МИХАИЛ УСПЕНСКИЙ
        
        УСТАВ СОКОЛИНОЙ ОХОТЫ
        
        
        ГЛАВА 1
        
        Спасу от таракана не было нигде: ни в курной избе, ни в государевых верхних палатах, - от веку суждено таракану состоять при русском человеке захребетником. Иван (Данило) Полянский не изза таракана был огорчен, но таракан ползанием своим и шевелением усугублял огорчение. Он полз и полз по столу, смело шагал всеми шестью лапами по секретным бумагам, заглядывал в чернильницы, пробовал на зубок сургуч с государевой печатью и, наконец, прибыл на сафьянный переплет ЧетьиМинеи.
        Иван (Данило) Полянский словно того и ждал: занес над сатанинским насекомым кулак, да смахнул рукавом чернильницу прямо на писаное… Вот горето: перебеляй теперь.
        Может, не перебелять? Может, и не было вовсе никакой бумаги? Не было, и все тут. Путь за море не близкий, могла и затеряться. Там ведь эти плавают, как их… флибустьеры.
        Вредная бумага, огорчительная. Не любят таких здесь.
        Иван (Данило) Полянский глянул в слюдяное окошко. И не высоко вроде, а кажется, что Уральский камень видно и далее до Байкала, где гнул и корежил воевода Пашков негнучего протопопишку…
        Из аглицкой столицы города Лондона пришло донесение от торгового человека Ивашки Ларионова. Ивашка в письмеце сообщал, что верный и проверенный человек в Лондоне погорел синим пламенем. А ведь десять лет жил, принят был в Думу ихнюю - парламент, все бумаги выправил, словечек аглицких нахватался гораздо. И вот поди ж ты - вылез с предложением сидеть в палате по чинам, как в Думе боярской. То ли умом решился, то ли затосковал по дому. Сразу взяли на примету, а тут еще лорды, обсуждая этот вопрос, по аглицкому обычаю снялись драться, и лорд Шефтсбери, он же сын боярский Чурмантеев, во время драчки стал всех навеличивать русскими непечатными титулами, и от этого вовсе был узнан бывшим аглицким на Москве посланником… Словом, было от чего огорчаться Ивану (Даниле) Полянскому. Думать он думал, а чернильницу не поднимал: не было никакого сына боярского Чурмантеева. Да и торгового человека Ивашки. Мало ли что. Тем более море. И эти… флибустьеры. Дело такое.
        В дверь сунулись: дожидаются.
        - Проси, проси соколов моих.
        Соколов было целых два: Василий Мымрин и Авдей ПетрагоСоловаго. Оба служили в приказе по третьему году, разумели грамоте и тайным приказным премудростям, немало повывели уже воровства и измены. Первый сокол, Василий Мымрин, был высок, тонок, волосы на лице срамно убирал бритвой, а глаза у него от природы были мутного цвета, и были те глаза посажены близенькоблизенько, и косили друг на друга зрачками, словно бы говоря: эх, кабы не переносье, слились бы мы, глазыньки мутные, в единый циклопов глаз, как в омировом сочинении про хитромудрого Улисса. Петраго же Соловаго Авдей росту был невеликого, зато широк, и руки до полу, и ладони - что добрые сковороды, а личико его все как есть было покрыто рыжим пухом - волос не волос, шерсть не шерсть, глаз же имел густочерный и пронзительный…
        Вот они и пришли, два такие.
        - Докладай, - велел Иван (Данило) Полянский.
        - Третьего дни, - степенно начал Василий Мымрин, - на свадьбе в Ямской слободе у мещанина Абрама Преполовенского мещанин же Евтифей Бохолдин с чаркою сказал: «Был бы здоров государь царь и великий князь Алексей Михайлович да я, Евтюшка, другой».
        - И? - спросил Полянский.
        - Отдан за приставы, - ответил ПетрагоСоловаго и сам продолжал: - На той же мещанина Абрама Преполовенского свадебке вовремя рукобитья между стрельцом Андреем Шапошником да пушкарем Федькой Головачевым стрелец государевым именем пригрозил, а пушкарь казал ему кукиш и приговаривал: «Вотде тебе и с государем!»
        - Ну и свадьба! - подивился Иван (Данило). - И что же?
        - Гости отданы за приставы, - сказал Василий Мымрин. - А когда за приставы брали, смоленский мещанин Ширшов кричал и врал: естьде и на великого государя виселица…
        - Нишкни! - испугался Иван (Данило). - Помягше излагай!
        У Ивана (Данилы) стало противно внутри сердца.
        - А жених с невестой?
        - Отданы за приставы, - сказал Авдей. - Невеста же приставам сказала: «Как я не вижу мужа моего перед собою, так бы де и государь не видел света сего…»
        - Ох, - сказал Иван (Данило). - Да это не свадьба, а воровской стан прямо… А Ивана Щура там не было часом?
        Соколы охотно засмеялись шутке начальника. Дело в том, что было принято все темные и запутанные дела сваливать на таинственного и большей частью вымышленного «вора, ызменника» Ивана Щура, человека вовсе не уловимого.
        Тут в дверь опять сунулись: идет!
        Вошел в комнату глава Приказа тайных дел Алексей Михайлович Романов. В свободное от приказных работ время он управлял всея Великия, Малыя и Белыя Русью в качестве государя царя и великого князя.
        …Во все времена все власть имущие чегонибудь да боялись. А особенно те боялись, про которых историки потом писали: Святой, Незлобивый, Благословенный. И наверняка при таком правителе было перебито, перепытано и перепорото больше народу, чем при Грозных, Жестоких, Непреклонных.
        Вот и Алексей Михайлович, царь Тишайший, крепко беспокоился за свою жизнь. Привелось ему во младости пережить и Медный бунт, и Соляной бунт, и несколько бунтов безымянных. От бунтов и прочего Алексей Михайлович стал бояться всего. Воров и шишей боялся, бояр и князей боялся, ведунов и ворожей боялся. Не любил ходить по глинистой почве: ну как ведун вынет след и начнет на него ворожить, наводя порчу? Боялся неграмотных - вдруг шарахнет чем по глупости, а пуще грамотных опасался - изведут, ироды. Мир царя был полон злодеев, заговорщиков, ловчих ям и острых углов. Даже любимому кречету Мурату подолгу вглядывался в желтые глаза: не оборотень ли? По причине этого нечеловеческого страха и организовал Алексей Михайлович Приказ тайных дел и возглавил его.
        …Государь велел дьяку и подьячим встать с колен и стал выслушивать отчет. Иван (Данило) Полянский начал с ужасной воровской свадебки в Ямской слободе. Государь охал, озирался, крестился меленько…
        - А более ничего нет?
        - Да и не знаю, государь, стоит ли сказывать…
        - Сказывай, сказывай.
        - Князя Одоевского человек Левка Сергеев, коновал, давал твоему дворовому человеку Ромашке Серебрянину сосать хмелевую шишку, завернув в плат…
        - Етто зачем?
        - Чтобы ему запретить от питья… Ведовство ли то?
        Алексей Михайлович покривился и сплюнул.
        - Эх, Иван, Иван, Данило то есть. Может, еще хуже всякого злого ведовства и наговора. Ежели он сегодня одному от питья запретит, завтра другому, а там и пойдет - народишко пить перестанет! Кабаки закрывать прикажешь?
        - Понял, государь! Польский заговор искать надо!
        - Опять ты - дурак. Просто всякими сысками накрепко сыскать, тот плат с хмелем давал пить не для порчи ль? И судить как ведуна, понял?
        Государь обвел палату кроткими глазками. Соколы его, Авдей да Василий, преданно таращились.
        - Голубяточки, - ласково сказал государь. - Вы мне кого к пасхе представить обещались, изловивши? Запамятовали?
        Мымрин и Авдей похолодели. Прошлой зимой, чтобы какнибудь отбояриться от дел, они сказались изловить пресловутого своего Ивана Щура и на нем спросить все неспрошенные дела. Щура они никакого не ловили и надеялись, что государь даже имечко это забудет. Не забыл.
        - По весне, государь, - начал врать Мымрин, - в городе Вышний Волочок нашли мертвый труп. И того Вышнего Волочка люди признали трупец тот за Ивана Щура, своими же шишами до смерти побитого…
        - Ээх, - со стоном сказал государь и больно ткнул Мымрина ладошкой в безволосое лицо. - Вышний Волочок… Брехал бы уж про Енисейский острог - чего там, Алексей Михайлович все стерпит… Да на Москве он, Иванто Щур! На Москве! Письмецо поносное мне подметнул! Эх, вывы! Хлебоясть!
        Иван (Данило) Полянский прятал в рукаве залитое чернилами письмо о лондонском деле, но руки у него от страха задрожали, и свиточек выпорхнул…
        - Дайка сюда! - велел государь.
        - Батюшка, перебелю сначала… - взмолился Полянский.
        - Я и так прочту, - сказал Алексей Михайлович. - Да и вы, соколы, почитайте!
        И он кинул в подчиненных подметное Ивана Щура письмецо.
        - Вора, чаю, сыщете, - продолжал он. - А нет - и головенок своих вам на себе не сыскать…
        И вышел вон.
        Дьяк и подьячие от страха изучили подметный документ.
        Может быть, вы читали подлинный текст письма запорожцев турецкому султану. Так письмо Ивана Щура было ровно в два раза обиднее.
        ГЛАВА 2
        
        Русь, Русь, неохватный простор между Востоком и Западом, простор страны, каждый житель которой полагался и себя полагал заведомо виновным в том, в чем станут виноватить.
        Страх начинался в царских верхних палатах - самый сильный страх. Он хлестал, как фонтан, и, спускаясь ниже, все собою обволакивал, и это продолжалось так долго, что начинали бояться и самые храбрые, а потом и храбрых не стало - кто разучился, отвык, а кто от этой поганой волны бежал подалее - на Дон либо в Сибирь. И было спокойно, потому что страх был распределен поровну. Было так же спокойно, как если бы поровну был распределен хлеб…
        
        Соколы Авдей и Василий были мрачны и лаялись промеж собою всю дорогу до дому. Они долго спорили, кто первый придумал все спирать на Ивана Щура; потом вспомнили, что придумал Иван (Данило), а спрос все равно с нас, потому надо ловить Ивана Щура или когонибудь вместо, а доказать, что он Щур, - дело ката Ефимки.
        Подход к сыскному делу у соколов был разный.
        - Я его не выходя из горницы словлю, - говорил Мымрин. - Я посижу, помыслю и расчислю, где он есть.
        - А я просто по кабакам пройдусь, - говорил Авдей. - Раз мы его поймать не можем - стало, умной. А раз умной - стало, ищи его в кабаке. Только денег надо…
        - Тото и оно, - вздохнул Мымрин. - Ефимков бы хорошо… С ефимками Иван Щур сам бы к нам прибежал и себя продал. Только вот скупенек наш Аз Мыслете…
        Дорога шла мимо питейного заведения. Дверь отворилась, и наружу вышел вовсе голый (благо лето) человек при нательном кресте. Человека ждала жена, или кто там она ему, дала рядно - завернуться и повела по улице…
        В заведениях соколов наших сильно уважали: летось они отдали за приставы кабацкого голову Ивана Шилова, как тот Иван Шилов, вышибая их из кабака, приговаривал: государево, мол, кабацкое дело. Соколы крикнули «слово и дело» и показали на бедного Шилова, что говорил он «государево дело - кабацкое», намекая на известную склонность Алексея Михайловича, или Аз Мыслете, как называли его промеж собой для краткости и секретности друзья.
        Народишку в кружале было изрядно, да только для нихто всегда находилось местечко. Душно было. От стрелецкого напитка соколы успокоились, перестали вспоминать пережитое (Мымрин даже забыл, что ему было ткнуто в лицо царскою ладошкой) и не торопясь, обстоятельно, стали обсуждать свою беду. Под конец первой четверти оба уразумели, что поймать вора им не под силу, а посему не следует и затеваться ловить, а надо найти человека, подходящего под щуровские приметы: «ростом невелик, кренаст, глаза кары, волосыголова руса, борода светлоруса, кругла, невелика; платье на нем: шубенка баранья нагольна, шапка овчинная, выбойчатая, штаны суконные, красные, сапоги телятенные, литовские, прямые, скобы серебряные…»
        Серебряные скобы особенно смущали ПетрагоСоловаго.
        - Серебряны… - ворчал он, глядя на худые свои сапожишки. - Я тя, сукина кота, за эти скобы… В геенне сыщу!
        - Тихо, Авдей, - уговаривал его Васька. - На что он нам? Нам бы похоженького найти, и ладушки…
        - Не, найду. Подумай, эка птица - Иван Щур…
        Какоето мохнатое рыло, сидевшее рядом, вздрогнуло. Потом, и без того незнакомое, перекосилось до полной неузнаваемости и молвило:
        - Ловил один такой… Ловилку оторвали.
        Василий собрался было по привычке объявить «слово и дело», Авдей пристроился (по привычке же) своротить болтуну все, что можно, на сторону, но чтото им помешало…
        Приказная память соколов не дала охулки и на этот раз: перед ними был опальный Стрелецкого приказа подьячий Никифор Федорович Дурной. Именно ему, Никифору Федоровичу Дурному, три года назад был дан под охрану колодник из Дорогобужа Иван Щур. И велено было Дурному «того колодника держать скована, в чепи, в железах, с великим бережением». Уж как его Дурной берег: надел на плечи ему особые железа, рекомые «стулом». Не побегаешь в такихто! А все же «тот колодник Ивашка Щур у него февраля 15 числа за три часа до света ушел с чепью и со „стулом»». Следом за ним, понятное дело, ушел из подьячих и сам Никифор Дурной, изрядно битый за небрежение батогами. С тех пор числился он в гулящих, жил неведомо чем и неведомо где.
        - Ну, здравствуй, Никифор Федорович, - ласково сказал Мымрин.
        - Ты не вичь меня, добрый человек: злодей я хуже ката Ефимки. Изверг, строфокамил, камелеопард суть… Э, да ты не Васька ли Мымрин будешь?
        - Для кого, может, и Васька, а для тебя - Василий Алмазович! - гордо отвечал Мымрин.
        - Плесни стрелецкой, Василий Алмазович! - потрафил мымринской гордости горемыка Никифор.
        - Будя с тебя, питух, самим, видишь, мало…
        Это Авдей влез. Чего всяких поить!
        - Иди, иди себе, - сказал Мымрин. - Мы люди государевы, нам с тобой сидеть невместно…
        - Воля ваша, пойду. А ведь я его днями видел…
        Авдей поймал Дурного за рубаху и силком усадил на старое место. Дурной увидел четыре горящих глаза и возгордился. Эх, однова живем!
        - Сухо в глотке чтото, - пожаловался он с намеком.
        Было плеснуто ему, и не раз, и себе было плеснуто многажды, пока не узнали соколы всей правды про Ивана Щура.
        - Он, вор, изменник, шиш, прельщал меня: знаюде, где на Москве беглым князем Курбским закопана великая казна… За половину просил отпустить. Я чепь и надпилил ему сдуру, а он меня тою же чепью да по башке… Эх, сгорела жизнь, пропала! Ведите меня на спрос - искупиться желаю, пострадать! Слово и де…
        Огромная Авдеева ладонь зажала все мохнатое рыло.
        - Успеется на спрос, успеется, - сказал Мымрин. - Ты сказывай, где вора видел днями?
        Соколы мигом протрезвели: вопервых, узрели в Никифоровом бедстве свое чаемое будущее, вовторых, запахло деньгами немалыми…
        - Вор три года с Москвы не сходит. И не уйдет, покуда клад не возьмет, а невемо что ему мешает… Сила в нем нелюдская: чепи рвет, ровно куделечку. Боюсь я его, шиша… Истинный сатана: я за ем слежу, слежу… Он видит! Все он видит, про все понимает. Я за стрельцы кинусь - он смеяться ну… Хватьмать - нету его. Третьеводни на улице ветрел - говорит, разговор есть… Я бы сам в приказ сдался - Ефимки тоже боюсь…
        В умной голове Мымрина созрел план. Все свои интересы наблюдут - Аз Мыслете спокоен, соколы богаты…
        - Завтра я его встренуть должен в кружале на Арбате…
        
        …Возвращались поздно. Мымрин поделился хитрым планом с Авдеем, Авдей одобрял.
        - И, словом, клад возьмем, а потом самого Ивашку. Государь сказывал: живого или мертвого представить. Можно и мертвого. Мертвый, он про клады не больното помнит…
        - А Никишка Дурной? - затревожился ПетрагоСоловаго.
        - А ручки тебе на что господом дадены? - поинтересовался Мымрин.
        ГЛАВА 3
        
        Васька Мымрин с молодых ногтей был смышлен гораздо. То одно придумает, а то совсем другое чтонибудь. За смышленость его и переверстали из писарей в подьячие. Выдумал в те поры Васька тайное письмо: вроде и не написано ничего, а кому надо - прочтет. Вообще Васька непозволительно много думал. Ладно, что думал о государевом благе. А если бы о воровстве и смуте помышлял? Страшно представить, что натворил бы тот Васька Мымрин, будь он вором и шишом. Но вором и шишом он не стал, потому что его крепко пороли в детстве. А когда в детстве человека крепко порют, он неволею задумается: ежели меня за такую малость этак взгрели, так что же за воровство и татьбу положено?
        На государевой службе он всегда наотлику ходил, как великий мастер распознавать заговоры да наговоры. Честно говоря, кабы не Васька, государь не прожил бы и сутки: или сглазили бы Алексея Михайловича, или зарезали. Жила у князя Куракина на дворе слепая ворожея Фенька, жила и жила. Так Мымрин и тут смекнул, что к чему. «И не Фенька это вовсе, - шептал он Алексею Михайловичу. - Это она для отводу глаз выдумала: Фенька, мол. А на деле не иная кто…» Конец доноса скрывался в царском ушке. Предположительно это была покойная Марина Мнишек. От нее ничего хорошего, кроме порчи и сглазу, ожидать было нельзя. Потому и дворовые люди князя Куракина пытаны были накрепко, и сам князь, и жена его, и волы его, и ослы его… За это дело приметили Ваську. А все оттого, что некогда велел князь Куракин гнать сопливого недоросля Васятку со двора взашей.
        Не то Авдей. Авдей был силен. Ой, силен! Более нечего и сказать про Авдея. Так они и работали на пару: ум да сила.
        …Ко кружалу подбирались в сумерках, с разных сторон. Стрельцов с собой не брали: каждому всего только по полклада достанется, да Авдей и так с десятью Щурами управится. Целовальник мигнул: все, мол, в порядке, Никифор ждет Ивашку в особой горенке. Ждать было долго, взяли питья.
        - Как войдем с двух сторон, - учил Васька, - так ты их обоих в ручки прими и лбами стукни до смерти!
        - Ну, - не поверил Авдей. - Как же он, вор, нам клад объявит, покойныйто?
        - То моя забота, - засмеялся Мымрин. - Мы все доподлинно узнаем.
        Помолчали. Целовальник взял четверть и трижды звякнул об нее ковшиком. Это означало, что Щур появился.
        ПетрагоСоловаго рванулся было править государеву службу, но Васька одернул его.
        - Сиди! - зашипел он. - Пущай наговорятся!
        И снова успокоил напарника напитком. Так они ждали, ждали да и запели свою любимую песню, которую сами про себя же и сложили:
        
        То не два сокола на дубу встрепенулися:
        Два добра молодца изменушку почуяли.
        Они по градам, по весям похаживают,
        Воровство да смуту вываживают.
        Ой, не скроешься, изменушка черная,
        Ни в чистом поле, ни в густом бору:
        Зачнут тебя соколы щипатькогтить,
        К Ефимушкекату повелят иттить.
        Возьмет кат Ефимушка ременчат кнут,
        Ан, глядишь, вот и вся правда тут!
        Станет государь соколов ласкатьцеловать,
        Ласкатьцеловать, приговаривать:
        «Уж вы, соколы мои, птицы ясные,
        Высоко вы, соколы, летали, много видели.
        Велю вам, соколам, по кафтану дать,
        По кафтану дать, деньгами одарять».
        
        За пением и не заметили, что целовальник трижды чхнул условным чихом. Целовальник чхалчхал, подскочил к соколам, и, уже не в силах чхать натурально, сказал словами:
        - Чхи! Чхи! Чхи!
        Соколы снялись и полетели в тайную горенку: один по лестнице, другой черным ходом.
        Авдей ворвался первым, изготовился имать и хватать, но хитрый Щур, видно, бросился ему в ноги и уронил, задув при том свечи, а сам бегал поблизости, увертываясь от Мымрина. Авдей ухватил Щура за ноги, стал вязать их узлом. От боли Щур заорал голосом Василия Мымрина.
        Прибегал целовальник, зажигал свечи. На полу лежали трое: Авдей, Васька и покойный - по ножу в груди видно - Никифор Дурной. Об него, мертвенького, запнулся Авдей. С горя Авдей стал тихонько биться головой об косяк. Мымрин же не слишком горевал, даже продолжал мурлыкать песню про соколов. Потом, наказав целовальнику молчать, велел унести труп с глаз долой: на гулящем спросу не производили, за недосугом1.
        - Ни Ивашки нету, - сказал Авдей, - никлад не узнали.
        Он долго и пристально вглядывался в мелкие глазки неизвестно чему радовавшегося Мымрина, а потом с криком: «Ууумной!» - кинулся душить сослуживца.
        - Господь с тобой, Авдюша, - причитывал Мымрин, бегая кругом стола. - Да когда я тебя, Авдюшу, обманывал? Да я даже рад, что он ушел, - меньше шуму (они пошли уже на девятый круг). Славното как, Авдюша: Никишку вор сам зарезал, нас облегчил… (тут ворот мымринского кафтана, ухваченный Авдеем, громко затрещал и оторвался). А про казну мы сейчас все узнаем, разговор их у меня весь как на духу имеется…
        Авдей осадил.
        - Я, Авдюша, все продумал! - гордо сказал Мымрин и полез под кровать. Изпод кровати он достал дурачка ведомого - Фетку Кильдеева.
        - Вот! - похвастался дурачком Васька. - Я его о прошлом месяце нашел. Хоть он и вне ума, Фетка, однако при нем сказанное накрепко помнит. Я это давно придумал: запоминалу сажать, чтобы, не соображая, запоминал дословно…
        - Эка! - только и сказал Авдей.
        Между тем Василий Мымрин покормил Фетку пряником из кармана и щелкнул в середину лба. Авдею послышалось, что у дурачка внутри чтото лязгнуло и зашуршало. Перекрестился.
        - …что же ты храпоидолица не подмести не сготовить вовремя ой да за что а чтобы ставила пироги косые да пироги долгие да с вязигою и с маком а мучица дорога здравствуй батюшка мой афанасий семеныч здорово шпынь давай поесть да выпить и дарьицу присылай здравствуй красавица…
        Дальше Фетка понес всякое, отчего Авдей закраснелся.
        - Ничего не поделаешь, - вздохнул Васька. - Целый день тут сидит, пока все не выговорит, до дела не дойдет.
        - …а и сами вы бесстыжие, - продолжал Фетка ровным голосом, - ой не пущу дверь сломаю кто с тобой тамафонька небось хряськ уходи змеища здравствуй митрий ну ее к ляду…
        Фетка замолк. Мымрин нашел в кармане еще пряник и угостил запоминалу. До утра пряников извели фунта четыре.
        - …проходи никишка тут и жди здравствуй иван здравствуй никифор а кто это суршит под кроватью не мышь ли нет не мышь это вот кто надергайка ваты из одеяла…
        И снова Фетка замолк. Пряники он ел, а говорить больше ничего не хотел. Василий тряс Фетку, лил в него напитки, крутил дурачку нос и уши - Фетка молчал. Мымрин стал его осматривать и понял, в чем дело: дошлый в воровских делах Иван Щур нашел дурака и заткнул ему уши ватой.
        - Да, много запоминало твое запомнило! - грозно подытожил Авдей и снова с криком: «Ууумной!» - бросился на Ваську. Тот изловчился, прыгнул в дверь, по столам и лавкам выскочил из кружала и побежал по улице в сторону торговых рядов. За ним, выставив руки на сажень вперед, мчался неумолимый Авдей. Длинными руками Авдей успевал подбирать с дороги посторонние предметы: камни, палки, половье - и все метал в напарника. При этом он не забывал кричать велегласно: «Ууумной!» Москвичи сидели по домам за воротами и не высовывались посмотреть, кто это там такой умный объявился на ночь глядя. Хожалые, чье дело было блюсти порядок в стольном граде, шарахались от бегущих. Брехали собаки. Мымрин был бледен и на бегу сбрасывал с себя мешающее движению. Авдей наливался кровью. Хожалые говорили потом, что было видение: по ночной Москведе бежал Лжедмитрий Первый, а за ним Лжедмитрий Второй с кирпичом, на ходу оспаривали друг у друга права на российский престол, а потому надо ждать новой смуты и польской интриги. За такие разговоры хожалые насиделись за приставами.
        Соколы бежали до окраинных слобод и только уже у самых рогаток опомнились: один от страха, другой от гнева. Потому отвечать перед государем надо было вместе. И пошли назад.
        - Ништо, - успокаивал себя Мымрин. - Все одно словим!
        - Головушка моя горькая, - стонал ПетрагоСоловаго. - Связался я с тобой, зломыслом…
        - Господь с ним, с кладом. Подставного Щура представим…
        Мымрин не унывал. Срок, данный государем, был доволен. Много чего можно было придумать. Из Москвы вор не уйдет. А на худой конец объявить большой сыск…
        Так и шли, каждый о своем думал.
        - Васенька, - спросил Авдей. - А что, на литовской границе заставы крепки ли?
        ГЛАВА 4
        
        Потрепало соколам крылышки. Задумались о соколиной своей судьбе. Шли молча, только время от времени ПетрагоСоловаго вопрошал: «А может, до крымцев?» или «А может, до запорожцев?» - чем очень раздражал Ваську. Васька же прикидывал то так, то этак, и все выходило драным наверх: и гнев царский, и потаенная казна… То ли правильного Щура ловить, то ли подставного представить, то ли пусть как получится?
        Светало. Васька подбирал с улицы все с себя снятое во время погони. Ничего не пропало, благо разогнали самых отчаянных шишей, бегаючи. «Агарянин», - ругался Мымрин, подняв кафтан без ворота. «Ладно тебе», - ворчал Авдей.
        Васька полез от голода в карман - может, пряник остался, но пряника не было, наоборот…
        - Штойто? - ужаснулся он вынутому.
        То был небольшенький сверточек бумаги.
        - Нам пишут… - неопределенно сказал Авдей.
        Перекрестив сверточек от порчи и диавола, Васька развернул его и стал читать:
        - «Коблам легавым Овдюшке да Васке и с государем ихним Олешкой бляжьим сыном…»
        Сильный удар поверг чтеца во прах.
        - Не лай государя, - строго сказал Авдей. - Херь, где матерно.
        - Ага, - согласился Васька, лаская убитую щеку. - Тогда и читать нечего будет… Глянько сам!
        Соколы стали внимательно изучать охальное щурово писание. Васька иногда не выдерживал и начинал хихикать, но, встретив недоуменный и честный взор Авдея, прекращал.
        Конец письма был ужасен. Соколы поняли, что залетели в самые что ни на есть верхи. В последних строках своего письма Иван Щур объявлял себя сыном невинно замученного царевича Димитрия Иоанновича (Григорий Отрепьев тож) и грозил своим неудачливым преследователям всякими телесными мучениями, буде взойдет на трон. А вместо плана, где казна закопана, Щур нарисовал такое, что и сказать страшно: двоеглавый орел, а у того орла… Короче, слово и дело!!!
        Соколы кричать почемуто не стали. Кричи не кричи: коли «ворызменник» послал списочек с письма во дворец, можно прямо отсюда отправляться в гости к кату Ефимке, привязаться к дыбе и начать подтягиваться. А то можно и прямо на Козье болото идти, на плаху, только самому себе голову рубить несподручно: замах не тот…
        На улицах стал появляться народ. Кто шел по торговому делу, кто по воинскому, кто по домашнему. Только соколы наши стояли посредь улицы дураки дураками и вертели страшную бумажку.
        Бумажку следовало бы сжечь. Но в те поры не такто просто было учинить такое. Кремень и кресало соколы с собой не носили - государь накрепко заказал пить табак. Открытого огня на улицах и в лавках не держали: и так первопрестольная горит каждый год да через год. В чужой дом не зайдешь - как, да кто, да почему, да какая такая грамотка? При себе бумагу держать тоже страшно: мало ли что. Даже кабы и добыли бы огня, нельзя на улице: лето жаркое, и баловников с огнем крепко бьют, иных - насмерть.
        Пока в мутных от ужаса глазах Авдея моталась одна как есть мыслишка: «огоньку бы», Василий перебрал в уме все. Поганая грамотка хоть руки и жгла, а все же не горела сама собою. Соколы трепетали. Мальчишки стали казать в них перстами, особо смеясь над кафтаном без ворота. От этого смеха делалось еще страшнее, и ноги не ходили.
        Ктото тронул Мымрина за плечо. Оба сокола вздрогнули. Но зря: это был всегонавсего безместный поп Моисеище. В одной руке он держал просвирку, другой искал в бороде всякое. Поп Моисеище был здоров.
        - А вот кому молебен отслужить? - предложил он нехитрое свое ремесло. - А то
        закушу. - И угрожающе поднес к устам булочку.
        Тут Мымрина осенило свыше. Душа его обратилась ко вседержителю. Тем временем Авдей, забыв о неприятностях, стал ругаться с попом Моисеищем, начали они было засучивать рукава, но Мымрин ухватил напарника и повлек за собой.
        - Подожди малость, - отмахивался Авдей. - Я его щас… На раз…
        Но Мымрин не пускал. Они снова бежали по улице, а вслед им свистел безместный поп Моисеище - гулена и баловник.
        Наконец Авдей понял, что притащили его к маленькой деревянненькой церковке Фрола и Лавра на костях. Народишко собирался к заутрене. Васька держал проклятую грамоту над головой, от страху видать. Грешным делом подумал Авдей, что хочет его дружок объявить грамотку народу и сделать на Москве сполох, чтобы сбежать под шумок в шиши и воры. Но пред святые иконы Васька успокоился, спрятал бумагу и купил копеечную свечку. «Ой, нет, не замолить нам грехов наших», - скорбел Авдей. Хладнокровный же Мымрин зажег свою свечку от горящей и вышел с Авдеем в притвор, где и пристроился в уголку жечь грамотку.
        - Етта вы что, висельники, чините?.. - бабка какаято спросила.
        Хладнокровный Мымрин выронил и грамотку и свечку, уставился на бабку, но бабка кричала уже совсем другое:
        - Пожаааааар!
        Соколов вынесло из церкви, даже крылышек не успели опалить. В церкви бросились гасить, было не до поджигателей, а бдительную бабку стоптали в толчее. Забили колокола в Китайгороде, откликнулся Спасский набат… Начинался обычный московский пожар, дело страшное, разорительное, но привычное. Жители окраин и слобод спорили на деньги, что и где сгорит. Бежали с баграми и ведрами служилые люди и охотники (в том числе и до чужого добра). И уже загудел над столицей неведомо откуда взявшийся ветер, и полетели искры, и пошло, и пошло…
        Поджигатели бегали из улицы в улицу, петляли по переулочкам, шарахались от стрельцов и ничегошеньки уже не соображали. Никто их не ловил, а они бегали да бегали, усиливая своей беготней беспорядки.
        В конце концов добегались до того, что огонь был уже и спереди, и сзади, и со всех сторон. Авдей запоздало рухнул на колени:
        - Покарал господь! Покарал! Живьем в геенну ввержены! За умствования, за гордыню! За доносы, за ябеды! За службу льстивую, нерадивую! Господи, помилуй! В монастырь уйду!
        Авдей вообще был крепок в вере. Но Василий Мымрин тут, по своему обычаю, не к месту расхохотался.
        - Авдей, держись бодрей! - сказал он. - Грамоткато все ж сгорела! Да теперь государю до Ивашки ли Щура будет? Эвон ко Кремлю полымя тянет… Хорошо горит! Ты чего Авдей? Дом твой, что ли, сгорит? Семейка у тебя, что ли? Не допустит Господь нашей погибели! Скорее сам Ивашка Щур погорит.
        Мысль Мымрина полетела дальше: - Обгорелого представим - вот тебе и Щур… Они все чёрненькие…
        Авдей собрался было по привычке шарахнуть Ваську по загривку: «Ууумной!», но тут сообразил, что, может быть, и вправду все обошлось ко благу. А сообразив, схватил любезна друга Васеньку в охапку и пустился в пляс. Васенька длинными полами кафтана взметал искры. Огонь не трогал соколов. Васенька пошел вприсядку. Авдей гулко хлопал громадными ладонями…
        …По пожаре сказывали: виделиде верные люди, как у Покрова во пламени, яко в пещи огненной или геенне плясали беси, а тех бесей юродивый Кирилушко опознал; один бес был худ и высок, другой коренаст и рукаст. Стали доподлинно известны даже имена слуг диаволовых: Асмодей и Сатанаил.
        ГЛАВА 5
        
        Алексей Михайлович просыпался так: сперва выпрастывал изпод одеяла один глаз, осматривал спальню на предмет злых умышлений и ведовства, а потом уже вылазил весь. Ему ведь тоже нелегко жилось, Алексеюто Михайловичу. То то, то другое. Турки, шведы, ляхи. Казаки, крымцы, хохлы. Ногайцы, башкиры, кизилбаши. А царь один!
        Другое еще мучило. Рюриковичто он был Рюриковичnote 2, спору нет, а государьцарь только во втором колене. Рюрик вон сколько народу наплодил; если каждый за царские бармы хвататься будет… Студно, зябко, ненадежно.
        Напрасно Аз Мыслете обращался к расхожей мудрости священного писания: «Несть власти, аще не от Бога». Государю нужны были гарантии. Вот ежели бы Господь наш в неизреченной милости своей взял Алешу Романова, посадил к себе на просторную ладошку и показал сверху назначаемое… «Видишь, Алеша, воон там бегают такие бородатенькие? Се русские. Владай ими и помыкай!»
        И владать владал, и помыкать помыкал, а покою душе не было. Хорошо бы проснуться однажды, а вместо русских - одни шведы, голландцы или иные немцы. Чистенькие, работящие, душа радуется. Или нет. Чтобы чистенькие и работящие, яко немцы, но чтобы можно их было ставить в батоги, пороть, рвать ноздри, яко же и русским. Цены бы такому народу не было! Однако владай чем Бог послал. Ну, народ! Всякий час норовят в грех ввести. Лекарь Блюментрост долголетия не сулит, Федька с Иваном квелые… Только на младенца Петра и надежды: ручки длинные, цепкие, злые. Погодите ужо, онто переверстает вас в немцы!
        Все чаще о душе думается. Раньше Никона страшился, мнилось: Никон каждый день да через день со Господом и угодниками общается. Потом понял: слаб Никон ко греху, тлен, прах, персть земная… Все кругом перед господом загадились выше ушей… Даже любимый юродивый Кирилушко святсвят, а и то, сказывали, любит жуколиц мучить - рвать им усы и ноги.
        Любимая тайная игрушка у царя была - ад. Специально изготовили российские изографы и механики. И ярко, и шевелится. Вот Велиал тычет вилами турецкого Магмета. Вот тянут за ноги, мысля разорвать пополам, Иеремию Вишневецкого. Вот змий терзает крымского хана за неподобное место. Вот прихлебывает из кружки кипящую смолу бывший посольский подьячий Гришка Котошихин, вор и переметчик. А вот и геенна огненная: скалится себе. Во чрево геенне можно засунути писаную на вощеной бумаге парсуну очередного врага, взять лучиночку, запалить и радоваться, как его там, в геенне, корежить будет.
        Ясно, что грех, да уж больно утешно!
        Только в это утро государь проснулся от пожарного набата. А так как всю систему пожарной сигнализации колоколами он разработал сам, то сразу сообразил, что пожар немалый…
        «…Буде загорится в Кремле городе, в котором месте нибудь, и в тою пору бить во все три набата в оба края поскору. А буде загорится в Китае, в котором месте нибудь, и в тою пору бить (оба края полехче) один край скоро же. А буде загорится в Белом городе от Тверских ворот, по правой стороне гденибудь до Москвы реки, и в тою пору бить в Спасской же набат в оба ж края потише…»
        Пожарный стрелецкий наряд приехал на головешки, пожар ушел дальше, бросились вдогон.
        …Тем часом суконцы наши соколы таились в старой полуразваленной клети на задворках приказного дворца. Столица отпылала. В клети горел светец. По черным стенкам метались тени, напоминая опятьтаки бесов.
        Авдей притащил с пожарища целую кучу людских мослов и черепов, тряпок горелых и прочего. Из всего этого хозяйства он пытался составить убедительные останки Ивана Щура, причем особенно надеялся на подошвы сапог с серебряными подковками. Подковки были куплены за свои деньги.
        Василий же Мымрин, высунув от усердья язык, писал отчет о проделанной работе. Решено было обставить все так, будто бы Иван Щур по пьяному делу угорел дымом и погиб. Наконец Мымрин с удовольствием вывел на листе: «Что, по твоему, великого государя, указу задано нам, холопам твоим, учинить, и то, государь, учинено ж», посыпал песком и стряхнул.
        - Ну как? - спросил Авдей про свое рукоделье.
        Васька кивнул одобрительно. Авдей сгреб поддельного Ивана в мешок. Мымрин велел мазать рожу сажей, и сам того же сделать не оставил - де мы, соколы, тоже пострадали от огня, и кафтаны попалили лучинкою, чтобы совсем похоже стало. Теперь можно было идти в приказ с относительно честными глазами.
        Иван (Данило) Полянский, дьяк «в государевом имени», сидел за столом и горевал снова над некой заморской бумагой. Писали из французской страны, из стольного града Парижа, из самих луврских палат. Полюбовница тамошнего короля Людовикуса Четыренадесятого, мадам де Монпасье, она же гулящая девка Лушка Щенятева, из фавора у Людовикуса вышла, потому как вздумала поправить свои денежные дела, выходя по старой привычке с бирюзовым колечком во рту и с рогожкою на Нельский мост, а ныне та мадам де Лушка отправлена Людовикусом в монастырь навечно…
        Не успел дьяк оправдаться за лондонскую великую конфузию, как новая напасть…
        Влетели соколы - запыхавшиеся, закопченные.
        - Ну? - спросил Иван (Данило).
        - Вот! - сказал Авдей и тряхнул мешком. Загремело.
        - Пошто маленький? - удивился дьяк.
        - Обгорел малость, от огня и дыма скукожился! - радостно сказал Мымрин. - Окажи!
        Авдей высыпал свое художество на пол, прямо на персидский ковер. Дьяк заплевался, замахал руками и велел спрятать Ивана Щура обратно в мешок. Авдей тыкал ему в нос обгорелой подошвой с серебряными подковками.
        - Верю, верю, - сказал дьяк. - Молодцы.
        - Мы его живым хотели, - сказал Мымрин. - Да стена рухнула.
        Полянский был умен. Дуракам в Тайных дел приказе нечего тайно делать. Он понимал, что это никакой не Иван Щур, а так, чужие кости. Но делал вид, что верит, и соколы делали вид, что они и вправду соколы, в огне не горят и в воде не тонут…
        - Что, Ивашка, набегался? - глумливо обратился к мешку Мымрин. - Будешь еще государю охальные письма подметывать?
        - Да, - согласился дьяк. - Теперь много не напишет. Надо государю доложить да похоронить бесчестно…
        Алексей Михайлович, вопреки Блюментросту, долго жить будет: легок на помине. Дьяк и подьячие рухнули на колени.
        - Здравствуй на многие лета, государьцарь и великий князь! - сказал дьяк.
        - Здравствуй, Иванушко (Данилушко), - очень ласково сказал Аз Мыслете. - И вы здравствуйте, соколы мои зоркие, Васенька и Авдейка… Что это вы копченые такие? Не Ваньку ли Щура ловили?
        - Точно так, государь: изловили и представили! - ликовал дьяк. Он сделал Авдею знак, и тот снова высыпал Ивана Щура пред царские очи.
        - А что же, вживе не смогли? - продолжал промеж тем царь.
        - Стена рухнула, - сказал Васька. - Только по подковкам и опознали: они у вора серебряные…
        - Серебряные… - повторил государьцарь. - Золотые вы мои, адамантовые! Государству радетели! Упасли, уберегли! А как же он обгорелою ручкой своей еще письмецо мне написал? А?
        Соколы привычно затрепетали. Дьявольские бумажки, видно, и в огне не горят!
        - Сами в Сибирь пойдете или как? - поинтересовался царь.
        - Последнее письмото! Истинный Бог! - закричал дьяк, пытаясь спасти положение. - Больше не напишет!
        Государь вроде успокоился.
        - А и вправду, - сказал он. - Не напишет ведь…
        Соколы оклемались от страха.
        - Что, Ивашка, отписал свое? - снова начал шутить над костями Мымрин.
        Государь шутку любил. Посмеялся даже маленько.
        - Отписал, - сказал государь. - Будя…
        Соколы приготовились к наградам.
        Тем часом улыбка с царского личика пропала, как не была.
        - Прислал мне вор в письме копеечку денег и приписывал при этом; на погорелоеде, - прошипел Алексей Михайлович. - Что же он, про пожар загодя узнал, что ли? Государю лгать! Помазаннику! А воры тем часом у меня за спиной с кистенями стоят! Вон, третьеводни портновский мастер Ивашка Степанов опашень мой примерял! Скоро порты последние стянут! Собирайсяко, Иван (Данило), в монастырь бессрочно! А этих плетить и в Сибирь на солеварни!
        Дьяк Полянский так поглядел на соколов, что им враз стало ясно: ни до какой Сибири они и не дойдут даже… Государь топал толстыми от водянки ногами, плевался, топтал ложные кости, бил соколов пресловутыми подошвами по щекам. От ударов царя Тишайшего Мымрин пришел в ум и сразу составил план. Пав на ковер, он стал кататься и валяться в ногах Алексея Михайловича.
        - Не вели казнить, государь, вели говорить! Отец родной! О твоем государевом достатке пеклись! Казне твоей прибытки наметили!
        Услыхав про казну, государь перестал драться и прислушался.
        - Вор на Москве ищет клад князя Курбского, утеклеца за границу! - торопился спастись Мымрин. - Вору место клада доподлинно ясно, мы его выслеживали, до срока имать не хотели, думали разом с кладом на твои, государь, именины представить.
        - Стой, - сказал государь. - А почто не выдали его в Стрелецкий приказ? Ефимка спросил бы на нем про клад…
        - Что ты, государь! А ну как ворина уперся бы и не сказал?
        Алексей Михайлович хмыкнул:
        - Складно. А велик ли клад?
        Мымрин напрягся и подсчитал:
        - Куда как велик, государь! Вторую Москву можно построить! Даже две!
        Такие богатства понравились Романову. Они были кстати.
        - Ну что ж, - сказал он. - Это надо, это хорошо… - Потом снова налился кровью и спросил криком: - А почто костей натаскали? Опять лгать?
        - Хотели мы, государь, тебе этот сделать… как его…
        - Сюрприз, - подсказал Полянский, знавший иностранное слово.
        - Виноваты, государь! - завыл Авдей. - Не губи!
        - Царь столь же быстро остыл.
        - Срамцы, - сказал он. - Хоть бы кости одинакие подобрали. Словом, так: Ванька (Данилка), головой ответишь! Месяц вам сроку даю! Чтобы и клад, и вора представили!
        - Да мы бы и нынче представили, кабы не пожар!
        - Да, - вспомнил царь. - Узнать заодно, отчего горело.
        - Будет учинено, - обещал дьяк.
        - Отправить человека с посольством Мясева в Стекольну…
        - Будет учинено.
        - Отписать на государево имя вотчину Петра Жадовского, что в Дмитровском уезде, буде упрется - принудить…
        - Будет учинено.
        - Подьячих Ваську Мымрина да Авдейку ПетрагоСоловаго за ложный обман и нерадивость плетить, на розыск же вора и клада выдать им, Ваське и Авдейке, полста рублей денег.
        - И то будет учинено, государь, - злорадно и в то же время с завистью сказал дьяк, и соколы поняли: плетить будут как надо!
        Все распоряжения по Приказу тайных дел отдавались устно.
        ГЛАВА 6
        
        Город Москва - большой город, от этого в нем много народу. Так этого народу много, что немудрено затеряться человечишке и пропасть на вечные века. И никто не спросит, кто таков был - Фома либо Ерема.
        Но вот появились на Москве двое, что смутили покой и торговых людей, и лиходеев.
        Приехали, сказывают, с Тоболареки, продали, сказывают, беззаконно сто возов мягкой рухляди, денег имеют бессчетно и за все платят любекскими ефимками без государевой печати, и таможенные головы их не трогают, потому подкуплены, и те двое собираются купить каменный дом и лавку и учать торговлю скобяным товаром, а пока ходят и прицениваются, а у каждого пудовая зепь ефимков под кафтаном…
        Московские шишиде пробовали всяко до тех ефимков добраться, да без пользы. Те же торговые люди, братья Хитровановы, Нил и Мина, ходят в больших бородах, на глазах же имеют заморские зеленые стекла, чтобы смотреть хозяйским глазом, нельзя ли произвести какогонибудь обману, часто сидят в кружалах и со срамными девками веселятся гораздо. Неделя как появились, а уж прогремели на весь город превеликим богатством и кабацкими бесчинствами, а будучи за бесчинства уводимы стрельцами, всякий раз возвращались для себя безвредно и бесчинствовали пуще. Умные знающие люди сказывали, что это не купцы, а ведомые воры Ивашка и Федька, братья Щур; кто говорил, что не братья Щур, но бесиподжигатели, поскольку объявились сразу после пожара, и деньги их сатанинские, и что беси те хотят за серебрецо свое сатанинское скупить всех московских жителей души, вкупе с государем и патриархом, да и запалить столицу снова, на этот раз целиком и до основания. Гулящая ДарьицаЕгоза клялась и божилась, что Мина Хитрованов весь покрыт шерстью и иногда пахнет серой, а у Нила Хитрованова на груди висит знак турецкого Магмета -
месячный серп и звезда. Тогда же стали поговаривать, что в вышнем дому народился Антихрист, а как народился, сразу прочитал «Верую» навыворот, и, когда войдет Антихрист в силу, всех обратит в свою заморскую ересь, сиречь лютеранство, зачнет строить на гнилой болотине град, будет ту болотину мостить и гатить мужиками и заместо свай забивать мужиков же. А купцы Хитровановы того Антихриста как бы предтечи, вроде Крестителя, только наоборот.
        Главным доказательством нелюдской сущности братьев являлось количество поглощае мых ими напитков, которые, как видно, лились через их глотки да прямо в геенну, где огнь не угасает.
        …Но сегодня стрелецкий напиток, видно, досталтаки братьев богатеньких: Мина то и дело долбил стол носом, а Нил кричал петухом и грозил устроить новое Смутное время.
        - И смущу! - кричал он. - И смущу! И ЯнаКазимира посажу!
        Когда Нил кричал такие прелестные речи, гунка и теребень кабацкая затыкала уши, чтобы не попасть на спрос. Одна только ДарьицаЕгоза не теряла присутствия духа и знай подливала ухажерам своим. Гунка и теребень кабацкая видела, как Дарьица доставала изза пазухи склянку и сыпала в вино муку не муку, только вино шипело и булькало, но братьям и это было нипочем: поливали пуще прежнего, кидали деньги песельникам и гудошникам.
        Наконец торговые люди утомились пить и гулять и собрались на покой. Дарьица увела их в дальние комнаты и уложила, как дерюжку, в утолок.
        В питейное же помещение тем временем проскользнул невысокий молодец в красных сапожках, ладный лицом и статью.
        - Все, - сказала ему Дарьица. - Уже можно.
        Молодец ухмыльнулся и последовал за ней.
        - Как войдешь - в углу, - учила Дарьица. - Пьяне вина оба.
        Молодец прошел в комнату и задул светец. Потом вытащил гирьку на цепочке и примерился…
        …Очнулся молодец, спутанный ремнями по рукам и ногам. Братья Хитровановы тем временем отрывали свои жаркие бороды, снимали с глаз зеленые стекла, вытаскивали подушки, что носили для толщины, а еще вынимали изза кафтанов большие кожаные фляги, в кои сливали якобы выпитое.
        Молодец скрипнул зубами.
        - Поскрипи, поскрипи, - сказал высокий купец. - Так ли еще на дыбе косточки скрипеть будут?
        Молодец стал лаять своих пленителей. Тогда маленький, Мина Хитрованов, попинал его малость и заставил замолчать.
        - Что, Ивашка, охота на дыбу?
        Достиглитаки своего соколыто наши! Выискали они след Ивана Щура и прикинулись богатыми да беспечными купчишками. Правда, на это ушли почти все деньги, выданные государем. Зато битые спины уже начали подживать.
        - Ваша взяла, - сказал наконец Иван.
        - Знамо дело, не твоя, - ответил Мымрин. - Мы - люди государевы, а ты кто? Шиш, висельник…
        - Отпустите - заплачу, сколько скажете. Жалованьето, поди, не ахти какое?
        - Эх, Иван, это ты Никишке Дурному, покойнику, рассказывай про клады, а нам нечего. Вот сдадим тебя сейчас кату Ефимке - и простипрощай. Многонько ты нам кровушки попортил, ворина.
        Иван Щур тоже припомнил коечто и засмеялся.
        - Кладто лежит, - сказал он. - Только вам его без меня не взять…
        - Эва, - сказал Мымрин. - А что же ты сам его не взял? Ведь сколько на Москве ошиваешься?
        - Клад заговоренный…
        - Разговорим, - пообещал Василий. - И тебя, вора, разговорим. Мы ведь тебя Ефимке сдавать не будем, мы хуже всякого Ефимки спросим, правда, Авдей?
        - Ясно, - сказал Авдей. - Что Ефимка? Кат и кат. А вот мы…
        Авдей оглядел комнату: что бы показать вору? Потом взял и руками своими огромными разломал стол на куски. Словно пряник.
        - Тебе бы не в ярыгах ходить, - сказал Щур с уважением. - Тебе бы на дорожку прямоезжую, купца проверять…
        - Слушай, вор, - сказал Мымрин. - Нынче же при нас клад откроешь - и ступай на все четыре стороны. А нет - по жилочкам растаскаем!
        - Растаскаем, растаскаем, - подтвердил Авдей.
        - Не ухватишь кладто, - сказал Щур с огорчением. - Больно давно зарыт. Ране там пустырь был, а теперь…
        - Что теперь?
        - Вот придем, увидите что. Одному никак не справиться. Несподручно и зело противно…
        Василий Мымрин взял нож и перерезал вору ремни на ногах. Черным ходом все вышли на улицу. Какое уже утро соколам приходилось встречать при исполнении служебных обязанностей!
        Но сегодня все должно было кончиться. «Ворызменник», писатель подметных писем шел грустный, все глядел по сторонам - не подойдет ли какая помощь. Помощи не было.
        - Вон, усадьбу видите? - спросил Иван Щур и показал головой где.
        Тут за спиной послышалось:
        - Здравствуй, Васенька!
        Мымрин обернулся. Сзади подходили трое из Посольского приказа во главе с Мясевыммладшим.
        - И ты, Авдюша, здорово! - сказали изза угла. Оттуда вышли еще четверо, молодые да ражие.
        Дело в том, что между Приказом тайных дел и Посольским приказом имелась давняя вражда. Когда какоенибудь посольство отправлялось в Туретчину, или в Свейскую землю, или к иным немцам, к нему всегда приставлялся тайноделоприказчик для присмотру. Приставленный должен был следить, чтобы послы не творили тайных сговоров, не бесчестили государя, не тратили зря денег и не шлялись по заморским кабакам, не прельща - лись ересью, не перенимали тамошних повадок и не пытались, не дай Бог, бежать. Главы приказов, дьяки, тоже были между собой на ножах, что и говорить про молодежь. Вот и сейчас молодые посольские люди шли из кружала и очень им было охота переведаться с вековечными ворогами.
        - Давно тебя, Вася, не видно, - говорил меж тем Мясевмладший. - И где это, думаю, Вася, скучно без него…
        Остальные окружали. Авдей держал пленника за ремешок и беспомощно озирался.
        - Отыди, - сказал Мымрин. - По государеву делу идем.
        - Знаем ваши дела, - сказал Мясев. - И Авдей, чугунная головушка, тут? Мало прошлый год в Яузе поплавал? Можем еще искупать. А то, поди, с того разу и не мылся?
        Посольские подьячие очень обидно засмеялись. Но Мымрин хотел убежать рукобитья.
        - На, опохмелись сходи, - ласково сказал он и протянул Мясеву несколько денег. Мясев озлился и смахнул деньги в пыль.
        - Я не подзаборник какой - деньги брать, - сказал он. - Это вы с Авдюшкой на соборном крыльце найдены, подкидыши без роду, без племени, вам собаки головы нанюхали…
        Иван Щур заметно веселился.
        - Кошка вас выкормила, - продолжал глумиться Мясев. - А от морозу в теплом назьме спасались…
        Авдей не сдюжил. Отпустил ремешок, сжал кулачищи, возопил: «Расточу, агаряны!» - и кинулся на оскорбителя. Иван же Щур боднул Ваську в живот, поверг еще когото, юркнул за угол и был таков.
        На несчастье посольских, рядом не случилось реки Яузы, куда можно было бы спустить Авдея. Он разом зашиб Мясева, потом еще двоих. Васька с земли ухватил когото за ноги и уронил. Ктото вывернул жердь из плетня. Авдей жердь отобрал и жердью той побил всех. Двое посольских подхватили Мясева и побежали, остальные за ними, давясь соромом.
        - Ну, я им дал, агарянам! - сказал ПетрагоСоловаго. - До Пасхи теперь не наладятся, а Пасха нынче поздняя…
        Он никак не мог успокоиться, колотил кулаком в заборы, круша их, и ликовал.
        - Дурак, - заплакал Васька. - Ворто ушел!
        Авдей осел под забор. Москва просыпалась. Какникак, третий Рим. И много от этого в нем народу - поди сыщи…
        ГЛАВА 7
        
        Авдей ПетрагоСоловаго тоже был когдато ребёночком. У него тоже была нянюшкамамушка, кормилица, которая в Авдее не чаяла души. Звали ее Вахрамевна, была она стара и хорошо помнила ляшское лихо и трех самозванцев. Жила она в Китайгороде в небольшенькой избенке. Промышляла лечением и заговариванием зубов. Травы собирала. Давно бы попасть старухе на спрос за свое ремесло, кабы не было в приказе тайных дел заступника Авдюши. За это Вахрамевна любила его еще пуще. Соколы иногда залетали к ней за приворотным зельем или алтыном на похмелье.
        …Ныне соколы пластом лежали на рогожке и болели. Вчера с горя они прогуляли остатки казенных денег и совсем распростились со свободой. Авдей плакал и рассказывал кормилице государственные тайны. Мымрин хотел остановить его, но не мог: от хмеля рот не открывался. Мымрин пихал в Авдея кулачком. Авдей не слышал и продолжал разглашать. Вахрамевна внимала, воздыхала, всхлипывала и кивала головой. В особо страшных местах крестилась двумя персты.
        Проснулись к вечеру следующего дня. Василий открыл глаз и забоялся. Жить вообще страшно, а с похмелья тем более. Авдей уже сидел за столом, потихоньку лечился. Вахрамевна жалела питомца, гладила по рыжей голове.
        Мымрин вспомнил, что упустили Щура, и застонал. Авдей поглядел на него, как на чужого. Вахрамевна приподняла голову Мымрина и налила туда браги. Стало полегче. Вахрамевна летала по избе, будто молоденькая, гремела печной заслонкой и чугунками.
        - Пропали головушки наши, - мрачно вещал временами Авдей. Мымрин молчал. Боялся, что Авдей закричит: «Ууумной!» - и полезет бить.
        - Ништо, - утешила вдруг Вахрамевна. - Да не преклонишься игемонам и проконсулам…
        Она утешала соколов, равняла с кедрами ливанскими, Авдея отождествляла с Самсоном, Василия же - с царем Соломоном, но легче от этого не становилось.
        - Баньку я натопила, - сказала Вахрамевна. - Попарьте косточки, а я тем временем схожу кудато.
        - А ты, Вахрамевна, размыкаешь наше горюшко? - с детской надеждой спросил Авдей.
        Вахрамевна пообещала размыкать и ушла. Соколы горестно пошли в баню; жестоко посекли друг друга вениками, а когда вернулись, в избе под иконами сидел благостного вида старец в белой рубахе, в портах и босиком. Старец благословил соколов двоеперстием.
        - Кланяйтесь старцу, бесстыжие! - указала откудато Вахрамевна. Соколы пали на пол и поползли на старца. Старец подтянул босые ноги на лавку. Потом велел встать.
        - Горе ваше мне ведомо, - сказал он тоненько. - Се враг вас мутит. Се аггелы его, Асмодей и Сатанаил, лютуют.
        - Как же взять его, вражину, отче?
        - А руками, - посоветовал старец. - Вор сей, муж кровей и изверг естества, прельщал вас, мамонил кладами, а о кладе духовном забыть понуждал, от древлей веры отвращал, ввергал в никонову ересь, запрещал стезю во Горний Ерусалим…
        Василий сообразил, что перед ним сам еретик ведомый, что ему, еретику, надо бы на дыбу, да что поделать - сейчас, кажется, от бесов бы помощь принял.
        Старец взял со стола миску и посыпал им головы сарачинским пшеном. ПетрагоСоловаго заерзал, Мымрин ткнул его в бок. Старец меж тем достал изза икон толстую книгу, долго листал, а потом велел соколам петь за ним вслед. Соколы засмущались петь еретические кафизмы, но Вахрамевна цыкнула на них, и они нишкнули.
        Так вчетвером они спели такой вот псалом:
        
        Деревян гроб сосновен
        Ради меня строен.
        Буду в нем лежати,
        Трубна гласа ждати.
        
        Вериги железны
        Ко спасенью полезны.
        Буду их носити,
        Исуса хвалити.
        
        Исус вседержитель
        Первый в раю житель:
        Праведным мирволит,
        Диавола гонит.
        
        Диавол искуситель
        Душе погубитель,
        Учит нас блудити,
        Христа не любити.
        
        Никон патриарх
        Суть ересиарх:
        Христиан смущает,
        Души уловляет.
        
        И еще много чего пели соколы вслед за старцем. Потом все утомились и охрипли. Старец встал и начал кружиться по горнице, взметая воздух белыми портами и приговаривая непонятные слова. Соколы стояли на коленях и едва успевали поворачивать головы за шустрым старцем. Вахрамевна сидела в уголку и любовалась праведником, подперев щеку пальчиком.
        - Ух, ух, - приговаривал старец. Потом вскочил на стол и ловко запрыгал между посудинами. Со стола поманил соколов корявым перстом к себе.
        
        Воробьи пророки
        Шли по дороге.
        Нашли они книгу.
        Что писано тамо?
        Ух, ух.
        Накати, дух!
        
        Соколы тоже впали в просветление, ухали вслед за старцем. И хорошо им стало и легко.
        - За тремя лесами, за пятью волоками, за семью мстёрами, девятью озерами, за сельцом, за дворцом, меж двумя ложками источник дивен. Ступайте омойтесь. Подойдет муж телом дороден на сатанинскую потеху. Бейте того мужа даже до смерти, кровь отворите, где антихристова кровь прольется, вырастет богунтрава, на богунтраве - жарцвет… Сейчас прямо и ступайте.
        - Это куда, отче? - спросил Мымрин. - На кой нам жарцвет?
        - Жарцвет клад укажет, лихо избудет. А идти вам за город, в Калинкин ложок, на Телятину речку. Узрите заводь, схоронитесь и терпите до утра, утром он и объявится.
        Старец полез за образа, достал оттуда пистолю и протянул Мымрину. Мымрин испугался оружия и замотал головой.
        - Воорузись на антихриста, - уговаривал старец. - А пульку я святить буду…
        Старец долгодолго святил пулю, прыскал на нее слюнями и вырезал крестики. Потом подал пистолю Авдею, покружился по комнате и сгинул.
        - Куда он, Вахрамевна? - удивился Авдей.
        - Известно куда, голубь: во Горний Ерусалим.
        Мымрин старцу не верил. Что за старец такой? Зачем это идти неведомо куда, стрелять в когото? Это баловство.
        - Баловство это, Авдей, - сказал он напарнику.
        - Молчай, умной! - озлился ПетрагоСоловаго. - Может, ты что надумаешь? Головы надо спасать. И души, - добавил он, подумав. - Жарцвет нам и клад откроет, и вора объявит.
        - Нет никакого жарцвета, - застонал Мымрин.
        - Окстись, поганец! - зашумела и Вахрамевна. - Старцу верить надо! Он чудесен, старец тот! Он стены узилища своего разомкнул молитвой и ушел беззаказно! Старец древлей верой силен. Бога на меня еще молить будете, что привела к вам Мелентияправедника…
        - Господи Боже, - снова запричитал Мымрин. - Это же ведомый еретический старец, что у патриарха полбороды вырвал! Совсем пропали наши головы!
        И заплакал горько.
        ГЛАВА 8
        
        Туман уж начало помаленьку растаскивать ветром: появлялись из белой мути кусты, деревья, малая речушка. День собирался быть ясным. Вдоль речки двигались конные, один за другим. Все были одеты в одинаковые серого с зеленым цветом кафтаны, на правой руке у каждого сидела птица и напрасно таращила на подмосковную природу зоркие свои глаза: головка у каждой была в особом клобучке, ничегошеньки птица не видела.
        Годы царские были уже не те: раньше, бывало, взвалив государственные дела на Леонтия Плещеева, покойника, можно было деньденьской заниматься любимым делом, соколиной охотой, а в ненастье писать «Книгу, глаголемую Урядник новое уложение и устроения чину сокольничья пути». Теперь надошел возраст, водянка, страхи за каждым углом. Только в такие вот ясные дни и позволял себе Алексей Михайлович выезды в Семеновское либо Коломенское.
        Сегодня хотел опробовать новенького, но крепко уже любимого Мурата: по всем статьям птица была выдающейся. Мурата вез новенький же сокольник Афонька Кельин и очень от этого волновался. Тем более что намедни Мурат был скучен и плохо ел. Афонька молился на птицу с басурманским именем, как на Иверскую или Казанскую Богоматерь. Рука сокольника затекла, а он все равно не смел потревожить Мурата шевелением. Драгоценная птица переступала лапками в кожаных портяночках, и Афонька боялся, что Мурат запутает должик - золотой шнурок, каким привязан к рукавице, и, вместо того чтобы стрелой взмыть в небо, позорно повиснет на шнурке, напоминая казненного шиша.
        Хлопотна и ответственна была сокольничья должность. По «Уряднику» сокольник должен был «тешить государя до кончины живота своего». За иную птицу можно было не сносить головы. Любая государева потеха была делом государственным. Соколы и кречеты были капризны, в неволе могли зачахнуть, а сокольников можно набрать новых сколько угодно.
        Афонька вспоминал все приметы по пути. Когда выходил на улицу, навстречу, из кружала, должно быть, шел безместный поп Моисеище. Примета нехорошая, надо было бы дать Моисеищу по сусалам, чтобы не шлялся с ранья где попало, но уж больно был силен безместный поп. Вчера Афонька долго толковал с Муратом, как с разумным: наставлял, как и что завтра делать. Мурат кивал страшным клювом, согласно моргал, а под конец начал даже зевать от скуки, и сокольник обрадовался: понял! А третьеводни еще всполошили птицу набатом…
        Алексей Михайлович вылез из кареты и перешел в специальное кресло. Подсокольничий Петр Хомяков ждал указаний. Царь малость поигрался с кречетом, потом вернул его Афоньке и стал глядеть в небо, не летит ли достойная птица, потому что на кого попало посылать Мурата не хотелось.
        Вверху никаких облаков не было. Никто не летел. Все помалкивали и прислушивались к природе. Алексей Михайлович утерся вышитой ширинкой. Афонька приводил Мурата в боевую готовность: смотал с лапок портяночки, отвязал должик.
        - Пущай, - сказал государь Хомякову. Видно, заметил чтонибудь в небе.
        - Пущай! - заорал Хомяков, и Афонька сорвал с головы кречета бархатный клобучок. Мурат обрадовался свету и пошел вверх. Зазвенел серебряный колокольчик на лапке. Звон тоже ушел вверх.
        …Авдей ПетрагоСоловаго с шумом выплюнул из камышинки воду.
        - Тихо! - булькнул на него Мымрин.
        Оба скрывались под речной гладью, выставив наружу камышинки для дыхания, на запорожский манер. Было мелко, и приходилось стоять на карачках. Стояли уже не час и не два. Сверху нагребли речной травы, чтобы не видно было. Мелкие рыбки тыкались носами в соколиные тела. Время от времени Мымрин высовывал из воды голову и с помощью долгой шеи озирал окрестности. Обзор был хороший. Авдей тоже высовывался и часто дышал полной грудью. Ивана Щура нигде не было видно.
        Прискакали конные стрельцы из царской охраны - досматривали, нет ли причины, что бы помешала государевой потехе. Подьячие затаились. Государь не любил, чтобы на охоте были посторонние. Тем более такие опальные, как соколы. Василий с Авдеем уже всякую веру в проклятого старца потеряли.
        Авдею очень хотелось придавить Васькино щучье тело к песку и подержать сколько надо…
        - Тихо! - сказал Мымрин.
        - Не могу, - пробулькал Авдей. - Меня пиявица сосет. Живой волос внутрь лезет! Ерши колются!!
        - Утони! - приказал Мымрин себе и товарищу. Утонули…
        …Всетаки кречет Мурат был куда как замечательной птицей: мог охотиться сразу в трех стихиях - на земле, на воде и, само собой, в воздухе. Зорким своим глазом он посмотрел на землю и ничего не обнаружил. Дело в том, что герои наши, устраиваясь в подводную засаду, по своему обыкновению бранились и дрались, так что распугали всю дичь на семь верст вокруг. А вот на поверхности речушки замечалось чтото…
        …Мурат развернулся, прицелился и пал вниз. Мурат был сильной птицей. Щуку он вынул бы из реки запросто. Но Авдей ПетрагоСоловаго был маленько потяжелей… Когда когти впились ему в спину, он не выдержал, выпростал изпод воды руку и прихлопнул птицу, ровно малого комарика, сгреб в горсть и утащил и себе под воду - поглядеть, кто таков.
        Мымрин шум слышал, но узнать причину боялся.
        Царь и сокольники видели, как Мурат канул в приречные кусты. Стали гадать - кого принесет.
        - Бобра, не меньше! - утверждал Афонька.
        Какой бобра! И сам крыльев не унес. Царь забеспокоился, велел искать, обещал перепороть сокольников - подсунулиде больную птицу…
        Искали. Все кусты обшарили. Засучивали порты, бродили по речке. Тем часом ветерок стал натягивать тучи. Алексей Михайлович Романов гневался. Мымрин и Авдей сидели как можно ниже воды. Благо искатели подняли муть. Авдей изо всех сил сжимал зашибленного и утопленного Мурата и дрожал. По реке бежала мелкая рябь от дрожи.
        - Водяник поманил, - уверенно объяснил ктото из сокольников. Искатели чурались водяника, высоко вытаскивали ноги из речки. Проклятой птицы не было. В небесах стало погрохатывать. Царь велел Петру Хомякову налаживаться в Сибирь. Потемнело.
        - Кажись, нашарил! - объявил Афонька. Авдей почувствовал, что нашарили именно его. Щекотки он боялся, поэтому выпустил изо рта тростинку и показал голову. Голова была в водорослях. Грянул гром.
        - Водяник! Богородицатроеручица! - испугался Афонька и покинул речку. За ним полезли на берег и другие. Сокольники стали творить молитвы, мести полами кафтанов - отгоняли нечистую силу. Засверкали молнии - сперва далеко, потом ближе.
        Кто предлагал привести козла - водяникде бежит козлиного духа. Его самого обзывали козлом. Алексей Михайлович в карете лютовал. Подняли пыль. Афонька ругал водяника, но в воду не лез.
        - Я те покажу, окунево рыло! - строжился он.
        Мымрин обеспамятел.
        - Надо сеть, - учил один сокольник.
        - Не, разрывтраву ему в очи бросить!
        - Воскресну прочитать!
        Шарахнуло в небесах, и оттуда поплыл огненный шар. Все замерли. Сокольники задрали головы вверх. Подводные сидельцы поняли по тишине, что все кончено, и встали, все в тине и траве. На них никто не обращал внимания. Шар плавал над полем.
        Алексей Михайлович молился из всех сил и обещал построить до десяти новых церквей, обновить все оклады на иконах и искоренить беспоповскую ересь, если Господь пронесет мимо страшный шар.
        Мымрин и Авдей приблизились к берегу. Шара они не видели.
        - Не погуби, государь! - заревел Авдей, и в тот же миг шар с грохотом и блеском рассыпался. Все увидели у берега двух ужасных водяников, кои корчились и приплясывали.
        Царские кони испугались и понесли карету. Сокольники поняли это как сигнал к отступлению. Они побежали за каретой, потому что их кони тоже всполошились и разбежались по всему полю.
        Только Афонька Кельин сумел вскочить на чьегото коня. Он хорошо помнил, как писано было в наставлении царском: «Если станешь непослушлив, тебе не токмо связану быть путы железными, но и безо всякой пощады быть сослану на Лену». На Лену изза какойто паршивой птицы Афоньке не хотелось, он выбрал другую реку - вольный тихий Дон, и погнал коня вскачь.
        Хлынул дождь. Подьячие стояли и мерзли. Они не верили в спасение. Авдей все еще держал птицу. Серебряный колокольчик на лапке Мурата жалостно звенел.
        - Господи владыко! - причитал государь в карете, уносимой в Коломенское. - Опять беси? Паки и паки беси! Отведи их, Господи, сокруши аггелы! Грешен, Господи! Более не буду тешиться охотой! Беси! Горе! Асмодей и Сатанаил! Плетить сокольников! Крепко плетить! А еще лучше - батогами!!!
        ГЛАВА 9
        
        Грозу быстро пригнало, быстро и пронесло. Появилось светило. Из него шли теплые лучи. Тела соколов согрелись и перестали трястись. Стало далеко видно во все стороны: и луга, и кусты, и лесочек. Зажили птицы. На душе тоже отошло. Подьячие ласково и виновато улыбались друг другу. Они вытащили спрятанную одежду и стали развешивать - сушить. От одежды шел пар.
        Васька вскинул руки с портами и похолодел: из куста на него высунулось дуло пищали. Оттуда пахло порохом.
        - Ты чего? - спросил Мымрин.
        - Ась? - отозвался Авдей не к делу.
        В кустах зашипело. Послышались слова «Пся крев», «Курвамаць» и другие полонизмы вперемешку с русскими загибами. Васька завертелся и стал трясти портами, чтобы врагу было трудно целиться. Авдей глядел и думал, что Мымрин просто хочет согреться. Васька решился и бросил порты на дуло. Щелкнуло, да не выстрелило. Васька без страха потянул за ствол и вытянул из куста мокрого и носатого лиходея. Авдей смикитил, что к чему, подскочил и повязал мокрого его же кушаком.
        - Хлопы, - заругался мокрый. - Лайдаки, быдло…
        - Кто таков? - спросил Васька.
        Мокрый надулся и зашипел.
        - Пытать будем, - пообещал голый Васька. Авдей согласно кивнул - тоже голый.
        - Лотры, - снова заругался пленный. - Негодзивцы!
        - Пытай, Авдей! - велел Мымрин.
        Пытать приходилось в трудных условиях, голыми руками. Васька пошел срезать хворостину, да Авдей придумал лучше: он страшно ухватил мокрого за гордый нос и принялся неустанно бегать по полю, очень скоро мокрый замучился и стал на бегу гундеть, что он - пан Дмоховский, человек самого гетмана Сапеги, послан с особым заданием. Авдей отпустил ему нос. Пан изящно встряхнулся.
        - То не можно, - сказал он. - То не жечно.
        Васька понял, что панто дурак. Они стали бить его словесами: Васька с увлечением рассказывал про ката Ефимку, поминал позорное бегство ляхов из Кремля, предсказывал скорое и неизбежное расчленение Речи Посполитой с ее дурацкими порядками. Авдей спел обидную частушку, в которой паны рифмовались со штанами.
        Пану стало туго.
        - Мелентия старца знаешь?
        - Ниць не вем. То пан гетман пжислал меня до Россыи.
        - Зачем?
        - Стжелить пана Романова.
        - Вот изверг! - искренне возмутился Авдей, а ведь забыл, для чего его самогото наладил сюда старецеретик.
        - А что ж не стрелял?
        - Порох подмок…
        Грянул выстрел. Видно, там порох не подмок.
        - До ног, хлопы! - вскричал пан Дмоховский. - То стжеляе пан Големба!
        Авдей прикинул, откуда стрелено, и побежал туда.
        - Ано ж, схизматику! - радовался Дмоховский. - Пан Големба - то наша первша шаблюка.
        Мымрин оставался спокоен.
        - Первша шаблюка, - плюнул он. - Была…
        В кустах затрещало. Впервой Васька видел, чтобы Авдей не тащил пойманного под мышкой, а вел. Пана Голембу было бы трудно нести. У него одни усы были в локоть длиной. Авдей завязал мушкетный ствол вокруг шеи пана Голембы и за этот поводок привел. Паны не похорошему поглядели друг на друга, и снова послышалось и «пся крев», и «лайдак», и другие грубости, пока Авдей пинками не призвал панов ко взаимной жечности, сиречь вежливости.
        Теми же пинками он погнал их в сторону Москвы. Васька шел сзади и думал, что вот надо же - сколько не хватай, не имай безвинный народишко для показа верной службы, когдато и доподлинный вражина попадется!
        …Ежели впервые увидать ката Ефимку, можно диву даться: то ли Ефимка маленький, то ли кнут у него большой. Кнут у него нормальный, обычный, это сам Ефимка недомерок. Да тем и страшнее: поглядишь на него и неволей задумаешься, за какие такие доблести взяли этакую пигалицу в каты? И мороз по спине пробежит…
        - Здорово, Ефимушка! - хором грянули соколы, загоняя панов в пыточную. Они сразу сообразили, что с такими панами в приказ показаться не стыдно.
        - Здорово и вам, соколики, - пропищал кат. - По сколько вам сегодня государьбатюшка назначил?
        Ефимке не привыкать было пороть соколов, особенно в последнее время, вот он и спросил для порядка.
        - Нет, не видать тебе нынче наших спинушек! - гордо сказал Мымрин. - Тут слово и дело государево! А это кто у тебя сидит в углу?
        Ефимка был говорун.
        - А это, - сказал кат, - мордвин Кирдяпа Арсенкин. Сидел Кирдяпа в кружале с шорником, Орехом Сидельниковым. Орех тот ему и скажи: ногиде у тебя, Кирдяпа, кривые. Тогда Кирдяпа ногу на стол и говорит: «У меняде нога лучше, чем у государяцаря и великого князя Алексея Михайловича!» Ну, шорник объявил «слово и дело», стрельцы обоих сюда сволокли. И за те поносные слова велено ему, Кирдяпе, отрубить воровскую его ногу!
        Соколы захохотали. Человечек в углу вздрогнул и сжался.
        - А шорнику награда вышла? - ревниво поинтересовался Мымрин. Не любил он, когда когонибудь, кроме него, за донос награждали.
        - Орехто Сидельников? - спросил Ефимка. - Так он у меня еще утресь на дыбе помер, не выдюжил. Доводчику первый кнут!
        Соколы еще посмеялись, выпили маленько с Ефимкой и тогда перешли к делу.
        - Видишь, Ефимушка, - сказал Васька, - какие у нас тут важные паныляхи? Ты бы поспрашивал их как следует, что они нынче утром на Телятиной речке делали? Да пусть Возгря их расспросные речи в точности пишет!
        Ефимка так поглядел на панов, что они сами бросились, толкая друг дружку, к писарю Возгре и наперебой начали признаваться, сваливая все друг на друга и на гетмана Сапегу.
        - Вон тот усатый, - ткнул Ефимка в пана Голембу, - для дыбы в самый раз. А вон тот носатый, - он ткнул в остального пана, - под кнутом хорош будет…
        - Тятенька, - запищал ктото еще тоньше, чем Ефимка, - Носатомуто еще в ноздри жженой пакли ладно было бы!
        - Дело говорит малютка, - обрадовался кат. Изпод стола вылез малец лет пяти, вылитый Ефимка, но без бороды. А все равно, хоть и малец, глядеть на него страх брал. В ручонке малютка держал ладненький кнутик.
        - Сынок мой, Истомушка, - похвастался Ефимка. - Пройдет время, и мой срок исполнится: рука ослабнет, глаз завянет. И передам я Истоме Ефимычу кнут этот, яко скиптр…
        Запала тишина. Ефимка сообразил, что сказал не к делу.
        - Нука, нука, - сказал Мымрин. - Какой такой скиптр? Ты что, себя, ката, с государем равняешь? Да государь не знает, с какого конца за кнут берутся! А вот ты ведаешь ли, Ефимушка, что и на ката кат бывает?
        - На меня, что ли? - обиделся Ефимка. - Да я на всю Русь первый кат!
        - А для тебя нарочитого ката привезут, - сказал Василий. - Из Сибири. Ерема звать. Он о запрошлом годе на спор с воеводой Пашковым плетью обух перешиб. Кто видел, сказывают: будто булатным клинком размахнул.
        Ефимушка перепугался страшных своих поносных слов да и будущей встрече с сибирским собратом не порадовался.
        - Детушки, да вы что? Я ли вас не миловал, вполсилы не хлестал?
        А ныне в четверть только будешь! А то живо доведем те слова твои. Хотя навряд мы с тобой теперь встретимся, - опрометчиво сказал Мымрин, а сплюнуть через плечо позабыл.
        - Э, а мордвин Кирдяпато где? - забеспокоился кат.
        И правда: пока мальцом любовались да лясы точили, хитрый Кирдяпа выскочил потихоньку из пыточной, както караульных стрельцов обошел и был таков.
        - Мы, выходит, приводим, - сказал Мымрин, - а вы, выходит, распускаете? Негоже то…
        - Ништо, - беспечно отвечал кат. - У меня дотемна все одно ктонибудь помрет. Оттяпаю ему ногу и скажу, что Кирдяпина. Там ничего не сказано, чтобы его без ноги еще тут держать…
        - Ох, и дошлый ты мужик, Ефимка! - восхитился Авдей.
        - Тем торгуем, - пропищал кат.
        Ефимка и сын его, оба в одинаковых рубахах с закатанными рукавами, проводили соколов до ворот и вернулись разбираться с панами.
        …Узнав о чудесном своем спасении, государь не помнил себя от радости.
        - Вот это слуги! Вот это радетели! Все бы так! Вы бы еще мне клад князя Курбского открыли - цены бы вам не было. Чем же мне вас наградить, соколы вы мои ясные? По шубе, наверное, надо выдать…
        Соколы стояли в низком поясном поклоне. Тут государьцарь заметил в рыжей волосне Авдея чтото зелененькое. Он подошел ближе и рассмотрел. То была веточка водоросли. Авдей с той поры не только не помылся (вода, видно, надоела), а и волос не чесал.
        - Аа, вот оно что! - вскричал самодержец. - Так это вы, сукины дети, голяком из речки выскакивали! Это вы моего любимого кречета погубили! Вы коней перепугали! Да вы мне не только коней, вы мне людей перепугали! Сокольники мои, сказывают, и во сне от водяников спасаются, ходят под себя! Да самто я… - Тут государь осекся, потом собрался с силами и продолжал: - Спасители! Вот уж воистину - лекарство пуще болезни!
        - Виноваты, государь! - упал в ноги Авдей.
        - Это паны проклятые все! - упал в ноги и Васька. - Мы, государь, не тебя, панов пугнуть хотели как следует, чтобы и дорогу в наши края забыли… Смилосердуйся, для тебя старались…
        Романов потрогал соколиные головы ногой.
        - Афоньку Кельина, сокольника, куда дели?
        Мымрин поднял голову:
        - Не трогали, как Бог свят, не трогали!
        Государь помолчал, походил по горнице.
        - Ин ладно, - сказал он наконец. - За ляховзлодеев я вас награжу: не велю казнить смертью.
        Соколы и тому был рады.
        - А вот за кречета моего любимого, - продолжал государь, - я с вас крепко взыщу. Так взыщу! Ступайте в театральную хоромину и скажите немчину Грегори, что государьде отдает ему вас головой. Пострадайте для потехи государевой.
        - Государьнадежа! - взвыли соколы разом. - Лучше Ефимке отдай, только не немчину Грегори! Уморит он нас, а нам еще клад искать!
        - А это уж как хотите, - сказал царь. - Да, Ефимку вовремя помянули, дорогой к нему зайдете, пусть всыплет вам по двадцать пять горячих. Скажите - я велел.
        ГЛАВА 10
        
        Всего было много у Алексея Михайловича. И диковинные растения в садах в Измайловском росли, и заморские звери в клетках бегали. Даже китайские золотые рыбки и те в хрустальных вазах плавали, дохли, правда, часто.
        А потом решил государь, что не худо бы на Руси театральные действа начать представлять. Вон у Лудовикуса во Франции - куда ни плюнь - театр на театре. Молиер, сказывают, какойто насмешничает.
        Когдато, во время оно, повелел государь всю скоморошину на Русской земле разогнать. Гудки, жалейки, сопелки, домры, бубны, хари и машкары мерзостные были преданы огню, а скоморохов поставили в батоги. Так то скоморохи. Потому за каждой ватагой человека не пошлешь проверять, что они там представляют. А они известно что представляют - как холоп боярскую жену огулял, как пьяный поп обедню служит. От попа до боярина, от боярина… и молвить страшно! И то бывало, редко, да бывало.
        А театр такой завести, чтобы на одном месте стоял, всегда под боком. Такто не повольничаешь. И представления таковые давать, чтобы к вящей славе государевой способствовали.
        Сказано - сделано. Нашли в немецкой Кокуйслободе ученого лютеранского попа Ивана Грегори. Государь прямо так и сказал - или ладь театр, или ворочайся в свои немцы без штанов, как на Русь явился (батоги сами собой разумеются, как в этом деле без батогов).
        Немцам на Руси такое житье было, что уходить без штанов пастору Грегори ну никак не хотелось.
        Построили хоромину, набрали и артистов - школьных детей. Они потом государю челом били: «По твоему великаго государя указу взяты мы, сироты твои, в камедию, и ноне нас в школе держат и домой не отпущают, а твоего жалования, корму нам ничего не указано, помираем голодною смертию. А мы, холопы твои, учимся денно и нощно под караулом».
        Может, жалование какое и было, и корма были, но вряд ли бы они через немцев прошли. Если уж взялся пастор Грегори, так уж, наверное, не за так.
        Показали первую комедию - «Артаксерсово действо». Десять часов отсидел Алексей Михайлович, глядя на сцену. Ну да ему не привыкать было - на приемах сидеть не меньше приходилось, а на пирах и говорить нечего.
        Добром, конечно, в артисты никто не шел, а попадали туда примерно так, как соколы наши: служба государева, и все тут. Один с соколами возится, другой комедию представляет, и все при деле.
        …Немчин Грегори посмотрел на Авдея с Васькой сквозь стекла на носу:
        - Сафтра будем тафать комедиум «Бахус унд Венус». Бахус дер готт пьянства есть, ферштеен?
        - Дело знакомое, - сказал Авдей.
        - Венус - либе, люпофь есть, ферштеен?
        - Натюрлихьяволь! - отличился Мымрин.
        - Нун, гут, - сказал пастор. - Роль Бахус занят. Роль Венус тоже занят. И занят роль Купидон. И роль шут, и роль вестник, и роль бордачник - все роль занят. Есть роль пьяниц лежащих. Вы лежать рядом с бочка Бахус. Как Бахус вставать с бочка, вы кричать: виват Бахус! Это значит многолетие, зо? На сцене не говорить, не вставать, лежать якобы пьяный, ферштеен?
        - А что, дело знакомое, - улыбнулся Васька. - Отчего и не полежать для дела? Можно и выпить, чтобы вовсе похоже было.
        - Но, но, но. Тринкен ферботен. Если вы пить комедийный хоромина, я посылать вас кат Ефимка. Это есть палач. Аллес.
        Аллес так аллес. Соколы вежливенько попрощались со строгим немчином и пошли восвояси: нужно было выспаться перед завтрашним действом.
        - Вот это попали из огня да в полымя, - сказал Авдей. - Ну как нас ктонибудь узнает? Срамто, срамто какой!
        - Государева служба - срам?
        - Разве ж это служба - пьяным валяться? Такто всю жизнь бы служил государю верой и правдой, да только не в комедийной хоромине. Люди узнают - смеяться будут!
        - Не узнают, - сказал Василий. - Немчин толковал, что всю лопоть казенную выдадут. А хари мы себе углем да свеклой вымажем, будто месяц из кружала не вылазили, и не узнают…
        …На самом хорошем месте сидел, конечно, государьцарь. Бояр в хоромину набилось видимоневидимо, почитай, вся Бархатная книга собралась. Женщин не было - не положено. Только на галерее, за деревянной решеткой, сидели царица Наталья Кирилловна и ее мамкиняньки.
        Зазвенели медные трубы, давая знать, что действо вотвот начнется. Соколы лежали на своих местах. Немчин, к слову сказать, похвалил их намазанные хари и сказал даже, что будет просить государя, чтобы Ваську с Авдейкой навсегда перечислить в актеры. И ведь перечислят, думали соколы, коли не найдем Щура и клада. Да хорошо, если только в актеры, а не в каторжные…
        Трубы зазвенели вдругорядь. Авдей лежал и тихонько причитывал:
        - Соромно мне, Вася! Совестно!
        - Терпи! Соромно ему! Нас таких тут сорок, и всем соромно.
        - Лежим, а вор, может, клад наш берет!
        - Молчи!
        Третий раз грянули медные трубы. Вышел молодой паренек (соколы узнали его, это был сын лекаря Блюментроста) и начал читать вирши:
        
        По всей вселенной, во все мира страны,
        Где свет солнечный бывает виданы,
        Где солнце восходит и где западает,
        Всякая страна царску славу знает.
        
        Вирши были длинные, Авдей несколько раз принимался засыпать с храпом, но Мымрин спасал его, пихая кулаком. Наконец, началась и сама комедия о Бахусе и Венусе. Четверо дюжих служителей вытащили на сцену бочку ведер на сорок, а на бочке мужика, как бы голого, но всего как есть увитого настоящим плющом. И пошла комедия.
        
        Бахус: Кто хмельное зелье часто потребляет,
        Всяк во мне Бахуса в един час узнает:
        Пью непрестанно, плющем увившись,
        Гимны сам себе слагаю, упившись.
        Зелие хмельное ум просветляет,
        Немощным силу чресел прибавляет
        А чтобы совсем не поразило пианство,
        Надобе к тому иметь постоянство.
        
        Соколы лежали рядом с бочкой и видели только ноги Бахуса, обутые в лапти с ремнями.
        - Дело говорит Бахус, - заметил Авдей.
        - Точно, - прошептал Мымрин. - Я как выпил - дай да подай мне ДарьицуЕгозу…
        Между тем Бахус продолжал:
        
        Зелена вина с утра коль напьюся,
        ан, глядишь, к обеду вновь тем зальюся.
        Оттогото я похмелия не знаю,
        Недугом тем нимало не страдаю.
        
        - Хорошо ему, Бахусу, - позавидовал Авдей.
        - Плохо ли! - согласился Васька. А Бахус рек:
        
        Всякомуто я, Бахус, любезен,
        Для здоровья зело полезен,
        А кто отвергает мое угощенье,
        Тому реку ума помраченье!
        
        - Я тоже заметил, - сказал Авдей. - Все непьющие чудные какието, как бы с придурью.
        - Ага, - сказал Мымрин. - Данилу Полянского взять…
        Бахус высоко поднял чашу, как бы выпил ее и рек:
        
        Бахус потребен всему свету,
        Никакого мне супротивника нету.
        Магмет турецкий вина избегает,
        Оттогото, видно, бит всегда бывает.
        
        Государь засмеялся, и все засмеялись вдогонку.
        - И это правильно, - сказал Мымрин. - Когда я в Стекольне был, там на приеме у короля персидский посол чашу романеи опростал - и дух вон.
        - Да ну, с чашито? Ему, поди, туда яду набуровили! Да хватит, давай послушаем!
        
        Бахус: Выходи, кому не жаль своей плоти,
        Меня, Бахуса, попытай бороти.
        Не только славы себе не добудешь,
        Ниже, аки пес шелудивый, бит будешь!
        Всяческим оружьем я, Бахус, владаю,
        Аглицкий кулачный бой и то знаю.
        Выходи скорее на битву жарку,
        А я пока опростаю чарку!
        
        - Пойдука я, - сказал Авдей, пытаясь подняться. - Чего это он тут ячится? В самомто чуть душа жива, а туда же…
        - С ума слетел, - зашипел Мымрин. - Это он по действу так говорит, а не тебе. Смотри, смотри: баба!
        Появилась и вправду баба, вся в цветах, в пречудном и преудивительном платье: вроде и платье сверху, а вроде и нет ничего. Бояре загудели. А баба говорила:
        
        Кто меня, Венус всеблагу, не знает,
        Себя тот жестоко обкрадает.
        Боги олимпийски и те мне подвластны.
        Твои же, Бахусе, словеса напрасны.
        Скот сущеглупый, что Бога не знает.
        И тот в томлении любовном пребывает.
        Венуса бежать не годится:
        Жуколица малая и та плодится.
        Мужи седовласы, Хроносом почтенны,
        Такожде бывают Венусом сраженны:
        От стрел любовных духом молодеют,
        Конечности их уж боле не хладеют,
        Сила младая по жилам пробегает,
        Жертву мне, Венусу, принесть принуждает!
        
        - Знаешь, Авдей, - сказал Мымрин. - Пытает меня давеча тот немчин Грегори: варум, дескать, ваш герр Полянский хабен цвай намен - Иоганн унд Данило? Я толкую, что Иван - молитвенное имя, для Бога, стало быть, а Данило - для мирской жизни. А немчин дошлый, смеется: когоде ваш герр Полянский объегорить хочет: Господа или мир?
        Авдей ничего не ответил. И на бабу тоже не смотрел: принюхивался Авдей. Если у Васьки был нюх, так сказать, умственный, то у Авдея натуральный, как у собаки:
        - Васька, - прошептал он. - Ведаешь ли, что в бочке той?
        - Неужто вправду с винищем? - удивил ся Васька.
        - Кабы с винищем! Порох тамо!
        Прошибло Мымрина холодным потом. Приподнял голову, стал разглядывать бочку. А Бахус с бочки вещал:
        
        А нука, Венус, прикрой себя, голу,
        Внемли моему глаголу:
        Лучше тебя я, Венус, то знаю,
        Поелику тем же свойством владаю.
        Кто возжелает со мной упиться,
        Тот такожде омолодится -
        По земле ползет, младенцу подобно.
        Языком лепечет незлобно.
        И скот мне подвластен в этом роде:
        «Аки лошадь, пьет» - рекут в народе.
        А коли где сядут пить до свету,
        Там тебе, Венус, места нету!
        
        - Глико, Авдей, а вот и фитиль! - сказал Васька.
        - Поди, потешные огни станут пущать, - сказал Авдей.
        - Хороша потеха, да мне не до смеха. Коли эта бочка да полыхнет, никого вживе не останется…
        Ни Бахус, ни Венус не обращали внимания, что на полу ктото бормочет, увлеченные своим разговором.
        
        Венус: Бахус злонравный очи заливает,
        Ничего о любови не понимает,
        Одной мне с ним не совладати,
        Неволею приходится Купидо звати!
        
        Мымрин тяжко (все же пьяного показывает!) перевернулся на спину и стал приглядываться к Бахусу, которого тем временем крылатый мальчонка пристрелил из лука.
        
        Бахус: Увы мне! увы! Прегорько стало!
        Видно, выпил я нынче мало.
        Во груди моей огнь с тех пор пылает,
        Никак оный не угасает.
        По тебе, Венус, жестоко страдаю,
        Что и творити, отнюдь не знаю…
        
        - Я зато знаю, что творити, - прошипел Васька. - Авдей, как я тебя ногой торкну, скакивай и имай Бахуса!
        Соколы разом вскочили и, возопив велегласно: «Слово и дело государево!», крепко схватили Бахуса с двух сторон. Другие актеры подумали, что пьяницы раньше времени начали славить Бахуса. Им показалось не «слово и дело», а «многая лета». И они в сорок глоток рявкнули:
        - Многая лета! Многая лета! Многая лета!
        Государь и другие зрители подумали, что так и положено. Тщетно немчин Грегори метался по сцене, пытаясь навести порядок. Авдей отпихивал немчина ногой. Актеры продолжали провозглашать многолетие. Бояре подняли шум. Государь уши заткнул. А в крепких руках соколов бился бритый, плющом увитый, но всетаки узнанный Иван Щур.
        ГЛАВА 11, И ПОСЛЕДНЯЯ
        
        Нет, хорош, хорош государьцарь и великий князь Алексей Михайлович, царь Тишайший! И гневлив, да отходчив, и скуп до смеха временами, да другими временами щедр без меры.
        Вот и нынче с лихвой наградил он соколов, другожды его спасших: снова не велел казнить до смерти. А за то, что все действо испортили, спосылал к Ефимке.
        Ивашка Щур не запирался на спросе, только потребовал, чтобы государь его выслушал с глазу на глаз. Государю с таковым вором и злодеем говорить вроде бы невместно, да и страшновато. Всюто ноченьку Алексей Михайлович ворочался с боку на бок: то в нем страх с алчбою боролись. К утру алчба свое взяла: привели скованного цепями вора в государевы палаты. Алексей Михайлович всех отослал прочь, чтобы не слушали. На случай же, если вор вздумает учинить какое дурно, оставил одного глухонемого арапа с пищалью. Соколы так и не узнали, что за разговор был у царя с шишом.
        Поздно вечером государь призвал соколов и сказал:
        - Что да к чему - вам знать ни к чему. Доподлинно скажу только, что клад тот есть, велик и несметен. И ежели вы, негодяи и бездельники, мнили, что сами добыть его можете, то вот вам мой царский кукиш!
        И вправду показал кукиш. Ежели его, этот кукиш, взять сам по себе, то и не подумаешь, что царский.
        - Положил князь заклятье, чтобы открыл ся клад только царской крови! Делать нечего, придется самому ехать. А вы - со мной. Вора возьмем, вор место укажет. Вор, поди, думает под шумок бежать, а того не знает, что я приказал весь город караулами обставить. Вчетвером поедем.
        - Государьнадежа, - сказал Мымрин, которому совсем не хотелось еще раз связываться с хитрым Щуром. - А что бы нам взять целую стрелецкую сотню?
        - Эх, - сказал государь. - Учат вас, учат, а чему учат? Неужели не ведаешь, холоп нерадивый, что, если заговоренный клад начнет чужой человек брать, он на аршин в землю уйдет? И так вас со Щуром трое - уже три аршина. А сотня стрельцов топтаться будет - колодезь копать, что ли? Опричь того, про клад тот только вы и ведаете, а боярам моим ни к чему. Коли узнают про толикое богатство, не поглядят, что и царь. Я ли боярсвоих не знаю?!! Беги, Авдюшка, в кладовую, возьми там два заступа да мешков под золото поболее. Да смотри, чтобы никто не видел! Ключник и тот чтобы не видел. Лучше сломай замокот…
        Мымрин глядел на государя и дивился. Вчера еще был квашня квашней, а нынче ни дать ни взять - атаман казачий. Вот что золото с людьмито делает, всех равняет - и царя, и псаря. Со стороны глянуть - не государь с холопом, а два татя сговариваются пошурудить в чужой подклети.
        - А что с Ивашкой делать? - спросил Мымрин с тревогой.
        - Когда клад объявит, нимало не медля зарезати! - велел государь, царь Тишайший. - Зарезати, и в ту яму метнуть, засыпать землею. Здесь же, в приказе, объявить - ворде бежал.
        - Ой, государь! - спохватился Васька. - Так ведь мы тогда тебе сдуру при дьяке Полянском повинились! Он тож ведает!
        Государь маленько подумал.
        - И Полянского зарезати!
        Мымрин не мог укрыть восхищения:
        - Ну, государьбатюшка! Уж коли мы - соколы, то ты у нас вовсе орел!
        - Вестимо, орел! - согласился Алексей Михайлович. - Не век же я на троне сидел. Я и на коне, я и саблей… Из пистоли промаху не знаю… Я бы и сейчас верхом, да надо под золото карету взять. За кучера будешь.
        Государь и оделся соответственно: то ли купец, то ли не шибко богатый дворянин. Только кафтан был ему малость узковат, и приметливый Васька увидел, что государьто орел в большей степени, чем ранее казалось: за поясом у него были две пистоли, не на соколов ли приготовленные? Промаху, говорит, не знаю…
        Карету выбрали тоже не парадную, простую. С трудом запрягли, потому что никто не умел. Государь прикидывал, войдет ли все золото в карету, не придется ли делать второй ездки.
        Авдей сходил в застенок за Щуром, хорошенько проверил железа, в которые вор был закован, подумал, что не худо бы на него «стул» надеть, да уж недосуг. А напоследок, как уходил, разбудил жившего при пыточной же ката Ефимку (хотя государь настрого запретил подымать шум) и с великой радостью, ото всейто душеньки, брязнул его по зубам, мало не зашиб совсем. А и зашиб, не велика беда, малый катенок Истома подрастет.
        Ехали в темноте и молчании. Мымрину пришлось слезть с облучка и вести коней в поводу, держа перед собой горящую просмоленную паклю на палке. Щур время от времени говорил, налево либо направо надо ехать. Гремели от тряски цепи на воре и лопаты под ногами. Иногда встречь кареты выходили караульные стрельцы, но, увидев, что карета государева, пропускали без слов. Мало ли по какому делу мог послать свою карету Алексей Михайлович!
        У одного стрельца Мымрин отобрал добрый факел, а свою наспех смастряченную палку с паклей выбросил.
        Выехали на пустырь. В ближних домах не было ни огонька. Щур сказал остановиться. Авдей вывел его из кареты. Васька с факелом подошел к ним.
        - Веди, ворина!
        Государь продолжал сидеть в карете. Наконец раздался возмущенный вопль Авдея:
        - Государьбатюшка, да тут помойная яма!
        Алексей Михайлович, кряхтя (и помочьто не догадаются, олухи!) вылез из кареты.
        - Для кого помойная, - говорил он на ходу, волоча заступы (и захватитьто не могли, срамцы!), - а для царской крови сейчас преосуществится во благоухание росного ладана, мирра и нарда… Благорастворение воздухов… Так всегда с кладами, не знаете, что ли?
        Но благорастворение не торопилось. Государь обошел яму и встал чуть поодаль от соколов и Щура. Яма как яма, чего в ней только нет, в ней и положено быть чему попало…
        - Полезайте, коли уж приехали, - сказал царь и бросил к ногам холопей своих заступы. - Может, оно не сразу…
        - Пущай ворина раньше лезет, - возмутился Мымрин.
        - И то, - согласился Авдей и начал подталкивать Ивашку в яму. И тут произошло небывалое. Скованный по рукам и ногам, Щур сделал неухватное глазу движение, отчего цепи упали на землю, а соколы, матерно в царском присутствии ругаясь, полетели в глубокую помойную яму. Государь, не ведая от изумления, что творит, ногой спихнул им заступы. От падения соколов вонь от ямы пошла вовсе нестерпимая.
        Иван Щур, держа в руке факел (и когда успел выхватить у Мымрина?), подошел к государю и вытащил у него изза пояса пистоли.
        - Это не царское дело, - пояснил он.
        Алексей Михайлович не мог слова молвить. Наконец собрался с силами:
        - Ты для чего, вор, учинил такое?
        - Для души, - спокойно ответил Щур. - Очень хотелось государя царя и великого князя на помойке увидеть, а псов твоих - в яме поганой… Я бы и тебя туда посадил, кабы не боялся, что державе позор выйдет. Станут еще говорить: на Русиде царь на помойке найден… А и быть вам, царям да боярам, на помойке, помяни мое слово! Жаден ты, царь, как последний купчишка в Зарядье! Книжную премудрость превзошел, а того не знаешь, какие такие богатства у князя Курбского могли быть, а коли и были, их давно Иван Васильевич в свою казну отписал… Клад я тот выдумал, чтобы Никифора Дурного обмануть, так на то ему и фамилия дадена: Дурной. А ты, яко бабка старая, в клады заговоренные веришь! И под такимто вся Русь ходит!
        Соколы в это время тщетно пытались выбраться из ямы. Авдей попытался подсадить Ваську, но от тяжести еще глубже уходил ногами в сметье.
        - Это не я их в яму посадил, - продолжал меж тем Щур, глядя на возню под ногами. - Это ты их в яму посадил. Им бы цены в другое время не было, Ваське да Авдюшке, а ты из людей псов сотворил, ну и получай. Ты русского человека честь в других землях велишь высоко держать, а здесь под ноги себе мечешь. Говорите: мужикде русский ленив, а немчины вам поддакивают. Да может ли мужик вас прокормить, коли вы приучены в три горла жрать? Жаль, не смог я тогда все племя ваше порохом взорвать - свежее бы на Руси стало! Одним обедом твоим две деревни накормить можно - кто ты такой, чтобы их объедать? Может, ты полки водишь, врагов державы повергаешь? Нету того. Может, ты, как царь Соломон, суд праведный творишь? И того нету.
        Так на кой ты нам нужен?
        Щур подошел к карете и залез на облучок.
        - Ныне с Москвы схожу, - сказал он. - А ведь вернусь. И не один вернусь - слыхал же, что Степан Тимофеевич в Астрахани вашему племени устроил? Как бы тебе в эту яму самому не пришлось лезть - прятаться…
        Царь как стоял, так и стоял. А что сделаешь? Крикнуть - голоса нет…
        - Ин прощевай, Алексей Михайлович! И помни накрепко эту яму! Помни, что русский человек до времени терпит! Не быть крепку царству, стоящу на доносе и ябеде!
        Он хлестанул коней, свистнул и покатил вон из Москвы, во все горло орал при этом: «По государеву делу!» - чтобы караульные стрельцы не чинили препятствий. Докатит небось до рогаток, выберет коня получше (а выбирать трудно, конито царские!), да и помчится к Степану Тимофеичу. Может, сложит голову в бою либо на плахе, а может, долго будет колобродить по Руси, пугать боярское племя.
        Факел, брошенный Щуром, догорел. Наступила темнота. Соколы в яме притихли. Вышла изза тучи луна, и увидел самодержец, что стоит он на пустыре одинодинешенек. И вот тогдато он закричал не своим голосом. Из домов никто не вышел, думали, просто так - режут когонибудь. Могли и вправду подойти тати и зарезать - был бы тогда еще один царьмученик, невинно убиенный…
        На царское счастье, выбрел в пустырю безместный поп Моисеище. Попа Моисеища только что с великими трудами выбили из кружала за святотатственную попытку пропить наперсный крест. Поп шел злой и алчущий злость эту сорвать на ближнем своем. Самым ближним и оказался Алексей Михайлович.
        Другой бы на месте попа Моисеища спросил у одинокого прохожего: «А по морде хочешь?» Но поп Моисеище и в самом непотребном виде твердо помнил, что на него возложен сан. Поэтому он не спросил, а вопросил:
        - А не дерзнуть ли тя по лику, сыне?
        Когда же присмотрелся, понял: не дерзнуть. В молодости поп Моисеище принимал участие во многочисленных диспутах о вере, покуда диспуты эти еще допускались. Алексей же Михайлович в молодости был до таковых диспутов великий охотник. Моисеище доподлинно признал государя и повалился ему в ноги. Государь продолжал кричать - тоненькотоненько уже, и поп сообразил, что с ним неладно. А сообразив, подхватил царя в охапку, как малое дитя, и побежал в сторону Кремля. Набегавших стрельцов он отгонял громовым рычанием: «Слово и дело государево!»
        В царских палатах уже всполошились. Алексейто Михайлович ладил вернуться с золотом до рассвета, а не вышло. Так что навстречу Моисеищу бежала целая толпа челяди, а впереди всех дьяк Иван (Данило) Полянский. Он выхватил царя из объятий Моисеища, начал приводить в чувство, плакал горько и от сердца. Полянский пережил государя, и невдомек ему было, что тот однажды велел его «зарезати».
        Придя в себя, царь первым делом приказал скакать к яме и казнить соколов на месте. Прискакали, и веревку бросили, а взять соколов не смогли: так противно было, даже кони стрелецкие шарахались. Соколы это заметили и стали разгонять стрельцов, швыряя в них всякой пакостью, что набилась в карманы и за пазуху. Поправил дело кат Ефимка, одыбавший малость после Авдея. Он на расстоянии мог стегать соколов кнутом, вот и погнал их по городу. И впервые услышал от горожан Ефимка добрые слова:
        - Так, так, Ефимушко! Ожги его! Перепояшь! Любо! Ой, любо! Гони их, Ефимушко, подале, чтобы духу их не было!
        Ефимушка гнал их, гнал, пока сил хватило. Куда потом подевались соколы - неведомо, да уже и неинтересно. Такие нигде не пропадут, жить будут, покуда не найдется добрый человек, не посадит их на законное их место - в помойную яму.
        Про страшный этот случай велено было забыть. Поэтому ни в каких документах никаких следов не осталось. Алексей Михайлович, должно, помнил, оттого и помер рано…
        Да еще помнил безместный поп Моисеище, коего поили по государеву указу во всех кабаках и кружалах за так. Говаривал поп Моисеище, надувшись винища:
        - Гряду я это, братие, из кружала. Ошую и одесную - тьма воистину египетская. Смотрю - впереди свечение, как бы с Фавора исходящее… Гряду далее - и зрю рядом с мерзостью запустения миропомазанника нашего богоданного…
        Но ему, понятное дело, не верили.
        
        1 т. е. не заводили уголовного дела
        
        2 по официальной версии