Демон справедливости [сборник Литрес] Далия Мейеровна Трускиновская
        Мистика - это ангелы, демоны, привидения, бесы. Ангел - добр и крылат, бес - зловреден и хвостат. Но это - норма литературной мистики. А как быть с ангелом, которому предстоит сделать выбор в странной ситуации? А с ангелом, впавшим в грех гордыни? Бывает, что демоны теряют память. Бывает, что привидения теряют рассудок. И бесы, нацепившие повязки с иероглифами, тоже, оказывается, встречаются. Вот они - перед вами…
        Далия Трускиновская
        Демон справедливости
        Демон справедливости
        Повесть
        Больше всего на свете я любила второе действие «Жизели»…

* * *
        Шел третий час ночи, я не могла заснуть. Состояние было такое, в котором те, кто послабее, кидаются в истерику, бьют тарелки, бьются головой о стенку.
        Я другая. У меня крепкие нервы. Более чем. И все же заснуть я не могла. Хуже того - я не хотела даже заставить себя раздеться, принять душ, причесаться на ночь. Правда, я не металась по комнате, а тихо сидела в кресле. Но сидеть и думать два с половиной часа подряд тоже вредно для здоровья.
        - Черт возьми меня совсем, - наконец сказала я вслух, потому что ночная тишина большого дома стала меня раздражать. И что это за «совсем», где я нахваталась этих словечек-паразитов? У кого подцепила проклятое «совсем»?
        - Черт возьми меня совсем… Да. Душу бы ему продала, лишь бы, лишь бы!..
        То, о чем я сейчас мечтала, было уголовно наказуемым деянием. Я хотела найти человека выше среднего роста, с жесткими руками, с прокуренным гнусным голосом, широкоплечего и костлявого, чтобы убить его. Взять пистолет, которого у меня все равно нет, и пристрелить. Или взять нож, нож у меня есть, я сама точу его, потому что мужчины не имею даже приходящего. Или набросить на шею ему петли. Это уж совсем просто. Если наловчиться…
        - Да. Именно душу. Именно дьяволу. Чтобы он дал мне совершить это. Ведь ходит же по земле такая сволочь!
        Из-за этой сволочи я сегодня в два часа дня явилась в райотдел милиции, поднялась по прокуренной лестнице на пятый этаж и постучала в кабинет номер шестнадцать.
        - Входите, - ответили мне.
        Я вошла.
        - Вы Федоренко? - спросил тот, кто сидел за раздрызганным письменным столом, таких уже ни в одном приличном учреждении не увидишь, и одним пальцем стучал на древней, совсем уж музейной машинке.
        - Нет, я не Федоренко. Я по делу о нападении на Киевской улице.
        Он уставился на меня с недоумением - мне сдуру даже показалось, что с интересом.
        - Какое нападение? - ошарашенно спросил он.
        - Да в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая. Я свидетель.
        - Разве я вызывал вас? - уже чуть ли не в панике спросил он. - Я же точно помню, что нет!..
        - Не вызывали, - согласилась я. - Я сама пришла. Я же свидетель все-таки. Три недели прошло, а повестки все нет и нет, хотя моя фамилия в вашем деле фигурирует. Вот, решила прийти сама и дать показания.
        Мне частенько приходится удивлять людей. Вообще мне это занятие даже нравится - когда речь идет о чем-то забавном. Например, все в отрубе, когда я на тренировке встаю на пуанты. Даже не понимают сперва, что это я такое вытворяю. А мне нужны пуанты, что называется, для медицинской профилактики - бывает, что подъем барахлит, а с пуантами у него такие штучки не проходят.
        - Садитесь, - наконец сообразил он показать на корявый стул. - Впервые вижу, чтобы свидетель пришел в милицию без повестки. То по три повестки посылаешь, и все равно с собаками не найдешь, а то без всякой повестки…
        Голос был занудный и брюзгливый.
        - Мне рассказывать? - прервала я его.
        Ему было куда за сорок, и вид до того усталый - будто вагон с кирпичом разгрузил. Но я знала, что на иных мужчин такое действие производит общение со сломанной пишущей машинкой.
        - Рассказывайте, - все еще не придя в себя, позволил он, - только, знаете ли, я ведь совершенно не в курсе.
        - То есть, как это не в курсе? - тут уж удивилась я.
        - Это дело ко мне только вчера попало.
        Тут я вспомнила, что Соня описывала мне следователя как шатена, а этот был яркий брюнет. Даже с каким-то турецким оттенком - у тех, кто с юга Украины, бывают такие выразительные сладкие глаза, от прабабки-турчанки, и, кажется ничего, кроме глаз…
        - Ладно, - сказала я, - разберемся. Итак, в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мы втроем ехали на машине - Валерия Сотникова, Софья Розовская и я. За рулем была Сотникова, Розовская сидела рядом с ней, а я - на заднем сидении. Это имеет значение, потому что нам пришлось разворачиваться, и я глядела назад и давала команды Сотниковой.
        - Сотникова - это та, на которую напали? - с сомнением спросил он, даже не пытаясь найти в стопке папок с делами нужную.
        - Нет, напали на Розовскую. Мы возвращались домой так поздно не потому, что снимали иностранцев в ночном баре и не потому, что пьянствовали и развратничали на чьей-то хате, как предполагал ваш предшественник. Просто Розовская недавно разменяла квартиру. У них была трехкомнатная, мать Розовской с отчимом переехали в двухкомнатную, а Розовская - в однокомнатную с частичными удобствами на Киевской. Это тоже очень важно - иначе трудно понять, почему все события разворачивались ночью.
        - Ну и почему же? - вежливо спросил он.
        - Потому что мать Розовской - нервная дама, которую на старости лет угораздило выйти замуж. Отношения в семье стали невыносимые, пришлось разменивать квартиру. Как раз одна семья решила взять к себе бабушку-старушку, которая уже почти не встает. И вот Розовская переехала, но часть вещей, в том числе и книги, остались у матери, и из-за них возник очередной конфликт. Поэтому Розовская хотела забрать их при свидетелях и сразу же на машине перевезти домой. Машина есть у Сотниковой, она согласилась помочь. А все мы трое освободились в половине одиннадцатого и сразу же поехали к родителям Розовской. Правда, забрать книги мы не смогли - ее мать разволновалась, начался приступ, тут еще отчим подбавил масла в огонь… Словом, мы с Сотниковой насилу их всех угомонили к половине первого. Затем мы втроем вышли, сели в машину и сперва решили отвезти Розовскую, потом меня. Мы с Сотниковой живем неподалеку, она меня часто подвозит.
        - Пока я не вижу, в чем заключается ваше свидетельство, - заметил он. Видно, уже начал вспоминать детали дела.
        - Во-первых, я клятвенно подтверждаю, что никто, ни Сотникова, ни Розовская, ни ее мать, ни ее отчим, ни я - никто не был пьян. И хотя разговор шел на нервах, никто и не помышлял о рукоприкладстве. Правда, Розовская-старшая может дать дочери оплеуху, но не при посторонних. При посторонних она - жертва несправедливости и хрупкое непонятое создание. Это во-первых. Во-вторых - когда мы подъехали, оказалось, что улица перекопана. Вернее, она уже неделю как перекопана, но Розовская ходит пешком и для нее это роли не играет. Она не сообразила, что на машине там не пробраться. Пришлось заезжать с другой стороны, а потом разворачиваться в очень неудобном месте. Я смотрела в заднее окно и давала советы. Поэтому я знаю, что возле дома не было случайных прохожих, компаний, никто не выгуливал собаку и не валялся мертвецки пьяный. Более того - на протяжении квартала не было ни души - ни в ту, ни в другую сторону. Но когда мы не смогли развернуться нормально, Сотникова решила заехать в подворотню и совершить разворот из подворотни. Я доходчиво говорю?
        - Вполне, - видно, он не заметил шпильки.
        - Я смотрела в глубину подворотни, чтобы не задеть о стены и не раздавить какого-нибудь кота. А в ту подворотню выходит еще две двери - одну прорубил кооператив, она ведет в подвал, а другая - на лестницу, по которой можно подняться на третий этаж к Розовской. На эту же лестницу можно попасть и из парадного, прямо с улицы, это куда проще. Не рискуешь стукнуться лбом. Дверь из подворотни так неудачно сделана, что выходишь в парадное как раз под лестницей, ступеньки просто нависают над косяком. Естественно, там всегда темно, даже когда на лестнице горит свет - а горит он обычно на втором этаже и на третьем, этого хватает, чтобы внизу не споткнуться.
        - Это что, тоже имеет отношение к делу? - скривился он.
        - К сожалению, имеет.
        Мне часто приходится качать права. Когда внушаешь директору клуба, что нужно починить форточку, иначе без кислорода на тренировке возможны обмороки, или когда объясняешь какую-нибудь закавыку бухгалтеру, нужно говорить мягко и спокойно, как с неразумным дитем, и не пытаться разнообразить свое выступление, а просто повторять одно и то же несколько раз в лаконичной формулировке - если не поймут, то хотя бы запомнят. Поэтому со мной лучше не связываться.
        - Ну так вот, - я начала описывать свое торчание на заднем сидении «Москвича» в третий раз. - Я сидела сзади и внимательно смотрела, как бы не повредить машину или, не дай Бог, человека. И я видела, как кто-то со двора через выходящую в подворотню дверь вошел в парадное. Еще одна деталь - там жуткое эхо. Дома старые, гулкие. Когда идешь на каблуках, слышно за версту - так отдается в подворотнях. Это тоже важно. Итак, человек, который ночью сидел во дворе и дышал свежим воздухом - там, кстати, и скамейка есть, - очень быстро шмыгнул в дверь. Естественно, я не видела его лица. Могу сказать определенно одно - это был мужчина выше среднего роста, потому что, входя, он быстро пригнулся. И он, видно, знает, что косяк там низкий - иначе не успел бы пригнуться. Так вот, мы развернулись, выехали и оказались у подъезда. Тогда я сказала Розовской, что лучше несколько минут подождать - там кто-то вошел, соседи у нее подозрительные, пусть уж этот мужик в одиночестве идет к себе домой. Мы подождали, потом Розовская вышла из машины и вошла в подъезд. Тогда мы поехали прямо по Киевской. Сотникова отвезла меня ко
мне домой, а сама поехала к себе. На следующий день я узнала, что на Розовскую в подъезде напали, пытались задушить, но она вырвалась и выскочила на улицу. Там, к счастью, ей удалось упасть в обморок прямо под колеса легкового автомобиля. У водителя просто не было выбора - он вышел, увидел, что Розовская вся в крови, и повез ее в больницу. Там вызвали милицию, сразу же взяли у нее показания, что, на мой взгляд, не совсем тактично, а затем, вместо того, чтобы ехать к ней домой, на Киевскую, искать следы преступника, поехали - угадайте, куда?
        - Сдаюсь, - буркнул он. Хотя я по глазам видела - его ментовская логика подсказывает ему, что ехать нужно туда, откуда прибыла к себе домой пострадавшая.
        - К ее матери и отчиму, - подтвердила я. - Подняли стариков из постели, переполошили, и, вы не поверите, запугали. От них требовали признаться, что тут у них была пьянка и что они сгоряча раскровянили Розовской голову! Как вам это понравится?
        - Бывали случаи, когда женщины не хотели подставлять тех, кто их действительно поколотил, и выдумывали всяких насильников в подъездах, - сказал он. - Мы все обязаны проверить.
        - Вы хотите сказать, что больная старуха, пусть даже и истеричная, может схватить за волосы молодую женщину и ударить ее несколько раз головой о стену так, что врачи заподозрят сотрясение мозга? А потом посадить ее в машину и отправить ко всем чертям? Она не подарок, но она мать все-таки.
        - А отчим? - спросил он.
        - Он в их склоки мало вмешивается. Да старуха ему бы и не позволила.
        - Ну и какие же у вас претензии? - поинтересовался он и наконец полез за папкой с делом.
        Папка была совсем новая и совсем тоненькая - в ней лежали четыре листка, их-то он и выложил перед собой с несколько горделивым видом. Он хотел показать, что занимается этим странным делом всерьез, что все показания в наличии, ничего не пропало, бумажки свято соблюдаются.
        - Мне интересно, почему вместо того, чтобы тормошить стариков, ваш сотрудник не помчался по горячим следам?
        - Не было там никаких следов, - кинув взгляд на вторую из бумаг, сказал этот человек.
        - Были. Сама видела.
        Тут он на меня уставился почище, чем в начале нашего разговора.
        - Я теперь начинаю вспоминать это дело, - он перетасовал показания с таким видом, будто помнил их наизусть. - Я его уже читал. Наш сотрудник сразу же после беседы с родителями поехал туда и ничего не нашел. Поэтому мы беседовали с родителями Розовской еще раз.
        - То есть как это - не нашел? Я наутро все узнала и помчалась к Розовской в больницу! - мне нельзя, нельзя сейчас волноваться, иначе я ничего ему не смогу объяснить! - Она мне рассказала, как давала вашему сотруднику показания, вручила ключ и попросила поехать к ней, привезти в больницу кое-какие вещи. Я, конечно, сразу поехала на Киевскую, спустилась под лестницу и увидела большие пятна крови, а также след от кроссовки. Знаете, зрелище не очень приятное - кровавый след.
        - Наш сотрудник ничего этого не видел! - уперся он. - Вот, можете прочитать.
        - А ваш сотрудник действительно там был? Может, он ограничился только воспитательной работой со стариками?
        Он ничего не ответил и только так посмотрел на меня, что мои кулаки сами собой сжались.
        Молчание затянулось.
        - Ладно, - сказала я, - возможен и такой вариант. Ваш сотрудник искал следы в парадном, возле той двери, которая выходит на улицу, а ведь Розовская выскочила через ту дверь, что ведет в подворотню. Опять же, там темно, он мог даже не сообразить, что в подъезде есть еще одна дверь.
        И тут я увидела - он откровенно обрадовался.
        Нетрудно было догадаться, почему.
        Я про себя усмехнулась - что значит честь мундира. Ну конечно же, тот юный и взъерошенный охламон, которого описывала мне Соня, вряд ли впопыхах облазил все парадное, даже по времени не получалось. Он беседовал с Соней в два часа ночи, а в половине третьего уже нагрянул пугать мамашу с отчимом. Конечно, может быть и такое - он сперва устроил у них переполох с валидолом, а потом понесся искать следы в подворотне. Но логичнее предположить, что он едва сунул туда нос, ничего не обнаружил и сообразил, что драчка-то была совсем в другом месте. Впрочем, сложная это штука - милицейская логика, мне ее не осилить.
        Однако напротив меня сидел человек в кителе, смотрел сладкими турецкими глазами, которые мне нравились все меньше и меньше, и ждал, что я еще скажу ему хорошего.
        - Из всего этого следует, - сказал я, - что Розовскую ждали. Стоя в подворотне, можно видеть, как она подходит к дому, оставаясь при этом незамеченным.
        - А может, это и не ее вовсе ждали, - заметил он. - Может, просто пьяный искал приключений на свою голову.
        - Когда пьяный пристает к женщине, он не с того начинает, чтобы придушить. Он сперва с разговором лезет, - со знанием дела ответила я. - И пьяный не шепчет жертве, когда она хрипит и выдирается, совершенно трезвым голосом; «Ну, тихо, тихо, я тебе еще ничего не сделал!»
        - Это вам Розовская сказала?
        - Да. Она и вашему коллеге сказала, что запаха водки не было.
        - Может, наширялся? - предположил он.
        - Может, и наширялся. Если вдуматься, какая разница? Вам ведь все равно, кого искать - пьяницу или наркомана, лишь бы найти этого мерзавца.
        - Трудно его будет найти, - сообщил мне этот человек в кителе даже с каким-то удовольствием. Мне кажется, он с трудом удержал торжествующую улыбку. - Примет никаких. Выше среднего роста мужчин много. Вот если бы Розовская запомнила какую-то деталь… (тут он задумался). Ну, татуировку, что ли?..
        Я даже встряхнулась - не снится ли мне эта чушь?
        - Примета-то на нем была, - со вздохом сказала я, - но, скорее всего, заросла. У Сони маникюр потрясающий, она ему всю левую руку изодрала ногтями. У нее под ногтями кровь осталась. Там у них, на загнившем Западе, давно бы эту кровь выковыряли и хоть группу установили.
        - Ах, на Западе? Хм… На Западе - конечно…
        И я поняла, что сейчас он начнет аккуратно выдворять меня из кабинета. Конечно, запишет показания, я прочту, исправлю грамматические ошибки и вставлю куда нужно полдюжины запятых. И он выглянет в коридор - там его наверняка уже ждут. Или посмотрит на часы и вспомнит что-то срочное.
        Записывая показания, он уточнил детали - во что была одета Розовская, какие вещи просила принести в больницу, не знаю ли я в лицо и поименно ее личных врагов. А какие, к бесу, враги могут быть у учительницы химии? Второгодники, что ли?
        Все было бы нормально, я сейчас спала бы ангельским сном с сознанием выполненного долга (а с кем-чем еще?..), но он, добравшись до конца моих показаний, вдруг отложил бумагу в сторонку, внимательно поглядел на меня и спросил:
        - А может быть, вы там, у, родителей, все-таки выпили? А? Вы подумайте, вспомните…
        Он не то чтобы не верил мне - ему незачем было верить. Ему было удобнее не верить. Чтобы не возиться с этой полупридушенной химичкой, которая черт знает что несет, чтобы не докапываться, какой из охламонов впопыхах не разглядел кровавого следа на полу. Чтобы закрыть дело, ему нужно было мое кроткое полупризнание - ну, тяпнули малость, старики разгулялись, в драку полезли. Припадочная матушка встала в стойку «ма-бу» и с воинственным воплем «Кья-а-а!!!» ринулась в атаку. Почтенный отчим, звякнул шпорами, вытянулся в струнку и метнул лассо. Кровь, хрип и обломки импортного гарнитура. Достойный сицилианской мафии приказ: «Выбросьте труп на Киевской!»
        У меня есть такая особенность - когда нужно взорваться, я не взрываюсь. Я только двигаюсь и говорю чуть медленнее, чем обычно. Потом, наедине с собой… Да.
        Третий час ночи.
        Дело закроют.
        Если это маньяк, он еще раз подкараулит Соньку.
        Либо какую-то другую женщину.
        Я ведь почему в милицию пошла? Наивная Сонька выписалась из больницы, когда сняли швы со лба, пожила у подобревшей матушки и опять решила вернуться на Киевскую.
        А тот, кто знает там все дворы и подворотни, возможно, только ее и ждет. А она, дурашка, думает, что его ищут, как в кино - с собаками, бравыми лейтенантами и полковниками в благородной седине.
        Конечно, может быть и такое - ему не Соня нужна была и вообще не женщина, а просто наширялся, примерещилась жуть, пошел мстить всему белому свету. Но ведь он может еще раз наширяться.
        Соня еще не знала, что ее жизнь все-таки под угрозой. Я не стала звонить ей. Мало радости в таком известии.
        Но я это знала - и металась, соображая, как ей помочь, Хотя формально я сидела в кресле два с половиной часа подряд.
        Тут-то мне и пришло в голову, что неплохо бы продать душу дьяволу, лишь бы избавить мир от этого наркомана, пьяницы, маньяка, или кто он там есть. Я готова взять на себя эту ответственность.
        Это была не ярость… а может, и холодная ярость. Я поняла, что Соньке неоткуда ждать помощи. И Вере Каманиной - она после тренировки едет на другой конец города и тоже в трущобы. И Алке Зайчихе, и Любке Крутых, и Наташе, и Зое - все они возвращаются домой поздно. Три недели назад люди, отвечающие за их безопасность, проворонили сволочь, способную задушить женщину в подъезде. Где теперь бродит эта сволочь и чем занимается - одному Богу ведомо. Убить убийцу - это же справедливо?
        - Душу продам дьяволу! Я готова искать его, найти и обезвредить. Только сама не справлюсь. Мне нужна помощь. Если дьявол мне окажет эту помощь - я продам ему душу.
        Так я бубнила, сопя и сжимая кулаки. А под мой кулак лучше не попадаться. Он у меня маленький и острый. И поскольку я отжимаюсь от пола на равных с восемнадцатилетними мальчишками вот на этих самых кулаках, удар получается о-о-очень неприятный. Я быстро бегаю, у меня прекрасная реакция. Знаю приемы. И мне не нужно сидеть целыми днями в кабинете за омерзительным столом и лупить одним пальцем по клавиатуре разболтанной машинки, как этому, ну, как его… Любой дрын из забора в моих руках превратится в «бо» - дядя, ты хоть знаешь, что это такое, машинистка ты недоделанная?
        Почему я обратилась не к Богу, а к дьяволу - трудно сказать. Возможно, потому, что к Богу взывала перепуганная Сонька, обмотанная бинтами, когда я нашла ее в больнице. Она висела у меня на шее и ревела. А потом пошли рассуждения, все насчет того, как это Бог допускает такую несправедливость. Стало быть, допускает. Стало быть, обратимся в иную инстанцию…
        И тут за окном раздался лай. Трижды и очень требовательно пролаял (я потянулась и выглянула) черный пудель.
        Я усмехнулась - совпадение! Но пудель поднял голову и наши глаза встретились.
        Он вбежал в наш подъезд - позвольте, разве двери открыты? А - замок с кодом?
        И сразу же коротко звякнул звонок.
        Я быстро вышла в прихожую и отворила.
        - Дьявол?
        - Да.
        - Входите…

* * *
        Ну, жила милая поселяночка Жизель, ну, обманул ее избранник, ну, не выдержало сердечко, померла - все там будем. Первое действие «Жизели» меня совершенно не волновало, я и видела-то его всего раза три. Все мы так или иначе попадаем на тот свет.
        Надо отдать должное покойнику Жюлю Перро, который все это поставил, - тот свет мне понравился больше, чем этот. Там мелькали блуждающие огоньки и умершие до свадьбы невесты в белом качались на ветках и носились над лужайками. Им было привольно и хорошо. Ночь стала их королевством.
        Если это - угаданная правда, я после смерти тоже должна была стать виллисой в белых тюниках, прекрасной и бесстрастной. И я хотела этого - ради нескольких секунд, когда на растерзание невестам достался лесничий Илларион, нечаянно погубивший Жизель. Они заплясали его до смерти, а потом построились, скрестили руки на груди и ровными рядами улетели. Я тоже невеста, которой суждено умереть до свадьбы, и я тоже должна лететь в этом белом облаке, заняв свое место…

* * *
        Он вошел и внес с собой тень. Куда бы он ни прошел в неплохо освещенных прихожей и комнате, эта тень двигалась вместе с ним и прятала его лицо.
        Но он не был страшен.
        Возможно, он просто, сумел передать мне свое спокойствие.
        - Насколько я вижу, намерение у вас серьезное, - сказал этот странный, почти безликий не-знаю-кто. Больше всего он был похож на столб дыма, в котором при желании можно разглядеть человеческий силуэт. Но он мне верил - и я ему поверила.
        - Серьезное, - подтвердила я.
        - И вы хотите заключить договор?
        - Да. Хочу.
        Он помолчал.
        - Присядем, - вдруг предложил он. - Зачем же стоя-то? Как будто едим пирожки на вокзале.
        Я так и шлепнулась в кресло. Он опустился плавно, и плащ мрака обвился вокруг его ног - ног?!? - кошачьим хвостом.
        - Вам-то не все ли равно - стоять, сидеть? - от растерянности я ударилась в агрессию. - Вы же, простите, бесплотный.
        - Мне неприятно, когда женщина вынуждена стоять. Извините, подвержен предрассудкам, - тень колыхнулась, будто разводя руками. - Древнее воспитание, знаете ли… Сентиментальные гувернантки.
        - Приступим к делу, - весьма решительно объявила я. - Составим договор. В двух экземплярах.
        - Погодите, торопиться в этом деле незачем, - голос был мягкий и даже немного насмешливый. - Обсудим условия. К тому же моя фирма сперва знакомит клиента с образцами услуг, а уж потом заключает с ним договор. Зачем же покупать кота в мешке? Так что вы скажите, что вас интересует, я дам вам возможность совершить тот или иной поступок, и тогда вы сами решите - подходят вам услуги моей фирмы, или лучше обратиться по другому адресу.
        - Ваша фирма заметно прогрессировала, - заметила я. - В смысле гуманизма.
        - Были рекламации, видите ли, - он как будто пожал плечами. Да, именно «он» - голос был мужской, очень приятного тембра. - Так я вас слушаю.
        - Я хочу найти того, кто напал на Соньку Розовскую, Я хочу сделать так, чтобы он больше никогда ни на кого не нападал и ни одному живому существу не причинил вреда, - по-моему, довольно удачно сформулировала я. - Я хочу обезвредить его, какие бы средства мне ни пришлось пустить в ход. Ведь по отношению к нему это будет только справедливо, не так ли?
        - Справедливо, - согласился мой туманный бес. - Поэтому к вам и явился я, а не кто-либо другой.
        - Вы что же, отвечаете за справедливость в вашей фирме? - изумилась я.
        - В каком-то роде да. Я демон справедливости.
        - Странно. А я думала, что скорее уж должен существовать ангел справедливости.
        Он бесшумно побарабанил пальцами по столешнице.
        - Вы нечетко представляете себе двойственность мира. Конечно же, ангел справедливости есть (он вздохнул), но и демон - вот, перед вами. Есть ангел пылкой страсти и демон пылкой страсти, ангел чистоты и демон чистоты, ангел спокойствия и демон спокойствия. Много таких пар… Да…
        - А чем же ангел справедливости отличается от демона справедливости? - резонно поинтересовалась я. - Справедливость-то одна и та же!
        - Это как Рим, к которому можно подойти по всем дорогам. Ангел справедливости сражается силой света. Демон допускает хитрость и насилие.
        Результат один. Но ангел безгрешен, а демон, и те, кто с ним, - грешны. Возможно, когда-нибудь ангел простит демона, и в этом будет высшая справедливость. А возможно, и нет.
        - Сложная у вас система, - сказала я.
        - Черт ногу сломит, - согласился он. - Так, значит, вы хотите все сделать сами? С малым вмешательством фирмы?
        - Да, - не совсем уверенно сказала я. - Кажется, я действительно хочу сделать все сама. Не знаю, почему. Наверно, если бы я заказала его окровавленный труп и сложа руки ждала, пока дьяволы его сюда притащат, тоже было бы неплохо. Но это было бы не совсем справедливо… Ну, в общем, я не привыкла загребать жар чужими руками.
        - Нет, просто для вас важно ощущение свободы выбора. Окровавленный труп - он труп и есть, он однозначен, - объяснил демон. - А вам нужна победа другого рода. Вам нужна победа справедливости, а это не равнозначно каре и непременно каре. Вы должны узнать, что заставило его совершить преступление, и тогда уже судить, так?
        - Мне бы еще с одним человеком, вернее, бездельником разобраться, - попросила я, вспомнив, как следователь выпроваживал меня из кабинета.
        - Хорошо.
        Туманная рука забралась под плащ и выдернула, иначе это движение не назовешь, перо - возможно, из черного крыла.
        - Авторучкой нельзя? - спросила я, вставая, чтобы принести бумагу. - У меня и чернил-то нет.
        - Чернила и не понадобятся.
        - Кровь?
        - Ох, дались вам эти побрякушки и вытребеньки! Потерпите четыре секунды и все узнаете.
        Из-под плаща появилась банка литра этак на полтора, наверно, на три четверти полная какой-то желтой дряни. Крышка отскочила, и запахло жареным луком.
        - Не удивляйтесь, народные средства - самые надежные, - перо нырнуло в банку и мазнуло по моему правому глазу, я даже не успела зажмуриться.
        - Теперь левый. Ну? Вот так!
        Сперва в глазах плавали пестрые облака со звездочками. Потом они растаяли.
        Я на всякий случай протерла глаза.
        Комната была прежней, но я отчетливо видела каждую точечку на обоях в противоположном углу. Чуть напрягшись, я разглядела заголовок в газете, наклеенной под обоями, и фотографию под ним. Сквозь газету я видела неровную серую стену.
        - Догадались? - спросил демон, и я подняла на него глаза.
        У него была кожа серого, чуть лиловатого цвета, с легким перламутровым блеском, правильное лицо, шапка густых и жестких кудрей. Возможно, в них прятались рожки. Глубокие задумчивые глаза были удивительно хороши, я загляделась.
        Хотя мне вредно заглядываться в такие глаза. Все равно из этого ничего хорошего не получалось и уже не получится.
        Такая моя судьба.
        - Шабаш во вторник вечером, - деловито предупредил демон. - Перышко приведет.
        И положил на стол черное перо, вымазанное желтой ведьмовской мазью.
        - Удачи! - коротко простился он. - Посмотрим, сумеете ли вы воспользоваться нашими возможностями. А потом уж и будем решать вопрос о продаже души.
        Тень сгустилась вокруг него. Он опять обратился в столб черного дыма и втянулся в щель на потолке.
        Я осталась одна.
        На темной полировке журнального столика тусклым пятном выделялось черное перо. Мазь на нем как-то мгновенно выцвела.
        Что касается порядка в доме, я страшная зануда. Всякая вещь у меня знает свое место. И никогда еще перья на столах не валялись. Хотя… Было дело. В ранней юности. На берегу пруда чистились и охорашивались лебеди. Я осторожно подошла к ним и набрала целую горсть махоньких пушистых перышек. От подружки-балерины я знала, что их не берет никакая краска. То есть - белизна в наивысшем своем проявлении. Ей я потом и отдала эти перья - обшить «лебединую» пачку.
        В детстве я страшно хотела танцевать и только танцевать. Но в хореографическое училище меня не приняли. Тогда я впервые обнаружила, что людям не нравится мое лицо.
        Первая тренировка у меня в семь двадцать утра.
        Это для тех, кому к девяти на работу. После работы им нужно бежать по магазинам, а встать на час раньше они еще со скрипом соглашаются. Правда, это всего два раза в неделю.
        У меня всегда все приготовлено заранее. Сумка с магнитофоном, купальником, резиновым поясом, лосинами, импортными кедами на толстенной подошве всегда стоит на полке у дверей, и. все в ней всегда свежее - запасные носочки, полотенчико, гимнастический купальник. Недавно я связала себе и полоску на лоб. Не люблю долго сидеть на одном месте, а то бы и гетры связала. Я считаю, что тренер должен служить недосягаемым идеалом. Какой-то дурак написал в популярной брошюре про аэробику, что одеваться надо, чтобы одежда не стесняла и вообще была хлопчатобумажная. С точки зрения высокой науки, возможно, это правильно. Но я - практик, и я за десять лет сделала кое-какие выводы.
        Я шла на остановку троллейбуса и мысленно повторяла тезисы своей сегодняшней речи перед новенькими.
        Костюм должен обтягивать, иначе я не пойму, правильно выполняется движение или нет, до конца вытягиваются ручки-ножки или кое-как. Резиновый пояс. Без него не допущу. У женщины должна быть талия. А пропотеешь под этим поясом до темных пятен на купальнике - и талия на нужном месте образуется. Тем и хороша обруганная синтетика… Да. Обувь. Только на толстой резиновой подошве. Потому что придется много прыгать. И меньше риска поскользнуться. Волосы - убрать! Чтобы не приглаживать их каждую минуту. Косметику - убрать. Это во мне не старая дева вопит. Я должна видеть, если кто-то из моих бегемотиц вдруг резко побледнеет или там губы посинеют. Обтягивающий костюм. Пояс. Обувь. Волосы. Косметика. Кажется, все…
        Новенькие, а было их в это утро человек восемь, обрадовали меня чрезвычайно - пришли в тех жутковатых тренировочных черных костюмах, какие наша промышленность гонит для школьников. Они решили, что так будут выглядеть стройнее. Не выношу! Своими бы руками изодрала в клочки!
        Я построила свою пузатую и грудастую команду, включила магнитофон и сунула кассету на перемотку.
        - В следующий раз просьба одеться ярко и нарядно, - сурово сказала я. На мне самой сейчас малиновые лосины, белый с малиновым купальник, белые носочки и белые же кеды - пусть любуются. - От черного цвета снижается мышечный тонус.
        Возможно, это и враки. Но на девочек действует - услыхав про мышечный тонус, они действительно приходят в светлом.
        Прошпарив тронную речь, я включила магнитофон и выдернула из рядов Владку. Поставила ее вместо себя показывать упражнения и запустила тренировку.
        Это очень важно - чтобы с самого начала кто-то ткнул тебя в пузо - подтяни пузо! - или шлепнул по загривку - распрямись! Я ходила между рядов, тыкала, шлепала, выламывала неуклюжие руки, выгибала окаменевшие спины. Но когда наступил танцевальный фрагмент, вышла вперед.
        Я выбрала эту профессию, чтобы безнаказанно танцевать.
        Здесь всем было безразлично, какое у меня лицо - здесь знают, что лицо любой степени красоты можно нарисовать за час. Здесь любовались моими стройными бедрами, осиной талией, подтянутой грудью. Хотя поставить меня рядом с настоящей танцовщицей - и сразу станет ясно, что мне нужно согнать лишних два сантиметра и с талии, и с бедер. Но это еще поправимо, а вот замучавшая меня корявая линия - от талии до верхней части бедра - так при мне навеки и останется. И «иксатые» руки тоже.
        Но моим бегемотицам не до тонкостей. Я самозабвенно пляшу тарантеллу, и они пытаются подражать. Сейчас я для них звезда экстра-класса. Возможно, еще и потому, что я пляшу с огромным удовольствием, и они это видят. Мне же на них лучше пока не смотреть… А то получится кривое зеркало - когда сплюснутая, разъехавшаяся во все стороны толстуха усердно копирует каждое твое движение, да еще корчит при этом рожи.
        После тренировки я еще раз повторила все свои наставления, оставила Владку, а остальных отпустила.
        Зальчик был в нашем распоряжении еще с полчаса. Я уже вторую неделю разрабатывала новый комплекс, Влада - лицо, приближенное к тренеру! - ассистировала. Мы попробовали, как ложатся на музыку движения «в партере». Я-то могу размахивать ногами с любой заказанной скоростью. Влада пополнее, мне в работе надо ориентироваться на таких, как она.
        Оказалось, действительно - рядовая советская женщина, даже прозанимавшаяся аэробикой более года, в этот темп не укладывается. Приятная новость… А я полжизни потратила, пока нашла эту музыку и переписала ее! Непруха… Опять чье-то приблудное словечко. Сколько можно? Почему они ко мне так все липнут?
        Я хотела спросить Владу, который час, но сквозь голубой рукав ее купальника увидела циферблат. Наше время истекло. А увидела я его, потому что напряглась. Во все время тренировки никто не просвечивал. И Владиных часов я не замечала.
        Сейчас полагалось бы пойти и позавтракать. Перед утренней тренировкой я не ем, она для меня вроде зарядки.
        Раньше все было просто - забежала в кафешку и съела себе салатик, безмятежно выпила кофейку. Но как быть начинающей ведьме, которая в горке салата на блюдечке ясно видит кусочки порченой колбасы и длинный пергидролевый волос поварихи?
        Пришлось идти в дорогое кафе через дорогу, там повкуснее и поаккуратнее. Я подумала, что дымчатый демон нанес удар по моему бюджету, и надо это горе оговорить в договоре.
        Затем я рванула в школу к Соне.
        Она знала, что я собиралась в милицию со своими никому не нужными показаниями. Она еще вчера вечером, очевидно, ждала меня.
        Я нашла ее в лаборантской химкабинета, который нужно было законсервировать на лето.
        - Про Генку не спрашивали? - был ее первый вопрос. Мне захотелось выругаться. Хотя я это делаю крайне редко. Но Сонька со своим Генкой может довести!
        Она и перед походом к следователю полчаса умоляла меня - ни слова о Генке! Он же семейный, не дай Бог, начнут его тормошить, дойдет до жены! По-моему, в этих причитаниях было какое-то неосознанное, подсознательное хвастовство - мол, у меня, такого заморыша, есть любовник, пусть и женатый, а у тебя нет и не предвидится. Ну, нет так нет, я же из-за этого не страдаю, как маялась ты, пока не возник Генка.
        - Спрашивали, - естественно, ответила я. - Ты уж прости, пришлось сказать правду. Что живет в Сибири, в академгородке, и приезжает примерно четыре раза в год, когда вызывают на симпозиум или научную конференцию. Они послали бригаду с ищейкой проверять его алиби. Мало ли какие у него причины ночью тебя придушить. Может, ты ему наследство собиралась оставить.
        Со мной бывает, что неудачно шучу. Соня помолчала и вздохнула. С другой стороны, она меня вынудила на такую неприятную шутку. Черт ее разберет, возможно, она действительно любит этого гастролера. Мне такого не понять…
        Во всяком случае, когда я нашла ее в больнице, и она рыдала у меня на плече, то меньше всего она беспокоилась о матери и отчиме - ее волновало, как бы не подумали на Генку! А какой он, к бесу, Генка? Ему сорок шесть лет, между прочим, и старшая дочь недавно внука ему родила. А Соньке всего-то двадцать девять. Не понимаю, хоть тресни.
        Я люблю Соньку. Только не умею говорить приятные вещи. Скорее всего, и не научусь.
        То, что я на тренировках зову здоровенных бегемотиц милыми девочками и предлагаю им то поднять выше ручки, то следить за ножками, еще ничего не доказывает. Это - профессиональное. Не могу же я вслух звать их жирными хавроньями. Но, честно говоря, мне было бы так легче, потому что на меня резкий и язвительный окрик действует лучше комплимента. Я мгновенно собираюсь и делаю решающий рывок, как правило, удачный. А с Сонькой так нельзя. И со многими нельзя. И это иногда удивляет, а иногда действует на нервы.
        Когда Сонька пришла ко мне тренироваться, она мне целую сцену закатила - почему я требую от нее невозможного! Она никогда не занималась, у нее отсутствует координация, и я должна относиться к этому несчастью с уважением. А именно - так, видимо, понимала Сонька уважение - упрощать программу применительно к ее возможностям. Чтобы не она была хуже всей группы, а вся группа примитивно топталась на ее уровне. Я, недолго думая, вернула ей уплаченные за пять месяцев вперед деньги. Она растерялась, деньги брать отказалась, пропустила неделю, а потом пришла и забилась в угол. Как она там маялась не в такт и не в лад - описать невозможно! Однако приспособилась. Потом мы вообще подружились.
        И вот теперь Сонька знает, что от меня соплей не дождешься, и тем не менее рассказывает мне про Генку и даже рыдает на плече, если случается какая-то ерунда.
        - Они что-нибудь узнали? Ну, про этого?.. - с надеждой спросила Соня.
        - Похоже, что нет. Это не так-то просто. В лицо ты его не видела. Во что был одет - не разглядела. Голос - поди разбери, если он почти шепотом говорил. А что сильный - так тебя и заяц повалит. Понимаешь, примет-то нет. Ищут, конечно. У них там свои каналы, - соврала я.
        - Это был маньяк, - уверенно объявила Соня. - Нормальный мужик не стал бы сразу душить. Да еще приговаривать: «Ну, тихо, тихо, я тебе еще ничего не сделал!» Маньяк, честное слово! Подумать только, он же так и бродит по ночам! Может, он на другом конце города кого-то действительно придушил, потому что его сразу не поймали?
        - Погоди, погоди, - сказала я. - Ты его точно передразнила? Вот именно так он и сказал? Вот с такими интонациями?
        - Да-а… а что?
        - Понимаешь, Сонь, так в кино уголовники говорят. С презрением. Может, ты просто его художественно изображаешь?
        - Нет, он действительно именно так говорил.
        - Нам только уголовника недоставало. Даже удивительно, как ты смогла вырваться.
        - Знаешь, я все время об этом думала, - призналась Соня. - И вот что получается. Когда он схватил меня за волосы и стал бить головой о стенку, я, наверное, на секунду потеряла сознание и стала падать. А он зажал меня, ну, почти прижал к стене, и я не шлепнулась. Понимаешь, я вдруг почувствовала, что почти сижу на корточках. Он, наверно, думал, что я сейчас растянусь, а я вскочила - и в дверь. Как пробежала подворотню - даже не помню. Наверно, со мной действительно был обморок.
        - А вообще ты дешево отделалась, - сказала я. - Могло быть хуже.
        - Дешево! - обиделась Соня и потрогала голову - там, где под волосами заживали шрамы и шишки. - Хотя… Ой, ты же еще не знаешь! Моя сумка нашлась! Ну, которую я выронила, когда он меня душить начал!
        - Как - нашлась? Где - нашлась?
        - Во дворе! Сегодня сосед, Трифонов, в сарай лазил. А там между крышей сарая и стенкой здоровая щель.
        - Какой еще стенкой?
        - Ну, он к брандмауэру впритык стоит, наш сарай, у него задняя стенка поэтому не деревянная, а каменная. И, представь себе, Трифонов у себя в сарае мою сумку нашел! И все на месте. Книги, косметичка. Только шоколадка пропала. И блокнот с телефонами цел.
        - Ты хочешь сказать, - медленно начала я, - что этот твой маньяк закинул сумку на крышу сарая, а она провалилась вовнутрь? Так, что ли?
        - Откуда я знаю, кто ее закинул? - удивилась Соня. - Может, мальчишки? Скорее всего, мальчишки.
        - Мальчишки бы растребушили, - уверенно сказала я. - И, возможно, конфисковали книги. Там же у тебя фантастика, небось, была?
        - Одна фантастика и один детектив, знаешь, эта тоненькая серия. Нет, только шоколадка пропала.
        - Вообще тебе опять повезло. Представляешь, что было бы, если бы пропали ключи?
        Я имела в виду, что у Соньки не дверь, а крепостные ворота. Она выходит в тупичок и с разгону ее не вышибешь, ногой тоже, размахнуться негде. Запирается на два доисторических ключа и один современный - так уж береглась проживавшая здесь бабка. Словом, эта комнатеха с частичными удобствами в сущности - неприступный бастион.
        - А с чего бы им пропадать? - удивилась Соня.
        - Ну, они же в сумке были?
        - Нет, в кармане, вместе с кошельком. Чтобы не шарить впотьмах по всей сумке.
        Тут мы стали разбираться - как так вышло, что я впервые об этом слышу. И оказалось, что Сонька, которая из больницы направилась жить к матери, только позавчера перебралась к себе, и мне просто в голову не пришло спросить - а ключи-то целы?
        - Шоколадка, говоришь, пропала?
        Значит, в сумке копались. Прямо во дворе, при лунном свете. А потом сумку вместе с содержимым со зла зашвырнули на крышу сарая - мол, снимай ее оттуда, как знаешь. И что же мог сексуальный маньяк искать в сумочке у химички? Спиртовку из кабинета - спирт выдуть? Или пузырек фенолфталеина - он же пурген?
        - Интересно девки пляшут, по четыре сразу в ряд… - пробормотала я. Действительно, интересно пляшут сексуальные маньяки… Уж не в ключах ли тут дело?
        И тут я поняла, что нужно немедленно пойти и осмотреть окрестности. Пожалуй, с моим новым дьявольским зрением я там увижу побольше, чем в прошлый раз. И уж во всяком случае, буду искать следы там, где они действительно есть, - в отличие от милицейского растяпы.
        Раз уж я собралась продавать душу дьяволу за право вести это следствие, то пора бы и начать.

* * *
        Наверное, на самом деле я танцую плохо. Я знаю все свои недостатки - жесткий прыжок, деревянные руки, маленький шаг. И прочая, и прочая. Подружка-балерина по моей суровой просьбе перечислила их все на одном дыхании. Правда, некоторое время спустя она перестала быть моей подружкой. Но недостатки остались при мне. И я так люблю танцевать, что это все уже неважно. Лишь бы зал был без зеркала. Если вдруг увидишь себя, корявую, это как обухом по лбу.
        Зато я знаю про себя кое-что странное. Когда я встаю в арабеск, отвожу правую ногу назад и вверх до упора, разворачиваю колено, чтобы не висело, и вытягиваю его в струнку, выгибаю спину, откидываю плечи - ну, делаю все то, что балерина, танцующая Жизель, - то вдруг перестаю чувствовать под собой опорную ногу. Ее нет. Есть два крыла, есть что-то вроде птичьего хвоста-руля за спиной, есть ветер в глаза и в напрягшуюся грудь. Я чувствую, как он относит со лба несколько заблудившихся и не попавших в узел волосков.
        Вот точно так же движутся в арабеске навстречу друг другу белые ведьмы в наивных веночках. Они продвигаются вперед маленькими прыжками, все, как одна. Это называется «прядающий арабеск». Когда я смотрю на них с балкона, а я люблю танцы виллис смотреть именно сверху, мне делается жутко. Словно пустилось в полет большое белое облако, взяло разгон и неумолимо идет над ночным миром, готовое разразиться молниями. Белое грозовое облако.

* * *
        Этот дом на Киевской построили лет сто назад и потом несколько раз перестраивали. Сперва после первой мировой, когда он пострадал от бомбежки, потом после второй мировой. Его архитектор, наверно, в гробу переворачивается - так бедное здание изуродовали. Там, в конце концов, сперва превратив огромные квартиры в коммуналки, стали из каждой комнаты делать отдельную квартиру, со своим входом, кухней и туалетом. География получилась совершенно безумная!
        В такую комнату несколько месяцев назад вселилась Соня. Она называет это «квартирой», а я полагаю, что квартира - то, где есть ванная или хотя бы душ, а туалет примыкает к ним непосредственно, а не находится на пол-этажа ниже, запертый на замок, и не дай Бог потерять ключ!
        Я и представить не могла, как тут жила немощная бабка, как она затаскивала сюда дрова из сарая, как ночью брела в этот невообразимый туалет. Еще я не понимала, что бабка делала, когда перегорала лампочка в люстре. Потолки тут, как во Дворце спорта. Если бы мне пришлось в наказание за свои грехи жить в этой «квартире», я бы соорудила второй этаж и увеличила свою жилплощадь вдвое.
        До тренировки оставалось ровно столько времени, чтобы медленно и спокойно пройти тем путем, что и Соня в ту ночь, а затем повторить путь того мерзавца, той сволочи - если получится, конечно.
        Вглядевшись, я нашла кровавый след, которого не заметил милицейский деятель, хотя это нужно было умудриться - ночью он был совсем свеж и ярок. Невооруженным взглядом я бы его сейчас ни за что не разглядела, но в том-то и дело, что дымчатый дьявол вооружил мой взгляд. Я отчетливо видела контуры подошвы и каблука.
        Кроме всего прочего, у меня в сумке постоянно валяется сантиметровая лента. Раз в месяц я измеряю своих бегемотиц по всем параметрам - грудь, талия (если удается отыскать) и бедра. Надо видеть, как они поджимают животы! Эти жуткие цифры я с недовольным видом записываю в особую тетрадочку, и это на них действует умопомрачительно - две-три ближайшие тренировки группа приходит в полном составе и трудится на совесть.
        Я старательно измерила след, чтобы потом выяснить размер. Возможно, это пригодилось бы.
        Покрутившись, я нашла второй отпечаток - точнее, контур отпечатка. Это была тонюсенькая ниточка, испускавшая теплое свечение. Может, я даже и не глазами нашла ее, а какими-то неведомыми чувствами. След почти касался порога. Третий контур был уже за порогом. И я поняла, что теперь не собьюсь.
        Вернувшись на то место под лестницей, где этот маньяк душил Соню, я принялась искать другие следы - ведущие не из подъезда в подворотню, а наоборот. Я хотела понять, откуда же он появился. Но других следов не было. Я задумалась - и вдруг поняла, в чем дело. Светящийся контур давала кровь. Сонина кровь. Это она ждала, пока явится кто-то с дьявольским зрением и с желанием узнать правду.
        И я пошла туда, куда звала меня эта впившаяся мертвой хваткой в подошвы кроссовок кровь. И я думала о том, что за сотни лет вся земля покрылась цепочками таких светящихся следов, и их свечение не гаснет, как будто мертвые все еще надеются - придет кто-то, решивший распутать эти цепочки и пройти по каждой до конца, сколько бы она ни тянулась.
        Именно тогда мне впервые пришло в голову, что кровь в наших артериях и венах, возможно, по-своему разумна, и не исключено, что она ощущает себя живым существом.
        След провел меня наискосок через двор. По длине шага я поняла, что этот человек бежал. Другого и ожидать было нельзя - человек, нападающий исподтишка на женщину, трус. На мужчину напасть он боится. А маленькая Сонька - это как раз добыча по плечу. С ней и мальчишка справится.
        След нырнул в такую же низенькую подслеповатую дверь, как та, что выходила из Сониного подъезда в подворотню. Я нырнула следом и вышла на улицу. Тут контур потерял ясность - все-таки прошло немало времени и Бог весть сколько человек пронеслись над ним, растирая и размазывая его по асфальту. Я шла уже не столько по реальному следу, сколько по его продолжению, полагаясь, скорее всего, на интуицию. И вот я оказалась возле одноэтажного домика.
        Это было частное владение. Входная дверь запиралась на ключ. Больше в радиусе двадцати шагов контур не прослеживался. Значит, тот человек ночью скрылся именно здесь. Жил он здесь, что ли? А если нет - почему его ночью сюда впустили?
        Я обошла весь квартал. Я обнаружила за домом небольшой садик, старательно огороженный. Я стала соображать и вычислила примерную площадь дома. Скорее всего, здесь жили две семьи. - Я напрягла зрение - и увидела сквозь одну из оконных занавесок женщину, кормившую грудного ребенка.
        Должно быть, мой ночной гость пожалел своей волшебной мази, а, может, ее действие стало ослабевать. Я не могла ничего разглядеть сквозь стенку, даже занавеска во втором окне вдруг обрела плотность. Третье выходившее на улицу окно оказалось пустым - интерьер комнаты был совершенно безликий, мебель пятидесятых годов да цветной телевизор. Разве что кавардак на столе наводил на мысли о ночной пьянке и, возможно, драке. Среди рыбьих скелетов на тарелках валялись два окровавленных носовых платка. Но, в конце концов, можно порезаться и случайно.
        Я сделала круг, зашла со стороны двора. Расстояние между мной и окнами увеличилось втрое.
        И тут я явственно услышала, как громко и часто забилось мое сердце. Не глазами, не ушами - я кровью ощутила присутствие того, кого ищу. Он был в доме, за одной из бело-голубых клетчатых занавесок, надо думать - кухонных. Я сжала кулаки - и увидела его силуэт. Он курил, и сейчас как раз прикуривал новую сигарету от угасающей. На его левой руке сквозь рукав светились почти зажившие шрамы - уже даже не шрамы, а несколько белых ниточек на смуглой коже. Так бывает первое время после того, как отвалится струп.
        Я не видела лица, не видела вообще ничего, кроме этих ниточек. Даже его профиль казался мне расплывчатым - так я сосредоточилась на шрамах от Сониных ногтей.
        А потом я подняла вздрагивающие от напряжения глаза чуть выше - и увидела пониже плеча татуировку. Она была до того нелепа, что в другое время и в другой ситуации я бы расхохоталась.
        Руку этого типа украшал не более не менее как кот в сапогах. Котяра топал на задних лапах от груди к спине, перекинув за спину узелок с имуществом. Я отчетливо видела даже его усы, шпоры на сапогах и полосы на хвосте. Но лица человека я не могла разглядеть.

* * *
        Когда виллисы вышли из могил и порезвились вокруг кладбища, повелительница Мирта собрала их, чтобы вызвать из гроба и превратить в виллису новенькую - Жизель. Мирта взмахнула волшебной миртовой веткой - и из-под холмика выросла Жизель со скрещенными на груди руками и таким лицом, какое бывает только у гипсовой статуи. Но Мирта сделала знак, Жизель воспряла - и завертелась в бешеном арабеске. Смерть была освобождением от жизни, а это стремительное вращение было освобождением от смерти и началом вечного танца.
        Вот о чем я мечтала всю жизнь. Что в муках усну, отрешенно проснусь, глаза мои распахнутся навстречу свету, по телу пробежит сладостная волна, оно само и с радостью примет позу полета - и я буду танцевать долго, долго и самозабвенно - пока не кончится вечность.

* * *
        За несколько дней я побывала у этого дома раз пятнадцать. Я уже знала, когда вывозят гулять малыша, кто занимает квартиру, выходящую окнами на улицу, какого цвета у женщин белье, что здесь едят на обед. Знала я и то, что «мой» человек находится в довольно трудных отношениях с хозяином дома, что тот его терпит, но никогда не выгонит.
        У меня хорошая память на лица, это - профессиональное. Я помню всех своих коровищ по крайней мере лет за пять, а их сменилось во всех группах не меньше трехсот человек. И обитателей дома я тоже запомнила моментально. Всех, кроме одного. Хуже того - я смотрела изо всех сил, но не видела его лица. В упор не видела и не могла вспомнить ни единой черты.
        Со мной такое, или примерно такое, уже было однажды. Мне нахамили, я дала здоровую оплеуху. Но лица того хама я не видела в момент удара и совершенно не помню. Я видела ошалелую рожу приятеля, стоявшего у него за спиной. Вот эту рожу я запомнила отлично! До сих пор, когда вспоминаю, весело делается.
        Но я этого человека чувствовала кожей и кровью. За двадцать шагов чуяла. По коже пробегал холодок, и кровь толкала меня изнутри, как будто ей во мне было тесно. Мне вовсе незачем было разглядывать его физиономию.
        Но вот прошли эти несколько дней дилетантского шпионажа, и я задумалась - а что дальше? Я хотела жестоко отомстить этому человеку… нет, не то, я хотела оградить от него на будущее и Соньку, и вообще всех женщин, которые могут ему подвернуться в нехорошую минуту под руку… нет, и отомстить тоже. За то, что я в перерывах между тренировками трачу время на эту сволочь. Разве мое жизненное предназначение - в том, чтобы охотиться на сволочей? Оно - в том, чтобы делать моих бегемотиц стройными сернами. Самое что ни на есть женское предназначение, которым я, если по правде, горжусь. А из-за этого мерзавца я, возможно, обкрадываю бегемотиц, обделяю их своим вниманием, а они, между прочим, за тренировки деньги платят и искренне мне верят. Так что - все-таки месть.
        Месть, но - как? Дымчатый бес снабдил меня пронизывающим стены взглядом, но ничего больше не дал. Ну, я убедилась в могуществе его фирмы, дальше что? Он обещал мне, что я смогу совершить поступок. А какой, простите, поступок? Я, между прочим, хочу быть уверена в том, что поступок получится справедливый и кара будет соразмерна деянию. Для этого нужно выяснить, с кем я имею дело. Маньяк он, что ли? Но если так, то у меня темное понятие о маньяках. Он мирно обедает с соседями и тетешкает младенца. Он азартно рубится в домино с хозяином дома. Конечно, я могу засесть за специальную медицинскую литературу. Но «фирма» могла бы мне сообщить эти сведения и так. Почему же бес не появляется? Ведь он же понимает, что я зашла в тупик. Ведь он же наверняка следит за мной и видит, что мне неоткуда взять информацию! А шандарахнуть эту сволочь кирпичом по затылку - не моя методика. Унижаться до уровня сволочей я не буду. Хотя был момент, когда с радостью унизилась бы! Как раз накануне явления черного пуделя под моим окном.
        И тут я вспомнила про перышко и про вторник.
        Шабаш - во вторник.
        Перышко приведет.
        Придя домой, я достала его из секретера и положила посреди стола. И что же дальше? Ждать полуночи? Раздеваться догола? Ведь в таком, кажется, виде положено являться на шабаш?
        Я не люблю смотреть на себя голую. Опять же, это не старая дева во мне кудахчет. Я давно уже не дева. Просто голая я раза в два толще, чем одетая. И это раздражает. Чем объясняется такой оптический эффект, сказать не берусь. И поэтому даже в раздевалке нашей душевой я стараюсь не смотреть в зеркало, чтобы не расстраиваться.
        Поэтому я и задумалась - как быть с парадным туалетом? Наконец нашла компромиссный вариант. У меня есть бирюзовый тренировочный комбинезон из бифлекса, он обтягивает и ноги, и талию, и грудь, так что я чувствую себя в нем не хуже голой, только куда эстетичнее. Руки и спина все-таки обнажены, и придется прочим ведьмам смириться с моим видом. Это все, на что они могут рассчитывать.
        С волосами тоже возникла проблема. Ведьмы лохматые. А я закручиваю высоко на затылке узел. Привычка молодости, позаимствованная у знакомых балерин. Не терплю лохматости. Даже на ночь заплетаю косу и завязываю конец ленточкой, чтобы не расплелась. Поразмыслив, я все-таки сделала узел. Если уж очень припечет - так и быть, распущу.
        Натянув комбинезон, я села и стала смотреть на перышко. За окном понемногу стемнело. И тогда оно шелохнулось. По комнате словно ветер пролетел. Перышко вспорхнуло и вылетело в прихожую. Там оно легло на пороге.
        Я ожидала всего на свете - явления верхового козла, запряженной драконами колесницы, разверзшегося потолка, - только не того, что на шабаш придется идти пешком. Пришлось накинуть поверх комбинезона самое длинное из моих платьев и отворить дверь. Перышко вылетело на лестницу.
        От современных бесов, видимо, можно было ожидать любой нелепости. Я взяла сумочку - вполне возможно, что они заставили бы меня ехать на шабаш трамваем или троллейбусом. И пошла за перепархивавшим по ступенькам черным перышком.
        Идти оказалось недалеко. Перышко привело в трехэтажный облупленный дом, на первом этаже которого были химчистка и прачечная. Я перепугалась - шабаш в химчистке? Оказалось, нет. Перышко влетело в парадное и вознеслось на второй этаж. Там оно легло на коврик перед дверью. Мне оставалось только позвонить.
        Должно быть, для советской женщины «шабаш» и «группен-секс» - синонимы. Честное слово, я ожидала увидеть толпу голых людей, занимающуюся любовью вповалку, на диванах и под столами. Но дверь мне открыла почтенная седая дама в закрытом нарядном платье. Волосы были тщательно уложены, лицо аккуратно подкрашено, словом - вид самый достойный. На ногах у нее были элегантные старомодные лодочки с бантами.
        - Добро пожаловать к нам на шабаш! - сказала дама и провела меня в просторную комнату.
        Посреди этой комнаты стоял круглый стол. А за столом сидели шесть женщин разного возраста, но все одинаково элегантные, кроме одной бабуси попроще. Они пили чай из нарядных чашек, посреди стола чуть ли не светился домашней выпечки роскошный торт с разноцветными розами. По хрустальным блюдам были разложены пирожные и пряники. Я огляделась - ни одного мужчины. Мне стало неловко за мое платье и выглядывавшие из-под его подола штанины комбинезона.
        Перышко тоже просочилось в комнату, вспорхнуло и улеглось у меня на груди. Тут я заметила, что и другие женщины украшены такими же черными перышками.
        - Садитесь, - предложила хозяйка, - и будем знакомиться. Меня зовут Анна Анатольевна. Можно просто Анна, мы здесь обходимся обычно без отчества.
        - Жанна, - коротко сказала я, соображая - неужели все они подписали договор с туманным бесом?
        - Клавдия, - улыбнулась, отодвигая для меня стул, самая молодая из женщин. И тут я поняла, что это была первая улыбка за все то время, что я изучала комнату и участниц шабаша.
        - Евгения.
        - Галина.
        - Нина.
        - Рената.
        - Баба Стася, - бабуся развела маленькие темные ладошки, как бы недоумевая, - надо же, состарилась, внуки бабой прозвали, привыкла…
        Я села за стол. Тут оказалось, что о моем приходе знали заранее - поставили на стол чашку с блюдцем, ее даже не пришлось искать - она стояла напротив пустого, ожидавшего меня стула. Мне налили чаю, подвинули печенье, положили кусок торта. Вообще я таких жирных вещей не ем, но тут из вежливости расковыряла.
        - А помнишь, баба Стася, какой ты пирог испекла с ливером? - спросила Евгения, сухая блондинка лет пятидесяти.
        - Это о прошлом годе было, - подумав, вспомнила старушка, - когда ты наладилась творожные печенюшки печь. Жаль, я таких не ем, что за выдумка такая - печенье с перцем печь!
        - С перцем Нина пекла, - вмешалась Рената, - и не из творога, а из сыра. А у Жени были творожные с лимонной корочкой, как цветочки и бабочки.
        И они завели серьезный разговор о формочках для печенья, о муке и о ванилине. Я сидела, молчала, никак не могла понять, что же такое здесь происходит, а когда взглянула на часы, то обнаружила, что эти странные ведьмы уже полчаса говорят о кондитерских делах.
        И когда Анна Анатольевна пошла на кухню ставить чайник, я, естественно, выскочила за ней следом.
        Она неторопливо налила воду, зажгла газ, поставила чайник на огонь и повернулась ко мне. Взгляд у нее был внимательный и грустный.
        - Я ничего не понимаю, - наконец сказала я. - Странный какой-то шабаш.
        - А каким же ему быть?
        Я пожала плечами. Ну, не таким же, в самом деле, как посиделки одиноких женщин, для которых это, может, единственный повод принарядиться!
        - Обычный шабаш ведьм, которые получили то, чего хотели, и теперь мирно ждут срока расплаты, - спокойно сказала Анна Анатольевна. - Получишь то, что вписано в твой договор, и тоже будешь спокойно ждать срока. Так что привыкай.
        - Вы… подписали?
        - Да.
        - И что же вы получили? Простите… но если можно…
        - Можно. Мужа от тюрьмы спасла. Хозяйственник он у меня был. Ну, наворотил дел с лучшими намерениями. Загребли…
        Анна Анатольевна помолчала.
        - А вы? - осторожно спросила я.
        - Что - я? Металась, конечно, душу дьяволу собиралась продавать, лишь бы его спасти. Срок-то грозил - дай Боже. Ну, дьявол и явился.
        - Этот, туманный?
        - Ну да, Зелиал. Предупредил - если хочешь справедливости, так чтобы никакой для себя пользы ты от этой справедливости не ждала. Иначе это будет не справедливость, а совсем другое. А я знала, что мужа подставили, что он разве что в мелочах виноват. Помог он мне мужа вызволить, все вышло по справедливости… Да только муж-то потом к молодой женщине жить ушел. Развода между нами не было, а живет у нее… Ну, хорошо хоть, не за решеткой.
        Анна Анатольевна достала из холодильника форму с кремом и опрокинула ее на тарелку. Потом неторопливо отворила шкафчик, выбрала из многих бутылок с непонятными наклейками одну пузатую и полила из нее крем густым желтоватым сиропом.
        - Это ликер, - ответила она на мой взгляд. - Сама мастерю. Скажу без скромности - язык проглотите.
        Ее ровная речь, без единого всплеска, без улыбки и печали в голосе испугала меня вот чем - ведь если этот Зелиал исполнит мою просьбу, я получу то, чего хочу, то именно так буду ждать срока расплаты! Без эмоций. Без сожалений. Вообще без ничего?
        - А он будет? - спросила я, имея в виду Зелиала.
        - Он здесь уже не бывает.
        - Почему?
        - А зачем?
        Безнадежно стало мне и беспросветно. Это было мое будущее - пожилая ухоженная одинокая дама, к которой даже купивший ее душу бес - и тот больше не является. И только раз в неделю собираются подруги по судьбе - поговорить ровными голосами про песочное тесто и зефир в шоколаде.
        - Он мне нужен, - сказала я. - Он велел мне быть во вторник на шабаше, вот я пришла, а его нет. Как мне его теперь найти?
        - Ну, этого никто не знает, - ответила она. - Нужно будет - сам появится. Видно, считает, что еще рано. Но раз он велел прийти, значит, мы сами можем помочь. Мы ведь тоже кое-что умеем.
        - Он научил?
        - Кто же еще! Баба Стася птицей перекидывается. Галина приворотное зелье может сварить, заговор на присушку и отсушку знает. Рената по лицу мастерица, лицо меняет. Женя глаза отводит. Кажется, только что рядом стояла, а вместо нее пятно на обоях мерещится. Или слово слышишь - как будто кто-то другой сказал, кто сейчас вообще за тридевять земель. А это она. Или идет, а тебе кажется, будто это собака идет. Она однажды меня до полусмерти перепугала. Так если что нужно - научим. Это мы охотно.
        Я задумалась. Что из этих умений могло бы мне пригодиться? Приворотное зелье было вроде ни к чему. Отводить глаза? Скорее всего, именно это. Менять лицо? Только вот кому - себе самой, что ли?
        - Ну как? Решили? - спросила Анна Анатольевна, берясь двумя руками за тарелку с кремом.
        - Птицей, - сказала я.
        Вот именно это умение было мне совершенно ни к чему. Ну что я могла в пернатом виде предпринять против того, кого собиралась преследовать?
        Но мне так всю жизнь хотелось встать в арабеск, закинуть голову и полететь, что я ни секунды не колебалась.
        - Сейчас пришлю бабу Стасю, - пообещала, нисколько не удивившись, Анна Анатольевна и вышла.
        Кругленькая баба Стася прямо-таки вкатилась в кухню.
        - Перекинуться - это проще всего, - сразу начала она. - На то и перо нам дадено. Только не у всех получается. Аня не может - куда там! Отъелась! А ты… ты сможешь. Ты способная.
        Баба Стася бесцеремонно пригнула мою голову и обшарила пальцами узел волос. Пальцы были как железные, но… невесомые…
        - Ладная кичка, - сказала она, - волос густой, перышко хорошо держаться будет. Дай-ка мы его засунем поглубже, вот так… Теперь уж не выскользнет.
        Я выпрямилась, она оглядела меня с ног до головы и пригорюнилась.
        - Ты же еще совсем молоденькая, - жалостно сообщила мне она. - Может, обойдешься, а? Ведь потом расплачиваться!
        - Мне уже есть за что расплачиваться, - сказала я. - Он мне перышком глаза помазал.
        - Это ничего, это он простит! - обрадовалась баба Стася. - Он-то добрый. Может, без него разберешься, а?
        - Не справлюсь я без него, - и я почти так же развела ладонями, как баба Стася за столом. - Понимаешь, бабушка, больше помочь некому. Те, кто за это деньги получают, не могут мою подругу от беды защитить. А я одна не справлюсь.
        - Из-за подруги на это идешь? - она явно не поверила.
        - Ну… и из-за подруги, конечно, тоже. Понимаешь, бабушка, за ней какая-то сволочь охотится. Может, маньяк. Если его теперь не поймать, он много чего натворит. Я вот разобраться хочу, зачем ему Соня понадобилась. А вдруг он с Соней расправится и за другую женщину примется, такую же беззащитную? И у нее тоже никого рядом не будет, чтобы помочь?
        Объяснила я вроде бы понятно. Баба Стася призадумалась.
        - Да, если так, тебя не отговоришь, - и она вздохнула.
        - А ты сама, бабушка? Ты как решилась?
        - Решишься тут, когда пятеро маленьких и мешок муки на всю зиму. Как не решилась - малые бы с голоду померли. Ну, выжили мы в ту зиму. Не я одна - Шура Адамовичева тоже решилась, померла она десять лет тому. Вместе мы тогда вышли ночью в пустой амбар, и, как бабки учили, образам не поклонясь, в дверях не перекрестясь, «Отче наш» - навыворот… Явился… Думали - морока, чудище, а когда в глазах прояснело, прямо заулыбались. С лица он больно был хорош. Мужики-то наши в войну убитые.
        - А потом? - нетерпеливо спросила я. - Все устроилось?
        - Устроилось, - подтвердила она. - Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.
        - И где же они теперь?
        - Да кто где… - Баба Стася задумалась. - Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька - за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?
        - А давно прислала?
        - Да годов уж…
        Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «… с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.
        - Ну, коли не раздумала, так учись, - вдруг сказала баба Стася. - Руками проведи сверху вниз, от головы по груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи вот так и крепко сожми…
        Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.
        - Все, хватит! - приказала баба Стася. - Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться - клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри.
        Она показала ногой, как растирать в прах перо.
        - Спасибо, бабушка, - сказала я.
        - За это не благодарят, - сурово отрубила она. - Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас - одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу!
        Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!
        - Баба Стася, ты гадать умеешь? - вдруг спросила я.
        - Так вот же, гадаю! - сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. - Вот Аня мужа спасала, я - деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия - за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А то - так лети! Это у тебя сразу получится! Ты - способная!
        И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей - на лестницу.
        Дверь захлопнулась.
        - Вот тебе и шабаш! - вслух произнесла я.
        Была ночь, в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.
        И я пошла - медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского. Которого, кстати, и не было…
        Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне свершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я, чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов - значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.
        Она ходила по мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.

* * *
        Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Может быть, из жил ушла старая, тяжелая кровь, и взамен родилась легкая, несущая, вскипающая?
        Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.
        И понеслась, пробуя то одно, то другое движение, счастливая оттого, что не касается земли.
        А впереди было еще и другое счастье - влиться в белое облако и лететь над ночной землей… играя… убивая.
        Она еще не знала, что это облако убивает.

* * *
        На утреннюю тренировку принеслась Соня.
        Она любит поспать, и когда у нее нет первого, второго или даже третьего урока, просыпается впритык, чтобы одной рукой запихивать в рот бутерброд, а другой - красить глаза, суя при этом ноги в туфли. И является в школу аккурат к звонку на урок.
        Поэтому я и удивилась, обнаружив ее в зале. Мои бегемотицы, как всегда, опаздывали. Я на ходу скинула кофту и платье, вынула из сумки купальник и лосины.
        - Послушай, он приходил! - объявила Соня.
        Я прежде всего посмотрела, как заживают под волосами ее шрамы и рассасываются шишки. С этим обстояло нормально.
        - Кто приходил?
        - Этот… эта сволочь.
        - То есть как?!
        - Ночью бросал камушки в окно!
        Я онемела.
        Сонька одновременно наивна и мнительна. Наивна до того, что верит в милицию. И мнительна до того, что теперь ей на каждом углу будут мерещиться насильники и убийцы.
        - Я боюсь там ночевать! - вдруг объявила Соня. - Я одна умру там от страха!
        - С твоей дверью от страха умирать незачем, - возразила я, натягивая лосины и разглаживая их по ногам. - Ее тараном не прошибешь.
        - Так ты этой ночью не придешь ко мне ночевать? - возмущенно спросила Соня, как будто она уже трижды приглашала, получила грубый отказ и готова ринуться в последнюю атаку.
        - А зачем? - поинтересовалась я.
        - Как - зачем? Я же боюсь одна!
        - Очень интересно. И что же я, по-твоему, сделаю, когда в окно бросят камушек? Побегу звонить в милицию?
        Соня задумалась.
        - Нет. Я тебя не пущу, - наконец решила она.
        Вся беда в том, что у Соньки нет телефона. Она уверена, что именно из-за этого Генка до сих пор на ней не женился. Ведь он не имеет возможности звонить ей каждый вечер и вести светские беседы. О том, что сработал бы другой вариант - что звонила бы она сама и бросала трубку, услышав женский голос, Сонька, конечно, не подумала.
        - Так мне тем более незачем у тебя ночевать.
        - Значит, не придешь? - растерянно прошептала Соня. И я поняла, что больше ей позвать некого. Как она беззаветно надеялась год назад, что я помогу ей сделать соблазнительные бедра и бюст (и действительно, кое-что у нас получилось), так теперь она свято убеждена, что я ее в обиду не дам. А как я это сделаю, она не беспокоится.
        Логика женщины, которая дожила до тридцати (почти!) лет и не научилась обходиться без крепкого мужского плеча, меня всегда поражает. Ведь по меньшей мере восемь лет после института Соня жила более или менее самостоятельно, так сказать, на моральном и физическом хозрасчете. Я понимаю, прожить все эти годы в браке - и вдруг оказаться в одиночестве! Тогда точно начнешь в поисках опоры хвататься за что попало. Но было же время научиться жить одной, справляясь со всеми проблемами!
        Все это я высказала Соне, уже зная, что пойду к ней ночевать, и она уложит меня с собой, и будет полночи рассказывать о Генке во всех трагикомических подробностях, и разволнуется, и в четыре часа утра пойдет ставить чайник и лепить бутерброды…
        В общем, весь день у меня был испорчен думой о том, что вечером придется обойтись без ванны. Да и спать я привыкла одна, полностью распоряжаясь собственным одеялом. Когда же мне приходилось спать не одной, я по два часа пыталась заснуть, а потом через каждые двадцать минут просыпалась и натягивала одеяло, да еще так, чтобы из четырех ног ни одна не торчала. Однажды я даже спросила себя - а стоит ли то, что двое совершают в постели, таких страданий?
        Зная Сонькину способность вести хозяйство, я купила к ужину решительно все - хлеб, масло, сыр, сахар и чай. У нее вечно не хватает какого-то решающего компонента. Купила я также новые шлепанцы, потому что забежать домой не получалось. А то, что Сонька предлагает гостям, восторга у меня не вызывает. Я брезгливая. То есть я могу поесть из одной плошки с собакой, животные в моем понимании чисты и их запахи для меня нейтральны, но сунуть ногу туда, где уже побывала чья-то босая нога, - выше моих сил. Даже в интимных отношениях я ловила себя на том, что мужчина приносит целый букет неприятных мне запахов - и ног, и пота, и вообще всего, что выделяет его тело. Можно какое-то время пересиливать себя, но когда раздражения накопится выше крыши, да еще приплюсуются всякие глупости, терпение лопается.
        Если признаться совсем честно, то на подходе к Сонькиному дому я беспокойно озиралась. Я чувствовала, что этот сукин сын поблизости. Впрочем, Соньке я сказала, что у нее галлюцинации, что камушки бросали мальчишки и что напрасно я к ней притащилась.
        Я после шести тренировок и беготни так умоталась, что за ужином клевала носом. А когда мы с Сонькой вместе ужинаем, то это получается в первом часу ночи.
        Когда мы допивали по третьей чашке чая, в окно стукнул камушек. Мы одновременно вздрогнули.
        - Он! - сказала Соня.
        Я же и так знала, что это он. На сей раз Сонькина мания преследования имела-таки основания.
        Камушек ударил еще раз и продребезжал по подоконнику.
        - Туши свет! - приказала я. - Попробуем его разглядеть!
        Я рассчитывала, что хоть у Сони это получится. Что-то внутри меня мешало мне увидеть его лицо, хотя я могла с третьего этажа увидеть сквозь куртку клетки на его рубашке.
        - Эй! Соня! - позвали снизу. Мы переглянулись. Он успел узнать ее имя!
        Сонька окаменела, а я протянула руку и выключила свет.
        - Ты чего? Я боюсь в темноте! - заявила эта умница.
        - Тебе обязательно нужно, чтобы он видел в освещенном окне твой силуэт? - как можно язвительнее поинтересовалась я. - Тебе обязательно нужно, чтобы он запустил в тебя кирпичом?
        - Соня! - раздалось снизу. - Открой!
        - Кто это? - дрожащим голоском спросила Соня. Я думала, он не услышит, окно все-таки было лишь чуточку приоткрыто, но у него оказался хороший слух.
        - Не бойся, свои!
        - Кто это свои? Вы кто?
        Соня нашла время и место для интеллигентных препирательств!
        - Открой, говорят тебе! - отвечал он. - Не бойся, я тебе ничего не сделаю!
        - Как вас зовут? - додумалась спросить Соня.
        Невзирая на кошмарность ситуации, меня разобрал хохот. Я привалилась к стене и тут вдруг сообразила, что он же не знает, что нас здесь двое.
        - Сонька! Слушай! Ты с ним еще поговори, спроси, как его отчество, а я выскочу и побегу звонить в милицию! Поняла?
        Соня кивнула - мол, ага, поняла! - и в полном ошалении действительно спросила:
        - Как ваше имя-отчество?..
        Я схватилась за голову. Вопрос получился издевательский, а я догадывалась, что эту скотину лучше не дразнить.
        - Лучше открой добром, а то узнаешь, как имя-отчество! - нехорошим голосом пообещал человек внизу.
        - Я вам не открою, - быстро сказала Соня. - Я сейчас милицию вызову!..
        - У тебя телефона нет, - ответили снизу. - Давай открывай, я сейчас поднимусь. А то хуже будет.
        - Не открою!
        Он не ответил.
        Соня, стоя у окна, не решалась выглянуть наружу. Я набралась смелости и высунулась. Его во дворе не было.
        - Он что, действительно к нам пошел? - недоуменно спросила Соня.
        - Фиг его знает… Я уже не успею выскочить.
        - Я тебя не пущу!
        - Если он уже на лестнице…
        Тут в дверь позвонили.
        - Он… - прошептала бледная Соня. - Ей-богу, он! Жанка, я боюсь! Он убьет меня!
        - Не пори ерунды! - прикрикнула я. - Что он, лбом, что ли, твою дверь прошибет?
        - А вдруг у него лом?
        Пожалуй, ломом он мог бы прошибить дверь - если бы умудрился замахнуться.
        Дверь отворялась в такой закоулок, что мы с Соней еле туда протискивались. Но он мог засунуть какую-нибудь дрянь в щель и отжать дверь!
        Позвонили опять - долго, упрямо.
        - Молчи, - приказала я Соне. - Не визжи и не паникуй!
        - Господи, ну зачем я ему понадобилась? - вдруг взмолилась Соня. - Ну, зачем он меня преследует? Что я ему сделала? Я же его никогда в глаза не видела!
        - Заткнись, - спокойно сказала я. - У тебя красный перец есть?
        - Ты с ума сошла?
        - Есть или нет?
        - На кухне…
        - Понимаю, что не под одеялом.
        Тут он впервые ударил в дверь - еще не очень сильно, а как бы пробуя кулак.
        - Пошли на кухню.
        Он колотился в дверь, а мы зажгли свет и отыскали пакет красного перца. Я честно поделила его пополам.
        - Если он все-таки проломится к нам, кидай ему в глаза перец и выскакивай на улицу, - приказала я.
        - Ты с ума сошла! Он меня догонит, - обреченно сказала Соня.
        - Ему будет не до тебя.
        - Надо позвать соседей! - вдруг сообразила она. - Пусть кто-нибудь хоть на лестницу высунется! Пусть они в милицию позвонят! А, Жан?
        - Зови, - позволила я, даже с некоторым любопытством - как она с этой задачей справится?
        - По-мо-ги-те-е-е!!! - вдруг заорала Соня. - На-по-мощь!
        У меня даже уши заложило. Я знала, что у нее тонкий и пронзительный голос, но таких бешеных децибелов не ожидала!
        Тот, за дверью, уже бился в нее всем телом. Дверь дрожала, но держалась.
        - Он сумасшедший, - вдруг негромко и уверенно сказала Соня. - Он сумасшедший маньяк! Он не понимает, что сейчас выскочат люди!
        - Не слышу хлопанья дверей и возмущенных голосов, - зло ответила я.
        - По-мо-ги-и-ите-е-е! - еще громче заорала Соня, и с тем же результатом.
        Дом спал или притворялся спящим.
        - Ты лучше заорала бы «Пожа-а-ар!», все бы повыскакивали! - вспомнила я старое средство самозащиты. - Свою жизнь и имущество каждый спасти захочет!
        - Да-а, а потом?
        - Что - потом?
        - Что я им потом скажу?..
        - Идиотка!
        Тут жалобно звякнул звонок и раздался самый громоносный удар.
        Видимо, только таким грохотом можно было пробудить от спячки мои мозговые извилины.
        - Стой у дверей с перцем! - приказала я. - А я попробую вылезть в окно.
        - Не пущу! - и Соня, рассыпав перец, вцепилась в меня. - Ты шею сломаешь!
        - Не бойся, не сломаю!
        Я легко разбила ее захват и вскочила на подоконник. Соня кинулась ко мне, но я оттолкнула ее ногой, и она упала. Я проверила - перышко Зелиала крепко держалось в волосах, упрятанное в узел. Тогда я провела руками, как учила баба Стася, сперва сверху вниз, потом снизу вверх, взялась за плечи и крепко сжала их. Зуд охватил спину, руки, грудь. Ноги словно въехали куда-то в живот, спина прогнулась не человечьим, а уже птичьим прогибом. И я, пока превращение еще не завершилось, шагнула с подоконника куда-то в сторону, рассчитывая на какой-нибудь выступ в стене, чтобы Сонька не спятила от такого чуда.
        Воздух сделался плотным, почти как вода. Я взмахнула крыльями и очень даже просто оттолкнулась от него и полетела. Мелькнула ехидная мысль - уж не в ворону ли я превратилась? - но полет все-таки требовал внимания, а зеркала ни во дворе, ни на улице, ни на крыше, которую я перелетела, не оказалось.
        План мой был прост - у ближайшей телефонной будки перекинуться опять человеком и действительно вызвать милицию. Пусть приедет патрульная машина и повяжет нашего маньяка как обычного хулигана. В том, что дореволюционная дверь ему не по зубам, я практически не сомневалась. А то бы он взломал ее, пока Соня лежала в больнице или жила у матери. Взломал и засел ожидать хозяйку. А не бился бы сейчас, перебудив весь дом - я не сомневалась, что люди хлопают глазами в своих постелях и проклинают того, кто мешает им выспаться перед рабочим днем. А вопль «Помогите!» они приняли с брезгливой гримасой. Ну, гоняет кто-то свою бабу, ну, даст ей пару раз по шее… Чего тут помогать!
        Обратное превращение оказалось таким же неприятным - в меня втянулись все перья, оставив такое ощущение, будто кожа сплошь в мелких дырочках.
        Я набрала номер милиции и узнала, что все патрульные машины в разгоне, и как только хоть одна освободится, ее пришлют по указанному адресу. Адрес я, конечно, дала, но какое-то чувство подсказывало мне, что с машинами дело неладно. Выхода не было - я опять перекинулась и прямиком над крышами понеслась к райотделу милиции.
        Разумеется, машина у входа стояла. Я пролетела вдоль окон второго этажа, в которых горел свет, села на один из подоконников и поняла, что эта машина в ближайшие полтора часа не сдвинется с места…
        Крепкие, налитые, красивые ребята смотрели телевизор. Там, в экране, стреляли и тащили за руку блондинку-заложницу. Буйствовала итальянская мафия. Кипели страсти. Парни вытаращились в телевизор. Видно, этот фильм делали настоящие профессионалы.
        Печально выругав тех умников, кто догадался крутить в ночных программах боевики, я снялась с подоконника и полетела назад. Что-то надо было делать. Самой заорать на лестнице «Пожар!», в конце концов. Я могла проникнуть на лестничную клетку и с шестого этажа. Перекинуться, проорать, опять перекинуться и смыться.
        Но у самого подъезда я нос к носу (клюв к носу? нос к клюву?) столкнулась с этой сволочью. Он вышел, покачиваясь и бормоча нецензурщину. Но мне он не показался пьяным. Возможно, у него разладилась координация от бешеного возбуждения.
        Он так хлопнул дверью, что все заныло и задребезжало. И пошел по самой середине улицы - но не к домику, в котором поселился, а совсем в другую сторону.
        Тут мне уже стало интересно. С дверью он не справился, куда же его понесло на ночь глядя? Ломать еще какую-нибудь дверь? Или на охоту? Вынь да положь ему беззащитную девочку?
        Я почему-то была уверена, что Соня не валяется в обмороке, а понемногу приходит в себя. Стало быть, мое присутствие не обязательно.
        Сукин сын остановился, как будто вспомнил, что у него в кулаке что-то зажато. Он поднес этот предмет к самому носу, громко выругался и отшвырнул его с непонятной яростью.
        Когда он удалился шагов на десять, я опустилась пониже, чтобы разглядеть эту штуку. И увидела выдранный с корнем дверной звонок.
        Наш очаровательный ночной гость уже шагал совершенно ровно, и я все больше убеждалась - нет, он не пьян, он не был пьян и тогда, когда напал на Соню. Только пьяный способен искренне надеяться, что перепуганная женщина может открыть дверь ночью незнакомому человеку. Но он не был пьян, когда стоял во дворе, задрав голову, и вел с Соней светскую беседу!
        В общем, так меня все это заинтриговало, что я полетела следом. Я должна была знать, что у него за странные ночные дела. Я должна была понять эту тварь - хотя я всегда горела на том, что ждала от одноклеточного существа логики и чувств многоклеточного. Проще говоря, я собиралась заняться тем, о чем говорила Зелиалу.
        Он шагал, я летела, присаживаясь по временам на ветки и провода.
        А привел он меня на кладбище.
        То есть, не на само кладбище, а в переулок между ним и церковным садом. Но все равно - пейзаж был как декорации для «Жизели». Недоставало только прелестных резвящихся виллис в белых тюниках и с веночками на гладких прическах. То-то порадовался бы мой маньячок!
        Я была уверена, что когда мы дойдем с ним до того места, куда он так бодро направился, я много узнаю и о нем, и почему он напал тогда на Соню. Возможно, так оно и было. Но я, забравшись в полете довольно высоко, увидела, что в дальнем углу кладбища полыхают молнии.
        С самого начала своих полетов я знала, что умею летать быстро. Даже маньяк с его спорой походкой перемещался чересчур медленно для меня. Вполне можно было слетать поглядеть, что там за чудеса, и вернувшись, застать маньяка в том же переулке. Поскольку с одной стороны сад, а с другой кладбище, то на протяжении еще метров двухсот деваться ему некуда.
        И я полетела к молниям.

* * *
        Мечта о полете и сам полет - не одно и то же. Воздух несет, как волна, но и сопротивляется, как волна. Может утянуть и завертеть, перекувырнуть, ударить о стенку, влепить в крону дерева. У него тоже свой нрав. Лишь над самой землей виллисе танцуется легко и радостно. Чуть повыше она уже борется с вихрями и течениями.
        Но танец должен быть прекрасным!
        Даже тот, который убивает.

* * *
        Я увидела два туманных силуэта. Между ними-то и носились молнии. Один был похож на человека, только с крыльями. Молнии срывались с кончиков крыльев и извилисто неслись к противнику. Тот был как бы в остром колпаке и с когтистыми лапами. На множество длинных молний противника он огрызался короткими и прямыми, от которых уворачиваться было труднее. Воздух над схваткой кипел.
        Я облетела их и присела на крест. Передо мной творилось сверхъестественное и мистическое, от чего Сонька давно бы сковырнулась в обморок. А мне уже не было страшно, как не было бы страшно настоящей птице, которую проймешь только реальной угрозой. Если птице показать пистолет, она и не шелохнется. В ее сознании нет связи между черной конструкцией и собственной гибелью. Для нее даже понятия гибели не существует.
        Точно так же я не думала, что могу угодить под шальную молнию. Та уверенность, которую вселил в меня Зелиал, явившись черным пуделем и туманным столбом, позволяла мне теперь принимать как должное все чудеса и всю ведьмовщину. Такой стала после той ночи моя жизнь - кто же шарахается от собственной жизни? Стало быть, ею и буду жить, пока она не кончится.
        Тот, что в колпаке, перешел в наступление. Пучки его молний были как туго связанные веники, и они, не разлетались, стремились прямо в крылатого. Правда, они отскакивали, но оттуда, где вонзались, вздымался белый дым. А те огненные струи, что срывались с кончиков крыльев, делались все тоньше и короче, они уже не настигали отскакивавшего когтистого. Вдруг он поднял обе лапы - когти вспыхнули электрическим нестерпимым блеском. Он внезапно вырос вдвое и навис, растопырив эти жуткие когти, над крылатым.
        Но я и сама была сейчас крылатой!
        И я, плохо понимая, что такое делаю, с боевым криком сорвалась с креста и кинулась сквозь сплетающиеся вихри в глаза когтистому.
        - Кр-р-ра-а! - заорала я, ударяя сильным крылом по расплющенному носу и врубаясь острым клювом туда, где должен быть глаз.
        - Кр-ра-а! - повторила я, отлетев для разгона и опять кинувшись в отвратительную физиономию.
        С раскинутых лап слетели пучки молний и ушли в ночное небо. Он пытался отбиться и махал этими огромными лапами, как умел, но они были устроены очень неуклюже - он не мог достать когтем свою морду и не мог так развернуть лапу, чтобы сбить меня молнией и не обжечься самому.
        Тем временем поверженный было крылатый вскочил и свел крылья над головой. Я резко взлетела вверх и увидела, как он вытянулся в струнку, и с кончиков сложенных крыльев летит длинная мощная молния, в которую крылатый вложил последние силы.
        Она угодила прямо в грудь когтистого. Он рухнул, и земля раскрылась воронкой и всосала его. Потом воронка вытолкнула несколько клубьев вонючего дыма и сомкнулась окончательно.
        Я опустилась на траву, а крылатый упал рядом со мной. Оба мы чувствовали себя прескверно.
        Наконец ко мне протянулось крыло, погладило меня по голове, я скосила на него глаз и увидела человеческие пальцы.
        - Спасибо, ворона, - прошептал крылатый.
        И я совершенно не удивилась, узнав в нем Зелиала.
        Торопливо выдернув из грудки перо, я растерла его лапой и обрела свой нормальный вид.
        - Я не ворона, я Жанна, - сказала я. - И в следующий раз мне хотелось бы перекинуться более приличной птицей. Если ваша фирма, конечно, на это способна.
        - Моя фирма на все способна. И я знал, что это вы.
        - Кто это был? - спросила я, показывая туда, где разглаживались круги от воронки.
        Зелиал вздохнул.
        - Похоже, я опять сделал что-то не то, - признался он. - Но, на мой взгляд, справедливость заключалась в том, чтобы помешать ему. Благодарю вас. Без вашей помощи я бы не справился. Слышите?
        Он поднял тонкое, точеное лицо к небу. Я - тоже. Но я не слышала ни звука.
        - Летит, - сказал Зелиал и улыбнулся. - Нет, честное слово, летит! Как мы прекрасно успели! А ну…
        Он откатился за подстриженные кустики изгороди, я чуть ли не кувырком последовала за ним. И тут я поняла, что он такое услышал.
        Высоко в небе одна звезда стала большой и яркой. Но это не была слепящая яркость. Звезда струила приятный для глаза свет. И очень скоро я поняла, что от нее исходит длинный луч и движется к нам. Очевидно, он мчался с безумной скоростью, но мне казалось - он опускается медленно, словно светящуюся нить разматывают там, наверху. Зелиал услышал шорох, а может, свист, с которым этот луч пробивал пространство.
        Когда от луча стало светло, я увидела, что побоище происходило рядом со свежей могилой, обложенной цветами.
        Луч замедлил движение и ушел в цветы.
        Он стоял светящимся столбом, и в центре столба обозначился силуэт. Его потянуло вверх, сперва медленно, потом - с ускорением. И луч тоже стал втягиваться обратно в звезду. Он улетал, а нам с Зелиалом делалось все темнее. Наконец звезда вернула его весь в себя и стала обычной маленькой звездой, булавочным уколом на небе, сквозь который просачивается к нам нездешний свет.
        - Вот и все… Как хорошо… - шептал Зелиал. - Как изумительно хорошо… Как мы успели!..
        - Что это такое было? - тоже шепотом спросила я.
        - Справедливость, - ответил он. - Конечно, она великая грешница, она обманывала мужа и близких, она была то жадна, то мелочна, могла обидеть ребенка и солгать друзьям… Но так любить, как она любила, не всем дано. Потому ей многое простится. Там, наверху…
        - А этот, с когтями, хотел взять ее туда, вниз? - догадавшись, я показала пальцем в сторону воронки.
        - Да. Кстати…
        И Зелиал, вернувшись на место схватки, стал деловито шарить по кустам. Наконец он отыскал и показал мне полуобгоревший лист бумаги.
        - Их договор, - сообщил демон. - Сейчас мы с ним расправимся.
        Бумага на его ладони взялась голубоватым тлением и обратилась в пепел.
        - А она?.. - спросила я, и он сразу меня понял.
        - Она просила любви. Ну и нарвалась на демона любострастия.
        - Так это был демон любострастия? Такое чудище?..
        - Ей он являлся в приличном виде, - проворчал Зелиал. - Да, достанется мне теперь там, внизу.
        - Влезли в чужую парафию? - опять догадалась я.
        - Влез. Я же - демон справедливости…
        - И это - ваш настоящий вид?
        Я вдруг перепугалась (наконец-то!), что тонкое большеглазое лицо - удачная маска, а под ней - рожа с рогами.
        - Вы не поверите - настоящий. У нас там, внизу, много смазливых, - усмехнувшись, сказал он. - Те, кого сбросили вниз после Большого Бунта.
        - И вас тоже?
        - И меня тоже. Страшная была заваруха, никто ничего толком не понял. Огонь, молнии, кипящая плазма, черт знает что! Когда глаза к мраку привыкли, смотрю - вокруг морды звериные, в бородавках, кривые, косые, многоглазые, с ушами по колено! Оказалось - вся та чертовщина, о которой наверху говорят с горестным сожалением. Они нас и приставили к делу. Мы же, низвергнутые, обратились в демонов…
        - А кем вы были там, наверху?
        - Не помню. Нас же наказали - памяти лишили. Вот они, нижние, и стали лепить нам другую память. Хорошо, слово я накрепко запомнил - справедливость. Оно еще из того языка, слово… Из верхнего…
        Зелиал замолчал, сел на траву и подтянул к подбородку острые колени, обхватив их руками.
        - Холодно?
        - Да. Мне очень холодно в вашем мире.
        Ночь была удивительно теплой… Я подошла, села рядом и обняла этого странного демона за плечи. Мы прижались друг к другу. Он был, как и я, из плоти и, возможно, крови, хотя я и за себя-то не могла поручиться - вдруг после всех приключений мое тело стало иным, уже не человеческим?
        - Скажите… Вам приходилось видеть, как торжествует справедливость? - спросил Зелиал. - Ну, вот, безнадежное дело, невинный человек попал в беду, кажется - все, погиб, и вдруг случается что-то этакое - и торжествует справедливость!
        - То есть гибнет палач, обманом удается вывести страдальца из тюрьмы?.. - задала я провокационный вопрос.
        - Нет, за такой обман потом тюремный сторож пострадает. Я о другом. Вдруг происходит что-то хорошее. В палаче просыпается совесть, добрые люди разбивают тюремную стену…
        - Нет, ничего такого я не помню, - жестко сказала я. - У нас в стране у палачей не просыпалась совесть. А на километры колючей проволоки нужно было слишком много добрых людей - к тому времени погибших.
        - Это - история, а теперь? Рядом с вами? Ну, пусть хоть в мелочи? - спросил Зелиал. - Старушка кошелек с пенсией потеряла, а он нашелся? Человека осудить пытались, а его невинность обнаружилась? Как бы чудом? А?
        - Думаю, что за чудо нужно неплохо заплатить адвокату, - сообщила я этому невинному крылатому младенцу. - А старушкин кошелек, возможно, и нашелся. Не знаю. При мне такого не было. Вот всяких безобразий я видела достаточно.
        - Не упрекайте меня, - попросил Зелиал. - Мне всюду не поспеть. Я спрашивал вас потому, что никак не могу напасть на след.
        - Чей след?
        - Ангела справедливости!
        - Зачем он вам? Вы ведь тоже - за справедливость!
        - У меня иначе получается. На днях унизился до карманной кражи. Вынул из кармана у прохожего бабушкин кошелек и старушке его подбросил. Хорошая такая старушка, только слепнет понемногу. И не заметила, бедняга, как обронила, а тот подобрал и чуть домой не утащил. Хорошо, я рядом случился. Но ведь в этом есть элемент ненужного насилия!
        - То есть как??? - совсем обалдела я.
        - А так, что прохожий остался тем же. В следующий раз, найдя кошелек, он его поглубже в карман засунет. Ни совесть, ни милосердие я в нем не пробудил. Мне этого и не дано - я же демон! Так что старушке-то я помог, а зла не искоренил, и справедливость моя в итоге получилась какая-то убогая. Справедливость-однодневка. Мне бы найти ангела!. Кто, кроме него, поможет мне разобраться, а? Ангел-то творит справедливость силой света! Он знает, как свет в душу направить! А я - ну, не то чтоб совсем силой мрака… но все-таки…
        - Если я что-нибудь такое узнаю, сразу же скажу, - пообещала я.
        Мне стало безумно жалко неприкаянного демона, потерявшего все ориентиры в своей дьявольской деятельности. Он всеми силами сопротивлялся должностной необходимости творить зло. И никак не мог нашарить путей к добру. Я понимала его - я тоже подсознательно ломала голову, как в истории с маньяком соблюсти меру.
        - Очевидно, есть где-то и высшая справедливость, которой подчиняются и ангел, и демон, да и вообще все ангелы и демоны, - задумчиво сказал он. - И я бы очень хотел знать, как я со своими дурацкими договорами о продаже души в нее вписываюсь!
        - Кстати, о договоре! - вспомнила я. - Мы будем его заключать?
        - Больно он вам нужен! - буркнул Зелиал. - Я и без бумажки дам вам все необходимое…
        - Почему же с другими вы заключили договора?
        - Это было раньше… давно.
        - Что такое для демона - давно? - возмутилась я. - Вы же бессмертные! Для вас давно - это до нашей эры! А договор с бабой Стасей хотя бы подписан в конце сороковых, что ли, или в начале пятидесятых.
        - Когда вы наконец перестанете измерять время днями и годами! - возмутился он. - Время измеряют мыслями. Если у вас десять лет подряд одни и те же мысли в голове, - значит, ваше время стоит. А когда завелись новые мысли - то и время тронулось с места. Полностью обновились мысли - вы уже живете в другом времени. Так что тут ваше тысячелетие может оказаться равным одной неделе напряженной работы мозга. Да и какие мы бессмертные…
        - Разве нет?
        - На каждого из нас припасена погибель. То есть для тех, кого сверху скинули. Только нам и этого знания не дали. Те, кто всегда был внизу, - те знают. Есть духи, которых можно убить даже взглядом - нужно только знать час суток и расположение звезд. Есть, кого можно убить, зажав между пальцами косточку финика и выстрелив прямо в лоб.
        Я вздохнула - нет в мире совершенства. Даже этот печальный демон, оказывается, смертей. И вспомнила о договоре.
        - Давайте все-таки составим эту бумагу, - попросила я. - Чем я лучше бабы Стаси! Как все - так и я.
        - Не терпится вам взвалить на себя эту тяжесть! Вы хоть представляете, что это такое - продать душу дьяволу?
        - Не представляю, - ответила я, - но пусть все будет честно. Я ведь уже пользовалась услугами вашей фирмы. Вот, птицей перекидываться научили. Зрение поправили. Еще бы глаза отводить…
        - У меня бумаги с собой нет! - ежась от ветерка, объявил Зелиал. - И писать нечем.
        - Странные нынче пошли демоны… - философски заметила я. - Не могут из воздуха листок бумаги с авторучкой добыть. А могуществом фирмы похвастаться - первое дело!
        Зелиал протянул руку - и на ладонь легли два листка, размером как из блокнота, и авторучка.
        Я мелким почерком написала довольно грамотный договор - поскольку тренировки я веду и от кооператива, то по части договоров уже насобачилась, отточенные формулировки у меня от зубов отлетают. Текст получился краткий и емкий. Зелиал, во всяком случае, одобрил. Смутило его, правда, что я продавала душу не безликому «дьяволу, именуемому в дальнейшем ПОКУПАТЕЛЬ», а ему, Зелиалу, лично. Но я объяснила ему, что раз он уполномочен заключать такие сделки, то вполне может выступать от собственного имени - что, кстати, было весьма сомнительно.
        Но я доверяла именно Зелиалу, этому туманному и зябнувшему на ветру бесу. Один экземпляр договора я оставила себе - что тоже его ввергло в недоумение. Зачем бы мне нужен документ, удостоверяющий, что моя душа продана? Скорее уж, как во все времена, я должна была стремиться уничтожить и единственный экземпляр. Но у меня дома хранилась уже стопка договоров с кооперативами и домами культуры, и иногда приходилось взывать к ним в спорах с администрацией. Трудно даже предположить, какой спор мог бы у меня возникнуть с адом, но договор должен лежать в стопочке - и точка!
        Бюрократическая беседа немного развлекла нас. А потом небо посветлело, и мы поняли, что пора расставаться…

* * *
        Жизель знала любовь только в наивнейшем ее проявлении - прикосновении пальцев к пальцам, ласке взора, найденных на пороге цветах. Радость плоти была ей незнакома. Ее тело знало лишь легкий и светлый восторг танца. И потому, обнаружив, что уж теперь-то она принадлежит танцу всецело, Жизель была счастлива. Тело лежало под крестом - неподвижное, никогда не знавшее женской радости тело. Без груза плоти Жизели было куда легче крутить свои пируэты. Ей не о чем было жалеть.
        И ни одна из виллис, этих умерших до свадьбы невест, не знала женской радости. Возможно, кого-то соблазнили и бросили, возможно, кого-то скосила болезнь накануне того момента, когда близость должна принести счастье. Возможно… Если бы виллиса изведала то, ради чего мужчина и женщина ложатся в одну постель, во всей полноте, она не могла бы так беззаботно танцевать - ведь радость танца меркла бы в сравнении с той, другой радостью.
        Все это белое облако знало лишь одно блаженство - блаженство певучего, отточенного, невесомого движения. Оно не могло в порыве пылкого воспоминания простить свою жертву - ему нечего было вспоминать.
        Когда-нибудь я вольюсь в это облако на равных, без сожаления о своей тренированной и избалованной плоти.
        Потому что мне нечего вспомнить.

* * *
        Расставшись с Зелиалом, я понеслась искать следы своего маньяка. Но он, видимо, обул другие кроссовки - не светились в переулке контуры подошвы и каблука, не звала меня шаг за шагом Сонькина кровь. Мне оставалось одно - пока и впрямь не наступило утро, перекидываться птицей и мчаться напрямик сперва к Соньке - как она там? - а потом к себе, потому что в сумке, что осталась у Соньки, пропотевший купальник и пыльные от валянья на грязных матах лосины. О носочках я уж молчу. Ничто в мире не заставит меня надеть вчерашние носочки. Так что следовало взять дома все чистое и вообще принять душ.
        Сонька угомонилась и заснула. Я оставила ей записку - со мной все в поряде, сходи в милицию и оставь заявление. Нельзя сказать, что я так уж надеялась на это заявление, но Сонька явно разбудила своими воплями весь дом. Возможно, кто-то с первого этажа видел в окно уходящего маньяка и мог бы его обрисовать или даже опознать.
        Потом я занялась собой, потом подоспело время обеденной тренировки - у меня одна группа мучается по обеденным перерывам, что не так уж и глупо, после завтрака проходит не меньше четырех часов, пища успевает провалиться из желудка в кишечник, и по крайней мере эта группа гарантирована от желудочных колик в разгар занятий. Мои бегемотицы не верят на слово, когда я предупреждаю их о таком последствии их обжорства, а потом держатся за бок и стонут, как будто помирать собрались.
        После обеда я побежала к одному приятелю, который обещал переписать для меня кассету и заодно покопаться в моем запасном магнитофоне, что-то он стал тянуть. Качество музыки меня мало волновало, это была просто ритмичная и функциональная музыка, без претензий и полета, но то, что изменился ритм в прыжковой серии, раздражало.
        И, наконец, я решила продублировать Сонькин визит в милицию. Какое-то чутье подсказывало мне, что от моего появления будет больше толку.
        Мне уже было интересно - передадут дело четвертому следователю, или им все еще занимается третий? Оказалось - именно третий, видимо, получив негласное указание списать его в архив за неимением улик и доказательств.
        Я увидела в кабинете знакомое лицо. Он тоже меня узнал.
        - Здравствуйте, садитесь, - сказал он. - Сейчас страницу допечатаю и займусь вами.
        Возразить было нечего. Я села смотреть, как он воюет с машинкой. Страницу он печатал минут пятнадцать, не меньше.
        - Я по поводу Розовской, - напомнила я. - Было еще одно нападение. Преступник прошлой ночью кидал ей камушки в окно, но она затаилась, а этой ночью он ломился в дверь. Потом со злости выдрал дверной звонок и ушел.
        - С дверным звонком? - уточнил мой собеседник.
        - Да, он его потом на улице выбросил.
        - А Розовская?
        - Розовская орала от ужаса. Надо опросить соседей. Может быть, кто-то видел его в окно.
        Следователь задумался.
        - А почему сама Розовская не обратилась? - спросил он.
        - Она собиралась… - растерялась я. - Я ей велела, чтобы она с утра зашла. Наверное, что-то помешало…
        - А не кажется вам… - он подвинулся через стол и машинку ко мне поближе и уставился мне в глаза своими сладкими, черными, турецкими, воображая, видимо, что они способны загипнотизировать, - что ваша подруга Розовская… м-м-м… ну, фантазирует, что ли? У меня создалось впечатление, что она женщина нервная, возбудимая… Какие-то камушки, человек в дверь ломился… Она ведь и тогда не могла его толком описать. То он у нее среднего роста, то выше среднего. То у него темные волосы, то - она не помнит.
        - Когда человека душат, ему как-то не до роста или волос, - зло ответила я.
        - Все равно - слишком она часто сбивалась в своих показаниях. А теперь еще попытка взломать дверь. Ну, скажите честно, это ведь нелепость какая-то! Из всех дверей могли повыскакивать соседи. Кто-нибудь наверняка бы вызвал патрульную машину! Разве не так?
        - Вызывали милицию, - сообщила я, - но дежурный ответил, что свободных машин сию минуту нет, все в разгоне. Как будет - так пришлет. До сих пор не прислал.
        - Это вам тоже Розовская сказала? - поинтересовался он.
        - Почему же? Я сама и звонила.
        - Вы?
        - Да, я там ночевала.
        Возникла пауза.
        - Вы его видели? - жестко спросил следователь.
        - Конечно. В окно. Но я видела его с третьего этажа и тоже не смогла бы сказать, какого он роста. К тому же во дворе темно, а в комнате светло. Могу сказать только, что на нем была темно-синяя куртка, возможно джинсовая, и рубашка в клеточку, светлая. А штанов, простите, не разглядела. Что же касается роста, насчет которого путалась Розовская, то мы с ней проводили следственный эксперимент.
        - Это как? - заинтересовался следователь.
        - Очень просто. Я сама пыталась ее придушить.
        Он отшатнулся.
        - Не до смерти, - успокоила я его. - Мы положили на пол стопку книг, я душила ее с высоты стопки, мы меняли количество книг, пока она не сказала - стоп, он держал меня именно таким образом. Ошибка в пределах пяти сантиметров.
        Мы опять помолчали.
        - Нельзя ли бумагу? - спросила я. - Дам показания. Все-таки я свидетель и должна это сделать. А Розовскую обязательно к вам пришлю.
        - Присылайте, - ответил он.
        И мрачно смотрел, как я описываю события этой бурной ночи - разумеется, не все.
        Очень мне не понравился его взгляд. Но делать нечего - именно этому человеку доверили ловить маньяка и преступника в темно-синей куртке. Я не могла воззвать к милицейскому начальству, чтобы его заменили кем-то другим. Другой будет делать то же самое. Этот хоть примитивную вежливость соблюдает.
        Он уточнил малозначительные детали, и мы расстались.
        День был испорчен напрочь.
        Я маялась вплоть до последней тренировки.
        Неприятно чувствовать полную свою беззащитность, а приходится. Неприятно знать, что пока у тебя все в порядке, государство вроде как к тебе благоволит, а стоит тебе попасть в беду - первым делом выражает тебе официальное недоверие.
        Параллельно я думала о том, что придется Соньку временно поселять у себя. При моей патологической страсти к порядку и ее не менее патологическом отрицании всякого домашнего порядка это было чревато взрывом.
        Взрыв, взрыв…
        К концу тренировки он и случился.
        Мои нервы не выдержали.
        Была завершающая прыжковая серия. На сей раз я ее построила на элементах канкана. Наверно, живет во мне маленький садист, получающий наслаждение от извращений. Когда мои бегемотицы, сцепившись локтями, не в лад и на разную высоту вскидывают объемистые ножки, а потом скачут и вертят воображаемыми подолами, я балдею. Такого ни в одном цирке не увидишь.
        И вот они плясали, а я смотрела.
        Первой слева была Вера Каманина, у нее маленькая дочка и ей сейчас ехать на другой конец города. Второй была Люда, она тоже живет в каких-то трущобах. Третьей - Наташа, она хоть и толстушка, но молоденькая и хорошенькая, я понимаю, как мужчинам нравятся такие симпомпончики. Четвертой - Алка Зайчиха, ее я взяла в группу на свой страх и риск, без медицинской справки, и вот она явственно задыхается, но не желает сходить с дистанции, скачет - только большие груди подскакивают. Пятой была Надя, за ней однажды увязался пьяный и чуть на тренировку не вломился. Я спросила - а что же не убежала? Ведь убежать от пьяного - плевое дело! А она застеснялась. Мои бегемотицы стесняются бегать, ей-богу! Они твердо знают, что бегают комично! Черт бы их, дур, побрал!
        Я быстро оборвала канкан и отмотала назад пленку.
        - А ну, еще раз! Быстрее! Быстрее!
        Они скакали, а мне было страшно на них смотреть - ведь если за ними погонится сволочь, у них не хватит дыхалки, чтобы убежать, не хватит силы и сноровки, чтобы как следует двинуть ногой! Это же - команда обреченных!..
        - Ноги выше поднимайте! Колени - выше! До плеча! Еще!
        Я подхватила Веру под локоть и задала им жару! Я плясала вместе с ними, пока сама не облилась потом. Когда опомнилась - половина бегемотиц уже сошли с дистанции и стояли с ошалелыми глазами.
        - Еще три круга бегом! Пошли!
        Уже без всякой музыки я гнала их по залу, гнала жестоко, и по четвертому, и по пятому кругу. Они тяжело топали за спиной. Я увеличила скорость. Странно, но никто не отстал. И тогда я перешла на шаг, вышла на середину и показала им серию упражнений на расслабление.
        Да. Оказывается, бывают и такие истерики.
        А Сонька на следующий день категорически отказалась идти в милицию.
        - Они же мне не верят! - объявила она. И возразить было нечего.
        Разве что утешить - успокойся, мне они тоже не верят.
        Во мне зрела ярость - не та пылкая, охватившая меня, когда я узнала про Сонькину беду, а тяжелая, густая, гуляющая по мне с током крови, растекающаяся под кожей. Ярость, обретшая плоть. Ставшая яростью кровь.
        Так я ее чувствовала.
        Кровь - живое существо. Со своим нравом. Кто-то уживается с собаками и кошками. Ничего удивительного. Мне предстояло теперь ужиться с собственной кровью.

* * *
        Когда на кладбище забрел лесничий Илларион, одна только Жизель знала степень его вины перед ней. Прочие виллисы знали одно - он предал, и он повинен смерти. То есть проступок и кара в чистом виде, без подробностей.
        Белое облако окружило его, а он изнемогал в танце. Кабриоль, падение… Встал, подскочил высоко… кабриоль, падение… И музыка - воплощенный страшный суд.
        Но в этом ли справедливость? И есть ли в единстве «вина - кара» место для чего-то третьего?
        Ведь такого же предателя Альберта Жизель пощадила и спасла. Спасла от справедливости. Собой прикрыла, рассказала беспристрастному суду повесть о своей любви к нему и тянула время до утреннего благовеста.
        Как пересекаются эти две ниточки, из которых одна связывает проступок и кару, а другая - справедливость и милосердие. И может ли милосердие стать той силой света, которая исцелит нас, грешных?

* * *
        Настал вторник.
        Я отправилась на шабаш.
        Оделась я сообразно тамошним вкусам - в единственное свое элегантное платье (купленное непонятно зачем три года назад и впервые добытое из глубин шкафа), в лаковые лодочки (а вот обувь - моя слабость, у меня шесть пар изящных туфелек, не считая босоножек, и во всех я могу танцевать без устали, такие они легкие и удобные!), волосы украсила пряжкой из искусственного жемчуга (Сонька купить заставила).
        Вообще у меня есть красивые платья, даже нарядные платья, но элегантность мне противопоказана. При моей странной, если не отталкивающей физиономии и гладко зачесанных, собранных в узел волосах натягивать английский костюм равносильно самоубийству. Нет, я никого не собираюсь пленять, но нагонять холод на окружающих я тоже не хочу.
        С собой я взяла покупной тортик и коробку пирожных. Мне красиво увязали их вместе, чтобы нести за бантик. Со стороны поглядеть - припозднилась элегантная женщина, стучит каблучками по асфальту, торопится в гости в приличный дом, вот же - не бутылку тащит, а сладости. А это она на ведьмовский шабаш направляется.
        Анна Анатольевна встретила меня без эмоций. Одной неудачливой ведьмой за столом больше, одной меньше - какая ей разница? Лишний голос в хоре на кулинарные темы. Она была в другом, тоже весьма пристойном, даже изысканном платье с драпировками по левому боку, которые она еще могла себе позволить. И прическу сделала иную - чуть покороче, с напуском на лоб.
        Другие тоже отличились туалетами - кроме бабы Стаси. Та была в домашнем фланелевом платьице самого старушечьего покроя и расцветки, что-то вроде мелких цветочков и ромбиков. по коричневатому немаркому фону. Баба Стася явно пренебрегала здешним ритуалом.
        - Уже? - шепотом спросила она меня, а я, естественно, села рядом с ней.
        - Что - уже?
        - Сбылось?
        - Нет еще.
        - Так что же ты сюда приперлась? - сердито спросила она.
        Мне это даже понравилось.
        - Бабушка, я Зелиала видела, - прошептала я ей на ухо.
        - Ну! - обрадовалась моя замечательная бабуся. - А ну, на кухню, на кухню! Там все расскажешь!
        Мы выбрались из-за стола.
        И я ей рассказала действительно все - про поединок демонов над свежей могилой, про странные разговоры об ангеле справедливости, про договор и, наконец, про то, что я в растерянности - знаю, что милиция нам с Сонькой не поможет, а сама и рада бы, но не представляю, с какого конца взяться за дело.
        Баба Стася заставила меня еще раз и с подробностями рассказать всю Сонькину историю и описать место действия.
        - Проще простого! - авторитетно объявила она, подумав с минуту. - Живут в том доме старухи аль нет?
        - Какие старухи? - изумилась я.
        - А бабкины ровесницы.
        - Какой еще бабки?
        - Не соскучишься с тобой, подружка, - совершенно по-молодому преподнесла мне баба Стася. - Сони твоей семья как разменялась? Добрые люди бабушку к себе век доживать взяли, а в ту квартиру Соня вселилась, ведь так?
        - Поняла, поняла! - обрадовалась я. - Только как мне тех старушек допрашивать? У меня ведь такого права нет.
        - Допрашивать, права нет! - передразнила меня баба Стася. - Экие у тебя слова нечеловеческие. А мы их не допрашивать, а попросту спросим. Ведь знают же они, с кем соседка встречалась, кто к ней в гости ходил, а иным часом и жил у нее. Все на квартире завязано, помяни мое слово. Соня твоя никому, пигалица, не нужна.
        - Это точно, - я вспомнила следователя, внутренне сопротивлявшегося моему потоку информации. - И даже хорошо, что она в милицию идти не захотела. Как бы она там нарисовала мой вылет из окна? А? Ее бы точно в дурдом увезли!
        - А что, видела она, как ты перекидывалась? - забеспокоилась баба Стася. - Это уж вовсе ни к чему!
        - Нет, я ее в комнату отпихнула, она даже на пол, кажется, села. Она уверена, что я по стенке со второго этажа сползла!
        Баба Стася хихикнула в кулачок.
        - А ведь сползла бы! - давясь смехом, прошептала она. - Ох, сползла бы! Кабы я перекидываться не обучила!
        - Наивная, она, Сонька, - объявила я. - Ей что угодно можно внушить.
        - И такую ты в подруги выбрала?
        - Да нет, это она меня выбрала…
        - …и присушила? Другие-то подруги есть иль нет?
        - Обхожусь.
        - А мужик?
        - Обхожусь.
        - Да-а… - помрачнела баба Стася. - Мы все хоть детей родили, кроме Ренатки, у той бутылки с какой-то заразой в лаборатории заместо дитяти. Отказалась бы ты от этой затеи, пока не поздно. А договор Зелиал порвет или сожжет. Ты не смотри, что он нечистая сила. Он добрый.
        - Это я, бабушка, уже заметила.
        - Снился он мне, Зелиал, - призналась баба Стася. - Хоть и не мужик, а нечисть, нежить, непонятно как устроенная. Молодая была, тридцать аккурат стукнуло. А мой с войны не вернулся.
        - Поздно мне отступаться, баба Стася, - сказала я. - Если отступлюсь, мне уже никогда покоя не будет.
        - А хочешь, я все это заместо тебя сделаю? - тут у бабы Стаси даже глаза вспыхнули. - Все равно греха уже на душу взяла, ну, еще и за твой грешок отвечу. Ты не беспокойся, я все по-умному сделаю и так твоего насильника проучу - не обрадуется. И ты будешь спать спокойно.
        Я задумалась. В чем-то старуха была мудрее меня - это я уже сообразила.
        - И с чего же ты, бабушка, начнешь?
        Она задумалась.
        - В разведку пойду! - вдруг объявила она. - Как юный партизан! Вот твое дело молодое, тебе некогда кости греть на солнышке. А состаришься, и главное у тебя удовольствие будет - все дела переделав, на солнышко к подружкам выбраться. Подружки-то - они тоже старенькие, в кино не побегут, а соберутся на скамеечке и неторопливо так беседуют, а сами все замечают. Ну, переврут чего, это случается. Ну, на детей жалуются без меры, вот этого не терплю. Что же ему, дитяти, всю жизнь за твою юбку держаться да твоим мелким умишком жить? Так ты его заодно с собой на лавочку усади и веревкой привяжи, чтобы все бабьи бредни слушал да терпел!
        Видно, это были воспоминания о недавней бурной дискуссии на лавочке. Не иначе, соседки проехались по молчанию пятерых «малых», а баба Стася разбушевалась, и тут уж досталось и правому, и виноватому.
        - Так что полетели в разведку! - вдруг решительно объявила баба Стася и принялась отворять кухонное окно.
        - Как, сразу?
        - А чего тянуть? Успеть надо, пока ящик работает.
        - ???
        - Ну, пока он работает, все в него уставятся, таращатся и чай прихлебывают. А как все программы кончатся, люди спать ложатся. Пока они в ящик глядят - они для отвода глаз самые подходящие. Ну, давай, перекидывайся. И я за тобой следом.
        Бабкин азарт передался мне. Но, пока я перекидывалась, на кухню вошла Анна Анатольевна с пустыми тарелками.
        Увидев на подоконнике живую ворону, она от неожиданности попятилась.
        - Станислава Игнатьевна! - воскликнула она, глядя, как баба Стася ведет по себе руками и берется за плечи.
        - Что Станислава Игнатьевна? - осведомилась баба Стася. - Полетаем, воздухом подышим, как раз к коронному блюду вернемся! Ты только, Аня, окно не запирай!
        Тут баба Стася живенько перекинулась, мы снялись и полетели.
        Сонькин дом мы облетели со всех сторон, заглянули во все окна, но нигде не нашлось искомой старушки - видно, они уже спали. Баба Стася покружила над двором, над дорогими ее сердцу лавочками, и на сей раз безошибочно вычислила, где может обитать приятельница интересующей нас помирающей бабули. С первого захода мы опустились на нужный подоконник.
        Там, как в сказке, сидели за столом дед да баба, только вместо курочки Рябы верещал и кудахтал телевизор. Если бы не видела своими глазами - никогда не поверила бы, что дед да баба могут наслаждаться концертом рок-музыки, пусть и с приглушенным звуком.
        Говорили они при этом о ценах на картошку магазинную и рыночную, а также анализировали причину разницы в этих ценах.
        К нашему счастью, окно было открыто, и на улицу ускользнул край занавески. За нее мы и спрятались.
        - Слушай, мать, давно я не видал ту твою подруженьку ненаглядную из дома напротив, - вдруг сказала баба Стася, невзирая на птичий облик, совершенно человеческим и своим голосом. - Жива еще, а? Что-то на похороны тебя вроде не звали. Болела она, что ли?
        - А вот не знаю. Как ее дочка с внучкой забрали к себе, так я и след потеряла. А болеть она болела, - согласилась почтенная соседка, наливая себе чаю.
        Дед, который спрашивал совсем о других событиях, ошалело уставился на супругу. Баба Стася воспользовалась его молчанием.
        - Я почему спросил - внука ее на днях встретил, - заявила баба Стася. - На улице, у ларька.
        - Нет у нее внука, - возразила соседка. - Две девочки были, трех внучек ей родили, а внука не было!
        - Как не было? - продолжала блефовать баба Стася. - Высокий такой мужчина, приходил к ней. Или не помнишь?
        В это время дед явственно сказал: «Да ты что, старая? Какие еще, к бесу, внуки?!» Но на шевеление его губ наложились слова бабы Стаси, которые соседка воспринимала, как видно, в мужском грубоватом и басовитом исполнении.
        Я впервые видела, как отводят глаза, и просто любовалась уверенностью и артистизмом бабы Стаси. Это был совершенно очаровательный блеф.
        - Так это не внук! - обрадовалась тому, что ситуация прояснилась, соседка. - Это младшей сестры ее сынок. Сестру Бог наказал - с сыном одно горе. Когда не в тюрьме, так в нее собирается. С детства от рук отбился. Сестра его и принимать не хочет, так он к тетке подлизался. Надеялся - пропишет, а она, видать, не успела.
        - И как же она его, подлеца, в дом не боялась пускать? - выразила негодование баба Стася.
        Дед тоже выразил негодование - хватил кулаком по столу. Думал, видно, вывести спутницу жизни из транса. Но оба негодования замечательно совпали.
        - Чего же бояться? - даже удивилась соседка. - Он же к ней с добром. Дров однажды машину пригнал. Денег давал. Он у нее и ночевать оставался. Она его жалела.
        - Жалеть его, гада! - проворчала баба Стася. - Стрелять таких надо! Подлей-ка в заварочник кипяточку.
        С этими словами она спорхнула с подоконника. Я полетела следом.
        Военный совет мы устроили на ближайшем заборе.
        - То же самое узнал бы любой салага-лейтенант, если бы ему поручили взять показания у жильцов Сониного дома насчет прежних обитателей квартиры, - со злостью констатировала я. - Это же элементарно!
        - Элементарно, Ватсон! - согласилась лукавая баба Стася.
        - Ну, я не сообразила, что в это дело замешана бывшая хозяйка квартиры, но они-то должны были покумекать, почему эта сволочь так старательно пытается туда забраться! - продолжала бушевать я.
        - А почему она старается туда забраться? - задала баба Стася, в сущности, мной же поставленный вопрос. - Что племянничек там ищет? Что он там забыл?
        - Или спрятал!
        - Или спрятал, - согласилась баба Стася. - Ну, милиция-то могла бы узнать, когда его в последний раз посадили и когда выпустили, ей это легче, чем нам с тобой. Но я так понимаю, что когда его сажали, тетка еще жила в квартире, а когда он вышел, ее уже забрали родственники. Он приходит - а там чужой человек. Что тут станешь делать?
        - Мог бы ключи подобрать и залезть, пока Соня на работе, - предложила я самый гуманный вариант.
        - Если ключи старые, то их не так просто подобрать, - заметила баба Стася. - А выбить эту дверь, сама говорила, невозможно. На века сделана.
        - Но душить ни в чем не виноватого человека?.. - все-таки это до сих пор у меня не укладывалось в голове.
        - Из-за связки ключей на полчаса? Ох, милая ты моя, из-за буханки хлеба убивали, из-за махорки пачки… Видно, спрятанное того стоило.
        Я отшатнулась. Со стороны выглядело, наверное, забавно - ворона на заборе ни с того ни с сего шарахается от другой вороны, да еще и машет на нее крылом. И все это - в то время, когда вороны давно спят.
        - Опять же, - продолжала баба Стася, - люди есть разные. Вот ты, к примеру, в таком положении вежливо бы днем явилась - так, мол, и так, бывшая хозяйка прислала, пакетик в тайничке позабыла. А если человек весь век по тюрьмам, то он иначе просить не умеет, как кулаком. Он уже не так устроен, как мы с тобой. Может, сам по себе он еще и не так уж был плох, - а тюрьма всякого погубит. Еще никто оттуда лучше, чем был, не возвращался. Хуже - это да, это бывало.
        Баба Стася говорила общеизвестные вещи. При нужде я и сама кому угодно наговорила бы таких прописных истин. Да, люди от природы разные - истина первая. Да, для уголовника лучший, если не единственный способ без затруднений побывать в квартире - придушить на полчасика хозяйку и взять ключи. На то он и уголовник. Абстрактно все эти истины я знала. Когда увидела их в конкретном применении - не желала верить собственным глазам.
        - А дальше все совсем просто. Ты ладошками тепло и холод чуешь? - вдруг спросила баба Стася.
        Не знаю, как насчет тепла и холода, но какие-то странные способности у меня есть. Мне приходится иногда массировать бегемотиц - так, на скорую руку, когда они чего-нибудь потянут или остеохондроз даст себя знать. Однажды прямо на тренировке у одной бегемотицы отнялась левая рука. Шуму было! Единственное во всей медицине, в чем я ориентируюсь, - это массаж. Я прикрикнула на свое стадо, чтобы не кудахтали - мол, это все минутное дело. И стала массировать бесчувственную руку. Результата, конечно, не было никакого. Я вспомнила старое правило - массаж при травме нужно вести выше места поражения. Определила границу чувствительности и принялась мять плечо и спину. Тут оно и случилось. Где-то под лопаткой я ощутила как бы бугорок. Он вырос и приник верхушечкой к кончику моего пальца. Я с силой нажала на него, загоняя обратно в спину, и тут моя пациентка заверещала - по руке мурашки побежали, да еще какие свирепые! Так и должно быть, ответила я, продолжая растирать ее левую лопатку и жать на бугорок. Мурашки - это было замечательно! Через минуту чувствительность в руку вернулась полностью, а бегемотицы
уставились на меня с религиозным почтением. Вообще они удивились меньше, чем я сама. Потом я не поленилась и проконсультировалась у знакомого врача. Оказывается, я набрела на точку с китайским названием, отвечающую за остеохондроз. Потом я таким же методом тыка нашла на бегемотицах еще несколько точек - в общем, что-то мои пальцы чуяли.
        Эту историю я рассказала бабе Стасе, и она успокоилась.
        - Значит, и без меня найдешь спрятанное, - сказала она. - Могла бы я тебе помочь, да только лучше привыкай сама.
        - А ты, бабушка, научишь меня глаза отводить?
        - Этому обучу. Невелика наука. А теперь полечу-ка я к подружкам досидеть.
        - Зачем, бабушка? Скучно же тебе с ними!
        - А ты не понимаешь? Все мы одним грехом повязаны, все душу дьяволу продали, хоть и с добрым намерением. Вот сидим мы вместе - и вроде не так нам страшно. А отколется кто-нибудь одна - других сомнение возьмет, не нашла ли она ход к спасению да не спаслась ли тайком от всех? Нет, лучше уж честно сидеть с этими бедолагами.
        - А ты сама - разве не боишься?
        - Ну, побаиваюсь… Так ведь я хитрая! Я ведьмовской дар получила, чтобы зерно из колхозного амбара незаметно украсть, а потом его на добрые дела пустила. И опять же - я по справедливости это зерно взяла, не может быть, чтобы человек всю весну и все лето спину горбил, а ему за это - горсточку на трудодень. Все зачтется! Я же не сижу за пирогами и не жду околеванца! Помяни мое слово - выручит нас всех Зелиал. А то еще, может, своего ангела справедливости найдет. Совсем ладно будет.
        Она вздохнула.
        - Встретились мы тогда - я молодая, он вроде бы тоже. Запал в душу! Никому не говорила, засмеют, а тебе скажу. Ты не больно смешливая. И вот сколько лет прошло - я седая, старая, а он - все такой же. Погляжу на него - словно и лет этих не бывало.
        Баба Стася замолчала.
        - Всякое у меня в жизни было. И мужу верности не соблюла, не то, что другие. Полсела у нас вдов было. Иная так до смерти и блюла, это я доподлинно знаю. А я - нет. И вот теперь могу тебе сказать, одна у меня была думка - уж если не он, нечистая сила, бес треклятый, так пропадай моя телега, все четыре колеса! Диковинно, правда? Ну, ладно уж, лети! Лети!..

* * *
        Каждую ночь это повторяется - из-под земли вырастают белые тени, вся радость которых отныне - полет и справедливость.
        Давным-давно умерли и Теофиль Готье - поэт, и Карлотта Гризи - его синеглазая подруга, танцовщица, и Жюль Перро - танцовщик, которого она тоже когда-то любила и который сочинил ей танцы. Те трое, тот извечный треугольник… Они и не знали, что угадали правду.
        А я это знаю. И до них каждую ночь виллисы во главе с повелительницей Миртой неслись над землей. И после них несутся. Они лишь развели в стороны пару дев с гипсовыми лицами и в неживых веночках, чтобы поставить между ними еще одну - Жизель. И все изменилось - милосердие стало расшатывать изнутри непоколебимую справедливость виллис. Правда, Жизели удалось спасти лишь одного человека - именно того, кто, на мой взгляд, и не заслуживал спасения из ее рук. Только одного…
        Но она летит вместе с ними, она среди них - воплощенное сомнение. А вдруг белая справедливость не безупречна?
        И потому их танец прост, а ее танец - загадка даже для нее самой. Она никогда не знает, как станцуется будущей ночью. Потому что неизвестно - кто встретится на пути.

* * *
        Это оказался пистолет.
        Я нашла его на кухне.
        Когда здесь установили газовую плиту, то обычную дровяную не убрали. Решили - если хозяйка захочет, вызовет мастеров, они разберут это чудище, заодно и целый угол на кухне высвободится. А хозяйке было не до того. И плита ей не мешала. Так она и достояла до появления Сони. А у Сони тоже до нее руки не дошли.
        Коробка с пистолетом и патронами была засунута глубоко в топку - точнее, даже не в саму топку, а в пространство под ней, куда сквозь решетку проваливается зола. С меня семь потов сошло, я квартиру раз десять обошла по периметру, растопырив пальцы и скользя ладонями по всем стенам, на всякой высоте. О печке я подумала в последнюю очередь - еще и потому, что, как положено комфортабельной горожанке, не представляла ее внутреннего устройства. К тому же я не знала, что искала. И не подозревала, что туда можно затолкать такую большую коробку.
        Когда мои руки ощутили холод, я подумала, что это холод от кирпичей и от тяжелых чугунных колец, обнаруженных под клеенкой. Вот что сбило меня с толку. Ведь в первый раз я прошлась только по верхней поверхности плиты. И лишь к концу поисков додумалась обследовать ее бока.
        Струя холода оказалась настолько сильной, что я сразу полезла отворять топку. Ну и перемазалась, конечно, как черт.
        Это был, мне кажется, «макаров». Мы еще в школе стреляли из «макарова», и я выбивала не меньше восьмидесяти пяти. Заряжать его я тоже умела.
        И вот я зарядила этот пистолет и стала расхаживать по Сонькиной квартире, играя то ли в ковбоя, то ли в гангстера. Я воображала, что сзади раздался шорох, и мгновенно оборачивалась уже со вскинутым пистолетом. Мне безумно хотелось сделать хоть один выстрел - у нашего школьного «макарова» был изумительно плавный спуск, пуля вылетала от одного намека на прикосновение, и я научилась этим пользоваться. Пистолет был все-таки тяжеловат для моей руки, и я слегка его качала вверх-вниз, стреляя при мгновенном совмещении мушки с центром мишени. Но тут я угодила в собственную ловушку. В Сонькину квартиру-то я попала через окно и убраться отсюда могла только в вороньем виде. А как унести пистолет с коробками патронов? В клюве? Даже если хватит силенок - меня же собьет камнем любой мальчишка, увидевший это странное зрелище. Так что оставалось спрятать находку на прежнее место, дождаться во дворе Соню и умудриться вынуть оружие незаметно уже в ее присутствии.
        Мы договорились, что она придет к пяти. Без трех пять я вылетела из окна, в пустой подворотне перекинулась и кротко села ее ждать.
        Прождала до шести.
        Сонька пришла совершенно невменяемая.
        - Ну, что еще случилось? - спросила я.
        - Таня Бочкун пропала. Уже третий день дома не ночевала, - взволнованно сказала Соня. - Я бы таких родителей стреляла! Собственными руками!
        Оказалось - мать сгоряча выгнала из дому двенадцатилетнюю дочку из-за какой-то ерунды - то ли немытого пола, то ли немытой посуды, вспомнив при этом и прошлые грехи, вроде двойки по литературе и потерянного кошелька с десятью рублями. Девочка, видно, была упрямая, и мать с этим упрямством уже сталкивалась, потому и сорвалась на скандал.
        Она подняла тревогу только на следующий день - была уверена, что дочка ушла ночевать к бабушке. Но у бабушки Таня не появлялась. Тогда начались бестолковые поиски - у подружек, давным-давно проживающих на дачах, у дальних родственников, к которым девчонку приходилось затаскивать в гости под страхом репрессий. Наконец, обессилевшая мать оставила заявление в милиции и побрела в школу - искать классного руководителя. Как будто Сонька могла хоть чем-то помочь!
        И вот тут я ошиблась.
        У Соньки оказалась знакомая - на телевидении, в «Новостях». Она пообещала, что фотографию девочки покажут в вечерней программе. Сонька потому и опоздала, что возила туда эту фотографию.
        Мы наскоро перекусили вместе, и я потащила Соньку на тренировку. Насчет желудочных колик у Соньки я не беспокоилась - не такой человек, чтобы перетрудиться в зале! Кое-каких результатов она, конечно, достигла, а потом немедленно дала себе послабление.
        Мы шли по городу - слева у меня находилась Сонька, а справа - спортивная сумка. Наверху в ней лежала коробка с патронами и заряженным пистолетом. И я мечтала - ну, появись только, маньячок! Ну, появись! Посреди улицы я срежу тебе клок волос метким выстрелом! Или ухо. Ну, появись только - не обрадуешься!
        После тренировки я планировала забрать Соньку к себе ночевать. Даже ужин заранее приготовила - начистила картошки и оставила ее в кастрюле с холодной водой, чтобы прийти - и сразу поставить на огонь. Вареная картошка с творогом и сметаной - это замечательно.
        Но домой мы попали довольно поздно. Одновременно с нами в соседнем зале качаются атлеты - ну так их тренер сдуру запер моих коровищ в душе, а сам ушел с ключом домой. Пришлось преследовать.
        Покормив и уложив Соньку, я пошла принять ванну. Без ванны на сон грядущий я - не человек.
        Тут и появился Зелиал.
        Самое интересное - я нисколько не смутилась. Возможно, еще и потому, что была по уши в пенке. Ванна с пенкой - одна из немногих моих радостей.
        - Добрый вечер, - сказал Зелиал. - Я проститься пришел. Теперь меня долгое время, возможно, не будет.
        - Куда же вы собрались?
        Он присел на край ванны.
        - Трудно объяснить. Намекнули мне, что один маг вроде бы умеет вызывать ангела справедливости! Вот, лечу искать мага. Правда, неизвестно, что из этого получится. С магами держи ухо востро. Поэтому я вот что решил сделать…
        Из-под плаща он достал стопку разноформатных листков. Сверху лежал мой договор.
        - Гори они синим пламенем! - стараясь казаться беззаботным, воскликнул Зелиал. - Семь бед - один ответ!
        И пламя действительно было синим.
        Пепел он аккуратно стряхнул в раковину и залил водой.
        - А я пистолет нашла, - похвасталась я. - Руками почувствовала! Потом, когда коробку в руки взяла, сквозь промасленную бумагу увидела.
        - Руками - это баба Стася научила? - спросил он. - Хорошая бабушка. Я ее еще молодой помню. Обязательно ей скажите, что я договор сжег. Пусть вздохнет спокойно! И еще скажите такие слова - она свое уже получила. Если по справедливости - то уже получила, и пусть больше ни о чем не волнуется.
        - Что-то мне ваш голос не нравится, - забеспокоилась я. - Вы что-то такое затеяли…
        - Да, - честно сказал он. - Я не знаю, что из этого получится. Поэтому всех отпускаю на свободу. Так будет лучше всего. Они отстрадали. А если за кем-то и остался еще маленький долг - жизнь взыщет. Вот только за вас обидно. Не успел помочь. Даже не придумал еще, как помочь.
        - Я сама справлюсь, - гордо ответила я. - Теперь у меня есть пистолет! Я найду его и так припугну, что не обрадуется!
        - Вообще-то огнестрельное оружие следовало бы сдать в милицию… - неуверенно заметил Зелиал.
        - Вот когда моя милиция будет меня беречь и защищать, я пойду и сдам пистолет, - пообещала я. - Честное слово!
        И он понял, что это будет еще не скоро.
        - Поосторожнее с ним все-таки, - попросил демон.
        - Ничего, я умею. И ни один патрон даром не истрачу.
        Зелиал улыбнулся, протянул тонкую, голубоватой бледности руку и вынул из моего узла свое черное перышко.
        - Забираете? - растерялась я.
        - Да в нем теперь, пожалуй, уже никакой колдовской силы не осталось, - усмехнулся демон. - Разве что оставить на память?
        - Оставьте, - попросила я его. - Хоть такая память…
        - Если вам угодно… - он сунул перо обратно в узел и установил его там торчком, как у индейского вождя. Это прощальное веселье и баловство грустного демона очень мне не понравились. А когда он провел холодной ладонью по моему лбу и щеке, стало совсем странно. Как будто эта ласка разбудила меня спящую, и оборвался сонный бред, и вокруг был мой хороший утренний мир, и вообще все стало хорошо.
        - Вот так, - непонятно почему удовлетворенным голосом сказал Зелиал. - А теперь я лечу. Мне нужно в строго определенную минуту уйти в иное пространство. Там все построено на игре совмещений, видите ли. Если я пропущу совмещение этой ночи, то другое долго рассчитывать придется. Удачи вам!
        - И вам удачи! - воскликнула я, приподнимаясь по грудь из ванны. Я поняла, что если не обниму его сейчас, то удачи никакой не будет! Но он уже обратился в столб тумана и стал втягиваться в щель между вентиляционной трубой и стенкой.
        Мне надо было в тот момент, когда его пальцы скользили по моему лицу, поцеловать его руку! Вот что я вдруг поняла, хотя еще не могла осознать, почему бы.
        Уютная ванна потеряла для меня всю прелесть. Я встала и включила душ. Мне надо было смыть с себя что-то этакое - не грязь, разумеется, я вообще до жути чистоплотна, а как будто пленку. Взяв головку душа в руки, я лупила себя со всех сторон тугими струями, и уходило что-то надоевшее, застарелое, лет примерно восемь мешавшее мне жить.
        Ощущение пробуждения - иначе я не могла назвать свое новое чувство. И это даже озадачило меня - пробуждение нашло когда являться, во втором часу ночи! И придется мне теперь ворочаться рядом с Сонькой. Я вообще не терплю посторонних в постели, разве что в исключительных случаях. А теперь все сложилось вместе - и прощай, сон! До рассвета промучаюсь, не иначе.
        Но вышло совсем не так.
        Я легла. Сонька под своим одеялом была такая теплая, что я это резко ощутила и умилилась. Мне захотелось, чтобы рядом, и не за двумя одеялами, было живое тепло, к которому в любой миг можно приникнуть. И я удивилась - как же я жила все это время? А главное, зачем и почему я так жила? Заставили меня, что ли? Почему я даже не пыталась внести в свою жизнь тепло? Откуда взялось упрямство, породившее в недобрую минуту мое вечное заклинание: «Я никому не нужна, но и мне никто не нужен!»
        Рядом была Сонька, всего лишь Сонька. Если бы рядом был пес или кот, я все равно бы задумалась о природе и свойствах живого тепла. И, возможно, додумалась бы до того, что самое сильное, мощное, густое тепло возникает под мужской ладонью на женской щеке. Даже если эта ладонь прохладна, как ночной ветер.
        Но я неожиданно для себя уснула, привалившись к Сонькиному боку, а когда проснулась - она уже вылезла из постели, сидела на краю, кутаясь в одеяло, и с интересом на меня смотрела.
        - Доброе утро, - сказала я.
        - Доброе, - согласилась Соня. - Я сейчас на тебя смотрела и удивлялась, как человек во сне меняется. У тебя же вечно такое лицо, будто ты готова всех перекусать. А во сне - ну ни капельки.
        - Это была не я, - странное подозрение смутило меня.
        - Не просыпайся, - попросила Соня. - Я сама чай заварю и бутерброды намажу, ты только не просыпайся.
        - Я уже проснулась.
        - Тогда все это очень странно…
        В Сонькиных словах вроде не было ничего удивительного - ей от меня немало доставалось, сперва на тренировках, потом за пределами зала. Я особа языкастая. Невзирая на это, она умудрилась понемногу привязать меня к себе. Видно, готова была терпеть мою кусачесть ради ощущения надежного, чуть ли не мужского плеча. Именно так я всегда понимала наши отношения.
        Но сейчас они вдруг оказались совсем иными, и я даже не могла нашарить слов, чтобы объяснить их самой себе.
        Я встала и подошла к зеркалу.
        И мне не удалось сосредоточиться, чтобы встретить спокойный, уверенный и внимательный взгляд оттуда. А уж придавать лицу спокойствие я научилась вроде бы давным-давно.
        Точно какую-то пленку унес на своих ладонях Зелиал. Мне не удавалось натянуть маску. Это раздражало. А когда я понемногу, словно сон из кусочков, сложила свой разговор с демоном, то стало мне совсем кисло. Я поняла, в чем дело, - это прощание выбило меня из колеи.
        И потому я вся устремилась к единственному человеку, перед которым могу сейчас выговориться, - а такой потребности у меня не было, пожалуй, с юности. Меня понесло к бабе Стасе - причем я же совершенно не знала, где и как ее искать!
        Спровадив Соньку, я устремилась туда, где меня ждали лишь по вторникам.
        Анна Анатольевна открыла мне дверь, и. я впервые увидела ее улыбающейся. Она была растрепана, в халате и босиком, даже без тапочек.
        - Вы меня разбудили! - объявила она, хотя был уже одиннадцатый час. - Заходите! Завтракать будете?
        Я окинула взглядом прихожую, случайно заглянула во все распахнутые двери - в ванную, кладовку, на кухню, - и все поняла. В прихожей стояли два чемодана, на вешалке висело летнее мужское пальто, в ванной на видном месте стоял таз с замоченными рубашками, а на разложенном диване, который я углядела сквозь портьеры, спал высокий крупный мужчина, седой и с лысиной.
        - Муж вернулся! - поймав мой взгляд, с гордостью сообщила Анна Анатольевна. - Выставила его молодая-то. Вот - жить будем…
        Я спросила адрес бабы Стаси и быстренько исчезла.
        Бабу Стасю я обнаружила на лавочке перед подъездом. Она читала соседкам письмо от дочери. Увидев меня, она быстренько свернула свой бенефис, сделала знак, и мы поднялись к ней в гости.
        - Так и думала! - воскликнула она, когда я передала ей прощальные слова Зелиала. - Умница он и добрый. Где-то в глубине души верила я, что он всех нас на свободу отпустит, да и карает не за грехи наши глупые, а за мысль - душу нечистому продать. Да за само желание душу свою навеки погубить уже карать надо!
        - Так что, бабушка, - вернула я ее от философских мыслей на землю, - придется мне теперь без него разбираться со своим маньячком. Он это знает и не возражает. Ты все грозилась обучить меня глаза отводить - ну, давай, я готова.
        Баба Стася задумалась.
        - А ведь не могу! - растерянно сказала она. - Ей-богу, не могу! Забыла! Словно и не умела никогда! Стой… поняла! Это же он договор сжег, и все силу утратило - и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!
        Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась всех своих способностей! Хотя - проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?
        - Баба Стася, а перекидываться?
        Она неуверенно провела по себе руками.
        - Перо! - вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.
        - И такой памятки не оставил… - пригорюнилась баба Стася.
        - Мне оставил, - и я достала из узла свое заветное перышко, - Вот…
        Баба Стася внимательно его рассмотрела.
        - А ну, перекинься! - вдруг велела она.
        Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.
        - Обратно вертайся, - сказала баба Стася. - Ничего не разумею. Что ж он тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!
        Я тоже задумалась - и внезапно поняла, в чем тут дело.
        - Баба Стася, он-то отпустил! Он только забыл, что мы договор в двух экземплярах составили! Как полагается! Свой экземпляр он сжег, но мой-то, со всеми подписями, цел! Ясно?
        - И не сожжешь? - пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.
        - Нет. Такой глупости не сделаю.
        - И я бы не сожгла, - призналась она. - Будь что будет, а не сожгла бы. Но раз он так решил, раз он меня отпустил… Ладно. Все равно стара и хворобы одолели. А ты молодая еще девка… такой и останешься.
        - Гадаешь, баба Стася?
        - Чего гадать - вижу. Хоть бы и потому, что договор не сожгла. Выбрала ты себе дорожку - круче некуда, на такой дорожке не стареют.
        - Откуда ты знаешь, бабушка?
        - Сама хотела той дорожкой уйти. Каб не малые… да каб не сам Зелиал, бес треклятый… А ты ступай, ступай, лети…
        Она гнала меня прочь, как тогда, с шабаша. Но теперь уж, похоже, навсегда. И я поняла - гонит меня не уютная старушка во фланелевом домашнем платьице, а та молодая да пригожая Станислава, которая уложила спать своих пятерых и вышла на порог, глядеть в ночь и ждать - не встанет ли из земли столб дыма и тумана, не обрисуется ли в нем силуэт, не улыбнутся ли ей печальные глаза милого демона… И я поняла - это в нас неистребимо, и всем нам вечно будет столько лет, сколько было в эти часы ожидания.

* * *
        Каждой ночью, каждой ночью - все в том же полете… Не сходят ли от этого с ума? Не начинает ли мерещиться чушь? Как только выдерживают души умерших невест этот неизменно повторяющийся полет? Мы, земные невесты, можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?
        Что утешает их в этом полете? Не может быть, что лишь абстрактная до белизны идея высшей справедливости. Что греет их, кроме обязательного лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец, то на миллионную ночь фантазия иссякнет.
        Что такое наши понятия о долге и справедливости на фоне вечности? И радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца и танцующего полета, - нужна ли кому?
        Тот, кто тысячелетиями был демоном справедливости, - и то устал, затосковал, измучился сомнениями. Постойте! Как же назвать существо, в котором за сотни лет не зародилось сомнений? Человеческая ли это душа - та, что летит над землей с белой лилией невинности на груди? А если нет - то чья же? Даже зверь обретает опыт милосердия, и к старости его клыки и когти не так бесшабашно резвы, они делаются осторожны, они не тронут звереныша чужой породы, не причинят вреда даже в игре. Даже звериная душа изменится за столетия ночных полетов.
        Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?
        Если не блаженство бесконечного танца, если не радость полета, то что же?

* * *
        Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести его в школу. Она знала, когда у меня кончаются тренировки, и наверняка уже ждала меня на лестнице.
        Соньку в школе просто эксплуатируют. Издеваются над ней, как хотят. Сдвинули ей отпуск, и вот она сидит в хорошую погоду в городе и решает проблемы ремонта. С ее организаторскими способностями это совершенно непосильная задача. Умные люди, наоборот, держали бы ее подальше от таких ответственных дел. Но дуры-учительницы обрадовались, что есть на кого свалить эти хлопоты. И умотали кто куда. Наивные дурочки, воображаю, как вы обрадуетесь, вернувшись из отпуска! Сонька не в состоянии проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!..
        Увидев снизу ее на подоконнике, я так и ждала жалоб с причитаниями насчет ремонта. Но Соньку волновало совсем другое.
        - Скорее к телевизору! - завопила она. - Я у Бочкунов была, эта мамаша - краше в гроб кладут! Тани нет как нет! Сегодня по телевизору будут показывать портрет.
        - Так ведь уже показывали!
        - В том-то и дело, что нет! Я сегодня все бросила, понеслась на телестудию, час там зря потратила, порядка у них - ни на медный грош!
        Гм… Сонька, рассуждающая о порядке… Что-то новое!
        - Беги, включай, а я на кухню, - отворяя дверь, сказала я. - Сырники будешь есть?
        - Черта с рогами съем! - пообещала Сонька.
        Я стала выкладывать на кухонный стол пакеты, в том числе и странный сверток, который таскала за собой сперва с мальчишеской гордостью, потом с недоумением - ну и что? Это был «макаров», замотанный в цветной пакет, но так, что я могла прямо сквозь пакет взять его и выстрелить. Но мало было надежды встретить посреди улицы маньяка, и стрелять в него я все равно бы не стала. Поэтому я к вечеру и перестала понимать, зачем мне пистолет. Вот разве что он догадается напасть на меня - тогда конечно. И даже с удовольствием!
        Возможно, я стала бы развивать дальше эту мысль - как я поселюсь в Сониной квартире, как несколько дней буду там маячить, как он врубится и ночью попробует и меня придушить. А главное - как я, не выходя за пределы необходимой самообороны, выстрелю в него самым неприятным образом - в пах. Жестоко, но зато серьезно. А с милицией разберусь очень просто - сама с дымящимся пистолетом пойду сдаваться в прокуратуру и там расскажу всю эту прелестную историю, а также отведу их в квартиру и покажу печку, в которой нашла оружие. Возможно, к моему счастью, оно уже фигурирует в каком-нибудь темном деле, тогда пусть проводят баллистическую экспертизу и радуются, установив причастность к этому делу моего ненаглядного маньячка!
        Скелет этой фантазии у меня уже оформился, дело было за деталями, но тут из комнаты завопила Сонька. Я поставила сковородку на конфорку и пошла смотреть, как показывают Таню Бочкун, двенадцати лет, которая ушла из дома в дешевых джинсах, полосатой маечке, кроссовках и с резинкой в волосах, на концах которой - две деревянные крашеные клубничины.
        Тут все мои планы полетели в тартарары.
        Я увидела ее лицо.
        Это была красивая девчонка, светленькая, с кудрявой челкой. Возможно, еще и фотография вышла удачной. Такая милая девчонка - даже в толпе на улице привлекла бы мое внимание. Я не сомневалась, что у нее ладная, стройная, спортивная фигурка. Но дело было не во внешности…
        Я не слышала, что еще говорила за кадром дикторша, - с экрана вдруг пошла волна холода, и я приняла ее лицом и грудью. Это было - как будто я нырнула в лед. Я не знала, что означают такие волны холода, а догадка, которая пришла внезапно с волной, во-первых, была всего лишь догадкой, а во-вторых, настолько страшной, что я непроизвольно оттолкнула ее, всеми силами отказываясь принять.
        Но если поверить этому озарению - то ребенок погибал! Девочка погибала мучительной, страшной смертью, если только это уже не свершилось!
        Стоять и смотреть в телевизор было невозможно.
        Я вдруг ощутила в себе что-то вроде компаса. Стрелка, подергавшись, легла на верный курс. Я знала, что если идти направо, под углом градусов в двадцать к плоскости своего тела, то я найду источник этого холода - я найду девочку!
        Ничего не говоря, я кинулась на кухню, схватила пистолет, размотала его и выбежала из квартиры.
        Если бы я перекинулась, то летела бы стрелой, не обремененная изгибами улиц и переулков, прямыми углами кварталов. Но я не могла и не хотела бросить пистолет. Он мог понадобиться, он должен был понадобиться!
        Доверившись внутреннему компасу, я бежала, срезая по возможности все углы, пересекая улицы по диагонали. Когда какой-то шофер, высунувшись из машины, обругал меня, я сунула ему под нос пистолет. Шофер онемел, а я побежала дальше, и лишь через минуту поняла, что чудом вывернулась из-под колес.
        И оказалась я в жутком дворе.
        По-видимому, здесь раньше была лавка вторсырья. Лавку ликвидировали, но мерзкий запах остался. Двор был без признаков зелени, каменный мешок с деревянными, крытыми облупившейся краской сараями и конурами. Вид у этого двора был совершенно нежилой.
        Я стояла у ворот, пытаясь продышаться, и вдруг вспомнила, что успела заметить на бегу, приближаясь к этим самым воротам. Окна были черные и пустые - даже без стекол.
        Дыхание быстро пришло в норму, я могла бежать дальше, если потребуется - даже сквозь этот кошмарный двор. Я была как бусина, что нанизали на струну холода, и я скользила по этой струне уже, видно, помимо собственного желания.
        Тут я услышала шаги.
        Из-за угла вышел человек.
        Нет, не человек - мой маньячок!
        Он шел и улыбался. Притом он глядел на меня и в упор не видел. Его явственно покачивало.
        Он отряхивал воображаемую пыль с рукава темно-синей куртки. Чувствовалось, что ему сейчас безмерно хорошо, что он просто счастлив, что судьба ублаготворила его и что желать ему больше нечего.
        Я настолько ошалела, увидев его, что опустила руку с пистолетом и дала ему выйти в ворота.
        Возможно, я даже не поняла толком, что раз здесь он - значит, дело плохо. Я понеслась, как бусина по струне, один конец которой резко переместился вниз.
        Струна уходила в подвальное окно - с выбитым стеклом, но накрепко заложенное фанерой. Я пометалась и нашла вход в подвал. На двери висел замок размером со сковородку.
        Я догадалась, что замок - одна видимость, иначе как же сюда мог попасть маньячок? Вряд ли у него был ключ. И действительно - замок не был закрыт, стоило дернуть дужку посильнее - и она выскочила из гнезда.
        Подвал оказался лабиринтом. Спотыкаясь о разбросанные дрова, стукнувшись об остов велосипеда и о подпиравший потолок брус, я добралась почти наощупь до прикрытой дверцы. Я бы и ее не нашла, если бы не подаренное Зелиалом новое зрение, я бы вообще ничего в этом мраке кромешном не разглядела.
        Перед дверцей мне было страшно.
        Пролитым эфиром испарялась из меня надежда - а вдруг еще не поздно, а вдруг успею спасти? Я знала, что увижу мертвую девочку, настолько страшный холод шел оттуда, из-за дверцы. И все же, все же!..
        На знаю, откуда взялись во мне силы выломать ее. Маньячок придумал какой-то способ запирать ее снаружи, какое-то сочетание грузов и засовов, впотьмах я ничего не поняла. Дверь провалилась вовнутрь.
        Девочка лежала на полу. Рядом стояла миска с винегретом, валялся кусок хлеба и огрызок колбасы. Пахло здесь нестерпимо.
        Я все поняла - так мгновенно, как будто передо мной прокрутили кинопленку. Девочка забрела сюда случайно, она бесцельно бродила по городу, не желая идти к родственникам и не зная, где искать подруг. Взрослый предложил хлеба с колбасой, а возможно, и мороженого. Никто никогда не говорил ей, что нужно остерегаться трезвых дядек с добродушными повадками. И она прожила в подвале три дня… прожила?.. К концу третьего дня это уже не было дитя человеческое, это был истерзанный звереныш. Она уже хотела смерти. И ей было все равно, в каком облике явится к ней смерть.
        Зная, что теперь в каждый мой сон будет приходить белокурая девчонка, я подняла пистолет и выстрелила в заложенное фанерой окно. Спуск был чуть туже, чем я рассчитывала, но и с таким я могла довольно метко выстрелить в спину уходящему.
        Когда я оказалась у ворот, он был еще хорошо виден. Он не торопился. Он блаженствовал.
        - Сволочи… - прошептала я, становясь, как учили в школе, и подводя правую руку с пистолетом к плечу. Я, верно, имела в виду тех, кто должен был сразу ловить и хватать этого нелюдя, пока он не успел натворить серьезных бед, а теперь они же будут мучить меня допросами за то, что я выполнила их дело - избавила мир от сумасшедшего убийцы.
        Я вытянула руку. Я навела мушку на его спину. Выстрел должен был ударить между лопаток.
        Я сосчитала до трех и… не смогла.
        Я не могла. Я не могла.
        Я вдруг, перестала понимать, что это - бешеное животное, в котором не осталось ничего человеческого, и преступление - выпускать таких на свободу. Передо мной была живая жизнь - и я не смогла…
        То женское во мне, которое было предназначено жалеть, спасать, ласкать, обихаживать, любить - встало на дыбы. Нажав на спуск, я перестала бы быть женщиной! Я стала бы одним из существ, способных отнять жизнь, которую не они дали.
        Я не смогла.
        Он уходил.
        Я поняла, что грош мне цена со всеми моими благими порывами. Нечем мне защитить Соньку, моих бегемотиц, - даже себя. Если бы я увидела его в подвале, над телом девочки, только что снявшего тяжелые сомкнутые ладони с ее шеи - возможно, я выстрелила бы, даже не подумав.
        Но спокойно целиться в спину уходящему…
        Я отбросила пистолет. Он был мне ни к чему.
        Ярость, которую я уже несколько раз за эти дни изведала, стала закипать во мне. Черная кровь ходила по артериям и венам и ей было тесно. Она требовала, чтобы я переступила порог, а я не могла.
        Кровь действительно закипела. Она бросалась к коже и откатывала назад для нового броска. Нестерпимый жар жег меня изнутри. Ярость просилась на свободу.
        - Ну и что ты будешь делать?.. - спросила я собственную кровь.
        - Увидишь! - ответила она.
        Я впилась зубами в кожу запястья и рванула ее.
        Струя черной крови медленно сползла по моему бедру и потекла по камням. Она делалась все толще, все круглее, а я была захвачена новыми ощущениями - сперва стало безумно жарко лицу, потом в голове и груди возникла пустота. Им было легко, как будто я понемногу выныривала из вязкой противной жидкости. Круглая струя на камнях наливалась блеском и медленно отползала, давая место последним вытекающим каплям крови.
        Страха не было. Он не возник и тогда, когда я поняла - это не струя, это рожденная во мне змея. Она, будто ждала моего озарения, подняла голову и посмотрела мне в глаза.
        Это было сильное, мощное животное в руку толщиной и с меня ростом. Взгляд был спокоен и неумолим. Это была та я, какой воображала себя, - способная творить справедливость.
        Я кивнула ей, и она поползла - все быстрее, все быстрее. Она шла по следу. Убийца уже давно скрылся за углом - скрылась за тем же углом и она.
        Я опустилась прямо на камни и привалилась спиной к стене мертвого дома. Вернее, это была уже не я. Существо, одетое моей плотью, ломало голову - было ли это все смертью, и как же ему теперь жить - за гранью смерти.
        Так прошло несколько часов - не знаю, сколько именно, в таком состоянии скорость мысли другая и время воспринимается иначе. Я успела проститься с Сонькой, со всеми моими коровищами и бегемотицами поименно, и вот сидела и смотрела в тот конец улицы, где скрылись убийца и преследующая его змея.
        И вот вдали из-за поворота показалась точеная головка. Черная струя быстро потекла ко мне. Кровь моя, ярость моя, боль моя - все это возвращалось.
        Змея подползла, положила голову мне на бедро и тонкий раздвоенный язычок лизнул мою руку - там, где уже засохла рана от зубов.
        И я увидела, как все произошло.
        Сперва, увидев на улице города огромную змею, он окаменел. Он даже пришел в себя, вынырнул из своей чудовищной, нечеловеческой эйфории. Потом прибавил шагу. Он не имел намерения общаться с гадом и не думал, что представляет для гада какой-то интерес. Змея со скоростью чуть больше человеческого шага ползла за ним.
        Когда он это понял, то решил убежать. Он еще не верил, что стал жертвой. Он думал, что бег - надежная защита. Змея поползла чуть быстрее. Он пробежал квартала два и перешел на шаг, уверенный, что все в порядке. Через несколько минут он затылком почувствовал змеиный взгляд.
        Он опять побежал - туда, где его из страха приютили. Там он твердо обещал, что вернет себе оружие и покинет город. Правда, этой ночью он там не ночевал, и хозяева, возможно, решили, что он выполнил задуманное.
        Бегал он плохо. Ему почти не приходилось от кого-то убегать. Тех, кто мог за ним погнаться, он не трогал. И змея без особого напряжения нагоняла его, стоило ему выдохнуться.
        Он додумался заскочить в случайный подъезд и крепко захлопнуть дверь. Там он сел на ступеньку и стал искать сигарету.
        Он не знал, что это вовсе не змея. Струя крови легко просачивается в тончайшую щель. Когда он увидел, что буквально на пустом месте, из-под тяжелой двери, под которой и муравью не протиснуться, возникла маленькая головка с холодными черными в алых ободках глазами, волосы у него на голове зашевелились. Он взбежал по лестнице, и у него хватило ума выпрыгнуть в окно на первой же площадке между этажами.
        Он ушиб себе ногу, но все равно побежал - через незнакомый двор, мимо гаражей, вдоль ограды палисадника. Навстречу ему шел мужчина в тренировочных штанах и с мусорником.
        Будь в беглеце побольше силы, он придушил бы мужчину и оставил его на съедение змее, искренне считая, что ей все равно, кого жрать. Но мужчина легко справился бы с ним. Поэтому беглец проскочил мимо него и притаился за углом.
        Для мужчины с мусорником змеи, возникшей вдруг во дворе, не было. Была струя темной жидкости неизвестного происхождения. Ну, льется, и пусть себе льется. Он перешагнул через струю и пошел к помойке.
        Беглец понял, что обречен.
        Остальное меня уже не интересовало.
        Я знала, что он мертв. И что он погиб той смертью, какую заслужил. Сперва он тысячу раз умер от ужаса. Его донимала боль в ноге, ему не хватало дыхания. Но ему не пришло в голову, что это - ужас тех слабых, кто попадал ему под горячую руку и чья боль его радовала. Впрочем, змея не наслаждалась его страданием. Она делала то, зачем появилась на свет.
        Я так мечтала уничтожить это чудовище, что кровь моя была отравлена смертью. И в тот миг, когда смерть состоялась, змея освободилась от яда и вернулась ко мне чуточку посветлевшей, ласковой, домашней.
        Она лизнула мне руку и передала свое чувство облегчения.
        Я встала.
        Мне действительно было легко.
        Я сделала правой ногой шаг вперед и встала в арабеск. Спина прогнулась, руки вознеслись ввысь. И меня закрутило в бешеных пируэтах! Их было великое множество - словно лопнула тугая пружина! На последнем я взлетела в воздух.
        На пустой улице я танцевала с таким восторгом, так самозабвенно, как ни в одном сне. Я чертила уникальные диагонали, зависая в воздухе так долго, как хотела. Я, выгнувшись, отбивала легкими ногами тройной кабриоль назад, бросалась в па-де-ша, перелетая в нем через всю улицу, отбивала тройной передний кабриоль, причем правая, верхняя нога достигала окон второго этажа. Я делала такие перекидные жете с заноской, какие не снились ни одной балерине. Долетев до перекрестка, я понеслась по кругу короткими жете, постепенно увеличивая их размах. Это еще не было танцем, я только пробовала силы! Во мне обновленной еще не было и не могло быть поэзии. Мне пока нечего было вложить в бесподобные бризе и гран-жете. Они требовали пылких и бурных страстей, как пуантовый танец требует беспредельной женственности. А все мои страсти сейчас лежали на камнях, свернувшись кольцами, и с интересом наблюдали за моими выкрутасами.
        Оттолкнувшись, я пролетела в гран-жете, таком, что откинутая назад нога и поднятые над головой руки сомкнулись, через всю улицу и опустились рядом со змеей.
        Она приподнялась, обвилась вокруг протянутой руки и скользнула на шею. Я погладила змею по голове - лежи, отдыхай, моя хорошая, мечта сбылась, танец начинается, все справедливо…
        И вспомнила про Зелиала.
        Если бы он знал, что я тут натворила!
        Я совершенно не представляла себе, что будет со мной дальше. Если где-то и обитали такие же, как я, безумные плясуньи, так их нужно было искать. Если мне предстояло отплясывать отныне по ночам в полном одиночестве, я бы приняла это как должное. Но я должна была знать, как быть дальше.
        Это мог знать либо ангел справедливости, либо демон справедливости. Что касается ангела - это было дело туманное, я даже считала, что он позабыл о нашей грешной земле. Но демон-то имелся!
        Я достала из волос свое заветное перышко.
        Сперва мне показалось, что это вообще не оно. То было вороное, а это - не может быть, поседело! Оно засеребрилось по краям, а пух у стерженька был совсем белым.
        Я смотрела на перо в тревожном изумлении и дождалась - из него вылилась тяжелая капля и упала на камень у моих ног. Я опустилась на корточки, змея тоже потянулась к ней мордочкой. Поняв, что это такое, мы переглянулись. Кровь!
        Зелиал попал в беду!
        Стыдно признаться, но чувство, охватившее меня, было похоже на радость.
        Теперь я знала, что буду делать дальше.

* * *
        Наступает рассвет, в ближайшей церкви благовест зовет к заутрене, тени тают. До следующей ночи.
        Мир четко разграничен на день и ночь. И если днем некому творить справедливость, ее принесут ночные силы.
        Для них нет солнечного света. Они знают лишь ночных птиц и ночные цветы. В сущности, это тоже неплохо, какой-никакой, а мир. Даже знакомый мир - для тех, кто еще при жизни любил шастать по ночам.
        Должно быть, для виллисы есть еще один порог, кроме смертного. Она должна отказаться от своей единственной радости - танца, от своего любимого и единственного пейзажа - ночных лесов и лугов, от белых и остро пахнущих цветов летней ночи. Ради чего?
        Разве у виллисы есть то, ради чего отказываются? Ведь она - невеста, что умерла до свадьбы. Ведь она не познала любовь во всей полноте.
        Пожалуй, балету «Жизель» необходимо третье действие. Готье и Перро не подумали о том, что Жизель будет искать этот высокий порог и, чего доброго, найдет его.

* * *
        Я оказалась в помещении с высокими стенами и незримым потолком.
        Здесь можно было присесть на табурет с ногами в виде звериных лап. Было еще кресло, спинка которого напоминала готический собор. Стояла у стены резная консоль, четырьмя ножками которой служили позолоченные фавны, а столешница обрамлялась понизу гроздьями и листьями винограда. Другой мебели я не обнаружила.
        На всякий случай осталась я стоять, поглаживая змею…
        Как мы с ней добирались сюда - уму непостижимо. Сперва я отпустила перышко на ветер. Оно занесло на городское кладбище. Сообразив, что можно последовать примеру Зелиала, караулившего демона любострастия, я слетала домой за своим договором и отправилась искать свежую могилу. Причем желательно мужскую - мне совсем не хотелось еще раз встречаться с тем когтистым чудищем.
        Там я на всякий случай попробовала перекинуться вороной. Не получилось. Тогда я окончательно поняла, что к живым женщинам и даже ведьмам более не принадлежу. Поглаживая по спинке мою верную змею, я села ждать хоть чьего-нибудь явления.
        Перед самым рассветом земля расступилась и выбросила из дыры существо, похожее на Зелиала, с длинным плащом и тонким профилем. Я кинулась к нему прыжками - бегать при теперешней легкости тела уже не получалось.
        - Здравствуйте! - сказала я ему. - Я ищу демона справедливости Зелиала. Он мне срочно нужен!
        Наверное, за всю историю существования демонов впервые потустороннее существо попятилось от земной женщины, пусть и со змеей.
        - Зачем он вам?
        - Я продала ему душу. Вот, хочу исполнить уговор.
        Демон пригляделся ко мне.
        - Вы… живы?..
        - Не знаю, - честно сказала я. Действительно, для покойницы я слишком уж резво сказала.
        Он посмотрел на змею и прикоснулся к ней пальцами. Змея угрожающе приподняла головку на крепкой и гибкой шее. Демон отдернул руку.
        - Не бойтесь, не укусит, - усмехнувшись, сказала я.
        - Откуда вы знаете?
        - Еще бы мне не знать - это моя кровь.
        - А-а… тогда все ясно. Погодите, мне только клиента забрать нужно.
        - Вы демон, простите, чего?
        - Спокойствия. Это, видите ли, тоже, сильный соблазн. Иные спокойствием называют такие вещи!.. Ну и попадаются на крючок.
        - Интересно! Зачем вы мне это говорите - я ведь тоже попала на крючок!
        - Вы - нет, - уверенно ответил он. - Похоже, что вы станете одной из нас. Там, внизу, нам нужны женщины, чья кровь превращается в змею.
        Я не стала спорить. Нужны так нужны. Главное было - найти следы Зелиала.
        Не хотела бы я еще раз проваливаться сквозь плотную и колючую землю! Даже когда дорогу прокладывает демон, несущий грешную душу клиента.
        Мир, в который мы попали, был вроде земного, только просторен до невозможности. Всякое помещение здесь было не меньше стадиона. Демон спокойствия оставил меня в здоровенном сарае с исторической мебелью, ни дать ни взять - комиссионка, и отправился куда-то докладывать обо мне.
        Нас со змеей не заставили долго ждать. В кресле обрисовались и сгустились очертания сидящего, наполнились плотью, и я увидела человека лет сорока, в костюме-тройке и при галстуке. Человек этот встал, всем видом показывая - встаю перед дамой!
        - Добро пожаловать, - сказал он. - Мне поручено говорить с вами. Вы нас заинтересовали.
        Я спокойно оглядела его. Он был красив и хорошо улыбался. Пожалуй, он не был здесь главным. Я, женщина образованная, видела всякие живописные вариации на тему Страшного суда и «Божественной комедии» Данте. Поэтому я догадывалась, что здешний хозяин - необъятных, непостижимых человеку размеров, да и внешность его вряд ли соответствует нашим эстетическим требованиям.
        - Я продала душу демону справедливости, - тут я протянула договор. - Вот, ищу его, чтобы вручить ему душу. Поскольку я, кажется, померла…
        - Успокойтесь, вы не померли, - сообщил мне собеседник. - Вы каким-то непонятным мне усилием перешли в иное качество. Вы теперь сродни демонам и духам. А раз ваша душа принадлежит нашей фирме, то лучше всего будет войти в наш штат и встать на довольствие. Мы найдем для вас подходящее занятие. Вам у нас понравится.
        Он обвел рукой помещение, явно имея в виду не мебель…
        - Весьма благодарна, но вынуждена отказаться. Я должна отыскать Зелиала, - светским тоном сообщила я.
        - Простите… - он слегка поклонился и протянул ко мне руку, чуть-чуть, жестом легкого недоумения, - мне хотелось бы вам напомнить, что вы продали душу дьяволу…
        И сел, всем видом наконец показав, что он тут начальник.
        - Моя душа пока что при мне, - ответила я ему, - потому что она продана не дьяволу, а Зелиалу лично.
        - То есть как?
        Я с торжеством предъявила договор.
        Он прочитал и уронил бумагу на колени.
        - Остроумно! - объявил он. - Ход, достойный опытной ведьмы! Вы умнее, чем мы думали. В таком случае, я буду говорить с вами иначе. По своему уму, по своей смелости, по своей решительности вы достойны большего, чем числиться за каким-то захудалым демоном справедливости, до которого мы еще доберемся. Возможно, вы уже знаете, что он натворил.
        - Знаю. Сжег договоры. Это при мне и было, - сухо ответила я, а комплименты проигнорировала, этого дела я никогда не уважала.
        - Вы, надеюсь, понимаете, какими неприятностями это грозит. Но вернемся к вам. Женщина, сумевшая превратить свою кровь в змею - находка для нашей фирмы. Давайте договоримся так - сейчас я доставлю вас в ваши апартаменты, поверьте, лучших не было и нет ни у королей, ни у султанов. Вы отдохнете…
        Он помолчал, глядя мне в глаза.
        - …вам будет подан завтрак, достойный королевы. Потом вам покажут ваш личный бассейн и танцевальный зал. Я сейчас распоряжусь, чтобы вам подобрали несколько ловких партнеров и грациозную секретаршу. Пока вы будете у станка делать привычный вам балетный экзерсис, вам доставят туалеты. Несколько недель вы посвятите путешествиям…
        Странное адское времяпрепровождение меня-таки удивило! Наверно, это отразилось и на лице, потому что собеседник мой продолжал с возрастающим вдохновением:
        - Вы отдохнете, приведете в порядок потрепанные нервы! Морские купания, прогулки на яхтах, верховые лошади, горные лыжи!.. По вечерам - танцы в роскошных ресторанах!.. А потом, когда вы ощутите себя не заклеванной, издерганной бытом, работающей за кусок хлеба, беззащитной перед всяким мерзавцем женщиной, а повелительницей, и императрицей, мы и поговорим!..
        Вот напоминать о прошлом не точно не стоило.
        - Все это замечательно, - с официальной любезностью улыбнулась я, - но дайте мне лучше возможность найти Зелиала.
        Он задумался.
        - Позвольте за вами поухаживать, - вдруг обратился он ко мне, вставая. - Ваше платье…
        Я шарахнулась было - ненавижу, когда чужие лапы поправляют на мне одежду. Белое мерцание встало между нами - и у него на вытянутых руках уже лежали белоснежные тюники, а поверх них - трогательный веночек Жизели.
        Я не успела ахнуть - все это великолепие оказалось на мне, корсаж охватил талию, как две бережные ладони, а собеседник взял меня за руку. Стена раздвинулась перед нами, и мы оказались в зеркальном зале.
        Седой старичок, в расстегнутом сюртуке и с седоватой эспаньолкой, встал со стула и направился к нам, выворотно ставя ноги в лакированных туфельках танцора. Дама в черном платье и в кружевной наколке, сидевшая за маленьким роялем, повернулась ко мне и чуть наклонилась. Несколько танцовщиц в коротких юбочках сделали мне реверанс и снова выстроились у станка, одинаковым жестом положив на него руки.
        - Здесь вас научат так танцевать, как не снилось ни одной балерине. И вы станцуете партию Жизели в лучших театрах мира, - прошептал мой спутник.
        Я всем телом устремилась туда - к хранителю тайн и легенд, тончайшему знатоку пуантового танца, уже готовая назвать его - Мариус Иванович! Но змея на моей шее чуть шевельнулась. Все. Хода в этот зал мне уже не было.
        - Простите… - сказала я. - Все это замечательно, но я должна найти Зелиала. Все-таки моя душа принадлежит именно ему. И не надо больше соблазнять меня. Все равно вы ничего другого от меня не услышите.
        - Если бы я знал, где этот злосчастный Зелиал, я бы сам отвел вас к нему за ручку! - воскликнул соблазнитель. - Но он пропал бесследно! Мы сами его ищем!
        Поверить в бессилие адского сыска я никак не могла.
        - Чтобы наказать?
        - Если вы просите за него… Попросите меня о чем-нибудь, умоляю вас! - голос стал вкрадчивым. - Позвольте сделать вам какой-нибудь подарок! Может, нам следует простить Зелиала?
        - Это само собой… - я задумалась. Вряд ли со мной сейчас говорили искренне. Грозил подвох, и то немногое, что я знала о местопребывании Зелиала, следовало хранить в тайне.
        - Вы в затруднении?
        - Да, - я все-таки сообразила, как выйти на след! - Есть у вас демон, который отвечает за тех, кто ищет ненужного знания? Это ведь тоже великий соблазн!
        - Есть! - радостно воскликнул мой спутник, хватая меня за руку. - Он вам нужен? Он в вашем распоряжении!
        Мы со свистом провалились сквозь пол и пронеслись через несколько этажей. Оказались мы, надо думать, в адской библиотеке, где было собрано все, созданное человечеством в этом жанре за несколько тысячелетий. Величиной эта библиотека была с небольшой трехэтажный город. А уж ненужного знания тут скопилось - на дюжину человечеств!
        Пол у наших ног разошелся, и появился пожилой сутулый демон в очках.
        - Я дарю тебя этой красавице! - провозгласил соблазнитель, хлопнув этого унылого типа по плечу. - Ей так было угодно!
        И растаял в воздухе.
        От пошлости меня прямо передернуло. Взглянуть на подарок - и то было неловко. Я огляделась. Змея на моей груди опять подняла голову и уставилась в дальний угол.
        - Чует, - одобрительно заметил демон в очках. - Ну ничего, сейчас мы от него оторвемся…
        Между книг на полке у него была спрятана колба с мутно-розовой жидкостью. Он плеснул из нее - и жидкость, пролетев по воздуху кометой не меньше двадцати метров, облила силуэт моего разговорчивого и многообещающего спутника. Он окаменел.
        - Совсем мальчишка разболтался, - неодобрительно заметил демон в очках. - Шестерка, а туда же… Ну, говорите, что вам нужно, только быстро.
        - Мне нужен тот маг, что способен вызвать ангела справедливости! - быстрее ответить, кажется, было невозможно.
        - Еще один Зелиал на мою голову! - вздохнул демон. - Тот тоже плешь проел…
        - Где его найти?
        - Откуда я знаю!
        - Но кто-то сказал Зелиалу, что такой маг есть, и даже объяснил, как его найти. Для этого нужно, чтобы что-то с чем-то совместилась, тогда можно будет попасть в иное пространство, где этот маг находится.
        - Возможно… возможно… Но если это - то, о чем я сейчас подумал, одни расчеты точки входа и минуты выхода займут целую вечность, - ему явно не хотелось со мной возиться.
        - Но как же Зелиал туда пробрался?
        - А вы уверены, что он там?
        Я достала и показала перо.
        - Хуже того - он там попал в беду.
        - Давно нарывался, - буркнул демон. - Вам-то что за печаль?
        В третий раз я вынула договор и предъявила его.
        - Моя душа принадлежит демону Зелиалу, - заученным тоном произнесла я. - И я ищу его, чтобы отдать ему эту самую душу!
        Демон присвистнул.
        - Прелестная ведьмочка! Охотно помогу тебе в твоих милых шашнях, но придется подождать. У меня столько дел и забот, что я не скоро выберу время засесть за расчеты.
        - А больше их сделать некому?
        - А больше их сделать некому.
        Змея опять шевельнулась. Тугие кольца чуть сжали мою шею. Положительно, эта гадина, мое порождение, знала куда больше меня. Я поняла ее гнусный замысел и не стала ему противиться.
        Я даже подставила ей руку, чтобы ей удобней было опереться и уставиться в глаза вдруг застывшему демону. Может, это был гипноз, а может, еще что-то, но он не возражал, когда змея по вытянутой моей руке быстро переползла на его шею и устроилась там с удобствами.
        - Вы сейчас же возьметесь за расчеты, - сурово сказала я. - Иначе - гибель. Я же знаю - у каждого демона есть своя погибель. Вас удушит рожденная из крови змея! Это я знаю точно! Вот она, эта змея, моя кровь и моя бешеная ярость! Лучше вам меня сейчас не сердить!
        Блеф был достоин бабы Стаси!
        Но он подействовал: демон тех, кто ищет ненужного знания, кротко побрел к рабочему уголку, где я без особого удивления обнаружила мощный компьютер со всей периферией.
        На мониторе замелькали знаки зодиака, колдовские формулы, пентаграммы, концентрические круги и, возможно, таблицы эфемерид. Битый час я молча смотрела, как пальцы смертельно перепуганного демона в очках бегают по клавиатуре, а на мониторе стремительно меняются схемы и картинки. Дважды машина зависала, демон бормотал под нос слова неизвестного мне языка, от чего змея вздрагивала и била хвостом, и начинал работу сначала. Наконец, он вывел на принтер окончательный вариант расчетов. И протянул мне бумажку с таким видом, будто вот сейчас грохнется в обморок. Я протянула руку, и змея переползла на мою шею.
        Тем временем срок действия розовой гадости явно кончился - мой бывший спутник в углу зашевелился и принялся руками сгонять с костюма ручейки тающей жидкости.
        - Вот, - очкастый демон ткнул пальцем в бумагу. - Стать лицом на запад. В руке держать горсть песка. Ровно в четыре часа утра бросить песок за спину и отступить назад, так, чтоб стать на него. Текст заклинания я откорректировал соответственно времени суток, расположению звезд и фонетике вашего языка. Все.
        - Благодарю!
        Я посмотрела на текст и обнаружила дичайшую абракадабру. Именно то, чего натощак не выговоришь.
        - А где стать? - спросила я. - Где угодно, что ли?
        - Да хоть здесь! - сердито отрубил демон. - Привыкайте к тому, что это роли не играет!
        Я подошла к своему мокрому спутнику и крепко тряхнула его за плечо.
        - Послушайте, не знаю, кто вы здесь, бес на побегушках или мелкий дьявол! Мне нужно знать точное время. И принесите горсть песка!
        - Зачем?
        Выходя из оцепенения, он совсем не слышал нашего разговора!
        - Съем на завтрак! Ну? Это же не личный плавательный бассейн и не Мариус Петипа в зеркальном зале!
        Он протянул руку, и я приняла в горсть струйку песка.
        - Время?
        - Без одной минуты четыре.
        - Здорово! Успеваю! Как будет четыре - хлопните в ладоши. Ясно?
        Эту минуту я потратила на чтение заклинания - чтобы в нужный миг ничего не переврать.
        Бес хлопнул в ладоши. Я кинула за спину песок и быстро наступила на него. Хорошо, заклинание было коротким. Меня завертело и втянуло в дыру, возникшую на потолке.
        Выбросило в пустынной местности.
        Земля тут была серо-желтая и потрескалась неровными квадратами. Небо над ней - зеленоватое, как иногда бывает перед закатом, вот только ни солнца, ни луны, ни даже звезд не обнаружилось. И откуда шел свет, позволявший сосчитать все волоски на сухих стеблях мертвой травы, я не поняла.
        Вдали торчала полуразвалившаяся зубчатая башня. Я побрела к ней. Вид у меня был - лучше не придумаешь! Белоснежное платье Жизели повисло тюлевыми лохмотьями. Венок я потеряла. Волосы в полете распустились и шпильки разлетелись. Змея тоже обалдела от этого приключения и висела, как в обмороке.
        У ворот сидел человек в длинной звездной мантии и с крючковатым посохом. Он чертил знаки, задумчиво добавляя по завитку, по крестику, хмыкая и вздыхая. По острому колпаку и длинной седой бороде я догадалась, что это маг вышел подышать свежим воздухом.
        - Здравствуйте, Учитель, - вежливо сказала я.
        Такое обращение ему понравилось.
        - Ты ищешь мудрости, женщина? - сурово осведомился он. Очевидно, набивал себе цену.
        - Да, учитель.
        - Тогда ступай за мной.
        Он привел меня в круглое помещение самого колдовского вида. На одной стене - вернее, простенке между окнами, - ковром висели сушеные травы, на другой - всякие металлические и стеклянные приборы, на третьей - полки с колбами, ретортами, пузырьками и флаконами. И много тут было книг разной величины - от карманного формата, до таких, оправленную в металл обложку которых нужно было поднимать двумя руками.
        Горел огонь в камине, горели две свечи в витом подсвечнике на столе. Этого света хватало, чтобы разглядеть все хозяйство мага.
        - Какой мудрости ты ищешь, женщина? Судя по змее, ты не из простых.
        - Я ищу справедливости, - честно сказала я. - В мире людей я ее не нашла. Говорят, есть на небесах ангел справедливости. А если и его нет, то не скажешь ли ты, учитель, как жить без справедливости?
        Маг рассмеялся.
        - Ты женщина, - ласково сказал он, - и ты судишь просто, как и полагается женщине. Справедливость каждый устанавливает для себя сам, если она ему вдруг зачем-то понадобилась. Вот я живу в своей башне, властвую над демонами и духами, умножаю, количество знания в мире - зачем мне еще думать о справедливости?
        - А как быть слабому, которому угрожает сильный? Как быть мне, если на меня напал насильник? Как быть обиженному, у которого нет заступника?
        - Стоит тебе пожелать - и у тебя будет заступник, - сказал маг. - Ты ведь женщина.
        - Хорошо. Но если судить по-твоему, то убийца останется безнаказанным, вор - непойманным, и так далее.
        - Пусть люди соберутся и выберут тех, кто будет расправляться с убийцами и ворами. Пусть община кормит их за это. И незачем будет взывать к высшей справедливости, - довольно разумно отвечал маг.
        - Но это наемники, они все равно будут лишь людьми, способными совершить любую ошибку. Как они соразмерят проступок и кару, справедливость и милосердие?
        - Как их научат - так и соразмерят.
        - Кто же их научит?
        - Разве в твоем мире не осталось мудрецов? - изумился маг.
        - Мудрец может научить лишь того, кто желает учиться, - я, понятное дело, вспомнила следователя с турецкими глазами.
        - А тех, кто не желает, пусть изгонят. В пустыню! Без воды! Все очень просто. Ради этого ты шла ко мне и отнимаешь мое время?
        - Помоги мне найти ангела справедливости! - сказала я. - Помоги мне найти его, учитель!
        - Может, для тебя и демон справедливости сойдет? Этот у меня имеется! - смеясь, воскликнул маг и снял с полки хрустальный флакон, полный дыма. - Вот он, голубчик! Украшение моей коллекции! Вон в той склянке у меня бесенок из рода Аемодеев, мелкий пакостник, бес сутяг и стряпчих. Вон в большой колбе - Левиафаново отродье. Мне бы еще несколько экземпляров, и можно начинать работу. Я, видишь ли, хочу исследовать свойства, физиологию и анатомию демонов. Этим всерьез еще никто не занимался.
        - Должно быть, тебе нелегко было собрать такую коллекцию, учитель, - почтительно обратилась я. - Подумать только, живые демоны!
        - Да, эту полку я не уступил бы за все сокровища Голконды! - заявил маг. - Красавцы, отборные экземпляры. Не мелкая шваль, а те, кто рухнул вниз после Большого Бунта.
        Мысленно я приказала змее приготовиться.
        - Мне к ним даже прикоснуться было бы страшно, - я руками показала, как именно оттолкнула бы склянку с бесом. - Какое мужество нужно иметь, чтобы изучать демонов! Прости, учитель, что я отнимала твое время такими глупыми вопросами!
        - Как не простить женщину! - гордо усмехнулся маг. - А прикасаться к ним совсем не страшно. Это же простое стекло и хрусталь. Страшно другое - когда ставишь ловушку бесу или демону. Каждого нужно приманить по-своему. Иногда полстолетия пройдет, прежде чем придумаешь приманку и подсунешь ему, чтобы прилетел и попался.
        - А они, эти флакончики - горячие или холодные? - спросила я. - Ведь бесы состоят из огня?
        Маг расхохотался.
        - Возьми в руку, попробуй! - предложил он.
        - А со мной ничего не будет?
        - С тобой ничего не будет.
        Я прикинула расстояние до двери, подошла к полке, и тут одновременно схватила хрустальный флакон и накинула магу на шею свою змею.
        Тесные кольца сомкнулись. Маг издал такой вопль, что огонь в камине заметался.
        Пока он боролся со змеей, я выбежала из башни.
        Конечно, следовало бы отбежать подальше, но я не видела подходящего камня. Приходилось рисковать - я размахнулась и брякнула флакон о стену.
        Осколки хрусталя острыми искорками сверкнули в воздухе.
        У подножья стены стал густеть клочок тумана. Он принял вид свернувшегося клубком зверька, начал расти и оказался лежащим без сознания человеком. Вернее, демоном в человечьем обличье. Я не понимала, это уже плоть или еще сгусток каких-нибудь мистических флюидов. Поэтому стояла, боясь прикоснуться.
        Клубок развернулся. Я увидела лицо Зелиала. Он вольно раскинул худые руки и стал дышать - с наслаждением и все глубже. Он понемногу приходил в чувство. Я не знала, как ему помочь, и решила хотя бы не мешать.
        В башне грохотала - это маг боролся, с моей змеей. Но хватка у нее была не хуже моей - видно, и она когда-то тренировалась по части захватов, подсечек и удушающих приемов.
        С новым вдохом Зелиал прогнулся в груди и блаженно застонал. А потом открыл глаза и увидел меня.
        - Это ты? - не столько спросил, сколько сообщил он сам себе. - Спасибо, ворона… Где это мы и как я сюда попал?
        - Осторожно, не наступи на осколки, - сказала я, потому что он был босиком и вообще голый.
        Зелиал сел, потрогал кусочек хрусталя и, по-видимому, все вспомнил.
        - Твоя работа? - пытаясь улыбнуться, спросил он, показывая на хрусталь.
        - Ну! Вставай, вставай, достаточно ты в пузырьке отсыпался.
        - Опять я не нашел ангела справедливости, - даже с каким-то удивлением сообщил Зелиал. - Может, хоть ты что-нибудь о нем узнала? А, ворона?
        Он, видимо, был еще очень слаб и прислонился к стене. У него не хватало сил и соображения даже соткать из мрака длинный плащ. Я хотела подойти и обнять его, потому что всей кожей чувствовала, как ему сейчас холодно. Даже сделала шаг к нему, но сразу же отступила.
        Зелиал лишился в заточении своих пышных жестких кудрей. Голова была покрыта шершавым ежиком, как будто его неделю назад побрили наголо. И вокруг ежика стояло легкое сияние, словно кончик каждого волоска обмакнули в лунный свет.
        И я все поняла.
        Я наконец-то поняла, кем же он был на самом деле, этот лишенный памяти туманный бес.
        - Узнала, - со вздохом ответила я ему. - Нет твоего ангела справедливости. Вообще нет. Пал смертью храбрых. Расстрелян после Большого Бунта за то, что неправильно понимал справедливость. Так что на него не рассчитывай. Одни мы с тобой остались. Больше никто этим делом заниматься не станет - ни маги, ни мудрецы, ни ангелы и ни черти.
        - Вот оно что…
        Я не могла сказать ему правду. Тогда он точно бы сошел с ума. Ведь он утратил ту силу света, которой мог исцелять заблудших и творить справедливость благородно и безболезненно. Или его лишили этой силы, зная, что без нее он - калека? Или это просто назначили срок наказания, без которого невозможно искупление?..
        Так, значит, свет вернется?..
        Зелиал оттолкнулся от стены и встал прямо. Ему было трудно так стоять, я понимала, что его еще несколько часов будут преследовать головокружения, но достаточно он надеялся на чью-то неземную помощь. Уж с этой-то хворобой он должен был справиться сам.
        - Ну, пойдем, - сказала я. - Работы много. Никто ее за нас не сделает.
        - А ты уже - все? Уже не можешь вернуться? - спросил он, отлично понимая, что выбор мой сделан, иначе я не нашла бы башню и не вступила в схватку с магом.
        - Чего мне возвращаться… Незачем.
        И только тут я окончательно простилась и с Сонькой, и с бегемотицами, и со всем моим дневным миром. Если ради Зелиала нужно было навеки выбрать ночной - пусть.
        - Ну, если так…
        - Да, вот так…
        - Не передумаешь? - с прежней, чуть застенчивой улыбкой спросил он.
        - Я же продала тебе душу. Вот и договор при мне.
        Мы посмотрели друг другу в глаза. Все было решено на миллионы лет вперед.
        Из башни выползла змея. Я протянула ей руку, чтобы она всползла и обвилась вокруг моей шеи. Маг, очевидно, валялся в глубоком обмороке.
        - Твоя кровь? - угадал он. - Оставь ее. У тебя родится другая, светлая и чистая.
        - В ней не будет такой ярости, - ответила я.
        Он протянул руку, погладил змею, и она лизнула в ответ его палец.
        - Ладно, пойдем, - решил он, видно, ощутив прилив сил. - Ты права, ворона, втроем веселее…
        И мы пошли. Я чувствовала плечом его острое плечо. И даже не заметила, что бесплодная земля под ногами давно кончилась, и мы ступаем по протянутому со звезды лучу зеленоватого прохладного света.
        Под нашими ногами были бесчисленные миры, и где-то среди них - мой, к которому я еще буду возвращаться, еще не раз и не два - пока буду ему нужна. Мы будем возвращаться туда вместе…

* * *
        Над ночной землей, над лесом с крошечными елками, над блюдцами озер, над игрушечным городом шло белое грозовое облако.
        Рига
        январь 1990
        Зазыв с того света
        Это мой дом. Я прожил в нем сперва шестьдесят шесть лет, а потом еще триста восемьдесят.
        Сперва я пребывал в великой растерянности, потому что агония моя, при коей присутствовали мои проклятые родственники, оба племянника от старшей сестры и та шлюха, которую родила младшая сестра, завершилась ничем. Я знал, что умираю, вправе был надеяться на райское блаженство, ибо грехов не накопил, и наконец потерял сознание. Сколько минут провел в забытье, одному Богу ведомо. Когда же я очнулся, то прежде всего испытал радость от изумительного отсутствия боли.
        Вокруг была темнота, плотная темнота.
        Я сел, потянулся, движения мои были легки и непринужденны. Я спросил: что это? В ответ мрак стал блекнуть. Я вспомнил - ведь только что меня окружали люди. И обозначились продолговатые серые пятна. Меня понемногу, бережно, вводили в мой новый мир.
        Родственники совершенно не заметили моего воскрешения, потому что были заняты делом - обсуждали мои похороны. Я прошелся по спальне, малость стесняясь своего вида - я был босиком, в одной замаранной ночной рубахе и в колпаке. Одежда появилась потом - когда они привели старух, старухи обмыли мое тело и приготовили к похоронам. Почему-то решили хоронить меня в бархатной мантии, и вот она дивным образом окутала мое новое тело. Равным образом на ногах появились белые чулки и мягкие удобные башмаки.
        Мы слишком мало знаем о жизни после смерти. Я полагал, бродя меж родственников, что вот-вот за моей душой явится светлый ангел. Ангела все не было и не было. Тогда я ощутил страх - возможно, что-то в жизни было сделано неправильно, сочтено грехом, и следует готовиться к худшему. Но и рогатые черти тоже за мной не спешили. Оставалось ждать.
        Я видел, как мое тело выносят, и проводил взглядом, стоя у окна, похоронную процессию. Потом прошелся по дому, радуясь тишине. Совершенно случайно я обнаружил новое свойство теперешнего своего тела - проникать сквозь стены. Это меня несколько развлекло. Но, когда я вздумал было выйти на улицу, уверенный в своей невидимости, некая сила преградила мне путь. После нескольких попыток, включая безумный прыжок из окна, я понял, что обречен находиться в своем доме долго, очень долго.
        Причина этого сперва была мне непонятна. За смертным порогом человека должны ждать либо кара, либо награда - так я полагал, так меня с детства учили. Мое одиночное заключение, пожалуй, можно было бы счесть карой, хотя я чувствовал себя в своем доме превосходно.
        Несколько дней я бродил по дому, испытывая даже некоторое наслаждение - тело не ощущало привычной боли, движения мои сделались легки и необыкновенно изящны. Потом мной овладела тревога. Наследники мои были твердо убеждены, что принадлежащий мне дом - не единственное мое имущество. Им следовало продать его, а деньги поделить между собой, и я указал в завещании, как именно. Определенную сумму я оставил на благотворительность - неприлично солидному человеку, наподобие меня, помирать, не осчастливив несколько убогих. Я распорядился о койке в городской больнице при обители святого Герхардта, и точно определил сумму, необходимую для бесплатного содержания и лечения пациентов, которые по воле Господа окажутся на этой койке. Сумма эта составляла шесть с половиной процентов от вклада, который я поместил в надежном месте. Но было и еще кое-что.
        Я был женат, овдовел, две мои дочери умерли в младенчестве, и потому мои доходы существенно превышали расходы. Сперва я довольно много тратил на себя, потом стал откладывать деньги и получать удовольствие, видя, как возвышаются и растут стопочки золотых талеров. Я собирал талеры ради собственного удовольствия, совершенно не думая, на что бы мог их употребить. Они развлекали меня постоянно. Особенно я веселился, надумав устроить тайник в стене.
        Дом мой, средней величины, в два этажа и с узким чердаком под высокой черепичной крышей, имел, как водится, подвал, где хранились припасы и дрова. В свое время отец мой очень удачно купил земельный участок возле старой городской стены. При строительстве это сберегло ему немало денег - по-настоящему пришлось потратиться только на фасад. Задней стеной моего дома стала укрепленная и подправленная городская стена, боковые - общие с соседями. А стены подвала старше стен здания примерно на триста лет - это остатки давних монастырских строений, с веками погрузившиеся в землю. Тогда не жалели камня, так что они получились в полтора фута толщиной. И я здраво рассудил, что, потрудившись несколько ночей, выдолблю место для сундучка с талерами. Разумеется, работа затянулась, но я был доволен.
        Сейчас тревога моя объяснялась тем, что я боялся за свой сундучок. Наследники, проклятые мои племянники, и шлюха с ними вместе, устроили совещание и решили, что старый скряга (таким титулом они меня почтили) непременно спрятал где-то в доме деньги или драгоценности. Я засел в подвале, понятия не имея, как буду охранять от них мой сундучок. Они, конечно же, спустились туда дважды, разворошили поленницу и пытались простучать стены. Тут я впервые порадовался, что племянники мои - дураки, даже это им оказалось не под силу. Переругавшись между собой, они обратились к первому попавшемуся маклеру, чтобы он продал дом, и, к величайшей моей радости, он их основательно надул.
        Сам я был весьма доволен тем, что не попал ни вверх, ни вниз, а остался охранять свое золото. Жаль было, что я не могу более пополнять сундучок, но ни одно блаженство не бывает всеобъемлющим. К тому же, я видел вещий сон.
        Оказалось, что в моем бестелесном положении отдых тоже необходим, и сны мерещатся примерно такие же, как людям во плоти. Проснувшись, я уже знал высший замысел относительно себя. Сундучок мне удастся открыть и деньги взять тогда, когда я подберу ключ. Разумеется, в земной своей жизни я имел ключ, но его утащили вместе со всей связкой мои любезные наследнички. Однако в земле хранится множество ключей от давно погибших замков, и среди них я могу найти подходящий. Тогда я наконец прикоснусь к своему золоту и буду счастлив абсолютно.
        Любопытно, что все это было предсказано сумасшедшим мазилой Отто Вайскопфом. Я нанял его, чтобы написать мой портрет. Портрет мне, в сущности, не был нужен - я не имел детей и внуков, которым следовало бы помнить обо мне. Но Отто вошел в моду, ему делал заказы весь наш магистрат, неприлично было выказывать себя скрягой. Долго позировать я не мог - я не дама и имею множество более важных занятий. Когда я увидел его творение, то сперва не хотел забирать из мастерской. Во-первых, я мужчина статный, а он изобразил сутулого. Из коричневого мрака (впервые в жизни я увидел коричневый мрак, но эта пришедшая из Голландии мода была еще наименьшим из зол) смотрел на меня старец - морщинистый, седоволосый, с седой эспаньолкой и усами, в длинной мантии и четырехугольном берете с кисточкой. Мантию я имел, но надевал редко - она приличествовала ученому, а я давно оставил науку. Но мазиле непременно надо было в один портрет вместить все - и мое прошлое, и мое будущее. Поэтому край мантии он отогнул и показал висящую на поясе связку ключей. Предполагалось, что это ключи от моих сокровищ. Настоящей связки он,
разумеется, никогда не видел, и ключи изобразил несуществующие. Он и предположить не мог, что много лет спустя после бесславной гибели портрета при пожаре я облекусь в мантию и обзаведусь связкой призрачных ключей, звон которых слышен лишь мне самому.
        В доме появились новые жильцы, привезли детей, и от шума я был вынужден спасаться в подвале. Тогда выяснилось, что я способен понимать не только родной язык и латинские афоризмы. Это было неожиданным и приятным преимуществом бестелесной жизни. Дети выросли, завелись новые дети, надстроили третий этаж, улица получила новое название, потом случилась война, в дом попало огромное каменное ядро. После замирения развалины разобрали, но погреба не тронули, а возвели над ним новое здание. И опять рождались дети, помирали старики… да! Один такой покойничек попытался было согнать меня с насиженного места. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы его не забрали. Полагаю, что вниз.
        Новая война погубила дом, и опять на его месте поставили другой, а погреб завалили песком и всякой рухлядью. Мне нужно немного пространства, я устроился в подходящей щели, а для прогулок избрал первый этаж, где была кондитерская. Я даже радовался тому, что сундучок мой теперь в совершенной безопасности, а в песке я нашел несколько старых ключей, так что уже имел неплохую связку.
        И еще одна война случилась, но на сей раз дом уцелел, зато не уцелела улица. Когда стали заново отстраиваться, дом оказался в глубине двора. Подвала не трогали, он никому не был нужен - до поры. Однажды пришли люди и за несколько дней все расчистили. Потом другие люди принесли ящики и устроили в моем подвале склад. Стены их не интересовали, так что я без особой тревоги смирился с их присутствием.
        Я вообще относился к людям спокойно, пугал их редко - только если совсем уже допекали меня своей суетой. Мне нравилось наблюдать за молодыми женщинами - это в моем положении было вполне допустимое скромное развлечение. Я никогда не любил шумных увеселений дурного тона, хотя в молодости был веселым и остроумным кавалером. Шутки мои, возможно, были более язвительны, чем полагается в светском обществе, но сейчас шутить не хотелось. Могу ли я определенно заявить, что заскучал? У меня было такое подозрение. Но каждому возрасту - свои скромные радости, и я с этим смирился, хотя смирение не входило, увы, в число моих добродетелей.
        И вот в дом мой пришла беда.
        Среди ящиков появилась женщина с громким голосом и быстрой речью. Таким голосом говорят только дуры. Им кажется, что чем громче - тем убедительнее. Обычно на складе я слышал только мужскую речь, в меру приправленную руганью, и не слишком огорчался - чего же еще ждать от полупьяных грузчиков?
        Некоторое время спустя ящики были вынесены из подвала, и тогда она снова заявилась с каким-то полупьяным субъектом самого плебейского вида. Я не сразу догадался, что они сговариваются о приведении моего подвала в божеский вид, о починке пола, штукатурке стен, белении потолка и прочих важных делах. Я бы не доверил субъекту и вытаскивание ржавого гвоздя из стенки. И мнение мое о том, что женщина дура, получило еще одно подтверждение.
        Чинили мой подвал с множеством приключений, которые наконец привели меня в бешенство. Единственное, что утешало, - работники были достойны своего предводителя и не делали ничего лишнего, так что стена, в которой скрыт мой сундучок, совершенно не пострадала. Я и сам принял кое-какие меры. Прожив столько лет в своем теперешнем образе, я кое-чему научился - скажем, знал, как создавать загадочный подземный стон и чем отвлекать внимание от нужных предметов, чтобы они казались потерянными. Работники поняли, что в подвале шалит нечистая сила, но постарались не слишком ее тревожить, только замазали щели, кое-как заделали дыры и навели наружный глянец. Наконец женщина рассчиталась с ними и сама водворилась в подвале.
        Места у меня там немного, и это немногое место она поделила перегородками, отчего образовались какие-то жалкие конурки. Первая от входа были прихожей, там моя дура установила вешалку-стояк, два стула, столик с журналами между ними, зеркало, бра, и все это очень небольшое, стоящее тесно. Я заглянул в журналы и ужаснулся - настало время, когда издают целые альманахи для особ легкого поведения. Там целые страницы посвящались духам, пудре, каким-то неслыханным притираниям, а вместо нравоучительных статей я обнаружил целую диссертацию на тему, как удержать при себе женатого любовника.
        Из прихожей можно было попасть в комнату более просторную. Посередине стоял стол - круглый, покрытый бархатной вишневой скатертью, на нем лампа под огромным цветастым абажуром с желтой бахромой и разнообразные шкатулочки. Возле большого стола имелся еще один, пониже, на колесиках, и сразу было видно, что его старались сделать незаметным. На втором столе дура моя разместила телефон и папки с бумагами, электрочайник и посуду. За ним в углу приютился маленький холодильник. Кроме того, она поставила два очень удобных кресла и табуретку у стены.
        Окно в моем погребе было именно такое, как полагается в погребах - под самым потолком, длинное и узкое, не более фута. Дура долго думала, как с ним обойтись, наконец притащила и повесила синие шторки с золотыми звездами. Тут я почуял неладное. А когда она приклеила к перегородке огромнейший круг Зодиака, я уже стал догадываться о постигшем меня несчастии.
        Образовались в подвале и еще два помещения, оба такой величины, что человеку там не повернуться. Попасть в них можно было из большой комнаты. Первое я в целом одобрил - там дура устроила довольно опрятное отхожее место, вот только входить туда следовало задом, это был единственный способ удачно сесть на фаянсовую чашу. Второе помещение меня сильно озадачило, я даже заподозрил, что у нее хватило ума оборудовать для меня спальню. Только существо, проходящее сквозь стены, могло благополучно войти туда и лечь на довольно высокое и узкое ложе, занимавшее почти все пространство.
        Кстати сказать, звали мою дуру Марией. Лет ей было столько, что впору внуков нянчить, а все обращались к ней: «Машка, привет!» Да, именно так. В мое время даже уличная шлюха требовала к себе большего почтения.
        Эта самая Машка была, разумеется, не замужем, растила дочь, и дочери уже исполнилось шестнадцать лет - самое время вступать в брак. Дочь, насколько я мог понять из разговоров, уродилась не в матушку и сама очень хотела законного брака, но моя дура неизвестно почему возражала.
        Я долго не понимал, для чего ей понадобился мой подвал. Но в один прекрасный день это разъяснилось. У нас появилось два новых предмета меблировки, последних по списку. Один притащил мужчина и установил посреди большой комнаты. Это было нечто вроде двускатного шалаша, какие днем ставят на тротуар, чтобы привлекать покупателей. Я иногда по вечерам глядел в окно и видел эти шалаши.
        Тот, что изготовили для моей дуры, был, как занавески, синим с золотыми звездами. Посреди, опять же золотом, были выписаны огромные слова: «САЛОН АФРОДИТА», и внизу, помельче, «вход со двора, 12.00 - 20.00». Я понял, что мой подвал теперь салон.
        Последний предмет меблировки принесла она сама. И на стенку повесила тоже сама, причем загубила всего четыре гвоздя, пятый вбила более или менее успешно. Я подошел и увидел диплом в золотой рамке - ее страсть к золоту была бы похвальной, если б только золото было настоящим, а не так называемым самоварным.
        Но рамка была подлинным сокровищем по сравнению с самим дипломом. Из него следовало, что моя дура окончила курсы эксклюзивной магии и является практикующей ведуньей второго посвящения с правом совершать обряды и производить гадания.
        Если бы в годы моей молодости женщина призналась, что окончила курсы магии, то семье пришлось бы порядком потратиться, чтобы дело обошлось всего лишь поркой на городской площади. Читая этот нелепый диплом, я впервые подумал, что от такой соседки следует как можно скорее избавиться. Мало ли кого она сюда накликает своими дурацкими обрядами. Сущности бывают разные - я, к примеру, сущность спокойная и уравновешенная, но не приведи Господи разбудить полтергейст…
        Но когда к ней пришли первые посетительницы, я успокоился. Ничего моя дура в магии не смыслила, а гадала так, что я хохотал во всю глотку. Так хохотал, что эхо доносило до нее обрывки смеха - и она ежилась, не понимая, что творится в подвале. Мой голос и смех живые могут услышать только в отраженном виде, я установил это случайно, однако место, где есть эхо, искал по всему подвалу уже целенаправленно. Это меня несколько месяцев развлекало.
        На самом деле весело мне стало еще раньше - когда она явилась в полном обмундировании сумасшедшей бабы, вообразившей себя городской ведьмой. Я даже не сразу узнал ее.
        Раньше она одевалась более или менее пристойно, прикрывала грудь, и лицо раскрашивала умеренно. Я привык к тому, что женщины показывают ноги до колен и выше - в конце концов, если они все, до одной показывают, то это уже неинтересно. Моя дура где-то раздобыла длинное платье, почти до пола, но открытое более, чем у шлюхи с Девичьей улицы. Оно было черное, с крупными золотыми узорами, и тесное в бедрах. Она достала из сумки красную шаль с бахромой и накинула на плечи, а потом подошла к зеркалу. То, что она там увидела, ей очень понравилось, а у меня, будь я в прежней своей плоти, заныли бы все зубы. Ведь она еще и покрасила волосы. Теперь у нее на голове было что-то вроде гривы вороной лошади, она собрала эти космы на макушке, а отдельные пряди вытащила, чтобы они, как взбесившиеся змеи, обрамляли ее простецкое круглое лицо, раскрашенное подстать наряду - чернейшие брови и ресницы, малиновый румянец, губы такого красного цвета, какого в природе не бывает. А глаза! Она размалевала их на пол-лица. А ногти! Кровавые, как будто она запустила их в чьи-то внутренности. А кольца, браслеты, серьги, цепочки!
Я знаю толк в драгоценностях - мне было жутко смотреть на эти убогие подделки.
        В магии она не разбиралась. Но это еще полбеды. Только теперь выяснилось, какая это невероятная врунья.
        Когда она врала работникам, чинившим подвал, я это даже одобрял - они тоже норовили ее надуть, так что в итоге образовалось некое подобие справедливости. Но окончательно я раскусил свою дуру, когда увидел, как она обращается с клиентами. Ее послушать - так более опытной ведьмы и на свете никогда не бывало. А меж тем она действительно была глупа, да, именно глупа. Я не из тех мужчин, для кого все женщины - дуры. Но из этой дурь и вранье, простите, лезли, пузырясь, как пиво из кружки.
        И даже находились люди, на кого это действовало.
        Моя дура всюду растрезвонила, что проводит так называемый золотой обряд. Цель обряда - привлечь к заказчику побольше денег. Мысль сама по себе неплохая, но доверять подобное действо моей дуре было просто опасно. А меж тем она с кем-то сговорилась по телефону, заморочила своим враньем голову, поехала проводить обряд и даже вернулась с деньгами. Когда я увидел у нее в руках эти деньги, скверное предчувствие осенило меня. Я понял, что добра ей эти зеленые бумажки не принесут. Их было для нее слишком много…
        У меня есть способность оценивать, какому количеству денег соответствует тот или иной человек. Она родилась, потому что я всю жизнь был связан с деньгами и, каюсь, даже давал в рост под большой процент. Поэтому для меня важно было с первого взгляда оценить просителя и его взаимоотношения с той суммой, которой он домогался.
        Так вот, эти деньги были для дуры избыточными. И потому они ее быстро покинули.
        Последняя бумажка улетела утром того дня, когда она вызвала к себе давнюю подругу - чуть поумнее себя, потому что глупее быть просто невозможно. Подруга, Елена, по крайней мере одевалась скромно, не показывала грудь, волосы причесывала опрятно. Я не люблю, когда у женщин короткие волосы, мне все кажется, будто их остригли в наказание за тайную проституцию. В целом эта Елена была похожа на экономку из хорошего дома - худенькая и с очень озабоченным личиком.
        Она пришла с большим портфелем, села за стол и начала объяснять моей дуре, что такое модуль. Я слушал с большим интересом, хотя объяснять она не умела. Елена была из тех персон, которые, если нужно что-то внушить собеседнику, будут бубнить одно и то же скучным голосом, пока собеседник не устанет, не обалдеет и не будет готов на все - лишь бы беседа кончилась.
        В мое время не было такого понятия, как реклама, но я уже знал, что это такое, и одобрял мысль печатать в газетах объявления о своем товаре. Что такое модуль, я понял сразу - минимальный кусок газетного листа, который можно оплатить, чтобы поместить свое объявление. Я и раньше подозревал, что, кроме прочих горестей, у дуры отсутствовало пространственное восприятие мира - когда Елена толковала о размерах и местах, она откровенно ничего не понимала. Когда и до Елены это дошло, она оторвала кусок газеты в полтора дюйма длиной и в полдюйма шириной, и каждый раз тыкала его в нос моей дуре - иначе не доходило.
        - Если взять два модуля со скидкой и восемь повторов, то это обойдется дешевле, чем один модуль пять раз, - сказала Елена.
        - Так не бывает, - ответила дура.
        - Бывает, - возразила Елена и заговорила очень деловито: - У них теперь такая система скидок. Вот ты платишь за два модуля не двести плюс двести, а всего триста пятьдесят, так? Не четыреста, а триста пятьдесят. Это первая скидка. Потом восемь повторов - это пять повторов по одной цене, а шестой повтор - уже семьдесят пять процентов, седьмой и восьмой - шестьдесят процентов, ну и так далее… и получается, что если ты заказываешь двенадцать повторов из расчета триста пятьдесят…
        Я, слушая, тут же считал в уме. Елена предлагала действительно выгодные условия.
        - Откуда взялись двенадцать повторов? - поинтересовалась, не дослушав, дура.
        - А иначе не имеет смысла. Так я же говорю - после пяти повторов шестой - семьдесят пять процентов, дальше опять понижение, вплоть до сорока, и таким образом через полтора месяца ты почти по нулям, а экономия начинается фактически с восьмого повтора…
        Это была очень занятная ловушка, и я тихо радовался тому, что дура в нее угодит.
        - Что ты мне мозги пудришь! - возмутилась она. - Ты сказала - при шестом повторе!
        Но Елена очень хорошо заучила свою арифметику. Вряд ли она знала что-то еше, кроме этих расчетов с модулями, но уж они-то вошли в ее кровь и плоть.
        - Я не могла так сказать, - ровным голосом произнесла она. - Так вот, если ты заказываешь два модуля, то экономически выгодно ставить твою рекламу не меньше десяти раз, я посчитала - лучше всего двенадцать. Получается вот такой кусочек, два модуля, шесть на десять. Его можно поставить на хорошее место, я договорюсь. И ты еще учти - твоя реклама на одном модуле не поместится.
        - Как это не поместится? В прошлый раз помещалась!
        - Это была другая реклама. А сейчас ты целый дамский роман сочинила. «Салон Афродита. Практическая магия. Ритуальная магия. Мощный сексуальный код - мужчина оказывается навсегда в Вашей власти. Код на щедрость Вашего мужчины. Омоложение по вуду.
        Бизнес-магия. Уникальный золотой обряд. Снятия сглаза, порчи, венца безбрачия…»
        Разговор был мне милее всякой итальянской комедии, поэтому я вытащил из стены свой любимый раскладной табурет с сиденьем из переплетенных ремешков и уселся рядом с женщинами.
        - …и прочие услуги Прием ведут госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья. Время работы, телефон…» - прочитав объявление, Елена очень ехидно посмотрела на мою дуру. - Ну, это можно мелким шрифтом… Да под такую рекламу не два, а три модуля надо, чтобы десять на десять, такой аккуратный квадратик, и всем будет бросаться в глаза!
        Ее ехидство я очень хорошо понимал. В объявлении было сплошное вранье. Ни единого слова правды!
        - Не могу я три! - вдруг завопила моя дура. - Денег совсем нет, в ремонт вложилась, платье вот прикупила, за аренду не плачено!
        - Тогда чуточку сократим.
        Ну-ну, подумал я, не на ту ты, голубушка, напала, ты жаждешь купить на грош талеров, как говаривали в годы моей молодости, но у Елены хватит ума поставить тебя на место.
        - Вот это - прием ведут госпожа Кармен, госпожа Николь, деревенская бабушка Авдотья. Не все ли равно, кто ведет прием? - спросила Елена, готовая сократить объявление до разумного объема.
        - Ну, не скажи! На это как раз пойдут! Вот если женщина сериалы смотрит, то у нее больше доверия к Кармен. Если, скажем, женщина придет, чтобы ей карты Таро раскинули - тут она подсознательно захочет, чтобы была француженка. А если приворот-отворот, соперницу там уничтожить, мужа домой загнать - так это все знают, деревенскую магию подавай, бабку Авдотью!
        Логика в рассуждениях имелась, я даже удивился. Но где они все, Кармен, Николь и бабка Авдотья? Где, спрашивается? Я этих дам в подвале не видел.
        - Ой, Машка, не свисти! - сказала умная Елена. - Нет у тебя никаких деревенских бабок! Давай выкинем это вранье! Реклама дешевле обойдется!
        - Нет, тогда лучше выкинем… выкинем… Даже не знаю! Омоложение по вуду - нельзя, это моя авторская методика!
        О боги - ее авторская методика!
        - Бизнес-магию тоже нельзя трогать - на это теперь все идут, - продолжала моя дура. - Во!
        Вспомнила! Впиши - чистка помещений - квартир, офисов и гаражей, коррекция ауры и кармы! Главное-то и забыли!
        Метлу тебе в руки - и чистить гаражи, подумал я. Аура, карма! Что за слова такие?
        Елена держалась стойко.
        - Три модуля, Маша! Иначе придется под микроскопом читать!
        - Не могу три модуля! Я в ремонт вложилась, вот платье прикупила, шаль, интерьер знаешь сколько стоил? Мне еще за стенд платить! Слушай, а в кредит никак нельзя?
        Вот! Вот оно и прозвучало - страшное слово «кредит». Ради чего и громоздилось вранье. Но в понятии дуры кредит - это способ получить деньги навсегда, без отдачи. И Елена с такими случаями, как я понял, уже сталкивалась.
        - Никак нельзя, - ледяным тоном отрубила она. - У нас агентство, а не частная лавочка.
        - Вот черт… Еще хоть маленькими буковками нужно про массаж и ароматерапию…
        - Ты что, массажиста наняла? И ароматерапевта?
        Тут я чуть с табурета не свалился.
        - Ну, найду массажиста, это теперь нетрудно, - беззаботно ответила дура. - Вот, я в маленькой комнате уже массажную кушетку поставила и масла для ароматерапии купила.
        Видя, что Елена не очень склонна к безоглядному доверию, дура моя встала и распахнула дверцу той крошечной каморки, где стояло высокое ложе. Я понял, что это и есть массажная кушетка.
        - Ничего себе! - изумилась Елена. - Да туда же не протиснуться!
        И тут случилось страшное - где-то в дуре отворилась дверца для потока слов.
        - Как это - не протиснуться! Я же пролазю! У меня там и шкафчик для ритуальных облачений! На ароматерапию обязательно люди придут, это теперь самый писк. И на бизнес-магию записываются. Я на прошлой неделе такой золотой обряд провела - закачаешься! Слушай, может, я тебе золотой обряд проведу? Заодно и венчик безбрачия снимем? А ты мне рекламой заплатишь? Что ты так уставилась? Ты не поверишь - но золотой обряд работает! Сама убедилась! Я женщине делала, такая крутая бизнес-вумен, прям конь с яйцами! Правильно называется - обряд на привлечение прибыли и возвращение долгов. Вроде бы несложно - нужно деньги в цветочный горшок закапывать с наговором, а горшок ставить перед зеркалом, ну, тут свои тонкости… А как работает!
        Она для внушительности даже глаза свои размалеванные закатила.
        Я уже наблюдал подобное представление - при расплате с работниками. Если бы у вранья был запах - мою дуру можно было бы сейчас учуять за два квартала.
        - Никаких золотых обрядов, начальство меня не поймет, - сказала умная Елена. - Ну так как, берешь два модуля? Я с тобой полдня потратила.
        - Ну что ты заладила - два модуля, два модуля! Ко мне и без твоей паршивой рекламы люди валом повалят! Давай так - мне половинку модуля, чтобы название салона, адрес и телефон…
        - Половинку модуля - не могу, только целый.
        Если бы мне попалась эта Елена в пору моей земной жизни - я взял бы ее в экономки. Ни один нежеланный посетитель ко мне бы не проскочил - и не пришлось бы держать в кабинете, на особой полочке, два заряженных пистолета.
        - Да говорят же тебе - денег нет! - продолжала буянить дура. - Я в ремонт вложилась, рабочие из подвала три с половиной тонны мусора вынесли, мебель купила, аренда за два месяца не плачена, платье - двести баксов, телефон поставить, окно несчастное застеклить - знаешь, сколько просят?! А клиенты еще не набежали!
        - Ты же говорила - старые клиенты придут.
        - Старые клиенты ко мне домой привыкли, а тут на трамвае ехать надо, не всем удобно. Но придут! Придут, куда они денутся!
        - Ладно. Когда придут - тогда позвони мне, приду, оформим договор на рекламное обслуживание. У меня сегодня еще пять клиентов намечено.
        Тут моя дура поняла наконец, что ее фокусы бесполезны, и расслабилась. Даже в голосе прорезалось нечто вроде правды - все-таки она не была по натуре злюкой, а всего лишь бестолковой женщиной средних лет, нуждающейся в твердой и тяжелой мужской руке.
        - Да погоди ты, куда ты несешься? - сказала дура. - Сядь, кофейку попьем, я тебе карты раскину, да не бойся, бесплатно…
        Тут некстати зазвонил телефон, она схватила трубку и выпалила казенно-любезным, невероятно фальшивым голосом:
        - Салон «Афродита» слушает!
        Я грешным делом обрадовался - телефонные переговоры моей дуры способны заменить лучшую компанию площадных гаеров на ярмарке.
        - Тут целители принимают? - спросил басовитый мужской голос. Незримому собеседнику было, пожалуй, за семьдесят. Но моя дура, естественно, опять блеснула интеллектом.
        - Да, и целители, и ароматерапевты, приходите, будем рады!
        Я надеялся, что старец объяснит ей, насколько ему не нужны ароматерапевты, в стиле боцмана парусного флота (город у нас портовый, и моряков я слышал неоднократно). Однако он, я полагаю, не расслышал странного слова, да это оказалось и к лучшему. Его ответ был достоин дурацкого салона!
        - У меня дырка в груди открылась, из нее так сифонит - занавеска шевелится.
        - Ого! - воскликнул я.
        - То есть как - сифонит? - спросила озадаченная дура почти по-человечески.
        - Говорю, дырка, сквозная, навылет, и из нее сифонит, со свистом, сам слышал. У вас дырки лечат?
        Тут она опомнилась и зачастила:
        - Понимаете, это на самом деле не дырка, это один из признаков смертельной порчи, порчу мы снимаем, приходите, ауру почистим, карму подкорректируем, ну и дырку…
        - Мне карма не нужна, у меня дырка! Я вам внятно говорю - дырка сифонит!
        - Да, да, я поняла, приходите, заткнем!
        - Приду, - пообещал голос и пропал.
        Я зааплодировал, предвкушая стычку моей дуры с сумасшедшим. А сама она с торжеством уставилась на Елену.
        - Вот видишь, рекламка была с гулькин нос, а клиент уже смикитил! Уже звонит!
        - Накувыркаешься ты с этой дыркой, - честно предупредил я. Но она, как всегда, не услышала.
        - Так я завтра зайду, - пообещала Елена и встала. - У тебя как раз появятся деньги на рекламу. Пока!
        Мне нравятся умные женщины. Елена сказала на самом деле так: Маша, если у тебя завтра не появятся эти деньги, значит, ты просто не смогла их стрясти с бедолаги, имеющего дырку в груди, и грош тебе цена как хозяйке магического салона. Дура моя тоже поняла намек. И, как ей положено по званию, засуетилась:
        - Да ты чего? А кофейку?..
        - Завтра, завтра, - сказала Елена, подхватила портфель и убежала. Моя несчастная дура осталась сидеть в в сильной задумчивости.
        Я не удержался - встал перед ней в правильную позу, как учили на занятиях по риторике, и заговорил, украшая свою речь выразительными и сообразными жестами:
        - Ага, пригорюнилась, госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья в одном лице. Ну, что? Мало тебя предупреждали? Говорили в один голос - нехорошее место, нехорошее место! Нет, обязательно нужно было клюнуть на дешевку, расковырять подвал! Хорошо, строители тебе попались умные - поняли, что на дуру нарвались, сверху все замазали и - привет! Ничего тут у тебя не получится! И клиенты не придут! И сама ты отсюда через два месяца уберешься, потому что у тебя НИКОГДА не будет денег даже на аренду, НИКОГДА, НИКОГДА!
        Когда трижды повторяешь слово, оно приобретает некую мощь, которую следует еще усилить жестами. Я так и сделал отчего дура моя вдруг подпрыгнула в кресле. Не успел я удивиться тому, что она способна улавливать колебания, исходящие от тонких тел, как в прихожей хлопнула дверь, дважды ударили в пол каблуки, вторая дверь распахнулась, и пред нами явилась дама. Именно дама, с тонким высокомерным лицом, и одетая весьма элегантно. Если бы моя дура додумалась так одеться, я бы начал ее уважать.
        Она тоже была в черном платье, но с еле заметным узором, и волосы собрала в высокую прическу, и накрасилась не с такой злодейской щедростью, и спину держала прямо, так что производила впечатление тощей и сердитой королевы в изгнании. По крайней мере, вела себя с совершенно королевской бесцеремонностью.
        - Госпожа Кармен? - не поздоровавшись, спросила она.
        - Добрый день, вы угадали, я госпожа Кармен! - угодливо отвечала дура. - Садитесь, будьте как дома.
        - Мне нужна госпожа Николь.
        - Ее сейчас нет, но я могу ее заменить, мы учились вместе, у нас одинаковые дипломы…
        Вот чем дурак отличается от обычного человека? Соврать может всякий, мне и самому не раз доводилось, но дурак усугубляет свое вранье.
        - Мне нужна госпожа Николь.
        - Но я сделаю для вас то же самое - гадание на простых картах и на картах Таро, астрологический прогноз, диагностика кармы…
        Я даже поморщился - дура моя принялась вдруг унижаться, как попрошайка у причала. Попрошайки тоже имеют свою иерархию - те, что побираются на ратушной площади, известны в лицо даже господим членам магистрата и получают от них ежедневный грош с большим достоинством. А на причале гужуется самая убогая сволочь из этого сословия, те, что хватают пьяных моряков за штаны и визжат, как обезьяны. Впрочем, так было раньше, теперешние попрошайки, возможно, иные.
        - Мне нужна госпожа Николь, - строго повторила дама. Тут бы моей дуре и заткнуться, но опять где-то внутри отворилась заслонка и хлынул поток слов:
        - Сниму сглаз, порчу, избавлю от одиночества, приворот любой степени сложности, избавление от подвешенных сущностей…
        Я понял - она уже ничего не соображает и не опомнится, пока не выложить все свои несуразные способности.
        - Вы что, нумерологии не знаете? - свысока спросила дама. - Мне нужна госпожа Николь.
        - Но я работаю лучше госпожи Николь, вы сами в этом убедитесь! - с отчаянием обреченной возопила моя дура. И я ее, как ни странно, понимал - до сих пор в салон забегали давние приятельницы, платившие за гадание шоколадками, а тут настоящий клиент пожаловал.
        - Нет, вы не подходите, - тут дама снизошла до объяснений. - Я просчитала имя «Кармен» и имя «Николь». Мне срочно нужно выйти в астрал, а ваше число для этого не подходит. В качестве проводника меня устраивает только Николь.
        Как вы полагаете, что на это ответила моя дура? Назвала нумерологическое число своего имени? Сказала, что знает иные способы выхода в астрал? Нет!
        - Я вам сделаю скидку! - вот что она сказала и нарвалась на законное негодование:
        - Где вас только учили?!? Впервые вижу салон, где клиентов выводит в астрал, не совместив личное число клиента с личным числом проводника!
        Возмущенная дама, не прощаясь, вылетела за дверь, а я вздохнул - очень хотел, чтобы эти две доморощенные ведьмы сцепились, ибо чего еще можно желать, глядя на их длинные когти, кровавые у одной и черные у другой?.
        - Ой, блин, еще и нумерология… - прошептала расстроенная дура.
        Вот-вот, заметил я, как это у них теперь говорится - со свиным рылом да в калашный ряд. А чего иного могла ждать женщина, все таланты которой - вранье, одно вранье и ничего, кроме вранья.
        Почему я живописую все мелкие неприятности того дня? Да потому, что они были ничтожным сором рядом с нависшей крупной неприятностью. Это была всего лишь легкая разминка. И я тихо радовался тому, что сбываются мои пожелания. Я же твердо сказал - жизни дуре в этом подвале не будет. Надо же - ворвались, все разворошили, все повыбрасывали и думают, что я это так оставлю. Сколько я страха набрался, полагая, что работники докопаются до моего сундучка с золотом!
        Так вот, все, связанное с деньгами, я очень хорошо чувствую. Приключения вокруг денег - вот лучшее мое развлечение. Когда пахнет деньгами - я молодею. И вот сейчас, глядя на свою дуру, сидящую в растерянности за столом, я вдруг ощутил запах денег. Не очень больших, но все же. Я еще успел подумать - неужели к ней наконец спешит клиент, который хоть что-то заплатит за ее нелепицы и вранье?
        В прихожую, а затем в салон ворвалась маленькая женщина, из тех, от кого лучше держаться подальше. Короткие красные волосы торчали дыбом, брючный костюм был пронзительного лилового цвета, на лице я прочитал чистую и прекрасную ярость, хотя женщина отнюдь не была хороша собой, ярость ее украшала.
        Следом прибыл мужчина ростом вдвое ее выше, на вид - тупой и неповоротливый, даже тяжеловатый, коротко стриженый, в кожаной куртке, с повадкой опытного мастера уличных драк. Впрочем, он был куда старше уличного драчуна, я бы дал ему лет сорок пять. Оружия при нем не имелось, зато имелась большая кадка с пальмой, которую он держал в объятиях и еле пропихнул в салон. Сам же остался стоять в дверях, разумно опасаясь, что для троих смертных, одного привидения и здоровенной пальмы это помещение как-то маловато.
        Эта пальма потрясла меня до глубины души - если только у меня еще оставалась душа… а, может, я сам был теперь своей душой, сие неведомо… Я даже забыл о том ореоле денег, который окружал маленькую и взъерошенную особу в штанах.
        - Ну вот! Застукали! - с торжествующей злостью в голосе воскликнула она.
        Дура еще раз подтвердила высокое звание дуры - напустив на круглую размалеванную рожу неземной восторг.
        - Анжелочка! - радостно закричала она. - Ну, как? Есть эффект?
        - Есть!!! Бурый, заходи! Ставь сюда!
        Острым лиловым когтем она указала на стол.
        Мужчина, которого, оказывается, звали Бурым, взгромоздил кадку на указанное место, пальма уперлась в потолок, моя дура наконец-то поняла, что дело неладно.
        - Посмотри там! - приказала Анжела.
        Бурый протиснулся вдоль стенки и заглянул в обе дверцы, не побеспокоив окаменевшую дуру.
        - Сортир и конура какая-то, - доложил он.
        - Сядь тут!
        Бурый сел в указанное кресло и выложил на колени кулаки. Хорошие были кулаки, в детстве я о таких мечтал.
        Дура наконец опомнилась, но опомнилась по-дурацки. Лучше бы лна честно показала свой испуг, так нет же - расплылась в изумительно фальшивой улыбке и даже наклонилась, как лакей нал господским утренним столиком:
        - Анжелочка, как я рада вас видеть, кофейку?
        Нет, в мое время таких дур еще не разводили!
        - Ко-фей-ку?!? - спросила Анжела. - После того, что вы мне натворили? Золотой обряд, бизнес-магия! Сколько я вам заплатила за этот обряд, ну? Назовите цифру!
        Эта женщина мне нравилась - ореол денег вокруг ее красной головы не обманул, она их любила и жить без них не могла.
        - Две… двести… двести долларов!.. - заикаясь, выпалила дура.
        - Двести долларов? Да вы что, считать не умеете?
        - Да я со всех двести беру! Золотой обряд, привлечение духа богатства, поиск через астрал вашей проекции в мире бизнеса!..
        И тут она догадалась наконец посмотреть в глаза Анжелы.
        И заткнулась!
        - Двести долларов - это для затравки! - прорычала Анжела. - За вашу дурацкую церемонию!
        Еще потребовалась новая простыня, мешок пшена, горшок с пальмой! Знаете, почем теперь пальмы?
        - Но ведь я говорила - можно любое растение!
        - Я не могу ставить к себе в офис любое растение! Это должно быть приличное растение! Плюс новое зеркало! Плюс моральный ущерб. Итого - пятьсот.
        - Чего - пятьсот?
        - Долларов! Условных единиц! Убитых енотов!
        Я пришел в восторг от этой арифметики. Анжела нравилась мне все больше и больше. Хотя, столкнись мы с ней в пору моей телесной жизни, искры бы полетели - никакая взаимная любовь не устоит перед любовью к золоту, и если бы нам предстояло, поженившись, любить одно и то же золото, очень скоро началась бы настоящая война.
        Дура моя наконец сообразила, что пора производить правильное отступление.
        - Но, Анжелочка, давайте сядем, поговорим по-человечески… - взмолилась она.
        - Хватит, уже поговорили! После вашего золотого обряда к нам соседи сверху протекли, на всех столах тазы стояли, два компа сдохло! Это - раз! Налоговая инспекция наехала, пришлось штраф платить - это два. Партнер поставки сорвал, а неустойка - с нас, это - три! Ничего себе обряд! Начего себе заговор на процветание фирмы!
        - Какая прелесть! - воскликнул я, но меня не услышали.
        - В общем, с вас пятьсот гринов, и точка! - объявила Анжела. - Иначе от вашего салона камня на камне не останется! Я всю прессу на уши поставлю! Я вам такую репутацию сделаю, что вас на базар бутылки собирать не возьмут!
        Я зааплодировал. А дура с перепугу перешла в наступление, орудуя теми же аргументами, которые даже тихая Елена отвергла без размышлений.
        - Какие пятьсот гринов? Начнем с того, что у меня их сейчас просто нет! Я сегодня заплатила за аренду, за рекламу…
        - ЗА РЕКЛАМУ?!? - переспросила Анжела и треснула кулаком по столу. Удар был таков, что кадка с пальмой подпрыгнула, а я сложился вдвое от беззвучного хохота, чуть не слетев при этом с табурета.
        - Вот дура! - бормотал я. - Неподражаемая дура! Всем дурам дура!
        - Я вам устрою рекламу! - пообещала гневная Анжела. - Звоните, ищите деньги где угодно, чтоб через час они у меня были! Бурый!
        - Ну? - спросил хмурый мужчина. Все это время он сидел тихо, словно не слышал всего шума, визга и воплей.
        - Остаешься здесь, караулишь госпожу Кармен, или кто она теперь? Госпожа Николь? А то смоется - ищи ее по всему городу!
        - Ясно.
        - Когда ей принесут пятьсот гринов, заберешь и принесешь в офис.
        - Ясно.
        Я понял, что дура моя основательно влипла. А вот она этого еще не поняла.
        - Но почему пятьсот? Почему пятьсот? - патетически спросила она. - Да, я допускаю, расположение звезд было неправильное, и обряд не сработал!
        Расположение звезд было неправильное!.. Вот тут-то я и свалился с табурета. Но нам, бестелесным, падать не больно, я перевернулся на спину и от восторга заболтал в воздухе ногами, как это делают грудные младенцы. Давно я так не радовался.
        - Допустим, это двести гринов, - соизволила согласиться дура, - но я потратила время, потратила психическую энергию…
        Слова, которых она нахваталась на своих курсах эксклюзивной магии, на деловую натуру совершенно не подействовали - и странно было бы, если бы подействовали.
        - Пятьсот гринов! Знаешь, сколько стоит эта сволочная пальма?
        - Вас никто не заставлял покупать пальму! Хватило бы герани! И она вам пригодится в офисе!
        - Хватит! Уже пригодилась! Фининспекцию пугать! Пятьсот баксов - иначе будет плохо! Бурый, сиди здесь, никуда эту шарлатанку не выпускай!
        - До упора? - уточнил Бурый.
        - Ну да… В общем, я тебе буду звонить. И ты тоже звони! Салон, блин! Сплошное надувательство!
        С тем Анжела и выскочила, а дура моя осталась наедине с Бурым.
        Злость Анжелы очень даже была мне понятна. Дама возмущалась специалисткой по дурацким обрядам не только потому, что обряд сработал наоборот. Была и более весомая причина - не могла же она возмущаться собственным легковерием. Она купилась на желание магическим способом увеличить свои доходы - и если бы результат оказался не таким плачевным, она бы похвалила себя за ум. А теперь ей пришлось бы ругать себя за глупость, и это было для нее так же невозможно, как превратиться в птичку и вспорхнуть на ветку. Поэтому она, совершенно естественно, переключила злость с себя на мою дуру.
        Дура некоторое время глядела на захлопнувшуюся дверь, потом перевела взгляд на Бурого.
        Очевидно, в ее голове созрело чисто женское решение - разжалобить сильного мужчину. Иначе я не могу объяснить, почему ее голос, нормальный женский голос, даже не в меру громкий, стал вдруг по-детски плаксивым, как будто у маленькой девочки отняли рождественский пряник.
        - Ну, где я ей возьму эти пятьсот гринов? - не то спросила, не то прохныкала она.
        - Где хотите, - безжалостно отвечал Бурый.
        Дура остается дурой в любых обстоятельствах - ей вдруг показалось, что она может в чем-то убедить эту гранитную глыбу с волосатыми кулаками.
        - Но это же цифра, взятая с потолка! - воскликнула она. - Допустим, двести - да, за двести я чувствую ответственность, но и двести фактически не двести, а полтораста… У меня амортизация магических предметов, костюма для совершения обряда, заговора, наконец! Заговор тоже не вечный! Им можно пользоваться определенное количество раз! А конкретно этим - не больше десяти!
        - Пятьсот зеленых - и вы свободны, - сказал на это Бурый.
        - Но где я вам их возьму?
        - Вот телефон, ищите.
        Кто-то внушил дуре, будто все мужчины любят лесть. И она решила пробиться сквозь каменную несокрушимость Бурого этим несложным способом.
        - Что телефон? Что телефон?! Вы что - думаете, у людей деньги просто так валяются? У всех в дело вложены! Пятьсот баксов! Да она что, сдурела? Где я ей пятьсот баксов возьму?! Ни фига себе насчитала! Вот вы серьезный мужчина, посмотрите сами - откуда взялись пятьсот долларов? Двести - да! Даже не двести, ну да ладно! А остальные - ее фантазия! Я что, налоговую инспекцию на нее натравила? Да я сплю и дрожу - как бы на меня кто не натравил!
        Бурый смотрел на свои кулаки и благоразумно молчал.
        - Ну-ну… Залп мимо цели. - сказал я дуре. - А ты его соблазни попробуй! Прямо тут, на столе! На бархатной скатерти!
        Ей и без моего совета эта мысль явно пришла в голову. Но переходить к решительным действиям она пока боялась, а зря. Я бы охотно полюбовался этой комедией. Более того, я бы проникся даже некоторым уважением к женщине, которая ради денег способна совершить умственные усилия. Но дура моя пошла иным путем - самым безнадежным. Она попыталась разжалобить этот монумент тупой силы.
        - Я, конечно, могу позвонить своим подругам, но они в таком же положении. Светка стала дилером косметики «Леди Винтер», а там как? Сперва нужно взять косметики на тысячу гринов, а что наваришь - то твое! Вот она скачет с полными сумками этой «Леди Винтер» по всем фирмам! Знаете, сколько раз ее за шиворот выводили?! Ничего вы не знаете!.. А Наташка стала дилером бижутерии «Коло…» Нет, «Кули…» «Куши»… Ну, эта, индийская, камушки…
        Вдруг она выкатила маленький стол, откопала на нем прозрачную папку, достала оттуда визитку и радостно прочитала по слогам «Ка-лак-шет-ра»! Бурый даже не шелохнулся. Но ее это уже не волновало - она ощутила в душе вдохновение и по этому случаю отмахнулась от последних остатков разума.
        - Наташка вот тоже - выкупила целый чемодан камней и носится с ними, всем предлагает! Там еще серебро дешевое, знаки зодиака… Кстати, могу предложить! Вы кто по гороскопу?
        - Берите телефон и звоните, - ответил на это, не теряя спокойствия Бурый, но она уже открывала большую плоскую коробку.
        - Вот, все знаки Зодиака и к ним серебряные цепочки! Можете взять жене, дочке… ну, подруге, им понравится! И цена прямо символическая!
        Тут мне стало страшно.
        Господи, только бы он ее не пристрелил, - взмолился я. Тогда она навсегда останется в этом подвале. И я сойду с ума. Я буду первым спятившим привидением… Я стану полтергейстом!
        Но Бурого не так-то просто было пронять.
        - Берите телефон и звоните, - сказал он.
        Дура со вздохом закрыла коробку, потянулась за телефоном и набрала номер.
        - Аллочка, привет, это я! - бодрым детским голоском поздоровалась она.
        - Ну, привет, - ответил женский голос.
        И я прямо-таки увидел ту женщину, Аллочку, мало того, что увидел - я ее понял. Моя дура была для Аллочки совершенно ненужным предметом какой-то прошлой жизни, возникающим всегда некстати и даже малоприятным. Настолько малоприятным, что проще в ответ на просьбу о деньгах дать сколько-то и прекратить беседу, чем выслушивать все подробности временного безденежья.
        - Слушай, ты деньгами небогата? - сразу спросила дура. - У меня такое дело - нужно буквально до завтра пятьсот гринов перехватить. Завтра мне долг возвращают, а деньги уже сегодня нужны, мне шубу предложили…
        - Ты сперва те двести верни, которые к Новому году брала, - ответила на это Аллочка.
        - А разве я не вернула? - дуре казалось, что она очень правдоподобно изобразила удивление.
        - Нет, не вернула.
        - Надо же, а я думала…
        В трубке раздались длинные гудки. Аллочка поставила крест на двух сотнях долларов - лишь бы обломок прошлого перестал возникать со своими просьбами, глупостями и враньем.
        Тогда моя дура набрала другой номер. И ринулась в атаку, блистая оптимизмом:
        - Светик, привет! Как жизнь молодая?
        Я и Светика сразу увидел. Если Аллочка была почти ровесницей моей дуры, но женщиной, сумевшей неплохо устроиться в жизни, хотя и несколько меланхоличной, то Светик уже относился к другому темпераменту. Есть такие бойкие женщины, которые умеют, наскакивая на мужчину и, вечно у него чего-то требуя, жить весьма неплохо - пока не кончится молодость. Светику, впрочем, было около тридцати.
        - Машка, ты? А я тебе как раз звонить собиралась! Слушай, дай до завтра пятьсот гринов! Мне завтра долг возвращают, а сегодня шубу предложили, классную, если не возьму - потом локти кусать буду!
        - Светик, я бы рада… Ты извини, не получается…
        - А шуба - просто мечта! Воротник широкий, рукава широченные, и еще оторочка, и вся фалдит! Ну, Машка, что тебе стоит? У тебя же свой салон! Ты у кого-нибудь перехвати, мне же всего до завтра!
        - Светик, солнышко, не у кого!
        - Ну, тогда извини, я прощаюсь. Представляешь, всем звоню, ни у кого несчастных пятисот баксов нет! Все, блин, разом обнищали! Пока!
        Голос у Светика был не менее фальшивый, чем у моей дуры. Она привыкла решительно требовать денег - и совершенно не привыкла их отдавать. Моя дура, сама великая мастерица по данной части, возможно, еще не догадалась об этом. Она смотрела на онемевшую телефонную трубку, и губы ее шевелились.
        - А вот ругаться такими словами - неприлично, - сказал я ей. По крайней мере, при моей телесной жизни было неприлично.
        Тут она вдруг додумалась, как использовать оба отказа. Но сделала это с грацией слонихи в посудной лавке.
        - Звонить бесполезно. Нужно лично являться, - сразу, без предисловий, сказала она Бурому. - Давайте я съезжу в одно место, это ненадолго, всего полчаса! Вы тут побудете, а я тут же вернусь с деньгами.
        И что же он мог ей ответить? Только одно:
        - Никаких мест. Сидите и звоните.
        - Так ведь бесполезно!
        - Еще пробуйте.
        Дура вдруг вскочила из-за стола и устремилась к двери. Бурый заступил ей дорогу и без лишней вежливости водворил обратно за стол. Визг и трепыхание на него не подействовали. Я даже зааплодиловал его ловкости.
        - Вы с ума сошли! - закричала Маша. - Вы мне руку сломали! Я на вас в суд подам!
        Бурый опять уселся и замер, как монумент. Кулаки выложил на колени - вместо всяких аргументов. Ну, допросится она, - подумал я. Этот не то что руку - этот и шею запросто свернет. Ох, не накаркать бы…
        Так они и сидели - он явно ни о чем не думал, она же думала, как сбежать из подвала.
        Я уже достаточно изучил свою дуру. Она никогда не смотрела хоть на дюйм дальше собственного носа. Допустим, ей удастся сбежать, ну и что? Завтра же разъяренная Анжела явится не в салон, а к ней домой, и еще неизвестно, кого она с собой приведет. Всю жизнь имея дело с документами и занимавшись в молодости розыском несостоятельных должников, я знал, насколько это несложно. А в том, что дура, сбежав, попытается спрятаться у себя дома, я и не сомневался.
        - Что за черт? У меня клиенты на прием записаны, два гадания и снятие порчи, никто не идет! - сказала она Бурому. - Заблудились, что ли?
        Это опять было вранье. Но заблудиться тут несложно, проходной дворик у нас - подлинный Тезеев лабиринт.
        Бурый промолчал, и она перешла в наступление, тыча кровавым когтем в двускатный рекламный шалаш:
        - Слушайте, вы! Вы мужчина или нет? Вытащите этого козла на улицу!
        - Сами тащите, - ответил Бурый.
        - Я женщина! - гордо сказала моя дура. - Я его поднять не могу! А вы - запросто! Поймите, не придут клиенты - не будет денег!
        Бурый подумал, встал и взялся за рекламный шалаш. Приподнял, опустил и нехорошо посмотрел на дуру.
        - Он же легкий.
        - Это для вас - легкий. А я - женщина, мне его не пошевелить.
        Я знаю человеческую натуру. Если человеку по меньшей мере трижды сказать одно слово, оно обретает силу… впрочем, об этом я уже вспоминал… Так вот, дура уже трижды назвала себя женщиной - того и гляди, Бурый поверит!
        Конечно, если ее отмыть, одеть в обычное платье, убрать эти страшные вороные космы, а главное - зашить рот воловьими жилами, она будет привлекательной женщиной средних лет, и какой-нибудь вдовый вечный подмастерье мясника или плотника обретет в ней свое непритязательное счастье. Только теперь, насколько я понимаю, мужчины этой породы жениться не хотят - они и так могут прожить без забот.
        Бурый молча выволок стенд в прихожую и начал пропихивать в дверь. Моя дура была наготове - сразу подтащила кресло поближе к окну, забралась на него и отдернула синюю в звездочках штору.
        - Ой, блин… - прошептала она, подоткнула подол и поставила ногу на спинку кресла.
        Я понял ее замысел. И ужаснулся последствиям.
        - Стой! - закричал я, посылая голос в нужное место, чтобы добиться внятного эха. - Стой, говорю! Застрянешь!
        Звук был, вполне удовлетворительный звук, но она от волнения и с перепугу, видимо, оглохла. Рама поднималась вверх, и дура, не рассчитав, навалилась пузом на подоконник и попыталась вылезть. Тут рама и рухнула ей на поясницу. Но даже если бы она чудом осталась висеть в воздухе - дура все равно бы застряла, потому что человеку ее сложения изогнуться так, чтобы преодолеть эту щель, просто не дано.
        Я просто окаменел, глядя на брыкающиеся ноги. Вошел Бурый - и тоже озадаченно на них уставился.
        - Вот дура, - сказал он.
        Ноги были приемлемые - такие не стыдно показать выше колена. Моя дура нажила избыток плоти в щеках, груди, талии и заду, однако ноги как-то сберегла. Взгляд Бурого на них был уже более осмысленным, чем прежние его тупые взоры. Я даже подумал, что вся эта затея - ловушка на мужчину. Но отмахнулся от мысли - это было бы слишком разумно для моей дурехи.
        Бурый неторопливо подошел, изучил обстановку, примерился и попытался выдернуть неудачницу из окна за талию, но получил удар пяткой в грудь и отскочил. Хорошо, что дура во время своей эскапады потеряла туфли - иначе лежать бы сейчас Бурому с каблуком в сердце.
        Его лицо несколько оживилось. Я даже тревогу прочитал на не слишком высоком челе.
        - Держи ее, держи! - крикнул я. - Уйдет вместе с оконной рамой!
        Иногда страшно хотелось поговорить, пусть хоть о погоде и ценах на дрова. Не то чтобы я ждал ответа от тех, к кому обращался, но если годами молчать - то и спятить недолго.
        Пока я был еще в своем уме. Сумасшедший призрак жил через дорогу - в телесной жизни был монахом, теперь же вообразил себя уличным акробатом. Он нередко свешивался с крыши вверх ногами и заглядывал в окна верхнего этажа. А я в своем уме. Мои умственные способности не пострадали от времени.
        Бурый молча смотрел на мою дуру. И даже щурился, что могло означать улыбку.
        Входная дверь скрипнула, мы разом обернулись.
        В прихожей появился монументальный дед с примотанным в области груди поверх застегнутого пиджака жестяным тазом. Зрелище было даже для меня жуткое - дед использовал длинные серые полотенца, вроде тех, на каких опускают гроб в могилу. А Бурый преспокойно смерил деда взглядом, решил, что опасности это полоумное чучело не представляет, и опять повернулся к окну.
        - Тут целители принимают? - спросил дед.
        - Тут, батя. Заходи, садись, - рассеянно ответил Бурый, примериваясь к ногам.
        - Не могу, шайка мешает, - сказал дед и постучал в жестяной таз.
        - Ну, стой…
        Бурый зашел сбоку, что было разумно.
        - Лови ее за обе конечности разом и дергай сильнее, - посоветовал я.
        - Мне целитель нужен, врачи не берутся. У меня дырка в груди открылась, из нее так сифонит - занавеска шевелится, - сообщил дед. - Я им в поликлинике говорю - дырка, сквозная, навылет, и из нее сзади наперед сифонит, со свистом, сам слышал. Они мне говорят - дедушка, мы дырок не лечим, ищи народного целителя. У вас-то хоть дырки лечат?
        - Погоди, батя, - отмахнулся от него Бурый. - Видишь - тетка застряла.
        Дед с пониманием оглядел ноги.
        - Ничего, справная, - сказал он.
        - То-то и оно. Ты, батя, погуляй немного, четверть часика, - распорядился Бурый. - И приноси свою дырку.
        Он уже был мне симпатичен своим непоколебимым спокойствием.
        - Я схожу пива выпью, - подумав, решил дед и отбыл.
        Бурый сел в кресло и молча уставился на мою дуру.
        Политика правильная, - подумал я. И даже сказал бы - единственно возможная политика. Дуре неудобно, страшно, больно - и долго ли она в таких обстоятельствах будет молчать?
        - Да помогите же наконец! - взмолилась она. - Вы мужчина или где?!
        - Брыкаться будете? - спросил Бурый.
        - Не буду! Чтоб вы сдохли!
        На такую любезность могло быть несколько ответов. Бурый избрал самый практический - потянулся к столику на колесах и включил электрочайник. Этим он без слов сообщил: буду комфортно ждать, пока ты не поумнеешь.
        Если бы он знал ее так же хорошо, как я!
        - Ну, сделайте же что-нибудь! - опять заныла она. - У меня печень перехватило! Я же помру тут!
        - Лягаться будете?
        - Сказала же - не буду!
        Нашел кому верить… Хотя в таких обстоятельствах даже безнадежные дуры временно набираются разума.
        Бурый встал, подтащил к окну второе кресло, забрался, приподнял раму и кое-как помог пленнице высвободиться. Она буквально рухнула в свое кресло. И как по-вашему, что содержалось в ее первых словах? Вот именно - бесстыжее вранье.
        - Черт знает что! Я дворничихе за уборку заплатила, а она окно не вымыла. Я сейчас смотрю - батюшки, на нем репу сажать можно. Полезла посмотреть, и вот… Я же ей деньги платила! А она в середке поскребла, а по краям - грязь…
        Нет, что за женщина! Она хоть одно слово правды за свою жизнь сказала?
        - Сейчас придет клиент с дыркой, - сообщил Бурый.
        - Это никакая не дырка, это один из признаков смертельной порчи. Порчу я снимаю на раз. Нужна венчальная свечка, стакан колодезной воды и яйцо из-под черной курицы.
        Самоуверенность вернулась к ней моментально.
        - Где же он все это возьмет?
        - Захочет выздороветь - возьмет! Я от рака змеиными яйцами лечу - так люди по лесу неделями ходят, пока эти яйца отыскивают! Свечка, свечка…
        И она полезла в холодильник искать свечу.
        Змеиные яйца Бурого озадачили. Он еще не знал, что эта женщина умеет только врать. Поэтому таращился на ее обтянутый черным платьем зад и явно думал самую простую мужскую думу.
        Я же только вздохнул. С этой дурой мне никаких бродячих шутов и шпильмейстеров не надо. За триста восемьдесят лет кого только не видел, но все врали в меру. Даже бабы. Судья тут жил, у него экономка была - ну, доложу я вам, черт в юбке! Она половину судебных дел в свою пользу решала. Доктор жил, тупой, как булыжник, и тот изредка больным правду говорил. Потом наверху бордель сделали. Так верите ли, девицы между собой почитай что и не врали. Но лучше бы они эту правду при себе держали… Да… Слишком они много про мужчин понимают…
        В прихожей простучали каблуки и появилась та тощая любительница астрала, которая отсюда уже убралась час назад, пытая возмущением. Сейчас она была настроена более мирно.
        - Я еще раз посчитала, - сказала она обернувшейся на шаги дуре. - Если «Кармен» по-русски, то вы мне не подходите. Но если написать «Кармен» латинскими буквами и сосчитать, то подходите. Сколько вы берете за услуги проводника?
        Такую счастливую улыбку, как у моей дуры, я до сих пор видел только у очень маленьких детей.
        - Недорого, у нас все недорого! Я опытный проводник, гарантирую приятное возвращение. Мы и выйдем, и прогуляемся, и пообщаемся.
        - Никуда вы не выйдете, - возразил Бурый. Дама смерила его таким взглядом, что даже мне, обитателю сырого подвала, сделалось зябко.
        - Кто этот господин? - как всегда, свысока спросила она.
        Ну разве же моя дура могла сказать правду? Она затараторила, затрещала, делая при этом убедительные круглые глаза, и чтобы ей поверить - нужно было спятить окончательно.
        - Вы не представляете! К нему привязалась энергетическая сущность! Куда он - туда и сущность! Прямо спасу нет! Ему посоветовали пойти в «Афродиту» тут такое биополе! Он пришел, а сущность не смогла. Не прорвалась, зараза, у меня же на всех углах и косяках обереги! Вот, сидит, отдыхает, боится, чтобы я не ушла.
        Бурый приоткрыл рот, но молчал. Очевидно, впервые столкнулся с этим феноменом.
        - Сущность сама привязалась, или подвесили? - деловито спросила дама, и я понял - это безумие еще похлеще безумия моей дуры, потому что оно - без вранья, неподдельное.
        - По-моему, подвесили, знаете, есть такие бабки, практикуют черную магию, они и полтергейст разбудить могут, и привидение подселить…
        Так. Вот тут она полезла в сферу, где ей делать решительно нечего. Во-первых, привидение не подселяют, оно само заводится! Во-вторых, у привидения тоже терпение не безграничное. Я просто физически ощутил, как мое - со звоном лопнуло. Я терпел долго. И с меня хватит.
        Буду выживать.
        - Откуда вы стартуете в астрал? - поинтересовалась дама.
        - Вон там у нас ложе. Устроитесь со всеми удобствами, и не заметите, как в астрал уйдете, гарантирую вам приятное путешествие!
        Дура повела даму в конурку с ложем, пуская в ход все ужимки дешевой шлюхи, заполучившей пьяного и щедрого кавалера. Я не великий любитель всех этих астральных путешествий, да и могу выходить только в преддверие астрала, выше в моем нынешнем состоянии не полагается. Опять же, я привязан к дому, и есть некая незримая стена, сквозь которую не протиснуться. Это меня сперва сильно раздражало. А мне нужно беречь себя. Поэтому я не последовал в конурку и проворонил блистательный момент.
        Проворонил его, кстати, и Бурый, который неожиданно бесшумно подкрался к двери и даже приложил к ней ухо. Больше смысла было заглянуть в щель, но он не сразу додумался - вот и опоздал.
        Раздался треск, визг, грохот. Я тут же усилил зрение и увидел сквозь стену страшную картину - ложе перекосилось, а дура с дамой барахтались, прижатые к стене, причем дура была сверху.
        Я засвистел, как мальчишка, гоняющий бездомных собак. Бурый отскочил от двери.
        С большим трудом моей дуре удалось подняться на ноги. Дальше было проще - она женщина в теле, довольно сильная, и потому смогла, пятясь, за руку вытащить из конуры жаждавшую астрала даму.
        Та утвердилась на ногах и заорала:
        - Безобразие, свинство! Топчан какой-то грязный, даже одноразовой простыни нет! Держится на соплях! Я колготки порвала! Салон, называется! Вонючий подвал! Вам не в астрал выводить - вам бутылки по мусорникам собирать!
        В такой ситуации виновник должен просить прощения. По крайней мере, так было всегда. Но разве же моя дура станет вести себя по-человечески?
        - До сих пор жалоб не было! Ну: что вы, в самом деле! - возмутилась и она. - У кушетки одна ножка неустойчивая, а вы сразу кричать!
        - Я еще не так закричу! Мне в астрал срочно нужно, я нигде подходящего проводника не найду, а вы этом пользуетесь! Пропустите!
        Отпихнув дуру, дама вихрем вылетела вон, а хозяйка дурацкого салона осталась торчать, разведя руки.
        Бурый, пока все это происходило, стоял как можно ближе к стенке, соблюдая правильный мужской закон: не лезть в бабью склоку и держаться от нее подальше.
        Наконец дура моя повернулась к нему, взглядом и всей позой требуя немедленного сочувствия.
        - Не дело все это, - сказал Бурый. И очень правильно, кстати, сказал.
        - Что вы понимаете! Дело, не дело! Я на курсах училась, диплом имею! У меня по народному целительству сплошные пятерки! - сообщила дура, как всегда, к месту!
        Но Бурый был вышколен какими-то неизвестными мне умными людьми так, чтобы не отвлекаться на ерунду и двигаться прямо к цели.
        - Звоните и деньги добывайте. А то у меня хозяйка крутая. Она тут камня на камне не оставит.
        Камня на камне? Этого еще недоставало. А Анжела как раз может в ярости все разгромить - не в переносном, а в прямом смысле слова. И где я жить буду? Нам жилплощадь одну и навсегда определяют… и сундучок!.. Они же найдут сундучок!..
        Дура этого не понимала, да и не могла понять.
        - Ну, что она может сделать? Ну, посуду перебьет. Вы же видите - я до конца дня денег не достану.
        Это была почти правда. Но она их и до конца жизни не достанет. Впрочем, сказала она эти слова почти по-человечески - нечаянно найдя интонацию, которая вызывает сочувствие даже у таких вырубленных из гранита кавалеров, как Бурый.
        - А вы еще звоните, всех спросите. Пятьсот гринов - это же немного.
        Его ответ тоже прозвучал почти по-человечески. И тут моя дура, естественно, сорвалась и понесла чушь!
        - Немного? Слушайте, я сразу поняла - вы хороший человек! Давайте я вам погадаю, оберег вам поставлю от огнестрельного оружия, а вы мне одолжите эти несчастные пятьсот гринов! У меня на завтра записаны денежные клиенты, обряд на омоложение, снятие родового проклятия! Я к концу недели эти деньги заработаю и отдам!
        Как вокруг Анжелы сверкал красновато-золотой ореол денег, так вокруг моей дуры сейчас образовался радужный ореол вранья. Такой яркий, что даже Бурый его заметил.
        - Берите телефон и звоните всем, кому только можно, - рявкнул он.
        - Да я всем уже надоела… - проныла дура.
        Это была первая правда за три месяца.
        И дальше их разговор начался сначала, причем оба этого не поняли.
        - Не делом вы тут занимаетесь.
        - Это мой бизнес! Я курсы закончила, вложила деньги в образование! Я посвящение получила! Знаете, сколько стоит посвящение в потомственные колдуньи? Я в будущем году вступаю в ассоциацию магов и колдунов Старого Света!
        Я схватился за голову. Ври на здоровье, если от этого есть польза, я сам не раз в телесной жизни соврал, иначе откуда бы взялись талеры в сундучке? Но ври тем, кто рад слышать твое вранье! А не тем, кто от него приходит в ярость. Конечно, на тупой роже Бурого ярость никак не отражается, но голос-то его выдает!
        - Берите телефон и ищите пятьсот баксов! - внятно произнес Бурый. - А то я сам этот подвал по кирпичу разнесу!
        Дура, поняв, что этот мужчина не шутит, кинулась за стол и стала набивать номер.
        - Лена? Слушай, это я! Я дам на следующей неделе большую рекламу, я тебе рекламную статью закажу, только достань для меня где-нибудь срочно пятьсот гринов!
        Но могла ли умная Елена клюнуть на такую тухлую наживку?
        - Ты в своем уме? - усталым голосом спросила она. - Откуда я тебе достану? Я их не печатаю.
        Тут мою дуру осенило. У нее-то как раз все чувства тут же отражались на лице. По ее восторгу я понял - сейчас она брякнет уж вовсе неимоверную глупость.
        - Ленка, ты сказала именно то, что нужно! - воскликнула дура. Я насторожился - что-то уж слишком умен для нее был этот план…
        - Я сказала, что я деньги на ксероксе не печатаю.
        - Но для такого случая, всего пять бумажек! Сделай, а? И принеси!
        - Фальшивые баксы? Машка, ты совсем охренела.
        Тут я заподозрил, что моя дура - не такая уж дура. Она вела разговор так, что Бурый вовеки бы не догадался о его подлинном смысле. Потом я понял, в чем дело и где она освоила такое мастерство. Это - обычная манера женщин, ловко изменяющих мужьям. Очевидно, беглый муж моей дуры не раз примерял общеизвестный головной убор - костяной и с отростками.
        - Я тебе все объясню, только сделай это, ну, в лучшем виде, понимаешь? - требовала дура.
        - Так ксерокс-то у нас черно-белый!
        - Сбегай туда, где есть другой! Ленка, я тебе всю жизнь бесплатно гадать буду! Помнишь, я тебе на Валерку раскинула, и оказалось, что у него другая? Ведь так же и было!
        Она продолжала настаивать с таким азартом, что мне сделалось не по себе. Когда я был маленький, фальшивомонетчиков варили в кипящем масле. Но кипящее масло - райский эликсир по сравнению с тем, что сделает с ней Анжела, получив фальшивые деньги. Подвалу моему грозили скандалы, войны и потрясения. Нет, пора выжить дуру окончательно и бесповоротно, пока я не сошел с ума и не стал полтергейстом!
        - Ну, ладно, это я тебе сделаю, но занесу не сейчас, а попозже, - пообещала Елена, и я понял, что она тоже дура. - Только объясни, ради всего святого, на кой тебе фальшивые баксы?
        - У меня их требуют!
        - У тебя требуют фальшивые баксы?!
        - Ну да! Тут такое дело, в двух словах не объяснишь. В общем, я тебя жду, кофейку попьем, я тебе на Валерку карты раскину! Пока!
        Она положила трубку и вздохнула с облегчением.
        - Получилось, что ли? - поинтересовался Бурый.
        - Обещали принести. А теперь мне выбежать по делам надо, так что вы уж во дворе подождите…
        Я понял, что поторопился лишать ее титула дуры.
        - Дела - потом, сперва пятьсот гринов.
        - Ну что вы, в самом деле?!
        - Сперва - пятьсот гринов.
        - Да сказано же вам - деньги принесут через полчаса!
        - Вот тогда и пойдете по делам.
        Я наслаждался этим диалогом.
        Если бы я знал, что сейчас случится нечто для меня опасное, то принял бы меры. При желании я могу перемещать небольшие предметы. Это действует на людей устрашающе. Моя дура вылетела бы из салона, как ошпаренная, если бы ее колода карт Таро вдруг взлетела и растянулась в воздухе пестрой лентой. Думаю, Бурый бы тоже выскочил очень прытко. Но я не сделал этого… явив себя таким же невозможным дураком… я должен был почувствовать беду издалека!..
        Такие женщины в своем ореоле носят оттенки беды…
        Она вошла, и мне сразу стало тревожно.
        Это была не та тревога, которая возникла, когда подвал стала осваивать моя дура. Если бы я мог сейчас испытывать боль, то сказал бы - в тело мое вошла отравленная стрела, и яд сразу же произвел огненное действие.
        С виду это была молодая женщина, почти невесомая и очень застенчивая, такая полупрозрачная блондинка с большими глазами, которые при необходимости враз делаются безумными. Когда такая женщина проходит мимо - большинство мужчин провожает ее взглядом, хотя одевается она просто и неярко, а волосы носит гладкими, не завивая их и не украшая ничем.
        - Здравствуйте, - тихо сказала гостья. - Меня к вам Вера Корчагина направила. Ведь вы - Маша?
        Я еще пытался ерничать - как иначе я мог бы погасить в себе тревогу?
        - Какая тебе Маша? - ехидно спросил я. - Это госпожа Кармен, госпожа Николь и деревенская бабушка Авдотья!
        Бурый, при всей своей толстокожести, тоже ощутил неладное. Всего лишь раз глянув на гостью, он отвернулся, словно бы она ему была неприятна. Я знал это движение - оно означает боязнь женской власти, а властвовать эта женщина умела. За долгие годы я несколько раз сталкивался с феноменом женской власти там, где ее теоретически не должно возникать. А Бурый был по своей внутренней сути независим от женщин. Он выполнял обязанности перед Анжелой - за деньги, не более того. Почувствовав угрозу, он показал свое неудовольствие.
        А вот дура ровно ничего не ощутила. Она все еще надеялась справиться с Бурым. Вот до каких пределов простиралась ее глупость!
        - Ой, подождите, пожалуйста, в холле, - попросила она. - У меня важный разговор.
        Белокурая опасная женщина вышла, тихонько села на стул, взяла журнал, но читать не стала. Взгляд ее был потуплен, руки держались за журнал так, что всякий мужчина бы понял: она за это пестрое бумажное безобразие схватилась, как утопающий за соломинку. Бледные руки с тонкими пальцами напомнили мне старинный портрет, хранившийся дома, на нем была изображена такая же хрупкая и печальная дама, но на все мои вопросы я тогда не получил ответа. Ответ явился уже потом - но по порядку, по порядку…
        - Ну, давайте сделаем так - я пойду, а вы останетесь тут, придет женщина, Леной звать, и вы у нее возьмете конверт с деньгами! - бодро предложила моя дура.
        - Никаких Лен.
        - Ну, вы и подарок! Вам только в будке на цепи сидеть! Я думала - приличный порядочный мужчина, а вы - как этот, ну… ну… Истукан!
        Бурый спорить не стал, а молча сел на табуретку и выложил на колени кулаки.
        - В конце концов, вы мешаете мне работать с клиентами. Идите в холл! Там сидите!
        Я думал, физиономия Бурого вообще ничего выразить не в состоянии. Но он так посмотрел на окно, на дуру, а потом опять на окно, что я даже обрадовался. А от радости несколько отступила тревога.
        - Да не похудела она, не бойся! - сказал я ему. - И через канализацию не уйдет. Я не пущу.
        Бурый молча вышел в прихожую, затворив дверь, а блондинка вошла в салон. Но там он поступил, по меньшей мере, странно - бесшумно установил стул у самой двери, чтобы слышать разговор женщин, буквально прижимаясь щекой к щели.
        Дура моя просто расцвела! И защебетала, и защебетала!
        - Рада вас видеть, садитесь, будьте как дома! Чайку? Кофейку?
        - Кофе, если нетрудно, - тихо сказала гостья. - Я третью ночь не спала, я ничего не соображаю. Покрепче, пожалуйста. Если можно.
        - Конечно, можно! Вам с сахарком? С печеньицем? Печенье у меня не покупное, сама стряпаю. А можно с бренди.
        Да, стряпать она умела, это я знал точно. Она приносила с собой домашние салатики и котлетки. И печенье, разумеется. Она пробовала разные рецепты и обсуждала их по телефону. В хороших мужских руках дуре цены бы не было - сидела бы дома и обихаживала мужа и деток, для этого лишний ум даже вреден.
        - Нет, спасибо, я без бренди, - скорбно произнесла гостья. - Мне Вера Корчагина сказала, что вы все можете. Если не вы - то уж никто не сможет.
        Я вспомнил даму, которой требовалось в астрал. Очевидно, моя дура имела свойство притягивать всех городских сумасшедших. Придется выживать. Тут и для одной-то умалишенной мало места, вечно она боками о мебель задевает.
        - Ну, это Верочка мне польстила, - с тихой радостью возразила моя дура. - Я много могу, это правда, я хорошие курсы окончила, диплом с отличием получила. Я даже авторские техники разработала. Приворот на окурок, например. Раньше, скажем, привороты делали на вынутый след. А как ты его из асфальта вынешь? Или там на пряник - а кто их теперь покупает? А окурки - она везде! Вы мне окурочек его принесите, а я поработаю, и никуда он от вас не денется.
        Гостья слушала это с отрешенным видом, возможно, даже не понимала смысла всей околесицы.
        - Я понимаю, это дорого, - прошептала она, - но у меня есть деньги, я заплачу, только помогите мне.
        - Да что хоть случилось? Погодите, не говорите, я сама скажу! - воскликнула дура, вообразившая себя сейчас по меньшей мере мадам Ленорман.
        Она быстро раскинула карты и, бормоча, стала их перекладывать с места на место.
        - Десятка бубен, семерка пик - опасное путешествие… - как бы сама с собой беседовала она. - Ого! Девятка пик, ну, это совсем некстати… Послушайте, вы недавно были на похоронах…
        И слепая курица порой зерно находит. Гостья наша выглядела так, будто действительно явилась прямо с кладбища, где ее перекормили всякими успокаивающими снадобьями.
        - Да, была! - подтвердила она.
        - Близкий человек? Он? - догадалась моя дура. А по кому же еще, как не по «нему» женщина так убивается?
        Тут гостья соскользнула с кресла и опустилась перед моей дурой на колени.
        - Я все для вас сделаю, все вам отдам, только помогите! Мне Вера сказала - вы умеете! Вы ей делали! Вызовите его! Хоть на минутку!
        Вот оно, подумал я, вот оно - и ведь моя дуреха не сумеет ей отказать. Вот она, беда.
        - Его? - переспросила дура, тыча пальцем в карту.
        - Его! На минутку! Мне всего два слова ему сказать!
        - Вы с ума сошли! - строго ответила дура. - Какие еще два слова? Не нужно ему никаких ваших слов, не тревожьте его! Умер человек - и умер! Надо же, что потребовалось! Зазыв с того света!
        Беда, беда - твердил я. Такие прозрачные блондинки умеют настоять на своем. А когда зазыв с того света делает даже опытный маг, к нему в гости может пожаловать, прикинувшись светлым образом, такая гнусная сущность, что от нее потом всю жизнь не отвяжешься. Это мой дом. Я тут прожил шестьдесят шесть лет телесной жизни, в конце концов! Я имел право тут остаться! Только я имел это право!
        Выживать, выживать, пока они чего-нибудь не натворили…
        - Но вы же Вере показали первого мужа! - воскликнула гостья.
        - Ну, мало ли что я ей показала? Выпили обе, нас понесло! Верка столько на грудь приняла, что ей и полотенце за мужа сошло.
        - Какое полотенце?
        - Так мы же его в бане вызывали, там в углу длинное полотенце висело, Верка как заорет - смотри, смотри, пришел! А я ей - дура, стой, не выходи из круга!
        - Но он ей важную вещь сказал.
        - Я ей сказала! А потом у нее все в голове спуталось, она и решила, что это с ней полотенце беседовало. Утром просыпаемся, у обеих бошки трещат, во рту скотомогильник, было что-то, а что - хрен вспомнишь!
        Дура говорила правду, и я в какую-то минуту поверил, что все обойдется. Нет, проклятая блондинка знала, чем ответить на правду!
        - Вы не думайте, у меня деньги есть! Я заплачу! Вера сказала, что вы дорого берете, мне все равно, только вызовите его!
        Дура моя остолбенела. Она пыталась вспомнить, когда это и с кого дорого брала. Но слово «деньги» прозвучало в первый раз - и плохо будет, когда оно прозвучит трижды.
        Тем не менее она пыталась сопротивляться.
        - Миленькая вы моя, он там, не знаю где, уже давно знает все, что вы хотите ему сказать. Не надо этого, понимаете? Мы с Веркой выпили, дурака валяли, а вы и поверили!
        - Нет, Вера все точно рассказала - как он на пороге топтался, в дверь вошел, к кругу подошел, руки тянул, а войти не мог! Я даже знаю, как вы по бане ключи разбрасывали! Я даже знаю, зачем вы их разбрасывали!
        Ключи? Это интересно. Если дура знает какие-то приемы работы с ключами, надо их выпытать…
        - Ну и зачем я их разбрасывала? - спросила она.
        - Вам же при зазыве злые духи помогали. Так если чего не получится и придется убегать, чтобы их отвлечь. Пока они будут ключи собирать, вы успеете выскочить и дверь закрестить! Что, не так?
        Не то, не то, - подумал я, при чем тут злые духи? Ключи разбрасывают, скорее всего, чтобы подманить другие ключи. Есть ключи-мужчины и ключи-женщины, но это не каждый видит.
        Ключ от моего сундучка - мужчина, значит, приманивать его нужно на женщину. Я уже собрал целую связку, но женщин там - всего две… Однако если она станет разбрасывать ключи, то они приобретут магические свойства, и их души станут моими. Ключики эти будут мои, мои, мне их нужно прибрать к рукам…
        - Все так… - печально согласилась дура. - А, если не секрет, как вас зовут?
        - Лизой меня зовут. Вы не бойтесь, я вперед заплачу!
        - Да я не этого боюсь!
        - Так я же за все отвечаю! Хотите - бумагу подпишу? Что всю ответственность беру на себя?
        - Ну и кому мы предъявим эту бумагу? Черту с рогами?
        Я прямо испытал чувство благодарности к моей дуре - а чувство это и в телесной жизни крайне редко меня посещало. Она, сама того не зная, спасала сейчас меня и мой сундучок.
        - Вы просто не понимаете, как это для меня важно! - воскликнула Лиза. - Послушайте, вы тоже женщина, вы тоже кого-то любите! И вдруг он погибает!
        - Да ну вас! - дура даже руками на нее замахала.
        - Машенька, я не могу без него! Я должна его еще раз увидеть! Мне ведь даже проститься с ним не дали! Меня из дому не выпустили, заперли, сволочи! Я чуть в окно не выбросилась! Машенька, ну, что вам стоит? Вы же умеете! Я деньги принесла - вот, пятьсот гринов!
        - Пятьсот гринов? - переспросила дура.
        Пятьсот гринов! То есть - долларов, баксов, или как там еще зовут эти зеленые бумажки! Ровно столько, сколько нужно, чтобы откупиться от Анжелы. И я понял, что беда неотвратима. Нужно было что-то предпринять… что-то срочно предпринять…
        - Машенька, если вы хоть когда-либо, хоть кого-либо любили - помогите мне! - умоляла Лиза. - Видите - на коленях прошу, Машенька, я люблю его, я больше не могу без него, мне бы хоть увидеть!..
        Дальше Лиза уже не могла говорить, она рыдала, обнимая мою дуру за колени. А дура, естественно, в полной панике гладила ее по плечам.
        - Ну, девочка, ну, успокойся, на могилку сходи, там поплачь, полегчает, - бормотала она. - Давай мы сейчас холодной водичкой умоемся, а то глазки будут красненькие, давай вставай, пойдем, умоемся, что уж теперь плакать…
        Лиза, оторвавшись от ее колен, полезла в сумочку, расчетливо брошенную на пол совсем рядом, достала банкноты и выложила их на стол.
        - Тут пятьсот! Можете проверить! Нужно будет - еще достану! Только одну минуту, всего минуту! Я ему должна сказать, понимаете? Очень важное!
        И опять улеглась на колени к дуре, прижавшись щекой к золотым загогулинам на черном платье.
        Она знала, как нужно обращаться с дурами! А я вот не знал, как спасти свое имущество. Если они тут устроят этот самый зазыв с того света и приманят какую-то злоехидную сущность, плохо мне придется. Я бы охотно достал из сундучка талер или даже два, золото всегда в цене, но я не мог открыть свой любезный сундучок. Я мог только охранять его - пока не отыщется подходящий ключ.
        - Ну, скажете, скажете, все вы ему скажете… - совершенно забыв об опасности, сказала наконец дура.
        И вдруг задумалась.
        На ее лице я и впрямь прочитал необычайную мысленную работу. Она пыталась придумать, как бы выставить Лизу - но чтобы ее доллары остались лежать на столе…
        - Помогите мне, а то я тоже уйду! Мы на шестом этаже живем, это просто! - пригрозила Лиза.
        Такая женщина и должна грозить самоубийством, любовь к театральным затеям дурного тона у нее в глазах светится.
        - Ой, мама дорогая… - прошептала моя дура. Ну конечно, это должно было на нее подействовать.
        А вот дальше было уже любопытно - дура повела шантажистку в туалет, плеснуть холодной водой в заплаканные глазки, а в салоне вдруг оказался Бурый. Я сам перемещаюсь беззвучно, не касаясь пола, но он, кажется, двигался еще быстрее меня - когда я обернулся, он уже стоял у стола и изучал доллары. Он проводил пальцем по банкнотам и сличал какие-то буквы с номерами. Судя по тому, как он кивал, деньги были настоящие. А я вот так и не привык к бумажным деньгам. Это вам не золотой талер. Какое время - такие и денежки.
        Из туалета вышла моя дура и увидела Бурого с долларами в руке.
        - Положите обратно, это пока не ваше, - тихо, но очень строптиво сказала она.
        - Соглашайся, пока дают, - ответил Бурый.
        - Не могу. Чтобы это сделать, знаете, какая сила нужна?
        - У тебя же диплом.
        - Боюсь! Как вы не понимаете? Это же не дурочкам про женихов врать! Это… это…
        Это жених с того света, - подсказал я. Но она и сама это знала.
        Они говорили тихо, очень тихо, чтобы Лиза не услышала. А она все не выходила - и я стал понимать ее игру. Она хотела, чтобы мужчина, которого она сочла приятелем гадалки, повлиял на ту и уговорил взяться за работу.
        - Соглашайся, тебе говорят. Чего тут бояться? Свет потушишь, полотенце в углу повесишь, ну?
        - Не могу. Это не дура Верка. Верка своего спросить хотела, куда ключ от дачного гаража подевал. У нее в гараже банки с огурцами и помидорами остались. Только у него там и заботы, что гаражные ключи!
        - Сама ты дура, - сказал я. Ключи - это главное! Ключики мои, драгоценненькие…
        - Тогда выбирай. Или ты соглашаешься, вызываешь ей кого она хочет, и возвращаешь моей хозяйке пятьсот гринов, или пеняй на себя. Я если что сказал - делаю.
        - Но мне сейчас другие пятьсот гринов принесут! - вовремя вспомнила моя дура про фальшивые деньги. Я привычно ужаснулся - вот будет весело, когда Бурый обнаружит подделку!
        - Пусть будут эти, - потребовал он, и я удивился превыше всякой меры - наконец-то голос из тусклого стал осмысленным. - Я не шучу. У тебя дом, хозяйство, дочка. Ничего этого не будет. Если откажешься.
        - Сумасшедший!
        Бурый не умел говорить выразительно. Слова были сами по себе, а голос и лицо - сами по себе. Но волнение им овладело неподдельное.
        - Ей нужно помочь, понимаешь? Не понимаешь… У меня дружка убили, вдова осталась, Наташка. С сыном. Тоже на тот свет просилась… - вдруг он схватил мою дуру за плечи и дважды основательно встряхнул. - Ты дура или притворяешься?!?
        - П-п-притворяюсь! - выкрикнула она. - Пусти, козел!
        - Ты ей поможешь, поняла? - не разжимая пальцев, приказал Бурый. - Пусть она этого своего еще раз увидит!
        - Я не сумею! Это только у сильных магов получается!
        - У тебя диплом!
        Дура замотала головой.
        Я всегда подозревал, что с этим дипломом что-то не так, уж больно он был пестрый.
        Отпустив дуру, Бурый полез во внутренний карман куртки и достал черное портмоне.
        - Вот, еще двести сверху. Соглашайся! Упрашивать не стану.
        - Да там же одна ошибка - и все, и с концами!
        - Вот еще стольник.
        Дура моя глядела на деньги с ужасом - как будто увидела их впервые в жизни, или боялась, что они превратятся в мохнатых гусениц, или вообще ожидала от прикосновения к бумажкам смерти скорой и беспощадной. Я понадеялся было, что в кои-то веки дурь окажется на пользу нам обоим, но просчитался. Я совсем забыл про Елену, которую напрасно называл умной. А она возьми и появись, как чертик из табакерки.
        Она ворвалась без стука, и ее вид меня потряс. До сих пор она одевалась очень опрятно, причесывалась гладенько. А сейчас жакет костюма был застегнут криво, одна пола свисала ниже другой на четыре дюйма, чулки, или что там теперь носят, порваны на коленях, волосы взъерошены, на лице - природный румянец и счастливая улыбка.
        И конверт в руке. Поняв, что в нем, я схватился за голову - ну, сейчас начнется!..
        - Я всего на минутку, меня Валька Семенов в машине ждет! - выкрикнула она с видом офицера, который швыряет к ногам маршала вражеское знамя. - На, держи, все, как просила!
        И бросилась целовать мою дуру.
        Тут только до меня дошло, что она выпила и только что вылезла из постели, где ее осчастливили выше всяких похвал.
        - Не надо, забирай! - отмахивалась дура, не позволяя втиснуть себе в руку конверт.
        - Как это - не надо? Я старалась, я к соседям в компьютерную фирму бегала, время тратила! Бери, бери, пригодятся! Только поосторожнее! - с тем, сунув конверт в огромное декольте моей дуры, Елена ускакала с радостно-безумным хохотом.
        Бурый проводил ее недовольным взглядом и повернулся к моей ошарашенной дуре.
        - Надо же! - презрительно буркнул он. - Ну, если на принцип пошло, то еще посмотрим, кто кого перешибет! Сколько там вместе? Пятьсот и пятьсот? Моих - триста, рассчитаешься с хозяйкой - восемьсот останется… ну, вот для ровного счета еще двести! Тыща зеленых за день! Соглашайся, Маша. Когда ты еще столько заработаешь?
        Ни-ког-да! И она сама понимала, что такие дни бывают только раз в жизни. Однако ее наконец прошибло - она заговорила, буквально дрожа от страха:
        - Ты просто не представляешь, что это такое… У нас одна девчонка от ужаса с ума сошла! Тоже сдуру зазыв с того света делала! Такая вся крутая! Одна! Утром не выходит и не выходит! Мы - туда, а она голая ползает, вся поцарапанная! Вот ты скажи - кто ее ободрал?! Я тебя спрашиваю - кто ее ободрал!
        Если в бане зазыв делали - то банник ободрал, он когтистый. Их немного осталось, но они злые. А может, ей тот покойником прикинулся, кто не к ночи будь помянут. Всякое бывает, и дура моя права - нечего подманивать сущности, которые вооружены не только когтями.
        Но Бурый слушать не желал про ободранную девчонку.
        - Да тыща гринов же! Моей хозяйке пятьсот вернешь, на тыщу раскрутишься!
        - Как раскручусь?
        - Ну, в дело вложишь! Откуда я знаю!
        Он уже не на шутку разволновался. Надо же, подумал я, вот где добрая душа-то скрывалась, вспомнил покойного друга, пожалел сумасбродку Лизу… мне, пожалуй, этого не дано, и вспомнить-то некого…
        И вот сейчас эта добрая душа устроит мне преогромную гадость!
        Помощь явилась, откуда не ждали. Огромный дед с примотанным к пиджаку тазом завершил прогулку и прибыл в салон - так большая баржа неторопливо вплывает в гавань, и вся мелкие суда расступаются, давая ей место. Плавал я, плавал дважды, сопровождая груз льна и пеньки, говорю же - молодость провел неплохо…
        - Я пива попил, вроде меньше сифонить стало, - сообщил дед.
        Маша кинулась к нему, как библейский отец - к вернувшемуся блудному сыну, может, и в объятия бы схватила, если бы не таз.
        - Проходите, садитесь! Чайку, кофейку?
        И даже кресло потащила ему навстречу.
        - Не могу, шаечка в брюхо врезается, - задумчиво молвил дед.
        - Давайте отвяжем!
        - Так сифонит же. Шаечка жестяная и дух во мне удерживает. А так он весь выйдет в дырку и - кранты.
        Встав поближе к деду и словно бы находясь под его защитой, моя дура насколько могла сурово обратилась к Бурому:
        - Извините, у меня прием клиентов. Я не могу заниматься целительством при посторонних.
        - Тыща двести, - ответил на это Бурый. - Ну, помоги ты ей! Ты что, не человек, что ли?
        - А ты у нас, выходит, человек?
        Только тут из туалета вышла Лиза, промокая платочком лицо. Бурый смутился и отступил, он отвернулся к зодиаку и вообще сделал вид, будто он некий предмет мебели.
        - Ну вот, я успокоилась, - начала было Лиза.
        Моя дура схватила деда под руку и даже, кажется, прижалась к нему.
        - Извините, Лизонька, ко мне клиент по записи пришел, мне нужно с ним работать.
        - Так я подожду. Я сколько нужно буду ждать!
        - Ну, я прошу вас! - взмолилась моя дура. - У меня клиент, у клиента проблема! Его из поликлиники погнали! Врачи, называется! Садитесь, сейчас я вам помогу.
        - Тыща триста, - прошипел Бурый, не поворачиваясь.
        - Столько у меня при себе нет, - сказал дед.
        - Ну и хорошо, что нет! - весело воскликнула дура. - Я много не беру! Сотенки хватит! Рублей! Идите сюда, присядьте хоть на краешек. Вы кто по знаку Зодиака?
        - Пенсионер. Так вперед, что ли, платить?
        - Нет, что вы, только по результату! Я с вас порчу сниму, здоровье вам поправлю…
        - И чтоб не сифонило.
        - И только тогда заплатите сколько можете! Извините, я уже работаю. Я не могу исцелять при посторонних.
        Она держалась за деда мертвой хваткой. Я даже похвалил ее - дура дурой, а вот ведь проснулся умишко!
        - Вы хотите моей смерти? - звенящим голоском спросила Лиза.
        - Я хочу помочь вот этому человеку. Он мой пациент! Официальная медицина от него отвернулась, денег на дорогую частную клинику у него нет!..
        - Как это нет? - удивился пациент. - У меня пенсия! Вот, сколько скажете - столько и заплачу…
        И начал вытаскивать из каких-то прорех зеленые доллары. Набрав пачечку, он выровнял ее и шлепнул на стол.
        Тем временем Бурый совершал какой-то странный маневр - он перемещался лицом к стене, стараясь не попасть никому на глаза.
        - Опять баксы?! - прошептала потрясенная дура.
        - Не нравится? Схожу поменяю.
        Он, взяв пачечку, направился было к двери, но дура повисла на нем, как черт на сухой вербе.
        - Никаких поменяю! Я вас лечить буду!
        Тут Бурый незаметно и совершенно бесшумно проскользнул в туалет.
        Мне это сильно не понравилось. Конечно, я могу принять свои меры… Но сперва неплохо бы понять, что он затеял!
        - А как же я? - еле сдерживая рыдания, спросила Лиза.
        Моя дура набиралась разума не по дням, а по часам.
        - Радость моя, вы сейчас разволновались, пойдите, погуляйте, потом придете, спокойненько все обсудим, может, до чего и договоримся.
        - Во сколько?
        - Я раньше чем за два часа не управлюсь, - подумав, сказала бывшая дура, а ныне - почти умница. Нельзя же называть дурой женщину, которая помогает мне спасти заветный сундучок.
        - Хорошо, я приду, - кротко пообещала Лиза.
        Я мог спорить на два талера, что она, вернувшись, обнаружит запертую дверь и бумажку «Салон по техническим причинам закрыт».
        В дверях Лиза столкнулась - с кем бы вы думали? С умалишенной дамой, которой нужно в астрал! Она, как видно, не имела привычки здороваться, а ворвалась с боевым кличем:
        - Я не могу выйти в астрал!
        - Здрасьте вам! - зловредно сказала моя дурочка. - Мне сегодня дадут работать с клиентом или не дадут?
        - Я битый час не могла понять в чем дело, еле догадалась, - радостно сообщила дама. - Я тут у вас отяготила свою карму! Это еще совсем молодой кармический узел, его не поздно развязать. Развязывать надо решительно, вкладывая в процесс душу. Держите!
        И она протянула моей дурочке - но отнюдь не душу, а стодолларовую бумажку. Я присвистнул. Свист попал в нужную точку стены и вернулся эхом. Женщины вздрогнули. Дед нахмурил брови, да так, что мне захотелось рассыпаться в извинениях. Дед был монументален не просто так, а нажил монументальность на службе и был когда-то в почтенных чинах, это по всей его повадке чувствовалось.
        - Эт-т-о еще зачем? - трепеща, спросила дурочка.
        - Я у вас кушетку сломала. Мое подсознание ощущает груз вины и не может мобилизоваться для выхода в астрал. Сейчас я щедро откупаюсь от моего подсознания. Вы берете эти деньги?
        - Ну, допустим, беру.
        Она взяла банкноту двумя пальцами и покосилась в ту сторону, откуда раздался свист.
        - Нет, вы твердо решили взять эти деньги?
        - Твердо решила, - видя, что от нее ждут только такого ответа, сказала дурочка.
        Тут дама встала в позу - грудка вперед, голова запрокинута, весь вид выражает желание взлететь к потолку.
        - Я добровольно отдаю эти деньги. Я добровольно отдаю эти деньги, - отрешенно забубнила она. - Моя совесть чиста, моя совесть чиста, мое подсознание?.. Подсознание довольно. Оно освободилось. Я легко воспаряю, не чувствуя тяжести, моя совесть чиста, я готова в полет!
        Выхватив у дурочки банкноту, она вихрем вылетела из подвала - только каблуки по лестнице протрещали.
        - Ой, мама дорогая… - прошептала потрясенная - нет, не дурочка, а все-таки дура.
        - Куда это она? - спросил дед. Он явно ничего не понял, но держался стойко.
        - В астрал. Дела у нее там.
        - А-а, дела. У молодых всюду дела. Вот когда сифонить начинает…
        - И давно сифонит?
        - С первой мировой.
        Она не удивилась, не ужаснулась. Я заметил: первый признак глупости - отсутствие интереса к истории. Дед мог бы преспокойно сказать, что дырка у него осталась с франко-прусской войны, и для моей дуры это бы тоже сошло.
        - И только сейчас пришли? - преспокойно полюбопытствовала она. - Знаете, клиент, если у вас столько лет сифонило - и ничего, то, наверно, вам так надо. Карма у вас такая. Чтобы сифонило. Сейчас порчу с вас сниму, карму вам почищу, и это… магическую защиту поставлю. Оберег то есть.
        Она достала из холодильника яйцо и разбила его в стакан. Потом развернула деда спиной к себе, а чашку поставила у его ног.
        - Это для чего?
        - Порчу снимать буду. Сорок осиновых веток ломать. Осины, правда, в городе не достать, но я читала - спички тоже годятся, их из осины делают.
        Она отыскала коробок и отсчитала на столе сорок спичек.
        - И что, не будет сифонить? - с сомнением спросил странный дед.
        - Дырка затянется. Не сразу, но затянется. Стойте спокойно, клиент. А то яйцо опрокинете. Ну, начинаем.
        Несколько секунд она помолчала, собираясь с духом. Я устроился на табурете поудобнее - никогда не видел, как снимают порчу спичками. Дверь туалета приоткрылась и в щели возник глаз Бурого ему тоже было очень интересно.
        Наконец моя дура вздохнула, выдохнула, всем видом показала, что впала в священный транс, и затянула нараспев, ходя при этом вокруг деда и бросая ему под ноги разломанные спички:
        - Червяк в земле, камень в золе, лицо в зеркале! Яйцо в гнезде, крест на стене, порча не на мне, Божьей рабе Марье, не на рабе… Клиент, как вас по имени?
        - Вла-ди-лен, - внятно и с большим самоуважением ответил дед. - Владимир Ильич Ленин.
        Тогда она опять заголосила:
        - Порча не на мне, рабе Владилене, не в его руках, не в его ногах, не в головах, не на груди, не спереди, не сзади…
        - Дырка у меня вот тут, - попытался подсказать дед. - И сифонит.
        Но она пребывала в творческом экстазе.
        - Не он отпет, не в нем сто бед, нет в нем лиха, у покойного в сердце тихо…
        Тебе бы такое «тихо», - подумал я. Вот как раз у тех, кто жив после смерти, тревог и хлопот поболее, чем у вас, пребывающих в плоти телесной! Взять хотя бы меня. Сижу и беспокоюсь, не собьют ли тебя, дуру мою, с толку Лиза и Бурый, не уговорят ли сделать проклятый зазыв с того света!
        - А в груди раба Владилена сердце, бейся, кровь по жилам лейся! - возгласила она торжественно. Возможно, действительно верила в свои затеи.
        - И дырка! - напомнил дед.
        Я бы на ее месте послал этого деда известным мужским образом. Но она старательно показывала, что пребывает в целительском магическом трансе, и потому не могла отвлекаться.
        - И дырка - заткнись! - приказала она. - Как я, Марья, ветки эти ломаю, к ногам раба Владилена кидаю, так я и делом своим, и словом своим порчу снимаю!
        Она принялась выписывать руками перед дедовым лицом всевозможные вензеля, плюнула направо и налево, подхватила чашку с яйцом и с криком «аминь, аминь!» кинулась к туалету. Там и столкнулась с Бурым. Но ей это сгоряча не показалось странным.
        - Пустите, я порчу на яйцо свела, его в унитаз надо! - закричала дура и скрылась в туалете.
        Порчу на яйца не сводят, а напускают. Это я хорошо помню. Это была ее очередная глупость - и я все равно не мог спорить. Оставалось промолчать. Странно было, что дед тоже молчит, не напоминая больше про свою дырку.
        Спустив яйцо в унитаз и вымыв чашку с порошком, дура моя несколько успокоилась и тут лишь сообразила, что Бурому в туалете - не место. Но вспомнить, когда именно он исчез, она не могла. И потому спросила прямо:
        - Погодите, а вы откуда взялись?
        - Интересно было, остался, - так же прямо ответил Бурый. - Ну что, батя, как дырка?
        Дура моя сразу всполошилась:
        - Клиент, не уходите, сеанс еще не кончен, я вам обереги поставлю, потом карты раскину на прогноз лечения!
        Дед молчал.
        Он и вообще был монументален, а теперь и лицо стало совершенно каменным. Я бы не удивился, если бы он помер и остался стоять, как памятник самому себе - дед был именно из той породы, которая на это способна.
        - Ой… - сказала дура, которой, кажется, пришла в голову эта же самая мысль. Бурый - и тот забеспокоился.
        - Батя, ты чего? - позвал он. - Подай голос!
        Дура кинулась к деду, заглянула ему в лицо, а дальше была целая пантомима: она протянула к его щеке палец, прикоснуться побоялась, отдернула, и так - три раза подряд, прежде чем додумалась завопить:
        - Ой, мама дорогая! Он помер!
        - Ты чего, сдурела? - спросил Бурый.
        Судя по спокойствию, ему приходилось иметь дело с разнообразными покойниками. Теперь взялся за дело он - подошел, постучал по жестяному тазику, прислушался, заглянул деду в тупые буркалы, помахал рукой перед лицом, прислушался к дыханию и наконец оттянул веко.
        - Ну, что? - прошептала дура.
        - Да он вроде спит…
        - Как это - спит? Не может он спать!
        - Да спит же!
        - Так разбудить надо!
        - Ты усыпила - ты и буди.
        - А как?
        Она устремилась к столу на колесах, вытащила папки, вывалила истрепанные листки и тетрадки, порылась в них, вряд ли понимая, что там написано. И наконец замерла в полной растерянности, а потом произнесла так, словно все, обещанное Апокалипсисом, явилось в наш подвал разом:
        - Мы этого на курсах не проходили!..
        Тут даже мне стало жаль бедную дурочку. Она стояла, опустив руки, такая беззащитная, такая потерянная!.. Если бы я не знал женщин, то сейчас пролил бы слезу умиления над моей дурой. Они не проходили! Так говорят маленькие девочки, искренне полагая, что незнание способно оправдать человека, а меж тем был у меня судебный процесс, где вся склока разгорелась именно вокруг возможности или невозможности для обвиняемого знать определенные обстоятельства…
        Я неожиданно для себя погрузился в то воспоминание и упустил некий важный миг.
        Когда я опомнился, Бурый уже стоял возле нее, лицом к лицу, и держал ее за плечи.
        - Дурочка ты моя… - тихо сказал Бурый.
        А она сама, сама прижалась к нему, как прижимается натворившая глупостей женщина к своему сильному, умному, непобедимому мужчине! Сама! К этому бревну неотесанному!
        - Сделай что-нибудь, я его боюсь, - зашептала она, - он совсем спятил, дырка, говорит, дырка…
        - Да все будет хорошо, проснется и уберется, ну? Какая ты у меня дурочка…
        И он начал ее целовать, сперва - в лоб и висок, потом - в губы.
        А она… она ему ответила… этому громиле! Этому тупому чудовищу! Тьфу! Глаза б мои не глядели!
        Сидел, сидел, молчал, молчал, смотрел, таращился - высмотрел мою дуру! А она тут же и повисла у него на шее! Постыдилась бы - вон дед того глади проснется!
        Но стыда у них нет. Они уже не просто целуются, а он вовсю щупает мою дурынду! И она этим очень довольна! Надо же - роман у них! Чего доброго, сейчас и в постельку отправятся, на кушеточку… А кушеточка-то гикнулась!
        Выживать, выживать скорее, пока эта развратная парочка не натворила дел. Ловко он прибрал к рукам мою дуру, ох, ловко… Какое он имел право?! Пришел, потаращился - и схватил в охапку! Ну разве не последняя сволочь?..
        Я должен их отсюда выжить!
        В конце концов, это моя дура!
        Я собрался с силами и запустил в стену электрическим чайником, потом - коробкой с картами. Деду это не помешало спать, а дуре и Бурому - целоваться. Я застонал от бессилия… ведь уговорит, теперь уж точно уговорит!..
        Как легко, оказывается, было справиться с моей дурой…
        Я ушел, я слонялся по всему дому, я рычал и бил кулаками в стены. Кулаки проваливались и попадали непонятно куда. Я понимал одно - от дуры пора избавляться раз и навсегда. Она развлекала меня, да, не спорю, я охотно смотрел на ее проказы… но сейчас?..
        Когда я вернулся, они уже ушли. Деда тоже не было - по крайней мере, я его заметил не сразу. Бурый уложил его на пол и прикрыл плотной скатертью - чтобы дед не простудился.
        Я сел на свой табурет и, глядя на часы, дешевый будильник, стоявший на столе среди дурацких фигурок, камушков и свечек, думал - вот сейчас они наверняка поехали к нему домой, к ней нельзя, у нее взрослая дочка, матери от дочек такие дела скрывают. Потом она явился к себе как ни в чем не бывало и начнет готовить ужин. Прошло время ужина - и я, глядя на часы, думал, что сейчас моя дура ложится спать и блаженно растягивается на постели - приятно измученная и безмерно довольная, отложив все попечение о Лизе и ее затеях до утра…
        Мне показалось странным, что Лиза не вернулась в подвал, чтобы договориться о церемонии зазыва с того света. Хотелось верить в лучшее, в мои-то годы, и я придумал, что она встретила умных людей, которые отговорили ее от этой блажи, или набрела на другой салон, где ее радостно приняли и обещали обслужить в наилучшем виде. Я утешал себя так - а сам помнил, что бродил по дому довольно долго, она вполне могла вернуться, и моя дура, млея в объятиях Бурого, назначила ей время этого мерзкого сеанса.
        Давно мне уже не было так скверно.
        Если я не придумаю, как их отсюда выставить, - говорил я себе, - они своими глупостями подманят какую-то зловредную сущность. Сущности ведь только и ждут, чтобы дура, вроде моей, принялась их закликать. Говорил, говорил - и договорился! Мне сразу полегчало. Я знал, как с ними справиться! Я знал, как спасти драгоценный сундучок.
        Заодно я бы навеки отвадил мою дуру от доморощенной бестолковой магии.
        Все было именно так, как я и думал - Бурый уговорил ее вызвать для Лизы мертвого жениха, или кем там этот господин ей приходился. Бурый стал ее хозяином, он уладил скандал с Анжелой, он уже заведовал всеми ее покупками!
        На следующий день они примчались вдвоем, стали двигать мебель, умчались, дура вернулась, и сразу же Лиза привезла фотографию. Маша велела ей раздеться и надеть длинную белую рубаху, потом отвела в конуру с кушеткой и приказала лежать тихо, не говоря ни слова.
        - А скажешь хоть слово - все пропало, и он никогда больше не вернется, - пригрозила она. Лиза только кивала и смотрела огромными сумасшедшими глазами прямо в глаза моей дуре.
        - Вот, видишь, я ставлю на столик его фотку, рядом стакан воды, накрываю хлебом, - все это моя дура проделала с неимоверной торжественностью. - Всякое может случиться - ты, если чего, сбивай стакан и хлеб на пол, а я буду молитву читать!
        Лиза с мычанием указала на дедовы ноги.
        - Что-нибудь придумаем! - пообещала дура. - Вытащим его, старого черта… Только бы не помер… Ну, идем, я тебя уложу.
        Они втиснулись в конурку.
        Я был готов. Я облачился нужным образом. Если они будут проделывать свои дурацкие ритуалы перед столиком - замечательно! Там как раз очень удобное для моей выдумки место.
        Вошел Бурый с большой сумкой. Оглядел салон, покосился на дедовы ноги. И вдруг улыбнулся. Его улыбка мне не понравилась. Ишь, герой-любовник, - подумал я, невелика доблесть - уложить в постель перепуганную дуру. И успокоил себя тем, что больше эту парочку никогда не увижу. Вспомнил, кстати, как недавно пели на улице: «Это есть наш последний и решительный бой!» Именно так. Я дам им бой.
        Это мой дом. Им тут больше не быть.
        Из каморки вышла моя дура и плотно прикрыла дверь.
        - Тише говори, - предупредила она любовника. - Ей нужно сосредоточиться и представлять себе его таким, как при жизни, все вспомнить, как говорил, как ходил…
        - Что еще требуется? - перебил он.
        - Сорок свечек. Свечки мы купили…
        - Расставить, что ли?
        Дура принялась искать в своих тетрадках указаний и снова растерялась.
        - Не знаю, тут сказано просто зажечь. А ставить на пол, куда же еще…
        - Так зажжем. Еще ты три метра черной ткани велела купить. Купил. Их куда?
        - Тут написано - закрыть тканью портрет покойного.
        - Так он же формата девять на одиннадцать. В шесть слоев, что ли?
        - Ой, ну что я за дура! Нужно было его с самого начала закрывать! Я все перепутала!
        Я только вздохнул. Я-то с ней два месяца промучился, а ему все эти радости еще предстоят!
        - Не вопи, - одернул ее Бурый. - Ну, перепутала и перепутала.
        - Ничего у нас не выйдет. Дух не захочет приходить. Еще и этот!
        Дура показывает пальцем на дедовы ноги.
        - Сказал же - ночью вынесу и положу на трамвайной остановке.
        - А если он и там не проснется?
        - Значит, такая его судьба.
        - Ты его хоть в холл вытащи, - жалобно попросила дура. - А то нехорошо. При постороннем духов не вызывают.
        - Так он же все равно спит… - сказал Бурый, которому вовсе не улыбалось тащить куда-то эту восьмипудовую тушу.
        - Тебе трудно, что ли? А если мы об него споткнемся? И все - коту под хвост!
        Дура остается дурой. Я видел, что ей не очень хочется проводить опасный обряд. И тем не менее она требовала от любовника, чтобы он убрал помеху в проведении обряда. Или я окончательно забыл, что делает с женщинами мужская ласка, или до сих пор не знал всей глубины дурости моей дуры.
        - Вот это - аргумент, - согласился Бурый.
        Он подхватил деда подмышки и поволок в прихожую, а дура, нагнувшись, семенила следом, пытаясь подхватить дедовы ноги. Наконец она нашла себе применение - подобрала скатерть и хорошенько укутала лежащего на полу деда.
        - Умница. Теперь его даже не видно.
        От похвалы она просто расцвела. Должно быть, мою дуру очень редко хвалили. И тут же ей показалось, что теперь мужчину можно брать голыми руками. В мое время девиц хоть учили действовать исподтишка, а этой никто никогда не говорил, что нужно выждать подходящий момент. Возможно, она была не так уж виновата в своей глупости…
        - Нет, все не так, все не так! Все неправильно! - воскликнула она, не боясь, что Лиза в каморке ее услышит. - Никакой дух не явится, зря ты все это затеял.
        - Ни фига, выманим! - сказал Бурый и пустил в ход испытанное средство - обнял дуру и стал целовать. Она к нему прижалась и на несколько минут все забыла, но потом, к величайшему моему удивлению, все же вспомнила.
        - Может, не надо, а? Это же прямая дорога в дурдом.
        - Да что ты заладила - дурдом, дурдом! Не получится - значит, не судьба. Девчонку жалко! Знаешь, как это - когда не простилась? Вот у нас Наташка такая была, мужа убили, без нее похоронили, она рассказывала - во-первых, кошмары снились, во-вторых, муж во сне ругался, а она еще перед тем как-то по-глупому налево сходила…
        - Ну так кто ж ей виноват? - на удивление разумно спросила дура.
        - Я же говорю - по-глупому. Подружка стерва попалась, подпоила и к одному козлу в постель уложила. Стрелять таких подружек. Так Наташка ночью на кладбище бегала, мы за ней ездили, по всему кладбищу ловили. Прикинь - ночь, кресты торчат, на дорожке - два джипа, меж крестами фонари скачут, люди бегают, ор, мат… Ты что, хочешь, чтобы эта Лизка повадилась ночью на кладбище шастать? Там знаешь сколько всякой сволочи водится?
        - Не хочу, и в дурдом тоже не хочу.
        Дура нашла самое подходящее время проявлять упрямство - все готово к обряду, и вдруг она вспоминает про дурдом! Бурый, очевидно, имел дело с множеством дур и знал, как их отвлекать от неподходящих мыслей. Он опять поцеловал любовницу в губы, позволил ей немножко повозиться, устраиваясь поудобнее в его могучих объятиях (нынешнее время породило особую породу мужчин, я бы назвал ее мясной породой, еще двести лет назад таких только на ярмарке показывали, где они, скрежеща зубами, рвали надпиленные цепи), и когда она размякла, продолжал:
        - А то еще история была. У нас одного убили, знаешь, совсем по-глупому, в тире, дурака валяли, инструктору в ухо заехали, устроили пальбу, ну, бухие все были… А у него батя с норовом, повадился каждый день на кладбище ходить. Дело было уже в декабре, темнеет рано. Вот он возвращается - а он не через главные ворота ходил, а через дырку в заборе, так к троллейбусной остановке ближе, - и слышит прямо из под земли - у-у, у-у!!!
        - Да ну тебя! - не слишком всерьез возмутилась моя дура.
        Она попыталась высвободиться, но Бурый, естественно, не пустил.
        - А он мужик норовистый - пошел смотреть, кто там под землей воет. И что оказалось? - Бурый сделал паузу, как разумный адвокат на процессе. - Алкаши повадились на кладбище оттягиваться, там же лавочки, даже на многих могилках столики. И вот один свалился в свежую могилу и в ней заснул. Там эти, гробокопатели, придумали заранее могилы рыть, с осени, пока земля не такая мерзлая. Ну, проснулся, а вылезть не может, темно, холодно, жуть. Тот мужик ему шарф спустил, вытащил. Представляешь, если Лизка на кладбище такое у-у услышит?
        - Да ну тебя! - она даже поежилась. - И так жуть берет, а тут еще ты со своими глупостями.
        - Почему с глупостями?
        - Потому что! Ну, как ты не понимаешь? Вот вы с Лизкой меня уговорили, а я ведь посвящение - и то еле-еле прошла. Мне в лучшем случае карты раскидывать можно или там венец безбрачия снимать, или какую-нибудь порчу, не очень сложную, а вы хотите, чтобы я зазыв на мертвый дух выполнила!
        - Так диплом же! - напомнил Бурый и украдкой взглянул на часы.
        Я насторожился - вот теперь правда-то и откроется!
        - А что - диплом?! Наша фабрика - тю-тю, зарплату полгода не платили, товаром выдавали, нас уже с базаров гонять стали - прикинь, ряд баб, и у всех в руках желтые эмалированные кастрюли! Кому мы на фиг нужны?! А у меня - девка годовалая на руках! В дилеры идти - вложиться надо, вон подружка тыщу гринов в косметику вложила, тогда это еще деньги были, а эта косметика вообще польская оказалась! В косметический салон звали массажисткой, я пришла - а он никакой не косметический, блин! Это только так называется, а массаж - эротический! Потом продавцом предложили. Мы с подружкой пошли - и в первый же месяц на нее недостачи шесть тысяч повесили, а зарплата - три тысячи! Ну, думаю, следующая недостача моя будет, и - деру.
        Это действительно была правда, только я-то хотел услышать другое…
        - Так в бизнес идти надо. Вон моя хозяйка видишь как раскрутилась, - посоветовал Бурый, и я понял, что он отнюдь не дурак: это на самом деле был тончайший комплимент дуре, совершенно ею не заслуженный.
        - У меня характер не тот, - честно призналась она. - Я пробовала, у нас с подружкой фирма была, так еле от нее избавились.
        - А чем торговали?
        - Автоприцепами.
        - Чем-чем?! - переспросил потрясенный Бурый. Я тоже чуть не сел на пол. Но мне-то было легче - я уже знал, на что способна эта женщина. Очевидно, она с рождения имела свойство браться не за свое дело.
        Пока Бурый развлекал свою любовницу, заставляя ее говорить, снаружи все темнело и темнело. Близилось время, когда общаются с покойниками…
        - Ну, у нее свекровь на заводе работает, автоприцепном, или как он там называется. Мы думали, раз свекровь, то должно получиться… Да чего вспоминать! Я вот курсы окончила и очень довольна. Гадаю, порчу снимаю, мне только сложную работу делать нельзя. Меня вон даже в салон «Кассандра» ясновидящей звали, не пошла. И еще я биоэнергетикой занимаюсь, и карму почистить могу…
        Он позволял ей говорить. Я бы уже давно, будь я в телесной плоти, заставил ее прекратить вранье. Она сама верила в собственные бредни, да только они от этого правдой не становились.
        Но замолчала она по собственной инициативе. Прислушалась - и, вырвавшись из объятий, кинулась в салон. Я сквозь стенку помчался туда же.
        Оказалось, Лизонька соскучилась. Она слезла с массажной кушетки и вышла в салон - босая, в длинной рубахе, с распущенными волосами. Если не знать, что пребывает в телесной плоти, так можно подумать, будто и она триста восемьдесят лет назад скончалась.
        - Ты чего? - перепугалась моя дура. - А ну, обратно - и молчи, слышишь! Молчи, как рыба об лед!
        Лиза показала на запястье левой руки. Я не люблю новшеств, но манера носить часы на руке мне симпатична.
        - Ну, потерпи немного, пусть как следует стемнеет. Скоро уже, скоро, - тут дура до того раскисла, что даже поцеловала Лизу. - Иди, ложись, думай о нем, думай самое хорошее. Поняла?
        Лиза кивнула и медленно ушла. Волосы у нее были красивые - спускались почти до талии. Давно я не видел длинноволосых и красивых женщин - дура не в счет, за ее глупостями и нелепой раскраской я просто не видел лица и не мог бы сказать, хорошо оно или нет.
        - Ей ни есть, ни пить, ни говорить перед зазывом нельзя, - неизвестно в который раз повторила дура. - Вообще-то и мне тоже… Но иначе не получается…
        - Да зря ты дергаешься, - скучным голосом утешил любовник. - Все у вас получится.
        - Так ведь еще неизвестно, кто явится… - и, опять же неизвестно в который раз, она принялась рассказывать давнюю страшную историю. - Нас предупреждали - может явиться сам дух покойника, а может какая-нибудь нечистая сила - и будет врать, а потом от нее не отцепишься… Или сразу за собой утащит, или привяжется, понимаешь? А у меня опыта мало, я первый год работаю, и еще та девчонка, Евдокимова, что ли… Она для себя зазыв с того света делала, одна была, в той самой бане, где мы посвящение проходили. Мы рядом у бабки в доме спали, а она на всю ночь в бане заперлась. Утром нет ее и нет! Мы дверь ломали, она там на полу, голая, ползает, вся исцарапанная, и руками вот так делает, вот так…
        Дура принялась, делая круглые глазищи, загребать руками, словно плыла по вязкому болоту.
        - Да это я уже слышал, - уныло ответил Бурый и вспомнил, что для успеха дела должен вселять в исполнительницу бодрость. - Мало ли с чего у нее крыша поехала! Может, она у вас с самого начала была с приветом, а потом добавила на старые дрожжи. Ты-то ведь в своем уме… дурочка ты моя…
        Он опять обнял и поцеловал дуру, она сразу ответила страстным поцелуем. Но у него хватило ума не затевать разврата, и он, побаловавшись, мягко ее отстранил. Она постояла, глупо улыбаясь - страх был побежден похотью, к сожалению, ненадолго. Ненавижу эти телесные страсти!
        - Надо же, а я сперва подумала - ты совсем тупой, как горилла, - сказала она, ради красного словца забыв и о похоти. - Сидишь, морда каменная, бу-бу-бу…
        - Разочаровалась? - спросил Бурый, а я тихо порадовался - ему полезно узнать правду о себе.
        Но почему-то нелепые слова его возбудили превыше меры. Этого я объяснить не могу. Я бы на такой комплимент отвечал просто - повернулся бы и ушел. Даже дуры должны соблюдать правила приличия.
        Она тихо смеялась, а он опять к ней полез.
        - Отстань! Нельзя же! - шептала она. - Все испортишь! Мне тоже настроиться надо!
        А сама смеялась самым мерзким образом - как это делают женщины, охваченные желанием.
        - Ща я тебя настрою… Да не дергайся… - бормотал он.
        - Ты совсем, да? Мне же нельзя!
        - Чего - нельзя? Вчера можно было, а сегодня - нельзя?
        В сущности, я его понимал, это она сбила его с толку своим дурацким смехом.
        - Мне же сейчас работать! Мне энергия нужна!
        - Будет тебе энергия!
        - Да пусти же! Дурак!
        Она сопротивлялась, но умеренно. Смотреть на это было невыносимо. К счастью, на шум выскочила Лиза.
        - Ой, мама дорогая! - вскрикнула моя дура. - Лиза, молчать! Назад!
        Она легко высвободилась из объятия, двумя руками выпихнула Лизу из холла и закрыла дверь.
        - Вот видишь, ты все чуть не испортил!
        - Ничего я не испортил, - проворчал Бурый, которому явно было очень неловко - он, увидев Лизу, сразу отвернулся и разомкнул руки.
        - А если бы она закричала? И все! И ни черта бы не вышло. Ты пойми - ей перед тем, как духа вызывать, нужно держать пост и молчать. Даже кашлять нельзя. Это очень важно!
        Бурый посмотрел на часы.
        - Давно стемнело, - сказал он. - И время самое то. Это же не обязательно в полночь?
        - Ну что ты все лезешь не в свое дело? Надо по правилам, иначе дух не явится.
        - Не все ли ему на том свете равно, у нас полночь или не полночь?
        - Если ты такой умный - пойди погуляй. Это тебе не цирк, зрителей не надо.
        И она вздохнула - очевидно, в ней проснулся страх. Бурый словно ждал этой минуты.
        - Никуда я не пойду - мало ли что? Вдруг ты тоже голая ползать начнешь? Я знаешь что - я в туалете спрячусь. Если чего - вылезу. А Лизке этой скажи, что твой мужик домой поехал, пельмени варить. Ты не бойся - я с такими духами справлялся, что этот Лизкин для меня - тьфу.
        Тут до меня наконец дошло - он тоже дурак! А два дурака - пара, и нечего мне изводиться, глядя на их дурацкую идиллию.
        - А что? Это идея, - согласилась дура. - Ты там сиденье опусти и сиди. Лизке без тебя тоже как-то легче будет. А то будешь торчать, как зритель…
        - Намучалась девочка. Может, ей после этого зазыва хоть немного легче станет.
        - Это тебе не валерьянка. Ой! Ключи!
        Она схватила со столика на колесах ключи и стала раскидывать их по салону.
        - Для нечистой силы?
        - Хоть бы не понадобились…
        А вот ключики - это хорошо, - подумал я. Их тут добрый десяток. Ключики я потом приберу. Они старые, они от давно погибших замков, так что мои будут ключики…
        - Ой! День! Какой сегодня день?! - вдруг завопила дура.
        - А что?
        - Нужен женский!
        - Восьмое марта, что ли? - спросил озадаченный дурак.
        - Да нет же! Среда, пятница или суббота! Для зазыва нужен обязательно женский день, иначе не сработает!
        - Так ведь мужика вызываем. Перестань, Машка, хватит. Пора за работу. Тебе что, совсем девчонку не жалко?
        - Тебе зато слишком жалко.
        Удивительно, что эта мысль вообще пришла ей в голову.
        - Дурочка ты все-таки, - сказал дурак. - Вот за что я тебя люблю - за то, что ты такая вся ревнивая дурочка. Пойми, Лизке ведь немного надо - два слова всего сказать и его лицо увидеть. А это в любой день можно.
        Дураки имеют занятную способность - изрекать свои глупости так уверенно, что человек разумный может в первую минуту поверить. А неразумный - тем более. Вот взять мою дуру - где-то ее чему-то учили, что-то в голове застряло. А пришел мужчина, склонил ее к разврату, и теперь каждое слово этого мужчина имеет больше веса, чем прежде полученные знания. Если она не полноценная дура, то я тогда не знаю, кого звать дурой.
        Она ему поверила. Она знала, что может увернуться от обряда, вопя, что спутала дни, но мужчина сказал - и сомнений больше не осталось. В сущности, моя дура этим и была хороша - способностью слушаться мужчин. Вся беда в том, что она несколько лет жила самостоятельно и в придачу к собственной дури нахваталась всякой мистической.
        - Ну, тогда… начинаем. Где кладбищенская земля? - спросила она.
        - Вот, - ответил дурак и высвободил из сумки огромный черный мешок.
        - Да ты с ума сошел! Ты что, все кладбище сгреб? Там же нужно…
        - Ну, сколько?
        - Ну, килограмм, ну, два… - растерянно сказала она. Я думал, добавит «мы на курсах этого не проходили».
        - Стану я ради двух кило руки пачкать. Бери, потом еще пригодится. Да, и еще пятаков тебе наменял.
        - Тоже целый мешок? - спросила дура и несколько успокоилась, когда дурак выгреб из кармана всего лишь горсть, правда, весомую горсть. - Клади сюда. Я сейчас начерчу круг, а ты давай прячься. Время позднее. Работать - так работать.
        Бурый, положив мелочь на стол, обнял ее и поцеловал - почти по-человечески, как хороший муж целует жену при посторонних.
        - Ну, иди, иди… - сказала она. - Если чего - я тебя позову.
        Но в голосе было иное - что бы ни стряслось, звать не стану, потому что ты мой мужчина - и тебя надо беречь. В хорошие бы руки мою дуру - цены бы ей не было…
        - Ты, главное, не бойся. И знай - ты делаешь доброе дело. И очень нужное дело, - весомо сказал он. С его огромной каменной рожей это получилось весьма внушительно.
        - Я всегда делаю доброе дело, - гордо ответила она.
        Тогда Бурый спрятался наконец в туалете, а дура за руку вывела из конурки Лизу.
        - Ты, главное, молчи! - приказала она. - Молчи, пока он не покажется. А потом только говори ему эти свои два слова. Поняла?
        Лиза кивнула.
        - Теперь нужно зажечь сорок свечек и поставить их на полу. Молчи, говорю! Я сама не знаю, куда их ставить, и в конспектах ни хрена нет! Куда поставишь - туда и ладно! Лучше вдоль стенки, а то мы их собьем.
        Почти на четвереньках Маша вывела мелом на полу круг диаметром в пять футов и даже не слишком кривой. Потом, поразмыслив, нарисовала еще один, вокруг первого, диаметром футов в семь. Я только вздохнул - в юные годы побывал я в гостях у старика, который вызывал тени, и навеки запомнил, что круг чертят не мелом, а ножом по земле. Но ведь дуре непременно нужно проводить вызов в салоне - тут у нее амулеты, талисманы и прочая дешевая ахинея, в мои юные годы такое приобретали горничные из небогатых домов у бродячих торговцев.
        - Так надежнее будет, - не слишком уверенно сказала дура. - Иди сюда, становись. Вот тебе шпаргалка. Лучше бы, конечно, наизусть, но, может, и по бумажке сойдет.
        Она взяла черную ткань, которую притащил дурак, и стала драпировать портрет на столе. Лиза тем временем утыкала свечками пол справа и слева от стола, взяла зажигалку - и вспыхнул первый желтый огонек. Когда их стало с десяток, дура потушила электричество и продолжила наставления:
        - Если полезут злые духи - главное, воду с хлебом на пол скинуть и бежать. Так, что еще? Возьми кладбищенской земли в обе руки… Молчи! Сама вижу. Значит, так. Кладбищенскую землю будешь держать в одной руке, шпаргалку - в другой. Молчи! Землю - в левой… нет, в правой. Тогда бумажку - в левой. Погоди, я одну свечку повыше поставлю, а то ты ни фига не разберешь.
        Дура прилепила свечку к краю стола, установила Лизу посреди круга, дала ей землю, сама встала рядом со свечой в руке и пятаками в горсти.
        - Ну, давай, что ли… - прошептала она и быстро перекрестилась.
        Я приготовился…
        - Вызываю и выкликаю из могилы земной, из доски гробовой! - звучно заговорила Лиза. - От пелен савана, от гвоздей с крышки гроба, от цветов, что в гробу, от венка, что на лбу, от монет откупных, от червей земляных…
        В дверях туалета появилась голова Бурого. Очень хорошо, - подумал я, ему тоже полезно будет посмотреть.
        - От веревок с рук, от веревок с ног, от иконки на груди, от последнего пути, от посмертной свечи… - старательно читала Лиза. - С глаз пятаки упадут! Холодные ноги придут по моему выкрику, по моему вызову!
        Дура бросила пятаки об стену. Как раз туда, где я притаился. Попадание пятаков я ощутил - все-таки исковерканный обряд придавал предметам некоторую силу. Я невольно встряхнулся. Пятаки, прилипшие было, посыпались.
        - Ой, мама дорогая… - прошептала дура. Она уловила момент подвисания монеток. Но Лиза ничего не поняла.
        - К кругу зову-призываю, с кладбища приглашаю! Иди ко мне, раб Александр! Гроб без окон, гроб без дверей, среди людей и не среди людей.
        - Ой, Лизка, перестань, прекрати, я боюсь! - вскрикнула дура. Но Лиза уже вошла в то состояние, когда море по колено.
        - Сюда, сюда, я жду тебя! - потребовала она. - Слово и дело! Аминь!
        Теперь нельзя было терять время. Я окружил себя белым свечением и выступил из стены. На мне был настоящий саван, я позаимствовал его из гроба невесты, которая умерла девственницей. Кладбище было как раз у городской стены, когда на месте моего дома ставили новый, прихватили порядочный кусок кладбищенской земли. Вот теперь все это и пригодилось.
        Я знал, что белое сияние съедает всякие мелкие подробности, в том числе черты лица. Так что разоблачения я не боялся. Но моей задачей было перепугать обеих дур, чтобы впредь им неповадно было затевать безобразия в моем подвале, и я, точно направляя голос, завыл:
        - У-у! Гу-у! Гу-у!!!
        Подвал наполнился страшным гулким воем. Для полноты картины я принялся еще размахивать руками.
        Дура моя в ужасе спряталась за Лизу. Бурый высунулся из туалета - и тут же спрятался обратно. Но дверь не прикрыл полностью. Я знал, что он подглядывает в щелочку, и порадовался - впредь дурак не будет связываться с потусторонними силами и дуре своей не позволит.
        - Господи, господи, иже еси на небеси… - забормотала дура. - Ой, не могу, забыла…
        - Гу-у! Вау-у-у-! Кыш, кыш! - изощрялся я.
        Тут Лиза опомнилась.
        - Сашка! Сашенька! - закричала она. - Сашка, милый, только одно слово! Ты куда деньги спрятал?!
        Я окаменел. Разумеется, первым делом я подумал о своем сундучке. Какие еще в мире могут быть деньги?!? А она продолжала бесстрашно вопить:
        - Сашенька, только одно! Где кейс? В Москве у Кравчука, да? На даче? В Питере? Сашенька, только одно слово! Деньги где? Кому ты кейс отдал? Маме? Сашенька, только это, ничего больше! Я тебе памятник поставлю, большой, мраморный, как у Григоряна! Только скажи - где кейс с деньгами! Ты только кивни, Сашенька! В Москве, да? Нет? Саша, я без этих денег пропаду! Саша, мы же тебя не где-нибудь - на Южном кладбище похоронили, у тебя справа - Петраковы, и Толян, и Дениска! У тебя памятник будет выше Денискиного, я уже белый мрамор присмотрела, мне скульптора нашли! Ты только скажи - где кейс?!
        - Ой, мама дорогая… - повторяла обалдевшая дура. - Ой, мама дорогая…
        Я никак не мог понять, какое отношение имеет Саша к моим талерам.
        - Саша, я тебя умоляю - где деньги? - взывала Лиза. - Тебе же больше не нужно, а мне…
        - Как это - не нужно?! - возмутился я.
        Голос мой наполнил весь подвал, он был воистину громовым.
        Лиза и дура, обнявшись, опустились на корточки. Но дура опомнилась первой.
        - Бежим, бежим скорее! - крикнула она. - Пока он будет ключи собирать!..
        Лиза съежилась, не в состоянии пошевелиться, поэтому она сама смахнула на пол стакан и хлеб, а потом ползком попыталась выбраться из круга.
        Тут Бурый высунул голову из туалета.
        - Стой, дура! - приказал он.
        Главное было сделано - я их перепугал, обряд сорвался. Можно было гасить сияние. И в свете свечек собрать отражения ключей. Ключи, ключики мои! Чем больше - тем лучше! Какой-нибудь - да откроет!
        Перестав видеть меня, женщины немного успокоились. Но дура-то поняла, что баловаться с потусторонними силами ей не надо, а вот Лиза, уняв испуг, сразу пожелала продолжения:
        - Маша, Машенька, давай еще раз!
        - Ты с ума сошла? Да я чуть штаны не намочила!..
        - Машенька, миленькая, это очень важно! Ты просто не представляешь, как важно! - и эта чертова блондинка стала вдруг ласкаться к моей дуре, как кошка!
        - Еще раз?! Чтобы я совсем с ума сошла?!
        Дура даже головой затрясла - крепко я ее перепугал!
        Тогда Лиза отстранилась от нее и заговорила очень спокойно:
        - Маша, это большие деньги. Очень большие деньги. Если ты заставишь его говорить - ты не пожалеешь.
        - Да как я его заставлю?..
        - Сумела вызвать - сумеешь и заставить. Ты, главное, не волнуйся, соберись с духом, и начнем сначала. У тебя все получится! А когда он скажет, где кейс, когда мы найдем кейс, - ты получишь десять тысяч.
        Я люблю цифры. Я точно помню, сколько талеров в моем сундучке, помню также, как эта цифра из года в год менялась. Это самые сладкие мои воспоминания. И слова «десять тысяч» мне понравились. Хотя это были тревожные слова - что-то в них таилось нехорошее. Я подобрался поближе, чтобы не упустить ни слова.
        - Чего десять тысяч? - спросила моя дура.
        - Да не рублей же! Знаешь, я до последней секунды не очень верила, что у тебя получится, ты уж извини. Поэтому только пятьсот дала. Но теперь я вижу, что ты умеешь. Десять тысяч - соглашайся!
        - Отстань. Какие десять тысяч? Что, мне в дурдоме от них намного легче будет?!
        Дура наконец-то догадалась зажечь свет. Следующим решительным поступком было открывание холодильника. Она достала начатую бутылку минеральной воды и всю ее выпила.
        Лиза следила на ней со спокойствием змеи. Мне сделалось не по себе от этого светлого неподвижного взгляда. А меж тем при иных обстоятельствах белокурая чертовка вызвала бы у меня некоторое уважение. Она шла на все, чтобы заполучить деньги. Она была готова испробовать самые безумные способы. Пока это не касалось моего сундучка - я не возражал…
        - Я тебя к лучшим врачам повезу, к экстрасенсам, только найди мне этот проклятый кейс! - сказала Лиза. - Он может быть в Москве у Сашкиного дяди, может быть на даче - мы там, правда, все перерыли, но Сашка же хитрый, мог такой тайник сделать, что и с собаками не найдешь. Еще он мог сейф в банке арендовать, так многие делают. Значит, нужен шифр к замку, ну, и название банка, конечно. Еще он мог их у этой своей дуры спрятать… Прикинь - с шестнадцатилетней девкой спутался, старый козел! На дискотеке подобрал! Ездили туда с пацанами поприкалываться - и подобрал, идиот! Я даже не знаю, как ее зовут, одно знаю - живет в Октябрьском районе. Он для нее квартиру снял, а когда его убили, она оттуда сбежала. Видишь. Маш, я тебе всю правду говорю. Маша, мне эти деньги нужны, мне отсюда уехать надо. Я в положении, Маша. Я здесь рожать не могу…
        - Почему не можешь?
        - Не могу. Найди кейс, Машенька, вместе уедем, хочешь? У меня подруга в Дании, хорошо замуж вышла, к себе зовет!
        - Какая Дания? Кому мы там нужны?
        Кажется, с перепугу у моей дуры наступило умственное просветление.
        - Так не с пустыми же руками поедем! Машенька, у тебя все здорово получилось, давай еще попробуем! Пусть он скажет!
        - Нет. Не могу. Если я ЭТО еще раз увижу - я умру!
        И точно - поумнела!
        - Значит, не будешь? - помолчав, спроси Лиза.
        - Не буду.
        - Ну и дура. Ты подумай как следует, ты прикинь… Я же и заставить могу.
        - Как - заставить?
        - Не спрашивай, лучше не спрашивай. У тебя квартира, у тебя дочка Анечка - ты что, забыла? А мне стоит по одному телефончику позвонить - понимаешь? Так что лучше добром соглашайся.
        - Это я уже слышала… - пробормотала моя дура, и лицо у нее было совсем тупое, я даже забеспокоился, не сходит ли она потихоньку с ума…
        - Ты чего? Маша!
        - Ничего, Все путем. Хорошо, Попробуем еще раз. Ты иди туда, сиди там и молчи, а я все приберу, подготовлю помещение к обряду. Где заклинание?
        - Вот! - Лиза протянула листок.
        - Сиди и читай про себя, а то, когда по бумажке, ты спотыкаешься. И молчи, пока я тебя в круг не поставлю. Значит, так… Я заново рисую круг, заново зажигаю свечи…
        - Эти - потушить, что ли?
        - Да, конечно.
        Лиза стала торопливо тушить свечи. Дура моя стояла, глядя на нее примерно так, как глядит корова на сельский пейзаж. Я же вытащил свой славный табурет, уселся поудобнее и стал сводить концы с концами. Лиза была мне весьма симпатична желанием заполучить деньги, и я даже жалел, что не могу помочь ей, бедняжке. Насчет своей беременности она, впрочем, врала - мы, живущие внетелесной жизнью, хорошо чувствуем присутствие или же отсутствие живой души, а душа младенца хоть и трудноуловима, поскольку связь ее с плотью еще хрупка, присутствует возле будущей матери постоянно.
        А ведь кто-то наверняка охраняет этот кейс с деньгами, подумал я и задался вопросом: много ли там? Вот у меня в сундуке, точно знаю, четыреста семь золотых талеров, остальное - серебро. Сколько же это на теперешние деньги? И какова должна быть сумма, ради которой Лиза готова отдаться черту из преисподней? Похоже, что там - не меньше десятка моих любезных сундучков…
        - Машка, я сейчас! Я все сделаю! - восклицала она, собирая свечи. - Эти круги стереть, да? Где тряпка?
        - Ты молчи, тебе перед зазывом нельзя говорить. Задуй свечи и иди в массажный кабинет, - велела моя дура. - И ложись. И сосредоточься опять. Ясно? А то у нас ничего не получится. Молчи!
        Лиза положила свечи на стол и поспешила в каморку.
        Тут же моя дуреха бросилась к туалету и столкнулась с выходящим Бурым. Разумеется, спасения от беды она искала в его объятиях, а он - что? Ему, подлецу, объятий не жалко! Принял, стал гладить по спине, даже в висок поцеловал. Хорошо хоть не сразу ударился в откровенную похоть.
        - Ты слышал? Нет, ты слышал? - твердила дура.
        - Тихо! - приказал он и очень быстро, буквально таща в охапке, выволок ее в прихожую. Продолжая обнимать одной рукой, другой он затворил дверь. Получилось это довольно громко. Я напряг зрение и увидел, как Лиза приподнялась на ложе. Нетрудно было угадать ее мысли - она забеспокоилась, не собирается ли моя дура сбежать.
        Той бы и следовало сбежать. Да только как же отлепиться от любовника?
        - Я чуть с ума не сошла! Кошмар! - взахлеб шептала дура. - И так страшно, а тут вдруг ЭТО, белое, и воет! Знаешь что? Это же был не загробный дух! Нам лекции читали - загробный дух молча стоит, он тихий, он очень редко говорит, ну, слово скажет, ну, два. А этот как заорет, как взвоет! Все, уходим! Мне тут таких гостей не надо! Потом помещение чистить, ладаном курить! А если привяжется? Будет по ночам шастать, в кровать, чего доброго, залезет!
        Ну, размечталась, - подумал я, одна похоть на уме. Однако лицо любовника мне сильно не понравилось. Я ошибся - вот он-то как раз меньше всего думал сейчас о похоти. И более того - я опознал тот ореол золота, который мне так нравился в Лизе.
        - Не тарахти, - сказал он. - Значит, так. Ты сейчас попробуешь еще раз вызвать ЭТО, и пусть оно скажет, где кейс.
        - Ты с ума сошел?! - воскликнула моя дура и попыталась вырваться из объятий.
        Тем временем Лиза, прихватив с собой сумку, бесшумно подкралась к двери, ведущей в прихожую. Голос у Бурого был глуховатый, невыразительный, но разборчивый.
        - Машка, ты знаешь, кто эта телка? - спросил он. - Это Сашки Слона телка! Я ее сразу узнал. Помнишь, по телеку показывали - разборка была за старым вокзалом, прямо на путях, два трупа подняли? Весь город гудел! Так это Слон с Гешей Чиквадзе разбирался. Там еще раненые были, самого Чиквадзе зацепило, но его увели и спрятали. Потом все галдели - бандиты друг другу глотки рвут! Помнишь? А это Слон Гешке деньги был должен, в кейсе Гешкины деньги, усекла? Вот почему она хочет их найти и в Данию рвануть! В общем, так. Ты опять вызываешь ей ЭТО. Пусть оно в самом деле кивнет или там на пальцах покажет! А потом - уже не твоя забота. Ясно?
        - Ой, мама дорогая… - прошептала моя дура.
        А я хлопнул себя по лбу. Раньше надо было задуматься, почему Бурый так старательно отворачивается от Лизы и вообще старается быть при ней незаметным.
        - Потом причитать будешь. Иди, рисуй круги, гоняй чертей, делай что хочешь! - велел Бурый. - Лишь бы ОНО сказало, где кейс!
        Ничего себе интрига, - подумал я и пожалел дуру, которая во все это впуталась. От жалости даже мысль в голову пришла: может, назвать им какой-нибудь дурацкий адрес, и пусть они успокоятся?
        Но это, как выяснилось была вовсе не моя мысль.
        - Ну, назовет какой-нибудь дурацкий адрес - а дальше? - спросила дура. - Это же…
        - Не твое дело. С Лизкой я сам разберусь. Раскатала губу! Сучка мелкая!
        - Как, прямо здесь?..
        - Иди, действуй. Получится - за мной не заржавеет. Лизка тебе десять кусков обещала - я пятнадцать дам. Главное - взять этот траханный кейс. А насчет Лизки не волнуйся, на ней уже клейма ставить негде… с ней только ленивый не спал, ее весь город во все дырки имел… Иди, иди. И ты, это… Поосторожнее с ней. Я видел, она с собой сумку прихватила. Когда этот самый Сашкин дух скажет, где кейс, - ты сразу выметайся.
        - При чем тут сумка? - спросила моя невинная дуреха.
        - При том! Лизка, чтоб ты знала, кандидат в мастера спорта по стрельбе. Вот и соображай, что у нее там в сумке!
        Он был прав. Несколько войн, пережитых мной в этом подвале, научили меня немного разбираться в теперешнем оружии. Сумочка была дорогая - о, этот ореол золота! - и действительно изнутри была приспособлена под небольшой пистолет, он не болтался, а сидел в гнезде из плотной ткани.
        - Ой, мама дорогая…
        Есть случаи, когда лучше просто молчать, а не выказывать свою дурь, поминая дорогую маму. Но дура моя была проста, незамысловата, неспособна молчать, и я прекрасно понял взгляд Бурого - ему очень вдруг захотелось ее удавить. Но он, разумеется, сдержался. И даже несколько отстранился от любовницы.
        - Так что Лизку я беру на себя… Тьфу, это что еще за дрянь?
        - Ты на деда наступил.
        Дед лежал себе и спал. Помирать, к счастью, не собирался - мне тут только такого сожителя недоставало! Что-то я перестал понимать в жизни за пределами подвала - в мои телесные годы ни из кого не сифонило, а теперь вдруг эта хвороба завелась. Такой маленький винтообразный смерч под жестяным тазом… Сифонит! И слова такого не знали! А вот если он помрет - из него все еще сифонить будет? Оч-чень любопытно…
        - И не проснется же, зараза, - удивленно сказал Бурый. - Машка, это точно летаргический сон. Ну, иди, действуй. Узнаешь, где кейс, - твои пятнадцать кусков.
        - Ой, как не хочется опять с этим зазывом связываться…
        - Ну, Машка! Ну, я же прошу!
        Он знал, на что ее подманить! Он опять стал крепко обнимать, щупать и целовать мою дуру. Но она, как ни странно, не поддалась.
        - Прошу, прошу! - передразнила она. - А сам деда вытащить никак не можешь! Вот уж он тут точно посторонний! Хочешь, чтобы из-за него все прахом пошло?
        - Ну, если только в нем все дело…
        - Как раз темно, ты его спокойно дотащишь до остановки.
        Бурый взял деда под мышки, усадил и попытался взвалить на плечо. Естественно, ничего не получилось.
        - Да чтоб он сдох! - возмутился Бурый. - Машка, отвяжи ему эту дурацкую шайку!
        - Сейчас…
        Она размотала серые полотенца и поднесла руку к середине дедовой груди.
        - А знаешь, правда - сифонит…
        Вот и я о том же! Единственное, что меня успокаивало - дед был совершенно телесный, никакой мистикой от него не пахло. Странный каприз матушки-природы, ей-богу!
        - Я тут у тебя умом тронусь. Давай сюда!
        Взвалив на плечо деда, Бурый прихватил шайку и выпихнулся в дверь. Я проводил его взглядом, причем от благодарности во мне проснулось даже сочувствие - трудно взбираться по неровным ступенькам, имея на плече восемь пудов дедовой плоти. А потом я обернулся и увидел сквозь стену лицо Лизы.
        Она стояла так, что мне, даже мне, стало страшно. Зверюга перед прыжком…
        Я попытался удержать мою дуру, я попытался развернуть ее, чтобы она выбралась из подвала вслед за любовником. Но ей, видите ли, было очень важно забрать свою сумку - как будто за сумкой нельзя прийти потом, при свете дня и в сопровождении каких-нибудь благорасположенных к ней людей! Вот моя дуреха и вернулась в салон, и полезла под стол, где стояла эта самая сумка, а тут на нее прыгнула Лиза, вывернула ей руку и усадила ее на пол. Дура моя только вскрикнуть успела.
        - Ты куда? Ты куда намылилась?!
        - Я не могу! Не получается! Хватит с меня!
        Я подумал - а не позвонить ли в милицию? Моей силы хватит, чтобы нажать на кнопки телефона. Номер я тоже знаю. Но что потом? Говорить в трубку я не могу. Поймут ли в милиции по моему молчанию, что случилась беда?
        - Никуда ты не пойдешь! - сказала Лиза. - Ты думаешь - сдашь меня этой суке и пятнадцать кусков получишь? Ага, как же! Ты хоть знаешь, кто это такой? Думаешь, он простой охранник? Я его узнала! Это же Бурый!
        - Ну и что? - удивилась моя дурочка. А я по Лизиному голосу понял, кто этот любовник.
        - Он из Каштановской группировки! - объяснила Лиза. - Он там бригадиром был, пока их михайловские не разогнали! И залег на дно! Волосы отрастил, зубы вставил! Думал, не узнаю… Когда он про Чиквадзе сказал, меня как ошпарило - он, сука! Машка, это же такая сволочь - клейма ставить негде! Ты меня послушай, я же все про них знаю! Кейс ему? Хрен ему! Дулю ему! Значит, так. Ты сейчас запираешь салон изнутри, мы вызываем Сашкиного духа и узнаем, где кейс…
        - Так он же во второй раз не придет! Мы его неправильно отпустили!
        Дуру надо было спасать. У меня практически не возникает добрых чувств к людям, тем более - дура успела меня разозлить… но это - моя дура, как же допустить, чтобы ей причинили вред? Моя, как подвал - мой, как сундучок - мой… Моя… из всех чувств телесной жизни мне милее всего было чувство собственности…
        Так что придется опять натягивать саван девственницы…
        - Как это - не придет? Я тебе за что деньги плачу? - спросила Лиза. - Это твоя работа. Сделаешь все, как в тот раз, и придет. Слушай, Маша, я шутить не люблю. Мне! Нужен! Сашкин! Дух! Слышишь? И ты мне его сейчас опять вызовешь! Иначе тебе будет очень плохо!
        - Ой, мама дорогая…
        - Думаешь, я не понимаю? Я тебя, дуру, насквозь вижу! Я знаю, чего тебе Бурый наобещал! Ты что, действительно дура? Ты ему поверила? Так он же всем врет! Он еще никогда никому правды не сказал! Он тебе сказал, будто у меня в сумке пистолет! Будто я хочу узнать, где кейс, а потом тебя пристрелю! Да ты что, совсем - того? Это же полная херня!
        Пожалуй, и поверить можно было бы этой пылкой речи, если бы я своими глазами не видел пистолета. Лиза мне положительно нравилась, но дура… дура все-таки была моей дурой…
        - Во-первых, куча народу знает, что я пришла к тебе вызывать духа. Если тут найдут твое тело, то сразу же ясно, чья работа! Во-вторых… во-вторых… - Лиза подняла глаза к потолку, ища там аргументы.
        И тут я услышал на лестнице спасительные шаги! Бурый, естественно, не донес деда до трамвайной остановки, а свалил прямо во дворе и поспешил обратно.
        Я сделал все, что мог - приоткрыл дверь, чтобы он услышал Лизин голос.
        - Во-вторых, ты думаешь, он тебе хоть копейку заплатит? Вот он как раз тебя куда-нибудь выманит и пришьет! Он же без ствола и на горшок не ходит! А ты о дочке подумай! Машка, ты пойми - ты же со сволочью спуталась! Давай так - ты ему скажешь, что у тебя сегодня никак не получается, и назначишь другое время. А мы поедем ко мне на дачу, там все спокойненько подготовим, вызовем духа…
        Вот тут Бурый и вломился!
        - Умная! На дачу! Там у вас как раз карьер рядом, и тело прятать недалеко выйдет. Руки!!!
        Крикнул он вовремя - Лиза потянулась к сумочке. А потом достал откуда-то чуть ли не со спины свой пистолет. Я ахнул - надо было приглядеться к нему повнимательней!
        - Стоять! Обе! Хорошо.
        Вот это он напрасно, - подумал я, - стрелять тут нельзя, трупы мне тут не нужны.
        - Ты что?! Ты с ума сошел?! - спросила моя дура так, словно любовник что-то перепутал в домашнем хозяйстве, а не держит ее под прицелом.
        - Молчи, дура, - сказал он. - Ты что, не видишь, как тебе мозги пудрят?
        Тут у бедной моей дурехи произошло окончательное помутнение мозгов. И в самом деле - она уже так давно никому не врала!
        - Уходите оба! Сию минуту! Оба! - закричала она и даже топнула. - Я сейчас позвоню! У меня крыша! Охранная фирма! Сейчас приедут - мало не покажется!
        Бурый уставился на свою подругу с изумлением - наверно, впервые видел женщину, которой наплевать на заряженный пистолет. А Лиза - та как раз не зевала…
        - Крыша у нее!.. Стой!
        Но Лиза с нечеловеческой легкостью проскочила в каморку и захлопнула дверь. Бурый кинулся следом, дернул изо всей силы за ручку - и ручка осталась у него в руке. Иначе и быть не могло. Я же помню, какие висельники чинили мой подвал.
        - Вот сучка! Машка, там у тебя окно есть? - быстро спросил Бурый.
        Окна там не было, поэтому я не ждал ответа дуры а, повинуясь своей тревоге, оказался в прихожей - как раз вовремя, чтобы встретить деда.
        Вот только его тут сейчас и недоставало.
        То ли ночная прохлада воскресила его, то ли воздух подвала был виноват в затянувшемся сне, а иной воздух разбудил деда - не знаю. Он межденно прошел через прихожую, плохо понимая, какое сейчас время суток, и двумя руками прижимая к груди свой жестяной таз. При этом он еще бормотал:
        - Ничего, ничего, посифонит - и пройдет… Вылечат, вылечат…
        - Ой, мамочки, там, в холле, кто-то есть! - закричала дура.
        - Чтоб я сдох - дед вернулся! - воскликнул Бурый. - Ну, ща…
        А вот то, что случилось дальше, было невозможным, диким, неслыханным совпадением. Все случилось одновременно. Бурый кинулся выпроваживать деда. Лиза распахнула дверь каморки и выстрелила в Бурого, который как раз повернулся к ней спиной. Ему бы поймать эту пулю и упасть, но нет!
        Я видел полет пули. Она вышла из пистолетного дула и стремилась к широкой спине проклятого любовника. Я кинулся остановить ее, хотя мог всего лишь изменить направление, и то - немного, самую малость. Мне совершенно не хотелось заполучить в соседи такого подлеца, как этот Бурый!
        Я сомкнул ладони вокруг пули и повернул комок воздуха, ее заключавший, чуть левее. И отпустил… и она пошла себе дальше, прямиком в безумного деда с его жестяной шайкой!
        Я услышал стук пули о жесть.
        Я должен был убедиться, что дедово тело остановило пулю, но мена оглушил отчаянный визг мой дуры, а перед глазами было лицо Лизы - прекрасное лицо хладнокровной убийцы в ореоле драгоценного золота!
        И вдруг я увидел, что к Лизе приближается пуля.
        Я кинулся на помощь, но пуля имела преимущество. Ладони мои сомкнулись вокруг пустоты, а прекрасное лицо исказилось. Пуля вошла в ее грудь, и Лиза, вскрикнув, упала.
        - Сволочь, сволочь… - прошептала она.
        Бурый обернулся и уставился на лежащую Лизу.
        - Это что еще за новости?
        - Сволочь… успел…
        Дед мотал головой. Он устоял на ногах, но соображение все еще ему не давалось. Бурый посмотрел на него и все понял.
        - Лизка, это срикошетило. Ты в деда попала, а пуля от шайки отскочила.
        Дура моя кинулась к Лизе и опустилась рядом с ней на колени. Глупость ее была такова, что она приподняла Лизу и усадила, положив ее голову себе на плечо.
        Дура никогда не имела дела с ранеными.
        Лиза мне нравилась, да… но лучше тысяча агоний, чем такое соседство! Мой сундучок, мой сундучок…
        - Маша, у тебя аптечка на полке! - крикнул я и сразу сообразил, что бинты и пластыри тут бесполезны. - В «скорую» звонить надо! Она же загнется!
        Дура не слышала.
        Я одним прыжком оказался у телефона. Это была зловредная конструкция, лежащая на подножии кнопочками вниз. Я приподнял ее, но долго держать не мог - выронил, она грохнулась на пол. Я опустился на колени и стал переворачивать эту черную блестящую дрянь.
        Телефон «скорой» был мне известен. Когда у тебя над головой шестиэтажный дом, где живет около сотни человек, много чего узнаешь поневоле… кажется, нужно сперва нажать на зеленую кнопку…
        - Я не понял - который час? - спросил невозмутимый дед.
        - Сволочь… Я знала… - шептала Лиза.
        - Ой, Лизка, ты чего? Лизка!!! - причитала моя дура.
        Бурый тупо смотрел на них. Это было его естественное состояние - тупое созерцание.
        - Он в меня стрелял… сука… - жалобно повторила Лиза.
        - Да сделай же что-нибудь! - крикнула дура. - «Скорую» вызови! Смотри - кровь!
        Я нажал на темно-зеленую кнопку, кнопка стала светло-зеленой. Я подтолкнул трубку, и она поехала по полу к тяжелым ботинкам Бурого. Оставалось нагнуться и взять… Лиза же загнется, она же тут загнется… Мне только ее тут и не хватало!
        - Какая «скорая», ты что? - спросил Бурый. - В общем, ну вас всех!
        Он оттолкнул деда и оказался в дверном проеме.
        Я склонился над телефонной трубкой. Теперь нужно было толчком послать ее к моей дуре…
        Те, кто учил Лизу, не зря свой хлеб ели. Она и умирающая знала ремесло. Рука с пистолетом поднялась, грохнуло, пуля вышла из ствола и пролетела у меня над головой - прямо в спину Бурому.
        Он упал на пороге. Дура моя ахнула и зажмурилась. Пистолет выпал из Лизиной руки…
        - Нет, нет, не смейте! - в отчаянии закричал я. - Не смейте умирать!
        Голос случайно нашел нужное направление. Слова мои наполнили подвал. Но дура ровно ничего не поняла, только съежилась. Ей было настолько страшно, что она лишилась последних остатков ума.
        Дед же опустился на корточки и приподнял голову Бурого.
        - Жить будет, - сказал дед. - Но очень недолго.
        И я опять закричал, срывая голос - да, это и во внетелесном состоянии возможно, оказывается… я много о себе все еще не знал…
        - Маша, дура, ну, сделай же что-нибудь! Им нельзя здесь умирать! Ну, вытащите их куда-нибудь! Только не здесь! Только не здесь!
        Маша наконец кинулась к Бурому, перевернула его на спину, приподняла его за плечи и заговорила, как мать с больным младенцем:
        - Миленький, солнышко, потерпи, я вызову врача! Сейчас врач приедет, укол сделает! Очень больно, да?
        Надежда вспыхнула - и обратилась в прах. Потому что Бурый последним усилием воли приподнял руку и выстрелил в Лизу. Одновременно пуля покинула ствол, а Бурого - его последнее дыхание.
        Моя обезумевшая дура опять завизжала. Я же схватился за голову. Свершилось! Я не знал, что такое ад? Теперь я это узнаю!
        Свет в подвале иссяк - я знал это состояние света, оно предшествует страшным вещам…
        Мрак ожил и накрыл все лишнее. Она всегда так делает, если человеку отказано в правильном посмертном бытии.
        Человек рождается в свой новый мир, где сперва нет ничего - только он сам. Потом появляются стены его вечного местожительства. Только теперь слово «вечный» привело меня в ужас. Я ощутил вечное бессилие…
        Лиза и Бурый медленно сели, а затем встали так, словно их кто-то взял за уши и поднял с пола. А на полу там, где они лежали, осталось что-то вроде продолговатых свертков, один светлый, другой темный - их бренная плоть.
        Ну, вот они и прибыли…
        Меня агония подготовила к мысли о смерти. А они пока еще ничего не понимали.
        - Нет, какая же ты сволочь… - сказала Лиза.
        - Лизка, это был рикошет. Это от жестяной шайки срикошетило.
        - Сволочь, сволочь…
        - Это срикошетило…
        Бурый вспомнил первым. Он ощупал свою грудь, попытался ощупать спину и очень удивился тому, что нет боли и крови. Лиза, глядя на него, тоже начала исследовать себя.
        Я должен был сразу объяснить им, кто тут главный.
        - Явились! Прибыли! - со всем доступным мне ехидством сказал я. - В прихожую ступайте. А здесь появляться не смейте.
        - Мужик, ты кто? - спросил Бурый, таращась на мой наряд.
        - Кыш отсюда!
        - Вот козел, - буркнул он.
        Бурый еще многого не знал. Он вышел в прихожую и попытался покинуть подвал. Отворить дверь, ведущую на лестницу, ему удалось. А вот дальше - дудки! Я вспомнил это ощущение - когда воздух становится плотным, хоть ножом режь, и отпихивает тебя, и отпихивает…
        Бурый, как я в свое время, бросался на преграду всем телом, после пятого раза тяжко задумался.
        - Вот, вот! - крикнул я. - Теперь - понял?
        - Это что же - я так тут и буду торчать? Как хрен на насесте?
        Я тихо засмеялся и прошептал:
        - Смотри…
        Он молча уставился на плоть, которую только что покинул, еще не в силах осознать правду.
        - Торчи хоть до усера, а я пошла! - выкрикнула Лиза.
        Поскольку она погибла, можно сказать, с сумочкой в руках, то отражение сумочки покорно далось ей в руки. Она пошла - тонкая, стройная, вся в белом, с распущенными волосами. Еще пять минут назад я восхищался ее красотой. И ореолом золота восхищался, старый дурак…
        Ореол был сейчас у всех нас у троих…
        Лизу сгустившийся воздух тоже не пропустил.
        - Это что такое? - возмутилась она. - Твои штучки, Бурый?
        Она резко повернулась, чтобы все ему высказать, но он показал пальцем вниз - и она увидела свое мертвое тело.
        - Бурый, это что? Что это?! - Лиза даже руками замахала на тело, как будто оно ей угрожало.
        - Ага, догадалась? - спросил я. - А теперь - в прихожую! Вот тут ты и будешь жить. Вот тут.
        - А ты чего раскомандовался? - Бурый еще не злился, ему хватало заботы с осознанием своего нынешнего внетелесного положения. Этим надо было пользоваться.
        - Вот тут оба будете жить, - сказал я. - Дальше - ни шагу! Не пущу! Никого не пущу! Он - мой!
        - Кто - твой? - чуть ли не хором спросили они.
        Я не хотел этого им говорить! Я вообще не собирался упоминать о сундучке! Но знание было сильнее меня. Я знал, что это - мой сундучок! А на нем - замочек! А в сундуке - денежки! Четыреста семь золотых талеров и серебро! А ключик пропал!..
        Пропал ключик, и я триста восемьдесят лет ищу подходящий. Пока ключик не найду - не успокоюсь… Вот уже сколько собрал… и сегодняшние прибавились…
        Мысль о моем сундучке больше не помещалась в моей бестелесности.
        И любезный сундучок отозвался!
        Посреди стены вдруг засветилась золотая точка. Я хотел погасить ее, но не мог, она росла, стала размером с яблоко, потом с дыню, обрела углы. Я застонал - проклятый сундучок не должен был сейчас являться, чтобы эти сволочи его увидели! Но мысль о золоте была сильнее меня - и он возник в дрожащем сиянии, как новенький, из темного полированного дерева, в ажурной оковке. Крышка откинулась, из сундучка ударил вверх сноп света. Более того - сундучок несколько накренился, чтобы все могли увидеть его содержимое - талеры, золотые талеры!..
        Лиза догадалась первой.
        - Сундук с золотом? - воскликнула она радостно. - Ни фига!
        - Кыш отсюда, кыш! - закричал я. - Я вас знаю - вы со своими ключами пришли! Кыш! Мой сундук! Я сам его закрыл и закопал! Умные! Думают, пришли свеженькие на готовенькое!
        И я заслонил сундучок собой, но золотые лучи проходили сквозь меня, они были настолько плотные, что я спиной ощущал их толчки.
        - Уйди, козел! - приказал Бурый.
        Я не мог уйти. Я, напротив, собрался с силами и приказал сундучку сгинуть. Но он только едва-едва потускнел.
        Мне нужно было выпроводить из головы мысль о золоте. Но мысль была больше моей бедной головы! Я впал в отчаяние. Я не знал, чем отвлечь себя от своей главной мысли, которая поддерживала во мне внетелесную жизнь триста восемьдесят лет. И вдруг я увидел, что Лиза идет ко мне так… так, как женщина идет к мужчине…
        Она оценила мое золото и безмолвно требовала, чтобы я оценил ее красоту.
        Это была моя единственная надежда - и я ответил на ее взгляд, прекрасно понимая, что нужен ей не я, а драгоценный ключик… она уже любила мои талеры, она уже была счастлива тем, что может стать их вечным стражем…
        Но если так - как же я?.. Сундучку двух стражей не нужно!
        Меж тем Бурый полез в карман.
        - Гоните его, гоните! - закричала Лиза. - У него там отмычка!
        Она уже охраняла от него сундучок! Она уже считала сундучок своим.
        - Убирайтесь оба! - приказал я.
        - Гоните его, он тут ни при чем! Это он меня убил, сволочь!
        - Сама хороша, сучка мелкая! - огрызнулся Бурый и достал из кармана изогнутую железку.
        - Не пущу! - твердо сказал я. - Не вы эти талеры собирали, один к одному, один к одному!.. Вот тут будете сидеть, в углу, оба! Не пущу! Какого черта вы здесь подохли? Могли же на улицу уползти! Вот теперь и будете тут сидеть до конца света! В углу… ни шагу вправо, ни шагу влево…
        - Дурак! - разозлилась Лиза. - Что ты мне сделаешь?
        - Не знаю!
        - Пусти!
        Она кинулась к сундучку, и тут он стал меркнуть. Она запустила руки в стену, она пыталась ухватиться за крышку - но крышка захлопнулась.
        - Он там, я же знаю, он там! - кричала Лиза, шаря наугад в стене. Я схватил ее за плечо и отбросил.
        - Не тронь, не твое!
        - Сволочь!
        - Чмо болотное! - сказал мне Бурый. - Ща я тут разберусь…
        Желание во внетелесном мире часто обретает плоть - вот у меня в руке и появилась тяжелая булава, утыканная шипами. Я замахнулся, он отскочил. Лиза, которую я невольно отпустил, опять кинулась к гаснущему сундучку. Я ударил булавой сперва Лизу, потом Бурого, оба упали. Но я не первый день пребывал во внетелесном облике. И потому знал - несколько минут спустя оба поднимутся и полезут к моему сундучку, как ни в чем не бывало.
        Ад, ад… а я-то радовался, что избежал ада…
        Тишина, воцарившаяся в подвале, была пронизана тонким звоном.
        Лиза опомнилась первой и, приподнявшись на локте, уставилась на дверь.
        - Сашка… - прошептала она.
        На пороге появился крупный молодой мужчина с черным кейсом, бледный и сосредоточенный. Не обращая на нас внимания, он двинулся прямиком к моей дуре, которая все это время сидела возле трупа Бурого, глядя ему в лицо и плохо понимая, что вокруг нее творится.
        - Вызывали? - спросил мужчина громко, но отрешенно, как полагается покойнику.
        Дура моя повернулась на голос и молча помотала головой. Она даже не поняла, что прибыл долгожданный выходец с того света.
        - Тут, в кейсе, семьсот тысяч, - сказал мужчина. - Пока не избавлюсь - не успокоюсь. Я над своей могилой являлся, только туда никто не ходит, бесполезно. Кейс в финской бане спрятан, у Петровича…
        - Сашка, Сашенька… - позвала Лиза. - Ты мне отдай, мне…
        Я вздохнул. Мы можем отдавать деньги и сокровища только живым. Таков закон. Она его еще не знала, а Саша уже знал. Поэтому он даже не взглянул на Лизу. Увы - во внетелесном состоянии мы знаем о ближних слишком много…
        - Там за шкафом щель есть, только снизу доставать нужно, сбоку не получится, сбоку даже не видно, - объяснил он. - Поезжай, скажи - от Сашки Слона, он пустит.
        Дура моя отмахнулась от него и опять уставилась в мертвое лицо любовника.
        - Тебе что, деньги не нужны? - спросил несколько удивленный Саша. - Семьсот тысяч. Хоть ты возьми.
        - Уйди, сгинь, ничего больше не хочу!
        - Ну и дура…
        - Пускай дура. Не хочу - и все тут!
        Я вздохнул. Мне хотелось, чтобы она взяла этот кейс оттуда, где его спрятали, и попыталась жить по-человечески, а не валяла дурака, перерядившись в госпожу Николь. Деньги идут к деньгам - она могла пустить их в оборот, умножить их, возвести в квадрат и куб! То, что она дура, не помеха - деньги сами прекрасно умеют размножаться, если ты им доверишься… Я доверился - и у меня теперь есть мой сундучок, он мой навеки, я сумею его защитить! Это будет ад, но ничего, я привыкну…
        - А чего хочешь? - разумно спросил мужчина.
        - Ну, не знаю… Чтобы все по-хорошему… Чтобы работа, как у людей, чтобы Анька моя школу окончила, чтобы замуж вышла… и я тоже… Чтобы без долгов жить… Чтобы все по-человечески!..
        Некоторое время оба молчали.
        - Сделай милость, освободи меня… Не могу больше… Избавь меня от этих денег…
        - Нет, нет, нет…
        Она заткнула уши.
        - Ты думаешь, деньги что-то значат при жизни? - спросил он. - Потом они значат гораздо больше. Этот кейс при жизни весил где-то три кило. Сейчас он весит три тонны. Я не хочу сторожить его. Я хочу от него избавиться. Он тянет меня вниз. Освободи меня, слышишь?
        О Господи, - подумал я, нашел из-за чего мучиться! Вниз его тянет! А чем плохо внизу, если рядом твои денежки? Буду просто лежать, обхватив сундучок…
        - Нет, нет, нет… - твердила моя дура. - При чем тут я? Сгинь, рассыпься!
        - Сгинуть-то нетрудно. Я не хотел денег. Я хотел, чтобы у меня все было. А получилось, что у меня только эти деньги. И ничего больше. Освободи меня…
        Но она ничего не ответила. Она молча смотрела на покойника, уверенная, что, будь он жив, все бы прекрасно сложилось и без денег. Дура, чего с нее взять…
        И тут появился дед. Все это время он стоял в углу и молчал. Но вот решил, что пора бы и заговорить.
        - Ступай, откуда пришел, - приказал он Саше. - Тут тебе не быть…
        Это опасные слова. Ими изгоняют сущности. Знал дед или не знал продолжения заклятия, я не понял. Но он протянул руку - и Саша отступил.
        - Тут людей лечат. Я по записи, - сказал дед. - У меня дырка - вот, сифонит.
        - Жаль, а я думал, мне тут помогут…
        Саша повернулся и медленно, беззвучно вышел.
        - Сашка! - крикнула вслед Лиза. Она уже совсем оправилась, и я поудобнее взял булаву.
        Дед подошел к моей дуре.
        - Ни в одной поликлинике лечить не хотят. С утра еще не так, а к обеду уже вовсю сифонит. Ты мне порчу снять обещала. Ну-ка, вставай, вставай. Пациент пришел. Меня лечить надо. Я не хуже любого другого заплачу. Вставай, вставай, вставай…
        - Я не умею, - жалобно сказала она. - Я вообще ничего не умею. Я просто дура…
        - Дура не дура - а жить как-то надо. С меня вот порчу снимешь, кому-то жениха приворожишь, так и будешь понемножку жить… Давай, вставай, пациент пришел… работать надо…
        Бурый сел, потер лоб. Мои вечные постояльцы готовились к новой атаке на незримый сундучок. Ад, ад… но я справлюсь!.. Если бы у меня было сердце - оно разорвалось бы сейчас от ярости. Это мое золото! Я буду защищать его днем и ночью!
        Дура же послушно встала, установила деда посреди салона и начала вокруг него ходить, выкликая заговор:
        - Червяк в земле, камень в золе, лицо в зеркале! Яйцо в гнезде, крест на стене, порча не на мне, Божьей рабе Марье, не на рабе… Клиент, как вас по имени?
        - Вла-ди-лен. Владимир Ильич Ленин.
        - Порча не на мне, рабе Владилене, не в его руках, не в его ногах, не в головах, не на груди, не спереди, не сзади. Не он отпет, не в нем сто бед, нет в нем лиха, у покойного в сердце тихо… у покойного в сердце тихо… у покойного в сердце тихо…
        Рига
        2007
        Берег надежды
        Я обнаружила его в парке, который вырос вокруг городского канала. Он сидел и глядел, как медленно проплывают кленовые листья. Лицо показалось знакомым, окликнула. Да, мы действительно пересекались лет десять назад. Говорить в общем-то было не о чем.
        Он сильно постарел. Удивительно постарел - сразу из молодости провалился в старость. Привычки остались прежние - ходил без шапки, но в длинном пальто, таскал с собой трубку в замшевом футляре, не стригся. Имя осталось прежним - Игорь Николаевич. Волосы стали редкими, легкими и серебряными, откликались на каждый всплеск ветра. Пальто имело жалкий вид. Я полагала, что встретила классического неудачника. Но он, к большому моему удивлению, ни на что не жаловался. Было в нем умиротворение и ощущение какого-то тихого удовольствия от жизни.
        Обстоятельства сложились так, что мне довольно часто приходилось, спрямляя дорогу, утром или вечером бежать через парк на берегу канала. Примерно раз в неделю я видела там его - он менял места в соответствии с временем года. Осенью сидел ближе к воде, зимой - повыше и у тех аллей, где регулярно разгребали снег. Весной перебрался на декоративный каменный бастион, врезавшийся в воду, как кораблик. Иногда мы здоровались.
        Однажды я шла через этот парк в сквернейшем состоянии духа. Такое бывает, когда напарываешься на безнаказанную скотину. Эта скотина села на шею моей лучшей подруге, и лояльность не позволяла мне говорить правду в глаза. А скотина почуяла во мне врага, и образовалось противостояние, чреватое взрывом.
        Странно, что сперва именно он опознал во мне врага, только потом и я - в нем, но дело житейское, и я даже до таких мыслей возвысилась, что подруге проще один раз оплатить его похороны, чем ежемесячно вкалывать на двух работах, чтобы милое сокровище могло неделями сидеть дома и смотреть телевизор в ожидании, пока его режиссерская голова родит гениальную мысль. Меж тем оно перебивалось в театре на второстепенных ролях и было убеждено, что завистники его гнобят.
        А она его любила и переживала его безделье - ей казалось, будто это вынужденное безделье! - куда острее, чем он сам.
        Так что взрыв созрел, огонек уже бежал по бикфордову шнурку. До хороших же времен мы дожили: не так просто назвать дармоеда и бездельника дармоедом и бездельником! Это - целое событие, сопровождаемое громами, молниями и матерщиной.
        У меня было немного лишнего времени, я спустилась к бастиону, села на скамейку и стала глядеть на проплывающие мелкие льдинки. Канал был на самом деле крепостным рвом, окружавшим самую старую часть города, он соединялся с рекой выше и ниже ее по течению, и его собственное течение было очень медленным. Я смотрела на эти льдинки и вдруг вспомнила старую даосскую мудрость: если у тебя завелся враг, ничего ему во вред делать не надо, а просто сесть на берегу реки и ждать - в один прекрасный день мимо тебя проплывет труп твоего врага.
        Рядом опустился на скамью Игорь Николаевич, тихо поздоровался.
        - У вас, я вижу, завелся враг, - уверенно сказал он.
        Я пожала плечами - враг не враг, однако что-то очень неприятное.
        - Враг, - повторил он. - Не смертельный, но достаточно… обременительный.
        Я не ждала от Игоря Николаевича такой четкой формулировки и повернулась к нему, не в силах скрыть удивления.
        - Как вы догадались?
        - Я увидел, как вы смотрите на текущую воду. Я уже научился определять у людей этот взгляд. Видите ли, у меня тоже был враг, - продолжал он. - Но, в отличие от вас, я думал о нем постоянно. И вот в один прекрасный день…

* * *
        Его враг был, в отличие от моего, довольно агрессивен. Подружкин несостоявшийся режиссер пока никому сознательно зла не причинял - кишка тонка, а мое враждебное отношение вызывал не сам по себе, как физическое тело со скверным характером, а как набор качеств, вместе дающих нечто отвратительное: мания величия плюс патологическая лень плюс вечно ущемленное самолюбие - плюс еще нежелание признаться себе самому в полном отсутствии таланта. Меня он невзлюбил именно за то, что я видела отсутствие таланта. Такой зоркости мужчины не прощают.
        Враг Игоря Николаевича был сварлив, криклив, обладал острыми локтями, распихивал ими всех по дороге ввысь, и быть его подчиненным долее месяца уже означало диагноз «мазохизм».
        Садисты с возрастом учатся находить жертвы длительного использования. Такой жертвой стал мой собеседник. Бывают ситуации, когда в ответ на оскорбление нужно просто сразу, без паузы, закатить хорошую оплеуху. Одну. Этого хватает. Садист - сам себе не враг.
        Игорь Николаевич полагал, что начальнику отдела оплеухи давать нехорошо, и с работы вылетишь, и хулиганом прослывешь. Он по характеру был тих и кроток, склонен идти на поводу у приятеля, или у женщины, или у судьбы. В итоге он несколько лет прослужил козлом отпущения за минимальную зарплату. Ему даже не приходило в голову хлопнуть дверью и поискать себе другую работу. Бывают такие пассивные граждане, что их даже землетрясением не раскачаешь.
        К тому же, он этой работой дорожил. После разгильдяйской молодости выяснилось, что бывший мальчик из хорошей семьи, подававший грандиозные надежды, не имеет вообще никакой профессии, имеет только красивые привычки. Естественно, искать более подходящее для себя место под солнцем он просто не умел. И не нашлось женщины, которая сделала бы это вместо него.
        Со стороны глядя - ему повезло. Он угодил в современный офис - огромное помещение со стеклянными загородками. Он даже мог чувствовать себя на равных со всеми этими деловитыми молодыми женщинами и озабоченными мужчинами средних лет, что носятся взад-вперед с пластиковыми папками, стопками буклетов, дискетами и мобильниками. Игорю Николаевичу даже казалось, что они движутся чуть быстрее, чем полагалось бы по человеческой физиологии, но лишь самую чуточку.
        Игорь Николаевич числился менеджером непонятно чего и почти безвылазно сидел в своем закутке перед компьютером. Обычно на той стопке документов, что справа, стояла чашка хорошего кофе. Три вещи в мире он очень ценил, знал в них толк - это были кофе, чай и трубочный табак.
        Как у многих тихих офисных мужчин, у него завелась мелкая страстишка - компьютерные гонялки и стрелялки. Нет - он, Боже упаси, не валял дурака круглосуточно, не впал в зависимость, однако ему было приятно полчаса или даже час в день посидеть за воображаемым рулем «Формулы-один» или полетать по каменным лабиринтам, полностью воплотившись в пистолетное дуло посреди экрана. Он праздновал маленькие победы, переходя с уровня на уровень - и ему, в общем-то, этих побед было достаточно для душевного комфорта.
        Несколько раз он, увлеченный игрой, откладывал на потом какие-то служебные дела - проще говоря, подставлялся и получал за это по полной программе.
        В итоге Игорь Николаевич копил и копил обиду. После очередного скандала он сперва раз двадцать расстреливал шефа в каменных тупиках виртуального мужского мира, потом до утра мечтал, как явится к шефу в сопровождении вышколенных спецназовцев и как покажет пальцем, даже не отдавая команды - и так все ясно. Он всегда был отчаянным фантазером.
        Мечта жестоко проучить своего садиста зреет в человеке, неспособном к сопротивлению, годами, десятилетиями, и, пожалуй, может даже материализоваться. Вот это с ним и произошло - на улице подошел к нему молодой человек, бесплатно раздававший какие-то брошюрки, в аккуратном черном костюмчике и с белой повязкой на лбу, из-под которой торчали жесткие черные волосы. По ткани были напечатаны тушью два иероглифа - по композиции китайские, но в качестве составных элементов в каждом имелось по звериной фигурке в древнеегипетском стиле.
        - Я знаю, какая у вас проблема, - сказал этот тонкий и чуть раскосый восточный юноша. - Пойдемте, я постараюсь вам помочь.
        Это были банальные слова, но сказанные с неподдельным сочувствием. Игорь Николаевич вдруг поверил молодому человеку и пошел с ним.
        Они шли, и шли, и шли, и говорили почему-то о японской архитектуре, в которой Игорь Николаевич ровным счетом ни шиша не понимал, и забрели на улицу, названия которой он сейчас почему-то не мог откопать в памяти, и вошли в дом… дом, кстати, вызвал в нем какие-то воспоминания, во-первых, к входной двери с улицы вела лестница, а дверь эта оказалась чуть ли не на уровне второго этажа, и Игорь Николаевич почему-то вспомнил красивого человека в голубом плаще, который бежал по этой лестнице к открытой галерее, опоясывавшей дом, но в реальной жизни или в кино… впрочем, неважно. Когда у человека такая реальная жизнь, как у него, куда спасительнее помнить красивые кинокадры и монтировать из них квази-память.
        Игорь Николаевич и юноша поднялись наверх и оказались в галерее, которая была жилой: на полу татами и подушки, невысокие ширмы с восточными рисунками, курильница, низкий столик.
        - Сюда, прошу вас, - сказал юноша.
        Он указал на стену, состоящую из крупных белых квадратов, коснулся ее - и кусок стены отъехал в сторону.
        Юноша и Игорь Николаевич вошли в помещение, где стояли вешалки с одеждой. Время года было не холодное, однако там имелись и шубы, и дубленки, а внизу стояли теплые сапоги, мужские и женские. Игорю Николаевичу тоже пришлось раздеться и разуться. Ему дали сандалии восточного образца и ситцевый халатик с простеньким узором - синие ромбы на коричневом поле. Халатик этот имел довольно широкие рукава, прорехи подмышками и назывался юката. Юноша научил, как класть кошелек в зашитый край рукава. Сам он тоже снял костюмчик, обувь, тоже переоделся в юкату, переобулся в сандалии.
        Потом Игорь Николаевич заплатил за входной билет.
        Почему он вдруг согласился отдать деньги за какой-то загадочный билет, я не поняла. Как-то его, видать, уболтали. А он, затюканный и заклеванный своим садистом, не посмел сопротивляться.
        Деньги за билет принял и бумажку с вертикальными рядами иероглифов вручил какой-то дедок, сидевший на полу, поджав ноги.
        Потом Игоря Николаевича вели по каким-то коридорам, и ему казалось, будто ведут в баню. Я заподозрила было во всем этом логику сна: пока спишь, все связно и понятно, проснешься - связи исчезают и остается быстро тающее недоумение. Игорь Николаевич сказал на это, что дома у него хранится тот самый билет, и завтра может быть предъявлен.
        Потом через подкову, как в аэропорту, и раздвижную дверь они вышли во двор, который непостижимым образом был на уровне второго этажа - то есть, спускаться не пришлось. Пересекли его по выложенной плитками узкой дорожке. Сопровождавший Игоря Николаевича юноша открыл калитку, и они оказались на улице. Улица опять же была знакома.
        Город, где мы живем, имеет странную особенность - он только притворяется городом. Он отрастил себе три десятка широких и красивых улиц, пересекающихся строго под прямым углом, покрыл их асфальтом и обтыкал получившиеся кварталы по периметру пятиэтажными и шестиэтажными зданиями, которые явно прикупил по дешевке на каком-то межгородском благотворительном аукционе - они, невзирая на лепнину и балкончики, имеют очень уж трухлявый вид. Но в середке каждого квартала сохранились нетронутые деревенские пейзажи. И в двух шагах от асфальта есть улицы, где ходишь просто по убитой земле. Красивые, кстати, улицы - там сквозь заборы и ограды лезет наружу дикая и мощная зелень; там сирень безумствует пудовыми гроздьями; там осенью вспыхивают кисти красных ягод, о которых даже старики не могут сказать точно, съедобные или нет; там есть прекрасные каменные лесенки в три-четыре ступеньки, ведущие к узорным чугунными калиткам под округлыми каменными арками; там растут фантастической яркости клены. По такой улице юноша повел Игоря Николаевича, и тому не казалось странным, что вот он, взрослый человек, шлепает среди
бела дня по городу в восточных сандалиях и едва прикрывающей голые коленки юкате.
        Прохожие, впрочем, совершенно не обращали на них внимания. Да и было их немного, человека три в юката и двое - в европейской одежде, да женщина, сидящая у лотка с лакомствами.
        Потом они свернули в переулок, оказавшийся умеренно крутым спуском к реке.
        Вот тут Игоря Николаевича охватило сомнение - по его расчету выходило, что юноша привел к городскому каналу, однако это никак не мог быть канал. Именно реку он увидел, а в чем заключается мгновенно установленное различие - объяснить не смог.
        Вернее, так - увидел, но не сразу. Сперва, поскольку они спускались к берегу, он обратил внимание, что на той стороне что-то уж больно много людей. Сперва решил - рыболовы. Потом обнаружил отсутствие удочек и спиннингов. А когда спустился к воде, оказалось, что и на этом берегу точно так же сидят люди, и не просто сидят - а на театральных креслах, которые кто-то выкорчевал из зала прямо рядами и расставил цепочкой вдоль реки.
        Все эти зрители были, как он сам, в сандалиях и юкатах, мужчины и женщины, все сидели молча или очень тихо переговариваясь с соседом, все глядели на ровную, как полированный металл, воду. Кое-то имел в руках цветные журналы, которые пролистывал, то и дело вскидывая глаза на реку или на большой, в восемь квадратных метров, экран сбоку от кресел. На экране сменялись заставки и клипы какой-то ранее Игорю Николаевичу неведомой рекламы: туалетная вода «Встречай меня» для джентльменов и дам, пицца «Жданка» с ветчиной и с грибами, шесть компактов с сериалом «Жди меня»…
        Меж рядов прохаживались тихие разносчики прессы, мороженого, прохладительных напитков, чипсов.
        Юноша отыскал свободное кресло и шепотом предложил садиться.
        - Очень хорошее место, отсюда вы как раз видите поворот, из-за которого он появится, - сказал юноша. - Там, выше по течению, заводь, они теряют скорость и потому выплывают довольно медленно. Потом вон там их уже подхватывает течение. Но вы успеете как следует разглядеть своего.
        - Кого - своего?
        - Врага. Это гарантировано.
        - Что гарантировано? - никак не понимал Игорь Николаевич.
        - Что рано или поздно мимо вас проплывет труп вашего врага.
        - Вон оно что… Но!..
        - Тише. Вы мешаете другим ждать.
        Игорь Николаевич отвел юношу повыше и заговорил. Он хотел понять - всякий человек ест, спит и ходит в туалет, и какая может быть гарантия, что труп не проплывет в то самое время, когда он, Игорь Николаевич, будет оторван от созерцания.
        - Я же сказал - там, выше, есть заводь, работают профессионалы. У них стоит электронное табло, и они знают, кто из ожидающих на месте, а кто временно отсутствует. Если появится ваш, его подцепят багром и загонят в камыши, пока вы не придете. Тогда вытащат и пустят по течению. Хотите - пойдем посмотрим. У нас секретов нет.
        Они поднялись по реке (тут Игорь Николаевич окончательно убедился, что это не городской канал, заводей он у нас не имеет) и увидели все, что было обещано благовоспитанным юношей. И табло на двух железных ногах, представляющее собой план обоих берегов с местами занятыми и свободными, с фамилиями в колоночку, и босоногих мужчин в соломенных шляпах и с длинными баграми, то и дело забредающих в воду, и уточек, проплывающих попарно, и камыши, из которых торчали чьи-то печальные лиловые пятки.
        - Вам повезло - не придется долго ждать процедуры прощания. Вот, вот, смотрите, - юноша показал на медленно плывущего вверх лицом и скрестив на груди руки покойника. Плыл он, как полагается, ногами вперед, в черном костюме, а на груди имел маленькую табличку, приколотую к лацкану, самый натуральный бейджик. Мужик с багром подтянул его поближе, прочитал имя-фамилию, сверился с электронным блокнотом, что в кожаном футляре висел у него на шее, и подтолкнул тело. Оно, как показалось Игорю Николаевичу, кивнуло и поплыло дальше.
        - Пойдем, сейчас будет самое интересное, - предложил юноша.
        Игорь уставился на плывущее тело и наконец ужаснулся.
        - Но это же… это - святотатство! - воскликнул он. - Настоящий покойник… его что, украли в морге?..
        Во взгляде юноши была печальная мудрость двадцати столетий.
        - Вы пропустите прощание с врагом, - укоризненно сказал он.
        - Нет, это какой-то кошмарный сон… - пробормотал Игорь и, разумеется, пошел вслед за юношей.
        Не отставая от покойника, но и не обгоняя его, они шагали вниз по течению. Начались ряды кресел. Зрители заволновались, стали приподнимать зады, вглядываться, кто-то приложил к лицу морской бинокль.
        Экран, по которому скакали девицы в пестрых юкатах, рекламируя надувные подушечки для кресел, погас и тут же снова выдал изображение. Сперва Игорь Николаевич не понял, что там такое. Потом догадался - кусок реки, абсолютно ровный и с неживым полированным блеском.
        Уже при первой своем взгляде на ряды кресел обратил внимание на красивую светловолосую женщину, сидевшую рядом с представительным мужчиной. Теперь этот мужчина резко встал, встала и она. Игорь Николаевич невольно сделал несколько шагов вперед, юноша его не удерживал.
        Тело плыло одновременно посередине неширокой реки и, увеличенное раза в два, - по экрану. Течением его четко сносило к берегу, к креслам.
        - Бывает, что человек не узнает врага, - сказал юноша. - Это случается, если он не видел врага десять или двадцать лет. Мы относимся с пониманием. В таких случаях наши сотрудники подсказывают. Вот, обратите внимание.
        Игорь Николаевич, следуя взглядом за жестом, обратил внимание на хорошенькую девушку в нарядной юкате, которая стояла на ступенях беседки, прижимая к уху мобильник, и следила за той самой парой.
        - Спокойно, Саша, спокойно! - сказала, заметно волнуясь, женщина. - Не теряй лица!
        Но ее мужчина уже преобразился.
        - Мой! Мой, сволочь, мой, мой! - раздался крик, дождавшийся врага мужчина кинулся в воду. Он настолько ошалел, что, стоя по пояс в реке, вцепился покойнику в плечи и стал его трясти.
        - Теперь понимаете, почему сандалии и юката? - спросил юноша. - Мы заботимся о клиентах. Мы понимаем - состояние аффекта… Не волнуйтесь, на обоих берегах дежурят врачи.
        Он мог бы этого не говорить - двое в белых юкатах, заткнув полы за пояс, полезли в воду, держа наготове пластмассовый стаканчик с лекарством и шприц.
        Очевидно, где-то посреди реки имелись микрофоны: то, что негромко и яростно говорил мужчина врагу, разносилось вдаль и вширь километра на полтора.
        - Ты помер, а я жив! - твердил он. - Ты, сука, помер, а я - жив!
        И тряс врага все сильнее.
        Это тут же показывали на большом экране.
        Его подруга не выдержала и пошли за ним, остановившись уже по колено в воде.
        - Саша, Саша, нельзя же так!.. Саша!.. Отпускай его! - требовала она. - Саша, все, хватит! Отпускай!
        А мужчина никак не хотел отпускать труп долгожданного врага, отмахивался, ругался, но ему всадили в бедро инъекцию и сразу после этого влили в рот лекарство. Тогда лишь он позволил вывести себя на берег.
        Женщина устремилась к нему с возгласом: «Сашенька!»
        Он словно бы не заметил подруги. Подбежали две прехорошенькие девушки в нарядных юкатах трогательного персикового цвета с вышивкой, что-то ему нашептали на ухо и увели. Блондинка осталась растерянно стоять на берегу.
        На освободившееся место тут же села женщина.
        - Некоторым приходится немного ждать, - словно бы извиняясь, сказал юноша. - Там, повыше, есть красивая беседка, называется «Приют умиротворенного созерцания». Реки из нее не видно, есть настольные игры и журналы. И электронное табло, разумеется.
        - Что же вы больше кресел не поставите? - спросил Игорь Николаевич.
        - Нельзя, у нас договор об аренде строгий. Мы арендуем эту реку с учетом ее пропускной способности.
        - Ясно…
        - А теперь самое красивое, - и юноша показал на большой экран. Там опять сменилась картинка. Уже не берег реки, а уголок ухоженного парка представил экран, и тут же явил лицо мужчины, малость закаменевшее, и людей в цивильных костюмах, с белыми повязками, и ведущую - очень модную и элегантную даму, которую Игорь Николаевич уже года два не встречал в телепередачах и все гадал, куда же она подевалась.
        - Мы поздравляем нашего клиента господина Сидорчука с осуществлением его самой горячей мечты! - маразматически жизнерадостно сообщила ведущая. - Господин Сидорчук всегда был образцом обаяния, элегантности и хороших манер. Его ожидание было образцовым! Он является нештатным автором нашего любимого журнала «Свет ожидания». И сегодня, когда мечта господина Сидорчука сбылась, всем нам немного грустно оттого, что мы больше не увидимся с ним на этом замечательном берегу! Не забывайте нас, господин Сидорчук!
        Хорошенькие девушки вручили Сидорчуку цветы - подозрительную икебану, из которой торчал на увитой зеленью палке какой-то овальный мохнатый предмет, наводящий на странные мысли.
        - Особый приз - от редакции журнала «Свет ожидания»! Внести приз в студию! - приказала ведущая.
        Стройные юноши вносят большую картонную коробку с черными иероглифами на боках.
        Сидорчук что-то плохо понимал смысл происходящего, и красавица подсказала ему вскрыть коробку. Но он молчал и не двигался.
        - Ребята, помогите… - попросила тогда ведущая.
        Помощники открыли коробку и добыли оттуда огромный керамический чайник в восточном стиле. Его вложили в руки Сидорчуку. На экране замельтешили люди с фотоаппаратами, Сидорчуку вручили еще какие-то цветы. Он стоял, как монумент.
        - Дальше уже неинтересно, - сказал юноша Игорю Николаевичу. - У него возьмут большое интервью, а потом за счет фирмы на машине отвезут домой.
        - Боже мой, при чем тут чайник… - пробормотал Игорь Николаевич.
        Юноша улыбнулся и пригласил следовать за собой.
        Они пришли в заведение вроде чайной под открытым небом, где на плетеных полках была размещена посуда из восточной керамики, залезли на помост и подсели к низкому столику. Официант в черной юкате и белой повязке принес набор посуды для восточного чаепития и начал священнодействовать, переливая кипяток из чашки в чашку и бамбуковым веничком взбивая заварку.
        Юноша велел принести журналы. Один назывался «Берег надежды», другой - «Свет ожидания». В обоих были истории, написанные, казалось, одним человеком: как некто N в тяжкую минуту готов был лезть в петлю от обиды, как соседка (прохожий, родственник, продавец в магазине) рассказал о Центре восточной мудрости (тут Игорь Николаевич вспомнил, что действительно у двери имелась вывеска с этими словами на русском и на восточном языках, но воспоминание было странное, словно бы новорожденное), как этот N купил сперва месячный, потом годовой абонемент, сидел на берегу часами, днями, месяцами, и когда совсем было отчаялся, по реке проплыл труп врага - изуродованный в автомобильной катастрофе, так что аромат справедливого воздаяния овеял всю реку. Игоря Николаевича очень обрадовало полиграфическое исполнение - тут были цветные снимки N в детстве, отрочестве, юности, зрелости, депрессии, на берегу в кресле, по колено в воде, в восторге и в просветленном спокойствии.
        Вычитал он также в ожидании чая (юноша сидел, закрыв глаза, и молчал) ценные советы: как себя вести при встрече с врагом, что не рекомендуется (громко кричать, плакать, бить врага, выражаться нецензурно), что, напротив, обострит удовольствие (можно заранее заказать подходящую музыку, скажем, Грига, «Пещеру горного короля»). Были очень точные психологические рекомендации - например, входить в воду медленнее, чтобы растянуть удовольствие, и при этом еще дышать особым образом, вводя себя посредством счета вдохов и выдохов в легкий возвышенный транс.
        Имелись в журналах и письма читателей - как правило, женские. В них был полный спектр мужской подлости - к счастью, без портретов, - и горячие слова благодарности Центру восточной мудрости (а вот тут воспоминание о вывеске оказалось куда более отчетливым). Игорь Николаевич получил полдюжины экземпляров в подарок, и его внимание было обращено на заднюю страничку с прейскурантом. Он вчитался и задумался.
        Получалось, что ему ожидание трупа врага просто не по карману. Правда, в утренние часы была скидка, самым дорогим оказался вечер. Юноша объяснил, что многие приезжают сюда после работы часиков на пять-шесть, иные берут термосы и бутерброды, это не возбраняется, хотя можно приобрести легкие закуски прямо тут, на месте, вон стоит круглосуточный киоск.
        Игорь Николаевич стал задавать наивные вопросы, надеясь, что юноша проболтается и выдаст возможность ждать труп врага на халяву. Оказалось - все не так просто. Если человек купил абонемент и стал клиентом, его враг где-то наверху вносится в списки и после смерти направляется именно в данную реку, которая является рукавом другой, большой реки. А если покойника в списках нет - то его по большой реке куда-то там и сплавляют. И кресел на берегах большая река не имеет.
        Получалось, что нужно искать деньги.
        Игорь Николаевич крепко задумался. Мысль, что он может увидеть труп своего садиста, грела душу. Он спросил, сколько стоит разовое посещение, и получил ответ: полчаса ожидания входят в стоимость его билета.
        Юноша достал смартфон, вышел в локальную сеть, вывел на экран схему того, что условно можно было назвать зрительным залом, и указал стилусом на свободное кресло. Затем он провел туда Игоря Николаевича, усадил и пожелал приятно провести время.
        Был в этом какой-то подвох судьбы - соседкой Игоря Николаевича оказалась та самая блондинка, подруга Сидорчука.
        Она была в меру грустна, глядела не на реку, а сквозь реку, и во взгляде, осанке, поникших кистях рук была печаль неизбежной разлуки. Все правильно, подумал Игорь Николаевич, и здесь - как всюду, кто-то из двух первым встречает врага и уходит…
        По другую сторону от блондинки сидела пожилая женщина, чьи тяжелые драгоценности и вычурная прическа плохо гармонировали с ситцевой юкатой. Женщина смотрела на реку в театральный бинокль. На коленях у нее стоял большой, почти до подбородка, пакет чипсов «Вражки».
        Игорь сел в кресло и долго возился, натягивая юкату на колени.
        - Вы не стесняйтесь, - меланхолично сказала блондинка. - Здесь все очень просто…
        - А вы… вы - давно?.. - спросил Игорь.
        - Уже пять лет. Как постоянный клиент, имею скидку.
        - Что значит постоянный?
        - Это у меня уже второй враг, - сказала блондинка и посмотрела на часы.
        - Спешите?
        - Да, я сегодня уйду пораньше. Мне завтра в семь утра ехать в аэропорт, встречать делегацию.
        - Может, познакомимся? Я - Игорь.
        - Ева.
        В мире за пределами Центра восточной мудрости такие женщины могли Игорю Николаевичу только сниться. В ней чувствовалась порода, ее озаряло то легкое высокомерие, которое свойственно женщинам, не привыкшим оставаться без мужского внимания. И она шла на контакт спокойно, без суеты и пошлости, ради одного этого стоило прийти сюда.
        Игорь Николаевич вспомнил, как такие дела делаются: взял узкую белую руку, обремененную двумя дорогими перстнями, и поцеловал.
        - Не надо, - тихо сказала Ева. - Мне сейчас лучше побыть одной.
        - Да, конечно… - смутившись, пробормотал Игорь Николаевич. И оба как бы не заметили, что ее рука еще ненадолго осталась в его руке.
        К ним подошел продавец закусок с лотком. На лотке пестрели пакетики.
        - Пожалуйста, «Ожиданчики» с маком, «Ожиданчики» с тмином. Шоколад «Встречайка» - с орехами, с изюмом, - благовоспитанным полушепотом предложил продавец.
        Игорь Николаевич первыми увидел шоколадки в трогательной обертке - хорошенькая девочка с бантиками, по колено в воде.
        - Мне с орехами, большую, - попросил он.
        Цена оказалась приемлемой. Игорь Николаевич расплатился, вскрыл шоколадку, разломал ее сквозь фольгу, протянул Еве:
        - Угощайтесь.
        - Спасибо, - она взяла один квадратик.
        - Вы берите, берите… В шоколаде есть вещество серотонин, против плохого настроения…
        - Спасибо.
        Она взяла еще квадратик.
        Игорь Николаевич устроился в кресле поудобнее, отгрыз кусочек шоколада и мечтательно уставился на реку.
        Река была прекрасна.
        Нельзя сказать, что Игорь Николаевич был таким уж патологическим бездельником. Свою небольшую зарплату он отрабатывал честно. Однако - в суете. Он и сам не знал, насколько истосковался по обыкновенному покою, по сладостному бездействию, по простой и непритязательной тишине. Мудрая мысль посетила голову: всякий человек имеет право на покой и тишину, почему бы не воспользоваться и не насладиться? Почему бы не впустить в себя ощущение умиротворенного ожидания, от которого думается как-то мягко, плавно, без резких срывов и перескоков? Почему бы не насладиться красотой, проявившейся в изысканных и точных пуантах: зависшая над водой стрекозка, оттенок облака, стильные линии восточной керамики, профиль красивой женщины, на который можно скосить глаза и вздохнуть всей грудью от избытка чувств?
        Понемногу Игорь Николаевич и Ева разговорились. Ева знала многих клиентов Центра восточной мудрости, и знала хорошо - в журналах о зрителях писалось довольно подробно.
        - А вон тот дяденька взял годовой круглосуточный абонемент, - показывала Ева. - Он тут живет, чтобы не пропустить трупа.
        - А что, такое бывает? - удивился Игорь Николаевич.
        - Как еще бывает. Они, конечно, никогда не признаются, но я знаю несколько человек, которые сидели тут годами, а потом случайно выяснялось, что враг давно умер и похоронен. Эта компьютерная система учета врагов - она, знаете ли, тоже дает сбои. Или что он проплыл, пока ты бегал за чипсами. Там мужики в заводи - они тоже могут проворонить и вовремя не спрятать в камышах. А потом его уже из моря не вернешь.
        - Они плывут в море?
        - Ну да… куда же еще?.. - тут уж удивилась Ева. - Так что дяденька правильно делает, ему тут дали хорошую скидку на питание и отель. Вы не видели наш отель? Если видишь, что уже поздно, и хочешь еще пару часиков посидеть утром, до работы, можно остаться. Номера двухместные, душ, чай и кофе бесплатно. Вон он, обернитесь, еще левее…
        Игорь Иванович увидел за деревьями верхние края окон и крышу.
        - Значит, отсюда можно не выходить месяцами? - понял он. - Классно!
        - Ага - если деньги есть.
        - А… а погода, зима, лето?
        Она задумалась.
        - Это надо в «Береге надежды» посмотреть, там часто бывают теоретические статьи. Вы закажите номера за последние два года, обязательно что-нибудь найдете.
        Сзади его плеча коснулись рукой.
        - Ваши полчаса истекли, - сказал вежливый юноша.
        Игорь Николаевич засуетился, стал прощаться.
        - Не так громко, люди ждут и сосредоточились, а вы мешаете, - сделала прощальный выговор Ева и тут же улыбнулась, что могло означать: до встречи.
        Юноша вывел Игоря Николаевича в Центр восточной мудрости и сопроводил в канцелярию. Там сидела очередная хорошенькая девушка, в деловом костюмчике и обязательной повязке. Она тут же снабдила будущего клиента большой картонной папкой с проспектами, журналами и чистыми бланками. Игорь Николаевич засмущался - он еще ничего для себя не решил, и прейскурант на шестнадцатой странице журнала тоже его несколько озадачил.
        - А мы не настаиваем, - сказал юноша. - Очень может быть, что ваш враг даже не стоит такого ожидания. Иногда обиженному человеку кажется, будто он готов хоть сто лет сидеть на берегу реки и ждать, пока по течению проплывет труп врага. А начинает - и выясняется, что обида была пустяковая.
        - Вы расскажите про своего врага, - попросила девушка. - Тогда вам будет легче принять решение. И, между прочим, ждать тоже будет легче. Вы мне поверьте, я тут не первый год работаю. Я видела всяких клиентов. Некоторые не хотели говорить о своих врагах, все держали в себе. Так им приходилось ждать очень долго. О враге как раз надо говорить, рассказывать, вспоминать подробности, это очень помогает ждать. И даже как-то получается, что ждешь меньше, чем тот, кто молчит.
        - Это правда, - подтвердил юноша. - Вы вот почитайте журналы, посмотрите, как откровенно наши клиенты рассказывают о своих врагах. Тот же господин Андреев… вот, на пятой странице, и вот, на двадцатой… Он ведь у себя дома и на работе только и знал, что молчал. А у нас он впервые заговорил. Мы помогли ему избавиться от страха перед правдой.
        - Какой правдой? - удивился Игорь Николаевич.
        - Обычной. Старую женщину сбил дорогой автомобиль, за рулем сидел пьяный высокопоставленный чиновник. Вот эта правда в десяти словах. Господин Андреев узнал фамилию чиновника и понял, что с этим человеком он не справится. Он не стал подавать в суд, он не обратился в газету. Он вытеснил правду за пределы своей жизни. Мать погибла - ничего не поделаешь, подробности уже не имеют значения, так он говорил себе, чтобы правда не мешала ему жить дальше. И чиновник продолжал безнаказанно разъезжать по городу пьяным.
        Игорь Николаевич внимательно посмотрел на портрет Андреева. Немолодой мужчина, ничего особенного… лицо, траченое временем и мелкими невзгодами, скучным трудом и непременным телевизором…
        - А когда господин Андреев пришел к нам и все рассказал, ему стало легко на душе, - подхватила эстафету объяснений девушка. - Он объявил войну чиновнику. Он сел на берегу и начал ждать. Знаете, это ведь очень опасно - когда кто-то ждет твоей смерти! Вы почитайте. Не забудьте - статья называется «Аромат справедливого воздаяния»!
        Потом Игоря Николаевича кто-то из сотрудников на машине подвез его до дома.
        Дома он сел и задумался - где взять денег.
        Ему весьма импонировала атмосфера на берегу, это было очень приятное и словно нарочно для него придуманное занятие - сидеть, ждать, шепотом переговариваясь с милой соседкой, грызть при этом чипсы или орешки, можно даже взять большой пакет попкорна. Какое-то очень достойное времяпрепровождение… и не заметишь, как труп приплывет…
        Игорь Николаевич внимательно перечитал документы и обнаружил, что Центр восточной мудрости дает ссуду на приобретение абонемента под залог квартиры или иной недвижимости. Квартира у него пока что была. На всякий случай Игорь Николаевич связался со знакомым юристом. Тот изучил бумаги и сказал, что условия ссуды выгоднее, чем в любом банке. Опять же, если срок абонемента закончится, а труп врага не приплывет, следующий абонемент дают с большой скидкой.
        Окончательно запутавшись в процентах, Игорь Николаевич переволновался и с утра на работе страдал рассеянностью. За что и огреб по полной программе от своего садиста.
        Садист изощрялся, а Игорь Николаевич исподтишка на него поглядывал и пытался определить степень риска. Садист был уже не молод, имел мешки под глазами - проблемы с почками, видывали его и пьяным. То есть, лет десять он, скорее всего, еще протянет, так стоит ли раньше срока усаживаться на берегу?
        В обеденный перерыв он обычно ходил в кафешку напротив, где можно было почитать газеты. Газетная услуга оказывалась бесплатно, они лежали большими стопками на широком подоконнике, и Игорь Николаевич предпочитал старые, по крайней мере, один раз прочитанные - ему нравилось ощущение узнавания событий. На сей раз он прихватил в кафе журналы из папки - «Берег надежды» и «Свет ожидания». Он их уже просматривал, теперь хотел получить удовольствие от вторичного чтения. И тут же напоролся на статью, которую сперва как-то проглядел. Это было интервью с человеком, который настроился ждать труп врага годами, однако ему повезло - дело было зимой, враг буквально через месяц попал под сорвавшуюся с крыши острую сосульку. То есть, встал вопрос о деньгах, вложенных в трехлетний абонемент. И оказалось, что деньги можно законсервировать - они будут лежать на счету Центра восточной мудрости, принося даже кое-какие проценты, до того дня, как человек найдет себе нового врага. А еще есть возможность самому отыскать по объявлениям бедолагу, мечтающего сесть на речном берегу, и продать ему абонемент уже от себя, за свою
цену.
        Сперва Игорь Николаевич попытался нужные деньги заработать. Он растерял давних приятелей и не знал, кто на какой ступеньке финансовой лестницы прозябает. Если совсем честно - и не хотел знать, потому что каждая удачная мужская судьба была для него упреком. За помощью он пошел к сослуживице Анечке. Она как раз уходила в декретный отпуск, кто-то должен был за нее работать. Анечка честно предложила шефу кандидатуру Игоря Сергеевича напополам с еще одним обездоленным. Шеф, понятное дело, отказал. Решение окрепло.
        Игорь Николаевич вызвал домой оценщика, узнал стоимость своей однокомнатной квартиры и понял, что сидение на берегу ему в общем по карману. Квартиры должно было хватить лет на десять - это если сразу взять десятилетний абонемент класса «А». В последнюю минуту Игорь Николаевич струсил и взял годовой абонемент класса «С» - как бы на пробу.
        Он имел право ждать труп врага тридцать часов в неделю - если это были часы полной оплаты, или тридцать пять - если это были утренние часы.
        Ему выдали пластиковую карточку и сказали, что на ней 1820 утренних часов. Если посещать берег и по вечерам, перерасчет производится автоматически. Когда остается пятнадцать часов, клиента предупреждают. И еще напомнили - Игорь Николаевич может показать Центру восточной мудрости услуги. Например, привести других клиентов. За каждого клиента прибавляется триста утренних часов.
        Началась новая насыщенная жизнь. И началась она со строжайшей экономии. Раньше Игорь Николаевич вечером довольствовался чаем с бутербродом, что обходилось недорого. Теперь он был вынужден питаться не хуже прочих зрителей - брать орешки, чипсы и попкорн. Он и не думал, что эти невинные радости могут сожрать четверть зарплаты. Кроме того, несколько раз он оставался ночевать в отеле, чтобы с утра уже быть на берегу. Удовольствие недорогое, но все же…
        Игорь Николаевич отказался от общественного транспорта, от чашечки кофе в обеденный перерыв, от хорошего табака, от ежедневной газеты. Он страшно боялся потерять квартиру и надеялся, откладывая эти гроши, погасить ссуду Центра восточной мудрости.
        На берегу он познакомился с другими зрителями, и почти каждый показал ему журнал со своим письмом или со статьей о себе. Любопытно, что говорить о врагах на берегу не было принято - это считалось слишком интимным делом зрителя. Изредка лишь звучало что-то вроде: вчера встретил моего, вид замотанный, долго он уже не протянет.
        Игорь каждый день присматривался к своему садисту, уже почти не обращая внимания на его крики и угрозы. Он искал примет близкой смерти. Однажды поверил в чудо - когда садист свалился с воспалением легких. Тогда Игорь Николаевич за два дня израсходовал весь недельный лимит. И дальше тридцати часов хватало только дня на четыре, не больше.
        Но садист выкарабкался, а Игорь Николаевич оказался на голодном пайке. Он привык каждый день проводить на берегу четыре часа, он больше не мог без этих четырех часов! Они стали его кислородом, дающим возможность просуществовать восемь рабочих часов. Попытка обойтись полутора или двумя часами была мучительна. Все казалось, что, стоит ему уйти, как не знающие о его затруднениях мужики в заводи тут же примут и сплавят вниз труп врага! Но если продолжать роскошествовать, годовой абонемент окончится куда раньше срока.
        Игорь Николаевич продал телевизор, продал оставшиеся после родителей фарфоровые фигурки и купил по розничной цене двести часов. А потом узнал, что можно подрабатывать на дому - раскладывать рекламные проспекты по конвертам. Платят немного, но вместе с зарплатой это позволит взять абонемент класса «В». Целых сорок часов обычного времени или пятьдесят - льготного!
        Он целую неделю раскладывал проспекты, но деньги нашли другое применение - он вдруг неожиданно для себя стал всерьез ухаживать за Евой и врачевать ее маленькую драму: Сидорчук, с которым у нее за время ожидания сложился роман, и отнюдь не платонический - она даже пару раз ночевала вместе с ним в отеле, дождавшись врага и получив чайник, исчез. То есть, ни разу даже не позвонил.
        Игорю Николаевичу нравилось, что она выбирает мужчин из числа зрителей, а прочие ей не интересны. Да и как могут быть интересны люди, живущие в какой-то беспамятной суете?
        Он неторопливо двигал вперед этот милый роман и смел уже надеяться на взаимность. За пределами Центра восточной мудрости он бы просто не решился предлагать такой красавице, как Ева, свое мужское внимание. Но берег - о чем, кстати, он и в «Свете ожидания» прочитал - способствовал сближению душ, и даже возникали супружеские союзы. На сей предмет Центр восточной мудрости даже выправил лицензию на регистрацию браков. На регистрацию разводов, кстати, тоже.
        Игорь Николаевич все же понимал, что может предложить лишь свою бренную плоть, имущества и просто денег он не имел никогда. Поэтому малость колебался. И Ева ободрила его тем, что как бы случайно обмолвилась - ее враг из породы долгожителей, а всякие аварии и теракты случаются отнюдь не по заказу. То есть, они имели впереди еще немало лет и могли провести их очень даже приятно - в отеле для супружеских пар предлагалась пятидесятипроцентная скидка.
        Но нелепый, как ему и полагается, случай сбил вагончик Игорева счастья с пряменьких рельс и погнал по бездорожью.
        Это случилось в офисе, посреди рабочего дня. Игорь Николаевич трудился, ничего не замечая. Компьютерные гонялки и стрелялки он давно уже стер, и на экране мельтешили только таблицы бухгалтерской программы.
        Вдруг Игорь Николаевич уловил странный запах. Была в нем, этом несколько неприятном запахе, отчетливая нотка тревоги. Игорь Николаевич принюхался и выскочил из своего стеклянного закутка с криком:
        - Кто поджег мусорник?!
        Только что прошедший мимо с кем-то из любимцев шеф повернулся, и во рту у него Игорь Николаевич увидел новенькую трубку.
        Запах распространял именно табак, тлевший в трубке, и Игорь Николаевич с опозданием вспомнил, что это такое: латакия, знаменитый пиратский табачок, который продавался точно таким, каким был в восемнадцатом веке, то есть не ароматизированным.
        Осознав это, Игорь Николаевич в растерянности приоткрыл рот.
        Кто же мог знать, что проклятый шеф, заведя дорогую трубку, начнет именно с латакии?!?
        От осознания кошмарности ситуации Игоря Николаевича вдруг разобрал смех. Он громко засмеялся, а прочие сотрудники испуганно повыскакивали из закутков.
        Через весь офисный зал полетел шепоток - про подожженный мусорник. И послышалось сдержанное фырканье.
        - Ну, все! Все! С меня хватит! - выдернув изо рта трубку, воскликнул шеф. - С завтрашнего дня! По нессответствию!..
        И это было, увы, чистой правдой - Игорь Николаевич не имел нужного для работы в таком офисе диплома, а лишь странную цветную бумажку об окончании подозрительно коротких менеджерских курсов.
        В тот же вечер автомат, куда Игорь Николаевич, выходя из Центра восточной мудрости, вставлял свою карточку, предупредил: осталось всего пятнадцать часов. Как и было обещано контрактом.
        Вместо приятного ожидания Игорь Николаевич отправился искать завербовавшего его юношу. Ему было неловко начинать с увольнения, и он стал заезжать издалека - а что будет с трупом врага, если, скажем, труп уже приближается к заводи, и в тот же час кончается срок действия абонемента, а новый не приобретен?
        - Мне очень жаль, но тогда, возможно, ваш враг увидит, как по реке проплывает ваш труп, - скорбно отвечал юноша.
        - Ч-черт… У меня неприятность. Меня, кажется, увольняют… - признался наконец Игорь Николаевич и тут же, набравшись наглости, стал проситься на работу в Центр восточной мудрости.
        - У нас очень строгие критерии отбора, - без всякого сочувствия заявил юноша. - Возраст - до тридцати, знание трех языков, компьютер, водительские права…
        - У вас женщина сигареты продает! Что - и у нее три языка?!
        - Не надо повышать голос. Она - доктор наук, химик экстра-класса. Мы пошли ей навстречу. Английским, кстати, владеет свободно. А вы?
        Игорь промолчал.
        - Не расстраивайтесь, - сказал юноша. - Найдете работу - приходите к нам опять. А пока…
        Он достал смартфон и вывел на экран информацию.
        - Пока у вас целых четырнадцать часов. Используйте их. Приятного ожидания!
        Ничего себе приятное…
        И, главное, именно эта новость привела Еву в смятение. Да такое, что, с одной стороны, приятно - любовь такой женщины для Игоря Николаевича была совершенно незаслуженной драгоценностью, - а с другой стороны - даже неловко…
        - Мы что-нибудь придумаем, слышишь? - шептала Ева. - Ты можешь прийти сюда, а потом просто взять и не уйти. А я буду приносить тебе еду, хочешь? У меня есть спальный мешок, я его как-нибудь сюда протащу…
        - Глупенькая, я же в базе данных, - держа ее за руку, отвечал тронутый Игорь Николаевич. - А распределение трупов по рукавам тут компьютеризированное. Как только истечет мой срок - труп врага, если он появится, отправят сразу в большую реку.
        - А как было бы здорово… - начала и осеклась Ева.
        - В спальном мешке?
        Оба засмеялись, глядя друг на друга. Чудо, чудо свершилось на берегу - двое нашли наконец друг друга. Потом Игорь Николаевич протянул руку за спиной у Евы - и вот они уже сблизились, уселись в обнимку, не спуская глаз с реки.
        Так они сидели до вечера, а потом освободили кресла (где-то в электронных внутренностях тотчас же это было отмечено) и пошли вверх по склону, по красивой изогнутой дорожке, туда, где за кустами были видны крыша и верхние окна отеля.
        По дороге впервые поцеловались.
        И потом Игорь Николаевич то и дело повторял себе: нельзя, нельзя, нельзя, досидев оставшиеся часы, терять Еву навеки!
        Надо было что-то предпринять.
        Ева оказалась жаворонком - она уснула еще до полуночи. Игорь Николаевич тихонько вышел из отела и спустился к берегу. Пейзаж был знакомый - большинство кресел пустует, ожидающие дремлют, светит всего один прожектор - этого хватает. Если приплывет чей-то враг - конечно, зажгутся остальные пять.
        Игорь Николаевич обогнул кресла и нахмурился - между ними и растительностью на берегу было добрых шагов пятнадцать. А поди знай, на что нацелены телекамеры. После того, как один спятивший клиент бросился на своего усопшего врага с ножом, во-первых, установили в здании центра аэропортовскую подкову, во-вторых, включили в контракт пункт об умышленной порче трупа врага, ну а в-третьих, со всех содрали по четыре часа на установку дополнительных телекамер.
        На корточках, по-обезьяньи опираясь на руки, дико озираясь и замирая от каждого шороха, Игорь Николаевич добрался до места, где река делала поворот. Там он выпрямился и уже обычным шагом дошел к заводи.
        Там в кроне дерева горел небольшой фонарь, давая достаточно света, чтобы видеть всю заводь и весь берег. Возле самой воды стояла палатка, на берегу не было ни души. Игорь повертел головой, заглянул за палатку - никого.
        - Эй! Есть кто-нибудь? - осторожно позвал Игорь Николаевич.
        Ему не ответили, но раздается звонок и тут же - голос в палатке.
        - Да, слушаю… - сказал заспанный мужчина. - Да… Хорошо, принимаем.
        Из палатки появился сотрудник - голый по пояс, в закатанных штанах, с мобильником на шее, в обязательной повязке, подобрал с берега багор и вошел в воду, а за ним - другой, в юкате и без багра. Оба повернулись лицом к истоку. Игорь Николаевич понял - ждут врага.
        Когда враг в элегантном сером костюме приплыл, полуголый мужчина зацепил его багром, другой снял табличку с груди покойника и сверился с экраном электронного блокнота.
        - Так блин! Бить вас некому! - воскликнул он. - Подожди, Толик…
        Он достал свой мобильник и набрал номер.
        - Вы что присылаете? - сердито спросил он. - Это враг номер семьсот тридцать три - четырнадцать, а у нас заказан семьсот двадцать три! Двадцать! Нет, точно!
        - Ну так что? - спросил полуголый.
        - Гони его обратно. Вот сонные тетери…
        Полуголый сотрудник, тихо выругавшись, поволок тело вверх по течению, а Игорь Николаевич, набравшись мужества, подошел к недовольному человеку в юкате.
        Первый мужчина убредает вверх по течению, таща за собой тело.
        - Извините, вы тут за главного? - проклиная интеллигентские, как ему казалось, просительные и униженные нотки в собственном голосе, спросил он.
        - Ну, я начальник смены.
        - Скажите, ради Бога, у вас тут вакансий нет?
        - Каких еще вакансий?
        - Я не знаю… Ну, багром ловить, охранять, я не знаю… Я на все готов! - пообещал Игорь Николаевич.
        - Что, абонемент не по карману?
        - Неприятности у меня. Возьмите, я вас очень прошу! Это же неквалифицированная работа, тут языков знать не надо!
        - С чего ты взял?
        Игорь Николаевич смущенно замолчал.
        - У нас и компьютер нужно знать, и здоровье иметь железное. Всю смену по колено в воде - думаешь, легко?
        Игорь Николаевич покивал, соглашаясь, и вдруг вспомнил, что многие из здешней обслуги трудятся не просто так.
        - Но вы ведь не просто за деньги, вы ведь тоже врага ждете? Или нет? - в надежде на сочувствие спросил он.
        Сочувствия не обнаружилось.
        - Какой еще враг? Работа такая… не хуже другой работы…
        - Вы меня запишите, телефон, адрес, если что - звоните… - безнадежно попросил Игорь Николаевич. И тут у собеседника зазвонил телефон. Он поднес аппарат к уху.
        - Погодин слушает. Да вы что? Откуда - в ночной смене?.. Нет. Нас тут только трое… Понятия не имею! Хотя… подождите…
        Он повернулся к Игорю Николаевичу.
        Слушай, такое дело - можешь подработать, - сказал он озабоченно. - У них там наверху парфюмер врага дождался. Ну и не в себе - дело понятное… А кем его заменишь, если ночная смена? Подмени на пару часиков, а? Познакомишься с нашими, вась-вась, зацепишься? Ну?
        - Куда идти?! - без голоса вскричал Игорь Николаевич.
        - Чеши вверх по течению, - велел начальник смены. - Скажешь - Погодин прислал. Давай, живо!
        - С меня причитается!
        - Свежими покойничками. Шутка такая.
        Очевидно, следовало привыкать к здешним шуткам. Заранее решив со всем смириться, и с замогильным юмором тоже, Игорь Николаевич устремился вверх по течению. Там с освещением было совсем плохо. Он то и дело забредал в воду, наконец, решил, не мудрствуя лукаво, шлепать по мелководью. Но провалился ногой в ямку и шлепнулся. Он поднялся, весь мокрый, ему стало зябко, но он решительно побрел дальше и увидел блики на воде - это падал свет из-за поворота.
        Там тоже была заводь, но не такая широкая, не окаймленная камышами. На берегу стоял пожилой мужчина - тоже сотрудник Центра восточной мудрости, в форменной юкате и с повязкой на голове. В руке он держал пластмассовую корзинку, как в универсаме.
        - Меня Погодин пристал, - радостно сообщил ему Игорь Николаевич.
        - Ты парфюмером работал когда-нибудь?
        - Научусь.
        - А чего там учиться? Видишь - плывет? Мы тут проводим последний фейс-контроль и раскидываем по трем рукавам. Ну и запах, понятно. Фейс-контроль - это девочки там, выше…
        - Какой запах? - забеспокоился Игорь.
        - Пошли, - сказал сотрудник. - Вот, держи.
        Он дал Игорю Николаевичу корзинку, в которой держали большие баллоны аэрозолей, и первый вошел в воду, Игорь - за ним. Они забрели по пояс.
        - Дальше не надо. Слушай внимательно. Тут главное - быстрота. Останавливать рукой, трогать - воспрещается. Это привилегия клиента. Ты оцениваешь запах и вносишь поправки. Вот вы все говорите - труп врага всегда пахнет хорошо! А кто-то же должен об этом позаботиться. Запах входит в пакет услуг. Только клиенты не всегда это замечают. Смотри и учись.
        Слушая инструкции, Игорь Николаевич даже не заметил, что к ним ногами вперед подплывает простенько одетый враг - в клетчатой рубахе, джинсах и кроссовках.
        Сотрудник принюхался, выхватил из корзинки аэрозоль и щедро окропил проплывающий труп. Запах над рекой распространился мгновенно - и это был запах с претензией, не скромный лимонный или яблочный, а нечто химическое, из тех, которые авторы любят называть «Утренний бриз» или «Ночная орхидея».
        - Кошмар, как в туалете, - неожиданно выпалил Игорь Николаевич.
        - Нет, у нас разработана своя линия ароматов. Называются - «Долгожданный плюс», «Долгожданный экстра», «Долгожданный супер стронг». Держи корзинку.
        - А если вдруг мой?
        - А разве тебе самому не будет приятно, что он хорошо пахнет? Ну, давай! Вон, вон еще плывет!
        Какое-то время он стоял рядом с Игорем Николаевичем, подсказывая, какой дезодорант взять, потом ушел на берег.
        Ночь затянулась безбожно. Вода, сперва показавшаяся не слишком холодной, теряла градусы с невозможной быстротой. Стоящий по пояс в реке мужчина вспомнил страшное слово «простатит». Но он подумал о враге - и промеж ног даже как-то потеплело.
        Наконец наступило утро, явился дневной парфюмер и долго смеялся: незачем героически торчать в воде, достаточно дать начальству номер своей мобилки - и об очередном враге предупредят за две минуты с поста фейс-контроля. Игорь Николаевич хлопнул себя по лбу, продиктовал дневному парфюмеру номер и побрел обратно к креслам.
        Ожидающих в этот час было немного - те, что всю ночь продремали на берегу, и те, что ночевали в отеле. В первом ряду сидела Ева и смотрела одним глазом - на реку, другим - в журнал.
        Игорь Николаевич подошел к ней.
        - Приятного ожидания, - сказал он. - Извини, что ночью ушел…
        - Приятного! - бодро отвечала Ева. - Слушай, тут очень толковая статья, психологические рекомендации. Оказывается, если входишь в воду медленно и при этом еще контролируешь дыхание, то можно войти в транс и получить особое удовольствие.
        - А я, кажется, тут на работу устроюсь. Наверху парфюмер дождался врага и уходит. А я всю ночь вкалывал. В семнадцатый рукав враги прямо косяками шли, успевай только обрабатывать! Вот смена кончилась, меня отпустили…
        В голосе Игоря Николаевича была скромная гордость труженика, влившегося в большое общее дело.
        - Есть будешь? - с заботливостью жены спросила Ева. - У меня бутерброды с бужениной.
        - Ох, это бы здорово - с бужениной. И знаешь, работа довольно творческая. Я не сразу разобрался, а к утру кое-что стал понимать.
        Ева достала из сумки бутерброды, дала Игорю Николаевичу коричневую бутылку.
        - Это что, «Жданка» номер три? - обрадовался он.
        - Специально для тебя взяла. Ты же знаешь, я пива не пью.
        Игорь Николаевич благодарно улыбнулся. Кажется, у них возникала настоящая семья…
        Днем пришлось съездить на работу - на бывшую работу. Оказалось, приказ об увольнении уже существует, но еще не подписан - шеф помчался куда-то в Америку недели на полторы. Игорь Николаевич подумал, что при любом раскладе нечего держаться за место в офисе, когда есть возможность устроиться ночным парфюмером, и решил больше на работу не возвращаться - а прийти когда-нибудь за трудовой книжкой.
        На берег он пришел к вечеру. Ему оставалось всего девять утренних часов, но он не хотел упускать возможность: вдруг позвонят насчет парфюмерской должности, а он уже здесь! Так и вышло. Игоря Николаевича вызвали к начальнику шестого распределительного пункта, который был совсем высоко по течению, и там он согласился на все условия.
        - Учтите, много мы платить не можем. И работа всегда в одну смену - ночью, - сказал начальник. - Если хорошо себя зарекомендуете, переведем вас подменным дневным парфюмером.
        Игорь Николаевич понимал, что этот толстый дядька - шишка на ровном месте, раз его кабинет расположен прямо на берегу под навесом, пусть даже навес в доподлинном восточном стиле. Но если не признать дядьку за крупную персону - парфюмерская должность махнет хвостиком.
        - Да, конечно, я постараюсь! - выпалил он.
        - Ваша зарплата будет поступать на счет, и из нее будет оплачиваться ваш абонемент. На руки вы получите очень мало.
        - Мне много не надо.
        - Тогда - вон там наша бытовка. Будете приходить на берег через служебный вход, вам выпишут пропуск. В течение двух недель сдайте трудовую книжку, санитарную книжку, справку о здоровье…
        - У меня нет санитарной…
        - Ну так сделайте.
        Он кивнул, и это означало завершение аудиенции.
        К Игорю Николаевичу подошел ожидавший его дневной парфюмер, который замолвил за него словечко.
        - Ну, поздравляю! - тут последовали два обязательных хлопка по плечу. - Ты вот что - ты прописаться должен. А то повязку не получишь.
        - Ну, это само собой! - воскликнул счастливый Игорь Николаевич.
        На берегу можно было приобрести спиртное, но слабенькое - пиво там, сухарь, портвешок (марочный, правда), это самое японское саке, дорогое и совершенно бесполезное, из крепкого - ликеры. А выставляться ликером - это как-то даже непристойно. Игорь Николаевич решил затовариться в городе. Он взял большую спортивную сумку и забил ее тем, что соответствовало мужским понятиям о прописке: водкой, колбасой, копченым салом, солеными огурцами, сыром, черным хлебом. Денег не экономил - ему с этими мужиками на берегу жить, нельзя с самого начала показать себя тупым скупердяем.
        Сумка образовалась тяжеленная. Тащить ее лишних десять метров - и то уже было морокой. Игорь Николаевич решил спрямить дорогу и пошел через городской парк.
        Он здесь не был, почитай, с тех самых времен, когда бабушка приводила его повозиться в песочнице. Грязный пруд, любимое место мальчишек и кошмар их родителей, остался вне его интересов. А пруд за последнее время расчистили, благоустроили и, учтя, что он на редкость неправильной формы, в самом узком месте через него перебросили художественный мостик, на берегу же установили белые скамейки. Игорь Николаевич, умаявшись, остановился, поставил сумку на скамейку и стал улаживать в ней поудобнее бутылки и пакеты.
        На другом конце скамейки сидел тихий старичок. Он повернулся к Игорю Николаевичу.
        - Добрый день, - приветливо сказал старичок.
        - Добрый день, - рассеянно отвечал измочаленный Игорь Николаевич.
        - Присаживайтесь.
        - Простите, некогда.
        Игорь не врал - он действительно торопился на берег.
        - А зря. Вместе ждать веселее. Это неправда, будто они проплывают только раз. Если хорошенько ждать, они приплывают дважды и трижды!
        Сказав это, старичок многозначительно поднял указательный перст и, склонив голову набок, этак кокетливо улыбнулся. Повеяло безумием. А сумасшедших Игорь Николаевич не любил.
        Впрочем, какая-то из его извилин, ответственная за логику, возмутилась независимо от диагноза. Врага могло только принести течением.
        - Это же пруд! Откуда им тут взяться? - спросил Игорь Николаевич.
        - А я вам говорю - если внимательно смотреть, то вон оттуда… дважды и трижды!
        Перст указал на крутой мостик. Из-под моста, стало быть, как если бы враг самозародился в тени под мостом… Тьфу!
        Игорь подхватил сумку и обошел скамейку сзади. Теперь стало видно, что рядом со старичком стоит большой керамический чайник.
        Поняв, что напоролся на бывшего клиента, Игорь Николаевич содрогнулся - но разбираться не стал и торопливо ушел. Ему нужно было попасть на берег в пересменку, чтобы за столом встретились и вечерняя, и ночная смена. Хотя со столом была проблема - он еще не наловчился сидеть по-восточному перед этим маленьким и низеньким, больше похожим на подставку для цветочных горшков, столиком. И резать колбасу на нем было как-то несподручно, а уж с водкой - сплошное недоразумение, потому что начальство строго следило за местным колоритом и изымало граненые стаканы. Но какая же водка без стакана? Какая, спрашивается, водка в крошечных пиалушках для саке?.. Однако как-то умостились, в тесноте - да не в обиде, и расплескали, и обмыли белую повязку, и опять расплескали, и отдельно обмыли форменную юкату, и погрузили Игоря Николаевича с головой в местный фольклор, а потом тихонько, чтобы ветер до клиентуры не донес, запели пьяными и сладостными голосами:
        Милый враг, наконец-то мы вместе!
        Ты плыви потихоньку, плыви!
        Сердцу хочется ласковой песни…
        Словом, прописался Игорь Николаевич исправно, получил личный гвоздик в дощатой, скрытой за кустами, бытовке, куда вешать плечики с дневной одеждой, получил оставленную предшественником полочку для всякой мелочевки, а также доступ к холодильнику и к душевой.
        И жизнь потекла неспешно и приятно.
        Как в офисе, так и на берегу Игорь Николаевич трудился без лишних вопросов. Там он не спрашивал, откуда берутся и куда деваются деньги, протекающие через его компьютер, а тут не любопытствовал насчет врагов. Ну, крадут их из моргов, ну, сплавляют куда-то… Зарплату бы вовремя на карточку перечисляли, и ладно. Опять же, после бурной ночи, когда враги шли косяками, успевай только пшикать, но Игорь Николаевич обратил внимание на врага, плывущего без бейджика, и сам вручную отогнал его к берегу, начальство отметило его старания, выписало премию - триста часов! Триста - и не утренних, а вечерних! Игорь Николаевич чуть не прослезился, когда понял - его здесь любят и ценят так, как отродясь нигде не любили и не ценили.
        И с Евой все шло прямо замечательно.
        Душа, затюканная и заклеванная, понемногу заново училась улыбаться. Особенно это удавалось ранним утром - когда Игорь Николаевич после смены, переодевшись в сухую юкату, шел вниз по течению к Еве, неся термос с горячим чаем и пирожки, шел и улыбался от свежести и прозрачности воздуха, от птичьих голосов, празднующих рассвет. Они ужинали вместе и завтракали вместе, потом Ева уезжала на работу, а Игорь Николаевич отсыпался в бытовке. У него уже не было особой необходимости возвращаться домой, и он всерьез подумывал сдать свое жилье квартирантам. С другой стороны, если они с Евой распишутся - то как-то нехорошо сразу вселяться к жене, как будто приблудный кот. Своя крыша над головой должна быть доступна в любую минуту.
        С такими вот рассуждениями Игорь Николаевич шел по берегу, даже свистел птицам в надежде на вразумительный ответ, шел и пришел к Еве, сидевшей с краю - чтобы, когда явится сердечный друг, меньше беспокоить соседей. Она, как всегда, одним глазом глядела на реку, другим - в журнал, и еще грызла чипсы из большого пакета.
        - Ну наконец-то! - сказала она ворчливо, но улыбка выдавала радость от встречи.
        Игорь сел рядом.
        - Устал, как собака. Слушай, я чуток вздремну. Если мой поплывет - разбуди, а?
        - Нельзя же так выматываться, - она положила узкую ладошку на его руку, пальцы сползли - и получилось, что она касается его голого колена, почти ласкает.
        - Ничего, привыкну, возьму еще полставки. Выше по течению есть еще распределительные посты, там тоже нужны парфюмеры.
        Игорь Николаевич устроился в кресле поудобнее и закрыл глаза.
        Проснулся он от вопля. Не сразу понял - где, что?!
        По реке уплывало тело, стоящий по пояс в воде мужчина смотрел вслед и выкрикивал проклятия на никому не известном языке. К нему спешили санитары.
        - Как он кричал, прямо жуть… А я вот в прошлый раз не кричала. Меня даже снимали для каталога образцовых прощаний. Неужели я тоже способна так вопить? - спросила Ева. Она всегда соблюдала повадку вышколенной леди, и это Игорю Николаевичу очень в ней нравилось.
        - Нет, конечно, - успокоил он. - В «Береге надежды» есть интервью с доктором Крачковским, так он утверждает, что вокализированная реакция желательна, но не обязательна. То есть, выплеск эмоций может проходить на чисто энергетическом уровне, он там даже советует упражнения для концентрации внимания на зонах…
        - Плывет чей-то… - вдруг изменившимся голосом сказала Ева, как если бы не верила собственным глазам.
        - Точно, - подтвердил Игорь Николаевич. - Вроде женщина…
        Ева вскочила.
        - Господи, сделай так, чтобы это была моя! - воскликнула она. Но уже и по лицу было ясно - она дождалась!
        - Погоди, постой, она еще далеко, ты вся вымокнешь, - сказал Игорь Николаевич, деликатно удерживая подругу. - Сейчас я войду в воду и подгоню ее поближе к берегу.
        Зрители засуетились, зашевелились, привстали, кто-то в расстроенных чувствах уже садился обратно - не его врагиня.
        - Она! - без голоса произнесла Ева. - Она, сучка драная!
        И тут уж Игорь Николаевич не смог помешать - Ева кинулась в воду и в несколько шагов оказалась на глубине.
        Она удержала тело, что подплыло к ней ногами вперед, и ухватила, как полагалось по инструкции, за плечи. И заговорила. Она говорила достаточно громко, так что Игорь Николаевич слышал все упреки.
        - Вот ты плывешь, а я жива, а у меня все впереди! И никогда уже у тебя ничего не будет, понимаешь? Ничего! А у меня будет все! Понимаешь? Все! Нет, я все-таки верну тебе ту пощечину!
        Придерживая тело, Ева ударила его по щеке.
        - Получай, Тайка! Получай! И еще! Получай!
        Игорь Николаевич вскочил. Это было уж запредельно.
        В воду спешили медики со шприцем и стаканчиком наизготовку. И он тоже - потому что не так уж часто встречается имя «Таисия»…
        Еву отцепили от врагини, и тело поплыло дальше. Тогда Игорь Николаевич неожиданно для всех кинулся наперехват. Вода была привычно холодной, а лицо - тем самым, которое он боялся увидеть.
        Тайка Илюшина, самая красивая из однокурсниц, чуть было не стала его женой - и стала бы, если бы он за безделье не вылетел из института… Тайка, постаревшая, разумеется, и с печальным ртом, Тайка, которая в воспоминаниях жила, постоянно окруженная золотым ореолом, Тайка, девочка…
        Он погладил ее по щеке, как будто это могло унять боль от пощечин… как будто она еще могла испытывать боль…
        А вот он еще мог.
        Он вылез из воды, и тут же к нему подбежала дама с диктофоном.
        - Простите, это и ваш враг? Совпадение?
        Он помотал головой и полез по склону вверх, в беседку. Сразу оттуда сбежал вниз молодой парень - занять его место.
        Сбежав с берега, Игорь Николаевич кинулся узнавать подробности. Нашел дома старую телефонную книжку, позвонил одному, другому, третьему - ничего не выяснил. Бывшие однокурсники все куда-то подевались, а в Тайкином доме жили какие-то чужие люди. Ужас охватил Игоря Николаевича - он понял, что в его жизни начинается череда похорон и теперь предстоит поочередно потерять всех, к кому хоть что-то его привязывало… включая самого себя…
        Вечером, уже порядочно выпив, он оказался в парке у пруда. Он знал, что застанет там старичка с чайником. И хотел перенять у старичка хоть немного его оптимизма и узнать кое-что для себя важное.
        Старичок кивнул ему, Игорь Николаевич сел рядом.
        - Вон оттуда должен приплыть, - сказал старичок, показывая на мост.
        - Вам еще не надоело? - спьяну вообразив себя великим провокатором, спросил Игорь Николаевич.
        - Как это может надоесть? - удивился старичок.
        - А когда проплывет, вы выпьете за упокой души?
        - За что?..
        Вот это и был ответ на беспокоивший Игоря Николаевича вопрос, и ответ этот ему не понравился. Осталось лишь достать из сумки початую бутылку.
        - За упокой души рабы Божьей Таисьи… Была Тайка - и нет…
        Глоток из бутылки был уже никакой - как вода, душа перестала воспринимать водку.
        - Это ваш враг? - вежливо спросил старичок.
        - Любовь это моя… давняя-давняя… столько не живут…
        - Тогда плохо. Тогда это уже навсегда. А вот труп врага проплывает дважды и трижды. Вы смотрите, смотрите…
        Игорь Николаевич уставился в темноту под мостом.
        - Тайка… - позвал он.
        Вода в пруду даже не колыхнулась.
        Старичок поднял перст.
        - Вы меня слушайтесь, я вас научу, - сказал он. - Я умею, про меня даже в журналах писали. Вы почитайте - Андреев моя фамилия… Я точно знаю - дважды и трижды…
        Игорь Николаевич послушался и ждал довольно долго, хотя как-то нелепо - засыпал и просыпался, что-то говорил некстати, старичок отвечал ему невпопад. Наконец в голове малость прояснело, и стало ясно - на работу он безнадежно опаздывает. Игорь Николаевич кинулся ловить такси и пообещал шоферу перечислить ему на карточку аж десять вечерних часов. Шофер сперва не хотел везти, потом почему-то потребовал расплатиться рублями, хотя рублями получалось гораздо меньше. Поудивлявшись его глупости, Игорь Николаевич сел в машину и прибыл на берег как раз к склоке - уже искали, кого поставить на его место.
        Начальство обрушилось на Игоря Николаевича с заслуженными упреками, требовало зачем-то объяснений. А он терялся, когда с ним говорили строго. Он что-то проблеял. И еще два дня прислушивался к себе - пытался понять, хочет ли он внести в свой персональный список врагов Еву…
        На третий день стало ясно - не хочет. Была Ева с ее мнимой любовью к Игорь. Николаевичу и с настоящей ненавистью к Тайке, была - и пропала. Больше не вернется - ни на берег, ни в его жизнь.
        На четвертый день обида ожила. Игорь Николаевич узнал, можно ли одновременно ждать двух врагов. Оказалось - да хоть десять, только плати за каждого отдельно.
        Игорь Николаевич решил обдумать хорошенько - потянет ли он двух врагов. А обдумывать такие вещи лучше всего ночью, во время дежурства. Никто не мешает, сиди себе на берегу и совершай умственные расклады.
        Он устроился на боевом посту с корзинкой дезодорантов и стал перебирать в памяти то, за что Ева заслужила быть врагиней. Вдруг среди ночных звуков он уловил подозрительный плеск и резко повернулся.
        Из-за поворота, оттуда, где стояли кресла, появился человек в юкате, но без повязки - следовательно, клиент. По первому впечатлению это было бодрое, жизнерадостное, лысое и бородатое сорокалетнее дитя. Достаточно было посмотреть, как он шлепает по воде, как озирается по сторонам, приоткрыв от любопытства рот.
        - Сюда нельзя. Здесь служебная зона, - казенным голосом предупредил Игорь Николаевич.
        - Да брось ты, все свои, - отмахнулся гость.
        - Возвращайтесь на свое место, - уныло посоветовал Игорь Николаевич.
        - Да успею еще насидеться! Слушай, а там - что? - гость показал рукой вверх по течению.
        - Распределительные пункты. Вы же читали в журналах - это всего лишь один рукав Большой реки.
        - Да ну тебя! Про рукав и я тебе расскажу. А дальше - что?
        Разговор складывался - как у взрослого с неугомонным младенцем.
        - Большая река, - отвечал надоеде Игорь Николаевич.
        - А откуда она берется?
        - Ну, откуда берется река? Вытекает откуда-то.
        - А вот теперь ты мне скажи - откуда она вытекает?
        - Ну, откуда может вытекать река? Ну, из ручейка, из болота…
        - А трупы врагов в ней откуда берутся?
        - Неужели вам не объясняли, когда вы подписывали контракт? - спросил уставший от бестолковой беседы Игорь Николаевич.
        - Да ну его к бесу, этот контракт! Я правду знать хочу.
        - Ваш враг вносится в компьютерную базу банных… - начал повторять стандартный текст Игорь Николаевич, думая одновременно, что неплохо бы вызвать охрану.
        - Да ну ее к бесу, эту базу данных! Я сперва не дотумкал - ведь враг-то мой, зараза, в Америку умотал! Так что же, они труп на самолете доставят?
        Вопрос был хороший, и Игорь Николаевич неожиданно для себя малость ожил.
        - Мы платим такие деньги за абонементы, что за эти деньги можно и на космической ракете…
        - Ни хрена ты не понял, - сообщил гость. - В общем, я пошел.
        Он зашлепал по воде вверх по течению, мимо Игоря Николаевича.
        - Стойте! Туда нельзя! - негромко так крикнул Игорь Николаевич, громкие вопли ночью не одобрялись.
        - Посторонним вход воспрещен? - почему-то обрадовался гость. - Во! Еще один!
        Вниз по течению плыло очередное тело. Игорь Николаевич испугался - занятый гостем, он чуть было не проворонил этого врага. Схватил корзинку, он поспешил в воду, забрел по пояс, принюхался, заглянул в лицо (ничего особенного, старик и старик, возможно, его ждали очень долго) выбрал подходящий дезодорант и попшикал на плывущее ногами вперед тело.
        Тем временем Никита побежал по мелководью довольно шустрой рысцой. Игорь Николаевич, увидев это, остолбенел и поспешил к берегу, чтобы броситься в погоню.
        - Да стойте же, вам говорят! - взывал он, вытаскивая мобилку, что висела на груди под юкатой. - Я сейчас дежурную бригаду вызову! Вас лишат абонемента!
        Гость, не оборачиваясь, свернул влево; размахивая руками, выбрался на глубину; шлепнулся пузом на воду и весьма быстро пустился вплавь к другому берегу.
        - Немедленно вернитесь! - безнадежно потребовал Игорь Николаевич.
        Он уже стоял по колено в воде. Нужно было что-то предпринять. Разумнее всего было бы тут же вызвать охрану, но Игорь Николаевич испугался - после нагоняя, полученного за опоздание, ему еще только недоставало нагоняя за проскочившего в служебную зону клиента. Не умом, не мозгами, а тем органом, что продуцирует страх, он решил, что справится с ситуацией сам, зашвырнул корзинку с дезодорантами на берег и повернул обратно, чтобы плыть подлецу наперерез.
        Этот номер у него не прошел - он помнил, что когда-то неплохо плавал, и воспоминание полностью затмило реальность. Реальность же была печальна - уже лет десять он не совершал заплывов хотя бы на сотню метров.
        Остановить беглеца в воде он, разумеется, не сумел, а на берег они выбрались почти одновременно, оба малость ошарашенные своим нелепым подвигом.
        Берег в районе служебной зоны был пуст и отлог, лишь в нескольких метрах от воды росли чахлые полупрозрачные кустики, а среди них стоял некий металлический куб на одной ноге, вместе с ногой - ростом с человека.
        Беглец озирался по сторонам, явно не понимая, зачем он сюда забрался и куда двигаться дальше. Игорь Николаевич подошел к нему, достаточно злой, чтобы заехать этому обормоту в зубы.
        - Вы немедленно, сейчас же, сию минуту поплывете обратно! - велел он. - Я не собираюсь ради вас работу терять! Не вернетесь - вас лишат абонемента!
        Но нагнать страху не удалось.
        - А ты мне объясни, откуда они в реке берутся, - и я сразу поплыву. Мне же только знать хочется, а то деньги заплатил, а он - в Америке!
        - Раньше думать надо было. Когда договор подписывали, - отрубил Игорь Николаевич.
        - Ну да, раньше! - обиженно отбрехнулся незнакомец. - Хорошо, что мне это хоть теперь в башку стукнуло.
        Неизвестно, долго бы они пререкались на пустом берегу, и удалось бы Игорю Николаевичу загнать это бородатое дитя обратно в воду, но тут оба услышали шум, который показался им противоестественным. Не положено оглашать ночные берега такой реки подобным шумом, и потому они переглянулись, объединенные одной этой мыслью: что за безобразие?!
        Это был набор звуков, которые издает подъезжающий и тормозящий автомобиль.
        - Тихо! - велел Игорь Николаевич.
        Оба разом, не сговариваясь, они опустились на корточки, пытаясь слиться с жалкими кустиками.
        Было страшно.
        Если это охрана - то не видать им больше берега, как своих ушей, думал Игорь Николаевич. Переплыть реку - за это же сразу уволят. Объясняй не объясняй, что преследовал нарушителя…
        - Их на машинах привозят, да? - шепотом спросил нарушитель.
        Автомобиль, ломая кусты, выкатился на берег. Это был черный лимузин, пожиратель пространства, с потушенными фарами. Из него вышли двое, тоже в черном, с черными лицами, какие получаются, если на физиономию натянуть чулок. У одного был в руке фонарик, дающий тонкий луч, и этот луч уперся в металлическую стенку куба, сделав на ней белую точку размером с копейку.
        - Ну, вот он, - сказал человек с фонариком. - Давай сюда кси-модулятор.
        - Держи. Только осторожно - он искрит.
        Голоса были молодые, спокойные.
        - Кабель не запутай…
        Человек с фонариком принял от товарища небольшой прибор, кабель от которого тянулся к лимузину, и исчезал в салоне. Он приложил прибор к стенке металлического куба и стал водить по ней, прислушиваясь. Товарищ меж тем сел за руль.
        - Ага, вот… зацепил… врубай!
        Из прибора полетели искры бенгальского огня.
        - Пошло! Идет! - донеслось из салона.
        - Сколько?
        - Час двадцать, час тридцать, час сорок… хватит!
        - Погоди, хорошо пошло… Еще немного…
        - Хватит, сматываемся!
        Игорь Николаевич, сидя на корточках, смотрел на черный силуэт, закрывший собой светлую точку, и знал одно - добром все это не кончится. Мало было этого сумасшедшего, который чесанул через реку…
        - Ты что-нибудь понимаешь? - спросил сумасшедший клиент.
        - Нет… Я не технарь.
        Вдруг раздался оглушительный треск скоростного мотоцикла.
        - Чтоб я сдох, сюда еще кто-то едет! Отползаем к реке! - приказал невольный соучастник Игоря Николаевича и сам попятился обезьяньим манером, касаясь пальцами земли.
        Незнакомец с фонариком, наматывая на руку кабель, устремился к машине и залез в салон. Автомобиль казался глыбой окаменевшего ночного мрака, и немудрено, что мотопатруль - двое в белых повязках с иероглифами поверх шлемов, на дорогих сверкающих байках, оснащенных бронебойной силы фарами, - попросту не заметил его.
        Оба затормозили одинаково - картинно вздернув байки на дыбы.
        - Сдавайтесь, вы арестованы! - крикнул один патрульный, другой же принялся шарить светом по кустам и, разумеется, обнаружил перепуганную парочку - Игоря Николаевича с его безумным соратником.
        - Деру! - услышал Игорь. - В реку!
        - Идиот! - ответил он, растерявшись окончательно и бесповоротно.
        - Они за нами не полезут! - и бешеное бородатое дитя, схватив Игоря за руку, невольно его опрокинуло спиной в кусты, но не смутилось, а поволокло к воде. Явив необыкновенную силу - тем более что по воде тащить было намного легче.
        - Стоять! - заорал патрульный.
        Но беглецы уже плыли к своему берегу.
        - Ну, слава те Господи, ушли! - услышал Игорь сквозь плеск и фырканье.
        - Мы сейчас же!.. Спустимся вниз!.. По течению!.. - отвечал он в том же стиле, но с большими паузами - он плыл кролем, дышал под левую руку, было не до пространных речей. - И я вас сдам!.. На распределительном пункте!.. Я за ваши глупости!.. Отвечать не желаю…
        - Ну, что ты взъелся? - несколько снижая темп, спросило бородатое дитя и перевернулось на спинку. - С виду нормальный мужик… О!.. Слушай!
        - И слушать не желаю.
        Сбрендивший соратник завертелся в воде, что-то высматривая на темном своем берегу и на освещенном фарами чужом.
        - О! Гля! Мы куда плывем?!
        - Вниз, к распределительному пункту, - отвечал Игорь Николаевич.
        - Мы, блин, вверх плывем!
        И действительно - река сама довольно быстро тащила их против течения. Это можно было определить по тому, как уплывали назад редкие огоньки фонарей в древесных кронах. А вот мотоциклетные фары вкупе с треском двигались почти вровень.
        Бородатое дитя, лежа на спине головой к устью реки, пыталось справиться с течением, но без толку. Его несло к истоку - и ногами вперед.
        - Река взбесилась! - выкрикнуло оно, и тут же раздался голос, усиленный мегафоном:
        - Эй, в реке! Вы арестованы! Сопротивление бесполезно!
        Тут же пловцов настигли два световых пятна.
        - А хрен тебе! - огрызнулся соратник, проваливаясь в воду задом и тут же принимая вертикальное положение.
        Вдруг пятна улетели назад, мотоциклисты понеслись куда-то прочь.
        - Во! Класс! Понял! - крикнул Игорь Николаевичу его спутник - похоже, очень довольный этим приключением. - Они думали, будто это мы - на машине! А те подождали, пока они за нами!.. И - ходу!.. Сейчас все образуется!
        Игорь Николаевич не поверил, но несколько минут спустя река перестала безобразничать и потекла в нужную сторону. Тогда он тоже лег на спину, чтобы перевести дух.
        В голове был страшный кавардак. Вспомнилось что-то древнегреческое - водяные чудища Сцилла и Харибда, которые то ли кусались, как акулы, то ли вообще были двумя страшными водоворотами, затягивавшими в себя навеки. Река явно тащила к какой-то страшной западне - но только как это вообще было возможно? Разве что река была на самом деле какая-то механическая… но зачем?..
        Тут Игорь Николаевич услышал плеск, повернул голову и увидел, что бородатое дитя быстро плывет к чужому берегу.
        Догонять уже не было сил.
        - Стой! Куда? Я сейчас так заору! Все патрули сбегутся! - предупредил он.
        - Да ладно тебе… - через плечо булькнуло дитя. - Какая разница?
        - Я докладную напишу!.. У тебя абонемент заберут без компенсации!..
        Это не подействовало.
        - И черта с два ты узнаешь, откуда они берутся!
        - А я другой абонемент куплю! Я не нищий! - был ответ.
        Перебранка получалась какая-то дурацкая, но ничего лучше Игорь Николаевич придумать не мог.
        - А тебя в базу данных внесут! - пригрозил он. - Будешь персона нон грата!
        - Какая персона?
        - Поворачивай! - крикнул Игорь Николаевич этому безграмотному чудаку и, вдруг ощутив каменной тяжести равнодушие ко всему на свете, поплыл к своему берегу.
        Когда он вышел на сушу, его покачивало. Он повернулся к реке и увидел, что по ней ногами вперед плывет враг в черном костюме с бейджиком на лацкане. Игорь Николаевич только вздохнул - возможно, это был уже не первый враг, поплывший к клиенту без парфюмерной обработки. Нетрудно представить, какая утром будет головомойка.
        Имело ли смысл ее дожидаться?
        Он мог просто взять свое имущество в бытовке и прямо ночью навсегда покинуть Центр восточной мудрости. Насколько он знал здешние нравы, гоняться за ним бы не стали. Конечно, хрен тогда увидишь, как течением проносит мимо тебя труп врага. Но головомойка?.. Но труп?.. Но головомойка?..
        Игорь Николаевич, не в состоянии что-то решить, побрел вниз по течению.
        - Эй! Ты куда намылился?! - раздалось с середины реки.
        Игорь Николаевич ничего не ответил.
        Бородатое дитя сменило курс, поплыло наперерез Игорю Николаевичу, вылезло на берег чуть позади и рысцой нагнало его.
        - Ну что ты, в самом деле! Шуток не понимаешь? Ну, сходили, посмотрели… Ну, поплавали, подумаешь, событие…
        Отвечать на это не хотелось. Когда взрослый мужик корчит из себя наивного младенца - не всякой бабе и понравится. А своему брату мужику - очень скоро станет противно.
        - Ну, слушай, давай по-хорошему разойдемся! - предложил оболтус. - Тебя как звать? Меня - Никитой!
        Игорь Николаевич не имел никакого желания знакомиться и промолчал.
        - У меня там, в раздевалке, кредитки, я на твой счет сто часов внесу! Мало, да? Полтораста! Вечерних! А то я не знаю, какого черта ты ночью вкалываешь! Вот скажи, сколько тебе за смену платят?
        - Не твое дело, буркнул Игорь Николаевич.
        - Ну, десять часов, да? Двенадцать? Четырнадцать? - стал выкрикивать Никита. - Да что ты, в самом деле, надулся, как индюк! Мужик ты или где?
        Игорь Николаевич отвечать не хотел, но вдруг увидел перед собой такое, что слова выскочили изо рта сами:
        - Вот именно, что где…
        - Мама… - прошептал озадаченный Никита.
        Берег был перегорожен высокой, не менее трех метров, проволочной сеткой, заходящей далеко в воду. Ее держали вертикально толстые бетонные столбы, и на каждом горела слабая лампочка.
        - Ничего, мелочи, мы ее по воде обогнем… - тут же придумал Никита.
        - Не обогнем.
        На чужом берегу была какая-то суета - понаехали мотоциклисты, гуляли пятна света, черные силуэты сбились в плотный ком - похоже, вокруг металлического куба на ноге…
        - Мамочка родная… - задумчиво сказал Никита. - Так что, нам тут до утра тусоваться?
        - Выходит, так.
        Они минут пять тупо простояли возле проволочной стенки.
        - А ячейки крупные… - заметил Никита. - Слушай, может, выдержит?
        И, не желая ждать возражений, тут же начал карабкаться на стенку.
        Сверху, наверно, со столба, раздался негромкий вой.
        - Ну что ты за идиот! - воскликнул Игорь Николаевич.
        Но было поздно - с того берега на них нацелили фару. Поймали или нет - неведомо.
        Никита сорвался со стенки и кинулся в кусты, Игорь Николаевич - за ним.
        - Ну, все, с меня хватит. Пошел сдаваться, сердито сказал Игорь Николаевич.
        - Куда еще сдаваться?
        - На ближайший распределительный пункт, - с совершенно казенной интонацией ответил Игорь Николаевич.
        - И что? - растерянно спросил Никита.
        - И все. Напишу докладную, как за тобой гонялся. Может, не выгонят.
        - И напишешь?
        - И напишу. Как ты меня подставил.
        - Я тебя подставил?! - возмутился Никита.
        - А то кто же. Я из-за тебя работу терять не собираюсь.
        Тут произошло чудо - Игорю Николаевичу понравился его собственный голос, понравилось, как сложились вместе и зазвучали слова. Оказывается, можно говорить о своих правах, не извиняясь каждым звуком и взглядом за то, что живешь на этом свете, и не поддаваясь на этические провокации. Это было странно для него - но приятно.
        - Так тебе же самому интересно было… - безукоризненно правдиво заявил Никита.
        - Что - интересно?
        - Откуда они приплывают.
        Вот тут-то Игорь Николаевич и потерял наконец терпение.
        Он и не подозревал, что способен кричать на человека.
        - Мне наплевать, откуда они приплывают! Мне - начхать! Мне все равно, откуда приплывет труп моего врага! Мне все равно, откуда он возьмется! Мне нужен труп моего врага, и я за это деньги плачу, я за это вкалываю!
        - Ну, тихо, тихо… тихо, говорю… услышат же… уже услышали!
        Луч пронзил кусты - возможно, в сплетении дохловатых веток нарисовались два съежившихся, как коты на заборе, силуэта. А, может, и нет - но все равно сделалось страшновато.
        Никита вскочил, дернул Игоря Николаевича за руку и потащил его прочь, вдоль железной сетки - в колючие заросли. Кажется, это был шиповник - Игорь Николаевич, потомственный горожанин, крайне редко соприкасался с шиповником, и аромат, непохожий на аромат магазинных роз, ничего ему не сказал.
        Через несколько метров они вывалились из зарослей, им под ноги подвернулась ровная дорожка и они, не задумываясь, понеслись по ней, что есть сил. Потом потихоньку перешли на шаг и метров с полсотни брели, пыхтя и отдуваясь.
        - Если я из-за тебя отсюда вылечу… сказал Игорь Николаевич, а на большее не хватило дыхалки.
        - Ну и что ты мне сделаешь? Купишь новый абонемент… пуф-ф… и сядешь на берегу ждать… пуф-ф-ф… мой труп?
        - Тихо…
        Они вышли на открытое место, невольно остановились и, опять же невольно, переглянулись.
        Перед ними была лужайка, а за ней - белый павильон, словно фарфоровый, или же - словно изваянный из лунного света, словом - невозможно красивый и, как им показалось, подвешенный в воздухе. Силуэтом он напоминал пагоду, в высоких окнах горел свет.
        - Мама, это что? - спросил потрясенный Никита.
        - Тихо… - повторил Игорь Николаевич. Ему было не до красоты - имея неплохую зрительную память, он, тем не менее, не мог припомнить, чтобы в «Береге надежды» или в «Свете ожидания» публиковалась такая прелестная картинка, а ведь эти издания использовали все, что хоть как-то годилось для рекламы. Стало быть, павильон подозрительный. И лучше близко не соваться.
        Однако неуемный Никита подкрался, вернулся и доложил - павильон стоит на мостике, оседлавшем ручей, а ручей, кажется, впадает в реку. Вот потому и казалось, будто подвешен.
        Игорю Николаевичу тоже стало любопытно - почему вдруг на мостике? Места, что ли, мало?
        Они вдвоем подкрались поближе, и очень вовремя - дверца в нижнем ярусе павильона отворилась и по пандусу, очень похожему на детскую горку, в ручей ногами вперед съехало тело в черном костюме-тройке и со скрещенными на груди руками. Оно уплыло по ручью туда, где у самого устья из темноты вышел человек в юкате и повязке, багром развернул его так, чтобы оно красиво уплыло в реку.
        - Еще один враг… - в беспредельном отчаянии пробормотал Игорь Николаевич, и вдруг его озарило - они с Никитой забрались уже довольно высоко, может статься, этот враг должен плыть в какой-то другой рукав, где его ждет совсем другой парфюмер. Вот было бы здорово…
        Никита же завел старую мелодию:
        - Слушай, откуда они там берутся? Их что, на вертолете привозят?
        Игорь Николаевич только вздохнул. Он не хотел даже думать, откуда берутся враги.
        Никита, пригибаясь, подбежал к павильону, входит в ручей, забрался под мост, посидел там какое-то время, а потом вылез и сбоку подобрался к окну. Понаблюдав, он сделал Игорю Николаевичу известный жест рукой: живо сюда!
        Игорь отмахнулся, но Никита затеял целую сигнализацию. Его силуэт так нагло выделялся на белой стенке павильона, что Игорь Николаевич не выдержал и пошел прекращать это безобразие.
        В конце концов, он в любую минуту мог сказать, что преследует оборзевшего клиента. Другой вопрос - кто бы ему поверил?
        - Ты должен это видеть, - прошептал висящий на стенке Никита. - Должен, понимаешь?
        Впервые за время их краткого знакомства Никитины слова прозвучали убедительно.
        Игорь Николаевич ступил на довольно широкий карниз, ухватился за лепнину и сбоку заглянул в окно.
        Он увидел помещение, освещенное сильными лампами, наподобие операционной. Увидел несколько мужчин и женщин в белых юката и повязках возле высокого рабочего стола, на котором стояли компьютеры и лежали раскрытые гримировальные наборы.
        Женщина вывела на монитор мужской портрет, увеличила, опять уменьшила, выделила глаз с бровью, потом рот, и повернувшись, приказала:
        - Враг номер семьсот тридцать четыре - восемьдесят один. Рост - сто семьдесят шесть, телосложение - плотное, шатен - семь или восемь, автокатастрофа.
        Плотный мужчина простецкого и даже малость алкогольного вида повторил за ней:
        - Есть сто семьдесят шесть, плотное, шатен семь или восемь, автокатастрофа.
        Он ушел, женщина перешла к другому монитору и вывела другую картинку, портрет старика.
        - Враг номер семьсот тридцать четыре - восемьдесят два. Рост - сто семьдесят восемь, телосложение, худощавое, седина два или три, естественная смерть. Особый приметы - на левой руке отсутствуют безымянный палец и мизинец, - сказала она. - Ну, живо, живо. У нас еще до конца смены штук сорок.
        - Есть сто семьдесят восемь, худощавое, естественная, два или три, безымянный и мизинец, - ответил другой мужчина. - Где там у нас кусачки?
        - Вот, - девица в изумительно короткой юкате подала ему инструмент, и он, подойдя к раздвижной двери, пропустил каталку, на которой первый мужичок вез большую белую куклу с черными ступнями, раскрашенными как башмаки. Поперек куклы лежала одежда, поверх одежды - шатенистые парики. Две немолодые женщины тут же начали одевать куклу в рубашку и брюки. Первая, поглядывая на монитор, стала готовить грим, смешивая у себя на запястье нужные цвета.
        К ней подкатили одетую куклу, и женщина очень быстро и метко стала ее гримировать. Первый мужчина принес баллон и перепачкал синтетической кровью одежду и руки куклы.
        Все это было проделано ловко, деловито, профессионально.
        Затем куклу подвезли к люку и отправили в плаванье.
        Игорь Николаевич и Никита, прилипшие к стене, проводили ее взглядами.
        - Ну ни фига ж себе… - пробормотал Никита.
        - Пошли отсюда… - попросил Игорь Николаевич. Больше всего на свете ему сейчас хотелось проснуться.
        - Чего пошли, чего пошли?.. Я этого так не оставлю! У них же тут целый склад! Раз-раз пальцем - готово, враг! И - в речку его! - Никита опомнился наконец, и в нем заклокотало законное возмущение клиента, которому вот-вот подсунут липу.
        У Игоря Николаевича было ощущение, будто он угодил в картину Брюллова «Последний день Помпеи». Мир рушился, смятение достигло предельного градуса, но там, на картине, можно было хоть прижаться к кому-то близкому, а тут? К Никите?!?
        - Ну на кой черт мы сюда приперлись?.. - простонал он тихонько.
        - А чего? - удивился исполненному тоски голосу Никита.
        - Так если поймают, да еще здесь, точно выпрут…
        Игорь Николаевич, собственно, хотел сказать что-то другое, только слов не подобрал.
        - А не выпрут - ты так и будешь вкалывать в ночную смену парфюмером, а на заработанные часы ждать врага?
        Это ожидание, исполненное прекрасного неведения, показалось Игорю Николаевичу утраченным раем.
        - Ну только-только жизнь наладилась… - пробормотал он.
        Никита молча пошел вверх по течению ручья. По дороге нагнулся, подобрал камень, удобно ложащийся в ладонь.
        - Ты куда? - обреченно спросил Игорь Николаевич.
        - На склад.
        - Идиот…
        - Чего идиот? Он где-то там, зуб даю. Представляешь - полки, полки, а на них враги, враги… Это надо видеть!
        Как-то так получилось, что Игорь Николаевич поплелся следом.
        Как всегда, когда было тошно, а воспротивиться обстоятельствам было страшно, Игорь Николаевич нырнул в мир мечты. Там жили и ждали его готовые к бою спецназовцы, но он мановением руки отклонил их услуги. Спецназовцы никуда не денутся - а вот прощание с трупом врага, столько дней бывшее реальным, стремительно перетекало в область мечты - и следовало прописать его там поскорее, сделать незримым для посторонних утешением.
        Игорь Николаевич вызвал перед умственным взором знакомую картинку - берег, кресла, бесшумных разносчиков с лотками. Это он умел. Рядом с собой посадил мужчину, с которым успел познакомиться, по фамилии Чердаков. И сразу перешел к делу.
        На самом повороте нарисовалось продолговатое черное пятнышко.
        - Кажется, ваш, - сказал Чердаков.
        - С чего вы взяли? - с фальшивым равнодушием спросил Игорь Николаевич.
        - А он, глядите, к нам подгребает. Это не мой, так, наверно…
        - Мой… - прошептал Игорь Николаевич. Этот торжествующий шепот еще следовало отрепетировать.
        Тут произошло вторжение мокрой и грязной реальности.
        Никитина рука, перемазанная в ржавчине, хлопнула по плечу.
        - Да проснись ты. Какой-то бункер Гитлера, блин, - прошептал Никита.
        Они стояли в коридоре, а коридор находился в подземелье какого-то большого здания. Вдоль стен тянулись грязные трубы, висели счетчики, что ни шаг - то жестяная дверь с засовом, то пустые ржавые стеллажи. В дальнем углу горела дежурная лампочка.
        А ведь попали в этот кошмар очень даже просто - дошли до разрушенных теплиц, потом до какой-то сторожки, Никитина неугомонная натура погнала их в сторожку, там обнаружилась лестница… Какого черта спустились по этой лестнице? Какого черта свернули? Как вышло, что захлопнулась железная дверь?
        - Туда! - воскликнул Никита и понесся по коридору. Игорь Николаевич в полном ошалении следовал за ним.
        Никита хватался за все выступающие детали, дергал их, пытался провернуть, бормоча всякие диковинные матерные конструкции. Наконец встал совершенно ровным и плоским участком стены, зашитым в железо, и стал поочередно двигать торчащие из щитка тумблеры. Железный лист поехал в сторону, открылась внутренность лифта. Кнопок у него внутри не было. Никита забрался туда, с немалым трудом зазвал Игоря Николаевича и стал яростно прыгать, сотрясая не только кабинку, но и все окрестности. Железный лист вернулся на место, кабинка потащилась вверх.
        Игорь Николаевич жил на два фронта - он присутствовал в дергающейся кабинке и одновременно пытался понять, почему его вернули в разоренную квартиру и когда они с садистом успели так состариться?
        Он никогда не считал себя тугодумом - в молодости так очень даже бойко мыслил и считался интеллектуальной душой безалаберной компании. Но на самом деле он и навыки беззаботной болтовни утратил, и скорости отточенной мысли не нажил. Только одно утешение оставалось - уж если он сейчас до чего-то со скрипом и скрежетом додумается, так это будет правда…
        Лифт остановился, но ничего не поехало в сторону.
        - Блин! - сказал Никита и бухнул кулаком в стенку. Загудело, и загудело нехило.
        - Идиот, - в стотысячный раз проворчал Игорь Николаевич. С трудом отвязавшись от образа разоренной квартиры, он начал составлять речь. Если Никита своим буханьем переполошит весь дом, и явятся люди их вызволять, нужно будет сказать что-то умное. Гнался за нарушителем правил, да… Свидетели - ребята из мотоциклетного патруля, они вспомнят, как спугнули двух дураков, помчавшихся в воду, и упустили черный лимузин… если захотят вспоминать… Опять же - тревога, которую поднял потревоженный забор из крупноячеистой сетки! В принципе, весь путь Игоря Николаевича и Никиты отмечен какими-то зацепками, и если у высокого начальства будет охота разбираться - то его можно реконструировать и подтвердить алиби ночного парфюмера. А вот будет ли?
        Из-за железной стенки раздались голоса. Она несколько сдвинулась, в кабинку проник пронзительный луч фонарика. Никита, словно предвидел это, прижался к стенке, так что виден остался лишь Игорь Николаевич. Он закрыл рукой глаза и так отвечал на вопросы.
        - Вы кто такой?
        - Ночной парфюмер…
        - Откуда?
        - С шестнадцатого рукава.
        - Карточка есть?
        Игорь Николаевич отстегнул кнопку изнутри рукава юкаты, полез в кармашек, достал и протянул пластиковую карту.
        - Сейчас идентифицируем… Точно. Как вы, ночной парфюмер, сюда попали?
        - Преследовал нарушителя правил.
        - Какого нарушителя?
        Никита стал дергать Игоря Николаевича за подол, но тот даже не шелохнулся: своя юката ближе к телу.
        - Клиент пошел вверх по реке, хотел узнать, откуда берутся враги.
        - А вы?
        - Погнался, хотел остановить. Он поплыл, я за ним…
        - Дальше.
        - Вышли на другой берег. Там… там стоял такой металлический куб, не знаю, как называется.
        - Это контрольный модуль. Дальше.
        Игорь Николаевич стал рассказывать, как прибыл черный лимузин с погашенными фарами, как примчался патруль, и успел уже дойти до крупноячеистой сетки. Никита сперва щипал его за соответствующее место, потом вдруг угомонился.
        - Ясно, - сказал незримый следователь. - Сейчас вас выпустим. Не бежать, идти за мной спокойно, по сторонам не глядеть. А лучше - опустите свою повязку на глаза.
        - С удовольствием! - воскликнул Игорь Николаевич. Он и сам не желал ничего тут видеть и понимать.
        Когда стенка открылась настолько, что можно было выходить, он уже стоял с повязкой на глазах, протягивая вперед руки в надежде, что кто-то возьмет и поведет.
        И взял, и дернул!
        Но перед этим что-то крякнуло, что-то грохнуло, что-то еще и заскрипело.
        Игорь Николаевичу пришлось пробежать, влекомому безжалостной рукой, с десяток шагов, пока он догадался сдернуть повязку.
        Никита его тащил прочь от разверстой дырки в стене, за которой был лифт, а на полу валялся тот незримый следователь с фонарем. Луч упирался в потолок.
        Ничего не соображая, Игорь Николаевич буквально влетел в какой-то закоулок, потом в дверь, в другую дверь, зажмурился от ужаса, а раскрыл глаза лишь когда услышал возмущенную Никитину матерщину.
        Они-таки попали на склад врагов.
        Все было так, как нафантазировал Никита - полки, полки, а на них враги, враги! Все - белые, лысые, разной комплекции и без половых признаков. Враги - и точка!
        Никита тут же забаррикадировал дверь кучей кукол и завертелся в поисках иного выхода. Выход нашелся - дыра в стенке, к которой был прилажен довольно широкий и уходящий вниз, в черную глубину, желоб.
        - Во, класс! - обрадовался Никита. - Ща разберемся!
        Он спустил по желобу врага, отметив, что весит он немного, кило пятнадцать, и долго прислушивался. Потом спустил другого.
        - Они в воду плюхаются. Черт, веревка нужна…
        - На что тебе?
        - Ты меня на веревке спустишь. И потом - плот вязать!
        - Какой еще плот?!
        - Из этих!
        Похоже, Никита просто наслаждался маразмом ситуации.
        В забаррикадированную дверь стали стучать. Никита схватил еще одного врага и отправил вниз по желобу.
        - Веревку ищи! - кричал он, таща к дыре четвертого врага. - Ищи веревку, кретин!
        Вообще Игорь Николаевич чувствовал себя комфортно, когда ему четко говорили - что делать, и даже вполне обходился без «почему делать». Сейчас на первый план вылезло «почему». Какого черта он, ночной парфюмер, должен вредить своей фирме - только потому, что клиент Никита взял да и спятил? Конечно, фирма занимается непонятными делами, но… но часы-то на карточку перечисляет исправно! А касательно этих белых кукол… ну, помилуйте, какой смысл воровать из морга настоящие трупы? Так куда гигиеничнее, и важен не физически аутентичный враг, но образ плывущего и уплывающего врага, да, именно образ, за ним сюда и приходят…
        Оправдав впопыхах Центр восточной мудрости, Игорь Николаевич завертел головой - но не в поисках веревки. Он искал то самое, что называется в протоколах тупым тяжелым предметом. Он хотел вывести Никиту из строя хоть ненадолго - чтобы сдать его охране.
        Самым подходящим показался… враг.
        Если треснуть пятнадцатикилограммовым предметом по голове, то, пожалуй, уложишь надолго.
        Игорь Николаевич потянул за ноги куклу удобного размера и перевалил ее с полки себе на плечо, да так, что она повисла кверху задом. Теперь он, подойдя, мог резко качнуться вперед, одновременно дергая за вражьи ноги, и треснуть Никиту по его дурной лысине.
        Ничего путного из этой затеи не вышло.
        Дверь, заваленная врагами, стала приоткрываться. Баррикада из врагов ползла медленно, однако ползла, и в распоряжении Игоря Николаевича и Никиты было хорошо, если секунд сорок.
        Игорь Николаевич еще мог успеть ударить Никиту, но встал пнем - руки-ноги вдруг отказали. В голове же образовалась трогательная идея: нет, не бить надо эту любознательную скотину, втравившую его в крупные неприятности, а внести в компьютерную базу данных и ждать в дешевые утренние часы выплывающей из-за поворота куклы с бородой и лысиной! С учетом обстоятельств руководство Центра наверняка сделает Игорю Николаевичу индивидуальную скидку на Никиту…
        Тут вдруг воображение издевательски предъявило дорогой керамический чайник. А больше ничего предъявить не успело - Игорь Николаевич и сам не понял, как полетел в дыру и поехал по желобу в черную неизвестность, яростно брыкая куклу, в чьих конечностях запутался, казалось, навеки. Да еще и в голову уперлось непонятное - потом выяснилось, что сандалия Никиты.
        Они поочередно плюхнулись в воду и, держась за белых врагов, стали молотить ногами, отплывая подальше от желоба.
        Тут никакой свет не горел, а плавать впотьмах - довольно страшно, тем более, что и перекликаться они боялись. Наконец им удалось как-то нашарить друг дружку, и течение потащило вниз странную композицию из нескольких белых тел, связанных поясами от юкат, и двух торчащих меж них человеческих голов, одной - длинноволосой и бритой, другой - лысой и бородатой.
        В композицию ударил световой луч, тут же раздался выстрел с берега.
        - Заметили, гады! - прошипел Никита. - Ты ногами работай, ногами!
        После второго выстрела его голова исчезла под водой и через пару секунд опять появилась.
        - Наше счастье, что они не резиновые! - радостно воскликнул Никита. - Сдулись бы - и кранты!
        Больше выстрелов не было.
        Они плыли до рассвета и здорово замерзли. У Никиты еще хватило наглости перечислять те марки дорогостоящих виски и коньяков, которыми теперь можно было бы согреться. Еще он пытался сплясать в воде вприсядку, держась за врагов, и даже спел для бодрости несколько матерных частушек.
        Игорь Николаевич сплавлялся молча.
        Поскольку ни выстрелов, ни погони не было, они набрались мужества и вскарабкались на свой странный плот. Намного теплее от этого не стало.
        Нужно было спасаться. А спасение Игорь Николаевич знал одно.
        Спасением для человека, угнетенного голодом и холодом мог быть только враг. Мечта о прекрасных минутах прощания обязана была и согреть, и внушить желудку чувство сытости.
        Игорь Николаевич опять вызвал перед умственным взором вид берега со всеми его особенностями, с огромным экраном, с Чердаковым, занявшим соседнее кресло. И представил себе оживившееся лицо Чердакова.
        - Кажется, ваш, - сказал сосед.
        - С чего вы взяли? - с фальшивым равнодушием спросил Игорь Николаевич. На чей раз это получилось уже лучше.
        - А он, глядите, к нам подгребает. Это не мой, так, наверно…
        - Мой… - прошептал Игорь Николаевич. Этот торжествующий шепот должен был сопровождаться улыбкой, но простодушной или мефистофельской - Игорь Николаевич еще не решил.
        - Вы постойте немного, дышите полной грудью, - подсказал Чердаков совет из очередного номера «Света ожидания». - Выдыхайте полностью.
        Игорь Николаевич сделал шесть вдохов-выдохов и шагнул в воду. Ощущение прохладной влаги было настолько родным и близким, что мир мечты ожил окончательно.
        Тело садиста подплыло совсем близко, его уже можно было придержать, чтобы заглянуть в закрытые глаза. Он это и сделал.
        Но мир мечты все же был проекцией реального мира, а в реальном обнаружилось мошенничество. Ощущение неправды мешало отдаться прекрасному мгновению, и Игорь Николаевич, пытаясь спасти эпизод, перевел стрелки - не мошенничество, а ошибка! Ему сплавили не тот труп! Он стал озираться - может, просто течение сыграло шутку и сейчас кто-то из зрителей кинется в воду с воплем «Мой! Мой!» Но зрители смотрели не на тело, а на самого Игоря Николаевича. И это уже было самым что ни на есть реализмом - труп врага ничего принципиально нового собой не представляет, а вот клиент - это уже готовый спектакль.
        - Клиент, соберитесь с духом, - услышал он усиленный рупором знакомый хрустальный девичий голосок. - Вы должны уложиться в десять минут. Тормозите его, а то упустите, тормозите!
        Ноги уже миновали Игоря Николаевича, и он, как гласила инструкция, встал лицом к истоку реки, спиной - к устью, и двумя руками аккуратно взял труп врага за плечи. И тут эпизод, которому предстояло занять блистательное место в квази-воспоминаниях Игоря Николаевича, словно взбесился. Ошибка, которую он изобрел, чтобы не признавать мошенничества, начала какую-то свою игру…
        Нет, это определенно не был садист. Игорь Николаевич забеспокоился - враг не мог так разительно измениться. Но, позвольте, когда же он последний раз видел садиста?
        Стоя по пояс в воде и придерживая врага, он наклонился, вглядываясь в лицо. Смотрел долго. И понимал - этот отощавший старик, вылепленный из голубоватого воска, совсем беззубый и жалкий - враг.
        На секунду Игорь Николаевич перестал понимать - что же такое «враг». И есть ли что-то общее между тем, кто за годы ожидания освоился в его душе, занял там немалое место, обжился со всеми своими древними пакостями, и покойником, плывущим по реке.
        И понял - ничего общего.
        Хотя бы потому, что этот голубоватый старик действительно мертв, а тот, крепкий мужик в расцвете лет, сварливый и злобный, жив. И будет жив, пока о нем помнят…
        Оставалось только молча оттолкнуть покойника и повернуть к берегу.
        И тут же последовало неожиданное продолжение - Игорь Николаевич увидел себя в своей квартире, с высокохудожественным восточным чайником в левой руке. Его доставили домой транспортом Центра, но в квартиру он занес свой приз сам - ему не хотелось, чтобы сотрудники Центра видели жалкое жилище, где остались только продавленная тахта, стол и стул. Шторы с окон - и те были отданы дворничихе, которая за них притащила два мешка крупной картошки со своего огорода. На самом деле, конечно, мебель имелась, и шторы висели, это он знал четко, однако вид разоренной квартиры был куда правдивее правильного воспоминания о ней.
        Игорь Николаевич поставил чайник на стол, сел на одинокий стул и задумался. Что-то было не так. Крепко не так. Иначе он представлял себе прощание с трупом врага. И уж во всяком случае не догадывался, что прощание с трупом и прощание с врагом - отнюдь не одно и то же. «Но почему старик? - спросил он себя. - Позвольте, если он - старик, так и я ведь - старик, мы, кажется, были ровесниками?..»
        Математика лет и дат закувыркалась в голове…
        Он открыл глаза. Плавание продолжалось - с той же скоростью и в том же мраке.
        Когда уже можно было разглядеть пейзаж, Никита забеспокоился. Их несло по широкой и прямой реке, лишенной какого бы то ни было дизайна - ни тебе куста приличного, ни кресел, ни беседок. Совершенно безлюдный и безжизненный был пейзаж.
        - Слушай, это что? Ты тут был? Во, блин, куда это нас занесло?..
        - Это та самая Большая река, по которой невостребованных врагов отправляют в море, - сказал Игорь, понимая, что несет ахинею. Но он вычитал эту ахинею в глянцевом журнале - да и другой в его распоряжении пока не было.
        - Я не хочу в море!.. - возмутился Никита. - И какие, блин, враги? Нет никаких врагов! Залипуха это! Кидалово! Какое, к черту, море?!
        Орать можно было хоть до скончания века - течение тащило их по прямой, как шоссе Петербург-Москва, реке с ровной и неумолимой скоростью.
        То справа, то влево в реку впадали речушки - Игорь Николаевич догадался, что они и есть те самые рукава, на берегах которых стояли кресла.
        Наконец появились признаки цивилизации - металлические кубы на ножках, уходящие в воду резиновые трубки, торчащие из воды штыри с датчиками.
        - Приземляемся, - распорядился Никита.
        Они развязали пояса юкат, от чего плот стал разъезжаться во все стороны, сползли в воду и доплыли до берега. Солнце уже выглянуло, уже немного грело, и они, стянув с себя юкаты, растянулись на полосе крупного серого речного песка.
        Разрозненные белые враги поплыли дальше по течению.
        Никита некоторое время еще смотрел им вслед.
        - Плывите, голуби, плывите… - пробормотал он и повалился на гравий.
        Наконец солнце пригрело их, высушило ситцевые юкаты, и оба малость ожили, даже смогли вступить в беседу о пейзаже. Хотя Никита и утверждал, что разбирается в технике, но ничего подобного в жизни не видал.
        Игорь Николаевич подобрался к какой-то колонке, вылезающей из кучи песка, и прислушался. Колонка жужжала. Он сказал об этом - как будто это имело какой-то смысл.
        - Я сам сейчас зажужжу, - пообещал Никита.
        Он тяжело встал и тут же присел на корточки.
        - Ты чего? - удивился Игорь Николаевич.
        - Чего-чего! Сам смотри!
        Игорь Николаевич поправил повязку на лбу, встал и увидел за кирпичным заборчиком сверхсовременное здание с открытой террасой, со стеклянными кабинками, в которых стоят компьютеры, с множеством припаркованных машин. Прекрасно одетые господа и дамы спешат взад-вперед, совещаются по двое и по трое.
        Игорь Николаевич и Никита гусиным шагом подкрались к этому бизнес-великолепию.
        Кирпичная ограда оказалась ажурной - с квадратными дырками, образующими примитивный узор. В них можно было наблюдать, а голоса доносились неплохо - особенно когда, пробравшись подальше, Игорь Николаевич и Никита оказались возле кафетерия под тентом.
        Двое мужчин в светлых костюмах по три тысячи евро каждый встали из-за столика и пошли к большим стеклянным дверям прекрасного сверкающего здания. Правда, сами они не больно-то соответствовали своим костюмам - рожи излучали малоприятную сытость, свойственную высоко поднявшимся жуликам.
        - Ты прикинь, пропускная способность всех рукавов, вместе взятых, - не менее пяти тысяч среднесуточных часов в сутки, - объяснял один другому. - Допустим, какие-то любители сверхскоростей воруют по двадцать-тридцать часов за ночь, в месяц - ну, тысяча часов. И все равно мы имеем не сто пятьдесят тысяч часов, а где-то сто тридцать. Я читал месячный отчет, я знаю, пусть они другому лапшу на уши вешают. Поэтому нельзя сравнивать цену местного часа с ценой, скажем, китайского часа. Они никак не выйдут на заложенную в проект отпускную цену, и вкладываться в эту реку я сам не буду и тебе не советую.
        В голосе была фальшь - бизнесмен в меру актерских способностей отгонял собрата от кормушки.
        - Кстати, китайский час - это совсем другая плотность времени, - возразил собеседник, явно пропустивший вранье мимо ушей. - Я бы скорее перевел половину продукта в финские часы и придержал немного…
        В предложении тоже была ловушка - очевидно, финские часы, если их придержать, сильно потеряют в стоимости.
        Как Игорю Николаевичу удалось это понять - он не знал. Само получилось. Или же свершилось чудо - количество перешло в новое качество, и общий объем желания быть обманутым, но так обманутым, чтобы душа пела, перекувырнулся и обратился в свою противоположность - крошечный объем желания мыслить правдой.
        Бизнесмены ушли, а с террасы спустились деловой мужчина и деловая женщина. Эти беседовали странно - не отпуская от ушей мобильников.
        - Ага, да. Если время слишком придерживать - останешься на бобах. Нет, не надо. Вот в Нигерии запускают новую реку. Восемь годовых, - говорил мужчина, и женщина, чем-то похожая на Еву, его не переспрашивала - значит, понимала. - Там населению все равно больше делать нечего - будет сидеть и ждать врагов, а вот как раз врагов там немеряно. Девять годовых.
        - Сказал тоже - африканский час! Отгружайте сегодня же. Ты знаешь вообще, какой курс у африканского часа относительно американского? И отправляйте немедленно, - ответила она сразу двум собеседникам.
        - А ты не забудь, что на рынок уже выбросили мексиканский час. Нет, десять годовых - это уже подозрительно. Мне предложили восемьдесят тысяч мексиканских часов - а они, учти, очень плотные, и их все авиакомпании берут очень охотно. Я уже не говорю про федеральные космические программы…
        - Чтобы к вечеру все было отправлено. Мексиканская река долго не продержится. Мексиканцы не будут ждать врагов, а пойдут и пристрелят. А документы я подпишу утром. Давай лучше купим рукав в норвежской реке.
        - Так там время какое-то водянистое, энергия вялая! Его потом никому не спихнешь! Норвежский час - это для инвалидной коляски…
        Игорь Николанвич и Никита, сидя на корточках, слушали эти беспредельно деловые разговоры, и туман у них в голове, более плотный и вязкий у Игоря Николаевича, более воздушный и невесомый у Никиты, начинал рассеиваться.
        - Тут какое-то вранье, я ничего не понял - это же мы платим за часы… - прошептал Игорь Николаевич, хотя на самом деле почти все до него дошло, он только хотел подтверждения своих прозрений.
        - Я, зато, понял. Кидалово - вот это что такое! - отвечал злой Никита. - Мы платим за то, чтобы они отняли у нас наше время! А вот куда они денут время…
        - Время - деньги? - повторил давнюю формулу Игорь Николаевич, но выводов из нее сделать не сумел, зато сумел Никита.
        - Время - скорость! А я-то, дурак, никак понять не мог, почему эти новые «феррари» на наших дорогах триста ка-мэ делают! А они время вместо бензина жрут! Прыг, прыг! Где у меня на дорогу три часа уходит, у «Феррари» - двадцать минут!
        - Все равно непонятно, - как человек, никогда не имевший машины, Игорь Николаевич сразу не уловил связи между потоком времени, имевшим для рода человеческого вид плавно текущей реки, и какими-то «феррари».
        - Ну и дурак. Бизнес это, понимаешь? Бизнес! Нефть - тьфу! А это - настоящий бизнес! Нефтяники могут отдыхать! Это же передел мира - вот что это такое! Но я себя дурить не позволю! Надо возвращаться к нашим, все рассказать и всем вместе потребовать обратно деньги.
        - Я понятия не имею, где наш рукав, - мрачно сказал Игорь Николаевич.
        - Я тоже. Пошли… ну чего ты?..
        - Пытаюсь понять.
        И он действительно пытался - вот только перед глазами все время поворачивался то боком, то носиком большой восточный чайник.
        - А чего тут понимать? Мы - сидим, а время - течет! И, заметь, течет из нашего кармана в их карман! Ну, бизнес же! Пошли, пошли, надо выбираться…
        Море мирового бизнеса, куда впадали все реки, и норвежская, и нигерийская, Никита проклял всеми известными словами и повел Игоря Николаевича вверх по течению. И вел его довольно долго. Есть и пить хотелось невыносимо, но речную воду они даже пробовать боялись.
        Берег с рядами кресел уже казался любимой и желанной родиной. Он являлся в приятных воспоминаниях, дававших силы брести дальше.
        - Я бы сейчас лягушку съел. Только они тут не водятся. А у нас на берегу, наверно, уже горячие пирожки разносят, - тосковал Никита.
        - У нас в чайной теперь можно суши заказать, - добавлял тоски Игорь Николаевич.
        - Я слыхал, у нас теперь тем, кто остается ждать врага ночью, будут выдавать пледы, чтобы не мерзли, усугублял тоску Никита.
        Несколько раз они переходили вброд речушки, впадавшие в большую реку, причем Никита весьма авторитетно утверждал, что это еще не их рукав. У каждого такого устья стоял контрольный модуль, мимо которого они проходили то вздыхая, то ворча, то фыркая.
        Наконец Никитино любопытство, временно притихшее, дало о себе знать.
        Никита подошел к металлическому кубу и стал его изучать, то приникая к стенке щекой и ухом, то общелкивая куб со всех сторон, и даже обнюхал его основание.
        - Ты чего? - спросил Игорь Николаевич.
        - Слушай, а чем это они тогда присосались? Я тоже так хочу. Где-то в заборе есть дырки, они приезжают и подзаряжаются… Знаешь, наверно эта хреновина продается на автозаправках, или нет… где-то же она продается! Они на нашем времени ездят, а мы?.. Как дураки?..
        - Пошли. А то вообще тут с голоду помрем, - предупредил Игорь Николаевич.
        Ему очень не хотелось думать о железных кубах, загадочных аппаратах, противозаконно откачивающих время, и прочих неприятностях.
        И тут Никита - очевидно, уже оттаяв после ночного спуска по реке, - наконец взорвался.
        - Нет, ну какое свинство! Мимо нас миллионы плывут! Миллиарды! А мы?!
        Он пнул стальную ногу куба - раз, другой, взвыл - не в плетеных сандалиях такие сражения производить, опустился на корточки, быстро разрыл песок и попытался выкорчевать куб с корнями.
        Игорь Николаевич заткнул полы юкаты за пояс, медленно перешел очередное устье - воды было по пах, самый неприятный уровень, - и побрел вверх по течению.
        Никита выпрямился, но продолжал бушевать.
        - Честное слово, выберемся - все тут разгромлю к чертовой бабушке! У меня все прихвачено…
        Игорь Николаевич шел, не оборачиваясь, Никита постоял, пнул на прощание железную ногу и побрел следом, выкрикивая:
        - Да сюда ветеранов прислать на трех бэ-тэ-эрах! С калашами, с гранатами! Они тут живо разберутся! Все разнесут! Восток, блин! Сам камуфлу надену и на головном бэ-тэ-эре пойду!.. Мировой бизнес, блин! Я им его в задницу затолкаю… Мочить, мочить и еще раз мочить…
        Он завелся всерьез. Очередную речку вроде бы узнал, сам пошел вперед - вверх по ее течению, но при этом так и сыпал угрозами. Игорь Николаевич даже посмотрел на него пару раз с уважением - кажется, этот может показать всей восточной мудрости кузькину мать. Поведение Никиты в доме, где обнаружили склад врагов, свидетельствовало: мужика лучше не злить. Конечно, темперамент у него - как у капризного дитяти, все ему сей же миг вынь да положь… Но для Игоря Николаевича всякое открытое проявление чувств было недоступным ему самому героизмом. Даже такое, как у Никиты.
        Речка оказалась неправильная, пришлось возвращаться обратно. Жажда так допекла - выпили подозрительной водицы из большой реки. Не умерли. Пошли дальше. Ночевали в кустах, вырыв в песке ямки, чтобы хоть ветром не обдувало.
        И только наутро, еще дважды сбившись с пути, они выбрели по мелководью туда, где стояли знакомые кресла, знакомый экран, и сидели ожидающие.
        - Ну, ща я их… - тихо сказал Никита и нехорошо посмотрел на экран - видимо, с него и решил начать.
        А Игорь Николаевич вдруг увидел в полупустом первом ряду Еву.
        Вернулась!..
        Он побежал к ней. Никита, ничего не поняв, побежал следом.
        Ева, как всегда, грызла чипсы, перелистывала журнал и смотрела на реку. Игоря Николаевича она заметила, лишь когда он опустился перед ее креслом коленями на влажный серый песок.
        - Ева!.. - хрипло позвал он.
        - Мочить… - мотая ошалевшей башкой, пробормотал Никита.
        Ева, узнав жениха, радостно улыбнулась и протянула к нему руки.
        - Я знал, что ты придешь, я знал, что ты не можешь так уйти… - твердил совсем измочаленный Игорь Николаевич, а Никита озирался в поисках дрына.
        - А куда же я денусь? - с милой тихой обреченностью спросила она.
        - Ну вот… вот и встретились…
        - Во! - заорал Никита.
        На берегу появились две новинки - белый павильон у самой воды и указатель с дощечкой, а на ней слова «Обменный пункт» и стрелочка. Внизу была приколота бумажка с курсом вечернего, утреннего, среднесуточного, финского и итальянского часов.
        Дрын, к которому крепилась дощечка, был не деревянный, как полагается, а из какого-то светлого металла. Но Никиту это вполне устраивало - и он решительно пошел выкорчевывать указатель.
        - Ты не представляешь - оказывается, третьего врага ждешь с восьмидесятипроцентной скидкой! - сказала Ева. - Вот, читай, у меня интервью взяли…
        Она раскрыла журнал, показала разворот с картинками.
        - Какого врага?.. - растерянно спросил Игорь Николаевич.
        - Тебе не все ли равно? Ну, есть у меня еще один враг, я про него даже забыла, представляешь?.. Забыть про врага! Ужас! А потом, конечно, вспомнила.
        Игорь Николаевич молча поднялся с колен.
        - Ты что? - спросила Ева.
        - Сюда, Игореха! - крикнул сражавшийся с указателем Никита. - Мочить будем! Помогай! Мочить!
        Оказалось, дрын в песок воткнули не просто так - а в бетонную лепеху, и она, закаменев, крепко его держала.
        Вдвоем они вытянули эту лепеху из неглубокой ямы, и Никита поволок ее, чтобы она набралась инерции и раскрутилась в его руках, как гигантская булава.
        Тут к нему подбежала девушка в повязке.
        - А мы вас всюду ищем! - воскликнула она и схватилась за мобилку: - Враг номер семьсот тридцать пять - двенадцать, выводите на течение!
        После чего она, схватив Никиту за руку, повернулась к Игорю Николаевичу:
        - Вы не волнуйтесь, ваш враг тоже скоро проплывет, вы сядьте, отдохните…
        - А пошли вы все вместе с этими!.. - невежливо выразился Никита, но девушку это не смутило.
        - Вы ведь похоронный марш заказывали? И костюм? Идем скорее! Скорее, враг через три минуты будет здесь!
        Она за руку поволокла Никиту в белый павильон.
        - Игореха, подожди, я скоро! - крикнул Никита, оставляя в руках у Игоря Николаевича страшный дрын с бетонной лепехой. И был втянут в двери павильона.
        - Вот повезло человеку! - сказала Ева. - Ты чего молчишь? Садись. Это будет классное прощание.
        Игорь помотал головой.
        Бухнули тяжкие аккорды похоронного марша в исполнении гигантского духового оркестра.
        Из павильончика вышел Никита - весь в белом и даже причесанный. Костюм-тройка с бабочкой явно были от лучшего кутюрье. Он встал у самой кромки воды и покосился на экран, где мог видеть самого себя - невыносимо элегантного.
        Рядом сразу оказалась фантастически красивая девушка в бикини.
        С обеих сторон набежали операторы с камерами и прочая пресса. Все были заняты только Никитой в эксклюзивном костюме, никому не было дела до человека в перепачканной юкате, стоявшего тут же с вывернутым из песка указателем.
        Под буханье оркестра из-за поворота выплыло тело врага.
        - Клиент, соберитесь с духом, - прошептала, прижавшись к Никите всеми своими соблазнами, девушка в бикини. - Вы должны уложиться в пять минут. Ступайте.
        Никита медленно вошел в воду и двумя руками взял труп подплывшего врага за плечи - все, как положено. Следом вошла девушка и встала у него за спиной.
        Музыка крепчала.
        - Вашего врага больше нет. У вас впереди - слава, деньги, женщины, а у него впереди - великая пустота, - нараспев, профессионально поставленным голосом произнесла девушка. - Вас ждет счастье, вас ждет любовь! А у него уже не будет ни славы, ни денег, ни женщин, ни счастья, ни любви… Теперь - отпускайте. Отпускайте!
        Никита снял руки с вражеских плеч, и тело медленно поплыло мимо него.
        - Замечательно, - вполголоса похвалила девушка. - Теперь поворачивайтесь. И с достоинством возвращайтесь… не спешите, они подождут…
        Никита неторопливо вышел на берег под общие аплодисменты. Его окружила пресса, которой ненавязчиво руководил давний знакомец - стройный юноша в повязке.
        - Журнал «Берез надежды»! Несколько слов о себе! - потребовала журналистка с диктофоном.
        - Журнал «Свет ожидания»! Всего три вопроса! - крикнула другая журналистка с диктофоном.
        - Высший класс! Я прямо наслаждался! Эти кадры пойдут в учебный ролик! - высказался телеоператор.
        - Можно было подумать, что вы уже десятого врага провожаете. Так спокойно, с достоинством, со скорбью - ну, высший класс! - добавил фотограф.
        - Аккуратненько в десять минут уложились! Вы всем доставили огромное удовольствие, - похвалил юноша в повязке. - Прямо жалко расставаться с таким замечательным клиентом. Ни криков, ни слез - вы просто по-джентльменски его проводили. Позвольте вручить приз Центра восточной мудрости…
        Пресса, не хуже вышколенного кордебалета, тут же образовала просторный круг, в круг вошла девушка с подносом, на подносе стоял картонный куб, перевязанный широкой золотой лентой.
        Никита, радостно улыбаясь, развязал ленту, вскрыл куб и достал большой чайник из коричневой глины, ручной работы и очень дорогой.
        - Ну, класс! - искренне, от души, воскликнул он.
        Юноша в повязке поднял руку, собирая на себя общее внимание.
        - Как десятитысячный клиент нашего Центра восточной мудрости, дождавшийся врага и блистательно проводивший его, вы получаете еще один приз - бессрочный и бесплатный абонемент в наш центр! Приходите и ждите поочередно всех своих врагов! Приятного ожидания!
        - Приятного ожидания! - дружным хором пожелала пресса.
        Игорь и Ева видели всю эту суету вокруг Никиты на большом экране.
        - Десятитысячный! Вот это удача! - воскликнула Ева. - Подойди к нему, поздравь!
        Она тоже в упор не видела металлического дрына в руках у Игоря Николаевича.
        Игорь, волоча за собой дрын, пошел навстречу выбравшемуся из окружения прессы Никите.
        - Слушай, Игореха, это такой кайф! - воскликнул сияющий Никита. - Особенно когда разжимаешь пальцы и отпускаешь!
        - Но ты… ты же все знаешь! Про поток времени, про мировой бизнес!.. И откуда они берутся!
        - Ну, знаю. Ну и хрен с ним. Ты просто не представляешь, какой это кайф!
        Он уселся в кресло, поставил рядом чайник, закинул ногу на ногу и предался откровенному блаженству - от души, как и все, что он в жизни проделывал.
        - А мочить? - растерянно прошептал Игорь Николаевич.
        Ответа не было.
        Он осторожно положил на песок дрын и пошел прочь.
        Где его носило и какие мысли рождались в голове? Этого он не рассказал. И просил не задавать вопросов. Проболтался только, что ему все время мерещился керамический чайник, из которого льется коричневый кипяток, выливается и уходит в песочек.
        Наутро Игорь Николаевич заявился в офис, откуда его уволили.
        Нового сотрудника еще не взяли, его стеклянный закуток был пуст. В других закутках трудились бывшие коллеги.
        Игорь Николаевич включил компьютер и пошел с чашкой в коридор - там стоял автомат, выдававший горячую воду, чтобы заваривать чай или растворимый кофе.
        Он принес кофе, поставил чашку, как всегда, на папку с документами, и полез в локальные сети - посмотреть, чем тут без него занимался офис.
        Изучал файлы он ровно двенадцать минут - кто-то догадался сбегать доложить шефу-садисту про это неземное явление. Шеф помчался разбираться с уволенным придурком.
        Он подошел к закутку, увидел Игоря Николаевича, остановился - подождал, пока все тело нальется ярой злостью, - и вошел.
        - Ну, знаешь ли! - произнес он очень отчетливо. - Ты что, шутки со мной шутить вздумал? С твоими куриными мозгами?
        Игорь Николаевич посмотрел на часы - было девять часов шестнадцать минут сорок пять секунд - и встал.
        - Кретин! Придурок! - продолжал шеф. - Чтоб ноги твоей…
        Игорь преспокойно взял чашку и выплеснул горячий кофе ему в лицо.
        Шеф схватился обеими руками за щеки, обалдев до полной немоты. Образовалась тяжелая тишина.
        - Ты что, ты совсем охре?.. - начал было он.
        Игорь выплеснул ему в лицо остатки кофе. При этом молча смотрел в глаза.
        Ему было просто любопытно. Ни страха, ни возмущения - одно любопытство. Которым, возможно, он заразился от Никиты.
        Все сослуживцы, повскакав с мест, напряженно ждали - что будет.
        - Идиот! - выкрикнул шеф, повернулся и торопливо пошел к себе в кабинет, рукавами стряхивая с пиджака и рубашки кофе.
        Игорь Николаевич задумчиво смотрел ему вслед. Потом поставил чашку на стол и отправился следом за шефом.
        От него шарахались.
        Шеф, уже у дверей своего стеклянного кабинета, обернулся и увидел Игоря Николаевича. Тот сделал еще шаг - и шеф, быстро войдя в кабинет, захлопнул дверь и заперся внутри.
        Игорь Николаевич посмотрел на часы.
        - Пятьдесят две секунды, - произнес он вслух. - Пятьдесят две секунды - надо же… Пятьдесят две секунды…
        Вот, собственно, и вся история.
        Игорь Николаевич не стал считать, сколько часов своей драгоценной жизни отдал ожиданию на берегу. Их было явно больше, чем показала бы вскрытая знакомым хакером карточка, которую он, уходя, не вернул в отдел кадров Центра восточной мудрости. Правду ему сказало зеркало - ожидание изъяло из жизни не те несколько месяцев, в которых он отдавал себе отчет, а несколько лет.
        Он понемногу заново учился жить без ожидания и без врага. Но ведь это такая отрава… Вот почему он раза два в неделю устраивался с газетой, а то и с термосом на берегу нашего городского канала. Он знал, что если не форсировать события, болезнь скоро пройдет. Хотя окончательно изъять из памяти врагов (сказав это, он, сдается мне, подумал о Еве) человеку средних способностей, пожалуй, не удается никогда.
        Он ушел, а я осталась на берегу. После таких откровений я просто хотела убедиться, что со мной все в порядке. Смотрела на воду и прислушивалась к себе. Нужен ли мне этот труп врага? Готова ли я отдать за него десять лет жизни? А если готова - то кто же я такая?..
        Ко мне подсел красивый юноша в белой повязке. На повязке были два иероглифа - вроде китайских, но в одном под вертикальной чертой примостилась непонятная зверюшка.
        - Простите, - сказал он. - Я вижу, у вас проблема. Я помогу вам с ней справиться. Пойдем, это тут близко…
        В голосе было искреннее сострадание.
        - Мое время вам не по карману, - ответила я. - И скажите, пожалуйста, почему вы так высоко повязали эту белую тряпочку с иероглифами? Что вы там под ней скрываете?
        Реакция у меня неплохая - но я до сих пор не поняла, как ему удалось столь стремительно исчезнуть. Возможно, он растаял в воздухе. Это случается с теми, кто слышит прямой и малоприятный вопрос. А я ведь даже не протянула руки к его повязке.
        Мне было не до преследований и разоблачений - следовало разобраться с собой.
        Высидеть на скамейке в одиночестве, глядя на воду, удалось ровно полчаса.
        Вода медленно уносила листья, мелкий сор, задумавшихся чаек.
        Я убедилась, что мое сердце действительно свободно и от вражды, и от малодушия, встала со скамейки и ушла.
        Рига
        2005
        Массажист
        Пролог
        Дитя было вымоленное.
        Мать носила его в непрестанной радости. Мир наконец-то сделался к ней ласков.
        Похоронив никчемного мужа, любовь к которому давно иссякла, оставшись с больным сыном на руках, сама тоже - постоянная обитательница больничной палаты, она смирилась с тем, что цель ее жизни - поднять ребенка, и не более того. Мир - против, мир возражает, ну да уж как-то придется потерпеть.
        Напротив окна росла рябина - женское дерево. Мало кто обратит внимание на ее пушистые белые соцветия, когда бело-розовые свечи каштана стоят пряменько и царственно, словно райские рождественские елочки, когда сады - опустившиеся наземь чистейшие облака. А вот ближе к сентябрю является миру ее бескорыстная красота, потому - дерево не девичье, выручает тех, что впустили в душу осень.
        Мать уже умаялась считать эти осени - она овдовела, не достигнув и тридцати. Просить у рябины ей было нечего - мужчин после смерти мужа она не знала, даже их любопытных взглядов на улице ни разу не ловила. Она была неприметна и одевалась так, чтобы слиться с фоном, ей это удавалось, и она радовалась тому, что может всюду проскользнуть быстрой мышкой, без многозначительных встреч и без разочарований. Так она решила для себя, так и жила.
        Утром она вышла на балкон - снять с веревки бельишко. Ей нравилось, когда вещи сушились на ночном ветру - нигде более не встречала она такого аромата. Внизу, у рябины, стоял человек. Он поднял голову, увидел ее в халатике, она застыдилась и, сдернув бельишко, поспешила прочь. У нее впереди был трудный день - с утра в больницу к шестнадцатилетнему сыну, потом на работу, в обеденный перерыв - на рынок, и вечером - опять в больницу.
        На следующее утро она опять увидела сверху того человека. Разглядела, что в руке у него был собачий поводок. Ей стало ясно - так вот кто поселился в соседнем подъезде, в однокомнатной квартире, откуда выехали старики Корнейчуки на постоянное место жительства в Германию.
        Из всех деревьев, где молча стоять, пока черно-белый пятнистый пес носится по траве, он выбрал именно рябину. Или же рябина притянула его - он тоже вошел в пору осени, только осень была мужская, поздняя, умиротворенная, не с одиночеством-карой, а с уединением-наградой.
        Вскоре они встретились вечером у троллейбусной остановки и поздоровались - молча, она - взглядом, он - кивком, и ей понравился этот короткий резкий кивок. Тогда же она поняла, что мужчина стар, ему за шестьдесят, хотя держится очень прямо. Его выдавали даже не морщины, а худоба - под одеждой было тело, мышцы которого увядали и съеживались, как будто человек в них более не нуждался.
        Однако по утрам, когда она выходила на балкон, а он стоял под рябиной, возраста не было - и однажды натянулась струнка долгого взгляда.
        Потом они поняли, что нужны друг другу.
        Вот именно такие - тихие, серенькие, словно вылинявшие, оставившие себе из плоти лишь то, что нужно для поддержания жизни, и потому ощутившие внутреннее родство, - они тихонько сошлись, не имея в мыслях ничего иного, кроме недолгих бесед вечером, пока носится по траве пес. Оба были необщительны - и беседы эти полностью удовлетворяли почти усохшую потребность в человеческом обществе.
        Узнав, что он недавно похоронил единственную дочь, она смутилась, уже почувствовав, к чему приведет эта встреча. Он так внимательно расспрашивал о сыне, которого врачи все готовили, да так и не могли подготовить к операции, что жалость обожгла ее, сперва, как спичечным огоньком палец, потом стала жечь изнутри постоянно. Чувство это помещалось где-то у самых глаз - глядя на своего друга, она еле удерживала слезы.
        Это было самое сильное чувство за последние десять лет - если не считать вспышек тревоги за сына. Но сын - дело особое, материнский долг изгложет душу, когда вспышка недостаточно сильна. Тут же получилось совершенно добровольно и непредсказуемо.
        Если бы ей сказали, что так пришла любовь, она бы возмутилась - любовь ей была известна. Именно жалость к человеку, оставшемуся без ребенка, без всяких иных страстей и волнений, с одним лишь старым псом, одолела ее. И она поняла, что родит этому человеку дитя. Ибо дитя было ему необходимо, а иного пути заполучить младенца в дом она не то чтобы не знала - а не желала. Ребенка следовало не принести откуда-то, а родить - и она стала создавать в себе дитя, и в суете своей обрела тихую радость.
        Она просила о ребенке всех - она прикасалась тайком к одежде беременных, надеясь, что они поделятся с ней своей благодатью, она ставила свечи перед образом Богородицы, она благословляла звериных малышей.
        Еще она внимательно разглядывала детишек ползункового возраста, ища в их лицах ту красоту, которую непременно должна воплотить сама. Идеальных лиц не попадалось - и она впадала в раздражение художника, готового создать шедевр, способного создать шедевр, но не умеющего пригласить натуру.
        Она мечтала о белокуром ребенке. Сама она была русоволосой, друг в молодости, кажется, тоже. Но она представляла будущего сына блондином с прямыми длинными волосами - так ей было легче мечтать.
        Кроме того, ей казалось, что редкая близость с другом может оказаться напрасной. А объяснять ему свой замысел она не хотела - она сохранила какую-то древнюю стыдливость и даже мысленно не могла подобрать для такого объяснения подходящие слова, выговорить же их или написать казалось совершеннейшей фантастикой.
        Но молитва была услышана. Когда рябина в третий раз стала по-женски прекрасной, родился сын.
        Старший к тому времени немного окреп и изводившие его аллергии отступили. Старший понял, что он во всем уступает ровесникам, и решил выковать себе мужской характер. Он ушел из дому, оставив короткое и суровое письмо. Она, прочитав, рассердилась, но ее счастье было слишком велико - ей был дарован младенец, и она не понимала, как можно отвлекаться на что-то иное.
        Немного погодя она ощутила угрызения совести - как будто, заведя младшего ребенка, выгнала из дома старшего. Сама она никогда не испытывала ревности и забеспокоилась, что не угадала вовремя ревности восемнадцатилетнего мужчины к новорожденному.
        Отец младенца, немало смущенный поздним своим счастьем, растолковал ей, что мальчики должны покидать материнский дом, чтобы потом, угомонившись и что-то себе доказав, вернуться, а ревность тут ни при чем.
        Мать немного поспорила, давая отцу возможность еще старательнее успокоить себя, и занялась младенцем. Он был удивительно светел - ей даже казалось странным и тревожным, что женщина в сорок лет, с вечными болячками, пропитанная фармакологией, родила такое чудо.
        Мальчик был белокож и желтоволос, жил по непонятным матери законам - в иную ночь мог проспать шесть часов подряд, в иную - не спать вовсе, барахтаясь в постельке, после кормления проявлять недовольство, ловить ручками непонятно что и радоваться, глядеть на родителей и печалиться.
        Отец называл его подарочком, делал для младенца все, что мог, но мать видела - подарок пришел в его жизнь слишком поздно, когда иссякли силы души. Она преувеличила его тоску по умершей дочери, теперь это стало ясно. Она поторопилась - и лишилась того огонька, что жег ей изнутри глаза при взгляде на сухую и сутулую фигуру друга, на его умное и печальное лицо. Жалости больше не было - была связь, как у двух лошадок, впряженных в одну телегу, именно связь - как с отцом старшего сына, которого она никак не могла бросить, - так ей казалось, и она боялась себе признаться, что мужчина теперь - лишний.
        Все, как думала она, повторялось, хотя ребенок был совершенно другой. И радость также была другая - не сиюминутная, а имеющая в основе своей воспоминание о тех молитвах, что женщина творила, мечтая стать матерью. Тогда был полет, теперь - тяжкие шаги по земле.
        И, глядя на мальчика, зачатого в состоянии полета, она могла, задумавшись, не ответить улыбкой на его улыбку - ей все казалось, что произошла какая-то ошибка…
        Мир стал к ней добрее - и проснулись тихие желания, и она захотела быть такой, какой до сих пор быть и боялась, и не умела. Она догадывалась, что новым своим мироощущением обязана ребенку, и благодарил его, как умела.
        Ее друг забеспокоился, когда она перестала говорить. Сперва это было не очень заметно, потому что женщина, как большинство ровесниц, пристрастилась к телевизору, и квартирка была полна звуков. Но он не раз и не два видел, как мать, играя с малышом, не агукает, не лепечет милую околесицу, а беседует с ним руками, заменив слова на прикосновения и сложные фигуры пальцев. Ребенок прекрасно ее понимал. Когда же отец попытался освоить этот язык, ребенок уклонялся от его рук с изяществом кошки. Говорить он не хотел, и отцу пришлось потрудиться, внушая ему первые слоги и слова.
        Странные отношения с онемевшей подругой стали его тяготить. Его душе и телу требовалось уединение. Оно давало тот покой, в котором можно жить и жить, не тратя себя на суету, - в сущности, оно было обещанием бессмертия, ибо избавляло от необходимости следить за течением времени по изменениям на лицах близких и просто знакомых людей. Разве что пятнистый пес - но без пса было бы совсем грустно. Пса мужчина взял в собеседники - и в конце концов ушел к нему окончательно.
        Мать сделала над собой усилие - наконец уволилась с работы. Она очень хорошо вязала и могла кормиться заказами - то есть, обходиться почти без слов, показывая клиенткам фотографии в журналах, снимая мерки и записывая на бумажках, какой пряжи и сколько нужно принести. Она поверила миру - в том, что он пришлет людей, имеющих нужду в рукотворной красоте. И этим доверием она тоже, возможно, была обязана сыну.
        Ребенок рос здоровеньким, но неразговорчивым. Язык пальцев и жестов был недоступен детишкам из детсада. Потом, в школе, мальчик стал изъясняться так, что дети его не понимали, и только старая опытная учительница смогла осторожно отучить его от словесных выкрутас и обучить простой речи. И она же, обнаружив его, восьмилетнего, с одноклассницей, которой мальчик что-то объяснял руками, прикасаясь к телу, не подняла переполох, а деликатно погасила ситуацию. Но вопрос о переводе мальчика в спецшколу она все же на педсовете поставила.
        Мать явилась по звонку в учительскую и только развела руками. Она показалась всем очень странной. Но оба - и мать, и сын - были, в сущности, безобидными - и все осталось, как есть.
        Неизвестно, поняла ли мать, для чего ее позвали в школу. Ее мир сузился до пальцев и узоров. Добрая соседка взяла ее под свою опеку и постоянно нахваливала ее мастерство. Пальцы выплетали тончайшие кружева с птицами и махровыми розами. Мать могла вязать в абсолютной темноте и не всегда знала, чем завершится начатая цепочка воздушных петель. Сын помогал ей прикосновениями - детские пальцы ложились на незавершенный петельчатый лабиринт и показывали самый удачный выход. Но потом ребенок утратил это свойство.
        Это случилось, когда он наконец заговорил обычным для школьника образом. Тогда же материнский талант стал гаснуть, она вернулась в мир, где разговаривают, и узнала, что у мальчика больше нет отца.
        Это случилось весной, она вышла на балкон, увидела цветущую рябину, захотела передать дорогой пушистой пряжей скромную грацию белых соцветий - и не смогла.
        Оба они, мать и сын, стали совсем обыкновенные. И даже говорили так, как положено матери и сыну, - она ругала его за плохие оценки, он огрызался. Казалось, из их совместной жизни изъяли несколько лет ради их же блага. Из материнской памяти - вместе с беспрестанной радостью, в которой она создавала свое дитя, оставив при этом пустое место, и не давая времени пустоту эту осознать. Некому было сказать матери и сыну, что они получили передышку, время отпущено на сон души, необходимый, чтобы набраться сил и однажды проснуться.
        Глава первая
        - Прости, не могу, - сказал Сэнсей, глядя мимо глаз. - Ну, не могу. Придумаешь что-нибудь.
        - Придумаю, - отвечал Н.
        Сейчас он уже не мог бы сказать определенно - рассчитывал ли, что Сэнсей предоставит ночлег, или догадывался о таком печальном повороте. Собственно, скорее догадывался, чем рассчитывал - всякий раз, как к Сэнсею приходила женщина, он без церемоний выставлял Н. даже в тех случаях, когда имелась договоренность о ночлеге, а женщина валилась как снег на голову.
        Это была особенная женщина, умевшая каждый свой шаг превращать в событие. Она как-то заполучила власть над Сэнсеем - может, и без особого труда, потому что этот коренастый лысоватый мужичок женщинам не очень нравился. Или же она ему была на роду написана, а такая запись сильнее страстей и рассудка. Звонок этой женщины был для Сэнсея как глас небесной трубы. О том, что за звонком - отъезд мужа в двухдневную командировку, он, конечно же, знал.
        Считалось вполне нормальным, что Н. отправится ночевать на вокзал в зал ожидания. А наутро придет - позвонив предварительно, потому что Сэнсей не хотел его знакомить со своей женщиной, - и продолжатся занятия. Оба разденутся до плавок, Н. ляжет на кушетку. Сенсей покажет ему новое сочетание приемов, Н. оценит сочетание щипков с встряхиванием, а потом проделает свежеизученное на спине Сэнсея.
        И будет за это безмерно благодарен.
        Как и за пару стаканов горячего чая с бутербродами на мрачноватой кухне. Как и за умение Сэнсея не задавать странных вопросов - мол, с кем, как и роскошно ли живешь, где работаешь, сколько зарабатываешь…
        Возможно, вопросы были бы заданы, печальные ответы получены, и это обязало бы Сэнсея дать хоть какой-то совет. Даже предложить помощь.
        Но Сэнсей имел свои понятия. Он, медик с двумя дипломами, не отказывал в профессиональной помощи даже самоучке Н., это для него входило в моральный кодекс Гиппократа, но приносить в жертву личную жизнь ради человека, неспособного купить к ужину хоть сто грамм колбасы, не умеющего поздороваться с соседями, не понимающего, что за собой нужно убирать как постель, так и кавардак в ванной.
        Сэнсей испытывал презрительную жалость, жалостное презрение, и действовал соответственно. Однако бывали минуты, когда он нуждался в Н. Ему самому было за эти минуты страх как неловко, он сам себя не понимал, несколько раз давал себе слово поставить точку в этой полу-дружбе, полу-хрен-знает-чем. Он знал - будь Н. иным, отношения вообще бы не сложились. Ибо Н. никогда не возражал - а Сэнсей был рад тому, что еще для одного человека стал капризным хозяином, самовластно решающим, когда карать, когда миловать.
        Возможно, Сэнсей уже давно бы собрался с духом и прекратил свою благотворительность, но человек слаб и ловок по части оправдательного вранья самому себе, вот и Сэнсей постановил для себя так: ему любопытно - догадается ли Н. наконец о таком к себе отношении, а если да - то найдется ли в этом человеке хоть капля гордости. До сих пор не находилась.
        Н. меньше всего помышлял об игре в гордость. Здесь, в Большом Городе, он чувствовал себя неловко - как дворняжка, забежавшая из родного переулка на широкий проспект с движением в шесть рядов и тысячными толпами равнодушного народа. Как дворняжка не обижается на пинок, которым ее, возможно, спасли от смерти под колесами, так Н. не обижался на Сэнсея и ему подобных. Он приезжал сюда за новинками массажного промысла, Сэнсей этими новинками с ним делился - чего же больше? Еще Н. встречался с несколькими знакомыми, никто из которых не предлагал ночлега, а только приятный многочасовой разговор. А о постоянных клиентах и говорить нечего - он приходил в дом или даже в офис, выполнял свою работу, получал скромное вознаграждение и без разговоров удалялся, потому что больше не был нужен.
        Выходя из подъезда и привычно изворачиваясь, чтобы вместе с рюкзаком не застрять в дверях, Н. вдруг сообразил, куда можно податься.
        Километрах в двадцати от Большого Города было озеро, на берегу стоял пансионат, и в этом пансионате время от времени собирались всякие неожиданные тусовки. Н. бывал там на фестивалях самодеятельной песни и знал, что три дня фестиваля для обслуживающего персонала - Апокалипсис в натуре, потому что в первые же часы исполнители и публика напиваются до поросячьего визга, а потом с каждой электричкой из Большого Города прибывают десанты, и на всех этажах звенят гитары, и в парке жгут костер, и на берегу тоже что-то шумное происходит. В таком бедламе никто не обратит внимания, если обнаружит в холле на шестом этаже неизвестного человека, спящего на диване.
        Фестивали проводились обычно осенью - и на сей раз приезд Н. приблизительно совпал с этим событием, он только не планировал тащиться в пансионат. Правда, он не был уверен, что не перепутал дату, но географию пансионата знал достаточно, чтобы просочиться на шестой этаж незаметно.
        Там холл был не такой, как на прочих этажах, а отгороженный от коридора фанерной стенкой, человеку немногим выше пояса, к которой примыкали задние стенки диванов. И еще там не было телевизора - так что и сидельцев тоже. Третий плюс - Н. знал, где каморка уборщицы с краном и раковиной. Открыть ее было несложно - все железки слушались его, как отца-командира, он даже сам соорудил простенькое устройство, чтобы бесплатно говорить по телефону-автомату новой системы, с чип-карточкой.
        Н. прибыл к озеру предпоследней электричкой.
        Он не был тут уже года два и поразился количеству новостроек. Вся городская элита дружно рванула в этот тихий уголок, и особняки выросли один другого краше - если не с готической башней и подземным гаражом, то с зимним садом и будкой у ворот из дикого камня.
        Уже на подступах к пансионату Н. услышал пронзительную, хуже зубной боли, губную гармошку и понял - свои! Не просто переночевать, а, возможно, и поесть удастся. Раз уж не удалось у Сэнсея.
        Он действительно встретил ребят, с которыми познакомился года два назад, а может, три, чьих имен не знал, да и они не знали его имени, и это было совершенно неважно, Н. был рад и тому, что вместе с этими ребятами благополучно миновал вестибюль и попал к площадке перед лифтами.
        Раздвижные двери разъехались, вывалилась компания с двумя гитарами. Сегодня эти немолодые бородатые дядьки были короли - они выступили в общем концерте и теперь спешили к озерному берегу, где раз в год имели возможность всю долгую ночь, подогреваясь из горла, исполнять драгоценный свой репертуар в стиле «горит костер, сушу портянки».
        Они все еще носили клетчатые рубахи давнишних неуемных туристов, классические рубахи шестидесятников, хотя сами были куда как помоложе поколения физиков-лириков-ребят-с-рюкзаками. Мир мог перемениться окончательно - они сохраняли верность кумирам и гитарам своего детства. И их подруги были точно такие - в сорок с лишним носили волосы в два хвостика и улыбку девчонки-своей-в-доску.
        Они держались за ушедший мир, в котором, как они полагали, царило радостное бескорыстие, а цену имела только песня. Казалось бы, Н. тоже должен был любить этот мир, идеальную среду для своей безалаберности, но он очень хорошо понимал, что сейчас в пансионате правит бал мир-призрак, а с потусторонними явлениями он старался дела не иметь. Разве что в безвыходном положении.
        Н. спрятал рюкзак на шестом этаже между диванами и спустился вниз, в бар, где уже началась более солидная ночная жизнь. Кто-то окликнул его, но опять-таки не по имени, и он кому-то помахал рукой и стал высматривать - не сидит ли за столом человек, достаточно знакомый, чтобы подсесть и вписаться в общий круг - пусть, заказывая чай, посчитают и его, Н., потому что у него просто пока не было лишнего рубля на этот самый чай. Он еще не обзвонил клиентуру, не договорился о сеансах и на деньги мог рассчитывать разве что недели через полторы, но это его не слишком беспокоило.
        Хотя он не рассчитывал на стопроцентное гостеприимство Сэнсея, но как-то так не учел, что будет выставлен без ужина…
        Собственно говоря, Н. даже и не знал, действительно ли ему чай не по карману. Он уже целую вечность не покупал еды и плохо представлял, сколько она стоит. В Родном Городе его кормили мать и тетка, в странствиях - кто попало.
        В баре можно было даже встретить кого-то до такой степени знакомого, чтобы увязаться за ним в номер, а в номерах всегда находятся пачки печенья, прихваченные с ужина булки и даже бутерброды с колбасой. Опять же, нальют. Иногда это не вредно.
        Н. пошел вдоль столиков - а бар, кстати, представлял собой длиннейшую кишку, прилавок находился за три версты от входа, и попасть к нему мог только отчаянный боец - там на пятачке танцевали, и танцевали бурно.
        Н. с кем-то поздоровался, но ответа не получил. Вроде бы и тусовка была знакомая, бардовская тусовка, с которой он уже раза два или три пересекался, вроде с кем-то их этих, за столиками, даже перешел на «ты», однако сейчас никто его за своего не признавал.
        Ему не привыкать было из чужаков становиться своим - на вечер, на сутки в поезде, на неделю даже. Пока кормят. И равным образом он легко уходил, когда ему давали понять - хорошего понемножку.
        Его отодвинула официантка с подносом. Она пробиралась к длинному, составленному из трех, столу, неся много всякой вкусной всячины - колбаски жареные, мясное ассорти, еще какие-то мисочки, бокалы, кофейные чашки. Н. посмотрел - за столом сидела плотная компания, все - свои, никто по сторонам не таращился, общались, как друзья, давно не имевшие радости беззаботного общения.
        Среди них имелись две женщины. Одна была занята собеседником, более чем занята - это Н. разглядел даже в полумраке. Другая временно выпала из разговора и смотрела на веселье в баре очень неодобрительно.
        У нее было такое лицо - злость и тоска сделали его острым, такое лицо, которое необходимо, чтобы треснуть кулаком по столу и послать всех к чертовой бабушке. Такое лицо…
        Н. понимал телесный язык куда лучше, чем словесный. Во взгляде, в губах, в наклоне стана он увидел близость смерти. Что-то гибло, какие-то жизненно необходимые клеточки, они прямо на глазах выгорали, переплавлялись, меняли свойства.
        Никогда не учив медицины, он тем не менее знал болевые точки так же хорошо, как если бы они светились сквозь кожу. Женщина мерцала нехорошим светом… было в нем что-то странное, как будто живое тело испускало неживое, лиловатое, как спирт, люминисцентное свечение…
        Н. достаточно знал женщин, чтобы прочитать послание. Эта сообщала, что одинока, болезненно одинока на этом празднике, и будет благодарна тому, кто свалится на нее как кирпич с крыши, - лишь бы одиночество отступило. Благодарность же выражается материально - в бутерброде и стакане чая. Идеально - в месте под одеялом.
        Музыка так гремела, что Н. твердо знал - в этом шуме он сам себя не услышит. Так что лучше было бы обойтись без слов.
        Н. подошел к сердитой даме, поклонился и показал рукой на танцующих. Она резко встала. Тогда он предложил согнутую руку, чтобы довести ее до пятачка. Она, не глядя на него, приняла руку. Положила свою на его рукав и пошла, опережая его, как будто сто лет не танцевала и хочет немедленно наверстать упущенное.
        Места для нормального танца было мало. Они топтались - как и все, активно двигаясь, но не имея простора, и Н. понятия не имел, с чего начать разговор - очевидно, она не столько хотела танцевать и знакомиться, сколько уйти из-за того стола. Однако его руки уже прикоснулись к ее рукам…
        Ощущение было - как будто под кожей стальная пластинка.
        - Ты что, жонглер? - вдруг спросила она. Громко - иначе не имело смысла.
        И потрогала пальцем мозоль, с которой Н. уже не знал, как сражаться.
        Мозоль выросла между большим и указательным пальцем, была большая, грубая, все время трескалась. Н. извел на нее прорву мазей, парил, вымачивал - где сидела, там и осталась.
        - Нет, я не жонглер, - удивленно ответил он. - А, собственно, почему?
        - У них такие мозоли, от колец. Кольцо приходит в руку вот так… - она показала ребром ладони, показала так, что Н. сразу ощутил край тонкого пластмассового кольца, почему-то белого, которое приходит и сразу взмывает вверх, и так - все четыре часа репетиции.
        Очевидно, и ей был известен язык тела. Сейчас, впрочем, ее тело отмалчивалось - или же сидело в засаде, ожидая своей минуты.
        - Я массажист, - сказал Н. - Когда делаешь щипковый массаж, нагрузка вот на эти места.
        Он сделал движение кистью, чтобы ей было понятнее.
        - Щипковый - это как?
        - Ну…
        Он пожал плечами - в самом деле, как, танцуя, объяснить это? И вдруг музыка смолкла.
        - Пошли к нам, - приказала она и, не оборачиваясь, направилась к столику. Тому самому, на котором уже стояли тарелки с колбасками, блюда с салатами и мясным ассорти. Это было кстати. Н. поспешил следом. Когда оставалось полтора шага, он прихватил пустой стул.
        Они вынуждены были сесть, крепко прижавшись друг к другу. Женщина сразу потянула к себе через весь стол салат и ассорти.
        - Ешь, - сказала она. - Это несъедобно, но на пустой желудок тут всю ночь не продержишься.
        Она приказывала очень твердым голосом, а ее тело было в смятении, ее глазам и рукам чего-то недоставало. Они были в поиске. Но поиск чем-то ограничивался - был угол бара, куда она не смотрела. Угощая Н., она честно попыталась поесть сама - взяла три кружка сервелата и грызла их, но в пище она не нуждалась - просто соблюдала тусовочный застольный этикет. Н. поел очень быстро - он порядком проголодался. За столом провозгласили тост - он выпил вместе со всеми, стало тепло и радостно.
        Потом они опять танцевали. И именно в танце она вспомнила про мозоль, опять коснулась ее длинными пальцами с накрашенными, но короткими ногтями. Н. понял, что вот теперь уже начинается игра, обычная игра женщины с мужчиной, и разыгрывается дебют «осторожные провокации». В миттельшпиль женщина перешла тоже вполне достойно - один, другой и третий ее взгляд прямо в близкие глаза Н. были долгими и уверенными. Как будто говорила - ну и куда ты теперь от меня денешься?..
        В танце Н. ее и поцеловал. Легко, намеком. Настоящий поцелуй у них произошел в лифте, когда они ехали к ней в номер.
        Это оказался номер-люкс, насколько вообще возможен люкс в пансионате, построенном лет двадцать назад. И женщина занимала его одна. Н. осмотрелся - на кресле лежала ее сумка, сложной конструкции и явно дорогая, возле шкафа стояла еще одна, дорожная, на колесиках.
        Хозяйка номера ушла в душ, а Н. сел на широкую тахту и начал расшнуровывать кроссовки. Нужно было снять и спрятать носки, пока она пропадает в душе. На шестом этаже, в рюкзаке, были, конечно, и другие носки, но не бежать же сейчас туда…
        Он опять угодил в приключение. Ему предложили порцию столичного салата - он взял. Ему предложили ночь - он не отказался. Хотя было на душе малость тревожно - он уже чувствовал эту женщину и беспокоился, не завершилась бы ночь истерикой.
        Она вышла из душевой в халатике.
        - Теперь ты, - сказала она. - А, кстати, как тебя зовут?
        Н. хотел было ответить, но тут в дверь постучали.
        - Тс! - женщина быстро поднесла палец к губам и перешла на шепот. - Вычислили! Вот поросята! Свет…
        Она сама щелкнула выключателем. Н. сообразил - пансионат был как буква «Г», и из соседнего крыла при желании можно было заглянуть в окно этого номера.
        Темнота его устраивала. Он не нуждался в зрении, чтобы отпустить на свободу руки.
        Разумеется, он сразу же нашел зажим в трапециевидной - мышцы справа и слева были как два тугих бочоночка, он стал осторожно их высвобождать, выласкивать, чтобы они перестали каменеть, ожили, вздохнули с облегчением.
        Кожа оживала, подкожный холод разошелся под опытными руками. Тепло, которое Н. выманил из глубины тела, разрослось и распространилось. Оно было как жаркое солнце в полдень на морском берегу - пробирало насквозь и лишало способности двигаться.
        Женщина подчинялась - ей было приятно. Из чего следовало, что нуждалась она не столько в сексе, сколько в видимости секса, как Н. и предполагал.
        Но сам он уже хотел близости.
        Его руки быстро и ловко проделали все необходимое - женщина тоже захотела. Было уже не до гигиены.
        В жизни Н. случилось уже достаточно подобных скоропалительных романов, и он знал свою роль в них назубок - женщины весело пользовались его готовностью к авантюре, а может, просто покупали его за бутерброд и чашку кофе, за малую цену получая немалое удовольствие. Одно то, что женщина шла на эту сделку, многое говорило ему, а информация, приносимая пальцами, довершала картину. Вот и сейчас - вроде бы, и слов-то никаких не прозвучало, а Н. по некоторой суетливости знал - женщина глубоко уязвлена и непременно должна доказать всему миру, что, несмотря на свои неприятности, соблазнительна, активна и счастлива. Кроме того, много значила и его внешность.
        Н. был из породы вечно-юных. И в тридцать лет его тело оставалось тонким, гладким и безволосым. Кроме того, он был от природы белокур - такие слегка вьющиеся волосы нежного оттенка, с золотым отливом, мамина гордость, бывают у мальчиков, пока их не начинают коротко стричь. А вот с кожей было какое-то недоразумение - она совершенно не принимала загара. Поэтому Н. старался не появляться на пляжах. Имел он еще одну особенность - зримое отсутствие мышц.
        Ноги у него были сильные - поди-ка побегай по трассе с сорокакилограммовым рюкзаком. Руки и спина были сильные - массажист все-таки. Пресс напоминал стальную пластину. А раздеть и посмотреть - худоба и даже некоторая мягкость, едва ли не женственность очертаний. Особенно голени и бедра - как у мраморной нимфы.
        Женщины пользовались - но правды они не знали.
        Правда же была в том, что, увидь они себя со стороны в самые горячие минуты, поразились бы легкому свечению, исходящему от собственной кожи. Н. умел окутать женщину нежностью, чтобы как раз сквозь кожу впиталась мысль: «Не может быть, меня любят!» У него это получалось само собой, и следующая мысль, исходившая струйкой из самых кончиков его пальцев и растекавшаяся по телу, как ароматное масло, была: «Не может быть - я же прекрасна!»
        Но в результате утро становилось горьким и скорбным. Женщины вспоминали две ночные мысли, им делалось неловко за свою наивность, и они принимали независимый вид: захотела стройного блондина, получила, дальше - ничего…
        Он обычно скоро ощущал, что стал нежелательной персоной. Сперва немного удивлялся, потом понял - таково, видать, его место в жизни. И даже не придал значения такому обстоятельству: он и смолоду не бегал за девочками, он шел к взрослым женщинам, связь с которыми возникала без ритуалов ухаживания и уговаривания. Как-то он вылавливал в мире именно тех женщин, которым нужна была лишь ночь. Впрочем, всякое случалось…
        На сей раз все шло обычным путем, вот только женщина попалась какая-то ускользающая. Она была с ним - и не с ним, он чувствовал это так, как если бы руки находили в темноте еще чье-то тело, третье, бесстрастное и совершенно лишнее.
        Наконец Н. и его незнакомка получили свое, молча устроились поудобнее и заснули.
        Рано утром Н. проснулся, осторожно выбрался из постели, почти бесшумно принял душ, оделся и пошел на шестой этаж за припрятанным рюкзаком. Перетащив его в номер, Н. переоделся, спрятал грязное в особый пакет, потом побрился. Борода у него почти не росла, разглядеть ее было мудрено, но пальцы прекрасно знали новорожденную щетинку. Н. оставил бы ее, но ему показалось, что ночь будет иметь продолжение, и он постаралося придать себе достойный вид.
        Когда она проснулась, он уже сунул в чашку найденный на столе кипятильник и спросил, что дама предпочитает, чай или кофе. У нее была с собой баночка растворяшки, он приготовил две порции. Там же, где кипятильник, обнаружилась и разорванная пачка печенья с приторной начинкой. Н. ел все - печенье тоже съел. Мыть чашки не стал - ему и в голову не пришло, что это можно сделать моментально. Зато поддерживал светскую беседу - что-то такое говорил про озера и про рябиновую рощицу, которую приметил тут года два назад.
        Он говорил и недоумевал - что за странная женщина попалась на сей раз.
        В отличие от него, она была смугла, и даже очень. Он знал этот цвет загара - приобретаемый в солярии. Но ее кожа от природы была бледно-темной, натуральный загар был бы не столь коричневым, сколь буровато-серым - Н. видел такой загар у нескольких мужчин. Сейчас вообще полуголое тело обрадовало бы любого художника - утреннее солнце, падая на обнаженные бедра, придавало коже какой-то особенно теплый оттенок, но оставшиеся в тени икры и лодыжки были по контрасту явственно зеленоватые. Ступни же она спрятала под край одеяла. Н. и это понимал - он встречал людей, у которых ступни постоянно мерзли, даже на солнцепеке.
        Покупной загар ее старил - ей следовало бы поберечь лицо. На лоб спадали темно-каштановые волосы химического колера. Будь волосы и осунувшееся лицо немного светлее - Н. счел бы женщину своей ровесницей, может быть, года на два помоложе, а так - все тридцать пять, и то - при удачном освещении.
        Женщина была из благополучных - ее вещи, разбросанные по номеру, только что сами не выставляли напоказ ценники с нулями и лейблы. Зеленое платье, в котором она отправилась вечером в бар, даже неопытный по части дорогой одежды Н. не назвал бы магазинным - тут потрудился модельер, имеющий хороших закройщиков и портных.
        Но в придачу она была ленива и неряшлива - взяла чашку в постель и пила лежа; ставила эту чашку на простыню, чтобы освободившейся рукой потянуться за печеньем; на то, что крошки сыпались ей на грудь и на простыню, и на коричневатые влажные круги от донца чашки совершенно не обращала внимания. Н. сам был опрятен в меру, но это даже ему показалось странным.
        Н. уж и не знал, как быть с именами - он и своего не назвал, и ее имени не узнал, а сама она с церемониями не спешила. Просто пила кофе, потом взяла листок с расписанием фестиваля, молча прочитала, полежала с пустыми глазами. Н. тоже молчал. Он все яснее понимал, что зря тащил сюда рюкзак, - нужно было убираться. Хотя ночью все получилось замечательно, сейчас женщина явно выразила желание избавиться от свидетеля своей слабости, он же - инструмент ее блаженства.
        - Стой, - сказала она. - До обеда у них там семинар какой-то, ну его… После обеда концерт Сидяковых. Успеваем.
        Она села, подтащила к себе большую дорожную сумку, выкинула половину на постель, потом пробежала в ванную. Н. с любопытством смотрел на вещи, потом заглянул в сумку. Он пытался понять, с кем это свела его судьба. Женщина не была бардом - иначе на видном месте имелась бы хоть какая гитара. Не была она и подругой кого-то из бардов; вообще, сдается, была на фестивале чужой, иначе сейчас в номер уже сбежались бы охотники привести себя в чувство халявным горячим кофе.
        Вернувшись, она быстро оделась. Ее костюм был, в сущности, офисный - юбка по колено, короткий и сильно приталенный жакет. Но на деловую даму она никак не походила. Деловая дама хотя бы сгребла вещи обратно в сумку, хотя бы накинула на постель покрывало.
        - Идем, радость, - сказала она и повела Н. по коридору мимо лифтовой площадки и приличной лестницы к лестнице пожарной, о которой он даже не подозревал.
        Пансионат был выстроен в полукилометре от поселка, большинство обслуги там и наняли. Женщина знала эти места неплохо и сразу привела Н. к местному торговому центру. Выбор там был невелик, но она отыскала черные джинсы и дорогой пушистый джемпер. Н. смутился - таких царских подарков ему еще никогда не делали; бывало, дарили хорошие вещи, но уже поношенные; новых у него, сдается, с самого детства не было.
        - Одевайся, будешь хоть на человека похож, - приказала она.
        Он все еще никак не мог спросить ее имя. Наконец на обратной дороге набрался мужества.
        - И в самом деле… - задумчиво произнесла она. - С одной стороны, вроде и незачем, а с другой… Есть! У меня ник «Соледад». Вот так меня и называй.
        - А я Амарго.
        Она посмотрела на него холодно и с укоризной. «Я совершенно не желала этого знать», - говорил ее взгляд. «Затянувшееся детство - дурной знак», - добавило ее молчание.
        - Это ролевушный ник, - объяснил Н. Он дружил с ролевиками, даже на игры ездил, когда больше некуда было податься. Ролевушная тусовка - это, кроме всего прочего, сотня адресов, куда можно вписаться на ночь-другую.
        - Он что-то для тебя значит?
        - Да ничего, просто красиво… - и тут Н. понял, что она вспомнила это имя. Где-то в ее памяти было, оказывается, место для красивых имен.
        - Идем, - сказала Соледад (он сразу освоился с этим именем, потому что привык к тусовочным прозвищам; ролевики могут пользовать их годами, знать не зная, какая у приятеля фамилия).
        Старые штаны и водолазку им упаковали в красивый мешочек, Н. помахивал им, шагая рядом с Соледад, и пытался выведать, каковы ее планы. Он бы охотно сходил на концерты - после Сидяковых пели еще ребята, он вспомнил их, вечером вообще было задумано целое представление, песенная дуэль с судьями и призами. А если не песни - то в номер, продолжить так удачно начатое знакомство.
        Возле пансионата был просторный парк, довольно ухоженный, Соледад свернула туда, повела Н. к бассейну, к фонтанчику, дальше - к стенке из плотно стоящих высоких туй, вдоль которой можно было шагать долго, огибая корпуса пансионата и служебные здания. Он покорно шел за ней, уже боясь что-то предложить. И чувствовал - опять в женщине зарождается то болезненное напряжение, которое во всей красе явилось вчерашним вечером.
        Что-то с ее приездом было не так.
        Дорожки парка освещались черными фонарями на старинный лад. Удивительно, но они и сейчас горели. Н. помнил эти фонари - он видел их на мосту, но через какую реку? Через любую. Толстый чугунный столб венчался тремя фонарями на изогнутых ветвях. Было ли это красиво, Н. не знал, но ощущение беспокойства вызывало точно. Тем более, что аллея повернула к солнцу. Осеннее солнце поднималось невысоко, и сразу же на серый песок легли две очень длинные тени. Соледад шла впереди, и ее тело стало плоским черным старинным силуэтом. Н. отметил походку - словно по канату, отчего тень не имела ног, а колышущуюся узкую юбку.
        Соледад повернулась к нему и заговорила стихами.
        - Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленной,
        И скрип песка, и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет как снег…
        Н. мало чему учился, стихи оказались незнакомые. Но чутье он имел. В этих стихах совершенно лишней была рифма, если бы без нее - получилась бы чудная японская танка. Японские стихи он любил, любил и рубаи - все, где мысль была краткой и выражалась так же кратко. В шести строчках неведомого русского поэта явилась подлинная японская моно-но аваре - печальная красота быстротекущего мгновения.
        Продолжать Соледад не стала. Из-за поворота вышли другие черные силуэты, она замедлила шаг и взяла Н. за руку.
        Его пальцы ощутили лед. Не просто холод, а лед, природа которого была ему пока непонятна.
        Он уже знал эту особенность Соледад - у нее мерзли ступни и руки, можно было бы просто их растереть - но женщина уверенно шла вперед и тащила за собой недорого купленного мужчину. Ее окликнули бородатые ребята с гитарой, позвали к своей палатке, она остановилась, поболтала с этими знакомыми о других знакомых, повела Н. дальше. Он чувствовал во взглядах какое-то ехидное любопытство. Они вышли из парка, пересекли площадку перед главным корпусом, явились в холл, и там женщине припала охота наблюдать за огромными золотыми рыбищами в аквариуме - розово-золотыми, ленивыми, губастыми, как раскормленные красивые женщины из богатых семей. Н. помнил этих женщин, их свежую кожу и высоко поднятые груди, тогда не считалось необходимым худеть рассудку вопреки, наперекор стихиям. У него и теперь еще были две клиентки, желавшие сохранить для мужей сытые тела - но чтобы эти тела оставались упругими.
        Соледад молча глядела, как рыба, взяв со дна камушек дамскими своими губами, поднималась повыше и презрительно его выплевывала. Она продолжала сжимать пальцы Н., словно боялась его побега. Он понимал - ей сейчас нельзя оставаться одной.
        - Пойдем наверх, - предложил он.
        - Пойдем, - согласилась она. - Только сперва пообедаем. В баре кормят колбасками и пельменями, ни фига себе бар… Но всяко лучше здешней столовки.
        Н. улыбнулся - в его бродячей жизни большая миска горячих пельменей попадалась не так уж часто.
        Соледад повела его обедать. Почему-то ритуал выбора еды ее развеселил. А Н., наоборот, все более уходил в себя. Н. поймал знакомое ощущение - если выразить его словом, то самым подходящим было бы «сострадание», хотя и оно не передавало чисто физиологической составляющей - какие-то взаимодействия внутри ускорялись, избавиться от напряжения помог бы тихий стон, а вот как раз его приходилось сдерживать.
        Насколько он помнил, участники фестиваля делились на несколько социальных групп - в рамках того социума, который возникал на три дня и рассыпался. Были аристократы - самые видные барды, получавшие за выступления гонорары, и приближенные к ним лица. Видный - не значит богатый, и бард, оплатив свое пребывание в пансионате, переходил в режим экономии и питался в столовке, чем бы она ни ошарашивала. Были люди зажиточные, приехавшие на фестиваль развлечься - они желали вбить в три дня свободы все тридцать три удовольствия. Были ветераны, которые не в номерах селились, а обязательно в палатках на берегу. Было юное поколение, которое, кажется, вообще не ело, а сидело на всех концертах с пивом. Было несколько новичков, еще не разобравшихся в обстановке.
        Н., опытный по части тусовочного расслоения, сразу отнес компанию, вошедшую в бар, к аристократам. Они, усевшись, заметили Соледад и стали показывать руками: присоединяйся! Она помотала головой и отвернулась.
        Сострадание сделалось сильнее.
        Минувшей ночью оно вело себя иначе - вспышка в ответ на вспышку. Н. увидел гибель чего-то такого, чему не нашел бы имени, увидел сверкание всех болевых точек сразу - предсмертное сверкание, ибо они, эти болевые точки, тоже имеют свойство умирать и перерождаться в неживую материю. Он пошел на свет, чтобы прикоснуться руками и вернуть точки к их прежнему состоянию - болезненному, но живому. Это получилось, и дальше все вышло само собой.
        Теперь, немного привыкнув к Соледад, Н. принимал тайные знаки ее тела иначе - почти как свои. А себя он, между прочим, научился жалеть - иначе было бы совсем скверно. Он знал, когда надо пожалеть ноги, а когда - голову, и потому нелепое бродячее бытие переносил в общем-то без потерь.
        - Пойдем, - сказал он, под столом взяв женщину за колено и тихонько сжав.
        Она подумала, встала и прошла через бар такой походкой, что Н. только носом покрутил - металлическая была походка, быстрая и грозная, как если бы рыцарь в привычных доспехах прозвякал. Идя следом, Н. кинул взгляд на компанию и ничего особенного не увидел - пятеро мужчин, две женщины, возраст - от двадцати пяти до сорока. Это были не те люди, с которыми Соледад сидела ночью. Только высокого бородатого дядьку он опознал - да и мудрено не запомнить огромную пушистую рыжую бороду, классический веник, и здоровенную лысую макушку, прямо нечеловеческой величины. Дядька этот как раз и махал руками, призывая Соледад. А ночью она сидела с ним рядом, но он, кажется, тогда не обращал на нее внимания.
        В номере Соледад первая взялась за дело. И опять Н. видел - секс как таковой ей не требуется, а требуется обезболивающее. Ну что же, это он умел. И до четырех часов утра они по-всякому заводили друг друга, а в это время внизу звенели гитары, сменялись голоса, летел к финишу фестиваль.
        Автобусы подавали после обеда, но Соледад вызвала такси. Ей больше незачем было оставаться на фестивале, ей больше не с кем было там общаться. Н. прямо увидел в ее руке нож, которым она отсекла все ниточки, связывавшие ее с бардовской тусовкой.
        - Куда тебя подвезти? - спросила она.
        Н. назвал ту станцию метро, что ближе к Сэнсею.
        Как быть с этой женщиной дальше - он не знал. Вроде бы ей полегчало. Произошел натуральный обмен - Н. честно отработал ночлег, пищу и подарки. И все же отпускать Соледад он не хотел - что-то ему было за нее беспокойно. Он знал, что травму так просто не вылечишь - ее можно замассировать, чтобы унять боль и продержаться какое-то необходимое время, потом же требуется настоящая помощь. Н. замассировал болевые точки, пригасил огоньки, остановил губительный процесс - больше он вроде ничего сделать не мог, но пытался найти способы.
        Единственное, что удалось, - обменяться адресами электронной почты. Причем Соледад явно не понимала, зачем это нужно.
        Глава вторая
        Сэнсей принял Н. так, как если бы ничего не случилось, только посмотрел удивленно на дорогой джемпер. А вот Н. заметил по его поведению, что большой радости за два минувших дня Сэнсей не испытал.
        Потом выяснилось - женщина не смогла прийти.
        Не в первый раз она звонила в самую неподходящую минуту, кричала, что встретиться нужно обязательно, потом появлялись какие-то немыслимые причины, потом в каком-то привокзальном кафе она рыдала на плече у Сэнсея, долго и путано объясняя ему, как так вышло, что любит она его, Сэнсея, но бросить мужа ни за что не может. История эта тянулась лет пять - примерно столько Н. и Сэнсей, кстати, были знакомы. Параллельно тянулась совсем другая история…
        - Надо съездить на дачу, - сказал Сэнсей, опять же глядя мимо глаз. - Мать просила банки привезти. И вообще там все на зиму заделать.
        - Не вопрос, - ответил Н.
        Мать Сэнсея относилась к нему неплохо - насколько вообще можно хорошо относиться к человеку, который валится, как снег на голову не менее двух раз в год, живет неделю-полторы, ест и пьет, но даже буханки хлеба в хозяйство не приносит. Однако она была женщина неглупая, видела, что у сына почти нет друзей и с подругой не складывается, а с Н. он вроде оживает.
        К тому же, Н. помогал ей избавляться от головокружений, а от родного сына, понятное дело, массажа не допросишься, родной сын убежден, что материнские хвори - только повод навязать ему лишнее общение…
        Семья у Сэнсея была необычная - мать, бабка, бабкин младший брат, его внучка. Все они жили в четырехкомнатной квартире с несуразной планировкой, женщины и девочка - в одной большой комнате (шестнадцать метров, не шуточки для древней пятиэтажки), бабкин брат - в восьмиметровой, Сэнсей - в девятиметровой, и еще имелась зала с телевизором. Выбрасывать барахло в семье не было принято, и комнату Сэнсея загромоздили вдоль и поперек. Чтобы поставить раскладушку для Н., приходилось разгребать кучу ящиков и коробок.
        Кроме старой рухляди, тут было еще и Сэнсеево оружие - на стенах висели дюралевые мечи, щит, шлем. Сделаны они были коряво - в ролевушной тусовке считалось, что далекие предки и книжные персонажи предпочитали оружие без затей. Не то чтобы Сэнсей был страстным ролевиком - до этого, к счастью, не доходило, но ему требовалось время от времени жить в обстоятельствах, где он мог проявить немирные свойства своего характера - ярость в драке и командирские замашки. То, что в семье он был главным, его не удовлетворяло - мало радости в тиранстве, когда тебе подчиняются перепуганные старухи. А давить на деда он не хотел - деда он признавал почти за равного и сделал приближенным к своей персоне лицом.
        Пока Сэнсей готовился к вылазке на дачу, Н. пробрался в угол, где стоял дорогой компьютер со всей периферией. Сэнсей зарабатывал достаточно, чтобы хорошо одеваться и покупать лучшую технику, но накопить на квартиру он никак не мог - труд массажиста оплачивается нерегулярно, и случаются недели безработицы.
        Н. был прописан в бесплатном почтовике - том же самом, что и Соледад. Он внес ее в список адресов, открыл окошко, чтобы писать письмо, и задумался. Что-то следовало сказать, а что - уму непостижимо. Поняв, что настоящих слов после такой поспешной разлуки быть не может, он решил послать открытку.
        Картинок было море, но копаться в розах, усыпанных росой, и в валентиновских сердечках он не стал. На видном месте лежала совсем дурацкая анимированная открытка. Девочка с бантиком смотрела, разинув рот, на чудовищного зайца - дядьку в белом комбинезоне и в шапке с длинными ушами. Когда открытка срабатывала, это убоище прыгало и появлялись слова: «Я твой зайчик!» Человека, не ожидающего такой пакости, прошибал дикий, до слез, хохот.
        Отправив открытку, Н. пошел на кухню - заварить себе чаю. Там уже сидели бабушка с дедушкой, оба они недолюбливали Н., он ушел обратно в комнату Сэнсея - место своей дипломатической неприкосновенности.
        - Ну, едем, что ли, - сказал Сэнсей.
        Н. прекрасно понимал, что значит грубоватый голос и неуловимые глаза. Но, как у Сэнсея был моральный кодекс Гиппократа, так и у Н. было что-то похожее - он никогда еще никого не бросал. Его - бросали, неоднократно, некрасиво, с шумом, а сам он понятия не имел, что нужно с собой сделать, чтобы проснулась способность бросить человека.
        Машина у Сэнсея была скромная - на такой только ездить по клиентам, отираясь в городских пробках, откуда без царапин не выберешься. Дача находилась за городом - не к северу, как пансионат, а к югу. Время - самое неподходящее. Пока Н. добирался с Соледад до Большого города, пока ехал к Сэнсею, пока сидел у него - стукнуло четыре, надвигался тот страшный час, когда офисный планктон мутной волной выплеснется на улицы. Сэнсей вздумал ехать огородами.
        Но в Большом Городе уже много лет играли в народную игру «Перекоп». Как будто летом мало было времени для подземных ремонтов - именно теперь расковыряли нужные улицы. Наконец машина Сэнсея встала в очередь у переезда.
        Он явственно злился, и Н. поддакивал ему, чтобы злость не вскипела.
        - И вот я выхожу из лифта на втором этаже, - рассказывал Сэнсей. - Ну, думаю, поем, как нормальный человек. А там уже кафешки нет, ликвидировали как класс. Весь тот угол обнесли стеклянной стенкой - знаешь, из мутного стекла. И зафигачили туда филиал какого-то банка. Ну, думаю, и хрен с вами. Иду к лестнице. А мне навстречу - нечто! В костюмчике, в рубашечке, шеенка из воротничка торчит, как у ощипанной курицы. Но главное - глаза. В них столько же жизни и выражения, сколько у того мутного стекла. Но как идет! Хозяин жизни, блин! Старший помощник младшего клерка из банка «Галоша интернэшнл»! Не хухры-мухры! И так мне захотелось на него плюнуть… представляешь - пустое место, самоходный костюм, и эти тупые глаза, которые не видят ничего - только дверь возле вывески…
        Н. знал, что означает этот гневный монолог. Роковая подруга Сэнсея как раз в банке и служила, была каким-то непроизносимым клерком, яростно делала карьеру. Сэнсей не мог ее ругать при Н. - это означало бы постыдную слабость. Ругать всех женщин-клерков оптом он тоже не мог - а как-то разрядиться хотел, он и без того слишком много обид безмолвно таскал в себе. Подставив вместо подруги этого встреченного года три назад и ни в чем не повинного парня, Сэнсей проклял его отныне и до веку, а Н. просто кожей чувствовал, как приятелю становится легче. Особенно полезна Сэнсею в таких случаях была самая тупая матерщина.
        На дачу они приехали ближе к вечеру. Ясно было, что там и заночуют.
        Погода малость выправилась, ветер утих, потеплело настолько, что Сэнсей достал из шкафа старые шорты и бросил Н., сам тоже переоделся. Им нужно было перетаскать в машину бабкины заготовки. Старуха все еще варила варенье в классическом медном тазу, переводя горы сахара и клубники, потом это варенье никто не ел, его всю весну раздаривали знакомым. Бабка была убеждена, что именно так лучше всего сохраняются витамины. Кроме того, она припасала кое-что полезное - огурцы с помидорами, замечательную закусь, яблочный сок, сок черной аронии, прекрасно понижающий давление.
        Сэнсей вынес во двор два деревянных меча и два шеста-бо. Тут уж глаза отвел Н. Он знал этот сценарий. Ничего плохого в игре вроде бы не было - двое мужчин, одному тридцать, другому тридцать пять, валяют дурака, вообразив себя самураями. Но Сэнсей нуждался в драке не только для того, чтобы избавиться от дурного настроения.
        Он был крепкий мужик, этот Сэнсей, если посмотреть - мощное и подвижное тело, хотя уже с животиком, тело - моложе лица, сильнее и выразительнее лица, тело большой обезьяны, ловкой и упрямой. Руки у него были замечательные - округлые, налитые, властные, умные, и не одна женщина глядела на них с явным интересом, когда Сэнсей закатывал рукава белого халатика. Впрочем, легкое возбуждение от действий мужчины-массажиста - дело обычное.
        Такие тела, как у Сэнсея, хороши без одежды, а одежда, как нарочно, подчеркивает кривоватые ноги, косолапые ступни. К тому же одежда у мужчины обычно - декорация для лица, лицо же было простецкое, круглое, то при бороде, то бритое - Сэнсей никак не мог определиться. Лысина тоже его не украшала - есть лицо, которым она как будто и ума прибавляет, но Сэнсею ума как раз хватало, ему до боли не хватало шевелюры, пусть даже не такой золотистой гривы, как у Н., пусть просто темно-русой, гладенько зачесанной назад.
        Сэнсей орудовал деревянным мечом лихо - Н. только успевал парировать удары. Они и познакомились-то у ролевиков, куда Сэнсея заманили изображать гнома, а Н. подрядился быть эльфом в свите эльфийской принцессы. Сэнсею выдали страшную кольчугу из толстой веревки и бороду, Н. получил зеленые лосины, коротенький камзол и берет с пером. Одевшись, он вышел к девочкам и получил две минуты восторженного визга: эльф натуральный! В двадцать пять он имел свежую мордочку семнадцатилетнего. В тридцать, впрочем, тоже не сильно постарел.
        Наконец Сэнсей загнал Н. в угол. Это был настоящий угол, где сходились два забора, высокий дощатый, серый и мохнатый от времени, и штакетник, выкрашенный два года назад зеленой краской. Как и полагается, вдоль них росла высокая крапива, но было и кое-что получше - рябиновый куст. Этот куст Н. приметил уже давно - он каждый год вывешивал особенно крупные грозди ягод изумительного цвета - не оранжевого, как многие рябины низкого пошиба, а истинно рябинового, который ни с чем не спутаешь.
        Н. остановился у куста, подняв меч и левую руку. Он признал свое поражение. Сэнсей же опустил меч и глядел на Н., словно оценивая эстетическую сторону капитуляции - тусклая зелень веток и насыщенный тон ягод, белокурая с золотом шевелюра, тонкое бледное лицо (глаза посажены слишком глубоко, нос чуть длиннее классического и островат, но цветовой гаммы это не портит), белая кожа противника, не тронутая загаром, шорты защитного цвета…
        Сэнсей ощутил ту самую презрительную жалость, на которой не раз ловил себя. И какая еще была бы возможна по отношению к человеку, не умеющему защищаться? Сам Сэнсей сейчас считал себя бойцом, причем бойцом настоящим, по праву рождения, потомком длинной цепочки неутомимых победителей.
        Он был победителем, Н. - побежденным. А к своему побежденному можно даже нежность проявить.
        Н. не мог бы объяснить словами, что происходит в голове и в душе Сэнсея, хотя на бессловесном уровне все прекрасно понял. Давний вечер, когда было выпито ровно столько, чтобы проснулось дурное любопытство, до сих пор высовывался иногда из смутного пласта под названием «прошлое» и подсказывал…
        Решительное «нет» ничего бы не изменило в их отношениях - они остались бы приятелями, и только. Вся беда была в том, что Н. не умел говорить «нет». Точно так же, как не умел мыть за собой посуду: знал, что это необходимо, а собраться с духом не мог.
        Впрочем, он и «да» не сказал.
        Точно так же, как он позволил Соледад взять себя и увести, он сейчас даже не ответил Сэнсею хотя бы нахмуренным взглядом - то есть, вообще никак не возразил. А вся беда была в том, что он ощущал внезапную жалость, которая парализовала его. Он видел, что Соледад колобродит от бабьего отчаяния и непременно хочет показать всему миру, как она справилась с ситуацией и вдруг стала счастливой. Он видел также, что Сэнсею плохо, а другого утешения он себе не представляет - не водку же пить до полного выпадения из реальности, в самом деле.
        А тут еще рябина во всей своей осенней женской красе…
        Н. стоял под этой самой рябиной и все яснее понимал - связал его черт с Сэнсеем одной веревочкой, нехорошей какой-то веревочкой, идти на поводу у Сэнсея нельзя, а возразить ему - невозможно. Ибо не в первый уж раз создают они оба это пространство утешения, в котором Сэнсей, наверно, осуществляет торжественную месть своей капризной подруге - месть, о которой она никогда не узнает.
        - Да, так вот, - сказал Сэнсей. - Я тебе еще не все про семинар рассказал. Жаль, что ты не видел этого японца…
        У Сэнсея были деньги, чтобы ходить на семинары по восточной медицине и получать сертификаты - запрессованные в пластик грамоты, дававшие ему право зарабатывать немалые деньги. Н., даже переняв у Сэнсея приемы и ухватки, такого права не имел. В самом начале их дружбы Сэнсей ругался, посылал Н. хотя бы на курсы медсестер, чтобы заработать простенький диплом о самом примитивном медицинском образовании. С таким дипломом можно двигаться дальше. Но у Н. голова была как-то странно устроена - тупые обязательные сведения в ней не застревали. Да и какова роль головы в деле, осуществляемой руками? Весь ум массажиста во время сеанса помещается в кончиках пальцев, а помимо сеанса он спит.
        Н. и Сэнсей пошли на кухню - там следовало упаковать кастрюли со сковородками и все мало-мальски ценное, потому что бомжи, зимой вскрывавшие дачи, могли унести даже кружку с отбитой ручкой. Сэнсей за чаем много чего наговорил про японца, потом сам помыл посуду. Н. все понимал и покорно ждал, чтобы его уложили на широкую продавленную тахту и стали на нем показывать все японские ухватки - до определенного момента… и руки уже проснулись…
        Все так и вышло.
        А потом было прохладное утро - они забыли закрыть окно, и на рассвете в комнате сделалось зябко. Н. встал, подошел, взялся за створку - и остался у того окна, глядя на соседский сад.
        Обычно, когда они валяли дурака во дворе, он сада не видел - а только дощатый забор. Теперь же, оказавшись повыше, он обнаружил, что там растут яблони, и по неизвестной причине яблони эти сохранили свои плоды. Яблоки не опали и не были убраны, а остались на ветвях - и большие светлые, и маленькие краснобокие.
        Натянув джинсы, надев куртку, Н. вышел на веранду, спустился во двор - и опять забор скрыл от него наливное богатство сада. Одна лишь ветка, перевесившись, поманила его десятком яблок, и Н. пошел было к ней, но остановился.
        Яблоки были чужие, хоть оказались на территории Сэнсеевой дачи, но все равно чужие. Взять их он не мог. Пальцы бы не сомкнулись на прохладных яблочных боках, а пальцам своим он доверял и умел слушать их подсказки.
        Н. мог взять лишь то, что ему давали добровольно.
        А здесь звучал безмолвный запрет.
        Опять же, не в яблоках было дело. У Сэнсея и свои яблони росли, на кухне стояла большая миска - бери не хочу. Сад тянул к себе Н. - особенно сейчас, став незримым.
        Огромный пустой сад - как будто люди в нем не появлялись, сад, от которого веяло вечностью - словно яблоки созрели в первые часы сотворения земного мира и опадут в последние часы. Стоя во дворе перед забором, Н. видел внутренним зрением стройные ряды красивых яблонь, их великолепные кроны с нереальным количеством безупречных плодов, и вдруг заметил шевеление меж ветвей. Что-то золотое промелькнуло и растаяло.
        Желая разглядеть загадку, он невольно привстал на цыпочки, вытянулся, подавшись вперед и сохраняя равновесие, доступное лишь танцовщицам. Ветви сдвинулись немного вниз, и Н. увидел большого золотого кота в развилке ветвей. Кот лежал царственно, свесив лапы, глядя внимательно и спокойно, как подобает хозяину.
        Эта сентиментальная картинка потекла вниз, кот исчез, и теперь уж Н. видел сад так, как если бы забрался на крышу Сэнсеевой дачи. Вдали стоял дом, в котором, похоже, жили люди - синие ставни его были распахнуты, оконные стекла чисты. Но других признаков их присутствия Н. не обнаружил.
        Где-то когда-то он уже видел такой сад, не во сне, наяву, и даже не однажды, но где - вспомнить не мог. Сад и дом, в нем стоящий, появлялись и исчезали с пути, словно кто-то говорил: и не мечтай, а вот тебе твоя дорога…
        У Н. никогда не было дома. Квартира, в которой одиноко жила мать, домом не считалась. Он потому и ушел оттуда, что не мог жить в тех стенах, под тем потолком. Смолоду и сдуру он решил, что его домом станет дорога. Не мог он любить кирпичи и бетонные блоки, разве что деревянный сруб ему бы понравился, но не сам по себе. Дорога растянулась на десять лет. Выходит, он просто не знал, что дом должен стоять в саду, составляя с ним нечто неразделимое. Вернее, дом должен быть рожден садом - как в это утро.
        Устав вглядываться, Н. позволил картинке подняться вверх, дом скрылся за яблонями, Н. снова увидел кота, а потом - край серого забора.
        Оставалось только опуститься на пятки.
        Если бы это было во сне - Н. перелетел бы через забор в сад. Но это было наяву - и он знал, что такой полет невозможен, невозможен не сам по себе, а запрещен. Запрет допускал прикосновение взгляда, но не тела, охранял и ту изобильную ветку, и даже дырку от сучка в досках забора, которой можно было бы, приникнув, коснуться ресницами.
        Он вздохнул. Все в жизни было неправильно, все не так.
        Подумалось, что неплохо бы вернуться в ту точку на жизненном пути, откуда началась неправильность. Но он понятия не имел, где она. Возможно, точка отыскалась бы в том году, когда он двадцатилетним, измучившись попытками жить как люди, ушел из дому. По крайней мере, так ему казалось.
        Но вернуться к матери навсегда он не мог. Она не пыталась его приручить насильно, она даже перестала ругать за вечные и непонятные странствия - она вообще разговаривала теперь крайне мало, вернувшись после ухода второго сына к давнему своему безмолвному состоянию. А только он понимал, что старая женщина каким-то образом виновата в его вселенской неприспособленности к быту. Жить рядом с ней, зная это, жить в кружевном мире, который она молча за десять лет пунктирной разлуки вывязала вокруг себя, развесив тонкой работы шали и покрывала, он бы не научился.
        Ее руки удовлетворялись делом, ремеслом. Его руки искали людей.
        И снова вспомнилась Соледад.
        Н. уже знал, что это испанское слово. Он поискал в Сетях - и обнаружил, что так звали женщину из стихов испанского поэта. Его собственный ник, Амарго, был взят у того же поэта женщиной, с которой Н. провел в юности несколько дней. Это был ее единственный подарок.
        Нуждался ли он в подлинном имени Соледад? Они как-то обошлись без имен. Он даже не помнил, назвал ли ей свое; во всяком случае, вслух она его по имени не звала.
        Amargo - тоже испанское слово, подумал он. Девушка, которая назвала его так однажды, увлекалась испанской поэзией. Что оно означало - Н. не спросил, ему было достаточно красоты соединенных звуков.
        Если бы у входа в сад стоял часовой и спросил Н., как его звать, то, возможно, услышал бы в ответ - Амарго. И впустил бы. Своего паспортного имени Н. не любил, оно за тридцать лет так и не приросло к нему. А чтобы войти в сад, требовалось имя, в котором - музыкальная фраза, созвучная душе. Амарго - звучало в лад. А Соледад? Соледад и Амарго - пара, подумал Н., и надо же было им встретиться…
        А вот имя «Сэнсей» не звучало. И часовой, услышав его, покачал бы головой - нет. Амарго и Сэнсей - это нечто несообразное.
        Сад за дощатым забором тихонько пел. Не птичьими голосами, а иначе. Уловив это пение, Н. напрягся - и тут же оно растаяло. Так бывало не раз и не два - музыка пропадала, стоило начать ее слушать внимательно. Но сейчас получилось особенно обидно.
        Н. положил на забор ладони, ощутил мелкие колючки, но и вибрацию тоже ощутил - как будто по ту сторону некто иной коснулся досок кончиками пальцев, и пальцы необъяснимо совпали. Иной явственно его отталкивал.
        Все это было очень грустно.
        И не хотелось возвращаться в поток времени, все быстрее подтаскивающий к общепринятому утру, к хриплому спросонья голосу Сэнсея, к еде и питью, к возвращению в Большой Город.
        Рябиновый куст притянул к себе взгляд. Он пытался поделиться своей независимостью, да только язык его сейчас был почти непонятен. Рябине-то легко, подумал Н., рябина держится корнями за землю и может себе позволить быть бесполезно красивой. Хороша бы она была, если бы земля под корнями растаяла…
        Н. редко принимал решения сам. Даже уход из дому был не сознательным решением, а сочетанием совпадений. Но, стоя во дворе лицом к забору, он ощутил боль при мысли, что Сэнсей будет вести себя как ни в чем не бывало и, взяв Н. с собой, поселив опять в своей комнате, произведет в голове нехитрые расчеты: сколько дней сытой жизни причитается за покорность этому бродяге.
        В отношениях с Сэнсеем следовало ставить точку.
        Но именно этого Н. никогда не умел.
        Глава третья
        Снег все никак не мог обосноваться на земле всерьез. Он пробовал землю на ощупь, находил ее неподходящей и исчезал. Это было сумеречное время, безрадостное и угнетающее.
        Н. пережидал его в гостях у хорошего человека, ролевика Рогдая. Рогдай был огромен, сварлив, неуправляем. Работать он мог только в одиночку - вот и стал отладчиком программ. Гостей он любил, но учил их, как жить, и потому гости у него не задерживались, женщины - тоже.
        Он и в ролевых играх, когда сам не «мастерил», выбирал себе персонажей, наделенных богатырской силой, но не желающих подчиняться. Н. познакомился с ним в лесу на игре «Новгородские былины». Рогдай был там мастером-игротехником и орал от ярости на весь лес, да и кто бы не заорал: не подав заблаговременно заявки на игру, к самому началу прибыли одиннадцать Васек Буслаев в длинных, по колено, вышитых рубахах, в красных плащах, с мечами и палицами; каждый Васька Буслай полагал себя истинным и хотел, чтобы вся игра вокруг него завертелась. Н. изумился, увидев эту нелепую дружину. Сам он не был хорошим игроком и норовил пристроиться к кому-нибудь в свиту - лишь бы три-четыре дня жить в игре, наслаждаться отсутствием реального мира и не беспокоиться о ночлеге и пище. Тогда его взяла в ключники боярыня Марфа, действительно привесила ему к поясу связку ключей, и он всюду ее сопровождал, участвуя в бабьей интриге и тайно передавая берестяные грамотки.
        Рогдай разгреб идиотскую ситуацию артистически - отправил Васек единым воинским подразделением воевать чудь белоглазую, которая разбила себе лагерь на опушке с единственной целью - все время игры пить, не просыхая. А Н. случайно помог ему в этой затее - и образовалось некое взаимопонимание. Во всяком случае, у Рогдая вполне можно было зависнуть на неделю. Без роскоши, но она и не нужна человеку, привыкшему обходиться спальным мешком и вокзальными пирожками.
        У Н. были путаные планы - он составил себе маршрут по городам, где жили клиенты. При этом он не был уверен, что кому-то из них действительно в это время нужен. В городе, где жил Рогдай, Н. имел небольшую клиентуру - двух пожилых дам и мальчика, страдающего астмой. Специально для него Н. перенял у Сэнсея особую методику массажа грудной клетки, который проводился с хитрой дыхательной гимнастикой.
        Курс дамского массажа длился десять дней. Мальчика следовало лечить, сколько получится. Родители платили неплохо, но им и в голову не приходило предложить массажисту крышу над головой. Н. не любил считать деньги, однако тут набегала круглая и неплохая для него сумма - четыреста убитых енотов (Н. все еще вел расчеты в долларах). Четыреста - это даже если немного оставить себе.
        Рогдай выбранил Н. за то, что постоянно наступает на выломанную паркетину, и пошел на кухню - готовить ужин. Стряпать он любил, экспериментировал беспощадно, а Н. был очень удобным ценителем кулинарии - ел все, что не шевелится, и нахваливал.
        Невольно принюхиваясь к запахам с кухни, Н. стоял у окна и прикидывал свои маршруты. В окно он видел большой двор с детской площадкой, вокруг которой выстроились припаркованные машины - как черепахи носами к кормушке. Мир вокруг двухкомнатной квартирки Рогдая, которая была здоровенному дядьке узка в плечах, стал невыносимо черен - фонари и фары подъезжающих машин ничего не меняли, потому что люди в их свете были тоже черны. Н. ощущал это время года как собственную агонию - ему хотелось съежиться, закрыть глаза и исчезнуть из черного мира, чтобы очнуться уже в другом - белом. Привычный к настоящему зимнему холоду, знающий сибирские трассы в самые неподходящие для автостопа месяцы, сейчас он откровенно зяб и даже думал, не завернуться ли в плед с дивана.
        Он гладил пальцами шершавый грязный подоконник, когда-то белый. Пальцы не могли оставаться без движения. Н. вспомнил - когда-то где-то читал о женщине, видевшей пальцами, и даже пытался узнать о ней побольше, но не удалось. Он вообще был ленив по части добывания той информации, которая принимается глазами и ушами. Теоретически его пальцы могли видеть под слоем сигаретного пепла и желтыми кругами от кофейных и прочих чашек первозданную белизну, должны были видеть - но ловили совсем иное. Возможно, им мешал холод, что просачивался снизу в оконные рамы.
        Н. тосковал о снеге так, как тоскуют о прикосновении любимых рук. Снег был не только праздником для глаза - Н. любил ловить на холодные ладони большие снежинки и разглядывать их изощренную архитектуру. Прикосновение пушистого и обреченного снега было радостным и нежным, внутри отзывались какие-то совсем тонкие и почти беззвучные струнки. И немного жгло под веками…
        - Погуляй в Сетях пока что, - сказал, войдя, Рогдай. Он обнаружил, что на кухне уже не осталось чистых тарелок, и пошел собирать урожай с самых неожиданных поверхностей - с диванного валика, с книжной полки, с компьютерного кожуха…
        И тут Н. вспомнил голос…
        Он плохо запоминал стихи, но эти почти целиком улеглось в памяти с первого раза.
        - Вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня, и голос женщины влюбленный, и хруст песка, и храп коня, - сразу же прозвучало, как будто осенняя грусть о снеге вырастила, наподобие цветка, другую грусть, грусть иного качества. - Да, есть печальная услада в том, что любовь пройдет как снег…
        Н. сразу выстроил вокруг отзвучавших строк картинку: справа он сам, с попыткой преобразить русские стихи в японскую танку, слева Соледад, которая менее всего наводила на мысли о зиме и всех зимних красивостях.
        И этот пейзаж - словно с конфетной обертки, этот мост с фонарями, каждый - в желтом кружке, изображающем свет, и самая что ни на есть купеческая тройка, самое что ни на есть «замри-мгновенье» с воздетыми копытами и взвихрившимися гривами. Только вот голосу влюбленной женщины на картинке места не нашлось.
        Как она там?..
        Н. почти не вспоминал ту, которую пришлось называть Соледад - по нику электронной почты. А вспоминала ли она любовника по имени Амарго, тоже соответственно нику, - и вовсе неведомо. На открытку с дурацким зайцем она не ответила.
        Вообще-то хотелось ее забыть совсем. Воспоминание о Соледад переплелось с воспоминанием о Сэнсее на даче, как два паучка-косикосиножки, сбившиеся в ком - поди, разбери, где чьи лапы. Слишком близко стояли в памяти эти две любовные постели, совсем рядом, одна уже наползала на другую, и люди на них тоже слились в одного человека без лица, воспринимаемого вне зрения, руками и кожей.
        С ним такие штуки уже случались. Он знал эту муку мученическую - когда застрявшее в памяти ощущение не можешь привязать к конкретному человеку. Каждый по отдельности из тех, кто соблазнял и совращал Н., был, скорее всего, хорошим и ласковым, вот только люди меньше всего беспокоились о том, чем занимался Н. вчера и что ему предстоит завтра. Соледад, разумеется, - равным образом…
        Где она, куда уехала на такси, выпустив его возле метро, - Н. понятия не имел. Она совершенно ничего о себе не рассказала - да и не до того им было. Говорили о ерунде - он только и понял, что Соледад сильно недовольна бардовским фестивалем, дешевыми гитарами, пьяными исполнителями, древним репертуаром. Он даже не пытался возразить, напомнить, что бардам - куда за сорок, откуда там взяться хорошим новым песням? А если приблудился талантливый мальчик с гитарой (талантливые девочки-барды попадались редко, и сам Н. мог вспомнить только одну такую), то этот мальчик недолго будет тусоваться со старыми алкоголиками…
        - Фестиваль неудачников, - сердито сказала она, когда Н. попытался вытащить ее из постели на концерт. И опять же - он не стал спорить, по-своему Соледад была права, никто их этих бородатых романтиков не выбился даже на телеэкраны провинциальных студий. Но, с другой стороны, многие сделали карьеру совсем в других областях, а старые песни на фестивале поют потому, что новые сочинять некогда - бизнес, семья, проблемы.
        Это было на поверхности - а на самом деле она злилась по иной причине, и сейчас, стоя у окна в ожидании снега, Н. ощутил то же самое, что и в ее номере-люкс, когда она торопила начало близости. Ей было плохо - возможно, ей и сейчас плохо, если она точно так же глядит в черный ночной мир и вспоминает оснеженные колонны. Откуда взялись эти колонны, почему именно они в пейзаже с фонарями и конфетной тройкой?
        Прошло достаточно времени, чтобы воспоминание о женщине очистилось от смутного недовольства жизнью и собой, словно бы все нехорошее, налипшее на эту близость, как грязь на сапоги, высохло, раскрошилось, ссыпалось и по ветру унеслось, хотя контуры грязных пятен разглядеть еще можно.
        Н. уселся на вертячий стул Сэнсея и положил пальцы на клавиатуру. Что же тут можно написать? Как утешить?
        Была бы рядом - усадил бы на стул спиной к себе, прикоснулся к затылку, к шее, нашел под темной ее гривой те точки, которые отвечают за душевное спокойствие. Пальцы бы все сделали сами. А вот если далеко - вообразить разве, как она поворачивается и садится, как убирает наманикюренными руками длинные волосы, перекидывает их на грудь и склоняет гордую смуглую шею… И, вызвав этот немой фантом, протянуть к нему руки в надежде, что каждый палец пустит тонкий прозрачный росток, десять ростков вопьются в голову фантома, начнут вытягивать всю обиду, все смятение… Нет, это не получится, но и смириться пальцы не могут, что-то они должны предпринять…
        - Здравствуй, - настучали пальцы. - Деревья почти облетели, скоро закончится осень, настанет зима, а пока я привязан к этому городу, как преступник к позорному столбу. Ни тебе пошевелиться, ни что-то такое сотворить, торчишь на одном месте, а все на тебя смотрят.
        Н. опять посмотрел в окно. Действительно, деревья уже избавились от сухой, по-мертвому шуршащей на ветру листвы. Можно сказать, год был на исходе. И лучшее, что было в этом году…
        - …это - ты…
        Сказалось так? Сказалось. Почему бы и не написать? Однако не написалось. Он бы мог это передать руками, но не словами.
        - Я не думал, что сяду сейчас писать тебе это письмо, - продолжал Н. - Но я запомнил твой адрес, Soledad. Я очень скучаю без тебя.
        Было ли это правдой?
        Ему действительно сделалось тоскливо, но при чем тут сумасбродная женщина? Просто - осень, умирающая осень, и предчувствие рождения безупречной зимней белизны… Чтобы родилось одно, должно умереть другое, Н. всегда подозревал это, он догадывался, что и собственное его рождение тоже связано с какой-то гибелью, потому он всю жизнь неведомо что искупает…
        - Правда - скучаю. Я бы приехал к тебе, но даже не представляю - куда… - Тут он усмехнулся. Ни «куда», ни «откуда», ни «зачем»…
        Именно так - ни она, Соледад, не знала, куда он отправился, ни он не знал, в каком городе эта женщина выйдет в сети и откроет его письмо. В чем и заключалась прелесть бесплатного почтовика - пишешь не в страну или город, а просто - человеку, как будто пускаешь стрелу наугад, но стрелу умную, которая сама повернется острием в нужном направлении.
        - Прости, что я раньше тебе не написал.
        Ну и какое тут возможно оправдание? Никто никому ничего не должен. «Прости» - и хватит. После чего, очевидно, следует троеточие - знак глубокой задумчивости. Вопросы невозможны. Хорош был бы вопрос: ну, как же тебя, в конце концов, зовут? Или другой: откуда ты на мою голову взялась? Похоже, что странное письмо приблизилось к финалу.
        Не писать же, в самом деле, как Н. в странствиях своих сделал крюк и навестил семью…
        С одной стороны, сделать это было необходимо - хотя бы посмотреть на ребенка. С другой - смотреть на ребенка пришлось через забор. И следовало бы вовремя отойти от этого забора, чтобы не застукала бывшая жена. Но она застукала.
        - Опять ты тут? - спросила жена. - Договорились же!
        - Я проездом, - сказал Н.
        Он всю жизнь мог бы обозначить этим словом.
        - Ну и что? Зачем ты тут мелькаешь? - жена посмотрела на него с выражением «а сейчас я тебя уем». - Может, ты нам денег привез? Саньке комбинезончик купить нужно и зимние ботинки.
        У жены было не лицо, а бульдожья мордочка - сильный подбородок и маленький курносый носишко. Уродилась в батю - мама у нее и в пятьдесят гляделась красивее, стройнее, аппетитнее.
        Денег Н., естественно, не привез. То есть, тех денег, на которые вправе рассчитывать мать его ребенка. Была мелочь, и еще по дороге он остановился в Казани, где у него был один хороший клиент, и сделал шесть сеансов массажа. Получил бумажку в сто долларов и обещание в следующий раз расплатиться более щедро. Деньги Н. вез матери с некоторой гордостью - это было больше, чем вся ее пенсия.
        Бывшая жена смотрела издевательски.
        - Ребенка ты сделал хорошего, - говорил этот взгляд, - но ведь ради великой цели ты полтора года жил у меня дома на всем готовом, и еще мой папа приткнул тебя на непыльную работенку. А если ты хочешь быть нужным мне и ребенку - будь добр обеспечивай нас не хуже папы!
        Н. покачал головой. Он хорошо помнил ту работенку - продержался там ровно полтора месяца.
        - В двадцать восемь лет ты ни разу не была замужем, и не потому, что такая уродина, а просто тебе мужчины действительно не нужны, и ты даже гордишься этим, - мысленно возразил он. - Естественно, твои родители обезумели от восторга, когда нашелся хоть кто-то, желающий законно спать с тобой и исправно поставлять им здоровеньких внуков. Ради этого ты даже снизошла до инициативы. Ты же первая прямо сказала мне, что… А я… Ну да ладно! Ребенок все-таки того стоил!
        В общем, тысячу рублей, собрав по бумажке и оставив себе только пару мятых десяток, он ей отдал.
        - Кормилец! - сказала бульдожка. - Добытчик!
        Он отдал ей эти деньги, прекрасно зная, что тысячу ее папа тратит на обед, если приходится идти в кафе с коллегами и начальством. Правда, пожрать этот папа горазд. Как-то мать налепила пельменей, и эта бешеная по кулинарной части семейка принялась их уминать, соревнуясь, кто больше. Н. сошел с дистанции после второй миски.
        - Слабак! - определил его папочка. - Последний пельмень нужно заглатывать, когда на первом уже сидишь!
        Из четырех сотен хотя бы одну следовало переслать ребенку. Остальное - матери на зиму. И опять в дорогу.
        Значит - «прости, что я раньше тебе не написал…»
        У нее наверняка есть муж, подумал Н., который зарабатывает бешеные деньги и позволяет ей иногда ездить к друзьям на всякие дурацкие тусовки. Но с условием - все спят вповалку, а она - в номере-люкс, все едят бутерброды с колбасой, а она питается в лучшем кафе, какое только отыщет, все разъезжаются на электричках, а ей администратор закажет такси. Пусть все видят, что это - жена богатого мужа!
        Или папочка… вроде довольного жизнью, женой и красивым внуком тестя…
        Не сама же она зарабатывает столько, чтобы покупать плащ из тончайшей кожи, фантастической красоты белье и серьги с бриллиантами и изумрудами! (Н. не разбирался в дорогой одежде и уж тем более - в камнях, но он прикасался пальцами и к шелку, и к коже, и к серьгам, и пальцы были озадачены.) Если бы она сама заработала эту роскошь - то наверняка бы похвасталась своим ответственным постом, нелегкими обязанностями и выгодными сделками. Была у Н. клиентка, хозяйка ресторана, так все сорок минут, что длился сеанс, они докладывала о своих подвигах, матерно костеря конкурентов.
        А Соледад совершенно не производила впечатления деловой женщины, бизнес-вумен, танка, который гуляет сам по себе.
        Понять, кто она, ему пока не удалось.
        - Если честно, то у меня даже нет в моем городишке друзей, которые имели бы компьютеры с модемами, - честно написал Н. - Мы тут живем очень небогато. Вот сейчас маме нужно запасти на зиму дрова. И мы считали - хватит ли одной машины, и не выйдет ли, что в апреле дрова кончатся, как уже было однажды. Кроме того, пока я ездил, у меня переманили двух клиентов. Придется давать в газете объявление. Но…
        Деньги у матери, кстати сказать, были. Их прислал старший сын - сам который год не казал носа, но деньги присылал и с праздниками поздравлял. Но она целыми днями вязала. Живи она в Большом Городе, ремесло бы приносило неплохие деньги, а в маленьком было мало охотниц кутаться в ажурные шали. Но она все равно вязала, тратя деньги на дорогую пряжу. Приезжая и трогая ровные столбики, цепочки воздушных петель, дырочки и сложные переплетение нитей, Н. все понимал. Он сам так жил - если бы клиенты не давали денег, он нашел бы возможность приплачивать им, чтобы позволили заниматься ремеслом. Его руки, как ее руки, не могли без дела, но она выбрала красоту, она повторяла красоту, воспроизводила тысячекратно кусочки красоты, как зима - снежинки, он же выбрал иное, или иное выбрало его, сделало его своими руками - понять невозможно…
        Письмо улетело, понеслось по кабелю, влилось в поток информации, что стремился от сервера к серверу вокруг земного шарика.
        Н. задумался. А если эта шалава напишет - приезжай? На какие шиши?
        Но будет еще хуже, если она этого не напишет, вдруг понял Н. Потому что он ей нужен, хотя сама она может не понимать этого. Нужен, как парнишке, которого допекает астма. Нужен, возможно, и как Рогдаю, чтоб было перед кем покрасоваться стряпней.
        Н. понимал это не умом, разумеется, а руками.
        Рогдай закричал с кухни - ему требовалась помощь, он не мог одновременно придерживать дверцу старой духовки и добывать из нее гусятницу с тушеным мясом. Н. побежал на выручку, потом они разложили по мискам вкусную, хотя и чересчур острую еду - экспериментатор Рогдай набухал туда всего, что имелось в его коллекции пряностей и специй. Грешно было потреблять это мясо помимо водки - у Рогдая и водочка нашлась, хорошая, не паленка. Водка и мясо привели приятелей в блаженное расположение духа, когда вспоминаются всякие смешные истории, и смех выходит куда более сочный, чем на трезвую голову.
        А пока они развлекались, на открытой странице почтовика в ящике Н. появилось-таки письмо. Но он этого не почувствовал - он был счастлив, сидя на теплой кухне, наслаждаясь славной едой, введя себя посредством водки в то состояние, когда мир ярок и прекрасен, а каждое слово собеседника - праздник для души. Он ценил эти передышки в бродячей жизни - и сейчас всей душой любил Рогдая.
        Ему не хотелось думать о том, что настанет утро и Рогдай выставит его из дому - с плотно уложенным рюкзаком и бутербродом на дорогу. Ибо к Рогдаю придет мама - прибраться, а она страх как не любит сомнительных гостей. И придется по слякоти выходить на трассу.
        Но письмо от Соледад лежало в ящике. А за окном, за пестрой занавеской, произошла отрадная перемена - похолодало и медленно падал осторожный снег.
        Глава четвертая
        В странном состоянии души и тела Н. вышел из электрички, впрягся в рюкзак и направился к метро. До встречи с Соледад оставалось около двух часов.
        Сказать, что он рад, было бы неправдой - радость присутствовала, но тревога заглушала ее. Не могло все сложиться настолько удачно, обязательно должна была шлепнуться в бочку меда ложка дегтя, да и не простого, а ядовитого.
        Эта самая ложка дегтя сопровождала Н. по жизни, вися над его золотистой головой наподобие дамоклова меча. Даже когда обстоятельства складывались для него идеально - вдруг возникал совершенно непредвиденный поворот.
        Соледад все организовала воистину идеально. И это внушало тревогу.
        Н. должен был встретить ее на вокзале, потом они бы поехали вместе к ее давнему другу, где для них уже приготовлена комната, чтобы четыре дня провести вместе - в тепле, в чистоте, в сытости, без забот - просто вместе. Ну, и встретить Новый год, разумеется.
        Все это было невероятно.
        Н. достаточно часто получал щелчки по носу. Женщины быстро разгадывали его непригодность к реальной жизни. Сколь бы он ни был хорош в постели, а этого недоставало, чтобы хоть одна всерьез задумалась связать с ним жизнь. Бульдожка - и та, побывав в должности законной жены, от него отказалась. Вспоминая своих женщин, Н. не обнаружил в списке ни одной, что стояла бы так высоко на общественной лестнице, как Соледад.
        Он понимал свой статус при ней - блажь, каприз. Но их переписка была подозрительно доброй - как если бы Соледад, признав все его недостатки малозначительными, выстраивала душевную близость. И это у нее получалось. И Н. еще больше беспокоился. Он устал от странствий и не верил, что эта женщина поможет ему остановиться.
        Четыре дня. Еще одна передышка.
        А где-то есть сад, и в глубине его - дом, выросший, как растение, живой дом, недосягаемый, как и все, что необходимо для тихого счастья души. Сейчас яблони стоят под невесомым грузом чистейшего снега, но лежит в той же развилке золотой кот и никуда не улетели певчие птицы - им там тепло. И попасть в этот сад невозможно - как бы Н. ни заглядывал туда через забор, приподнимаясь на цыпочки. Видеть себя сад позволял - и только. В который уж раз. Как будто дорога, ведущая по себе Н., легла кольцом вокруг старого шершавого забора.
        Как вышло, что он отправился в странствие, Н. не мог бы объяснить. Само получилось. От города к городу, от клиента к клиенту, никому не нужен непрерывный массаж, всем нужны курсы по десять-пятнадцать сеансов. В каждом городе есть где остановиться, и если не старый диван, то угол, где можно лечь в спальнике. И так - десять лет.
        Стало быть, впереди четыре дня в теплом доме, каждый день - горячий душ, завтрак, обед и ужин. (Надо признаться, что меньше всего Н. думал о своем вкладе во все это благолепие - он вообще очень редко вспоминал о деньгах и продуктовых магазинах).
        Он дождался поезда и встал напротив двери нужного ему вагона. Люди спускались, обнимались с встречающими, тут же мельтешили носильщика и таксисты. Вдруг Н. увидел прямо перед собой хохочущее лицо.
        - Не узнал? - спросила Соледад.
        Узнать было мудрено. Она остригла длинные темные волосы и стала молодой блондинкой. Ну, не совсем блондинкой, на это у нее ума хватило, скорее - светло-русой, немного темнее, чем сам Н., и с таким же золотистым отливом, но только у него этот отлив был погуще, и волосы вились, а у нее остались прямыми и жесткими.
        - Узнал! - и они поцеловались.
        Снег падал на взъерошенные волосы Соледад, шапочку она держала в руке - хотела удивить Н. новой прической. Мороз еще позволял такое легкомыслие, было около десяти ниже нуля.
        - Идем! - сказала она. - Я есть хочу!
        Вещей у нее было немного - рюкзачок и сумка средней величины.
        Прямо с вокзала можно было попасть в метро. Когда Соледад назвала станцию, Н. должен был бы забеспокоиться, но тревога отступила, ей не осталось места между двумя, что целуются на эскалаторе и говорят милую ерунду, которая вся сводится к обычному между мужчиной и женщиной «Хочешь? - Да!»
        Последний день Старого года был суматошным - Большой Город принарядился, расставил елки, предался безделью, выпустил на улицы Дед-Морозов и Санта-Клаусов, объявил тысячу распродаж. Н. шел рядом с Соледад и наслаждался каждым мгновением. Они завернули за угол, пересекли сквер, и тогда он с недоумением уставился на роскошный подъезд старого дома - с серыми атлантами, один из которых честно подпирал балкон обеими руками, а второй - лишь одной, левой, а в правой держал маленькую арфу. Спутать этот подъезд с другим было невозможно.
        Н. замедлил шаг. Вот уж в этот дом ему точно не хотелось.
        Однако Соледад была так счастлива, что добрались, что вот прямо сейчас будет радостная суета в прихожей, поцелуи, тапочки, горячий чай, комната для блаженства, - Н. не стал ей возражать. Он вообще никому никогда не возражал.
        Но на душе не то что кошки - тигры скребли. Вот она и появилась, ложка дегтя.
        Следовало что-то соврать и сбежать, а он все шел и шел, в одной руке держа сумку Соледад, другой - сжимая пеструю пушистую рукавичку.
        Лифт (красное дерево? медь? коврик аж из Персии? зеркала, во всяком случае, безупречно целые!) доставил их на третий этаж, Соледад позвонила, дверь отворилась, красивый мужчина схватил ее в охапку, не боясь холодной куртки в капельках от растаявшего снега.
        А потом этот мужчина увидел Н.
        - Ну, здравствуй, - сказал он.
        - Здравствуй, - ответил Н.
        - Это про него ты говорила? - спросил мужчина.
        - Про него! - сказала Соледад. - Где Юлька? Где все?
        Но Юлька уже была в прихожей - тоже красивая, тоже нарядная, как ее муж, и принялась целоваться с Соледад, причем они говорили одновременно и как-то понимали друг друга.
        Мужчина молча смотрел на Н. Н. смотрел на Соледад - причем мыслей в голове не было никаких. Наконец женщины угомонились и Соледад стала расстегивать свою куртку.
        - Давайте внесем ясность, - сказал мужчина. - Тебя мы любим, всегда тебе рады, комната готова - в общем, давай разувайся. А вот этот здесь ночевать не будет.
        - То есть как? - спросила ошарашенная Соледад.
        - А так. Ты уж мне поверь на слово, что основания есть.
        - Какие? - задиристо спросила она.
        - Серьезные. Не хочу в праздничный день говорить об этом.
        Соледад повернулась к Н.
        - Ты понимаешь, о чем он?
        Н. не ответил.
        История была дурацкая. Пару-тройку лет назад этот самый мужчина (о, как же быстро он заматерел, а был тоненьким кудлатым юношей с обязательным взором горящим, с невразумительными стихами, с полным отсутствием голоса и слуха, но с изумительным обаянием, опять же - гитара творит чудеса) устроил у себя дома квартирник, набилось человек тридцать, выступали двое - он сам и его приятель. Все куртки лежали кучей, Н. по доброте своей, а может, из покорности с этими куртками возился, куда-то их перетаскивал, когда людям не хватило места. В общем, пропал из одного кармана кошелек. Это стало известно после ухода Н. - он тогда остановился у странной пары, устроившей из квартиры в старом доме фантастический курятник с насестами.
        Н. знал только то, что по карманам не шарил и кошелька не брал. Когда его нашли, он так и сказал. Но он ушел с квартирника первым - он хотел успеть на метро, потому что денег на такси, естественно, не имел.
        Куда он подевался - никто не знал, нашли его не сразу, поставили ему в вину еще и это беззвучное исчезновение.
        Оправдываться он не умел. Защитить себя - не умел. Когда на него кричали - терялся. Крики, правда, были за пределами этой ухоженной квартиры, в который сам воздух держал на весу тонкий аромат аристократической сытости. Ну и вот… ничего тут не забыли и ничего не простили…
        Соледад долго не понимала, что это всерьез. Потом потребовала от хозяина правды. А ответ был:
        - Ты оставайся, тебе мы всегда рады. Он нам тут не нужен.
        - Вместе пришли - вместе и уйдем, - сказала она, застегнула куртку и гордо вышла на лестничную клетку. Н. последовал за ней.
        Хозяин встал в дверях, взывая к ее рассудку и напоминая, что через семь часов - Новый год. Красивая Юлька выскочила следом. Все было бесполезно.
        - Ерунда, - заявила Соледад, когда Н. попытался оставить ее в этом доме. - Сейчас найдем что-нибудь получше.
        Подъезд был настолько роскошный, что на площадках между лестничными маршами были чистые окна и широкие подоконники. Она села на подоконник, достала мобильник и стала названивать знакомым, которых в Большом Городе было у нее с десяток.
        Одни уехали встречать Новый год куда-то далеко, у других уже поселились гости, третьи поотключали телефоны. А пробиться в гостиницу было совершенно безнадежно. Соледад задумалась.
        - Теперь твоя очередь, - помолчав, сказала она и вручила Н. мобильник.
        Он откопал свой древний и ветхий блокнот. Там была представлена вся российская география, но вот как раз с номерами Большого Города было туго. Н. никогда не считал себя особо нужным Большому Городу, тут и без него массажистов хватало.
        Н. просмотрел первые буквы алфавита и ощутил некую перемену. Словно бы его коснулся луч, немногим более плотный, чем воздух. Он поднял глаза и увидел лицо Соледад.
        Женщина смотрела на него внимательно и спокойно. Она словно говорила: я тебя не упрекаю, я тебе доверяю, ты мужчина, давай ищи выход из положения.
        Отродясь Н. не слышал таких слов и не ощущал таких взглядов.
        Его заманивали в постель, он сам заманивал в постель, все это получалось великолепно, однако расставание с ним не стало ни для одной женщины трагическим и печальным. Он был лакомством, которое годится в пищу вечером, утром, допустим, и на обед, но кому бы пришло в голову питаться одними деликатесами и ничем более? Н. мог дать только это. Здоровый инстинкт сперва притягивал женщин, потом отталкивал их.
        Но Соледад, очевидно, следовала каким-то иным инстинктам.
        Собственно, был один неплохой выход из положения - расстаться. Электрички ходят и в новогоднюю ночь, поезда тоже. Соледад вернулась бы к друзьям. Н. заметил в приоткрытую дверь стол посреди комнаты - там явно собиралась компания на дюжину человек. А сам он поехал бы куда-нибудь подальше от Большого Города - и к утру, скорее всего, приехал бы. Не сбылось - и что же? В его жизни многое не сбывалось.
        Н. внимательно изучил свой блокнот.
        - Вот, - сказал он. - Томкет. Живет один. У него там наверняка уже тусуются.
        - Это где?
        Н. не помнил улицу и номер дома, где ночевал всего раз в жизни. Но он твердо знал ориентир - площадь с памятником. Как добраться до площади от вокзала - мог себе представить. Но от дома, где они сейчас находились, - весьма смутно.
        Однако признаться в этом он не мог.
        Когда человек впервые в жизни не может честно признаться в своей слабости - это дурной знак. Это начало важной перемены. Метаболизм такого человека становится иным. Если до того тело принимало и извергало из себя то, чем его потчевали, по одним законам, то теперь оно предпочло другие законы и стало растить в себе клетки, чуткие к металлу. Эти клетки (неизвестно, сидят ли они в засаде или слоняются по всему телу, как вольные охотники) цепляют каждую молекулу и припасают ее до поры. Возможно, у них есть тайные базы, куда они доставляют и складывают молекулы стали - особо, молекулы чугуна - особо. (А может, не молекулы, а какие-то другие крошечные частички, не в этом дело. Чугун, кстати, попадает в организм главным образом в пору Масленицы, когда добываются из закромов прабабкины сковородки, ибо для блинов никакие тефлоновые не годятся, правильный блин можно испечь лишь на старой-доброй чугунной). Понемногу этого добра набирается столько, что уже можно начинать плести арматуру. Человек, позволивший своим клеткам сплести ее, превосходно держит любой удар. Правда, тело становится несколько тяжелее,
однако мышцы, привыкнув, прекрасно справляются с работой. Но, опять же, сперва нужно отказаться от доверчивости и перестать радовать мир признаниями в своей слабости. Это - необходимое условие. Нужно не просто смириться с тем, что слабость есть, а согласиться жить с нею и дальше. И, кстати говоря, выполнять кое-какие требования своей слабости, на первый взгляд скромные.
        Н., разумеется, всей этой физиологии не знал, он только сталкивался с результатами - очень часто у клиентов было что-то подкожное, о чем Сэнсеевы японцы на семинарах не говорили. Иногда это удавалось разогнать быстрыми движениями горячих рук - или обычным растиранием, или растиранием с похлопыванием, или даже щипковым массажем, если в кистях рук и ступнях - выжиманием.
        Если бы Н. читал книги по специальности, он бы обнаружил в них отсутствие такого симптома и, возможно, забеспокоился. Но он был самоучкой, знал, что знания его приблизительны и клочковаты, на этом основании даже не просил за свои сеансы массажа много - а так, чтобы для клиентов плата была не обременительна. Он делал, что умел, и теориями не увлекался.
        И никогда бы ему не пришло в голову расспрашивать клиентов, не было ли у кого в жизни постыдных слабостей, зацепившихся изнутри стальными коготками, сумевших приобрести силу и кое-что там, под кожей, перестроивших на свой лад.
        Н. не сказал Соледад, что, отправляясь в гости к Томкету, они рискуют заблудиться. Он даже не поделился своими сомнениями - когда до Томкета дозвонились, внятного ответа не получили, а лишь какой-то аморфный: хотите прийти - дело ваше, и Н. заподозрил, что приятель не понял, чего от него хотят.
        Они вышли на улицу. Похолодало, и Соледад натянула шапочку. Взявшись за руки, они пошли по непонятному маршруту - нужно было попасть на проспект, по которому, сев в автобус или в троллейбус, доехать до остановки, названия которой Н. не знал, и оттуда уже пешком - к площади с всадником.
        Чем дальше от центра Большого города - тем хуже убирались улицы, ледяные лепешки невероятной величины приросли к тротуарам. Идти приходилось медленно. Наконец Н. осенило - он рассчитал диагональ, позволяющую пройти к площади как-то наискосок. Соледад согласилась, что это - экономия времени. Она мерзла - решив, что в течение четырех дней нигде шастать не придется, а только один раз от вокзала до дома и один раз от дома до вокзала, она оделась нарядно, но довольно легкомысленно.
        Странную причуду позволил себе этот маршрут. (Им только волю дай, только отвлекись на минутку - они внедряют тебе в ноги какой-то извращенный интеллект, и ты движешься не по прямой, как полагалось бы, а по иероглифу, наверняка видному с земной орбиты и имеющему смысл для гостей наших незримых). Н. и Соледад, беседуя, сами не поняли, как оказались в лесу. Да еще по колено в снегу.
        Пейзаж был, разумеется, черно-белый, а белизна выкидывала сюрпризы - словно нарочно кто-то подмазал стволы деревьев, почти все они имели длинные снежные нашлепки на северном боку, по краям ажурные, и разлапистые еловые ветки держали на весу округло лежащий снег, покрытый тончайшей ледяной корочкой, которая при ветре удерживала его от падения.
        - Вновь оснеженные колонны, - глядя на эти деревья, задумчиво сказала Соледад. Продолжать не стала - она сама себя понимала, а другому было незачем заглядывать в ее прошлое, где эти стихи что-то значили.
        Н. и не пытался. Он даже почувствовал, что человеческий голос в этом пейзаже - совершенно лишний. Поглядев по сторонам, он понял, что поляна нетронутая, на ней не было темных продолговатых пятен, означавших ямы от следов. Только двое забрели на самую середину, взрыхлив снег и остановившись в недоумении.
        Принадлежал ли этот лес Большому Городу, провалился ли туда из иных измерений, являлся ли людям только ночью, или днем тоже, - они не поняли.
        Н., которому случалось блуждать зимними ночами неведомо где, не слишком испугался - он умом знал, что если идти все время по прямой, пусть и через сугробы, то лес довольно скоро кончится - не может посреди Большого Города затесаться бесконечная тайга. А чутьем он понимал, что все не так просто.
        С ним была женщина, которая ему доверяла, - редкий, если не единственный случай в его биографии. Значит, в его нынешней жизни стали действовать иные законы - не те, что в прежней бесшабашной жизни. Будь он сейчас один - включился бы некий странный механизм, сообщавший его мыслям и телу радостную легкость, как у прыгучих пузырьков газировки. Не видя опасности и не считаясь с ней, Н. двигался вперед, мало заботясь о направлении и не ощущая усталости, как будто мышцы не выполняли никакой работы и не обременял плечи тяжелый рюкзак. А вот присутствие женщины мешало войти во временную невесомость. Это бы означало - самому умчаться, оставив ее, не умеющую проделывать такие штуки, одну. Поступить так он не мог, о том, чтобы научить ее, и речи не было - Н. сам не знал, откуда что берется.
        Острая жалость к Соледад обожгла изнутри его глаза. Ощущение было знакомым, но бесплодным. Он не мог пустить в ход единственное известное ему средство помочь - свои руки.
        Мужчина и женщина стояли посреди зимнего леса, как будто они остались одни во вселенной. Возможно, человечество уже погибло, они были последними, кого случайно не заметил злой рок. Возможно, они уже ощутили близость неотвратимого и знали только одно: нужно так сказать друг другу «не бойся, я с тобой!», чтобы смерть настигла на взлете души, а не на ее постыдном неуклюжем падении в пропасть.
        Н. обнял Соледад, прижал покрепче, согревая собой, и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй.
        И лес преобразился. В него проник городской шум, где-то в вышине раздался треск фейерверка. Пролетели по белой поляне и черным стволам световые пятна.
        Как будто своим поцелуем они победили того, притаившегося меж деревьев, кто водил их по сугробам, как будто сотворили мгновенную, но достаточную и для более опасных обстоятельств непобедимость…
        - Я понял, где мы, - сказал Н. - Мы взяли слишком влево, а надо было переходить шоссе правее. Идем, теперь уже недалеко!
        - Идем, - согласилась она. - А то, знаешь, ноги совсем замерзли.
        Глава пятая
        Им удалось заблудиться еще раз - они вошли не в тот подъезд. Там Н. догадался, что опять что-то неладно, однако поднялся до самого верха, где обнаружил компанию курящей молодежи. Оказалось, что Томкет им известен, но добрых чувств не вызывает.
        - Самый правый левый вход, - так объяснили ребята, и Н., переспросив, услышал то же самое.
        Он не захотел заводиться - ребята были крупные и уже начали праздновать новогодие. Спустившись к Соледад, он передал ей эту странную инструкцию, и они пошли дальше наугад, подшучивая над своим дурацким положением. Было уже около девяти.
        Самое забавное - советчики не соврали. Дом, где жил Томкет, был причудливый, нужно было пройти налево, а там рядом имелись две похожие двери.
        Томкет жил на четвертом этаже. Он открыл дверь и впустил гостей, но без большого энтузиазма.
        Стол был накрыт красиво - старым фарфором и серебряными приборами, хрусталем и бронзой - там стояли два подсвечника с голенькими купидонами. Еды тоже было на двоих - это Н. понял сразу. Томкет, делая вид, будто всех этих салатов, лососины и мясных фунтиков с начинкой не существует, повел Н. и Соледад на кухню.
        Если бы Н. был один - он бы не придал этому значения. Такое случалось не раз - его, голодного, без тени смущения отправляли на кухню и наскоро кормили бутербродом с чаем, в то время как на плите уже поспел обед и сообщал об этом всеми своими созревшими и сочными запахами. Но сейчас его словно кольнуло - он был с женщиной, и женщина по голосу и движениям Томкета могла угадать слишком много.
        Впервые в жизни Н. ощутил стыд за нелепое свое бытие.
        На кухне Томкет налил горячего чаю в две плохо помытые кружки и поставил миску с ванильными и маковыми сухарями.
        - Вот это кстати, спасибо, - сказала, расстегивая курточку, Соледад. - Мы страшно замерзли.
        - Да, похолодало, - отвечал Томкет. - И транспорт сейчас жутко ходит. Вам придется идти на троллейбусную остановку, а то, пока дождетесь маршрутки, совсем замерзнете.
        Соледад озадаченно посмотрела на Н.
        - Да, конечно, Том, - произнес он. - Я понимаю…
        - Садитесь, пейте, пока горячий…
        Н. прислушался - в ванной кто-то плескался.
        Соледад присела к кухонному столу и опустила сухарь в горячий чай. Вдруг она прямо с табуреткой поехала от стола.
        По клеенке шел таракан такой неслыханной величины, что хоть неси его в питерскую Кунсткамеру.
        - Не обращайте внимания, соседи их травят не знаю чем, так они мутируют и ко мне перебегают, - объяснил Томкет. После чего спросил Н. о Рогдае.
        Н. представил себе их рядом - огромного, насупленного, щекастого Рогдая и Томкета, тонкого и узкоплечего; какой-нибудь инопланетянин, увидев такую парочку, наверняка решил бы, что это звери принципиально разной породы.
        Н. рассказал и о Рогдае, и о девице по имени Скилла, и об одном безумном реконструкторе, знатоке античных доспехов Одиссее. Поговорили об игре по гомеровским мотивам, запланированной на лето. Н. очень хотел попасть на эту игру - ее задумали провести в Крыму, а изготовить древнегреческий костюм было несложно: разденься и разуйся, обмотайся старой простыней - и ты уже раб из команды, допустим, Менелая, раб-лекарь, исцеляющий массажем. И опять несколько дней живешь радостно и беззаботно, приставая понемногу к древним гречанкам и попивая халявный дешевый портвейн, играющий роль хиосского вина.
        Соледад уничтожала сухари и подливала себе чай. При этом она поглядывала в сторону ванной с таким видом, будто намеки Томкета на холод и плохой транспорт ее не касались. Н. заметил - она достала из кармана коробочку и проглотила какие-то таблетки.
        Дверь ванной распахнулась, на пороге оказалась тонкая фигурка, замотанная в огромное полотенце. Соледад улыбнулась, фигурка сделала два шага из мрачноватого коридора на свет. Это был мальчик, очень коротко стриженый, со стразом в левой ноздре.
        Лицо Соледад изменилось, улыбка пропала. Она встала и тронула Н. за рукав.
        - Пойдем, в самом деле, - сказала она.
        Н. почувствовал некоторое облегчение - женщина сама приняла решение, у него бы просто не хватило духу звать ее из теплой квартиры на холодную улицу.
        На лестнице Соледад объяснила: если бы из ванной вышла девчонка, с ней можно было бы как-то договориться. Но вышел мальчонка, судя по маленькому обезьяньему личику - стервозный и капризный. И стало ясно, что он закатит истерику.
        Н. выслушал это, сильно волнуясь. Он совершенно не хотел знать, как Соледад относится к голубым. Лишнее знание могло поставить между ними барьер, видимый одному лишь Н., но довольно высокий. А ведь они уже ощутили чувство полного слияния - там, в лесу, Н. не мог ошибиться, слияние было! - и то, что не по вкусу Соледад, должно было и в Н. вызвать хоть попытку отторжения.
        - Ну, идем, что ли? - позвала она.
        Идти было некуда. Но женщина смотрела, ожидая каких-то разумных действий.
        А в Н. между тем началась стремительная работа мысли. Мысль эта, как человеческая рука с пальцами, выхватывала из памяти крошечные картинки и составляла их в цепочку. Отношение Н. к мальчику, завернутому в роскошное купальное полотенце, как-то странно руководило этой рукой - и собрались вместе все те мелочи в поведении Сэнсея, которых Н. старался не замечать.
        После той ночевки на даче он Сэнсею не звонил и не появлялся у него. Во-первых, необходимости не возникало - дороги, которые выбирали для себя Н., чтобы поиграть им, шли в обход Большого Города. Во-вторых, Н. вообще старался не слишком часто появляться в домах, где ему позволяли ночевать.
        Но сейчас ничего иного не оставалось.
        - Дай, пожалуйста, мобилку, - сказал он Соледад. И, не выходя из теплого подъезда, набрал номер.
        - Слушаю, - отозвался Сэнсей.
        - Это я, Н. Я в Большом Городе. Можно к тебе прийти? Совсем некуда деваться.
        - Ну, приходи.
        - Я не один.
        - Ну, приходите.
        - Спасибо.
        Н. вернул мобилку и объяснил Соледад, что придется ехать на другой конец города. Он надеялся, что у женщины найдутся деньги на такси. И они действительно нашлись.
        Уже в машине Соледад вызнала, кто такой Сэнсей (без подробностей!) и попросила шофера довезти до ближайшего к Сенсею супермаркета.
        - Нельзя же в семейный дом с пустыми руками, - объяснила она. - Нужно хоть что-то к столу. Там же хозяйка, родня…
        Н. ничего не подсказывал - она сама брала дорогие деликатесы так естественно, будто дешевой пищи в упор не видела. Образовался целый пакет с оливками, французскими сырами, красной рыбой, нарезками, какими-то непонятными штуками в пластиковых формах, для полного изобилия Соледад взяла еще двух жареных кур, шампанское, коньяк. Когда она рассчитывалась, Н. заметил в кошельке пачку банкнот. И усмехнулся - надо же, связался с миллионершей! Полный дурдом - миллионерша бесприютно слоняется по Большому Городу в новогоднюю ночь…
        Во время первой их встречи он отметил дорогие вещи Соледад, но продолжения не намечалось - и он, решив, что это беглая жена богатого дядьки лечит таким способом свои горести, не стал ломать голову над материальными вопросами. Теперь же до него дошло, что ни один богатый дядька не отпустит жену в новогоднюю ночь, разве что основательно с ней разругается. Но Соледад была не такой, как в пансионате, она примчалась весьма довольная жизнью. Стало быть, миллионерша-то незамужняя?
        Но и эту мысль он не стал додумывать до конца.
        Стоя перед дверью Сэнсея, Соледад потянулась к губам Н. для поцелуя. Он понял - ей сейчас, при всей ее самоуверенности, неловко, она нуждается в поддержке. Он поцеловал эти холодные губы - и опять возникло мгновенное чувство непобедимости.
        Вдвоем они могли противостоять всему враждебному миру и раскрыться перед миром любящим. Н. понял это очень ясно и растерялся - такое с ним было впервые.
        Они позвонили, Сэнсей открыл дверь и немало удивился, увидев рядом с приятелем-разгильдяем женщину, на которую сам бы смотрел снизу вверх.
        Эта женщина была старше Н. на несколько лет и одета так, как полагается даме высокого полета - без вычурности, без стразов и блесток, в дорогие и со вкусом подобранные вещи. Она и вела себя так, как ведут люди, которым незачем задирать нос. А основания гордиться собой у нее были - это Сэнсей понял сразу.
        Когда же она, раздевшись и разувшись, внесла на кухню пакет и стала выкладывать деликатесы, Сэнсей и вовсе ошалел. Соледад преподносила эту роскошь так, как если бы в покупке участвовал Н. и решающее слово принадлежало ему.
        То есть, в новогодний вечер Сэнсею была послана идеальная для него самого женщина - красивая, самостоятельная, но соблюдающая ритуалы семейной жизни, чуть ли не живущая по «Домострою».
        Потом Сэнсей отвел ее в свою комнату, чтобы она принарядилась к застолью.
        Все это время Н. стоял в коридоре, с ужасом ожидая, что вот сейчас явится Сэнсей, выведет на лестницу и начнет задавать вопросы. Ответов же и быть не могло - Н. сам не знал, откуда взялась Соледад и чем в жизни занимается кроме секса с первым попавшимся смазливым блондином.
        Сэнсей явился в коридоре, сильно озадаченный и молчаливый. Совсем непраздничный вид был у него. Ничего не сказав, он прошел на кухню и стал перегружать деликатесы в тарелки. Потом позвал Н. и велел таскать эту роскошь в зал.
        Там собралась вся причудливая Сэнсеева семья - мать и бабка, уже почти неотличимые друг от друга, бабкин брат - крепкий лысоватый старик с живыми глазами (вот в кого уродился Сэнсей), внучка брата от неизвестных Н. сына и его жены - тринадцатилетняя девица с рано созревшим телом и сердитой мордочкой - телевизор в зале был один на всех, и ей не позволили смотреть такой необходимый ее душе концерт. Одета семья была без затей - женщины во фланелевых халатах довоенного, наверно, образца, а дед - в опрятном костюме, даже при галстуке; кстати, он был блистательно выбрит и свежеподстрижен; сразу было видно, что вот этот - не сдается. Одна только девчонка вырядилась, как на дискотеку, - ей наконец подарили штаны с блестяшками, которых она просила с лета, а прочее подбиралось под эти жуткие штаны.
        Домочадцы уставились на Н. с тарелками, онемев минуты на полторы. До сих пор он и коробка спичек в дом не принес, хотя обитал тут не первый год. Вторая порция тарелок их словно бы разбудила - они заговорили, пытаясь признать деликатесы. Потом с кухни пришел Сэнсей, выставил бутылки и сказал, что десерты поставил в холодильник. Все эти изумительные для семьи события были увертюрой перед явлением Соледад.
        Она вошла, и все стало ясно.
        У Н. хватило ума надеть подаренный ею джемпер, так что рядом они смотрелись неплохо. Более того, женщины переглянулись: поняли, что это - пара. Соледад заговорила о ветчине и камамбере, о пикулях и рокфоре, подсела к женщинам, и очень скоро стала своей. Она умела улыбаться и расспрашивать - Н. этого не умел никогда.
        Праздник начался вокруг Соледад, дедушка переставил стул поближе к ней, внучка уселась на диван напротив нее. Последним сдался Сэнсей - перетащил от стола две табуретки, себе и Н. Потом все опомнились, перебрались к столу, стали бурно угощать друг друга, бабка и мать кинулись на кухню за горячим. Началось обычное новогоднее обжорство.
        Глядя, как Соледад помогает управляться с тарелками, Н. вдруг подумал - хорошо бы жить в доме, где каждый день эти ухоженные руки ловко выкладывают вкусную и ароматную еду… Это была мечта бродячего пса о надежной кормушке, она иногда посещала Н., однажды даже осуществилась, пусть ненадолго. Женщины, которые подбирали и отпускали его, такого взлета фантазии не вызывали - Соледад оказалась первой.
        А потом, после президентского обращения, боя курантов и всех обязательных примет телевизионного новогодия, Соледад придвинулась поближе к Н., даже слегка прижалась, как женщина к своему мужчине. Вечер и ночь были слишком хороши для той действительности, в которой до сих пор пребывал Н., и он все косился на Сэнсея - должно же случиться и что-то неприятное.
        Но Сэнсей, когда часам к пяти утра все обалдели от телевизора, пошел к себе в комнату и совершил там перестановку - раздвинул свой диван и постелил там для двоих.
        Он же выпроводил спать все семейство, начав с пьяненького деда. Сделал он это кратко, но без единого возражения - он хорошо воспитал женщин своего семейства. Потом он устроил себе в зале на диване ложе, перетащив постельное белье из своей комнаты.
        Когда квартира угомонилась, Н. и Соледад тихонько прильнули друг к другу. Не об этом они думали при встрече, но именно это было сейчас необходимо - они за день здорово устали и намерзлись. И Н. подумал, что спешить некуда - у них еще много-много ночей впереди.
        Сэнсей в зале никак не мог заснуть, слушал тишину, вылавливал последние шумы новогодия у соседей, они безмерно раздражали - какой праздник в седьмом часу утра?! Сэнсей сделал все, что мог, но на душе у него было неспокойно - он обиделся, хотя вовеки не назвал бы поведение Н. изменой. Назвать так - значило бы встать на одну ступеньку с манерным и расхлябанным Томкетом, а этого он не мог. А назвать иначе он не умел.
        Да еще эта женщина, слишком хорошая для Н., несколько смутила Сэнсея. Он ощущал неправильность ситуации - и ничего не мог поделать. Тут его природная и получившая хорошую тренировку властность была бессильна - как и с совсем другой женщиной, не такой яркой, но тоже практически недоступной.
        Первые январские дни были бестолковы и радостны. Соледад отключила мобильник и жила тихими семейными радостями. Сэнсей несколько раз придумывал себе дела и уходил из дому, оставив комнату в распоряжении Н. и Соледад. Главное условие он выставил Н. в мужской беседе на лестнице.
        - Вы там не галдите, мои этого не поймут, - сказал Сэнсей хмуро. Н. кивнул - и так ведь все ясно.
        Они не галдели, они были тихи, как два бессловесных зверька, лишь иногда тихо смеялись. Они делали друг дружке массаж - Соледад тоже кое-что умела, а Н. вкладывал в ремесло душу. Перед ним лежало тело, уже не юное, тело тридцатилетней женщины, мягкое и податливое, как у сонной кошки, и он, разгоняя холодные искорки и точки под кожей, вытачивал из плоти то, чем она была десять лет назад, и под его пальцами талия делалась тоньше, грудь приподнималась и меняла форму, бедра становились глаже. Только так он мог проявить свою любовь. Она не знала о переменах, но отдавалась во власть его рук доверчиво и радостно. И оба при этом становились невесомы.
        Им казалось, что это будет длиться вечно.
        Беда стряслась, когда Соледад, копаясь в сумке, вытряхнула на диван онемевший мобильник.
        - Знаешь, что такое счастье? - спросила она Н. - Это когда мобилка молчит.
        И тут же включила дорогой плоский аппаратик.
        Минуты не прошло, как он запел.
        - Слушаю… - сказала Соледад. - Странный вопрос… С новым годом, матушка! Угомонись, я знаю, какой сегодня день. Четвертое января… Что?!
        Она уставилась на Н. круглыми глазами. И он понял - время вылетать пинком под зад из рая.
        Билет на поезд безвозвратно погиб. Сэнсей, призванный на помощь, нашел давнюю приятельницу в аэропорту. Час спустя Соледад и Н. покидали Сэнсееву квартиру. Он взялся отвезти их в аэропорт и пошел на охраняемую автостоянку, куда на время праздников поставил машину.
        Н. вывел Соледад на улицу - туда, где Сэнсей приказал им ждать. Стоять было холодно, они прогуливались взад-вперед и дошли до больших витрин соседнего дома. Там были выставлены подвенечные платья на кринолинах, безмерно гламурные, с цветочками, кружавчиками, камушками, жемчужинками - всем тем, чего не принимала Соледад, а Н. этих штук в упор не видел. Зато он оценил белые силуэты с тончайшей талией.
        Повернувшись к Соледад, он обрисовал руками в воздухе свадебный силуэт, как бы примеряя его на ее фигуру. Другого способа посвататься он бы не придумал - да и этот возник внезапно, в то мгновение, когда руки создали две красивые линии сверху вниз.
        - Ты полагаешь? - спросила Соледад.
        - Да, - ответил он.
        - Ну… ничего невозможного в этом нет… Но тебе придется взяться за ум. Ты классный массажист, но без диплома ты пустое место, тебя не возьмут ни в один салон. И учиться дальше ты не сможешь. Реши эту проблему как-нибудь. И бросай якорь, ты уже достаточно побегал. Найди клиентов, сними комнату… ну, постарайся устроиться по-человечески… Тогда уже можно будет об этом говорить более серьезно, понимаешь? Иначе такой разговор вообще не имеет смысла. Ты только не обижайся…
        - Я не обижаюсь, - сказал он. Соледад была права - сватовство предполагало не только свадьбу, на свадьбе жизнь не завершается. Она была вправе ставить условие - он мог принять или не принять.
        К ним подкатила темно-синяя «субару» Сэнсея. Передняя дверца распахнулась.
        - Давай, грузи рюкзаки в багажник, - велел Сэнсей. - Да по-скорому! Еще и на самолет опоздаем!
        Но на самолет Соледад не опоздала.
        Они ехали, сидя рядом и держась за руки. В аэропорту они тоже никак не могли отпустить друг друга. Наконец Сэнсей просто приказал им прощально поцеловаться.
        - А теперь - куда тебя везти? - спросил он Н., четко показав, что дом его на ближайшие месяцы для гостя закрыт. Н. подумал и выбрал автовокзал. Там был прекрасный зал ожидания, где можно спокойно сидеть и думать о будущем.
        Глава шестая
        Соледад вышла в зал, где встречали прилетающих, и увидела Игоря. Он стоял в сторонке, высматривая ее, невысокий, коренастый, в смешной шапочке, которая никак не соответствовала дорогой куртке. Борода и усы делали его старше - мало кто догадался бы, что почти солидный мужчина уже с животиком и с прекрасными черными глазами, - двадцатидвухлетний парень. К несчастью, Игорь уродился в маму.
        Соледад знала, что в этой авантюре Игорь - на ее стороне. И, когда он запер ее чемодан в багажник своей «тойоты», прямо спросила: не слишком ли буянит Маша и какова вообще обстановка.
        - Она клянется, что убьет тебя и суд ее оправдает, - сказал Игорь. - Ну, ты же знаешь маму.
        Соледад рассмеялась.
        - Волосы она мне простила?
        - Я впервые слышал, чтобы она так ругалась. Придется тебе покупать парик.
        Игорь водил первый год и ехал крайне осторожно - он и по натуре был спокойным и рассудительным, вот тут сработали отцовские гены. На дорогу ушло больше часа - троллейбусом быстрее.
        Квартирный вопрос Соледад и Маша решили очень разумно - поселились в одном доме, чтобы не тратить время на путешествия и чтобы Соледад не рисковала простудиться в общественном транспорта. Маша заботилась о ней так, как не заботилась о родном сыне Игоре, постоянно приносила то травки, то мед, то невероятные домашние тапочки - из овечьей шерсти, вроде пушистых слоновых ног. На этом основании она требовала от Соледад разумного поведения. А добивалась в основном неразумного. Ну, может ли благовоспитанная женщина, едва войдя в подъезд, прямо с мороза, не подготовившись, не распевшись, заголосить: «Ах, еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!»
        Соледад наслаждалась тем, как гуляет по лестницам, отражаясь уже непонятно от каких плоскостей и пространств, ее сильный голос. Маша, в длинном лиловом халате с драконами, сшитом на заказ, выскочила из дверей на первом куплете романса и закричала:
        - Прекрати немедленно!
        Но Соледад допела до финала, того самого финала, который они с Машей придумали и так старательно отрепетировали, с негромким счастливым смехом, с мечтательной негой в голосе, это был самый победный финал, во всех концертах публика требовала повторения. И тогда только она вошла в Машину прихожую.
        - Тьфу! - воскликнула Маша. - Это просто какое-то уродство! Как ты в таком виде выйдешь на сцену?
        - А по-моему, нормально, - возразила Соледад. - По крайней мере, это мне к лицу. Темные цвета - не мои.
        - Это вопиющая пошлость. Тебе необходимы длинные волосы, это твой образ…
        - Значит, будет другой образ!
        Соледад ждала возмущения. По ее расчетам, первый взрыв уже миновал - выйдя из парикмахерской тридцатого декабря, она сфотографировалась встроенной камерой мобильника и отправила снимок Маше вместо новогоднего подарка. После чего отключила аппарат.
        - Тебя закидают тухлыми яйцами.
        - Сероводород тоже иногда полезен.
        Маша была старше на десять лет и полагала, что обязана воспитывать Соледад. Но всякое воспитание имеет пределы, к тому же Игорь, привыкший к их несерьезной грызне, уже разделся, разулся, пошел на кухню варить кофе. Он знал, что кофе может укротить любой материнский шторм и тайфун.
        - Это просто какой-то ужас! У тебя сегодня выступление, а ты - на что ты похожа? Не выспалась, питалась черт знает чем, лицо никакое! Работаем, работаем!
        С этим боевым кличем Маша кинулась к роялю. Да, в ее доме было не пианино, а именно рояль, это она могла себе позволить - да и репутация обязывала. Маша, один из лучших концертмейстеров города, умела себя преподнести - она и музыкальную передачу на радио вела, и аккомпанировала всем оперным певцам на концертах, и много чего еще предпринимала. В частности, вкладывала средства в недвижимость - у нее были три квартиры, в которые она сперва вбила бешеные деньги, а потом стала их сдавать за деньги еще более бешеные.
        Но музыку она любила, и Соледад она тоже любила - как несбывшуюся мечту. Маленькая кругленькая Маша в детстве грезила, как выйдет на сцену, высокая и статная, в длинном парчевом платье, с тяжелым узлом переплетенных черных кос на затылке, и будет петь взахлеб. Не сбылось, и не видела она никакой драмы в том, что не сбылось, однако сидела в душе заноза - и Маша выбирала для Соледад концертные платья, туфли, маникюрш и парикмахеров куда придирчивее, чем сама Соледад.
        Маша откинула крышку и уже нависла задом над стулом-вертушкой, но сладостно затренькал телефон. Он лежал в прихожей - с той минуты, как Соледад позвонила и попросила прислать Игоря в аэропорт.
        Пока Маша бежала к аппарату, Соледад подсела к роялю. Она и сама понимала, что испортила образ напрочь. Ее репертуар требовал особого типа женственности, того, что вне времени, требовал сплава сексуальности и отрешенности, так что со стрижкой она погорячилась. Но оставить те длинные волосы она не могла - это были волосы из другой жизни, они слишком многое впитали, они помнили прикосновения тех мужских рук, о которых следовало забыть навеки.
        Забвение все никак не приходило, даже наоборот - крепла мысль проучить того мужчину, проучить жестко и со вкусом. И, когда эта мысль, продолжая собой мысль о волосах, вновь развернула перед Соледад дивные картины победительного будущего, певица опустила руки на клавиши и взяла первые аккорды вступления.
        Это была не ее музыка, Соледад прекрасно знала, откуда утянула мелодию, приладив к ней несложный аккомпанемент и переработав под текст. Ей самой не очень нравилось то, что получилось, но петь хотелось, и она запела:
        - Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленный.
        И хруст песка и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Трудно сказать, о чем думал Александр Блок, когда записывал эти строчки. Уж во всяком случае не о женском голосе, который переделает их под себя. О Блоке Соледад меньше всего беспокоилась - он отдал миру слова, отпустил их на свободу и умер. Она же протянула руку и поймала пролетавшие стихи, не самые лучшие, но самые подходящие, чтобы превратить их в заклинание. Правда, пока она боялась слишком уж портить текст, лишь чуть-чуть - чтобы стал не мужским, а женским.
        В комнату вошел Игорь. Он знал, что из-за блоковского романса мать и Соледад сильно спорят: Соледад хочет найти хорошего композитора, а мать кричит, что незачем брать в репертуар вещь, которая всю оставшуюся жизнь будет капать серной кислотой на душу.
        Соледад пела негромко, проникновенно, вкладывая в слова именно того оттенка отчаяние, которое пользовалось у любительниц романсов особенным успехом:
        - Ты чтишь обряд: легко заправить
        Медвежью полость на лету,
        И, тонкий стан обняв, лукавить,
        И мчаться в снег и темноту,
        И помнить узкие ботинки,
        Влюбляясь в хладные меха…
        Ведь грудь твоя на поединке
        Не встретит шпаги жениха…
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Завершить этими словами романс Соледад не могла - заклинание не допускает неопределенности. Но более подходящих в этом стихотворении не нашлось. А сама она стихов не писала - да и постеснялась бы пристегнуть свое творчество к Блоку.
        - Совсем забыл - я наконец нашел то, о чем ты просила, - сказал Игорь. - Текста нет, придется с голоса записывать. Пойдем ко мне, послушаем.
        - И кто исполняет? - быстро поднявшись, спросила Соледад.
        - Каринна и Рузанна Лисициан. Очень старая запись. Мне не понравилось, какое-то дамское рукоделие. Но все равно - с тебя причитается.
        - А то!
        Соледад довольно улыбалась - Игорева находка была самым что ни на есть победным гимном.
        Совсем давно, еще чуть ли не школьницей, она слышала романс Булахова «Нет, не люблю я вас», изначально написанный для мужского голоса, в женском исполнении и даже запомнила несколько строк. Кто ж знал, что дура-преподавательница поставит ей голос с ограниченным диапазоном для классического репертуара, что Соледад будет обречена на старинные романсы? Чуть ли не пятнадцать лет спустя она стала искать этот вариант текста для женского голоса по нотным библиотекам - и безрезультатно. И вот Игорю повезло - даже если запись некачественная, разобрать слова они вдвоем уж как-нибудь сумеют.
        - Опять ты дурью маешься, - сказала, входя, Маша. - Все к черту, работаем, работаем. Сын, иди на фиг.
        - Потом, - сказала Игорю Соледад. - Нам нужно весь репертуар прогнать. Я к тебе в перерыве приду.
        Игорь бы не помешал репетировать, но они хотели в процессе еще и поговорить. Он это прекрасно понимал.
        Маша села к роялю и протянула руки, чуть растопырив пальцы. Ей было легко войти в рабочее состояние - она из него, кажется, и не выходила.
        Руки у нее были удивительной красоты, белые, с безупречной кожей, с длинными пальцами, вот только ногти приходилось стричь, но даже короткие она холила и лелеяла. Собственно, у нее была идеальная внешность для аккомпаниатора - никто не любовался ее лицом и фигурой, внимание собирали на себя руки и музыка. Большое круглое лицо, как будто для шаблона использовали тарелку, с широкой переносицей, с маленькими, как нарочно, носиком и ртом, неженственное тело с плоской грудью и плоским задом, с полным отсутствием талии, доставили ей немало огорчений в юности, но характер у нее был бойкий и замуж она все-таки вышла, пусть и ненадолго. Сейчас у нее был любовник, молодой певец, некрасивый чрезвычайно (Соледад не могла спокойно видеть его крючковатый нос и вывернутые губы), но одаренный и хорошо понимающий, с какой стороны бутерброд намазан маслом.
        Соледад начала с русских песен, распелась, перешла к Булахову, к Глинке, к Чайковскому. Она целых пять дней была вне музыки и, соскучившись по собственному голосу, сейчас наслаждалась им, как гурмэ - редким вином. Отдых был необходим - пение опять доставляло ей удовольствие.
        В перерыве они пошли пить чай со сплетнями.
        - Нагулялась? - сердито спросила Маша. - Накувыркалась?
        - По самое не могу!
        - Ты видела, как Любимова пела? - Маша имела в виду новогодний концерт по телевизору.
        - Нет, конечно.
        - А что?
        - У нас не было телевизора.
        - Счастливая… А я вот все праздники - мордой в экран…
        Больше о приключении с Н. не было сказано ни слова. Была более серьезная тема для разговора - уж если Соледад, спятив окончательно, поменяла прическу, то нужно выбрать из всех ее концертных платьев самое нейтральное, ибо образа-то больше нет, романтического образа то ли цыганки, то ли испанки, поющей почему-то по-русски страстно и томно. Возник другой - белокурой бестии, которая, валяя дурака, любуется своим страданием. И с этим что-то нужно было делать - публика придет, чтобы слушать и слезами обливаться, она за это деньги платит.
        - Так я тебе сто раз говорила, что мне остохренел этот страдательный репертуар, - сказала Соледад. - Вон Игорь нашел «Нет, не люблю я вас» для женского голоса - то, что нужно!
        - И как ты себе представляешь программу русского романса на сплошной оптимистической ноте? Ты думаешь, тебя с такой программой примут в Швейцарии? Они там рыдать придут, а не оптимизмом заряжаться. Когда все о’кей, чего ж не порыдать?
        - Надо сделать наконец «Шпагу жениха»…
        - Не надо. Хватит с тебя. Нашла перед кем унижаться! Черт-те что с дешевой гитарой! - заорала Маша. - Мало тебе того фестиваля, раздолбать его в качель?! Поехала! Приперлась?.. Ну и что?!
        - Надо!
        - А я говорю - не надо! Не смей корчить из себя брошенную женщину! Это не твой стиль!
        Соледад онемела.
        Такое могла сказать только настоящая подруга. Маша как раз и была настоящей. И она продолжала яростно, чуть ли не подпрыгивая на табуретке:
        - Это для победительницы романс! Его петь надо, когда все уже в порядке! Вот когда будет жених со шпагой - тогда и споешь! А так - собачий скулеж у запертой двери, поняла?!
        Соледад вскочила, уверенная, что вот сейчас уйдет из этой квартиры раз и навсегда. Она была уверена, что Маша никогда не перепрыгнет того каменного забора между ними, который сама же и возвела из гипертрофированной деликатности. Но, возможно, Машино терпение наконец лопнуло. Да и у кого бы ни лопнуло - именно Маша все эти полтора года держала круговую оборону, отсекая всех, кто мог напомнить Соледад про ее личную драму, и всячески отвлекая подругу от ненужных мыслей.
        - Сядь! - приказала Маша. - Вот на кой тебе этот блоковский романс? Ты полагаешь, что он этот романс услышит - и в нем проснется совесть? И он пошлет ту сучку к черту? Черта с два! Вот ты мне скажи - где он может услышать этот романс??? Он что, на концерты ходит? Да его на твой концерт дрыном не загонишь! Он что, твой диск купит? Ему что, музыка интересна? Ему интересен только он сам - когда вокруг такие же лузеры просят стареньких песенок! Вот ты мне скажи - когда он в последний раз новую песню написал?! Нет, ты не год - ты век назови, блин!
        Все, что Маша выкрикнула, было горестной правдой. И она правильно сделала, сменив объект своих нападок, хотя и тут была опасность настоящей ссоры: получалось, что Соледад влюбилась в пустое место, а потом, когда это пустое место ее покинуло, полтора года по нему тосковала, до такой степени тосковала, что потащилась на дурацкий бардовский фестиваль - вдруг встреча что-то в нем всколыхнет?
        Но Маша решила единым махом вытащить все занозы.
        - Ты на фестиваль ездила - слышала, что он там поет? Ничего же нового не поет! Спорю на самую большую бутыль «Метахи» - ты даже не пошла его послушать, а тусовалась вокруг да около! Сядь! То, что ты делаешь, - это все равно, что стрелять из пушки по комарам! Они даже не поймут, что ядро пролетело, они не так устроены, чтобы это понимать? А против комаров что нужно? Яд нужен антикомариный! Пшикалка! Вот яд они поймут!
        Соледад смотрела на подругу, не узнавая. Маша преобразилась так изумительно, что стал понятен интерес молодых любовников: от злобного возбуждения она очень похорошела, даже вытянулась вверх, шея удлинилась, грудь подалась вперед.
        - Ну и что ты предлагаешь? - спросила Соледад. - Дихлофосом его облить, что ли?! Дустом посыпать?!
        Маша рассмеялась.
        - При чем тут он? Он - пустое место с дешевой гитарой! Я про тебя говорю! Кончай ты носить в себе этот гнойный нарыв и лечить его французским парфюмом. Ты думаешь, что от этой беды можно избавиться красиво - выйти на сцену и спеть благородный романс? А хрена с два! Не поможет!
        - А что поможет?
        - Поможет то, что ты перестанешь давить в себе нормальную женщину и делать из себя святую невинность. Ты же хочешь его убить не морально, а физически, но тебе стыдно в этом признаться, - сказала Маша. - Ты хочешь его по-настоящему проучить, но стыдно и страшно. А ты не бойся! Иначе ты никогда от него не избавишься. И никакие новогодние любовники эту дырку не заткнут…
        Соледад хотела возразить, но промолчала. Маша была права - страдания затянулись только потому, что она просто не знала, как ей проучить человека с дешевой гитарой, чтобы и чувствительно получилось, и красиво, и бескровно…
        - Ну, хватит, - произнесла она наконец. - Время идет, а мы еще не придумали, что наденем.
        - Мне-то проще, я уже новое черное приготовила, Наташка его поправила - блестки убрала, спереди вышила черным стеклярусом, ничего так получилось. Вот с тобой что делать?
        - Пошли ко мне, посмотрим…
        Поскольку они жили в одном подъезде, Маша даже не стала переодеваться, только завернулась в огромную шаль и опять стала похожа на бочонок.
        В спальне Соледад стоял шкаф, доставшийся чуть ли не от прабабки. В этом шкафу можно было при желании поставить диван и жить, не ощущая неудобства. Сейчас он был забит тряпками, дорогими и не очень. Соледад распахнула ту дверцу, за которой висели концертные платья, вытащила их в одной охапке и кинула на кровать.
        - Там роскошь не нужна, там поражать некого, - сказала Маша. - Я бы взяла зеленое - вроде бы блондинкам в зеленом неплохо… Обидно, черт…
        С этими словами она подергала не зеленое, а густо-вишневое платье, действительно очень эффектное при соответствующем макияже и темных волосах.
        Соледад поняла, что подруга имеет в виду: платье шилось специально для новогоднего банкета у богатого дядьки, где ожидались новые и очень перспективные знакомства. От Соледад с Машей требовались три романса в ретро-стиле, а вознаграждение зашкаливало все разумные расценки. Маша, трогая платье, безмолвно сообщала Соледад: только абсолютная идиотка могла отказаться от такого банкета…
        - А давай рискнем… - Соледад стала раздеваться. - Попробуем на старых девах… Может, оно и ничего?..
        Старые девы - это была неизменная аудитория в филармоническом зале, вечные поклонницы Соледад, многих из которых она уже знала в лицо. Приходили они поплакать. Именно для них подруги держали в репертуаре романсы, которые сами называли слезоточивыми. И царила полная гармония - на сцену выходила бледная темноволосая женщина с трагическим взглядом, пела про несчастную любовь, уходила с таким видом, будто в гримуборной ее уже ждут табуретка и намыленная петля. Теперь же гармония рухнула в тартарары - нужно было что-то другое…
        Маша вынула из охапки и встряхнула зеленое платье, повернулась. Соледад стояла перед ней в бюстгальтере и трусиках. Маша, прищурившись, посмотрела на нее:
        - Этот твой там тебя совсем не кормил, что ли?
        - Кормил, - несколько удивившись, отвечала Соледад. О том, что продовольствие было куплено за ее деньги, она, естественно, не доложила.
        - Странно… Ты здорово похудела.
        - Не должна вроде…
        Но зеленое платье, в последние месяцы узковатое, оказалось неожиданно широко в талии, и линия бедер тоже изменилась, и грудь приподнялась - впору обходиться без особенного, под концертное декольте, лифчика.
        - Чем ты с ним занималась?
        - Чем, по-твоему, можно заниматься в постели? - тут Соледад вспомнила странные подробности. - Ну, он еще мне массаж интересно делал…
        - Эротический?
        - В том-то и дело, что нет… Ничего страшного - я шаль накину, никто ничего не поймет.
        - А что, черная шаль нас спасет! - обрадовалась Маша. - Ты еще перед концертом лимон съешь - и мировая скорбь на два отделения обеспечена!
        Они снова стали подружками, впряженными в одну телегу, избегающими слов, способных вызвать разлад.
        Но одна из них кое-что сегодня сказала, а другая - услышала…
        Глава седьмая
        Н. переночевал на автовокзале.
        Во-первых, он просто не знал, куда податься. Во-вторых, не желал никого видеть.
        Пока ехали с Сэнсеем - ни словом не перемолвились, и это его вполне устраивало. Он принял решение, которое могло перевернуть его жизнь вверх дном, и хотел немного опомниться. А Сэнсей своим строгим молчанием показывал, до какой степени он недоволен приятелем.
        Не то чтобы Н. стал за эти дни другим человеком… Это и невозможно - полностью перемениться лишь потому, что судьба свела с непонятной женщиной. Нет, другим он и не мог стать, просто его необычный дар, живущий в руках, слишком долго не знал развития - и вот пошел в рост, а в самой его глубине обозначился иной дар, тридцать лет спавший в виде зародыша, и тоже стал расти.
        Если бы Н. мог отделить глаза свои от тела и отправить их ну хоть к потолку зала ожидания, если бы мог хоть на минуту дать им способность видеть сквозь плоть, он узнал бы о себе много любопытного. Возможно, этот трюк, превышающий человеческие возможности, даже был ему под силу - только он об этом и не задумался.
        Сперва он вспоминал то, что было и прошло, все милые подробности, всю безмолвную нежность. Потом воссоздал в памяти последние слова Соледад. Она поставила условие - он согласился, что условие разумное. Но легко сказать - взяться за ум…
        Бульдожкины родители в свое время расписали ему целую программу на десять лет вперед. Это был забавный период - Бульдожка ходила беременная, вся родня тихо радовалась, и с этой радости Н. могли перепасть немалые дивиденды. От него ничего не требовали, ему только предлагали и дарили. А он принимал как должное и отдыхал - водил Бульдожку на прогулки, массировал ей ноги, просто лежал вместе с ней на тахте и смотрел телевизор.
        Так вот, бывшая теща имела каких-то приятельниц, а они - других приятельниц, и ниточка вела в медицинское училище. Кто сказал, что туда не принимают мальчиков? И кто сказал, будто там есть ограничения по возрасту. Теоретически на вступительные экзамены мог прийти хоть столетний бородатый дед - и, если бы он набрал нужные баллы, его бы приняли за милую душу. С этого начинался план действий - даже если у Н. вылетела из головы вся таблица умножения (а его сложные отношения с наличностью как раз на такую мысль и наводили), то общими усилиями его протащат в училище, а далее - пусть хоть изредка ходит на лекции и вовремя является на экзамены. Можно, конечно, и купить диплом, не мудрствуя лукаво, но тесть держал целую речь о знаниях, которые массажисту обязательно когда-нибудь пригодятся. Тесть хотел, чтобы в доме все было правильно.
        Дальше теща воспарила духом и замахнулась на фельдшерские курсы - тоже вещь неплохая. Н. с ней уже не спорил - теще хотелось, чтобы зять, получив хоть простенькое медицинское образование, окончил для проформы еще курсы массажа и работал в поликлинике, там тепло и чисто, массаж всегда пользуется спросом, появится приватная клиентура, а главное - он будет занят целый день, да еще под присмотром знакомых, и сомнительные приятели отсохнут сами собой. Теща знала, что дочка затеяла этот брак ради ребенка, но надеялась, что упрямая девка одумается и не захочет оставаться одна.
        Кроме того, теща видела в газетах рекламу курсов массажа и сама тоже ходила разминать спинку к какому-то знакомому дядьке, который брал с нее сущие гроши, но и работал соответственно. Особой разницы между спортивным и лечебным массажем она не видела и уровень Н. оценить не могла. Ей только все хотелось, чтобы он набрал побольше бумажек с печатями.
        Вот сейчас об этих бумажках и о тещиных советах Н. задумался настолько основательно, насколько вообще мог. И на первое место выскочил вопрос о жилье. Где-то же надо жить во время учебы.
        Учиться страшно не хотелось - Н. и так знал почти все, чему его могли бы обучить даже очень хорошие преподаватели, а школа медсестер внушала ему настоящий ужас. Однако условие… проверка на вшивость, если вдуматься… и шанс самому, предъявляя бумажку с печатью, ходить на мастер-классы знаменитых китайцев и японцев, а не попрошайничать у Сэнсея…
        Был вариант, самый разумный из всех возможных: вернуться домой, к матери, найти хотя бы одноклассников, на два года бросить якорь, действительно получить диплом и даже заработать какие-то деньги. Таким образом решалась проблема жилья, но возникала куча других проблем - сидя в провинциальном городишке, в Большие Города не наездишься, а звать в захолустье Соледад он не мог. Если же видеться с ней раз в полгода - то никакой свадьбы не будет никогда. Значит, нужно собраться с духом и искать шансы прямо здесь.
        Н. понятия не имел, в каком направлении двигаться, одно знал точно: Соледад - его женщина. Она его женщина и за пределами постели - такое ощущение посетило Н. впервые. Он бы не назвал это любовью - он старался обходиться без громких слов, но если бы заставили - он назвал бы это браком, при котором двое есть едина плоть и души нашли друг друга, уже свершившимся браком, записанном где-то на небесах ангелами в специально для того заведенную книгу. Оставалось только довести себя до соответствия этой записи, что совсем не просто.
        Он достал свою записную книжку, готовый учебник российской географии (туда были даже внесены кое-какие расписания поездов и электричек), стал перелистывать ее очень тщательно - кроме Сэнсея и Томкета, у которых теоретически можно переночевать, там были еще люди обоего пола, к кому просто заглянуть на огонек и поужинать на халяву. В новогоднюю ночь он этих людей тормошить не стал - это все была молодежь или считающие себя молодежью (вроде самого Н.), они наверняка где-то тусовались и собирались там сидеть до первых трамваев. Они были когортой многообещающих бездельников, но при том - жителями Большого Города и знали его нравы куда лучше, чем бродяга Н.
        Оставался самый главные вопрос - на какие деньги обзвонить их всех.
        Когда впопыхах уезжали от Сэнсея, его дед, старик сообразительный, дал с собой бутерброды. Их хватило на ужин и на завтрак. Конечно, какая-то мелочь в кошельке была, но ведь неизвестно, куда сегодня ехать, даже не просто ехать - ездить, а метро подорожало.
        Н. выбрал самый перспективный номер и пошел искать телефон-автомат. У него было с собой приспособленьице для халявных звонков, которое он видел у приятеля и легко смастерил, но автоматы бывают разные, не всюду оно действует.
        Через полчаса, потратив половину своих медяков, Н. уже знал, кто ему может сосватать жилье. Все оказалось так просто - проще некуда, и Н. впервые в жизни проклял свою безалаберность - ведь он давно уже мог обходиться без Сэнсея!
        Одна из его разгильдяйских подружек, выйдя замуж, стала женой бизнесмена. Бизнесмен был тот еще авантюрист - он нашел способ сэкономить на аренде помещения и открыл несколько магазинов в подвалах. Ремонт же отложил до лучших времен.
        Подвалы были в старых домах, где все прогнило, и время от времени происходил потоп. Чаще всего текла холодная вода, но случалось, что горячая, пару раз давала гастроли канализация. В общем, требовался человек, чтобы в этих подвалах ночевать, - в двух одновременно. И при потопе принимать немедленные меры.
        Подружка объяснила, что это не подвалы, а рай земной. То есть, можно выгородить ящиками закуток, из других ящиков сделать топчанчик, да поближе к горячим трубам, да накрыть его толстым ватным одеялом (одеяло оказалось времен первой мировой), да там же смастачить столик, да завести электрочайник - что еще человеку надо? Гигиена - это через двор, к соседям, там же можно договориться насчет душа. Но вообще, если приложить руки и немного мозгов, можно изготовить что-то вроде душевой кабинки прямо в подвале. На том райская сторона вопроса кончалась, начиналась другая. За ночь следовало, имея базу в одном подвале, дважды посетить второй, за два квартала. Правда, хозяин обещал, что утром никто Н. гнать с топчана не станет - спи, сколько влезет.
        Был оговорен и оклад месячного содержания. Конечно, минимальный - ну так ведь служебная жилплощадь имеется, другие бы за этот закуток в подвале еще и приплатили, но бизнесмен любит жену и готов поддержать ее непутевых друзей…
        Когда Н. оказался в подвале, он даже присвистнул, вообразив, в какой восторг пришла бы Соледад. Сам он, выйдя на трассу, мог не мыться неделями, с его кожей от этого ничего не делалось, она оставалось такой же белой и безупречной, грязь словно тихо тлела и сгорала на ней. А Соледад нуждалась в ежедневном душе, в свежих простынях. Но уж одну-то ночь они могли провести тут, не беспокоясь, что услышит и подумает Сэнсей.
        Н. взялся за обустройство своего нового жилища. Он нагромоздил стенку ящиков чуть ли не до потолка, отгородив свой законный закуток, пристроил вторую - так, чтобы попасть к топчану можно было только через узкий проем. Образовалась жилплощадь примерно в пять квадратных метров. И она показалась Н. идеальной - он мог поставить возле топчана метровой вышины рюкзак, соорудить у изголовья не столик, а целый стол. Продавщица Лида подарила ему удлинитель, кипятильник Н. всегда таскал с собой, после уволившейся продавщицы Тани осталась большая керамическая кружка с отбитой ручкой - в ней можно было готовить китайскую кудрявую вермишель.
        Н. обзаводился хозяйством с азартом и неловкостью человека, который впервые в жизни вьет гнездо. Он высмотрел, куда ходят по утрам местные бомжи, и приволок совершенно замечательную вещь - соединенные петлями большие подушки от старого раскладного кресла. Самому ему было безразлично, на чем спать - он не понимал разницы между мягким и жестким. Но если еще раздобыть простыни и пододеяльник, если заправить в пододеяльник старый спальник, то получится ложе, достойное любимой женщины…
        В подвале нашлась и сломанная настольная лампа. Н. при необходимости умел управляться с электрическими приборами, починка заняла минут пять, не больше. Лампочку он ночью вывинтил в соседском подъезде. Наконец, попросив у старшей продавщицы Аллы молоток и гвозди, соорудил над топчаном что-то вроде вешалки.
        Переход на оседлый образ жизни давался ему нелегко. Он мог, если не светило халявного угощения, голодать и сутки, и двое суток - но это было его нормальным дорожным режимом. Потом обязательно подворачивался чей-то теплый дом, бутерброды, чай, или же, как у Сэнсея, вообще трехразовое питание. Человек, имеющий свое жилище, должен регулярно пополнять запасы продовольствия - это стало для Н. неприятным открытием. Другое открытие - что никто больше не выдаст ему свои старые, но чистые трусы, так что заношенные можно будет спокойно свернуть тугим комком и выкинуть в мусорник. Конечно же, мать учила Н. стирать мужское бельишко, но когда это было?
        Впервые в жизни Н. пошел в хозяйственный магазин покупать стиральный порошок.
        Ему было немного грустно - он знал, что полет над просторами Российской империи кончен. Он выбрал Соледад - вернее сказать, тот путь по твердой земле, который должен привести к Соледад. Свернуть уже не мог.
        До сей поры он сам себя считал красивым мальчиком, общим любимцем (тех, кто смотрел на него косо, Н. не учитывал), крылатым разгильдяем, всегда готовым на любую авантюру. Соледад, не говоря вслух никаких многозначительных слов, объяснила ему, что видит в нем мужчину. Это было как вторая инициация. Ему пока что не слишком нравилось быть мужчиной. Но он очень старался.
        Он знал, что необходим этой женщине именно таким - способным о ней позаботиться. Она нуждалась в надежной и непоколебимой мужской любви - а он был готов дать ей эту любовь, исцелить ее любовью от всех ранок и царапинок, без которых невозможно дожить женщине до тридцати лет.
        На третью неделю своего подвального житья (уже была повешена в проеме занавеска и на столе стояли две тарелки, уже была натянута над лохматой горячей трубой веревка для сушки белья, уже лежала в общем холодильнике его личная запрессовка колбасы) Н. шел ночью проверить второй подвал.
        Он шел и думал, что все складывается неплохо. Продавщица Лида была в восторге от его удивительных рук - а и всего-то ничего потребовалось, чтобы избавить ее от головокружений, обычные приемы мануалки, только выполненные очень бережно, деликатно, едва прикасаясь к ее шее и подбородку. Потом Н. показал Лиде простенькие растяжки, которые следовало делать самостоятельно, чтобы шея не каменела и полная кислорода кровь свободно взлетала по сосудам в мозг. Именно так он объяснил ей свершившееся чудо - но она не поверила, она в свое время насмотрелась телепередач про экстрасенсов и мечтала увидеть живьем хоть одного. Жизнь продавщицы в подвальном магазине небогата событиями, и потому Н. стал для Лиды настоящим подарком - она всем про него рассказывала, а ее с интересом слушали. В результате он приобрел двух клиенток, и наклюнулась еще третья.
        Правда, учеба, о которой говорила Соледад, оставалась за гранью возможного, но, с другой стороны, кто же поступает в медучилище посреди зимы? Время еще было, и Н. с веселым ужасом подумал, что не миновать ему садиться за школьные учебники. Опять же, ближе к весне можно будет позвонить Сэнсею - тот как раз с медиками часто общается, глядишь, чего путного подскажет.
        Размышляя об отдаленном будущем, что с ним бывало крайне редко, Н. подошел к перекрестку. Его обогнала машина, разбрасывавшая песок. Смысла в этом было немного - падал снег. Но несколько минут улица была хорошей, не скользкой.
        Время было такое, что даже поздние лихачи - и те куда-то запропали. Мороз разогнал по домам всех, но двое, что вышли на другой стороне улицы из-за угла, его не замечали. Они разговаривали, красиво взмахивая руками. Н. даже остановился, глядя на них - это не было знакомой ему азбукой глухонемых, но какой-то смысл в движениях имелся, они складывались во фразы.
        Двое спорили. Руки девушки на чем-то настаивали, руки юноши возражали и отвергали. Н. залюбовался парой - они вели спор о Красоте. Наконец дошло до самого сильного аргумента.
        Юноша выбежал на середину улицы и стал танцевать. Он прошелся по дуге легкими прядающими прыжками; раскинутые руки несли его, ловкие ноги разлетались и смыкались то справа, то слева; наконец он завершил свой монолог великолепными пируэтами и встал, запрокинув голову, обнимая руками вселенную.
        И грянул долго сдерживаемый небом снегопад!
        Н. глядел вслед уходящим влюбленным и улыбался. Их поцелуй на морозе разбудил в нем смешную зависть. Потом он вышел на улицу сам. Он тоже хотел танцевать о любви.
        Тонкий слой песка уже скрылся под снегом, но его это мало беспокоило. Следя за артистом, Н. видел те точки, откуда был возможен настоящий взлет, но не случился - то ли из осторожности, то ли от неумения, а скорее всего - он был этой паре ни к чему, они ведь на своем языке обозначали спорные моменты танца, не более.
        Совершенно не умея танцевать, он сделал первый прыжок из цепочки. По всем законам бытия ему полагалось бы упасть, шлепнуться, разбиться. Он не держал спину, а отлетевшая назад нога должна была утащить его за собой. Этого не случилось - наоборот, возникло ускорение для второго прыжка; второй стал основанием для третьего; дуга сложилась неожиданным образом; нарисовался в снегу сверкающий круг и, влетев в самую его середину, Н. стал медленно взмывать и опускаться, словно на батуте; ноги меж тем творили чудеса и справа, и слева, и сзади, раскидывая снежинки четкими сдвоенными ударами.
        Он только не знал, как же теперь опуститься и остаться на земле…
        Глава восьмая
        Соледад стояла прямо, как молоденькое деревце, и улыбалась. Аплодисменты не стихали, и она знала, что публика после формального завершения концерта все-таки ждет его продолжения. Маша за ее спиной уже наверняка шуршала нотами, раскрывая их новинку, их изюминку, романс, обреченный на бешеный успех, - «Нет, не люблю я вас».
        Это был победный марш всех брошенных женщин в мире - а в зале сидели главным образом одинокие дамы, и они душу бы отдали за искру надежды.
        Собственно, когда Булахов сочинял этот романс, перед глазами его были стихи, написанные мужчиной, весьма кокетливые стихи - и только. Но потом какая-то женщина догадалась, что с ними нужно сделать. И дописала два куплета.
        Сама Соледад услышала этот романс в женском исполнении очень давно и запомнила только две строчки: «Любила ли я вас? Быть может, и любила…» Они были пропеты с таким очаровательным легкомыслием, что Соледад пришла в восторг - вот именно так и нужно расставаться. Этот восторг длился довольно долго - вплоть до развода с первым мужем, от которого она ушла с одной спортивной сумкой через плечо, ушла без особой трагической причины - а чтобы настоять на своем. Она могла себе это позволить - покойный дед оставил ей квартиру и неплохие деньги.
        Когда же ей самой пришлось расставаться, глядя вслед уходящему, было, разумеется, не до романсов. И она вспомнила вставленные в известный текст неведомой дамой строчки несколько месяцев спустя. Тогда она уже сжилась с тоненькой железной занозкой в сердце, хотя еще не научилась двигаться так, чтобы не было больно.
        Поиски романса в нотной библиотеке по Интернету через заветные строчки не дали ничего - потом только Игорь додумался искать всех его исполнителей и набрел на исполнительниц. То, как расправились с романсом сестры Лисициан, Соледад не понравилось - но она получила заветный текст!
        В новом синем платье (оттенок безупречно гармонировал со светлыми волосами, а зеленое она поклялась больше не надевать), в новых туфельках с тонкими острыми каблуками, Соледад слушала аплодисменты и, уловив привычным ухом их угасание, подняла обнаженную руку. Она потребовала молчания - она его получила.
        Маша улыбнулась и решительно заиграла вступление - трель за трелью, все громче, все задорнее. И сделала паузу.
        - Нет, не люблю я вас, да и любить не стану, - очень спокойно выговорила Соледад, глядя свысока, словно бы у ее ног валялся отвергнутый обожатель. - Прекрасных ваших глаз не верю я обману…
        И чем дальше - тем резче, с правильным ощущением женщины, которая переступает через свое прошлое и уходит, не оборачиваясь, без сожалений и попыток разобраться, - как, скомкав, выбрасывают исписанную бумажку, едва глянув на первые слова…
        Со сцены ее не отпускали добрых двадцать минут. Сперва бешено аплодировали, потом понесли цветы. Соледад складывала букеты на белый рояль и улыбалась залу. Она чувствовала, что общее восхищение окружает ее облачком особого воздуха - родного для нее воздуха, без которого она порой просто задыхалась.
        Она была необходима женщинам - полкам и дивизиям женщин, которые могли услышать о любви только от нее, шли к ней за словами любви, уносили с концертов воспоминание о любви. Соледад была щедра - каждая седая бабушка с клюкой, сидевшая в самом заднем ряду, получала это воспоминание в лучшем виде - без пошлости житейской.
        Наконец их с Машей отпустили.
        Им пришлось самим нести цветы в гримуборную.
        - Какой кошмар, - сказала Маша. - Мы ночью отравимся… Не выбрасывать же.
        Она была равнодушна к ароматам.
        - Было бы лето - выставили бы на балкон… - Соледад присела к столику и стала вынимать из ушей большие золотые серьги с крашеными цирконами, которые купила специально под это платье. - Где Игорь?
        - Сейчас поднимется.
        Ожидая сына, Маша изучала открытки, привязанные к букетам. В общей охапке были цветы от знакомых, от приятелей-журналистов, от известных уже несколько лет поклонников и поклонниц таланта Соледад.
        - О, гляди! Позапрошлый век, блин! - воскликнула Маша, протягивая Соледад открытку.
        - «Вы - лучшая из всех певиц, кто когда-либо брался за русские романсы, - прочитала Соледад. - Если не возражаете, я буду ждать Вас у служебного входа».
        Подпись разобрать не удалось.
        - Это с которого букета?
        - Вот, - показала Маша.
        - Ничего себе…
        Из всех цветов эти были самые дорогие.
        - Миллионер, однако, - заметила Маша. - Ты смотри, не пробросайся…
        - Да уж как-нибудь… - в тон ей ответила Соледад.
        Миллионеры на горизонте возникали редко, да что говорить - просто нормальные мужики, и те редко возникали. Съездив на гастроли в Швейцарию и Францию, подружки кое с кем познакомились, но у них хватило ума не пороть горячку и не вступать в союзы с мужчинами, все достоинство которых в том, что они - заграничные. Хотя был, был один человек - старинного российского рода, с прелестными манерами, хозяин особнячка, воспитавший и отпустивший во взрослую жизнь сыновей. Он обещал рай - безбедное существование, светские визиты и красивые путешествия, блистательное положение в местном «Русском клубе», необременительная концертная деятельность…
        - Нет! - сказала Соледад. Она не хотела блистать в одном и том же окружении - это раз. И она не хотела надолго уезжать из России - это два. А, поскольку о любви тут речи не было, то эти два аргумента и победили в споре.
        Маша знала, что у каждого из них - своя хитрая подкладка. Первая - Соледад раскинула сети и поставила ловушку на человека, который обязательно должен появиться, чтобы помочь в важном для нее деле. Так что новая публика и новые знакомства были просто необходимы. Вторая подкладка - этот человек должен был обладать немалой властью именно в России.
        Самой Маше повезло не меньше - и она свела дружбу с пожилым домовладельцем. Но ей особо капризничать не приходилось - домовладелец намекнул, что позаботится о будущем Игоря. Поэтому Маша уже подумывала о переезде - не сейчас, года через два-три, а пока пусть будет романтический роман с поцелуями в аэропорту, розами и шампанским.
        Маша переоделась. Она не любила длинных концертных платьев, потому что не любила свою расплывшуюся фигуру, все недостатки которой черный вечерний туалет злобно выделял и подчеркивал. Ей шли джинсы и объемные пушистые свитера, в которых не разберешь, где что. Наступало лето, и Маша опять мучилась вопросом: как спрятаться? Но сейчас был вечер, и она влезла в большую цветастую кофту. Упаковав платье в чехол, она повернулась к Соледад и хмыкнула - певица так и стояла в синем платье, да еще держала дорогой букет двумя руками, на манер младенца в конверте.
        На губах она держала полуулыбку, очень верно передававшую душевное состояние после концерта, каким оно должно быть в идеале: тихую радость и тончайшую грусть от того, что праздник все-таки кончился…
        - Можно? - спросил, приоткрыв дверь, Игорь.
        - Давай, забирай веники, - велела Маша. - Платье я сама возьму. И сумку!
        Игорь повесил через плечо дорожную сумку с общим имуществом подруг, сгреб все цветы и устремился было из гримуборной, но Маша удержала его.
        - Там много людей у входа? - спросила она.
        - Не так чтоб очень.
        - Это хорошо…
        Они переглянулись с Соледад. Если бы не совершенно разные лица - можно было бы подумать, что женщина улыбается своему отражению в зеркале быстрой хищной улыбкой с тем особенным прищуром левого глаза, который не к добру. За десять лет совместной работы они уже до того дошли, что у них в самые важные минуты была интуиция - одна на двоих.
        Соледад вышла из служебного входа первой - так, как если бы знать не знала никаких сумок и даже кошельков. Она несла только цветы - несла их, опустив глаза, держа на губах полуулыбку и не оборачиваясь. Это была игра в аристократку, которая и так знает, что все имущество беззвучно следует за ней, в том числе и кошелек - в кармане особо приближенного лица. Ибо вечернее платье с открытыми плечами карманов для всякой дребедени не предполагает.
        Неплохо было бы накинуть хоть шаль - апрельский вечер прохладен, а во дворах, в вечной тени каменных зданий, живы еще у стен полоски снега. Но Соледад не желала - она должна была быть сейчас такой же бесстрашной и равнодушной к холоду, как белые цветы в ее руках. Тем более, что мерзнуть придется недолго.
        Цветы, разумеется, были те самые - дорогие. Так она давала понять незнакомцу, что согласна встретиться, хотя бы затем, чтобы поблагодарить за подарок.
        Он понял и заступил ей дорогу не менее уверенно.
        Она подняла глаза и посмотрела на него спокойно, с умеренным любопытством. Кроме того, полуулыбка оставалась на губах. Все вместе сложилось в красивый образ ожидания: ну, что же вам, сударь, угодно сказать?
        Тот, кто послал цветы, смотрел на Соледад примерно так же - уверенно. Это была повадка крупного самца, хозяина, умеющего предложить себя женщине без глупостей и нелепых жестов. Но если бы Соледад увидела просто самца, она бы с кратким и ласковым «благодарю-вас-вы-были-очень-любезны» проследовала дальше.
        У мужчины был очень занятный прищур - словно бы эта старомодная сценка его развлекала, во-первых, а во-вторых - он ждал ответной иронии от Соледад.
        - Добрый вечер, - сказал он. - Разрешите представиться - Георгий.
        - Очень приятно, - ответила она.
        - Я бы хотел предложить вам и вашим друзьям провести остаток вечера в «Мадлен». Это совсем рядом, а потом я отвезу вас домой.
        Прозвучало это именно так, как положено - с большим чувством собственного достоинства.
        - Я еще ни разу не была в «Мадлен».
        Так Соледад дала понять, что приглашение принято.
        - Вот и славно. Вот мой джип, серый, - Георгий показал припаркованную в десяти шагах от служебного входа филармонии машину. - Там всем хватит места.
        - Хорошо.
        Маша, слушая эту беседу, кивнула - Соледад вела себя правильно. После ужина этот Георгий довезет Игоря до филармонии, чтобы сын забрал свою «тойоту». А пока нужно всем вместе садиться в джип. Пусть джентльмен покажет высший класс джентльменства. Ибо, ибо…
        Она увидела в лице Георгия примерно то же, что и Соледад, - спокойную готовность к решительным действиям и способность достигать намеченной цели при любых обстоятельствах. Кроме того, этот мужчина явно умел распоряжаться другими людьми. Может, наконец-то события, до сих пор раскручивавшиеся вправо, замерли и стали раскручиваться влево. Должен же был рано или поздно появиться тот мужчина, который умеет ломать судьбу о колено…
        Увидела она также его внутреннюю суть. Как многие некрасивые женщины с сильным характером, Маша умела оценивать мужчину с особой точки зрения: из какого вещества он состоит и легко ли его одолеть.
        Георгий, как показалось Маше, по меньшей мере на семьдесят процентов состоял из металла, из тяжелого, но упругого металла. Маша в военной технике не разбиралась, но сравнила бы его с танковой броней, такой подкожной танковой броней, защищающей даже лицо.
        Когда приходится постоянно держать оборону, организм сам выстраивает сперва пружинящую сеточку под кожей, потом наращивает на ней в нужных местах тонкие чешуйки, уплотняет натянутые струнки, требуя при этом особого питания и тщательно выбирая нужные для сетки атомы и молекулы. Если довериться ему, то он сам позаботится о защите. Главное - не мешать…
        Маша додумалась до металла сама - к ней стали прилипать ножи и вилки, случилось же это в пору затяжных скандалов со свекровью. Наблюдательная и склонная к скальпельному анализу Маша вскоре обнаружила, что она не одна такая на свете. Она даже узнала особую примету таких людей - они были чуть крупнее, чем полагается при их росте, и складки на их лицах были чуть весомее, и еще - они быстрее снашивали обувь.
        Сперва она, конечно же, не понимала, в чем дело, и извела кучу денег на диетологов и массажистов. Но никакие анализы не показывали наличия подкожного металлического каркаса, а массажисты утешали женщину тем, что тело ее упруго, полно силы, а значит - виноват пикнический тип, унаследованный от какого-то дедушки. Похоже, они были правы - никаких неудобств это широкое и неповоротливое тело Маше, в сущности, не доставляло, только вечную мороку с поисками одежды. А металл в жизни был только полезен - молодой любовник знал, что при малейшем недовольстве будет брошен на произвол судьбы, и одна эта маленькая кругленькая женщина не останется. Опять же, металл помогал говорить о деньгах - провести Машу, ведущую переговоры о концертном турне, было очень сложно. Наконец, металлический корсет позволял Маше чревоугодничать в любое время суток - дойдя до определенного объема, она уже не менялась.
        Мужчинам было легче - от них никто не требовал минимального веса и стройности как у фотомоделей. И Маша, глядя, как Георгий ведет Соледад к машине, как отворяет дверь, как оборачивается, приглашая и ее с Игорем занять места, немного позавидовала.
        Но лишь немного - она знала, отчего меняется метаболизм и начинает расти металл. Она знала также, что ускоряет движение атомов и молекул, что приказывает им быстрее соединяться и прочнее склеиваться. Она чувствовала это в самые печальные минуты своей жизни - и в самые победные тоже, когда осознавала, что близость приятных ей людей объясняется всего-навсего тем, что Маша - сильнее…
        Но подруге она об этом ничего не рассказывала.
        Они приехали в «Мадлен» - занятный ресторанчик, оформленный под старую скрипучую мельницу. Деревянные колеса были там всюду, а вместо надоедной попсы - журчание воды в фонтанах, раковинах, игрушках с пляшущими на струйках шарами. Цвета были самые провансальские, лидировал синий, но синий благоразумный, тускловатый, так что Соледад вписалась в интерьер безупречно и выделялась в нем ровно так, как должна выделяться одетая со вкусом женщина. Она, войдя, собрала на себя все внимание, и вовсе не случайно - она не пожелала расстаться с белыми цветами и внесла их, как трофей. Остальные букеты Игорь запер в своей «тойоте».
        Столик был заказан заранее и в хорошем месте, как раз на четыре персоны. Георгий знал, что приглашает компанию из трех человек. Стало быть, собрал информацию и учел отсутствие спутников жизни. Это было не совсем хорошо, однако и не смертельно.
        В «Мадлен» его знали, и официант, предлагая закуски, спросил интимно: «Как всегда?»
        Маша оценила вкус Георгия - казалось бы, простенький салат из свеклы с орехами, но свекла содержит немало магния и железа, в орехах - магний и цинк, а мед, который Георгию подали даже без заказа, в нарядной пиале, и вообще мечта кузнеца и ювелира: железо, магний, медь, свинец…
        Она знала, что наконец-то им послан человек, который избавит Соледад от неприятных воспоминаний. Знала она также, чем придется заплатить за освобожденную память. Но, поразмыслив, решила, что каждому возрасту - свои игрушки, и Соледад давно уж не девочка.
        - Правда ли, что вы отказались остаться во Франции? - спросил Георгий, разливая вино с точностью и грацией опытного бармена.
        - Да, - сказала Соледад, следя за бордовой струйкой. - Мне и здесь хорошо.
        - Редкое по нашим временам решение.
        Она пожала плечами, показывая, что общее безумие к ней отношения не имеет.
        - С вашим голосом и талантом вы бы стали там звездой русского романса, - продолжал Георгий.
        - Для кого звездой? Для стариков? Молодежи все это уже не нужно. Молодежь уже не знает русского языка, а старики что-то повадились умирать. За время гастролей я дважды слышала о похоронах - умерли знакомые моих знакомых.
        - Вы остались с теми, кому вы нужны?
        - Да.
        Георгий без спроса взял руку Соледад и коротко поцеловал - не касаясь губами кожи, оставляя тончайшую прослойку воздуха. Она ощутила на ладони твердые и холодные кончики пальцев.
        - Рано или поздно вы должны были появиться, - сказал он. - У меня есть кое-какие связи. Первое, чем я хотел бы вам помочь, - это выпустить ваш альбом и устроить презентацию. Один из моих старых друзей знает неплохую студию и готов вложить деньги в хороший проект. Не беспокойтесь, для него вы - не женщина, а проект, и слава аллаху.
        - Я не так воспитана, чтобы принимать слишком дорогие подарки, - холодно произнесла Соледад. Он кивнул - певица должна была ответить именно так.
        - Вы сами не знаете себе цены, - ответил Георгий. - Больше скажу - вы можете назначить любой гонорар за право записать ваш альбом.
        - Разбудите меня, - попросила Соледад. - Так не бывает.
        - Так бывает.
        Глава девятая
        С нормальными людьми Н. скучал. Он плохо понимал, что их радует и печалит. Человек, поставивший себя в зависимость от денег и вещей, был ему неинтересен. Н. знал, что деньги и вещи возникают тогда, когда они действительно нужны, пусть и в небольшом количестве, и не лучшего качества.
        Вот ведь понадобилось ему жилье - и появилось, будто лишь его и ожидало. Понадобились простыни - и совершилось маленькое чудо, однажды он нашел их - три штуки, аккуратно сложенные поверх одеяла. Потом оказалось, что продавщицы, которых он массировал бесплатно, принесли каждая по одной старой простынке. Они же подарили термос, кастрюльку, две столовые ложки, пластмассовый таз. Н. чувствовал себя Робинзоном Крузо - только что вынырнул из пучины, лишенный всего, а вот уже обрастает разнообразным и не всегда нужным имуществом.
        Но главное, что делали продавщицы, - искали ему клиентуру.
        Случались дни, когда у Н. было даже три сеанса. Он возвращался в подвал совершенно выжатый и принимался за стирку - чтобы уважали, нужно иметь товарный вид.
        Настал день, когда продавщица Лида повела его к куме, работавшей на оптушке. Там женщины подобрали ему весеннюю курточку, джемпер, две рубашки, шарф, ботинки, целое приданое трусов, маек и носков. Главным приобретением Н. полагал ботинки, хотя они сперва доставили кучу неприятностей - он впервые за десять лет сунул ноги в новую, а не разношенную обувь. Без ботинок он действительно больше жить не мог.
        Зимой он носил унты - настоящие, толстенные, в которых не страшен сибирский мороз. Для весны у него на дне рюкзака лежали старые Сэнсеевы кроссовки, служившие уже третий год и страшные, как смертный грех. До новогодней встречи с Соледад Н. совершенно не беспокоился о том, что обует весной, - в домах, где он останавливался ночевать, всегда хватало под вешалками старой обуви, которую хозяева отдавали с радостью. Сейчас приходилось думать самому - и хорош был бы массажист, распугивающий клиентуру вонючими кроссовками…
        Когда Н. появился в подвальном торговом зале, одетый во все новенькое, восторг был огромен. Продавщицы, немолодые тетки, все замужние, если мужьям и изменяли, то очень давно, а теперь у них даже шалые мысли пропали. Но Н. объединил их неким озорством - они, тайно от мужей и детей, вновь сделались молоды и затеяли суету вокруг красивого белокурого мальчика, даже с легчайшей ревностью. Сейчас, когда он возник из мрака, улыбаясь и раскинув руки, ревности не стало - на расстоянии в десяток шагов и при слабом свете он показался шестнадцатилетним, да и не человеческим подростком, а каким-то иным - той породы, которую несет, не позволяя прикоснуться к твердой земле, ветер.
        Обо всем этом, и о курточке, и о продавщицах, Н. написал ночью Соледад - по дороге во второй подвал он зашел в круглосуточное интернет-кафе. Он знал, что Соледад порадуется за друга, и ожидал получить в ответ ласковые слова с завершающим поцелуем. Хвалиться заработанными деньгами он не стал - это было бы смешно, однако было и количество клиентов, и новорожденная репутация. А составить себе репутацию в Большом Городе не так уж просто.
        Письмо было коротким, как все его письма, и завершалось банально - «люблю-целую». Именно так он подписывался всегда, когда адресатом была дама, даже не очень обращая внимание на возраст.
        Навестив второй подвал и убедившись, что там сухо и благопристойно, Н. отправился в «Драконью кровь». Там он был среди своих.
        Про «Драконью кровь» рассказал ему Рогдай. Когда он выбрался в Большой Город, то взял туда с собой Н. - и тот обрадовался, обнаружив старых знакомцев. В «Драконьей крови» собирались ролевики и реконструкторы, там можно было жить круглосуточно - всегда, в любое время суток, являлся кто-то с пивом, или с чебуреками, или с домашним вином, или даже с трехкилограммовым тортом, у стола собиралась компания - кто в свитере, кто в рыцарских доспехах, возникал поток воспоминаний - естественно, уже преображенных, ставших почти художественными произведениями, или же ковались грандиозные планы на будущее. А для соседей «Драконья кровь» была бывшим бомбоубежищем, которое какой-то дурак сдал в аренду странным бородатым парням, при ходьбе дребезжавшим, как ведро с гайками, и девочкам, носившим длинные самодельные платья, широкие разноцветные плащи с капюшонами, ленты в волосах.
        К счастью, Н. попал в этот рай, уже имея свою собственную жилплощадь, иначе бы навеки там поселился - а потом наконец надоел и был выставлен за дверь с титулом злостного халявщика. Он стал захаживать в «Драконью кровь», сидеть за общим столом, обсуждать будущие игры, тем более что близилось лето - самая любезная ролевикам пора. Он поучаствовал и в паре игр-квартирников, при которых все события разворачиваются прямо на столе. Наконец - и это стало вершиной его ролевой карьеры - Н. был официально приглашен в «Хронодесант».
        Когда ролевики отправляются на полигон, чтобы три-четыре дня провести в невменяемом игровом состоянии, туда приглашается команда, чтобы следить за порядком - бинтовать пострадавших, вылавливать и приводить в чувство заигравшихся, не пускать к речке купальщиков, изгонять алкоголиков, разряжать конфликты с местным населением. Все помнили случай с дедом, которого пришлось на руках выносить к дороге и доставлять в больницу. Дед, выйдя в пять часов утра с косой, как делали предки, встретил на тропинке рыцаря в шлеме и доспехах. Рыцарь бы сошел за почти безмолвное привидение (звяк доспехов входил в боекомплект образа), но он, зараза, прижимал к уху мобилку и сердито требовал… а вот чего требовал, уже никто никогда не скажет, хотя версии ходят всякие, от батальона плюющихся напалмом драконов до походного борделя. Результат - дедов инсульт и основательная разборка с местными властями.
        Н. был известен в ролевой тусовке как классный массажист и мануальщик, умеющий вправлять руки-ноги и разбираться с травмами. Вот тут диплом решительно никому не был нужен - ценились знания. К тому же, он был достаточно взрослым, чтобы председатель поселкового совета не видел в нем сопляка. А «Хронодесант» считался лучшей полигонной командой и нанимался за неплохие, по ролевым понятиям, деньги.
        В «Драконьей крови» Н. обнаружил Сэнсея.
        Ничего удивительного в этом не было - Сэнсей тоже так и не стал своим в мире деловых людей, все измеряющих деньгами. Он притворялся более успешно, чем прочие ролевики, что тоже - приличный человек, хорошо одетый и за рулем, он заламывал такие цены за массаж, чтобы никто в его высоком статусе не усомнился, но игра была ему необходима, и он выезжал хотя бы раз в год - побыть белогвардейским поручиком, или провансальским трубадуром, или флибустьером.
        Сэнсей и Н. не виделись с самого новогодья. Сэнсей понятия не имел, куда подевался Н., и полагал, что приятель шатается по провинции - не нашлось бы города, где тот не имел пары-тройки клиентов. Кроме того, Сэнсей знал, как трудно укорениться в Большом Городе даже более деловитому товарищу, чем раздолбай Н.
        Сперва они посматривали друг на друга, сидя у противоположных торцов длинного стола. Стол был изготовлен таким здоровенным для практических надобностей - девочкам удобно на нем кроить свои юбки и плащи для рыцарей, оружейникам-реконструкторам - возиться с доспехами, а всем вместе - в третьем часу ночи пить чай вприглядку.
        Судя по всему, у Сэнсея опять вышло какое-то недоразумение с его капризной и непонятной подругой. Может статься, он наконец устал от этих недоразумений и приехал в «Драконью кровь», чтобы встретить более подходящую для себя женщину. Тут их было с полдюжины, причем одна, рыжая, - настоящая красавица. Но обхаживать красавиц - занятие непростое, тем более - Сэнсей совершенно этого не умел, да еще и стеснялся своей неказистой внешности, своего недавно зародившегося и окрепшего брюшка. С Н. стесняться не приходилось - они наизусть знали друг друга.
        Сэнсей пошел на сближение.
        Он пересел поближе, но прятал взгляд. Это было приглашение к примирению - но к примирению на известных условиях. Н. был необходим Сэнсею. Раньше необходимость казалась взаимной. Н. тоже нуждался в Сэнсее - бездумно, как приблудный кот в руке, кидающей ему рыбьи потроха. Но, так уж получилось, он больше не был приблудным котом. Его больше не тащило по дорогам, как облачко мелкого сора. Географический ветер, что нес его, сменился иным - Н. теперь летел навстречу Соледад, хотя как будто оставался на месте.
        Он помнил наизусть все ее письма. Она писала о милых пустяках - расцвел кактус, соседский пес лез целоваться, волосы отросли - стричь или нет? А он ощущал эти пустяки как ниточки, приникавшие к его коже и прораставшие в нее. Она приучала его к себе - и он приучал ее к себе, рассказывая, как смастерил подставку под чайник из толстой веревки. Он в каждом письме посылал ей свои ниточки - чтобы, сплетясь и переплетясь, они создали жемчужную паутину для двоих.
        И он поверил, что может письмами исцелить ее, раз уж не дотянется руками.
        Эта женщина вызвала в нем чувство, которое он испытывал разве что в какой-то предыдущей жизни, - огонь в глубине глаз, жгущий изнутри и отдающий приказания: обними, приголубь, одень в свою нежность и преданность!
        Когда он писал ей, то чувствовал и этот огонь, и что-то иное - словно бы тело лишалось веса, а в ушах звенела венчальная музыка.
        Чтобы не объясняться с Сэнсеем, Н. демонстративно обхватил за плечи девчонку, сидевшую рядом. Это была обычная никому не нужная девчонка, худенькая и бледная, пришедшая к ролевикам, чтобы хоть во время игры быть красивой и слышать слова о любви.
        Она не ожидала объятия, но любила всю ролевушную тусовку разом, новичков с ветеранами и мальчиков с девочками; поэтому она прижалась к Н., глядя при этом на подружек так, как если бы у нее на плече вовсе не лежала белокожая мужская рука.
        Плечо, кстати, несло на себе отчаянную татуировку, дорогую, цветную, с волчьей мордой - не каждая девочка на такое отважится только ради того, чтобы на несколько часов привлечь внимание тусовки.
        Н. ощутил этого зверя сквозь одежду - сквозь тонкую заношенную кофточку.
        Волк был одинок и обижен на весь белый свет. Он показывал слишком большие для его тонкой удлиненной морды клыки. Умные пальцы Н. вошли в его клочковатую шерсть, черную с синим, добрались до кожи, немного взъерошили жесткий волчий воротник, замерли, определяя границы допустимого.
        Волк имел под кожей кольчугу - примерно такую, как лежащая сейчас на столе. Она не держала удара, да и сплетена была с ошибками, об этом сейчас рассуждали реконструкторы, тыча пальцами в переплетенные кольца. Очевидно, это был волк-оборотень, популярный в «Драконьей крови» персонаж. Кольчуга волку была велика, она распространялась за пределы его морды, растекалась лентами, и под пальцами Н. ленты слегка разошлись.
        Он уже имел дело с этой бедой, с подкожным металлом.
        Раньше он знал, что есть нечто холодное, разгоняемое умными движениями рук, и особо не любопытствовал, откуда оно и для чего. После новогодия, после предложения, сделанного любимой женщине у окна свадебно салона, после того, как впервые возникла в душе венчальная музыка и понимание, что венцы - это навсегда, он догадался - то, что под пальцами, не льдинки тающие, а металл, имеющий даже такое свойство металла, как способность притягивать мелкие железные и стальные предметы.
        Н. институтов не кончал, медицинских книжек практически не читал, и из всех инфекций всерьез имел дело разве что с гриппом. Но у него несколько раз возникало подозрение, что способность строить металлический каркас передается от человека к человеку. Он только не знал, при каких условиях это возможно, - прикосновения ли достаточно, чтобы хитрый вирус, или кто он там, перескочил с кожи на кожу, или требуется поцелуй, или даже половое сношение. Не знал он также, как и почему в человеке угасает эта способность.
        Но сам он умел, разглаживая пальцами металлические ниточки, истончать их, возвращать частицы металла в их правильное состояние. Как научился - не мог бы объяснить, пришло само, когда пальцы, впервые обнаружив эту странность, не смогли от нее оторваться - выглаживали и выласкивали до полного исчезновения. Тогда он, правда, еще не знал толком, с чем имеет дело.
        Почему он решил, что подкожный металлический каркас - опасная болезнь, тоже было непонятно. Он знал это - и все, знание оказалось у него в голове без всяких усилий. Оно попало туда, кстати, не так уж давно - зимой. И тогда же Н. понял, что должен с этой заразой бороться.
        Его очень беспокоило зарождение металлических струн у Соледад. Он не знал, в чем тут угроза, он только чувствовал: это - беда. Но ей он ничего не сказал.
        Лаская волка, Н. обводил кончиками пальцев незримые колечки, очень осторожно нажимая на них, плюща их, чтобы с истончившихся краев срывались и разносились кровью частицы металла. Девушка замерла - она затаила дыхание и чувствовала, что ее кожа тает. И она боялась взглянуть на Н. - боялась, что по ее затуманенным глазам он поймет слишком много.
        Они сидели, прижавшись друг к другу, и глаза Н. тихо закрылись, зрение ему сейчас только мешало. Присутствие Сэнсея уже не имело значения - Н. был занят делом.
        Он подумал еще, что однажды все это расскажет Соледад, объяснит ей про металлические нити, но не в следующую встречу - потом, когда они действительно будут вместе. И одновременно ощутил руку девушки, скользнувшую у него за спиной.
        Теперь они уже откровенно обнимались при всем честном народе. Здесь это было в порядке вещей, никто не обращал на них внимания, никто и не заглядывал под стол, чтобы удостовериться в тесном союзе их бедер - предвестнике несколько иного союза.
        Ночь дошла до своего пика, перекатилась, как через перевал, и стала понемногу таять. Люди поднимались из-за стола, осознав необходимость хоть немного поспать. Сэнсей подрядился подвезти до дома рыженькую красавицу и ее подругу. Реконструктор Торин отправился ночевать в мастерскую, где у него за верстаком был диван, ролевик Даэрон забрался в гардероб и смастерил себе ложе из эльфийских плащей. Н. и девушка остались за столом одни.
        Они поцеловались.
        Это был совершенно ненужный поцелуй - но он зрел, зрел и созрел.
        Н. чувствовал - девушке необходима помощь, и половина горя в том, что ее тело вообразило себя ненужным. Вторая половина сидела где-то в голове, спрятавшись и окопавшись, но Н. насчет нее не сильно беспокоился - тут и с первой поди разберись…
        Он уже спешил на помощь, он уже касался пальцами худенького тела, словно спрашивая: вот тут ты себе не нравишься, вот тут? И, короткими движениями то собирая плоть в горстку, то разглаживая, лепил нечто иное - сперва оно удерживало форму лишь мгновение, пока пальцы, отлетевшие от кожи, зависали в воздухе. Затем - и это исполнило его душу радостью - преображение плоти под пальцами стало более надежным, тело запоминало науку.
        - Не смей больше так думать о себе, - говорили телу пальцы. - Вот она, твоя красота… не поддавайся унынию, уныние - не для тебя…
        - Но это - красота внешняя, - возражало тело. - И уродство было внешним, тем, которое успешно прячется под одеждой. А я боюсь другого и плохо думаю о другом. Я знаю, что не умею брать и давать, вот в чем моя настоящая беда.
        - Но сейчас ты берешь? - спрашивали пальцы. - И вот сейчас - берешь? Не бойся, я ничего не попрошу взамен, это подарок…
        - Да, я беру, но мне даже неловко, - смущенно отвечало тело. - Я тоже хочу подарить… Возьмешь?
        - Возьму…
        Глава десятая
        Маша понимала, что такие, как Георгий, на дороге не валяются. И прикармливала его, как только могла. Соледад должна была соблюдать гордость известной певицы и просто красивой женщины, а вот Маша, поскольку роман с Георгием ей не грозил, могла резвиться напропалую.
        Как всегда, она подставила сильное плечо и взяла на себя техническое обеспечение этого романа. Она придумывала мелкие просьбы, с которыми обратиться к Георгию, чтобы потом пылко благодарить, она зазывала его на ужины и стряпала, по его уверениям, лучше любого ресторанного шеф-повара. На поверхности были комплименты, но в глубине - знание: они были устроены одинаково, нуждались в одинаковой пище для своей брони, и ощущали, как их тела превращаются в две непобедимые крепости. Вот только Георгий был куда более мощной крепостью, приспособленной не только для обороны.
        Он сдержал слово - нашел спонсора и договорился со студией. Соледад напела, сколько требовалось романсов, потом за дело взялись профессионалы. Георгий вызвонил какую-то странную женщину, одетую на шутовской манер - во все цвета радуги. Женщина пришла, представилась специалисткой по организации презентаций и расписала такое всенародное событие, что Соледад и Маша в ужасе переглянулись. Но Георгий, которому рассказали про запредельную глобальность его затеи, только посмеялся.
        - Весь город должен на ушах стоять, а иначе и связываться не стоит, - сказал он.
        - Но она с нас запросит Бог весть сколько денег, - возразила Соледад.
        Георгий поморщился.
        - Вы еще не поняли одну простую вещь. Чем круче презентация, тем больше фирм захочет на ней засветиться. Но не бесплатно же! Ваш праздник оплатят совсем другие люди.
        Соледад вздохнула с облегчением - ей не хотелось, чтобы Георгий вкладывал в эту затею свои деньги. Он и так много для нее делал - в ответ не требуя практически ничего.
        Он приходил на ее концерты, где для него всегда оставлялось место в первом ряду, приносил цветы - уже не такие вызывающе дорогие букеты, как в первый раз, но весьма достойные. Когда она выезжала на гастроли - он отправлялся следом. Правда, как-то так получалось, что на телеэкранах и на газетных снимках они оказывались вместе - красавица-певица, которую тележурналисты уже назвали хрустальным голосом России, и солидный мужчина у нее за спиной, стоящий так, что всем сразу понятно - он эту женщину в обиду не даст.
        Пресса словно сговорилась - отказ Соледад остаться во Франции преподнесла, словно подвиг, достойный ордена. К этому явно приложил руку Георгий, хотя и отнекивался. Он вообще от многих вопросов умело уходил.
        - Если предположить, что он хочет на тебе жениться, все это не так уж глупо, - сказала Маша. - Это он собирает тебе приданое.
        - Если мужчина хочет жениться, то он как минимум пытается уложить в постель, - возразила Соледад.
        Утром она получила письмо от Н., легкомысленное письмо, где он перечислил все точки, до которых хотел бы дотянуться губами. Чушь, конечно, пошлость, а на душе посветлело. И весь день она ходила, не вспоминая о занозе, торчащей в сердце.
        А потом заноза непонятно почему дала о себе знать - и Соледад нахмурилась.
        - А к тебе ж неизвестно, на какой козе подъехать, - напомнила Маша. - Сделай бутербродики, там все уже нарезано.
        Вечером опять ждали в гости Георгия. Ужин планировался изысканный - с грибным жюльеном, бутербродиками-канапешками, рыбными закусками, сложносочиненным десертом. Маша, большая любительница кофе, всегда горевала, что его на ночь глядя не подашь, но Игорь принес пакетики дорогих чаев с диковинными названиями, и она смирилась.
        Соледад быстро и ровно размазывала по круглым ломтикам масло. Она понимала, что Маша права: Георгий просто красиво и старомодно ухаживает, так ухаживает, чтобы потом было невозможно отказать, да и зачем отказывать? Этот человек взял ее карьеру за уши и вздернул на такую высоту, куда без него пришлось бы карабкаться лет пять - и то с непредсказуемым результатом.
        Но на любой высоте Соледад жила бы все с той же занозой. Вот если бы Георгий и эту беду избыл…
        Она видела - у него есть и сила, и власть. Она понимала - скорее всего, ему нужна престижная жена, жена-витрина, жена-символ, жена как знак связи с исконно-посконными культурными корнями. Чтобы за версту все видели: этот серьезный мужчина не космополит безродный, вон - русские романсы в доме звучат. Именно потому суетиться не надо - он сам все организует наилучшим образом.
        Маша оставила Соледад на кухне и побежала переодеваться. Специально для ужинов с Георгием она купила два невероятных шелковых блузона - с большим вырезом, с широченными рукавами. Блузоны были расписаны вручную цветами и иероглифами.
        Георгий пришел по-джентльменски, с двумя почти одинаковыми букетами - для Маши и для Соледад. Маше он поцеловал руку с дежурным комплиментом, руку Соледад задержал у губ чуть подольше и без всякого комплимента - и так все было ясно.
        Вдруг она ощутила, что жизнь стремительно меняется - возвращения к прошлому не будет, впереди только вершины, с которых и не разглядеть людей, с которыми когда-то были встречи и расставания. Это было прекрасно и разом страшно - внизу остались кое-какие долги, и она рисковала не отдать их вовеки, потому что на высоте будет не до того. И железная нерастворимая заноза…
        Внезапным бабьим чутьем она поняла, что этот вечер - прощальный. В самом деле, долго ли Георгию еще ходить рядом и облизываться на недоступное тело? Он спросит, угодно ли ей снизойти. Она молча ответит - да, иного ответа и быть не может.
        А заноза останется.
        Волна тоски поднялась из черных глубин души. Она знала, что живет в этих глубинах - недаром же приняла испанское имя Соледад. Его отыскал Игорь в стихах Федерико Гарсиа Лорки. Соледад просила его найти подходящий текст для романса, а он нашел имя. Оно было тайным - только для писем и для Н.
        Имя Амарго было того же происхождения - его подсказал Н. кто-то образованный. Так и должно было случиться - встретились Соледад и Амарго. А потом появился Георгий - и поэзия рассыпалась, словно выпущенный на мороз мыльный пузырь.
        Соледад все еще не могла понять, нужен ли ей мужчина, который ведет себя слишком правильно. Меж тем она сидела рядом с ним за столом и участвовала в общем разговоре. И только ловила иногда взгляд Игоря - Игорь понимал ее состояние лучше, чем Маша.
        Окна были открыты, как и полагается в долгий, почти бесконечный час между вечером и ночью. Внизу замерли облака бледной сирени. Замерли и длинные, в пол, темно-золотые портьеры. Небо между ними было непостижимо светлым. Неторопливость безветренного вечера малость отдавала вечностью - если только кого-то ждет безболезненная и безмятежная вечность.
        Любимое в юности время года теперь ранило Соледад, и она хотела скорее пробежать эту пору. Потому ей и были дороги ночные часы - ночь в любое время года одинакова, чернота за окном не режет душу. Но они все не наступали, и застольная беседа, умело направляемая Машей, стала иссякать. Георгий рассказал несколько забавных историй, насмешил Игоря, но Соледад молчала и невольно вносила разлад в такое хорошее застолье. Она отвернулась от окон и поглядывала искоса на Георгия - ей хотелось, чтобы душа отозвалась наконец на его голос и движения.
        Было ли возможно с Георгием то взаимопонимание, которое случилось с Н.? Она не знала. Правда, с Н. это вышло на телесном уровне, души не соприкоснулись, но ведь в браке без телесного все равно не обойтись. А тут - и души, и тела выдерживают дистанцию, одни лишь интеллекты нащупывают друг друга и друг к другу примеряются…
        И случится ли то, о чем они обе, Соледад и Маша, подумали, едва увидев Георгия?
        Соледад не смогла бы передать их общую мысль словами, во всяком случае - своими словами. Но она уже пела это - и в натренированной памяти зазвучали стихи.
        Она встала и быстро подошла к роялю.
        Маша уловила ее мысль, но возражать было не время. Она тоже поднялась. Но Соледад хотела аккомпанировать себе сама - тем более, что музыка, которую она считала ворованной, Маше не нравилась.
        Сев к роялю, Соледад заиграла вступление - чистейшей воды импровизацию, но импровизацию удачную. А потом запела:
        - Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленный.
        И хруст песка, и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Это был вопрос, обращенный к Георгию, печальный вопрос, на который не требовалось ответа - и так ясно, что в жизни Соледад был человек, нарушивший клятву.
        Простенькая мелодия зазвучала именно так, как следовало - ведь и драма была проста, вечная драма любящей женщины, изумленной и опечаленной предательством. Инстинктивно Соледад нашла верное решение - мелодия пышная, набросанная и разукрашенная талантливой рукой, для концертного исполнения, тут совершенно не годилась. Она бы только помешала.
        Наконец и Маша это поняла.
        Она смотрела на подругу, прекрасно зная, когда перевести взгляд на Георгия. А подруга пела в четверть голоса, как и положено в полумраке, без огня, для тех, кто понимает:
        - Ты чтишь обряд: легко заправить
        Медвежью полость на лету,
        И, тонкий стан обняв, лукавить,
        И мчаться в снег и темноту,
        И помнить узкие ботинки,
        Влюбляясь в хладные меха…
        Ведь грудь твоя на поединке
        Не встретит шпаги жениха…
        Вот ради этих двух слов и был придуман, затем был оснащен музыкой и, наконец, был исполнен романс.
        Соледад, как многие женщины, любила смотреть на оружие, трогать его, пробовать ладонью рукояти охотничьих ножей и пистолетов. Ей нравилось прикосновение металла - почти проникновение. Она видела красоту оружия, и соратник ее в этой любви, Игорь, находил для нее в сетях все новые и новые картинки.
        То, что висело в комнате Сэнсея, было уж чересчур ненастоящим, а шпага ее мечты была из темного, почти черного металла с едва заметным волнообразным узором, из тусклого металла, что не нуждается в блеске - знатоки и без того понимают его цену.
        Георгий слушал, но не так, как на концерте, сидя в первом ряду с цветами на коленях. На концерте он наслаждался произведением искусства. Тут с ним наконец заговорили о главном.
        Соледад сделала паузу и завершила романс так, как не хотелось бы, но другого финала еще не было:
        - Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Две последние строчки она повторила почти без музыки - так, легкий проигрыш, когда голос угас и голова опустилась низко-низко.
        Георгий вздохнул и быстро налил себе в бокал вина - в дорогой лиловый бокал из богемского хрусталя породистого французского вина.
        - Я пью за то, чтобы ты никогда больше не пела этого романса, - произнес он.
        Соледад посмотрела на мужчину вопросительно: ведь для того, чтобы этот романс был забыт, одного бокала вина мало, тут что-то нужно сделать.
        Георгий медленно пил вино - не наслаждался, а словно совершал ритуал. И обе, Маша и Соледад, поняли - он догадался и он этого дела так не оставит.
        Кроме того, он впервые сказал Соледад «ты». Это много значило.
        Вот только душа ее откликнулась как-то странно, безрадостно. Ну, вот ты и пришел, - сказала душа, - ну что же, я тебя звала, я тебя принимаю, значит, это - ты…
        Умная Маша смахнула со стола вилку с ножом. Звякнув об пол, они нарушили затянувшуюся тишину. Игорь и Георгий разом нагнулись поднять прибор, Маша забрала его и понесла на кухню, громко обещая еще какие-то кулинарные чудеса. Ужин вернулся в должную колею.
        Только вот Соледад молчала и молчала.
        Она понимала, что дала обещание. И было ей от этого обещания здорово не по себе. Как если бы вызвала, вроде чародейского ученика, силу, справиться с которой потом, чего доброго, и не сумеет.
        Она подняла руку, чтобы поправить отросшие волосы. Ложечка, прилипшая было к коже, стукнулась о столешницу. А потом стукнулась и бессильно упавшая рука - вдруг неожиданно отяжелевшая. Соледад ссутулилась - и тут же выпрямилась.
        Георгий не должен был видеть ее бесконтрольно слабой. В романсе слабость была дозированная. Она отзвучала - и ей более между ними двумя не место.
        Глава одиннадцатая
        - Я хочу сделать тебе подарок, - сказал Георгий. - Едем, это тут недалеко.
        Он встретил Соледад у входа в консерваторию, где она провела переговоры с деканом - о своем участии в студенческом концерте. На сей раз он приехал без цветов, и так было лучше - непременные цветы вносили в их отношения отчужденность, заставляли держать дистанцию, как полагается между звездой и поклонником.
        - Едем, - сказала Соледад. - Мы с Машей договорились на восемь, так что время есть.
        На улице было уже жарко, толпа, как по приказу, вырядилась в шорты. Соледад, зная, что предстоит встреча с Георгием, надела нарядное светлое платье с кремовыми кружевами. Ей хотелось еще больше понравиться этому человеку. Без всяких обязательств, разумеется, и без всяких надежд на будущее.
        Георгий привез ее в странный дом, который до сих пор она видела только издали. Какой-то дореволюционный чудак, придумав открыть школу искусств, велел архитектору сделать проект в готическом стиле - и тогда, если ему понравится, он даст деньги на строительство. Архитектор, поняв, с кем имеет дело, наворотил такой готики, что дальше некуда. Так на краю парка встало краснокирпичное чудище с миллионом тонких и длинных островерхих башенок, с какими-то нелепыми зубчатыми бордюрами под самой крышей, с узкими окнами и деревянными дверьми, размером с ворота небольшой крепости. Соледад никогда не бывала внутри и очень удивилась, обнаружив там просторный, высокий и очень мрачный вестибюль, в котором вполне мог бы разместиться двухэтажный коттедж.
        Этот величественный вестибюль был загроможден всякой дрянью - стендами, книжными и прочими ларьками, просто составленными баррикадообразно вдоль одной стены стульями. У самых дверей была большая вахтерская будка, выкрашенная премиленько - в цыплячий желтый цвет. Видимо, чтобы заспанные студенты, врываясь в последнюю перед началом занятий минуту, широко открывали глаза и мигом просыпались окончательно.
        Георгий подошел к этой будке и поздоровался с незримым сидельцем.
        - Ну как, надумали? - спросил он. Оттуда что-то было невнятно отвечено, и Георгий кивнул: - Да, конечно, деньги при мне. Мы подождем.
        Он отвел Соледад в угол вестибюля, к длинным старинным скамейкам из темного лоснящегося дерева.
        - Сменщик запаздывает. Мы можем подождать и в кафе, но лучше здесь - так мы сразу увидим сменщика и не дадим сбежать старому дураку. Договориться-то мы договорились, но товарищ он ненадежный.
        Соледад поняла, что объяснений до поры не будет. Но вопросов задавать не стала. Во-первых, просить чего-то у Георгия, пусть даже трех слов, соединенных во фразу, она не могла - с самого начала она знала, что с первой же просьбой кончится ее женская власть над этим человеком. Во-вторых - все равно же через несколько минут все выяснится.
        Сменщик, которому полагалось быть в шесть, явился в половине седьмого. Из будки вышел и встал, ожидая Георгия, высокий худой старик с любопытным профилем - скошенный лоб, длинный прямой нос, маленький подбородок. Соледад подумала, что полвека назад этот человек, возможно, нравился девочкам именно своей пикантной некрасивостью в стиле восемнадцатого века - такие лбы она видела на портретах французских философов и просветителей. И на какой-то гравюре, изображающей пару в менуэте.
        Еще ей показалось странным, что при своем высоком росте и сидячей жизни в будке старик не сутулился. Спина у него была прямая и разворот плеч - как у спортивного мальчика.
        Но вот походка - тяжелая…
        Они втроем вышли в парк, дошли до джипа, сели - Соледад на привычное место, рядом с Георгием, старик - сзади. Он, представившись, назвал фамилию, но фамилия эта сразу вылетела у Соледад из головы.
        Дальше был сюрприз - старик, первым выйдя из машины, открыл переднюю дверцу и подал Соледад руку. Рука была красивая, сухая, с длинными пальцами. И сам жест тоже был исполнен старинной красоты - когда первой начинает движение кисть, и она же завершает его чуть заметным всплеском, будто ставит в движении точку. Опять прозвучало слово «менуэт».
        Чем дальше - тем занятнее этот старик казался Соледад. Он был неразговорчив, элегантен даже в старом пиджачке и сером свитере с высоким воротником - как носили вечность назад. Он высоко держал поседевшую голову. И даже длинные волосы лежали изящно, хотя он вряд ли ходил к парикмахеру чаще, чем раз в год.
        Тайна открылась в жилище старика - однокомнатной квартирке, совсем крошечной. Соледад увидела на этажерке балетные альбомы на русском, английском, французском языке.
        - Вы танцевали? - спросила она.
        - Да, - ответил старик.
        - Ну так как же? - поинтересовался Георгий.
        Старик вздохнул и снял со стены длинную рапиру. Он протянул ее Георгию эфесом вперед, а Георгий взял оружие за клинок и передал Соледад.
        - Вот то, что тебе нужно. Дарю. Этой рапирой был убит Меркуцио. И неоднократно.
        - Какой Меркуцио?
        Георгий чуть улыбнулся.
        - Вот видишь ли, в свое время композитор Прокофьев написал балет «Ромео и Джульетта». И был там такой персонаж Меркуцио… не помнишь?
        Конечно же, Соледад читала Шекспира, но кто ж удержит в голове всех персонажей? Она покачала головой и взялась за гарду. Рапира была для нее неудобна - добротный тяжелый клинок, самодельная легкая чашка…
        Рапира принадлежала этой комнате - миру одинокого старика, миру, который невольно впитываешь и кожей, и легкими - такой густой стоит тут запах, не то чтобы неприятный, но чужой и уже отдающий склепом.
        - Нет, не помню, - холодно ответила она Георгию.
        - Ну, тогда я объясню. Это друг Ромео, молодой талантливый шалопай, очаровательный бездельник, общий любимец… Как бы теперь сказали - тусовочный гений.
        Георгий нашел нужные слова. Теперь Соледад начала смутно понимать… словно бы во тьме обозначился белесыми небрежными линиями намеченный силуэт!..
        - Кузен Джульетты Тибальд убил его на поединке. Ну, потом Ромео убил Тибальда, и вся склока между домами Монтекки и Капулетти вспыхнула заново, но это уже к рапире не относится. Я решил подарить тебе рапиру, которой был убит Меркуцио. В рифму к твоему романсу.
        - Ясно… - сказала Соледад. Вот так он отозвался на слова «шпага жениха». По-своему. Тоже способ сделать предложение…
        Но рапира все еще принадлежала элегантному старику. Соледад посмотрела на него вопросительно - она не хотела вынимать стержень из крошечного мирка этого человека. В том, что рапира для него много значила, она не сомневалась. Он так смотрел на тусклый клинок, словно ласкал его своими выразительными пальцами, самыми кончиками.
        - Я обо всем договорился. Сейчас эта рапира нужна тебе, - и Георгий демонстративно достал из портмоне наличные. На такие деньги можно было бы купить дюжину рапир, и он, выкладывая их на край захламленного столика, покосился на Соледад - как она оценит эту щедрость.
        Старик взглянул на деньги и отвернулся. Они были ему неприятны - хотя бы потому, что он, по каким-то своим стариковским причинам, обойтись без них не мог, а иначе заполучить не умел. Может, требовались на лекарства, может, на операцию.
        - А что я с ней буду делать? - недоуменно спросила Соледад.
        - Ничего.
        - Так зачем же она мне?
        - Чтоб была.
        Георгий был строг и лаконичен не в меру. Он слишком буквально понял мольбу о шпаге жениха. А клинок вовсе не обязан быть материальным…
        - Послушай! - воскликнула Соледад. - Для того, чтобы она у меня была, ей не обязательно висеть над моей кроватью! Пусть она останется здесь - я буду просто знать, что она моя! Ну, и в любую минуту я смогу ее забрать, если она вдруг понадобится как физическое тело! Понимаешь?
        - Понимаю, конечно.
        - Тогда пойдем отсюда скорее.
        Соледад отдала рапиру старику - правильным движением, чтобы его ладонь охватила гарду. Он стремительно схватил оружие, потянул на себя - так, как тянут длинный клинок из ножен. И Соледад поняла, что этот элегантный старик - уже малость не в своем уме.
        Никто не застрахован от безумия, а это еще и потому показалось Соледад страшным, что старик был из ее мира - из мира сцены. Ежедневно влезая в чужую шкуру и примеряя на свою разболтанную психику чужие страсти, спятить недолго - Соледад знала, как спетые подряд с полной самоотдачей десять романсов о несчастной любви приводят в пасмурное настроение, когда из памяти вылезают все скопившиеся гадости. Возможно, танец не так отравляет душу, возможно, и балетная музыка не столь располагает к сожалениям о несостоявшейся жизни. Но понять человека, рассудок которого пошатнуло искусство, Соледад могла.
        Она положила руку ему на плечо, желая сказать: все в порядке, ничего плохого не случится. И сквозь старый пиджачок, сквозь тонкий серый свитер ощутила короткие тупые шипы. Это не была худоба старого астеника, это было иное, человеческие кости не могут так выдаваться…
        Соледад, убрав руку, отступила под защиту крепкого округлого плеча своего спутника и даже прижалась к нему. Георгий обнял ее почти невесомо. И, как она безмолвно потребовала, быстро вывел ее из этой комнаты, оставив там и деньги, и рапиру.
        На улице жара показалась ей радостной и райской.
        - Итак, у тебя теперь есть рапира Тибальда, - сказал Георгий. - В сущности, я мог забрать ее к себе, но ты хорошо придумала.
        - Кто это? - спросила Соледад.
        - Артист балета на пенсии.
        - Он что-то из себя представлял?
        - Боюсь, что нет.
        - Как ты нашел его?
        - Случайно. Хотя случайность какая-то роковая. После того, как ты пела про шпагу жениха, я несколько дней вспоминал почему-то дуэли, «Трех мушкетеров» даже сел перечитывать. У меня в голове застряла дуэль, - усмехаясь, - объяснил Георгий. - И вдруг я вспомнил… Когда-то был у меня приятель-балетник, нет, не голубой, среди них много просто хороших ребят. Он мне рассказывал эту историю про Тибальда и Меркуцио. Ну, главное было - все вспомнить, а остальное дело техники.
        В последних словах Георгия было что-то неточное, недостоверное, скрывающее ложь - как ее прячут за словами «ну, это тебе знать не обязательно». Однако Соледад в общепризнанной правде и не нуждалась. Она хотела понять старика и его логику вне рассудка.
        - Любопытно, - произнесла она. - Должно быть, Тибальд - его самая главная роль, ничего лучше за всю жизнь не было.
        - Да. Ты же видишь - длинный, тонкий, не прыгучий… - Георгий помолчал, словно прислушиваясь, а к чему - неведомо. - В каждой балетной труппе есть такие - на роли, где нужно красиво ходить и руками галантность изображать. Без них тоже нельзя - в каждом классическом балете обязательно есть король или еще какой герцог, или хоть испанский гранд.
        - Знаю.
        - Ну так он с девятнадцати лет - король, а танцевать страшно хотелось. Они же там тоже пиписьками меряются, кто какую вариацию получил и у кого прыжок выше. А у него одноклассник - маленький, верткий, как подпрыгнет - в воздухе зависает. Это у них называется «баллон». Слишком маленький, чтобы дуэты танцевать, но сольный танец - его стихия. Партия Меркуцио под него и ставилась - под его технику. А над нашим сжалились - Тибальда доверили, там тоже немного прыжочков было.
        Соледад удивилась тому, что Георгий, оказывается, разбирался еще и в балете. Ее и раньше смущало, что он знает слишком много. Теперь же сделалось тревожно - человеку не положено разбираться во всем на свете.
        - Они давно не любили друг друга, а на последних репетициях, в сцене дуэли, разругались в пух и прах. Меркуцио назвал нашего бездарью, наш его - пидором… ну, это даже ругательством не было, констатация факта…
        Соледад поморщилась - она инстинктивно сторонилась голубых и розовых страстей.
        - Наш захотел его проучить. Сперва - просто избить на сцене, прямо на спектакле. Те фехтовальные рапиры, которые им выдали, для этого не годились. Какой-то друг раздобыл ему клинок - настоящий хороший клинок, кажется, от эспадрона, - тут Георгий опустил взгляд и усмехнулся. - Он втихомолку насадил на хорошую сталь жуткий жестяной эфес. Друг объяснил ему, куда и как надо бить. Объяснял, объяснял и увлекся… Есть такие точки в области солнечного сплетения… Удар в сердце хорош только в романах Дюма.
        Соледад невольно представила себе человеческое тело и точку посередине, черную метку, манящую, как таблеточка - наркомана. Она задержала дыхание, а когда вдохнула - ощутила, что нарядный пояс ее платья как-то слишком туг. Выпрямившись и подтянувшись, она убрала это неприятное ощущение.
        - А потом?
        - А потом он два года выходил на сцену в черном колете Тибальда и в черном широком плаще с серебряным подбоем, два года он раскидывал свои длинные, тонкие, грациозные руки, превращая этот плащ в крылья неотвратимой смерти. Два года он брался за гарду и вступал в поединок…
        - А потом?
        - А потом спектакль стали показывать все реже. И наконец убрали из репертуара. А он не мог без этого спектакля - он два года по крайней мере раз в месяц убивал Меркуцио. Да лучше бы он один раз действительно избил этого тусовочного гения и успокоился.
        - А потом? - глядя в глаза Георгию, спросила Соледад.
        - Я же говорю - лучше бы избил. А так - он стал копить раздражение и ярость, которые не находили применения. Если человеку дается испытание, из которого нуждается ярость, то это неспроста. Нельзя позволить ей загнивать в душе. Позволишь - и перестанешь быть человеком. Не для того дается ярость! То, что копится в тебе, должно делать тебя сильнее. А у него оно заполнило кости, вытеснило костный мозг, спеклось под кожей, и я не понимаю, почему он до сих пор жив.
        Вот это уже было правдой.
        - Вот и остался навеки в компании рапиры. А мы сегодня сделали доброе дело. Сдается мне, эти деньги скоро пригодятся. Количество окончательно перейдет в качество… и те, кто будут укладывать его в гроб, сильно удивятся…
        Соледад испугалась - раньше он никогда так странно не говорил. Спасаясь от правды, которая была загадочна и страшновата, она посмотрела на часы.
        - Я отвезу тебя, - сказал Георгий. И вскоре расстался с ней у подъезда.
        Соледад поднялась к Маше, удивляясь тому, что последний лестничный пролет одолела задыхаясь.
        - Машка, со мной что-то неладно! - воскликнула она с порога. - Ужины отменяются навеки! Где твои весы?
        Весы показали цифру, от которой Соледад впала в натуральную панику, - семьдесят два кило.
        - Знакомая картина, - хмуро сказала Маша. - Для тебя это - смерть. Хватит на сцене одной коровы… Погоди! Помнишь, какая ты вернулась тогда, в январе? Как тростиночка! Все подтянулось! Тебе нужен хороший массажист…
        - Я знаю только одного хорошего массажиста.
        - Ну, значит - он.
        Глава двенадцатая
        Н. получил странное предложение.
        В «Драконьей крови» собирался пестрый народ, попадались там музейные работники - реставраторы, которые в свободное время были еще и реконструкторами. Торин, с которым Н. был в неплохих отношениях, как-то привел на бал коллегу, а балы ролевики закатывали знатные - это было поводом показать новые прикиды. Н. особо не утруждался - постирал белую рубаху, заправил ее в штаны, одолжил у кого-то высокие сапоги, и этого вполне хватило, чтобы стать кавалером в каком-то фантастическом гавоте. Коллега Торина, Света, не танцевала, но потом они сидели рядом за столом и договорились до идеи.
        Света была влюблена в восемнадцатый век и несколько лет назад отыскала в городе дом, где сколько-то времени совершенно точно прожил Фонвизин. Дом этот принадлежал богатому дядьке, который сделал из особняка офисное здание. Света пошла к нему со своими изысканиями. Слово «Фонвизин» было банкиру глубоко чуждо, название комедии «Недоросль» - также, но когда девушка, отчаявшись, выдала цитату «Не хочу учиться, а хочу жениться!», богатый дядька пришел в восторг. У него уже было все, кроме своего музея.
        Но ему были мало интересны стенды с какими-то бумажками, он хотел роскоши. Света, малость попривыкнув к домовладельцу, сосватала ему неплохие копии старинных портретов и немного ретро-фарфора - сомнительного, но красивого. Потом ей попался каталог мебельной фирмы, выпускавшей диваны и бюро под восемнадцатый век. Это дядьке понравилось весьма, и он взял Свету с ее затеей на баланс. Понемногу обставлялась двухкомнатная квартирка, украшенная портретом Фонвизина, очень стильная, которой можно было бы похвастаться в любом обществе.
        В квартирке этой, собственно, были две с половиной комнаты. Половина была конуркой без окна, куда Света стаскивала материалы, имевшие хоть какую-то историческую ценность. И вот она, узнав про подвальное житье Н., предложила поговорить с музеевладельцем - ведь было бы совсем неплохо завести еще и живой экспонат. Скажем, с трех до семи в квартире сидит молодой человек в кафтане, камзоле, узких штанишках, белых чулочках, держит в руке лебединое перо и рассказывает посетителям про комедию «Недоросль», которую они проходили в школе и успешно забыли. Кроме того, наливает кофе и предлагает печенье на тарелочках псевдосеврского фарфора. Деловому человеку очень даже забавно привести сюда на чашку кофе приятеля или приятельницу. Для приятелей особо - старинный секретер, в котором всякие интересные напитки…
        Н. посмеялся - экспонатом он еще никогда не был. Но два дня спустя Света нашла его и сказала, что дядька в восторге.
        Таким образом он получил жилье более качественное - примерно семь метров, с электричеством и отоплением, с ванной комнатой и туалетом. Причем никуда бегать по ночам уже не приходилось. Зато требовалось соблюдение порядка.
        С порядком у Н. были сложные отношения.
        Когда Света велела протереть полы, он задумался - и не смог вспомнить себя с мокрой тряпкой в руках. Ему даже стало страшновато - полы следовало протирать каждый день. Слова отказа вдруг сами сложились вместе, осталось произнести - и тут он вспомнил Соледад.
        Конечно, он мог привести женщину и в подвал - там было тепло и забавно. Однако речь шла не о полусотне часов секса с краткими перерывами на сон и еду. Он не хотел остаться для Соледад существом, которое может обеспечить свою любовь только сексом.
        - Я люблю тебя, - беззвучно напомнил он Соледад и покорно взялся за тряпку.
        Несколько раз ему уже казалось, что он встретил не просто женщину, а свою женщину. Именно казалось - конфликты начинались довольно скоро, и он, немного потосковав, отправлялся в свободный полет. Бульдожка - и та не стала его женщиной, хотя родила ему дитя. Только теперь до него дошло - если он хочет сказать о ком-то «моя женщина», то другая сторона должна не менее уверенно сказать о нем «мой мужчина». Соледад не произносила этих слов - да они и не нужны человеку, который привык объясняться руками. Ее поведение, ее жесты, ее молчание были исполнены доверия. Она доверила ему себя холодной зимней ночью, понятия не имея, что из этого получится.
        Она отдалась ему именно так. А остальное было для него слишком привычно.
        Несколько дней прошло в суете - нужно было передоговориться с клиентурой и сходить на примерки. Наконец Н. увидел себя в зеркале и изумился - он был очарователен в кавалерском наряде восемнадцатого века, с ног до головы. Его узкая ступня, высокий подъем, плавные линии голеней и бедер, тонкая талия и не слишком широкая грудь принадлежали восемнадцатому веку, он и не подозревал, что создан по законам давней красоты. Его золотистые волосы Света собрала в хвостик, прихватила заколкой с черным бархатным бантом, и сама удивилась - если поставить в коричневый полумрак, высветить лицо вполоборота, получится старинный портрет молодого аристократа, офицера по праву рождения и поэта по приказу государыни, с осанкой сильфа, строгим профилем и девичьим румянцем.
        Затем потребовалось выучить тот кусок фонвизинской биографии, который относился именно к этому месту, и дюжину афоризмов. Света проэкзаменовала Н. и устроила ему целый бенефис. Домовладелец явился с приятельницей и ее подругой-журналисткой, с фотографом, сперва пил кофе, потом дорогой коньяк, закусывал бутербродами с лососиной и осетриной, узнал много нового о своей мебели и своем антиквариате, громко смеялся над шуткой о географии и извозчике - словом, остался доволен. Фотограф щелкал со всех точек и во всех ракурсах - репортаж предполагалось сделать гвоздем номера в новом глянце для випла. Потом они ушли, и Света с Н. поужинали оставшимися бутербродами.
        Началась новая странная жизнь. Сперва в музей-квартиру бегала пресса, и портреты Н. появились во многих газетах и журналах. Потом пресса притихла - пошли косяком сумасшедшие. Одна тетка привела Н. в подлинный ужас - она явилась со старинным, не намного моложе антикварной посуды, магнитофоном, поставила его на пол, включила и стала расхаживать, делая непредсказуемые повороты и приседая. Ей казалось, будто она танцует менуэт. Н. позвонил на вахту, вызвал охрану, тетку вывели. Осталась только широкополая красная шляпа с пыльными розочками.
        Он сидел, глядя на эту шляпу, и корил себя за нелепый страх - тетка вряд ли была способна закатить сцену, а если бы ее успокоить словами и усадить, то можно было бы пройтись по точкам на ее затылке, под плохо окрашенными в желтый цвет волосами.
        В тот вечер, сбегав к двум клиентам, он пошел в Интернет-кафе и получил от Соледад письмо.
        - Встречай, радость! - писала она. - У меня в расписании дырка, я могу приехать на четыре дня. Придумай, куда бы нам спрятаться…
        - У нас есть комната! - ответил он. - Когда тебя встречать?
        Что за расписание, почему дырка - разумеется, не спросил. Он вообще очень бы удивился, если бы ему посоветовали расспросить Соледад о ее делах.
        Два дня спустя он отправился на вокзал.
        Соледад вышла из поезда немного смущенная, ответила на долгий поцелуй и сама, взяв Н. за руку, повела его к остановке такси. Он заметил, что женщина ступает как-то тяжело и дышит тоже странно. Рука ее была на ощупь холодна и жестка. Пальцы Н. узнали знакомую беду.
        - Подожди, сейчас я тебе помогу, - тихо сказал он. И чуть было не спросил: «Как это тебя угораздило?», но вспомнил - вряд ли человек, не занимающийся профессионально массажем, чувствует и понимает такие вещи.
        Он провел Соледад мимо вахтера в свой странный музей, который вверг ее в недоумение - Н. не писал об этой перемене в своей жизни, поскольку сам до последней минуты не верил в успех. Когда она попала в каморку, то вздохнула с облегчением - вот это жилище как-то более соответствовало бродяжьей душе Н.
        Он с гордостью показал ей свой быт - электрочайник, посуду, тапочки. Потом повел в ванную, где после нескольких выговоров от Светы соблюдал что-то вроде чистоты. В ванной он Соледад и раздел. До начала музейной службы оставалось три часа - они еще много могли успеть.
        Соледад, чего за ней раньше не водилось, смущалась. Вроде бы рано ей было стареть - а груди отяжелели, бедра утратили правильные линии, на талию наползли какие-то складки, над коленями образовались какие-то валики. Н. провел руками по больному телу и сразу поставил диагноз.
        У Соледад что-то случилось, глобальная неприятность, куда сильнее той, что погнала ее на бардовскую тусовку, - понял он. В ней идет внутренняя борьба, тело спасает ее внутреннюю суть, слишком уязвимую. Тело к чему-то готовится, накапливая металл, и вряд ли к чему хорошему.
        Именно так он это понял.
        Сам он, безмерно уязвимый, никогда не ощущал в себе этой беды, никогда не имел потребности в обороне.
        Соледад завернулась в большое полотенце, которое привезла с собой, и босиком перебежала в каморку. Там горел свет - она завертелась в поисках выключателя. Он понял - она все-таки боится света.
        На дне глаз Н. образовался знакомый жар, он зажмурился. Сквозь веки он видел красновато-коричневое пятно - свет. Потом оно исчезло. Соледад нашла кнопку.
        Заблудиться было негде - она лежала на узком диване, он безошибочно присел там, где оставалось побольше места, и коснулся ее ног.
        И сразу стало ясно - труд предстоит тяжкий. Даже не иголочки, а бугорки были у нее в ступнях - непонятно, как и дошла от поезда до каморки. Н. нащупал их и стал сперва поглаживать, успокаивать, даже ласкать, чтобы Соледад, стеснявшаяся своей хвори безмерно, расслабилась.
        Он именно этого боялся и не мог понять, отчего в ней завелась эта беда. Он считал Соледад женщиной более или менее благополучной. Конечно, у нее могли быть какие-то женские неприятности, но не до такой же степени.
        Но если думать, какая слабость и какая дурная мысль породила металлические струны, на которых завязались уже плотные узелки, то мысль помешает рукам действовать самостоятельно. Главное было - помочь, спасти. И он весь отдался делу.
        Пальцы прослеживали ход подкожных струн, пальцы выделяли каждую поочередно и сквозь плоть смывали с нее крошечные частицы металла. Затем пальцы гнали облачка этих частиц туда, где их подхватит кровь. От ноготков на пальцах ног Н. медленно продвигался вверх, и его руки оставляли за собой мягкое, невесомое, преображенное тело.
        Н. не знал, куда уходит металл, только надеялся и верил, что сможет как-то вытолкнуть его наружу, с потом ли, с дыханием ли, и он упадет наземь серебристой и уже безвредной пыльцой. Не только руки - вся душа, распластавшись, прикасалась к обнаженной коже любимой женщины, и он, закрыв глаза, чувствовал - над ним и Соледад сейчас мерцают два призрачных венца, хрустальных, с мелкими отчетливыми гранями, два широких ободка с большими прозрачными камнями и надписями на старинном языке, один парит над головой у него, другой прикрывает лоб Соледад и тает там, где начинается подушка.
        Их союз был сейчас более тесным, чем при любовном слиянии.
        Тело Соледад стало тяжелым, неровным. Если бы это была какая-то новая женщина, Н. испытал бы известную неловкость мужчины, которому хотелось, но уже не хочется. Но женщина была своей, своей настолько, что тело уже почти не имеет значения. Она была его женщиной, потому что он был ее мужчиной.
        Если он мог бы выманить металл наружу и принять в свое тело, он бы сделал это.
        Струны сделались тоньше, узелки расплющились и края их размывались потихоньку, но все получалось страшно медленно. Н. чувствовал, что борьба с металлом может оказаться длиной в жизнь. А времени-то оставалось - час, не более.
        Он осознал и опасность - тело Соледад стало мягким и готовым принять любые перемены. Но если прекратить работу - частицы металла, уносимые кровью, замрут и поплывут вспять. А она не сможет этому воспротивиться - она в полудреме и даже не знает, что с ней происходит.
        Время, проклятое время прикоснулось к нему и заставило о себе думать. А чтобы помочь Соледад, следовало забыть о минутах, часах и даже сутках. Очнувшись, он накрыл ее всем, что нашел в каморке теплого, навалил поверх простыни и подоткнул. Ему казалось, что если тело сохранит тепло, частицы металла будут странствовать с той же скоростью, ни за что не цепляясь и никуда не сворачивая. Потом он зажег свет и быстро оделся в свои кавалерские доспехи - белые чулки, узкие штаны по колено, белую рубаху, парчовый камзол, голубой кафтан из легкой и ломкой, наподобие тафты, ткани. Он повязал кружево на шею, стянул длинные волосы в хвост и скрепил его заколкой с черным бархатным бантом. Когда он вышел в гостиную, как раз пробило четыре - время начала кавалерского дежурства.
        Он чувствовал себя так, словно его пропустили через центрифугу. Поэтому он достал из секретера початую бутылку и отхлебнул прямо из горла.
        Время остановилось. Сидя у нарядного столика, он пробовал читать Фонвизина и ничего в старинном плетении словес не понимал.
        К счастью, заглянул хозяин музея - так что время, отнятое у Соледад, было не совсем потерянным. Хозяин прибежал лечиться от неприятностей и приник к секретеру. Что-то у него стряслось такое, что выражаться он мог только матерно. Н. принес закуску из своих запасов - ожидая Соледад, он прикупил и сыра, и колбасы. Теперь он уже знал, почем они в супермаркете и почем на рынке.
        Хозяин, выпив не меньше бутылки дорогого виски, велел ему отключить телефон и пошел спать в спальню восемнадцатого века, где стояла кровать под балдахином и лежал на кресле шлафрок в старинном вкусе - как будто Фонвизин где-то поблизости, сейчас придет, переоденется и сядет к столику - творить.
        Н. был сильно озадачен - что же теперь, так и сторожить его у дверей спальни в дворянском прикиде? На часах было почти семь - срок его ежедневной службы подходил к концу. Н. решил, что раньше полуночи хозяин не проснется, и пошел в свою каморку, на ходу расстегивая парчевый камзол.
        Соледад заснула, и это было хорошо - во сне организм сам себя лечит. Когда дурные мысли не провоцируют всех этих загадочных подкожных процессов - возможно, металл даже сам потихоньку рассасывается. Так подумал Н. и начал с самого начала - с пальцев ног.
        Оказалось, что и во сне Соледад помнила о своих неведомых неприятностях.
        Н. разделся по пояс и взялся за дело.
        Ему было не до секса. Если бы кто-то подсказал ему сейчас, что с лежащей женщиной можно соединиться, как муж с женой, он бы отмахнулся - не до того. Та сила, которая побуждает мужчину к телесной любви, вся ушла в пальцы. Но ее, сдается, было мало - Н., дойдя до бедер, понял, что ему не управиться со струнами, руки всего две, а струны, оплетая лоно, разошлись от него веером, пока проследишь ход одной - и утро настанет, и частицы стали, далеко не уходя, нарастут на соседние струны.
        Прежде всего нужно было спасти Соледад.
        Он провел рукой по ее колену - колено стало прежним, аристократическим, узким. Потом он глубоко вздохнул - и доверился своим чутким пальцам.
        Но тяжкий груз, видать, несла Соледад, чем-то была сильно недовольна - каким-то обстоятельством, против которого оказалась бессильна. Она, сама того не зная и не желая, сопротивлялась рукам целителя, и он уж не знал, что делать, но вдруг вспомнил девочку из «Драконьей крови», в которой металлические чешуйки возникли от уныния, уныние же - оттого, что ее не любили.
        У Соледад было не уныние, что-то иное мучало ее, еще не став ее сутью, но собравшись стать. Н. не понимал, что бы это такое могло быть, и продолжал свой труд - в других случаях успешный, сейчас же почти бесполезный. Выше бедер он подняться не мог.
        А что он вообще мог сделать, не понимая ни природы своего ремесла, ни природы стальных струн в теле Соледад?
        Усталость долго боролась с ним и наконец стала одолевать. Все, что было ему доступно, он перепробовал - оставалось смириться. Но смириться он не мог - он любил эту женщину, он ее любил, и два воображаемых венца были над ними, висели и не гасли.
        - Я люблю тебя… - прошептал он. - Я люблю тебя…
        Это было последнее, что он мог сделать. А слова - произнес впервые. Она должна была услышать и понять, что он ее не бросит.
        Слышала ли Соледад - неизвестно, она не шелохнулась. Но что-то в ней отозвалось, что-то ждало этих слов. Может, душа, утратившая способность сопротивляться болезни. Может, сердце с торчащей в нем железной зазубренной занозкой.
        - Я люблю тебя, - беззвучно повторял он, чувствуя, что силы возвращаются. И руки вновь опустились на кожу, нашаривая колючие бугорки узлов, прослеживая струны.
        Металл, очевидно, обладал слухом и страсть как не любил этих простых слов. Струнки таяли, таяла и ночь.
        Тело Соледад медленно преображалось.
        Н. встряхнул уставшие руки - и с них посыпался, зависая в воздухе, беловатый порошок. Повисел - и опустился на пол.
        Глава тринадцатая
        В странном состоянии возвращалась Соледад домой.
        Такое с ней бывало несколько раз в ранней юности, после невиннейших свиданий с красивым мальчиком, общим любимцем. Она земли под ногами не чуяла и однажды перескочила на бегу такую ямищу, что на следующий день, оценив ее размеры, ужаснулась.
        Новое ремесло Н. порядком ее насмешило, когда на следующий день после ночного массажа она сидела в изящном кресле, завтракала на дорогом фарфоре и слушала все байки своего друга о чудаках-посетителях.
        Она провела в фонвизинской квартире три дня и умчалась, ничего не объясняя - да он и не спрашивал. Он просто сказал, что запомнил ее слова и, взбираясь со ступеньки на ступеньку, сделает так, что ей не придется за него краснеть.
        Она согласилась - да, он здорово продвинулся вверх. И было несколько мгновений, когда она поверила - как-то так все образуется, что они останутся вместе и будут долго-долго жить красивыми и молодыми.
        Занозка в сердце, не дававшая жить мирно, успокоилась - словно ее и не было. А когда Соледад о ней вспомнила, то проснулся рассудок и сказал примерно следующее:
        - Ты, голубушка, не шило на мыло меняешь, а очень даже наоборот. Вместо тусовочного гения, любимца небольшой компании, проникновенно исполняющего песенки про пиратов, сорокалетнего бородатого младенца, умудрившегося до этих лет дожить без позвоночника, ты получаешь красивого тридцатилетнего парня, имеющего неплохую перспективу - главное, чтобы не расслаблялся. Ну да ведь ты ему и не позволишь. И в постели он, кстати говоря, гораздо лучше. И то, что он с тобой делает, никто другой сделать не сможет, никакой врач и никакой китайский шарлатан. Так что придави свое самолюбие тяжелым камушком и скажи спасибо женщине, которая тоже повелась на гитарные штучки и запустила в твоего барда коготки. Пусть она с ним по гроб дней нянчится!
        Так оно и было.
        - Погоди, - сказала Соледад своему рассудку, - ты делаешь вид, будто поменять одного мужчину на другого - все равно что поменять облезлую кроличью шубку на новую норковую. А как же быть с полетом, с замиранием и расцветом души? Тогда был полет - меня несло, как птицу, подхваченную ураганом. И от голоса я замирала, и от взгляда расцветала. Мне опять было шестнадцать лет. А теперь - авантюра, окно в рабочем графике, разве нет? Правда, авантюра оказалась лучше, чем я рассчитывала, но отношения с этим белокурым бездельником - вне любви, по крайней мере, вне моей любви…
        Рассудок тут же нашел уязвимую точку.
        - Ты думаешь, что любила мужчину, только потому, что вы очень скоро, пока не исчез азарт первых взглядов и прикосновений, оказались в постели, и у партнера твоего была борода. А любила ты ребенка - он ведь был для тебя ребенком, которого водят за ручку. Причем он застрял в том счастливом возрасте, когда дитя, забыв про мамку, охотно пойдет на ручки к любой красивой тете, догадавшейся показать большую конфету. Когда ты родишь ребенка и немного с ним освоишься…
        - Нет! - возразила она. Рожать ребенка от Н. - это показалось ей вселенским недоразумением.
        - А что с тобой происходит сейчас? - осведомился рассудок. - Ты ведь, кажется, в полете?
        - Потому что он избавил меня от тяжести. Уж рассудок-то должен это понимать. И не все ли равно, как он это сделал? Я вовсе не хочу, чтобы мой рассудок анализировал это. Есть какие-то приемы массажа, может, китайские - теперь вся альтернативная медицина китайская. Он сделал то, что умеет делать, я ему благодарна… и мне с ним хорошо… мне с ним хорошо…
        - А теперь надо жить дальше?
        - Я ему ничего не обещала, да…
        Соледад действительно ничего не обещала, но мысль о сожительстве с Н. сейчас не казалась ей нелепой. Потому-то она и вступила в полемику с рассудком. Зимой, когда Н. сделал ей предложение, а она поставила условие, и мысли бы такой не возникло - она была убеждена, что его попытки наладить жизнь обречены на полный крах.
        Маша встретила ее шумно и радостно.
        - Класс! Высший класс! Слушай, надо этого твоего чудика сюда позвать. Может, он и меня приведет в порядок? А я его материально не обижу.
        - Он не сможет, он на работу устроился, - сказала Соледад, шлепаясь в кресло после того, как минут десять вертелась перед Машей в одних трусиках, хлопая себя по бокам и тыча пальцем в проблемные зоны. - Будет мне в этом доме кофе?
        - На работу? - Маша, знавшая про Н. по рассказам подруги, очень удивилась. - И кем же?
        - Экспонатом! Машка, честное слово - в музей экспонатом!
        - Завернись! - Маша кинула ей одну из своих великолепных шалей и крикнула Игорю, чтобы сей же миг начинал готовить правильный кофе по-турецки, в горячем песке и со стаканом ледяной воды.
        Игорь с утра был дома - делал какую-то срочную работу и отсылал ее кусками начальству. Но кофе по-турецки его соблазнил. К тому же, Маша, любительница сладенького, принесла накануне пахлаву, сливочный кирпич с орехами и еще какие-то восточные деликатесы. Обычно она Игоря от них гоняла, крича, что в его-то годы парень должен быть стройным, как кипарис. Но Соледад всегда за Игоря вступалась - они были хорошими приятелями. Обычно она и мирила маму с сыном, когда возникал глухой конфликт из-за молодого страшноватого любовника.
        До вечера Маша с Соледад успели много. Порепетировали всласть - причем массаж пошел на пользу и дыханию, и даже тембру. Маша всегда утверждала, что голос Соледад еще не созрел, а по-настоящему созреет годам к сорока, и потому отбирала концертный репертуар, приберегая самые сложные и эффектные вещи на будущее. Однако в репетициях они пробовали то один, то другой романс из этого сундука. И вот Машу осенило.
        - А ну, давай «День ли царит»! - воскликнула она.
        Текст Соледад знала. Это был гимн непобедимой любви - той, о которой лучше даже не мечтать, потому что она лишь в романсах хороша, а в жизни - весьма неудобоносимое бремя. И кто бы теперь помнил поэта Апухтина, кабы не этот романс?
        Она знала, что однажды исполнит его блистательно, но не сейчас - и даже не в голосе было дело. Просто - не о ком петь, нет в мире такого человека. Уж Маша должна бы это знать!
        Но Маша почему-то хотела, чтобы Соледад спела романс в полную силу, сколько хватает легких, мало беспокоясь об эмоциях и о соседях. Возможно, она почуяла какие-то перемены и в сердце, и в горле подруги. Ну, ладно - Соледад запела:
        - День ли царит, тишина ли ночная,
        В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
        Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
        Дума все та же, одна, роковая, -
        Все о тебе!
        Она повторила этот рефрен «все о тебе!» - и почувствовала, что в ней действительно накопилась сила для следующих строк:
        - С нею не страшен мне призрак былого,
        Сердце воспрянуло, снова любя…
        Вера, мечты, вдохновенное слово,
        Все, что в душе дорогого, святого, -
        Все от тебя!
        На свете не было человека, которому она могла бы сказать это, однако душа уже созрела для поиска - и на горизонте обозначился мужской силуэт, медленно растущий. И сердце вновь было свободно, и сердце вновь требовало невозможного.
        - Будут ли дни мои ясны, унылы,
        Скоро ли сгину я, жизнь загубя, -
        Знаю одно: что до самой могилы
        Помыслы, чувства, и песни, и силы -
        Все для тебя! Все для тебя! Все, все, все, все - для тебя!
        - запрокинув голову и смеясь, Соледад завершила романс, радостный, невзирая на призрак былого, загубленную жизнь, могилу и прочие апухтинские кошмары.
        - Йесссс! - закричала Маша. - А что я тебе говорила?! Получилось! Получилось! Класс!
        Игорь, как оказалось, стоявший все это время в дверях, зааплодировал.
        Это было подлинное счастье - наконец-то все они слились воедино, Соледад, голос и романс.
        И тут зазвонил мобильник Игоря.
        - Да, я, - сказал он. - Все в порядке, вернулась. Они репетировали, все телефоны вырубили. Да, сейчас дам.
        Он протянул аппаратик Соледад.
        - Георгий, - представился голос в трубке. - Весь день до тебя дозвониться не могу. Я у твоего дома, сейчас буду наверху.
        - Да, - сказала Соледад.
        У нее было ощущение, будто она собрала пирамиду из сверкающих хрустальных шаров, пронизанную светом пирамиду, и вдруг из-под нижних шаров выдернули основание, и все разлетелось в прах, сверкая тонкими острыми осколками.
        - Иди, - сказала ничего не понявшая Маша. - Он тебя уже давно ищет, как ты уехала… Иди давай! Потом спускайтесь оба ужинать!
        Возникло пылкое желание сказать «нет», раз и навсегда. Соледад чувствовала, что с Георгием у нее ничего не может получиться - но так чувствовала сегодняшняя утренняя Соледад, а была еще и вчерашняя, а главное - было их на самом деле несколько - месячной давности, годичной давности, и среди них затесалась одна - как-то пожелавшая, чтобы этот уверенный в себе мужчина стал ее женихом (да - сперва женихом!), потом, возможно, мужем, надежным мужем, знающим цену своему слову. Всем скопом эти недовольные женщины накинулись на одну, сиюминутную, радостную. И что же из этого могло получиться?
        Соледад молча прошла мимо Игоря и открыла дверь.
        Георгий поднимался по лестнице. В руке он держал пластиковую папку.
        - Идем. Я тебя кое-чем обрадую, - он улыбнулся.
        Когда Соледад впустила его в квартиру, он сразу прошел в гостиную, но садиться не стал, остановился возле старого резного буфета. Достав из папки фотографию, он выложил ее на полированное дерево.
        - Этот?
        Соледад взглянула - и отвела глаза. Она не желала никогда больше видеть сфотографированного человека.
        - Как видишь, узнать правду было несложно. Там есть и другие снимки. Но смотреть на них незачем.
        - Зачем ты принес их?
        - Чтобы ты знала - я докопался. Сейчас ты сердишься на меня, но постарайся понять, почему я так поступил. Когда у человека гнойный нарыв, должен прийти хирург со скальпелем и вскрыть этот нарыв. Пока он не отравил весь организм. Считай, что я хирург.
        - Непохож ты на хирурга.
        - И все же. Будь последовательна, дорогая. Ты ждала, чтобы пришел кто-то, со шпагой жениха в руке, и только это могло тебе помочь. Ну, вот он я. И я за тебя готов действительно его заколоть - если это тебя успокоит и даст тебе жить так, как хочется… если это освободит твою память…
        Соледад ничего не ответила. Тяжесть, от которой она избавилась, возвращалась. Первыми поникли плечи - и она, вспомнив бугорки под пиджаком Тибальда, испугалась, ей только этого недоставало.
        - Ты слишком долго думала об этом, - тихо продолжал Георгий. - Я даже догадываюсь, что именно приходило тебе в голову. Это - гной, нарыв нужно вскрыть.
        - Ценой его смерти?
        - А разве ты не думала об этом?
        Соледад промолчала. Действительно, такие мысли приходили, и не раз. Но все они были нелепые, имеющие мало шансов на воплощение, - скажем, этот человек с дешевой гитарой, одумавшись и ужаснувшись, мчится вымаливать прощение, Соледад не пускает его в дом, он лезет по стенке к окошку, срывается и расшибается об асфальт. Это, на ее взгляд, было бы подходящей для него карой - да только сперва нужно, чтобы он одумался и ужаснулся! Прочее было столь же нереально - хотя Соледад догадывалась, кто из ее знакомых подсказал бы, как теперь нанимают киллеров.
        - Мало ли о чем я думала. И хватит об этом.
        - Нет, не хватит. Один раз нужно разобраться до конца. Я не могу видеть, как ты себя изводишь. Тебе сейчас нужна только победа. Один удар - но настоящий. И тогда ты сможешь быть по-настоящему счастлива. Ты уж мне поверь, - негромко, но очень убедительно говорил Георгий. - Я, если ты заметила, мужчина, и я хочу решить этот вопрос по-мужски, а не оставлять тебя во власти твоей случайной неудачи.
        - Я и теперь счастлива.
        - Нет.
        С каждым его словом что-то менялось в Соледад. Она села - и почувствовала, что тяжелое тело растекается по дивану. Георгий был безжалостен, как хирург со скальпелем, она это понимала - но ни остановить его не могла, ни воспротивиться.
        - Может, хватит об этом? - спросила она. - Ты нарочно пришел портить мне настроение?
        - Ты мне доверяешь?
        - Ну, доверяю.
        - У меня есть такие возможности, что тебе и не снились. Если бы ты попросила бриллианты, дорогую машину, особняк, меха, путешествия - все бы это я мог тебе дать. Если женщине для счастья нужно именно это - она обычно так и говорит. А тебе была нужна шпага жениха. Я и это могу - для тебя… Если даже ты против - я все равно вскрою нарыв. И твоя совесть будет чиста.
        Соледад вздохнула.
        - Еще раз говорю - я это могу. Я могу проучить его, - Георгий ткнул пальцем в карточку, - так, что каждый день и каждый час оставшейся ему жизни он будет жалеть о том, что расстался с тобой. Ведь ты же хочешь этого! Он сам тебе больше не нужен! Тебе было бы противно даже прикоснуться к нему рукой! Но знать, что ты победила - знать, что это победа навеки, до смерти, а? Ведь ты мечтаешь о такой победе!
        - Я хочу только одного - забыть о нем навсегда, - сказала Соледад. - И все. А ты напоминаешь, травишь душу. Зачем, спрашивается?
        - Чтобы услышать от тебя: Георгий, я тебе доверяю, избавь меня от этого дурацкого воспоминания! - сразу ответил он. - Я знаю, ты пыталась. Ты даже думала, что тебе помогут другие мужчины. Но это могу сделать только я, ты уж поверь. Другие не имеют таких возможностей.
        - Ты опять говоришь о возможностях…
        - Я знал, что ты ими в конце концов заинтересуешься. Так вот - я предлагаю тебе помощь совершенно бескорыстно. Если хочешь, я сделаю это - и уйду навсегда. Слово чести. Ты меня больше не увидишь. Но я это сделаю - потому что не могу спокойно смотреть, так ты себя травишь.
        Он стоял возле старинного буфета - сам такой же широкий и основательный, как этот буфет, и кожа его была темна, как полированная древесина - или же вечер наконец наступил и сгустил в комнате полумрак?
        - И ты станешь такой же, как раньше, - сильной, гордой и готовой рисковать! - продолжал Георгий. - Думаешь, я не замечаю, как у тебя глаза гаснут и лицо обвисает, когда какая-нибудь мелочь напоминает тебе об этой дряни?
        Он схватил карточку и изодрал ее в такие мелкие клочья, что Соледад невольно улыбнулась - какие же сильные руки нужно иметь, чтобы порвать толстую бумагу в шестнадцать слоев?
        Он швырнул бумажную труху на пол.
        - Ты должна быть гордой! Ты должны выходить на сцену, как королева! Ты должна быть победительницей! Ты должна смотреть на всю эту шушеру сверху вниз!
        - Ну, хорошо! И что ты предлагаешь?! - закричала она так же громко, как и он.
        - Я вот что предлагаю - такое ему устроить, чтобы он всю жизнь - а жить он будет долго - каждый день сожалел о своем предательстве и о нарушенном слове! А ты каждый день будешь знать это - и будешь смеяться!
        - И что же это такое будет?!
        - Это будет - один маленький укол в спинку, совершенно неощутимый, в толпе, так что не понять, что такое - может, комар, может, померещилось…
        - И потом?
        - Потом - сорок лет неподвижности. Организовать это несложно.
        - Сорок?
        - Да. За ним будет хороший уход.
        Соледад ощутила такой озноб, что все в ней поджалось. Георгий не врал - он действительно мог организовать такой укольчик в спинку. Но думать о реальности обещания было выше ее сил. Мечта мечтой, а к такому повороту она совершенно не была готова… он мог бы подождать, начать издалека…
        Георгий понял, что творится с Соледад, и усмехнулся.
        - Впрочем, есть и другой вариант, - сказал он. - Возможно, более действенный. Ты не знаешь - она уговорила его повенчаться. А церковный брак - это серьезно. Для него, по крайней мере.
        Соледад отвернулась, очень недовольная, - тогда между ней и тем мужчиной как раз и был уговор о венчании. Если Георгий раскопал всю историю, он и до уговора должен был добраться. Ничего себе серьезно… Она чуть не запела вполголоса: о разве, разве клясться надо в старинной верности навек?..
        - Ты не сочла нужным познакомиться с ней поближе. Это было ниже твоего достоинства, я понимаю, - продолжал Георгий. - А она - страшная спекулянтка, спекулирует на всем и вынуждает всех близких плясать под свою дудку. Вообрази, что будет, если укол в спину получит она.
        Соледад резко повернулась - такого решения она не ожидала! И оно вдруг показалось блистательным.
        - Это нечто с дешевой гитарой будет привязано к ней, как галерный каторжник к ядру. Она не отпустит его до самой смерти, а проживет она долго. День его будет занят работой, за которую он получает гроши, так что нанять сиделку не сможет, стряпней, медицинскими процедурами и всей физиологией парализованной дамы. Как ты полагаешь, что произойдет? Не знаешь? А я знаю. Он вспомнит историю их брака. Она станет виновата во всем - и даже в том, что заболела. Он будет вспоминать нарушенное слово каждый день - так, как вспоминала ты. Вот что я могу сделать. Вызывать его на дуэль - нелепо, но отомстить за тебя могу. Так что решай - или он, или она.
        Глава четырнадцатая
        Н. был счастлив - жизнь складывалась именно так, как надо.
        Он сумел сделать счастливой Соледад.
        Он понемногу становился мужчиной, который может дать женщине дом и пищу; мужчиной, к которому его женщина стремится в трудную минуту; мужчиной, способным помочь своей женщине, выложившись до последнего.
        Ощущение у него было странное - как будто облако обрастает плотью перед тем, как навеки опуститься на землю и стать чем-то иным. Прежний полет был невозможен - полет окурка, смятой бумажки, сохлого листка, которые подхватывает и тащит ветер-поземка. До Н. только теперь дошло, что это было такое. И свое гордое звание «бродяга», завоеванное в юности, он, отшелушив романтику, решил отвергнуть - ничего плохого нет в том, что по дорогам шастает мальчишка, и ничего хорошего нет в том, что по дорогам шастает мужчина.
        Путь впереди был - о-го-го какой. Но Н. знал главное - над ними висели где-то в непостижимой вышине два хрустальных венца, время от времени давая о себе знать легкими радужными бликами.
        Этот праздник души длился несколько дней после отъезда Соледад. Н. помнил все ее поцелуи, все прикосновения и шалости, и как он создавал вокруг себя пространство, чтобы им двоим было где жить, так он выстраивал из всех мелочей и подробностей женщину, которую в миг, когда пришла любовь, знал еще очень плохо. Она была смешлива и ласкова, ногти стригла коротко, но маникюр был безупречный, она умела хитро щуриться и знала искусство невесомого касания, она умела совпасть со своим мужчиной полностью, без зазоров, так что даже удивительно становилось - это противоречило физиологии. Она умела беречь своего мужчину - за все время их романа Н. не слышал от нее ни одного дурного слова. Она знала наизусть немало стихов и даже вспомнила те, откуда взялся ник Amargo.
        Стихи эти немного напугали Н. - он невольно вспомнил мать. Потом он, зайдя в Интернет-кафе, отыскал их в Сетях и над каждым двустишием думал, пытаясь совместить его с собой.
        Руки мои в жасмины запеленали сына, - может, когда-то, когда она любила крошечного мальчика. И когда-нибудь, если она его переживет. Н. вовеки не задумывался о своей смерти, но и о смерти матери он подумал впервые.
        Лезвие золотое.
        Август. Двадцать шестое, - значила ли что-нибудь эта дата? Женщина, которая подарила ему ник и помогла открыть свой ящик в почтовике, вряд ли задумывалась о календаре. Просто Н. показался ей похожим на романтических цыган Федерико Гарсиа Лорки, а имя отдавало миндальной горечью.
        Крест. И ступайте с миром.
        Смуглым он был и сирым, - смуглым Н. не был никогда, а с сиротством получилось сложнее. Отец умер, когда он был маленьким, но Н. как-то умудрялся жить, не испытывая потребности в отце.
        Душно, соседки, жарко - где поминальная чарка? - Н. просто не мог вообразить свою мать с чаркой в руке. Она совершенно не пила, впрочем, были у нее и другие странности - она иногда замолкала на неделю-другую.
        Крест. И не смейте плакать.
        Он на луне, мой Амарго, - с нее бы сталось сказать такое о родном сыне, подумал Н., она примерно так прогнала соседку, попытавшуюся соболезновать бедной покинутой женщине, родившей сынов, чтоб было кому стакан воды подать, а сыновья-то увеялись непонятно куда, и не звонят, и не пишут. Старший, впрочем, и звонил иногда, и открытки присылал, и денежные переводы, но сам носу не казал.
        Мысль о старшем брате разбудила мысль об отце. Обоих Н. практически не знал и всю жизнь без них обходился. А вот сейчас они стали ему необходимы. Он усадил бы их перед собой за накрытый стол, и они, трое мужиков, поговорили бы о простых своих заботах, старший рассказал бы о сыне и дочке, отец выслушал и объяснил наконец, что его связало тогда с матерью, как получилось, что они договорились произвести Н. на свет. Это сделалось очень важным - разобраться со своим рождением и своим родом, чтобы продолжить цепочку, чтобы получить благословение на союз с избранной женщиной.
        Амарго был благополучно забыт - хотя он еще пять минут назад был для Н. куда более реален, чем родной отец и родной брат. Юноша, который шел ночью по обычной дороге, а свернул на дорогу необычную, хотя она вроде бы и ведет в Гренаду, да только в какую-то иную Гренаду, а ездит по ней только смерть в образе деловитого мужчины на вороном коне, - этот юноша был почти родственником. Сам Н. несколько раз в своих странствиях избежал смерти и очень хорошо знал, как следует разговаривать с непрошенными попутчиками.
        Про отца он знал очень мало. Похоже, что и мать знала не так уж много. Сохранилась фотография - мужчина с черно-белым псом под осенней рябиной. Фотография была смутная, рыжая, лица не разобрать. Что дал ему отец? Что дала мама? Н. не знал - он не имел привычки вглядываться в свое зеркальное отражение. От матери, пожалуй, был прямой и тонкий нос. Глубоко сидящие глаза - возможно, отцовские. Светлые волосы, с их шелковистостью и золотым блеском, вряд ли были материнские - мать он помнил темно-русой и очень удивился, когда, вернувшись домой лет восемь назад, обнаружил сплошную седину. Тогда только она призналась, что примерно с тридцати красилась. Стало быть, волосы - отцовские?
        Он смотрел сквозь монитор, не видя на нем стихов, и проводил мысленный разбор самого себя - ибо должен был отдать себя любимой женщине строго по описи: вот это - от деда по материнской линии, который тоже мог скрыться из дому на неделю-другую, это - от дяди, двоюродного брата матери, фельдшера на «скорой»…
        Он должен был все это упорядочить, чтобы передать будущему ребенку.
        И как же недоставало отца!..
        Оплаченное время истекло. Н. успел послать Соледад короткую СМС-ку «люблю-целую» и пошел прочь. Пора было заступать на кавалерскую вахту.
        Он был доволен жизнью и собой до той самой минуты, когда у дверей особняка увидел Сэнсея.
        Сэнсей ждал, поглядывая на часы. Вид у него был недовольный. Сэнсей явно готовился к неприятному для себя разговору.
        Как он отыскал Н., догадаться было нетрудно. В «Драконьей крови» знали про новое жилище и удивительное ремесло Н., и никто не думал делать из этого тайну.
        Н. остановился. Первая мысль была - пробраться в фонвизинскую квартиру черным ходом. Вторая - Сэнсей неспроста пришел именно в это время, ему рассказали, что с четырех до семи Н. изображает щеголя восемнадцатого века. А вход в квартиру-музей открыт для всех - разве что посетитель имеет совсем уж непристойный вид.
        Н. сам толком не знал, чем вызван его страх. Сэнсей не мог причинить ему зла - для таких случаев в особняке держат охрану. Разве что разговор… малоприятный разговор…
        Хотя Н. не чувствовал себя виноватым перед Сэнсеем, но знал - приятель, властный по характеру и поработивший все свое семейство, вряд ли смирился с тем, что из сферы его влияния так легко и непринужденно вырвался в общем-то слабый человек. Н. насчет себя не обольщался - всю жизнь он был слаб и выбрал свой путь именно от слабости - блуждания по дорогам и по постелям ни к чему его не обязывали. Сила появилась только в последнее время - сперва ее хватило на уголок в подвале, жуткий, но свой, потом - на каморку в особняке.
        Н. постоял немного, соображая. Встречи не миновать. Значит, надо собраться с духом, надо собраться с духом…
        Он подошел к Сэнсею и сказал:
        - Привет.
        - Привет, - отвечал Сэнсей. - Тут про тебя чудеса рассказывают - что прямо актером заделался. А у меня пара клиентов появилась - совсем лишняя. Думал тебе перекинуть.
        При этом Сэнсей прятал взгляд, так что даже простодушный Н. видел - не в клиентах дело. Очевидно, та женщина опять поманила, да не далась в руки, опять было пятичасовое телефонное объяснение с обещанием бросить мужа и уйти жить к Сэнсею, но не завтра, а годика через полтора.
        Ему было искренне жал Сэнсея, но не той жалостью, что побуждает к действиям. Он понимал, что приятель попал в ловушку, которую сам же и смастерил. Он, возможно, гонялся за недосягаемой подругой потому, что не умел обращаться с женщинами иначе, как с бабкой, матерью и племянницей. И, поскольку признаваться в своих огрехах и прорехах Сэнсей не мог, скорее бы застрелился, то и выбрал бессознательно даму сердца, с которой заведомо ничего не получится.
        - Спасибо, это было бы кстати, - беззаботно поблагодарил Н.
        - Торопишься?
        - Нужно еще переодеться.
        - Я не помешаю.
        Это означало - Сэнсей пойдет следом в фонвизинскую квартиру и заберется вместе с Н. в тесную каморку.
        Переодеваться при нем Н. не хотел - достаточно того, что уже было. Что-то объяснить ему - не мог. Смешно, в самом деле, становиться в позу и произносить монолог о том, что тело Н. больше ему не принадлежит, пользоваться этим телом имеет право только одна женщина, да и про хрустальные венцы он не поймет.
        - Я спешу, извини, - быстро произнес Н. Он боялся, что если Сэнсей станет настаивать, возразить будет очень трудно, придется согласиться. Но он не хотел оставаться наедине с Сэнсеем.
        - Зря ты так, - сказал Сэнсей. - Как у меня ума-разума набираться, так ты есть. А как от тебя что-то нужно, так тебя нет.
        При этом он все же отводил взгляд.
        - Извини…
        - Да что - извини?.. Ты что, боишься меня, что ли?
        - Нет, - соврал Н., подумал и поправился: - Да.
        - Козел ты, - подумав, задумчиво произнес Сэнсей. - Раз в кои-то веки его попросили… Ну, ладно… Пока.
        Он повернулся и пошел к своей машине, припаркованной шагах в тридцати от дверей особняка. Н. невольно уставился ему вслед - и вдруг все понял.
        Сэнсей прихрамывал. Н. знал эту его беду, сам не раз правил ему спину и высвобождал пострадавший во время давней аварии сустав. Сэнсей пришел за помощью.
        Но, возможно, он обрадовался тому, что есть повод прийти за помощью. Не зря же он отводил глаза!
        Н. прекрасно знал тело Сэнсея. Знал, что у того тоже выросли подкожные доспехи, причем увесистые. Он даже подозревал, что обострение болячки тем и объясняется, что металл, распуская по телу струнки, забрался куда не надо. А может, металл имел какой-то примитивный разум и рассуждал так: от боли Сэнсей будет злиться, будет презирать и ненавидеть свою слабость, но одновременно захочет и защитить ее - вот и будет металлу стимул увеличиваться в объеме, распространяться все глубже.
        Н. молча смотрел, как Сэнсей с трудом усаживается в машину. Он и хотел помочь, и не на шутку боялся той прежней власти над собой, которую Сэнсей непременно захочет вернуть. Это было недопустимо. Даже если бы Соледад никогда не узнала об этом - все равно недопустимо. Это значило бы - поднимаясь на крутую гору к прекрасной вершине, остановиться на полдороге, шлепнуться набок и скатиться вниз.
        Машина отошла от поребрика. Н. вздохнул и пошел в особняк - переодеваться и заступать на кавалерскую вахту.
        Мысли, которых раньше и быть не могло, возникали, разрастались, выпускали длинные ветки, и Н., следуя по этим веткам, оказывался в совершенно неожиданных местах, в тех чуланах памяти, где хранится созревшая для помойки дрянь, однако выбросить невозможно.
        Он влезал в тесные штанишки, укреплял подвязки, а сам думал: что же такое помощь человека человеку? Есть ли для нее предел? А если есть - как его установить?
        Он застегивал осточертевший парчовый камзол, выпускал на грудь кружева, а сам думал: если мужчина и женщина соединились так, что над ними повисли в небе два хрустальных венца, то к чему это их обязывает? Как увязать ремесло, требующее прикосновения к другим людям, со строгими правилами ношения подобных венцов?
        И вспомнилась девочка с волчьей мордой на плече.
        Была где-то грань, которую не следовало переступать. Но она просила помощи - а оказать эту помощь было так легко!..
        Как же ее звали - Эйлинн, Эверинн?
        Помог ли он ей тем единственным способом, который, он знал твердо, помогает всем женщинам?
        И не была ли эта помощь воровством - взять то, что уже принадлежало Соледад, и бездумно отдать незнакомке?
        Раньше, до Соледад, и вопроса бы такого не зародилось. Не раз и не два Н. вот так приходил на помощь незнакомкам - но что с ними было потом? Спасла ли хоть одну его мимолетная нежность?
        Где следовало остановиться?
        Он вспоминал слово за словом - и перевирал их нещадно. Девочка сомневалась в своей привлекательности и сперва впала в уныние. Потом могли прийти ненависть к тем, кто красивее, раскованнее, ярче. Потом много всяких неприятных вещей могло прийти - и все от неловких попыток спрятать свою слабость. И кольчужка, что разошлась во все стороны от волчьей морды, сделала бы девочку неуязвимой для сомнений, но счастья дать кольчужка не могла.
        - Я знаю, что не умею брать и давать, вот в чем моя настоящая беда, - так, именно так сказала девочка. Почему это обязательно относилось к сексу? Это же относилось ко всему на свете!..
        И что же натворил чудак, знающий только один способ исцелить женщину? Что на самом деле дал он этой девочке и что отнял у себя?
        И ведь продолжалась такая амурная терапия по меньшей мере десять лет. Все это время Н. не принадлежал никому - и вдруг осознал это. Свобода, которая сперва именно тем и манила, что можно было не принадлежать никому, вывернулась наизнанку. Получалось, что все в жизни было не так. А вот пришла Соледад - и это стало видно…
        Н. сидел в аристократическом интерьере с томиком пьес Фонвизина, изящный и томный, как настоящий французский маркиз, вот только не видел букв на раскрытых страницах. Ему было крепко не по себе. Он оказался в положении утопающего, у которого даже соломинки нет… разве что одно осталось, за что держаться…
        Когда время дежурства истекло, он быстро переоделся, побежал в Интернет-кафе и отправил на номер мобильника Соледад СМС-ку. В ней было всего три слова: «Я люблю тебя». Не «люблю-целую», это словосочетание он сам не воспринимал всерьез, а три отдельно стоящих слова, имевшие совсем иной вес и иную цену.
        Он знал, что Соледад может со своего телефона выходить в Интернет; знал, что она догадается о способе отправки СМС-ки, поймет, что Н. сидит в Сетях; и если у нее есть время и возможность, отправит ответ Н. на мейл, нужно только немного подождать. Он уже несколько раз так делал - и получалось.
        Беспокойство слегка отпустило. Он вышел из Интернет-кафе и побрел куда глаза глядят.
        - Я люблю тебя, - неожиданно сказал он вслух, как если бы колебания, распространившиеся по воздуху от его губ, могли достигнуть ушей Соледад. И вдруг понял страшное - обиженный Сэнсей может запросто рассказать Соледад все. И про девочку с волчьей мордой, и про себя.
        Как он это сделает - Н. с перепугу даже не задумался. В конце концов, они сидели тогда, на новогодие, вместе на кухне, пили чай, разговаривали - может статься, Сэнсей сообразил, где и как ее искать.
        Сам Н. не делал таких попыток - он сам себе поставил условие сперва стать достойным супружества с этой женщиной, довольствуясь тем, что она сама захочет ему дать. Она о себе-сегодняшней почти не рассказывала - только о себе-вчерашней. Так что он знал про музыкальную школу, любимые в отрочестве книжки, путешествие с классом в Пушкинские Горы, еще какие-то мелочи. Именно это, кстати, ему и было интересно. Свое собственное отрочество Н. помнил плохо - оно было скучным, учился он кое-как, с одноклассниками любви не получилось.
        Обиженный Сэнсей мог бы рассказать Соледад про дачу и про все дачные шалости - начав с осенних, тех самых, что случились сразу после знакомство Н. и Соледад. Может быть, прямо сейчас и докладывает. Это означало бы полный крах. Ни одна женщина в здравом уме и твердой памяти не согласится на союз с таким экспериментатором.
        Н. подумал, что следовало бы рассказать обо всем самому - и пусть решает. А не ждать, пока до нее дойдут сведения от кого-то. Может, вздохнет и простит? Если любит, конечно, и даже если просто хочет ответить любовью на любовь.
        Но как рассказывать о таких вещах?..
        Н. шел, и шел, и шел, точнее - улицы, договорившись, вели его, пока не привели на площадь. Там стояла церковь в лесах, издали даже было не понять, что за строение такое. Церковь воскрешали к новой жизни, в которую она должна была войти свеженькая, нарядная, со светлым надвратным образом.
        Хорошо было бы зайти в эту церковь, подумал Н., присесть там на какой-нибудь чурбачок. Ему доводилось забираться в строящиеся дома, чтобы переночевать, и он был уверен, что пока в церкви не повесили иконы и не поместили дорогую утварь, обязательно найдется открытая дверь где-нибудь сзади.
        Площадь, казалось бы, только что была пустынна, как и полагается поздним вечером в спокойной и несуетливой части города. Но, стоило Н. сойти с тротуара, ее стал заполнять белый туман, словно бы просочившийся снизу в длинные щели на асфальте. Он поднялся невысоко, взбугрился, потянулся вверх прерывистыми струйками - и замер, превратившись в призрачный сад.
        Церковь стояла, окруженная садом, тем самым, что не раз уже мерещился Н. в его странствиях, разве что лишенным цвета, и подойти к ней было уже невозможно.
        Он узнал все - и яблоки, и птичьи силуэтики в ветвях, и дорожку, не протоптанную, а промятую в высокой траве. Узнал все - и непонятный запрет тоже. Неизвестно было только, зачем этот сад вырастал на пути, что должен был понять Н., глядя на него издалека.
        Н. вздохнул, опустил голову, обошел церковь по огромной дуге, стараясь не смотреть на нее, и ушел по безымянной длинной улице.
        Его допоздна носило по городу, он заходил в каждое Интернет-кафе и слал все те же слова: «Я люблю тебя». Но ответа не получал - и наконец ощутил боль там, где, как ему известно, у человека должно быть сердце.
        Глава пятнадцатая
        Утром накануне концерта Маша позвонила и позвала завтракать.
        - Машка, зайди ко мне, я что-то приболела, - ответила страдальческим голосом Соледад.
        - Простыла?
        - Нет. Зайди. Я лежу.
        Маша завернулась в шаль, из-под которой выглядывали драконьи хвосты на черном атласе, и пошла наверх. У нее был свой ключ от квартиры.
        Соледад действительно лежала, укутавшись по уши одеялом.
        - Что с тобой? Ты что, всю ночь пила? - возмутилась Маша. - У тебя рожа опухла!
        - Сама знаю… Машка, концерт придется отменять.
        - Ты с ума сошла!
        - Придется. Я не могу встать.
        - Как это - не можешь встать?
        - Я не могу пошевелить ногами.
        Маша откинула одеяло и ахнула. Это были не обычные отеки щиколотки, которые и у нее случались, опухло все - и колени, и бедра. Ноги при этом как-то сохраняли форму, но в объеме увеличились сантиметров на десять, не меньше. Прикоснуться к ним было страшновато.
        - Надо вызывать «скорую»… - потерянно сказала она. - Это что-то ненормальное. Даже непонятно, как объяснить… разбух человек прямо на глазах… а сердце?
        - Сердце бьется.
        - Погоди! Лежи! Не двигайся!
        Маша убежала и вернулась с приборчиком для измерения давления. Руки Соледад тоже изрядно поправились, Маша пощупала их и хмыкнула - тело подруги сделалось, как у нее самой, крупное, но упругое. Давление оказалось изрядно повышенным.
        - Ну, с этим я знаю, как бороться! - Маша взялась за мобилку, сидевшую в гнезде черного кожаного браслета на левой руке. - Сейчас позвоню Игорехе, пусть принесет мой сундук с отравой!
        - Не стало бы хуже! - возразила Соледад. - Нужен хороший врач, немедленно.
        - Где ж я тебе возьму хорошего?.. Моя Анка с такой заразой точно дела не имела!
        Анка, младшая сестра ее одноклассницы, была врачом прикормленным и знала Машу наизусть, почему успешно справлялась с ее болячками.
        - Вот что! - решила Маша. - Я звоню Георгию. У него выход на спецполиклинику обязательно есть.
        - Не надо!
        - Надо! Он тебя вверх тащит. Он должен знать…
        - Не должен!
        Соледад не хотела видеть Георгия потому, что Георгий первым делом спросил бы: «Он или она?»
        Решение еще не было принято.
        Но несколько дней она только об этом вопросе и думала.
        Маша прекрасно понимала, что карьера Соледад - это и ее шанс. Концертмейстер сам по себе нужен лишь ограниченному кругу знакомцев, но концертмейстер хрустального голоса России - это персона. Поэтому она пошла на кухню готовить для Соледад кофе, а сама тихонько позвонила Георгию.
        - Только никаких лекарств! - сразу сказал он. - Я знаю, что это такое, я сейчас приеду.
        - Она должна сегодня петь. Надо что-то делать.
        - Я сам все сделаю.
        Маша принесла поднос в спальню и стала уговаривать Соледад выпить хоть ложечку, обещая, что тут же полегчает.
        - У меня бывало что-то в этом роде, - рассказывала она, - только в детстве, мне, наверно, и четырнадцати не было. Ничего, очень скоро прошло. Видишь, не хожу, а летаю!
        Походка у нее действительно была легкая.
        - Звони в администрацию, пусть переносят концерт, - отвечала на все утешения Маша. - У меня в глотке какой-то наждак.
        - Так тем более надо выпить. Вот что! Я тебе молоко с медом приготовлю!
        Сластена Маша имела на рынке знакомых бабок, которые снабжали ее правильным медом, с горчинкой, полезным от всех хворей. Она поспешила вниз и на лестнице встретила Георгия.
        - Как она? - не здороваясь, спросил Георгий.
        - Лежит, охает.
        - Не вставала? Ничего такого не говорила?
        - Какого - такого? Говорила, что нужно концерт переносить. Мне тоже так кажется, - жалобно сказала Маша. - Попробую ее молоком с медом отпоить…
        - Молоко с медом вреда не принесет, - заметил Георгий, и Маша услышала несказанное: но и пользы тоже…
        - Так что же делать?
        - Маша, пока ничего делать не надо. Ты там подольше это молоко кипяти, ладно? Мне нужно поговорить с ней… Ну, в общем, эта зараза - психогенного свойства, понимаешь? Со мной тоже такое было. Видишь - жив, здоров, ни на что не жалуюсь. Меня умный человек на ноги поставил. Я потом от него много чему научился. Это в организме такой барьер возникает, что ли, через который нужно перешагнуть. Я помогу ей перешагнуть - только и всего. Я знаю, как это делается.
        - Барьер? - переспросила Маша, словно бы что-то вспоминая.
        - Да. Элементарный.
        И Георгий поспешил наверх.
        Маша, зная, что предстоит носиться взад-вперед, дверь оставила незапертой, только притворила. Уж как об этом догадался Георгий - непонятно, но он уверенно нажал на ручку и вошел.
        Соледад, услышав шаги, даже не шелохнулась. Ей удалось найти то положение тела, при котором тяжесть почти не ощущалась. И она совершенно не хотела двигаться.
        - Это я, - сказал Георгий. - Не беспокойся, я даже не смотрю на тебя. Я встану к тебе спиной. Как глаза? Не режет?
        - Сами закрываются.
        - Это ничего. Это через полчаса пройдет.
        - Придется отменить концерт…
        - Не придется. Ты пойдешь и споешь лучше, чем когда-либо. Это я тебе твердо обещаю.
        - Как я пойду, если я даже встать не могу?
        - Встать ты не можешь по очень простой причине. Ты застряла между двумя состояниями - между бессильной злобой и решительным действием. А тот, кто застрял, - неподвижен. Наберись мужества и ответь на мой вопрос. Тебе сразу же полегчает. И ты станешь чуточку иной. Ну? - с надеждой спросил Георгий.
        Ответа не было.
        - Думаешь, я не знаю, о чем ты думала в эти дни? Думаешь, я не знаю, какие картины ты рисовала себе, одна другой краше? Думаешь, я не знаю, как ты оправдывалась перед собой - мол, нельзя же отвечать за шалости воображения? Но никто не заставить тебя ни за что отвечать! Чем мучиться, воображая себе это и зная, что наяву все не так, не лучше ли один раз это совершить - и забыть? Скажи - он или она? И тебе сразу станет гораздо легче!
        Соледад никогда не видела Георгия таким взволнованным, и никогда его голос не был столь проникновенным.
        - А если оба? - спросила она.
        - Ну, значит, оба. Поверь, мне достаточно сделать несколько звонков. Цифра роли не играет. В конце концов, они оба отравили тебе жизнь.
        - Шпага жениха? - в этом вопросе была не только ирония, не только ответ на безмолвное сватовство.
        - Ты сама станешь как шпага! - ответил он. - Не бери пример со старого дурака, который сорок лет молился на рапиру с жестяным эфесом. Ты отступаешь из-за обычного временного дискомфорта. Он ненадолго - это твой организм так борется со стрессом, лишает тебя возможности двигаться. Между прочим, и Маша твоя это испытала, только в меньшей дозе, спроси ее. Если бы не вздумала рожать ребенка - много бы чего достигла. Деторождением спаслась, как говорится… А напрасно…
        - Надо позвонить, чтобы концерт перенесли.
        - Ты уходишь от ответа. Пусть так, я не настаиваю. А концерт переносить не надо. Сейчас я тебя поставлю на ноги…
        - Нет!
        - Не бойся, это не больно. В твоем теле останется ощущение тяжести, но ходить и петь ты сможешь.
        - Не смогу.
        - Дай руку. Ничего не бойся, дай мне руку. Подними и дай.
        Соледад послушалась уверенного голоса, шевельнула чугунными пальцами, с заметным усилием оторвала их от простыни, приподняла кисть, сопровождая это движение взглядом.
        - Так, правильно, - Георгий подвел свою холодную жесткую руку под ее ладонь. - Вот ты уже не чувствуешь тяжести. Ведь тот чудак с рапирой ее тоже не чувствовал, хотя ее накопилось куда больше, чем у тебя. Я открою тебе тайну - у него умер тот орган внутри, который ощущает тяжесть. А как только умер - жить нашему чудаку стало куда легче. Этот орган страшный врун, доложу я тебе, он все жутко преувеличивает… Он делает так, что один грамм кажется тебе килограммом. Ему кажется, что так он спасает твой организм. А вот мы с ним сейчас разберемся… мы ограничим его непомерные амбиции…
        Соледад прислушивалась к себе. Вроде бы ничего и не происходило, однако слова Георгия вернули ей спокойствие.
        - Я научу тебя, - продолжал он, - и ты будешь мне благодарна. Ведь в твоей жизни бывали стрессы, ты ощущала тяжесть в голове, в висках. Иногда это случалось, когда ты в какой-то ситуации была неправа, погорячилась и корила себя за это. Ты сама провоцировала стресс. А этот орган любит тренировку, когда ему постоянно дают работу - он растет и крепнет. Сейчас у тебя никакого стресса нет, ты беспокоишься, что сорвешь концерт - но ты его не сорвешь! Вместо того, чтобы зря расстраиваться, ты просто встанешь, оденешься и позавтракаешь. Вот умная Маша принесет тебе молоко с медом - и твое горлышко оживет.
        Георгий потянул ладонь на себя - и вся рука Соледад неожиданно легко поднялась.
        - Главное - понять, что с тобой происходит. Я как-то беседовал с одной молодой особой, которая меня порядком насмешила. Она влюбилась в мужчину и оказалась с ним в постели. До того ей с мужчинами не везло и никакой радости от секса она не получала. А с этим вышла совершеннейшая нелепость. Каждый раз, когда он ласкал ее самым интимным образом, ей вдруг страшно хотелось в туалет. Ей казалось, что если она сейчас туда не побежит, случится непоправимое. И все настроение, естественно, от ужаса пропадало. Она, конечно, старалась решить проблему перед приходом своего мужчины, но это не помогало. Однажды, к счастью, она в моем обществе выпила довольно много и призналась в этой беде. Ну, я ей и объяснил, что это, наоборот, очень хороший признак, он означает настоящее возбуждение, главное - знать о нем правду. После чего она благополучно вышла замуж.
        Рассказывая эту пикантную историю, Георгий все тянул и тянул на себя руку Соледад; приподнялось плечо, подалась вперед грудь; прогнулась поясница…
        Он был прав - тяжесть уменьшилась.
        Вошла Маша с огромной глиняной кружкой.
        - Вот это кстати, - сказал Георгий. - Ну-ка, сядь с ней рядом и помоги ей выпить молоко. Ей сразу полегчает.
        Он оказался прав - Соледад смогла сесть, спустила ноги на пол, и спина не сломалась, шея держала ее тяжелую голову, положение было не смертельное.
        - На нее ни одно платье не налезет, - заметила Маша. - Придется на спине распороть, а потом прямо на ней как-нибудь зашить. И шаль сверху.
        - Ничего страшного. К вечеру отек еще спадет, выкрутитесь, - пообещал Георгий. - Главное - обувь. Маша, тащи сюда все ее концертные туфли. Если не подойдут - я вызову такси, поедешь по магазинам. Концерт отменять нельзя.
        - Почему? - Соледад действительно поразилась жесткости Георгия в этом вопросе.
        - А почему, а зачем. Затем, чтобы ты никогда в жизни больше не знала этого соблазна - отменить концерт из-за плохого настроения. Ты должна быть сильной. А если начнешь давать себе поблажки - то станешь вроде этого чудака, у которого ты купила рапиру, никому не нужная.
        - Георгий прав, - сказала Маша. - Это очень важно.
        И Соледад поехала вечером в концертный зал. Днем они кое-как порепетировали, голос слушался, но тело - тело потеряло подвижность, Соледад с трудом спустилась с лестницы, а в машину ее усадил Георгий, он же и вынимал.
        Зал был полон, что вызвало у Соледад вспышку совершенно неожиданной ненависти. Этим людям было безразлично, жива певица или помрет прямо на сцене. Они хотели слушать про любовь! Им непременно подавай любовь со всеми ее старомодными аксессуарами и в исполнении хрустального голоса России! И им наплевать, что вот сейчас, сию минуту, певица ненавидит голос, из-за которого обречена до пенсии петь про любовь!
        Увы, голос предопределил судьбу - да и куда бы ей еще было деваться с этим даром Божьим? Недостаточно сильный для оперы и слишком хороший для эстрады в нынешнем ее состоянии - Соледад была обречена на романсы и сперва даже сдуру радовалась этому, открывая мир мелодий и простых задушевных слов. Но тогда она была еще очень молода и верила в силу слова и мелодии. Их бессилие выяснилось уже потом.
        Сейчас, стоя за кулисами, она уже жалела, что не пренебрегла даром Божьим. Она была обречена всю жизнь исполнять романсы, всю жизнь добывать из души то скорбящую, то торжествующую любовь, а разве это возможно? Тем более - когда от слова «любовь», повторяемого ежедневно сотню раз, уже скоро судороги начнутся?
        - Как ты? - спросила Маша.
        - Нормально.
        По сравнению с утром это действительно было нормально. Платье, распоротое до бедер, Маша зашила прямо на Соледад, требуя, чтобы подруга держала палец во рту - а то есть риск «пришить разум». Сидело оно страшновато, но огромная цветастая шаль спасала положение. Шаль выбрал Георгий - решил, что несколько покрупневшая певица должна придерживаться русского стиля, публика это оценит. То же касалось прически - отросшие светлые волосы были собраны, к затылку намертво пришпилен синтетический шиньон. Получилась неописуемая пошлость, но если смотреть издали - даже по-своему стильно.
        - Ну, начинаем?
        - Хрен с ним, начинаем.
        Подали знак ведущему - давнему приятелю Маши, еще с тех времен, когда она, валяя дурака, сошлась с голубой тусовкой. Ведущий, на взгляд Соледад, был не менее страшен, чем она сама, - в коротковатом пиджачке и галстуке-бабочке, с венцом поседевших кудряшек вокруг маленькой лысины. Впрочем, на таком концерте все должно соответствовать - две толстые коровы в длинных строгих платьях, это убоище с бабочкой и публика.
        В зале сидели старухи с цветами на коленях и несколько стариков - мужей, которым супружеский долг в нынешнем его качестве велит сопровождать жен в концерты. Старухи были разнообразны - толстые романтические, в кружевных шалях, с кулонами в декольте и пышными прическами, толстые практические - в джемперах и брюках, в дешевых трикотажных костюмах, тонкие возвышенные - с повадкой признанных красавиц, все еще высоко державшие свои головки на морщинистых длинных шейках, тонкие на-все-махнувшие-рукой - если бы Соледад нанимала уборщиц в общественные туалеты, то и туда бы их не взяла, до того они имели жалкий вид.
        Соледад услышала свое имя и вышла. Ведущий сделал ручкой вот этак - наверно, еще до революции таким жестом представляли поклонникам диву, женщину-вамп, из-за которой уже застрелился полк юных прапорщиков. Встав у рояля, она слушала аплодисменты и не понимала - вот для этих людей ей нужно быть хрустальным голосом России? Концерты в Большом Городе случаются нечасто, публика там уровнем повыше, но все равно - ее средний возраст приближается к семидесяти. В чем же смысл? Или, получив от предков, природы, непонятно кого свой звонкий высокий голос, Соледад была обречена всю жизнь служить сиделкой при умирающих?
        В чем же смысл такого бытия?
        И вдруг смысл стал понятен. Как будто зажгли огромную люстру и свет, рухнув на зал, озарил распластавшийся между рядами и в проходах, подобно гигантскому осьминогу, высший смысл. Имя ему было - власть.
        Власть! И улыбка полного и безукоризненного счастья на четко обведенных краской губах. Нужное слово найдено - Соледад могла заставить всех этих женщин зарыдать разом, оплакивая молодость и все свои утраченные возможности. И эти рыдания, эта проснувшаяся боль давних утрат, были для нее как нектар, амброзия, дегустация самых дорогих ликеров.
        От улыбки на устах словно разбежались по лицу и по телу трещинки. Слой непонятно чего, покрывавший истинную кожу, отделился и мелкими кусочками осыпался - и Соледад ощутила себя новой, юной, воскресшей.
        Она дала Маше знак - и запела.
        Слова не имели прежнего значения, слова были ей просто смешны, но как она играла голосом! И как тянулись к ней лица, являя величайший восторг, какой только может произвести на свет абсолютная покорность.
        Два с половиной часа пения не утомили Соледад - она питалась этими взглядами, этим обожанием, делаясь все сильнее и сильнее. Наконец ей даже показалось, что она может, подхватив подол, спрыгнуть вниз, выбежать на улицу - и толпа поспешит за ней, спотыкаясь и повизгивая от восторга, хоть в реку с моста, хоть под гусеницы танков.
        Наконец ее отпустили со сцены. Ведущий помог собрать цветы с рояля и проводил Соледад с Машей в гримуборную.
        Соледад шла первая и наслаждалась своей уверенной походкой. Ей очень хотелось увидеть Георгия и улыбнуться ему.
        В гримуборной она первым делом полезла в сумку за телефоном. Включила аппаратик, и сразу телефон подал знак - пришло сообщение.
        Соледад открыла его и прочитала «Я люблю тебя».
        Подписи не было, пришло признание непонятно откуда, но она знала - это Н., забравшись в Интернет-кафе, на халяву валяет дурака.
        Признание вызвало естественную злость - делать ему больше нечего! Одновременно Соледад испытала жгучий стыд за свои похождения с Н. Вот тоже нашла себе утешение!
        - Повернись, - сказала Маша.
        Соледад скинула шаль, повернулась, и Маша стала ловко выдергивать булавки и нитки.
        - А знаешь, отек уже почти сошел, - сообщила она. - Это, наверно, вроде аллергии. Был какой-то раздражитель, его убрали - и все наладилось.
        - Черт его знает, - пробормотала Соледад. Платье упало к ногам она перешагнула его и подошла к вешалке, где на плечиках висел большой джемпер Маши.
        С суставами все было в порядке - она влезла в джемпер куда легче, чем дома, перед отъездом на концерт.
        Телефон опять засигналил. И опять на экране появилось «Я люблю тебя».
        - Да чтоб ты сдох… - пробормотала Соледад. - Какая, к черту, любовь?..
        Она не могла видеть это слово - оно вызывало страшнейшее раздражение.
        Без стука вошел Георгий. Соледад повернулась к нему и улыбнулась именно так, как хотела.
        - Свершилось! - сказал он. - Поздравляю. Ну так как же - он или она?
        - Погоди, - ответила Соледад. - Еще не время. Удар нужно наносить в самое неподходящее время - ты разве забыл?
        Георгий развел руками и поклонился.
        Глава шестнадцатая
        Ни на письма, ни на СМС-ки Соледад не отвечала.
        Как будто ее последний приезд был прощальным. Расстаться на взлете чувства - в этом что-то есть. Н. догадывался, что произошло, и понимал, что мужчины в таких случаях бьют морду осведомителю. Но этого он не мог.
        Не только физическая сила Сэнсея смущала его. Если посмотреть трезво, Сэнсей рассказал Соледад только то, что мог бы рассказать сам Н. Никакой клеветы - одна лишь горькая правда. Женщина имела право принять такое решение и в том, и в ином случае. Конечно, лучше бы признаться самому - мол, да, было в молодости недоразумение, затянулось на несколько лет, порой это недоразумение имело свои приятные стороны, да и сейчас Н. ощущал одиночество Сэнсея почти как свое, и жалость не давала покоя, однако точка поставлена, возврата к прошлому нет.
        Стало быть, все рухнуло и нужно как-то жить дальше. А как?
        Н. ощущал себя праздничным шариком, из которого выпустили воздух, и вот он тащится куда-то по асфальту, волоча за собой веревочку, попадает под ноги и под колеса, иногда ветер чуть приподнимает его - но не найдется губ, не найдется дыхания, чтобы вновь его наполнить и вернуть в родную стихию.
        Одно все еще удерживало, как пресловутая соломинка утопающего: он мог зайти в Интернет-кафе и повторить безнадежные слова: «Я люблю тебя». Куда они улетали, попадались ли на глаза Соледад - Н. не знал. Но ему казалось, что где-то за пределами нашего мира есть копилка, в которую складывается любовь, не нашедшая на Земле ответа. Может быть, однажды ее наберется столько, что она обретет реальную силу, - как знать…
        И он каждый день бросал в эту копилку свою крошечную монетку.
        Мир его в итоге разделился на два слоя. Сам он жил в нижнем, жил скучно, бегал по клиентам, отсиживал кавалерскую вахту и иногда принимал посетителей фонвизинской квартиры. В верхнем слое помещалась его любовь к Соледад, все те монологи, которые он произносил, готовясь к встрече, как будто эта встреча могла состояться.
        Над этим верхним слоем все еще поблескивали два хрустальных венца, но он понимал, что сам их придумал, удерживает их там только силой своего воображения, а стоит отвлечься - они и пропадут.
        Осень уже стояла на подоконнике, собираясь постучать в стекло, когда к Н. пришла Света с плохой новостью. Богатому дядьке надоела игрушка, он решил, что хватит с него фонвизинского музея, опять же - комнаты нужны для более серьезных дел.
        - Ты не волнуйся, он тебе хорошо заплатит, - сказала огорченная Света. - И давай ищи жилье.
        - Да ну его… - ответил Н.
        Он понял - пора в дорогу. Пора с рюкзаком на трассу. Трасса велика, во всех городах, на ней расположенных, есть старые клиенты, которые его еще помнят. Есть квартиры, куда можно вписаться на несколько суток, там покормят. Опять же, неплохо бы отвезти денег матери. Опять же, игры. Н. пропустил почти все большие летние, но и осенью выезжают на полигоны, а есть еще игры-павильонники, очень удобные для городского человека, главное - примкнуть к хорошей команде, которая и прикидом снабдит. На дне рюкзака у него лежали рубаха с кружевным воротником, камзол из искусственной кожи, еще какие-то средневековые прибамбасы, позволяющие ему очень быстро превратиться в эльфа или в трубадура. Значит, пора ветру возвращаться на круги своя…
        Не зная, когда ему укажут на дверь (с вручением конвертика, но всякое бывает - могут про конвертик и забыть), Н. стал приводить в порядок свое походное имущество, затеял стирку, даже пришил недостающие пуговицы. Печальные это были сборы - он уходил из той жизни, в которой была любовь, и уходил, похоже, навсегда. И ведь почти ничем не погрешил против любви - только вот былая глупость встала всему поперек.
        Однажды вечером в дверь фонвизинской квартиры позвонили. Н. отворил - на пороге стоял хозяин особняка.
        Этот человек несколько раз ночевал в своем музее - очевидно, боялся показаться дома крепко выпившим. Н. был к нему вполне равнодушен - хозяин вращался в тех сферах, куда сам Н. никогда не совался, и не только потому, что не пустили бы, - а ему было неинтересно, как это из денег делают деньги. Внешность хозяина тоже никаких особых чувств не вызывала - мужик под пятьдесят, когда-то бывший красивым парнем; от былой красоты сохранились выразительные темные глаза; обвисшее лицо часто выдавало недосып и злоупотребление спиртным, при том, что мужик был настоящим трудоголиком.
        - Ну, привет, - весело сказал хозяин. - Слушай, достали все! Пойду вздремну - тут не будут искать.
        - Пожалуйста, - а что еще мог сказать Н.?
        - Слушай, ребята говорили, что ты классно делаешь массаж.
        - Делаю, да.
        Н. недавно легким наложением перстов снял головную боль у охранника Руслана. И научил, как замассировать попорченное на тренировке плечо, охранника Тимура.
        - Не разомнешь мне спинку? А то что-то скриплю я, как старая коряга.
        - Пожалуйста.
        О деньгах Н. даже не заикнулся. Это была его вечная беда - он не умел сразу назначать плату за свой труд.
        Хозяин прошел в спальню, раздеваясь на ходу. Пиджак полетел в кресло, галстук и рубаха - на пол.
        - Погодите, - сказал Н. - Массаж не делают на мягкой поверхности.
        Хозяин уже сидел на кровати и разувался.
        - А где? - спросил он.
        - На жесткой кушетке. Можно на полу.
        - Ну, ладно. Вот, постели.
        Встав, хозяин сдернул с кровати роскошное покрывало, бросил его Н. и стал стягивать брюки.
        Тело у него было очень смуглое, Н. сразу распознал натуральный загар, да не местного производства, а южный. Похоже, этот дядька ни в чем себе не отказывал.
        Он улегся на пол и предоставил свою спину умелым пальцам и даже кулакам Н. Первым делом тот нашел металлические струнки, довольно туго переплетенные.
        Иначе и быть не могло - у хозяина были свои слабости, безобидные и опасные, и он их защищал. Без запаса подкожного металла он не возглавил бы солидную фирму (чем она занималась - Н. так и не понял). Кроме того, на коже обнаружились шрамы. Один, круглый, похожий на звездочку, наводил на мысль о пуле.
        Мышцы у этого мужчины были объемные и крепкие. Похоже, он провел бурную молодость и доигрывал не менее бурную и активную зрелость.
        Н. выложился на этом сеансе полностью. Потом хозяин перебрался на постель, но спать ему, естественно, уже не хотелось.
        - Слушай, мне этот музей уже поднадоел, но я тебя не брошу. Кто ко мне прибился - тот, считай, на всю жизнь обеспечен, - сказал хозяин. - Будешь мне и моим дармоедам дважды в неделю спинку мять - с голоду не помрешь.
        - Да нет, я домой поеду, - хмуро ответил Н. Смысла в зарабатывании денег он больше не видел.
        - Ну, как знаешь.
        Разговаривать им было не о чем. Они жили в разных мирах, соприкоснулись случайно, Н. даже не знал, как зовут клиента, хозяин вряд ли помнил, как зовут Н. Оставалась, впрочем, вечная тема - погода.
        - Смотри-ка, уже темнеет, - сказал хозяин, натягивая штаны. - Слушай, ты вообще тут проветриваешь когда-нибудь?
        - Окна открываю.
        - Надолго?
        - Как получится.
        - Дурак я был, что стеклопакеты здесь не поставил. Восемнадцатый век, восемнадцатый век!.. Задурили мне голову.
        Хозяин, голый по пояс, раздернул шторы, распахнул окно и выставился наружу, радуясь теплому вечеру.
        - Первым делом - стеклопакеты с непробиваемыми стеклами. А потом, может, своей дуре тут кабинет сделаю…
        Тут он ахнул и, цепляясь за шторы, повалился на пол.
        Н. выстрела не слышал - он был в гостиной, оттуда и переговаривался с хозяином. Но треск ткани и стук падения понял сразу. Мгновенно оказавшись на коленях возле хозяина, он перевернул тяжелое тело на спину и увидел рану - посередине груди но, кажется, ниже сердца.
        - Достали-таки, сволочи, - произнес хозяин очень внятно. - Дурак я… скорую…
        В спальне был телефон, удачно спрятанный в туалетном столике. Н. на коленях подполз, достал его, но не сообразил переключить на город. К счастью, попал не в чей-то пустой кабинет, а на вахту.
        - В босса стреляли! - крикнул он, узнав по голосу Руслана. - В окно! «Скорую» вызывайте!
        - Где он?
        - У меня, в музее. В грудь попали…
        - …мать!..
        Н., стоя на четвереньках, наклонился над хозяином. Тот заговорил сквозь кровавую пену:
        - Это Белявский… так и скажи ментам… я знаю…
        - Молчите, - велел Н. и положил обе руки хозяину на грудь, ниже раны.
        Он не знал, что тут можно сделать. Но и спокойно смотреть, как человек умирает, не мог. В глубине глаз опять зародился огонь. Н. зажмурился. Руки требовали приказа - а что приказывать, он не знал… так, догадывался…
        Пальцы ощутили сквозь кожу металл - но металл прямо под ними истончался, бледнел, разбегался пылинками. Н. понял: более верного признака смерти и придумать трудно - нечего металлу больше защищать. И он взялся за дело непривычное - как раньше он разгонял эти пылинки, мешая им сцепиться заново, так теперь легкими движениями пытался согнать из вместе, восстановить броню. Он звал металл к своим пальцам, он вытягивал его поближе к коже. И сам не заметил, как руки подобрались к краям раны.
        Хозяин дышал мелко-мелко, глаза его закатились. Это было по-своему хорошо - он не мешал.
        Хлопнула дверь, в музей ворвались охранники и остановились в дверях спальни, глядя, как Н. стоит на коленях перед телом их босса.
        - «Скорая» уже едет, - доложил Руслан. - Ты чего это?
        - Не мешай…
        Н. впал в странное состояние - когда плохо слышишь и видишь окружающий мир, зато прекрасно слышен шум крови в собственных артериях, хлюпанье и чавканье своего сердца. Ему пришлось совершить усилие, чтобы опустить руки ладонями на окровавленную кожу, - они, утратив вес, норовили взмыть под самый потолок.
        Металлические частицы все никак не могли понять, что нужно держать оборону. Но из раны ударил крошечный кровяной фонтанчик, струя поползла по груди на пол, на дорогое покрывало. Пальцы сомкнулись, образуя вокруг раны живое кольцо. И в этом кольце показался бугорок, который тело словно выталкивало из себя.
        Это была пуля. Окровавленная рыжеватая горошина. Отозвалась на зов и вышла…
        Н. смотрел на нее в недоумении. Потом смахнул на пол. Пуля покатилась по ткани, оставляя тонкий след, потом по паркету.
        - Вот, - сказал Н. - Надо же…
        Он не понимал, как это произошло. И смотрел на руки, которые, как ему сейчас казалось, еще минуту назад ему не принадлежали - кто-то иной присвоил их, чтобы совершить чудо.
        - Ты чего это? - шепотом спросил Геныч, напарник Руслана.
        - Сейчас попробую еще… - и Н. положил руки хозяину на виски. Что-то такое показывал Сэнсей, нахватавшийся от своих японцев. Но Н. не помнил подробностей. Пальцы просто блуждали, а чего искали - он и сам не знал.
        Когда приехала «скорая», хозяин был жив. Ему сделали уколы, забинтовали грудь, в шесть рук перенесли на носилки. Фельдшер, седой усатый мужичок в застиранном халате, принял на ладонь пулю, найденную за комодом.
        - Ты экстрасенс, что ли? - спросил он Н.
        - Вроде того.
        - Впервые вижу, чтобы экстрасенс сделал что-то путное.
        Хозяин вдруг приподнялся на носилках.
        - Эй, мужики, чего это я?..
        Он требовал свободы, но его все равно повезли в больницу.
        Потом приехал следователь, приятель хозяина, расспросил Н. о подробностях. Н. впервые узнал, что у хозяина есть какие-то враги и охрану он держит не из баловства. Следователь никак не мог понять, откуда Н. взялся и чем в особняке все время занимался. Он потребовал объяснений, но Н. даже не знал фамилии той Светы, что устроила его работать кавалером-гидом. В «Драконьей крови» фамилии были не в ходу. Они расстались, не слишком довольные друг другом.
        Охранники, Руслан и Геныч, настолько были ошарашены этим покушением, что скинулись на бутылку и командировали Н. в ближайший круглосуточный маркет. Потом все трое сидели в закутке за стеклянной будкой вахты, пили и говорили о вещах, недоступных пониманию, - о летающих тарелках, зеленых человечках, картинках в пустыне Наска и проклятии фараонов. Наутро Н. помнил только, что чья-то бабушка видела привидение, но где и когда - восстановить не смог, да и незачем было.
        Ему было о чем подумать и кроме чужой бабушки. Он наконец попытался осознать, что делают его пальцы с подкожным металлом и как это у них получается.
        Строить технические предположения он не мог - по физике, химии и математике имел сплошные двойки, откуда бралась тройка за четверть и за год - сам не понимал. Интуитивно он знал, как договориться с любой несложной техникой, но подвести под свои эксперименты с утюгом теоретическую базу не умел.
        Вышедшая из тела хозяина пуля не просто вывалилась наружу и укатилась. Судя по всему, раневой канал вслед за ней стал зарастать, сцепились и спаялись кровеносные сосуды. Уж больно быстро хозяин выкарабкался из агонии. Буянил на носилках он, когда его несли в машину, совсем как здоровый.
        Пальцы, значит, не просто выманили пулю, было что-то еще.
        Получился выстрел наоборот. На пятачке, ограниченном колечком из пальцев Н., время потекло вспять - и человеческая плоть вернулась к тому состоянию, в котором была за секунду до выстрела. Вот что пришло в голову Н., мысль была неожиданная и какая-то чужая - в этой голове она зародиться и сформулироваться не могла. Но, если продолжать дальше в том же духе, получалось, что и частицы металла под его пальцами живут задом наперед - куда-то улетучиваются, оставляя подкожное пространство чистым, как у младенца.
        Н. читал, разумеется, всякую ахинею про машины времени, темпоральных путешественников и прочие штуки. Но он прекрасно понимал, что к реальной жизни они отношения не имеют. Это было как с играми: главное - не заиграться и не стать эльфом навеки. Н. видывал «эльфийских девочек», по которым палата с мягкими стенками плачет. Они даже его, равнодушного к быту, приводили в изумление. Ибо эльфы не моются и не готовят пищу - все это как-то само у них образуется.
        Поэтому он выкинул из головы вздор и стал собирать рюкзак. Сколько хозяин пробудет в больнице - неизвестно, а нужно быть готовым к тому, что явится - и укажет на дверь.
        Но явился хозяин именно так, как положено правильному мужику, - с бутылкой. Поразив наповал всех врачей (рентгеновские снимки показывали след от раневого канала, значит, выстрел никому не померещился, но след был странный, научно никак не объяснимый), хозяин покинул больницу и приехал не домой, а прямо в свой офисный особняк.
        - С меня причитается, экстрасенс! - сказал он и сразу послал кого-то в ближайший ресторан за контейнером закуси.
        Одной бутылки оказалось мало, отправили гонца за второй и третьей. Н. мог пить, почти не пьянея, хозяин - тоже, они заперлись в фонвизинском музее и допились до полного братства и взаимопонимания.
        В итоге Н. рассказал хозяину всю историю с Соледад, со всеми скверными подробностями. Он объяснил, что сам дурак, применил к себе и иные нехорошие слова, растолковал, что уже не может жить так, как жилось раньше. И пообещал, через каждые три слова пытаясь зарыдать, что вот теперь уйдет по трассе и будет идти, пока не свалится и не замерзнет в какой-нибудь канаве. В голове у него осень уже сменилась зимой, и картина смертного сна (тело, заносимое снегом, и запрокинутое собственное лицо - белое, ледяное, и шум, и полосы света от фар проезжающих мимо тяжелых машин) представилась очень даже явственно.
        - Идиот! - сказал ему хозяин. - Вот за что я тебя люблю, так это за твой идиотизм. Не пишет, говоришь? И на звонки не отвечает?
        - Не отвечает, - согласился Н.
        - А ты не думал, что она просто попала в беду? Вот как я? Лежит в больнице под капельницей? Что ей плохо? А ты из-за своих дурацких заморочек даже не пытаешься узнать, что произошло?! Идиот!
        - Ни фига себе дурацкие заморочки…
        - А я говорю - дурацкие! Если этот твой Сэнсей еще раз припрется - мои орлы его так отметелят - долго не захочется… А ты тоже хорош! Думать-то иногда надо! Чуть совсем не скурвился… Ладно, все впереди, один хвост позади!
        Н. посмотрел на хозяина с большим подозрением - тот явно что-то задумал.
        Но хозяин был не лыком шит - сразу в своей затее не признался. Он еще раз наполнил хрустальные стакашки и произнес странный тост:
        - Я тебя, дурака, сейчас уму-разуму научу. Когда я был в Испании, нам гид одну байку рассказал. Про такого же, как ты, дуралея. Тот пошел в паломничество - есть там у них город Сантъяго-де-Компостела, они все туда ходят. Шел, шел и согрешил - завалил в кустах одну молоденькую паломницу. Потом пришел в ужас - это ж надо, шел к святой цели и так оскоромился. Начал искать монаха, чтобы исповедаться. И пришел к нему под видом монаха дьявол - в рясе, как полагается. Ну, выслушал и говорит: ты, блудный пес, чтобы избавиться от искушения и от греха, должен взять нож и отчекрыжить ту часть тела, которой согрешил. Логично ведь? Логично! Тот дурак взял нож и отхватил себе весь прибор. А потом истек кровью и помер, не дойдя до Сантъяго-де-Компостела. Чего дьявол и добивался! Понял, нет? Не понял? Пей, чудик. Ты меня вытащил - и я тебя вытащу…
        Глава семнадцатая
        Соледад была очень недовольна своей новой жизнью. Как будто ей промыли глаза - она вдруг стала видеть все скверное и неприятное вокруг себя, чего раньше не замечала.
        Куда-то подевались все маленькие радости. Она раздалась в груди и в бедрах, пришлось заказывать новые концертные платья, темно-синее и лиловое. Раньше встречи с портнихой ее развлекали: обсуждение фасона, отделки, кроя, затем примерки, наконец, получение готовой вещи в прозрачном чехле - все это грело душу. Сейчас она еле заставила себя устоять на месте, когда с нее снимали мерку. Портниха вела себя отвратительно, сыпала плоскими шуточками, эскиз набросала такой, что тошно сделалось. И удивленно уставилась на Соледад, услышав наконец горькую правду о себе, своей неряшливости, своей бестолковости и прочих неприятных качествах. Маша, которая сидела за столом и листала журналы, тут же вмешалась - и это тоже было гадко, как будто Соледад нуждалась в ее помощи…
        Ссориться с Машей Соледад не стала, но запомнила, крепко запомнила эту сцену.
        Обычно она, идя по улице, мало внимания обращала на прохожих - больше смотрела на витрины. Теперь витрины утратили былую притягательность - она разглядывала лица и фигуры, ища для них обидные сравнения.
        Наконец, напала на нее страсть к музыкальной критике. У нее была своя фонотека, примерно половину которой составляли романсы в исполнении мэтров, звезд, любимцев и любимиц публики. Нельзя всерьез относиться к корявым дореволюционным записям - хорошо, что хоть такие сохранились, но Соледад, сорвавшись с нарезки, расчехвостила в пух и прах знаменитую Анастасию Вяльцеву.
        С репетициями были сплошные недоразумения - голос слушался ее изумительно, дыхание не подводило, да только выпевать всерьез слова романсов она больше не могла. Это тысячекратное «люблю-люблю-люблю» сделалось хуже, чем зубная боль. Ей казалось, что имеет смысл подпустить иронии, но Маша возмутилась и заявила, что так исполнять «Мою душечку» может только отъявленная стерва, а хохот Соледад, самовольно вставленный в последний припев, вообще какой-то сатанинский. Соледад и это запомнила.
        Только один человек не вызывал у нее теперь раздражения. Это был не Георгий - тот куда-то скрылся; очевидно, выжидал, пока Соледад освоится в своем новом качестве и перестанет кидаться на людей. Это был Игорь.
        Игоря она знала больше десяти лет. Парень фактически вырос у нее на глазах. Насколько Маша была шумной и деятельной, настолько он вырос спокойным, даже неприметным. И в то же время Игорь был совершенно необходим Соледад - он искал для нее записи и даже ноты в библиотеках; он готовил ей кофе; когда у нее возникал конфликт с компьютером - очень быстро решал проблемы и необидно растолковывал, в чем ошибка. Сосед он был замечательный, и даже когда видел Соледад в полнейшем неглиже - не пытался приставать даже словесно, а не то чтобы руки распускать.
        Разница в возрасте, которая сперва казалась непреодолимой - Соледад было, кажется, двадцать три, а ему тринадцать, - теперь сделалась незначительной. Игорь совершенно не походил ни на мачо, ни на романтического любовника, но Соледад уже обжигалась и на том, и на другом. Она не строила никаких планов на Игоря только потому, что ей это пока не пришло в голову. Но могло прийти…
        Маша не обращала особого внимания на перемены в настроении Соледад. У нее своих забот хватало - любовник-певец стал понемногу отдаляться, и она стремилась узнать причину. Соледад догадывалась, в чем дело, прекрасно понимала любовника и хотела только одного - чтобы Маша не опаздывала на репетиции. Им предстояло дивное гастрольное турне по Франции, Бельгии и Англии. По такому случаю следовало обновить репертуар и подготовить две программы. Решили, что в первую войдет русская классика, во вторую - русские же народные песни в такой обработке, что не всякая оперная певица справится, и арии из оперетт - кто их знает, этих эмигрантов, что у них в головах застряло и передается из поколения в поколение.
        Репетиция была назначена на восемь. Соледад весь день не могла придумать, на что себя употребить. Наконец она вздумала спуститься к Маше пораньше - если та дома, то можно бы сразу и начать.
        Дверь открыл Игорь, расхристанный, всклокоченный.
        - Ты что, спал? - спросила Соледад.
        - Спал.
        - А мать где?
        - Да кто ж ее знает… Где-то гуляет…
        Соледад прошла в залу, где стоял рояль. Игорь поплелся следом.
        - Совсем ты сдурел - спать по вечерам. А ночью что делать будешь?
        - Ну, что - на форуме тусоваться.
        Это была его новая игрушка - форум автоклуба. Игорь, водитель почти без стажа, живмя жил в Сетях и очень скоро стал на форуме родным. Ему предложили высокий чин модератора, и он провалился в Интернет окончательно. На работе он не отходил от компьютера, дома - тоже, и Маше это уже сильно не нравилось. Ребенок и без того фигурой в маму, а если круглосуточно сидеть - то будет еще хуже…
        - А по кофейку? - спросила Соледад.
        - А можно.
        Игорь побрел на кухню готовить правильный кофе - сам смолол его, отмерил точное количество, поставил противень с песком на плиту, достал с крючков две медные джезвы. Соледад, чтобы не скучать в одиночестве, пошла следом и наблюдала за церемонией с большим интересом. У нее самой никогда не возникало желания так себя обременять, дома она заваривала кофе просто в чашке.
        - Ты с чем бутики будешь? Есть сыр, есть паштет.
        - Нам с тобой в это время суток бутики противопоказаны, - строго ответила Соледад. - Скоро оба в дверь будем боком проходить.
        - Тебе и надо было потолстеть. Мать, помнишь, ворчала, что у тебя диафрагма не выдерживает и дыхалки не хватает? А теперь не ворчит.
        - Так то я. И вообще женщина имеет право… А мужчина - нет.
        Игорь не ответил - он возился с джезвами. Соледад смотрела на его спину, слишком плотную для двадцатитрехлетнего парня, и начинала закипать.
        - На Машкином месте я бы тебя на диету посадила. На строжайшую! И бегать по утрам заставила.
        - Ты чего? - удивился Игорь. - У меня конституция такая. Генотип. Тут бегай, не бегай…
        - Нет у тебя никакой конституции! Это Машка тебе в голову вбила!
        Соледад слишком долго, не меньше двух часов, была благодушной - и вот с радостью возвращалась в свое обычное нынешнее состояние. Недовольство требовало выхода - а недовольна она была Машей.
        - Так я же в нее уродился.
        - Ты сам в себя уродился. А она тебя закармливает - знаешь, почему?
        - Ну?
        - Чтобы при себе держать! Ты с такой задницей не то что девчонкам не нужен - ты сам к ним не сунешься! А ей хорошо - тебя не уведут!
        Игорь уставился на Соледад с тревогой: не спятила ли соседка? А соседка поняла, что идет верным путем, и продолжала раскручивать свою блистательную догадку.
        - Вот скажи - если ты с девчонкой познакомишься, куда ты ее поведешь? Сюда? Чтобы Машка ее покормила ужином и выставила вон? Тебе отсюда бежать надо, снимать комнату, жить с пустым холодильником! Ты сколько бутиков за ночь сжираешь? Пять, шесть? Знаю я твои бутики - они на три куска колбасы, не меньше! Зато ты всегда при ней, как куда поехать - Игорь, подавай экипаж! А что у Игоря за двадцать три года ни разу секса не было - ей на это плевать!
        Соледад помнила факт - но не помнила того беспокойства, с которым Маша рассказывала ей недавно про эту проблему. Она его действительно не помнила - ее память сейчас действовала очень избирательно. Беспокойство не вписывалось в картину, которую Соледад разрисовывала сейчас перед остолбеневшим Игорем. Значит, его и не было.
        - Перестань! Перестань чушь городить! - крикнул Игорь. - Кто тебе сказал? Вранье это!
        - Никакое не вранье! - глядя ему в глаза, ответила Соледад. - Ты же покраснел! А тут не тебе - тут ей краснеть надо! Прицепила тебя к своей юбке! И шаг влево, шаг вправо - расстрел! Лучше бы за своим Боренькой следила! Боренька у нее умный - как нужен концертмейстер, так у них любовь! А как можно обойтись - так он к Таньке Ершовой с четвертого курса бегает! Нужны ему больно это сто кило живого веса! Игореха, послушайся доброго совета - беги ты от нее, куда глаза глядят! Пока ты тут живешь - у тебя никакой личной жизни не будет! Она не даст! Она в лепешку разобьется - а тебя не отпустит! Ты ей нужен вот такой - вечный мальчик с машиной! Бореньку своего прицепить к юбке не может - так на тебе отыгрывается…
        - Та-ак! - раздалось за спиной.
        Соледад обернулась. В дверях стояла Маша.
        - На сцене бы ты так вопила - цены б тебе не было! А ну, выметайся отсюда! Глаза б мои на тебя не глядели!
        Маша протянула руку - и в руке у нее оказалась швабра, которая только что висела на крючке в углу. А взгляд сделался такой, что Соледад осенило - задерживаться тут не нужно, это может кончиться сломанными ребрами, палка швабры - из бамбука, а рука у Маши тяжелая.
        Соледад быстро глянула на Игоря - Игорь молчал, и это было странно, он же услышал правду, он должен что-то сказать! Но он смотрел на мать, а мать смотрела на него, и до Соледад им, кажется, уже не было дела. Маша только посторонилась, выпуская ее с кухни. И, оказавшись в прихожей, Соледад услышала за спиной:
        - Мама, она с ума сошла!
        Дурак, сопляк, размазня, - так кляла Игоря Соледад, поднимаясь к себе, - до пенсии будет вопить «мама!», до пенсии сохранит свою дурацкую девственность! С ума сошла не она - с ума сошел тот, кто решил до смерти быть маменькиным сыночком!
        Дома Соледад первым делом взялась за телефон.
        - Ну, нашлась пропажа, - сказал Георгий. - Так как же? Он или она?
        - Вот по этому поводу я и хочу с тобой встретиться.
        - Я через час за тобой заеду.
        Час нужно было на что-то употребить. Соледад села к зеркалу. Ее светлые волосы приобрели новый оттенок - серебристый, это было красиво, лицо сделалось крупнее, это ей тоже нравилось, такое лицо прекрасно принимало макияж и не казалось пошлым под слоем грима - а раньше, еще при темных волосах, это было вечной бедой, та же губная помада придавала Соледад какой-то дешевый вид. Нарисовав пронзительный взгляд и гордый изгиб губ уверенной в себе женщины, Соледад через ноги натянула костюмную юбку и надела пиджачок - военизированный, с погончиками, очень элегантный. Удивительно, как много покупок тащит за собой короткая стрижка и новый цвет волос. Темные требовали длинных юбок, расклешенных строгих платьев, светлые, наоборот, нуждались в коротких прямых юбках, а под пиджачком на Соледад был только лифчик, чуть-чуть выглядывавший в узкую щель - верхнюю пуговицу она, разумеется, не застегнула.
        Оставалось время, чтобы проверить почту. Соледад включила компьютер, залезла в свой ящик и увидела колонку писем. Все они были от одного человека. И все содержали - это она знала точно! - одну-единственную фразу. Видеть эту фразу у нее не было ни малейшего желания. Ей даже было стыдно, что она вызывает у какого-то бродяжки нелепые чувства. Пометив письма, Соледад все их разом погасила.
        - Ты хорошо выглядишь, - сказал Георгий.
        - Стараюсь! - отрапортовала она.
        - Ну так как же?
        - Я хочу видеть это.
        - Правильно. Собирайся.
        - Прямо сейчас?
        - Почему бы нет?
        - Хорошо. Это надолго? А то у меня завтра встреча в филармонии.
        - Ты можешь ее перенести на пару дней?
        - Конечно, могу.
        - Ну, звони.
        Соледад позвонила директору и сказала почти чистую правду - назвала город, куда ей нужно съездить по внезапно обострившимся семейным делам. Директор, умный дяденька, попросил ее отвезти в тот город папочку с документами и передать на телестудии из рук в руки. Соледад, разумеется, согласилась. Такой ценой она купила немного свободы от Маши и ее претензий - а когда вернется, как-нибудь все образуется.
        Дальше все понеслось стремительно. Пока Соледад говорила с директором, Георгий тоже кому-то звонил, о чем-то уславливался. Потом он подождал, пока Соледад соберет дорожную сумку, и повез ее в аэропорт. На последний рейс в нужный им город как раз были свободные места.
        Все это было похоже на сон своей пунктирностью - Соледад не заметила времени перелета, не заметила и холла гостиницы, куда ее привез Георгий. Она спала, как убитая, и утром очень удивилась, спустившись в холл - ей казалось, что она тут впервые. Куда делись те два часа, которые она вроде бы провела в кресле, пока Георгий с кем-то созванивался и что-то улаживал, тоже было непонятно. Она села на розовые кожаные подушки и тут же встала - а часы уже показывали полдень.
        - Ну вот, осталось потерпеть всего лишь сутки, - сказал Георгий. - Ровно сутки. Давай съездим, пообедаем. Я тут знаю хороший ресторанчик.
        - Можно…
        - Реши, пожалуйста, за эти сутки - он или она. Можно и обоих, но тогда смысл воздаяния теряется совершенно. Если они оба будут парализованы, то их разлучат, каждого будут держать в больничной палате по половому признаку, и выйдет вовсе не то, что ты задумала…
        Соледад заметила оговорку. Задумал Георгий, потому что он имел возможность сделать это. А Соледад согласилась. Но теперь пререкаться не имело смысла - важен результат.
        - Где это будет? - спросила она.
        - Тебе не придется гоняться за ними по всему городу. Я нашел элегантное решение, - Георгий усмехнулся. - Как бы ни было тебе неприятно вспоминать о пустом месте с гитарой, но сейчас придется. Ты знаешь, эта публика гордится своим бескорыстием и пренебрежением к пиару, но когда вдруг пригласят спеть пару песенок перед камерой, пусть хоть для передачи «В мире животных», они мчатся на первый свист и прилетают за два часа до начала съемок. Тебе же все равно нужно побывать у директора телестудии. Имей в виду, дядька избалованный, с ним надо построже, это ему понравится. Так вот, я позвонил этому, как его, пустому месту, представился режиссером и назначил встречу на завтра, в фойе телестудии. Ты будешь сидеть в баре и прекрасно все увидишь.
        - Но…
        - Они придут вдвоем. Я намекнул, что это желательно, а она уж такого случая не упустит. Тебе останется только решить - он или она. Можешь даже просто показать пальцем. Остальное сделают профессионалы.
        Соледад вздохнула - до чего же все просто…
        - Я знаю, о чем ты подумала. Ты спросила себя: а потом, что же потом? Когда ты стряхнешь с себя груз, который тащила чуть ли не три года, чем заполнить пустоту в голове?
        - Нет, ты ошибаешься.
        - Значит, ты об этом собиралась подумать. Ты уж мне поверь - это совершенно естественная мысль. А потом придет другая - не слишком ли ты была жестока? И это - нормально, - Георгий взял ее за руку. - Главное - не пытаться взвалить на себя весь этот груз. Нас двое. Твое дело было - назвать обидчика. Мое дело - разобраться с ним. Вот это и есть правильные отношения мужчины и женщины.
        Соледад чуть отстранилась от Георгия.
        - Я ничего не обещала, - напомнила она.
        - Тебе и незачем было обещать. Просто ты очень хотела, чтобы кто-то взял в руки шпагу, и чтобы это была шпага жениха. Ну, вот оно и случилось. Идем, я вызвал такси…
        Соледад поплелась за ним в некоторой растерянности. Вступать в супружество с Георгием она не собиралась, супружество сейчас вообще в ее планы не входило. К тому же, он говорил чересчур уверенно. Следовало воспротивиться - но что же тогда будет завтра?
        Георгий, впрочем, к этой теме не возвращался. Он покормил Соледад, как и обещал, в тихом месте с хорошей обслугой, потом повез ее на улицу дорогих магазинов, уверенный, что тут она уж найдет, чем себя занять. Когда Соледад вспомнила, что на карточке у нее осталось не так уж много, Георгий перевел ей достаточно денег для того, чтобы позволить себе два-три часа не думать о них, и уехал.
        К вечеру Соледад прибыла в гостиницу с большим пакетом. Георгий где-то задержался, она принарядилась и пошла в ресторан. Там она очень успешно производила впечатление и даже потанцевала.
        Если вдуматься, произошло осуществление заведомо невозможной мечты: она - победительница, хрустальный голос России, одетая по-королевски, взирающая свысока на мужчин у своих ног, через несколько часов щелчком собьет мошку, когда-то умудрившуюся испортить ей настроение, и пойдет дальше, не оборачиваясь. Она не раз и не два воображала себе это, но и представить не могла, что все сбудется гораздо ярче и жестче.
        Георгий нашел ее в ресторане и забрал в номер. Там он, не приставая, уговорил ее лечь спать - утром ей следовало выглядеть великолепно. Она согласилась.
        Сон ее посетил очень странный.
        Она оказалась в заброшенном саду. Не было там ничего - ни людей, ни ограды, одни только тусклые яблони ровными рядами до горизонта. Они заросли высокой травой, в которую время от времени падали блеклые, сморщенные яблоки. И небо опускалось все ниже, и осень перевоплощалась в зиму, листья опали, серый иней вырос на ветвях. Соледад озиралась по сторонам, но яблони были всюду, одинаковые и уже неживые.
        Этот мир был куда более реален, чем все, что окружило ее после ссоры с Машей. В саду стоял запах - не объяснить словами, какой, но дышать было все труднее. От мертвых деревьев тянуло холодом. С ветки сорвался и рухнул в траву птичий скелет, шорох косточек по траве был единственным звуком в этом неприятном сне.
        Соледад проснулась, поежилась, опять заснула и опять оказалась в саду. Так она промучилась до утра.
        Георгий зашел за ней и поморщился - она выглядела неважно.
        - Собирайся, едем на телестудию, - сказал он. - Не забудь документы. Да - и прямо сейчас позвони и скажи, что к двенадцати будешь. Кстати, не забудь отдать там свой компакт.
        - Я не взяла.
        - Я взял, - Георгий протянул коробочку. - Мало ли что - может, ты впишешься в какой-нибудь их проект. Все-таки - хрустальный голос России, должны понимать. Было бы очень неплохо сразу сегодня договориться на будущее. Сиди, не дергайся, сейчас завтрак принесут.
        Час спустя Соледад почувствовала себя лучше и стала одеваться. Георгий сидел к ней спиной и рассказывал байки из студенческой молодости. В половине двенадцатого пришло заказанное такси.
        Без пяти двенадцать Соледад и Георгий вошли в огромное фойе телестудии.
        Соледад быстро взглянула на свое отражение в высокой стеклянной двери. Все было прекрасно - она чувствовала, что привлечет внимание и женщин, и мужчин. Давно уже она мечтала входить в помещение, где собрались красиво одетые, известные в обществе и деловые люди, именно так - наряднее всех, стройнее всех, сопровождаемая завидным мужчиной.
        Торжество было полным - проходя через фойе, она собрала урожай взглядов, сама же смотрела насквозь, как полагается уважающей себя женщине.
        - А что я говорил? Это чудо уже здесь, они в угол забились. Сидят в обнимку с гитарой. Не иначе, с вечера там засели. Не оборачивайся, - приказал Георгий. - Сейчас мы пройдем в бар, там сядешь у стойки и прекрасно все увидишь. Только реши наконец, ладно? Ну, в орлянку их разыграй, что ли? Орел - она, решка - он. Ну?
        Георгий протянул ладонь - и на ней, словно из витавшего в воздухе металла, сложилась монета.
        Глава восемнадцатая
        - Да что ты жмешься? - спросил хозяин. - Забыл, как меня по отчеству? Зови просто Михаилом. Ну вот, кое-что выяснили. Если только это действительно она.
        Он показал распечатку, сделанную на цветном принтере. Картинка показывала Соледад в концертном платье, у рояля, с открытым ртом.
        Н. всего-то навсего дал ему номер мобильника Соледад, а на следующий день стал известен ее подлинное имя, адрес, более того - стала известна ее звездная карьера. Это казалось чудом, как в боевике про спецслужбы, но чудом только для Н. - данные Соледад имелись в базе данных оператора мобильной связи ее города и были извлечены оттуда мальчиком-компьютерщиком без особых проблем, а подлинное имя введено было в обычный поисковик.
        Услышав про «хрустальный голос России» Н. помрачнел.
        - Да хватит вам, - безнадежно сказал он. - На хрена я ей сдался?..
        - Любишь?
        - Да…
        - Спала с тобой?
        - Да…
        - Ну, значит, вожжа ей под хвост попала. Это дело поправимое. Сейчас выясним, куда она подевалась. Если не в морге - то все еще впереди.
        - Не надо… - обреченно попросил Н.
        - А что надо? К Сэнсею твоему возвращаться надо? Балда ты. Начал жить по-мужски - вот и продолжай в том же духе. Ты пойми - Бог сотворил мужчину и женщину. Когда мужчина любит женщину и хочет быть с ней всегда - это по-божески. Этого нужно добиваться. Вот и вся наука. Ладно, иди в музей и жди меня там. Тут и без тебя забот полон рот.
        Н. вышел из кабинета.
        Сотрудники фирмы уже знали, что он каким-то сверхъестественным образом спас от смерти хозяина. Перед ним расступались. А он думал: что же рассказал им хозяин после той ночи, когда на третьей бутылке началась совсем уж лишняя откровенность?
        Н. видел, что мужик - не из трепливых, и все же безумно боялся.
        Он и верил, и не верил хозяину. Мало что спьяну наобещает такая вот широкая и щедрая душа? Вряд ли хозяин был трезв, затевая в своем особняке фонвизинский музей. Просто - баловался, развлекался, так отчего бы не развлечься, пообещав кавалеру-гиду, живущему в каморке без окон, невесту - хрустальный голос России?
        Все яснее Н. понимал, что нужно уходить. Иначе два дня спустя хозяину будет неловко глядеть на «экстрасенса», и музей закроется очень быстро.
        Н. был готов к выходу на трассу. Впереди была долгая дорога домой, к матери. Он хотел еще заглянуть к Бульдожке и отдать ей хотя бы треть заработанных денег. Остальное - матери на зиму… да и самому, наверно, лучше там остаться…
        Дело в том, что в последние дни Н. все чаще ощущал свое сердце.
        Не то чтоб ему было совсем плохо… нет, он еще не помирал, в обморок не грохался…
        Просто сердце говорило: я у тебя есть, и мне больно.
        Н. уселся в гостиной своего музея, взял было книжку, а читать не смог. Нужно было расставаться с той Соледад, которая жила в памяти, нужно было как-то ее оттуда выпихнуть. Не сбылось - и что же? Много чего в жизни не сбылось.
        Но память подсунула совсем неподходящее - тот поцелуй новогодней ночью, в лесу посреди Большого Города. Тогда он еще не любил ее, он баловался - некому было любить эту женщину, мужчина еще не проснулся, одна только мужская плоть. Если бы можно было повторить - все было бы не так… ведь и она его целовала, и она его ласкала, что-то же соединяло их!..
        Запищал спрятанный в спальне телефон. Секретарша вызывала Н. к боссу.
        - Слушай, - сказал хозяин. - Ребята прокачали ее последние звонки, а потом совсем обнаглели - позвонили директору филармонии. Он раскололся. Твоя зазноба, можно сказать, в трех шагах от нас! И пробудет там дня четыре, не меньше! Рванем?
        - Как рванем? - Н. смотрел на веселое возбужденное лицо хозяина и не верил своим ушам.
        - А так - на машине. Я ж тебе говорю - директор филармонии раскололся. Он ей какие-то договоры в папочке дал, чтобы занесла на телестудию. Тогда мои орлы догадались - позвонили на телестудию, представились журналистами, сказали, что хотят пересечься там с хрустальным голосом России. Секретарша и доложила, когда этот твой голос приедет с документами. Все просто, как два пальца об асфальт! Иди, собирайся!
        Это был приказ.
        Хозяин честно и даже радостно возмещал долг. Н. редко сталкивался с такими мужиками и, возможно, даже не знал их вообще. Их система ценностей до сих пор была ему непонятна - после бурной молодости сидят в каких-то кабинетах, руководят людьми, делают деньги, а дальше что? Еще одна ступенька, мебель в кабинете подороже, подчиненных побольше, к деньгам лишний нулик прибавляется?
        О том, что у такого постаревшего задиры и шалопая, способного открыть у себя в офисном особняке не лезущий ни в какие ворота фонвизинский музей, есть в душе аптекарские весы с двумя чашками, у каждой чашки - носик, при равновесии носики соприкасаются, словно в поцелуе, и на этих весах жизнь и любовь равны, Н. раньше не знал. И не мог поверить, что нашелся на свете человек, приравнявший свою жизнь к любви другого человека, уж больно это было странно.
        И все же он позволил себя уговорить. Не имея ни малейшей надежды на успех, рано утром, затемно, он сел в машину (за рулем был приятель, охранник Руслан, рядом с Русланом - хозяин, сзади, возле Н. - сумка с припасами) и поехал, сам не ведая куда.
        Он смотрел в окно, почти не прислушиваясь к разговору хозяина с Русланом, и наконец задремал.
        В половине двенадцатого хозяин разбудил его, шлепая по плечу сложенным во много раз планом города.
        - Вставай, приехали!
        - Куда? - сонно спросил Н.
        - Куда надо. Руслан, тут, кажется, направо и до вокзала, а от вокзала уже проще.
        Оказалось - не так уж просто, и хозяин ворчал, что время поджимает. Без четверти двенадцать они подъехали к сомнительному шедевру градостроительства, больше всего напоминавшему мятую жестяную банку из-под пива. Телестудия снимала там шесть этажей. Вокруг банки было гектара два автостоянки, казалось бы - места хватит всем, но сразу поставить машину не удалось.
        Хозяин вошел в фойе первым, Руслан - следом, за ними - Н. Он не любил таких мест, он чувствовал себя среди ухоженных мужчин в мужских деловых костюмах и красивых женщин в женских деловых костюмах совершеннейшим поросенком, вывалявшимся в грязной соломе и сдуру заскочившим в человечье жилье. Ожидание грязной метлы, которой вот-вот погонят обратно на двор, было в Н. неистребимо.
        Хозяин обернулся.
        - Вот только попробуй! - нехорошим голосом предупредил он. - Поймаю и за шкирку понесу, как кота-засранца.
        Как он понял, что Н. собрался сбежать, было уму непостижимо.
        Руслан, товарищ сообразительный, встал так, чтобы бегство для Н. стало совершенно невозможным.
        - Ты мужчина или не мужчина? - тихо спросил хозяин. - А раз мужчина, то добывай свою женщину хоть как. Про хрустальные венцы плакался? Ну и вот, соответствуй.
        Н. ужаснулся - и про это рассказал?! Хорошо же его хозяин напоил… Но отступать действительно было некуда.
        Но что можно сказать женщине, которая перестала отвечать на письма и СМС-ки? Спросить: что случилось? И получить ответ: некогда было? Стоило ради такой содержательной беседы ехать за тридевять земель!
        Н. никогда не объяснялся с женщинами, даже с Бульдожкой обошлось без словесных разборок. Ему дали понять, что он в доме лишний, и подготовили всю церемонию развода. Ему осталось только ходить, куда вели, и подписываться, где показывали. Н. вообще никогда и ни с кем не объяснялся, если на него повышали голос - исчезал.
        Но сейчас хозяин требовал от него победы в словесном поединке. Чем ее одержать - было совершенно непонятно.
        - Твоя? - спросил Руслан, сверившись с распечаткой.
        Соледад входила в фойе, высокомерно держа голову, светлые волосы лежали гладко, округлой жесткой шапочкой, и отражали искусственный свет высоких плафонов. Следом шел представительный мужчина с неприятным лицом. Где-то Н. этого мужчину уже видел…
        Соледад была сейчас вовсе не так красива, как в баре на бардовском фестивале или новогодней ночью в лесу. Она вообще казалась чужой женщиной. Ее можно было узнать - и только.
        Н. не знал, что ее лицо может быть таким неподвижным, серым и неподвижным, как королевское на старой и тусклой серебряной монете. Он вспомнил белую пыль, слетевшую с пальцев ночью, когда тело Соледад стало нежным под его руками, и удивленно подумал: неужто это было серебро, неподходящий вроде металл для подкожных доспехов.
        - Ну, иди уж, разбирайся, - приказал Хозяин. И вытолкнул Н. навстречу Соледад.
        Соледад едва не налетела на него и застыла на месте. Она так пристально уставилась на своего странного любовника, что Н. даже сделал шаг назад. Но взгляд, который соединил бы их и, как проводок, перенес по себе слова, которым тут звучать не положено, возник, натянулся стрункой, только что не сделался виден окружающим.
        - Ты зачем сюда явился? Чего тебе от меня нужно? - спросили строгие глаза.
        - Я волновался. Я не знал, почему ты вдруг замолчала, - ответили глаза виноватые.
        - Не твое дело. Пропусти.
        - Я люблю тебя.
        - Пропусти.
        - Я люблю тебя, - произнес Н. вслух и сам удивился - как отчетливо получилось.
        Мужчину, сопровождавшего Соледад, от этих слов передернуло. Он встал с ней рядом, готовый к драке, но не той, когда машут кулаками. В конце концов, рядом с Н. тоже стояли двое, и уж Руслан был профессионалом, да и хозяин явно повоевал в веселые-девяностые.
        Н. смотрел на него и никак не мог вспомнить, откуда знаком этот взгляд, черный, бездонный, как будто в глаза мужчине дважды выстрелили, пробив два очень узких тоннеля в бесконечный мрак. Однако они встречались уже, встречались…
        - У меня тут дела, подожди на улице, - велела наконец Соледад. Но металл в ее торопливом голосе отчетливо отливал ложью, ожидание могло затянуться навеки.
        - Врет, - услышал Н. голос хозяина, хотя хозяин губ не размыкал. - Не пускай.
        Н. понятия не имел, как можно ее не пустить. Она стояла перед ним, словно отлитая из стали, и сердце в непроницаемой грудной клетке было недосягаемо. Тонкие струны, вроде гитарных, прошили его - и вдруг Н. увидел, куда они тянутся. Они уходили, изогнувшись, в кончики пальцев мужчины, сопровождавшего Соледад.
        Н. даже не заметил, насколько вдруг обострилось его зрение. Он видел то, чего не видел раньше - но сейчас это казалось совершенно естественным, словно он просто вспомнил, как это делается.
        Что-то нужно было делать, рвать эти струны, уничтожать подкожный металл, который стал клеткой для умирающего сердца. Н. знал одно: умрет Соледад - умрет и он сам, без этой женщины ему не жить. Вытянуть металл он мог руками - кто-то, чье присутствие в своей жизни Н. только начал осознавать, дал ему понять это, когда из раны кровавым бугорком показалась смертельная пуля. Но для этого нужно прикоснуться.
        Так неужели же она не вспомнит сейчас того поцелуя в новогоднем лесу, который, соединив их, создал новое существо, способное раздвинуть пространство и в обнимку выйти из зловещего древесного окружения на верный путь?
        Н. протянул руки, он звал Соледад к себе этим движением так, как не смог бы позвать словами. Он и слов-то таких не знал, а мог повторить только три самых простых:
        - Я люблю тебя.
        Соледад смотрела на него пустыми глазами.
        - Нас время поджимает, - сказал ей мужчина. - Не беспокойся, сейчас я его уберу.
        - Вызови охранников, пусть его выведут, - посоветовала Соледад.
        - Нет, тут охранники не помогут. Тут только я сам, - мужчина шагнул вперед и взгляд его обрел железную тяжесть, ударив Н. в лицо так, что голова мотнулась. - Уходи. Нет у тебя власти над этой женщиной. И не будет.
        Слова были странные. Но Н. знал - именно так должен говорить этот мужчина. Они определенно встречались. Когда-то - не давно, нет, время тут ни при чем… А вот встречались, возможно, встреча эта длится с сотворения мира по сей миг, только Н. почему-то не обращал внимания на присутствие мужчины…
        - Я люблю ее, - сказал Н., как будто это могло заменить власть.
        - Ей это не нужно, - мужчина повернулся к Соледад. - Мы тратим зря время. Скажи наконец, он или она, и пойдем в бар, займем места, чтобы все хорошо видеть.
        Н. почувствовал опасность - как будто горсть железных опилок в него, обнаженного, что есть силы метнули.
        Соледад была в опасности. Струны в ее сердце шевельнулись, сжались, врезались в плоть, но сама она этого не ощущала.
        Н., не веря новому своему зрению, посмотрел по сторонам.
        Каждый из тех, кто пробегал мимо по огромному фойе, нес в себе подкожный металл, у молодых это были тоненькие цепочки, у тех, кто постарше, чешуйки и пластинки. Этот металл явился глазам Н., как будто на людях не было ни одежды, ни кожи. У некоторых струнки подобрались к сердцу. А сжали сердце - одной лишь Соледад.
        Однажды он уже обратил металл в прах и стряхнул в пальцев. Но тогда он касался кожи, проникал сквозь кожу. Теперь прикосновение было невозможно. Однажды это уже было! Белесая пыль ссыпалась на пол, а на постели лежала освобожденная женщина! Неужели все дело в прикосновении?
        - Я люблю тебя, - тихо сказал Н. так, как шептал той ночью, чтобы выманить из самого себя силу, способную справиться с подкожным металлом. И повторил эти слова в полнейшей тишине. Потому что людей вокруг, с их голосами и стуком каблуков, больше не было.
        - Уйди, - произнес мужчина. - Тут тебе ничто не поможет. Я запрещаю тебе быть рядом с ней.
        Запрет имел нешуточную силу - Н. ощутил ее.
        - Я запрещаю тебе думать о ней, - добавил мужчина. И этим выдал уязвимое место в металлической броне - очевидно, мысль Н. имела какие-то опасные для мужчины свойства.
        - Ты хочешь запретить мне любить? - подумав, уточнил Н.
        - Да! - мужчина нехорошо улыбнулся. - Всею силою, за мной стоящей, я запрещаю тебе любить.
        - Но я люблю ее.
        - И это слово тут не имеет власти. Погоди…
        Мужчина сделал округлый жест, собирая этим жестом внимание Н. и уводя его взгляд от Соледад к огромным стеклянным дверям фойе. Перед ними было совсем пусто - как будто пространство преобразилось в сцену, ждущую актеров из-за стеклянного занавеса. И они появились.
        Первой вышла и встала, опустив голову, девочка - она действительно была первой в жизни Н., ей тогда было семнадцать, ему шестнадцать. И, кажется, она хотела близости куда больше, чем он. Девочка была в короткой юбке, открывающем живот топике и в ботфортах до середины бедер, а губы застыли в полуулыбке. Однако ее лицо было уже не девичьим, оно менялось на глазах, пока не стало сорокалетним, пятидесятилетним, почерневшим, запойным, с тупым взглядом и гнилыми зубами.
        Из какой-то узкой щели в стене выходили люди, мужчины и женщины, женщин было куда больше, и Н. узнавал их, и каждый из них был живым упреком. Каждый напоминал о давних делах - о том, что сам Н. считал глупостью, небрежностью, легкомыслием, и не более того. А теперь вот оказалось, что дела эти называются как-то иначе, и, собранные вместе, они были страшны. Все, решительно все выкарабкалось из памяти по приказу, и Н. сильно удивился - они оказались совсем не такими, какими он видел их раньше.
        Вперед вышла Бульдожка, ведя за руку сына. Она раздалась вширь, тело колыхалось, лицо стало тупым - и в этом Н. тоже каким-то образом был виноват. Дитя же сгорбилось, походило на злую обезьяну - хотя не оно первое, не оно последнее росло без отца. Рядом с Бульдожкой стояла худенькая девочка в маске, из ее плеча росла волчья голова.
        Наконец вышел Сэнсей - один из всех он был обнаженный и непристойный. Один из всех он не смотрел куда-то мимо, а откровенно звал и даже показывал, что произойдет, если Н. сделает к нему хоть шаг.
        Вот теперь стало по-настоящему страшно - Н. понял, что Соледад видит Сэнсея и наконец понимает то, что до сих пор удавалось от нее скрыть.
        - Куда тебе, такому, приставать к женщине со своей любовью? - спросил Н. мужчина, оказавшийся почему-то у него за спиной. - Ступай прочь, или все увидят это жуткое сборище. Ступай!
        Прошлое неохотно расступилось, освободив проход к стеклянной двери.
        Н. понимал, что нужно бежать что есть сил, проскочить наружу - и тогда его не будут преследовать. Но оставить Соледад он не мог. Соледад была его женщиной, он был ее мужчиной, и над ними сияли полупрозрачные венцы.
        - Господи… - произнес он. - Это же твои венцы…
        Раздался стук.
        По нарядному блестящему полу покатилась, оставляя след, окровавленная горошинка.
        След этот поделил пространство перед стеклянными дверьми на две неравные части. Малую занимали вызванные из памяти люди - с лицами, с судьбами. И на большей части тоже появились люди - но без лиц и без судеб, невозможно же помнить в подробностях всех, кому правил спину, вправлял вывихнутые руки-ноги, приводил в порядок шею, не взяв за это ни копейки.
        Пуля катилась по дуге, требуя, чтобы Н. следил за ней, и он отвел взгляд от своего прошлого, а когда опомнился - перед дверьми было пусто.
        - Проклятье! - произнес мужчина.
        Н. вздохнул с облегчением - морок пропал, в душе зародилась и ширилась тихая радость.
        - А знаешь, твоя сила бессильна, - даже несколько удивленно ответил он. - Вот она, любовь, во мне и даже, кажется, вокруг меня… Вот сейчас мы это и узнаем…
        Он повернулся к Соледад и протянул к ней руки. Он улыбался, зная, что сейчас произойдет. В глубине глаз зародился огонь, тот самый. Нельзя было гасить его, Н. дал ему волю - и мгновение спустя весь горел.
        Ни о чем не беспокоясь и ничего не боясь, Н. направился к Соледад. Спутник ее заступил ему путь, но прикосновение раскаленных пальцев отбросило его. Н. даже не заметил, что кто-то отлетел в сторону. В мире были только они двое - да еще хрустальные венцы.
        - Я люблю тебя, - сказал Н. - Не бойся, сейчас я помогу тебе!..
        И металл потек вниз, не причиняя ей вреда, металл лег у ее ног ртутной лужицей, сердце высвободилось и забилось от боли, причиненной стальными полосами, - оно только теперь ощутило эту боль.
        - Нет! Не выйдет! Это же есть, есть! И это останется навеки! - кричал мужчина, тыча пальцем в лужицу. - Стоит тебе отвернуться, как это вернется!
        Он сидел у ног неподвижной Соледад, он скорчился, лицо его менялось, дорогой костюм клочьями облезал со странного, словно из черного тумана слепленного, тела.
        - Не вернется, - сказал Н. Других слов для давнего знакомца у него не было.
        Опустившись на корточки, Н. собрал металл в две пригоршни. Тяжесть была изрядная. Нужно было унести эту дрянь куда-нибудь подальше.
        Н. постоял, помолчал, прислушиваясь к себе, - слабость охватила его, слабость и холод. А что же другое, если из тела разом вышли сила и жар? В сердце, как проснувшийся ежик, развернулась острая боль. Н. улыбнулся Соледад, повернулся и пошел прочь.
        Площадь перед телестудией была покрыта бетонными плитами. Н. не мог оставить тут твою ношу, следовало найти какое-то иное место - возможно, на всей Земле такого не было, но ведь Землею мир не ограничен. Вот он шел, и шел, и шел, все выше, и выше, и выше, и походка становилась все легче, словно он избавился от висящей на плечах тяжести, перешагнул через нее и оставил за спиной эту распластавшуюся тяжесть, имевшую почему-то вид человеческого тела, и сердце понемногу успокаивалось, а время шло ему навстречу - так что он, глянув вниз, даже немного удивился: Соледад и новый его друг, хозяин особняка, и охранник Руслан, выходили из машины возле свадебного салона, у окна которого он предложил Соледад стать его женой. Они как-то очень быстро добрались до Большого города. Соледад обогнула угол, побежала во двор - Н. понял, что она ищет Сэнсея, и даже удивился - на что ей Сэнсей?
        Она бежала легко, воздух держал ее, но она так была занята своими мыслями, своим волнением, что не замечала собственного полета. Несколько ступенек в подъезде она перемахнула, не глядя. И кнопка звонка вдавилась раньше, чем к белому пластику прикоснулся палец.
        Н. пригляделся и прислушался.
        Его взгляд, уже раньше обнаруживший странные свойства, теперь пронизал стену. Отворилась дверь, на пороге стоял Сэнсей в спортивных штанах, в старой футболке, и смотрел на Соледад с огромным изумлением. Н. не услышал ее первых слов, он уловил только волнение, тревогу, нетерпение пылкой души.
        - Разве он не у тебя? - спросила Соледад. - Вы же друзья!
        - Я его давно уже не видел, - ответил Сэнсей. - А что случилось?
        - Не знаю, но я должна его найти! На письма не отвечает, сам не пишет - он попал в беду, понимаешь? Ты же знаешь, где он бывает! В музее его нет!
        Н. улыбнулся. Вот сейчас и следовало вернуться - но он нес две пригоршни металла. Нельзя было, чтобы этот металл опять прикоснулся к Соледад. Сейчас она вновь стала такой, как в юности, готовой петь и от счастья, и от горя. И она вновь ощутила то состояние погони за любовью, которого не знала уже целую вечность.
        - Погоди, я оденусь, - сказал Сэнсей. - Заходи, это быстро. Съездим в «Драконью кровь», там обязательно что-то знают.
        - Скорее, ради Бога!
        Сэнсей похлопал ее по плечу, успокаивая, рука задержалась дольше положенного. И их глаза наконец встретились.
        Оставив их в прихожей, Н. пошел дальше. Путь был долгий, нигде не попадалось подходящего места для ноши, и наконец Н. оказался там, где его воздушная тропа завершалась. Он встал, огляделся по сторонам, посмотрел вверх и вниз.
        Под ногами у него был как бы стеклянный пол, сквозь который отчетливо виднелся мир - порыжевшие кроны деревьев, отдельно стоящие рябины, растерявшие свои великолепные гроздья. И особенно ясно Н. разглядел стоявших на открытом всем ветрам месте двух, прижавшихся друг к другу, - Соледад и Сэнсея.
        Куда подевалась машина Сэнсея, что это за пустырь, - Н. не знал.
        Но он услышал их голоса - далекие, тихие и протяжные, как будто звуки протискивались, застревая, сквозь щели в полу.
        - Слушай, надо еще найти этого, Томкета… Может, он там? - с надеждой спрашивала Соледад.
        - Вряд ли. Скорее всего, он уже на трассе.
        - Нет, ты что, он не мог так просто уйти.
        - Почему же не мог, очень даже мог… Если никто не знает, куда он подевался, значит, он на трассе…
        - Но вещи-то остались в музее, и рюкзак, и все…
        - Ты его плохо знаешь, он мог…
        - Я его вообще не знаю! Не мог он меня бросить, понимаешь? Господи, какая же я все-таки дура! Слушай, Лешка, он еще мог поехать к тому парню, к Рогдаю, он мне рассказывал…
        - Телефон Рогдая у меня есть, надо найти. Да ты не дергайся так, где-то же он есть! Не плачь, ты найдешь его… Он - такой… он вернется… всегда же возвращается…
        Сэнсей обнимал ее, и две фигурки делались все меньше, и голоса меркли, и наконец, до Н. долетело прощальное:
        - Лешка…
        - Наташенька…
        Н. улыбнулся - что-то в той жизни все-таки получилось, если прозвучали настоящие имена. И память, сжатая в тугой комок, вдруг набухла, стала разворачиваться, раскрываться, расправлять смятые лепестки. И первое, что он вспомнил, было его истинное имя. Затем в сердцевине этого странного цветка явилось черное пятно - и ожило прошлое.
        - Господи, как долго я был без тебя… - сказал он, но не словами человеческой речи.
        Память проснулась - все стало понятно.
        - Вот все и вышло по воле Твоей, - сказал он. - Я узнал и презрение людское, и высокомерие людское, я был отверженным и обреченным на путь без цели, я научился и смирению, и дерзанию, и вот этот путь наконец завершен. Я понял, зачем он был нужен. Грешно неуязвимому осуждать слабых и грешно бесстрастному превозноситься над слабыми. Искуплены ли мои осуждение и гордыня, Господи?
        Ответа не было, и Н. чувствовал, что мольба о прощении должна быть иной, но какой - неведомо, озарение все никак не наступало.
        Он в горести несказанной опустил голову.
        Внизу Соледад и Сэнсей что-то говорили друг другу - уже беззвучно.
        Нить молитвы была прерывистой - все-таки он не мог сразу отказаться от слов, он слишком долго прожил со словами, а они были - как материальный пунктир, которым простегана сбивчивая ветвящаяся мысль, и не передавали всего хора мысленных ветвей.
        - Господи, прости! - произнес он. - Никого не смогу осудить с высоты своей безупречности, никогда не возгоржусь белизной своей, которую не сам создал. Прости! Я прошел назначенный Тобою путь, как умел, от бездумной дремы до понимания, суть моя проснулась и прояснилась… или нет?.. А если нет - то вот, прими… и не суди ее строго, не виновата она… прибавь это к моим былым гордыне и осуждению…
        Он протянул перед собой ладони с почерневшим металлом.
        Молчание было проникновенным, оно было живым, оно дышало состраданием. И окутало, и стало ответом.
        Два легчайших облачка снялись с ладоней и унеслись вверх. И - все. Не было больше тяжкой ноши.
        На стеклянном полу образовались круги - небольшие, с яблоко величиной. Они взбугрились, словно снизу пол неудачно пытались проткнуть, да только растянули.
        Бугорки быстро потянулись вверх, одновременно наливаясь цветом - сперва были рыжеватые, потом потемнели, проклюнулась на верхушках зелень, блеснули рубин и золото.
        Сад вырастал прямо на глазах. Его корни питались склубившимися облаками, совершенно закрывшими от Н. Соледад и Сэнсея - обнявшихся так, что двое почти стали одним, с общей плотью. Стволы, невысокие, но прямые, как стрелы, несли на себе кроны со зрелыми плодами, большими светлыми, из бледного хризолита, и маленькими краснобокими, сердоликовыми. На ветвях появились птицы и приготовились петь. В развилке лежал, свесив лапы, неподвижный золотой кот и смотрел огромными мудрыми глазами.
        Пробудившаяся и ждущая знака музыка была во всем. А знак все медлил.
        Наконец появилась тропа - прибежала издалека, извиваясь меж деревьев, и ткнулась прямо в пальцы босых ног.
        Его звали. Это было прощение и обещание. Его ждали.
        Он вновь был в саду. Он вернулся.
        Эпилог
        Когда матери рассказали о смерти сына, она не зарыдала и не спросила о подробностях, которые кажутся столь важными родне покойников. Ей было уже очень много лет, она уходила понемногу - просто силы оставляли ее и мир сужался. Давно уже не было в том мире женского дерева рябины. И к одиночеству она привыкла, даже тихо ему радовалась - в конце концов, помирать-то все равно в одиночку…
        Она положила телефонную трубку и села на старенький диван. Мысль была такая: а вот неплохо бы поспешить следом…
        Ничего страшного в этом она не видела. Пройти то же дорогой, что дитя, - может ли тут быть страшное?
        Думая о том, как хорошо было бы сейчас безболезненно расстаться с жизнью, сделать выдох - а следующий вдох уже в ином состоянии, внетелесном, она взяла клубок тонких ниток с приколотым к нему клочком вязания, вытянула крючок и стала фантазировать следующий ряд, развивая и разворачивая узор совсем не так, как собиралась. Все свои узоры она хранила в памяти, но не такими, каковы они были на самом деле - ее шали и ажурные жилеты разлетались, а в памяти оставались отражения, лишенные подробностей, с пристегнутыми клочками воспоминаний.
        Она любила свои руки в те минуты, когда они бездумно трудились, а мысли вольно гуляли, а душа соприкасалась с душой беспутного сына. Только в те минуты, когда руки исполняли ремесло, - и ей казалось, что связь с сыном осуществляется именно через руки. Такова была ее любовь к младшему сыну. Нужно было как-то восстановить связь… чтобы сын мог перетянуть к себе…
        В дверь позвонили. Она знала, что пришла соседка, которая за ней присматривала и носила ей судки с супами, когда она от слабости не решалась выйти из дому.
        Но в прихожую следом за соседкой вошел мужчина, пятидесятилетний, крепкий, высокий, седой, усатый. Дверь комнаты была открыта, он встал на пороге.
        - Мама, - сказал он. - До тебя не дозвониться. Ты что, телефон отключаешь?
        Старший все эти годы был, но не показывался. Он присылал деньги, как-то очень коротко сообщил о своей свадьбе (мать поняла, что невеста шла под венец с пузом, потому и впопыхах), потом доложил о рождении внука и внучки. Сын был - и, казалось, никаких чувств к ней не испытывал, а подкармливал, как привычно подкармливал бы бродячего пса, которого каждый день встречал по дороге на работу. Ее это устраивало - ее совесть перед старшим была нечиста, и она полагала, что заслужила такое к себе прохладное отношение.
        И вот он явился.
        Ей было страх как неловко - она не знала, что же сказать ему о брате, которого он ни разу не видел и совершенно не знал. И странная мысль родилась - эта смерть и это возвращение были как-то связаны, как будто у нее на самом деле родилось лишь одно дитя, только меняло облик - дожив до восемнадцати, вернулось в пеленки, а потом, перескочив через годы, из тридцатилетнего вдруг стало пятидесятилетним.
        Сын же глядел на мать с тревогой.
        Ее голос в телефонной трубке все еще был молодым. В воспоминаниях она жила сорокалетней. Увидев мать постаревшей, сын узнал ее не сразу.
        Он с подозрением оглядел комнату. Мать свила гнездо - со всех сторон свисали ажурные полотнища, огромные шали, из козьего пуха и из ириса, из толстой шерстяной пряжи, немного колючей, и из тонкой и скользкой шелковой. Сама она сидела на постели с вязанием в руках - черный нахохлившийся птенец среди розоватых, золотистых, нежно-салатовых, серебристо-сиреневых волн и складок. Пальцы шевелились - невзирая ни на что рождался узор.
        Не лицо смутило сына, а отрешенность на лице - как у человека, который совершил нелегкий труд и ждет, когда его отпустят отдыхать. И сомнительная какая-то задумчивость - как будто мать была малость не в себе.
        Но до последнего времени ее телефонные речи были разумны и кратки.
        - Мама, - сказал сын. - У тебя правнук родился, представляешь? Правнук!
        - Когда? - спросила она, не показав никакой радости и даже не попытавшись обнять новоявленного деда.
        - Позавчера.
        Тут ее лицо немного оживилось.
        Дитя вернулось в мир, то дитя, которое она выносила в беспрестанной радости. Ушло и вернулось.
        - И вот еще что - я племяша нашел.
        - Какого племяша?
        - Да внука твоего! Уже четыре года парню! - старший ждал изумления, радости, а их не было.
        Мать просто задумалась, продолжая шевелить спицами. Что-то такое все время ее беспокоило - она не верила, что у младшего может появиться ребенок, у него не должно было быть детей. И сейчас она не имела права поверить сразу.
        Старший был обеспокоен ее молчанием, но понял его по-своему.
        - Нельзя тебе больше жить одной, - сказал старший. - Не дело это.
        - Всю жизнь одна, - ответила мать. - И ты ушел, и он вот ушел.
        - Я все знаю… Ты это… ты меня тоже пойми…
        Потом сын взял мать на руки, извлек ее из кружевного гнезда, как вынул бы ребенка из колыбели, и понес прочь, в новую жизнь, где она была необходима своим родным. А она сжалась, обняла его за шею, и летела молча, зажмурившись, вспоминая слова, которые следует говорить людям, взрослым детям и совсем маленьким детям.
        Рига
        2007
        От издательства
        Дорогой читатель! Нам очень важно знать ваше впечатление от книги. Поделитесь им, пожалуйста, на странице книги