Троянский кот [сборник Литрес] Далия Мейеровна Трускиновская
        Сборник фэнтези-повестей Далии Трускиновской, автора блистательной «Шайтан-Звезды» - это как россыпь драгоценностей. Тут и стилизация японской сказки, и дуновение арабской «Тысячи и одной ночи», и вполне традиционные истории. Острумные и ироничные, живые и загадочные, простые и навороченные. И всегда неизменно - интересные!
        Далия Трускиновская
        Троянский кот
        Серия «BackUp»
        Издательство «Снежный Ком М»
        ИП Штепин Дмитрий Вадимович
        www.skomm.ruwww.skomm.ru(
        E-mail: [email protected]@skomm.ru(mailto:%[email protected])
        
        Жалобный Маг
        Посвящается В. Б.
        - Жребий! Вашему роду выпал жребий! - хрипло вопил гонец, врываясь во двор и осаживая коня. - Все слышали? Жребий! Радость вашему роду!
        К нему бежали с разных сторон толстые прачки со жгутами сырого белья, конюшенные мальчишки, фермеры, что привезли зерно и репу, и даже, подхвативши синюю сутану, старый замковый капеллан Антониус.
        - Что за жребий, Бонно? - спросил капеллан, как самый старший среди челяди, ведь ни Хозяина, ни Хозяйки, ни кого из родни здесь не было и быть не могло.
        - Позовите благородного сьера Элиаса! - Гонец хотел бодро соскочить, но вместо того сполз наземь по конскому боку. - Спешная новость! Жребий выпал вашему роду! Поддержите меня под руки, мерзавцы…
        И точно - по Уставу двое пажей должны были помочь спешиться королевскому гонцу и бережно довести его до крыльца, где стоял глава рода. Но пажей в замке уже лет двадцать как не было - ни одна семья не желала отдавать мальчишек на выучку в захудалый, всеми позабытый род…
        - Да что за жребий-то? - Антониус что было силенок встряхнул гонца за плечо, как бы давая понять - да хватит с нас этих церемоний!
        - Великий, славный жребий! Радость вашему роду!
        Не так уж часто доводилось Бонно привозить вести из самой столицы. И он желал, чтобы всё было по правилам, всей душой желал, да только вот глотка охрипла и ноги были как неродные.
        - Будь ты неладен! Ты что же, полагаешь, что сьер Элиас сюда явится?
        Чтобы сократить путь, Бонно, отважно скача через канавы, примчался замковыми огородами и въехал не в парадный, а в хозяйственный двор, двор форбурга, примыкавшего к северной стене старого замка.
        - Он явится, когда узнает! - чуть потише сказал Бонно и опять завопил во всю дурь: - Жребий выпал вашему роду!
        Бонно был королевским гонцом на содержании у города, и встречать его полагалось именно в миг его появления и во дворе - так писалось в Уставе. Главный это был двор или хозяйственный - Устав умалчивал, так что лазейка имелась. Капеллан почесал в затылке.
        - Я попробую сообщить Хозяину, - проворчал он. - Жди здесь!
        Хозяин отыскался довольно скоро - в молельне, у самого окошка, за резной конторкой, где он по привычке, стоя, листал амбарную книгу.
        - Чего тебе, милосердный отче?
        - Сумасшедший Бонно прискакал с радостной вестью. Твоему роду выпал жребий! - сообщил капеллан.
        - Жребий? Это что еще такое?
        - Я думал, ты знаешь.
        Старики посмотрели друг на друга с недоверием и одновременно пожали плечами.
        - Какие-то новомодные выдумки, - осмелился прокомментировать Антониус.
        - Пошли, - решил Хозяин.
        Когда они через калитку, пробитую в северной стене, протиснулись во двор форбурга, Бонно сидел на скамье у коновязи и спал, прислонившись к стене. Он сидел довольно прямо, опираясь о стену лишь виском, и если бы не приоткрытый рот - имел бы вид более чем достойный.
        - Проснись, гонец Бонно! Сьер Элиас желает выслушать королевское сообщение! - Хозяин выразился именно так, как велел Устав, да и Бонно, пока не заснул от усталости, тоже говорил служебным языком, не позволяя себе ни одного слова из обыденной речи.
        Прачки, мальчишки и фермеры замерли - но Бонно не проснулся.
        - А новость-то спешная, - шепнул Хозяину на ухо капеллан.
        Сьер Элиас похлопал гонца по щеке.
        - Старый дурак… - проворчал капеллан.
        Бонно был моложе его на восемь лет, но сейчас другого титула не заслуживал.
        - Больше ничего не сказал? - осведомился Хозяин.
        - Спешная новость, выпал великий жребий, - повторил Антониус. - А что он еще мог сказать нам? Сообщение-то для тебя!
        Хозяин огляделся по сторонам.
        - Беги-ка за холодной водой! - велел он старшей прачке, заметив у нее пустое ведро. - Живо, живо! Может быть, война?
        - И тебя призывают взять генеральское знамя? Выходит, сьер Магнус скончался - потому что живой он это самое знамя никому не уступит, - усмехнулся капеллан. - Какой они еще там придумали жребий?
        Вода была доставлена и почтительно вылита на голову гонцу. Бонно пробормотал что-то несуразное, однако не проснулся.
        - Может, тебя избрали в Совет? - предположил капеллан.
        - Когда это в Совет избирали по жребию? А может, готовится большой турнир?
        - В наши годы мы уже не тянем жребия, с кем сражаться, - Антониус учтиво сказал «мы», хотя сам никогда не надевал турнирных доспехов. - Нас уже сажают по обе стороны от королевы, чтобы подсказывать ей решение…
        Решений он тоже не подсказывал.
        - Так что же это за великий жребий? - Хозяин обвел взглядом толпу.
        Никто ничего не понял - это и читалось на простых неподвижных физиономиях.
        - Несите гонца в замок, - приказал Хозяин. - Да не в калитку, застрянете! Жили в тишине, в благости и просветлении, делами занимались, порядок соблюдали, нa тебе - жребий! Чует мое сердце, хлебнем мы беды с этим жребием!..

* * *
        Бонно получил сообщение для съера Элиаса в городе из уст старшего королевского гонца, который нарочно для такого случая прибыл из столицы. Старший гонец тоже был немолод, передавать должность сыну не желал, и дорога до такой степени его доконала, что он вопреки Уставу велел Бонно выучить сообщение наизусть и отправил его, хотя такие новости обязан был довезти сам.
        А вышло из этого, что их подслушали.
        Хозяйка постоялого двора «Королевская сковородка» не имела намерения подслушать. Она просто стояла перед дверью с подносом и ждала, пока старший королевский гонец потребует вина и мяса. Можно было, конечно, установить на этом посту и глухонемого Пьера, который за хлеб и одежду помогал по хозяйству, не чураясь и бабьей работы. Пьер имел свойство сохранять неподвижность часами. Однако хозяйка полагала, что в Уставе про глухонемых ничего не говорится, а владельцы постоялых дворов там уж точно поминаются.
        Узнав неслыханную новость, она подноса не уронила, не взвизгнула от восторга и вообще сказала вслух лишь «М-м-м…». Это была очень благоразумная женщина, и она сразу сообразила, какую пользу может извлечь из новости.
        Вот почему едва ли не одновременно с Бонно в замок сьера Элиаса прибыла его младшая сестрица, дама Берта, которую он не видел сорок лет - и еще столько бы охотно не встречал. Брат с сестрой насмерть переругались, когда он, старший в роду, выдавал ее, засидевшуюся в девицах, замуж и не поддался на хитрость, которую она измыслила, чтобы увеличить себе приданое.
        Берта, невзирая на годы, приехала верхом, ее сопровождали мужья двух ее дочерей и младший внук, это если не считать мелкой челяди.
        Въехала она, разумеется, в главный двор, где и не сходила с коня, пока безмерно удивленный сьер Элиас, прекратив возню с мертвецки спящим Бонно, не велел подать себе парадную мантию и не спустился ей навстречу. Оба на старости лет стали чтить Устав так, как не делали этого смолоду, и сейчас Берта была вовсе не старой склочницей, а прибывшей в замок благородной дамой.
        С другой стороны, сорок лет раздоров могли бы уж обоим и надоесть…
        - Приветствую того, на кого пал высокий жребий! - сказала Берта, склоняясь в придворном поклоне перед братом.
        То же повторили и зятья с внуком.
        - Воля королевы - воля Судьбы! - ответствовал сьер Элиас, до крайности удивленный. Капеллан, стоя за его спиной, мучительно пытался прочесть по лицу Берты хотя бы намек на смысл высокого жребия. Но зловредная старуха как склонилась в реверансе, так и таращилась на обшарпанные носки братних сапог.
        Тогда капеллан окинул взором уже сошедшую с коней челядь дамы Берты. Как почти всякий, кому приходится с юности видеть больше народу, чем это требуется для спокойствия и счастья, Антониус запоминал лица. И был немало поражен, увидев среди служанок старой дамы, прибывших на крупах солдатских лошадей, как им полагалось по Уставу, одно вовсе неожиданное личико.
        Личико было полуприкрыто крыльями белого накрахмаленного чепца, подбородок захлестнут льняной вышитой лентой, однако капеллан знал, кого это принесла нелегкая.
        Он не мог сейчас открыто помочь своему старинному другу, Хозяину, но меры безопасности принять всё же следовало. Он отступил чуть назад и нашарил руку Бернара, конюшего.
        - Пошли-ка ты поскорее, сынок, за теткой Туанеттой, - не разжимая губ, потребовал капеллан.
        - Неужто дама Берта рожать собралась? - так же, не разжимая губ, полюбопытствовал Бернар.
        - Делай, что велю.
        Поняв, что странный приказ отдан неспроста, Бернар тоже внимательно оглядел гостей - и присвистнул.
        - Слушаю, милосердный отче…
        А между тем брат и сестра вели странный и путаный разговор. Берта пыталась уразуметь - обогнала ли она Бонно с его спешной новостью, сьер Элиас же соглашался с тем, что жребий - велик, а род его - почтен Судьбой, однако всячески увиливал от подробностей, ожидая, что сестрица проболтается.
        А виновник всей этой ерунды, Бонно, которого оставили в покое, спал себе на лавке, пребывая в безмерном блаженстве. И знать он не знал, ведать не ведал, какой переполох привез в благородный, но захудалый род! А ежели бы и знал - всё равно бы не проснулся…

* * *
        Посланный Бернаром конюх Эвримон застал тетку Туанетту дома и ворвался к ней в довольно-таки неподходящую минутку. Дочка бургомистра, Роза, исхитрилась чуть ли не за полчаса до венчания прибежать к старой повитухе за той мазью, что делает из многоопытных женщин невинных девиц, пусть и всего на одну ночь. Тетка Туанетта как раз пользовала Розу этой мазью, добираясь пальцем до самых потайных местечек, когда Эвримон именем сьера Элиаса пригвоздил к стенке служанку, маленькую Фадетту, и влетел в комнату.
        Нужно отдать тетке Туанетте должное - не только ловкость в пальчиках она имела, но и силу в плечиках. Немедленно в голову Эвримону полетело первое, что под руку подвернулось, а были это сперва медный пест, а потом и ступка для снадобий. К счастью, конюх для выхода в город нацепил блестящий шлем, чтобы походить по меньшей мере на стражника. Вопли Розы и звон от двух ударов слились воедино.
        - Ты что, тетка Туанетта, совсем ума лишилась? - заорал Эвримон. - Меня к тебе славный добрый сьер Элиас шлет! А ты всякой дрянью швыряешься!
        - А врываться без спроса тоже сьер Элиас приказал? - Тетка Туанетта одернула на Розе юбки, чтобы мерзавец-конюх не любовался, чем ему любоваться не пристало, да и собой ее загородила.
        - Собирайся, тебя в замок зовут. Заплатят сколько надобно, лишь бы поскорее. Я для тебя двух ослиц привел, для тебя то есть и для твоих пожитков.
        - Неужто Хозяйка рожать надумала? - Тетка Туанетта даже подбоченилась.
        Хозяйка могла бы сейчас произвести дитя примерно с тем же успехом, что и дама Берта, - сестра и жена сьера Элиаса были ровесницами.
        - Собирайся, говорю, без тебя там не обойтись.
        По физиономии конюха тетка Туанетта поняла, что он и сам ничего не знает.
        - Беги, дурочка, - велела она Розе. - Потом всё расскажешь.
        Невеста без лишнего слова и убралась.
        Тогда тетка Туанетта сняла с полки горшок и опрокинула над столом. В горшке было испытанное средство для подобных случаев - сорок один боб. Туанетта раскидала их на три кучки и принялась раскладывать рядами, бормоча себе под нос. Вдруг она смешала все бобы.
        - Не поеду. Того гляди, отравят меня там.
        - А ты разве сама не все отравы превзошла? - удивился Эвримон.
        - Все, да не все…
        - А ежели сьер Элиас приказал?
        - Сьер Элиас мне не указ. Я ему не прачка и не фермер.
        Эвримон и сам знал, что каким-то образом тетка Туанетта записана горожанкой. Возможно, ее так отблагодарили за чью-то девственность.
        Он всё же попытался припугнуть повитуху, однако без толку.
        Что любопытно - через четверть часика после того, как Эвримон вышел из домишки тетки Туанетты несолоно хлебавши и отправился назад в замок вместе с двумя ослами, тетка Туанетта в буром плаще с капюшоном поцеловала маленькую Фадетту, пообещала вскорости вернуться и сама зашагала в том же самом направлении…

* * *
        Не доходя миль этак полутора до замка, тетка Туанетта свернула с дороги на лесную тропу. Лесок был невелик, однако ночью делался совершенно невменяем. Очевидно, он воображал себя весьма обширной и заколдованной чащобой, в коей может навеки затеряться конное войско. Тетка Туанетта знала, в чем тут загвоздка, и предусмотрительно вывесила поверх платья талисман - ящерку из розоватого камня. Теперь главное было - идти прямо и только прямо, потому что тропа к дому отшельника была, как лежащее на земле большое турнирное копье - шести-семи футов, без единого отклонения и очень узка.
        Сам отшельник был из тех сварливых старых сычей, что не уживутся и с ангелами. То, что он действительно разумел, или по меньшей мере должен был разуметь в магии, в ход он пускал крайне редко, а вот опыты делал постоянно, и девять из десяти кончались ничем. Зато всякий десятый требовал потом постороннего вмешательства.
        Как-то тетка Туанетта проснулась от вопля, который звучал у нее в голове, как будто все зубы вдруг обрели пронзительные глотки. Отшельник вызвал из недр земных что-то такое, чему и имени не было, а боялось оно единственно древесины. Когда тетка Туанетта примчалась в лес, перепуганный отшельник сидел на высокой сосне, рыдая в три ручья, отплевываясь и отругиваясь с высоты, а у подножья вилось маслянисто-черное, хрюкающее, взбухающее и опадающее безобразие, вроде клубка змей. Если бы тетка Туанетта знала, что это за дрянь, она бы и близко не подошла. Но дело было осенью, когда змеи укладываются спать, и она сдуру решила, что отшельнику зачем-то потребовалась змеиная мамка. Потому лишь и вымела этот клубок с полянки веником на длинной палке, одновременно посылая его в преисподнюю. То, что она говорила, не было никаким заклинанием, но безымянная нечисть, как видно, и сама мечтала убраться подальше от этой парочки сумасшедших, плюющегося с сосны старца и тетки с веником.
        Потом, кое-как спустившись с сосны, отшельник утверждал, что вовсе не тетку Туанетту он звал так отчаянно, да и вообще никого на помощь не звал, просто вышел подышать свежим воздухом и справить заодно малую нужду. И в самом деле - какой болван, имеющий власть над силами земными и водяными, станет требовать к себе городскую повитуху?
        - Добрый тебе вечер, мастер Жербер! - сказала тетка Туанетта.
        Отшельника она застала в неподходящую минуту - он хлебной корочкой подчищал дно котелка, в котором обычно варил себе густую похлебку.
        Он сам вел свое несложное хозяйство и сам соблюдал почти безупречный порядок. Однажды мастер Жербер до того унизился, что попросил у тетки Туанетты старую нижнюю юбку на оконную занавесочку. Занавеска провисела две недели, пока на ней не осела заметная копоть от очага. Тогда мастер Жербер вернул ее тетке Туанетте с просьбой отстирать в щелоке и прокипятить в большом котле. Повитухе не хотелось возиться с этой излишней роскошью, и она сделала так, что чистюля напрочь позабыл про занавеску.
        - Зачем пожаловала? - огрызнулся отшельник.
        - Плохую новость принесла.
        Ввек бы тетка Туанетта не ходила к отшельнику, ввек бы он не признал повитуху за существо, достойное его внимания, но было у них кое-что совместное в прошлом, да еще имелись два общих врага, если не более, и оба это знали, хотя ни разу не прозвучали в их коротких беседах вражеские имена.
        - Ну-ну…
        - Изора приехала в замок к сьеру Элиасу.
        Отшельник крепко задумался.
        - А что же я не слышу? - вдруг догадался спросить он.
        - А ты тихое заклинание с леска сними, - посоветовала тетка Туанетта. - Вот тут-то и услышишь, как она по замку расхаживает!
        - И чего же ей от сьера Элиаса надобно?
        - А ее с собой дама Берта для чего-то привезла.
        Отшельник опять помолчал.
        - Ну и пусть себе расхаживает по замку! - решил он. - От этого ни мне, ни тебе вреда не предвидится. Пусть! Пусть! Слышать про нее ничего не желаю!
        И он совершенно неожиданно хлюпнул носом.
        - А ежели предвидится? - совершенно не удивляясь этому бабьему визгу, спросила тетка Туанетта.
        Мастеру Жерберу и самому не терпелось достать круглое зеркало о девяти слоях, причем даже самый нижний слой - и тот был в шесть-семь ударов пульса. Он только и мечтал, чтобы Туанетта его об этом хорошенько попросила. Она это и сделала.
        Они вдвоем установили зеркало петлей-подвеской к северу, нижней табличкой к югу, и обсыпали горючей травой, и подожгли ее, чтобы напустить дыму побольше - зеркало было старое и показывать соглашалось только сквозь этот зловредный дым.
        Первый слой явил то, что происходило сейчас в замке…

* * *
        Вовсе не подозревая, что за ними кто-то следит в зеркало, дама Берта и сьер Элиас потчевали друг друга отборными любезностями. Хозяйка, дама Эрмиссенда, сидела в мужнином кресле и благоразумно позволяла братцу с сестрицей выкричаться, чтобы потом взять власть в свои ручки. А ручки были крепенькие - дама Эрмиссенда до сих на охоте управлялась с конем и с дротиком не хуже иного пажа. Да и ноготки на них отросли весьма цепкие.
        - Я тебя из нашего рода сам своими руками выпроводил - и чтобы ты, змея беззубая, обратно заползти и не пыталась! - гремел сьер Элиас.
        - Да ежели теперь вся надежда на меня и на моего внучка? - визжала в ответ дама Берта.
        - А твой внучек и вовсе к нашему роду отношения не имеет!
        - Это ты, козий сожитель, сам уже ни к коему роду отношения не имеешь! - парировала старуха. - Нарожал дочерей, и дочери тоже одних дочерей рожают!
        - Сама-то кого нарожала, крысиное ты отродье?!
        Дама Эрмиссенда медленно стала подниматься.
        - Да мои зятья рядом с твоими зятьями, чтоб тебя громом разразило, и с ними вместе…

* * *
        - Это у них надолго… - проворчал отшельник. - И всё равно там ничего не понять…
        Он провел рукой, делая верхний слой прозрачным.
        Во втором слое они с Туанеттой увидели, как дама Берта со свитой въезжает в замковый двор, где ее и высмотрел капеллан Антониус. Особое внимание зеркало уделило Изоре, которая, словно предчувствуя, что несколько часов спустя ее примутся выслеживать злейшие враги, отгораживалась мощным станом того солдата, за чьей спиной прибыла на конском крупе.
        Мастер Жербер удержал пальцем ее лицо, стер второй слой вокруг своей врагини и восстановил третий.
        Теперь Изора уже сидела с дамой Бертой в опочивальне и вела тот самый разговор, который и нужен был отшельнику с теткой Туанеттой.
        Тут она была без всякого белого чепца с накрахмаленными крылышками, а всего лишь в покрывале замужней дамы, и ее светлые косы, заплетенные от висков, двумя свернувшимися змеями прикрывали уши. Бледное, неправдоподобно правильное лицо Изоры, без единой морщинки, всё же не выглядело молодым. Вот каменным оно выглядело вполне - шевелились только чрезмерно розовые губы.
        - То, что жребий выпал на этот род, в общем справедливо, - говорила Изора. - Но и забавно! С одной стороны, у мужчин, связавшихся с родом, рождаются одни дочери. Как раз то, что требуется! С другой - в результате и мужчин-то у вас теперь нет. Я имею в виду - по крови принадлежащих к роду. Ты можешь назначить зятя своим наследником, госпожа, но перед Уставом он - чужой. И при дворе этого не поймут…
        - Мужчин у нас двое, - заявила дама Берта. - Мой треклятый братец, который уже не подходит по возрасту, да и женат, и мой внук.
        - Твоему внуку всего шестнадцать лет, госпожа. И он хворает. Вряд ли он способен зачать дитя.
        - А для чего же ты здесь? Зачнет! Но сперва мы должны заставить брата признать моего внука наследником рода!
        Изора молча посмотрела на даму Берту, и та всё поняла.
        - А для чего же здесь ты?.. - хмуро спросила она.
        - Боюсь, что это даже мне не под силу. Братец твой, госпожа, твердый орешек.
        - Но ведь по крови мой внук - единственный мужчина, который может заявить о своих правах! Неужели же такой великолепный жребий пропадет зря? Неужели от него придется отказаться?
        - Да, это было бы обидно… Но, дама Берта, ты же знаешь своего внука. Он слишком слабосилен, чтобы предложить себя женщине. Он до сих пор ни одной служанке, ни одной прачке ребенка не сделал.
        Изора склонилась к уху дамы Берты.
        - Даже не попытался… - прошептала она.
        - А на что же тут ты?!?
        - Когда мы привезем его ко двору, там живо поймут, что мальчик держится только снадобьями и заговорами. Ты полагаешь, дама Берта, что при дворе нет ни одной ворожеи, ни одного мастера?
        Отшельник и тетка Туанетта слушали, не дыша, но ни один слой зеркала не держал картины с речами более двадцати ударов пульса.
        - Но упускать такой случай тоже невозможно!
        Зеркало замутилось, мастер Жербер ткнул пальцем наугад, чтобы удержать лицо Изоры, но попал на даму Берту.
        Она и осталась в следующей, четвертой картинке, где хозяйка гостиницы «Королевская сковородка» рассказывала ей тайну великого и счастливого жребия.
        Отшельник и тетка Туанетта довольно быстро сообразили, в чем тут дело…

* * *
        Королевство Септимания потому и процветало, что власть в нем передавалась по женской линии.
        А государственные мужи в нем потому были мудры и сравнительно мало грызлись между собой, что воспитывались все вместе, под присмотром хороших наставников, и были сыновьями одной матери. Которая при нужде разбиралась с ними весьма круто…
        С кого всё это повелось - история знает, но молчит.
        Королева, единственная из всех женщин Септимании, имела право неоднократно вступать в брак и разводиться с очередным мужем. Трудно сказать, как всё это делалось изначально, но к тому дню, как королевский гонец Бонно переполошил замок сьера Элиаса, порядок был таков. Восемь знатнейших и богатейших родов королевства находились у власти. Королева поочередно выбирала в мужья самого, на ее взгляд, подходящего рыцаря из каждого рода. После рождения ребенка она расставалась с мужем и ей немедленно предлагали на выбор великое множество женихов. В итоге получалось, что королева имела восемь, а то и более детей. Трон передавался старшей дочери, а сыновья воспитывались так, чтобы занять самые важные посты. Каждый род имел своего министра или генерала, на которого мог положиться. Когда на трон всходила новая королева, вместе с ней к власти приходили ее единоутробные братья.
        И всё шло замечательно, пока в один не слишком прекрасный день королева Мабилла не родила своего восьмого малыша. И это опять был сын!
        Восемь сыновей, представляющих все знатнейшие роды, и ни одной дочери! Выходит, королевство Септимания осталось без наследницы?..
        Королева устроила восьми благородным семействам такой скандал, что сбежавшие из дворца слуги и за оградой слышали отдаленные вопли.
        Королеве была необходима дочь.
        А рожать ее оказалось не от кого - восемь родов все-таки соперничали, и никто не хотел допускать, чтобы королева имела от соперника не одного, а двоих детей. Когда рождается двойня - другое дело, воля Судьбы…
        К счастью, среди общей ругани оно и прозвучало - это весомое слово «Судьба». А Судьбу в Септимании уважали. Так совместно и додумались до жребия. Вызвали герольдов, велели принести родовые книги, посчитали, сколько второстепенных и третьестепенных родов обитает вдали от столицы, и велели изготовить маленькие свитки с гербами. Сама королева своей узкой белой ручкой вынула из корзины свиток…
        Восемь родов здраво рассудили - их денег хватит на то, чтобы откупиться от любого деревенского аристократа. А если он отвергнет деньги - всегда найдется возможность к дню коронации избавить юную королеву от родственников с отцовской стороны.
        И послан был гонец с приказом к сьеру Элиасу - собрать всех молодых мужчин его рода, достойных возлечь с королевой, и отправить в столицу незамедлительно!
        Кто же мог знать, что вышла такая промашка?..

* * *
        - Вот оно что… - проворчал мастер Жербер. - А мне какое дело? Я тебя спрашиваю - при чем тут я?
        - А вот погляди! - Тетка Туанетта смахнула с зеркала дым, потому что больше в нем искать уж было нечего. - Восемь знатнейших родов королевства, конечно, рады-радехоньки, что у них появятся деревенские родственники. Они тоже не станут сидеть и дожидаться, как Судьба распорядится! Ты уж поверь, что в каждом роду непременно найдется старуха не глупее нашей дамы Берты!
        - Отвяжись ты со своими старухами! - напустился на повитуху отшельник. - Что ты мне навязываешь всякие дурацкие приключения? Разве ты не видишь, как я от всей этой дряни устал? Стоит на минутку забыть про все неприятности - а тут и ты являешься! Да есть ли в тебе хоть капля милосердия??? Ножом по сердцу режешь!!!
        Нежданно-негаданно огромные слезы ручьями потекли по морщинистой физиономии мастера Жербера, по бороде, по суконной рясе - хорошего, между прочим, суконца! - и образовали две блестящие лужицы у ног страдальца.
        Тетка Туанетта, видать, была привычна к такого рода скорбям и печалям. Подхватив подол юбки и не боясь, что станут видны нижняя рубаха и ноги в полосатых чулках, она прямо этим самым подолом вытерла своему приятелю глаза и нос.
        - Ничего у нас с тобой не выйдет… - прохныкал мастер Жербер. - Так нам тут и сидеть, не высовываясь!..
        - Выйдет! - Повитуха опустила подол и треснула кулаком по столу, отчего подскочил и брякнул старый котелок. - Я тебе еще раз говорю - в столицу сейчас съедутся все ворожеи и колдуны, сколько их есть в Септимании! Не удивлюсь, если там и кто-то из высокопоставленных магов объявится! Вот будь ты на месте главы могучего рода, что бы ты сделал?
        - Послал бы капитана своей стражи с молодцами в засаду, - сразу догадался мастер Жербер, - чтобы этот деревенский жених до столицы и не доехал вовсе.
        - Нет, коли он не доедет - королева Мабилла поймет, что дело нечисто. Глава могучего рода ляжет вечером с женой на ложе и спросит - нет ли у них, у женщин, какого-нибудь способа сделать женихов вовсе к супружескому делу непригодным?
        - Жених-то один, внук дамы Берты!
        - Но об этом еще никто не знает! Они там, в столице, ждут, что в ворота въедет отряд женихов, все - как молодые ярые быки, как кровные жеребцы!
        - Увидят они того внучонка, плюнут и скажут - ну, этот и без нашей помощи опозорится!
        - Не-е-е-ет! - пропела-прогнусавила тетка Туанетта. - Они скажут - не может быть, чтобы на такого заморыша надежду возложили! Стало быть, кто-то очень сильненький ему ворожит! И тут уж до Изоры живо доберутся! Наживет она себе на голову поединок! Увидишь - наживет! Да ты что - опять слезу пустил? Изору пожалел, что ли? Я же говорила - Жалобный Маг помог ей с тобой управиться!
        - Нет никакого Жалобного Мага, - отвечал отшельник. - Изначально - не было!
        - А потом - появился!
        - Неоткуда ему было появиться!
        - Было!
        - Не было!
        - Было!

* * *
        А вот ежели бы тетка Туанетта и мастер Жербер вместо того, чтобы переругиваться, еще раз напустили дыму над зеркалом, то и увидели бы, возможно, как сьер Элиас, кряхтя, укладывается в супружескую постель. Оно, конечно, нет никакого интереса любоваться, как старая развалина умащивается поудобнее, но вот послушать, о чем толковали между собой Хозяин и Хозяйка, сьер Элиас и дама Эрмиссенда, право же, стоило!
        - Если эта ведьма еще раз к нам заявится, я на нее собак велю спустить! - без особой злости, но значительно сказала Хозяйка. Псов она, смолоду любя охоту, воспитала таких, что вдвоем кабана заваливали.
        - Уехала - и счастливого ей пути! - отозвался Хозяин, стягивая толстые теплые чулки. - Я ее не звал. Пусть делает что хочет! Пусть везет внука в столицу и там позорится на всю Септиманию! Видать, кого-то из дочек она от деревенского дурака нагуляла! Вот и внучек уродился бестолковый!
        - Какой бы ни был, а единственный мужчина в роду… - Тут дама Эрмиссенда задумалась. - А скажи-ка мне, Элиас, ведь частенько ты от меня погуливал, а?
        - Ни сном ни духом! - возопил сьер Элиас, сделав такие честные глаза, что одно это уж могло бы навести на превеликие подозрения.
        - Да не ори ты… - Дама Эрмиссенда приподняла край огромного мехового одеяла, чтобы пустить в тепло мужа. - Послушай, муженек, мне ведь до смерти обидно, что Бертино отродье королевским супругом станет! Вот ежели бы у тебя где приблудный сынок или внучонок сыскался! Мы бы его в род приняли! И ни одна ворожея бы нас не опозорила - кровь-то твоя! Родовая!
        - Нету у меня ни приблудных сынков, ни приблудных внучат, - на всякий случай отодвигаясь подальше от жены, подтвердил сьер Элиас.
        - А напрасно! Что же это ты - шкодил, шкодил, и без всякого проку?
        Дама Эрмиссенда негромко рассмеялась, а сьер Элиас крепко задумался.
        - Так-то оно так, милочка, да только как нам это теперь узнать? - нерешительно признался он. - Если что и было - никто нам, насколько я знаю, подкидышей к воротам не подкладывал. Да и я ведь… как бы тебе растолковать… девчонок-то я не портил…
        - А к замужним заглядывал?
        - Бывал грех, бывал…
        - Бабка моя всегда говорила, что иной грех лишь с виду грех, а пользы приносит поболее всякой добродетели, - заметила дама Эрмиссенда. - Стало быть, твой сынок или внучонок сейчас под чужим именем живет и чужой хлеб ест? Негоже это! Нужно паренька в родную семью взять. И не зятьям, а ему имущество отписать. Что - зятья?
        - Ну, коли на то пошло, то наши зятья - не чета Бертиным!
        - А родной-то сынок лучше! - Дама Эрмиссенда усмехнулась. - Неужто ни одной девчонки не испортил? Кабы так - твое дитя бы в монастырском приюте возросло…
        Сьер Элиас, видя, что супруга крепко забрала себе в голову такое неслыханное пополнение семейства, сел в постели, дабы размышлять было удобнее.
        - Ну, допустим, отыщется такой сынок, милочка. Так наши с тобой дочки его со свету сживут!
        - Не успеют! - беззаботно отвечала любящая матушка. - Мы его вымоем, приоденем и в тот же день в столицу отправим!
        - Берта-то уже в пути, я полагаю… вместе с внучонком…
        - Меньше, чем за десять дней, она до столицы не доберется. Ее ведь медленно повезут, чтобы старые кости не растрясти! А мы нашего голубчика в лучшем виде снарядим, самых резвых коней ему со свитой приготовим. И ежели даже он и опоздает - родовые-то грамоты у него будут, а не у Бертиного отродья! И если столичные ворожеи вздумают чистоту крови проверить - тоже всё в лучшем виде соответствует! Он-то по прямой мужской линии кровь перенял, а Бертин внук - по боковой, через женщину. Судьба к нам личиком повернулась, муженек, негоже от Судьбы-то отворачиваться!
        - Негоже, да только где же я тебе приблудного сыночка возьму?! - заорал сьер Элиас.
        - Не может же быть, муженек, чтобы его не нашлось!
        - Может!
        - Не может!
        - Может!

* * *
        В это же самое время дама Берта со своей свитой, Изорой, зятьями и внуком, костеря брата на чем свет стоит, въезжала во двор своего городского дома.
        Родовых фамильных грамот она не получила, сманить сьера Элиаса в столицу ей не удалось, предназначенного королеве Мабилле жениха он видеть отказался. Дама Берта желала брату, его супруге, их шести дочкам с зятьями и всему прочему потомству адского огня в почки, печень и селезенку, а также много иных хвороб в различные члены. Она прервала язвительные речи лишь когда с помощью зятьев сползала с кобылы наземь.
        Изора соскочила сама, хотя при ее удивительной красоте мужчины должны были бы, толкаясь и переругиваясь, наперебой протягивать ей руки. Но странным образом эта безупречная красота никого не волновала. А может, презрительное личико было тому виной. А может, и недобрая слава, что тянулась за красавицей незримо, да ощутимо…
        - Успокойся, госпожа, и признайся, что сделала ошибку, - сказала Изора, когда обе они вошли в опочивальню дамы Берты. - Напрасно ты рассчитывала, что сможешь увлечь брата этой затеей. В деньгах он не нуждается, того, что есть, ему вполне хватает, славы не ищет, да и кто ее ищет в такие годы? Все твои доводы оказались бесполезны, и следовало с самого начала действовать так, как предлагала я.
        - Старый дурак! - буркнула дама Берта, стягивая головную повязку и накладные косы - с ней вместе. - Я сама виновата - отправилась с доводами рассудка к старому дураку! Очевидно, придется пустить в ход те самые чары, Изора, которые ты обещала, хотя я и не очень-то в них верю. О том, что можно вложить в мальчика неслыханную мужскую силу, - знаю! О том, что можно приворожить самую неприступную женщину, - знаю! За всё это я тебе готова заплатить сколько скажешь. Но чтобы над людьми имела власть детская игрушка?
        - Не желаю я тебе, госпожа, чтобы ты на себе испытала власть этой игрушки…
        Изора сняла с пояса скрытую до поры складками маленькую лютню, которая издали смахивала на обыкновенную ложку, не такую, какой едят похлебку, а скорее на такую, которой эту похлебку разливают.
        - Вот сильнейшее оружие, которым я владею, - невозмутимо сказала она. - И нет мне нужды в тех чарах, какие напускают деревенские ведьмы! Любая женщина сжалится над любым мужчиной, стоит только зазвучать этой лютне. Ты еще увидишь, как королева Мабилла стоит на коленях перед твоим внуком, умильно заглядывая ему в глаза!
        - Мы завтра поедем по лавкам, - решила дама Берта. - Нужно снарядиться в дорогу должным образом. Я засажу всех девиц шить…
        - А вот этого делать не нужно, госпожа! Все наряды тебе сошьют в столице и по новейшей придворной моде. Более того - придворные портные сделают тебе всё бесплатно, потому что захотят и в будущем получать заказы от бабки королевского мужа, отца новой королевы!
        Любая другая женщина сказала бы это по меньшей мере с лукавой улыбкой, а Изора как будто вслух прочитала в амбарной книге, сколько овса и ячменя было выдано конюхам.
        Дама Берта, впрочем, не обратила на такую странность внимания.
        - Как ты всё отлично придумала, милочка! - обрадовалась будущая королевская прабабка. - Значит, уже завтра нам не мешало бы выехать в дорогу. Скажи-ка, а тайные снадобья внуку нужно будет принимать уже сейчас, или достаточно будет, ежели он в столице их отведает?
        Изора задумалась, поглаживая нежнейшими пальчиками игрушечную лютню, слегка подергивая ноготками струнки.
        - Я бы хотела посмотреть его в опочивальне, - сказала наконец колдунья. - И без рубахи.
        - Чего же проще! Я велю слугам приготовить ему чан для купанья и свежую рубаху! - Дама Берта, вспомнив, видимо, шашни и плутни полувековой давности, захихикала. - Его искупают и переоденут, а ты сможешь сие созерцать!
        Вдруг бабуля погрустнела.
        - Сдается мне, что там особо любоваться нечем… - более чем горестно молвила она. - Бедненький мой внучек, как же его жестоко Судьба обделила!..
        Изора продолжала пальчиками ласкать лютню, касаясь струн невесомо и заставляя их трепетать неслышно…
        - Вот горе-то, вот горе! - запричитала дама Берта, вытирая слезы. - И личиком-то внучек не удался, и стан у него - как тростиночка жалкая, и бородка-то расти не желает! И хворенький он у нас, наследничек наш любезный! Право, своим бы здоровьем с ним поделилась, если бы сие…
        Тут на ее уста легла холодная узкая рука.
        - Молчи, госпожа. Этого довольно…
        Дама Берта, сразу перестав хныкать, злобно уставилась на обнаглевшую колдунью.
        И тут же увидела, что не одни они в помещении - рядом с Изорой стоит, держа ее за руку, некий муж в дымчатой сутане с капюшоном, сгорбленный, так что и лица не разглядеть, и явно бестелесный - ведь сквозь него смутно видны очертания большого камина и даже блеклое пламя в оном.
        Дама Берта попятилась и села на низкую табуреточку.
        - Вот оно, наше главное оружие, - ровным голосом сказала Изора.
        И, отцепив от пояса, подала дымчатому монашку лютню.
        Рука его, взявшая гриф, уже обрела плоть - и дымчатая прозрачность его сутаны тоже сгустилась, обозначились резкие тени складок, и лицо, окаймленное короткой бородкой, сделалось вроде бы зримым…
        Он присел на другой табурет, напротив дамы Берты, прижав еще звучащую лютню к груди, прямо весь вокруг нее, крошечной, обвился и завернулся, и тронул струны, и запел негромким приятным голоском, да так, что дама Берта, особа, не склонная к нежным чувствам, немедленно возжелала встать, устремиться к монашку и прижать к груди голову вместе с капюшоном - если только она, голова, там и впрямь имелась.
        - Вот точно так же растает сердце королевы Мабиллы. А прочее тебя, госпожа, пусть не волнует. Уж девчонка-то у них двоих непременно получится, - обнадежила Изора.

* * *
        Ехать в столицу можно было по-разному. Через горный перевал путь лежал короткий, но связанный с неудобствами. Речной долиной добираться было дольше, да и переправляться через реку ниже по течению пришлось бы вброд, но других дорожных неурядиц не предвиделось. Мастер Жербер и тетка Туанетта разругались вконец, пока выбирали путь. Тетка Туанетта настаивала на ровной дорожке, пролегающей по красивой местности, где на каждом шагу - всевозможные харчевни. Поесть она любила. Мастер Жербер желал странствовать там, где его никто бы не видел, не слышал и не узнал.
        - Да кто нас с тобой сейчас признает? - изумлялась тетка Туанетта. - Ты посмотри, на что я стала похожа! Да и ты сам тоже хорош!
        В хижине отшельника зеркало имелось, да только то самое - магическое. Оно исправно показывало всё то, что было в прошлом, и, возможно, невольно сбило с толку отшельника - он видел себя таким, как полсотни лет назад. Таким, каким в глубине души хотел бы видеть…
        Тетка Туанетта долго бы препиралась с мастером Жербером, если бы не догадалась сбегать к ручью с котелком и показать сварливому отшельнику его отражение в чистой воде.
        Отшельник разрыдался.
        С большим трудом тетка Туанетта уразумела - таким, постаревшим, покрывшимся морщинами, убогим и скрюченным, он вообще не желает показываться добрым людям на глаза.
        И чесался-таки язык у повитухи назвать давнего приятеля бабой, да только знала она, что именно этого делать и не следует. Это было бы уж слишком жестоко - и она, вздохнув, позволила мастеру Жерберу уговорить себя на горное путешествие.
        Владения сьера Элиаса простирались до самой септиманской границы - и сомнительной пользой от этого было постоянное присутствие контрабандистов с их заморскими товарами и странными похождениями. Но именно контрабандисты хорошо знали горные тропы, да еще, пожалуй, браконьеры - по милости дамы Эрмиссенды. Великая охотница время от времени обнаруживала, что в ее лесах порезвились мерзавцы и наглецы, метала громы и молнии, и те полтора десятка любителей оленины, чья совесть была нечиста, отсиживались в пастушьих хижинах на такой высоте, куда разъяренная дама Эрмиссенда со стражниками и глядеть-то боялись.
        Именно поэтому тетка Туанетта решила присоединиться к каравану контрабандистов, которые за небольшие деньги охотно провели бы ее с мастером Жербером самыми короткими тропами, или нанять какого ни на есть браконьера. Она отправилась в село, где жило несколько семей, сделавших эти два промысла фамильными, и вернулась расстроенная. Как раз минувшей ночью мужчины были вызваны за ворота условным сигналом - и уж больше домой не вернулись.
        Поэтому повитуха с отшельником решили ехать на свой страх и риск.
        Они раздобыли двух выносливых ослов, собрали несложное свое имущество, тетка Туанетта оставила городской дом на маленькую Фадетту, отшельник привалил дверь хижины бревном и сверху припечатал заклятием - хотя тетка Туанетта, зная, что это недавно изобретенное заклятие, и расслышав несколько слов, справедливо заподозрила, что к их возвращению бревно пустит побеги, эти побеги оплетут домишко, и попасть туда не сможет даже сам хозяин…
        Ослы были привычны к горным тропам, шагали резво, первую ночь путешественники провели, как и собирались, в пастушеском сельце, а вот на вторую их уже ожидало нечто совершенно неожиданное.
        Они засветло подъехали к большой овчарне, примыкающей к крутому склону и сложенной из крупных камней. Когда летом пастухи гнали овец в горы, а потом, поздней осенью, - обратно, здесь можно было переждать непогоду даже с немалым стадом.
        Тетка Туанетта наладила костер, приготовила ужин и даже разложила варево по мискам, когда мастер Жербер забеспокоился.
        - Сюда кто-то едет! - вскрикнул он, всплеснул руками и кинулся за дорожным плащом с преогромным капюшоном.
        - Вот и замечательно! - обрадовалась повитуха, чая увидеть ненаглядных контрабандистов. Все-таки она сомневалась в своих талантах проводника и следопыта.
        Но вовсе не контрабандисты подъехали к овчарне.
        Это был отряд всадников, богато одетых и прекрасно вооруженных, не скрывающих своих лиц, а во главе на прекраснейшем коне ехал статный мужчина со светлыми вьющимися волосами и рыжеватой бородой. Его плащ из наилучшего меха прикрывал круп коня и ниспадал едва ли не до копыт.
        - Да что же это делается! - воскликнула тетка Туанетта, узнав роскошного всадника. - Лесник Гильом в уме повредился! В разбойники подался! Нет, ты погляди, мастер Жербер! Ты погляди!
        И она тыкала пальцем в тех контрабандистов и браконьеров, которых заведомо знала, составлявших свиту спятившего лесника.
        Не слезая с коней, странный отряд въехал в овчарню и обнаружил там тетку Туанетту, ужин на две персоны и совершенно никому не известного мужчину в грубом плаще и с капюшоном ниже подбородка. Но, сколь низко бы не навис капюшон, узкий кончик седой бороды из-под него всё же виднелся.
        Многие тетку Туанетту знали, кое-кто из молодежи был ей и жизнью обязан - ловкая повитуха немало пользы приносила женщинам как при родах, так и потом, пользуя матерей с младенцами травяными отварами и припарками.
        - Уж не в свадебное ли путешествие ты собралась, тетушка? - загалдели парни. - Гляди, и женишка припасла!
        - В столицу еду, - честно сообщила повитуха. - Страдальца с собой везу. Давно не была в столице, а этому бедолаге тем более туда нужно - королевским врачам свою хворь показать. Коли проводите хоть немного - отблагодарю.
        - А ты, тетка Туанетта, с нами поезжай! - сказал лишившийся разума лесник Гильом. - Как раз до столицы тебя доставим.
        - Далеко же вы собрались! - изумилась повитуха, а мастер Жербер под своим страшным капюшоном вздохнул.
        - Да вот, охота и нам королевский двор увидеть, - благодушно сообщил лесник. - На турнире покрасоваться, с дамами потанцевать.
        Тетка Туанетта вытаращилась на безумца, как на привидение, да не простое домашнее, а такое, что среди дня является.
        - И ты полагаешь, что так тебя на турнир и пустят? - едва не заикаясь, осведомилась она.
        - Странно было бы, коли бы наследника сьера Элиаса и жениха прекрасной королевы Мабиллы не пустили на турнир! - заявил лесник. - Настал и для меня светлый день, тетка Туанетта! Признал меня таки батюшка! И за это всенепременнейше следует выпить!
        - Наливай! - И, окончательно ввергнув повитуху в беспамятство, к костру вышел старенький капеллан Антониус.

* * *
        Сколько ни допытывала тетка Туанетта подвыпившую свиту новоявленного продолжателя рода, а понять не могла - как так вышло, что, снаряжая в дорогу королевского жениха, сьер Элиас не послал за ней, за теткой Туанеттой?
        Спешку она еще могла понять - дама Берта тоже наверняка поторопилась отправить в столицу своего худосочного внучка. И то, что из всех возможных сыновей сьер Элиас признал именно красавца-лесника, - тоже. Даже то, что жениха сопровождал отряд не стражников, а контрабандистов и браконьеров, тоже она могла хоть как-то оправдать. Ведь желательно было опередить даму Берту, которая ни за что не потащилась бы в столицу горными тропами. Но не взять с собой свою, домашнюю, колдунью, хоть и не чрезмерно сильную, сказать честно - слабенькую, однако ж годную на то, чтобы наложить обереги и сварить в нужный час возбудительное зелье?..
        Мастер Жербер сидел в уголке неприметненько, так укутавшись в плащ, что сделался похож на большой серый валун. И, видно, таково было его намерение - прикинуться безмолвным валуном. Уже и то было благо, что отшельник по своей скверной привычке не хныкал, не лил потоки слез, не капризничал и не прихорашивался. И это было для тетки Туанетты великим облегчением. Ей сейчас только возни с рыдающим отшельником недоставало.
        Поразмыслив, тетка Туанетта объяснила такой важный недосмотр спешкой. И уселась с капелланом у огонька потолковать о временах, давно минувших, и людях, давно скончавшихся.
        - Ежели бы матушка дамы Эрмиссенды проведала, что у мужа на стороне такой славный сынок вырос - шуму бы подняла на всю Септиманию. А дама Эрмиссенда призвала нашего Гильома пред свои светлые очи, кругом его обошла, по плечу похлопала и спрашивает: ну, дружочек, желаешь ли послужить нашему славному роду? - так трогательно живописал капеллан сцену, которую сам наблюдал. - А Гильом вытянулся, стоит перед ней, как на полковом смотру, и бодро так отвечает - мол, готов послужить! А добрый сьер Элиас издали на всё это дело смотрел - потому что от дамы Эрмиссенды всяких чудес ожидать надобно… И родовые грамоты у него в правой руке были. Как убедился, что супруга с приемным сыночком поладила - так и грамоты ему передал.
        Как выяснилось, отряд в дорогу сьер Элиас и нечаянный его сынок набирали сообща. Тетка Туанетта оглядела молодые, жизнерадостные, усатые рожи и решила, что от этих ребятишек проку будет побольше, чем от стражи, - да и как замок без стражи оставлять? Непристойно это!
        Она многих знала в лицо - Аймерик и Адемар, родные братья, поочередно прибегали к ней ночью врачевать разбитые носы, Раймон и Юк жили далеко и лечили свои царапины у другой мастерицы, однако она видывала обоих на весенней ярмарке и знала, чем они промышляют. Бонифас вообще появился на свет с ее помощью, и его матушка время от времени присылала повитухе кусочек незаконной оленинки. Словом, народец подобрался как раз такой, с которым можно творить великие дела. Вот разве что парнишка, державшийся поблизости от Адемара, был незнаком, ну да в такой компании размазню держать не станут.
        - Всё бы ладно, да только не верю я, что от этакого красавца дочка родится, - заметила тетка Туанетта. - От него только мальчишек зачинать - оно и на роже написано.
        Капеллан негромко рассмеялся.
        - Ну, это горе - еще не беда, - сказал он. - Помолимся хорошенько, бедным милостыню раздадим, да разве ты нам в помощи откажешь? Уж найдутся у тебя такие хитрые слова, чтобы пошептать над вином - а с того бы дочка родилась?
        Тетка Туанетта задумалась, перебирая в памяти то немногое, что знала и умела по колдовской части.
        - А знаешь, милосердный отче, я ведь и припомнить ничего-то подходящего не могу… Чтобы парня родить - есть приемы. Муж должен с женой дело иметь, шапки с головы не снимая, или в полнолуние с особым приговором, или вот есть еще способ…
        Серый валун, который, казалось, уже лет триста пребывает в молчаливой неподвижности, негромко и противненько засмеялся.
        Смех этот лучше всяких слов сообщил повитухе, что ее опасения подтвердились-таки - нет такого заклинания, чтобы позволило непременно дочку родить, да и откуда ему быть, если во все времена мальчишки выше девчонок ценились? Стало быть, придется изобретать!
        И тут же тетка Туанетта поняла, что битва вовсе не проиграна! Конечно, есть риск, что, выйдя замуж за лесника Гильома, королева Мабилла родит козленочка, или большую жабу, или вовсе маслобойку. Ибо творчество мастера Жербера не всегда было успешно. Однако в его старании повитуха не сомневалась. И, в конце концов, пяти лет не прошло, как мастер Жербер изобрел заклинание против комаров. Оно распространило в хижинке такой аромат, что две недели там жить и спать было совершенно невозможно, но ведь и комары повывелись, по сей день не прилетают?! Вот так-то!

* * *
        А дама Берта меж тем плела злодейские интриги. Она торопила свою свиту, догадываясь, что милый братец и дама Эрмиссенда могут предпринять что-нибудь этакое, совершенно для нее неподходящее. Колдунья Изора, которая на сей раз сопровождала даму не скрытно, в наряде служанки, а вполне открыто, ехала с ней рядом и даже сподобилась молчаливой благодарности челяди - она сдерживала яростные порывы благородной особы и не позволяла странствовать в полных потемках.
        Время от времени обе заговорщицы подзывали к себе внучка, Амьеля, и наставляли его в обхождении с дамами. Но тощий, долговязый и унылый, как похоронный штандарт, Амьель мрачно отмалчивался. Всем видом своим он показывал, что не нужна ему никакая королева Мабилла и что охотнее всего он бы остался в любом из монастырей по дороге к столице, чтобы немедленно принять там полный постриг.
        Если бы Изора позволяла своей физиономии хоть малейшее шевеление, то и корчила бы недовольные гримаски. Королевский жених вовсе ей не нравился. Но дама Берта была убеждена, что ее затея увенчается успехом. Ибо Амьель знал наизусть несколько весьма красивых любовных канцон и даже мог их пропеть приятным голосом.
        - Королева уже восемь раз рожала от самых крепких во всем королевстве бычков и жеребчиков! - сказала она Изоре. - Ей, несомненно, будет приятно склониться душой к утонченному юноше, не грубому, не своенравному, тонкому в обхождении.
        Изора покосилась на этого приятного юношу, который за девять дней пути лишнего словечка не вымолвил.
        - Видно, придется мне сварить для него весьма крепкий напиток бодрости, - заметила колдунья. - Ибо есть вещи, коих тонкое обхождение никак не заменит…
        - Прежде всего внучек должен понравиться королеве.
        - Ну, это уж проще простого…
        И колдунья погладила кончиками пальцев подвешенную к поясу игрушечную лютню. Лютня отозвалась вздохом.
        - Благородная дама! - воскликнул, подскакав, капитан охраны. - Нам навстречу движется кавалькада!
        - Это королева! - воскликнула дама Берта.
        И точно - сама владычица Мабилла, получив посланное с гонцом письмецо, выехала встречать жениха. Не по горячей любви к нему она это сделала - а просто скандал, который она устроила восьми благородным семействам, скандал, завершившийся возней со жребиями, требовал как раз такого продолжения. Причем королева не взяла с собой ни одного из семерых своих братьев, генералов и министров, а отправилась попросту, в сопровождении дам и своей личной гвардии.
        Дама Берта, уверенная, что несложно будет перехитрить Мабиллу, за широкими спинами братьев забот не ведавшую, жестоко ошиблась. Королева прекрасно рассчитала свои поступки.
        Присутствие родственников в такой важный час, как встреча с женихом, было ей совершенно ни к чему. Она уже знала, что никакой отряд молодых красавцев не выстроится, вылупив глаза и выкатив кольчужные груди, дабы она могла решительным пальчиком своего избранника отметить. И рассудила здраво: если тот, кто ей достался милостью жребия, достоин ее ложа, то она привезет его с собой в столицу. А ежели недостоин… так ведь капитан охраны на то и капитан, чтобы понимать с полуслова… да и добрая Маурина, нарочно для такого случая прискакавшая на помощь к своей владычице и приятельнице Мабилле, знает способы затуманить сознание и развернуть непрошеных гостей к столице задом, к дороге передом…
        И чем ближе была нарядная кавалькада королевы, чем больше дрожали руки дамы Берты, причесывавшей внучка и надевавшей ему берет с самым нарядным пером, тем меньше всё это дело нравилось Изоре. Она понимала, что в свите королевы наверняка есть женщина, владеющая тайным искусством не хуже, чем она сама. А возможно, и лучше.
        Королева выслала вперед двух юных пажей и многоопытного герольда, который подсказал даме Берте, как все должны себя вести, а далее всё шло почти по Уставу, вплоть до минуты, когда королева, дама Берта и Амьель вошли под наскоро установленный на придорожной поляне парчовый навес и сели на раскладные табуреты к походному столику - выпить вина в честь столь многообещающего знакомства.
        Изора глядела на них издали, приказав своему слуху заостриться до игольной тонкости. Но по ту сторону навеса стояла невидимая ей Маурина, наложившая на всех, кто за шатром, легонькое и очень избирательное глухое заклятие, одно из тех новомодных заклятий, что действуют наподобие прикосновения дамского пальчика. Ведь если оным пальчиком в нужное время и в нужное место подтолкнуть рыцаря в полном вооружении - то рыцарь, пожалуй, и наземь усядется, гремя, словно повозка с лужеными кастрюлями. Изора же, по некоторым причинам не бывавшая в высших кругах магического общества, не знала этих новинок, а пробавлялась теми знаниями, которые заполучила много лет назад, а каким путем - о том рассказец еще впереди.
        Однако то, что она видела, в особый восторг ее не приводило. Дама Берта суетилась, королева Мабилла улыбалась, как во время обязательного ежегодного посещения приюта прокаженных, а жених Амьель сидел с такой физиономией, словно его уже осудили на смертную казнь и сейчас пошлют за палачом.
        Но встала королева, отдала какие-то приказания - и засуетилась свита, и стали развьючивать лошадей, и непонятно откуда возникли на поляне опорные шесты большого шатра. Королева несомненно собиралась провести ночь на лоне природы, вдали от столицы, от дворца и братьев!
        И что бы сие значило?
        Если бы Изора знала про мудрое решение королевы - в случае неудачи никому в столице жениха даже не показывать, а избавиться от него подручными средствами, - то и справедливо бы забеспокоилась.
        Но ей показалось, что дама Берта исхитрилась внушить королеве свое восхищение внучком. И дело было лишь за зельем, дающим силу и стойкость в делах любовных. Всё потребное для этого зелья Изора при себе имела, и следовало поторопиться, чтобы не в последнюю минуту напоить злополучного внучка…

* * *
        А лесник Гильом, столь неожиданно оказавшийся женихом королевы, в это самое время въезжал в столицу Септимании, имея в своем обозе тетку Туанетту и мастера Жербера - о последнем, впрочем, он лишь догадывался, потому что зловредный отшельник прикрылся туманным заклятием.
        Капеллан, знавший Устав, выстроил кавалькаду должным образом. Впереди пустил двух всадников с родовыми знаменами, далее вели под уздцы богато убранного коня, на котором ехал он сам с грамотами под мышкой, затем четверо всадников везли парадные доспехи сьера Элиаса (дама Эрмиссенда выдала их из кладовой тайком от мужа), и лишь за доспехами, опять же под уздцы, вели жениховского коня.
        Будущие родственники оценили въезд по-всякому.
        Сьер Магнус, главнокомандующий войском и старший брат Мабиллы, сам был великим знатоком и почитателем Устава. Он послал пажей на поиски королевы - плох или хорош жених, но, раз он соблюдает порядок, то и ему нужно ответить тем же. Сьеру Магнусу донесли, что королева, не сказавшись, исчезла.
        Знать не зная и ведать не ведая, что женихов-то двое, сьер Магнус посовещался с главой своих герольдов и встал в воротах королевского замка, встречая дорогого гостя.
        - Если у них хватило ума так знатно снарядить жениха, может, хватит и на то, чтобы сговориться полюбовно, - сказал он главе герольдов.
        Супруга сьера Магнуса, дама Жордана, стоя у высокого окна со своими девицами, заметила:
        - Рыцарь-то статный! Ежели он королеве дочку подарит, она, пожалуй, и отпускать его не захочет. Жаль было бы, если бы такой прекрасный мужчина преждевременно сей свет покинул…
        Дочери же сьера Магнуса, стоя у другого окошка, иначе рассудили:
        - После того как королева ребеночка родит и брак свой с этим рыцарем расторгнет, он наверняка в столице останется и невесту себе приглядит, как прочие королевские мужья. Вот тут-то и надо бы поторопиться…
        Второй королевский брат, казначей сьер Оливьер, стоя с супругой на галерее, вели куда более опасные речи.
        - Хоть он и красив, как ясный день, однако нетрудно сделать, чтобы сей рыцарь с позором в свои владения убрался… - шептала супруга. - Уговорилась я со знающим человеком, что приготовит он хитрое зелье, надолго мужских свойств и качеств лишающее. Убедится королева, что от красавчика ни ребенка, ни котенка не заполучить, и прогонит его прочь!
        - И где же то зелье? - вопросил казначей.
        - А тут, при мне!
        И мудрая супруга показала висящую на поясе фляжку.
        - Малую чарку в большой кубок вина плеснуть - и дело сделано…
        - Было бы сделано, если бы мы точно знали, что он с собой другого знающего человека не привез! - буркнул супруг.
        Словом, не успел Гильом в замок въехать, а уж бурные страсти так вокруг него и забурлили.
        И что занятно! С одного конца жених в распахнутые ворота неторопливо въезжает, а с другого конца понеслись конные с приказами: доставить ворожею Лобу немедленно живой или мертвой, умолять премудрого Фалькета соблаговолить в столицу прибыть, отыскать хитроумную Маурину - может, хоть она знает, куда это королева подевалась?..
        Тетка Туанетта с мастером Жербером не в кавалькаде ехали, а так, сзади, будто случайно тут оказались.
        - Ох, что тут сейчас начнется! - сказала тетка Туанетта. - За красавцем нашим нужен глаз да глаз. Он, голубчик, и не знает, что стал сейчас знатной приманкой! И на приманку эту столько нашего брата слетится - наверняка найдется кто-то из старых друзей и в беде нам поможет!
        Умна была повитуха, не в меру умна, однако тут дала она промашку.
        Лесник-то прекрасно знал, что служит сейчас приманкой. Знал и усмехался в рыжие усы. Усмехался и капеллан. А уж сьер Элиас с дамой Эрмиссендой у себя в замке вслух смеялись.
        Непростую кашу заварили они с этим жребием!

* * *
        - По обычаю нашего рода жениху с невестой следует вместе вина из кубка испить, - с тем дама Берта поднесла сперва королеве, а потом и внучку Амьелю огромный, двумя руками едва удержать, фамильный кубок. Из такой посудины впору было бы лошадей поить, однако на сей раз винца было - глотка на четыре, не более, и дама Берта помогла Мабилле поднять и приложить к устам это серебряное позолоченное чудище, с внучком же вышло вовсе нехорошо - он делал всё возможное, чтобы от кубка увернуться, воспользовался даже немалым своим ростом, так что пришлось даме Берте его жестоко ущипнуть сквозь штаны.
        И то она не была уверена, что шкодливый внучек выпил всё, что надобно.
        Хотя королева Мабилла и была дамой в самом что ни на есть расцвете, однако шестнадцатилетнему парню совсем иные расцветы требуются, это даже упрямая дама Берта понимала. Почему и не хотела покидать королевскую опочивальню до последнего мига - чтобы как можно дольше за Амьелем присматривать. Пришлось королеве уж совсем сурово ее выпроводить.
        Королева была многоопытной дамой и на основании роста, худобы, унылого личика юного Амьеля выводов не делала, всё могло оказаться и лучше, и хуже, чем задумано. К тому же знала королева, что без любовного зелья не обойдется, и заблаговременно приняла состряпанное Мауриной охладительное зелье - совсем немного, чтобы в нужный час рассудка не утратить.
        - Вот теперь мы и сможем поговорить достойно, как рыцарю с дамой подобает, - сказала она юноше, едва ли не вытолкав в шею его чересчур деятельную бабку. - Присаживайтесь к столу, сьер Амьель, тут нам много лакомств заготовили, а если в чем недостаток - скажите, и вам чем угодно услужат!
        Видя, что на юношескую его чистоту никто не покушается, Амьель присел на раскладной табурет, и на такой же по ту сторону стола села королева.
        Она завела речь о благородных родах, о воспитании Амьеля, о турнирах, к которым он в шестнадцать лет еще вроде и не должен быть готов, но учиться-то конному бою всё равно следует. От восьмерых своих мужей королева Мабилла набралась таких знаний, какие даме и вовсе не полагаются, и сейчас пустила их в дело.
        Амьель, весьма довольный такой разумной беседой, осмелел, сам кое-что занимательное поведал, а королева меж тем следила - когда же зелье из кубка действовать начнет?
        И, занятые беседой, не обратили они внимания на легкий струнный звон - как будто там, за парчовой стенкой шатра, паж лютню настраивал…
        Опять же, занятые друг другом, не смотрели они по сторонам, а напрасно - в дальнем углу, за походным королевским ложем, тень возникла, словно бы некий муж в сутане прокрался и из складок полога явился. Был тот муж в полупрозрачной дымчатой сутане и прижимал к груди обеими руками нечто крошечное, как юная девица котеночка бы прижимала.
        И поставил он ногу на приступочек ложа, и склонился над собственным коленом, и то, что прижимал к груди, самым краешком на свободу выпустил, потому как иначе играть невозможно.
        Тонюсенькая, как волосиночка, началась мелодия - и змейкой потекла по воздуху, трогательной такой змейкой, совсем невинно-безобидной, с глазками печальными, со слезками на глазках!..
        И раздвоилась змейка - чего ей делать вовсе не следовало, ну да ведь змеи и мелодии равно бестолковы, которую прореху узрят - туда и вливаются, - так вот, раздвоилась она и проникла в левое ухо Амьеля и в правое ухо королевы.
        - Ах! - сказала королева. - Сколь прискорбно было бы, если бы эти злодеи, братцы мои, заманили тебя на турнир и выставили против тебя старого опытного бойца, втрое тебя тяжелее! Не хочу, не желаю, чтобы вылетел ты из седла, нежный мой цветочек!
        - Ах! - отвечал взволнованный Амьель. - Как же я могу не выйти на турнир, ведь это затронет твою честь, прекрасная моя королева! Нельзя же, чтобы твои братцы над тобой насмехались! Не переживу я этого!
        - Нет, это я не переживу, если милое твое личико в крови, из уст хлынувшей, увижу!
        Тут королева раскрыла объятия юноше, и он, сметя рукой с дороги столик вместе с лакомствами, бросился перед ней на колени и утопил лицо в пышном и мало чем прикрытом бюсте.
        - Душенька моя, не отдам я им тебя, не позволю им к тебе прикоснуться! - обнимая жениха, причитала Мабилла. - Спрячу тебя в замке подружки моей Маурины! Сегодня же отправлю тебя туда! Бедненький ты мой, сколько же врагов у тебя теперь будет!
        - Бедняжечка моя! - отвечал из глубины королевского бюста Амьель. - От жалости к тебе сердце мое на кусочки разрывается! Как же тебе, голубка моя, тяжко!..
        - Давай хоть поплачем вместе! - предложила королева, которую в слезах можно было увидеть крайне редко. - Давай над нашей печалью слезы прольем!
        И зарыдали оба, причем слезы текли у них огромные, как лесные орехи, и, скатываясь с парчи королевиной юбки, образовали на полу немалую лужу, и в луже той стоял на коленях Амьель, и не было никакой возможности прекратить эти совместные рыдания даже после того, как муж в туманной сутане положил ладонь на струны, гася их вибрации.
        Между тем в глубине шатра объявилось еще одно лицо.
        По другую сторону королевского ложа шелохнулось нечто - и если бы королева с Амьелем были способны глядеть по сторонам, то и поняли бы, что дама та стоит за ложем достаточно долго, чтобы оценить положение дел.
        Она выглянула, прищурилась, разглядывая туманного мужа с крошечной лютней, негромко вздохнула и утерла пальцем невольную слезинку. А потом прошипела нечто, чего благовоспитанной даме и думать-то не положено, а не то чтобы вслух шипеть, отступила назад и просто-напросто растаяла.

* * *
        Ежели кто полагает, будто маги и волшебники - вовсе не из плоти и крови, а некие неземные сущности, так оный обалдуй весьма ошибается. Они просто владеют знаниями, кои многое им дозволяют, кроме прочего - и свой век удлинять. А едят, пьют и любят женщин они точно так же, как и мы с вами, и ничего тут удивительного нет.
        Потому и не следует удивляться, обнаружив премудрого и высокоученого Ожьера сидящим в бадье с горячей водой, у самого камина, попивающим горячее же вино и читающим при этом вовсе не трактат о наивысочайших материях, а измышления некого распутного монаха Люциуса о похождениях любвеобильных дам и кавалеров.
        Разумеется, славный Ожьер мог бы устроить себе тепло и магическими средствами, окружив себя бесплотными духами, способными раскалять свои эфирные тела. Но, будучи благоразумным магом, он пускал в ход средства необычные лишь тогда, когда возможности обычных иссякали или же изначально были недостаточны. Возможностей хорошей дубовой бадьи, недавно прочищенного камина и ученика Ансельма, греющего на очаге котел с водой, на сей раз было вполне достаточно.
        Окна того помещения башни, где Ожьер блаженствовал в бадье, были забраны толстыми ставнями, в которых доски были пригнаны без единой щелочки, да еще Ансельм наложил на них заклятие против сквозняка, создававшее снаружи вокруг каждой ставни как бы шубу из стоячего воздуха.
        Он-то, Ансельм, будучи не полностью уверен в своем заклятии, и прислушивался постоянно - что там, за окнами, деется? Он-то и уловил легонький стук!
        - Мастер Ожьер, кажись, к нам гонца прислали! - сообщил он.
        - Какого такого гонца? - осведомился маг, навострив ухо.
        - Пернатого.
        - Сам слышу, что пернатого…
        Мастеру Ожьеру страх как не хотелось открывать окно, впуская вместе с гонцом и холодный воздух.
        - Ступай на двор, возьми гонца на перчатку, принеси! - распорядился он.
        Ансельм накинул теплый плащ, спустился и, натягивая на левую руку перчатку из плотной кожи, вышел из башни. Там, снаружи, уже стемнело, зажигать и подвешивать болотный огонек ученику было лень, и он позвал гонца, не видя его, а лишь слыша стук клюва и царапанье когтей о ставень.
        Тот, кто был послан к мастеру Ожьеру, услышал призывный свист и опустился на выставленный вперед большой палец Ансельма. На пальце он и прибыл в комнату, где ждал мастер Ожьер.
        - Дурак! - заорал на ученика маг, увидев, кто въезжает в комнату. - Посади на кресло! Накинь на бадью простыню!
        - Да ты что, мастер? - изумился Ансельм и наконец-то догадался взглянуть на свою левую руку.
        Там восседал большой белый попугай с преогромным хохлом и клювом мало чем поменьше человеческого носа.
        Мастер Ожьер, прикрываясь обложкой творений беспутного монаха, продолжал требовать простыню, дабы на бадью ее накинуть и тем благопристойность соблюсти.
        - Да чем же тебя попугай-то смущает? - спросил ученик, спуская важную птицу на резную спинку кресла и хватаясь за простыню, что, натянутая на веревке, грелась возле камина. По другую же сторону стояло на просушке пар этак с дюжину старых башмаков.
        - Не попугай, а попугаиха! Кто ж ее прислать-то догадался?
        Ансельм лишь руками развел. Ибо маги, хитрыми способами век свой продлевая, и иные способности человеческого тела могут до совершенства довести, так что мастер Ожьер в свои полтораста с небольшим считался в весьма обширном магическом кругу завидным женихом. Кабы Ансельму было дано составить список дам, имевших право претендовать на руку мастера Ожьера, то потребовался бы свиток пергамента из целой телячьей спины, не менее.
        Наконец задрапированный должным образом мастер Ожьер приготовился выслушать гонца.
        - Прекрасная и многоумная Маурина привет и поклон посылает! - бесстрастно произнесла попугаиха.
        - Говори!
        - Прекрасная и многоумная Маурина привет и поклон посылает!
        - Дальше-то что?
        Попугаиха нехорошо посмотрела на мага, задрала пернатую лапу и принялась ковырять в клюве серым острым когтем.
        - Треклятая птица! - возмутился мастер Ожьер. - И хозяйка ее такова! Как чего от нее понадобится - ввек не допросишься! Простенькое заклинаньице составить поручил, чисто женское заклинаньице, какое мужам творить неуместно, - полгода за нос водила! А как ей чего нужно - среди ночи из любовной постели вынет и все уши своими дуростями прожужжит!
        - Прекрасная и многоумная Маурина сообщает… - птица примолкла, чтобы дальнейшие слова прозвучали как можно весомее, - что видела она въяве и своими глазами Жалобного Мага!
        - Не может быть! - хором воскликнули учитель с учеником.
        - Сей Жалобный Маг послан был к королеве Мабилле Септиманской, дабы разжалобить ее и склонить ее сердце к некому юноше, - продолжала докладывать попугаиха. - И сила его чар воистину велика, так что слухи, о нем ходившие, подтвердились. Многие беды произойдут от Жалобного Мага, ибо… ибо…
        - Так, значит, он всё же существует… - проворчал мастер Ожьер. - Вот не было заботы!..
        - Ибо-ибо-ибо!.. - зачастила попугаиха.
        - Замолкни, пернатая тварь! Сам знаю - ибо на жалость только добрые люди покупаются, злыдня никаким Жалобным Магом не проймешь.
        - Но ежели он и вправду маг, то ведь его должны были обучить добро от зла отличать? - робко осведомился Ансельм.
        - Кабы он прирожденным или же выученным магом был - да, таким знанием он владеть обязан. А он, насколько можно судить, маг сотворенный. У него ведь даже имени-то нет!
        - А разве такое бывает?
        - Этого нельзя было предвидеть… - Мастер Ожьер нахмурился. - А то бы наложили запрет. Прирожденный маг - это Судьба. Выученным магом можно стать по своей доброй воле. А чтобы из человека сделали сотворенного мага - для этого и вовсе никакой воли иметь не надо! Удивительно, как только такое чудо сыскалось, а ведь это еще и, судя по всему, лицо мужского пола… Кто-то хитрый и злой сотворил его и магической силой напитал - только вряд ли, что своей… Тут, сынок, видать, и подлость, и воровство, и много всякой иной дряни понамешано. Выходит, нужно мне вылезать из бадьи и разбираться с этим делом. А башмаки-то так и стоят нечиненые…
        - Выходит, нужно, - подтвердила попугаиха. - Хоть и не из любовной постели - однако нужно…
        Тут лишь мастер Ожьер сообразил, что разговаривал не с передающей продиктованные словеса попугаихой, а с самой неведомо где пребывающей Мауриной.
        Он погрозил птице кулаком - и птица, издав нечто вроде фырканья, отвернулась. Теперь можно было и вылезать…

* * *
        А между тем в королевском дворце творилась немалая суматоха.
        Ни королеву, ни Маурину не отыскали. А это значило, что обе подружки где-то вместе вытворяют что-то этакое, совершенно для всех неожиданное.
        Великолепный въезд лесника Гильома во дворец был произведен понапрасну. И государственные мужи уже скребли в затылках - не придется ли повторять этот самый въезд.
        Подружки объявились уж на следующий день - ехали себе рядышком на белых лошадках во главе кавалькады, а меж ними возвышался, словно увенчанный беретом шест, внучек Амьель.
        Тут-то и начался разброд!
        Ежели судить по гербам на конских попонах - так везла королева в столицу своего законного жениха. Но ведь красавец жених уже обретался во дворце! И всем восьми королевским братьям его капеллан предъявил неподдельные родовые грамоты! Это даже сразу по печатям видно было, так что и разворачивать-то не обязательно! Так что же, Мабилла подцепила где-то самозванца?
        Из осторожности сьер Оливьер, сьер Магнус и прочие королевские братцы подослали супруг к Маурине - выяснить, что сие означает, прежде чем предъявлять Мабилле второго, законного же- ниха.
        - То и означает, что королева премного женихом довольна оказалась, иного ей не надобно, и дело за малым - созвать гостей на свадьбу, - весело отвечала синеглазая красавица Маурина. Да так, что переспрашивать желания не возникало.
        Коли бы кто знал волшебницу получше - получше даже, чем подружка Мабилла, - так и заметил бы этакую ухмылку на личике. Затеяла что-то Маурина, сказал бы себе тот знаток, ох, затеяла, и в тот час, когда она от ухмылочки к делу перейдет, лучше бы оказаться где-то подальше!
        А Мабилла имела вид самый что ни на есть счастливый.
        - Ах! - говорила она встречающим. - Сколь приятно склониться душой к утонченному юноше, не грубому, не своенравному, тонкому в обхождении!
        Но тут уж благородные дамы призадумались. Странно блаженным было круглое лицо королевы. Они бы уж заподозрили чьи-то зловредные чары, ежели бы не присутствие Маурины. Она столько лет оберегала королеву, до такой степени сделалась ей близка, что всякое слово, сказанное о Мабилле человеком, чьи слова силу имеют, слышала за три версты и всякое чарование решительно пресекала. Стало быть, не волшебство, а впрямь блаженство!
        С другой стороны, блаженство королева могла себе позволить только с законным представителем рода, на который выпал жребий.
        Было таки от чего спятить!
        Сьер Оливьер, казначей, и сьер Магнус, главнокомандующий, основательно обо всем этом поспорили - вплоть до выплескивания опивков из кубков друг дружке в бороду. Оруженосцы растащили их и развели по разным помещениям дворца, и оба королевских братца объявили войну, ибо сьер Магнус, бравый воин, встал на сторону лесника Гильома, а сьер Оливьер, хитрая лиса, встал на сторону того, кто доставил королеве блаженство.
        Вот почему сьер Магнус первым делом отправился свидетельствовать леснику свою вечную преданность.
        Гильом же принял его, лежа на постели.
        Поскольку все-таки до хитрой затеи дамы Эрмиссенды был он лесником, а не рыцарем, и более привык бегать пешком, чем скакать верхом, то поход в столицу дался ему нелегко. Опять же, для торжественного въезда напялил он штаны сьера Элиаса, которые были ему узки в шагу, и стер себе кожу в самых нежных местах. Не испытывая особого доверия к здешним лекарям, велел он заняться этими потертостями тетке Туанетте - а та с превеликой радостью согласилась, ибо, пребывая при особе королевского жениха во дворце, могла она с удобствами наблюдать, какую кашу заварит и какие вихри закрутит вокруг себя зловредная Изора.
        - Берегитесь! - сказал сьер Магнус после всех приветствий. - Осторожность соблюдайте! Всенепременнейше вас мужской силы лишить попытаются! И это еще самое невинное будет! Пусть вашу пищу прежде псы пробуют, а лучше - коты, кот отраву лучше чует. Пусть ваши люди у подножья вашего ложа ночуют! Пусть в окнах веревочки с колокольцами натянут! Пусть!.. Пусть!..
        - Сдается мне, - сказал лесник повитухе, когда благородный сьер, провожаемый капелланом Антониусом по всем правилам Устава, отбыл, - что больно уж хорошо этот бездельник все средства тайного нападения знает! Вряд ли, что понаслышке…
        - Вот и ладно, - отвечала тетка Туанетта, думая об ином. Она нюхом чуяла, что в этом деле не обошлось без Изоры и Жалобного Мага. И блаженная физиономия королевы - явное тому свидетельство. Недоумевала она, правда, с чего бы вдруг заложило нос умнице Маурине. Объяснения могло быть два. Или же Изора совместно с Жалобным Магом такой силы набрались, что известной волшебнице совсем голову затуманили, или… или - ловушка!
        То есть - именно то, на что она рассчитывала, собираясь в столицу!
        Сама она не могла сейчас управиться с Изорой, и мастер Жербер, неприметненько сидевший на табурете у окна, не мог, но Изора непременно должна была привлечь к себе внимание тех, у кого хватит ума и силы поставить ее на место.
        И, похоже, это наконец случилось!

* * *
        Меж тем ближе к вечеру сделалось в королевском дворце подозрительно тихо. Что-то затевалось… а вот что?
        - Ну, не могу я единовременно в двух местах присутствовать! - заявила Изора даме Берте.
        А та именно об этом чуде и просила. Изоре следовало и внучка Амьеля оберегать в тот час, когда он в королевскую опочивальню явится, присмотреть там, чтобы Жалобный Маг не перестарался и опять всё дело одними слезами не кончилось, и, не отрываясь от сего важнейшего дела, какое ни есть зловредство против лесника Гильома учинить.
        С Гильомом ведь что получилось? Обклеила ему тетка Туанетта нужные места пластырями, и отправился он со своей браконьерской свитой приема у королевы Мабиллы добиваться. Более всего шуму произвел капеллан Антониус с родовыми грамотами. И королева согласилась-таки, из уважения к грамотам, принять Гильома - да только на следующий день.
        Потому и было особенно важно, чтобы, во-первых, Амьель Мабиллу хоть на сей раз как должно ублаготворил, а во-вторых, исхитриться, чтобы Гильом лишился способности дам ублаготворять хотя бы недельки на две. Иными словами - Жалобному Магу следовало разом и в королевской опочивальне на лютне играть, и в покоях, отведенных Гильому, - дабы хоть кого из свиты разжалобить, чтобы пропустил Изору туда, где она могла бессильным зельем еду или питье леснику подсластить.
        Королевский дворец состоял из уцелевших помещений старого замка - двух круглых толстых башен с немалым залом между ними, и из новых строений - трехэтажных крыльев, примыкавших к старинному залу и расходившихся от него к югу и к востоку. Королева и ее родня занимали новые, более удобные помещения - так что Гильома вселили в одну из башен, чем он был очень доволен.
        - А теперь, тетка Туанетта, сядем-ка мы в засаду! - весело сказал он.
        Будучи лесником, которому вменялось и дичь для господского стола, и браконьеров выслеживать, в засадах знал он толк. И потому, ожидая незваных гостей, учел всё - даже то, что в башню, скорее всего, потайной ход открывается.
        Дверь в покои лесника Гильома нарочно была оставлена приоткрытой - чтобы слышать всё, что в длинном, к королевским апартаментам ведущем коридоре деется. Ибо ожидать можно было чего угодно - от нападения латников до тончайшей магии. С латниками всё было ясно - лесник и браконьеры их бы за версту услыхали, а вот магию худо-бедно могли уловить только двое - мастер Жербер и тетка Туанетта.
        У окошка встал на караул отшельник, сделав так, что образ его полностью слился со стенкой. А у дверей села со свечкой да с вязаньем повитуха. Прочие же легли как пришлось - да и задремали.
        Ближе к полуночи Туанетта уловила приближение даже не голосов, а скорее дыхания…
        Она встала, выглянула - и увидела Жалобного Мага.
        Он стоял один посреди коридора, как бы в растерянности, и растерянность эту Туанетта прекрасно знала - Жалобный Маг был приучен к тому, чтобы его вела женская рука. Долгонько она не видела это диво - и хотя знала, что волнение от встречи будет бурным, но не ожидала, что руки-ноги отнимутся.
        Жалобный Маг преклонил колено, и тончайшие звуки игрушечной лютни, даже не образующие мелодии, а просто струнный перезвончик, проникли в ее душу!
        Он смотрел снизу вверх с мольбой - и так беззащитно было его бородатое личико, так умоляли о сочувствии изумительно светлые глаза, что повитуха обмерла.
        Уже ничего больше не было на свете - а только попавшая в беду живая душа, и душу эту никто на свете не смог бы оттолкнуть, а только любить, любить, любить, и к груди прижимать, прижимать, прижимать, и всеми силами беречь, беречь, беречь!
        И знала ведь умом тетка Туанетта происхождение этого очарования, и готова была дать ему отпор, однако поддалась, как уж не раз поддавалась, и протянула руки, и задышала прерывисто, желая откинуть холщовый капюшон, и спрятать на груди лицо Жалобного Мага, и гладить его по плечам, обещая, что всё будет прекрасно и замечательно!..
        Видя, что повитуха делом занята - колдовскую лютню слушает, появилась из-за угла Изора и спокойно прошла мимо Туанетты, на ходу отвинчивая крышечку фляжки. Времени было мало - ведь дама Берта обещала ей немалое вознаграждение именно за то, чтобы она сейчас была с Жалобным Магом в двух опочивальнях одновременно - у Гильома и у королевы.
        Туанетта заметила Изору - но струны, струны окутали злоумышленницу серебряным тонюсеньким покрывалом. Пожалей ее, просили струны, ей ведь так плохо, не трогай ее - если она этого не сделает, ей будет еще хуже, неужели ты допустишь, чтобы это милое, обиженное создание стало еще несчастнее?..
        Проскользнув среди спящих на полу браконьеров, Изора добралась до висящей на спинке кресла одежды Гильома и отыскала пояс с подвешенной к нему флягой. Это была большая надежная фляга из толстой кожи, дающей вину тот изумительный привкус, который господам не понять и не оценить. Туда-то и вылила Изора свое охладительное зелье, усмехаясь при этом злорадно, ибо представляла себе, как красавец Гильом, привыкший давать женщинам много более, чем они сами попросить бы догадались, обнаружит полнейшую свою несостоятельность.
        Тут встрепенулся мастер Жербер. Он открыл глаза, услышал звон лютни и увидел Изору с двумя фляжками в руках.
        Не размышляя, отшельник кинулся к ней - и замер, остановленный взглядом.
        Он держался, что было сил, он разевал рот, пытаясь позвать на помощь, но злая колдунья взглядом удерживала его на месте, медленно отступая. И лицо ее, прекрасное и неподвижное лицо, сделалось несколько озадаченным - она не понимала, почему вместо слез умиления, которыми всегда сопровождались выступления Жалобного Мага, на лице у мастера Жербера, и по натуре-то своей склонного к хныканью, - гримаса боли, да еще скрежет зубовный слышится.
        Проходя мимо застывшей, как изваяние, тетки Туанетты, прикоснулась Изора к плечу Жалобного Мага - и он, легко поднявшись, за ней последовал, и на ходу забрала она лютню, подвесила к своему поясу, а музыканта взяла за руку, что его очень обрадовало - поскольку наиохотнейше поспешил за ней следом.
        Стоило ядовитому струнному звону сгинуть за поворотом - как мастер Жербер совладал с теми корчами, что на его физиономию заместо нежного и печального просветления напали.
        - Тревога! К оружию! - заорал он.
        Сорвался с ложа Гильом, вскочили с пола браконьеры, зазвенело оружие - и тетка Туанетта, на мгновение совершенно обалдев от стремительной мужской суеты, вдруг явственно увидела - Гильом, отхлебнув из фляги, Аймерику ее передает!
        Легче ласточки метнулась повитуха к леснику, выхватила флягу, перевернула и стала трясти, чтобы выплеснуть всё до последней капли.
        - Да ты что, тетка Туанетта, последнего разума лишилась? - воскликнул Гильом, отнимая у нее флягу, но опомнившаяся повитуха так крепко его двинула, что здоровый мужик пушинкой отлетел.
        - Ого! - воскликнул он. - Да с тобой только на кабана ходить!
        - Сам ты кабан! - отвечала повитуха. - Ты хоть знаешь, какую дрянь ты сейчас выпил?!
        И от бессилия своего заревела в три ручья.
        Вышло это настолько неожиданно, что вся разудалая компания остолбенела.
        Мастер Жербер, уже не помышляя о заклятиях неприметности, кинулся к давней своей знакомице, с коей ссорился и мирился едва ли не ежедневно.
        Она и его оттолкнула.
        - Теперь видишь?.. Видишь?.. Вот это и был Жалобный Маг! А ты не верил!.. - сквозь слезы еле-еле проговорила она.
        - Да верю я, верю!.. - возмущенно завопил мастер Жербер. - Это же какой вороной нужно быть, чтобы его упустить! Так бы и отлупил тебя! Так бы и выдрал ремнем с пряжкой!
        Разудалая компания, которую сьер Элиас отправил охранять лесника Гильома, вытаращилась на старца с превеликим изумлением - до этих яростных воплей отшельника скрывало самодельное заклятие неприметности, но, стоило ему подать голос, как чары улетучились.
        - Да что же это вы тут натворили?!
        Гильом навис над ними столь грозно, сколь мог.
        - Что-что! Охладительного питья эта нечистая сила тебе во флягу подбавила, - отвечал мастер Жербер. - Вот из-за нее! Проворонила, караульщица! Теперь две недели мерином ходить будешь.
        - Мерином? Я? - До Гильома с большим трудом дошла суть беды, но почему-то не ахнул он, не побледнел от ужаса, а хлопнул себя ручищами по бокам и расхохотался.
        - Не плачь, тетка Туанетта! Не плачь, говорю! Вот и замечательно, что я эту дрянь выпил!
        - Да ты спятил! - От возмущения у повитухи даже слезы высохли. - А ежели тебя завтра к королеве Мабилле призовут? Добилась-таки своего проклятая Изора! А вы все не верили! Вот же он, Жалобный Маг!
        Это уже относилось к мастеру Жерберу.
        - А что за Жалобный Маг такой? - заинтересовался Гильом. - Ну-ка, молодцы, за дверь! Нет ли и впрямь кого в этих перепутанных коридорах?
        - Ты, старая растяпа, действительно знаешь, откуда он взялся, Жалобный Маг? - спросил и мастер Жербер. - И молчишь?!
        - Еще бы мне не знать…
        - Ну, ну?.. - хором заторопили ее лесник, отшельник и примкнувший к ним любопытствующий капеллан.
        - Ну… Ну, я сама же его и сотворила…

* * *
        - Ну наконец-то! - приветствовала мастера Ожьера прекрасная Маурина. - А я уж собиралась стаю ворон за тобой посылать!
        - Ты меня из горячей ванны вынула, - отвечал маг, с интересом ее оглядывая. Маурина в тех случаях, когда появлялась при дворе подружки Мабиллы, носила наряд благородной дамы, но сейчас, предвидя всяческие неловкие положения, переоделась пажом. Благо стройные ножки вполне это позволяли.
        - Ты велел построить настоящую ванну? - удивилась Маурина. - Разве под твоей башней был источник?
        Она имела в виду те каменные чаны, которые устраивают в местах целебных купаний, там, где бьют из-под земли горячие ключи, воняющие нестерпимо, но приносящие здоровью несомненную пользу.
        - Вот он - источник, - мастер Ожьер указал на Ансельма, которому и приходилось ведрами таскать воду, а потом греть ее в большом котле.
        Ежели кто полагает, что труд по доставке воды, дров, продовольствия, а также чистку и починку одежды у магов и волшебников берут на себя подвластные духи, так тот пусть остережется свои глупости в приличном обществе излагать. Ибо всем ведомо - дух призывается для дел серьезных, иначе, обидевшись, жестоко проучит - будет шляться следом за бездельником-магом, требуя всё новых и новых хозяйственных поручений. И хуже того - если велеть ему принести той же воды, то не успокоится, пока не зальет всю башню, как пьянчужка вино в стакан наливает - всклень, чтобы даже шапочкой над краем стояло.
        Ансельму было не до светской беседы - он лошадей обихаживал.
        Лошадь, на шею которой повешены волчьи зубы, да не всякие, а от волка, зарубленного на скаку, несется быстрее ветра, но, прискакав куда хозяину следует, дрожит мелкой дрожью, едва не падая, и нужно поскорее те зубы снять, а лошади дать особой травы, которая не во всяком краю растет и не у всякого хозяина припасена бывает. Мастер Ожьер, имея знакомцев среди эфирных созданий, властью над ними всё же не обладал и приказать отнести себя в столицу никак не мог. Вот он и прискакал вместе с Ансельмом - хотя и с поразительной быстротой, но именно прискакал. И потому были оба одеты, как рыцарь с пажом. Впрочем, ежели кто полагает, что маг с учеником непременно ходят в звездных мантиях и колпаках, то от болезни его бестолковости нет лекарства.
        - Слушай меня внимательно, - велела Маурина. - Сейчас Жалобный Маг и его хозяйка во дворце. Я сделала всё, чтобы они туда попали и не всполошились, пока ты не прибудешь. И сдается мне, что там произойдут удивительные вещи.
        До дворца было рукой подать - Маурина назначила мастеру Ожьеру свидание на берегу неширокой реки, а дворец стоял по ту сторону. И для мага, имеющего способы предельно обострять свой слух, происходящее в том дворце было, словно бы строчки на пергаменте, когда по росчерку определяешь имя писца.
        - Госпожа казначейша с ворожеей Лобой совещается, - сказал, прислушавшись, мастер Ожьер. - Лоба если чего плетет, так оно у нее всегда лиловым отливает… таким красновато-лиловым, пурпуровым…
        - Это они о зелье совещаются, - усмехнулась Маурина. - Чтобы парня родить - так у всех ворожеек полные закрома снадобий, а для девчонки - ни единой веточки, ни единого листочка! А это - премудрый Фалькет.
        - Вот тоже затейник… - проворчал мастер Ожьер. - Такое вечно слепит, что оно сквозь воздух со скрипом протискивается! Услышишь скрип вроде несмазанных дверей - так и знай, Фалькет над заклятием трудился!
        - А это - кто? - Маурина так спросила, что мастер Ожьер понял - вот тут-то и начнется самое любопытное.
        Он вслушался как только мог внимательно.
        - Посвистывает… Погоди! Да это же мастер Жербер! Вот диво-то! Отыскался!
        - Жербер, да не тот! Ты ничего странного в этом свисте не слышишь?
        И услышал-таки это самое странное мастер Ожьер, и вытаращил глаза, и уставился на Маурину в превеликом недоумении.
        - Ты что-нибудь понимаешь? - спросил он, даже несколько охрипнув от волнения. - Ежели бы мастер Жербер жил в землях сарацинских и подал такой вот голосок, я бы поклялся, что проклятые сарацины из него евнуха сделали!
        - А я тебе нечто куда более несуразное сообщу, - заявила Маурина. - Была я во дворце, и едва ли не всех видела, кто туда по случаю будущей свадьбы собрался, и прямо тебе говорю - мастера Жербера там нет!
        - Что же это такое? Голос его есть, хоть и ущербный, фамильные, от деда полученные заклинания звучат, а самого - нет?
        - Выходит, что так! И вот что я тебе еще скажу - померещился мне еще один голосок… Когда я Жалобного Мага впервые увидела и услышала, мне не до того было - сам понимаешь… Но когда его потом опять в ход пустили - тут уж я ушки на макушке держала. И знаешь ли что? Тоненько так валерьяной потянуло…
        - Валерьяной? Еще одна пропажа нашлась? - обрадовался мастер Ожьер. - Но… уж не хочешь ли ты сказать, что… Что?!
        - Только то, что оба они в беду попали!
        Маг и волшебница насторожились - во дворце творилась какая-то диковинная суматоха, и не только неуловимые отсветы да отзвуки заклятий до них долетели, но и вполне земные крики с воплями, и даже грохот, скрежет и треск!
        - Ох, попадись мне тот, кто их похитил и спрятал! - Мастер Ожьер прямо зарычал. - А мы-то их сколько искали?!? Кто бы ни объявился в Септимании из заморских чародеев - быть ему сей же час битым! Ансельм! Веди коней!
        - Ты собираешься брать в конном строю королевский дворец? - спросила Маурина.
        А спрашивать-то было и незачем, и так ясно - именно это он собирался сделать!
        А ежели кто полагает, что маги сидят по башням, скрючившись и надувшись, как старые сычи, и пальцами загогулины плетут, так пусть присоединится к превеликой армии невежд, знающих о магии только то, что безграмотные монахи понасочиняли - а им, монахам, вера есть лишь тогда, когда пишут про любовные непотреб- ства!
        Подлинный маг молод, статен, ловок, взор у него ясный, и тяжелым мечом он поигрывает, как тростиночкой. Ну, точно так же, как мастер Ожьер верхом на вороном жеребце! И в радость им добрые кони, честная веселая битва, славный противник. Уж ежели это почуют - так даже многоумные волшебницы-майстры, наиспособнейшие из волшебниц, садятся в седло - вот как Маурина, премного довольная, что юбка у нее в ногах не путается. А уж про учеников, про мальчишек, и говорить нечего.
        - Учись, как это делается, сынок! - сказал мастер Ожьер и дал коню шпоры.

* * *
        Ох, не следовало даме Берте требовать от Изоры, чтобы та с Жалобным Магом оказалась одновременно в двух местах!
        Ибо ежели Жалобный Маг на своей игрушечной лютне в одном месте тоненько играет, то в другом его, следовательно, нет, и рыдать от жалости там нипочем не станут.
        Не успела тетка Туанетта, в которую с двух сторон вцепились лесник Гильом и мастер Жербер, приступить к горестному своему повествованию, как молодцы подняли тревогу.
        - Бежит сюда кто-то! - сообщил, заглянув в комнату, Аймерик. - Один!
        - Со всех ног несется! - добавил Адемар, родной его братец.
        - И ноги те весьма длинные, - добавил Аймерик.
        - Но обувка неловкая, - заметил Адемар.
        Братья-браконьеры в таких делах разбирались.
        - Любопытно, кого это ночью по королевскому дворцу носит, - заметил, выглянув за дверь, старый капеллан. - Сдается мне, что не от хорошей жизни тот бедолага удирает…
        Он бы и далее продолжал, да замолчал, ибо в глубине длиннейшего коридора, к стенкам коего приклеились браконьеры и контрабандисты, увидел нечто вроде привидения. Белая фигура прыжками неслась прямо ко входу в башню.
        - Да это же Амьель! - воскликнул капеллан.
        И тут же смертельно перепуганный внучек, зацепившись о выставленную ногу контрабандиста Раймона, грохнулся и вцепился в подол капеллановой сутаны.
        - Ради всего святого, помогите! - задыхаясь, потребовал Амьель.
        Капеллан ловко цапнул его за шиворот и втянул в помещение.
        - Соперничек твой, - отрекомендовал он леснику Гильому внучка дамы Берты. - Уж не из королевской ли постели он сбежал?
        - Оттуда, милосердный отче! - подтвердил юноша. - Как это они меня туда заманили, королева и бабуля, - ума не приложу! Спал я, что ли?
        - Должно быть, крепко ты королеву пожалел, - живо сообразив, что стряслось, вмешался мастер Жербер. - Бедняжка она ведь, ежели ты ее не пожалеешь и не приголубишь - ей впору в петлю лезть!
        - И точно… - Амьель, утвердившись на ногах, стал стыдливо одергивать короткую ночную рубаху. - И вдруг вижу - да она же старая! Старая, толстая, здоровенная! И в три ручья ревет!
        - Ну, это уж точно ни одну женщину не красит, - согласился Гильом.
        - Выведите меня отсюда! - вдруг заорал Амьель. - Куда угодно! Только подальше!
        - А что, молодцы? - обратился Гильом к любопытным рожам, всунувшимся в дверь. - Поможем парню? В его-то годочки молодых девчонок любить надо, а не королеве девятого младенца устраивать!
        - Как же ты собираешься его из дворца выводить, сынок? - осведомился капеллан. - Никто из нас расположения обычных-то входов не знает, а тут лучше всего был бы потайной.
        - А зачем, отче? - усмехнулся лесник. - Мы сейчас все дружно с места снимемся и уйдем, а что его с собой прихватим - никто и не заметит!
        - С чего бы вдруг нам среди ночи уходить?
        - А на нас тут разбойное нападение было! - не моргнув глазом, объяснил Гильом. - Правда, Раймон? Налетели сукины сыны, рожи в тряпки замотаны, и орали, что не видать нам королевы Мабиллы, как своих ушей!
        - Я одного дубинкой по плечу треснул, так зазвенело, - сообщил Раймон. - Латник, значит.
        - Кто-то из королевских братцев по наши головы добытчиков прислал, - добавил Аймерик. - У них мечи длинные, в коридоре махать несподручно, и они нас в башню теснили, чтобы им места хватило размахнуться. Да ведь и у нас руки не из задницы растут!
        - Отбили и прочь погнали! - подвел итог Бонифас. - Однако оставаться тут опасно - вернуться могут!
        - Слышал, милосердный отче? - спросил Гильом. - Пойми, ведь не нам придется доказывать, что нападение было, а им - что его не было!
        Лесник имел в виду всю королевскую родню скопом.
        - Стало быть, пробиваемся на волю, - согласился капеллан. - Погодите, я родовые грамоты заверну. Дайте хоть какие штаны молодому человеку!
        - Пусть мои забирает! - обрадовался Гильом и сорвал со спинки кровати парчовые панталоны сьера Элиаса. - Я уж ими всё, что мог, натер, теперь его очередь! Ну-ка, тетка Туанетта и вы, сударь, не прогневайтесь, что благородного имени не знаю, принюхайтесь! Пошевелите ноздрями!
        Это относилось к мастеру Жерберу. Отшельник покосился на лесника, понятия не имевшего, как при помощи колдовского чутья тайные ходы искать, но ничего не сказал. Только поманил лесника пальцем.
        - Ну, в чем дело? - недовольно спросил тот, однако ж отошел вместе с мастером Жербером в амбразуру окна.
        - Так уж неудачно получилось, - сказал шепотом отшельник, - что толку от нас весьма мало. Эта старая ворона, которая Жалобного Мага, коли не врет, сотворила, лишена доброй половины своей силы, а сам я, увы, не только части силы, но и заклятий своих лишен. Сам их отдал - и посему использовать более не могу.
        - Как же можно такие вещи отдавать? - изумился Гильом. - Это же всё равно как ежели бы я свои болотные сапоги и лук со стрелами прохожему подарил!
        - Не спрашивай… - Мастер Жербер вздохнул. - Горе это наше, стыд наш и срам…
        - Ну, ты уж поднапрягись, - попросил лесник.
        Но не мастер Жербер и не тетка Туанетта, а сообразительный Аймерик, догадавшийся простукать стены, обнаружил ход. Молодцы ободрали резные дубовые панели - и оба королевских жениха, сопровождаемые стареньким капелланом, контрабандистами, браконьерами и парочкой волшебников-неудачников, в тот ход углубились.
        И не знали они, какая неприятная встреча ожидает их у выхода.

* * *
        Третий королевский братец, ученый законовед Жофрей, кого никто бы не обвинил в дурных намерениях, понял, что настала пора не столь исполнять законы, сколь менять их на новые, более к делу подходящие. А соблюдать старые в тех случаях, когда они решительному маневру мешают, незачем.
        И потому снаряженный им отряд дожидался лишь того, чтобы во дворце всё действительно стихло.
        Возможно, и прочие королевские братцы, предпочтя одного из двух женихов, тоже затеяли нечто подобное. Но они, как им казалось, знали, чего друг от дружки ожидать, и друг за дружкой тщательно приглядывали. А от Жофрея никто такой прыти не предвидел.
        Собственно, не сам он до этого додумался, а подсказал ему премудрый Фалькет.
        - По закону-то именно этот злодей с рыжей бородой должен стать королевским мужем, - растолковал мастер Фалькет. - И ежели станет - будет выделывать всё, что в его дурную голову взбредет, и слова ему наперекор не скажи! А когда бы королевским мужем стал тот длинный мальчишка - он бы всю жизнь помнил, что его на королевское ложе пустили, не спросив родовых грамот, и что вспомнить о них в нужную минуту вовсе даже несложно. Вот и посуди, благородный сьер Жофрей, с кем из двух будет менее хлопот!
        - С мальчишкой, - согласился законовед и позвонил в серебряный колокольчик, вызывая капитана своей личной стражи.
        - И еще тебе скажу - за мальчишкой сильный маг стоит, - добавил мастер Фалькет. - Я сие чую. Всех наших септиманских и соседних магов я знаю наперечет. У нас ведь тоже свои законы. Мы и страны поделили, чтобы друг другу не слишком мешать. Так вот - маг этот взялся непонятно откуда, я даже имени его разобрать не могу. Взял и возник, как будто с неба свалился! И он сейчас не то что поблизости, а, возможно, и в самом дворце! Или она…
        - Женщина? - ушам не поверил Жофрей. - А куда же майстра Маурина смотрит?
        - А вот как раз майстры Маурины сейчас во дворце и нет, - сообщил волшебник. - Странно всё это, однако смелый Судьбой владеет. Кто-то решил в нашей лестнице ступеньки смешать.
        - Тоже время от времени не вредно… - И сьер Жофрей стал втолковывать капитану, сколько и каких людей немедленно ему надобно.
        Мастер Фалькет между тем вертел головой, как мальчишка насаженным на палку старым горшком.
        - Кто-то и тому рыжебородому помогает, - заметил он. - Но слабенько…
        - Ты хоть скажешь, куда людей посылать? - осведомился сьер Жофрей. - Поселили-то их в башне, но там они дверь заложат - и хоть неделю отбиваться могут. Ежели еще раньше потайным ходом не уйдут.
        - А они таки и уходят этим ходом, - сообщил мастер Фалькет. - Только одна незадача! Когда башню строили и ход налаживали, то выводил он за ров, в овражек. А теперь замок разросся, и вылезут наши голубчики примерно посередке парадного двора!
        - Как это - посередке? - изумился сьер Жофрей. - Там же всё вымощено!
        - Всё, да не всё! Велела повелительница ваша… м-м… и наша Мабилла водомет во дворе установить, с медными фигурами. Ну так для устройства водомета как раз тот ход и употребили.
        - Так они что же - утонут?
        - Нет, к сожалению, не утонут, вода по трубе подается. Но водомет изуродуют! Вот именно туда и посылай, благородный сьер, своих людей! Когда свалка во дворе начнется, никто ничего не поймет. А разберутся - поздно будет! И сами же эти бездельники окажутся виноваты. Ночью спать надо, а не подземными ходами шастать!
        Так и случилось, что на выходе из потайного лаза всю честную компанию подкараулили латники благородного сьера Жофрея. Но ежели бы только они - то и заботы было бы меньше.
        Госпожа казначейша, супруга сьера Оливьера, призвавшая на помощь ворожею Лобу, чтобы следить за всем, что во дворце творится, и вставшая вместе с муженьком своим на сторону дамы Берты и ее внука, как раз в это время тоже свою личную стражу к себе вызвала. Потому что ворожея Лоба не хуже премудрого Фалькета разнюхала, что новоявленный королевский жених ни с того ни с сего решил сбежать из башни потайным ходом. Стало быть, рассудили госпожа казначейша и ее советница, нападения опасаются. Выходит, кто-то из королевских братцев уже принял меры…
        - Хотя я в мужских делах мало разбираюсь, - сказала Лоба, - и меча в руках отродясь не держала, однако вижу - дело будет жаркое! У того рыжебородого молодцы - один к одному, и чьи бы люди на них ни напали - мало кто живым уйдет. Посему мой тебе совет, благородная дама, - послать туда своих стражников, но с приказом - пусть в дело вмешиваются, когда женишок от первых нападающих отобьется. К тому времени и он, и его люди будут уже поранены и поцарапаны. И добить их окажется несложно… Особливо ежели я помогу…
        И протянула госпоже казначейше полдюжины отравленных стрел.

* * *
        Описывать ночную схватку в огромном темном дворе - неблагодарное занятие, еще и потому, что рассказчика всякий упрекнуть горазд - мол, что он там, во мраке, разглядеть умудрился?
        Опять же, всякий участник такой схватки свое врет, не стесняясь, и коли посчитать, сколько убитых и покалеченных назвали вояки, и сколько оцарапанных оказалось на самом деле, то смеху будет много.
        Ежели бы тетка Туанетта и мастер Жербер шли первыми - тут бы и настал им конец, посколько бросаться вперед длинным прыжком и уходить от удара кувырком оба не обучены.
        Они шли в середине цепочки и вовремя уловили странный приглушенный звон во дворе.
        - Пробьемся! - сказал оповещенный Гильом. - Мальчишку и беспомощных - в середину!
        Тем самым предвосхитил он знаменитые слова некого полководца, который в опасной ситуации скомандовал: «Ослов и ученых - в середину!» Но так уж несправедлива История, что того полководца в памяти человеческой сберегла, а лесника Гильома - нет.
        - Не такие уж мы беспомощные… - проворчал мастер Жербер. - Ну что, хватит у нас вдвоем силы подвесить колдовской фонарь?
        - Подвесим, - сразу согласилась тетка Туанетта. - Но держать придется в четыре руки!
        Вот и вышло, что нападавшие, рассчитывая на мрак, промахнулись!
        Небольшой, с человеческую голову, светящийся желтый шар вылетел из открывшегося в днище водоема люка. Сразу же туда полетели стрелы. Но шар, который направляли удивительно единодушные повитуха и отшельник, пронесся вверх и вперед - так, чтобы освещать именно стрелков. А отважные браконьеры поодиночке стали выбираться, отпрыгивая в разные стороны и отползая. А потом и до рукопашной дошло.
        Видя, что нападение латников сьера Жофрея успешно отбивается, а колдовской фонарь тому весьма способствует, премудрый Фалькет вскоре соорудил и свой светильник, размером с хороший бочонок, и запустил его над двором. Так что совсем светло сделалось, и сидевшее в засаде воинство госпожи казначейши смогло усердно поле боя из луков обстрелять.
        Поскольку лучший из лучников получил из рук госпожи отравленные стрелы и недвусмысленный приказ, то вскоре и удалось ему ранить Гильома в правое плечо. Отважный лесник выронил меч, и тут же его заслонили два лихих братца, Аймерик и Адемар.
        - Это надо же! - крикнул браконьер Аймерик. - Сказал бы кто, что я лесника защищать стану - вовек бы не поверил!
        Тетка Туанетта бросилась врачевать рану. Она завела Гильома за водомет, содрала с пострадавшего плеча камзол и рубаху - да и ахнула. Края раны мгновенно почернели.
        - Держи фонарь сам! - велела она мастеру Жерберу, приникла губами к ране, сжимая плоть вокруг нее что хватало сил, и вытянула-таки, выплюнула-таки горчайший яд!
        - Не выстоим, - вдруг сказал Гильом. - Нужно что-то придумать! Иначе расстреляют нас тут, как зайчат! И ради чего? Ради того, чтобы отдать королеву замуж за внучка дамы Берты! Ого! Есть!
        И хлопнул себя здоровой рукой по лбу.
        - Ко мне, молодцы! - заорал он. - Где Амьель?
        - Тут я! - отозвался юноша.
        - Эй, вы! - это уже относилось к нападавшим. - Опустите луки! Стрелы в колчаны! Не то высокородного Амьеля на тот свет отправите! Свети сюда, добрый старичок!
        Мастер Жербер переместил колдовской фонарь, и нападавшие увидели - да, действительно, стоит у водомета жених королевы Мабиллы! И с двух сторон его свирепые вояки за плечи держат!
        - Назад, назад! - заверещала наблюдавшая с балкона госпожа казначейша.
        - Назад! - приказал с другого балкона сьер Жофрей.
        А на третьем балконе, и не балконе даже, а скорее высоком крыльце, откуда вели во двор ступени, появилась королева.
        Когда Изора всего на четверть часика увела Жалобного Мага, чтобы лесника Гильома силы лишить, когда Амьель опомнился и удрал куда глаза глядели, Мабилла призвала слуг и потребовала наилучшего и наикрепчайшего вина, какое только было в погребах. Ведь в тот миг, когда прекратилась лютневая музыка, не только Амьель королеву - королева Амьеля тоже неплохо разглядела. И поразилась тому, как вообще могла с этим мальчиком в одной постели оказаться!
        Одновременно внесли в королевские покои поднос с запыленными бутылками и примчалась к дверям опочивальни Изора, таща за руку Жалобного Мага.
        И почуяла волшебница, что жениха там, в опочивальне, уже нет!
        - Да замолчи ты! - прикрикнула она на Жалобного Мага, уже ласкающего пальцами свою дивную игрушку. - Куда его нелегкая понесла?
        Поскольку было совершенно неизвестно, как же теперь быть, Изора отправилась на поиски дамы Берты - бабка эту кашу заварила, так пусть теперь и расхлебывает. А к той минуте, как Изора с дамой Бертой, сперва насмерть сцепившись, кое-как примирились, и раздался шум сечи со двора.
        Они не имели намерения вливаться в королевскую свиту, но случай вывел их на тот самый балкон, куда вместе с дежурными дамами выскочила Мабилла, и Жалобного Мага они тоже туда за собой потащили. Впрочем, этому было всё равно, куда ведут, - лишь бы вели и за руку покрепче держали.
        И впервые за много лет изменилось лицо Изоры, когда она увидела Амьеля заложником в руках законного королевского жениха!
        Теперь уж нетрудно было догадаться, как дело пойдет. Кто бы ни напал впотьмах на молодцов Гильома - при королеве стрелять он побоится, и уйдут возмущенные молодцы, уводя с собой и внучка дамы Берты, скорее всего - не просто с его согласия, а по глубочайшему его желанию!
        И рухнет столь удачно выстроенный план Изоры!
        Сражаясь за место при дворе, место мудрой советницы по дамским и иным вопросам, сделала она ставку на даму Берту - в тот же миг, как узнала про злополучный жребий. Дама Берта на хвосте своего шлейфа, десятифутового шлейфа королевской бабки, втянула бы Изору туда, куда она так рвалась, и со временем Изора, возможно, даже заменила бы при королеве умницу Маурину… кстати, куда же это подевалась умница?..
        - Что здесь происходит? - звонко спросила королева. - Кто посмел?!?
        Тех, кто посмел, почитай что во дворе и не осталось. Удивительно, как это латники умудряются делаться маленькими, словно придворные карлики, и исчезать бесшумно, словно мыши!
        А те, кто их послал, стоя на своих балконах, тоже онемели.
        Видя, что смерть отступила, а ответить королеве некому, вперед вышел Гильом.
        Капельку яда разнесло-таки кровью по телу, он покачнулся, но устоял, опираясь на трофейное копьецо.
        - Благородная королева, до сих пор мне такого гостеприимства видеть не доводилось, надеюсь, что и впредь не увижу! - сказал он не менее звонко. - Для того ли ты по жребию выбрала себе жениха, чтобы его в твоем дворце за одну ночь трижды убить пытались? Мало того что в башне на меня и на мой отряд напали, так еще и тут, во дворе, два раза мы штурм отбили!
        - Стало быть, ты и есть мой жених? - спросила королева, с интересом разглядывая красавца лесника, освещенного двумя колдовскими фонарями. - Стало быть, тебя ко мне послал сьер Элиас вместе с родовыми грамотами?
        Дама Берта ухватилась за плечо Изоры.
        - Сделай же что-нибудь! - зашептала она.
        Изора и сама понимала: увидев рядом двух женихов - мальчишку, который сбежал с ложа, и крепкого молодца, который в лепешку расшибется, а не сбежит, Мабилла и секунды колебаться не станет!
        И впрямь пора было действовать.
        Отпихнув даму Берту, Изора толкнула вперед Жалобного Мага.
        - Прикажу - заиграешь…
        Он и побрел, прижимая к груди лютню, и сел, как ни в чем не бывало, на ступеньку у ног королевы, потому что сидя играть все-таки сподручнее.
        Сама же волшебница решительно вышла из толпы, сбежала по лестнице и обернулась к королеве лицом.
        На балконах зашептались - никто не мог понять, что это за женщина, откуда взялась, чего желает.
        - Она - обладательница силы! Но я ее впервые вижу! - воскликнула ворожея Лоба.
        - И она, и ее слуга - оба силой владеют! - подтвердил и премудрый Фалькет.
        Оба были крайне озадачены - и оба решили не вмешиваться, потому что особыми способностями не отличались. Вот была бы Маурина… Куда же запропастилась Маурина?
        - Этот человек в мужья тебе, благородная королева, никак не годится! - громко и отчетливо произнесла Изора. - Видишь - ранен, стрела была ядовита, рука скоро отнимется! И кроме того - к брачному делу неспособен! Это я насквозь вижу!
        - Она права! - не столь громко, зато весомо подтвердили Лоба и Фалькет.
        Наступила тишина. И все услышали, как смеется лесник Гильом. Сперва - негромко, а потом, раздухарившись, - во всю глотку. Более того - и капеллан Антониус, и браконьеры - все хохотать принялись. Одни только тетка Туанетта, мастер Жербер и Амьель стояли, разинув рты.
        - Я-то уж точно в королевские мужья не гожусь! - крикнул Гильом. - Рука заживет и мужская сила вернется, а не гожусь!
        Старенький капеллан поднял руку.
        - Говори, милосердный отче! - велела Мабилла.
        - Высокородная королева! Хозяин наш, сьер Элиас, такие события предвидел! И колдовство, и нападение! - сколь возможно громко произнес Антониус. - И в родовые-то грамоты он вписал имя своего наследника, узаконил своего сыночка, да только это никак не Гильом! А Гильом для того королевским женихом прикинулся, чтобы подлинный жених от всех этих козней не пострадал!
        - И где же он, подлинный жених, наследник по крови? - властно спросила королева.
        - А вот этого я не скажу! Пока ты, высокородная королева, порядок у себя во дворце не наведешь! Я человек старый, негоже мне перед добрым сьером Элиасом позориться - мол, сына не уберег! Вот увижу, что твои братцы и прочая родня клятвой повязаны и никакого зла сотворить не могут - открою, кто настоящий жених!
        Королева, жестом приказав свите и родне замолчать, обвела взглядом ряд браконьеров и контрабандистов. Все были - как на подбор, все - статные молодцы, каждый стоил того, чтобы ради него собраться с силами и дать укорот разбушевавшимся братцам!
        - Будь по-твоему! - хотела было сказать королева.
        И - промолчала. Растерялась. Стала озираться в поисках Маурины - а той, как на грех, не было! Ведь родню свою к клятве приводить - это та еще морока…
        Уловив королевское колебание, Изора решила, что настал час брать власть в свои руки.
        - Разве тебе плохо было с прекрасным юношей, которого эти разбойники захватили в плен и держат заложником? - обратилась она к королеве, уж так проникновенно обратилась, что дама Берта пришла в восторг и решила подарить ей свой пояс с позолоченными бляшками. - Неужели тебе, многоумная и благородная королева, нужен грязнуля, который взойдет на твое чистейшее ложе, провоняв конским потом и не вымыв ног?
        Такое и впрямь было для Мабиллы смерти подобно.
        - Вот стоит твой суженый! - указывая на Амьеля, продолжала Изора. - Он зачарован! Я вижу, вижу, кто у них балуется чарами и кто наложил на твоего жениха заклятье молчания! Но я сниму это заклятье! Глядите все - мы вместе его снимем!
        Красиво говорила умница Изора, а еще красивее получилось, когда она указала на Жалобного Мага с его игрушечной лютней.
        - Мы погибли… - проворчал мастер Жербер. - Сейчас начнется то, чему воспротивиться невозможно! А всё твоя работа…
        Тетка Туанетта повесила голову.
        - Если ты сейчас же не заберешь у него лютню, он нас всех погубит, - без всякой надежды на успех продолжал мастер Жербер.
        - Я не могу… Я же сама, САМА отдала… Добровольно!.. - простонала разнесчастная повитуха. - Как ты не поймешь?..
        - Я - не пойму? - И он махнул рукой, потому что ссориться уже не было времени. - Да я же и сам… и сам-то - добровольно!.. А добровольное деяние не имеет обратной силы!..
        Сев у королевских ног, Жалобный Маг свернулся клубочком, так что даже было непонятно - где его пальцы находят достаточно простора, чтобы теребить лютневые струны. И потекла тонюсенькая мелодия, и стала оплетать сердца, и первые слезы навернулись на глаза, а Изора стояла, выпрямившись и торжествуя победу. Ее левая рука, словно бы сама собой, шарила в складках платья, там, где висел неприметно маленький кинжал, а взор выискал три лица - два казались ей в силу заклятия неприметности туманными, однако были вполне различимы, и третье - самое приметное благодаря светлой гриве и рыжей бороде.
        Изора могла сейчас коснуться отравленным кинжалом всех троих - и никто бы, будучи занят утиранием слез и носа, вовсе этого не приметил…
        Вот когда грянули копыта!
        Вот когда три черных вихря ворвались во двор!
        И первой влетела Маурина с тонким сверкающим копьем, на острие которого полыхала крошечная искра, но столь ослепляющей белизны, что глядеть на нее было невозможно.
        А вторым был мастер Ожьер с обнаженным мечом, готовый рубить направо и налево, а за его спиной развевался хитро настроенный плащ, способный сам принять и отвести вражеский клинок.
        Третьим же был ученик Ансельм, тоже с мечом, который был ему великоват, не по руке, но заряжен такой силой, что им не столько приходилось замахиваться и разить, сколько его от лишней суеты удерживать.
        - Слышишь? - крикнула Маурина. - Вот он, голос майстры Антуанетты! Струны-то ее голоском звенят!
        - И вот она, сила мастера Жербера! - отвечал маг. - Как облако клубится, вот-вот громом разразится! Ну, ты, самозванка! Как к тебе попало всё это добро?
        - В подарок получено! - храбрясь, отвечала Изора.
        - Это уж совсем ума лишиться нужно, чтобы такие дары кому попало делать! - С тем Маурина подъехала поближе и потыкала концом копья в уложенные над ушами косы Изоры, как бы проверяя - не наваждение ли это. Изора шарахнулась, а искра подала хозяйке какой-то тайный знак.
        - Берегись! - удержал мастер Ожьер Ансельма, который тоже устремился к белокурой волшебнице. - У нее силы довольно, чтобы тебя узлом завязать и на сухой осине подвесить!
        - Довольно! - подтвердила Изора. - Ну что, померимся?
        А Жалобный Маг между тем играл да играл, а люди слушали, и слезы у всех текли градом. Даже у тех, кто тщательно заткнул уши пальцами.
        - Чего ты хочешь? - спросил мастер Ожьер.
        - Места! - немедленно ответила Изора. - Чтобы меня приняли в содружество магов и волшебниц, чтобы я могла жить в Септимании при королевском дворе и ремеслом своим заниматься.
        - А какое твое ремесло? - полюбопытствовал мастер Ожьер. - Чему ты обучена? Собираешься ли ты лечить рожениц и младенцев, как майстра Антуанетта, которой все мы что-то давно не видели? Или ты хочешь заведовать погодой, снегом, дождем и засухой, как это делал мастер Жербер, тоже, кстати, неведомо куда сгинувший? Или по дорогам бродить, добрым людям обувку чинить да при каждой паре башмаков добрый совет давать, чем я сам никогда не брезгую?
        Услышав свои имена, тетка Туанетта и отшельник словно бы опомнились. Ибо имя, произнесенное простым человеком и произнесенное магом, - это вовсе не одно и то же, как полагают простаки. Ежели ты творишь что-то нелепое, или идешь не тем путем, или вовсе тебе кто-то голову заморочил, люди могут звать тебя сколько угодно, а вот выговорит твое имя носитель силы - и сразу как бы просыпаешься от дурного сна.
        - Хочу быть советчицей, - покосившись на Маурину, решила Изора.
        Видя, что мастер Ожьер на нее с мечом не кидается, она так поняла, что с ней ему и впрямь не сладить.
        - Советчицей, как майстра Маурина? - уточнил мастер Ожьер.
        - Почему бы и нет? Ума у меня довольно…
        - Вот ума-то у тебя как раз и не довольно, - вмешалась в размеренную беседу Маурина. - Ты полагаешь, что если заклятьями, у мастера Жербера украденными, вооружилась, да силу моей подруги Антуанетты в лютню затолкала, то всё сие ум тебе заменит? Ум-то, голубушка, не украсть! Хватит! Наслушались мы тебя, советчица! Мастер Ожьер, позволь с ней сразиться!
        - В честном бою? - уточнил маг.
        - В честном, - подумав всего одно мгновение, отвечала Маурина. - Это наше женское дело. Тебе ее лупить мечом непристойно, а я и в глазки коготками вцепиться могу!
        И зашипела очаровательная колдунья, как крайне возмущенная кошка. И соскочила с коня. И для начала метнула перед собой сноп голубого огня, который всё же был не ярче ее разгоревшихся синих глаз.
        Изора хотела было отбиться тем единственным, что можно противопоставить действительно голубому огню, - ледяным щитом, изобретением мастера Жербера, но не смогла произнести заклятие четко и безупречно. Вместо щита рухнул ей в руки большой снежный ком, наподобие тех, какие зимой детишки катают, и она, растерявшись, даже не догадалась метнуть это сомнительное приобретение в Маурину, а просто уронила.
        И стало ей ясно, что поединка она не выдержит.
        И сотворила она то, что действительно выучилась делать, кроме разве что музыкальных проказ при участии Жалобного Мага.
        Вдруг в глазах у Маурины, мастера Ожьера и Ансельма замельтешило. И мельтешение пронеслось едва ли не со свистом через весь двор. А там, где только что стояла Изора и сидел со своей лютней Жалобный Маг, было пусто.
        - Это что еще такое? - возмутился мастер Ожьер.
        - Это она торопливое заклятие на себя накинула, - объяснил мастер Жербер. - Чтобы двигаться вшестеро быстрее.
        Он стоял посреди браконьеров, опустив голову, и никак не мог заставить себя поглядеть в глаза старым своим друзьям, примчавшимся на помощь.
        - Твое?
        - Мое…
        Мастер Ожьер сошел с коня, отдал меч Ансельму и неторопливо направился к мастеру Жерберу.
        - Ну-ка, ну-ка, на что это ты сделался похож? И как так вышло, что мы все вместе отыскать тебя не сумели?
        - На мне заклятие неприметности… сильное… - хмуро объяснил мастер Жербер. - Я еще раньше над ним работал.
        - Что же ты никого на помощь не позвал? - спросила Маурина.
        Ответа она не получила.
        - Стыдно было? - Она подошла поближе, чтобы заглянуть отшельнику в глаза.
        - Нет! Я сам!.. Сам!.. По доброй воле отдал!.. И заклинания, и всё прочее! - Мастер Жербер выпрямился и смотрел не в глаза майстре Маурине, а куда-то вверх, полагая, что тем самым выражает наивысочайшую степень гордости.
        - Всё отдал, а сам с пустыми руками остался, - подытожил мастер Ожьер. - Ну что же, поедем твои заклинания и твою силу из дурных рук вызволять. А если тут еще кто-то тихонько стоит, неприметным заклятием прикрываясь, так добро пожаловать с нами вместе. Может, и тому молчуну что хорошее перепадет…
        Это столь явно относилось к тетке Туанетте, что она развеяла неприметность и открыто вышла из толпы браконьеров вперед.
        И раздался тут восхищенный мужской свист.
        Собственно говоря, тетка Туанетта никогда, скрываясь от чрезмерного внимания собратьев по ремеслу, не делала себя уродиной. Просто никто не замечал ее лица и телосложения, соответственно, не мог бы их и описать. Сейчас же обнаружилось, что мало чем уступает повитуха своей подруге Маурине - и статна, и кудрява, вот только блеска в глазах нет и голова опущена так, что даже удивительно - как она вообще на шее держится.
        - Ничего мне не надо, - сказала повитуха. - Деяние обратной силы не имеет. Я добровольно то, что хотела, передала…
        - Я не хуже тебя знаю правила, - заметил мастер Ожьер, - но сдается мне, что тут какая-то ошибка вышла.
        Он повернулся к Гильому с браконьерами. Те уже утерли носы и глядели весьма бодро - хотя и не на мастера Ожьера, а на красавиц, Маурину с Туанеттой, и даже более на Маурину - не каждый ведь день удается полюбоваться такими ножками!
        - Ты тут за главного? - спросил мастер Ожьер Гильома, сразу угадав в леснике вожака.
        - Я, благородный сьер, - отвечал Гильом, выходя вперед. - Как меня сьер Элиас над ними поставил - так и буду их водить, пока он приказа не отменит.
        - Рана-то не слишком мешает? - С этими словами Маурина подошла и коснулась пальцем плеча. - Не весь яд высосали, самая капелька осталась, но сейчас она растает, растает…
        Гильом уставился на волшебницу с немалым изумлением.
        - Да что беспокоиться, заживет, как на собаке! - бодро отвечал он. - Вы, дама, об этом не волнуйтесь, ежели на нас, лесных стрелках, каждую царапину слезами поливать - плесенью покроемся!
        - А коли так - по коням! - Мастер Ожьер повернулся к королеве Мабилле со всей свитой и родней, которые только сейчас опомнились от песенки Жалобного Мага. - Лучших лошадей попрошу для погони, достославная королева! Один раз с этим злом нужно расправиться!
        - Внучка мне отдайте! - подала голос дама Берта. - В погоню его не пущу!
        Но сомкнулись ряды контрабандистов и браконьеров, пряча Амьеля от бабки.
        - Вот кто тут главный, - мастер Ожьер указал на Гильома. - Только он может парня пустить или не пустить. Потому что его сьер Элиас старшим поставил даже над своим родным сыном, а ваш мальчик, насколько я понимаю, не внук главы рода, а вовсе внучатный племянник.
        - Пусть едет! - распорядилась королева Мабилла. - И к его возвращению будет тут у нас полный порядок!
        Сказала она это, глядя в глаза леснику Гильому, и во взоре ее было явственное сожаление: жаль, мол, что не ты, молодец, мне достанешься, но и ради одного из вас, красавцев, стоит круто разобраться со всей хитромудрой родней!
        - Давно пора! - усмехнулась Маурина.

* * *
        Умчался лихой отряд во главе с Гильомом и Ансельмом, уже обученным идти по колдовскому следу. А мастер Ожьер, мастер Жербер, Маурина и Туанетта поехали следом не торопясь, потому как было им о чем потолковать.
        Хотя и желали всей душой Маурина со сьером Ожьером помочь давним друзьям и собратьям по ремеслу, однако нарушать правила не могли.
        А да будет ведомо всякому, кто до сих пор не имел дела с подлинными магами и волшебниками, что есть несколько правил, обязательных для исполнения. Скажем, нельзя составлять заклинания, приносящие деньги в виде золотых монет и слитков. И это весьма мудрый запрет: ежели кто-то один наворожит себе и приятелям по мешку золота, так ведь и другой тем же займется, и третий! И очень скоро золото обесценится, сделается вовсе бесполезным, придется что-то другое изобретать, а волшебники и того, другого, горы нагромоздят. И люди будут не столько на пользу себе и детям трудиться, сколько деньги менять да новые деньги выдумывать!
        Один из таких запретов вот каков: ежели маг своим заклинанием что изменит да в прежнее состояние привести пожелает, так ему сего не дано. Переделать то, что он понаделал, только другой маг может, сильнее первого. И тут причина ясна: ежели все маги пробовать да переделывать повадятся, начнется на земле неслыханный кавардак. Так что приходится думать, прежде чем колдовство затевать.
        Об этом-то и беспокоились Маурина со сьером Ожьером. Они хотели понять, что такого натворили Туанетта и мастер Жербер, отчего силы лишились, а отшельник - и права пользоваться собственными заклинаниями?
        И оказалось всё так уж просто - проще некуда!
        Хотя много уговоров потребовалось, чтобы эта парочка заговорила.
        - …а он у порога лежит, - продолжала печальный рассказ Туанетта. - Видно, всю ночь шел, а то и бежал. Поднял он ко мне лицо - и я обмерла. Столько тоски и боли в глазах было!..
        - И стало ясно, что ежели ты не поможешь, не спасешь, то уж впору ему, бедняге, помирать, - с большим трудом удерживая ехидство, заметила Маурина.
        - Кыш! - отмахнулся от нее мастер Ожьер. - А ты продолжай, милочка, продолжай. Стало быть, и до того, как сделаться Жалобным Магом, умел он всех разжалобить?
        - Не всех! - буркнул откуда-то сзади мастер Жербер. - А только безмозглых дур и старых ворон!
        - Кыш! - сказал и ему мастер Ожьер. - До тебя, чересчур мозговитого, я еще доберусь! Дальше-то что было?
        Туанетта только вздохнула.
        - Ну, что может быть между женщиной и тем, кого она пожалела? - задала Маурина вопрос, именуемый у мудрых монахов риторическим.
        - Нет! - вскрикнула Туанетта. - Он сам мне сперва сказал: «Меня можно полюбить только из жалости!» А я ответила, что - нет, что жалость тут ни при чем, что люблю потому, что люблю, что…
        - Словом, ему и просить не пришлось, чтобы ты с ним силой поделилась, сама предложила, - сделал вывод мастер Ожьер. - А где же в это время была Изора?
        - Откуда я знаю! - воскликнула бывшая повитуха.
        - Но ведь была же где-то поблизости! Погодите! Уж не она ли его к тебе подослала? - забеспокоилась Маурина.
        - Нет! - в отчаянии завопила Туанетта. - Сбежал он откуда-то! Совсем измученный до меня добрался!
        Мастер Ожьер повернулся в седле.
        - Друг мой Жербер, - строго обратился он к отшельнику, - может быть, ты скажешь, откуда взялась эта самая Изора?
        Мастер Жербер только рукой махнул.
        - Оставь его в покое! - потребовала Маурина. - Давай сперва с ней разберемся!
        А сказала она это потому, что правду учуяла. Любил ведь мастер Жербер Изору, да только она его не любила. И сам, своими устами, рассказал он ей известную ему историю, как майстра Антуанетта жалкого странника приютила да как этот странник на маленькой лютне печально играет. А Изора откуда-то знала, как с такого рода людьми обращаться. Ласкать их и обихаживать, беречь и лелеять - бесполезно, потому что привязываются они душой лишь к тому, кто с ними суров и безжалостен. Ибо таким образом получают они возможность себя жалеть - а более им, ежели вдуматься, ничего и не нужно.
        - Дальше-то что было? - спросил тогда мастер Ожьер. - Отдала ты ему здоровый кусок своей силы, чтобы к новой жизни воспрял. Ну и как - воспрял?
        - Да-а… - не совсем уверенно протянула бывшая повитуха.
        - А силу давала просто так или в придачу? - не унимался маг.
        - Получилось, что в придачу, - отвечала она. - Я же ему на счастье игрушечную лютню подарила.
        - Ну, что он при помощи этой лютни вытворяет, мы уже видели. И как, принесла она ему удачу?
        - Кто его разберет… - явно не желая продолжения разговора, буркнула Туанетта.
        - Ну так я скажу, что она ему принесла! - Маурина всегда была сообразительна, а тут и особо мучиться не пришлось - достаточно было внимательно вглядеться в обе траурные физиономии, мастера Жербера и майстры Антуанетты. - То и принесла, что на него Изора внимание обратила! А она-то вовсе не дуреха доверчивая! Она живо поняла, что получится, если жалость, которую этот мастер струнного звона в людях вызывает, на силу Антуанетты помножить! Я даже не спрашиваю, как именно она его у тебя увела!
        - Да это как раз не важно, - успокоил бывшую повитуху мастер Ожьер. - И, кажется, я понял, каким образом она сама силой и заклинаниями разжилась. Ведь приходила к тебе с Жалобным Магом?
        Это уже адресовалось мастеру Жерберу. Он помотал головой - мол, никаких Жалобных Магов не видел, не знает и знать не желает!
        - Ну, добровольно ты ей всё отдал, добровольно! - заорал тут мастер Ожьер, которого эта разнесчастная парочка вывела-таки из терпения. - Что говорил-то при этом?
        - А что тут говорить? - проворчал отшельник. - Сам ты, что ли, никогда ничего женщинам не говорил?
        - А она тебе? - развернула вопрос другим боком Маурина.
        - Она? Она моим характером восхищалась! - с неожиданной гордостью заявил мастер Жербер. - Говорила, какой я стойкий, да сильный, да уверенный! Она же - слабая, чуть что - в слезы, и жизненным тяготам противостоять не умеет! И ей бы - хоть чуточку моей стойкости…
        - Так и говорила? Или ты просто так понял? - уже догадываясь, что стряслось, спросила Маурина.
        - Говорила!
        - Да нет, друг ты мой, это не слова были - это у тебя или же у нее за спиной Жалобный Маг на игрушке своей баловался, - сообщил мастер Ожьер мастеру Жерберу то, что и без того обоим уже было ясно. - А ты, скорее всего, отвечал примерно так - с какой охотой, милочка, я бы с тобой и силой, и стойкостью, и вообще всем на свете поделился, да что поделился - навеки бы тебе всё отдал, бедняжка ты моя!
        Судя по молчанию отшельника, так оно и было.
        - Значит, не только заклинания - мужской свой норов ты подарить исхитрился… - Маурина вздохнула. - Тяжко же тебе пришлось…
        - А вот этого не надо! - прикрикнул на нее мастер Ожьер.
        Тут издалека прилетел перестук копыт.
        - Ансельм! - воскликнул мастер Ожьер.
        Это действительно был Ансельм.
        - Отыскали мы ее! - вопил ученик. - Отыскали! Вон там, за поворотом, харчевня! А за харчевней - поле! А за полем - луг и старый сенной сарай! А в сарае она его лечит! Он ногу до крови стер, сидит, хнычет, а она его травами пользует! Молодцы их окружили, сидят в кустах, и Гильом велел передать - живьем он их оттудова не выпустит!

* * *
        Склока в сенном сарае разыгралась такая, что ветхая крыша от воплей и посылов магической силы вздрагивала. Хорошо еще, что вовсе не съехала.
        Гильом и его молодцы караулили снаружи, а мастер Ожьер и майстра Маурина вели сражение внутри. Они хотели, чтобы Изора сама и без скандала вернула украденное, она же сопротивлялась, и сопротивлялась весьма складно. Уж что-что, а правила, обязательные для магов, она выучила.
        И отбивалась она за двоих. Жалобный Маг только растерянно разводил руками. Видно, плохо понимал, какую кашу заварил своими струнными экзерсисами.
        Главным аргументом было - что деяние не имеет обратной силы. Стало быть, Туанетта не может вернуть того, что получил от нее Жалобный Маг.
        Ансельм, о присутствии которого забыли, внимательно слушал спор. И потому, что не был занят склокой, его-то первого и осе- нило.
        - Учитель, учитель! - отчаянно зашептал Ансельм. - Это же не было деянием!
        - Передача магической силы не была деянием? - возмутился мастер Ожьер.
        Он-то клонил к тому, что силу должна перенять у Изоры Маурина, а потом путем расщепления и собирания по частям вернуть ее бывшей повитухе.
        - Нет, конечно! Это ей только так кажется! - Сообразительный ученик мотнул головой в сторону Туанетты.
        - Мал ты еще судить, что мне кажется, а что не кажется! - огрызнулась ведунья-неудачница.
        - Ну-ка, ну-ка, дитя! - вмешался мастер Жербер. - Что же это, по-твоему, было?
        - Просто она - дала, а он - взял! Ведь для этого ни ему, ни ей силы не потребовалось! Дают-то и берут без применения силы, иначе это грабеж на большой дороге получается! - страшно довольный, что взрослые, опытные, почтенные маги его внимательно слушают, завопил мальчишка. - Она захотела дать - и дала! Она же сама к себе силу не применяла!
        - Точно! - воскликнула Маурина. - Ежели она его полюбила…
        - А она его полюбила! - весомо вставил мастер Жербер.
        - Подите вы все в болото! - заорала, покраснев до ушей, тетка Туанетта.
        - Так это и была сила, позволившая ей всё отдать этому попрошайке! А вовсе не магическая! - завершила мысль Маурина.
        - Будьте вы неладны! - завопила Изора и вскинула руку.
        Трудно сказать, какой знак собиралась она сделать - да и не вышло ли у нее бы заклятие как есть наоборот, но следившая за ней Маурина опередила ее, вскинула две руки, между волшебницами взад-вперед пролетели хвостатые искры, и Изора с Жалобным Магом застыли, как два каменных изваяния.
        - Ну вот и разобрались, - мастер Ожьер в знак величайшего удовлетворения погладил бороду. - Ну что же, майстра Антуанетта…
        Повитуха опустила голову. Давно уж не называли ее полным именем и древним званием…
        - …сама дала - сама и возьми обратно!
        - Как?.. - еле слышно спросила она.
        - А как давала? Что ты при этом говорила?
        - Не могу… - прошептала тетка Туанетта. - Что хотите делайте - не могу, не могу…
        И даже головой отчаянно замотала.
        - Стыдно? - яростно спросил мастер Жербер.
        - А тебе не стыдно?
        - Я мужчина…
        - А я - женщина!
        - Вот уж вовремя вспомнили! - прикрикнул на них мастер Ожьер. - Ну, что ты ему говорила? Повтори немедленно!
        - А то ведь нам недолго и в зеркало мастера Жербера заглянуть! Наверняка где-нибудь в восьмом или девятом слое эти твои слова отыщутся! - добавила Маурина. - Ну?..
        - Всё бери, мне ничего для тебя не жалко… Бери всё мое добро… Навсегда… - Из глаз бывшей повитухи хлынули слезы. - Никогда для тебя ничего не пожалею - только бери!..
        - Вот! - Голос мастера Ожьера прямо-таки громом грянул. - Вот! А теперь то же самое - только наоборот! Немедленно!
        - Сию минуту! - сурово громыхнула и Маурина.
        Туанетта сделала три шага по направлению к Изоре и Жалобному Магу.
        - Как же он без… без… - начала было она, да вдруг осеклась - сама уразумела, что собирается сказать нечто несусветное.
        - Сними с него каменное покрывало, сынок, - велел мастер Ожьер Ансельму, и тот, проделал перед физиономией Жалобного Мага все необходимые загогулины пальцами.
        Жалобный Маг открыл глаза и, вытянув шею, выглянул из-под своего холщового капюшона. Пошевелил руками, нерешительно улыбнулся.
        Туанетта стояла перед ним, глядя в землю.
        - Извини… - И он развел руками. - Так уж вышло… Извини… Это было сильнее меня…
        - Что - сильнее? Воровкин норов - сильнее? - уточнила Маурина. - Ты полагаешь, сказал - извини, и все довольны, и всех в восторг привел?! Антуанетта! Ежели ты сейчас у него своей силы не заберешь, то и мастер Жербер никогда своих заклинаний назад не получит! Это хоть ты понимаешь?
        - Ну, говори! То, что было сказано, только наоборот! - напомнил мастер Ожьер.
        - Всё… отдай! - вдруг голос повитухи набрал силу. - Отдай мне мое добро! Навсегда!
        И тут же Маурина сорвала с пояса Жалобного Мага маленькую лютню, протянула подруге и буквально впихнула ей в руки.
        - Ломай! Ломай о колено!
        Так властно она это выкрикнула, что Туанетта взяла двумя руками опасную игрушку, и не о колено - прямо так разломила надвое, а то, что получилось, широким махом кинула направо и налево.
        Жалобный Маг вскрикнул.
        - Ну вот, - сказал мастер Ожьер. - Теперь, когда Изоре уже нечем мастера Жербера в белых ручках держать, и за нее возьмемся!
        Ансельм, не дожидаясь просьбы, снял каменное покрывало с белокурой красавицы.
        Она осознала, где и перед кем находится, и так сверкнула глазами, что Маурина и Ансельм невольно переглянулись. Мальчик уж вскинул руки, чтобы накинуть покрывало обратно, однако мастер Ожьер удержал его.
        - Ну-ка, милочка, приглядись - что там вы, прекрасные дамы, с личиком делаете, чтобы беленькими казаться? - обратился он к Маурине.
        - А тут и приглядываться нечего. Я и тогда, во дворе, всё прекрасно разглядела. Мастер Жербер! Ты что отвернулся? Ну-ка, посмотри сюда! - Волшебница решительно разворотила отшельника к Изоре. - Ты полагаешь, это - та, кого ты любил? Та, кому ты всё отдал, мужской своей сути не пожалел?
        Она говорила - а лицо Изоры менялось. Косы, свившимися змеями прикрывавшие ей ушки, упали, расплелись, но не светлым облачком легли на плечи, а неопределенного цвета темноватыми жиденькими жгутами. И белизна личика из мраморной сделалась болезненной, и оно, изящно-точеное, вдруг расползлось вширь и стало плоским желтоватым блином.
        - Поди не пожалей, когда эта проклятая лютня плачет… - проворчал он.
        - Той, кого ты любил, и на свете давно нет! Злоба и зависть ее сожрали! Живьем! И не дергай, рукав оборвешь! - прикрикнула Маурина на Изору, заметив, как та теребит бывшего Жалобного Мага. - Нет у него больше лютни! И нет у него больше силы!
        - Отпустите ее, - сказал мастер Жербер, не глядя на преобразившуюся Изору. - Не могу я с ней воевать. Пропади они пропадом, эти заклинания. Новые придумаю. Я вот против комаров пять лет назад создал… И запирательное, чтобы воров в дом не пускать… Вот Туанетта подтвердит…
        И, говоря эти слова, он выпрямился во весь свой невеликий рост.
        - Значит, отпустить? - переспросила Маурина. - И ничего у нее не отнимать?
        - Да. И поскорее!
        - Тихо, тихо! - прикрикнул на мастера Жербера мастер Ожьер. - Будь по-твоему.
        - Но ведь там такие хорошие заклятия были, я же помню! - взмолилась Маурина. - Неужели тебе не жалко?
        Все замерли в ожидании, что скажет сварливый отшельник.
        - Нет, - подумав, отвечал мастер Жербер. - Не должно быть жалко. Я думал, думал… и вот что придумал. Я ведь могу новые заклятия составить. Голова-то у меня прежняя осталась! А если я могу составить новые заклятия, и наполнить их силой, и заставить их работать, то неужели же я против собственного норова бессилен? Да, она стойкости, бодрости, спокойствия меня лишила, но я их заново в себе сотворю. Я уже начал! Раз я мужчина, то и не должен ждать, пока меня кто-то сделает спокойным и уверенным. Так что - пусть уходит!
        - Пусть уходит! - странным каким-то голосом повторила Маурина.
        И рукой указала, куда именно - в туманную даль. А сама бочком, бочком, да возле мастера Жербера оказалась.
        - Пусть уходит! - подтвердил мастер Ожьер. - Ну, раз тебе трое магов приказали - изволь слушаться! И помощничка своего с собой забирай. Он нам тут не надобен!
        Изора взяла бывшего Жалобного Мага за руку.
        - Вы еще меня вспомните! - пригрозила она. - Мы еще вернемся!

* * *
        Они уходили, взявшись за руки, оба такие жалкие, и делались всё мельче и мельче.
        Изора вела, а Жалобный Маг плелся следом, такой беззащитный, такой покорный, повесив голову, косолапо заплетая ногами…
        Нельзя, ну никак нельзя было отдавать его этой ведьме!
        Туанетта оттолкнула Маурину, да так, что волшебница чуть наземь не села.
        - Не удержишь! - рявкнула она, стряхивая с запястья руку мастера Жербера, как будто это была не рука о пяти цепких пальцах, а хрупкий паучок коси-коси-ножка. - Стой! Я с тобой!..
        - Да ты и вовсе умом повредилась! - с такими решительными словами заступил Туанетте дорогу уже в воротах сарая сам мастер Ожьер, и выставил вперед пальцы, и ноготь каждого удлинился, налился стальной голубизной, и полетели от этих десяти клинков белые искры!
        Однако и Туанетта еще не забыла, как пользоваться вернувшейся силой.
        Ее правая ладонь расплескалась темно-вишневым, с лиловыми проблесками пламенем, и описало это пламя кольцо, и сорвало огненное кольцо стальные кинжальчики с пальцев мастера Ожьера - только звон пошел!
        Он метнул в грудь разбушевавшейся повитухе ком ледяного воздуха, целую охапку, и она от неожиданности шагнула назад, а по груди у нее потекла талая вода. Но тут же поднялся от воды пар, и горячее облако собралось в плотный шар, и тут уж оставалось только рукавами отмахиваться, потому что ежели таковое румяное яблочко угодит в физиономию - так, право слово, мало не покажется!
        Медленно, очень медленно удалялись Изора с Жалобным Магом, и, очевидно, Туанетта с ума сходила от мысли, что именно она, обладательница силы, могла взять за руку это кроткое и трогательное сокровище, именно она могла увести его от Изоры, а вот надо же - Изора уводит голубчика от нее!
        Прекрасно всё это понимая, мастер Жербер, и мастер Ожьер, и опомнившаяся Маурина, и перепуганный Ансельм со всех сторон кинулись удерживать Туанетту. И некогда было им озираться - а если бы хоть кто обернулся, то и узрел бы отряд браконьеров во главе с лесником Гильомом, привлеченный странным и, возможно, опасным шумом.
        Поняв, кто это затеял склоку, бравые молодцы отступили - сами маги передрались, сами пусть и мирятся, а попасть под огненные стрелы или под камнепад никому не хотелось. Один лишь Гильом из любопытства подобрался поближе - он никак не мог понять, кто это там, в самой серединке, буянит?
        Сейчас, когда и с мастера Жербера, и с Туанетты сползло заклятие неприметности, единственное, которое по-настоящему удалось отшельнику, узнать их было непросто. Гильом и раньше-то не обращал внимания, есть вообще у тетки Туанетты физиономия или так обходится. Во дворе, когда Гильом держал речь перед королевой, он тоже по сторонам понапрасну не таращился. И потому женщина, которая отбивалась огнем и ледяным ветром, была ему как бы совершенно незнакома. Лишь когда Туанетта заорала, пытаясь злобным и язвительным, неудобь сказуемым словом пробить себе дорогу, он признал голосок. Заодно и сообразил, из-за чего весь этот шум и гам. Да и кто бы не сообразил? Уже по одному тому, как друзья и соратники удерживали Туанетту, по тому, какими словами потчевали они Жалобного Мага и Изору, даже дураку всё стало бы ясно, а Гильом с его браконьерами были вовсе не дураки.
        Видать, лихой лесник знал, когда женщину можно образумить строгим словом, а когда и соваться не надо. Да еще чувствовал он себя довольно нелепо с рукой на перевязи. И голова кружилась - должно быть, от той капельки яда, которую выловила в его крови Маурина, сотая доля всё же осталась и куролесит.
        - Назад, молодцы, назад, - приказал он своим браконьерам, да и сам понемногу отступил. - Пусть сами разбираются! Все назад!
        Однако ж уходить совсем от затеявших склоку магов не стал - принимая во внимание всю хитроумную политику королевского двора и втянутых в нее чародеев, быть при мастере Ожьере и майстре Маурине было как-то безопаснее…
        - Пустите, крокодильи отродья! - вопила меж тем Туанетта. - Пустите, охвостья ослиные! Я же жить без него не могу!!!
        И, пожалуй, пробившись сквозь общую защиту Маурины, мастера Ожьера и Ансельма, кинулась бы в погоню за бывшим любовником бывшая повитуха, но перед ней встал высокий тощий парень, откинул край браконьерского зеленого плаща, прикрывавший ему подбородок и рот, и Туанетта уставилась на него, сгоряча не узнавая и не понимая, что этому чудаку тут нужно и как это он, безоружный, молний метать не умеющий, ей дорогу преградить отважился.
        - Я - Амьель, - сказал внучек. - Ты меня узнаешь?
        - Как не узнать королевского жениха! - рявкнула Туанетта. - Ну-ка, посторонись!
        - Нет, - сказал Амьель. - Сторониться не буду. И тебя вдогонку не пущу! Ты меня принимала и повивала, когда я родился.
        - А ты - помнишь? - Даже в такую минуту в Туанетте не угасало ехидство.
        - Знаю. Ты не дала нам с мамой погибнуть. Ты целые сутки стояла, над мамой наклонившись, и терла ей живот, и давила, и помогала… Мне всё рассказали…
        - Ну и что? Я всем живот терла и давила, - Туанетта, еле сдерживая желание пустить в ход огонь, уже скопившийся на кончиках пальцев, попыталась локтем отстранить парня, но он снова заступил ей путь.
        - Всех тут нет, а я - есть.
        - Ну и что?!?
        - Ты нам не дала в смерть провалиться.
        - Ремесло мое такое!
        - А мы - тебе не дадим!
        - Мы?
        - Мы!
        Туанетта задохнулась от возмущения.
        - Мы! - повторил Амьель. - Нас тут много. Мы все тут - твои дети… Мы не пустим тебя! Мы не дадим тебе себя уничтожить!
        А стоял-то он перед ней - один! И магом он не был, чтобы заклятие умножения позади себя по кустам развесить. И колдуном он не был, чтобы попросту глаза Туанетте затуманить. А вот - стоял же, как будто у него за спиной целое войско!
        И она покраснела до ушей. Так румянцем залилась, что даже кончики вздыбившихся волос рыжизной вспыхнули.
        Стыд оказался сильнее колдовских клинков мастера Ожьера, кидающихся в ноги песчаных вихрей Маурины и облака навозных мух, которое, к собственному изумлению, сотворил и готовился кинуть ей в лицо Ансельм.
        Стыд перед ребенком, которого она из небытия на свет вывела…
        - Пропади ты пропадом! - заорала Туанетта. - И все вы пропадите пропадом!
        Она развернулась и, стряхнув огонь на сухую траву, во всю прыть понеслась к харчевне.
        - Вот это женщина! - воскликнул Гильом. - Вот это норов!
        Он посмотрел в ту сторону, куда всё еще уводила Жалобного Мага Изора, поморщился и плюнул им вдогон. Потом стал затаптывать тлеющую траву. Мастер Жербер помог ему облачком наивлажнейшего тумана.
        Маурина первая побежала за Туанеттой следом, ворвалась в большую комнату и успела увидеть, как в чердачный люк втягивается лестница.

* * *
        Хитроумная Маурина выразилась так, что у всей честной компании уши завяли.
        - Не пробить! - перевел длинную пеструю речь на благопристойный язык мастер Ожьер.
        И точно - Туанетта, забравшись на чердак харчевни, уже четвертый час рыдала в три ручья, и все посылы, вызовы, наговоры и отчитки отлетали от нее мелким горохом. Уже и вечер иссяк, и ночь подкралась, а Туанетта всё горевала и хлюпала носом, да так, что внизу каждый таковой хлюп слышался.
        - И из-за кого?.. - с таким презрением спросила Маурина, что даже отвечать ей не было смысла.
        Все понимали, что творится с бывшей повитухой, и никто не знал, как сманить ее с чердака.
        Тут дверь отворилась и на пороге возник человек, показавшийся сперва черным пятном. И только принявшие золотой отблеск свечи волосы дали понять, кто это заявился.
        - Что тут у вас творится? - спросил лесник Гильом.
        Никто ему не ответил.
        Лесник вошел, сел на дубовую скамью рядом с Мауриной и треснул кулаком здоровой руки по столу. Был он хмур, как будто получил хороший нагоняй от сьера Элиаса.
        - Ни черта вы все не понимаете! - заявил он.
        - А ты? - Маурина посмотрела на него так, что рыжая борода едва не занялась доподлинным пламенем. - И хотелось бы мне знать - зачем ты сюда пожаловал?
        - Знал бы - сказал бы… Где она?
        - Поезжай-ка ты лучше в свой лес, - посоветовала Маурина, - пока на тебя беспамятное заклятие не накинули… И без тебя тут тяжко.
        - Ну вот, я же и говорю - ни черта вы все не поняли! Она что - всё еще ревет?
        - Рыдает, - поправил мастер Жербер.
        - Ага… - Гильом почесал в затылке и вдруг встал, сунул четыре пальца в рот и как следует свистнул.
        Тут же в дверях появилась физиономия с приоткрытым ртом.
        - Ну?.. - беззвучно спросил рот.
        - Музыку сюда! Девок поглупее! - приказал лесник. - Шевелись, молодцы! Чтоб петух куру потоптать не успел - а тут уж была гульба и буйство!
        - Здорово!!!
        Физиономия исчезла, а лесник, не обращая внимания на почтенную колдовскую компанию, уперся в торец стола и погнал его подальше, к стенке.
        - Место для пляски нужно!
        И точно - не успел петух куру потоптать, как вовлечены были за шиворот свирельщик с барабанщиком, как влетели отчаянные, кругломордые, счастливые девки, как ввалились молодцы, и вроде никто о спиртном с закуской не позаботился, а они возникли, и пиво шапкой выперло из каждого кувшина, и сами собой зажглись факелы в настенных кольцах, и загуляли вперемешку ярчайший свет и угольные тени, и грянула музыка, и громыхнула пляска!
        И таковы они были, пронзительная музыка и дикая пляска, что потолок дрогнул!
        А там, наверху, Туанетта подняла голову от насквозь мокрого тюфяка и злобно заколотила кулаком в пол.
        Буйство не унималось - кулака не услышали.
        Тогда Туанетта, кипя возмущением до такой степени, что слезы высохли, вытерла кулаком нос и полезла ногами вперед в квадратный люк. Она была готова взять метлу и выгнать всех этих сумасшедших из харчевни собственноручно.
        - Смотрите! - заорал мастер Жербер, увидев торчащие из потолка ноги.
        - Мало ли что он ее выманил! - таким же воплем, сама себя не слыша, отвечала Маурина.
        Один лишь мастер Ожьер удержал вскочившего было Ансельма.
        - Смотри и учись, - велел он. - Вот еще и такая магия на свете бывает.
        Туанетта спрыгнула, шарахнулась от пролетающих и топочущих пар, ударилась о стену и стала озираться в поисках метлы - вымести всю честную компанию вместе с музыкой.
        Очевидно, всякая музыка была для нее теперь хуже рвотного порошка.
        Тут же перед ней возник лесник Гильом.
        - Спляшем? - без церемоний спросил он. - Ну?
        Очевидно, первым желанием бывшей повитухи было перегрызть наглому леснику глотку. И ее оскал выразил именно это вполне справедливое желание.
        Все-таки пора бы уж было осознать леснику, с кем он имеет дело. Ведь к той же Маурине подошел бы он с двойным поклоном и целованием края юбки - хотя и стояла она сейчас в коротких штанишках пажа. А майстра Антуанетта была до истории с Жалобным Магом ничуть не ниже званием, чем майстра Маурина. И всякой мелкой сошке и придорожной шушере следовало бы это учитывать!
        Но Гильом стоял перед ней, знать не желая про все ее страдания, и смотрел в глаза, и что-то прямо из зрачков в зрачки перетекло, и вдруг стало ясно, что сейчас следует кинуться в пляс и уплясаться до такой степени, чтобы рухнуть без сил и без мыслей куда попало!
        - А спляшем!
        Велико было удивление колдовской компании, когда в середине круга стремительно объявились Гильом с Туанеттой. Танец был прост, бешеная прыготня с прихлопами и беготня взявшись за руки. Трудно было даже вообразить, как в этаком плясе позволить себе лишнее, да еще имея правую руку на перевязи, но Гильом умудрился - чем и ошарашил Туанетту наповал.
        Она уж и позабыла, когда ее в последний раз хватали таким непотребным способом за такие запретные места!
        Туанетта отшатнулась, размахнулась - и визг музыки был перекрыт звоном оплеухи!
        Мастер Жербер с мастером Ожьером вскочили, готовые отшвырнуть наглеца ледяным ветром так, чтобы сквозь стенку пролетел, а Маурина успела накинуть на дудку с барабаном немое заклинание.
        Яростная Туанетта и потирающий щеку Гильом стояли друг против друга.
        - Беги! - крикнула Гильому Маурина, готовая удерживать подружку от побоища, сколько хватит сил.
        - А вот на это может быть только один ответ… - как-то странно, неторопливо, весомо произнес лесник, левой рукой исхитрился сгрести Туанетту в охапку и поцеловал в губы таким долгим поцелуем, что Маурине даже страшно сделалось - хватит ли у обоих дыхания?
        - Ой, ой, ой… - вдруг принялся шепотом отсчитывать мгновения обалдевший Ансельм.
        Туанетта вырвалась и уставилась на потрясающего наглеца, которому было наплевать на слезы и скорбь по Жалобному Магу! И неизвестно даже, мог ли он своими мужскими мозгами понять всю глубину той скорби. Скорее всего, что нет. И ежели бы понял - держался бы в отдалении, делая вид, будто поддерживает Туанетту сочувственным молчанием. Но именно своей поразительной наглостью он вернул ей то, что было много лет назад, до всей дурацкой истории с Жалобным Магом!
        Это было как будто Туанетта, сойдя с тропы, провалилась по уши в болото, а чья-то грубая рука ухватила ее за шиворот и, рискуя удавить, с силой из того болота выдернула!
        И она вновь стояла на твердой тропе, свободная и готовая к защите и нападению!
        Нахал с веселыми глазами, опозоривший ее на всю харчевню, тоже был свободен, тоже - сам, без подсказки, готов к защите и нападению, и меньше всего на свете он, охладительным зельем потравленный и ядовитой стрелой покалеченный, нуждался в бабьей жалости.
        Вот что было изумительно!
        Туанетта даже не сразу поняла, что улыбается.
        Очевидно, для того, чтобы стать настоящей женщиной рядом с настоящим мужчиной, требуется хотя бы несколько секунд - не то чтобы на размышление, размышлять в таком положении обычно нечем, а чтобы насладиться своей новой, хотя и древней, древнее некуда, сутью. Туанетта честно сказала себе, что поцелуй был что надо, и неплохо бы его повторить - сперва миллион раз, а потом - как уж получится…
        И она протянула руки рыжебородому нахалу, и он взял две ее руки в одну, причем поместились они очень даже неплохо, и эта парочка понеслась, кружась и притоптывая, в немом плясе, даже не замечая, что музыки-то и нет, потому что оба, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза.
        - Вот и вся магия… - ошалело пробормотал мастер Жербер.
        - Понял? - спросил мастер Ожьер ученика. - Вот тебе наука!
        Маурина сверкнула на обоих синими глазами.
        - Это у нее помутнение рассудка, - буркнула колдунья. - Опомнится и… и…
        - И еще одного убогого подберет? - строго оборвал ее мастер Ожьер.
        Маурина не нашлась, чего бы ответить. И в поисках помощи уставилась на бывшего отшельника. Но мастер Жербер, видать, был того же мнения.
        Он взял Маурину за руки, вывел в круг и неуверенно притопнул. Сперва - левой, потом - правой, потом - дважды левой, потом - дважды правой.
        Мастер Жербер не умел плясать, никогда не умел, но в том, что вытворил у него на глазах лесник Гильом, была магия, и он пытался эту магию осознать и перенять. Всё равно ведь не миновать придумывать себе новый набор заклятий. А тут он нюхом чуял, что имеет дело с немалой силой!
        - Музыка нужна, - вдруг сказала Маурина. - Без музыки не получается!
        - А у них вон получается!
        Вновь взвизгнула свирелька и грянул барабан. Но, когда мастер Жербер попытался найти взглядом Гильома с Туанеттой, чтобы понять, как поступать дальше, те исчезли.
        Пропали! Смылись! В ночной свежести растворились!
        И правильно сделали.
        Рига, 1999
        Якорь спасения
        Говорят, он до сих пор шастает по кабачкам-погребкам, где наливают пиво в большие глиняные и стеклянные кружки, где выставляют деревянные блюда с горячими колбасками и серым ноздреватым хлебом, где моряки пьют и зверскими голосами поют про то, чего на свете не бывает, а хозяин вздыхает и косится на новомодные большие часы, привезенные из Гамбурга. Он заглядывает, обводит взглядом длинное узкое помещение под сводами из розоватого старинного кирпича, вздыхает и бормочет себе под нос что-то вроде:
        - Эх, опять не туда забрел… Будь он неладен!.. Но я его все-таки найду… Слышишь, Стелла Марис, я его найду!..
        Лет этому человеку на вид - под шестьдесят, закутан в плащ, видны одни тяжелые и грубые сапоги с квадратными носами и невозможного размера, борода седая, торчком, лысина - в венчике жестких седых волос, нос - как у порядочного пьяницы, большой и лиловый. Иногда край плаща отлетает - тогда видно, что правая рука сжата в кулак. А узнать его можно по глазам. Такой тоски во взгляде, пожалуй, у живого человека и не увидишь.
        Ну да, он не совсем живой. Он между нашим миром и тем, другим, болтается - такое бывает. Оттуда он может прийти только в темноте, когда зажигают фонари. Пока горят фонари - его время. Он может бродить по улицам, спускаться в погребки, заглядывать в окна. А как пойдет фонарщик тушить огоньки - тут его время истекает. Ворча и ругаясь, он отступает, пятится, пока спиной не упрется в ту стенку, которая между нашим миром и тем, другим. Упрется - и стенка его пропускает, а тот, кто случайно увидел это диво, еще несколько секунд наблюдает черный-черный силуэт - пока стенка не срослась.
        Это он ищет гладко выбритого господина в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без галуна и плюмажа, с черной повязкой на левом глазу. Есть еще одна примета - на лице господина, на бледных щеках и на лбу, пятна, вроде очень больших оспин. Такими бывают еще следы от давно заживших нарывов.
        Он не знает, что мрачная эта личность просто так не является - черного господина можно только подманить. Он приходит на запах жадности. Он даже не очень рассуждает, чья она и на что нацелена. Сперва появится, потом уж разбирается. А жадности в седобородом - ни на грош. Вот глупости - да, порядком. Из-за глупости своей он и мается, и бродит, легко спускаясь и поднимаясь по самым крутым винтовым лестницам, по которым и трезвый-то должен с большой осторожностью двигаться. А, думаете, почему владельцы кабачков-погребков такие лестницы ставят? Чтобы матрос во хмелю, собравшись уходить, посмотрел на узкие и высокие, веером торчащие ступеньки, хмыкнул и сказал:
        - Не-ет, мне тут шею сворачивать неохота. Эй! Еще кружку портера!
        Господин же с черной повязкой непременно где-то рядом, потому что жадностью в этом портовом городе так и разит! От всех амбаров, от всех контор, где купцы ведут свои огромные книги с приходом и расходом. От уличных менял, сидящих за раскладными столиками, и от каждой торговки рыбой вразнос.
        Но, опять же, не всякая жадность ему годится. Если человек просто скупердяй - это одно, а вот когда он от жадности своей на смертоубийство готов - это совсем другое. Таких черный господин высматривает, выслеживает и охотно посещает. Только они должны сперва его позвать.
        Вот почтенный купец, посылающий четыре больших корабля в ганзейские порты, герр Штейнфельд, однажды и позвал. Собственно, он сперва не имел такого намерения, он просто узнал днем, что его соперник, герр Вайскопф, привозящий из-за моря такие же товары, приобрел в Голландии большое надежное судно, не новое, но с прекрасной репутацией. Хорошо, что герр Штейнфельд узнал это уже после обеда, иначе быть бы у плотного пузатого купца несварению желудка.
        До самой ночи он мучался, прикидывая и подсчитывая, какими убытками грозит ему эта новость. Он прекрасно знал, во что ему обходится одна бутылка мозельского вина и одна бутылка старого рейнского, в зависимости от того, везти их на «Святой Барбаре» или на «Добродетельной Грете», знал, по какой цене можно отдать эту самую бутылку в винные погреба магистрата, или мажордому герцога Курляндского, или даже купцам в Петербурге; он умножал и делил в голове с той же легкостью, с какой чирикает воробей на ветке, - это у него само собой получалось. И теперь бедный герр Штейнфельд проделывал все эти арифметические операции с воображаемой бутылкой герра Вайскопфа, которая прибудет вскоре на новом судне. Непременно она окажется, с одной стороны, дешевле, потому что судно большое и ящиков с бутылками в трюме поместится очень много. Значит, скупой магистрат возьмет для винных погребов товар у Вайскопфа. Но, с другой стороны, соперник должен поскорее окупить деньги, вложенные в судно, и, отдав первую партию товара по сниженной цене, чтобы перебить торговлю герру Штейнфельду, потом он начнет цену поднимать…
        Пребывая в этих размышлениях, купец двигался и действовал без приложения умственных усилий. Он дошел до своего прекрасного дома на Господской улице, из окон которого видна была ратуша, не разбирая дороги, он сел за стол и съел свой ужин, не слыша голосов жены, детей и служанки, подававшей кушанье. Он был занят цифрами, и ни на что другое его ума уже не хватало.
        - Что с тобой, мое сердце? - спросила наконец фрау Штейнфельд.
        - Черт бы побрал этого Вайскопфа, - лаконично ответил супруг, и мысли его приобрели другое направление. Как было бы замечательно, если бы корабль соперника попал в осеннюю бурю и сгинул на дне морском! Но до осени далеко - и мало надежды, что с судном случится беда. А как было бы прекрасно, если бы герр Вайскопф лишился нового судна сейчас же, немедленно! Или даже не сейчас, а пусть бы это судно пропало вместе с грузом дорогих вин, фарфора, шелка и кружев! Герр Штейнфельд нарочно нагрузил корабль самыми ценными товарами, чтобы разорение соперника было неминуемым. И, соответственно, возвышение герра Штейнфельда - столь же неминуемым…
        Если бы люди, спешившие в тот поздний час по Господской улице, могли уловить аромат жадности, они бы обошли купеческий дом за полмили. Запах этот весьма неприятен, беда лишь в том, что у нас из-за мыслей о собственных деньгах часто бывают заложены носы. Зато господин с черной повязкой на левом глазу уловил этот сомнительный аромат и радостно потер руки. Того-то он и дожидался.
        Он явился в купеческом доме, когда все семейство спало, один лишь герр Штейнфельд, сидя в шлафроке у догорающего камина, мучался бессонницей из-за арифметических мыслей.
        - Не угодно ли господину уделить несколько минут своему ничтожному слуге? - спросил, очень низко кланяясь, гость с черной повязкой.
        Герр Штейнфельд повернулся и с неудовольствием уставился на гостя.
        - Как вы попали сюда?
        - Я всегда попадаю туда, где мне рады, - отвечал гость, глядя в лицо купцу снизу вверх, столь глубок был его поклон.
        - Кто вы, сударь?
        - Я гадальщик, предсказатель судьбы, и предсказания мои точнее ратушных часов. Господин может испытать меня.
        - Кто вас ко мне направил?
        - Я сам знаю, кому нужны мои услуги, герр Штейнфельд. И плату я беру соразмерную. Притом со мной расплачиваются лишь после того, как предсказание сбылось.
        - Не обманывают?
        - Такого случая еще не было. Впрочем, плата невелика, да и можно ли назвать ее платой? Некоторые считают даже, что я, согласившись принять эту плату, оказал им немалую услугу.
        Герр Штейнфельд пожал плечами.
        - Вы извольте говорить загадками, любезный гость, - молвил он.
        - Еще раз скажу - испытайте меня. Господин ничем не рискует.
        - Ну, пусть будет так.
        Гость оживился, мигом оказался в другом углу гостиной, круглый карточный столик едва ли не по воздуху перепорхнул к камину, свечи в серебряных подсвечниках зажглись, хотя купец не понял, как это произошло.
        - Господин позволит мне присесть? - и тут же обитый красной кожей табурет оказался у столика, гость же опустился на самый край с изяществом человека светского, раскинув полы черного кафтана.
        Карточная колода появилась в его руке, замелькали картинки, полетели на инкрустированный дорогим деревом натюрморт - заморские пташки и цветы. Длинными пальцами гость перемещал карты, одни переворачивал, другие откидывал, и, наконец, заговорил прерывающимся голосом, как если бы пытался разглядеть вдалеке образы грядущих событий:
        - Ночь… беспросветная ночь… ветер гонит черные тучи… море гудит и ревет… корабль борется с пучиной… вот лопнул кливер, корабль стремительно разворачивает носом к ветру… Подкатившая волна подхватывает корму, и рулевому уже не удержать судно от губительного крена…
        Голос гадальщика был настолько зловещим, что герр Штейнфельд содрогнулся. Он слушал - и картина бедствия вставала перед ним так ярко, как будто он отворил окно, выходящее на море.
        - Люди на палубе суматошно хватаются за леера и снасти, чтобы не быть смытыми за борт, - продолжал гадальщик. - Но вот судно развернуло носом к ветру и фок лег на мачту, хода нет - судно неуправляемо! Удар волны - и рвется брас, рей разворачивает и стряхивает людей, посланных на мачту, на уборку фока…
        В ушах купца возникло все это - и вой ветра, и крики людей, он даже узнал знакомые голоса - или ему показалось? Наваждение возникло - и тут же пропало.
        - От удара реем рвутся бакштаги и ванты, и уже ничто не удерживает мачту… Мачта с диким треском начинает ломаться и падать на палубу увлекая за собой такелаж, людей, рангоут. Отломавшаяся стеньга вместе с салингом разбивает штурвал - это начало агонии, никто не выйдет живым! Этот корабль никогда не вернется в гавань… Все, карты больше ничего о нем не скажут, - завершил гость и, собрав колоду спрятал ее в карман.
        - Что это за судно? - взволнованно спросил герр Штейнфельд.
        - Названия мне карты не сообщили. Но господин может быть уверен, что это судно приобретено в Голландии и шло с грузом дорогих вин и добротного английского сукна, - отвечал гость. - Не пройдет и шести недель, как предсказание мое сбудется, но знаете ли, та сила, которая заведует предсказаниями, весьма хитра… господин ведь не откажется заплатить мне тем, что и без моей просьбы должно покинуть его дом, да еще к его великой радости?
        - Как только предсказание ваше сбудется, приходите за платой, - сказал купец, стараясь не показывать своей безумной радости, - и я буду щедр с вами - разумеется, в разумных пределах.
        Он уже отдался арифметическим размышлениям - если корабль соперника Вайскопфа погибнет, то как это повлияет на цены и что следует сделать, чтобы воспользоваться прыжком цен.
        - Спокойной ночи, герр Штейнфельд, - сказал, кланяясь, гость.
        Хлопнула дверь.
        Купец, выведя в голове цифры, приятные его сердцу, немного успокоился и долго смотрел на деревянные цветы и пташек. Дерево многоценных и неизвестных ему пород было розовым и зеленоватым, взгляд купца - уже полусонным, и удивительно ли, что очертания смазались, поплыли, и на поверхности столика заплескалась морская вода? Купец смотрел сквозь нее, как будто стоял на песчаной отмели, и вдруг увидел скользящих над самым дном крошечных рыбок…
        Господин с черной повязкой меж тем оказался на другом конце города, у дверей кабачка.
        Внизу был такой шум, что хоть уши затыкай, - это матросы в последний раз пировали на берегу перед долгим плаваньем. Наутро из порта выходили два судна - «Габриэль Шторм» и «Прекрасная Эльза». Новый хозяин «Габриэля», герр Вайскопф, не пожалел денег на пирушку, чтобы плаванье было удачным.
        Погребок был длинным, поделенным на отсеки, в каждом отсеке стоял стол, за каждым столом помещалось до дюжины человек. Наверху, под самым потолком, были узкие окна с цветными стеклами, выходившие на улицу. Господин с черной повязкой нагнулся к одному - и от его пристального взгляда стекло сделалось прозрачным.
        Внизу шел обычный для пирушки мужской спор - одни собрались уходить, другие их удерживали.
        Уйти решили капитан «Габриэля Шторма» и его молодой помощник, носивший, по странному совпадению имя Габриэль. Капитан был уже немолод, пил мало, да и не хотел мешать беззаботному веселью команды. Все знали, что в море он будет строг, и того, кто позволит себе лишнее, ждет суровая порка. Но на берегу, да еще в последнюю ночь, он был добр и потратил на пирушку почти все деньги, данные добрым герром Вайскопфом.
        Помощник, Габриэль, решил хотя бы три-четыре часа поспать, чтобы утром, при отплытии, быть бодрым и командовать звонким голосом. Он знал, что девушки придут провожать корабли, и хотел, чтобы нареченная видела, какой он лихой моряк.
        - Ступайте, ступайте, - сказал им вслед господин с черной повязкой. - Не вы мне нужны…
        И капитан с помощником ушли по узкой улочке, скрылись за углом. Немного погодя вышли трое матросов, люди семейные, не желавшие из-за лишней чарки вина ссориться с женами.
        Некоторое время спустя господин с черной повязкой бесшумно спустился вниз. Он увидел то, что и желал увидеть, - шесть человек команды спали за столом, а один, старый боцман Франс, сидел перед пустой кружкой, вздыхал и бормотал:
        - А ведь как все хорошо начиналось… Всего лишь двух талеров не хватило, всего двух талеров… Ну, что это за нелепое состояние - выпить меньше, чем требует душа?..
        Душа у боцмана Франса требовала обычно куда больше, чем позволял кошелек. Если же каким-то чудом деньги на выпивку находились, то совершенно счастливый боцман попадал в очередную историю и становился героем всего порта. Правда, сам он обычно подробностей не помнил, но находилось множество свидетелей, умеющих и желающих рассказать ему, что именно он натворил и какие последствия это возымело.
        Однажды возвращаясь на корабль в том блаженном состоянии, которое достигается только большим количеством хороших горячительных напитков, наш боцман почти благополучно добрался до порта и судна, при этом ничего себе не повредив и никому ничего не попортив. И тут он совершил открытие - на корабль вело два трапа! Немного подивившись этому событию и не желая обременять себя муками выбора, Франс закричал:
        - Эй, на борту! Какой ублюдок гнилой креветки и чесоточной каракатицы, семь чертей ему поперек тощего брюха, додумался спустить два трапа?! Я доберусь до него и заставлю вылизать оба трапа его поганым языком, пока они не засверкают, как бру… брю… бреле… лянты!..
        Как на грех, услышав эти хриплые вопли, на палубу вышел капитан и жестом запретил матросам отвечать боцману. Поорав еще немного, Франс смело двинулся вперед и проскочил мимо трапа, который, конечно же, был один и двоился он только в глазах нашего не в меру выпившего героя. Тогда лишь капитан подал знак - и на корабле привычно сыграли - «Человек за бортом!»
        Другой раз, пребывая утром в состоянии душевного томления, Франс наблюдал за подходящим к борту баркасом. Рябь на воде сыграла дурную шутку - мир в глазах боцмана поплыл, баркас показался неподвижным, и Франс начал громко отдавать команды рулевому своего судна, как если бы ему предстоял маневр по сближению. Рулевого на месте не случилось, но рядом нечаянно оказался молодой матрос. Матрос с перепугу не стал объяснять боцману его ошибку и, взявшись за штурвал, послушно выполнил все команды. Франс, видя его усердие, расщедрился на похвалу. И все бы ничего, если бы не матросы, с большим любопытством наблюдавшие за этой милой картинкой, - судно-то стояло на якоре и никуда не двигалось! Команда еще две недели корчилась от смеха, вспоминая эту швартовку.
        Казалось бы, человека, столь прославленного, надо гнать с судна пинками. Но боцмана Франса любили - он знал свое ремесло и в плавании очень заботился о команде, хотя и гонял молодых матросов нещадно. Не было еще случая, чтобы на корабле, где боцманом служил Франс, выдавали червивые сухари или тухлую солонину. Кок, посмевший так угостить команду, был бы избит боцманским кулаком до полного просветления души.
        - Всего два талера? - спросил господин с черной повязкой, присаживаясь на край скамьи. - Я дам их тебе, Франс.
        - В долг? - спросил старый боцман. - Тогда тебе, добрая душа, придется ждать, пока я вернусь из плаванья, а это нескоро.
        Собеседник поморщился.
        - Если ты боишься брать в долг, то можешь мне кое-что продать за эти два талера, - сказал он.
        - Я не купец и товара не имею.
        - А продай мне свой козий рог.
        - На что он тебе? - искренне удивился боцман. В полый козий рог обычно прятали иголки, большие - для починки парусов, и маленькие - для починки одежды, суровые нитки, запасные пуговицы, а затыкали его деревянной пробкой.
        - Я путешественник, а в странствиях такая вещица весьма полезна. Так продаешь?
        Франс подумал, что иголки у него имеются где-то в сундучке, а два талера на дороге не валяются.
        - По рукам! - сказал он. - Эй, парень, еще две бутылки вина и нарежь мне жирной колбасы на закуску!
        Две монеты прокатились по столу прямо к волосатому кулаку боцмана.
        - А ты, сударь, гляжу, человек порядочный! - и боцман, достав из глубокого кармана козий рог, отправил его щелчком прямо к руке покупателя.
        - А ты славный товарищ, Франс, и пить с тобой приятно! - сказал на это господин с черной повязкой. - Но хватит ли нам этих двух бутылок?
        - Двух бутылок не хватит, - сразу же ответил Франс, - но больше мне продать нечего, разве что свою бессмертную душу.
        И расхохотался - да так, что огоньки свеч заплясали.
        - Твоя душа мне пока что не нужна. А вот что - продай-ка ты мне одну вещицу из судового имущества.
        - Не имею такого права.
        - Никто не узнает!
        - Все равно - не имею!
        - Мне нравится твоя порядочность, боцман Франс. Жаль, что она мешает тебе напиться в эту прощальную ночь, как полагается, жаль, очень жаль…
        Франс сдвинул густые брови, всем видом показывая, как тяжко дается ему размышление о судовом имуществе. Меж тем новоявленный собутыльник сделал знак - и ему одному принесли и даже откупорили четыре бутылки. Вид их был соблазнителен до невозможности.
        - А что бы ты хотел купить, сударь? - спросил наконец Франс.
        - Да так, приглянулась мне крошечная вещица. Если ты ее продашь - никто и не заметит.
        - Блок? Нагеля? - стал спрашивать боцман. - Клинья? Коуши? Мочки? Мушкель?
        - Нет, не нагеля и не мушкель. А продай-ка ты мне якорь. За пять талеров.
        - Якорь? - переспросил Франс. - Ничего себе вещица!
        И захохотал.
        - Послушай, Франс, ты славишься на все Балтийское, да и на все Северное море своими добродетелями и своими похождениями, - сказал, дождавшись последних боцманских всхлипов, господин с черной повязкой. - Скажи на милость, есть ли другой моряк, ухитрившийся пропить якорь? Второго такого героя ни на одном судне ты не сыщешь! Слух о том, как славно пьет боцман Франс Швиммер в прощальную ночь, дойдет до самой Америки!
        - Послушай, добрая душа, на кой черт тебе якорь? - спросил Франс, уже соблазненный своей будущей славой. - Ты же, сударь, человек сухопутный.
        - Ты ничего не понял, Франс! - воскликнул господин с черной повязкой и лихо выхлестал прямо из горла полбутылки мозельского вина. - У тебя - своя слава, у меня - своя! Вообрази, как повеселятся товарищи мои, когда я расскажу, что купил якорь с «Габриэля Шторма» за пять талеров! А потом, когда корабль вернется, ты выкупишь у меня этот якорь за те же пять талеров!
        - Но как же ты заберешь его с судна?
        - А для чего мне его забирать? Куда я его поставлю? На каминную полку? Или в лавке у себя, чтобы заманивать покупателей? Нет, друг мой Франс, пусть якорь остается пока на корабле. Просто мы оба будем с тобой знать, что он принадлежит мне! Вот такая ловкая торговая операция! Пей, Франс, пропивай якорь!
        Боцман задумался, глядя на собутыльника с большим подозрением. У него прямо вертелся на голове вопрос: «Да в своем ли ты, сударь, уме?» И чуть было этот вопрос не прозвучал, но господин с черной повязкой заявил:
        - Впрочем, как знаешь, добрый Франс. Рядом с нами пьет команда «Прекрасной Эльзы», подсяду-ка я к ней - глядишь, и куплю якорь за пять талеров.
        - Неужто он так тебе нужен?
        - Да забавно же - чтобы боцман пропил якорь! Неужто ты не понимаешь? Люблю я, милый Франс, делать то, чего раньше не бывало!
        И господин с черной повязкой допил мозельское до дна.
        - Идет! - воскликнул Франс. - И точно, что дело диковинное! Якорь - твой! А мне пусть принесут чего покрепче!
        На рассвете хозяин погребка с немалым трудом вытолкал сонных и ничего не соображающих гостей. Они на четвереньках поднялись по витой лестнице и вывалились на улицу, где как раз стояла протрезвляющая прохлада.
        Франс, придерживаясь за стенку, выпрямился. Ему нужно было вспомнить многое: в какой стороне порт, как называется его судно, кто капитан…
        Понемногу мир, рассыпавшийся на мелкие кусочки, собирался воедино, имена совмещались с фамилиями, цифры - с картинками. И, наконец, Франс вспомнил самое главное. Хлопнув по первому попавшемуся плечу (моряки брели к порту, держась друг за дружку, чтобы никого не потерять), Франс радостно воскликнул:
        - Ребятки! А ведь я якорь пропил!
        - Когда? - спросили его.
        - Сегодня!.. Вчера!..
        - Лихо. Только не мог ты якорь пропить. Якорь - на судне, а ты где?
        Франс задумался. Странная затея незнакомца с черной повязкой, в погребке казавшаяся такой разумной, сейчас полностью утратила смысл.
        - Я его точно пропил… - пробормотал боцман. - Не мог не пропить, раз меня об этом просили…
        Самое сложное для матроса, бредущего на рассвете из пивного погребка, это не добраться до корабля, а попасть на него. Трап - под углом, еще и качается в такт волнам, причем, как назло, его ритм абсолютно не совпадает с раскачиванием матросского тела. Но взойти-то надо.
        Прицелившись, боцман чуть ли не с разбегу бросился на трап, споткнулся, повис на леере, и, схватившись за леерную стойку невероятно сложным движением, с дико выпученными глазами привел тело в относительно вертикальное положение и начал нелегкий путь наверх. Добравшись до конца трапа, он кулем грохнулся на палубу с высоты фальшборта. Полагаете, он себе что-нибудь сломал? Ни в коем случае - у пьяного кости мягкие.
        Немного полежав на палубе и осознав, что ему таки удалось попасть на борт, Франс издал вздох облегчения и дополз до фальшборта; опираясь на него, поднялся и стал мучительно соображать где нос, а где корма, чтобы наконец-то найти ответ на измучивший его вопрос - пропил он якорь или нет. Наконец, определившись со своим положением в корабельном пространстве и вспомнив, чем нос отличается от кормы, Франс, не выпуская из рук планширя фальшборта, медленно двинулся в сторону носа. Где с облегчением увидел, что якорь вроде бы есть - вот цепь, вот и мочка, которой этот якорь крепится к цепи, а вот и он сам.
        На берегу меж тем собрались провожающие - жены, невесты, дочки, множество детей и несколько мужчин. Помощник капитана Габриэль высматривал любимое лицо, увидел, помахал рукой, послал воздушный поцелуй. Девушка только глядела неотрывно - пока судно не скрылось за Андреасхольмом.
        Плавание было удачным - доставили в Гаагу меха, бочата с медом, тугие свертки льна, там взяли вина, фаянс, гобелены, пошли к Зебрюгге, взяли дорогой товар - монастырские ликеры, кружевные воротнички и манжеты, картины в футлярах из оленьей кожи, залитых для надежности воском, - и тогда уж направились домой.
        С крепчающим северо-западным ветром, не жмясь к берегам, проскочили Каттегат и выскочив в Балтику проложили курс на Штейнорт, предполагая оставить остров Борнхольм по левому борту, и уже начали подсчитывать время прихода домой. И явились бы в родной порт в назначенный час, если бы не багряный рассвет, предвещавший бурю…
        Боцман вместе со всей командой натягивал штормовые леера и проверял крепление груза.
        - Эй, приятель! - тяжелая рука хлопнула Франса по плечу. - Я пришел за своим якорем!
        Боцман обернулся и увидел белое лицо, перечеркнутое черной повязкой. Более ничего он не мог разобрать во мраке - плащ незнакомца реял и метался, а когда его отнесло вправо, боцману показалось даже, что у головы собеседника вовсе нет тела.
        - Не до тебя! - отмахнулся Франс. - Ей-Богу, не до тебя!
        Господин с черной повязкой поморщился.
        - Как знаешь, милый собутыльник, а свой якорь я заберу. Вспомни, как ты его пропил, и не спорь со мной!
        Тут только боцман осознал нелепость происходящего - не мог этот незнакомец оказаться на корабле. И тем не менее, он стоял на палубе, кутаясь в беспросветно черный плащ.
        - Сгинь, рассыпься, нечистая сила! - воскликнул перепуганный боцман.
        - Изволь, дружище, но сперва я заберу свое имущество.
        Господин с черной повязкой протянул руку - и огромный якорь весом в полсотни пудов поплыл по воздуху к его ладони и установился, удерживая равновесие, как будто тряпичная фигура у балаганного штукаря. Цепь же, к которой он был пристегнут, отвалилась, словно мочку, ее державшую, перерезали неимоверно острым ножом.
        - Благодарю! - сказал новый владелец якоря. - И прощай, милый Франц. Да узнай на прощание, что судно, лишенное якоря столь диковинным образом, вовеки к берегу не причалит!
        Франц на сей раз был трезв и потому живо сообразил, с кем имеет дело. Жаркий стыд обжег его изнутри - ему сделалось стыдно перед матросами, перед старым капитаном и его молодым помощником, перед коком Юлиусом, давним приятелем. Стыд этот превозмог страх, боцман кинулся вперед и ухватился за мокрую чугунную лапу якоря.
        Лапа стала извиваться, выворачиваясь из крепких боцманских рук.
        Любой другой струсил бы и отпустил якорь - только не боцман Франс.
        - Какого дьявола?! - зарычал он. - Семь пудов гнилой пеньки тебе в зад! И пушечным ядром туда вколотить! Да вшей с трех команд после годового плаванья тебе в гнусную твою пасть!
        А в какое место он определил десять фунтов голодных зубастых клопов, зараженных ядовитой болотной лихорадкой, и выговорить, право, неловко.
        Ругаясь, он даже не заметил, что подошвы его оторвались от палубы.
        Оживший якорь пролетел над волнами вместе боцманом, кинулся вниз, потом взмыл вверх, - Франс держался крепко. Якорь, вывернув свои черные лапы, обхватил его и стал душить.
        - О Стелла Марис! - закричал в смертном ужасе боцман.
        Белая точка в черном небе стала расти, налилась голубым светом.
        - Спаси меня, Стелла Марис, спаси! - вопил Франс, пытаясь разомкнуть чугунное объятие.
        Голубое покрывало, слетев с неба, накрыло якорь, металл под ним сперва обмяк, потом принял прежнюю свою форму. Но дивная сила лишила его веса - и якорь понесся по волнам, и Франс, оседлав его, летел неведомо куда, пока не сорвался и не рухнул на песчаную отмель.
        Когда он очнулся, рядом, по щиколотку в воде стояла женщина и качала головой. Ее правильное лицо, юное лицо с глубокими мудрыми глазами, было исполнено печали.
        - Подымайся, Франс, - сказала она. - Ты вовремя позвал меня.
        - Стелла Марис… - прошептал боцман и встал перед женщиной на колени. - Меня спасло твое покрывало…
        - Рано говорить о спасении тому, кто предал своих друзей, - сказала женщина.
        - Якорь! Где якорь?! - боцман огляделся, не увидел на длинном песчаном берегу ничего, хоть приблизительно похожего на его пропажу, и затосковал.
        - У своего нового хозяина.
        - Стелла Марис, Звезда Морей, надежда погибающих моряков, их жен и невест! Помоги мне! - воскликнул Франс. - Клянусь, я больше капли в рот не возьму!
        - Что же я могу сделать для тебя?.. - задумчиво произнесла она. Покрывало ее цветом почти сливалось с голубым утренним небом, а мелкие золотые волны, набегая, омывали ее босые ноги, не касаясь при этом подола светлой одежды. И темная прядь, выскользнувшая из косы, была заботливо подхвачена и уложена ветром как полагается.
        - Ох, и натворил же я дел… Спаси меня, Стелла Марис!
        - Я спасаю тех, кто зовет. Что ж ты не звал меня в том погребке?
        Франс тяжко вздохнул.
        - Знаешь ли ты, что произошло, пока ты лежал без сознания? В порт возвратились корабли, которые вышли из голландских гаваней уже после «Габриэля Шторма». Они принесли дурную весть - матросы видели плавающие по воде реи и выловили сундучок, принадлежавший коку Юлиусу. Заплакали женщины и дети, но один человек обрадовался - это был купец Штейнфельд. Он бегал по своему дому и кричал: «Ура! Сбылось предсказание!» Но радость его была недолгой - перед ним появился неведомо откуда предсказатель в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без плюмажа, с повязкой на глазу…
        - Это он, это он! - перебил женщину боцман. - Стелла Марис, ради всего святого - дай мне встретиться с ним, и я убью его!..
        - Дослушай до конца, Франс, и узнай, что случилось по твоей вине. Этот господин с черной повязкой склонился перед купцом, как перед королем, и, глядя ему в лицо снизу вверх, произнес: «Предсказание мое сбылось, я пришел за платой. Господин ведь не откажется заплатить мне тем, что и без моей просьбы должно покинуть его дом, да еще к его великой радости?» Купец подтвердил обещание. И тут оказалось, что предсказатель хочет получить его дочь Лизу. Ведь Лиза - девица на выданье и действительно вскоре должна была покинуть отцовский дом…
        - Отдать этому черту белокурую Лизу? - переспросил Франс. - Как же это?.. Ведь она…
        - Купец хотел отказать предсказателю - и не смог. Он представил себе, что будет, если господин с черной повязкой, имеющий странную власть над морем и над кораблями, вернет «Габриэля Шторма» в порт. Это значит, что все его хитроумные расчеты пойдут прахом. Выругавшись, он позвал дочь и велел ей собираться. Но девушка, к счастью, была влюблена. Любовь спасла ее. Притворившись, что идет за своим ларчиком с кольцами и цепочками, она убежала из дома и поспешила к пристани. «Стелла Марис, спаси меня! - закричала она. - Я знаю, мой жених не погиб! Верни мне моего жениха Габриэля, чтобы он защитил меня!» И я пришла, я взяла ее за руку и отвела к Габриэлю. А господин с черной повязкой, поняв, что девушка ему не досталась, опалил купеческий дом огнем и уволок с собой жадного купца - лучше такая добыча, чем вообще никакой…
        Боцман, слушал так, что забывал дышать.
        - А теперь о твоих печальных делах. Корабль, не имеющий якоря, домой не придет, Франс, - сказала Стелла Марис. - Тут я ничем не могу помочь, таков закон. И у корабля, и у человека должен быть якорь, чтобы не стать игрушкой злых стихий. Не спрашивай меня, где твой корабль и что с ним. Как только якорь вернется, «Габриэль Шторм» поднимет паруса и возьмет курс на свой порт.
        - Что я должен сделать? - тихо спросил боцман.
        - Ты должен вернуть долг.
        - Но у меня ни гроша… и где я сам сейчас - неведомо…
        - Пять талеров ты заработаешь. Ты ведь работы не боишься. Но не это самое трудное. Ты должен, зажав в кулаке эти пять монет, искать и найти господина с черной повязкой. Когда найдешь - без лишних объяснений швырнешь ему эти деньги в лицо. Пусть видит, что ты презираешь и его происки, и свою слабость. И тогда он отдаст «Габриэлю Шторму» пропитый тобой якорь. Не бойся, это с ним уже случалось - достаточно увидеть отметины на его лице. А теперь подымайся и ступай.
        - Куда? - спросил Франс.
        - Добывать деньги. Но знай, куда бы ты ни направился - ты окажешься в своем городе. Твое время отныне - ночь, потому что днем господин с черной повязкой прячется. И куда бы ты ни пошел, когда погаснут фонари, окажешься здесь. Ибо есть пространство между жизнью и смертью для таких, как ты, и для тех, кто гораздо лучше тебя…
        Боцман обвел взглядом побережье. Он увидел дюны, и хижину под соснами, и сарайчик, и распяленные на кустах сети, и старую лодку на берегу. А пока он разглядывал мир, в который поместила его Стелла Марис, она исчезла - и звать ее было уже бесполезно.
        И вот он приходит, и слоняется по кабачкам, и, присев на корточки, заглядывает в низкие окна - не пьют ли матросы и не высматривает ли среди них простака его враг. А в кулаке у него зажаты заветные монеты. Но господин с черной повязкой никак не попадается ему, зато приходит заспанный фонарщик и идет вдоль узкой улицы, гася свои фонари. И Франс прячет пять талеров в карман до следующего вечера.
        Но, когда он опять собирается на охоту за господином с черной повязкой, выясняется, что часть денег пропала - ведь в кармане большая дыра, а зашить ее нечем. Козий рог с иголками и моточками ниток Франс утратил в тот же вечер, когда пропил якорь. И он клянет себя, и ворчит, и идет добывать деньги.
        Если непонятным образом лепешки смолы на палубе, которые собирались отскрести утром, за ночь пропали, или поправлены и понову прошиты марки на концах пеньковых тросов и переобтянуты бензеля на рангоуте, - знай, это работа Франса. Это он потрудился, чтобы опять собрать деньги и выкупить якорь. Он надеется на тебя - так не скупись, оставь ему несколько шиллингов или даже талер! Ведь однажды он встретит своего смертельного врага, и швырнет ему в лицо пять талеров, и взвоет господин с черной повязкой, чье лицо монеты прожгут насквозь!
        Но если ты пожалеешь денег на то, чтобы спасти команду «Габриэля Шторма», - берегись! Запах жадности, которого человеческому носу не уловить, достигнет ноздрей господина с черной повязкой, и зловеще усмехнется этот господин, и поспешит, словно на зов, и однажды вечером сядет перед тобой в пивном погребке, улыбаясь, и заговорит, потворствуя твоему пьянству и заманивая в ловушку.
        Оставь монету там, где потрудился боцман Франс, - и пусть спасутся матросы, и старый капитан, и помощник Габриэль, и его преданная невеста.
        БОГАДЕЛЬНЯ СТРОГОГО РЕЖИМА
        - Вон, вон он, петух, - показал дядюшка Сарво на еле видную искорку в небе. - Когда идешь проливом, при начале заката сразу высматривай его и с ним сверяйся. Береговым огням веры нет - эти сукины дети как-то, помнится, плавучий маяк соорудили, так и таскали его вдоль берега. А церковь - дело надежное, куда она денется? И петух со шпиля не улетит. По нему всегда определяйся.
        - Он весь целиком медный? - спросил маленький Ганс.
        - Я думаю, из медных листов склепан. Если целиком - сколько бы он весил? Шпиль бы под ним подломился. Понял насчет петуха? Учись, пока я жив. Теперь иди, лови Вредителя. Чтобы до темноты сидел в клетке!
        Сплетенная из прутьев собственноручно дядюшкой Сарво клетка стояла тут же, на палубе. Высотой она была старому боцману по пояс. Вредитель, здоровенный попугай, купленный на Кренхольме у очень сомнительных ребят, шедших с запада на потрепанном галиоте, как всегда, взлетел на рей и умащивался там на ночлег. Снять оттуда драчливую птицу можно было только при помощи мешка, внезапно и ловко на нее накинутого.
        Флейт «Варау» возвращался с юга домой, в Аннерглим, с заходом в Герден. Впереди оставалось только одно недоразумение - две длинные мели. Первая начиналась там, откуда виден был маяк, установленный бароном Вентерном. Но с маяком случались недоразумения. Дурные люди гасили его огонь, зато зажигали свой, да так правильно выбирали место, что судно, считаясь с фальшивым маяком, как раз садилось брюхом на мель, тут-то и налетали на рыбацких лодках удалые молодцы с замазанными сажей лицами.
        Потом, от Гердена до Аннерглима, идти было совсем просто - не теряя из виду берега. До осенних штормов оставалось еще месяца полтора, солнце грело, но не припекало, так что эту часть пути матросы считали самой приятной - тем более, что в Гердене брали свежую воду, зелень, овощи, свежее и копченое мясо вместо надоевшей солонины, и пять дней блаженствовали, как на райском облаке.
        Для Ганса это было первое плаванье. Мальчишку отдала на флейт его мать, вдова капитана Сельтера. Она привела его, когда стояли в Виннидау, ожидая груза. Капитан Гросс был, видимо, предупрежден и принял Ганса без долгих разговоров. А команда побожилась, что никто его не обидит.
        Сельтера помнили и уважали. Владелец «Варау», арматор Эрнст Схуттен, был в каком-то давнем загадочном долгу перед Сельтером - то ли капитан его самого спас, то ли кого-то из родни. Экипаж понимал - если не вернуть такой долг сыну покойного, то прощай арматорская репутация.
        - Придем в Герден - возьмем тебя в гости к старому Ансу Ансену, и к Фрицу Альтшулеру, и к Матти Унденсену, - пообещал дядюшка Сарво, когда Ганс притащил мешок с трепыхающимся и вопящим попугаем. - Это - настоящие морские ястребы. Вот пусть они тебя благословят на морское дело. Всякий раз, заходя в Герден, будешь их навещать. У нас на «Варау» так заведено - хоть кто-то к ним приходит, рассказывает новости, передает подарки. Я-то уже сам скоро к ним в кубрик переберусь. Вот только в Вердинген схожу, с сестрой и племянниками повидаюсь. А потом - все, на вечный прикол.
        К ним подошел Георг Брюс, молодой помощник капитана.
        - Ну что, дядюшка Сарво, завтра - к нашим старичкам? - спросил он.
        - Сколько раз тебе повторять - на воде нет «завтра», а если есть - то с оглядкой на Стеллу Марис. Когда Стелла Марис доведет до гавани - вот так говори.
        И боцман посмотрел на небо, словно оказывая этим уважение незримо парящей над волнами Стелле Марис, Звезде Морей, раскинувшей над охраняемым ею флейтом синее покрывало - того древнего синего цвета, который красильщикам не дается, хоть тресни.
        - Когда Стелла Марис доведет до гавани, - послушно повторил Георг. И как не согласиться с человеком, который выучил тебя, совсем желторотого юнгу, вязать морские узлы за спиной?
        В Гердене были три высоких колокольни, и с той, что ближе к берегу, прозванной «Длинной Мартой», обычно следили за побережьем и окоемом зоркие мальчишки. На рассвете они издали высмотрели и узнали «Варау». Когда флейт неторопливо приближался к гавани, навстречу уже вышли лодки с таможенниками и береговой охраной. Судно встало на рейд, капитан Гросс уладил все формальности, а на берегу уже ждали купцы, носильщики и сам Эрнст Схуттен.
        После полудня Георг, дядюшка Сарво и маленький Ганс сошли на берег. Ганс все имущество оставил в кубрике, и ему доверили нести клетку с Вредителем. Полное имя попугая было «Утти-Вредитель-который-шкодит-под-палубой», но звать по имени Утти было опасно - бесенок, являвшийся в виде большой крысы с мохнатым, как у белки, хвостом, мог устроить пакость. Говорили, что раз в одиннадцать лет он находит себе любимчика и помогает ему, как умеет. Фриц Альтшулер рассказывал надежным людям, что, когда «Дева Гольда» затонула и матросы спасались вплавь, он видел Утти - тот плыл на пустом ящике и показывал дорогу к отмели; отмель была далеко от берега, но, если знать приметы, можно было выйти на сушу пешком, всего лишь по грудь в воде.
        Попугай тоже был шкодлив, но на «Варау» решили, что для стариков в богадельне такой подарочек - в самый раз, пусть они там с Вредителем ссорятся и мирятся, лишь бы не скучали. Тем более, что старики уже как-то намекали - неплохо бы завести такое развлечение, а уж они найдут, чему птичку научить.
        Шли торжественно - впереди Георг Брюс, красиво причесанный на прямой пробор и подвивший кончики русых волос, в лиловом бархатном кафтанчике и штанах, в дорогих сапогах из рыжей эспанской тисненой кожи, за ним вперевалочку боцман в кожаной куртке без воротника и в новых синих парусиновых штанах, заправленных в сапоги из тюленьей кожи, последним - Ганс в синей курточке юнги, с алым шейным платком, в коротких штанах и туфлях на босу ногу, ибо роскошь юнгам не полагается. Ганс держал на плече клетку, замотанную в парусину, и Вредитель время от времени оттуда орал скрипучим голосом. Польза от этого была такая, что прохожие шарахались и уступали морякам дорогу.
        Дядюшка Сарво нес на плече скатку, в которой моряки часто таскают имущество. Он собирался оставить скатку в кабачке вдовы Менгден, с которой у него тридцать лет назад были какие-то причудливые отношения. А Георг взял с собой сундучок с подарками для всей семьи. Семья летом жила за городом, и он на пару часов оставил сундучок у той же вдовы. Она же, зная повадки дядюшки Сарво, быстро собрала корзину с провиантом - хорошо запеченной бужениной, мягкими булками, луковыми пирогами и прочей снедью, недоступной во время плаванья. Туда же старый боцман сунул две бутылки вина из своей скатки. Предполагалось, что всем этим он будет угощаться вместе со старыми товарищами.
        - Теперь курс на богадельню, - сказал дядюшка Сарво. - Там нас уже заждались. Матти, поди, каждый день ходит к «Длинной Марте» узнавать новости.
        Матросская богадельня была гордостью Гердена. Туда магистрат определял старых и не наживших семьи моряков. Обычно это были герденские жители, но случалось, что брали из Гольда, из Абенау, из Глейерфурта, если эти города оплачивали место. Опять же, арматоры пристраивали в богадельню своих людей, невзирая на происхождение. И те же арматоры строго следили за тем, чтобы стариков хорошо кормили, вовремя меняли простыни, при необходимости - звали к ним врачей. Всякий, кто нанимался, скажем, на судно к Схуттену, или к его троюродному брату Велле, или к их конкуренту Абелю Цумзее, мог быть уверен - помирать на старости лет от голода под забором не придется. Но не бывает ведра варенья без птичкиного подарка из поднебесья: в богадельне настрого было запрещено распитие хмельных напитков. За пьянство могли выгнать - и выгоняли. Слоняйся тогда по дорогам, ночуй в стогах, выкапывай на полях мерзлую репу и брюкву.
        Еще выгоняли за воровство, если удавалось найти доказательства. И за злостное нарушение порядка. Богадельня просыпалась в шесть утра, в половине седьмого подавали завтрак, в полдень - обед, в четыре - простоквашу с хлебом, и в девять - ужин, а в постель следовало лечь в десять. Если опоздать раза два к столу - конечно, ничего не будет. Если опозданий накопится с десяток - смотритель, Карл Липрехт, отругает. Ругань не поможет - ступай, разгильдяй, искать ветра в поле! Но такой беды еще ни разу не случилось.
        Богадельня занимала целый дом в том же квартале, что и «Длинная Марта». Это был квартал старинных каменных амбаров, и те из моряков, что покрепче, нанимались иногда дневными сторожами. Они знали всех, кто трудился при амбарах, и их все знали. Магистрат делал вид, будто не замечает этого крошечного противозаконного приработка.
        Дом, где поселить моряков, купили у разорившегося купца Адельстрахта вместе с запасами постельного белья, кроватями и тюфяками. Только починили черепичную крышу и установили великолепный флюгер с вырезанным из жести трехмачтовым парусником - пусть все видят, что дом не простой.
        Перед богадельней была маленькая мощеная площадь с фонтаном и большой каменной лоханью - поить лошадей. На краю лохани сидели двое мальчишек и пели песню, которой явно научились у старых моряков. Дядюшка Сарво и Георг узнали ребят - они кормились от богадельни: бегали с поручениями, помогали на кухне.
        Гости обошли фонтан - и тут только заметили неладное. На каменных скамьях справа и слева от входа никто не сидел с мужским рукодельем - не резал деревянные игрушки, не плел сетки для рыбацких сачков. Окна богадельни были закрыты ставнями - это днем-то. А на двери висел большой замок.
        - Эй, детки, что эта капридифолия значит? - спросил ребят дядюшка Сарво.
        - А то и значит, что накрылась богадельня осиновым ушатом, - совсем по-морскому выразились детки. - Завелась в ней какая-то заразная хворь, и всех вывезли за город. Чтобы мы ее не подцепили.
        - Что за хворь? - строго спросил старый боцман. - Как выглядит?
        - Да никак не выглядит. Просто приходим мы утром, а дверь заперта. Нам сторож Черепахиного амбара сказал, там теперь ночным сторожем - Вильгельм Отто, который из береговой стражи, - объяснили ребята. - Он после заката заступает на вахту, но приходит раньше - сидит на тюках, болтает с грузчиками. Он видел, как наших старичков увозили. Теперь вот ждем - может, хворь кончилась и тех, кто жив, обратно привезут?
        - Всех, выходит, увезли, - уточнил дядюшка Сарво. - И кастеляншу? И стряпуху? И старого зануду Липрехта?
        - Всех, всех…
        Черепахин амбар был сразу за Верблюжьим амбаром, напротив Змеиного амбара - названия им дали по большим каменным животным над воротами. Хозяин десять раз сменится, улице другое имя дадут, но никому и в голову не придет отковыривать каменную черепаху весом в триста фунтов.
        К Змеиному амбару сбоку был пристроен кабачок «Люсинда» - там и сели, решив, что до заката вполне можно пообедать. В «Люсинде» кормили простой люд, но после сухарей и солонины ломоть свежеиспеченного хлеба с куском домашнего сыра - уже деликатес. Корзину с гостинцами решили пока не трогать - мало ли что выяснится; может, старички где-то неподалеку, так что можно будет добежать.
        Простой люд, приходивший в «Люсинду» поесть каши со шкварками, ничего толком о богадельне не знал, разве что был благодарен магистрату, так решительно пресекшему заразу.
        Вильгельма Отто прождали долго, и за это время дядюшка Сарво перебрал все известные ему заразные хвори, включая черную оспу, рябую оспу, бубонную чуму, горловую чуму и всю ту дрянь, которую можно подцепить у гулящих девок. Насчет девок Георг усомнился - хотя их в портовом городе больше двух сотен, но городскому врачу вменено в обязанность раз в месяц их осматривать. Другое дело - что девками занимаются его ученики и могут по неопытности проворонить важные приметы. Но Герден тем и славится, что портовые девки - относительно чистые. Они и сами о себе заботятся, подозрительного гостя могут спустить с лестницы. Иначе виновницы неприятностей будут пороты на городской площади и выкинуты из Гердена навеки.
        - Нет, это не девки виноваты, - согласился дядюшка Сарво. - Но посуди сам, сынок, хворь прицепилась к одному-единственному дому во всем городе. Что-то тут неладно.
        Вильгельм Отто, придя, подтвердил: да, неладно. Старых моряков увезли в закрытых повозках среди ночи. Сопровождала их особая стража - отряд помощников городского палача, которых имелось более двадцати человек. И не потому магистрат платил жалование такой ораве, что преступлений совершалось множество, а просто в их обязанности входил и вывоз всякого мусора, включая самый вонючий. Это было дурным знаком - значит, все-таки зараза…
        - И что - молча позволили себя увезти? - спросил Георг.
        - Сдается мне, уж до того были больны, что и голоса поднять не могли, - ответил Вильгельм Отто. - А вот кое-что проделали. Я как раз вышел на угол поглядеть, как повозки отходят, так из последней вылетел перстень и - звяк!
        - Какой перстень?! - прямо зарычал дядюшка Сармо.
        - Серебряный. Я его руками брать-то побоялся, а на палку поддел и в щели схоронил. Мало ли, какая зараза? Вот выяснится, что…
        - Веди, показывай! - хором закричали Георг и дядюшка Сарво.
        Щель была между серым камнем амбарного фундамента и пурпурно-синим камнем брусчатки, которую магистрат закупил чуть ли не в Свенске. Послали Ганса за палочкой, с трудом выковыряли перстень, и дядюшка Сарво, разглядев его, сказал прямо:
        - Сынок, дело неладно. Знаешь, что это?
        - Нет, не знаю, - честно признался Георг.
        - Это когда «Северную деву» выкинуло на Эрхольм, парни, что там две недели просидели, получая в день полкружки пресной воды и две галеты, как-то ненароком спасли сундук с золотой посудой. Арматором «Северной девы» был отец Абеля Цумзее, Гильберт Цумзее, тот еще пройдоха. Но он парней отблагодарил и всем, кто уцелел, подарил, кроме денег, еще серебряные перстни. Нарочно, чтобы помнили, на них велел носовую куклу «Северной девы» изобразить - ну так вот она. Матти как раз был на Эрхольме. У него и у Анса Ансена были такие перстни… нет, вру, еще Петер Шпее - Петер-толстяк, помнишь, он еще спьяну забрел на «Морского ангела» вместо «Доротеи» и потащился не в Вердинген, где его ждала невеста, а на юг, в Порту-Периш… - дядюшка Сарво задумался, вспоминая. - Впрочем, он и в Порту-Периш на ком-то чуть не женился… Вот он тоже носил такой перстень, а получил его от брата. Брата сожрала гнилая горячка на обратной дороге из Норскеншира… должна же быть хоть какая-то память…
        Старый боцман загрустил было, но опомнился.
        - Давно это было, сынок. Еще твой батюшка был в небесах безгрешной душенькой и приглядывался, в какое бабье чрево вселиться…
        Георг с любопытством разглядывал толстый серебряный перстень, надетый на палочку. Узнать в причудливой загогулине женскую фигуру было мудрено. Он не сразу вспомнил, что «северными девами» в Абенау называют хвостатых сирен, а рисуют их так, что задранный раздвоенный хвост торчит у «девы» за спиной, образуя над плечами нечто вроде крылышек. Но дядюшка Сарво был прав - такой перстень уж ни с чем не спутаешь.
        - Если так, то дядюшка Матти с этим сокровищем добровольно бы не расстался, - сказал Георг. - Он ведь даже не носил перстень, а где-то прятал.
        - Поди поноси, когда пальцы распухли и стали хуже клешней, - возразил старый боцман. - У него эта болезнь завелась от сырости. Анс свой перстень тоже не носил, тоже прятал. Но он мне сказал как-то, что хочет лечь с этим перстнем в могилу. И надо же - уезжая, кто-то из них потерял такую памятную вещицу…
        При этих словах дядюшка Сарво как-то туманно посмотрел на Георга.
        - Да, мне тоже кажется, что перстень из повозки выбросили нарочно, - ответил на взгляд Георг. - Что-то этим наши старички хотели сказать.
        - Давай думать, сынок. Но сперва заплати-ка пару грошей Вильгельму Отто. А перстень мы заберем.
        - Как это - заберете?! - возмутился сторож.
        - Очень просто, - дядюшка Сарво снял находку с палочки и с трудом надвинул на толстый палец. - Заразы в нем никакой нет. Это и мальку глупыша ясно. Потому его и выбросили, чтобы простак, вроде тебя, подобрал да по всему Гердену раззвонил. Рано или поздно про перстень бы услышали те, кто помнит его историю. Говоришь, в Северные ворота их увезли? И среди ночи ворота для повозок отворили?
        - Да. А двух грошей мало, - заявил сторож.
        - Дай ему, сынок, третий грош, и пусть угомонится.
        Потом дядюшка Сарво взял курс на кабачок «Мешок ветра», велев Гансу идти следом с клеткой.
        - Привыкай, детка, - так он сказал. - Сегодня я еще не дам тебе напиться, но однажды ты по-настоящему надерешься до свинского образа под моим бдительным руководством. Ты должен знать, что это такое. А господин Брюс должен знать, каков ты во хмелю. Потому что через два года капитан Гросс уступит место капитану Брюсу.
        Георг улыбнулся - он не только дни, а даже часы считал до этой заветной минуты.
        - Но я к тому времени буду уже в герденской богадельне. Ты будешь приходить ко мне, сынок?
        - Не говори глупостей, дядюшка Сарво, - одернул его Георг. - Всякий раз, заходя в Герден, буду приходить к тебе и звать тебя в «Мешок ветра». И диковины буду тебе привозить. Помнишь, как мы выменяли свенскую лодку из тюленьих шкур на бочонок пальмового вина?
        - Не вздумай привозить пальмовое вино - оно мне не понравилось.
        В «Мешке ветра» Георг взял себе и боцману по кружке пива, Гансу - портера, который даже невинным девицам пить дозволяется. На закуску спросили копченого угря, серого хлеба с тмином, горячих яичных лепешек.
        Владелец кабачка, Эммерих Адсон, был когда-то судовым коком, но служил на военном судне и стряпал для господ офицеров. Про него рассказывали, что, когда его линейный корабль выходил из порта, на верхней палубе всякое свободное местечко бывало занято клетками с курами и гусями, а на носу он мог устроить загородку для поросят. Он знал дядюшку Сарво с незапамятных времен. Не то чтобы он уважал боцмана - не может человек из семьи южных Адсонов уважать варвара с островов. Скорее он покровительствовал дядюшке Сарво, как аристократ - добропорядочному плебею. А вот по отношению к Георгу Брюсу он сам был неумытым варваром - капитаны Брюсы уже лет двести командовали Адсонами на море и на суше. Поэтому приглашение Георга присесть к столу Эммерих принял поспешно и даже с той суетливостью, которую полагал признаком хорошего тона.
        - Что знаете вы, любезный герр, о заразной хвори в матросской богадельне? - напрямую спросил Георг.
        - Ее могли гости притащить. Незадолго до того приходил «Святой Андреас», доставил вино, сушеные фрукты, железо, медные листы. Мы тут всех перебрали - не иначе, оттуда кто-то в богадельню приходил. «Святой Андреас» всего два дня стоял у пирса. А вся эта курага, финики, инжир - с юга. Оттуда только и жди хвори.
        - И куда делись курага и финики с инжиром? - спросил дядюшка Сармо.
        - Роллинген все забрал. Это для него и привезли.
        - Значит, Роллинген сейчас торгует заразой? - удивился Георг. - И никто во всем Гердене ее не подцепил?
        - Вот потому и не подцепил, что у Роллингена отказались брать сушеные фрукты. Он весь груз и увез куда-то в сторону Зеберау.
        - Вот мерзавец! - возмутился боцман. - Значит, только в богадельню заразу принесли. И что, скоро она проявилась?
        - Сразу, - ответил кабатчик. - Днем я видел старого Матти. Он очень бодро шел по рынку. Он еще и бегает почище любого молодого.
        - С чего это старый хрыч вздумал бегать?! - дядюшка Сармо не то чтобы просто удивился, а у него глаза на лоб полезли.
        - Я так полагаю, не хотел с герром Горациусом встречаться. Я как раз выбирал в овощном ряду капусту и видел - Матти, заметив Горациуса, повернулся и поскакал, как молодой козел. Чего-то они, видно, не поделили. Может, Матти пытался выпросить у Горациуса, чтобы кормили лучше.
        - Не тот он человек, чтобы ходить в магистрат попрошайничать, - возразил боцман.
        - Но герр Горациус сам был в богадельне. Что-то он там проверял. Может, тогда и повздорили, - предположил Адсон. - Я только то знаю, что днем видел Матти, а ночью всех из богадельни увезли.
        Кабатчик не рассказал бы всего этого, но он видел, что Георг Брюс не просто так молчит, а слушает очень внимательно - значит, дядюшка Сарво ведет расспросы по его приказанию.
        Георг был еще очень молод - что такое двадцать лет для моряка? Он и помощником капитана служил всего полгода - родня уговорилась с Гроссом, чтобы тот готовил себе достойную смену, и хорошо заплатила: дочка Гросса и ее муж смогли купить домик, на который давно положили глаз, в рассрочку, с ничтожным процентом. Через два года в этом домике поселился бы и Гросс, нянчил внучат, баловался резьбой по дереву. Так что Георг Брюс и в силу молодости, и в силу приятной внешности, и в силу спокойного характера был общим любимчиком - и родня о нем заботилась, и капитан Гросс с ним возился, и даже дядюшка Сарво, которому нелегко было угодить, признал в нем будущего капитана. Правда, боцман собирался списаться на берег, вот только сходит в последний раз в Вердинген повидаться с сестрой, а из Вердингена - прямым ходом в герденскую богадельню. Но матросы с «Варау» слышали про эту затею еще года четыре назад, и ничего - как-то обходилось.
        Боцман знал Георга еще мальчишкой, вроде Ганса, и между ними как-то сложилось особое взаимопонимание. Боцман задавал именно те вопросы, которые приходили на ум Георгу, только он бы не выразил их словами столь кратко.
        Георгу захотелось спросить, был ли герр Горациус в богадельне один, или его сопровождал кто-то из ратсманов. Дядюшка Сарво спросил, и оказалось, что с Горациусом был только его слуга Кристоф.
        - Причудливое дело, - сказал боцман. - Одно слово - капридифолия.
        - Пора нам на судно, - объявил, вставая, Георг. - Герр Отто, не хотите ли приютить нашего попугая? Деньги на корм мы оставим. Он ученый, знает десяток слов, вашим гостям понравится.
        Попугай глядел сквозь прутья с таким видом, будто желал сказать: ни слова вы от меня в жизни не добьетесь.
        Кабатчик знал, что попугая привезли в подарок старым матросам, и пообещал, когда странная история с заразной хворью кончится, отдать его в богадельню - если только в Гердене еще будет богадельня.
        Когда Георг, дядюшка Сарво и Ганс вышли из «Мешка ветра», было уже темно.
        - Отойдем подальше, - сказал боцман. - Этот Эммерих Адсон ненадежный человечишка. А потолковать надо…
        - Да, - согласился Георг. - Но только где? Если ворота заперты, то на «Варау» мы уже не попадем.
        - У моей вдовушки. Она, конечно, дура, но тридцать лет хочет за меня замуж. Может, и не выдаст. Ганс! Обо всем, что слышал и услышишь, молчи, как рыба сомус. Понял?
        Насчет рыбы сомус никто не знал, существует ли она в природе, или боцман зачем-то ее выдумал, как непонятную капридифолию. Очевидно, рыба умела молчать покруче всех прочих рыб, но как ей это удавалось - матросы гадали уже по меньшей мере сорок лет.
        Вдова Менгден уже спала, но услышала знакомый стук в окошко и впустила гостей. Более того - она дала им тюфяки и одеяла. А боцман милостиво позволил ей присутствовать при мужском разговоре.
        - Такие перстни сами с пальца не скатываются и дырку в повозке не ищут, - сказал он. - Эти старые хитрецы в богадельне прекрасно знают, когда ждать «Варау», или «Белого ястреба», или ту же «Прекрасную Матильду». Когда их увозили, они сообразили, что вот-вот кто-то из нас придет к ним с гостинцами, станет доискиваться правды и расспрашивать соседей. Вот что они хотели нам сказать: мы в такую беду попали, что утрата заветного перстня по сравнению с ней - тьфу!
        - В таком случае, где-то на дороге от Северных ворот они могут выбросить и второй перстень, и третий, - предположил Георг. - Ведь если кто-то из моряков догадается, что старики в беде, то станет их разыскивать и расспрашивать крестьян по обе стороны северной дороги.
        - Что скажешь, Ганс? - спросил дядюшка Сарво мальчика. - У тебя взгляд свежий, голова старой рухлядью не забита. Ну? Говори?
        - Хочешь сказать, что у меня голова забита старой рухлядью? - вдруг возмутилась вдова Менгден. - А вот спросил бы меня про богадельню! Я бы много чего порассказала!
        - Эти бабы! - воскликнул боцман. - Ну, что ты такого можешь знать о Фрице Альтшулере? Или о Петере Шпее? То, что тебе расскажут стряпуха Грета или кастелянша Фике? Ты славная красотка, милочка, но в мужские дела тебе лучше не соваться.
        Георг с подозрением посмотрел на вдову Менгден. Вот уж кого он бы не назвал красоткой! Вдова была тоща, как вяленая селедка, и профиль имела какой-то селедочий. К тому же, она была на полголовы выше дядюшки Сарво. Георг имел свое понятие о союзе мужчины и женщины; одним из правил такого союза была разница в росте на те же полголовы, но в пользу мужчины. Он не понимал, как мужчина может затевать шашни с женщиной, которая выше его ростом: это ж и поцеловаться толком невозможно! Прыгать перед ней, что ли, пока случайно не коснешься губ?
        - Я могу и помолчать, мой красавчик, - ответила вдова. - Но кто тебе тогда расскажет, какого страха натерпелась бедная Грета, когда этот жуткий гость ратсмана Горациуса шарил по всем углам. Вот на второй день после того, как Горациус его приводил, богадельню и прикрыли.
        - Что еще за гость? - вместо боцмана спросил Георг.
        - Ох, этого никто не знает. Он не здешний, - сказала вдова. - Я даже не представляю, какая земля плодит таких уродов. Штаны у него были, как у сапожника из Глейерфурта, с кожаными заплатками на ляжках. Чулки черные, как у этих сумасшедших братьев-обличителей, которые проповедуют, будто море высохнет, а дно загорится; вы таких еще не встречали? Да, главное забыла! Шляпа на нем была остроконечная - вроде тех, какие надевает братство мельников на осеннее шествие, только мельники повязывают зеленые и желтые ленточки…
        - Что я тебе говорил, сынок?! - радостно заорал дядюшка Сарво. - Она только штаны и разглядела!
        Как и следовало ожидать, вдова описала урода со слов стряпухи, а та действительно обратила внимание лишь на одежду - чего ей уродскую рожу разглядывать? Вспомнились еще длинные седые волосы - хоть косы из них плети, причем седина совсем старческая, желтоватая. Но кое-что путное вдова рассказала: гость ратсмана Горациуса так шарил по всей богадельне, словно искал что-то крошечное; не найдя, поссорился со старыми моряками и убежал жаловаться. На следующий день приходил сам ратсман, пытался чего-то от них добиться, толковал с каждым наедине. И уж тогда ночью богадельню вывезли.
        - Может, из-за той загадочной хвори они спорили? - спросила вдова. - Может, этот урод все-таки доктор? Доктора, конечно, ходят туда, где заразная хворь, с красными носами… но кто его, урода, разберет…
        - А что, неужели никто из герденских зубодралов и костоправов не приходил в богадельню с красным носом? - и вдова Менгден, и Георг имели в виду приметный головной убор врачей, зеленую шляпу с приделанной к ней маской, а из маски торчит на три гольдских дюйма алый носище с дырками, набитый изнутри всякими хитрыми благовониями, чтобы врач, втягивая воздух, ими дышал, а не заразой.
        - Да не видели… Ах ты, Дева-Спасительница, Стелла Марис, неужто и Грета, и Фике теперь вместе с нашими стариками помрут? - запечалилась вдова. - Они и жизни-то хорошей не видали, бедняжки мои…
        - Итак! - поспешно провозгласил боцман, чтобы не дать своей давней подружке разрыдаться. - Что мы имеем? Мы имеем урода, которого никто не сможет опознать, если у него хватит ума перерядиться, скажем, в штаны гольдского свинопаса, которые выше колена, и надеть матросскую кожаную шапку с назатыльником! И мы имеем ратсмана Горациуса, который наверняка что-то знает о стариках. И перстень. Это - все. Что скажешь, сынок?
        - Скажу, что нужно пойти по следу повозок, - сразу решил Георг. - Наши старички не сапожной дратвой сшиты и не липовым лыком подбиты. Если они решили оставлять на пути знаки, то найдут способ!
        - И это будут знаки, понятные только нам, морскому народцу, - согласился дядюшка Сарво. - Значит, нужно, как только откроют ворота, возвращаться на «Варау». Доложим капитану Гроссу - пусть снаряжает экспедицию. Нельзя своих в беде оставлять - Стелла Марис накажет.
        - Дядюшка Сарво, - подал голос Ганс. - Я всюду залезу… я в самые узкие окошки лазил…
        - В погреб за сметаной? - сразу догадался боцман. - Цыц. Экспедиция будет опасная, это не с мальчишками за яблоками…
        - Да нет же! Я вот что… я в богадельню залезу! Через чердачное окошко! Может, там еще какой знак оставили?! - завопил Ганс. - Я все комнаты обойду! Всюду посмотрю! Дядюшка Сарво! Господин Брюс! Пустите!
        - Сами хоть к рябому черту в кровать полезайте, а дитя не смейте посылать! - возмутилась вдова, но боцман и Георг нехорошо переглянулись. И больше уже не слушали, что она там выкрикивала и чем грозилась.
        Замысел Ганса был прост. Улицы в Гердене узкие, кровли черепичные, с каменными фигурами по углам, чуть ли не над каждой дверью - каменные фронтоны, иные с зубцами, иные с фальшивыми окошками. На крышу богадельни можно попасть с крыши соседнего амбара - даже просто перекинуть доску мостиком к чердачному окну.
        По дороге боцман объяснял Гансу про рябого черта - это было герденское словечко, и мальчик его не знал.
        - Черт заставляет людей совершать дурные поступки и платит чертовым серебром. Но беду можно исправить, если набрать ровно столько серебра, сколько от него получено, подкараулить его - и швырнуть ему всю горсть прямо в гнусную харю. Честное серебро его обжигает - вот почему у него рожа вся в мелких дырках. Вот только выследить черта трудновато, - боцман вздохнул. - Но если поможет Стелла Марис, если закроет черту дорогу белым крестом…
        - Как это, дядюшка Сарво?
        - Сам я ни разу белый крест не видел, врать не стану, а знающие люди говорили - вдруг возникает непонятно откуда и висит в воздухе. Иногда из того, что Стелле Марис под руку подвернется. Ансен говорил, что ему покойный капитан Ярхундер рассказывал, что будто бы однажды на юге его дед видел, как в таверне взлетели со стола белые тарелки и составили в воздухе крест.
        Георг вполуха слушал давно известную ему историю и думал, где среди ночи раздобыть длинную доску. В том, что Ганс преспокойно пройдет по ней двенадцать футов над улицей, в потемках, на высоте третьего этажа, он даже не сомневался.
        Время было такое, что уже ходит по улицам ночной дозор, а морякам с ним лучше не встречаться - вражда застарелая, закаменевшая, уже за пределами разума, не говоря о милосердии. То есть, встречаться можно - если бойцов хотя бы поровну. Но в дозоре обычно четыре человека, а моряков на сей раз всего трое.
        Дозорных услышали издали - магистрат распорядился одевать их в нагрудные доспехи и выдавать алебарды с колечками. Эти колечки, надетые ниже лезвия, производят звон, от которого злоумышленники убегают. Таким манером и преступление предотвращается, и стражи порядка остаются целы.
        Моряки притаились за каменной скамьей у входа в булочную лавку. Скамья была такая, что и слона бы выдержала, да еще украшенная столбом с каменным кругом, а в круге - чего только нет! Даже слепой, подойдя и ощупав резьбу, понял бы, что заведение принадлежит старому роду, знак этого - двойной крест, что в заведении пользуются скалкой, что предки хозяина - из Хазельнута, знак этого - шесть орехов в овале. Кроме того, в круге было Божье древо - очень сильный оберег от нечистой силы, и для той же нужды служили страшные каменные рожи - одна сбоку на стене, а две по углам кровли.
        Дозор прошел - можно было вылезать.
        - А, может, обойдемся без доски? - спросил боцман. - Ганс, ты ведь сможешь встать на плечи к господину Брюсу и ухватиться за фронтон?
        - Сперва посмотрим, далеко ли окошко от фронтона, - сказал Георг. - А то поедет под ним черепица - и все это плохо кончится.
        Площадь перед богадельней была кое-как освещена - горел фонарь на Конском амбаре, другой фонарь был у сторожа, что спал в нише, устроенной в стене Куропаткиного амбара. Можно было пересечь площадь, не рискуя свалиться в фонтан.
        Каменные скамьи у дверей богадельни тоже имели при себе столбы с кругами. Только резьба на кругах была сравнительно новая и очень мудреная: там и малый герб Гердена имелся, с крепостной башней, львом и грифоном, и фамильные знаки арматоров, давших деньги на богадельню, и посередке - силуэт Стеллы Марис, Звезды морей, как полагается, с расходящимися лучами.
        За столбами было что-то светлое, тускло-белое, почти призрачное.
        - Стоять… - без голоса приказал боцман.
        Тускло-белое шевельнулось. Похоже, оно зевнуло и вытянулось, сидя, до легкого и приятного напряжения во всех мышцах. При этом и ноги показались из-за каменного столба.
        Это были женские ноги - маленькие, в открытых туфлях на изогнутом дюймовом каблучке.
        - Девица?… - удивился Георг. И хотел было добавить, что красавица выбрала странное место для свидания, но боцман с силой сжал его руку.
        - Мертвая невеста… - прошептал боцман. - Сыночки, бежать надо, бежать скорее…
        - С чего ты взял? - спросил Георг. - Что ей делать возле богадельни, мертвой невесте?
        - Вот тут-то им самое место… - дядюшка Сарво вцепился в локоть Георга и поволок прочь от богадельни. Ганс отступал, пятясь и не отводя глаз от девицы.
        Не то чтобы Георгу был страшно - даже страшновато не было. Скорее как-то тревожно. Тревога была обычной для двадцатилетнего моряка, что в шестимесячном походе видел женщин только в портовых кабаках - страшных, как тот самый рябой черт, - и вот встретил вдруг красавицу, и в голове тут же стали разворачиваться свитки с живыми картинками знакомства и первого объятия. Винить за это моряка нелепо - если речь о простой девице из хорошей семьи, то тревога, предвестница любовного томления, даже похвальна. Однако тут девица явно была не из хорошей семьи…
        Услышав невнятный шум, она выглянула из скамьи. Но моряки были уже за фонтаном.
        Оттащив будущего капитана Брюса за угол, дядюшка Сарво вздохнул с облегчением и утер со лба крупные капли пота.
        - Уф, пронесло, - сказал он. - А ведь сколько народу мертвые невесты увели на седьмую мель! Ведь они, говорят, слепые, им все равно, кого уводить, они мужчин нюхом находят, верхним чутьем, или как это называется…
        - Да знаю я про мертвых невест, - буркнул Георг. - Слепые, но с когтями, как у морского ястреба. Вцепятся в парня - и тащат за собой. Бррр… Ты объясни, чего им у богадельни-то делать? В кого вцепляться?
        - Так я ж толкую! В богадельне кто? Те, кто жениться не удосужился! А как ты полагаешь - Анс Ансен, или Матти Унденсен, или Петер-толстяк жили, словно целомудренные братья из Вердингенской обители святого Бруно? Да и те, бывает, через каменную стену высотой в восемь футов перемахивают и в Ластадское предместье бегут на всю ночь. Нет, у Матти в каждом порту по невесте было, и всем жениться обещал! А когда такая невеста, которой обещано, помрет до венца, то… слушай, Ганс, тебе это полезно!..
        Ганс и без того глядел на боцмана, круглыми глазами, разинув рот.
        Георгу показалось странным, что мальчишка из Виннидау, выросший в порту, не знает о мертвых невестах. Но он сообразил - мать, капитанская вдова, наверно, отправила его к родственникам, подальше от воды, а там его растили, пока не поумнел и сам не запросился в море.
        - …то она после смерти приходит туда, где моряк живет, требовать, чтобы сдержал слово, - зловещим шепотом продолжал дядюшка Сарво. - Но Бог взамен этой способности к загробному хождению у нее зрение отнимает. И вот находит она жениха, а может, и кого другого, и вцепляется когтями, и тащит его венчаться - сперва на берег моря, потом по воде, по воде, все глубже, глубже, вот его с головой накрывает, и вдруг она его к первой мели выводит, и опять ведет, и опять заводит на глубину, и ко второй мели выводит… и так до седьмой! А седьмая мель, сыночки, она уже не в нашем море, а вообще невесть где! Ей по природе быть не положено… с моря-то к ней еще никому подойти не удавалось, только к третьей мели подходят, и то - если не знают, дураки, как обойти… И он, жених, там остается, а она убегает. И он сам сидит в воде и не знает, в какую сторону выгребать. А вода там особая - она тело не держит, вот такая…
        - Как это - не держит?.. - спросил перепуганный Ганс.
        - А так - сразу на дно ложишься. Она вроде воздуха, та вода, говорят, можно научиться ею дышать и тогда пешком по дну уйти с седьмой мели. Но я что-то таких, которые ушли, не встречал. А про тех, кого мертвые невесты увели, знаю. Вот если увидишь ночью, что идут моряк и девица в подвенечном платье, в серебряном веночке, так прячься скорее - это мертвая невеста жениха уводит!
        - Дядюшка Сарво, не может быть, чтобы эта красавица пришла за Матти, - возразил Георг. - Что же она, сорок лет ждала, а теперь, когда самому Матти уже пора помирать, заявилась?
        - Может, она не за Матти, а за Харро Липманом? Он-то еще совсем молодой, пятидесяти нет. Ты его не знаешь. Его потому в богадельню взяли, что ногу в южных морях потерял - чуть ли не акула откусила. А может, врет про акулу, - боцман хмыкнул.
        - Что-то я серебряного веночка не приметил… Ганс, а ты? - спросил Георг.
        - Венок был. Зеленый, по-моему… - неуверенно сказал мальчик. Он видел голову девицы всего лишь долю мгновения, а два фонаря на другом конце площади позволяли только различить светлое и темное.
        - Миртовый! - воскликнул дядюшка Сарво. - Ну точно - мертвая невеста! Они и в миртовых венках по ночам бегают! Мирт - невестино растение. В Абенау девочка с десяти лет начинает кустик растить, чтобы к свадьбе нарезать веток на венок. У иной целое дерево вырастает, пока на нее хоть кто-то польстится.
        Тут Георга вдруг прошиб холодный пот. Он вспомнил - еще юнгой, когда ходил на «Морском змее», видел плывущий по воде миртовый венок. Тогда капитан распорядился выудить его, не касаясь руками, высушить и сжечь, почему - не объяснил.
        - Пойдем отсюда, - сказал он. - Если в это дело мертвые невесты впутались…
        - … и хворь на богадельню наслали! - догадался боцман. - Только погоди, сынок! При чем тут тогда повариха с кастеляншей? Их-то за что карать? Мертвые невесты женщин и девиц не обижают!
        - Темное дело, - ответил Георг и задумался.
        Перед глазами так и висела картинка - две ножки в легких туфельках, две маленькие ножки с высоким подъемом, изгиб которого загадочным образом волновал душу покруче любых обнаженных женских прелестей в портовых кабаках.
        - Опять же, если мертвые невесты уж наказали богадельню, чего им теперь-то ее охранять? - спросил боцман. - Ничего не понимаю! Одно понимаю - лезть туда опасно. Вот что, сыночки, возвращаемся к моей вдовушке, у нее и подремлем до рассвета. А потом - бегом на «Варау». Без капитана Гросса ничего затевать не будем!
        - Да уж… - буркнул Георг.
        Ему было не по себе. Будущий капитан не желал отступать перед трудностями - а возвращение на «Варау» было именно отступлением. Даже когда знаешь, что ночью ничего предпринять невозможно, все равно - смутно на душе. И стыдно - за то, что минуту назад испытал такой страх.
        Вдова Менгден, оказалось, спать не легла - какое-то мудреное бабье тринадцатое чувство подсказало ей, что моряки скоро вернутся.
        - Я тебя знаю, Сарво, - сказала она, - ты не успокоишься, пока не найдешь Матти, и Анса, и даже Фрица, которого сам чуть не убил, когда он дорогое кожаное ведро утопил.
        - Не успокоюсь, - согласился боцман.
        - Ты ведь уговоришь капитана дать тебе парней и пойдешь с ними на север, искать следов нашей богадельни.
        - Уговорю и пойду.
        - «Варау» до Аннерглима и с половинной командой дотащится. Так что Гросс даст тебе парней с условием - если ничего не выйдет, чтобы они своим ходом двигались в Аннерглим, тем более, что сушей до него вдвое ближе, чем водой…
        - Э-э! Э-э!!! - завопил, опомнившись, боцман. - Женщина! Ты о чем рассуждаешь-то?! О морских делах?! Святого Никласа побойся!
        - Голова-то у меня есть, а на что она дадена? - спросила вдова. - Чтобы рассуждать! Так что ты не ори, как будто тебя якорной цепью к борту притерло, а слушай. Я с вами пойду.
        - Черный сосун из тебя разум высосал, - сразу отвечал боцман. И, сделав пальцами рога, потыкал ими, как полагается, перед собой и за собой, потому что с боков черный сосун не подкрадывается.
        - Ты славно шьешь паруса, мой красавчик, - заявила вдова, - и прошитая тобой шкаторина годится, чтобы на ней поднимать большие вердингенские бочки, никакой шторм ее не порвет. И умеешь ты дешево купить хорошую пеньку, а канаты сращиваешь - даже ювелир в лупу не разглядит, где и как ты это проделал. Но только душа у тебя простая моряцкая, без затей…
        - Как это без затей? А кто Манштейну с Лейхольма булыжники в сундук подложил? Так что он тащил этот сундук на горбу, что твой осел, и вся команда со смеху помирала? - возмутился боцман.
        - Вот-вот, булыжники в сундук подложить - на это ты способен. А чего похитрее придумать…
        - Молчи, красотка. Знаю я, для чего ты решила за нами увязаться.
        - Ну и дурак.
        Тем и кончился разговор.
        Солнце еще не осветило медных наверший герденских колоколен, когда дядюшка Сарво, Георг и Ганс уже стояли у городских ворот, ожидая, пока труба даст сигнал растаскивать в стороны их тяжелые створки.
        По ту сторону терпеливо ждали купцы, моряки, рыбаки со свежим уловом, крестьяне на повозках. Город поставлен был довольно высоко, еще в те времена, когда на островах строили большие плоскодонные лодки и на них шатались по морю в поисках добычи; войти в речку Аву, огибавшую Герден, островитяне еще могли, но брать город штурмом с воды, как они привыкли, не решались. К воротам, и Южным, и Северным, вели крутые дорожки, которые были так хорошо проложены, что при нужде их можно было закидать со стен всякой дрянью и сделать непроходимыми. Стены были надежные - внизу из серого камня, надстроены красным и бурым кирпичом, с башенками и пятью большими толстыми башнями. Шестую как раз строили по договору с магистратом цех рыбников и цех скорняков, в долю вошли цех ювелиров и цех ткачей. Подмастерья поочередно стерегли ночами башню, а днем расхаживали очень гордые, с моряцкими саблями на перевязях. Башня потребовалась не столько для обороны, сколько для новых тюремных помещений: старая герденская тюрьма стояла посреди города, и земля под ней сильно вздорожала, магистрату выгодно было продать ее на слом и
построить новую тюрьму.
        Как раз о башне толковали каменщики, вместе с моряками ждавшие, пока отворятся ворота.
        - Удалось-таки отвадить нечисть, - говорил один. - Говорят, брат Демидиус из Зеберау нарочно приезжал, брызгал наговоренной водой, он умеет!
        - Ох, не вернулась бы, - сказал другой. - Думаешь, кто спрятал под камнями мой мастерок и пояс?
        - Брату Демидиусу веры нет, - вмешался третий, - а вот тому, кого приводит ратсман Горациус, вера есть! Помяните мое слово - он не напрасно в черных чулках ходит! У него нюх на нечисть! И это он нечисть отвадил.
        Тут Георг, стоявший к ним поближе, стал прислушиваться. А потом потянул за рукав дядюшку Сарво. Боцман тоже наставил ухо и узнал, что нечисть, которая завелась на стройке, воровала пробки от фляг, да так ловко - вот только что пробка лежала на плоском камне, где разложены обеденные припасы, и - бац! - ее уже нет. А потом ее вытаскивал из кармана человек, который вообще был в двадцати шагах от фляги, и сильно этому удивлялся. И после того, как человек в черных чулках побродил вокруг строящейся башни, да чем-то побрызгал, да побормотал, зажмурясь, больше пакостей не было.
        - Так, может, в богадельне эта самая нечисть завелась? - шепотом спросил боцмана Георг, отведя его в сторонку. - А горожанам сказали, будто хворь, чтобы не переполошить весь Герден.
        - Но для чего тайно увозить старичков ночью? И что означает вот это? - боцман выставил толстый палец с серебряным перстнем.
        - Я не знаю, но сдается, что ратсман приводил к башне того самого человека, который слонялся по богадельне и всюду совал нос… Вроде как тут концы с концами сходятся…
        Тут заскрежетала старая ржавая труба, с грехом пополам выводя сигнал «отворяя-яй, не зева-ай!» И через десять минут моряки уже стояли по ту сторону стены и глядели сверху на герденскую гавань.
        Гавань была прекрасна. Во-первых, в ней были устроены причалы для больших плоскодонок, чтобы разгружать стоявшие на рейде суда. Во-вторых, город построил волнорез, любимое место летних гуляний у девиц на выданье и их матушек. В-третьих, имелся рукотворный канал соединявший гавань с озером Герденданне, и широкий подъемный мост через этот канал. Поднимали его не часто, и он тоже служил причалом, там мог даже флейт ошвартоваться, если точно знать время прилива и отлива. В-четвертых, у моста стояла деревянная башня, над которой развевался портовый флаг: два синих круга на красном поле, в правом круге золотой лев, в левом - золотой грифон. Наверху, под остроконечной крышей башни, висел большой фонарь с хитро устроенными стеклами и зеркалами, которые умножали свет от толстой свечки и делали его пронзительно-белым. Внизу жил маячный сторож. В-пятых, озеро было окружено домишками, которые летом стояли заколоченные. Когда суда, капитаны которых решили зимовать в Гердене, заводили в озеро, моряки устраивались в этих домишках и всю зиму занимались в них каким-нибудь ремеслом. Попадались умельцы, которые
мастерили из крашеной рыбьей кости шкатулки, гребешки и всякие подвески, не говоря уже о пуговицах и счетных кубиках, что нанизываются на нити абака. Это добро из Гердена везли корзинами на ярмарку в Глейфурте.
        Ранним утром гавань словно излучала свет - искрилась голубая вода, искрился золотой песок, даже серое дерево причалов преображалось, а паруса и вовсе становились розовыми.
        - А в Виннидау рассвет лучше, - сказал дядюшка Сарво. - Конечно, если вовремя выйти из фьорда. В самом-то Виннидау моря за скалами не разглядеть, разве что залезть на крышу собора святого Петера. В Гердене по-настоящему хорош только закат, откуда тут рассвету быть? А в Аннерглиме - ни рассвета, ни заката…
        Моряки спустились вниз, к причалам, и увидели шлюпку с «Варау» со знакомым знаком на борту - бело-синей полосой. В шлюпке спал Корре Дринк. Он ждал загулявших матросов, ждал да и заснул. А они, надо думать, заснули в ином месте - в «Сорвавшемся якоре», или в «Веселом поросенке», или даже в «Старом штурвале». У Корре была беда - его жена сыскала где-то знахарку, а знахарка приготовила злодейское снадобье, которое раз употребишь - десять лет ни на вино, ни на пиво смотреть не можешь, а не то чтобы в рот взять. Так что капитан Гросс обычно употреблял его для таких дел, где нужна трезвая голова.
        Четверть часа спустя моряки уже взбирались по трапу на борт «Варау».
        Капитан Гросс обычно вставал с рассветом. Было у него любимое занятие - одевшись, умывшись и позавтракав, посидеть с полчасика на палубе, завернувшись в старый меховой плащ, с трубочкой, попивая горячий пивной суп с яйцами и пряностями. А если ни яиц, ни пива не имелось, то ему готовили не слишком бронебойный грог с тростниковым сахаром - такой, что старой деве впору, всего лишь стакан рома на полстакана красного вина с ломтиком лимона. Хотя дядюшка Сарво и считал лимон сущей капридифолией…
        - Странная история, - сказал капитан, выслушав донесение Георга. - Она мне не нравится. Ты, Брюс, запомни - ни один капитан не бросает в беде своих стариков. А они попали в беду.
        - Если вы позволите, капитан, я возьму парочку ребят, и мы пойдем по следу, - предложил Георг.
        - Правильно. Парочку… Так… Дядюшка Сарво!
        - Я! - бодро отозвался боцман.
        - Не вредно тебе растрясти косточки на старой доброй земле… Ларре Бройт?.. А, юнкер Брюс?
        - Пусть так.
        Ларре был норовистым парнем, Георга слушался неохотно, но море - такое дело, что все выяснения отношений прерываются капитаном сурово и, случается, членовредительно. Гросс предвидел, что Георг, сменив его через два года, получит впридачу ко всем капитанским заботам еще и склоку с Ларре. А сгонять хорошего моряка с «Варау» он не желал и решил - пусть парни на суше разбираются, подальше от команды, один на один. Справится Георг, укротит бунтаря, - Ларре останется на «Варау», не справится - Ларре уйдет, а у Георга будет с Гроссом тяжелый и неприятный разговор…
        - Значит, Ларре… а второй…
        - Я, капитан! - завопил Ганс, которому вообще-то полагалось без спроса рот не разевать. - Капитан, я всюду пролезу, я же тощий! Я и северное наречие помню, как в Вольмаре говорят, я там маленьким жил! Капитан, я все разведаю!
        - Цыц, - сказал ему дядюшка Сарво. - Сопляк прав, капитан, куда взрослый не пройдет, там мальчишку пустят. Вот говорят еще, что где рябой черт сам не управится, туда бабу подошлет…
        - Бабу сам добывай. Значит, ты, Брюс, дядюшка Сарво, Ларре, Ганс… Ну и хватит. Ступайте, снаряжайтесь. Я дам вам на экспедицию двадцать талеров. Когда разберетесь, ступайте в Аннерглим. Если до дня святого Карла не появитесь - начну вас искать.
        Капитан насчитал четверых человек, а про бабу брякнул просто так. Но она-таки увязалась за экспедицией. Это, конечно, была вдова Менгден. И она придумала отличный способ покорить сердце дядюшки Сарво - раздобыла повозку и большого старого осла. Старый боцман рассудил, что имущество и походные припасы лучше везти, а не тащить на плечах.
        Дядюшка Сарво оказался прав - второй серебряный перстень с «северной девой» подобрали дети недалеко от Вейкена. Вдова Менгден, даром что страшна как смертный грех, а сумела подластиться к вейкенскому меняле, который главный свой доход имел не с обменных дел, а потому, что тайно давал деньги под заклад, и именно к нему тащили ворованное и найденное. Перстень выкупили, детей нашли. Тут была большая польза от Ганса - он сумел вызнать от малышей, где именно валялась находка.
        - На повороте, значит… А поворот куда? - спросил дядюшка Сарво.
        Этого никто не знал. Моряки имели представление о сухопутной дороге от Гердена до Аннерглима, но что там справа и слева - понятия не имели.
        - В корчму! - первым сказал Ларре, но как сказал! Будто он в команде главный. Хотя дать приказ полагалось Георгу.
        - В корчму, - согласился будущий капитан. - Там объяснят.
        И объяснили.
        В давние времена, когда в лесах еще жили псоглавцы, и местные жители ради безопасности ставили дома на плотах посреди озер, здешние глухие края стали обживать люди, приплывшие из-за моря. Они сводили с галер на сушу коней, строили отряды конных латников и отправлялись куда глаза глядят - добывать себе землю. Местные на землю особо не претендовали - кому она нужна, когда по ней псоглавцы шатаются? Поэтому пришельцы покупали угодья довольно дешево. А потом псоглавцы куда-то подевались - вроде бы откочевали к северу. Местные вздумали было вернуть себе земли, да поздно. Были сражения, нападения, отступления, ночные поджоги. Потом как-то замирились и стали жить вместе.
        Вот так и вышло, что на берегу Силаданне оказалось каменное строение, в котором лет примерно двести жил то ли графский, то ли баронский род. Но замок, поставленный в военную пору, когда держали оборону от псоглавцев, утратил всякий смысл, да и торчал в глуши. В конце концов, хозяева построили себе два городских дома, в Аннерглиме и еще где-то, вывезли туда все самое ценное, а бывшее свое пристанище попросту бросили. Часть камней растащили земледельцы, кому была охота ставить амбары с разноцветными каменными стенами. И даже ведущая к замку дорога заросла. Однако совсем недавно какие-то повозки проломились по ней через бурьян. Надо полагать, те самые, в которых вывезли население богадельни.
        - А ехать туда не советую, - сказал молодой рыжебородый корчмарь. - Когда дом долго стоит один, в нем всякое заводится. Сейчас вот травознай дед Гидо засел, и не к добру это - он с нечистью водится. А еще там поблизости черных сосунов замечали… кыш, кыш!
        Корчмарь, сделав пальцами рога, потыкал ими вправо и влево.
        - Ты что творишь?! - возмутился дядюшка Сарво. - Он с боков не нападает, он - спереди и сзади!
        И сам повторил этот жест, но только тыкал за собой и перед собой.
        - Старый ты человек, а простых вещей не понимаешь, - сказал на это корчмарь. - Он как, по-твоему, содержимое из головы высасывает? А? Через уши! А уши у тебя где? Спереди и сзади?
        Повздорили. Был крик и заковыристые оскорбления. Георг даже растерялся - отродясь он боцмана в такой злобе не видывал. А Ларре сидел и усмехался, да еще задорно поглядывал на будущего капитана: мол, как ты, Гроссов любимчик, будешь склоку гасить?
        Проворонил по неопытности помощник капитана тот миг, когда еще можно было успокоить спорщиков без большого труда, строго прикрикнув на обоих. И даже Ларре мог бы их угомонить - но Ларре не вмешивался. На защиту боцмана ринулась вдова Менгден, прибежала корчмарка с большим вертелом, а когда бабы ссорятся - то уши затыкай и прочь беги, не разбирая дороги. К корчмарке поспешила на помощь работница - в плечах, пожалуй, пошире дядюшки Сарво. Полетела посуда…
        Когда Георг наконец попытался призвать боцмана со вдовой к порядку, они огрызнулись, и вдова за руку вытащила боцмана из корчмы. Сообразительный Ганс кинулся следом - он первый понял, что дядюшка Сарво может от обиды напустить на себя гордость и сбежать.
        Не видя врага, корчмарь успокоился.
        - Простите, добрые господа, - сказал он почти миролюбиво. - Не надо было мне перечить. Выставляю по кружке черного пива за счет заведения.
        Кружек-то он принес пять, но три остались нетронутыми - боцман, вдова Менгден и Ганс все не возвращались. А Ларре посмеивался, глядя на озадаченного Георга. Очень уж его радовала оплошность будущего капитана.
        - Позлятся, позлятся, да и прибегут, куда они денутся… - утешил он. А еще немного погодя сказал, что сам приведет беглецов, - все-таки ночь на пороге, а черный сосун, рога ему в склизкое брюхо, как раз очень уважает сумерки.
        Ларре ушел, довольно долго пропадал и вернулся один.
        - Знаешь, юнкер Брюс, мало того, что они сгинули - и повозка с ослом пропала. А в повозке-то все наше добро. На дороге их не видно, я и туда, и обратно прошелся. Что скажешь?
        - Что скажу? - Георг и раньше-то, на «Варау», видел подбрыки и подначки Ларре, но старался не доводить до свары, а вот теперь котел его терпения переполнился. - Матрос Бройт! Пойти и найти!
        - А если я черного сосуна на свою голову найду?
        - Значит, одним бездельником меньше будет!
        Тут Георг, правду сказать, погорячился. Ларре был славным моряком, только норовистым.
        - Ну, коли я бездельник, то и нечего было со мной связываться, - заявил Ларре и вышел, очень довольный. Не так далеко они ушли от Гердена, он еще успевал вернуться на «Варау» и рассказать капитану Гроссу, чем окончилась экспедиция. Он не рассчитывал, что после такого донесения капитан сгонит с флейта Георга Брюса, но команда могла сделать кое-какие выводы. И не то чтобы матрос ненавидел будущего капитана - просто юноша, которому все слишком легко далось, и не мог нравиться тридцатилетнему моряку, все еще ходившему в простых матросах.
        Время было позднее - но не настолько темна летняя ночь, чтобы человек со зрением морского ястреба дороги не нашел. Правда, походная скатка Ларре пропала вместе повозкой и ослом, но он сыт, не утомлен и может к утру прийти в порт.
        И Ларре действительно шагал по дороге в сторону Гердена не меньше четверти часа - пока не дошел до подозрительного поворота. А там ждал его подарочек - навстречу вышла девица в светлом платье и с распущенными волосами. А на голове у нее был миртовый венок, видный очень отчетливо, как будто освещенный фонарем.
        - Мертвая невеста! - воскликнул Ларре.
        Девушка кивнула и раскинула руки крестом. Это означало: я тебе путь заступила, дальше - ни шагу.
        Венок поблескивал искорками - видать, был из черненого серебра. И так эти искорки заворожили Ларре, что прямо в глазах замельтешили.
        Ларре попятился.
        Про все морские чуда и дива он знал, но так, чтобы столкнуться нос к носу - еще не бывало. Однако парень он был смелый и лучше бы на месте помер, чем показать страх.
        - Ты почему меня не пускаешь, девица? - спросил он. Она вроде бы усмехнулась.
        - Про вас, невест, всякие сказки рассказывают. Если ты по суше бродишь - то, значит, неверного жениха ищешь? Ведь так? Но я не твой жених. Я знаю, тебя зрения лишили… - тут Ларре вдруг вспомнил, что взамен зрения мертвые невесты получают способность ходить по воде и острые когти впридачу; его даже передернуло от мысли о когтях, но он совладал с собой. - Я ни одной девицы не обманул, жениться никому не обещал! Я никого не обидел! Может, все-таки пропустишь?
        - Нет, - ответила она. - Возвращайся в корчму, моряк.
        - Ну, как велишь.
        Очень не хотелось Ларре поворачиваться спиной к мертвой невесте, кто ее разберет - не вцепилась бы в загривок. Но собрался с духом, развернулся и очень бодро зашагал обратно.
        Только Ларре был хитер - не слишком, а в меру. Дорога сделала поворот, и за тем поворотом он остановился. Подождав немного, Ларре прошел чуть назад и выглянул из-за дерева. Мертвой невесты он не увидел. Надо полагать, она остановила его сослепу, убедилась, что он - не жених-предатель, и побрела себе дальше - искать подлеца то ли нюхом, то ли еще как.
        - Жаль красотку, - пробормотал Ларре. - Я бы на такой женился… кабы не покойница, да…
        И он опять развернулся - носом к Гердену.
        Но, видать, не суждено было моряку той ночью дойти до города. Мертвая невеста уже не помешала - зато он услышал стук копыт. Навстречу рысцой ехали двое конных, а может, и больше, не моряцкое это дело - в копытном перестуке разбираться. Ларре решил пропустить всадников - вряд ли мирный и праведный человек ночью по глухим местам верхом шастает, а вот всякая шушера - с превеликой радостью. У него же был при себе хороший нож - так ведь одним матросским ножом от двоих или троих не отобьешься.
        Всадников и впрямь было трое; тот, что впереди, ехал с каретным фонарем на длинной палке, снизу надпиленной, чтобы удобнее упираться в стремя. Они кутались в широкие короткие плащи, что с боков застегиваются на круглые пуговицы. Вместо шляп, положенных благородному сословию, на них были низко натянутые шапочки с назатыльниками, как у моряков. Поэтому Ларре сразу не признал ратсмана Горациуса.
        Горациус Лангейн был потомственным членом герденского магистрата, и умение из всего извлекать деньги уже было у него в крови. Горожане помнили, как он однажды ухитрился сдать монастырские погреба в аренду рыбным торговцам, потому что там прохлада и сквозняк очень способствовали хранению копченой камбалы. Смиренные братья-берианцы понятия не имели, что творилось у них под ногами, пока не понесли укладывать в подвальный склеп очередного покойника. Ларре же сталкивался с ратсманом по такому поводу: его двоюродный брат, матрос с «Железного ястреба», связался с незамужней племянницей Горациуса, из чего однажды произошла грандиозная драка моряков с горожанами; взаимной любви это как-то не способствовало…
        Сопровождали ратсмана люди, неизвестные матросу. С факелом ехал молодой слуга, а рядом с Горациусом, тихонько с ним беседуя, - какой-то урод с седыми космами. Ларре, забравшийся в придорожный куст и присевший на корточки, прислушался.
        - Зеленое пламя - последнее средство, - говорил урод. - Оно и камень возьмет. Там у озера, напротив замка, есть каменный причал - вот его спалим для начала, чтобы эти бездельники одумались… Я так думаю, наш приятель Гидо или вчера, или сегодня привез пару бочек, как я его просил… Ну а если нет…
        - Ты, мастер, плохо знаешь наших моряков.
        - Когда они увидят, как трудится зеленое пламя…
        Что ответил герр Горациус, Ларре уже не услышал. Он только видел, что всадники поворотили на ту самую дорожку, где малыши, посланные за поздней земляникой, нашли перстень.
        Вот теперь уже нужно было бежать в корчму.
        Ларре появился перед Георгом внезапно - как лукавый дух из пивного кувшина.
        - Пока ты, юнкер Брюс, тут прохлаждаешься, я делом занимаюсь, - сообщил он свысока. - Наши старики сидят в замке, а замок того и гляди подожгут.
        - Он же каменный! - удивился корчмарь, сидевший вместе с Георгом.
        - А ты про зеленое пламя слыхал? Которое и камень жрет? Вот его к замку и подпустят.
        Георг посмотрел на Ларре с огромным недоверием. Вроде бы дядюшка Сарво про все чудеса поведал, а вот гляди ж ты - и дядюшка Сарво чего-то не знает!
        - Кому и зачем понадобилось жечь замок? - спросил корчмарь.
        - Наших стариков увезли туда, потому что они подцепили какую-то заморскую хворобу, - объяснил Ларре. - Ну и решил герр Горациус сжечь их с хворобой вместе. Так оно надежнее выйдет!
        Все было чуточку не так, самую чуточку, но уж больно хотелось моряку испугать будущего капитана.
        - А вы, значит, хотите этих болезных найти, увести и спрятать? Чтобы хвороба по всему краю разбежалась?! Ишь! Догадались! Коли эта хвороба такая зловредная, что иначе с ней не справиться, так вам как раз надо всех тут перезаразить? Чтобы не одни ваши старики от нее подохли, но и мы тоже? - корчмарь пришел в ярость. - Женка! Магда! Грета! Петер!
        И, казалось бы, что мог понимать в стратегии и тактике корчмарь, всю жизнь подававший господам пиво и жареное мясо, развлекавший их немудреными беседами? Однако он так ловко распорядился своим войском, на три четверти состоявшим из женщин, что Георга с Ларре не то чтобы загнали, а просто сбросили в погреб. И крышку придавили большим ларем для зерна.
        - Если бы чертова баба не тыкала мне в лицо факелом! - возмущался в полной темноте Ларре. - Если бы старый дурак не притащил эту проклятую оглоблю! Если бы да если бы!..
        Георг молчал. Положение было - хуже некуда. Старикам грозит смерть - непонятно за какие грехи. Дядюшка Сарво с вдовой Менгден и Гансом пропали непонятно куда. И очень может статься, что на рассвете корчмарь соберет односельчан, объяснит им положение дел, и они на сходке решат: нет моряков - нет и беды…
        - Помолчи, сделай милость, - приказал он Ларре.
        - А что будет, если я помолчу? Стены раскроются? Потолок разверзнется? - ядовито спросил Ларре.
        - Будет то, что нас Стелла Марис услышит.
        Ларре и заткнулся. Дивное дело - ему от злости и в голову не пришло, что над моряком главное начальство - Стелла Марис, Звезда Морей. Ее зовут в самый трудный миг. Она - заступница и помощница. Не всем, правда, успевает помочь. Но, поскольку до сезона штормов далеко, ветры дуют умеренные, то, может, забот у нее поменьше, услышит она и выручит из беды?
        - Стелла Марис, Стелла Марис… - позвал Георг. Особой молитвы не требовалось - она ведь и без слов все понимает.
        - Стелла Марис, Стелла Марис, - позвал и Ларре.
        - Прости нас, дураков, что по глупости своей в беду попали, - сказал Георг. А вот Ларре промолчал - неловко ему было в своем упрямстве каяться.
        Не взвился во мраке синий плащ Стеллы Марис, Не зазвучал хрустальный голос. Но несколько погодя раздался стук - вроде бы в стенку.
        - Кто тут? - первым спросил Ларре.
        - Это я, Нелле, - ответил девичий голос. - Хозяин уже лег спать, все угомонились. Сейчас я вас выпущу.
        - Какая Нелле?
        - Хозяйская племянница. Ступайте к окошку. Ставень изнутри закрывается. Отодвиньте его, а я вам руку протяну.
        Пошли на стук, залезли в огромную кучу репы. Узкое окошко было как раз над кучей - через него эту репу и кидали. Георг пробился к стенке и, подняв руки, нашарил ставень. Он был высоковато и запирался на засов. Поди еще, стоя на цыпочках, пошевели этот засов!
        - Темно, как у веницейского мавра в брюхе… - проворчал Ларре. Ему на ногу крепко наделось старое лукошко, и он, стоя на другой ноге, пытался от этой дряни избавиться.
        - Скоро вы там? - спросила Нелле. - Не могу я вас тут ждать до рассвета!
        - Ларре, ступай сюда, ты повыше, - приказал Георг. - Тебе проще с засовом управиться.
        - Не могу, юнкер Брюс, - ответил строптивый Ларре. - Я застрял.
        И тут на Георга накатило упрямство - настоящее морское упрямство, неподдельное, не какое-нибудь сухопутное! Он понял, что должен выкарабкаться сам, чего бы это ни стоило. Стена погреба была довольно корявой, с трухлявыми останками кронштейнов для дощатых полок. Георг подергал найденный кронштейн и, призвав на помощь Стеллу Марис, поставил на него ногу. Придерживался он за стенку одними пальцами, и если бы рухнул в кучу репы - сильно насмешил бы Ларре. Но Стелла Марис где-то в небесах сказала:
        - Давай, моряк, не теряйся!
        Стоя одной ногой на кронштейне, вцепившись левой рукой в оконный край, правой Георг раскачал и дернул засов. Открывавшееся внутрь окно скинуло его вниз, но в погребе стало чуть светлее, и Георг знал, что кронштейн его выдержит.
        Минуты не прошло, как он с помощью Нелле выкарабкался наружу.
        - Эй, юнкер Брюс, эй! - возмутился Ларре. - А я как же?
        - Окно открыто, сам справишься, - ответил Георг.
        Но Ларре был тяжелее фунтов на десять, и кронштейн под его ногой надломился.
        - Отчего ты не хочешь ему помочь? - спросила Нелле, слушая негромкую, но выразительную ругань Ларре.
        - Оттого, что он должен знать свое место, - буркнул Георг. - Я, девушка, не злой, но через два года я стану капитаном «Варау», и если я сейчас с этим вредителем не справлюсь, то он мне всю команду испортит. Скажи лучше, как выбраться на дорогу.
        - Огородами. Я проведу тебя, - ответила Нелле. - И укажу путь на Хазельнут, он тут ближе всего. А потом выведу твоего товарища… хотя, какой он тебе товарищ? Теперь, когда ты его в погребе оставил, вам и здороваться-то будет трудновато.
        - От него вреда больше, чем пользы, - твердо сказал Георг. - Ненадежный он человек.
        И расправил плечи, чтобы девушка видела - перед ней настоящий капитан. Хотя девица из простых, и голова у ее - под серым льняным покрывалом, стянутым в узел на затылке, как у здешних огородниц и скотниц, а не под кружевным чепчиком городской красотки, пусть знает, что такое морской норов.
        - Если каждого ненадежного в шею гнать - останешься ты на «Варау» в гордом одиночестве, молодой капитан. Ты вот из них, из вредных этих, толковых и надежных сделай…
        - Мне нужно вернуться по Герденской дороге и свернуть к замку, - не желая обсуждать свои капитанские заботы, ответил девушке Георг.
        - На что тебе среди ночи проклятый замок?
        - Туда увезли стариков из герденской богадельни. И они в опасности. А отчего это он проклятый?
        - Оттого, что там колдун поселился. Раньше наши парни с вечера уходили рыбачить на Силаданне, теперь боятся. Говорят, даже рыба из озера ушла, а куда - непонятно. Не ходил бы ты туда, моряк, - с некоторым лукавством посоветовала Нелле.
        - Не могу. Там наши старики. Не для того они всю жизнь в вонючем кубрике спали и на штормовом ветру по вантам лазили, чтобы капитаны их в беде оставляли. Стелла Марис такого бы не одобрила.
        - Вовремя ты вспомнил Стеллу Марис… Хорошо, я доведу тебя до Силаданне короткой дорогой. Если колдун ждет незваных гостей - то с герденской дороги, а ты придешь по тропе. Вот и все, что я пока могу для тебя сделать.
        - Не все. Расскажи про колдуна. Может, пойму, на кой ему наши старики сдались.
        - Колдун как колдун… Ты же знаешь, они любят всякие развалины. А от замка только стены остались, крыша давно провалилась. И две башни - туда можно только по галерее попасть, внизу у них даже дверей нет. Там раньше дрова и сено держали, сбрасывали сверху, потом через люки поднимали.
        - Колдун, я так понимаю, в башне засел?
        - Где же еще…
        Девушка шла по тропе так, словно был ясный день и сквозь ветви светило солнышко. Георг, имевший, как большинство моряков, зрение не хуже, чем у морского ястреба, диву давался - он не подозревал, что сухопутные жители земли настолько глазасты.
        - Ты служишь в корчме? - спросил он.
        - И да, и нет. Иногда зовут помочь. И платят, - как-то неохотно ответила Нелле. - А как вышло, что ты путешествуешь даже без котомки?
        - Котомка в повозке старой дуры. А где дура и повозка - понятия не имею.
        Георг подозревал, что дядюшка Сарво вернулся бы в корчму, если б не вдова Менгден. И в том, что пропал Ганс, он тоже винил боцманову подружку. Наверняка что-то мальчишке наплела - он за ней и потащился.
        - Это кто еще такая?
        - Мы впятером шли стариков искать, вещи вез осел, и была с нами баба. Из-за нее весь разлад и вышел, - лаконично объяснил Георг. - Трое пропали вместе с повозкой, двоих в погреб скинули. Ничего себе экспедиция…
        Вину вдовы Менгден он, конечно, преувеличил, но иначе не мог - сказывалась школа дядюшки Сарво.
        - Так это твои люди, капитан? - спросила Нелле. - Те, что на ночь глядя отправились к замку? Тех тоже было трое - пожилой человек в мягких сапогах тюленьей кожи, женщина в туфлях на толстом каблуке и еще один - нога у него чуть больше, чем у женщины.
        - Точно…
        - Плохо это.
        - Ты что-то знаешь о них?
        - Знаю, что прошли по дороге вскоре после того, как проехала там большая телега, груженая бочками.
        - А ты-то что делала в такое время на той дороге? - с великим подозрением полюбопытствовал Георг. - И как смогла разглядеть следы? И кто научил тебя читать следы?
        - Отец был графским егерем, он и научил. Идем…
        Нелле словно бы выбросила в придорожные кусты свою разговорчивость. И до самого озера Силаданне промолчала. А Георг светских бесед не затевал, потому что просто их не любил.
        Силаданне было лесным торфяным озером с черной водой. Георг только слыхал про такие, а видеть - не видел. Странным ему показалось, что на болотистой почве воздвигли каменное строение, но когда он увидел замок - понял, что большого риска уйти под землю тут нет. Замок был невелик, не то, что в Виннидау, где он царил над городом. Если быть совсем честным, то у иного селянина сенной сарай, где запасается корм на три десятка скотов, вровень с этим замком встал бы. Одна из башен, с зубчатым верхом, стояла мертвой черной глыбой. А вторая, островерхая, была обжитой. В ней и на втором, и на третьем ярусе в узких окнах горел свет.
        Замок стоял не вплотную к озеру, а в полусотне шагов. Поскольку Силаданне соединялось протокой с другим таким же озерцом, Межаданне, а то - с третьим, в давние времена жители замка ездили по делам и в гости к соседям на лодках, для чего и был построен каменный причал. Водой доставляли в замок продовольствие и тяжелые грузы, водой же увозили хоронить покойников на хазельнутское кладбище.
        Как раз к причалу и вывела тропа. Причем в последнюю минуту Георг едва не слетел в черную яму под здоровенным выворотнем, в которой стояла вонючая вода. Таких выворотней вокруг озера было немало, и во мраке они сильно смахивали на лезущих из-под земли рогатых болотных чертей.
        - Ну вот, привела я тебя, капитан, - сказала Нелле. - Что делать будешь?
        - В разведку пойду. Где-то же должны быть ворота.
        - Погоди. Кое-что мне тут не нравится.
        Девушка постояла, прислушиваясь. Георг смотрел на нее с неудовольствием: ну, привела, благодарность за это огромная, но шла бы эта красавица скорее прочь. А то - бойся, как бы с ней чего не приключилось…
        И тут во мраке заорал осел. Да так неожиданно, что моряк подпрыгнул.
        - Чтоб тебе! - воскликнул Георг. - Не иначе, наш! Значит, и дядюшка Сарво где-то рядом со своей ведьмой! Надо бы дать им знак…
        - Какой знак?
        - Эх, жаль, дудки у меня с собой нет… А вот что - я морским ястребом закричу. Он и поймет, что этот голос - неспроста. На болотах морские ястребы не водятся.
        И Георг тут же разразился тревожной тонкой трелью «пи-и-и, пи-и-и, пи-и-и…»
        Ответа не было.
        - К нам идут, - сказала Нелле. - И эти шаги мне не нравятся. Если бы это твой дядюшка Сарво был, он бы сперва отозвался…
        Не успел Георг ответить, как шагах в двадцати перед ним возник огонек. Но не простой, а бледно-зеленый. Это горела большая ветка, которую дядюшка Сарво держал над головой.
        Старый боцман большими шагами шел к своему воспитаннику.
        - Дядюшка Сарво! Ну наконец-то! - с этими словами Георг кинулся навстречу боцману, но Нелле ухватила его за руку и удержала.
        - Назад, назад! - приказала она. - Он убьет тебя!
        - Кто? Дядюшка?..
        И тут боцман зарычал.
        Не создала еще природа зверя с таким страшным и грозным рыком. А потом дядюшка Сарво, выставив перед собой ветку, кинулся к Георгу.
        Вроде бы и не был будущий капитан трусом, в любую бурю держался стойко, но зверская рожа, в которую превратилось лицо давнего товарища и наставника, была уж слишком страшна - он окаменел и зажмурился. Два слова гремели в пустой голове: Стелла Марис, Стелла Марис!
        Рык прервался, огненная ветка не коснулась груди Георга, раздался скулеж. Георг открыл глаза и не увидел старого боцмана. Там, где полагалось бы стоять чудовищу, висел в воздухе и таял белый крест. Он был словно из тумана сплетен, он бледнел и выцветал прямо на глазах, а сквозь этот крест виден был съежившийся и отступающий дядюшка Сарво. Ветка в его руке уже не пылала, а чуть тлела.
        Георг протер кулаками глаза. И за эти полтора мгновения дядюшка Сарво исчез.
        - Что это было?.. - шепотом спросил Георг. - Наваждение?
        - Колдун до них дотянулся и заграбастал. Наверно, они на той дорожке встретились, когда он бочки с огнем в замок вез.
        - Огонь в бочках?
        - А что же? Груз как груз. Только бочки нужны особые, изнутри обшитые медью, оттого такие тяжелые…
        - А ты, девушка, откуда знаешь?
        - Я, капитан, много чего знаю.
        - Племянница корчмаря, говоришь?
        - Их было трое? Этот горемыка, женщина и мальчик? - не желая ничего объяснять, спросила Нелле. - Если он их одурманил и приставил свою башню охранять, значит, боится нападения. Значит, тебя с тем парнем боится. Ну-ка, крикни еще раз ястребом. Может, мальчик отзовется. С детьми проще - они могут послушаться приказа, если командовать громко и уверенно.
        Страшновато было Георгу, но показывать страх перед девчонкой - для моряка еще хуже, чем с перепугу штаны намочить. Снова ястребиная трель понеслась над озером. Но теперь уже капитанский помощник был готов и к зеленому огню, и к прочим скверным чудесам. Он вынул большой морской нож, который на новый лад называли кортиком, и выставил перед собой. Не хотелось бы пырять дядюшку Сарво, но, может, вид ножа его вразумит?
        На ястребиный крик отозвались двое - к причалу вышли боцман и Ганс. Оба - с зелеными факелами.
        - Ну, капитан, командуй, - сказала Нелле. - Твой голос для них должен быть - как гром с небес, иначе - что же ты за капитан?
        Ох, каким словом помянул безмолвно чересчур заботливого Гросса Георг… Только тут он понял, что был за Гроссовой спиной, как малое дитя в выложенной одеялами загородке, и командовать даже не приходилось - распоряжения Георга выполнялись беспрекословно, потому что из-за его плеча постоянно выглядывал настоящий хозяин «Варау».
        - Стоять! - гаркнул Георг во всю мощь молодой глотки. - Стоять, кому говорю!
        Но Ганс, словно оглохнув, шел прямо на него, грозя зеленым пламенем, а хитрый дядюшка Сарво подкрадывался сбоку, и на его широкой роже было написано: а как сбросим сейчас в озеро, а в озере найдется, кому с тобой разобраться!
        - Ну? - спросила Нелле. И от ее спокойного голоса у Георга длинные завитые кудри, выпрямившись, встали дыбом.
        - Слушай, ты, старый бес! Нож видишь?! - крикнул он дядюшке Сарво. - Не я, а ты на дно пойдешь с ножом в печенке! Стоять! Это приказ капитана!
        И старый боцман остановился. Видать, в голосе и впрямь капитанская ярость прозвучала. Но Ганс шел к причалу, и зеленый огонь, выставленный вперед, разгорался все ярче.
        - Нелле… я не смогу… - вдруг охрипнув, сказал Георг. - Он же еще мальчишка… Он же мне как братишка был…
        - Я смогу, - ответила девушка. - Другого выхода нет. Не хотела, а придется…
        И она вышла вперед.
        - Стой, дура! - закричал Георг.
        - Ганс! - позвала Нелле. - Ганс, братик! Ганс!
        Дядюшка Сарво, хотя колдун и подменил ему душу, тревогу за мальчика ощутил, и в чистом голосе девушки слышалась ему угроза. Он поспешил на помощь к Гансу - а тот остановился в трех шагах от Нелле и Георга.
        - Ганс, - сказала Нелле. - Смотри на меня. Смотри в глаза! Стелла Марис приказывает тебе вспомнить!
        Ганс окаменел - на несколько мгновений. Брови сдвинулись, рот приоткрылся. Что-то просыпалось в нем - и смуглое лицо вдруг налилось внутренним светом.
        - Я помню, помню! - закричал мальчик, оттолкнул дядюшку Сарво и встал рядом с Нелле.
        - Пойдем, братик Ганс.
        - Пойдем, сестренка Нелле. Что нужно-то?
        - Погоди, девчонка, погоди! - захрипел боцман. - Что это ты с ним сделала? Я убью тебя!
        - Ты уже видел один белый крест. Не родился ни человек, ни зверь, чтобы увидеть его дважды и остаться в живых, - строго ответила Нелле. - Ты можешь спихнуть с шеи хозяина?
        Дядюшка Сарво зарычал, попятился, развернулся и, по-моряцки косолапя, убежал.
        - Не может… - печально сказала Нелле. - Ну вот, Стелла Марис, пришлось мне-таки раскрыться, ты уж меня прости… Ганс, расскажи, что там, в замке, делается.
        - Плохо там, - ответил мальчик. - Но я ничего ведь не знаю… Я только понимаю, что плохо…
        - Как колдун сел вам на шею?
        - Какой колдун?
        - Забери у него, пожалуйста, зеленый огонь, капитан, - попросила Нелле Георга. - Как бы этот подлец через свой огонь до него не добрался. А за тебя я не боюсь - он тебе на шею еще не садился и дорожку к твоему рассудку не протоптал…
        - Странные вещи ты знаешь, корчмарева племянница, - заметил Георг. - Вот уж не думал, что буду слушаться девчонки.
        - Есть у тебя другая возможность спасти эту вашу богадельню?
        Голос девушки был острым и ледяным.
        - Не знаю! - буркнул Георг и забрал у Ганса горящую ветку.
        - Когда дядюшка Сарво с теткой Менгден от вас ушли, я за ними побежал. Думал - он меня послушает, он же мне как родной дядя был… - печально сказал Ганс. - И нагнала нас телега, это я точно помню. И почему-то мы все вместе с ослом пошли за телегой. Я думал, дядюшка Сарво знает, или тетка Менгден, им кучер, может, что-то сказал, а они молчат и молчат… И пришли мы в замок… Потом сидели во дворе, опять молчали… Потом я пошел вдоль стены, там сухие деревца торчали, выбрал одно, сломал… Потом я с ним подошел к башне, и мне в окошко выкинули огонь… И тогда уже я пошел защищать замок!
        - А кто велел? - чуть ли не хором спросили Георг и Нелле.
        - Я не знаю!
        - И много у замка таких защитников?
        - Не знаю… Наверно, много… - Ганс вздохнул.
        - А я думаю, нет, - сказал Георг. - Иначе зачем бы колдуну хватать на дороге первых встречных, лишать их соображения и гнать в замок? Ганс, что ты запомнил еще? Где замковые ворота? Как к ним подойти? Где входы в башни?
        - Ты вздумал в одиночку штурмовать замок, капитан? - спросила удивленная Нелле.
        - Я вернусь туда с этой веткой. Может, старый дурень Сарво и не поймет, что это уже не Ганс. Там не такой уж сильный гарнизон, девушка. А меня обучали абордажному бою. Руки у меня сильные и пальцы цепкие. Уж в окошко второго яруса я легко залезу!
        - И где же твоя абордажная сабля? - ехидно спросила Нелле.
        Георг задумался. Сабли не было… И товарища, чтобы прикрыл спину, не было. Ларре - пустое место, моряк опытный, но - пустое место…
        А меж тем Ларре исхитрился выбраться из погреба. Как - и сам не понял.
        Он стоял на заднем дворе корчмы и думал - что же теперь делать? Он пытался понять, как так вышло, что у юнкера Брюса кончилось терпение. И пытался представить, что же будет, когда Георг доложит о провале экспедиции капитану Гроссу. Ничего хорошего в голову не лезло, а одни только пакости: Гросс мог вступиться за любимчика и зубодробительными методами, а сдачи капитану давать не смей!
        Следовало что-то предпринять - пока Георг и впрямь не показал зубки. В том, что он не станет незатейливо ябедничать, Ларре не сомневался. Но если он просто не ответит на расспросы Гросса - уже будет достаточно плохо. Старый зануда возьмется за Ларре всерьез. Найдет, чего припомнить. И придется списываться с «Варау» на берег. Причем в Аннерглиме, а это не такой знаменитый порт, чтобы там суда бортами терлись. Значит, уговаривайся, чтобы добрые люди довезли до Виннидау, а когда еще такие люди найдутся…
        Помянув хорошим матросским словом некстати взбрыкнувшего Георга, он вдруг ощутил страшную обиду: все получилось неправильно, не он бросил сосунка, а сосунок бросил его, совершенно не беспокоясь, что с ним будет дальше. И этот дуралей отправился в одиночку на помощь старикам! (В том, что Георг не сидит в придорожных кустах, мотая сопли на кулак, Ларре был уверен).
        Оставалось одно - двигаться к замку. Сперва четверть часа до поворота, потом неведомо сколько до озера Силаданне. А на повороте, чего доброго, ждет мертвая невеста с когтями… Вспомнил ее Ларре - и мороз по коже, и мурашки по спине величиной с рыжих тараканов.
        Он не шел к повороту, а крался по обочине, при каждом шорохе опускаясь на корточки. Кто его знает, кто там в лесу шебуршит, не моряцкое дело - в сухопутной живности разбираться. Может, кабаниха с кабанятами, а может, мертвая невеста, чьи повадки загадочны и подозрительны.
        Когда сквозь опушечную поросль Ларре увидел висящие в ночном небе четыре длинных и узких окна, два повыше, два пониже, он остановился, как вкопанный. Моряк не сразу сообразил, что это и есть замковая башня.
        Где тут бродит Георг - было совершенно непонятно. На всякий случай Ларре достал из ножен свой длинный нож. И предался сомнениям. Можно было дать знать о себе хотя бы криком морской птицы. Георг бы сообразил, кто это орет в кустах. Но, с другой стороны, не хотелось показывать себя тем, кто первый идет на уступки. С третьей стороны, может, Георг уже как-то пробрался в замок, и нелепые крики вспугнут стражу. Была и четвертая сторона - если не обозначить свое присутствие, будущий капитан навеки запомнит, что посланный с ним помощник все самое опасное переждал в погребе на куче гнилой репы. Даже если сам из гордости не скажет об этом Гроссу ни слова - дядюшка Сарво разболтает, поболтать он любит… но куда же он подевался с ослом и теткой?.. Не в Герден же сгоряча побежал?..
        Где дядюшка Сарво с вдовой Менгден - он узнал ровно минуту спустя после того, как прокричал по-чаячьи. И, надо отдать ему должное, Ларре не остолбенел при виде искаженных ненавистью рож да зеленых огней, а сразу кинулся наутек. Он бежал молча, чуть не сверзился в озеро и выскочил к причалу. У причала он увидел еще одно чудище с зеленым огнем, рядом с ним - мертвую невесту в светлом платье…
        Тут-то Ларре и заорал.
        Ему оставалось одно - выскочить на причал, а с причала длинным прыжком - в черную воду.
        Вода была мерзкая и какая-то густая, словно слабенький овсяный киселек. Ларре вынырнул и поплыл к противоположному берегу. Его провожал звонкий хохот. Вдруг хохот прервался. Ларре услышал рычание, женский вопль, дикий крик дядюшки Сарво. Пловец обернулся. Он мало что мог разобрать - метались у причала три зеленых огня да непонятно чьи тени, но вот слетевший с башни изумрудный шар в три обхвата он разглядел прекрасно. Шар быстро опустился на камни причала - и камни вспыхнули. Это было совсем диковинно.
        Однако страх не совсем лишил Ларре рассудка. Он вспомнил, откуда знает про зеленый огонь. Он вспомнил ратсмана Горациуса Лангейна. И еще вспомнил, что не рассказал Георгу важную вещь: ратсман-то со слугой и седовласым уродом, похоже, сидят сейчас в замке, и не он ли, приятель зловредного Горациуса, и есть тот самый страшный колдун? Правда, память проснулась ровно посередине Силаданне, и пришлось выбирать, куда плыть. Ларре поддался доводам рассудка и выбрал противоположный берег.
        Он выбрался в крошечной бухте и, вылезая, ухватился за ствол березки. Но березку подгрыз бобер, деревце надломилось, и моряк снова шлепнулся в воду. Все это было для него как-то позорно - и бегство, и береза проклятая! Хорошо хоть, он не потерял впопыхах ножа. Сунув его в ножны, Ларре вооружился березой и пошел берегом к Георгу. Кто бы там ни махал зелеными огнями - нужно сказать про ратсмана Горациуса. И тогда - убираться прочь?.. А старики?..
        Пока Ларре ломал голову и пробирался на свет, Георг пытался договориться с дядюшкой Сарво. Старый боцман, казалось, уже что-то начинал понимать, но вдова Менгден издавала даже не рык, а скрежет, и он снова оскаливался, ворча, как цепной пес. А та, что стояла рядом с Георгом, была уже Ларре знакома…
        - Юнкер Брюс, - позвал Ларре, слишком близко не подходя. - Юнкер Брюс, осторожно! С тобой - мертвая невеста.
        - Это Нелле, - не оборачиваясь, ответил Георг. - У тебя, матрос, прискорбные видения.
        - Это мертвая невеста, - настаивал Ларре. - Вот пусть она покрывало скинет.
        - Да хоть капридифолия! Лишь бы помогла стариков выручить.
        - Капридифолия?.. - почти осмысленно повторил дядюшка Сарво. И тут же схлопотал тычок от вдовы Менгден.
        Но чудо совершилось - боцман обрел соображение!
        - Кыш, дура, кыш! - прикрикнул он на давнюю подружку. - Ларре, ты, что ли?
        - Он самый, - ответил Георг. - Ну, бес тебя загреби, Ларре… Хорошо, что пришел!
        И Ларре, чуть ли не впервые в жизни, ощутил стыд. Он думал, что Георг станет дуться и капризничать, но тот принял его, словно ничего не случилось.
        - У меня полные сапоги воды, - сказал он брюзгливо. - Сейчас вылью и, значит, буду готов… А ты держись от мертвой невесты подальше!
        - Перестань, матрос Бройт. Посмотри - когтей нет, глаза у нее обычные…
        Для наглядности Георг осветил девушку зеленым огнем. И точно - когтей Ларре не увидел. Смутившись, он сел наземь, стянул сапоги и вылил воду из правого. Но когда взялся за левый - тот исчез. То есть, только что был - и вот нет его!
        - Что за нечисть тут шалит? - сердито спросил он и с большим подозрением посмотрел на Нелле.
        Девушка опустилась на корточки и протянула руку к кусту малины.
        - Выходи, не бойся, - сказала она. - Мы знаем, что ты без шалостей не можешь. Выходи, шкодное племя, прошу именем Стеллы Марис…
        То, что осторожно выбралось из куста, было ростом с большую крысу, имело пушистый хвост и почти человеческое личико.
        - Утти! - воскликнул дядюшка Сарво. И тут вдова Менгден, ненадолго притихшая, с диким воплем кинулась на малыша.
        Боцман подножкой повалил ее, сел ей на спину и отнял зеленый факел.
        - Сбылась твоя мечта, красотка! - ухмыльнулся он. - Вот ты и лежишь подо мной, вот ты и узнала мою тяжесть!
        - Теперь тебе придется на ней жениться, - сказала Нелле. - После таких твоих слов. Так что она своего добилась. Рассказывай, утти, что там, в замке, творится. Ведь тебя для того послали, чтобы ты нас нашел. Только сперва отдай матросу сапог.
        Не успела она попросить, как сапог уже лежал на видном месте.
        - Мы с флейта «Боевой трубач», - начал Утти. - Мы глупость сделали - носовую фигуру подгрызли. Думали, будет смешно, когда трубач свою трубу потеряет, а вышло не очень…
        - Да уж, - согласился дядюшка Сарво, - с интересом глядя на утти. - А ты, девица, кто такая? Отчего он к тебе вышел? Или она? Кто его, шкодливое племя, разберет!
        - Потом объясню, - сказала Нелле. - Так что же дальше было на «Боевом трубаче»?
        - То и было, что позвали знатока, он судно заклял от нас на одиннадцать лет, - печально сказал утти. - А куда нам деваться? На других кораблях свои шкодники… Вот мы и сошли на берег в Герденской гавани…
        Георг и Ларре смотрели не на утти, хотя когда еще доведется увидеть такое диво, а на Нелле. Георг почти верил ей, а Ларре - не очень. Уж слишком она была похожа на ту, что велела ему возвращаться к Георгу в корчму.
        - А потом попросили приюта в богадельне? - расспрашивала Нелле. - Не побоялись?
        - Так там же - свои. Я вот у Анса Ансена как-то огниво стянул, взамен подложил прокуренную трубку Уве Брандена. Ох, он ругался! Так мы пришли потихоньку и первым делом шкоду учинили - чулки у стряпухи Греты унесли и Фрицу Альтшулеру под одеяло подложили. Сколько смеху было! Потом мы в кувшин с пивом морковку бросили. Тогда они догадались, Харро Липман первым сказал: утти, это вы, что ли? Вот и стали жить вместе, и уговор заключили, мы больших шкод не делаем, а они нас не выдают. Ведь нас можно тронуть, только если наши моряки позволяют, как это вышло на «Боевом трубаче»…
        - Точно, - подтвердил дядюшка Сарво. - Это - вековое правило. Им обычно капитан обещает, что никто их не тронет, а в богадельне за старшего - Матти Ундесен. Он, поди, и совершил уговор.
        Утти подтвердил - так и было.
        - А потом пришел мастер Румпрехт и стал просить, чтобы нас ему уступили. И какой-то знатный господин из самого магистрата пришел наших моряков уговаривать, ругался, грозился, приказал, чтобы им пива не давали больше и хлебное довольствие вдвое урезали. Мы их пожалели и ушли жить к городской стене, к новой башне. Думали - уйдем, и им пиво вернут. А нас от башни мастер Румпрехт прогнал, мы опять в богадельню… И вот тогда ночью наших моряков увезли. Мастер Румпрехт думал, мы останемся, а они взяли нас с собой. Ведь нам большая беда грозила, правда? - спросил утти.
        - Да, малыш, большая. Как же вы ехали?
        - В одеялах и тюфяках. Это морякам позволили взять с собой. Но потом мастер Румпрехт и Гидо Шнаффиус догадались, что мы приехали. Шнаффиус - он хозяин замка, - объяснил утти. - Он хотел договориться с моряками, но они нас не отдали. И тогда нас всех четыре дня назад бросили в нижний зал башни - тот, откуда без трапа или веревок человеку не выбраться. И Шнаффиус сказал, что не будет кормить… и не кормит
        - И женщины там с ними?
        - Да, обе - кастелянша и стряпуха. Только стряпать не из чего, это плохо…
        - Как же они?! - вмешался дядюшка Сарво.
        - Мы им из кладовой орехи и овсяные галеты носим. Мы же маленькие, мы пролезаем. И к тому же это - шкода…
        - Значит, колдун их измором взять решил, - сказала Нелле. - А как вы догадались выйти из замка?
        - Анс Ансен сказал: за нами обязательно придут наши. Может, опоздают, но рано или поздно придут. И мы ждали… все вместе… А потом Шнаффиус привез зеленый огонь, и мы поняли - что-то будет. Мы сторожили на южной стене и увидели, что вы все-таки пришли. И я спустился вниз.
        - Ну, капитан, теперь командуй, - велела Нелле. - Ты все необходимое узнал.
        - Не все, - возразил Георг. - Главное непонятно. Утти, ты можешь нас провести в замок? Таким путем, каким человеку пройти сподручно?
        Вдова Менгден зарычала.
        - Крепко же в ней эта дрянь засела, - заметил дядюшка Сарво. - Что с дурой делать будем?
        Георг задумался. Пришла ему в голову мысль - но показалась глупой. Он покосился на Ларре и обнаружил, что матрос не сводит глаз с Нелле. Тут уж было не до мудрости!
        - Вот что. Когда у нее огонь отняли, она уже не страшна. Мы сейчас отпустим ее - пусть бежит к новому хозяину. А за ней по пятам - мы. Она и укажет, где там ворота или хоть пролом в стене, - решил Георг.
        Сборы были короткими - Ларре натянул второй сапог, дядюшка Сарво достал нож, Гансу дали березовый ствол - хоть какое оружие. Тут оказалось, что и Нелле с пустыми руками не ходит - в складках светлой льняной юбки, какие сельчанки надевают на сенокос, был и у нее клинок.
        Девушка подхватила подол юбки, собрала в горсть, заткнула за пояс, словно собиралась полоть огород. Получилось вроде матросского гамака, и туда она посадила утти.
        - Мы быстро побежим, так чтоб ты, малыш, не отстал, - объяснила она. А Георг увидел ножки в белых чулках и туфельках на дюймовом каблучке, ножки с прекраснейшем в мире изгибом ступни. Но было не до красоты - вдова Менгден, получив для ускорения пинок от боцмана, во весь дух понеслась к замку.
        Ларре, Георг и Ганс кинулись вдогонку. Нелле за ними - она протянула руку дядюшка Сарво, чтобы он не отставал. Боцман в последний раз бегал лет сорок пять назад, если не больше, и когда девушка дотащила его до замковой стены, совсем запыхался. По дороге он потерял ветку с зеленым огнем, отнятую у вдовы Менгден.
        Навстречу морякам выскочили на крыльцо ратсман Горациус в обычном своем черном костюме, в каком принято ходить на заседания магистрата, и седой урод в штанах глейфуртского сапожника и в накидке, размалеванной тайными и зловредными знаками, желтым по черному. Оба были вооружены пистолетами.
        Но пистолет - это всего один выстрел.
        Георга учили абордажному бою, а Ларре в таком бою дважды побывал. Так что он уклонился от пули, кинулся вперед, сдернул ратсмана с крыльца и повалил его без всякой жалости.
        Седой урод, носивший гордое имя Румпрехт, сделал два выстрела и оба раза промахнулся. Но из окна башни вылетел шар зеленого огня - ему на помощь. Неизвестно, как бы он распорядился этим огнем, если бы не маленький Ганс. Он так ткнул своей березовой дубиной в бок седого урода, что тот не подставил под пламя руки в сверкающих рыжих перчатках, не иначе - из меди, а позволил шару лечь на траву и сам повалился сверху. Тут-то он и взвыл.
        Бой в замковом дворе получился таким коротким, что дядюшка Сарво даже обиделся, - что про столь моментальное сражение рассказывать в кубрике? Налетели, победили… Но впереди было жилище колдуна Шнаффиуса.
        - Тут уж я пойду вперед, - сказала Нелле. - Этого подлеца не для того Стелла Марис тридцать лет назад пощадила, чтобы он опять пакостить принялся. А ведь клялся, что будет жить в замке единственно для того, чтобы собирать лечебные болотные травы. Ну, кончилось терпение у Звезды Морей…
        И тут на Георга накатило озарение - ярче и пронзительнее колдовского зеленого огня.
        - Ты - Стелла Марис?! Мы звали - ты пришла?!
        Нелле улыбнулась.
        - Показывай, малыш, где его логово! - велела она и без всяких объяснений побежала к каменной лестнице, ведущей на полуразрушенную галерею.
        - Ишь ты… - прошептал Ларре, глядя, как ловко она пробирается на немалой высоте по разломанному настилу. - Только покойники такую смелость имеют. Мертвая невеста, помяните мое слово.
        - Нет, - ответил Георг и поднял ветку с зеленым огнем повыше, чтобы осветить ей путь.
        Девушка вошла в башню. Ровно через миг окна нижнего яруса выбросили два пучка ослепительно белого света. А потом выглянула Нелле.
        - Поднимайтесь! - позвала она. - Все в порядке!
        - Что с колдуном? - спросил дядюшка Сарво.
        - Волей и силой Стеллы Марис он стал тем, кем она хотела бы его видеть, - слабым и смиренным.
        Голос был уже не звонкий девичий, а звучный и властный.
        - А моя дура? Она там? - осведомился дядюшка Сарво.
        - Сидит за печкой. Думаю, к утру опомнится.
        Моряки, привычные лазить по вантам, без затруднений добрались до башни, хотя и вели с собой ратсмана с его скверным приятелем.
        Колдун оказался маленьким лысоватым старичком, с простецкой лопоухой физиономией - нос репкой, щечки в круглом яблочном румянце. Он сидел на полу и испуганно таращился на Нелле. Там же был слуга ратсмана Кристоф - стоял рядом с колдуном, словно бы охраняя, но по роже, по разинутому рту и неподвижному взгляду, было видно - обеспамятел надолго.
        - Хорошо бы этакое сокровище спрятать понадежнее - скажем, закопать в яме глубиной в шесть локтей, - предложил боцман. - Или на дно определить, прицепив к ногам для верности ядро.
        - Он был знатным травником, - ответила Нелле. - Только его основательно сбили с пути. Сейчас, когда белый крест его скверной силы лишил, он опомнится, опять возьмет короб и пойдет по болотам за кореньями. И будет ходить, пока не искупит все зло, что за тридцать лет людям причинил.
        - А где наши? - спросил Георг.
        - А внизу. Вот, видишь люк в полу? Так надо его открыть и кому-то туда спуститься. Жаль, лестницы нет, придется стариков поднимать на веревке. Ну, а утти уж как-нибудь сами выберутся.
        И намучались же моряки, вытаскивая оголодавшую, но бодрую и стойкую свою богадельню! И старого Анса Ансена, и одноглазого Фрица Альтшурера, а больше всего намаялись с женщинами и Петером-толстяком.
        - Нам не привыкать! - отвечал на расспросы Фриц. - Мы - старые морские ястребы! Ну, поголодали, так ведь моряка в строгости держать надо! Чтобы не баловался!
        - А мы-то совсем безвинно пострадали, - заметила кастелянша Фике. - Эти старые чудаки связались с утти, а расхлебывать - нам!
        - Так скучно же! Вот этот бестолковый болотный сыч который год попугая обещал! И где тот попугай? - бурчливо полюбопытствовал Матти Ундесен, тыча корявым пальцем в дядюшку Сарво. - Ну, хоть этих приютили, все ж таки веселее…
        - Веселее некуда! - перебила его кастелянша Фике. - Но вот что, Сарво, я тебе скажу - дураком ты будешь, если на старости лет возьмешь за себя вдову Менгден! В богадельне кормежка попроще, да зато все друг за дружку горой стоят. Юнкер Брюс, Гросс тебя поставил за старшего? Ну так поговори с этим подлецом, пока он не придумал какого-нибудь вранья!
        - Да, Брюс, поговори с ним! - поддержали старые моряки. - Пусть он тебе скажет, почему эту кашу заварил! А тогда уж вы с Гроссом пойдете в магистрат, от нас ратсманы отмахнутся, а от вас и от господ арматоров - не посмеют!
        Ларре нахмурился - очень ему не нравилось, что Георга признали равным Гроссу.
        Ратсман Горациус и седой урод не очень-то хотели отвечать на расспросы, но Георгу посоветовали пригрозить гневом бургомистра, который, так уж вышло, был женат на девице из рода капитанов Брюсов. Это подействовало - невзирая на шипение, выкрики и даже плевки урода ратсман заговорил.
        - Эта проклятая богадельня стоит чуть ли не посреди города, и арматоры ее берегут и защищают, словно болезное дитя! А дом-то замечательный - на что старикам такой домище? - тут голос Горациуса даже стал жалобным. - Я хотел у них дом выкупить, а стариков перевезти за город, поставить для них в Каннау хорошенькие маленькие домики, так арматоры цену заломили! Ну, думаю, раз так - вы мне этот дом отдадите за бесценок! Думал, думал, как бы это сделать, и тут ко мне приехал из Хазелнута алхимический магистр герр Румпрехт. И сам первый заговорил про богадельню. Он сказал, что в этом деле и у него есть свой интерес… и денег обещал, чтобы я выкупил дом у арматоров…
        - А ему-то что требовалось? - спросил Георг.
        - Он средство для полетов хотел…
        - Молчи! - крикнул Румпрехт. - Не то пожалеешь!
        - Помолчи, помолчи… - ехидно посоветовал ратсману дядюшка Сарво. - То-то Стелла Марис порадуется. То-то она за тебя словечко там, наверху, замолвит, когда соберешься помирать! Забирай с собой эту гадость, забирай…
        - Средство для полетов! - решительно воскликнул ратсман. - Туда идут селезенка летучей мыши, это, как его… порошок из когтей морского ястреба… когти мне парни с «Девы востока» привезли… еще что-то…
        - И кровь утти, - добавила Нелле. - Все прочее добыть несложно, а кровь утти - такая диковинка, что ни за какие деньги не купишь. Румпрехт, куда это ты лететь собрался?
        Ответа не было. Зато опять загалдели старые моряки, грозясь утопить алхимика, спустить с него шкуру, повесить на рее, накормить ядовитым плавунцом - и все сразу.
        Нелле отходила к двери, ведущей на галерею, и смотрела при этом на всех старых моряков поочередно, словно бы прощалась с ними. Но ее взгляд не понравился Ларре. Какой-то он был чересчур пытливый, что ли… Опять же, моряку хотелось явить перед всеми свою отвагу, а в особенности - перед Георгом Брюсом. И нашел он-таки способ показать будущему капитану, что тот ни в людях, ни в покойниках не разбирается. Вдоль стенки, размалеванной знаками и надписями, за спинами моряков, прокрался он, оказался рядом с Нелле - и вдруг сорвал с нее покрывало.
        Тут-то все и увидели на светлых волосах девушки сияющий миртовый венок!
        - Мертвая невеста! - воскликнула стряпуха Грета.
        - Ну и дурак же ты, матрос Бройт, - сказала девушка и пропала.
        - Это же Стелла Марис! Это она к нам приходила! - закричал Георг и кинулся за Нелле.
        - Сестричка моя, сестричка! - закричал и Ганс.
        Вдвоем они выскочили на галерею. Девушка уже сбегала по лестнице вниз.
        Она собрала юбку так, как деревенская птичница, собирающая в подол куриные и гусиные яйца.
        - Ну-ка, сюда, малыши, - сказала она. - Я знаю, где вы спрячетесь на одиннадцать лет, если будете умны…
        Утти, числом восемь, с трудом поместились в подоле. И Нелле пошла прочь с замкового двора, обернувшись всего один раз - чтобы сказать Гансу:
        - Оставайся тут, братик. Твоя-то судьба уже решена. Это будет прекрасная судьба, вот увидишь! Стелла Марис еще порадуется, глядя на тебя, когда ты взойдешь на борт в капитанской кирасе и с новеньким патентом на капитанский чин.
        Ганс остановился, но Георг побежал следом и нагнал девушку уже на тропе.
        - Это ты, Стелла Марис, Звезда Морей? Это ты пришла к морякам на выручку? - спросил он.
        - Нет, молодой капитан, я не Стелла Марис, - ответила она. - А что, ты бы хотел увидеть Звезду Морей?
        - Говорят, если она сама благословит моряка, его морское дно не примет, в любой шторм волны на берег вынесут.
        Тут рядом с Георгом оказался Ганс.
        - Ты расскажи ему, сестричка Нелле, - попросил мальчик. - Ты не знаешь его, а я знаю! Ему можно!
        - Ступай, Ганс, и забудь все, что вспомнил по слову Стеллы…
        - Нет, сестричка, нет, я не хочу забывать… Я никому не скажу, вот чем хочешь поклянусь, никому - ни слова!..
        Георг смотрел на девушку - так, словно желал запомнить навеки ее лицо. И, видать, Нелле пожалела его - хотя вовсе не походила на девиц, склонных к излишней жалости. Или взгляды встретились - и на секунду приоткрылось перед ней будущее…
        - Хорошо, молодой капитан, - сказала она. - Есть такой тайный уговор со Стеллой Марис. Если вдова моряка попала в беду и ей нечем кормить детей, она приводит их ночью на морской берег и говорит: Стелла Марис, ты мать и я мать, возьми моих ради своего материнства! И тут нужно рассказать всю правду - Стелла Марис не любит вранья. Скажем, женщина приводит детей и говорит: Стелла Марис, я понравилась неплохому человеку, он готов взять меня с двумя младшими, которые скоро к нему привыкнут и станут звать отцом, но старшую дочь он, кажется, невзлюбил, и из-за нее у меня с тем человеком будут ссоры, если только он вообще решится со мной повенчаться; Стелла Марис, пусть хоть у маленьких будет отец! Это печальная правда, но - правда, и если Стелла Марис принимает решение - то на берег набегает белый вал. А когда он откатывается - старшей дочери уже нет.
        - И что же с ней дальше?..
        - Она растет вместе с другими детьми Стеллы Марис, вырастает и становится помощницей. Если ты увидишь на дорогах одинокую девушку в покрывале «серой сестры», или в клетчатой юбке горянки, или даже в мужском наряде - не смейся над ее одиночеством и не пытайся даже прикоснуться к ней - может быть, ее послала Стелла Марис к кому-то на помощь.
        - И это как - навсегда? - спросил Георг.
        - Зачем же - навсегда? Если такая девушка полюбит моряка, то Стелла Марис дает ей приданое и отпускает ее. А ее миртовый венок уплывает по волнам. Может быть и такое - старая мать придет на берег и скажет: Стелла Марис, я осталась совсем одна, будь милосердна, отпусти мое дитя! И тут тоже нужна вся правда… чаще всего Стелла Марис детей не отпускает…
        - Почему?
        - Потому что… Она строгая, Стелла Марис, и если мать вспоминает о детях только потому, что на старости лет хочет сесть им на шею!.. - тут Нелле помолчала, справляясь со вскипевшим возмущением. - Если она все эти годы не любила, не помнила свое дитя… если просит не ради любви…
        - Но ведь Стелла Марис милосердна! - сердито перебил Георг.
        - Милосердна. Белый вал может вынести на берег кошелек. Там ровно столько денег, чтобы внести вступительную плату в приют «серых сестер». И это - все. Я сама несколько раз собирала такой кошелек и укладывала его на язычок волны… жалко было старушек, но слово Стеллы Марис - закон…
        - Но почему никто из моряков про все это не знает?
        - Потому что это женский уговор со Стеллой Марис. Понимаешь? Женский. Я, наверно, плохо сделала, что рассказала тебе, но ты так смотрел…
        - Но как же мальчики?
        - Мальчики… Да вот Ганс, ты его спроси. Он ведь тоже из наших маленьких братцев.
        - Не может быть. Его на «Варау» при мне родная мать привела, - возразил Георг. - Я ее своими глазами видел.
        - Это Стелла Марис меня привела, - признался Ганс. - Она знала про уговор с арматором. А моя мама… моя, ну… ну, я не знаю… когда Стелла Марис вела меня за руку к «Варау», я уже не помнил про наш берег, я только понимал - мама вернулась… я шел с ней, как маленький… а она мне рассказывала про «Варау», и что мне уже скоро четырнадцать… и что я буду каждый год возвращаться в Виннидау…
        - Твоя мама долго бедствовала, но сейчас она живет хорошо и счастлива в замужестве. Но ты не ищи ее и ни в чем ее не вини… - Нелле вздохнула. - Ну, теперь ты, молодой капитан, все знаешь. Стелла Марис услышала, как ее зовут ваши старики, и послала на помощь меня. А я на герденской дороге повстречала вас, только вы меня не заметили. Я шла за вами, слушала, как ты беседуешь с дядюшкой Сарво, и поняла, что вы тоже отправились выручать стариков.
        Но я не могла додуматься, что вы в вейкенской корчме разругаетесь. Когда дядюшка Сарво, госпожа Менгден, и ты, Ганс, выскочили, я как раз толковала с косарями, которых нанимали косить на лесных лугах возле Силаданне. Они много чего рассказали о повадках колдуна - да и том, что у него есть в Хазелнуте приятель, Румпрехт Свенс, тоже. Поэтому я не сразу пошла за беглецами, а когда добежала до поворота - увидела на дороге только их следы. Мне стало ясно, что ты, молодой капитан, временно потерял троих товарищей, и когда матрос Бройт попытался сбежать, я его воротила…
        - Он не пытался сбежать. Он просто пошел искать дядюшку Сарво, вдову Менгден и Ганса, - сказал на это Георг. - Он славный матрос, он меня в беде не бросил… ну, в общем, он - МОЙ матрос, МНЕ с ним разбираться… и я через два года буду его капитаном…
        - Да, ты будешь хорошим капитаном, - согласилась девушка. - А теперь мне надо уходить. Стелла Марис ждет… я уже позвала ее…
        - Куда?!. Куда уходить?!.
        - В море. Куда же еще? К Звезде Морей. На тот берег за седьмой мелью, где живут спасенные…
        - Я тут, - раздался женский голос.
        Стелла Марис вышла из-за дерева - такая, какой являлась обыкновенно морякам, босая и в длинном синем плаще.
        - Матушка, я все выполнила, я дважды соткала твой белый крест, но иначе бы не справилась, и я прошу за этих вот… - Нелле выпустила из подола восемь утти. - Нельзя ли нам шкодников этих приютить? Они ведь действительно могут на суше попасть в беду.
        Утти сбились в стайку и испуганно глядели то на Нелле, свою заступницу, то на женщину в синем плаще.
        - На чьей вы стороне? - спросила их Стелла Марис.
        - Да как сказать… Шкодим вот потихоньку. Большого зла не творим, так что, значит, вроде не на его стороне. Но и большого добра не творим, - смущенно ответил один из утти. - А бывает, что и помогаем, если приходит срок помогать… Как людишки, то есть… так вот и живем… как они - так и мы…
        Шкодливое племя с надеждой уставилось на Стеллу Марис - коли она покровительствует людишкам со всеми их причудами и недостатками, то, может, и тех, кто под палубой, пожалеет?
        - Это ты правду сказал, - согласилась она. - Хорошо, Нелле, я их забираю. Идем, милая.
        И тут заговорил Георг.
        Всякий, увидевший Стеллу Марис, может ее о чем-то попросить, но Георг совершенно забыл о всех своих мечтах и желаниях.
        - Нелле! - сказал он. - Неужели мы больше не увидимся, Нелле? Так не должно быть!
        Там, где только что стояли Стелла Марис, Нелле и прижавшиеся к ногам девушки утти, явилась пенная морская волна - может статься, лишь морок, видимость, явление из иного мира. Волна отхлынула неведомо куда - и на тропе остались только Ганс и Георг.
        - Ганс, что же ты молчал? Почему не удержал ее? - в отчаянии спросил Георг.
        - Кого, юнкер Брюс? Разве тут кто-то был? - спросил удивленный Ганс.
        Георг повесил голову. И тут явилась еще одна волна. Не бурная пенистая, а легонькая, золотисто-зеленоватая, с рябинкой, испускавшая свет.
        И она положила к ногам молодого капитана серебряную миртовую ветку.
        Рига
        2012
        Монах и кошка
        Кайдан
        Часть первая
        Темным зимним вечером накануне последнего дня двенадцатой луны направлялась по извилистой и почти неразличимой в сугробах дороге вверх, к горному монастырю, небольшая процессия - слишком скромная для знатного паломника, но при том достаточно нарядная. Да и кто бы собрался в такую скверную погоду навещать столь отдаленный от столицы монастырь?
        Впереди ехали на сытых лошадях вооруженные и тепло одетые кэраи, за ними носильщики, скользя и оступаясь, тащили небольшие носилки. Замыкали это шествие двое всадников - один совсем еще юный, другой раза в два постарше. Первый был молодой господин, Минамото Юкинари, второй - старший кэрай, возглавлявший его свиту, любимец старого господина - Кэнске.
        Холодный ветер задувал в широкие рукава одежд, и хотя были они подбиты ватой, как положено в это время года, но тело пронизывал нестерпимый холод.
        Однако юноша и старший кэрай, как видно, больше заботились не о себе, а о тех, кто ехал в носилках. Всякий раз, как носильщик спотыкался, молодой господин в испуге порывался сам ухватиться за украшенные резьбой ручки, но Кэнске деликатно отстранял его и сам поддерживал сверху раскачивавшийся кузов.
        - Скоро он будет, этот монастырь? - сердито спросил юноша. - Уже ночь наступила, а мы все взбираемся вверх да вверх! Что же он, на облаке построен, твой монастырь?
        - Я узнаю кривую сосну на повороте, - ответил кэрай. - Теперь уже совсем близко. Не больше половины ри. Берегитесь, господин!
        Но Минамото Юкинари не уберегся - огромный ком снега свалился с ветки прямо за воротник его роскошного наряда. Юношу прямо передернуло, а испуганный конь под ним метнулся в сторону от тропы.
        Ежась и поводя плечами, между которыми протекла струйка талой воды, Юкинари сладил с конем и подъехал к самым носилкам.
        - Ведь ничего не случится, если я чуть приоткрою занавеску? спросил он у Кэнске. - Вряд ли в маленькую щелку так уж сильно надует…
        - Не стоит так волноваться, молодой господин, - усмехнулся кэрай. - Здоровью вашего сокровища ровно ничего не угрожает.
        Минамото Юкинари заглянул в носилки.
        Там, закутанная по уши в тяжелые многослойные одежды, сидела девушка лет четырнадцати. Подол верхнего платья она накинула на голову и видны были только губы и самый кончик носа.
        - Как ты там, Норико? - грубовато спросил юноша. - Не замерзла?
        - Не стоит молодому господину обо мне беспокоиться, - выглядывая из-под края платья, ответила девочка. - Я же выросла на побережье и не боюсь холодного ветра!
        - А как себя чувствует госпожа кошка?
        - Госпожа кошка пригрелась и спит. Я держу ее под складками рукавов… показать молодому господину?
        - Не надо, Норико, не смей! Если госпожу кошку прохватит холодным ветром и она заболеет, мне лучше домой не возвращаться, да и тебе достанется.
        - Я знаю, - сказала девушка. И покрепче прижала к себе зверька.
        Минамото Юкинари опустил край занавески.
        - Как медленно мы движемся, - пожаловался он. - Если бы не носилки, мы два дня назад были бы в Хэйане! Мы уже пропустили праздник изгнания злых духов, пропустим Поклонение четырем сторонам, и будет чудом, если мы успеем к первому дню Крысы!
        - С носилками или без них, но снегопад все равно задержал бы нас, - возразил кэрай. - Даже не представляю, как в такую погоду люди выйдут в день Крысы на луга собирать семь первых весенних трав… Однако вот и монастырские ворота!
        - Я не вижу.
        - Зато я вижу! Эй, там, впереди! Стойте! Пропустите вперед молодого господина!
        Минамото Юкинари с трудом объехал носилки и оказался во главе своего маленького отряда. Кэрай Кэнске последовал за ним и ударил кулаком в ворота.
        - Открывайте! - зычно завопил он.
        - Кто это пожаловал в такое неподходящее время? - ворчливо осведомился привратник. - Вот уж воистину неподходящая погода для паломничества!
        - Подходящая или неподходящая, а отворяй ворота! Не то тебе объяснит про погоду и про паломников сам отец настоятель! - пригрозил Кэнске. - Вот тоже придумал - заставлять окоченевших людей ждать под воротами!
        - А настоятелю что сказать?
        - Что пожаловал молодой господин Минамото Юкинари, сын господина Минамото Такаеси, и если это имя тебе ничего не говорит, то ты дурак и невежа!
        - Минамото Такаеси? Да не наместник ли это провинции… провинции…
        - Он самый! - рявкнул Кэнске. - Ты хочешь, чтобы сын господина наместника превратился возле твоих ворот в сосульку?!
        Привратник долго и бестолково отворял монастырские ворота, а Кэнске костерил его на все лады. Минамото Юкинари слушал их перебранку, но она не раздражала его - юноша смертельно устал и замерз, так что от одной мысли, что сейчас его накормят теплым ужином и уложат на мягких дзабутонах, уже на душе становилось радостно.
        Ворота открылись ровно настолько, чтобы всадники по одному протиснулись в монастырский двор, а уж носильщикам и вовсе пришлось туго.
        Когда ворота опять затворились, Юкинари подъехал к носилкам и, поскольку место было заветреное, смело откинул занавеску.
        - Мы приехали, Норико, - сказал он. - Сейчас тебе дадут горячего рисового отвара и ты согреешься. И смело требуй для госпожи кошки всего, что ей необходимо! Ты помнишь, Норико, что обещал тебе господин? Если ты благополучно доставишь госпожу кошку моей сестре, то останешься служить в ее свите, будешь жить в государевом дворце и, может быть, даже увидишь самого государя императора! А если с госпожой кошкой хоть что-нибудь случится…
        Юкинари сдвинул густые брови и смерил девушку самым суровым взглядом, какой только мог перенять у своего властного отца.
        - Отец настоятель и его почтенный гость ожидают вас, молодой господин, - обратился к Минамото Юкинари вышедший из внутренних покоев монах.
        - Я бы охотно обошелся без этих бесед с почтенными гостями, Кэнске, - сказал Юкинари кэраю. - Жаровня с горячими углями - вот единственный собеседник, в котором я нуждаюсь. Там наверняка говорят о божественном и читают сутры… Какой будет позор, если меня от горячей пищи потянет в сон! Кстати, проследи, чтобы всех моих кэраев хорошо устроили. И пусть поочередно охраняют девчонку Норико! Святость святостью, а бывали случаи, когда монахи пробирались в кельи к молодым паломницам. Мне только этой неприятности недоставало!
        - Да я сам лягу возле ее порога, - пообещал Кэнске. - Девчонка-то хорошая, как она о госпоже кошке заботится! Иная мать так о ребенке не печется, как она о госпоже кошке. А может, молодому господину будет угодно?.. Я вам говорю - девчонка хорошая, нетронутая еще, и личико приятное, и волосы, как у знатной девицы, ниже коленок. Да и сама Норико, сдается мне, была бы рада…
        Молодой господин презрительно хмыкнул. Но монах, которому было велено сопроводить нового знатного гостя к настоятелю, смотрел на него во все глаза, ожидая, и Юкинари, сойдя с коня, направился вслед за ним. После целого дня, проведенного в седле, ноги у него были как не свои.

* * *
        В келье у старенького настоятеля было тепло и уютно. На лакированном столике уже стояло блюдо с новогодним угощением колобками-моти из лучшего риса, а поверх колобков лежали кусочки рыбы и овощей.
        - Добро пожаловать, - негромко сказал настоятель. - Что за скверная метель преградила вам путь! Я боюсь, что от такого внезапного ветра замерзнут вишни в государевых садах. Садитесь ближе к жаровне, согрейте руки.
        Гость настоятеля, раскручивавший длинный свиток с картинками, поднял голову.
        - Минамото Юкинари! - воскликнул он, всплеснув многослойными рукавами. - А мы как раз говорили о твоем отце и о тебе! Вовремя же ты явился, Юкинари-сама!
        - Фуздивара Нарихира! - с неменьшим удивлением отвечал Юкинари, торопливо подсаживаясь к круглой жаровне из ароматного дерева чэнь, покрытой темным лаком в золотую крапинку. - Ты-то что здесь делаешь? Почему ты не в Хэйане? Весь двор готовится к новогодним празднествам, а ты сидишь в горном монастыре? Что же это такое творится?
        - Должно быть, обидел я здешнего тэнгу, - смеясь, отвечал Нарихира. - Вообрази, Юкинари-сама, отправляюсь я в паломничество, как подобает, в экипаже, со слугами, в замечательном наряде - на мне было охотничье платье цвета ярко-желтой керрии и шесть нижних одежд из палевого шелка-сырца. А густо-лиловые шаровары, естественно, сплошь затканы узором из виноградных листьев, а края шаровар подобраны кверху и подвязаны шнурами изящнейшим образом! Это новая мода, я научу тебя… Когда я ехал, все оборачивались! И бредет мне навстречу скверный гадальщик! Мне бы проехать мимо, потому что гадальщиков и при дворе раз в десять больше, чем нужно бы. Так нет же - я велю остановить быка, гадальщик бросается к моей повозке и, разумеется, устраивает мне целое представление.
        - Уж не тот ли тебе попался негодяй-гадальщик, что и мне, Нарихира-сама? - спросил Юкинари, двумя пальцами взяв аппетитнейший моти. - Ведь он в конце концов настоятельно присоветовал тебе переменить направление пути!
        - Как ты угадал? - изумился придворный. - Вот удивительное дело! Ну, как меняют направление пути, ты знаешь и сам…
        - Тише, Нарихира-сама, - сказал Юкинари. - Гляди, отец настоятель задремал.
        Нарихира покосился на старенького монаха. Тот действительно закрыл глаза и прислонился к стенке.
        - В его годы и следует по ночам спать, а не гостей принимать, буркнул Нарихира. - Мы ведь с ним до твоего прихода как уселись за стол в час Петуха, так и не вставали… а сейчас уже час Крысы, надо полагать?
        - По-моему, еще час Свиньи. Ну так заехали вы, чтобы переменить направление пути, в первую же попавшуюся усадьбу, переждали там часа два-три, и что же дальше? Двинулись к монастырю?
        - Этот проклятый гадальщик попался мне уже вечером, так что я заночевал со всей своей свитой на мерзком постоялом дворе, где мне подсовывали каких-то неумытых девиц, Юкинари-сама! Вообрази - знатному человеку, которому достаточно написать письмо самой известной придворной даме, чтобы она ответила взаимностью! Но это еще полбеды. Я рассчитывал, что проведу в монастыре не более суток и сразу же вернусь в Хэйан. А прибыл туда с опозданием на сутки, во-первых, а во-вторых, как я уже догадался, разозлил одного из здешних тэнгу. Очевидно, они не любят охотничьих кафтанов цвета керрии… Вдруг поднялся ветер, началась метель, повалил мокрый снег - словом, кафтан мой погиб безвозвратно!
        - Ты же сидел в повозке!
        - Ты не представляешь, Юкинари-сама, какое это жалкое зрелище опрокинутая повозка! Естественно, в такую метель ничего иного и не могло случиться. Хорошо еще, что повозка с быком удержались на тропе, а не покатились по крутому склону. И вот я прибыл в монастырь - не лучше нищего оборванца или того же мерзкого бродячего гадальщика. А в вершинах сосен как будто даже хохот слышался! Не иначе, на ветке сидел тэнгу, хлопал крыльями и издевался надо мной…
        - И ты пережидаешь здесь плохую погоду? - спросил Минамото Юкинари.
        - Да, и молюсь о том, чтобы боги покарали этого гнусного гадальщика… погоди, а ты? Что вышло с гадальщиком у тебя?
        Юкинари усмехнулся.
        - Возможно, я тоже буду молиться о гадальщике, - сказал он. - Но только для того, чтобы боги вознаградили его и в будущем воплощении он стал бы, ну, хоть дворцовым слугой!
        - Тише, а то разбудишь отца настоятеля, - предупредил Фудзивара Нарихира.
        - Дело в том, что я не собирался ехать в Хэйан так рано, - начал Юкинари. - Я хотел прибыть к твоему родовому празднику - дню святилища Касуга.
        - Да это же первый день Обезьяны, и до него еще по меньшей мере две луны! - воскликнул Нарихира.
        - Но случилось совершенно неожиданное и неслыханное происшествие. Ты знаешь, что живем мы у самого побережья и часто наблюдаем морские осенние бури.
        - Когда-нибудь я приеду к тебе полюбоваться морем и мы там сложим по две-три танка в честь волн и красивых рыбачек, - пообещал Нарихира. - И непременно чтобы был дымок от солеварен.
        - Насчет красавиц рыбачек ничего тебе не скажу, иногда мне кажется, что их придумал какой-нибудь древний поэт, а может, двести лет назад они еще и водились. Дымок от солеварен будет непременно, усмехнулся Юкинари. - Но соблаговоли, Нарихира-сама, дослушать до конца. Мы любовались кипящим морем и увидели попавшее в бурю корейское судно. Должно быть, оно сбилось с пути и два дня пыталось подойти к берегу, но наконец стало тонуть. Отец приказал рыбакам выйти на лодках в море, чтобы спасти хоть кого-нибудь, но все, кто был на этом судне, утонули. Очевидно, плохо молились богу Фунадама-сама. Рыбаки вытащили из воды - угадай, кого!
        - Если все люди утонули… - нерешительно начал Нарихира. Животное какое-нибудь? Собаку?
        - Кошку!
        - Кошку?!
        - Кошку! Да еще какую! Нарихира-сама, клянусь тебе, что у самого императора нет такой красавицы!
        - Можно подумать, что у него так уж их много! Да придворных кошек, мне кажется, можно на пальцах пересчитать. Правда, их могло быть и больше, но он уже роздал самым знатным придворным несколько маленьких котят.
        - Когда госпожу кошку обсушили и согрели, отец приласкал ее и велел надеть ей красивый ошейник. А потом позвал меня и сказал - сын, собирайся в дорогу, я знаю, что ты давно хотел ехать в Хэйан ко двору государя, и вот замечательный случай! Видишь ли, Нарихира-сама, отец сразу все придумал и рассчитал. Моя сестра Йоко служит у госпожи Кокидэн…
        - Можешь не продолжать! - воскликнул Нарихира. - Государь совсем недавно женился на этой красавице, окружил ее новыми придворными дамами и поселил ее во дворце Кокидэн! Он часто бывает там, и если твоя сестра вовремя вынесет на руках красивую кошку, судьба ее обеспечена! Возможно даже, что государь действительно обратит на нее внимание и приблизит ее к себе. Это было бы неслыханной удачей для всей вашей семьи!
        - Ты прав, именно это и сказал мне отец. Он также велел обращаться с госпожой кошкой почтительно, потому что она предназначена развлекать самого государя. Вот почему мы посадили в носилки дочку нашего повара Норико, а ей за пазуху поместили госпожу кошку. Вот почему мы в такое неподходящее время двинулись в путь.
        - Жаль только, что ты можешь опоздать к восьмому дню Нового года, - заметил Нарихира.
        - Почему, Нарихира-сама?
        - Потому что именно в этот день государь присваивает фрейлинам более высокие звания! Вот было бы кстати… Впрочем, и так все это замечательно, и ты обязательно прикажешь своей Норико принести госпожу кошку, но что же было с гадальщиком?
        - С гадальщиком? Гадальщик, можно сказать, кинулся под копыта моему коню, чтобы заставить меня переменить направление пути! Но это было утром, мы свернули с дороги и вскоре оказались в небольшой усадьбе. Отродясь я не видывал такой жуткой развалины! А какая там была вонь!
        Фудзивара Нарихира удивленно приподнял красивые брови, и Юкинари опомнился. Такое восклицание было не к лицу молодому придворному, и юноша принялся исправлять ошибку.
        - Была особенная прелесть в сломанных воротах, от которых уцелели только столбы, в одряхлевших ступеньках, в утративших блеск полах и перильцах, - как можно более мечтательно и задумчиво сказал он. - Все заросло высокой полынью. Обвалилась ограда, водяные травы заглушили пруд. И мне показалось, что с этой старой усадьбой связана чья-то печальная судьба. Там могла жить в одиночестве дама, которую бросил возлюбленный…
        Юкинари замолчал, исподлобья глянув на собеседника - одобряет ли тот его поэтическую речь? Нарихира одобрительно кивал.
        - Хозяев и слуг там не было уже много лет, один только старый привратник… по-моему, не в своем уме, потому что поздравлял нас всех подряд с праздником Звезд, а был, как на смех, первый день Свиньи… Старый привратник отвел нас в один из павильонов, где еще уцелела крыша, - переждать положенное время. Пока мои кэраи играли в сугороку и в го, я отправился побродить по усадьбе. И погляди, что я нашел!
        Юкинари вынул из-за пазухи сверток, размотал бледно-зеленый шелк и достал лист бумаги. Нарихира взял этот лист, прочитал написанные на нем строки и с подозрением взглянул на Юкинари.
        - Странная же попалась тебе находка! - сказал он. - Бумага замечательная, такую розовую бумагу делают в Митиноку из коры бересклета. Почерк… знаешь, как называют такой почерк в Китае?
        - Знаю! «Поющая кисть и танцующая тушь»!
        - Если судить по замечательному почерку, это натура незаурядная. Жаль только, что она, как и все женщины, обречена писать только японскими знаками. А подлинное совершенство почерка и натуры проявляется только в китайских иероглифах. Возможно, она и рисует неплохо. Хотел бы я посмотреть на женщину, которая написала эти знаки!
        - А я - так лишь об этом и мечтаю! - пылко признался Юкинари. Жаль, что танка без последних строчек…
        - Скажи лучше - только две первых!
        - Да, но ты вслушайся в эти строчки!
        "Приди - на твою любовь
        отвечу такой любовью,
        что звезды…"
        - Кстати, это, возможно, особая хитрость - оставить такие стихи как бы недописанными, - заметил Нарихира. - Очень утонченный ход! Надо будет попробовать в переписке с моей новой подругой - знаешь, кто это? Дама из свиты самой государыни! Она уже дважды приглашала меня в свои покои! Ей это наверняка очень понравится. «…отвечу такой любовью, что звезды…» Слушай, в самом деле - это очень изысканно! Представляю, как она будет показывать мое письмо подругам!.. Возможно, даже самой государыне!.. Знаешь, Юкинари-сама, если эта блистательная мысль принесет такие плоды, то я уж о тебе позабочусь! Скоро день Весеннего назначения - если ты хочешь получить хорошую должность в провинции, считай, что она - твоя!
        - Да я только что из провинции! Дай мне хоть год пожить при дворе! - воскликнул Юкинари. - А если я действительно удостоюсь твоей благодарности, то помоги мне в другом!
        - Отец настоятель зашевелился! - предупредил Нарихира.
        Молодые люди замерли.
        Настоятель, очевидно, и впрямь заснул. Он сполз вдоль стены и свернулся клубочком за полированным столиком. Нарихира подвинулся к нему поближе и вгляделся в морщинистое загорелое лицо.
        - В такую погоду горячий обильный ужин и подогретое вино кого угодно уложат спать, - объяснил он. - Да мы еще обсуждали всякие заковыристые вопросы. После такой беседы я буду при дворе блистать знаниями! Ну, какой же помощи ты ждешь от меня?
        - Помоги мне найти эту женщину! - и Юкинари указал глазами на лист розовой бумаги из Митиноку.
        Нарихира уставился на него как на безумца.
        - Где же, по-твоему, я буду ее искать? - изумленно спросил он. Мы же ничего не знаем о ней! Скажи мне хоть, из какого она дома!
        - Если бы я знал!.. Но я должен найти ее, Нарихира-сама. Она самой судьбой предназначена именно мне! То, что я нашел ее стихи, знак нашей связи. И я уверен, что в Хэйане обязательно встречу ее.
        - Логика в твоих словах есть, - подумав, решил Нарихира. Государь собирает при своем дворе самых талантливых поэтесс. В свите у каждой из его супруг или наложниц есть одаренные дамы, с которыми приятно переписываться. Но, Юкинари-сама, подумай - что, если написавшая эти стихи дама дурна собой, как бог Кацураги? А ты будешь страстно добиваться встречи в ней и, пожалуй, добьешься! Вообрази себе только, что ночью за створками ситоми тебя встречает косоглазое чудище с набеленным лицом, шершавой кожей и порыжевшими накладными волосами! И не смотри на меня так - можно подумать, ты не знал, что у половины наших придворных дам волосы накладные! Юкинари-сама, уж мы-то, придворные, сколько раз на этом обжигались! Узнаешь - привезли новенькую, все только и говорят про ее талант, про ее вкус! Посылаешь ей письмо, она отвечает. Еще письмо - еще ответ. Понемногу дело близится к свиданию. А ведь ты до решающей минуты не имеешь возможности посмотреть ей в лицо. Ты можешь разве что понюхать ее рукава, когда они высунутся из-за церемониального занавеса, и оценить ее вкус по части ароматов!
        - Погоди, погоди, Нарихира-сама! - еле остановил Юкинари разбушевавшегося приятеля. - Знаешь, что сказал один мудрый человек? Пусть у дамы будут косые глаза, брови шириной во весь лоб и приплюснутый нос - лишь бы ротик был приятный, подбородок - круглый, и голос ушей не оскорблял! Но шутки шутками, а ты ведь не понял в этих стихах главного. Так что написала их - действительно редкостная красавица.
        - С чего ты взял? - недовольно спросил Нарихира.
        - Да ведь только женщина, уверенная в своей красоте, будет так звать возлюбленного!
        - Значит, по-твоему…
        - У нее длинные черные волосы, сверкающая челка до самых бровей, белая без всяких притираний и нежная, как лепесток, кожа!
        - И округлый подбородок?
        - И округлый подбородок!
        - О три сокровища святого Будды! Интересные вещи вычитал ты в этих неоконченных стихах! - сердито сказал не привыкший, чтобы ему перечили, Нарихира. Его замечательные черные брови сошлись над переносицей.
        Минамото Юкинари тоже недовольно сдвинул брови.
        - Я буду искать и найду эту женщину даже без твоей помощи! отрубил он. - Она зовет возлюбленного - ну так я и буду ее возлюбленным! Я готов ответить на ее призыв! Когда я встречу ее в Хэйане и покажу ей эти стихи, мы вместе посмеемся над теми, кто не сумел их понять.
        - Впервые слышу такое нелепое объяснение в любви, - съязвил Нарихира. - Ладно бы еще в стихах! Стихи и не то стерпят. К тому же если танка получится удачной, ее можно записать и прочитать потом в приличном обществе.
        - Вот ты и пиши стихи для приличного общества! - воскликнул выведенный из себя Юкинари.
        Старенький настоятель зашевелился и забормотал что-то себе под нос. Оба молодых человека, мгновенно присмирев, склонились над ним, пытаясь понять, спит он еще или они ненароком его разбудили.
        - Мужчина не должен отдавать женщине свою силу… - с закрытыми глазами сообщил им настоятель. - Он должен взять ее силу… и с этой целью иметь как можно больше женщин… не менее десяти…
        Юкинари и Нарихира озадаченно переглянулись.
        - Услышал сквозь сон твои крики и признания, - укоризненно сказал Нарихира.
        - Может быть, ему снится женщина? - предположил Юкинари.
        Нарихира пожал плечами и встал.
        - Отец настоятель, если вдуматься, прав, - сказал он. - Этому даже наставники мальчиков учат. В сношении с женщиной считай себя золотым слитком, а ее - глиняным черепком, возьми ее силу, но не делись с ней своей! Ты слишком много сейчас пообещал этой невероятной женщине.
        - Я готов сдержать свое слово.
        - А если ты не встретишь ее? Твои мысли будут заняты только ею, и кончится тем, что к тебе привяжется какая-нибудь нечисть! Вот увидишь - примет она вид твоей возлюбленной и вступит с тобой в связь! И помутишься ты рассудком.
        - Пусть так…
        Очевидно, Фудзивара Нарихира уже сталкивался с упрямым нравом своего приятеля. Будучи на несколько лет старше его, он почел за лучшее не продолжать этого глупого спора, чтобы Юкинари не договорился до совершенной ерунды. Поэтому Нарихира откинул дверную занавеску. У входа в келью настоятеля он обнаружил задремавшего монаха.
        Нарихира осторожно растолкал его и попросил отвести и его самого, и Минамото Юкинари в предназначенные им кельи, поскольку давно уже наступил час Быка. Равным образом он велел монаху позаботиться об отце настоятеле. Юкинари тоже вышел и осторожно задвинул занавеску.
        - Хотелось бы, чтобы к утру метель угомонилась, - сказал ему на прощание Нарихира. - Тогда бы мы вместе двинулись в путь. Я должен поскорее оказаться в Хэйане!
        Но когда монах, проводив их, вернулся к настоятелю, чтобы потеплее укрыть его, обнаружилось, что тот давно не спит. И более того - вид у старика был весьма удрученный. Очевидно, он думал о вещах неприятных.
        - Позови сюда монаха Бэнкея, - внезапно, словно приняв нелегкое решение, приказал настоятель.
        Вскоре монах Бэнкей явился на зов и молча встал у дверей. Настоятель без единого слова привета посмотрел на него и чуть заметно кивнул. И в широких его плечах, и в обнаженных, не по-монашески жилистых и мускулистых руках, и в неподвижном, грубоватой лепки лице, и в осанке высокого, статного Бэнкея чувствовалось непоколебимое спокойствие. Взгляд настоятеля немного прояснился - видимо, он в последний раз взвесил обстоятельства и одобрил свой выбор.
        - Я позвал тебя, Бэнкей, выполняя наш давний уговор, - сказал настоятель. - В монастыре гости - молодой человек из рода Фудзивара и молодой человек из рода Минамото. К утру метель уляжется и наши гости двинутся в дорогу. Ты пойдешь за ними следом и будешь их охранять. Один из них, насколько я понимаю, накликал на себя сегодня страшную опасность. Ты дождешься того мига, когда эта опасность станет явной, и спасешь его. А потом ты вернешься обратно в монастырь.

* * *
        Не окончилась еще последняя четверть часа Дракона, когда монастырские ворота отворились, выпуская красивую, похожую на маленький храм повозку, в которой ехал Фудзивара Нарихира, затем его свиту, Минамото Юкинари вместе с кэраями его отца, а также носилки с Норико и госпожой кошкой.
        А незадолго до того через потайную калитку незаметно выбрался Бэнкей.
        - Вот видишь, я же говорил, что к утру метель окончится! радостно восклицал Нарихира, высовываясь из повозки. - Это была последняя зимняя метель, и теперь-то можно считать, что весна уже наступила!
        - Если учесть, что мы спускаемся в долину, защищенную от ветров, где скоро соберутся цвести вишни, то для господина Фудзивара Нарихира через день настанет и лето, - шепнул Кэнске своему молодому господину.
        - Как охраняли ночью Норико? - строго спросил Юкинари. - И довольны ли мои кэраи?
        - Кэраи сыты и готовы вам служить, - понимая, как юному господину хочется блеснуть повадкой опытного хозяина перед старшим приятелем, отвечал Кэнске. - Что касается Норико - я обещал молодому господину, что сам лягу на пороге, и действительно там спал, хотя и здорово дуло. А потом госпожу кошку и Норико как следует накормили утром и посадили в повозку вместе. Не угодно ли взглянуть на госпожу кошку? Ветра нет, потеплело, можно спокойно поднять занавеску - никакая простуда ей не угрожает.
        В доказательство Кэнске подъехал к носилкам и заглянул в них.
        - Спит! - воскликнул он. - Норико опять заснула! Но и во сне прижимает к себе госпожу кошку. Видна только белая лапка.
        - Ну, разбудить девчонку несложно, - отвечал Юкинари. Нарихира-сан, не угодно ли взглянуть на госпожу кошку? Клянусь, при дворе таких нет. Отец утверждает, что никогда в жизни не видел трехцветной кошки.
        После ночного спора приятели обращались друг к другу суше обычного, причем Нарихира чувствовал себя как бы обиженным и, обращаясь к Юкинари, всячески подчеркивал, что он, представитель знатнейшего в Японии рода, да еще его северной ветви, которая решает судьбы государей, сам, добровольно, делает первые шаги к примирению. А Юкинари, вспоминая размолвку, чувствовал себя крайне неловко. Созерцание предназначенной для увеселения государя кошки могло опять подружить его с Нарихира.
        - Госпожа кошка, которая служит в покоях госпожи Сигейся, черная с белой грудкой, и я прекрасно знаю ее, Юкинари-сан, - похвастался молодой придворный завидным знакомством в свите одной из младших государынь. - Более того, недавно мы во дворце Сигейся весь вечер сочиняли стихи, посвященные именно этой госпоже кошке. Особенно отличилась сама госпожа Сигейся. Когда приедем в Хэйан, я дам тебе почитать стихи, сочиненные тем вечером. Госпожа Сигейся велела своим дамам переписать их для всех гостей на хорошей бумаге. А одну копию подарила государю. Знаешь ли ты, что государь после этого изволил завтракать в покоях госпожи Сигейся, держа ее кошку за пазухой? И присвоил ей титул «мебу» - представляешь, кошке теперь оказывается такой же почет, как придворной даме пятого или даже четвертого ранга!
        - До нас почти не доходят придворные новости, - с явным огорчением сказал Юкинари. - Я понимаю, что нашей кошке далеко до влиятельной госпожи мебу-но омото из дворца Сигейся, и стихов о ней никто еще не сочинял, но не угодно ли тебе, Нарихира-сан все же взглянуть на нее?
        - Для этого придется вылезать из повозки. Посмотри, какой снег!
        Повозка уже выбралась на открытое место и хотя с трудом, но без риска для жизни молодого придворного, катила по прямой и заснеженной дороге.
        - Вовсе не обязательно. Я прикажу Норико выйти из носилок и подать кошку к тебе в повозку. Полагаю, ей это не повредит, - имея в виду, конечно же, кошку, отвечал Юкинари.
        Беседуя таким образом, они отдалялись от горного склона и неторопливо двигались красивой равниной. А сверху, сквозь покрытые снегом кусты бересклета, за ними внимательно следил Бэнкей.

* * *
        Монах легко пробирался между низко нависшими ветвями. Каким-то чутьем он знал, где под тонким снежным покровом прячется валун или крепкий корень сосны, чтобы ступить самому или упереться посохом. Ни разу его обутые в сандалии ноги не провалились в сугроб. И более того - ловкий монах наладился шагать довольно споро.
        - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу! - запел он негромко. - Если дождик не пойдет, будем до утра плясать!
        Наверху захлопали мощные крылья. Бэнкей задрал голову.
        На самой верхушке старой сосны никак не могла умоститься огромная черная птица, похожая на ворона. Но странный это был ворон - с издали заметным красным клювом.
        - Спускайся, Остронос! - позвал монах. - У меня с собой рис и соленые овощи! Есть и вино! Правда, немного.
        Ворон распахнул широкие разлапистые крылья, свел их над головой и прыгнул. Ногами вперед он понесся сквозь ветки, и Бэнкей еле успел посторониться.
        Остронос так стремительно приземлился, что даже присел на корточки. Взмахом крыльев он снова поднял себя в воздух и наконец встал перед Бэнкеем как полагается - лицом к лицу.
        Были они примерно одного роста, тэнгу и монах, оба крепкие, плечистые, да и взгляд у них был похожий - полный живейшего интереса ко всему, что творилось кругом. Только над черными глазами Бэнкея росли мохнатые сходящиеся брови, а у тэнгу прямо со лба и со щек начинались плотные перья, шапочкой облегавшие голову. Лицо лесного жителя было красным, как из кипятка, и красным же был длинный острый нос, за что тэнгу, очевидно, и получил прозвище. Если бы не золотистые ободки круглых глаз - совсем бы он походил на человека в черном небогатом одеянии, с веерами из серых перьев в опущенных руках.
        - Соленые овощи я люблю, - сказал Остронос. - Самому удивительно, до чего же я неравнодушен к вашей человеческой пище. Ну, здравствуй, старый разбойник!
        Монах нахмурился и строго посмотрел на тэнгу.
        - Ах да, простите, я и забыл, что мы теперь исполнены подлинного благочестия! - воскликнул лукавый тэнгу. - Мы раскаялись в былых грехах и принесли обеты. Очевидно, как раз обет послушания и гонит нас сегодня босиком через сугробы.
        - Во-первых, я обул варадзи, - Бэнкей показал на свои плетеные сандалии. - А во-вторых, ты знаешь, что холода я не боюсь.
        Его руки, как и в монастырских покоях, были обнажены по плечи.
        - В-третьих, это не совсем обет послушания… - Бэнкей задумался. - Это не послушание как таковое, Остронос. Просто отец-настоятель обещал найти для меня Путь. Если он куда-то посылает меня - значит, это в первую очередь нужно мне самому. Как по-твоему, успеем мы перекусить, пока молодые господа со своей свитой не скроются из виду?
        - Ты имеешь в виду ту компанию, что ночевала в монастыре? спросил Остронос. - А даже если они и скроются из виду, тебе-то что? Я подниму тебя на сосну, и ты вволю ими налюбуешься. Или тебя послали за ними вдогонку?
        - Меня послали их охранять.
        - И от кого же? Не от нас ли, вольных тэнгу? Или от горной ведьмы? Такие приятные и утонченные молодые господа - прямо лакомство для нашей старушки! - развеселился тэнгу и даже рассмеялся, сверкая мелкими острыми зубами.
        - Сам бы я хотел знать, - сказал Бэнкей. - Отец-настоятель за версту чует нечисть. Что-то такое к ним привязалось, а он учуял. А что бы это могло быть - не сказал.
        - Господа совсем еще молоденькие. Наверно, понравились здешним лисам, - тэнгу покачал головой. - Знал бы ты, Бэнкей, какими красавицами перекидываются наши лисы! Но особой опасности тут нет. Лиса сперва поживет с молодым господином в девичьем облике, а потом вспомнит про свои лисьи дела - и хвост трубой. Чтобы до смерти залюбить - такого наши лисички не вытворяют.
        - Недавно померла старшая дочка здешнего наместника, - хмуро напомнил Бэнкей. - Уж не ее ли это штучки?
        - Призрак для молодого человека, конечно, куда опаснее лисицы, согласился Остронос. - Всю жизнь высосет и выпьет. Ну, что, поднять тебя на сосну? Убедись, что там у них все в порядке, и сядем перекусим. Я тоже не с пустыми руками. Еще с осени мы запасли сушеную хурму.
        Тэнгу ударил крыльями по воздуху и вспорхнул на ветку.
        - Ого! - вдруг сказал он. - Бэнкей, никакой закуски не получится! Там у них страшная суматоха!
        - Ну-ка, помоги, - спокойно попросил Бэнкей, протянув вверх мускулистую руку. С ветки свесилась покрытая серой чешуей нога - почти человечья, но с длинными когтистыми пальцами. Бэнкей поудобнее захватил эту ногу, чтобы когти сомкнулись на его запястье, и это встречное движение было для обоих, монаха и тэнгу, привычным.
        Несколько раз хлопнув крыльями, тэнгу снялся с нижней ветки и перебрался повыше. Бенкея он усадил в развилку, не размыкая когтей, пока тот не устроился вполне безопасно.
        - Однако и растолстел же ты, благочестивый наставник! - ехидно заметил Остронос. - А я-то думаю, с чего монахов в народе зовут жирными бездельниками… Ну, любуйся!
        С высокой сосны действительно была видна странная суета вокруг повозки и носилок.
        Кэраи спешились и окружили брошенные в снегу носилки, выставив перед собой обнаженные мечи и прицеливаясь в носилки из луков. Судя по движениям, они ударяли о мечи лезвиями своих ножей, хотя звон до сосны, понятное дело, не долетал. Кое-кто просто дергал тетиву, что обычно помогает против нечисти. Нарядная свита Фудзивара Нарихира улепетывала в одну сторону, носильщики Норико - в другую. Юкинари не мог сладить с перепуганным конем. А из покинутой всеми повозки выглядывал Нарихира и что-то кричал, только ветер не доносил его криков до ушей монаха и тэнгу.
        - Что бы это значило? - спросил Бэнкей. - Они так перепугались, будто там, в носилках, по меньшей мере стая тэнгу!
        - Стая не поместится, - возразил Остронос, - да и никто из наших в носилки не полезет. Потому что незачем. Гляди, гляди, отступают!
        Очевидно, Нарихира взял власть в свои руки. Кэраи, пятясь, отходили к его повозке. Туда же подъехал Юкинари и прямо с седла соскочил в повозку. Не пряча меча в ножны, подошел Кэнске и, повинуясь жесту хозяина, присел на самый край, туда, где свешивалась нарядная циновка. Молодые господа и старый слуга, почти сталкиваясь лбами, что-то взволнованно обсуждали.
        - А дело-то серьезное, - заметил Остронос. - Смотри, и старшего кэрая усадили! Я его знаю, он вояка опытный, не беспокойся - во всем разберется!
        Но опытный вояка только тряс головой.
        Нарихира кликнул одного из кэраев и послал его вдогонку за своей перепуганной свитой.
        - Уж не залез ли туда ноппэрапон? - вдруг сообразил монах. - С этой нечистью я знаком! И управлюсь запросто! Они, чудаки, надеются его звоном мечей отогнать! Спусти-ка меня поскорее вниз!
        - Ноппэрапон безобразничает по ночам, - напомнил тэнгу. - Днем его от человека не отличить. Лиловый гладкий шар вместо рожи и сотня глаз на икрах у него только в темноте появляются. Его действительно звоном мечей и тетивы от лука не проймешь. И каппе в носилках делать тоже нечего. Во-первых, все ручьи льдом затянуты, ему из воды попросту не выбраться. Во-вторых, каппа далеко от берега ни за что не отойдет. Да что же там, в носилках, за нечисть такая?!.
        Другого кэрая Нарихира послал за носильщиками. Кэнске самолично, поскольку погонщик быка сбежал вместе с прочими, хлестнул красавца-быка и направил его прочь от носилок.
        Бэнкей и тэнгу следили с сосны, как перепуганные люди собираются вокруг нарядной повозки, остановившейся по меньшей мере в пяти сотнях шагов от брошенных носилок, в которых угнездилась загадочная нечисть.
        - Постой! - вдруг воскликнул Остронос. - Ведь с ними была девушка! Ее-то и везли в носилках! А в толпе я ее не вижу!
        - Я тоже не вижу никакой девушки, - сказал Бэнкей. - Похоже, с ней-то и стряслась беда. А вовсе не с молодыми господами. Не думал я, что отец-настоятель так жестоко ошибется. Стареет, видно.
        - С девушкой ничего не случилось, - вдруг заявил тэнгу. - Девушка жива и невредима.
        - Откуда ты знаешь?
        - Посмотри на носилки - и ты узнаешь то же самое!
        Бэнкей отвел взгляд от перепуганной толпы, перед которой Нарихира держал беззвучную речь, и увидел Норико.
        Она с трудом выбралась из носилок и, увязая в снегу, путаясь в тяжелых многослойных одеяниях, брела прочь - к лесу. Споткнувшись, она опустилась на колено и поднялась с большим трудом, но без помощи рук.
        - Она что-то несет за пазухой, - сказал тэнгу. - Что-то тяжелое. Обе руки заняты.
        - Оно тяжелое и шевелится, - вглядевшись, добавил Бэнкей. - Что же там у них стряслось?

* * *
        А в это время Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари, забравшись в повозку, уже сердито спорили.
        - Пропади она пропадом, твоя госпожа кошка! - яростно шептал Нарихира. - Ты понимаешь, что случится, если мы привезем в Хэйан оборотня?! Оборотня - в государев дворец?!. Спаси и помилуй нас, Дзидзо-сама!
        - Погоди, не кричи, Нарихира-сама! - уговаривал его Юкинари, не меньше приятеля испуганный такой жуткой возможностью. - Мы доедем до ближайшего храма или монастыря, а там ученые монахи пусть разбираются, кто из двух кошек - госпожа кошка, а кто - мерзкий оборотень! Над оборотнем прочтут заклинания - ну, ты же знаешь, как они это умеют…
        - Знаю! - отрубил Нарихира. - Читал один такой заклинания над моей бабушкой, когда она разогнуться не могла!
        - Ну и как? Выпрямилась?
        - Выпрямилась! Теперь согнуться не может! Что за дуру взял ты с собой, Юкинари-сама? Она что, не чувствует, когда у нее за пазухой одна кошка, а когда - целых две?
        - Девчонка - просто дочка нашего повара. Никто и никогда не требовал от нее ума, - высокомерно, невзирая на обстановку, отвечал Юкинари. - Может, ты еще захочешь, чтобы она стихи сочиняла? Оборотень появился в носилках, когда она спала, и забрался ей за пазуху. Естественно, она этого не почувствовала, раз оборотень ее заморочил.
        - Я только не пойму, зачем оборотню понадобилось принимать кошачий облик! Ведь сразу же понятно - когда мы увидим в носилках двух совершенно одинаковых кошек, то сразу поймем, что дело нечисто!
        - Может быть, этот оборотень сошел с ума? - предположил Юкинари. Ты что-нибудь слыхал о сумасшедших оборотнях?
        - Нет! - отрубил Нарихира. - И я не повезу в Хэйан эту нечисть. Надо оставить обеих кошек в лесу - и настоящую, и поддельную.
        - Отец убьет меня, - уверенно сказал Юкинари, - если я не доставлю ко двору госпожу кошку. Это - надежда всей нашей семьи. Ты же знаешь, мы из небогатых… И отец с таким трудом получил пост наместника провинции…
        - Если все дело только в этом, то не беспокойся, - приосанившись, отвечал Нарихира. - Мы пойдем к моему дяде, расскажем ему, чем ты пожертвовал ради благополучия государя… ты же только ради благополучия государя отказался везти в Хэйан обеих кошек, понял? И зеленый наряд куродо тебе обеспечен! Более того - дядя подскажет тебе, на ком лучше жениться. Тебе ведь уже есть четырнадцать лет?
        - Когда зацветут павлонии, исполнится пятнадцать.
        - Значит, скоро. Я в твои годы уже не только был женат, но и порадовал младшей супругой свою госпожу из северных покоев, - со скромной гордостью сообщил восемнадцатилетний Нарихира.
        - А сколько у тебя теперь жен?
        - Три, и этого мужчине вполне должно хватать. Я навещаю каждую по меньшей мере шесть раз в месяц. Значит, решено - никаких кошек мы с собой в столицу не берем. Они и в лесу не пропадут. Позови Кэнске, скажи, что мы двигаемся в путь.
        Юкинари высунулся из повозки и открыл было рот, но старший кэрай уже стоял рядом, держа под уздцы своего коня.
        - Не позволит ли мне господин догнать Норико? - нерешительно спросил он. - Я боюсь, что девочка пропадет в лесу. А ее отец так уж просил меня присмотреть за ней!
        - Ты что, оборотней не боишься? - удивился Юкинари.
        - Боюсь! - честно признался Кэнске. - Так перед девчонкой-то стыдно! Она-то их, я вижу, вовсе не боится! Положила за пазуху и госпожу кошку, и поганого оборотня! Наверно, решила в монастырь возвратиться.
        - Действительно! - воскликнул Юкинари. - Когда я увидел, что у нее из-за пазухи высунулись две кошачьи морды, и… и…
        Нарихира прекрасно знал, что при виде двух совершенно одинаковых кошек там, где полагалось быть одной, Юкинари от ужаса просто-напросто заорал. Но вопить, пусть даже испугавшись оборотня, было совершенно неприлично. Молодой придворный умел себя вести и даже выучился не обращать внимания на досадные огрехи.
        - Она тоже перепугалась и отбросила кошек, - продолжал Юкинари. Но, судя по всему, какая-то из них у нее за пазухой.
        - Может быть, она сумела отличить госпожу кошку от оборотня? предположил Кэнске.
        - Тогда бы она двинулась к нам. А сейчас она от нас удаляется, резонно заметил Нарихира.
        - Где мой конь? - Юкинари решительно вылез из повозки. - Я сам догоню ее. И спрошу. Кэнске…
        - Я поеду с вами, господин, - все поняв, немедленно откликнулся Кэнске. Он видел, как хочется юноше загладить неприятное впечатление, произведенное на старшего приятеля - такого выдающегося царедворца и аристократа, да еще женатого на трех женщинах. И чувствовал, что молодой господин в одиночку не решится подъехать к Норико.
        Они сели на коней. Кэнске положил поперек седла обнаженный меч.
        - Да поможет нам Дзидзо-сама, - прошептал он. - Выкарабкаемся из этой неприятности - пожертвую в монастырь…. Слышишь, Дзидзо-сама?.. Ширмы - вот что пожертвую. Дорогие ширмы для северо-восточных покоев со всякими страшными рожами, чтобы отгонять демонов…
        - Наложите стрелы на тетивы луков, - приказал Нарихира кэраям, когда Юкинари и Кэнске отъехали. - Как только увижу что-либо подозрительное - приказываю стрелять!
        Он сел на краю повозки в красивой позе, свесив ногу в широкой штанине, а вторую - согнув в колене и уперев в борт кузова. И подумал, что придворные дамы наверняка оценили бы изящество, с которым он командует суровыми кэраями.

* * *
        - Эта обезьяна будет нашей, - показывая на молодого придворного крылом, сквозь жесткие перья которого были видны совершенно человеческие пальцы с серым веером, усмехнулся Тэнгу. - Все злюки будут нашими!
        - Не верю я, что злой человек после смерти становится тэнгу, возразил Бэнкей. - Зря ты меня морочишь, Остронос. Выходит, и ты раньше был злюкой?
        - Нет, конечно. Уж и поморочить нельзя… - даже огорчился тэнгу. - Им там, внизу, полезно думать, какая карма им назначена за злость. А вот если бы ты захотел податься в нашу стаю…
        - У вас только и заботы, что путников пугать и с дороги сбивать, возразил Бэнкей.
        - А у тебя одна забота - Путь искать! Да и то - не у тебя, а у отца-настоятеля. Почем ты знаешь - может, твой путь как раз ведет в нашу стаю?
        - Мы уже об этом говорили, - напомнил Бэнкей. - Ну, как, чувствуешь ты опасность?
        - Никакой опасности для них я, представь себе, пока не чувствую, удивленно сообщил тэнгу. - Не пойму, из-за чего они подняли переполох, но все они - живы, целы, невредимы. Вот только та обезьяна, возможно, охрипнет, кричавши.
        - Я спущусь и выясню, в чем дело.
        - Незачем. Если там что-то серьезное, я отнесу тебя туда быстрее, чем ты добежал бы. Доставай лучше свои припасы, а я достану свои.
        - Нет, Остронос, мы можем опоздать! - воскликнул Бэнкей. - Гляди, молодой господин и старший кэрай скачут по снегу к девушке, а меч кэрая обнажен! Не причинили бы они ей вреда!
        - Непохоже, но чтобы ты не беспокоился понапрасну, я сейчас доставлю тебя туда, - сказал тэнгу. - Иначе ты не дашь мне покоя и испортишь все удовольствие от вина и закуски.
        Он встал на ветку, балансируя крыльями, и дал Бэнкею возможность ухватить себя за ногу.

* * *
        Норико тем временем добралась до того места, где начинался поросший кустами склон. Зимой мало кто ездил в горный монастырь, так что широкая тропа, ведущая вверх, была видна лишь благодаря следам от повозки Фудзивара Нарихира и конских копыт. И все же такая тропа была лучше нетронутой целины.
        Юкинари и Кэнске догнали девушку, когда она уже приступила к подъему.
        - Куда это ты собралась? - сердито крикнул Юкинари.
        - В монастырь, господин, - тихо отвечала девушка. - Куда же мне еще идти, раз все меня бросили?
        - В монастырь - с оборотнем? - спросил Кэнске. - Ведь у тебя за пазухой оборотень, Норико, неужели ты этого не понимаешь?
        - Они у меня за пазухой оба, и оборотень, и госпожа кошка, сказала Норико. - Не сидеть же мне в носилках, ожидая, пока мы с госпожой кошкой замерзнем!
        - Выходит, ты у нас не боишься оборотней? - Кэнске натянул поводья, заставляя коня немного отступить. - Тогда тебя, дурочка, нужно нарядить мужчиной, дать тебе оружие и отправить воевать с северными варварами!
        - Боюсь, - призналась девушка, - еще как боюсь! Если бы я знала, кто из них оборотень - неужели бы я хоть пальцем к нему прикоснулась?
        - Ты могла оставить в носилках их обоих - и оборотня, и кошку, сказал Юкинари.
        - Не могла.
        - Почему? - удивленный непоколебимым упорством в ее обычно звонком, а теперь странно тихом голоске, спросил Юкинари.
        - Господин приказал мне заботиться о госпоже кошке. Как бы я ее бросила? Разве я могла ослушаться господина?
        - Отец не мог предусмотреть такого случая… - пробормотал Юкинари. - Я отменяю его приказание.
        - Кто приказывал, тот и должен отменять, - опустив глаза, сказала Норико.
        - Но это же невозможно, дурочка ты! - вмешался Кэнске. - Где старый господин и где мы? Послушайся молодого господина! Брось эту нечисть!
        - Старый господин мне честь оказал, дядюшка! - воскликнула Норико, потому что со старшим кэраем могла говорить попроще, чем с Юкинари. Он меня в свои покои позвал! Он сказал мне - ты, Норико, отвечаешь за госпожу кошку! Все будущее нашего рода - в этой кошке. Если мы через нее достигнем славы и почестей - я тебя так хорошо выдам замуж, что все девицы в окрестностях твоей судьбе позавидуют! Господин мне такие добрые слова сказал - а я его приказание нарушу?
        - Значит, ты понесешь госпожу кошку и оборотня обратно в монастырь, чтобы монахи разобрались, что к чему?
        - Понесу.
        - Ты же не доберешься! Упадешь в снегу и замерзнешь!
        - Доберусь!
        - Нужно посадить обеих кошек в какой-нибудь мешок и послать с ними в монастырь кэрая, хотя бы Коске, - сказал Юкинари.
        - Коске скорее умрет, чем прикоснется к такому мешку, - возразил старший кэрай. - И все остальные тоже.
        - А ты сам?
        Кэнске только вздохнул и опустил голову.
        - Хороши у меня слуги! Давай сюда кошек, Норико, я сам их отвезу! - воскликнул Юкинари, протянул руку, но, как только девушка полезла к себе за пазуху, немедленно протянутую руку убрал.
        Подбитое ватой зимнее платье Норико так топорщилось на груди, что смотреть на нее было неловко. Кэнске знал, что девушка хоть и полновата, но стройна, и грудки у нее маленькие, вполне соответствующие канонам красоты. Незнакомый же человек, посмотрев на нее сейчас, изумился бы невероятной величине грудей и пожалел бедняжку за такое уродство.
        Кэнске покосился на юного господина. Тот явно ждал поддержки.
        - Я обещал, что доставлю господина Юкинари в Хэйан в целости и сохранности, Норико, - строго сказал он. - А ну, отойди прочь со всеми своими оборотнями! А то еще господин, чего доброго, и впрямь возьмет оборотня в руки!
        Чтобы добавить весу своим словам, Кэнске даже замахнулся на девушку.
        И тут со склона, ломая кусты, прямо к копытам его коня скатился человек.
        Этот человек немедленно вскочил на ноги, отряхнулся, и по простому платью, по оплечью-кэса, сшитому из клочьев холста, по бритой голове все сразу узнали в нем монаха.
        - О три сокровища святого Будды! - воскликнул старший кэрай. Ты-то нам и нужен! Откуда ты взялся? Не с неба же свалился?!
        Кэнске был недалек от истины…
        Бэнкей первым делом встал между всадниками и девушкой.
        - Всегда рад помочь тем, кто нуждается в помощи, - сказал он.
        - Ты знаешь заклинания против злых духов, почтенный наставник? спросил Юкинари.
        - Не вижу здесь злого духа, - отвечал Бэнкей.
        - А это, по-твоему, что такое?! - изумился Кэнске, показывая пальцем на грудь Норико.
        - Ты бы сперва думал, а потом говорил, старший кэрай, - одернул его Бэнкей. - Как же я посмотрю на женщину? Я не хочу из-за твоей дурости нарушать свои священные обеты и запреты. Что тут у вас стряслось? Я спускался в долину, увидел, как вы гонитесь за женщиной, поспешил и поскользнулся.
        - Стряслось! Вот именно, что стряслось, благочестивый наставник! Если господин позволит, я расскажу, - Кэнске взглянул на Юкинари, и тот кивнул. - Везли мы в носилках вот эту девицу и кошку. Когда утром посадили их в носилки, кошка была одна. Этих зверей на все наше государство и полутора десятков не наберется, так мне старый господин сказал. А сейчас заглянули - и увидели двух кошек! Выходит, вторая оборотень!
        - Покажи мне кошек, - не глядя, обратился Бэнкей к Норико.
        - Тебе придется повернуться ко мне. Я не стану вытаскивать их из-за пазухи, - заявила упрямая Норико. - Старый господин приказал мне беречь госпожу кошку.
        - Но оборотня-то старый господин не приказывал тебе беречь! заорал Кэнске. - Прошу меня простить, господин… Я не думал, что она выросла такой упрямицей. Не донесешь ты их до монастыря! Свалишься по дороге! Ты ведь много ходить не привыкла!
        - Она выполняет приказание, - вступился за девушку Юкинари. - Что же делать? Вы можете нам помочь, почтенный наставник?
        - Насколько я понимаю, одно из животных у нее за пазухой справа, а другое - слева, - вмешался монах. - Встань лицом к девице, старший кэрай. Протяни к ней руки.
        Кэнске соскочил с коня и выполнил распоряжение.
        - Твоя правая рука сейчас почти касается одного из животных, а левая - другого? - старательно отворачиваясь от Норико, уточнил Бэнкей.
        - Именно так, - ответил за слугу Юкинари. Сейчас, когда монах всерьез взялся за дело, ему уже не было страшно.
        Бэнкей достал дорогие хрустальные четки, тренькнул ими и забормотал заклинание - правда, не от злых духов, а всего лишь от наваждения. Он ждал сигнала от Остроноса, который укрылся совсем рядом, в ветвях вечнозеленого дуба. Кое-какую нечисть Бэнкей научился разгадывать и сам, но тут знакомые ощущение не возникали.
        И он дождался сигнала - обычного сигнала тэнгу, который много что мог рассказать знающему человеку.
        - Кр-ра-а! - пронеслось над равниной. - Кр-ра-а!
        Никто не обратил внимания на ворона, торчащего где-то высоко на сосне, и только монах расслышал в непомерно громком карканье «справа!».
        Он немедленно прервал заклинание.
        - Поступим иначе, - твердо сказал Бэнкей. - Я понял, что оборотень находится у девицы за пазухой справа. Пусть его достанут и опустят у моих ног. Я сам отнесу его в монастырь. Это безобидный оборотень, он бы вам вреда не принес. Мы прочитаем над ним заклинания и отпустим его.
        - Доставай, Норико, оборотня, раз уж ты такая смелая, - велел Юкинари.
        Девушка опустилась на корточки и выпустила на снег небольшую молодую кошку счастливой трехцветной масти. После чего, повинуясь жесту Юкинари, сразу же отошла в сторону.
        На ее круглом личике с челкой до самых бровей сразу же отразилось огромное облегчение.
        Бэнкей склонился над кошкой, подхватил ее пятерней под брюхо и спрятал у себя на груди. Теплое, пушистое, заспанное существо прижалось к нему, ткнулось нежным носиком под мышку. Бэнкей, сам того не желая, улыбнулся.
        - Возвращаюсь в монастырь, - сказал он. - За меня не бойтесь, мне оборотень вреда не причинит. Ступайте, да хранит вас святой Будда и оберегает Дзидзо-сама. Увидите на дороге его статую - помолитесь.
        - Покровителю путников всегда молимся, - отвечал Юкинари. Хорошо, что помог нам, благочестивый наставник. Как только смогу, привезу ценное пожертвование в твой монастырь. Ты ведь из здешней горной обители?
        - Можно сказать и так, - уклонился от точного ответа Бэнкей. Пойду я. Пока еще доберусь до обители… Под гору-то легче катиться, чем карабкаться в гору.
        И он, повернувшись, зашагал вверх по тропинке, уверенно ставя крепкие ноги в конские следы.
        - Иди сюда, Норико, - Кэнске показал ей на коня. - Довезу тебя с госпожой кошкой до носилок. Как только увижу старого господина - все ему расскажу.
        И он вопросительно посмотрел на Юкинари.
        Минамото Юкинари и сам понимал - вот эта невысокая круглолицая девушка, дочка повара, только что своим упрямством спасла все надежды его семьи на почет и благополучие. Но ему, будущему придворному, не подобало пускаться в изъяснения благодарности перед дочкой повара.
        - Усади ее в носилки, Кэнске, и присмотри, чтобы она как следует укутала госпожу кошку, - велел он. - Потом, как приедем в Хэйан, напомнишь мне - дам тебе денег, чтобы ты купил ей подходящее платье. Она его заслужила.
        Не дожидаясь, пока Кэнске посадит на коня Норико, не выпустив при этом на волю госпожу кошку, он поскакал к повозке, чтобы порадовать Фудзивара Нарихира. Свалившийся прямым путем с неба монах взял да и унес с собой оборотня. Все разрешилось как нельзя лучше.

* * *
        - А я-то удивлялся! - воскликнул Бэнкей. - Почему, думаю, от нечисти обычное тепло исходит и никакой дрожи я внутри не чую?
        - Не сердись, - сказал тэнгу. - Если бы оборотень представлял для молодых господ и девушки настоящую опасность, я бы так не поступил. Но ты им правильно сказал - это совершенно безобидный оборотень.
        - Выходит, я по твоей милости отнес бы в монастырь обычную кошку, и вся братия дружно бы читала над ней заклинания? А оборотень преспокойно ехал бы себе в Хэйан? - возмутился Бэнкей.
        Тэнгу просто-напросто подшутил над своим приятелем-монахом. Возможно, из склонности к баловству, которая крайне осложняет жизнь всем, кто водится с тэнгу. А может, он говорил правду, утверждая, что оборотень в кошачьей шубке по сути своей добр и безвреден.
        Бэнкей заподозрил неладное, когда поднимался в гору. Правда, ему не доводилось таскать за пазухой кошек, но он возился со щенятами, и ощущение было то же самое - звериного тепла, и не более того.
        - Правильно говорил отец-настоятель, - проворчал он. - Человек и тэнгу из разного тесте слеплены, и тэнгу человека всегда вокруг пальца обведет. Я-то тебе поверил!
        Очевидно, для Остроноса вся эта история была обычным развлечением. И он очень удивился, когда Бэнкей без лишних слов зашагал прочь - вниз по тропинке.
        - Постой! - воскликнул тэнгу. - Постой, монах! Что ты собрался делать?
        - Вернуть им кошку, а себе взять оборотня! - отвечал Бэнкей, не оборачиваясь.
        - Да постой же ты! - тэнгу вспорхнул, перелетел через голову монаха и шлепнулся перед ним на тропу. - Зачем тебе этот оборотень? Оставь его в покое!
        - Ты знаешь, кто это? - строго спросил монах.
        - Положим, знаю.
        - Так кто же?
        - Всего-навсего женщина. Ты же не станешь прикасаться к женщине?
        - Будь она неладна!
        - Между прочим, и кошка - самочка.
        Остронос весело скалил мелкие острые зубы.
        - Я по воздуху летать не умею, - мрачно сказал Бэнкей, - так что будь добр и пропусти.
        - Конечно, я пропущу тебя, Бэнкей, хотя уж больно ты грозен. Мы, тэнгу, таких свирепых не любим. Но дай-ка ты мне лучше эту кошку…
        - Зачем тебе она?
        Тэнгу пожал плечами.
        - Мне-то она ни к чему. Я хочу отнести ее в монастырь к отцу-настоятелю.
        Бэнкей помолчал, соображая. Остронос знал про оборотня что-то важное, а что - не хотел признаваться.
        - Ты не хочешь, чтобы я догнал молодых господ и обменял кошку на оборотня? - прямо спросил монах.
        - Это ни к чему. Сдается мне, что от этого оборотня им будет больше пользы, чем от обычной кошки, пусть даже трехцветной.
        Бэнкей задумался.
        - Не хочешь ли ты сказать, что отец-настоятель, говоря об опасности, имел в виду вовсе не кошку?
        - Трудно сказать, монах. Он почуял дыхание иного мира, вот что… Но от оборотня не исходит зла. Стало быть, зло их ждет впереди, - на редкость серьезно для тэнгу сказал Остронос. - Поэтому давай сюда кошку. Ты вот сердишься на меня, а я знаю, что, обманув тебя, сделал доброе дело. Ступай следом за молодыми господами. А я понесу кошку в монастырь. Когда-нибудь отец-настоятель подарит ее знатному паломнику или паломнице, и ответный дар пойдет на пользу монастырю. Видишь, как все хорошо складывается?
        - Кто поручится, что ты и сейчас меня не обманываешь? - спросил Бэнкей, хотя и сам видел - поручиться некому.
        - Да никто, - усмехнулся тэнгу. - Но ты поразмысли - что случится, если я сейчас над тобой подшутил, в носилках - обычная кошка, а это существо - оборотень? Случится лишь то, что ты несколько дней будешь идти следом за молодыми господами, проявляя всяческую бдительность, а потом исхитришься и выкрадешь у них ни в чем не повинную зверюшку! И будешь читать над ней все известные тебе заклинания без всякого проку!
        Тэнгу расхохотался - и громовому хохоту вторили треском деревья.
        - Хорошо, - сказал Бэнкей. - Я допускаю, что ты в конце концов сказал мне правду. Неси кошку в монастырь, а я пойду следом за молодыми господами. Если это все - обычная шутка тэнгу, ты не дашь ей зайти чересчур далеко.
        Он отодвинул заступившего ему путь Остроноса и двинулся по тропе вниз.
        - Берегись, - негромко сказал вслед Остронос. - Я не отец-настоятель, но опасность чую. Ты еще скажешь мне спасибо за то, что я оставил молодым господам оборотня.
        - Возможно, - отвечал, не оборачиваясь, Бэнкей. Все-таки он был в обиде на тэнгу.

* * *
        Пока монах и тэнгу пререкались, повозка успела укатить довольно далеко, да и носильщики, которых хорошо покормили в монастыре, бодро тащили по притоптанному снегу маленькие носилки с Норико и госпожой кошкой. Снова спустившись в узкую долину, Бэнкей увидел лишь следы от обутых в такие же, как у него, варадзи ног, колес и копыт.
        Ходить он умел быстро, пожалуй, даже побыстрее хорошего погонщика быков. И не сомневался, что запросто догонит молодых господ с их свитой. Но монаху после того, как он вмешался в историю с оборотнем, вовсе не хотелось попадаться им на глаза. Чего доброго, оба молодых господина и опытный старший кэрай решили бы, что и он, монах, как-то связан с нечистью. Поскольку бывали случаи, когда старый барсук, перекинувшись монахом, морочил добрым людям голову. Бэнкей понимал толк в хорошей драке, но слишком уж много кэраев сопровождало Минамото Юкинари, и это были бойцы из северных провинций, где не прекращались схватки с варварами, а не изнеженная столичной жизнью свита Фудзивара Нарихира. Ту Бэнкей вообще в расчет не принимал.
        Он решил следить за путешественниками издали в течение дня, а ночью подобраться к ним поближе, поскольку силы всякой нечисти ограничены часами темноты.
        В дороге Бэнкей не скучал - он повторял сутры, которые заучил с таким трудом, с полным основанием считая, что в его годы это было равносильно воинскому подвигу. Не умея читать, он мог запомнить их лишь с чужого голоса и должен был постоянно освежать в памяти, дабы не опозориться перед более или менее сведущим в священных писаниях человеком.
        Это благочестивое занятие помогло ему скоротать короткий день пути. А ближе к вечеру он повстречал бродячего гадальщика.
        Собственно говоря, Бэнкей не столкнулся с ним на дороге, как оно обычно бывает, а за шиворот вытащил из-за толстого дерева. И устроил ему строжайший допрос.
        - Приветствую тебя, почтеннейший! - сказал Бэнкей скрюченному старикашке. - Я-то сто ри прошел в поисках гадальщика, а гадальщик, едва меня завидев, прячется за самым толстенным дубом, какой только есть в округе!
        - Отпусти меня, благочестивый монах! - взмолился старикашка. - Что тебе с меня взять? Денег у меня при себе немного, едой я и так поделюсь!
        - Да ты, никак, за разбойника меня принял! - обрадовался Бэнкей. Ну, а я принял за разбойника тебя.
        И это было правдой.
        Бэнкей заприметил гадальщика издали, сквозь ветки, приближаясь к повороту дороги, и даже подумал - а не встать ли за деревом самому? Он знал повадки этой братии - привязываться к всякому прохожему, обещая ему сундуки с золотом и покровительство самого государя, если прохожий его, гадальщика, послушается. Денег Бэнкей с собой не имел вовсе, а слушать всякую чушь совершенно не желал.
        В какую-то минуту он понял, что и гадальщик его заметил. Делать нечего - Бэнкей со вздохом дошел до поворота. И тут обнаружил, что никакого гадальщика нет, зато следы соломенных сандалий, сворачивая с тропы, уводят за толстое дерево.
        Бэнкей огляделся.
        Других свежих следов на снегу поблизости не было. Но недавно тут проехали молодые господа - и не настигли ли их, вместо ночной нечисти, вполне обыкновенные дорожные грабители? Тот, кто спрятался за деревом, вполне мог из-за этого дерева напасть.
        Бэнкей остановился, как бы задумался, почесал в затылке, воткнул в снег посох, положил рядом суму из холстины и уверенно направился в кусты - как направляются туда по нужде. Сделав круг, он оказался за дубом, откуда и извлек гадальщика.
        - Какой из меня разбойник? - прошамкал старикашка. - Ты погляди на меня - у меня и брови уж от старости пожелтели.
        - Брови у тебя пожелтели, это правда, - согласился Бэнкей, - и на вид тебе столько лет, как будто ты гадал еще самому Ямато Такэру. Что же ты в такие преклонные годы бродишь по дорогам, да еще зимой? Неужели нет у тебя внуков, чтобы кормили тебя и ухаживали за тобой?
        - Может, и есть, - подмигнул старикашка, - кто ж это может знать? Отпусти меня, монах, я пойду своей дорогой, а ты - своей!
        - Деньгами не поделишься? - из любопытства спросил Бэнкей, шиворота, впрочем, из руки не выпуская. Ему все в этом гадальщике не нравилось - и довольно новая, теплая одежда, явно с чужого плеча, и старательное шамканье, не говоря уж о дурацкой попытке спрятаться за деревом.
        - Поделюсь, поделюсь! - решив, что все дело только в этом, обрадовался старикашка. - Да отпусти же ты меня, благочестивый монах, чтобы я мог достать деньги!
        - Твои руки свободны, - возразил Бэнкей, таща за собой гадальщика к тому месту, где оставил суму и посох. - А что касается денег, то я могу взять в виде пожертвования лишь деньги, заработанные честно. Если же они попали к тебе неположенным путем - оставь их себе, и пусть они отягощают твою карму. Я дурных денег в свой монастырь не понесу.
        - Деньги я заработал честно - мне их заплатили молодые господа за хорошее гадание, - заявил старикашка. - Я посоветовал им сменить направление пути. Так что возьми немного и ступай своим путем!
        - Это были двое молодых господ в красивой повозке, запряженной рыжим быком с белыми ногами? - уточнил Бэнкей. - И за повозкой следовали носилки?
        - Да, и кэраи вели в поводу прекрасного коня цвета метелок тростника. Я поделюсь с тобой этими честно заработанными деньгами, если ты меня отпустишь, - пообещал гадальщик.
        - Почему же ты спрятался от меня?
        - Я не хотел тебе гадать, - признался старик. - Если вы, монахи, привяжетесь, то уж не отвертеться. А платить мне за гадание ты не стал бы. Видишь ли, я тороплюсь - хочу до темноты попасть в селение. Неохота в такой холод ночевать в кумирне на перекрестке.
        - Раз так, то ступай, - позволил Бэнкей, отпуская шиворот.
        Старикашка с неожиданной прытью отскочил от монаха.
        И тут только Бэнкей ощутил неладное.
        Сперва легкой судорогой свело пальцы рук и ног. Потом мелко задрожало что-то в животе и сам собой подтянулся зад.
        А старикашка оскалил крепкие желтые зубы, издал что-то вроде скрипучего «Х-хе! Хе-хе!..» и стал медленно пятиться.
        Бэнкей метнул в него посох. Острый конец того монашеского посоха при нужде мог бы пробить и ворота, особенно если не новые, а уже малость подгнившие. Старикашка увернулся.
        И тут на снег легли синие тени. Внезапно подкрался вечер.
        Фальшивый гадальщик сложил пальцы в хитроумную корзинку, набрал в грудь воздуха и резко выдохнул.
        Эти приемы Бэнкей тоже знал. Перед тем, как поселиться в монастыре, он обучался у горных отшельников - ямабуси, где и познакомился с тэнгу Остроносом.
        Нечисть собиралась с силой, а день уступал место ночи.
        - Фудо-ме… - прошептал Бэнкей, призывая на помощь Пылающий меч. Он соединил перед грудью руки. Это уже были не руки, а пребывающий в ножнах меч карающего божества.
        - Фудо-ме! - позвал Бэнкей, призывая меч к действию. - Фудо-ме!
        Желтобровая нечисть, стоявшая напротив, отшатнулась. Тот, кто принял облик старого бродячего гадальщика, сбился с дыхания. Но наступающая тьма давала ему силу.
        Бэнкей внезапно сделал выпад вперед. И рассек правой рукой воздух слева направо. Следующим резким взмахом он прочертил воздух сверху вниз. И увидел, как вспыхнули две серебристые полосы.
        Пока они не погасли, Бэнкей нанес по воздуху новый стремительный удар слева направо, и еще один сверху вниз. Линии, не угасая, образовали первый квадрат решетки Кудзи-кири.
        - Фудо-ме! - ощущая свою напряженную ладонь лезвием священного Пылающего меча, воскликнул Бэнкей. Главное было - верить и наносить столь быстрые удары, чтобы удержать свечение, пока не будет выстроена вся решетка из девяти полос, пяти продольных и четырех поперечных.
        Казалось, и мгновения не прошло - а спасительная и дающая силу решетка Кудзи-кири уже висела в воздухе между монахом и нечистью.
        - Кудзи-госин-хо! - разрывая ее руками, крикнул Бэнкей. Теперь он был готов к схватке.
        Вот только сражаться было не с кем. Пока он видел серебряные полосы решетки, и только их, фальшивый гадальщик бесследно исчез.
        Бэнкей молча соединил руки перед грудью, пряча в воображаемые ножны Пылающий меч Фудо-ме.
        Он еще мог разглядеть следы на снегу. Пока совсем не стемнело, следовало разобраться, куда скрылась желтобровая нечисть.
        Бэнкей прищурился - следы растоптанных варадзи и днем-то не всегда правильно указывали направление, а сейчас, в полумраке, и вовсе трудно было догадаться, где пятка, а где носок. Однако Бэнкей, таща старикашку за шиворот, убедился, что нечисть весит немало. Вряд ли она унеслась по воздуху, хотя ночью всякое могло случиться. Скорее уж кинулась прочь - туда, откуда взялась. Или засела в кустах, наблюдая за оставшимся без противника монахом.
        Решетка Кудзи-кири служила ему, как и всякому начертавшему ее воину, надежной защитой. Но Бэнкей редко испытывал действие решетки и не знал, долго ли она будет его охранять. Поразмыслив, он взял суму и посох, сплюнул и зашагал прочь. Пусть желтобровая нечисть видит монах не хочет с ней связываться и уходит восвояси. Тем более, что где-то там, куда он уходит, есть небольшое селение, а ночевать лучше под крышей, чем под кустом.
        Отойдя довольно далеко, Бэнкей остановился и прислушался.
        Решетка Кудзи-кири, давая силу, обостряла впридачу все чувства. Если нечисть кралась следом - Бэнкей увидел бы ее на фоне снега или услышал шаги. Ведь нечисть эта была из плоти, и никуда от собственной плоти деться не могла.
        Очевидно, фальшивый гадальщик решил, что монах не станет его преследовать. Они схлестнулись, померялись силами - и оба отступили. Монах пошел своей дорогой…
        Откуда желтобровой нечисти было знать, что Бэнкей оберегает путников? Сообщить ей это никто не мог. Припугнув его настолько, что он пустил в ход девятиполосную решетку, и поглядев, как он уходит прочь, нечисть могла и успокоиться…
        Бэнкей, ступая по собственным следам, неторопливо пошел назад.
        Если фальшивый гадальщик посоветовал Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари изменить направление пути - значит, он, скорее всего, заманивал их в ловушку. Нужно было пойти по колесному следу туда, где путники собирались переждать несколько часов. Это был невинный способ обмануть судьбу - временно отказаться от опасного направления, заехать куда-нибудь в тихое место, отдохнуть и потом преспокойно двигаться туда, куда и собирались. Если молодые господа встретились с гадальщиком уже под вечер - то они, очевидно, заночуют в какой-нибудь горной хижине, попросив пристанища у лесорубов.
        Зачем фальшивому гадальщику понадобилось заманивать столько людей в горы, Бэнкей, естественно, не знал. И очень пожалел, что рядом с ним нет тэнгу. Тот в свое время много ему рассказывал про повадки людоедов-йикининки. Но те живут поодиночке и не делают себе запасов на полгода вперед! Кем бы мог быть желтобровый старикашка?
        Он нашел место, где повозка свернула с дороги и покатила вверх по горной тропе. Нашел он и другое место - где она чуть не опрокинулась. Снег там был истоптан, как будто в нем возились драконы. И, наконец, Бэнкей выбрался к небольшой усадьбе.
        Кэраи Минамото Юкинари уже хозяйничали там - развели костер, кормили и поили лошадей. Воду они приносили откуда-то из-за усадьбы. Бэнкей решил обойти ее, чтобы убедиться, что никакая нечисть ее не окружила, да и заглянуть в окна не мешало бы.
        Он обнаружил небольшой бассейн, куда стекала по бамбуковым трубам вода из ближнего источника. Бэнкей удивился - лесорубы вряд ли устроили себе такую роскошь. Усадьбу ставил для себя человек толковый, очевидно, просто любитель уединенной жизни.
        Монах подкрался, разулся, бесшумно залез на помост крытой галереи, окружавшей усадьбу, и заглянул в щели ситоми.
        Молодые господа сидели в главном помещении вокруг жаровни. Она была вмурована в пол комнаты и слабо светилась. Очевидно, была заполнена остывающим древесным углем. В углу пристроился старший кэрай. За спиной Нарихира чинно сидели мужчины из его свиты. А напротив молодых господ разглагольствовал, улыбаясь, благообразный старик. Его Бэнкей видел впервые.
        Старик был в богатой, подбитой ватой одежде зимнего цвета - цвета алой вишни. Сидел он с большим достоинством - не подоткнув широкие полы одеяния под колени, а раскинув их вокруг себя красивыми волнами, как принято в хорошем обществе. Бэнкей подвинулся - и увидел ширму, из-под которой выбивалась узорная ткань. Там, за ширмой, сидела женщина, и это была не Норико. Если бы Норико надела такое роскошное платье с узорами, девушка была бы жестоко наказана. Даже придворные дамы невысокого ранга - и те не имели права на тканый узор.
        Вошел красивый юноша в шапке из прозрачного накрахмаленного шелка, по виду - настоящий придворный. Он поклонился гостям, и старик указал ему, где сесть. Юноша грациозно опустился на узорную циновку и достал из-за пазухи маленькую благозвучную флейту-се.
        Нарихира и Юкинари улыбались - очевидно, были рады приличному обществу. Юкинари поглядывал в сторону ширмы. Нарихира, как зрелый муж, обремененный тремя законными женами и бесчисленными подругами среди придворных дам, не обращал внимание на края узорных рукавов, выпущенных из-под ширмы с явным кокетством.
        Монах перебежал к другому ситоми, верхняя створка которого была чуточку приоткрыта.
        Теперь он видел силуэт женщины за ширмой. Надо признаться, ворох зимних одежд, наброшенных на плечи дамы, не делал ее стройнее. Подол верхнего одеяния она накинула себе на голову, а сверху надела еще и широкополую шляпу, какие носят путешественницы и паломницы. Но волосы, чтобы не спутались, она перекинула на грудь, и они черной рекой стекали на пол.
        Легкая судорога пальцев опять напомнила - ночная нечисть рядом!
        Бэнкей обошел усадьбу по галерее, соскочил наземь и обул свои соломенные варадзи. Возможно, где-то поблизости притаился фальшивый гадальщик.
        Кэраи негромко переговаривались, устраиваясь под навесом на ночлег.
        Наступила ночь.

* * *
        Бэнкей сидел на помосте, свесив ноги, и слушал флейту. Очевидно, хозяин усадьбы знал, как принимать знатных гостей. Флейта умолкла, стихли и голоса. Усадьба погрузилась в сон.
        Бэнкей внимательно слушал ночные скрипы и шорохи. Он уловил тяжелые шаги в глубине усадьбы. Затем послышались легкие шаги - кто-то пробежал по скрипучим доскам. Монах ждал.
        Створка окна колыхнулась. Кто-то дергал ее, пытаясь выбраться наружу.
        Бэнкей прижался к помосту. Сейчас в окне мог появиться враг желтобровая нечисть, или йикининки, или обыкновенный призрак, не нашедший в могиле покоя. Но уж больно долго тот, кто собирался вылезть из усадьбы, не мог управиться с окном.
        Прочитав короткое заклинание против злых духов, Бэнкей осторожно отвел рукой створку окна.
        И на помост выскочила трехцветная кошка.
        Бэнкей охнул - про оборотня-то он и забыл! А оборотень сам напомнил о себе, да еще и доверчиво подошел к монаху. Бэнкей протянул к зверьку мощную руку. Зверек потерся об нее мордочкой. И тут Бэнкей понял, что имел в виду тэнгу, утверждая, что этот оборотень не таит в себе зла.
        В прикосновении была нежность, и только.
        Оборотень посмотрел Бэнкею в глаза и тихо мурлыкнул.
        - Ты чего-то хочешь от меня? - шепотом спросил Бэнкей. - Разве тебя не покормили?
        Тогда оборотень соскочил наземь, пробежал несколько шагов, обернулся и снова посмотрел монаху в глаза. Он звал за собой!
        - Никуда не пойду, - отвечал монах. - Мало ли что ты затеваешь? Мне и глядеть-то на тебя не положено.
        Трехцветная кошка вернулась, прыгнула на помост и, встав на задние лапки, положила передние на плечо монаху. Он услышал тихий-тихий стон. Оборотень предупреждал… но о чем?
        - Пошли, - сказал Бэнкей, беря посох. - Хоть ты и нечистый дух, а попробую-ка я тебя послушаться. Но гляди у меня!
        Кошка побежала перед ним, не оборачиваясь, уверенная, что монах идет следом. Она завернула за угол усадьбы, обогнула водоем и углубилась в заросли кустарника хаги, давно не видевшие ножа садовника. Понемногу ее походка изменилась, зверек уже не шел, а крался, приникая к земле, метя снег пушистым хвостом. Бэнкей пробрался следом за оборотнем на полянку и не сумел сдержать крика.
        Посреди крошечной поляны лежали пять обезглавленных тел.
        В лунных лучах он явственно их видел.
        Это были четверо мужчин и женщина.
        Троих он опознал по одежде - благообразного старика, красивого юношу и фальшивого гадальщика. Четвертый мужчина был огромен ростом и желтой короткой одеждой напоминал погонщика быков. Женщина, очевидно, была та, что сидела за ширмой.
        Странное дело - пятеро обезглавленных тел лежали на поляне, а головы куда-то подевались, да и крови, которая должна была обильно окрасить снег, Бэнкей не видел. И если неведомый убийца казнил пятерых, собрав их в одном месте, то почему все это совершилось в полнейшей тишине?
        Кошка уверенно подошла к гадальщику, которого сейчас странно было бы называть желтобровой нечистью, брови вместе с головой пропали неведомо куда. Она остановилась у обрубка шеи, как бы приглашая Бэнкея опуститься на корточки и насладиться жутким зрелищем.
        Бэнкей был не из пугливых.
        Он присел - и озадаченно поскреб в затылке.
        Бэнкей знал, как выглядит шея, с которой только что снесли мечом голову. Она не должна представлять собой ровный срез, сверкающий в лунном свете, словно отполированный. А если срез похож на драгоценное блюдо, то, выходит, перед Бэнкеем - Рокуро-Куби!
        - Рокуро-Куби?! - прошептал он изумленно и посмотрел на пушистого оборотня.
        Кошка между тем обошла поляну и, присев на задние лапки, чуть приподняв передние, нюхала воздух.
        Бэнкей пожалел, что рядом нет насмешника-тэнгу. Сейчас он бы шутить не стал. Однако ямабуси, у которых учился Бэнкей в священных горах Митакэ и Кумано, рассказывали ему и про эту нечисть.
        Рокуро-Куби посылает ночью свою голову на поиски пропитания, а пищей ему служит все, что угодно, если только нет человеческого мяса…
        - Ты знаешь, куда они полетели? - спросил Бэнкей у оборотня.
        Трехцветная кошка повернула острую мордочку к усадьбе. Другого ответа не требовалось.
        - Ты сиди здесь, - сказал Бэнкей. - Ты сиди, а я пойду взгляну…
        И сам удивился своим словам - он проявил заботу о драгоценном здоровье оборотня!
        Если бы все пять Рокуро-Куби уже залетели в дом, Бэнкей наверняка бы услышал шум. А может, и нет. Кэраи спали под навесом, а господ вполне могли опоить сонным зельем.
        Приближаясь к лесенке, ведущей на галерею, Бэнкей почувствовал возле своей левой ноги тепло.
        Рядом беззвучно шла трехцветная кошка.
        Она первой вскочила на помост и опять заглянула в глаза монаху.
        - Здесь никого нет, - прислушавшись, ответил он на ее немой вопрос, хотя кошка обладала куда более острым слухом. - Чего ты хочешь?
        Кошка села у дверей - даже не села, а собралась в комок, подобрала белые лапки, и всем видом своим показала, что в любое мгновение готова к прыжку.
        - Ты будешь охранять усадьбу? - понял Бэнкей. - Значит, Рокуро-Куби туда еще не залетели?
        Кошка, понятное дело, словами ничего не ответила. Но пушистый оборотень чуть прижмурил глаза, и Бэнкей понял - это означало «да».
        - Я пойду в сад, туда, за павильон, - сказал кошке Бэнкей. - Если услышишь шум драки, постарайся разбудить кэраев.
        Кошка отвернулась. Бэнкей мог бы поклясться, что услышал вздох. Стало быть, разбудить кэраев она не могла. И он оказался прав - не обошлось без сонного зелья.
        - Основательное же зло припас мне для сражения отец-настоятель… - проворчал Бэнкей. - Я не знаю, кто ты и чего ищешь среди людей, но ты должна мне помочь. Охраняй двери, не выпускай людей из усадьбы! А я попробую уничтожить это зло. Помолись за меня, кошка. Больше и попросить-то некого…
        В саду он крался от дерева к дереву, пока не услышал негромкие голоса и не заметил четыре больших шара, парящих над старой яблоней. Пятый устроился на ветке, свесив до заснеженной земли длинные распущенные волосы, и в лунном свете лицо женщины-людоеда было сказочно прекрасным. Но Бэнкей не имел права глазеть на женщин. Он не так давно принес монашеский обет, чтобы из-за всякой ерунды нарушать его.
        - А я бы выманил девчонку, - сказала голова фальшивого гадальщика. - Девчонку никто долго искать не станет.
        - Выманить нужно ее и кого-то из кэраев, - возразил юноша.
        - Да, это разумно, - согласилась с ним женщина. - Что может быть естественнее - девчонка, сбежавшая с красивым кэраем? Спрятать же мясо мы можем под павильоном.
        - Двух тел нам хватит надолго, но что это за тела? Девчонка выросла на простой пище, да и кэрай окажется жестким, как кожа для щита, - заявил старик. - Нет, я бы рискнул и выманил кого-то из молодых господ. Можно подвести его к обрыву…
        - Молодым господам досталось больше сонного зелья, чем свите и кэраям, господин, - почтительно напомнил тот из людоедов, чье тело было одето погонщиком быков. Его большая голова была охвачена грязной повязкой, над которой торчали вверх жесткие черные космы, да и носик у этого красавца явно не раз бывал переломан, и ротик был до ушей.
        - Да и не далековато ли обрыв? - спросила красавица. - Мужчина, выйдя по малой нужде, не поплетется среди ночи неведомо куда!
        - Если вы не хотите выманивать девчонку, то соберемся с силами и выманим младшего из господ, а мясо спрячем под павильоном, - вмешался желтоглазый гадальщик. - Он едет с севера, а там наместники и сами хорошо кормятся, и детишек выкармливают на славу.
        - А следы? - спросил юноша. - Если бы не снег! Кэраи пойдут искать его. И спросят о нем нас! Если они что-то заподозрят…
        - Когда ты наконец поймешь, что нам ничего от них не угрожает? рассердился старик. - Их оружие против нас бессильно. Мы всегда сумеем их заморочить. Смерть нам, Рокуро-Куби, может принести только одно. Но уж никак не этой ночью! Все, кто могли бы нас погубить, спят как убитые!
        Бэнкей чуть не хлопнул себя по лбу. Он вспомнил!
        Если летающая голова не найдет на рассвете своего тела, ей конец. Трижды ударившись оземь, она высоко подпрыгнет, взвоет и сразу же умрет.
        Теперь Бэнкей знал, как справиться с Рокуро-Куби. Но что проку, если до рассвета они могли погубить ни в чем не повинных людей Норико, кэрая, Минамото Юкинари…
        Вся беда была в том, что в мире нечисти Рокуро-Куби происхождения были самого низкого - человеческого. Бэнкей знал тайные знаки, которыми мог успокоить и расположить к себе пугливого каппу. Остронос научил его песенкам тэнгу. И всякая природная нечисть знала и почитала власть заклинаний. Поняв, что противник - воспитанник ямабуси, нечисть чаще всего отступала без боя.
        Рокуро-Куби, будучи не в состоянии прочувствовать тонкости этикета в отношениях между горными отшельниками и нечистью, знали только одно - голод. Фальшивый гадальщик отступил перед девятиполосной решеткой Кудзи-Кири не потому, что знал ее подлинную силу, а потому, что был один. Сейчас их было пятеро - значит, они без размышлений кинулись бы на того, кто встал между ними и желанной пищей.
        Бэнкей, пятясь, вышел из сада и поспешил к поляне.
        Первым следовало убрать фальшивого гадальщика - он знал, что Бэнкей шел по следу молодых господ, и мог в дальнейшем крепко помешать монаху.
        Преодолевая отвращение, Бэнкей взял безголовое тело за ледяные ноги и поволок в сторону, за кусты, где надеялся найти подходящий откос. Главное теперь было - не свалиться вниз самому в обнимку с Рокуро-Куби.
        Следующим он хотел уничтожить красивого юношу, невзирая на его искусство в обращении с флейтой. Юноша хотел погубить Норико - а монаху она понравилась своим упрямством в выполнении долга. Что такое долг - он знал не по рассказам.
        Бэнкей дал обет не прикасаться к женщине и даже не смотреть на женское лицо, и потому расправу с красавицей, тоже предлагавшей убить Норико, отложил напоследок.
        Ему пришлось тащить гадальщика довольно далеко - вернее, днем ему это расстояние показалось бы пустяковым, но была ночь, дающая силу нечисти, а монах торопился. Он не обращал внимания на острые шипы, царапавшие ему голые ноги. Наконец он скинул тело вниз - может, это был откос, а может, и просто большая яма. Оно погрузилось в сугроб.
        Бэнкей поспешил за другим телом, прекрасно понимая, что до рассвета еще далеко - и, значит, ему придется выдержать ночной бой с Рокуро-Куби.
        Тело юноши лежало в середине, а с краю - тело простолюдина в желтом платье погонщика быков. Бэнкей вздохнул и ухватился за грязные ноги верзилы. Он был куда тяжелее фальшивого гадальщика, вдобавок от него гнусно пахло. Бэнкей проволок его на расстояние в пять-шесть сяку, споткнулся и сел в снег.
        Взгляд его невольно вознесся к небесам - и на фоне темного неба он увидел черный шар. Это была одна из пяти летающих голов Рокуро-Куби, очевидно, посланная высматривать сверху, не появится ли кто на крытой галерее, окружающей усадьбу.
        Значит, остальные Рокуро-Куби начали в четыре голоса читать заклинания, выманивающие кого-то из спящих на свежий воздух.
        Бэнкей вскочил на ноги.
        Конечно, ему всеми силами помогла бы загадочная кошка. Этот оборотень покровительствовал людям. Но что могла кошка? В кошачьем облике, во всяком случае, она могла немного. Остановить, задержать, заставить заняться собой. Увидев госпожу кошку блуждающей в одиночестве, всякий схватит ее в охапку и понесет к Норико, да еще устроит девушке нагоняй за то, что заснула и упустила сокровище семейства Минамото.
        Но если Рокуро-Куби выманят подряд двоих, троих, четверых?
        Бэнкей с недостойной монаха ненавистью посмотрел на черный шар, уже собираясь бежать за надежным посохом. И тут он почувствовал взгляд, исполненный куда более яростной, тупой и зверской ненависти.
        Глаза монаха и Рокуро-Куби встретились!
        Теперь все решали мгновения.
        Огромными прыжками Бэнкей бросился к усадьбе. Там у помоста торчал из снега его посох с заостренным концом, который не только помогал пробираться по горным тропинкам, но еще и служил оружием.
        Голова, испустив пронзительный свист, понеслась наперерез.
        Она летела как хищная птица, которая нацелила когти на бегущую по земле добычу. Она летела так, чтобы ударить монаха под колени, сбить с ног и вцепиться в горло. Бэнкей понял это - и, когда страшная голова погонщика быков, взъерошенная и с разинутым ртом, оказалась у самой земли, резко подскочил, поджав колени чуть ли не к подбородку. Одновременно он соединил на груди руки.
        Священный Пылающий меч Фудо-ме рождался в груди Бэнкея, обретая рукоять, клинок и боевое пламя.
        Голова врезалась в снег и пропахала его, вздымая веера белых брызгов.
        Когда она, рыча и отплевываясь, взмыла ввысь, Бэнкей уже делал выпад вперед и рассекал правой рукой воздух слева направо. Следующим резким взмахом он прочертил воздух сверху вниз.
        Серебристые полосы мгновенно образовали спасительную решетку Кудзи-Кири. Она повисла в воздухе между монахом и Рокуро-Куби, такая невесомая, что казалось сплетенной из тончайших паутинок.
        - Фудо-ме! - воскликнул Бэнкей. Его ладонь налилась пламенем. Священный меч был готов к бою.
        Но на свирепой образине Рокуро-Куби не отразилось ни удивления, ни страха. Тупое чудовище попросту не видело Кудзи-Кири. И пока не ощущало силы решетки.
        - Кудзи-госин-хо! - разорвав ее руками, крикнул Бэнкей. Он был готов к бешеной схватке. Оставалось только добраться до посоха.
        Чудовище ответило пронзительным свистом.
        Очевидно, это был у Рокуро-Куби сигнал тревоги. Еще четыре черных шара повисли над головой Бэнкея. И, уразумев, что происходит, одновременно кинулись на монаха.
        Они не знали, что бросаться ему в ноги не стоит. И не видели в воздухе серебристых тающих паутинок - остатков спасительной решетки.
        На сей раз Бэнкей вытянул правую руку вперед и прыгнул, пропуская под собой четыре разъяренные головы. Он перевернулся в воздухе, перекатился боком через правое плечо и оказался в неожиданном для Рокуро-Куби месте. Вскочив на ноги и не дожидаясь, пока головы опомнятся, Бэнкей помчался за посохом.
        Пять голов собрались вместе, перебросились словами и выстроились для новой атаки. Бэнкей, которому девятиполосная решетка обострила все чувства, услышал эти слова.
        - Справа… слева… в горло… - донеслось до него.
        Но посох уже вращался в крепких пальцах монаха, готовый отбить нападение.
        Четыре головы понеслись с четырех сторон. Пятая, женская, взмыла вверх. Длинные, черные, прямые волосы, распушившись на концах, неслись за ней, как шлейф.
        Бэнкей легко отбил первую и вторую атаку, но тут черная пелена, упав сверху, закрыла его лицо. Отвратительно скользкие волосы сами лезли в рот. Он рванулся в сторону, сбился с четкого ритма движений и ощутил боль в левой руке. Голова красавца-юноши впилась в нее зубами.
        Бэнкей, ничего не видя, смаху ударил эту голову о свое колено. Она с воем отскочила.
        Тогда Бэнкей изловчился и захватил чуть ли не все волосы в кулак. Отбивая нападение взъерошенной головы верзилы посохом, он начал раскручивать женскую голову, полагая, что и она может послужить в бою оружием.
        Раздался тонкий пронзительный визг. Бэнкей, избавившись от застилавшей глаза черной пелены, быстро оглянулся.
        В усадьбе, кажется, никто не проснулся. Но эти проклятые Рокуро-Куби поднимали столько шума, что лучше было бы убраться с ними подальше.
        Летающие головы хотя и одурели от ярости, но чувствовали - Бэнкей сильный противник, и сила эта не обычного происхождения. Будучи лишь совращенными с пути и добровольно наложившими на себя злые чары людьми, они не понимали природы этой силы. Но если бы поблизости сейчас оказался обычный человек, а не владеющий тайными заклинаниями ямабуси монах, они от злости вполне могли загрызть его.
        Бэнкей видывал среди людей и такое - обнаружив, что сильный противник не по зубам, в слепой ярости уничтожить слабого противника и испытать при этом удовлетворение.
        Пятясь, монах отступал к саду и только отбивался, хотя Пылающий меч Фудо-ме дал бы ему силы и для атаки. Но впереди была еще вся ночь. Бэнкей не знал, как ему продержаться до рассвета. И не хотел рисковать людьми, которые спали в усадьбе.
        Он решил, что всегда успеет позвать на помощь кэраев. В конце концов, у них есть мечи, луки и стрелы. Конечно, в темноте обычное оружие бессильно против нечисти. Но хоть удержать ее на расстоянии оно сможет. А еще кэраи зажгут факелы. Как знать - не справится ли с чудовищами обычный огонь?
        И тут Бэнкея осенило.
        - Эй, вы, злюки! - позвал он. - А ну, летите за мной! Я покажу вам кое-что занятное!
        Ему нужно было привести Рокуро-Куби на полянку, где лежали в ряд их тела. Одного тела уже не было - и когда они поймут, что монах способен, сражаясь, отпихнуть ногой и укатить невесть куда другое тело, каждая из голов призадумается - а не пострадает ли именно она?
        Размахивая посохом и визжащей головой красавицы, он повел Рокуро-Куби туда, где они так неосмотрительно оставили вблизи усадьбы свои тела.
        Разъяренные головы все же оказались способны сосчитать до пяти.
        - Мое тело! - взвыл фальшивый гадальщик. - Пропало мое тело!
        - Мое на месте, - отвечал ему старик, - а это главное.
        - Он трогал мое тело! - зарычал погонщик быков.
        - Посмотрите, пожалуйста, что с моим, я ничего не вижу! - крайне любезно попросила голова женщины. Она описывала стремительные круги над головой Бэнкея - неудивительно, что не смогла разглядеть собственного тела.
        - Я не смогу соединиться с моим телом! Я должен умереть! причитал между тем гадальщик.
        - Мое не тронуто! - крикнул юноша. - Да замолчи же ты наконец! Главное - что гнусный монах пощадил тело нашего господина!
        Это уже относилось к фальшивому гадальщику.
        Бэнкей, продолжая раскручивать голову и посох, переводил дух.
        - Но я еще жив, и я доберусь до него! - с этими словами голова гадальщика внезапно кинулась вперед и схлопотала посохом по лбу. Шлепнувшись в снег, она завертелась у ног монаха волчком, выкрикивая угрозы и проклятия. Монах двинул ее ногой - и голова с воем улетела в заснеженный куст.
        - Мы должны его убить во что бы то ни стало, - сказал старик.
        - Выходит, я начну с твоего тела, - отвечал Бэнкей. - Я буду катить его ногами, пока не докачу до той ямы, где валяется тело этой желтоглазой нечисти.
        - Не трогай тело господина! - Голова красавца-юноши зависла над телом погонщика быков. - Раз уж тебе хочется убить еще кого-то из нас, так вот - бери! Этот простолюдин за свою жизнь съел куда больше людей, чем все мы!
        - Прочь от моего тела! - заревел погонщик быков не хуже той скотины, с которой днем имел дело.
        И четыре головы стали гнусно пререкаться, причем каждый предлагал Бэнкею начать с чужого тела. Женщина сопровождала их перебранку визгом.
        Фальшивый гадальщик между тем выжидал. И когда Бэнкей, подзадоривавший Рокуро-Куби язвительными словечками, на мгновение утратил бдительность, голова резко взмыла вверх, целясь прямо в горло монаху.
        Он хорошо выбрал время. Спасительная девятиполосная решетка стала терять свою силу. Но теряла силу и ночь.
        - Фудо-ме! - услышал Бэнкей собственный голос, но прозвучал голос из его уст, или же лишь в сознании, он так и не понял.
        - Фудо-ме! - не столько услышал, сколько ощутил изнутри кожей он ответный огненный клич спасающего Пламенного меча.
        И больше уже не ощущал ничего…

* * *
        - Я отрублю ему голову! - услышал Бэнкей приятный, мелодичный голос красавца-юноши.
        - Я бы не стал этого делать! - возразил незнакомый монаху, но не менее благозвучный молодой голос. - Это недостойно, да и просто неприлично! В конце концов, для такой надобности в Хэйане имеются особые люди.
        Зашуршали тяжелые шелковые одежды, затоптались ноги в дорогих кожаных башмаках.
        - Оставь его в покое! - прозвучал голос почтенного старика, очевидно, удержавшего юношу. - Ты имеешь полное право лишить его жизни, и все же пусть его судят по законам в Хэйане. У нас государство мира и спокойствия, а не северная провинция, где хозяйничает шайка разбойников.
        - Вы правы, господин Отомо, - ответил голос Минамото Юкинари. - Мы отвезем этого негодяя в Хэйан, хотя и неприятно будет находиться в одной с ним повозке.
        - Я же сказал, что сяду на коня! - это был тот же незнакомый голос, принадлежавший молодому мужчине. - До столицы всего день пути, если не тратить время зря.
        - День и ночь, господин, - напомнил голос старшего кэрая Кэнске, прозвучавший чуть ли не в самом ухе у Бэнкея.
        - Ночью-то я сплю, а не сижу на коне, - сердито возразил незнакомый голос.
        Бэнкей захотел шевельнуться - и не смог. Ощущение было такое, будто его голова, как у Рокуро-Куби, сама по себе, а тело - само по себе и находится где-то очень далеко.
        Тогда Бэнкей открыл глаза.
        Над ним собрались оба молодых господина - Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари, хозяева усадьбы - старик и юноша, Кэнске сидел на корточках возле Бэнкея и разглаживал складки повязки, охватившей голову монаха. Удивительно было, что возле самого уха журчала вода.
        Бэнкей обвел глазами местность - и обнаружил, что лежит на дне водоема. Накануне зимы воду отсюда спустили, и та, что лилась из бамбуковых труб, тоже утекала неизвестно куда. Судя по всему, Бэнкей в последней схватке с Рокуро-Куби отступал до тех пор, пока не свалился в водоем, крепко ударившись спиной и затылком о выложенное камнем дно.
        Как это случилось - Бэнкей не помнил.
        Он сосредоточился на своих ощущениях - и, пока Фудзивара Нарихира клятвенно обещал Минамото Юкинари провести день в седле без жалоб, стал понемногу возвращать себе свое тело.
        Прежде всего, выяснилось, что монах связан. Затем - на груди у него лежало что-то тяжелое и неприятное. И, наконец, многочисленные царапины и укус на руке дали-таки о себе знать.
        - Да и никакой он на самом деле не монах! - рассуждал между тем старик. - У него и разрешения проповедовать-то нет! Обычный самозванец, каких в горах великое множество. Ходят, народ морочат. А свои хрустальные четки он украл у такого же несчастного, как бедный гадальщик.
        - Я тоже подумал было, что это - сюгэндзя, - сказал Юкинари. Свалился с горы, да еще…
        Юноша замолчал - сообразил, что незачем посторонним знать, монах решал недоразумение с оборотнем, принявшим облик госпожи кошки. Этот приятный старый господин Отомо Мунэюки с внуком и внучкой приехали сюда из Хэйана провести дни удаления, потому что трудно найти для очистительного затворничества более подходящее место. И ничуть не огорчился, когда в последний день уединения целая компания попросилась на ночлег. История с оборотнем ему вряд ли понравилась бы. Да и неизвестно, кому он мог бы по секрету рассказать ее в Хэйане.
        Юкинари уже успел обменяться с внучкой господина Отомо стихами - и стихи внушали надежду на более близкое знакомство.
        - Вполне может статься, что этот монах - сюгендзя, господин, поняв, почему замолчал Юкинари, вставил Кэнске. - Полюбуйтесь, как он расхаживает - с голыми руками! Не иначе, горные отшельники научили его стоять под ледяным водопадом! Встречал я таких…
        - Скажи лучше - охотился ты за такими, - усмехнулся господин Отомо. - Ты ведь старый воин - и вполне может оказаться, что ты был в тех отрядах, которые охотились за ямабуси. Ведь и они, и их разлюбезные ученики сюгэндзя - вне закона, было бы вам это известно, молодые люди. Время от времени государственный совет вспоминает об этом. Но вам лучше знать, как сейчас настроены во дворце по отношению к горным отшельникам, господин Фудзивара, поскольку вы - придворный…
        - Я ничего плохого не скажу о Спящих-в-горах, - отвечал Нарихира, - хотя бы потому, что мой предок, Фудзивара Накаморо, вынужден был скрываться со своими людьми как раз в скитах горных отшельников… И было бы непристойно с моей стороны проявлять неблагодарность.
        - Примите мои извинения, господин Фудзивара, - сухо сказал господин Отомо. Действительно - нехорошо было напоминать о высокородном мятежнике.
        Бэнкей тем временем мысленно взывал к отцу-настоятелю.
        Очевидно, старенький настоятель, которого посещали странные озарения, в эту минуту мирно дремал - что случалось с ним среди бела дня все чаще и чаще. И не мог подтвердить Бэнкею, что это странное приключение - действительно один из шагов на том самом Пути, который он пообещал монаху.
        Старший кэрай неодобрительно взглянул на господина Отомо. Молодой приятель Минамото Юкинари старшему кэраю нравился, а этот старик нет.
        - И давно прошли те времена, когда можно было послать вооруженный отряд и выловить всех сюгэндзя в окрестностях, господин, - обратился он к Отомо Мунэюки, не вставая с корточек. - Они живут общинами, а командуют ими старые и опытные ямабуси. Спящие-в-горах знают и умеют такое, что нам и не снилось. И еще старики говорят, что их учат своим хитрым штучкам тэнгу.
        - Перестань, Кэнске, - одернул его Юкинари, довольный, впрочем, что кэрай возразил господину Отомо. Тот был всего-навсего дедом хорошенькой внучки, а Нарихира - давним приятелем, обещавшем к тому же позаботиться о карьере Юкинари. - Послушать деревенских стариков - так все ямабуси на самом деле люди-вороны.
        - Простите, господин, мою глупую болтовню, - отвечал Кэнске. - А все-таки тэнгу с горными отшельниками заодно.
        Молодой человек, внук господина Отомо, лишь молча смотрел на Бэнкея. Меча при нем не было, да и сомневался монах, что изнеженный горожанин сможет нанести хороший удар.
        - Плесни ему в лицо водой, Кэнске, - приказал Фудзивара Нарихира. - Мы так все утро простоим, охраняя этого негодного монаха.
        - Фальшивого монаха! - поправил господин Отомо. - Не понимаю, зачем эти нежности с гнусным убийцей!
        - По-моему, он уже пришел в себя, господа! - воскликнул Кэнске. Его ресницы и веки вздрагивают!
        - Так помоги ему подняться на ноги, - велел Нарихира. - Пусть сам идет к повозке!
        Кэнске махнул рукой одному из кэраев, что почтительно стояли в стороне, и вдвоем они подняли Бэнкея.
        Едва оказавшись на ногах, он чуть было не полетел носом вперед. Тогда Бэнкей наконец посмотрел, что за тяжесть болтается у него на груди.
        И монаху чуть не сделалось дурно.
        На него смотрели злобные глаза желтобрового гадальщика.
        Прошло страшное мгновение, прежде чем Бэнкей сообразил, в чем дело.
        Голова Рокуро-Куби вцепилась зубами в монашеское оплечье - кэса. То ли гадальщик целил в горло, да промахнулся, то ли это случилось как-то иначе - Бэнкей вспомнить не мог. Страшная голова, чьи челюсти сомкнулись намертво, повисла на холщовом кэса, как тяжелый камень, прихватив сквозь холст еще и рясу.
        Как ни странно, эта встряска многое прояснила.
        Бэнкей понял: его обвинили в убийстве гадальщика - с точки зрения молодых господ, вполне безобидного старого бродячего гадальщика, благодаря которому они провели ночь в такой приятной усадьбе.
        Кто-то из кэраев мог, обнаружив утром, что снег поблизости от усадьбы истоптан и окровавлен, обойти окрестности дозором - и обнаружить обезглавленный труп в яме. А потом нашли лежащего без чувств и памяти монаха, на кэса у которого повисла мертвая голова. Что еще могли предположить эти люди? Да только то, что монах с гадальщиком чего-то не поделили, и монах, как более сильный и ловкий, исхитрился снести гадальщику голову с плеч. Или же гадальщик знал про монаха что-то скверное и пообещал рассказать это молодым господам…
        Конечно, разумный человек сразу же задаст вопрос: а где тот клинок, которым монах отсек голову гадальщику? И ему ответят - трудно ли забросить клинок в сугробы? Не раскапывать же теперь весь снег в окрестностях!
        Вопрос же о том, как отрубленная голова оказалась висящей на кэса, никто и задавать бы не стал. Всем известно - если человек, погибая, всю свою вылетающую из тела душу вложит в одно-единственное желание, то оно и сбудется. Если гадальщик перед смертью яростно возжелал мести, а монах, совершив убийство, скажем, нагнулся над трупом, то голова могла последним предсмертным усилием подпрыгнуть и сомкнуть зубы на кэса. Такие случаи бывали, и ничего чудесного в этом никто не видел.
        - Кто ты такой, монах? Откуда ты взялся? - властно спросил Фудзивара Нарихира.
        Бэнкей ничего не ответил.
        Он мог бы сослаться на отца-настоятеля - и Нарихира с полным основанием назвал бы его лжецом. Пробыв какое-то время в горном монастыре, он ни разу не встретился там с Бэнкеем. И как объяснить молодому человеку, что накануне наступления Нового года монах вдруг покидает свой монастырь, тайно идет по следу путешественников, ночью подкрадывается к расположенной в стороне от дороги усадьбе?
        Умнее всего было сейчас просто молчать.
        Бэнкею приходилось убегать из плена. Он знал, как нужно напрягать мышцы, чтобы они стали больше в тот миг, когда на них затягивают веревки. Он знал, как увеличивать подвижность рук и ног в суставах. Старший кэрай был прав - ямабуси многому его научили. И он действительно стоял под ледяным водопадом.
        Он не сомневался, что при необходимости найдет способ удрать.
        Но сделать этого он никак не мог.
        Бэнкей не знал, что произошло с того мгновения, как в нем внезапно проснулась спасительная сила Пламенного меча Фудо-ме, до другого мгновения - когда его, уже при свете наступившего дня, обнаружили в пустом водоеме. Он не понимал, почему кровожадные Рокуро-Кубо, очевидно, столкнувшие его в водоем, не кинулись туда за ним и не загрызли его. Конечно, это было бы с их стороны невероятной глупостью, но разъяренные чудовища теряли способность рассуждать разумно, это он видел своими глазами.
        Первое, что пришло в голову Бэнкею, - Рокуро-Кубо кто-то спугнул. Но, в таком случае, жизнь этого человека под угрозой. Людоедам не удалось сразу, как только головы воссоединились с телами, расправиться с Бэнкеем - за него вступились Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари. Но насчет Бэнкея людоеды спокойны: во-первых, еще сутки-другие в дороге - и они сдадут его властям в Хэйане, а во-вторых, даже если он попытается сейчас рассказать про ночное побоище с Рокуро-Кубо, кто ему поверит? Скажут, что он пытается уйти от грозящего наказания за убийство гадальщика, и только.
        Все эти печальные вещи монах обдумывал, как бы не слыша вопросов Фудзивара Нарихира. Он молчал - и только. Наконец молодому придворному надоел этот нелепый допрос, и он велел кэраям запихнуть связанного монаха в повозку.
        Краем глаза Бэнкей увидел, как садится в маленькие носилки Норико, прижимая к груди трехцветную кошку. На голову она, как полагается в пути, накинула подол верхнего платья, совершенно скрыв лицо.
        Господин Отамо и его сердитый внучек покосились на девушку с кошкой и как-то странно переглянулись.
        Кошка!
        Вот кто мог что-то знать про ночные события.
        Бэнкею не приходилось иметь дела с оборотнями - ни добрыми и ни злыми. Он не понимал, кому и зачем потребовалось перекидываться редким и дорогостоящим зверьком. Но кошка навела его на след Рокуро-Куби.
        Уж не она ли захотела подвести монаха под серьезные неприятности?
        Но зачем кошке-оборотню губить монаха, которого она увидела впервые в жизни?… Впервые ли?..

* * *
        Бэнкей ехал в повозке, как придворный аристократ, с той только разницей, что его связали по рукам и ногам. Кэнске, забинтовавший ему рассеченную при падении голову, покормил его с рук. И даже осведомился, не доставить ли монаха в кусты для удовлетворения нужды. Так что путешествие было по-своему комфортабельным. Если бы только не тяжелая мертвая голова, которую не смогли отцепить от кэса и уложили Бэнкею на грудь. Голова-то и была главным доказательством его преступления.
        На ночь путешественники остановились на постоялом дворе, а Бэнкея оставили в повозке, укрыв его потеплее. До Хэйана было уже недалеко. Прекрасная столица была выстроена в окруженной горами долине - и там уже начиналась весна. Так что здоровью Бэнкея ничего не угрожало.
        Он лежал в темноте и читал про себя священные сутры, когда услышал странный шум на крыше повозки.
        Монах прикинул - час Крысы, пожалуй, уже кончился и наступает час Быка, прескверный час, весьма подходящий для всякой нечисти.
        Нечего было долго гадать, что это такое - Рокуро-Куби, дождавшись, пока все заснут, прислали сюда свои кусачие головы. У них хватило бы злобной глупости загрызть связанного человека, лежащего без движения в повозке. А о том, как объяснить это жуткое происшествие утром, никто из них, скорее всего, и не задумается.
        На крыше повозки шла какая-то странная возня. Возможно, четыре летающие головы проводили последнее совещание. А может, кто-то пробегал поблизости, мог их ненароком заметить, и они затаились.
        Бэнкей вспомнил, как тот из Рокуро-Куби, что был погонщиком быков, уговаривал свиту Фудзивара Нарихира поставить обе повозки вместе и подальше от жилого дома. Уголок он, видите ли, усмотрел там вполне безопасный - ворам, если они задумают поживиться богатыми циновками, будет не добраться до повозок, чем-то таким тяжелым загороженных. Чем - монах - не видел и не понял.
        Слушая шорох, он усмехнулся - проникнуть в повозку, не имея рук, им было трудновато, вот разве что боднуть с разлета тяжелые циновки, которыми настоящий, служивший Фудзивара Нарихира погонщик быков тщательно занавесил вход.
        Монах поерзал, устраиваясь удобнее, и подтянул колени к животу. Он мог сейчас встретить первую пробившуюся в повозку летучую голову резким ударом обеих ног. И заорать во всю глотку.
        Если Рокуро-Куби, будучи хозяевами уединенной усадьбы, исхитрились попотчевать сонным зельем своих гостей, то на постоялом дворе доступа к горшкам и мискам никто из них не имел. Возможно, они, готовясь к ночному вылету, добавили чего-то этакого в пищу своим сотрапезникам Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари. Но усыпить всех прочих постояльцев они не могли - разве что знали какие-то особенно сильные заклинания. Так что на вопль монаха вполне мог сбежаться народ. И найти сбитую голову кого-то из Рокуро-Куби! В дополнение к отвратительной желтобровой роже фальшивого гадальщика…
        Разумеется, голова быстро очухается от удара, но если разбить ее злобное лицо в кровь, если нанести еще один удар - возможно, она утратит зрение и, подскочив, начнет метаться по тесной повозке, тычась в стены. Это было бы неплохо - лишь бы не ткнулась сослепу в живое тело. Хотя Кэнске старательно, со знанием дела забинтовал монаху укушенную руку, на зубах Рокуро-Куби, очевидно, был какой-то особый яд - рука подозрительно горела.
        Циновка с одного края приподнялась. Монах удивился - не зубами же вцепились в край три головы, чтобы пропустить вовнутрь четвертую. И перекатился на бок - потому, что, лежа на спине, мог нанести удар в середину циновки, а никак не в нижний угол.
        Он не столько увидел, сколько почувствовал проникшую в повозку голову. Казалось бы, он услышал лишь шорох, ощутил лишь прохладный воздух - и все же он знал, что находится в повозке не один.
        Голова молчала, не дыша. Молчал и Бэнкей, ожидая.
        И тут циновка опять зашуршала.
        Вся компания Рокуро-Куби была тут сейчас Бэнкею ни к чему. Помог бы Дзидзо-сама справиться связанному монаху не оберегаемому девятиполосной решеткой, хоть с одной головой!
        Не дожидаясь, пока к нему пожалуют другие летучие гости, Бэнкей резко распрямился - и с такой силой, что подпрыгнул на дне повозки и пролетел чуть ли не целый сяку ногами вперед.
        - Ты что же это брыкаешься, старый разбойник? - услышал он знакомый, исполненный веселой обиды голос. - Этак и без носа остаться недолго! Кто же меня без носа в стаю пустит?
        Бэнкей усмехнулся.
        - Развяжи-ка меня, - попросил он. - И никакой я тебе не разбойник.
        - Твое благочестие вне сомнений, - сказал тэнгу, окончательно забравшись в повозку. - Только вот как сражался ты с красавицей Рокуро-Куби? Ты же вынужден был смотреть ей в лицо! Не дергайся, а то порежу… Ого, вот это украшение! На память, что ли, подарили?
        Щелкнув по носу мертвую голову, откуда-то из перьев он достал нож и осторожно перепилил мохнатый узел между запястьями монаха.
        - Где кошка? - первым делом спросил Бэнкей.
        - Из-за кошки-то я и задержался, - буркнул Остронос. Отец-настоятель был так занят всякими церемониями, что я просто не мог до него добраться. Пришлось мне ее кормить-поить, пока не выдался случай застать его одного в келье. Тогда я и поскребся в окошко.
        - Что велел передать мне отец-настоятель? - сразу же оставив всякое беспокойство о кошке, поинтересовался монах.
        - Отец-настоятель-то и сказал мне, что ты схлестнулся с Рокуро-Куби… - и тут тэнгу призадумался. - Передать он тебе велел три слова, но сказал их так, что поди разбери!
        - А повторить ты их можешь? - растирая запястья, спросил наполовину освобожденный монах.
        - Я попробую сказать их так, как сказал он сам, - тэнгу помолчал и действительно произнес три слова, отделяя одно от другого выразительными паузами: - Отступить - нельзя - преследовать.
        - Это очень любопытно… - пробормотал монах. - А ну-ка, вспомни, может, отец настоятель высказался чуточку иначе?
        И монах изменил паузы между словами, так что получилось: «Отступить нельзя - преследовать».
        - Нет, - твердо возразил тэнгу, возясь с веревкой на ногах Бэнкея. - Этого смысла он в слова не вкладывал.
        - Может быть, «Отступить - нельзя преследовать»? - монах попытался в темноте поймать взгляд тэнгу, но круглые черные глаза в золотистых птичьих ободках как бы растворились во мраке.
        Тогда Бэнкей задумался.
        Он попросился в монастырь к старенькому настоятелю потому, что тот, как говорили, мог каждого человека направить по его Пути. Он дал обет повиновения. Но, позвольте, чему же тут повиноваться?
        - Ну что, Бэнкей, собираешься ты вылезать из повозки, или тебе тут жить полюбилось? - осведомился тэнгу. - Я весь день крался за тобой следом и проклинал этих быков! Медленнее только улитка ползает.
        Бэнкей ощупал свои ноги.
        - Похоже, что меня усердно обдирали чьи-то острые когти, удивленно сказал он. - Что бы это такое могло быть?
        - Я побывал там, где ты воевал с Рокуро-Куби. Это просто колючки, - успокоил его Остронос. - Ты ослаб?
        В голосе насмешника-тэнгу было неожиданное сочувствие.
        - Нет, - мрачно возразил Бэнкей. - Погоди. Сейчас я соберусь с духом. Где там у нас восток?
        - Вот, - и тэнгу безошибочно указал крылом направление.
        Бэнкей сел лицом к востоку и соединил перед собой руки - большие пальцы вместе, мизинцы вместе, а остальные - в сложном переплетении.
        Остронос помолчал, ожидая, пока пальцы напрягутся и расслабятся нужное количество раз.
        - Одного меня тебе, как видно, мало, - заметил он, когда Бэнкей опустил руки на колени. - Ты хочешь создать еще одного крошечного тэнгу. Разве ты не знал? Они возникают у ямабуси и сюгендзя между сложенными пальцами!
        И Остронос негромко рассмеялся.
        Иногда Бэнкею сразу не удавалось понять, говорит тэнгу что-то дельное, или пересказывает забавные глупости, которых набрался в темном народе.
        - На сей раз не возник, - отшутился Бэнкей. - Ну-ка, посторонись, а то мне тут не выбраться.
        Монах был крупного сложения, на привередливый взгляд городских щеголей даже полноват. Но это был не жир, которым действительно легко обрасти за годы безмятежной монастырской жизни, а мощные и гладкие мышцы, объемные от рождения, а не от хорошей пищи.
        Бэнкей и Остронос выбрались из разукрашенной повозки Фудзивара Нарихира. Монах прихватил с собой и обрывки веревок - чтобы ввергнуть путешественников в пущее недоумение.
        Оказалось, что повозка стоит в самом углу двора, и чтобы вытащить ее, придется просить хозяев других повозок, чтобы они велели оттащить свои экипажи в сторонку. На постоялом дворе оказалось и несколько столичных жителей, путешествовавших не менее роскошно, чем Фудзивара Нарихира.
        - Не хочешь ли ты избавиться от этого сокровища? - поинтересовался Остронос. - Если ты думаешь, что окрестные жители придут в восторг, увидев монаха с такой штукой на кэса, то ошибаешься. Первым делом на тебя донесут властям.
        - От него можно избавиться только вместе с кэса, - буркнул Бэнкей. - Давай-ка сперва отсюда выберемся.
        - Перенести тебя через изгородь? - спросил тэнгу. Далеко унести Бэнкея он не мог, да это и не требовалось.
        - Тихо! - шепнул Бэнкей. - Сюда кто-то спешит. Ну-ка…
        Они затаились, присев на корточки, за повозкой.
        - Почтенный наставник! - послышался взволнованный шепот. Отзовитесь, благочестивый наставник! Я не знаю, в каком вы экипаже!
        - Девичий голос, и весьма, весьма благозвучный, - ехидно заметил тэнгу. - Что же ответит глубокоуважаемый и праведный наставник?
        - По-моему, это Норико… - Бэнкей осторожно выглянул, но не увидел решительно никого. - Надо убедиться…
        - Я должна сказать вам нечто важное, отзовитесь!.. - требовал девичий шепот.
        - Отзовись, раз уж тебя так просят, - подтолкнул его тэнгу.
        - А если это - Рокуро-Куби?
        Все трое помолчали, вслушиваясь в ночную тишину.
        - Благочестивый наставник, вы спите? - растерянно спросила девушка. - Что же делать-то?
        - Я не чувствую близости нечисти, - сообщил Остронос, - а ты, монах?
        - Я тоже. Но, может быть, она еще слишком далеко, чтобы я ощутил?
        - Да нет же, совсем близко. И это наверняка Норико.
        Бэнкей выпрямился, собираясь выйти к девушке из-за повозки. Но тут раздался еще один голос.
        - Норико! Куда это ты направилась? - сердито спросил старший кэрай. - Если тебе по твоей надобности, то ты заблудилась! И ступай-ка сюда, я что-то важное тебе скажу.
        Тут только Бэнкей и тэнгу увидели девушку. Закутанная в тяжелое зимнее одеяние, она нерешительно шла навстречу Кэнске.
        - Не сердитесь на меня, дядюшка, госпожа кошка поела и спит, торопливо сказала она, оказавшись прямо перед старшим кэраем.
        - Зачем мне сердиться на тебя, дурочка? Присядем-ка мы на оглоблю, и я тебе кое-что расскажу, от чего твое сердечко обрадуется, - Кэнске добродушно приобнял девушку, усаживая ее, и устроился рядом сам. Слушай внимательно. Перед тем, как ложиться спать, господин Фудзивара-но Нарихира изволил подозвать меня. И говорит - ты, старший кэрай, кажется, родственник этой девушки, которая смотрит за госпожой кошкой? Я, конечно, отвечаю - не то, чтобы родственник, но с малых годков знаю. Это, говорит господин Фудзивара, одно и то же. И, говорит, вот у меня для девушки сверток дорогого шелка. Она будет служить при дворе, так пусть сошьет себе красивое платье. Тут два куска шелка, пусть она сошьет себе платье цвета вишни.
        - Цвет вишни - это белое на розовом исподе? - обрадовалась девушка. - Как кстати, это же весенний цвет!
        - Не перебивай пожилого человека, - одернул ее Кэнске. - Это еще не все. Господин Фудзивара сказал еще - ему понравилось, как ты заботишься о госпоже кошке. И еще - он уверен, что ты будешь хорошо прислуживать госпоже Йоко. И еще - он заметил, какие у тебя длинные и блестящие волосы, когда ты с госпожой кошкой выходила из носилок.
        - Уж не хочешь ты сказать, дядюшка, что я полюбилась господину Фудзивара? - удивилась Норико.
        - И это было бы для тебя большой удачей. Ты послушай, - и Кэнске устроился на оглобле поудобнее. - Во-первых, он знатный вельможа, и он сделает тебе дорогие подарки. У тебя будет много платьев всех цветов. Во-вторых, когда ему не захочется больше оказывать тебе любовное внимание, ты будешь носить его послания госпоже Йоко и обратно, будешь устраивать им свидания…
        - С чего ты так уверен, дядюшка, что господин Фудзивара будет объясняться в любви моей будущей госпоже?
        - Ну, это и малому ребенку понятно! Если у нее будет такая замечательная кошка, то государь станет часто появляться во дворце Кокидэн, он же без ума от этих вонючих… ох, нет, от этих благовонных зверьков. И он, может статься, приблизит к себе госпожу Йоко! А это значит, что она замолвит словечко за господина Фудзивара! Видишь, как все просто! А тебе останется только получать от всех дорогие подарки. А потом понравится тебе достойный молодой человек - ты только шепнешь своей госпоже, и он станет твоим мужем.
        - Господин Фудзивара Нарихира сам - очень красивый и достойный молодой человек… - вздохнула девушка.
        - Если он тебе нравится - то тем лучше! - обрадовался Кэнске. Значит, я побегу и сообщу господину, что ты готова его принять!
        - Как? Сейчас? - испугалась девушка. - Я не могу, дядюшка, никак не могу…
        - Стыд и срам! - отвечал на это Кэнске. - Ты уже взрослая девица! Господин тебе честь оказывает, а ты перепугалась, как маленькая. Пойдем, пойдем, Норико, приведешь себя в порядок, волосы расчешешь как следует… Ты же знаешь, эти знатные господа прежде всего хотят убедиться, что у девушки волосы мягкие, тяжелые, черные, без всяких там порыжевших накладных и не вьются!
        - У меня даже платья подходящего нет, чтобы постелить! - строптиво заявила Норико. - Ты думаешь, дядюшка, молодому господину приятно будет ложиться на мою заношенную ветошь?
        - Вот тут ты, пожалуй, права, - согласился старший кэрай. - Что же я скажу господину Фудзивара? Может быть, пусть он сразу же подарит тебе нарядное платье?
        - Нет, так тоже не годится, - разумно рассудила Норико. - А скажи ты ему, дядюшка, вот что. Что за подарок я низко кланяюсь, но принять господина никак не могу. Скажи, что сама очень об этом сожалею, но господину ко мне сегодня приближаться не стоит. А когда мы приедем в Хэйан и я поступлю на службу к госпоже, то там пускай ко мне приходит. Это же - всего два дня потерпеть, дядюшка.
        - Хитришь ты, Норико, - сердито сказал Кэнске. - Совсем еще девчонка, откуда только в тебе эта бабья хитрость? Смотри только, не подведи меня. Прими в Хэйане молодого господина, как подобает, чтобы остался доволен. А теперь идем. Негоже тебе тут в темноте слоняться.
        - Ты иди, дядюшка, я догоню, - пообещала Норико, но старший кэрай сурово ухватил ее за руку.
        - Я сказал - идем! Я теперь за тебя перед господином Фудзивара отвечаю. Неровен час, налетит тут на тебя дурной человек - чем господина порадуешь? Ну, не упирайся, пошли…
        Когда Кэнске уволок недовольную Норико, Бэнкей и Остронос вышли из-за повозки.
        - Что же она хотела мне сказать? - растерянно спросил монах. - Я уверен, что очень важную вещь. Может быть, она знает, каким образом я попал на дно водоема?
        - Ты полагаешь, она видела твое сражение с Рокуро-Куби? - в свою очередь, спросил тэнгу. - Тогда она в большой опасности. Твоих оправданий никто слушать не станет - потому что все считают, будто ты убил гадальщика. И сколько ты ни толкуй городской страже и судьям, что почтенные господин Отомо и все его семейство - гнусные Рокуро-Куби, никто тебе не поверит. А если юная девушка скажет это - возможно, к ней и прислушаются.
        - Что же она сразу не сказала? И вспомнить бы мне, чем закончилась эта драка… - с тоской пробормотал монах. - И понять бы мне, какую роль играет во всем этом оборотень!
        - Что ты предпримешь? - поинтересовался тэнгу. - Отец-настоятель передал тебе приказ. Как ты решил прочитать этот приказ?
        Монах присел на ту самую оглоблю от повозки, где только что сидели Кэнске и Норико.
        Тэнгу ждал ответа долго, но так и не дождался.
        - А если тебе не хочется в Хэйан - шел бы к нам, вольным тэнгу, предложил он. - У нас не соскучишься. Мы тебя многому научим. Заодно всей стаей и голову отцепим! Я не знаю, чего ты ищешь и какое состояние души называешь «Путь», но, возможно, твой путь пролегает через наши тайные гнезда…
        - Я родился человеком, - возразил монах, - и не сбивай ты меня с толку. Уж не хочешь ли ты сказать, что на вот этой голове вырастут перья?
        Он похлопал широкой ладонью по своей бритой макушке.
        - А что же! - развеселился тэнгу. - Воображаю, до чего ты станешь хорош! Но знаешь ли, старый разбойник, с перьями тоже не все так просто…
        Остронос, все еще улыбаясь, провел серым веером из перьев, что держал в руке, по лицу сверху вниз.
        И лицо на мгновение стало совсем иным - только улыбка осталась прежней.
        Веером словно смело и красноту, и длинный острый нос. Монах увидел очень даже приятную физиономию в надвинутой по самые брови черной облегающей шапочке-шлеме, с боков закрывающей щеки, а снизу - и весь подбородок. Серый же веер, замерший у самого лица, оказался не из перьев, а из тонких и острых металлических пластин. Это был боевой сигнальный веер, какие монаху доводилось уже видеть в Китае.
        Тэнгу взмахнул веером снизу вверх - и опять перед глазами монаха явились красный длинный нос-клюв, а также перья чуть ли не от самых глаз.
        - Когда ты наконец перестанешь меня морочить? - с досадой спросил Бэнкей.
        - Когда ты наконец поймешь, что ищешь то, чего на свете не существует? - и Остронос сердито отвернулся.
        Оба приятеля, монах и тэнгу, помолчали некоторое время, сидя на оглобле.
        - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу! неожиданно пропел монах. - Если дождик не пойдет, будем до утра плясать!
        - Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною - десять тэнгу! - с готовностью подхватил Остронос. - Если тигр не придет, будем до утра плясать!
        И хлопнул монаха веером по плечу.
        - Ну так как же? - и Остронос, подражая старенькому настоятелю, покашлял и скрипуче произнес три загадочных слова.
        - Отступить нельзя, - твердо сказал Бэнкей. - Возможно, девочка в опасности. Да и за укус я хотел бы рассчитаться, хотя месть недостойное монаха чувство. Опять же - оборотень… С ним бы беды не случилось… Так что, раз отец настоятель приказал, то и буду преследовать!
        Часть вторая
        Норико притаилась за плетеной ширмой. Ее молодая госпожа Йоко, которую здесь звали совсем иначе - Гэн-но-тюро, вместе с другой придворной дамой, носившей имя Акико, но имевшей еще и прозвище, которого Норико не могла выговорить, укладывались спать, но укладывались как-то странно. Похоже, они собирались принять ночного гостя.
        Ничего удивительного в этом не было - Норико в самом начале своей придворной карьеры уже шарахнулась как-то утром от висевших в женских покоях на церемониальном занавесе пурпурных мужских штанов. Служанки ее втихомолку подняли на смех, а госпожа потом объяснила, что главное - утонченные отношения между мужчиной и женщиной.
        Ведь когда придворная дама обменивается с кем-то стихами - это только отрадно и для нее, и для ее подруг. Полученные стихи дружно обсуждаются, идет поиск скрытого в них смысла, потом пишется ответ, переписывается на дорогой бумаге, бумага сворачивается особым образом и, обратившись в толстую длинную полоску, завязывается узлом или скручивается по краям. Затем послание прикрепляется к ветви дерева или стеблю цветка, а ожидающий снаружи слуга получает награду и уносит письмо своему господину. Все это - очаровательно и вызывает волнение в сердце, и если дама в конце концов позволяет избраннику какие-то вольности - кому какое дело? Вот уж это касается только мужчины и женщины, и никого больше!
        Норико сперва удивилась - если бы у нее дома кто-то в усадьбе позволил себе такие изысканные утонченности, старый господин живо бы навел порядок. А через день или два после сделанного госпожой Гэн-но-тюро внушения ее отыскал посланец Фудзивара Нарихира с очередным свертком шелка, очень красивого, чтобы сшить платье цвета глицинии, бледно-лилового с зеленым исподом.
        Норико честно расхвалила господина Фудзивара Нарихира перед своей госпожой, хотя пришлось и приврать - вовсе он не заботился в дороге о госпоже кошке.
        Все сложилось великолепно - отдохнувший после дороги зверек был представлен госпоже Кокидэн, вызвал огромный восторг, и теперь ждал лишь той минуты, когда на него упадет благосклонный взор самого государя. Но у юной госпожи Кокидэн как раз начались Дни удаления от скверны, она прикрепила к прическе листок алой бумаги с китайскими иероглифами и не покидала внутренних покоев.
        Девушке не нравилось лишь одно - Кэнске сказал ей ночью, что господин Фудзивара желал бы навестить ее, но уже который день она проживает во дворце Кокидэн, а от него только исправно передаются свертки шелка!
        Кэнске был прав - молодого господина больше интересовала красавица Йоко. А еще больше - благоволение государя. Все зависело от того, как придворная дама его новой супруги расскажет историю кошачьего путешествия - начиная с потонувшего судна и кончая явлением госпожи кошки во дворце Кокидэн.
        И все же Норико было очень досадно.
        Она ругала себя за то, что в ту ночь испугалась, как маленькая, наговорила глупостей Кэнске, а нужно было все сделать наоборот - и тогда она не высматривала бы теперь Фудзивара Нарихира из-за бамбуковых штор.
        Дворец Щедрых Наград - Кокидэн, где государь поселил новую супругу, стоял рядышком с Дворцом Чистой Прохлады - Сэйредэн, его личной резиденцией. И Норико могла, изловчившись, не только слышать вечернюю перекличку во дворце, но и увидеть кое-кого из придворных, кто наряжен в эту ночь на дежурство при особе государя. Правда, ее сердила беготня стражников - они каждый вечер суетились так, будто дворец осаждали злые духи, и так грохотали сапогами, что дрожали полы и колыхались занавеси.
        Норико выросла на севере - она знала, как бесшумны бывают огромные мужчины, готовясь встретить лицом к лицу настоящую опасность.
        Минамото Юкинари собирался стать куродо шестого, а то и пятого ранга, а между тем заново подружился с молодыми придворными, которых не видел целый год - с того самого дня, как его отец, получив в пятнадцатый день первой луны пост наместника отдаленной провинции, быстро собрал свое небольшое семейство, написал дочке прощальную танка и отправился исполнять государеву службу.
        Он заказал себе новые наряды самых модных оттенков, брал уроки танцев, верховой езды, борьбы и стрельбы из лука, записался даже в школу чиновников, но главным его наставником сделался, естественно, Фудзивара Нарихира. Тому приятно было иметь такого преданного ученика, и он таскал за собой Юкинари, куда бы ни направлялся.
        На сей раз Норико не повезло - оба молодых господина были, видно, на другом конце огромного императорского дворца.
        Собственно, большим дворцом неимоверной величины и высоты, как по наивности полагала раньше Норико, он не оказался. Это было великое множество довольно крупных одноэтажных построек из хорошего дерева, с прекрасными резными столбами и балками-огэси, соединенных галереями, разделенных двориками и обнесенных одной общей оградой. Норико уже знала, что за дворцом Сэйредэн, если смотреть с галереи дворца Кокидэн, был дворец Кеседэн - Архивный дворец. Слева находился дворец Дзекэден - Дворец, Одаривающий Ароматами. Там проводили поэтические состязания, пировали и слушали музыку.
        Больше она узнать и увидеть не успела - мужчины не очень-то любили, когда женщины расхаживали между дворцами. Женщинами полагалось сидеть за ширмами и занавесами, старательно пряча лица.
        Прождав после переклички довольно долго, огорченная Норико на коленях заскользила обратно - к госпоже. Уже давно стемнело, а госпожа кошка еще не сходила на двор по своей кошачьей надобности. Зверек оказался чистоплотным и не давал покоя, пока не выпускали наружу. Это, естественно, было обязанностью Норико.
        Но госпожа кошка, очевидно, где-то спряталась и заснула, а госпожа Акико с невразумительным прозвищем осторожно постучала металлическими палочками, которыми размешивают угли в жаровне. Это был принятый среди дворцовых женщин знак - приглашение войти.
        Норико удивилась - не рановато ли для гостя? И к кому он? Если к госпоже Акико - это еще полбеды. Она почтенная придворная дама, вдова, любимица госпожи Кокидэн - к ней и гость пожалует такой же достойный. Но если избранника ждет госпожа Йоко? Это может быть только Фудзивара Нарихира! Значит, он своими посланиями то на голубой, то на розовой бумаге добился-таки свидания…
        Обе дамы, Акико и Йоко, сидели лицом к лицу, длинная четырехугольная жаровня была между ними, и они тихо переговаривались. Перед свиданием полагалось бы расчесывать волосы и умащаться благовониями. Да и разложить постель не мешало бы. И достать подбитую ватой ночную одежду. Однако они всего-навсего положили перед жаровней узорчатую круглую подушку.
        Дамы так низко склонялись друг к дружке, что Норико не могла разобрать ни слова. Ярко пылавший в жаровне огонь бросал на их набеленные лица блики света. Поблескивали кисти церемониального занавеса высотой в три сяку, отодвинутого поближе к ситоми, огоньки вспыхивали даже на крюках для бамбуковых штор.
        Госпожа Кокидэн занимала во дворце внутренние, северные покои. Помещения для ее дам располагались между внутренними покоями и наружной террасой. Они делились на небольшие каморки скользящими перегородками. Если из-за перегородки слышался обычный шум, без которого немыслимо любовное свидание, никто не придавал этому значения. Но когда две придворные дамы переговариваются таким взволнованным шепотом - значит, речь они ведут никак не о любви. Что же такое затеяли юная госпожа Гэн-но-тюро и почтенная госпожа Акико?
        Раздалось покашливание. Но не снаружи, а из внутренних покоев. Акико ответила таким же покашливанием. Занавес отклонился - появилась госпожа Кокидэн.
        До сих пор Норико ее не видела - она не показывалась из глубины своих покоев. Когда она хотела видеть госпожу кошку, ту носила к ней хозяйка - госпожа Гэн-но-тюро.
        Госпожа Кокидэн оказалась подлинной красавицей, чарующе прелестной, хрупкой и грациозной, лицо ее поражало нежной белизной, а волосы, подобранные по бокам и завязанные сзади позолоченным шнурком, скользили за ней по полу - красавица вползла в каморку своих дам на коленях.
        - Пожалуйте сюда! Устраивайтесь поудобнее! Ближе к жаровне! шепотом засуетились дамы вокруг повелительницы, помогая ей сесть и красиво раскладывая вокруг ее колен полы шести белых нижних платьев и двух верхних из глянцевитого ярко-алого шелка и широкие длинные рукава, удобные для того, чтобы греть в них озябшие руки.
        - Вам принесли?.. - тихо спросила очень взволнованная госпожа Кокидэн.
        - Разумеется, разумеется! - с этими словами госпожа Акико потянула к себе спальное изголовье и из его выдвижного ящичка достала пухлую книгу. - Принесли сегодня утром в корзине с нижними платьями…
        - Ты все тут поймешь? - открыв первую страницу, поинтересовалась госпожа Кокидэн. - Я узнаю тут лишь некоторые знаки…
        - Постараюсь, госпожа. Я ведь училась вместе с братом.
        - Удивительно, что отец позволил тебе учиться этой грамоте, заметила госпожа Кокидэн. - Разве тогда это не считалось неприличным?
        - Сперва отца это забавляло, - объяснила госпожа Акико. - Потом я опередила брата - и брат старался меня догнать. А уж потом оказалось, что я знаю не меньше, чем он, и запрещать мне читать китайские книги было уже поздно.
        Норико удивилась - все дамы были обучены чтению, а девушки, которых готовили для государя, - и подавно. Почти все они писали стихи - слагали танка и низали рэнга, радуя этим на состязаниях государя. Более того - многие знали наизусть все двадцать томов «Кокинсю» - а сколько танка в этой огромной антологии, Норико и вообразить не могла.
        Правда, при ней одна пожилая служанка неодобрительно сказала о другой даме, не госпоже Акико, что излишнее знание женщине только беду приносит, особенно знание китайских иероглифов, и в лучшем случае она лишится любимого мужчины, а в худшем - накличет вражду злых духов.
        - Только тише, тише, - озираясь, шептала госпожа Йоко. - Услышат другие дамы - стыда не оберемся…
        - В моих покоях все легли спать, - сказала госпожа Кокидэн. Правда, у старших дам сон чуткий, но ведь не услышат же они оттуда…
        Три красивые головки склонились над книгой.
        - Там и картинки есть! - обрадовалась Йоко. - Ох…
        И покраснев так, что даже под белилами это стало заметно, быстро перевернула страницу.
        - Тише, тише… - одернула ее Акико. - Что в этом такого удивительного? Неужели ты в свои годы не знаешь этих вещей? Подвинь-ка лучше лампу. Ничего не разобрать… Неужели у всех врачей - такой отвратительный почерк?
        Удивлению Норико не было предела - обычно дамы читали сборники стихов и увлекательные романы, но разве врачам положено писать стихи и романы? Она подобралась поближе, стараясь заглянуть в книгу.
        - «Пэнь-цзу сказал: если мужчина и впрямь хочет извлечь для себя большую пользу, то лучше всего иметь дело с женщиной, невежественной в любовном искусстве», - прочитала Акико, сразу переводя с китайского на японский. - Продолжать?
        - Продолжай, - неуверенно отвечала юная супруга государя. - Пока в этом нет ничего зазорного…
        - «Следует сближаться с девушками, цветом лица подобными ребенку. Если девушка старше четырнадцати-пятнадцати и моложе восемнадцати-девятнадцати лет, то она вся отдается мужчине с великой для него пользой. Возраст женщины не должен превышать тридцати лет. Если же ей еще нет тридцати, но она уже рожала, то пользы от такой женщины быть не может», - и Акико негромко рассмеялась.
        - Хорошо, что наши мужчины не читают таких книг, - заметила госпожа Кокидэн. - Если вдуматься, они и «Кокинсю» с «Манъесю» не все до конца дочитали…
        Акико перевернула несколько страниц.
        - Обычные мужские глупости, - объяснила она в ответ на удивленный взгляд Йоко. - Про то, что мужчине нужно иметь как можно больше женщин, и тогда он достигнет долголетия. Особенно забавно, когда этими глупостями забивает себе голову мужчина, которому и с одной-то не управиться.
        Госпожа Кокидэн смутилась, а Йоко одобрительно закивала.
        - Ага, вот тут уже более занятно! - обрадовалась Акико. «Укрепить можно не только мужскую силу ян, то же относится и к женской силе инь. Си-ван-му обрела путь достижения бессмертия, укрепив свою силу инь. Каждый раз, когда она соединялась с мужчиной, тот немедленно заболевал, но ее лицо оставалось гладким и лоснящимся и не нуждалось в припудривании».
        - Что же она делала с ними? - удивилась Йоко.
        Акико глазами пробежала ряды иероглифов и с огромном удивлении пожала плечами.
        - Или я не поняла чего-то важного, или этот Тамба Ясуери, когда переписывал китайские трактаты, понаделал ошибок! - воскликнула она, и сразу же на нее зашикали. - Вот что делала Си-ван-му: «Она регулярно питалась молоком и играла на пятиструнной цитре»!
        Воцарилось потрясенное молчание.
        - Выходит, мне нужно поить своих дам только молоком и заставлять их играть на цитре? - неуверенно спросила госпожа Кокидэн. - Да кто он такой, этот Тамба Ясуери, чтобы мне слушаться таких странных советов?
        - Он был знаменитым врачом, к тому же родом из Китая, - объяснила Акико. - Он собрал старинные китайские трактаты об искусстве брачных покоев и свел их воедино. Ничего более достойного об этом в Хэйане просто нет…
        - Ну и очень плохо… - прошептала Йоко. - Нет ли там чего поумнее, чем молоко и пятиструнная цитра?
        - Есть кое-что странное, - просмотрев страницу, сообщила Акико. Он пишет, что женщина должна, соединяясь с мужчиной, иметь спокойствие в сердце и твердость в мыслях. И не расточать преждевременно свое семя инь. Если же ее семя инь иссякнет, то она будет чувствовать себя истощенной, а это способствует простуде…
        Женщины переглянулись. Положительно, даосская премудрость не укладывалась у них в рассудке.
        Норико слушала и ушам не верила. Один голос Фудзивара Нарихира бросал ее в дрожь, а Тамба Ясуери еще проповедовал о спокойствии и твердости в самые долгожданные мгновения! Стоило тайком проносить подобные глупости во дворец Кокидэн, да еще в корзине с нижними платьями…

* * *
        Как раз в это время Фудзивара Нарихира, Минамото Юкинари и еще несколько молодых придворных уже миновали дворец Рэйкэйдэн и шли вдоль галереи дворца Дзенэйдэн, рассуждая, чем бы еще себя развлечь.
        - Говорят, во дворце Кокидэн появилась новая дама, - сказал То-дзидзю, он же - Фудзивара-но Каминобу, дальний родственник Нарихира, такой же молодой, но уже достигший солидного положения при дворе. - Надо бы послать ей стихи. Посмотрим, как ответит!
        - Уж не она ли, Нарихира-сама? - шепнул Юкинари старшему другу.
        - О три сокровища святого Будды! - воскликнул Нарихира. - Если я преждевременно покину этот суетный мир, то лишь по твоей милости! Мы уже написали письма всем дамам из дворца Гекася, из дворца Коредэн, из дворца Токадэн и даже из дворца Сигэйся! Скоро мы начнем писать письма служанкам, ткачихам из государевых мастерских и кухонным девчонкам! Я от всей души желаю тебе, чтобы ты нашел свою красавицу в ведомстве дворцовых уборок с метлой в руке!
        - Но мы в двух шагах от дворца Кокидэн, - заметил То-дзидзю. Можно послать стихи кому-то из знакомых дам, вызвать их на обмен посланиями и таким образом узнать про новенькую.
        - У них дни удаления, видишь, и ситоми опущены… - Фудзивара Нарихира пригляделся. - Однако дамы, уложив госпожу Кокидэн, сами спать не торопятся. Можно даже подслушать, о чем они там толкуют. Представляешь, как они смутятся, когда мы им завтра на это намекнем!
        - Тише! - и То-Дзидзю увлек приятелей за угол. - Что-то у них там случилось.
        А случилось то, что госпожа Акико обнаружила за ширмой Норико и рассердилась. Если бы хоть Норико догадалась притвориться спящей! Но всеми сразу стало ясно - она слушала, о чем беседуют дамы над крамольной книгой. И за это была выставлена на галерею.
        - Раз уж ты все равно не спишь, то последи, чтобы никто из молодых бездельников нас не побеспокоил, - велела Акико.
        Норико и уселась на холодном полу, подоткнув под себя полы зимних платьев и приготовившись к бессонной ночи.
        - Служаночка! - обрадовался самый юный, четырнадцатилетний Минамото Митидзане, дальний родственник Юкинари. - И прехорошенькая!
        - Это же девчонка Норико, - презрительно заявил Юкинари.
        - Вот и замечательно. Сейчас она передаст дамам наше послание, сказал Нарихира. - Юкинари-сама, ты еще не раздумал?
        - Нет, конечно!
        Молодые господа подозвали слугу, который нес их письменные принадлежности и светильник.
        Минамото Юкинари, еще не очень привычный к поэтическим перестрелкам, посмотрел первым делом на Фудзивара Нарихира.
        - Не знаешь, с чего начать? - понял тот. - Погляди вокруг. Видишь - снежная гора еще не растаяла, того гляди, опять пойдет снег. Разве это не печально?
        - Начинать переписку с печали? - усомнился То-дзидзю. - Прилично ли?
        - Попробую так… - Юкинари, щеголяя красивым почерком, быстро вывел пять строк, похожих на свисающие весенние ветви, еще не раскрывшие почек:
        Летящий пеной белый снег, О, нынче ты не падай, умоляю, Ведь нет здесь никого, Кто рукава мои из белой ткани Сумел бы осушить.
        - Даже переписывать не надо! - обрадовался маленький Митидзане.
        - Отдай девушке, что сидит на галерее. Скажи - господин Фудзивара Нарихира и господин Минамото Юкинари шлют дамам, которые не могут заснуть в такую ночь, - приказал Нарихира слуге.
        Тот приказание исполнил.
        Норико растерялась. Госпожа приказала ей и близко никого не подпускать к покоям придворных дам. Но Фудзивара Нарихира подарил столько шелка изумительных весенних цветов! Да и могла ли она отказать этому человеку? Человеку, измучившему ее ожиданием?
        Норико на коленях вползла в помещение.
        - Интимная близость на рассвете полезна для тела и удобна, - очень тихо читала Акико. - В это время семя светлое, а польза от совокупления продолжительна. Если будет зачат ребенок, он будет богатым и знатным, проживет долгую жизнь.
        - Если мне удастся родить государю сына, мой отец так наградит тебя, что все дамы умрут от зависти, - прошептала госпожа Кокидэн.
        - Постойте, постойте, - прервала ее Йоко, заметив служанку. - Что еще случилось?
        - Молодые господа посылают… - прошептала Норико, протягивая послание.
        - Этого еще не хватало!.. воскликнула Акико и сразу зажала себе рот.
        Больше всех испугалась юная супруга государя.
        - Какой ужас! Если они нас подслушали, я не переживу этого…
        - Успокойтесь, успокойтесь… - Акико повернулась к служанке. Немедленно скажи этим господам, что дамы уже легли спать, забыв потушить лампу. И никакого ответа не будет. А то они, чего доброго, действительно заглянут сюда и увидят госпожу Кокидэн! Если это случится… ох, лучше и не думать… Ступай!
        Норико выскользнула наружу.
        Зимой в императорских дворцах было лишь немногим теплее, чем на дворе, так что особого холода она не ощутила.
        - Дамы уже спят, ответа на письмо не будет, - сказала она слуге и вернула послание.
        - Вот уж это неправда! - рассердился Нарихира, когда ему передали ответ. - Не спят они вовсе, а чем-то занимаются.
        - Если там новенькая, то все из-за нее. Скорее всего, она растерялась, застеснялась, а остальные ради нее решили притвориться спящими, - сказал То-Дзидзю. - Нужно послать письмо еще раз. Пусть служанка подождет!
        Услышав его слова, Норико замерла. Это был приказ.
        - То же самое письмо? - спросил Юкинари. - И упрямо добиваться ответа?
        - Нет, пожалуй, - подумав, решил Нарихира. - Тебе не дали ответа, а это уже повод для жалоб. Женщины любят, когда мы жалуется на их жестокость. Тогда они сами себе кажутся невесть какими красавицами.
        Минамото Митидзане посмотрел на него с большим недоверием.
        - Как же прикажешь жаловаться? - Юкинари взялся за кисть и вздохнул. - Никогда еще в жизни не жаловался!
        - Ну, во всяком случае, намекни на то, что дамы все-таки тебе ответят.
        - Давайте-ка, я напишу, а Юкинари-сан перепишет своей рукой, предложил То-дзидзю, довольно опытный по части очаровательных жалоб.
        И действительно написал:
        - Ведь правду говорят - Как горько ожиданье У запертых ворот Зимою, ночью бесконечной, Пока откроют их тебе.
        - Замечательно! - одобрил Нарихира. - Вроде и жалоба, однако тон уверенный… Перепиши-ка, Юкинари-сама.
        - Нет, - вдруг возразил Юкинари, - не то! Я скажу иначе!
        Он взял кисть и вывел строки:
        - Наверно, радость Мне принесет в сновиденье Встреча с тобой! Но будет еще грустнее Тебя вспоминать наяву.
        - Это уж вовсе некстати, - поморщился Нарихира. - Так пишут женщине, которая уже была твоей возлюбленной.
        - Или женщине, о которой мечтаешь, - заметил То-Дзидзю. - Впрочем, стихи все равно не годятся. Мы пишем дамам, а не одной даме.
        - Я пишу одной, - и Юкинари сделал знак слуге. - Отнеси и без ответа не возвращайся.
        - Кончится тем, что о твоем безумии донесут государю, - сказал Нарихира. - Слыханное ли дело - искать по всем дворцам, среди всех дам, женщину, о которой знаешь лишь то, что она не дописывает до конца свои стихи! Учти, безумцу никто не даст даже шестого ранга, а в лучшем случае его свяжут и наймут ему заклинателя злых духов.
        Получив второе послание, Норико совсем растерялась. Издали на нее смотрел Фудзивара Нарихира - ей пришлось опять вернуться в помещение, где госпожа Кокидэн и две ее дамы читали тайком книгу знаменитого врача Тамба Ясуери «Брачные покои».
        Если бы кто-то из старших дам узнал, что юная госпожа Кокидэн пытается разбирать китайские иероглифы, ей бы вежливо, но непреклонно сделали строгое внушение. Женское дело - японское письмо «хирагана», которым пишут любовные послания и стихи. Можно, конечно, выучить и сотню иероглифов - чтобы отличиться в игре, когда по правой половине иероглифа угадывают левую. Нужно знать иероглифы «гэн», «то», «сэй» и еще несколько. С них начинаются, если писать по-китайски, такие знаменитые фамилии, как Минамото, Фудзивара, Киевара… Если член такой семьи имеет придворную должность, его более не по имени зовут, а по звучанию иероглифа и должности. Так принято - эти иероглифы и дамы знают. Но не более того. Китайский язык - мужское дело.
        Бывали случаи, когда придворные дамы тайком читали китайских поэтов - обидно, когда мужчины вовсю цитируют несравненного Бо Цзюй-и, делать вид, будто понимаешь все тонкие намеки. Бывали… Но их по пальцам сосчитать можно было.
        Вот почему три заговорщицы так перепугались.
        В ту минуту, когда Норико появилась в помещении, они уже сговаривались продолжить чтение следующей ночью и прятали книгу в изголовье.
        - Вернула послание? - строго спросила Йоко.
        Норико молча поклонилась. Это злополучное письмо лежало у нее за пазухой. А снаружи ждали ответа молодые господа - в том числе и Фудзивара Нарихира.
        - Раскладывай постель, - приказала госпожа, пока Акико сопровождала свою повелительницу в северные покои.
        Йоко прислушалась - лишь шорох одежд, никто не проснулся, никто никого не окликнул, хотя вокруг ложа госпожи, огороженного с трех сторон великолепными плотными ширмами, лежит дюжина дам, а по углам спят еще служанки.
        Тут появилась и госпожа кошка. Она подошла к огорченной Норико и по старой дружбе потерлась мордочкой о ее руку. Девушка приласкала милого зверька. Когда Акико вернулась и обе придворные дамы быстро улеглись, Норико так и осталась сидеть у догорающей лампы с кошкой на руках. Нужно было что-то предпринять.
        Фудзивара Нарихира так надеялся на ее помощь!
        Но помочь не удалось - и теперь приходилось выкручиваться.
        Поразмыслив, Норика решила вскрыть письмо, как если бы дамы его читали, и повторить молодым господам прежний ответ - все уже засыпают, никто ничего написать не захотел.
        Она развернула приятно шершавую бумагу, посмотрела на подобные свисающим ветвям строки. Кошка тоже потянулась к письму.
        - Ну, посмотри, посмотри, - позволила ей Норико. - Может, хоть ты что-то поймешь?
        Кошка повернула изящную мордочку и посмотрела мерцающими от жаровни бездонными глазами прямо в глаза Норико.
        И тут девушке показалось, будто она летит вниз с огромной высоты, так что в ушах стоит свист. Это было страшно и все же изумительно. Дыхание захватило, кровь ударила в щеки и в губы. Норико в испуге зажмурилась.
        Это уже было с ней однажды - перед самым рассветом. То же падение в пропасть, постепенно угасающее и перерастающее в полет, тот же огонь в лице и отсутствие иных телесных ощущений. И страх, граничащий с восторгом.
        Очевидно, в этом диковинном состоянии она поднялась тогда с постели и вышла на свежий воздух. Норико потом никак не могла вспомнить, зачем ее понесло в обход уединенной усадьбы, по еле намеченной тропинке к пустому водоему.
        Ею владела тревога… Да, непонятная и сильная тревога. И она ощущала свою силу. Сила требовала какого-то действия. И совершилось что-то, чего она не могла понять. Как будто внутри зажегся яростный свет…
        Когда Норико опомнилась, уже светало. Девушка посмотрела вниз - и увидела на дне водоема окровавленного монаха, того самого, который отличил госпожу кошку от оборотня. Он лежал, раскинув руки и ноги, все еще сжимая посох, а на груди у него вцепилась зубами в кэса отрубленная голова…
        Кэнске говорил потом, что ее визг было слышно в самом Хэйане.
        Девушка хотела рассказать все это монаху - человек, который знает толк в оборотнях, мог бы ей объяснить и странное утреннее событие. Но связанный монах мало того, что, придя в себя, молчал, как гора Татияма, - он ночью и вовсе исчез вместе с веревками.
        Ощущение повторилось - и Норико обнаружила себя на галерее возле закрытых ситоми. Она не знала, сколько времени прошло - небо было все еще темным. Судя по тому, что молодые господа не ушли, Норико отсутствовала не так уж долго.
        Она должна была отдать им ответ на письмо Минамото Юкинари…
        Слуга подошел к ней.
        - Ну, как? - спросил он. - Написали хоть словечко? Или нам всю ночь тут мерзнуть?
        - Велели передать, что легли, - сказала Норико, - и пусть господа больше сегодня им не пишут. А ответ - вот…
        И она достала из-за пазухи послание Юкинари.
        - Иди спать и ты, - посоветовал ей слуга.
        Решительно не понимая, зачем она вернула Юкинари его письмо, Норико вернулась в помещение придворных дам, за свою ширму, где обычно спала.
        Там сидела госпожа кошка. Ее глаза светились в темноте холодным и опасным желто-зеленым светом. Но, когда Норико легла и получше завернулась в свои зимние платья, кошка прижалась к ее щеке и промурлыкала что-то очень ласковое и приятное.
        А тем временем Юкинари развернул бумагу и обнаружил на обороте своего письма танка, написанную изысканным стремительным почерком:
        Однажды во сне
        Любимого я увидала,
        И вот с той поры
        В сновиденьях непрочных опору
        Стала в жизни себе искать.
        - Это новенькая! - воскликнул Фудзивара Нарихира, через плечо заглянув в послание. - Никто из женщин во дворце Кокидэн так не пишет!
        - По-моему, это - она… - прошептал Юкинари. - Нарихира-сама, кажется, я нашел ее…

* * *
        Пока Минамото Юкинари искал по всем государевым дворцам свою загадочную возлюбленную, Бэнкей и тэнгу тоже зря времени не теряли. Обогнав молодых господ на несколько часов, они прибыли в Хэйан, где и расстались, уговорившись о дальнейших действиях.
        - Вот что скверно, - объяснил монах положение дел легкомысленному тэнгу. - Этот проклятый господин Отомо живет в Хэйане со своим жутким семейством, и мы не знаем, где именно! Насколько я могу судить, Хэйан огромен. И если Рокуро-Куби вылетят на добычу, оставив тела у себя дома, то они неуязвимы.
        - Тут ты прав, старый разбойник, - согласился Остронос. - Разве что выследить их и сидеть в засаде, пока в одну прекрасную ночь они не полетят охотиться. А тогда повытаскивать их отвратительные тела во двор и спровадить в выгребную яму. Но кто этим станет заниматься?
        - Заниматься этим некому, о чем я тебе и толкую, - сказал Бэнкей. - Но нет ли другого способа сладить с Рокуро-Куби?
        - Когда они в обычном человеческом облике, с ними, скорее всего, можно управиться любым оружием, если не заморочат тебе голову. Неуязвимы они только в ночное время, когда мрак дает силу нечисти. Но днем они, я полагаю, не станут крутиться вокруг дворца Кокидэн и разыскивать Норико. Если она их видела - значит, пугать ее преждевременно им не следует. Они появятся ночью…
        - Я и сам знаю, что охранять девушку надо ночью, - согласился Бэнкей. - Я у тебя спрашиваю - нет ли другого способа уничтожить Рокуро-Куби?
        - А вот с этим вопросом обращайся к отцу-настоятелю, - посоветовал ехидный тэнгу. - Он тебя послал по этому Пути - он пусть и просвещает тебя! Может, ты все-таки неверно понял его распоряжение? Что, если над девушкой тяготеет карма, и ей непременно нужно быть съеденной Рокуро-Куби?
        - Отступить - нельзя - преследовать… - задумчиво произнес монах. - Знаешь что? Давай сперва будем преследовать, а отступить я всегда успею.
        - В стае тебе бы цены не было, - серьезно заметил тэнгу. - Есть у меня одна мысль. Я полечу в горы к старому ямабуси, которого раньше звали Белый Тигр, а как зовут сейчас - понятия не имею. Говорили мне, что есть у него одна вещица… Ты же знаешь, Спящие-в-горах много чего хранят в своих дырявых хижинах…
        На прощание Остронос переправил Бэнкея через ограду императорского дворца.
        Смолоду привычный к тяжелому труду монах стал искать себе приятелей в дворцовой прислуге - и, разумеется, нашел.
        Как раз тогда сперва стала подтаивать огромная снежная гора, которую выстроили во дворе для развлечения государя, а потом выпал последний, очевидно, за ту зиму снег. Было объявлено - все, кто придет наращивать любимую государеву гору, получат жалование за три дня. А кто не придет - с того будет высчитано, как за три дня…
        Разумеется, работа закипела. И к часу Петуха, когда стало темнеть, а гора приобрела почти что прежний вид, к ее подножию были опростаны большие мешки со свертками шелка. Взял свою плату и Бэнкей - чтобы угостить новоявленных приятелей. Денег-то у монаха почти не водилось, единственной ценной вещью в его хозяйстве были хрустальные четки, да и те отнял Кэнске, когда обыскивал связанного Бэнкея.
        Никого не удивило появление во дворце неведомого монаха, как не удивляли монашки, бродячие заклинатели духов, нищие всякого возраста и пола, гадальщики, уродцы и прочий пестрый народ, приспособившийся кормиться при молодых господах и дамах. Не смутил челядь и странный интерес монаха к молоденьким служаночкам.
        Бэнкей искал Норико.
        Когда он лежал связанный в повозке, то услышал кое-что нужное. Монах знал, что Норико должна жить во дворце Кокидэн, что она будет служить госпоже Гэн-но-тюро, что ее главная забота - присмотр за госпожой кошкой. Но дворцовых нравов он не знал. Норико и без того растерялась, попав в такое окружение, да ей еще было положено сперва соблюдать величайшую скромность и сидеть за ширмой. Она выходила из дворца только когда это требовалось госпоже кошке.
        Бэнкей как-то незаметно прижился во дворце. Невзирая на обет, он вынужден был вглядываться во все хорошенькие круглые личики с длинными челками. А глядеть приходилось издали. Да еще осторожничать. Молодые господа, Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари, считали ниже своего достоинства разглядывать дворцовую челядь, но если бы Юкинари нос к носу столкнулся с Бэнкеем - он узнал бы подозрительного монаха.
        Норико хотела сказать ночью что-то важное. И ради беседы с девушкой монах околачивался вокруг дворцов довольно долго. Он надеялся, что Норико хоть что-то расскажет ему про ту ночь, когда он дрался с Рокуро-Куби.
        Но когда Бэнкей выследил-таки девушку, она ему доставила немало хлопот.
        Норико вынесла на прогулку госпожу кошку. Поскольку зверек не знал придворных порядков, то и лез на колени к госпоже Кокидэн, нисколько не задумываясь, сухие у него лапки или мокрые от растаявшего снега. Именно поэтому Норико, выходя из дворца с госпожой кошкой, искала островки подсохшей земли, где уже пробивалась молодая трава.
        Увидев Бэнкея, она отступали на несколько шагов, вглядываясь, а потом зажала себе рот рукой. Норико уже поняла, что шуметь во дворце запрещается, даже если из-за угла появился странный монах, отрубивший голову безвинному старику гадальщику, а потом похищенный местными тэнгу прямо с веревками.
        - Тихо, тихо… - зашептал Бэнкей, приближаясь к девушке, но стараясь при этом не глядеть ей в лицо. - Только не кричи! И не бойся! Я тебе ничего плохого не сделаю…
        Норико в отчаянии озиралась. Поздно вечером вокруг дворцов, где жили дамы, слонялось немало придворной молодежи, не знающей, чем бы еще себя развлечь, и господ сопровождали слуги. Если бы сейчас показалась хоть одна такая компания, Норико позвала бы на помощь! Но все знали, что госпожа Кокидэн соблюдает последние Дни удаления от скверны, и ее дамы - с ней вместе. И молодые господа бродили у других дворцов - тех, где жили дамы, всегда готовые ответить на стихи, а то и принять ночного гостя.
        - Мне нужно узнать от тебя нечто важное, Норико, - и, потупив глаза, монах приблизился к девушке. Норико же подхватила с земли кошку, собираясь, очевидно, при малейшей опасности, запустить ее в лицо монаху.
        - Что ты хотела рассказать мне тогда ночью, когда я лежал связанный в повозке господина Фудзивара?
        Норико ничего не ответила.
        Бэнкей отступил.
        - Ты боишься меня, - хмуро сказал он. - А я тебе желаю только добра. Может быть, ты в опасности. Может быть, ты видела что-то такое, что грозит тебе большими неприятностями. И не тебе одной, но и всем, кто был в ту ночь в заброшенной усадьбе.
        Норико отвернулась и по-прежнему молчала, прижимая к груди госпожу кошку.
        Бэнкей сообразил, в чем тут дело. Даже если сперва Норико и не поверила, что он убил гадальщика, то потом, когда он так непостижимо исчез из повозки, почти не оставив следов на снегу, она поняла, что ошиблась… Ведь ночью, разыскивая монаха, она его называла почтенным и благочестивым наставником. А сейчас, того гляди, завопит от ужаса.
        Но на руках у нее удобно устроился, обняв ее лапками за шею, странный оборотень. И смотрел в лицо монаху круглыми глазами, слишком большими для изящной мордочки.
        - Норико, ты знаешь что-то важное. Ты же искала меня! - твердил монах. - И не думай, пожалуйста, что я убил гадальщика. Зачем мне его убивать? Гадальщик погиб потому, что он связался с нечистью и сам стал зловредным чудовищем. Не я его убил…
        Тут монах замялся. Если вдуматься, то ведь именно он оттащил тело Рокуро-Куби к яме и сбросил туда.
        Очевидно, старенький настоятель знал точно, было ли это убийством, да и можно ли считать убийством уничтожение ночной нечисти. Бэнкей, откровенно говоря, засомневался в своей правоте.
        Видя, что монах замолчал, девушка попыталась ускользнуть. Бэнкей стремительно заступил ей дорогу.
        - Да не бойся же! - воскликнул он. - Как я могу тебя обидеть? Ты же мне в дочки годишься!
        - У монахов нет дочек, - тихо, но очень упрямо возразила Норико. И вообще никакой ты не монах!
        - Это верно, дочки у меня нет, - согласился Бэнкей, - но я действительно монах. Ты разве не знаешь, что во многих монастырях есть отряды монахов-воинов? Вот я как раз такой монах. Поэтому я умею выпутываться из веревок, ходить по речному дну, даже ползать по потолку.
        - Ты? Такой толстый? - Норико настолько изумилась, что заговорила нормальным своим голосом, а голосок у нее был громковатый.
        - Нас называют жирными бездельниками, это правда, - усмехнулся Бэнкей. - Но вот ты, такая легонькая, не проползешь по потолку, а я проползу. Потому что я умею упираться руками и ногами в потолочные балки. И пальцы у меня очень цепкие.
        Девушка посмотрела на Бэнкея с интересом.
        - А ходить по воде ты тоже умеешь? - спросила она. И видно было, что девушка ждет утвердительного ответа.
        - Нет, мои учителя меня этому не выучили, - с огорчением признался монах. - А я знаю, что есть такие умельцы. Но их учат мастерить какую-то особенную обувь, вроде варадзи, только вот такого размера.
        Он развел руки чуть ли не на три сяку.
        - Куда же ты подевался той ночью? - Норико все не могла обратиться к Бэнкею с тем почтением, которого требовал его сан, да и неудивительно - одет он был уже не в рясу, а просто в потрепанное платье слуги, да и руки прикрыл рукавами, чтобы его привычка к холоду не так бросалась в глаза.
        - За мной друг пришел, - объяснил Бэнкей. - Повозка-то стояла у ограды. Я выпутался, а он меня там уже ждал…
        Подробностей Бэнкей растолковывать не стал - решил, что девушке и такого объяснения хватит.
        - Но если не ты убил гадальщика, то кто же? - вполне резонно спросила Норико. И Бэнкей понял, что пока не убедит ее в своей невиновности, она не расскажет, что такое видела ночью.
        - Гадальщика убила его собственная злоба, - туманно ответил монах. - Больше я тебе сказать не могу, пока не узнаю, что ты мне хотела сообщить. Я не хочу зря тебя пугать.
        - Ну и не надо, - обиделась Норико. - Ну-ка, пропусти! Как бы я госпожу кошку тут не застудила!
        - Ничего твоей госпоже кошке не угрожает, - стараясь не выглядеть сердитым, сказал Бэнкей. - Я их навидался в Китае. Это у нас кошка редкий и невиданный зверь, а там их предостаточно.
        - Ты можешь мне сказать, кто убил гадальщика? - в упор спросила Норико.
        - Могу. Но ты подумаешь, что я лгу, - честно объявил Бэнкей.
        - По-моему, ты будешь лгать независимо от того, что я подумаю, заметила девушка. - А я тебя еще почтенным наставником называла…
        - Постой, Норико! - воскликнул монах, когда девушка резко повернулась и мелкими шажками, как прилично служанке из хорошего дома, заспешила прочь. - Постой!
        И, забежав вперед девушки, остановил ее силой.
        - Как тебе не стыдно! - укорила его Норико. - Ты же должен соблюдать свои десять запретов! А раз ты ко мне прикоснулся - выходит, ты вовсе не монах?
        - Монах, - глядя в землю и опустив руки, сказал Бэнкей. - Но я должен знать, что случилось тогда утром, перед тем, как меня нашли в пустом водоеме с головой гадальщика на груди. Если это ты нашла меня то, возможно, ты видела, кто сбросил меня туда, и тебе угрожает огромная опасность. А я не хочу тебе зла.
        - Выходит, ты пробрался сюда и слоняешься между государевыми дворцами, чтобы спасти меня от какого-то зла? - в голосе Норико было явственное недоверие.
        - Я не знаю, как объяснить тебе это…
        Бэнкей, с одной стороны, знал, что незачем рассказывать женщинам про такие вещи, как поиск Пути. А с другой стороны - чем-то он должен был сейчас завоевать доверие Норико.
        И тут он встретил взгляд кошки-оборотня.
        Зверек глядел прямо ему в глаза, и Бэнкей мог бы поклясться - на миниатюрной мордочке играла неуловимая улыбка.
        - Ты-то хоть на моей стороне? - взглядом спросил Бэнкей.
        - Ты говори, говори, я тебя слушаю, - отвечал взгляд оборотня. Мне нравится тебя слушать. А если ты скажешь то, чему я поверю, то я, возможно, помогу тебе…
        - Чему же ты поверишь, любезная барышня? - едва заметно усмехнулся монах. - Что же это такое должно быть, чтобы поверила кошка, да еще кошка-оборотень? Хотя странный ты оборотень - я же пальцами чувствую нечисть, а ты не вызываешь во мне той дрожи и того холода… И ты привела меня тогда к Рокуро-Куби, чтобы я защитил от них молодых господ…
        - Ты говори, говори, - молча попросила кошка, - а я буду слушать и, надеюсь, услышу то, что мне надо…
        - Слушай, Норико, я попробую рассказать тебе, почему я желаю тебе только добра и готов защищать тебя от всей нечисти, сколько ее ни летает по ночам, - сказал Бэнкей вслух. - Я, видишь ли, не всегда был монахом. Когда-то я был в свите знатного человека, и мы вместе побывали в Китае. А потом он стал наместником в одной из северных провинций, и я поехал с ним вместе…
        - Ты тоже жил на севере? - заинтересовалась Норико.
        - Прожил несколько лет. Я водил отряд, мы воевали с варварами. Ты же сама с севера и знаешь, что это такое. Я расставлял в горах караулы и набрел на крошечное селение. Там жила община, которой правили старые ямабуси - раз уж ты северянка, то нет нужды объяснять тебе, кто такие Спящие-в-горах. Господин знал про эту общину и не преследовал ее, хотя ближе к югу им не дают спокойной жизни. Господин был очень мудр и много в жизни повидал… Кроме сюгэндзя, которые обучались тайным искусствам и охраняли селение, там жило несколько крестьянских семей. Уж не знаю, как получилось, что все они жили вместе и прекрасно ладили… И в одном дворе я увидел девушку. Ей было четырнадцать лет. Я часто смотрел сверху на этот двор и видел, как она готовит еду, как нянчит младших братишек, видел даже как-то ее за утренним умыванием…
        - И не стыдно тебе было подглядывать? - возмутилась Норико, но не повернулась, не ушла, а присела на помост галереи.
        - Я хотел на ней жениться, - объяснил Бэнкей. - Я только боялся… боялся ей не понравиться… Знаешь, она была похожа на тебя - росточка невысокого, волосы чуть ли не до пяток, щечки кругленькие, блестящая челка… Конечно, ей было далеко до дворцовых красавиц. Я и тогда это понимал. Я ждал, чтобы она немного подросла и повзрослела.
        - А ты говорил с ее нянькой? - осведомилась Норико. - Была же в том доме какая-то старая женщина, которая передала бы девушке твое предложение?
        - Была, да только я никак не мог решиться… А если решился бы то не ходил бы сейчас с бритой головой, - признался монах. - Все было бы по-другому. Я уже попросил у господина разрешения жениться. Господин жил с семьей в хорошей усадьбе, он был настолько добр, что пообещал взять мою жену в дом, ты же знаешь, в усадьбах должно быть много женской прислуги. Госпожа и старшие дамы обучили бы ее всему, что нужно…
        - Меня тоже сама госпожа обучала, пока была жива, - сказала Норико. - А потом, что было потом?
        - Потом настал день, когда я занимался с молодыми воинами во дворе усадьбы, и вдруг прискакал гонец. Два отряда варваров вторглись в провинцию с гор. Мы сели на коней, разделились, господин сам возглавил один отряд, я повел второй, десяток мужчин на всякий случай мы оставили охранять усадьбу. Сколько можно было, мой отряд ехал верхом, потом мы оставили лошадей и пошли в горы пешком. Мы оказались возле того селения. Сюгэндзя защищали его изо всех сил. Мы сверху увидели, где они и где варвары. Сюгэндзя отступили к западной околице селения. Мы решили зайти с запада и юга, расстрелять варваров сверху из наших луков, а кто останется в живых - взять в плен. И мы действительно прикрыли отступивших сюгэгдзя своими стрелами.
        - А девушка, что же было с девушкой?
        - Ее захватили в плен. Когда я увидел, как отступающие варвары ведут с собой несколько девушек, в том числе и ее, я велел самым метким стрелкам пустить стрелы в горло похитителям так, чтобы не поранить девушек. И тут я совершил ошибку…
        - Ты промахнулся? - взволнованно спросила Норико.
        - Другое… Я не должен был сам стрелять в того варвара. Почему-то я решил, что обязан сам освободить девушку! - воскликнул монах, потряс сжатыми кулаками и бессильно уронил мощные руки. - Рука моя дрогнула… Одной стрелой я убил их обоих.
        - И девушку? - не поверила ушам Норико.
        - Она истекла кровью прежде, чем мы спустились в селение. Ей не было и пятнадцати…
        Монах надолго замолчал.
        - Твой господин должен был найти тебе другую жену, - рассудительно сказала Норико. - Он должен был дать тебе кого-нибудь из служанок в усадьбе.
        - Он предложил любую. Я отказался.
        - А напрасно, - совершенно по-взрослому заметила Норико. - Тебе нужно было просто поскорее получить другую женщину. А ты растравлял свои раны, пока не додумался пойти в монахи.
        - Клянусь тремя сокровищами святого Будды, так оно и было, пробормотал Бэнкей. - Сперва ямабуси и сюгэндзя не считали меня своим, хотя я никогда не обижал их и даже защищал селение. Потом было нападение… А после него старый ямабуси Одинокий Утес нашел меня на том дворе. Оказалось, я сидел под стеной хижины и смотрел на песок, а ее хозяин, отец девушки, боялся подойти ко мне. И никому про меня не сказал. Когда Одинокий Утес сообщил мне, сколько дней меня разыскивают в горах, я ему не поверил. Я полагал, что совсем недавно присел там и задумался. Голода-то я и не почувствовал…
        - И влетело же тебе от господина… - прошептала Норико.
        - Нет, - спокойно ответил Бэнкей. - Он же все знал. А теперь посуди сама - могу ли я желать тебе зла, когда ты так похожа на ту девушку?
        - Не можешь, - уверенно сказала Норико. - А ты написал об этом стихи?
        Монах уставился на девушку, как на привидение.
        - Какие еще стихи? - изумился он.
        - Знаешь, почтенный наставник, оказывается, по всякому случаю нужно писать стихи, - сообщила Норико и вздохнула. - Я сама это только здесь, во дворце, узнала. Ведь если так делает государь - значит, и нам тоже надо?
        - Может, и надо, да только я за всю жизнь двух строчек не сложил, - признался Бэнкей. - Не мужское это дело.
        И, вспомнив, что монаху не положено смотреть на женщин, он решительно отвернулся.
        - А они тут пишут, пишут, сколько бумаги изводят! - пожаловалась Норико. - Только и знай - подавай им тушечницу, растирай тушь, бегай за веткой, чтобы привязать к ней послание! А сколько одежд они тут посланцам дарят! Принесет такой бездельник даме письмо от поклонника а она ему на радостях дарит красивое женское платье! Ну, зачем этому бездельнику женское платье? Чтобы пропить в городском кабаке? А он перекидывает платье через плечо и уходит довольный!
        - Это от безделья, - уверенно сказал монах. - Ну так как же, узнаю я, что ты хотела мне сообщить ночью на постоялом дворе?
        - Сперва скажи, кто убил гадальщика, - потребовала девушка.
        Она, пока Бэнкей рассказывал свою историю, придвигалась к нему все ближе. Теперь девушка вскочила с настила и стояла вплотную у него за спиной. По взволнованному голосу Бэнкей понял - теперь девушка поверит той страшной правде, которую он сообщит.
        - Гадальщик был нечистью, которая называется Рокуро-Куби, - мрачно ответил Бэнкей. - Погиб он потому, что на нем лежало такое заклятие. Если тело Рокуро-Куби сдвинуть с места, пока голова летает и жрет человечину, то с рассветом это чудище погибает. Если признаться честно, то я сдвинул его поганое тело. Но плохо другое - их там, в заброшенной усадьбе было пятеро. Пятеро людоедов, Норико! С одним я справился. Четверо приехали в Хэйан вместе с молодыми господами Фудзивара и Минамото.
        - Тот старик, которого я видела из носилок? - удивилась девушка.
        - Старик, молодой человек и женщина. Может быть, ты видела женщину и можешь узнать ее в лицо?
        - Нет, благочестивый наставник, - девушка опять легко пустила в ход привычное обращение. - Видимо, она села в свою повозку уже после того, как меня усадили в носилки с госпожой кошкой. Однако как это печально…
        - Еще бы не печально… - проворчал монах. - Эта нечисть орудует теперь в Хэйане, и не добралась бы она до государева дворца! Ведь голове ничего не стоит перелететь через ограду!
        - Я о другом… Как печально, что ты не женился на той девушке, сказала Норико. - Ты ведь так любил ту девушку…
        - При чем тут она?.. Это все было давно, и больше я ни о каких женщинах не помышлял…
        - Больше ты ни о каких женщинах не помышлял… - повторил певучий голос.
        Что-то в нем показалось Бэнкею странным.
        Монах резко обернулся - и не узнал Норико.
        Вроде бы только что перед ним стояла звонкоголосая круглолицая девушка в простом и опрятном, как положено дворцовой служанке, платье. Но лицо налилось испускающей свет белизной, черты его стали тоньше, нежные губы приоткрылись и тянулись к монаху. Это была Норико - и все же уже не Норико.
        Юность этой женщины давно кончилась, ушла вместе с наивной прелестью полудетского лица. Она была сейчас такова, какой мечтает увидеть себя в зеркале любая из женщин, и в тринадцать лет, и в шестьдесят.
        И не лунный же свет набросил на плечи красавицы несколько одеяний из прозрачного шелка едва уловимого весеннего цвета - цвета ивы, и не игра же теней вывела на китайской накидке, небрежно спущенной с плеч, легчайший узор!
        Поверх невесомого шелка струились черные, как смоль, волосы, ниспадая до земли. С боков они были подобраны, открывая нежные щеки.
        Главное же - на руках у красавицы не было более госпожи кошки! И нигде поблизости ее тоже не было.
        - Норико? - изумленно спросил монах.
        - Ах, как ты любил эту девушку, как ты ее любил… - повторяла красавица, протягивая к нему изумительной красоты руки.
        И вдруг ее глаза широко распахнулись.
        Бэнкей, проследив взгляд, резко повернулся - и увидел на краю крыши дворца Токадэн, возле украшающей угол кровли лепной рожи демона с разинутой пастью, черный шар.
        Два злобных глаза сверкали из-под грязной повязки. Давно не стриженые волосы, которые повязка обжала на висках, торчали вверх, как метла. Рот растянулся до ушей, и Бэнкей явственно увидел, как блестят острые зубы…
        Первым делом он прикрыл собой красавицу, особо не размышляя, кто это - Норико или оборотень. Посох его был далеко.
        Страшная голова Рокуро-Куби не приближалась. Она только смотрела издали, очевидно, изучая обстановку.
        Бэнкей соединил на груди руки. Нельзя было закрывать глаза - а ему так нужна была беспросветная тьма, чтобы в ней засветился и обдал жаром Пылающий меч Фудо-ме! Вдруг Бэнкей ощутил идущий сзади легкий холодок. Как будто две осторожные руки легли ему на плечи - и в плечах проснулась сила. Призрачные руки соскользнули до локтей.
        Он понял - это поделился с ним своей жизненной силой оборотень.
        Рокуро-Куби не двигался с места. Потом он медленно поднялся, проплыл над дорогой зеленой черепицей и перевалил за гребень крыши.
        - Он следил за нами, - негромко сказал Бэнкей. - Он просто следил. Но теперь это чудовище знает, что мы встретились, и понимает, что мы говорили о Рокуро-Куби. И оно видело твое лицо… Если мы вдвоем обратимся к любому из чиновников государственного совета, вплоть до самого Левого министра, и расскажем о ночлеге в заброшенной усадьбе, нам поверят! Рокуро-Куби постараются уничтожить нас. Тебе ни в коем случае нельзя оставаться наедине. Постоянно будь среди людей! Как можно меньше выходи из дворца!
        - О чем ты говоришь? - раздался за спиной у монаха звонкий голосок. - Почему я должна быть среди людей?
        Бэнкей обернулся.
        Перед ним стояла прежняя Норико, в простом платье, и держала на руках госпожу кошку.
        - Ты ничего не видела? - резко спросил монах.
        - Со мной творятся странные вещи, - призналась девушка. - Вот точно так же я вдруг ослепла и оглохла два дня назад, когда мне приказали отнести письмо. Мне показалось, что я сперва падаю, а потом лечу. Наверно, я больна. Может быть, ты разбираешься в болезнях?
        - Немного, - сказал Бэнкей. - А тогда, когда меня нашли на дне водоема? Было с тобой что-либо подобное?
        - Было, - призналась Норико. - Тогда было еще хуже. Оказалось, что я в таком состоянии вышла из усадьбы и дошла до водоема… Что же мне делать? Пригласить заклинателя злых духов?
        - Пока не делай ничего, - велел Бэнкей, не пускаясь в объяснения, чтобы понапрасну не пугать девушку. - В твоем возрасте это случается порой. Ступай скорее во дворец и ложись спать. Все это происходит с девушками, когда они остаются наедине. Постарайся всегда быть на людях, а я посоветуюсь с мудрыми людьми и, возможно, принесу тебе амулет. Ступай, ступай, Норико…
        - Разве ты ни о чем не хотел меня спросить? - удивилась она.
        - Ты же мне сама только что сказала, что не видела и не слышала в заброшенной усадьбе ничего подозрительного. Ты просто ранним утром вышла на свежий воздух, дошла до водоема и увидела меня.
        - Так оно и было, - согласилась девушка. - А знал бы ты, как я перепугалась! Я никогда еще не видела, чтобы взрослый мужчина лежал без сознания! И монаха без сознания я тоже не видела…
        Бэнкей, почти не слушая ее, смотрел в глаза оборотня.
        Госпожа кошка тоже глядела на монаха.
        И он не столько увидел, сколько почувствовал - зверек тянется к нему всем своим пушистым горячим тельцем.

* * *
        В четвертой четверти часа Собаки в дамских покоях дворца Кокидэн шла удивительная беседа - настолько странная, что собеседники сперва убедились, не подслушивают ли их слуги и служанки. Ибо речь шла о загадочных, более того - очень подозрительных событиях.
        - Я решительно ничего не понимаю, - сказала госпожа Акико. - Да, недавно к нам привезли новую даму, но она еще до такой степени смущается, что появляется в покоях госпожи Кокидэн только поздно вечером или даже ночью. Ни с кем в переписку она еще не вступала. Да и неудивительно! Мы ей дали переписать несколько страниц нового романа и почерком она вовсе нас не обрадовала. Впрочем, она еще молоденькая. Если будет старательно копировать чей-либо хороший почерк чего-нибудь в жизни добьется.
        - Та дама, с которой переписывается Минамото Юкинари, имеет красивый почерк, я бы даже сказал - почерк утонченный. Я нарочно взял с собой ее послания, чтобы вы посмотрели и сказал, кто их писал, - с этими словами Фудзивара Нарихира просунул стопку листков, завернутую в бледно-лиловый шелк и перевязанную нарядным шнурком, под церемониальный занавес, а госпожа Акико там ее приняла.
        Некоторое время молодой придворный ждал ответа.
        - Не знаю… - прошептала госпожа Акико. - Что касается почерка вы правы, он прелестен. Но ни одна дама во дворце Кокидэн так не пишет. И еще могу вам сказать - я читала много писем, и любовных, и прочих иных, я ведь уже десять лет при дворе. Но ничего подобного не видела, а память на почерки у меня хорошая.
        - С кем же переписывается Юкинари? - в изумлении спросил Нарихира. - Ведь он в кого-то влюблен, он просит о тайном свидании, если судить по стихам - то свидание скоро состоится! А теперь выясняется, что такой дамы во дворце Кокидэн нет!
        - Похоже, во дворце завелась лисица, - пошутила госпожа Акико, - и она морочит господину Юкинари голову. Но если без шуток - я действительно не знаю, кто бы мог написать эти письма.
        - Лисица? - и тут Фудзивара Нарихира вспомнил всю историю с госпожой кошкой. - Да, боюсь, что вы угадали - тут дело нечисто. До сих пор я только читал про оборотней, в которых влюбляются молодые люди. Неужели к Юкинари прицепилось такое несчастье?
        - Погодите, погодите, - прервала его госпожа Акико. - Давайте разберемся как следует. Юкинари находит в каких-то очаровательных развалинах обрывок стихотворения. По двум строчкам он воображает себе, какая неслыханная красавица их сочинила.
        - По двум с половиной, - буркнул удрученный Нарихира. - Говорил же я ему, что такие страсти к добру не приводят!
        - И вот он находит эту красавицу во дворце Кокидэн. Более того она пылает к нему теми же чувствами, что и он к ней. А вы почувствовали опасность для своего друга и хотите узнать, как зовут даму и хорошего ли она рода.
        - Если только про оборотня можно сказать, что он хорошего рода! сердито воскликнул Нарихира.
        - Вот вы опять упоминаете нечисть. Вы действительно считаете, что Юкинари заморочила лисица, или привидение, или я уж не знаю что?
        - Вы будете смеяться, но я сейчас действительно именно это и думаю.
        - Тогда сделаем вот что, - решила госпожа Акико. - Я внимательно прочитаю все стихи. Допустим, кто-то из наших дам хочет сохранить тайну и дает стихи переписать кому-то совсем постороннему. Может быть, своей служанке…
        - Ни за что не поверю, что у служанки может быть такой почерк, возразил Нарихира. - Даже если она выучится женскому письму, никакого изящества в почерке не будет.
        - Не перебивайте меня! - возмутилась госпожа Акико. - Я допускаю, что стихи переписывает некая сказочно одаренная служанка. Проверим сперва все обычные возможности, а потом уж перейдем к необычным. Так вот, я попробую понять, кто из наших дам вообще мог сложить такие стихи, не думая при этом о почерке.
        - Попробуйте. Я-то этого знать не могу, в вашем дворце я переписывался только с Гэн-но-тюро. И кое-что мне показывали…
        Он замялся, не желая называть молодых придворных, которые хвастались любовными письмами.
        - Подождите. Я должна читать очень внимательно, не отвлекайте меня, пожалуйста, - попросила госпожа Акико.
        Фудзивара Нарихира довольно долго просидел перед церемониальным занавесом. Он в подробностях изучил узор на рукавах китайской накидки и платьев госпожи Акико, проскользнувших под край занавеса. Это были крупные ветки глициний на шелке цвета спелого винограда. Нарихира оценил вкус придворной даме и в подборе оттенков верхнего и нижних платьев - пурпурного, двух белых и трех бледно-лиловых. Потом он долго разглядывал собственный веер, думая, какой рисунок заказать мастеру. От этих мыслей его отвлекло созерцание циновки, на которой он сидел великолепной, плотно сплетенной зеленой циновки с широкой узорной каймой, какие постилают только для самых знатных персон. А госпожа Акико все читала письма.
        - Господин Нарихира! - вдруг позвала она. - Мне кажется, я поняла, в чем дело. Никакой придворной дамы, которая влюбилась в вашего друга, попросту нет! А пишет ему одна из служанок.
        - Какая странная мысль! - воскликнул Нарихира. - Уж не хотите ли вы сказать, что служанка сочиняет такие прекрасные стихи?
        - Нет, конечно! - и госпожа Акико негромко рассмеялась. - Я хочу сказать другое - это довольно начитанная служанка, что во дворце совершенно неудивительно. Она не сочиняет стихов - она довольно удачно применяет к случаю стихи одной замечательной дамы, которая умерла много лет назад. Во всяком случае, больше ста лет…
        - И кто же эта выдающаяся поэтесса? - осведомился Нарихира.
        - Оно-но Комати! - с торжеством объявила Акико. - Я не виню вас за то, что вы не узнали ее стихов. Теперь молодые люди хуже знают литературу, чем даже десять лет назад. Но вы оценили их по достоинству - и это тоже замечательно. Послушайте, какие великолепные строки!
        И она прочитала:
        - Все говорят, что очень долги ночи
        Порой осенней. Это лишь слова.
        Нам стоит встретиться -
        И сна не знают очи,
        И не заметим, как придет рассвет.
        - Стихи действительно замечательные… - пробормотал Нарихира. Как это я мог их не узнать!
        - А прочитайте другие! - госпожа Акико подсунула под церемониальный занавес листок белой с легким узором бумаги, по которому стремительными ручейками неслись вниз причудливые строки:
        - Предела нет моей любви и думам,
        И даже ночью я к тебе иду.
        Ведь на тропинках сна
        Меня не видят люди,
        Никто меня не станет укорять!
        - Неудивительно, что юный Юкинари поддался этому очарованию, сказала она, дав Фудзивара Нарихира время оценить стихи. - Ответьте мне лишь на один вопрос…
        - Охотно отвечу.
        - Была ли между ними… - госпожа Акико замялась, но все же спросила вполне открыто: - … любовная близость?..
        - Я полагаю, что нет. И теперь никакой близости уже не будет, твердо отвечал Нарихира. - Я еще допускаю случайную связь с женщиной низкого происхождения где-нибудь в дороге, на постоялом дворе… такова мужская натура… Но в государевом дворце, где столько родовитых красавиц? Это было бы уж вовсе нелепо!
        - Жаль мне бедную девушку, - госпожа Акико вздохнула. - Она очень находчиво заморочила голову вашему другу. И некоторые стихи из тех, что вы принесли, мне незнакомы. Может ли такое быть, чтобы дворцовая служанка выучилась стихосложению?
        - Вы слишком высокого мнения об этой служанке. Мало того, что почерк у нее превосходный, так она еще и стихи начала писать? искренне удивился Нарихира. - Признайтесь, вы ведь немало лет провели во дворце, прежде чем ваш поэтический дар проявился полностью?
        - Немало, - согласилась придворная дама, - и много значило то, здесь есть у кого поучиться. Я бывала в обществе замечательных поэтесс. Хотя, знаете ли, я поняла одну вещь - чтобы по-настоящему прославиться, нужно написать роман. Стихи помнят два-три дня, даже если сам государь удостоит их вниманием. А романы читают долго.
        - Наши дамы только этим и занимаются, - согласился Нарихира. Сами пишут, сами читают. Однако вернемся к служанке, хотя я и прошу прощения, что занимаю вас таким низменным предметом. Вы можете выяснить, кто эта девушка?
        - Если вы поможете мне. Через кого ведется переписка? Кому ваш друг передает свои послания и от кого получает ответы?
        - Ну, эта особа вне всяких подозрений! - рассмеялся Нарихира. - Не помню, как ее зовут, и не обременять же память такими именами… Ее привезли вместе с кошкой…
        Тут Нарихира опять вспомнил странную историю с оборотнем.
        - Девушка, которая смотрит за кошкой? - уточнила госпожа Акико.
        - Ну да, она же передает и мои письма госпоже Гэн-но-тюро.
        Фудзивара Нарихира понимал, что если не рассказать госпоже Акико про оборотня, она воспримет любовное приключение Юкинари как нечто крайне забавное, и не более того. А если рассказать - первым делом дойдет до госпожи Кокидэн, или, что еще хуже, до ее отца, господина министра. В конце концов, Нарихира и Юкинари выбрали из двух одинаковых зверьков госпожу кошку и привезли ее в Хэйан лишь на основании слов какого-то бродячего жирного бездельника. И хотя Нарихира собирался показать ее в столице какому-нибудь заклинателю с безупречной репутацией, да так и не собрался.
        Сперва был день Крысы, когда все выезжали в луга собирать молодые травы и молиться о долголетии, а потом придворных ждал пир во дворце Дзидзюдэн. Почти сразу же за ним следовал пятый день первой луны день повышения в ранге высших чиновников, что тоже влекло за собой пиры и увеселения. А седьмой день первой луны - и вовсе великое празднество Белых Коней, которых положено торжественно проводить мимо государя со всевозможными церемониями. Не успеет молодой придворный прийти в себя после этого события - его окружает толпа стариков, желающих, чтобы за них накануне одиннадцатого дня первой луны замолвили словечко. Старикам хочется получить во время Весеннего назначения хорошую должность в провинции, и они готовы лебезить даже перед самыми юными придворными дамами. И сколько же это вызывает смеха!
        А когда и это развлечение само собой иссякает, то извольте готовиться к песенным шествиям, сперва мужскому, а потом и женскому… И при всем этом молодому человеку приходится находить время для занятий с наставником стрельбой из лука, потому что сразу после шествия - целых три дня состязаний.
        Если же учесть, что нужно ежедневно менять наряды, заказывать новые, получать письма и отвечать на них - то сразу понятно, что господину Фудзивара Нарихира было вовсе не до оборотней.
        Поэтому он промолчал.
        - Мы поступим так, - сказала госпожа Акико. - Насколько я поняла, господин Юкинари сегодня опять придет к нашему дворцу с очередным письмом. Сопровождайте его и будьте неподалеку. А я прослежу за Норико. В конце концов, у госпожи Кокидэн еще длятся Дни удаления, и вовсе незачем, чтобы в это время кто-то из ее окружения принимал любовника… Если произойдет что-то неожиданное, я позову вас.
        - Я возьму с собой слуг, - пообещал Нарихира. И в первую очередь подумал о старшем кэрае Кэнске. Его собственная свита столь блистательно опозорилась, когда в носилках обнаружились две кошки, что он уже подумывал нанять других слуг, да все времени не хватало.
        Старший кэрай состоял при Юкинари, так что найти его было бы несложно.
        - Думаю, незачем, - возразила госпожа Акико. - Только лишний шум поднимется.
        Нарихира вздохнул - она и не догадывалась, что во всей этой истории может быть замешан оборотень…

* * *
        Расставшись с Фудзивара Нарихира, госпожа Акико занялась обычными делами. Кроме всего прочего, дамы решили использовать дни вынужденного уединения, чтобы заняться составлением ароматов. Близилась весна дамы не могли обойтись без ароматов «цветок сливы», а потом и «лист лотоса». Госпожа Акико убедилась, что из хранилищ принесли пестики и ступки, шкатулки с китайскими благовониями, душистыми смолами, мускусом, сандалом, ониксом, гвоздикой… Распоряжаясь служанками, она то и дело поглядывала на Норико.
        А Норико прислушивалась - не зазвучит ли на дворе голос Фудзивара Нарихира? Обычно он приходил вместе с Юкинари.
        На сей раз Нарихира отговорился какими-то придворными хлопотами, и Юкинари отправился ко дворцу Кокидэн с очередным посланием без приятеля. Его сопровождали только двое слуг, потому что в одиночку молодому господину ходить непристойно. Хотел он взять с собой Кэнске да тот сгинул бесследно.
        Очевидно, госпожа Акико уж слишком увлеклась благовониями. Она заметила отсутствие девушки лишь когда та, опасливо озираясь и придерживая рукой письмо, лежавшее за пазухой, уже возвращалась с галереи. Лицо у нее было отрешенным, как будто она пыталась вспомнить что-то очень важное. И если бы госпожа Акико повнимательнее пригляделась, то увидела бы - странная служанка подозрительно похорошела…
        Место Норико обычно было за ширмой. Там ей полагалось сидеть с госпожой кошкой, когда другие служанки занимались важными делами. Конечно, и ее учили уму-разуму, но не так уж часто.
        Когда Норико спряталась, госпожа Акико подобралась поближе к ширме.
        Поскольку в государевых дворцах прочны были только резные столбы и балки, а стены сдвигались и раздвигались по желанию обитателей, госпожа Акико разумно предположила, что Норико может просунуть письмо в щелку женщине, занимающей соседние покои.
        Придворной даме не сразу удалось незаметно оказаться возле ширмы. Когда же она заглянула - то окаменела.
        Сидя к ней спиной, Норико быстро писала ответ на оборотной стороне письма Юкинари, писала уверенно, стремительно, и не было слышно голоса, шепотом диктовавшего ей стихи!
        Самое же любопытное - госпожа Акико не увидела кошки, хотя в таком тесном закутке даже маленькому зверьку трудно было бы спрятаться.
        Норико замерла, подняв голову и держа на весу кисть. Потом решительно вывела последнюю строку. Как если бы это строка только что пришла ей в голову.
        Потом она ловко свернула письмо и красиво закрутила его на концах.
        Госпожа Акико смотрела на нее в изумлении. Должно быть, уж больно придворная дама загляделась на затылок служанки. Когда Норико пошевелилась, госпожа Акико отвела взгляд - и увидела, что трехцветная кошка лежит на самом видном месте, на подоле синего платья девушки.
        Тут придворную даму окликнули, и она скользнула прочь от ширмы.
        Отдавая приказания служанкам, объясняя одновременно госпоже Йоко некоторые тайны составления «цветка сливы», Акико опять упустила из виду юную служанку. Если та и выбегала отдать послание, то сделала это очень быстро. Вроде бы Норико непонятно откуда появилась среди девушек, вроде бы даже сидела в углу со ступкой и пестиком, и довольно долго притом… А потом оказалось, что в том углу сидит уже другая служанка.
        Госпожа Акико заглянула за ширму. Не было там ни Норико, ни кошки.
        Очевидно, девушка отправилась-таки на тайное свидание!
        Подождав немного, придворная дама решила действовать.
        Во дворце Кокидэн имелись и пустые покои. Норико могла пригласить Юкинари именно туда - и им было бы совершенно безразлично, что в тех покоях нет ни жаровни, ни даже циновок.
        Акико поманила к себе Йоко.
        - Присмотри-ка за ними, а я схожу в северные покои, спрошу, в какие шкатулки госпоже угодно складывать шарики с ароматами. И кроме того, должен же кто-то сказать, какой парчой и с какими рисунками накрывать шкатулки. Сама я этого решать не могу.
        И госпожа Акико удалилась в направлении северных покоев, хотя на самом деле зашла не за ту ширму, отодвинула не ту занавесь, перешагнула не тот нижний нагэси - и в конце концов оказалась в пустых покоях.
        К ее удивлению, там действительно было пусто. Не шуршали одежды, не доносился зимний «черный аромат куробо».
        Тогда госпожа Акико отодвинула ситоми и вышла на крытую галерею.
        Где-то поблизости должен был скрываться Фудзивара Нарихира. Она негромко позвала его - и отозвался кэрай Кэнске.
        - Господин велел подождать, не выйдете ли вы, - опустившись на колени, как подобает приличному слуге при разговоре с придворной дамой, доложил он. - Из дворца выскользнула женщина и направилась во-он туда…
        Он махнул рукой в сторону дворца Дзидзюдэн.
        - Не так уж это и глупо… - пробормотала госпожа Акико, кутаясь поплотнее в свое теплое платье. - Сейчас дворец совершенно пуст. До пира еще далеко, если туда и приходят слуги, чтобы приготовить зал, то делают это днем, но никак не ночью. Вот хитрая девчонка… Чего доброго, и кошку прихватила…
        - Никакой девчонки она с собой не взяла, - возразил удивленный Кэнске, глядя снизу вверх. Не так уж часто доводилось ему видеть вблизи придворную даму такого ранга. - Она вошла во дворец одна.
        - Кто вошел? - в свою очередь удивилась Акико.
        - Дама, с вашего позволения, - сказал Кэнске. - Молодая дама, очень нарядная и красивая.
        - А Норико?
        - Норико с ней не было. Да разве бы девочка посмела ночью бегать между дворцами? И к тому же Норико приставлена служить нашей молодой госпоже… - Кэнске задумался, вспоминая, какой ранг придворной дамы присвоен дочке его хозяина и с какого китайского знака начинается фамилия Минамото, и закончил не очень уверенно: - … Гэн-но-тюро… Разве может она сопровождать ночью какую-то другую даму?
        - И та дама была совершенно непохожа на Норико? - спросила госпожа Акико. Оставалось предположить, что девчонка стянула где-то дорогой наряд.
        - Она куда старше Норико, ей, пожалуй, лет двадцать будет, подумав, сообщил Кэнске. - А то и все двадцать два.
        - Но кто же это? - изумилась Акико. - Погоди… Не может быть, чтобы ты не видел Норико!
        - Очень даже может быть! - отрапортовал старший кэрай. - Если она вышла не через южный вход, как полагается, то ее видел не я, а господин Фудзивара Нарихира.
        - Кстати, а где он, господин Нарихира? - наконец догадалась спросить Акико.
        - Да он, я полагаю, во дворце Дзидзюдэн, там же, куда изволил проследовать и господин Юкинари. Сперва туда мой господин вошел, а двое слуг у входа остались, потом, насколько я понимаю, та дама, а потом уж - и господин Фудзивара Нарихира.
        - Они попросту не найдут друг друга в этом огромном дворце, заметила Акико. - Как бы то ни было, я тоже должна пойти туда. Будешь меня сопровождать. Должна же я найти эту скверную девчонку!
        - Может быть, не стоит вам в темноте там бродить? - осмелился возразить Кэнске. - Я сам ее найду и приведу.
        - А если она тебя не послушает? Девчонка, очевидно, уродилась скрытной и лживой! - в сердцах воскликнула госпожа Акико. - Если ее поймают на чем-то недозволенном, отвечать за нее придется ее хозяйке, Гэн-но-тюро… госпоже Йоко, твоей молодой хозяйке, ты это понимаешь?
        - С позволения госпожи, я буду сопровождать… - проворчал Кэнске. - Только я бы на вашем месте не ходил. Нечисто там…
        - Разумеется, во дворце грязно, - согласилась Акико. - И я могу испачкать платья. Воображаю, что там делается… Но платья мне выстирают, пусть это тебя не беспокоит.
        - Я о другом. Там, видно, нечистая сила завелась, - сообщил Кэнске, вставая с колен. - Недаром же господин Фудзивара Нарихира пригласил с собой заклинателя злых духов!
        - Кого?.. Уж не сошел ли он с ума?..
        - И амулеты себе на шею повесил, - сердито добавил Кэнске.
        - Тем более нужно пойти! - даже обрадовалась госпожа Акико. Такое забавное событие нельзя пропускать! Воображаю, как это будет смешно…
        Но по физиономии Кэнске было видно, что он, старший кэрай, ничего смешного в заклинании злых духов не находит.
        Однако ослушаться приказания он не мог.
        В жизни придворных дам обыкновенная прогулка в сад уже была событием, а путешествие до караульни Левой или Правой гвардии - делом, о котором могли и государю доложить. Хотя принять ночного гостя и выпустить его на рассвете дама могла почти безнаказанно, все ее похождения строго ограничивались стенами дворца, где она состояла при ком-то из государевых супруг. Госпожа Акико оглянулась по сторонам, убедилась, что возле дворца Кокидэн никто не бродит, распевая японские или китайские стихи, никто не спешит на любовное свидание, а до прохода Человека-Петуха, громко объявляющего сперва свое имя, а потом час и четверть часа, время еще есть.
        И она, подхватив свои многочисленные подолы, перебежала открытое место легко, как молоденькая девушка. Кэнске последовал за ней, поражаясь ее смелости.
        На самой лестнице дворца Дзидзюдэн придворная дама малость оробела.
        - Ты иди вперед, - велела она кэраю. - Вряд ли та дама и господин Юкинари беседуют в большом зале. Обычно там так расставляют перегородки, чтобы было где разместить и слуг, и танцоров, и музыкантов… Они наверняка нашли себе уютный закуток. Какой знак ты должен подать господину Нарихара?
        Кэнске оглянулся по сторонам - не видит ли их кто на этой широкой лестнице? И два раза негромко каркнул.
        - Кра-а-а! Кр-ра-а! Простите, так уж мы уговаривались…
        - Ты считаешь, что вороны кричат по ночам? - зажимая рот рукой, чтобы не рассмеяться, спросила госпожа Акико. Отняв руку, она уставилась на ладонь и сразу же отвернулась от Кэрая.
        Наложенные с утра белила, потревоженные рукой, стали осыпаться - и она знала, что на лице останутся некрасивые пятна.
        - Вот именно потому, что ворон, если он в своем уме, ночью орать не станет… - объяснил Кэнске. - И это тайный знак тэнгу. Даже если кто-то услышит - подумает на них.
        А услышал это наивное карканье не кто-нибудь, а Бэнкей, который выбрал для засады неожиданное, но весьма удобное место - знаменитую снежную гору перед государевой резиденцией - дворцом Сэйредэн. Ее утыкали сверху сосновыми ветками, так что было где спрятаться. Сверху Бэнкей прекрасно видел дворец Кокидэн, а когда переполз чуточку левее - то и дворец Дзидзюден, куда этой ночью все, как сговорившись, затеяли какое-то подозрительное паломничество.
        - Очень все это любопытно, - сказал сам себе Бэнкей. - Сперва молодой господин Минамото Юкинари, потом закутанная дама, потом господин Фудзивара Нарихира с целой свитой, а теперь еще и эти двое… Уж не пир ли они там затеяли?
        Вдруг он закусил губу.
        - Пир… - повторил он. - А вот и гости прилетели…
        На краю черепичной крыши маячил черный шар. Он легко приподнялся в воздух - и стало видно, что за ним тянется черный шлейф…
        Бэнкей схватил посох и кубарем скатился с горы.

* * *
        - Наконец-то я нашел тебя, - сказал Юкинари. - Я по всему государеву дворцу искал тебя и нашел. Наконец-то я слышу твой голос…
        - И я слышу твой голос… - повторила стоявшая перед ним красавица. Китайская накидка стекала с ее плеч, мерцая голубым узором по белому полю, а из-под накидки виднелись нарядные платья, и все это было нежным, светящимся, полупрозрачным, а в середине угадывался синий силуэт.
        Они стояли у открытой створки ситоми, для приличия любуясь луной, потому что утонченные любовники начинают беседу с вещей изысканных.
        - Какие у тебя прекрасные волосы… но я думал, что у тебя густая блестящая челка, а ты убираешь их со лба… и лоб… какая поразительная белизна…
        Честно говоря, Юкинари не знал, что нужно говорить даме в ночь первого свидания, хотя что нужно делать - он знал прекрасно. Толстушка в красном переднике много чему научила его на постоялом дворе. И без всяких поэтических сравнений…
        - Ты тоже красивый, - тонкие пальцы красавицы коснулись его округлых щек. - Но я не за красоту тебя полюбила. Я полюбила тебя за твою любовь ко мне…
        - Я ее ничем еще не доказал, - скромно сказал Юкинари. Хочешь докажу? Я бы приходил сто ночей подряд к твоим воротам, если бы ты только приказала!..
        - Нет! - воскликнула она. - Только не это, не это… Это уже было…
        - Сто лет назад, - согласился Юкинари, удивленный ее испугом. Была такая женщина, Оно-но Комати, она тоже писала стихи и велела кому-то из придворных приходить к ней сто ночей подряд. Только он не дождался - на сотую ночь умер. Говорят, прямо под ее воротами…
        - На самом деле все было не так… - прошептала красавица. - И не говори мне больше об этом. Оно-но Комати была безумна, когда придумала это испытание, а я вовсе не хочу тебя испытывать. Я просто хочу быть с тобой счастлива. Я просто хочу любить тебя!
        Но воскликнула она это так, что более опытный мужчина услышал бы в голосе отчаяние.
        - И я хочу любить тебя, - немедленно отвечал Юкинари. - И я рад был бы терпеть ради тебя те девяносто девять бессонных ночей… Так давай же постелим на пол нашу одежду…
        Он протянул руки и коснулся узких плеч красавицы.
        - Постой, постой… - прошептала та. - Дай насмотреться на тебя…
        А сама уже грациозно опускалась на колени, и вместе с нею опустился юноша.
        - Приди - на твою любовь отвечу такой любовью, что звезды… произнес Юкинари. - А дальше? Что же дальше?
        - Не знаю, - ответила красавица. - я не успела дописать эти стихи… я начала их так давно… Но они нашли тебя - вот что главное! Осторожно… не сомни свою шапку… давай ее сюда…
        Юкинари было страшно.
        Стоявшая перед ним на коленях, глаза в глаза, женщина сгорала от любви. Каждое прикосновение ее легких рук и даже каждый взгляд были поцелуями. Он знал, что любовь между мужчиной и женщиной должна быть прекрасна и возвышенна, но не думал, что она живет на кончиках пальцев. Если бы красавица попросту бросилась ему на шею - было бы понятнее.
        Но он и сам боялся прикоснуться грубыми руками к этой полупрозрачной красоте.
        Ему недолго пришлось ждать ее в темноте большого зала. Она скользнула, почти не открывая дверей, стремительная и легкая в своих сверкающих светлых шелках. Она взяла его за руку и повела, отодвигая одни перегородки, обходя другие, как будто ей не впервой было вести мужчину по ночному дворцу, отыскивая удобное и тихое местечко.
        Она привела его в покои под самым скатом крыши. Уж там-то их никто и никогда не нашел бы. Возможно, что даже в дни государевых пиров сюда не забирались слуги.
        И она хотела его любви!
        - Я постелю свой кафтан, - сказал Юкинари. - Я нарочно надел «охотничью одежду», она подбита толстым слоем ваты, и нам будет мягко.
        - Нам будет хорошо, - улыбнулась она. - Закрой глаза, а я буду тебя целовать в веки…
        - А я буду целовать тебя… - повторил он.
        И тут в окне появилось лицо - злобное лицо с оскаленными зубами.
        Яростные глаза смотрели в лицо красавицы.
        - Это ты видела нас… - прошипели черные губы. - Ты умрешь!
        Красавица, вскочив на ноги, метнулась в сторону. Юкинари громко ахнул.
        Тут только страшная голова заметила его.
        - И ты умрешь!
        - Господин Отамо Мунэюки! - воскликнул Юкинари. - Как вы сюда забрались? Вы же упадете!
        Он решил, что скромный пожилой чиновник, угощавший молодых господ в заброшенной усадьбе, попросту спятил.
        - Наконец-то мы нашли тебя, и ты одна! - сказало чудовище. - Здесь нет монаха, чтобы за тебя вступиться! Ты думала, что обманула всех, когда улизнула сюда, но Рокуро-Куби не обманешь!
        Голова вплыла в комнату, и у Юкинари захватило дыхание. Это была голова без туловища… как та голова гадальщика, которая прицепилась к кэса странного монаха… а в окне теснились еще три головы, как бы споря за честь вцепиться в горло красавицы.
        Тут у молодого господина Минамото Юкинари произошло некое помутнение рассудка.
        От природы он был несколько пуглив, но за широкой спиной отца и старшего кэрая ему как-то не выпадало случая столкнуться нос к носу с этой своей особенностью. И вот случай выпал - а старшего кэрая, как на грех, рядом не случилось.
        И Юкинари опомнился, когда с разгону налетел на столб. Чего-чего, а столбов в государевых дворцах было предостаточно.
        Возможно, он на бегу сшиб или продавил легкие перегородки и ширмы. Что-то гремело и грохалось у него за спиной, а он несся, спотыкаясь о собственные длинные штаны, не разбирая дороги, пока не оказался в пустом и темном зале.
        Мебель, ширмы и украшения, послужившие на прошлом пиру, отсюда вынесли, а других еще не притащили. Величины же зал был такой, что здесь устраивали состязания по игре в мяч, не говоря уж о схватках по борьбе сумо.
        Юкинари совершенно не понимал, где здесь выход, хотя выходов, разумеется, кроме главного, южного, было несколько.
        Вдруг он услышал женский сдавленный крик.
        И вспомнил - в покоях, откуда он так стремительно унес ноги, осталась женщина!
        Юкинари ухватился за столб.
        Ночная нечисть пришла за женщиной, за женщиной… он тут ни при чем, ни при чем… если не лезть самому - то и не тронут…
        В эту минуту он вовсе не думал о том, что ему угрожает точно такая же опасность, ведь он узнал господина Отомо, а тот узнал его.
        И тут он услышал шаги!
        Юкинари, не дыша, прижался к резному столбу.
        - Они где-то здесь, почтеннейший, - услышал он голос Фудзивара Нарихира. - Можете ли вы прочитать заклинания для призрака, который сидит за перегородкой, или вам непременно нужно его видеть?
        - Заклинания у меня сильные, - отвечал незнакомый Юкинари голос, и они сквозь каменную стену подействуют…
        Тут раздался топот легких ног и, откуда не возьмись, в зале появилась красавица в светлых шелках. Длинные волосы тучей неслись за ней следом.
        - Нарихира-сама! - не своим голосом заорал Юкинари. - Беги отсюда! И меня выведи! Тут нечисть!
        Он сообразил, что вслед за красавицей сюда прилетят ужасные головы.
        А умирать ему вовсе не хотелось.
        - Какая же это нечисть? - удивился Нарихира. - Почтеннейший, что скажете?
        Но заклинатель, которому было заплачено вперед, сразу понял, кто бежит к нему. А несколько человек свиты, которых Нарихира так и не удосужился сменить, все поняли по лицу заклинателя.
        - Это привидение! - крикнул он. - Спасайтесь, бегите! Вставшее из могилы!.. Бегите, я вам говорю!
        Слуги дружно, как один, кинулись к выходу, и первый же из них столкнулся с Бэнкеем. Монах, не разобравшись, крепко огрел его по шее левой рукой. В правой он держал посох. А перед глазами еще сверкали серебряные паутинки девятиполосной решетки Кудзи-Кири.
        И тут из дальнего угла зала раздался женский визг. Бэнкей, не раздумывая, прыжками понесся туда.
        Ему навстречу бежала госпожа Акико, ее сопровождал Кэнске. Старший кэрай был безоружен, но ему посчастливилось найти перекладину от занавеса, и ею он отбивался от налетающей головы.
        Голова была одна - и принадлежала она погонщику быков.
        Видя, что Кэнске неплохо орудует перекладиной, Бэнкей повернулся к молодым господам и свите.
        - Ставьте светильники на пол и убирайтесь! - рявкнул он. - Вас мне тут еще не хватало!
        Тут он увидел остальных трех Рокуро-Куби.
        Прямо на него неслась оскаленная женская голова. Монах ловко отклонился - и она, пролетев, вцепилась в прекрасную шапку Фудзивара Нарихира из прозрачного накрахмаленного шелка. С шапкой в зубах она взмыла под самый потолок и сердито выплюнула ее.
        Нарихира почувствовал, что ноги ему отказывают, и опустился на корточки. Юкинари подбежал к нему, споткнулся и наконец-то упал.
        Бэнкей бросил на приятелей презрительный взгляд.
        - Следите, чтобы светильники не гасли! Хоть это вы можете? - и закричал, обратив лицо вверх. - Эй, вы, Рокуро-Куби, все сюда! Давненько мы не встречались!
        Кэнске, прикрывая собой госпожу Акико, лупил направо и налево перекладиной. Бэнкей кинулся было к нему на подмогу, но женский крик остановил его.
        Красавица в призрачных шелках, сбитая с ног метким ударом под коленки, лежала на полу, а над ее нежным горлом зависла голова красавца-юноши.
        Бэнкей запустил в нее посохом, словно копьем, и сам прыгнул посоху вслед.
        Рокуро-Куби хотели погубить ту, что встала на краю водоема, когда они собирались слететь вниз и прикончить монаха. Они изумились, растерялись - и упустили последние мгновения тьмы. Да к тому же они были уверены, что женщина запомнила их лица. Пока Бэнкей делал второй прыжок, из мрака появилась и вторая голова. И острые ядовитые зубы почти коснулись белой шеи…
        Бэнкей схватил обе головы за волосы и отступил от распростертой женщины. Очевидно, она лежала без сознания. Головы рвались из рук в разные стороны и вверх, а в это время третья, женская, изготовилась к атаке.
        Монах упал на колени. Отпустить добычу он не мог, Кэнске хватало забот с головой погонщика быков. Оставалось перекатиться на спину и бить в свирепое лицо ногами.
        И тут он краем глаза увидел, что лежит-то на полу уже не красавица в роскошных шелках, а Норико в своем простом синем платье. И на груди у нее - трехцветная кошка!
        Пушистый оборотень прыгнул - и вцепился передними лапками в волосы надо лбом Рокуро-Куби, задними что есть сил когтя лицо. Кровь полетела во все стороны.
        - Держись, кошка! - радостно завопил Бэнкей. Собрав все силы, он треснул головы, что держал в руках, оземь, а сам отскочил и подхватил свой посох.
        Кошка и голова женщины клубком покатились по полу. Клубок распался - и Бэнкей с ужасом увидел, что у Рокуро-Куби вместо глаз - кровавые пятна…
        Ослепшее чудовище с криком взмыло ввысь, ударилось о потолочную балку, опять понеслось вниз, и длинные волосы летели следом.
        - Лети над полом! - прорычал господин Отомо. - Сбей и погаси светильники!
        - Берегите огонь! - крикнул и Бэнкей, но от молодых придворных было мало проку. Они остались вдвоем, потому что слуги, легче и проще одетые, успели выметнуться, заклинатель уже давно исчез, а молодые господа с перепугу не могли выпутаться из своих роскошных одеяний, к тому же Фудзивара Нарихира прицепил к поясу длинный шлейф, который окончательно их стреножил.
        Слепая окровавленная голова пронеслась над самым полом и смела волосами один из светильников. Юкинари смог только сжаться в комок, чтобы увернуться от оскаленного рта.
        - Если мы останемся в темноте, мы пропадем! Пробивайся к светильникам, старший кэрай! - приказал Бэнкей.
        - Я не могу бросить женщину! - отвечал Кэнске. Он прижал госпожу Акико спиной к стене и отбивался, как мог, от головы погонщика быков.
        - Кошка!.. Хоть ты!.. - взмолился Бэнкей. Он не мог отойти от распростертой на полу Норико. Он мог только отбиваться от двух налетающих голов, господина Отомо и его красавца-внука, пока ослепшая внучка с визгом носилась над самым полом.
        Кошка поняла - она погналась за слепой головой, прыгнула - и, не рассчитав, вцепилась в длинные, метущие по полу волосы. Запутавшись в них, она поехала по полу, как если бы запрягла Рокуро-Куби в открытую повозку.
        И тут Норико открыла глаза.
        Несколько секунд она смотрела на побоище, приоткрыв рот. Девушка перестала осознавать себя в уютных дамских покоях дворца Кокидэн - а оказалась вдруг в каком-то бескрайнем зале, где летали человеческие головы и лилась кровь!
        Норико резко села, а потом и вскочила на ноги.
        - Стой! - крикнул Бэнкей, опасаясь, чтобы она с перепуга не кинулась, куда глаза глядят, как раз на ядовитые зубы Рокуро-Куби. Стой!
        - Ко мне, Норико! - позвал Кэнске. - Монах, если ты прикроешь нас, я выведу женщин отсюда!
        - А эти две обезьяны?! - Бэнкей мотнул головой в сторону молодых господ и треснул посохом по лбу господина Отоми. Обычная человеческая голова от такого удара могла и расколоться надвое, но у Рокуро-Куби, очевидно, кости делались крепче камня. Старик только взвыл, грянулся оземь и, взлетая вверх, чуть не вцепился зубами в подбородок Бэнкею.
        Надо отдать должное Норико - выросшая на севере девушка, повидавшая и осаду усадьбы дикими варварами, и перестрелки в горах, сразу нашла себе в бою место. Она кинулась к светильникам - и успела как раз вовремя, чтобы наподдать ногой голову красавца-юноши, попытавшегося сбить и загасить огоньки. Но еще один из светильников потух.
        Юноша налетел еще раз - и Норико отбила ногой нацеленный в горло Нарихира удар.
        - Факел! - вдруг сообразил Бэнкей. - Делайте факелы!
        Госпожа Акико стала срывать с себя богатое одеяние, подбитое ватой, и сматывать его в ком. Норико тем временем бесстрашно погналась за слепой головой.
        - Ты с ума сошла, девчонка! - завопил Кэнске. - Тебя укусят!
        - Не укусят! - отвечала Норико, схватив кошку и отодрав ее от Рокуро-Куби вместе с клочьями волос. - Мне господин велел смотреть за госпожой кошкой! Я и смотрю!
        Вдруг раздался резкий свист, такой пронзительный, что у людей заложило уши. Это был сигнал - все четыре Рокуро-Куби взмыли вверх и зависли чуть ниже потолочных балок, образовав круг, лицами наружу.
        - Вы нас видели, вы должны умереть, вы нас видели, вы должны умереть! - прорычал господин Отомо - и принялся повторять нараспев: Вы нас видели, вы должны умереть!..
        Круг колыхнулся и завертелся наподобие колеса, сперва медленно, затем все быстрее, и совершенно невозможно стало понять, что бубнят себе под нос мчащиеся Рокуро-Куби.
        Бэнкей напряг слух - он единственный мог разобрать, что там твердят чудовища, потому что лишь ему дала силы и обострила чувства решетка Кудзи-Кири. Кэнске же, не особо вникая в тайный смысл этого жуткого хоровода, взял у госпожи Акико свернутое в ком одеяние, насадил его на перекладину и поджег от светильника.
        - Держите, - не глядя, сунул он факел придворной даме. - А вы вставайте, молодые господа. Неровен час, опять тут свалка начнется… Попробуем прорваться.
        Госпожа Акико взяла факел одной рукой, а другой притянула к себе Норико. Девушка двумя руками еле удерживала разъяренную кошку.
        - Бегите! - вдруг не своим голосом закричал Бэнкей. Он первым понял, что творят там, под высоким потолком, эти обезумевшие от тупой злости Рокуро-Куби.
        Они читали опасные, умножающие во много раз их возможности заклинания, которые могли подействовать с необычайной силой - и уложить самих заклинателей в долгий, столетний, ежели не более сон. Очевидно, господин Отомо рассчитывал справиться с людьми и успеть со своим семейством домой, чтобы наутро их всех приняли за умерших и похоронили.
        Бэнкей не знал, каким образом люди становятся Рокуро-Куби, получают они определенный запас колдовской силы на весь срок жизни, или же всякий раз могут пополнять ее. Но заклинания такого рода были ему известны.
        Четыре головы разлетелись во все стороны из своего безумного хоровода и зависли в четырех углах зала. А затем с визгом кинулись на людей. Бэнкей только успел заметить, что их зубы превратились в тигриные клыки, а лица налились ужасающей синевой.
        Кэнске, не успев поднять молодых господ, отбил факелом две головы подряд, Бэнкей сразу же разбросал посохом две другие головы, и тут стало ясно - чудовища вовсе не хотели на сей раз кусать людей, они налетели, чтобы задуть огонь.
        Никогда еще Бэнкей не видел, чтобы из человеческого рта исходил ледяной ветер. Изящные дворцовые светильники погасли, сделанный на скорую руку и не пропитанный ничем горючим факел - тоже. Люди остались в темноте.
        Монаху давала остроту зрения девятиполосная решетка. Кошка видела в темноте, потому что она кошка.
        А остальные перестали понимать, куда подевались свирепые Рокуро-Куби.
        Бэнкей увидел, что сражаться может только он один. Чудовища уже знали, что низко летать не стоит - кошка может выцарапать глаза. Значит, они будут нападать только сверху.
        - Крути перекладину над головой, - приказал Бэнкей старшему кэраю. - Пусть женщины прижмутся к тебе.
        Сам он уже высмотрел, где под самым потолком едва заметно светятся четыре голубоватые точки.
        Раздался свист. Заклинания дали Рокуро-Куби неслыханную скорость. Вскрикнула госпожа Акико - неизвестно чья голова, налетев, вцепилась ей в плечо.
        Но на даме было несколько плотных платьев, складки ткани забили Рокуро-Кубо зубастую пасть, да и Норико догадалась - отпустила кошку, и та располосовала когтями правую половину лица чудовища. Оно выплюнуло ткань и взмыло под самый потолок, а кошка прыгнула на пол, чтобы не улететь вместе с Рокуро-Куби.
        - Долго мы так не продержимся, - сказал Бэнкей. - Хорошенький же Путь придумал мне отец-настоятель! Нужно разбегаться всем в разные стороны - может, хоть кто-то успеет выскочить.
        - Никто ничего не успеет, - возразил Кэнске. - И ничего хорошего из этого не выйдет, кроме клыков в затылке…
        Рокуро-Куби, тихо посовещавшись вверху, изобрели новую тактику. Они опять завели хоровод, опять ускорили его до предела, так, что в четном мраке возникло светящееся кольцо, и это кольцо спустилось вниз, окружив Бэнкея, Кэнске, Норико, Акико, молодых господ и кошку.
        - Они сожмут кольцо и вцепятся в нас одновременно! - разгадав замысел, крикнул Бэнкей. - Прорываемся! Хоть кто-нибудь спасется!
        Рокуро-Куби уже неслись вплотную к людям, волосы слепого чудовища задевали человеческие лица.
        И тут снаружи раздалось хлопанье огромных крыльев.
        Верхняя створка ситоми с треском оторвалась и в зал, как всегда ногами вперед, влетел Остронос.
        На поясе, скрытом под жесткими перьями, у него висела круглая корзина.
        Не ожидавшие такого гостя Рокуро-Куби разлетелись кто куда.
        - Сюда, Бэнкей! - заорал тэнгу. - Вот то, что тебе нужно! Зеркало!
        - Направь сам! - сразу поняв, что такое приволок в корзине тэнгу, крикнул Бэнкей. - Я не могу…
        - И я не могу!.. - отцепляя привязанную к корзине крышку, отвечал Остронос. - Оно жжется… А пошел ты!..
        Это уже относилось к голове красавца-юноши, спикировавшей на Тэнгу из-под самых потолочных балок. Остронос рубанул голову крылом поперек лица и, судя по крику, перебил ей нос.
        - Тряпки!.. - завопил Бэнкей. - Здесь же полно тряпок!
        И тут Фудзивара Нарихира пережил величайшее в жизни унижение. Тэнгу без всякого почтения сорвал с него тщательно уложенный красивыми складками, а теперь скомканный шлейф, выдернул ткань из-под Юкинари и, замотав себе то ли руку, а то ли крыло, выхватил из корзины небольшой сверкающий диск.
        Нарядная ткань задымилась.
        Подняв диск над головой, Остронос нацелил его на красавца-юношу. Тот как раз набирал скорость для новой атаки - и, налетев на поток яростного света, исходящий от полированной поверхности, рухнул на пол, заскакал огромным полыхающим мячом, воя и плюясь, пока не шлепнулся в последний раз и застыл, как каменный, выпучив глаза и вывалив синий язык. Нежные огоньки вспыхивали на его лице и гасли, оставляя черный уголь.
        - Сюда! - махнул рукой Бэнкей. - Старик!
        Зеркало в руке тэнгу полыхнуло, голова старика покатилась по полу, как от сильного удара, и пока он вопил, сгорая от прикосновения волшебного луча, Остронос завертел головой в поисках следующего Рокуро-Куби…
        - Нет! Не сюда! - закричал Бэнкей, прикрывая собой кошку.
        - Я нечаянно! - с и этими словами Остронос поймал лучом слепую красавицу. Огненным помелом она понеслась по залу - и, влетев в случайно забытые ширмы, подожгла их.
        Дольше всех уворачивался погонщик быков, он пытался скрыться среди потолочных балок, но тэнгу взлетел повыше - и страшная голова с громким стуком рухнула на пол. Еще мгновение - она стала угольно-черным шаром.
        Все было кончено - четыре Рокуро-Куби лежали на полу бездыханные, обуглившиеся. Оставалось только позвать слуг, чтобы они вымели эту мерзость и окурили оскверненный зал благовониями.
        Но вместо слуг дворец окружали совсем уж ненужные сейчас люди дворцовая стража, привлеченная странным шумом и взвизгами, доносящимися из, казалось бы, безлюдного строения. А когда за решетчатыми ситоми заиграли огненные сполохи, стража поняла, что пора вмешаться. И Кэнске первым услышал выкрикиваемые команды.
        - Удирать надо, - совсем по-простому обратился он к госпоже Акико, во все глаза смотревшей на Остроноса. Но хитрый тэнгу движением крыла сверху вниз уже свел с лица багрянец, убрал здоровенный клюв. И придворная дама не могла понять, что ей померещилось с перепугу, а что было на самом деле.
        - Господин Нарихира! - воскликнула наконец она. - Вставайте скорее и выведите нас отсюда, пока не ворвались люди с водой! Вовсе ни к чему, чтобы нас тут обнаружили!
        - Сгореть заживо нам тоже ни к чему, - с этими словами Бэнкей подошел к молодым господам, примерился - и, взяв за шиворот того и другого, резко поднял обоих на ноги. - Пошли. Ведите, господин Фудзивара. Вы этот дворец лучше знаете.
        Аристократ яростно глянул на монаха - но выбирать не приходилось.
        - За мной, - скомандовал Фудзивара Нарихира, высвободился, подхватил длинные, метущие по полу штанины и побежал в темноту так резво, как и положено бегать в восемнадцать лет.
        На Норико он даже не оглянулся.
        Юкинари последовал за ним.
        - Давай руку! - приказал Кэнске девушке. - И вы, госпожа, тоже. Как бы вам не споткнуться.
        - Я сперва госпожу кошку поймаю! - заявила девушка, увернулась от цепкой руки Кэнске и выбежала на середину зала, освещенного пылающими ширмами.
        - Да нет нигде твоей госпожи кошки! - воскликнул Кэнске. - Сейчас вот отлуплю!.. Как мать не лупила!..
        - Госпожа кошка давно в безопасности, - сказал Бэнкей. - Если бы ей что-то угрожало - думаешь, я бы ушел отсюда?
        И Норико, скрепя сердце, позволила Кэнске взять себя за руку и увести.
        - Я найду тебя, - пообещал Остронос, взяв замотанным крылом зеркало и уложив его обратно в корзину. - Уноси ноги, старый разбойник! И скажи спасибо, что Белый Тигр не изменил имя и не отправился погулять куда-нибудь на Окинаву! А то бы я его до-о-олго искал!
        С тем тэнгу и покинул зал через окно.
        Последним из дворца Дзидзюдэн уходил Бэнкей.

* * *
        Живущие во дворце Кокидэн дамы не придали значения осторожным шагам на галерее. Госпожа Акико и Норико через пустые покои проскользнули в свои помещения. Но спать им в эту ночь не пришлось.
        Норико устроилась в своем закутке за ширмой, а госпожу Акико позвал сквозь ситоми знакомый голос. Раньше Норико бы замерла и вслушивалась в каждое слово, а теперь, теперь… Обиду она ощутила, услышав этот голос, запоздалую обиду - и ничего больше.
        Госпожа Акико выбралась на галерею и некоторое время совещалась там с Фудзивара Нарихира.
        Молодой аристократ был обеспокоен - не пошли бы слухи о его участии в ночном переполохе. Да и Акико такая слава была бы ни к чему.
        Конечно, Юкинари первым делом приказал старшему кэраю молчать. Но одно дело - слуга, другое - служанка. И к тому же, единственный мужчина, чьего приказа Норико действительно бы послушалась, был старый господин Минамото. И решено было подействовать на юную служанку добрым словом.
        - Я хотела обратиться к тебе с просьбой, - несколько смущенно сказала госпожа Акико, пробравшись за ширму к девушке. - Если ты выполнишь эту просьбу, то есть, если ты ее честно выполнишь… Тебе сделают богатые подарки.
        Девушка молчала. Ей сейчас было не до подарков.
        - Никому не говори о том, что произошло ночью во дворце Дзидзюдэн… - прошептала придворная дама. - Об этом просит тебя и твой молодой господин Минамото Юкинари. И господин Фудзивара Нарихира тоже об этом просит.
        Норико вздохнула. Ей казалось, что господин Нарихира мог бы как-то иначе выразить свою признательность. Но если он вспомнил о своей спасительнице лишь для того, чтобы попросить ее о молчании да предложить подарки…
        - Отпустите меня домой, - прошептала Норико. Хотя с такой просьбой ей бы следовало обращаться к госпоже Гэн-но-тюро.
        - Тебе не нравится в государевом дворце? - удивилась придворная дама. - Разве тут скучно живется?
        Девушка промолчала.
        - Ты неудачно приехала, у госпожи Кокидэн были Дни удаления от скверны. Но подожди немного - тут начнется веселая жизнь! - пообещала госпожа Акико. - И ты тоже заживешь неплохо. Если только дашь слово, что будешь обо всем молчать.
        Девушка лишь ниже опустила голову, так что густая челка совсем завесила ее лицо.
        Придворной даме стало любопытно - чем это деревенской девушке с дикого севера не полюбился государев дворец. Конечно, для простой служанки он не так притягателен, как для девицы из хорошей семьи, да и чем дальше Норико от Хэйана - тем больше надежды, что тайна будет соблюдена. И все же Акико решила довести соблазн до конца и посмотреть, что из этого получится.
        - Я могу удочерить тебя, - подумав, сказала она. - Это совсем не так уж плохо - стать моей приемной дочерью. Ты попадешь в хороший род. Будешь уже не просто дворцовой служанкой, а дамой! Дамам очень весело живется. Была ли ты когда-нибудь на поэтическом турнире, в котором участвуют лучшие из лучших? Знала ли ты, как содрогается душа, когда звучат стихи, а сам государь сравнивает их и называет победившее стихотворение? Видела ли ты состязания наших стрелков из лука? Слышала ли ты настоящую музыку - когда флейту берет в руки сам государь? Или его учитель - военный министр Такадо?
        Норико помотала головой, и видно было, что музыка, даже в государевом исполнении, ее не прельщает.
        - А можешь ты вообразить зал во дворце Дзекедэн, когда там проводят состязания цикад и сверчков? - спросила госпожа Акико и искренне обрадовалась, увидев интерес в черных глазах девушки. - Ряды прелестных столиков, а на них маленькие бамбуковые клетки, в которых стрекочут эти милые создания? Или же состязания редких вееров? Молодые придворные привозят неведомо откуда старинные планочки для вееров, заказывают мастерам новую роспись, а то еще и добывают из бабкиных шкатулок подлинные сокровища!
        Но такие утонченные радости тоже оказались чужды сердцу Норико.
        - Если ты не привыкла целыми днями находиться в помещении, то и это не беда! - госпоже Акико показалось, что она поняла, чем девушке не полюбился дворец. - Летом под черепичной крышей становится жарко, и мы целые дни проводим на вольном воздухе. Мы даже ночью спим в саду! Представляешь, как это забавно? Нас там свободно навещают молодые люди… без всяких бамбуковых штор и церемониальных занавесов…
        Норико только вздохнула.
        - Если ты будешь моей приемной дочерью, то сможешь тогда стать женой любого из наших молодых господ! - сообразив наконец, чем могут быть заняты мысли четырнадцатилетней девушки, предложила госпожа Акико. - Конечно, не госпожой из северных покоев, но все-таки… Бывали случаи, когда дочь простолюдина рожала наследника знатному сановнику, а тогда…
        Но и это заманчивое предложение только опечалило девушку. Госпожа Акико попросту не знала, что еще несколько дней назад та мечтала о молодом господине…
        - Я хочу домой, - прошептала Норико.
        - На север?
        - Да, госпожа.
        - И почему же ты так хочешь жить на этом диком, холодном, варварском севере, когда у тебя есть возможность остаться в прекрасном Хэйане? - удивилась придворная дама. - Там что ни день - варвары нападают на усадьбы. Мне госпожа Йоко такое рассказывала…
        - Я хочу выйти замуж, - твердо отвечала Норико.
        - За кого? - удивилась Акико.
        - За мужчину…
        И девушка с тоской посмотрела в окно - там над прекрасными кровлями государевых дворцов уже светлело небо.
        Придворная дама была далеко не глупа. Больше вопросов она задавать не стала.

* * *
        Медленно катилась небогато убранная повозка, сопровождаемая четырьмя кэраями, Кэнске и Бэнкеем. В повозке ехала Норико и везла свое неожиданное богатство - свертки шелка, изумительной красоты циновки и посуду, ларчики с нарядными расписными гребнями и золотыми шпильками для волос. Все это ей подарили госпожа Акико, Фудзивара Нарихира и Минамото Юкинари.
        Норико возвращалась домой, на север.
        Уезжая, она очень беспокоилась о госпоже кошке - и монах объяснил ей наконец, что именно благодаря трехцветному пушистому оборотню Рокуро-Куби чуть не погубили саму Норико. Девушка изумилась, но не испугалась. Во всяком случае, теперь она понимала, что за чудеса творились с ней в заброшенной усадьбе и во дворце Кокидэн. Она только спросила - не пойдет ли вмешательство оборотня во вред здоровью. Монах посоветовал ей, добравшись до дома, показаться хорошему заклинателю злых духов, и она вроде бы успокоилась.
        Бэнкей шагал рядом с невысоким коньком, на котором ехал Кэнске, и вел с кэраем очень приятный для обоих разговор о засадах и нападениях, отступлениях и долгих ночных переходах, о колчанах из вишневого дерева и тисовых луках, о стрелах из бамбука и стоячих щитах… Монаху и старшему кэраю было что вспомнить.
        Но о побоище во дворце Дзидзюдэн они молчали.
        Только один раз оба одновременно вспомнили о нем - да и то не сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий к заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.
        Бэнкей и Кэнске переглянулись - и продолжали судачить о воинских доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных китайских монастырях.
        Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у хижины лесорубов.
        Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает такого жениха на свой лад.
        - Славная девушка, - сказал он Бэнкею. - Я еще повеселюсь на ее свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была - а Норико спасла молодого господина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник… Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся… Что это такое притащил в корзине твой приятель?
        - Бронзовое зеркало, - объяснил Бэнкей. - Когда-то давным-давно, когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется, монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я не знаю, врать не стану…
        - Раздобыть бы такое зеркало… - вздохнул Кэнске.
        - И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь попроще.
        Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные четки, - и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он, хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.
        Тогда он шел пусть коротким, но - Путем. Сейчас он сидел в ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался сделать, - вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно ты выполнен приказ, а если да - то каким образом следует продолжать столь необычный для монаха путь.
        Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней примешалось еще что-то - давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.
        Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко поднял голову.
        К нему шла трехцветная кошка.
        И надо же - монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки - и через мгновение прижал к груди милого зверька.
        - Где ж ты пропадала, кошка? - ласково спросил он, почесывая белую шейку.
        Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь и повела его за собой к дверям хижины.
        Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного взгляда, и Бэнкей вошел следом.
        Кошки не было - но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико. Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту, которые он уже видел и запомнил.
        Бэнкей уставился в пол - но не вышел.
        Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос тонким ароматом.
        - Наверно, ты уже понял, кто я, - поднявшись, сказала женщина. И, не дождавшись утвердительного кивка, добавила: - Я - Оно-но Комати.
        Бэнкей и тут ничего не ответил.
        - Я поэтесса Оно-но Комати, - поняв, в чем дело, усмехнулась красавица. - Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно…
        - Напрасно ты это сказала, - буркнул монах. - Теперь я знаю, что ты - призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю…
        - Ты и раньше знал, что я - призрак, нечисть, гостья из могилы, возразила она. - И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.
        - Не люблю я их читать, - признался монах. - Ямабуси - те, когда читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь - откуда это взялось? Мне бы чего попроще делать.
        - С Рокуро-Куби воевать? - усмехнулась красавица.
        - Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? - строго спросил Бэнкей. - Тебе-то что - а ее бы загрызли… И меня с ними стравила, между прочим.
        - Выслушай меня, - сказала красавица. - Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела - и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!
        - Отступятся эти звери, как же!
        - Прости меня, если можешь, - жалобно попросила она. - Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!
        - Простил… - проворчал Бэнкей.
        - Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?
        - Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, - стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. - Над тобой заклинания читать надо… И шла бы ты оттуда, откуда появилась…
        - Я уйду… - печально пообещала Комати. - Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, - я уйду. Без единого слова…
        - Говори, - позволил Бэнкей и отвернулся.
        - Я была прославленной красавицей, - начала она, - и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день - и я не смогу сложить танка… Но все это случилось.
        - К тебе пришла старость, - понимающе сказал монах. - Она ко всем приходит.
        - Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! воскликнула Комати. - Если бы знал, каково это - владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя… А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову - и вся моя молодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу - мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости…
        - Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи… - и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.
        - Я не могла… - прошептала красавица. - Я не могла… Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви… что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь…
        - Тебе? - забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. - Ты?..
        - Я была слаба и искала того, что ищут слабые души - полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений… Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием… Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?
        - Нет, не знаю, - мрачно сказал монах.
        - Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?
        - Нет!
        Оба они знали, что Бэнкей солгал.
        - Пусть так… - прошептала Комати. - Девяносто девять ночей он приезжал к моим запертым воротам. Настала сотая ночь - и он не появился.
        - Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя, что поэтесса не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. - Он заболел и умер. Люди говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно чувствуется и влияет на сердце…
        - Да, он умер, - на удивление спокойно согласилась Комати. - А я продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви мне говорили все реже. Настал день - и я удивилась тому, что давно уже не получала любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень внимательно… И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет…
        - Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, - заметил монах. - И ты бы не побоялась утренней сырости.
        - Здоровье у меня было крепкое, а вот красота - непрочная. В конце концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала - еще не все потеряно, ведь многие придворные дамы, утратив красоту, продолжают сочинять и танка, и рэнга, и даже длинные романы. Оказалось, ошиблась…
        - Для кого бы ты сочиняла романы в горах? - искренне удивился Бэнкей. - Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры, все же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?
        - Это мудрость, освобождение от земных страданий и воплощение в будду, - немедленно и четко ответила образованная поэтесса. - Буддой мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина. А Три Земные Горести я познала сполна - суетные страсти, власть кармы и боль… Но ты не понимаешь, для чего я затеяла этот разговор. Слушай…
        Она помолчала, глядя в крошечное окошко.
        - Точно такой же была луна… И я лежала на старых циновках. И мне было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все, что было пятьдесят лет назад… Ни одной строки за пятьдесят лет, Бэнкей, ни одной строки!.. И я безумно желала написать хоть несколько слов… Рядом были такая же старуха, как и я сама, моя служанка, которую прислали родственники. На столике стояла наготове тушечница, лежали кисти и бумага, прекрасная бумага. Я все яснее понимала - все кончилось для меня в тот день, когда он умер, и пятьдесят лет я расплачивалась за его смерть.
        - Такова твоя карма, - сказал Бэнкей. - Если ты действительно так страдала, как говоришь, то в будущем рождении тебя ждет немало счастья.
        - Да, я утешала себя этим. И мысли мои стали причудливы и замысловаты, как ава…
        - Как что? - не понял монах.
        - Лакомство такое, - усмехнулась Комати. - Вообрази себе жгут из сладкого теста длиной в два сяку, закрученный множеством петель. Когда-то я это очень любила… Я думала одновременно о самых разных вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять пришел к моим воротам! И я бы отворила их в первую же ночь! Только теперь, когда мысли путались и петляли, я поняла, с какой силой могла бы ответить любовью на любовь!.. И тут же вспомнила о звездах Пастух и Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются на Сорочьем мосту… Я подумала - сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание, я вложу в свое больше… Странные мысли приходят на ум умирающей старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.
        - Кажется, я понял, что произошло, - медленно сказал Бэнкей. Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.
        - Я попробовала написать танка - и не смогла… Не дописала. Я думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать, положила кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос. Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои строки, мои недописанные строки. «Я буду искать и найду эту женщину! - воскликнул он. - Она зовет возлюбленного - ну так я и буду ее возлюбленным!». Перед моим внутренним взором появилось юное и прекрасное лицо. Я поняла - он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!
        - Но твоя плоть давно исчезла.
        - Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти, все было бы иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа, которым были тогда полны мысли этого юноши. Я плохо осознавала, что делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я только хотела быть рядом с ним, чувствовать его нежность… я вылепила из себя то милое и красивое существо, за которое он так беспокоился… а настоящее тело я бы нашла потом… мало ли красивых девичьих тел…
        - Ступай, Комати, я отпускаю тебя, - вдруг заявил Бэнкей. - Не стану я загонять тебя заклинаниями в могилу. Ступай и попытайся сделать еще что-нибудь!
        - Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари? - удивилась красавица.
        - Если это - тот, кто нашел твои стихи и так неосторожно вызвал тебя из могилы, то, выходит, к нему.
        - А зачем он теперь мне? Он же не может ответить любовью на мою любовь. Он совершенно искренне позвал меня - но и он ошибся, и я, как ты понимаешь, тоже…
        - Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, - проворчал монах. Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.
        - Да ты мне и нужен! - с досадой воскликнула Комати. - Из всех, кого я встретила, только ты и способен ответить…
        - Опомнись, я же дал обеты! - крикнул Бэнкей.
        - И все же только ты… - она вздохнула. - Только ты, понимаешь? Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту…
        - Это все было давно, - перебил он, - и с того времени я немало продвинулся по своему Пути.
        - Ты ничего не понимаешь! - рассердилась красавица. - Когда я воплотилась в трехцветную кошку, то сама немало тому удивилась. Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я мыслила просто, я ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне - и я была рада. Норико заботилась обо мне - я принимала заботу и благодарила, как умела. Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность - и позвала тебя. Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу, как ты велел! А когда тебе пришлось перед рассветом совсем тяжко, я воплотилась в Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не была женщиной… Я все еще была кошкой.
        - Кошкой бы и оставалась, - проворчал монах, - и не смущала бы людей… не сбивала бы с Пути…
        Комати насторожилась.
        - Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико во второй раз. Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов? Моя былая красота вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали, и за Норико стали следить. Но я знала - еще немного, и поэзия вернется ко мне!
        - Ступай куда знаешь! - рассвирепел монах. - И не попадайся мне больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!
        - Ты знаешь все - и прогоняешь меня? - печально спросила она.
        - Да.
        - Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!
        - Не могу. Я дал обеты.
        Молчание продлилось довольно долго.
        - Иначе и быть не могло… - прошептала Комати. - Я встретила любовь, равную моей любви, и она, разумеется, оказалась недосягаема. Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе. Это я тебе обещаю.
        - Пусть будет так, - сказал Бэнкей. - Тогда мне уже будет не до обетов…
        - И ты улыбнешься мне… - мечтательно произнесла Комати.
        - Этого еще недоставало, - буркнул монах. - Да уйдешь ты наконец?
        - Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь это, - серьезно сказала она. - А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.
        Монах, набычившись, уставился в стену. Его соединенные руки сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить себе боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.
        В хижине стояла мертвая тишина.
        Монах осторожно повернулся и покосился в угол.
        Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не была Комати. Лицо округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая челка. Таяли сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь серебряными точками светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.
        Норико сцепила на груди руки, как будто стараясь удержать и прижать к себе нечто ускользающее.
        Бэнкей обвел взором хижину. Он хотел еще раз увидеть госпожу кошку.
        Но кошки уже не было.
        Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.
        Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от тэнгу, не желая слушать его шуточек. А подшутить тут было над чем отягощенный обетом целомудрия монах проводит чуть ли не всю ночь наедине с женщиной…
        Но Остронос молчал. Он только время от времени пожимал широкими плечами и чуть разводил руки-крылья с веерами из серых перьев. Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое - плохо.
        Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.
        Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень, кисти рук на ходу соприкасались.
        Бэнкей остановился. Он еще мог вернуться. Мог позвать… Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок, с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял голову - вокруг на ветвях расселись большие черные вороны… люди-вороны?.. Чего-то ему было невыносимо жаль - возможно, даже самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.
        - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу… - вдруг негромко пропел Остронос. Похоже, он ждал, что Бэнкей подхватит немудреную песенку.
        Монах остолбенел. Такого странного утешения он не ждал.
        - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу, - снова, уже чуточку громче, упрямо пропел Остронос. - Если дождик не пойдет, будем до утра плясать!
        И, хотя его мощные крылья были опущены, Бэнкею почудилось, будто крепкая рука легла на плечо.
        Бэнкей выпрямился. Что, в самом деле, за нытье он тут устроил!
        - Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною - десять тэнгу! - так же тихо, но вполне уверенно пропел монах. - Если тигр не придет, будем до утра плясать!
        - Если тигр не придет, будем до утра плясать! - подхватил Остронос и действительно сорвался в пляс. Он подпрыгивал, хлопая себя концами крыльев по коленям, поворачиваясь с поклонами вправо и влево, пока Бэнкей не усмехнулся.
        Так они и пошли вместе: один, в драной рясе, клочковатом оплечье-кэса и стоптанных варадзи, - широким размеренным шагом опытного ходока; другой, в длинном черном одеянии из плотно прилегающих перьев, вприпрыжку, разлаписто шлепая по коленям серыми веерами.
        Так они и ушли, а вороны снялись с веток и полетели следом.

* * *
        Когда Бэнкей умирал, вокруг собрались молодые монахи. Они разбирались в искусстве боя и врачевания, но никто не знал, как извлечь из широкой груди обломанную стрелу.
        Старенький настоятель горного монастыря тоже был рядом - его принесли на руках два юных послушника. Он все больше дремал, но когда просыпался - поражал всех внезапной и пронзительной мудростью. Сколько ему было лет - никто уже не помнил.
        Настоятеля усадили рядом с Бэнкеем, но он, похоже, смутно понимал, что за человек лежит на окровавленной циновке.
        Когда стало ясно, что жить Бэнкею осталось считанные мгновения, в помещении вдруг появилась небольшая кошка счастливой трехцветной масти. Она проскользнула между монахами и прыгнула умирающему на грудь.
        Кто-то из молодых монахов взмахнул рукой, отгоняя ее, но кошка сразу же легла, прижалась всем тельцем к Бэнкею, и в полной тишине раздалось мерное мурлыканье.
        Бэнкей приоткрыл глаза и еле заметно улыбнулся.
        - Убрать ее? - спросил тот, кто стоял ближе к изголовью.
        - Не надо, - вдруг вполне ясным голосом отвечал настоятель. - Не трогайте их. Пусть умрут вместе.
        Так и случилось.
        Рига 1996
        Сказка о каменном талисмане
        Фэнтези
        Дошло до меня, о счастливый царь, что был среди островов Индии и Китая некий остров, и назывался он Шед. И правил некогда тем островом царь по имени Нур-ад-Дин, и был у него брат по имени Бедр-ад-Дин, от одного отца, но от другой матери. И был этот Бедр-ад-Дин скуп, коварен и завистлив, а Нур-ад-Дин был щедр, благороден и справедлив. И он правил своим островом, и люди благодарили Аллаха за то, что он послал им этого царя.
        А у Бедр-ад-Дина был советник, злой и лукавый, плешивый урод, подобный пятнистой змее. Звали этого советника аш-Шаббан, и он знался со звездочетами, и магами, и колдунами, и ворожеями.
        Как-то раз призвал к себе аш-Шаббан звездочетов и магов, чтобы они совершили гадание, и дал им кошельки, набитые динарами, и тюки тканей, и коней, и невольников. И звездочеты и маги смотрели на звезды, и читали гадательные книги, и раскидывали гадательные кости, а потом объявили аш-Шаббану:
        - Твоему повелителю, брату царя Бедр-ад-Дину, Аллах посылает единственную в его жизни ночь, чтобы он мог стать властелином острова. Звезды с заката и до рассвета будут благоприятствовать его замыслам. И если хочет он низвергнуть брата и занять его место, то нет для этого ночи, кроме завтрашней!
        А аш-Шаббан, с ведома Бедр-ад-Дина, заранее подкупил стражу левой стороны и стражу правой стороны, и начальника над рабами, и визирей, и городских кади, и взял с собой отряд воинов, и пришел ночью в царский дворец, чтобы пленить царя Нур-ад-Дина и бросить его в темницу, а потом ослепить и оставить там до скончания его дней.
        Но Нур-ад-Дин с верными ему воинами заперся в башне, а когда наступил рассвет и власть этой ночи над его судьбой иссякла, он сумел скрыться из башни, и убежал в горы, и поселился в пещерах на восточном берегу острова, и жил там, и ездил на охоту, и привозил добычу, а бывшие с ним и его воинами женщины собирали плоды.
        А у царя были две жены, Умм-абд-Аллах и Кутт-аль-Кулуб. И от Умм-абд-Аллах у него был сын, царевич Джаншах, а от Кутт-аль-Кулуб - дочь, царевна Бади-аль-Джемаль. И жены царя разделили с ним изгнание, и взяли детей с собой, и поселились с ними в пещерах. И дети росли вместе, и любили друг друга, и царь брал их обоих с собой на охоту. А Бади-аль-Джемаль была маленьким ребенком, и ей еще не закрывали лица. И царь Нур-ад-Дин сажал девочку перед собой на седло, и учил ее различать следы диких животных, и держать лук, и владеть ножом. И царевна в годы изгнания была его утешением и утешением всех, кто жил с царем в пещерах.
        Прошло немало лет, и царевна выросла, и научилась владеть оружием, и скакать на конях, и погружаться в море ночного боя. А когда ей минуло четырнадцать лет, Нур-ад-Дин дал ей воинов, и поставил ее во главе отряда, и она вместе со старшим братом совершала набеги и привозила добычу.
        А потом царь умер, и сын его Джаншах послал гонца к родственникам своей матери и осведомил их об этом деле и о своем изгнании. А Умм-абд-Аллах была из царского рода, и ее братья, узнав о ее бедственном положении, поклялись, что окажут ей помощь. Они собрали войско, и посадили его на корабли, и прибыли на остров Шед, чтобы захватить его, и сделать Джаншаха его повелителем, а брата царя, Бедр-ад-Дина, заключить в темницу и ослепить.
        Но когда войско, во главе которого ехали царевич Джаншах и царевна Бади-аль-Джемаль, вошло в город, Бедр-ад-Дин вышел им навстречу в одежде покаяния, и он плакал, и стенал, и молил, и каялся, проливая крокодиловы слезы. Так что Джаншах помиловал его и лишь приказал ему жить в отдалении, не показываясь ни в городе, ни в царском дворце.
        И Джаншах стал царем вместо своего отца, и правил достойно, и женился на царевнах из знатных родов. А сестра его, Бади-аль-Джемаль, жила вместе с ним, и он любил ее сильной любовью, и исполнял каждое ее желание, а она сопровождала его, когда он ездил на охоту. И Джаншах дал клятву, что отдаст ее в жены лишь тому, кто придется ей по нраву. Но царевне были по нраву лишь арабские кони, и дамасские клинки, и кольчуги, тонкие, как сетчатая александрийская рубашечка танцовщицы, и скачки по пустыне, и метание дротиков. И когда она выезжала со своими воинами, в парчовом кафтане, с открытым лицом, гибкостью заставлявшая устыдиться ветвь ивы, - она была как отрок четырнадцати лет, о котором сказано:
        О, как строен он! От волос его и чела его
        Свет и мрак на людей нисходят.
        Не хулите же точку родинки на щеке его -
        Анемоны все точка черная отмечает.
        И к ней сватались цари разных стран, но она не хотела расставаться с братом.

* * *
        Когда Джаншах слетал с коня и погружал нож в горло затравленной антилопе, а я оттаскивала за ошейник мордастого разъяренного пса, то я встречала мгновенный торжествующий взгляд брата, взгляд победителя, и в душе повторяла клятву, которой мы поклялись друг другу в ночь накануне похода. Мы поклялись умереть друг за друга, и тогда же он подарил мне саблю отца - дамасский клинок с рукоятью, украшенной шестью бадахшанскими рубинами, с узором виноградных листьев по стали и с ножнами, которые завершала собой золотая виноградная кисть.
        Когда мы ночью вступали в город, наши кони шли рядом и наши колени соприкасались. Мне хотелось лишь одного - чтобы вовеки не кончалась эта ночь, чтобы мы всю жизнь ехали ночным городом, не обращая внимания на шум коротких схваток и пляску бешеных факелов. Ведь мы возвращались в этот город с победой! И только тогда, в седле, и было у меня подлинное ощущение победы. А потом, когда у конских копыт раздирал свои покаянные одежды дядюшка Бедр-ад-Дин, и когда являлись во дворец шествия горожан, и ремесленников, и купцов, и даже метельщиков городского базара, с дарами и подношениями, все было уже скучно и нелепо…
        Очевидно, мне следовало родиться мальчиком, и быть любимым братом своего сурового брата, а не любимой сестрой. И никто не укорял бы его за то, что он позволяет мне появляться на людях в мужском платье.
        Но он не обращал на это внимание, и я - тоже.
        Вот такой сестрой наделил Джаншаха Аллах, и, как оказалось потом, в этом была немалая мудрость. Ибо дальнейшие события показали, что и царским дочерям не грех владеть саблей. А уж этому мастерству я была обучена с детства! И тайная моя мечта стать мужчиной едва не осуществилась самым неожиданным и прискорбным образом.

* * *
        Так жил царь Джаншах, и люди благословляли Аллаха под его владычеством, но все его жены и наложницы не родили ему детей, и это омрачало его дни и угнетало его.
        Но вот однажды ночью царь почувствовал стеснение в груди и встал, и велел слугам позвать к себе начальника удальцов правой стороны Садреддина ибн Яхью, и преданного ему евнуха Мамеда, и послал Мамеда в гарем, где вместе с женами жила и царевна Бади-аль-Джемаль, и там ей были отведены лучшие покои, и назначены невольницы и слуги. И Бади-аль-Джемаль пришла на зов старшего брата, и он велел ей облачиться в мужской наряд, и все четверо вышли из дворца и отправились на прогулку.
        И они пришли в предместье за рекой, - а там жили купцы, - и пошли по улице, на которой стояли дома купцов, пошли мимо стен их домов и оград их садов, и вдруг видят - ворота одного сада приоткрыты. И оттуда до них донесся голос, произносивший такие стихи:
        Прекраснее месяца, глаза насурьмив, она,
        Как лань, что поймала львят, расставивши сети.
        Ее осенила ночь в прекрасных кудрях ее
        Палаткою из волос, без кольев стоящей.
        Когда бы красавицы времен ее видели,
        То встали б и крикнули: «Пришедшая лучше!»
        И услышав этот голос, царь Джаншах заглянул за ворота, и увидел сад прекраснейший из садов, в глубине которого была занавеска из красной парчи, окаймленной жемчугом, а за занавеской - четыре невольницы, и между ними девушка, подобная светлой луне, и у нее были черные глаза, и груди подобные двум гранатам, и она покоряла сердца стройным станом и тяжелыми бедрами. И Джаншах вошел в сад, следом за ним вошли Садреддин ибн Яхья, Мамед и Бади-аль-Джемаль.
        А девушка, увидела их и положила лютню, что держала в руке, и обратилась к ним с такими словами:
        - О человек, что дало тебе смелость войти в дом, тебе не принадлежащий, и к девушкам, не принадлежащим тебе, без разрешения их обладателей?
        - О госпожа, - почтительно ответил Джаншах, - я увидел этот сад, и мне понравилась красота его зелени, благоухание его цветов и пение его птиц. И я вошел в него, чтобы в нем погулять с часок, а потом я и мои спутники уйдем своей дорогой.
        - С любовью и охотой! - сказала на это девушка, и дала знак невольницам, и они принесли столик, уставленный всевозможными кушаньями: перепелками, птенцами голубей и мясом баранов.
        И Джаншах с девушкой сели к столику, и ели, и пришла невольница с кувшинами, и стала поить их вином, и Садреддин опьянел, и стал петь песни, а евнух Мамед взял у невольниц бубен и стал бить в него. А потом невольницы приготовили красивую комнату, и Джаншах пошел туда с той девушкой, и было между ними то, что было.
        Наутро же они простились, и царь со своими спутниками вернулся во дворец, и послал той девушке дары, и навестил ее потом еще раза два или три. И прошло три месяца, и она убедилась, что понесла дитя, и известила об этом Джаншаха, и он обрадовался великой радостью, и послал той девушке дары, и Бади-аль-Джемаль тоже обо всем узнала, и тоже обрадовалась, ибо она горевала из-за отсутствия детей у брата. И решено было скрывать это дело в тайне.
        Но Бедр-ад-Дин, дядя царя, и его советник аш-Шаббан, которые жили в отдалении от города, призвали магов и звездочетов, и те, глядели в гадательные книги, и сверялись со звездами, и гадали по бобам и печени убитых птиц, и по песку. И они узнали, что в скором времени у царя Джаншаха родится сын. И один из них, наиболее умудренный опытом, высчитал, каково будет расположение звезд в час рождения ребенка. И тут оказалось - жизнь этого ребенка и жизнь Бедр-ад-Дина связаны между собой, и если будет жить ребенок, то умрет Бедр-ад-Дин, а если будет жить Бедр-ад-Дин, то неминуема смерть ребенка. И оказалось еще, что жизнь дитяти может спасти лишь каменный талисман, ранее принадлежавший царице Балкис, и если при рождении сына царя Джаншаха этот талисман не будет его охранять, то жизнь младенца повиснет на волоске.
        И услышав обо всем этом, Бедр-ад-Дин задумался, а советник аш-Шаббан сказал ему так:
        - Да просветлится твой омраченный дух, да обрадует тебя Аллах, о Бедр-ад-Дин! Разве не для того узнали мы об этом деле, чтобы вмешаться и обратить все себе во благо? Встань, собери своих слуг, открой свои сундуки с сокровищами! Мы непременно должны нанять на эти деньги отряд воинов, и ворваться ночью во дворец Джаншаха, и войти в его гарем, и отрубить головы всем его женам и наложницам! Таким образом твоя жизнь будет спасена, и ты станешь царем этого острова, о Бедр-ад-Дин, а я стану твоим визирем, и мы будем править по милости Аллаха долго и счастливо!
        И Бедр-ад-Дин, подумав, признал, что это - единственный способ не допустить рождения сына Джаншаха. И они пошли в сокровищницу, и открыли сундуки, и дали слугам кошельки с динарами, и послали надежных людей собирать отряд, и вот что с ними было.
        А Джаншах ни о чем не подозревал и радовался тому, что у него наконец появится сын.

* * *
        Эту девушку в саду звали Зумруд, и, конечно, была она уже не девушкой, а купеческой женой, которая из-за отсутствия мужа заскучала и решила развлечься. Если ночью ворота сада в предместье открыты, и нет никого на страже, и оттуда слышны женские голоса, и музыка, и смех, то это - словно надпись над входом: «Вошедшему все дозволено!»
        В ту ночь я даже не разглядела как следует эту Зумруд, мне после долгой прогулки безумно хотелось спать и я заснула на ковре в саду, когда она усадила брата играть в шахматы. По-моему, партия в шахматы при луне, когда уже недалеко до рассвета, - полнейшее безумие, но, говорят, это обычная уловка женщин, желающих благовидным образом взять плату за вход в свой сад. Разумеется, играют на определенный заклад, и мужчина поддается из любезности. Очевидно, так оно и было, - ведь я уже спала, когда они закончили партию, а утром меня разбудил Мамед. Вдвоем мы насилу растолкали Садреддина ибн Яхью, привольно раскинувшегося между двумя невольницами, и вызвали из дома моего брата, Джаншаха, который вышел бодрый и весьма довольный.
        Могла ли я подумать, что в одну из страшнейших ночей моей жизни буду скакать на коне по улицам предместья, разыскивая ворота этого сада и дом этой женщины!
        Весь день мы с братом провели на охоте, и он поехал в город раньше, потому что его ждали дела, а я осталась, чтобы присмотреть, как соберут и погрузят на мулов добычу. А потом, отправив добычу во дворец, я оставила при себе только двух воинов своей свиты и отправилась домой неторопливо, потому что выдался чудесный вечер, и с нами была корзина султанийских персиков и миндальных абрикосов, и вообще мне хотелось побыть одной в тишине. Потому я ехала впереди, держа перед собой корзину, а мои воины ехали сзади и шепотом рассказывали друг другу какие-то занимательные истории.
        Уже давно стемнело, когда мы приблизились ко дворцу. И еще издали поняли, что там творится что-то неладное. На площади перед ним собралась толпа, вдоль стен носились всадники, в окнах мелькали огни, словом, было очень похоже на ту ночь, когда мы спасались отсюда бегством.
        - О Маруф! - обратилась я к одному из своих воинов. - Поезжай и разузнай, что там такое творится!
        Сама же я укрылась в одном из переулков и стала ждать своего гонца.
        Вернулся он очень скоро, пешком и в разодранной одежде.
        - Спасайся, о госпожа! - крикнул он, хватаясь за сбрую моего коня и разворачивая его в переулке. - Да поможет тебе Аллах, твой брат убит, и весь его гарем убит, и воины подлого пса, твоего дяди Бедр-ад-Дина гоняются за наложницами твоего брата и отрубают им головы!
        - О Аллах, при чем тут наложницы моего брата? - воскликнула я. - Что это за безумие? Откуда ты успел узнать все, о Маруф? Ты же еще не был во дворце!
        - Я был у самых ворот! - сказал маруф. - Все дело в ребенке! Я Бей этих развратниц! Теперь уже у этого нечестивого пса, царя Джаншаха, никогда не родится сын!"
        - Послушайся Маруфа, о госпожа! - вмешался тот из моих воинов, что ждал вместе со мной в переулке. - Он не станет тебе лгать. Во имя Аллаха, беги! И дай мне свой плащ, а сама возьми мой. Ведь если Бедр-ад-Дин и этот шелудивый пес, аш-Шаббан, истребляют весь твой род, то они ищут и тебя!
        Я позволила ему накинуть мне на плечи белый плащ и, плохо понимая, где нахожусь и что со мной происходит, подтолкнула коня пятками.
        Но Маруф удержал меня.
        - Скачи к развалинам мечети, что у источника, о госпожа, - сказал он мне, - и жди нас там, а мы попытаемся узнать, почему погиб твой брат, царь Джаншах, и что значит казнь его жен и наложниц!
        - Но если нас не будет до рассвета, скрывайся, как знаешь, о госпожа, - добавил второй, а звали его Данияль. - Это значит, что по воле Аллаха нас больше нет среди живых.
        И тогда Маруф отпустил моего коня, а Данияль хлестнул его плетью.
        Я поскакала по переулку, и он окончился, и я поскакала по другому переулку, и конь нес меня по ночному городу, а по моим щекам текли слезы, ибо я лишилась всего на свете - брата, которого любила больше отца и матери, и дома, и царских богатств, всего, всего…
        У мечети я соскочила с коня, бросилась наземь и зарыдала так, как никогда еще в жизни не рыдала. И я знала, что если Аллах будет ко мне милостив, и я останусь в живых, это - мои последние в жизни слезы. Потому я не жалела их, оплакивая брата, и женщин, с которыми жила под одним кровом, и наше былое могущество.
        Когда к мечети подъехал всадник, я вскочила на ноги и положила руку на рукоятку сабли. Все, что у меня оставалось - эта сабля, подаренная братом, да те немногие украшения, что были на мне, когда я выезжала на охоту.
        - Это я, Данияль, о госпожа, - с этими словами раненый всадник сполз с коня.
        - Я перевяжу тебе рану, о Данияль, - сказала я, опускаясь рядом с ним на колени, - а ты расскажи, что тебе удалось узнать. И не думай, что слезы и волнение помешают мне слушать тебя. Я дочь царей и сестра царя!
        - Тогда слушай меня, о госпожа. Я не ждал от тебя иного ответа… - прошептал Данияль. - Все дело в предсказании. Бедр-ад-Дину, да не помилует его Аллах, было предсказано, что он умрет в тот день, когда у твоего брата родится сын! И ему стало известно, что вскоре это случится! Вот почему он ворвался во дворец, и убил царя Джаншаха, и расправился с его гаремом!
        Тут мы услышали стук копыт.
        - Это за мной, - сказал Данияль. - Мне удалось опередить их, но ненамного. Они узнали, что я из твоей стражи, о госпожа! Беги, беги, Аллах да будет твоим покровом!
        Я стала поднимать Данияля на ноги.
        - Я не оставлю тебя этим собакам! - сказала я ему. - И если ты не в силах держаться в седле, я перекину тебя через конскую спину и увезу!
        - Я непременно умру возле этой мечети, ибо такова воля Аллаха! - отвечал Данияль. И не успела я опомниться, как он достал кинжал и приложил его к груди. - Беги, о госпожа! Даже если эти предатели и не станут меня убивать, я все равно умру от раны. Беги, скрывайся!
        И он вонзил в себя кинжал.
        Так я осталась совсем одна. И из всего прежнего величия остались при мне только отцовская сабля, конь Абджар и еще мужской наряд, который стоил немалых денег.
        Поправив лук и колчан со стрелами за спиной, я вскочила на коня, и вовремя - те, кто гнался за Даниялем, были уже совсем близко, я уже слышала их голоса.
        Спрятавшись за развалинами мечети, я видела, как они окружили тело Данияля, осветили его факелом, посовещались и поехали прочь.
        А я поскакала в предместье за рекой - туда, где жила Зумруд, будущая мать моего племянника.
        Поскольку все это время муж Зумруд был в отъезде, мой брат не мог заставить его дать Зумруд развод и забрать ее в свой гарем. И таким образом обо всем этом деле знали только я, да евнух Мамед, да Садреддин ибн Яхья, да сама Зумруд, да ее невольницы.
        И вот теперь, разыскивая впотьмах дом Зумруд, где я и была-то всего только раз, я думала - проведает ли изменник и предатель Бедр-ад-Дин о Зумруд и ее будущем ребенке, скажет ли ему об этом Мамед, купит ли он эту тайну у Садреддина ибн Яхьи, а, может, какая-либо из невольниц Зумруд захочет получить свободу и приобретет ее столь недорогой ценой?
        И Мамед, и Садреддин ибн Яхья при жизни моего брата Джаншаха были ему преданы, но я уже знала, что значит преданность придворных, мне уже приходилось однажды спасаться бегством. И я знала, что в таких случаях следует рассчитывать только на себя.
        Если бы брат, умирая, мог увидеть меня, он сказал бы мне: «Спасай моего сына, а Бади-аль-Джемаль!». И даже если бы ребенок Зумруд не имел никакого отношения к моему брату, довольно было бы того, что его рождение означает смерть предателя Бедр-ад-Дина!
        Двери, конечно, были заперты, Зумруд уже не расставляла сети полночным гулякам. Я с трудом разбудила раба-привратника. Он долго не мог понять, что перед ним посланец сестры царя, Бади-аль-Джемаль. Дом стоял в предместье за рекой - здесь еще спали спокойно, не зная, что дворец захвачен и что до дворе рубят головы царским женам, одна из которых может случайно оказаться будущей матерью царевича!
        Устав тратить время на уговоры, я сократила пустые речи и обнажила кинжал. Это подействовало. Раб поднял переполох, вышли другие рабы и в конце концов шум разбудил хозяйку, а я этого и добивалась.
        Возмущенная Зумруд вышла на шум.
        - Кто это врывается в дома правоверных? - сердито воскликнула она. - О соседи, на помощь!
        - Молчи, о Зумруд, - сказала я, - и взгляни на меня внимательно! Помнишь ли ту ночь, когда двери твоего сада были открыты для царя Джаншаха? И помнишь ли ты мальчика, который уснул на ковре в саду под звон твоей лютни?
        - Да, я узнаю тебя, - ответила Зумруд, - но почему ты врываешься в мой дом среди ночи, и угрожаешь моим рабам, и пугаешь моих невольниц?
        - Потому что я - сестра царя Джаншаха, Бади-аль-Джемаль! - воскликнула я. - И царь убит, и во дворце хозяйничают враги и предатели, а я примчалась сюда, чтобы спасти тебя, о Зумруд, и то дитя, которое ты носишь во чреве! Ибо всем нам угрожает смертельная опасность!
        Тут начался переполох. Крика и воплей было - как будто ветром сорвало крышу с женской бани…
        Наконец, завернутую в изар Зумруд посадили на круп моего коня, и дали ей узелок с вещами, и еще узелок с едой.
        - Я отвезу вашу госпожу в надежное место и вернусь, - пообещала я домочадцам Зумруд. - И если из дворца придут искать ее, а кто-то из вас осведомит погоню о событиях этой ночи, - я узнаю, кто это, и проживет он не больше времени, чем нужно сабле для замаха и удара!

* * *
        И в одну из ночей Бедр-ад-Дин приказал своим воинам, и они ворвались во дворец, и убили царя Джаншаха, и отрубили головы его женам и наложницам. А царевны Бади-аль-Джемаль в это время не было во дворце, и она узнала о смерти брата, и о предсказании мудрецов, и села на спину коня, и поехала в предместье, где жила Зумруд, и взяла ее, и увезла прочь от города.
        И они ехали до рассвета, и приехали на берег моря. А там была пристань, и чтобы добраться до нее, нужно было преодолеть перевал в горах, и Бади-аль-Джемаль въехала на перевал, а Зумруд сидела у нее за спиной, и они увидели, что с одной стороны у них - море, и пристань, у пристани стоят корабли, и на одни из них носят груз, а другие освобождают от груза. А со второй стороны перевала были горы, и равнина, по которой они прискакали сюда, и по равнине мчался отряд всадников в белых плащах, и в руках у них были дротики и копья. И Бади-аль-Джемаль поняла, что это Бедр-ад-Дин выслал погоню за ней и за Зумруд. И она ударила коня пятками по бокам, и конь спустился с перевала, и Бади-аль-Джемаль привезла Зумруд на спине своего коня к пристани, и вдруг они видят, что один корабль уже готов к отплытию. И тогда царевна подъехала к нему, и спросила капитана, не возьмет ли он еще двух путников, но капитан отвечал, что свободного места на судне больше нет, и что он ждет лишь купца, который должен привести и ввести на корабль своих невольниц, а как только это случится, якорь будет поднят и паруса наполнятся
ветром.
        Когда же оказалось, что корабль этот - единственный, готовый в путь, а другие собираются отплыть кто - завтра, а кто через неделю, Зумруд увидела, что положение ее безнадежно, и стала плакать, и рвать на себе волосы, и царапать себе щеки, потому что погоня, посланная за ней и за царевной Бади-аль-Джемаль была уже близка, и воины поднимались к перевалу, и их кони были еще свежи и полны сил, а конь царевны устал, так как он нес двойную ношу.
        И вдруг царевна и Зумруд видят - к кораблю идет купец, и невольники несут тюки с его имуществом, а за невольниками идут закутанные в изары невольницы, сорок без одной.
        - Утри свои слезы, - сказала тогда царевна, обращаясь к Зумруд. - Я непременно устрою хитрость с этим купцом и с этим капитаном, чтобы спасти тебя!
        И Бади-аль-Джемаль сошла с коня, и подошла к купцу, и приветствовала его. А он видел, что она в мужском платье, и что на поясе у нее сабля, а за спиной лук и колчан, и лицо ее открыто, и подумал, что это - юноша, сын четырнадцати лет.
        - Послушай, что я скажу тебе, о купец, - обратилась к нему Бади-аль-Джемаль, - и пусть это станет основой твоего благополучия! Я сын кади из столичного города, и у него не было другой жены, кроме моей матери, и они жили двадцать лет в любви и согласии. А потом мой отец в один из дней проходил по базару, и увидел, что посредник предлагает купить красивую невольницу, о посмотрел на нее, и страсть к невольнице запала в его душу. И он купил ее, и она вошла в наш дом, и в короткое время овладела его чувствами, так что он целыми днями сидит у нее в комнате и выходит лишь к молитве. И моя мать расстроилась, и заболела, и лицо ее пожелтело. И она призвала меня к себе и сказала: «О Хасан, нет для нас иного пути, кроме хитрости. Возьми эту проклятую, отведи на базар и продай с тем условием, чтобы ее увезли с нашего острова. И чем дальше купивший увезет ее, тем ниже пусть будет цена! А твоему отцу мы скажем, что она убежала с рабом из соседских рабов». И вот я привез невольницу, и нет здесь никого, кроме тебя, кому бы я мог предложить ее.
        - Сам Аллах поставил меня на твоем пути, о юноша! - отвечал купец. - Я везу невольниц так далеко, что один путь займет четыре месяца. Я везу их в Багдад, где надеюсь продать за хорошую цену во дворец повелителя правоверных. И если ты уступишь мне эту невольницу по малой цене, она окажется так далеко отсюда, что твоему отцу невозможно будет найти ее, и не останется у них пути к сближению, о юноша!
        И Бади-аль-Джемаль открыла перед купцом лицо Зумруд, и купец остался доволен, и они условились о цене, и Бади-аль-Джемаль продала Зумруд этому купцу, и он взял ее за руку и повел на корабль. Но Бади-аль-Джемаль попросила у него разрешения сказать несколько слов Зумруд, и отвела ее в сторону, и дала ей с собой немного денег, потому что у царевны было их при себе мало. А потом Бади-аль-Джемаль сняла с руки запястье, и было оно украшено камнями и серебряными листьями тонкой работы, и тот, кто раз в жизни видел это запястье, узнал бы его среди тысячи. И Бади-аль-Джемаль разломила его на две половины, и одну дала Зумруд, а другую взяла себе, чтобы половинки запястья служили им тайным знаком в превратностях времен. И тут капитан корабля закричал, что судно готово к отплытию, и купец заторопился, и взял Зумруд, и повел ее на корабль, и другие невольницы пошли следом.
        А погоня, посланная Бедр-ад-Дином за Бади-аль-Джемаль, уже преодолела перевал, и воины видели, как Бади-аль-Джемаль ведет беседу с купцом, и они подтолкнули пятками коней, чтобы успеть к пристани до того, как невольницы поднимутся на корабль.
        И Бади-аль-Джемаль взяла деньги, полученные от купца за невольницу Зумруд, и задержала одну из его невольниц, которая шла последней, и отдала ей кошелек, чтобы та передала его Зумруд, потому что Бади-аль-Джемаль не хотела, чтобы мать ее племянника терпела в чем-либо нужду. И та невольница взяла кошель, и вдруг налетели всадники, и один поразил копьем ту невольницу, и она упала к ногам Бади-аль-Джемаль.
        А Бади-аль-Джемаль знала, что погоня приближается, и она была готова нападать и защищаться, и она вынула саблю из ножен, и ударила того, кто убил невольницу, и поразила его в плечо. И налетел на царевну другой воин, и она ударила его саблей по руке, и он выронил копье. А купец и капитан корабля увидели этот бой, и испугались, что воины задержат корабль, и капитан приказал вытаскивать якорь, и корабль отплыл от берега.
        Тогда Бади-аль-Джемаль, увидев, что Зумруд в безопасности, вскочила на своего коня Абджара и поскакала вдоль берега моря, а погоня помчалась за ней. И царевна призвала на помощь Аллаха, потому что раньше она не бывала в этих краях и не знала дороги. И она оборачивалась на скаку, и стреляла из лука, и поражала воинов стрелами. А когда они стреляли в нее, она пригибалась к седлу, и сползала то на левый бок коня, то на его правый бок, и быстро двигалась, и уворачивалась от стрел.
        И вдруг из-за камня появилась большая черная собака, из охотничьих собак, и посмотрела на Бади-аль-Джемаль, как будто хотела сказать: «Иди за мной!», и побежала по дороге так быстро, как ни одна собака на свете, а царевна поскакала за ней.
        И когда дорога раздвоилась, собака обернулась и поглядела на царевну, и потом она повернула вправо и побежала, оборачиваясь, а царевна последовала за собакой. И всякий раз, когда приходилось выбирать дорогу, это делала собака, а царевна ей повиновалась.
        Так они скакали сперва по берегу моря, а потом между горами, и вдруг царевна видит - они в ущелье, и проход между скалами узок, и с обеих сторон нависают огромные камни, которые едва держатся на вершинах. И царевна испугалась, но собака посмотрела на нее и побежала по этому ущелью дальше. А у царевны не было выбора, она могла лишь следовать за собакой или поворачивать назад, потому что справа и слева были скалы. И она поскакала следом за собакой, и вдруг она смотрит - собаки нет. И царевна остановила коня, не понимая, куда делать собака, и стала звать ее так, как зовут охотничьих собак. А у входа в то ущелье появились всадники, и они поскакали следом за царевной, и она взяла лук, и положила стрелу на тетиву, приготовившись стрелять.
        Но тут с грохотом стали рушиться с вершин камни, и иные упали на воинов Бедр-ад-Дина и убили их, а иные перегородила ущелье и тропу, что шла по нему, так что оставшимся в живых всадникам не было больше пути к Бади-аль-Джемаль. И они повернули назад и поехали прочь, оплакивая своих товарищей. А царевна поехала дальше ущельем, высматривая, где же собака, но та пропала без следа.
        И царевна выбралась из горной местности на равнину и поехала куда глядят глаза, потому что вернуться на пристань она не могла из-за обвала, а другого пути к той пристани она не знала. И она ехала таким образом до вечера, а вечером увидела на вершине горы полуразрушенную башню и решила, что может там переночевать.
        А в той башне жил старый мудрец, маг и звездочет, и она казалась разрушенной лишь с виду, и всякий, кто входил в его жилище, был поражен росписью стен, и коврами, и одеждами рабов, черных и белых. И Бади-аль-Джемаль была крайне удивлена, когда ввела туда за повод коня, и вдруг ей навстречу выходят слуги, и забирают коня, и ведут ее в светлую комнату, и навстречу ей выходит почтенный старец и приветствует ее!
        И Бади-аль-Джемаль тоже приветствовала старца, и на его расспросы ответила, что была на охоте, и заблудилась в горах, и не знает дороги домой.
        Но старец понял, что перед ним не юноша, а девушка, ибо был умудрен годами, и он усадил Бади-аль-Джемаль, и велел принести столик с ужином, и накормил ее, и напоил, а потом велел слугам принести доску и песок. И он раскинул песок, и вышло, что перед ним сидит царевна, сестра царя Джаншаха. И мудрец осведомил царевну, что ему известна ее тайна. Тогда Бади-аль-Джемаль рассказала ему, что произошло во дворце и каковы ее обстоятельства.
        Мудрец велел принести свои гадательные книги, и долго смотрел в них, и рисовал на песке линии, прямые и изогнутые, и знаки, и буквы. А потом он сказал Бади-аль-Джемаль так:
        - Судьба Бедр-ад-Дина воистину связана с судьбой сына твоего брата, но недостаточно спасти мать ребенка. Если в час его появления на свет его не будет охранять могущественный талисман царицы Балкис, все твои старания будут напрасны, о царевна. Талисман этот находится у мага по имени аль-Мавасиф, и он живет далеко отсюда в Облачных горах. И я могу послать к нему гонца из подвластных мне духов, и этот гонец принесет талисман, а ты тем временем живи у меня, но только никуда не выходи из башни, особенно по ночам, ибо здесь живет немало джиннов, подданных синего царя, и это племена правоверных джиннов, и они поклоняются Аллаху великому, могучему. Но все же я советую тебе проявить осторожность.
        Но начертал калам - как судил Аллах! Три дня и три ночи провела царевна в башне, и рабы мудреца служили ей, и она ждала возвращения гонца. А к концу четвертого дня грудь царевны стеснилась, и она бродила по башне, пока не вышла наружу, и прошла немного, и села на землю. А там рос куст с ягодами, и царевна сорвала несколько ягод, и съела их, и ее потянуло в сон, и она легла на землю и заснула.
        И когда она внезапно проснулась, то не ощутила под собой земли, и открыла глаза, и вдруг видит - ее несет по небу в объятиях джинния, и земля далеко внизу, а звезды близко.
        И царевна подумала, что это - пучки пестрых сновидений, и опять закрыла глаза.
        А эту джиннию звали Азиза, и у нее была двоюродная сестра по имени Марджана, а в обычае джинний из этого рода было искать себе возлюбленных среди людей. И марджана полюбила одного купца, по имени Ильдерим, и показала его Азизе, и Азиза стала искать юношу, который превзошел бы красотой Ильдерима. И она под видом шейха проходила мимо пристани, и увидела Бади-аль-Джемаль, и пленилась ее лицом и станом, и родинкой на щеке. Но Азиза не знала, что это - девушка, потому что видела ее на коне, и с саблей в руке, и Бади-аль-Джемаль наносила удары и отражала их, как один из тех бойцов, которых цари приберегают на случай опасности.
        И азиза полюбила Бади-аль-Джемаль, и известила об этом свою сестру Марджану, и вышел у них спор о том, чей возлюбленный лучше, и Марджана предложила принести Бади-аль-Джемаль и Ильдерима в назначенное место, чтобы сравнить их.
        И это Азиза спасла Бади-аль-Джемаль от погони, обернувшись черной собакой и сбросив камни на воинов Бедр-ад-Дина, а потом она три дня кружила вокруг башни мудреца, но начертанные на стенах и над дверью знаки не позволяли ей проникнуть внутрь. Но когда Бади-аль-Джемаль отведала ягод и заснула, джинния Азиза взяла ее в объятия и полетела.

* * *
        Я увидела внизу землю и поняла, что мне снится удивительный сон. То, что во сне можно летать, я знала давно, но никогда еще этот полет не был таким стремительным и высоким.
        Тело мое было расслаблено, я ощущала, что меня держит в воздухе какая-то сила. Но тут я стала опускаться, приблизилась к земле и меня осторожно положили на мягкую траву. Я сквозь ресницы посмотрела, кто это выпустил меня из объятий, и убедилась, что сплю и грежу. Это была девушка, красивая и прелестная, со стройным станом и лицом, подобным луне, но только в два человеческих роста высотой. И на вид она была совсем юной.
        Одновременно опустилась рядом и другая джинния, постарше, и с перепончатыми крыльями, а моя была с оперенными. Та тоже принесла в объятиях человека и уложила его рядом со мной.
        - Крепко ли оба спят, о Азиза? - спросила вторая джинния.
        - Пока мы не разбудим их, они не проснутся, о Марджана, - отвечала Азиза. - Ну вот, они лежат рядом и мы можем наконец сравнить их и сказать, чьи качества превосходнее. Взгляни, мой возлюбленный подобен обрезку месяца, и это про него сказал поэт:
        Поклянусь щекою и уст улыбкой прекрасных я,
        Нежной гибкостью и стрелою взоров клянусь его,
        Белизной чела, чернотой волос поклянусь его
        И бровями, что прогоняют сон от очей моих.
        - Стихи поэтов - это стихи поэтов, и не более того! - возразила Марджана. - Если нам они понадобятся, мой возлюбленный не станет припоминать то, что было до него, а сам сочинит их сколько надо. Он истинный лев пустыни, копье пророка, непобедимый боец. Он не дитя, которое проснувшись, плачет от страха и просится к матери. Он - мужчина, наилучшее создание Аллаха, о Азиза. Возможно, через несколько лет и этот мальчик милостью Аллаха тоже станет мужчиной.
        - Ты ошибаешься, о злоречивая! - воскликнула тут Азиза. - Я своими глазами видела, как этот мальчик, совершенный по утонченности и изнеженности, поражал суровых воинов и саблей, и стрелами своего лука! Я не стану называть его львом пустыни, но давай дадим им обоим сейчас боевых коней, и кольчуги, и оружие, и выпустим их на ристалище, и тогда поглядим, твой победит или мой!
        - И не жаль тебе этого ребенка? - ехидно осведомилась Марджана. - Ведь мой возлюбленный поразит его одним ударом и меч выйдет, блистая, из его спины!
        Они еще какое-то время ссорились и пререкались, а я из природного любопытства повернула голову и незаметно поглядела, что это за лев пустыни и образец доблестей лежит со мной рядом.
        И я увидела лицо из тех лиц, что поражают женщин и девушек, подобно копью пророка, и обладатель этого лица был воистину лев пустыни, покоряющий доблестных и уничтожающий соперников. И у него были брови, подобные изогнутому луку, и зубы, подобные жемчугу, и он был заметнее, чем знамя над воинами, и глаза у него были черные, и мускусом веяло от его дыхания. И он тоже искоса смотрел на меня.
        - О Аллах, за что ты посылаешь мне такие сны? - прошептал этот человек так, чтобы я могла услышать. - Ведь мне опять придется натягивать кольчугу, и садиться на спину коня, и догонять, и поражать, и нет спасения от этого бедствия!
        - Кто ты, о человек, принесенный джиннией? - спросила я. - И что значат твои слова о снах, конях и кольчугах?
        - Я купец из купцов Басры, о юноша, - отвечал он мне. - И имя мне Ильдерим. И Аллах покарал меня любовью джиннии, и она насылает на меня диковинные сны, и приходит ко мне под видом прекрасных девушек, и я наслаждаюсь ею, а потом вдруг просыпаюсь в своей постели, и оказывается, что все это - пучки сновидений. Но эта безумица, джинния Азиза, еще не приносила мне такого юного и прекрасного лицом соперника.
        - Мне тоже показалось, что это сон, о Ильдерим, - сказала я ему. - А мое имя Хасан, и я сын кади, и моя история достойна того, чтобы быть записанной иглами в уголках глаз в назидание поучающимся!
        - А знаешь ли ты, о Хасан, что эти две развратницы сейчас разведут нас по разным концам ристалища, и дадут нам конец, и мечи, и копья, и нам придется сражаться ради того, чтобы Марджана одержала верх в соперничестве с Азизой? - спросил меня Ильдерим.
        - Клянусь Аллахом, я не подниму против тебя меча, - ответила я ему. - Аллах покарает меня, если я лишу жизни обладателя таких совершенств.
        - И я тоже не подниму против тебя меча, о Хасан, - прошептал Ильдерим. - Ибо впервые я вижу юношу, чья красота затмевает четырнадцатидневную луну! А судя по разговору, ты из благородных, и твоя жизнь теперь для меня драгоценна.
        Но тут обе джиннии прекратили свой спор и воистину, как предсказал Ильдерим, взяли нас в объятия и разнесли по разным концам непонятно откуда взявшегося ристалища.
        Но поскольку в снах все берется непонятно откуда, я уже не удивилась. И лишь загляделась на остатки сидений, и колонны, и развалины храма вдали, на холме, ибо все это, посеребренное лунным светом, видела я вокруг ристалища. И это было место, выбранное древними царями, где тысячи лет назад состязались воины колесниц, место овальное по форме, в тысячу локтей длиной.
        А на другом конце ристалища Ильдерим уже стоял возле коня, и поверх кольчуги на нем был белый плащ, и кольчуга сияла из-под него как солнце, и в руке Ильдерима было копье, и сам он был стройнее самхарского копья.
        - Торопись, о Хасан! - протягивая мне кольчугу, говорила Азиза. - Торопись, ибо скоро взойдет солнце, а мы, джинны, даже из рода правоверных джиннов, не можем летать при дневном свете, ибо ангелы Аллаха имеют власть поражать нас днем огненными стрелами. Порази этого нечестивого, и ты получишь столько сокровищ, сколько не унесут сто верблюдов, и ты станешь моим возлюбленным, и я поселю тебя во дворце из чистого золота!
        Я натянула кольчугу, и она облегла меня так, что стали видны все округлости и выпуклости моего тела, но джинния Азиза была слишком увлечена приготовлениями к поединку, и вывела из мрака коня, и достала из-за своей спины копье, и протянула мне копье и поводья. А я уже успела накинуть белый плащ, такой же, как у Ильдерима, и мы стояли на разных концах ристалища, сжимая копья, и глядели друг на друга. И я тогда дала себе клятву, что не отобью его копья, даже если оно будет нацелено прямо мне в грудь, чтобы не причинять вреда обладателю черных глаз и сходящихся бровей. И тем легче было мне давать клятвы, что я знала - еще немного, и наступит миг пробуждения, и я встану, и пойду в башню, где ждет меня старый маг, и узнаю, не принесен ли талисман царицы Балкис от аль-Мавасифа.
        - Сейчас ты сядешь на коня, и мы подадим сигнал, и вы начнете съезжаться, - сказала Азиза.
        И я положила руку на холку коня, желая сесть в седло, и точно так же коснулся своего коня Ильдерим, так что мы были как бы отражения друг друга, совсем одинаковые в этих белых плащах, в ослепительных кольчугах, только он был выше ростом и лицо его было обрамлено черной бородкой, какие носят молодые купцы. Но кони у нас были похожи как родные братья, и это были боевые кони с сильными ногами, и о них сказал поэт:
        Вот кровный конь, со взором он гоняется,
        Как будто бы судьбу догнать стремится он.
        Своим он ржаньем всех волнует слышащих,
        Как гром оно гремит в разгаре бури.
        Мы сели на коней и начали по приказу съезжаться. Но когда уже следовало метнуть копья и обнажить мечи, Ильдерим остановил своего коня и коснулся копьем песка. Я, не зная, что он задумал, поступила так же.
        А задумал он состязание в стихах, которое могло продлиться до самого рассвета, и обе джиннии были бы бессильны ему помешать, ибо обмен стихами - достоинство беседы благородных, и даже смертельные враги могут в беседе излить друг другу свою ярость стихами древних поэтов, и это будет ко всеобщему одобрению.
        И тогда Ильдерим произнес стихи, которых я никогда прежде не слыхала:
        Сказал я ему, когда он меч подвязал:
        «Довольно ведь лезвий глаз, и острый не нужен меч».
        Он молвил: "Клинки мечей влюбленным назначены,
        А меч предназначен тем, кто счастья в любви не знал!"
        Очевидно, он только что сочинил эти стихи, и я обрадовалась, что среди его достоинств и совершенств есть дар поэта. Но ответить я ему могла лишь чужими стихами:
        Прекрасны кудри длинные лишь тогда,
        Когда их пряди падают в битвы день
        На плечи юных с копьями у бедра,
        Что длинноусых кровью напоены!
        - Превосходно, о Хасан! - воскликнула Азиза. - Прибавь еще, и да воздаст тебе Аллах!
        Ильдерим прочел два новых бейта, а я, к стыду своему, ответила ему бейтами древних поэтов. И так мы перекликались, стоя в сотне локтей друг от друга, а джиннии хлопали от радости в ладоши и требовали все новых стихов. Только и звучало: «Прибавь, о Ильдерим! Прибавь, о Хасан!»
        Но вдруг Азиза, что стояла лицом к востоку, увидела, как начало светлеть небо.
        - А как же поединок, о храбрецы, о неустрашимые?! - воскликнула она. - Довольно с нас стихов, они нас утомили! Вам непременно нужно померяться силами и поразить друг друга!
        Ильдерим ударил коня пятками по бокам, я - тоже. И мы мгновенно оказались рядом, и скрестили сабли, и эти два клинка, занесенные над нашими головами замерли, словно спаянные навеки, ибо мы глядели в глаза друг другу.
        И вдруг оба клинка разлетелись в разные стороны, ибо мы одновременно выпустили их из рук, и они упали на песок ристалища.
        - Торопитесь, о бойцы! - приказала Марджана. - У нас совсем мало времени до восхода!
        - Проснуться бы поскорее, о Ильдерим! - сказала я.
        - А мне этот сон начинает нравиться, о Хасан, - усмехнулся Ильдерим. - И я обязательно одержу в нем победу, но не над тобой, а над этими упрямыми джинниями, покарай их Аллах!
        Он отъехал, нагнулся с седла и поднял саблю. И я тоже отъехала и подняла клинок, но это был не подарок моего брата Джаншаха, а изделие индийских мастеров. Я хотела было предложить Ильдериму обменяться оружием, но то, что сказал он, привело меня в ярость.
        - Послушайте меня, о джиннии! - обратился Ильдерим к Азизе и к Марджане. - Мы, я и этот юноша, волей Аллаха - сильные бойцы, мы хотим сразиться и на копьях, и на мечах, и в борьбе с подножками, и в стрельбе из лука. Сейчас мы померялись силами в поэзии, и победа мне далась нелегко, ведь Хасан начитан в древних поэтах, но последнее слово осталось за мной. И пусть это служит тебе утешением, о Марджана, а ты, Азиза, будь уверена, что Хасан наверняка победил бы меня в поединке на мечах и…
        - Да оторвет шайтан твой гнусный язык! - воскликнула я, обращаясь к Ильдериму. - И да засунет он его тебе в… живот! Как это ты одержал победу и последнее слово осталось за тобой? Последними стихами были мои стихи!
        - Ты ошибаешься, о Хасан! - отвечал Ильдерим. - Последний бейт перед нашей схваткой на саблях прочитал я! Так что последнее слово и победа остались за мной!
        - Аллах видит, что последнее слово было за мной, ибо мой последний бейт был бейтом несравненного Антара! - возразила я. - И тебе нечего было сказать в ответ, о Ильдерим!
        Вот такую склоку завела я сгоряча, ибо я все же была дочерью царей и сестрой царя, и я не привыкла, что в моем присутствии последнее слово оставалось за кем-то другим. Возможно, меня избаловали наши придворные поэты и мудрецы - Аллах лучше знает… Но важно то, что я не могла вынести слов Ильдерима. И в самом деле, почему это купец из Басры должен побеждать в состязаниях царских дочерей? Это был явный непорядок.
        - Аллах наделил тебя красотой, но покарал лишением разума, о Хасан! - сердито рявкнул Ильдерим. И тут только мне стало ясно, что он пустил в ход ловкость и чуть было не помирил двух джинний, а я со своей царской гордостью все испортила.
        - И все же последний бейт был моим, - негромко, так, чтобы он не расслышал, пробормотала я.
        Но он расслышал.
        - Ты не только красив, как женщина, ты еще и упрям, как женщина, о Хасан! - начал перечислять мои грехи Ильдерим. - Ты и бестолков как женщина! Ты и сообразительности лишен, как женщина! Ты только помнишь наизусть свитки стихов, как женщина, и ты не в состоянии сочинить хоть один бейт, как мужчина!
        Я онемела.
        С помощью наших придворных поэтов я составляла бейты не хуже, чем у них. Были у брата невольницы, писавшие стихи, но это были женские стихи, о разлуке с возлюбленным. Ильдерим же явственно требовал от меня мужских стихов - о божественном, или о конях, или о сечах между воинами. Но я не могла…
        - Вот видишь! - подождав моего ответа и не дождавшись, воскликнул этот безумный поэт. - Немало воды утечет, прежде чем мальчики станут мужчинами и освоят мужское ремесло! А теперь прощая, о побежденный мною Хасан, ибо уже утро!
        - Мы еще встретимся, о Ильдерим! - грозно пообещала я. - И как сегодня последнее слово на самом деле осталось за мной, так и в будущий раз последний удар саблей останется за мной!
        И мне отчаянно захотелось проснуться, чтобы он не ответил мне и не продолжил нашей свары.
        - Это превосходно, клянусь Аллахом! - воскликнула Марджана. - И вы оба непременно встретитесь следующей ночью! А теперь пора нам расставаться. Бери Хасана, о Азиза, а я возьму Ильдерима. Ведь солнечный свет уже заливает всю землю, и мы сильно рискуем.
        Пропал куда-то конь, пропало копье, а я оказалась в объятиях Азизы, и она понесла меня по воздуху прочь, и я образовалась, что этот нелепый сон вот-вот кончится.
        Но Азиза сделала круг над ристалищем, и я увидела сверху, что Марджана поставила среди развалин разноцветный шатер, и невольницы несут к нему кувшины с вином и столики с едой, а самой Марджаны уже и в помине не было, зато из шатра выглядывала женщина вполне человеческого роста и сказочной красоты, и ее распущенные волосы были чернее ночи, и от ее чела исходил свет, и на ней была только зеленая рубашка и еще драгоценные ожерелья и запястья.
        А Ильдерим, тоже лишившийся коня и копья, шел к шатру, но при этом отчаянно тер кулаком глаза. Очевидно, тоже хотел поскорее проснуться. Или проверял - а не проснется ли не вовремя?
        И Азиза понесла меня с неслыханной скоростью, и я закрыла глаза, и, кажется, провалилась в сон, но когда я их опять открыла, то поняла, что сон и не кончался.
        Мы были в подземелья - я и она. Только подземелье это оказалось не меньше того ристалища. Мраморные колонны поддерживали потолок, расписанный цветами и птицами. У самых моих ног начинались ступеньки, ведущие в огромный бассейн, и вода в нем переливалась радужным блеском, и в золотых сосудах лежали пальмовые листья и бобовая мука, чтобы как следует вымыться, и стояли сосуды с благовониями, и лежала одежда, расшитая золотом и драгоценными камнями. А джинния Азиза, с трудом умещаясь под этим потолком, сидела по ту сторону бассейна и глядела на меня.
        Откуда шел свет, я не понимала. Но здесь было светло, как если бы горела тысяча светильников.
        - Привет, простор и уют тебе, о Хасан! - сказала Азиза. - Ты можешь освежиться после этой ночи, сменить одежду, а потом нам принесут еду и питье. Смелее, о возлюбленный, о услада моей души! Все здесь принадлежит тебе!
        - Что это за подземелье, о Азиза? И зачем мы здесь? - спросила я.
        - Это мой подземный дворец. А принесла я тебя сюда для того, чтобы ты стал моим мужем. Когда мы поедим и попьем, сюда придет кади со свидетелями, чтобы составить нашу брачную запись! - решительно сказала Азиза. - А если ты вздумаешь мне возражать, то узнаешь, какие у джинний когти!

* * *
        И джинния Азиза прилетела с Бади-аль-Джемаль туда, где у нее была назначена встреча с джиннией Марджаной, и они положили на землю купца и царевну и стали спорить, кто из них превосходит друг друга красотой и прелестью. А Бади-аль-Джемаль и Ильдерим открыли глаза, и увидели друг друга, и почувствовали дружбу и приязнь. Но они думали, что все это - пучки сновидений. А потом джиннии дали им коней и оружие, и вывели их на ристалище, чтобы они сразились.
        Но Бади-аль-Джемаль и Ильдерим не захотели причинять друг другу вреда. И Ильдерим изобрел против джинний хитрость, и предложил Бади-аль-Джемаль состязаться в знании стихов древних поэтов. И они состязались, пока не настало утро, не причиняя друг другу вреда, а потом джинния Азиза унесла Бади-аль-Джемаль в один из своих подземных дворцов, а Марджана приняла облик красивой девушки, и на ристалище поставили для нее шатер, и она вошла туда с Ильдеримом, и было между ними то, что было. Но только он считал, будто спит. И, несмотря на красоту девушки, в нем возникло желание покончить с этими сновидениями и обратиться к какому-либо из магов за помощью в этом деле.
        А Бади-аль-Джемаль оказалась в подземном дворце джиннии Азизы, и Азиза известила ее, что хочет вступить с ней в брак, и что она уже послала за кади. И царевна пришла в недоумение, потому что стать мужем джиннии она не могла, а открыть ей правду о себе она боялась. И она стала развлекать Азизу рассказами и преданиями из преданий древних народов, и они сидели рядом, и невольницы подавали им кушанья и поили их вином, но только царевна выливала вино в бассейн. И она ждала подходящего случая, чтобы признаться Азизе в том, что она - тоже девушка.
        И вдруг сверху послышался шум, и грохот, и треск, и скрежет, как будто сразились два войска шайтанов. И Азиза вскочила на ноги, и невольницы всполошились и забегали взад и вперед, и было смятение и растерянность.
        И Бади-аль-Джемаль спросила Азизу, в чем причина этого. И Азиза отвечала ей:
        - О Хасан, я - джинния из рода правоверных джиннов, подданных Синего царя, почитающих Аллаха великого, могучего. И у меня есть двоюродный брат, сын моего дяди, с которым меня в детстве обручили, и в этом году он должен был стать моим мужем. Но вид его мне мерзок и противен, и близость его для меня скверна и отвратительна, и я дала клятву, что никогда не буду его женой, и он не войдет ко мне, и не сокрушит мою девственность. А он настаивает, и преследует, и домогается, и подкупает слуг, и проникает во все щели! И вот каковы мои обстоятельства. Поэтому, о Хасан, тебе придется сейчас спрятаться, пока я буду беседовать с этим несчастным, и нет для тебя ничего лучше этого сундука!
        И Бади-аль-Джемаль влезла в сундук, взяв с собой саблю Ильдерима и иные вещи, и сундук накрыли крышкой, и сразу же в подземелье появился джинн. И он имел вид красивого юноши, такого же роста, как и Азиза, и джинн с джиннией стали спорить и пререкаться.
        А царевна сказала себе: «Нет мне пути к спасению кроме помощи этого джинна!»
        И она приподняла крышку, и стала смотреть, и вдруг она видит - невольники вносят сундуки, и раскрывают их, и показывают джиннии Азизе дорогие ткани, и жемчуг, и сосуды, золотые и серебряные, и ковры и украшения. А все это были подарки ее жениха, но Азиза отказалась их принимать, и спор между джинном и джиннией продолжился. И невольники с невольницами попрятались по углам и скрылись из виду, потому что Азиза и ее жених уже разъярились до последней степени, и Азиза подняла руки, и метнула в своего жениха огненные стрелы, и опалила ему бороду. А он тоже поднял руки, и ответил ей огненной стрелой, и спалил ее покрывало. И от искр загорелись ковры на полу, и повалил дым от тканей, но Азиза и ее жених не замечали этого. И тогда царевна поняла, что настало время действовать.
        Она осторожно покинула сундук, куда Азиза спрятала ее от своего жениха, и вошла в другой сундук, откуда невольники вынимали ковры и ткани. И она закрыла за собой крышку и стала ждать, что будет дальше.
        И Азиза приказала своему жениху уходить, и он повиновался, и позвал рабов, и они забрали все принесенные сундуки и унесли их. А в одном из сундуков была царевна Бади-аль-Джемаль, и она не боялась, потому что думала, будто все эти события - пучки бессвязных сновидений.
        И жених Азизы покинул подземелье и полетел по воздуху, а его невольники, которые были маридами, тоже полетели по воздуху и понесли за собой сундуки с подарками. И вдруг один из ангелов Аллаха увидел их сверху. А Бади-аль-Джемаль непрестанно молила Аллаха о помощи и о том, чтобы наконец проснуться, потому что этот долгий сон уже стал ее утомлять. И ангел Аллаха услышал эту мольбу, и кинул огненные стрелы, и они поразили маридов, и сожгли некоторых из них, и тот марид, что нес сундук с царевной, опустился на землю, и поставил его между камней, и сам скрылся, чтобы не стать мишенью для стрел ангела. И вся свита жениха Азизы рассеялась.
        Тогда царевна Бади-аль-Джемаль вышла из сундука, и пошла по тропинке, и тропинка вывела ее к селению, и люди этого селения не понимали языка, на котором говорила царевна, а она не понимала их языка. И царевна решила, что пора наконец покончить с этим сном. И она вышла из селения, и легла среди придорожных кустов, и завернулась в свой плащ, и положила руку на саблю, и закрыла глаза в надежде, что когда она их откроет, то окажется там, где заснула накануне - возле башни старого мага, который обещал доставить ей каменный талисман царицы Балкис.

* * *
        Открыв глаза, я сперва не поняла, где я, и обрадовалась, решив, что сейчас поверну голову - и увижу башню мага. Но тут взгляд мой упал на саблю, которую я сжимала и во сне.
        Это был клинок Ильдерима.
        Он тоже был неплох, работы индийских мастеров, но не чета моему, алмазу из сокровищницы царей. Я смотрела на его рукоять и все яснее понимала, что не было сном ни состязание на ристалище, ни подземелье, ни бегство в сундуке, на которое я наяву вряд ли осмелилась бы. Словом, я находилась непонятно где, не знала языка здешних жителей и даже не могла у них спросить, в какую сторону мне ехать, чтобы вернуться на свой остров. Пусть там правит пятнистая змея Бедр-ад-Дин, пусть там охотятся за мной - но ведь именно туда посланцы мага должны принести талисман. А с талисманом я уже отправлюсь в Багдад - разыскивать Зумруд.
        Делать нечего - я вернулась в селение, и сняла с себя кое-что из украшений, и выменяла на них коня, который, как и сабля Ильдерима, был не чета моему Абджару. Но Абджар остался у мага в башне, и у меня не было пути к нему.
        Верхом я через несколько дней выбралась на большую дорогу, где то и дело проносились всадники, и по ней тянулись повозки, и невольники проносили носилки, и спешили пешие странники.
        Тут я и остановилась ждать - не проедут ли купцы, похожие на путешественников издалека, знающие языки, побывавшие в различных странах, чтобы они поняли меня, а я - их.
        И Аллах послал мне таких купцов, от которых я узнала, что нахожусь на дороге, ведущей в Багдад. Воистину, это была злая шутка судьбы - ведь дорога от моего острова до Багдада занимала четыре месяца, и Зумруд еще не привезли сюда, а я уже явилась, хотя и без талисмана.
        В огромной растерянности поехала я к городу, не зная, что же мне теперь предпринять. Ведь у меня не было денег, и украшений осталось немного, и я не знала, как теперь раздобыть талисман.
        Но Аллах послал мне помощь с той стороны, откуда я меньше всего ее ожидала. Хотя эта помощь иногда казалась мне чреватой серьезными бедствиями и даже моей погибелью.
        Как оказалось, джинния Азиза не сразу заметила пропажу. И она решила, что невольники ее жениха прихватили по ошибке не тот сундук. Это меня спасло - иначе, отыскав меня, она бы сперва разодрала меня на клочки своими когтями, а у джиннов и джинний они весьма острые и внушительные, только очень ловко спрятаны, - а потом уже стала бы докапываться до причин и следствий моих поступков.
        Она выслала своих слуг в погоню за женихом. Они вернулись, доложив про разгром его свиты и про раскиданные остатки его подарков невесте. Азиза послала невольников по окрестным селениям искать мой труп. Трупа они, разумеется, не нашли, и тогда она поняла, что я жива и нахожусь в бедственных обстоятельствах.
        Словом, ничего удивительного не было в том, что когда я присоединилась к каравану, идущему в багдад, - а ведь что-то же мне надо было делать, я не могла сидеть на дороге и лить слезы, оплакивая свое былое могущество! - так вот, когда я вместе с купцами располагалась на ночлег и отошла от костра по вполне естественной нужде, меня подхватили незримые объятия и понесли прочь от каравана и от костра.
        Слава Аллаху, сабля была при мне, хотя никакого сравнения с моим утраченным клинком и быть не могло.
        - О повелитель красавцев! - обратилась ко мне Азиза, поставив меня на ноги в странном помещении, наподобие пещеры, потолок которой терялся во мраке, а грубые стены были словно наспех покрыты коврами. - О моя отрада, простишь ли ты свою рабыню, допустившую это бедствие и несчастье?
        И она опустилась передо мной на колени, причем ее голова продолжала возвышаться над моей головой.
        После стычки с Ильдеримом, кое-чему меня научившей, я не стала возражать Азизе, догадываясь, что ее странные речи объяснятся сами собой. И верно, мое молчание подвигло ее на другие речи, покорные и униженные. Таким образом мне стало ясно ее заблуждение, и я возблагодарила за него Аллаха.
        - Целую неделю мы были разлучены с тобой, о господин, - причитала Азиза. - Ты не смог встретиться на ристалище с избранником этой распутницы Марджаны! Ты был лишен крова и пищи, и все это из-за меня, неразумной!
        И, как следовало ожидать, она решила вознаградить меня за все мои лишения законным браком. Кади и свидетели были припасены заранее и ждали где-то поблизости!
        Ее удрученное состояние показалось мне более подходящим для моего признания, чем та отвага и решительность, с коими она допекала меня в подземелье.
        - Погоди, о Азиза, выслушай меня, ради Аллаха! - обратилась я к ней. - Брак между нами невозможен. Так судил Аллах великий, могучий, и не нам менять его установления.
        - Если у тебя уже есть жена, или даже несколько жен, о повелитель красавцев, пусть тебя это не смущает, - отвечала она. - Я готова стать твоей невольницей. Ибо твоя красота уязвила меня, и нет мне утешения кроме близости с тобой! И ты должен сокрушить мою девственность и насытиться моей юностью!
        - О Азиза! - воскликнула я. - Даже если бы мне было дозволено жениться на тебе, то как мы с тобой поладим, если ты высотой в два человеческих роста?
        - Каких женщин ты предпочитаешь, о мой господин? - вкрадчиво осведомилась Азиза. - Выше или ниже четырех пядей? А может быть, ты хочешь женщину в пять пядей ростом? И нравятся ли тебе толстые или тонкие? Смуглые или белокожие? Какие груди ты предпочитаешь - похожие на яблоки, гранаты или лимоны? Какие бедра желал бы ты раздвигать - подобные подушкам? Подобные двум кучам песка? Подобные двум мраморным столбам? А что касается той вещи, что между бедер, то каков твой вкус относительно нее? Какую разновидность ты предпочитаешь?
        - Разве ты способна превратиться в женщину по моему вкусу? - спросила я. - И ты готова изменить облик, данный тебе Аллахом?..
        - Ну разумеется! - обнадежила меня Азиза. - Ведь делает же это Марджана, когда встречается с Ильдеримом, и каждый раз она иная, так что Ильдерим как бы обладатель гарема.
        - Выслушай меня, о Азиза, - приступила я к главной части своего объяснения. - Ты ошиблась в выборе. Тебе бы следовало поискать юношу, который способен стать мужем женщине…
        - А ты разве не способен, о Хасан? - изумилась она.
        Я развела руками.
        - Да не омрачает твое чело эта забота! - развеселилась Азиза. - Старухи, воспитавшие меня, знают разные снадобья, и мне сейчас их принесут, и ты их отведаешь, и взволнуется то, что оставил тебе твой отец!
        - У меня нет того, что оставляют мужчинам их отцы, о Азиза! - воскликнула я. - Вот в чем вся беда!
        - Ты разве евнух, о Хасан? - насторожилась Азиза.
        Я испугалась, что против этой хвори у нее тоже найдется снадобье, и решила сказать наконец правду.
        - О повелительница красавиц, я хуже, чем евнух, я женщина! - ответила я ей, на всякий случай потянув саблю из ножен и в душе огорчаясь, что сабля эта - не чета моей, оставшейся у Ильдерима.
        - Ты женщина, о повелитель? Ради Аллаха, если тебе угодно шутить со своей невольницей, шути на здоровье! - развеселилась Азиза. - Женщина, которая стреляет из лука, словно каирские удальцы с больших дорог! Женщина, которая рубится на саблях, как наемник дейлемит! Женщина, сжимающая ногами бока коня так, что конь едва не задыхается!
        - Аллах оставил мне один лишь довод, который может убедить тебя, о Азиза, - кротко сказала я. - Пустить ли мне в ход этот последний довод?
        - Если будет на то воля Аллаха, попытайся! - все еще смеясь, отвечала Азиза. - И мы возразим тебе так же, как возражали до сих пор! Начинай же!
        Я распахнула плащ и предстала перед ней в кольчуге, охватившей меня, словно собственная кожа.
        - В этой пещере недостаточно света, и тень придает предметам несвойственные им очертания, - утратив свою веселость, сказала Азиза. - Действительно, ты похож на юную девушку, о Хасан…
        Я через голову стянула кольчугу и распахнула на груди свой кафтан. Тут уж возразить было нечего. Она увидела ту самую грудь, как два яблока, о которой только что мне толковала.
        Молчание затянулось.
        - О распутница! - завопила вдруг Азиза. - О развратница! Как это ты ездишь по дорогам в мужском платье и вводишь людей в заблуждение?! И ты еще призываешь Аллаха, о скверная, О мерзкая!
        И долго еще она честила меня на разные лады, но когти в ход пока не пускала, а я ждала, пока этот водопад иссякнет. И хотя я, дочь и сестра царей, не привыкла к таким славословиям, но перечить разъяренной джиннии, которую лишили любимой игрушки, я не осмеливалась.
        Наконец красноречие джиннии иссякло.
        - За что покарал меня Аллах страстью к этой низкой, к этой презренной? - вздохнула она, и мне показалось, что час избавления близок. Но Азиза пристально на меня уставилась и забормотала, причем слова ее были об одном, а мысли в эту минуту были, как оказалось, о другом:
        - Но тем не менее свет исходит от ее чела, и родинка на ее щеке подобна точке мускуса, и ее дыхание сладостно, и ее щеки овальны, и ее зубы как жемчуг, и она стройна, и нет ей равных, когда доходит до спора белых клинков и серых копий…
        Мне бы следовало, пока она углублена в свои размышления, отступить в дальний угол пещеры, ибо, как мне показалось, там-то и был расположен вход. Но я не сделала этого, да и куда скроешься от разъяренной и влюбленной джиннии?
        - Послушай, о девушка! - обратилась она ко мне совсем уж миролюбиво. - Аллах послал мне отличную мысль, да будет он славен вечно! Знаешь ли ты, что в Облачных горах есть источник, и вода его слаще воды райского источника Каусара, и она имеет чудесное свойство - если ее выпьет женщина, то сразу становится мужчиной, так что источник этот называют источником Мужчин и вода высоко ценится? Знаешь ли ты все это? Так вот, о девушка, мы полетим с тобой к этому источнику немедленно, и ты выпьешь воды, и станешь мужчиной, и кади составит, наконец нашу брачную запись!
        В глазах у меня помутилось. Воистину, после всех несчастий и горестей, постигших меня, недоставало только сделаться мужчиной! Возможно, неделю назад это был бы неплохой выход из моего бедственного положения, ибо мужчине все же легче в странствиях, а мне предстояло возвращение к магу, и путешествие с талисманом в Багдад, и охрана жизни Зумруд и ее младенца, сына моего брата, и я охотно отказалась бы ради этих дел от своего женского естества и облика. Но неделю назад случилось нечто, заставившее меня понять, как сладко, должно быть, быть женщиной, и я пожелала сохранить себя, хотя встреча с тем дерзким купцом и казалась мне совершенно невозможной. Но поскольку между нами осталось несогласие, я должна была с ним встретиться еще раз, чтобы последнее слово все-таки осталось за мной. И я верила, что Аллах пошлет мне эту встречу, ибо раз Аллах создал царей и царских дочерей, он должен позаботиться и о том, чтобы их достоинство ни в коем случае не страдало!
        - Я не полечу с тобой к источнику Мужчин, о Азиза, - как можно спокойнее сказала я. - И у тебя нет власти мне приказывать. Ты до сих пор не спросила меня, о Азиза, какого я рода и каково мое звание и достоинство среди людей. А я - дочь царя Нур-ад-Дина, о Азиза, и сестра царя Джаншаха, и у меня есть слуги и подданные! И мое звание выше твоего звания!
        - Но как же звать тебя, о царевна? - осведомилась Азиза. - И каковы твои обстоятельства, раз уж ты странствуешь в мужском наряде и сражаешься с воинами?
        - Мое имя Бади-аль-Джемаль, - гордо сообщила я. - И обстоятельства мои трудны, но переменчивы. И ты можешь узнать обо мне у всех магов и звездочетов, потому что судьбы нашего рода записаны в их гадательных книгах. И я не думаю, чтобы там было записано, будто я должна жениться на джиннии!
        - Ты все больше нравишься мне, о Бади-аль-Джемаль! - сообщила Азиза. - Что ты скажешь о том, чтобы из царевны стать царевичем, уничтожить всех своих соперников и взойти на престол своего царства, о Бади-аль-Джемаль?
        И тут стало ясно, что от своей затеи она не отступится.
        - О Аллах! - воскликнула я. - За какие грехи послал ты мне это бедствие из бедствий, эту джиннию Азизу?!
        И еще долго взывала я к Аллаху, но ответа не дождалась.
        Азиза слушала мои гневные слова и решения своего не меняла. Наоборот - видя мою ярость, эта дочь греха заранее радовалась тому, какие бурные страсти я способна испытывать.
        - О Бади-аль-Джемаль! - обратилась она ко мне, когда я совсем охрипла. - Успокой свое сердце и прохлади свои глаза! Начертал калам - как судил Аллах! Если тебе суждено стать мужчиной и написать со мной брачный договор, это неизбежно. Сегодня же ночью мы полетим к источнику Мужчин, ты выпьешь чашу воды, а потом останется только найти кади, чтобы он поженил нас.
        - Не полечу я ни к какому источнику, о Азиза, - твердо сказала я. - А если ты возьмешь меня насильно и понесешь, я буду во время полета призывать имя Аллаха великого милосердного, и он услышит меня, и пошлет ангела, и ангел метнет огненную стрелу, и ты сгоришь в воздухе!
        - Мы сгорим вместе, о Бади-аль-Джемаль! - даже с какой-то радостью предупредила она.
        - Лучше мне сгореть, чем стать твоим мужем, о развратница! - вот что ответила я ей, и, клянусь Каабой, в тот миг я именно так и думала. - По-твоему, я не знаю, что ты постоянно меняешь возлюбленных, и приносишь их на ристалище, и заставляешь состязаться с возлюбленным Марджаны, Ильдеримом? И он настигает их, и побеждает, и Марджана одерживает над тобой верх!
        - Наконец-то Аллах сжалился надо мной, и он послал мне возлюбленного, перед которым бессилен этот проклятый Ильдерим! - воскликнула Азиза. - Воистину, только ты, и никто другой, будешь моим мужем!
        - Чума на твою голову… - проворчала я. - Даже если я стану мужчиной, недостойно меня будет войти к женщине, познавшей такое множество никуда не годных мужчин!
        - Разве я не говорила тебе, что я еще девственная? - удивилась Азиза. - Всех, кого я находила и приносила на ристалище, побеждал этот сын скверны Ильдерим, и мне не оставалось иного пути, как искать замену! Но вот я ее нашла, и перед тобой Ильдерим бессилен, и теперь мы можем написать наш брачный договор, ибо никого лучше тебя я, наверно, в этом мире уже не найду!
        И долго мы еще ссорились и пререкались с упрямой джиннией, не привыкшей отказываться от желаемого. Но я справедливо полагаю, что избалованная дочь царей и сестра царя по своенравию и своеволию несравненно выше любой, даже самой высокородной джиннии, а Аллах лучше знает.

* * *
        А когда настала ночь, джинния Азиза взяла царевну Бади-аль-Джемаль, и поднялась с ней в воздух, и полетела к источнику Мужчин, чтобы напоить из него царевну и сделать ее своим мужем. И они летели почти всю ночь, и перед рассветом они уже приблизились к источнику, но тут джинния Азиза увидела, что по небу летят двенадцать ифритов, страшных видом, огромных и безобразных. И она испугалась, так как они принадлежали к войску Красного царя, а она была из подданных Синего царя, и она опустилась вместе с царевной и укрылась с ней под скалой, так как боялась для себя ущерба от этих ифритов.
        А источник этот был в Облачных горах, и он находился на землях одного из владык Индии, и цена его воды была велика, и этот источник охраняли вооруженные воины. И они пускали к нему только тех, кто платил мешок динаров за путь туда и два мешка динаров за путь обратно, и отдавали эти деньги своему царю, а он присылал им пищу и питье, и поставил там для них шатры, и они были преданы своему царю и никогда не нарушали его приказов, и подкупить этих стражей было невозможно.
        Источник же находился в углублении, наподобие чаши, и чаша эта была как бы на вершине горы, и трехсот локтей в поперечнике, и вокруг нее на расстоянии десяти локтей стояли кругом воины, и они сменяли друг друга, и чаша не оставалась без присмотра.
        И тот царь, которому принадлежал источник, поместил возле него в трех шатрах мудрецов и заклинателей, чтобы они при необходимости отгоняли джиннов, маридов и ифритов, посягнувших на источник.
        И джинния Азиза решила подождать утра, и принять образ почтенного шейха, и привести царевну Бади-аль-Джемаль к источнику, и заплатить стражам, и напоить царевну, и сделать ее мужчиной. А подлететь к нему во мраке и похитить воду она боялась из-за тех ифритов.
        И царевна сказала джиннии, что она голодна, и попросила у нее поесть и попить, и еще сказала, что она изнемогает от усталости, и глаза ее смыкаются, и сон одолевает ее. И азиза обрадовалась, ибо это облегчало ей задачу, и произнесла заклинание - и вдруг перед ними появился столик, а на нем были мясо, и рыбные кушанья, и плоды, свежие и сушеные, и кувшины с вином и шербетом, и рис в молоке, и перепелки, и много таких кушаний, которые Бади-аль-Джемаль видела впервые. И они поели, а потом Бади-аль-Джемаль легла, и закрыла глаза, и притворилась спящей, а Азиза окликнула ее раз, и другой, и убедилась, что она спит.
        А джинния летела с царевной всю ночь, и утомилась, и ей еще предстоял обратный полет, и она сказала себе: «Не будет беды в том, если я тоже закрою глаза, и посплю, и отдохну!». И она легла рядом с царевной и тоже заснула.
        Тогда Бади-аль-Джемаль встала, призвала на помощь Аллаха и стала спускаться по горной тропе к источнику, надеясь скрыться от джиннии, пока та не проснулась. И она надеялась встретить воинов, охранявших источник, и попросить убежища в их шатрах, возле мудрецов и заклинателей, заплатив им за это своим драгоценным поясом, и кольцами, и прочими безделушками, которые она имела с собой, из числа тех, что мало весят и дорого ценятся. Ибо джинния рассказала царевне, что источник имеет защиту и против джиннов, и царевна полагала, что Азиза не осмелится тронуть ее, когда она будет под защитой заклинателей.
        Но Аллах решил иначе.
        Когда царевна приблизилась к источнику настолько, что стояла как бы на краю той чаши, в середине которой бил из камней источник, она услышала звон сабель, и крики, и прочий шум боя, и на всякий случай она стала прятаться за скалами, и подкралась к такому месту, откуда ей был бы виден источник, и поглядела вниз. И вдруг она видит - стража источника сражается с человеком, и этот человек сражается один против всех, и левой рукой он прижимает к себе кувшин, а правой держит меч, и клинок меча блещет как молния. И он ударил одного стража, и рассек его, и ударил другого, и отделил его голову от шеи, и ударил третьего, и отсек ему руку. И так этот человек отбивался от стражей источника, отступая в горы, на узкую тропу, где ему пришлось бы иметь дело только с одним противником, а прочие теснились бы у того за спиной, размахивали оружием и мешали друг другу.
        И Бади-аль-Джемаль стала восхищаться отвагой того человека, и следовала за ним туда, куда направлялся он, только она шла поверху, и ее никто не видел. И вдруг она оказалась на небольшой площадке и видит - там к вонзенному в камни копью привязаны два коня, и оттуда одна тропа идет вниз к источнику, а другая - тоже вниз, но по склону горы, и она петляет и извивается, и на приученном к горным тропам коне по ней можно спуститься в долину. И царевна поняла, что это кони того человека, и он сейчас поднимется сюда, и сядет на коня, и привяжет кувшин к седлу второго коня, и спустится по ту сторону горы.
        Тогда царевна отвязала коней, и села в седло, и поглядела вниз - и вдруг оказалось, что на помощь стражам, вооруженным мечами, поспешили стражи вооруженные копьями, и они мечут издали свои копья в похитителя воды, а он уворачивается, и нет ему больше пути наверх, ибо чем выше он поднимается, тем более заметен.
        И царевна Бади-аль-Джемаль взяла свой лук, и вынула из колчана стрелу, и наложила ее на тетиву, и прицелилась, и выстрелила, и поразила одного из стражей. А потом она выстрелила еще раз и поразила другого стража. И она выстрелила в третий раз, и третий страж упал на камни. А тот человек с кувшином, прикрываемый ее стрелами, поднялся по тропе и скрылся между большими камнями.
        А царевна закинула свой лук за плечо, и достала из ножен саблю, и положила ее перед собой, и положила одно из своих драгоценных запястий, потому что она взяла у этого человека коня и не знала, как он к этому отнесется. И она думала, что предпочтет похититель волшебной воды в качестве платы за коня - запястье или удар саблей. Ибо вряд ли он стал бы выслушивать ее объяснения о том, что она спасла ему жизнь, поскольку стражи источника гнались за ним и не оставили царевне и этому человеку времени на беседы.
        И человек с кувшином вдруг появился на площадке и видит - на спине одного из его коней сидит юноша, прекрасный видом, отрок четырнадцати лет, подобный обрезку месяца.
        И этот человек, ничего не спрашивая, дал царевне тяжелый кувшин, и она взяла его, а этот человек сел на другого коня, и направил его по тропе, чтобы спуститься в долину, а царевна поехала за ним следом, потому что он знал дорогу, а она не знала.
        И они долго спускались с горы, и когда рядом с ними посыпались стрелы стражей источника, Бади-аль-Джемаль, не говоря ни слова, отдала похитителю его кувшин, а сама взяла лук, и натянула тетиву, и стала поражать стражей источника. А похититель воды, у которого не было при себе лука, стал, нагибаясь с седла, подбирать стрелы и подавать их Бади-аль-Джемаль, не роняя при этом своего кувшина, и она поразилась его ловкости, гибкости и умению управлять конем.
        И они ушли таким образом от погони, и спустились, и выехали на плодородную равнину, а это была небольшая равнина, зажатая между горными отрогами. И лишь тогда человек с кувшином отвел от лица край чалмы, закрывавший ему рот и подбородок, и внимательно посмотрел на своего нечаянного спутника.

* * *
        Это был он - лев пустыни, безумный поэт и возлюбленный джиннии Марджаны!
        Я чуть с коня не упала.
        Увидев мое изумление, он понял, что я его знаю, и стал ко мне приглядываться.
        - Я узнал тебя, о Хасан! - воскликнул он. - Ведь это с тобой мы должны были сразиться ночью на ристалище!
        - И я узнала тебя, о Ильдерим, - отвечала я. - Но ради Аллаха, как ты попал сюда и зачем тебе понадобилась вода из источника Мужчин?
        - Точно так же и я могу спросить тебя, о Хасан, зачем ты оказался здесь? - сказал Ильдерим. Если тебе самому нужна эта вода, то бери, в кувшине ее много.
        - Попал я сюда по недосмотру Аллаха великого, могучего, - гордо объяснила я, чтобы он не подумал, будто я и впрямь нуждаюсь в этой скверной воде. - Эти бешеные джиннии, ты знаешь, о Ильдерим, и ты понимаешь меня…
        - Воистину, знаю, - согласился Ильдерим и усмехнулся.
        - Меня принесла сюда Азиза, - продолжала я, - и у меня в мыслях не было прикасаться к воде этого источника, клянусь Аллахом! Но тебе-то она зачем понадобилась, о Ильдерим? Ведь это не я, а ты тащишь кувшин с водой, и на нем еще видны следы крови стражей источника!
        - Все очень просто, о Хасан, - сказал Ильдерим. - Я спущусь вниз, доеду до ближайшего города и продам эту воду. Вот и все, что с ней связано.
        - Ты шел за этой водой только ради того, чтобы продать ее? - изумилась я.
        - Разумеется, о Хасан, я же купец! - гордо заявил Ильдерим. - Я продам эту воду, и мне дадут за нее хорошие деньги, и я поеду с этими деньгами к магу аль-Мавасифу, и заплачу ему за свой волшебный перстень. Вот и все, о Хасан. Денег этот старый мошенник требует немалых, но перстень мне необходим, и достать деньги иначе я тоже не мог.
        Я не поверила своим ушам - Ильдерим собирался к аль-Мавасифу. И сразу я вспомнила все свои печальные обстоятельства - и гибель брата, и похищение Зумруд, и мою нужду в каменном талисмане.
        Судьба смеялась надо мной - она то забрасывала меня к Багдаду, когда Зумруд была в четырех месяцах пути от него, то закидывала в Облачные горы к аль-Мавасифу, когда у того уже не было талисмана. Талисман ждал меня в башне старого мага, но кто бы указал мне хоть, в какой стороне света стоит эта самая башня?
        - А хочешь ли ты, о Хасан, узнать, зачем мне понадобился перстень? - лукаво спросил Ильдерим.
        - Хочу, о Ильдерим, - задумавшись о своих бедах, отвечала я.
        - Помнишь ли ты, о Хасан, обстоятельства нашей встречи, которая нам обоим показалась сном? - полюбопытствовал Ильдерим.
        - Еще бы мне их не помнить! - воскликнула я.
        - А знаешь ли ты, о Хасан, что я проснулся у себя дома, как обычно, и решил, что все бывшее с нами - пучки сновидений, и позвал невольников, чтобы они дали мне умыться, и велел принести себе столик с едой, и помолился, как положено?..
        - Все это я знаю, ибо именно так и пробуждаются правоверные, - сказала я. - Продолжай, о Ильдерим.
        - И вот, когда я надел свой кафтан и фарджию, и протянул руку за своей саблей, в руке моей оказался вот этот клинок…
        Тут только я заметила, что на боку у него сабля моего отца.
        - И я вспомнил, как мы нечаянно обменялись саблями, и понял, что это был не сон! - воскликнул Ильдерим. - И возмущение охватило меня. Я позволил распоряжаться собой гнусной джиннии, распутнице и порождению греха! И я вышел из хана, и мне подали коня…
        - Ты же сказал, что она вернула тебя домой, о Ильдерим! - напомнила я.
        - Мой дом - хан, где ночуют странствующие купцы, - отвечал он. - Конечно, в Басре у меня есть настоящий дом, и когда я состарюсь, я вернусь туда, и куплю ковры, и заведу невольников, и каждый вечер у меня будут собираться сотрапезники для пира, и мы будем приглашать певиц и лютнисток… Но на все это нужны деньги, о Хасан, а у меня их пока нет - по крайней мере в таком количестве. Поэтому я странствую по дорогам и вожу товары из одного города в другой. Так вот, я вышел из хана, сел на коня, и поехал в горы, туда, где, как мне сказали, должен быть источник Мужчин. А по дороге к источнику я заехал к аль-Мавасифу, и долго разговаривал с ним, и в конце концов он дал мне перстень, и прочитал над ним заклинания, и я теперь свободен от власти марджаны! И более того - она повинуется тому, в чьих руках находится этот перстень. И достаточно потереть его - и она явится на зов и выполнит все желания. А чтобы она исчезла, достаточно просто нажать на камень. Вот что изготовил мне аль-Мавасиф, но получил этот перстень я в долг, и если я не верну ему в срок денег, он прочитает другие заклинания и перстень потеряет
свою силу.
        - Но ведь ты мог поступить куда проще, о Ильдерим! - сообразила я. - ты мог потереть перстень, вызвать Марджану и велеть принести столько денег, сколько от тебя потребует маг аль-Мавасиф!
        - Я никогда не стану ее вызывать, о Хасан, - серьезно отвечал Ильдерим, - ибо было между нами из близости то, что было, и ради этого я не стану унижать ее. Ведь она, хотя и скверная, хотя и джинния, но все-таки женщина, и она любила меня любовью женщины. Лучше уж я продам воду из источника Мужчин и выкуплю свой перстень.
        - Пожалуй, стоит и мне обратиться к аль-Мавасифу за таким перстнем, сказала я. - Ибо любовь джинний поистине утомительна.
        - Мы вместе доедем до города, продадим воду и отправимся к аль-Мавасифу, - пообещал Ильдерим. - И я замолвлю за тебя словечко. Но чем ты собираешься расплачиваться, о Хасан?
        - У аль-Мавасифа есть гадательные книги, о Ильдерим, - объяснила я. - В них он наверняка вычитает о судьбе моего рода. А когда он поймет, кто я, и узнает о моих обстоятельствах, он тоже даст мне перстень в долг, о Ильдерим.
        - Если бы ты знал это порождение скверны, аль-Мавасифа, ты не говорил бы так, о Хасан, - заметил Ильдерим. - С меня семь потов сошло, прежде чем я убедил его дать мне перстень в долг!
        - Боюсь, что ты не записан в гадательных книгах, о Ильдерим, - сказала на это я. - Что же касается моего рода и меня, можешь не сомневаться!
        - Ты же назвался сыном кади, о Хасан! - напомнил Ильдерим.
        - Дай мне увидеться с этим магом, о Ильдерим, - сказала я. - И тогда посмотрим!
        Поскольку открыть правду о себе я не могла, а с магом увидеться для меня было крайне важно, а Ильдерим не желал мириться с моими намеками, наш спор затянулся, и мы пререкались всю дорогу, до самого города, где первым делом отправились на рынок.
        Уже вышли на рыночную площадь метельщики, а последние запоздавшие купцы собирались запирать лавки, когда мы подъехали к крытым галереям и сошли с коней.
        - О правоверные, о купцы! - возгласил Ильдерим, и я отшатнулась, такой у него оказался зычный и пронзительный голос. - Вот вода из источника Мужчин! Всего капля этой воды - и евнух становится мужем! Одна капля - один динар - о правоверные!
        Я так и не поняла, откуда вдруг взялась толпа, окружившая нас и взывающая о воде. Но то, что большинство составляли евнухи из гаремов местной знати, я поняла сразу.
        - Послушай, о Ильдерим! - стала я дергать его за полу кафтана, пока он торговался, отливая воду и получая деньги. - Послушай моего совета! Нам немедленно надо убираться отсюда, о Ильдерим!
        - Ради Аллаха, что за глупость пришла тебе в голову, о Хасан? - недовольно спросил Ильдерим. - Мы сейчас распродадим всю воду, и пойдем в хан, и нам принесут еду и вино, и наши покупатели станут нашими сотрапезниками, и мы устроим пир, а рано утром выедем в дорогу, к аль-Мавасифу!
        - Мы не доживем до утра, о Ильдерим. Разве ты не понимаешь, что сейчас произойдет?
        - А что такого может произойти, о Хасан? - даже не глядя на меня, ответил Ильдерим. Он уже распродал почти весь кувшин и как раз наклонял его, чтобы досталось и последним покупателям.
        - О, если бы ты видел дальше собственного носа, Ильдерим! - воскликнула я. - Хорошо, продолжай торговать, а я лучше отойду в сторонку, ибо сейчас тут начнется побоище!
        И я отошла и сняла с плеча лук, и отвязала наших коней, поскольку нам предстояло вскоре спасаться бегством.
        Так и вышло. С шумом и воплями на рынок ворвался странный отряд. Составляли его почтенные старцы на мулах и их черные невольники, вооруженные до зубов.
        - Где этот нечестивый купец?! - галдели они. - Мы снимем с него кожу! Его немедленно надо распять на городских воротах! Где этот сын разврата?!
        Ильдерим не предвидел, что его покупатели первым делом выпьют волшебную воду, а затем поспешат пустить в дело вновь обретенное отцовское наследство, вызвав тем самым возмущение и переполох во всех окрестных гаремах.
        Увидав эту буйную толпу, Ильдерим сперва раскрыл от изумления рот, а затем выхватил из ножен саблю - между прочим, саблю моего отца. Но я подскакала к нему, ведя в поводу второго коня, и он прыгнул в седло, и мы умчались, причем я еще успела послать назад несколько стрел - просто для острастки.
        Когда же мы оторвались от этих преследователей, я посмотрела на Ильдерим и ахнула - он все еще прижимал к груди почти пустой кувшин.
        - Тебе следовало бросить его и не утруждать себя, о Ильдерим, - сказала я.
        - Там, на дне, еще осталось воды по меньшей мере на сотню динаров, - возразил он.
        - Ну так перелей ее в какой-нибудь другой сосуд, - предложила я. - Разве ты собираешься всю жизнь путешествовать в обнимку с этим скверным кувшином, о Ильдерим? Разве тебе больше некого сжимать в объятиях, что ты так крепко схватился за этот гнусный кувшин? Давай я куплю его у тебя за четыре дирхема, чтобы душа твоя успокоилась, о Ильдерим!
        - Погоди, о Хасан, - ответил мне Ильдерим. - Надо сперва найти другой сосуд. А у меня ничего нет, кроме вот этой чернильницы на поясе. Как по-твоему, не потеряет ли вода своих волшебных свойств от соприкосновения с высохшими чернилами?
        - Аллах ее знает, о Ильдерим, - задумчиво сказала я. - Вот разве что те, кто от этой воды станет мужчинами, удивятся цвету своего вновь обретенного достоинства…
        - Возможно, ты прав, о Хасан, - согласился Ильдерим. - В таком случае, придется продать остаток воды евнуху-негру, который не заметит такого надувательства.
        Мы осторожно перелили воду в чернильницу и опять подвесили ее к поясу Ильдерима.
        - Если мы немедленно тронемся в путь, то еще до полуночи будем у мага аль-Мавасифа, - сказал Ильдерим.
        - Ну так едем, о Ильдерим! - воскликнула я.
        И мы поехали.
        Я сильно опасалась, что вот сейчас из-за какой-нибудь тучи появится джинния Азиза со своей неуемной любовью. Но Аллах уберег нас - мы благополучно добрались до жилища мага, и я, не избалованная за последние две недели благополучием, даже удивилась такой неожиданной милости Аллаха.
        Маг и огнепоклонник вышел к нам, держась прямо, словно молодой кипарис, и было это не потому, что аль-Мавасиф был юн годами или же полон царственного достоинства. Совсем наоборот - ничего подобного в нем не было. А просто он носил тюрбан изумительной величины и, пожалуй, немалого веса. Если бы он в этом великолепном тюрбане хоть немного покачнулся, то тюрбан бы перевесил и маг полетел вверх тормашками.
        По воле Аллаха, все его величие заключалось в этом тюрбане. Ибо дальнейшие события о величии не свидетельствовали. И если бы не помощь Ильдерима, все кончилось бы неудачей. Впрочем, помощь эта привела меня в ярость…
        Сперва аль-Мавасиф приветствовал Ильдерима, а Ильдерим - аль-Мавасифа, и было это длительно и витиевато. Затем Ильдерим долго вручал магу те деньги, которые заработал на воде из источника Мужчин. И это сопровождалось изъявлениями всяческой дружбы и преданности, как будто не купец возвращал долг магу, а два государя заключали дружественный договор. И, наконец, дошло и до меня.
        - Вот этот юноша, о аль-Мавасиф, тоже нуждается в перстне, ибо и его преследует своей любовью джинния, - сказал Ильдерим, выводя меня вперед. - Но это дитя, подобное обрезку месяца, тоже хотело бы получить перстень в долг.
        - О Аллах, каких гостей ты мне посылаешь! - запричитал маг. - Воистину, наступил год долгов и должников, и никто не хочет платить сразу и без рассуждений! А ведь мой труд таков, что измерить его в динарах и дирхемах вообще невозможно! Порой для простенького заклинания мне требуются драгоценные благовония, одна горсть которых стоит горсти бадахшанских рубинов! До чего же оскудели правоверные, о Аллах! И не только простые смертные, вроде тебя, о Ильдерим, - недавно даже мой собрат по магическому искусству пытался получить у меня один талисман совсем без платы, утверждая, что талисман нужен ему для торжества справедливости! И он прислал ко мне гонцами подвластных ему духов, и я назвал цену талисмана, и оказалось, что он столько не может дать, и мы поторговались немного, и его гонцы улетели, а я остался оплакивать былое могущество магов - ибо когда же раньше магу недоставало денег для покупки талисмана?!
        - Каменного талисмана царицы Балкис?! - выпалила я, не подумав ни секунды.
        - Каменного талисмана царицы Балкис, о юноша, - подтвердил маг. - А откуда ты, ради Аллаха, знаешь о нем?
        Не зная, что ответить, я с мольбой посмотрела на Ильдерима.
        - Воистину, ты поторопился, о Хасан, - сказал Ильдерим. - О каменном талисмане мы хотели повести речь завтра, достигнув договоренности в деле о перстне. Но, может быть, лучше нам и о перстне поговорить завтра? А сейчас время совершить молитву и лечь спать.
        - Ты прав, о Ильдерим, - согласилась я, - но только в безопасности ли мы здесь от происков Азизы?
        - Оставь тревогу, о юноша! - с гордостью сказал маг. - Ты здесь находишься под защитой могущественных талисманов, и над каждым порогом я прочту заклинания, а плату за них мы прибавим к плате за перстень.
        - Никаких заклинаний этот старый скупердяй читать не станет, а деньги с нас сдерет! - сердито воскликнул Ильдерим, когда нас после скромного ужина и молитвы отвели в предназначенное нам помещение. - Эта его лачуга хранит в себе столько всякого колдовского добра, что заклинания уже ни к чему. Его талисманы все ифриты за версту облетают. И надо же было тому случиться, чтобы он унаследовал всю сокровищницу своего учителя, не унаследовав его благородного нрава и прочих достоинств! Наложить заклятие на перстень аль-Мавасиф еще может, и сладить с загулявшим маридом тоже, но сам он никогда не составит настоящего талисмана.
        - Ты разве знаешь магию, о Ильдерим? - спросила я, укладываясь на ковер. - Ты же простой купец.
        - Если уж талисманами торгуют, то я должен знать их цены и свойства, - объяснил Ильдерим. - Все, что становится товаром, бывает для меня интересно, и я стараюсь узнать о товаре побольше. Как знать, может, по милости Аллаха я на старости лет буду торговать именно талисманами? Однако, скажи мне, о Хасан, что это за каменный талисман царицы Балкис и зачем он тебе вдруг понадобился? Имей в виду, что даже если старый грешник согласится изготовить тебе перстень в долг, то с талисманом это не получится. И подумай хорошенько, что для тебя важнее.
        - Важнее всего на свете для меня каменный талисман, о Ильдерим, - сказала я, - и я готов выкупить его своей кровью. Так что придется мне, видно, избавляться от Азизы с ее любовью каким-то иным путем, лишь бы только заполучить талисман.
        - Для чего он нужен? - спросил Ильдерим, ложась со мной рядом.
        - Этот талисман должен спасти жизнь ребенка, о Ильдерим. А ребенок - сын моего брата, - честно ответила я. - И если в миг появления ребенка на свет рядом не будет этого талисмана, то ребенок погибнет, а это единственное дитя брата.
        - Почему же у него не может быть других детей?
        - Его убили, о Ильдерим. И я должен спасти его кровь…
        - Клянусь Аллахом, о Хасан, я помогу тебе в этом деле! - воскликнул Ильдерим и хлопнул меня по плечу. - Если ты таков юношей, то каков же ты будешь, когда станешь мужчиной и у тебя вырастет борода?! Подобных тебе цари приберегают на случай опасности! Вот только упрям ты не в меру и норовишь, чтобы последнее слово всегда оставалось за тобой.
        - Но если именно я сказал последние стихи? - вспыхнула я. - И именно я предупредил тебя, что разъяренные мужья прибегут на базар бить того купца, что сделал их евнухов мужчинами? Я говорил тебе об этом, но ты и слушать не желал! А когда выясняется, что я был прав, ты сразу же придумываешь какое-то мое упрямство и упрекаешь меня в собственных грехах!
        - Во первых, о Хасан, последние стихи там, на ристалище, сказал не ты, а я. Во-вторых, о Хасан, незачем было меня предупреждать насчет нашествия мужей, в чьих гаремах произошел переполох. Я бы и без предупреждения с ними справился! А теперь ты до скончания века будешь попрекать меня и твердить, как попугай: «Вот видишь, я был прав!»
        - Но если я и в самом деле был прав? - возмутилась я. - И если последние стихи были моими? И это ты приписываешь мне свои грехи, о Ильдерим, потому что именно ты норовишь, чтобы последнее слово осталось за тобой!
        - Еще одно слово, о Хасан, и придется нам сразиться на саблях прямо здесь, в жилище аль-Мавасифа! - предупредил Ильдерим. - Мы же хотели сразиться на ристалище, но так там больше и не встретились, а жаль!
        - Мы можем выйти и обнажить клинки под ночным небом! - предложила я.
        - Не устаю поражаться твоей мудрости, о Хасан! - усмехнулся Ильдерим. - Там под ночным небом, немедленно налетит Азиза и спасет тебя от ударов моей сабли! Так что лучше уж нам решить наконец все наши споры здесь.
        - Ты упрекаешь меня в трусости, о Ильдерим? - я чуть не задохнулась от ярости. - Ты хочешь сказать, о шелудивый пес, что я собираюсь выйти под ночное небо ради того, чтобы джинния похитила меня и спасла этим мою жизнь?!
        - Постой, о Хасан, не хватайся за мою саблю, здесь для настоящего поединка все равно мало места, - сказал Ильдерим. - И обменяемся наконец клинками. Твой для меня все-таки легковат. Давай лучше дождемся утра, и сразимся при дневном свете, когда джиннии не летают, и пусть поможет тебе Аллах, о дитя! Держи свою саблю и отдай мне мою.
        Я протянула ему его саблю и хотела было взять свою, но он удержал ее.
        - Откуда у сына кади клинок, достойный царей и царских детей? - спросил он.
        - Этот клинок подарил мне брат, а он получил его от нашего отца, а где взял его отец, знает только Аллах великий, могучий, - ответила я, и это было чистейшей правдой. А говорить о том, что отец был царем и брат тоже был царем, я не стала, поскольку об этом он меня не спрашивал.
        - Закрой глаза и засыпай, о Хасан, - сказал Ильдерим. - Завтра мне предстоят два сражения - с тобой и с аль-Мавасифом. И начну-ка я лучше с аль-Мавасифа, чтобы в случае моей смерти ты все-таки получил свой талисман, а в случае твоей смерти я, так и быть, отвезу его жене твоего покойного брата, чтобы он охранял рождение ребенка.
        Мне захотелось попросить у него прощения за свои грубые слова, ведь он вел себя не как купец, а как благородный вельможа, средоточие доблести и достоинств. Но нас, царских дочерей, учат обычно наступать, а не отступать, настаивать на своем, а не просить прощения. Да и кто он такой, этот купец из басры, чтобы царская дочь унизилась перед ним? Словом, я не сумела побороть в себе царскую дочь, да и не слишком старалась. Ибо если в моих бедствиях у меня отнимется еще и гордость, что же мне тогда останется?
        Наутро мы, позавтракав, стали разбираться с талисманом.
        - Если вы, высокочтимые, думаете, что талисман можно положить за пазуху и унести, то вы ошибаетесь, - сказал аль-Мавасиф. - Его следует установить должным образом, и все необходимое для этого у меня есть. Более того, думая, что посланцы того мага дадут за талисман настоящую цену, я подготовил эти необходимые предметы и прочитал над ними заклинания, и окурил их благовониями, и начертил на них знаки. Но за каждый из этих четырех предметов придется заплатить особо, а без них сам талисман не имеет смысла.
        Мы с Ильдеримом переглянулись, и в его взгляде я прочитала такие слова: «Не поручусь, что спутников для талисмана он не придумал только что, а уж заклинаний над ними и подавно не читано!»
        Но вслух Ильдерим сказал, что мы хотели бы увидеть все вместе - и талисман, и то, что ему сопутствует.
        Аль-Мавасиф провел нас в круглую комнату с единственным окном в куполе потолка, хранилище его свитков, таблиц и совершенно непонятных вещей. Там он достал мешочек из тонкой кожи и выложил из него на столик пять камней разной формы и цвета. На камнях были зарубки и знаки.
        - И это - знаменитый талисман царицы Балкис? - недоверчиво спросил Ильдерим. - Поистине, я наберу тебе, о аль-Мавасиф, таких камушков на любой дороге, и это не будет стоить мне ни динара.
        - Иди и собирай камушки, о Ильдерим, - миролюбиво сказал маг. - От того, что не стоит и динара, проку тоже будет в лучшем случае на два дирхема, о купец.
        - Аллах тебе судья, о мудрец, - ответил на это Ильдерим. - И сколько же хочешь ты за эти камни, во всем подобные придорожным? Я надеюсь, ты уступишь их за сотню динаров?
        Маг даже отшатнулся от него.
        - Знаешь какова цена этого талисмана? - зловеще спросил он. - Я хочу за него сто невольниц белых и сто невольниц черных, и пусть цена каждой белой невольницы будет десять тысяч динаров, а цена каждой черной - пять тысяч динаров! И каждую невольницу должен сопровождать черный невольник, ценой в три тысячи динаров, и в ухе у невольника должна быть золотая серьга с жемчужиной, а цена каждой жемчужины должны быть пятнадцать тысяч динаров! И на каждой невольнице должно быть одежд и украшений не меньше чем на десять тысяч динаров! И еще мне нужно сто мешочков мускуса, и сто шкатулок с нардом, и другие благовония - по твоей щедрости, о купец!
        - Ты помрешь, о аль-Мавасиф, не дождавшись покупателя, который приведет тебе этих невольниц и невольников с золотыми серьгами! - воскликнул Ильдерим. - Убавь, о мудрец!
        - Для этого талисмана будет оскорбительно, если я продам его за малую цену, - сказал маг. - Впрочем, о Ильдерим, я могу немного уступить, но тогда вырастет цена за спутников талисмана. Как ты на это смотришь, о купец?
        - Я преклоняюсь перед твоей мудростью, о мудрец! - отвечал на это Ильдерим, и в глазах у него вспыхнул огонек.
        Огонек этот вспыхнул ранним утром, и горел он весь день без передышки, а окончательно это дело решилось около полуночи, и страшно было подумать, что оно могло затянуться еще на несколько минут.
        - Когда вы, о покупатели талисмана принесете его в помещение, где он будет охранять младенца, то сперва вы составите камни определенным образом, а потом в северном углу помещения вы положите это зеркало…
        Зеркало, что он достал, было времен царя Сулеймана, и только потому могло стоить немалых денег, но вот, кроме древности, других достоинств у него не было и отражать мое лицо оно по скверности характера вообще не пожелало.
        - В южном углу пусть стоит этот флаг…
        Пестрый флажок величиной с мою ладонь на длинном заостренном древке торчал из вазы. Маг вынул его и положил рядом с зеркалом.
        - В восточном углу следует поставить шкатулку…
        Шкатулке красная цена была два или три дирхема.
        - А в восточном… Эй, Али, сын греха, принеси своего разноцветного господина!
        Черный раб принес плетеную из тонких прутьев клетку. В ней сидел огромный попугай с хохлом и крючковатым клювом с мой кулак величиной.
        - О р-р-распутники, согр-р-решившие вчер-р-ра с обезьяной! - приветствовало нас это бедствие из бедствий. - Ср-р-рам!
        - И ты настаиваешь, о аль-Мавасиф, что этого сквернословца следует посадить в восточном углу комнаты? - осведомился Ильдерим. - Хорошим же вещам научит он младенца!
        - Это неизбежно, - сурово заявил аль-Мавасиф. - В углах должны быть флаг, зеркало, шкатулка и попугай, причем над каждым из них я читал заклинания, и они обладают силой, и талисман без них - не больше чем кучка камней.
        Попугай раскачался на своем кольце, подвешенном к потолку клетки, и уставился на меня левым глазом.
        - Меж бедер-р-р твоих - пр-р-рестол халифата! - заорал он и подмигнул мне.
        - Уж не вселился ли шайтан в твоего попугая, о аль-Мавасиф? - спросил Ильдерим. - Воистину, эта птица своей руганью разрушит все чары талисмана!
        - В тебя самого вселился шайтан, о Ильдерим! - рассердился маг. - Этот попугай долгие годы прожил в гареме знатного вельможи, и я купил его за большие деньги!
        - Вот там в него и вселился шайтан! - отрубил Ильдерим. - Не найдется ли у тебя, о мудрец, другого попугая, не столь образованного? Этот слишком много знает! Не так ли, о Хасан?
        Я молча кивнула, поглядывая на попугая. Откровенно говоря, птица начала мне нравиться. Он выговаривал слова очень чисто и внятно, даже сохраняя человеческую интонацию.
        - Меж бедер твоих вселился шайтан! - заорал мне прямо в лицо этот скверный попугай. Ильдерим расхохотался и накрыл клетку своим плащом.
        - Вот перед вами весь талисман, о покупающие! - провозгласил маг. - Цену камней вы знаете. За зеркало я прошу у вас сотню динаров, за флаг - две сотни, шкатулку я ценю в четыре дирхема, и попугай обойдется вам в пятьсот динаров. Причем после того, как талисман сыграет свою роль, вы можете пользоваться и зеркалом, и шкатулкой по их прямому назначению. А попугая вы можете выгодно продать, потому что на такую птицу всегда найдется любитель. И таким образом вы выручите обратно часть денег.
        - Начнем со шкатулки, о маг, - приступил к торгу Ильдерим. - Ее цена нас с Хасаном полностью устраивает. Вот тебе четыре дирхема, аль-Мавасиф, и давай сюда шкатулку.
        - Я продал тебе шкатулку за четыре дирхема, о Ильдерим, - и с этими словами аль-Мавасиф взял монеты. - Но не понимаю, откуда ты возьмешь двести невольниц и сто невольников, которые понадобятся тебе немедленно? Я допускаю, что мускус и нард у вас с собой, о купцы, в седельных сумках ваших коней, но где же все остальное?
        - Терпение, о аль-Мавасиф! - воскликнул Ильдерим. - Давай поторгуемся! Ты требуешь в уплату за талисман двести невольниц, сто невольников и еще много всякой мелочи. Убавь, о мудрец! Что ты скажешь о том, чтобы получить пятьдесят невольников, но зато не черных, а белых, из аль-Кустантиди?
        Я хотела было напомнить Ильдериму, что нет у меня никаких невольников, ни черных, ни белых, ни с серьгами, ни в ожерельях! Но однажды я уже вмешалась в его игру, и ничего хорошего из этого не вышло.
        - Прекрасно, о Ильдерим! - согласился маг. - Я готов уступить тебе пятьдесят невольников, но пусть цена зеркала при этом увеличится! Я хочу за зеркало тысячу динаров и десять верблюдов, груженых тканями, и баальбекскими одеждами, и багдадскими воротниками, и магрибскими бурнусами, и индийскими шалями, и это должны быть красные верблюды, лучшие, какие только бывают!
        - Убавь, о аль-Мавасиф! - потребовал Ильдерим - Где же я возьму тебе в этих горах багдадские воротники? Пусть в тюках не будет багдадских воротников, и тогда ты получишь за зеркало восемь верблюдов, груженых тканями, и пятьсот динаров!
        - Прибавь, о купец! - возмутился аль-Мавасиф. - Когда это мы говорили о пятистах динарах? Речь шла о тысяче!
        - Убавь, о мудрец! Вспомни, что начальная цена зеркала была всего-навсего сто динаров, и я согласился прибавить, потому что ты согласился взять вместо пятидесяти черных невольников двадцать, и без золотых серег с жемчужинами! - заявил Ильдерим, и глаза его сверкали, и тут я поняла, что он - воистину лев пустыни.
        - Кто из нас двоих бесноватый, ты или я? - в ужасе воздел руки к небу аль-Мавасиф. - Ради Аллаха, образумься!
        - Вряд ли такой великий мудрец стал бы торговаться с бесноватым, о аль-Мавасиф, - ехидно отвечал Ильдерим. - И не мне, а тебе следует образумиться. Ведь ты сам, своими устами, назначил цену и талисману, и его спутникам. И я точно помню, что попугая, например, ты оценил в пятьсот динаров. Ведь именно пятьсот динаров ты хотел получить за него, о маг?
        - Да, это ты сказал правильно, о Ильдерим.
        - И я согласен дать тебе за эту скверную раскормленную птицу даже шестьсот динаров! - заявил Ильдерим. - Хотя на Багдадском базаре я куплю тебе за десять динаров попугая вдвое пестрее, и он не будет сквернословить, словно метельщик или рыбак, у которого порвалась сеть, или обманутый муж, или наказанный плеткой за курение гашиша евнух, или две поругавшиеся старухи!
        - Р-р-распутник! - сказал ему на это попугай.
        - О сын греха! - добавил аль-Мавасиф. - Я же говорил тебе, что это не простой попугай, что я трое суток читал над ним заклинания, что без него талисман бессилен!
        - Да, о мудрец, все это ты говорил мне, и потому я согласен уплатить за попугая не пятьсот, а даже шестьсот динаров. Видишь, как высоко я ценю твои заклинания?
        - Я продал тебе попугая за шестьсот динаров! - торопливо сообщил маг.
        - Возьми клетку, о Хасан, - обратился ко мне Ильдерим. - И дай мне свою саблю. Мы расплатимся за попугая саблей.
        - Саблю моего отца и брата?!
        Я даже задохнулась от ярости. Этот шелудивый пес, этот шайтан среди купцов посягнул на царскую саблю!
        - Ты удивительно щедр для купца, о Ильдерим, - благосклонно заметил маг. - Сабля наверняка дороже шестисот динаров.
        - Разумеется, дороже… - И Ильдерим, видя, что я уже пришла в себя и собираюсь сказать что-то скверное о нем и о его замысле продать саблю, толкнул меня локтем в бок. - Ты не знаешь всей цены этой сабли, о мудрейший. Во-первых, это царская сабля, которая много столетий переходит из рода в род. Во-вторых, на нее наложены заклятия, и древние мудрецы читали над ней заклинания, и тот, кто владеет ею, получает власть над некоторыми джиннами и ифритами, и они ему во всем повинуются, но только обладатель сабли должен достичь преклонных лет, и иметь седую бороду, и отказаться от мирской суеты, а иначе это просто красиво отделанная сабля, и ничего больше. Мой друг Хасан унаследовал ее от своего отца, но он еще молод, и у него не скоро вырастет настоящая борода, как видишь, даже пушок на его щеках - и то не вырос. А пока еще она поседеет! Мне самому тоже далеко до седины, о аль-Мавасиф. И справедливо будет, если пока обладателем этой сабли станешь ты. А потом, когда у Хасана поседеет борода, он приедет и выкупит у тебя эту саблю.
        - И над какими же джиннами и ифритами дает власть эта сабля? - полюбопытствовал маг.
        - Над некоторыми из подданных Синего царя, если тебе знакомо это имя! - отрубил Ильдерим, который наверняка знал о делах джиннов от своей бывшей возлюбленной Марджаны.
        - Мне знакомо это имя, о купец, - сказал аль-Мавасиф.
        - Ну так продолжим наш торг, о мудрец, - предложил Ильдерим. - Остаются флаг, зеркало и сам талисман. Если ты согласен принять вместо ста невольниц пятьдесят белых и пятьдесят черных, но зато прибавить к стоимости зеркала цену тех мешочков мускуса и шкатулок с нардом, о которых ты говорил, то цена флага будет уже не две сотни, а куда больше, ибо ты получишь саблю за попугая и флаг, и это будет справедливо!
        - Какие пятьдесят белых и пятьдесят черных невольниц? Разве я говорил о пятидесяти невольницах?! - возопил маг. - Прибавь, о Ильдерим!
        - На что тебе сто невольниц, о аль-Мавасиф? - вопросом на вопрос ответил Ильдерим. - И разве этот талисман стоит целой сотни невольниц? Убавь, о мудрец! Ведь если тебя вовремя не остановить, ты потребуешь в уплату саму хозяйку талисмана царицу Балкис, мир ее праху! И что же, мне сделаться разорителем могил? Убавь, ради Аллаха!
        - Ты хочешь разорить меня, о Ильдерим? - возмутился мудрец. - Цена талисмана такова, как я сказал! Сто невольниц…
        - Сто невольниц белых и черных! - подхватил Ильдерим.
        - И сто невольников…
        - Шестьдесят, о мудрец!
        - Прибавь, о Ильдерим!
        - Убавь, о аль-Мавасиф!
        Вот какой диковинный торг над талисманом устроили эти два нечестивца. Они торговались самозабвенно и яростно, я бы даже сказала - радостно, забыв о пище и питье. Перед заходом солнца они чуть было не вцепились друг другу в бороды, потому что маг назвал Ильдерима порождением вонючего ифрита и верблюдицы, а Ильдерим возвел родословную мага к козлам, ишакам и городским непотребным девкам. Словом, было мне что послушать и чему подивиться.
        Сперва я слушала эти препирательства в изумлении - никогда купцы на базарах не торговались со мной или с воинами моей свиты. Позволивший себе прекословить царской сестре недолго после этого засиделся бы в своей лавке! И я впервые в жизни видела настоящий торг, да еще такой бурный.
        Первые два часа он меня развлекал.
        Потом я перестала понимать, о каких арабских конях, золотых слитках и слоновой кости идет речь. И я проголодалась, и вышла в другое помещение, и невольники принесли мне еду. А когда я вернулась, они торговались уже не о конях и слоновой кости, а о изумрудах и крупном жемчуге, двести невольниц же оказались забыты, и сто невольников - с ними вместе.
        Незадолго до полуночи изнеможенные аль-Мавасиф и Ильдерим уже не сидели, а лежали на коврах. И умирающим голосом аль-Мавасиф объявил, что он продал Ильдериму и мне талисман со спутниками за шесть тысяч динаров и большой изумруд из пряжки моего тюрбана. Причем в стоимость талисмана вошла и моя сабля, которую оценили в четыре тысячи динаров, оставив на мое усмотрение - отдать магу саблю или же вручить динары.
        - Где мы возьмем такие деньги, о несчастный? - прошептала я Ильдериму.
        - Терпение, о Хасан! - хриплым голосом отвечал он. - Мы оставим ему коней, кольца и запястья, сосуд с водой из источника Мужчин, а сами спустимся отсюда и придем в город…
        - Где нас ждут разъяренные обладатели оскверненных гаремов!
        - … обратимся к моим знакомым купцам, возьмем у них в долг деньги, вернемся к аль-Мавасифу, выкупим наше имущество и твою саблю, о Хасан, и ты отправишься к вдове своего брата принимать роды, а я продам те из моих товаров, что еще остались в этом городе и последую за тобой, куда ты укажешь, и там ты вернешь мне свой долг. Видишь, как ловко я все рассчитал?
        Он действительно ловко рассчитал, и мне самой вовеки бы не справиться со старым скупердяем аль-Мавасифом, но, увы, последнее слово на сей раз осталось за ним, а это было для меня нестерпимо.
        - О Ильдерим, по-моему, мы из-за твоих расчетов запутаемся в долгах! - возразила я. - Подумай сам, мы будем должны аль-Мавасифу, ибо оставленные вещи - это не плата, а заклад. Мы будем должны купцам. Я буду должен тебе, о Ильдерим, и не прибавятся ли ко всему этому еще и новые долги?
        - Разумеется, прибавятся! - согласился Ильдерим. - Я уже кое-что должен здешним купцам, и я округлю долг, но с частью его рассчитаюсь товарами, и займу еще денег, и куплю съестные припасы, и погружу их на корабли, и договорюсь с капитанами, что у них есть доля прибыли от этих товаров, и мы определим их долю и мою долю, и они отдадут мне мою долю перед тем, как выйти в море, и я рассчитаюсь с частью долга, а потом на оставшиеся деньги куплю здешних тканей по двадцать динаров за тюк, и достану из своей поклажи вышитые басрийские платки, и найму вышивальщиц, и они вышьют мне такие же платки, и я продам их и из полученных денег расплачусь с вышивальщицами, а тем временем вернутся корабли…
        - Смилуйся, о Ильдерим! - воскликнула я. - Не объясняй мне этих дел, Аллах не дал мне достаточно рассудка, чтобы в них разобраться!
        - И не пытайся, о Хасан, - сказал Ильдерим. - Тебе нужно понять одно - что завтра же ты с талисманом сядешь на корабль и отправишься туда, где живет вдова твоего брата, и устроишь там свои дела, а я приеду следом и мы рассчитаемся.
        - Ты благороден благородством царей, о Ильдерим, - сказала я. - Я больше не буду вызывать тебя на поединки, ибо ты спасаешь мою жизнь и жизнь сына моего брата…
        - Ты тоже спас мою жизнь, о Хасан, когда я похитил воду из источника Мужчин, - ответил Ильдерим. - А поединок между нами будет не раньше, чем ты вернешь мне долг. Ибо какой же я купец, если заколю в схватке своего должника? Да на меня все правоверные пальцами показывать станут!
        - Хорошо, - ледяным от ярости голосом произнесла я. - Как только я верну тебе долг, мы отправимся на ристалище, но ты предварительно составишь завещание, ибо негоже, чтобы твои наследники делили эти деньги с помощью кади! Я не хочу, чтобы львиная доля этих денег осела в суде!
        - Разумно, о Хасан! - похвалил меня Ильдерим. - Пожалуй, из тебя еще может получиться купец.
        - Когда у меня вырастет длинная седая борода и моя сабля станет повелевать джиннами! - отрубила я, и на сей раз последнее слово воистину осталось за мной!
        А потом мы взяли талисман, и зеркало, и шкатулку, и флаг, и клетку с попугаем, и пошли в то помещение, где уже один раз ночевали. Встать мы собирались очень рано, потому что должны были добираться до города пешком, и слава Аллаху великому, милосердному, что спутники талисмана были сравнительно невелики и их можно было нести без хлопот. Старый негодник аль-Мавасиф вполне мог подсунуть нам вместо попугая горного орла с человека ростом, а вместо шкатулки за два дирхема - сундук вроде того, в каком я скрылась от Азизы.
        - Скряга, конечно, пожалел для нас ковров и подушек, - сказал, укладываясь, Ильдерим, - но хорошо хоть то, что мы можем утром уйти отсюда незаметно и не будить весь дом.
        - И сквер-р-рное это обиталище! - сообщил попугай.
        - Смотри-ка, Хасан! - развеселился Ильдерим. - Эта птица, оказывается, знакома с Кораном! На твоем месте я не стал бы ее потом никому продавать.
        - С чего бы вдруг попугаю сравнивать обитель мага с геенной огненной? - поинтересовалась я. - Может, его тут морили голодом?
        - Да, аль-Мавасиф вполне мог выгадать лишний грош на попугае, - заметил Ильдерим. - Немудрено, что бедная пташка вообразила себя в аду.
        Я хотела было сказать, что незачем на ночь беседовать об аде, как бы шайтаны нас не подслушали и не наслали каких-нибудь скверных и мерзких снов. Но дело было сделано - ад пожаловал к нам самолично и не во сне, а наяву!
        Шум, треск, свист и вой не дали мне сказать ни слова. По нашему помещению словно ветер пронесся.
        - Ради Аллаха, что там происходит? - заорал Ильдерим.
        Испугавшись, что дом вот-вот рухнет, мы выскочили наружу, очевидно, на задний двор, и увидели, что в ночном небе кружат, опускаясь, два ифрита, и несут они огромный сундук. Рожи у них были таковы, что я зажмурилась. И понявший причину моей окаменелости Ильдерим за руку втянул меня обратно.
        - А маг еще говорил, что ни один джинн, марид или ифрит не может войти в этот дом! - воскликнула я.
        Шум стал стихать. Ильдерим выглянул.
        - Очевидно, так и есть, - сообщил он. - Эти отродья шайтана взлетели повыше в горы и сели на краю обрыва, болтая своими страшными косматыми лапами, о Хасан, но сундука с ними уже нет. Они оставили его здесь, а сидят на обрыве потому что чего-то ждут… Уж не принесли ли они в сундуке какого-либо гостя? Как ты полагаешь, о Хасан?
        - Я полагаю, что ты прав, о Ильдерим, - сказала я, - и что ты скажешь о том, чтобы пойти и посмотреть, чем занят аль-Мавасиф? Сдается мне, что это было бы очень кстати.
        - На голове и на глазах, о Хасан! - с удовольствием откликнулся Ильдерим, и я поняла, что на самом деле он никакой не купец, а один из тех удальцов, что нанимаются в охрану царей, и в жизни его волнует лишь опасность, и цену для него имеет лишь поединок с врагом, а купцом он просто зачем-то переде мной притворяется.
        - Я проскользну в тот двор, где вы торговались, - сказала я, а ты обойди те помещения, где хранится вся колдовская утварь. Если маг и принимает гостя, то только там! И сразу же возвращаемся обратно.
        - На голове и на глазах! - сказал Ильдерим и мы бесшумно разошлись.
        Милостью Аллаха, повезло мне, а не ему. Во дворе я обнаружила аль-Мавасифа со светильником. Он помогал вылезть из сундука - и тут я схватилась за косяк, чтобы не упасть! - плешивому уроду, хуже пятнистой змеи, визирю аш-Шаббану.
        Если бы моя сабля не пошла в уплату за талисман, я бы обнажила ее и снесла мерзавцу голову. Но сабли не было, и первый мой порыв не удался, а потом я подумала, что раз уж ифриты принесли сюда этого нечестивца, то нужно быть поосторожнее - как бы они за него не вступились.
        И я притаилась за дверью.
        - Привет, простор и уют тебе, о аш-Шаббан! - приветствовал маг визиря. - Я не ждал тебя этой ночью.
        - Помнишь ли ты, о шейх, как я прилетел к тебе ровно месяц назад, и узнавал о каменном талисмане царицы Балкис, и ты сказал, что он у тебя есть, и назначил цену, и мы говорили о многих других вещах, а потом оказалось, что близится утро, и я вошел в сундук и меня унесли подвластные мне ифриты?
        - Все это помню, о визирь! - сказал аль-Мавасиф. - И я рад видеть тебя в своем доме. Сейчас я кликну рабов, и они принесут еду и питье, и мы проведем изумительную ночь, подобную той, - в беседе о свойствах камней, перстней и иных талисманов…
        - В другой раз, в другой раз, о аль-Мавасиф! - прервал его аш-Шаббан. - Я прибыл сообщить тебе, что мы приготовили сто белых невольниц и сто черных невольниц, и цена каждой невольницы - десять тысяч динаров, а цена каждой черной невольницы - пять тысяч динаров. И каждую из них сопровождает черный невольник ценой в три тысячи динаров, и в ухе у каждого невольника золотая серьга с жемчужиной, и цена каждой жемчужины - пятнадцать тысяч динаров. И под мышкой у каждого невольника - шкатулки с нардом, мешочки мускуса и прочие благовония. Твои условия выполнены, о аль-Мавасиф, подавай же сюда талисман!
        Меня словно ветром отнесло от двери и я сама не знаю, как оказалась в комнате, где уже ждал меня Ильдерим.
        - Ради Аллаха, о Ильдерим! - воскликнула я. - Бери скорее всю эту кучу талисманов и клетку и беги отсюда в горы! Прибыл новый покупатель, и он обещает за талисман все эти сотни невольников и тысячи динаров, о которых толковал старый скупердяй!
        - Так я и знал! - отвечал Ильдерим, сгребая шкатулку, зеркало, флаг и камни. - Разве могут ифриты принести что-то хорошее? Я постараюсь укрыться между большими камнями и осторожно спуститься вниз. А тебе, о Хасан, придется остаться здесь и спрятаться хорошенько, ибо если ты ночью появишься под открытым небом неподалеку от источника Мужчин, тебя непременно учует эта скверная Азиза, не дай Аллах ей удачи!
        - С рассветом я выйду отсюда и отправлюсь в город, - сказала я. - Мы встретимся у хана, где лежат твои товары. А теперь беги, о Ильдерим! Ведь тебя эта дочь греха не тронет!
        Он завернул в плащ клетку с попугаем и прочие части талисмана, хлопнул меня по плечу и исчез во мраке.
        Я же прокралась туда, где должен был произойти интереснейший разговор между пятнистой змеей и старым скупердяем.
        Аль-Мавасиф понял, что проворонил великое богатство. Он сперва онемел, потом стал испускать вопли, потом же принялся рвать на себе бороду. В тот миг, когда я исподтишка заглянула во внутренний двор, клочья уже летели во все стороны.
        - О я несчастный! - провозглашал маг. - О я преследуемый шайтанами! Сколь велика моя скорбь, о аш-Шаббан!
        - Я тебя еще раз спрашиваю, где талисман? - наливаясь яростью вопрошал гнусный визирь.
        - Я продал этот талисман двум заезжим купцам, о аш-Шаббан! - признался наконец аль-Мавасиф. - И они заплатили мне чудодейственной саблей!
        - Разве есть на свете сабля ценой в двести невольниц, сто невольников и еще груду всяких побрякушек? - справедливо усомнился аш-Шаббан.
        - Вот она, эта сабля, повелевающая джиннами и ждавшая лишь обладателя с длинной седой бородой! - возопил маг и показал аш-Шаббану мою саблю.
        - Дай ее мне, ради Аллаха! - И аш-Шаббан вырвал у него из рук царский клинок. - Говоришь, два проезжих купца?
        - Два купца, прекрасные юноши, подобные луне в четырнадцатую ночь, о аш-Шаббан!
        - Откуда же взялся второй? - пробормотал аш-Шаббан. - О аль-Мавасиф, не джиннами повелевает эта сабля, а глупцами. Это всего-навсего сабля царевны Бади-аль-Джемаль! Вот, кто купил у тебя талисман! И вот кто провел тебя как младенца!
        - О Аллах всемогущий! - растерялся маг, но тут же опомнился. - Но если так, о визирь, нет мне больше нужды в этой сабле, и я могу сказать тебя, что эти два купца все еще здесь и спят в дальней комнате, и талисман при них! Они только утром собирались…
        - Единственное создание Аллаха, кому не должен был попасть в руки этот талисман, - царевна Бади-аль-Джемаль! - воскликнул аш-Шаббан. - И надо же было случиться, что она оказалась здесь, как будто у нее на службе джинны и ифриты! Ладно, о маг, сейчас мы пойдем в ту комнату, умертвим царевну и разобьем на мелкие куски талисман.
        - Ты хочешь уничтожить талисман?.. - аль-Мавасиф, кажется, даже побледнел.
        - Именно для этого я его и покупаю.
        - Но послушай, о аш-Шаббан… Разве для того я рассказывал тебе про древнейший в мире талисман, и показывал, как его составляют, и толковал о его удивительных свойствах, чтобы ты уничтожил его? - с этими словами старый маг рухнул на колени. - Пощади талисман, о владыка! Тебе не будет от него вреда! Делай что хочешь со своей царевной, только пощади талисман! Другого такого нет во всем мире!
        - Перестань шуметь и бесноваться, о маг, - сказал ему на это аш-Шаббан. - С царевной я разберусь сам, но и талисману настал конец. Вдруг кто-то еще, кроме царевны, пожелает пустить его в дело? Вдруг она кому-то доверила тайну этого талисмана?
        - Тогда я буду шуметь и вопить, чтобы купившие талисман проснулись и защитили свое имущество! - объявил маг. - Мне все равно, что будет с твоими царевнами и с царевичами, но талисман должен остаться цел! Это сокровище, которому нет равных!
        - Да ведь царевна обманула тебя, о глупейший из магов! - заорал аш-Шаббан. - Она подсунула тебе обыкновенную саблю, а ты собрался спасать ей жизнь!
        И с этими словами аш-Шаббан выхватил мою саблю из ножен.
        - В какой комнате они спят? - грозно спросил он.
        - Ступай коридором, и когда отсчитаешь с правой стороны две двери, то за третьей…
        Сабля свистнула. Маг, стоявший на коленях, повалился на бок. Голова еще с мгновение держалась на плечах, так остер был клинок и стремителен удар. Затем она покатилась в сторону.
        А подлый аш-Шаббан большими шагами, припадая на хромую ногу, пошел по коридору, отсчитывая двери.
        Он ворвался в комнату - никого там не увидел.
        - Покарай тебя шайтан, старый болтун… - проворчал он, решив, что маг перепутал двери.
        Но и по соседству было пусто.
        А заглянуть в третью дверь он не успел. Я сняла с каменной подставки фарфоровую вазу и сзади ударила эту пятнистую змею по затылку. Аш-Шаббан рухнул. Я выхватила из его руки обагренную кровью мага саблю и замахнулась, чтобы снести ему голову, но задумалась.
        Снаружи его на обрыве ждали ифриты. Кто знает, как им понравится отсечение головы у повелителя. Если это просто рабы кольца, или кувшина, или еще чего-нибудь, тогда полбеды. Я могла бы, обшарив тело, найти это самое кольцо и перенять власть над ифритами.
        Но если его снабдил этими уродами кто-то из тех верноподданных мелких магов, что высчитали ему нужную для убийства моего брата ночь, и поведали тайну талисмана, и получили от него подачки? Тогда ифриты на него вступятся, и нет у меня против них защиты.
        Поэтому я оставила жизнь аш-Шаббану, поклявшись, что от этой самой сабли он и умрет, и вышла из дома, и скрылась между камнями и пошла наугад.
        Я знала, что где-то поблизости носится эта безумная джинния Азиза, чтобы поймать меня и выйти за меня замуж.
        И мне очень не хотелось с нею встречаться.
        Но по милости Аллаха великого, справедливого, встретилась я сперва не с ней, а с Ильдеримом.
        - Осторожней, о Хасан! - прошептал он мне, когда я, хватаясь за колючие кусты, сползала по склону вниз. - Здесь нет тропы вниз, одни камни, и впотьмах по ним лучше не лазить. Я нашел небольшую площадку, на которой мы можем дождаться рассвета. Но что это у тебя в руке? Твоя сабля?
        Действительно, луна выглянула из-за облаков, и он увидел мою саблю, а я - что вниз в самом деле нет пути.
        - Случилось несчастье, о Ильдерим, - прошептала я. - Ночной гость снес голову аль-Мавасифу. Теперь нам неоткуда узнать, как складывают этот талисман!
        А почему сабля у тебя, о Хасан? - поинтересовался Ильдерим. - Что ты сделал с этим ночным гостем? И кто он такой?
        - Ничего страшного, уложил его полежать на коврах и помечтать о божественном… - туманно ответила я. - А кто он таков, тебе лучше спросить кон у тех ифритов на обрыве.
        - А придет ли он в себя до рассвета, о Хасан? - здраво рассудил Ильдерим. - Ведь если ифриты не дождутся его, они могут полететь на поиски. А я не знаю, держатся ли заклинания против джиннов и ифритов после смерти мага, или же теряют силу. Вообрази, что будет, если они в ярости начнут охотиться за тобой!
        - Я надеюсь, что он придет в себя и, держась за шишку на голове, залезет в свой сундук, в котором ему так удобно путешествовать, - сказала я. - Что еще ему остается? Маг мертв, талисман исчез.
        Но проклятый аш-Шаббан не желал сдаваться на милость судьбы так просто. Вдруг мы услышали его вопль.
        Плешивый урод удивительно быстро очухался. Он вылез на плоскую крышу и оттуда, воздев руки, призывал своих ифритов на неизвестном языке.
        - Он пошлет их в погоню за тобой, можешь не сомневаться, о Хасан! - воскликнул Ильдерим. - И знаешь, в чем твое единственное спасение?
        - Не знаю, о Ильдерим, - перебирая все возможности, отвечала я. - Скажи мне, ради Аллаха!
        - Нет у тебя иного пути к спасению, кроме объятий Азизы! - сообразил этот проклятый купец!
        Воистину, лучше было мне опять попасть в плен, чем погибнуть в когтях и зубах ифритов.
        - Сейчас мы позовем ее! - радовался Ильдерим. - И тебе придется некоторое время сжимать ее в объятиях, и целовать, и щекотать, и садиться ей на грудь, и забивать заряд, и поджигать фитиль!
        А я подумала, что лучше бы Аллах избавил меня от всех этих действий. И, хотя мне грозила немедленная смерть, я еще подумала - когда же этот неразумный Ильдерим поймет, что именно меня нужно сжимать в объятиях, и кусать мне щеки, и сосать мои губы, и снимать с меня одежды…
        - Зови ее по имени, о Хасан! - перебил мои предсмертные размышления Ильдерим. - Мы можем даже закричать вместе: «Приди, о Азиза!»
        Я помедлила, потому что уж очень мне этого не хотелось.
        - Взгляни, о Хасан! Взгляни, что делают эти нечестивые! - воскликнул Ильдерим.
        Ифриты налились алым светом и поплыли, с двух сторон огибая гору, низко-низко, вглядываясь в камни и держа наготове растопыренные когти. Зрелище было отвратительное.
        Сами себе фонари, о Хасан! - восхищался Ильдерим. - Не бойся, сейчас твоя безумная возлюбленная спасет нас! Сюда, о Азиза! - закричал он так пронзительно, как на базаре, где переполошил всех городских евнухов. - Сюда, о возлюбленная! Поторопись, о Азиза!
        - Прекрати эти вопли! - в ужасе потребовала я. - Ты орешь хуже нашего попугая, о Ильдерим!
        - Должна же она услышать твой призыв, - отвечал он и закричал еще яростнее: - Заклинаю тебя нашей любовью, о Азиза! Кончились дни разлуки и наступили часы свидания!
        - Только безумная придет на такой призыв, - сказала я ему, дергая его за рукав. - Всякая разумная женщина побежит прочь от такого призыва!
        - Так она же - безумная! - обрадовался Ильдерим. - Сюда, о Азиза, к Хасану!
        - Неизвестно, услышит ли нас Азиза, а вот проклятые ифриты уже услышали! - глядя на тяжеловесные перемещения ифритов в небе, заметила я. - Пожалуй, пора браться за оружие, о Ильдерим. Вряд ли мы сладим с этими отродьями шайтана, но умирать без боя я тоже не собираюсь!
        Ильдерим выглянул из-за камня и несколько мгновений следил за тем из ифритов, который был ближе к нам.
        Тот летел медленно, растопырив лохматые уши и внимательно вглядываясь в щели между камнями.
        - Если Азиза и услышала нас, то она побоится прийти нам на помощь из-за этих вонючих ифритов, - сказал он наконец. - Впрочем, я позову ее еще раз, ради Аллаха великого, могучего!
        - Прекрати свои вопли! - послышался голос прямо из-под наших подошв. - Прекрати, или, клянусь Каабой, я пущу в дело страшнейшие заклинания, о Ильдерим, и ты обратишься в таракана, и останешься тараканом до Судного дня, и принесешь свои грехи к престолу Аллаха в тараканьем виде!
        Это был не человеческий голос, а писк, вроде мышиного, но внятный и отчетливый, а кроме того, это был именно голос Азизы, и спутать его с каким-то другим было невозможно.
        - Где ты, о Азиза? - шепотом спросила я. - Почему мы не видим тебя?
        - Потому что я прячусь от этих гнусных ифритов, покарай их Аллах! - сварливо отвечала Азиза. - Ведь каждый из них справится со мной одним когтем! Приготовьтесь, сейчас я прочту одно древнее заклинание и спасу вас!
        И Азиза появилась у наших ног. Точнее, появилась большая хвостатая крыса, и если бы мы не знали, что это - джинния, то пришибли бы ее ножнами от сабли.
        - Ради Аллаха, какой путь к спасению ты нам предлагаешь? - спросил Ильдерим.
        - Вы превратитесь в таких же крыс и уйдете со мной через крысиные норы, и я выведу вас в долину, а там вы превратитесь в людей, и Ильдерим пойдет своей дорогой, а мы с Хасаном направимся в город, и найдем там кади, и свидетелей, и он составит наш брачный договор, и свидетели подпишут его, и мы наконец станем мужем и женой! - радостно пропищала Азиза.
        - Что ты скажешь об этом, о Хасан? - Ильдериму явно не хотелось превращаться в крысу. - Устраивает ли тебя такое спасение?
        - Ни в коей мере! - возмутилась я. - Ведь мы же не сможем протащить в нору клетку с попугаем! И шкатулку, между прочим, тоже. И зеркало. А если все это попадет в руки тому шелудивому псу, аш-Шаббану, то напрасны все наши дела, и мне остается лишь сразу перерезать себе жилы кинжалом, потому что я не выполню своего предназначения и погублю сына своего брата!
        - Слышишь, о Азиза? - спросил Ильдерим. - Мы не можем оставить талисман без присмотра. Если он пропадет, мы не простим себе этого.
        И тут над нами нависла огромная лохматая тень. Мы с Ильдеримом сжались за камнем, обнявшись и моля Аллаха о спасении.
        Клетка с попугаем, закутанная в плащ, стояла по ту сторону камня и привлекла внимание ифрита.
        Он с любопытством пошевелил ее лапой.
        - О р-р-распутник! О р-р-развра-р-ратник! - раздалось из клетки.
        - Во имя Аллаха, я, кажется, поймал тебя! - обрадовался ифрит и сдернул с клетки плащ.
        - Пр-р-ривет, пр-р-ростор и уют тебе! - приветствовал его попугай.
        Ифрит озадаченно уставился на клетку.
        - Ты говоришь вполне разумно, - глубокомысленно сказал он попугаю, - но нам было приказано найти и разорвать юношу, подобного сбежавшей из рая гурии, а не говорящую птицу. Поэтому я оставляю тебе жизнь. Можешь звать дальше свою Азизу, о птица.
        - Меж бедер-р-р твоих - пр-р-рестол халифата! - очевидно обращаясь к Азизе, заверещал попугай.
        - А ты знаешь толк в женщинах, - одобрил его ифрит. - Впервые встречаю столь мудрую птицу. Оставайся, и да будет над тобой милость Аллаха!
        Ифрит медленно полетел дальше вместе со своим алым сиянием. Мы перевели дух.
        - Когда они обшарят все окрестности, и никого не найдут, и вернутся к аш-Шаббану, и расскажут ему про говорящего попугая, он сразу поймет, что мы были от него поблизости, и пошлет ифритов в погоню, - сказала я. - Надо вместе с талисманом спускаться вниз!
        - Так вы оба отказываетесь от моей помощи? - возмутилась Азиза. - Придется мне, видно, спасать вас обоих насильно!
        - Но талисман… - начала было я, но тут крыса у моих ног встала на задние лапки и выкрикнула некое слово, понять которое было совершенно невозможно.
        - Ильдерим, она не спасет нас, а погубит! - воскликнула я. - Надо прекратить это колдовство, о Ильдерим!
        Он поступил, как всегда, решительно и неожиданно. Сняв с головы тюрбан, Ильдерим нахлобучил его на крысу, и она закопошилась внутри с яростным писком.
        - Бежим! - приказал мне Ильдерим. - Бери клетку, а я возьму все остальное!
        Один Аллах знает, как мы скользили по камням, съезжали по склонам и катились с откосов! Одежда наша превратилась в лохмотья. Попугай - и тот от ужаса онемел. Мы должны были уйти как можно дальше от места, где ифрит обнаружил клетку с говорящей птицей. И нам это удалось!
        Мы, к великому нашему счастью, угодили в узкую расщелину. По ее дну можно было быстро идти, не будучи замеченным снаружи, хотя и с риском ободрать бока о камни. Но нашу одежду уже нечего было жалеть.
        Пока мы удалялись от того места, Азиза скинула с себя тюрбан Ильдерима. Гнев ее был настолько велик и жажда мщения настолько пламенна, что она совершенно забыла об опасности и вернула себе свой прежний облик грозной джиннии. А делать этого не следовало. Тот самый ифрит, что беседовал с нашим попугаем, первым увидел ее.
        - А вот и Азиза, меж бедер которой - престол халифата! - зарычал он. - Ты спешишь к своему пернатому возлюбленному, о владычица красавиц?
        Азиза в неописуемой ярости послала ему заклинание, от которого борода ифрита вспыхнула и исчезла, а в алом сиянии явилась страшнейшая в мире рожа.
        Возмущенный ифрит потряс мохнатыми лапами, с них сорвались молнии, пробежали по одеждам джиннии и они хлопьями осыпались вниз, обнажив стан, подобный пальме, и груди, как плоды граната, и бедра, как мраморные столбы, и прочие выдающиеся достоинства джиннии.
        Разъяренная этим позором Азиза ответила такими же молниями - и сожгла на ифрите всю шерсть.
        - Пойдем, ради Аллаха! - заторопил меня Ильдерим. - Пусть они заканчивают свое побоище без нас! Чем скорее мы спустимся вниз, тем больше надежды, что твое дело закончится успешно, о Хасан, и ты привезешь талисман к колыбели твоего племянника! Торопись, о Хасан!
        - Перестань донимать меня поучениями! - сердито отвечала я. - Клянусь Аллахом, ты нашел для них подходящее время, и воистину эта ночь словно создана для поучений!
        - Но если я не потороплю тебя, ты так и останешься до утра в этой расщелине, созерцая обнаженных джинний и лишенных шерсти ифритов, - строптиво заметил Ильдерим.
        Это продолжался наш бесконечный спор о том, за кем же останется последнее слово. Разумеется, я не пожелала уступать, и мы пререкались до самого рассвета.
        Когда же первые солнечные лучи озарили нас, и мы увидели, во что превратилась наша одежда, и как перемазаны наши руки и лица, мы прекратили свой спор на полуслове, ибо принялись смеяться, и так смеяться, что переполошили всех певчих птиц в колючих кустах.
        Но я знала, что при ближайшем удобном случае мы вспомним, что не установили хозяина последнего слова, и все начнется сначала.

* * *
        И царевна спасла от стражей источника похитителя воды, и вдруг оказалось, что это - купец Ильдерим из Басры, и что он хочет продать воду, а полученными деньгами рассчитаться с магом аль-Мавасифом за перстень, дающий ему власть над джиннией Марджаной. А царевна беспокоилась о судьбе талисмана, и она отправилась к магу вместе с Ильдеримом, и обнаружилось, что талисман все еще у него. И Ильдерим купил для царевны талисман, а после этого к магу явился ночью принесенный ифритами аш-Шаббан, и маг хотел продать ему талисман за высокую цену, но не смог, и маг рассказал аш-Шаббану, что талисман куплен двумя купцами, и они ночуют в соседнем помещении, и аш-Шаббан захотел убить купцов и уничтожить талисман. Но царевна подслушала из разговор, и взяла талисман с его спутниками, и купца Ильдерима, и они убежали из дома мага, и скрылись в горах. А аш-Шаббан послал за ними в погоню ифритов, а царевна и купец позвали на помощь джиннию Азизу, которая летала поблизости, разыскивая царевну, чтобы выйти за нее замуж. И пока ифриты сражались с джиннией, царевна Бади-аль-Джемаль и купец Ильдерим убежали.
        И они спустились в долину, и вошли в город, и пришли к пристани. И купец посадил царевну на корабль. Все это время он думал, что имеет дело с красивым юношей. И на корабль внесли талисман, и капитан приказал поднять паруса, и корабль поплыл по морю.
        А царевна уговорилась с Ильдеримом, что он завершит свои дела в этом городе и последует за ней в Багдад, чтобы получить с нее долг. Но поскольку царевна не надеялась получить от кого-либо в Багдаде деньги, она хотела сперва спасти сына своего брата, а потом признаться во всем Ильдериму, и взять его с собой на остров, принадлежащий сыну ее брата, и привезти туда ребенка, и сделать его царем, и созвать верных прежнему царю эмиров, и приказать им собрать войско, и войти в столицу царства, и посадить ребенка на престол, а уж потом открыть сокровищницы и вознаградить купца. Ибо царевна знала, что в миг рождения ребенка или останется в живых ребенок и погибнет гнусный предатель Бедр-ад-Дин, или погибнет ребенок, а Бедр-ад-Дин останется в живых. Но она надеялась защитить ребенка талисманом, хотя и не знала его секрета.
        И вот после многомесячного пути царевна Бади-аль-Джемаль оказалась в Багдаде. Те деньги, которыми снабдил ее на дорогу Ильдерим, почти кончились, и царевна не знала, где ей взять другие деньги. И она поселилась в хане для небогатых купцов, и оставила там свои вещи, и клетку с попугаем, и талисман, а сама пошла на рынок, потому что настало время искать Зумруд, будущую мать ее племянника.
        И царевна стала расспрашивать купцов на рынке невольников, и они вспомнили того купца, который привез в Багдад Зумруд, и сообщили царевне, что он продал своих невольниц во дворец повелителя правоверных, и больше они ничего об этом деле не знали.
        А Бади-аль-Джемаль, когда ее брат был жив, жила у него, и знала хитрости и проказы царских жен и невольниц, и знала, как они посылают в город старух, и как старухи беспрепятственно входят в гаремы и выходят из них. И царевна стала искать старуху. И она обошла весь базар и наконец нашла ту, что искала.
        Это была почтенная женщина, и одежда ее была из дорогих тканей, и на шее у нее в десять рядов висели четки, и она имела вид добронравия и благочестия. Но царевна знала, что именно такие старухи улаживают все дела невольниц из гаремов вельмож, и что одна такая старуха может провести отряд удальцов левой стороны, и отряд удальцов правой стороны, и всех городских кади, и вали, и весь диван повелителя правоверных Харун-ар-Рашида впридачу. И только любимую жену повелителя, Ситт-Зубейду, не сможет провести такая старуха, ибо та и сама уже - женщина в годах, и многое повидала, и знает все хитрости и тонкости старух.
        И царевна обратилась к этой женщине, и назвала ее матушкой, и попросила ее о помощи во имя Аллаха милосердного, и пообещала ей денег, а это подействовало на жадную старуху лучше всякой мольбы и призывания имени Аллаха. И старуха обещала царевне выполнить любую ее просьбу, а она, как и все, принимала царевну за красивого юношу.
        И царевна сказала ей:
        - О матушка, я сын кади из далекого города, и зовут меня Хасан, и у меня есть сестра, с которой я вырос, и она была старшей и заменила мне мать. А недавно на наш город напали враги, и мужчины сражались на стенах, а полководец врагов приказал своим воинам напасть с той стороны, откуда их никто не ждал. И они сделали пролом в городской стене, и вошли в город, и взяли в плен много женщин и детей, и отступили с добычей. А среди этих женщин была моя сестра Зумруд. И когда мы отогнали врага из города, и от городских стен, и из пределов нашего государства, я опоясался саблей и поехал искать сестру. И следы привели меня в Багдад, и стало мне известно, что она продана во дворец повелителя правоверных. А мы с сестрой, когда началась война, предвидели, что может наступить разлука, и взяли дорогое запястье, принадлежавшее нашей матери, и разломили его на две части, и одну взяла она, а другую взял я. И вот моя половина запястья, о матушка. Возьми же ее, и пойди с ней в гарем повелителя правоверных, и покажи ее невольницам. И если кто-то из них признает браслет и покажет тебе вторую половину, скажи, что Хасан
пришел за своей сестрой, и пусть она сама укажет путь к встрече и сближению.
        И старуха ответила царевне:
        - На голове и на глазах, о сынок! Я непременно отнесу эту половину запястья во дворец, и пусть Аллах через меня соединит тебя с твоей сестрой!
        И царевна условилась встретиться со старухой в некотором месте, и они назначили час, и старуха ушла во дворец повелителя правоверных, а царевна отправилась в хан дожидаться возвращения старухи.
        И этот час настал, и Бади-аль-Джемаль пошла на встречу, и вдруг она видит - старухи нет. И Аллах умудрил царевну, и она забеспокоилась, что за старухой могут следить евнухи из гарема повелителя правоверных, и что лучше не показываться им на глаза. И поэтому царевна не выходила к тому месту, где должна была ждать ее старуха, а следила из-за угла. И она прождала до ночи, но старуха не пришла.
        И царевна подумала, что важная причина задержала старуху во дворце, и что она обязательно появится на следующий день. И царевна опять явилась к назначенному месту и опять следила из-за угла, но старуха опять не появилась. И на третий день было то же самое.
        И Царевна поняла, что эта старуха - гнусная обманщица, и, подумав немного, царевна догадалась и насчет причины ее обмана. Ведь Бади-аль-Джемаль была дочерью царей и сестрой царя, и она никогда не задумывалась о стоимости камней, украшавших запястье. А стоимость их была велика, ибо это были редкие и крупные камни. И старуха могла отнести запястье не в гарем повелителя правоверных, а на рынок ювелиров, где ювелиры и купцы сказали бы ей истинную стоимость этих камней, и предложили бы за них деньги, и один говорил бы: «Я даю тебе тысячу динаров!», а другой немедленно добавлял: «А я даю тебе полторы тысячи!». И старуха бы не удержалась от соблазна и сказала тому, кто предложил больше всех: «Я продала тебя половину запястья!» Ведь царевна обещала ей за помощь всего пятьдесят динаров, а цена запястья была в тысячу раз больше.
        И царевна едва не заплакала от отчаяния, ибо половина запястья пропала, и виной тому было скорее всего, корыстолюбие старухи, и у Бади-аль-Джемаль не было больше дороги к Зумруд. А Зумруд боялась, что Бедр-ад-Дин и аш-Шаббан найдут ее и во дворце повелителя правоверных, чтобы убить, и не доверилась бы никому, кроме посланца Бади-аль-Джемаль, показавшего ей половину запястья.
        А царевна была решительна, и быстра в действиях, и остра разумом. И она поняла, что нет ей иного пути, кроме проникновения в гарем повелителя правоверных в женском виде. И она пошла на рынок и купила женскую одежду, и переоделась, и потом пошла на рынок невольников, и нашла там посредника, и обратилась к нему с такими словами:
        - О дядюшка, я невольница из невольниц одного из индийских купцов. И мой господин собрал караван, и нагрузил верблюдов тюками с товарами, и взял с собой вооруженных невольников, и мы отправились в Багдад. Но по дороге на караван напали разбойники, и перебили стражу, и ранили моего господина, и похитили товары. И вот я привезла его в хан, и позвала лекарей, и они стали его лечить, но его болезнь усилилась, а мои деньги кончились. И я хочу, чтобы ты объявил обо мне на рынке невольников, и продал меня, а полученные деньги я отдам лекарям, чтобы они выходили моего господина, ибо он лежит без чувства и не отличает белое от черного и кислое от горького.
        Посредник посмотрел на нее, и увидел, что она красива и прелестна, стройна и соразмерна. И он согласился покричать на рынке о Бади-аль-Джемаль.
        Но уговорившись о плате за посредничество, царевна сказала ему так:
        - Ты не продашь меня никому, о посредник, кроме того, кто придется мне по душе, и пусть продажа будет по моему желанию.
        - А кто тебе по душе, о невольница, и каково твое желание? - спросил посредник.
        И царевна ответила:
        - Я хочу, чтобы ты продал меня в гарем повелителя правоверных, и я согласна скорее быть рабыней у младшей из его наложниц, чем занимать почетное место в доме купца, кади или вали.
        И посредник обещал Бади-аль-Джемаль, что он продаст ее во дворец повелителя правоверных, но только для этого нужно, чтобы ее увидел ювелир по имени Ибн аль-Кирнас, ибо это - приятель и сотрапезник повелителя правоверных, и Харун-ар-Рашид доверяет ему выбор невольников, и невольниц, и драгоценностей, и редкостей. А также посредник сообщил царевне, что невольниц во дворец часто покупает один из черных евнухов халифа, по имени Сандаль, и его приход на рынок - благо для нее.
        - Делай как знаешь! - сказала царевна. - Ты можешь отвести меня на рынок сегодня же, и открыть мое лицо, чтобы слух о моей красоте прошел по рынку и Ибн аль-Кирнас с Сандалем услыхали обо мне и явились сами?
        - На голове и на глазах! - сказал ей посредник, и повел ее на рынок, и принес скамеечку из черного дерева, украшенную белой слоновой костью, и поставил скамеечку на землю, и возвел на нее царевну, и поднял с ее лица изар, и открыл ее перед купцами.
        И купцы заторопились, и стали набавлять цену за царевну, и посредник извещал о ее достоинствах, говоря: «Эта невольница искусна в игре на музыкальных инструментах, и осведомлена во всех науках и искусствах, и нанизывает стихи, и сведуща в ремеслах!»
        И на рынок пришел евнух халифа Сандаль, и посредник указал на него царевне, и царевна велела посреднику подвести ее к Сандалю, чтобы он разглядел ее. И евнух посмотрел ей в лицо, и понял, что повелитель правоверных будет рад этой невольнице, и назначил ей цену десять тысяч динаров. И царевна обрадовалась, но тут из купцов вышел один, одетый как чужестранец, и его стан скрывал магрибский бурнус, и лицо было закрыто, и даже кончика бороды не виднелось из-под края чалмы. И он прибавил цену и сказал: «Эта невольница моя за тысячу и сто динаров!». Тогда прибавил цену Сандаль, и незнакомец, услышав ее, прибавил опять, и так они состязались, пока цена не достигла двадцати тысяч динаров. И сандаль испугался, что повелитель правоверных не одобрит этой траты, и отступил. И царевна сказала посреднику:
        - Удержи его, о посредник, ибо я желаю, чтобы ты продал меня этому евнуху!
        И посредник обратился к евнуху, уговаривая его подождать и купить царевну, ибо ее желание - быть проданной во дворец повелителя правоверных.
        И тогда незнакомец сказал посреднику:
        - О Посредник, я купец из Сирии, и я приехал в Багдад, и хочу войти во дворец повелителя правоверных с дарами и подношениями, чтобы он позволил мне здесь торговать и был моим покровом и моей защитой. И я приготовил для него редкости и драгоценные камни, и знающие люди сказали мне, что лучше всего будет поднести ему в дар прекрасную невольницу, высокогрудую деву с тонким станом и тяжелыми бедрами. И я пошел на рынок невольников искать девушку для подарка халифу, и увидел вот эту невольницу, и сердце мое обрадовалось, ибо красота ее несравненна. И я заплачу за нее столько, сколько будет нужно, ибо она доставит мне благосклонность повелителя правоверных.
        И посредник посмотрел на царевну Бади-аль-Джемаль, и она сделала ему знак глазами, и он сказал:
        - Я продал тебе эту невольницу за двадцать тысяч динаров, о купец!
        И все купцы, видевшие это, были свидетелями сделки.
        И чужестранец взял Бади-аль-Джемаль за руку, и его невольники окружили их, и опустили изар на лицо Бади-аль-Джемаль, и повели их к дому, который снял в Багдаде этот купец.
        А посредник успел незаметно передать Бади-аль-Джемаль деньги, полученные за ее продажу, и это был маленький кожаный кошелек, ибо в нем были только золотые монеты и драгоценное ожерелье, которое ювелиры оценили в пятнадцать тысяч динаров. И посредник взял из кошелька сколько ему полагалось за хлопоты, а остальное получила Бади-аль-Джемаль.
        И тогда чужеземец велел своим невольникам проложить дорогу сквозь толпу, и вывел Бади-аль-Джемаль с рынка, и невольники с обнаженными саблями окружили ее, и купец повел ее по улице, и вдруг Бади-аль-Джемаль увидела, что он хромает!

* * *
        Я сразу же попыталась вырваться, но плешивый урод, хуже пятнистой змеи, визирь аш-Шаббан крепко вцепился в мою руку.
        И мне стало ясно, что я попалась в расставленные сети.
        О том, что я отправилась по следам Зумруд в Багдад, он мог узнать, прислав ловкого человека на пристань, чтобы тот разведал, куда купец увез проданную мною невольницу. О том, что Зумруд вообще существует на свете, ему мог рассказать тот же Садреддин ибн Яхья. Одним словом, не нужно было обладать пророческим даром, чтобы догадаться - проклятый аш-Шаббан тоже явится в Багдад.
        Снятый им дом был неподалеку от базара. Меня сжали между невольниками, и заломили мне руки за спину, и силой ввели в этот дом.
        А затем аш-Шаббан велел невольникам оставить меня наедине с ним, и запер двери, и сел на возвышении, а я стояла перед ним, и больше всего я жалела о том, что сабля, подаренная братом, осталась вместе с моим мужским нарядом в хане.
        - Привет, простор и уют тебе, о Бади-аль-Джемаль! - сказал, издеваясь, этот гнусный визирь, этот шелудивый пес.
        Я ничего ему не ответила.
        - Дошло до нас, о Бади-аль-Джемаль, что ты прибыла в багдад с каменным талисманом царицы Балкис, - не смущаясь, продолжал аш-Шаббан. - И мы хотим получить от тебя этот талисман, о царевна. Поэтому мы искали тебя по всему Багдаду, и вдруг видим - ты стоишь с открытым лицом на скамеечке посреди рынка невольников! Должно быть, горестны были твои обстоятельства, раз ты продавалась на рынке при помощи посредника, о Бади-аль-Джемаль!
        Я продолжала молчать.
        - Я прекрасно понимаю, что заставило тебя избрать этот путь, о царевна, - сказал аш-Шаббан. - Ведь ты утратила свою половину запястья!
        Я изумилась.
        - Что ты, о скверный, о сын шайтана, можешь знать о запястье? - высокомерно спросила я его.
        - Только то, о царевна, что не следует доверять драгоценности жадным и глупым старухам, - криво усмехнулся он. - Вообрази, о царевна, что эта подобная ифриту старуха крайне удивилась, разглядывая половину запястья, ибо никогда раньше не видела таких крупных камней. И она отнесла запястье к ювелиру, чтобы узнать его цену. А мы знали, что ты прибудешь в Багдад, о царевна, без денег, потому что ты бежала из дворца, ничего не захватив с собой, а то немногое, что ты имела при себе, истратила по дороге. И наши невольники сидели у лавок ювелиров, ибо ты могла появиться там, чтобы продать какую-нибудь из своих драгоценностей, или подослать кого-нибудь другого. И они увидели старуху, которая принесла половину запястья, и ювелир удивился, ибо он никогда раньше не видел таких крупных камне, и он долго разглядывал половину запястья, и наконец сказал старухе, что по его мнению, такие вещи выделывают на острове Шед, и цена их велика, но он может купить только камни, чтобы вставить их в другие ожерелья и запястья. И мои невольники поняли, что это украшение - из твоих украшений, о Бади-аль-Джемаль, и побежали за
мной, и я приехал на муле, и старуха поклонилась мне, и поцеловала землю между моих рук, и рассказала, что должна показать эту половину запястья в гареме повелителя правоверных. И я купил у нее половину запястья, и заплатил ей за сведения, и она ушла довольная, призывая на мою голову милость Аллаха. А я понял, что это - тайный знак между тобой и Зумруд, и что ты ищешь ее, о царевна, и что роды ее близятся, и что ты хочешь охранять ее, и пронести во дворец повелителя правоверных талисман, и спасти ее ребенка. И я узнал таким образом, как найти Зумруд и сделать так, чтобы она поверила посланцу и доверилась ему. И знак, по которому она признает твоего посланца, у меня в руках, так что твоя игра проиграна, о царевна. И все твои подвиги и старания были напрасны.
        Он был прав. Он приобрел власть над жизнью и смертью Зумруд. И ему достаточно было продержать меня взаперти две недели или немногим более того, пока срок родов приблизится. Или же просто послать другую старуху к Зумруд, и заманить ее в ловушку, и погубить. Но в таком случае, зачем этому хитрецу, поймавшему за хвост шайтана, понадобилась я? Ведь со смертью Зумруд я перестаю быть опасна и для него, и для его повелителя, вонючего ифрита Бедр-ад-Дина! Так в чем же тут причина?
        Возможно раньше я набросилась бы на него с проклятиями, и вцепилась ему в бороду, и невольники навалились бы на меня, и связали бы, и кончилось бы все это мрачным подземельем с крысами и мышами. Но сейчас я, очевидно, поумнела за время странствий, и я поклялась не давать воли гневу прежде, чем не разгадаю этой загадки. Ибо в разгадке, возможно, была моя жизнь, и жизнь Зумруд, и жизнь младенца.
        - Ты шелудивый пес, о аш-Шаббан, - сказала я ему, потому что если бы я не сказала этого, он бы решил, что я от поразивших меня бедствий лишилась рассудка, а вместе с ним и норова царской дочери. - Ты гнуснее гиен и крокодилов! Ты позволил своим грязным невольникам прикоснуться к дочери царей и сестре царя! Ты оскорбил мое достоинство, о аш-Шаббан, и Аллах тебя за это покарает!
        Аш-Шаббан долго смотрел на меня.
        - Ты умна, о царевна, и мне хотелось бы договориться с тобой по доброму. Прости моих невольников за то, что они прикасались к тебе, а если хочешь, я прикажу их казнить, всех до одного, - предложил аш-Шаббан.
        Он затевал какую-то странную игру. Я могла спорить на любой заклад, что каким бы ни был мой ответ, невольники не пострадают. Поэтому я приняла гордый и независимый вид и сказала:
        - Ты должен был сам додуматься до этого, о аш-Шаббан, а не ждать моих приказаний. Осквернение достоинства царей и царских детей должно быть наказано.
        - Это все, что ты желаешь от меня, о царевна? - спросил он.
        - Еще я желаю, чтобы ты немедленно отпустил меня, - потребовала я.
        - Я готов отпустить тебя когда тебе будет угодно, о Бади-аль-Джемаль, - отвечал он, и это тоже, очевидно, было ложью. - Но куда ты пойдешь и как ты станешь жить? Ведь ты больше не царская сестра, и ты не возведешь на трон своего племянника, и все твои сокровища остались на острове Шед. Я хотел бы проявить заботу о дочери брата моего повелителя.
        Я поняла, что сперва он предложит мне богатства, и дворец, и невольниц, и что-нибудь еще, а потом окажется, что расплатиться за это будет выше моих сил.
        И я почувствовала, что нужно увести его помыслы с верного пути на ложный, и не было к этому иного средства, кроме того, которое пришло мне в голову.
        - Я сама позабочусь о себе, о аш-Шаббан, - сказала я. - Если мой племянник все равно что погиб, и дорога на остров Шед для меня закрыта, то единственный путь для меня - вновь обрести мое царское достоинство или умереть. Я опять пойду к посреднику, и он продаст меня во дворец повелителя правоверных, и я подкуплю евнухов, и они расскажут обо мне Харуну ар-Рашиду, восхваляя мою красоту и прелесть, и он пожелает немедленно приблизить меня, и я понравлюсь ему, и он полюбит меня великой любовью. А поскольку Ситт-Зубейда уже немолода, я могу стать любимой женой повелителя правоверных, и царское достоинство вернется ко мне.
        Аш-Шаббан, кажется, онемел.
        В голове его происходила борьба между старым и новым мнением обо мне. Он не думал, что причиной моих поступков может быть корысть. Воистину, ведь если бы сын моего брата взошел на престол, я заняла бы в нашем царстве одно из самых высоких мест. И он лишил меня этого. Сама я раньше как-то не думала о том, что, если я привезу Зумруд с ребенком на остров, и соберу оставшихся верными моему брату Джаншаху эмиров, и возведу дитя на престол, мне еще долгое время придется заниматься государственными делами. Так далеко я не заглядывала. Я просто не могла допустить, чтобы единственный сын брата погиб.
        Наконец плешивый урод усмехнулся.
        - Я понимаю тебя, о царевна. Ты хочешь вновь достичь подобающего тебе положения. Ты поступаешь так, как поступают мудрейшие - не собираешь пролитую воду в разбитый кувшин! Если бы я знал, чем ты руководствуешься, - клянусь Аллахом, не было бы нужды в твоих странствиях! Я мог бы предложить тебе кое-что получше места во дворце повелителя правоверных, но скажи сперва - окончательно ли ты отказалась от замысла спасти своего племянника талисманом?
        Я чуть было не воскликнула сгоряча, что отказалась от этого замысла, но вдруг поняла, что это насторожит его, ибо аш-Шаббан знал мое упрямство и легкая победа ему показалась бы сомнительной.
        И я вспомнила, как Ильдерим торговал у аль-Мавасифа каменный талисман…
        - О аш-Шаббан, а что бы ты предложил мне взамен утраченного величия? - спросила я.
        - Ради Аллаха, зачем мне предлагать тебе что-то, когда я не знаю, похоронила ли ты свои замыслы! - отвечал аш-Шаббан.
        - О шелудивый пес, почему ты не хочешь, чтобы я заняла подобающее мне место во дворце повелителя правоверных? - как можно ласковее полюбопытствовала я. - И что ты в состоянии предложить мне такого, что перевесило бы достоинство жены повелителя правоверных?
        - То, что я хочу предложить тебе, воистину обрадует тебя куда больше, чем близость с повелителем правоверных, - загадочно заявил аш-Шаббан. - Ведь халиф уже немолод, и маленького роста, и у него широкое лицо и маленькие толстые губы. И близость с ним будет тебе неприятна, о Бади-аль-Джемаль. Разве ты не предвидела этого бедствия?
        - Всегда ли близость царей приятна их женам? - ответила я вопросом на вопрос. - И, однако, нет у царей недостатка ни в невестах, ни в наложницах. И женщины гордятся своим местом в царском дворце и своим достоинством в глазах царя.
        - О Бади-аль-Джемаль! - обратился ко мне аш-Шаббан, окончательно убедившись в моих честолюбивых замыслах. - Ты оплакивала своего брата, и хотела отомстить за него, а ведь он не был для тебя воистину заботливым братом и покровителем. И сейчас я объясню тебе, почему. Все то время, что он был царем и сидел на царском престоле, он знал, что мой повелитель Бедр-ад-Дин представляет для него опасность. Но он не искал встречи с Бедр-ад-Дином, и был горд и заносчив. А также он не подумал о том, что надо вовремя выдать выдать тебя замуж, и не искал тебе достойного мужа, и тебе самой известно, чем все это кончилось. А между тем он знал, что у вашего дяди, Бедр-ад-Дина, вырос сын, и он ровно на год старше тебя, о Бади-аль-Джемаль, и стан его заставляет устыдиться ветку ивы, а лицом он прекрасен, и нравом мягок, и у него блестящий лоб, и румяные щеки, и шея, точно мрамор, и зубы как жемчуга, и слюна его слаще сахара. И если бы царь Джаншах выдал тебя замуж за сына твоего дяди, как это делают все цари и достойные люди, то не было бы ничего из того, что было, и Бедр-ад-Дин не стал бы ему вредить. И я прошу тебя,
о царевна, позабыть былую вражду, и стать женой сына своего дяди, и покончить этим со всеми разногласиями. А когда Бедр-ад-Дина призовет к себе Аллах, царем станет его сын, Захр-ад-Дин, и ты вместе с ним взойдешь на престол, и будешь править, и все благословят тебя за то, что ты принесла на остров мир и спокойствие. Что ты скажешь об этом, о Бади-аль-Джемаль?
        Я задумалась.
        Возможно, у Бедр-ад-Дина действительно был юный сын, которого скрывали от людей. Для низвергнутого предателя такой страх за свое дитя - вещь вполне объяснимая. Но еще возможнее было то, что наследника Бедр-ад-Дина аш-Шаббан придумал только что, сию минуту, и тогда это была ловушка для меня. Оставалось понять, ради чего он заманивает меня в эту ловушку.
        - Я впервые слышу о том, что у меня двоюродный брат, о аш-Шаббан, - сказала я. - И хотя царевны часто выходят замуж за своих двоюродных братьев, мне это и в голову не приходило, потому что я ничего не знала о Захр-ад-Дине. Но если ты хочешь, чтобы я согласилась стать его женой, ты должен показать мне его портрет, чтобы я полюбила его по портрету. Неужели не найдется у Бедр-ад-Дина одаренной талантами невольницы, которая вышила бы образ его сына цветным шелком на платке? И когда я увижу его, я решу, выходить ли мне за него замуж. Разве к царским дочерям сватаются иначе? Разве являются без подарков и портрета, о аш-Шаббан?
        Этими словами я дала понять аш-Шаббану, что настаиваю на соблюдении порядка сватовства. И он откровенно обрадовался.
        - Ради Аллаха, откуда же я знал, что сегодня у нас день сватовства, о царевна?! - воскликнул он. - Бедр-ад-Дин и его сын Захр-ад-Дин даже не могли и мечтать о такой удаче! Но если ты подождешь немного, я соберу подарки, и найду в своих вещах портрет юноши, и пошлю известие о сватовстве Бедр-ад-Дину. Что ты скажешь о том, чтобы получить подарки с портретом и дать ответ на сватовство этим же вечером?
        - Если я получу достойные царевны подарки, о аш-Шаббан, и если образ царевича западет мне в сердце…
        Аш-Шаббан прямо расцвел от радости и стал еще сквернее и гнуснее видом, чем раньше. Голос его был вкрадчив, и если бы я своими ушами не слышала, как он приказывал бестолковым ифритам найти меня и разодрать на кусочки, я, может быть, и поверила бы ему. Да и трудно было предположить, что он простил мне удар каменной подставкой по затылку, пусть даже тюрбан и смягчил этот удар.
        - Как отрадно приходить к соглашению, о царевна, - пропел он. - Воистину, ты наделена неженским умом. Скажи, о царевна, где ты остановилась и в каком хане стоят твои вещи. Мы пошлем невольников, чтобы они все принесли сюда.
        - Вещей у меня немного. Как ты знаешь, о аш-Шаббан, за время дороги я все продала, и сделала долги, и плата за меня, которую ты отдал посреднику, предназначена для выкупа из заклада сабли моего брата и для возмещения долгов. Так что посылать за молитвенным ковриком ценой в два дирхема и стоптанными сапогами, право же, не стоит, о аш-Шаббан!
        - А талисман, о царевна? - спросил он. - Ты забыла про талисман!
        - А разве есть в нем теперь какая-то нужда? - удивилась я. - Ведь мы с тобой пришли к соглашению.
        - Я поклялся моему повелителю Бедр-ад-Дину, что уничтожу этот талисман, - сказал аш-Шаббан. - Причем поклялся и Каабой, и бородой пророка, и разводом. Словом, нет мне иного пути, кроме уничтожения талисмана. Ведь неизвестно, какие еще заклятья и пророчества с ним связаны.
        Вот это уже было правдой! Уничтожить талисман - такова была изначальная цель аш-Шаббана. Убить Зумруд и уничтожить талисман, чтобы уж ни с какой стороны не ждать бедствий и неприятностей!
        Я вспомнила, что именно поэтому он снес голову глупому старому магу аль-Мавасифу.
        - Но ведь талисман не будет охранять Зумруд в час родов, - ответила я. - Зачем же его уничтожать?
        - Я поклялся Каабой, и талисман должен быть уничтожен, о царевна, - вполне миролюбиво, однако твердо заявил он. - И таково желание твоего дяди и отца твоего жениха, Бедр-ад-Дина.
        Я опять задумалась.
        И он начал подозревать истину.
        - Ты не хочешь пожертвовать пятью камушками ради своего будущего величия? - тихо спросил он.
        - Я не вижу в этом смысла, - строптиво отвечала я. - Надо показать этот талисман другим магам, и пусть они откроют нам, на что он еще способен!
        - О Бади-аль-Джемаль… - голос старого хитреца стал зловещим. - Если ты не скажешь нам, где талисман, то сегодня же посланец с половинкой запястья найдет Зумруд и заманит ее в ловушку, и она погибнет! А если ты отдашь нам талисман, она останется жива и лишь утратит ребенка. И перед престолом Аллаха вы будете стоять вместе, и она станет взывать о справедливости, и Аллах будет судить вас, о Бади-аль-Джемаль! Ибо ты, и никто другой, станешь причиной ее гибели!
        - О шелудивый пес! - снова воскликнула я в величайшем гневе. - Подумал ли ты, кому угрожаешь, о презренный? В день моей свадьбы, когда я выйду замуж за сына моего дяди, он войдет ко мне, и обнимет меня, и захочет сокрушить мою девственность, но я не буду принадлежать ему раньше, чем он даст клятву казнить тебя! Ты угрожаешь мне, о нечестивый, о сын греха, о гиена? Благодари Аллаха, что со мной нет сабли моего брата!
        - Это не угроза, а предупреждение, о царевна! - но в голосе аш-Шаббана не было смущения. Он был уверен в своей победе.
        - А знаешь ли ты, о аш-Шаббан, во сколько мне обошелся этот талисман? - пытаясь сделать свой голос таким же зловещим, как и у него, спросила я.
        - Я знаю его изначальную цену, о царевна, и я готов был заплатить ее, лишь бы завладеть талисманом и уничтожить его.
        Я поняла, что торг, наподобие того, что затеял Ильдерим с аль-Мавасифом, тут не получится.
        - И ты готов возместить мне все затраты?
        - Разумеется, о царевна. Прикажешь ли принести сундуки с сокровищами и редкостями? Или кошельки с деньгами?
        - И то и другое - сказала я, еще не зная, как же теперь выпутываться и выкручиваться. Ведь если он каким-то обманом вынудит меня сказать ему установленные законом слова: «Я продала тебе талисман» в присутствии свидетелей, то напрасны все мои странствия, и не сдержаны клятвы, и нет мне прощения и пощады.
        Невольники внесли сундуки и раскрыли их.
        - И если я продам тебе талисман, то могу взять плату за него, и выйти из твоего дома вместе с твоими невольниками, и пойти в хан, где я живу, за талисманом? - спросила я. - Ведь я спрятала его, и никто не найдет его, кроме меня.
        - Разумеется, о царевна! - отвечал аш-Шаббан. - Взгляни, вот тут изделия индийцев, а тут изделия франков. А в этом горшке - драгоценная благовонная смола, такой ты еще не видела. У нас на острове такой нет. Смотри, как ее много! А вот золотые пояса, и худший из них может стать праздничным для дочери повелителя правоверных в день ее свадьбы. Во что ты ценишь эти пять кусков грубого камня? А вот венец, который пригодится тебе в день твоей собственной свадьбы.
        Насчет собственной я сильно сомневалась. Ничто не мешало аш-Шаббану, получив талисман, расправиться с невестой несуществующего царевича. Однако опасная игра со старым хитрецом продолжалась.
        - Что за обноски предлагаешь ты мне, о аш-Шаббан? - брезгливо спросила я. - Это пояса для невольниц мясников и пекарей! А в таком венце пусть выходят замуж дочери носильщиков и рыбаков с берегов Тигра! Разве нет у тебя сокровищ, достойных царских дочерей, что ты предлагаешь нам побрякушки?
        - Я могу приказать невольникам, и они принесут другие вещи, а эти унесут, - предложил аш-Шаббан.
        - Нет, о собака! - им я ухватилась за крышку сундука. - Пусть мне покажут все, что у тебя есть, и тогда посмотрим!
        Я вознамерилась затеять торг вроде того, которым Ильдерим совсем заморочил и сбил с толку аль-Мавасифа. Возможно, мне это и удалось бы. Я так скучала без Ильдерима, что вспоминала все его слова, движения и, конечно, стихи. За время долгого плавания я столько раз думала о том торге, что могла бы, кажется, и сама справиться с любым старым скупердяем.
        Но Аллаху, видно, надоело сегодняшнее вранье аш-Шаббана, и чаша его терпения переполнилась.
        Четверо невольников побежали за другими сундуками, оставив дверь раскрытой нараспашку. Я схватила большой горшок с ароматической смолой и без лишних слов надела его на голову аш-Шаббану. Смола залепила ему уши, нос и рот. Я не стала долго слушать его хрип и, предоставив ему наслаждаться благовонием, стремительно выбежала из помещения.
        Как я проскочила мимо стражи у ворот - объяснить не берусь. Они не ожидали моего появления и позволили мне выбежать на улицу и скрыться за углом.
        Благословляя Аллаха, пославшего мне этот горшок, я замешалась в толпу женщин на перекрестке у колодца.
        На груди у меня все еще был спрятан кошелек, полученный от посредника. Я потянула за изар одну из женщин, по походке - молодую и изящную.
        - Не хочешь ли ты уступить мне за золотой динар свой изар и кувшин, о сестрица? - спросила я. - А ты получишь мой изар, чтобы пристойно дойти до дома!
        - Золотой динар? - удивилась она. - Ради Аллаха, откуда такая щедрость?
        - Я вышла из дома моего мужа, - сказала я, и пошла по своим делам, но его невольник, желтый раб, идет за мной следом, и я непременно должна обмануть его и устроить над ним хитрость! Ради блага своих детей, помоги мне, сестрица, а Аллах поможет тебе!
        Мы забежали за угол и быстро обменялись изарами. Я поставила на плечо пустой кувшин и чинно пошла навстречу погоне.
        Она проскочила мимо меня, тогда я ускорила шаг и резко свернула в ближайший переулок. А там не то пошла, не то побежала, поскольку не могла знать, что произойдет у фонтана.
        То, что сказал мне аш-Шаббан, было скверно и отвратительно. Жизнь Зумруд внезапно оказалась в страшной опасности, и виной тому была я. Но, если посмотреть на это дело с другой стороны, не могла же я везти сюда из своего царства более или менее надежную старуху! Искать ее следовало здесь, и в этих поисках мне с равной вероятностью могло и повезти, и не повезти. Аллах решил, что должно не повезти. Такова его воля, и следует не размышлять о собирании воды в разбитый кувшин, как сказал аш-Шаббан, а придумывать что-то новое.
        И я поспешила на рынок.
        Я могла еще найти Ибн аль-Кирнаса, о котором обмолвился тот посредник, и открыть перед ним лицо, и даже заплатить ему из тех денег, что отвесил за меня сын греха аш-Шаббан, лишь бы он согласился ввести меня во дворец халифа. Ибо, по моим подсчетам, срок родов был уже до того близок, что несколько дней решали дело.
        И я вернулась на рынок, и нашла ряды ювелиров, и пошла мимо них, покачиваясь и играя боками, потому что именно так, а не иначе, ходили мимо лавок все здешние женщины.
        И я спросила у одной насчет лавки Ибн аль-Кирнаса, и она указала мне эту лавку, но Аллах, как видно, послал ангела, чтобы задержать меня и не пустить туда.
        Этот незримый ангел потянул меня сзади за край изара. Я ускорила шаг, но и ангел поспешил следом. Вовсе мне было ни к чему, чтобы кто-то врывался за мной в лавку к ювелиру, с которым я собиралась обсудить такое важное дело. Оставалось только оторваться от этого незнакомца и замешаться в толпе.
        Я ускорила шаг, и миновала рынок ковровщиков, и рынок медников, и еще какие-т о ряды, и кидалась в проходы между тюками товаров, и проскальзывала между людьми там, где оставалась ничтожная щель, и даже подлезала под брюхо верблюда.
        Словом, мне удалось отцепиться от преследователя и вернуться к Ибн аль-Кирнасу. Но в лавку к нему я не вошла по весомой причине - я увидела, что туда входят двое невольников из тех, что таскали сундуки с диковинками в доме, который снял аш-Шаббан!
        Воистину, тот, кто пристал ко мне в толпе, сделал благое дело! Иначе эти порождения скверны схватили бы меня в лавке, а старый хитрюга аш-Шаббан уж наверно научил их, что говорить сбежавшимся на мой крик правоверным! И я могла спорить на любой заклад, что кроме этих невольников за мной пришло их не меньше десяти, и вооруженных, но только они ждали поблизости от лавки.
        Я прокляла свою глупость. Ведь аш-Шаббан наверняка не хуже меня знал, что невольниц для повелителя правоверных покупает Ибн аль-Кирнас! Это весь Багдад знал! И он понимал, что не осталось мне иного пути к Зумруд, кроме как через гарем халифа.
        И я повернулась и пошла обратно, и в голове моей была сумятица, а бедра продолжали мерно колыхаться, как если бы стан мой был тростинкой, колеблемой ветром, и тайну этой походки даже в гареме моего брата знали немногие, а уж на багдадском базаре она и вовсе была диковиной, подобной разе среди верблюжьих колючек.
        И та же рука, что удержала меня от посещения лавки Ибн аль-Кирнаса, снова потянула за изар. И точно так же я ускорила шаг, и прошла через ряды, и вышла с рынка, и вошла в переулок, совсем не подумав, что народу в нем немного, а чем дальше я отойду от рынка, тем меньше прохожих мне попадется.
        Тот, кто шел за моей спиной, тоже прибавил шаг, так что я ощутила близость его тела сквозь все свои покрывала, и он протянул руку, и положил ее мне на спину, чуть пониже поясницы.
        Мне показалось, будто проклятая джинния Азиза взяла меня в объятия и молниеносно взлетела, и разомкнула руки, и кинула меня вниз, и я лечу, переворачиваясь! И когда я ощутила под ногами землю, то удивилась тому, что цела и невредима.
        А рука тем временем протянулась и коснулась моего бедра, и я поняла, что мое тело уже принадлежит этой руке, и что сейчас она крепко прижмет меня. Но даже будь со мной сабля, подаренная мне братом, я не ударила бы по этой руке, потому что мной овладело поразительное бессилие, и даже хуже того - глаза мои едва не закрылись сами собой.
        И было в этом нечто странное, но неизбежное, как будто я уже целую вечность ждала прикосновения именно этой руки, и потому оно не вызвало во мне возмущения, тем более, что обладатель сильных и вкрадчивых пальцев принес с собой и облако мускуса, совсем меня одурманившее.
        И тут я словно с небес рухнула на камни, ибо притягивавший меня все ближе и ближе незнакомец прошептал мне прямо в ухо:
        - Меж бедер твоих - престол халифата!
        Мне показалось, будто меня преследует мой безумный попугай!
        И две мысли столкнулись в моей бедной голове, словно два гиссарских барана лбами. Первая из них была - о том, что в этот миг меж бедер моих действительно престол халифата. А вторая - Аллах всемогущий, только один человек в мире мог научиться от попугая этим дерзким словам, и это его голос!
        Я резко повернулась к ученику попугая - и точно, передо мной стоял безумный поэт и лев пустыни, возлюбленный джиннии Марджаны!
        - О нечестивый, о предатель, мало тебе Марджаны, ты еще готов преследовать всех женщин багдадского базара и донимать их попугайскими нежностями! - воскликнула я в великом возмущении. - Да не облегчит Аллах твою ношу, о развратник, о сластолюбец, о похотливая обезьяна, о ишак, готовый вскочить на любую ослицу!
        Лев пустыни попятился, раскрыв рот. А затем, поскольку переулок в этот миг был пуст, без размышлений сорвал с моего лица изар.
        - Ах, это ты, маленький Хасан, возлюбленный джиннии Азизы! - и тут он расхохотался. - Как же это я опозорился, приняв тебя за женщину? И что ты делаешь на багдадском базаре в женской одежде и в изаре?
        Ответ мой был уже готов, я собиралась сказать этому несостоявшемуся прелюбодею, что лишь женское платье могло спасти меня от опасности. Но, видно, лев пустыни лучше разбирался в женщинах, чем я - в мужчинах.
        - Во имя Аллаха могучего справедливого! - воскликнул Ильдерим. - Когда же ты был переодет, о Хасан? Теперь на базаре, или все-таки тогда на ристалище? Ведь там я видел под твоим плащом лишь сверкание кольчуги, и ничего более? Да и потом я тебя, помнится, без плаща и не видел!
        - А что же ты видишь теперь, о неразумный, что мешает тебе узнать во мне прежнего Хасана? - сердито осведомилась я.
        - Твои бедра, - ответил этот распутник.
        - Сократи свои речи, о Ильдерим! - сурово сказала я. - Превратности времен заставили меня надеть женское платье.
        - А до этого превратности времен заставили тебя облачиться в мужской наряд? - спросил он.
        - Ты ошибаешься, но теперь не время спорить, - ответила я. - Пойдем, и я расскажу тебе, что со мной случилось и каково мое положение. И если ты не найдешь пути к желаемому, то этого пути вовсе нет на свете!
        - Пойдем, - согласился Ильдерим и огляделся. В переулке все еще не было ни души. И он опять положил руку мне на бедро.
        Я хотела сказать ему, что он - бесноватый, не отличающий дня от ночи, сладкого от горького и женщины от мужчины. Но вместо этого я лишь взмолилась:
        - Не здесь, ради Аллаха!
        - Хорошо, - сказал он, положил свою ладонь мне на затылок, приблизил мое лицо, словно чашу, к своим губам, и я поняла, о чем думал поэт, когда сотворил такие бейты:
        Вот юноша, чья слюна походит на сладкий мед,
        А взоры его острей, чем Индии острый меч.
        Когда по земле пройдет, летит аромат его,
        Как ветер, что средь долин и гор овевает нас.
        - Пусти меня, о Ильдерим! - прошептала я. - Пусти, или нас застанут здесь правоверные!
        - Идем, - приказал он. - Я не знаю, как тебя зовут, но красота твоя совершенна, и в любви не будет тебе равных!
        - Нет! - я даже отшатнулась от него. - Ради Аллаха, не веди меня никуда! У меня есть еще дело на этом базаре! Ты не знаешь, о Ильдерим, что мерзкий аш-Шаббан прибыл в Багдад, и он расставил своих соглядатаев у лавок ювелиров, и он выследил старуху, которая принесла мою половину запястья, которую я велела показать невольницам Харуна ар-Рашида, а она из корыстолюбия решила ее продать, и он взял у нее эту половину запястья, и теперь для него открыт путь к Зумруд, а она доверится только тому, кто покажет ей эту половину, и тогда…
        - Я ничего не понял, - ответил Ильдерим, и тут я заметила, что иду за ним, а он ведет меня за руку. - Какое запястье? Почему у тебя только его половина? Откуда взялась старуха? Можешь ли ты рассказать об этом связно и подробно? Или вместе с женским платьем к тебе вернулась и женская бестолковость?
        - Как только я верну себе саблю, о Ильдерим, - сказала я, - мы побеседуем о женской и мужской бестолковости! А теперь слушай меня внимательно, если только ты на это способен. При расставании я разломила свое запястье на две половины и одну дала Зумруд. Я думала, что это поможет нам найти друг друга, но моя половина оказалась в руках у гнусного аш-Шаббана, и теперь он может в любую минуту послать ее во дворец повелителя правоверных, и Зумруд увидит ее, и приложит к своей половине, и они сойдутся, и она сделает то, о чем ее попросит посланец - а ведь она будет считать его моим посланцем! И она погибнет, о Ильдерим! И все наши труды окажутся напрасны!
        - Нигде не сказано, что именно сегодня аш-Шаббан пошлет кого-нибудь во дворец, - уверенно заявил Ильдерим.
        - Я знаю это точно, как то, что сейчас - день, а после него наступит ночь! - воскликнула я. - Видишь ли, я побывала сегодня в гостях у аш-Шаббана.
        - Как ты попала туда? - изумился Ильдерим.
        - Он купил меня на невольничьем рынке за двадцать тысяч динаров! - гордо сказала я, потому что за такие деньги можно купить несколько красивых и образованных невольниц.
        - Я бы не дал и сотни… - проворчал Ильдерим. - Надо быть бесноватым, чтобы за свои деньги покупать гремучую змею и землетрясение! Такая жена или невольница, как ты, для правоверного - бедствие из бедствий. Тебе место не в гареме, а в страже халифа, в отряде удальцов левой или правой стороны.
        - Он не глупее тебя, о Ильдерим, и покупал меня не для своего гарема, - как можно спокойнее отвечала я. - И думается мне, что гарем ему уже ни к чему. Он купил меня для того, чтобы с моей помощью найти и уничтожить талисман. А что до отряда удальцов, то, клянусь Аллахом, это неплохая мысль! Если мне удастся благополучно выпутаться из этой истории, и спасти Зумруд с ребенком, и позаботиться об их будущем, я пойду к халифу, и поцелую землю между его рук, и открою перед ним лицо, и расскажу ему о своих похождениях, и он прикажет взять меня в свою охрану. И я буду выезжать вместе с удальцами правой или левой стороны перед халифом, и разгонять прохожих, и бить древком копья по спинам зазевавшихся купцов!
        - Сократи свои речи, о женщина! - приказал Ильдерим.
        - Это - все, что ты можешь мне возразить, о купец? - полюбопытствовала я. - Немного, клянусь Аллахом! Прибавь, о Ильдерим! Наши уши жаждут меда твоей мудрости!
        - Да не помилует Аллах того, кто дает волю женщинам, - сказал на это Ильдерим. - А почему бы тебе не выпить водички из источника Мужчин? Раз уж в этом теле обитает душа бешеного бедуина, из тех, которые грабят караваны, то пусть уж и тело ей соответствует!
        И он отцепил от пояса ту самую чернильницу.
        - Если я выпью воды и стану мужчиной, - ответила я, - то ты будешь ссориться и мириться со мной без ущерба для своего достоинства. Но я не стану мужчиной, и ты будешь постоянно терпеть поражение в споре с женщиной, о Ильдерим! Одно дело - когда последнее слово остается за мальчиком Хасаном, а другое - за девушкой по имени Бади-аль-Джемаль, не так ли, о Ильдерим? Возьми прочь свою чернильницу! Я не доставлю тебе такого удовольствия!
        Дальше мы шли молча.
        - Куда ты ведешь меня, о Ильдерим? - наконец спросила я.
        - Я хотел отвести тебя в тот хан, где остановился, - сказал он. - Но теперь сам не знаю, что с тобой делать!
        - Ничего со мной не надо делать! - гордо отстранилась я. - Вот кошелек, его содержимое - двадцать тысяч динаров. Эти деньги заплатил за меня аш-Шаббан. Возьми из них, сколько я тебе должна, а хочешь - возьми все. И мы будем в расчете, о Ильдерим. И ты пустишь эти деньги в оборот, и удвоишь их, и утроишь, а я займусь своими делами. Мне ведь нужно попасть во дворец халифа, и найти Зумруд, пока к ней никого не прислал с половинкой запястья скверный аш-Шаббан, и устроить так, чтобы во время родов рядом с ней был талисман.
        - Ты все время твердишь о какой-то половине запястья, о Бади-аль-Джемаль, - остановил меня Ильдерим. - Что это за удивительное запястье? Как оно выглядит?
        - Как переплетенные серебряные листья, и между ними вделаны большие камни, и еще…
        - Так это над этим запястьем потешается весь багдадский базар? - перебил меня Ильдерим. - Идем скорее, пока народ не разошелся! Ты увидишь поразительное зрелище!
        И он снова взял меня за руку, и поправил на мне Изар, чтобы никто не видел моего лица, и повел меня обратно на рынок.
        Оказалось, что возле лавок бедных ювелиров, к которым я и близко не подходила, потому что знала толк в драгоценностях, собралась небольшая толпа. Она веселилась. Хохот был слышен издалека. Ильдерим врезался в эту толпу и потащил меня следом. Таким образом мы пробились в середину и увидели маленького черного раба, одетого как наследник самого халифа. В руке этот раб держал мою половинку запястья!
        - Прибавьте, во имя Аллаха! - требовал мальчишка. - Прибавьте, о знающие! Если бы это запястье было целым, цена его дошла бы до тридцати тысяч динаров! Половину я уступлю за десять тысяч динаров, о правоверные!
        - Убавь, о продавец! - отвечал ему всхлипывающий от смеха голос. - Я куплю у тебя эту безделушку за девять тысяч динаров!
        - Я не убавлю и буду ждать того, кто знает толк в подобных вещах! - строптиво отвечал продавец. - А вы, о купцы, о прохожие, расскажите повсюду, что на багдадском базаре продается запястье такой неслыханной красоты, что половина его стоит десять тысяч динаров!
        - Непременно расскажем! - пообещала ему толпа. - Но ты простоишь тут до Судного дня и не дождешься бесноватого, который купил бы у тебя твой обломок за такую цену! И ты явишься с этой вещью пред ликом Аллаха великого!
        - Мальчишка, похоже, евнух из гарема какого-то вельможи, - шепнул мне Ильдерим. - И он уже несколько раз приходил сюда. Как только Аллах уберег его от аш-Шаббана?
        - Аш-Шаббан узнал о существовании запястья лишь несколько дней назад, когда я отдала его лживой старухе, чтобы снести в гарем халифа, а она понесла его продавать! - отвечала я.
        - Если мальчишка из евнухов халифа… - пробормотал Ильдерим. - Погоди, о Бади-аль-Джемаль, этот мальчишка ради нас горы сдвинет с места!
        Он дернул маленького евнуха за полу его разноцветного кафтана.
        - Ступай-ка ты к воротам медресе, - негромко сказал он, - и подожди меня там. Я найду покупателя на твой товар.
        И сразу же выскользнул из толпы, таща меня за собой.
        У ворот медресе мы немного подождали, и вот мальчишка явился, запыхавшись.
        - Пойдем куда-нибудь, о господин, - сказал он Ильдериму. - Здесь не место сличать половины.
        - У меня нет второй половины, - ответил ему Ильдерим, - и я должен предупредить тебя, о мальчик, что она в руках у плохого человека. И если кто-то покажет тебе вторую половину, беги от него без оглядки, иначе он погубит ту, что дала тебе этот обломок.
        - Почему я должен верить тебе, о господин? - беспокойно спросил мальчишка. - Мне приказано дождаться человека, который приложит к этому запястью вторую половину. Больше мне ничего не приказано!
        - Как зовут твою госпожу? - и Ильдерим повернулся ко мне. - О Бади-аль-Джемаль, сейчас ты расскажешь все, что знаешь о той женщине, чтобы мальчик тебе поверил.
        - Мою госпожу зовут…
        - Зумруд, - сказала я.
        - Верно, ее зовут Зумруд, - согласился мальчишка. - Но во дворце повелителя правоверных не меньше сотни невольниц с таким именем! Что ты еще скажешь о ней, о госпожа?
        - Она моего роста, - подумав ответила я. - У нее белые руки, и лицо, как луна в ночь полнолуния, и черные волосы, и зубы как жемчуг…
        - Избавь нас от этого, о госпожа - перебил меня мальчишка с таким комичным высокомерием, что Ильдерим фыркнул. - Придворные поэты надоели нам с этими славословиями, неужели и на базаре не будет от них спасения?!
        - Ну, Бади-аль-Джемаль, вспоминай! - приказал Ильдерим. - Неужели больше нет приметы?
        - Она ждет рождения ребенка… - немного смутившись, сказала я. - И ждать осталось совсем немного.
        - Да, это так, - согласился маленький хитрец. - Но не думаешь ли ты госпожа, что из всех женщин по имени Зумруд, она - единственная, которой это угрожает?
        - Да не помилует тебя Аллах! - не выдержала я и замахнулась. Ильдерим удержал мою руку.
        - Мальчик прав, - сказал он. - Дело слишком серьезно. Он прекрасно знает, чем рискует Зумруд. И он не знает, кто мы с тобой. Вспоминай, о Бади-аль-Джемаль! Наверняка есть хоть одна важная примета! Во имя Аллаха!
        - Она хорошо играет в шахматы… - безнадежно добавила я.
        - Слава Аллаху, великому, мудрому! - провозгласил мальчишка. - Воистину, она настолько хорошо играет в шахматы, что Ситт-Зубейда за это приблизила ее к себе, и оказывает ей уважение, и не желает ее продавать ни за какие деньги!
        - Еще бы! - не выдержала я. - Если вспомнить, что свое нынешнее положение она, если вдуматься, выиграла в шахматы!.. Впрочем, погоди, о мальчик. Разве Зумруд кто-то хочет купить?
        - Да, о госпожа, - сказал он. - Один купец прибыл из дальних стран, и явился к Ситт-Зубейде с подарками, и ей понравились некоторые редкости и диковинки, но он примет за них в уплату только Зумруд. И он нагромоздил ложь на обманы, доказывая, что Зумруд - его племянница, и что она отравила его сына, за которым была замужем, и убежала, и была похищена разбойниками, и продана купцам… А все это не так! И Ситт-Зубейда то верит купцу, который, как он говорит, пришел в Багдад по следам Зумруд, а то не верит. Но продавать ее все же не хочет, потому что только с ней она может играть в шахматы по-настоящему.
        - А тот купец - плешивый урод, хромой и подобный пятнистой змее? - спросила я. - Не так ли, о мальчик?
        - Именно так, о госпожа, - ответил он.
        - Слава Аллаху, все разъяснилось, - сказал Ильдерим. - Теперь, о мальчик, скажи нам, как тебя зовут, и мы все вместе придумаем, как быть.
        - Зовут меня Ахмед, - приосанившись, ответил мальчишка. - Я евнух их евнухов повелителя правоверных. И я служу госпоже Ситт-Зубейде, а она приказала мне быть при госпоже Зумруд. Вот таковы мои обстоятельства.
        Ильдерим запустил руку под тюрбан и почесал в затылке.
        - Ты нравишься нам, о Ахмед, - сказал он. - И хотя ты еще не оказал нам никакой услуги, мы хотим сделать тебе подарок, равного которому ты не получал за всю свою жизнь.
        Он снял с пояса чернильницу.
        - Хватит ли ее содержимого? - спросила я.
        - Хватит на троих по меньшей мере, - и Ильдерим встряхнул чернильницу. - О Ахмед, сделай отсюда маленький глоток и ничего не бойся. Но не пей слишком много, иначе то, что тебе достанется, будет мешать тебе ходить!
        - А это не отрава, о господин? - насторожился мальчишка. - Выпей сперва сам, ради Аллаха!
        - Как ты считаешь, о Бади-аль-Джемаль? - повернулся ко мне Ильдерим. - Если ты не возражаешь, я отхлебну малость?
        - При чем тут мои возражения? - удивилась я.
        - Но ведь тебе придется после этого иметь со мной дело, - безмятежно объяснил он. - Я не хочу, чтобы ты бегала от меня по комнатам, а я гонялся за тобой наподобие возбужденного ишака! Если ты не возражаешь, я попробую этой водички. Но если ты хочешь обладать мною в моем природном виде, то я воздержусь.
        - Пусть Марджана тобой обладает! - рассвирепела я. - И в любом виде! Вот за ней гоняйся, как ишак, или верблюд, или как косматый ифрит! А я поберегу себя для кого-нибудь более разумного!
        - Таковы женщины, о Ахмед! - обратился Ильдерим к мальчишке. - Я на все ради нее готов, а она сравнивает меня с косматым ифритом. Выпей и не бойся. Но всего один глоток.
        Ахмед набрался храбрости и отхлебнул.
        Несколько секунд он стоял, как ошалелый. Затем вдруг отвернулся от нас к стене старого медресе, торопливо распуская застежки своей одежды. И, наконец, издал вопль восторга и торжества.
        - О господин, о госпожа! - воскликнул он, повернувшись к нам. - Я буду служить вам всю жизнь как раб! Я тысячу раз умру ради вас, я буду сопровождать вас, куда бы вы ни направились, ради вас я вступлю в схватку с джиннами и маридами!
        - Все это ты когда-нибудь сделаешь, - мирно заметил Ильдерим. - А пока запахни одежду, о Ахмед, и не смущай госпожу, ибо этого она еще никогда не видела.
        Если бы на поясе у меня висела сабля, то в Басре стало бы одним купцом меньше. Но сабля осталась в хане. Это и спасло жизнь Ильдериму.
        Что же касается того, на что намекал Ильдерим, то, живя в пещерах среди одичавших воинов, трудно уберечь свой взор от всякой дряни. Объяснять это Ильдериму посреди улицы я не хотела, и потому решила выбрать подходящий момент, чтобы вывалить на его бедную голову решительно все свои похождения, которые начались, когда меня, шестилетнюю, ночью в спешке и суматохе вынесли из отцовского дворца.
        Но сейчас время для откровенностей еще не настало. И кто знает - если Ильдерим поймет, что все это время ссорился и мирился с царевной из древнего рода, дочерью царей и сестрой царя, не изменит ли он своего отношения ко мне? Прибавить к его речам капельку почтения, конечно, не помешало бы, но свести все наши дела к одному почтению я тоже не хотела.
        Ахмед запахнул одежду и уставился на Ильдерима взором, полным обожания.
        - Приказывай, о господин! - потребовал он. - Должен ли я вывести к тебе нашу невольницу Зумруд, или ты хочешь, чтобы я провел тебя в гарем повелителя правоверных, или есть еще и третий способ встречи для вас?
        - А ты можешь провести нас в гарем? - изумленно спросила я.
        - Клянусь Аллахом, это - самое простое и легкое из всего, что я могу и готов для вас сделать! - был ответ. - Мы, евнухи, принадлежащие Ситт-Зубейде, можем входить и выходить, и ее невольницы - это ее невольницы, и сам халиф не имеет в них доли, и мы подчиняемся только Ситт-Зубейде и ее старшим невольницам, и если какая-то из них хочет, чтобы к ней в комнату привели красивого юношу, мы его приводим и получаем за это плату!
        - Вот, оказывается, как все просто, о Бади-аль-Джемаль! - обрадовался Ильдерим. - Ну, решай, хочешь ли ты, чтобы вдова твоего брата разрешилась от бремени в хане, или же во дворце халифа? Потому что далеко везти женщину на сносях опасно и нелепо, клянусь Аллахом!
        - Еще опаснее выпускать ее из дворца, - подумав сказала я. - Там она под защитой и охраной Ситт-Зубейды, а в Багдаде ходят по улицам невольники аш-Шаббана, и они могут выследить меня, и затаиться, и дождаться появления Зумруд, и покончить со всеми нами разом! И лучше ей рожать во дворце, где за ней присмотрят опытные женщины, чем в хане, где единственным нашим советчиком будет попугай!
        - Клянусь Аллахом, ты права, о женщина, - ответил Ильдерим. - Сейчас мы поступим таким образом. Мы найдем носильщика, и дадим ему два дирхема, и объясним, куда он должен пойти, чтобы принести клетку с попугаем. А если он благополучно вернется, мы войдем в твое помещение и заберем все остальные части талисмана. Давно не беседовал я с этим пернатым болтуном и буду очень рад встрече!
        - Он тоже, - проворчала я. - Пока я плыла на кораблях, клетка стояла на палубе и он научился таким вещам, что слушать его нет никакой возможности! И он будет рад научить тебя своим новым изречениям, потому что ты хороший ученик и быстро все усваиваешь.
        Ильдерим задумался на мгновение и все понял.
        - Он так часто говорил тебе эти слова! - прошептал мне на ухо дурманящим голосом этот безумец. - Неужели мне не будет дозволено сказать тебе хоть раз, что меж бедер твоих - престол халифата, и блаженство тому, кого ты изберешь халифом, и допустишь к престолу, и сама скажешь ему, что он должен занять там свое место?
        - Это уж получается второй раз, - так же, шепотом, ответила я. - И сократи свои речи, о Ильдерим, иначе…
        Тут я замолчала.
        Но он, кажется, понял, что я имела в виду.
        - Хорошо, о Бади-аль-Джемаль, - сказал он. - Мы возведем халифа на престол при более подходящих обстоятельствах. Если таково наше желание, и если ты не переменишься… А сейчас займемся делом. Ведь нам предстоит сегодня проникнуть во дворец.
        - Ради Аллаха, при чем тут ты? - изумилась я. - Давай не будем придумывать себе лишних опасностей! Я и одна могу пронести туда клетку с попугаем. А если меня в чем-то заподозрят, я притворюсь одной из невольниц Ситт-Зубейды, и открою лицо, которое будет нежным лицом женщины, а не бородатой рожей купца из Басры!
        - Всякий халиф обязан проявлять заботу о своем престоле, - туманно отвечал Ильдерим. - Я не отпущу тебя одну. Иначе с тобой наверняка что-то случится. Ибо, хотя ты и владеешь саблей, как бедуинский разбойник, а стреляешь, как на состязаниях лучников, ты - женщина, и в любой миг может вылезти на поверхность твоя бестолковость. Так что не спорь со мной, не раздражай меня и не пытайся от меня отделаться, ибо я - твой повелитель, и ты сама прекрасно знаешь это!
        И когда аш-Шаббан купил царевну Бади-аль-Джемаль, он отвел ее в свой дом, и попытался склонить на свою сторону, чтобы она отдала ему каменный талисман. Но царевна поняла его козни, и узнала, что он поклялся разводом, и Каабой, и бородой пророка, что уничтожит талисман. И она придумала хитрость против аш-Шаббана, и надела ему на голову горшок с ароматической смолой, и убежала.
        И она хотела найти ювелира Ибн аль-Кирнаса, приятеля халифа, чтобы он отвел ее во дворец, и показал повелителю правоверных, и продал в гарем, ибо она не видела иного пути к Зумруд. И она пришла к его лавке, и вдруг видит, что туда входят невольники аш-Шаббана. А царевна знала, насколько настойчив в достижении своей цели этот гнусный визирь. И она поняла, что путь во дворец через посредство Ибн аль-Кирнаса для нее закрыт.
        А когда царевна в растерянности пошла по улицам и переулкам, ее бедер коснулась мужская рука, и она обернулась, и узнала Ильдерима, купца из Басры. И она обрадовалась великой радостью.
        А Ильдерим открыл ей лицо, и тоже узнал ее, и понял, что это не мальчик, а женщина, и тоже обрадовался великой радостью. И царевна рассказала ему о своих обстоятельствах, и осведомила обо всем, что связано с половинкой запястья. И Ильдерим вспомнил, что на багдадский базар часто приходит маленький евнух, и продает половину запястья, но запрашивает такую цену, что все смеются, и запястье остается непроданным. И Бади-аль-Джемаль поняла, что это Зумруд ищет ее и подает ей знак.
        И они пошли, и нашли маленького евнуха, и поговорили с ним, и Ильдерим дал ему выпить воды из источника Мужчин, и мальчик обрадовался великой радостью, так как перестал быть евнухом. И он обещал, что введет Бади-аль-Джемаль и Ильдерима в гарем повелителя правоверных.
        А этот мальчик по имени Ахмед знал всех во дворце, и его тоже все знали, и он сказал Ильдериму, кому для подкупа достаточно горсти дирхемов, а кому - кошелька динаров. И царевна с купцом, неся с собой талисман, тайно вошли в гарем повелителя правоверных, в помещение его любимой жены, Ситт-Зубейды. И она нашли там Зумруд, и Зумруд обрадовалась великой радостью, ибо срок ее родов приблизился, и она боялась, что дитя умрет, если его не будет охранять талисман. И она позвала двух женщин, которых приставила к ней Ситт-Зубейда, их звали: одну Хубуб, а другую - Ясмин. И Бади-аль-Джемаль дала этим невольницам денег, и велела им быть при Зумруд неотлучно. А они были женщины опытные, умеющие помогать роженице, и принимать младенца, и утишать боль разными снадобьями.
        И когда Зумруд пошла в комнату, и Бади-аль-Джемаль с Ильдеримом приготовили талисман, и невольницы принесли чистые материи и кувшины с охлажденной водой, и снадобья, и все было готово к появлению на свет ребенка, прибежал Ахмед и сообщил, что обстоятельства изменились.
        А дело в том, что мерзкий аш-Шаббан понял, что царевна найдет себе путь во дворец, и что настало время действовать решительно. И он достал самые изысканные редкости и диковины из своих сундуков, и среди них были камни, отшлифованные и необработанные, в оправе и без оправы, и чернильница, выдолбленная из цельного рубина и завернутая в хлопковую вату, и амбра такой стойкости, что если смочить ею платок, то можно стирать его в воде столько раз, что он весь истреплется, и останутся лишь нити утка и основы и запах амбры. И он велел своим невольникам взять все это, и повел их во дворец, и Ситт-Зубейду известили о его приходе. А он был льстивый царедворец, и она охотно беседовала с ним из-за занавески.
        И аш-Шаббан принес ей подарки, и она обрадовалась, и когда он в очередной раз попросил себе невольницу Зумруд, она не могла ему отказать. И аш-Шаббан попросил Ситт-Зубейду отдать ему Зумруд немедленно, чтобы она родила ребенка не во дворце халифа, а у него дома. А он лгал, будто ребенок - его внук, дитя его сына, якобы убитого Зумруд, и будто Зумруд - дочь его брата.
        И Ситт-Зубейда поверила ему, и взяла подарки, и приказала Ахмеду привести Зумруд, и он прибежал в ее комнату и рассказал обо всем Бади-аль-Джемаль и Ильдериму.
        И царевна растерялась, а купец задумался, и призвал на помощь Аллаха великого, могучего, и спросил Ахмеда, не может ли тот вывести их всех из дворца, ибо здесь они попали в ловушку. И Ахмед отвечал ему, что сейчас это опасно, ибо, если он не приведет сейчас Зумруд, все начнут ее искать, и поднимется суматоха, и перекроют им все пути к бегству. Но тут же он добавил, что излазил весь дворец, и нашел ход в подземелье, но никому не говорил о нем, и что он не знает, куда в конце концов приведет этот ход, но иного пути к спасению для них для всех не видит.
        И Бади-аль-Джемаль с Ильдеримом, посовещавшись, решили, что нужно уйти в подземелье, иначе за Зумруд явятся вооруженные невольники, и обнаружат в ее комнате незнакомого мужчину, и во дворце повелителя правоверных начнется такая суматоха и заваруха, что весь Багдад сойдет с ума.
        И они приказали невольницам взять Зумруд, а сами взяли материи и кувшины с охлажденной водой, и Бади-аль-Джемаль понесла клетку с попугаем, а Ахмед понес впереди всех факел, и они нашли дверь, ведущую в подземелье, и вошли в нее, и закрыли ее за собой.
        А Ситт-Зубейда и аш-Шаббан ждали, пока приведут Зумруд, и их терпение иссякло, и они послали за ней другого евнуха, и он вернулся с известием, что Зумруд, Хубуб и Ясмин пропали. И аш-Шаббан понял, что это дело рук царевны Бади-аль-Джемаль.
        Он покинул Ситт-Зубейду, а та была в ярости, потому что во дворце происходят непонятные вещи, и вышел из дворца, и пришел к себе в дом, и там уединился, и вызвал двух подвластных ему ифритов, тех, что упустили Бади-аль-Джемаль в горах. И он хотел послать их во дворец повелителя правоверных, чтобы они разрушили дворец и уничтожили Зумруд, Бади-аль-Джемаль и талисман. Но ифриты не могли проникнуть во дворец, ибо входы охранялись знаками и заклинаниями. Тогда аш-Шаббан велел им в образе мышей и крыс обойти вокруг дворца, чтобы узнать, нет ли тайного хода, не охраняемого заклинаниями. И они пустились в путь, и через некоторое время появились и сказали, что нашли такой ход, и ему больше тысячи лет, и никаких знаков над ним они не обнаружили. И аш-Шаббан понял, что настало время рискнуть всем, что он имеет, ибо если погибнет его повелитель Бедр-ад-Дин, то и его самого ждет смерть. И он взял самых сильных и крепких из своих невольников, и дал им мечи и дротики, и сам пошел вместе с ними, и пришел ко входу, указанному ифритами, и вошел в него.
        А царевна Бади-аль-Джемаль, Ильдерим, Зумруд, Ахмед, Хубуб и Ясмин спускались по лестницам, и шли узкими ходами, и поднимались, и опять спускались, и поворачивали то вправо, то налево. И они продвигались так, пока не оказались в большом помещении под сводом, и его стены и углы тонули во мраке, и не видно было другого выхода из него.

* * *
        - Воистину, ничего мрачнее этого подземелья не создано Аллахом! - воскликнула я. - Кроме разве что преисподней…
        - И скверное это обиталище… - проворчал попугай, которому путешествие тоже не очень нравилось, настолько не нравилось, что он принялся бурчать на вовсе незнакомом языке, и, судя по звукам и выражению, это были гнуснейшие ругательства того языка.
        - Зато нас здесь никто не найдет, о госпожа! - обнадежил Ахмед.
        И мы вошли в подземный зал, и осветили его факелом, и обнаружили следы разрухи и запустения.
        - Судя по всему, здесь были конюшни… - задумчиво сказал Ильдерим. - Или царь Сулейман держал тут пленных ифритов, вот откуда этот гнусный запах. Но нам придется остаться здесь. Пусть Хубуб и Ясмин уложат наконец Зумруд, потому что иначе она разрешится от бремени стоя.
        Зумруд стоном подтвердила, что так оно и будет.
        - Надо обойти помещение, о Ильдерим, - сказала я. - Нет ли здесь еще какого-нибудь выхода? Клянусь Аллахом, лучше бы нам выйти отсюда вовсе!
        - Нам нужна комната с четырьмя углами, чтобы разместить талисман. И ведь не заставишь ты бедную женщину рожать под открытым небом? - спросил Ильдерим и двинулся в обход помещения.
        А я присоединилась к невольницам, чтобы помочь им удобно устроить Зумруд, и Ахмед светил нам факелом.
        - Сколько хлопот я доставила тебе, о царевна… - прошептала Зумруд.
        - Молчи! - приказала я ей. - Не будешь в другой раз играть по ночам в шахматы с первым встречным! И не зови меня царевной, слышишь? Не настал еще час звать меня царевной, а твоего сына - царевичем и наследником престола.
        - Ты воистину права, о Бади-аль-Джемаль! - раздался из дальнего угла голос Ильдерима. - Здесь есть дверь, но ее не открывали уже добрую тысячу лет. Я даже думаю, что она приросла к стене.
        - Жаль, - сказала я. - Ну что же, займемся талисманом, о Ильдерим. Время не ждет.
        - Поспешите, - вмешалась невольница Хубуб. - Госпожа моя взволнована, и это не первые ее роды, так что все, по милости Аллаха, может случиться очень быстро.
        - Давай сюда клетку, о Бади-аль-Джемаль, - велел Ильдерим. - И расставляй по углам зеркало и шкатулку.
        - И куда же ты собираешься вешать клетку, о Ильдерим? - спросила я. - Где здесь север, где юг? И как ты, ради Аллаха, собираешься это узнать?
        Ильдерим так и застыл с клеткой в руках.
        - Воистину, мы попали в ловушку! - воскликнул он.
        - И сквер-р-рное это обиталище! - с непонятной радостью подтвердил попугай.
        - Придется нам, о Бади-аль-Джемаль, старательно помолиться Аллаху, чтобы он просветил нас и послал спасение, - неуверенно сказал Ильдерим. - Если ты знаешь другое средство, не скрывай его.
        - А есть ли молитва о сторонах света? - спросила я. - И где здесь восток, к которому следует поворачиваться во время молитвы? Кажется, все наши труды были напрасны, о Ильдерим, и напрасно я взяла тебя с собой и принесла тебе погибель…
        - Ты так считаешь?! - у него от ярости вздернулась верхняя губа и я поняла - он ни за что не согласится со мной. И он будет сражаться до последнего именно потому, что я готова отступить.
        И Ильдерим начал молиться.
        Он сорвал с себя пояс вместе с саблей, чернильницей и кошельком, скинул кафтан и фарджию, устроил из них нечто вроде молитвенного коврика и рухнул на колени. Не знаю, заклинал ли кто когда Аллаха с таким бешенством и такой настойчивостью - разве что ифрит, запертый в запечатанном кувшине! И забота Аллаха вполне соответствовала бурной молитве Ильдерима.
        Мимо его головы пролетел дротик, вонзился между двух невольниц и пригвоздил к убогому ложу одежду Зумруд.
        - К оружию! - крикнула я, как кричала воинам в час набега и ночного боя, а затем выхватила из ножен саблю и кинулась к той самой заросшей двери, откуда вылетел дротик. Но Ильдерим, не вставая с колен, все же опередил меня. Он схватил камень с пола и могучей рукой запустил его во мрак, прямо в открытую дверь. И этот камень успел вовремя - второй дротик, вылетевший оттуда, в самом начале полета был сбит с верного пути и только снес тюрбан с головы малыша Ахмеда.
        Ильдерим метнул еще один камень и вскочил на ноги. А пока он кидал эти камни, я уже добралась до двери, и Ахмед с факелом - за мной следом. И третий дротик остался в руках своего обладателя, ибо я ворвалась в дверь, рубя саблей направо и налево, ничего не видя перед собой - и из-за темноты, и от ярости. На шестом или седьмом ударе я споткнулась о мягкое и покатилась в обнимку с кем-то. Ахмед перепрыгнул через меня, тыча факелом вперед, в чье-то лицо, и я услышала вой обожженного. А в двери уже появился Ильдерим с дротиком и запустил его наугад вглубь коридора, и кто-то там закричал предсмертным криком.
        А затем мы услышали топот убегающих ног.
        Когда мы вернулись в подземелье, таща за собой бездыханное, но явно живое и невредимое тело, и осветили это тело факелом, я поняла, что молитва Ильдерима дошла до слуха Аллаха и милость его к нам безгранична. Ибо это был хромой визирь аш-Шаббан, и он, к счастью, лишь потерял сознание.
        Под причитания женщин, шуточки Ахмед, дикие крики попугая и стоны Зумруд мы стали приводить его в чувство. И я потребовала у невольниц какого-нибудь снадобья, а Ильдерим твердо сказал, что двух оплеух вполне хватит. И он оказался прав.
        Хромой визирь, плешивый урод, хуже пятнистой змеи, со стонами возвращался в суетный мир. Он кряхтел, охал и чуть ли не скрипел, как прогнившее дерево. Уж не знаю, камень ли в него попал, или он, спасаясь от камней, налетел лбом на стену, но только за голову он схватился так, будто эта голова уже раскололась, и лишь руками можно удержать вместе разваливающиеся куски.
        - Да покарает тебя Аллах, о несчастный! - обратился к нему Ильдерим. - Ты что же, думал, о глупец и сын глупца, что можешь со всем своим воинством помешать купцу, занятому выгодной сделкой? Ты хотел войти в гарем потайным ходом и убить Зумруд, от спасения которой зависит моя прибыль? Но Аллах не допустил такого безобразия, и более того - ты нам сейчас поможешь спасти ребенка. Отвечай немедленно, о гиена, как ты вошел в подземелье! Где этот вход? Сколько ты сделал поворотов? И не испытывай долготерпение Аллах!
        Визирь промычал что-то, чего никто не понял.
        - Ты видишь эту саблю, о сын шайтана и обезьяны? - спросила я. - Ты узнаешь ее?
        Как и следовало ожидать, старый хитрец притворился, будто у него совсем и окончательно отшибло память. Я поднесла острие к самой его шее. Ильдерим же, завладев саблей аш-Шаббана, кольнул его с другой стороны.
        Под стоны роженицы, путаясь и сбиваясь, в круге света от факела рисовал аш-Шаббан пальцем на грязном полу расположение потайного входа у берега Тигра. И с великим трудом, считая повороты, установили мы с Ильдеримом примерное расположение сторон света.
        Наконец, разобравшись, что где находится, мы приказали Ахмеду тащить и расставлять по углам клетку, шкатулку, флаг и зеркало.
        Попугай проникся ответственностью своей миссии и бормотал себе под нос что-то невинное.
        - Осталось главное, - мрачно сказал Ильдерим. - Правильно разложить камни талисмана.
        То, что мы оставляли напоследок, надеясь, что все как-нибудь само собой решится и образуется, встало перед нами во весь рост и во всей красе. Мы понятия не имели, что делать с этими пятью камнями, после того, как собрали в одном помещении флаг, попугая, шкатулку, зеркало и рожавшую Зумруд.
        Я выложила их в ряд, начиная с самого большого.
        Мы с Ильдеримом переглянулись. Зумруд заохала.
        Ильдерим поменял местами два камня. Мы опять переглянулись. И стало у нас на душе очень скверно, так скверно, как в поговорке, усвоенной мною еще в пещерах: «Будто ифрит нагадил».
        Аш-Шаббан, которого мы временно оставили в покое, лежал, опираясь на локоть, и с интересом следил за нами. Вдруг он негромко и противно рассмеялся.
        - Какой же я глупец! - сказал он. - Воистину, я бесноватый и сын бесноватого! Как я не догадался, что эти несчастные не знают секрета талисмана! О-хо-хо… А ведь этого следовало ожидать, зная старого путаника и скупердяя аль-Мавасифа! Он просто обязан был что-то совершить не так в этом деле с талисманом! Вы никогда не догадаетесь, как это делается, о порождения греха! Вы можете раскладывать эти камни до скончания веков и прийти на суд к Аллаху с ними в руках! А если вы и догадаетесь, как складывать талисман, вам это окажется не под силу! Ибо вы не взяли с собой главного!.. Этот ребенок обречен, о Бади-аль-Джемаль, и его кровь на твоей совести!
        - Отрублю голову, - не оборачиваясь к нему, сказал Ильдерим и построил камни клином.
        - Ты можешь отрубить мне что угодно, о низкий родом, - продолжая скрипуче смеяться, отвечал аш-Шаббан. - Где сказано, что именно от моей руки должен погибнуть младенец? Я просто буду лежать здесь на полу, и ждать, что случится. А если талисман не спасет его, может случиться все, что угодно Аллаху! Из щели в стене выползет змея! Дитя задохнется в чреве матери! Рухнет потолок!..
        - Р-р-рухнет потолок! Р-р-рухнет потолок! - заорал попугай, которому пришлась по душе эта угроза. Он помолчал мгновение и глубокомысленно завершил: - Меж бедер твоих р-р-рухнет потолок!
        - Это невозможно, о глупая птица, - сказал ему Ильдерим. - Те своды и потолки, что находятся между бедрами, не имеют такого обыкновения… Ну, Бади-аль-Джемаль, неужели мы ничего не придумаем? Аллах не допустит смерти ребенка!
        - И еще как допустит, - вмешался аш-Шаббан. Я знал, что этим кончится. Оказывается, не было мне нужды пускаться в путешествия, и связываться с ифритами, и раздаривать халифским женам сокровища! Как это вы связались с талисманом, и рисковали ради него жизнью, и терпели ради него бедствия, не зная его тайны? Воистину, таковы дела глупцов! А я знаю эту тайну, я видел как выглядит талисман, когда он составлен, но вы ни слова от меня не добьетесь! А если и добьетесь, составить его вам не по силам! Вы глупцы, вы гиены, вы вонючие ифриты! И вы проиграли, а я…
        Тут аш-Шаббан рухнул лицом на пол. За его спиной стоял Ахмед, и он саданул его по затылку древком дротика, и по черным щекам текли слезы.
        - Пусть он не говорит так! - воскликнул Ахмед. - О госпожа, и ты, купец, придумайте же что-нибудь!
        - Ахмед, скорее принеси воды из большого кувшина! - приказала Хубуб. - А ты, Ясмин, влей ей в рот настоя из каменного пузырька, иначе она умрет, не приходя в себя!
        Ильдерим стукнул кулаком по каменному полу, зашипел и поморщился - бил он, что хватило силы, и причинил себе боль. Затем он разложил камни кругом. Мы обменялись взглядами, я мысленно попросила прощения у Аллаха и составила из них крест.
        - О госпожа, Зумруд уже одной ногой в могиле, и душа ее повисла на ниточке, и вместе с ней погибает ребенок! - крикнула Ясмин.
        - Старый ишак был прав, - сказал тогда Ильдерим. - Камни нужно сложить необычным, более того - невозможным образом. И это все слишком просто. В чем тут загадка? Не в тяжести же этих камней?
        - Меж бедер-р-р твоих - минар-р-рет Хар-р-рун ар-р-р-Р-рашида! - ни с того ни с сего заорал попугай.
        - Что-то новенькое, - заметил Ильдерим. - И до чего же озабочена проклятая птица твоими бедрами! Чего она только туда не помещала! Хотя, воистину, то, что разомкнет твои бедра, о Бади-аль-Джемаль, с виду весьма похоже на минарет!
        - О Ильдерим, наш попугай впервые сказал мудрое слово! - воскликнула я. - Он единственный, кто понял, о чем говорил мерзкий аш-Шаббан! Минарет, о Ильдерим! Мы должны сложить из камней минарет! Причем самый маленький камень должен быть внизу, а самый большой - наверху! Вот разгадка!
        - Но это же невозможно, о Бади-аль-Джемаль! - отвечал мне Ильдерим.
        - А что сказал нам аш-Шаббан? Вот именно потому, что невозможно, мы и должны попытаться!
        - Поторопись, о госпожа! - в один голос крикнули мне обе невольницы. - Еще мгновение - и все старания будут напрасны.
        - Если бы у нас была липкая смола или что-нибудь в этом роде! - Ильдерим покачал головой. - Наверняка старый скупердяй, объясняя аш-Шаббану, как складывать талисман, предупреждал его о смоле. Ну, попробуй, о Бади-аль-Джемаль, во имя Аллаха справедливого, милосердного… Твои руки для этого дела подходят лучше моих.
        Я села поудобнее и взяла самый маленький камень.
        Минарет из двух камней держался крепко. С шестой попытки я установила третий камень. С двадцать седьмой - четвертый.
        - Торопись, о госпожа! - закричала Хубуб, и все рухнуло.
        Ахмед подскочил к ней и закатил здоровую оплеуху. Она дала сдачи, Ильдерим вскочил на ноги и замахнулся на обоих.
        - Тише, ради Аллаха! - приказала я. - Иначе все это плохо кончится!
        И все замолчали, словно только теперь поняли, что жизнь Зумруд и ребенка действительно зависит от талисмана.
        Я опять взяла нижний камень. Но я уже знала, как совмещать неровности и зарубки на камнях. И ощупывая верхний, самый большой, я в уме сочетала его выступы и углубления со знаками на четвертом камне. Конечно, со смолой было бы легче. Но смолы не было.
        Времени тоже не было.
        Я опустила руку точным, единственно возможным движением и положила камень. Медленно, невыносимо медленно, не дыша, я отвела руку. Все замерли.
        Минарет держался!
        И тут раздался сперва стон ожившей Зумруд, а через мгновение - первый крик ребенка, подхваченного ловкими руками Хубуб.
        Сын джаншаха был спасен.
        - Слава Аллаху великому, могучему! - воскликнул Ильдерим. - Дело сделано, о Бади-аль-Джемаль! Сейчас для нас главное - выбраться отсюда. Что будем делать с флагом, шкатулкой, зеркалом и попугаем? Ведь они нам больше не нужны, а, Бади-аль-Джемаль?
        - Мы продадим вещи на рынке, - сказала я, - а деньги раздадим нищим - за здоровье сына моего брата. А попугая мы отпустим на свободу! Хватит ему сидеть в клетке и говорить глупости. Ты свободна, бестолковая птица, и можешь лететь куда тебе только вздумается. Понимаешь, о попугай?
        - О госпожа, взгляни же наконец на ребенка! - потребовала Хубуб. - Это мальчик, и на лице его видны знаки благополучия!
        - Я знаю, - сказала я. - У моего брата мог родиться только сын. И если Аллах даст мне детей, это будут только сыновья.
        - Уж я постараюсь, - скромно добавил Ильдерим.
        - Ты еще не достиг престола халифата, - одернула я его, и тут в одном из углов раздался короткий странный вскрик и послышалась подозрительная возня.
        Мы одновременно обернулись, хватаясь за сабли, ибо здесь, во дворце повелителя правоверных, можно было ждать любой мерзости.
        В том углу, где должен был находиться попугай творилось несусветное. Там стоял человек, на котором была надета клетка из разноцветных прутьев, и она трещала, и прутья выскакивали из гнезд, а он выпутывался из этого хитросплетения, и дергался, и бормотал нечто невразумительное.
        - Ради Аллаха, что это с тобой происходит, о попугай?! - обратился к нему Ильдерим.
        - Меж бедер твоих вселился шайтан! - поклонившись, отвечал ему тот человек. Ильдерим замахал на него обеими руками.
        - Да это же всего навсего заколдованный! - поняв, в чем дело, воскликнула я. - Оказывается, у нас была власть отпустить его на свободу! Только откуда он взялся, такой диковинный?
        Он действительно выглядел, как чужестранец из очень дальних краев. На голове у него была круглая, словно блюдо, шапка, которая держалась на самой макушке и была привязана шнурочками, по спине спускалась толстая черная коса, глаза были раскосые, а в ушах были какие-то нелепые закладки, с них свисали ленточки, а на лентах были самоцветы. Меч на его поясе тоже поражал своим причудливым видом. Но все же уродом этого заколдованного я бы не назвала.
        - Во имя Аллаха можешь ты нам сказать что-нибудь по-человечески? - обратился к нему Ильдерим.
        Тот ответил целой длинной и щебечущей песней на неизвестном языке, причем кланялся самым потешным образом. А потом он повернулся ко мне и запел снова, прижав руку к сердцу, и я, не понимая ни слова, догадалась, что речь на сей раз идет о моих прекрасных глазах, и агатовых ресницах, и шее, и бровях, и прочих достоинствах. И я увидела, что этот заколдованный молод, и статен, и во взгляде его - пламя любовной страсти.
        - Уж лучше бы тебе оставаться попугаем! - с досадой сказал Ильдерим. - Тогда тебя хоть можно было понять!
        - Я прекрасно все поняла, - возразила я. - Он благодарит нас за освобождение и восхищается моей красотой. Для этого не нужен толмач, о Ильдерим!
        - Даже лучшая из женщин будет в каждом слове слышать восхищение своей красотой… - пробурчал Ильдерим. - О Аллах, все они неисправимы! И виновата твоя привычка ходить с открытым лицом! Вот уже и заколдованные объясняются тебе в любви! Недостает только джиннии Азизы и того косматого ифрита, который беседовал с попугаем!
        Я оставила эти слова без внимания, чтобы они повисли в тишине и пустоте. Мало приятного, когда последнее слово остается за тобой лишь из-за пренебрежения собеседника. Ильдерим откровенно и неприкрыто ревновал. В сущности, я не возражала против ревности, мне даже нравилась его ревность, но пусть бы он лучше сочинял о ней стихи, которые так ему удаются, а не говорил глупостей.
        И тут мы услышали надвигающийся шум.
        - Сюда кто-то идет, о госпожа! - воскликнул Ахмед. - Идет по моему потайному ходу! Бежим скорее! Я потушу факел, и мы скроемся в темноте!
        - О бесноватый, с нами женщина, которая только что родила, и она слаба, и ее надо нести на руках! - набросилась на него Ясмин. - Мы не пронесем ее через эту щель!
        - Не пронесете! - раздался голос аш-Шаббана, о котором мы на радостях совершенно забыли.
        Он отполз к двери, через которую его внесли полумертвого, и встал там, и стоял, держась за косяк.
        - Мой повелитель погиб из-за вас страшной смертью, - продолжал аш-Шаббан. - И шайтаны спорили за право унести его душу в преисподнюю. Но и вы не уцелеете! Сейчас сюда ворвутся слуги Харуна ар-Рашида, и они убьют вас всех за осквернение его гарема, и уцелеет лишь ребенок! Горе вам, о неразумные! Не принес вам счастья этот проклятый талисман!
        Ахмед метнул в него дротик и попал прямо в грудь. Аш-Шаббан рухнул на спину и оказался в том лазе, откуда его невольники метали в нас дротики. Но, падая, он успел что-то повернуть, и дверь закрылась, и он был по ту ее сторону, а мы - по эту. И шум бегущих ног все приближался.
        - Надо защищаться, о Бади-аль-Джемаль, - сказал Ильдерим. - Пока я жив, они до тебя не доберутся.
        - Если я и переживу тебя, то ненадолго, о Ильдерим, - ответила я.
        - Ты красивая женщина, тебя помилуют. - И он вынул саблю из ножен.
        - Нет мне дела до их помилования! - И я тоже вынула саблю.
        Наш расколдованный попугай сказал что-то на своем певучем языке и обнажил меч.
        И мы, окружили ложе, где лежала Зумруд, и невольниц с младенцем, и готового метать дротики Ахмеда, собираясь дорого продать наши жизни и жизнь ребенка.
        В помещение ворвались черные рабы с факелами, но отступили, видя, что мы тоже вооружены.
        Один из них приблизился к нам, держа в руке обнаженную саблю, и обернулся и сделал знак прочим подойти поближе.
        Тогда вперед вышел наш попугай. Он поглядел на черного раба пристальным взором, усмехнулся и, Аллах мне свидетель, медленно спрятал саблю в ножны. Он стоял рядом с огромным негром, невысокий даже хрупкий, в длиннополом парчовом халате, и вдруг вскрикнув, подпрыгнул выше собственного роста, и мы перестали понимать, что здесь происходит.
        Когда же это прекратилось, он стоял посреди помещения и скромно улыбался. А на полу лежало восемь негров, и всех их он поразил, не прикасаясь к мечу, а только ногами!
        Но количество невольников с факелами росло, их собралась уже целая толпа у дверей, и хотя они не рисковали, однако, приблизиться к бывшему попугаю, он понял, что дело не ладно, и все-таки вытащил меч из ножен.
        Но тут, повинуясь неслышимому для нас приказу, негры расступились и склонились в поклоне. Вошло несколько почтенных старцев в огромных тюрбанах и с длинными седыми бородами. Они несли свитки рукописей. Старцы тоже расступились и склонили тюрбаны, но не так низко. Затем вошли бодрые молодцы, и сразу стало видно, что это - удальцы правой стороны и левой стороны из охраны халифа.
        И наконец, появились трое мужчин - невысокий широколицый, с маленькими пухлыми губами, и второй - стройный красавец с седеющей бородой, и третий, огромный ростом и угрюмый. По тому, как все преклонились перед ними, я поняла, что это - сам повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, и его главный визирь Джафар Бармакид, и неразлучный с этими двумя палач мести Масрур.
        Повелитель правоверных неторопливой походкой подошел ко мне, коснулся пальцем моей сабли и улыбнулся.
        - Спрячь это, о Бади-аль-Джемаль! - ласково сказал он. - Нет тебе нужны защищаться от нас. Клянусь Аллахом, мои дармоеды были правы, когда вычитали в своих гадательных книгах, что мой дворец посетит царевна изумительной красоты и совершенной прелести! Этой ночью, когда я мучился бессонницей и не знал, чем себя развлечь, ко мне ворвалась толпа моих придворных звездочетов, и они показывали пальцами на небо, и называли по именам звезды, в которых я ровным счетом ничего не смыслю, и потрясали гадательными книгами, и объявили, что в подземелье моего дворца появился на свет сын царя Джаншаха, которого охраняет сестра его отца, царевна Бади-аль-Джемаль, и что с ними - китайский царевич, который был заколдован, и превращен в попугая, но колдовство кончилось, и он снова стал человеком. А теперь покажи мне, о Бади-аль-Джемаль, маленького царевича, жизнь которого ты спасла!
        Я позволила ему подойти к ребенку. Халиф склонился над малышом и опять улыбнулся.
        - В гадательных книгах моих дармоедов этот царевич уже назван именем Тадж-ад-Дин, - сообщил халиф. - Поди сюда, о Джафар, полюбуйся на этого ребенка и прикажи выдать придворным звездочетам, мудрецам, магам и гадальщикам все, что им причитается за такое удачное предсказание! А ты, о царевна Бади-аль-Джемаль, закрой поскорее лицо, чтобы даже я не мог оскорбить твоей царской крови лицезрением твоей красоты!
        - Так, значит, ты - царевна, о Бади-аль-Джемаль? - растерянно спросил Ильдерим.
        - А это что за воин? - осведомился халиф. - В гадательных книгах про него, кажется, ничего сказано не было!
        - Я всего лишь купец, о повелитель правоверных! - с достоинством отвечал Ильдерим. - Путешествуя из Басры в Багдад, я повстречал царевну и оказал ей услуги, и теперь мне время возвращаться домой в Басру.
        - О повелитель правоверных! - воскликнула я. - Если бы не этот купец, сын моего брата погиб бы не родившись, а в его царстве остался править злобный предатель Бедр-ад-Дин!
        - Мы наградим купца, - милостиво кивнул халиф и отвернулся от Ильдерима. - Теперь приведите толмачей, чтобы китайский царевич мог поблагодарить свою спасительницу и вступить в беседу с нами. Нам же не терпится узнать, как и почему он был превращен в попугая! Это скрасит нам нашу бессонную ночь. И приведите также невольниц царской крови, которых я подарю Бади-аль-Джемаль, и приготовьте ей достойные покои, и немедленно найдите нянек и кормилиц для маленького царевича!
        Тут началась суматоха, забегали рабыни с ворохом царских одежд для меня и Зумруд, засуетились евнухи, черные рабы начали по одному выходить из подземелья, а им навстречу спешили толмачи, и няньки, и кормилицы, и ничего невозможно было понять в этом человеческом коловращении. А когда я растолкала всех этих людей, Ильдерима уже не было. Только лежал на полу затоптанный пояс с ножнами от сабли, чернильницей и кошельком…
        И Бади-аль-Джемаль с Ильдеримом привели Зумруд в подземелье, и время ее настало, и роды начались. И Бади-аль-Джемаль не знала как складывать камни талисмана, и не узнала бы вовеки, но через потайную дверь в подземелье явился гнусный визирь аш-Шаббан, сопровождаемый невольниками, и он хотел проникнуть во дворец и убить Зумруд. Но Бади-аль-Джемаль и Ильдерим прогнали невольников, и пленили аш-Шаббана, и стали расспрашивать его о тайне талисмана. И он, сам того не желая, намекнул им, в чем разгадка загадки, и Бади-аль-Джемаль составила талисман, и дитя благополучно появилось на свет.
        А повелитель правоверных, Харун ар-Рашид в ту ночь, как обычно, мучился бессонницей. И он призвал Джафара Бармакида и Масрура, чтобы они развлекли его, и вдруг прибегают придворные звездочеты, которые только что наблюдали на башнях звезды и составляли гороскопы. И они увидели, что в эту ночь совершилось действие знаменитого каменного талисмана царицы Балкис, и появился на свет младенец царской крови, наследник престола, и что произошло это в подземелье халифского дворца! И халиф приказал найти людей, знающих входы в подземелья, и отвести себя туда. И он увидел там новорожденного младенца, и охраняющих его с обнаженными мечами купца, китайского царевича и девушку, чью красоту бессилен описать язык.
        И повелитель правоверных Харун ар-Рашид на следующий день собрал диван, и богато наградил купца Ильдерима, и дал ему тюки с тканями, и золотые и серебряные блюда и кувшины, и сто кошелей с динарами, и невольников, и невольниц, и лошадей, и верблюдов, и мулов. А купец поблагодарил его и отправился своей дорогой.
        А потом Харун ар-Рашид беседовал с китайским царевичем, и узнал, что тот хочет жениться на Бади-аль-Джемаль, и повелитель правоверных посватал царевну за китайского царевича, и устроил им пышную свадьбу. И царевну семь дней открывали перед женихом в разных нарядах, а на восьмой он вошел к ней, и сокрушил ее девственность, и они стали жить в мире и любви.
        Когда же ребенку исполнился год, Харун ар-Рашид снарядил караван, и дал маленькому царевичу свиту и войско, и во главе войска поставил опытного военачальника, и Тадж-ад-Дин отправился в царство своего отца. А вместе с ним поехали его тетка, Бади-аль-Джемаль, и ее муж, китайский царевич. И они привезли мальчика на остров Шед, и там его растили и обучали всему, что должен знать царь, пока он не вырос и не возмужал, и не взошел на престол.
        А Бади-аль-Джемаль и ее муж отправились в Китай, и там их встретили с великим почетом, и родители царевича сыграли для них еще одну свадьбу, и они жили прекраснейшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний.

* * *
        Ты можешь рассказать все это именно так своему повелителю, о сестра моя, ибо такое завершение будет ему понятно и приятно.
        На самом же деле получилось совсем наоборот. И если ты, о Шехерезада, поклянешься всеми именами Аллаха, что тайна эта умрет с тобой, я поведаю тебе, чем же окончились эти неслыханные события.
        Китайский царевич действительно пожелал жениться на мне, но при одной мысли о том, что мы и на ложе не сможем обойтись без толмача, я рычала от ярости, как Ильдерим при виде черной стражи. Я бы, пожалуй, могла привыкнуть к свисающей до пояса косе и самоцветам в ушах, но обречь себя на вечную немоту я не могла.
        И кроме того, я желала принадлежать другому.
        Но другой скрылся, даже не сделав попытки меня увидеть. Он отступил, он уступил меня бывшему попугаю, довольный, что ему выдали из халифских кладовых сколько-то там тюков с тряпками и ржавых кувшинов! Это было невыносимо.
        Я не могла пожаловаться на свою судьбу даже попугаю, как привыкла за месяцы странствий, - ведь этот попугай собирался на мне жениться!
        Должно быть, халиф решал со мной это дело, когда я из-за исчезновения Ильдерима была во временном помутнении рассудка. Иначе трудно объяснить, откуда вдруг взялось мое согласие, и началась подготовка к свадьбе, и меня стали охранять от внешнего мира строже, чем дочерей самого халифа. Я хотела все же направить весточку Ильдериму, и написала ее, и сложила, и отдала Ахмеду, но проныру Ахмеда не выпустили из дворца, потому что он принадлежал к моей свите, а меня берегли от сглаза, от злоумышленников, от охотников лицезреть мою красоту и вообще от всего на свете. Все попытки Ахмеда кончились тем, что его взяли под наблюдение.
        И вот истекли три дня, полные суматохи, и сборов приданного, без которого халиф не желал отдавать меня китайскому царевичу, и бесед с бывшим попугаем из-за занавески в присутствии двух толмачей, потому что знатока его наречия во дворце не нашлось и призвали тех, кто хоть немного смыслил в этом щебете и чириканье. Они на пару переводили признания царевича, причем слово говорил один, затем два слова - другой, и так далее в том же духе. Сперва это меня забавляло. Сперва - забавляло…
        Последней ночью я прокралась в помещение для слуг и разбудила Ахмеда.
        - У людей особенно крепок сон перед рассветом, - сказала я. - Пойдем, о Ахмед, попытаем счастья! Может быть, нам удастся выйти из дворца. Если ты поможешь мне, я по-царски награжу тебя.
        - Я уже получил свою награду, о царевна… - задумчиво сказал мальчишка. - А что, правда ли ты так любишь этого бродягу купца, что готова ради него сбежать от жениха?
        - Клянусь Аллахом, о Ахмед, - ответила я, - я не такова, чтобы покинуть его из-за случайностей времени и обмана дней. Ему принадлежит старая дружба, которой не забыть, и любовь, которая не износится…
        Я помолчала, вспоминая его лицо, и голос, от которого взлетала, словно в объятиях джиннии, и руки, и губы, а потом сказала стихи, которых, кажется, раньше никогда не знала:
        Когда удалился ты, смотрел на других мой глаз,
        Но образ твой перед ним покачивался всегда.
        Когда же смежался он, являлся ты мне во сне,
        Как будто меж веками и глазом живешь ты, друг.
        - Как все это удивительно, - ответил Ахмед. - По свету путешествуют царевны, и простой купец может заслужить их любовь! Скажи, о Бади-аль-Джемаль, нет ли у тебя младшей сестры, и не собирается ли она путешествовать?
        - На всех безумцев не хватит в мире царевен! - усмехнулась я. - Впрочем, рассчитывай на помощь Аллаха, и уж кого-нибудь он тебе в жены пошлет. И лучше, чтобы это была не царевна, с ними слишком много хлопот. Взгляни на Ильдерима - ведь тяжко ему со мной приходилось?
        - Лучше терпеть от царевны, чем распоряжаться невольницей, - здраво рассудил мальчишка. - Ибо чем сердитее царевна днем, тем слаще радость победы ночью. А какая победа может быть над невольницей, о Бади-аль-Джемаль?
        - Скажи все это Ильдериму, о Ахмед, - посоветовала я. - Возможно, тогда он хоть что-то поймет!
        И мы собрали кое-какие вещи, и бесшумно пошли по коридорам, переступая через спящих стражей, и действительно вышли из дворца на кануне рассвета, но сразу же за его порогом нас подстерегала досадная неожиданность.
        Большая крыса, о которой мы думали, что она просто собралась перебежать нам дорогу, вдруг остановилась, запищала, стала расти и выросла до высоты в два человеческих роста!
        - Спаси и помилуй нас, Аллах, от сатаны, побитого камнями! - в ужасе воскликнул Ахмед.
        - Перестань вопить, о несчастный, это не сатана, а всего лишь джинния Азиза, да не облегчит Аллах ее ношу! - прикрикнула я на мальчишку.
        - Да, о Бади-аль-Джемаль, это я, и наконец-то мы встретились, - сказала Азиза, понемногу превращаясь из огромной туманной крысы в совершенную по прелести девушку с когтями на пальцах, которые я разглядела очень даже явственно. - Я обшарила все страны, все моря и острова, пока не узнала, что ты направилась в Багдад. А поскольку дворец халифа защищен от джиннов знаками над дверьми и сильными заклинаниями, я стала блуждать вдоль его стен, зная, что ты рано или поздно выйдешь наружу. Ты попалась, как птица в клетку, о Бади-аль-Джемаль. И никто не спасет тебя от китайского царевича, кроме меня.
        - Я знаю, какую плату ты потребуешь, и не нуждаюсь в твоей помощи, о Азиза, - ответила я. - И улетай поскорее, а то настанет утро и ангел Аллаха поразит тебя огненной стрелой. Я же здесь в безопасности от тебя, ибо я еще на пороге дворца, и меня защищают знаки и заклинания!
        - Но как только ты выйдешь отсюда, они перестанут быть тебе защитой! - зарычала джинния. - Каждую ночь я буду обходить дворец дозором! А если ты выйдешь днем, тебя увидят мои соглядатаи и расскажут мне, куда ты направилась! И горе тем, кто осмелится тебе помочь! Так что я буду ждать твоего мудрого решения, о Бади-аль-Джемаль. И надеюсь, что ты предпочтешь меня китайцу.
        - Да не облегчит Аллах твоего положения в Судный день! - воскликнула я. - Да покроешься ты паршой, да истерзает тебя чесотка!
        - На все воля Аллаха, - кротко ответила Азиза и неторопливо растаяла.
        - Постой, о Азиза! - крикнула я ей вслед. - А если мне все же удастся выйти из дворца незамеченной? Ты же знаешь, на что я способна! Если я окажусь в этом деле сильнее тебя?
        - Если тебе удастся выйти из халифского дворца так, что я не увижу тебя и ничего об этом не узнаю, клянусь Аллахом, я оставлю тебя в покое и не буду требовать, чтобы ты выпила воды из источника Мужчин! - прогудело из мрака. - Но я могу спокойно дать еще тысячу таких клятв, о Бади-аль-Джемаль, ибо ты покинешь дворец либо моим возлюбленным, либо женой китайского царевича! А третьего решения у этой задачи нет!
        - Аллах лучше знает! - возразила я, чтобы последнее слово все-таки осталось за мной.
        - Нам придется вернуться, о госпожа? - спросил Ахмед.
        - Да, нам обоим лучше вернуться, - ответила я. - Не подстерегла бы тебя за углом эта дочь скверны, эта распутница, разорви Аллах ее покров!
        И мы, ступая на цыпочках и перешагивая через спящую стражу, пошли обратно.
        А утром началась предсвадебная суета.
        Пришли невольницы, и вымыли меня в бане, и стали наряжать, и перевивать мои кудри жемчугом, и выпускать локоны на лоб и на щеки. А я сидела, как тот истукан, что вырезают из дерева франкские мастера, и невольницы сурьмили мне глаза, и румянили щеки, и подводили брови, так что я стала сама на себя не похожа и даже подумала, что могу беспрепятственно выйти из дворца - в таком виде Азиза меня не узнает.
        Ахмед вертелся поблизости, и мы обменивались взглядами. Вдруг он исчез и появился тогда, когда я была уже совсем убрана и вошли лютнистки и женщины с бубнами, чтобы сопровождать меня на свадьбу, и певицы прокашлялись перед долгим пением.
        - Пожелай мне счастья, ради Аллаха, о Ахмед, - попросила я.
        - Я не стану желать тебе счастья, о госпожа, - сурово отвечал мальчишка, - потому что и без меня найдется, кому это сделать. И ты сама знаешь, о царевна, что даже тысяча пожеланий счастья не сделает тебя сегодня счастливой!
        - Что это ты держишь в руках? - спросила я.
        - Пояс, который Ильдерим забыл в подземелье, - протягивая мне этот пояс, сказал Ахмед. - Я отнял его сегодня утром у маленьких невольников, но ты сперва была в бане, потом тебя причесывали, и я не мог к тебе попасть. Возьми же в приданное пояс бродяги купца, который ради тебя рисковал жизнью, и когда ты будешь китайской царицей, доставай иногда из сундука, и смотри на него, и вспоминай нас обоих!
        - К чему эти упреки, о Ахмед? - спросила я. - Ты же знаешь мои обстоятельства, и видел Азизу, и понимаешь, что Ильдерим испугался моего царского величия и бросил меня!
        - Такова любовь царевен, - заметил Ахмед. - Возьми же пояс, а то старшие евнухи сейчас поведут всех в зал для пиршества и прогонят меня прочь.
        - Дай его сюда! - И я взяла этот кусок тисненой кожи, и прижала его к груди, вызвав изумление своих невольниц, и поцеловала его, и погладила ножны от сабли, и улыбнулась чернильнице, в которой булькала волшебная вода, только ее осталось совсем мало. И я взяла кожаный кошелек, и открыла его, но он был пуст и на ладонь мне вывалился всего лишь старинный перстень.
        Я задумалась, что это за перстень, который носят в кошельке, а не на пальце. И я стала его разглядывать, и увидела на нем вырезанные знаки, и вдруг поняла, что это такое! Это был тот перстень, который Ильдериму продал аль-Мавасиф, чтобы он приобрел власть над джиннией Марджаной!
        Конечно же, двери халифского дворца охранялись знаками и заклинаниями, так что джинны, ифриты и мариды не могли попасть в него. Но, возможно, речь шла о том, что они не могли попасть по своей воле или по воле пославших их людей. Что, если, находясь во дворце, я все же смогу вызвать Марджану?
        Я призвала на помощь Аллаха и потерла перстень!
        Комната наполнилась дымом, невольницы, лютнистки и певицы с визгом бросились от меня прочь, а под высоким потолком повисла красавица джинния.
        - А где же мой повелитель? - растерянно спросила она. - Ради него я нарушила запреты, и об этом узнают наложившие заклятия маги и покарают меня!
        - Я теперь твоя повелительница! - сказала я. - Магов я беру на себя, я знаю средство, как их уговаривать, а ты возьми меня в объятия и немедленно неси отсюда прочь! Пока эти несчастные не выдали меня замуж за китайца!
        - Ты не повелительница, ты всего лишь случайная хозяйка перстня, - ответила мне джинния. - И я должна тебе подчиниться. Но мой повелитель задерет у тебя перстень, и я вернусь к нему.
        - А ты знаешь, где он, о Марджана? - спросила я.
        - Да, знаю. Но я не могу к нему приблизиться, ибо он не зовет меня.
        - Ну так неси меня к Ильдериму!
        - Хорошо, о женщина! - и Марджана посмотрела на меня с великим подозрением. - Я отнесу тебя к Ильдериму, но если ты бросишь на него хоть один взгляд, или откроешь перед ним лицо, или даже покажешь ему кисть руки, я убью тебя. Слышишь, о царевна?
        Что такое бурные страсти джиннов, я знала благодаря Азизе. По милости Аллаха великого, могучего, Марджана не признала во мне насурьмленной и нарумяненной, того мальчика, который должен был сразиться ночью с Ильдеримом на заброшенном ристалище. А если бы узнала, ей достаточно было бы призвать свою бешеную сестрицу, и все ее заботы разрешились бы сами собой.
        - Я слышу и все понимаю, о Марджана, - ответила я. - И если будет на то воля Аллаха, я вырвусь на свободу из этого дворца, а ведь больше мне ничего не надо, лишь свобода. И пусть нас ждут на дороге за городом два хороших оседланных коня, потому что мы с тобой поедем, как два путника. Это мое приказание, о рабыня перстня! Повинуйся!
        - Я повинуюсь перстню, но не тебе, - сказала она. - На голове и на глазах! А тебя, если ты помышляешь об Ильдериме, ждет смерть.
        Разумеется, я могла одним нажатием камня отправить ее туда, откуда она явилась со своей дикой ревностью. И позволить, чтобы меня семь дней открывали перед китайским царевичем, и чтобы он сокрушил мою девственность!
        Я была достаточно сердита на Ильдерима, чтобы сделать такую глупость. Но мне после этого пришлось бы зарубить Ахмеда саблей, ибо совесть не позволила бы мне встретить его взгляд.
        - О рабыня перстня, есть еще одно дело! - вспомнила я. - Ты понесешь меня в сокровищницу халифа, где лежит мое приданое, и мы возьмем там мою саблю, в рукояти которой бадахшанские рубины, и лезвие покрыто узором виноградных листьев, и ножны которой с золотым наконечником в виде виноградной кисти!
        - Слушаю и повинуюсь, хотя эта сабля не спасет тебя, о царевна! - С такими словами Марджана взяла меня в объятия, и потолок раскрылся и мы вылетели и понеслись.
        Мы взяли саблю, и еще кое-что из оружия, и я опоясалась поясом Ильдерима, и вложила мою саблю в его ножны.
        И Марджана быстрее молнии вынесла меня за городские стены.
        К оливковому дереву были привязаны два прекрасных коня, подобных моему Абджару. Марджана, едва коснувшись земли, превратилась в почтенного шейха.
        - Караван Ильдерима двинулся в путь на рассвете, - сообщила она, - и идет вон той дорогой. Его красные верблюды сильны, но медлительны, и мы легко догоним их. Но берегись, о царевна!
        И мы поскакали.
        Когда же вдали показались замыкающие караван всадники, я придержала коня и обратилась к Марджане.
        - Ты напрасно собираешься убивать меня, о джинния, - сказала я ей. - То, что я хочу сообщить Ильдериму, касается наших незавершенных дел и обязательств, которые остались между нами, и это вовсе не слова любви. Подумай сама, могут ли быть слова любви между наследницей царей и купцом из Басры? Я платила ему за услуги, а он служил мне. А когда мы покончим с делами, я отдам ему перстень и мы расстанемся навсегда. Так что с тобой я тоже больше не увижусь, о Марджана. Поэтому давай в последний раз сядем рядом, и я поблагодарю тебя за то, что ты сегодня для меня совершила, и выпьем шербета, и закусим плодами, и я пожелаю тебе счастья и Ильдеримом, и ты пожелаешь мне счастья с тем, кого назначит мне в мужья Аллах.
        Шейх покосился на меня из-под седых бровей. Но я смотрела открыто и немного печально, как положено одинокой царевне, не имеющей в мире покровителя и защиты, кроме своей сабли. Каждый сражается за любовь как может. У меня не было острых перепончатых крыльев, которыми можно разрубить дамасскую сталь, и когтей у меня тоже не было. Но моя любовь была сильнее ее любви!
        Потому, и лишь потому я выдержала взгляд Марджаны.
        - Будь по-твоему, о царевна, - решила она и из-за своей спины извлекла поднос с фруктами и кувшин с шербетом.
        Мы спустились с коней и сели в тени дерева.
        Остальное было совсем просто - когда она, достав из воздуха две чаши и разлив в них шербет, потянулась куда-то в гущу веток за жареным цыпленком, я плеснула ей в чашу из чернильницы Ильдерима, и выплеснула около половины того, что там осталось.
        Язык смертного бессилен описать то, что из этого получилось!
        Марджана осушила чашу, поднесла ко рту ножку цыпленка и вдруг застыла, прислушиваясь к тем чудесам, что творились в ее теле. Затем стала странно ерзать на ковре, запустила руку к себе под одежду и вскочила на ноги. Голову ее вдруг окружили языки синего и зеленого пламени, наподобие львиной гривы, и сменились языками алого и желтого пламени, и из ушей и ноздрей пошел черный дым, и она стала топать ногами, и земля задрожала под ней.
        - Я победила, о Марджана! - сказала я, не вставая с ковра и лишь положив руку на рукоять моей любимой сабли. - Теперь тебе ни к чему Ильдерим! Теперь тебе нужны молодые и красивые невольницы, а львов пустыни оставь уж нам, слабым женщинам! И к тому же ты в безопасности от магов, охраняющих дворец халифа своими заклинаниями, ибо джиннии Марджаны больше нет на свете, и им некого вызвать к себе, чтобы наказать за вторжение! Они не знают, что ты из джиннии превратилась в джинна!
        - Вода из источника Мужчин! - поняла Марджана, продолжая топать, и расшвыривать ногами песок и камни, и размахивать руками, когти на которых выросли и стали длиной в локоть.
        Вырвав с корнем дерево, под которым мы сидели, и размахивая им, как помелом, она взмыла в небеса и с диким криком кинулась оттуда на меня. Я увернулась и ударила ее саблей по руке. Раны, нанесенные людьми, у джиннов заживают мгновенно, на глазах затянулась и эта рана. Но Марджану поразила не столько боль, сколько мое сопротивление.
        - Постой, о Марджана, и дай мне сказать тебе одну вещь! - закричала я, видя, что она опять собралась взлетать. - Знаешь ли ты, что я могу нажать камень перстня, и ты от этого исчезнешь? Видишь, я знаю даже ту тайну перстня, которую не знала ты сама. Вот откуда моя смелость! А если Ильдерим рассказал мне о всех свойствах перстня, которым можно вызвать тебя, то как по-твоему, кто из нас ему дороже?
        Марджана, или как там теперь следовало ее звать, выронила дерево. И я испугалась, как бы ее гнев не обратился на Ильдерима.
        - Почему же ты не подумала об этом раньше? - спросила она. - Ты бы могла отправить меня прочь, едва увидев след его каравана, и не превращать в мужчину!
        - Начертал калам - как судил Аллах, - отвечала я. - А если бы обстоятельства изменились и ты опять сделалась свободна от чар перстня, о Марджана? Нет, я хочу владеть моим любимым без лишних тревог и волнений!
        Я нажала на камень, и она со стоном исчезла.
        А я стала крутить рукоять моей сабли, и открутила верхний виток, и сняла его, и положила перстень в то малое пространство, которое оставил оружейник нарочно для таких случаев. И я закрыла рукоять, и дала себе слово никогда больше ее не раскручивать, и поскакала вслед за караваном, и нагнала его, и увидела среди ведущих его всадников Ильдерима, который был богато одет, и сидел на великолепном коне, и все ему повиновались. И я подъехала поближе, и приветствовала Ильдерима, и долго ждала ответного приветствия, ибо он онемел, и молчал столько времени, что хватило бы на молитву в два раката.
        Я смотрела ему в глаза и думала, что одержала победу. Но лучше бы мне было встретиться еще с одной разъяренной джиннией - ту я хоть без зазрения совести могла бы обмануть.
        - Закрой лицо, о царевна, - сказал Ильдерим. - На тебя смотрят незнакомые мужчины. И я тоже на тебя смотрю.
        - Ну так опусти глаза, о Ильдерим! - посоветовала я.
        Он отвернулся.
        - Неужели нам больше нечего сказать друг другу, о Ильдерим? - спросила я. - Неужели это не мы сражались со стражей источника, и прятались от ифритов, и спасли сына моего брата? Неужели это не наша верность друг другу все преодолела? И теперь ты не хочешь взглянуть мне в глаза?
        - Я был верен, чтобы не сказали: «Умерла верность среди людей!» - пробурчал он.
        - Да не облегчит Аллах твоей ноши, о Ильдерим! - начала сердиться я. - Ты же видишь, что я покинула собственную свадьбу, и убежала из-под присмотра халифа, которому не терпелось увидеть меня китайской царицей и который лучше меня знал, что мне нужно для счастья! И я обманула джиннию Азизу, которая неосмотрительно дала клятву, что отступится от меня, если я сумею незаметно для нее выбраться из халифского дворца! И я избавилась от джиннии Марджаны, превратив ее в джинна! И вот я поскакала за твоим караваном, и догнала тебя, и стою перед тобой с открытым лицом, так какие же еще нужны между нами слова и объяснения?
        - Не надо никаких слов, о царевна, - согласился он. - Я благодарен тебе и повелителю правоверных за эти сокровища, и невольников, и коней, и верблюдов. Вы щедро наградили ничтожного купца за его скромные услуги! Ведь я - всего лишь купец из Басры, я уезжаю и приезжаю, покупаю и продаю, и это дело, сперва казавшиеся безнадежным, стало для меня прибыльным.
        - Воистину прибыльным, о сын греха! - отвечала я. - Ты получил целый караван, и невольников, и невольниц, и верблюдов, и мулов, и коней, и тюки тканей, и золотые и серебряные блюда и кувшины, и еще царевну в придачу! Кто из купцов мог бы этим похвастаться, о Ильдерим?
        - Благодарение Аллаху, мы не нуждаемся в царевнах! - вдруг с гордостью объявил он. - Я купец, и я женюсь на дочерях купцов, и мои дети и внуки будут купцами. А царевнам надлежит выходить замуж за царевичей, что бы их дети и внуки были царями!
        - Гордость погубит тебя, о Ильдерим! - воскликнула я. - Ты горд, как целое войско шайтанов!
        - А ты - как два войска шайтанов, о царевна! - он тоже вышел из терпения. - Ты уверена, что стоит тебе сделать знак - и все будут ползать во прахе у твоих ног, потому что ты сестра царя, Джаншаха, и тетка будущего царя Тадж-ад-Дина! Ты настолько в этом уверена, что предлагаешь себя мужчине и даже подумать не можешь об отказе!
        - А ты настолько горд, что не можешь даже принять дара от женщины, которая тебя любит!
        - А ты настолько горда, что говоришь об этом с гордостью, как если бы ты говорила с человеком настолько ниже себя по происхождению и положению, что его мнение для тебя не имеет никакого значения!
        - Распутай узлы своего красноречия, о Ильдерим! - взмолилась я, хотя отлично поняла, что он имел в виду. - И забудь наконец, что я царевна, как я сама об этом забыла!
        - Видишь, сколь велика твоя гордость, о царевна? - ухватился он за возможность сопротивляться. - Ты можешь даже позволить себе забыть на минутку о своем царском достоинстве и величии, прекрасно зная, что они от тебя никуда не денутся!
        Воистину, легче мне было сражаться с разъяренными джинниями, чем растолковывать этому безумцу, что я люблю его!
        - Перед лицом Аллаха могучего, справедливого, отрекаюсь я от своего царского звания! - воззвала я к небесам. - И пусть Аллах сделает меня если не женой, то хоть невольницей вот этого безумного купца! Вот все, чего я хочу в жизни!
        - Далеко же заводит тебя твоя гордость! И ты будешь накрывать на стол, за которым усядутся четыре мои законные жены, и донашивать за ними старые шальвары? - ехидно осведомился он.
        - У тебя не будет четырех жен, о несчастный, - как можно строже отвечала я. - Или ты женишься на мне, или я убью тебя собственными руками. Ты знаешь, как я владею оружием!
        Сперва я хотела вынудить его к поединку. А во время сражения, и обмена ударами, и обмена острыми словами, он забыл бы обо всех сегодняшних глупостях, и снова стал самим собой, и мы до чего-нибудь путного договорились бы.
        - Мы отъедем на расстояние пущенной стрелы, и станем биться, пока не погибнет один из нас. Мы давно уже собирались завершить поединок, начатый на том ристалище, между колонн из белого мрамора, и не будет для нас случая удобнее, чем этот! Едем, о Ильдерим, не заставляй меня ждать!
        - Ты славно бьешься, о царевна, но вспомни, что халиф подарил мне сотню невольников, способных охранять в пути караваны и отбивать нападения разбойников! И все они бросятся на тебя, и ты успеешь убить десять или двадцать, но остальные свяжут тебя по рукам и ногам, а я буду издали приказывать им, чтобы они, упаси Аллах, не повредили твоей нежной кожи веревками! - насмешливо сказал Ильдерим. - К тому же твоя сила - всего лишь сила женщины.
        Но вдруг мне в голову пришло совсем иное!
        Я отъехала немного, сняла с пояса чернильницу, открутила крышку и поднесла к губам.
        - Что это у тебя, о царевна? - забеспокоился Ильдерим. - Клянусь Аллахом, это же чернильница с волшебной водой!
        - Надеюсь, того, что осталось, хватит, чтобы сделать меня мужчиной, - отъезжая еще дальше, отвечала я. - Погоди, о Ильдерим, я выпью воду, и силы мои прибавятся, и в поединке я буду гораздо сильнее тебя, и мы сразимся, и мой меч выйдет, блистая, из твоей спины, и…
        Я запрокинула голову, собираясь сделать глоток.
        - Не смей, о царевна! - воскликнул он. - Брось немедленно эту проклятую чернильницу!
        Но я, не выпуская ее из рук, ударила пятками коня и поскакала прочь по дороге, а он - за мной.
        - Хорошо, прекрасно, о Ильдерим! - закричала я обернувшись. - Отъедем подальше, сразимся, и ты увидишь, кто из нас сильнее!
        - Брось чернильницу, о женщина! - завопил он, потому что я придержала коня и опять поднесла ее к губам. - Во имя Аллаха! Я тебе приказываю!
        Влага уже коснулась моих плотно сжатых губ, когда он налетел, вырвал из моих рук чернильницу и отшвырнул в сухие придорожные кусты.
        Но прежде, чем он бросил чернильницу, я попыталась ее отнять, и он обхватил меня, чтобы прижать мои руки, а потом он не стал размыкать объятия, и мы молча смотрели, как песок всасывает струйку волшебной воды, темнеет и опять светлеет.
        - Так ты воистину хочешь, чтобы я оставалась женщиной? - тихо спросила я, слушая биение его сердца.
        - Да, - ответил Ильдерим. - Клянусь Аллахом, я хочу в жизни только этого и ничего больше!
        И на сей раз последнее слово осталось за ним.
        Рига
        1990?
        Троянский кот
        Евдокии Кудрявцевой - с искренней благодарностью
        В ночь с 5 на 6 июля 1898 года домовладельцы, живущие на Большой Купеческой, их семьи и постояльцы были разбужены выстрелами. Перестрелка была короткая. Выглянув в окна и убедившись, что нигде нет пожара, обыватели улеглись спать.
        Наутро полицейские сыщики обходили дома справа и слева от участка, недавно приобретенного негоциантом Зибенштейном, спрашивали о количестве выстрелов, о прочих звуках, о точном времени пальбы и о тому подобных глупостях. Обыватели поняли, что револьверной стрельбой баловались в будущем Зибенштейновом доме, который строили с прошлого года и уже подвели под крышу. Владелец оптового склада колониальных товаров Лабуцкий по вечерам играл в трактире с частным приставом Беренсом на бильярде и по дружбе спросил его, что случилось.
        - Да вроде ничего не случилось, - сказал Беренс. - Может, студенты дурака валяли. Стекла в первом этаже перебиты, и всё.
        Студентов не поймали, собранные сыщиками гильзы выбросили, стекла Зибенштейн купил новые - так это дело и забылось.
        А меж тем особняк, еще не став настоящим домом, приобрел первого жильца.
        Это был столичный житель Адам Боннар, забравшийся в провинциальный портовый город по важной причине - он служил в частном сыскном бюро и преследовал плохого человека, лишившего жену самого обер-полицмейстера фамильных бриллиантов. Бриллианты отнюдь не были украдены, а просто исчезли при очень сомнительных обстоятельствах - были там и тайные визиты полицмейстерши в некую гостиницу, и вранье насчет помирающей тетушки, и сплетни прямо в каком-то гомерическом количестве. Потому-то пострадавший супруг через подставное лицо обратился к светилам частного сыска.
        Как Адам, идя по следу, оказался в недостроенном доме, кто именно там его встретил, чья пуля вошла в сердце, когда в подвале образовалась яма глубиной в целых два аршина, куда потом подевались лопаты - не суть важно. Тело неудачника злодеи закопали и разбежались.
        Менее всего они могли предположить, что такая смерть - вернейший путь к бессмертию. Уже на следующую ночь Адам бродил по особняку, плохо понимая, что с ним случилось.
        Привычка сопоставлять факты и делать выводы очень пригодилась - вскоре Адам догадался, что стал привидением, привязанным к дому надолго - видимо, до того дня, когда найдут его прах, захоронят по-человечески и отпоют. Но особняк Зибенштейна строился на века, пол в подвале замостили каменными плитами, и мало надежды было, что кому-то придет в голову под ними ковыряться.
        Адам погоревал и понял, что нужно чем-то занять себя. Он привык жить деятельно, весело, и боялся, что скучное существование привязанного к дому привидения - вернейший путь к безумию.
        Он наблюдал за строителями, видел их мелкие хитрости, бродил по саду, слышал, как за высоким забором в кустах дважды в неделю возится парочка, и вычислял: отчего дважды в неделю, кем служит кавалер, если в иные дни занят, и почему бы им не пожениться.
        Сперва его мир был ограничен этим забором. При попытках перелезть или перепрыгнуть (Адам мог теперь подскакивать на сажень в высоту) бывшего сыщика отбрасывало нечто вроде прозрачной натянутой простыни. Но однажды ночью он обнаружил, что обойщики и декораторы не заперли ворота. Ночь была лунной, и от щели между створками начиналась светлая дорожка. Адама осенило, он пошел по ней - и даже пересек улицу.
        Покойный сыщик был убежден в своей незримости - ведь слонялся же он по вечерам среди маляров и паркетчиков, а его никто не видел. И он даже испугался, услышав хриплый бас:
        - Ого! Еще одно несчастное создание навеки к сей скорбной юдоли прилепилось!
        Адам еще не отвык при опасности хвататься за револьвер, вот только оружия теперь не имел - непонятным образом вся его одежда, включая хитрые новомодные подтяжки для носок, перешла в призрачное состояние, а револьвер - дудки!
        - Не трепещи! - прорычал бас. - Пива желаешь ли?
        - Пива? То есть как?
        Адам за то время, что состоял в привидениях, ни аппетита, ни жажды не испытывал, что его немного огорчало - при жизни он был любитель хорошего застолья и часы, проведенные за столом в хорошей компании, считал самыми полноценными. Ему сильно недоставало ритуала - с усаживанием, расправлением салфетки, поклонами кельнера или полового, шутками сотрапезников, сосредоточенным выбором блюд и вин, тостами и кулинарными комментариями.
        - А вот! - И перед Адамом предстал бородатый призрак в коричневой рясе, с непокрытой головой и с бочонком на плече.
        - И что, оно… льется?.. - растерянно спросил Адам.
        - И как еще льется, чадо! Имя свое почтенное соблаговоли изречь.
        - Адам Боннар, к вашим услугам.
        - А я, чадо, брат Альбрехт, бенедиктинского ордена недостойная овца. Подноси уста!
        - Как это - уста?
        - Кознями сатанинскими я пивом-то снабжен, а кружки мне не дали. Вот - брожу, чая обрести собрата, кой подержал бы для меня бочонок, а я для него подержу. В одиночку пить не то чтоб несподручно, а вовсе даже невозможно.
        Призрачное пиво оказалось неплохим, и Адам подивился тому, что у призраков сохраняются вкусовые ощущения. Вот только пить, приспосабливаясь к дыре в бочонке, оказалось неудобно.
        - Соседи, стало быть, - сказал брат Альбрехт. - Сие славно и пользительно. Будет с кем словцом перемолвиться. Тебя, чадо, как угораздило?
        Адам рассказал историю с бриллиантами.
        - Ну и дурак ты, чадо, - заметил брат Альбрехт. - Заманить себя позволил - вот и слоняйся теперь до скончанья века, пока умом не тронешься, как наш гусар. Хотя он, может, в безумии скончался, того знать не могу, ибо на вопросы не отвечает, а чуть что - за саблю хватается.
        - Тут и гусар есть?
        - А также гусарова кобыла! Я полагаю, он лет с сотню как переселиться изволил. И с кобылой вместе. Ты, чадо, знай - я в скорбной юдоли четыреста лет обретаюсь, я тут старший. Был еще рыцарь Тагенбург, да пропал, а веселый был рыцарь! Сядет, бывало, под окошком и поет, и поет! Заслушаешься! Сдается, извели рыцаря. Не всем пенье нравится, а сосудам сатанинским так и вовсе оно противно.
        - Кому?
        - Бабам! Ибо всякая баба есть сосуд скверны и вместилище соблазна, - брат Альбрехт вздохнул. - Есть у нас и свое вместилище, у реки является. Я туда не хожу, дабы не оскверниться. Тагенбург от старости позабыл, у которого окна свои серенады распевать, то там, то сям садился. А голос-то людишкам слышен…
        - Как это слышен? - удивился Адам. - Я в своем доме нарочно кричал - сам себя слышу, а маляры меня - нет.
        - А это, чадо, нашего закона исполнение. Не понять, кара или награда, а только чего в смертный час сильнее всего желал - то и получаешь. Только радости от того мало. Тагенбург вот желал для красавицы такое спеть, чтобы услышала и снизошла… то есть на ложе грешной страсти снизошла. Ну вот, ему голос дан. Я, когда меня обломками башни завалило, в бред впал, пить просил, но не воды, а пива. Вот оно, пиво. И все не кончается. А который год уж пью. А ты, чадо, чего желал?
        - Я бриллианты найти желал, - признался Адам. - Думал, у них бриллианты при себе…
        - Ох ты, святой Гервасий и все присные его! Искать тебе, чадо, теперь те камушки до второго пришествия, - сделал вывод брат Альбрехт. - Вот отчего ты остался, а не вознесся. Я для пива сдуру остался, ты - для камушков. Тот сосуд скверны, что у реки шатается, тоже чего-то, видать, горячо возжелал. Оттого-то ты, полагаю, и не мог выйти за пределы забора - тебе казалось, будто камушки где-то в доме.
        - Так вот, вышел же!
        - По лунной дорожке?
        - Да!
        - Это тебе удача выпала. По лунной дорожке далеко зайти можно. Главное - метку оставить. Меня отец Теофраст научил. Он являлся, потому что не отпели. А как отпели - вознесся. Уж от кого он эту мудрость перенял - на спрашивай, не ведаю. При мне денег, когда помирал, было - разбитый горшок с талерами, на полгорода их хватило, потому и шастаю. Чей горшок - неведомо, но коли я, помирая, на нем лежал, выходит, мой. У тебя, чадо, талеры или фердинги при себе есть?
        Адам покопался в карманах, сильно сомневаясь в успехе, - если револьвер не перешел в призрачное состояние, то и деньги, видно, тоже. Но несколько монеток, завалившихся за подкладку, нашлось - наверно, сила, создавшая призрачную плоть, их просто не заметила.
        - Клади сюда, в крапиву, - велел брат Альбрехт. - Теперь ты и без лунной дорожки дойдешь до сего места. Ибо тут твое имущество - имеешь право! Но учти - выходить за ворота можешь только ночью. Шастать по своему обиталищу - когда угодно, а за пределы - от восхода до заката.
        - Это как? - удивился Адам.
        - От лунного восхода до лунного заката, бестолковое чадо!
        Посидели на лавочке у ворот, выпили еще пива, потолковали о сосудах скверны и с рассветом разошлись.
        Иметь приятеля для призрака - сперва праздник, потом - дело привычное, наконец - тяжкий крест. Брат Альбрехт рассказал все монастырские истории и повторил их раз двести, Адам рассказал все подвиги частного сыскного бюро и повторил их раз триста, после чего оба как-то одновременно устали от дружеского общества, и даже бездонный бочонок с пивом был бессилен помочь. А время шло, события мельтешили, опять людишки стреляли, пушки грохотали, дома рушились, особняк неоднократно поменял жильцов, над подвалами, оставшимися от бенедиктинского монастыря, возвели дивное здание в двадцать этажей, на которое и смотреть было страшно.
        Разумеется, за это время Адам не нашел и следа пропавших бриллиантов, хотя раскрыл несколько преступлений поблизости от особняка просто так, из любви к искусству, чем очень порадовал брата Альбрехта. Жаль, что донести имя главного злоумышленника до людей не удалось.
        В один прекрасный день Адам сидел в особняке, который теперь, как в конце позапрошлого века, опять занимала одна семья, и смотрел телевизор. Сам он включать эту штуковину не мог, вся надежда была на хозяйку, красивую женщину, целыми днями смотревшую бесконечные истории про других красивых женщин. Брат Альбрехт, который мог приходить в особняк, от телевизора наотрез отказался. Он сказал, что в земной жизни вместилища соблазна многим ему напакостили, и вовсе незачем смущать собственный покой, глядя, как они предаются разврату.
        Вошел супруг дамы, к которому Адам чуточку ревновал.
        - Ну, всё о’кей, можно собираться, - сказал он. - Послезавтра вылетаем - и целых две недели я твой!
        - На Сардинию? - спросила женщина.
        - Как ты просила - на Сардинию! Просто лежать на берегу и балдеть! А что?
        - Но ведь это не какая-нибудь рыбацкая деревня? Там есть хоть пара ресторанчиков?
        - Наверно. В отеле точно что-то есть. Но мой тебе совет - всё ценное оставить дома. Давай-ка собирай свои блестяшки, я их запру в сейф.
        Адам, хотя и охотился за бриллиантами, не очень в них разбирался. Из любопытства он проследил, как супруги собирают бархатные коробочки с украшениями в железную коробку и как прячут ее в замечательный сейф, отыскать который было совсем непросто - он был вмурован в перекрытие между этажами, и дверца открывалась в ванную.
        - Надо было теткины камушки сдать на экспертизу, - сказала хозяйка. - Я все думала - Финкельману или Гроссу, собиралась, собиралась… С одной стороны, Финкельман может найти хорошего покупателя…
        - С другой - черт ее, покойницу, знает, откуда она взяла эти камушки. Про нее всякое говорили. Пусть пока полежат. Торопиться некуда, - прервал супруг. - Найдем кого понадежнее Гросса или Финкельмана. В худшем случае - отдадим камни заново огранить, на оправу охотники найдутся… Где они?
        - В спальне.
        - Ну так неси сюда, чего ты ждешь?
        Три длинные кожаные коробочки не сразу удалось пристроить в сейф.
        - Теперь главное - не забыть включить сигнализацию, - напомнила хозяйка.
        - Этим пусть Столешников занимается. Я его попросил - он эти две недели у нас поживет. Будет по вечерам включать свет и музыку.
        - Это ты хорошо придумал.
        Столешников был подчиненным хозяина, подчиненным-неудачником: все попытки сделать из него по старой дружбе делового человека были обречены на крах скорый и беспощадный. В конце концов он стал чем-то вроде доверенного лица и исполнителя мелких несложных поручений, это его устраивало, да и хозяина тоже - кто-то же должен организовать ремонт холодильника и доставку дров для камина.
        Этот человек Адаму нравился - он был тихий, кроткий, деликатный, старался лишний раз о себе не напоминать. И он был благодарен за всё, как будто не получал награду за труд, а просил милостыню. Еще Столешников любил интересные книжки, и Адам заранее радовался тому, что будет через плечо читать всякие заковыристые истории про английских, французских и американских сыщиков. Это было лучше всякого телевизора.
        Хозяева уехали, четыре дня Адам со Столешниковым жили в особняке душа в душу. На пятый стряслась беда.
        Адам вышел прогуляться и выпить пива с братом Альбрехтом. К тому времени он уже имел четыре маршрута за пределами двора, помеченные монетками. Один удалось проложить прямо к многоэтажному дому, под которым лежали почти истлевшие косточки брата Альбрехта. Больше монеток не было.
        - Ходил к мосту, гусара встретил, - рассказывал брат Альбрехт. - Чем дальше, тем хуже. Уже и саблей машет, когда скачет на кобыле по мосту. Раньше просто в полнолуние садился верхом, носился по городу, выезжал на мост галопом и посреди реки рушился в воду. Теперь же - с саблей. Людишек пугает до полусмерти.
        - Отчего его видят? - спросил Адам.
        - Я ж тебе, чадо, толкую - видать, перед дурацкой своей кончиной возжелал, чтобы все видели, как он несется по наплавному мосту и в пучине гибнет. Вот оно и сбылось. Там, на дне, его косточки, видно, лежат, вместе с кобыльими. И мост уж не тот, он лет сто как каменный, а наш дурак никак не угомонится… вот кара так уж кара… чадо! Слышишь? У тебя там что-то делается неладное!
        Адам помчался к особняку. Теперь и он разбирал голоса. Брат Альбрехт, взгромоздив на плечо бочонок, летел следом.
        В особняке их встретил Столешников. Точнее сказать, Столешниковых было двое. Один лежал на полу, скрючившись, держась за простреленный живот, а другой стоял над ним на корточках, пытаясь зажать рану, да только как ее зажмешь призрачными пальцами?
        - Ого, чадо! - сказал брат Альбрехт. - Вот тебе и соседушку даровали.
        - Что тут было? Кто это вас? - спросил Адам. - Где он?
        Призрачный Столешников посмотрел на него снизу вверх - и вскочил.
        - Полицию вызвать надо! Полицию!
        Еще не зная своих новых способностей, он взмыл под самый потолок.
        - Угомонись, чадо. Не можем мы никого вызвать, увы нам, - горестно ответил брат Альбрехт. - Ибо не слышат нас и не разумеют.
        - Я вас спрашиваю, что тут было! Отвечайте живее! - требовал Адам.
        - Да какая уж тут живость… - проворчал брат Альбрехт.
        - Пришли трое! Я сигнализацию не включал, они как-то догадались! Где сейф - они знали… а как я мог помешать?.. Что хозяева уехали - знали, все знали!..
        - И что сейф?
        - Выдернули, сволочи! У них домкрат с собой был… Унесли сейф!
        - А вас - ножом?
        - Да, я лежал, всё видел… Я их запомнил! Я их узнаю!
        - Запомнил, узнаю! - передразнил брат Альбрехт. - Чадо ты неразумное!
        - Погоди, погоди! - перебил его Адам. - Какое у вас, Столешников, было последнее желание? Самое последнее?
        - Догнать, отнять! Что я теперь Антонычу скажу?..
        - Ничего ты ему не скажешь. Ибо говорить с людишками ты вряд ли сумеешь, - сообщил приятную новость брат Альбрехт.
        Столешников не сразу осознал свое положение. А когда понял, что одна жизнь завершилась и другая началась, - зарыдал.
        - Ну вот… - Брат Альбрехт вздохнул. - Ну как ты, чадо, мог им противостоять? Они - хуже пьяных ландскнехтов, а ты что? Ты - ягненок, чадо. Ну, не уберег, и что же теперь? Смирись, вытри нос, что тебе, горемычному, еще остается? Скорби, но в меру!
        - Но он хотел догнать и отнять! Значит, он может полететь следом! Послушайте, господин Столешников, вы теперь умеете летать!
        - Догонит - а дальше что? - разумно спросил брат Альбрехт. - Как отнять-то? Ты, чадо, лучше помоги его отсюда увести. Смотреть на свою бренную плоть тяжко, мысли зарождаются безумные.
        Монах был прав, но объяснить эту правоту новорожденному призраку удалось с большим трудом.
        Во дворе особняка Столешников уже не рыдал, а говорил тихо и горестно:
        - Он мне во всем доверял… он мне операцию оплатил… он меня в санаторий за свой счет отправил… я за него умереть был готов…
        - Ну вот и преставился. Рассвет скоро, чадушко Адам, - сказал брат Альбрехт. - Пора мне в подвал. А за этого страдальца не бойся. Рук на себя не наложит. Ныть будет - это уж точно, ныть и скулить.
        - Не может быть, чтобы последнее желание не исполнилось, - упрямо твердил Адам.
        - У тебя же не исполнилось.
        - Исполнится! Или ты, чертов угодник, наврал про желания?!
        - Эй, потише, потише! - закричал брат Альбрехт. - Очумел, взбесился!
        Он вместе с бочонком перемахнул через забор, Адам - следом.
        - Да ну тебя! Пошел ты к бесам зубастым! - выкрикивал брат Альбрехт, летя вдоль улицы. Адам преследовал его, напрочь забыв, где метки.
        Вдруг монах остановился и даже подался малость назад.
        - Сгинь, рассыпься, сгинь, рассыпься, Люцифер проклятый! - возгласил он.
        Дорогу ему заступил не Люцифер, не Асмодей и не кто-то помельче из всего адского воинства, а всего лишь кот - большой черный кот. От прочих четвероногих своего племени он отличался тем, что явно не знал чувства страха, да еще зеленые глаза полыхали ярче, чем полагалось бы.
        Адам увидел кота - и тоже испугался, хотя, казалось бы, чего уж бояться привидению?
        И тут кот заговорил.
        - Скажите, любезные, как выйти к собору святого Гервасия, что у реки? - спросил он.
        - Прочь, Люцифер, прочь! Изыди, сатана! - завопил брат Альбрехт и запустил в кота бочонком. Но призрачный бочонок вреда животному не причинил.
        - Погоди, не ори! На что Люциферу собор святого Гервасия? - спросил озадаченный Адам. Коты ему и в прежней жизни были симпатичны.
        - Ты, любезный друг, кажешься мне разумным, - сказал кот. - Конечно же, я не Люцифер. Я Дамиан Боэций и совершаю увеселительное путешествие.
        - Ты не Дамиан Боэций, - твердо возразил брат Альбрехт. - Дамиановы труды я читал! Он был богобоязненный старец чистейшей жизни и кристальных помыслов! А ты - бес!
        - Я полагал, что встретил разумных собратий по несчастью, - кот покачал головой. - А тебе демоны мерещатся. Сейчас я вам явлюсь, и вы всё поймете.
        Светлые иголки выросли из черной кошачьей шубы, слились, образовалось облачко, затрепетало, вытянулось, и полминуты спустя перед братом Альбрехтом и Адамом стоял благообразный полупрозрачный старец. При этом кот остался на своем месте и от такого чуда не пострадал.
        - Он наш! - воскликнул Адам. - Но, господин Боэций, что это значит?
        - Я всю земную жизнь провел в обители, но перед смертью очень жалел, что не повидал мир, - признался старец. - Я ведь ушел в обитель еще мальчиком. И вот я остался в своей обители, и жил в книгохранилище, и тосковал. Сколь горестно было мое бытие! А у нас имелась полка с запрещенными книгами, и один молодой брат по ночам приходил их читать. Я при жизни их не трогал, а в новой жизни… раз уж я всё равно стал призраком… я решил - большого вреда не будет… Стоя за его плечом, я вычитал кое-что важное. Оказывается, привидение, привязанное к месту, где лежит бренный прах, может путешествовать! Для этого нужно найти кота, имеющего особые способности, и с ним договориться! Так-то, чада мои! Таких котов мало, но я искал и ждал, ждал и искал! Кот был ниспослан мне, и теперь я неторопливо путешествую из города в город, подобно премудрому Одиссею во чреве Троянского коня, смотрю на диковинки и помогаю коту прокормиться.
        - Договориться с котом? - недоверчиво спросил брат Альбрехт. - Нет, нет, такому не бывать! И кот - дьявольское отродье, и ты мне доверия не внушаешь! Ты не Дамиан Боэций, а бес!
        - Как знаешь, любезный брат, - кротко ответствовал старец. - А коли вздумаешь последовать совету, ищи кота, который умеет летать. Он-то тебе и нужен. Договориться с ним несложно - он отзывчив на ласку. Так где тут собор святого Гервасия?
        - Прямо и направо, - монах показал рукой. - Но я пойду за тобой следом. Если ты бес - ты и близко не сможешь к нему подойти! И тут уж я посмеюсь над твоим позором!
        - Благодарствую - и прощайте, мои любезные, - сказал на это старец и превратился в облачко. Оно окутало кота, съежилось, втянулось в светлые иголки, иголки исчезли, и кот преспокойно отправился в указанном направлении.
        - Ложь, ложь, ложь… - бубнил брат Альбрехт. - Нас учили опасаться! Соблазн и ужас!
        - Но это моя единственная возможность найти бриллианты! - воскликнул Адам. - И для господина Столешникова это единственная возможность найти своих убийц и похитителей сейфа!
        - На что тебе теперь эти камушки, бестолковое чадо? - спросил брат Альбрехт. - Их хозяева давно померли. Как искать наследников - неведомо. И что может сделать этот несчастный со своими убийцами? Плюнуть им в рожи - и то бессилен.
        Он поспешил за котом, чтобы убедиться в его бесовской сути, а Адам полетел в особняк к Столешникову.
        Тот сидел во дворе и горестно вздыхал.
        - Сударь, у нас есть способ вернуть сейф, - сказал ему Адам. - Даже не способ, а идея. Но ничего, кроме нее, нет. Я уже давно знаю о жизни только то, что показывает телевизор. Может, вы осведомлены лучше. Не слыхали ль вы о летающих котах?
        - Мне только сумасшедших тут не хватало, - ответил Столешников. - Это мысль… лучше всего мне было бы сойти с ума, ничего не знать и не помнить…
        Адам невольно вспомнил про безумного гусара.
        - Нет, два спятивших привидения для одного провинциального города - это уж слишком. Коты, коты… где бы разжиться валерьянкой?..
        - Как вызвать милицию? Никто ведь не догадается сюда заглянуть… приедет Антоныч - он и найдет… ох, что он обо мне подумает?..
        - О покойниках плохо не думают, это грех. Валерьянка, валерьянка… у хозяйки были какие-то успокоительные шарики, но как их вынести во двор?..
        Адам знал, что призрачными руками не открутить крышку вещественного пузырька. Но всё же полетел в особняк и попытался. За этим занятием его застал брат Альбрехт.
        - Смиренно каюсь, - сказал монах. - Я дурак. Это и впрямь мудрый Боэций! Он сидел на ступенях соборной лестницы, и с ним ничего не случилось! Чудо, чудо!
        - Котов искать надо. Двух. Мне и господину Столешникову, - проворчал Адам. Задача была непростая, обременительная и трудоемкая, но она его радовала - наконец-то он мог действовать.
        - Но сперва пиво.
        Следующие сутки были потрачены на возню с соседскими котами. Сидя у мусорки, Адам подстерегал их и обращался к каждому особо с ласковыми словами и призывом «кис-кис». Некоторые чуяли привидение, прижимали уши и шипели. Нежности к Адаму не испытал ни один.
        Люди в мундирах появились два дня спустя - кто-то из знакомцев Антоныча привез обещанную технику, две дорогие рации вместе со стационарной установкой, чтобы передать Столешникову, и обнаружил сперва открытую дверь, потом мертвое тело. Адам, сидя на шкафу, наблюдал, как молоденький белобрысый следователь изучает обстановку, как его помощники ищут отпечатки пальцев там, куда нормальный человек руками не полезет, как упаковывают для выноса тело. Он понял, что найти преступников будет очень трудно - придется вызывать хозяев особняка, выяснять, кто мог знать про сейф, про его содержимое, и задавать множество иных вопросов. А время шло, и ценности, наверно, давно попали к новому владельцу.
        Но кое-что полезное Адам всё же узнал. Он слышал, как расспрашивают женщину, которая следила за порядком в особняке, он сообразил, как строится допрос. И первым делом пустил в ход знания, пытая бедного Столешникова. Плохо было, что он никак не мог записать ответы.
        - Помяните мое слово, чада, это всё затеял какой-нибудь сосуд скверны и вместилище соблазна, - подсказал брат Альбрехт. - Они знают цену украшениям!
        - Ты бы лучше придумал, где и как взять валерьянку.
        - Послушай, чадо, смирись, - брат Альбрехт похлопал Адама по плечу. - Оставь свои труды. Может, такой кот один лишь на всё мироздание и был, достался Боэцию…
        - Я от безделья устал хуже, чем от трудов, - ответил Адам. - В кои-то веки я могу заняться делом!
        - Я в сем состоянии долее, нежели ты, а желания творить дела не испытываю.
        - Потому что ты и при жизни был бездельником!
        С Адамом случилось то, чего раньше ни с одним привидением не случалось: у него родилась мечта.
        Он мечтал о работе так, как ни один Ромео не мечтал о своей Джульетте. Ведь если договориться с котом - можно будет ходить по всему городу, днем и ночью, и даже пользоваться кошачьими лапами! А когтистые лапы на многое способны!
        Он поделился со Столешниковым, но тот впал в жестокую хандру, сидел на одном месте, раскачиваясь, вздыхал и охал. Безумный гусар носился где-то далеко, а о женщине, которая иногда являлась на речном берегу, брат Альбрехт рассказывать отказался. Был бы кот - можно было бы и до нее добраться…
        Вскоре прилетели с Сардинии хозяева особняка, и разговаривал с ними в комнате, где нашли тело Столешникова, пожилой крупный мужчина с почтенной сединой и таким лицом, будто он знает всё на свете. А молоденький следователь был отстранен от дела исключительно из-за своей молодости и неопытности, и Адам ему сочувствовал.
        Но тот, видно, переживал из-за убийства, которое ему не позволили раскрыть, и однажды вечером Адам встретил его возле особняка. Следователь обходил его неторопливо, разглядывал окна, изучал забор. А потом свершилось второе по порядку чудо - первым Адам считал появление Дамиана Боэция.
        Навстречу следователю вышел из кустов Хавчик из соседнего дома. Адам проверял этого матерого котяру на любовь к привидениям, и когти пролетели сквозь бесплотную руку с непостижимой скоростью. Видимо, Хавчик был или в прекрасном настроении, или голоден. Он, задрав хвост, подошел к следователю, а тот опустился на корточки, чтобы исполнить ритуал чесания под мордочкой и за ухом.
        - Может, хоть ты их видел, дружище? - спросил следователь. - У меня дома такой же зверь сидит - он бы, если бы видел, догадался бы, как доложить…
        Вот этот зверь и требовался Адаму. Откуда-то возникла уверенность: он обязан быть летучим! И Адам помчался к брату Альбрехту мириться, потому что без монаха не мог бы выследить, где живет следователь.
        Дело захватило его! Жизнь приобрела смысл! Мечта являлась в образах! Адам уже показывал мохнатой лапой на буквы, а следователь составлял слова!
        - Безумствуешь и сумасбродствуешь, чадо, - сказал брат Альбрехт. - Это тебе искушение. Ты должен мирно жить, а не вселяться в грешную котовью плоть. Вообрази, какие соблазны тебя ожидают!
        - Не вселяться, а так, временно… Если я еду куда-то в извозчичьей пролетке, нельзя сказать, что я в нее вселяюсь. Брат Альбрехт, ты ведь можешь далеко залетать, не то что я! Не ради себя прошу - ради господина Столешникова!
        Это было не совсем правдой, но и не ложью.
        - Мыслишь, чадо, он, когда убийцы и покража найдутся, опомнится и повеселеет?
        - Мыслю так!
        - Держи бочонок. С ним носиться несподручно. Вот ведь как получается… - Брат Альбрехт почесал в затылке. - Это ведь, выходит, будет доброе дело? Дивно! Выходит, и мы можем творить добро?
        - Обязаны, - весомо сказал Адам.
        Вернувшись, монах доложил: точно, живет юнец с родителями, имеет на содержании кота, который в талии потолще его самого будет. Кот вряд ли что летучий - с таким пузом не разлетишься. Но на роже написано: многое разумеет и мало кого уважает.
        - А звать юнца Алексеем, а лет ему от роду двадцать пять, а нрав у него упрямый - дальше некуда, - завершил свой доклад брат Альбрехт.
        - Ты к коту подойти пробовал? Он как - шипел?
        - Нет, не шипел. Глядел, как ландскнехт на вошь.
        - А сам-то ты как к котам относишься? - наконец догадался спросить Адам.
        - А чего к ним относиться? Зловредные твари, многие из них служат сатане.
        - Он это учуял. Я сам должен с ним потолковать. Может, договоримся?
        - А как, чадо? На лунную дорожку надежды мало - там, как к этому Алексею идти, сплошные повороты.
        - Разве она по крышам не пролегает?
        - По крышам? Крепко ж тебя припекло, чадо.
        Хотя Адам уже более ста лет пребывал в призрачном состоянии и падение с крыши ему ничем не грозило, он порядком струхнул, когда пришлось перепрыгивать через улицу. Но азарт победил, и вскоре Адам стоял возле дома, описание которому брат Альбрехт дал такое:
        - Демонами охраняем и развратными девками подпираем!
        На самом деле это был самый что ни на есть правильный югендстиль, и Адам в земном своем существовании прямо мечтал снять квартиру в таком новомодном доме, со множеством лепнины на фасаде, с полуобнаженными кариатидами у дверей и всякими причудливыми гипсовыми цветами на потолке.
        Дорожка окончилась как раз у парадного, и Адам не сразу решился войти. Он понятия не имел, что может случиться с привидением, нарушившим закон так далеко от места упокоения тела. Образуется прозрачная упругая стенка и не пустит идти дальше? Некая сила отшвырнет обратно в особняк? Явятся невообразимые демоны и повлекут на мучения?
        Адам очень осторожно сделал первый шаг - и ничего не случилось. Тогда он влетел в парадное.
        Брат Альбрехт учил его проходить сквозь стены - как полагается, правым плечом вперед и с особым движением локтя. В особняке это получалось - ну так там и стены родные. Адам принял нужную позу и просочился в прихожую Алексеевой квартиры. Время было позднее, все спали, а вот кот вышел навстречу. Посмотрев на него, Адам сразу понял - с этим каши не сваришь. Но попытаться стоило.
        - Киса, кисонька, - позвал Адам, нагнувшись. - Хорошая киса!
        Кот сжался и прыгнул, целясь передними лапами в Адамову голову. То есть призраков он мог видеть, и это радовало. Плохо было, что зверюга, пролетев насквозь, повис на шубе и сорвал со стены вешалку.
        Адама вынесло на лестничную клетку.
        - Нет, он не безнадежен, - сам себе сказал Адам. - Я с ним договорюсь любой ценой! И этой ночью! Неизвестно, когда еще ляжет лунная дорожка - и куда она поведет.
        Он вернулся в квартиру. Кот сидел посреди прихожей с ошарашенным видом, рядом лежала вешалка с куртками и шубой.
        - Киса, ты никуда не денешься. Тебе придется поладить со мной. Я, правда, не знаю, как убедиться в твоей летучести, но способ найдется! - сообщив это коту, Адам вошел в комнату. Там его ждала радость несказанная пополам с горем: книжные полки, сплошь заставленные юридической литературой, и полная невозможность вытащить эти книги с изумительными названиями на корешках. Как бы пригодилась сейчас когтистая кошачья лапа! Как бы ловко цепляла она корешки книг!
        Но мохнатый красавец был неумолим. Он шипел, замахивался лапой и совершенно не желал впускать в свое десятикилограммовое тельце призрачного постояльца.
        За сто с чем-то лет, проведенных вне человеческой плоти, Адам полностью утратил чувство времени. Спешить ему было некуда. Вот он и проворонил час, когда луна скрылась, и лунная дорожка - с ней вместе.
        Кот уже позволял прикоснуться к себе призрачным пальцам, он уже слушал ласковые слова и не прижимал ушей, когда Адам ощутил какую-то неловкость - словно бы кто-то, подойдя сзади, встряхивал его за плечи. А потом сильные пальцы вошли в его затылок, ухватились в голове за что-то болезненное и повлекли Адама прочь из комнаты, сквозь закрытое окно, сквозь крону липы, неведомо куда, спиной вперед.
        Он закричал. Незримая сила пренебрегла криком. Она волокла Адама, безразличная к воплям и брыканью, на уровне четвертого этажа, потом опустилась чуть пониже. Адам умолк и безнадежно смотрел вверх, на небо. Он всё яснее понимал, что за отчаянную вылазку полагается кара - может, даже слепота, чтобы больше не видеть лунной дорожки.
        И тут он увидел летящее метрах в пяти над ним причудливое пятно. Оно планировало, поворачиваясь, оно снижалось понемногу, и вдруг до Адама дошло - да это же кот! Кот с растопыренными лапами, наслаждающийся неторопливым полетом, чуть-чуть рулящий хвостом! Адам протянул к нему руки, но коту и в голову не приходило прибавить скорости, он блаженствовал в счастливой невесомости, распластавшись на теплом воздушном потоке, словно грелся на солнышке, и его глаза были зажмурены.
        - Киса, кисонька, кис-кис! - закричал Адам.
        Кот приоткрыл глаза.
        - Кисонька, помоги, выручай! Кисонька, миленький, сюда, сюда! - звал Адам.
        Кот растопырил когти на передних лапах и стал снижаться. Адам протянул к нему руки, рванулся - и пропали вдруг ледяные пальцы из затылка.
        На брусчатку узкой улицы зверек и привидение опустились одновременно.
        - Главное - захотеть, - прошептал Адам. - Главное - очень захотеть… Как я мог забыть об этом?.. Ну, здравствуй, кисонька… будем дружить?.. будем?..
        Зверек стоял в круге света под старинным фонарем. Теперь Адам мог его разглядеть и подивиться тому, какими разными бывают коты. Тот, в квартире следователя, был царственный и вечно недовольный бездельник в великолепной рыжей шубе. Этот оказался маленьким, самой что ни на есть плебейской расцветки, серо-полосатым, но вот когда он открывал глаза, сразу становилось ясно, что котик не простой. Глаза у него занимали чуть ли не половину мордочки.
        - Пойдешь со мной? - спросил Адам. - Нам нужно о многом поговорить. Ты ведь понимаешь меня? Вот только непонятно, как я буду тебя кормить. Но я придумаю!
        Кот облизнулся и пошел прочь. Возле подъезда он обернулся, посмотрел на Адама очень выразительно, и Адам понял это так: тут я живу, если хочешь, следуй за мной.
        Оказалось, что кот умеет просачиваться в щель шириной в полтора вершка. Привидению этого было более чем достаточно. Кот уверенно побежал вверх по лестнице и перед дверью четвертого этажа заорал очень требовательно. В переводе на человечий язык этот мяв означал: да что вы там, с ума посходили, дрыхнете, когда кот под дверью помирает с голоду!
        Видимо, хозяева привыкли к котовьим подвигам. Дверь отворилась, и заспанный голос сказал:
        - Опять! Вот поставлю на окна решетки…
        Запомнив номер квартиры и дом, а вместо метки по наитию употребив пуговицу, оторванную от сюртука, Адам полетел к особняку. Неземная сила больше его не беспокоила, и он строил домыслы - чем именно удалось с ней сладить. Но ни до чего не додумался и отыскал Столешникова. Тот сидел на месте, где недавно был сейф, и маялся угрызениями совести.
        - Ну, сударь, у нас появился шанс, - сказал ему Адам. - Итак, вы полагаете, будто один из ваших убийц раньше работал в заведении, поставляющем сейфы, и сам установил этот железный ящик между этажами.
        Я узнал его, - ответил Столешников, - да что толку?
        - Толк будет! У нас есть кот!
        Столешников так посмотрел на Адама, что слова уже не требовались.
        - Вы можете вспомнить его имя?
        - Говорил же вам - фамилия то ли Кожедубов, то ли Кожемякин. А имени не было - на что оно? Роста - моего, лысый, только на висках седые волосы. Нос длинный, восточный такой нос… Оставьте меня в покое, господин Боннар. Тут уж ничем не поможешь… хотя спасибо за сочувствие…
        - Жаль, что мои убийцы давно на том свете. Я бы с ними разобрался! А ваших отыскать теперь - проще пареной репы.
        - Вы очень хороший человек, - сказал на это Столешников. - Но вы бессильны против системы.
        - Какой системы?
        - Вы еще не поняли? Мы из одной системы попали в другую, и тут тоже свои запреты, свои возможности, но главным образом - свои невозможности…
        - А вот посмотрим.
        Привидения могут слоняться и днем, но во мраке они лучше себя чувствуют. Поэтому Адам пошел на дело, когда стемнело. Он знал, что сейчас уж никто не вцепится в затылок, раз метка оставлена. О том, что за сила присматривает за призраками и для каждого из них определяет свои загадочные правила, он не думал. Это было для него так же непостижимо, как таблица Менделеева, из-за которой он много лет назад вылетел из гимназии.
        Метка лежала у дверей котовьего жилища. Адам проник вовнутрь и обнаружил кота в дальнем углу квартиры - там, где трудился за столом его хозяин. Хозяин тыкал пальцами в кнопочное устройство, а кот лежал рядом и заигрывал - подбивал лапой хозяйскую руку, отчего на цветной доске перед устройством, судя по возмущенным возгласам, появлялась ахинея.
        Адам видел такое в особняке и примерно представлял, какая от этой штуки возможна польза. Оставалось слиться с котом так, как это проделывал Дамиан Боэций. Старец, прожив столько лет сперва в человеческой плоти, потом в призрачной, обрел совершенно детскую безмятежность и простодушие - ему и в голову не пришло объяснить, каким образом он вселяется в животное.
        - Кыш, брысь! - вдруг закричал хозяин. Кот, видно, рассердил его всерьез - и сам это понял. Он попытался с места вскочить на книжную полку - на самый верх, где, видимо, имел надежное убежище. Но не допрыгнул, ухватился за книжные корешки и вместе с толстыми томами рухнул на стол, прямо на кнопочное устройство.
        Хозяин уставился на цветную доску, ахнул и заорал:
        - Лопнуло мое терпение! На мусорку жить пойдешь!
        Он кинулся ловить кота, тот очень ловко спрятался под диван, но там его настигла швабра. Кот помчался к двери, толстый сердитый хозяин - за ним, Адам - за хозяином, и все вместе оказались в прихожей. Там коту негде было спрятаться, и карающая швабра нависла над ним, и Адам перепугался до полусмерти - этот пузатый дурак мог искалечить драгоценное животное! Что тут может сделать призрак? Да ничего!
        Однако Адам крепко запомнил рассуждения брата Альбрехта о сильных желаниях. Главное было - захотеть спасти кота, изо всех сил захотеть, и тогда что-то обязательно произойдет!
        Адам кинулся между котом и шваброй.
        Нет, швабра не отскочила, не сломалась, и хозяин не заорал благим матом, встретившись взглядом с привидением, хотя Адаму и казалось, что удалось на мгновение стать зримым. Просто человек вдруг окаменел, потом вздохнул, опустил свое страшное оружие и, ворча, пошел прочь.
        - Обошлось, брат, - сказал коту Адам. - Видишь, оказывается, я могу немало. Иди сюда, не бойся, я не дам тебя в обиду.
        Кот понял, подошел, Адам опустился на корточки, обнял его и увидел, как из звериной шубки вырастают те самые острые светлые иголочки…
        …Два дня спустя молодой следователь Алексей Воронин постучался в кабинет к своему прямому начальству, подполковнику Ефремову.
        - Входи, Леша. В чем дело?
        - Вадим Сергеевич, вы мне верите?
        - Верю. А что?
        - Я похож на сумасшедшего?
        - Нет, не похож.
        - Или на любителя дурацких розыгрышей?
        - Опять же не похож. А к чему ты клонишь?
        Леша положил на стол лист распечатки.
        - Вот, почитайте.
        И подполковник Ефремов прочел:
        "Сударь, сейф из дома на Большой Купеческой унес мерзавец, который сам его поставил. Фамилия - Кожедубов или Кожемякин, рост выше среднего, плешив, виски седые, нос длинный. Извольте проверить его алиби".
        - Это что за странный доклад?
        - Это я обнаружил у себя дома на мониторе ноутбука. Ходил принять душ, ноутбук был включен, я с девушкой переписывался. Прихожу - а там это… Откуда взялось - не знаю! Девушка тоже ничего не понимает. Фамилии незнакомые, по делу о краже сейфа такие не проходили!
        - Насколько я помню, дело передали Марчуку.
        - Да, я понимаю, он опытнее. Но это ведь появилось у меня!
        - Он проверял фирму, которая ставила сейф, но там уже два раза сменилось руководство, в документах кавардак. Кожедубов или Кожемякин? Леша, давай договоримся - если у тебя забрали дело, то ты должен заниматься другими делами, а не самодеятельностью. Теперь объясни внятно - откуда фамилии?
        - Я не знаю, товарищ подполковник. Я сказал правду.
        - То есть сообщение мистическим образом оказалось на мониторе?
        - Так точно.
        - Может, ты переутомился? - таким образом Ефремов, как ему казалось, дал спятившему сотруднику хороший способ отступить, сохранив лицо и не испортив отношений с начальством.
        - Тогда, товарищ подполковник, и мой кот переутомился. Он забился под кресло и там шипел, потом вылез, стал наскакивать на пустое место.
        - У тебя дома призраки, что ли, завелись?
        - Не знаю, кто там завелся. А этого Кожедубова-Кожемякина нужно проверить.
        - В свободное от работы время! - вдруг заорал подполковник. - Мистик на мою голову! Калиостро!
        Адам, будь он в человеческой, а не в кошачьей плоти, взмок бы от натуги, печатая лапой слова. Он в бытность сыскным агентом, конечно же, видел пишущие машинки, «ремингтоны», и представлял себе, как с ними обращаться. Но размер клавиши на устройстве в доме Воронина плохо соответствовал кошачьей лапе. Адам не сразу сообразил, как стирать с экрана уже написанное, и с тремя строчками провозился минут двадцать, не меньше, и еле успел ускользнуть от завернутого в полотенце Леши. Он понимал, что зрелище печатающего кота может запросто довести человека до сумасшедшего дома.
        Из открытого окна он слетел в крону липы и оттуда, с ветки на ветку, опустился на землю.
        Странная мысль посетила его - отчего люди в земной своей жизни так редко поднимают голову вверх? Вот и он сам - всё носом в землю тыкался, высматривая и выслеживая. А посмотрел бы на небо - может, и увидел бы летящего кота. И задумался бы - по каким таким делам летит загадочное создание? И, может, что-то понял бы. И пожелал бы удачи тому, с кем дружит этот кот…
        Или же, перекрестясь, помчался к доктору!
        Чтобы не искушать провидение, Адам часть дороги до особняка проделал пешком, а полет пустился над аллеей, где никакой мечтатель, глазеющий на облака, его бы сквозь ветки не увидел.
        Там в подвале уже сидел брат Альбрехт. Пройти с котом сквозь стену не удалось, пришлось искать маленькое окошко.
        - Поздравляю, чадо, - уныло сказал монах, выслушав отчет. - Пива хочешь?
        - Ты что-то затосковал, - заметил Адам.
        - Так и ты затоскуешь…
        - С чего бы вдруг? - удивился Адам.
        - А с того, что все кончилось. Не разумеешь, чадо? Вот ты своего добился, направил людишек по верному следу. Теперь-то что тебя обрадует? Чем займешься? Повеселился, поиграл в жизнь, и кукуй дальше - пока не кончится вечность…
        - У меня теперь есть кот, - Адам посмотрел за зверька, зверек ответил ему долгим взглядом. - И я возвращаюсь на службу. В жаловании не нуждаюсь, в мундире также, надо только придумать, как прокормить кота…
        Он имел в виду - животное придется забирать у хозяев. Те, к счастью, зверя не избаловали, и, отпустив свое приобретение, Адам следом за ним проник в квартиру и очень удивился виду сухого корма. Кот, впрочем, грыз это извращение без особого восторга. Когда Адам ночью забирал его, кот был относительно сыт. Но лето не вечно, уже в сентябре окна станут на ночь закрывать. Значит, к сентябрю нужно придумать, где брать кошачий провиант…
        По стене пробежала рябь, возникла трещина и разошлась на пару вершков, пропуская Столешникова, потом снова срослась.
        - А мне что теперь делать? - спросил Столешников жалким голосом. - Так тут и жить? Вам-то хорошо! Брат Альбрехт уже привык! Вы, господин Боннар, нашли себе занятие! А я?.. Всю жизнь был неудачником… да, да, самым настоящим неудачником, эталонным! И сейчас вот тоже!..
        - И до скончания дней будешь, чадо неразумное, - согласился брат Альбрехт. - Выпей пивка.
        - Поищите себе кота, Столешников, - посоветовал Адам. - С котом уже можно что-то предпринять. А я хочу удостовериться, что Воронин сумеет задержать Кожедубова-Кожемякина и выпытать у него, куда делись драгоценности.
        - Бесполезно. Вон у него в карманах мелкие денежки остались. Так он, непутевый, до сих пор ни единой метки не поставил. Сидит себе и скулит, как бес в рукомойнике, - наябедничал брат Альбрехт. - Видно, есть убогие, рожденные для того, чтобы скулить, и другого ремесла им не надобно.
        - Но он может опознать эту сволочь… - Адам задумался. - Столешников, где процветает та фирма, которая устанавливает сейфы?
        - На Московском бульваре.
        За те годы, что Адам провел в виде призрака, много чего в городе поменялось, а иные улицы переименовывали чуть ли не по шесть раз - после революции, в тридцатые, во время оккупации, после войны, в шестидесятые - в честь космонавтов, в девяностые - опять на старый лад. Московскому бульвару ничего не делалось. Так что Адам очень быстро понял, где искать грабителя.
        Он надеялся, что Ефремов и Воронин отнесутся к подсказке с уважением; мистика мистикой, а факт-то в ней реальный. Но хотелось убедиться, что полицейские действительно идут по следу. Просто убедиться…
        А вдруг еще одна подсказка потребуется?
        Путешествовать внутри кота было по-своему приятно, однако тревожно - увидев стаю бродячих собак, кот стремительно взлетел на дерево, отчего у Адама случилось легкое помутнение рассудка. В прежней жизни такое бывало, когда его еще маленьким старшие мальчишки брали с собой на большие качели.
        Наконец кот дошел до Московского бульвара.
        Там, где полагалось быть салону фирмы, предлагавшей сейфы и хитрые замки, обнаружилось кафе. Адам растерялся, но повел кота по окрестностям в надежде увидеть и услышать что-нибудь полезное. Кроме того, он искал двор с лавочками, на которых сидят жалостливые старушки. Если помяукать и потереться головой об ногу, обязаны покормить.
        В бытность свою агентом частного сыскного бюро Адам Боннар немалые сведения получал именно от старушек, которым нравился благовоспитанный рыжеватый крепыш, умеющий очень внимательно слушать. Старушки и вообразить не могли, что собеседник способен, ловко заломив руку, уложить наземь верзилу вдвое себя тяжелее, да еще и припечатать крепким словом. Адам же наловчился определять, какая из тетушек построже, какая пожалостливей и поразговорчивей.
        Двор-то отыскался, но там ждал сюрприз - на лавочке сидел с двумя бабушками Леша Воронин. Леша был одет в простую курточку, в старые джинсы, смахивал на подростка, а для полноты впечатления нацепил наушники для плеера, которые болтались на шее.
        Адам в кошачьем теле обошел лавочку и забрался под нее, чтобы слышать разговор.
        - Так, значит, этих девушек из салона вы не знали, Нина Михайловна, - говорил он. - Как же быть-то?
        - А что я в том салоне забыла? Вот в кафешку за эклерами захожу, - отвечала бабушка. - И очень хорошо, что вместо салона эту кафешку открыли. Туда ведь ночью приезжали, с заднего хода входили, машины гудели, а у моего Валерика бессонница.
        Адам обрадовался чрезвычайно - Леша поверил ему и, не ломая голову над мистикой, пытается взять след Кожедубова-Кожемякина.
        И тут же Адам обратил внимание, что Нина Михайловна охотно отвечает на вопросы и, кажется, говорит чистую правду, а вот приятельница ее, Ирена Освальдовна, не слишком расположена к откровенности. То есть, подтверждает все, сказанное Ниной Михайловной, и не более того.
        Видимо, чутье, свойственное обычному коту, у кота троянского переродилось в какое-то иное, более возвышенное, и Адам это чувствовал, и даже страдал: сам он в земном существовании не обратил бы внимания на эту особенность старушечьего дуэта, а в призрачном - еще как обратил, но ведь нужно предупредить Лешу!
        Но перед агентом встала самая настоящая дилемма: или догонять Лешу, пытаясь как-то с ним поладить, или искать корм для кота.
        Выбор был мучительным - в Адаме проснулся тот неудержимый сыскарь, который преследовал похитителей в 1898 году и допреследовался…
        Но, войдя в кошачье тело, Адам принял на себя заботу о всех потребностях этого тела.
        Любопытно, что в земной жизни он кошкам хоть и симпатизировал, но считал их дамской забавой и отрадой толстых кухарок. Поэтому он смутно представлял себе, чем кормить своего кота, если не удастся раздобыть сухой корм. Помнил, что вроде эти звери уважают сметану и должны ловить мышей. Но где их взять, мышей? И тем более - где взять сметану?
        Пришлось идти на поклон к сердобольным старушкам, тереться об ноги и громко мурчать - где у кота включается этот самый мурчатель, Адам догадался не сразу. И провожать взглядом уходившего Лешу.
        Но, как выяснилось, Адам поступил правильно.
        - Полиция, полиция… - проворчала Ирена Освальдовна. - И ничего они никогда не найдут…
        - Кисонька, кисонька, - ответила на это Нина Михайловна. - Проголодалась, бедненькая…
        - Полиция, полиция…
        - Кисонька, кисонька…
        - Он думал, я ему про Эвку так прямо и выложу. Нашел дуру.
        - Чем же тебя покормить-то?
        - Я скажу - а потом Эвкин хахаль меня с лестницы сбросит? Думаешь, почему на той неделе в четыре утра «скорая» приезжала? Это он, Эвкин хахаль…
        Адам подивился тому, что гадкое словечко все еще в обороте.
        - Ах ты, моя хорошая, - бормотала Нина Михайловна.
        - Вот тогда почему никто по дворам не ходил, соседей не допрашивал? А ведь покойника из подъезда вынесли. Все знают - и молчат! А это - Эвкин хахаль!
        - Если бы покойника - точно ходили бы и спрашивали, - наконец ответила по существу Нина Михайловна. - Что ты, в самом деле, Иренка, наводишь тень на плетень? Мало ли с кем Эва живет? Ей, слава те Господи, уже тридцатник.
        - А я тебе говорю - покойник, и в полиции у него все схвачено. И замяли дело.
        Адам понял - не у покойника, а у хахаля.
        - Так что же там, по-твоему-то, было?
        - А то, что он к ней приехал ночью, а за ним следом - тот, покойник, и они подрались на лестнице. Думаешь, чего Эвка тогда дома сидела, мусор не выносила даже? А она их разнимала, и ей тоже досталось. Я видела - фонарь под глазом вот такущий.
        - Где ж ты видела?
        - Она за почтой спускалась. Так ты подумай - если бы я сказала, что парень из салона Эвкин хахаль, то что бы вышло? Он бы уж до меня добрался…
        - Ты посиди с киской, я схожу, котлету вынесу. У нас вчерашние котлеты остались, Артемка расковырял, а есть не стал. Вот - хоть кисоньку побалую… Хорошая кисонька, хорошая девочка…
        И тут только Адам ужаснулся.
        Собственно, в кота он внедрился или в кошку, значения не имело: главное, контакт с животным налажен. Обнаружив зверя, умеющего летать, он так обрадовался, что заглянуть под хвост и в голову не пришло.
        Но Адам с той давней жизни привык считать себя мужчиной, да еще видным мужчиной, любимцем дам, от хорошеньких горничных до сумасбродных актерок. Хотя прошло столько лет, самоощущение крепкого и гордого своей статью мужчины, выходит, осталось. И что же, он теперь - кошка?
        Был только один способ немедленно узнать истину.
        Адам, руководя кошачьим телом, делал примерно то же, что делает головой и конечностями человек. Он переставлял лапы при ходьбе, он трогал кнопки компьютерной клавиатуры; полет - это было тоже что-то понятное, хранившееся в памяти с тех времен, когда маленький Адам летал во сне, и теперь оттуда добытое. Но сесть так, как садятся кошки, выставив одну заднюю лапу вверх, и скрючиться, доставая языком до всех анатомических подробностей, - это казалось Адаму невозможным акробатическим трюком.
        Добрая Нина Михайловна поспешила за котлетой. Адам сел, с любопытством глядя на Ирену Освальдовну. Старушенция была норовистая и при том пугливая - потому-то Леша ушел без полезных сведений. Но как же вызнать поболее про эту Эвку и ее любовника, служившего в беглом салоне? И понять бы, когда именно случилась драка? Не связана ли она с покражей сейфа из особняка?
        Котлета оказалась невкусной, и Адаму пришлось побороться с кошачьим отвращением к такой пище.
        Потом соседки разошлись по домам. Адам прикинул - Эвка жила, пожалуй, в том же подъезде, что и Ирена Освальдовна. И, пренебрегши умильными «кис-кисами» Нины Михайловны, поспешил за вредной старухой. Та его в дверь не пустила, но у Адама хвалило ума вскарабкаться на молодой клен, с веток которого были видны все лестничные клетки в подъезде. Он определил, что живет Ирена Освальдовна на четвертом этаже, и подумал, что Эвкина квартира, скорее всего, ниже - старуха могла, не слишком рискуя, высунуться на шум драки и посмотреть сверху, но побоялась бы открывать дверь, живи она ниже Эвки.
        Подумав, он решил вернуться в особняк и как следует допросить Столешникова: требовалось точное описание Кожедубова-Кожемякина и прочих сотрудников салона - не в одиночку же он устанавливал этот сейф. И тогда уже, набив голову подробностями, вернуться и выследить Евкиного хахаля.
        Кто-то же должен помочь Леше Воронину!
        В особняк Адам возвращался неторопливо, дворами, заново знакомясь с городскими закоулками. Кроме того, совершил он преступное деяние - стянул из пакета у мужчины, шедшего домой с покупками и зацепившегося языком за приятеля, упаковку сосисок. Это было рискованное предприятие - Адам зацепил провиант когтями и взлетел на крышу троллейбусной остановки. Ожидавший транспорта народ дружно высматривал его, глядя в другую сторону.
        Адам хотел было оставить сосиски на крыше до ночи, но заметил ворон. Делать им такой подарок он не хотел.
        Вороны полагали, что уж втроем-то они отгонят кота от сосисок. Обычного бы отогнали - но им попался троянский и летающий.
        Адам отошел от упаковки и дождался, чтобы все три пернатые злодейки на нее спикировали. Но унести добычу он им не позволил. Поднявшись в воздух, он напал на птиц сверху - чего они, понятно, не ждали.
        Бой был коротким - и Адам сам не понимал, как у него хватило духу прокусить вороне затылок. В кошачьем рту было гадко. Две другие сообразили, что кот им попался непростой, взлетели на березу, где у них, видать, было гнездо, и оттуда смотрели на мертвое воронье тело.
        Он огляделся. До особняка было уже недалеко, а если лететь сквозь древесные кроны, то, пожалуй, никто и не заметит. Взяв в зубы добычу, Адам взмыл вверх. Подныривать под ветки было нелегко, листья хлестали по глазам, но он справился. Самое, на его взгляд, опасное было - пересечь улицу перед особняком и не запутаться в проводах. И это удалось.
        Уронив надоевшую упаковку во двор, Адам спустился туда же и покинул кошачью плоть. Когде белесые иголочки втянулись, он первым делом посмотрел зверю под хвост - и вздохнул с немалым облегчением. Все котовье хозяйство было на месте. Оставив кота наедине с сосисками, Адам сквозь стены помчался искать Столешникова.
        Тот, по своему обыкновению, тосковал, забившись в угол, а брат Альбрехт его утешал.
        - Ну вот помысли, неразумное чадо, что ты потерял? Жил ты уныло, был у богатого господина на посылках, одно подай, за другим сбегай, дом покарауль. У тебя и вместилища-то своего не было!
        - Кого?
        - Сосуда скверны и вместилища всех грехов. Сиречь, бабы. Ну вот, а теперь тебя никто не гоняет, о деньгах думать не приходится, о бабе - тоже. Наслаждайся и пиво пей, зубастые бесы бы тебя драли!
        - Брат Альбрехт, здравствуй, - сказал Адам.
        - Как же прикажешь мне здравствовать, коли со мной уже ничего поделаться не может? Этого бренной плоти нужно желать, а не нам, - резонно отвечал монах. - Пивка?
        - Хорошо бы. Но сперва - дело. Мне нужно вот этого голубчика допросить - как устанавливали сейф. Эти жулики свое заведение закрыли и куда-то сбежали, но я на след напал. Столешников, соберитесь с силами и отвечайте!
        - Что еще? - спросил горестный Столешников.
        - Этот ваш Кожедубов-Кожемякин, который вместе с грабителями пришел за сейфом, ведь не один его ставил. Я посмотрел - в одиночку так стену не расковыряешь. У него непременно помощник был.
        - Ну, был помощник…
        - Оставь его, чадо. Ну, нравится ему скорбеть, - заметил брат Альбрехт. - А теперь такой славный повод.
        - Пусть ответит на вопросы - а потом хоть весь изрыдается.
        - Удивляешь ты меня, чадо… Смирения в тебе нет, вот что!
        - Нет, - согласился Адам. - Я делом занят, тут не до смирения. Погоди-ка, святой отче… А ты хоть раз в жизни делом занимался?
        - Кто - я?! - монах даже шарахнулся от Адама.
        - Все понятно. Ну, господин Столешников, как вышло, что сейф заказали именно в этом заведении? И кто его в стенку вмуровывал? Сам Кожедубов-Кожемякин?
        - Нет… с ним мужчина был… это он делал…
        - Двое, значит?
        - Еще молодой человек приходил, с бумагами, договор с Антонычем подписал.
        - Трое. Четвертого точно не было?
        - Точно…
        - Кожедубов-Кожемякин росту вот такого, - Адам показал рукой, - Плешив… А плешь какая? От большого ума или от чужих подушек?
        Брат Альбрехт расхохотался.
        - Шутка-то, шутка, чадушки вы мои! Шутка-то, поди, меня старше! А до нынешних времен дожила!
        Столешников не понял, пришлось объяснять: та плешь, которая расширяет пределы лба, от ума, а та, что лишь на затылке, - от чужих подушек, то бишь, ее владелец - гуляка и ловелас.
        Оказалось, что преступник носит обе плеши, что брат Альбрехт объяснил весьма разумно:
        - Гуляет, но с умом.
        Затем последовала очередная сатира на вместилища греха и сосуды скверны.
        Кроме седых висков и длинного носа, Столешников вспомнил кадык, легкую сутулость и неприятный голос. Перешли к мужчине, который помогал вмуровывать сейф. Это был здоровый дядька с усами, круглой мордой и коротким вздернутым носом, классической «репкой», насколько мог судить по описанию Адам. К счастью, он знал похожего дядьку, тоже коротконогого и пузатого, лет пятидесяти, так что картинка в памяти образовалась. И, наконец, молодой человек был не так уж молод - лет около тридцати пяти. Адам, насмотревшись телевизора, знал, что в сумасшедшем веке и сорокалетнюю тетку называют девушкой, но при этом сохранял прежние понятия о возрасте.
        - Значит, темноволос, похож на киноактера, на которого - неведомо, - подытожил Адам. - Ростом с вас, Столешников, одет в костюм и при галстуке. Это, конечно, важная примета. Все равно что сказать: тело было найдено там, где у обочины паслась коза…
        - Если бы включить телевизор! - заныл Столешников. - Я бы его сразу нашел и показал!
        - Ступайте наверх. Может, хозяйка опять свои дамские истории смотрит. Вдруг он там покажется, - велел Адам. - Ну, брат Альбрехт, на любовника неведомой Эвки как раз третий господин смахивает. Вряд ли она польстилась на старика.
        - Вместилища как раз на богатых стариков льстятся.
        - Тут больших денег нет, они на хозяина работают, своего дела не имеют.
        - Брови густые! - вдруг выкрикнул Столешников.
        - Мерси. Это уже полезнее. Господин Столешников, не угодно ли поохотиться на ваших убийц?
        - Вы с ума сошли, - отвечал Столешников.
        - Брат Альбрехт?
        - И точно, что умишком повредился. Ну, подумай сам, бестолковое чадо, что мы им можем сделать?
        - Мы можем поставлять сведения господину Воронину, - сказал Адам, - благо я понял, как обращаться с этим адским настольным устройством. Вы как знаете, а я ночью пойду с котом в разведку. Вы же тоскуйте в подвале хоть до приезда турусов на колесах. Пойду посмотрю, чем там кот занимается.
        Кот попал в беду. Дешевые сосиски ему на пользу не пошли, его мутило. Адам схватился за голову. Нужно было срочно доставить кота его законным хозяевам, чтобы он там отлежался и получил медицинскую помощь. Это означало, что ночная вылазка откладывается до лучших времен.
        Другого способа добраться до Эвкиной квартиры Адам не знал.
        Но так сильна была в нем жажда действия, что выход из положения он отыскал довольно скоро.
        В подвале брат Альбрехт опять поил Столешникова пивом и развлекал анекдотами, которым было за пятьсот лет.
        - Господа, как вы относитесь к азартным играм? - спросил, просочившись сквозь стену, Адам.
        - А во что играть-то? Были у меня отменные кости, хитро сделанные, со свинцовой блямбочкой, так с собой-то я их взять не сумел.
        - Карты?
        - Ну-у-у! Карты! Знаешь, чадо, сколько они стоили?! В карты только бургомистр с родней играл, да гильдейская верхушка, да отец-настоятель. А мы, грешные, - в кости. Детишки - те в камушки… - монах задумался. - Вместилища скверны тоже в какие-то шашечки играли… А что?! Если у вас, чада мои, все пуговицы ободрать, то можно что-то вроде камушков затеять!
        - Нет! Нет! Не трожь пуговицы! - Адам отмахнулся от монаха, который страшно обрадовался новому развлечению. - Есть другие способы! Ты когда-либо играл в города?
        В прежней жизни Адам попадал иногда в приличное общество, где развлекались изысканными салонными играми. Гимназию он в свое время не окончил, но географию знал неплохо, так что отличался. Игра годилась для употребления тем, что не требовала никаких материальных предметов.
        Наскоро объяснив брату Альбрехту и Столешникову принцип, Адам предложил ставки: у Столешникова завалялись мелкие деньги, сам он готов жертвовать пуговицами, а брат Альбрехт пусть для начала выступит судьей и предложит первый город.
        - Лютеция, - сказал брат Альбрехт, и понеслось!
        - Ялта!
        - Астрахань!
        - Новгород!
        - Двинск!..
        Играли два часа - новое развлечение заскучавшим призракам сильно понравилось. В конце концов Адам выиграл у Столешникова всю его мелкую наличность.
        - Теперь это моя собственность, все слышали? Моя! Я - владелец! - провозгласил Адам, адресуясь к чердачному потолку. Значит, я могу, добравшись до нужного дома, оставить там монетку и потом, препроводив бедного кота домой, преспокойно сесть в засаду!
        Так и получилось.
        Будь Адам в человеческой плоти, пришлось бы ему ради засады устраивать себе наблюдательный пункт на дереве. Но он благоразумно положил незримую людям монетку в квартире Эвки и мог там слоняться без риска свернуть шею. Эвка, молодая женщина чересчур яркой, на Адамов взгляд, внешности, бездельничала - чем полы помыть и оконные занавески постирать, она валялась на диване, смотрела телевизор и, судя по кружевному бельишку под халатом, кого-то ждала.
        Гость явился, когда она, утомившись вялотекущей амурной историей на экране, заснула. И это оказался не густобровый красавчик, а именно Кожедубов-Кожемякин.
        Адам хотел было сбежать, чтобы не видеть соблазнительной сцены, но он должен был слышать, о чем говорят эти двое, и потому остался в комнате, только сел спиной к дивану. И было ему тяжко - на ум пришли все те красотки и проказницы, которые дарили благосклонность местному Пинкертону.
        Говорили любовники о всякой ерунде, о сломанном холодильнике, о ценах на копченое мясо и о законной стерве Кожедубова-Кожемякина, которую он не мог бросить, потому что она лежала при смерти. Эвка заметила, что вот этак при смерти мадам уже третий год лежит, а Кожедубов-Кожемякин разразился причитаниями, из которых Адам понял, что лечение супруги обходится безумно дорого, и никто этого не понимает, и весь мир Кожедубову-Кожемякину враждебен. Слушая нытье, Адам даже усомнился, точно ли этот человек участвовал в ночном нападении на особняк. Но, увидев, как Эвка, сразу забывшая про мадам, утешает любовника, понял: это актерское мастерство и ничего более.
        Потом Кожедубов-Кожемякин засобирался домой, и это Адама обрадовало: был шанс узнать адрес!
        Кожедубов-Кожемякин спустился по лестнице и сел в машину. Адам пролетел сквозь стену, приземлился на крыше автомобиля и сразу положил туда монетку.
        Но он не учел ветра…
        С монеткой-то ничего не сталось, она словно прилепилась к металлической крыше «мазды». А вот Адама снесло с машины, когда Кожедубов-Кожемякин вырулил на набережную. Адам и не подозревал, что привидению следует бояться ветра.
        Он завис над мостом, а машина, выскользнув из-под него, умчалась в ночь.
        Адам медленно опустился на асфальт.
        - Зубастые бесы бы тебя съели, - сказал он вслед машине, - и косточки расплевали.
        Теперь Адам мог и без кота присутствовать возле «мазды», но как узнать, куда ее понесло, сыщик и понятия не имел.
        На всякий случай он вынул из кармана выигранную монетку и бросил на мост. Теперь никакая когтистая лапа, вцепившись в затылок, не уволокла бы его с этого места.
        Адам мог преследовать Кожедубова-Кожемякина, увозившего на крыше «мазды» его имущество, но скорость призрака невелика, даже когда он передвигается большими прыжками, и несопоставима со скоростью автомобиля, летящего по пустым ночным улицам.
        Единственное, что удалось, - запомнить три цифры из четырех на белом номере «мазды».
        - О! Кавалер! - услышал он девичий голосок. - Поди сюда, кавалер!
        Адам обернулся и увидел вместилище скверны.
        Похоже, тут брат Альбрехт был прав - именно эта особа вполне могла претендовать на звание сосуда греха.
        Гонясь за похитителями бриллиантов и попав в портовый город, Адам за несколько дней побывал в разных его концах, в том числе и в квартале веселых домов, без которых ни один порт не обходится. Девица, окликнувшая его, недаром бродила ночью по набережной - тут было самое подходящее место для исполнения ее ремесла. Преогромный вырез на платье, шляпа с бумажными розами, чересчур короткая для такого наряда, да еще подоткнутая юбка, полосатые чулки, красные подвязки которых мелькали во вздернутых складках, когда девица шла к Адаму, - весь этот боевой доспех был ему знаком.
        - Ты новенький, кавалер? - спросила девица. - Как тебя звать? Я - Гретхен, миленький.
        Она поправила кружавчики на груди, подкрутила длинный желтый локон и поиграла плечиками.
        - Я Адам.
        - Меня боцман Клаус Дамменхоф спьяну зарезал, думал - я черт, а тебя как?
        - Застрелили, - кратко отвечал Адам. Он чувствовал себя нелепо - да и как может себя чувствовать привидение-мужчина, когда его пытается соблазнить привидение-женщина?
        - Давно?
        - Давно.
        - Что же я тебя, кавалер, раньше не встречала? Экий на тебе смешной кафтанчик?
        - Я из дома уйти не мог. Недавно научили.
        - Кто? Старый дурень Альбрехт?
        - Да, брат Альбрехт.
        По давнему опыту Адам знал - с этими особами нельзя унижаться до фамильярностей.
        - Хорошо как! Новенький! А то скучно ведь девушке все одной да одной… Господин Тагенбург вознесся, нет его… Он ведь все пел, пел, да и спел что-то такое, такое! За песню его и отпустили, то есть туда взяли… А Митенька - он разве кавалер? Он только на кобыле скачет, ничего больше. Проскачет вот прямо тут, и с моста в воду - бух! А что ты молчишь?
        - Часто Митенька выезжает?
        - Всякое полнолуние. Ночи три или четыре вот так в воду бухается. А куда потом - не знаю. И ни слова от него не дождешься. Гусар, называется!
        Адам посмотрел на небо. Луна с одного края уже была чуть подгрызена, но при желании можно было считать это время полнолунием.
        - Старая и ранняя… - пробормотал Адам правило определения фаз луны. - Это уже старая… Послушайте, сударыня, он вчера выезжал?
        - Выезжал! А ты не знаешь, кавалер?! Тут такое было, такое было! Полицейские приезжали! Из воды его вытаскивали!
        - Гусара?!
        - Да нет же, велосипедиста! Хорошенький такой мальчик, куда ехал ночью - не знаю, может, к красавице своей или от красавицы… А ему навстречу - Митенька! А он, чтобы под копыта не попасть - вбок, к перилам, да как-то через перила перелетел… может, сам в воду спрыгнул?.. А там - бык, опора мостовая, у быка - приступочка, он на нее как-то взобрался… Я туда побежала, к нему соскочила, так меня-то он не видит, а Митеньку-то увидел! Вот за что мне такое наказание, что меня никто не видит? А? Митеньку вон видят! И кареты из-за него в воду рушились - это когда тут еще наплавной мост был.
        - Действительно… - пробормотал Адам.
        В прежней жизни он слышал истории о призраках, которые являются в старинных замках. О призраках-невидимках, правда, не слышал - и вот сам стал призраком-невидимкой. Что касается брата Альбрехта - тот как-то хвастался, что являлся пьяным морякам и пугал их чрезвычайно, однако за все время знакомства с Адамом он таких подвигов не совершал. Вот и Гретхен - невидимка… как же там, наверху, все эти качества распределяются?..
        И в чем провинилась бедная кобыла, раз ей определено являться до скончания времен вместе с гусаром?
        - Он, может, еще появится, - посмотрев на луну, сказала Гретхен. - Еще рано. А когда луна за монастырскую башню зацепится - вот тогда… Ты, кавалер, ждать будешь?
        - Подожду.
        - Расскажи что-нибудь! А то я тут все одна да одна, скучно! Живых подслушиваю, только чем дальше - тем меньше понимаю, о чем они… А потом-то совсем плохо будет!
        - Это уж точно, - согласился Адам.
        И каким-то образом Гретхен сумела его разговорить.
        Она, оказалось, тоже знала Дамиана Боэция с его котом; познакомилась, когда он бродил у собора святого Гервасия и наслаждался архитектурой;, она тоже пыталась познакомиться с подходящей кошечкой, но не получилось - именно в этой части города кошки появлялись редко, да и что им делать на широкой набережной и на мосту?
        Адам даже пообещал поладить, если получится, с подходящей кошечкой и привести ее к Гретхен, когда луна села на крайний зубец монастырской башни. И раздался хрустальный перезвон призрачных копыт.
        - Он, он, - прошептала Гретхен. - Смотри, кавалер…
        Гусар вылетел из переулка. Выглядел он так, будто пил без просыпу второй, а то и третий день: черный доломан с красным воротником распахнут, рубаха разодрана до пупа, чакчиры в каких-то подозрительных пятнах, а на кивере, прежде чем был он нахлобучен набекрень, явно отдыхала чья-то весомая задница. В руке была обнаженная сабля, готовая к удару.
        Кобыла шла укороченным галопом, со стороны это было страх как красиво, гусар сидел в седле безупречно, гордясь великолепным станом и широкими плечами.
        - Ах! - воскликнула Гретхен. - Кабы его только с лошадки сманить! Так нет же…
        - Сейчас, - сказал Адам.
        Он и в прежнем своем существовании был достаточно смел, чтобы в одиночку преследовать шестерых негодяев. А в бесплотном и очень легком теле призрака - так тем более. Оно же неуязвимое.
        Устремившись наперерез всаднику, Адам в несколько длинных прыжков с ним поравнялся и, дернув за повод вправо изо всех бестелесных сил, сбил лошадь с аллюра. Потом, увернувшись от сабли, он проскочил под лошадиной мордой влево и проделал небольшой трюк, которому в прошлой жизни научили его отставные кавалеристы. Результат был эффектен - под восторженный визг Гретхен гусар чуть не вылетел из седла, натянул поводья и поневоле остановил кобылу.
        - Разрешите представиться - агент сыскного бюро «Русский Пинкертон» Адам Боннар, - сказал Адам.
        - Александринского полка ротмистр Скавронский, - отвечал гусар. - Вы с ума сошли - под копыта лезть?!
        - Ни лошади, ни мне ничто не угрожает. Другого способа познакомиться с вами не придумал. Нырять следом в реку не хотел. Холодно там, поди.
        - Холодно… - помолчав, согласился гусар и вернул саблю в ножны. - Ф-фу… может, на ветерке хмель меня оставит?
        - Во хмелю изволили погибнуть?
        - То-то и оно…
        - А о причине позвольте осведомиться?
        - Да от злости я это, - сказал гусар, - от обычной черной злости, сударь, ничего более. Ну, какая у дураков злость бывает, понятно? Прелестница оказалась подлой тварью, мы ехали на войну, я пил беспробудно, в седле держался чудом, товарищи уж собирались меня палками подпирать… ну, озлился, всех убить захотел… А нечистая сила-то - тут как тут! Я видел рогатую рожу - от нее-то моя Армидушка и шарахнулась, да с моста - кувырк! Вот - который год уж сей кувырк…
        - Бедняжечка мой… - прошептала Гретхен. Она как-то непостижимо оказалась совсем рядом и уже гладила лошадь по шее.
        - А вы, сударь? - спросил гусар. - Каким манером изволили?
        И соскочил с лошади.
        - Выстрел в сердце, - и Адам рассказал о погоне за жуликами и о своей смерти в подвале особняка.
        - Немногим лучше… Но вам легче, вы хоть не сами себя порешили, - сказал гусар.
        - Может ли быть так, что люди видят того, кто сам себя порешил, а тех, кто от чужой руки погиб, - тех не видят? - предположил Адам.
        - Никогда об этом не задумывался.
        И гусар рассказал о своем житье-бытье. Где он пребывал от полнолуния до полнолуния - сам не знал, а вдруг обнаруживал себя на лошади, с кипящей в сердце злобой на весь белый свет, и летел, не разбирая дороги. Вот - впервые за двести лет нашлась добрая душа, остановила, и он всем сердцем, или что там имеется у призраков, благодарен - пусть всего лишь за короткий разговор.
        - А ежели попросить вас об услуге, сударь? - полюбопытствовал Адам. - Мы, потусторонние, должны вместе держаться, иначе - пропадем.
        - Я уж пропал. Верите ли, сударь, всякий раз, как в воду рушусь, те же ощущения, та же ледяная вода в глотке. А ничего с собой поделать не могу - будто мне кем велено посреди моста в воду скакать.
        - Кобылу жалко.
        - Да, кобылу жалко…
        - Но ведь можно, оказывается, этого избежать. Вот я вас удержал. Может, и фрейлейн Гретхен в состоянии. Или что иное… - Адам задумался, потому что мысль привлечь гусара к сыскной работе еще не оформилась и не обрела логических связей.
        - Да я-то такого прекрасного кавалера!.. - обрадовалась Гретхен. - Вы, господин гусар, не думайте, я не такая! Я по доброте и с любовью!
        - Неправильно получится, - возразил гусар. - Как сие ни прискорбно, а мне, как видно, велено прыгать в воду - я и буду прыгать. Таков приказ.
        - Чей приказ?
        - Не ведаю. Но выполняю. Дурак потому что. Пить меньше надо было. А вот теперь и расплачивайся.
        - Ясно… Двести лет, выходит, сами себя наказываете?
        - Приказ выполняю.
        - А что будет, коли вы отвлечетесь от приказа и поможете мне наказать злодеев?
        - Невозможно, сударь. Я тут являюсь не более четверти часа в те ночи, когда мне положено, и что же я могу сделать?
        - Есть различные способы…
        Адам стоял совсем близко от гусара и видел плетение серебряных шнуров на доломане и на чакчирах. Вдруг он схватил серебряную пуговку и ловко оторвал.
        - Вы что, умом повредились? - возмутился ротмистр Скавронский.
        Но пуговка уже, сверкнув, улетела в сторону набережной, к выложенной плиткой пешеходной дорожке вдоль парапета.
        - Ничуть, - отвечал Адам. - Пуговица - ваше имущество, и вы можете навещать ее в любое время с восхода до заката луны. Думаю, что теперь вам не придется ждать полнолуния.
        - Но как?
        - Почем я знаю? Вот что - я буду здесь с вами, пока не начнет светать, и погляжу, куда вы денетесь. -
        - И я, и я! - обрадовалась Гретхен.
        - Кроме того - вы про лунную дорожку знаете?
        - Я знаю, я по ней даже до каменных амбаров дохожу, - тут же похвасталась Гретхен.
        - Не надо ничего этого, - хмуро сказал гусар. - Вы по доброте своей говорите, а нужна ли мне доброта? Мне назначено искупление. Может, даже… впрочем, нет, это я так…
        - А доброе дело совершить - это в зачет разве не пойдет?
        - Почем мне знать… Послушайте, я вам очень благодарен, мусью Боннар, но оставьте меня в покое. Поверьте, я буду с душевной теплотой вспоминать эту нашу беседу! - вдруг выкрикнул гусар. - Вы единственный, у кого достало духу!.. Но предоставьте меня моей судьбе!
        - Отчего вы так упрямы?
        - Оттого, что… Да оставьте вы меня наконец в покое! - ротмистр Скавронский вскочил на лошадь. - Прощайте!
        Далее все было как обычно: посреди моста лошадь вздыбилась, перенеслась через перила и вместе со всадником беззвучно ушла на глубину.
        - Сумасшедший, - сказал Адам. - Хотя, если двести лет вот этак кувыркаться, и спятить недолго…
        - Нет, кавалер, - внезапно переменившись в лице, возразила Гретхен. - Он про искупление сказал, а я поняла… Мне ведь всяких кавалеров довелось принимать, еще когда в веселом доме служила, я ваши кавалерские затеи знаю… Иной чудила… ох, простите, кавалер… Иной с несчастной любовью к нам притащится, думает - так он ее под корень изведет, в грязи изваляется - и каменную стенку меж собой и своей красоткой поставит. Иной еще чего сочинит - чего на трезвую голову ни за что не понять… А этот - он чей-то грех искупает, точно вам говорю! Кабы свой - он бы так не упрямился! Свои-то грехи - они детским баловством кажутся. А когда кого полюбишь и на смерть за него пойдешь… Я-то ведь, дурочка, нож в сердце приняла оттого, что от любви отказаться не пожелала. Ну, что ты так глядишь?! Может, и всей-то любви было - на одну ночку, а за нее, за нее…
        Гретхен разрыдалась.
        - Надо же, и среди нашей братии страсти кипят… - пробормотал Адам. - А я вот как-то так жил, что только ремесло всей душой любил… вот оно мне покоя и не дает…
        Делать все равно было нечего, и он подождал, пока Гретхен успокоится.
        - Летняя ночь коротка, - сказал он девице, - пока время есть и лунная дорожка лежит, давайте посмотрим, откуда наш красавец на кобыле выскакивает. Я не заметил - из переулка, что ли?
        Пошли смотреть и обнаружили заднюю стенку дома при соборе святого Гервасия, где с давних времен жил причт.
        - Нет, тут ничего такого быть не могло. Такого, чтобы опрометью на мост скакать и в воду кидаться, - уверенно заявила Гретхен. - То есть, и среди святых отцов попадались кавалеры, но военного человека они бы в дом не впустили…
        - А тут что было? - спросил Адам, показывая на здание, построенное в нынешние нелепые времена, какую-то пародию на стародавний стиль, похожую на театральный задник в пряничном средневековом вкусе.
        - А тут был винный погребок, над ним сапожник жил с семьей…
        - Погребок, значит… Любопытно, что от него сохранилось… Где окошко?
        Про окошки здешних погребов Адам знал от брата Альбрехта. Земля в старом городе была дорогая, никто бы не стал ставить во дворе дровяной сарай, занимающий прорву места, и дрова хранили в погребах, прикупая по мере надобности. Спускали их вниз через особые окошки, под которыми были откосы, довольно крутые, но удобные для скольжения и вязанок, и досок, и даже бревнышек.
        Окошко должно было глядеть на улицу - потому что пробраться с груженой дровами телегой во двор можно было только сверху, из-под облаков. Вскоре его обнаружили, и Адам закинул вовнутрь через решетку одну из выигранных монет. Потом они с Гретхен прошли сквозь стену и действительно - обнаружили среди всякого хлама мокрого гусара.
        - Вы, сударь, этак ревматизм или еще какую подагру схлопочете, - сказал Адам. - А в нашем состоянии это уж навеки. Где лошадка?
        - Там, - гусар махнул рукой в сторону кирпичной стены. - Как время настает - тут она и появляется. Прощайте, сударь, и вы, мадмуазель. Сейчас я, очевидно, засну. И буду спать до того самого часа…
        - Значит, только в полнолуние? - спросил Адам. - В иные ночи выходить не пробовали?
        - Нет, мне так приказано.
        - А если рискнуть? Ведь пуговка-то, имущество ваше, в щель на набережной закатилась, и вы можете ее навещать.
        - Нет. Прощайте.
        Адам пожал плечами и ушел сквозь стену. Гретхен - за ним.
        - И в самом деле, утро скоро, - сказала она. - Но он и следующей ночью в воду прыгать должен. Эта была третья, а он, бывает, и пять ночей подряд прыгает. А ты, кавалер, приходи еще… развеселю… я ведь веселая, бойкая, меня за это все любили…
        Голосок был жалобный.
        - Приду, конечно, - ответил Адам и помчался в особняк.
        Столешников, как всегда, грустил о несбывшемся. Несбывшегося было много.
        - Теперь ты слушай, чадушко, - сердито сказал брат Альбрехт. - Я уж взмок, утешаючи. Вот так подумаешь - да и поймешь, что своим убийцам он должен бочку испанского вина выкатить. Жил он скучно, служба была унылая, использовали его на побегушках, денег не заработал, своего сосуда соблазнов не завел, деток не родил - и еще хнычет, что его от такой горестной жизни избавили! Все, ухожу. Надоело! И пиво забираю!
        - Нет, пиво не уноси. Я бы выпил малость. Всю ночь пробегал, из-за гусара этого дурного чуть не рехнулся…
        - Испугал он тебя, что ли?
        - Да можно сказать, что и испугал…
        Адам рассказал о всех ночных событиях, а также об искуплении неведомых грехов и страстях.
        - Вот оно что… - проворчал брат Альбрехт. - А погребок я помню…
        - Вот и думаю - неспроста же мне в голову втемяшилось непременно найти убийц и грабителей! Неспроста ведь? Может, и я какой-то грех искупаю?
        - Дурак ты, чадо. Суетишься, суетишься…
        Голос уже шел из-за стены.
        Адам прошел следом за братом Альбрехтом во двор особняка.
        - Ну вот подумай сам. Убийство стряслось в доме богатого человека, пропали драгоценности. Да здешние сыщики из шкуры вон вылезут, чтобы все раскрыть. И без тебя справятся. Выпей лучше пива, - предложил брат Альбрехт. - Без тебя, разумеешь?
        - Не справятся. Их люди боятся. Вон та старуха не пожелала рассказать господину Воронину, что у одного из убийц любовница - ее соседка. Побоялась! А я узнал.
        - Узнал, да, это похвально. Да только знаешь что? Если это заведение, где железные ящики мастерят, вдруг закрыли, а работнички разбежались, - это к чему?
        - К тому, что полиция у них на хвосте сидит?
        - Может, и так. А ты бы, чадушко бестолковое, сумел узнать, случились ли в городе еще подобные злодеяния? А? Может статься, они несколько таких железных ящиков взяли - да и сбежали от греха подальше, пока за ними не погнались. И даже - не так ли они все затеяли, что подготовились к злодеяниям - и тогда только, закрыв свою мастерскую, сразу три или четыре ящика взяли? А? - брат Альбрехт, предположив это, выглядел очень довольным.
        - Похоже на истину. Ты-то откуда в этих делах разбираешься?
        - В обители брат Клаус жил. Он в молодости много пошалил, раскаялся, кое-что рассказывал. Так-то, чадо. Не знаешь ты ничего, кроме злодеяния в твоем особняке, а разбираться лезешь. Угомонись.
        - Нет, - помолчав, ответил Адам. - Про Эвку полиция еще не знает. А когда узнает - может, этот Кожедубов-Кожемякин уже где-нибудь в Бразилии загорать будет…
        - Где?
        - Далеко… Выздоровеет кот - полечу к Воронину, попробую еще письмо написать.
        - Ну, коли это тебя забавляет… Опять же - не все ли равно, на что вечность переводить? Только проку-то? Помнишь, ты сообразил, кто старую Шустершу обокрал, помнишь? Не племянник, а племянница. И что? Все равно ведь племянника судили.
        - Тогда еще не было компьютеров. И я не знал про котов.
        Адам насилу дождался вечера и восхода луны. Ему даже такая мысль в голову пришла, что надо бы еще одного кота поискать. В коте можно странствовать среди бела дня, а по лунной дорожке бегать и свое имущество навещать - только ночью.
        Дом, где проживал кот, был помечен монеткой. Примчавшись туда, Адам забрался в квартиру и услышал вовсе неприятный разговор.
        Разговор этот происходил на кухне, муж и жена все время шипели друг на друга - боялись разбудить детей.
        - А я тебе говорю - он него нужно избавляться, и поскорее, - говорила жена. - Детям скажем, что убежал и не вернулся.
        - Да как-то оно нехорошо…
        - Что - нехорошо? Что - нехорошо?! Сам же грозился выбросить его на мусорку! А сколько лечебный корм стоит - ты знаешь? А он чуть что - в окошко!
        - Так я же хотел сетку натянуть!
        - Чшшш! Мало ли что ты хотел? А он шастает по всяким помойкам и приносит домой заразу! У него понос из-за какой-то дряни, а у нас Аленка по полу ползает!
        - Так, может, в кошачий приют отдадим?
        - Думаешь, там станут его лечебным кормом пичкать? Витя, там он будет умирать долго и мучиться. А ветеринар сделает укол - и все! И порядок!
        Адаму стало стыдно до умопомрачения. Дурная котлета Нины Михайловны, ворованные сосиски, неизвестно из какой дряни сделанные… Он назвал себя болваном и подлецом.
        Хозяева на кухне доругивались, и было ясно, что жена одолевает мужа.
        Адам пошел к коту. Кот лежал на тюфячке в углу и дремал.
        Нужно было хотя бы понять, как выглядит этот самый лечебный корм.
        Пройдя дозором по квартире, Адам нашел на кухне место, где кормили кота, и увидел в миске коричневые кругляшки самого неаппетитного вида. Коробка с кругляшками стояла на подоконнике. Он с трудом выговорил мудреное название.
        - Хорошо, завтра с утра отнесу его, - сказал муж, уже не в силах сопротивляться.
        Адам благословил хорошую погоду - окно на кухне было приоткрыто, и он мог спасти кота. Теперь следовало придумать, как обеспечить животное кормом.
        В голову пришла мысль - сумасбродная, но умные на сей раз и не годились.
        Адам склонился над котом.
        - Ну, кисынька, потерпи немного, - попросил он. - Я тебя не брошу, слово чести, не брошу. И вылечу, и на лапы поставлю. Я не Столешников какой-нибудь…
        Полет получился долгим и трудным. Адам, переволновавшись, делал остановки на каждой крыше. Лишь через два часа он оказался у дома, где жил Леша Воронин.
        Молодой следователь сидел перед компьютером и увлеченно переписывался сразу с тремя девицами.
        Выбора не было - Адам направил кота в воронинское окно.
        - Ох, ни фига себе… - пробормотал Леша, увидев, как на подоконник из темноты выходит серый полосатый кот. - Ты откуда взялся?
        Кот подошел к рабочему столику, прыгнул на свободный пятачок перед клавиатурой и несколько раз стукнул по ней лапой.
        - Пом? - прочитал Леша. - Помооо? Помооооги…те?.. Это что? Это… это я сплю?..
        - Нет, - напечатал кот, не соблюдай интервалов. - Имеюсведенияболенспасите…
        Леша смотрел на него, выпучив глаза.
        - Убббий…ца… Столлл…лешникова… - прочитал он, - Авто… 813… и буквы…
        Кот сел и повесил голову. Письменные труды дались ему нелегко.
        - Так, - сказал Леша. - То сообщение - твоих, то есть ваших… рук? Нет, лап - дело?
        - Да.
        - Вы - что такое? Нечистая сила?
        Кот помотал головой.
        - Будупомогать, - настучал он. - Нуждаюсьвлечении.
        - Вы ранены?
        - Нетнужендоктор.
        - Но вы - вы кто?
        - Сыскнойагентадамбоннар.
        Выстукивая это, Адам даже развеселился.
        Затем он, стараясь быть лаконичным, поведал про Эвку и ее любовника.
        - Вот теперь кое-что становится ясно, - пробормотал Леша. - Но только как же я со всем этим к начальству пойду? И так меня скоро всем отделом в дурдом поволокут…
        - Предлагаюсотрудничество.
        - Нет, я точно сбрендил…
        - Носперва доктора.
        Ситуация осложнялась тем, что у Леши уже имелся кот, крупный и сильный, нового жильца он бы не потерпел. Леша пошарил в интернете, нашел адрес ближайшей ветеринарной клиники и очень обрадовался, что она круглосуточная. Кошачья переноска дома имелась, Леша позвонил в приемный покой и полчаса спустя был там вместе с Адамом и троянским котом.
        Врач попался толковый - уложил зверя под капельницу и очень удивился его благоразумию. Врач не знал, что имеет дело с призраком сыскного агента, не то еще больше удивился бы…
        Адам провел с котом всю ночь. Совесть грызла и мучила сыщика, когда он смотрел на мохнатое тельце, лежащее, как тряпочка. Совесть бормотала: ты заставил умирающего зверя лететь чуть ли не через весь город, а потом печатать лапой слова. Адам отвечал совести: другого способа спасти этого зверя не было.
        К утру коту полегчало. Леша Воронов, забежав в клинику перед тем, как идти на работу, договорился, что заберет страдальца вечером. Адаму ничего не оставалось, кроме как сидеть в коте.
        А уж вечером у него состоялся деловой разговор с Лешей.
        Тот тайно от родителей запер своего сердитого кота в чулане, кинув ему туда специальные кошачьи колбаски, которые злюка обожал, и принес в свою комнату троянского кота вместе с Адамом. Леша говорил, Адам отвечал письменно, заодно научился пользоваться клавишей «пробел».
        Леша рассказал: начальство в лице подполковника Ефремова пренебрегло непонятным посланием про Кожедубова-Кожемякина: мало ли кто балуется, посылая Воронину ахинею. Тем более, что хозяева особняка никаких Кожедубовых-Кожемякиных не знали и про салон, где заказали сейф, отзывались похвально. Сам же Леша, чтобы не прослыть буйнопомешанным, больше об этом вслух не вспоминал, а пытался разобраться в свободное время. Так что прав оказался Адам, а не брат Альбрехт: Адамово следствие имело-таки смысл.
        Леша проверил живущих в городе Кожедубовых и Кожемякиных - их, к счастью, оказалось немного. Мужчины подходящего возраста среди них не обнаружилось. И он уж совсем решил бросить эту затею, когда в окне появился кот.
        Договорились вот до чего: Адаму следовало выяснить, может ли гусар Митенька Скавронский беседовать с людьми, а если может, не согласится ли поработать переводчиком.
        Оставив кота у Леши, Адам помчался к набережной.
        Больше всего он боялся, что гусар от полнолуния до полнолуния дрыхнет, как медведь в берлоге.
        Но гусар задумчиво сидел в погребке. Видно, было ему что вспомнить - или же от полнолуния до полнолуния он маялся бессонницей и потому, озверев, выскакивал с саблей наголо пугать прохожих.
        - Требуется ваша помощь, господин ротмистр, - без церемоний сказал Адам. - Когда вы на мосту являетесь, люди ведь видят вас?
        - Еще бы не видели… Прежде, когда наплавной мост был, низкий, с перильцами деревянными, кареты с него так и летели.
        - А говорить с людьми вы пытались?
        - О чем с ними говорить… - гусар махнул рукой.
        - Так пытались?
        - Я раньше, когда в воду кидался, орал дурным голосом. Вроде бы слышали, - несколько смутившись, признался гусар.
        - Помогите нам в розыске, господин Скавронский. Не всю же вечность в воду кувыркаться. Может, оно и зачтется.
        - Да как же я помогу?
        - Еще не знаю. Но хотел бы получить согласие ваше.
        - Все это - пустое…
        - Мы без вас не справимся.
        - Эх… ну что за жизнь такая нелепая…
        - Каждое полнолуние в воду шлепаться - оно, конечно, нелепо. Да только и в нашем загробном бытии что-то стоящее может случиться. Вставайте, идем, идем.
        - Лошадь брать?
        - Берите.
        Зачем в розыске могла бы пригодиться кобыла - Адам не знал. Но полагал, что в лошадином обществе гусар будет чувствовать себя увереннее.
        Но гусар, сев в седло, по двухвековой привычке тут же выдернул из ножен саблю и направил кобылу в сторону реки. Пришлось вцепиться в трензельное кольцо и, повиснув на нем, остановить этот порыв.
        Дальше сотрудничество выглядело так - по ночной улице шел пешком Адам, с саблей подмышкой, ведя лошадь под уздцы. Гусар ехал, ошарашенно озираясь по сторонам: он отродясь не видел современной архитектуры. И даже дома, украшенные полуголыми фигурами, как велит югендстиль, были ему в диковинку.
        - Вот, - сказал Адам. - Господин Скавронский, спросите у них дорогу.
        Имелась в виду компания парней, с гвалтом шагающая навстречу. Увидев гусара, парни остановились.
        - Господа, - сказал Скавронский, - как проехать к резиденции генерал-губернатора?
        - Ково?..
        - Слышат! - воскликнул Адам. - Они вас слышат!
        - Три тысячи чертей! - согласился гусар.
        В прекраснейшем расположении духа они прибыли к Лешиному дому. Вселившись в кошачье тело, Адам разбудил задремавшего Лешу и при помощи компьютера объяснил ему ситуацию.
        Леша оделся и спустился вниз. Кота на всякий случай он взял с собой в переноске.
        Военный совет был стремителен и прост: нанести визит Эвке и, пользуясь ее безумием (не всякая дама выдержит появление в спальне гусара в черном доломане), узнать все о Кожедубове-Кожемякине.
        Гусар беспокоился, что не сумеет правильно произвести дознание, но Адам пообещал быть с ним и подсказывать нужные вопросы. Леша ждал результатов на улице.
        Как и следовало ожидать, любовница убийцы чуть не спятила.
        - Да не знаю я ничего! Мало ли кто ко мне ходил! - кричала она, не желая слушать примет любовника, а от его фамилии и вовсе отмахиваясь руками. Наконец гусар сам, без подсказки, догадался замахнуться саблей, и тут Эвку прорвало.
        - Да никакой же он не Кожедубов и никакой не Кожемякин! Зовут его Эльмар, фамилия - Дубожецкий!
        - Я его убью! - воскликнул Адам, хотя убить Столешникова было уже невозможно.
        - Где проживает? - спросил гусар.
        - За рекой, за бывшим ипподромом, там кварталы частных домиков! Там он! У него там дом!
        - Сомнительно, чтобы у преступника был собственный дом, где он живет открыто, - сказал Адам гусару.
        - Врешь, - сразу же перебил Эвку гусар.
        Как и следовало ожидать, дом принадлежал не Дубожецкому, а женщине, которую Эвка считала его женой. Женщину эту она видела и дала точные приметы.
        Больше от нее сведений получить не удалось.
        Адам с гусаром поспешили к Леше.
        - Идем искать, - решил Адам. - Не так там много этих домишек. Пройдем по спальням. К тому же, нам почти известен номер автомобиля.
        Гусар повторил эти слова.
        - Сейчас вызову такси, - сказал Леша. - Вы-то по воздуху можете, я с переноской не могу.
        - Встречаемся у моста. Я постараюсь притащить туда брата Альбрехта и этого кретина. Мало ли что - должны быть люди на подхвате, - ответил Адам. - Господин Скавронский, найдите там эту девицу, Гретхен. Может, и она на что-то сгодится.
        Полчаса спустя вся команда была в сборе - Леша с котом на такси, гусар на кобыле, с Гретхен на крупе, причем девица обнимала его за талию весьма шаловливо, брат Альбрехт с бочонком и Адам со Столешниковым, которого он крепко держал за шиворот и клял последними словами.
        - Господин Столешников, - сердито спрашивал Адам, - откуда у вас в дурной голове взялась фамилия Кожедубов или же Кожемякин? Объясните наконец, зубастые бесы бы вас сожрали!
        - Так сам же я его видел, сам с ним говорил! - испуганно отвечал Столешников.
        - Оставь, чадо. Оставь, тебе говорю! - брат Альбрехт удержал кулак Адама своей огромной ладонью. - Он пригодится! Сам же говорил - он видел злодеев!
        Шофер такси и так был озадачен ночным седоком с переноской, которому зачем-то потребовалось в полночь быть на мосту, - уж не кота ли собрался топить? Но когда он увидел в окошко гусара на лошади, причем гусар был в легчайшем серебристом сиянии, а лошадь, перебирая ногами, зависала в воздухе чуть ли не на полминуты, - так вот, шофер, кое-что слыхавший о призраке, встреча с которым чревата падением в реку, рисковать не стал, а выскочил из машины и с криком понесся прочь.
        - Вот ведь дурилка, - сказал Леша. - Ну, ладно, машину мы ему потом вернем, водить я умею. Что дальше-то?
        - Гретхен, господин ротмистр, и вы, несчастный, - этак Адам обратился к Столешникову, - кидайте пуговички в автомобиль господина Воронина. А ты, брат Альбрехт…
        Положение было смешное - потрепанная ряса монаха пуговиц не имела вовсе, и он побожился, что штаны под рясой тоже держатся всего лишь на веревочке.
        - Пояс! - воскликнул Адам. Действительно, брат Альбрехт был опоясан чуть ли не корабельным канатом.
        Но снять с него этот канат было невозможно - монах брыкался и уворачивался, как девка от пьяного солдата.
        - Перестаньте, Боннар! - крикнул ротмистр. - Лучше возьмите у него бочонок и киньте в повозку. И никуда он не денется.
        - Так помогите же!
        Вдвоем управились с братом Альбрехтом, бочонок закинули в такси, и монах, стеная, полез туда же. К нему присоединился Столешников - не просто так, а посредством хорошего пинка под зад. На переднее место села Гретхен, радуясь, что хоть рядом побудет с симпатичным следователем, а Адам забрался на крышу и ухватился за антенну.
        - Ну, как вы там? - спросил Леша.
        - Все в авто, трогай! - приказал Адам, и гусар повторил его слова.
        Такси понеслось по мосту, всадник - следом.
        На месте старого ипподрома были торговый центр и стадион. Дальше шли длинные кварталы одноэтажных домиков.
        - Итак, ищем по приметам четверых, - и Адам описал Дубожецкого, его супругу, бровастого молодого человека и того усатого-пузатого, который выполнял черную работу по установке сейфа. - Гретхен, красавица, вся надежда на тебя, у женщин глаз острый и цепкий.
        - Ах! - ответила Гретхен.
        Такси медленно двигалось по неширокой улице, чтобы разведчики, проникавшие в дома сквозь стены, не слишком далеко уходили от своего имущества.
        Как Адам и предполагал, именно Гретхен отыскала нужную пару.
        - Женщина в спальне живые картинки смотрит, а трое кавалеров на кухне пьют и ругаются, - доложила она. - Куда-то уезжать хотят, но чего-то не поделили, потому и ругаются. О деньгах речь…
        Гусар повторил для Леши.
        - Как же быть? - спросил Леша. - Я могу вызвать патрульную машину, но нужен ордер на обыск, и оснований у меня - никаких…
        - А если удастся найти похищенные драгоценности - это будет основанием? - полюбопытствовал Адам, предвидя ответ.
        - Да.
        - Ну, господин ротмистр, дело за вами. Приходилось вам вести кавалеристов в атаку?
        - Еще бы! Под Кацбахом…
        - Так вообразите, что за вами - ваш эскадрон, и…
        - Руби их в песи, круши, гусары!
        С этим кличем гусар прямо на лошади вломился в дом.
        - Они умом тронутся, - сказал брат Альбрехт. - И ничего ты от безумцев не узнаешь, бестолковое чадушко. Беги, помогай!
        Упрашивать не пришлось.
        Гусар на лошади наполовину торчал из кухонной стены, поливая злодеев отборной бранью, но саблей не рубил - настолько у него соображения хватало.
        - Скавронский, бриллианты! - крикнул Адам.
        - Бриллианты на стол! - заорал гусар.
        Преступники втроем забились в угол и впрямь были близки к безумию.
        - Вот ты! - гусар саблей указал на бровастого молодого человека. - Я тебя, подлеца, знаю! Говори живо - куда драгоценности упрятал?! Не то!..
        - Да при чем тут я, при чем тут я?! Это Ковальчук! - и молодой человек попытался выпихнуть вперед усатого дядьку. - Он это! Он придумал!
        Но дядька весил вдвое больше красавца и воспротивился.
        - Он руками работать горазд, а затейник - ты! - продолжал гусар.
        - Скавронский, опомнитесь, затейник - вон тот! - возмутился Адам.
        Гусар злобно посмотрел на него и продолжал обвинять бровастого красавчика.
        - Скавронский, он же уходит! - в отчаянии воскликнул Адам.
        Действительно, Эльмар Дубожецкий отползал к двери, и отползал толково - по миллиметру, вдоль стеночки.
        - Вот и превосходно! - рявкнул гусар. - Сейчас я с вами тут разберусь, ворюги, супостаты!
        Поняв, что на гусара накатила дурь, Адам выскочил наружу - туда, где ждали Леша, брат Альбрехт, Гретхен и Столешников.
        - Он спятил, - сказал Адам своим потусторонним приятелям. - Он точно спятил! Он все провалит!
        И тут во двор выскочил Дубожецкий. Леша стоял в тени, и убийца не заметил его.
        Дубожецкий обежал дом, Адам и Гретхен понеслись следом.
        Под навесом стояла знакомая Адаму «мазда».
        Дубожецкий отворил задние ворота, сел за руль. Машина с места развила неплохую скорость.
        - Уйдет же! - взвыл Адам.
        И тут появился Митенька Скавронский - верхом на кобыле и очень довольный устроенным переполохом.
        - У вас, Боннар, стратегия, а у меня - тактика. Главное было - разделить силы противника. С тремя телесными врагами мы бы не управились, а с одним - еще повоюем, - объяснил гусар. - Мадмуазель и вы, честный отче, оставайтесь и следите за красавчиком и за громилой. Мадмуазель, суньте им в карманы пуговки с корсажа! Вперед, Боннар!
        - А я, а я?! - заголосил Столешников.
        - Господин полицейский! - позвал Лешу гусар. - В погоню!
        Дубожецкий гнал «мазду» неведомо куда, не разбирая дороги, гусар скакал следом, размахивая саблей. За гусаром, придерживаясь за его плечо, летел Адам, имевший на крыше «мазды» имущество, а последним ехал на угнанном такси Леша. На заднем сидении такси стояла кошачья переноска.
        Время от времени Адам взмывал вверх и докладывал обстановку.
        - Там лес. Он сейчас въедет в лес и пропадет!
        - Лес? Прелестно!
        Гусар придержал кобылу, чтобы с ней поравнялось такси. Леша открыл окошко.
        - Вы можете заставить его въехать в чащу, чтобы он там застрял? - спросил ротмистр.
        - Постараюсь.
        - Тогда - вперед!
        Лешу пропустили, и он возглавил погоню.
        - Держитесь, Боннар! - крикнул гусар. - Вот это и есть истинное счастье! Вы не представляете, как я вам благодарен!
        - Пока мы тут носимся, словно гончие за несчастным зайцем, те двое удерут, - ответил Адам, все еще не желавший признавать гусарского превосходства в вопросах погони.
        - Далеко не удерут. Если они будут спасать награбленное, то мадмуазель с монашком их выследят. Но сдается мне…
        Леша, показав неплохое водительское мастерство, прижал «мазду» к обочине и в нужный миг грамотно ее подтолкнул. Машина съехала в канаву, и съехала очень удачно - завалившись набок. Леша проехал вперед, остановил такси, но выходить н стал - и правильно сделал.
        Дубожецкий с трудом вылез через переднюю дверцу. В руке у него был пистолет.
        - Ага, - сказал Адам. - Я не знаю этих нынешних моделей, но вряд ли в них больше двадцати патронов…
        - Вас понял, - ответил гусар. - Сейчас будет очаровательное зрелище.
        Он спешился и пошел на Дубожецкого с распростертыми руками, словно собирался схватить преступника в охапку.
        - А вот сейчас и посмотрим, кто кого! - приговаривал гусар. - А вот сейчас я тебе, сукину сыну, шею-то и сверну!
        Дубожецкий выстрелил. Пуля прошла сквозь бесплотную грудь и попала в сосну.
        - Мазила! - презрительно сказал гусар.
        На шестом выстреле Дубожецкий понял, что зря тратит патроны.
        Выругавшись, он кинулся к машине и полез в багажник. Оттуда полетели в канву тряпки и коробки. Адам, уже предчувствуя истину, подлетел к «мазде» и, присев на дверцу, заглянул вовнутрь.
        Дубожецкий доставал из-за боковой обшивки багажника черные плоские коробочки и кидал их в разноцветный пакет.
        - Тайник! Скавронский, крикните Воронову - у него там тайник! - завопил Адам.
        Гусар полетел к такси.
        Дубожецкий с добычей кинулся в лес.
        - Уйдет! - вскрикнул Адам и погнался за убийцей.
        Обычно он был рассудителен, но в азарте запросто терял голову - отчего и оказался закопан под особняком Зибенштейна. Вот и на сей раз - соображение отказало, и Адам, вылетев на лесную тропу, заступил дорогу Дубожецкому.
        - Черт! - воскликнул Дубожецкий. И выстрелил в Адама.
        Адам невольно шарахнулся, пуля прошла мимо.
        - Сука! - таким комплиментом сопровождался следующий выстрел.
        Тут только до Адама дошло, что убийца его видит.
        Как это могло произойти - он не знал. Но радость испытал неимоверную.
        - Скавронский, он меня увидел! - завопил Адам. - Клянусь - увидел!
        - Чего орешь?! - и третья пуля прошла сквозь Адамову шею.
        - Скавронский, он меня слышит! Ей-Богу, слышит! - Адам даже заскакал от восторга, и этим вконец ошарашил убийцу.
        После многих лет незримости и неслышимости обрести вид, обрести голос - да это же для призрака счастье несказанное. Теперь можно являться людям, заводить разговоры! А не выслушивать в многотысячный раз истории из монастырского житься брата Альбрехта!
        Дубожецкий, ничего не поняв, сделал еще выстрел - а больше патронов в пистолете не было.
        Отшвырнув оружие, он побежал по тропе, проскочив сквозь Адама, как сквозь облачко пара.
        - Воронов! Господин Воронов! Сюда, скорее! Он безоружен! - кричал Адам. - Не пугайтесь только - меня теперь видеть можно! И слышать!
        - Поздравляю, - сказал гусар. - Искренне и от всей души поздравляю.
        Тут-то и раздался голос брата Альбрехта.
        - Чада неразумные! Погоня!
        Оказалось, сообщники Дубожецкого после его бегства, ругаясь, разболтали про тайник в багажнике. Они сообразили, куда должен направить грешные стопы главарь, и решили - за свою долю награбленного стоит побороться.
        - Там у соседа в сарае стояла страшная колесница, и они про нее знали. Сейчас сарай взламывают, - доложил брат Альбрехт. - Ф-фух! Пивка бы!
        - Надо предупредить господина Воронина!
        Лешу поймали вовремя - он покидал такси, собираясь преследовать Дубожецкого.
        - Один на один я его заломаю, - сказал Леша. - Тем более, что он расстрелял боезапас. Но с тремя все-таки не справлюсь.
        - Как себя чувствует мой кот? - спросил Адам.
        - Полегчало коту. Я ему туда лечебного корма насыпал, он поел.
        - Выпустите его.
        Леша с любопытством посмотрел на Адама.
        Он, общаясь с незримым помощником при помощи кота и компьютера, представлял себе сыщика немного иначе - не таким плотным, с другой прической и, конечно, без холеных подкрученных усов, необходимой принадлежности щеголя в 1898 году.
        Адам усмехнулся.
        - Втроем справился, - пообещал он. - Вот и господин Скавронский поможет. Он как саблей замахнется - всякого ужас проймет.
        Леша выпустил кота и огладил его.
        - Ну, благословясь… - опустившись на корточки, Адам поймал кошачий взгляд и мгновение спустя увидел светлые иголки.
        Он боялся, что зримая плоть соединится с кошачьей не так легко, как незримая, но обошлось Кот взмыл в воздух. Рядом с ним оказался брат Альбрехт - разумеется, с бочонком. Он первый заметил Дубожецкого и принялся описывать его действия: повернул направо, в потемках налетел на пень, грохнулся, вскочил…
        Адам полетел по тропе, Леша с фонариком побежал следом. И когда на поляне они настигли убийцу, Леша понял замысел Адама.
        Адам уже достаточно освоился в кошачьем теле, чтобы драться. Вцепившись убийце в волосы, он бил задними лапами по лицу, пока тот, выронив пакет, не попытался отцепить спятившего зверя. А тогда Леша вступил в бой, грамотно провел прием, уложил противника наземь, лицом в сухую рыжую хвою.
        Пока не появились сообщники, следовало спасать добычу. Кот, запустив когти передних лап в пакет, взмыл вверх и, пользуясь указаниями брата Альбрехта, уволок его подальше, на луг за опушкой, и приземлился вместе с ним в копешке свежего сена.
        - Славно сделано! - похвалил монах. - Теперь главное - копны не перепутать. Ого! Нет, ты гляди, гляди…
        Над лесом - приблизительно там, где въехала в канаву «мазда», висел туманный силуэт.
        - Оно, горюшко наше. Это значит - что? Что те нечестивцы на страшной адской колеснице все-таки едут за главным злодеем. Дай-ка и я взгляну…
        Поднявшись и опустившись, монах доложил:
        - А там целое сражение будет. От города едут полицейские повозки, две штуки. Их, я полагаю, твой дружок Воронин на подмогу вызвал. Ох, и что же теперь будет?! Эй, Столешников! Как ты там?
        Адам понял: Леша, уверенный, что может предъявить награбленное добро, сделал нужный шаг. Дубожецкого он взял в плен, а с теми двумя помогут управиться его товарищи. Вот только что за добро такое?
        Адам зацепил когтем край пакета, поднялся и позволил коробкам соскользнуть на сено.
        Коробок было семь штук - старых, обтянутых тусклой кожей, с изящными замочками-защелочками, которые легко открывались при помощи смекалки и когтей.
        В коробках, как Адам и предполагал, были дорогие украшения. Он открыл одну, другую, третью…
        - Ишь ты… - прошептал брат Альбрехт. - Роскошь-то какая…
        - Позвольте, позвольте! - вдруг закричал Адам, от волнения покинув кошачью плоть.
        На то, как устроена у призраков память, ему не раз жаловался брат Альбрехт. События прежней жизни - с каждым годом все отчетливее, а события призрачной жизни блекнут и выгорают. Адам предположил: это потому, что она скучная. Брат Альбрехт вынужден был согласиться, хотя обострения давешней памяти гипотеза не объясняла.
        - Что ты чадо? - спросил брат Альбрехт. - Живот схватило? Кошачий? Не должно бы.
        - Да иди ты с животом… Погоди… - и Адам, заговорил, возведя глаза к небу, словно там был написаны слова:
        - Колье «ривьера», семьдесят два камня, из коих двенадцать посередине - в два карата, прочие - карат с четвертью, колье платиновое из бриллиантов и рубинов, перстень мужской платиновый «шевалье» с аметистом, окруженным бриллиантами по полкарата, серьги большие старинные, бриллианты на розовой подложке… по четыре больших ромбом…
        Тут в умственном устройстве, заведовавшим памятью, что-то разладилось, и из уст Адама полетели обрывки и осколки:
        - Два с четвертью карата… роза сапфировая… гранен таблицей… и семь по полтора карата…
        Столешников, слышавший это, из любопытства опустился на копешку.
        - Ты что такое несешь, чадо? - ужаснулся брат Альбрехт. - Погоди, догадался! Это те камушки, что ты в прежней жизни искал!
        - Все побрякушки до последней зазубрил, - опомнившись, отвечал Адам. - Там списочек был - целая страница. И ведь помнил же тот, кто писал, сколько в которой побрякушке чего - и камней, и каратов.
        Он уставился на раскрытые коробочки.
        - И что же теперь будем делать? - спросил Столешников.
        - Ты, чадо, к небесам воззови, - посоветовал брат Альбрехт. - Твое желание исполнилось, ты камушки нашел, теперь тебя могут и забрать. Это нам, грешникам, слоняться в миру до архангеловой трубы. Вот я - я, видно, не только пива в смертный час возжелал, а чего-то еще. А ты, братец?
        Столешников вздохнул.
        - А чего я мог пожелать… Выжить, уцелеть… чего еще-то?.. Когда убивают?..
        - Да уж, выжил… - проворчал монах. - Вот ведь какая штука-то получается - если живешь с бурными желаниями, то и после смерти у тебя какой-никакой шанс остается… а коли вообще без желаний, то вот как я. Дурак… пива ему, олуху, подавай! Пива, черти б его выпили да околели!..
        Он грохнул бочонок оземь. Да что призрачному бочонку сделается! Даже не подпрыгнул и не откатился.
        - Что-то же еще у меня на уме было! А что?! Для чего меня, чудилу грешную, тут слоняться оставили? Что-то было, а в голове одно это пиво застряло!
        - Надо привести сюда Воронова и сдать ему все это… По описи и под расписку…
        - Сейчас, чадушко! Я приведу господина гусара, а он растолкует твоему приятелю, где…
        - Я и сам могу растолковать.
        Монах вздохнул.
        - Все это неспроста, - пробормотал он, - ох, неспроста…
        Он понесся к «мазде» и вскоре вернулся.
        - Повязали голубчиков, - сообщил он. - А господин Скавронский исхитрился из куста твоему другу шепнуть, где добыча. Тот, полагаю, вот-вот появится. А злодеев в город повезли. Надо же - ты своего добился.
        - Добился… - повторил Адам.
        Когда прибежал Леша и сгреб в пакет добычу, Адам молчал. И благодарность, которая раньше бы его обрадовала, прозвучала словно из иного мира, сквозь ватную стенку.
        Совершенно обалдевший от всех ночных событий Леша убежал к своим товарищам, а кот остался при Адаме.
        Из леса на опушку выехал гусар, на крупе лошади сидела Гретхен.
        - А мы ведь доброе дело сделали, - сказал гусар. - Вот ведь и от меток своих далеко, а никто нас обратно не тащит. Чудеса…
        Вдруг на лугу как будто посветлело. Потусторонняя компания разом подняла взоры к небу и увидела странную звезду. Звезда эта увеличивалась и даже удлинялась.
        Широкий и плоский луч опустился из глубины ночного неба, лег под ноги Адаму золотой дорожкой.
        - Ах ты Господи, вон оно как!.. - прошептал потрясенный брат Альбрехт, гусар перекрестился, а Гретхен упала на колени.
        Адам стоял, ничего не понимая.
        - Отпускают тебя, чадо, отпускают! Давай, возносись… Ну, давай!.. - требовал брат Альбрехт. - Так, выходит, дело-то в камушках было… Ну, что ты встал?
        - Я сейчас, сейчас… Брат Альбрехт, ты ведь присмотришь за котом? Я его тебе оставлю, ездить на нем будешь, но только придется корм ему добывать… я все расскажу, объясню…
        - Как это - корм добывать? Я и себе-то никогда не добывал, меня в обители кормили!
        - Господин ротмистр, вы сможете за котом присмотреть? - спросил Адам. - Его нужно переправить в город, найти ему жилье. Вот хоть бы у вас в погребке…
        - Простите, господин Боннар, кошек страсть как не люблю. Это у меня с детства… - и гусар вздохнул.
        - Да что ж ты медлишь, чадо безмозглое! Из-за какого-то кота! - взревел монах. - Вознестись-то дважды не предлагают!
        - Гретхен, голубушка? Я научу, где корм брать!
        - Я попробую, попробую… - испуганно отвечала девица, но по голосу Адам понял: с перепугу врет и будет о коте вспоминать хорошо коли раз в неделю.
        Тогда он поднял голову к небесам.
        - Кота оставить не могу, - сказал он, словно извиняясь, и руками развел. - Его из-за меня убить хотели, он из-за меня дома лишился, а он домашний, балованный, да еще больной, пропадет… Ему лечебный корм нужен… Его вот из леса нужно выводить, место ему искать… И оставить не на кого… вот такая беда… а бросить - не могу…

* * *
        В ночь с 5 на 6 июля 1898 года домовладельцы, живущие на Большой Купеческой, их семьи и постояльцы были разбужены выстрелами. Перестрелка была короткая. Выглянув в окна и убедившись, что нигде нет пожара, обыватели улеглись спать.
        Наутро полицейские сыщики обходили дома справа и слева от участка, недавно приобретенного негоциантом Зибенштейном, спрашивали о количестве выстрелов, о прочих звуках, о точном времени пальбы и о тому подобных глупостях. Обыватели поняли, что револьверной стрельбой баловались в будущем Зибенштейновом доме, который строили с прошлого года и уже подвели под крышу. Владелец оптового склада колониальных товаров Лабуцкий по вечерам играл в трактире с частным приставом Беренсом на бильярде и по дружбе спросил его, что случилось.
        - Черт знает что, - сказал Беренс. - Только это между нами, тссс… Помнишь, ювелира Вайсмюллера ограбили? В марте? Ну так мы этих молодчиков взяли, почти всю шайку.
        - Не может быть… - шепотом усомнился Лабуцкий.
        - Там что вышло - за ними, оказывается, один столичный «пинкертон» по следу шел. А они, черти, до чего додумались - у Зибенштейна в подвале тайник устроили. Очень удобно - дом строится, никто его не охраняет… Ну, этот, столичная штучка, стрельбу и устроил. Хорошо, патруль услышал, сразу примчался. Так одного сукина сына «пинкертон» ранил, его живым взяли, и сразу, по горячим следам, за прочими кинулись. Они думали, в портовых амбарах отсидятся!
        - А он, столичный? Он - что?
        - А вот тут-то самое любопытное… тссс… Его тоже подстрелили, и провалился он в какую-то яму. Зибенштейн придумал американский отопительный котел ставить, под него все в подвале раскопали. Наши молодцы его бы и не заметили, но - кот!
        - Какой кот?!
        - Кот в ноги кидался, орал, блажил, к яме привел. Они «пинкертона» вытащили, перевязали, сразу - в госпиталь! Он уже очухался, показания дает… Но ты молчи, братец. Троих-то мы взяли, а двое - еще в бегах…
        - Надо же - кот… Он что, кота с собой возил, что ли? Заместо пса?
        - Черт его знает… Пока вытаскивали, пока в авто тащили - кот пропал. Вот просто сгинул. Я супруге рассказал, она говорит - мистика. Говорит - такие случаи известны, а она у меня на спиритизме помешалась, журналы выписывает. Если сам статский советник Арнольд у себя этих спиритов собирает - так, значит, неспроста вся эта мистика. Если статский советник и даже господин Островский - а он же чиновник особых поручений при особе генерал-губернатора… Видать, что-то в этой мистике все же есть!
        Рига
        2013