Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Ушаков Александр : " Гитлер Неотвратимость Судьбы " - читать онлайн

Сохранить .
Гитлер. Неотвратимость судьбы Александр Геннадьевич Ушаков
        # Значение личности Адольфа Гитлера находится далеко за пределами мировой политики, истории. Гитлер разрушил не только Германию, он положил конец старой Европе с её конфликтами, наследственными распрями, со всем её блеском и величием.
        Вся его жизнь - это мистическое чувство судьбы, осознание своей высшей роли в спасении Германии, немецкого народа. Подавляющее большинство немцев взирало на него как на мессию, верило ему и искренне следовало за ним. Гитлеру посвящены тысячи книг. При этом его образ окрасился несметным количеством выдумок, клеветы и лжи.
        Как этот «бесноватый», «главный монстр», «преступник № 1» сумел подняться на высшую ступень власти, повести за собой целый народ, создать мощное государство - остается одним из главных вопросов мировой истории.
        Известный историк, писатель Александр Ушаков, автор бестселлера «Сталин. По ту сторону добра и зла», в новой книге дает свои ответы на то, как и почему это произошло.
        Александр Геннадьевич Ушаков
        Гитлер. Неотвратимость судьбы
        ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
        Гитлера считают исчадием ада. Возможно, это так, хотя само по себе определение весьма спорное. Особенно если вспомнить, что Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон, Ленин и его верный ученик Сталин мечтали о том же самом, о чем мечтал и Гитлер: о завоевании мира. И если оценивать деятельность всех этих людей с позиций Гегеля, который считал, что творцов истории нельзя мерить мерками обычной морали, то тут и говорить нечего. Все они оправданы…
        Но если оставить Гегеля и взглянуть на них глазами человеколюбивого Алеши Карамазова, то… особой разницы между ними нет. Ради достижения своей цели все они были готовы бросить на заклание целые народы.

«Нет такой подлости, - признавался Наполеон, - на которую я не смог бы пойти!» При этом императора совсем не волновало то, что за его «подлости» расплачивались целые народы. «Мелочи жизни, пустяк!» - поморщился он, когда ему доложили об огромных потерях в битве под Прейсиш-Эйлау. А когда ему понадобилось возместить эти
«пустяки», он призвал в армию пятнадцатилетних детей.
        Вся беда Гитлера была в том, что он открыто говорил о том, к чему стремились другие. Да, он видел угрозу Германии и миру в евреях и марксистах. Но чем лучше был Ленин, провозгласивший не расовый, а классовый принцип, и для которого те же крестьяне всегда оставались людьми второго сорта? Не говоря уже о дворянах, буржуазии и духовенстве, которых он требовал расстреливать без суда и следствия. А когда ему напоминали о каких-то законах, он только морщился. Если это не исчадие ада, то что это?
        Что же касается его последователей… Гитлера осуждали за его прямо-таки патологическую ненависть к евреям, но почему тогда наличие в генеалогическом древе
«вождя мирового пролетариата» Ленина одного из этих самых евреев было засекречено до самого последнего времени самым тщательным образом? И это в государстве, где все нации признавались равными! И что это, если не расовая дискриминация? Да что там евреи, если Крупской в свое время попало от Сталина только за то, что она дала благоприятный отзыв о книге М. Шагинян «Семья Ульяновых», в которой автор впервые поведала миру о наличии у вождя калмыцкой крови!
        А идея всемирной революции? Страшно представить, что сделали бы Ленин и Троцкий с Европой, войди в нее в 1920 году Красная Армия! Под лозунгом мировой революции они не моргнув глазом уничтожили бы всех неугодных. Впрочем, представить можно хотя бы по тому строительству «народных демократий», каким Сталин занялся в Восточной Европе после войны.
        Тем не менее до самого последнего времени Ленина считали чуть ли не самым гениальным человеком XX века, хотя вся его гениальность заключалась в слабости полностью прогнившего царского режима, полнейшем несоответствии Николая II высокому званию правителя России и предательстве Корнилова Керенским.
        Если же сравнить соотношения народ - Ленин и народ - Гитлер, то тут вообще не о чем говорить. Российский народ был против Ленина, потому тот и пришел к власти с помощью штыков и последующего разгона Учредительного собрания. Гитлера же его народ буквально внес в рейхстаг на руках, отдав ему чуть ли не девять десятых своих голосов. Оно и понятно: Гитлер дал народу хлеб, масло и работу, Ленин же отнимал последнее.
        Но было у них и общее: Гитлер собирался завоевать мир с помощью арийцев, Ленин в качестве завоевателей мира избрал пролетариат.
        И еще о народе. Немцы творили на завоеванных ими землях ужасы, но можно ли объяснить их только приказами фюрера и пропагандой Геббельса? Думается, что вряд ли. Значит, было в самом народе нечто такое, что позволяло ему выполнять самые бесчеловечные приказы. Иными словами, сам народ на тот момент был достоин своего правителя.
        Гитлер освобождал своих солдат от мук совести, но чем лучше был Ленин, который плевал на любые законы, если они мешали ему? И как назвать травление доведенных до отчаяния крестьян газами? А травили их только за то, что они не хотели жить так, как того желал сам Ленин. Так кто же, спрашивается, хуже?
        Вопросов, и вопросов интересных, как видите, предостаточно. И все же главным из них является один: почему и как один «бесноватый», как будут часто называть Гитлера, сумел навязать свою волю целому народу? Почему среди огромного числа политиков всех мастей и оттенков на высшую ступеньку власти сумел подняться именно он? Да еще на самом крутом повороте немецкой истории!
        Понятно, что всю заслугу возвышения приписывать одному Гитлеру нельзя, поскольку нет и, наверное, уже не будет политика, который пришел бы к власти только благодаря своим гениальным способностям и неуемному желанию заполучить ее во что бы то ни стало. Слишком много надо для этого условий, и в первую очередь тех, которые принято называть историческими. Как это ни удивительно, но во многих книгах о Гитлере самому важному периоду его становления, с 1920 по 1933 год, уделяется отнюдь не столько внимания, как он того заслуживает. И совершенно напрасно: история прихода Гитлера к власти являет собой занимательный политический детектив. Не раз и не два он был на волосок от гибели, от него отворачивалась его партия, и преследовали сильные мира сего (чего только стоило ему его смертельное противостояние с Ремом и Штрассером). И тем не менее он сумел выйти из всех испытаний и бросить к ногам Германии «прогнившую» демократическую Европу. Вот о том, как и благодаря чему это произошло, рассказано в этой книге…
        Дрожат одряхлевшие кости
        Земли перед боем святым.
        Сомненья и робость отбросьте!
        На приступ! И мы победим!
        Нет цели светлей и желанней!
        Сегодня мы взяли Германию,
        А завтра - всю Землю возьмем!
        Так пусть обыватели лают -%
        Нам слушать их бредни смешно!
        Пускай континенты пылают,
        А мы победим все равно!…
        Пусть мир превратится в руины,
        Все перевернется вверх дном!
        Мы юной Земли властелины
        Свой заново выстроим дом!
        Ганс Бауман. «Марш штурмовиков»
        ЧАСТЬ I
        СВОБОДНЫЙ ХУДОЖНИК
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Выслушав смущенную Марию-Анну, Иоганн Непомук Гюттлер поморщился: доигрались. А как все хорошо начиналось! И вот на тебе! Ребенок…
        Что ж, все правильно, за удовольствие надо платить. Вот только было ли это таким уж удовольствием? Гюттлер взглянул на стоявшую перед ним с виноватым видом Марию-Анну так, словно видел ее в первый раз. И чего он только нашел в этой сорокадвухлетней старухе? Бес попутал? Может быть, только вот расплачиваться теперь придется ему. Не дай Бог дойдет еще до жены! Грета и так уже бросала на кухарку подозрительные взгляды. Ну да ладно, чего теперь. Надо искать выход из положения, и как можно быстрей.
        И Иоганн Непомук нашел его: брат! И как только он сразу не подумал о нем! Сказано
        - сделано, и Иоганн Непомук отправился в Деллерсхайм, где работал подмастерьем столяра Иоганн Георг. Угостив брата крепкой собственного изготовления водкой, Непомук не стал ходить вокруг да около и попросил его взять вину на себя. Тот попытался было изобразить благородное негодование, но несколько сотен крон быстро успокоили его оскорбленное достоинство.
        К радости согрешившего, его жена Грета только понимающе покачала головой: она видела, каким взглядом окидывал ее родственник крутые бедра кухарки. Не стала она протестовать и против того, чтобы родившийся 7 июня 1837 года Алоиз на время остался у них в доме.
        Только через пять лет «опомнившийся» Иоганн Георг сделал «соблазненной» им женщине предложение, но пасынка воспитывать отказался, и тот остался в доме своего отца. Грета снова насторожилась, но Иоганн Непомук и на этот раз успокоил жену, напомнив о приверженности брата к выпивке и скандалам.
        Алоиз задержался в доме папаши на целых 14 лет, после чего его отправили к дяде в Шпиталь. Матери уже не было в живых, а отчим все больше катился под гору. Но надо отдать ему должное: семейную тайну он хранил.
        Сапожник Ледермюллер - так звали дядю - полюбил смышленого парнишку и охотно стал учить его ремеслу. Но Алоиз задерживаться в провинции не собирался, его манил большой город, и через два года он перебрался в Вену. Мастером он был хорошим и мог неплохо устроить свою жизнь, но не спешил, потому что мечтал об иной доле. Он и раньше-то не был в восторге от сапожного ремесла, а попав в столицу Австро-Венгрии, и вовсе разочаровался в своей профессии. А вот на проходивших по улицам Вены чиновников заглядывался со все возраставшей завистью. Ему бы так одеваться - в котелке, в накрахмаленной сорочке и с тросточкой! И дело было не только в одежде. «Чистая» и уважаемая должность на государственной службе давала ряд привилегий и хорошую пенсию. И хотя за плечами Алоиза была всего-навсего начальная школа, отсутствие образования не пугало его. Он был молод, честолюбив и благодаря постоянному чтению достаточно развит.
        Алоиз произвел хорошее впечатление на чиновников Императорской таможни и получил место в налоговой службе. Когда же он впервые увидел себя в зеркале в мундире с позолоченными пуговицами, фуражке с бархатным околышем и золотым кантом и широким кожаным поясом с кобурой, то с трудом поверил, что этот молодцеватый мужчина и есть он сам.
        Так и не получив высшего образования, Алоиз тем не менее сумел сделать успешную карьеру и стал контролером, что соответствовало чиновнику X класса. Радости его не было границ: он навсегда оторвался от презираемых им мастеровых и стал человеком среднего класса, то есть буржуа. Теперь можно было обзаводиться семьей, и Алоиз в
1873 году женился на дочке таможенного чиновника Анне Гласси, которая была моложе его на 14 лет.

* * *
        Семейное счастье оказалось хрупким. Анна не только постоянно чем-нибудь болела (особенно ее «доставала» чахотка), но оказалась и очень ревнивой, и, когда муж приглашал для ухода за домом на время ее болезней свою родственницу Клару Пельцль, скандал следовал за скандалом.
        Угасавшая Анна не могла без нервной дрожи видеть молоденькую девушку, и в конце концов измученный ревностью жены Алоиз отказался от ее услуг. Неожиданно осложнились дела и на работе - начальство выразило сомнение в не совсем понятном происхождении своего сотрудника. Это было пострашнее недовольства Анны: он мог в одночасье потерять все, чего добился за эти годы. От одной мысли о том, что ему придется вернуться в мастеровые, Алоиза бросало в холодный пот.
        На помощь снова пришел Иоганн Непомук. Наняв двух свидетелей, он отправился к деллерсхаймскому священнику и поведал ему трагическую историю о том, как безвременная кончина помешала его брату сделать Алоиза своим законным сыном. Не чуждый мирских утех, святой отец не стал спорить, и в метрической книге регистрации новорожденных появилась запись о том, что Иоганн Георг Гюттлер признает себя отцом Алоиза и просит задним числом записать оного как крещенного под этими именем и фамилией в местную церковную книгу. Неграмотные свидетели кивнули головами и поставили три жирных креста. Полуглухой пастор вместо Гюттлера написал Гитлер, и в конце 1876 года Венская государственная канцелярия официально подтвердила, что королевско-императорский таможенный чиновник Алоиз Шикльгрубер отныне «имеет полное право носить родовую фамилию своего отца Гитлер».
        Алоиз вздохнул свободно: возвращение в мастеровые ему больше не грозило. Вот если бы еще жена поправилась… Увы, Анна чувствовала себя все хуже, и ни о каких супружеских обязанностях не могло быть и речи. В 1880 году Алоиз вступил в любовную связь с Франциской Матцельбер - молодой служанкой из местной гостиницы.
        Новая фаворитка Алоиза поселилась у него в роли все той же экономки. Анна все видела, но у нее не было сил даже на ругань. Да и что она могла сказать?
        Через год Анна умерла, а месяц спустя жаждавший новых семейных радостей Алоиз повел Франциску под венец. Он усыновил своего внебрачного сына, а вскоре у них родилась дочь. На какое-то время счастье заглянуло в их дом, но… ненадолго. Несчастного таможенника преследовал какой-то злой рок, и вторая жена умерла от той же болезни, что и Анна.
        Снова оставшийся один Алоиз вспомнил о Кларе и пожелал жениться на ней, несмотря на разницу в четверть века. Однако сделать это оказалось не так-то просто. Клара была его троюродной сестрой, и линцский епископ ответил отказом, но прошение в Рим послал. Папа вошел в положение несчастного вдовца и дал разрешение на брак. 7 января 1885 года Алоиз Гитлер женился в третий раз на находившейся в положении Кларе, продолжавшей даже в замужестве звать мужа дядей Алоизом.
        За четыре года у супругов родилось трое детей, но все они умерли. Таможенник пребывал в отчаянии: он не сомневался, что над ним тяготеет проклятье. И когда в пасхальную субботу 20 апреля 1889 года в 18 часов 30 минут в казенной квартире Алоиза в гостинице «Цум Поммер» в городе Брауну-на-Инне на свет появился маленький Адольф, таможенник только поднял глаза, моля Всевышнего о снисхождении. Первыми же, кто увидел человека, которому предстояло перевернуть мир, были сестра Клары горбунья Иоганна и повивальная бабка Франциска Поинтэккер. Она же и сообщила отцу, что ребенок родился «хилым, темноволосым и замечательно голубоглазым».

* * *
        Жизнь любого известного человека окружена тайнами, и чаще всего они начинаются с самого рождения. Если верить легендам, то отцом Наполеона был отнюдь не скромный корсиканский дворянин Карло ди Буонапарте, а губернатор Корсики генерал граф де Марбеф, от которого будущий император якобы и унаследовал свои военные таланты.
        Красному монарху Сталину очень не нравилось иметь отцом вечно пьяного сапожника, и он охотно поддерживал мифы о своем царском происхождении. Романовы, конечно, тоже не ангелы, но все же не Бесо…
        Не избежал подобной участи и Ленин, чьи еврейские корни долгое время скрывались от общества. В предисловии уже говорилось о том, что Сталин устроил разнос М. Шагинян за книгу «Семья Ульяновых», в которой та поведала о наличии в жилах Ильича калмыцкой крови. Досталось при этом и Крупской, давшей на книгу Шагинян положительный отзыв. Дело дошло до специального постановления ЦК, в котором поведение Крупской признавалось «недопустимым и бестактным», а происхождение Ленина превратилось в строжайшую партийную тайну.
        Долгое время пытались окружить тайной и рождение Адольфа Гитлера. Все дело было в бабушке будущего фюрера, которая, работая кухаркой в одном из еврейских домов, якобы не устояла под напором сына своего хозяина. Со временем этой загадкой займется сам Гиммлер, но так ничего толком и не выяснит. Да и что можно было выяснить, если в том самом Граце, где якобы лишилась девичьей чести Мария-Анна Шикльгрубер, не было никакого еврея по фамилии Франкенбергер, чей сынок, согласно легенде, совратил смазливую кухарку. Сама Мария-Анна не значилась ни в «книге слуг», ни в «книге граждан» города. И не могла значиться, так как проживала в то время в области Вальдфиртель в Нижней Австрии и являлась подданной «Великого графства Оттенштайн». Так что, к великому разочарованию любителей тайн, никакой загадки в рождении будущего фюрера не было…
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        После выпавших на ее долю страданий Клара не чаяла души в сыне. Малейший его крик повергал ее в отчаяние; стоило ему пожаловаться на недомогание, и у маленького Адольфа не было в мире более заботливой сиделки, чем Клара. А как она радовалась, когда ее мальчик был здоров и весел!
        Маленький Гитлер никогда ни в чем не нуждался. Стоило ему только заикнуться о чем-нибудь, как мать спешила исполнить любое его желание. Клара могла себе это позволить: Алоиз получал 216 крон в месяц, и на жизнь его увеличившейся семье хватало, особенно если учесть, что жалованье квалифицированного рабочего в конце XIX века составляло всего 90 крон. Другое дело, что особых сбережений у таможенника не было. И можно себе представить его радость, когда за год до рождения Адольфа ушедший в мир иной Иоганн Непомук завещал все свои деньги внебрачному сыну, за чьей вызывавшей у него законную гордость «великолепной карьерой» он следил все это время. Алоиз приобрел добротный дом с большим двором и садом, хлевом, амбаром и другими хозяйственными постройками в Верхартсе, рядом со Шпиталем. Экономкой он сделал горбатую сестру жены Иоганну, которая прекрасно повела дело, и через четыре года Алоиз умудрился продать хорошо поставленное хозяйство намного дороже.
        Все шло прекрасно, и после череды драм Алоиз наконец-то попал в полосу удач. Маленький Адольф пока только радовал его родительское сердце. В августе 1892 года счастливый глава семейства получил очередное повышение по службе и был переведен в таможню в Пассау на германской стороне границы. Там на свет появился еще один ребенок, Эдмунд. Но прожил он всего 6 лет, скончавшись от кори.
        Не успел Алоиз как следует закрепиться на новом месте, как последовал новый перевод - на этот раз в Линц, небольшой городишко, расположенный в живописной местности. Семья приобрела добротно сработанную виллу с крупным земельным участком в деревне Хафельд около Ламбаха.
        В 1895 году, отдав империи четыре десятка лет безупречной службы, Алоиз ушел в отставку в высоком гражданском чине обер-официала и наконец-то смог заняться разведением своих любимых пчел. Те, кто видел, с какой заботой ухаживал Алоиз Гитлер за своими ульями и большим фруктовым садом, даже представить себе не могли, насколько этот человек, казавшийся таким нежным и заботливым, мог быть грубым и жестоким.
        К великой радости матери, маленький Адольф стал ходить в ламбахское монастырское училище монашеского ордена бенедиктинцев. Очень набожная Клара мечтала видеть сына в облачении священнослужителя и всячески поощряла его занятия в церковном хоре. Мальчик не обманывал ее надежд - ему на самом деле нравилась церковь с ее таинственным полумраком, роскошью одеяний служителей и торжественностью песнопения.
        Пройдут годы, и его пребывание в ламбахском монастыре станет предметом тщательного исследования многих историков и биографов Гитлера, поскольку именно там десятилетний Адольф якобы увлекся эзотерикой и мистицизмом, интерес к которым всячески подогревал в нем бывший аббат Теодорих Хагн, изучавший астрологию и оккультные науки и в поисках тайных знаний совершивший путешествие на Средний Восток и Кавказ. Из дальних странствий Хагн привез много интересных вещей, среди которых выделялись многочисленные древние манускрипты. К сожалению, содержание их для монастырской братии осталось неизвестным. По возвращении с Востока настоятель заказал местным мастерам-строителям барельефы для украшения монастырских стен и храма. Рисунки барельефов выглядели довольно странно, и на одном из них явно просматривался древний знак свастики, которая и стала гербом местного монастыря.
        В 1898 году в ламбахский монастырь приехал известный в будущем ариософ Ланц фон Либенфельс и провел несколько недель в частной библиотеке бывшего аббата. Все это время он лишь изредка выходил «для приема скудной пищи». Фон Либенфельс ни с кем не разговаривал и, по утверждению одного автора, «выглядел крайне возбужденным, производя впечатление человека, находящегося во власти поразительного открытия». После того как Хагн скончался от неизвестной болезни, фон Либенфельс забрал все его манускрипты и исчез.
        На самом деле ничего этого не было. Хагн не совершал никаких путешествий; символика герба, традиционно используемого его семьей, происходила от слова
«Накеп», что означало «крюк», и эмблема свастики в данном случае была просто искривленным крестом. Тем не менее миф о свастике Ламбаха станет очень популярным в Третьем рейхе. Десятки бездарных художников будут малевать безвкусные акварели на мотив известной картины о святом Франциске, принимающем мучения. На этих лубках юный Адольф будет изображаться стоящим на коленях перед воротами аббатства и простирающим руки к геральдической свастике над ним, от которой щедро исходили лучи.
        Никогда не бывал в ламбахском монастыре и фон Либенфельс, а все истории о его встречах с юным Адольфом Гитлером служат лишь доказательством особого рвения, с которым криптоисторики по сей день пытаются установить связи будущего фюрера с оккультным миром еще в годы его юношеского созревания. Гитлер проявит известный интерес к учению фон Либенфельса, но это случится только во время его пребывания в Вене, когда все надежды и мечты будут разбиты…

* * *
        А пока маленький Адольф ходил в школу и ни в чем не испытывал недостатка. Ему очень нравилась деревенская жизнь, и приятные воспоминания о лесах и полях он сохранил на долгие годы. К отставному чиновнику имперской таможни и большому любителю пчел местные жители относились с почтением. Адольф чувствовал это уважение и с ранних лет считал себя принадлежащим к обеспеченному классу, где собственность и престиж всегда стояли на первом месте. И не беда, что в подпитии (а выпить он любил) герр Алоиз становился вспыльчивым, деспотичным и нередко распускал руки, желая поучить домочадцев.
        - Ничего не поделаешь, - понимающе качали головами сельчане, - человеку выпала трудная жизнь…
        О юных годах Гитлера написано много, и если верить некоторым авторам, то не было дня, чтобы папаша не наказал кого-нибудь из родных. В конце концов его четырнадцатилетний сын от второго брака, не выдержав, сбежал в Париж, где поступил в официанты, а потом оказался за решеткой. По уверениям этих авторов, Алоиз превратил детство Адольфа в сущий ад, а бесконечные издевательства и избиения сыграли трагическую роль в становлении его характера. Психоаналитики охотно ухватятся за эту версию и убедительно докажут, что тяжелое детство наложило неизгладимый отпечаток на психику Гитлера, из-за чего он и вырос таким, каким должен был вырасти.
        Но другие биографы Гитлера уверены, что у маленького Адольфа было нормальное детство с обычными маленькими радостями и огорчениями. Да, Алоиз Гитлер был личностью малоприятной во всех отношениях. Властный и эгоистичный, он не считался с женой и не понимал детей.
        Что же касается матери Гитлера, то все биографы в один голос утверждают, что она всегда оставалась для сына существом, сравнимым разве что с ангелом небесным. Она боялась тирана-мужа, но это нисколько не мешало ей заботиться о семье, о детях. Это была настоящая немецкая женщина, которая посвящала все свое время дому, детям и церкви. Один из известных биографов Гитлера вообще считал, что смыслом всей ее жизни «была самоотверженная любовь к детям».
        Отвечал ли ей привязанностью Гитлер? Скорее всего, нет. Все дети - эгоисты, и к матерям часто относятся как к служанкам. Да и какая могла быть забота у десятилетнего мальчика по отношению к взрослой женщине? А вот некоторую отчужденность к матери маленький Адольф испытывать мог. В первую очередь из-за ее поистине ангельского смирения, с каким она сносила грубые выходки мужа. В отличие от матери Сталина, которая нередко бросалась на защиту Иосифа и отбивала его у пьяного мужа, Клара ни разу не позволила себе вмешаться в действия Алоиза, когда тот лупил Адольфа. Это не могло не вызывать у мальчика вполне понятной озлобленности по отношению к ней. И как знать, не образ ли матери, которая по сути была даже не женой, а верной служанкой мужа, и способствовал появлению у самого Адольфа того презрительного отношения к слабому полу, которое будет так сильно нервировать всех женщин, которые будут с ним близки.
        Что же касается психоаналитиков… Да, мы все родом из детства, но это еще не означает, что все заложенное в нем играет решающую роль в зрелом возрасте. Если верить психоаналитикам, то Наполеон, чья жизнь в молодые годы во Франции превратилась в сплошные унижения и страдания, должен был после прихода к власти перерезать всех французов. Тем не менее Наполеон не только прославил Францию, но и напрочь забыл о той самой Корсике, любовью к которой он пылал с младых ногтей.
        А скромный адвокат Робеспьер, чьим именем в революционной Франции пугали детей? Этот в своем тихом отрочестве вообще не слышал ни одного грубого слова, но во времена террора проливал кровавые реки.
        Ленина и Троцкого в детстве тоже никто не унижал, и тем не менее «самый человечный человек» еще в 1905 году советовал восставшим в Москве рабочим поливать городовых из окон серной кислотой и кипятком. А одно имя Льва Давидовича наводило ужас на фронтах, и именно он возродил традиции римских военачальников казнить без суда и следствия каждого десятого. И казнил недрогнувшей рукой! И дело здесь, надо полагать, было отнюдь не в воспитании, а в тех исторических обстоятельствах, в которые все эти люди попадали. Революции и войны живут по своим законам, и лирика здесь неуместна. Но в отличие от того же Сталина, который получал наслаждение от вида смертельно раненных им птиц, Гитлер никогда не отличался садистскими наклонностями. Наоборот, он очень любил животных, особенно собак. А вот что писал он в своей знаменитой «Майн кампф»:

«В домике у меня было много мышей. И я частенько оставлял им корки или косточки, вокруг которых мышки поднимали с самого раннего утра отчаянную возню. Просыпаясь, я обыкновенно лежал в постели и наблюдал игру этих зверьков. В своей жизни мне пришлось порядочно поголодать, и я очень хорошо понимал, какое большое удовольствие доставляют эти корки хлеба голодным мышатам».
        Да, в юности Гитлер отличался от других детей повышенной возбудимостью и впечатлительностью. Но в этом ничего странного и уж тем более таинственного не было. Психика Клары после смерти всех ее детей была изрядно расшатана, и, вынашивая Адольфа, она предавалась не только радости, но и горестным сомнениям. И в симбиозной фазе своей жизни Адольф испытывал не чувство покоя и защищенности, а тревоги и беспокойства, которое по мере приближения родов перешло у Клары в страх. Не надо также забывать, что Гитлер был художественно одаренной натурой со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со временем обо всех увлечениях молодого Гитлера будут говорить свысока. И совершенно напрасно! В мире не так много детей, которые наделены даром воображения, хотят стать художниками и преклоняются перед Вагнером.

* * *
        Никогда не слышавший о Дюрере Алоиз страстное желание сына посвятить свою жизнь искусству встретил в штыки. «Старик страшно разозлился, - писал Гитлер в «Майн кампф», - да и я тоже обиделся, хотя любил его».
        Да и как не разозлиться? В бюргерском сознании Алоиза не существовало таких понятий, как свобода и творчество, и он не мог даже представить себе, как можно всю жизнь заниматься какой-то там мазней красками! Разве можно было обеспечить семью, имея столь несерьезную профессию?
        Но… нашла коса на камень. Адольф продолжал нервировать отца своей непонятной для него мечтой, и тот лупил его почем зря. Для этого он даже носил с собой плеть из воловьей кожи. Дабы доходчивее было…
        Почему Адольф решил стать художником? Только потому, что детям свойственна романтика и в своих мечтах они видят себя не скромными клерками, а капитанами дальних плаваний и прославленными военачальниками? Может быть, и так, но все же истинная причина такого желания могла быть скрыта гораздо глубже. Творчество не только давало человеку известную свободу, но так или иначе уводило его из того мира, в котором он жил. А мир этот, судя по всему, Адольфу не очень нравился.
        Что это был за мир? Забота о куске хлеба и завтрашнем дне для родителей и зубрежка совершенно неинтересных для него предметов в школе. Не привлекало его и будущее государственного чиновника, какого из него собирался сделать отец. «У меня, - скажет он позже, - возникала тошнота при мысли о том, что я некогда буду сидеть за письменным столом в каком-то учреждении и что я не смогу распоряжаться временем по своему усмотрению, и всю жизнь мне придется провести, заполняя формуляры».
        Художником Гитлер не станет. Но его ли в этом вина? И как знать, что бы из него вышло, если бы в юности он попал в какую-нибудь художественную школу, где вместо математики изучал бы технику рисунка и законы перспективы. Другое дело, что такого таланта, каким отличались все бросившие на алтарь своего творчества Ван Гог или Гоген, у него не было. Но… много ли в мире Ван Гогов и Гогенов?

* * *
        Трудно сказать, почему Алоизу не сиделось на одном месте. Через год он продал виллу и поселился в пяти километрах от Линца в Леондинге, где приобрел небольшой коттедж с садиком и, конечно же, развел пчел. Глядя на гулявшего по полям Адольфа, поведение которого ему все больше не нравилось, он и представить себе не мог, что пройдет всего три десятка лет и приобретенный им дом станет местом самого настоящего паломничества.
        К вящему неудовольствию Алоиза, наряду с рисованием у Адольфа появилось и еще одно увлечение - церковь. Судя по всему, та пышность, с какой отправлялись службы, действовала на воображение творчески одаренного мальчика. Внесла свою лепту и чрезвычайно набожная мать, и в конце концов мальчик заговорил о желании стать аббатом. Однако Алоиз и слышать не хотел о сутане, как совсем еще недавно не желал слышать о красках.
        По настоянию отца Адольф стал учеником реального училища в Линце, но и здесь ненавистным ему математике и естествознанию он предпочитал прогулки по полям и созерцание природы. Результат не замедлил сказаться: Адольф остался на второй год. Алоиз усилил давление на сына и каждый день учил его уму-разуму.
        Но все было напрасно - Адольф еще больше возненавидел школу. Да и чего можно добиться от человека, который «воспринимал систематический труд как принуждение и подавление личности, которые ему самому следовало практиковать в отношении других»!
        И все же два светлых пятна у Адольфа были - рисование и история, которую преподавал доктор Леопольд Потш, так интересно рассказывавший о ни-белунгах и тевтонских рыцарях, возродившем Германию Бисмарке и других героях немецкой истории. На уроках доктора Потша Гитлер впервые услышал о немецком национализме и пангерманизме. И неудивительно! Хорошо известный в националистических феррейнах доктор Потш был членом созданного в 1891 году Пангерманского союза. В него входило множество чиновников, журналистов, университетских профессоров и школьных учителей, которые считали своей первейшей обязанностью воспитание немецкой молодежи в пангерманском духе. Пангерманцы требовали создания обширной колониальной империи, присоединения к Германии стран Прибалтики, Бельгии, Люксембурга, установления сферы немецкой политической и экономической гегемонии на Балканах, в Центральной Европе, на Ближнем и Среднем Востоке. Они говорили о немцах как о «народе без жизненного пространства», со всех сторон окруженного врагами, к войне с которыми необходимо готовить немецкий народ. Члены союза издавали по всей Германии огромное
количество всевозможной литературы, в которой на все лады воспевались превосходство немцев над другими народами и необходимость установления германской гегемонии во всем мире.
        Конечно, все это было интересно само по себе, и преподнесенное надлежащим образом знающим и опытным преподавателем не могло не действовать на детей. Но даже здесь Гитлер стоял особняком. И дело было не только в его повышенной эмоциональности, но и в той необычайной легковерности, какой будущий фюрер отличался в юности. Его можно было увлечь практически любой идеей, лишь бы только она не противоречила его собственным взглядам и содержала намек на исключительность.
        Раз и навсегда свято уверовав в собственную исключительность, он легко поверил и в превосходство немцев над другими народами. Тем более что все, о чем говорил доктор Потш, юный Адольф видел в повседневной жизни. Линц находился недалеко от чешских поселений Южной Богемии, и австрийские немцы бдительно охраняли от пришельцев свои деловые интересы и собственность. Но с помощью доктора Потша все эти пока еще туманные образы принимали осязаемые очертания, и Германия стала для Гитлера материнским символом романтической сущности ее великого народа. Эта ранняя фиксация на Германии-матери, позже перешедшая в контекст манихийских идей и представлений о золотом веке, нашла отражение и в творчестве таких известных ариософов, как Гвидо фон Лист и Ланц фон Либенфельс, о которых речь пойдет ниже.
        Вместе с идеями превосходства немцев над другими народами юный Адольф впитывал в себя и ненависть к евреям, которой среди немцев тогда тоже хватало. Если верить некоторым биографам фюрера, он уже в школе начал разделять одноклассников на немцев и инородцев.
        Что же касается других предметов, то полнейшее отсутствие интереса к ним сам Гитлер объяснял так: «Школьные задания были до смехотворного легки, и мне удавалось больше времени проводить на открытом воздухе». Его нежелание учиться вовсе не означало, что школа, в которую он ходил, была плохой. Наоборот! В ней работали знавшие свое дело люди, и при желании мальчик мог бы получить хорошее образование. Способности у него были, и учителя отмечали его живой бойкий ум, любознательность и… лень.
        Преподаватели не то что не любили Адольфа, но скорее терпели его. Так, доктор Хюмер считал будущего вождя нации крайне «неуживчивым, своенравным, капризным и раздражительным». По его словам, это был худой юноша с бледным лицом, который требовал от своих товарищей безусловного подчинения, выступая в роли вождя.
        Но если это и было так, то что здесь предосудительного? В любом обществе, и детское отнюдь не исключение, всегда существует определенная иерархия: в нем всегда есть лидеры, золотая середина и изгои. Иерархии, по меткому выражению Н.А. Бердяева, нет только в куче навоза. А наиболее способные всегда и везде требовали восхищения и подчинения. И первый турецкий президент Ататюрк уже в двенадцать лет говорил о своем «особом предназначении». По всей видимости, не сомневался в нем и Гитлер, а потому предпочитал во всех играх и забавах выступать в роли вожака.
        Да и кто в детстве не резок, не заносчив и не хочет командовать? Особенно если учесть, что маленький Адольф на самом деле намного превосходил своих товарищей по развитию и воображению. Вряд ли кто из них был способен беседовать с шелестящими на ветру листьями деревьев, как беседовал с ними во время своих прогулок Адольф. Он всегда держал со своими сверстниками дистанцию, и тем не менее товарищи относились к нему с симпатией. «Мы, - вспоминал его однокашник Йозеф Кемплингре, - все любили его за поведение в классе и на площадке для игр. Он был не из трусливых…»
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        А вот Алоиз разочаровывался в сыне все больше, и кто знает, чем закончилось бы его с каждым днем становившееся все более жестким противостояние с сыном, если бы в январе 1903 года Гитлера-старшего не разбил апоплексический удар за бокалом вина. Управляющий отелем послал за врачом и священником, но когда те появились в гостинице, Алоиз уже не нуждался ни в чьих заботах.
        На следующий день линцская газетенка «Тагеспост» с глубоким прискорбием известила горожан о безвременной кончине отличавшегося «прогрессивным мировоззрением» Алоиза Гитлера и превознесла до небес его добродетели и домовитость. Не забыл при этом автор некролога и страстную любовь покойного к пчелам.
        Как отнесся к безвременному уходу отца Адольф, который, задыхаясь от рыданий, рухнул на гроб отца? На этот счет имеются разные мнения. Одни утверждают, что он тяжело переживал утрату, другие уверяют, что не особенно скорбел. Думается, не правы ни те, ни другие. Да и какую скорбь мог испытывать четырнадцатилетний мальчик по человеку, к которому, мягко говоря, никогда не испытывал симпатии? Испуг, растерянность - да, но долгую печаль - вряд ли. Для этого у юноши еще не было настоящего понимания жизни. Что же касается его рыданий, то это была скорее всего поза, а на самом деле Адольф испытывал известное облегчение, поскольку теперь некому было стоять у него над душой и читать набившие оскомину нотации. Да и будущее - будущее великого художника - виделось ему теперь совсем в другом свете. Особенно если учесть, что прекрасные условия его жизни после смерти Алоиза совсем не изменились. Вдова получала приличную пенсию, и Адольф ни в чем не испытывал недостатка. Если же верить тем, кто считал Алоиза тираном, а его детей жертвами, то Адольфу стало намного лучше, ибо теперь его мать могла без оглядки на
«дядю Алоиза» баловать своего ненаглядного сынка: когда тот всего через год после смерти родителя бросил школу, она даже не возмутилась.
        Почувствовавший слабину матери и испытывавший на любой вид деятельности самую настоящую аллергию, Адольф целыми днями слонялся по улицам с такими же великовозрастными бездельниками и не думал ни о какой работе. Да и зачем? Мать имела приличный доход и не только сытно и вкусно кормила сына, но и модно одевала его, и с отрочества питавший страсть к франтовству Адольф уже в пятнадцать лет щеголял с тросточкой с набалдашником из слоновой кости. Богема всегда оставалась богемой, и будущий великий художник не мог одеваться иначе. В своем великом будущем Адольф по-прежнему не сомневался и искреннее верил, что пройдет еще несколько лет, он окончит академию изящных искусств и… весь мир узнает о художнике Адольфе Гитлере.
        Вся беда будущего Рембрандта была только в том, что о своем будущем величии он больше мечтал, нежели приближал его непосильным трудом, без которого вряд ли можно стать не только великим, а хотя бы средним художником. Однако Адольф свято верил в свои выдающиеся способности и не утруждал себя тяжелой работой. И справедливости ради надо заметить: все предпосылки для того, чтобы стать если не знаменитым, то уж во всяком случае хорошим художником, у него были.

* * *
        Каким бы благосостоянием ни обладала Клара, не задумываться о как можно более обеспеченном будущем для своего сына она не могла. Врачи подозревали у нее рак, и, когда ей подвернулась возможность выгодно продать дом, она вместе с Адольфом переехала в Линц. После вычета долгов по ипотеке и причитающихся Адольфу и Пауле в соответствии с законом об опеке денег у нее оставалось целых пять тысяч крон, что вместе с вдовьей пенсией давало ей прекрасную возможность вести приятную во всех отношениях жизнь.
        Но еще более приятной эта самая жизнь стала для ее «гениального» любимчика Адольфа, который после смерти отца уже не знал слова «нет» и при каждом удобном случае заглядывал в материнский кошелек, не делая при этом ничего, чтобы хоть как-то пополнить его. Он осмелел (или обнаглел) до того, что потребовал от матери разрешения оставить осточертевшую ему школу. Однако обычно покладистая Клара воспротивилась и с огромным трудом уговорила сына закончить хотя бы четвертый класс реального училища, как того хотел отец.
        Адольф согласился, но отнюдь не в угоду матери и желанию покойного отца. Плевать ему было на них! Чтобы поступить в академию художеств, надо было иметь аттестат об окончании средней школы. Стиснув зубы, Адольф продолжил образование, но ничего путного из этого не получилось: он лишь мучил мать, себя и учителей. Чего стоила одна только эпопея с французским языком, без сдачи которого его никогда бы не перевели в четвертый класс!

«Гитлер, - говорил его бывший преподаватель французского языка Эдуард Хюмер, - несомненно, был юношей одаренным, хотя и односторонне; плохо умел владеть собой и, во всяком случае, слыл строптивым, своенравным, упрямым и быстро впадающим в ярость: ему было явно тяжело держаться в школьных рамках. Не был он и прилежным, иначе при своих бесспорных способностях мог бы достигнуть куда большего».
        После длительных и жестоких боев с герром Хюмером Адольф все-таки победил и перешел в государственное реальное училище второй ступени в Штайре. Он поселился в пансионате судейского чиновника Конрада Эдлера фон Чихини на той самой площади Грюнмаркт, которая в 1938 году станет площадью Адольфа Гитлера. Но и здесь повторилась та же история: Адольф прекрасно успевал по немецкому языку и рисованию и совершенно не интересовался математикой и физикой. А результаты первого промежуточного экзамена оказались настолько плачевными, что Адольф использовал выданное ему свидетельство… в качестве туалетной бумаги после того, как отметил переход в другой класс в крестьянском трактире. Тост следовал за тостом, и вконец опьяневший Гитлер упал по дороге домой. Его разбудила молочница, и пред светлые очи «мамочки», как он называл свою квартирную хозяйку, Адольф явился в самом непрезентабельном виде. После того как он привел себя в порядок, «мамочка» напоила его кофе и попросила показать свидетельство. И вот тогда-то Адольф поведал сердобольной женщине драматическую историю о том, как ветер вырвал свидетельство у него
из рук в тот самый момент, когда он показывал его кому-то из знакомых в поезде. Затем будущий фюрер отправился с объяснениями к ректору.

«Все, что наговорил мне ректор, - вспоминал он в «Майн кампф», - я просто не могу передать. Это было ужасно. Я поклялся всеми святыми, что никогда в жизни не буду больше пить. Я получил дубликат. Мне было так стыдно! Когда я вернулся к
«мамочке», она спросила: «Ну и что он вам сказал?» - «Этого я вам не могу сказать, но скажу одно: я никогда в жизни больше не буду пить!» Это был такой урок, что я больше никогда не брал в рот спиртного».
        Гитлер сдержал слово и на протяжении всей своей жизни не питал к вину никакого пристрастия. Единственное, что он мог себе позволить, - это кофе или чай с ромом. Равнодушным он остался к табаку и наркотикам. Обладая на редкость здравым рассудком и прекрасно развитым логическим мышлением, Гитлер не имел ни малейшего желания замутить свой разум с помощью табака. И далеко не случайно на дверях его квартиры висела табличка «Курильщиков просят не переступать этого порога».
        Он безжалостно высмеивал своих курящих товарищей сначала по школе, а потом и по партии, и больше всех доставалось Герману Герингу, любившему позировать с трубкою в зубах, и личному фотографу Генриху Гофману, который курил каждые десять минут. В своем отвращении к табаку Гитлер дошел до того, что намеревался провести после войны всегерманскую кампанию против курения. «Валюту, - весьма справедливо заметит он, - надо тратить на что-нибудь полезное, а не на импорт яда. А начну я с молодежи. Ей нужно будет только сказать: не берите пример со стариков, и все будет в порядке! Я потерял столько выдающихся людей, которые отравили себя табаком…»
        Что же касается наркотиков, то известный эзотерик и «чернокнижник» Алистер Кроули утверждал, что в процессе обучения Гитлера магии ему приходилось потчевать вождя нацистов мескалином и прочими экзотическими наркотиками. Но, скорее всего, это была ложь, вызванная желанием привлечь к себе внимание и сделать имя на своей близости с великим злодеем. Гитлеру не нужны были никакие искусственные стимуляторы, поскольку его главным наркотиком был вырабатываемый им самим адреналин.

* * *
        С неимоверными усилиями осенью 1905 года Адольф сумел-таки получить удовлетворительный аттестат и «переползти» в пятый класс. Мать несказанно обрадовалась и добилась от сына обещания посещать училище и дальше. Но одна мысль о том, что ему придется снова присутствовать на уроках, выводила Адольфа из себя, и, чтобы покончить со школой, он нашел у себя «тяжелое заболевание легких».
        На самом деле это был обыкновенный бронхит, вызванный, как утверждал домашний врач Эдуард Блох, частым курением. Ни о каком уходе из училища не было и речи; единственное, что посоветовал ему врач, - провести несколько недель на деревенском воздухе. Тем не менее возвратившийся в Линц Адольф весьма искусно симулировал перед матерью свою тяжелую болезнь, и та поверила, что здоровье ее сына сильно подорвано и изнурительное обучение в училище может убить его. Да и что ей оставалось еще делать? С каждым днем ее собственное здоровье становилось хуже, и у нее уже не хватало сил даже на споры. Тем более что сын пообещал, и пообещал твердо, «сразу же после выздоровления» подать заявление в Венскую академию художеств.
        В ожидании «выздоровления» Адольф зажил жизнью освобожденного от каких бы то ни было обязанностей бездельника из привилегированного сословия. И именно этот отрезок времени он назовет «прекраснейшей порой» своей жизни. Материнских денег он не жалел, и жители Линца с удивлением взирали на новоявленного денди, который с утра до вечера расхаживал по улицам города и беззаботно помахивал тросточкой. Вдоволь нагулявшись, Адольф отправлялся в кафе «Баумгартен», где собиралась городская элита, и с великим знанием дела начинал бесконечные рассуждения об искусстве. С неменьшим наслаждением он поглощал в огромном количестве пирожные и пломбиры, которыми славилось это кафе.
        Одних прогулок ему показалось мало, и Адольф стал платным членом различных музейных обществ и народно-образовательных феррейнов, как назывались в Германии многочисленные союзы и объединения, где и продолжил высокопарные и нудные рассуждения о живописи, музыке, литературе, истории, а не искушенные в искусстве члены феррейнов с интересом слушали его. И особенно внимательно - ученик местной музыкальной школы Август Кубицек. Чаще всего Гитлер говорил о Рихарде Вагнере, которого считал самым великим композитором всех времен и народов.
        Впервые он услышал музыку Вагнера в 12 лет. Это была опера «Лоэнгрин». «Я, - скажет он позже, - был сразу же очарован. Мое восхищение искусством байрейтского маэстро не знало границ. Снова и снова меня тянуло в театр слушать его оперы». Слова молодого бездельника не расходились с делом, и он не пропускал ни одной оперы великого композитора в Линце, благо денег на лучшие места в театре у него пока хватало.
        Великая музыка наводила на размышления, и, по словам известного биографа Гитлера Иоахима Феста, именно под ее воздействием будущий фюрер «культивировал в себе ожидание и самосознание гения». Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но уже тогда Гитлер поведал несказанно изумленному услышанным Кубицеку о том, что существующий мир следует «основательно изменить во всех его составных частях». Ну и, само собой разумеется, изменить его надлежало немцам. Как видно, уроки Хагна и Потша не пропали даром, и Адольф хорошо усвоил основные положения ариософии, расцветавшей в те годы буйным цветом в Германии под влиянием известной русской искательницы приключений и оккультистки Елены Петровны Блаватской. В своей знаменитой «Тайной доктрине» она убедительно доказала, что настоящая человечность может быть создана только пятой корневой расой, которая прошла через четвертый космической круг, и ею должна была стать арийская раса.
        К счастью для мира, до его изменения дело еще не дошло, и Гитлер ограничился перестройкой Линца. Целыми днями он рисовал бесконечные эскизы зданий театра, феодальных вилл и музеев и замучил Кубицека своим планом строительства моста через Дунай. Но что самое интересное: через 35 лет Гитлер прикажет построить мост через Дунай по своим юношеским эскизам. А в марте 1945 года, когда советские войска стояли у ворот Берлина, Гитлер будет часами заниматься планами перестройки Линца, внося бесконечные поправки.
        Скоро все эти рисунки и планы Гитлеру наскучили, как и сам Линц. Он перерос небольшой городок, его дарования требовали более широкого размаха, и в один прекрасный вечер он объявил матери о своем отъезде в Вену, правда, забыв при этом спросить, как на это смотрит сама Клара. Да и зачем? Она давно уже смотрела на все глазами сына…
        Получив пусть и формальное, но все же благословение, Адольф целый вечер рассказывал матери о том, как он закончит академию и весь мир узнает о великом художнике Адольфе Гитлере. В Вену «гениальный» сынок увез не только материнское благословение, но и туго набитый кошелек.

* * *
        Но ничего путного из этой поездки не вышло - Адольф и не подумал поступать ни в какую академию. Предоставленный самому себе, он целыми днями разгуливал по Вене, а вечерами наслаждался операми своего любимого Вагнера. А в академию Адольф решил поступать на будущий год.
        Он вернулся домой и уговорил мать купить ему пианино и нанять учителя. Как и следовало ожидать, его терпения хватило ровно на неделю, после чего он перестал посещать уроки. Музыка оказалась отнюдь не таким простым делом, а учиться серьезно у него не было никакого желания. Да и зачем мучиться над какими-то там гаммами и композициями, если можно было и не учась написать оперу в вагнеровском духе! Однако смотревший на него до сего дня снизу вверх Кубицек взбунтовался и подверг дилетантское творение своего приятеля уничижительной критике. Это вызвало у Адольфа настоящий припадок - даже сейчас тот не пожелал смириться с мыслью, что ему может быть что-то недоступно. Но музыку тем не менее оставил.
        Тем временем матери сделали операцию по удалению злокачественной опухоли. Собрав последние силы, Клара вернулась домой, изо всех сил стараясь не показывать степень своего нездоровья, чтобы только не расстроить любимого сынка и не отвлечь его от столь важного дела, как подготовка к экзаменам в художественную академию. Наивная, она все еще верила, что ее Адольф будет упорно трудиться над какими-то там светом и тенью.
        Трудиться он вообще ни над чем не хотел и с большим удовольствием продолжал свою богемную жизнь. А когда подошло время экзаменов, сын, к великому удивлению Клары, даже не заговорил о них. И тогда постаревшая на двадцать лет Клара сама настояла на его отъезде в Вену.
        Присутствовавший при отъезде Адольфа Кубицек, пораженный болезненным видом матери своего приятеля, только грустно кивнул головой, когда Клара с невыразимой грустью негромко произнесла:
        - Адольф, не считаясь ни с чем, пойдет своим путем, словно он один на всем этом свете…
        Ни Кубицек, ни сама Клара и не подозревали, насколько она оказалась права в своем пророчестве. А тот, которому было суждено «идти своим путем», даже не заметил ни укоризненного взгляда приятеля, ни слез матери, катившихся по высохшим щекам, ни смертельной тоски в ее глазах. Ему было не до этого. Его ждали Вена и беззаботная жизнь с посещением знаменитых на весь мир музеев и театров и ничегонеделанием.
        Академия? Да он о ней даже не задумывался, уверенный, что уж кто-кто, а он, такой талантливый, будет непременно принят.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Увы, одного желания и уверенности в своих дарованиях для поступления в академию оказалось мало. Адольф провалил экзамен. Впрочем, полным провалом его неудачу назвать было нельзя, и первую часть экзамена - написание двух этюдов на заданную тему - он выдержал успешно. Но его домашние работы, на которые он так надеялся, не прошли. И даже не из-за качества (с ним-то как раз все было в порядке) - просто комиссия сочла, что у него слишком мало портретов. В этом не было ничего удивительного, поскольку Адольфа куда больше интересовала архитектура: «Мой художественный талант иногда подавлялся талантом чертежника - в особенности во всех отраслях архитектуры». И как знать, не сыграла ли злую шутку с ним его первая поездка в Вену? Да, он сразу же отправился в картинную галерею, но куда большее впечатление на него произвело здание самого музея, который он тут же принялся рисовать со всех сторон. Да и потом он, по его собственным словам, целыми днями расхаживал по столице империи, выискивая наиболее интересные строения.
        Но даже отсутствие необходимого для поступления в академию количества портретов отнюдь не говорило об отсутствии у него таланта. Как раз наоборот! Талант у него был, и, как отмечали позже сведущие в рисовании люди, талант достаточный. Злым гением Гитлера стал известный австрийский художник Франц фон Альт, умеренно настроенный реалист импрессионистского толка. Он-то и забраковал некоторые рисунки Адольфа, а вместе с ним и Робина Андерсена. Самое же интересное заключалось в том, что «непригодный к обучению живописи» Андерсен стал профессором и ректором Венской академии изобразительного искусства. А когда в 1919 году акварели и написанные маслом работы Гитлера показали большому знатоку живописи профессору Фердинанду Штегеру, тот воскликнул: «Уникальный талант!» И как знать, может быть, именно этому «реалисту с импрессионистским уклоном» человечество и обязано теми ужасами, какие выпали на его долю.
        Сказать, что неудача повергла Адольфа в шок, - значит не сказать ничего Он был просто уничтожен. Однако, несмотря на упадническое настроение, сдаваться не собирался и отправился на свидание с ректором академии профессором Зигфридом Аллеманом. Аллеман был евреем, что и дало Гитлеру повод позже заявить о своеобразном «еврейском» заговоре против талантливого художника.
        На самом деле никакого заговора не существовало. Были определенные требования и непробиваемый фон Альт. Что же касается ректора, то он с пониманием отнесся к страданиям Адольфа и, дав достаточно высокую оценку его дарованиям, посоветовал ему заняться той самой архитектурой, к которой он, судя по всему, имел гораздо большую склонность, нежели к живописи.
        Адольф покинул ректора с некоторым облегчением и твердым намерением последовать его совету. И все же удар ему был нанесен сильнейший. «Когда мне объявили, - писал в своих воспоминаниях Гитлер, - что я не принят, на меня это подействовало как гром с ясного неба. Удрученный, покинул я прекрасное здание на площади Шиллера и впервые в своей недолгой жизни испытал чувство дисгармонии с самим собой. То, что я теперь услышал из уст ректора относительно моих способностей, сразу как молния осветило мне те внутренние противоречия, которые я полусознательно испытывал и раньше. Только до сих пор я не мог отдать себе ясного отчета, почему и отчего это происходит. Через несколько дней мне и самому стало вполне ясно, что я должен стать архитектором».
        Но и из этого тоже ничего не вышло по куда более прозаической причине. Чтобы попасть на архитектурное отделение академии, надо было окончить курс в строительно-техническом училище. А попасть туда позволял только тот самый аттестат зрелости, которым в свое время Адольф так бездумно пренебрег. Впрочем, и сейчас еще не поздно вернуться в Линц и сдать все необходимые экзамены. Однако Адольф посчитал возвращение в опостылевшую ему школу ниже своего достоинства.
        - Я не откажусь от своего, - заявил он знакомым, у которых проживал. - И домой тоже не вернусь: мне там нечего делать…

* * *
        И все же вернуться в Линц ему пришлось. 1 декабря умерла мать Адольфа, а еще через два дня он проводил ее к последнему приюту на Леондингском кладбище, где она и была похоронена рядом с Алоизом. «За свою почти сорокалетнюю врачебную деятельность, - вспоминал врач те печальные дни, - я никогда не видел ни одного молодого человека, который так же сильно был сломлен и так же страдал бы из-за смерти матери, как молодой Гитлер». По всей видимости, Гитлер умел быть благодарным, поскольку еврея Блоха, который как мог облегчал страдания матери в последние дни ее жизни, после своего прихода к власти он не только не тронул, но и позволил уехать в Америку.
        Теперь уже никто не скажет, так ли уж сильно переживал Адольф уход матери, зато точно известно, что уже через неделю он попросил своего опекуна леондингского бургомистра Йозефа Майрхофера предоставить ему сведения о причитающихся ему по наследству деньгах. На вопрос бургомистра, как быть с его двенадцатилетней сестрой Паулой, Адольф заявил, что отныне она будет жить в доме его сводной сестры Ангелы Раубаль. Сам он решил вернуться в Вену, благо деньги на безбедную жизнь в столице у него имелись.
        Потом Гитлер будет говорить о своем почти «мизерном» наследстве. На самом деле он приехал в Вену с ежемесячным доходом в 130 крон. По тем временам это были большие деньги, особенно если учесть, что юрист после года работы в суде получал всего 70 крон, а асессор в венском реальном училище - 82. Так что на жизнь у Адольфа вполне хватало. Дорога в академию была для него закрыта, и ему оставалось только одно - учиться частным образом.
        Альфред Розлер, известный автор декораций к вагнеровским операм в придворном оперном театре, принял Адольфа у себя дома. Просмотрев его работы, он ободрил начинающего коллегу и дал ему несколько дружеских советов. Заниматься с ним за неимением времени Розлер не мог, а вот рекомендацию к прекрасному педагогу - скульптору и преподавателю рисования Панхольцеру - дал. И когда Адольф явился к мэтру, тот с нескрываемым интересом взирал на своего будущего ученика. Невысокий, с грубым лицом вальфиртельского крестьянина, на котором выделялся большой нос с огромными темными ноздрями и жидкими усиками, он выглядел в роскошном кабинете художника каким-то инородным телом. Но гораздо больше Панхольцера поразили глаза Гитлера - голубые со стальным оттенком. Такие глаза должны были быть у религиозного фанатика. Задержал он свой внимательный взгляд и на руках будущего архитектора. Маленькие, узкие, холеные, это были руки хирурга или пианиста. А вот одежда не впечатляла: обычное буржуазно-элегантное платье, без особого изыска. Отдав долг вежливости, Панхольцер предложил Адольфу показать свои работы и, понимающе
покачав головой, согласился заниматься с ним.
        Обрадованный хорошим началом Гитлер снял комнату у вдовы Марии Закрейз на Штумпергассе. Вскоре к нему переехал и верный Август Кубицек, который, в отличие от своего гениального приятеля, поступил-таки в венскую консерваторию. Обманывать Кубицека и дальше было бессмысленно, и Гитлер сообщил ему о своем провале в академию. Август узнал, как ректор умолял Адольфа не губить свой огромный талант и заняться архитектурой. Под влиянием нахлынувших на него воспоминаний о пережитом унижении Гитлер не выдержал и впал в истерику.
        - Эту вшивую академию, - в исступлении кричал он, брызгая слюной, - надо взорвать, поскольку ее возглавляют ничего не понимающие в искусстве тупицы! Ну ничего, они еще меня узнают!
        Уже познавший тяжелый характер своего неуравновешенного товарища Кубицек молчал. А тот, неожиданно успокоившись, устало закончил:
        - Черт с ними, я пробьюсь и без этого сброда! Главное - верить в себя!
        Но, увы, если с верой и талантом у Гитлера было все в порядке, то желания трудиться у него по-прежнему не было. И пока его приятель целыми днями бесчисленное множество раз повторял одни и те же пассажи, Адольф продолжал предаваться сладкому безделью. Панхольцер? Адольф и на него в конце концов махнул рукой. Этот человек все делал на совесть и не собирался даром получать деньги. Другое дело - длительные прогулки, рисование понравившихся ему зданий, посещение оперы и никакого насилия над собой.
        Нагулявшись по венским улицам и отужинав в кафе, Гитлер возвращался домой и начинал бесконечные монологи об искусстве. Он восхищался Земпером, Хазенауэром, Ван дер Нуллем и Теофилом Ганзеном. Хазенауэр, проповедующий декоративный стиль макартовского времени, был ему близок. Отказавшегося от претендующего на традиционализм Отто Вагнера он не понимал, а творчество Адольфа Лооса, который в первое десятилетие XX века возглавлял архитекторов-авангардистов и оказал сильное влияние на самого Ле Корбузье, Адольф презрительно называл «чуждой всему немецкому жутью».
        Среди живописцев он выделял Макарта и того самого Франца фон Альта, который первым выступил против его поступления в академию. Но в то же время он словно не замечал того, что в Вене жили и работали такие прекрасные художники, как Густав Климт и Эгон Шиле, который первой же своей персональной выставкой в 1909 году вызвал всеобщее восхищение и скандальную славу.
        Адольф продолжал боготворить Вагнера и оставался совершенно равнодушным к прославившему Вену великому Моцарту. Не испытывал он симпатий и к Рихарду Штраусу, и когда тот в 1909 году поставил «Электру», Адольф отправился в театр только потому, что декорации к опере делал обожаемый им Густав Малер. Не имел он никакого желания познакомиться и с творчеством блиставшего тогда в Вене Арнольда Шенберга. Что же касается легкой музыки, то единственным, кто заслужил его внимание, был Франц Легар, и только его «Веселую вдову» Гитлер умудрился послушать более 12 раз.
        Театр вызывал у молодого Адольфа отвращение. Творчество Артура Шницлера он считал
«свинским», а Гуго Гофманстеля - «декадентским». Справедливости ради надо заметить, что эти оценки отнюдь не являлись плодом размышлений самого Гитлера, а были заимствованы из в высшей степени пан-германского и антисемитского листка
«Тагесблатт». Да и с литературой его отношения складывались далеко не лучшим образом, и он безапелляционно заявлял своему приятелю:
        - Все книги, вышедшие после 1909 года, - декадентские, непристойные и грязные…
        Что же касается столь любимой им оперы, то он ходил в нее почти каждый вечер, хотя это было дорогое удовольствие. Тем не менее Адольф стал завсегдатаем партера и очень радовался тому, что это единственное место в театре, куда не пускают дам. Никакими ценительницами музыки они, по его глубочайшему убеждению, не являлись и ходили в театр ради флирта.
        Как это ни удивительно для будущего идола очень многих женщин, к слабому полу он относился более чем прохладно и избегал женщин, а когда это ему не удавалось, чувствовал себя в их присутствии неловким и заторможенным. Как-то застав своего приятеля с молоденькой лицеисткой, он с трудом дождался ее ухода, а затем осыпал его упреками.
        - И после этого, - с нескрываемым презрением говорил он, - ты будешь меня уверять, что приглашаешь к себе этих надушенных и истеричных муз только для занятий музыкой и заработка хлеба? Ты можешь обманывать кого угодно, но только не меня! И за всеми этими высокопарными объяснениями о куске хлеба стоит только одно: твое желание приводить домой обыкновенных баб!
        И напрасно опешивший от таких обвинений Кубицек битый час пытался объяснить Адольфу, что у него каждая крона на счету и он вынужден давать уроки. Адольф и не думал сочувствовать нуждавшемуся приятелю. Более того, ему, как тут же выяснилось, были неприятны не только «надушенные и истеричные музы», но и то, что можно разменивать себя подобным образом в погоне за деньгами. Однако уже очень скоро Адольф изменил свое мнение о женщинах.
        - Да, - заявил он Кубицеку, - я хотел бы вступить в связь с порядочной девушкой. А легкомысленные потаскушки только наградят тебя сифилисом!
        И в этом он был прав. Как и во всех других крупных европейских городах того времени, в Вене сифилис был самым настоящим бичом и наводил страх на всех, кто искал удовольствия на стороне. Именно от этой болезни умер кумир Адольфа художник Макарт, а брат наследника престола Отто был вынужден носить искусственный
«кожаный» нос, дабы скрыть обезображенное сифилисом лицо. Но если рассадниц столь страшной болезни в Вене хватало, то найти «порядочную» девушку оказалось не так-то просто, во всяком случае для Адольфа. После долгих поисков он познакомился с некоей официанткой по имени Мария, но дальше платонических отношений дело не пошло.
        Затем наступил черед жительницы венского предместья Стефани Янстен - высокой и стройной блондинки валькирического типа - высокогрудой и длинноногой. Она была старше Адольфа на несколько лет и отличалась не самым пуританским поведением. Измученный страстью Адольф мгновенно позабыл о сифилисе и его страшных последствиях и тенью следовал за Стефани по венским улицам. Но та не обращала на него никакого внимания. Да и зачем ей этот молокосос! Она предпочитала мужчин постарше и, что само собой разумеется, побогаче. В конце концов дело дошло до смешного: Гитлер исполнил под балконом своей пассии какое-то дикое подобие серенады, от которой разбуженные горожане в испуге выглядывали в окна. Постепенно страсть Адольфа утихла, он перестал преследовать Стефани и больше никогда не упоминал ее имени.
        Впрочем, существует и еще одна версия увлечения Гитлером Стефани Янстен, которую он встретил отнюдь не в Вене, а пригороде Линца Урфаре. Едва увидев высокую белокурую девушку, которая в самом деле походила на валькирию, потрясенный представившимся ему зрелищем Адольф заявил Кубицеку:
        - Я влюблен в нее…
        Справедливости ради надо заметить, что влюблен в эту самую Стефани был не только Адольф - поклонники ходили за ней толпами. Не стал исключением и будущий фюрер. Он буквально преследовал девушку по пятам. Она заметила его на празднике цветов и даже бросила ему розу. Однако смущенный Адольф так и не осмелился приблизиться к предмету своей страсти. Письмо же ей он написал, сообщив Стефани о намерении стать великим художником, и просил ее не выходить замуж до тех пор, пока он не закончит Академию изящных искусств. Приняв послание Гитлера за неудачную шутку, девушка даже не удосужилась узнать, кто же был этот будущий великий художник.
        Тем временем страсть становилась все сильнее, Адольф не спал ночами, посвящал своей возлюбленной лубочные стихи и в конце концов решил утопиться в Дунае, о чем и сообщил Кубицеку. При этом, правда, добавил, что топиться лучше бы с самой Стефани. А поскольку девушка кончать свою молодую и вполне счастливую жизнь самоубийством явно не собиралась, то Гитлер так и не бросился в Дунай.
        Вспышка страсти не прошла для Гитлера бесследно - он до дыр зачитал сборник известного психиатра Краффт-Эбинга под общим названием «Сексуальная психопатия», а скандально известная «Венера в мехах» Л. фон Захер-Мазоха на несколько недель стала его настольной книгой. К явному неудовольствию Кубицека, он сменил тему и теперь целыми вечерами рассуждал о самых неприглядных сторонах отношений полов. Как знать, не сказалась ли на нем не только естественная потребность любви, но и та ущербная атмосфера, которой характеризовался сексуальный климат в Вене на рубеже веков. И далеко не случайно, что такой великий знаток этой проблемы, как Зигмунд Фрейд, именно в столице Австро-Венгерской империи того веселого времени нашел идеальные «лабораторные условия» для своих исследований.
        Впрочем, Гитлера интересовали не только отношения полов, но и венская жизнь, полная опасного очарования государства, в котором проживали люди многих совершенно разных национальностей. И, по меткому выражению одного из современников, Вена представляла собой зрелище, которое заставляло думать о ней как о королеве, восседающей на троне, чей властный жест объединял разноязычный конгломерат, живший под скипетром Габсбургов. Но это был только блестящий фасад, тогда как изнанка выглядела менее привлекательной. Надо отдать должное молодому Гитлеру: он быстро заметил это вопиющее несоответствие и говорил, что «бьющее в глаза великолепие столицы затмевало печальные симптомы слабоумного упадка и гниения», которые и являли собой истинное состояние дел в империи.

* * *
        Гитлер очень любил ходить по музеям, и одно из таких посещений оказало на него огромное влияние. Случилось это во дворце Хофбург, в залах которого хранились многочисленные реликвии австро-венгерской династии Габсбургов. И когда в одном из них Адольф увидел наконечник старинного копья, он ощутил какую-то странную силу, исходившую от застекленной витрины, и почувствовал необычайное волнение.
        - Я, - рассказывал он позже, - ощущал какое-то совершенно необъяснимое магическое присутствие высших сил. Такое ощущение я испытывал в тех редких случаях, когда ясно осознавал предначертанную мне великую Судьбу!
        В этот момент к Копью судьбы подошла группа экскурсантов, и Адольф услышал глуховатый голос смотрителя музея:
        - 5 апреля 33 года осужденный на мучительную смерть Иисус шел по узким улочкам Иерусалима. Его скорбный путь, впоследствии названный «крестным», лежал на гору, которую именовали Лобной, а по-древнееврейски - Голгофой…
        Смотритель скорбно вздохнул и с некоторой торжественностью продолжал:
        - На этой самой Голгофе и распяли Сына Божьего Иисуса, обещавшего спасение всему человечеству. Вместе со Спасителем распяли еще двух человек: разбойников Гестаса и Дисмаса…
        Адольф знал о тех муках, какие принял распятый на кресте Христос под палящими лучами солнца, и как центурион Гай Кассиус Лонгин, дабы облегчить муки Божьего Сына, ударил его копьем.
        - И вот теперь, - продолжал смотритель, - вы можете видеть то самое Копье судьбы, каким римлянин заколол Христа…
        Служитель музея продолжал свой рассказ, но Гитлер уже не слышал его. Ему все было ясно. Нет, не случайно он почувствовал такой прилив сил, стоя рядом с Копьем судьбы, и лишний раз убедился в своем высоком предназначении.
        Экскурсанты давно ушли, а Адольф все еще стоял возле великой реликвии. Позже он будет рассказывать, что именно там, в тихом и светлом музейном зале венского дворца Хофбург, перед ним распахнулось окно в будущее, и именно тогда он осознал: он избранный! Он может и должен стать новым мессией и увести человечество от идеи христианской в идею националистическую!
        Копье судьбы запало ему в душу, он собрал о нем все имевшиеся в библиотеках сведения и узнал, что все владевшие им на самом деле одерживали великие победы и входили в историю. Византийский император Константин, основатель династии Каролингов Карл Великий, легендарный Фридрих Барбаросса, Александр Невский, Дмитрий Донской, легендарный литовский князь Ягайло - все эти прославленные владыки и воины владели Копьем судьбы. В 1813 году умиравший в Германии Кутузов завещал передать Копье судьбы самому талантливому военачальнику Европы и непримиримому врагу Бонапарта, австрийскому маршалу Блюхеру. Так Копье судьбы оказалось в музее дворца Хофбург, куда на поклонение ему приезжали боготворимые Гитлером Рихард Вагнер и Фридрих Ницше. С особым удовлетворением Гитлер узнал и о том, что легендарное Копье судьбы послужило духовным символом создания Тевтонского ордена - объединения средневековых немецких рыцарей-монахов, спаянных жесточайшей дисциплиной и отличавшихся непоколебимой верой.
        Часами бродя по аллеям парков или сидя на набережной Дуная, Гитлер размышлял над прочитанным и все более убеждался в том, что увиденная им в зале музея дворца Хофбург христианская реликвия и те ощущения, которые он испытал при первой встрече с древним раритетом, являют собой некий ниспосланный лично ему знак свыше, который прямо указывает на возможность открытия им новых, уже почти готовых, созревших для того, чтобы измениться, путей развития целых народов и государств старушки Европы. А то и всего мира!
        - Да, да, конечно! Несомненно, Копье судьбы является мистическим ключом к мировому господству! К необъятной, ничем не ограниченной власти и моей собственной судьбе,
        - словно в бреду, бормотал Адольф, пугая редких прохожих, принимавших его за пьяного или кокаиниста. - Но я непременно открою все его мистические тайны!
        Помимо Копья судьбы Гитлера заинтересовала и другая христианская святыня - чаша святого Грааля, которая должна была помочь Германии в ее достижении мирового господства. Святым Граалем называлась священная чаша, из которой якобы вкушал сам Иисус Христос на Тайной вечере. Согласно легенде, именно в нее Иосиф Аримафейский собрал кровь, капавшую из ран распятого Христа, после чего чаша приобрела необычайные магические свойства. После казни Спасителя и Его воскресения чаша, опять же согласно преданиям, хранилась на недоступной обычным смертным горе Сальванс.
        Но если Копье судьбы было рядом, то знаменитую чашу святого Грааля предстояло еще найти. И Гитлер сделает все возможное, чтобы ее отыскать, особенно в то время, когда после аннексии Австрии заполучит Копье судьбы. Искать чашу будет поручено рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, возглавлявшему основные спецслужбы Национал-социалистической рабочей партии Германии. Но все будет напрасно: обладавшую магической силой чашу нацисты так никогда и не найдут…

* * *
        Но все это будет через 30 с лишним лет, а пока Гитлер продолжал вести свою беззаботную жизнь. За посещением опер и в размышлениях о смысле сексуального существования Адольф напрочь забыл об академии и даже не думал заниматься искусством.
        На какое-то время его большую любовь к архитектуре заменила литература, и он собирался написать нечто в стиле древних германских саг. Каждое утро он отправлялся в парк дворца Шенбрунн, усаживался на каменной скамейке с таким же столом, и… начинались муки творчества.
        Ни к чему созидательному они не привели, и тогда Гитлер занялся проектами жилищного строительства поселков для рабочих. Особый упор он делал на то, чтобы в питейных заведениях этих самых поселков продавались только безалкогольные напитки. Вряд ли Гитлер задумывался над новым порядком, но диктаторские замашки в нем проявились уже тогда. И когда скептически настроенный Кубицек заметил, что никогда венский рабочий не откажется от традиционной кружки пива или бокала вина, Гитлер с неожиданной резкостью ответил:
        - А кто его будет спрашивать, чего он хочет, а чего нет!
        Кубицек ничего не ответил и только внимательно взглянул на приятеля. Тон и выражение лица, с какими Адольф произнес последнюю фразу, не оставляли у него никаких сомнений: дай волю этому человеку, и он на самом деле всех построит по росту. Однако спорить не стал - он уезжал на военную подготовку и не хотел портить последний вечер.
        Из маниловских планов Гитлера ничего не вышло, и он отложил перестройку рабочих кварталов до лучших времен. Приближался сентябрь, и ему предстояли экзамены в академию. Но и на этот раз ничего не вышло. Теперь несостоявшийся поэт завалил письменное сочинение. Адольф был настолько расстроен, что даже съехал с квартиры, куда вскоре должен был вернуться Кубицек. Не желая и стыдясь новых объяснений, он не оставил своему приятелю даже записки с новым адресом.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        В середине ноября 1908 года Гитлер снял комнату на Фельберштрассе. Но если раньше он при регистрации в полиции называл себя художником, то теперь решил стать студентом. Чтобы хоть как-то забыться, он много читает, но делает это совершенно бессистемно. И если в поэзии он предпочитал Гете и Шиллера, то в прозе его вкусы оказались на редкость примитивными.
        Тем временем жизнь все настойчивее стучала в окно снимаемой им комнаты. Деньги от наследства медленно, но верно таяли, и теперь на его счет поступали всего 25 крон его сиротских денег. Летом 1909 года Адольфу пришлось отказаться от столь любимых им походов в оперу, а еще через месяц он начал распродавать свой гардероб. Продав даже зимнее пальто, Гитлер щеголял в порядком поношенном синем костюме. А когда закончились последние деньги, он за ненадобностью расстался со всеми своими кистями и красками.
        С квартиры Адольфу пришлось съехать. Ночевал он на скамейках в парках, а днем выстаивал в длинных очередях за бесплатным супом. Зима 1909 года выдалась на редкость холодной и снежной, и полузамерзший «студент» с трудом передвигал одеревеневшие ноги, на которых от ходьбы по снегу начинали отмерзать пальцы. Получив сиротские деньги, он на месяц стал так называемым коечником, потом снова отправился на улицу, и после долгих мучений у него была только одна дорога: в приют для бездомных.
        Почти месяц Адольф боролся с гордыней. Да и как ему, сыну государственного чиновника, идти в ночлежку? Но в декабре, когда ему стало совсем невмоготу, грязный и завшивевший, со свалявшимися волосами и заросший бородой, он отправился в майдлингский приют. Его рваную одежду забрали на дезинфекцию и выдали билет, дававший право на кровать, хлеб и суп в течение пяти дней. Этот период обещали продлить только при условии, если неудавшийся художник и студент будет искать работу.
        С омерзением переступил Гитлер порог ночлежки, где его ждало новое унижение. В столовую пускали только после мытья в душе, а он панически боялся быть увиденным голым. Возможно, этот страх объяснялся наличием у него одного яичка в мошонке, и он опасался насмешек. Но несчастным было не до него - у них и своих проблем хватало. Да и кого интересовало какое-то там анатомическое отклонение такого же изгоя, каким были все обитатели этого дна! Более того, завсегдатаи ночлежки взяли Адольфа под свое покровительство, а один из них, некто Райнхольд Ханеш, уроженец Судетской области и в недавнем прошлом хороший график, стал его другом. Именно с ним Гитлер носил чемоданы на Западном вокзале и, трясясь от холода, убирал снег. Однажды, когда они чистили площадь перед входом в отель «Империал», в гостиницу проследовали эрцгерцог Карл и эрцгерцогиня Зита. С нескрываемой завистью смотрел Гитлер, как они медленно и важно вышагивали по расстеленной красной бархатной дорожке. Из «Империала» доносилась веселая музыка, пахло сытостью и достатком. И только представив себе, как сейчас эти важные особы войдут в светлый
теплый зал и сядут за роскошно накрытый стол, а он вернется в свой ужасный приют, Гитлер воскликнул:
        - Чего бы мне это ни стоило, но я войду в ту же самую гостиницу по такой же красной дорожке!
        Вернее всего, это только легенда, поскольку Ханеш ничего подобного не слышал, а столь трогательную историю рассказал своим приближенным сам Гитлер, после того как вернулся в Вену после ее аншлюса в 1938 году. Ну а тогда, холодной весной 1909 года, ему было не до мифотворчества. И не о красной ковровой дорожке думал он, а о том, что очень скоро снова окажется на улице. На работу он так и не устроился. Да и кто взял бы его, исхудалого, с нездорово блестящими глазами, с неухоженной бородой и обильно посыпанными перхотью немытыми волосами? С одеждой дело тоже обстояло не лучшим образом. Когда-то черное, а теперь порыжевшее пальто, засаленный до зеркального блеска котелок и какое-то подобие развалившихся ботинок могли испугать кого угодно.
        На помощь снова пришел Ханеш, которому каким-то чудом удалось продлить их пребывание в приюте еще на пять дней. Однако со стройки, куда они устроились разнорабочими, Гитлера выгнали. Изнеженный своей предыдущей жизнью, Гитлер оказался слишком слаб для тяжелой физической работы. И все же худшее для него осталось позади, поскольку в марте Гитлер снова получил свое сиротское пособие.
        Деньги быстро кончились, и Гитлер снова затосковал. А когда Ханеш спросил его, почему он, профессиональный художник, не может найти себе более или менее сносную работу, Гитлер откровенно ответил:
        - Если честно, я и сам не знаю.
        Ханеш на мгновение задумался, потом сказал:
        - Ты будешь рисовать открытки с видами Вены, а я буду их продавать. Прибыль будем делить пополам. Согласен?
        Воспрянувший было духом Гитлер мгновенно согласился, но уже в следующее мгновенье оживление сбежало с его лица.
        - Ничего не выйдет, - уныло покачал он головой. - Для рисования нужны бумага, краски и кисти! А все это стоит денег!
        Ханеш загадочно усмехнулся и потащил Гитлера в ближайшее кафе, где тот под его диктовку написал письмо своей горбатой тетке из Шпиталя с просьбой прислать ему немного денег для учебных занятий. И какова же была его радость, когда он получил целых 100 крон и мог не только купить краски и кисти, но и потеплее одеться.
        Рабочий день приятелей начинался рано утром. Адольф садился за стол, а Ханеш отправлялся в поход по венским пивным и кафе и рассказывал их посетителям душещипательную историю о больном чахоткой талантливом художнике Адольфе Гитлере, которому не на что жить. Тем, кто проявлял интерес к судьбе несчастного художника, он показывал выполненные на довольно высоком художественном уровне картинки с изображенными на них зданиями, церквями и площадями Вены. Какова же была радость приятелей, когда открытки начали покупать! И не только посетители кафе и туристы. Венские торговцы вставляли творения Адольфа в дешевые рамки, и их охотно покупали торговцы мебелью.
        За короткий срок предприимчивый Ханеш обзавелся широкой сетью изготовителей рам и продавцов мебели. Гитлер трудился не покладая рук, и в феврале друзья переехали в только что открытый ночлежный дом для мужчин на Мельдеманштрассе и остались очень довольны увиденным. Конечно, их новое пристанище ни в какое сравнение не шло с роскошными номерами «Империала», но на нормальное жилище оно уже было похоже. Бездомным же здесь вообще был рай: отдельная кабина-бокс с железной кроватью, матрацем и набитой конским волосом подушкой; уборные, ванные комнаты и душевые… Для желающих самостоятельно питаться имелась кухня, а в столовой можно было хорошо пообедать по себестоимости. Более того, в доме имелся специальный зал, где его обитатели могли играть в домино, шахматы и карты.
        Фирма процветала, но уже скоро Ханеш столкнулся с другой проблемой. С каждым днем Гитлер работал все неохотнее и придумывал любой предлог, чтобы увильнуть от рисования. Стоило приятелю уйти, как Гитлер бросал кисти и начинал политические дискуссии с обитателями приюта, среди которых было много образованных людей. Впрочем, это были скорее монологи, а не дискуссии. Гитлер оказался совершенно нетерпим к чужому мнению, и стоило кому-нибудь из обитателей ночлежки высказаться против, он входил в такой раж, что потом очень долго не мог успокоиться. Конечно же, это отражалось на работе.
        Поначалу Ханеш смотрел на развлечения Адольфа сквозь пальцы, но после того как тот самым бессовестным образом подставил его и ему пришлось платить неустойку, он попытался надавить на приятеля уже по-серьезному. Но все было напрасно. Стоило Ханешу только отвернуться, как Гитлер бросал работу. А когда он пытался образумить друга, Адольф заводил бесконечную песню о вреде евреев. Это очень не нравилось Ханешу, которого больше волновало дело, а не пустые разговоры. Помимо всего прочего главными контрагентами фирмы «Гитлер и Ханеш» были евреи Якоб Альтенбург, Моргенштерн и Йозеф Ландбсберг. «Торговцы-христиане, - вспоминал позже Ханеш, - покупали только тогда, когда у них иссякал запас, а еврейские продолжали покупать независимо от того, распродан товар или нет».
        Платили евреи по десять крон за картину. Увы, Гитлер и здесь оказался верен себе и постоянно выбивался из установленного Ханешом графика - по одной картине в день. И когда Гитлер снова начал поносить евреев, Ханеш не выдержал.
        - Хватит тебе! - резко оборвал он приятеля. - Если бы не эти евреи, мы с тобой уже подохли бы с голода! А если ты их так ненавидишь, что же ты позволяешь мне продавать им твои картины? Или деньги не пахнут? И потом, - уже с насмешкой продолжал Ханеш, - неужели ты серьезно полагаешь, что похож на воспетого Ницше гиперборейца! Да ты только взгляни на себя в зеркало! Самый настоящий еврей!
        Гитлер закусил губу. В обтрепанном синем костюмчике, с длинными волосами и бородой он в самом деле куда больше напоминал спившегося раввина, нежели того арийца, чье превосходство он уже начинал всячески прославлять.
        - А ноги! - продолжал издеваться приятель. - Ты только взгляни на свои еврейские ноги! А знаешь, почему они у тебя такие?
        Гитлер покачал головой.
        - Потому что твоим предкам пришлось столько веков тащиться по пустыне!
        Говоря откровенно, Ханешу было наплевать и на Гитлера, и на евреев, и заботился он сейчас только о себе. У него не было сиротской пенсии, которую снова начал получать его приятель, и прекрати он работать, в первую очередь проиграл бы он сам. Тем временем Гитлер пришел в себя и бросился в контрнаступление. Он только что прочитал статью уже известного нам Ланца фон Либенфельса и горячо принялся доказывать Ханешу, что он потому и продает евреям свои рисунки, что они занимают в этом бизнесе чужое место и именно поэтому их надо гнать отовсюду поганой метлой.
        Ханеш махнул рукой и вышел из комнаты. Он уже по опыту знал, что теперь Гитлера не остановишь. А тот еще долго не мог успокоиться и продолжал проклинать жидов, заполнивших весь мир.

* * *
        Многие биографы Гитлера считают, что в Вену он приехал уже сложившимся националистом и антисемитом. Возможно, они и правы, и учитель истории Леопольд Потш сделал все возможное, чтобы пробудить у Гитлера любовь к родине с явно националистическим уклоном. И все же куда большую роль в дальнейшем развитии его мировоззрения сыграло крушение всех его надежд, которыми он жил до своего провала в Академию художеств. Неспособный превратить свою мечту в жизнь, он стал искать причины неудач не в себе самом, а в окружающем мире. Просроченная плата за комнату, переполненные бесплатные столовые, грязные ночлежки, улицы, кишащие иммигрантами из провинции, и евреи с их странными одеяниями и привычками - все это было для него олицетворением падшего мира. А многоязычная Вена и многонациональная империя Габсбургов казались ему теперь полной противоположностью сказочному образу Германии-матери с ее чистой национальной культурой.
        Кто виноват в том, что мир так плох? Евреи и марксисты, большинство которых были тоже евреями. «Стоило мне сделать это открытие, - говорил позже Гитлер, - как шоры упали с моих глаз. Пришел конец моей многолетней внутренней борьбе… я осознал наконец, кто те злые духи, что сбивают с толку наш народ».
        Что надо было сделать, чтобы изменить мир к лучшему? Уничтожить этих самых «злых духов». Сделать это должна была «белокурая раса господ» - чистокровные немцы. Именно это предлагали такие известные оккультисты, ариософы и антисемиты того времени, как руководитель пангерманского движения Георг Риттер фон Шенерер, мэр Вены Карл Люгер, лишенный сана монах-цистерианец Йорг Ланц фон Либенфельс и Гвидо фон Лист. И, встречая чуть ли не каждом шагу в Вене «обезьяноподобных», которые «с длинными черными пейсами и в долгополых кафтанах» высвечивали перед ним всю отталкивающую сущность «еврейства», Гитлер все более убеждался в правоте своих духовных отцов.

«Лиiь только я взялся за исследование этого вопроса, - писал он в «Майн кампф», - как Вена предстала передо мной в ином свете… Да нашлось ли хоть одно темное дело, хоть одна грязная история, прежде всего в культурной жизни, в которой не принял бы участия хотя бы один еврей? Едва ковырнув ножом подобный нарыв, тотчас наталкиваешься, как на червя среди гнили, на некого еврейчика, который тут же принимается жмуриться на свету».
        Таким образом, именно этот самый жмурившийся на свету «еврейчик», по мнению Гитлера, оказывался повсюду и был виноват во всем, что так ненавидел и чего так боялся Гитлер в модернистской музыке и искусстве, в порнографии и проституции, в организации белой работорговли и в антинациональных эскападах прессы. Будущий фюрер был полностью согласен и с тем, что существует фантастический общий заговор Великой интернациональной партии против немцев, который нашел выражение в таких проявлениях, как демократия, парламентаризм, феминизм и «еврейские» влияния в искусстве, прессе и бизнесе. Тем не менее Гитлер далеко не сразу разобрался в так его волновавшем «еврейском вопросе», и больше всего его потрясло открытие, что евреи - вовсе не немцы, исповедовавшие иную религию, как он полагал раньше, а другая раса.
        В юности Гитлер вряд ли имел четкое представление, что надо делать для решения
«еврейского вопроса» и обдумывал возможность тотального уничтожения евреев. Но то, что именно антисемитизм и понятие расы стало основополагающим взглядом Гитлера на историю и формирование его мировоззрения, несомненно. Это лишний раз подтверждает следующая история.
        В свою бытность в Вене Гитлер написал некое подобие пьесы о конфликте между христианскими миссионерами и германскими жрецами языческих гробниц в горах Баварии. Тема была не нова - нечто подобное писал фон Лист, а первый роман о битве христианских рыцарей с их противниками - «Парсифаль» - был написан еще в 1200 году Вольфрамом фон Эшенбахом и уже тогда являл собой аллегорию борьбы за обладание Копьем судьбы.
        Австрийский еврей из Вены Йоханнес Штайн, который учился в ариософской школе Рудольфа Штайнера в Штутгарте, посвятит этой теме целое исследование. Но самое интересное другое. Каким-то чудесным образом Штайн сумел отыскать в оккультной книжной лавке старой Вены экземпляр «Парсифаля». К его удивлению, книга была полна пометок и комментариев к тексту, которые представляли поэму как испытание посвященных, открывающее им путь к достижению трансцендентных вершин сознания. На полях было огромное количество цитат из восточных религий, алхимии и астрологии, и через все эти пометки и комментарии проходила тема расовой ненависти и пан-германского фанатизма.
        Имя на внутренней стороне книжке указывало на то, что ее владельцем был Адольф Гитлер. Штайн сумел разыскать Гитлера и часто встречался с ним в конце 1912 - начале 1913 года. Из своих бесед с ним он понял, что этот человек свято верит в то, что Копье судьбы наделяет его обладателя неограниченной властью и к хорошему, и к плохому. И если это на самом деле так, то Гитлер уже тогда очень серьезно относился к проблеме очищения расы и тем чудесным возможностям, какие открывало обладание так запавшим ему в душу Копьем судьбы.
        Наряду с евреями и марксистами именно в Вене Гитлер возненавидел парламентаризм. Он несколько раз наблюдал за работай рейхсрата (парламента), и «бурное скопление людей, которые отчаянно жестикулируют и орут друг на друга», произвело на него отвратительное впечатление. Но особое презрение вызвал председательствующий - какой-то жалкий старикашка, который изо всех сил звонил в колокольчик, пытаясь навести порядок и призывая парламентариев вспомнить о чувстве собственного достоинства. Хотя по тем временам Гитлер считал диктатуру «преступлением против свободы и разума», возможно, именно в те самые минуты, когда он наблюдал за разгулом парламентских страстей, в нем неосознанно зарождалась ненависть к демократии. Он уже тогда считал, что успешно могли развиваться только те партии, которые укрепляли свой авторитет, опираясь на массовые политические организации и
«доверие среди тех слоев населения, существованию которых грозит опасность», т.е. лавочников и дельцов, ремесленников и мастеровых, мелких чиновников и муниципальных служащих, всех тех, кто ощущал давление социально-экономических перемен на свое положение в обществе и жизненный уровень.
        Что же касается его ненависти к марксизму, то она еще более усилилась после того, как он в дни своего «душевного смятения» увидел на улице демонстрацию венских рабочих. Их шествие длилось целых два часа и произвело на Гитлера тягостное впечатление, и он еще больше проникся сочувствием к своим соотечественникам, объяснив их странное для немца поведение тем, что они стали жертвами наглых лидеров социал-демократии. Именно они, считал он, с помощью ловкой манипуляции использовали их бедственное положение и старались лишить национального чувства. Как говорил позже сам Гитлер, он долго «штудировал» марксизм, эту «науку разрушения», и изучал ее связь с еврейством. И чем больше он постигал эту самую науку, тем все более его возмущала та безмятежность, с какой в Германии воспринимали опасность, исходящую от марксизма и еврейства.
        Как известно, история не терпит сослагательного наклонения, и сегодня уже никто не скажет, а что было бы, если бы Гитлера приняли в академию. Но… его не приняли, и он пошел другим путем - путем ненависти к тем, кто не принял его в академию, и эта ненависть перешла на все общество в целом. Только так он мог хоть как-то смягчить крушение мира грез, в котором пребывал и которые были так безжалостно разбиты самой жизнью.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        С появлением достатка к Гитлеру возвратились и былые привычки. Он снова стал завсегдатаем кафе, где поедал огромное количество столь любимых им пирожных, и после долгого перерыва появился в обожаемой им опере. Причем он ходил в нее теперь во фраке, который ему подарил… еврей Йозеф Нойман. А вот к работе, к великому негодованию Ханеша, охладевал все больше. Тот уговаривал, грозил, снова уговаривал и снова грозил, но все напрасно: Гитлера властно тянуло к политике. И если раньше Адольф принимался за чтение газет и книг в отсутствие Ханеша, то теперь он пускался в жаркие политические дискуссии и при нем. В конце концов случилось то, что рано или поздно и должно было случиться: презрев все заказы и договоры, Гитлер исчез на целую неделю. Вспомнив недавнее беззаботное прошлое, он все эти дни бродил по музеям, целыми часами просиживал в кафе и, стараясь наверстать упущенное, уминал по пять-шесть кусков торта.
        Ханеш пустился на розыски блудного компаньона и после долгих поисков по Вене обнаружил пропавшего в одном кафе, где тот в очередной раз вещал о мировом зле, какое принесли на землю евреи. Завидев приятеля, Адольф даже не смутился и как ни в чем не бывало пригласил его принять участие в политической дискуссии. Однако Ханешу было не до болтовни: он взял аванс у нескольких торговцев, и ему надо было во что бы то ни стало убедить Гитлера вернуться к работе, поскольку от этого зависело и его собственное благополучие. И даже в большей степени, поскольку у Ханеша не было никаких пенсий и ему приходилось рассчитывать только на себя.
        Не тут-то было! Снова почувствовавший вкус к безделью Гитлер и не подумал слушать приятеля. Да и зачем? Деньги у него были, и корпеть целыми днями ему не хотелось.
        - Нет, - махнул он рукой на увещевания Ханеша, - я устал, деньги у меня есть, да и не кули я, которого можно гонять туда-сюда!
        Однако эйфория продолжалась недолго, и уже очень скоро снова оставшийся без единой кроны Адольф, к великой радости Ханеша, уселся за рабочий стол. Но радоваться было рано. Как и раньше, Гитлер то и дело бросал работу и принимался за бесконечные разглагольствования о евреях, не щадя при этом и того самого Йозефа Ноймана, который подарил ему фрак. Ханеш все чаще срывался и советовал Гитлеру не принимать подарков от евреев, которых он ненавидел такой лютой ненавистью.
        На Гитлера его призывы не производили ни малейшего впечатления, а вот к самому Ханешу он стал относиться прохладнее. Тот напоминал ему его отца, который с утра до вечера требовал заняться делом, в то время как ему до чертиков надоели все эти домики и садики и волновало только одно: политика.
        Сыграл свою роль в охлаждении Гитлера к Ханешу и другой обитатель ночлежки, некий Йозеф Грайнер, плакатист по профессии, делавший вместе с Нойманом свой маленький гешефт на рекламе. Это был самый обыкновенный демагог, и ему не составило большого труда убедить Гитлера заняться рисованием рекламных щитов. Рекламное дело, по его словам, являлось кратчайшим путем к богатству, и, быстро разбогатев, они, по уверениям Грайнера, могли преспокойно жить и работать в свое удовольствие. И все же решающим аргументом стало отнюдь не красноречие Грайнера, а то, что, в отличие от Ханеша, он довольствовался всего 20 процентами выручки, тогда как Ханеш забирал себе половину.
        Как только стороны договорились, Грайнер принес первый заказ: плакат на 30 крон для обувной фирмы под веселым названием «Ха-ха». Прежде чем приступить к работе, друзья устроили небольшую пирушку в ресторане гостиницы «Мархольд», где Гитлер поразил своего нового компаньона количеством съеденных пирожных. Еще через несколько дней Грайнер принес заказ от аптечной фирмы на рекламу товара, устраняющего дурной запах от ног под названием «Тедди не потеет», и Гитлер только покачал головой в ответ на вопрос Ханеша, будет ли он рисовать почтовые открытки. Реклама казалась ему куда выгоднее, и новоиспеченный плакатист поспешил изобразить двух почтальонов, один из которых брезгливо рассматривает свои носки, а второй предлагает ему патентованную пудру. Для большей убедительности Гитлер написал на плакате стишки, которые оказались под стать изображенному им: «Ходишь, ходишь взад-вперед, тут тебя и пот пробьет! А вот Тедди наплевать - любит пудрой посыпать!»
        Но напрасно он выдавливал из себя эти шедевры стихотворчества: ни его плакат, ни тем более убогие вирши заказчику не понравились, и получивший очередную пощечину Гитлер вернулся к старому компаньону. Ханеш особой радости не испытывал, поскольку хорошо знал тяжелый характер и ленивую натуру своего непостоянного приятеля.
        Гитлера хватило на несколько дней, после чего он, к великому неудовольствию Ханеша, решил попробовать себя в живописи и принялся писать масляными красками венскую ратушу. Закончив свою более чем посредственную картину, он запросил за нее целых 12 крон. И напрасно Ханеш уговаривал его сбавить цену - избалованный рекламными опытами Адольф упрямо стоял на своем.
        Как это ни удивительно, но после того как от картины отказались все торговцы живописью, ее купил торговец рамами Венцель Райнер. Ханеш уговорил его приобрести еще одну акварель с видом бенедиктинского монастыря. Получив свою половину, Гитлер пришел в крайне возбужденное состояние и обвинил компаньона в том, что тот занизил сумму за его шедевры. Не выдержал и Ханеш и откровенно высказал все, что думал о живописи доморощенного художника.
        - Скажи спасибо, - кричал он, - что нам и эти деньги дали за твою мазню! И вместо того чтобы обвинять меня, ты бы лучше закончил портрет той старой дамы, с которым ты возишься уже столько времени! Она уже несколько раз справлялась!
        - А мне плевать и на даму, и на ее портрет! - взвизгнул вконец вышедший из себя Гитлер. - Художник может работать только тогда, когда у него есть настроение! Так что пусть ждет!
        - Да не хочет она больше ждать! - возразил Ханеш. - Как и я не могу понять, где ты увидел художника! Если таковым ты считаешь себя, то ошибаешься! И советую тебе запомнить, что без меня ты сдохнешь с голоду!
        Оскорбленный в своих лучших чувствах и уже не отдавая себе отчета в том, что говорит, Гитлер взорвался, брызжа слюной:
        - Если кто и может судить об этом, то только не такой холуй, как ты!
        Это был конец. Ханеш собрал свои пожитки и покинул ночлежку. Разъяренный Гитлер долго еще не мог успокоиться. А когда успокоился, понял: уход Ханеша означал для него катастрофу. Да, писать открытки с одними и теми же домами было утомительно, но куда более утомительным было продавать их. Особенно ему, не обладавшему и десятой долей способностей пробивного и, как и всякий продавец, в меру наглого Ханеша. Попытавшись продать несколько своих творений и потерпев неудачу, Гитлер ждал, что вот-вот откроется дверь и в комнату войдет его улыбающийся приятель.
        Но дверь не открывалась, и Ханеш не появлялся. Тогда Адольф решил отомстить ему. Он отправился в полицию и обвинил бывшего компаньона в присвоении 50 крон «в форме подлежащей продаже картины». Ложь сработала, и толком не разобравшийся в деле судья отправил ни в чем не повинного Ханеша на шесть суток в тюрьму. А отправивший прокричал ему вслед:
        - Где мы встретимся для окончательно расчета?
        Как это ни печально для будущего фюрера, но окончательно рассчитаться с Ханешом ему так и не пришлось: после выхода из тюрьмы тот решил держаться подальше от способного, как он теперь убедился, на любую подлость Гитлера.
        После прихода к власти Гитлер сам отыщет его. Дотошные журналисты будут преследовать Ханеша по пятам. Уж кто-кто, а он мог рассказать многое о жизни фюрера в его далеко не лучшие годы. Гитлер не хотел нежелательных для него откровений и бросил своего старого друга в гестапо. По одной версии, Ханеш умер в тюрьме от воспаления легких, по другой - повесился после захвата Гитлером Австрии…

* * *
        Но все это будет потом, а пока Гитлер оказался в незавидном положении. Мало того, что теперь некому было продавать его «шедевры», так после доноса на Ханеша на него вдобавок стали косо посматривать обитатели ночлежки. Очень многие из них имели проблемы с законом и не желали общаться с человеком, который ради собственной выгоды мог сдать любого из них в полицию. Что же касается Ноймана, то после разрыва Гитлера с Ханешом тот переехал в Германию. И надо отдать ему должное: он позвал-таки Адольфа с собой. Однако Гитлер по ведомым только ему причинам отказался.
        Надвигалась зима, и хорошо помнивший все ее «прелести» Гитлер совсем упал духом. Но грустил он недолго. Совершенно неожиданно ему предложили работу в мастерской по эмалировке и золочению предметов из императорского дворца - она получила заказ на реставрацию нескольких залов.
        Как всегда, заработанные деньги ушли быстро, и опять ему нечем было платить за ночлежку. У него имелось несколько готовых картин, он выгодно продал их хорошо ему известному Моргенштерну и познакомился через него с процветающим адвокатом Иозефом Файнгольдом, который прославился тем, что помогал подававшим надежды художникам.
        - Ну что же, - пожал плечами адвокат, не испытывая особой радости от знакомства с человеком с лицом фанатика и не умолкавшим ни на минуту, - давайте попробуем, может быть, что-нибудь у нас и получится…
        Увы, из многообещающего знакомства ничего не вышло. Даже при всем своем желании делать деньги Гитлер уже не мог заставить себя работать. Ханеша за спиной не было, а сам Гитлер на подобные подвиги оказался не способен. К тому же зачем насиловать себя, когда у него теперь есть другое занятие! Дни он проводил за чтением газет и книг, а вечерами до хрипоты спорил со всеми, кто только попадал ему под руку, благо среди обитателей ночлежки людей, любивших поболтать о политике за кружкой пива, хватало. Но уже очень скоро они стали избегать Гитлера, который мгновенно впадал в раж и не слушал своих собеседников.
        Чтение, конечно, - вещь полезная, вот только денег оно не прибавляло, и, наконец, наступил тот столь печальный для Гитлера день, когда ему пришлось выложить последние кроны за предстоящую неделю. Ну а дальше… ему даже и думать не хотелось о том, что будет дальше. Но думать было необходимо, и Адольф снова вспомнил о своей горбатой тетке, которая однажды пришла ему на помощь. В новом послании далекой родственнице Гитлер описал свое страстное желание подняться по социальной лестнице… с ее помощью. К великой радости Гитлера, Иоганна сняла со своего счета в шпитальской сберкассе все сбережения и торжественно вручила поспешившему на встречу с ней племянничку целых две тысячи крон. Пусть поднимается, а заодно и оплачивает налог на наследство. Надо ли говорить о той радости, какую испытал Гитлер, получив столь огромную для него сумму! Ведь теперь, при разумной экономии, он мог беззаботно прожить целых два года.

* * *
        Как видно, не зря существует пословица: деньги к деньгам, и воспрянувший духом после поездки в Шпиталь Адольф лишний раз убедился в этом. В начале 1911 года в Вене снова появился Йозеф Грайнер и завалил его выгодными заказами. Гитлер рекламировал обувную ваксу, стиральный порошок, мыло - все, что только попадало под руку. Но особенно он гордился своим плакатом, который красовался на стене собора Святого Штефана и призывал жителей Вены и ее гостей покупать для стирки белья порошок «Нойбозон». Все тот же Грайнер, который теперь занял место Ханеша и время от времени подстегивал Адольфа, устроил его в контору архитектора Флориана Мюллера на должность художника-проектировщика. И пусть это была временная работа, Адольф увидел в этом добрый знак.
        Человек быстро привыкает к хорошему, и Гитлер не был исключением. Он мгновенно забыл все выпавшие на его долю лишения и был уверен, что ничего подобного в его жизни больше не повторится. Он - избранный, и должен жить достойно. Его вера в себя и свои недюжинные способности дошла до смешного, и в один прекрасный день он отправился в «Венский театр» пробоваться на роль… участника хора.
        По просьбе директора Адольф исполнил арию Данилы «Пойду к Максиму я» из любимой им оперетты «Веселая вдова», и пораженный его вокальными способностями директор направил молодого человека к хормейстеру. Как это ни удивительно, тот тоже не имел ничего против участия Гитлера в театральном хоре, но… у Гитлера не оказалось необходимого для пения в хоре фрака, и его карьера певца была отложена, как оказалось, навсегда.
        Побывав в театре, Гитлер в очередной раз убедился в том, что хорошая одежда не только роскошь, но и средство достижения цели. Давний любитель шикарных костюмов преобразился, и вместо заросшего обитателя ночлежного дома в засаленном до блеска одеянии, которому можно подать милостыню, перед изумленными обитателями ночлежки предстал щеголь, одетый в элегантный костюм и подстриженный у одного из лучших мастеров Вены.
        А затем… началась тяжба с сестрой. После смерти облагодетельствовавшей Адольфа тетки та потребовала передать ей получаемую братцем сиротскую пенсию на основании того, что у него и без этих грошей денег предостаточно. Да и получал он эту самую пенсию, по ее официальному заявлению, неправильно, поскольку заверил суд, что является студентом.
        Линцские судьи попросили коллег из леопольштадского суда выяснить реальное положение финансовых дел Адольфа Гитлера, и в протоколе судебного заседания появилась запись о том, что «Адольф Гитлер… готов передать всю сумму своей пенсии по случаю потери родителей своей сестре, дабы таким образом подчиниться результатам дознания, согласно которому он… является обладателем значительной суммы, подаренной ему теткой Иоганной Пельцль в целях содействия его карьере художника».
        И все же этот в высшей степени благородный жест был продиктован отнюдь не заговорившей в «проживающем на Мельдеманштрассе в качестве художника» Адольфе Гитлере совестью. Ничего бы он никому не дал, если бы не его пока так и невыясненное отношение к военной службе. Гитлер просто-напросто не желал привлекать к себе внимание властей и уж тем более портить с ними отношения. Да и что ему по тем временам были какие-то 25 крон, которые он, шутя, зарабатывал своими картинами в два дня? Он не слишком огорчился, когда в начале мая 1911 года Линцский суд передал 15-летней Пауле его сиротскую пенсию: заказы продолжали сыпаться на него словно из рога изобилия, и он зарабатывал хорошие деньги.

* * *
        Каждое утро Гитлер делал эскизы рисунков на бланках почтовых открыток, после легкого, но весьма сытного обеда раскрашивал их и относил торговцам. И встречали его теперь с некоторым почтением. Элегантный костюм, чисто выбритое лицо и аккуратно подстриженные усики - именно так теперь выглядел недавний бродяга, от которого шарахались прохожие.
        Приятно пораженный произошедшей с Адольфом переменой один из его главных контрагентов Альтенберг не спешил расставаться с ним после выплаты гонораров и приглашал художника на чашку чая в роскошную гостиницу «Бристоль». Странное дело: отъявленный антисемит, каким себя уже успел зарекомендовать Адольф Гитлер, беседовал с еврейским торговцем о чем угодно, но только не о том зле, какое, по его глубочайшему убеждению, принесло в этот мир то самое племя, к которому тот принадлежал. Убеждения убеждениями, а работа работой, даже если она зависела от носителей этого самого мирового зла.
        Все шло хорошо, и все же Адольф все чаще испытывал желание… покинуть Вену. Причина оказалась весьма прозаической: Гитлер вступил в призывной возраст, и ему не хотелось быть призванным в австрийскую армию. Ну а раз так, то надо было как можно скорее переехать в один из германских городов. В провинции - без оперы, музеев и привычного городского уклада - Адольфу жить не хотелось. В немецкоязычном мире помимо самой Вены было всего два города, которые в той или иной степени отвечали запросам Гитлера: Дрезден и Мюнхен.
        Над выбором Гитлер особо не задумывался - Мюнхен и только Мюнхен, с его аурой романтичности и множеством знаменитых на всю Германию людей. Да, правившая в Баварии королевская семья Виттельсбахов не шла ни в какое сравнение с объединившими Германию Гогенцоллернами, и тем не менее они были немцами, которые властвовали над другими немцами. И только одно это поднимало их в глазах Гитлера. Не могло не вызывать благоговейного трепета у Гитлера и то уважение, какое оказывал покойный Людвиг II Вагнеру. Даже не побывав еще в Мюнхене, он уже был очарован словно пришедшими из сказок королевскими дворцами и замками, которые видел в художественных альбомах. Вызывали у него уважение Людовик III и кронпринц Рунпрехт, поскольку оба говорили на том самом баварском диалекте, на котором изъяснялся он сам.

24 мая 1913 года Гитлер снялся с полицейского учета и отправился в Мюнхен, где снял комнату у портного Поппа с отдельным выходом на Шлейсхеймерштрассе. Портной встретил своего нового постояльца с распростертыми объятиями, и ему даже в голову не могло прийти, что совсем недавно этот молодой и элегантно одетый «художник» влачил жалкое существование на самом дне венских трущоб. Прекрасный специалист, у которого шили многие мюнхенцы, по достоинству оценил гардероб своего постояльца.
        После короткого и приятного во всех отношениях знакомства Попп поведал Гитлеру о том, что прошлой ночью в Вене застрелился начальник штаба восьмого корпуса гомосексуалист полковник Альфред Редль.
        - Поговаривают, - улыбался портной, - что этого самого полковника шантажировала русская контрразведка, вот и не выдержал, а там, - многозначительно покачал он головой, - кто знает…
        Гитлер равнодушно махнул рукой. Он ненавидел гомосексуалистов, и его мало интересовала судьба одного из самых знаменитых немецких разведчиков, страдавшего этим отвратительным пороком. А затем произнес потрясающую по своей прозорливости фразу:
        - Я не люблю Габсбургов и союз с ними Германии… Австро-Венгрия давно уже перестала быть немецким государством, и попомните мое слово: эти самые Габсбурги втянут нас в неприятную историю!
        Пройдет совсем немного времени, и Габсбурги на самом деле втянут Германию в войну.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Переезд в Мюнхен никоим образом не сказался на образе жизни Гитлера, и он продолжал вести в столице Баварии такую же достойную жизнь, которую вел в последнее время в Вене. Во всяком случае, поначалу Адольф продолжал рисовать и продавать открытки с видами Мюнхена. Вот только расходились они в столице Баварии куда хуже, и вскоре наступил день, когда ему нечем было заплатить за квартиру. Да и питался он в основном хлебом и колбасой.
        Однако Попп пока еще смотрел на подобные мелкие неприятности сквозь пальцы и довольствовался тем, что его постоялец в счет платы за комнату ходил по магазинам, носил уголь и выбивал пыль. Конечно, продолжавшему разыгрывать из себя буржуа Гитлеру не нравилось быть мальчиком на побегушках, и он стал подрабатывать туристическим гидом. Мюнхен и его окрестности он изучил очень быстро. И деньги для похода в пивную или кафе, где он предавался бесконечным разговорам о политике, которая продолжала притягивать его к себе словно магнитом, у него имелись. Пусть и не так часто, как раньше, Гитлер ходил слушать музыку своего любимого Вагнера, которая по-прежнему «зажигала в нем яркий огонь», благо в Мюнхене было три прекрасных оперных театра.
        Проживание Гитлера в Мюнхене стало одним из самым светлых периодов его жизни, и он часто говорил об «очаровании волшебной столицы Виттельсбахов», которое привлекало туда всех, в ком чувство прекрасного не было заглушено жаждой наживы. А в предместье Швабинг, рядом с которым жил Гитлер, на самом деле собирались все те, кто так или иначе был причастен к миру искусства и литературе: не только известные на весь мир художники, но и потерпевшие, вроде самого Гитлера, поражение на ниве искусства и тем не менее продолжавшие считать себя причастными к нему. Отчаянные анархисты, восторженные фантазеры и мечтатели, желавшие перевернуть мир в целях его улучшения, и проповедники здорового образа жизни слетались в Швабинг, словно мотыльки на свет. Была здесь и талантливая молодежь, презревшая буржуазную мораль и объединившаяся вокруг известного поэта Штефана Георге.
        Среди всех этих по-своему ярких людей выделялся Фрациски фон Ревентлов, редактор широко известного сатирического журнала «Симплициссимус», «прославившийся» организацией диких оргий во время карнавала «Фашинг» на Масленицу.
        Хватало здесь и политиков. Левые, правые, эсдеки, отъявленные антисемиты - все они довольно мирно уживались в швабингских пивных и кафе. А совсем рядом с жилищем Гитлера, на Зигфридштрассе, проживал мало кому известный русский эмигрант Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Как знать, не встречал ли будущий фюрер в каком-нибудь местном кафе или пивной будущего вождя пролетариев всех стран, которым так и не было суждено объединиться!
        По соседству с Гитлером жили знаменитые художники Франц Марк, Пауль Клее и Василий Кандинский. Однако сам Гитлер сторонился всех и дружбы ни с кем не заводил. Какая у него могла быть дружба с этими богатыми и известными людьми? Он общался в основном с окружением симпатичного ему портного, который тоже любил поболтать о политике за кружкой пива.
        И надо отдать Адольфу должное: в этих компаниях он вел себя, что называется, comme il faut - не спорил, не бился в припадках, а вел себя на удивление просто. Он ухаживал за хозяйкой дома со старомодной и несколько тяжеловатой вежливостью, часто приносил ее детям подарки и гостинцы, которые вызывали у них бурный восторг, почтительно слушал главу семейства даже тогда, когда тот нес откровенную чепуху.
        Иногда он срывался, но опять же не дома, а в кафе с незнакомыми ему людьми. И тогда он давал себе волю, произнося бесконечные монологи о распаде Дунайской империи, о страшной еврейской опасности и будущем Германии. Но и здесь он пока еще оставался одним из многих. На фоне той интересной и беспокойной публики, собиравшейся в Швабинге, трудно было выделиться. Вдоволь наговорившись, Гитлер возвращался домой и с утра принимался за свои писанные акварелью почтовые открытки.
        Адольф не баловал заказчиков разнообразием и чаще всего рисовал знаменитый пивной зал «Хохбройхауз», ворота «Зендлингертор», продовольственный рынок и Национальный театр. Пока хватало и этого. Он старательно копировал каждый кирпичик, но на его картинках по-прежнему не было людей. Что это? Вполне понятное неумение их рисовать или нечто большее?
        Отработав, Адольф опять отправлялся в какое-нибудь кафе, где набрасывался на свои любимые пирожные. Приятное он сочетал с полезным и при случае умудрялся продать своему соседу по столу какую-нибудь акварель, хотя и не нуждался в деньгах. Торговля картинками давала 1200 марок в год, что позволяло ему вести вполне достойную жизнь. Особенно если учесть, что холостой банковский служащий в 1913 году получал в месяц 70 марок, а на хорошее жилище и питание уходило каких-то 40 марок в месяц. Гитлер даже собирался приобрести небольшой земельный участок, о чем и сообщил в своем послании финансовому ведомству. В довершение ко всему он неожиданно получил от властей письмо с сообщением о выплате ему из общественной кассы для лиц, потерявших родителей, целых 819 крон 98 геллеров. Так что жить, к тому же безбедно, Гитлеру было на что. Да и на работе он с некоторых пор не напрягался. Быстро набив руку на копировании фотографий и открыток, он никогда не работал с натуры, и за мольбертом «художника» Гитлера никто никогда не видел. С мечтами о великом будущем было покончено, как и с поступлением в академию или в
архитектурное училище. Гитлер давно перегорел и предпочел ремесло творчеству, особенно если это ремесло давало возможность вести жизнь добропорядочного буржуа, каким он теперь выглядел в глазах других.
        В отличие от венцев никто в Мюнхене не мог похвастаться тем, что видел Гитлера неряшливо или плохо одетым. Наоборот! Он обращал на свою одежду самое пристальное внимание и охотно носил сюртук, который ему заботливо гладил хозяин квартиры. И все же на его чистом небосклоне появилась небольшая грозовая тучка: в Австрии начали разыскивать военнообязанного Гитлера, и 29 декабря 1913 года мюнхенские власти получили запрос австрийской полиции с просьбой «в порядке дружеской услуги» сообщить, зарегистрирован ли в мюнхенской полиции австрийский гражданин Адольф Гитлер.
        Ответ не замедлил себя ждать: «Разыскиваемый зарегистрирован с 26.V.1913 г. как проживающий по адресу Шлейсхеймерштрассе, 34, 3-й этаж, квартира Поппа». На следующий день в квартире Поппа появился работник уголовной полиции и, к изумлению хозяина, арестовал «художника» Гитлера.
        В полиции шутить не собирались и направили Гитлера к австрийскому консулу для последующей высылки в Австрию. И ему пришлось отправить на имя консула следующее послание: «В вызове в консульство я назван художником. Хотя я ношу это имя с гордостью, однако это правильно только условно. Да, я зарабатываю себе на жизнь в качестве свободного художника, но, поскольку я человек совершенно неимущий (мой отец был государственным служащим), делаю это лишь для того, чтобы иметь возможность продолжать свое дальнейшее совершенствование. Только какую-то незначительную часть моего времени могу я тратить на добывание хлеба насущного, ибо пока все еще приобретаю квалификацию архитектора и живописца. А потому и доход мой столь скромен, он именно таков, чтобы мне хватало только на все это.
        В доказательство прилагаю мое налоговое удостоверение и прошу о любезности сразу же вернуть мне его. Мой доход обозначен здесь в 1200 марок и скорее завышен, чем занижен. Это не следует понимать так, что в месяц у меня получается точно 100 марок. Месячный доход мой весьма неустойчив. Но в данный момент наверняка весьма низок, ибо торговля произведениями искусства сейчас в Мюнхене находится в состоянии, подобном зимней спячке.
        Что же касается моего злополучного упущения осенью 1909 года, то это было для меня невероятно горькое время. Я был молодым неопытным человеком без какой-либо финансовой помощи извне, но притом достаточно гордым, чтобы не занимать денег у кого-либо, не говоря уже о том, чтобы не попрошайничать. При полном отсутствии всякой финансовой поддержки мне приходилось рассчитывать только на самого себя, и выручки от моей работы, тех немногих крон и геллеров, мне хватало лишь на то, чтобы обеспечить себе койку на ночь. Целых два года подругами моими были нищета и нужда, а единственным спутником в жизни - вечный неутолимый голод. Я не знал прекрасного слова «юность». Сегодня, спустя пять лет, об этом времени мне напоминают обмороженные пальцы на руках и ногах. И все-таки я не могу вспоминать о нем без некоторой радости: теперь, когда я преодолел самое страшное, когда я, зачастую находясь в окружении весьма сомнительных людей, вопреки всему выбрался из жесточайшей нужды, имя мое всегда звучит вполне прилично, а сам я совершенно чист перед законом и перед своей совестью. С огромным почтением Адольф Гитлер,
художник».
        Прочитав этот плач души, консул решил сам побеседовать с «художником». Каково же было его разочарование, когда вместо респектабельного представителя богемы он увидел невзрачного человечка в замазанном красками одеянии! Ему даже в голову не могло прийти, что весь маскарад был затеян только с одной целью: произвести на него жалостное впечатление. Даже не дав консулу раскрыть рта, Гитлер поведал ему трогательную, а порой и трагическую историю о безвременно ушедших родителях, о тяжелой болезни легких, из-за которой ему пришлось уйти из школы, и о том страшном времени, которое он провел в грязных ночлежках среди сомнительных людей. И вот теперь, причитал Адольф, наблюдая за выражением лица консула, когда у него все более или менее наладилось, и он собирался продолжить свое образование, судьба снова бросила ему вызов в виде венской полиции. Да и в чем, собственно, мог провиниться сирота, который хочет в этой жизни только одного - выучиться и стать полезным членом общества? Конечно, добавил он, если господин консул не сможет войти в его положение и посчитает нужным все-таки выслать его из Баварии, он как
законопослушный гражданин безропотно подчинится этому решению.
        Тронутый горькой судьбой несчастного сироты, консул вошел в его положение и отправил в Линц письмо следующего содержания: «По сложившемуся здесь ведомственному впечатлению сведения, приведенные в (Гитлера) оправдательном письме, полностью соответствуют истине. К тому же он страдает заболеванием, делающим его непригодным к военной службе.
        Учитывая причины, которые приводит Гитлер, от его экстрадиции пока следует воздержаться; однако вышеназванному лицу указано на безусловную необходимость при получении следующей повестки самому явиться в Линц 5 февраля с.г. Итак, Гитлер должен будет отправиться в Линц, если магистрат ввиду вышеописанных обстоятельств и с учетом бедности оного не распорядится о его явке по повестке в Зальцбург».

«Вышеназванное лицо» и не подумало возражать, вернулось домой и целый вечер рассказывало обрадованному таким счастливым исходом портному об ошибке властей, в результате которой он чуть было не стал жертвой полицейского произвола. И все-таки в Зальцбург он явился. По сей день непонятно, каким удивительным образом совершенно здоровый человек умудрился получить заключение военно-врачебной комиссии, в котором черным по белому было написано: «К военной и вспомогательной службе непригоден».
        Гитлер пребывал на седьмом небе от счастья и даже предположить не мог, что пройдет еще совсем немного времени и он сам будет проситься отправить его на эту самую военную службу…

* * *
        ЧАСТЬ II
        НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Когда 28 июня 1914 года Попп сообщил за ужином Гитлеру об убийстве сербским студентом в боснийском городке Сараево наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги, тот только равнодушно пожал плечами. Никакого дела ему до убиенного Франца не было. Но как только Германия и Австро-Венгрия объявили войну Сербии и России, от его равнодушия не осталось и следа. Его охватило радостное ощущение чего-то великого, и 1 августа вместе с тысячами мюнхенцев он устремился на Одеонс-плац, где состоялся грандиозный митинг. И когда какой-то офицер с портала королевского дворца объявил о всеобщей мобилизации, Гитлер долго махал шляпой в знак одобрения.

«Те часы, - вспоминал он позже, - показались мне избавлением от страданий, омрачивших мои молодые годы… Не стыжусь сказать, что я, охваченный бурным восторгом, пал на колени и от всего сердца возблагодарил небо за то, что оно даровало мне счастье жить в это самое время».
        Это был тот редкий случай, когда Гитлер говорил правду. Да, он жил в последнее время сытой жизнью, но она не радовала его. Все эти парки, музеи и театры, которые он целыми днями копировал с фотографий, надоели ему. Но дело не в этом. Он мечтал о великой Германии, об освобождении немцев от евреев, марксистов и прочих недочеловеков, но в то же время он совершенно не чувствовал себя частичкой той самой нации, которую готовился спасать от бога Яхве и Маркса. И вот теперь, когда Германию охватил невиданный патриотический подъем, он с несказанным восторгом почувствовал, что война освободила его от повседневного однообразия и бесцельного существования.
        В своих возвышенных чувствах он был не одинок. Судя по царившему в стране оживлению, то же самое чувствовали многие немцы, все политические разногласия были забыты, и выступавший 4 августа 1914 года в рейхстаге Вильгельм II заявил: «Я не знаю больше никаких партий, я знаю только немцев». Теперь, когда немцы уже не разделялись на партии и классы, а «само существование германской нации было под вопросом», Гитлер обратился к королю Баварии с просьбой разрешить ему служить в баварском полку. Надо ли говорить, какую он испытал радость, когда с разрешения его королевского величества он был зачислен в 16-й Баварский запасной пехотный полк под командованием Листа!
        В октябре Гитлер принес присягу королю Баварии и императору Францу Иосифу I, а еще через две недели получил боевое крещение в битве при Ипре. Бои шли тяжелые, на пути рвавшейся к Ла-Маншу германской армии стояли отборные британские части, и счет погибших в полку шел на сотни человек.

«Влажная холодная ночь во Фландрии, - вспоминал Гитлер свой первый бой. - Мы идем молча. Как только начинает рассветать, мы слышим первое железное «приветствие». Над нашими головами с треском разрывается снаряд; осколки падают совсем близко и взрывают мокрую землю. Не успело еще рассеяться облако от снаряда, как из двухсот глоток раздается первое громкое «ура», служащее ответом первому вестнику смерти.
        Затем вокруг нас начинается непрерывный треск и грохот, шум и вой, а мы все лихорадочно рвемся вперед навстречу врагу, и через короткое время мы сходимся на картофельном поле грудь в груд с противником. Сзади нас издалека раздается песня, затем ее слышно все ближе и ближе. Мелодия перескакивает от одной роты к другой. И в минуту, когда кажется, что смерть совсем близка, родная песня доходит и до нас, мы тотчас включаемся, и громко, победно несется: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» Через четыре дня мы вернулись в исходное положение. Теперь даже наша походка стала иной, шестнадцатилетние мальчики превратились во взрослых людей».
        А вот что писал он о своих переживаниях мюнхенскому приятелю Эрнесту Хеппу: «В 6 утра мы около какой-то гостиницы встретились с другими ротами, а в 7 часов все и началось. Мы повзводно проходим через расположенный справа от нас лес и в полном порядке выходим на луг.
        Перед нами вкопаны четыре орудия. Мы занимаем за ними позиции в больших окопах и ждем. Над нами уже свистит первая шрапнель и срезает деревья на опушке как соломины. Мы с любопытством глядим на все это. У нас еще нет настоящего чувства опасности. Никто не боится, все ждут сигнала «В атаку!» А дела становятся все хуже. Говорят, что уже есть раненые.
        Наконец команда «Вперед!» Мы рассыпаемся цепью и мчимся по полю в направлении небольшого хутора. Слева и справа разрывается шрапнель, свистят английские пули, но мы не обращаем на них внимания. Залегаем на десять минут, а потом опять вперед. Бегу впереди всех и отрываюсь от взвода.
        Сообщают, что убили рядового Штевера. «Вот так дела», - успеваю подумать я, и тут начинается. Поскольку мы находимся посреди открытого поля, нужно как можно быстрее бежать вперед. Теперь уже падают и первые среди нас.
        Англичане направили на нас огонь пулеметов. Мы бросаемся на землю и медленно ползем по канаве. Иногда мы останавливаемся, это означает, что кого-то опять подстрелили, и он не дает двигаться вперед. Так мы ползем до тех пор, пока канава не кончается и опять надо выбираться на поле. Через

15-20 метров мы добираемся до большой лужи. Один за другим вскакиваем туда и занимаем позицию, чтобы отдышаться. Но залеживаться некогда.
        Быстро выбираемся и марш-марш к лесу, до которого примерно 100 метров. Там мы опять собираемся вместе. Лес уже сильно поредел. Над нами свистят пули и осколки, и вокруг падают сбитые сучья и куски деревьев. Потом на опушке рвутся снаряды, поднимая облака камней, земли и песка, вырывая огромные деревья с корнями, а мы задыхаемся в желто-зеленом ужасном вонючем дыму. Вечно лежать здесь не имеет смысла. Если уж погибать - так лучше в поле. Мы снова бежим вперед.
        Я прыгаю и бегу из всех сил по лугу, через свекольные грядки, перепрыгиваю через окопы, перелезаю через проволоку и кустарниковые заросли и вдруг слышу впереди крики: «Сюда, все сюда!»
        Передо мной огромная траншея, и через мгновение я спрыгиваю в нее. Передо мной, за мной, слева и справа туда же прыгают и другие. Рядом со мной вертембержцы, а подо мной мертвые и раненые англичане. Теперь становится ясно, почему мне было так мягко спрыгивать. В 240-280 метрах слева от нас видны еще английские окопы, а справа - дорога, которая находится в руках англичан.
        Над нашей траншеей беспрерывный железный град. Наконец в 10 часов начинает работу наша артиллерия. Пушки бьют одна за другой. То и дело перед нами снаряд попадает в английские окопы.
        Англичане выскакивают как из муравейника, и мы снова бежим в атаку. Моментально проскакиваем поле и после рукопашной, которая местами была довольно кровавой, выбиваем их из окопов. Многие поднимают руки. Всех, кто не сдается, мы приканчиваем. Так мы освобождаем траншею за траншеей. Наконец выбираемся на большую дорогу. Слева и справа от нас молодой лес. Входим в него. Выгоняем оттуда целые своры англичан. Наконец доходим до места, где лес кончается, и дорога идет дальше по чистому полю. Слева стоят какие-то хутора, которые еще заняты противником, и по нам открывают оттуда ужасный огонь. Люди падают один за другим. Офицеров у нас уже нет, да и унтер-офицеров почти не осталось. Поэтому все, кто еще в состоянии, вскакивают и бегут за подкреплением.
        Мы движемся через лес слева от дороги, по дороге не пройти. Четыре раза мы поднимаемся в атаку - и четыре раза вынуждены отойти. Изо всей моей команды кроме меня остается всего один человек. Наконец и он падает.
        Мне отрывает выстрелом рукав кителя, но каким-то чудом я остаюсь живым и здоровым. В 2 часа мы идем, наконец, в пятую атаку и на этот раз занимаем опушку леса и хутор. Вечером в 5 часов мы собираемся вместе и окапываемся в 100 метрах от дороги.
        Три дня идут бои, пока наконец на третий день мы не опрокидываем англичан. На четвертый день - маршируем назад. Только тут мы оценили, насколько тяжелы наши потери. За четыре дня наш полк сократился с трех с половиной тысяч человек до 600. Во всем полку осталось всего три офицера, четыре роты пришлось переформировать. Но мы были горды тем, что опрокинули англичан».
        Англичан они опрокинули, но победа далась дорогой ценой: полк сократился на две трети, и в одном из боев погиб его командир. Зато почти все уцелевшие были представлены к награде за храбрость. Среди них и Адольф Гитлер, который получил Железный крест второй степени. А затем случилось то, что еще долго будут объяснять невероятной интуицией Гитлера, с помощью которой он выходил из самых безнадежных ситуаций. Когда представленных к награде солдат попросили войти в штабную палатку, Гитлер вдруг почувствовал себя очень неуютно. Вместо того чтобы следовать приказу, он повернулся и на глазах изумленных товарищей быстро пошел прочь. А вот объяснить им, что с ним случилось, он так и не смог: как только награжденные оказались в палатке, в нее ударил артиллерийский снаряд.
        Через неделю история повторилась, и когда Гитлер со своим взводом устроился на обед в огромной воронке, один из солдат усмехнулся:
        - Ну, здесь-то нас не достанут! Снаряды в одно место дважды не падают!
        Однако Гитлер не разделял его веселья. Он как-то странно взглянул на приятеля и покинул воронку.
        - Куда ты, Адольф, - спросил тот, - не терпится получить пулю?

«Я, - вспоминал позже Гитлер, - отошел на 20 метров, прихватив свой обед в котелке, снова сел и спокойно продолжил трапезу. Едва начав есть, я услышал взрыв в той части воронки, которую только что покинул. Шальная граната угодила именно в то место, где я только что обедал вместе со своими товарищами. Все они погибли».
        В другой раз он неожиданно для всех вышел из палатки, где раздавали свежую почту. Через минуту артиллерийский снаряд разнес в клочья всех, кто находился в ней. Гитлер еще не раз избежит смерти благодаря удивительной способности чувствовать опасность, и поверившие в его провидение солдаты будут стараться держаться рядом, веря в то, что если рядом Гитлер, то гибель им не грозит. Эти чудеса продолжатся и позже, и фюрер благополучно избежит гибели после нескольких десятков покушений на него. После всех этих событий он еще более уверовал в свою избранность. Да и как не уверовать, если сама судьба его так бережно хранит!

* * *
        Можно, конечно, по-разному относиться к провидению, но, похоже, оно и на самом деле хранило Гитлера для более важных свершений. Особенно если учесть, что он был связным между штабом полка и передовыми позициями. Это была одна из самых опасных военных специальностей - связные гибли десятками, и тем не менее Гитлер был очень доволен оказанным ему командованием доверием. «Служба, - писал он все тому же мюнхенскому приятелю, - здесь намного чище, хотя и опаснее».
        Он оказался прекрасным солдатом, полк Листа стал для него «родным домом», и фюрер всегда будет вспоминать об этом «родном доме» с гордостью и тосковать по нему. Ему было чем гордиться: за четыре года войны он участвовал во многих боях и более чем тридцати крупных сражениях на Западном фронте. В отличие от своих товарищей по оружию, для которых война быстро превратилась в опасную и тяжелую работу, Гитлер мог со спокойной совестью сказать: «Кому война, а кому мать родна!» Целых два года он ходил по краю пропасти, не брал отпуска и не покидал переднего края, и его удивительная судьба продолжала хранить его. Словно насмехаясь над смертью, он умудрялся выходить из кромешного ада, где гибли тысячи, живым и невредимым. Его начальники были не прочь похвалить его и представить к наградам, но в то же самое время считали, что ему не хватает командирских качеств даже для унтер-офицера. Что, по всей видимости, и послужило причиной того, что Гитлер так и не поднялся выше ефрейтора. А вот товарищи по оружию называли его не иначе как чокнутым. И дело было не только в той глубокой задумчивости, в какой время от
времени пребывал Гитлер. Куда больше их раздражали те патриотические речи, какими он изо дня в день мучил их. Странным казалось и то, что он никогда не принимал участия в разговорах о женщинах, вине и доме - у Гитлера на самом деле не было ни того, ни другого…
        После первых военных неудач у него появилась новая тема, и он принялся терроризировать однополчан бесконечными рассуждениями о внутренних врагах и существовании международного еврейского заговора против Германии. Доставалось от него и еврейским социал-демократам, которые готовили «удар в спину» империи.
        - У каждого из нас, - говорил он, - одно желание: чтобы как можно быстрее рассчитаться с этими бандитами, чего бы это ни стоило, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всяческой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних недругов Германии, но чтобы рухнул и внутренний интернационализм.
        Повторяя солдатам набившие оскомину лозунги официальной пропаганды, Гитлер казался солдатом, сошедшим со страниц патриотического календаря или агитационных листовок, какими были завалены окопы. Товарищи не понимали его. Одни считали его «больным на голову», другие видели в нем обыкновенного карьериста, который спит и видит, как бы ему заработать еще одну нашивку. Нельзя сказать, чтобы Гитлера сторонились, - наоборот, его считали неплохим товарищем, но он держался в стороне от других, отказывался от отпуска, не проявлял интереса к женщинам, не пил и не курил. Никому и в голову не могло прийти, что ему, достаточно образованному и в общем-то пуритански воспитанному, даже при всем желании было не так просто вписаться в грубую и циничную жизнь казармы. Да и как он еще мог себя вести, если его тошнило от тупого казарменного юмора и круглосуточных разговоров о бабах и пьянках. Как бы тяжело ему ни приходилось, он никогда не жаловался на опасности и продолжал демонстрировать так раздражавшее его сослуживцев гипертрофированное чувство долга. И не случайно один их служивших с Гитлером солдат как-то заметил:
«Была среди нас одна белая ворона: мы честим войну на чем свет стоит, а этот наоборот».
        Несмотря на некоторое отчуждение, сам Гитлер высоко ценил фронтовую дружбу и, как отмечал один из его биографов Иоахим Фест, именно в ней он обрел «тот тип человеческих взаимоотношений, который как нельзя лучше подходил его натуре». На протяжении всей своей жизни Гитлер так и не обзавелся настоящими друзьями, и именно поэтому казармы и окопы составляли для него ту среду, которая была близка как его мизантропической отчужденности, так и его стремлению к общению. По своей обезличенности серая армейская жизнь мало чем отличалась от пребывания в мужском приюте. Однако там Гитлер чувствовал себя изгоем, в то время как на войне осознавал себя частицей чего-то единого и неизмеримо великого, частицей могучей армии, частицей нации, что одновременно и низводило ценность жизни до минимума, и придавало особую значимость каждой отдельной личности. Вена показала Гитлеру, что значит быть люмпеном. Война открыла ему слияние личности с народом. До войны Гитлер чувствовал себя оторванным от социальной жизни и от той самой нации, о благополучии которой он так пекся. Зато теперь, когда перед всей нацией, а значит, и
перед ним стояла великая цель, он преобразился. С болью вспоминая свое бесцельное и одинокое существование в Вене и в Мюнхене, Гитлер с радостью подчинился армейской дисциплине и наслаждался чувством защищенности и осознанием того, что он стал частью могучего целого, подчиненного великой цели - уничтожению врагов Германии. Война превратила его юношеские фантазии в реальность, и Гитлер испытывал гордость и воодушевление, видя себя в роли героя, готового умереть за Отечество.

«В детстве и в юности, - писал он, - я часто мечтал о возможности доказать, что мое национальное чувство не просто слова… Подобно миллионам соотечественников я испытывал радость и гордость от того, что мне надо пройти через это суровейшее испытание… Для меня, как и для каждого немца, именно с этого момента начался самый великий, самый незабываемой период в моей жизни…»
        Но была и обратная сторона медали. Именно на войне, где лилась кровь и не было места жалости, Гитлер сделал для себя вывод, что борьба, жестокость и насилие являются высшим законом человеческой жизни. Каждый день он видел смерть и разрушения в самых неприглядных формах, и все увиденное им не только не отвратило его от этой веры, но, наоборот, укрепило его в ней. Именно поэтому за все военные годы он так ни разу и не высказал сожаления о загубленных десятках тысяч жизней и разрушенных городах и деревнях. Более того, он всю жизнь будет гордиться тем, что война не только закалила его тело, но и укрепила дух. Так и было на самом деле. Он ни разу не дрогнул за все время страшных испытаний и в конце концов превратился из юнца в закаленного и умудренного опытом ветерана, для которого такие понятия, как милосердие и сострадание, были пустым звуком. «Война, - считал он, - для мужчины означает то же, что рождение ребенка для женщины».
        Судя по всему, Гитлер и сам уже не понимал, что не способен отличить жизнь от смерти, и его богом стала та самая некрофилия, о которой столько напишут после того, как он сделается фюрером. Кто знает, может быть, психоаналитики и правы: его воспоминания о войне как о самом счастливом времени жизни и восторг при виде разрушений превратились у него во всепоглощающую страсть…
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Как ни хранила Гитлера заботливая судьба, но осенью 1916 года он был ранен в бедро шальным осколком и отправлен в один из лазаретов в пригороде Берлина. Целых пять месяцев провел он в тылу, и это время стало одним из самых тяжелых в его жизни. И дело было не в ранении. Именно здесь, в тылу, Гитлер воочию убедился в том, насколько сильны в его стране ее внутренние враги. Спекулянты, призывавшие к поражению Германии в войне агитаторы, наглые тыловики, продолжавшие свою революционную деятельность социал-демократы, большинство из которых были евреями,
        - всех их он считал ничтожными людьми и главными виновниками того безобразия, которое творилось в тылу. И в то время, когда все истинные патриоты проливали кровь за будущее великой Германии, в тылу процветали взяточничество, спекуляция и царили пораженческие настроения, что, конечно же, не могло не шокировать проявлявшего на фронте чудеса храбрости ефрейтора.

«Здесь, - вспоминал он, - уже не пахло тем духом, который господствовал на фронте, здесь я впервые услышал то, что на фронте нам было совершенно неизвестно: похвальбу своей собственной трусости! Сколько ни ворчали, как ни крепко бранились солдаты, это ничего общего не имело с отказом от исполнения своих обязанностей, а тем более с восхвалением трусости. О нет! На фронте трус все еще считался трусом и никем другим. Труса на фронте по-прежнему клеймили всеобщим презрением, а к подлинным героям относились с поклонением.
        Здесь же, в госпитале, настроение было уже прямо противоположным. Наибольшим успехом тут пользовались самые бессовестные болтуны, которые с помощью жалкого
«красноречия» высмеивали мужество храброго солдата и восхваляли гнусную бесхарактерность трусов. Тон задавали несколько совершенно жалких субъектов. Один их них открыто хвастался тем, что он сам нарочно поранил себе руку у проволочных заграждений, чтобы попасть в лазарет. Несмотря на то что ранение было пустяковым, субъект этот находился в больнице уже давно, хотя все знали, что он попал сюда мошенническим путем. И что же? Этот негодяй нагло выставлял себя образцом высшего мужества и считал свой «подвиг» куда более ценным для родины, нежели геройская смерть честного солдата на фронте. Меня прямо тошнило от этих речей, но сделать ничего нельзя было: субъект этот спокойно оставался в лазарете. Больничное начальство, конечно, прекрасно знало, кто этот субъект, и тем не менее ничего не предпринимало».
        Конечно, это была скорее реакция обиженного фронтовика, и ничего особенного или удивительного в тылу не происходило. Так было всегда и везде. Война продолжалась четыре года, объединивший поначалу немцев патриотизм в ходе ее заметно поубавился, и на поверхность всплыла пена. Сыграло свою роль и то, что для многих тысяч немцев соприкосновение с ужасами войны означало крушение прежних идеалов, в то время как сам Гитлер продолжал оставаться сверхпатриотом.
        Не выдержав тягостной тыловой обстановки и толком не долечившись, он, к изумлению всего госпиталя, попросил отправить его на фронт. «Отныне, - заявил он высокому начальству, - моим домом является родной полк». Впрочем, была и еще одна причина его желания как можно скорее оказаться на фронте: Гитлер свято верил в победу Германии и очень боялся, что эта самая победа будет одержана без него. Его просьбу удовлетворили, и в марте 1917 года повеселевший Гитлер вернулся во Фландрию. И попал, что называется, с корабля на бал. Только кровавый. Вместе со своим полком он принял участие в ужасающем сражении за Аррас и в третьей битве под Ипре. Полк понес огромные потери, и в августе всех, кому посчастливилось выйти живым из этой мясорубки, отправили на отдых в Эльзас.

* * *
        Тем временем обстановка в самой Германии накалялась с каждым днем. Революция в России и ее выход из войны усилили антивоенные и революционные настроения, и в январе 1918 года всеобщая политическая стачка охватила все индустриальные центры страны. Ее участники требовали заключения мира с Россией, амнистии политическим заключенным, немедленной отмены военной диктатуры и улучшения снабжения продовольствием. И внимательно следивший за всем происходившем в Германии из своего госпиталя Гитлер лишний раз убедился в наличии внутренних врагов и назвал забастовки рабочих ударом в спину Германии.
        В марте новое правительство России приняло условия продиктованного Германией в Брест-Литовске мира, и Гитлер воспрянул духом. Теперь Верховное главнокомандование имело возможность сосредоточить свои основные силы на Западе и продолжить победоносную войну. Так оно и случилось. 21 марта 1918 года генерал Э. Людендорф начал наступление во Франции, и вскоре германская армия подходила к Парижу. Снова оказавшийся со своим полком на фронте Гитлер побывал во многих переделках, из которых очень немногие сумели выйти живыми. Он снова проявил себя и 4 августа 1918 года был награжден Железным крестом I степени «За личную отвагу и боевые заслуги».
«В условиях и позиционной, и маневренной войны, - было написано в представлении к награде, - он являл собой пример хладнокровия и мужества и всегда вызывался добровольцем, чтобы в самых тяжелых ситуациях с величайшей опасностью для жизни доставить необходимые распоряжения. Когда в тяжелых боях обрывались все линии связи, важнейшие сообщения, несмотря на все препятствия, доставлялись по назначению благодаря неутомимому и мужественному поведению Гитлера».
        Подобная награда в германской армии того времени была крайне редкой для ефрейтора, и Гитлер с гордостью носил выстраданный им Железный крест до конца своих дней.
        Наступление развивалось успешно, временные успехи кружили солдатам голову, и никто не сомневался в окончательной победе. Но… силы германской армии были на исходе. 8 августа 1918 года британцы прорвали немецкий фронт под Амьеном, и Людендорф назвал эту дату «черным днем германской армии». Как и многие солдаты, Гитлер посчитал прорыв под Амьеном мелкой неудачей, после которой германская армия снова примется крушить врага. Но это были иллюзии, и уже в сентябре союзники начали наступление по всему фронту. Никакой паники в немецких войсках не было, они отступали в полном порядке, взрывая за собой мосты и дороги.
        В середине октября 1918 года полк Гитлера попал под обстрел газовыми снарядами.
«Мои глаза, - вспоминал он, - были как горячие угли, меня обступила темнота». Временно утратившего зрение героя отправили в госпиталь в Пазевальке. Но даже сейчас, когда все было уже кончено, Гитлер продолжал надеяться на победу и горел желанием вернуться на фронт.
        Но повоевать ему больше не пришлось. Провал наступления во Франции вызвал сильнейшее брожение в Германии. Экономика страны разваливалась, немцы окончательно утратили веру в кайзера и генералов, рабочие бастовали, армия и флот разлагались. В стране назревал революционный взрыв, и уже 29 сентября 1918 года Э. Людендорф заявил на совещании в ставке Верховного главнокомандования, что армия начинает выходить из повиновения и единственное спасение - быстрое заключение перемирия.
        Через президента США Г. Вильсона 5 октября 1918 года Германия запросила перемирия, и союзники сразу же показали, кто отныне будет командовать парадом, заявив, что вести переговоры они будут только с парламентским правительством. Вильгельм II возмутился и… поручил создание нового кабинета министров принцу Максу Баденскому, известному либералу и стороннику реформ, в правительство которого впервые вошли социал-демократы.
        М. Баденский, верный своим принципам, приступил к демократизации немецкой политической системы. Но… было поздно. 3 ноября вспыхнуло восстание матросов в Киле, и всего за неделю революция охватила всю страну. Попытка кайзера и Верховного главнокомандования подавить революционные выступления вызванными с фронта частями потерпела провал и выявила полную ненадежность армии.
        Сложно сказать, на что надеялся кайзер, но даже теперь, когда под ним зашатался трон, он и не думал отрекаться от престола, передавать власть социал-демократам и назначить выборы в Национальное собрание, на чем настаивал рейхсканцлер. Отчаявшийся сломить сопротивление Вильгельма II М. Баденский пошел на подлог и в опубликованной им прокламации сообщил об отречении кайзера и назначении им новым канцлером лидера СДПГ Ф. Эберта. Вильгельм II был вынужден бежать в Голландию.
        Утром 9 ноября прекратили работу почти все промышленные предприятия Берлина. Заполнившие берлинские улицы рабочие и солдаты шли к центру города. 10 ноября 1918 года власть в Берлине перешла в руки Социал-демократического совета народных уполномоченных из шести человек, который опирался на поддержку рабочих и солдатских советов и в который вошли по три представителя от Социал-демократической (СДПГ) и Независимой социал-демократической (НСДПГ) партий Германии. Германской империи больше не существовало.
        Что же касается любимой Гитлером Баварии, то 7 ноября 1918 года она была объявлена республикой. Временное правительство возглавил журналист и театральный критик, лидер НСДПГ Курт Эйснер. Бывший король Людвиг III освободил всех офицеров, солдат и чиновников от данной ему присяги, и регулярная армия «в силу своего убеждения безоговорочно и честно перешла на службу народному государству». Ну а сам монарх благополучно бежал за границу.

11 ноября 1918 года было подписано Компьенское перемирие. Германия в течение месяца должна была очистить от своих армий Эльзас, Лотарингию, Бельгию, Люксембург и левобережье Рейна. Она была обязана выдать победителям 5000 пушек, 25000 пулеметов, 3000 минометов, 1700 самолетов и все дирижабли, 5000 паровозов, 150000 вагонов, 5000 автомобилей, всю бронетехнику и химическое оружие. Германский флот должен был направиться для сдачи союзникам в указанные в соглашении порты. Пока это были только условия перемирия, но мало кто сомневался в том, что условия самого мира будут намного жестче.
        Так прекратил существование созданный гением Бисмарка Второй Германский рейх. Начавшаяся с мятежа матросов в Киле, отказавшихся выполнить приказ о самоубийственном выходе в море для сражения с британским флотом, революция быстро распространилась по всей Германии. И, конечно, она имела свои причины. Провозглашенный в августе 1914 года «гражданский мир» мог сохраняться только до тех пор, пока существовала вера в скорую победу. Но надежды на нее улетучивались в той мере, в какой ухудшалось положение народа. Недовольство проявляли все: рабочие военных заводов и средние слои, ремесленники и мелкие торговцы, служащие, чиновники и крестьяне, у которых все большее раздражение вызывали непосильный труд, нехватка рабочей силы, низкие закупочные цены и спекуляция продуктами.
        В глазах большинства немцев старый режим казался не способным ни на что, а потому защищать его не было смысла. Все чаще раздавались требования отречения кайзера. Стремление к заключению мира дополнялось надеждами на демократизацию страны. Ни о какой социалистической республике речь, конечно же, не шла. Нация удовлетворилась бы установлением мира и буржуазной демократии. Поэтому можно с известной долей истины утверждать, что немецкая революция была стихийным выступлением смертельно уставших от войны и лишений людей. Никто ее не только не готовил, но и не ожидал.
        Не ожидал подобного развития событий и продолжавший лечиться Гитлер. Не ожидала столь трагического исхода и германская армия. Успешно начатое наступление вселяло в солдат надежду на победу, и даже временные, как всем тогда казалось, неудачи в сентябре не поколебали их уверенности в преимуществе германского оружия. Правители Германии до самого последнего момента скрывали от страны истинное положение дел. Ничего не знала о грядущих переменах и армия, которая находилась за границами Германии и продолжала сохранять известный порядок. И как только было объявлено о поражении в войне и подписано позорное перемирие, в стране сразу же заговорили о
«ноябрьских» преступниках, которые всадили Германии нож в спину. И самой обиженной чувствовала себя армия, посчитавшая, что у нее украли победу.
        Для самого Гитлера это был двойной удар, если вспомнить о том восторге и чувстве освобождения, какие принесла ему война. После долгих неудач и разочарований он наконец-то обрел цель и смысл жизни и почувствовал причастность к тому великому целому, каким для него была германская нация. И вот теперь все, во что он верил и чем жил, в одночасье было разрушено. Он снова оказался изгоем. Гитлер держался до последней минуты, и даже после того, как восстали матросы на германских военных кораблях и были учреждены Советы солдатских и рабочих депутатов, все еще продолжал на что-то надеяться.
        Но увы… 10 ноября 1918 года к раненым пришел заплаканный капеллан и сообщил, что война проиграна, кайзер отрекся от престола, в Германии провозглашена республика, а новому правительству предстояло принять предложенные Антантой условия перемирия.
        Гитлер был настолько потрясен, что ослеп. «Почтенный старик, - писал он позже, - весь дрожал, когда говорил нам, что дом Гогенцоллернов должен был сложить с себя корону, что отечество стало «республикой» и что теперь нам остается только молить Всевышнего, чтобы Он ниспослал благословение на все эти перемены и чтобы Он на будущие времена не оставил наш народ.
        В конце речи он счел своей обязанностью - по-видимому, это была его внутренняя потребность, которую он не в силах был превозмочь, - сказать хоть несколько слов о заслугах императорского дома в Пруссии, Померании, да и во всей Германии. Тут он не смог удержаться и тихо заплакал. В маленькой аудитории воцарилась глубокая тишина. Все были страшно огорчены и тронуты. Плакали, думается мне, все до единого человека.
        Оправившись, почтенный пастор продолжал. Теперь он должен нам сообщить, что войну мы вынуждены кончать, что мы потерпели окончательное поражение, что отечество наше вынуждено сдаться на милость победителей, что результат перемирия целиком будет зависеть от великодушия наших бывших противников, что мир не может быть иным как очень тяжелым и что, стало быть, и после заключения мира дорогому отечеству придется пройти через ряд самых тяжких испытаний.
        Тут я не выдержал. Я не мог оставаться в зале собрания ни одной минуты больше. В глазах опять потемнело, голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. Но теперь я не мог больше, - я заплакал».
        Известно, что Гитлер был весьма склонен драматизировать самые банальные ситуации. Но на этот раз он был искренен. Да и не он один плакал в тот проклятый большинством немцев день. Похожие эмоции испытывали все фронтовики, которые, как и Гитлер, чувствовали себя преданными.

«Нет больше нашей прекрасной Германской империи», - писал в ноябре 1918 года офицер Генерального штаба Хайнц Гудериан из Мюнхена жене. - Негодяи втаптывают все в землю. Все понятия справедливости и порядка, долга и порядочности, похоже, уничтожены. Я только сожалею, что у меня нет здесь гражданского платья, чтобы не показывать рвущейся к власти толпе форму, которую я носил с честью двенадцать лет».

«Кругом себя я почувствовал темноту, - вторил ему Гитлер, - когда, пошатываясь и спотыкаясь, брел назад в свою палату, где сунул разламывающуюся от боли голову под подушку и сверху накрылся одеялом. Я так не плакал с тех пор, когда стоял у могилы своей матери. Во мне росла ненависть - ненависть к виновникам этого подлого, трусливого преступления».
        Эту ненависть он пронесет через все годы борьбы с Веймарской республикой и, став канцлером, накажет «ноябрьских» преступников. И как знать, не подумывал ли Гитлер в те тоскливые ноябрьские дни 1918 года о себе как великом национальном герое, который спасет Германию…
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ

21 ноября 1918 года отставной ефрейтор с двумя нашивками на рукаве за ранение, дважды кавалер Железного креста, обладатель грамоты «За храбрость перед лицом врага», приехал в Мюнхен. Еще числившийся в армии, он вернулся в казарму своего полка «Макс II» в Обервизенфельде. Да и что ему еще оставалось? Снова торговать открытками? После войны он уже был на это не способен, а ничего другого не умел. Да если бы даже и умел, то это ровным счетом ничего не значило. Экономика была разрушена, и в стране свирепствовала безработица.
        Гитлер вернулся в Мюнхен не только обездоленным, но и озлобленным. Поражение Германии явилось для «железного ефрейтора» страшным потрясением, но еще больше потрясло его то, что хозяевами страны стали те, кого он ненавидел больше всего, - социал-демократы, большевики и евреи. Ненавидел он и союзников, навязавших немцам столь позорные условия мира, и кайзера Вильгельма II, и короля Людвига Баварского, которые, вместо того чтобы потопить революцию в крови, бежали из страны.
        Как и на фронте, Гитлер в полковой казарме держался особняком. Что опять же объяснялось тем, что у него было больше мыслей в голове, чем у его сослуживцев. Некоторые его товарищи и сейчас считали Гитлера не совсем нормальным, поскольку после второго тяжелого ранения он стал впадать в истерику. Но именно такая психика имела свои преимущества, какими Гитлер и воспользуется, когда начнет поход к власти. Гитлеру никогда не импонировал банальный здравый рассудок, он будет излагать не избитые истины, а опровергать их и увлекать за собой своих слушателей с такой же беззаботностью, с какой нервное дитя терроризирует своих родителей.
        Но все это будет позже, а пока Гитлер начал работать в вещевой кладовой полка, обстановка в котором ему все больше не нравилась: грязь, полный развал дисциплины и… Совет солдатских депутатов. Будучи не в силах выносить царивший в казармах революционный бардак, он нанялся охранником в лагерь для военнопленных в Траунштейне. Но и там было не лучше - те же грязь, уныние и одиночество. Стараясь вырваться из давившего на него окружения, Гитлер отводил душу в беседах со своим старым знакомым Поппом, который сохранил весь его гардероб, книги и рисовальные принадлежности. Гитлер много читал и подолгу беседовал с симпатичным ему портным о политике, которая все более властно притягивала к себе несостоявшегося художника.
        А поговорить им было о чем. Новое правительство столкнулось с неразрешимыми проблемами, и Германии угрожала реальная опасность голода и распада на отдельные государства. Совет народных уполномоченных начал свою деятельность с тех преобразований, которых так жаждал народ. Были введены восьмичасовой рабочий день, пособия по безработице и страхование по болезни, гарантировано обязательное восстановление на работе демобилизованных фронтовиков. В стране было провозглашено всеобщее и равное избирательное право для мужчин и женщин с двадцатилетнего возраста, а также гарантировались все политические права и свободы. Была образована комиссия по социализации некоторых отраслей промышленности, которую возглавили такие известные теоретики марксизма, как К. Каутский и Р. Гильфердинг. На январь 1919 года были назначены выборы в Национальное собрание, на которое и возлагалось решение вопроса о власти и форме государства.

1 января 1919 года была создана Коммунистическая партия Германии (КПГ). Немецкие коммунисты ориентировались на российских большевиков, и на учредительном съезде царил дух революционного утопизма, что не добавляло стабильности в стране. Положение осложнялось еще и тем, что Совет народных уполномоченных не имел реальной власти. В государственном аппарате, в армии и хозяйстве не произошло никаких изменений, новое государство оказалось построенным на старом фундаменте и им руководили те же люди, что и при кайзере.
        Отсутствие реального улучшения ситуации в стране вызвало всеобщее недовольство. Начались волнения и забастовки в Рурской области, Верхней Силезии, Саксонии, Тюрингии, Берлине, Бремене и Брауншвейге. Рабочие требовали не только повышения заработной платы и улучшения продовольственного снабжения, но и социализации предприятий, сохранения рабочих Советов и даже ликвидации капиталистической системы.

4 января член НСДПГ и глава берлинской полиции Э. Эйхгорн был смещен со своего поста. В его защиту выступили лидеры левого крыла НСДПГ, берлинские революционные старосты предприятий и коммунисты, создавшие Революционный комитет. Его члены призвали к свержению правительства Эберта и заявили, что берут власть в свои руки. Но сделать это было невозможно, поскольку возглавить активные боевые действия оказалось некому.
        Напуганный Эберт обратился за помощью к Верховному командованию, которую ему и оказал тот самый фрейкор (добровольная военизированная организация), который демобилизованные офицеры начали создавать по призыву генерала Гренера еще в декабре 1918 года. Военные операции было предложено возглавить военному министру Г. Носке, и тот с радостью согласился, заявив, что не боится никакой ответственности, так как кто-то так или иначе должен был стать «кровавой собакой».
        Бои в Берлине начались 10 января 1919 года, и совершенно неподготовленное восстание было разгромлено в считанные часы. Лидеров КПГ К. Либкнехта и Р. Люксембург арестовали и после недолгого допроса отправили в тюрьму Моабит. По дороге жестоко избитому Либкнехту из-за поломки машины предложили пойти пешком. Но едва он успел сделать несколько шагов, как сопровождавший его капитан выстрелил ему в затылок. В морг его тело доставили под видом «труп неизвестного». Розу Люксембург застрелили в автомобиле. Ее тело, завернутое в одеяло и опутанное проволокой, сбросили в Ландвер-канал. Оно было обнаружено только в конце мая. После Берлина наступила очередь Бремена, Дюссельдорфа и нескольких других немецких городов. Тем не менее 3 марта в Берлине началась всеобщая забастовка, которая быстро переросла в ожесточенные уличные бои. Носке приказал 42-тысячному фрейкору войти в столицу и уничтожать всех, кто будет замечен с оружием в руках. В крови были потоплены восстания рабочих в Брауншвейге, Магдебурге, Дрездене и Лейпциге.
        Напряженная обстановка сложилась и в Баварии, где рабочие вместе с коммунистами попытались превратить буржуазно-демократическую революцию в социалистическую. 21 февраля 1919 года граф Антон фон Арко-ауф-Валлей в упор расстрелял главу временного баварского правительства Курта Эйснера. Свой террористический акт он оправдывал просто: Эйснер - еврей и большевик. Вслед за умеренными революционерами к власти в Баварии пришли фанатики-радикалы, которые попытались сделать из нее нечто напоминающее Францию эпохи якобинского террора. Они и провозгласили 13 апреля 1919 года совсем недолго просуществовавшую Баварскую советскую республику со всеми атрибутами советской власти. Состоявшее из членов КПГ и НСДПГ правительство национализировало банки, ввело рабочий контроль на производстве и в распределении продуктов. Началось формирование Красной гвардии.
        Вожди советского режима в Баварии Евгений Левин, Курт Эглхофер и Густав Ландауэр не стали изобретать велосипеда - перед глазами были такие заразительные примеры, как ленинская Россия и белакуновская Венгрия. Революционный произвол, конфискация имущества «классово чуждых элементов», поражение в правах буржуазии и нелепые приказы, - все это очень напоминало Россию, где большевики во главе с Ильичом проводили чудовищный эксперимент над огромной страной.
        В результате всех этих нововведений начался голод. Положение спасли те самые социал-демократы, которых так ненавидел Гитлер. «Кровавая собака» Носке направил в Баварию 20-тысячную армия рейхсвера, в считанные часы баварская революция была расстреляна, а сама Бавария, к величайшему огорчению Ленина, из колыбели немецкой революции превратилась в оплот контрреволюции.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Вернувшийся в марте 1919 года в свой полк Гитлер не принимал участия во всех этих событиях - вряд ли у него было желание выходить на площадь с оружием в руках, а потому и вел он себя в полном соответствии с предупреждением, написанным на плакате: «Тот, кто на деле выступит против представителей Советской республики, будет расстрелян!» Чего-чего, а быть расстрелянным Гитлер не хотел. Не для того он вышел живым из мясорубки Первой мировой войны, чтобы получить пулю в затылок в каком-нибудь полутемном мюнхенском переулке.

«В это время в моей голове стремительно один за другим сменялись бесконечные планы, - напишет он в «Майн кампф». - Целыми днями обдумывал я, что же вообще можно сделать в одиночку, и в итоге каждого моего размышления возникала трезвая констатация: у меня как одного из множества безымянных людей нет ни малейшей предпосылки для какого-либо целесообразного действия».
        И все же уцелел Гитлер в водовороте тех кровавых событий случайно. На одном из митингов он выступил с речью, которая вызвала недовольство Центрального совета, а затем…

«27 апреля 1919 года рано утром меня попытались арестовать, - рассказывал потом Гитлер. - Трех молодцов, которые пришли за мною, я встретил с карабином в руках. У них не хватило духа, и молодчики повернули оглобли».
        Так ли оно было на самом деле, неизвестно. В те шальные времена вряд ли какой-то ефрейтор мог напугать «трех молодцов», пришедших его арестовать. Впрочем, Гитлер рано радовался. То, чего не удалось революционерам, сделали их противники, и когда добровольческий корпус ворвался в город, его арестовали на улице. Но и на этот раз судьба оказалась благосклонной к нему. Двух спутников Гитлера расстреляли без суда и следствия, а его по неведомым причинам отправили в тюрьму. Следователь обвинил его в якобы написанном им заявлении о вступлении в НСДПГ и, пригрозив расстрелом, предложил выдать всех известных ему коммунистов. Однако офицеры 2-го Баварского полка вовремя вступились за него, и Гитлера выпустили на свободу.
        Гитлер стал сотрудником правительственной следственной комиссии и вносил своими письменными материалами «полную ясность в вопрос о вредительском характере предательских действий в военной области еврейской диктатуры во времена существования в Мюнхене Советов».

«С уверенностью можно сказать, - вторил ему Мазер, - что Гитлер получил задание обнаруживать унтер-офицеров и рядовых, которые в пору Советов, созданных в Мюнхене, сочувствовали коммунистическим Советам».
        Проще говоря, Гитлер стал самым обыкновенным доносчиком и помогал разыскивать тех, кто осмелился выражать симпатии коммунистам и насаждал советский режим. Его совершенно не волновало, что выданных им людей ждали расстрельные команды в Английском саду.
        Впрочем, готовых «стучать» на кого угодно людей в Германии по тем смутным временам хватало. И сегодня уже никто не рискнет предположить, что было бы с Гитлером, если бы баварскими войсками не командовал один из самых реакционных генералов фон Эпп, а его ближайшим помощником и политическим советником не являлся капитан Эрнст Рем, являвший собой олицетворение вечной войны.
        - Наверное, я плохой человек, - как-то сказал он. - Война всегда меня привлекает куда больше, чем скучный и пресный мир!
        Революцию он ненавидел самой лютой ненавистью и после поражения Германии в войне заявил: «Я констатирую, что не принадлежу больше к этому народу. Припоминаю лишь, что некогда принадлежал к германской армии».
        Отец солдатам и прекрасный организатор, он сделал очень много для создания нелегального военного аппарата - черного рейхсвера - который был образован в
1920-1923 гг. в Баварии. Политикой Рем занимался с непониманием ослепленного страстью человека и часто повторял, что смотрит на мир «со своей солдатской точки зрения».
        Крепко сложенный, с перебитым носом и шрамом на широком лице, Рем олицетворял собой настоящего вояку. Во время войны он дослужился до чина капитана и был трижды ранен. Рем был гомосексуалистом, и все его ближайшее окружение придерживалось нетрадиционной сексуальной ориентации. Будучи законченным ландскнехтом, Рем проводил все свои дни в казарме, а ночи в мюнхенском приюте гомосексуалистов
«Эльдорадо». После столь бесславного поражения в войне он мечтал о создании новой германской армии и стремился «завербовать побольше людей, которым было некуда деться после роспуска армии». Рем отвечал в рейхсвере за политическую обстановку в Баварии и в качестве агентов использовал уволенных в запас солдат и офицеров, от которых и получал необходимую ему информацию обо всех видах явной и тайной политической деятельности.

«И вот, - писал один из очевидцев тех событий, - Рему доложили, что среди демобилизованных солдат есть субъект по имени Адольф Гитлер, и этот Гитлер, хоть и полоумный, может ораторствовать в течение часа без перерыва, громя красных, разглагольствуя насчет «удара ножом в спину» и прославляя старую армию. Единственный его недостаток - скверный немецкий язык, смесь австрийского и баварского диалектов».
        Рема мало волновал «скверный немецкий язык», и всего за две марки в день он взял к себе Гитлера в качестве агента по секретным поручениям. Он должен был докладывать шефу все, что ему удавалось подслушать в казармах. Так началось умопомрачительное возвышение Гитлера, который отплатит своему благодетелю весьма своеобразным образом… приказав расстрелять его.

* * *
        В январе 1919 года состоялись выборы в Национальное собрание. 76% всех голосов было отдано трем партиям - Социал-демократической, Католической партии центра и Либерально-демократической. Собрание приняло так называемую Веймарскую конституцию, впервые в истории Германии провозгласившую демократический парламентский строй - Веймарскую республику.

28 июня 1919 года новые державы-победительницы - США, Британская империя, Франция, Италия, Япония, Бельгия и другие, с одной стороны, и побежденная Германия - с другой, подписали Версальский мирный договор. Читая его условия, Гитлер сжимал кулаки от душившей его ярости. Германия теряла все колониальные владения и 13% своей территории. Чтобы обеспечить Польше выход к морю, в районе устья Вислы был создан коридор, отделивший Восточную Пруссию от остальной Германии. Немецкий Данциг был объявлен «вольным городом» под управлением Лиги Наций, а угольные шахты Саарской области были временно переданы Франции. Левобережье Рейна оккупировали войска Антанты, а на правом берегу была создана демилитаризованная зона шириной в
50 километров.
        Эти потери лишали Германию 10% ее производственных мощностей, 20% объемов добычи каменного угля, 75% запасов железной руды и 26% выплавки чугуна. Реки Рейн, Эльба и Одер объявлялись свободными для прохода иностранных судов. Германия была обязана передать победителям почти весь военный и торговый флот, 800 паровозов и 232 тысячи железнодорожных вагонов. Что же касается общего размера репараций, то его должна была установить позднее специальная комиссия, а пока победители обязали Германию выплатить Антанте контрибуцию на сумму в 20 миллиардов золотых марок в основном в виде угля, скота и различной продукции. Однако им и этого показалось мало. Версальский мирный договор практически разоружал ту самую Германию, которая всегда гордилась своей мощной армией. Ее армия не должна была превышать 100 тысяч добровольцев, а флот - 16 тысяч человек. Германии запрещалось иметь самолеты, дирижабли, танки, подводные лодки и суда водоизмещением более 10 тысяч тонн. Такая армия была способна только на полицейские мероприятия. Помимо всего прочего Германия объявлялась единственной виновницей в развязывании Первой
мировой войны, а ее 895 офицеров во главе с кайзером были признаны военными преступниками.
        Гитлера особенно возмутили слова французского премьера Ж. Клемансо, пообещавшего миру, что «боши заплатят все до последнего гроша». Конечно, бывшему ефрейтору и в голову не могло прийти, что именно этим «глупым и злым», по словам У. Черчилля, договором союзники прокладывали ему дорогу к власти и будущему завоеванию Европы. Та самая почва, на которой буйным цветом вырос нацизм, была возделана по большому счету уже в Версале. Именно там попытавшиеся навеки обезвредить Германию перегнули палку, превратив законное наказание в позорную казнь Германии со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Гиперинфляция, закрытие военных заводов, сокращение армии и флота выплеснули на рынок сотни тысяч людей, и безработица превысила всякие пределы. На улице оказались сотни тысяч здоровых мужчин, умевших обращаться с оружием, и до предела обострилась криминогенная обстановка. Еще недавно богатая и процветавшая страна оказалась ввергнутой в нищету и беззаконие, а территориальные потери придали еще большую силу крайним националистическим настроениям, которые очень скоро переродились в ненависть к ненемцам.
        Так перестаравшиеся союзники разбудили ту самую спавшую собаку, и, по словам известного философа и историка Э. Трёльча, Версальский мир явил собою «воплощение садистски-ядовитой ненависти французов, фарисейски-капиталистического духа англичан и глубокого равнодушия американцев». Как это ни печально для победителей, дальнейшую судьбу Германии будут решать не «глупые и злобные» статьи Версальского договора, а то чувство унижения, которое возникло в Германии и способствовало появлению национализма и реваншизма. Не случайно английский премьер Д. Ллойд Джордж пророчески заявил о том, что именно союзники «толкнули массы в объятия экстремизма».
        Драма победителей заключалась в том, что Версальский мир был слишком мягок, чтобы уничтожить Германию, и слишком унизителен, чтобы просто наказать ее. Большинство немцев считали договор «Версальским диктатом» победителей и воспринимали навязанную им победителями демократию как чужеземный порядок. Так борьба против Версаля превратилась в борьбу против демократии. Ну а тех немецких политических деятелей, которые призывали к выдержке и компромиссу, в лучшем случае обвиняли в позорной слабости, в худшем - в предательстве. Эта и была та самая почва, на которой вырос тоталитарный и агрессивный нацистский режим. И будь Гитлер хотя бы немного подальновиднее, он не сжимал бы кулаки, читая унизительные для всякого немца условия Версальского мира, а хлопал бы от радости в ладоши. К его большой радости, рейхсканцлер Ф. Шейдеман отказался подписывать столь позорные условия. Союзники пригрозили начать военные действия, Шейдеман ушел в отставку, и сформированное социал-демократом Г. Бауэром правительство согласилось на все условия.
        По извечной иронии судьбы церемония его подписания проходила в том же самом Зеркальном зале Версальского дворца, где в январе 1871 года была провозглашена Германская империя. Как тогда, так и теперь Версаль стал символом триумфа победителя и унижения побежденного, который был вынужден не только платить, но и пресмыкаться перед победителем.
        Гитлер узнал об этом за столом Поппа. Несколько минут он молчал, а потом вдруг заявил:
        - Ничего, наступит время, и лягушатники горько пожалеют об этом! Я заставлю их подавиться вонючими лягушками в этом самом Зеркальном зале!
        Добрый портной воспринял это восклицание как крик израненной души и уж, конечно, не мог себе представить, что пройдет не так много лет, как французы на самом деле подпишут акт о полной капитуляции, бросив свою страну к ногам того самого ефрейтора, который теперь изливал душу в его столовой. И подписана эта капитуляция будет в том самом Зеркальном зале, где немцы были вынуждены пойти на самый позорный мир в своей истории.

* * *
        Но все это будет потом, а пока Рем направил Гитлера на антикоммунистические курсы рейхсвера, которыми руководили «националистически настроенные» профессора Мюнхенского университета. Курсы финансировались рейхсвером и частными спонсорами из таинственного общества «Туле», о котором речь пойдет впереди. На курсах солдатам потерпевшей поражение армии старались привить «навыки государственного и гражданского мышления». На деле же из них готовили политических агитаторов, которые работали на правых. Надо ли удивляться тому, с какой охотой уже начавший было себя терять в водовороте трагических событий Гитлер ухватился за сделанное ему предложение! Он получил возможность высказывать свои политические взгляды и тот самый кусок хлеба, с добыванием которого в катившейся в экономическую бездну Германии становилось все труднее.
        На курсах Гитлер познакомился с видными политиками и учеными, среди которых особенно выделялся правовед Александер фон Мюллер. Именно он и отметил первым риторические способности Гитлера. «По окончании моего доклада и последующего оживленного обсуждения, - вспоминал он, - я натолкнулся в опустевшем зале на небольшую группу, которая остановила меня. Она тесным кольцом окружила и слушала какого-то мужчину с на редкость хорошо поставленным голосом, который с возрастающей страстностью обращался к ней. Я испытал странное чувство, что сильное возбуждение этой группы было вызвано именно этим человеком и придавало его голосу такую силу. Я увидел перед собой бледное, худое лицо с не по-солдатски спадавшей на лоб прядью волос, с коротко подстриженными усами и привлекающими к себе внимание большими светло-голубыми, фанатически холодными и вместе с тем сверкающими глазами».
        Новоиспеченного «офицера-воспитателя» отправили на практику в некое
«инструкторское подразделение» при Лехфельдском лагере демобилизованных солдат, где ему надлежало шлифовать свой талант агитатора, что он в меру своих недюжинных способностей и делал. Не забыл Гитлер и о ненавистных евреях и подготовил своим руководителям докладную записку, в которой сообщал «об опасности, которую представляют в настоящее время евреи для германского народа».

«Антисемитизм чисто эмоционального характера находит крайнее выражение в погромах,
        - писал Гитлер. - Однако антисемитизм, основанный на логике, должен вести к спланированному и открытому противостоянию всяческим привилегиям для евреев и к полной их отмене. Вместе с тем его конечной целью должно явиться полнейшее устранение евреев. Лишь правительство национальной мощи, а не национальной немощи способно на оба эти шага».
        Так считал Гитлер в 1919 году. Пройдет двадцать с лишним лет, и он напишет в политическом завещании, составленном им в подземном бункере в Берлине в 1945 году:
«Превыше всего я требую от руководителей нации и от тех, кто находится у них под началом, тщательнейшего соблюдения расовых законов и беспощадного противостояния международному еврейству, этому всемирному отравителю всех народов».
        Помимо своей непосредственной работы Гитлер попытался сочетать приятное с полезным и увеличить доход написанием статей для правых газет. Но ничего из его творчества не вышло, и в отличие от действительно интересных выступлений бывшего ефрейтора его статьи были написаны тяжелым и скучным языком. Гитлер отказался от журналистики, и в июле 1919 года его назначили в 41-й пехотный полк офицером «по просвещению».
        В то смутное время в армии была установлена «добровольная дисциплина», и теперь, по словам самого Гитлера, «приходилось осторожно и медленно кончать с этим подлым наследием и восстанавливать настоящую военную дисциплину». Привлекала его и предоставленная ему возможность убеждать новых солдат «думать и чувствовать в истинно патриотическом духе». «С величайшей горячностью и любовью, - вспоминал он,
        - принялся я за дело. Теперь я имел наконец возможность выступать перед значительной аудиторией. Раньше я только инстинктивно догадывался об этом, теперь же имел случай убедиться на деле: из меня вышел оратор. Голос мой тоже поправился настолько, что, по крайней мере, в сравнительно небольших залах было достаточно слышно. Могу сказать также, что я имел успех. Мне, безусловно, удалось вернуть моему народу и моей родине сотни и тысячи моих слушателей».
        Как это ни удивительно для фюрера, в его словах нет ни малейшего преувеличения. Все так и было. И дело было не только в его блистательных, как он сам считал, речах, а в той обстановке безнадежности и отчаяния, в которые впали очень многие немцы и которым больше всех остальных были подвержены солдаты старой императорской армии.
        Единой почвой для всех правых стали национализм и стремление как можно быстрее стереть «позор» 1918 года, оскорбление национального достоинства и германского оружия, поражение которого большинство немцев отказывалось признавать. Но если до войны национализм был направлен против врагов внешних (Германия «опоздала к столу» великих держав, и следовало наверстать опоздание решительным утверждением собственных прав), то теперь активность националистических партий была направлена внутрь страны, против республики и тех самых «ноябрьских преступников», которые сначала предали свою страну, а потом безропотно взирали на ее унижение.
        Гитлер преуспевал в работе, и все больше ценившее его начальство направило своего самого способного пропагандиста в разведывательный отдел баварского рейхсвера. Он занимался агитацией и посещал собрания различных групп, фракций и партий и докладывал своим начальникам, насколько они могут быть полезны рейхсверу. Так в жизни Адольфа Гитлера начался ее новый решающий этап…
        ЧАСТЬ III

9 НОЯБРЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ

12 сентября 1919 года сотрудник 4-й группы баварского рейхсвера (отдел Абвера) капитан Карл Майер приказал Гитлеру побывать на собрании Немецкой рабочей партии. По словам Майера, эта партия являла собой небольшую группу националистически настроенных «сереньких людей из народа», которые ненавидели республику и правительство. Никакой программы у них не было, и «партийцы» занимались в основном тем, что проклинали «ноябрьских преступников» и строили утопические планы по спасению родины.
        Гитлер отправился в пивной зал «Штернэккерброй», где Немецкая рабочая партия проводила собрания. И ни он сам, ни капитан Майер и представить себе не могли, что в тот ясный осенний вечер бывший ефрейтор неспешно брел по пустынным мюнхенским улицам навстречу своей судьбе. Политические партии в те времена плодились в Германии быстрее, чем кролики, и появлялись они большей частью только для того, чтобы так же быстро исчезнуть. Когда Гитлер вошел в пивную, собрание уже началось, и какой-то хорошо одетый мужчина с аккуратно подстриженными усиками читал лекцию о
«спекулятивном» капитале. Это был инженер Готфрид Федер, автор брошюры «Как сбросить ростовщичество?» В свое время он написал докладную записку в баварское правительство. Однако министров его предложения не заинтересовали, и тогда Федер решил бороться с убивавшим германскую экономику злом в рамках Немецкой рабочей партии.
        Гитлер осмотрел зал. Аудитория и на самом деле была серенькая. На какое-то мгновение ему показалось, что он снова находится в венской ночлежке. Разочарован Гитлер был и самим собранием. Ничего интересного он так и не услышал, и, судя по всему, эта самая Немецкая рабочая партия была очередным мыльным пузырем на политической сцене Германии. Да и что могла собой представлять организация, в кассе которой имелось всего… 7 марок!
        Гитлер уже собирался уходить, когда новый оратор заговорил об отделении Баварии. Задетый за живое Гитлер не выдержал и с такой яростью набросился на проповедника ненавистного ему партикуляризма, что тот вздрогнул. А он, все больше увлекаясь, говорил о том, что стремление сохранить местные особенности и автономные права губительно для Германии, которая должна стать мощным единым государством.
        Ничего подобного в этом зале еще не слышали. Парень в видавшем виды костюме не сыпал непонятными терминами, но у каждого из сидевших в пивной было такое ощущение, что он обращался именно к нему, отыскивал в его душе что-то сокровенное и увлекал за собой.
        Закончив речь, Гитлер с видом пастыря, наставившего заблудшую паству на путь истинный, направился к выходу. Но не тут-то было! Восхищенный его красноречием Антон Дрекслер преградил ему путь и протянул Адольфу брошюру собственного сочинения. Чтобы отвязаться от назойливого слесаря, Гитлер взял книжонку и, взглянув на название, усмехнулся: «Мое политическое пробуждение». Именно так этот работяга и должен был назвать свой опус. Читать он ее, конечно, не стал, да и встречаться с не понравившимися ему партийцами больше не собирался.
        - Делать там нечего! - заявил он Майеру и пришедшему послушать его капитану Эрнсту Рему. - Да и что они могут, эти три десятка рабочих!
        Однако Рем был настроен не столь категорично.
        - А ты все-таки походи к ним! - сказал он. - Вступи в партию, а там посмотрим…
        Гитлер поморщился. Общаться с пролетариями ему не хотелось. Но… приказ есть приказ, и когда Дрекслер прислал ему приглашение «на заседание комитета германской рабочей партии», Гитлер отправился в гостиницу «Старый Ромбербад».

* * *
        Прежде чем ответить на вопрос, чем же так заинтересовала разведывательный отдел рейхсвера эта и на самом деле карликовая партия, надо вспомнить, как и Кем она была создана. Как это ни покажется странным, но у ее истоков стояло одно из самых таинственных тайных обществ Германии «Туле», созданное бароном фон Зеботтендорфом.
        Поражение Германии произвело на барона ужасающее впечатление. Но сдаваться он не собирался и в трагический для многих немцев день 9 ноября 1918 года произнес на собрании доживавшего свои последние дни «Германен ордена» страстную и, как ему казалось, пророческую речь.
        - Мы, - говорил он, - пережили гибель всего, что нам дорого, близко и свято. Вместо наших принципов германской крови у власти - смертельные враги: евреи. Чем грозит нам этот хаос, мы еще не знаем. Но мы догадываемся. Время, которое придет, будет временем борьбы, горьких утрат, временем опасности… Мы должны создать новый германский орден! Мы будем изучать и пропагандировать древнегерманскую литературу и культуру, которые преданы забвению. И я уверен, что корни нашего будущего возрождения лежат в нашем прошлом. Наш орден мы назовем «Туле» в честь той самой легендарной земли, которая считается прародительницей древней германской расы…
        В мюнхенском регистре «Туле» значился под невинным названием «Группа по изучению германской древности». В действительности за «изучением древности» скрывалась пропаганда крайнего национализма и пангерманизма, носившая откровенно расистский и антисемитский характер. На официальной эмблеме общества на фоне свивающихся ветвей с дубовыми листьями был изображен старинный кинжал, а в небольшом круге за рукоятью кинжала красовалась свастика. Девизом нового ордена стали слова: «Помни - ты немец! Держи свою кровь в чистоте!»
        Пройдет немного лет, и точно такие же кинжалы будут вручать всем посвященным в
«черный орден» СС. На клинках эсэсовских кинжалов готической вязью будет начертана многозначительная надпись: «Моя честь - верность». Верность фюреру, рейхсфюреру СС и идеалам нацизма…
        В «Туле» вошли адвокаты, армейские офицеры, журналисты, писатели, преподаватели университетов, высшие чины полиции, промышленники, аристократы и врачи. Состояли в нем и известные в будущем нацисты Рудольф Гесс и Альфред Розенберг. Однако одних адвокатов и офицеров фон Зеботтендорфу было мало - он мечтал распространить свои идеи на рабочих, и все предпосылки для пропаганды идей «Туле» в их среде были. Германия была жестоко унижена поражением в Первой мировой войне, замучена нищетой, расслоением общества на нищих и богатых, спекуляциями, отчаянной грызней политических лидеров и еще целым букетом социальных болезней неблагополучного послевоенного времени.
        Небольшой кружок из рабочих железнодорожного депо было поручено организовать спортивному репортеру из вечерней мюнхенской газеты Карлу Харреру. Маленькая группа собиралась каждую неделю, и Харрер читал лекции о причинах военного поражения и борьбе с еврейством. Вскоре почувствовавшим вкус к политической деятельности трудягам одного кружка показалось мало, и 5 января 1919 года в закусочной «Фурштенфельдер Хоф» с подачи слесаря Антона Дрекслера на свет появилась Немецкая рабочая партия. Двадцать четыре члена приняли разработанные Дрекслером партийные законы, а сам он стал председателем партии. Вот тогда-то на новую партию и обратили внимание господа из разведывательного отдела рейхсвера, который после свержения советской республики в Баварии правил в ней бал.
        Военные ненавидели республику и мечтали покончить с «ноябрьскими предателями». Однако для свержения губительного для Германии республиканского строя одной ненависти мало. Нужна была поддержка нации, которую лишенные возможности иметь свою политическую организацию военные могли получить только с помощью новой партии. Все старые-партии из-за инертности на подобные подвиги не были способны. И надо ли говорить, как загорелись у руководителей рейхсвера глаза, когда они узнали о Немецкой рабочей партии, которая выгодно отличалась от всех остальных, и в то самое время, когда те покорно приняли поражение в войне, для группы Дрекслера война продолжалась и могла закончиться только с победой возрожденной Германии.
        Почему генералы доверили столь серьезное дело по овладению будущими политическими позициями простому ефрейтору? Думается, только потому, что ничего серьезного в партии Дрекслера пока не видели и работали скорее на перспективу.
        Конечно, Гитлер догадывался о далеко не случайном интересе своих отцов-командиров к группе Дрекслера, а вот о какой-либо ее связи с обществом «Туле» вряд ли подозревал. Однако сам Зеботтендорф в книге «Прежде чем пришел Гитлер: первые годы нацистского движения», изданной в 1933 году, утверждал другое. «Члены «Туле», - писал он, - были людьми, к которым в первую очередь обратился Гитлер, и они были первыми, кто пошел на союз с Гитлером. Войско будущего фюрера состояло - кроме самого общества «Туле» - из Deutscher Arbeiterverin, основанного братом из «Туле» Карлом Харрером в Мюнхене, и Deutsch Sozialistische Partei, возглавляемой Ганном Георгом Грассингером; их печатным органом был «Volkischer Beobachter». Из этих трех источников Гитлер создал национал-социалистическую рабочую партию».
        И все же вряд ли можно верить Зеботтендорфу на слово, потому что отношения между Немецкой рабочей партией и рабочим кружком, возникшим по указанию «Туле», и по сей день остаются невыясненными. Более того, как только Гитлер возглавил отдел пропаганды, он запретил какое бы то ни было вмешательство в его деятельность со стороны «кружка или ложи». Он никогда не скрывал своего презрения к «volkisch - странствующим ученым» и подобным «Туле» и «Германскому ордену» конспиративным структурам. Для привлечения народа, считал он, нужны не тайные ложи и ордена, а массовая сильная партия, наподобие той, какую имели социал-демократы.
        Тем не менее «Туле» и по сей день считается чуть ли не творцом Гитлера и его партии. Однако мы ни разу не встретим имени доблестного фон Зеботтендорфа рядом с именем Гитлера даже в те дни, когда он отчаянно нуждался в помощи. Причина здесь одна: все эти общества интересны только своей таинственностью и ритуалами при свечах. Для борьбы же за власть, помимо знания рун и ариософии, нужны совсем другие способности. Таинственные монахи и Зеботтендорфы смотрелись лишь на тайных собраниях своих лож, но там, где надо было бороться и созидать, им было не место. Все эти сказки и мифы о в высшей степени «таинственных и загадочных» силах, которые каждый раз оказывались за чьей-то спиной (как правило, победившего), напоминают легенды о русских масонах, которые якобы совершили Февральскую революцию в России, а затем куда-то пропали.
        Можно, конечно, вспомнить идейного отца Великой французской революции Ж.-Ж. Руссо и то влияние, какое он оказал на ее развитие. Но чего бы стоили все его идеи, если бы французские крестьяне и рабочие не были доведены до полного отчаяния французским абсолютизмом? Да и судьба самого Зеботтендорфа служит прекрасным подтверждением всего сказанного выше. Прямо-таки образец «volkisch - странствующего ученого»!
        Изгнанный в конце концов даже из «Туле» барон ударился в астрологию. Он издавал журналы, путешествовал и в 1933 году вернулся в Мюнхен, чтобы воскресить распавшееся без него общество. Однако в Германии он встретил совсем другого Гитлера и был интернирован. После долгих мытарств барон оказался в Стамбуле, где всю войну проработал в немецкой разведывательной службе. Не выдержав горечи поражения и крушения своих надежд на мировое господство арийцев, 9 мая 1945 года старый барон бросился в Босфор…

* * *
        Когда Гитлер явился в «Старый Ромбербад», его встретили как давнишнего знакомого. Дрекслер не стал ходить вокруг да около и предложил Адольфу вступить в партию. Тот без особых раздумий согласился. Дело было не только в приказе его начальников. Гитлер уже начинал понимать, что от такого сотрудничества мог выиграть и он сам. Ни о какой серьезной карьере в рейхсвере для него, простого ефрейтора, не могло быть и речи. Там и своих генералов хватало. То же касалось и крупных политических партий, где давно имелись собственные председатели и секретари. Да и не нужны ему были все эти буржуазные и социал-демократические партии, у которых, по его твердому убеждению, не было никакого будущего. Ничего не светило ему и в таких военизированных организациях, как союз «Оберланд», объединение офицеров «Железный кулак», «Немецкий народный союз борьбы и зашиты», «Флаг старого рейха» и «Стальной шлем».
        А здесь… Он видел руководителей новой партии и не сомневался, что ему по силам составить им конкуренцию. Он ничем не рисковал: лопнет эта самая Немецкая рабочая партия, как уже распались десятки других, он внакладе не останется. Что-что, а работа у него пока была. А загадывать он не хотел. Да и чего стоили человеческие мечты во времена, когда с необыкновенной легкостью рушились целые государства и вековые устои!
        На радостях Дрекслер выписал на имя Гитлера членский билет №7 «политического рабочего кружка» и назначил его ответственным за прием в партию новых членов и пропаганду.
        - Это счастливое число, - пряча партийный билет в карман потертого пальто, задумчиво сказал Адольф Гитлер. - Оно означает «знак судьбы»…
        Через месяц в партию вступил капитан Рем. В считанные недели он привлек в нее множество оставшихся не у дел бывших офицеров и солдат, и именно они на первых порах стали основой движения.

* * *
        И все же начало выдалось трудным. Судя по той праздности и пустословию, которым предавались Дрекслер и его товарищи, они посчитали свою задачу выполненной самим созданием партии и уповали на какое-то мифическое «военное руководство», которое само сделает все остальное. Это не только тормозило развитие партии, но и убивало в ней все живое.
        Гитлер думал иначе. Его не устраивало бесконечное переливание из пустого в порожнее, он настойчиво говорил о создании массовой партии. И все это - ради смутного пока представления об обновлении нации, началом которого явилось бы свержение существующего республиканского строя. Однако никакой поддержки у Дрекслера и его компании он не находил: одно дело строить планы и рассуждать о
«ноябрьских предателях» и совсем другое - вести ежедневную напряженную работу. Гитлер считал, что прежде чем строить какие-либо планы, необходимо заручиться как можно большей поддержкой масс. Гитлер, точно так же, как и большевистский вождь В. . Ульянов-Ленин, не верил в способность масс организовываться самостоятельно.
        На X съезде РКП (б) Ленин со свойственной ему категоричностью заявил: «Только Коммунистическая партия способна объединять, просвещать и организовывать авангард пролетариата и всю массу трудящихся, которые сами по себе не способны противостоять неизбежным мелкобуржуазным колебаниям этих масс». Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и вторил Ильичу в «Майн кампф»:
«Политическое сознание широких масс развито совсем недостаточно для того, чтобы самостоятельно вырабатывать определенные политические взгляды».
        Что требовалось для выработки этих самых «определенных политических взглядов»? Сильная массовая партия, подчиненная одному лидеру. «Быть лидером, - говорил Гитлер, - значит уметь приводить в движение массы». Он презирал националистов-консерваторов, оторвавшихся от нации в силу своих классовых предрассудков. С таким же презрением он относился и к правым группировкам, лелеявшим свои убеждения ради самих убеждений или пускавшимся в рассуждения и споры исключительно с единомышленниками.
        Голубой мечтой Гитлера являлось создание националистической массовой партии, и именно поэтому он с самого начала проявил себя не только несговорчивым, но и в высшей степени скандальным партийцем. Не прошло и месяца, как он запретил вмешиваться в дела своего отдела. Начались ссоры. Гитлер окончательно восстановил против себя партийную верхушку, и «имперский председатель» партии Харрер высказался против его использования в качестве оратора, поскольку таковым Гитлера не считал. Только одна дискуссия на эту бессмысленную тему заняла у партии несколько недель и лишний раз убедила Гитлера в том, что ему надо как можно скорее избавляться от всех этих Дрекслеров.

* * *
        В октябре 1919 года Гитлер впервые выступил на открытом собрании, на котором присутствовало несколько сотен человек. С большим пафосом он говорил о Брест-Литовске, Версале, об уничтожении навязанного Германии победителями
«процентного рабства» и о происках мирового и германского еврейства. Это не очень понравилось Дрекслеру: «процентное рабство» и евреи уже набили оскомину, и главную задачу своей партии он видел в ее участии во внешней политике.
        Речь новоявленного Савонаролы[Джироламо Савонарола (1452-1498) - настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Обличая папство, призывал Церковь к аскетизму, выступал против тирании Медичи. После изгнания Медичи из Флоренции в
1494 г. способствовал установлению республиканского строя. - Ред.] имела успех, и тем не менее недовольный Гитлером Харрер попытался смягчить высказанные им идеи откровенного антисемитизма. Но Гитлер его не слушал. В тот памятный для него вечер он не только умудрился собрать в фонд партии 300 марок, но и впервые осознал, что может говорить публично.

«Я, - вспоминал он позже, - говорил минут тридцать, и то, о чем я в глубине души догадывался, но не имел до сих пор возможности проверить, подтвердилось: я способен выступать с хорошей речью».
        Со временем Гитлер овладеет душами миллионов немцев, в чем не было ничего удивительного. В те годы, когда еще не было телевидения, а радио и кино пребывали на ранней стадии своего развития, основу деятельности любого политика являли его выступления на всевозможных митингах и собраниях. И тут уже все зависело от того, как этот политик умел говорить, а вернее, убеждать.
        Конечно, первые выступления Гитлера не шли ни в какое сравнение с его тщательно отрежиссированными спектаклями 30-х годов, когда он будет оказывать прямо-таки магнетическое влияние на слушавших его людей. Но и тогда в них уже заметно проявлялись черты, ставшие основой его грядущих выступлений.
        Гитлер не убеждал слушателей с помощью логики, а устремлял потоки своей взволнованной речи к их чувствам. «Сознание широкой массы, - напишет он,
        - не воспринимает ничего слабого и половинчатого. Подобно женщине, душевное восприятие которой определяется не столько абстрактным разумом, сколько не поддающейся ей силе, и поэтому она предпочитает покоряться сильному, нежели покорять слабого, масса любит повелевающего ею больше, чем выпрашивающего у нее. Поэтому учение, которое не терпит рядом с собой никакого иного, устраивает ее больше, чем разрешенная либеральная свобода. Масса не знает, что с ней делать, и даже ощущает себя в какой-то степени брошенной на произвол судьбы. Наглость духовного террора столь же мало доходит до сознания массы, как и подавление ее человеческих свобод, и она ни в малейшей степени не догадывается о бредовой внутренней сущности такого учения. Она в состоянии увидеть только беспощадную силу и грубость ее целенаправленных проявлений
        - перед такой силой она в конце концов склоняется навсегда».
        Что для этого было надо? Только одно: убедить аудиторию в искренности и глубине собственных чувств. Об этом в свое время прекрасно сказал Ф. Ницше: «Человечество верит в искренность всего, что кажется выражением глубокой веры».
        Гитлер умел это делать. Он производил впечатление человека, говорящего с необыкновенной увлеченностью, порою теряющего над собой власть. В своих длившихся до двух и более часов выступлениях Гитлер никогда не позволял себе утомлять слушателей. Когда надо, он умел рассмешить аудиторию и завоевать ее расположение остроумными ответами на вопросы скептиков.
        Со временем он будет оттачивать перед зеркалом каждый жест и то или иное выражение лица. Он станет внимательно изучать фотографии, сделанные Генрихом Гофманом во время его публичных выступлений, отбирая наиболее удачные и безжалостно бракуя остальные. Будучи хорошим актером, он научится внезапно, как бы под напором чувств, вдруг умолкать, изобразив, что у него срывается голос, прибегать к сарказму, а затем быстро переходить с полных горечи обвинений в адрес
«преступников», предавших Германию, на восторженное утверждение веры в то, что страна найдет в себе новые силы и поднимется вновь. В «Майн кампф» Гитлер напишет, что для полного успеха пропаганда должна сочетать в себе принципы упрощения и повторов и «сводиться к минимуму средств и беспрестанному повторению их». И по сохранившимся наброскам его выступлений хорошо видно, с какой тщательностью Гитлер выстраивал последовательность плавно переходивших из одной в другую тем и подыскивал наиболее убедительные слова.
        Большое значение фюрер придавал выбору места и времени своих выступлений. «Есть такие помещения, - утверждал он, - которые упорно не позволяют создать в них какую бы то ни было благоприятную атмосферу для общения… В подобных случаях приходится преодолевать внутреннее сопротивление людей… Утром и в дневные часы создается впечатление, будто воля людей с неодолимой силой восстает против любой попытки оратора навязать ей свою волю или точку зрения. А вечером, напротив, она с готовностью уступает давлению более мощной воли».
        Успех любого выступления во многом зависит и от того, насколько тонко оратор чувствует аудиторию, что тоже учитывал Гитлер. «Оратора, - говорил он, - постоянно направляет публика, перед которой он выступает… Его постоянно несет с собой эта огромная людская волна, он читает в непосредственном отклике слушателей те самые слова, которые должен донести до их сердец. Любую свою оплошность он способен немедленно заметить и исправить». И именно поэтому со временем Гитлер начинал свои выступления со своеобразной разминки, во время которой старался почувствовать настрой аудитории и определить лучший способ овладения ее вниманием.
        Большинство из тех, кто слышал Гитлера, так или иначе поддавалось влиянию исходившей от него непосредственности и искренности. Было ли это игрой, а отнюдь не внешним проявлением внутренней сущности этого человека, как считали хорошо знавшие его люди? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку никто не мог заглянуть в эти моменты ни в душу Гитлера, ни в души слушавших его людей. Вряд ли он играл, когда говорил о своей ненависти к евреям, которых действительно ненавидел, или о грядущем величии Германии, которую любил? Думается, что Гитлер и сам едва ли смог бы обозначить ту хрупкую грань, где кончалась его вера и начиналась игра. Скорее всего это было уже единым целом, и именно такое сочетание веры и расчетливости представляло в Гитлере как в личности особую опасность, поскольку никто, включая и самого фюрера, не мог сказать, что же в нем в конце концов перевесит.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Как это ни печально, но умевший увлекать сотни человек Гитлер так и не нашел общего языка с Дрекслером и другими лидерами партии. Вялое и тупое партийное руководство вызывало у него все большее раздражение, и надо ли говорить, с какой радостью он сошелся в конце 1919 года с главным редактором и издателем антисемитской газеты «Поговорим на добротном немецком» Дитрихом Эккартом.
        Герр Эккарт имел свой столик в винном погребке «Брэнэссель» и каждый вечер выпивал по нескольку бутылок спиртного, однако при этом совершенно не хмелел. Помимо неумеренного потребления вина он «сидел» на наркотиках и ко времени своего знакомства с Гитлером умудрился побывать в психиатрической больнице. Но это была внешняя сторона. Входивший в элиту «Туле» Эккарт увлекался оккультизмом, ненавидел евреев и свято верил в то, что с помощью энергии, исходившей от древней цивилизации, они смогут создать новую расу «сверхчеловеков», которая и покончит с неполноценными народами. Эккарт был начитан, переводил «Пер Гюнта» и отличался хорошо поставленной речью. Он давал Гитлеру книги из своей библиотеки и учил его правильно говорить. Он же и ввел его в высшее общество Мюнхена, где будущий фюрер обрел всех своих «мамок-покровительниц».
        Тревор Равенскрофт, изучавший связи нацизма с антропософией, утверждал, что уже тогда Эккарт был продвинутым оккультистом и одно время искал на Сицилии замок Ландульфа II, который якобы вызывал духов тьмы с помощью пыток и принесения в жертву людей. По мнению Равенскрофта, Эккарт исполнял аналогичные ритуалы над евреями и коммунистами, которые самым необъяснимым образом исчезали в Мюнхене в первые годы республики. Поведал он и о спиритических вечерах общества «Туле» с обнаженными медиумами, с помощью которых Эккарт, Зеботтендорф и Розенберг пытались войти в контакт с душами убитых заложников. И когда это удавалось, принц фон Терн-и-Таксис и Хейла фон Вестарп в один голос вещали из могил, что следующим претендентом на обладание Священным копьем (Копьем судьбы) должен быть Гитлер, который и возглавит Германию в борьбе за мировое господство. И если верить этому автору, именно Эккарт, а затем и Хаусхофер, о котором речь пойдет впереди, посвятили Гитлера в черные ритуалы, дабы соединить его со злыми силами. «Дитрих Эккарт, - писал он, - решил развить в астральном теле Гитлера центры, ответственные за
выход в макрокосм и контакт с силами тьмы… используя его воспоминание о прошлом воплощении в качестве Ландульфа из Капуи в IX веке…».
        Все это отдает чертовщиной, и вряд ли упокоенные Терн-и-Таксис и Вестарп задумывались над судьбами Германии и уж тем более знали того, кто возьмет в свои руки Копье судьбы и сделает ее великой. Но то, что Эккарт познакомился с Гитлером не случайно, несомненно. Он выделялся среди ленивых и туповатых руководителей Немецкой рабочей партии, и почувствовавшие в нем мощный потенциал руководители
«Туле» поручили его раскрытием заниматься одному из своих самых продвинутых членов. Если так оно и было на самом деле, то Эккарт со своей задачей справился блестяще, и Гитлер надолго попал под влияние человека, которого как-то назвал своим Иоанном Крестителем. Уверовал в свое творение и сам Эккарт, писавший в 1923 году приятелю: «Следуй Гитлеру! Он тот, пророком прихода, предтечей которого был я. Он будет танцевать, но под мою мелодию, мы дали ему необходимые средства; он должен поддерживать связь с нами. Обо мне не печалься. Я окажу на историю влияние большее, чем какой-либо иной немец». Конечно, Гитлера привлекали в Эккарте не только бившая из него ключом энергия и его знания, но и та реальная, как ему тогда казалось, помощь, которую он и его партия могли получить от столь могущественного общества, каким считалось «Туле».
        Пройдет немного времени, и Гитлер убедится, что это был только блеф. Да, члены общества обладали известной ловкостью, но только в том, что касалось конспирации и надувания щек. А вот представления о том, как создаются массовые и сильные политические партии, они не имели. Да и деньгами не сорили…

* * *
        Эккарт с пониманием отнесся к идее создания крупной политической организации, и несколько недель партийцы обсуждали вопрос «70 или 70000» - именно столько членов хотел видеть Гитлер в своей партии. Споры велись жестокие, и в январе 1920 года не выдержавший напряжения Харрер покинул пост «имперского председателя» партии.
        Не успел он уйти, как в партии появился новый демагог, некто Иоганнес Дингфельдер, чьи выступления и статьи были проникнуты экономической мистикой в немецко-националистическом духе. Ему постоянно мерещилась гибель человечества из-за общего сокращения производства, и он очень опасался, что «природа забастует, сократит свои дары, а остальное съедят черви». Его апокалипсические идеи произвели впечатление, и целый месяц руководители партии занимались поиском тех таинственных путей, с помощью которых собирались предотвратить гибель на Земле всего сущего.
        С огромным трудом Гитлеру удалось оторвать впавших в мистику Дрекслера и Федера от бессмысленного занятия и вместе с ними подготовить некое подобие партийной программы. Ничего нового в ней не было, и по своей сути это была программа пангерманцев, переложенная на язык мещанства. Все немцы должны были войти в состав Большой Германии, отказаться от позорного Версальского договора, запретить евреям называться немцами и отменить иммиграцию. Что касается социализма, то он был представлен требованиями конфисковать прибыли, полученные во время войны, разделить доходы, увеличить размер пенсии по старости, провести земельную реформу, заменить регулярную армию гражданской милицией и приступить к изъятию нетрудовых доходов. В последнем пункте программы речь шла о сильной имперской власти. И если бы Гитлер мог, он уже тогда начертал бы на своем партийном знамени: «Государство покоится на силе, а не на договоре, Германская империя - не союз государств, а единое государство с известными подразделениями; немцы не просто живут вместе на одной территории, а управляются единой властью. Центральная имперская власть
должна быть мощным железным кулаком, а не пастушеской идиллией».
        О своей программе Гитлер поведал миру 24 февраля 1920 года на собрании Немецкой рабочей партии в мюнхенском ресторане «Хофбройхауз». После прихода Гитлера к власти это сборище впишут в историю национал-социализма золотыми буквами, а сам Гитлер будет часто и с удовольствием вспоминать о том внимании, какое ему оказала огромная аудитория, и о тех бурных аплодисментах, какими то и дело прерывалась его речь.
        Но… не было ни внимания, ни громких аплодисментов, а о самой программе вообще скоро забыли, и кульминацией вечера стала зачитанная Дингфельдером резолюция протеста против предоставления еврейской общине муки на выпечку мацы.

* * *
        Пока Гитлер сражался с тяжелым на подъем, туповатым Дрекслером и собирался создать партию, которая спасет Германию, в стране нашлись люди, которые попытались покончить с «ноябрьскими предателями» уже в марте 1920 года. Унизительное бремя Версаля, нерешенные экономические проблемы и тусклые будни привели к серьезным изменениям в настроениях многих людей. Но больше всех были недовольны фрейкоровцы, как называли боевиков из добровольческих отрядов, каких тогда в Германии было очень много, так как требование союзниками сократить вооруженные силы касалось в первую очередь их.

13 марта 1920 года в Берлин вошла морская бригада капитана 2-го ранга Г. Эрхардта. На касках солдат красовалась свастика. Бригада расположилась у Бранденбургских ворот, где ее приветствовали генералы Капп, Лютвиц и Людендорф, по странному стечению обстоятельств «вышедший подышать свежим воздухом» именно в этот момент. Путчисты объявили о создании нового правительства во главе с генералом В. Каппом и ввели осадное положение. Перепуганный президент Ф. Эберт бежал в Штутгарт.
        В то же самое время сторонники баварской монархии Виттельсбахов совершили государственный переворот. Министром-президентом Баварии стал монархист Густав фон Кар, случайно попавший в политику и очень тяжелый на подъем человек. Он ненавидел республику и навсегда остался королевским чиновником.
        Для налаживания связей с берлинскими «коллегами» новые правители Баварии направили в германскую столицу Д. Эккарта и А. Гитлера, что не может не казаться странным: речь шла о государственном перевороте, а на переговоры с потенциальными правителями Германии посылались никому не известные лица: какой-то подающий надежды ефрейтор и генерал Людендорф. Величины совершенно несопоставимые…
        В столицу Германии приятели отправились на военном самолете. Из-за плохой погоды пилоты сбились с курса и сели в Ютерборге, где баварские эмиссары попали в руки военного патруля. Эккарт, не потерявший присутствия духа, выдал себя за коммерсанта, прилетевшего в Берлин по делам. Гитлер представился его бухгалтером. Глупые военные поверили в эту чепуху, и «коммерсанты» без особого труда добрались до Берлина. Но никаких переговоров не последовало, путч был подавлен, Капп бежал в Швецию, а вернувшийся в Берлин Эберт создал новое правительство во главе с Г. Мюллером.
        Конечно, Гитлер был разочарован. И все же он рисковал не зря. В столице ему посчастливилось познакомиться с Эрихом Людендорфом - самым знаменитым германским генералом того времени. После поражения в войне генерал остался не у дел и возглавил правопатриотический лагерь. Оказавшись лицом к лицу с прославленным на весь мир полководцем, Гитлер настолько растерялся, что только угодливо кланялся и к месту и не к месту повторял: «Да, ваше превосходительство! Именно так, ваше превосходительство!»
        Пройдет всего три года, и он вместе с генералом пойдет во главе вооруженных штурмовиков на Берлин. Трудно сказать, насколько ценил Людендорф Гитлера в ноябре
1923 года, но в Берлине будущий фюрер не произвел на него впечатления: подобострастный ефрейтор, изъяснявшийся на каком-то диком подобии немецкого языка…

* * *
1 апреля 1920 года Гитлер получил причитавшуюся ему задолженность по денежному довольствию и уволился с военной службы. Это решение стоило ему нескольких дней размышлений. Работа в разведотделе давала ему не только известную свободу, но и обеспеченное существование в виде бесплатной крыши и регулярного жалованья. И все же Эккарт сумел уговорить Гитлера оставить военную службу, нарисовав заманчивую картину его великого будущего.
        Гитлер снял небольшую, но очень уютную комнату в престижном районе Мюнхена. Единственным ее богатством была этажерка с книгами, среди которых преобладали биографические и исторические произведения. «Но, - вспоминал приятель Гитлера Эрнст Ганфштенгль, - затем начинается крутой спуск от Марса к Венере. Если немного отодвинуть в сторону развлекательные романы, то за ними обнаружишь книги, дающие кое-какое представление об интимной сфере литературных интересов Гитлера. Они занимают целую полку и довольно хорошо спрятаны от посторонних глаз, причем изрядно зачитаны. Среди них и книги талантливого еврея Эдуарда Фукса, которые, как писалось позже, «способны отравить нормальное сексуальное восприятие арийского мужчины», а именно «История эротического искусства», а также рискованные и богато иллюстрированные тома «Истории нравов», вышедшие из-под пера того же автора».
        Сменив военную форму на гражданскую одежду, Гитлер выглядел далеко не лучшим образом. Одевался он в высшей степени безвкусно, чего только стоил один его коричневый жилет с ярко-красным галстуком! Когда один из будущих высших чинов СС Пфеффер фон Заломон впервые увидел будущего фюрера в старой визитке, желтых ботинках и с рюкзаком на спине, он онемел от изумления.
        Однако хозяйку нового жильца фрау Райхерт его внешний вид не смущал, она была в восторге от своего постояльца и постоянно восклицала: «Поистине, какой изысканный человек этот герр Гитлер! И так аккуратно платит за комнату. Тут поневоле забываешь, что иногда он бывает капризен и привередлив».
        Почти все свое время Гитлер проводил в офисе партии в подвале пивной
«Штернэккерброй». Закончив с делами, он отправлялся в соседнее кафе, где вел нескончаемые споры о будущем партии. Но самым замечательным было то, что Гитлер отказался от положенного ему жалованья, что объяснялось отнюдь не его широкой натурой, а нежеланием подчиняться дававшим ему деньги людям.
        Все еще числившийся в полиции «художником» Гитлер давно ничего не рисовал и тем не менее исправно платил за квартиру и сносно питался. На что? Да все на те же деньги рейхсвера, в котором он продолжал подрабатывать осведомителем, благо его начальник и хороший знакомый капитан Рем имел возможность платить своим стукачам «черным налом» из секретного фонда командования рейхсвера.
        Помогал Гитлеру и Эккарт, оплачивая его счета в кофейнях и пивных. Он же настоятельно просил Гитлера обратить внимание на свой внешний вид, однако тот пропускал все его замечания мимо ушей и продолжал щеголять в длинном черным пальто и широкополой черной шляпе. Но как только Эккарт заметил, что в своем одеянии он похож а «галицийского еврея», Гитлер мгновенно сменил его на красивый макинтош
«арийского» британского офицера, серую велюровую шляпу и мягкие американские краги из ткани.
        По совету Эккарта он стал носить в руке плетку для собаки и во время продолжавшихся дискуссий с товарищами по партии с трудом сдерживался, чтобы не пустить ее в ход. Его напрочь лишенных воображения соратников по-прежнему устраивало статус-кво, в то время как сам Гитлер продолжал мечтать о сильной массовой партии. Отчаянно нуждался в хороших помощниках. Какой бы энергией ни обладал Гитлер, привести в движение такой огромный маховик было не под силу даже ему. Эккарт был не в счет. Несмотря на все свои достоинства, он был скорее созерцателем, нежели творцом.

* * *
        К радости Гитлера, молодой журналист, а по совместительству секретный работник рейхсвера Герман Эссер не был ни мечтателем, ни философом. Да и в национал-социализме, судя по всему, его привлекали отнюдь не ариософские идеи, а патологическая ненависть к евреям и возможность побуянить. Напрочь лишенный какой бы то ни было морали, он мог устроить грандиозный скандал буквально из ничего и дать фору в этом неблаговидном деле самому Гитлеру. Для Эссера не было ничего святого, и даже Гитлер, который никогда не лез за словом в карман, не всегда рисковал выпускать на трибуну этого грубияна и циника.
        Получив столь ловкого и наглого соратника, Гитлер приступил к завоеванию Мюнхена. После войны в столице Баварии большой популярностью пользовался Союз народного наступления и обороны, насчитывавший более 100 тысяч членов, в то время как Немецкая рабочая партия в начале своего пути представлялась широкой публике обыкновенным антисемитским кружком, каких в Германии были тысячи. Тем не менее стараниями Гитлера и Эссера именно она стала самым серьезным противником для агитаторов из всех других партий.
        Чаще всего Гитлер сталкивался с Немецкой социалистической партией и с Немецко-социальной партией Рихарда Кунце, получившего прозвище «Кунце с дубинкой». Именно они в начале 20-х годов боролись за душу народа, переживавшего социальную встряску. Приходилось ему сталкиваться и с «фелькише», как называли всевозможные союзы, стоявшие на платформе «народности».
        Слово «фелькиш» означало «национальный» и было введено в обиход с возникновением расистского и антисемитского Всегерманского союза. Со временем это слово стали употреблять для характеристики правых взглядов с антисемитским налетом. Несколько лет движение «фелькише» шло рядом с национал-социализмом и даже пыталось конкурировать с ним. После 1928 года Гитлер заставит вожаков «фелькише» отказаться от претензий на руководящую роль и раствориться в Немецкой рабочей партии, которая в апреле 1920 года стала Немецкой национал-социалистической рабочей партией Германии. Старое название Гитлер посчитал слишком непривлекательным и настоял на его замене. Не обошлось и без скандала, поскольку самому Гитлеру слово
«социалистическая» не нравилось, и он желал назвать партию национал-социальной. Однако он еще не обладал полнотой власти, и ему пришлось смириться.
        Особое внимание Гитлер уделил знамени и символике нового движения. Он выбрал предложенное доктором Кроном из «Туле» красное полотнище с черной свастикой в белом круге. Красный цвет символизировал социализм, белый - национализм, а свастика служила символом «победоносной борьбы арийской расы». Это был широко распространенный эзотерический знак посвященных в таинство, который встречался в Тибете, в Индии и даже в Северной и Южной Америке. Однако Гитлер умудрился и здесь внести свое. Если свастика Крона вращалась по часовой стрелке, олицетворяя свет, белую магию и созидательную силу, то Гитлер настоял на свастике, вращавшейся против часовой стрелки, что, в свою очередь, символизировало тьму, черную магию и разрушение.
        Находился ли сам Гитлер в те годы под влиянием оккультизма? Наверное, все-таки находился. А возможно, он только подыгрывал тому же Эккарту, надеясь получить от
«Туле» как можно больше помощи. Когда же после прихода Гитлера к власти все эти розенкрейцеры и тамплиеры будут ему не нужны, он разберется с ними жесточайшим образом. Да, в Третьем рейхе имелось несколько засекреченных центров, занимавшихся различными оккультными программами вроде создания мощного психотропного оружия массового поражения и психологического воздействия на массы, но все они имели сугубо практическую направленность. Гитлер куда больше верил в собственные способности ясновидца и свое мессианское призвание.
        Впрочем, и здесь есть одно «но». В книге «Человек, который создал Гитлера» известный литератор-историк Дэвид Льюис на основе якобы обнаруженных им фактов доказал, будто Гитлер был зомбирован во время Первой мировой войны. Ведущий психолог Германии Эдмунд Фостер в ноябре 1918 года провел над ним серию психологических и гипнотических опытов, в результате чего у Гитлера и развился
«комплекс собственной избранности». Фостер проводил опыты в военном госпитале, куда Гитлер попал в октябре 1918 года в тяжелейшем психологическом состоянии, когда он внушил себе, что после газовой атаки потерял зрение. И тогда как сам он считал себя полностью ослепшим, его глаза были в полном порядке, что и было засвидетельствовано врачами. Вот тогда доктор Фостер и решил вылечить своего неспокойного пациента гипнозом. Он убедил Гитлера, что тот на самом деле ослеп, однако, будучи избранным самим провидением, способен одним только усилием воли вернуть себе зрение. Фостер сумел заставить Гитлера поверить в себя, и тот
«прозрел». Это оказало на него столь сильное эмоциональное потрясение, что он окончательно поверил в свои сверхчеловеческие возможности. Когда же Фостер, уже после прихода Гитлера к власти, попытался опубликовать за границей психологический портрет рейхсканцлера Гитлера и рассказать о своих опытах над ним, его ликвидировало гестапо.
        Конечно, все могло быть. И все же нельзя не заметить, что Гитлер и без доктора Фостера верил в свое призвание и избранность с младых ногтей. Если же мы вспомним то потрясение, какое он пережил, впервые увидев Копье судьбы, то вряд ли этот самый Фостер мог добавить к его вере в себя что-нибудь новое. Чтобы раз и навсегда покончить с темой «Гитлер и оккультизм», надо рассказать о его связи с масонами.
        Если почитать историю масонства, то практически все выдающиеся деятели истории являлись членами тайных лож. Состоял, по мнению некоторых авторов, в молодые годы в масонской ложе и Гитлер, куда будущего фюрера привела его тяга ко всему мистическому. Другие биографы Гитлера утверждают, что он никогда не входил ни в одну масонскую ложу, так как всегда считал масонство «семитским подрывным движением», а значит, и внутренним врагом Германии, которого надлежало уничтожить. Давно известно: там, где присутствуют большие деньги, всегда появляются евреи, которые играли большую роль в американском, а затем и европейском масонстве. Тем не менее после прихода к власти Гитлер отнесся к масонам весьма лояльно - по той простой причине, что крупный еврейский капитал, стоявший за немецкими масонскими ложами, внес крупную сумму в партийную кассу национал-социалистов и купил себе индульгенцию. Гитлер запретил деятельность масонов в Германии, но не преследовал их, поскольку среди членов германских лож оказалось множество людей из светского общества и представителей старой аристократии Германии. Адольф не желал
ссориться с ними и надеялся, что они сами сумеют все правильно понять, прежде чем ему придется применить суровые меры. Но как только еврейские банкиры отказались платить, фюрер быстро разобрался с ними, а заодно и с их собратьями в оккупированных странах.
        - Мы должны извести их всех под корень, - заявил Гитлер. - Эти ложи крайне опасны, и вопрос стоит так: мы или масоны? Мы или Церковь? На Земле есть место только для одного из трех!
        Помимо всего прочего Гитлер слишком хорошо знал, чей капитал стоит за масонскими ложами, а потому решил убрать их с политической сцены. Желательно в могильные рвы, в которые их скосят эсэсовские пулеметы. Но в то же самое время секретные институты «Аненэрбе» старались получить от масонов их знания о технологии власти.

* * *
        И все же куда больше значение, нежели вся эта чертовщина модной тогда в Европе Елены Блаватской и таинственных каменщиков, для Гитлера имело то, что гражданская власть в Баварии была очень слаба и ее фактическим хозяином являлся рейхсвер. Если министр-президент Баварии фон Кар держался от нацистов на расстоянии, то полицай-президент Пенер, руководитель политического отделения доктор Фрик и министр юстиции Гюртнер оказывали им всяческую поддержку.
        - Мы, - заявил во время процесса над участниками пивного путча Пенер, - намеренно воздерживались от этого, поскольку видели в этой партии ростки обновления и были убеждены, что это движение более всех остальных способно пустить корни в рабочей среде, зараженной марксистской чумой, отвоевать рабочих, вернув их в лагерь национализма. Вот почему мы обеими руками поддерживали НСДАП и господина Гитлера…
        Нацисты оправдывали оказанное им высокое доверие и уже начинали воздействовать на социалистов и коммунистов не только словом, но и делом. Пенер смотрел на их опасные игры сквозь пальцы, а когда ему доложили о существовании в Баварии
«организации политических убийц», он только пожал плечами.
        - Что-то их слишком мало! - усмехнулся он.
        Такого же мнения придерживался и Гитлер. Дело было за малым: за деньгами. Их катастрофически не хватало, и никакое хорошее отношение властей не могло заменить их отсутствие. Гитлер обивал пороги, унижался, просил, требовал, но… получал лишь жалкие крохи. Не хватало и на жизнь, и на некоторое время он стал разъездным оратором Союза народной обороны. Как знать, не тогда ли всерьез он задумался о том, что с буржуазией лучше не ссориться и в провозглашенном им же самим в его знаменитых 25 пунктах социализмом надо раз и навсегда кончать. Идеи идеями, но деньги могли дать только те, у кого они были, т.е. все те же банкиры и промышленники.
        Гитлер прекрасно понимал: его сила не в рабочих, а в среднем классе, разоренном войной и послевоенными неурядицами. Его задачу облегчало и то, что многих из тех, кто вступал в партию в начале 20-х годов, привлекало в нее прежде всего эмоциональное удовлетворение только от одного сознания принадлежности к «движению» единомышленников, по разным причинам оказавшихся на обочине германского общества и отвергавших демократические идеалы Веймарской республики. И в том, что все эти люди стремились в те смутные годы создать собственное и не похожее ни на одно другое сообщество по образу и подобию такого близкого самому Гитлеру фронтового братства, которым они и желали заменить проклятую ими республику, ничего странного не было. Скорее это было закономерным.
        В начинавшей складываться системе Гитлер занимал особое место, что и послужило созданию уже в конце 20-х годов мифа о нем как о Спасителе, ниспосланном провидением, дабы избавить немецкий народ от бедственного положения, в котором он находился, и вернуть ему утраченное величие. Так возникал образ харизматичного лидера, подотчетного только самому себе, отождествление всего движения с личностью Адольфа Гитлера, с его идеологией и мировоззрением.
        По сути дела то же самое будет происходить и в СССР, где уже с 1929 года все часы будут сверяться по сталинским. Однако в отличие от красного императора Гитлер сумел в кратчайшие сроки дать измученным республикой немцам достойную жизнь. Как и всякий диктатор, он тоже будет уничтожать инакомыслящих и наказывать за малейшую провинность, но в то же время в Германии никогда не будет войны против собственного народа, и в концлагерях не будут томиться сотни тысяч людей, вся вина которых будет заключаться только в том, что гигантские стройки социализма будут нуждаться в бесплатной рабочей силе.

* * *
        Делая ставку на средний класс, Гитлер не собирался ограничивать круг своих сторонников только мелкими буржуа. В стране хватало деклассированных элементов, и многие свои кадры Гитлер вербовал на улице и в преступном мире. И привыкшие к светлым залам социал-демократы очень неуютно чувствовали себя на улицах, где их встречали громилы и убийцы. Единственными, кто мог соперничать с нацистами в темных переулках, были коммунисты, чей контингент мало чем отличался, а зачастую и превосходил гитлеровских боевиков.
        Недалеко ушла от рядовых исполнителей и верхушка нацистской партии. Дитрих Эккарт был наркоманом. Близкий к Гитлеру Шейбнер-Рихтер служил в царской охранке. Что же касается главного покровителя Гитлера Эрнста Рема, то в уголовном мире Мюнхена он давно был своим человеком; правой рукой известного своей нетрадиционной сексуальной ориентацией бравого капитана был убийца и шантажист Хейнес. «Подлец» Эссер, живший на содержании у своих многочисленных поклонниц, был великим мастером устраивать драки в еврейских кварталах. Учитель начальных классов Юлиус Штрайхер, единственный в партии человек, который мог сравниться с Гитлером и Эссером в умении говорить, в молодости был осужден за изнасилование четырехлетней девочки. Он никогда не расставался с хлыстом и являлся основателем самой крикливой антисемитской газеты, в которой публиковал чудовищные истории о совершаемых евреями ритуальных убийствах, зверствах и сексуальных преступлениях. Гитлера постоянно просили избавиться от этой далеко не самой сладкой парочки, однако тот долго не сдавался. И если с Эссером он в конце концов расстанется, то Штрайхер
продержится долго.
        Эта традиция будет продолжаться и дальше, и пришедшие на смену люди мало чем будут отличаться от своих предшественников. Руководитель «Трудового фронта» Роберт Лей был хроническим алкоголиком. Второй человек в Третьем рейхе Герман Геринг чуть ли не всю жизнь просидел «на игле», а таинственный Мартин Борман начал карьеру в 20-х годах с организации зверского убийства.
        Конечно, такой подбор кадров, напрочь лишенных того предрассудка, который у нормальных людей назывался совестью, был не случаен. «Подобные элементы, - писал сам Гитлер, - никчемные в годы затишья, совершенно преображаются в период бурь… Один такой стоит полусотни почетных буржуа. С какой слепой верой следовали они за мной! По сути говоря, они не что иное, как взрослые дети… Во время войны эти парни разили штыком и швыряли гранаты. То были простейшие существа, сработанные из единой породы. Они не могли допустить, чтобы страна оказалась запродана этим мерзавцам, этим продуктам крушения. С самого начала я понял, что партию можно создать именно из таких людей».
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        В начале августа 1920 года Гитлер вместе с Дрекслером отправился в Зальцбург, где состоялся съезд национал-социалистических партий Германии, Австрии и Богемии. На партийном собрании Адольф не выступал, и мюнхенцев в президиуме представлял Дрекслер. В результате поездки их партия стала членом «межгосударственной канцелярии национал-социалистической партии немецкого народа». «Канцелярия» оказалась мертворожденной, а вот лидера национал-социалистов из богемских провинций Рудольфа Юнга Гитлер послушал с удовольствием.
        В своих пространных выступлениях на съезде Юнг не оставил камня на камне от международной демократии и убедительно доказал, что она является политическим продуктом еврейского духа и именно поэтому надо раз и навсегда отказаться от парламентаризма. Юнг четко обозначил главных виновников слабости Германии - самую сильную в мире немецкую социал-демократию и мощную клерикальную партию вкупе с сильным влиянием еврейского свободомыслия. Таким образом то, что жило лишь в смутных представлениях Гитлера, наконец-то обрело четкую форму.
        На стороне Антанты, вещал Юнг, стоял индивидуализм, в то время как на стороне Германии - социализм. Что же касается марксизма, то он являлся самой обыкновенной карикатурой на социализм. «Социализм, - говорил Юнг, - есть не что иное, как общее творчество, общая воля и национальный характер германцев, дух германского народа, который заключался во взглядах на труд как на нравственный долг!». Более того, социализм, по его глубокому убеждению, носил настолько немецкий характер, что даже при Вильгельме II Германия была «единственным государством, в котором, можно сказать, социализм осуществлялся во имя самого государства».
        Конечно, ничего нового Юнг не сказал и большей частью повторял то, что уже было до него сказано многими немецкими мыслителями того времени. Но каждый из них говорил, как правило, о какой-то одной доктрине, и только синтез всех этих идей дал то, что стало называться идеологией национал-социализма. Именно так и возникло учение с богатой фразеологией, которое допускало различные толкования и принимало в одно и то же время и социалистическую реформу, и государство Вильгельма II. Оно отвечало духовным запросам честных патриотов, которые, желали «сделать революцию», но вместе с тем не хотели отказываться от прошлого. И все же самым важным было то, что Юнг дал цельное изображение врага, свалив в одну кучу совершенно разные вещи только на том основании, что против всех них велась борьба.
        Пагубная роль мировой демократии, евреи, которые стремились подчинить своему влиянию другие народы, половинчатая реформация Мартина Лютера, так и не сумевшая отделить христианство от Ветхого Завета, восточный большевизм с его установлением еврейского господства над миром - все это действовало и накладывалось на то, что Гитлер уже почерпнул из других источников и собственных размышлений.

* * *
        Вернувшись из Зальцбурга, Гитлер отправился на встречу с генералом Людендорфом. Гитлеру очень хотелось познакомиться с прославленным полководцем поближе и по возможности использовать его в своем движении, поскольку лучшей рекламы было трудно придумать.
        Встреча проходила в доме бывшего обер-лейтенанта рейхсвера Грегора Штрассера, создавшего в Нижней Баварии партийную группу НСДАП и «фрайкор Ландсхут» и ставшего первым нацистским гауляйтером. Это был очень амбициозный и талантливый человек, который еще попортит Гитлеру немало крови.
        На встречу с Гитлером Грегор Штрассер пригласил своего брата Отто. Во время
«капповского путча» тот сражался на стороне Веймарской республики. В знак протеста против разоружения революционного рабочего класса и нарушения правительством обещания о роспуске «фрайкоров» он вышел из СДПГ В то время он искал свой путь и возглавлял движение студентов - ветеранов войны. Грегор очень надеялся на то, что бывший социалист проникнется духом нацинал-социализма и встанет под его знамена.
        Отто согласился. «Какой молодой немецкий офицер, - писал он в своих мемуарах, - упустил бы шанс встретиться с генералом Эрихом Людендорфом?» Но куда интереснее все же другая фраза Отто Штрассера. «В то смутное время, когда Германию захлестнул хаос, только абсолютно нелюбопытный человек мог отказаться лично познакомиться с Гитлером и попытаться понять, что он из себя представляет. Ведь уже тогда германская молодежь, которая стремилась творить новое будущее, начинала собираться под его знаменами». Означала эта фраза только одно: уже в 1920 году Гитлер был весьма популярным человеком. Так Гитлер познакомился с Отто Штрассером, который со временем превратится в его злейшего врага. Об этом знакомстве мы расскажем со слов самого Отто Штрассера, поскольку это дает возможность узнать настоящего Гитлера, который раскрывался в своих беседах с Отто так, как не откровенничал ни с кем другим.
        Генерал, в котором все еще ощущалась железная воля солдата, произвел на Отто самое яркое впечатление. А вот что касается Гитлера, то это был, по его словам,
«абсолютно незнакомый ему человек с правильными чертами лица и жесткими усиками. Ему шел тридцать второй год. В то время мешки под глазами, которые позднее стали столь заметны, еще только намечались. На лице его еще не лежала печать одухотворенности, и оно еще не приобрело знакомого всему миру выражения особой значительности. Гитлер казался обыкновенным молодым человеком. Его бледность свидетельствовала лишь о недостатке свежего воздуха и физических упражнений».
        Генерал стал расспрашивать Отто, за что он был представлен к ордену Макса-Иосифа, и тот поведал ему о своих ратных подвигах, которые были внесены в Золотую книгу
1-го Баварского полка. Все это время Гитлер неприязненно молчал. Но стоило только Людендорфу обратиться к нему, как он с нескрываемым подобострастием отвечал: «Да, ваше превосходительство!», «Так точно, ваше превосходительство!» Однако в его тоне явно слышалось какое-то скрытое и не совсем понятное недовольство. И чем больше Людендорф спрашивал Гитлера, тем недовольнее тот отвечал.
        Напряжение нарастало, и Грегор Штрассер все с большей тревогой посматривал на насупившегося Гитлера. Он был очень обеспокоен той независимостью, с какой его брат беседовал с генералом, и даже не думал добиваться расположения Гитлера. Нервничал и сам Гитлер, который вдруг принялся расхаживать по комнате, словно настраиваясь на что-то. Наконец он подошел к Отто и с вызовом спросил:
        - Я не понимаю, как вы, бывший офицер, могли быть лидером красных во время выступления Каппа? Может быть, объясните?
        Отто спокойно ответил, что он и его «красные» действовали в поддержку законного правительства, и именно они были истинными патриотами, встав на пути реакционных генералов. Гитлер вспылил.
        - Нет, это не так, - громко воскликнул он, - вам следовало бы понимать события не буквально и осознать дух происходящего! Путч Каппа был необходим, хотя и был неэффективен. И что бы вы сейчас ни говорили, «версальское правительство» должно быть свергнуто!
        Гитлер явно шел на скандал, однако Штрассер не желал вступать в полемику о Каппе и его выступлении, поскольку рядом сидел замешанный в нем Людендорф. Отто примирительно сказал, что реакционеры использовали политическое невежество большинства патриотически настроенных офицеров, а сам путч был попыткой государственного переворота.
        Гитлер вспыхнул, но ответить ничего не успел. На помощь Отто пришел Людендорф. Выступление Каппа, безапелляционно заявил генерал, было бессмысленным, и прежде чем выступать, надо было завоевать доверие людей. Гитлер осекся на полуслове и, невольно выпрямившись, произнес совершенно другим тоном:
        - Так точно, ваше превосходительство! Именно в этом и состоит суть моего движения. Я хочу зажечь народ идеей мести. Только народ, охваченный всеобщим фанатизмом, способен привести нас к победе в следующей войне!
        Изумленный подобным заявлением Штрассер пожал плечами.
        - Как мне кажется, - заметил он, - это вообще не вопрос мести и уж тем более войны. Наш социализм должен быть национальным и предназначаться для того, чтобы установить в Германии новый порядок, но никак не для того, чтобы привести к возникновению новой завоевательной политики…
        - Именно так, - вступил в разговор Грегор, - у правых мы возьмем национализм, который, к несчастью, так тесно сомкнулся с капитализмом, а у левых мы возьмем социализм, который создал столь несчастливый союз, с Интернационалом. Таким образом мы сформируем национал-социализм, который станет главной движущей силой новой Германии и новой Европы.
        - И основой этого объединения, - продолжил Отто, - должен быть социализм. Вы называете свое движение национал-социалистическим, - взглянул он на Гитлера, - а согласно правилам немецкой грамматики в сложных словах такого рода первая часть служит определением ко второй, главной части слова.
        Гитлер недовольно поморщился и слегка покраснел. Намек на его плохой немецкий язык прозвучал весьма прозрачно. На лбу у него выступили две глубокие пересекающиеся морщины - вертикальная и горизонтальная.
        - По всей видимости, - добил Гитлера Отто, - ваш балтийский советник, господин Розенберг, слишком несведущ в немецком языке, чтобы хорошо разбираться в подобных нюансах…
        Откровенное признание того, что и сам Гитлер, и Розенберг слабо разбираются в политике, окончательно вывело Гитлера из себя. Он с силой ударил кулаком по столу и уже хотел было взорваться, но, вовремя опомнившись, с недоброй улыбкой взглянул на застывшего в кресле Грегора.
        - Я опасаюсь, - произнес он, - что мы никогда не поладим с вашим слишком интеллектуальным братом…
        Грегор пожал плечами. Разница в теоретической подготовке была слишком очевидной, чтобы хоть как-то попытаться исправить положение.
        Все оставшееся время Гитлер продолжал искоса посматривать на Отто. «И дабы совсем уж не выглядеть побежденным в теоретическом споре, - писал в своей знаменитой книге Отто Штрассер «Гитлер и я», - он явил перлы той самой риторической эквилибристики, благодаря которой и стал знаменит в пивных. И не подумав продолжать разговор о путчистах и тайнах как социализма, так и национализма вместе взятых, он перешел на куда более ему близкую тему.
        - Ваша игра идеями, господин Штрассер, - бросился он в бой, - совершенно бессмысленна, в то время как я говорю о реальности, а реальность - это евреи! Посмотрите на коммунистического еврея Маркса и капиталистического еврея Ратенау. Все зло - от евреев, которые оскверняют и загрязняют мир. И как только я узнал, кто они такие, лишь только я понял их сущность, я стал вглядываться в каждого прохожего, чтобы определить, еврей он или нет. Евреи контролируют социал-демократическую прессу. Они скрывают свои дьявольские замыслы под маской реформистских идеалов. Подлинная цель евреев - разрушение нации и уничтожение различий между расами. Евреи стоят во главе рабочего движения и говорят об улучшении участи трудящихся; на самом же деле они стараются поработить их, убить их патриотизм и честь, чтобы установить интернациональную диктатуру еврейства. То, чего не смогут добиться убеждением, они пытаются достичь силой. Их организация совершенна и вездесуща. У их есть свои агенты во всех министерствах, они дергают ниточки в высших сферах страны; они получают поддержку от своих единоверцев по всему миру; они -
язва, которая приводит к падению целых наций и гибели людей!
        Однако столь убедительная речь Гитлера не произвела на Отто Штрассера ни малейшего впечатления.
        - Вы, - пожал плечами тот, - совершенно не знаете евреев, господин Гитлер, и, позвольте вам сказать, переоцениваете их. Евреи, прежде всего, приспособленцы. Они используют существующие возможности, но не создают ничего. Они используют социализм, они извлекают выгоду из капитализма, они даже получат выгоду от национал-социализма, если вы дадите им такой шанс. Они приспосабливаются к обстоятельствам с гибкостью, на которую кроме них способны разве китайцы. Маркс ничего не создал. Социализм состоит из трех частей. Маркс вместе с истинным немцем Энгельсом исследовали его экономическую сторону, итальянец Мадзини - религиозную и политическую, а русский Бакунин создал нигилизм, который породил большевизм. Таким образом, как вы можете убедиться, социализм вовсе не имеет еврейского происхождения…
        - Я хочу, - мрачно сказал Гитлер, уже понимая, что у него нет достойных аргументов в этом споре, - дать германскому народу толчок, чтобы сплотить его и сделать его способным разрушить Францию.
        - Ну вот, - махнул рукой Штрассер, - вы опять хотите опереться на националистические чувства и вновь не понимаете сути проблемы. Я не одобряю Версальский договор, но сама мысль о войне с Францией кажется мне идиотской. Придет день, и эти две страны вынуждены будут объединиться в борьбе с большевистской Россией.
        Гитлер молчал, собираясь с мыслями. Но так ничего не надумав, он вдруг фамильярно похлопал Штрассера по плечу, как бы давая тому понять, что нисколько не сердится на него.
        - В конце концов, - улыбнулся он, - я предпочел бы быть повешенным на коммунистической виселице, чем стать министром германского правительства с соизволения Франции!
        В этот момент Людендорф, которому надоели все эти заумные разговоры, попрощался и вышел из комнаты. Гитлер последовал за ним.
        - Ну что? - взглянул Грегор на брата.
        - Людендорф мне понравился, - ответил тот. - А вот что касается Гитлера… Я согласен, что у него есть красноречие оратора, но оно скорее для уличной толпы, поскольку у него нет никаких политических убеждений…
        - Может, ты и прав, - задумчиво покачал головой Грегор. - И тем не менее его воздействию трудно противостоять, и сам подумай, каких бы мы смогли добиться прекрасных результатов, если бы сумели использовать энергию Людендорфа, мои организаторские способности и Гитлера как рупор наших идей…
        - Посмотрим, - пожал плечами Отто.
        В это время Гитлер сидел в уносящей его в Мюнхен машине. Ничего положительного из знакомства с Отто Штрассером он не вынес. Тот оказался из той самой породы интеллектуалов, которую он ненавидел, особенно если они не соглашались с ним. Да и к самому Грегору он относился настороженно.

% Это был человек, который желал скорее командовать другими, нежели добровольно идти в подчинение, и ему надо было держаться с ним настороже. Надо отдать должное будущему фюреру - он не ошибся…

* * *
        Осенью 1920 года Гитлер решил приобрести машину, чтобы быстрее добираться на партийные сборища, о чем и поведал онемевшим от удивления товарищам по партии. Машина, заявил он, придаст вес не только ему, но и всей партии. Да и что это за партия, шеф отдела пропаганды которой добирается на собрания на трамвае?
        Скрепя сердце товарищи пошли Гитлеру навстречу, и вскоре он разъезжал на некоем подобии «старой извозчичьей коляски без верха», которую неимоверными усилиями механиков привели в божеский вид. Однако полуразбитая колымага постоянно ломалась, Гитлер вернул ее партии и на собственные деньги купил подержанную машину. А затем потребовал предоставить ему личного шофера, что без особой охоты, но все же было сделано. С этого дня Гитлер раз и навсегда забыл, что такое общественный транспорт.
        Судя по всему, к этому времени у Гитлера уже появились пока еще мелкие спонсоры, и деньги у него водились. А вот распоряжался он ими по собственному усмотрению, чем вызывал раздражение у продолжавших трудиться в поте лица в своих железнодорожных мастерских других лидеров партии. Но стоило кому-нибудь из них завести речь о его
«нетрудовых доходах», как Гитлер устраивал скандал. По его словам, он тратил ради партии свое здоровье и жил только за счет пропагандистских поездок по Тирольским Альпам. Что он за это получил? Несколько батонов хлеба да еще банку варенья от какой-то старухи…
        Слушая эти в высшей степени лицемерные речи, Дрекслер только махал рукой и… продолжал платить из скудной партийной кассы личному шоферу Гитлера Эрнсту Хаугу, который являлся и механиком, поскольку новая машина тоже часто ломалась. Эрнст оказался покладистым малым и против своей новой работы не возражал. А вот самого Гитлера куда больше интересовала его сестра Генни, весьма привлекательная и эмансипированная особа, обладавшая потрясающей сексапильностью.
        - Какая красотка! - воскликнул Гитлер, впервые увидев сестру своего шофера.
        В Германии того времени царили свободные нравы, и Генни была не против завести любовную интрижку с хозяином брата. Тем более что о нем уже говорили как о человеке, подающем определенные надежды.
        - Она восхитительна, - часто повторял Гитлер, глядя на свою возлюбленную. - Такие девушки - большая редкость!
        Очень часто, облачившись в кожаный пиджак с револьвером через плечо, Генни увозила своего обожаемого Адольфа из платонической «трубадуровской атмосферы общения с богатыми пожилыми дамами в райские кущи процветавшего тогда в Баварии искусства плотской любви». А если говорить проще, то везла она его в ювелирную лавку некого Фюсса, где тот устроил любовникам уютное гнездышко. Насытившись любовью, игривая парочка моталась из одного кафе в другое, и кончались эти походы, как правило, тем, что утомленная говорильней Гитлера Генни засыпала прямо за столом.
        Никаких сцен ревности, на какие Гитлер был большим мастером, пока не было и в помине. Со своей стороны прелестная Генни старалась во всем потакать Адольфу, была с ним неизменно ласкова и намеревалась в конце концов стать фрау Гитлер. Однако при всем своем искреннем восхищении сексапильной Генни жениться на ней Гитлер не собирался.
        Брат Генни в отношения сестры и своего хозяина не вмешивался, и сколько времени продолжалась эта в высшей степени пылкая связь, и по сей день не знает никто.

* * *
        И все же верхом мечтаний Гитлера в те дни была отнюдь не машина, которая была для него не роскошью, а средством передвижения, и даже не очаровательная любовница. Куда больше его волновала собственная газета, без которой невозможно существование ни одной уважающей себя партии. Когда Эккарт сообщил ему, что одна из самых популярных газет Мюнхена «Фелькишер беобахтер» ищет покупателя, Гитлер засуетился.

«Мюнхенский беобахтер», как раньше называлась эта газета, издавался с 1868 года и печатал пикантные истории из жизни среднего класса с антиклерикальным и антисемитским уклоном. В 1918 году владелец газеты Франц Эхер умер, и ее приобрел фон Зеботтендорф. Барон добавил спортивное обозрение и осчастливил читателей резкими антисемитскими передовицами. После подавления Советов фон Зеботтендорф переместил редакцию в помещение Германской социалистической партии - другой националистической и антисемитской группы, основанной в 1918 году. Заправлял газетой, которая превратилась в официальный рупор его партии, лидер НСП Грассингер. В июле 1919 года Зеботтендорф покинул Мюнхен, а в декабре 1920 года газета была выставлена на продажу. Оставалось только найти деньги.
        На помощь пришел рейхсвер. Генерал фон Эпп, имевший специальную группу для работы с прессой, выделил Эккарту 60 тысяч марок, и 19 декабря 1920 года тот купил
«Фелькишер беобахтер».
        Гитлер был на седьмом небе. Это был успех так успех! И подводя итоги прошедшего года, он со спокойной совестью мог сказать, что поработал на славу. До всеобщего поклонения еще далеко, и тем не менее его имя уже было на слуху. Только за прошедший год Гитлер выступил на 46 собраниях и митингах. Пусть и робко, но уже начал зарождаться культ Гитлера, и с появлением газеты Эссер сделает все для его дальнейшего развития. Чуть ли не в каждом номере он будет петь своему лидеру дифирамбы, называя его самым выдающимся оратором Германии, которому давно пора выступать во всех крупных городах страны.
        Со временем будут много говорить о личных дарованиях, с помощью которых Гитлер якобы и пришел к власти. Да, все так, и дарования у него, конечно, были. И все же куда больше своими успехами он был обязан тем необыкновенным терпению и настойчивости, с какими шел к намеченной цели. Чего стоило ему одно только противостояние с Дрекслером и его сторонниками! Любой другой бы опустил руки и сдался. А Гитлер продолжал сражаться за новую партию, которую в конце концов и создал. Так будет и в дальнейшем. Много раз, находясь на грани срыва и отчаяния, он будет биться даже тогда, когда его ближайшее окружение впадет в панику и уныние. Дело, надо полагать, было не только в воле, но и в том самом осознании своей избранности, которое вело его через тернии к звездам. И если верить ценившему все эти качества Горацию, то помощь богов ему была обеспечена.
        Во многом успехи Гитлера обусловливались и тем, что он никогда не успокаивался. Ни тогда, когда собирал всего несколько сотен человек, ни потом, когда на митинги приходило по 20 тысяч его поклонников. В то время, когда его пребывавшие в эйфории соперники почивали на лаврах, он работал. Поэтому ничего удивительного не было в том, что его партия все это время росла как количественно, так и качественно.
        Более того, под его влиянием в нескольких городах Баварии создались местные группы национал-социалистов. Особенной организованностью отличались нацисты из Пфорцгейма, возглавляемые заводским мастером Витманом. Не отставал от них и Штутгарт, где появился национал-социалистический союз во главе с неким Ульсгерефером. За прошедший год численность членов партии возросла с 64 до 3000.
        В своем стремлении идти вперед Гитлер не останавливался ни перед чем, даже перед террором. Настоящий гром грянет только через год, когда будут созданы штурмовые отряды и Гитлер без обиняков заявит: «Требуются виселицы!» Однако первые раскаты этого грома явно слышались уже в апреле 1920 года, когда Гитлер писал в «Фелькишер беобахтер»: «Мы требуем предания суду преступников перед нацией, начиная с Эрцбергера до Симонса и включая всю парламентскую сволочь, соучастников их преступлений. Все они должны предстать перед судом верховного трибунала. Но мы твердо уверены, что эти преступники умрут не от почетной пули, а на виселице. Уже теперь мы позволяем себе обратить внимание будущего национального трибунала на то обстоятельство, что ввиду экономии света многие фонарные столбы у нас свободны».
        Однако прокуратура и не подумала поставить призывавшего чуть ли не к суду Линча Гитлера на место, как не обратила она внимания и на другое заявление Гитлера, сделанное им на одном из партийных сборищ.
        - Мы, - сказал он, - предлагаем повесить Виктора Коппа перед окнами русского посольства, а Зеверинг и Герзинг должны получить не меньше двадцати лет каторжных работ.
        Остается только добавить, что Копп был советским полпредом в Берлине, социал-демократ Карл Зеверинг - министром внутренних дел Пруссии, а правый эсдек Герзинг - руководителем «Республиканского флага».
        Именно в этой решимости Гитлера идти напролом крылось преимущество его перед большинством других политиков, органически неспособных не только на подобные откровения, но и на шокирующие многих поступки. Известную роль в становлении Гитлера сыграло и то, что он быстро показал ту огромную разницу между ним и интеллигенцией из партии «немецких социалистов» и «фелькише». В этом не было ничего удивительного, так как они не дрались на улицах, не срывали чужих собраний, предпочитали вести дискуссии, не повышая голоса и, как всякие профессора, ничего не пытались получить силой.
        Точно так же в 1917 году не были готовы к самым решительным действиям рафинированные члены первого Временного правительства в России. А вот Ленин был готов на все: на ложь, подлоги, обманы, а когда требовалось, то и на самый жестокий террор. В отличие от очень многих совестливых или, скорее, имевших чувство меры политиков, а такие тогда еще встречались, Гитлер без малейших колебаний взвалил на свои плечи ответственность за все, и эта ответственность не пугала его. Для него был важен только результат, а те средства, с помощью которых он будет достигнут, его мало волновали.
        Вряд ли Гитлер уже тогда ясно видел те на самом деле широкие перспективы, какие ему открывала активная работа в партии. Но вот не видеть того, что без него это была бы уже совсем другая партия, он не мог. И всем, чего она за этот год добилась, партия была обязана Гитлеру, его энергии и ораторскому таланту. Он шел на все, лишь бы только вбить в сознание мюнхенцев, а вместе с ними и в головы и души других немцев, что в мире нет более притягательной идеи, нежели идея социал-национализма.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

3 марта 1921 года Гитлер впервые выступил перед многотысячной аудиторией в цирке Кроне. Лондон предъявил Германии ультиматум, в котором потребовал выплаты репараций в сумме 132 миллиардов золотых марок, и именно этому вопросу посвятил Гитлер в основном свое выступление.
        - Англия, - надрывался он, - с дьявольским умыслом травит ирландский народ и жульническим способом захватила старое культурное государство - Индию! И кто сможет теперь поверить в то, что она когда-либо добивалась свободы малых наций, лишив последних следов свободы один из величайших культурных народов мира - Германию?
        Однако причиной появления Гитлера в самом большом зале Мюнхена была не только Англия и ее ультиматум. Несколько дней назад конкуренты Гитлера из
«патриотической» партии собрали на площади Одеон 20 тысяч мюнхенцев. Гитлер тоже хотел выступить, но как только он приблизился к микрофону, оркестр заиграл марш, и никто так и не услышал самого пламенного трибуна Баварии. И теперь он хотел показать, что и у него может быть ничуть не меньше сторонников, нежели у
«патриотов». Однако Гитлер просчитался, и в цирк пришло всего 4000 человек. И все же он не унывал, посчитав и эти тысячи успехом, особенно если учесть, что каждый его призыв сопровождался буйным выкриком: «Будущее или крах!»
        В середине мая 1921 года Гитлер снова выступал на большом митинге и говорил о новом унижении Германии странами-победительницами, войска которых заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и речной порт Рурорт, установили на Рейне свои таможенные посты, обложили германский экспорт налогом в 50% его стоимости и оставили без изменений огромную сумму в 132 миллиарда золотых марок, которую Германия должна была выплатить в течение 37 лет. При этом первый миллиард Берлин обязан был выплатить в ближайшие двадцать пять дней. В противном случае союзники грозили оккупировать Рурскую область, и Франция уже объявила частичную мобилизацию.
        Что оставалось делать в такой ситуации Германии? Только одно: то, что от нее требовали. И правительство, выбросив на мировые валютные биржи 50 миллиардов свежеотпечатанных банкнот, выплатила свой первый миллиард и сильно обесценила национальную валюту.
        Гитлера мало волновали экономические трудности, и он продолжал клеймить позором
«ноябрьских преступников» и неспособное защищать интересы Германии правительство. Он тонко играл на самых сокровенных чувствах ограбленных и униженных людей, и огромная толпа восторженно ревела и готова была хоть сейчас идти на Берлин вешать окопавшихся там предателей нации.
        По всей видимости, рейхсканцлер К. Ференбах тоже считал, что неспособен спасти Германию, а потому и подал в мае 1921 года в отставку. Новым рейхсканцлером стал лидер левого крыла партии «Центр» Й. Вирт. Кресло министра иностранных дел в его кабинете занял президент крупнейшего электротехнического концерна «АЭГ» и член руководства Немецкой демократической партии В. Ратенау.
        По тем временам это были два самых выдающихся немецких политика. Но и они не устраивали Гитлера, который все больше верил в собственную исключительность и постоянно твердил о том, как «в один прекрасный день явится железный человек, быть может, в грязных сапогах, но зато с чистой совестью, положит конец разглагольствованиям этих вылощенных джентльменов и преподнесет нации действие». Благо уже имелся прекрасный образчик в лице Бенито Муссолини, который тоже пришел из окопов в грязных сапогах и вот теперь пытался войти в этих самых сапогах в Колизей.

* * *
        В начале лета Гитлер отправился в Берлин, где Эккарт собирался познакомить его с руководителем знаменитой машиностроительной компании Эрнстом фон Борзигом, одним из самых влиятельных членов Национального клуба, куда входили высокопоставленные военные, государственные чиновники из высшего эшелона власти и известные промышленники. От этого знакомства Гитлер ждал многого. Хотел он взглянуть и на северогерманских национал-социалистов. Нацистское движение набирало силу, и после Баварии нацистские организации появились и в Северной Германии.
        Как всегда, когда Гитлер хотел понравиться, он произвел на Борзига неизгладимое впечатление, но дальше дело так и не пошло. Да, сам он обещал оказывать финансовую поддержку его партии, а вот другие промышленники во главе с таким тузом немецкой промышленности, как Гуго Стиннес, вкладывать в него деньги не спешили.
        - А чего ты хотел? - пожал плечами Эккарт, когда Гитлер принялся поносить Стиннеса. - Мы еще не так известны, чтобы такие величины обращали на нас внимание… Дай срок, и он сочтет за честь помогать нам!
        Гитлер усмехнулся. Опять ждать, опять добиваться, опять просить… Как ему все это надоело! Можно подумать, что он просил для себя. И как все эти люди не хотят понять, что рано или поздно им все равно придется обратиться к нему или к таким, как он. Коммунисты заставят! Так не лучше было бы заранее обезопасить себя? Выходит, не лучше…
        Не успел он опомниться от берлинской неудачи, как взбунтовалась старая партийная гвардия. Собственно, этого давно можно было ожидать. Люди всегда оставались людьми, какими бы высокими идеями они ни руководствовались. Не стала исключением и нацистская партия, которую раздирали внутренние противоречия. Рем не терпел Геринга, Эккарт ревновал Гитлера к Гессу, а «подлец» Эссер ненавидел первого теоретика партии Розенберга и в минуты особого раздражения настраивал против Гитлера недовольного всем происходящим в партии Дрекслера. Да и сам слесарь с явным неудовольствием наблюдал, как руководство основанной им партией все больше сосредотачивается в руках Гитлера. Руководитель отдела пропаганды сумел поставить дело так, что все ее лидеры, включая самого Дрекслера, оказались лишь придатками к его отделу. Гитлер был постоянно на виду, в то время как Дрекслеру и его товарищам оставалось довольствоваться выступлениями в провинции. Не нравилось старым партийцам и радикальное направление, на которое Гитлер толкал партию. Коробила их и та дурная слава, которая начинала сопутствовать нацистам, и рано или поздно
они должны были вступить на тропу войны с узурпатором.
        Помимо внутренних неурядиц и опасности с севера у Гитлера появились конкуренты и в самой Баварии во главе с Юлиусом Штрайхером. Напрочь лишенный какой бы то ни было морали, он мог дать по части скандалов фору самому Эссеру и уже успел прославиться своей газетой «Штюрмер», пестревшей статьями о еврейских скандалах с порнографическим налетом. Он уже несколько раз встречался с Гитлером, и ничего хорошего от этого мерзкого субъекта будущий фюрер не ждал. А пока он вел беседы с Борзигом, ненавистник «чистой публики», каким считался Штрайхер, и возглавлявший аугсбурское рабочее содружество Диккель встретились с Дрекслером.
        - В Берлине, - приступил к делу Диккель, - всерьез рассматривают вопрос о перенесении центра движения в столицу Германии. Слияние с другими национал-социалистически настроенными организациями сведет к минимуму влияние Гитлера, так как наше объединение произойдет на равных началах. Учтите и то, что в случае приведения нашего плана в действие Гитлеру придется иметь дело с куда более упрямыми людьми, нежели ваши мюнхенцы…
        Дрекслер учел и согласился. В глубине души он уже праздновал победу и снова видел себя в числе лидеров движения. Однако Гитлер сорвал все его планы. Примчавшись из Берлина в Мюнхен, он не стал ни оправдываться, ни даже объясняться с восставшими товарищами, а просто подал заявление о выходе из партии. А когда изумленный его выходкой Дрекслер попытался спустить дело на тормозах и принялся уговаривать Гитлера забрать заявление, тот, обозвав первого председателя партии «жалким идиотом» и «подлой собакой», направился к выходу. Дойдя до двери, он обернулся и, смерив ошарашенных услышанным «товарищей» презрительным взглядом, пообещал вынести дело на суд всей партии и выступить перед ними.
        Дрекслер только развел руками. Даже он, тяжело и долго соображавший, понимал, что подобного поворота событий нельзя допустить. Какими бы великими партийными деятелями ни считали себя все эти Штрайхеры и Диккели, движение держалось на Гитлере и без него развалилось бы в считанные дни. Вряд ли известие о смещении их главного ставленника в нацистской партии обрадовало бы и влиятельных друзей Гитлера из рейхсвера во главе с капитаном Ремом. За Гитлером числились пусть и небольшие, но все же реальные деньги; также за ним стояли те, кого Штрайхер презрительно называл «чистой публикой» - Федер, Эккарт, Розенберг, Гесс и «подлец Эссер», самый сильный после Гитлера оратор партии, - то есть вся партийная элита. И, конечно, все они ушли бы вслед за своим лидером, значительно ослабив движение. С уходом Гитлера партия потеряла бы и свою газету.

* * *
        Почувствовав слабину бунтарей, Гитлер потребовал диктаторских полномочий. Дрекслер оказался в сложной ситуации. Старое руководство и слышать не хотело ни о каком единоначалии и в свою очередь распространило среди членов партии собственное обращение, в котором обвиняло Гитлера во всех смертных грехах.

«Гордыня власти и личное честолюбие, - писали они, - заставили Гитлера вернуться на свой пост из Берлина, где он провел шесть недель, причем до сих пор еще не высказался о целях своей поездки. Он считает момент подходящим для того, чтобы по заданию скрывающихся за ним темных личностей внести раздор в наши ряды и таким образом способствовать интересам еврейства и его приспешников. Теперь все более обнаруживается, что национал-социалистическая германская рабочая партия служила ему только средством для грязных целей, для захвата руководства в свои руки и перевода партии в подходящий момент на другие рельсы. Лучшим доказательством этого является ультиматум, с которым он на днях обратился к партийному руководству. Он требует в ультиматуме, в числе прочего, полной и безраздельной диктатуры для себя, отставки партийного комитета, а также ухода основателя и вождя партии слесаря Антона Дрекслера с поста первого председателя партии. Он требует этого поста для себя; кроме того, он требует, чтобы в течение шести лет не велось никаких переговоров об объединении нашей партии с прочими национал-социалистами и
немецкими социалистами. Уже одни эти требования означают не что иное, как попытку держать партию в черном теле и не дать ей возможность расти…
        Другим пунктом является вопрос о его профессии и заработке. Когда отдельные члены партии обращались к нему с вопросом, на какие средства он, собственно, живет и какова была его профессия в прошлом, он каждый раз приходил в раздражение и сердился…
        А как он ведет борьбу? Он передергивает факты и представляет дело так, будто Дрекслер - плохой революционер и желает вернуться к системе парламентаризма. В чем дело? Дрекслер еще ни на йоту не отступил от своих взглядов, которые высказывал при основании партии. Правда, наряду с революционной деятельностью Дрекслер желает указать немецкому рабочему путь, по которому он должен идти для достижения своей цели; другими словами, наряду с бичующей критикой нынешних возмутительных условий он желает проводить также положительную экономическую политику.
        Гитлер нашел компаньона для своих происков в лице г-на Эссера. Человек, которого сам Гитлер не раз называл вредным для движения, человек, который неоднократно требовал у Дрекслера снятия Гитлера, вдруг избран последним для проведения его темных планов. И самое замечательное то, что сам Гитлер неоднократно заявлял (это могут подтвердить свидетели): «Я знаю, что Эссер - негодяй, но буду держать его только до тех пор, пока он может мне пригодиться». Национал-социалисты, судите сами о людях с таким характером. Не давайте ввести себя в заблуждение. Гитлер - демагог и выезжает на своем ораторском таланте, с помощью последнего он надеется одурачить немецкий народ и в особенности втереть очки вам. Он преподносит вам вещи, которые весьма далеки от истины. Протестуйте против того, что с честными основателями нашей партии собираются поступить так же, как это прежде делалось в других партиях…»
        Что и говорить, не заявление, а самый настоящий крик души. И тем более непонятно, почему же все эти Дрекслеры не приняли отставки Гитлера. Ведь по большому счету они ничего не теряли. Боялись развала партии? Так чего им было бояться, если Гитлер так или иначе изгнал бы их из партии?
        Да, в обращении многое было правдой, и Гитлер на самом деле уводил нацистскую партию с первоначального «левого пути», хотя в то время и сам толком еще не знал куда. Он действительно жил на неизвестные большинству партийцев доходы и не собирался ни перед кем отчитываться. И тем не менее обращение стало тактическим просчетом Дрекслера и его товарищей - они руководствовались только эмоциями, и их обвинения не имели ни одного веского доказательства. И в конце концов Гитлер получил следующее послание: «Признавая Ваши невероятные знания, а также принимая во внимание Вашу редкостную самоотверженность и Ваши почетные заслуги по части недоопла-чиваемой внештатной деятельности во имя процветания партии, Ваш необычайный ораторский талант, комитет готов предоставить Вам диктаторские полномочия и самым радостным образом приветствовать, если Вы после Вашего возвращения примете неоднократно делавшееся Вам Дрекслером предложение занять место Первого председателя. Дрекслер же останется членом комитета, а если это будет соответствовать Вашему желанию, в качестве такового войдет в комитет по проведению намеченной
акции. Если же Вы сочтете полезным Ваш полный уход из движения, то по данному вопросу надо выслушать мнение общего собрания».
        Вот так, ни больше ни меньше! По сути дела комитет повесил удавку на собственную шею, которую Гитлер с несказанным удовольствием затянул на общем собрании партии, на котором во главе президиума сидел… исключенный из партии Эссер.
        Сам Дрекслер узнал о партийном собрании… из газет. Понимая, что все мосты сожжены, возмущенный слесарь отправился в полицию, где и заявил, что господин Гитлер и исключенный им в отсутствие первого за «грязное поведение в личной жизни» Эссер в партии не состоят, а значит, не имеют никакого права созывать какие бы то ни было партийные собрания. И вообще господам полицейским пора бы разобраться с Гитлером, который собирается устроить революцию и использовать насилие, тогда как он сам намерен преследовать партийные цели только законным путем. Однако безо всякого интереса выслушавший слесаря полицейский чиновник только равнодушно махнул рукой: это ваши внутрипартийные разборки, и к полиции они никакого отношения не имеют.
        Дрекслер сдаваться не собирался, и в тот же день на улицах Мюнхена появились листовки, в которых противники Гитлера снова попытались облить его грязью. «Жажда власти и личное тщеславие, - говорилось в них, - привели его к тому, что он решил внести раскол в наши ряды, тем самым действуя на пользу еврейства и пособником оного. Его намерение - использовать партию в качестве трамплина для достижения нечистоплотных целей. Он, вне всякого сомнения, - орудие темных закулисных сил. Не без причины держит он во мраке свою личную жизнь и свое происхождение. В ответ на вопрос отдельных членов, на какие средства он все-таки живет, он всякий раз приходит в ярость и дикое возбуждение. Следовательно, совесть у него нечиста, к тому же его чрезмерное общение с дамами, при котором он зачастую называет себя королем Мюнхена, стоит слишком много денег…» Заканчивалась листовка обвинением Гитлера в болезненной мании величия и призывом: «Тиран должен быть свергнут!»

* * *
        Но все было бесполезно. Гитлер изменил устав партии, и согласно этим изменениям ее первый председатель, то есть он сам, получал неограниченные полномочия. Вторым оставался Кернер, а Дрекслер получил совершенно бессмысленный, но тем не менее громкий пост почетного председателя. В знак протеста некоторые члены партии вышли из нее, но уже через несколько месяцев снова вернулись к Гитлеру. Управляющим делами партии стал фронтовой товарищ Гитлера в прошлом и председатель имперской палаты по делам печати в будущем Макс Аманн. Гитлер значительно укрепил партийный секретариат своими людьми, а на ключевую должность партийного казначея поставил преданного ему Франца Ксавбера Шварца. Мюнхен остался опорой движения, союз с прочими группировками исключался. Речь могла идти лишь о беспрекословном подчинении, к тому же любые контакты с другими партиями отныне находились в исключительной компетенции Гитлера.
        Все эти весьма действенные меры обеспечили Гитлеру всеобщее признание его лидерства и раз и навсегда установили «принцип фюрерства» как основополагающую организационную структуру партии. Этот принцип Гитлер обосновывал весьма примитивно, сравнивая человеческое общество с биологическим организмом, в котором главную роль играла голова с заключенным в ней мозгом. Именно таким мозгом нации и являлся фюрер со своим «абсолютным авторитетом» и «абсолютной ответственностью». И, конечно, этот самый фюрер противопоставлялся насквозь прогнившей и в высшей степени «безответственной» парламентской системе. Вместо демократических свобод и равенства Гитлер проповедовал слепое подчинение фюреру «во имя общего блага» и железную дисциплину. Этот принцип не только давал Гитлеру право принимать любое решение по своему усмотрению, но и установил особую иерархию гражданской и армейской служб с четкой дисциплиной, субординацией и распорядком, основанную на безоговорочной личной преданности каждого члена партии фюреру. Все нацистское движение, как затем и само нацистское государство, было построено по этому принципу. По
мере распространения нацизма Германия была поделена на три района (гау) - управляющие районами гауляйтеры получили право принимать решения и проявлять известную инициативу при неизменном условии, что их преданность Гитлеру была вне подозрений и если сам Гитлер не думал иначе. В конечном счете нацистское движение оказалось выстроенным на системе личных отношений, что в свою очередь означало, что на любой ступени власти, снизу доверху, имели место протекционизм и подсиживание. Понимал ли сам Гитлер известную слабость такой вертикали? Наверное, понимал, но ничего другого не желал, так как в равной степени ненавидел и правление чиновников, и власть комитетов.
        Так закончила существование старая Германская рабочая партия, с первого своего дня считавшая себя левой. С «мещанами» в партии было покончено, и на смену им пришли люди, далекие от левых идеалов. Достаточно упомянуть, что главным теоретиком партии стал Альфред Розенберг, люто ненавидевший социализм.
        Упрекать Гитлера за подобную революцию было бы крайне наивно. Любой правитель всегда стремился окружать себя преданными ему людьми. Что же касается абсолютной власти в партии, то достаточно вспомнить того же Сталина, который, чтобы этой самой власти достичь, пролил реки крови. Если кто и стоит особняком в этом ряду, так это Ленин. Он тоже был за абсолютную власть своей партии, и так же, как Гитлер, и близко не подпускал к себе никакие другие политические организации. Но, в отличие от названных тиранов, он не преследовал, не уничтожал инакомыслящих и не только охотно шел на любые теоретические дискуссии, но чаще всего выходил из них победителем. Объяснялось это отнюдь не его либерализмом, а способностями и глубоким знанием марксизма, позволявшим ему принимать любой вызов. За это его ценили даже идейные противники, для которых было куда страшнее оказаться поверженными в идейном споре, нежели быть изгнанными из партии.
        Однако это вовсе не означает, что Гитлер был бесталанным человеком - способностей у него хватало. Просто это были Другие способности. Отныне ему придется учиться еще и искусству дипломатии, поскольку в партию пришли куда более искушенные в закулисной борьбе люди, по сравнению с которыми Дрекслер и его товарищи казались просто детьми.

* * *
        Постепенно тот небольшой кружок серых, с трудом излагавших свои мысли людей, которые так разочаровали Гитлера во время его первого посещения, сошел на нет. Но даже сейчас ближайшее окружение Гитлера состояло из двух эшелонов. В первый входили те, кого Юлиус Штрайхер называл «чистой публикой».
        О Дитрихе Эккарте, обладавшем несомненными способностями и влиянием на Гитлера, мы уже рассказывали довольно подробно. Оставался пока при нем и несгибаемый борец с
«процентным рабством» Готфрид Федер. Способный инженер, он продолжал проповедовать нетрадиционные взгляды на экономику и постепенно терял свое влияние в партии. После прихода Гитлера к власти он станет всего-навсего товарищем министра экономики, но уже в конце 1934 года потеряет и этот пост.
        Ближе всех с Гитлером сошелся Рудольф Гесс. Сын немецкого торговца, он родился в Александрии и во время войны служил в одном полку с Гитлером. Под Верденом Гесс был ранен и после госпиталя направлен в авиацию. Никогда не улыбавшийся, глуповатый и напрочь лишенный чувства юмора Гесс отличался поистине собачьей преданностью Гитлеру и верой и правдой служил ему.
        Большое значение Гитлер придавал вступлению в партию такого знаменитого в Германии человека, каким являлся Герман Геринг - единственный небаварец в его окружении. Выходец из помещичьей семьи, воздушный ас майор Геринг был последним командиром прославленной эскадрильи Рихтгофена, а его храбрость и 43 сбитых самолета были отмечены крестом «За заслуги» - высшей наградой империи Гогенцоллернов. С Гитлером он познакомился в Мюнхене и, обладая хорошим состоянием, что называется,
«вкупился» в партию.
        Особое место рядом с фюрером занимал балтийский немец Альфред Розенберг, которого в нацистскую партию привел Эккарт. Во время Первой мировой войны он учился в России. В 1919 году вместе с другими русскими эмигрантами обосновался в Мюнхене. Гитлеру Альфред понравился хотя бы уже тем, что учился на архитектора. Розенберг обладал удивительной способностью строить из самых, на первый взгляд невероятных, предпосылок стройные и цельные системы - точно так же, как сам Гитлер некогда строил на бумаге фантастические планы перестройки немецких городов.
        Именно ему было суждено стать первым теоретиком партии и идеологом нацистского движения. Свои, надо заметить, весьма тяжеловесные рассуждения о культуре и расе он выразит в труде «Миф XX столетия», который, кроме него самого, Гитлера и Геббельса, никто не читал и который главный пропагандист Третьего рейха назовет
«идеологической блевотиной». Уже тогда Розенберга отличала его патологическая ненависть к России, и он постоянно подогревал интерес к этой теме у Гитлера. Оставался рядом с Гитлером и «подлец» Эссер, который многое умел.
        Именно эти люди составили руководящее ядро нацистской партии после июльского переворота. И все же куда увереннее не любивший интеллигентов Гитлер чувствовал себя среди «прислуги», которая составляла второй эшелон его окружения. Это были все тот же Макс Аманн, который в своем развитии недалеко ушел от того фельдфебеля, каким Гитлер знал его по фронту; часовщик Эмиль Морис, имевший славу одного из самых жестоких драчунов; телохранитель Гитлера Ульрих Граф, в недалеком прошлом подручный в мясной лавке, а затем борец-любитель. Под стать ему был и могучий Христиан Вебер: завсегдатай ипподрома, он служил вышибалой в пивной, приторговывал лошадьми и посещал скачки.
        Ничего интересного эти люди собой не представляли, и все же о двоих из них, Генрихе Гофмане и Максе Аманне, надо сказать особо, поскольку именно они со временем сделают Гитлера мультимиллионером.
        Владелец фотоателье на Шеллингштрассе Гофман познакомился с Гитлером в 1922 году. Однажды он получил телеграмму из США от газетного концерна Херста, в которой его просили за 1000 долларов сделать снимок новоявленного фюрера. Деньги были хорошие, и Гофман согласился. Но, когда он снял садившегося в машину Гитлера, его телохранители отняли у незадачливого фотографа фотоаппарат и слегка намяли бока.
        Через несколько дней Гофман нашел в своем архиве фотографию, которую он сделал в день мобилизации в Баварии 1 августа 1914 года. К своему удивлению, среди запечатленных на ней лиц он заметил Гитлера. Гофман увеличил фрагмент и подарил уникальный снимок Гитлеру. Тронутый до слез Гитлер пригласил фотографа в свою любимую остерию, где заключил с ним деловое соглашение, согласно которому Гофман становился его единственным фотографом. Сам Гитлер получал 10 процентов от прибыли.
        Это соглашение станет для обоих настоящим Эльдорадо, поскольку уже после 1923 года фотографии руководителя партии нацистов шли нарасхват. Гофман стал устраивать выставки портретов Гитлера, которые тот охотно посещал, а затем передал свое ателье нацистской партии в качестве выгодного коммерческого предприятия.
        Доходы Гофмана быстро росли, он приобрел роскошную виллу, и Гитлер часто навещал своего придворного фотографа, дом которого всегда был полон самых известных людей.
«В хорошую погоду, - вспоминал Альберт Шпеер, - там подавали кофе в небольшом саду, окруженном со всех сторон садами других вилл. Садик был размером не больше чем двести квадратных метров. Когда его прекрасно освещали лучи солнца, случалось и так, что фюрер и рейхсканцлер снимал свой мундир и в рубашке с короткими рукавами ложился прямо на траву. У Гофмана он чувствовал себя как дома».
        Более того, Гофман был единственным человеком, которому Гитлер прощал и пьянки, и либеральные взгляды на современное искусство, и связи с евреями. И когда фотограф осмелел до того, что представил главному антисемиту Германии своего приятеля по школе, сына раввина, Гитлер только усмехнулся.
        - Судя по всему, в следующий раз ты пригласишь меня пить кофе в синагогу! - сказал он.
        Однако Гофман не только играл роль придворного шута, но и являлся поверенным Гитлера в наиболее деликатных делах. Когда Эмиль Морис завладеет порнографическими рисунками фюрера, на которых тот изобразит свою родственницу-любовницу Гели Раубаль в самых неподобающих позах, именно Гофман выкупит их.
        Как только Гитлер приударит за Евой Браун, Гофман и тут окажется рядом и предоставит Гитлеру для встреч с юной красавицей свои апартаменты. Со временем будут говорить, что именно Гофман поставлял Гитлеру смазливых девиц из мира манекенщиц и проституток, однако явных доказательств подобного сводничества и по сей день нет. Но то, что именно Гофман знал о частной жизни своего фюрера больше кого бы то ни было, не вызывает никаких сомнений.
        Ну и, конечно, как никто другой Гофман способствовал личному обогащению Гитлера. За это он получил от фюрера титул «имперского фоторепортера» и звание профессора. Только за период с 1932 по 1940 год Гофман издал 30 роскошных фотоальбомов о Гитлере огромными по тем временам тиражами. А такие альбомы, как «Гитлер вне повседневности», «Гитлер освобождает Судеты», «Гитлер в своих родных горах» и
«Молодежь вокруг Гитлера», вообще побили все рекорды. С подачи Гофмана Гитлеру будут платить за… его изображение на почтовых марках, и фон Гинденбург недовольно заметит по этому поводу: «Я сделаю этого Гитлера почтовым министром. Тогда он сможет лизать меня сзади!»
        Однако ирония иронией, а марки превратились в весьма выгодную статью дохода фюрера. Однажды имперский почтовый министр Онезорге вручил Гитлеру чек на 50 миллионов марок, и, как утверждал сам Гофман, этот чек был далеко не единственным из тех, что Гитлер получил за свое изображение на марках.
        Другим человеком, который будет стричь купоны для фюрера, стал тот самый фельдфебель Аманн, который в годы Первой мировой войны был начальником ефрейтора Гитлера. Торговец по профессии, он ничего не понимал в издательском деле, но быстро научился ему и создал прочную финансовую базу для партийной газеты и солидное издательство «Франц Эер-ферлаг».
        Именно Аманн предложил Гитлеру вложить деньги в «Фелькишер беобахтер». Как уже говорилось, газета была приобретена за беспроцентную ссуду. Долговая расписка, которую дал Эккарт, находилась в рейхсвере, а расписка Гитлера - у фабриканта Грандля из Аугсбурга. В ноябре 1921 года доллар стоил 180 немецких марок. Немецкая валюта теряла свою цену, однако долги еще могли погашаться по их номиналу при условии пересчета долговых обязательств в соответствии с валютным курсом. Аманн посоветовал Гитлеру стать единоличным владельцем акций партийной газеты и издательства «Эер». Того, что давали Гитлеру его покровители, вполне должно было хватить для выплаты долга рейхсверу. Что же касается Грандля, то его вполне можно было доить и дальше. Эккарт, который стал главным редактором газеты, согласился на предложение Аманна.
        Кто дал деньги фюреру, осталось тайной. Но как бы то ни было, ему хватило всего
666 долларов для погашения долгов, и «Фелькишер беобахтер» стала его собственностью. Так Гитлер стал отрекаться от того, что проповедовал. Он наживался на инфляции, за что со свойственной ему резкостью бичевал других.
        После прихода Гитлера к власти Аманн завладеет третью всех акций издательской типографии «Адольф Мюллер и сын», которая печатала «Фелькишер беобахтер» в Мюнхене, Берлине и Вене, издавала «Иллюстриртер беобахтер» и еще с десяток партийных журналов и еженедельников. Он же получит монополию на печатание всех книг, авторами которых являлись лидеры нацистской партии. К началу войны Аманн превратится в процветающего дельца с доходом в несколько миллионов марок. И во многом своими огромными прибылями он будет обязан тому, что председателем наблюдательного совета концерна «Эер-ферлаг» являлся не кто иной, как Адольф Гитлер собственной персоной. Сколько миллионов чистой прибыли попало с помощью Аманна в карман этого самого председателя, сегодня уже не скажет никто, как и то, сколько их осело на счетах самого Аманна.
        Почти каждый вечер этих людей можно было видеть в остерии «Бавария» и в «Салоне Шеллинга». Не чуждались они и мест попроще, наподобие сосисочной рядом с церковью Фрауенкирхе. Видели их и в «Железном кресте», где к ним прибился сильно пивший владелец фотоателье, расположенного напротив редакции «Фелькишер беобахтер», Генрих Гофман, который был большим любителем дешевых розыгрышей.
        Особенно Гитлеру нравилось бывать в кафе «Хек» на Хофгартене, где по-прежнему поедал в огромном количестве торты со сливками. Но самым любимым занятием Гитлера стало посещение кинотеатров, и в иные дни он смотрел по несколько фильмов подряд, полностью отрешившись от партийных дел. Поглощая свои любимые пралине, он наслаждался нравившимися ему Чарли Чаплиным, Бестером Китоном, Маем Фестом и Дугласом Фербенксом.
        Устав от своего грубоватого окружения, Гитлер отправлялся на прогулки с Гессом, который стоял несколько в стороне от всей этой мясницкой братии и изображал из себя утонченную натуру. Гитлеру нравилось посмеиваться над его пуританскими принципами, и всегда строго придерживавшийся этикета Гесс очень терялся, когда Гитлер разрешал своим гостям раздеться до подтяжек и надеть домашние тапочки.
        Впрочем, Гесс не только смущался, но и довольно деликатно объяснял Гитлеру, что подобное поведение умаляет достоинство столь важного лица, каким теперь являлся фюрер нацистской партии. И надо отдать должное Гитлеру: он прислушивался к его советам, точно так же как совсем еще недавно слушался того же Эккарта, который объяснял ему, почему нельзя щеголять с утра до вечера в лаковых штиблетах.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Когда Гитлер говорил о создании массовой партии, он прекрасно понимал, что создать ее можно только с помощью хорошо поставленной пропаганды. И, конечно, она должна была отличаться от того, что делали другие партии. Да, в Германии в 20-х годах были очень сильны антисемитские настроения, но никакой особой выгоды из этого националисты не вынесли. «Каждую неделю, - писала одна из мюнхенских газет, - мы имеем переполненные собрания, но какой в этом прок? Разве это отменяет Версальский договор, разве это избавляет нас от берлинских марксистов и снова делает предпринимателя хозяином в доме?»
        Газета была права: ставшие привычными собрания ничего не отменяли и никого ни от чего не избавляли. Со временем они перестали привлекать читателей. Никому не хотелось слушать то, о чем говорили уже много раз. Значит, пропаганду надо сделать иной - непривычной, шокирующей, завлекающей, какой угодно, но только свободной от набивших оскомину штампов. И здесь-то в полном блеске и проявил себя Эссер. Никакому интеллигенту-эсдеку не пришло бы в голову написать на входе в клуб
«Евреям вход запрещен!» Эссер мог, и на обывателей подобные выходки действовали лучше любого социалистического оратора. Чего, казалось бы, проще - разбрасывать листовки с грузовиков, но первым, кому пришла в голову эта незамысловатая идея, был опять же Эссер.
        Он вообще оказался выдумщиком, и то, что он вытворял на улицах, скорее походило на навязчивую рекламу, нежели на обычную и уже всем порядком надоевшую политическую агитацию. Именно он ввел в практику нацистов «пропаганду балагана» - огромные красные плакаты, напоминавшие цирковые афиши и заполненные доходчивыми лозунгами:
«Республика еврейских спекулянтов», «Ноябрьские преступники», «Марксисты - могильщики Германии».
        Простым людям лозунги нравились, интеллигенты воротили от них нос, но… запоминали их. Плакаты появлялись не менее двух раз в неделю, и их содержание так или иначе вдалбливалось в головы обывателей. И когда они вдруг слышали то, что уже засело в их сознании, им начинало казаться, что оратор только высказывает их собственное мнение. Рано или поздно слушатели превращались в восторженных сторонников оратора, и начиналась цепная реакция. Каждый поклонник Гитлера приводил послушать его своего приятеля, баварец в свою очередь спешил пригласить на следующее выступление нового человека. Именно так Гитлер всего за несколько месяцев приобрел пять тысяч горячих поклонников, для которых уже стало потребностью слушать то, что так прочно засело у них в головах.
        Постепенно Гитлер выработает своеобразный ритуал проведения своих сборищ. Огромные плакаты, свастика, приветствие «Хайль Гитлер!», массовые военизированные парады, торжественные обряды освящения партийных знамен и штандартов, - все это было тщательно продумано. Фюрер всегда придавал внешней атрибутике огромное значение и часами рылся в старых журналах в поисках новых символов. Он просмотрел сотни изданий, прежде чем нашел того самого орла, который и стал символом партийной печати.
        Собрания и манифестации ставились искусными режиссерами. Ажиотаж начинал нагнетаться заранее исполнением маршей и патриотических песен, затем в зал входили отборные отряды, на ходу салютуя флагам. Присутствующих подготавливали к выходу фюрера, который появлялся не сразу. Даже самое небольшое свое выступление Гитлер стремился превратить в шоу, которое хотелось бы увидеть еще раз. Для своих манифестаций он использовал любое людское сборище, будь то ярмарка или народное гулянье. Так, во время вагнеровских торжеств в Байрейте посетителей угощали конфетами, на обертке которых была изображена свастика, а столь любимые баварцами сосиски они ели с блюдечек, на которых красовался портрет фюрера. Именно такая беззастенчивая и наглая реклама стала одним из основных инструментов нацистской политики в области пропаганды.
        Конечно, рафинированные социал-демократы не одобряли подобный балаган как и то, что Гитлер старался не убедить толпу, а понравиться ей. Однако для самого Гитлера похвала толпы была куда важнее одобрения каких-нибудь заумных чистоплюев - именно в ней он видел свою главную цель и всегда считал, что только одобрение ликующей толпы могло привести его к власти. И далеко не случайно уже летом 1920 года одна из газет противников назвала его «самым продувным специалистом по части науськивания в Мюнхене».
        Впрочем, Гитлер агитировал не только словом, но и делом, и уже тогда недовольных выступлениями нацистских ораторов вышвыривали из зала молодцы из особой команды, которую Гитлер набирал из бывших Frei korps (боевики добровольческих отрядов), оставшихся не у дел фронтовиков и направленных на охрану нацистских собраний окружным военным командованием солдат. Затем этим стали заниматься отряды
«ордонеров», или, как их еще называли, «людей порядка». Занимались эти «люди порядка» в основном тем, что разгуливали по ночным улицам и избивали припозднившихся евреев. Если заподозренный в принадлежности к семитской расе отрицал свою принадлежность к ней, его подвергали телесному осмотру. Гитлер очень надеялся на то, что и «в будущем все партийные товарищи, участвующие в движении, были одушевлены тем же бесцеремонно-агрессивным духом». Помимо избиения евреев
«ордонеры» не давали противникам нацистов выступать в ходе той или иной дискуссии и своими криками заглушали нежелательного оратора. Ни о какой полемике и речи не было. Да и зачем она была нужна? Любые собрания и митинги надо было превращать в нацистские манифестации, и никто не имел права нарушать изъявление партийной воли.
«Ордонеры» не только охраняли собственные митинги и собрания, но и стали мешать проведению любых собраний и митингов других партий.
        Одними криками дело не ограничивалось, и тех, кто осмеливался прерывать гитлеровского оратора, сначала изгоняли из зала, а затем избивали. Гитлер поощрял драки и как-то заметил в разговоре с Германом Раушнингом:
        - Вы не обратили внимание на то, что после каждой драки на митинге именно те, кого избили, первыми подают заявление в партию?
        Так, в феврале 1921 года нацисты сорвали «праздник печати», который считался одним из самых крупных благотворительных мероприятий мюнхенского карнавала. Гитлер и не подумал оправдываться или обещать, что подобного безобразия больше не повторится.
        - Национал-социалистическое движение, - заявил он на очередном сборище в пивной
«Киндлькеллер», - будет и в дальнейшем без всяких церемоний срывать, если нужно, и силой, начинания и выступления, которые могут разлагающим образом подействовать на наших и без того уже больных соотечественников!
        Его угрозы не расходились с делом, и когда летом 1922 года выставленная на мюнхенской промысловой выставке статуя экспрессиониста Гиса «Христос» пришлась не по вкусу жителям столицы, Гитлер пообещал расколотить ее. После этого статую быстро убрали.
        Так Гитлер начал применять в своей практике тот самый террор, который будет сопровождать действия нацистов на протяжении всей их недолгой истории. Моральная сторона террора никогда не интересовала Гитлера. В своем движении он видел возрождение нации и все полезное для достижения этой цели ставил выше любых деяний, по его мнению, вредных для общества. Ничего удивительного и уж тем более странного в такой тактике не было. После разгрома старого руководства партии уже торжествовал «фюрер-принцип», и Гитлер делал все возможное, чтобы внедрить в практику нацизма и столь милый его национал-социалистическому сердцу принцип борьбы. «Человек, - напишет Гитлер в «Майн кампф», - возвысился благодаря борьбе… Чего бы ни достиг человек, он добился этого благодаря оригинальности, подкрепленной жестокостью… Жизнь можно уместить в три тезиса: борьба - всему голова, добродетель - голос крови, а главное и решающее - это вождь… Кто хочет жить, должен бороться; а кто не желает бороться в этом мире, где законом жизни является борьба, не имеет права на существование».

* * *
        И все же на настоящую борьбу Гитлер не осмеливался. Да, он был готов устраивать драки на улицах с коммунистами и изгонять осмелившихся ему мешать на собраниях социал-демократов, но на власть не нападал! А если для этого у него самого кишка была тонка, то он всегда приветствовал, когда это делали другие, как в случае с Эрцбергером.

26 августа 1921 Гитлер сидел в своем любимом «Хеке». Он уже съел три пирожных и ожидал, когда ему принесут еще. Неожиданно в кафе появился возбужденный Эккарт.
        - В чем дело, Дитрих? - взглянул на него Гитлер.
        - Только что убили Эрцбергера! - выпалил тот.
        Гитлер недовольно поморщился. Ребята из террористической организации «Консул» явно поспешили, и от его праведного суда ушел один из главных «ноябрьских предателей».
        - Это предупреждение Вирту! - сказал Эккарт, наливая себе вина.
        Гитлер кивнул. Как и все правые, он был очень недоволен той политикой выполнения версальских обязательств и примирения с прежними врагами, которую проводило правительство Вирта и Ратенау. Ратенау был евреем, а значит, являлся участником мирового еврейского заговора против Германии. Гитлер очень надеялся на то, что убийство человека, подписавшего позорное Компьенское перемирие, заставит правительство задуматься.
        Но Вирт и не подумал идти на поводу у правых, и после известных событий в Баварии доказал, что не боится угроз и не собирается менять свой курс. А случилось следующее. 26 сентября 1921 года на площади Короля в Мюнхене состоялся парад баварской дружины «гражданской обороны». На самом деле это была настоящая военизированная организация, превратившаяся стараниями Эрнста Рема и подполковника Германа Крибеля в грозную силу. Столь откровенное выступление не желавшей мириться с поражением немецкой военщины насторожило страны-победительницы, и они потребовали немедленного роспуска дружины. Имперское правительство покорно согласилось и обратилось к баварским правителям с просьбой принять надлежащие меры, что вызвало в Баварии бурю негодования. Особенно неистовствовали правые, и Гитлер через свою газету предупреждал: «Будьте осторожны с посылкой к нам ваших комиссаров! Иначе возможно, что у вас не хватит врачей и хирургов из числа ваших Соломонов и Аронов, чтобы вытащить из проломленных голов ваших комиссаров наши пивные кружки».
        Однако правители Баварии не пожелали создавать прецедент и согласились на роспуск
«дружины». Ей на смену пришли более мелкие военные организации, в которые вступали в основном молодые и еще не женатые люди. Хватало среди них студентов и выпускников университетов. Что же касается «врачей и хирургов из числа Соломонов и Аронов», то им так и не пришлось вытаскивать пивные кружки из проломленных голов.

* * *
        Конечно, Гитлер был недоволен. Мало того что его в очередной раз заставили идти на поводу у «ноябрьских» предателей, так он опять почувствовал свою беспомощность. Движение ширилось, и ему давно уже пора было обзавестись не какими-то там
«ордонерами», а целой армией боевиков, готовых ради него на все. Надо ли говорить, с какой радостью он ухватился за идею Рема создать штурмовые отряды! Вся беда была только в том, что, в отличие от Гитлера, который видел в них прежде всего партийную силу, сам Рем после разгона баварской «дружины» видел в штурмовых отрядах основу новой германской армии, на этот раз под крышей нацистской партии. Ни он сам, ни его покровители из рейхсвера не собирались делать из Гитлера народного вождя.
        Как не думал Ленин, вручая Сталину партийный аппарат, о том, что отдает в его руки ту самую силу, с помощью которой «самая выдающаяся посредственность партии» превратится в великого вождя огромной страны.
        - Нам многое запретили, - говорил Рем, - и тем не менее мы создадим истинно народную армию! Я объявляю набор в штурмовые отряды. Впереди нас ждет победа! Мы покажем всем нашим врагам, что такое истинные германцы!
        Надо ли говорить, что в эти самые отряды вошли те, кто еще недавно маршировал под знаменами дружины «гражданской обороны», оставшиеся не у дел члены «Консула» и вернувшиеся в Мюнхен из Рура каратели. Предпочтение при отборе отдавалось бывшим военным, то есть людям, которые привыкли не рассуждать, а выполнять приказы, какими бы они ни были. Бывшие солдаты и офицеры охотно шли в штурмовики, поскольку никакого иного будущего в Германии начала двадцатых годов у них не было. А служба в штурмовых отрядах давала им гарантированный кусок хлеба - в стране, где не по дням, а по часам росла инфляция, это имело первостепенное значение. В штурмовых отрядах их не только кормили, но и внушали, что именно им предстоит осуществить новую социальную революцию, а их злейшими врагами являлись все левые, которых надо всячески запугивать и изгонять с улиц. Хватало в отрядах и откровенных уголовников.
        Так летом 1921 года принципы «фюрера» и «борьбы» обрели свой институционный характер в штурмовых отрядах. Ни о каких боевиках речь, конечно же, не шла, и официально штурмовые отряды создавались в рамках спортивного движения.
«Национал-социалистическая германская рабочая партия, - писал в своем воззвании председатель физкультурного комитета партии Клинцш, - создала в рамках своей организации отдел физкультуры (спорта и гимнастики). Он особенно тесно должен сплотить молодых членов нашей партии, спаять их в железную организацию, которая будет служить всему движению в качестве тарана. Он должен защищать своей силой идейно-просветительную работу вождей. Но прежде всего он должен воспитывать в сердцах нашей молодежи неукротимую волю к действию, вдалбливать и внушать ей, что не история делает людей, а люди историю, и что человек, который без сопротивления носит цепи своего рабства, заслуживает своего ярма. Кроме того, отдел должен воспитывать взаимную верность и культивировать радостное повиновение своему вождю… Партийное руководство ожидает, что вы все явитесь на его зов, вы понадобитесь в будущем».
        Если же отбросить тайную суть высокопарных иносказаний, какими пестрело воззвание Клинцша, то «отдел спорта и гимнастики» был создан для расправы над противниками и инакомыслящими и подготовки молодых людей к грядущей революции. И далеко не случайно уже очень скоро была принята аббревиатура SA (Sturm-Abteilung), а в партийной газете появилась рубрика «Известия штурмовых отрядов».
        С помощью штурмовых отрядов - нерегулярных военизированных подразделений - Гитлер намеревался не только наводить порядок на улицах и громить политических противников, но и удерживать власть над партией. «Штурмовые отряды, - писал он в своем первом приказе по новой армии, - должны быть не только орудием защиты движения, но в первую очередь школой для грядущей борьбы за свободу внутри страны. Они не только охраняют собрания партии от всякого насилия со стороны противника, но, кроме того, дают ей возможность в любой момент перейти в наступление».
        Он знал, что говорил. Штурмовики, среди которых было немало участников
«капповского путча», горели жаждой мести и рвались в бой. Давно мечтавший о реальной силе Гитлер был рад усилению своего «тарана» и особо подчеркивал двойную роль своей главной ударной силы, назвав ее «не только орудием защиты нацистского движения, но и… прежде всего школой подготовки будущих бойцов за свободу на внутреннем фронте». Под «внутренним фронтом» он подразумевал завоевание мюнхенских улиц, борьбу против левых и возможность держать собственную партию в своем в полном подчинении.
        Понимал ли Гитлер уже тогда всю двойственность своего положения полководца без армии? Судя по всему, нет, и настоящее осознание своей ущербности придет к нему только в мае 1923 года, когда его откровенно отхлестают по щекам те же Рем и рейхсвер. Другое дело, что ему не нравилось, когда его штурмовиков считали рейхсверовскими солдатами. «Это невозможно, - говорил он. - Я старый солдат и понимаю толк в этом: для сколько-нибудь действительного военного обучения требуются два года серьезной службы; кроме того, войско без права дисциплинарных наказаний - бессмыслица: штурмовик не будет хорошим солдатом, если начальник не имеет права посадить его за решетку».
        Однако Рема и его покровителей мало волновало то, что нравилось или не нравилось Гитлеру. Да, он, по меткому выражению одного из историков, «сожрал партию Харрера, Дрекслера и Федера изнутри», но рейхсвер был ему не по зубам. Он никогда не сможет победить его, о чем сам честно скажет после своего прихода к власти…
        Наложили ли все эти пока еще скрытые противоречия отпечаток на его отношения с Ремом? Вне всякого сомнения. Уже тогда между двумя закадычными друзьями, какими казались говорившие друг другу «ты» Гитлер и Рем, возникла некоторая недоговоренность. Со временем она превратится в непримиримые противоречия, которые будут стоить «старому солдату» Рему жизни. Тем не менее в своем новогоднем воззвании 1922 года не подозревавший об истинных намерениях Рема и стоявших за ним генералов Гитлер тепло приветствовал штурмовиков, а заодно обратился и к «группам национального студенчества», в котором, по его словам, была воплощена национальная энергия и которое должно было стать главным орудием в «борьбе против еврейства».

* * *
        Конечно, штурмовые отряды сыграли свою роль в приходе Гитлера к власти, но в то же время он прекрасно понимал: одних завоеваний улиц мало, и ему надо бороться за души тех самых немцев, на которых он делал главную ставку. Естественно, ему очень мешало слово «социалистическая» в названии его партии, которое накладывало на нее известные обязательства. Особенно если учесть, что левые имели в виду под социализмом не веру в Германию и желание служить ей до последней капли крови, а совершенно новые экономические отношения. Хотел того Гитлер или нет, но именно ему надо было вкладывать новый смысл в понятие того самого пресловутого «социализма»,
«старший брат» которого бродил по Европе и, к великому сожалению многих немцев, забрел в Германию. Те самые рабочие, за которых Гитлер воевал с левыми, понимали социализм буквально, и он означал для них не что иное, как обобществление средств производства. Это им обещал Гитлер в своих знаменитых 25 пунктах.
        Призывы к классическому социализму на деле означали полный разрыв с теми, у кого были собственность и деньги, поскольку никто не стал бы поддерживать человека, который намеревался эту самую собственность и деньги отнять. Постепенно Гитлер стал отходить от своих социалистических воззваний, и в конце 1921 года «Фелькишер беобахтер» писала: «Господин Гитлер проделал за этот год большое внутреннее развитие, и его учение, всегда опирающееся на историческую основу, постепенно приобретает осязательную форму». Это было действительно так. Укрепившись внешне, Гитлер был вынужден обратить пристальное внимание на все, что касалось идеологии партии.
        В связи с этим весьма кстати вспомнить одну интересную историю, которая произошла приблизительно в то же время в Москве, где иностранный журналист спросил Ленина, что он думает о социализме и что это на самом деле такое. И тот самый Ленин, который всего три года назад обещал всем социалистический рай и золотые унитазы, недовольно поморщился.
        - Я не знаю, что ответить на ваш вопрос, - произнес он после небольшой паузы. - Да и не время сейчас говорить о социализме…
        Гитлер никогда не питал иллюзий в отношении классического социализма и вкладывал в него совершенно иное понятие. Еще во время своего пребывания в Зальцбурге он хорошо запомнил то определение, какое дал социализму Юнг. «Социализм, - говорил он, - есть не что иное, как общее творчество, общая воля и национальный характер германцев, дух германского народа, который заключался во взглядах на труд как на нравственный долг!»
        Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и считал социалистами тех, «кто готов стоять за свой народ всеми фибрами своей души, кто не знает более высокого идеала, чем благо своего народа, кто, кроме того, понял наш великий гимн «Германия, Германия превыше всего» так, что для него нет на свете ничего выше Германии, страны и народа».
        Никакого толкования социализма здесь нет и в помине, поскольку социализм - категория прежде всего экономическая. Вряд ли Гитлер разбирался в политической экономии, откровенно говоря, она была ему не нужна. Говорить с массами на языке науки - занятие в высшей степени бессмысленное, поскольку в большинстве своем они неграмотны. Да и не хотели они слышать ни о каком бестоварном производстве, массе прибыли и прочих экономических тонкостях. А вот призывы к защите и возрождению униженной победителями в Первой мировой войне Германии были понятны всем. Гитлеру не оставалось ничего другого, как только умело подыгрывать толпе.

«Национальный и социальный, - уверял он своих слушателей, а вместе с ними и уставшую от социал-демократии Германию, - два тождественных понятия. Быть социальным означает так построить государство и жизнь народа, чтобы каждый действовал в интересах народа и был настолько убежден в его готовности и безусловной правоте, чтобы быть в состоянии умереть за него».
        Эти высказывания больше напоминали не программу партии, а некий кодекс самураев. Особенно впечатлял призыв «умереть» за народ, как когда-то самураи, не рассуждая, умирали за своих господ.
        В начале 1923 года в приветствии национал-социалистическому партийному съезду Гитлер окончательно поставит точки над «и». «Марксизм, - заявит он, - выставил три возмутительные и нелепые теории: во-первых, он отрицает значение личности, во-вторых, он отрицает частную собственность как таковую, и, в-третьих, он означает ввиду этого уничтожение всей человеческой культуры и развал всякого хозяйства, стоящего на более высокой ступени, ибо предпосылкой последнего всегда является частная собственность».
        Комментарии, как говорится в таких случаях, излишни, поскольку социалисты, приветствующие наличие частной собственности, выглядят приблизительно так же, как врачи, проповедующие распространение чумы. Единственно, где Гитлер хоть как-то защищал социалистические принципы, так это в вопросе о земле. Потому и говорил Эссер со страниц своей газеты, что нужно «в первую очередь отдать землю во владение действительной нации, то есть всех честно работающих немцев, собственно, не отдать, а вернуть».

«Для государства, - вторил ему со страниц книги «Сущность, принципы и цели национал-социализма» первый теоретик партии Розенберг, - может возникнуть необходимость отчуждения земельных участков для общеполезных целей. Необходимо издание закона, что такие участки в случае надобности могут отчуждаться также безвозмездно…»
        По своей сути это заявление было сродни тем, какие делали «аграрные большевики» в России. Но все это было в высшей степени несерьезно по той простой причине, что никакой политики в отношении крестьянства ни у Гитлера, ни у его партии тогда не было. Что же касается пресловутых 25 пунктов, то в конце концов Гитлер выбросит из них и провозглашенную в параграфе 17 частичку социализма.
        Было ли обращение в национал-социализм обращением в новую веру? Без сомнения. Точно так же, как это было с социализмом в России, где Христа заменил Ленин, а его произведения считались чем-то вроде Священного Писания. «Разорвем в клочья Ветхий Завет, - призывал Эккарт со страниц своей газеты, - библию похоти и дьявола!»
«Перевод Библии Лютером, - вторил ему Гитлер, - быть может, принес пользу немецкому языку, но нанес страшный вред силе мышления немцев. Боже правый, какой ореол окружает теперь эту библию сатаны! Поэзия Лютера сияет так ослепительно, что даже кровосмешение дочерей Лота получает религиозный отблеск».

«Из всех классов и вероисповеданий, - писал Розенберг, перекладывая религиозные идеи на национал-социалистический лад, - с непреодолимой силой вырастет новое, юное и жизнерадостное миросозерцание. Со временем оно явится куполом, под которым будут собраны и будут бороться друг за друга не все расы, но немецкие племена».
        Так ловко высказанная Розенбергом теория «купола» со временем станет настоящей догмой, которая предоставит каждому возможность спасаться на свой лад. Более того, этот самый купол всеоправдывающего национал-социализма станет главным конкурентом единоспасающей церкви.
        Однако сам Гитлер не забивал голову слушателям сложными теоретически изысканиями, и идея Розенберга в его интерпретации обрела куда более доступную для масс форму.
        - Мы, - говорил он, - не желаем другого бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии!
        Да, все так, никакой науки, никакого познания, а только фанатизм и любовь. Одним словом, эмоции…
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        В конце 1921 года Гитлер отправился во главе своих боевиков на собрание спартаковского Крестьянского союза, где они сначала сбросили председателя союза Отто Баллерштедта с трибуны, а потом избили его. Полицейский комиссар вызвал Гитлера для дачи объяснений и потребовал прекратить подобные выходки. На что Гитлер спокойно ответил:
        - А зачем нам теперь это надо? Баллерштедт больше не выступает…
        Озадаченный такой наглостью комиссар пообещал привлечь Гитлера к суду, а затем, зная о его близости к Пенеру, отпустил его. Но торжествовал Гитлер недолго. Через несколько дней его вызвал к себе сам Пенер и сделал достаточно жесткое внушение. Дело было не только в избиении инженера. Как бы ни симпатизировали лидеру нацистской партии полицай-президент и его помощник Фрик, они не могли до бесконечности закрывать глаза на начинавшего утрачивать чувство реальности главного редактора главной нацистской газеты. После того как Эссер в дерзкой форме ответил самому Пенеру, тот потерял терпение. Гитлер пообещал заменить зарвавшегося Эссера, и тем не менее расстались они холодно.
        Гитлеру закусил губу: его в очередной раз спустили с небес на землю и указали его настоящее место. Чего стоила вся его власть над каким-то Гессом, если для всех этих господ из государственных структур он так и остался паяцем! Впрочем, дело было не только в этом. Какой бы ни была государственная власть, она обязана реагировать на столь явные нарушения общественного порядка и время от времени показывать, кто в доме хозяин.
        В конце сентября положение нацистской партии еще более осложнилось. После ухода министра-президента Кара и полицай-министра Пенера Гитлер лишился могущественных покровителей. Фрика перевели в другое ведомство. Министром-президентом Баварии стал граф Лерхенфельд, который с заметной прохладой относился к нацистам. Но именно тогда Гитлер проверил в деле свое новое оружие, каким являлись штурмовые отряды. Случилось это 4 ноября 1921 года в пивной «Гофброй».
        На собрание, где Гитлер должен был выступить с большой речью, явилось множество социал-демократов, исполненных желания сорвать выступление фюрера. Удивительно, но в залах пивной оказалось всего 40 штурмовиков, которые, чувствуя, что преимущество не на их стороне, пребывали во взвинченном состоянии. Масла в разгоравшийся огонь подлил сам Гитлер. Едва войдя в пивную, он заявил:
        - Вы пришли сюда, чтобы оберегать нашу партию от тех, кто посмеет мешать нам. И если только кто-нибудь отважится сказать хотя бы слово, вы должны вышвырнуть этого наглеца на улицу! Нас всех ждет борьба не на жизнь, а на смерть, и мы обязаны сокрушить нашего врага! Да, нас сегодня не так много, но это еще не значит, что мы должны уступить в грядущей битве. Я верю в вас, но все же хочу предупредить: у тех, кто дрогнет в час решительного испытания, я сам отберу повязки и значки! И помните, что лучшая защита есть нападение!
        Гитлер говорил убедительно, и у многих штурмовиков загорались глаза, хотя ничего нового их лидер не сказал, лишь только повторил призывы Фридриха Великого к своему войску перед Лейтенской битвой. Разогретые призывами Гитлера штурмовики принялись готовить под столами тяжеленные пивные кружки, которые намеревались метать в своих противников. Ну а дальше… «Из толпы, - вспоминал сам Гитлер, - раздалось несколько возгласов, и вдруг кто-то вскакивает на стол и орет на весь зал: «Свобода!» По данному сигналу борцы за свободу начали действовать. В несколько секунд весь зал был заполнен дико ревущей толпой, над головами которой летали, словно снаряды гаубиц, бесчисленные пивные кружки; слышно было, как ломаются стулья, разбиваются кружки, люди визжали, орали, вскрикивали. Это была безумная свалка.
        Я остался на своем месте и мог наблюдать, как мои ребята полностью выполнили свой долг.
        Да, хотел бы я видеть буржуазное собрание в таких условиях!
        Свистопляска еще не началась, как мои штурмовики - с этого дня они так назывались
        - напали на противника. Как волки, бросились они на него стаями в восемь или десять человек и начали шаг за шагом вытеснять его из зала».
        Более чем откровенно: «свистопляска» еще не началась, а штурмовики уже напали на врага. Конечно, их провоцировали, поскольку социал-демократы для того и явились в пивную. Но дело было уже не в них. Гитлер не только не попытался спустить все-на тормозах - он сам горел желанием увидеть «своих ребят» в действии. Начинать когда-нибудь надо было, и где, как не на таких побоищах, закалялись бойцы, и вырабатывался столь необходимый для любого войска дух победителей! Да разве мог остановить столь решительную драку человек, в котором, по признанию Гитлера,
«сердце снова запрыгало от радости, вспомнились старые военные переживания».
        Особенно эти «военные переживания» обострились после того, как штурмовики открыли огонь и их более многочисленные противники бросились со всех ног на улицу. Ободренные штурмовики ринулись за ними и продолжили избиение своих врагов на улице, обильно поливая мюнхенскую мостовую горячей эсдековской кровью.
        Победа была полной, и Гитлер умело воспользовался ее плодами. Все принимавшие участие в побоище штурмовики были поощрены, а их подвиги золотыми (скорее, кровавыми) буквами вписаны в историю штурмовых отрядов. Да и как еще мог относиться Гитлер к боевикам, которые называли его фюрером и распевали во все горло переделанный ими гимн бригады Эрхардта: «Свастика на стальном шлеме, черно-бело-красная повязка - мы называемся штурмовыми отрядами Гитлера». Конечно, по большому счету он был подставным лицом, и штурмовики готовились совсем для других дел, но Гитлер добился своего, и теперь за ним стояло не только ораторское мастерство, но и реальная сила, позволявшая ему властвовать на мюнхенских улицах.

* * *
        Но что значат улицы по сравнению с мечтой обо всей Германии! В 1922 году Гитлер был уже известен как лидер молодой и быстро развивающейся партии. Однако его авторитет простирался лишь на Южную Баварию, в то время как амбиции не имели границ. То, о чем он мечтал, прекрасно выразил на конференции лидеров националистов хорошо известный по съезду в Зальцбурге Рудольф Юнг, увидевший в нем главного жреца нацизма. «На севере, - писал он в послании националистическим группам, - нет сколько-нибудь значительной национал-социалистической партии, Мюнхен фактически остается центром движения в Германии. Я ожидаю благоразумия от наших партийных товарищей в Берлине, Лейпциге и других местах, чтобы для развертывания движения во всей Германии они стали подчиняться Гитлеру». Он советовал им не только подчиниться Гитлеру, но и помогать ему в «развертывании движения во всей Германии». Самому же фюреру рекомендовал объединить все родственные направления под единой вывеской.
        Гитлер был против. Он не нуждался ни в чьей помощи и без рассуждения принял бы под свое крыло любую националистическую группу при условии, что она полностью растворится в нацистской партии и будет подчиняться ему лично. А то, что предлагал Юнг, слишком отдавало столь ненавистным ему парламентаризмом. То же касалось и Северной Германии.
        - Я, - заявил Гитлер на одном из собраний, - никогда не пойду к представителям национал-социализма из Северной Германии, а вот они пусть приходят… Но только как покорные члены!
        Однако быстро набиравшее силу национал-социалистическое движение уже невозможно было остановить, его группы появились по всей Германии, и Гитлеру во что бы то ни стало надо было взять их под свой контроль. Он не забыл июльский бунт в партии и хорошо понимал, к чему все это может привести. Он считал, что у нацеленного на власть движения не может быть нескольких вождей. А чтобы ни у кого не оставалось иллюзий на этот счет, он официально закрепил эту линию партии на I партийном съезде, который состоялся в конце января 1922 года.
        - Мы, - вещал он с трибуны съезда, - должны отказаться от горсти трусливых и дрянненьких буржуа, которые легко кричат «ура», а на самом деле дрожат перед каждым уличным крикуном. По этой же причине нам необходимо провести чистку и своих собственных рядов, так как наше движение постепенно становится очагом благонамеренных, но тем не менее опасных болванов, которые умеют только смотреть в зеркало прошлого и желают отодвинуть наш народ на тысячу лет назад. В своем ослеплении они не замечают, что речь может идти не о возрождении отживших форм, а только о создании нового немецкого права, самым непосредственным образом приспособленного к экономическим условиям нашего времени! Как это ни печально, но и по сей день никто еще так и не понял особенности того периода, который переживает наше движение, и именно поэтому оно должно быть централизовано в Мюнхене, и именно Мюнхен должен стать не только образцом и своеобразной школой, но и той гранитной скалой, за которой движение может чувствовать себя в безопасности! Никто не должен сомневаться в том, что у движения есть достойное его руководство, и все должны
знать, где это самое руководство находится!

31 января 1922 года без особой помпы партийный съезд закончил свою работу. Никто и не подумал оспаривать главенствующее положение Гитлера и баварцев в партии, и несмотря на столь бледное завершение первого партийного форума, Гитлер укрепил свои позиции. И воистину трижды был прав тот, кто сказал: «За кем остается владение, за тем остается и право».

* * *
        В январе 1922 года Гитлер вместе с «негодяем» Эссером был приговорен к трем месяцам тюрьмы за устроенное им избиение инженера Баллерштедта. Но гораздо больше его испугало то, что новый министр внутренних дел доктор Швейер потребовал его высылки из Баварии. Его поддержало правительство, и если бы не солдатские союзы, вступившиеся за своего «старого боевого товарища», на карьере Гитлера был бы поставлен жирный крест, а мировая история могла пойти иным путем.
        Гитлер решил на некоторое время уйти в тень. Но без дела он не сидел, и в конце весны его видели в берлинском Национальном клубе, где он продолжал обхаживать фон Борзинга.
        В апреле он отличился тем, что устроил скандал в одном из берлинских кафе в связи с подписанием Раппальского договора, обвинив «дохлое» правительство во всех смертных грехах. И ему даже в голову не пришло, что один из самых умных политиков того времени министр иностранных дел В. Ратенау, которому при всем желании нечего было противопоставить ультиматуму союзников, по сути дела спас страну.
        Страны-победительницы были настроены против Германии весьма воинственно, и особенно своей жесткой позицией отличался премьер-министр Франции Р. Пуанкаре, который обвинил Германию в сознательном обесценивании своей валюты и требовал установить над ней финансовый контроль. Вот тогда-то Ратенау и решился на отчаянный поступок, подписав 16 апреля 1922 года в Рапалло мирный договор с Советской Россией, который вывел ее и Германию из той международной изоляции, в какой они находились после войны.
        Это был умный и тонкий ход, но именно он стоил Ратенау жизни. Когда 24 июня 1922 года он отправился на работу в машине с открытым верхом, его нагнала машина с тремя боевиками из «Консула». Один из террористов бросил гранату, а другой несколько раз выстрелил в министра. Через несколько часов Ратенау скончался.
        Убийство министра иностранных дел потрясло страну, рейхсканцлер Вирт произнес в рейхстаге знаменитую речь, которую закончил словами: «Враг стоит справа!» 18 июля
1922 года рейхстаг принял Закон «О защите республики», который вводил смертную казнь за политические убийства.
        Когда, всего через несколько дней, Гитлер появился в Баварии, она бурлила. Закон
«О защите республики» баварцы встретили в штыки, они и слышать не хотели ни о каком расширении власти центрального правительства. Особенно волновались правые, в считанные дни сумевшие довести «народную душу до белого каления» против той решительности, с какой центральные власти поставили существующую в Германии форму правления и ненавистную многим демократию под защиту закона.
        Лерхенфельд оказался в трудном положении: Бавария не Пруссия, и не считаться с правыми, за которыми стояли военные, он не мог. Тогда он пошел на компромисс, согласившись на новый закон, но выторговав себе право учредить южногерманский сенат при верховном государственном трибунале, и получил от президента Эберта заверения в том, что на этом политика централизации остановится.
        Не всем это понравилось, и самые горячие баварские головы увидели в компромиссе очередное поражение. Началось опасное для правительства брожение, и Гитлер получил возможность выступить на многотысячном митинге на площади Короля как против собственного трусливого правительства, так и против произвола Пруссии.
        - Не пугайтесь пруссаков, - призывал он слушавших его людей, - и не пресмыкайтесь перед евреями, а проявите твердость перед нынешними хозяевами Берлина, и тогда за вас будут стоять миллионы немцев по всей Германии, называются ли они пруссаками или баденцами, вюртенбержцами и австрийцами!
        Но все это были пусть и пламенные, но только речи, к которым в Баварии уже начинали привыкать. Куда хуже для баварских правителей было то, что военные уже по-настоящему зашевелились. Как того и следовало ожидать, во главе военного заговора стояли давно знакомые лица: Эрнст Рем и начальник пехотных частей 7-й дивизии генерал фон Эпп. Они очень рассчитывали на то, что после выраженного в вежливой форме генеральского ультиматума о невозможности дальше терпеть сложившееся положение вещей в Германии Эберт не осмелится бросить военной силе вызов и уйдет.
        Но… ничего из этого не получилось. Нечто подобное замышлял отдельно от военных союз «Бавария и империя», возглавляемый советником Питтингером. Честолюбивый и хитрый, он тоже пришел к выводу, что пора действовать. 24 августа 1922 года он вызвал с курорта Пенера и приступил к подготовке переворота. А когда он все-таки оповестил находившихся в Графенвере рейхсверовских генералов о своем намерении, Рем пришел в бешенство и отказался поддерживать путч П.П., как он был назван по начальным буквам фамилий его духовных отцов. В одночасье лишившийся мощной поддержки Питтингер распустил своих помощников и вместе с Пенером… отправился на курорт.
        Известное разочарование испытал и Гитлер. Он очень надеялся получить с помощью рейхсверовских штыков политическую власть и считал, что пробил час для решающих действий, поэтому исступленно кричал на митингах:
        - Если мы не используем этого момента, он никогда более не повторится!
        Увы, «этот момент» так и не был использован. Что же касается повторения, то тут Гитлер ошибался. Пройдет всего какой-то год, и он сам попытается устроить государственный переворот.
        Министр внутренних дел Баварии Швейер был весьма озабочен активностью лидера нацистов и со всей серьезностью попросил его при личной встрече «не делать глупостей». Гитлер и здесь не удержался от дешевой игры и, вскочив со своего места, ударил себя кулаком в грудь.
        - Господин министр, - воскликнул он, - даю вам честное слово, что никогда в жизни не прибегну к путчу!
        Швейер поморщился. Он намеревался защищать государство полицейскими штыками, но никак не честными словами революционеров. Он был умным человеком, этот Швейер, и прекрасно понимал, что если Гитлер и сдержит свое честное слово, то в высшей степени агрессивное правое движение сметет его со своего пути, как путники убирают с дороги мешающие им камни. Но ему не оставалось ничего другого, как только сделать вид, что он поверил ему.
        Сам же Гитлер отправился… в тюрьму отбывать назначенное ему наказание, которое по каким-то не известным никому причинам сократили до одного месяца. Рассказывая о военном периоде Гитлера, мы уже говорили о его прямо-таки зверином чутье, с помощью которого ему удавалось оставаться в живых там, где другие гибли десятками. И как знать, не сработала ли это самое чутье и на этот раз. В связи с заговором в Баварии шла «охота на ведьм», и такая одиозная личность, как Гитлер, вполне свободно могла угодить под горячую руку того же полицай-министра.

* * *
        Однако вместо него под эту самую горячую руку попали фон Эпп и Рем. Последнего перевели в штаб генерала фон Меля при 7-й дивизии. Гитлер внимательно следил за происходившим на «воле», и, конечно, ему не нравился разрыв очень мощного во всех отношениях тандема Эпп - Рем, который мог негативно отразиться на партии. И все же с куда большим вниманием он наблюдал за тем, что происходило в Италии, где Бенито Муссолини совершал свой знаменитый поход на Рим.
        Выйдя из тюрьмы в октябре 1922 года, он последует примеру Муссолини и организует налет на политических противников. В сопровождении 800 боевиков под звуки оркестра Гитлер отправился на празднование Дня Германии в Кобург, который считался цитаделью социал-демократов. Раскидав враждебную толпу, нацисты дважды прошли по городу под триумфальные марши. С того дня Кобург превратился в надежный оплот нацизма, а каждый участник октябрьского похода получил специально отлитую в честь этого события памятную медаль.
        Аналогия напрашивалась сама собой, и «негодяй» Эссер, который при всех своих недостатках свято верил в Гитлера, заявил на партийном собрании в ноябре 1922 года: «Нам не надо подражать итальянскому Муссолини, у нас уже есть свой - это Адольф Гитлер».
        Гитлеру было приятно слышать столь лестное о себе мнение, особенно если учесть его мечту о приходе «железного человека» в «грязных сапогах». Но куда более важным для него было то, что Муссолини одержал победу без единого выстрела. Именно такая революция пришлась по душе немецкому обывателю, которому никогда не нравился вид крови на мостовых.
        Гитлер всячески развивал тему Муссолини и обещал поступить с немецким парламентом так же, как дуче поступил со своим. «Политическая свобода, - сказал он, - всегда является вопросом силы». Затем после небольшой паузы добавил: «Ну а сама сила является только результатом войн».
        Впрочем, он зря оправдывался - никто не обратил внимание на его слова: его сторонников гораздо больше радовало то, что грядущая революция в Германии пройдет столь же безболезненно, как в Италии. А сам подражатель и горячий поклонник дуче на какое-то время стал самым популярным «революционером».
        Так неожиданно для многих политических аналитиков уже в 1922 году обыватели созрели для Гитлера. И ничего странного в этом не было. К фюреру их подтолкнули бедственное экономическое положение в стране, страшная инфляция и новое унижение нации, которая та испытала после вторжения французов в Рурскую область. Все эти беды Гитлер продолжал объяснять слабостью власти и тем наглым беспределом, который устроили-де в стране ростовщики. Его слушали как единственного в Германии человека, который обещал без суда и следствия перевешать всех ростовщиков и спекулянтов.
        Надо отдать должное: Гитлер старался вовсю. Чуть ли не каждый день он обрушивался с критикой на биржи, которые содействовали спекуляции, чем завоевывал сердца мелких вкладчиков, все внимательнее прислушивавшихся к лидеру нацистской партии.
        Имевший достаточный опыт ораторства перед большими аудиториями, Гитлер стал с еще большей тщательностью готовиться к своим выступлениям. Он подолгу отрабатывал каждую гримасу, каждый свой жест и, основательно поработав над «стойкой», в конце концов остановился на позе а-ля Цезарь.
        Радовала его и газета, которая получала все больше подписчиков, Эккарт уже не раз говорил Гитлеру, что, если так пойдет и дальше, им придется сделать «Фелькишер беобахтер» ежедневной.
        - Я, - кокетничал Гитлер в кругу своих друзей, - не многого требую от жизни, я хотел бы только, чтобы движение развивалось и чтобы я мог прилично существовать как редактор «Фелькишер беобахтер»…
        Впрочем, за его кокетством стояло вполне определенное желание: хорошо жить. Да, он стал лидером приобретавшей все большую популярность партии и самым выдающимся ее оратором, но в то же время продолжал жить в небольшом скромном домике, ездил на собрания в видавшем виды автомобиле и делал все возможное, чтобы партия не тратила на него ни единой лишней марки. И что бы там ни говорил Эссер о «выдающемся революционере», Гитлер так и не победил (и никогда не победит) свое стремление к буржуазной сытости. Она только мысль о том, что он может оказаться среди пролетариев, бросала его в холодный пот.
        Нищету, вечную грязь и убогость жилищ - все это он знал не понаслышке, когда проживал в рабочих кварталах в Вене. «Даже не знаю, - вспоминал он, - что тогда потрясло меня больше: материальная ли нищета тех, кто в те годы составлял круг моих приятелей, грубость ли и дикость их нравов или же низкий уровень их умственного развития».
        Другое дело, что Гитлер испытывал при виде всего этого лишь потрясение, но никоим образом не сострадание. Напрочь оторванный от рабочего класса, он никогда не чувствовал к нему ни малейших симпатий, а после того как в той же Вене с ужасом убедился, что не только чешские, но немецкие рабочие ниспровергают все, чему он придавал такое большое значение, он, надо полагать, стал откровенно презирать их.
«Буквально все они затаптывали в грязь… нацию, - писал он, - поскольку считали ее порождением капиталистических классов; отечество, так как считали его орудием буржуазии для эксплуатации рабочего класса; власть закона - поскольку для них это было средство держать пролетариев в узде; религию, которую считали средством одурманивания народа для его последующего закабаления; мораль - как символ тупой и рабской покорности». И если для того же Сталина все эти постулаты являли суть священного марксистского писания, то Гитлер, услышав подобные речи от немецких рабочих, сразу же задался вопросом: «А достойны ли все эти убогие люди принадлежать к великой нации?»
        Помимо всего прочего Гитлер давно понял, что без той самой буржуазии, с которой призывали бороться еврей Маркс и большевистские жиды из России, ему никогда и ничего не выиграть. Он может заигрывать с кем угодно, говорить все что угодно, но ставить ему придется только на то самое среднее сословие, которое по большому счету и будет определять судьбу страны. Точно так же, как еще совсем недавно клялся отдать всю собственность рабочему, теперь он был готов защищать эту самую буржуазную собственность от этих же рабочих. И пусть не сразу, но награда не заставила себя ждать: буржуазия признала его и в конечном счете привела к победе.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Раз уж мы заговорили о буржуазии, самое время затронуть и другую связанную с ней весьма интересную тему: Гитлер и деньги. Мы помним, как старые соратники Гитлера неоднократно пытались выяснить, на что жил их товарищ, отказавшийся получать жалованье за свою работу в партии. Поскольку в рейхсвере он больше не числился, на какие средства мог существовать «художник» Гитлер, который после войны не продал ни одной своей картины?
        Ответ прост до банальности: на подаяния, и весьма щедрые. Поначалу ему подавали жены богатых людей, а затем и сами богатые люди. Когда все это началось? Этого сегодня уже не скажет никто. Одни биографы Гитлера считают, что деньги к нему потекли уже в 1920 году после его поездки в Берлин, где Эккарт ввел его в богатые дома. Другие утверждают, что это произошло несколько позже. Но в том, что начало гитлеровскому благополучию положила жена владельца всемирно известной фирмы по производству музыкальных инструментов Карла Бехштейна Хелена, не сомневается никто.
        Но и на этот счет существуют две версии. Согласно первой - Эккарт познакомил Гитлера с семейством Бехштейн после их памятного совместного полета в Берлин в марте 1920 года. Сторонники другой версии утверждают, что это произошло гораздо позже, чуть ли не в 1923 году, и ссылались на то, что Гитлер тогда очень нуждался, и имей он такую благодетельницу, как Хелена Бехштейн, вряд ли бы занимал деньги у Геринга на праздничную экскурсию в горы на Пасху. Но как бы там ни было, 3 апреля
1923 года газета «Мюнхнер Потс» с иронией и возмущением писала, что «втрескавшиеся в Гитлера бабы» занимали или даже дарили ему деньги, а также «делали взносы не только наличными».
        Впрочем, все это не столь важно. Главное - Гитлер наконец-то вырвался из душной атмосферы пивных и кафе и появился в высшем свете. Оказавшись в роскошном салоне увешанной бриллиантами, словно новогодняя елка игрушками, Хелены, где было много известных и богатых людей, Гитлер растерялся. «Я, - рассказывал Адольф своему приятелю Путци Ганфштенглю, - в своем синем костюме чувствовал себя довольно неловко. Официанты все были в ливреях, а перед подачей блюд мы не пили ничего, кроме шампанского. В ванной все краны позолоченные, вы себе представляете, можно регулировать температуру воды, как тебе заблагорассудится!»
        Натянуто улыбаясь, он нашел в себе силы поцеловать руку у взиравшей на него с одобрительной улыбкой Хелены, делавшей вид, что она не замечает ни стеснения своего нового знакомого, ни его диковинного одеяния. Но как только закончились общие разговоры, и гости заговорили о политике, Гитлер преобразился и явил себя в полном блеске. Эккарт только одобрительно покачивал головой, видя, что он завладел не столько умами, сколько душами слушавших его людей. Каждое произнесенное им слово било точно в цель, заставляя всех этих лощеных господ забыть о провинциальном синем костюме, несвежем воротничке и не совсем чистой речи новоявленного Савонаролы. Нет, не зря он поставил на этого ефрейтора, не знавшего страха на фронте!
        В тот вечер Гитлер завладел не только общим вниманием, но и душой Хелены Бехштейн, смотревшей на него с таким восхищением, что ее муж то и дело морщился. Ничего странного в восхищении Хелены не было. Националистические идеи были близки ей самой, и очень скоро она станет одной из самых активных организаторов и членов группы общественных и финансовых покровителей Адольфа Гитлера. Она часто приезжала в Мюнхен, и Гитлер провел не один вечер в ее роскошном номере отеля «Байришерхоф». Она же ввела Гитлера в высшее общество Мюнхена, где он познакомился с состоятельными промышленниками, банкирами и высокопоставленными чиновниками Баварии и, что было для него куда важнее, с их женами.
        Трудно сказать, чем на самом деле Гитлер покорил сердце Хелены, но она была от него без ума и даже собиралась… усыновить «сироту». Но вмешался муж, который в довольно строгих выражениях попросил жену вести себя более осмотрительно. Неизвестно, питала ли Хелена к Гитлеру только материнские чувства, но денег давала ему предостаточно. И не только денег.
        - Наряду с регулярной финансовой поддержкой, которую мой муж оказывал НСДАП, - заявит она на судебном процессе после провала «пивного путча», - я помогала господину Гитлеру значительными пожертвованиями не только в виде денег. Например, я отдавала в его распоряжение произведения и предметы искусства, с которыми он мог поступать как ему хотелось. Это были дорогостоящие вещи…
        Еще одной «подругой-мамой» Гитлера стала жена известного издателя Гуго Брукмана, который наряду с книгами по искусству охотно издавал опусы зятя Рихарда Вагнера англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена, считавшегося откровенным фашистом. Как и Хелена Бехштейн, Эльза, как звали жену Брукмана, была восторженной почитательницей национал-социализма и его лидера.
        Впрочем, Гитлера мало волновали ее взгляды - его больше привлекала возможность как следует «подоить» эту восторженную дурочку, которая буквально смотрела ему в рот. И он умело «доил» Эльзу, чуть ли не каждый день получая от нее щедрые подачки.
        Эльза оказалась не только эмансипированной, но и чрезвычайно ревнивой особой. Стоило ей только на одном из вечеров заметить, как за Гитлером увивается ее подруга, тот больше никогда ее уже не видел. Конечно, ему было наплевать на эту женщину, и тем не менее он больше ни разу не подал Эльзе повода для ревности, дабы не перекрыть таким образом ту полноводную реку, по которой к нему плыли очень хорошие деньги.
        Ценил Гитлер и госпожу фон Зейдлиц, которая являлась совладелицей какой-то фабрики и отдавала для нужд партии и фюрера буквально последнее.
        Не оставил он без внимания и Винифред Вагнер, супругу сына знаменитого композитора, с которой его свела все та же Хелена Бехштейн и которая стала одним из первых членов нацисткой партии и страстной поклонницей Гитлера.
        С легкой руки Хелены Гитлер сделался завсегдатаем мюнхенских гостиных и салонов, и теперь ни один вечер не обходился без него. Не пригласить к себе народного трибуна считалось признаком дурного тона. Тонко чувствуя ситуацию, Гитлер всегда говорил то, что от него хотели услышать. Он тщательно готовился к каждому своему выходу в свет.

«Мы, - вспоминал известный историк Карл Александер фон Мюллер, - сидели в салоне, когда прозвенел дверной звонок. Дверь открылась, и мы увидели, как в коридоре Гитлер с почти подобострастной угодливостью поздоровался с хозяйкой дома, как он положил на столик собачью плетку, снял велюровую шляпу, затем отстегнул портупею с револьвером и повесил все это на крюк вешалки. Мы еще не знали, насколько каждая мелочь в его одежде и поведении была уже тогда рассчитана на внешний эффект».
        И все же, наверное, не зря существует пословица «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит». Так было и с Гитлером. Появляясь в высшем свете, он постоянно наступал на горло собственной песне, прекрасно понимая, что в случае его бунта двери этого света для него могут закрыться навсегда. Но иногда он срывался, и тогда изумленные посетители гостиных и салонов видели перед собой настоящего Гитлера: бесноватого и плохо владеющего собой. Как всегда в подобных случаях, Гитлер одарил хозяйку вечера огромным букетом благоухающих роз и непринужденно поддерживал светскую болтовню. До поры до времени беседа текла довольно плавно, но стоило только хозяйке отозваться о евреях в самых дружественных тонах, как Гитлер взорвался.

«Тут, - вспоминал один из очевидцев этого неприятного инцидента, - Гитлер заговорил, а говорить он мог бесконечно. Отшвырнув стул, он вскочил и заорал таким пронзительным голосом, какого мы еще у него не слышали. От его крика в соседней комнате проснулся и заплакал ребенок. Вдруг Гитлер смолк, подошел к хозяйке, извинился перед ней, поцеловал на прощание руку и быстро вышел, не удостоив присутствующих даже взглядом».
        Гитлер собирал дань со своих любвеобильных дам. Больше всего его любили женщины уже даже не бальзаковского, а зрелого возраста, которые летели к нему словно мотыльки на огонь. Гитлера, конечно, привлекало то, что он с легкостью мог теперь получать очень приличные деньги. Не надо было целыми днями корпеть над рисунками, а потом бегать и продавать их, испытывая каждый раз унизительное чувство от того, что тебе дали намного меньше.

* * *
        Однако Гитлер успешно «доил» в те времена не только своих «мамок», и тому существует немало доказательств. Так, довольно известный в свое время английский депутат Морель был уверен, что через своих агентов Гитлер получал деньги из неких французских источников, о чем ему якобы стало известно от одного из французских министров. Это было вполне возможно: с помощью денег французские спецслужбы могли использовать нацистов в Рейнской области.
        Имелись у фюрера щедрые спонсоры и в Судетской области, и в Италии, где его уполномоченный Курт Людке выпрашивал итальянские лиры у симпатизировавших нацистам фашистов. Хотя на самом деле отношения между ними оставляли желать лучшего. Потомки римлян смотрели на обезьянничавших по ту сторону Альп тевтонов с презрительной усмешкой. А после того как нацисты взяли у них «древнеримское приветствие» в виде выброшенной вперед правой руки, Муссолини назвал Гитлера Цезарем в тирольской шляпе.
        Но больше всего денег Гитлер получал из Швейцарии, где от его имени работал некий Эмиль Гансер, с которым Гитлер познакомился в 1921 году в Берлине. Гансер служил директором концерна «Сименс унд Гальске» и в 1923 году отправился в Швейцарию, где встречался с видными лютеранскими последователями Цвингли. Судя по всему, он пугал швейцарских протестантов той самой угрозой, какую для них могла представлять
«расширенная католическая Дунайская монархия, отделившаяся от протестантской Пруссии». Этого, по словам Гансера, добивалась Франция, поддерживавшая сепаратистские настроения в Южной Германии. И, если правители кантонов не хотели иметь крупные неприятности, им, по уверениям Гансера, следовало всячески поддерживать «простого рабочего и надежного республиканца Адольфа Гитлера», который не допустит никакого отделения.
        Почва была подготовлена, и собирать пожертвования на дело своей партии и
«протестантской Пруссии» в Швейцарию отправился сам Гитлер. В Цюрихе он проживал в роскошном отеле «Baurau Lac», где его обслуживал приставленный к нему лакей. А вечерами после обильных ужинов Гитлер пересчитывал толстые пачки денег, которые ему приносили в номер в чемоданах.
        Имевший рекомендательные письма в лучшие дома, Гитлер целыми днями мотался по банкирам, фабрикантам и прочим деловым и влиятельным в мире бизнеса людям. Из этих поездок он возвращался с туго набитым мешком, в котором были и марки, и кроны, и лиры, и, конечно же, столь любимые им доллары. Никаких расписок Гитлер не давал и в конце своего путешествия утомился до того, что даже перестал пересчитывать деньги. Все деньги он отдавал Аманну, зная, что тот не только не обманет его, но и выдаст ему в нужный момент необходимую сумму на поддержание жизни. Как утверждает В. Шварцвеллер, автор известной книги «Деньги Гитлера», Гитлер совершил несколько таких поездок и из каждой привозил огромные по тем временам суммы, которые охотно давали ему самые знатные люди. Чего стоил один герцог фон Аренберг, который на своем архаичном «Бенце» возил Гитлера к его благодетелям! Ну а после того как членами нацистской партии стали герцог и герцогиня Кобургские, акции Гитлера поднялись еще выше.
        Задевало ли его то, что по сути дела он стал политическим альфонсом? Думается, вряд ли. Угрызения совести он мог успокоить тем, что в конечном счете все делал на благо партии. К концу 1923 года Национал-социалистическая партия Германии насчитывала более 15 тысяч членов, и даже если все они платили членские взносы (что маловероятно), то партия все равно не могла существовать на эти крохи.

* * *
        Что касается гитлеровских благодетельниц, то тут все более или менее ясно: страсть, любовь и прочая лирика. Но что обо всем этом думали их мужья, которые занимали далеко не последние места в социальной иерархии Мюнхена? Тем более что их деньги шли к тому самому человеку, который, пусть и формально, числился социалистом и по определению был обязан бороться с той самой частной собственностью, от владельцев которой и получал все свои щедрые подачки. Об этом было записано в его же собственной программе.
        Говорят: что написано пером, не вырубить топором. Вырубить, может, и нельзя, а вот забыть можно. Гитлер напрочь позабыл о легкомысленных пунктах своей программы. В своих речах на званых приемах и в роскошных гостиных он даже не заикался ни о какой борьбе против частной собственности. Наоборот! Он воспевал ее и обещал сделать все для ее сохранения после прихода к власти. Один из крупнейших мюнхенских промышленников, тайный советник коммерции Герман Ауст на следствии по делу о пивном путче Гитлера свидетельствовал:
        - Однажды в бюро тайного советника доктора Куло (синдика союза баварских промышленников) состоялось совещание с Гитлером, на котором кроме Куло присутствовали также доктор Наль, председатель союза баварских промышленников и я… На совещании должны были обсуждаться негласные цели Гитлера в области хозяйства. За этим совещанием последовало также небольшое совещание в Клубе господ, а затем - более многочисленное собрание в купеческом казино. Господин Гитлер выступил там с речью о своих целях. Речь его встретила большое сочувствие, оно проявилось также в том, что некоторые из присутствующих, незнакомые еще с Гитлером, но предполагавшие с моей стороны такое знакомство, вручили мне пожертвования в пользу его движения и просили передать Гитлеру. Насколько я помню, среди прошедших через мои руки пожертвований были также швейцарские франки…
        Комментарии, как говорится, излишни, и вряд ли Гитлер на всех этих совещаниях проповедовал социалистические идеи. Более того, он уже тогда начинал расходиться с теми, кто искренне верил в социализм и отошел от партийной установки принимать пожертвования без каких бы то ни было условий. И то, о чем он говорил на тайных вечерях с промышленниками и банкирами, для многих членов партии навсегда оставалось тайной. Хотя догадываться они, конечно, могли. Как бы там ни было, ставленники Гитлера (особенно в штурмовых отрядах) получали часть жалованья в валюте.
        Все пожертвованные на движение деньги направлялись лично Гитлеру, и о том, как они расходовались, знали только он сам и его казначей Аманн. Со временем фюрер обнаглел до того, что получение бумажных денег воспринимал как дурную шутку. Брать он их, конечно, брал, но лишь для оплаты долгов. Истинную ценность для него представляли только валюта, золото и драгоценности. Далеко не случайно он близко сошелся с неким Рихардом Франком из берлинской фирмы «Корн-Франк», которая выгодно превращала приобретенные Гитлером драгоценности и золото в доллары.
        Из-за этих денег время от времени у Гитлера возникали ссоры со старыми лидерами партии. Но напрасно второй председатель партии Якоб пытался добиться хоть какой-то правды - он так ничего и не узнал.
        Нельзя не сказать и о том, что чуть ли не с первого дня своего существования нацистская партия предъявляла всем своим челном весьма жесткие финансовые требования. Руководители местных отделений должны были работать по много часов бесплатно (гауляйтерам начали платить из партийных средств только с 1929 года), их рабочие поездки не оплачивались и с них требовали не только проводить митинги, но и собирать деньги для партийной казны. Членов партии и сочувствующих то и дело донимали всевозможными беспроцентными займами и взимали с них плату на митинги и сборища, на которых после выступления Гитлера собирали деньги в фонд партии. В донесениях полицейских агентов сообщалось, что суммы, взимаемые с людей даже скромного достатка, «граничили с невероятным».
        Никакая партия не осмеливалась на подобное, но Гитлер и здесь пошел своим путем - такой сбор, а по сути изъятие средств, объяснял тем, что его партия является истинно народным движением. Сам он по этой причине претендовал на роль «Trommler zur Deutschheit» - «барабанщика германского духа».
        Конечно, Гитлер мог весьма безбедно существовать на подачки своих «мамок», как он сам называл благодетельниц, но содержать на них движение он не мог. Инфляция и ширившееся движение требовали больших затрат, и после того как рейхсвер стал выплачивать деньги штурмовикам «крайне нерегулярно», положение Гитлера осложнилось. Ни одно политическое течение, каким бы привлекательным оно ни было, не может существовать и уж тем более победить без денег. Гитлер понял это уже на заре своей довольно туманной политической юности, когда получил первую подачку…
        Что же касается немецкой буржуазии, то поначалу она не была контрреволюционной. Переход на «почву фактов» и признание Веймарской республики отнюдь не было актом трусости. Скорее оно явилось молчаливым согласием и готовностью признать великие события. Вся беда заключалась в том, что никаких великих событий со стороны революционеров так и не последовало, после чего буржуазия начала действовать так, как это и было заложено в ее природе, то есть контрреволюционно. Как только революционеры обманули ожидания нации, буржуазия быстро осознала совершенную ею ошибку и полностью подтвердила ту самую характеристику, которую дал немцам Богумил Гольтц. «Наш народ, - писал он, - имеет уравновешенный темперамент, в мыслях склонен к крайностям, легко приходит в возбуждение благодаря фантастическим представлениям и воспоминаниям о прошлом, а в результате его мучат раскаяние и угрызение совести». Некоторые историки и по сей день уверены в том, что национал-социализм есть не что иное, как нечистая совесть германской буржуазии. И особенно, по их мнению, этой нечистой совестью отличалась мюнхенская буржуазия.
        Как известно, вождем революции в Баварии был еврей из Северной Германии Курт Эйснер, идеалист и мечтатель, влюбленный в душу баварцев. Многие баварцы отвечали ему взаимностью, недаром за его фобом шли сотни тысяч искренне горевавших о нем людей. Но как только политический климат изменился, вся масса политических настроений баварцев, испокон веков отличавшихся спокойным темпераментом, почти полностью направилась в другую сторону. Такой характер народа и предопределил его судьбу: он дольше всех вел германскую революцию - вплоть до советской республики, а затем дольше всех контрреволюцию - до путча Гитлера и его окончательной победы.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        До этой победы оставалось еще десять лет борьбы, и все это время Гитлер трудился в поте лица. Помогали ему и его сподвижники, среди которых появились два новых лица: Эрнст Ганфштенгль и русский немец Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер.
        Ганфштенгль, по прозвищу Путци, принадлежал к зажиточной семье, которая владела магазинами, торговавшими литературой и предметами искусства. Путци учился в Гарварде и намеревался закончить свое искусствоведческое образование в Мюнхенском университете. Он увлекся идеями Гитлера и вступил в его партию. Гитлеру его новый приятель тоже нравился. Помимо политики оба любили искусство, и Гитлер любил слушать, как Путци исполнял его любимого Вагнера. Не забывал он и о презренной материи и в один прекрасный вечер пожаловался Путци, что не может приобрести нового оборудования для своей газеты.
        - Подумать только, - сокрушался он, - какая-то тысяча долларов - и «Фелькишер беобахтер» будет выходить каждый день!
        Трудно сказать, говорил он это искренне или с прицелом на богатого приятеля. Вернее всего, с прицелом - тот и сам прекрасно знал о далеко не самом блестящем финансовом положении партии. Тем не менее только что получивший за очередную сделку полторы тысячи долларов Путци все понял как надо. «На следующий же день, - вспоминал он, - я пришел к Аманну и вручил ему эту сумму в долларовых банкнотах. И Аманн, и Гитлер были вне себя от радости. Гитлер даже воскликнул: «Какая великодушная щедрость, Ганфштенгль! Мы этого никогда не забудем!»
        Однако Путци был далеко не так прост, как могло показаться на первый взгляд, и потребовал в обмен на деньги закладную на имущество партийной газеты, весьма прозрачно намекнув при этом, что не прочь занять должность главного редактора вместо часто болевшего Эккарта. И когда Гитлер назначил на это место Розенберга, Путци обиделся, но отношений с Гитлером не порвал и стал его секретарем по связям с общественностью и иностранными журналистами. Подавив досаду, он сумел подняться над личным и продолжал относиться к Гитлеру с тем же пиететом, какой испытывал к нему с первого дня их знакомства.
        А вот Гитлер, судя по всему, не слишком уважал щедрого приятеля и… приударил за его женой. Путци был поражен, застав в один прекрасный вечер в салоне собственного особняка своего шефа на коленях перед изумленной такой странной выходкой Элен. Последовал неприятный разговор, и Гитлер дал обещание держать себя в рамках приличия. В отличие от многих других женщин Элен отнеслась к ухаживанию Гитлера скорее с иронией, но именно она спасла ему жизнь, когда после провала путча Гитлер намеревался застрелиться. Когда он поднесет руку с пистолетом к виску, прекрасно владевшая приемами дзюдо Элен успеет вырвать у него пистолет (о чем после начала Второй мировой войны будет очень жалеть). Если, конечно, Гитлер на самом деле хотел застрелиться…
        Торжественно пообещав оставить супругу приятеля в покое, Гитлер вступит в связь с его сестрой Эрной, дамой весьма привлекательной внешности, внимания которой добивались многие мужчины из высшего мюнхенского общества. Но это будет уже после его выхода из тюрьмы.
        Довольно близко Гитлер сошелся и с Максом фон Шойбнер-Рихтером, которого фон Лоссов называл «темным авантюристом». В свое время Макс служил в казачьем полку и принимал участие в подавлении революции 1905 года в России. Волею судеб он оказался в Мюнхене, изучил инженерное дело, потом вступил в феодальный баварский полк и получил германское подданство. После провала «капповского путча» Эрвин появился в русской колонии Мюнхена, где его и нашел Альфред Розенберг.
        По его собственным словам, Шойбнер-Рихтер настолько поддался «гипнотической силе» Гитлера, что посчитал его «пророком новой Германии» и вместе с супругой вступил в нацистскую партию. Он оказался весьма ценным приобретением, поскольку был на дружеской ноге со многими влиятельными людьми в Германии, включая таких промышленных магнатов, как Рейш и фон Тиссен. Именно ему удалось (так, во всяком случае, гласила запись одного из направленных в Баварскую государственную канцелярию донесений) собрать для партии «невероятно крупную сумму денег». И, когда в роковой для нацистов день 9 ноября Шойбнер-Рихтер будет убит шальной пулей, Гитлер искренне скажет: «Он был для меня единственным незаменимым человеком».
        Оно и понятно. Бывший кавалерист был в хороших отношениях со многими русскими эмигрантами и получал пожертвования от российских промышленников, среди которых выделялись владельцы нефтяных промыслов на Кавказе. В списке лиц, которые давали ему деньги, значились такие тузы, как Нобель, Гукасов, барон Кеппен и герцог Лейхтенбергский.
        Шойбнер-Рихтер познакомил Гитлера с одним из самых влиятельных русских эмигрантов
        - генералом Василием Бискупским. Ярый антисемит и антикоммунист, генерал увидел в Гитлере воплощение народного вождя, способного увести массы от коммунизма. Он с превеликой радостью поддерживал все начинания Гитлера и познакомил его с состоятельными спонсорами, в частности, с владельцем нефтяного концерна «Шелл» Генри Детердингом. Впрочем, Бискупский не только восхищался Гитлером, но и преследовал собственные цели, намереваясь покончить с его помощью с большевиками в России.
        Генерал представил Гитлера претенденту на российский трон великому князю Кириллу Владимировичу, сыну великой герцогини Мекленбургской. Его жена, великая герцогиня Виктория, была не только движущей силой борьбы мужа за трон, но и ярой национал-социалисткой. Она часто ездила за границу собирать пожертвования на
«святое дело» реставрации российской монархии. Не забывала она и о нуждах нацистов и, как поговаривали, одно время опекала Гитлера больше, чем мужа, даря ему дорогие ювелирные изделия. И как знать, не обсуждали ли уже тогда русские эмигранты с фюрером планы свержения большевизма и восстановления монархии. Ведь это сегодня кажется фантастикой, а тогда люди хватались за любую соломинку. Разве мечты самого Гитлера не казались тогда, в 1923 году, бредом сумасшедшего? А ведь этот бред оказался самой что ни на есть реальностью…

* * *
        Как и многие другие черносотенцы, Шойбнер-Рихтер был отъявленным антисемитом и мечтал о свержении жидовского режима в России и крушении мирового еврейского заговора, о котором шла речь в сфабрикованных царской охранкой знаменитых
«Протоколах сионистских мудрецов», в те годы получивших широкое распространение в Германии. В них авторы доказывали существование «мирового заговора евреев», направленного на ниспровержение христианской цивилизации и создание мирового еврейского государства, во что уже давно верил сам фюрер.
        - В удивительном сотрудничестве, - говорил он на одном из собраний, - демократия и марксизм сумели разжечь между немцами и русскими совершенно безрассудную, непонятную вражду, хотя первоначально оба эти народа относились друг к другу благожелательно. Кто был заинтересован в таком подстрекательстве и науськивании? Евреи! Кто возглавляет всю английскую прессу мировых лавочников? - патетически вопрошал Гитлер и сам же отвечал: - Еврей Нортклиф… Надо было разрушить Германию, последнее социальное государство в мире, и евреи натравили на Германию двадцать шесть государств. Это было делом прессы, находящейся в исключительном владении одного и того же вездесущего народа, одной и той же расы, которая фактически является смертельным врагом всех национальных государств. В мировой войне победил Иуда!
        Не раз Гитлер вещал со страниц своей газеты о том, что еврейские финансисты во Франции - самые верные союзники большевиков, а сами евреи только и мечтают о собственной революции через нарушение чистоты других рас. «Каждый еврей, - писал он, - какие дьяволы! - в своей сфере действует прежде всего для этой последней великой цели, действует именно политически».
        По сей день среди некоторых немецких историков бытует мнение, что якобы изначально
«благодушный» немецкий антисемитизм попал под окрашенное кровью влияние мрачного российского юдофобства, которое и сделало его столь нетерпимым. Из этого можно сделать вывод, что и сам Гитлер, и его ненавидевшее евреев лютой ненавистью окружение до поры до времени относились к ним с некоторым благодушием, которое им якобы испортили русские черносотенцы.
        Но так ли это было на самом деле? Да, евреи издавна жили в западноевропейских странах и редко вступали в конфликты с местным населением. Однако в XII веке ситуация изменилась, и, начиная с эпохи крестовых походов, они пережили ряд самых настоящих катастроф. Только в одной испанской Севилье в 1391 году было убито около
30 тысяч евреев, а по всей стране тысячи людей были брошены в тюрьмы, подвергнуты пыткам и преданы костру.
        Изгнанные из Англии, Франции, Германии, Италии и с Балканского полуострова евреи в период 1350-1450 годов бежали преимущественно в славянские владения, где не только нашли убежище, но со временем достигли известного благосостояния.
        Только после буржуазных революций XVII-XVIII веков евреи стали возвращаться в Западную Европу, и, прежде всего, в наиболее близкие к Польше Германию и Австрию. Появление евреев в Германии, где старые средневековые предрассудки вспыхнули снова, привело к ряду погромов, спровоцированных торговой конкуренцией. Во многих немецких городах ненависть горожан к евреям обернулась насилием - правительство даже вынуждено было защищать евреев силой.
        Одновременно нарастал антисемитизм в Австрии, проявившийся как в экономическом бойкоте и погромах, так и в лишении евреев прав. И говорить о том, что еврейские погромы были характерны только для России с ее «черной сотней», по крайней мере, некорректно. Особенно если вспомнить, что все наиболее острые конфликты между основным населением и евреями вспыхивали, как правило, на экономической почве, а еврейские погромы в ней начались за четверть века до создания первой
«черносотенной» организации. Другое дело, что еврейские погромы в России в
1905-1906 годах по размаху и жестокости превзошли все предшествующие им. Но отнюдь не из-за того, что иудаизм воспринимался как явление в высшей степени враждебное христианству - в основе неприязни к евреям лежали причины, порожденные торговой конкуренцией.

«Мелкая буржуазия, - писал в 1912 году виднейший еврейский политический и научный деятель Д.С. Пасманик, - играла главную роль в эти ужасные дни… Здесь, очевидно, действовал антисемитизм на экономической почве… Она (мелкая буржуазия. - А.У.) имела в виду одно: уничтожить ненавистного конкурента… В некоторых местах стимулом служило обвинение евреев в революционности, а в большинстве случаев - простое желание воспользоваться чужим добром… Крестьянство участвовало в погромах исключительно в целях обогащения за счет еврейского добра…»
        В годы гонения на евреев в Западной Европе погибло 380 тысяч человек (40% тогдашнего мирового еврейства), тогда как за время погромов в России было убито всего 1000 человек, причем, по некоторым данным, в схватках с еврейской
«самообороной» погибло больше самих погромщиков. Так что вряд ли можно считать духовными отцами немецкого антисемитизма русских черносотенцев.
        Что же касается самой Германии, то антисемитизм появился в ней еще в конце XIX века. Особенно отличалась в этом отношении Христианско-социальная партия, созданная придворным проповедником А. Штеккером. Вскоре возникли новые политические организации в Берлине, Померании, Бранденбурге, Саксонии и Гессене. Они умело использовали страх сельского и мелкобуржуазного городского населения перед наступлением на их интересы крупной промышленности и латифундий юнкерства. Антисемитизм давал этим слоям возможность политически высказать свой протест. Антисемитские лозунги находили широкий отклик у школьных учителей, среди студенчества, в ремесленных и торговых гильдиях и в Союзе сельских хозяев. Недалеко ушло от них и само правительство, которое на словах провозглашало принцип гражданского равенства, а на деле отлучало евреев от административно-государственных должностей, прежде всего в дипломатической и военной сферах. Существовал в Германии и бытовой антисемитизм, который сильнее всего проявлялся во время кризисов. Так что в Германии к тому времени и без Гитлера с его окружением было предостаточно тех, кто
ненавидел евреев. Стоило только тому же Эссеру заявить на тысячном митинге о том, что еврейский торговец обувью X. незаконно получил в Мюнхене квартиру в семь комнат, и описать оборванным пролетариям роскошный образ его жизни, как он доводил слушателей до белого каления. А таких оборванных в те самые трудные для Германии годы хватало. Так что почва для антисемитской пропаганды была более чем благодатная, и дело было не в черносотенцах, которых в Мюнхене тогда действительно хватало.
        Конечно, Гитлер люто ненавидел евреев, но не надо забывать и о том, что это было для него весьма действенным политическим инструментом при завоевании и без его помощи отравленных антисемитизмом масс. Так что при всей своей прямо-таки звериной ненависти к евреям столь симпатичный ему Шойбнер-Рихтер вряд ли смог оказать на него в этом отношении сколько-нибудь заметное влияние.

* * *
        Зимой 1923 года совершенно неожиданно для Гитлера обострились его отношения с властями, особенно с начальником рейхсвера в Баварии генералом фон Лоссовом. Он ценил националистов, но, как для всякого генерала, их ценность для него заключалась в степени их подчинения. Как только Гитлер проявил вольнодумие, он сразу же показал, кто хозяин в доме. Дело в том, что Гитлер намеревался ознаменовать начало Второго партийного съезда в конце января 1923 года военным парадом из пяти тысяч штурмовиков, приглашенных со всей Баварии.
        Проблема заключалась в том, что этот парад Гитлер решил провести в те самые дни, когда в стране крайне обострилась политическая обстановка. После смерти министра иностранных дел рейхсканцлер отчаянно пытался навести в стране хоть какой-то порядок, для чего и предложил создать коалицию из представителей всех крупных партий. Однако социал-демократы и националисты отказались сотрудничать и в обстановке вражды и взаимных обвинений 14 ноября 1922 года Вирт подал в отставку. Начинавшая выходить из-под контроля ситуация требовала как нового руководства страной, так и новых идей. Но это проще сказать, чем сделать. Уже тогда в Германии были созданы те самые условия, благодаря которым Гитлер и придет к власти. Устраивающего всех кандидата в рейхсканцлеры не было, и президент Ф. Эберт поручил сформировать правительство беспартийному директору судоходной компании В. Куно.
        Новый канцлер рассчитывал на поддержку промышленников и банкиров, однако те и не подумали поступаться своими интересами и потребовали ликвидировать все социальные блага, которых добились рабочие в результате Ноябрьской революции 1918 года.
        Куно не обладал способностями своих предшественников, и, когда стало ясно, что под предлогом задержки Германией поставок леса и угля в счет репараций Франция готовится оккупировать Рур, он решил обратиться к союзникам с требованием пятилетнего моратория на репарационные платежи. Канцлер заявил, что Германия готова заплатить 20 миллиардов марок, если получит международный заем, а Франция выведет войска с территорий, занятых ею еще в марте 1921 года. Но все было напрасно. 26 декабря 1922 года репарационная комиссия под нажимом Пуанкаре признала, что Германия не выполняет своих обязательств, а еще через два дня девять французских и бельгийских дивизий вступили в Рурскую область.
        Оккупация столь важного в промышленном отношении района стала для Германии катастрофой. Кабинет министров, в заседании которого приняли участие президент Ф. Эберт и командующий рейхсвером X. Сект, объявили об организации пассивного сопротивления. 13 января 1923 года в своей речи в рейхстаге Куно заявил, что Германия прекращает репарационные платежи Франции и Бельгии, и призвал население Рура бойкотировать распоряжения оккупационных властей и отказаться от уплаты налогов. В результате были прекращены поставки угля и леса во Францию, а добыча угля в Рурском бассейне упала до минимума.
        Это решение поддержали практически все партии и профсоюзы, за исключением коммунистов и Гитлера. Коммунистическая партия, которая после объединения с левыми
«независимцами» стала массовой, выдвинула лозунг «Бейте Пуанкаре и Куно в Руре и на Шпре!» и таким образом расколола национальный фронт борьбы с оккупантами. Не отставал от красных и Гитлер, который снова и снова обрушивался на заседавших в Берлине предателей с гневными обвинениями во всех смертных грехах. Главную угрозу он по-прежнему видел во внутренних врагах и требовал как можно быстрее покончить с ними. И теперь, когда Гитлер намечал провести 12 массовых митингов, а 5000 отъявленных головорезов должны были на виду у всего Мюнхена, а по сути дела и всей Германии, пройти в военном строю по Марсовому полю, Мюнхен заволновался.
        Столица Баварии и раньше видела грандиозные манифестации, но все они проходили под присмотром властей и отличались мирным настроем. Но теперь, когда военное шествие намеревался устроить столь воинственно настроенный по отношению к властям человек, многие обыватели побаивались переворота. Мало кто сомневался в том, что демонстрация военной силы нацистов была направлена не против мирового еврейства и
«проеврейских антант», а против внутреннего врага. А как их штурмовики умеют разбираться с этим самым врагом, многие жители Мюнхена уже видели на улицах своего города.
        Министр внутренних дел Швейер тоже не верил, что пять тысяч боевиков соберутся на Марсовом поле лишь для того, чтобы мирно пройти по нему. Потому и запретил освещение нацистских знамен под открытым небом и половину запланированных Гитлером митингов.
        Недовольный Гитлер поспешил к полицай-президенту Нортцу и в который раз продемонстрировал свои незаурядные актерские способности. Подстраиваясь под корректного Нортца, Гитлер попытался убедить его, что запрет на проведение партийного съезда может отрицательно сказаться на всем националистическом движении и нанесет «незаживающую рану» Германии. В конце концов Гитлер заигрался до того, что преклонил колено перед изумленно взиравшим на него полицай-президентом (ну прямо маркиз Поза, который, встав перед Филиппом II на колени, произнес: «Ваше величество, дайте свободу собраний!»). В отличие от испанского короля Нортц не расчувствовался и довольно холодно заметил, что все граждане обязаны повиноваться распоряжению властей и патриоты не составляют исключения. Поднявшись с колен, Гитлер смерил полицай-министра презрительным взглядом и с нескрываемой угрозой в голосе произнес:
        - Чего бы мне это ни стоило, но я сам пойду во главе моих отрядов, и пусть полиция стреляет в нас, если сможет!
        Швейер принял угрозу к сведению и запретил все 12 нацистских сборищ. Гитлер оказался в сложном положении. Ему совсем не хотелось идти впереди выступающих отрядов под пули, но, отказавшись от парада, он мог подорвать свой авторитет среди сторонников. Бросивших поле боя в решительную минуту не любят. Кому нужны слабаки, которые способны только вещать и проповедовать? Любая вера, включая и национал-социалистическую, без дел мертва. И пока Гитлер мучительно раздумывал, что же ему делать, на помощь пришел всемогущий в Баварии рейхсвер в лице хорошо известных лидеру нацистов, фон Эппа и Эрнста Рема. Фон Эпп убедил фон Лоссова «не третировать» национальную идею, его поддержали младшие офицеры, а Рем открыто обвинил баварское правительство в измене нации.
        - И мне совершенно непонятно, - возмущался он, - как вы можете совмещать подобные взгляды с вашей присягой?
        Озадаченный фон Лоссов пожал плечами и… распустил так ничего и не решившее собрание. Видя колебания генерала, Гитлер потребовал от Рема и фон Эппа «дожать» его. И те «дожали». Не пожелавший портить отношения с господами офицерами из-за не умеющего владеть собой мещанчика, фон Лоссов в конце концов махнул рукой.
        - Ладно, проводите свой парад, но пообещайте господину Швейеру не устраивать путча!
        - Никакого честного слова министру Швейеру я давать не буду, - не выдержал Гитлер,
        - поскольку уже давал его два месяца назад! А вас, ваше высокопревосходительство, я заверяю, что 26 января путча не будет!
        Глядя на юродствовавшего вождя нацистов, фон Лоссов брезгливо повел плечами. И этот психопат претендует на место лидера партии и главаря штурмовиков! Что ж, тем хуже и для партии, и для штурмовиков…
        Теперь уже Нортц просил Гитлера освятить знамена не под открытом небом, где оно собрало бы тысячи зрителей и сочувствующих, а в столь памятном для Гитлера цирке Кроне и вдвое сократить количество митингов.
        - Да, конечно, - охотно согласился Гитлер, - мы обязательно посмотрим, что можно предпринять…
        Надо ли говорить, с каким лицом полицай-президент выслушал доклады подчиненных о том, что освящение нацистских знамен состоялось на улице и прошли все 12 запланированных Гитлером митингов. Так лидер нацистской партии одержал очередную победу, и она дорого стоила. Ибо ничто так не придает веса политикам, как победа над властями.
        Теперь к Гитлеру потянулись многие из тех, кто еще вчера сомневался в нацистском лидере. Да и как не пойти за человеком, который не только не побоялся полицейских карабинов, но и заставил баварских правителей плясать под свою дудку? Приток желавших вступить в национал-социалистическую партию был так велик, что центральное бюро партии не успевало регистрировать всех желающих. А когда в апреле Гитлер провел целых восемь собраний все в том же цирке Кроне, зал не смог вместить всех желающих услышать нового мессию. Укрепил свое положение Гитлер и внутри партии, оставив не удел своего старого противника Кернера и сделав вторым председателем партии Якоба. Не обошлось и без инцидентов, и во время одного из них
«почетный председатель» партии Антон Дрекслер упал в обморок.
        Так ширилась и крепла слава Гитлера. Конечно, посвященные в закулисную борьбу прекрасно знали, кому на самом деле он обязан своим возвышением, однако десятки тысяч баварцев верили только тому, что видели: на политической сцене Германии появился человек, которому были по плечу практически любые деяния, и они очень надеялись на этого человека. Ну а сам Гитлер рассчитывал на то, что дальнейшее ухудшение политического положения в Германии вызовет новые потрясения, на которых он надеялся сыграть.

* * *
        Ему было на что надеяться. В результате пассивного сопротивления в Руре Франция несла огромные убытки. Оккупационные войска ответили на рост саботажа и забастовочного движения усилением репрессий и расстрелом рабочих на крупповском заводе в Эссене. Вот тогда-то правые радикалы во весь голос заговорили о переходе к активному сопротивлению.
        Весной 1923 года команда диверсантов устроила ряд взрывов на рурских железных дорогах. Входивший в ее состав бывший лейтенант балтийского фрейкора А. Шлагетер был приговорен французским военным судом к расстрелу. Это возмутило всю Германию, и самые резкие протесты выражали коммунисты. Член ЦК ВКП (б) и Исполкома Коминтерна К. Радек, который являлся главным советским экспертом по Германии, назвал Шлагетера «мужественным солдатом контрреволюции, который заслуживает всяческого уважения».
        Страна продолжала бурлить, и правительству с большим трудом удавалось сдерживать всплески недовольства. Многим политическим наблюдателям было ясно, что Германия стоит на пороге нового кризиса, который может потрясти ее еще сильнее, нежели ноябрьская революция 1918 года.
        Пользуясь удобным случаем, усилил свое давление на баварские власти и Гитлер. 1 мая 1923 года левые решили устроить свои первомайские маевки, и Гитлер заявил, что красные проведут свои демонстрации только через его труп. Он направил баварскому правительству послание, больше напоминавшее ультиматум, в котором просил
«запретить маевку и дать ему возможность выступить». В своем «выступлении» он собирался использовать находившееся на складах рейхсвера оружие, которое его руководители обещали выдать боевым отрядам по первому требованию их начальников.
        Вместе с Ремом Гитлер отправился к фон Лоссову и в довольно жесткой форме предложил тому вооружить его штурмовиков. Генерал заявил, что оружия у него нет, а когда взбешенный его упорством Гитлер напомнил фон Лоссову о его обещании, тот холодно ответил:
        - Можете считать меня нарушителем слова, но оружия я не выдам! И не надо меня учить, я сам знаю, как обязан поступать в интересах государственной безопасности… Да и не вам, господин Гитлер, рассуждать о честных словах!
        Выкрикнув что-то невразумительное, потерявший самообладание Гитлер выбежал из кабинета генерала. На следующий день он узнал, что, запретив левым шествие через город, правительство оставило за ними право собираться за его пределами. А самому Гитлеру было обещано в случае «эксцессов» с его стороны применение вооруженной силы.
        Гитлер был взбешен. Страна и так дышала на ладан, а эти ослы из правительственных канцелярий своими руками выпускали красного джинна на улицы. Все! С него хватит! Больше терпеть он не намерен. Почему бы не пустить пробный шар именно сейчас, когда Германию раздирали внутренние противоречия? В тот же день Гитлер связался с Грегором Штрассером и приказал ему прибыть в Мюнхен.
        Весь день 30 апреля в маленьком городке Ландсхут шли таинственные приготовления. Почти в каждом доме хранилось оружие, за которым заботливо ухаживали те, кто с нетерпением ждал великого дня Революции. И вот теперь патриоты-ветераны с воодушевлением готовились к битве за новую Германию.
        В ночь на 1 мая 3000 вооруженных повстанцев отправились на грузовиках в Мюнхен. Колонну вел сам Грегор Штрассер, в адъютантах у которого состоял будущий рейхсфюрер Генрих Гиммлер. На полдороге колонну остановила полиция.
        - Ты с нами? - спросил Штрассер командовавшего ею лейтенанта Георга Хефлера, приходившегося ему зятем.
        - Пока не знаю, - пожал тот плечами. - Приказ мы получим только в Мюнхене…
        Ранним утром того же дня штурмовики силой забрали оружие с рейхсверовских складов в Мюнхене и отправились в Обервизенфельд, где их встретил сам Гитлер в стальной каске и с Железным крестом на лацкане пиджака. Среди боевиков царило приподнятое настроение: они находились в полной уверенности, что наконец-то настал долгожданный час тех самых революционных действий, о которых им столько говорил лидер их партии. Вскоре к ним присоединились отряды Г. Штрассера, и оживление еще больше усилилось. Все бойцы были в военной форме, и почти 20000 стальных шлемов весело блестели на солнце.
        Постепенно оживление начало спадать. Время шло, а все больше нервничавший Гитлер не решался на выступление. Он то и дело вытирал обильно катившийся по лицу пот и снимал тяжелый стальной шлем.
        В 11 часов появились подразделения рейхсвера во главе с Ремом, которому взбешенный самоуправством Гитлера фон Лоссов приказал любой ценой разоружить мятежников. Вместе с военными прибыли и полицейские во главе с наконец-то получившим приказ Георгом Хефлером. Они потребовали вернуть оружие на склады и разойтись. Разъяренный Гитлер набросился на Рема, словно спущенная с цепи собака.
        - Ты… ты… - с трудом выдавливая от душившего его гнева слова, брызгал он слюной, - предал нас!
        - Успокойся! - примирительно сказал тот. - Правительство и рейхсвер пока терпимо настроены в отношении красных… Да и Северная Германия еще не готова, так что надо подождать…
        В голосе Рема слышались покровительственные нотки. Державший в руках самого фон Эппа и привыкший обращаться с людьми как с марионетками Рем разговаривал с Гитлером, которого и по сей день считал орудием в своих руках, тем самым хозяйским тоном, каким он говорил с ним в те времена, когда тот был у него на побегушках.
        Гитлер обреченно взглянул на штурмовиков, оживленно беседовавших с солдатами рейхсвера, среди которых у них было много друзей. Нет, эти люди стрелять в своих старых товарищей сегодня не будут. Напрасно Штрассер и Крибель уговаривали его начать боевые действия. Гитлер так и не решился.
        - А ну вас! - в конце концов махнул рукой потерявший терпение Крибель, с самого начала предлагавший занять центр города и диктовать свои условия с позиции силы.
        Так и не сделав ни единого выстрела, мятежники простояли на плацу до ночи, и за это время коммунисты благополучно провели свои демонстрации.
        Гитлер был вне себя. После недавнего успеха он был унижен как никогда. Его совсем не радовало то, что штурмовиков не стали разоружать на плацу, а позволили им самим отвезти оружие на склады. Он выступил в цирке Кроне, где долго и нудно что-то говорил в свое оправдание, но его не слушали - кому интересно слушать потерпевшего поражение? Толпа, как он успел убедиться, любит сильных.
        Возможно, впервые в жизни в те сумрачные для него дни Гитлер так остро переживал свою ущербность. С одной стороны, он - лидер самой влиятельной партии в Баварии, а с другой - самая обыкновенная марионетка в руках рейхсвера и Эрнста Рема. В большую политику его не пускали, и он оставался инородным телом в той сложной политической игре, которая шла в то время в Баварии. Он маневрировал, бунтовал, тем не менее главные действующие лица на баварской политической сцене не пускали его дальше прихожей. Хотел он того или нет, при всех достигнутых успехах он все еще оставался человеком, таскающим из огня каштаны для других. У него была мощная армия штурмовиков, но какой от нее толк, если в самый последний момент ее могли остановить, как это было сделано в Обервизенфельде, господа из рейхсвера. Как ненавидел он этих «господ» в тот покрытый для него позором день, сознавая полнейшую беспомощность и зависимость от них, и как хотел освободиться от них! Оставалось только узнать, как это сделать…
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        После столь драматических событий Гитлер впал в хандру. Он уехал в Оберзальцберг, где провел в одиночестве несколько недель. Лишившись прежней уверенности в себе и в своих заступниках, он очень боялся, что его могут выслать из Баварии, так как он все еще оставался австрийским подданным.
        Оставшись в одиночестве, Гитлер судорожно искал выход из создавшегося положения и не находил его. Взойти на самый верх он мог только с помощью рейхсвера, который набирал для него войска, обучал их и командовал ими. Но вся беда заключалась в том, что по большому счету не рейхсвер был для него попутчиком, а он для него. И ему никогда не уговорить военных следовать за ним. Если только… за него не будут сами обстоятельства.
        В ожидании этих обстоятельств Гитлер «оттягивался» по полной программе, найдя забвение в одном из самых знатных мюнхенских семейств, которое являлось ярым сторонником национал-социализма. Уже очень скоро злые языки заговорили о «рабочем вожде», который «проводит время с шампанским и красивыми женщинами». В конце концов дело дошло до того, что был создан специальный комитет во главе с Готфридом Федером по… спасению души Гитлера. Весьма убедительно доказав, что к такой творческой и тонкой натуре, как Гитлер, невозможно подходить с общими мерками, Федер тем не менее заметил, что о партии судят по ее лидеру. После этого товарищи по партии осудили поведение своего вождя и призвали его опомниться.
        Но куда там! Сказалось нервное напряжение последних лет, и Гитлер продолжал разгульную жизнь, «докатившись» до того, что отправился на отдых в Южную Италию, по сути дела бросив партию на произвол судьбы и перестав, по меткому выражению журналиста из «Нью-Йоркер штатсцейтунг», «занимать народное воображение». Но оно отвернулось от Гитлера отнюдь не из-за его богемной жизни. В те тяжелые времена ему было не до него. Инфляция скакала как бешеная лошадь, и у народа была только одна забота: купить утром то, что вечером могло стоить в два-три раза дороже.
        Пока усталый вождь снимал напряжение, над его головой собралась новая гроза: баварское правосудие решило наказать Гитлера за «нарушение общественного порядка»
1 мая. Министр внутренних дел Баварии уже потирал руки, предвкушая, как он подпишет указ о высылке надоевшего ему смутьяна. Однако быстро пришедший в себя Гитлер и на этот раз сумел переиграть его. «Так как меня, - написал он в своем заявлении, - на протяжении ряда недель самым невероятным образом поносят в парламенте и прессе, причем соображения должного уважения к отечеству лишают меня возможности публично защищаться, я благодарен судьбе, позволившей мне теперь выступить с этой защитой в зале суда и, следовательно, не считаться с упомянутыми соображениями».
        Прокурор все понял как надо и написал министру юстиции Францу Гюртнеру докладную записку, в которой предупредил его, «что руководители боевых союзов не остановятся перед такого рода защитой, которая произведет крайне опасное антигосударственное впечатление. Гитлер дошел даже до угрозы опубликовать свое заявление в печати».
        Гюртнеру не очень хотелось, чтобы Гитлер поведал всему миру о противоречиях, которые раздирали кабинет министров. Помимо всего прочего он был ярым националистом и считал нацистов «плотью от плоти нашей». Несмотря на поражения Гитлера, он продолжал верить, что будущее за ним, и судить его можно будет только после того, как он потерпит полное поражение. Гюртнер не ошибся и в награду за все сделанное для фюрера получил пост рейхсминистра юстиции, на котором пробыл до 1941 года. Не желая причинять Гитлеру беспокойства, Гюртнер предложил прокурору
«отложить обвинение до более спокойного времени».
        Что же касается министра внутренних дел Швейера, то ему с подачи все того же министра юстиции весьма туманно доложили, что дело Гитлера еще недостаточно
«созрело». Забегая вперед, заметим, что окончательно оно так никогда и не
«созреет».
        Не успел Гитлер прийти в себя от обрушившихся на него бед, как на него свалилась новая напасть. У Путци умер сын, и он потребовал возврата своего беспроцентного займа в 1000 долларов. В партийной кассе денег не было, Гитлер уговаривал приятеля подождать или взять долговую расписку. Путци взял ее и продал за полцены владельцу ипподрома Кристиану Веберу, делавшему на продаже лошадей и тотализаторе хорошие деньги. Аманн платить отказался, Вебер прислал к нему судебного исполнителя, и, кляня всех лошадников и недоучившихся искусствоведов на чем свет стоит, Аманн кое-как собрал 500 долларов. Однако сам Гитлер воспринял «предательство друга» намного спокойнее.
        - Вебер - парень крутой! - усмехнулся он. - И не надо ругать его! Он наш старый и верный товарищ и много сделал для партии.
        Все же одно светлое пятно в мае 1923 года у Гитлера было - знакомство с сыном обожаемого им Вагнера и, что еще важнее, с его женой.
        Гитлер благоговел перед Вагнером и всегда говорил, что тот, кто хочет понять германский национал-социализм, должен слушать его музыку. Только одна мысль, что он будет дышать тем самым воздухом, каким дышал великий композитор, доставляла ему несказанное наслаждение.
        Вечер в доме Вагнеров, куда его привела Хелена Бехштейн, пролетел незаметно. Гитлер был очарован невесткой знаменитого композитора и, судя по дальнейшему развитию событий, тоже понравился ей.
        - Очень приятная женщина, - промурлыкал он на следующее утро, когда Эссер спросил его, как прошел вечер. - Очень приятная!
        Эссер понимающе кивнул, а Гитлер бросил все силы на завоевание новой женщины. Затем случилось то, что всегда случается, когда люди нравятся друг другу. Однако когда именно между Гитлером и Винифред возникли интимные отношения, сказать трудно. По одной версии, Адольф и Винифред стали любовниками сразу же после знакомства, по другой - их интимные отношения начались во второй половине двадцатых годов. Согласной третьей - Гитлер сделал Винифред своей любовницей только в 1930 году, после смерти ее мужа Зигфрида Вагнера. Но как бы там ни было, он встречался с ней и поддерживал интимные отношения даже во время сумасшедшего романа с Гели Раубаль. И даже тогда, когда уже был знаком с молодой красавицей Евой Браун.
        Более того, по свидетельству некоторых посвященных, Гитлер видел в Винифред не только женщину, но и друга. Если так оно и было на самом деле, то это была единственная представительница слабого пола, которая заслужила такую честь. Когда и почему Гитлер расстался с Винифред, не знает никто. Но разошлись они как благородные люди, и Гитлер помогал своей бывшей любовнице устраивать ежегодный оперный Байрейтский фестиваль.

* * *
        Судя по некоторым сведениям, осенью 1923 года Гитлера пригласили принять участие в государственном перевороте в Баварии. Политика «пассивного сопротивления» не оправдала себя, и дальнейшее следование ей грозило развалом государства. При прямой поддержке Франции в Азене и Кобленце была провозглашена Рейнская республика, а в Шпейере - Пфальцская республика. Осенью между оккупированной территорией и остальной Германией была создана таможенная граница. По всей стране шли забастовки. Появилась реальная угроза повторения событий ноября 1918 года, и не контролировавший ситуацию Куно ушел в отставку.
        В августе 1923 года новым рейхсканцлером стал Г. Штреземан. Убежденный монархист, он сочувствовал «капповскому путчу», однако убийства Эрцбергера и Ратенау настолько потрясли его, что он перешел в республиканский лагерь. Он прекрасно понимал, что страну может спасти только дальнейшая выплата репараций, но после трагических событий в Руре объявление об их возобновлении могло вызвать новый взрыв возмущения со стороны экстремистских партий. В такой напряженной ситуации у правительства оставалась только одна надежда - на армию. И когда президент Эберт спросил главнокомандующего армией генерала фон Секта, за кого рейхсвер, то ответил предельно ясно:
        - Рейхсвер, господин президент, за меня!
        Подобный ответ означал только одно: в сложившейся ситуации единственной защитницей целостности страны является армия, а отнюдь не правительство, и ради сохранения этого единства она будет поступать так, как ей прикажет ее командующий. Эберт ввел осадное положение и, передав все карательные функции фон Секту, сделал его по сути дела диктатором. Заручившись столь мощной поддержкой, Штреземан 26 сентября 1923 года нашел в себе мужество объявить о прекращении пассивного сопротивления и возобновлении репарационных платежей.
        Реакция последовала мгновенно, и возмущенный новым унижением нации лидер берлинского Пангерманского союза советник юстиции Клас задумал покончить с правительством Штреземана. Военной опорой заговора он решил сделать генерала фон Секта и с его помощью создать национальное правительство. Вот тогда-то националисты Баварии во главе с Пенером и Питтингером решили устроить государственный переворот, принять участие в котором они пригласили Гитлера. Скорее всего, они намеревались использовать его в столь опасной авантюре как своеобразного мавра. А вот политического партнера они вряд ли в нем видели. Тот же Питтингер, наслушавшись на одном из митингов нацистского вождя, раздраженно заметил:
        - Ему не следует произносить столько цирковых речей…
        Трудно сказать, что думал по этому поводу сам Гитлер, но никакого выступления не последовало, и в начале сентября 1923 года Гитлер отправился в Нюрнберг на празднование Немецкого дня, который отмечался 2 сентября и был посвящен победе над французами в битве при Седане в 1870 году.
        Со всей Германии в Нюрнберг съехалось более 100000 человек - количество для того времени небывалое. В основном это были ветераны войны, славившие свое прошлое и проклинавшие настоящее. И в память о прошлом и с надеждой на не менее великое будущее все они в едином строю прошли торжественным маршем по городу. Зрелище было одновременно торжественное и зловещее, и те, кто видел хмурые лица маршировавших солдат, не сомневались: в случае чего рука у них не дрогнет…
        После парада с большой и глупой речью выступил Людендорф, который поведал собравшимся, что «единение и сила, так блестяще проявившие себя на полях сражений, были делом государей».
        - Это, - говорил он, - было делом династии Гогенцоллернов, которую теперь так поносят, потому что боятся и ненавидят. Но народ, лишенный чувства своей национальной и расовой солидарности, поверг в прах мощь государства!
        Так поносить свой народ мог только либо мало что понимавший в политике человек, либо генерал, которого и по сей день боготворила вся нация. Людендорф принадлежал к обеим этим категориям, Гитлер с трудом сдерживался, слушая напыщенную речь генерала, а многие его соратники в знак протеста покинули сборище. Однако Людендорфа такой демарш не смутил, ему было плевать на нацистов и, словно издеваясь над Гитлером, он заставил его встать рядом с ним.
        На этом неприятности не кончились. На следующий день был возрожден «Союз борьбы», в который вошли СА, «Имперский флаг» капитана Гейса и союз «Оберланд» доктора Вебера, начальником которого стал генерал Людендорф, который, по всей видимости, уже тогда видел себя в роли будущего диктатора.
        Гитлер воспринял подобное желание как должное, и было бы смешно оспаривать подобное право у известного на весь мир генерала. Но то, что произошло дальше, заставило Гитлера, очень надеявшегося стать политическим руководителем союза, в очередной раз стиснуть зубы. Даже не посоветовавшись с ним, Людендорф обнародовал собственную политическую программу, которая отвергала Веймарскую конституцию, клеймила «жалкое преклонение перед большинством», марксизм, еврейство и пацифизм. В конечном счете генерал выступал за союзное государство в духе Бисмарка, частную собственность и смертную казнь за измену родине. Что же касается политического руководства в «Союзе борьбы», то генерал возложил его на Шойбнер-Рихтера.
        Гитлер был в отчаянии. Да, он стоял на параде рядом с Людендорфом на виду у тысяч людей и принимал решение о создании нового союза, но был лишен даже намека на ту реальную власть, без которой все его начинания были мертвы. При всей своей в общем-то пока еще дешевой популярности он напоминал диковинную певчую птицу, которую хозяева всякий раз заводили только тогда, когда желали послушать. Он хотел управлять всем оркестром, а ему каждый раз вручали начинавший надоедать барабан; он хотел быть не только глашатаем, но и главарем, а полем его деятельности по-прежнему оставались улицы и пивные.

* * *
        И все-таки Гитлер сумел зацепиться за власть с помощью «предателя» Рема. Мечтавший превратить и эту новую организацию в армейский корпус Рем прекрасно понимал, что она должна находиться в полной боевой готовности на случай политического выступления. Лучшей кандидатуры на роль политического вождя этой организации, а заодно и «своего человека», чем Гитлер, у него не было.
        Рем намеревался захватить государственную власть с помощью государственного переворота, но при этом считал, что «национальная революция не должна предшествовать взятию политической власти». Делая в своей игре ставку на Гитлера, Рем куда больше заботился о себе. Он решил уйти из рейхсвера и полностью посвятить себя подготовке того самого «акта, который решит дело свободы». Словно извиняясь за свое поведение 1 мая, он писал в докладной записке на имя фон Лоссова: «Я не желаю быть изменником по отношению к людям, которые мне доверяли. Их борьбу за свои права я должен сделать своей и должен повести эту борьбу за них, если не хочу изменить самому себе». Фон Лоссов все понял и едва ли не на следующий день обязал каждого боевика подписать обязательство, в котором черным по белому было написано:
«За то, что рейхсвер берет на себя обязательство обучать меня военном уделу, я обязуюсь… без вызова не принимать участия ни в каких враждебных или насильственных действиях против рейхсвера или баварской полиции».

25 сентября 1923 года состоялось совещание лидеров «Союза борьбы». Гитлер говорил на нем настолько проникновенно, что многие из присутствующих во главе с самим Ремом прослезились. Затем… сделали следующее заявление:
        - Ввиду серьезности политического положения мы считаем крайне необходимым единое политическое руководство. В полном согласии относительно наших целей и средств мы, лидеры боевых союзов, сохранив полностью их внутреннюю самостоятельность, передаем политическое руководство г-ну Адольфу Гитлеру.
        Довольный Гитлер решил навести мосты с принцем Рупрехтом, который пользовался большим авторитетом у баварского офицерства, и таким образом заполучить сильного союзника. Будучи политическим руководителем мощной вооруженной силы, он теперь имел на это право. В Первую мировую войну кронпринц был начальником 6-й Германской армии. После падения династии он остался в Баварии и мечтал о своем восшествии на престол. Он вел переговоры с французскими агентами об отделении Баварии от Германии и возможном образовании самостоятельного союза с включением в него Рейнской области, Ганновера, Шлезвинг-Голштинии и Верхней Силезии.
        - Конечно, - говорил начальнику канцелярии принца графу Содену эмиссар Гитлера Шойбнер-Рихтер, - принц волен иметь собственные взгляды, но если он примкнет к национальному движению, господин Гитлер, который является убежденным монархистом, ничего не будет иметь против установления монархии в Баварии. Более того, в таком случае он поднимется на самый верх и станет верховным вождем движения… Если же этого не произойдет, - многозначительно понизил он голос, - то движение может пройти мимо принца…
        Шойбнер-Рихтер умолк, ожидая ответа, но так и не услышал его. Граф Соден слишком хорошо знал об отношении Людендорфа к династии, чтобы питать какие-то иллюзии на этот счет, и Гитлер так и не получил аудиенции. Он об этом не забыл. Придет время, и он отомстит графу за подобное презрение…
        Но это была уже мелочь, и после чувствительного майского поражения Гитлер снова считал себя одним из основных действующих лиц в той большой политической игре, которая шла в Баварии. Венцом этой игры должен был стать поход на Берлин и суд над
«ноябрьскими преступниками». Каждый участник этой политической игры имел собственные виды на свое будущее. Конечно, первую скрипку должны были сыграть генералы, но Гитлер очень надеялся возглавить политическое руководство новой государственной структуры.

* * *
        Как правильно понимал Гитлер, игра подходила к концу, и, чтобы приблизить ее успешное окончание, Гитлер намеревался выступить в один день на 14 собраниях.
        - Наш долг, - заявил он своему окружению, - объяснить людям, что как только в ближайшее время мы захватим власть, мы вздернем на виселицу предателей, негодяев и изменников, ибо виселица давно плачет по ним!
        Конечно, окружение было согласно. А вот что касалось тех, от кого этот самый захват власти зависел, то… напрасно Гитлер целыми днями обивал пороги правительственных кабинетов и уговаривал их хозяев решиться на последний шаг. Никто никуда не спешил. Гитлер усилил агитацию, но добился только того, что терпение властей лопнуло, и, опасаясь выступления «Союза борьбы», 26 сентября 1923 года баварское правительство объявило о введении в Баварии чрезвычайного положения и назначило правого монархиста Г. Кара генеральным комиссаром земли с неограниченными полномочиями. Кар установил тесные связи с командующим рейхсвером генералом О. Лоссовом и начальником полиции X. Зайссером, и первое, что сделал этот триумвират, - запретил Гитлеру все его собрания во избежание нежелательных последствий. Получив очередной удар, Гитлер впал в истерику.
        - Из-за четырнадцати безобидных собраний поднять такой шум и ввести осадное положение! - бесновался он. - Что же будут делать все эти господа, когда мы повесим первых четырнадцать мошенников, первых тысячу четыреста мошенников?
        И был не прав - чрезвычайное положение в Баварии было введено не только из-за
«Союза борьбы». Баварские правители не желали идти на поводу у господ из Берлина, и проводить собственную политику было куда удобнее в условиях практически военного положения, когда приказы правительства не обсуждались. Но окончательно выведенному из себя Гитлеру было не до всех этих тонкостей, вместе с Шойбнер-Рихтером он замучил Пенера и Рема уговорами идти маршем на «проклятый Вавилон», как он называл Берлин. С превеликим трудом Рем охладил пыл Гитлера и тем самым спас приговоренных им к повешению полторы тысячи человек.
        Не оставил без внимания агрессивное поведение лидера нацистов и фон Кар, которому он все больше действовал на нервы. Он вызвал Гитлера к себе и сухо поинтересовался:
        - Как вы намерены вести себя в отношении новой власти?
        - Меня никто не спрашивал, - запальчиво ответил смертельно оскорбленный непониманием высших чиновников Гитлер, - когда назначали вас генеральным комиссаром! А потому уведомляю вас, что мое поведение будет напрямую зависеть от самих властей!
        Он ушел, хлопнув дверью, и фон Кар долго смотрел ему вслед. Говоря откровенно, он и сам толком не знал, что ему делать. Он не собирался подчиняться центральному правительству и в меру своих сил был намерен бороться с ним. Оставалось только узнать, что и как ему надлежит делать, поскольку его планы являли малопонятную даже ему самому смесь баварской обороны с германским наступлением. И только одно он знал наверняка: Гитлера надо как можно крепче держать в руках, пока он не заварил очередную кашу, расхлебывать которую придется ему.
        - Ну и черт с ними! - в сердцах бросил Гитлер, когда они вместе с Шойбнер-Рихтером вышли на улицу. - Подождем, пока они не передерутся между собой!
        Шойбнер-Рихтер кивнул. Ничего другого им не оставалось, и он прекрасно понимал своего лидера, который, устав от пустых призывов, делал ставку на конфликт Берлина с Мюнхеном. Ни для Гитлера, ни для него самого давно уже не было секретом, что в Мюнхен зачастили «господа с севера» - они вели тайные переговоры с триумвиратом, обещали всяческие блага и отговаривали от опрометчивых шагов. Попавший под их влияние фон Лоссов как-то проговорился о планах фон Секта. Дабы навести порядок в стране, генерал собирался передать власть рейхсверу и учредить при нем некое подобие консультативного совета из специалистов по экономике. Судя по всему, генерал все еще наивно полагал, что главной причиной царившей в Германии разрухи является не общий политический и экономический кризис, а слабая администрация, и был уверен, что стоит только договориться с такими крупными немецкими промышленниками, как Витфельдт и фон Гайль, как все наладится само собой.
        Гитлер отправился к фон Лоссову. Целый вечер он доказывал ему, что ждать несущих благо «господ с севера» преступно и что среди них нет таких волшебников, которые по мановению волшебной палочки изменили бы ситуацию. Спасти положение, считал Гитлер, мог только Людендорф, которому следовало возглавить поход на Берлин. Успех был бы обеспечен - ни один солдат не осмелился бы стрелять в героя нации.
        Фон Лоссов слушал Гитлера, соглашался с ним и продолжал стоять на своем. Он уже давно понял, что чем больше споришь с этим человеком, тех хуже для себя. Теперь Гитлер рассчитывал на то, что «господам с севера» не удастся договориться с фон Каром и его компанией. Слишком уж разнились интересы имперского Берлина и пожелавшей оставаться независимой Баварии, и рано или поздно все эти беседы должны были закончиться новым витком напряженности в отношениях.

* * *
        Не было мира и на севере Германии. В ночь на 1 октября 1923 года командир созданного перед лицом французской опасности под видом трудовых отрядов «черного рейхсвера» майор В. Бухрукер двинул своих солдат смещать Штреземана. Обладавший весьма ограниченными умственными способностями Бухрукер почему-то вбил себе в голову, что если он разгонит правительство, то X. Сект поддержит его. Он ошибался, и генерал быстро отбил у него охоту бунтовать.
        Штреземан, чтобы обезопасить себя от любых неожиданностей, добился от рейхстага чрезвычайных полномочий, которые и получил 13 октября 1923 года. Да и что ему оставалось делать, если к власти в Саксонии и Тюрингии пришли коммунисты и социал-демократы, а Гитлер грозил из Мюнхена перевешать всех окопавшихся в Берлине предателей! Не отставали от него и коммунисты. 9 сентября в Дрездене состоялся парад пролетарских сотен, на котором ораторы поведали о наличии в Германии революционной ситуации и скором установлении в ней диктатуры пролетариата. Активизировались и их старшие братья из Москвы, которые все еще очень надеялись, что с их помощью Германия станет советской.
        Большую тревогу у канцлера вызывала и Бавария с ее сепаратистскими настроениями. Фон Кар отказывался выполнять приказы Берлина; как бы издеваясь над столицей, он впустил в Баварию столь одиозную личность, какой являлся скрывавшейся со времен
«капповского путча» капитан Эрхардт. По приказу фон Кара Эрхардт создал на границе с Тюрингией военный лагерь для защиты от «красных сотен Тюрингии и Саксонии», где у власти все еще находились коммунисты. Хорошо, если только для этого, а ну как все эти боевики готовились опять же для похода на север?
        Президент встретился с фон Сектом, и взбешенный генерал приказал командующему военных округов Баварии фон Лоссову арестовать наиболее активных националистов вместе с капитаном Эрхардтом и закрыть «Фелькишер беобахтер» за ее ожесточенную кампанию против Берлина.
        Фон Лоссов отказался, и раздраженный его сопротивлением фон Сект отстранил генерала от командования. Однако Кар оставил генерала на своем посту и в нарушение Конституции потребовал от военнослужащих 7-й дивизии принести присягу на верность баварскому правительству. По сути дела это был самый настоящий военный мятеж, и теперь уже мало кто сомневался в том, что Бавария вступила на тропу войны. А вот куда именно приведет эта самая тропа, не знал никто…
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Мы уже достаточно близко познакомились с фюрером, чтобы наконец задаться вопросом: а чего же хотел в 1923 году Гитлер? Судя по всем его заявлениям, то власти. Остается только выяснить, какой и над кем.
        Как известно, к власти ведут два пути - законный и незаконный. Первый - через парламентскую систему и выборы, второй - через государственный переворот как с применением силы, так и без нее. В зависимости от политической ситуации.
        На что мог рассчитывать в Германии Гитлер, который со своими штурмовиками и газетой оставался в общем-то обыкновенной пешкой на политической шахматной доске? Не только в Германии, но и в самой Баварии далеко не все было ясно. К тому времени в ней наметилось противостояние сторонников имперского единства во главе с Людендорфом, военными союзами, штурмовыми отрядами и радикально настроенными офицерами и партикуляристами, которых возглавляли Питтингер и фон Кар. К этому же лагерю принадлежали принц Рупрехт, кардинал фон Фаульгабер и некоторые баварские министры. Что же касается генерала фон Лоссова, то он не столько колебался в своем выборе, сколько желал вообще остаться вне какой бы то ни было политики.
        Что думал по этому поводу сам Гитлер? Да то же, что и раньше. Он был отъявленным противником партикуляризма, и Бавария привлекала его исключительно как исходная точка для марша на Берлин с последующим свержением федерального правительства и созданием единого национального государства. Восстанавливать военную мощь Германии, считал он, надо было не игрой в солдатики в баварских лесах и партизанской войной в Руре против французов, а путем захвата политической власти и перевооружения, чему могла открыть дорогу только эта новая власть.
        Оставалось лишь узнать, каким же образом эта власть могла быть установлена. Самое интересное заключалось в том, что до недавнего времени Гитлер и сам не знал этого. На собраниях он никогда не упускал случая поиздеваться над парламентской системой и лишний раз подчеркнуть свое преклонение перед силой, но как только его спрашивали, как эта самая сила будет организована и применена на деле, он терялся и отвечал довольно туманно. Однако после знаменитого похода Муссолини на Рим в октябре 1922 года он уже знал, что делать. Идти на Берлин! И он знал, что говорил. Больше всего немцев поразило и обрадовало то, что Муссолини взял власть без единого выстрела. И очень многие верили в то, что нечто подобное возможно и в Германии, поскольку в ней имелись все предпосылки для бескровного государственного переворота: слабое центральное правительство и сила сопротивления ему в лице правого лагеря. Играло на руку Гитлеру и то, что вконец разоренные политикой
«пассивного сопротивления» средние классы во всеуслышание заявляли, что «так жить дальше нельзя», и всю вину возлагали на правительство.
        - Что вы можете дать народу? - в исступлении брызгал слюной Гитлер. Какую веру, за которую он мог бы ухватиться? Ровно никакой! Ибо вы сами не верите в свои собственные рецепты. Зато величайшая задача нашего движения - дать этим алчущим и заблуждающимся массам новую, крепкую веру, чтобы они могли хотя бы отдохнуть душой. И мы выполним эту задачу, будьте уверены!
        На что мог рассчитывать в те смутные времена Гитлер? Только на поход на Берлин баварского рейхсвера и его штурмовиков. Это в свою очередь означало известную легальность его выступления. А вот получил бы он в случае успеха власть - это еще вопрос. И большой вопрос! Трудно себе представить, что собиравшийся стать диктатором Людендорф или фон Кар пригласили бы Гитлера занять место где-нибудь рядом с ними. Он был для них крикуном, барабанщиком, смутьяном - кем угодно, но только не равным им политиком. И ему оставалось надеяться только на то, что он так или иначе сумеет выплыть в случае удачного похода на Берлин.
        Гитлер прекрасно понимал, что поход на Берлин следовало возглавить Людендорфу, поскольку ни один солдат не осмелился бы стрелять в прославленного генерала, даже если бы ему приказали это сделать. Большинство офицеров рейхсвера являлись его горячими сторонниками и оказали бы ему необходимую помощь. Да и сам генерал только и мечтал о том светлом дне, когда он выйдет к1 рейхсверу и одним движением руки разобьет дутый авторитет республиканских генералов. Что же касается политического руководства, то лучшей кандидатуры, чем он сам, Гитлер не видел.
        - Чего там скромничать, - как-то сказал он фон Лоссову, - я в этом деле понимаю толк… А если вас так уж беспокоит программа дальнейшего развития страны, то надо сначала заполучить страну, а программа… приложится!
        На что рассчитывал в этой игре сам фон Кар со своими триумвирами? Сложно сказать, поскольку его позиция и по сей день кажется расплывчатой и выжидательной. По всей видимости, он очень надеялся на то, что центральное правительство попросит его навести порядок во взбунтовавшихся под нажимом коммунистов землях, после чего он продиктует Берлину свои окончательные условия. Однако ничего подобного не произошло. Имперское правительство подавило выступления красных своими силами, оставив фон Кара ни с чем. 24 октября фон Лоссов созвал совещание, на котором были обсуждены детали возможного похода на Берлин. Ни Гитлера, ни руководство СА на него не пригласили.

* * *
        Время шло, Гитлер рвал и метал, но воз так и не сдвинулся с места. Положение осложнялось еще и тем, что кончились деньги, которые рейхсвер платил штурмовикам.
        - У меня, - скажет начальник мюнхенского полка штурмовиков, оберлейтенант в отставке Вильгельм Брюкнер, на процессе Гитлера, - создалось впечатление, что сами офицеры рейхсвера были недовольны отсрочкой похода на Берлин. Они говорили:
«Гитлер такой же обманщик, как и все другие. Вы все не выступаете, нам же совершенно безразлично, кто выступит, - мы просто пойдем за любым». Я сказал самому Гитлеру: скоро я не буду в состоянии сохранять власть над своими штурмовиками; если ничего не произойдет, они просто сбегут. Среди штурмовиков было много безработных, они отдавали свое последнее платье, последнюю пару сапог, последнюю никелевую монету на учебу и думали: теперь уж недолго, скоро начнется дело, мы поступим тогда в рейхсвер и выйдем из беды…
        Дальнейшее промедление означало крах всех надежд и мечтаний. И не только из-за голодных штурмовиков. Правительство в Берлине не сидело без дела, рано или поздно кризис пошел бы на убыль, что для любых экстремистов было подобно смерти. В конце концов дело дошло до того, что сам Людендорф уговаривал фон Лоссова выступить, если он не хотел, чтобы голодавшие боевики из «Союза борьбы» не опередили их и сорвали все дело. Да и сам Гитлер оказался заложником ситуации. И, наверное, именно поэтому с каждым днем становился все решительнее и наглее, какими обычно становятся люди, которым нечего терять.
        - Дни режима, установившегося в ноябре, сочтены! - вещал он на одном из митингов в начале ноября. - Здание шатается, корпус трещит по всем швам. Теперь перед нами лишь два пути: свастика или звезда Советов, мировая диктатура пролетариата или Священная Германская империя. Первым актом возрождения должен явиться поход на Берлин и установление национальной диктатуры!
        Но если на улице его еще слушали, то в правительственных кабинетах от него начинали шарахаться как от привидения. Напрасно Гитлер обивал пороги канцелярий и кабинетов - повсюду натыкался на глухую стену непонимания. В конце концов один из тех сытых и гладких чиновников, которых так ненавидел фюрер, с нескрываемой насмешкой спросил у него:
        - Зачем вы сюда ходите? Неужели вы на самом деле полагаете, что все ваши бессмысленные речи, которые могут воодушевить только полуграмотных людей, могут подействовать на нас? Идите и изощряйтесь перед теми люмпенами, пока они вас еще понимают!
        Это было слишком. Спаситель Германии и новый мессия не выдержал и, вернувшись из своего очередного похода к какому-то «тупоголовому чиновнику», не стал никого обличать. Но то, что он сказал, подействовало на его соратников куда сильнее обычных ругательств и яростных криков.
        - Ладно, - устало произнес Гитлер, не обращаясь ни к кому, - черт с ними! Но советую всем запомнить, что уже очень скоро в этой борьбе покатятся с плеч головы
        - либо наши, либо чужие. Постараемся, чтобы это были чужие! - помолчав, он продолжал: - Сегодня меня спросили, найду ли я в себе достаточно жестокосердия, чтобы рубить эти головы, после того как мы придем к власти. И я ответил: будьте уверены, чего-чего, а жестокосердия у нас хватит! Милосердие - не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд. И у нас хватит силы отказаться от гуманности, если это поможет нам сделать немецкий народ счастливым…
        Никто из присутствующих не нашелся, что ответить, - настолько все были поражены той мрачной решимостью, которая сквозила в каждом слове Гитлера и обжигала словно сухой лед. Судя по всему, Гитлер уже перешел какой-то невидимый для остальных порог, за которым было все или ничего. Но в то же время никто так и не понял очевидной для самого Гитлера вещи: на дело всей своей жизни его толкали отнюдь не вера и жажда той самой крови, о которой он только что говорил, а отчаяние…

* * *
        А вот фон Кар, похоже, успокоился и не спешил выступать. Да и зачем обострять и без того напряженную обстановку, если Штреземан и так был готов на уступки и через своего эмиссара адмирала Шера предложил расширить государственную самостоятельность Баварии, дав ей собственную армию, железные дороги, почту и финансы. А после того как его правительство покинули несогласные с его политикой в отношении Баварии социал-демократы, Штреземан был намерен привлечь в него представителей Немецкой национальной партии.
        Однако Кар не спешил с ответом: сладких обещаний от «господ с севера» он слышал уже много. Чтобы получше узнать обстановку, он отправил в Берлин полковника Зейсера, и когда тот прямо спросил фон Секта о будущих переменах в правительстве и планах на дальнейшее, тот, изменив своей обычной солдатской простоте, ответил весьма загадочно:
        - В конце концов, вопрос о темпе надо предоставить мне…
        Зейсер вернулся ни с чем. Фон Кар, так и не получивший ответа ни на один свой вопрос, воскликнул:
        - Никаких компромиссов с Эбертом! Никакой мировой со Штреземаном!
        Но прежде чем отправиться на завоевание Берлина, надо было навести порядок у себя дома. До него дошли слова Гитлера о катящихся с плеч головах, и он очень опасался, как бы надоевший ему «барабанщик» не выкинул какой-нибудь фортель. Терять-то ему было уже нечего…
        Гитлер и на самом деле закусил удила. С утра до вечера он говорил о своем призвании спасти Германию и сравнивал себя с Муссолини. Доставалось от него и триумвирам за их тупость и нерешительность. Да и Людендорф, по его словам, был нужен ему только для привлечения рейхсвера. А когда близкий к фон Лоссову барон фон Берхем с нескрываемой иронией спросил его, как он собирается создавать правительство с такими неумными и трусливыми людьми, Гитлер снисходительно улыбнулся.
        - Ничего страшного… Наполеон тоже окружил себя при создании своей директории незначительными людьми…
        Кончились все его выступления тем, что над Гитлером начали откровенно смеяться, и военный руководитель «Союза борьбы» подполковник Крибель с улыбкой говорил очередному визитеру из Берлина:
        - Никакого руководящего поста Гитлер не получит! Да и зачем он ему? У него в голове только одна пропаганда!
        Но одно дело смеяться, и совсем другое - постоянно опасаться какой-либо нежелательной выходки. Да и как можно было относиться к человеку, если столь близкий к нему Геринг заявил:
        - Кто будет нам чинить малейшие препятствия, того мы немедленно расстреляем. Вожди уже теперь должны наметить лица, которые надо будет уничтожить. Для устрашения следует сейчас же после переворота расстрелять хотя бы одного человека!
        Атмосфера становилась все напряженнее, Гитлер продолжал неистовствовать, и по Мюнхену поползли слухи о готовившемся перевороте. 6 ноября 1923 года уставший от бесконечных нападок на него правых фон Кар встретился с начальниками военных союзов и фон Лоссовом, запретив им даже думать о перевороте.
        - Выступление начнется тогда, - жестко заявил он, - когда все будет готово. Приказ к выступлению могу отдать только я…
        Один из рвавшихся в бой офицеров с недоумением взглянул на сидевшего напротив фон Лоссова - пожав плечами, тот произнес свою знаменитую фразу:
        - Мой бог, я готов выступить, но только тогда, когда у меня будет пятьдесят один процент вероятности успеха!

* * *
        Узнав о совещании у фон Кара, Шойбнер-Рихтер, по всей видимости, по-своему истолковал фразу генерального комиссара «Выступление начнется, когда все будет готово». Он поспешил к Гитлеру и сообщил, что фон Кар собирается выступить без них. Гитлер выругался и затянул старую песню про облеченных государственной властью подлецов, ленивых и тупых.
        - Хватит, Адольф, - оборвал его причитания Эккарт, - мы не на митинге…
        - И что же нам теперь делать? - нахмурился Гитлер.
        Эккарт усмехнулся, и в следующее мгновенье Гитлер услышал от него то, чего так хотел и боялся услышать:
        - Выступать, что же еще… Если, конечно, - с многозначительной улыбкой продолжал Эккарт, - ты не хочешь, чтобы Кар опередил нас…
        Гитлер не хотел, и с этого дня группа заговорщиков, в которую вместе с Гитлером входили Геринг, Рем, Г. Штрассер, Гесс и Штрайхер, с утра до вечера заседала в уединенных комнатах «Бюргербройкеллера». Часто бывал там и Гиммлер, безработный агроном, возмечтавший стать офицером. Как говорили о будущем палаче народов, он мог упасть в обморок от вида зарезанной у него на глазах курицы, но в то же время был напрочь лишен жалости и сострадания. Завсегдатаем пивной стал и начальник мюнхенской криминальной полиции Вильгельм Фрик. Это был честный и беззлобный человек. Именно он добился того, что Людендорфу, которому был запрещен въезд в Мюнхен, разрешили поселиться в столице Баварии. С его помощью получили поддельные паспорта и вернулись в Германию и убийцы Маттиаса Эрцбергера. Фрик мечтал о возрождении монархии в Баварии и очень надеялся на то, что с помощью Гитлера осуществит свою мечту.
        Штрассер предлагал выступить против коммунистической Пруссии и «красного» севера и таким образом спровоцировать власти Баварии на восстание. Гитлер колебался, все еще надеясь на выступление под знаком государственной власти Баварии. Он снова встретился с триумвирами, но все было безрезультатно. Что, говоря откровенно, выглядело странным: если фон Кар на самом деле собирался идти на Берлин, то совершенно непонятно, почему он держал на расстоянии Гитлера. Союзники в таких делах всегда нужны. Он отправлялся не на увеселительную прогулку по Баварским Альпам, и штурмовики Гитлера пригодились бы в уличных боях.
        Объяснение подобному поведению генерального комиссара Баварии может быть только одно: либо он не собирался выступать и всячески тянул время, намереваясь в конце концов спустить всю эту эпопею с восстанием на тормозах, либо договорился с начальником «Союза борьбы» Людендорфом обойтись в святом для всякого монархиста деле уничтожения республики без Гитлера - без своих штурмовиков он ничего не стоил.
        Помимо всего прочего ни сам фон Кар, ни другие триумвиры так и не смогли свыкнуться с мыслью, что с ними на равных может общаться бывший обитатель ночлежки, каким для всех этих лощеных аристократов являлся Гитлер. Да, он хорошо смотрелся на разночинных собраниях и митингах, но в президентских дворцах всегда выглядел инородным телом. Ему не хватало образования, он постоянно заискивал перед представителями старой аристократии и их титулами, отчего его речь казалась малоубедительной и корявой. Его немецкий был далек от совершенства. И как это ни печально для Гитлера, но он так и остался самым настоящим провинциалом, неожиданно для себя попавшим в блестящую компанию дворян. Да и делиться властью фон Кару не хотелось. Когда его как-то спросили, кому бы он мог доверить политическую власть в Германии, он безо всякой позы ответил: «Самому себе!»
        Так ничего и не добившись от триумвиров, Гитлер вместе с другими лидерами «Союза борьбы» решился на выступление. Он не мог допустить, чтобы повторилось первомайское фиаско. С какими бы глазами он появился после нового позорного поражения перед рвавшимися в бой голодными штурмовиками, которых он сам к этому бою и готовил? О какой революции он мог бы говорить, откажись он от того самого похода на «новый Вавилон», о котором постоянно твердил своим восторженным поклонникам?
        Конечно, выступать без государственного прикрытия Гитлеру не хотелось. Мгновенно утративший всю свою решительность, в те смутные дни он походил на затравленного зверя, и за всей его возбужденностью чувствовалось огромное нервное напряжение. Он без особой радости выслушал предложенный Шойбнер-Рихтером план, заключавшийся в следующем. В ночь с 10 на 11 ноября нацисты для отвода глаз проведут военные учения под Мюнхеном, после чего боевики должны войти в город и, провозгласив национальное собрание, поставить Кара перед свершившимся фактом. Гитлер не возражал, и уже через несколько минут несказанно довольный таким поворотом событий подполковник Крибель отправился готовиться к выступлению. Но даже сейчас, когда решение о выступлении было принято, Гитлера одолевали сомнения. Решительный на митингах и в гостиных, он в самую важную минуту терялся. И так будет всегда. Какое бы решение ни предстояло ему принимать, оно давалось ему с трудом, порою занимая несколько дней и даже недель.
        В конце концов Гитлер дрогнул. Связавшись с канцелярией Кара, он попросил назначить ему 8 ноября встречу с ним, намереваясь уговорить его на совместное выступление. Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы Кар принял его. Однако тот обиделся на лидера нацистов за то, что тот не явился к нему на важное совещание, и не стал с ним встречаться. В довершение ко всему 8 ноября фон Лоссова посетил граф Гельдорф, адъютант руководителя «Стального шлема» Дастюрберга. Судя по всему, он и сообщил генералу, что в Берлине никто не решается выступить против республики. Потерявший терпение фон Лоссов довольно витиевато заявил:
        - Мы не намерены застревать вместе с Севером в болоте. Если у Севера нет воли к жизни, то, в конце концов, желаем мы этого или нет, это должно в той или иной форме привести к отпадению!
        Понимая, что речь идет об отделении Баварии, граф поспешил к Шойбнер-Рихтеру. Тот тут же связался с Гитлером и поведал ему о своих опасениях относительно Кара, который намеревался выступить за полную независимость Баварии уже в ближайшее время.
        - Все, Адольф, - подвел он итог, - больше ждать нельзя! Или мы, или они!
        Через час заговорщики разработали новый план восстания. Выступление было намечено на 8 ноября, поскольку в этот день фон Кар собирался выступить со своей программной речью в пивной «Бюргербройкеллер» перед баварскими промышленниками. Гитлер должен был ворваться в зал, арестовать Кара и объявить о начале
«национальной революции».
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Вечером 8 ноября Гитлер облачился в свой лучший костюм и, нацепив Железный крест, вместе с Дрекслером отправился в пивную, куда должны были подтянуться вызванные им штурмовики. По дороге Гитлер спросил пребывавшего в полном неведении слесаря:
        - Ты умеешь молчать, Тони?
        Озадаченный слесарь кивнул головой.
        - Так знай же, - торжественно продолжал Гитлер, - что мы едем не во Фрейзинг! В половине девятого я начинаю!
        Когда до туго соображавшего слесаря наконец дошло, что они едут отнюдь не на безобидное собрание в пригороде Мюнхена, а начинают поход на Север, он не нашел ничего лучшего, чем сказать: «Желаю тебе успеха…».
        В зале было полно народа, и Гитлер принял парадоксальное на первый взгляд решение. Он подозвал к себе полицейского офицера и под предлогом пресечения возможных беспорядков приказал ему очистить вестибюль. Даже не предполагая, для чего он наводит порядок, тот повиновался.
        Через минуту в пивной появилась «ударная бригада» Гитлера и установила на входе два пулемета. Гитлер достал пистолет и в сопровождении штурмовиков вошел в зал. Трудно сказать, отдавал ли он себе отчет в том, что делает (по словам очевидцев, Гитлер напоминал в ту минуту помешанного). Лидер нацистов подошел к трибуне, с которой выступал Кар, вскочил на стул и выстрелил в потолок. Спрыгнув со стула, он решительно направился в сторону Кара. Ему преградил дорогу один из полицейских. Гитлер, приставив к его виску пистолет, скомандовал:
        - Руки вверх!
        Передав полицейского боевикам, Гитлер поднялся на трибуну, где в полной растерянности стоял побледневший фон Кар.
        - Все, - истерично прокричал Гитлер, - национальная революция началась! В зале находятся шестьсот вооруженных людей, и никому не позволяется покидать зал. Если сию же минуту не наступит тишина, я прикажу поставить на хорах пулеметы. Казармы рейхсвера и полиции заняты моими штурмовыми отрядами, и очень скоро они придут к нам на помощь под знаменем со свастикой!
        Никто и не думал сопротивляться, поскольку зал действительно был занят вооруженными до зубов боевиками. Бездействовала и полиция. Ее начальник Пенер пребывал на дружеской ноге с Гитлером и обещал ему свою полную поддержку. Что же касается доктора Фрика, его правой руки, то он внимательно следил за тем, чтобы полиция не мешала Гитлеру.
        После некоторой паузы Гитлер приказал фон Кару и сидевшим недалеко от трибуны фон Лоссову и начальнику полиции Зейсеру следовать за ним. Под конвоем штурмовиков триумвиры покорно пошли за Гитлером.
        - Да не будьте же вы такими трусами, какими были в 1918 году! - раздался чей-то громкий шепот. - Стреляйте!
        Однако последовать этому отчаянному совету было сложно по той простой причине, что ни у кого из арестованных Гитлером людей не было оружия. Но даже если бы оно у них и было, вряд ли они осмелились бы пустить его в ход. В этом не было нужды: они обладали куда более мощным оружием, нежели примитивный пистолет, - хитростью! Шедший последним фон Лоссов шепнул своим соратникам:
        - Ничего не бойтесь! Будем играть комедию!
        В зале недовольно зашумели. Обывателям не очень понравилось столь откровенное унижение первых лиц Баварии. Еще минута - и в ход пошли бы тяжелые пивные кружки, которыми были заставлены столы. Однако Геринг сумел предупредить возмущение.
        - Прекратите орать! - проревел он голосом, не предвещающим ничего хорошего. - А для самых непонятливых повторяю: национальное восстание началось, имперское и баварское правительства низложены, и там, - указал он рукой на дверь, за которой скрылись Гитлер с компанией, - сейчас будет создано временное правительство Германии…
        В зале наступила мертвая тишина - настолько был резок переход от выступления фон Кара и последовавших вслед за этим событий.
        - Ну вот, так-то лучше, - усмехнулся Геринг. - Да и чем вы недовольны? Ведь пиво у вас есть!

* * *
        Создание временного правительства Гитлер начал с весьма многообещающей фразы.
        - Никто из этой комнаты, - заявил он пленникам, - без моего на то разрешения живым не выйдет! А теперь слушайте меня внимательно! Как вы сами понимаете, старого баварского правительства больше нет. Министром-президентом Баварии назначен Пенер, а вы, господин Кар, - ее наместником. Я возглавляю новое имперское правительство, генерал Людендорф - национальную армию, а вы, господин Зейсер, назначаетесь министром полиции!
        Ошарашенные услышанным, «наместник» и «министр полиции» молчали.
        - Я понимаю, - продолжал Гитлер, - вам трудно решиться, но придется это сделать. Ну а тот, кто откажется, потеряет право на жизнь…
        Правители молчали, и не выдержавший напряжения Гитлер воскликнул:
        - Хотите вы того или нет, но именно вам придется пойти вместе со мной до конца и умереть, если мы проиграем!
        Театрально вскинув пистолет, Гитлер прохрипел:
        - В нем четыре пули - три для вас, если вы все-таки надумаете покинуть меня, и последняя для меня!
        Приставив дуло к виску, Гитлер с мрачной торжественностью пообещал:
        - Если завтра я не стану победителем, я умру…
        Конечно, вся эта сцена смахивала на дешевую оперетку, однако ее участникам было не до смеха. Каким бы шутом ни был Гитлер в глазах триумвиров, отступать ему действительно было некуда. Он загнал себя в угол, ни у кого не было гарантии, что, заигравшись, он на самом деле не выстрелит. И тем не менее фон Кар нашел в себе мужество сказать:
        - Вы можете меня расстрелять, поскольку для меня уже не имеет значения - жить или умереть!
        Гитлер молчал. Он прекрасно понимал, что у него не хватит духу расстрелять эту троицу хотя бы потому, что все эти люди нужны ему живыми. Но в то же время он понял и фон Кара, отказывавшегося принимать какие бы то ни было политические решения под дулом пистолета.
        Воспользовавшись моментом, Зейсер начал увещевать Гитлера и в конце концов упрекнул его в том, что он не сдержал честного слова. Гитлер пожал плечами. Да, эти олухи - не Швейер, который со свойственным ему цинизмом, а значит, и пониманием жизни, однажды сказал ему замечательную фразу: «При исполнении своих обязанностей полиция не должна ни давать клятвенных уверений, ни тем более принимать их от других».
        Постепенно в нем снова проснулся актер, и он даже извинился перед триумвирами за то, что не сдержал данного им слова. Вернее, слов, поскольку охотно давал их при каждом удобном случае. Надеясь привлечь лидеров Баварии на свою сторону, он долго говорил о родине, долге и борьбе. Однако пленники продолжали стоять на своем.
        Гитлер решил сменить тактику. Он отправился в зал и, надо отдать ему должное, сумел-таки переломить настроение. Объявив все правительства низложенными и предложив Кара на место наместника Баварии, а Зейсера в министр-президенты, он заявил:
        - До расправы с преступниками, губящими Германию, руководство политикой временного национального правительства я беру на себя. Его высокопревосходительство генерал Людендорф принимает на себя руководство национальной германской армией. Генерал фон Лоссов - имперский министр рейхсвера, полковник фон Зейсер - имперский министр полиции. Задачей временного правительства явится поход против мерзкого Берлина. Мы желаем построить союзное государство федеративного характера, в котором Бавария получит то, что ей полагается. Завтрашний день либо застанет в Германии национальное правительство, либо не застанет нас в живых! И я спрашиваю вас: согласны вы с этим решением германского вопроса, как только что согласились с ним Кар, Лоссов и Зейсер?
        Находившиеся в пивной люди ответили громкими криками одобрения: теперь, когда главные политики уже приняли решение, можно и порадоваться.
        Гитлер вернулся к пленникам и сообщил, что поддержка «народа» им обеспечена. Кар собирался что-то ответить, но в этот момент в зал вошел генерал Людендорф, которого привез Шойбнер-Рихтер. Судя по ошарашенному виду генерала, он ни о чем не знал и был поставлен Гитлером перед свершившимся фактом. Генерал выразил восторг по поводу начала «великого национального дела» и согласился оказывать лидерам революции всяческую поддержку. В знак своей полной поддержки мятежников он протянул руку фон Лоссову, и тому не оставалось ничего другого, как только пожать ее. Вслед за ним рукопожатием с генералом обменялся и Зейсер.
        Оставался еще фон Кар, который долго смотрел на протянутую руку Людендорфа. Как он, монархист, мог пойти на подобный шаг?! Гитлер снова принялся увещевать генерального комиссара.
        - Нам, ваше превосходительство, - торжественно произнес он, всем своим видом выражая необычайное почтение, какого никогда не испытывал к Кару, - необходимо загладить великую несправедливость по отношению к монархии, павшей в 1918 году жертвой позорного ноябрьского преступления. С разрешения вашего превосходительства я сегодня же отправлюсь к его величеству (Гитлер имел в виду находившегося в Берхтесгадене принца Рупрехта. - А.У.) и сообщу ему, что германское восстание загладило несправедливость, причиненную почившему в бозе родителю его величества!
        Кар не верил своим ушам: революционер Гитлер собирался восстановить монархию! Да, он на собственном горьком опыте познал всю искренность его слов, но отвечать что-то надо было. Он нашел довольно ловкий выход из создавшегося положения.
        - Как я вижу, - сухо произнес он, - мы здесь все монархисты, и только поэтому я принимаю на себя наместничество, но только как наместник короля…
        Гитлер удовлетворенно кивнул и сообщил Людендорфу о его новом назначении. Узнав о том, что ему отведена роль всего лишь командующего армией, генерал обиделся и больше с Гитлером не разговаривал. А когда тот спрашивал его, демонстративно отворачивался, делая вид, что не слышит.
        Но Гитлера подобные мелочи уже мало волновали. Дело было сделано, и оставалось только закрепить достигнутый договор. Все отправились в пивной зал, где стоял невероятный шум. Гитлер поднял руку, воцарилась тишина, и все услышали то, о чем до сих пор могли только догадываться.
        - Теперь, - с охватившим его нервным оживлением заявил Гитлер, - я исполню то, в чем поклялся пять лет назад, лежа полуослепший в военном госпитале! А тогда я сказал себе: я не успокоюсь до тех пор, пока не будут повержены в прах «ноябрьские преступники», пока на развалинах нынешней несчастной страны не возродится новая великая Германия, свободная и счастливая! И вот теперь я исполнил свою клятву!
        Гитлера сменил Кар и, не выказывая ни малейшей радости, произнес:
        - В минуту величайшей опасности для родины и отечества я принимаю на себя руководство судьбами Баварии в качестве наместника монархии, разбитой дерзновенной рукой пять лет назад. Я делаю это с тяжелым сердцем, надеюсь, к благу нашей баварской родины и нашего великого германского отечества…
        Затем слово дали Людендорфу, и недовольный генерал, так ни разу и не взглянув на Гитлера, сказал:
        - Преисполненный величия момента и застигнутый врасплох, я, в силу собственного права, отдаю себя в распоряжение германского национального правительства…
        Зал взорвался аплодисментами, и никто из присутствующих, включая Гитлера, не обратил внимания не весьма странные заявления фон Кара и Людендорфа. Фон Кар принимал наместничество в качестве наместника монархии, а генерал отдал себя правительству «в силу собственного права». Позже, уже на суде Людендорф объяснит это право так.
        - Я, - заявит он прокурору, - не хотел быть понятым так, будто повинуюсь Гитлеру, а не поступаю так по собственной воле…
        Как только воз тронулся с места, Гитлер приказал арестовать всех баварских министров во главе с министром-президентом фон Книллингом. Ну и, конечно, графа Содена, которому Гитлер таким образом отомстил за то, что тот не соизволил даже доложить принцу о его намерении встретиться с ним.
        - Хорошие вы монархисты, нечего сказать! - со злой иронией воскликнул граф при аресте.
        На этом успехи мятежников кончились, и вскоре Гитлер получил первое неприятное сообщение о схватке между его боевиками, пытавшимися захватить казармы, и рейхсвером. В это самое время Людендорф разрешил пленникам Гитлера отправляться восвояси, а когда Шойбнер-Рихтер попытался было возразить, генерал резко оборвал его.
        - Прекратите! - воскликнул он. - Или вы сомневаетесь в честном слове германского офицера?
        Шойбнер-Рихтер сомневался, но спорить с разъяренным тенералом не посмел.

* * *
        Как очень скоро выяснилось, Шойбнер-Рихтер правильно делал, что сомневался. Как только военный комендант Мюнхена генерал фон Даннер увидел выпущенного на свободу фон Лоссова, он спросил:
        - Надеюсь, это был блеф?
        Тот кивнул, и фон Даннер воспринял этот кивок как приказ действовать. Так, сам того не ведая, Гитлер добился совершенно обратного эффекта, настроив военных против себя. То, что произошло в пивной, они посчитали позором, и по всем законам офицерской чести унизившего офицерский мундир ефрейтора Гитлера должны были застрелить на месте.
        Тем временем Пенер и Фрик с подачи Гитлера сообщили об учреждении национального трибунала и о том, что именно он будет определять, кто и насколько виновен. Что же касается виновных, то всех их ждала смерть. В другом постановлении Гитлер объявил
«негодяев-верховодов» 9 ноября 1918 года вне закона.

9 ноября штурмовики ворвались в городскую управу и арестовали нескольких ее членов и бургомистра Шмидта. Все они были социал-демократами. Однако до расправы дело не дошло, и, вдоволь поиздевавшись над перепуганными чиновниками, штурмовики оставили их в покое. А вот основная масса боевиков занялась тем, о чем так мечтала все это время: грабежом еврейских семей. Жизнь нескольких евреев повисла на волоске, но вовремя подоспевшая полиция спасла их от неминуемой гибели. Что касается самого Гитлера, то ночь на 9 ноября он провел без сна, и все это время его настроение то и дело менялось. Новые сутки он встретил в радостном возбуждении. Обняв Рема, он проникновенно сказал:
        - Ну вот и сбылись наши мечты, Эрнст! Теперь настанут лучшие времена, мы будем денно и нощно работать для спасения Германии от нужды и позора!
        Но уже через полчаса от его возбуждения не осталось и следа, и он обреченно махнул рукой.
        - Нам очень повезет, если мы сможем выпутаться из этой истории, если же нет, - он театрально развел руками, - нам останется только повеситься…
        Страх перед возможной гибелью толкнул его на невероятный для революционера поступок. Опасаясь нежелательных для себя последствий, он направил к принцу Рупрехту отставного лейтенанта Нейнцерта, пользовавшегося расположением принца. Тот просил принца предупредить столкновения между рейхсвером и «Союзом борьбы» и не преследовать Гитлера и его теплую компанию в случае поражения.
        Надо отдать Рупрехту должное: он не только выслушал гитлеровского эмиссара, но и обещал сделать все от него зависящее, но поставил непременное условие: извиниться перед фон Каром. Он был очень недоволен генеральным комиссаром, который посмел объявить себя наместником короля, и тем не менее попросил его не преследовать главарей путча по обвинению в государственной измене.
        Фон Кар оставил просьбы принца без внимания, и утром правительству без особого труда удалось подавить неорганизованное выступление повстанцев. Первыми были арестованы Пенер и Фрик, и арестовали их те же, кто всего несколько часов назад поздравлял национальных героев с назначением на высокие имперские посты.
        Как всегда, дольше всех держались те, кто меньше говорил и больше делал. Как держался тот же Рем, который со своим «Имперским флагом» занял здание рейхсвера и, окутав его колючей проволокой, выставил в каждом окне по пулемету. Что же касается командующего новой «национальной германской армией» генерала Людендорфа, то он вообще ничего не сделал, и когда один из офицеров заявил ему, что рейхсвер не допустит сдачи своих казарм, он ответил:
        - Я полностью разделяю ваши чувства…
        В конце концов Гитлер проявил решительность и приказал овладеть казармами любой ценой и, если надо, палить по ним из пушек. На это фон Лоссов пообещал открыть ответный огонь. Началась перестрелка, но она очень скоро закончилась, не причинив никакого вреда ни одной из сторон, бот тогда-то Гитлер начал свой знаменитый марш на Берлин во главе колонны в несколько тысяч боевиков.
        Первое, что увидел Гитлер, войдя в Мюнхен, был огромный плакат, который гласил:
«Честолюбивые проходимцы с помощью обмана и измены своему слову превратили манифестацию национального возрождения в сцену отвратительного насилия. Заявления, вынужденно сделанные мной, генералом фон Лоссовом и полковником Зейсером под угрозой револьвера, недействительны и не имеют силы. Германская национал-социалистическая рабочая партия, а также боевые союзы «Оберланд» и
«Имперский флаг» распущены». Надо ли говорить, что плакат был подписан генеральным комиссаром Баварии фон Каром.
        Но отступать было некуда, и Гитлер двинулся навстречу своей судьбе. Рядом с ним размеренно вышагивали Людендорф, Геринг, доктор Вебер, Шойбнер-Рихтер и Крибель. Единственным представителем «господ с севера» был приглашенный Людендорфом лидер
«фелькише» Северной Германии Альбрехт фон Грефе.
        На мосту через Изар их встретили полицейские. Они направили на мятежников винтовки, и тогда к ним вышел Геринг.
        - Мы ведем с собой заложников, - крикнул он, - и если вы будете стрелять в нас, мы перебьем их!
        Угроза подействовала, и колонну пропустили. Хотя никаких заложников у мятежников не было по той простой причине, что Гитлер приказал их отпустить. Благополучно миновав мост, колонна долго блуждала по городу и наконец оказалась на перекрестке двух улиц. Их встретил большой отряд полиции, и случилось непредвиденное. Один из штурмовиков слишком резко отвел приставленную к его груди винтовку - и раздался выстрел. Он послужил сигналом к началу действий, и стороны открыли яростный огонь.
        Еще до того как раздался первый выстрел, Гитлер приказал: «Сдавайтесь!» Но уже в следующее мгновение шедший рядом с ним Шойбнер-Рихтер как подкошенный рухнул на мостовую. Вместе с ним упал и Гитлер, вывихнув при этом руку. Большинство штурмовиков попадало на землю, часть обратилась в бегство. Стоять остался лишь один Людендорф. Так ничего и не сообразив, он в сопровождении майора Штрекка медленно проследовал мимо направленных на него винтовок. Стрелять в прославленного генерала никто не отважился, но он был арестован. Людендорф дал волю негодованию и во всеуслышание заявил, что «отныне для него более не существуют немецкие офицеры» и что он «никогда больше не наденет офицерского мундира».
        Появились первые жертвы «революции», и четырнадцати участникам мятежа так и не суждено было узнать, чем закончилась вся эта заваруха. Среди убитых оказался и второй председатель нацистской партии Кернер. Что касается Шойбнера-Рихтера, он умер на месте.
        А затем случилось то, о чем Гитлер предпочитал никогда не вспоминать. Очнувшись от сильной боли в руке, он вскочил и… бросился наутек. И бежал он до тех пор, пока перепуганного вождя не догнал на машине доктор В. Шульц и не усадил его в автомобиль. По уносящей лидера нацистов машине полицейские открыли ураганный огонь. К счастью для Гитлера, ни одна пуля не попала в него.
        Пребывавший в состоянии, близком к истерике, Гитлер приказал отвезти себя на озеро Штрафель. Он прятался на вилле Путци два дня и даже попытался покончить с собой. Супруга Путци успела схватить его за руку, в которой был зажат пистолет. Насколько все это было серьезно, не знал, наверное, даже сам Гитлер. Когда же на вилле появилась полиция, Гитлер схоронился в платяном шкафу, где его и обнаружили Элен. Так бесславно закончился тот самый «великий поход на новый Вавилон», который должен был превратить Гитлера если и не в нового Цезаря, то хотя бы в Муссолини.

* * *
        Пройдет несколько лет, и Гитлер поведает всей Германии трогательную историю о том, как в тот роковой день он спас оказавшегося под огнем мальчика. Никто не отважится спросить всесильного диктатора: «А был ли мальчик?» Что же касается столь печальной в истории Германии даты 9. ноября, то в нацистской Германии она станет национальным праздником. Каждый год 8 ноября в Мюнхен будут стекаться огромные массы народа, у «Бюргербройкеллера» будут выстраиваться отряды «старых борцов», и Геринг громовым голосом будет командовать: «Колонна старых борцов, шагом марш!»
        Гитлер пойдет в первой шеренге, за ним последует Штрайхер со старым мюнхенским знаменем нацистов, которое к тому времени будет называться «знаменем крови». За знаменем пойдет «группа фюрера», за ней - «старые борцы, кавалеры «орденов крови», рейхслейтеры, гауляйтеры и все остальные. На всем протяжении шествия к Одеонплац тысячи барабанщиков будут выбивать барабанную дробь, а из громкоговорителей будет раздаваться гимн, названный в честь Хорста Весселя, который бесславно погибнет в драке с таким же негодяем, каким он был сам, и нацисты объявят его мучеником, погибшим от рук коммунистов.
        На всем пути следования колонны будет зажжено 240 светильников, на постаментах которых золотыми буквами будут написаны имена всех погибших до 1933 года нацистов. Гитлер подойдет к каждому постаменту и громко выкрикнет начертанное на нем имя. У галереи «Фельдхернхалле» начнется «последняя перекличка», марши смолкнут и будут опущены знамена. Геринг будет называть имена погибших 9 ноября шестнадцати нацистов, и юноши из гитлерюгенда будут отвечать: «Здесь!» К подножию галереи положат огромные венки, и Гитлер произнесет речь. После этого мимо галереи пройдут десятки тысяч людей. Шествие продлится до глубокой ночи и будет проходить при свете факелов.

9 ноября 1935 года нацисты привезут на лафетах шестнадцать эксгумированных трупов и назовут разыгранный ими спектакль «воскрешением из мертвых». Последует перекличка, и шестнадцать павших нацистов снова займут свое место в строю. А на следующий день бессменная «Фелькишер беобахтер» напишет о Гитлере: «Он стоит неподвижно перед саркофагами. Человек, который уже перешагнул все пределы земного…

* * *
        Но все это будет потом, а теперь давайте все-таки посмотрим на поведение человека, которому было суждено «перешагнуть все земные пределы» в дни путча.
        Имел ли Гитлер хоть какой-нибудь шанс на успех? Наверное, имел. Его штурмовики превышали численность рейхсверовских войск, были прекрасно вооружены, и при известной решительности и правильной расстановке сил можно было если не победить, то, во всяком случае, заставить с собой считаться. Особенно если учесть, что в казармах не было единства и несколько рот отказалось выступать против мятежников. Не использовал фюрер и мюнхенскую буржуазию, которая симпатизировала мятежникам.
        Вся беда была в том, что мятеж не был подготовлен надлежащим способом, в чем прежде всего сказалось неумение Гитлера руководить столь масштабными операциями. Вместо того чтобы сотрясать воздух призывами покончить с «ноябрьскими преступниками» и прочей патетикой, ему следовало бы в тиши кабинета вместе с таким опытным военным, как Крибель, разработать план захвата казарм, телеграфа и всего того, что обычно захватывают при любом восстании.
        Не только сам Гитлер, но и все его окружение, за исключением Рема, не проявили в дни путча ни решительности, ни необходимой для столь отчаянных мероприятий силы духа. Руководитель отряда «Оберланд» доктор Вебер после ареста прорыдал несколько часов. Сам Гитлер позорно бежал с поля боя, бросив на растерзание полиции своих людей. Можно по-разному относиться к коммунистам, и тем не менее надо отдать им должное. Они мужественно сражались с превосходящими силами противника, а их руководители не покидали поле битвы при первой же опасности. И все же мятеж 9 ноября 1923 года пошел Гитлеру и его партии на пользу. Хотя бы только потому, что национал-социалистическая партия родилась именно в тот трагический для нее день…

* * *
        После столь бесславного ареста Гитлера отвезли в Ландсбергскую крепость, а уже на следующее утро он проснулся знаменитым. Правительство фон Кара и раньше не пользовалось особой популярностью в Баварии, и теперь, когда генеральный комиссар по сути дела предал «революционеров», он и его окружение вызывали только гнев и презрение. В течение нескольких дней после подавления путча по улицам Мюнхена расхаживали огромные толпы, угрожая напасть на канцелярию Кара. Было разгромлено несколько газетных редакций, то и дело слышались выкрики «Долой изменников!», и даже орудовавшая резиновыми дубинками конная полиция не могла разогнать всех недовольных. Особенно отличалась молодежь, и в университете едва не убили ректора, осмелившегося выступить в защиту правителей Баварии. Народ был возмущен. Пролитая кровь и предчувствие надвигавшейся гражданской войны возбуждали людей. Миллионы немцев поддерживали Людендорфа, который категорически отказался явиться в суд.
        А вот сам Гитлер повел себя недостойно истинного революционера. Пребывая в прострации, он с утра до вечера твердил о самоубийстве и требовал дать ему пистолет. Оружие ему так и не дали, и тогда он объявил голодовку. Сидевший совершенно ни за что в соседней камере Дрекслер быстро отговорил его от этого утомительного и вредного для здоровья занятия. Постепенно Гитлер начинал приходить в себя, и, когда ему сообщили о внезапной смерти его верного друга Дитриха Эккарта, он только пожал плечами.
        - Он был прекрасным редактором, - спокойно проговорил он, словно речь шла о совершенно чужом для него человеке, - и никто не сможет заменить его в нашей газете…
        Это было все, чем Гитлер помянул столь много сделавшего для него человека.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Судебный процесс, на который явилась лишь часть ответственных за путч лиц, начался
26 февраля 1924 года. Перед судом предстали Гитлер, Рем, Фрик, Пенер, обер-лейтенант в отставке Брюкнер, который командовал мюнхенским полком штурмовиков, и добровольно явившийся в суд подполковник Кри-бель. Что же касается невольных соучастников Гитлера фон Кара, фон Лоссова и Зейсера, то все они оставались на своих местах. А вот Людендорф, который испытывал после всего случившегося презрение к государственной власти, явился в суд лишь после долгих и утомительных уговоров.
        Никаких документов, которые могли бы скомпрометировать участников путча, почти не было. Полиция искала их без особого рвения. Но она и не могла их найти - все они были спрятаны в стальных сейфах рейхсвера подальше от чужих глаз.
        Процесс вызвал огромный интерес во всем мире. Все немецкие газеты прислали в Мюнхен своих корреспондентов, прибыло множество журналистов из-за границы, и Гитлеру был обеспечен такой пиар, о котором он и мечтать не мог. Другое дело, что главным героем процесса должен был стать не мало кому известный Гитлер, а генерал Людендорф. Однако очень быстро сообразивший, что и как ему делать, Гитлер сумел оттеснить генерала на второй план. И, к великому изумлению всех знавших Гитлера, перед судом предстал не неистовый разрушитель всего сущего, а борец за благо общества. Гитлер демонстрировал полную невиновность и чистоту своих намерений, почтительно склонялся перед председателем суда и постоянно поддакивал ему.
        - Я, - говорил он в порыве верноподданнических чувств, - всегда был абсолютно лоялен к государству и никогда больше не прибегну к захвату власти насильственным путем… Я не планировал никаких революций - напротив, я хотел помочь государственной власти сохранить единство нашей страны. В свете несчастного состояния нашей страны у меня не было желания отделить нас от тех людей, которые в будущем могут составить часть великого общего фронта, который мы должны создать перед лицом врагов нашего народа. Я знаю, что когда-нибудь наши сегодняшние враги с уважением будут думать о тех, кто выбрал горький путь смерти ради любви немецкого народа…
        А вот Людендорф и не подумал оправдываться, и его выступления отдавали солдатской прямолинейностью.
        - Надежды на спасение отечества, - поведал он суду, - погибли 8 ноября, и случилось это только потому, что фон Кар, фон Лоссов и Зейсер отказались от достижения общих целей и, когда пришел великий час, спрятались в кусты как зайцы. Опасность, однако, все еще существует. Самым мучительным для меня является то, что эти события убедительно доказали - наши правители не способны внушить германскому народу желание свободы…
        Помолчав, генерал произнес те самые слова, какие обязан был произнести Гитлер:
        - Марксизм нельзя убить из винтовки - его можно победить, только дав народу новую идеологию…
        Все остальные заговорщики держались куда более достойно, нежели Гитлер.
        - Конечно, я предатель, - издевался над теми самыми судьями, которые всячески пытались уменьшить его вину, Пенер, - и доказывать обратное во время судебного заседания было бы в высшей степени абсурдно!
        Рем открыто выразил свое возмущение позорным поведением Гитлера, который публично отрекался от своей веры и предавал всех, кто пошел за ним. Не скрывая презрения к отступнику, он принял сторону Людендорфа и в течение всего процесса вел себя по отношению к фюреру крайне вызывающе. В конце концов отношения между узниками Ландсберга достигли такого накала, что они разделились на две группы и отказывались даже садиться рядом. Вебер и Фрик оставались рядом с Гитлером, а Людендорф, Пенер, Крибель и Рем держались от них поодаль и всячески подчеркивали свое презрение к клятвопреступникам.

* * *
        Совершенно бессмысленный суд затянулся на долгие недели, роли в спектакле были расписаны наперед, и, что самое главное, был известен финал всей пьесы, которая стараниями судей превратилась из драмы в водевиль. Да и как можно было вынести в здравом уме такое определение в отношении того же Людендорфа, которое в конце концов вынесли судьи. Вместо того чтобы осудить по сути дела государственного преступника, они заявили на весь мир:
        - Вечером 8 ноября Людендорф был настолько взволнован, что… не видел и не слышал ничего из того, что происходило вокруг.
        Сам генерал оказался порядочнее своих судей, потому и воскликнул с необычайным пафосом, что оправдание является позором для его мундира. Может быть и так, только тогда не совсем понятно, почему же генерал не пожелал сменить свой запятнанный позором мундир на тюремные одежды.
        Осмелел и Гитлер, которого его приятель, а по совместительству министр юстиции Гюртнер поспешил заверить, что суд будет к нему благосклонен и высылка из страны, чего больше всего боялся Гитлер, ему не грозит. Так и не отслужив в австрийской армии, он был лишен австрийского гражданства и, будучи изгнанным из Германии, оказался бы человеком без родины. К нему вернулась его обычная самоуверенность, и под светом направленных на него юпитеров и перед кинокамерами журналистов со всего мира он вдохновенно продолжал свою игру.
        - Примите уверение, - говорил он в своем последнем слове, - что Я не добиваюсь министерского поста. Я считаю недостойным большого человека стремиться к тому, чтобы записать свое имя в историю в качестве министра. Я ставил себе другую цель, которая с самого начала была для меня в сто раз важнее, - я хотел стать сокрушителем марксизма. Эту задачу я выполню, а когда я ее выполню, титул министра будет для меня жалким пустяком. Когда я впервые стоял перед могилой Рихарда Вагнера, сердце мое сильно забилось при мысли, что этот человек запретил написать на своей гробнице: здесь покоится тайный советник, музыкальный директор, его высокопревосходительство барон Рихард фон Вагнер. Я гордился тем, что Рихард Вагнер и столько великих людей в немецкой истории довольствовались тем, что передали потомству свои имена, а не свои титулы. Не из скромности я желал быть
«барабанщиком». Это - самое высшее, все остальное - мелочь! И хочу заметить, что окончательно моя задача будет выполнена, когда я доведу германский народ до восстания…
        На этом суд закончился. Почти все обвиняемые признали свою вину, хотя и весьма оригинальным образом.
        - Я, - заявил военный руководитель «Союза борьбы» подполковник Крибель, - не знаком ни с веймарской, ни с баварской конституциями. Я участвовал в то время в комиссии по заключению перемирия и впоследствии также не читал конституций. Но все баварские газеты, патриотические деятели, министры восклицали в один голос: надо бороться против веймарской конституции! И я своим простым солдатским умом решил: раз все кричат об этом, почему бы и мне не бороться?
        Крибель не зря гордился «своим простым солдатским умом». Да и что можно было требовать от простого солдата, если все министры и политики кричали: «Надо бороться!» И не с кем-нибудь, а с тем самым Берлином, из которого фон Сект грозил интервенцией. И как можно было после подобных заявлений со всей строгостью закона осудить таких «простых солдат», как Рем и Крибель, и помиловать Кара и фон Лоссова? Кто бы поверил, что эти люди действовали на свой страх и риск? Надо полагать, именно это было главной причиной того, что Гитлер отделался столь смехотворным наказанием за измену родине, а некоторые факты его деятельности суд вообще предпочел скрыть от публики. А если бы дело дошло до принца Рупрехта, которого Гитлер обещал восстановить в правах?
        Сыграло свою роль и то, что народные заседатели были ярыми сторонниками обвиняемых и требовали их оправдания. Чтобы получить необходимое для обвинительного приговора число голосов, председатель суда был вынужден обещать заседателям, что… осужденным не придется или почти не придется отбывать наказание. А когда прокурор потребовал
«довесить» Гитлеру срок за его преступления 1 мая 1923 года, Гюртнер через своего шурина доктора Дюрра, советника в баварском министерстве юстиции, предложил ему забрать свое предложение.

1 апреля 1924 года суд огласил приговор. Людендорф был оправдан, Гитлер, Пенер, Вебер и Крибель получили по пять лет тюрьмы. Штрассер, Фрик и некоторые другие второстепенные участники путча отделались сроками от 6 до 18 месяцев. Все они могли рассчитывать на досрочное освобождение.
        Чем объяснить такую небывалую снисходительность баварской юстиции к государственным преступникам? Прежде всего, наверное, тем, что возглавлял эту юстицию тот самый Гюртнер, который являлся не только ярым националистом, но и близким другом Гитлера. Уже один этот факт служил лучшей гарантией безнаказанности изменников родины. Были замешаны во всех комбинациях фюрера и главные правители Баварии, и по существу и фон Кар, и фон Лоссов, и Зейсер тоже были должны сидеть на скамье подсудимых.
        Тяжелораненый Геринг, Эссер и Россбах скрывались за границей. Геринг некоторое время пребывал в Инсбруке и своим роскошным образом жизни вызывал справедливое возмущение прятавшихся там штурмовиков, которые по-прежнему прозябали в нищете. Что же касается Эккарта, то по причине тяжелой болезни он будет освобожден и отправлен в Берхтесгаден, где и умрет.
        Известие о приговоре мгновенно разнеслось по всей Южной Германии, и в глазах многих немцев Гитлер предстал мучеником в борьбе за святое дело возрождения нации. Были выпущены даже специальные открытки, на которых был изображен сидевший в камере Гитлер, освещенный падавшими на него через тюремную решетку лучами солнца.
        Что же касается Ландсбергского замка, то с той самой минуты, как в нем оказались все осужденные заговорщики, он стал напоминать собой скорее партийный клуб, чем тюрьму. Каждый заключенный имел в своем распоряжении одну или две комнаты. Заговорщики принимали гостей, собирались вместе, беседовали, играли в карты и получали от тюремщиков любые продукты и спиртные напитки. Даже внешне Ландсбергская крепость стала напоминать Коричневый дом. На стенах камер висели нацистские плакаты, а в общем зале красовался большой флаг со свастикой.
        Как это ни удивительно, но в тюрьме Гитлер жил куда лучше, нежели в иные периоды своей жизни на свободе. Его отлично кормили, в крепости был оркестр, издавалась газета, у особо важных узников имелись денщики, которые носили им завтрак прямо в постель. Обед становился целым событием, во время которого сидевший во главе стола Гитлер говорил на политические темы.
        В тюрьму разрешалось передавать все, начиная от политических брошюр и кончая цветами. Но даже здесь Гитлер пользовался особыми привилегиями. Его камера с двумя окнами и отличным видом на горы была расположена несколько в стороне от камер других узников, тюремная администрация заботливо оберегала покой своего знаменитого заключенного.
        В Ландсбергский замок шел бесконечный поток подарков и всевозможных подношений: книги, цветы, столь любимые Гитлером торты и пирожные. Путци так описал пребывание в тюрьме своего приятеля: «Все здесь выглядело как в заведении, торгующем деликатесами. Этими вещами можно было бы укомплектовать любой цветочный, фруктовый, овощной или винный магазин. Подарки приходили со всей Германии. Гитлер явно пополнел».
        Шли ему и деньги, прежде всего от поклонниц. Особенно старались фрау Бехштейн, Брукман и Винифред Вагнер. «Мамки» словно состязались в том, кто больше даст своему любимцу. Чтобы как можно чаще посещать узника номер один, фрау Бехштейн стала выдавать себя за его мачеху. А затем уговорила мужа дать поручительство на предоставление Гитлеру мюнхенским «Дойче Ганза-банком» кредита на сумму в 45000 марок. Трудно сказать, по каким таинственным причинам тот согласился, не рассчитывая вернуть эти деньги. И оказался прав: после выхода из тюрьмы Гитлер и не подумал расплачиваться с ним, и герру Бехштейну пришлось оформить кредит как подарок.
        По тюремному распорядку все заключенные Ландсберга вставали в шесть часов, а ровно в двадцать два часа выключали свет. Однако Гитлера и особо приближенных к нему тюремный распорядок не касался. Они могли вставать, когда им заблагорассудится, не гасить свет и заниматься чем угодно все двадцать четыре часа. Более того, уже очень скоро Гитлеру предоставили для совещаний и приема посетителей отдельную комнату. Там его очень часто можно было видеть сидящим в баварских коротких кожаных штанах с вышитыми зелеными подтяжками, которые ему подарила фрау Брукман, в рубашке с крахмальным воротником и галстуке. Удобно устроившись в кресле из металлических трубок, он потягивал кофе, а затем начинал свои бесконечные монологи на политические темы.
        Гитлера обслуживали два особенно близких к нему единомышленника - шофер Эмиль Морис и Рудольф Гесс, который явился в тюрьму из Австрии, куда бежал после путча, и сразу же принялся исполнять свои секретарские обязанности. Именно он был организатором того великолепия и размаха, с каким был отмечен тридцатипятилетний юбилей фюрера, после которого присланные ему подарки с трудом поместились в нескольких комнатах.
        Словом, обитатели тюрьмы вели счастливую жизнь, поскольку не были ограничены практически ни в чем. Что же касается свободы, то все они проведут в своем узилище не более года, о чем они прекрасно знали. Только одно им отравляло жизнь: Адольф Гитлер и его бесконечные речи, которые слышались из его комнаты в любое время дня и ночи. Он заговаривал узников до смерти, и в конце концов отчаявшиеся заключенные провели специальный совет, на котором на полном серьезе обсуждался вопрос, как заставить Гитлера замолчать. Вот тогда-то Г. Штрассеру пришла гениальная мысль - убедить Гитлера написать книгу. С этой минуты при каждом удобном случае ему стали ненавязчиво намекать на то, что именно теперь, когда у него есть свободное время, он просто обязан рассказать нации о своем пути. И Гитлер попался в расставленные сети. Вскоре он прекратил мучить узников крепости, и его жертвами стали всего два человека: Морис и Гесс, помогавшие ему в работе над книгой.

* * *
        Многие биографы Гитлера и по сей день считают Гесса если не автором, то уж во всяком случае соавтором «Майн кампф», которая первоначально называлась «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости». Все дело было только в том, что Гесс был более образованным человеком, нежели фюрер, и мог куда более свободнее излагать свои мысли на бумаге. «Мой отец, - скажет позже сын Гесса Вольф Рюдигер, - записывал каждый свой разговор с Гитлером».
        И все же «образованность» этого человека вряд ли можно преувеличивать. При всех своих знаниях Гесс свято верил в астрологов и черную магию, и очень многие его поступки были лишены здравого смысла, что, конечно, не помешало ему сделать весомый вклад в творение своего вождя, перед которым он продолжал преклоняться так же, как и до путча. Существует и другая версия, согласно которой «Майн кампф» обрела свой окончательный вид благодаря некоему прелату Штемпфле, который будет в свое время убит по приказу Гитлера.
        Как бы там ни было на самом деле, сводить все к тому, что Гитлер был так дешево куплен сокамерниками, не следует. Вряд ли он забыл слова Людендорфа о том, что марксизм можно уничтожить только с помощью другой идеологии. Что тоже неверно. Уничтожить идеи нельзя, как и рукописи, - они не горят. А вот затмить их более яркой идеологией, наверное, можно. И, конечно, Гитлер рано или поздно написал бы собственный учебник национал-социализма, по которому училась бы вся страна. Как в свое время поступил Сталин, написав «Основы ленинизма», из которых было выхолощено самое главное - ленинская мысль. Но это нимало не огорчало красного диктатора - новое время диктовало новые песни, и Сталин умело приспособил ленинское учение под время и под себя. Хитрый горец справедливо полагал, что большинство членов партии, и читавших-то с трудом, никогда не будет изучать Ленина. И его маневр удался настолько, что даже такой враг Сталина, как Зиновьев, назвал его творение удивительно своевременной книгой.
        В то же время многие биографы Гитлера и сейчас считают, что главным в стремлении Гитлера издать свою книгу был прежде всего меркантильный интерес. Пожертвований, конечно, было много, но где гарантия, что так будет всегда? А вдруг благодетельницы-«мамки» уже завтра охладеют к нему? Несмотря на все их восторги, Гитлер не мог не понимать, что они видели в нем прежде всего нечто, рожденное в их воспаленном воображении, этакого бунтаря среди лощеных гостей их роскошных салонов. А кем он будет после выхода из тюрьмы? Все тем же бунтарем или человеком толпы, которого постепенно забудут?
        Поддержал его идею и директор издательства Макс Аманн, которому необходимо было на чем-то зарабатывать. «Фелькишер беобахтер» была запрещена, и он еле сводил концы с концами. Однако первоначальное название книги «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости» он сразу же отбросил как слишком длинное и наивное. Почему бы не назвать книгу проще и доходчивее? Скажем, «Моя борьба»? Гитлер согласился и принялся за работу…

* * *
        Одним из самых желанных и частых гостей Гитлера стал генерал в отставке Карл Хаусхофер, личность весьма яркая и интересная. Хаусхофер интересовался эзотерикой и, будучи военным атташе в Японии, изучил дзен-буддизм. В свое время он был учеником известного русского эзотерика Григория Ивановича Гурджиева, имевшего, по его словам, непосредственную связь с тайными тибетскими ложами. После войны Хаусхофер стал профессором Мюнхенского университета и руководил институтом геополитики в Мюнхене, где Рудольф Гесс был у него ассистентом.
        Мы уже говорили о том, что общество «Туле» считалось своего рода посредником между его членами и трансцендентными существами прошлой цивилизации. Под влиянием Хаусхофера, черпавшего силы из основного источника энергии и делавшего все возможное, чтобы разогреть медиумический ум Гитлера, «Туле» приобрело характер сообщества посвященных, сотрудничающих с Невидимым, и стало магическим центром нацистского движения. «Меня, - любил повторять он, - ведут Великие Древнего мира». Хаусхофер провозглашал необходимость «возвращения к истокам» человеческой расы в Центральной Азии и говорил о необходимости завладеть этим регионом для завоевания Германией тайных центров власти на Востоке. Долгими вечерами Хаусхофер рассказывал с интересом слушавшим его Гитлеру и Гессу об учении тибетских лам, тайны которого и по сей день заботливо берегут их жрецы, о тайной «Светоносной ложе», членом которой он являлся и которая занималась этногенезом арийской расы. По уверениям профессора, Восточная Европа, и прежде всего Россия, намеревалась распространить свое влияние на весь мир, и именно арийцам надлежало не только не
допустить подобной несправедливости, но и заполучить столь необходимое им жизненное пространство на Востоке.
        Некоторые авторы и сегодня уверены в том, что Хаусхофер передавал Гитлеру тайные знания, которые он сам якобы получил от неизвестных сил через контакт с обществом
«Туле». «Посредством «Тайной доктрины», - писал один, из них, некто Равенскрофт, - Хаусхофер намеревался расширить временное сознание Гитлера и заставить его осознать законы царства Люцифера, действующие в нем потому, что он принадлежал его власти. Гитлер должен был стать машиной для осуществления сатаны в XX веке».
        Но все это неправда. Общество «Туле» распалось уже в 1925 году, а такие посвященные, как Эккарт и Розенберг, по уверению знающих авторов, если и посещали заседания «Туле», то в качестве обыкновенных гостей. Нет никаких доказательств и о связи самого Хаусхофера с обществом, да и деятельность «Туле» искажена многими авторами, и прежде всего Дитрихом Брондером. В своей известной книге «Bevor Hitler Kam» он утверждал, будто бы Хаусхофер встречался с кавказским волшебником Гурджиевым в Тибете, и результатом этих встреч явились контакты «Туле» с тайными монастырскими орденами Тибета через маленькую колонию тибетских буддистов, возникшую в Берлине в 1928 году. А несколько позже состоявшая исключительно из эсэсовцев экспедиция должна была отправиться в Тибет и установить радиоконтакт между Третьим рейхом и ламами. Более того, одних только Гитлера, Гесса, Геринга и Гиммлера Брондеру показалось мало, и он включил в «Туле» еще и Муссолини, который вряд ли даже подозревал о существовании такого общества.
        Впрочем, намерение автора, пожелавшего доказать наличие сверхъестественной дьявольской связи между нацистской партией и теософами Тибета, понятно. Понятны и его описания нацистского сатанизма и тех чудовищных экспериментов Хаусхофера, которые тот якобы проводил в своих оккультных играх - ради громкого имени еще и не то напишешь.
        А что же сам Гитлер? Попал ли он под влияние этого самого Хаусхофера и действительно ли тот научил его каким-то таинственным техникам? Если верить Винифред Вагнер, то научился, и дело дошло до того, что она серьезно его предупреждала: «Вам подвластно все, но если вы поддадитесь воздействию черной магии, она станет определять вашу судьбу! Остерегайтесь ее!».
        Но если даже Гитлер и находился под влиянием Хаусхофера, то это ровным счетом ничего не значило, поскольку ничего нового от него Гитлер не услышал. Да, профессор много говорил о походе на Восток, но почти десять веков назад тевтонские рыцари уже попытались осуществить эту идею. Ничего у них из этого не вышло, поскольку одних идей для завоевания столь необходимого «жизненного пространства» за счет славянских земель было мало. Нужны были и мощная экономика, и сильная армия, и желание тех, кто эту экономику определял. Думается, вряд ли фон Тиссен или Крупп забивали себе голову оккультными бреднями. А вот заполучить новые земли и власть над миром они очень хотели, и в конце концов именно они, а не хаусхоферы, будут решать, кому и что завоевывать.
        Хотя верно и то, что практически вся верхушка нацистской партии находилась под влиянием магов и чародеев. И что там смотревшая на Гитлера словно на божество экзальтированная Винифред! С основанной Хаусхофером ложей, если, конечно, верить ученому-ракетчику, а по совместительству и эзотерику Вилли Лею, искал сближения сам Гурджиев (нашел или нет, так по сей день и остается неизвестным). Но тот самый гимн, который чародей написал на собственные похороны, вполне мог сочинить и фюрер:
        - Я неистовствую и насилую, разъезжаю и бушую, вечно гневаюсь на сей мир, а сам пребываю во власти Пана!
        Точнее и лучше не скажешь! Я сам пребываю во власти Пана… Но куда хуже то, что очень многие пребывали во власти самого Гитлера. И тот же Путци, впервые услышав его, говорил об исходившем от него гипнотизме, с которым «было просто невозможно бороться». Подобное утверждал не только Путци. По всей видимости, Гитлер и на самом деле обладал известным магнетизмом, который неотразимо действовал на окружавших его людей. Правда, позже такой магнетизм будут называть харизмой. Хотя и по сей день очень многие биографы Гитлера уверены в том, что Хаусхофер посвятил Гитлера в наиболее доступные психологические технологии, позволявшие воздействовать на людей и будившие в них силовые центры. И Гитлер действительно их будил. Но благодаря чему? Думается, что дело не в ламах, а в той самой аудитории, которая слушала Гитлера, вернее, в ее настрое. И очень интересно узнать, что говорил в этой связи о Гитлере хорошо знавший его Отто Штрассер.

«Меня, - пишет Штрассер в своей знаменитой книге «Гитлер и я», - всегда занимало, в чем секрет необыкновенного ораторского таланта Гитлера. Я могу объяснить его лишь сверхъестественной интуицией Адольфа, его способностью безошибочно угадывать чаяния слушателей. Если он пытается подкрепить свои аргументы теориями или цитатами, то это делается на достаточно низком уровне, и он остается непонятым. Но стоит ему отказаться от подобных попыток и смело подчиниться внутреннему голосу, как он тут же становится одним из величайших ораторов нашего века.
        Он не пытается ничего доказывать. Когда он говорит об абстрактных вещах, таких как честь, страна, нация, семья, верность, то это производит на публику потрясающее впечатление: «Когда нация жаждет свободы, в ее руках появляется оружие…», «Если нация потеряла веру в силу своего меча, то она обречена на самое жалкое прозябание».
        Образованный человек, слыша эти слова, поразится их банальности. Но эти слова Гитлера находят путь к каждому сердцу и накручивают аудиторию.
        Однако было бы ошибкой считать, что Гитлер всегда был лишь беспринципным демагогом. Когда-то он искренне верил в правоту своего дела. У него были чувства - но не характер - революционера, а главное - чутье, которое при общении с массами заменяло ему проницательность психолога.
        Вот Гитлер входит в зал. Принюхивается. Минуту он размышляет, пытается почувствовать атмосферу, найти себя. Внезапно он взрывается: «Личность не принимается в расчет… Германия растоптана. Немцы должны объединиться. Интересы каждого должны быть подчинены интересам всех. Я верну вам чувство собственного достоинства и сделаю Германию непобедимой…»
        Его слова ложатся точно в цель, он касается душевных ран каждого из присутствующих, освобождая их коллективное бессознательное и выражая самые потаенные желания слушателей. Он говорит людям то, что они хотят услышать.
        На следующий день, обращаясь уже не к разрозненным лавочникам в пивной, а к промышленным магнатам, в первые секунды он испытывает то же самое чувство неопределенности. Но вот его глаза загорелись, он почувствовал аудиторию, все в нем перевернулось: «Нация возрождается лишь усилиями личности. Массы слепы и тупы. Каждый из нас - лидер, и Германия состоит из таких лидеров!» «Правильно! Правильно!» - кричат промышленники, они готовы поклясться, что Гитлер - их человек.
        В 1937 году на съезде в Нюрнберге он обращается к женщинам. Перед ним - двадцать тысяч женщин, среди них - молодые и старые, красивые и безобразные, старые девы, замужние дамы и вдовы, озлобленные и полные надежд, обеспокоенные и одинокие женщины с высокими моральными принципами и без них. Гитлер ничего не знает о женщинах, однако с его губ слетают слова, вызвавшие безумный, безудержный энтузиазм: «Что дал вам я? Что дала вам Национал-социалистическая рабочая партия Германии? Мы дали вам Мужчину!» И женщины отвечают ему диким воплем восторга.
        Гитлер - это медиум, впадающий в транс, оставаясь лицом к лицу с публикой. Это - момент его истинного величия, когда он по-настоящему становится самим собой. Он верит в то, что говорит; ведомый мистической силой, он и не сомневается в своем историческом предназначении.
        Но Гитлер в обычном состоянии - это совершенно другой человек. Он не может быть естественным и откровенным; он никогда не прекращает играть роль и смотреть на себя со стороны. Сначала он был Неизвестным солдатом, выжившим в годы Великой войны. Трогательный и свой неприметный герой, он проливал настоящие слезы над несчастьями своей родины. Когда через некоторое время он обнаружил, что может вызывать слезы по собственному желанию, то после этого он уже рыдал до изнеможения. Затем он стал Иоанном Крестителем, который готовится к приходу Мессии; потом самим Мессией, примеряющим на себя роль Цезаря; Однажды он обнаружил грандиозное воздействие вспышек своего гнева; с тех пор гнев и неистовая брань стали любимым оружием в его арсенале.
        Незадолго да нашего разрыва у нас вышел спор о газете, которую я издавал в Берлине, - «Дер Национал-социалист». Кроме меня и Гитлера там присутствовали также Грегор и сотрудник моей газеты Хинкель. В течение получаса Гитлер приводил совершенно несостоятельные аргументы.
        - Но вы ошибаетесь, господин Гитлер, - сказал я ему.
        Гитлер остановил на мне пристальный взгляд и закричал в бешенстве:
        - Я не могу ошибаться. Все, что я делаю и говорю, войдет в историю.
        Затем он впал в глубокую задумчивость и молчал, опустив голову и ссутулившись. Он выглядел маленьким и старым человеком, измученным ролью, которую ему приходилось играть.
        Мы ушли, не сказав ни слова.
        - Грегор, у этого человека - мания величия! - заметил я.
        - Ты провоцируешь его, - ответил Грегор. - Откровенно говоря, ты его раздражаешь. Со мной он никогда так не забывается.
        Однако Грегор ошибался. В этот день родилась догма о непогрешимости Гитлера. Она была подтверждена во многих писаниях национал-социалистов. Особенно этим отличалась последняя книга Германа Геринга.
        В самоинсценировках, которые устраивает истерическая личность, нелегко отделить сознательное от патологического. Без сомнения, Гитлер - человек неуравновешенный. Когда он спокоен, что бывает крайне редко, то находится в каком-то оцепенении. Он как будто находится в летаргическом сне в эти моменты. В самом обычном состоянии он производит впечатление человека, который не бывает спокойным никогда.
        Поезд раздражает его тем, что едет слишком медленно. Машину, которая мчится, преодолевая не менее семидесяти миль в час, он обзывает воловьей упряжкой. Для экономии времени он садится в самолет, но при этом жалуется, что в воздухе он совершенно не чувствует скорости.
        Человек, который, не моргнув глазом, втянул Европу в новую мировую войну, мучительно страдает, принимая самое ничтожное решение. Однажды Грегор должен был встретиться с Гитлером и обсудить с ним какой-то незначительный вопрос, связанный с деятельностью штурмовых отрядов в Ландсхуте. В течение нескольких недель Гитлер увиливал от встречи, ссылаясь на чрезмерную занятость. Наконец он согласился встретиться с моим братом в ресторане. Ужин начался вполне удачно, но лишь только Грегор перешел к делу, Гитлер стал проявлять признаки беспокойства и под каким-то предлогом вышел. Он стремительно покинул ресторан через боковую дверь, которая вела из уборной прямо на улицу, оставив пальто и шляпу, за которыми потом прислал своего шофера.
        Конечно, у Гитлера бывают порывы мужества и приступы ярости, но обычно он - слабый, колеблющийся человек. Он приходит в ужас от одной только мысли о том, что может заболеть или потерять контроль над своим мышлением. Его называют аскетом, но этим описывается его образ жизни, а не менталитет. Настоящие актеры жертвуют плотскими удовольствиями ради высшей идеи, в которой они черпают силы. Адольф же отказывается от них из чисто материалистических побуждений: он уверен, что мясо вредно для здоровья, что табак - яд и что употребление спиртного притупляет бдительность и ослабляет самоконтроль.
        Это чудовище, действующее, как правило, на уровне бессознательности, все же страшится моментов душевной близости или невольного проявления чувств. Позволив себе минуту откровенности, он посчитал бы потерю осторожности величайшим позором.

…Ему нравилось считать себя воплощением героической концепции жизни, самое мировоззрение он называл вакхическим. Ему было бесполезно объяснять, что античные боги не только совершали подвиги, но и любили женщин и вино. Такого рода рассуждения приводили Гитлера в смятение: он всегда старался избежать самых слабых намеков на непристойность.
        Единственное, что он мог сказать о женщинах, - что они лишают политика здравого смысла и подтачивают его силы. Я бы мог возразить ему: «У здравомыслящего политика есть только два учителя: история, из которой он узнает о силах, управляющих миром, и женщина, которая помогает ему понять людей».
        Страх фюрера перед простыми человеческими чувствами - строго охраняемая тайна, и всей правды об этом не знают даже его близкие».
        Это говорил тот самый Отто Штрассер, который никогда не любил Гитлера и чем больше узнавал его, тем сильнее презирал. Но так ли уж он был не прав, рассказывая о его, например, ораторских талантах? Думается, что нет, и эти таланты очень сильно преувеличены. Истинный талант оратора заключается, наверное, все-таки не в том, чтобы убеждать пойти за собой тех, кто придерживается совершенно иной идеологии. И если бы дело было только в каких-то там тайных технологиях и чакрах, то зачем тогда, спрашивается, надо было сражаться с коммунистами на улицах? Не проще ли было прийти к ним на собрание и, используя учение древних лам, приобщить их к нацистской вере?
        Но… не приобщили, потому и лилась кровь на улицах немецких городов. Вся сила Гитлера как раз и была в том, что он убеждал не доводами, а воздействием на бессознательное толпы, которой никакие доводы не были нужны и которая слышала только то, что хотела слышать. Гитлер всегда терялся в беседах с теми, кого принято называть интеллектуалами, поскольку не мог победить их в теоретическом споре, требовавшем не столько красноречия, сколько знаний. Именно поэтому он ненавидел всех, кто жил знаниями и умом, а не подогретыми в них им же самим эмоциями. Но самым интересным было, наверное, все-таки то, что презиравший толпу Гитлер недалеко ушел от нее, а потому и попадал под влияние всех этих эккартов и хаусхоферов, хотя и ненадолго. Но как только он начал понимать, что его движение вверх определено отнюдь не движением звезд и тайными знаниями чародеев из Шамбалы, а поддержкой Круппа и Шахта, он мгновенно забыл обо всех шамбалах и тибетах.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Как бы там ни было на самом деле, с помощью и под влиянием всех этих людей Гитлер написал первый том своего главного теоретического труда. Позже книгу Гитлера старательно отредактировали, но даже в первом, по словам самого фюрера, «довольно сыром варианте» она должна была иметь небывалый успех. Но… не имела. И не потому, что в погоне за большими гонорарами Гитлер настоял на высокой продажной цене в 12 марок. Жизнь в Германии постепенно налаживалась, и откровения отъявленного смутьяна уже мало кого волновали. Интерес к «Майн кампф» появится лишь в 1932 году, когда Германия снова окажется в кризисе и маятник общественного мнения качнется резко вправо.
        Основными идеями «научно-политического» труда фюрера являлись расовая доктрина, изложение взглядов на государственное устройство и программные положения внешней и внутренней политики национал-социалистов. Однако не следует думать, что Гитлер был творцом идеологии национал-социализма. Отнюдь! И если внимательно прочитать его выступления и статьи, включая «Майн кампф», то ни одной сколько-нибудь оригинальной идеи в них не найти.
        Социальный дарвинизм, необходимость завоевания «жизненного пространства для германского народа» и расовая теория, ядром которой стал антисемитизм, - все, что легло в основу национал-социализма, было известно уже в конце XIX - начале XX века. И авторами этих течений были отнюдь не полоумные монахи вроде фон Либенфельса или мюнхенского мистика А. Шулера, собиравшегося излечить Ф. Ницше от безумия с помощью ритуального танца. Естественник Ч. Дарвин изложил идею борьбы за существование, основатель расовой гигиены врач В. Шалльмейер требовал стерилизации
«физически или душевно неполноценных» и высылки из страны всех инвалидов. Его коллега А. Плетц настаивал на «выпалывании» больных и слабых, установлении определенного возраста для заведения детей и призывал убивать каждого появившегося позже установленного срока ребенка. Землевладелец А. Тилле был не только сторонником эвтаназии - умерщвления душевнобольных и неизлечимых людей, но требовал «жизненного пространства для немцев» и обосновывал право более сильной расы уничтожать слабейшую. «Если она не имеет способности сопротивляться, - писал он, - то не имеет и права на существование».
        Доктор философии из Праги X. Эренфельс предлагал узаконить для расово безупречных мужчин полигамию и явился духовным отцом программы Гиммлера «выведения» идеальной человеческой расы - «лебенсборн». Идеи превосходства германской расы над остальными буквально пропитывали работы известного теоретика П. Лагарда, который утверждал, что только немцы обладают душой, а прочие народы являются всего лишь
«человеческим сырьем».
        Сын британского адмирала X. Чемберлен тоже мечтал о создании «пан-германской федерации» и полагал, что «германцы принадлежат к той группе особо одаренных рас, которую называют арийцами». А поскольку они «физически и духовно превосходят всех прочих людей», они просто обязаны стать «владыками мира». И не случайно главный труд Чемберлена «Основы XIX века» стал настольной книгой главного теоретика национал-социализма А. Розенберга, который считал его автора «истинным художником, формирующим историю».
        Не была новой и концепция о вековой расовой борьбе германцев со славянами, авторы которой считали, что именно германцы принесли культуру в Восточную Европу. Что же касается понятия «антисемитизм», то его ввел в «научный оборот» еще в 70-е годы XIX века журналист В. Марр, который имел в виду исключительно евреев. Философ Ю. Лангбен однозначно считал, что сегодняшние евреи попали под власть дьявола, и именно поэтому любой «честный и мужественный немец» обязан бороться против них. Известный экономист и социолог О. Дюринг пошел дальше и призывал к «беспощадному искоренению» евреев, угрожавших самому существованию арийской расы.
        Известную роль в становлении антисемитизма сыграл и самый уважаемый историк того времени берлинский профессор Г. Трейчке. «Бесспорно, - писал он, - что семиты породили сплошной обман, бесцеремонную алчность грюндеров-чудовищ. В большей мере они несут ответственность за презренный материализм наших дней, который угрожает навсегда покончить с активным трудовым энтузиазмом нашего народа… Отовсюду, включая лиц, занятых в системе высшего образования, и деятелей, которые готовы с возмущением отмести от себя любую мысль о религиозной нетерпимости или национальном высокомерии, в один голос звучит сегодня клич «Евреи - наше несчастье!» Ему вторил и такой фанатик антисемитизма Г. Альвардт, обвинявший евреев в заговоре с целью захвата господства над миром.
        В 1912 году лидер Пангерманского союза Г. Клас издал свою знаменитую книгу «Если бы я стал кайзером», в которой систематизировал программу немецкого национализма, экспансионизма и расизма и уже тогда предлагал отменить всеобщее избирательное право, выслать из Германии всех социалистов и разрешить ту прессу, которая будет писать только для немцев. Что касается евреев, то Клас требовал считать их иностранцами и не допускать ни к какой активной деятельности, а заодно облагать двойным налогом. Не обошел он вниманием и «жизненное пространство» на Востоке, предрекая победу в грядущей войне с Россией. Все надежды в реализации своей программы Клас возлагал на сильного вождя нации, каким себя всегда видел сам Гитлер. И если сравнить ту концепцию тоталитарного государства, которую предлагал Клас, с тем, что сделал Гитлер, то особой разницы не будет. Не случайно встретившийся с Класом в 1920 году будущий фюрер почтительно заметил, что в его программе содержится все самое важное и необходимое для возрождения немецкого народа и самой Германии.
        Но даже на этом фоне выделялся автор самой знаменитой книги «Закат Европы» и самый известный философ того времени О. Шпенглер, создавший теорию «немецкого социализма». Философ видел будущее Германии в органичном соединении
«старопрусского духа и социалистических взглядов». Не признавая иного социализма, кроме немецкого, Шпенглер требовал очистить социализм от идей К. Маркса. Его идеям он противопоставлял новое представление о солидарности, согласно которому труд являлся не товаром, а долгом. Что же касается прусской системы, то в ее основе, по мнению Шпенглера, лежал принцип подчинения личных интересов каждого человека общегосударственному. А раз так, то в Германии не было ни капиталистов, ни рабочих, поскольку каждый честный немец служил не хозяину, а нации. Противопоставляя прусский социализм английскому капитализму, или, иными словами, силу права силе денег, Шпенглер был уверен, что «меч победит деньги». Да, говорил он, немцам уже никогда не подняться до уровня духовности Гете, но в то же самое время им по силам активность Цезаря, поскольку грядет эпоха цезаризма. Ее главным содержанием будет уже не внутренняя работа духа, а внешняя активность, экспансия и создание мировых империй. Гитлер много позаимствовал у Шпенглера, и именно поэтому одной из главных черт нацизма явилась его невероятная активность, своего рода
движение ради движения.
        Вложил свою лепту в идейное становление Гитлера и такой сторонник «немецкого социализма», как А. Меллер Ван-дер-Брук, от которого изрядно досталось и марксизму, и германской революции. В книге «Третий рейх» в 1923 году он утверждал, что «во всех произведениях Карла Маркса не отыщешь ни единого слова любви к человеку, в них содержится только темная страсть ненависти и возмездия». Ван-дер-Брук был уверен, что Ноябрьская революция 1918 года ни в коей мере не была немецкой и принесла чуждые Германии западные принципы либерализма и демократии. Он считал либерализм признаком вырождения, а в демократии видел «молоха, пожирающего массы, классы, сословия и все различия человека». Бросить вызов всему этому вырождению и упадку, по его мнению, могла только национальная идея, способная объединить и сплотить всех немцев под флагом третьей партии, отделенной и от правых, и от левых экстремистов. Он относил немцев к молодым народам, которым было предназначено сокрушить главный источник мирового разложения, каким, по его глубокому убеждению, являлась Франция.
        В 1922 году Гитлер встретился с Ван-дер-Бруком и восторженно заявил, что именно этот человек «выковал духовное оружие для обновления Германии» и что с ним надо сотрудничать. Однако сам философ разочаровался в лидере нацистов и уже тогда заявил, что «этот парень ничего не понимает и никогда не поймет».
        Близки Гитлеру были и такие известные мыслители Германии, как К. Шмидт и Э. Юнгер. Первый весьма справедливо считал, что Германию спасет только диктатура, которая сможет обеспечить политическое единство нации, тогда как парламентарии заняты лишь тем, что… ничего не делают. Ненавистник мещанского уюта и порядка Юнгер воспевал в своих трудах столь близкое Гитлеру фронтовое братство и утверждал, что «война является наиболее естественным проявлением полнокровной человеческой жизни и что без нее наступают застой и вырождение». Очень многие аргументы национал-социализма Гитлер взял из пропаганды консервативных критиков процесса модернизации и его последствий. А вот идея «народного сообщества» уже выходила за пределы старых консервативно-реставрационных воззрений.
        Много заимствовал Гитлер и у таких великих мыслителей, как Шопенгауэр и Ницше, - последнего Гитлер считал предтечей идеологии национал-социализма. Он много раз бывал в архиве великого философа в Веймаре, а его бюст стоял у него на квартире. Ну и, конечно, цитатами Ницше пестрели многие речи фюрера: «Общество никогда не понимало под добродетелью ничего иного, как стремление к силе, власти, порядку»;
«Государство - это организованная аморальность… Оно проявляет волю к власти, к войне, к завоеваниям, к мести». Гитлер был готов подписаться под каждым словом Заратустры, говорившего: «Вы должны возлюбить мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше долгого. Мой совет вам - не работа, а сражение. Мой совет вам
        - не мир, а война… Вы говорите - хорошо ли это, освящать войну? Я говорю вам: хорошая война освящает все. Война и храбрость совершили больше великих дел, нежели любовь к ближнему». Гитлеру, конечно, очень импонировало то, что Ницше считал народ «постаментом для избранных натур», которым суждено было выполнить предназначенную им «высшую задачу». Но и здесь Гитлер брал у философа только то, что считал нужным. И если при первом же удобном случае он говорил о воспетой Ницше
«белокурой бестии», «великолепной, жадно стремящейся к добыче», то о той самой пошлости, какой, по словам того же Ницше, отличались немцы, он не обмолвился ни разу. Умолчал он и о том, что, по мнению Ницше, немецкий обыватель отнюдь не являлся владыкой земли, а Германия портила культуру при первом же соприкосновении с ней.

«Философия Гитлера, - пишут в своей книге «Адольф Гитлер, преступник №1» Д. Мельников и Л. Черная, - сплошной плагиат: отдельные положения надерганы из самых различных источников». Так что Гитлера даже при всем желании нельзя считать духовным отцом национал-социализма. Его несомненной заслугой стало то, что он радикализировал все лежавшие в его основе идеи в своем толковании и превратил в политическую веру. При этом он сознательно не ставил точки над «и» и придавал всем этим идеям некоторую двусмысленность, дабы не только привлечь к нацистскому движению как можно больше людей, но и дать им возможность выбрать среди огромного количества идей ту, что отвечала их интересам. Новым был и тот эмоциональный накал, с каким он вел борьбу против веймарской системы, дополненный антисемитизмом, антилиберализмом, антимарксизмом и антикапитализмом. Иррациональный мифологизм соединился с социальным протестом «молодого поколения» против старого мира. И не случайно второй человек в партии Грегор Штрассер очень точно выразил девиз нацизма: «Эй, старичье, уступите дорогу!»
        Забегая вперед, скажем, что первый том «Майн кампф» вызвал у ближайших сподвижников Гитлера полнейшее разочарование. По их общему мнению, она была скучна и написана очень плохим языком. Д. Мельников и Л. Черная приводят весьма забавный анекдот, связанный с книгой Гитлера. «Популярный немецкий издатель Корф, глава
«Ульштайн-ферлага» - крупнейшего и известнейшего в Веймарской республике издательства, на очередном заседании дирекции будто бы встал и сказал: «Господа, я ухожу от дел и уезжаю из Германии». На недоуменные вопросы, чем вызвано такое неожиданное решение, Корф ответил: «Я прочел книгу». - «Какую книгу?» - «Книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф», - начал Корф, но продолжать не смог из-за гомерического хохота присутствующих».
        Потом очень многие критики Гитлера будут говорить, что его книгу в Германии читали чуть ли не из-под палки. Но это было не так. Да, она скучна, эклектична и нудна, и тем не менее миллионы немцев прочтут ее. Хотя бы только потому, что со временем
«Майн кампф» станет единственной книгой, которую они будут держать у себя дома. Это чтение не прошло даром, и многие усвоили изложенные в ней идеи. Иначе вряд ли бы нацисты продержались у власти целых двенадцать лет. Остается только добавить, что через десять лет Корф убежит из Германии, а остальным будет не до смеха - все они будут славить некогда оплеванное ими творение своего вождя.

* * *
        После путча нацистская партия была запрещена. Однако запретить само движение было уже невозможно: как и рукописи, идеи не горели. Конечно, Гитлер старался по мере возможности сохранить над ним контроль. Своим заместителем по партийным делам он назначил Розенберга, которому нацарапал перед своим арестом на клочке бумаги:
«Дорогой Розенберг, с этой минуты Вы будете возглавлять движение».
        Это назначение чуть было не стоило ему дальнейшей карьеры. «Чернильная душа» и
«бумажная крыса», как называли Розенберга товарищи по партии, не пользовался у них уважением, и уже очень скоро партия распалась на несколько враждовавших группировок. «Гроссдойче фольксгемайншафт» возглавили Штрейхер, Эссер и тюрингский гауляйтер Артур Динтер. Во главе известного в Баварии как «Национальный блок», а в Северной Германии как «Дойче фрайхайтсбевгунг» стояли Г. Штрассер, Людендорф, Федер и Фрик. Третья группа, «Фронтбанн», была сколочена из уцелевших штурмовых отрядов, и руководили ею Рем и Людеке.
        Наиболее влиятельной была группа Г. Штрассера, решившего добиваться власти парламентским путем, что вызвало резкую реакцию Гитлера, который всячески стал мешать ему. Но после того как на весенних выборах 1924 года «Дойче фрайхайтсбевгунг» получила более двух миллионов голосов и два мандата в рейхстаге, а «Национальный блок» стал второй по силе баварской партией в ландтаге, Гитлер задумался. Можно было сколько угодно издеваться над прогнившим парламентаризмом, но отрицать очевидного было нельзя. Столь заметные успехи на выборах являлись не только великолепной пропагандой партийной идеологии, но и прямым путем к власти.
        На какое-то время Гитлер стал героем, к нему шли письма, посылки и делегации, но от этого поражение не становилось победой. Скоро он выйдет на свободу, и что тогда? Ему снова придется бороться за власть (без политики он своей жизни уже не мыслил). Вот только как? С пистолетом в руке он уже пробовал, и хотел он того или нет, но теперь перед ним лежал только один путь - законный. Но как только один из лидеров Немецкой народной партии свободы А. Грефе потребовал объединения всех националистических сил, Гитлер снова воспротивился. Он очень опасался того, что нацисты затеряются в новом объединении и движение обретет нового лидера, например, Г. Штрассера, который после избрания в ландтаг и рейхстаг превратился в политика всегерманского масштаба. Находившийся под впечатлением успехов на выборах Г. Штрассер тоже стоял за создание более широкого фронта правых сил, ибо только он мог обеспечить еще большее количество голосов. Гитлер не выдержал и, чувствуя, как руководство движением медленно, но верно уплывает из его рук, потребовал от него разрыва с «фелькише» и другими правыми партиями. Он хорошо понимал,
что раскол правых сил может привести к поражению на выборах, но ничего страшного в нем не видел. Куда больше его пугали успехи, одержанные движением без него. Кому нужен лидер, без которого можно прекрасно обойтись? Но все было напрасно - Г. Штрассер и слышать не хотел ни о какой келейности.
        Положение осложнилось еще и тем, что терпевший одну неудачу за другой Людендорф намеревался подмять под себя ремовский «Фронтбанн». Трудно сказать, что думал по этому поводу сам Рем, но он сочинил для своих солдат такой устав, во исполнение которого они присягали… генералу Люден-дорфу и назначенным им отцам-командирам. Эта инициатива не осталась незамеченной прокуратурой, и заподозренного в создании нового военного союза Гитлера задержали в тюрьме на целых три месяца.
        В августе 1924 года Гитлер получил еще один чувствительный удар. Германия приняла план американского генерала Дауэса: экономика начала быстро поправляться, и политический радикализм пошел на спад. Идея Дауэса сводилась к тому, что в обеспечение репарационных платежей, которые составляли около 2 миллиардов марок в год, поступали государственные налоги, обложение промышленности и доходы с железных дорог, которые были переданы в распоряжение специального акционерного общества. Окончательный срок выплаты репараций не устанавливался. Для стабилизации валюты Германии был предоставлен заем в 800 миллионов марок.
        Конечно, Гитлеру ничего другого не оставалось, как назвать план Дауэса «новым Версалем» и «дальнейшим закабалением Германии», так как стабилизация экономики лишала его главного козыря. Из сытых и довольных штурмовые отряды не составишь. Да и чем было пугать обывателей, если экономика находилась на подъеме, валюта стабилизировалась, ставки процентов по внешним займам упали и в Германию живительным потоком пошел иностранный капитал. В стране начиналась совсем другая жизнь, в которой не было места для Гитлеров, Людендорфов, Либкнехтов и Тельманов…
        Трудно сказать, понимал ли Гитлер, что улучшение носит временный характер. Скорее всего, нет. Да и кто мог предположить, что всего через пять лет весь мир будет потрясен сильнейшим экономическим кризисом! И тем не менее Гитлер в одной из бесед с Гессом произнес пророческую фразу.
        - Потребуется пять лет, - заявил фюрер, - чтобы движение опять поднялось…
        Как в воду глядел: ровно через пять лет начался мировой экономический кризис, который больно ударил по неокрепшей экономике Германии и резко повернул барометр общественного мнения вправо. Но на дворе стоял 1924 год, и Гитлеру не оставалось ничего другого, как только набраться терпения…
        Сегодня можно только предполагать, как Гитлер сумел заставить Г. Штрассера порвать с другими националистическими группами. Результат не замедлил сказаться, и на состоявшихся 7 декабря выборах в рейхстаг националисты потерпели поражение. Новый кабинет министров, в состав которого вошли представители только буржуазных партий, возглавил X. Лютер, занимавший в правительствах Г. Штреземана и В. Маркса пост министра финансов. Что же касается СДПГ, то она перешла в оппозицию.
        На этот раз Гитлер не раздумывал. Он по-прежнему оставался противником парламентаризма, но теперь, когда стало окончательно ясно, что к власти можно прийти только законным путем, он был обязан стать частью этой самой власти, без которой ни о каком возрождении национал-социализма в Баварии и ее превращении в его оплот не могло быть и речи. Что же касается расколотого им фронта правых сил и собственной партии, то он не сомневался, что сумеет исправить положение и создать мощную массовую партию. Теперь, когда ему оставалось провести в тюрьме считанные дни, он заговорил о новой тактике, которую его сторонники поспешили назвать
«откровением фюрера». Заключалось «откровение» в том, что Гитлер собирался не перестрелять веймарских предателей, а переголосовать их. Иными словами, сделать то, что так успешно начал проводить в жизнь Штрассер.

17 декабря 1924 года прокуратура прекратила дело о «Фронтбанне», и генеральный прокурор подписал распоряжение об освобождении Гитлера. Еще через три дня Гитлер вышел из Ландсбергской крепости. По извечной иронии судьбы вместе с ним на свободу было выпущено несколько коммунистов из числа тех, кто совсем еще недавно устанавливал в Баварии советскую власть.
        За Гитлером должен был приехать Адольф Мюллер, владелец типографии, где печаталась газета «Фелькишер беобахтер». Он опаздывал. Пошел мелкий дождь. Гитлер поднял воротник плаща. Нет, не так он мыслил свое освобождение. Возможно, и без оркестра, но уж, во всяком случае, с цветами и речами. У него было такое ощущение, что он оказался в совершенно другой стране - настолько все вокруг было серо и обыденно. А ведь из тюрьмы вышел человек, который намеревался вдохнуть в Германию новую жизнь, новую энергию и новое содержание. Увы… никому он, похоже, уже не был нужен.
        Так оно и было на самом деле, лидеру нацистов предстояло жить совсем в другой стране, пусть и на время, но все же умиротворенной. С принятием плана Дауэса наступила столь долгожданная экономическая и политическая стабилизация, народное хозяйство находилось на подъеме, безработных почти не осталось. Иными словам, ушло все то, на чем поднялась волна национал-социализма, - полный развал хозяйства и царивший в стране хаосе. Инфляция и остальные ужасы послевоенного времени остались в прошлом, воспрянувшая духом нация старалась скорее забыть бурные неурядицы переходного периода и строила свое будущее уже без Гитлера и его партии. Людендорф, Гитлер,, штурмовики - все это означало кровь, насилие и пулеметы, то есть то, что ставшие жить лучше немцы старались вычеркнуть из своей памяти.
        Не стала исключением и Бавария, еще год назад являвшая собой огромную арену быстро растущего и крепнущего национального движения. Теперь все изменилось, и недавние сторонники движения стыдились своих воспоминаний. У них была работа, хорошая зарплата, и все эти революции и движения остались, как они считали, уже в прошлом.
        Мимо Гитлера прошел Эрих Мюзам, известный рабочий поэт и анархист. Судя по его потухшему взору, он тоже испытывал тоску по будущему, в котором красные были никому не нужны.
        Появился «мерседес», и Генрих Гофман сделал исторический снимок, на котором впоследствии заработал кучу денег. Гитлер в последний раз взглянул на мокрое и поэтому казавшееся особенно угрюмым здание замка и сел в машину. «Мерседес» тронулся и помчался по мокрому шоссе в Мюнхен. Гитлер молчал. У него было такое ощущение, что он едет в никуда.
        Мюзам проводил машину Мюллера презрительным взглядом. Если бы кто-нибудь сейчас сказал ему, что пройдет всего несколько лет и только что уехавший человек бросит его в концентрационный лагерь Ораниенбаум, где он будет убит после страшных мучений, он только недоуменно пожал бы плечами. Но именно так все и произойдет, отнюдь не в пустоту мчался сейчас на «мерседесе» Гитлер, а навстречу своей удивительной судьбе, которая очень скоро вознесет его на самый верх и так болезненно отзовется на всей мировой истории…
        ЧАСТЬ IV

«БОГЕМСКИЙ ЕФРЕЙТОР»
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        В мюнхенской квартире Гитлера встретили Эссер и Штрайхер, что было весьма символично, поскольку именно эти двое пользовались самой дурной славой среди нацистов, многие из которых испытывали к ним брезгливость.
        Поговорив о великогерманском народном сотрудничестве, которое Гитлер хотел сохранить, он отправился к Пенеру. Друзья были в ужасе: главный нацист Германии отправился к человеку, который предал движение и проголосовал за «новый Версаль», как правые называли план Дауэса. А ну как он сумеет переманить Гитлера?
        Но они зря беспокоились. Речь шла о Людендорфе. Гитлер никогда не ценил генерала как политика, и теперь, когда тот своей враждой к Риму настроил против себя католическую Баварию, а своей бессмысленной ссорой с принцем Рупрехтом внес смуту в баварское офицерство, он был намерен расстаться с ним. На что уже начинавший выживать из ума генерал отреагировал весьма оригинально, приказав телохранителю Гитлера Ульриху Графу, преданному ему как собака, отречься от своего идола. Затем Гитлер нанес визит министр-президенту Баварии Гельду как он сам объяснил, «просить за оставшихся в Ландсбергской крепости товарищей». Но это был только предлог. Как показали последние выборы, одного желания пройти в рейхстаг было мало, и попасть в него можно было только при наличии мощной партии, каковую Гитлер пока не имел. Значит, надо было сделать все возможное, чтобы добиться разрешения старой нацистской партии. Он явился к Гельду этаким ягненком и, дабы лишний раз подчеркнуть свои мирные намерения, много говорил о примирении с Римом. Что же касается «пивного путча», то, уверял Гельда Гитлер, он был ошибкой, и господин
министр может быть уверен, что ничего подобного не повторится.
        Собирался ли он с кем-нибудь бороться? Конечно. С кем? Да, конечно же, с марксизмом. И если господин министр-президент придерживался в отношении Маркса таких же взглядов, как и лидер нацистов, то почему бы им не бороться против него и его сторонников вместе?
        Впрочем, продолжал Гитлер, «под одним врагом можно подразумевать нескольких». Гитлер произвел на Гельда благоприятное впечатление, и при встрече с министром юстиции Гюртнером тот сказал: «Бестия обуздана, теперь можно ослабить путы».
        На следующий день Гитлер явился в помещение фракции блока «фелькише» в ландтаге и, поигрывая плеткой из крокодиловой кожи, пожурил ее членов за то, что они не вошли в состав баварского правительства.
        - О чем вы думали? - спрашивал смущенных депутатов Гитлер. - Надо либо заседать в правительстве, либо стоять к нему в оппозиции! Третьего не дано!
        Те только недоуменно пожали плечами. Виданное ли дело - «барабанщик» революции и недавний узник стал сторонником государственной власти, которая, возможно, впервые в своей истории ориентировалась на Берлин. Как и многие другие политики, они так и не поняли одной простой вещи: будучи революционером на словах, на деле Гитлер всегда искал покровительства со стороны власть предержащих. Вся история Гитлера была и будет историей его отношений с властью. Сначала это был рейхсвер, потом те самые баварские правители, которых он чуть было не склонил к походу на Берлин. Теперь Гитлер искал союза с новой баварской властью и буржуазией. И те, кто упрекал его, так ничего и не поняли в развитии страны. В условиях наступившей стабильности и ухода армии в тень на первые роли выходила буржуазия. Иного при развившейся экономике не могло и быть, и все призывы к отмене частной собственности теперь выглядели бы в высшей степени наивными.

* * *
        Гитлер не зря обивал пороги власть имущих: своего он добился, и баварское правительство отменило запрет на деятельность его партии. Теперь перед ним стояла другая важная задача - соединить расколотую на группировки партию. Первым сдался Штрейхер, затем и остальные «раскольники».

27 февраля 1925 года Гитлер впервые после выхода из тюрьмы выступил в пивной
«Бюргерброй». На этом сборище должно было произойти примирение блудных партийных сынов. Больно ударив по Людендорфу и его «двадцати целям», Гитлер определил главных врагов движения: еврейство и марксизм!
        - Когда, - надрывался он, - перед вами что-либо красивое - это признак арийского характера, когда перед вами что-либо плохое - это дело рук еврея. Мы можем разбить навязанный нам мирный договор; можем аннулировать репарации, но Германии грозит гибель от еврейской заразы. Взгляните, прошу вас, на берлинскую Фридрихштрассе, где каждый еврей ведет под руку немецкую девушку. Я не ищу благосклонности толпы. Вы будете судить о моих словах через год. Если я поступал правильно, дело в порядке, если нет, я сложу с себя свое звание, и вы можете распоряжаться им. Но до сих пор остается в силе наш уговор: я руковожу движением, и никто не ставит мне условий, пока я лично несу ответственность. А я снова полностью несу ее за все, что происходит в нашем движении. В нашей борьбе имеются только две возможности: либо враг пройдет по нашим трупам, либо мы пройдем по его трупам. И я желаю, чтобы моим саваном стало знамя свастики, если мне придется погибнуть в борьбе…
        Выслушав восторженные аплодисменты, Гитлер перешел ко второму действию намеченного спектакля. Вызвав на сцену непримиримых врагов Эссера, Штрайхера и Динтера, с одной стороны, и Фрика, Буттмана и Федера - с другой, он со слезами умиления попросил их помириться и пожать друг другу руки.
        - Этим рукопожатием, - прочувственно произнес Гитлер, - мы раз и навсегда кладем конец вражде среди наших лидеров!
        До слез расчувствовавшийся Штрайхер произнес дрожащим голосом:
        - Сам Бог вернул нам Гитлера, и те жертвы, которые мы приносим ему, мы приносим на самом деле немецкому народу!
        Так Гитлер воссоздал нацистскую партию. Старыми в ней были ее программа, члены и вожди, изменился только устав. Отныне ни один член партии, какое бы место в партийной иерархии ни занимал, не мог бросить в своего вождя не только камень, но даже нелицеприятное слово.
        Намечая сценарий своей пьесы, Гитлер собирался одним из действующих лиц спектакля сделать «почетного председателя» партии. Однако Дрекслер поставил условием изгнание Эссера, и Гитлер в сердцах послал «почетного председателя» ко всем чертям, но не особо огорчился. Дрекслер давно не играл в партии никакой роли, а еще через два года его имя будет забыто навсегда.
        Труднее было с Г. Штрассером. Ни он сам, ни Людендорф на устроенный в пивной спектакль не явились. Генерал уже мало интересовал Гитлера, а вот с Г. Штрассером ему приходилось считаться. Он не только создал в Северной Германии целую сеть низовых партийных организаций, но и завязал тесные отношения с другими реакционными группировками, и прежде всего с руководителями Немецкой национальной партии Альбрехтом Грефом и графом фон Ревентловом. Он был депутатом рейхстага, и ему нельзя было запретить выступать публично. Немаловажную роль играло и то, что Г. Штрассер пользовался правом бесплатного проезда и имел возможность разъезжать с агитационными целями по всей стране. Гитлер при всем своем желании пока не мог порвать с ним. Если бы это произошло, он опять замкнулся бы в границах Баварии и не смог бы получить столь необходимую ему поддержку в других немецких землях. Формально попав под начало Гитлера, Штрассер получил во владение всю Северную Германию вместе с Берлином и право издавать собственную газету «Берлин арбайтерцайтунг», которую редактировал столь нелюбимый фюрером брат Грегора Штрассера Отто.
Хлебнув в свое время горя с бывшими лидерами, Гитлер теперь преследовал одну цель - полнейшее подчинение партии. Что для этого было нужно? Когорта послушных ему вторых лиц, подбору которых Гитлер стал уделять особое внимание. «Цель оправдывает личность» - именно таким принципом руководствовался теперь Гитлер. Его мало волновали моральные качества его ближайших помощников, главное - все они должны быть объединены единой целью и преданны ему. Ничего другого ему не оставалось - порядочных и грамотных людей отпугивал один лишь вид того же Эссера или Рема, никогда не скрывавших презрения к общественной нравственности.
        - Нет более гнусной лжи, - говорил Рем на одном из партийных выступлений, - чем так называемая общественная мораль. Я наперед констатирую, что не принадлежу к так называемым добросовестным людям, я не гонюсь и за тем, чтобы быть причисленным к ним. А к «нравственным» людям я и подавно не желаю принадлежать, так как опыт показал мне, какого сорта в большинстве случаев их «мораль»… Когда так называемые государственные деятели, народные вожди и прочие распространяются насчет морали, это обычно показывает лишь, что им не приходит ничего лучшего в голову… Когда на этом поприще подвизаются «националистические» литераторы известного пошиба, в большинстве случаев не побывавшие на фронте, то этому, конечно, можно не удивляться… Но если само государство претендует на то, чтобы своими законами властвовать над инстинктами и влечениями человека и направлять их на другие пути, то это представляется мне неразумной и нецелесообразной установкой профанов… И я хочу закончить свою речь теми самыми словами, которые произносит Ганс Сакс у Рихарда Вагнера: «Призраки, призраки, всюду призраки!»
        Вот так, ни больше ни меньше! Дать полную свободу диким инстинктам и влечениям! И именно поэтому в окружении Гитлера оказалось достаточно мерзавцев всех оттенков и мастей. Иначе и быть не могло, и «единственное, что можно сказать в пользу этого поколения разнузданных вождей, - писал в своей книге «Путь НСДАП» Конрад Гейден, - это то, что их породило безвременье; оно взвалило на их плечи трагическую вину, которая оказалась сильнее их. Возможно, что и они, и их вина предусмотрены в плане истории».
        Как тут не вспомнить март 1917 года в России, когда наиболее важные посты во Временном правительстве были отданы кадетам, которые являли собой единственную в стране либерально-демократическую партию и, будучи носителями «европеизированного» сознания, мечтали о преобразовании России парламентским путем по западному образцу. Львов, Гучков, Милюков, Мануилов, Терещенко, Шингарев… Это были честные и в большинстве своем способные люди, которые объявили амнистию политическим заключенным, провозгласили гражданские свободы, заменили полицию «народной милицией» и провели реформу местного самоуправления. А вот на большее они оказались не способны по причине интеллигентской мягкости, с которой новое государство, да еще в таких экстремальных условиях, в которых они оказались, строить было нельзя. И как это ни печально, они, в отличие от Ленина, пытались делать революцию в белых перчатках. «Что такое истинный кадет? - вопрошал в своих
«Записках старого петербуржца» Л.В. Успенский и сам же отвечал: - Прежде всего все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира…
        Среди них были англофилы… Все они были несомненными западниками. Всюду - и на кафедрах университетов, и на думской трибуне - они стремились быть прежде всего
«джентльменами»… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались… «прекрасными теоретическими человеками»…
        Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники - историк Сень-бос или наши профессора сеньбосы Виноградов и Платонов. Они были до предела «подкованными» во всем, что касалось прошлого - далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».
        Однако в феврале 1917-го требовались совсем иные качества, и Ленин совершенно справедливо писал, что «эта партия… не может сколько-нибудь прочно властвовать в буржуазном обществе вообще, не хочет и не может вести по какому-нибудь определенному пути буржуазно-демократическую революцию… Кадеты - партия мечтаний о беленьком, чистеньком, упорядоченном, «идеальном» буржуазном обществе».
        Если верить процитированному Гейдену, а вместе с ним и самой Истории, то везде к власти на первых порах приходили те, кто был совсем далек от того, что принято называть моралью в общепринятым смысле. Об этом говорил в своих лекциях по истории философии и Гегель. Ничего хорошего в этом, конечно, не было, но в то же время именно все эти лишенные морали люди через грязь и кровь прокладывали мост в будущее, где для них уже не было того простора. Трижды был прав тот же Гейден, когда говорил, что «народ и государство лишь тогда обретут снова свое нравственное содержание, когда это обреченное поколение уйдет с руководства».

* * *
        Выступление Гитлера в «Бюргерброе» не осталось незамеченным. Услышав о «трупах врагов», по которым Гитлер намеревался идти к своей цели, Гельд не стал встречаться с ним и увещевать его. Ему просто запретили выступать. Точно так же поступили власти Пруссии и других немецких земель.
        Гитлер был в отчаянии, и не только из-за потери баварской аудитории. В северных землях безраздельно господствовал его конкурент в борьбе за партийную власть Г. Штрассер, и Гитлер не сомневался, что он и другие «господа с севера» постараются как можно быстрее задвинуть его на вторые роли.
        Г. Штрассер хотел стать единым лидером. Однако все его надежды на политическую гибель Гитлера после его выхода из тюрьмы оказались призрачными. Не только баварские, но и все окружные союзы «фелькише» высказались за «дружбу» с Гитлером, а перешедшие на его сторону баварские депутаты в рейхстаге Фрик и Федер лишний раз доказали харизматичность его личности. Оказавшемуся в меньшинстве Г. Штрассеру не осталось ничего другого, как только смирить гордыню и, несмотря на все свое презрение к таким одиозным личностям, как Эссер и Штрайхер, заявить на конференции баварского националистического блока:
        - Если я живу для известной цели, я пойду за тем, о ком знаю, что эту идею, которая для меня выше всего на свете, он будет проводить самым энергичным образом и с наибольшими шансами на успех. И хотя я вижу в его окружении людей, которых считаю вредными для идеи, я все же говорю: идея выше всего. Поэтому я предложил Гитлеру свое сотрудничество.
        Если же отбросить риторику и пафос, то все это означало приблизительно следующее:
«Большинство идет за Гитлером, и я вынужден смириться!»
        Конечно, Гитлер не очень-то верил Г. Штрассеру, который при первой же возможности говорил не о подчинении Гитлеру, а об их «сотрудничестве». Ни о каком полном подчинении Г. Штрассера речь пока не шла, и это был брак скорее по расчету, нежели по любви. Какая могла быть любовь между политиками, боровшимися за первенство?
        Г. Штрассер не скрывал своих амбиций, и с первого же дня «сотрудничества» принялся тянуть одеяло на себя, стараясь переместить центр движения на Север. И все же Гитлер был доволен. В его лице он получил великолепного агитатора, который, как уже говорилось, со своим бесплатным железнодорожным билетом имел возможность колесить по всей Германии. Помимо всего прочего он внес в партийную кассу приличную сумму от продажи своей аптеки.
        И Гитлера можно было понять. По-настоящему талантливых людей в его окружении была мало, потому он так тяжело пережил гибель Пенера, который в начале апреля 1925 года попал под машину. Конечно, Пенер вряд ли интересовал Гитлера как человек, но как изощренный и, что самое главное, влиятельный политик он был ему необходим. Впрочем, злые языки утверждали, что шофер машины, задавившей Пенера, специально направил ее на депутата ландтага, а организатором этого политического убийства был Эрнст Рем.
        Верил ли в эти слухи сам Гитлер? Неизвестно, но то, что он был очень недоволен своим «старым другом», - факт. Все дело было в штурмовых отрядах. Гитлер хорошо помнил, как у него однажды уже отняли право руководить ими и превратили в марионетку рейхсвера. Поэтому в новых партийных директивах особо подчеркивалось, что «новые штурмовые отряды подчинялись только вождю, а те, которые осмеливались выступить на свой страхи риск, мгновенно распускались».
        К большому неудовольствию Гитлера, Рем и сейчас думал иначе. Как и другие лидеры
«Фронтбанна», «старый друг» не скрывал своего нежелания подчиняться бывшему ефрейтору, который так бесславно бежал с поля боя, в то время как сам Рем героически сражался против превосходивших его сил. Более того, он желал, чтобы его
«Фронтбанн» самостоятельно принимал участие в выборах в рейхстаг.
        - Мы, - заявил он на конференции начальников штурмовых отрядов, - пойдем за Гитлером как за нашим партийным вождем, но в то же самое время мы будем подчиняться и Людендорфу.
        Гитлер был очень недоволен решением «старого приятеля» сидеть сразу на двух стульях и все чаще подумывал о том, не вел ли Рем собственную линию и, не подчиняясь кому-то одному, оставлял за собой свободу действий. Хотя на самом деле это было не так. Рем был надежным союзником Гитлера во всем, что касалось политики. «Тебе, - как-то сказал он Гитлеру, - надо только сказать мне: в такой-то день в шесть часов утра будь со своей ротой у Триумфальных ворот - и я буду там непременно!» Но как только дело касалось военных, Рема словно подменяли, и он становился упрямым и непонятливым.
        К сожалению, после выхода из тюрьмы он так и не понял, что наступили новые времена, и теперь, когда у него уже не было мощной рейхсверовской «крыши», ему следовало вести себя более осмотрительно. Ведь Гитлер видел в нем человека со своими взглядами и амбициями, но уже без поддержки всесильных генералов и, что самое главное, рейхсверовских денег. Единственное, что он терял, порывая с Ремом,
        - это друга. Рем продолжал идти напролом, не задумываясь о последствиях; в середине апреля 1925 года Гитлер получил от него записку, в которой «старый друг» требовал провести четкую грань между партией и штурмовыми отрядами.
        - Я буду тебя поддерживать, Адольф, - сказал Рем, передавая свое послание, - но ни о каких стычках не может быть и речи… Мы не будем влезать в твои партийные дела, но и ты не будешь командовать нашими штурмовиками!
        Напрасно обиженный до глубины души таким предательством Гитлер битых два часа твердил о том, что Рем поступает с ним не по-товарищески, что политик, лишенный силы, не политик и что Рем должен пойти ему навстречу. Рем упрямо стоял на своем, и, когда уставший Гитлер потребовал полного подчинения СА и «Фронтбанна» партии, Рем небрежно бросил на стол свой мандат на руководство штурмовыми отрядами.
        - Ты так ничего и не понял, Адольф, - грустно произнес он. - Тем хуже для тебя… Я выхожу из всех политических союзов, а руководство «Фронтбанном» передаю в руки графа Гельдорфа…
        С этими словами «старый друг» вышел, и только тогда ошеломленный Гитлер дал волю своей ярости и осыпал Рема окопной бранью.
        Несмотря на грубость и прямолинейность, Рем был человеком сентиментальным и, будучи по-своему привязанным к Гитлеру, тяжело переживал разрыв. Через два дня Гитлер получил новое послание, в котором Рем выражал сожаление по поводу случившегося и самую сердечную благодарность за прошлое и надеялся на его дружеское расположение.
        Однако Гитлер был настроен далеко не так сентиментально: Рем замахнулся на его власть, чего он не мог простить. Он не только не ответил на письмо Рема, но даже не стал читать его заявление об отставке. И даже после того как тот напечатал его в «Фелькишер беобахтер», Гитлер не удостоил своего «старого приятеля» ни словом.
        Человеческая благодарность - вещь относительная, и все же Гитлер мог бы, наверное, вспомнить, чем он обязан Рему. Но… не захотел: по его вине Гитлер остался без столь необходимых ему штурмовиков.
        Вместе с Ремом Гитлера покинул и бывший командир мюнхенского полка штурмовиков Брюкнер, служивший у него в адъютантах. Что же касается самого Рема, то после разрыва с Гитлером для него наступили нелегкие времена. «Мои пути, - скажет он позже, - приводили меня порой в такие ситуации, от которых морализирующий мещанин должен был бы содрогнуться и отшатнуться с краской стыда…»
        Это лишний раз подтверждает то, с каким человеческим материалом имел дело Гитлер. Не успел он отойти от схваток со «старым другом», как последовал новый удар, на этот раз со стороны Г. Штрассера. Словно забыв об отношении Гитлера к генералу, тот предложил выдвинуть от правого блока на выборы нового президента Людендорфа
«как человека, пользовавшегося огромной популярностью в самой Германии и все еще немеркнущей славой за ее пределами». Гитлер нехотя согласился. Но ничего из этого не вышло: за генерала проголосовало всего двести тысяч человек, и президентом Германии стал фельдмаршал фон Гинденбург.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        После разрыва с Ремом Гитлер на какое-то время оказался в политическом вакууме. Любви с правительством не получилось, ему запретили выступать чуть ли не по всей Германии, штурмовики подчинялись другим людям, добрая половина партийцев находилась под влиянием «левого» Г. Штрассера, да и с деньгами было далеко не так хорошо, как ему того бы хотелось.
        Хотя сам он не бедствовал. К полученным им 45 тысячам марок кредита то и дело добавлялись пожертвования всевозможных спонсоров и покровителей, и Гитлер начинал обустраиваться в Мюнхене с милым его сердцу буржуазным размахом. Да, пока еще он жил в своей скромной квартире на Тирштрассе, но уже начал появляться в сопровождении трех дюжих телохранителей. Его личным секретарем с окладом 300 марок в месяц стал Рудольф Гесс.
        С особым удовольствием Гитлер водил дружбу с Якобом Берлином - мюнхенским представителем автомобильных заводов Даймлера, который и продал ему весной 1925 года «мерседес-компрессор» за две тысячи марок. А когда налоговое ведомство поинтересовалось, откуда нигде не работающий партийный функционер взял такую крупную сумму, Гитлер как ни в чем не бывало ответил, что получил кредит в банке.
        Согласно одной из легенд о Гитлере он еще подростком купил в Линце лотерейный билет и рассказывал всем знакомым, как купит себе на выигрыш роскошную виллу. Однако билет оказался пустым, Гитлер впал в депрессию и обозлился на весь мир. Тем не менее весной 1925 года его детская мечта сбылась, и за счет партии он получил в свое распоряжение «Дом Вахенфельд» - так называлась построенная еще в 1917 году на окраине деревни Оберзальцберг советником коммерции Винтером вилла в Баварских Альпах. Именно здесь Гитлер намеревался вести «жизнь отшельника». Со временем он выкупит виллу и превратит в роскошный особняк.
        Но все это будет потом, а пока вилла представляла собой уютное деревянное строение с довольно скромной обстановкой. «Мамки» Гитлера помогли обустроить новое жилище. Особенно старалась фрау Бехштейн. Не отставала от нее и Винифред Вагнер, подарившая Гитлеру несколько дорогих фарфоровых сервизов.
        - У меня теперь есть дом, который я впервые в жизни могу назвать своим. Пусть даже с некоторой натяжкой, - с оттенком гордости говорил Гитлер.
        Жить одному Адольфу не хотелось, и вести хозяйство он пригласил из Вены свою сводную сестру Ангелу Раубаль. В летнюю резиденцию фюрера та переехала с дочерьми
        - семнадцатилетней Гели и ее младшей сестрой Фридд. И когда перед «дядей Адольфом» предстала очаровательная светловолосая девушка, пораженный ее красотой и свежестью Гитлер только развел руками:
        - Нимфа! Сказочная нимфа!
        Гели на самом деле отличалась необыкновенной миловидностью, имела пышные белокурые волосы, хорошую фигуру и приятного тембра голос, который завораживал всех, кто ее слушал. Девушка страстно мечтала стать оперной певицей, брала уроки вокала и очень надеялась, что «дядя Адольф» поможет ей сделать карьеру на сцене Венского оперного театра.

«Дядюшка Адольф» был очарован прелестной Гели, да и сама девушка весьма умело разжигала страсть своего родственника. Тем не менее летом 1925 года их отношения не получили должного развития, и «дядя Адольф» так и не решился на активные действия в отношении юной красотки. Возможно, он просто выжидал, когда плод полностью созреет. Нельзя не забывать и о тех бурных романах, какие он переживал в
1925 году.

* * *
        Одним из романов Гитлера был роман с Марией Рейтер-Рубич, которая после окончания учебы в монастырском пансионате перебралась к своей сестре, владевшей магазином модной одежды в Берхтесгадене. Во время одной из прогулок овчарка Гитлера увязалась за собакой Марии. Гитлер немного пофлиртовал с девушкой, потом зашел в магазин и попросил у сестры разрешения пригласить Мици, как звали Марию близкие, на концерт.
        - Вам тридцать шесть, а ей только шестнадцать! Так что сами понимаете! - резко ответила та.
        Гитлер обиделся и ушел. Но уже на следующий день он уговорил сестер пойти на партийный митинг, а через три часа так нежно разговаривал с Мици, что влюбленная в него дочь владельца отеля Метке «пожелтела от ревности».
        Отношения наладились, и в один из вечеров Гитлер попросил у Мици разрешения поцеловать ее. Та отказалась, и тогда Гитлер с мрачным выражением лица заявил:
        - Пусть так… Но с тобой мы больше не увидимся!
        Он перестал заходить к ним, и расстроенная Мици сама напросилась на прогулку. Как только они остались одни, воспылавший страстью Гитлер крепко поцеловал девушку в губы.
        - Я хочу сломать тебя! - прошептал он.
        По всей видимости, он исполнил свое желание. Мици часто навещала его в Мюнхене и уже поговаривала о совместном проживании. Но как только она узнала, что у Гитлера есть другие увлечения, привязала к двери бельевую веревку и… От смерти девушку спас вовремя появившийся шурин.
        Мици расстанется со своим ветреным возлюбленным и по требованию Макса Аманна напишет заверенную у нотариуса бумагу, что у нее «ничего не было с Гитлером». В
1930 году она выйдет замуж за владельца отеля в Инсбруке. Их брак окажется несчастливым, и Мици очень скоро оставит мужа. С Гитлером она снова встретится только в 1932 году в его роскошной квартире на Принцрегентплац и останется у него на ночь. Вскоре Мария выйдет замуж за гауптштурмфюрера СС Кубича и добьется от Гитлера перевода мужа в Берхтесгаден. После гибели ее мужа во Франции в 1936 году Гитлер пришлет бывшей возлюбленной сто красных роз, и на этом их отношения закончатся.
        Посвященный в личную жизнь Гитлера Генрих Гофман назвал его отношения с Мици
«настоящим потоком страсти». Но вряд ли мы погрешим против истины, если заметим, что точно такой же поток Гитлер обрушил и на сестру Путци Ганфштенгля Эрну.
        В интимных отношениях с женщинами Адольф Гитлер никогда не был тираном. Наоборот, он всегда предпочитал таять в ласковых руках любовниц и целиком подчиняться им. Ему нравилось играть роль раба, готового выполнять самые причудливые желания своей госпожи. Он сильно возбуждался от подобных игр и получал от них огромное наслаждение. И судя по всему, Эрна Ганфштенгль была именно такой женщиной, которая полностью отвечала всем его сексуальным потребностям.
        Великолепная фигура, красивое лицо, светлые волосы, высокая грудь, что особенно ценил в женщинах Гитлер, сексуальные фантазии и долгое отсутствие пресыщения, - все это не могло не действовать. Помимо всех этих достоинств Эрна со вкусом одевалась и носила дорогие украшения, изготовленные лучшими ювелирами.
        - Я сойду с ума от нее! - восторженно восклицал Гитлер.
        Он действительно сходил с ума, то и дело говорил о своей Эрне, скучал и нервничал, когда долго не видел ее. Эрна быстро нащупала самые тонкие струнки в интимных пристрастиях Гитлера и умело играла на них, доводя его до экстаза.
        И все же бурная страсть Гитлера начинала понемногу остывать. Его якобы очень угнетало то, что Эрна… была выше его ростом, а ее американская бабушка носила в девичестве еврейскую фамилию. На что мгновенно отреагировала «Фелькишер беобахтер». «Распространяются слухи, - писала газета, - о помолвке Адольфа Гитлера с одной дамой еврейской национальности. Слухи эти лживы. Никакая помолвка Гитлера места не имела. Кроме того, вышеназванная фройлен Ганфштенгль - отнюдь не еврейского происхождения…»
        Думается, дело было не в росте и не в еврейском происхождении. Когда ему было выгодно, Гитлер мог закрыть глаза на все что угодно. Единственной причиной разрыва с Эрной стало его сильное увлечение Гели, к которой он все больше привязывался.
        Что же касается самой Эрны, то она быстро утешилась и вышла замуж за знаменитого хирурга профессора Зауэрбруха, который давно был влюблен в нее и дико ревновал. Как поговаривали злые языки, время от времени любвеобильная Эрна встречалась со своим профессором и, не желая потерять его, поддерживала в нем любовь. Она же была одной из немногих, кто не пытался покончить с собой после расставания с Гитлером.

* * *
        В связи с многочисленными любовными романами фюрера невольно возникает вопрос, ответа на который никто толком не знает: чем объяснялась такая власть Гитлера над женщинами в тот период, когда он еще не занимал пост рейхсканцлера, а напротив, подвергался нападкам прессы и жил под угрозой ареста? Даже после его прихода к власти женщины сходили с ума отнюдь не по государственному деятелю. Сутуловатый, с большими ногами, несколько неуклюжий, не обладавший хорошей фигурой Адольф Гитлер вряд ли мог считаться завзятым донжуаном. И тем не менее… «Дер шёне Адольф» («прекрасный Адольф») - так называли Гитлера многие женщины и девушки в Третьем рейхе. Существовало даже дамское общество почитательниц Адольфа Гитлера.
        Самоубийства и попытки уйти из жизни оставленных Гитлером женщин следовали одна за другой, и, по словам шофера Гитлера, очень часто 14-15-летние девочки бросались под его машину и таким странным, если не сказать страшным, образом пытались обратить на себя его внимание. Излишне говорить и о кипах писем с объяснениями в любви, эротических подарках и вязаных подушках, которые поклонницы фюрера в огромном количестве присылали своему кумиру.
        У всех, кто видел Гитлера, которого никак нельзя назвать красавцем, в кино, сложилось о нем впечатление как об очень нервном, если не истеричном, человеке, что особенно проявлялось во время его выступлений. И тем не менее женщин он привлекал к себе прежде всего своим прямо-таки рыцарским обхождением. Он был с ними чрезвычайно вежлив, никогда не садился в их присутствии, старался исполнить любое их желание и по всякому поводу целовал им руки. Его гортанный голос становился бархатным и вкрадчивым с той долей теплоты, которая характерна именно для жителей Вены. Многие ожидали встречи с неотесанным мужланом, каким он часто представал из рассказов, и были несказанно поражены, увидев перед собой хорошо воспитанного человека и чуть ли не светского льва. Вел он себя так, что у любой женщины создавалось впечатление, будто он хочет понравиться именно ей одной. И не было ничего удивительного в том, что в конце концов они начинали восхищаться им.
        Помимо всех своих других достоинств Гитлер обладал известным магнетизмом и умело завораживал, когда хотел, практически всех, с кем встречался, - от генералов, дипломатов и министров до детей и простых посыльных, не говоря уже о женщинах. «Я готова была сделать для него все», - уверяла хорошо знавшая Гитлера Траудль Юнге. Все его секретарши в один голос говорили, что он никогда не попрекал их, ни разу не повысил голос и с готовностью повторял не понятую при диктовке фразу. Он называл их «дитя мое» или «моя красавица» и никогда не начинал день, не похвалив новое платье или прическу. Гитлер постоянно интересовался их личной жизнью и вел себя как добродушный начальник.
        Возможно, Гитлер не был подвержен влиянию женщин в той степени, в какой подчинялись ему другие мужчины. Да, он по-своему любил их и даже страдал, но в то же время так и не позволил ни одной завладеть собой полностью. «Я, - с гордостью говорил он, - никогда не говорил с ними на политические темы и не просил у них совета. Вся тактика утонченных женщин сводится к тому, чтобы прикинуться робкой и послушной, втереться в доверие к мужчине, затем потуже затянуть удила, прибрать его постепенно к рукам и заставить танцевать под свою дудку».
        Гитлер не раз высказывал мнение о том, что «великий человек» (а значит, и он сам) для удовлетворения сексуальных желаний может держать при себе девушку, обращаться с которой можно как с несовершеннолетним и почти бесправным ребенком, без всякого внутреннего участия и чувства ответственности. Именно так он и построил свои отношения с Евой, о чем Альберт Шпеер позже скажет: «В общем-то ее чувства не особенно его заботили, он почти не обращал внимания на ее присутствие. Он, не стесняясь, говорил при ней о своем отношении к женщине: очень умный человек должен брать в жены примитивную и глупую женщину». Именно поэтому его брак с Евой был оформлен лишь в самом конце той самой трагедии, режиссером которой явился сам фюрер.
        По всей видимости, на отношениях Гитлера со слабым полом сказывалась и его совершеннейшая неспособность к дружбе. «Мне, - вспоминала Иоганна Вольф, работавшая личным секретарем Гитлера с 1929 года, - неизвестно о его дружбе с кем-либо. Он бы очень замкнутым человеком». Не были исключением также старые соратники, и после своего прихода к власти Гитлер всячески избегал личных контактов с ними, чтобы «не разбавлять свое историческое величие низкими мирскими отношениями».
        Известный психолог Ганс-Юрген Райтнер считал подобное поведение характерным для
«типичного гиперсенсативного нарцисса, бессовестно воздвигшего дистанцию между собой и ближними». Может быть, и так, но нельзя не принимать во внимание и то, что в его окружении не было ни одного порядочного человека, и вряд ли общение с Герингом и Гиммлером могло доставлять Гитлеру удовольствие.
        Что же касается его отношений с женщинами, то и здесь единого мнения нет. Возможно, Гитлер и имел какие-то отклонения, и именно поэтому при всей любви к нему женщин не испытывал к ним сочувствия, истинной симпатии и уж тем более той самой любви, которой все они от него добивались. Разговоры о застенчивости фюрера в отношении слабого пола начались еще с его пребывания на фронте, где, по словам командира роты Фрица Видемана, «Гитлер никогда не получал писем, у него не было подружек, и он избегал бесед на темы взаимоотношения полов».
        Хорошо знавшие Гитлера Ганфштенгль и Шпеер тоже уверяли, что в зрелые годы Гитлер проявлял в отношениях с женщинами исключительную робость. Он сам говорил, что был очень робким в юности и лишь тайком «обожествлял» в мечтах хорошеньких белокурых женщин. И даже в таком вертепе продажной любви, какой представляла собой Вена, он якобы был скован и не «набрался мужества» каким-либо образом выразить переполнявшие его чувства. Но как тогда быть с некой жительницей Вены Сюзи Липптауэр, которая в 1921 году пыталась повеситься из-за того, что Гитлер порвал с ней отношения? К счастью, девушку удалось спасти, она вышла замуж, и Гитлер еще долго покровительствовал ей.
        Может быть, именно поэтому другие авторы с неменьшим основанием утверждали, что
«робкий» Гитлер не раз говорил о том, что в венские времена ему встретилось «много красивых женщин», и вполне можно предположить, что в венский период он неоднократно вступал в интимную связь. По словам хорошо знавшей его Гретль, младшей сестры Евы Браун, «Гитлер на самом деле с женщинами был далеко не робок». Да и как столь робкий мужчина смог приобрести в начале 1920-х годов в Мюнхене славу самого настоящего бабника? Его похождения достигли такого размаха, что приятели с иронией и завистью называли его «королем Мюнхена».
        Женщин, которые возбуждали интерес Гитлера, можно разделить да две категории: дамы высшего света и те, которых принято называть «простыми». Зачастую почитание
«мамок» имело свое продолжение и в интимной сфере. Первой такой женщиной стала Хелена Бехштейн. «Она, - вспоминал Отто Штрассер, брат Грегора Штрассера, - щедро одаривала его своей исступленной, почти материнской любовью… Когда они оставались одни, а порой и в кругу друзей, он садился у ног своей хозяйки, закрыв глаза и положив голову на ее пышную грудь. Ее прекрасные белые руки нежно гладили волосы большого ребенка и теребили историческую челку будущего диктатора. «Волчонок, - ласково шептала она, - мой ласковый волчонок». Вот дура!»
        Затем последовали Эльза Брукман и вдова профессора Мюнхенского университета Карола Гофман, которая часто приглашала Гитлера на свою виллу и расточала бесконечные похвалы господину Вольфу. С Гитлером связывали и имя жены фон Людендорфа, которая очень много сделала для их сближения. Значительно поспособствовала политической карьере Гитлера и бывшая жена принца Фридриха Франца фон Гогенлоэ Вальденбурга-Шиллинга Стефания. Судя по рассказам лиц, посвященных в эту историю, Стефания сходила с ума по Гитлеру, но тот остался совершенно равнодушным к ее чарам.
        Отдав дань своим благодетельницам, Гитлер в свободное от них и политической деятельности время принимал в своей скромной квартире на Тикштрассе молоденьких девушек. «Он всегда дарил им цветы, - вспоминал Эмиль Морис, - даже когда у него не было денег. Особенно его привлекали балерины».
        Гитлер и на самом деле был одно время в восторге от американской балерины Мариам Берне, которая, по его словам, «парила в воздухе». Он настолько увлекся ею, что пригласил балерину к себе в «Берхоф». Более того, он собирался создать фонд социального страхования для обеспечения им гарантированного оклада и пособия по безработице.
        Поддерживал Гитлер интимные отношения и с бывшей монахиней Элеонорой Бауэр, которая в ноябре 1923 года решила изобразить амазонку и приняла участие в шествии Гитлера к Галерее полководцев. Поговаривали даже, что она якобы родила от фюрера ребенка, который воспитывался за партийный счет.
        Хорошенькая блондинка Инге Лей всегда восхищалась Гитлером, который как-то сказал ее мужу, что с такой женщиной «мужчина не может не чувствовать себя как в раю». Может быть, сам руководитель Трудового фронта и хронический алкоголик Роберт Лей и чувствовал себя в раю, а вот Инге однозначно нет, потому и сбежала от него в один прекрасный момент в Берхтесгаден. И хотя сестры Евы Браун и его секретарши в один голос утверждают, что никакой интимной близости между ними не было, верится в это с трудом. Как еще можно объяснить то, что в 1943 году Инге Лей выбросилась из окна, а перед этим написала большое письмо Гитлеру. Прочитав его, Гитлер долго пребывал в грустном настроении.
        Не отставала от Инге и жизнерадостная дочь американского посла Марта Додд. Она носила короткие платья, танцевала чарльстон. Журналисты желтой прессы коллекционировали имена мужчин, с которыми она флиртовала. Гитлер обратил внимание на Марту, которая очень напоминала ему Гели, в Байрейте на торжественном представлении «Парсифаля». Он пригласил ее в отель «Кайзерхоф» и еще несколько раз встретился с ней. Девушка заявила о своей страстной любви к фюреру и собиралась устроить ему поездку по США.
        По каким-то причинам это сближение не понравилось Герингу, и он передал Гитлеру досье, из которого следовало, что Марта на родине неоднократно задерживалась за вождение машины в пьяном виде и торговлю наркотиками. Гитлер только махнул рукой. Какое ему было дело до каких-то наркотиков, если он был увлечен? Но, когда с подачи все того же Геринга он узнал, что Марта подозревается в сотрудничестве с советской разведкой, тотчас оставил ее, не подходил к ней даже на дипломатических приемах. Тогда Марта попыталась вскрыть себе вены.
        Гитлер, боявшийся в детстве заговорить с понравившейся ему девочкой и даже в годы войны не обзаведшийся случайной подругой, теперь воспринимал повышенное внимание к себе женщин как должное и вовсю пользовался этим. «Женщины любят героев, - говорил он, имея в виду прежде всего самого себя. - Без мужчины женщина чувствует себя совершенно потерянной. Герой же дает женщине ощущение безопасности. Но, заполучив героя, она очень неохотно возвращает ему свободу».
        Вот эту самую свободу Гитлер ценил больше всего на свете и совершенно искренне опасался в случае женитьбы потерять часть харизматического излучения в глазах женской части электората и тем самым повредить политической карьере. «Многие женщины, - говорил он, - поддерживают меня, потому что я не женат. Это было особенно важно в годы борьбы. Здесь как у киноактера: когда он женат, он теряет в глазах поклонниц Нечто и перестает быть для них идолом».
        Другая причина крылась в его патологически выраженном нарциссизме, который в категорической форме отвергал все, способное отбросить даже самую маленькую тень на его гипертрофированную личность. Дело доходило до того, что даже при Гели он не решался появляться в плавках, опасаясь, что появление в обнаженном виде уронит его достоинство. По той же причине он старательно избегал любых форм занятий спортом.
        И все же больше всего его пугала мысль о последствиях брака, что он и сам очень четко выразил: «Не хватало мне еще жены, чтобы она своей болтовней отвлекала меня от работы! Я никогда не мог бы жениться. А если дети - какие проблемы! В конце концов они попытались бы еще объявить сына моим преемником. Кроме того, у такого человека, как я, нет шансов получить достойного сына. Это почти закон в подобных случаях. Вот, смотрите, сын Гете - совсем никудышный человек».
        Конечно, он привлекал к себе слабый пол не только красноречием и умением делать комплименты, но и растущей с каждым днем славой большого политика. «В политике, - как-то заметил он, - мужчины в любом случае подчиняются вождю, а вот поддержку женщин нужно завоевать». Поэтому в ответ на вопрос, не собирается ли он жениться, Гитлер всякий раз отвечал: «А я женат, и моя жена - Германия…»

* * *
        Подарки, цветы и походы в театры являли собой только внешнюю сторону общения Гитлера с женщинами. Была еще другая, куда менее привлекательная, которая многих посвященных в нее заставляла усомниться в психическом здоровье фюрера. А все дело было в тех ярких проявлениях мазохистских и садистских наклонностях Гитлера, которые так пугали его возлюбленных.
        Первой об этом поведала миру жена Эрнста Ганфштенгля. Как-то Гитлер приехал к ним на дачу, и, после того как Путци вышел, он упал перед изумленной женщиной на колени, называл себя ее рабом и ругал судьбу за то, что она слишком поздно подарила ему горькое и вместе с тем сладкое переживание от встречи с нею. Он вел себя как маленький мальчик, положив голову ей на колени. «Было бы ужасно, если бы кто-нибудь вошел в комнату, - рассказывала госпожа Ганфштенгль. - Унизительно для него».
        Еще более интересный случай описала известная актриса Рената Мюллер. По ее словам, это случилось в рейхсканцелярии в 1935 году. «Она, - рассказывал директор А. Цайсслер, которому она поведала свою историю, - была уверена в том, что он намеревается вступить с ней в интимную связь. Она разделась и уже совсем собралась было отправиться в постель, когда он бросился на пол и потребовал, чтобы она на него наступила. Она запротестовала, но он продолжал настаивать, называл себя недостойным, осыпал себя обвинениями и мученически извивался перед ней. Эта сцена была для нее невыносима, и в конце концов она уступила его желанию и стала топтать его ногами. Это очень возбудило его, он просил еще и еще и при этом все время говорил, что не заслуживает и этого и не стоит даже того, чтобы находиться с ней в одной комнате. Чем больше она его топтала, тем больше он возбуждался…»

«Я знал все о патологических пристрастиях Гитлера, - вторил Цайсслеру Отто Штрассер. - Как и все посвященные в его дела, я слышал во всех подробностях рассказ о тех странных вещах, которые, по словам фрейлен Гофман, Гитлер принуждал ее делать. Однако я искренне полагал, что дочь фотографа - немного истеричка, и откровенно смеялся над ее словами. Но Гели, ничего не знавшая об этом любовном приключении своего дяди, слово в слово повторяла историю, в которую почти невозможно поверить…
        Получив таким образом возможность приподнять завесу тайны над одной из сторон личной жизни Гитлера и зная теперь о его неспособностях нормально любить и о тех чудовищных методах получения удовольствия, которыми он компенсировал эту потребность, я не испытывал более никакого благоговения перед псевдоаскетизмом Гитлера…»
        Сама Гели однажды в порыве откровения заявила подруге: «Мой дядя - чудовище. Невозможно представить себе, чего он от меня добивается». Добивался же он от нее, чтобы она принимала такие позы, «которые бы отвергла любая профессиональная натурщица». Того же Гитлер требовал и от Евы Браун, и в одном из писем своей подруге та жаловалась, что «ее фюрер» требует от нее «почти неприличных поз».
        В случае с Гели извращенные желания Гитлера, похоже, заходили дальше разглядывания ее тела, так как, по словам известного психоаналитика Норберта Бромберга, «для получения полного сексуального удовлетворения Гитлеру было необходимо, чтобы женщина, сидя на корточках над его головой, помочилась ему на лицо». В медицине подобное половое извращение, при котором имеет место повышенный интерес ко всему, что связано с мочеиспусканием и при котором существует сложное переплетение садизма с мазохизмом, называется уролагнией. Составлявший психограмму Гитлера Вальтер Лангер обратил внимание на подобный перенос сексуального инстинкта на органы, которые обычно обладают опосредованными сексуальными стимулами. Если таким эрзац-органом становится глаз, то созерцание - сексуальным действием, и, когда Гитлеру привозили в Берхтесгаден молоденьких девушек, он с большим удовольствием рассматривал их в обнаженном виде. Возможно, именно по этой причине он никогда не мог вдоволь насмотреться на стриптиз, за которым наблюдал в бинокль.
        Бромберг попытался на доступных фактах о причинах сексуальных страхов Гитлера проследить возникновение присущих ему извращений. Он однозначно считал, что сильный страх перед кастрацией и женскими половыми органами сыграли решающую роль в том, что Гитлер предпочитал созерцать, а не действовать, и вид вульвы возбуждал его не столько спереди, сколько сзади. И не случайно хорошо знавший Гитлера Рем со свойственной ему грубостью как-то заметил: «Он думает о деревенских девках, когда они, работая в поле, наклоняются так, что можно видеть их задницы. Вот что ему нравится, особенно если они большие и круглые. Вот это половая жизнь Гитлера. Ну и мужик!»
        Из всего сказанного можно сделать какие угодно выводы. Однако ответить на вопрос, чем же на самом деле далеко не самый обворожительный мужчина привлекал к себе слабый пол, который летел на него словно мотылек на зажженную свечу, невозможно. Более того, многие из них заплатили за свое увлечение Гитлером страшную цену.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Почти весь 1925 год Гитлер провел на своей вилле. Присутствие в доме сводной сестры Гитлера мешало его ухаживанию за Гели, и он часто совершал с ней длительные прогулки в горы. Время от времени он приезжал в Мюнхен, но только для того, чтобы сводить свою очаровательную племянницу в театр. Он не желал с ней расставаться ни на минуту, и стал водить Гели на партийные сборища, а уж о посещении ресторанов, кафе, театров и вернисажей и говорить нечего.
        Чаще всего в свои редкие приезды в Мюнхен Гитлер посещал издательский офис Аманна. О партийной канцелярии он, похоже, совсем забыл. Что же касается партийной кассы, то он мог быть за нее абсолютно спокоен, поскольку финансами партии заправлял преданный ему Франц Шварц. Но даже ему Гитлер запретил не только влезать в издательские дела, но и появляться у Аманна.
        - Аманн будет отчитываться только передо мной! - заявил он.
        Шварц все понял как надо, и когда экономический эксперт партии как-то спросил его, на какие же средства существует ее фюрер, он нехотя ответил:
        - Фюрер запретил говорить о его деньгах… Однажды я предложил выплачивать ему ежемесячное содержание, но он только махнул рукой. «Я, - сказал он, - никогда не возьму ни одного пфеннига из членских взносов денег… Ведь эти деньги наши бедные и безработные партайгеноссе отрывают от своих семей! А обо мне не беспокойтесь, моя книга худо-бедно продается, и давайте больше никогда не говорить на эту тему!»

1925 год с точки зрения строительства партии оказался для Гитлера провальным, и во многом был виноват он сам. Отсутствие в Мюнхене, жизнь на широкую ногу, бесконечные походы с Гели в оперу и пикники в горах делали свое дело. Фюрер все дальше уходил от насущных дел, слухи о его темных денежных делах, связях с видными капиталистами действовали на нервы, и постепенно рядовые партийцы стали задаваться вопросом, что же общего между Адольфом Гитлером и тем самым социализмом, именем которого и называлась их партия.
        Эти настроения умело подогревал лидер северогерманских националистов Грегор Штрассер, выступавший как истинный социалист. Не отставал от него и Отто, который не уставал повторять, что главной целью национал-социализма является достижение гармонии во всех областях общественной жизни, в то время как гармонией Гитлера являлось единообразие, колонны марширующих мужчин и женщин, одновременно отдающих честь и выкрикивающих одни и те же лозунги.
        Появился у братьев Штрассер и способный помощник в лице Йозефа Геббельса, работавшего секретарем у одного из руководителей немецкой национальной партии. Колченогий, с неприятными чертами лица, Геббельс производил неприглядное впечатление. Но он оказался на редкость талантливым оратором и прекрасным пропагандистом. Услышав, как он под орех разделывал баварских партийных лидеров, Штрассеры предложили ему должность редактора их «Национал-социалистише брифе» и место личного секретаря Грегора.
        По сути дела Национал-социалистическая партия состояла в то время из двух филиалов
        - штрассеровского и гитлеровского, и в конечном счете вопрос стоял ребром: кто кого. Первым пошел в наступление Грегор Штрассер. В ноябре 1925 года он пригласил на конференцию в Ганновер, где намеревался поставить вопрос о руководстве партией, всех региональных партийных лидеров. Гитлер в Ганновер не поехал, послав вместо себя доверенное лицо - Готфрида Федера. Но как только эмиссар Гитлера появился в зале, поднялся невообразимый шум. И больше всех негодовал Геббельс.
        - Никаких шпионов среди нас! - надрывался он, требуя изгнать Федера из зала заседаний.
        Большинством голосов Федеру разрешено было остаться и принять участие в обсуждении стоявших на повестке дня важных вопросов. Главным был вопрос об экспроприации недвижимости, принадлежавшей семье бывшего кайзера. Несмотря на внешнюю простоту, это был сложный вопрос. Германия уже прошла период безудержной инфляции, но никто из вложивших свои деньги в военные займы не получил ни пфеннига. При таком положении дел возврат князьям, которые несли всю ответственность как за войну, так и за поражение в ней, замков, земель и прочего имущества в сотни миллионов золотых марок выглядел безнравственным.
        Но все это были, так сказать, внешние причины. На самом же деле борьба против компенсации бывшим государям представляла собой борьбу против консервативных сил, которые не смогла тронуть революция. Именно теперь эта борьба могла стать успешным завершением революции с помощью легальных средств. Как того и следовало ожидать, рабочие партии и социал-демократы высказались против возврата недвижимости; такой же точки зрения придерживались и северогерманские национал-социалисты. Однако Федер от имени Гитлера выступил против. И вот тогда-то, к великому удовлетворению Штрассеров, в полном блеске явил себя Геббельс. Поддержав решение конференции, он со всей отпущенной ему природой яростью прокричал с трибуны:
        - Я требую, чтобы жалкий буржуа Гитлер был исключен из Национал-социалистической партии!
        Поднялся невообразимый гвалт, и собрание успокоилось лишь после того, как Г. Штрассер заметил, что подобное решение может быть принято лишь съездом партии. Что же касается возвращения конфискованного имущества, то он был солидарен с собравшимися. На одном из последних заседаний был брошен еще один увесистый булыжник в огород Гитлера. Бросил его Бернхард Руст.
        - Мы, - заявил он, - свободные и демократичные люди. У нас нет непререкаемых авторитетов, и от нас нельзя требовать беспрекословного подчинения. Гитлер может поступать, как он пожелает, а мы будем поступать в соответствии с нашими убеждениями…
        Читая отчет о конференции, Гитлер только качал головой. «Люди с севера» всегда казались ему чужими, и в то время как он боролся за диктатуру в партии, они продолжали считать себя «свободными и демократичными людьми». Единственное, что порадовало Гитлера во всей этой истории с принцами и их имуществом, так это то, что депутат рейхстага и член исполкома Демократической партии Ялмар Шахт выступил против общего решения воздержаться от возвращения недвижимости. И именно тогда Гитлер и его будущий главный финансист пришли пока еще к заочному соглашению, которое и легло в основу всего их дальнейшего сотрудничества.
        Впрочем, Г. Штрассер не ограничился одним имуществом принцев и нанес Гитлеру в Ганновере еще один ощутимый удар, заменив «25 программных пунктов» Гитлера
«программой Штрассера». Это был уже не вызов, а разрыв. Сразу же после съезда Штрассеры открыли в Берлине «Кампфферлаг» («Боевое издательство») и приступили к изданию нескольких новых журналов, в которых всячески поносили Гитлера и проповедовали свои и в самом деле во многом социалистические идеи.
        Сказать, что Гитлер был в ярости, - значит не сказать ничего. Хотя Штрассера ему обвинить было не в чем - тот был социалистом и проповедовал те самые идеи, которые были заложены в названии их партии. И какое ему было дело до того, что одним из создателей этой самой партии был не он, а Адольф Гитлер!
        Но ярость яростью, а делать что-то надо. Рема и рейхсвера уже не было рядом, и Гитлеру в одиночку предстояло выпутываться из сложной политической ситуации. Дело осложнялось тем, что Гитлер на самом деле порвал с тем самым социализмом, за который так ратовали братья Штрассер. Да и как не порвать? Как он успел убедиться, на любое серьезное дело требовались не менее серьезные деньги. Такие деньги ему могли дать только те самые капиталисты, против которых призывали бороться Штрассер и его компания.
        Но дело было не только в деньгах. Гитлер люто ненавидел коммунистов с их бредовыми идеями, которые кровью и железом вбивал в головы своих подданных в России Сталин. И поддержать экспроприацию он не мог даже при всем своем желании. Промышленники и банкиры могли увидеть в ней первый шаг на пути к конфискации их собственного имущества, и пойти на поводу у «господ с севера» означало подрубить тот самый сук, на котором он сидел. Ничего, кроме озлобления эти скорее уже не господа, а товарищи, у него не вызывали.
        - Как эти тупицы не понимают, - кричал он, брызгая слюной, - что исполнить те социалистические чаяния немецкого народа, о которых так трогательно говорил в рейхстаге Грегор Штрассер, значит своими руками задавить движение! Неужели они не могут вбить себе в голову, что слово «социалистический», черт бы его побрал, есть всего лишь ширма, за которой умный политик может спрятать свои истинные мысли!
        Не был в восторге Гитлер и от той внешней политики, за проведение которой выступали Штрассеры. В то время как он сам видел в Советском Союзе объект расширения «жизненного немецкого пространства», а его главный идеолог Розенберг малевал Советы как «колонию еврейских палачей», братья выступали за союз с Москвой
«против милитаризма Франции, империализма Англии и капитализма Уолл-стрит».
        Еще больше Гитлера взволновали выступление Штрассеров против профсоюзов, которые якобы стояли на позициях хозяйственного мира, и их намерение «вести повседневную борьбу с капиталистами». Свои устремления в этом направлении они выразили на партийном собрании в Ганновере всего двумя, но весьма емкими и устрашающими словами: политика катастроф. И теперь нацисты должны были приветствовать то, что наносило вред существующему режиму, будь то бомбы голштинских крестьян или стачки коммунистически настроенных рабочих, с чем хорошо познавший на собственном печальном опыте, что такое бомбы и открытая борьба, Гитлер не мог согласиться. В свое время его продержали в крепости несколько лишних месяцев только за то, что он якобы принял участие в создании «Фронтбанна». Сейчас он не сомневался в том, что как только прогремит первый выстрел, никто и разбираться не будет, замешан ли он в нем, его просто-напросто вышвырнут из страны, гражданином которой он так пока и не стал. И тогда на его дальнейшей карьере можно будет поставить жирный крест, чего он, конечно же, не мог допустить.
        Несколько успокоившись, он принялся размышлять, что ему теперь делать. Никакой связи с государственной властью у него не было, как и такого действенного орудия господства над партией, какими совсем еще недавно являлись штурмовые отряды. Партия насчитывала тридцать тысяч членов, но принадлежали ли все эти партайгеноссе ему - большой вопрос. Да и в самой партии, которую раздирали противоречия, мира не было.
        Все большую активность проявлял и Г. Штрассер, по словам которого Гитлер на поверку оказался обыкновенным оратором, но никак не политиком и государственным деятелем. Что это за политик, который то и дело увиливает от решения главных вопросов? И рано или поздно Г. Штрассер вместе с быстро поднимавшимся в гору Геббельсом мог поставить Гитлера перед дилеммой: либо новое распределение партийного руководства, либо раскол! Третьего не дано! Судя по той убежденности, которая исходила от Г. Штрассера, он был уверен, что загнанный в угол Гитлер уступит и удовлетворится постом номинального председателя партии и ее главного оратора. По сути дела Штрассер готовил для Гитлера ту же самую участь, на которую тот в свое время обрек незадачливого А. Дрекслера.
        Во всю мощь заработала штрассеровская пропаганда; созданное без разрешения Гитлера издательство приступило к выпуску газеты «Национал-социалист», тираж которой значительно превосходил «Фелькишер беобахтер». Что касается работавших в них журналистов, то они не шли ни в какое сравнение с грубыми и малограмотными сотрудниками Аманна. Чего стоил свирепствовавший на страницах штрассеровских газет один Геббельс! Он в порошок стирал «партийный комитет Национал-социалистической рабочей партии во главе с буржуем Адольфом Гитлером».
        Положение Гитлера ухудшалось чуть ли не по часам, а он все еще не решался ступить на тропу войны. Вместо того чтобы бороться с набирающими силу Штрассерами, он неожиданно для всех затеял совершенно не нужный партии судебный процесс по делу об оскорблении своей личности, который окончился тем, что один из его бывших приверженцев крикнул ему на весь зал:
        - Вы плохо кончите, Гитлер!

* * *
        Несмотря на столь грозное предупреждение, Гитлер продолжал бездействовать, и все больше рядовых партийцев недоуменно посматривали на притихшего вождя, задаваясь закономерным вопросом: а тот ли это человек, на которого они ставили? Тянуть до бесконечности было нельзя, и загнанный в угол Гитлер решил сойтись со своими противниками лицом к лицу и на виду у всех доказать свое превосходство. Ничего другого ему не оставалось, и только так он мог вдохнуть хоть какую-то уверенность в своих сторонников.

14 февраля 1926 года он собрал руководство партии в Бамберге - оплоте преданного ему Ю. Штрайхера. По одним данным, из Северной Германии на собрание приехали только Г. Штрассер и Й. Геббельс. По другим - практически все «левые» из «северной фронды».
        В своей поистине уникальной речи Гитлер превзошел самого себя. Он говорил пять часов кряду! Как всегда, Гитлер все свалил с больной головы на здоровую и, полностью перетасовав карты, заклеймил позором сторонников экспроприации германских князей, поскольку, замахнувшись на княжеское имущество, они по какой-то неведомой ему причине пощадили собственность еврейских князей - банки и биржи.
        - Конечно, - вещал Гитлер, - мы не собираемся давать государям то, что им не принадлежит, но не следует отнимать у них то, что им принадлежит! По той простой причине, что мы всегда стояли на почве права! Наше нежелание заниматься незаконной экспроприацией вовсе не означает пристрастия нашей партии к монархии…
        Пустив в ход еще несколько таких же пустых по форме, но звучных по содержанию
«мотивировок», Гитлер пункт за пунктом разбил программу Штрассера. Самым интересным было то, что все те, кто совсем еще недавно призывал изгнать Гитлера из партии, словно завороженные слушали его! Рабочее содружество северо - и западногерманских гауляйтеров распадалось на глазах.
        Попал под гитлеровский гипноз и Геббельс. В своем дневнике он записал: «Я хожу как побитый. Каков он, этот Гитлер? Реакционер?… Федер кивает в знак согласия, Эссер кивает, Штрайхер кивает, Лей - тоже. Мне становится тяжело на душе, когда я вижу себя в такой компании!!! Никакого обсуждения. Вот говорит Штрассер. Он дрожит, речь его неуклюжа. И это, о Боже, добрый, честный Штрассер! Как мало отличаемся мы от этих свиней внизу!… Не могу сказать ни слова! Будто мне дубиной по башке ударили».
        Однако Отто Штрассер придерживается совершенно другой точки зрения в отношении секретаря своего брата, и согласно ей, как только Гитлер закончил свою речь, Геббельс вскочил с места и прокричал на весь зал:
        - Господин Гитлер совершенно прав! Его аргументы так убедительны, что не будет ничего плохого, если мы признаем свои ошибки и присоединимся к нему!

«Никто в партии не забыл невероятного поведения Геббельса, - пишет Отто Штрассер в книге «Гитлер и я». - Ветераны партии до сих пор говорят о нем как о «бамбергском изменнике». А руководитель штурмовых отрядов капитан фон Пфеффер назовет переход Геббельса в стан своих политических противников «подлым предательством», что выглядело довольно странно. И если «ветераны партии» горой стояли за социализм Штрассера, то почему большинство из них перешло к Гитлеру? Конечно, Штрассер знал о тех событиях лучше любого из нынешних авторов, поскольку являлся их очевидцем. Но не надо при этом забывать, что он был из тех, кто невзлюбил Гитлера с первой же встречи, и очень многое в его оценках выглядит весьма субъективным.
        Как бы то ни было, пройдет всего несколько недель, и поведение Геббельса докажет, что он на самом деле заслуживал звания изменника. Его падение начнется с приглашения Гитлера на собрание в мюнхенский «Бюргербройкеллер». И уже после первой беседы с фюрером Геббельс только пожмет плечами.
        - Нам, - скажет он, - просто стыдно, до чего же он мил с нами…
        Летом от его стыда не останется и следа, и он будет смотреть на Гитлера совершенно другими глазами, полными нежности и почтения.
        - Он, - в восторге воскликнет Геббельс, - гений! Настоящий парень, настоящий мужик… Заласкал меня как ребенка. Добрый друг и наставник!
        Что же касается вытащившего его на свет Божий Штрассера, то Геббельс быстро остыл к своему благодетелю. «Он, - писал он в своем дневнике, - вечно поступает так, как ему велит не разум, а сердце…»
        И был трижды прав, особенно по отношению к самому себе, действовавшему на этот раз разумом. Как поговаривали злые языки, на Геббельса куда большее впечатление произвело не красноречие Гитлера, а огромное количество дорогих машин, находившихся в распоряжении его приспешников. Поневоле сравнивая свою скромную жизнь с тем блеском, который уже окружал Штрайхера и других гитлеровских ставленников, он сделал свой выбор еще до открытия съезда. Возможно, дело было не только в машинах, но и в реальном взгляде на вещи, и, услышав Гитлера, Геббельс быстро понял, что у него было гораздо больше возможностей сохранить, а потом и расширить свою власть над партией, нежели у Г. Штрассера. Не исключено, что и сам Гитлер, обративший на талантливого пропагандиста пристальное внимание, пожелал иметь его в своем лагере. А если вспомнить, что Штрассеры купили Геббельса всего за 200 марок, то Гитлер, надо полагать, дал больше. А то, что торг действительно мог иметь место, подтвердил сам Грегор. «Я, - вспоминал он тот день 14 февраля
1925 года, - решительно защищал свою точку зрения, но чувствовал, что Гитлер получает явную поддержку. Он редко впадал в ярость, наоборот, призывал на помощь показное благородство и мастерски использовал свое необыкновенное искусство обольщения. Один или два раза он подходил очень близко ко мне, и я думал, что он вцепится мне в горло, но вместо этого он клал мне руку на плечо и начинал разговаривать со мной как с другом. «Послушай, Штрассер, - говорил он, - ты ведь не партийный фонд - начинай жить так, как ты заслуживаешь».
        Вот это самое «жить так, как ты заслуживаешь» объясняет многое. Идеи идеями, а жизнь жизнью. Иными словами, хватит прозябать - пора собирать камни! Г. Штрассер не согласился и продолжил ожесточенную борьбу с Гитлером. «Мы, - писал в своей книге Отто, - начали широкую пропагандистскую кампанию по защите наших идей, и наша демократическая организация противостояла откровенно капиталистическим тенденциям национал-социалистической партии Юга. В конце концов мы даже стали для них серьезными конкурентами». Но уже без Геббельса. Тот самый Геббельс, который совсем недавно требовал исключить «буржуа Гитлера» из партии, с этой минуты будет верой и правдой служить ему до самой смерти. И если уж быть откровенным, то вряд ли Г. Штрассер имел моральное право упрекнуть своего протеже в измене по той простой причине, что ровно год назад он сам точно так же «кинул» Грефе. Единственное, что ему оставалось воскликнуть после перехода Геббельса к Гитлеру:
«Каким же я был дураком!»
        Пока Г. Штрассер предавался печальным размышлениям, Гитлер праздновал свою первую после выхода из тюрьмы победу. Ему было чему радоваться. В Бамберге ему удалось ликвидировать партию заговорщиков, которые замышляли дворцовый переворот в Национал-социалистической партии, и значительно ослабить северогерманскую оппозицию. Ослабил он ее, надо полагать, не только с помощью своего красноречия.
        Хорошо зная бедственное положение северогерманских руководителей местных партийных организаций, Гитлер, вне всякого сомнения, провел с ними соответствующую работу и, предложив хорошее жалованье, квартиры, машины и известную власть, просто перекупил их.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Все же до полной победы было далеко - и сам Гитлер, и его партия все еще висели в пустоте, не имея никакой опоры на массы. В 1926 году сторонники Гитлера насчитывали около 300 тысяч человек, но для Германии этого было мало, особенно если учесть, что остальное население было совершенно равнодушно как к самому Гитлеру, так и к идеям национал-социализма. Более того, практически каждый день Гитлер получал печальные известия о том, что партию покидали ее лучшие кадры. Крибель купил себе небольшое имение, Брюкнер получил место в «Обществе заграничных немцев», Рем работал на железопрокатном заводе. А те, кто совсем еще недавно почитал за честь показаться с лидером нацистов, бегали от него словно черт от ладана. Закончилась и эпопея с Эссером, который, несмотря на данное Гитлеру обещание не приезжать в Нюрнберг, появился там и в очередной раз дал повод местным партийцам выразить недовольство его вызывающим поведением. За это Гитлер изгнал его из своего ближайшего окружения.
        - Пусть молодой человек, - заявил он, - сделает что-нибудь полезное, и тогда мы поговорим о его возвращении…
        Эссер ничего путного не сделал и навсегда остался во втором эшелоне. Не сдавался и Штрассер, по-прежнему смущая умы немецкой молодежи призывами к сотрудничеству с большевизмом, в то время как сам Гитлер считал, что союз со Сталиным может привести только к одному: большевизации самой Германии. И естественными союзниками Германии Штрассер видел не Россию, а Англию и Италию. Такое вольнодумство не нравилось Гитлеру, и он решил покончить с ним на общем собрании членов партии в Мюнхене, где 22 мая 1926 был принят новый устав НСДАП. Отныне Гитлер обладал практически никем и ничем не ограниченной властью. Только он мог назначать гауляйтеров, а все членские взносы поступали сначала к нему и только потом распределялись по районам.
        Изменился не только устав партии, но и сам Гитлер. Если до сих пор он еще находился под влиянием безвременно ушедшего Дитриха Эккарта и национального героя Людендорфа, то теперь лидер нацистов с необыкновенной легкостью начал освобождаться от сидевших в нем стереотипов и все чаще сравнивал себя с Наполеоном.
        В 1940 году немецкие войска войдут в Париж, и Гитлер целый час простоит у саркофага Наполеона. О чем он будет думать в те минуты? Наверное, все о том же - о мировом величии… Даже называть его после 22 мая будут Вольфом (по-немецки - волк), ибо с некоторых пор Гитлер видел в этом имени не только древнегерманскую форму имени Адольф, но и символ силы, агрессивности и одиночества.
        Другим символом стремления новоиспеченного Вольфа к силе и власти стала его безудержная страсть к новым машинам. Если верить ему, то он «целый год трудился над чертежами и набросками», чтобы довести «мерседес» до совершенства. А то, что
«вместе» с ним над этим самым «мерседесом» работал целый коллектив штутгартских автомобилистов, его не волновало.
        Начиная с середины 20-х годов Гитлер стал первым клиентом этой автомобильной фирмы, и дело было не в его суперчертежах, если они вообще были. Владельцы фирмы весьма справедливо полагали, что лучшей рекламы для своей продукции им не найти.
        После покупки первой же машины Гитлером заинтересовалось налоговое ведомство, однако он и не подумал удовлетворить их законное любопытство.
        - Я, - заявил он налоговому инспектору, - получил очередной кредит в банке…
        Конечно, это было ложью, и получал Гитлер деньги, и немалые, совсем из других источников. Авторы известной книги «Тот, кто пролагал Гитлеру путь» Джеймс и Сьюзен Пул писали, что только от одной разведенной герцогини Заксен-Анагльтской он получал в течение 1925-1928 годов по 1500 марок ежемесячно.
        За что? Это так и осталось тайной, хотя догадаться можно. Никаких сведений об этих деньгах Гитлер ни в какие налоговые ведомства не сообщал. Однако после того как его по-настоящему «достали», он сообщил о своих доходах за последний квартал 1925 года: 11 тысяч 231 марка…
        - Я, - говорил он налоговикам, - в любой момент могу заявить под присягой о моем доходе и моих расходах. Я не владею ни собственностью, ни капиталом. Я ограничиваю мои личные потребности тем, что отказываюсь от алкоголя и курения, а также тем, что питаюсь в самых скромных ресторанах. Не говоря уже о том, что снимаю квартиру за самую низкую плату, я не позволяю себе никаких трат, которые не связаны с моими профессиональными расходами как политического литератора. Мои декларации о доходах никоим образом не имеют целью уклониться от уплаты налогов. Они представляют собой трезвое отражение реальных условий. Автомашина же служит мне средством для ведения моей повседневной работы… И, руководствуясь всем вышеизложенным, я прошу финансовое ведомство освободить меня от половины налоговых удержаний…
        Конечно, машина на самом деле не роскошь, а только средство передвижения, и тем не менее никто из налоговиков так и не понял, на какие же средства «политический писатель» стал в 1925 году обладателем роскошной квартиры на мюнхенской площади Принцрегентплац. На гонорары за плохо продававшуюся «Майн кампф» и статьи в нацистской газете приобрести такие хоромы было невозможно. Но настоящей правды об истинных доходах «писателя» и их источниках так никто никогда и не добьется. Что же касается самого Гитлера, то он будет делать все возможное, чтобы не платить налогов. Даже тогда, когда станет рейхсканцлером…

* * *
        И все-таки денег, как обычно, не хватало. А без них не могло быть никакого светлого будущего ни у партии, ни у самого Гитлера. В июне 1926 года Гитлер отправился в Рурскую область налаживать связи с местными промышленными магнатами. Как и всегда, когда он того хотел, Гитлер сумел понравиться толстосумам. Он не требовал от них ничего невозможного и говорил только то, что от него хотели слышать: национал-социализм стоит за частную собственность и всегда будет защищать экономику, построенную на конкуренции. Единственное, к чему он призывал промышленников на своих закрытых от посторонних глаз вечерях, так это к приверженности народу и государству.
        В 1926 году германское хозяйство было уже совсем другим, нежели 30 лет назад, и Гитлер ловко использовал положение, при котором то обобществление хозяйства, против которого выступал национал-социализм, заставляло мыслить в новом направлении и разумнее относиться к человеческому фактору.
        - Известно, - вещал Гитлер, - что новая роль выросшего слоя служащих не смягчила резких противоречий и создала известное расщепление. Но в то же самое время деспотия капитала, которой классический марксизм предсказывал недолгое существование, уступила место гибкой иерархии. Да, идущая от капиталистического неба лестница Иакова еще не достигла самых низов общества, и далеко не каждый способный человек может вступить хотя бы на ее нижнюю ступеньку. Но дело и заключается в том, чтобы усилиями всех капиталистов удлинить эту самую лестницу как в своих собственных интересах, так и в интересах сохранения единства и мира в обществе. И как только эта святая цель будет достигнута, капитализм будет служить обществу в целом, точно так же, как рабочий будет уже не слугой капитала, а всего общества…
        Это главное положение своей экономической доктрины Гитлер назвал национальным социализмом. Служба личности целому есть национализм, служба целого личности - социализм, а система, в которой осуществляется и то и другое, и есть национал-социализм. Вывод из всего сказанного следовал простой: сохранение капитализма возможно лишь благодаря тому, что Гитлер называл «социализмом», а осуществление гитлеровского социализма - только благодаря сохранению капитализма. В сущности, Гитлер уже тогда проповедовал то, что позже назовут шведской моделью социализма.
        Понимали ли уже тогда всю глубину изложенных Гитлером экономических идей внимавшие ему банкиры и промышленники? Судя по той поддержке, какую они оказывали Гитлеру, понимали, а потому и сделали все возможное, чтобы на смену Гитлеру не пришел новый Ленин со своими утопическими идеями светлого будущего, ради которого будут загублены не только миллионы людей, но и сама зашедшая в тупик экономика так называемого социализма.

* * *
        Летом 1927 года Гитлер столкнулся с новой проблемой: организатор новых штурмовых отрядов Пфеффер стал превращаться в одного из самых влиятельных членов партии. К этому времени он уже подчинил себе союз «Гитлеровской молодежи», который был образован на веймарском съезде партии, а ее руководитель Курт Грубер стал заместителем главного начальника штурмовых отрядов.
        Чем сильнее становились штурмовики, тем независимее вел себя Пфеффер, и в конце концов Гитлер решил, пока еще не поздно, разобраться с ним. Он вызвал Пфеффера к себе и сообщил ему, что любые приказы штурмовикам имеют силу лишь тогда, когда на них будет стоять подпись Гитлера. Если же он, Пфеффер, осмелится отдать какой-либо приказ без него, то будет отвечать за это со всеми вытекающими последствиями.
        По сути дела это было продолжением борьбы, которую в свое время Гитлер вел с Ремом за обладание штурмовыми отрядами. Только теперь все это выглядело намного опаснее. За спиной у Гитлера уже не было рейхсвера, и те военные игры, в которые продолжал играть со своими боевиками Пфеффер, могли закончиться для лидера нацистов высылкой из страны.
        Гитлер неоднократно говорил с Пфеффером и его окружением о необходимости вести себя как можно скромнее. Но куда там! Боевики на то и были боевиками, чтобы играть в войну при любых обстоятельствах. Особенно неистовствовал некий Гейнес из Мюнхена, и в конце концов Гитлер изгнал его из партии на главном сборе штурмовиков в мае 1927 года. Таким образом он как бы предупреждал самого Пфеффера: «Прежде чем что-то сделать, думай! А еще лучше не думай и делай то, что буду тебе говорить я!»
        Но особенно драматическое положение с боевиками сложилось в Берлине, где по-прежнему правил бал Г. Штрассер. Там дело дошло до схваток между конкурировавшими между собой отрядами, и Штрассер своей властью исключил одного из лидеров берлинских штурмовиков Гейнца Гауенштейна и его ближайшее окружение из партии. Однако так называемое берлинское «следственное бюро» реабилитировало Гауенштейна.
        Гитлеру порядком надоело двоевластие, и он решил вырвать Берлин из цепких рук Г. Штрассера. Атаку на «господ с севера» он начал еще в 1926 году, когда распустил берлинскую и потсдамскую партийные организации и, образовав новую Берлин-Бранденбруг, назначил ее руководителем Йозефа Геббельса. Бывший руководитель штурмовиков Курт Далюге был отозван, а наделенный чрезвычайными полномочиями Геббельс подчинялся только Гитлеру.
        Геббельса Гитлер выдвинул не только за его таланты. К этому времени тот показал себя самым преданным сторонником. «Уважаемый, дорогой Адольф Гитлер, - писал Геббельс лидеру нацистов после бамбергской конференции, - я очень многому у вас научился, вы по-товарищески показали мне совершенно новые пути…»
        Надо ли говорить, что после столь лестного для Гитлера вступления Геббельс попросил «дорогого Адольфа» найти ему местечко рядом с собой. «Люди имеются, - явно намекая на себя, писал он в том же послании. - Позовите их. Еще лучше - призовите их, одного за другим, если найдете их достойными… И пусть придет тогда день, когда чернь будет галдеть и реветь вокруг вас и будет кричать: распни его! Мы в этот момент будем стоять вокруг вас, как железная стена, и петь: «Осанна!»
        Да, недавно он служил братьям Штрассер, но… что поделаешь, он заблуждался, и именно «дорогой Адольф Гитлер» вывел его на новую дорогу, с которой он уже не свернет никогда. Что же касается своих недавних хозяев, то Геббельс окончательно отрекся от них.
        - Теперь я вижу вас насквозь, - заявил он Штрассерам на одном из собраний, - вы - революционеры на словах, пустые болтуны… Моя установка никогда не была такой… Не болтайте так много про идею и не воображайте, что вы одни носители этой идеи. Учитесь и имейте доверие. И верьте в победу этой идеи. Тогда с вашей стороны не будет уходом в Дамаск, если мы сплотимся вокруг ее творца, вокруг вождя; тогда мы поклонимся ему не из византийского раболепия, а как наши предки, сохранявшие гордое достоинство перед престолом, мы преклонимся перед ним с чувством уверенности, что он больше каждого из нас, что и он лишь орудие в руках божественной воли, которая творит историю!
        Подобные панегирики не оставили равнодушным «орудие божественной воли», Гитлер приблизил к себе «сохранившего гордое достоинство перед престолом», и 26 октября
1926 года Геббельс стал гауляйтером Берлина. Он приобрел власть над «господами с севера», которой намеревался распорядиться должным образом и через месяц после своего назначения заявил о «завоевании Берлина».
        В июле 1927 года Геббельс начал издавать в Берлине ежедневную газету «Дер Ангриф», а затем арестовал все счета штрассеровской «Арбайтсблатт» и отдал приказ избивать их сторонников. Братья Штрассер неоднократно жаловались Гитлеру на произвол его гауляйтера, но ничего из этого не вышло. «Ваша газета, - ответил Гитлер, - несомненно, официальный печатный орган партии в Берлине, но я не могу запретить Геббельсу издавать свою собственную частную газету».
        Поведение Гитлера понятно, не совсем понятна реакция самих Штрассеров на происходящее. Неужели они не понимали, что уже никто в партии не мог действовать на свой страх и риск, что своей самостоятельностью они только мешали Гитлеру и что Геббельс проводил его политику? Если это было так, то зря они полезли в политику.
        Тем временем чувствовавший полную поддержку Гитлера Геббельс организовал против Штрассеров самую настоящую партизанскую войну, которую Отто назвал «террором в миниатюре». «Один за другим, - писал он, - наши товарищи испытывали на себе все прелести недовольства нового гауляйтера. Штурмовики выслеживали наших людей и под видом хулиганов избивали их. Они даже совершили несколько безуспешных попыток схватить меня. Когда же мы требовали объяснений по поводу этих таинственных нападений, то получали неизменный ответ: «Это коммунисты преследуют вас. Воспользуйтесь бойцами СА для защиты». Другими словами, «примите в наши ряды шпионов, и мы оставим вас в покое».
        У Отто Штрассера состоялся разговор с самим Гитлером. «В тот день, - вспоминал он,
        - я в одиночестве разрабатывал макет нашей газеты, когда в комнату, не постучавшись, стремительно ворвался Гитлер. Я даже не знал, что он в Берлине. Не здороваясь, он уселся за стол Грегора и выпалил мне прямо в лицо:
        - Это не может дальше продолжаться!
        - Что не может продолжаться, господин Гитлер?
        - Твои непрерывные ссоры с моими людьми. В прошлом году это был Штрайхер, потом Розенберг, а сейчас - Геббельс. Мне это надоело.
        - Между этими событиями нет никакой связи, господин Гитлер. Юлиус Штрайхер - грязная свинья. На нюрнбергском съезде он замучил меня рассказами о сексуальных извращениях евреев, называя свои рассказы «деликатесным аперитивом». Я сказал ему, что меня тошнит от его газеты и что я люблю литературу, а не порнографию. Если принять во внимание предмет нашей принципиальной ссоры, то сам ее факт не должен ни шокировать, ни удивлять вас.
        - А Розенберг? - спросил Гитлер, приведенный в замешательство словом
«порнография». - Что ты имеешь против него?
        - Он язычник, господин Гитлер.
        Адольф вскочил и заходил по комнате.
        - Идеология Розенберга - неотъемлемая часть национал-социализма, - торжественно заявил он.
        - Я думал, что вы хотите помириться с Римом.
        - В данный момент христианство является одним из пунктов моей программы. Но мы должны смотреть вперед. Розенберг - провидец и пророк. Его теории являются выражением германской души. Настоящий немец не может осуждать их.
        Я не ответил, но внимательно посмотрел на него. Я был совершенно ошеломлен его двуличием.
        - Давайте перейдем к делу. Я говорю о ваших отношениях с Геббельсом. Я повторяю снова, это не может продолжаться.
        - Несомненно. Но вы должны сказать об этом Геббельсу. Он приехал сюда после меня и начал выпуск своей газеты позже. Все права принадлежат мне.
        Гитлер снисходительно улыбнулся.
        - Это вопрос не права, а силы. Что ты сможешь сделать, если десять штурмовиков Геббельса ворвутся в твой офис?
        Я медленно вытащил из ящика стола большой револьвер и положил его перед собой.
        - У меня в обойме восемь патронов. Так что восемью штурмовиками станет меньше.
        Гитлер остолбенел.
        - Я знаю, ты достаточно ненормальный, чтобы стрелять, - прорычал он. - Я знаю, что ты без колебаний будешь защищать себя. Но все равно ты не сможешь стрелять в моих штурмовиков.
        - Ваших или гауляйтера Геббельса? Если они ваши, то я бы советовал вам не посылать их сюда. А если это люди Геббельса, то в вашей власти остановить их. Что касается меня, то я буду стрелять в каждого, кто нападет на меня. И мне плевать на их униформу. Коричневые рубашки меня не пугают.
        - Отто, - сказал Гитлер печальным голосом, первый и последний раз назвав меня моим христианским именем, - будь благоразумен. Обдумай все, хотя бы ради брата.
        Он взял меня за руки. Я остался равнодушным к его глазам, наполненным слезами, к дрожащему от волнения голосу. Это заранее обдуманное представление не могло иметь у меня успеха.
        - Подумайте и вы, господин Гитлер. Я буду продолжать свое дело.
        К тому моменту, когда он ушел, я уже решил открыто бороться с его лицемерием; короче говоря, либо я одержу победу, либо порву с ним».
        И все же Гитлеру пришлось держать в узде не только Штрассеров, но и самого Геббельса, который постоянно искал стычек со сторонниками Штрассеров на улицах.
        - Кто с помощью террора и грубых наскоков проводит свое миросозерцание против всех внешних сил, - заявил он, - тот будет рано или поздно иметь в своих руках власть и, следовательно, будет иметь право свергнуть существующее государство!
        Это были уже не шутки, и «право свергнуть существующее государство» могло дорого обойтись Гитлеру. Ему с большим трудом удалось наладить отношения с баварским правительством, которое сняло запрет на его выступления в Баварии. В свою очередь он через лидера своей фракции в баварском ландтаге заверил министра внутренних дел в том, «что партия не преследует никаких противозаконных целей и не будет также применять никаких противозаконных средств для достижения своих целей». Ну и, конечно, в какой уже раз торжественно пообещал властям, что его штурмовые отряды не будут нарушать закон, разыгрывать из себя военных и присваивать полицейские функции.
        Удивительно, но баварские власти снова пошли на соглашательство с Гитлером, положившись на его «честное» слово, цену которому они, надо полагать, хорошо знали. Конечно, Гитлер дал его, он сделал бы все что угодно, лишь бы только получить право снова выступать публично. Надо отдать ему должное, на этот раз он не собирался нарушать его. Но отнюдь не из чувства собственного достоинства. За окном стояли совсем другие времена, и нарушить данное слово было себе дороже.
        Получив разрешение на проведение массовых митингов в Баварии, Гитлер провел несколько закрытых собраний в Берлине и мечтал о том дне, когда ему дадут разрешение на публичные выступления в Пруссии. И вот теперь после нескольких кровопролитных схваток штурмовиков Геббельса со сторонниками Штрассеров берлинская полиция в мае 1927 года запретила Национал-социалистическую партию в Берлине. Гитлеру не оставалось ничего другого, как осадить зарвавшегося гауляйтера, необдуманные выступления которого грозили не только сорвать задуманное, но и привести к непредсказуемым последствиям. Он понимал, что таким образом развязывает руки Штрассерам, но… приходилось выбирать между Штрассерами и начинавшим косо посматривать на него прусским правительством…
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        В высшей степени осторожная политика Гитлера давала свои плоды, и уже в июне к нему вернулись вюртембергские «фелькише» во главе с Мергенталером и еще несколько политических «ренегатов». А еще через неделю его непримиримый противник граф Ревентлов порвал с лидерами народной партии Грефе и Вулле и заявил: «Я без околичностей подчиняюсь г-ну Адольфу Гитлеру. Почему? Потому что он умеет быть вождем».
        Конечно, Гитлер не рыдал от счастья по поводу возращения своих блудных сынов, но все же сделал вид, что доволен, и даже пообещал им мандаты. Помня библейское
«единожды солгав», он не очень-то верил раз предавшим его людям, однако пока еще его партия не пользовалась большим влиянием в стране, ее лидер очень нуждался в ее хотя бы количественном усилении, а потому и разыгрывал радушного хозяина, не помнящего старых обид.
        Что же касается Пфеффера, то он был вынужден смотреть сквозь пальцы на военные игры лидера штурмовиков, чьи отряды пока еще не шли ни в какое сравнение с тем же
«Стальным шлемом», но в то же время представляли собой значительную силу, не считаться с которой было уже невозможно. Когда во время съезда партии в Нюрнберге в августе 1927 года 20000 штурмовиков прошли по улицам города в едином строю, Гитлер снова обрел уверенность в себе и смог наконец сказать то, что думал:
        - Нам не нужны люди, которые душой еще с другим союзом!
        Эта фраза означала, что случайных людей в его партии не будет, ни один нацист не войдет в какой-либо другой военный союз, а судьба Германии неразрывно связана с судьбами СА. Оставалось только найти огромные средства, которых требовало содержание штурмовиков. Штурмовые отряды быстро росли, и не подкармливать их было нельзя. Голодный и бедный штурмовик был опасен не только для врагов, но и для его хозяина. В этом Гитлер уже убедился в 1923 году, когда СА начинали превращаться в неуправляемую силу.
        Где же взять денег? Да все у тех же состоятельных промышленников и банкиров. В Нюрнберге был образован так называемый «имперский кружок жертвователей», в который вошли сочувствовавшие движению состоятельные люди. И деньги на самом деле пошли.

* * *
        Наученный горьким опытом 1925 года, когда он на какое-то время выпустил из своих рук бразды правления партией, в 1927 году Гитлер их уже не отпускал. Это не мешало ему продолжать бурный роман с Гели Раубаль. К тому времени девушка переехала из Берхтесгадена, где жила с матерью, в Мюнхен. Гитлер боготворил свою племянницу, мечтал сделать из нее великую оперную певицу и уже представлял себе Гели в ролях Эльзы и Эзольды. Партийное окружение Гитлера постоянно видело его в сопровождении красавицы с коричневым загаром и славянского типа скулами.
        Гитлер снял ей комнату в соседнем доме на Тирштрассе. Он встречался с ней каждый день, и их часто можно было видеть в кафе, чайных и пиццериях. Конечно, Гитлер разыгрывал из себя заботливого «дядюшку», у которого на первом месте стояла забота о бедной родственнице. Но обмануть он никого не мог - все прекрасно знали, какие отношения связывали заботливого «дядюшку» с его бедной «племянницей». Ходили слухи, что Гитлер собирался жениться на Гели. По всей видимости, он настолько увлекся девушкой, что на какое-то время забыл, что уже «обручен с Германией». И если вспомнить его склонность к игре, то можно представить, что говорил он в минуты близости своей дорогой племяннице. В то время, когда его казначей ломал голову над тем, где достать денег для жалованья партийным чиновникам и ненасытным штурмовикам, Гитлер заваливал Гели дорогими подарками. Меха, драгоценности, красивая мебель - все средства обольщения были пущены в ход, чтобы только сделать Гели счастливой.
        Любила ли сама Гели «дядюшку Адольфа» или в ее отношениях к нему присутствовал расчет? Наверное, все-таки любила, иначе вряд ли бы так дико ревновала его к другим представительницам слабого пола. Как только до нее дошли слухи о том, что
«дядюшка» намеревается жениться на Винифред Вагнер, с которой фюрер, по всей вероятности, продолжал поддерживать интимные отношения, она закатила жуткую истерику.
        Гитлер был готов исполнить любое желание своей богини, кроме одного: дать ей возможность общаться со своими сверстниками и проводить время так, как она хотела. Чего-чего, а ревности у него тоже хватало. Гитлер был старше своей возлюбленной на
19 лет и очень боялся, что рано или поздно ее потянет к таким же молодым людям, как она сама. Когда некий молодой человек попытался поухаживать за его племянницей, Гитлер устроил безобразную сцену и осыпал незадачливого ухажера площадной бранью и страшными угрозами. После этого тот не отважился даже приблизиться к предмету своей страсти: Гитлеру стоило только слово сказать, и его штурмовики могли свободно оторвать незадачливому воздыхателю голову. Столь властные посягательства на ее свободу не нравились Гели, но она, все еще, видимо, надеясь, что «дядюшка» женится на ней, терпела.
        В таких отнюдь не платонических отношениях прошел весь 1928 год, в продолжение которого Гитлер продолжал одаривать Гели подарками, разъезжать с ней по кафе и операм и… держать ее взаперти.

«Я, - вспоминал Отто Штрассер, - очень хорошо относился к этой молоденькой девушке и чувствовал, как сильно страдает она от его ревности. Она была жизнерадостным существом, охотно наслаждавшимся мюнхенской карнавальной кутерьмой на Масленицу, но Гели никогда не удавалось убедить Гитлера разрешить ей сопровождать его на многочисленных праздничных балах и увеселениях. Однажды я пригласил ее на один из знаменитых мюнхенских костюмированных балов. Пока я одевался, в комнату ворвался Грегор.
        - Адольф не хочет, чтобы ты ехал с Гели, - сказал он.
        Не успел я прийти в себя от удивления, как мне позвонил Гитлер.
        - Я знаю, - вопил он в трубку, - что ты собираешься провести этот вечер с юной Гели. Я не могу позволить ей появиться в обществе женатого мужчины. Я не собираюсь терпеть твои грязные берлинские трюки в Мюнхене.
        Я вынужден был подчиниться этим требованиям.
        На следующий день Гели зашла ко мне. Лицо ее было бледно, глаза покраснели, а сама она была похожа на затравленного зверька.
        - Он закрыл меня на ключ, - сказала она, плача. - Он запирает меня каждый раз, когда я говорю «нет».
        В конце концов Гитлер однажды все-таки позволил мне отправиться вместе с ней на один из таких вечеров. Не успел я еще заехать за нею, как он позвонил моему брату Грегору и через него отменил свое согласие. Тем не менее я поехал на Принцрегентплац. Гели все-таки добилась своего, однако глаза у нее были заплаканные. Когда мы выходили из дома, чтобы сесть в ожидавшее нас такси и поехать в «Остериа» или кафе «Принцрегент», находившееся поблизости, Гитлер стоял в дверях с каменным лицом. Мы провели с ней прекрасный веселый вечер. Гели было приятно хоть на один вечер освободиться от надзора Гитлера».
        В 1929 году Гитлер переехал в свою роскошную квартиру на Принцрегентплац и отвел Гели отдельную комнату, которая стала ее позолоченной камерой, и теперь она могла покинуть свою тюрьму только в сопровождении «дяди Адольфа». Это не могло не наводить жизнерадостную Гели на самые грустные размышления: что ей были окружавшие ее блеск и мишура, если она была лишена главного очарования молодости - заниматься тем, к чему лежала душа. Особенно если учесть, что экономка Гитлера фрау Анни Винтер следила за каждым ее шагом. И все же фрау Анни не уберегла свою подопечную, и в один далеко не самый прекрасный для него день Гитлер застал в комнате Гели своего бывшего телохранителя и шофера Эмиля Мориса. Они дружески беседовали и курили. Для охваченного ревностью Гитлера этого было достаточно, и его пылкое воображение дорисовало остальное.
        Разыгралась безобразная сцена. Окончательно вышедший из себя Гитлер, обозвав Мориса «подонком» и «бабником», ударил его плеткой и пообещал в следующий раз пристрелить как «бешеную собаку». А после того как Морис покинул комнату Гели, снова впавший в ярость Гитлер отвесил племяннице полновесную пощечину. Затем последовали упреки, и сцена закончилась истерическими рыданиями Гели и Гитлера.
        Морис бежал с ристалища, но сдаваться не собирался и решил вызвать Гитлера на дуэль «за оскорбление чести». Однако Грегор Штрассер и Рудольф Гесс общими усилиями отговорили его от этой безумной затеи, и Морис сменил гнев на милость. Особенно после того, как Гитлер пусть и не очень внятно, но все же извинился перед ним. Тем не менее ему было раз и навсегда запрещено появляться в его квартире.
        Состоял ли он на самом деле в интимных отношениях с замученной вконец Гитлером Гели? Если верить Отто Штрассеру, то да. «Едва начав откровенные признания, - писал он об одной из своих встреч с Гели, - она уже не могла остановиться. Дядя держал ее в полной изоляции. Ей не разрешалось видеться с мужчинами. Однажды вечером, буквально сходя с ума от такого обращения, она уступила настойчивым домогательствам шофера Гитлера Эмиля Мориса. Своей реакцией Гитлер удивил обоих.
        Гели подслушала разговор между этими двумя мужчинами, перед которыми она испытывала благоговейный ужас:
        - Ноги твоей больше не будет в этом доме!
        - Если ты уволишь меня, то вся эта история попадет на страницы газет!
        Шантаж принес свои плоды. Эмиль Морис стал богаче на двадцать тысяч марок и открыл в Мюнхене часовую мастерскую.
        Все это было чрезвычайно омерзительно, и я не находил слов, чтобы успокоить эту девушку, которая, не будь она совращена в столь юном возрасте, могла в будущем стать идеальной женой и матерью.
        Бедная Гели! Я почти не видел ее больше… Она погибла при загадочных обстоятельствах в 1931 году».
        Как бы там ни было на самом деле, Морис к Гели больше не приходил (или его не видели), однако сцены ревности на этом не кончились. Из доброго и заботливого
«дядюшки» Гитлер превратился в самого настоящего Отелло, который затерзал бедную девушку. Очень скоро все эти проявления любви стали для Гели сущей мукой, особенно если учесть, что после них Гитлер требовал от нее половых извращений, которые вызывали у Гели омерзение. «Ее, - писал все тот же Отто Штрассер, - переполняли страх, гнев и отвращение. Гели откровенно рассказала мне о странных предложениях, которыми дядя изводил ее. Я знал о патологических пристрастиях Гитлера. Как и все посвященные в его дела, я слышал во всех подробностях рассказ о тех странных вещах, которые, по словам фрейлейн Гофман, он принуждал ее делать. Однако я искренне полагал, что дочь фотографа - немного истеричка, и откровенно смеялся над ее словами. Но Гели, ничего не знавшая об этом любовном приключении, слово в слово повторяла историю, в которую почти невозможно было поверить… Возвращаясь из Швабинга на Принцрегентплац, мы немного погуляли по Английскому парку. Около Китайской башни Гели села на скамейку и начала горько плакать. А потом сказала мне, что хотя и любит Гитлера, но выдерживать его характер не может. Однако его
ревность - еще не самое худшее: он требует от нее просто отвратительные вещи. Я попросил ее рассказать подробнее. И она поведала мне такое, о чем я лишь читал во время своей учебы в научной монографии Крафт-Эбинга «Сексуальная психопатия».
        Отто Штрассер никогда не говорил о том, чего именно требовал от Гели Гитлер, и всегда ограничивался одной фразой: «Гитлер был садист и мазохист в одном лице». Но уже то, что желания Гитлера так или иначе попадали под написанное в «Сексуальной психопатии», говорило о многом.
        Что же касается весьма странных для «дяди» и его «племянницы» отношений, то они вызывали все возраставшее недовольство в среде его товарищей по партии, которые весьма справедливо считали, что бывший всегда на виду лидер политической партии должен иметь более строгие моральные устои. В один прекрасный вечер гауляйтер Вюртемберга набрался смелости и от имени партии потребовал, чтобы Адольф Гитлер прекратил подобное поведение.
        - Вам, - заявил он, - надо перестать таскать с собой повсюду молоденькую любовницу либо узаконить свои отношения с ней! Создайте здоровую немецкую семью!
        Потрясенный такой наглостью, Гитлер устроил безобразную сцену с ругательствами и брызганием слюной и приказал уволить гауляйтера. Что же касается Гели, то Гитлер и не подумал менять своего поведения и продолжал терзать ее.
        - Ты, - уверял он ее, - должна принадлежать только мне и посвятить свою жизнь только мне одному!
        - А как же сцена? - возражала Гели, не в силах расстаться со своей мечтой.
        Гитлер перестал отвечать на этот ставший уже чисто риторическим вопрос и еще чаще устраивал безобразные сцены ревности.
        Трудно сказать, насколько это правда, но бытует легенда, что Гитлер якобы написал Гели предельно откровенное письмо, в котором признавался в своих мазохистских наклонностях, помогавших ему усилить его сексуальное возбуждение. По воле нелепого случая это письмо попало в руки сына хозяйки дома, что привело к самым трагическим последствиям. После своего прихода к власти Гитлер уничтожил всех, кто что-либо знал о его послании. И успокоился он только тогда, когда с помощью доверенных лиц получил обратно свое письмо.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Но все это будет позже, а пока Гитлер переживал очередное поражение. Майские выборы 1928 года в рейхстаг принесли большой успех рабочим партиям, тогда как правые и умеренные понесли заметные потери. Не добавило радости Гитлеру и то, что рейхсканцлером стал председатель СДПГ Г. Мюллер.
        Эти выборы лишний раз показали Гитлеру, что его партия пользовалась далеко не такой широкой популярностью, как это могло показаться во время парадов штурмовиков, на которые собирались тысячи зевак. Нацисты получили 807 тысяч голосов и всего 38 мест во всех германских парламентах, то есть почти втрое меньше, чем в 1924 году. Из всех своих депутатов Гитлер мог в известной мере доверять только майору Буху и вернувшемуся из-за границы Герингу, на которого Гитлеру пришлось потратить огромную сумму. Так «верный Герман» вместе с Розенбергом, которого он терпеть не мог, вошел в ближайшее окружение фюрера.
        Гитлер прекрасно знал, что Геринг был отнюдь не тем, кто горел на работе, но держал бывшего воздушного аса из-за его широких связей с теми, кого называли емким словом «общественность» (в том числе и с еврейской).
        Неутешительные итоги майских выборов заставили Гитлера задуматься. Влияние его партии падало, доказательством чего явилось данное Гитлеру разрешение на публичные выступления в Пруссии. Да, он мог обмануть кого угодно, но только не саму жизнь. Брожение в партии нарастало, и многие рядовые и нерядовые партийцы заговорили о том, что в провале партии виновата ее новая тактика. Эти люди все еще помнили о тех славных временах, когда все решали винтовки и гранаты и видели в переходе на мирные рельсы слабость партии, а значит, и самого Гитлера. Они жаждали реванша, а их тянули назад в «парламентское болото» и бесконечную говорильню. Не замедлил высказаться на этот счет и Грегор Штрассер, который заявил, что партия нуждается в пересмотре методов своей работы.
        Вместо очередного партийного съезда опасавшийся открытого бунта Гитлер созвал
«конференцию вождей». Но и она не спасла положения, и пламенная речь Гитлера (а говорил он в основном о послушании и дисциплине) не произвела особого впечатления на «вождей».
        Другое дело, что высказаться против никто не посмел, за исключением руководителя окружной организации Тюрингии Артура Динтера, который вдруг ни с того ни с сего предложил учредить сенат. И хотя «сенаторов» должен был назначать сам Гитлер, он наотрез отказался от этой сумасбродной идеи. В один прекрасный день сенаторы совершенно спокойно могли избрать другого председателя.
        Что же касается смельчака Динтера, то Гитлер давно уже косо посматривал на него. Вместо того чтобы отдавать все свои силы партийному строительству, этот чудак изобрел новое религиозное учение, названное им «духовным христианством». Мало того, что он выдумал эту ересь, так еще и пытался воспитывать подчиненных в духе своей философии, чем и подписал себе приговор.
        - Я, - обрушив на несчастного философа целый град насмешек, жестко заявил Гитлер,
        - не потерплю в партии людей, желающих сделать ее ареной религиозно-философских споров. Мне важно, чтобы наша партия, напротив, засыпала пропасть, разделяющую наш народ. Она должна сплотить и католиков, и протестантов!
        Столь грозное предупреждение подействовало, и «вожди» высказались как против сената, так и динтеровского богоискательства. Что же касается самого Динтера, то уже через несколько дней он был снят со своего поста, а затем и исключен из партии.
        Гитлер призвал собравшихся уделить особое внимание работе в сельской местности и пересмотреть границы округов, на которые он собирался поделить партию. Сельский электорат был сильно рассеян территориально, и, чтобы вести круглый год предвыборную кампанию, требовалось куда больше усилий, нежели в городах. Заложив основы тактики на ближайшее время, Гитлер предоставил Шварцу и Штрассеру дорабатывать новый курс, а сам на несколько недель уехал с состоятельными друзьями Брукманами отдыхать.

* * *
1 октября 1928 года партия была поделена на двадцать пять окружных организаций в соответствии с избирательными округами при выборах в рейхстаг. В Баварии Гитлер объединил все областные организации в один союз, который сам же и возглавил. Но главным во всей этой эпопее явилась ликвидация рурской партийной организации, которая была одним из самых надежных оплотов Грегора Штрассера. Что касается самого Грегора и особенно его брата Отто, то они чуть ли не каждый день выступали с новыми идеями, которые нагнетали и без того напряженную обстановку в партии. Особенно Гитлеру доставалось за то, что у него и по сей день не было четкого плана прихода партии к власти.
        Да и какой у него мог быть план? Радикальные партии находят отклик среди масс только тогда, когда этим самым массам становится плохо. В Германии второй половины
20-х годов никакой революционной ситуации не было и в помине, экономика работала довольно исправно, инфляции шла на спад, безработица постепенно исчезала. Ни Гитлер, ни кто другой уже не могли привлечь к себе большее внимание, нежели то, какое они тогда заслуживали.
        Не имея никакой возможности прорваться в большую политику, Гитлер продолжал выяснение отношений с Пфеффером. Главный начальник штурмовых отрядов начинал утомлять Гитлера бесконечной игрой в солдатики. Как в свое время и Рем, он собирался создать под видом штурмовых отрядов все тот же «черный рейхсвер» на службе у государства, несмотря на то, что сам Гитлер постоянно говорил о невоенной ориентации штурмовых отрядов и с презрением относился ко всем без исключения государственным институтам Веймарской республики.
        - У национал-социалиста, - говорил он, - нет ни малейшего повода палец о палец ударить для нынешнего государства. Мы должны отдавать свои силы только борьбе за новую империю. Как наши ораторы борются только за эту империю, так и наш штурмовик должен защищать только нашу пропаганду и сознавать себя пропагандистом грядущего государства.
        Конечно, Гитлер давно бы избавился от надоевшего ему Пфеффера, однако замену ему было найти не так-то легко. Главным начальником СА мог стать человек, который не только обладал бы авторитетом у штурмовиков, но и был предан Гитлеру. Таким человеком был только Рем, но он отказался от вновь оказанного ему высокого доверия и отправился искать счастья в качестве военного инструктора в далекую Боливию.

* * *
        В августе 1929 года Гитлер провел съезд партии в Нюрнберге, который стал самым представительным из всех проведенных ранее. Со всех концов страны в Нюрнберг приехали в тридцати специально заказанных поездах 20000 членов партии и сочувствующих.
        Съезд открылся парадом, на котором 60 тысяч штурмовиков на протяжении целых трех часов маршировали перед своим фюрером и его ближайшим окружением. На самом деле это была самая обыкновенная демонстрация силы.
        И все же партия была далеко не так четко и ясно организована, как это выглядело на бумаге и в резолюциях. Еще в январе 1929 года Гитлер созвал новую конференцию, на которой была определена роль гауляйтеров и утверждена вертикальная структура партийной иерархии, в которой каждый нижний уровень был подчинен вышестоящему. Но положения это не спасало, и слабость всей системы заключалась прежде всего в ее зависимости от одного человека. А так как у Гитлера не было никакого желания постоянно сидеть в офисе, улаживать бесконечные партийные дрязги и отвечать на письма, дело стопорилось на самом верху. Воз сдвинулся с места лишь после того, как Гитлер обрел доверенное лицо в своем секретаре Рудольфе Гессе, который демонстрировал своему вождю прямо-таки религиозную преданность. Гесс из кожи вон лез, заставляя до изнеможения работать других, но и этого было мало. Подавляющее большинство немцев оставались совершенно равнодушными к Гитлеру и его движению.
        Как это чаще всего и бывает, помощь пришла оттуда, откуда ее никто не ждал - из Гааги, где в августе 1929 года был утвержден план Юнга, названный так по имени американского банкира О. Юнга. План устанавливал окончательный размер немецких репараций в сумме 113,9 миллиарда марок. Иностранный контроль за структурой германской экономики отменялся, а Франция обязывалась полностью вывести свои войска из Рейнской области к середине 1930 года.
        Правые встретили план Юнга в штыки; особенно усердствовал в своем негодовании Альфред Гугенберг. Амбициозный король прессы, создавший целую империю средств массовой информации, задался целью уничтожить «социалистическую республику». Гугенберг заинтересовался Гитлером еще в 1928 году, когда возглавил Немецкую национальную партию. Как и нацисты, эта партия имела свою частную армию «Стальной шлем» во главе с Францем Зельдте. Гитлеру в то время и не снились его будущие успехи на выборах, и тем не менее Гугенберг уже тогда хотел сойтись поближе с лидером нацистов. И невольно возникает вопрос: зачем надо было мультимиллионеру и лидеру партии, которая имела 73 депутата, искать встречи в общем-то с заштатным фюрером? Точно так же, как уже очень скоро с ним будут искать встреч очень многие капитаны германской промышленности и банковского дела. В связи с этим нельзя не вспомнить весьма интересный эпизод, связанный с Рудольфом Гессом, который в течение всего 1929 года собирал деньги у промышленников по всей Германии. На очередной встрече в Гамбурге он, к удивлению толстосумов, вытащил из портфеля целую кипу
фотографий и разложил их на две части. В одной были снимки с демонстрациями трудящихся, в другой - отряды СА.
        - Вот здесь, господа, - указал Гесс на трудящихся, - силы разрушения, которые угрожают уничтожить ваши конторы, фабрики, все ваше богатство. Я показал вам также, как создается власть порядка. Мы фанатично стремимся искоренить дух бунта. К сожалению, одного стремления мало, необходимы еще материальные предпосылки. СА - бедна, нацисты - бедны, вся организация бедна. Откуда придут сапоги, форма, флаги, барабаны - словом, все снаряжение, необходимое для сегодняшнего политического стиля, если нет денег? Их должны дать те, кто ими владеет, чтобы в конце концов не потерять того, чем они владеют…
        Слова и особенно снимки подействовали. «Господа» собственными глазами видели выступления красных в 1918 и 1919 годах и хорошо знали, чем они им грозили. Да и на Востоке лежала покоренная большевиками Россия, которые спали и видели, как бы им экспортировать свою страшную революцию в Германию. Ну а то, во что на самом деле превратилась эта сама социалистическая революция, им тоже было прекрасно известно. Потому предложенная им формула - «мы даем вам власть порядка, а вы нам деньги, а затем и посты в кабинете министров, а затем и абсолютную власть» - заслуживала самого пристального внимания. И что бы там ни говорили о Гитлере, но лишь у него в руках имелась не только довольно мощная политическая организация, но и самая настоящая армия СА, которая в любой момент была готова броситься на расправу с красными, белыми или зелеными.
        Была и еще одна причина, по которой Гугенберг «снизошел» до Гитлера и пригласил его принять участие в совместном крестовом походе против социалистических жидов. Его партия переживала не лучшие времена, у него не было опоры в массах и таких ораторов, как Гитлер, Грегор Штрассер и Геббельс.
        На переговоры с Гугенбергом Гитлер отправился без ведома даже самых близких людей. В партии хватало не переболевших социализмом, и он не хотел, чтобы раньше времени заговорили о том, что он пошел на сотрудничество с заклятым врагом профсоюзов и правительственных реформ. Выслушав Гугенберга, Гитлер не стал изображать великую радость и весьма сдержанно отреагировал на сделанное ему предложение бороться за новую Германию. Соглашаться сразу было несолидно, и он хотел набить себе цену.
        - Ну так как, - нарушил затянувшееся молчание несколько озадаченный странным поведением своего обычно импульсивного собеседника Гугенберг, - вы согласны?
        - Да, - кивнул Гитлер, - но только на некоторых условиях…
        - Я слушаю вас!
        - Полная независимость в ведении кампании и передача мне значительной доли выделенной на нее денег…
        Ожидавший большего Гугенберг недоуменно пожал плечами: о чем, мол, речь.
        - И еще одно, - продолжал ликовавший в душе Гитлер.
        Гугенберг вопросительно поднял брови.
        - Я хотел бы назначить своим представителем в объединенном финансовом комитете Грегора Штрассера…
        Так Гитлер решил обезопасить себя, сделав своим представителем заклятого врага капиталистов, и теперь уже никто не мог обвинить его в сделке с толстосумами.
        - Это тот, который социалист? - недобро усмехнулся Гугенберг.
        - Пусть это вас не пугает, - небрежно махнул рукой Гитлер, - Штрассер еще и националист… Да и неплохо, если правительство будет критиковать такой известный социалист…
        - Ну что же, - кивнул Гугенберг, - у меня нет возражений!
        Договорившись с Гугенбергом, Гитлер вступил в яростную полемику с многими видными нацистами. Как он и предвидел, они не одобрили его сделку с отъявленным реакционером. Однако Гитлер сумел переломить общее настроение, заявив, что такой возможности у них может уже не быть никогда.
        - Как вы не понимаете, - говорил он, - что значит для нас союз с таким мощным союзником, как Гугенберг! Тем более сейчас, когда вся Германия бурлит из-за плана Юнга! С его помощью мы взбудоражим всех честных немцев и заставим их еще больше ненавидеть эту чертову республику!
        Гитлер все рассчитал правильно. План Юнга многие немцы восприняли как очередное унижение нации, и он мог стать для него своеобразным катализатором для раздувания ненависти, накопившейся у немцев из-за поражения в 1918 году, потери территорий и пресловутой статьи 231, возлагавшей всю ответственность за войну на Германию, на чем и основывалось требование репарационных платежей.
        После договора с Гугенбергом Гитлер снова воспрянул духом. «Германская народная инициатива против плана Юнга и против легенды об ответственности Германии за войну» была, по сути, протестом магнатов германской промышленности против внешней политики Штрезермана. И оказавшийся на самом переднем крае этой борьбы Гитлер получил уникальную возможность сблизиться со многими сильными мира сего. Одним из них стал горячий поклонник фюрера Эмиль Кирдорф, в распоряжении которого имелись огромные денежные фонды, предназначенные для политических целей.
        Гитлер всегда издевался над своими политическими партиями за их неспособность привлечь на свою сторону массы, и теперь с великим знанием дела показывал им, как это делается, причем в таких масштабах, какие не снились и ему самому. Благо денег хватало на все.
        Все его речи, а говорил он много, как и речи других нацистских лидеров, мгновенно публиковались на страницах гугенберговских изданий и постоянно находились в центре внимания. Гугенберг постарался на славу, и за считанные недели Гитлер стал для миллионов немцев, до этого ничего не слыхавших о нем, близкой и, что самое главное, понятной фигурой. Благодаря Гугенбергу Гитлер не только сблизился с другими правыми националистическими группировками, но и познакомился со многими промышленниками, которые стояли за националистами.
        С помощью вошедшего во вкус Штрассера Гитлер буквально черпал деньги из практически бездонных фондов Немецкой национальной партии на ведение пропагандистской националистической кампании. Не забывал он и самого себя. За 3 тысячи марок он приобрел «Дом Вахенфельд», а чтобы избежать огласки, записал в земельном кадастре собственницей «Берхофа», как он теперь стал называться, свою сестру Ангелу. Сам же, судя по его объяснениям в финансовом ведомстве, проводил там время только в качестве гостя.
        Еще через месяц Гитлер приобрел великолепную квартиру из девяти комнат на Принцрегентплац, и товарищи по партии понимающе качали головами. Все правильно, фюреру уже 40 лет, и лидер их партии должен иметь свой дом, прислугу и личного шофера. Другое дело, что тех 15 тысяч марок, которые составляли его официальный ежегодный доход, было явно недостаточно для покупки роскошной мебели и картин известных мастеров. И мало кто из его ближайшего окружения сомневался в том, что их «неподкупный» вождь черпал свои богатства из какого-то таинственного и бездонного источника.
        Они не ошибались. Как известно, денег никогда не бывает много, Гитлер постоянно выискивал любые возможности заработать, и вместе с Гугенбергом владельцем этих самых невидимых миру закромов стал, возможно, самый богатый человек Германии тех времен - тот самый Фриц фон Тиссен, который после падения Гитлера напишет сенсационную по тем временам книгу «Я платил Гитлеру».
        Сын деревенского богатея, сумевшего основать целую индустриальную империю, Фриц фон Тиссен в молодости вел беззаботную жизнь самого настоящего повесы. И даже после смерти отца, когда он стал председателем наблюдательного совета металлургического концерна «Ферайнигте штальверке», он не интересовался делом. Его привлекали религия и философия.
        Сочувствовал ли он нацистам? Скорее да, чем нет, и когда в 1928 году Гесс обратился к нему с просьбой дать денег на покупку роскошного особняка «Бардов» на Бреннерштрассе, в котором собирались устроить общегерманский партийный центр, получивший название Коричневого дома, он под свое поручительство устроил нацистам кредит от роттердамского банка в 250 тысяч марок. Посвященные в эту аферу люди утверждали, что денег было ровно на миллион больше, и после разрыва с Гитлером Тиссен признается, что в счет предоставленного им кредита было возвращено всего
150 тысяч марок, а остальные деньги пришлось выплатить ему самому.
        Получив столь огромную сумму, Гитлер вместе с профессором Паулем Людвигом принялся за разработку интерьера здания. Денег не жалели, и после окончания работ один из близких к Гитлеру людей воскликнул: «Если бы Гитлер не водрузил на крыше флаг со свастикой, я принял бы это здание за дворец кардинальской курии или за городской дом еврейского финансового воротилы».
        После окончания строительства Гитлер сделал широкий жест и отказался от предложенного ему Шварцем гонорара за архитектурные работы. Но никого этот жест не обманул. Всем было известно, что работавшие в Коричневом доме рабочие и специалисты клали безналоговые премии в его карман. Что же касается проникнувшегося симпатией к Гитлеру фон Тиссена, то он продолжил знакомство с ним и, каждый раз приезжая в Мюнхен, приглашал фюрера отужинать с ним в самых роскошных ресторанах города. Он уже попал под его гипнотическое воздействие, и ему нравилось говорить с Гитлером не только о политике, но и об искусстве, знатоком которого он был.
        Приблизительно в то же самое время фон Тиссен познакомился с Герингом, который проживал после своей шведской эмиграции в Берлине. Как и многие знакомые фон Тиссена, Геринг умело пользовался расположением к нему промышленника и постоянно получал от него крупные суммы на нужды партии. Но львиную долю оставлял себе. Не отставал от своего верного паладина и сам Гитлер, который уже во время второго свидания с промышленником без особого стеснения завел речь о своем бедственном положении.
        - Я не знаю, что делать! - артистически воздев руки к небу, пожаловался он фон Тиссену. - Да и где мне взять столько денег?! Я весь в долгах, а ведь мне еще приходится платить из личных скромных средств секретарю, шоферу и телохранителю! Хоть бросай все и уходи!
        Исповедь великого игрока тронула фон Тиссена, и, приняв ее за чистую монету, он предложил погасить все его долги и пообещал давать ему нужные деньги и впредь. Что же касается партийного центра, то… пусть он строит в самом престижном районе Мюнхена то, что считает нужным. Фон Тиссен оплатит!
        - И не беспокойтесь вы так о ваших личных сотрудниках, - подвел итог разговору фон Тиссен, - я возьму оплату их жалованья на себя.
        Гитлер едва заметно улыбнулся, но от возгласа «О святая простота!» удержался. Более того, он даже отказался принять столь щедрый подарок от своего нового приятеля. Да и как он мог это сделать? Стоит только газетам пронюхать о том, что лидер политической партии получает деньги от видного промышленника, как на его карьере можно будет поставить крест. Его противники, а их у него хватает, раздуют самый настоящий скандал.
        Теперь пришла очередь иронически улыбнуться фон Тиссену. Неужели этот прожженный политик полагал, что он будет перечислять ему деньги на виду у всей страны? Сейчас он поучит его уму-разуму. И фон Тиссен «поучил»: не будет никаких банковских счетов. Не будет вообще ничего - ни расписок, ни бухгалтерских счетов, ни свидетелей. Будут только деньги!
        - А обо мне не беспокойтесь, - дружески дотронулся он до лацкана пиджака Гитлера,
        - я знаю, как и что делать… Вы для меня человек, который хочет объединить Германию, сделать ее сильной и раз и навсегда покончить с красной заразой. Я не смею давать вам какие-либо советы, а помогать вам в вашем благородном деле считаю своей святой обязанностью…
        Торжествующий в душе Гитлер со слезами на глазах пожал руку новому приятелю. Дело было сделано, и отныне у него уже не будет болеть голова из-за вечной нехватки денег. Ни для себя, ни для партии…
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        В сентябре Гитлер вместе с лидером Немецкой национальной народной партии, руководителем Пангерманского союза, представителями «Стального шлема» и Имперского союза немецкой промышленности выступил с проектом закона «Против порабощения немецкого народа». В нем правительству предлагалось отказаться от всех платежей по репарациям, отклонить статью 231 Версальского договора об единоличной ответственности Германии за войну, потребовать немедленного вывода всех оккупационных войск и привлечь к ответственности канцлера и кабинет министров за измену родине, если они и впредь будут выполнять условия Версальского договора. Однако рейхстаг отклонил закон, предложенный правыми. Провалился и состоявшийся по их инициативе 22 декабря 1929 года плебисцит, проводившийся в целях принятия закона и отказа от плана Юнга. В нем приняли участие всего 6 миллионов из 42 миллионов немцев, имеющих право голоса. Но в то же время референдум показал и недовольство масс демократически-парламентской системой.
        Поражение Гугенберга вовсе не означало фиаско Гитлера. Сам того не ведая, Гугенберг сотворил то, о чем Гитлер мог только мечтать и чего бы он никогда не добился без мощной поддержки газет. Именно Гугенберг сделал Гитлера публичным политиком, и теперь имя Гитлера говорило многим немцам не меньше, чем имя самого Гугенберга и других крупных политиков. Об этом свидетельствовали его успехи на июньских региональных выборах в Саксонии и увеличение партии к середине 1930 года до 200000 человек.
        Однако ни о какой благодарности не было и речи. Более того, Гитлер обвинил в неудаче Гугенберга, который так и не смог оказать ему «должной поддержки», и постарался как можно быстрее отмежеваться от националистов.
        Гугенберг, оказавшийся в глазах нации неудачником, сыграл свою роль. А вот Гитлер явил себя всей стране самым деятельным его помощником, но так и не нашедшим должного понимания у магната. Что же касается денег, то… теперь у него был сам фон Тиссен с его практически бездонной кубышкой.

13 марта 1930 года президент фон Гинденбург поставил свою подпись под планом Юнга, и Гитлер так откликнулся на это событие через «Фелькишер беобахтер»: «Без всякой сентиментальности мы констатируем, что президент фон Гинденбург порвал с Германией и принял решение в пользу колонии Юнга. Поэтому пробуждающаяся Германия в свою очередь рассталась с ним».
        - Мы, - вторил ему в рейхстаге Грегор Штрассер, - потребуем перед государственным трибуналом грядущего Третьего рейха голов тех, которые подписали план Юнга и связанные с ним законы, игнорируя жизненные необходимости немецкого народа!
        Звучало все это красиво и угрожающе, но очередной раунд политической борьбы с Веймарской республикой правыми был проигран. Хотя сам Гитлер вышел из этого поражения победителем, а его партия с помощью Гугенберга стала известна всей стране. Но то, что она сумела сохранить свою популярность, было уже личной заслугой ее вождя.

* * *
1929 год стал знаменательным для Гитлера не только его успехами в политике, но и знакомством со своей будущей женой Евой Браун. Да, у него уже была его любимая Гели, но что это значило для фюрера, который всю Германию видел своей невестой. А поскольку Ева Браун была частью Германии, то… вывод напрашивался сам собой. Да и не задумывался он о такой чепухе, и главным для него было одно: нравилась ему та или иная девушка или женщина.
        Ева Браун родилась 7 февраля 1912 года в Мюнхене в семье школьного учителя. Ее родители принадлежали к среднему классу, и их стараниями Ева получила хорошее для немецкой девушки образование, закончив в 1929 году школу при католическом монастыре. Полученное в католической школе образование считалось хорошим не только в Германии, но и в большинстве стран Западной Европы. Монашки не только обучали своих воспитанниц математике, пению и географии, но и стремились закалить их тело й дух, научить вести хозяйство, воспитывать детей и всячески прививали нормы христианской морали.
        Ева увлеченно занималась гимнастикой, отлично плавала, любила бегать на лыжах и кататься на коньках. Увлекалась она и модным тогда в Баварии, Швейцарии и Австрии скалолазанием, которое требовало силы, ловкости и крепких нервов. И все же самым любимым занятием Евы стали бальные танцы. Девушку завораживала музыка, ей нравились красивые платья, дурманящий аромат духов, шуршание шелка, улыбки кавалеров. Она настолько хорошо танцевала, что одно время даже задумывалась о карьере танцовщицы.
        Но мечты мечтами, а пока надо было как-то устраиваться в жизни. Найти хорошую работу по тем временам считалось великим счастьем. Еве повезло, и она устроилась ассистенткой в фотоателье тогда еще мало кому известного мюнхенского фотографа Генриха Гофмана. Его фотоателье располагалось по соседству с редакцией газеты, которую издавала Национал-социалистическая рабочая партия Германии. Гофман был знаком с Гитлером еще с 1922 года и постоянно снимал всех нацистских руководителей.
        - Симпатяшка будет привлекать в наше ателье клиентов, - оценив внешность юной ассистентки, сказал Гофман.
        И как знать, не имел ли он уже тогда в виду только одного, но самого дорогого для него клиента, который и зашел к нему в тот октябрьский день немного отдохнуть. После трудов праведных Гитлеру нравилось бывать у Гофмана, поужинать, поболтать с его дочкой о Вагнере и поиграть на рояле свои любимые «Власти и судьбы».
        Эту троицу связывали весьма непростые отношения. В свое время Гитлер соблазнил привлекательную дочку фотографа, и когда та в порыве откровенности рассказала обо всем отцу, тот отправился за объяснениями к соблазнителю. Проблема была решена в считанные секунды. Чтобы откупиться от папаши соблазненной им девушки, Гитлер предоставил предприимчивому фотографу эксклюзивные права на свои фотографии. Гофман согласился. Гитлер еще не был рейхсканцлером, однако его слава быстро росла, о нем уже говорили в Европе, и фотограф очень надеялся, что сможет обогатиться за счет лидера нацистов. Он не ошибся и очень скоро стал одним из самых богатых и уважаемых людей в Германии, а его дочь вышла в 1933 году замуж за фаворита Гитлера Бальдура фон Шираха, которого он назначил руководителем молодежной организации рейха.
        Как и всегда при встрече с Гитлером, в тот октябрьский день Гофман, широко улыбаясь, пригласил его в дом. Они вошли в приемную, и Гитлер увидел стоявшую на лесенке девушку, которая перебирала какие-то бумаги. Короткая юбка подчеркивала упругие бедра ассистентки Гофмана, обнажив стройные ноги.
        Гофман усадил гостя в глубокое кресло и принялся о чем-то говорить. Однако тот не слушал его. Внимание Гитлера было приковано к точеным ножкам очаровательной Евы. Таких прекрасных ножек он не встречал давно. Наконец девушка спрыгнула на пол, и Гофман поспешил представить ее гостю.
        - Вот, господин Вольф, наша очаровательная фрейлейн Браун!

«Господин Вольф» встал с кресла и учтиво поклонился.
        - Будь любезна, - обратился Гофман к Еве, - сходи на угол, принеси нам пива и печеночного паштета…
        Когда Ева принесла пиво и паштет, господин Вольф попросил ее сесть за стол. Вот как, по словам Евы, закончилась ее первая встреча с будущим мужем: «Я страшно проголодалась, быстро съела бутерброд с паштетом и из вежливости выпила немного пива. Знакомый шефа буквально пожирал меня глазами и непрерывно говорил комплименты. Мы побеседовали о музыке и обсудили последний спектакль в Государственном театре. Было уже довольно поздно, и я собралась уходить. Он предложил мне подвезти меня на своем «мерседесе», но я отказалась… Перед уходом Гофман отвел меня в сторону и спросил: «Неужели ты не догадалась, кто такой господин Вольф?» Я смущенно покачала головой. «Да это же Гитлер, наш Адольф Гитлер». - «Вот как…», - пробормотала я».
        В отличие от своего хозяина Ева совершенно не интересовалась политикой, а потому и не узнала в зашедшем к ним «господине Вольфе» начинавшего пользоваться большой популярностью лидера нацистской партии Адольфа Гитлера.
        Придя домой, Ева сделала вид, что у нее болит желудок. Она уже села на диету и решила, что бутерброда с печеночным паштетом и нескольких глотков пива на сегодня вполне достаточно. Ева выпила полстакана чая и неожиданно для самой себя спросила отца:
        - Папа, а кто такой Гитлер?
        - Это молокосос, у которого хватает наглости утверждать, будто он знает все на свете, - с презрением отозвался Фриц Браун.
        Вновь о Гитлере в семье Евы Браун заговорят только через два года, когда уже будет невозможно скрывать ее связь с фюрером.
        В тот знаменательный вечер Гитлер «отпустил» Еву, однако успевший уже неплохо изучить фюрера Гофман сделал надлежащие выводы. Конечно, он знал о бурном романе фюрера с Гели, но что это меняло? По тем вожделенным взглядам, которые Гитлер бросал на Еву, фотограф даже не сомневался, что ему будет чем поживиться.
        Он не ошибся. Гитлер начал активно ухаживать за Евой Браун. Он часто приглашал ее в кафе, оперу и на загородные прогулки. Кончились все эти гуляния тем, что восемнадцатилетняя Ева заявила:
        - Гитлер - именно тот мужчина, которого я буду любить всю жизнь!
        - Господь с тобой, Ева! - только развели руками ее родные.
        - Это так, - стояла на своем Ева.
        Несмотря на все страдания, которые ей причинит возлюбленный, она не изменит своего мнения и всегда будет говорить, что Адольф - «ее мужчина» на всю жизнь.

* * *
        После очередного скандала с не желавшей сидеть взаперти Гели в январе 1930 года Гитлер отправился в Тюрингию, где принял участие в предвыборной борьбе и в лице депутата рейхстага Фрика получил своего первого министра национал-социалиста. С благословения Гитлера Фрик ввел в школах национал-социалистические молитвы и вступил в конфликт со своим имперским коллегой Зеверингом, а тюрингское
«правительство наци» стало притчей во языцех во всей Германии.
        Тур региональных и местных выборов весной и осенью 1930 года показал возросшее влияние нацистов, в чем не было ничего удивительного. Правительственный кризис усугубился депрессией. Уже переживших катастрофу послевоенного времени немцев снова охватило отчаяние. Рабочие боялись остаться без работы, средний класс - потерять свою значимость, молодежь возмущалась утратой всех своих надежд. Как всегда бывает в таких случаях, во всем оказалось виновато правительство, которое снова довело страну до беды.
        Положение правящей Социал-демократической партии осложнялось еще и тем, что под нажимом Сталина III Интернационал еще в 1928 году увидел главным противником немецких коммунистов именно социал-демократов, которых стали именовать социал-фашистами. Понятно, что это было сделано в собственных интересах Сталина, который мало что понимал в немецких делах, и привело к ослаблению левого фронта, а в конечном счете к победе нацистов. Сталин и слушать не хотел никаких возражений. Он считал, что если такая тактика ведет к поражению немецкой демократии, то надо ей и следовать. Трудно сказать почему, но большевистский вождь полагал, что за победой нацистов последует восстание рабочих, которое неизбежно приведет к образованию советской Германии.
        Дела шли все хуже, и немецкое правительство с каждым днем убеждалось в том, что ему все труднее контролировать ситуацию. Но там, где все другие политики терялись, Гитлер заряжался энергией. Он уже давно понял: его счастье не в развитии экономики, а в ее дестабилизации. И теперь он даже не сомневался в том, что по мере углубления кризиса все больше отчаявшихся людей будут прислушиваться к человеку, который пообещает национальное возрождение и увлечет нацию собственной убежденностью в том, что воля и вера способны преодолеть любые трудности. Он намеренно не говорил об экономических программах, так как это было бессмысленно и уже не действовало на массы. Насколько выросло его влияние, могли показать только новые выборы. И надо ли говорить, с какой радостью Гитлер воспринял в марте 1930 года известие об отставке так и не сумевшего выправить положение правительства председателя СДПГ Г. Мюллера. Сложилась интересная ситуация. Не было ни одной группы, которая могла бы сплотить вокруг себя большинство в рейхстаге, и фон Гинденбург имел возможность воспользоваться представленными ему статьей 48 Веймарской
конституции чрезвычайными полномочиями и назначить канцлера президентским декретом. Однако в то время полномочия президента тоже не были безграничными. Назначенному им канцлеру не требовалась поддержка большинства в рейхстаге, но тем не менее депутаты могли выразить ему вотум недоверия. В таком случае президент мог распустить рейхстаг, обязав его в течение двух месяцев провести новые выборы. Среди ближайших советников президента были люди, искавшие способ разрешить это затруднение и создать истинно президентскую форму правления - выше партий и независимую от рейхстага. Но даже при таком положении вещей депутаты пока еще продолжали играть известную роль в политике и, даже не имея возможности создать рабочее большинство и сформировать правительство, они все еще могли влиять на ситуацию через вотум недоверия правительству.
        Новым канцлером Германии стал лидер партии центра Генрих Брюнинг. Он очень надеялся на то, что сумеет убедить депутатов вместе искать выход из тупика и не раскачивать вотумом недоверия и без того шаткую политическую ситуацию. Брюнинг принялся за работу засучив рукава. Создавалось впечатление, что в марте 1930 года веймарский режим получил надежду на выживание.
        Гитлеру вся эта возня не нравилась. С подачи Брюнинга власти всех крупных земель Германии стали проводить довольно жесткую политику в отношении радикально настроенных партий. В Баварии и Пруссии были запрещены демонстрации в униформах, Пруссия запретила государственным служащим вступать в экстремистские партии, за нарушение общественного порядка стали привлекать к ответственности. Гитлер очень опасался разочарования, которое уже начинали испытывать многие члены партии из-за того, что реальные действия опять откладывались, как это уже было в 1923 году. Это грозило партии потерей того напора и стремительности, с какими она привлекала к себе избирателей.
        До крайности обострились отношения с Отто Штрассером, проводившим через свою прессу независимую политическую линию, которая не только раздражала Гитлера, но и ставила его в весьма затруднительные положения. Штрассер выступал против участия национал-социалистов в тюрингском правительстве и через газету «Арбайтсблат», ставшую официальным органом национал-социалистов севера, то и дело обрушивался с жесткой критикой на региональных нацистских лидеров юга. И после того как Штрассер решил поддержать саксонские профсоюзы, проводившие забастовки на промышленных предприятиях, Гитлер не выдержал. И дело было уже не только в Штрассере. Его поведение вызвало законное недоумение тех крупных промышленников, с которыми сотрудничал Гитлер и которые финансировали его штурмовые отряды. Саксонская федерация промышленников направила Гитлеру ультиматум: «До тех пор пока забастовка не будет осуждена, пока Национал-социалистическая партия и ее газеты… не начнут борьбу с ней, Всегерманская федерация промышленников в полном составе отказывается вносить деньги в кассу партии…»
        Взбешенный Гитлер отдал приказ, в соответствии с которым отныне ни один член партии не имел права принимать участие в забастовке. Потрясенный трусостью и предательством Гитлера, Отто Штрассер вновь обрушился на него. На этот раз фюрер не стал врываться в офис Отто. Он пригласил его к себе.
        - Ты обдумал предложение, которое я сделал тебе год назад? - с места в карьер начал он. - Я по-прежнему готов купить твое издательство. Грегор, Хинкель и ты получите по 60 тысяч марок, а вы с Хинкелем станете депутатами рейхстага…
        И на этот раз Гитлер не придумал ничего нового, как обратиться к старому как мир способу - подкупу. Штрассер отказался, и потерявший терпение Гитлер обрушил на него целый шквал ругательств.
        - Как ты не можешь понять, - брызгал он слюной, - что тон ваших газет позорит партию?! Твои статьи - это нарушение всех возможных понятий о дисциплине. Они наносят удар по программе партии. Мое терпение иссякло. Деятельность «Кампфферлаг» вынуждает меня прибегнуть к принудительной ликвидации издательства. Если вы не согласитесь со мной, то я буду бороться с вами всеми доступными мне средствами!
        После этой тирады Штрассер поднялся с кресла, но Гитлер удержал его.
        - Конечно, - уже более миролюбивым тоном продолжал он, - я хотел бы прийти к какому-нибудь соглашению… Я не хочу, чтобы партия потеряла такого замечательного человека, как ты. Потому-то я и пригласил тебя прийти. Ты молод, участвовал в войне, ты один из нас - ветеранов национал-социалистического движения, и мне кажется, ты все еще в состоянии учиться понимать новое. Не то что какой-нибудь там отживший свой век Ревентлов. Он безнадежен, но ты…
        Гитлер явно намекал на статьи, которые приносил в газету Штрассера Эрнст. Ревентлов, и таким образом предлагал Отто откреститься от своих авторов. Однако тот снова огорчил его, заметив, что, кто бы ни приносил свои статьи, окончательное решение об их публиковании принимает он, а не «ретроград» Ревентлов.
        В тот день они проговорили целых семь часов, и отдельные отрывки из их беседы могут показаться весьма интересными, поскольку проливают некоторый свет на казавшуюся многим таинственную личность Гитлера. Вот как эту беседу описывал сам Отто Штрассер.

«Гитлер долго ходил из угла в угол, что он любил делать, затем сказал:
        - Статья в «Национал-социалистише брифе» - это удар в спину нашему национал-социалистическому премьер-министру доктору Фрику. А что касается Шульца-Наумбурга, то ведь он - актер высочайшего класса. Любой, кто хоть что-нибудь понимает в искусстве, признает, что этот человек куда лучше других учит истинно германскому искусству. Но ты объединился с еврейской прессой для саботажа решений национал-социалистического министерства по этому вопросу.
        - «Национал-социалистише брифе» просто поддерживает молодых артистов труппы Вендланда, которые также являются членами партии, - заметил я. - Мы просто хотим выручить этих молодых людей, которых собираются вышвырнуть на улицу в угоду интересам приевшихся старых проповедников.
        Шульц-Наумбург был бородатым фанатиком, этаким тяжеловесным старорежимным тевтоном, одним из тех, кого Гитлер, без тени сомнений, считал истинным воплощением души германского народа.
        - Вы, господин Штрассер, не имеете ни малейшего представления о том, что такое искусство. Нет ни старого, ни нового искусства. Существует только одно искусство - греко-нордическое, - взволнованно подчеркнул Гитлер. - В искусстве не может быть революций. Не бывает искусства итальянского, голландского или немецкого; говорить о готическом искусстве - это идиотизм. Все ценное в искусстве может быть только греко-нордическим.
        Я ответил, что я как непрофессионал в области искусства считаю его выражением души народа и уверен, что оно подвергается разнообразным влиянием. Я обратил внимание Адольфа на искусство Древнего Китая и Египта.
        - Ты проповедуешь затрепанный либерализм, - сказал в ответ на это Гитлер. - Я повторяю, никакого ненордического искусства не бывает. И китайцы, и египтяне не были монолитными народами. Все их шедевры создавались высшими слоями общества, принадлежавшими к нордической расе, в то время как большинство населения принадлежало к низшей расе.
        Я стремился перевести разговор на политику, которая занимала меня куда больше. Когда Адольф увидел, что я никак не реагирую на его странные искусствоведческие теории, он, как я и надеялся, перешел к обсуждению статьи Бланка «Верность и предательство».
        - Как вы можете защищать теории Бланка? - спросил он. - Его концепция верности, которая разграничивает Вождя и его Идею, подталкивает членов партии к неповиновению.
        - Нет, - ответил я, - здесь не ставится вопрос о подрыве авторитета вождя. Но для немецкого народа, свободного по своей природе и исповедующего протестантизм, врожденным является именно служение Идее. Идея божественна по своему происхождению, тогда как человек - это всего лишь орудие, плоть, оживленная посредством Слова Божьего. Вождь призван служить Идее, и только Идее мы обязаны хранить верность. Ведь Вождь - всего-навсего человек, а человеку свойственно ошибаться.
        - То, что ты говоришь, - полная чушь, - заметил Гитлер. - Ты хочешь дать членам партии право решать, остался ли фюрер верен так называемой Идее или нет. Это - самая мерзкая разновидность демократии, и мы не хотим иметь с этим ничего общего! Для нас Идея - это фюрер, и каждый член партии должен быть верен именно фюреру.
        - Не совсем так, - ответил я, - то, что вы говорите, абсолютно верно по отношению к католической церкви, которая стала вдохновителем итальянского фашизма. Но я утверждаю, что для Германии именно Идея имеет решающее значение, а отдельная личность призвана решать вопрос, нет ли противоречий между Вождем и Идеей.
        - По этому вопросу наши мнения расходятся, - резко произнес Гитлер. Он сел и начал нервно потирать колени, совершая все убыстряющиеся круговые движения. - Подобные высказывания ведут к развалу нашей организации, которая основывается на дисциплине. Я не могу позволить, чтобы какой-то психически больной бумагомаратель разрушил партию. Ты - бывший офицер, и ты знаешь, что твой брат подчиняется дисциплине, хотя далеко не всегда согласен со мной. Учись у него, как надо себя вести; он - замечательный человек.
        Гитлер снова взял меня за руки, точно так же, как два года назад. Его голос был глухим от рыданий, а по щекам текли слезы.
        - Дисциплина, господин Гитлер, - это лишь способ сохранить единство уже существующей группы людей, но она не способна создать подобную группу. Не позволяйте низким льстецам и подхалимам, которые вас окружают, вводить себя в заблуждение.
        - Я запрещаю тебе порочить моих друзей! - заорал Адольф.
        - В конце концов, господин Гитлер, мы говорим как мужчины. Мы не на митинге. Многие ли люди из вашего непосредственного окружения способны на самостоятельные суждения? Им не хватает ума, не говоря уже о характере. Даже мой брат был бы менее сговорчивым, если бы по характеру своей службы он не был бы финансово зависим от вас.
        - Из уважения к твоему брату, - сказал Гитлер, - я готов протянуть тебе руку еще раз. Я несколько раз предлагал тебе интереснейшую партийную работу. Ты вполне можешь занять пост руководителя моей пресс-службы. Переезжай в Мюнхен и работай под моим началом. У меня сложилось очень высокое мнение о твоем уме и таланте, и я прошу тебя отдать их на службу национал-социализму».
        Отто Штрассер выдвинул несколько условий, попросил время на размышление.

«Нет, - холодно ответил Гитлер, - слишком поздно. Я должен получить ответ немедленно. Если ты не согласен, уже в понедельник я начну действовать.
«Кампфферлаг» будет объявлено предприятием, враждебным национал-социалистической партии. Я запрещу любому члену НСДАП сотрудничать с твоими газетами, я исключу тебя и твоих приверженцев из партии.
        Лишь громадным усилием воли я взял себя в руки, думая при этом в первую очередь о Грегоре, для которого мой окончательный разрыв с Адольфом будет означать еще большее отдаление от меня.
        - Вам легко будет этого добиться, господин Гитлер, - спокойно ответил я, - но это лишний раз указывает на серьезные расхождения в наших революционных и социал-демократических взглядах. Те причины уничтожения «Кампфферлага», которые вы называете, мне кажутся всего-навсего ширмой. Реальный мотив ваших действий - желание сохранить лояльность и не разрушить ваше только что оформившееся сотрудничество с правыми буржуазными партиями.
        На это раз Гитлер не скрывал ярости.
        - Я социалист, и социалист совсем другого сорта, чем ваш друг Эрнст Ревентлов. Я был когда-то простым рабочим. Я не позволю, чтобы мой шофер питался хуже меня. Но ваш социализм - это не что иное, как марксизм. Рабочим массам ничего не нужно, кроме хлеба и зрелищ. Они ничего не поймут, если мы будем говорить с ними об идеалах, и нет надежды, что их когда-нибудь удастся убедить в обратном. Мы должны сделать совсем иное - выбрать из нового класса хозяев тех, кто не позволит, чтобы ими руководила мораль низов. Ты, например, именно такой человек. Тот, кто управляет, должен знать, что имеет право управлять уже потому, что относится к нордической расе. Они должны отстаивать это право решительно и безжалостно.
        Я был ошеломлен этими идеями и прямо сказал об этом Гитлеру.
        - Ваши расистские идеи, - добавил я, - которыми вы обязаны господину Розенбергу, не только коренным образом противоречат великой миссии национал-социализма, которая должна состоять в возрождении германской нации, но и приведут немецкий народ к гибели.
        Но Гитлер, не слушая меня, продолжал говорить так, как будто он выступает на митинге:
        - Вы проповедуете самый обыкновенный либерализм. Возможен лишь один вид революции, и это не экономическая, политическая или социальная революция, а революция расовая, и так было и будет всегда; борьба низших классов и низших рас с высшей расой за власть. В тот день, когда высшая раса забудет об этом законе развития человеческого общества, она погибнет. Когда ты прочтешь новую книгу Розенберга
«Миф XX века», ты поймешь все это. Это самая сильная книга подобного рода, она даже лучше, чем «Основы XIX века» Хьюстона Стюарта Чемберлена. Твои мысли о внешней политике ошибочны, так как ты не обладаешь расовым знанием. Ты бы не стал открыто поддерживать движение за независимость Индии, если бы понял, что это призыв низших индусов к бунту против доблестной англо-нордической расы. Нордическая раса имеет право доминировать во всем мире - вот краеугольный принцип нашей внешней политики. Поэтому любой союз с Россией, этим несчастным славяно-татарским государством, которым управляют жиды, невозможен. Знавал я этих славян в своей собственной стране! Германия может объединиться с ними для достижения общих целей только тогда, когда над ними господствуют немцы, как это было в эпоху Бисмарка. Сегодня же такое поведение было бы преступным.
        - Но, господин Гитлер, подобные идеи не могут стать основой для внешней политики. Для меня главная проблема состоит в том, является ли данное политическое объединение благоприятным или неблагоприятным для Германии. Мы не можем позволить, чтобы нами руководили симпатии или антипатии. Одной из главных целей внешней политики Германии, как я уже говорил, должна стать отмена Версальских соглашений. Сталин, Муссолини, Мак-дональд, Пуанкаре - не все ли равно? Мудрый германский политик должен ставить во главу угла интересы Германии.
        - Конечно, - согласился Гитлер, - интересы Германии превыше всего. Именно поэтому необходимо добиться взаимопонимания с Англией. Мы должны установить германо-нордическое доминирование в Европе и затем, в сотрудничестве с Америкой, во всем мире… Нам - земля, Англии - море…»
        На этом первая часть переговоров была закончена. На следующий день Гитлер продолжил беседу с Отто Штрассером в присутствии Рудольфа Гесса, Макса Аманна, Ганса Хинкеля и Грегора Штрассера. Вот как описывал ее Отто Штрассер:

«Я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов, господин Гитлер. Разделяете ли вы мою уверенность в том, что наша революция должна иметь тотальный характер, затрагивая политическую, экономическую и социальную сферы? Предполагаете ли вы, что эта революция будет с одинаковой силой противостоять как марксизму, так и капитализму? И не признаете ли вы в таком случае, что наша пропаганда должна с одинаковой силой атаковать и тех и других, чтобы добиться победы германского социализма?
        Затем я изложил ему пункты программы Штрассера в той форме, как они были записаны в Ганновере, и рассказал о нашей идее национализации промышленности.
        - Это марксизм! - вскричал Гитлер. - Более того, это большевизм! Демократия уже превратила наш мир в руины, и вы еще хотите распространить ее действие на экономическую сферу. Это будет гибелью германской экономики. Вы хотите положить конец прогрессу человечества, который может быть достигнут исключительно личными усилиями великих ученых и великих изобретателей.
        - Я не верю в неизбежный прогресс человечества, господин Гитлер. За последние несколько тысяч лет человек не изменился. Возможно, изменился его внешний вид и условия жизни. Но не думаете же вы, что Гете был бы более счастлив, если бы ездил на автомобиле, а Наполеон - если бы мог выступать по радио? Ступени эволюции человечества повторяются в жизни отдельных людей. Тридцатилетний человек уверен, что относительно своих двадцати лет достиг существенного прогресса в жизни; такими же иллюзиями человек живет и в сорок лет. Но в пятьдесят человек уже редко говорит о прогрессе, а в шестьдесят он уже навсегда закрывает эту тему.
        - Теории, голые теории, - ответил Гитлер. - Человечество движется вперед, и его прогресс является результатом деятельности великих людей.
        - Но роль этих великих людей совсем не та, как вы об этом говорите, господин Гитлер. Люди не создают и не изобретают великих исторических эпох; наоборот, они - эмиссары и орудия судьбы.
        Адольф Гитлер стал холодным и высокомерным.
        - Ты отрицаешь, что я создатель национал-социализма?
        - Я вынужден это отрицать. Национал-социалистическая идея рождена временем, в котором мы живем. Она живет в сердцах миллионов немцев, и она нашла свое воплощение в вас. То, что одновременно родилось в умах огромной массы людей, доказывает ее историческую необходимость; это также доказывает, что время капитализма прошло.
        На это Гитлер ответил длинной тирадой. Он старался доказать мне, что капитализм как таковой не существует; что идея автаркии (экономической политики, направленной на обособление страны от экономики других стран. - А.У.) - это безумие, что европейская нордическая раса должна будет организовать мировую торговлю на основе товарообмена и, наконец, что национализация, или социализация, в том виде, как я себе ее представляю, - это обыкновенный дилетантизм, если даже не большевизм.
        Замечу, между прочим, что социализация, или национализация, имущества - это тринадцатый пункт программы самого Гитлера.
        - Допустим, господин Гитлер, завтра вы приходите к власти. Что вы будете делать с Круппом? Оставите вы его в покое или нет? - поинтересовался я.
        - Конечно, я оставлю его в покое, - закричал Гитлер. - Не считаешь ли ты меня сумасшедшим, способным разрушить великую германскую промышленность?
        - Если вы хотите сохранить капиталистический режим, то не имеете права говорить о социализме, - твердо сказал я. - В глазах ваших приверженцев вы являетесь социалистом, и в вашей программе содержится требование социализации частных предприятий.
        - С этим словом «социализм» сплошные проблемы, - сказал Гитлер. Он пожал плечами, на мгновение задумался, а затем продолжил: - Я никогда не говорил, что все предприятия должны быть национализированы. Нет, я утверждал, что мы могли бы национализировать только те предприятия, которые наносят ущерб национальным интересам. В других же случаях я считал бы преступлением разрушение важнейших элементов нашей экономической жизни. Возьмите итальянский фашизм. Наше национал-социалистическое государство, как и фашистское государство, должно стоять на страже интересов как рабочих, так и работодателей, и выполнять функции арбитра в случае возникновения споров.
        - Но при Муссолини проблема отношений труда и капитала остается нерешенной. Она даже не ставится. Она просто игнорируется. Капитализм остается целым и невредимым, и вы тоже предлагаете оставить его в покое.
        - Господин Штрассер, - сказал Гитлер, рассерженный моими ответами, - существует только одна экономическая система, и эта система предполагает власть вышестоящих, а также их ответственность за результаты. Я попросил господина Аманна взять на себя ответственность за работу своих подчиненных и использовать для этого всю свою власть над ними. Аманн вызвал к себе менеджера и попросил его взять на себя ответственность за работу машинисток и использовать для этого всю свою власть; эта система действует на всем протяжении иерархической лестницы вплоть до самой низшей ее ступени. Так было на протяжении тысяч лет, и так будет всегда.
        - Несомненно, господин Гитлер, административная система остается одинаковой, независимо от того, будет государство социал-демокртатическим или капиталистическим. Однако реальный смысл трудовых отношений зависит от государственного режима, при котором они имеют место. Если еще несколько лет назад были возможны такие факты, когда горстка людей, не страдающих психическими расстройствами, смогла вышвырнуть на улицу миллион рабочих Рура, и такие действия были вполне законными и не противоречили морали вашей экономической системы, то это значит, что преступна сама система, а не эти люди.
        - Но не существует причин для того, чтобы давать рабочим право на долю доходов их предприятий и тем более давать им право голоса при решении проблем этих предприятий, - ответил Гитлер, глядя на часы и проявляя признаки явного нетерпения. - Сильное государство должно следить за тем, чтобы производство отвечало национальным интересам. Если же интересы нарушаются, государство может приступить к национализации такого предприятия и к смещению его.администрации.
        - С моей точки зрения, это ничего не меняет, господин Гитлер. Если вы готовы в случае необходимости экспроприировать частную собственность, то зачем использовать для этого местные власти и оставлять этот вопрос в их компетенции? Зачем рисковать, отдавая все право на произвол людей, которые могут быть неправильно информированы? Зачем верить сомнительным информаторам вместо того, чтобы установить право вмешательства государства в деятельность частных компаний как неотъемлемую часть нашей экономики?
        - Здесь, - лицемерно вздохнул Гитлер, - мы совершенно расходимся. Разделение доходов предприятия среди рабочих и их право на участие в управлении заводом - это марксистские принципы. Я считаю, что право отказывать влияние на деятельность частных предприятий должно принадлежать только государству, которым руководит высший класс…»
        На этом в высшей степени знаменательная беседа Гитлера и Отто Штрассера закончилась. Если еще раз внимательно просмотреть ее, то складывается впечатление, что победил в этом теоретическом споре Штрассер. Но это далеко не так. Пройдет всего несколько лет, и Германия превратится в могучее капиталистическое государство с передовой экономикой, которая позволит ей начать европейскую войну.
        Апологеты социализма и сторонники Сталина тоже будут говорить о мощном социалистическом государстве, которое совершило резкий скачок вперед. Да, это было так, только с той лишь разницей, что экономика Германии дала немцам самую что ни на есть достойную жизнь, в то время как в России и по сей день подавляющее большинство населения влачит жалкое существование. Ну а если мы вспомним, как жили
«простые» советские люди в 1930-е годы, то, кроме слез, эти воспоминания ничего другого вызвать не могут. Тяжелейшая работа, жизнь в бараках, нищенская заработная плата, тюрьмы, этапы и лагеря - вот и все, что дал в то время людям «построенный в боях социализм». Что же касается значения этой самой беседы для идейной жизни партии, то она сыграла в ней большую роль, поскольку именно в разговоре с Отто Штрассером Гитлер окончательно установил идеалы национал-социализма.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Во время своей последней встречи с Отто Штрассером Гитлер ни разу не повысил голоса, не спорил и не оскорблял собеседника, что для такого импульсивного человека и игрока казалось странным. Но именно это спокойствие и насторожило Штрассера. Судя по всему, Гитлер принял решение, он был для него уже отработанным материалом, и никакое выяснение отношений больше не интересовало фюрера.
        Так оно и было. Уже в конце июня Гитлер приказал Геббельсу исключить Отто Штрассера и его сторонников из партии. Давление на Штрассера росло с каждым днем, и в конце концов тот заявил брату:
        - Грегор, я выхожу из партии…
        - А я должен остаться, - ответил брат.
        Грегор не решился на разрыв с Гитлером. Он не только отказался от своих газет, но и публично осудил поведение брата.
        Издательство «Кампф» юридически осталось за Отто, но вследствие объявленного ему партией бойкота его дела шли все хуже, тогда как «Ангриф» Геббельса процветал. И тогда Отто Штрассер вместе со своими друзьями основал «Боевое сотрудничество революционных национал-социалистов», которое стали называть «Черным фронтом».
        Гитлер с помощью Геббельса ответил хорошо поставленной пропагандистской кампанией. На этот раз он сам взялся за перо и обозвал Отто «сомнительным бездарным писакой и скрытым большевиком». Геббельс договорился до того, что Отто Штрассер… состоит на жалованье у Сталина. Не остались в стороне и региональные лидеры СС и СА, объявившие, что каждый, кто осмелится поддерживать Отто Штрассера или читать его газеты, будет немедленно исключен из партии.
        Одних газет Гитлеру показалось мало, и он натравил штурмовиков. 10 июля 1930 года на Отто Штрассера и сопровождавших его людей напала группа «хулиганов». Избив спутников Штрассера, они быстро исчезли.
        - Я знаю их всех. Это штурмовики… - сказал тяжело раненный инвалид войны Брем, занимавший ответственный политический пост в своем округе.
        - Я в этом и не сомневаюсь, - ответил Штрассер.
        Однако ни устроенная Гитлером пропагандистская кампания, полная клеветы и оскорблений, ни ночные нападения на сторонников ненавистного Отто не дали желаемого результата, и тогда Гитлер решил разорить Штрассера, изъяв доли его брата Грегора и Ганса Хинкеля в «Кампфферлаг».
        Но загнанный в угол Отто Штрассер не сдавался. Ему удалось объединить в свой
«Черный фронт» всех, кого не устраивали ни Веймарская республика, ни нацисты. Главную свою задачу он видел в постоянном отпоре нацистам, и его «Черный фронт», по словам самого Отто, превратился в «невидимую, но вездесущую силу, внушавшую ужас Гитлеру и его приспешникам даже тогда, когда мне пришлось уехать за границу».
        Конечно, Отто, как и всегда, когда речь заходила о Гитлере, сгущал краски, и их разрыв наглядно показал, что большинство членов партии, не говоря уже о верхушке, было на стороне Гитлера, а вопрос о том, что же такое истинный социализм, не интересовал уже никого. О каком социализме могла идти речь, когда Гитлер освободился от истинных революционеров и чувствовал себя полновластным хозяином партии, и теперь уже никто не мешал ему создавать тесный альянс с финансистами и промышленными магнатами. Очень скоро к уже попавшей в его орбиту группе Кирдорф - Тиссен примкнули представитель концерна «Флик» Отто Штейнбринк, Август Ростерг из концерна «Винтерсхаль», Эрнст и Вальтер Тенгельманы, связанные с концернами
«Гельзенкирхенбергверке АГ» и «Штейн-Колебергверке» и крупный банкир Георг фон Штраус. Для разъяснения взглядов нацистов на экономику был создан специальный бюллетень. Что же касается самого Гитлера, то с лета 1931 года он еще более усилил обработку влиятельных в экономике лиц.

«В последующие месяцы, - писал в своей известной книге «С Гитлером - к власти» Отто Дитрих, - фюрер на своем лимузине объехал всю Германию. Встречи устраивались повсюду: и в столице, и в провинции - в первом случае в отеле «Кайзерхоф», во втором - на тихих лужайках под открытым небом. Необходима была конспирация, чтобы не давать материала прессе…»
        Как проходила эта самая «обработка», уже на Нюрнбергском процессе поведал Функ. «В разговорах с промышленниками, - рассказывал он, - фюрер лично подчеркивал все снова и снова, что он является врагом государственной экономики и так называемого планового хозяйства и что он считает абсолютно необходимым свободное предпринимательство и свободное соревнование, чтобы достичь наилучших результатов».

«Обработка» давала свои плоды, и к Гугенбергу и фон Тиссену прибавился бывший председатель Рейхсбанка Ялмар Шахт, банковский делец самого высокого класса. Используя недовольство планом Янга, он явился инициатором борьбы германского трестированного капитала за новую внешнюю политику. Вложил он свою лепту и в борьбу против финансовой политики правительства Германа Мюллера, что стало причиной отставки министра финансов социал-демократа Гильфердинга. И, наконец, будучи делегатом на конференции в Гааге, он отказался подписывать план Янга и в марте 1930 года вышел в отставку.
        С Шахтом Гитлер познакомился на вечеринке у Геринга. На допросе в июле 1945 года Шахт скажет, что те мысли, которые «полный энергии и огня» Гитлер высказывал на том вечере, нашли у него полное понимание и он подумал, «что этот человек, с которым надо вместе работать». Но уже тогда между Гитлером и Шахтом шел самый настоящий торг. «Мы, - писала в своем дневнике первая жена Геринга, - ждем сегодня в гости Ялмара Шахта и Адольфа Гитлера. Впоследствии мы узнали, что Шахт согласился на сотрудничество с Гитлером при условии устранения братьев Штрассеров».
        Все условия для такого сотрудничества у Шахта были. Он обладал непомерными амбициями и капиталами, мечтал стать канцлером или по меньшей мере министром национальной экономики в правом кабинете и оспаривал у Франца фон Папена право называться самым бессовестным оппортунистом Германии.
        Гитлер устраивал его по многим показателям, и в первую очередь тем, что люто ненавидел социалистов и коммунистов, от которых исходила главная опасность. Насколько он уже успел узнать на тайных встречах, как всякий политик, Гитлер имел два лика: один - для толпы, где он бил по эмоциям и чувствам, и другой - для деловых людей, где уже не было никаких эмоций и преобладал трезвый расчет.
        По совету Шахта Гитлер заменил своего прежнего эксперта по экономике на Вальтера Функа, который был вхож в мир влиятельных промышленников. Нацистская партия в то время словно магнит притягивала самых известных людей Германии, в том числе и сына бывшего кайзера - принца Августа-Вильгельма Прусского.
        - Там, где Гитлер, - заявил он при получении членского билета весной 1930 года, - каждый может занять место в рядах его партии!
        Одетый в коричневую рубашку принц стал выступать на собраниях и довыступался до того, что был избит кенигсбергскими полицейскими. Но… никакой обиды у него на них не было. Более того, принц был счастлив тем, что пострадал за «самого» Гитлера. Не отставал от сынка и Вильгельм II, который писал ему: «Ты должен гордиться, что стал одним из мучеников этого великого народного движения».
        Альянс Гитлер-Гугенберг-Шахт оказался на редкость дееспособным, и результаты их усилий не замедлили сказаться. В течение нескольких месяцев НСДАП, с треском провалившаяся на последних выборах, приобрела тысячи новых голосов. Эффективность ее пропаганды неизмеримо возросла, а программа партии стала намного разумнее, чем прежде. Умелая пропагандистская кампания пригнала на избирательные участки даже самых равнодушных и робких, решившихся теперь поддержать движение, на котором стояло фирменное клеймо Гугенберга и Шахта.
        И все же пока не было самого главного: выборов в рейхстаг. Только на них Гитлер мог по-настоящему проверить, на что же он на самом деле способен. Ему оставалось только одно - ждать, когда разразится очередной политический кризис в Германии. С
25 октября 1929 года, когда на нью-йоркской бирже произошел финансовый обвал и начался мировой экономический кризис, лидер нацистов пребывал в приподнятом настроении. Он всегда считал, что любая катастрофа играет на него, и даже не сомневался, что депрессия больнее всего ударит по Германии, экономическое положение которой и без того оставляло желать много лучшего.
        Так оно и произошло. Спад производства достиг таких размеров, что очень многие ожидали краха всей системы капитализма. Падала заработная плата и росла безработица. Юноши и девушки, которые еще жили с родителями, не имели права на пособие и оказывались лишенными средств к существованию. Люди, потерявшие работу, надеялись только на чудо, которое и намеревался им предложить Гитлер. Партия коммунистов постепенно превращалась в партию безработных, в то время как нацисты сумели привлечь на свою сторону миллионы из средних слоев, крестьян и сельских рабочих, а также молодежь, которая в партии составляла большинство. Гитлер очень надеялся, что экономический кризис приведет к политическому краху ненавистной ему Веймарской республики. Для полной победы Гитлеру оставалось только по-настоящему включиться в политическую борьбу, а это могло произойти только через выборы.
        Как это часто бывает, помощь пришла с самой неожиданной стороны - от обиженного на депутатов оппозиционных партий Брюнинга. Парламентарии не признали конституционность действий канцлера, который решил воспользоваться чрезвычайными полномочиями для проведения своей бюджетной программы. Брюнинг распустил рейхстаг и назначил на 14 сентября 1930 года новые выборы. Это решение оказалось роковым для Германии, что позже признавал и сам Брюнинг, но кто мог тогда знать, чем все кончится…

* * *
        Гитлер воспользовался представившимся ему шансом и развернул невиданную по масштабам предвыборную агитацию. «Не перестрелять ноябрьских преступников, а переголосовать их» - таков был его лозунг, который он выдвинул еще во время пребывания в Ландсбергской крепости. А раз так, то все усилия партии были направлены на завоевание масс и создание, в отличие от других партий, широкой разветвленной партийной сети по всей Германии. В деньгах недостатка не было, людей не жалели. Дело дошло до того, что даже в самых небольших деревушках можно было встретить нацистского агитатора. И именно в таких деревушках была сила Гитлера.
        В 1924 году видный большевистский лидер Г. Зиновьев в преддверии печально известной кампании «Лицом к деревне», когда в конечном итоге большевики повернулись к этой самой деревне спиной, говорил о том, что партия большевиков является городской партией и о крестьянах вспоминает лишь тогда, когда надо собирать налоги. То же имело место и в Германии, где социал-демократы и коммунисты боролись за рабочих, которые и должны были стать могильщиками буржуазии, а вот о крестьянах и среднем классе забывали. Вряд ли Гитлер читал речь Зиновьева, но в том, что именно провинция может обеспечить успех, не сомневался. Ставку на рабочих делать он не мог - те уже были «ангажированы» Тельманом.
        На региональных и местных выборах нацистскую избирательную кампанию возглавлял Грегор Штрассер, человек талантливый во многих отношениях. И все же наиболее успешный план связи центра с провинцией предложил некто Вальтер Дарре, хорошо усвоивший идеи основателя журнала «Кровь и почва» А. Кенстлера. Став советником партии по сельскому хозяйству, Дарре подготовил два документа, в которых обосновал значение сельских регионов в борьбе за власть и предложил «план по созданию организационной структуры сельского хозяйства». Предметом особых забот созданной Дарре национал-социалистической аграрно-политической администрации стали фермерские ассоциации.
        - Пусть не останется ни одной фермы, - повторял он, - ни одного поместья, ни одной деревни, ни одного кооператива, ни одной отрасли сельскохозяйственного производства, ни одной организации и тому подобного, где у нас не было бы своих агентов, и в таком количестве, чтобы мы могли одним ударом парализовать всю политическую жизнь этих структур…
        В деревни и маленькие города были направлены хорошо подготовленные агитаторы. Нацисты сумели объединить несколько тысяч провинциальных сообществ, которые по сути дела и составляли основу нации, и в начале 30-х годов на их сторону стали одна за другой переходить фермерские ассоциации. При подготовке пропагандистов Дарре не ограничивался только аграрными вопросами и уделял должное внимание антисемитизму, борьбе против либерализма, Веймарской республики и угрозы большевизма.
        Такой вселенский размах требовал огромного количества хорошо подготовленных и грамотных людей. С этим успешно справлялась нацистская школа, превращенная гауляйтером Фрицем Рейнхардтом в партийный институт, который проводил инструктаж по ораторскому искусству и снабжал своих слушателей готовыми речами и ответами на наиболее типичные вопросы аудитории. Огромную роль в пропаганде нацистских идей на селе сыграло и кино, которое было тогда еще в диковинку.
        С подачи Геббельса отдел пропаганды имперского руководства партии еще в декабре
1928 года разработал план по проведению «ударных пропагандистских акций», призванных насытить пропагандой все районы не только во время проведения предвыборной кампании, но и в течение всего года. Известную роль сыграла и программа проведения вечерних бесед, на которых наиболее влиятельные местные руководители вдалбливали в головы рядовых членов усвоенное ими на больших митингах. Выбор районов для таких акций разрабатывался на основе донесений с мест, и в той же Саксонии влияние «вечерних бесед» сказалось на результатах выборов.
        Весной 1930 года Гитлер назначил Геббельса главой отдела пропаганды, и за шесть последующих недель нацистская партия впервые в своей истории провела нечто вроде кампании в масштабах всего рейха. Гитлер сделал все возможное и невозможное, чтобы создать впечатление энергичной, уверенной в себе партии, настроенной на то, чтобы
«действовать безо всяких разговоров» и показать, как выгодно они отличаются от всех остальных политических организаций, слабых и ни на что не способных. Взятый Геббельсом тон больше напоминал призывы циркового зазывалы, приглашавшего скорее в веселые шапито, чем на скучные многословные партийные митинги, к которым уже приучили немецких избирателей.
        - Гоните в шею этот сброд! - надрывался Геббельс. - Сорвите маски с их рыл! Хватайте их за шиворот, надавайте им по жирному брюху 14 сентября и гоните их из храма под пенье труб и барабанный бой!
        Известный в Германии сатирик Курт Тухольский отпустил по поводу избирательной кампании Гитлера убийственную, как ему тогда казалось, остроту.
        - Этого человека не существует, - заявил он. - Есть только шум, который он производит.
        Но… никто не смеялся, шум оказался важнее всего остального, и в своей предвыборной борьбе, которая по размаху напоминала всеобщую мобилизацию, Гитлер учитывал буквально все, вплоть до рисунков и слов на лозунгах. В течение последнего предвыборного месяца нацисты провели почти 3500 собраний. «Митинги, - сообщали прусскому министру внутренних дел, - на которых собираются от 500 до 1000 участников, проводятся в больших городах ежедневно. Очень часто несколько митингов приходится фактически проводить параллельно из-за того, что заранее отобранные залы не могу вместить всех желающих».
        Гитлер явил себя во всем своем блеске и за какие-то десять дней выступил с двадцатью речами, которые доводили аудиторию до исступления. Его поддерживала целая армия опытных ораторов, к которой присоединились целых 3000 выпускников школы Рейнхардта. Обученные «бомбардировать» и деревни, и города целыми сериями собраний, они привлекали огромные толпы слушателей - если не пропагандой, то развлекательной стороной, которая тоже была представлена на должном уровне. Порою трудно было понять, что же происходит на самое деле: партийный митинг или цирковое представление.
        По сути, это и был самый настоящий цирк, только политический, и большинство политических наблюдателей наивно сочли предвыборную кампанию Гитлера обыкновенной шумихой, за которой Гитлер стремился скрыть отсутствие серьезной программы, и не принимали этот спектакль всерьез. Однако сами избиратели думали иначе…

* * *
        За несколько дней до выборов неожиданно для Гитлера осложнились его отношения со штурмовыми отрядами, которые стали неотъемлемой частью нацистского движения. Они охраняли, дрались и готовились к будущей революции. И вся сложность управления штурмовиками заключалась в том, что они являли собой ударные отряды той самой революции, которая не должна произойти! Но сами штурмовики не должны были об этом догадываться, поскольку такое понимание своей роли могло ослабить их боевой дух, который следовало всячески поддерживать и в то же время не давать ему выходить из-под контроля.
        Кризис грянул накануне сентябрьских выборов, когда берлинские штурмовики, прославившиеся кровопролитными битвами с коммунистами, отказались охранять партийные митинги. Они требовали увеличения жалования, зазвучали речи о том, что партийное руководство недооценивает своих штурмовиков и они существуют, «просто чтобы умирать».
        Встревоженный Гитлер поспешил в Берлин. Там, по словам Отто Штрассера, с ним случился нервный припадок, но он сумел удержать себя в руках и, переходя из одной пивной в другую, со слезами на глазах заклинал «своих ребят» не подвести его.
        - Я, - говорил он, - обещаю вам достойную оплату вашего труда и отношение как к солдатам революции…
        Слезы, деньги и новое отношение подействовали, Гитлер сумел переломить ситуацию и заявил, что отныне он сам будет верховным командующим СА вместо фон Пфеффера, которого он, воспользовавшись удобным случаем, отправил в отставку. Так Гитлер исполнил давнишнюю мечту, соединив свою почти уже абсолютную партийную власть с военной.
        Однако это было проще сказать, чем сделать, и управлять когортами отъявленных головорезов, одурманенных революционными бреднями, он, конечно же, не мог. Геббельс предложил на пост начальника штаба Германа Геринга. Но Гитлер позвал так вовремя вернувшегося из Боливии своего «старого приятеля» Эрнста Рема. Чтобы сгладить неприятный осадок от бунта штурмовиков, снова воспылавший любовью к Гитлеру Рем приказал, чтобы отныне к нему обращались исключительно «мой фюрер». Так умер «барабанщик» революции и родился «фюрер» немецкого народа.
        Не боялся ли Гитлер, что все может повториться сначала: рано или поздно эйфория спадет и Рем снова приберет к рукам штурмовиков? Конечно, боялся, но ничего другого ему не оставалось. Такая мощная сила была способна изменить амбиции любого человека, и первый же конфликт с ним мог закончиться новым мятежом. И все противоречия, которые имелись в политике Гитлера, могли быть устранены только с ее победой. Тем не менее в противовес СА Гитлер решил создать специальные подразделения беззаветно преданных ему ударных войск. И именно с этого момента начался стремительный взлет небольшой военизированной организации СС, вместе с которой на небывалую высоту поднимется и будущий рейхсфюрер. Генрих Гиммлер уже тогда был на ножах с Ремом, чем очень ловко воспользовался Гитлер, и никогда еще такой основополагающий принцип любого политика, как «разделяй и властвуй», не был применен так удачно.
        Во избежание повторения подобных эксцессов Гитлер обложил всех членов партии
«налогом в пользу штурмовых отрядов» по 20 пфеннигов с человека, вдвое увеличил вступительный взнос в партию и перевел в пользу штурмовиков часть избирательных фондов местных партийных групп. И теперь штурмовики несли свою тяжелую службу не только из-за приверженности к идее. Но в то же время Гитлер создавал весьма опасный прецедент, превращая в известной степени сознательных боевиков в обыкновенных наемников, которых, кроме денег, ничего не интересовало.

* * *
        Тем временем предвыборная кампания подходила к концу. Верил ли Гитлер в свою победу? Конечно, верил, хотя бы потому, что все было брошено на ее алтарь, и поистине титаническая работа, проведенная партией, не могла не принести своих плодов. И все же результат превзошел все ожидания: за него проголосовали 6,5 миллиона человек, и он получил в рейхстаге целых 107 мест, образовав после социал-демократов самую большую фракцию в парламенте. Гитлер, хотя и упивался успехом, не мог не понимать, что те 6,5 миллиона избирателей, которые отдали ему свои голоса, шли не к его партии, а скорее бежали от разваливающейся республики.
        Коммунисты получили 4,5 миллиона голосов и 77 мест в рейхстаге. Ну а сами выборы ясно показали, насколько усилилось влияние экстремистских партий. И тем не менее английская «Дейли мейл» видела в успехах нацистов «укрепление позиций против большевизма», а сам Гитлер заявил, что победа на выборах есть не что иное, как
«новое оружие», а места в парламенте - не самоцель.
        Через десять дней, выступая в Мюнхене, Гитлер заявил:
        - Мы в принципе не парламентская партия, это противоречило бы нашему мировоззрению. Мы парламентская партия по принуждению, под давлением обстоятельств, и эти обстоятельства содержатся в Конституции. Конституция заставляет нас использовать эти средства… Мы боролись не за места в рейхстаге, но мы получаем места в рейхстаге для того, чтобы иметь возможность освободить немецкий народ!
        Все 107 нацистских депутатов с первой же минуты пребывания в парламенте убедительно доказали, что не собираются заниматься политикой и будут использовать рейхстаг как средство для дальнейших нападок на «систему» и ее учреждения, которые они презирают. По этому поводу Брюнинг имел длительную беседу с Гитлером, которая ни к чему не привела. Что же касается самой партии, то она продолжала «постоянную агитацию» вне парламента по всей стране.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        После столь успешных выборов нацистская партия, возможно, впервые в своей истории переживала настоящий взлет. Число желающих вступить в партию резко возросло, улучшилось ее финансирование, а проведение «насыщенных избирательных кампаний» привело к новому успеху на региональных выборах 1931 года. Оправдывал доверие фюрера и Геббельс. Именно с его подачи были введены ежемесячные сообщения о настроениях масс, агенты нацистов засылались в пекарни, мясные лавки, магазины и пивные и докладывали о настроениях людей, что, конечно же, помогало на любых митингах и собраниях. Продолжали оказывать содействие Гитлеру Шахт, Тиссен и другие капитаны германской промышленности и банковского дела. Хотя основная масса крупных промышленников и банкиров все еще с некоторой опаской взирала на быстро набирающую силу нацистскую партию.
        Однако Гитлера волновало другое. Да, сила его партии основывалась на сплоченности ее рядов, но в то же время существовала опасность, что активизация их действий перейдет зыбкую грань между законным и незаконным. Особенно это касалось штурмовиков, которых готовили к революции, но пока еще не собирались ее совершать. И Гитлеру приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы поддерживать баланс между «незаконностью», которая, выйдя из-под контроля, могла бы вызвать сомнения в его надежности у руководителей армии и советников президента, и «законностью», усиленное соблюдение которой могло разочаровать многих членов партии и прежде всего тех же штурмовиков, вступивших в нее с убеждением, что общенациональные вопросы должны решаться силой, а не большинством голосов, и мечтавших о марше на Берлин и насильственном захвате власти.
        В такой ситуации Гитлеру не оставалось ничего другого, как оставлять некоторую недоговоренность, уверяя в законности своих действий, с тем, чтобы, с одной стороны, поддерживать уверенность консервативных элементов, с которыми он надеялся вести переговоры, в том, что он оказывает сдерживающее влияние на партию. С другой стороны, он старался не разочаровать радикалов в своей партии, уверить их, что его разговоры о законности - обыкновенное притворство, скрывающее намерение осуществить путч, когда настанет время. Тот же Геринг во всеуслышание заявлял:
        - Мы боремся против государства и существующей системы, потому что намереваемся полностью уничтожить ее, но законным образом, чтобы не возбудить подозрений шпиков. До того как был издан закон о защите республики, мы говорили, что ненавидим это государство. При этом законе мы говорим, что любим его, и все-таки каждый понимает, что мы имеем в виду…
        Да и сам Гитлер время от времени «забывался» и говорил то, что думал, как это было на лейпцигском суде, куда Ганс Франк вызвал его в качестве свидетеля. А случилось это так. Прекрасно понимавший силу армии Гитлер уже с 1929 года пытался усилить свое влияние на рейхсвер. Его речь произвела сильное впечатление на молодых офицеров, продвижение по службе которых было крайне затруднено из-за наложенных на армию Версальским договором ограничений. Гитлер же обещал в случае своего прихода к власти увеличить армию и вернуть Германии ее законное место в Европе.
        Нацистам удалось завербовать трех армейских лейтенантов - Шерингера, Людина и Вентца, которые были связаны с СА и стремились привлечь на свою сторону других офицеров. Через несколько дней после выборов 1930 года все они предстали перед судом, и вот тогда-то защищавший их Франк вызвал фюрера на процесс.
        Конечно, Гитлер не отказался от такой прекрасной возможности выступить перед всей страной. А вот сидевших на скамье подсудимых лейтенантов он разочаровал, и вместо защиты они услышали заверения Гитлера в его лояльности к армии.
        - Я, - говорил вождь нацистов, - всегда защищал ту точку зрения, что любая попытка разлагать рейхсвер бессмысленна… Да и зачем? Когда мы придем к власти, то сделаем так, чтобы из существующего рейхсвера выросла великая армия немецкого народа. Тысячи молодых людей думают так же! Что же касается СА, я еще раз повторяю, что наши штурмовые отряды созданы только для политических целей и ни о какой замене ими армии не может быть и речи…
        Председатель суда ответил, что нацисты вряд ли могут рассчитывать на достижение этих целей законным путем, однако Гитлер только махнул рукой.
        - Если партийное решение приходит в противоречие с законом, - с необыкновенным пафосом произнес он, - значит, его нельзя выполнять! Это мой принцип! И все несогласные с ним, вроде Штрассера, который носился с мыслью о революции, уже изгнаны из партии… Если я приду к власти законным путем, то создам нацистский суд, мы отомстим за ноябрьскую революцию 1918 года и много голов полетит с плеч законным путем!
        Услышав это заявление, заполненная до отказа галерка устроила бурную овацию.
        - И что же вы имеете в виду под «немецкой революцией? - продолжал провоцировать Гитлера председатель суда.
        - Можете успокоиться, - ответил тот, - никакого отношения к внутренней политике эта самая революция не имеет и означает лишь немецкое патриотическое движение против условий мирных договоров, которые мы рассматриваем не как обязательный закон, а как нечто навязанное нам извне… Наша пропаганда пробуждает духовную революционность в германском народе. Наше движение не нуждается в силе… Мы примем участие в легальных организациях и, таким образом, сделаем нашу партию решающей силой. Однако, как только мы получим конституционную власть, мы изменим форму государства таким образом, каким сочтем это нужным…
        Гитлер высказался более чем откровенно! Впрочем, удивляет не то, что говорил Гитлер, а то, почему никто не вспомнил его обещания «сменить форму государства» в конце января 1933 года, когда фон Папен и Гинденбург усадили его в канцлерское кресло. А может быть, именно поэтому и усадили, что помнили? Кто знает…
        Как это ни удивительно, но тому, о чем говорил Гитлер под присягой на суде в Лейпциге, верили многие. И бывший начальником Генерального штаба во время Второй мировой войны Йодль признался на Нюрнбергском процессе, что до лейпцигского суда, с одной стороны, он не верил Гитлеру, что тот действительно не допустит никакого вмешательства в дела армии. С другой стороны, как не верить политику, который после успешных выборов сентября 1930 года получил абсолютное руководство в партии? Символом этого стал огромный кабинет в Коричневом доме, на стенах которого висели три портрета Фридриха Великого и фотография самого Гитлера за письменным столом с надписью: «В движении ничто не проходит мимо моей воли…» И именно с того времени миф о Гитлере как о «неоспоримом единственном вожде НСДАП» стал той объединяющей силой, которая сплотила партию больше, чем когда бы то ни было, и заменила собой программу партии.
        Впрочем, Гитлер редко бывал в своем роскошном кабинете. Он разъезжал по стране, привлекая сторонников на массовые демонстрации, которые одновременно являлись источником доходов партии. Образ фюрера как олицетворение партии был усилен новыми назначениями на посты в совете партии, который руководил повседневной работой и решал организационные вопросы, хотя Гитлер имел абсолютное право на любое вмешательство в работу совета. Гитлер стал публичным политиком и не собирался останавливаться на достигнутом: перед ним стояла все та же грандиозная задача по завоеванию власти…

* * *
        Прорыв Гитлера и его последующие успехи чаще и охотнее всего объясняют тяжелым экономическим положением и разочарованием масс в партийной системе Веймарской республики. Все же, думается, это не совсем так. Да, многие немцы не разделяли идеалы национал-социализма, но вместе с тем считали, что именно он внес живую струю в тусклую повседневность веймарской Германии, а вместе с ней и невиданный доселе накал драматизма и страсти. По своей сущности нацизм являлся своеобразным эмоциональным протестом против бездушной рационализации человеческого бытия.

«Желание избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира олицетворять долг и порядок еще до того, как наступит внушающее ему страх включение в гражданскую жизнь, - вот что решающим образом определяло шаги этого человека, возвратившегося с войны…», - писал И. Фест в своей знаменитой биографии Гитлера. И как знать, не это ли самое желание «избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира» заставило миллионы немцев поставить в избирательном бюллетене имя Гитлера? Да и с чего начинается путь к внутренней свободе, как не с крайнего индивидуализма, с уединения и бунта против внешнего миропорядка?

«Человеческая природа, - писал в своей книге о Достоевском Н.А. Бердяев, - полярна, антиномична и иррациональна. У человека есть неискоренимая потребность в иррациональном, в безумной свободе, в страдании. Человек не стремится непременно к выгоде. В своеволии своем человек сплошь и рядом предпочитает страдания. Он не мирится с рациональным устроением жизни. Свобода выше благополучия. Но свобода не есть господство разума над душевной стихией, свобода сама иррациональна и безумна, она влечет к переходу за грани, поставленные человеку. Эта безмерная свобода мучит человека, влечет его к гибели. Но человек дорожит этой мукой и этой гибелью».
        Не это ли «иррациональное» влекло миллионы немцев за «поставленные человеку» грани? Да еще в такое время, когда еще вчера незыблемые ценности рушились, и многим уже начинало казаться, что они на самом деле сходят с ума, и продолжаться так дальше не может! Особенно если вспомнить, что всю духовную атмосферу послевоенной Германии пронизывало постоянное ощущение нестабильности, и скорее тревожного, чем радостного ожидания перемен. Тревожное ожидание вело к тому, что люди стремились отгородиться от реального и злобного мира. Все чаще в поисках спасения немцы обращали взоры к своему прошлому, черпая из него силы для противостояния гнетущей современности и безрадостному будущему.
        Принявшая общенациональные масштабы депрессия сопровождалась стремительным падением нравов. Угрожающих размеров достигли наркомания и проституция. «Каждый вечер, - пишет в своей книге «Германия в XX веке» А.И. Патрушев, - по берлинской Тауенцинштрассе и соседним улицам прогуливалось множество уличных женщин. Среди них были и совсем девочки, зябнущие в потертых пальтишках, и гордые кокотки в меховых шубах, и свирепые матроны в высоких сапогах из красной или зеленой кожи с непременным хлыстом в руках. Многие из этих женщин вовсе не были профессиональными жрицами любви. Их, потерявших под Верденом и на Сомме отцов или мужей, вынудили выйти на панель голод и нищета. Кокаин и голые танцовщицы, морфий и американские сигареты, французское шампанское и проститутки - удовольствия и жестокая нужда уживались рядом. В оккупированных победителями рейнских областях обыденным явлением стали иностранные «друзья» немецких женщин. Чаще всего это были чернокожие солдаты французских колониальных частей, оставившие своим «подругам» множество «шоколадных» детей, обычной судьбой которых становились воспитательные дома.
        И, конечно, отцы и мужья тех женщин, которые были вынуждены ради куска хлеба идти на панель, а дети стремились забыться с помощью кокаина и морфия, ненавидели тех правителей, которые довели до всех этих ужасов некогда спокойную и сытую страну.
        Известную роль в падении Веймарской республики сыграло и то, что значительная часть немецкой интеллигенции в штыки встретила парламентское правление. Против республики и чуждой немцам демократии выступали преподаватели университетов и практически все известные немецкие писатели. Далеко не случайно в литературе и театре на первый план вышли фигуры мошенников и авантюристов, что уже само по себе являлось признанием того, что политическая система, при которой процветают такие
«герои», обречена.
        Сыграло свою роль и появление идеологии так называемой «консервативной революции»
        - антизападного, антилиберального, антидемократического и антисемитского движения. В него входили самые яркие философы и писатели тогдашней Германии, которые направили свою деятельность на возрождение национальных мифов на фоне жесточайшей критики современной цивилизации. Они даже не сомневались в том, что рано или поздно в стране обязательно грянет новая революция, которая сметет старую систему, произведет переоценку всех ценностей в духе Ницше и создаст новый и еще более могучий рейх.
        Успехам нацистов способствовали и иллюзорные надежды, какими себя продолжали тешить представители старой элиты, на то, что они сумеют приручить Гитлера и использовать его в своих интересах. Они так и не поняли самого главного в новом движении - того, что Гитлер и его движение уже не только наиболее радикальное выражение идей врагов республики, а новая и еще не виданная в истории разрушительная сила.
        Национал-социалисты были, по сути, первой по-настоящему народной партией. В 1930 году среди ее членов насчитывалось 25,6% служащих, 14,1% сельских хозяев, 9,1% ремесленников и кустарей, 8,2% торговцев, 3% лиц свободной профессии, 1,7% учителей, 28,1% рабочих. В определенном смысле нацистскую партию можно было назвать «межклассовой», и большинство ее составляли люди, испытавшие социальное падение и превратившиеся в маргиналов, которые не могли (а некоторые уже и не хотели) искать свое место в обществе.
        Во многом на Гитлера сыграло и то, что нацистская партия являла собой в значительной степени движение немецкой молодежи, что только усиливало впечатление динамики нацеленности партии в будущее. И не случайно одна из статей Грегора Штрассера называлась «Старичье, уступите дорогу!»
        Мировой кризис экономики и идей либеральной демократии затронул все европейские страны, и тем не менее из всех цивилизованных европейских стран только Германия скатилась в пропасть тоталитаризма. Почему? Наверное, прежде всего потому, что кризис затронул Германию сильнее всех других европейских стран. И немцы, полностью утратив веру в существующую систему, стали искать пути выхода из кризиса в построении общества на тоталитарной основе. В отличие от Соединенных Штатов, которые тоже пережили тяжелые времена, но все же сохранили демократию, Германия находилась после войны в непрекращающемся кризисе. Постоянное напряжение сказывалось прежде всего на психическом здоровье нации, и многим немцам начинало казаться, что из того тупика, в который их завели, уже не было выхода.
        Процесс модернизации на рубеже XIX-XX веков проходил в Германии стремительнее, чем в других европейских странах, и привел к формированию в стране общественных настроений, которые отличались сочетанием хвастливого имперского мышления и страха перед непредсказуемыми последствиями социально-экономических перемен. Военные потрясения, разруха и постоянный кризис вели к разочарованию в демократическом устройстве и негативному отношению к техническому прогрессу. Именно поэтому очень многие немцы видели выход из тупика в ломке политической и социально-экономической структуры, а идея построения «народного общества» по мере нарастания кризиса приобретала все большую популярность. Подобные процессы происходили и в других странах, но лишь в Германии, где ни монархический режим, ни республика так и не добились легитимности, фатально совпали все кризисные факторы. Война, революция, жесточайшая инфляция, национальное унижение вели к неизбежному разрушению социально-моральных норм и ценностей, и все большему числу людей хотелось верить в обещания коммунистов и нацистов. Вопрос был лишь в том, кто из них сулил
более радужные перспективы.
        После столь успешного начала Гитлер не сомневался, что и дальше его ждут только успехи. Он купался в лучах славы и наслаждался наконец-то наступившим для него желанным периодом «легальности». Мало того что на него обратили пристальное внимание крупнейшие промышленники Германии (некоторые из них уже отчисляли на счет его партии определенные средства), теперь он мог так или иначе влиять на власть и делать это совершенно на законных основаниях. Гитлер был уверен, что представляет собой силу, от которой зависело решение многих государственных интересов. Более того, опираясь на армию штурмовиков, Гитлер мог в какой-то мере совершенно справедливо утверждать, что именно он удерживает состояние социальной смуты в стране от куда худших событий. На обывателей это действовало, и постепенно у них складывалось впечатление, что они на самом деле принимали участие в управлении государством.

* * *
        На одной из вечеринок осенью 1930 года в Берлине Гитлер познакомился с 29-летней Магдой Квандт, и ее красота и благородная внешность с первого же взгляда приковали к себе внимание фюрера. Магда была подругой берлинского гауляйтера Йозефа Геббельса. До 20 лет она носила фамилию своего еврейского отчима Фридландера, а в январе 1921 года вышла замуж за промышленника Понтера Квандта. Она родила ему сына, и тем не менее в 1929 году они разошлись. Квандт обязался выплачивать бывшей жене по 4 тысячи марок ежемесячно до тех пор, пока она не выйдет замуж. И теперь Магда снимала семикомнатную квартиру в западной части Берлина. На одном из митингов она познакомилась с Геббельсом. Неожиданно для себя Магда увлеклась
«доктором философии», вступила в нацистскую партию и стала заниматься общественной работой.
        Гитлера не смущала любовная связь понравившейся ему женщины с его подчиненным, и после недолгих ухаживаний он вступил с Магдой в интимную связь. Теперь уже никто не скажет, как на самом деле развивались события в этом «берлинском треугольнике», но в конце концов «колченогий» выиграл и 19 декабря 1931 года женился на своей любимой Магде. Тем не менее Гитлер остался близким другом новоиспеченной семьи. А насколько он был ей близок, на самом деле знали только он и Магда. Знал ли о его
«близости» Геббельс? Если даже и знал, то это ничего не меняло. Он настолько боготворил и Гитлера, и Магду, что готов был закрыть глаза даже на ее измену. Да и чего бы он добился, вступив в спор с могущественным вождем нацистской партии, кроме изгнания? Без партии он своей жизни уже не мыслил и в любом случае должен был терпеть. Даже после того как Гитлер приказал удвоить должностной оклад Геббельса (вступив в брак, Магда потеряла пенсию, которую ей выплачивал бывший муж), он молча проглотил эту подачку. Да и вряд ли он считал эти деньги подачкой. Говорить о какой-то морали и уж тем более духовном аристократизме Геббельса бессмысленно. Деньги ведь не пахнут, и Геббельс и не думал расставаться с прекрасной Магдой.
        Несмотря на три проведенных в Берлине года, он все еще не был своим в высшем берлинском свете, в то время как его супруга всегда была желанной гостьей в любом берлинском обществе. Именно она ввела Гитлера в замок принцессы Цецилии, где тот познакомился со многими своими спонсорами. По извечной иронии судьбы, в том самом замке, где Гитлер строил планы на будущее, в июле 1945 года состоялась Потсдамская конференция, на которой СССР, США и Великобритания решали судьбу поверженной Германии.
        По всей видимости, Магда и на самом деле оказалась женщиной необыкновенной. В отличие от других любовниц Гитлера, которые после расставания с ним либо кончали с собой, либо погружались в печаль, она не ревновала фюрера и вместе с мужем знакомила его с эффектными женщинами, благо вкус Гитлера она хорошо изучила. Она и свела Гитлера с Гретль, дочерью знаменитого оперного певца Лео Слезака, от которой фюрер был одно время без ума. И любить эту поистине очаровательную женщину ему не помешало даже то, что Гретль была на четверть еврейкой. Она на сто процентов соответствовала тому типу «фигуристой» женщины, которые так ему нравились, а все остальное для него уже не имело значения.
        Что же касается Магды, то она, по всей видимости, относилась к тому типу женщин, для которых на первом месте стояло личное благополучие, а любовь и страсти являлись лишь дополнением. Быстро сообразив, что Гитлер никогда не женится на ней, она «наступила на горло собственной песне» (если она у нее, конечно, была) и вышла замуж за подававшего надежды Геббельса. Вполне возможно, что Магда была единственной женщиной в жизни фюрера, которая вышла из романа с ним не только без каких-либо потерь, но и приобретя очень многое.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

13 октября 1930 года фракция 107-ми впервые появилась в рейхстаге, и ее лидер Грегор Штрассер произнес блестящую речь. Но куда большее впечатление на обывателей произвел погром, который в тот день устроили участники нацистских демонстраций во многих еврейских магазинах. Однако это не помешало Гитлеру обвинить в беспорядках
«хулиганов, воров и провокаторов из коммунистического лагеря».
        Ему было не до еврейских магазинов. Ворвавшись словно метеор в большую политику, он подумывал о нацистском правительстве и кресле рейхсканцлера. Туда его могли привести два пути: через парламент и государственный переворот. При этом оба имели свои минусы. Через парламент он мог стать канцлером только при наличии большинства в рейхстаге. Однако никаких гарантий, что он и на следующих выборах одержит столь же блестящую победу, у него не было. В случае переворота он неизбежно бросал вызов высшим силам государства и мог потерпеть поражение в уличных боях. И хотя Гитлер всегда с презрением относился к канцлеру, который зависел от рейхстага, он очень боялся повторения 9 ноября. Как и тогда, в 1923-м, он намеревался провести свою революцию при поддержке государства, и ни о каком военном выступлении не могло быть и речи. Во всяком случае, пока.
        Но был и третий путь, о котором Гитлер пока только догадывался. С марта 1930 года Германия управлялась канцлером и министрами, которые назначались президентом и пользовались его чрезвычайными полномочиями. Иными словами, канцлера выбирала небольшая группа особо приближенных к президенту советников. Они же предоставляли ему способ правления. И лучшим примером тому являлся нынешний канцлер Брюнинг. Если все предыдущие канцлеры опирались в рейхстаге на так называемые веймарские партии - социал-демократов, «Центр» и демократов, то Брюнинг занял свой пост в результате сговора между монархистом-президентом и руководством рейхсвера. Депрессия нарастала, опасность гражданских беспорядков усиливалась, и именно поэтому президент и крупные промышленники нуждались в сильном канцлере. В армии тоже опасались повторения событий 1923 года и одновременного выступления левых и правых экстремистов.
        В такой сложной политической ситуации у Гитлера было два преимущества. Успех на выборах позволял ему надеяться на то, что его пустят в большую политическую игру, и угроза организованного насилия со стороны СА и новая революция, если Гитлер будет оставлен в стороне. Таким образом, тактика Гитлера состояла в использовании революции, которую он не хотел делать, и массовой поддержки, которую он никогда бы не смог получить в подавляющем большинстве, - первое использовалось как угроза, а второе как обещание для того, чтобы убедить президента и его советников принять его в правительство в качестве партнера. Переход от парламентской системы правления к президентской позволял Гитлеру прийти к власти как без большинства голосов, которого он никогда бы не получил, так и без риска второго путча. Именно этим объясняется тактика, которой Гитлер придерживался с конца 1930 года до своего прихода к власти. Конечно, не все было так просто, и сам Гитлер не мог знать, чем закончатся все эти рискованные политические игры.
        В отличие от очень многих видных политиков того времени Гитлер, несмотря на свою экзальтированность, обладал удивительным упорством в преследовании личной цели. Не менее удивительной оказалась и его способность удерживать доверие своих последователей, оставшихся рядом с ним даже в самые тяжелые для движения дни. Лишний раз они продемонстрировали это весной 1931 года, когда штурмовики попытались сбросить его. Причиной их выступления стало недовольство политикой
«законности», которую проводил Гитлер. В конце марта 1931 года правительство в своем указе потребовало разрешения полиции на политические митинги за 24 часа до начала, и Гитлер приказал всем партийным службам подчиниться. Однако руководитель берлинских штурмовиков капитан Вальтер Стеннес был не согласен с фюрером.
        Со Стеннесом Гитлер познакомился в 1920 году в берлинском салоне фрау Бехштейн, где Гитлер выступал перед группой немецких политиков. Спустя три года он вступил в партию, стал ее фюрером в Северной Германии и занялся организацией штурмовых отрядов. Близкий родственник канцлера Брюнинга и кардинала-епископа Кельна, Стеннес установил близкие отношения с руководством влиятельных центристских партий Германии и сблизился с католическими кругами. Он и раньше проявлял вольнодумие и постоянно требовал от Гитлера верности провозглашенным им национал-социалистическим идеалам. Более того, он отказывался подчиняться назначенному Гитлером начальнику штаба штурмовых отрядов Рему, чем вызвал недовольство Гитлера. И вот теперь он открыто выступил против него.
        Изгнав политическое руководство партии из Берлина, Стеннес установил контроль над партией. Офицеры СА в Померании поддержали капитана, заявив, что «партия отступила от революционного курса истинного национал-социализма и предала чистый идеал, за который все они сражались». Мутил воду и Отто Штрассер со своим «Черным фронтом», который то и дело разоблачал закулисные маневры Гитлера. Его пропаганда действовала, и многие начитавшиеся о партийных махинациях фюрера и его окружения штурмовики глухо ворчали.
        В Страстную пятницу 1931 года берлинские штурмовики во главе со своим бравым капитаном штурмом взяли здание, в котором жил Геббельс и печаталась его газета
«Ангриф». Геббельс успел убежать и сообщил о вооруженном бунте заместителю начальника берлинской полиции еврею Вайсу, против которого он написал скандально известный памфлет «Книга Исидора». Однако тот вмешиваться не спешил. Тогда доблестный Геббельс укатил в Мюнхен, откуда и давал указания оставшимся в Берлине сторонникам.
        В конце концов Вайс начал принимать меры, и озабоченный Отто Штрассер приехал в редакцию «Ангрифа».
        - Что будем делать? - спросил его Стеннес. - Мы планировали мятеж с согласия Геббельса, но в последний момент он предал нас, предупредил полицию и бежал в Мюнхен, где ищет защиты у Гитлера…
        Фраза, прямо скажем, странная. «Мы планировали мятеж с согласия Геббельса…» О каком мятеже и о каком согласии идет речь? И против кого? Если Стеннес и Отто Штрассер в самом деле планировали мятеж «с согласия Геббельса», то неизбежно возникает вопрос: а против кого же тогда выступал сам Геббельс? Против Гитлера? Маловероятно. Значит, если Штрассер не лжет, он и здесь выступил в роли провокатора. Но как в таком случае могли поверить Геббельсу те же Стеннес и Штрассер, которые уже успели узнать его далеко не с лучшей стороны. Да и зачем все это надо было Гитлеру, который рвался во власть и любой неблаговидный поступок мог его скомпрометировать? И не крылась ли истина в том ответе, какой сам Штрассер дал Стеннесу на его вопрос: «Что же теперь делать?».
        - Мятеж, - сказал он, - который не перерастает в революцию, обречен. Мы должны держаться до конца…
        А если речь идет о революции, то не попытался ли Штрассер, у которого со всем его
«Черным фронтом» не было никаких надежд на успешную борьбу с Гитлером, повторить в
1931 году то же самое, на чем сломал себе голову Гитлер во время пивного путча? То есть устроить бунт с надеждой на его перерастание в революцию? На что он надеялся? На этот вопрос теперь уже никто не ответит…
        Штурмовики держались в здании редакции три дня и даже выпускали свою газету. Через нее они объявили, что Гитлер и Геббельс сняты со своих постов. По словам Отто Штрассера, все гауляйтеры Северной Германии, за исключением Роберта Лея из Кельна, поддержали Стеннеса в борьбе за всеобщую национальную революцию и в своих газетах подробно описывали новое предательство Геббельса.
        Тем временем в Мюнхене уже готовилось вооруженное выступление людей, которым Гитлер доверял. Для разгрома мятежников Рем пригласил оберлейтенанта Пауля Шульца, убийцу по призванию и члена «Феме» - организации, одно название которой заставляло содрогаться всю Германию.
        - Мятежникам и мученикам не место в наших рядах, - напутствовал идущих в бой штурмовиков Рем. - Не стесняясь, применяйте силу и обещайте щедрое вознаграждение тем, кто будет сдаваться!
        Шульц провел операцию по избиению своих товарищей с превеликим знанием дела, и мятеж СА, который так и не удалось перевести в русло национальной революции, был безжалостно разгромлен в послепасхальный понедельник.
        Не обошлось и без репрессий, и, после того как Геринг провел чистку СА, Гитлер приказал проводить занятия по политическому просвещению для руководителей СА в Школе руководства рейха. Что же касается всех высших партийных чиновников, то Гитлер сместил их со своих постов.
        К удивлению многих, Гитлер не стал наказывать Стеннеса и предложил мятежному офицеру мировую. Хотя ничего удивительного в этом не было: Гитлер очень надеялся через него сохранить поддержку канцлера и стоявших за ним деловых кругов.
        Однако Стеннес не только отказался от какого бы то ни было примирения с Гитлером, но и вошел в созданный Штрассером Национал-социалистический революционный союз, с помощью которого и собирался бороться с Гитлером. И все же Гитлер не спешил расправляться с ним. За ним и по сей день стояло около 20000 преданных и готовых на все боевиков. Кроме того, он пользовался большой популярностью в офицерских кругах и среди ветеранов НСДАП.
        Гитлер накажет непокорного капитана только после «ночи длинных ножей». И накажет весьма своеобразно, в отличие от Рема, которого расстреляют. Что же касается Стеннеса, который был далек от Рема и его замыслов, то Гитлер на всякий случай отправит его военным советником к Чан Кайши в Китай.

* * *
        Время шло, никто из высшего эшелона власти не спешил сближаться с Гитлером. Эйфория постепенно сменялась отчаянием. Гитлер недоумевал. Неужели, даже став лидером второй по влиянию партии, он так и остался тем же провинциальным политиком, каким был до встречи с Гугенбергом? С некоторым недоумением посматривало на своего вождя и ожидавшее дальнейшего прорыва в большую политику его окружение. И каждый раз в узком кругу Гитлер призывал к терпению. Ведь ждали же они целых тринадцать лет…
        Но волновался он напрасно. Само время работало на него, и в стране уже складывалась благоприятная обстановка для нацистов. Усиление депрессии в 1931 -
1932 гг., когда число безработных превысило 6 миллионов, что было намного больше, нежели в любой другой индустриальной стране, неизбежно вело к общему недовольству существующей системой. Конец временной стабилизации сопровождался обострением политического кризиса, и все больше людей прислушивалось к тому, о чем вещали коммунисты и нацисты.
        Изменил свое отношение к Гитлеру и рейхсвер, который всегда стоял особняком и во все послевоенные годы являл собой государство в государстве. Офицерство хранило верность не правительству и республике, а тому, что рассматривалось германским офицерством в качестве интересов и ценностей «вечной Германии». Именно такого взгляда придерживался начальник рейхсвера с 1920 по 1926 год генерал Ганс фон Сект.
        Некоторое сближение армии с государством наметилось только в 1925 году, когда президентом был избран последний главнокомандующий имперской армией фельдмаршал фон Гинденбург. Но и при нем влиятельная группа офицеров из министерства обороны руководствовалась отнюдь не республиканскими устремлениями, а своим пониманием долга перед Германией. В обход Версальского договора они планировали создание новой армии из 21 пехотной и 5 кавалерийских дивизий (Версальский договор предусматривал соответственно семь и три такие дивизии). Быстрыми темпами разрабатывались секретные программы перевооружения, вовсю шла подготовка военных специалистов на полигонах Советского Союза.
        Творцами новых веяний стали Вильгельм Гренер, первый генерал, ставший министром обороны, и Курт фон Шлейхер, курировавший все политические вопросы, связанные с армией и флотом. Дружившего с сыном президента Оскаром хитрого и изворотливого Шлейхера не зря называли «кардиналом цвета хаки». Скоро уже сам президент по несколько раз в день советовался с ним. Чуть ли не до самого последнего дня своей карьеры Шлейхер будет стоять в центре политических интриг. Именно он будет назначать канцлеров, надеясь найти среди них такого, который, опираясь на чрезвычайные полномочия президента, сможет создать то, в чем более всего нуждались государство и рейхсвер: сильное правительство, которое не зависело бы от прихотей партийных вождей и могло обеспечить выполнение программы перевооружения рейхсвера.
        Надо ли говорить, что привыкшие к порядку и жесткости Гренер и Шлейхер были разочарованы слабостью коалиционных правительств, которые сменяли друг друга, но ничего не меняли. Конечно, они не могли пройти мимо Гитлера. Нет, они не собирались сажать его в канцлерское кресло - он был им нужен только как лидер второй по значению партии. Да и как можно было обойтись без Гитлера, от которого во многом зависел политический климат в парламенте и спокойствие на улицах!
        Сам Гитлер уже давно пытался наладить отношения с тем самым рейхсвером, с которым он начал свое сотрудничество еще в 1918 году после возвращения с фронта. Трудно сказать, как это ему удалось, но в 1927 году военное ведомство запретило брать в армию членов нацистской партии, поскольку они «поставили своей целью свержение конституционного режима в немецкой империи».
        В мае 1929 года Гитлер выступил с пространной речью о национал-социализме и рейхсвере, в которой обрушился на фон Секта и его принципы невмешательства армии в политику. «Главной задачей немецкой армии, - заявил он, - является обеспечение великого будущего немецкого народа! И если из-за вашей удивительной аполитичности победят левые, вы можете писать книгу под названием «Конец немецкого рейхсвера».
        Речь была издана в специальном выпуске «Фелькишер беобахтер» для рейхсвера, после чего Гитлер опубликовал несколько статей в нацистском ежемесячнике для армии
«Дойчер вергайст».
        Все это действовало, и в начале 1930-х годов генерал Гренер, который стал по совместительству министром внутренних дел, никакой борьбы с нацистами не вел. Но если сам Гренер держался от Гитлера на почтительном расстоянии и проводил политику невмешательства в его дела, то Шлейхер подумывал о сближении с нацистами.
        В 1931 году он встречался с Ремом и Грегором Штрассером по поводу отмены запрета призывать в армию членов нацистской партии. Гитлер по достоинству оценил жест могущественного генерала и запретил штурмовикам принимать участие в уличных битвах. Правда, ничего из этого запрета не вышло, и СА продолжил терроризировать население, руководствуясь своим главным лозунгом: «Кому принадлежат улицы, тому принадлежит власть в Германии». И Гренер, и Шлейхер, и сам Гитлер прекрасно знали, что никакие приказы не в силах остановить штурмовиков, готовых все смести со своего залитого кровью пути. Но делали вид, что ничего не происходит, поскольку условия игры были соблюдены.
        Так что Гитлер беспокоился зря. Никто его не забыл, и Шлейхер уже «положил на него глаз». Конечно, генерал преследовал собственные цели и, как многие другие, намеревался использовать Гитлера в своей, как ему тогда казалось, тонкой и умной игре. Но политика - вещь непредсказуемая, и никто из принимавших участие в той большой политической игре, которая проходила в Германии в начале 30-х годов, не мог и предположить, как отзовется сказанное им слово…
        Но все это будет позже, а пока Гитлер продолжал пребывать в печали и тягостных размышлениях о своем будущем. Не находил он забвения и в личной жизни - его отношения с Гели становились все более тягостными. Гитлер часто уезжал из Мюнхена, и те недели, а порою и месяцы, что он отсутствовал, превращались для запертой в золотую клетку Гели в настоящую пытку. Она почти не выходила из дома, где за ней постоянно присматривала фрау Винтер, а когда ей все же удавалось вырваться, ее сопровождали жены Гофмана, Гесса или Аманна. Так дальше продолжаться не могло, рано или поздно сложный узел отношений «дяди» с «племянницей» должен был развязаться. Так оно и случилось.
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

18 сентября 1931 года Гитлер собирался в Гамбург для проведения там ряда важных предвыборных мероприятий. Он попрощался с Гели и уже направился к выходу, когда та сказала:
        - Я хочу уехать в Вену!
        - Зачем? - хмуро взглянул на нее Гитлер, хотя прекрасно знал ответ.
        - Учиться вокалу…
        Как всегда в подобных случаях, Гитлер высказался против, и в следующую минуту разразился жуткий скандал. Только от одной мысли, что его возлюбленная уедет, Гитлер впал в буйство и кричал так, как он не кричал никогда в своей жизни. Однако и терпению Гели пришел конец.
        - У меня больше нет сил, - задыхалась она от рыданий, - сидеть в этой проклятой комнате и ждать, когда ты соизволишь выпустить меня! Да и зачем я тебе, если у тебя есть эта Ева? Я уеду, а ты запрешь ее в этой клетке и будешь навещать, когда тебе захочется!
        Гитлер в изумлении уставился на неистовствовавшую девушку. Что он мог ей ответить? Ева у него и на самом деле была. Но одно дело состоять с ней в связи, и совсем другое - остаться без Гели.
        - Ладно, Гели, - неожиданно мягко проговорил он, - я скоро вернусь, и мы с тобой обо всем поговорим спокойно…
        Гели не ответила. Посчитав молчание за знак согласия, Гитлер нежно погладил ее по плечу и, чтобы не продолжать неприятных объяснений, быстро вышел из комнаты. Но в тот самый момент, когда он уже собирался сесть в машину, как, во всяком случае, утверждали соседи, Гели крикнула ему из окна:
        - Так ты запрещаешь мне ехать в Вену?
        - Да! - твердо ответил Гитлер, и в следующее мгновение его «мерседес-компрессор» сорвался с места.
        - Ничего, - попыталась успокоить стоявшую с отрешенным лицом девушку фрау Винтер,
        - он вернется, и все будет хорошо…
        Гели как-то странно взглянула на свою тюремщицу.
        - Я не буду сегодня обедать, и прошу меня не беспокоить…
        Как только фрау Винтер вышла, Гели закрыла дверь на ключ и легла на кровать. Достав из-под подушки голубой листок бумаги, она с ненавистью и брезгливостью развернула его и в который раз едва слышно прочитала: «Дорогой господин Гитлер! Еще раз благодарю за чудесный вечер. Спектакль мне очень понравился. Я считаю дни до нашей следующей встречи. Ваша Ева».
        Это письмо она нашла в кармане пиджака Гитлера, который он забыл в ее комнате, и ее сжигали ревность и обида. Она, молодая и красивая, гробит свою молодость в этих четырех стенах, а ее возлюбленный вовсю развлекается с какой-то там Евой! Гели разорвала письмо на мелкие кусочки и, уткнувшись в подушку, заплакала.
        Теперь уже никто не скажет, что заставило молодую девушку принять столь страшное решение и взяться за пистолет. Да, она убедилась, что у нее была соперница, и все же вряд ли это могло стать причиной самоубийства. Скорее всего, здесь было сразу несколько причин. Ревность, обида, жалость к самой себе и, конечно, злость на своего ветреного возлюбленного, который играл с ней как кошка с мышкой и не собирался на ней жениться.
        Через три часа фрау Винтер услышала выстрел и кинулась к двери. Но напрасно она просила Гели открыть дверь - девушка так и не откликнулась. Почуяв неладное, фрау Винтер поспешила к телефону. Звонить в полицию она не собиралась. Ее хозяину огласка и грандиозный скандал были не нужны. Дозвонившись до Гесса, она рассказала о случившемся. Верный Рудольф обещал немедленно приехать и попросил ничего не предпринимать.
        Гесс приехал вместе с Грегором Штрассером. Они быстро взломали дверь и нашли Гели с простреленной грудью. Девушка была мертва: пуля вошла ниже левой ключицы и пронзила сердце. Потрясенный случившимся, Гесс сумел где-то по дороге перехватить Гитлера и сообщить впавшему в прострацию фюреру о смерти Гели.
        Тем временем Штрассер продолжал настаивать на вызове полиции, и Гесс нехотя согласился: дальнейшее замалчивание могло привести к еще большему скандалу. К его великой радости, полицейский врач сразу же заявил, что Гели убила себя. Следователь записал показания фрау Винтер и соседей, на этом расследование закончилось, и труп увезли в морг. Никакого предсмертного письма Гели обнаружено не было.
        Сказать, что Гитлер находился в отчаянии, - значит не сказать ничего. Потом будут очень много говорить, что в нем не было ничего человеческого, но то, что смерть Гели стоила ему нескольких лет жизни, не вызывало ни у кого сомнений. Если не считать матери, Гели, по всей видимости, была единственным человеком, к которому Гитлер когда-либо испытывал любовь, и ее потерю он перенес настолько тяжело, что даже пытался покончить с собой, чему якобы в самый последний момент помешал Гесс. Он был настолько деморализован, что не смог принять участие в погребении Гели в Вене. Лишь спустя некоторое время он инкогнито посетил ее могилу.
        После гибели Гели Гитлер несколько недель прожил в загородном доме владельца типографии Адольфа Мюллера. Пребывая в состоянии, близком к прострации, он с утра до вечера твердил о самоубийстве, и все эти дни с него не спускали глаз Гесс и личный шофер Шрекк.
        Никакого публичного скандала не было, мюнхенская криминальная полиция подтвердила самоубийство Гели. Однако и по сей день существуют четыре версии случившегося. По первой версии, Гели застрелилась в состоянии аффекта после ссоры с Гитлером, поскольку не видела выхода из тупика, в который ее завела страсть фюрера. По второй, девушка ушла из жизни из-за страстной любви к своему преподавателю пения еврейского происхождения. Если верить третьей, она пустила себе пулю в сердце из-за терзавшей ее ревности к Еве Браун. Согласно четвертой версии, в убийстве Гели подозревался сам Гитлер, который якобы застрелил ее в припадке ревности. Поговаривали и о Генрихе Гиммлере, который решил именно таким образом разрешить ситуацию, порочившую вождя партии, с помощью личного телохранителя вождя Эмиля Мориса, местонахождение которого в ночь с 17 на 18 сентября 1931 года так и не было установлено. Возможно, роковой приказ был подкреплен молчаливым согласием самого фюрера, по причине беременности Гели и нежелания жениться на ней.
        Конечно, очень многим хотелось видеть убийцей самого Гитлера, однако факты свидетельствуют об обратном. Как показали жильцы дома, они услышали выстрел уже после того, как Гитлер уехал на своем «мерседесе». Впрочем, брат Грегора Штрассера Отто, хорошо знавший всех участников разыгравшейся на Принцрегентплац драмы, имел свой взгляд на «ужасные подробности» случившегося 18 сентября 1931 года и утверждал, что Гели убил Гитлер.
        Как бы там ни было, после трагической гибели Гели Гитлер отказался от мясной пищи и при каждом удобном случае повторял, что Гели была его единственной любовью. Он непритворно благоговел перед ее памятью и часто вспоминал о погибшей девушке со слезами на глазах. На вилле «Бергхоф» даже после перестройки комната Гели всегда сохранялась в том же виде, в каком она была при ее жизни. Любимый художник нацистского диктатора Адольф Циглер написал несколько портретов Гели, рядом с которыми всегда стояли живые цветы. Что же касается ее смерти, то эта тайна осталась неразгаданной и по сей день.

* * *
        Давно известно, что жизнь политиков очень напоминает жизнь актеров. И не только тем, что им все время приходится играть, порою даже больше, чем профессиональным артистам. Как и артисты, они должны быть постоянно в форме, смеяться, когда им хочется плакать, и плакать, когда их разрывает смех. Когда Гитлеру доложили, что его желает видеть президент, он, возможно, впервые после депрессии взглянул на мир трезвыми глазами. Как-никак, а случилось именно то, о чем он все это время мечтал, и он очень надеялся на то, что свидание с Гинденбургом означало для него вход в те самые двери, которые до сих пор оставались для него закрытыми. С Гинденбургом его свел рейхсканцлер, дела которого шли все хуже. Его кабинет стали называть
«правительством при президенте»; всей политикой заправляла небольшая группа людей из ближайшего окружения Гинденбурга, в которую входили сам президент, его сын Оскар, генерал Шлейхер, начальник канцелярии Отто Мейснер и фон Папен.

10 октября 1931 года Гитлер прибыл в президентский дворец. Уверовав в свою значимость, он повел себя весьма самоуверенно и долго говорил о своей миссии спасителя Германии, а затем потребовал доли во властном пироге.
        Президент слушал его с каменным лицом. Старому аристократу явно не нравился этот плебей с манерами уличного зазывалы. Он постарался побыстрее отделаться от него, а когда Гитлер ушел, Гинденбург с нескрываемой брезгливостью сказал:
        - Этого «богемского ефрейтора» я не посадил бы даже в кресло министра почты…
        Еще через три дня Брюнинг представил президенту состав нового кабинета министров. Нацистов в нем не было. Однако фон Шлейхер продолжил свои заигрывания с фюрером, по поводу чего французский военный атташе писал своему правительству: «Шлейхер считает, что, учитывая силы, которыми он обладает, возможна только одна политика - использовать его и перетянуть на свою сторону».
        Не оставлял надежд переиграть Гитлера и Гугенберг, который пригласил его в небольшой брауншвейгский городок Бад-Гарцбург, где проходил съезд «национальной оппозиции». Оппозиционеры потребовали немедленной отставки правительства Брюнинга и Брауна и сделали весьма угрожающее заявление.
        - Мы, - говорилось в нем, - заявляем, что во время предстоящих беспорядков будем защищать жизнь, собственность, дома и место работы тех, кто вместе с нами примкнет к нации. Мы отказываемся, однако, защищать ценой своей крови нынешнее правительство и господствующую ныне систему…
        Если перевести эту фразу на нормальный язык, то она означала:
        - Готовьтесь к гражданской войне!
        Гитлер приехал в Гарцбург без особого желания. Он прекрасно понимал, что за этим сборищем стоит новая попытка его главного организатора Гугенберга подчинить его своей воле. В беседе с ним о совместном правительстве он весьма прозрачно намекнул на Муссолини, который тоже начинал с коалиционного правительства, но потом выбрасывал из него своих союзников. За несколько часов до совместного заявления высказало свое сомнение относительно участия в съезде оппозиции и его ближайшее окружение. Понимая, что все его попытки так ни к чему и не привели, Гугенберг перешел от пряника к кнуту и закончил свое выступление угрожающей фразой.
        - Пусть будет проклят всякий, - заявил он, - кто разобьет наш фронт!
        В ответ все понявший Гитлер зачитал собственное заявление и отказался присутствовать на совместном параде при прохождении «Стального шлема». Он покинул съезд, громко хлопнув дверью, и всем стало ясно, что уход лидера столь сильной партии поставил крест на роли Гугенберга как идейного вождя германской оппозиции. Без участия в ней крепнувших на глазах нацистов ни о какой действенной оппозиции не могло быть и речи.
        Тем временем события продолжали стремительно развиваться, и фон Шлейхер уже подумывал о замене неугодного ему Брюнинга, которому он постепенно начинал отказывать в поддержке, без которой не мог обойтись ни один политик в мире - лояльной к нему армии. Вместе с группой влиятельных лиц фон Шлейхер намеревался всеми правдами, а если понадобится, и неправдами сохранить власть угасающего старца и по возможности усилить ее. И движение нацистов должно было служить одной из опор диктатуры Гинденбурга.
        В свою очередь и Брюнинг, чувствуя, как под ним шатается кресло, не прочь был усилить свои позиции за счет лидера нацистов, тем более что это было и пожелание самого Гинденбурга в связи с предстоящими выборами. Президент должен был уйти в отставку. Сам Гинденбург не горел желанием остаться, однако его советники не хотели видеть в его кресле кого-нибудь другого. Да и сам Брюнинг боялся, что Гинденбург потерпит поражение на выборах, а вместе с ним уйдет в отставку и он сам со своим «президентским правительством». Прекрасно понимая, что без Гитлера вряд ли удастся провести через парламент свое предложение, Брюнинг в январе 1932 года пригласил его к себе.
        - Теперь они все у меня в кармане! Они признали меня как партнера для переговоров!
        - восторженно воскликнул Гитлер и отправился к канцлеру.
        Дабы избежать столь нежелательного для него развития события, Брюнинг предложил лидеру нацистов избавить германский народ от напряженной и непредсказуемой избирательной борьбы в это взрывоопасное время и проголосовать за доверие Гинденбургу.
        - Президент слишком стар и может не перенести всех тех волнений, какими сопровождаются избирательные кампании, - говорил он. - И вам, я думаю, будет нетрудно провести мое предложение с помощью вашей фракции.
        Гитлер обещал подумать, и на следующей встрече с Брюнингом, которая состоялась в присугствии Гренера и Шлейхера, прямо спросил:
        - А что это мне даст?
        Конечно, он уже начинал заигрываться, поскольку ни один партийный вождь не имел права вести столь откровенный торг с президентом. Каким бы выжившим из ума тот ни был, обид он не прощал. Гитлера могло хоть как-то успокоить только то, что он посеял еще большую вражду между президентом и его канцлером, поскольку первый не мог до бесконечности держать возле себя политика, который так и не смог договориться с правым движением, не считаться с которым не мог даже он.
        - Ничего! - честно ответил Брюнинг. - А вы, как я понимаю, готовы к открытому соперничеству с президентом.
        Гитлер пожал плечами и… продолжил обсуждение этого вопроса со своим окружением. Штрассер был против участия в президентских выборах, так как считал, что Гинденбурга Гитлеру не победить. Да и зачем им нужна эта предвыборная борьба? Не выгоднее ли наладить сотрудничество с теми же центристами и захватить власть через парламент, не подвергая себя никакому риску в открытой борьбе?
        Геббельс считал, что не выгоднее, и в первую очередь для него самого. Тактика переговоров усилила бы влияние Штрассера, в то время как избирательная кампания могла приблизить его к фюреру. Его поддержали Геринг и Рем. Первый еще не имел своего места в партии и мог выдвинуться только с приходом Гитлера к власти. Второй надеялся входе избирательной кампании дать выход энергии рвавшихся в бой штурмовиков.
        Гитлер сказал «да» только за три недели до начала выборов, и обрадованный Геббельс бросился в бой. А Гитлер… столкнулся с давно уже стоявшей перед ним проблемой: отсутствием германского гражданства, без которого вся дальнейшая борьба теряла смысл. На помощь ему пришло национал-социалистическое правительство Брауншвейга, которое в срочном порядке назначило его регирунгсратом брауншвейгского посольства в Берлине.
        Как и в 1930 году, стратегия избирательной кампании Геббельса состояла в массированной пропаганде в каждом немецком районе, нацеленной на отдельные социальные и экономические группы. Было проведено несколько тысяч демонстраций, которые сопровождались парадами штурмовиков. Лидеры нацистов не стеснялись в словесном творчестве и в своих яростных нападках на систему не щадили даже президента.
        В самом центре избирательной кампании стоял сам Гитлер. Его выступления вызывали приступы истерического энтузиазма, и перед избирателями стояло само воплощение нацистского движения, призывающее доверить ему высший пост в государстве.
        И все же Гитлер проиграл, хотя и набрал 11,5 миллиона голосов. Но и Гинденбург получил на два миллиона голосов меньше, чем требовалось для победы. Предстоял второй тур, и на этот раз Гитлер не колебался.
        - Первая избирательная кампания окончена, - заявил он, - вторая началась сегодня, и я выиграю ее!
        Всего за неделю Гитлер посетил 21 город и принял участие в пяти грандиозных демонстрациях, перелетая из одного района Германии в другой на самолете. А когда полеты запретили из-за плохой погоды, Гитлер настоял на полете в Дюссельдорф. Все нацистские газеты захлебывались от восторга, до небес превознося подвиг Гитлера.
«Это именно тот человек, в котором нуждается Германия!» - уверяли нацистские журналисты своих читателей. Появился даже лозунг «Гитлер над Германией», имевший двойной смысл. В ходе кампании Гитлер чувствовал себя все увереннее и заявлял, что ощущает себя орудием Бога, которое тот избрал для освобождения Германии. И все основания для такой уверенности у него были.

26 января 1932 года Гитлер выступил с большим докладом в святая святых промышленников Германии - Дюссельдорфском индустриальном клубе в «Парк-отеле». Его выступлению придавалось большое значение. Об этом говорит тот факт, что на нем присутствовали 300 (!) крупнейших рейнско-рурских промышленных магнатов. Начав с нападок на правительство, Гитлер перешел к угрозе большевизма, который уже потряс весь мир и грозил ему дальнейшими потрясениями. В своей программе он выделил два главных тезиса: установление сильной власти в Германии, которое обеспечит расцвет германской экономики, откроет путь к мировому господству германского капитала и обезопасит немецких промышленников и банкиров от коммунистической угрозы.
        - Не немецкая экономика, - говорил Гитлер, - завоевала мир, дав возможность в дальнейшем сформироваться сильному государству, - все было наоборот: государство силы создало предпосылки для позднейшего расцвета экономики…
        Эти слова вызвали у присутствующих необычайный восторг, то и дело слышались выкрики:
        - Правильно! Совершеннейшая правда!
        Что же касается коммунизма, то Гитлер не стал отступать от того, что он говорил на своих собраниях.
        - Да, - заявил он, - мы приняли непреклонное решение уничтожить марксизм в Германии до последнего корешка… Сегодня мы определяем поворот в судьбе Германии!
        Надо ли говорить, какая радость охватила промышленников при этом известии. Это был настоящий бальзам на раны. «Речь, - писал в книге «С Гитлером - к власти» Отто Дитрих, - оказала на промышленников сильное действие, что особенно ясно выявилось во время последующих месяцев борьбы. Ассигнования на эти выборы сразу же потекли в кассу нацистской партии.

5 января 1932 года Геббельс писал в своем дневнике о плохом финансовом положении партии, но уже 8 февраля отмечал, что «финансовое положение изо дня в день исправляется» и финансирование предвыборной кампании почти обеспечено. И все это вселяло в Гитлера надежду на то, что, если у него не получится с политиками, то ведущие промышленники и банкиры в обиду его не дадут…
        Но банкиры банкирами, а что касается Бога, то, в отличие от фюрера, он ничего не знал о своем выборе, и Гитлер снова проиграл.
        О своем проигрыше Гитлер узнал в Кобурге, в Баварии, и, по словам Отто Штрассера,
«немедля разразился рыданиями, что он делал каждый раз, когда терпел поражение». Но затем он нашел в себе силы сделать хорошую мину при плохой игре и заявил в интервью английской газете «Таймс»:
        - У меня не было никакого личного тщеславного желания стать рейхс президентом. Я выступил со своей кандидатурой против Гинденбурга по одной-единственной причине: потому, что та система, которую мы хотим разбить, пользуется его авторитетом и популярностью…
        И если он все же рыдал, то напрасно. Возможно, все случившееся с ним и было трагедией, но трагедий оптимистической. Никто не верил в победу Гитлера, но, в отличие от националистов, которые не выдвинули кандидата, и коммунистов, чей электорат уменьшился на миллион голосов, убежденность Гитлера превратила его поражение в триумф. Он набрал еще два миллиона и приказал готовиться к выборам в землях. До них оставалось всего две недели. И Геббельс с готовностью воскликнул:
«У нас нет времени на передышку!»
        Выборы президента показали, что число его сторонников удвоилось и достигло приятной во всех отношениях цифры в 14 миллионов. Теперь Гитлер очень рассчитывал на волне успеха отобрать власть у коалиции социал-демократов и центристов в Пруссии, которая являла последний оплот сил Веймарской республики. Пруссия была самой большой землей Германии, и, перефразируя печально известный лозунг штурмовиков, можно было сказать: «Тот, кто владел Пруссией, владел всей Германией».
        Однако совершенно неожиданно для Гитлера правила игры изменились. Зимой 1931-1932 годов участились битвы между штурмовиками и коммунистами. Постоянно ходили слухи о подготовке нацистов к захвату власти, гессенская полиция обнаружила в штаб-квартире НСДАП в имении Боксгейм документы, которые неопровержимо доказывали, чем собирались заняться тамошние национал-социалисты в случае выступления коммунистов. Государственная власть должна была сразу же перейти к СА, все доходы подлежали конфискации, частные доходы временно отменялись. Так называемые
«боксгеймские» документы буквально пестрели такими фразами, как «подлежит расстрелу и смертной казни».
        Руководители местной партийной организации не стали отрицать очевидного, но в то же время категорически заявили, что все эти планы составлялись без ведома мюнхенского руководства, тем самым ударив по Гитлеру, который неоднократно заявлял, что ничто в партии не совершается без его ведома. И теперь правители страны задавались вполне естественным вопросом: а не лежат ли подобные планы, составленные без ведома лидера партии, и в других местных организациях?
        Мало кто сомневался в том, что боксгеймские планы отражали главные принципы стратегии Гитлера, который считал вооруженное вмешательство штурмовиков в случае выступления коммунистов «великим тайным политическим рецептом партии», который сопровождал каждое партийное постановление. Он очень рассчитывал на выступление левых, ибо оно должно было заставить власть обратиться к нему как к спасителю нации.
        На самом ли деле Гитлер ничего не знал обо всех этих планах? Верится в это с трудом, особенно если вспомнить, что ответил он в письме Брюнингу в декабре 1931 года после того, как тот в своем открытом послании обвинил Гитлера в непризнании им законности и его заявлениях разрушить все преграды при получении власти законным путем. «Господин канцлер, - ответил Брюнингу Гитлер, - фундаментальный закон демократии гласит: «Вся власть дается народом». Конституция устанавливает способы, с помощью которых замысел, идея, а затем и организация могут получать от народа законные обоснования для осуществления своих целей. В конце концов народ сам определяет свою Конституцию. Господин канцлер, если немецкий народ когда-нибудь поручит национал-социалистическому движению ввести Конституцию, отличающуюся от той, которую мы имеем сейчас, вы не сможете предотвратить это… Если Конституция оказывается непригодной для него, народ не умирает, но Конституция изменяется…»
        Вот так вот, ни больше ни меньше!
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Спустя полтора месяца после опубликования «боксгеймских» документов в руки министра внутренних дел Зеверинга попал еще целый ряд документов, в которых речь шла о планируемых выступлениях штурмовиков. Они собирались окружить Берлин, и не случайно в день первого тура выборов все оказались в своих казармах. Позже прусская полиция обнаружила копии приказов Рема и специальные карты, подтверждавшие сообщения о подготовке СА и СС к перевороту в случае победы Гитлера на президентских выборах.
        Гитлер заявил, что ничего не знает об этом, а Рем поспешил уведомить фон Шлейхера о том, что убрал своих людей с улиц во избежание эксцессов. Однако власти не обманывались на этот счет. Зеверинг повел речь о государственной измене, однако имперское правительство не приняло никаких мер против пойманных с поличным нацистов. И тогда правительства Пруссии и Баварии направили министру внутренних дел Гренеру ультиматум, в котором потребовали запретить СА. В противном случае они угрожали «начать действовать» самостоятельно.
        Уверенный в поддержке фон Шлейхера и армии Гренер 14 апреля 1932 издал указ о роспуске СА, СС и других военизированных организаций нацистов. «Эти организации, - говорилось в приказе, - представляют собой своего рода частную армию, которая образует государство в государстве, и являются постоянным источником беспокойства для гражданского населения… Содержать организованные вооруженные силы является исключительно прерогативой государства».
        Как это ни парадоксально, Гренер вместе с этим указом подписал и свое прошение об отставке, поскольку Шлейхер явился инициатором негласной кампании в армии и министерстве против военного министра… из-за его указа о роспуске СА.
        Позже Рем говорил, что у него в подчинении было в четыре раза больше людей, чем во всей германской армии, и поначалу он собирался оказать вооруженное сопротивление. Однако Гитлер настоял на подчинении правительству.
        - Не волнуйся, Эрнст, - сказал он, - Брюнинг и Гренер получат свое на выборах в Пруссии…
        На этот раз он ошибся. На выборах в Пруссии нацисты получили те же 36% голосов и со своими 162 депутатами в прусском ландтаге лишили большинства коалицию социал-демократов и центристов. Но для формирования нацистского правительства в Пруссии этого оказалось недостаточно. В других землях Германии нацисты не добились даже того успеха, который сопутствовал им на президентских выборах. И партия была по-прежнему далека от того, чтобы обеспечить себе абсолютное большинство голосов. Что же касается штурмовиков, то с ними все было не так плохо. Никто и не думал разгонять СА, и, как хвастливо заявил Геббельс, они только «поменяли рубашки» - коричневые на белые.
        Запрет СА мог стать поворотным пунктом в истории послевоенной Германии, если бы… был проведен в жизнь. Гитлер вместе с другими правыми партиями потребовал запретить и социал-демократический «Союз имперского флага», к чему Гинденбург отнесся с пониманием. Более того, сам Шлейхер все это время постоянно общался с Ремом и фюрером СА в Берлине графом Гельдорфом, и ни о каком роспуске штурмовых отрядов речь не шла. Наоборот, их старались всячески сохранить.
        В обстановке строжайшей секретности Шлейхер встретился 26 апреля с Гитлером и дал ему понять, что он намерен сместить Гренера. Гитлер только пожал плечами. Он прекрасно понимал, что сидевший напротив него интриган точно так же нуждается в нем, как и он сам пока еще нуждался в могущественном советнике президента. Ну а то, что фон Шлейхер, в сущности, предал своего патрона, который относился к нему как к сыну, мало смущало Гитлера. Вокруг было достаточно людей, которым нельзя было положить палец в рот без опасения, что те не отхватят всю руку. Да, Шлейхер сам посоветовал Гренеру издать приказ о запрете СА, но только для того, чтобы избавиться от своего шефа.
        Гитлер понял все как надо, и стоило военному министру появиться в рейхстаге, как нацисты устроили ему настоящую обструкцию и изгнали из парламента. Гренер попытался было пожаловаться Гинденбургу, но тот довольно равнодушно выслушал его, и все понявший Гренер 12 мая 1932 года подал в отставку.

17 мая Шлейхер снова встретился с Гитлером. Он говорил о грядущем падении Брюнинга, и Гитлер дал обещание относиться лояльно к будущему канцлеру. В глубине души он все еще надеялся, что им станет он сам, и не случайно радостно потиравший руки Геббельс в тот день записал в своем дневнике: «Все идет хорошо… так замечательно, что никто ничего не подозревает. Сам Брюнинг меньше всего».
        Трудно сказать, подозревал ли Брюнинг о вырытой для него яме, но то, что он сам ускорил свое падение в нее, не подлежит сомнению. Пытаясь укрепить свой авторитет в стране, Брюнинг предложил весной 1929 года национализировать несколько разорившихся юнкерских поместий и передать землю безземельным крестьянам.
«Аграрный большевизм» вызвал яростные протесты могущественных помещиков, с помощью которых Гинденбург получил в подарок поместье в Нойедеке. К президенту незамедлительно явилась делегация возмущенных поведением рейхсканцлера юнкеров. После недолгой беседы с ними тот самый Гинденбург, который еще совсем недавно называл его «лучшим канцлером после Бисмарка», отказался подписывать указ и намекнул Брюнингу, что если тот хочет снова увидеть его, то должен принести с собой прошение об отставке. А когда он так и сделал, Геббельс записал в дневнике:
«Генерал фон Шлейхер сообщил нам, что все идет согласно плану…»

29 мая 1932 года Гинденбург предложил Брюнингу покинуть пост канцлера, но остаться в правительстве министром иностранных дел. Оскорбленный до глубины души Брюнинг отказался. Он ушел, и вместе с его уходом пала и Веймарская республика, хотя формально просуществовала еще восемь месяцев.
        Да, политика Брюнинга была во многом непродуманной и противоречивой, и тем не менее пока он находился у власти, традиции ответственного руководства Германии еще не были полностью потеряны. От них откажутся только с приходом фон Папена. Сам фон Гинденбург с облегчением заметит, что время министров-республиканцев прошло.
        В связи с этим хотелось бы сказать следующее. Депрессия, безработица, нацистская пропаганда и притягательность идей национал-социализма - все это, конечно, сыграло свою роль в возвышении Гитлера. Но смог бы он прийти к власти, если бы тот же Гинденбург был не монархистом, а социал-демократом? Да и какой смысл был от всех этих коммунистов, социалистов и даже от нацистов, если против Веймарской республики стояли две ее самые главные силы: рейхсвер и президент! Что же касается рейхсвера, то и тут, думается, все было намного проще. И заигрывал он с «богемским ефрейтором» отнюдь не потому, что нуждался в нем, а потому, что боялся его. Рейхсвер, генералы, офицерская честь, военный министр - все это звучало, но что бы, интересно, сделали все эти генералы, если бы Гитлер в самом деле вывел на улицы полмиллиона боевиков? Да ничего! По той простой причине, что солдат в германской армии было ровно в четыре раза меньше, чем под ружьем у Рема. Действительно, винтовка рождает власть…

* * *
        Тем временем большая игра в политику продолжалась, и в конце мая 1932 года Гитлера вызвал к себе Гинденбург.
        - Я, - сухо произнес он, - намерен сделать новым рейхсканцлером фон Папена… Насколько мне известно, вы дали обещание поддерживать его. Так ли это?
        - Да, - ответил Гитлер.
        На этом аудиенция закончилась, и Гитлер покинул президента. Конечно, Гитлера куда больше устроило бы его собственное назначение. Но пока это было невозможно. Президент был настроен против него. Да и у его окружения имелись другие планы. И все же Гитлер не очень расстраивался. Фон Па-пен симпатизировал нацистам, и Гитлер намеревался найти с ним общий язык. Ну и, конечно, в глубине души он очень надеялся, что фон Папен был всего-навсего проходной пешкой и что рано или поздно та самая рука, которая провела его в ферзи, сбросит фон Папена с шахматной доски.

1 июня 1932 года новым рейхсканцлером Германии стал Ф. фон Папен. О нем знали как о представителе обедневшего дворянского рода, стороннике католической партии
«Центр» и в высшей степени вероломном и хитром человеке. Через жену он был тесно связан с аристократами-латифундистами и промышленниками. Но никто из них не воспринимал его всерьез. Выбор президента вызвал всеобщее недоумение, однако тому очень нравились обходительность и манеры бывшего гвардейского офицера. Когда же самого Шлейхера спросили, чем он руководствовался, выдвигая на столь ответственный пост совершенно бесталанного человека, тот с нескрываемой иронией ответил, что ему нужна не голова, а шляпа. Надо полагать, что у него уже была голова для этой шляпы
        - своя…
        Правительство Папена вошло в историю под названием «кабинета баронов», так как из десяти его членов шесть министров были дворянами. Еще двое являлись директорами промышленных корпораций. Что же касается их умения работать, то известный немецкий писатель и дипломат Г. Кесслер назвал все их попытки хоть как-то оздоровить ситуацию «комбинацией глупости и реакционности». Министром обороны стал генерал К. Шлейхер.
        Конечно, фон Папен попытался навести мосты с Гитлером, с помощью которого намеревался либо перетащить «Центр» на свою сторону, либо расколоть его. Однако первое было невозможно, так как оскорбленный «Центр» мгновенно перешел в оппозицию к своему бывшему члену. Не произошло и раскола, поскольку «Центр» еще больше сплотился в борьбе против фон Папена.

4 июня 1932 года новый канцлер распустил рейхстаг и назначил выборы на 31 июля. А затем устроил самый настоящий спектакль в Пруссии, где работало социал-демократическое правительство во главе с Зеверингом. Понятно, что красные министры раздражали реакционеров и они мечтали покончить с ним. Однако свалить Зеверинга с помощью конституционных методов было пока невозможно, и фон Папен решил пойти в обход Конституции.

20 июля 1932 года метивший в премьер-министры Пруссии ставленник Круппа Франц Брахт явился в сопровождении нового полицай-министра к Зеверингу и приказал ему
«очистить помещение». Вместо того чтобы оказать хоть какое-нибудь сопротивление, тот пролепетал, что уступает силе, и «очистил» свою собственную резиденцию.
        Стараниями Москвы и Коминтерна расколотые левые силы не могли противостоять в высшей степени наглому наступлению нового канцлера, и до самого прихода Гитлера к власти две называвшие себя рабочими партии и не подумали объединиться для общей борьбы. Хотя могли бы: на всех выборах они получили бы вместе больше голосов, чем нацисты. Здесь, конечно, сыграл свою зловещую роль уже успевший стать «великим» Сталин. Именно по его глупой указке коммунисты вели в высшей степени бессмысленную борьбу против социал-демократов, что значительно ослабило рабочее движение и дало Гитлеру лишний шанс. Постарались и такие видные интернационалисты, как Г. Зиновьев, Н. Бухарин, Бела Кун, которые тоже сделали все возможное, чтобы расколоть левое движение в Германии, и окрестили социал-демократов
«социал-фашистами».
        Потом будут говорить, что в известной степени Гитлера привел к власти именно Сталин. Надо полагать, Гитлер пришел бы к ней и без его помощи. Но то, что Сталин сыграл определенную роль в становлении Гитлера и его партии, не вызывает никаких сомнений. Страх среднего класса Германии, его ведущих промышленников и банкиров и верхов весьма способствовал тому, что все они или голосовали за нацистов, или старались привлечь на свою сторону Гитлера, который очень многим казался единственным защитников от надвигавшейся с Востока красной заразы. В то же время власть предержащие сами опасались Гитлера, и, по словам того же Брюнинга, между Шлейхером и одним из руководителей рейхсвера имелась договоренность, что если
«наци захотят повторить марш Муссолини из Неаполя в Рим, рейхсвер покончит с ними».

31 июля 1932 года состоялись выборы в рейхстаг. Этот день навсегда вошел в историю национал-социализма. За Гитлера проголосовали почти 14 миллионов человек. И это при том, что сама нацистская партия насчитывала в то время чуть более миллиона человек, не считая четырехсот тысяч штурмовиков и эсэсовцев. Даже в Дитрамсцеле, небольшом местечке в Верхней Баварии, где находилась летняя резиденция президента, большинство населения высказалось за Гитлера. После этого Гинденбург перестал там бывать.
        Победа на выборах позволила Гитлеру довести свою фракцию в рейхстаге до 230 человек. Социал-демократы получили 7,95 миллиона голосов, а ставшие третьими коммунисты - 5,25 миллиона голосов и 89 мест в парламенте. И то, что избиратели охотно отдали свои голоса тому самому Гитлеру, о котором до недавнего времени знали только сторонники национал-социализма, имело свою закономерность.
        Гитлер всегда считал, что только общенациональная катастрофа даст ему шанс на победу. Его положение облегчалось тем, что ненавистный Версальский договор, огромные репарации, национальное унижение, революции, инфляция и постоянная угроза гражданской войны - все это наложило отпечаток на сознание практически всей нации. Да, потом был небольшой всплеск, но начавшаяся в 1929 году депрессия быстро возродила старые страхи и чувство беспомощности перед надвигавшейся катастрофой. Краткая стабилизация казалась теперь снова катившимся в пропасть немцам самым настоящим издевательством над ними, и их состояние было сродни тому, какое испытывали люди, заново отстроившие свои развалившиеся после землетрясения жилища в ожидании еще более сильных подземных ударов. В такой тяжелой прежде всего психологически ситуации многие немцы начали терять здравый смысл и под влиянием постоянного страха тянулись к тем, кто предлагал им те самые несбыточные надежды, над которыми при нормальной жизни они только посмеялись бы.
        В отличие от других немецких политиков Гитлер быстро понял, что тяжелая жизнь била по психологии, и политический деятель должен был использовать в первую очередь эмоции: страх, недовольство, отчаяние и стремление даже к самым фантастическим обещаниям на будущее. А потому и строил свою пропагандистскую кампанию не на основе экономических программ и не пытался объяснить, как он собирается примирить крестьян, недовольных низкими ценами на продовольствие, с горожанами, которые считали эти цены слишком высокими. Все эти заумные рассуждения он оставил социал-демократам, а сам умело играл на натянутых нервах и чувствах уставшей от тяжелой жизни нации.
        Гитлер предложил всего две вещи, но именно их больше всего и хотело получить большинство немцев: полное отрицание всего, что произошло в Германии после войны, и обещание возродить мощь и величие нации. Он подверг осуждению предателей, которые в ноябре 1918 года нанесли удар в спину немецкой армии, приняв позорные требования Антанты, марксистов, вместо национального единства призывавших к классовой борьбе, интернационализму и пацифизму, а также общество вседозволенности в лице безбожного Берлина и культур большевизма, попиравшего традиционные ценности, не оставляя ничего святого, а заодно и евреев, которые, по его словам, жирели на коррупции и всячески ослабляли Германию.
        Взамен «демократического свинства» Гитлер предлагал веру в возрождение моральной и политической мощи Германии, признание истинно прусских ценностей - порядка, власти, жертвенности, службы, дисциплины, социальной иерархии, т.е. всего того, что вело к величию, возрождению чувства единения народа и созданию сильного правительства, проводящего единую внутреннюю политику и обеспечивающего уважение к Германии, которая должна была вновь занять принадлежащее ей по праву место великой державы.
        Все это привлекало не только средний класс и крестьян, но и все еще имевших вес в обществе протестантских священников, для которых обещание Гитлера возродить и сплотить нацию способствовало возрожденной вере, которую сама Церковь обеспечить уже не могла. Сумел Гитлер привлечь на свою сторону и неконсервативную интеллигенцию, которая отрицала рационализм и либерализм, заменяя их ницшеанским иррационализмом, при котором человек деловой заменялся человеком героическим.
        Не менее сильно воздействовал Гитлер и на представителей бывших правящих классов, недовольных утратой своего влияния на старые средние классы, опасающихся процессов модернизации и усиления рабочего класса, угрожавшего их социальному статусу и источникам доходов, а также на значительную часть молодежи, обеспокоенную потерей возможностей для карьеры и стремящуюся к устройству своего будущего. Одной из главных причин успеха нацистов в 1930 и 1932 годах и стала та самая социальная неоднородность немецкого общества, которую невозможно объяснить обычным рациональным классовым анализом, что по большому счету и явилось истинной сутью нацизма.
        Определенную роль сыграли и те в высшей степени оригинальные методы ведения предвыборных кампаний, которые для Гитлера всегда были намного важнее их содержания. Пламенные речи Гитлера и других вождей партии, все атрибуты нацистского движения, которое расценивало политику как драматическую смесь театра и религии, - все это было направлено не на разум, а на эмоции. На те самые
«аффективные интересы», для которых, по словам Фрейда, логические доводы были неприемлемы. «На разум, - писал известный психоаналитик, - можно действовать надежно только тогда, когда он не подвержен влиянию сильных эмоциональных воздействий; в противном случае он действует просто как инструмент и передает требуемое волей».
        Гитлер прекрасно усвоил это положение и сделал все возможное, чтобы с помощью символов, языка, иерархии, ритуалов, парадов и демонстраций подчеркнуть верховенство таких иррациональных факторов в политике, как борьба, воля, сила, растворение индивидуальности в коллективных эмоциях группы, жертвенности и дисциплины. Чего стоили в этом отношении одни факельные шествия штурмовиков, когда даже самый забитый человек вдруг начинал ощущать себя в единстве со всей этой страшной и могучей силой!
        Именно поэтому Гитлер отказался от всевозможных конкретных программ. Это не только давало свободу маневра, но и позволяло группам с различными, а иногда и противоположными интересами и взглядами идентифицировать себя с нацистским движением, легко убеждаясь в том, что цели Гитлера совпадают с их собственными. Очень многие представители консервативного старшего поколения верили в то, что именно Гитлер вернет германскому народу его традиционные ценности. Молодежь видела в фюрере свободного от классовых предрассудков лидера и со свойственной ей революционностью очень надеялась на то, что Гитлер разобьет все пережитки прошлого и настоящего и станет вождем новой ницшеанской революции духа. И пока фюрер стоял за «моральное и духовное возрождение нации» и обещал объединить нацию, избавить ее от страхов и указать выход из того болота, в который ее завели социалисты, поддержка во все времена рвавшейся в бой молодежи была ему обеспечена.
        Что же касается своей избирательной кампании, то Гитлер проводил ее под знаком великого стремления, которое Грегор Штрассер назвал «антикапигалистическим» и которое в народе стали называть проще: «дела должны идти по-иному!» И они на самом деле шли! Хозяйственная программа нацистов, с которой выступал на страницах
«Фелькишер беобахтер» Федер, обещала самый настоящий рай. И в него верили! Авторы программы обещали жилье, работу и с ловкостью цирковых артистов жонглировали миллиардами марок. По большому счету не ситуация породила Гитлера, но именно она обеспечила то, что Эрнст Дейерлейн назвал «возможностью» Гитлера, то есть «сделала Гитлера возможным», дав ему шанс использовать свои способности. Именно поэтому в
1930 году к Гитлеру пришло в 8 раз больше избирателей, чем в 1928 году, а в июле
1932 года число их удвоилось.

* * *
        Но до полной победы было еще далеко. Получив в рейхстаге 230 мест из 607, Гитлер так и не обеспечил себе абсолютного большинства. Более того, нацисты почти не улучшили своих показателей по сравнению с данными вторых президентских выборов, а число поданных за них голосов в промышленно развитых и южных районах Германии вообще оказалось ниже среднего. Конечно, в целом это был успех, но внимательные наблюдатели увидели в этом успехе начало кризиса. «Гитлер, - писал британский посол, - по-видимому, истощил свои ресурсы. Он поглотил мелкие буржуазные партии правых сил, но нет никаких данных, что он сможет добиться прорыва в ряды избирателей, поддерживающих центристов, коммунистов и социалистов… Все другие партии, естественно, довольны тем, что Гитлер не смог получить большинства голосов, и в особенности тем, что все убеждены, что он достиг своего зенита».
        Да, Гитлер был лидером самой сильной партии - непонятно было только, что же ему теперь надо было делать? На одном из собраний партийной верхушки Штрассер предложил навести мосты с «центристами» и образовать коалицию, однако Гитлер отказался.
        - Нет, - завил он, - это не по мне… Все или ничего!

5 августа Гитлер встретился со Шлейхером на военном параде в Фюрстенберге и выдвинул свои требования: пост канцлера для себя в любой коалиции правых сил и посты министра-президента Пруссии, министра внутренних дел Германии и Пруссии и предназначенный для Геббельса новый пост министра народного просвещения и пропаганды. Чтобы избежать его зависимости от президента и рейхстага, он потребовал предоставления канцлеру права издавать законы. В случае отказа одобрить какой-либо закон рейхстаг надлежало распустить. Шлейхер не стал спорить с вошедшим в раж фюрером и пообещал уговорить президента. Обрадованный Гитлер тут же предложил установить мемориальную доску на стене того здания, где прошла эта историческая, как он считал, встреча. Предвкушал победу и Геббельс, который записал в своем дневнике: «В воздухе веют предчувствия… Вся партия готова к взятию власти. СА оставляют обыденную деятельность в подготовке к этому. Если все пойдет удачно - все будет в порядке, если нет - это будет ужасная неудача».
        Что касалось штурмовиков, то Геббельс был прав - они на самом деле оставили свою
«обыденную деятельность». По возвращении из Фюрстенберга Гитлер устроил в Берлине грандиозное шествие отрядов СА, которое явилось грозным предупреждением тем, кто не желал его назначения на пост канцлера. Гитлер не скрывал желания прибегнуть к политическому шантажу и с досадой заявил:
        - Если мне не дадут власть, я не смогу удержать в повиновении штурмовые отряды…
        Он знал, что говорил. Все это время штурмовики, которым постоянно вбивали в голову, что они подвергаются опасности со стороны красных, жили в тревожном и радостном ожидании скорого выступления против марксистов и обещали им «крупные неприятности».
        - Банды убийц, - говорил 15 июля 1932 года в берлинском Дворце спорта Герман Геринг, - рассчитывают на дисциплинированность штурмовых отрядов. Они знают, что существует приказ, запрещающий штурмовикам пускать в ход оружие. Говорю вам: теперь настал конец. Когда в ближайшие дни вождь вернется из Восточной Пруссии, я вместе с другими вождями партии буду просить его - я знаю, он исполнит нашу просьбу, - чтобы этот приказ был отменен. Трижды по 24 часа права на самооборону и свободы действия коричневых рубашек - и трусливая сволочь расползется по всем щелям.
        Ему вторил и Грегор Штрассер, который выразился еще более определенно.
        - Если правительство не может или не хочет действовать, - заявил он в рейхстаге, - то национал-социалистическое движение само начнет чистить улицы!
        И, как только фон Папен отменил запрет на СА, штурмовики на самом деле принялись их «чистить». Помимо практически ежедневных побоищ с ротфронтовцами, как называли себя боевики коммунистов, они провели несколько кровавых акций в Кенигсберге и отметились политическими убийствами в Силезии. Венцом их кровавой деятельности явилось убийство в первых числах августа 1932 года рабочего-горняка в Верхней Силезии, которого забили до смерти на глазах его матери. А когда убийцы были арестованы и приговорены к смерти, в тюрьму, где томились бандиты, поспешил Рем, а обнаглевший Гитлер послал им телеграмму следующего содержания: «Мои товарищи! Перед лицом невероятно кровавого приговора я чувствую себя связанным с вами безграничной верностью. С этого момента ваша свобода становится вопросом нашей чести. Борьба против правительства, при котором это было возможно, - наш долг! Ваше освобождение - дело нашей чести. Наш долг - бороться против правительства, которое допустило такой приговор».
        Однако этого ему показалось мало, и на следующий день он писал в «Фелькишер беобахтер»: «Немцы, всякий из вас, в ком еще живо чувство борьбы за честь и свободу народа, поймет, почему я отказался вступить в это правительство. Юстиция господина фон Папена в конце концов приговорит к смерти тысячи национал-социалистов. Неужели кто-нибудь мог рассчитывать на то, что я прикрою своим именем это пораженное слепотой, провоцирующее весь народ поведение? Эти господа ошибаются. Господин фон Папен, ваша кровавая «объективность» мне известна теперь! Я желаю победы национальной Германии и уничтожения ее марксистских разорителей и губителей. Я не подхожу в палачи для борцов за национальную свободу германского народа… Пусть господин фон Папен назначает германские кровавые трибуналы для суда над нами! Опираясь на национальное восстание, мы справимся с этой системой и сумеем устранить марксизм, несмотря на все попытки его спасения!»
        По сути, это был вызов властям. И как знать, не шел ли Гитлер на самом деле ва-банк, интуитивно понимая, что именно сейчас наступил тот самый момент, когда сама судьба определила: «Сейчас или никогда!» Особенно если учесть, что он ничем не рисковал. Власти давно покончили бы с ним и его движением, если бы могли. Но они были слишком слабы, чтобы начинать гражданскую войну, а потому и продолжали свои бесконечные переговоры с лидером нацистов.
        Заступничество Гитлера за убийц рабочего возымело действие. Фон Папен не осмелился дать Гитлеру достойный отпор, и при его явном попустительстве смертный приговор был отменен. Так вся страна узнала, что лидер нацистов сильнее ее рейхсканцлера. Что же касается штурмовиков, то они не только продолжали «чистить улицы», но и, как в 1923 году, стали готовить грузовики и пулеметы для похода на Берлин. Общественность потребовала навести в стране порядок, и 9 августа 1932 года вышел чрезвычайный закон против террора. Теперь за то, за что еще совсем недавно давали несколько лет тюрьмы, грозил смертный приговор. Однако Гитлер и здесь остался верен себе и потребовал разного отношения к одним и тем же деяниям, совершенным коммунистами и штурмовиками. В стране снова запахло кровью.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Вся эта демонстрация силы была направлена только на одно: заставить фон Папена осознать грозившую стране опасность и подать прошение об отставке. Дальнейшее было делом техники. И если Гитлер на самом деле верил Шлейхеру, то канцлером должен был стать с его подачи он сам. Однако фон Папен не дрогнул и не подумал оставить свой пост: выборы не дали большинства ни одной из партий, президент относился к нему прекрасно и слышать не хотел ни о каком «богемском ефрейторе». Как и многие политики в Германии, он считал, что нацисты достигли своего апогея и теперь их движение пойдет на спад. Зажиточные слои населения выражали недовольство беспорядками, которые творили штурмовики, да и рейхсвер вовсе не проявлял удовольствия от возможного прихода Гитлера к власти.
        Что же касается самого Гитлера, то теперь он стоял перед дилеммой - ужесточить или ослабить свои требования, и если ослабить, то как это сделать без особого ущерба для себя. В конце концов он напросился на встречу с фон Папеном и 13 августа 1932 года встретился рейхсканцлером и фон Шлейхером. Те не стали ходить вокруг да около и откровенно заявили ему, что он может рассчитывать на пост вице-канцлера в действующем правительстве для себя и пост министра внутренних дел Пруссии для одного из своих людей.
        Гитлер не выдержал, и фон Папен смог лично убедиться в том, о чем до сих пор о лидере нацистской партии знал только понаслышке.
        - Мне, - кричал близкий к истерике Гитлер, - нужно власти ровно столько, сколько потребовал ее в 1922 году Муссолини… И если этого не произойдет, то за меня ответят мои штурмовики, которые выйдут на улицы и начнут убивать этих проклятых марксистов! Что же касается меня, то мне надоели все эти игры, и я прекращаю все переговоры!
        С этими словами Гитлер покинул кабинет.
        - И что мы будем делать? - взглянул на военного министра фон Папен.
        - Сведем его с президентом и попытаемся уговорить его начать все сначала, что же еще… - пожал тот плечами.

* * *
        Всю дорогу до дома Геббельса Гитлер не мог прийти в себя. Привыкший обманывать других, на этот раз он чувствовал обманутым себя. Несмотря на недовольство Штрассера и Геббельса, Гитлер держал данное слово и вполне лояльно относился к
«кабинету баронов». Так же лояльно он относился и к фон Шлейхеру - как к человеку, с мнением которого считался сам президент и за которым стоял рейхсвер. По сути дела он шел тем самым путем, на который его всегда толкало благоразумие: путем дружбы с государственной властью, которая, сама того не ведая, пускала к себе троянского коня. Потому и дал жесткое указание прессе и рвавшемуся в бой Геббельсу оставить Папена и Шлейхера в покое. А когда один из местных партийных царьков все-таки открыл огонь по генералу, Гитлер без лишних разговоров выгнал его из партии. Теперь же выяснилось, что все было зря, что прав был Геббельс и все эти люди только использовали его, а сами продолжали держать его за провинциального дурачка, которого не следовало пускать дальше прихожей.
        Приехав к Геббельсу, Гитлер дал волю гневу и долго кричал обо всех тех мерзавцах, которые отказывают ему в его святом праве возглавить нацию. Геринг молчал, а Геббельс завел старую песню о расставленных для фюрера ловушках.
        - Да успокойтесь вы все, - неожиданно для всех сказал Гесс. - Все будет в порядке, а ты, - взглянул он на Гитлера, - поднимешься на самую вершину власти…
        Однако эту фразу Гесс произнес с таким видом, словно у него разболелись зубы.
        - В чем дело, Руди? - спросил Гитлер, почувствовав внутреннее напряжение своего секретаря.
        - Даже не знаю, как сказать тебе… - замялся тот.
        Гесс хорошо знал, как часто Гитлер обращался к помощи астрологов и ясновидцев. Но то, что он узнал сегодня…
        - Говори как есть! - повысил голос Гитлер.
        Гесс заговорил, и в следующее мгновение Гитлер узнал о том, что известный астролог и ясновидец Вильгельм Вульф из Гамбурга предсказал его будущее: в ближайшие годы нацисты должны были прийти к власти.
        Сообщив об этом, Гесс снова замолчал.
        - А что еще сказал Вульф? - взглянул на него Гитлер.
        - Мне не хотелось бы об этом сейчас говорить…
        - Да говори же ты, черт бы тебя побрал! - нетерпеливо воскликнул Гитлер.
        Гесс нехотя заговорил, и Гитлер услышал о реках крови, какие ему надлежало пролить, и о том, что многие из тех, кто был среди них первыми, первыми же и сойдут в могилы. Затем, предсказывал Гесс, на несколько лет наступит период громких побед, и на удивление всему миру Гитлеру удастся с необыкновенной легкостью завоевать всю Европу. Губительным для национал-социалистов станет поход на Восток, где пройдут кровопролитные сражения и останутся миллионы немецких могил. Затем Германия окажется в смертельных тисках тяжелой войны на два фронта: с ордами вооруженных до зубов азиатов и сильными военной техникой противниками, приплывшими из-за океана. Многие немецкие города, охваченные пламенем пожаров, будут лежать в развалинах, всю Европу затопят реки крови, а затем наступит время грандиозных политических перемен.
        Согласно пророчеству Вульфа, свастику нацистов окончательно уничтожат красная звезда, галльский петух и британский лев. Оставшихся в живых главарей нацистов ждут суд и позорная смерть, а сам Адольф Гитлер, стремясь избежать подобной участи, умрет при таинственных и загадочных обстоятельствах не позднее 7 мая 1945 года.
        Гитлер слушал предсказание с каменным лицом. Молчали и его друзья, потрясенные услышанным.
        - Этот жалкий звездочет ошибается, - без особой твердости в голосе произнес Гитлер, - и вообще я думаю, что все это наглая еврейская ложь!
        Гесс пожал плечами, но ничего не ответил. Будучи мистиком высшей пробы, он так не считал, но спорить с Гитлером не решился. Он вообще был не рад, что затеял этот разговор и без того со взвинченным Гитлером. А ведь у него была еще в запасе жившая в Будапеште ясновидящая Бориска Сильбгнер. Как и Вульф, она предрекла победу нацистов в Германии в ближайшие два-три года и предсказала новую мировую войну, в которой Германия и ее союзники потерпят поражение, а сам Гитлер умрет.
        На этом предсказания не закончатся, и в 1932 году ясновидец Ренальд на вопрос Гитлера о будущем откровенно ответит:
        - Я вполне ясно вижу, как много горя, крови и слез вы принесете несчастной Германии. И вообще всему миру и человечеству!
        В 1939 году живший в Варшаве известный экстрасенс Вольф Мессинг предскажет крах Третьего рейха и гибель Адольфа Гитлера. За это предсказание его по приказу фюрера арестует гестапо. Только чудом, используя свои уникальные способности, он сумеет вырваться из тюрьмы и бежать в Советский Союз, где и проживет всю оставшуюся жизнь. Ему несказанно повезет, поскольку многие ясновидцы, рискнувшие сказать правду, бесследно исчезнут.
        Но все это будет позже, а пока… раздался телефонный звонок, и несколько пришедший в себя после столь страшного пророчества Гитлер взял трубку и после минутного разговора с улыбкой взглянул на напряженные лица своих друзей.
        - Ничего еще не решено! - впервые за весь день улыбнулся он. - Завтра я встречаюсь с президентом!

* * *
        В президентский дворец Гитлер прибыл в приподнятом расположении духа и вошел в кабинет Гинденбурга с видом уверенного в себе человека, которому осталось выполнить незначительные формальности. Однако его ждало полнейшее разочарование. Сердитый старый господин, каким фюреру представился президент, даже не предложил ему сесть. Вот как описывает эту встречу Отто Штрассер:

«Их встретил старик, опирающийся на трость. Нахмурившись, он смотрел на троих мужчин (вместе с Гитлером на встречу с Гинденбургом пришли Рем и Фрик), стоящих перед ним. Ему был отвратителен Рем с его наклонностями гомосексуалиста. Гитлер в его глазах оставался «богемским ефрейтором». Вильгельм Фрик для него вообще не существовал.
        - Вы нарушили данное вами обещание поддерживать фон Папена.
        Гитлер пытался пуститься в объяснения, но фельдмаршал резко перебил его.
        - Вы требуете власти. Я могу предложить вам только министерство почт. И советую вам запомнить: я не боюсь угроз бешеных кругов вашей партии и не нуждаюсь в них!
        Аудиенция продолжалась менее десяти минут. Растерянный Гитлер попятился к двери. Гинденбург шел за ним и грозил палкой. Он был похож на Фридриха Вильгельма, короля-сержанта, который устраивал разносы своим мятежным вассалам».
        Гитлер вышел от президента полностью деморализованным и всю дорогу до Берхтесгадена молчал. И только там он дал волю распиравшему его гневу. А вот Геринг и Геббельс таким исходом переговоров были довольны и очень надеялись, что Гитлер наконец-то поймет, что он навсегда останется чужим для всех этих лощеных господ и будет слушать их.
        На следующий день Гитлера ждал новый удар. Правительство опубликовало официальный отчет о его встрече с президентом, в котором дословно цитировались слова президента, упрекавшего нацистов за творимые ими бесчинства и высказывавшего свое резкое недовольство чрезмерными требованиями самого Гитлера. Помимо всего прочего президент весьма сожалел о том, что господин Гитлер не посчитал возможным следовать своим же обещаниям всячески поддерживать национальное правительство. Упрекнул президент Гитлера и в том, что тот вел оппозиционную борьбу против фон Папена не по-рыцарски. И хотя Гинденбург весьма мягко называл фюрера «нарушителем слова», в устах президента это звучало как «изменник».
        Если до этого дня Гитлер недолюбливал Гинденбурга и Папена, то теперь, когда они унизили его перед всей нацией и партией, он возненавидел их. Чего только не выкрикивал в ту минуту впавший в истерику Гитлер и чем только не грозил всем этим высокомерным господам из Берлина!
        Прокричавшись, он задумался. Да, все было так, как он и предполагал. Для всех этих господ из президентского и прочих дворцов он так и остался тем же «барабанщиком», который играл в их планах отнюдь не самую главную роль.
        - Я, - заявил он своему ближайшему окружению, - знаю, чего хотят эти господа. Они хотели бы дать нам несколько должностей и заставить нас замолчать. Нет, господа, не для того я создал партию, чтобы торговаться, продавать ее, обменивать ее. Это не та львиная шкура, в которую может поместиться любой старый баран… Неужели вы действительно думаете соблазнить меня приманкой министерских постов? Эти господа не представляют, насколько это мне все безразлично. Если бы Господь захотел сделать мир, подобный им, нам пришлось бы родиться с моноклем в глазу. Никогда! Пусть они оставят эти посты для себя, тем более что они им не принадлежат!
        Это был не только ответ «самодовольным господам во фраках и цилиндрах», но и призыв к поникшей было партии верить в своего лидера несмотря ни на что. Более того, Гитлер был настолько разъярен, что в какой-то момент чуть было не спустил с поводка рвавшихся в бой штурмовиков. Но, вовремя опомнившись, вызвал к себе уже ставшего в стойку Рема и твердо сказал:
        - Никаких выступлений! Ты понял меня, Эрнст?!
        Рем нехотя кивнул.

* * *
        Конечно, Гитлер и не думал выступать против рейхсвера. Более того, добиваясь отмены смертного приговора для пятерых убийц из СА, он делал это отнюдь не ради сохранения их жизней. Только так он мог продемонстрировать СА отеческую заботу о своих штурмовиках и удержать их от самовольного выступления. Но сидеть сложа руки и дожидаться очередных пощечин Гитлер тоже не собирался. Прекрасно понимавшие тактику Гитлера фон Папен и фон Шлейхер старались измотать фюрера и заставить его принять все их условия.
        В таких условиях Гитлер все же принял предложение Штрассера и повел переговоры о совместной борьбе против фон Папена с ненавидевшей канцлера партией «Центр». Он встретился с Брюнингом, который отчаянно боролся против Папена с помощью того же
«Центра», и предложил сместить президента парламентским постановлением. Однако Брюнинг отказался. И не только потому, что любой выпад против героя мировой войны мог настроить нацию против него, но главным образом из-за опасения, что вместо Гинденбурга президентом станет сам Гитлер.
        Оставив фон Папена в покое, Гитлер обратил свой взор на рейхстаг. Ни о какой серьезной работе в парламенте, имевшем в своем составе 230 нацистов и 89 коммунистов, не могло быть и речи, он представлял собой самый настоящий вулкан с кипящими в нем страстями. Особенно если учесть, что председателем рейхстага не без помощи «центристов» стал Герман Геринг, который уже говорил о смещении канцлера.
        Однако фон Папен не очень-то боялся депутатов, так как уже имел указ президента на роспуск парламента. Это мощное оружие он мог пустить в любой момент. Гитлер не знал об этом и спешил. В отличие от других политиков он не мог ждать, поскольку сила его партии заключалась не в уверенности избирателей, что он выполнит их требования, а в их вере в грядущую победу. Если бы нацисты не сумели взять власть именно сейчас, доверие бы к ним сильно пошатнулось. Положение осложнялось тем, что после его встречи с президентом 13 августа, которую фон Папен превратил в общественную порку, Гитлер не желал никаких новых выборов и старался сделать все возможное, чтобы предотвратить роспуск парламента.

12 сентября коммунисты вынесли вотум недоверия канцлеру и потребовали голосования, которое оказалось не в его пользу. Папен извлек из специальной красной папки указ президента, вручил его Герингу, и нацисты потерпели очередное поражение. Что бы потом ни говорили сам Гитлер и его вожди, все это уже не имело смысла. Народ видел одно: самая крупная фракция оказалась бессильной против канцлера, который разогнал их с необычайной легкостью. А значит, он был сильнее. Все другое в глазах избирателей не имело уже никакого значения.
        Конечно, нацисты постарались сделать хорошую мину при плохой игре, и Грегор Штрассер лез из кожи вон, дабы привлечь на свою сторону рабочих, много и очень ярко говорил об «антикапиталистическом стремлении» и «протесте народа против государства» и старался привлечь некоторых левых. Но это было проще сказать, чем сделать, и Геббельс содрогался при мысли, что ему снова придется руководить предвыборным сражением.
        Упал боевой дух и всей партии, и дело дошло до того, что многие партийные организации не спешили оплачивать долги, сделанные ими во время июльских выборов. Не в пользу нацистов складывалось и общественное мнение Германии, которая была потрясена убийством рабочего в Потемпе, и многие политические обозреватели не сомневались, что нацистам уже не одержать победы.
        Надо отдать должное Гитлеру: в те тяжелые для движения дни он сделал все, чтобы сохранить веру партии в него. В конце октября партийные руководители собрались на заседание в Мюнхене, на котором царили всеобщее уныние и растерянность. Неимоверным усилием воли Гитлер сумел подавить пессимизм. Геббельс записал в своем дневнике: «Он велик, он выше всех нас. Он поднимает дух партии из самых черных глубин. С ним во главе движение победит».
        Однако одного духа для победы было мало, нужны были еще и деньги. И немалые. А вот их-то как раз и не было. Тот же Геббельс говорил о том, что деньги стало доставать все труднее, поскольку «все господа с образованием и состоянием поддерживают правительство». Так оно и было на самом деле, и встревоженные усиливающимся радикализмом некоторых сторонников Гитлера промышленники собрались 19 октября в Берлине и создали политический фонд в размере двух миллионов марок в поддержку правительства фон Папена.
        Гитлер не сдавался. Он заставлял работать до изнеможения свое окружение и без устали работал сам. Он облетел десятки городов и принял участие в неимоверном количестве собраний и демонстраций. И проводил он их под лозунгом «Против реакции!
        Дело дошло до того, что боявшийся утратить свое влияние в Берлине Геббельс приказал штурмовикам пойти на открытое сотрудничество с коммунистами и принять участие в пятидневной забастовке транспорта, которую в свою очередь осудили профсоюзы и социал-демократы. И все же настроение у шефа отдела пропаганды было далеко не лучшее. «Последнее нападение, - записал он перед самыми выборами в дневнике, - отчаянная попытка партии избежать поражения. В самый последний момент нам удалось получить 10 тысяч марок. Мы пустим их на кампанию в субботу. Мы сделали все, что могли. Пусть рассудит судьба…»
        Судьба рассудила, и на состоявшихся 5 ноября 1932 года выборах в рейхстаг Гитлер потерпел поражение. Он потерял 33 мандата и 2 миллиона голосов, в то время как его злейшие враги коммунисты усилили свои позиции. Местные выборы тоже показали падение интереса к Национал-социалистической партии, а все поддерживавшие фон Папена партии получили значительное увеличение голосов. Теперь стало окончательно ясно, что июльский успех 1932 года явился «кульминационным моментом» в истории нацистской партии.
        Ноябрь же для нацистской партии оказался роковым. 9 ноября 1923 года Гитлер потерпел поражение во время «пивного путча», и вот теперь 5 ноября 1932 года его так ярко сверкнувшая на политическом небосклоне звезда начинала медленно, но неуклонно падать. Не случайно Геббельс записал в дневнике осенью того же года:
«Теперь должно случиться что-то непредвиденное. Мы должны прийти к власти в обозримый период времени. Иначе мы напобеждаемся на выборах до собственной гибели».
        Гитлер пребывал в очередной депрессии. По всей видимости, фюрер очень опасался за свою дальнейшую судьбу и подумывал о путях отхода; он поинтересовался у Раушнинга, имеется ли между Германией и Данцигом соглашение о выдаче политических беженцев.
        Он на самом деле чувствовал себя весьма неуютно. Германское правительство на какое-то время перешло в контрнаступление, убрав с улиц штурмовиков, впервые за последние годы обеспечило нормальный ход общественной жизни. И как знать, сумей правительство заговорить с народом на понятном ему языке, предложить ему конкретную хозяйственную программу и хотя бы отчасти использовать лозунги и обещания, то история Германии могла бы пойти по другому пути. Увы, этого не произошло: фон Папен так и не сумел объединить те силы, для которых нацизм представлял угрозу. И все же он был доволен. Хотя 90% избирателей проголосовало против него, он не сомневался, что уж теперь-то нацисты пойдут на все его условия.

13 ноября 1932 года фон Папен предложил Гитлеру забыть старые обиды и войти в новое правительство. Однако тот высказался в таком духе, что дальнейшее сближение оказалось уже невозможным. Мало того, что Гитлер отказался принимать участие в правительстве, он в специальном воззвании обвинил фон Папена в росте голосов, поданных за коммунистов. Почувствовавший свою силу, тот постарался добить Гитлера и в публичном обращении к нему заявил, что содержание отправленной им убийцам из СА телеграммы несовместимо с претензиями на кресло рейхсканцлера. Фон Папен пообещал «затопить» огонь гражданской войны в Германии, и всем было ясно, кому адресована эта угроза. Более того, понимая, что с Гитлером ему не договориться, он решил распустить рейхстаг, надеясь, что новые выборы окончательно поставят на нацистах крест.
        Но фон Папен радовался рано. Сосредоточив все внимание на Гитлере, он упустил из вида фон Шлейхера. Генерал был очень недоволен независимостью канцлера и его близостью к президенту. Не нравилось ему и намерение фон Папена провести еще одни выборы и таким образом заставить Гитлера согласиться либо со всеми его условиями, либо с введением в стране диктатуры, если лидер нацистов снова выскажется против. Очень неприятное впечатление произвело на генерала и сотрудничество Гитлера с коммунистами, начало которому положил Геббельс. Он всегда опасался такого поворота событий, когда рейхсверу придется сражаться одновременно с нацистами и с коммунистами, тем более что число поданных за них голосов возросло. Выход он видел только в одном: в уходе фон Папена с поста рейхсканцлера. А потому и начал пугать других министров возможной гражданской войной, к которой вел страну фон Папен. Как только фон Папен уйдет, говорил он, президент сможет провести консультации с лидерами других партий (и прежде всего с Гитлером) и найти выход из политического тупика, в который начинал заводить страну фон Папен.
        Фон Шлейхер имел долгую беседу с президентом, и в середине ноября торжествующий Гитлер в какой уже за последние два месяца раз прибыл в президентский дворец. На этот раз Гинденбург оказал вождю нацистов куда более любезный прием и даже предложил ему сесть. Они проговорили больше часа, и в конце концов президент предложил Гитлеру сформировать правительство, опирающееся на большинство в рейхстаге.
        Это было проще сказать, нежели сделать, и, чтобы создать правительство, которое опиралось на большинство в парламенте и имело бы ясную и четкую программу, Гитлеру пришлось бы объединиться с Брюнингом и Гугенбергом, что для него было невозможно даже теоретически, поскольку все эти люди являлись его откровенными врагами. Да, они люто ненавидели Папена и Гинденбурга, но так же люто ненавидели и друг друга и не пошевелили бы пальцем, чтобы хоть как-то усилить своего врага. Это было еще возможно летом, когда он вместе с Брюнингом имел большинство в рейхстаге. Но теперь, когда они оба очень ослабли, создать дееспособное коалиционное правительство было делом безнадежным.
        Вместо формирования кабинета Гитлер занялся эпистолярным творчеством и слал в Берлин бесконечные послания, выискивая всевозможные уловки для достойного завершения игры. В конце концов он затянул старую песню о назначении его рейхсканцлером с особыми полномочиями. На это Гинденбуг ответил новой оплеухой: из его ответного письма Гитлер узнал, что, если президент и имеет намерение выбрать человека, облеченного его личным доверием, то он никогда не остановит свой выбор на лидере нацистов.

«Вы знаете, - писал он, - что я стою на точке зрения президиального кабинета… который должен находиться под руководством лица беспартийного, а не партийного вождя, и что это лицо должно пользоваться моим исключительным доверием. Вы заявили, что согласны предоставить ваше движение лишь в распоряжение кабинета, во главе которого вы будете находиться сами, его партийный вождь. Если я соглашаюсь с этой мыслью, то я все же должен потребовать, чтобы такой кабинет имел за собой большинство в рейхстаге…»
        Гитлер все понял и заявил, что на поставленных президентом условиях нового кабинета не будет. Он возвратил поручение президенту и с тяжелым сердцем вернулся в Мюнхен. Единственное, что могло его согревать, так это сказанные ему на прощание слова.
        - Во всяком случае, - сказал Гинденбург, - теперь мои двери всегда будут открыты для вас…
        Но какой в этих «открытых дверях» толк, если они в любой момент могут навсегда захлопнуться перед ним! Отказал Гитлер и самому Шлейхеру, когда тот предложил ему занять пост вице-канцлера уже в его, шлейхеровском, правительстве.
        В игру снова вступил фон Папен, который предложил удивительный по своей наивности план: он разгоняет рейхстаг и готовит соответствующие изменения в Конституции. Суть этих поправок, которые должны быть внесены в Конституцию президентским указом, сводилась к превращению демократической республики в авторитарно-сословное государство. Прекрасно понимая, что такое изменение незаконно, Папен тем не менее попытался уговорить Гинденбурга признать смену государственного устройства как единственный выход из политического лабиринта. Ну а пока он предложил ввести чрезвычайное положение, дать ему право издавать законы и использовать силу при любых попытках государственного переворота.
        Шлейхер выступил против. Он очень опасался того, что экстремистские партии, за которыми стояло более миллиона вооруженных боевиков и 18 миллионов избирателей, попытаются предотвратить предлагаемый фон Папеном государственный переворот, что грозило гражданской войной. Однако Гинденбург согласился и поручил фон Папену сформировать новое правительство. Но едва канцлер приступил к своим обязанностям, как в тот же день Шлейхер взорвал давно приготовленную им бомбу, заявив, что армия не доверяет фон Папену и не собирается подвергать страну риску гражданской войны, которая неминуемо начнется со дня на день.
        Что же, все верно, рейхсвер всегда оставался рейхсвером, и сам Гинденбург не решился выступить против столь своеобразно предъявленного ультиматума, который вручил ему от имени армии его верный советник. Сделав хорошую мину при плохой игре, президент согласился на отставку фон Папена и, искренне огорченный его уходом, подарил на прощание свой портрет с надписью: «Был у меня товарищ…»
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

2 декабря 1932 года новым рейхсканцлером Германии стал фон Шлейхер - первый в истории Германии генерал, назначенный на этот пост. И, может быть, только тогда до него по-настоящему дошло, какую огромную ответственность он взвалил на свои плечи. Одно дело плести интриги и совсем другое - стать канцлером активного национализма и осуществить социальную перестройку страны. Хотел он того или нет, но именно в поединке с Гитлером теперь должен был определиться тот, кому надлежало провести в жизнь великую миссию национал-социализма. Положение осложнялось тем, что любые переговоры с Гитлером были обречены. Лидеру нацистов нужен был пост канцлера и ничего другого. И Шлейхер решил расколоть нацистскую партию изнутри с помощью Грегора Штрассера, который давно уже поговаривал о коалиции. По некоторым данным, рейхсканцлер устроил свидание Штрассера с президентом, на котором лидер левого крыла нацистской партии дал согласие войти в правительство. Канцлер посчитал дело выполненным, и на следующий день в беседе с австрийским министром юстиции К. Шушнигом заметил, что судьба нацистского движения решена, а сам герр
Гитлер канул в прошлое.

* * *
        Пока фон Шлейхер готовил раскол нацистского движения, Гитлер переживал очередную личную трагедию, на этот раз связанную с Евой Браун. Это были те самые
«переломные», как их назвал Геббельс, годы, предшествующие приходу нацистов к власти. В то время Гитлер, которому пресса и радио уделяли особое внимание, уже никого не оставлял равнодушным, и Еве стало ясно, что «господин Вольф» не только обходительный мужчина, но и самая что ни на есть выдающаяся личность. Конечно же, она очень ждала, когда этот выдающийся человек снова появится у них в ателье. А чтобы еще больше понравиться ему, подкладывала в бюстгальтер носовые платки, чтобы грудь казалась больше. Трудно сказать, сыграла ли пышная грудь Евы решающую роль, но Гитлер увлекся ею и каждый раз, приезжая в Мюнхен, первым делом интересовался:
        - Как поживает малышка Ева Браун, с которой нам всем так весело и хорошо?
        После очередного посещения оперы он спросил девушку: «Не соизволите ли вы поужинать со мной? Я бы очень хотел появиться в вашем обществе в
«Остерия-Бавария». Ева согласилась. С тех пор их часто видели вместе. И когда Гитлер оказывался рядом с ней за столом, он всегда сжимал ее руку. Но на любовников они не походили. Гитлер относился к девушке по-отцовски и строго следил за тем, чтобы она возвращалась домой не позднее полуночи, и избегал в ее присутствии разговоров на скользкие темы. По всей видимости, и сам Гитлер, у которого был в то время бурный роман с Гели, не хотел сильно привязываться к Еве. Он не уставал повторять, что к политическому деятелю нельзя подходить с обычными мерками.
        - Женщины, - как-то заявил он, - всегда играли роковую роль в жизни политических деятелей. Вспомните Наполеона! А танцовщица Лола Монтес? Разве не она погубила короля Баварии Людвига I? Если бы не она, это был бы воистину вьгдающийся монарх. А безумная мадам Чан Кайши? Ненависть и честолюбие - вот что двигало ею, когда она спровоцировала войну с Японией и навлекла несчастье на свою страну… Умному человеку следует иметь примитивную и глупую женщину, - не раз говорил Адольф Гитлер в тесном кругу соратников по партии. - Вы только на минутку представьте: что может случиться, если у меня будет женщина, которая вдруг начнет вмешиваться в мою работу?
        Сама Ева вела себя весьма сдержанно. Она очень боялась, что о встречах с человеком, который был старше ее на 23 года, узнает отец и устроит скандал. А Гитлер уже сделал свой выбор. Будущему диктатору весьма импонировало, что Ева не лезла в политику, в его присутствии держалась в тени и беспрекословно подчинялась его воле. Нравилась она ему и тем, что в ее лице он нашел благодарную слушательницу. Он говорил с ней буквально обо всем, начиная от Шекспира и заканчивая полетом на Луну, который обязательно устроит. И каждый раз, возвращаясь домой после таких бесед, Ева набрасывалась на художественную и научно-популярную литературу, дабы выглядеть в глазах своего кумира надлежащим образом. Постепенно проникалась она и идеями национал-социализма, о котором ей столько рассказывал Гитлер. Как знать, не поверила ли она окончательно в предсказание, что рано или поздно, но мир обязательно заговорит о ее великой любви к не менее великому мужчине!
        Однако ее увлечение перерастет в настоящее чувство только после самоубийства Гели. Ведь теперь у нее появилась возможность бывать на Принцрегентплац и в Оберзальцберге, куда при жизни Гели дорога ей была заказана. «Когда Гитлер приезжал в Мюнхен, - вспоминала Анни Винтер, - Ева Браун часто приходила к нему на Принцрегентплац. Она прямо-таки сгорала от любви к нему». Более того, она стала подражать покойной: носить такие же платья, сделала себе такую же прическу и даже попыталась говорить так, как говорила Гели. Любовницей Гитлера, со слов той же домоправительницы, Ева стала только в начале 1933 года. Подтвердила это и сама Ева. Рассматривая через несколько лет фотографию участников переговоров в Мюнхене, с важными лицами сидящих в квартире Гитлера, она с улыбкой сказала подруге: «Если бы только Чемберлен знал историю этого дивана…».

1932 год потребовал от Гитлера немыслимой политической активности, он почти не появлялся в Мюнхене и все реже писал своей возлюбленной. Но все эти объяснения не устраивали Еву, она не верила Гитлеру и отчаянно ревновала его к вымышленным соперницам. Одиночество и ревность переполнили чашу терпения Евы и, прекрасно зная, какое ужасное впечатление оказала на фюрера смерть Гели, она написала ему прощальное письмо и выстрелила в себя.

«В ту ночь было очень холодно, - рассказывала сестра Евы Ильзе. - Родители уехали, и некому было даже растопить камин. Ева лежала на диване, раскинув руки. На полу валялись оконные стекла. Розовая подушка, простыня и одеяло забрызганы кровью. Пуля застряла рядом с артерией. В обойме оставалось еще пять патронов, и возникло предположение, что на Еву было совершено покушение. Якобы защищаясь, она уронила с туалетного столика стакан, а потом выстрелила в нападавшего. Наконец я выяснила, что просто в стакане замерзла вода,и потому он треснул».
        Несмотря на ранение, Ева сохранила присутствие духа и, придя в себя, тут же позвонила доктору Плате, который отвез ее в больницу. Почему она не вызвала шефа ее сестры доктора Леви, чья клиника находилась гораздо ближе? Да только потому, что знала: так быстрее сообщат Гитлеру о случившемся. Доктор Плате был шурином Генриха Гофмана.
        Ее расчет оправдался. На рассвете Гитлеру передали прощальное письмо Евы. Он тотчас же приехал в больницу с огромным букетом цветов и поинтересовался у заведующего отделением, не инсценировала ли Ева самоубийство.
        - Она целилась в сердце, - пожал плечами врач. - Мы вовремя удалили пулю, и теперь ее жизни ничто не угрожает…
        Вряд ли Ева собиралась на самом деле покончить с собой, и, стреляя в себя, она намеревалась прежде всего еще сильнее привязать к себе Гитлера, что ей в конечном счете и удалось. Потеряв Гели, он не хотел лишиться так страстно любившей его Евы.
        - Она хотела умереть из-за большой любви ко мне, - со слезами умиления заявил он Гофману, - и теперь я просто обязан позаботиться о ней. Не должно повториться ничего подобного.
        После выписки из больницы Ева постаралась убедить родителей в том, что случайно нажала на курок, и те сделали вид, что поверили ей. Рана быстро зажила, и Ева могла быть довольна: ее отчаянный поступок заставил Гитлера изменить свое отношение к ней. Как бы теперь ни был занят фюрер, он не оставлял Еву без внимания. Однако даже страх потерять столь беззаветно любившую его девушку не заставил Гитлера жениться на ней. На вопрос одного из своих будущих адъютантов Фрица Видемана, не кажется ли ему холостяцкая жизнь лишенной смысла, он откровенно ответил: «У нее есть свои преимущества. А для любви я содержу девушку в Мюнхене…»
        Как и при Гели, Гитлер по-прежнему раздражался, когда в его присутствии заводили разговор о женитьбе, и он повторял своему окружению набившую оскомину фразу: «Я просто должен всегда оставаться холостым! Я принадлежу немецкому народу, и он в любой момент должен видеть: все время и все свои силы фюрер Национал-социалистической рабочей партии отдает Германии! Она - его единственная невеста…»
        Судя по всему, сама Ева думала иначе и продолжала страдать. В таком подвешенном состоянии она проживет до апреля 1945 года, когда, наконец, станет фрау Гитлер. Но только для того, чтобы сойти под этим громким именем в могилу вслед за своим возлюбленным…

* * *
        В начале декабря 1932 года нацисты потерпели очередное поражение на выборах в ландтаг в Тюрингии, потеряв 40% голосов. Движение заметно ослабло, в то время как правительство поддерживали все не правые партии. Замучили Гитлера и постоянные проблемы с деньгами. Партийная жизнь требовала огромных вложений, и к ноябрю 1932 года долг партии достиг громадной суммы в 12 миллионов марок. Нищенствующие штурмовики заполнили улицы. Только теперь вместо винтовок и пистолетов в руках у них были кружки для пожертвования. Голодные гитлеровские ландскнехты были готовы служить кому угодно и оптом и в розницу торговали партийными секретами. Но самое печальное заключалось в том, что очень многие из этой огромной массы отчаявшихся людей считали себя обманутыми Гитлером, который только и говорил о великой национальной революции, но как только доходило до дела, он мгновенно умолкал и делал все возможное, чтобы не выступать.
        Штурмовики стали покидать отряды. «Среди периферии, - писала «Ангриф» Геббельса, - все больше распространялось настроение отчаяния. Многие говорили: все равно нам не достигнуть цели, поэтому нет смысла строго придерживаться наших требований, было бы лучше принять любой министерский пост, который нам предлагают».
        Что говорить о голодных штурмовиках, когда сам Геббельс пребывал в отчаянии, считая, что движение идет к своему концу. Многие политические обозреватели были едины в своем мнении: это - агония, и очень скоро нацисты превратятся во второразрядную политическую партию, с которой никто не будет считаться. И новый канцлер очень надеялся на то, что в такой патовой для нацистов ситуации в высшей степени честолюбивый Грегор Штрассер будет куда сговорчивее и согласится на все его предложения. А ему удастся сделать то, что еще не удавалось никому: расколоть нацистскую партию и взять лидера нацистов на поводок. Он с пониманием отнесся к предложению Шлейхера войти в его правительство и стать вице-канцлером, о чем и говорил на совещании партийной верхушки. 12-миллионный долг, заявил он, может раздавить ослабевшее движение, и надо сделать все возможное, чтобы сблизиться с канцлером. По его словам, какой-нибудь министерский портфель мог вернуть отвернувшихся от нацистов кредиторов, да и сам канцлер мог уменьшить долг с помощью своих полуофициальных средств, предназначенных на «трудовую повинность» или
какое-нибудь физкультурное движение. С министерским портфелем можно было выступить и в качестве просителей у промышленников.
        Однако Гитлер и слышать не хотел ни о каком участии в правительстве обманувшего его Шлейхера. Вместо делового разговора он завел старую песню о грозившем всем им насилии со стороны политических противников. И, когда Штрассер заметил, что насилием страна обязана в первую очередь штурмовикам, а отнюдь не их противникам, Гитлер закатил очередную истерику.
        Грегор Штрассер больше не спорил. Он окончательно убедился в том, что Гитлер не собирался принимать ответственного решения и целиком находился под влиянием Геббельса. Однако со Шлейхером он встретился, а затем еще раз попытался убедить Гитлера позволить ему войти в правительство. Гитлер обвинил Штрассера в предательстве и устроил жуткий скандал. Думается, ему очень хотелось верить в неверность Штрассера. Подлили масла в огонь и Геббельс с Герингом, сообщившие ему о намерении канцлера создать правительство Шлейхер-Штрассер-Лейпарт, которого якобы пригласил уже сам Штрассер.
        - Господин Гитлер, - спросил Грегор, выслушав все обвинения, - неужели вы думаете, что я способен на подобные поступки?
        - Да! - прокричал Гитлер. - Я верю в это! Я убежден в этом! У меня есть доказательства!
        Штрассер резко повернулся и вышел из комнаты. В тот же вечер он покинул все свои посты. Отставка первого помощника Гитлера и руководителя партийной организации произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Уход Штрассера усилил и без того царившую в нацистской партии тревожную атмосферу. Как это ни покажется странным, больше всех был потрясен сам Гитлер. Но уже утром следующего дня он убедил себя в том, что Штрассер является самым настоящим Иудой, «вонзившим ему нож в спину за пять минут до окончательной победы».

9 декабря 1932 года Гитлер созвал всех своих ответственных партийных работников и депутатов в Берлин, где во дворце Геринга поведал им о предательстве Грегора Штрассера.
        - Я никогда не допускал, - обливаясь слезами, заявил фюрер, - что Штрассер может так поступить…
        Вылив на «предателя» целый ушат грязи, Гитлер предложил всем старым товарищам Штрассера пожать ему руку и отречься от Иуды. После чего ненавидевший Штрассера Геббельс записал в дневнике: «Это был громадный успех для единства движения… Штрассер сейчас полностью изолирован. Он мертв». Назначив самого себя руководителем Организационной структуры партии и поделив ту власть, которой пользовался в партии Штрассер, между теми, кому верил - Лею, Дарре, Гессом и Геббельсом, - Гитлер окончательно разрушил созданную «предателем» централизованную партийную организацию.
        Гитлер довольно безболезненно вышел из партийного кризиса, вызванного уходом Штрассера. И тем не менее Геббельс отметил в своем дневнике: «Этот год принес нам постоянные неудачи… Прошлое печально, будущее смотрится мрачным и темным, все надежды и возможности полностью исчезли».
        Как это ни печально, но победителем в долгой борьбе со Штрассером оказался Геббельс, поскольку именно его политическая линия была признана единственно правильной. По сути дела это была игра без ничьей, которая могла окончиться только поражением или победой. Теперь лозунг звучал так: «Если Национал-социалистическая партия распадется, число коммунистов в Германии увеличится на 10 миллионов человек».

«Таким образом, - писал К. Гейден в своей книге «Путь НСДАП», - национал-социализм, словно истерическая женщина, угрожающая покончить с собой, заставил руководящие германские хозяйственные круги поставить его у власти и тем самым спасти его».
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Изгнав Грегора Штрассера из партии, Гитлер так ничего и не предложил для выхода из тупика, в котором оказалось движение. Неизвестно, как развивались бы дальнейшие события, если бы 15 декабря 1932 года фон Шлейхер в радиообращении к нации не объявил, что своей главной задачей считает снижение безработицы и стабилизацию экономики. Назвав себя «социальным генералом», он пообещал не допустить повышения налогов и сокращения заработной платы, провести отчуждение земли у разорившихся прусских помещиков и передать ее 25 тысячам крестьянских семей. Заверив нацию, что он «пойдет социальным путем», Шлейхер попытался привлечь на свою сторону рабочих и крестьян.
        Но… ничего из этого не вышло. Шлейхер не сумел договориться с лидерами профсоюзов, которые, зная о коварстве «кардинала цвета хаки», не верили ему. Что же касается промышленников и аграриев, то они в один голос осудили его за «большевистскую программу». Его социалистическими высказываниями был встревожен и сам Гинденбург. К программе Шлейхера настороженно отнеслись даже «центристы», и ни одна политическая партия не соглашалась войти в коалицию Шлейхера после того, как он отправил в отставку Гренера, Брюнинга и фон Папена. Не учел Шлейхер и того влияния, какое все еще имели крупные помещики в Германии.
        Сброшенный фон Шлейхером фон Папен воспрянул духом и попытался использовать предоставленный ему самим же Шлейхером шанс снова занять канцлерское кресло. Он по сей день оставался в прекрасных отношениях с президентом и очень надеялся на успех. То, что делал фон Папен, называлось «политикой с черного хода», или обыкновенным шантажом. В январе 1933 года пройти через черный ход было достаточно легко, так как президент очень боялся разоблачений в связи с аферой «восточной помощи», в результате которой были присвоены огромные средства, выделенные на помощь разорившимся помещикам, в которой был замешаны он сам и его сын. Этим во многом и объяснялась его необыкновенная покладистость.
        Гитлер, у которого нашлись хорошие заступники в лице ведущих промышленников и банкиров Германии, снова воспрянул духом. Все они были встревожены ростом левого движения и задавались вопросом: кто, если не нацисты, будет теперь сдерживать социалистов и коммунистов, которые заметно усилили свои позиции после выборов, на которых Гитлер потерпел. провал? Но именно это поражение и заставило капитанов немецкой экономики и финансов по-настоящему помогать Гитлеру. И осенью 1932 года промышленники Германии начали свою борьбу за передачу власти Гитлеру.

«Кружок промышленников» во главе с Кепплером собирался каждую первую пятницу и обсуждал все насущные вопросы. 20 октября 1932 года Гитлер имел долгую беседу с Тиссеном и еще несколькими влиятельными промышленниками в замке Ландсберг. В результате этой беседы большинство долгов нацистской партии оказалось оплаченным. Это не было подкупом. Подобное поведение объяснялось переплетением целого узла различных интересов, и прежде всего тем, что после всех обрушившихся на Германию политических бурь даже самые крупные дельцы уже не были такими самоуверенными, как до войны. Вместо того чтобы взять под контроль Гитлера и его движение, они сами в известной степени испытывали потребность в руководстве и грезили о создании сильного государства, способного обезопасить их от политических потрясений. Так в
1932 году случилось то, что, наверное, и должно было случиться: намереваясь выбраться из затянувшегося кризиса, ослабленный капитализм протянул руку ослабленному национал-социализму. «Социальный канцлер» смертельно напугал всех, кто имел отношение к большим деньгам, что и дало повод известному промышленнику Шольцу Брахту заявить: «Почти вся промышленность желает позвать Гитлера, безразлично на каких условиях. Если еще несколько недель назад они с восторгом поддерживали Папена, то теперь пришли к заключению, что было бы крупнейшей ошибкой, если бы, даже несмотря на серьезные причины, Гитлеру не поручили сформировать правительство».

«Всеобщее стремление ведущих лиц промышленности, - скажет в июле 1947 года Шредер на одном из допросов, - заключалось в том, чтобы к власти в Германии пришел сильный фюрер, который мог бы образовать сильное и стабильное правительство. Когда НСДАП 5 ноября 1932 года потерпела свое первое поражение и стало ясно, что ее звезда начала клониться к закату, поддержка со стороны промышленников стала особенно настоятельной, все они были связаны страхом перед большевизмом и надеждой на то, что национал-социалисты - коль скоро они придут к власти - установят в Германии прочный политический и экономический фундамент. Надо упомянуть в этой связи, что Гитлер проектировал увеличить немецкий вермахт с 100000 до 300000 человек… Было широко известно, что одним из важнейших программных пунктов Гитлера был разрыв Версальского договора и возрождение сильной Германии как в военном, так и в экономическом отношениях».

«Экономика, - говорил Крупп в тюрьме, - нуждается в спокойном поступательном развитии. В результате борьбы между многими немецкими партиями и силами беспорядка не существовало возможности для производительной деятельности. Мы - члены семьи Круппа - не идеалисты, а реалисты… у нас создалось впечатление, что Гитлер обеспечит нам необходимое здоровое развитие. И он действительно сделал это… Нам было необходимо суровое, крепкое руководство». Ему вторил Функ, который на Нюрнбергском процессе говорил, что все промышленники были убеждены, что именно Гитлер предотвратит коммунизм и гражданскую войну.
        В ноябре 1932 года президент Германии фон Гинденбург получил секретное обращение
12 германских промышленников, среди которых были Шахт, Шредер, Тиссен, Верман, Оппен, Кастль и Рострег. «Национальное движение нашего народа, - говорилось в нем,
        - является залогом своеобразного начала эпохи, которая путем преодоления классовой борьбы создаст необходимые предпосылки для возрождения экономики… Передача руководства… кабинету во главе с фюрером крупнейшей национальной партии уничтожит слабости и ошибки, которые неизбежно сопутствуют массовому движению, и превратит миллионы людей, которые сейчас стоят в стороне, в позитивную силу». Промышленники не называли Гитлера, но президенту и так было понятно, кого они имеют в виду.
        Надо полагать, что подобное воззвание заставило бы задуматься любого президента, к которому обращались с просьбой самые влиятельные люди страны. Да это была и не просьба, а самый настоящий ультиматум. Президент получил предложение, отказаться от которого не мог даже он. Тем более что всего через несколько дней Гинденбург получил еще два послания с требованием назначить Гитлера рейхсканцлером, и подписаны они были такими влиятельными промышленниками, как Фридрих Рейнгард, Альберт Феглер, Фриц Шпирнгорум, и еще пятью их коллегами. Затем к президенту прибыло письмо от Бруно Линднера. «Наступила настоятельная необходимость, - писал Бруно, - помочь национал-социалистам прийти сейчас к власти, не то будет слишком поздно, ибо коммунизм уже энергично стучит к нам в дверь».
        Выяснить «настроение старого барона и наилучшие способы преодолеть его продолжающееся до сих пор сопротивление» было поручено фон Папену. Вестфальский барон и крупный промышленник, он был всем этим господам куда ближе, нежели фон Шлейхер со своими социальными идеями. Общее мнение прекрасно выразил в своем письме банкиру Шредеру Кепплер: «Надо пустить в ход все рычаги, чтобы заставить старого барона принять единственно правильное решение… Господин фон Папен окажет величайшую услугу немецкому народу, если сумеет, добиться соответствующего решения старого барона».

* * *
4 января 1933 года Гитлер в сопровождении Гиммлера и Гесса отправился на виллу влиятельного кельнского банкира Шредера. Но впустили к Шредеру только одного фюрера. Помимо хозяина в кабинете находились фон Папен и Кепплер. Фон Папен, который на этой встрече выступал как представитель тех самых хозяйственных кругов, которые приблизились к нему еще во времена его канцлерства, заговорил о том, что Гитлеру следует примкнуть ко всем правым силам, начиная с президента и кончая
«Стальным шлемом». Затем Гитлер изложил свою программу. Да, он все еще настаивал на получении поста канцлера, но согласен вступить в коалицию с фон Папеном и националистами Гугенберга и восстановить Харцбургский фронт. Шредер согласно кивнул, и судьба Шлейхера и его правительства была решена.
        Конечно, Гитлер прекрасно понимал, что кресло канцлера может опять ускользнуть от него. Но что он мог поделать? Можно запугивать кого угодно, но только не Шредера. Он и сам мог испугать кого угодно. Ну а пока он принял участие в избирательной кампании в небольшой провинции Липпе-Детмольд. Если бы совсем еще недавно ему сказали, что он будет ездить по селам и выступать на митингах с двумя сотнями человек, то он посчитал бы такого шутника сумасшедшим. Но теперь ему было не до смеха, и успех даже в такой маленькой провинции был для него намного важнее любых переговоров. И как это ни удивительно, но ему удалось увеличить количество голосов, и многие уже отвернувшиеся было от него партийные функционеры снова стали поглядывать в его сторону. До полной победы, правда, было далеко, и, стараясь преодолеть тяжелейший партийный кризис, Гитлер работал как проклятый.
        Нелегкие времена переживал и фон Шлейхер, который, по словам Отто Штрассера, оказался «излишне самоуверенным типом». В ослаблении его позиций сыграла близость к Гинденбургу фон Папена, который постоянно нервировал его намеками на намерение Шлейхера устранить его с помощью рейхсвера и на разоблачение его «восточной аферы». Внес свой вклад в падение генерала и сын Гинденбурга Оскар, распускавший слухи о якобы моральной распущенности канцлера, всячески настраивал против него отца.

12 января 1933 года Гинденбург принял делегацию ландбунда во главе с его председателем. Речь пошла об ограблении сельского хозяйства в пользу «денежных мешков» интернационально настроенной экспортной промышленности, чему якобы способствовал канцлер К. Шлейхер. Президент отнесся к «ходокам» с явным сочувствием, и положение канцлера еще более осложнилось. Произвела на Гинденбурга впечатление и победа нацистов на выборах в Липпе, которую стараниями Геббельса гитлеровская пропаганда раздула до вселенских масштабов.
        Шлейхер сопротивлялся слабо и в свою очередь пригрозил предать гласности секретный доклад о многочисленных злоупотреблениях при выделении «восточной помощи», в счет которых сотни юнкерских семейств незаконно получили безвозвратные государственные кредиты. Этим он еще больше насторожил замешанного в этом скандальном деле Гинденбурга, который зарегистрировал подаренное ему поместье на имя сына, что освобождало его в будущем от налога на наследство.

* * *
        Поздним вечером 22 января 1933 года сын президента Оскар и статс-секретарь Мейснер отправились в загородный дом пока еще мало кому известного нациста И. Риббентропа, где встретились с фон Папеном, Гитлером и Герингом. Если верить Мейснеру, то вплоть до этой самой минуты Гинденбург-младший был против соглашения с наци. Об этом, судя по всему, знал Гитлер, который предложил Оскару поговорить с ним наедине. Он пообещал отблагодарить Оскара и его семью в случае поддержки и угрожал разоблачением аферы с «восточной помощью», если тот не найдет с ним общего языка. Но как бы там ни было, он сумел произвести на сына президента неизгладимое впечатление. И теперь оставалось только сломить сопротивление Гинденбурга-старшего. Но это было уже не так трудно. Все планы Шлейхера терпели неудачу, и он быстро терял свое влияние. Но он все еще рассчитывал на роспуск парламента, чем надеялся припугнуть нацистов, которым были не выгодны новые выборы.

23 января 1933 года Шлейхер посетил президента и потребовал распустить рейхстаг, в котором он так и не получил поддержки, и предложил управлять страной с помощью президентских декретов. Заодно он попросил временно упразднить парламентскую демократию и установить военную диктатуру. То есть сделать то, о чем еще раньше просил фон Папен, который теперь уверял всех, что сумеет уговорить Гитлера войти в правительство, которое сможет получить поддержку рейхстага.
        Президент отказался, и теперь фон Папену для решения возложенной на него задачи надо было, во-первых, преодолеть нежелание Гинденбурга видеть в кресле рейхсканцлера Гитлера, во-вторых, смягчить требование Гугенберга о предоставлении ему диктаторских полномочий для управления экономикой и, в-третьих, найти нового министра обороны, который опирался бы на ту самую армию, от имени которой так долго выступал Шлейхер.

27 января 1933 года Гитлер с подачи фон Папена встретился с Гугенбергом, однако их напряженная беседа закончилась скандалом, и Герингу с большим трудом удалось уговорить Гитлера не уезжать в Мюнхен и не прерывать переговоры. И все же демарш Гитлера возымел успех, фон Папен уже окончательно удостоверился в том, что при таком раскладе канцлером ему не бывать и без обиняков заявил президенту, что все проблемы могут быть разрешены только в том случае, если канцлером будет назначен Гитлер. Он обещал Гинденбургу, что займет пост вице-канцлера, что в правительство войдут всего два нациста и что соотношение консерваторов и нацистов в нем будет три к одному. Помимо самого Гитлера в правительство должны были войти бывший государственный чиновник Фрик и боевой летчик Герман Геринг.
        Президент согласился на все, кроме предоставления Гитлеру должности рейхскомиссара Пруссии, которую фон Папен намеревался занять сам - это давало ему возможность сохранить контроль над сильной прусской полицией. На пост министра обороны фон Папен и Гитлер предложили злейшего врага Шлейхера генерала фон Бломберга, которого тот изгнал в 1929 году из министерства обороны, где он был начальником законспирированного Генерального штаба, после чего Бломберг командовал дивизией в Восточной Пруссии. Близкие к нацистам начальник штаба дивизии генерал фон Рейхенау и дивизионный священник Мюллер, который после прихода Гитлера к власти станет рейхсепископом, без особых проблем завербовали фон Бломберга. Предварительные переговоры показали: честолюбивый генерал рвался в Берлин и считал, что именно он является выразителем мнения всей армии.
        А затем случилось то, что разными авторами описывается по-разному. По версии Отто Штрассера, Гинденбург заявил, что дальше так продолжаться не может, «красный генерал» Шлейхер должен уйти, а пост канцлера занять фон Папен. Что же касается Гитлера, то ему можно только в самом крайнем случае предоставить пост вице-канцлера.

«Той же ночью, - пишет Отто Штрассер, - состоялась встреча, в которой приняли участие Гитлер, фон Папен, Гугенберг и лидер «Стального шлема» Зельдте.
        - Я должен стать канцлером, - настаивал Гитлер, - или я отказываюсь поддерживать новый кабинет.
        Однако Гугенберг был непреклонен.
        - Гинденбург доверяет фон Папену, мы доверяем фон Папену, поэтому фон Папен и должен быть канцлером.
        Гугенберг и Зельдте не собирались уступать. Их поддержали Мейснер и Оскар фон Гинденбург. Гитлер был в отчаянии. Его голос дрожал, а в глазах стояли слезы. Никто не заметил, как фон Папен неслышно выскользнул из комнаты.
        - Я не позволю отодвинуть себя на вторые роли! - возмущался Гитлер.
        Тут неожиданно вошел фон Папен и что-то прошептал Адольфу на ухо.
        На рассвете в комнату ворвался фон Альвенслебен.
        - Мы должны действовать немедленно! - кричал он. - Шлейхер отказался уйти с поста канцлера. Он поднял по тревоге потсдамский гарнизон на случай непредвиденных осложнений.
        Поднялась настоящая паника, поскольку ярые реакционеры Гугенберг и Зельдте больше всего боялись левой диктатуры, опирающейся на армию.
        Это известие заставило запаниковать и старого Гинденбурга, а за ним и всю его свиту. Только фон Папен посмеивался, пока Гитлер демонстрировал решимость и мужество бороться с угрозой. Разве не он самый сильный человек в Германии? Разве у него нет отрядов СА, которые он может бросить на усмирение потсдамского гарнизона? Ни у кого не возник вопрос: а был ли в действительности мобилизован потсдамский гарнизон? И хотя фон Папен был в известной степени скомпрометирован связями со Шлейхером, чтобы надеяться тут же вернуться к власти, его уловка оказалась успешной.
        Лишь часы пробили двенадцать, «богемский ефрейтор» явился к фельдмаршалу Гинденбургу уже в качестве канцлера германского рейха.
        Гитлер оказался на вершине власти. Он не останавливался ни перед чем, чтобы добиться ее…»
        Что же произошло на самом деле в последние часы республики? Вечером 29 января 1933 года действительно появились слухи, что Шлейхер вместе с начальником войскового управления рейхсвера К. Хамерштейном поднял по тревоге потсдамский гарнизон, что он намерен арестовать президента и совершить военный переворот. И тогда Гитлер на самом деле отдал распоряжение держать в полной боевой готовности берлинских штурмовиков.
        Использовал в своих интересах слух о выступлении Шлейхера и фон Папен, и прибывший в Берлин ранним утром 30 января фон Бломберг был первым из всего правительства приведен к присяге. Принеся присягу, новый военный министр тут же заявил Гинденбургу, что рейхсвер хочет видеть на посту рейхсканцлера только одного человека - Гитлера!
        Конечно, президент был согласен. Да и что ему оставалось делать, если это согласие у него буквально вырывали сначала промышленники и банкиры, а теперь и армия! Сегодня уже никто не скажет, так ли уж помог фон Бломберг Гитлеру, но уже после своего прихода к власти Гитлер откровенно заявит: «В этот день мы хотим особенно поблагодарить нашу армию, ибо мы точно знаем, что если бы войска не стояли в дни нашей революции на нашей стороне, то сегодня бы мы не стояли здесь».
        Но все это будет потом, а пока новый министр получил приказ президента пресекать любые попытки военного путча и оказывать всемерную поддержку новому правительству, которое будет создано уже через несколько часов.
        Оставалось только одно препятствие: Гугенберг, который не соглашался на новые выборы, так как опасался поражения своей партии. Тем не менее общими усилиями его удалось уговорить, и после того как Гитлер торжественно пообещал не делать никаких персональных изменений в кабинете министров независимо от результатов голосования, Гугенберг сдался. Но даже сейчас Гитлер все еще не был уверен в окончательном успехе, и 29 января в дневнике Геббельса появилась следующая запись: «Фюрер часами меряет большими шагами комнату отеля… Потом вдруг останавливается и говорит мне:
«Если партия распадется, то я через три месяца пущу себе пулю в лоб».

* * *
        Утром 30 января Гитлер приехал в президентскую канцелярию. Кроме Гитлера только двое из одиннадцати челнов кабинета были нацистами, и оба они получили далеко не самые важные посты. Фрик стал министром внутренних дел, а Геринг - министром без портфеля. И это только громко звучало - министр внутренних дел, так как на самом деле руководство полицией осуществлялось министрами отдельных земель. На должность министра иностранных дел и министра обороны были назначены профессионалы из дипломатической службы и армии. Что же касается буйствовавшего в последнее время Гугенберга, то он возглавил министерство экономики и министерство продовольствия и сельского хозяйства. Во главе министерства труда встал руководитель «Стального шлема» Зельдте, выражавший интересы богатых землевладельцев и промышленников. Геринг стал министром внутренних дел Пруссии, но с подчинением фон Папену как руководителю прусского правительства. Сам фон Папен стал вице-канцлером с правом присутствовать при докладах канцлера президенту.
        Фон Папен праздновал победу и с большой гордостью говорил о том, что ему удалось сделать то, на чем сгорели Брюнинг и Шлейхер: подчинить себе вождя самой сильной партии в Германии и обеспечить правительству массовую поддержку. Еще бы ему не радоваться! Он остался доверенным лицом президента, и отнюдь не нацисты, а консерваторы и националисты имели большинство в парламенте. Когда кто-то из политиков спросил его, не опасается ли он непредсказуемого Гитлера, фон Папен с усмешкой ответил:
        - Да нет, конечно… Никакой опасности я не вижу! Да и почему я должен опасаться людей, которых мы наняли для нашего дела?
        Чего ему было опасаться, если между ним и президентом существовал тайный сговор о том, что истинным руководителем правительства будет отнюдь не Гитлер, а он сам, вице-канцлер фон Папен!
        Как же ошибались фон Папен и те, кто пытался сначала «приручить» Гитлера, а потом использовать его в своих интересах! Гитлер переиграет их всех, что он блестяще докажет всего через два месяца, когда придаст государству ту форму, которую он посчитает нужной.
        Но все это будет позже, а пока Гинденбург привел к присяге «кабинет национальной концентрации» (именно так теперь будут называть новое правительство) и отпустил новоиспеченных министров со словами: «А теперь, гос - ' пода, с Богом за работу!»
        Так холодным январским утром закончилась затянувшаяся на целых пятнадцать лет великая драма Веймарской республики. Закончилась она только для того, чтобы превратиться, как, во всяком случае, принято считать, в самую настоящую трагедию, к которой всего через двенадцать лет приведет Германию ее новый рейхсканцлер Адольф Гитлер.
        Впрочем, такая ли уж это была трагедия? И как знать, не этой ли, пусть и страшной ценой Германия купила себе свое достойное будущее? Ведь именно Гитлер спас Германию от коммунистов, которые превратили бы ее, возможно, в куда больший ад. Можно кем угодно считать Гитлера, но при этом не следует забывать, что царивший в это время в СССР Сталин являлся куда большим злом. А тот, кто и сейчас не верит в это, пусть сравнит условия жизни ветеранов Второй мировой войны в Германии и в России, зарплату инженеров, врачей и пособия пенсионеров.
        О чем думал в тот великий для него день сам Гитлер, что вспоминал? Не пустивших его в искусство еврейских профессоров? Кошмары ночлежек и драное пальто, в котором щеголял чуть ли не круглый год, или 9 ноября 1923 года и охватившее его после поражения отчаяние? А может быть, тот самый день, когда он впервые увидел Копье судьбы и ощутил то удивительное чувство собственной избранности, которое охватило его тогда с такой силой?…
        ЧАСТЬ V
        РЕЙХСКАНЦЛЕР
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Получив желанное кресло рейхсканцлера, Гитлер в тот же день решил устроить для намеревавшихся «использовать для себя господина Гитлера» господ фон Папена и Гугенберга зрелище, которое раз и навсегда отбило бы у них охоту использовать его в своих целях.
        Ровно в 19 часов, когда на Берлин опустились холодные сумерки, бесконечные колонны штурмовиков с зажженными факелами в руках промаршировали перед Имперской канцелярией. Так СА отметили приход к власти своего вождя. Военные оркестры играли старые немецкие марши. Тысячи факелов освещали холодную январскую ночь. Геббельс поставил этот действовавший на воображение спектакль всего за шесть часов.
        Гитлер стоял у окна своего кабинета. Из расположенного рядом президентского дворца на шествие штурмовиков взирал Гинденбург. Как это ни покажется странным, но он был доволен: маршировавшие в ночи боевики напомнили впадавшему в маразм старцу те благословенные времена, когда германская армия считалась непобедимой.
        О чем думал сам Гитлер в тот промозглый январский вечер? Надо полагать, о будущем. Партия и штурмовики - это было, конечно, хорошо, и именно с их помощью он оказался в том самом кабинете, где так успешно работал на благо страны «железный канцлер» Бисмарк. Но до Бисмарка ему еще очень далеко. Ведь что такое партийный деятель? Так, мелочь, а он желал войти в историю как великий государственный деятель и полководец, а не какой-то председатель пусть даже и столь милой его сердцу нацистской партии. Цели-то перед ним стояли прежние: разгром коммунистов, уничтожение евреев, завоевание «жизненного пространства» на Востоке, господство над миром. Что для этого надо? Только одно: абсолютная власть, которой он пока не имел.
        Все предпосылки для ее завоевания у него были, поскольку мало кто в немецком обществе тогда понимал, что на самом деле представляет собой национал-социализм. Да и не было по тем временам ничего необычного в том, что кто-то рвался к абсолютной власти. Для Германии, где с начала 1930-х годов уже не было парламентского контроля за деятельностью правительства, это вообще становилось нормой. Подобные явления имели место и в других странах, и в обществе царило устойчивое убеждение, что в период тяжелейшего экономического (и, как следствие, политического) кризиса демократическая система проявила свою несостоятельность и теперь пришло время сильных личностей, тех самых героев-одиночек, которые спасут нации. Потому очень многие и восхищались таким «героем», как Муссолини.
        Ошибка Германии заключалась и в том, что парламентские фракции не только не были готовы к серьезной борьбе с Гитлером, но и не верили в его долговечность. Тот же Эрнст Тельман в ответ на предложение уже 29 января 1933 года заявить о готовности Коммунистической партии Германии бороться с фюрером беспечно ответил, что буржуазия «даже близко не подпустит Гитлера к власти», и отправился… играть в кегли.
        В самом радужном настроении пребывали и консерваторы во главе с вице-канцлером фон Папеном, чей необоснованный оптимизм граничил с удивительной для политика такого ранга глупостью. Чуть ли не каждый день он уверял всех, что пользуется особым доверием президента, а консервативное большинство кабинета министров уже «через два месяца загонит Гитлера в угол и прижмет так, что он запищит». Все эти заверения окончатся для него весьма печально, и только чудом он избежит гибели в ночь «длинных ножей».
        Гитлер не собирался ждать момента, когда его загонят в угол. Он прекрасно понимал, что на него даже сейчас смотрели сверху вниз, и большинство политиков видело в нем калифа на час. Фон Папен, Гугенберг - именно они и близкие к ним политики считали себя истинными хозяевами Германии, а ему по-прежнему отводили роль барабанщика. Ему надо было сделать все возможное, чтобы передать осточертевший барабан кому-нибудь другому, а самому взять в руки дирижерскую палочку. Что для этого было надо? Да все то же: выйти из зависимости от рейхстага, президента, союзников по коалиции и «старины» Рема, которой со своими почти тремя миллионами боевиков превратился в мощную силу.
        Мы помним ту ненависть, какую Гитлер еще с Вены испытывал к парламенту, и вот теперь он решил сделать все возможное, чтобы освободиться от его власти.

* * *
30 января 1933 года в пять часов вечера началось первое заседание нового кабинета, в котором было всего три нациста, включая самого Гитлера. Они располагали в рейхстаге всего 247 голосами из 608, и для правления на парламентской основе им было необходимо договориться с третьей крупной буржуазной партией «Центр», которая имела в парламенте 70 голосов. С первой же минуты пребывания у власти Гитлер начал игру. Заявив о намерении договориться с «Центром», он послал на переговоры Геринга, который должен был сделать все возможное, чтобы «Центр» не вошел в коалицию. Геринг все понял как надо и объявил предложения «Центра» неприемлемыми.
        На заседании кабинета 1 февраля Гитлер с хорошо наигранным сожалением объявил, что переговоры с «Центром» кончились неудачей, и предложил президенту назначить новые выборы в рейхстаг. Гугенберг почувствовал неладное, однако Гитлер успокоил его, дав «честное слово» ничего не менять в кабинете. Беспокоиться вроде бы не о чем: Гитлер никогда не скрывал, что его главными врагами являются коммунисты и социал-демократы, и теперь с помощью новых выборов он постарается раз и навсегда изгнать их с политической сцены. И он был полностью согласен с дубоватым фон Папеном, который все принял за чистую монету и заявил, что назначенные на 5 марта
1933 года выборы «станут последними».

1 февраля 1933 года Гитлер выступил с обращением к немецкому народу по радио. Он говорил не как лидер нацистской партии, а как глава коалиционного правительства, или, как он сам назвал его, «правительства национальной революции», и призвал воссоединить разрозненную нацию и восстановить «единство ее ума и воли».
        - Национальное правительство, - вещал он, - будет сохранять и защищать основы, на которых зиждется сила нашей нации. Оно возьмет под надежную защиту христианство - фундамент нашей нравственности - и семью - ядро нации. Поднимаясь выше классовых и сословных различий, оно вернет нашему народу сознание его расового и политического единства, возвратит его к исполнению обязанностей, проистекающих из этого. Оно хочет, чтобы уважение к нашему великому прошлому и гордость за его традиции стали главными моментами воспитания немецкой молодежи. Поэтому оно объявит беспощадную войну всем формам духовного, политического и культурного нигилизма. Германия не должна впасть и не впадет в коммунистическую анархию…
        Помимо промышленников единственной силой в Германии, с которой Гитлер не собирался портить отношения, была армия, и уже 3 февраля 1933 года он постарался наладить отношения с генералами рейхсвера. Но даже с ними он повел себя весьма осторожно, понимая, что время открывать карты еще не пришло. Как и раньше, он много говорил об «избавлении от оков Версаля» и возрождении военной мощи Германии. А когда его напрямую спросили, каким именно образом он собирается использовать военный потенциал, фюрер довольно туманно ответил:
        - Сейчас говорить об этом преждевременно. Быть может, в борьбе за новые рынки экспорта, быть может - и это, пожалуй, предпочтительнее, - в завоевании нового жизненного пространства на Востоке и неукоснительной германизации последнего.
        Как всегда, он постарался говорить о том, что от него хотели услышать, а потому заявил:
        - Я уничтожу раковую опухоль демократии и обеспечу самое жесткое авторитарное руководство государством. Что же касается создания вермахта, то оно является важнейшей предпосылкой достижения нашей цели: возрождения политической мощи. Вермахт есть самая важная и самая социалистическая часть государства. Он останется надпартийным учреждением, стоящим вне политики… Никакого слияния армии и СА не произойдет! Самым опасным периодом будет время воссоздания вермахта. Тогда и станет ясно, есть ли во Франции настоящие государственные деятели. Если да, то они не дадут нам передышки и нападут на нас… Если же мы выстоим, то используем всю нашу политическую мощь для завоевания жизненного пространства на Востоке и подвергнем его полной германизации…
        Надо ли говорить, с какой радостью слушали генералы фюрера! Целых пятнадцать лет они вынашивали планы отмщения за ноябрьский позор 1918 года и мечтали о том светлом дне, когда германская армия возродится и станет решающей силой сначала в Европе, а потом и во всем мире. Теперь их мечты начали сбываться. Во главе государства встал наконец политик, который думал точно так же, как и они.
        - И пусть вас не обманывает вся эта болтовня о мире и верности Конституции, - закончил свою речь Гитлер.

* * *
        Гитлер заигрывал не только с генералами, но и с народом - в его глазах он пожелал выглядеть этаким бескорыстным отцом нации, для которого самым главным в жизни являлась забота о детях. И когда 7 февраля 1933 года фюрер отказался от положенного ему должностного оклада в 29200 марок и компенсации за свои представительские расходы в сумме 18000 марок, немцы только развели руками. Эти деньги, заявил Гитлер, пойдут семьям тех штурмовиков и эсэсовцев, которые погибли в борьбе за власть. «Я, - скромно говорил он, - считаю своим долгом сделать это, так как могу прожить на доходы от продажи моих книг, в то время как свою государственную должность я рассматриваю как почетную обязанность, и получать за нее деньги в сложившихся условиях считаю неприличным…»
        Это был очень тонкий ход. Такого в истории германских правителей еще не было, и народ славил фюрера буквально на каждом углу, и чуть ли не до конца войны немцы говорили о своем фюрере как о самом великом благодетеле. Чего, конечно же, не было и в помине. Всего через два года Гитлер без особой помпы приказал перечислять свой должностной оклад и представительские деньги себе и при этом сумел освободиться от налогов на эти суммы. Так, в 1933 года Гитлер получил 1232235 марок, из которых
297000 должен был уплатить в качестве налогов. Однако статс-секретарь министерства финансов Фриц Рейнхардт сделал так, что половина дохода Гитлера была задекларирована в качестве необходимых расходов. Немцы узнают об этом только после войны, и легенда о добром и бескорыстном фюрере будет еще долго жить в немецком народе.

* * *
        Предвыборная кампания велась с размахом, и впервые в истории нацисты показали, как можно использовать в своей пропаганде радио. Гитлер и Геббельс вещали на всю страну, и под их влияние попадало все большее число немцев. Как само собой разумеющееся главной мишенью Гитлера стали левые. В это понятие теперь входили как коммунисты, так и социал-демократы и деятели профсоюзного движения.
        - Четырнадцать лет марксизма подорвали Германию, - заявил Гитлер, и эти слова стали девизом борьбы с левыми. - Один год большевизма уничтожил ее. Если мы хотим видеть политическое и экономическое возрождение Германии, нужно действовать решительно. Мы должны перебороть растление нации коммунистами…
        И нацисты это растление перебороли. Борьбу начал сам Гитлер, который сумел выбить из Гинденбурга в качестве очередной чрезвычайной меры указ «В защиту немецкого народа», дававший правительству право запрещать любые газеты и публичные выступления. Этим мгновенно воспользовался правитель Пруссии Геринг. В два дня были составлены списки неугодных нацистам лиц и совершено несколько нападений на коммунистов. «Думаю, - писал Геринг в приказе прусской полиции, - нет необходимости указывать на то, что полиции не следует проявлять даже малейших признаков враждебного отношения к патриотическим организациям (СА, СС, «Стальной шлем»), а тем более создавать впечатление их преследования. С деятельностью подрывных организаций, напротив, следует бороться самыми энергичными способами. Террористические действия коммунистов следует пресекать со всей суровостью и обязательным применением оружия в тех случаях, когда это необходимо. Мы окажем поддержку тем офицерам полиции, которые воспользовались огнестрельным оружием при исполнении обязанностей, независимо от того, какими были последствия применения оружия; те же из
офицеров, которые не смогли исполнить свой долг из ложного чувства сострадания, могут ожидать дисциплинарных взысканий».
        Оказавшийся в своей стихии Геринг сделал все возможное, чтобы поставить Пруссию под полную власть нацистской партии. Сделано это было с помощью террора, который царил в Германии с первого дня прихода Гитлера к власти. Другое дело, что он осуществлялся в основном силами СА и пока больше походил на взрыв злобы, которая долгое время была загнана куда-то вглубь. Впрочем, так оно и было. В течение 12 лет штурмовикам обещали, что рано или поздно наступит тот великий день, когда они смогут отвести душу в погромах и насилии. И, когда этот день настал, они походили на спущенных с цепи разъяренных долгим ожиданием собак. Да, в своем выступлении 10 марта по радио Гитлер призвал граждан сохранять спокойствие, но это ровным счетом уже ничего не значило. В тот же день Геринг заявил в Эссене:
        - Несколько лет мы говорили народу: «Вы сможете свести счеты с предателями». И мы держим наше слово. Ныне счеты сводятся!

«Активизация берлинских СА, - писал начальник прусского гестапо Рудольф Дильс, - наэлектризовала самые отдаленные районы страны. В больших городах, где полномочия полиции были переданы лидерам местных СА, революционная активность буквально охватывала всю округу…»
        В Силезии, Рейнланде, Вестфалии и Руре несанкционированные аресты, неподчинение полиции, насильственное проникновение в общественные здания, погромы, ночные налеты начались еще до поджога рейхстага в конце февраля. Как такового приказа о создании концентрационных лагерей не было: просто пришел их час, и они появились. Руководство СА создало «собственные лагеря», поскольку не доверяло своих пленников полиции. Никакой информации об этих импровизированных лагерях в столицу не поступало.
        Впрочем, Гитлер и без того прекрасно знал, что творилось в стране. Доставалось в те дни многим: коммунисты, социалисты, неугодные режиму журналисты и политики и, конечно же, евреи - все они подвергались нападкам. В конце концов случилось то, что всегда случается в подобных случаях: штурмовики начали лупить всех, кто имел несчастье не понравиться им.
        Больше всего доставалось, конечно же, евреям и коммунистам. Но в то же время Гитлер и не подумал принять предложение Гугенберга о запрете КПГ. Ему было выгодно поддерживать постоянное напряжение и подчеркивать опасность, какую представляли коммунисты. Помимо всего прочего ему очень хотелось запретить коммунистическую партию не просто так, а в связи с какой-нибудь грандиозной провокацией, совершенной коммунистами против власти. Если сами они не могли додуматься до нее, то ее можно было бы приписать им. А такое желание у Гитлера было…

24 февраля Гитлер приказал штурмовикам разгромить штаб КПГ - Дом имени Либкнехта. Были выбиты стекла, жестоко избиты и арестованы все, кто оказался в ту минуту в здании. А еще через несколько часов Геринг заявил на всю страну, что в штабе найдены документы, доказывавшие, что коммунисты готовили государственный переворот. Однако все это было настолько шито белыми нитками, что в заявление Геринга не поверили даже самые близкие сторонники Гитлера. Впрочем, Геринг не особо и настаивал. Не прошло - и не надо. У него про запас имелось еще кое-что, куда более интересное. Да, потом будут много говорить о том, что план поджога рейхстага был разработан Герингом и Геббельсом. И все же как-то мало верится в то, что Гитлер ничего не знал о готовящейся акции.

* * *
        Вечером 27 февраля 1933 года Гитлер приехал на квартиру Геббельса. Они пили чай и слушали столь любимого фюрером Вагнера. Однако уже очень скоро вечернюю идиллию нарушил телефонный звонок Путци Ганфштенгля, сообщившего, что горит рейхстаг. Так писал в своих дневниках сам Геббельс. На самом деле они ждали этого сообщения и, как только рейхстаг загорелся, отправились на машине к горящему зданию. Там их уже ожидали Геринг и начальник прусского гестапо Дильс. Завидев Гитлера, Геринг воскликнул:
        - Это начало коммунистического восстания!
        Вот тут-то долго сдерживавший себя фюрер дал волю своему гневу. «Его лицо было багрово-красным не то от возбуждения, не то от жары, - писал один из очевидцев. - Он кричал так неистово, что, казалось, вот-вот лопнет от натуги».
        - Теперь не может быть никакой пощады! - надрывался впавший в истерику фюрер. - Кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен! Каждый коммунистический функционер должен быть расстрелян, где бы он ни находился. Не будет пощады и социал-демократам!
        В двадцать минут десятого к рейхстагу прибыли первые полицейские машины, несколько человек проникли в полыхавшее здание и арестовали какого-то полуголого человека со спутанными волосами. Им оказался подданный Голландии Маринус Ван-дер-Люббе.
        Рудольф Дильс допросил его и уверился в том, что этот явно не совсем здоровый психически человек действовал по собственном почину. Об этом он доложил фюреру, стоявшему в зале заседания, освященном горящими панелями. Однако тот имел на этот счет собственное мнение. «Гитлер, - вспоминал Дильс, - кричал как полоумный - таким я его никогда раньше не видел: «Теперь не будет пощады. Каждый, кто станет нам поперек дороги, будет уничтожен. Немецкий народ не потерпит слюнтяйства. Этой же ночью депутаты-коммунисты должны быть повешены. Каждый, кто в сговоре с ними, должен быть арестован. И пусть не ждут пощады социал-демократы!»
        Только и ждавший такого указания Геринг отдал приказ арестовать всех депутатов-коммунистов и руководителей КПГ, запретить все печатные издания и наложить двухнедельный запрет на социал-демократическую печать. Но Гитлеру этого было уже мало, и 28 февраля 1933 года появился новый президентский указ «Об охране народа и государства; о мерах против коммунистического террора, угрожающего безопасности государства». Этим декретом временно отменялись основные конституционные права и свободы и вводилась смертная казнь за государственные преступления.
        Надо ли говорить, что с введением декрета террор усилился, и уже к середине марта
1933 года только в прусские тюрьмы и концентрационные лагеря было брошено более
100000 противников нацистского режима. И хотя на суде так и не было доказано участие коммунистов в поджоге рейхстага, многие немцы поверили в эту версию, и, как показывали секретные сообщения полиции, жесткие меры правительства не вызвали особого недовольства в народе. Более того, они послужили еще большему росту популярности Гитлера, что нашло отражение на новых выборах.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Заручившись поддержкой генералов, Гитлер приступил ко второй части своего плана.
30 февраля 1933 года он пригласил в резиденцию президента рейхстага ведущих промышленников Германии, среди которых выделялись Крупп, король германской металлургии Феглер, руководитель крупнейшего в Европе электротехнического концерна Бош и еще несколько видных германских промышленников и банкиров. Кресло председателя занял Ялмар Шахт. Но если раньше Гитлер приходил к этим могущественным людям в роли скромного просителя, то теперь перед ними предстал очень уверенный в себе политик, который знал, что делал. Фюрер не стал тратить времени на ненужные прелюдии и сразу же заговорил об опасности, грозившей капиталистическому строю в Германии, если в стране не будет установлена диктатура.
        - Частнособственническое хозяйство, - сказал он, - не может сохраниться в век демократии, оно мыслимо лишь при том условии, что народ станет сторонником идеи авторитета сильной личности. И теперь я вижу свою главную задачу в уничтожении марксизма и создании армии. Жребий брошен, господа! И хочу сразу же предупредить, что если мы не добьемся желаемого результата через выборы, мы добьемся его другими средствами…
        Всем было ясно, что Гитлер говорил о завершении государственного переворота и установлении в стране нацистской диктатуры. Никто из слушавших Гитлера промышленников не обманывался и насчет тех самых «других средств», какими фюрер собирался устанавливать свою диктатуру. И тем не менее никаких возражений не последовало. Наоборот! Как и на встрече с генералами, в резиденции Геринга царила радостная атмосфера. Крупп вскочил со своего места и со словами благодарности пожал руку Гитлеру, а затем приступил к ставшему уже привычным сбору пожертвований в партийную кассу.

* * *
        Накануне выборов Гитлер выступил в Восточной Пруссии с большой и пафосной речью.
«Теперь, - говорил он, - вы снова можете держать головы высоко и гордо. Вы больше не рабы, вы освобождены из неволи… по милости Божьей!»
        Отделенная от Германии польским коридором Восточная Пруссия дала самый высокий процент голосов, поданных за фюрера, и тем не менее за нацистов проголосовало всего 44% избирателей. Это, конечно же, не понравилось фюреру, поскольку он по-прежнему не имел большинства в парламенте, которое было необходимо для предоставления чрезвычайных полномочий правительству, то есть для установления его собственной диктатуры.
        Однако подобное положение вещей Гитлера уже не смущало, и он объявил о бесспорной победе своей партии, назвав ее «революционной». Именно с этого момента Гитлер начал выступать не как глава коалиционного правительства, а как лидер победившей на выборах партии, не считаясь со своими недавними партнерами по коалиции. С его подачи по стране прокатилась волна насилия и шантажа. По всей Германии нацистские чиновники стремились завладеть официальными должностями на всех административных уровнях и насильственно внедрялись даже в правления частных компаний. Объявленный Гитлером четырехдневный бойкот предпринимателей, врачей и юристов еврейской национальности, против его ожидания, не только не нашел широкой поддержки среди немцев, но и вызвал целый взрыв возмущения за границей. И все-таки евреям досталось, полиция получила приказ не вмешиваться в погромы, а те, кто осмеливался хоть как-то заступаться за евреев, в лучшем случае избивался, в худшем оказывался в концентрационных лагерях СА.
        Все эти деяния привели к тому, что уже к середине марта практически все федеральные земли Германии оказались в руках нацистских администраторов со всеми вытекающими отсюда последствиями. А когда националисты и другие члены коалиции наконец опомнились и попытались выразить протест против разгула террора штурмовиков, Гитлер быстро заткнул им рот. Он направил фон Папену и президенту весьма резкое послание, в котором выразил свое восхищение царившей в рядах СА и СС железной дисциплиной. «История, - писал он, - никогда не простит нам, если в этот исторический час мы поддадимся слабости и трусости - типичным чертам буржуазного мира, и вместо железного кулака будем действовать в лайковых перчатках». Что же касается вице-канцлера, то Гитлер впервые показал в своих отношениях с ним свое настоящее лицо и в резкой форме предупредил фон Папена, что никому не позволит
«помешать ему выполнить миссию, заключающуюся в уничтожении и искоренении марксизма». Не дав своему ближайшему помощнику опомниться, он с угрозой сказал:
        - Запомните все, что я сказал вам, фон Папен, и не обращайтесь в следующий раз ко мне с подобными жалобами. Вам это не идет…
        Гитлера часто сравнивают со Сталиным, и все основания для этого есть. Как и красный вождь, Гитлер не только проводил террор, но и теоретически обосновывал его. И когда сразу же после выборов Гитлер объявил о создании министерства информации и пропаганды и назначил его шефом Геббельса, тот с превеликим знанием дела приступил к работе. А заниматься ему было чем. Несмотря на блестяще проведенную предвыборную кампанию, Гитлер так и не получил двух третей голосов в рейхстаге, которые были необходимы для принятия закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий или, иными словами, для личной диктатуры Гитлера.

* * *
        День, когда новый рейхстаг открыл свое первое заседание, Геббельс назвал «днем национального возрождения». Посвященная этому событию церемония проходила в той самой гарнизонной церкви Потсдама, где покоился прах Фридриха Великого, в день годовщины открытия первого рейхстага, первое заседание которого Бисмарк провел 21 марта 1871 года, вскоре после объединения Германии.
        На церемонию собрался весь цвет Германии, и церковные хоры, и галерея буквально светились от мундиров и фраков. В нефе церкви собрались члены правительства, которых окружала плотная толпа нацистских депутатов в коричневых рубашках.
        Главным действующим лицом церемонии формально считался Гинденбург. Одетый в парадный мундир фельдмаршала президент отдал честь пустому трону кайзера и направился к своему месту. На ступенях церкви он как бы случайно встретился с Гитлером и обменялся с ним рукопожатием. Очень скоро сделанный снимок был растиражирован миллионными экземплярами и еще более обогатил не только Гофмана, но и самого фюрера.
        Гитлер откровенно играл на устроенном им же самим спектакле. Он настолько явно подчеркивал свою второстепенность, что это бросалось в глаза даже непосвященным. Почтительно поклонившись президенту, он со скромным видом направился вслед за ним. Собравшиеся запели хорал «Возблагодарим Господа нашего», который много лет назад пели солдаты Фридриха Великого после славной победы при Лейтене в 1757 году.
        Первым выступил Гинденбург. Он призвал нацию помогать правительству и сделать все возможное для национального единства и создания «свободной, гордой и единой Германии». С ответным словом выступил Гитлер, в тот день превзошедший самого себя. Отдав должное президенту, чье «великодушное решение» сделало возможным «союз древнего величия с силой юности», он попросил у провидения «ниспослать им то же мужество, то же упорство, которыми обладали те, кто сражался за свободу и величие нашей нации, чей дух мы чувствуем здесь, в этом храме, священном для каждого немца, подле праха самого великого короля нашей державы».
        Надо отдать должное красноречию Гитлера: впервые выраженный им после долгих лет унижения Германии и поражения в Первой мировой войне призыв к возрождению национального чувства оказал на собравшихся в церкви неизгладимое впечатление. Под тем же впечатлением находилась в тот день и вся страна, поскольку речь фюрера передавалась по радио. И, конечно же, выступление Гитлера, пролившего бальзам на немецкие сердца, примирил с ним многих консерваторов.
        Ну а затем случилось то, что и должно было случиться. Спустя всего два дня после своей речи в Потсдаме Гитлер явился на первое рабочее заседание нового парламента, которое проходило в зале оперы Кроля. Свой вызывавший у многих нацистов презрение фрак он сменил на коричневую рубашку нацистского лидера. Зал был украшен флагами и полотнищами со свастикой, что тоже не могло не радовать ветеранов движения.
        Свое выступление Гитлер начал с заверения депутатов в том, что права федеральных земель не будут затронуты законом о чрезвычайном положении.
        - Но, - предупредил фюрер, - если каждый раз для принятия необходимых решений правительство будет вынуждено обращаться к рейхстагу, чтобы получить одобрение тем действиям, которые оно сочтет нужным совершить, это будет противоречить смыслу национального возрождения, затруднит выполнение стоящих перед ним задач. С учетом того, что большая часть депутатов поддерживает правительство, можно не сомневаться в том, что необходимость прибегать к данному закону станет для правительства скорее исключением, нежели правилом. Но правительство национального возрождения с тем большей настойчивостью указывает на необходимость Принятия такого закона. Оно предлагает всем парламентским партиям возможность мирного существования в Германии. Правительство исполнено решимости следовать своим курсом и в равной мере готово к тому, что рейхстаг ответит на его предложение отказом; в этом случае правительство расценит его как свидетельство противостояния. Вам, депутатам, предстоит решить для себя, как сложатся эти отношения, приведут они к миру или же к войне…
        Затем Гитлер предложил вниманию депутатов всего пять небольших параграфов, которые позволяли правительству вносить изменения в конституцию и самостоятельно принимать законы. Гитлер потребовал также права самостоятельно разрабатывать и вносить в правительство подобного рода законы и отменить ратификацию парламентом договоров с иностранными государствами.
        Обсуждение нового закона проходило под зловещее скандирование штурмовиков: «Даешь закон - иначе расплата!» Понятно, что большинство депутатов проголосовало «за». А когда председатель социал-демократической партии Отто Вельс набрался смелости и выступил против, Гитлер впал в истерику.
        - Мы, - кричал он, - просим у вас то, что могли бы взять сами, а вы не можете оценить даже этого! Ну что же, дело ваше! Скажу только одно: я не нуждаюсь в ваших голосах. Германия будет свободна и без вашего участия!
        Зал разразился криками «Хайль!» и бурными аплодисментами, которые продолжались до оглашения результатов голосования. За закон было подано 441 голос, против - всего
94.
        Закон «О преодолении бедственного положения народа и государства» был принят 23 марта 1933 года, и никто из членов коалиционных партий так, похоже, и не понял, что сделали они именно то, чего так добивался Гитлер, и до 1 апреля 1937 года возглавляемое им правительство получило право принимать любые постановления без какого бы то ни было одобрения их рейхстагом. Новый закон делал Гитлера практически независимым не только от парламента, но и от президента, а его личная диктатура получила юридическое обоснование. Более того, отныне никакое легальное сопротивление режиму было уже невозможно. «На четыре года, - прокомментировала принятие нового закона «Фелькишер беобахтер», - Гитлер получил все, что необходимо для спасения Германии. В негативном смысле - для искоренения разлагающего народ марксизма, в позитивном - для создания нового народного сообщества».
        Газета, как всегда, была права, и первые шаги к созданию «народного сообщества» были сделаны уже 31 марта, когда Гитлер и министр внутренних дел Фрик издали временный закон «О включении земель в рейх», который предусматривал роспуск всех ландтагов, кроме прусского. Так была уничтожена исконная федеральная структура Германии. После чего Гитлер приступил ко второму этапу унификации, как назывался процесс создания однопартийной тоталитарной системы. На этот раз были
«упорядочены» политические партии, профсоюзы и прочие организации. Излишне говорить, что первой жертвой унификации стала Коммунистическая партия Германии, все парламентские мандаты которой были объявлены недействительными, а имущество конфисковано. И хотя формального запрета на деятельность коммунистов так и не последовало, фактически партия оказалась ликвидированной. В конце месяца Гитлер издал еще один весьма интересный декрет, который возлагал обязанность заключения коллективных договоров на «доверенных уполномоченных по труду», назначаемых самим фюрером. По сути дела этот указ запрещал любые забастовки, и «хозяевами дома» снова стали предприниматели.
        Как уже говорилось, коммунистическая партия не была запрещена, но ее деятели подвергались гонениям. Впрочем, и остальные партии тоже находились под постоянным гнетом нацистов. Дело дошло до того, что глава Немецкой национальной партии Гугенберг, который занимал целых четыре поста в четырех министерствах рейха и Пруссии, в знак протеста подал в отставку. Однако это не привело к падению кабинета, и для самого Гугенберга кончилось тем, что большинство членов его партии перешло к Гитлеру. Что касается пресловутого «Центра», то он прекратил свое существование в июле. И тем не менее всем было понятно, что Гитлер обязательно узаконит существование и образование партий в Германии. Что и произошло 14 июля
1933 года, когда был принят «Закон против образования новых партий», который провозгласил нацистскую партию единственной политической партией Германии и предусматривал суровое наказание для тех, кто решился бы нарушить закон. В декабре Гитлер пошел еще дальше и принял закон «Об обеспечении единства партии и государства», который говорил о том, что «НСДП является носительницей германской государственности и неразрывно связана с государством».
        Ну а затем произошло то, что в конечном счете и должно было произойти. Когда было объявлено о новых выборах в рейхстаг, немецкие граждане голосовали за единый список кандидатур - «список фюрера». «Наиболее распространенная форма псевдозаконного, псевдодемократического самоутверждения, характерная для диктаторских режимов, - писал об этих выборах К.Д. Баркер. - На сей раз угрозы расправиться с теми, кто посмеет проголосовать «против» или вообще не явится на выборы, смогли обеспечить референдуму полную поддержку». Согласно официальным сообщениям, 95% граждан отдали свои голоса Гитлеру.
        Последний удар по конституционной системе Веймарской республики был нанесен 30 января 1934 года, когда был принят закон «О реконструкции рейха», окончательно покончивший с ландтагами; все суверенные права бывших федеральных земель передавались рейху, а введенное еще Бисмарком федеральное самоуправление в землях ликвидировалось.
        Как бы это не казалось удивительным, но все, что делал Гитлер, осуществлялось в рамках легальности и под сенью закона. Когда надо было ратифицировать закон «О реконструкции рейха», который выходил за рамки закона о чрезвычайных полномочиях, Гитлер обратился к рейхстагу, который тут же утвердил необходимые ему «Дополнения к закону о чрезвычайном положении». Эти дополнения позволили правительству ввести новые конституционные законы. Прежде всего был упразднен пост рейхспрезидента. И что бы там ни говорили, Гитлер пришел к власти с помощью удивительно ловкого со всех точек зрения маневра, применив угрозу революции «снизу» в сочетании с тактикой соблюдения «легальности». С помощью этой тактики он сначала устранил оппозицию, затем сосредоточил всю власть в руках одной партии, а если точнее, то в собственных руках.
        Так Гитлер покончил с демократической системой. Тем не менее большинство немецких чиновников всех рангов радостно восприняло новый режим и с большой охотой шло на сотрудничество с ним. В этом не было ничего удивительного. Все эти люди были воспитаны в антидемократических традициях, ненавидели республику и мечтали о возрождении великой Германии, которую обещал создать ее новый правитель уже в ближайшем будущем.

* * *
        Мечтая о великой Германии, Гитлер не мог не думать о своей исторической родине. Задолго до своего прихода к власти он не раз говорил, что Австрия и Германия - страны-сестры, что немцы и австрийцы - один народ, который волею не совсем справедливых исторических судеб вынужден жить в разных государствах. По всей видимости, была и еще одна причина, по которой фюрер мечтал о присоединении Австрии к Германии. Что бы там ни говорил сам о себе фюрер, он вряд ли ощущал себя полноправным немцем. Вот если бы Австрия стала частью Германии, тогда совсем другое дело.
        Случай осуществить свою давнишнюю мечту представился ему довольно быстро. В январе
1933 года правительство австрийского канцлера Э. Дольфуса потеряло парламентское большинство, и он установил в стране режим, весьма схожий с гитлеровским. Переход к диктатуре был вызван и заметной активизацией австрийской национал-социалистической партии, которая требовала немедленного присоединения к Германии и развернула в стране самый настоящий террор. В конце концов дело дошло до того, что 19 июня 1933 года Дольфус запретил нацистскую партию и попросил помощи у Муссолини, который считал Австрию сферой своих интересов. Разумеется, на словах Гитлер охотно соглашался с необходимостью урегулирования кризиса в Австрии, но на деле всячески помогал австрийским нацистам. Ему не нравилось, что Дольфус не собирался идти к нему на поклон и был намерен любыми путями сохранить независимость Австрии.
        Постоянные провокации нацистов надоели Дольфусу, который не желал терпеть у себя под боком пятую колонну. В январе 1934 года он заявил Берлину протест, однако полученный им ответ гласил, что австрийский конфликт никоим образом не подпадает под нормы международного права и по своей сути является выражением «противоречия между австрийским правительством и историческим движением всего немецкого народа». Канцлеру не осталось ничего другого, как обратиться за помощью к западным странам, и в феврале были подписаны Римские протоколы, в которых Австрия, Италия и Венгрия договорились о сотрудничестве и взаимопомощи.
        Берлин попал в щекотливое положение, которое осложнялось тем, что Гитлер не хотел, а вернее, уже не мог успокоить венских нацистов, с помощью которых все еще продолжал надеяться на аншлюс. В то же время Гитлер прекрасно понимал, что при живом Дольфусе ни о каком аншлюсе не может быть и речи. Когда в феврале в Вене началось восстание рабочих и социалистов, крайне недовольных установленным в стране фашистским режимом, снова воспрянувший духом Гитлер воскликнул:
        - Наступает наше время! Сегодня я плохо спал, за окном дул ветер и раскачивал фонарь, который, казалось, так и скрипел мне: «Пора, пора… пора!»
        Что имел в виду фюрер под «нашим временем»? Возможность силами австрийских нацистов, с которыми тесно сотрудничали имперские спецслужбы, осуществить аншлюс в столь напряженной обстановке? Вполне вероятно.
        Дольфус отреагировал незамедлительно и заявил, что страна стоит на грани восстания социалистов и терпеть подобное положение невозможно. 12 февраля 1934 года правительственные войска и хеймвер (нацистская австрийская милиция) обстреляли из орудий рабочие кварталы Вены под предлогом выступления «антиправительственных социал-демократических групп боевиков». Заодно Дольфус попытался разобраться и с надоевшими ему нацистами, подписав себе тем самым смертный приговор.

25 июля 1934 года 154 боевика из 89-го штандарта СС переоделись в австрийскую военную форму и ворвались в федеральную канцелярию. Обученные СД заговорщики, среди которых находился и будущий глава СД Эрнст Кальтенбруннер, действовали решительно. Подавив сопротивление охраны, они проникли во внутренние помещения и смертельно ранили Энгельберта Дольфуса. Врача к нему не пустили, и через час его не стало.
        Однако министру юстиции Австрии Курту фон Шушнигу удалось арестовать путчистов и навести порядок в столице. Обеспокоенный событиями в Вене, Муссолини отдал приказ мобилизовать четыре дивизии и отправить их на перевал Бреннер.
        Обо всех этих событиях Гитлер узнал в Байрейте, где пребывал на очередном вагнеровском фестивале.
        - Ну все, теперь поздно, - нехотя признал он. - Аншлюс не состоялся! И все же я надеюсь, что провидение не оставит меня!
        Понимая, что игра проиграна, и ему надо сохранить лицо перед мировой общественностью (Муссолини посчитал убийство канцлера подготовленной Берлином провокацией), Гитлер предал своих австрийских собратьев, многие из которых были арестованы по его приказу при переходе австро-германской границы. Неблаговидно поведший себя посол Германии в Австрии К. Рит был заменен на хорошо известного фюреру фон Папена. Так план захвата Австрии провалился уже в 1934 году. Однако интуиция не обманула Гитлера: пройдет всего четыре года, и он осуществит аншлюс своей исторической родины.
        Больше всего выиграла в этой ситуации Франция, которая вместе с Италией гарантировала нерушимость австрийских границ. Что же касается Германии, то провал венского путча привел к ее политической изоляции, поскольку никто даже не сомневался в том, что нити заговора тянутся в имперскую канцелярию и СД. Тем не менее коалиция против нее так и не была создана, поскольку слишком уж разнились интересы тех стран, которые окружали рейх.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Гитлеру понадобилось всего полгода, чтобы получить неограниченную власть, преподнесенную ему рейхстагом на блюдечке с голубой каемочкой. Теперь в Германии оставалась только одна сила, с которой он был вынужден считаться: старина Рем и его штурмовые отряды. Как всегда, бывший капитан шел напролом, не считаясь ни с чем, - за ним стояла грозная сила почти в 3 миллиона вооруженных до зубов и готовых на все бандитов.
        В отличие от других нацистских лидеров Рем не занимал никакой государственной должности и старался держаться от государства подальше, демонстрируя таким образом свою независимость от власти. Говоря откровенно, он эту самую власть невзлюбил с первой минуты и полагал, что только он со своими штурмовиками способен «довести до конца национал-социалистическую революцию». Тревожили фюрера и отношения Рема с военными, поскольку тот не только не собирался идти на поводу у господ из рейхсвера, но был намерен растворить «серую громаду» рейхсвера в своем коричневом
«половодье». Это не было пустой угрозой хотя бы потому, что после объединения со
«Стальным шлемом» численность штурмовиков в 1934 году достигла 2,5 миллиона человек. И не считаться с такой «народной армией» Гитлер не мог. Положение осложнялось тем, что Рем страстно хотел, чтобы его любимые «гауштурмы» вошли в состав регулярной немецкой армии, в то время как Генеральный штаб и офицерский состав немецкой армии презирали Рема и его штурмовые отряды, в которых наряду с армией и полицией бывший капитан видел «третью силу нового государства, предназначенную для выполнения особых задач».
        Чувствуя свою силу, Рем и не думал скрывать своих амбиций и в июне 1933 года писал в одном из нацистских ежемесячников: «Весь ход событий, имевших место с 30 января по 21 марта 1933 года, не соответствует сути и назначению немецкой национал-социалистической революции…
        СА и СС не позволят немецкой революции погрузиться в сон; они не позволят тем, кто не участвовал в боях, предать ее на полпути к достижению поставленных целей… Коричневая армия - это свежие силы нации, ее последний бастион против коммунизма.
        Если немецкие буржуазные простофили довольствуются тем, что государственный аппарат получил другое название, и сетуют на то, что национальная революция слишком затянулась, то мы с последним согласны. Действительно, давно пора от национальной революции перейти к национал-социалистической. Устраивает их это или нет, мы будет продолжать нашу борьбу. Если они наконец поймут, в чем ее суть, - мы с ними! Если не захотят - без них! А если понадобится - и против них!»
        Подобные заявления не могли не беспокоить Гитлера, который слишком хорошо знал, что представляли собой штурмовые отряды. «Любой человек с инстинктами убийцы и садистской похотью, - писал известный немецкий публицист Эрнст Никиш в своей знаменитой книге «Империя низких демонов», - был в СА на своем месте. Чем более жестоко он себя вел, тем больше его уважали; здесь можно было вволю быть скотом… В СА получали полную свободу все преступные наклонности. Казармы штурмовиков являлись сосредоточением всех мыслимых пороков: тунеядцы, пьяницы, жизненные банкроты, громилы, гомосексуалисты готовили здесь свои самые темные деяния, при помощи которых надлежало «пробудить» Германию. Да и прозвища у них были уголовные: формирования СА в Берлине сами штурмовики называли разбойничьей шайкой и танцкружком, одного из главарей - Револьверной мордой; впрочем, и самого Гитлера за его предосудительную, с точки зрения истинного штурмовика, любовь к оперной музыке, а возможно, и за страсть к позерству презрительно именовали Примадонной».
        Под стать своему лидеру были другие высшие чины СА. Обергруппенфюрер СА Карл Эрнст создал 30 камер пыток и превратил особняк «Колумбиа-хаус» в место истязания антифашистов. Он был организатором «Кровавой недели» в пролетарском районе Берлина Кепеник, где после запрещения СДПГ 22 июня 1933 года штурмовики учинили страшную расправу над социал-демократически и коммунистически настроенными рабочими. Особой жестокостью «прославился» среди штурмовиков врач Виллиан, который заставлял арестованных пить серную кислоту, поджаривал их на медленном огне, а потом пристреливал их «из милости» или давал умереть «естественной смертью». Даже тогдашний начальник гестапо бывший социал-демократ Дильс - а уж он-то знал толк в этом деле! - назвал Виллиана самым бесчеловечным из всех, кого он только встречал.
        Конечно, Гитлер прекрасно знал, из каких отбросов состоит СА, давно уже превратившаяся в организацию убийц, но до поры до времени такое положение дел его устраивало. «СА, - любил он повторять, - есть объединение мужчин с политической целью и не есть высоконравственное заведение для воспитания благородных девиц, а союз грубых борцов, которым нечего спотыкаться о каждый труп». Но теперь, когда этот самый «союз грубых борцов» мог сломать шею ему самому, он смотрел на СА другими глазами.
        Экономический кризис конца 1920-х - начала 1930-х годов изменил состав штурмовых отрядов, в которые влилась огромная масса представителей средних слоев, связывавших свое будущее только с СА. Малограмотные боевики продолжали наивно верить, что Гитлер и на самом деле выполнит все, что обещал им все эти годы, не понимая того, что их любимый фюрер давно уже плясал под дудку монополистов и юнкерства. Само собой разумеется, что Рем и его сподвижники являлись в глазах всех покровительствовавших Гитлеру Тиссенов, Круппов и Шахтов выразителями оппозиционных настроений мелкой буржуазии, которая в силу своей природы не могла не угрожать господству крупного капитала.
        Так и не увидев никаких изменений, штурмовики были крайне недовольны сложившимся положением и все чаще поговаривали о «второй революции» (первой они считали приход Гитлера к власти в 1933 году). Хотя по большому счету ни Рем, ни его окружение ни в какой «второй революции» не нуждались. Как еще совсем недавно сам Гитлер, Рем и его сподвижники пытались навязывать свою волю с помощью обозленных штурмовиков, поскольку считали себя обойденными при дележе добычи, доставшейся нацистам. И вряд ли мы ошибемся, если предположим, что Рем и его компания жаждала власти, возможно, еще большей, нежели та, какой обладали Геринг и Геббельс, а сам Рем видел себя равным Гитлеру в воображаемом им политическом тандеме. Что же касается всех партийных бонз и гауляйтеров, то руководство СА считало их кабинетными крысами и болтунами, которые пробились на самый верх за их счет. Заветной мечтой Рема являлся пост министра рейхсвера и звание верховного главнокомандующего. По его образному выражению, он собирался пришить «пальто к пуговице», пристегнув свои три миллиона боевиков к стотысячной кадровой германской армии.
Ненавидевший аристократов, Рем спал и видел во главе армии своих фюреров СА плебейского происхождения, которые должны были заменить аристократический офицерский корпус.
«Серую скалу, - любил повторять он, - должен поглотить коричневый поток».
        В свою очередь немецкое офицерство с презрением относилось как к Рему, так и к его сброду. Оно намеревалось создать собственную армию, воспитанную в духе лучших прусских традиций, прекрасно вооруженную и готовую к новой мировой войне. Что же касается вооружения, то это, по словам генерала Браухича, было дело «слишком серьезным и трудным, чтобы потерпеть участие в нем грабителей банков, пьянчуг и гомосексуалистов».
        Конечно, в этом интересы Рема расходились с планами самого Гитлера, который всегда делал ставку на поддержку генералитета и Генерального штаба. Кроме того, фюрер нуждался в финансовой помощи крупных промышленников и финансистов, которых
«социалистические» и «революционные» заявления Рема и Г. Штрассера пугали призраком того, что произошло в 1917 году в России. Гитлер не хотел, да, наверное, и не мог пойти ни против рейхсвера, ни против поддерживающих его промышленников.
«Процесс развития от рейхсвера к тотальному военному государству, - утверждал посвященный во многие тайны Третьего рейха президент Данцингского сената Раушнинг,
        - в котором все жизненные функции нации подчинены требованию тотальной готовности к войне, и был по сути дела «сердцевиной» нацизма. Да и какая армия могла быть из убийц и насильников?»
        Помимо всего прочего СА уже выполнил свою историческую задачу и должен был уйти с политической сцены Германии. Однако Гитлер был не так прост, чтобы оставаться один на один с тем самым рейхсвером, который так и не принял до конца «богемского ефрейтора». Результатом этого явились с нежностью взлелеянные созданные внутри СА в качестве отборной лейб-гвардии фюрера «охранные отряды» СС, которые формально подчинялись Рему.
        Но только формально. С января 1929 года СС возглавлял «рейхсфюрер» Гиммлер, прозванный Черным вороном. Это был не очень умный и довольно сентиментальный человек, который если чем и отличался, так способностью демонстрировать свою не имевшую границ верность фюреру. Он был в очень плохих отношениях с Ремом, и не только из-за власти над штурмовиками. Во время «пивного путча» Гиммлер проявил себя далеко не лучшим образом, и Рем со свойственной ему грубостью постоянно высмеивал его трусливое поведение и щуплое телосложение. Наряду с полным отсутствием какой бы то ни было морали бывший агроном обладал еще и потрясающей злопамятностью и мечтал о том светлом дне, когда он сможет разрядить в своего врага пистолет.
        Хорошо усвоивший макиавеллиевский принцип «разделяй и властвуй» Гитлер быстро продвигал Гиммлера, и к 1934 году ему была подчинена вся полиция Германии, за исключением Пруссии. 20 апреля под его начало перешло печально знаменитое гестапо, как называлась созданная Герингом в Пруссии государственная тайная полиция. Правой рукой Гиммлера стал бывший морской офицер Р. Гейдрих, возглавлявший эсэсовскую службу безопасности, которая в самом начале своего существования вела наблюдение за членами партии и штурмовиками. Очень скоро СД превратится в могучую организацию зарубежной разведки и контрразведки. Как и его шеф, Гейдрих не имел представления о нравственности и был отъявленным интриганом.
        Да, пока Рем только грозил и бесчинствовал, но Гитлер не собирался ждать, когда тот от слов перейдет к делу, и судьба «старого приятеля», благодаря которому Гитлер по большому счету и стал тем, кем стал, была решена.

* * *
        Развязку ускорил сам Рем. В феврале 1934 года он предложил правительству начать формирование народной армии на базе штурмовых отрядов, что весьма обеспокоило офицеров рейхсвера. Оно и понятно: ведь Рем потребовал от Гитлера не только создания новой армии из своих головорезов, но и замены ими старых прусских генералов.
        Что же касается самого Рема, то он, чувствуя себя всесильным, даже и не думал следить за своими довольно нелицеприятными высказываниями в отношении той политики, которую проводил Гитлер. А то, что фюрер не только ввел его в состав кабинета, но и в конце 1933 года написал ему благодарственное письмо, в котором выразил свою признательность за все содеянное СА, лишний раз укрепили уверенность Рема в своей безнаказанности. Он не только продолжал критиковать всех подряд, в том числе и самого фюрера, но и провел по всей Германии внушительные демонстрации своих сил и принялся закупать оружие за границей. Это еще больше насторожило фюрера. А поскольку вся эта возня проходила на виду у всей страны, Гитлер не мог не понимать, что поведение Рема, хотел он того или нет, было пусть пока и завуалированным, но тем не менее вызовом фюреру той самой нации, которую он теперь олицетворял. Он не собирался и дальше бесстрастно взирать на дамоклов меч, в роли которого выступал Рем с его бандитами, тем более что среди штурмовиков все настойчивее стали раздаваться призывы начать действовать. Хотел того фюрер или нет, но
ему надо было предпринимать действенные меры, поскольку теперь любой мятеж мог отрицательно сказаться на его авторитете лидера государства.
        В январе 1934 года Гитлер вызвал к себе шефа прусского гестапо Р. Дильса и приказал ему заняться сбором компромата на «Рема и его дружеские привязанности», как туманно отозвался фюрер о партнерах шефа СА по его нетрадиционной сексуальной ориентации.
        - Это, - проговорил Гитлер, - самое важное задание из всех, какое вы когда-либо получали…
        Дильс щелкнул каблуками и отправился собирать компромат, благо сделать это было нетрудно.
        Тем временем Рем продолжал наглеть. Дошло до того, что даже англичане стали проявлять беспокойство по поводу бушевавших в Германии штурмовиков. Чтобы успокоить их, Гитлер заявил посетившему его 21 февраля 1934 года в Берлине Антони Идену о своем намерении сократить отряды СА на две трети и сделать все возможное, чтобы оставшиеся в строю не получали оружия и не проходили военной подготовки.
        Еще через неделю Гитлер созвал совещание высших представителей рейхсвера, СА и СС. На нем он прямо заявил, что отныне главной обязанностью СА является воспитание нации в духе национал-социализма, и призвал Рема и его подчиненных не мешать ему.
        - Я, - сказал он, - никого не хочу пугать, но предупреждаю: всякий, кто осмелится мешать мне, будет уничтожен!

* * *
        В отличие от весьма довольных таким поворотом событий генералов рейхсвера Рем и не подумал смириться, о чем заявил сразу же после совещания у фюрера своему ближайшему окружению. Завербованный Гиммлером офицер его штаба Виктор Лутц тут же доложил об этом шефу. Спустя несколько дней министр обороны генерал фон Бломберг сообщил фюреру о создании в СА специальной службы для охраны своих многочисленных штабов. Насколько это было серьезно, свидетельствовал тот факт, что только в одном из районов численность такого отряда достигла 8 тысяч человек, вооруженных пулеметами и винтовками.
        Гитлер принял сообщение к сведению и вместе с Бломбергом, Рейхенау, командующим сухопутными силами генералом Фричем и командующим военно-морским флотом адмиралом Редером отправился на линкоре «Дойчланд» в Восточную Пруссию «понаблюдать за военными учениями», как было заявлено официально. На самом деле в роскошных каютах линкора Гитлер обсуждал с генералитетом пути преодоления внутриполитического кризиса. Расправа с Ремом была поручена Гиммлеру и Рейхенау. Геббельсу вменялось в обязанность обеспечить политическую сторону провокации.
        - Рем, - заявил Гитлер рейхсфюреру, - должен быть убит… Исчезнуть в этом мире он не может, поскольку слишком много знает. Не правда ли, Йозеф? - с улыбкой взглянул Гитлер на Геббельса, ненавидевшего его «старого товарища» лютой ненавистью.
        - Да, мой фюрер, - даже не пытаясь скрыть свою радость, кивнул тот.
        Причины для радости у Геббельса имелись - пьяный Рем уже не раз угрожал министру пропаганды поведать миру правду о том, кто на самом деле поджег рейхстаг.
        - И поспешите, - продолжал фюрер, - пока Рем еще верит, что спор с рейхсвером будет решен в его пользу…
        Он знал, что говорил. Престарелый Гинденбург вот-вот должен был отправиться в мир иной, никто не знал, кого он наметил в свои преемники. Положение осложнялось тем, что президент так и остался монархистом, и оживившиеся монархические круги в Германии мечтали о восстановлении монархии и прочили на германский престол сына Вильгельма II принца Августа-Вильгельма, по совместительству являвшегося обергруппенфюрером СС.
        Но пока президент был жив, Гитлер нуждался в поддержке генералов, которые имели на Гинденбурга большое влияние. Сам он всячески заискивал перед президентом и по случаю 19-й годовщины сражения в Маурских болотах подарил ему угодье «Прусский лес». Гинденбург щедрый подарок принял, но, уезжая в начале июня на летние каникулы, сказал фон Папену: «Положение ухудшается, Папен. Попытайтесь его улучшить».

4 июня 1934 года Гитлер пригласил Рема. Их беседа продолжалась более пяти часов, и все это время фюрер, используя свое красноречие, пытался уговорить его отказаться от идеи «второй революции», пообещав не распускать штурмовые отряды СА. Рем поверил «старому приятелю» и согласился с предложенным планом провести в Бад-Висзее совещание с руководством СА, обсудить перспективы движения и отправить в июле штурмовиков в отпуска. А затем издал «приказ по соединениям», который заставил Гитлера задуматься. «Если враги СА думают, - писал Рем, - что штурмовики не вернутся из отпуска, пусть наслаждаются этой иллюзией, пока есть возможность. Придет день, и эти люди получат тот ответ, которого заслуживают; мы ответим им так, как нас заставит необходимость. Сегодня СА - это судьба Германии, и так будет всегда!»
        Гитлер не остался в долгу и 24 июня 1934 года на нацистском съезде в Эссене заявил: «Горе тому, кто неуклюже топчет тонкие нити стратегических планов фюрера, ослепленный безумной мыслью осуществить их быстрее!»
        На следующий день в выступлении по радио Гесс развил мысли Гитлера, весьма туманно поведав о каком-то давно готовящемся «бунте против национал-социалистической революции» и пригрозив бунтовщикам, что «все они будут обнаружены, где бы они ни прятались - в хозяйственных кругах, среди чиновничества или где-либо еще!»
        Как это ни удивительно, но даже это столь прозрачное «где-либо еще» не насторожило ни Рема, ни его окружение. Либо все они были глупы, либо настолько уверовали в своего фюрера, что даже не усомнились. В очередной раз удивил и Рем. Уж он-то хорошо знал «честность» своего старого приятеля и мог бы поразмышлять на досуге над его зловещими предостережениями. Но, видимо, он и на самом деле беззаветно верил в фюрера, и если бы это было не так, то вряд ли бы он распустил своих бандитов по отпускам, а сам отправился на отдых в курортное местечко Бад-Висзее в Баварии. Как и было условленно с Гитлером, там он намеревался устроить встречу руководителей групп СА и большой банкет по поводу начала месячного отпуска.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Тем временем Гиммлер поработал на славу и доложил Гитлеру о существовании в СА политического заговора с целью свершения государственного переворота и слияния армии, СА и СС в единые вооруженные силы под командованием Рема. По заверениям Гиммлера, самого Гитлера заговорщики намеревались оставить на посту канцлера, а его помощником сделать хорошо известного ему генерала фон Шлейхера, который якобы и являлся главным заговорщиком.
        Помогал рейхсфюреру и будущий рейхсмаршал авиации Герман Геринг, и люди «толстого Германа» прослушивали все телефонные разговоры Рема и его окружения, с которым уже вовсю работали спецслужбы СС и прусской полиции. Агенты регулярно сообщали хозяевам о каждом вздохе и шаге их беспокойных «подопечных». В своем рвении угодить Гитлеру и возбудить еще большую ненависть к СА Гиммлер и Геринг договорились до того, что штурмовики якобы с ведома Рема готовят покушение на фюрера. Что же касается СД, то в своих провокациях она дошла до того, что попыталась поднять штурмовиков на мятеж в Мюнхене, после чего ее секретные сотрудники подбросили Бломбергу «материал о вооружении штурмовых отрядов» и изготовленные в недрах службы безопасности поддельные приказы о приведении частей СА в полную боевую готовность. Хотя на самом деле в эту самую готовность были приведены части рейхсвера.
        Конечно, Гитлер не поверил высосанным из пальца «неопровержимым доказательствам», которые ему положили на стол Гиммлер и Геринг. Да это было и необязательно. Рем представлял для него потенциальную угрозу и только поэтому должен был навсегда уйти с политической сцены. Но даже сейчас, когда на карту поставлено очень много, верный своей привычке фюрер не спешил, ведь ударить по СА означало так или иначе затронуть все движение, с помощью которого он пришел к власти. Убрать с политической сцены Германии такую одиозную личность, как Рем, который был известен как его друг, означало, с другой стороны, уступку ненавидевшим Рема консерваторам. Фюрер не желал ни у кого идти на поводу, а уж у этих самых консерваторов, которых он ненавидел всей душой, тем более. А ведь именно один из них, фон Папен, в своей речи в Магдебурге в резких выражениях упрекнул Гитлера в бездействии и посоветовал ему как можно быстрее покончить с назревавшей «второй революцией».
        Прежде чем принять окончательное решение, Гитлер навестил больного президента, потом три дня провел в уединении в Оберзальцберге, куда вызвал Гиммлера и Геринга. Те снова подтвердили, что намеченные Ремом мероприятия в Бад-Висзее являются частью политического заговора и активные действия заговорщиков-штурмовиков якобы начнутся сразу же после роскошного банкета, который будет служить замаскированным совещанием руководителей заговорщиков.
        - Если это действительно так, - воскликнул окончательно «поверивший» в заговор фюрер, - то все обстоит ужасно!
        - Нам стало известно, - продолжал нагнетать напряжение Гиммлер, - что Рем заключил соглашение с командующим мюнхенским военным округом генералом фон Леебом. Отряды СА захватят правительственные здания… И еще одно… - после небольшой паузы добавил Гиммлер.
        - Что? - нетерпеливо взглянул на него фюрер.
        - Специальная группа заговорщиков получила задание физически уничтожить канцлера Адольфа Гитлера… - со скорбным выражением лица ответил Гиммлер.
        Рейхсфюрер ударил по самому больному месту. И если до этой минуты Гитлер не верил во все эти выдумки, то одно лишь упоминание о том, что на него готовят покушение, вывело его из себя.
        - Ну что же, - воскликнул он, - если Рем хочет войны, он ее получит! Принимайте решительные меры! Вызовите из Ганновера обергруппенфюрера СС Виктора Лутца, а из Берлина в Мюнхен срочно перебросьте две роты моего лейбштандарта СС «Адольф Гитлер»!
        Как только Лутц явился к Гитлеру, тот торжественно объявил ему.
        - Назначаю вас начальником штаба СА!
        - Но этот пост занимает Рем, - разыграл удивление эсэсовец.
        - Вы станете его преемником! - отрезал Гитлер.
        Вскоре Гиммлер доложил, что две роты лейбштандарта СС «Адольф Гитлер» направлены из Берлина в Мюнхен.
        - Пусть гауляйтер Баварии Адольф Вагнер срочно отправится туда же, - распорядился вождь. - И поможет быстро решить все вопросы. Кто командует эсэсовцами?
        - Йозеф Дитрих.
        - Отлично.
        Вскоре доктор Геббельс привез из Берлина новые известия.
        - Глава берлинских СА Карл Эрнст привел подчиненные ему отряды в боевую готовность, - заявил он с такой уверенностью, словно ему не было известно, что в этот момент Карл Эрнст находился на пути в Бремен.
        Руководитель берлинских штурмовиков намеревался вступить в законный брак и совершить свадебное путешествие на остров Мадейра, где собирался провести медовый месяц.
        - Ну что же, - пожал плечами Гитлер, - мы летим в Мюнхен!
        Судя по всему, Гитлер отдал приказ на разгром СА 26 июня. Выступление было намечено на субботу 30 июня. А уже 29 июня в «Фелькишер беобахтер» появилась статья министра обороны, в которой Бломберг говорил о слиянии армии с национал-социалистическим государством и делал особый акцент на словах Гитлера о том, что именно «вермахт останется единственным носителем вооруженной силы нации».
        Затем Гитлер отдал приказ своему адъютанту Брюкнеру вызвать все высшие чины СА на совещание в Бад-Висзее, где отдыхал Рем. Именно там и было решено одним ударом покончить с Ремом и его ближайшим окружением.

29 июня Гитлер посетил военные заводы Круппа, и, когда их хозяин пожаловался ему на СА, которые постоянно отвлекали рабочих от работы, что плохо отражалось на выполнении важных заказов, Гитлер многозначительно улыбнулся.
        - Ничего, - сказал он, - скоро с этим будет покончено! Завтра штурмовики уходят в отпуска, а потом всех их выступления прекратятся! Хозяйство у нас всегда будет стоять на первом месте!

* * *
30 июня 1934 года в сопровождении обергруппенфюрера СС Виктора Лутца, рейхсминистра Йозефа Геббельса, личного телохранителя Эмиля Мориса и ряда других лиц, составлявших его свиту, Гитлер сел в свой личный самолет. Герман Геринг и Генрих Гиммлер по распоряжению фюрера остались в Берлине, где должны были
«урегулировать» обстановку. Около трех часов утра самолет Гитлера приземлился на аэродроме Мюнхена. Едва вступив на баварскую землю, Гитлер с поразившей всех злостью произнес:
        - Я проучу эту свинью!
        В сопровождении Вагнера, ненавидевшего Рема, Гитлер отправился в Коричневый дом, который к тому времени уже охранялся ротой рейхсвера с пулеметами.
        - Это хорошо, - улыбнулся фюрер, - я всегда говорил, что наших целей мы сможем достичь только с помощью армии…
        Как только в кабинете Гитлера появились руководители баварского СА Шейнгубер и Шмидт, фюрер сорвал с них знаки различия и отнял почетные кортики.
        - Предатели! Гнусные предатели! - злобно прохрипел он.
        Окончательно выйдя из себя, Гитлер выхватил пистолет и хотел сам застрелить Шмидта и Шейнгубера, но фюрера опередил Эмиль Морис, который в упор расстрелял руководителей штурмовиков. Обливаясь кровью, Шейнгубер и Шмидт рухнули на пол. Тяжело дыша, Гитлер пнул ногой один из трупов.
        - Мерзавец!
        Открыв счет убитым предателям, Гитлер отправился в Бад-Висзее, где в местном пансионате безмятежным сном спал после укола морфия Рем и некоторые его приближенные и куда утром должны были прибыть высшие чины СА. В сопровождении свиты фюрер подошел к номеру, в котором жил Рем, и постучал в дверь.
        - Разрешите доложить о сообщении из Мюнхена, - негромко проговорил он, изменив голос.
        - Входи, дверь открыта, - крикнул Рем, принявший Гитлера за своего адъютанта.
        Гитлер пинком распахнул дверь и, не в силах больше сдерживаться, схватил Рема за горло.
        - Ну, вот и все, свинья, - взвизгнул он, - ты арестован!
        Даже сейчас до Рема не дошло, что происходит, и он удивленными глазами смотрел на бесновавшегося фюрера. Судя по всему, он еще не отошел от морфия и полагал, что все это ему привиделось. Увы, это был не сон, и когда Рем все понял, то не нашел ничего лучшего, как отказаться одеваться.
        Несколько эсэсовцев кинулись в соседний номер, где обнаружили ближайшего помощника Рема обергруппенфюрера СА Эдмунда Хайнеса. Тот лежал в постели со своим молодым любовником, который работал у него шофером.
        - Застрелите их! - поморщился Гитлер, и Эмиль Морис с несказанным удовольствием разрядил в несчастных любовников свой пистолет.
        Эсэсовцы и агенты тайной полиции быстро выволокли из номеров главарей штурмовиков и затолкали их в специально подогнанный автобус. Гитлер сел в машину, и колонна отправилась в Мюнхен. Не все предатели доехали до столицы Баварии живыми - едва ли не половину из них эсэсовцы прикончили по дороге. Ну а тех, кого Гитлер встречал на своем пути, тут же арестовывали и усаживали все в тот же автобус, следовавший в никуда. В Мюнхене арестованных поместили в тюрьму Штадельхайм.

«В шесть часов утра, - рассказывал в Нюрнберге баварский министр юстиции Ганс Фрик, - команды СС доставили нам около двухсот штурмовиков… Из сопроводиловки я узнал, что арестована вся верхушка СА и все начальники отделов центрального штаба СА… За час до полудня привезли и самого Рема, его адъютантов и личную охрану… Я велел открыть его камеру и вошел. Он обрадовался мне и сказал: «Что происходит? Фюрер попал под влияние моих смертельных врагов. Задумал уничтожить СА…» Потом Рем пожал мне руку со словами: «Все революции пожирают своих детей».
        Довольный блестяще проведенной операцией Гитлер вернулся в Коричневый дом и поблагодарил выстроенную во дворе роту рейхсвера за службу. Затем принялся за дело. Зеленым карандашом он подчеркивал в заранее составленном списке 110 фамилий тех, кого должны убить уже сегодня. Вечером того же дня смертников по одному стали выводить во двор тюрьмы. Каждому из них объявлялся приговор: «Фюрер приговорил вас к смерти», затем следовала команда «Огонь!»
        Из Мюнхена фюрер позвонил в Берлин и приказал «урегулировавшим» там «обстановку» Герингу и Гиммлеру:
        - Вам нужно поторопиться!
        Гитлер хотел поскорее закончить кровавую бойню и по совету Макиавелли делал
«жестокое зло быстро и бесповоротно, масштабно и безжалостно». В столице арестовали сто пятьдесят руководителей СА. Их поместили в подвал для складирования угля казармы кадетской школы в Лихтерфельде. Гитлер потребовал немедленной казни изменников. Расстреливали штурмовиков во внутреннем дворе кадетской школы. Некоторые офицеры СА, так толком и не понявшие, что происходит, шли с выкриками
«Хайль Гитлер!». На расстрел выводили по четыре человека: эсэсовцы срывали с осужденных на смерть одежду и углем рисовали на левой стороны груди черный круг - мишень. «Стрелковые команды», состоявшие из сменявших друг друга эсэсовцев, с нескольких метров расстреливали штурмовиков. Корчившихся в конвульсиях добивали контрольными выстрелами в голову. Потом трупы вывозили за город в грузовиках, предназначенных для перевозки скота.
        Вскоре в Мюнхене появился заместитель фюрера по партии и его бывший личный секретарь Рудольф Гесс. Он устроил западню для офицеров СА в мюнхенском Коричневом доме, служившем излюбленным местом встреч штурмовиков, - там их задерживала и обезоруживала эсэсовская охрана и отправляла в Штадельхайм.

* * *
        Вечером 30 июня Гитлер прилетел в Берлин. На аэродроме его встретили Геринг, Гиммлер, Рейхенау и генерал полиции Далюге. Именно они продолжили начатое в Мюнхене дело. Расправы над штурмовиками шли по всей Германии. В Силезии всех фюреров СА согнали в танцзал, затем отвезли в Дойч-Лиссу и там, связанных в
«пучок», расстреляли при свете автомобильных фар. Казни продолжались весь день 1 июля и всю ночь на 2 июля. Вечером 1 июля Гитлер устроил пышный прием в саду Имперской канцелярии. Чуть ли не каждую минуту ему докладывали о новых расстрелах, и он удовлетворенно кивал головой.
        - Как быть с Ремом? - спросили у фюрера.
        - Дайте ему револьвер и десять минут на размышления, - ответил Гитлер.
        Рему предложили заряженный револьвер и оставили одного в камере, но он отказался совершить самоубийство.
        - Я требую, чтобы ко мне в камеру пришел мой друг Адольф, - сказал глава штурмовиков.
        - Кончайте с ним! - раздраженно приказал охранникам Йозеф Дитрих.
        Два эсэсовца открыли по Рему огонь из автоматов. Но, даже умирая, тот продолжал хрипеть: «Мой фюрер! Мой фюрер!» Так бесславно закончил свой путь «верный друг» Гитлера и «главный заговорщик», так до конца и не понявший, с кем имеет дело.
        Не повезло и главарю берлинских штурмовиков Карлу Эрнсту, собиравшемуся в свадебное путешествие. Эсэсовцы перехватили Эрнста неподалеку от порта и самолетом доставили в Берлин. В столице Эрнста казнили.
        Убили очень многих. Некоторые стали жертвами трагических ошибок из-за совпадения фамилий и в горячке страшной кровавой чистки расстались с жизнью. Так погиб далекий от политики известный немецкий музыкальный критик Вилли Шмидт, которого эсэсовские киллеры перепутали с его тезкой. Гитлер, хорошо разбиравшийся в классической музыке и обожавший оперу, выразил по этому поводу крайнее недовольство. Рудольф Гесс лично поехал к вдове Шмидта принести ей извинения и соболезнования. Официально сообщили, что критик погиб в результате «несчастного случая».
        Несмотря на разгул террора в стране, нацистская пресса утром 1 июля 1934 года сообщила о казни всего восьми главарей СА и о нескольких «досадных несчастных случаях», имевших место в разных городах Германии и ее столице Берлине. Как писали нацистские газеты, «несчастные случаи» произошли исключительно вследствие
«справедливого народного гнева», который не смогли сдержать «истинные немцы». 2 июля газеты сообщили о казни «изменника Эрнста Рема».
        В тот же день все подразделения полиции безопасности, части «черного ордена» СС и гестапо получили радиограмму, подписанную Германом Герингом и рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером. Шифровка из Берлина предписывала сжечь все документы, относящиеся к проведенным в последние дни секретным операциям.
        Сколько человек было убито в период «ночи длинных ножей», которая на самом деле длилась трое суток? Сам Гитлер назвал в рейхстаге всего 71 жертву устроенной им кровавой бойни. На самом же деле было убито более 1000 человек и арестовано 1124. Таким образом, НСДАП, по словам Розенберга, «расчистила себе дорогу к завершению создания Третьего рейха».
        Первое официальное сообщение о начавшейся резне дал сам Гитлер уже 30 июня, когда заявил: «Сегодня я сместил начальника штаба Рема с его поста и изгнал из партии и СА». Само собой разумеется, что теперь главе государства надо было придать устроенной им и Герингом кровавой бойне самый что ни на есть законный характер. Гитлер написал текст благодарственной телеграммы от Гинденбурга самому себе, и статс-секретарь Майснер отнес ее начинавшему впадать в маразм президенту. Тот попросил зачитать ее и услышал следующее:
        - Из сделанных мне сообщений я усматриваю, что своим решительным вмешательством и смелыми личными действиями Вы в зародыше задушили все изменнические происки. Вы спасли немецкий народ от большой опасности. Выражаю Вам мою глубокую благодарность и признательность. С сердечным приветом фон Гинденбург, рейхспрезидент.

1 июля по радио выступил Геббельс, который красочно описал расстрел Рема и в очередной раз поведал нации о.проявленном ее фюрером героизме. Но даже сейчас он попытался скрыть истинные причины убийства Рема и разгрома СА и сделал упор на нетрадиционную сексуальную ориентацию Рема. Делалось это с одной целью: отвлечь людей от политики и выставить на первый план моральную и физическую нечистоплотность врагов фюрера. Звучало красиво, но… неубедительно по той простой причине, что Гитлер давно знал о наклонностях своего «старого товарища», как и обо всех безобразиях, которые штурмовики творили в казармах и на улицах, но всегда оставался в стороне от этого скотства, заявляя, что личная жизнь подчиненных его не касается. И когда 13 июля фюрер всячески поносил «этих свиней, запятнавших мундир штурмовика», никто, по словам Раушнинга, не принял всерьез официальную трактовку 30 июня - будто речь идет только о каре за гомосексуализм. Это, всегда заявлял он, было «беспощадной жестокостью и полным произволом».
        Но Гитлеру и этого показалось мало, и 3 июля он собрал заседание Кабинета министров Германии. На нем спектакль продолжился, и от имени правительства генерал Бломберг поблагодарил фюрера за содеянное. В результате появилось решение, в котором черным по белому было написано: «Признать законным в качестве акта необходимой государственной обороны меры, принятые 30 июня и 1 и 2 июля для подавления изменнических покушений на государство». Ни один из присутствующих, включая министра юстиции Гюртнера, хорошо знавшего многих погибших во время устроенной Гитлером резни, не осмелился сказать хоть слово осуждения. Наоборот, министр поблагодарил Гитлера за «спасение Германии от революционного хаоса», после чего был принят новый закон, признававший действия Гитлера и эсэсовцев Гиммлера
«мерами национальной обороны».
        Спустя десять дней фюрер выступил с речью в рейхстаге. Он заявил, что давно знал о преступном заговоре, существовавшем в недрах СА, и даже сообщил, что, задумав и подготовив «вторую революцию», штурмовики дали ей кодовое наименование «Ночь длинных ножей». Сам Гитлер вместе с верными соратниками из СС действовал во имя сохранения нового порядка и «высшей справедливости». Рейхстаг единодушно одобрил действия диктатора.
        Кровавая бойня, учиненная нацистами в центре Европы, вызвала широкий резонанс во всем мире. При этом общество возмущалось отнюдь не самим жестоким наказанием Рема и его бандитов, а тем, как это было сделано. Геббельс выступил по радио с речью
«30 июня в зарубежном зеркале». Он не стал ничего объяснять и тем более оправдываться, а просто сказал: «А пошли вы все к черту!»

* * *
        В «ночь длинных ножей» пострадали не только штурмовики и их начальники. Жертвами Гитлера стали два рейхсверовских генерала: хорошо известный Курт фон Шлейхер и фон Бредов.
        За что Гитлер расстрелял бывшего рейхсканцлера и министра рейхсвера? Надо полагать, прежде всего за нелояльность. Аристократ Шлейхер никогда не скрывал презрения к «богемскому ефрейтору» и мечтал об установлении в стране военной диктатуры. Он во всеуслышание называл Гитлера идиотом и обещал рассказать всю правду о поджоге рейхстага. «Кошка, - заметил по этому поводу Герман Геринг, - никогда не выпускает мышь из лап. Со Шлейхером дело плохо. Он во все лез…»
        В ночь на 2 июля на квартиру генерала отправилась команда убийц. Они даже не стали разговаривать с фон Шлейхером, а просто пристрелили его на месте. Как только раздались выстрелы, в доме появились люди Геринга. Они произвели обыск и нашли рукопись мемуаров Шлейхера «Люди и ситуации» и историю болезни… Адольфа Гитлера, согласно которой он лечился в октябре 1918 года отнюдь не от отравления газом, а от сифилиса. Да и зрение он потерял вовсе не от горечи поражения Германии, а от большого количества уколов сальварсана. Что, конечно же, никоим образом не укладывалось в героическую биографию всеми уважаемого фюрера, который спас Германию от красной заразы.
        Эти бумаги сначала попали к Гейдриху, после его убийства чешскими патриотами - к Кальтенбруннеру, а затем, по словам личного врача Гиммлера Феликса Керстена, к его шефу. Дальнейшая судьба этих мемуаров неизвестна, как неизвестно и то, насколько все это было правдой.
        За письменное творчество пострадал и другой генерал - фон Бредов, который осмелился написать разоблачающий нацистов «Дневник генерала рейхсвера». Памфлет вышел под псевдонимом в Париже, и, как потом выяснилось, был написан совсем другим человеком. Тем не менее фон Бредов незамедлительно отправился вслед за своим другом.
        Как отреагировало на убийство двух видных генералов немецкое офицерство? Удивительно, но… никак. Да и убиты они были отнюдь не за свое эпистолярное творчество. И фон Шлейхер, и фон Бредов являлись представителями тех самых монополистических и католических кругов, которые попытались использовать внутриполитический кризис в Германии в своих целях. Одним из главных идеологов этого движения был фон Папен, который в своей речи в Магдебурге выразил желание этих самых кругов «нормализовать ситуацию» в Германии. Произнесенную фон Папеном речь написал адвокат Эдгард Юнг. Геббельс запретил публиковать ее, а автора приказал расстрелять, что и было сделано.
        А вот самого фон Папена Гитлер не тронул - не пожелал ссориться с симпатизировавшим своему бывшему канцлеру Гинденбургом. Да и неплохо относившийся к нему Геринг посоветовал тому пересидеть смутное время в укромном месте. Фон Папен пересидел, а затем дал Гитлеру телеграмму следующего содержания: «Я испытываю потребность, как и 30 января 1933 г., пожать Вам руку и поблагодарить за все то, что Вы сделали для подавления предполагавшейся второй революции, и за провозглашение немецкому народу незыблемых государственных принципов… С неизменной верностью - Ваш Папен».
        Убийство генералов имело для Гитлера еще один тайный смысл: теперь каждый мог видеть, что Гитлер не щадил врагов отечества, к какому бы классу они ни принадлежали. Под его тяжелую, но справедливую руку с одинаковым успехом могли попасть и плебей Рем, и аристократ фон Шлейхер. Заодно Гитлер покончил и с некоторыми другими неугодными ему лицами. Расправился Гитлер и с престарелым Густавом фон Каром, которому исполнилось в тот год семьдесят пять лет. Как видно, Гитлер не забыл его предательства во время «пивного путча». Эсэсовцы вытащили несчастного старика из дома и забили до смерти.
        Расквитался Гитлер и с попортившим ему в свое время немало крови Грегором Штрассером, несмотря на то, что сам Розенберг говорил о нем, что он «не созрел ни для полной верности Гитлеру, ни для бунта». Но как бы там ни было, Штрассера убили
30 июня 1933 года, и на его убийстве особенно настаивал его бывший подчиненный Геббельс.
        - Я убил свинью! - гордо доложил застреливший Штрассера эсэсовский охранник своему начальству.
        Так, по словам Розенберга, «НСДАП расчистила себе дорогу к завершению создания Третьего рейха». Все прошло как надо, и все были довольны - Гитлер, рейхсвер и СС. Генералы, не запятнав своих мундиров, стали единственными руководителями германской армии, Гитлер избавился от непредсказуемого Рема, а Гиммлер стал полновластным хозяином всей полиции и боевиков.

* * *
1 августа 1934 года умер Гинденбург, и склонный к мистицизму фюрер увидел в этом хороший признак. Как-никак, а президент умудрился уйти в мир иной в день 20-й годовщины начала Первой мировой войны.
        Гинденбург еще не испустил последнего вздоха, а Гитлер уже издал закон о совмещении поста президента и главы правительства, став таким образом «фюрером и рейхсканцлером Германской империи и верховным главнокомандующим вермахта». А уже на следующий день вооруженные силы Германии по инициативе военного министра В. Бломберга впервые в своей истории присягнули на верность не государству, а лично фюреру. Чуть позже присягу на верность лично фюреру принесли и государственные служащие, а 19 августа 1934 года более 38 миллионов немцев на специально проведенном референдуме одобрили решение Гитлера взять на себя функции президента страны. Так сбылась мечта Гитлера, который из лидера политической партии превратился в политика мирового уровня.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Теперь, когда Гитлер получил абсолютную власть, уже никто и ничто не могло помешать делу всей его жизни, о чем сам фюрер сказал еще в августе 1932 года Герману Раушнигу: «Германия… будет Германией только когда она будет главенствовать в Европе. Без власти над Европой мы исчезнем. Германия - это есть Европа».
        Главенствовать же над Европой, как и над «жизненно важным пространством» на Востоке, можно было только при наличии мощной армии, к созданию которой и приступил Гитлер, благо быстрое развитие экономики позволяло добиться этого в предельно сжатые сроки. Нацисты начали с того, что установили контроль над экономикой. Они ввели административные методы управления и планирования и утвердили монополию государства на распределение важнейших экономических ресурсов Германии. К 1938 году безработица сократилась до 400 тысяч человек, но главной причиной столь серьезного успеха явилось усиленное перевооружение страны, которое выразилось в лихорадочной подготовке к войне, широкому развертыванию общественных работ по строительству автобанов, каналов и дамб. В 1933-1937 годах промышленное производство выросло на 102%, а национальный доход удвоился.
        Быстрое перевооружение Германии вряд ли было бы возможно без той поистине гениальной финансовой политики, которую проводил министр экономики Я. Шахт. «Его виртуозное умение играть финансами, - пишет в своей книге «Германия в XX веке» А. . Патрушев, - проявилось в том, что в 1936 г. марка имела одновременно 237 курсов
        - с финансово-экономической точки зрения это факт из области фантастики. Созданная Шахтом система кредитования в стране, у которой было мало легко реализуемого капитала и практически не было валютных запасов, до сих пор считается уникальной. Были введены специальные векселя, которые выдавал Рейхсбанк и оплату которых гарантировало государство. Ими расплачивались с компаниями по производству вооружений. Выпущенные на сумму в 12 млрд. марок мефо-векселя не фигурировали в государственном бюджете, но именно они обеспечили финансирование перевооружения Германии. Гитлер, на которого проблемы экономики нагоняли тоску, никак не мог понять, в чем же хитрость Шахта. И тогда министр финансов объяснил ему, что это всего лишь один из способов печатания денег.
        Тяжелая промышленность также получала огромные прибыли, несмотря на закон об ограничении ее доходности шестью процентами. Но это было в теории, на практике же фирмы вкладывали сверхприбыль не в приобретение государственных облигаций, как было предложено, а в расширение собственного дела. В 1938 году общие накопления в облигациях составили 2 млрд. марок, а невыплаченные прибыли - 5 млрд. марок. Поистине нацистская Германия стала золотоносным Клондайком для крупного промышленно-финансового капитала».
        Что же касается сельского хозяйства, то перед министром сельского хозяйства Даре, занявшего этот пост в 1933 году, стояла задача преобразовать все сельское население Германии - от крупного землевладельца до нищего батрака - в единое имперское продовольственное сословие. Уже в сентябре 1933 года было введено регулирование производства, переработки и сбыта продуктов сельского хозяйства по заранее установленным ценам.

«Важнейшее значение, - пишет А.И. Патрушев, - имел вышедший 29 сентября 1933 г. закон «О наследственных дворах». Он гарантировал сохранение крестьянских хозяйств, имеющих от 7,5 до 12,5 гектара, и касался 55% всех сельскохозяйственных площадей.
        Такие хозяйства были объявлены «наследственными дворами», которые не подлежали разделу, отчуждению за долги или продаже без специального судебного решения. Владеть ими могли только немецкие крестьяне, доказавшие чистоту своей арийской крови с 1800 года. Они и удостаивались почетного звания «крестьянин». Владельцы прочих земельных участков назывались просто «сельскими хозяевами».
        В принятии этого закона отчетливо выразилось стремление сохранить «крестьянство как чистокровный источник немецкого народа» и «уберечь его от всех опасностей капиталистической, рыночной экономики». Это было необходимо потому, что крестьянство должно было стать главным участником будущей восточной колонизации. Всего в статус «наследственных дворов» было переведено 21,6% крестьянских хозяйств, которым принадлежало 38% всех сельскохозяйственных площадей».
        В своей книге «Адольф Гитлер, преступник №1» Д. Мельников и Л. Черная упрекают фюрера в том, что он так и не создал для немцев того самого рая, который якобы обещал. Выглядит это довольно несерьезно. Во-первых, никакого рая Гитлер не обещал, а вот достойную нормальных людей жизнь построить обещал. И построил. Неважно, как и с чьей помощью. Важно другое: немцы зажили при Гитлере так, как не жили никогда. И вряд ли получавший высокую зарплату рабочий вдавался в подробности, кто и как ему эту зарплату обеспечил. Куда больше его волновало другое: что он может на нее купить. А купить на нее он мог многое. Что же касается крестьян, то ни один из них не был раскулачен и сослан в лагеря только за то, что умел хорошо выращивать хлеб. Наоборот! Государство сделало все возможное, чтобы он этого самого хлеба выращивал как можно больше. И не имеет даже смысла сравнивать жизнь немцев в середине 30-х годов с тем жалким существованием, какое влачили рабочие и инженеры в стране победившего социализма. О многострадальных российских крестьянах и говорить нечего.

* * *
        За решением хозяйственных проблем Третьего рейха Гитлер не забывал о том, чему он посвятил столько страниц в своей знаменитой «Майн кампф» - решению вопросов
«чистоты расы» и установления «чисто арийского происхождения». Уже 15 сентября
1935 года в «священном» для нацистов древнем Нюрнберге были приняты законы о гражданстве и расе, которые стали называться нюрнбергскими. Именно они явились очередным шагом к реализации выдвинутого Гитлером лозунга, призывавшего немцев к
«всемерному очищению расы».
        - Прошедшие века, - говорил фюрер собратьям по партии, - засорили немецкий народ чуждыми элементами и разбавили священную кровь древних германцев. Но поскольку нация нуждается в воинственных и чистокровных тевтонах, мы и предпринимаем решительные меры по созданию новой расы - расы господ, расы чистокровных арийцев!
        Само собой понятно, что партийцы отвечали своему фюреру восторженным «хайль!»
        Именно тогда решил еще более выдвинуться Генрих Гиммлер. Он давно уже стремился занять главенствующее положение в спецслужбах Третьего рейха и полностью подчинить себе весь полицейский аппарат Германии, что давало ему возможность установить контроль над всеми сферами общественной и государственной жизни в стране. Получив такую власть, Гиммлер становился вторым по значимости человеком в рейхе. И уже к
1936 году «верному Генриху», как часто называл его фюрер, удастся осуществить свои замыслы.
        Но это будет позже, а пока Гиммлер выдвинул идею весьма быстрого способа
«улучшения расы новых господ».
        - Наилучший выход из существующего положения состоит в том, - заявил он на одном из совещаний руководителей Третьего рейха, - чтобы немецкие женщины получили возможность смело вступать в сексуальные отношения с всесторонне проверенными чистокровными арийцами из СС. Мы должны всячески поощрять эти связи!
        Одобренная Адольфом Гитлером «сексуальная теория» получила развитие на практике, и уже в конце 1935 года в нацистской Германии была разработана методика и подведена необходимая правовая и финансовая базу под идею Гиммлера. Вскоре он подписал документ о создании по всей территории Третьего рейха специальной сети родильных домов. Именно туда должны и обязаны были обращаться немецкие женщины, забеременевшие от чинов из «черного ордена» СС.
        В этих домах будущим матерям не только обеспечивали анонимные роды - им было позволено при желании оставлять своих младенцев, не задумываясь более об их будущем. Все эти дети вполне официально считались в Германии «детьми фюрера», так как в правовом отношении автоматически «усыновлялись» фюрером, о чем составлялся специальный документ. И с той самой минуты всю заботу о «детях фюрера» принимало на себя немецкое государство.
        Направляемая Геббельсом мощная пропагандистская машина нацистов постаралась на славу, и с каждым годом «детей фюрера» становилось все больше. А еще через два года Гиммлер сказал фюреру:
        - Нашу практику деторождения настоящих арийцев необходимо расширять и поддерживать, и тогда уже через двадцать лет мы можем получить полмиллиона расово безупречных молодых людей, белокурых и голубоглазых, готовых стать основой мощной армии чистокровных арийцев, способных покорить весь мир!
        Фюрер отнесся к такому решению расового вопроса весьма благосклонно. Гитлер всегда любил общество молодых и красивых женщин и часто намекал на то, что у него самого могли быть внебрачные дети.
        - Иногда я завидую Сталину, - как-то сказал он.
        - Почему? - удивился Гесс.
        - У него есть двое сыновей, и они смогут заменить отца, встав во главе государства.
        - Отчего же и вам не завести семью? - спросил Гесс, уже заранее зная ответ.
        - Это надо было делать раньше, - ответил Гитлер. - Теперь я уже не могу, да и не имею права обременять себя семейными узами. Да и какая может быть у меня семья, если я всецело принадлежу Германии!
        - Но почему? Многие политики имеют семьи!
        - Да, это так… Но что будет, если в глазах миллионов немцев фюрер станет походить на обычного бюргера! Нет, этого я не могу допустить! Моя невеста, моя жена - Германия!
        Но Гесс не успокоился. Он испытывал сильную ревность к рейсхфюреру СС Генриху Гиммлеру, так удачно сумевшему подать Гитлеру идею о «детях фюрера». И теперь он страстно желал придумать что-нибудь еще более интересное, что могло бы привести Гитлера в восторг.
        Он провел ряд секретных и тайных консультаций со специалистами в разных областях медицины и в начале 1940 года выступил на секретном совещании в рейхсканцелярии с весьма необычным заявлением:
        - Фюрер должен иметь собственных детей! Нация не простит нам, если он не оставит наследников. Только те, в чьих жилах течет священная кровь Адольфа Гитлера, могут унаследовать верховную власть в Германии. И мы обязаны обеспечить такой переход власти в стране!
        Во время выступления Гесса сам фюрер молчал, никоим образом не выказывая своего отношения к выдвинутой и высказанной Рудольфом идее. Это сбивало с толку всех присутствовавших в зале, но многие уже понимали: если бы Гитлеру идея Гесса не понравилась, он бы молчать не стал. А раз так, то идея Гесса о собственных наследниках фюреру понравилась.
        - Речь, - продолжал ободренный Гесс, - идет об искусственном оплодотворении матерей. Что, само собой разумеется, следует осуществлять в условиях секретности…
        - Все это, конечно, прекрасно, - заметил Гиммлер, - но где мы найдем столько женщин, которые по чистоте своей крови будут достойны нашего вождя? И не только по чистоте крови, но и по другим требованиям?
        Начавшиеся дебаты тут же прекратились, поскольку фюрер дал свое принципиальное согласие.
        - Это интересная идея, - сказал Гитлер. - Что же касается подбора кандидатур для вынашивания моих наследников, то ею займется медицинская служба СС.
        Гесс не зря проводил секретные консультации со специалистами. В Германии медицинская наука развивались быстрее, чем в других европейских странах и Соединенных Штатах Америки. Опыты по искусственному оплодотворению женщин проводились немецкими медиками уже с 1927 года, и таким образом в Германии имелись достаточно серьезные научные наработки в этом направлении.
        Гесс, донельзя довольный доверием фюрера, дал тайному проекту кодовое наименование
«ТОР». Вскоре он пригласил в Берлин группу опытных врачей из Германии и Италии. Вопрос с подбором «материала» не представлял никаких проблем. Найти в Германии красивых, здоровых и преданных идеалам национал-социализма несколько десятков женщин, чтобы потом выбрать из них наиболее подходящих «эрзац-матерей», было несложно. Куда сложнее было получить сперму фюрера. Никто не брал на себя смелость предложить Гитлеру заняться мастурбацией. Тем не менее Гесс приказал врачам найти выход.
        Поломав голову, специалисты предложили взять сперму у Гитлера непосредственно из семенников во время хирургической операции. Однако сам Гитлер воспринял предложение медиков без всякого энтузиазма, и проект «ТОР» повис на волоске.
        Да, Гитлер хотел иметь собственных «кровных» потомков, но в то же время он не хотел ложиться под скальпель хирурга даже во имя будущего Германии. Проект оказался замороженным, хотя сам фюрер о предложении Гесса не забывал и, по некоторых данным, поговаривал о том, чтобы осчастливить материнством Еву Браун.
        - Да, - говорил он, - она не является моей законной супругой. Зато она молода, красива, здорова и любит меня.
        Кто знает, чем бы все эти планы кончились, если бы в 1941 году Гесс не улетел в Англию и не был объявлен умалишенным. Все проекты, которые он курировал, были приостановлены.
        Вскоре началась война с Советским Союзом. Казалось, уже никто и никогда не вернется к проекту по «созданию» тайных наследников Гитлера. Но это только казалось. Реанимировал идею не кто иной, как сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Правда, проект был переработан. В сентябре 1943 года в Германии была создана секретная медицинская группа СС, и Гиммлер доложил Гитлеру о возобновлении работ по проекту «ТОР». Гитлер одобрительно кивнул.
        В срочном порядке был произведен отбор около сотни женщин в возрасте от 18 до 28 лет, которые по состоянию здоровья и расовой принадлежности могли использоваться в качестве «матерей детей Адольфа Гитлера». Среди них оказались две молодые и красивые женщины из Норвегии. Судя по всему, Гиммлер учел пожелание Гитлера смешать свою кровь с кровью викингов. Насколько известно, оплодотворение «матерей» прошло вполне успешно. Роды предполагалось принимать в специальных родильных домах под присмотром врачей из СС.
        Через некоторое время в Баварских Альпах появился секретный объект, официально именовавшийся в документации «Отделение Лебенсборн № 1146». И именно сюда доставлялись дети, биологическим отцом которых являлся Адольф Гитлер.
        Как стало известно из показаний свидетелей и архивных документов мед-службы СС, первый ребенок появился на свет осенью 1944 года. Всего же там содержалось около двух десятков таких детей. Инспектировать суперсекретный объект приезжал сам рейхсфюрер СС Г. Гиммлер. Однако вопреки ожиданиям «кровные потомки» фюрера оказались обычными детьми.
        Возможно, все так и было на самом деле. Неясно во всех этих легендах другое: откуда же в конце концов появилась сперма фюрера, если он не пожелал ни заниматься мастурбацией, ни отдавать ее хирургическим путем?

* * *
        Быстрое и успешное развитие экономики позволило Гитлеру уже в августе 1936 года представить свой план быстрейшего перевооружения Германии. Продолжая считать большевизм главной опасностью для Европы, Гитлер полагал, что Германия сможет выжить только при условии создания за несколько лет самой сильной армии, и собирался всего за четыре года подготовить немецкую армию к военным действиям, а хозяйство - к большой войне.
        Обеспечить столь быстрое превращение только что возрожденных вооруженных сил должен был так называемый четырехлетний план перестройки всей немецкой экономики, для реализации которого был создан Генеральный совет во главе с Герингом. Это лишний раз свидетельствовало о том, что старая промышленно-финансовая элита была полностью подчинена установленному Гитлером режиму. Будучи фактически уполномоченным фюрера и партии, Геринг получил право издавать любые приказы и инструкции, которые были обязаны исполнять все партийные и государственные инстанции, что, конечно же, не могло не вызвать недовольства многих видных промышленников. Да и что мог понимать бывший летчик и авантюрист в экономике?
        Пока Я. Шахт пребывал в кресле министра экономики, он еще как-то мог противиться полному невежеству руководителя имперской экономики. Но уже в 1937 году его сменил такой старый партиец, как В. Функ, который с несказанным удивлением обнаружил, что промышленники больше занимались составлением всевозможных и никому не нужных отчетов, но никак не делом.
        Как того и следовало ожидать, столь грандиозный план в экономическом развитии рейха в 1936-1939 годах не достиг всех установленных в меморандуме Гитлера показателей. Не удалось на все сто процентов добиться самообеспечения страны валютой, сырьем и продовольствием. И причин тому было много. «Невзирая на громадные средства, - пишет А. Буллок, - затраченные на программу перевооружения… цельная национальная программа по приведению в соответствие скорости и масштабов перевооружения с германским военным потенциалом, где были бы предусмотрены и расставлены приоритеты запросов различных родов войск, так и не была разработана. А вместо этого каждый вид вооруженных сил ставил себе собственные задачи и стремился к собственным целям, не принимая во внимание потребности двух остальных и соревнуясь в приобретении необходимых фондов капиталовложений и сырья, в которых Германия испытывала острый недостаток. Геринг, который, будучи главным экономическим шефом, как ожидалось, должен был стремиться к координации усилий, на деле, в своем втором качестве верховного главнокомандующего только что созданной люфтваффе,
всячески препятствовал этому.
        Сотрудничество между разными ведомствами - это проблема, которая волнует любое правительство, и не многие правительства, если вообще имеются такие, нашли удовлетворительное решение. В 1930-1940-е годы было распространено мнение, довольно наивное, что с данной проблемой легче справиться диктатурам, чем демократическим государствам. Скорее напротив - если речь вести о Гитлере, то ничто более не выявило его некомпетентности в исполнении административных обязанностей диктатора. В отличие от текущей правительственной работы, которой Гитлер заниматься не хотел, сердцевину его программы составлял успех перевооружения. Он страстно увлекался военной техникой; он сразу же понял значение концепции генерала Гудериана о независимых действиях бронетанковой дивизии и полностью поддержал ее. Говорят также, что он лично предложил провести конверсию
88-миллиметровой зенитной пушки с тем, чтобы немецкие танки и противотанковые орудия приняли на вооружение одно из самых эффективных орудий Второй мировой войны. Ожидалось, что именно здесь Гитлер мог бы обеспечить эффективное руководство, только он имел власть столкнуть всех лбами и настоять на выработке всеобъемлющего плана распределения ресурсов и продукции. А вместо этого экономика, каждый сектор которой, военный и гражданский, соревновался в добывании большей доли сырья, квалифицированных рабочих и средств, где отсутствовало четкое распределение обязанностей или определение приоритетов, и являла собой самый разительный пример «авторитарной анархии» и «административного хаоса», которые характеризовали на практике эту хваленую диктатуру».
        Могло ли быть иначе? Думается, вряд ли. Решение столь обширной и сложной задачи, как перевооружение, могли обеспечить только специалисты. А вот им-то Гитлер как раз и не мог довериться, потому что слишком спешил. Да и всю ответственность за военную экономику он переложил на плечи Геринга, надо думать, не только потому, что сам не хотел заниматься этой рутинной работой. Надо полагать, была и другая причина, по которой Гитлер поставил на экономику ничего не смыслившего в ней Геринга. Да, «толстый Герман» умел только надувать щеки и ничего не понимал в экономическом и военном строительстве, но в этом и заключалось его преимущество. Там, где любой специалист начал бы просчитывать варианты, Геринг требовал только результата. А требовать он умел. И далеко не случайно фюрер считал, что главным условием преодоления не только экономических, но и всех других трудностей является лишь сила воли. Что касается Геринга, то его волю вполне могли заменить (и заменяли) его амбиции, которых у рейхсмаршала было в избытке.
        Конечно, причины несбывшихся надежд Гитлера на четырехлетний и все последующие планы лежали гораздо глубже, нежели некомпетентность и амбиции Геринга. По большому счету все дело было отнюдь не в полном отсутствии экономических знаний у рейхсмаршала, а в той структуре, которая сложилась в Третьем рейхе. Так, к 1941 году административно-управленческий аппарат тратил на себя около 60% всех расходов на армию, и лишь 8% всего военного бюджета 1940 года было потрачено на закупки оружия. «Гитлер, - пишет А. Буллок, - не был готов вмешаться и остановить все это точно так же, как он был не готов к соперничеству центров власти, раздиравшему гражданскую администрацию. Помимо всего прочего постоянно растущая армия чиновников - как военных, так и гражданских - набиралась в основном из членов партии».
        Сыграло свою роль то, что и военные, и ответственные за выполнение важных заданий члены партии как могли сопротивлялась своевременному внедрению рационализации. При этом каждый гауляйтер мнил себя чуть ли не Адамом Смитом и тормозил развитие новых технологий. Тем не менее даже того, что было сделано, оказалось вполне достаточно для создания мощной и прекрасно вооруженной армии. В октябре 1939 года наконец-то сбылась мечта фюрера, и действующая армия, которая значительно превышала ту, с какой Германия выступила в 1914 году против России, Франции и Великобритании, была создана. Да, хорошо продуманной экономической программы для содержания такой армии у нацистов так и не появилось, но даже ее отсутствие не смогло вермахту помешать завоевать Европу и дойти до Москвы.

* * *
        Конечно, все успехи внешней политики и германского оружия большинство немцев связывало с именем Гитлера. Многие из них на самом деле полагали, что их
«скромный» фюрер только и делал то, что денно и нощно трудился на благо рейха. На самом деле это было далеко не так. И в быту, и в работе Гитлер был совсем не тем
«скромным» и не щадившим себя в трудах правителем, каким желал выглядеть в глазах нации.
        Пока Гитлер был пусть и весьма влиятельным, но всего-навсего лидером политической партии, он вел в общем-то обычный образ жизни: посещал мюнхенские кафе и жил в огромной, но достаточно обыкновенной квартире. Но как только он пришел к власти, все изменилось. В Берлине он обитал в настоящем дворце, министры, дипломаты, генералы, промышленные магнаты почтительно приветствовали его, солдаты при появлении брали на караул, а государственные деятели со всего мира искали с ним знакомства.
        Все газеты наперебой писали о роскошных торжественных приемах и официальных мероприятиях в Берлине, на которых присутствовал неизменно одетый во фрак Гитлер. Он презирал эту слишком роскошную, по его мнению, одежду, но хотел доказать всем, кто считал его выскочкой, что может одеваться не менее элегантно, чем они. Этим он вызывал неприязнь грубых штурмовиков и некоторых товарищей по партии, ненавидевших лакированные штиблеты и черные костюмы.
        Фюрера часто видели в окружении красивых женщин, среди которых он с некоторых пор стал отдавать предпочтение знаменитым актрисам Ольге Чеховой и Лили Дагобер. На одном из приемов он предложил Чеховой руку, посадил ее рядом с собой и весь вечер ухаживал за ней. Сплетен он не боялся. Они, справедливо считал Гитлер, только усиливают внимание к его персоне, повышают авторитет, тешат самолюбие, а главное - позволяют скрывать от всего мира подлинный интерес к той единственной женщине, которая была на тот момент его фавориткой.
        После прихода к власти он проживал в квартире статс-секретаря Ламмер-са на шестом этаже Имперской канцелярии. Его личным камердинером был Карл Вильгельм Краузе, который довольно подробно описал образ жизни и привычки своего хозяина.
        Гитлер просыпался довольно поздно и завтракал прямо в постели. Он с удовольствием выпивал две чашки теплого молока, заедая его кексом «Лейбниц» и измельченным шоколадом. И это несмотря на все предупреждения врачей, убеждавших фюрера, что подобный завтрак представлял для него самый настоящий яд, так как вызывал вздутие живота и запоры. Однако Гитлер не слушал своих эскулапов, хотя довольно часто и мучился от желудочных колик.
        На утренний туалет фюрер тратил ровно 22 минуты, и Краузе всегда удивлялся тому, что никогда никуда не спешивший фюрер укладывался именно в это время. Брился он сам и особенно тщательно ухаживал за усами, обработку которых не доверял никому. Уже в то время его усы стали отличительной чертой на карикатурах, однако сам Гитлер и не думал изменять их форму. И напрасно его друг Путци называл их ужасными и уговаривал Гитлера или сбрить их, или отпустить такие, какие были на картинах Ван Дейка, считая, что они придадут лицу Гитлеру более выразительные черты. Гитлер только отмахивался.
        - Бросьте! - улыбался он. - И запомните, что именно мои усы в один прекрасный день станут модой для всей Европы!
        Для Европы они модой не стали, а вот мелкие нацисты с удовольствием носили усы а-ля фюрер, и, как это ни удивительно, чаще всего их приверженцами становились учителя национал-социалистских народных школ. Что же касается ближайшего окружения Гитлера, то такими усами могли похвастаться только Герман Эссер и личный шофер фюрера Юлиус Шрекк.
        А вот с одеждой у фюрера было, надо заметить, не очень. По словам того же Краузе, в 1934 году Гитлер имел всего один фрак, один смокинг, одну визитку, один костюм для вечернего чаепития, один коричневый, один синий и один светлый уличные костюмы. Помимо штатской одежды Гитлер имел пять форменных мундиров, два из них - с ремнем или портупеей и пряжкой-символом, на которой было выбито: «С нами Бог». К этим мундирам у Гитлера было три пары черных брюк и две пары галифе для ношения с сапогами.
        Как это ни удивительно для всегда любившего хорошую одежду и с младых ногтей слывшего франтом фюрера, его уличные костюмы были настолько поношены, что в них постеснялся бы выйти в свет даже мелкий чиновник. В конце концов дело дошло до того, что жена известного архитектора Людвига Трооста и Марта Геббельс с огромным трудом уговорили Гитлера обратить более пристальное внимание на свой внешний вид. Но даже им не удалось заставить бывшего записного франта одеваться модно, и Гитлер по-прежнему предпочитал закрытые двубортные пиджаки, сшитые далеко не лучшими портными. И если бы его старый приятель по Мюнхену портной, у которого Гитлер в свое время снимал квартиру, увидел их, он бы очень удивился тому, что его имевший прекрасный вкус герр Адольф мог щеголять в столь непрофессионально сшитых костюмах.
        Фуражки фюрера были тоже далеко не лучшего качества и вызывали у Евы Браун содрогание. Она не уставала говорить, что в своих фуражках Гитлер похож скорее на почтальона или начальника железнодорожной станции, но не на первое лицо государства. Одно время она чуть ли не каждый день настаивала на смене этих ужасных головных уборов с длинными козырьками. Однако Гитлер объяснял свою любовь к большим козырькам тем повышенным раздражением зрения, каким он страдал после своего уже ставшего знаменитым отравления газом во время Первой мировой войны.
        Из обуви Гитлеру больше всего нравились лакированные штиблеты, которые он носил практически каждый день. Иногда он надевал сапоги с высокими голенищами с тонкими шелковыми носками. Брючного ремня он не любил и заменял его подтяжками. Спал не в пижаме, как это было принято, а в холщовой ночной рубахе. А вот свою знаменитую плетку Гитлер оставил, ибо канцлеру не пристало иметь столь воинственный и даже революционный вид, граничивший с грубостью.
        Что же касается еды, то он исполнил свою клятву, которую дал после смерти Гели, и Практически не употреблял в пищу не только мяса, но и рыбы. Единственное, что он мог себе позволить, так это только те превосходные фрикадельки из печени, которая прекрасно готовила его сводная сестра Ангела Раубаль. А вот любой бульон он ненавидел и называл трупным ядом. Гитлер постоянно издевался над своим любившим поесть окружением, а в один прекрасный вечер рассказал одному из приближенных, заказавшему раков, весьма пикантную историю о том, как некая семья использовала в качестве приманки для раков… свою умершую бабушку.
        Ему пекли специальный хлеб без закваски и приносили из пивоварни безалкогольное пиво, что вовсе не означало, что Гитлер не употреблял спиртных напитков. Да, он был к ним равнодушен, но иногда с большим удовольствием выпивал бокал шампанского
«Хенкель», которое ему поставляли из винных подвалов будущего министра иностранных дел Риббентропа. При своих частых простудах Гитлер предпочитал всем другим лекарствам чай с коньяком, а для улучшения пищеварения использовал желудочный эликсир фирмы «Унденберг».
        Спал Гитлер неважно, а потому принимал каждый вечер две таблетки сильного снотворного. Когда лечащие врачи предупреждали своего высокопоставленного пациента, что используемый им эвипан и темподром обладают наркотическим действием, и он рискует попасть в зависимость от них, фюрер только отмахивался. При его в высшей степени неуравновешенной нервной системе и постоянном напряжении здоровый сон был для него дороже всех зависимостей на свете.
        Нельзя сказать, чтобы Гитлер уж очень любил светские рауты. Куда больше по душе были ему вечеринки для «шоферни», которые довольно часто устраивали в рейхсканцелярии его шофер Шрекк, адъютанты Брукнер и Шауб, секретарши и, конечно же, Аманн и Гофман. На таких посиделках он чувствовал себя как рыба в воде, поскольку все эти люди значительно уступали ему в развитии, и ему не надо было напрягаться и вести с ними заумные беседы.
        Посиделками досуг фюрера не ограничивался. Он очень любил смотреть фильмы, которые отбирал для себя вместе с Геббельсом. Чаще всего это были любовные и развлекательные картины без драм и трагедий. То же касалось и литературы. Он никогда не читал беллетристики и предпочитал детские приключения Эдгара Уоллеса и Карла Мая, которого считал лучшим писателем всех времен и народов.

* * *
        Особый интерес представляет то, как Гитлер работал. И хотя обывателям казалось, что их фюрер только и занят тем, что сидит и думает, как улучшить их жизнь, это было далеко не так. Более того, Гитлер весьма ловко умел избегать любой рутинной работы, которой у него как у рейхсканцлера хватало. «Первое время, - рассказывал он Альберту Шпееру, - на мое решение предоставлялась любая мелочь. Каждый день я находил на своем письменном столе целые кипы папок с документами. Я мог работать сколько угодно, но меньше от этого их не становилось, пока я не покончил радикально с этим вздором. Продолжай я и дальше в том же духе, я никогда бы не добился положительных результатов, потому что мне просто не хватало времени поразмышлять. Когда отказался рассматривать все эти документы, мне стали говорить, что тем самым задерживается принятие важных решений. Но только благодаря этому я получил возможность обдумывать важные вещи. Тем самым я стал определять ход развития и сделался независимым от чиновников».
        Более того, фюрер делал все возможное, чтобы переложить свои обязанности на плечи подчиненных и не очень-то заботился о государственных и партийных делах. Это была рутина, которая вызывала у него скуку. Единственное, где он продолжал проявлять себя, - это во внешней политике, которая в конце концов и приведет его в тот самый бункер, где он пустит себе пулю в лоб.
        Как это ни странно для политического деятеля такого уровня, Гитлер находил куда большее удовлетворение не в самой государственной работе, а в стравливании своих четырех канцелярий, которые работали на него. Вдоволь налюбовавшись на эту возню пауков в банке, он вспоминал о своем художественном прошлом и отправлялся на какую-нибудь строительную площадку или в мастерскую к известному художнику или архитектору, где любил поучить своих собратьев по творчеству уму-разуму.
        Чаще всего он бывал у профессора архитектуры Людвига Трооста, который жил в Мюнхене, куда Гитлер очень любил заглядывать, особенно в первые месяцы проживания в Берлине. Трудно сказать почему, но в столице Гитлер чувствовал себя не очень уверенно, несмотря на свою уже практически никем и ничем не ограниченную власть.
        Троост был сторонником спартанского традиционализма с некоторыми элементами модернизма, в то время как сам Гитлер в то время предпочитал пышное барокко. Он очень ценил своего приятеля, который дал ему много ценных советов при перестройке шале «Барлоу» на Бриеннерштрассе в Коричневый дом. И не случайно сразу после прихода к власти Гитлер поручил Троосту возвести на Кенигсплац «Строение фюрера», которое он намеревался использовать для служебных целей. Тот же Троост сделал проект и к Дому германской культуры, который очень понравился фюреру. К великому сожалению Гитлера, Троост умер в 1934 году, и перестройку Мюнхена он доверил Герману Гиздеру. И все же главным придворным архитектором Гитлера был не кто иной, как Альберт Шпеер.
        Вдоволь находившись по представителям богемы, Гитлер возвращался домой, но вскоре снова уходил - на этот раз обедать или, что бывало чаще, ужинать. Чаще всего он посещал «Остериа Бавариа», а его «второстепенные» помощники вкушали в небольшом, но очень уютном ресторанчике с итальянской кухней на Шеллингштрассе. Самого фюрера чаще всего сопровождали Макс Аманн, Мартин Борман, Путци Ганфштенгль и Шпеер.
        Неизменным лицом во всех этих застольях был Генрих Гофман, который давно уже играл при Гитлере роль придворного шута и как мог развлекал фюрера. Особенно Гитлеру нравилось то, как его фотограф пародировал и изображал известных нацистов. И, хотя у самого Гитлера чувство юмора отсутствовало напрочь, он от души смеялся, наблюдая за кривляниями своего шута. Особое удовольствие фюреру доставляли пародии на заикавшегося Роберта Лея, хромого Геббельса и всегда пребывавшего в напряженном состоянии Гесса. Довольно часто в их компанию попадал какой-нибудь художник или архитектор, но свою возлюбленную Еву Браун он брал с собой крайне редко.
        В «Остериа Бавариа» у Гитлера был свой столик в небольшой, отделенной от общей залы, комнате. Как только директор ресторана узнавал о посещении Гитлера, он выпроваживал из комнаты посетителей. Затем появлялись два эсэсовца, которые перекрывали вход в комнату цветным шнуром. Затем входил фюрер со своей компанией. Но самое интересное заключалось в том, что практически все посетители общей залы имели возможность вблизи видеть обедавшего фюрера и при желании выстрелить в него или кинуть бомбу. Фюрер никогда не требовал усиленной охраны своей персоны.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Как уже говорилось, фюрер не любил рутинной работы и никогда не вмешивался в руководство ею. Не царское это было дело: все его мысли были направлены на то, как бы поскорее восстановить пусть и не сильно, но все-таки пошатнувшийся после провала венского путча авторитет. По-прежнему дамокловым мечом висел над ним и Версальский договор, который он поклялся разорвать, чего бы это ему ни стоило.
        И такой случай ему вскоре представился. В январе 1935 года в Саарской области был проведен плебисцит, который предопределил возвращение Саара в германское государство. Гитлер постарался использовать этот и на самом деле большой успех и обнародовал те меры, принятия которых давно уже добивались военные. 9 марта он объявил о том, что ни для кого уже давно не было секретом: что Германия имеет собственные военно-воздушные силы. Еще через неделю последовало сообщение о введении в стране всеобщей воинской повинности и создании полумиллионной армии из
36 дивизий, тогда как по Версальскому соглашению Германия имела право всего на 21 дивизию. Правда, теперь вместо привычного рейхсвера появился вермахт, который, как говорилось в законе, являлся «носителем оружия и школой солдатского воспитания немецкого народа». Поддержал Гитлер и идею ускорения темпов перевооружения армии; по его словам, гонка вооружения в Германии являлась ответной мерой на вооружение Франции и СССР. Так, к великой радости всех немцев, была пробита первая брешь в ненавистном Версальском договоре, который уже столько лет не давал покоя воинственным потомкам тевтонов.
        Конечно, создание нового очага напряженности в Европе не понравилось, и 11 апреля
1935 года представители Франции, Англии и Италии в Стрезе не только осудили наглые действия Берлина, но и в очередной раз гарантировали независимость Австрии. Гитлер не остался в долгу и 21 мая подписал второй закон об обороне рейха, который давал ему право в качестве верховного главнокомандующего объявлять войну и мобилизацию. А затем произнес в рейхстаге одну из своих самых ярких речей, в которой в очередной раз показал свою удивительную способность сочетать любые односторонние действия с интуитивным пониманием стремления к миру.
        - Кровь, - вещал он, - пролитая на европейском континенте за последние 30 лет, никак не соответствует национальным результатам событий. В конечном счете Франция осталась Францией, Германия - Германией, Польша - Польшей, а Италия - Италией. Все, чего удалось добиться династическому эгоизму, политическим страстям и патриотической слепоте в отношении якобы далеко идущих политических изменений с помощью рек пролитой крови, - все это в отношении национального чувства лишь слегка коснулось кожи народов… Главный результат любой войны - это уничтожить цвет нации… Германия нуждается в мире и желает мира. И когда я слышу из уст британского государственного деятеля, что подобные заверения ничего не значат и что единственным доказательством искренности является подпись под коллективными пактами, то я должен попросить г-на Идена, чтобы он помнил, что иногда гораздо легче подписывать договоры, делая мысленную оговорку, что в решительный час можно пересмотреть свое отношение, нежели заявлять перед лицом всей нации, в обстановке полной гласности, о своей приверженности политике, служащей делу мира, поскольку она
отвергает все то, что может привести к войне.
        Заклеймив войну как «ужасное и бессмысленное деяние», Гитлер заверил весь мир в том, что Германия не помышляет ни о какой войне и единственное, чего она хочет, так это только «справедливого мира для всех».
        - Германский рейх, - заявил фюрер, - признает нерушимость европейских границ, отказывается от всяческих притязаний на Эльзас и Лотарингию, и как только Лига Наций отменит позорный Версальский договор, Германия сразу же вернется в нее.
        Как это ни покажется странным, но Гитлеру и на этот раз удалось ввести в заблуждение практически весь мир. Лондонская «Тайме» назвала его речь «мудрой, откровенной и всеобъемлющей», и многие другие средства массовой информации восторженно цитировали слова Гитлера: «Если кто-нибудь зажжет в Европе огонь войны, значит, он хочет хаоса. Мы тем не менее живем с твердой уверенностью в том, что наше время будет ознаменовано возрождением Запада, а не его упадком. Германия могла бы внести в это дело бессмертный вклад, она на это надеется и непоколебимо верит». В результате всех этих «телячьих восторгов» Лондон дал согласие на предложение фюрера начать переговоры по флоту.
        Сближение Гитлера с Лондоном не было случайным. Еще в «Майн кампф» он говорил о важности союза с Великобританией. Континентальное будущее Германии было на Востоке, и Лондон представлялся самым естественным союзником по той простой причине, что вся его сила была сосредоточена в колониях, торговле и на море при полном отсутствии интересов в самой Европе.

25 марта 1935 года в Берлин прибыл министр иностранных дел Англии Д. Саймон и лорд-хранитель печати А. Иден. Гитлер очаровал своих гостей, а потом показал им карту колониальных владений европейских стран, заметив, что у Германии очень мало
«жизненного пространства» и что терпеть дальше такое положение нельзя. Затем он долго говорил о защите Европы от большевизма, из чего англичане сделали вывод, что фюрер желал бы иметь с их страной более тесные контакты, нежели с Францией.
        Переговоры продолжались весь июнь, и в конце концов было решено, что немецкий флот составит 35% от британского, а по подводным лодкам - 60%. Германии разрешалось построить 5 линкоров, 2 авианосца, 21 крейсер и 64 эсминца. После проведенных переговоров новому министру иностранных дел Великобритании С. Хору пришлось доказывать США, Франции, Италии и Японии, что морское соглашение с Германией отнюдь не является свидетельством его двуличной политики, а положит конец неконтролируемой гонке морских вооружений.
        Да, говорил он, наверное, уже нельзя препятствовать возрождению немецкой военной мощи, но тем не менее морское соглашение с Берлином обеспечивает превосходство британского и французского флотов над германским. Что же касается Гитлера, то он очень доволен тем, что ему наконец-то удалось пробить первую брешь в Версальском договоре и добиться согласия одной из участниц Антанты на восстановление вооруженных сил рейха.
        Подписанное в июне 1935 года морское соглашение с Британией имело далеко идущие последствия. Мало того, что Гитлер снова показал себя заботливым лидером нации, который спит и видит, как бы избавить Германию от позора Версаля, двуличная политика Лондона позволила германскому флоту стать «хозяином Балтики» и поощрила Б. Муссолини напасть на Абиссинию. Все это предопределило развал и без того хилой коалиции, которая была создана против нацистов в Стрезе.

* * *
        Тем временем Гитлер шел дальше, и теперь на очереди стояла давно волновавшая всех немцев проблема возвращения демилитаризованной все тем же Версальским договором Рейнской зоны, благо удобный предлог для этого имелся. Им стало франко-советское соглашение о взаимопомощи от 1935 года, в котором Гитлер увидел дестабилизацию Локарнского договора, что и позволило Германии отказаться от выполнения его условий. И уже в мае 1935 года по приказу Гитлера немецкое командование приступило к разработке плана «Шулюнг» - о повторной оккупации Рейнской зоны.
        А вот решительных действий фюреру пришлось ждать еще почти целый год. После того как стало совершенно ясно, что Муссолини увяз в Абиссинии, Лига Наций оказалась беспомощной перед лицом агрессора, а французский парламент 27 февраля 1936 года ратифицировал договор с Москвой, Гитлер уже знал, чту ему делать. Назвав этот договор смертным приговором Локарнскому соглашению, Гитлер отдал приказ своим войскам, и 7 марта три немецких батальона перешли через Рейн. При этом они имели строгое указание немедленно отступить при первой же попытке французов остановить наступление. Однако начальник французского Генерального штаба генерал М. Гамелен дрогнул и ограничил свои действия тем, что предложил сконцентрировать на линии Мажино 13 дивизий. Как знать, не этот ли его поступок поощрил Гитлера на дальнейшие подвиги. Прояви Гамелен большую решительность, и нацисты получили бы весьма чувствительный удар по своему авторитету. Но этого не случилось.

«Едва весть о реоккупации области достигла Лондона и Парижа, - пишет в своей книге
«Гитлер и Сталин» А. Буллок, - как вслед за ней поступили новые далеко идущие мирные предложения Германии. Взамен отвергнутого «Пакта Локарно» Гитлер предложил Франции и Бельгии заключить пакт о ненападении сроком на 25 лет с приложением пакета о военно-воздушных силах, которому Англия придавала весьма большое значение. Новое соглашение должно было быть подкреплено гарантиями со стороны Великобритании и Италии, а также Голландии, если бы та этого пожелала. Новую демилитаризованную зону предлагалось провести по обе стороны границы, ставя тем самым Францию и Германию в равное положение; в то же время Германия предлагала подписать пакты о ненападении своим восточным соседям по образцу пакта, заключенного с Польшей. Наконец, восстановив равные права с другими государствами, Германия предложила бы вернуться в Лигу Наций и обсудить реформу устава Лиги, а также возможное возвращение своих прежних колоний.
        Позднее Гитлер признавал: «48 часов, прошедшие после вступления в Рейнскую область, явились самыми нервозными в моей жизни. Если бы французы после этого сами вошли туда, нам пришлось бы отступить поджав хвост, поскольку имеющиеся в нашем распоряжении военные силы были совершенно недостаточны даже для оказания видимого сопротивления».
        Согласно показаниям генерала Йодля, которые он давал на Нюрнбергском процессе, немецкие войска состояли из одной-единственной дивизии, но уже в демилитаризованной зоне к ней присоединились четыре дивизии вооруженной полиции, которые, пройдя интенсивную подготовку, были превращены в четыре пехотные дивизии.
        Французские войска все еще сохраняли подавляющее численное преимущество, однако у них напрочь отсутствовала воля; не было даже оперативного плана на этот вполне предсказуемый случай. Последовали тревожные консультации между Парижем и Лондоном, а также протесты, правда, сопровождавшиеся призывами к благоразумию и спокойствию. Люди говорили, что в конце концов Рейнская область - часть Германии; немцы не нарушали французской границы, а лишь «занимали собственный огород»… В какой-то момент, когда представители держав - участниц «Пакта Локарно» - собрались в Лондоне в конце недели после оккупации, могло показаться, что их реакция ожесточится. Сообщения об этом были получены в Берлине, и германский генштаб через генерала фон Бломберга призывал Гитлера подать какие-нибудь мирные сигналы, например, вывести три батальона, перешедшие через Рейн, и пообещать не строить укреплений на западном берегу реки. После некоторых колебаний Гитлер все же отказался и после этого навсегда невзлюбил высшие армейские чины из-за их неуверенности в тот момент, когда сам он остался непоколебим. Прошло немало лет, и, вспоминая
о прошлом как-то после ужина, он не преминул публично одобрить сделанное им в далеком 1936-м: «А что произошло бы тогда, 13 марта, если бы кто-то другой, а не я, стоял во главе рейха! У любого, кого бы вы ни назвали, сдали бы нервы. Я обязан был лгать, и нас спасли именно мое непоколебимое упрямство и потрясающий апломб. Я пригрозил, что если ситуация не разрядится в ближайшие двое суток, то я пошлю в Рейнскую область еще шесть дивизий. А на самом-то деле у меня было всего четыре бригады!»
        Трудно сказать, сколько у Гитлера было тогда бригад на самом деле, но то, что именно его решимость спасла положение, не вызывает сомнения. И главную роль сыграли не колеблющиеся генералы, а лично он. «Он, - пишет Буллок, - доказал свою правоту в двух важных аспектах. После стольких разговоров никто, кроме немцев, не двинулся с места. Как только выдвинутые Гитлером «мирные инициативы» сделали свое дело, заведя в тупик общественное мнение, - как в Германии, так и в других странах, - он избежал каких-либо их последствий и даже с негодованием отказался отвечать на представленный англичанам целый «список вопросов».

* * *
        Еще до конца марта Гитлер распуст^ рейхстаг и накануне новых выборов вновь предстал перед нацией в образе «миротворца»:
        - Все мы, и все народы мира чувствуют, что мы на поворотном пункте эпохи… - говорил он. - Не одни мы, побежденные вчера, но также и победители внутренне убеждены, что что-то сейчас не так, что людей, похоже, оставил рассудок… Народы должны обрести новые отношения друг с другом, необходимо создать какие-то новые формы… Но над этим новым порядком, который предстоит еще создать, стоят слова Разум и Логика, Понимание и Взаимоуважение. Те совершают ошибку, кто думает, что над входом в этот новый порядок может стоять слово «Версаль». Это будет камень не в основании нового порядка, а его надгробный камень.
        Данные о выборах продемонстрировали подозрительное единодушие: проголосовало 99% из 45 миллионов официально зарегистрированных избирателей, а из них 98,8% отдали голоса за единственный представленный список кандидатов. Никто, однако, не сомневался в том, что большинство немцев одобряло действия Гитлера; многим пришлись по душе демонстрация силы и дерзкий отказ от Версальского договора, другие испытывали облегчение оттого, что их страхи перед угрозой войны рассеялись благодаря вождю, который вновь оказался прав.
        Что же касается политического значения ремилитаризации Рейнской области, то именно она явилась своеобразным водоразделом между двумя мировыми войнами и ознаменовала полный крах послевоенной системы безопасности.

«Гитлер, - пишет Буллок, - добился больших успехов и теперь был уверен - трижды испытав решимость остальных европейских лидеров - в том, что для него более не существует угрозы превентивной войны. Но до того, как он сможет повысить ставки, ему еще требовалось время для перевооружения Германии: вплоть до ноября 1937 года он не рисковал предложить руководителям вооруженных сил и министерства иностранных дел свою программу экспансии, основанную на силовой угрозе, а также разработанный им в связи с этим график действий. А между мартом 1936 и ноябрем 1937 года произошел ряд важных событий: восстановление дружественных отношений с Италией, начало гражданской войны в Испании, заключение Антикоминтерновского пакта, однако результаты этих событий проявились в 1938-1939 годах. Таким образом, дипломатическая история 1936-1937 годов осталась незавершенной: она лишь указывала на будущие события, но не содержала конечных результатов».
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        После занятия Рейнской зоны главной задачей Гитлера стали расширение дипломатическими средствами свободы действия и поиск союзников. Фюрер считал наилучшим союзником для себя Великобританию, которая могла нейтрализовать любые действия Франции и ее союзников. В апреле 1936 года он назначил послом в Лондон И. Риббентропа и приказал ему любыми путями добиться союза между Берлином и Лондоном. В глубине души Гитлер прекрасно понимал, что расстроить отношения между Парижем и Лондоном нереально и обратил пристальное внимание на Италию и Японию. Это были морские державы, и с их помощью Германия могла установить блокаду Британии в Средиземном море, в Тихом и Атлантическом океанах.
        Все предпосылки для такого союза у фюрера были. Война в Абиссинии показала полную несостоятельность Италии в том, чтобы утвердиться в Северной Африке и на Средиземном море. А вот с помощью Германии это было (как, во всяком случае, считал Муссолини) возможно.
        Сближение с Италией началось с лета 1936 года, когда Муссолини назначил своего зятя Г. Чиано, рьяного сторонника Гитлера, министром иностранных дел. Сотрудничеству двух фашистских государстве в значительной степени способствовала вспыхнувшая 17 июля 1936 года война в Испании. И об отношении к ней фюрера надо сказать особо.
        Гитлер не проявлял к Испании никакого интереса до той самой минуты, когда в ней вспыхнул правый мятеж против левого республиканского правительства, избранного в феврале 1936 года. Гитлер был на очередном вагнеровском фестивале в Байрейте, куда Гесс привез двух немцев из Марокко. Один из них, Йоханесс Бернгард, был близким приятелем генерала Франко, командовавшего в те времена испанской армией в Африке. Вот он-то и привез фюреру письмо от Франко, который просил Гитлера помочь ему перебросить войска в Испанию. В противном случае поднятый правыми мятеж грозил провалом.
        Дипломаты тут же дали Гитлеру совет не вмешиваться во внутренние дела Испании. Однако после консультаций с Герингом, фон Бломбергом и адмиралом Канарисом фюрер все же решил оказать помощь Франко. Но не бескорыстно, а за испанские хромовую руду, которая шла на производство брони, и вольфрам. Немецкие самолеты приступили к переброске войск Франко, а в начале августа в Испанию был направлен немецкий экспедиционный корпус. Оказывал Гитлер и другую помощь в виде поставки боеприпасов и снаряжения (хотя она даже и сравниться не могла с тем, что делал для мятежников Муссолини).
        В ноябре Гитлер и Муссолини признали Франко и испанских националистов законным правительством страны. Однако попытка генерала взять Мадрид не увенчалась успехом. К явному неудовольствию Гитлера, война затягивалась, и ему надо было подумать, как выйти из нее без особого урона для собственного престижа. Именно по этой причине он отказал своему представителю при Франко генералу Фаупелю, который требовал прислать в Испанию три армейские дивизии.
        Если же говорить о гражданской войне в Испании с политической точки зрения, то она пришлась для Гитлера как нельзя кстати. Он спокойно наблюдал за грызней ведущих держав по поводу Средиземноморья и продолжал заниматься перевооружением. И, конечно, ему было выгодно сосредоточить все внимание ведущих европейских стран на событиях в Испании как можно дольше, поэтому он и не стремился обеспечить Франко быструю победу. Фюрер вел себя так, чтобы франкисты не терпели поражения, но в то же время основное бремя войны взвалил на себя его друг и приятель Муссолини. И чем глубже Италия увязала в Испании, тем напряженнее становились ее отношения с Францией и Англией, что неизбежно толкало ее в сторону Германии, с которой она уже начала сближение во время своей абиссинской авантюры.
        Более того, в секретной речи в ноябре 1937 года Гитлер однозначно заявил, что полная победа Франко нежелательна для Германии. «Наши интересы, - заявил он, - состоят в продолжении войны и в поддержании напряженности в Средиземноморье». Помимо всего прочего война в Испании давала фюреру возможность готовить крестовый поход против большевизма, испытывать оружие в реальных боевых действиях и дать возможность своим офицерам и особенно пилотам приобрести бесценный боевой опыт.

* * *
        Как и предвидел Гитлер, не пожелавшая оставаться в изоляции Италия первой сделал шаг ему навстречу. 23 октября 1936 года Чиано встретился с Гитлером, и тот сразу же заявил о необходимости как можно быстрее заключить прочный союз и попытаться привлечь к нему другие страны под лозунгом борьбы против большевизма.
        Чиано охотно согласился, и стороны договорились о том, что итальянской сферой интересов остается Средиземноморье, а немецкой - Балтика и Восточная Европа. А еще через неделю Муссолини впервые заговорил об «оси Берлин-Рим». Более того, в те самые минуты, когда подписывался германо-итальянский договор, Риббентроп и японский посол составляли документ о направленном «против подрывной деятельности Коммунистического интернационала» японо-германском союзе. 25 ноября акт был подписан, а еще через год к нему присоединилась Италия. Гитлер повел себя очень тонко, и продиктованный им секретный протокол к официальному тексту был направлен против Советского Союза. В этом документе партнеры договорились в случае неспровоцированного нападения Москвы на одного из них «выработать меры по защите общих интересов».
        Конечно, вокруг оси Берлин-Рим-Токио было больше шума, так как Гитлер весьма пренебрежительно относился к азиатским странам, считая их пригодными лишь для того, чтобы использовать в нужный момент против Советского Союза.
        Другое дело Италия. Здесь все было сложнее, поскольку его нападение на Австрию полностью зависело от Муссолини, который все еще продолжал считать историческую родину Гитлера сферой своих интересов. Фюреру предстояло преодолеть то наследие недоверия и ревности, которую итальянцы испытывали к Германии в отношении ее устремлений в Австрии. Но Гитлер хорошо знал, с кем имеет дело. Амбиции Муссолини в Средиземноморском регионе, его стремление быть всегда на стороне победителей и участвовать в «ощипывании» вырождающихся демократий, его негодование в отношении Англии и Франции в связи с санкциями и, наконец, ущемленное тщеславие диктатора с ярко выраженным комплексом неполноценности в международных отношениях - все это подчеркивало выгоды того самого партнерства, которое ему навязывал Гитлер. И по большому счету настоящее сближение между двумя диктаторами произошло в сентябре
1937 года, когда Муссолини прибыл с государственным визитом в Германию в специальной сшитой для этого случая униформе.

«Гитлер, - пишет Буллок, - принял дуче с присущим нацистам талантом к показухам и устроил выставку германской мощи: парады, военные маневры, посещение предприятий Круппа и в завершение - массовая демонстрация в честь высокого гостя в Берлине; все это очаровало итальянца и произвело на него неизгладимое впечатление, которое его уже никогда не покидало. Этот шаг был роковым для дуче, ознаменовав начало потери им собственной независимости, что привело его режим к катастрофе, а его самого - к виселице на Пьяццале Лорето в Милане».
        И все же те товарищеские чувства, которые Гитлер испытывал к Муссолини, были искренними. Как и сам он, Муссолини был человеком из народа, и с ним Гитлер чувствовал себя настолько свободно, насколько не мог чувствовать с представителями традиционных правящих классов, не говоря уже об итальянской королевской семье. Несмотря даже на последующее разочарование в итальянских военных успехах, Гитлер ни разу не предал и не бросил Муссолини в беде, даже когда тот был свергнут.
        Вслед за визитом дуче в ноябре 1937 года в Рим прибыл Риббентроп, чтобы уговорить Муссолини подписать Антикоминтерновский пакт. Риббентроп весьма порадовал дуче, когда заявил, что его миссия в Лондоне потерпела неудачу и что интересы Германии и Великобритании непримиримы. Гитлер был в неменьшей степени обрадован сообщением Риббентропа о замечаниях Муссолини на тему Австрии. Согласно записям Чиано, Муссолини сказал, что он устал охранять австрийскую независимость, особенно если сами австрийцы этого больше уже не хотят: «Австрия - это немецкое государство №2. Она никогда не сможет ничего сделать без Германии, тем более против Германии. Интерес Италии в этом уже не столь острый, каким он был несколько лет назад, главным образом из-за развития Италии, что сосредоточивает ее интерес в Средиземном море и в колониях… Лучше всего дать возможность событиям идти своим чередом. Не стоит усложнять ситуацию… С другой стороны, Франция знает, что если по поводу Австрии возникнет кризис, Италия ничего делать не будет. Это и было сказано Шушнигу в Венеции. Мы не можем навязывать Австрии независимость».
        Так Муссолини отвернулся от Австрии и дал Гитлеру то самое разрешение на аншлюс, которого тот ждал столько лет. Единственное, о чем попросил дуче, - ставить его в известность обо всем, что имело отношение к Австрии. Гитлер пообещал, но ничего не сделал в этом отношении. Что же касается Великобритании, на союз с которой Гитлер возлагал столько надежд, то ничего из этого не вышло по причине полной противоположности интересов. И уже 2 января 1938 года Риббентроп в своей записке фюреру прямо писал о том, что ему надо раз и навсегда отказаться даже от надежды на достижение взаимопонимания с Лондоном и сосредоточить все свои усилия на создании союзов, направленных против нее. Гитлер принял пожелание своего посла к сведению и принялся готовиться к захвату Австрии.

* * *
        Программа развития немецкой армии, принятая в августе 1936 года, ознаменовала собой решительный переход от оборонительного перевооружения к четко выраженному наступательному. А вот как это наступление будет проходить, никто из военных и политиков толком не знал. «Фюрер считает необходимым создать мощную армию в самые короткие сроки» - вот и все, что знало окружение Гитлера о его планах.
        Свои планы Гитлер впервые приоткрыл только 5 ноября 1937 года на совещании, на которое он вызвал трех главнокомандующих: армии - фон Фрича, флота - Редера и авиации - Геринга, министра обороны Бломберга и министра иностранных дел фон Нейрата. С присущей ему важностью фюрер сообщил, что «его доклад является плодом зрелого размышления и опыта, приобретенного за четыре с половиной года пребывания у власти». Свой доклад он попросил рассматривать в качестве его последней воли и завещания на случай неожиданной смерти.
        Начал Гитлер с давно уже известного положения о том, что даже самое активное участие Германии в мировой торговле не позволит решить все ее проблемы. Большое внимание он уделил и тому, что 85 миллионов немцев и по сей день страдают от того, что все они «более плотно упакованы на своей нынешней территории, чем любой другой народ, что подразумевает право жить на более просторном жизненном пространстве».
        - В результате веков исторического развития, - говорил Гитлер, - не появилось политического результата, в территориальном смысле соответствующего данному немецкому расовому ядру… Но я не сомневаюсь, что объединение немецкого народа в пределах Великого германского рейха все еще должно быть достигнуто. Единственное средство, хотя оно и может показаться призрачным, состоит в том, чтобы добиться большего жизненного пространства; во все времена такой поход обусловливал возникновение государств и миграцию народов…
        По словам Гитлера, эту проблему надо было решать как можно быстрее, и это самое жизненное пространство искать не за семью морями, а в Европе.
        - Никогда, - подчеркнул фюрер, - не было пространств без хозяина, и сейчас такого тоже нет… проблемы Германии могут быть решены только с помощью силы, а это неизменно связано с риском.
        Что же касается практического решения проблемы столь необходимого для немцев
«жизненного пространства», то, обещал фюрер, оно начнет решаться самое позднее уже в 1943-1945 годах. Если он, конечно, к тому времени будет еще жив.
        Почему фюрер выбрал именно эти годы? Да только потому, что Германия уже опережала другие западные страны и Советский Союз в своем перевооружении. Начинать Гитлер был намерен с «одновременного низвержения Чехословакии и Австрии, чтобы устранить угрозу с фланга при любой возможной операции против Запада». В дополнение к тому, что границы станут короче и удобнее для обороны, появятся дополнительные человеческие ресурсы для формирования 12 новых дивизий; аннексия этих государств Центральной Европы будет означать «приобретение продуктов питания для 5-6 миллионов человек, предполагая, что вполне предсказуема эмиграция 2 миллионов человек из Чехословакии и одного миллиона из Австрии». При этом Гитлер даже не намекнул на «избавление судетских немцев от невыносимых преследований со стороны чехов», о чем он постоянно будет говорить, оправдывая свои действия во время чешского кризиса 1938 года.
        Но Гитлер не упомянул о Восточной Европе, где собирался захватить «жизненное пространство». Он не сказал ни слова ни о Польше, ни о СССР, упомянув только о
«необходимости акции, которая может возникнуть до периода 1943-1945 годов», а также о «двух антагонистах, проникнутых ненавистью, - Британии и Франции… которые всегда противились любому усилению Германии в Европе или за океаном».
        Гитлер открыто говорил о своих планах впервые, но никто из слушавших его генералов и политиков не услышал для себя ничего нового. И никто не сказал ни единого слова против аншлюса Австрии и уничтожения Чехословакии.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Ну а пока фюрер вел подготовку к осуществлению своей заветной мечты, давайте посмотрим, как протекала все эти годы его личная жизнь. Как того и следовало ожидать, основной дамой фюрера считалась Ева Браун, которая тем не менее вела далеко не самую беззаботную жизнь. В Берлине она жила в очень неуютной квартире под кухонными помещениями старой рейхсканцелярии, куда доносились запахи стряпни. Но куда больше ее донимали жившие рядом секретарши Гитлера, и прежде всего красавица Герда Дарановски. По какой-то непонятной причине им доставляло огромное удовольствие доводить Еву до белого каления сплетнями о ее возлюбленном. Они наперебой рассказывали ей, как Гитлер кокетничал с актрисой Ренатой Мюллер и увивался в Доме деятелей германской культуры, куда Еву никогда не приглашали, вокруг Женни Юго и известной венгерской танцовщицы Марики Рокк.
        Они сообщали бледной от ревности Еве подробности связи Гитлера с дочерью известного певца и сподвижника Карузо Лео Слезака Маргарет. По их словам, девушка была безумно влюблена в Гитлера, и тот отвечал ей взаимностью. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но то, что именно фюрер содействовал появлению на экране Маргарет, было хорошо известно. Смаковали секретарши и то, как Маргарет попыталась покончить с собой после того, как Гитлер в конце концов пресытился ею и оставил. Спасти несчастную удалось только в последнюю минуту.
        Ничего особенно странного и тем более неправдоподобного в рассказах секретарш не было. Гитлер был человеком настроения и мог влюбиться в считанные минуты, как это и произошло с ним во время его знакомства с семнадцатилетней Зигрид фон Лафферет в Хайлигендаме - старейшем морском курорте.
        Гитлер был настолько увлечен молодой красавицей, что решил взять ее с собой в Берлин и сделать из нее настоящую светскую львицу. Очень скоро в дипломатических кругах столицы рейха обратили внимание на юную баронессу. «У нее, - вспоминал бывший посол Италии в Германии Дино Альфиери, - длинные ноги и, наверное, самый маленький рот в мире. Она не пользовалась косметикой, а длинные волосы собирала на затылке на манер короны».
        Скоро пошли слухи о страстной любви фюрера к баронессе, что доставило Еве новые страдания. И тогда Гитлер решил устроить судьбу Зигрид на свой вкус. На роль мужа баронессы он выбрал посланника фон Хевеля. Однако из этой затеи ничего не вышло. Зигрид уехала в Париж, где вышла замуж за сына германского посла графа Иоганна фон Вельчена. После войны она заявила, что никогда не вышла бы замуж за тирана. Верится в это с трудом: однажды, когда Гитлер спросил ее, почему она не замужем, Зигрид недвусмысленно ответила: «Мой фюрер, вы сами знаете, почему!»
        После истории с Зигрид Еву ждал новый удар - фюрер увлекся дочерью итальянского короля принцессой Марией Савойской. До поры до времени считалось, что слухи об этом увлечении распускал министр иностранных дел Италии граф Галеаццо Чиано. Но достоверно известно, что во время визита в Италию Гитлер на приеме в Квиринале весьма прозрачно намекнул, что принцесса к нему неравнодушна. Хотя раньше Гитлер говорил в своем ближайшем окружении, что если ему и суждено заключить брак по расчету, то он женится на Винифред Вагнер, поскольку с ее помощью намеревался еще больше приобщиться к немецкой культурной традиции. Но если верить тем слухам, которые ходили вокруг инцидента в Неаполе, то можно предположить, что Муссолини мог подумывать над тем, как избавиться от фаворитки-немки и предложить фюреру руку королевской дочери.
        Но самые большие неприятности Еве доставила обворожительная англичанка Юнити Валькирия Митфорд. Она была одной из шести дочерей лорда Редесдейла. Юнити приехала в Мюнхен изучать историю искусства, была без ума от идей национал-социализма и мечтала познакомиться с Гитлером. Она платила официанткам баснословные чаевые, и те сажали ее как можно ближе к столику, за которым имел обыкновение сидеть Гитлер.
        Юнити добилась своего, и в одно из своих посещений «Остерии» Гитлер, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, встретился глазами с сидевшей в другой комнате красивой молодой женщиной с пышной грудью. В ее взгляде было столько нежности и призыва, что фюрер многозначительно посмотрел на сидевшего за соседним столиком адъютанта Шауба, и тот, понимающе кивнув, исчез. Он появился через несколько минут и, наклонившись к фюреру, доложил:
        - Англичанка. Как зовут, неизвестно!
        Гитлер пригласил понравившуюся ему девушку за свой стол. Он галантно поцеловал ей руку и, ласково улыбнувшись, поинтересовался, как идут ее занятия.
        - Господин Гитлер, - ответила Юнити, - я не только студентка, но и английская фашистка!
        Надо ли говорить, что после столь согревшего душу фюрера признания он долго беседовал с Юнити и пригласил ее посетить вместе с ним чайную «Карл-тон», а затем и оперу.

«Гитлер, - пишет Н. Ган в книге «Ева Браун», - загорелся с первой же минуты; он был поражен ее ослепительной внешностью, ее манерами, светло-золотистыми волосами, но особенно бархатистой мягкостью кожи. «Только у англичанок бывает такая кожа; частые дожди, мягкий климат и долгие прогулки - вот откуда берется такая кожа…», - заявил Гитлер молодой студентке, чья грудь бурно вздымалась, а щеки слегка порозовели. Гитлер увидел в девушке образец истинной германской красоты в подтверждение своей теории о том, что британцы и немцы - единственные представители германской расы, призванной господствовать над миром».
        - А что если ее к нам подослала английская разведка? - спросил адъютант Гитлера Брюкнер, который без особого удовольствия наблюдал за возбужденным фюрером.
        - Мой инстинкт, - с неожиданной резкостью ответил Гитлер, - меня еще никогда не подводил. Поверьте, Брюкнер, эта девушка чиста как родник. Она - настоящее золото!
        Восхищенный манерами и красотой Юнити, Гитлер стал бывать с ней в Байрейте, Берлине, Мюнхене, на партийном съезде в Нюрнберге и в Берхтесгадене. Он был настолько увлечен своей новой пассией, что даже отказался принять прибывшего к нему в «Бергхоф» эмиссара из Лондона с весьма важным заданием, касавшимся улаживания напряженных отношений между Германией и Англией, из-за того, что в тот самый момент совершал прогулку с леди Митфорд по живописным окрестностям Берхтесгадена. «Об их истинных отношениях, - пишет Н. Ган, - свидетельствует уникальная фотография, на которой она и Ева Браун запечатлены рядом с Гитлером на трибуне Имперского партийного стадиона, предназначенной только для личных гостей Гитлера». Хотелось бы только узнать, что подразумевал автор «Евы Браун» под
«истинными отношениями».
        Впрочем, Ева считала, что те самые, определенные, и безумно ревновала Юнити к своему возлюбленному. Но она не только не посмела ослушаться фюрера, когда тот попросил ее показать Юнити дом в Берхтесгадене, но и вела себя в высшей степени достойно, ни разу не позволив себе проявить своих истинных чувств по отношению к сопернице.
        А та вошла во вкус и уговорила фюрера устроить свадьбу своей сестры в Мюнхене. Вообще-то у нее было две сестры. Дебора вышла замуж за известного промышленника Гинесса и была законченной национал-социалисткой. Джессика была помолвлена с племянником Черчилля Эдмондом Роммили и проповедовала левые взгляды. Она отправилась в Испанию сражаться в составе Интернациональной бригады на стороне республиканцев. Там она вскоре попала в плен, и лорд Редесдейл обратился к Гитлеру с просьбой помочь. Фюрер замолвил за Джессику слово перед Франко, и тот пошел ему навстречу.
        После развода Дебора вышла замуж за главаря английских фашистов Освальда Мосли, и вот тогда-то Юнити устроила ее свадьбу в Мюнхене, после чего Гитлер пригласил молодых к себе на ужин на Принцрегентштрассе. Это был весьма интересный ужин, поскольку помимо Юнити, Мосли с супругой на нем присутствовали Винифред Вагнер, правнучка британской королевы Виктории герцогиня Брауншвейгская (дочь кайзера Вильгельма II) и ее дочь Фридерике (которая очень скоро станет королевой Греции), числившаяся по тем временам одной из самых активных руководителей «Союза германских женщин».
        Целый вечер Мосли пытался понравиться Гитлеру, и тот снисходительно заметил: «Это человек доброй воли!» (что фюрер имел под этой самой доброй волей - так и осталось неизвестным). Юнити поспешила ответить: «Я убеждена, мой фюрер, что мой зять должен многому научиться у вас!»
        Как известно, иностранцам вступление в НСДАП было заказано, и тем не менее Юнити с подачи самого фюрера стала членом нацистской партии, и в торжественной обстановке ей вручили партийный значок. Более того, Гитлер подарил ей свой портрет в серебряной рамке, который она всегда возила с собой. На капоте ее автомобиля всегда можно было увидеть флажок со свастикой, и она постоянно повторяла, что является Жанной д'Арк современной эпохи и свою главную цель видит в союзе между
«владыкой земли и владычицей морей» - Германией и Англией.
        Был ли фюрер влюблен в Юнити, как это утверждал некий репортер из «Дейли экспресс»? Вполне возможно, что и был, как он был влюблен в других своих поклонниц. Во всяком случае, с Юнити он встречался с интересом и внимательно слушал ее рассказы об Англии, о которой ничего не знал. Рассказать Юнити было о чем: как-никак она была знакома с У. Черчиллем, А. Иденом, Н. Чемберленом, лордом Ротермиром и была представлена королю. Другое дело, что быстро понявшая, с кем имеет дело, Юнити говорила чаще всего только то, что от нее хотел слышать Гитлер. Так, по ее словам, правительство Великобритании представляло интересы весьма небольшой группы людей, но никак не всего народа, что в Англии существует мощное националистическое движение, что английская молодежь в восторге от Гитлера, что войны желают только евреи, которые подкупили многих политических деятелей, включая самого Черчилля, которого Юнити называла «могильщиком Британской империи», и что, объединившись, Германия и Англия будут владыками мира. И как знать, не оказала ли эта девушка известное влияние на направление внешней политики Гитлера, если даже и
не была подослана к нему разведывательной службой.
        Женился бы Гитлер на Юнити в целях того самого объединения Германии и Англии, о котором так много говорила ему девушка? Вопрос спорный. Но, учитывая непредсказуемость фюрера, исключать такой возможности нельзя. Женился же любивший Жозефину Наполеон на дочери австрийского императора!
        Сегодня уже никто не скажет, так ли это было на самом деле, и тем не менее Юнити хвасталась своей причастностью к подписанию англо-германского договора об ограничении военно-морских вооружений и Мюнхенского соглашения. Более того, на одном из публичных собраний она заверила берлинцев, что Англия никогда не будет воевать с Германией. Не вызывает сомнения и то, что сама девушка влюбилась в фюрера и очень страдала от того, что ее возлюбленный так больше ни разу не пригласил ее для приватной встречи. Театры, оперы, рестораны, приемы - все это было, но Юнити мечтала о том счастливом часе, когда она останется один на один с Гитлером и сможет доказать ему свою любовь.
        Как и почти все увлечения фюрера, роман с Юнити закончился трагически. В день начала войны Англии с Германией 3 сентября 1939 года Юнити передала Гитлеру запечатанный конверт, в котором находились ее партийный значок и письмо. «Мне, - писала Юнити, - терзает душу необходимость выбора между желанием сохранить вам верность, мой фюрер, и моим патриотическим долгом… Оба наши народа низвергнуты в пропасть… Один потащил за собой другого… Моя жизнь больше не имеет смысла…»
        Хорошо зная, чту могут означать последние слова, Гитлер попросил гауляйтера Мюнхена Вагнера найти Юнити и успокоить ее. Однако сделать оказалось это не так легко, и только во второй половине дня Юнити обнаружили в больнице, куда она была доставлена из Английского парка с двумя пулями в голове. Положение ее было определено как безнадежное.
        Встревоженный Гитлер приказал перевести Юнити в лучшую клинику и через посла в Берне сообщил о случившимся родителям девушки. Юнити сделали операцию, и 10 сентября Гитлер специально вернулся с фронта, чтобы навестить ее в больнице. Более того, по его приказу за подданной страны, с которой Германия находилась в состоянии войны, ухаживали по самому высшему классу, и дело дошло до того, что Ева Браун по желанию фюрера посылала ей в клинику цветы, белье и туалетные принадлежности. Конечно, все знали, кто лежит в отдельной палате, убранной с царской роскошью, но Гитлер приказал все держать в тайне.
        Только весной 1940 года Юнити по-настоящему пришла в себя. А затем случилось непредвиденное. Трудно сказать, по каким причинам она вдруг разорвала фотографию Гитлера и проглотила свой партийный значок. Только необыкновенное мастерство профессора Магнуса позволило ей во второй раз остаться в живых. А вот пули из ее головы он извлекать не стал. «Если леди Митфорд умрет на операционном столе, - заявил он, - в Англии тут же станут утверждать, будто Гитлер приказал убить ее ради сохранения тайны».
        В конце концов Гитлер решил избавиться от опасной пациентки и отправил Юнити к родителям. Роскошное купе поезда Мюнхен - Цюрих напоминало высококлассную операционную, в которой больной можно было сделать любую операцию. Пришла проводить фаворитку фюрера и Ева Браун. Она хотела удостовериться в том, что ее соперница покидает Германию. И надо полагать, что отъезд Юнити на родину значил для нее гораздо больше, чем падение Варшавы для самого Гитлера.
        Вскоре Юнити оказалась в Англии, где ей благополучно вынули обе пули. До самого окончания войны о Юнити знали очень немногие лица как в Германии, так и в Англии, и только в 1946 году ее фотография появилась в английской прессе. 20 мая 1948 года
«Таймс» опубликовала короткий некролог, в котором не было ни слова о ее жизни и связи с фюрером. Так гласила официальная версия жизни леди Митфорд. На самом же деле Юнити умерла в поезде 16 апреля 1940 года.

* * *
        Юнити уехала, но для Евы жизнь легче не стала. Да она и никогда не была легкой. Скорее, наоборот. И точно так же, как раньше Гели, Ева испытывала постоянные страдания. Известно, что интимные отношения между Евой Браун и Адольфом Гитлером продолжались практически пятнадцать лет. При этом следует учитывать, что красивая и хорошо образованная для своего времени женщина, решившая полностью посвятить себя любви к Гитлеру, была моложе своего избранника на двадцать три года. Каковы же были отношения Евы и Гитлера после того, как он стал рейхсканцлером?
        Как рассказывалось выше, Гитлер уже в конце 1930 года начал активно ухаживать за Евой Браун. Он часто приглашал ее в оперу и на прогулки. Девушке тогда исполнилось всего 18 лет, однако она уже тогда довольно категорично заявила:
        - Гитлер именно тот мужчина, которого я буду любить и боготворить всю жизнь!
        Позднее она не раз повторяла, что Адольф - «ее мужчина» на всю жизнь. Такое заявление в устах юной выпускницы монастырской школы может показаться довольно странным, однако это факт. Вполне возможно, что на нее оказало влияние предсказание некоей пророчицы, что в один прекрасный день весь мир должен был заговорить о ее великой любви.
        Что же касается самого фюрера, то его увлечение молодой и красивой Евой переросло в любовь только после самоубийства Гели Раубаль. Ну а любовницей фюрера она стала в первые месяцы 1933 года - уже тогда Ева была не просто «одной из», и фюрер все чаще приглашал ее в Берхтесгаден. Ева собирала небольшой чемодан, говорила родителям, что у нее много работы, и направлялась на угол Тюркенштрассе, где ее ждал серебристо-черный «мерседес». Но даже став подругой властителя Германии, Ева не получила никаких привилегий. Вместе с фюрером она выезжала только в окрестности Мюнхена, у нее не было возможности купить себе красивое платье (она шила себе сама), она не бывала в высшем обществе и не имела драгоценностей.
        С детства Ева мечтала сниматься в кино, но отец воспротивился. «Где я возьму столько денег на твои безумства?» - ворчал он. Солидарен с герр Брауном в этом вопросе был и сам Гитлер, который считал, что Ева ни в коем случае не должна выступать на сцене и появляться на экране. А чтобы успокоить девушку, он пообещал в обозримом будущем отпустить ее в Голливуд и сыграть историю их жизни.
        Единственное, что смогла позволить себе Ева в те времена, - она упросила Гитлера провести на ее квартиру телефонный кабель из рейхсканцелярии. Отец сразу же насторожился, и Ева попыталась успокоить его, сказав, что так ей легче связываться с Гофманом. Однако глава семейства Браун никак не мог понять, почему никто в доме не имел права подходить к телефону, а когда он звонил, Ева закрывала за собой дверь. Конечно, он догадывался, что с дочерью не все чисто, а потому и часто стучал кулаком по столу, когда Ева в очередной раз не ночевала дома.
        - Молодая девушка, - кричал он, - должна быть дома не позже десяти часов вечера! Что? Она ночует у подруги? Ну это вы кому-нибудь другому расскажите!
        А когда в доме Браунов появилась младшая сестра, Ева сообщила о намерении переехать на собственную квартиру и предложила Ильзе и Гретль жить у нее. Браун только развел руками.
        Давно уже догадавшаяся о связи сестры Ильзе отказалась, а ничего не подозревавшая Гретль с радостью отправилась на квартиру, которую для Евы приобрел Гитлер. Заботясь о внешних приличиях, он тайно вносил арендную плату через своего верного Гофмана.

9 августа 1935 года Ева въехала в трехкомнатную квартиру на Виденмайерштрассе, мебель для которой прижимистый фюрер купил в рассрочку. Он вообще мало заботился об уюте для своей возлюбленной. На стенах квартиры не было ни одной картины, а белье и посуду Еве пришлось взять из дома. Единственное, на что раскошелился фюрер, - на прислугу в лице пожилой венгерки.
        Наличие собственной квартиры не мешало Еве бывать и в Оберзальцберге, где Гитлер наконец-то приобрел «Дом Вахенфельда» и отделал его соответственно своим вкусам. Хозяйкой в доме стала сводная сестра фюрера Ангела Раубаль, которая после смерти Гели окончательно поселилась в Берхтесгадене. Она же и стала злейшим врагом Евы, считая ее главной виновницей гибели своей дочери. Фрау Раубаль ненавидела Еву и звала «глупой гусыней», как поначалу называли Еву многие из ближайшего окружения Гитлера. Да и как еще можно называть девушку, которая преследовала великого политического деятеля с одной-единственной целью - выйти за него замуж? Ну а то, что это было проявлением той самой любви, какая встречается одна на десятки миллионов, никому из них не могло даже в голову прийти.
        Фрау Раубаль не ограничивалась пакостями в отношении Евы и всячески настраивала против нее Гитлера, используя любую возможность, чтобы только унизить ее. И это несмотря на то, что Ева вела себя довольно скромно и никогда не разыгрывала из себя всемогущую фаворитку, не появлялась на публике, блистая роскошными нарядами и драгоценностями. Но лишь только Ева приезжала в Оберзальцберг, как, по странному стечению обстоятельств, все комнаты сразу же оказывались занятыми, и Ева отправлялась ночевать в местную гостиницу. Ангела никогда не здоровалась с Евой и с нескрываемой иронией называла ее «сударыней», вкладывая в это слово всю свою вражду. Самому Гитлеру вся эта бабья возня была безразлична, его нервировало только то, что ревнивая даже к покойной дочери Ангела делала все возможное, чтобы не оставлять его наедине с его пассией. От этого страдала и сама Ева. Впрочем, в Оберзальцберге у нее хватало поводов и для других огорчений. Дело было в той доступности, какой в то пока еще спокойное время окружил себя фюрер.
        Каждый день множество людей приходило к «Дому Вахенфельда», который постепенно превращался в своеобразную нацистскую Мекку. Хватало здесь и девиц всех возрастов и мастей, которые бродили вокруг дома только с одной мыслью: увидеть фюрера и обратить на себя его внимание. Иногда это им удавалось, и тогда их приглашали на чашку чая. Во время чаепития с приготовленными Ангелой пирожными фюрер ласково беседовал с девушками, гладил их руки, после чего они, счастливые и умиротворенные, возвращались домой. На следующий день они приходили снова и часами стояли под палящими лучами солнца или по колено в снегу, ожидая увидеть фюрера.
        Еве не нравились все эти «паломницы», каждая из которых в любой момент могла стать ее соперницей. Этим сразу же воспользовалась фрау Раубаль, которая все чаще приглашала домогавшихся знакомства с Гитлером особ. В иные дни те буквально оккупировали «Дом Вахенфельда», покидая его только с наступлением темноты.
        Но так будет не всегда, и накануне Второй мировой войны попасть в Оберзальцберг без специального пропуска было уже невозможно. Более того, виллу Гитлера огородили метровой оградой из колючей проволоки и объявили запретной зоной. Снаружи ее охраняла местная полиция, внутри - сотрудники уголовной полиции и Имперской службы охраны во главе с генералом Раттенхубером. Несколько позже рядом с виллой построили казармы для военизированного формирования «Лейб-штандарт Адольф Гитлер». Его солдаты и офицеры носили на рукавах повязки с соответствующей надписью и по ночам патрулировали местность с автоматами наготове. Охрана имела право стрелять при первой же опасности, руководствуясь наглым заявлением входившего в силу Бормана: «Министерский мундир еще не повод, чтобы разгуливать здесь». Что же касается самой Евы, то в ее пропуске было написано «секретарша», а все ее родственники и знакомые считались гостями фюрера.
        Во время войны режим безопасности в Берхтесгадене стал еще более жестким, что не помешало готовить покушение в запретной для всех зоне. На учениях в ранце одного из солдат нашли готовую к действию бомбу, после чего Борман отослал всех иностранных рабочих, занятых на различных постройках.

* * *
        Конечно, Ева все еще надеялась на брак с фюрером, и у нее имелись все основания для подобных надежд. Она была молода, хороша собой, она любила Адольфа, и он отвечал ей полной взаимностью, но… предложения стать женой рейхсканцлера от диктатора так и не последовало.
        Более того, все это время Ева жила как на вулкане. Гитлер появлялся когда хотел, потом надолго исчезал, и девушка иногда месяцами жила в томительном ожидании снова увидеть своего высокопоставленного возлюбленного. Не желая, чтобы кто-нибудь заметил его при посещении любовницы, Гитлер приезжал поздно ночью, хотя огромное количество полицейских, которых мгновенно выставляли вокруг дома, не могло не привлекать внимания обывателей. Именно по этой причине Гитлер вдруг перестал посещать Еву.
        В один прекрасный день родители Евы отправились на австрийскую границу и с удивлением увидели там в одном из кафе Гитлера и свою дочь.
        - Папа, - радостно воскликнула быстро пришедшая в себя девушка, - какой сюрприз! Тут снимают фюрера, и я должна быть рядом с ним. Я должна представить вас ему!
        Один американский юрист, который написал книгу о Еве Браун, сделал из этого события настоящую драму. По его словам, мать смущенно молчала, а сразу же обо всем догадавшийся отец отвел фюрера в сторону и заявил:
        - Или вы женитесь на моей дочери, или…
        Скорее всего, это выдумка. Но такая встреча состоялась на самом деле. Гитлер, которого так не любил Фриц Браун, произвел на него и его супругу самое благоприятное впечатление. Фюрер говорил о прекрасной погоде, похвалил родителей за столь воспитанную и умную дочь и поцеловал фрау Франциске руку. А 7 сентября
1935 года Фриц Браун написал ему письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый господин рейхсканцлер! Мне крайне неприятно обременять Вас своими личными проблемами, возникшими передо мной как перед отцом семейства.
        У Вас, как у фюрера германской нации, разумеется, совсем иные, гораздо более важные, чем у меня, заботы. Но поскольку семья является пусть самой маленькой, зато и самой надежной ячейкой, на которой зиждется благополучие, благоустроенность и достоинство государства, я чувствую себя вправе просить Вас о помощи.
        Моя семья в настоящее время фактически распалась, так как мои дочери, Ева и Гретль, переселились в предоставленную Вами квартиру, а меня как главу семьи просто поставили перед совершившимся фактом.
        Конечно, я и прежде часто выговаривал Еве, когда она после работы слишком поздно возвращалась домой, ибо я считал и считаю, что молодая особа после напряженного восьмичасового трудового дня ради сохранения собственного здоровья непременно должна отдохнуть в семейном кругу.
        Кроме того, я придерживаюсь, наверное, уже несколько старомодного морального принципа: дети должны покидать отчий дом и уходить из-под опеки родителей только после вступления в брак. Таковы мои представления о семейной чести. Я уже не говорю о том, что очень тоскую без моих девочек.
        Я был бы Вам в высшей степени признателен, глубокоуважаемый господин рейхсканцлер, если бы Вы с пониманием отнеслись к моей просьбе и в дальнейшем не стали бы поощрять склонность моей пусть даже совершеннолетней дочери Евы к самостоятельной жизни, а побудили бы ее вернуться домой».
        Фриц попросил передать письмо Гитлеру Гофмана, однако тот, опасаясь нежелательных для себя последствий, отдал его Еве. Прочитав родительское послание, Ева тут же порвала его, а когда отец поинтересовался, думает ли герр Гитлер отвечать ему, она убедила его в том, что фюрер не хочет делать этого и лучше его не беспокоить. Что благоразумный герр Браун и сделал. А вот копию с отцовского послания, которое со временем стало историческим, Ева сняла, благодаря чему оно и дошло до нас.
        Но легче ей не стало. По-прежнему с трудом она привыкала к неожиданным визитам Гитлера, не понимала причин частой смены его настроения - то он был необычайно ласков, то не проявлял к ней никакого интереса, а затем вдруг без видимых причин начинал обижаться на нее. Ева жила в постоянном страхе оказаться брошенной им и тем не менее писала в своем дневнике, что «главное - не потерять надежду, а уж терпению я научусь».
        Но это было куда проще сказать, нежели сделать. Довольно часто Ева начинала хандрить, и тогда в ее дневнике появлялись следующие записи: «Как бы мне хотелось тяжело заболеть и дней 8 ничего не знать о нем. Ну почему, почему я должна все это выносить? Лучше бы я его никогда не видела. Я в полном отчаянии. Я теперь постоянно покупаю себе снотворное, хожу полусонная и уже меньше думаю о нем. Хоть бы меня черт забрал. Уж в аду точно лучше, чем здесь».

11 марта 1935 года сгоравшая от ревности Ева целых три часа простояла перед чайной
«Карлтон», где Гитлер обедал с известной актрисой Анним Ондрой. И у нее подкосились ноги, когда она увидел, как фюрер вышел из чайной вместе с артисткой и преподнес ей огромный букет цветов.

«Три часа, - записала она в дневнике, - я ждала возле отеля «Карлтон», чтобы затем увидеть, как он дарит цветы Ондре и приглашает ее на ужин. Нет, я нужна ему только для вполне определенных целей. Если он говорит, что любит меня, то это лишь в данный момент. Этим словам такая же цена, как и его обещаниям, которые он никогда не выполняет. Почему он мучает меня и когда же все это наконец кончится?»

«Он снова уехал в Берлин. Я просто с ума схожу, если вижу его реже, чем обычно. Но вообще-то понятно, что сейчас у него почти нет интереса, ведь сейчас он занят только политикой».

«Вчера нас пригласили на ужин в «Четыре времени года». Я три часа сидела рядом с ним, и он мне даже слова не сказал. На прощание протянул конверт с деньгами. Так уже было один раз. Но лучше бы он тепло попрощался со мной или хотя бы слово сказал. Как бы я была рада! Но он об этом даже не думает».

«Мне очень плохо. Даже слишком. Во всех отношениях. Я стараюсь убедить себя, что все обойдется, но это не помогает. Квартира готова, а я не могу приехать к нему. О любви, похоже, он сейчас вообще не думает. После того как он уехал в Берлин, я понемногу отхожу. Но на этой неделе я столько плакала ночами, особенно когда на Пасху осталась дома одна».

«Как деликатно сообщила госпожа Гофман, он нашел мне замену. Ее зовут Валькирия, и выглядит она (это можно сказать и об ее ногах) именно так. Но такие габариты он любит, и если слухи верны, вскоре заставит ее похудеть от его стервозности, если только у нее нет таланта толстеть от огорчений, которые он ей еще доставит.
        Если госпожа Г. сказала мне правду, как же это подло, что он мне ничего не сказал. В конце концов он должен понимать, что я не стану ему мешать, если другая займет место в его сердце. Подожду до 3 июля, когда исполнится четвертая годовщина нашего знакомства, и попрошу объяснений».

«Только что отправила ему письмо. Сочтет ли он нужным ответить?
        Посмотрим-посмотрим. Если до десяти вечера я не получу ответа, то приму 25 таблеток и тихо усну навсегда.
        А ведь он уверял, что безумно любит меня. Какая же это любовь, если он вот уже 3 месяца не дает о себе знать.
        Ну хорошо, у него сейчас голова занята политическими проблемами, но ведь недавно ситуация немного разрядилась. И потом, разве в том году не происходило то же самое? Разве тогда не возникли трудности из-за поведения Рема, и тем не менее он смог выкроить для меня время. Не знаю, может быть, нынешняя ситуация гораздо сложнее, и все же он мог бы хоть немого отвлечься. Боюсь, здесь кроется что-то другое. Но моей вины здесь нет. Точно нет».
        Все эти записи были сделаны в конце апреля - начале мая 1935 года, и наконец 28 мая отчаявшаяся Ева записала: «Господи, как я боюсь, что он сегодня не ответит. Хоть бы кто-нибудь помог, все так ужасно. Может быть, он получил мое письмо в неподходящий момент. А может быть, мне вообще не следовало ему писать. Как бы то ни было, но лучше страшный конец, чем эта неопределенность. Господи! Сделай так, чтобы я поговорила с ним сегодня, завтра будет поздно. Я решила принять 35 таблеток, чтобы уж наверняка не проснуться. Хоть бы он позвонил…»
        Увы… Гитлер не позвонил, и несказанно страдавшая Ева исполнила данное себе обещание и попыталась отравиться. Ночью Ильзе зашла к ней в комнату и обнаружила Еву в бессознательном состоянии. К счастью для сестры, у Ильзе имелся кое-какой опыт работы медицинской сестрой, и она смогла оказать Еве первую помощь. Затем вызвала врача, в чьем умении хранить чужие тайны она не сомневалась.
        Пока доктор хлопотал возле Евы, Ильзе заметила лежавший на видном месте дневник и, прочитав последние страницы, вырвала их. Несмотря на всю свою любовь к Еве, она не сомневалась, что та попыталась инсценировать свой уход из жизни уже второй раз. И дело было даже не в том, что дневник лежал так, что его каждый мог прочитать: она приняла всего 20 таблеток ванодорма, которые не могли оказаться смертельными. Помимо всего прочего Ева прекрасно знала, что именно в это время Ильзе возвращалась с танцев и всегда заходила к ней. Да и Гретль вот-вот должна была вернуться домой.
        Но даже столь откровенный спектакль не дал Ильзе повода сердиться на сестру. Она знала, как та была измучена своей несчастной любовью, и смотрела на нее скорее с жалостью, нежели с осуждением.
        Много позже Ильзе вернула Еве страницы, вырванные из дневника. Перед отъездом в фюрербункер в 1945 году Ева отдала их ей и попросила уничтожить. Однако та спрятала эти свидетельства трагической любви ее сестры к фюреру в надежном месте, на что, по всей видимости, очень надеялась и сама Ева. Если бы это было не так, то кто мешал ей самой сжечь страницы со столь откровенными признаниями?
        Но как бы там ни было, затея Евы удалась, и не на шутку взволнованный и расстроенный фюрер заявил:
        - Я должен избежать подобных случаев в дальнейшем. Она не заслужила этого. Нужно еще больше приблизить Еву к себе!
        И он приблизил ее. Нет, он не женился на ней, но именно она теперь стала числиться среди его ближайшего окружения той самой женщиной, которой отныне надлежало стать первой. Гитлер по-прежнему не понимал очень многого в женской психологии, иначе вряд ли бы усадил рядом с собой на Нюрнбергском партийном съезде Юнити Митфорд, Марту Геббельс и Еву, которой вряд ли пришлось по вкусу такое соседство. Да, он наказал свою бывшую подружку Марту за то, что она позволила себе бросить пару колючих замечаний в адрес Евы, запретив ей в течение нескольких месяцев появляться в Имперской канцелярии. Но что это меняло? Вряд ли Еву порадовало то, что на виду у всей страны она сидела рядом с той, которая, по всей видимости, была ее соперницей номер один. Однако самого Гитлера мало волновали ее переживания, он упрямо продолжал гнуть свою линию.
        Вскоре последовала новая сцена: проживавшая вместе с Евой в отеле «Дойчерхоф» Ангела Раубаль заявила, что не желает ни уважать, ни терпеть рядом с собой эту
«особу», и фюрер наконец-то изгнал родственницу из «Берхофа». Сказать по правде, сестрица давно уже надоела и самому фюреру, и он воспользовался первым же удобным случаем. Он нашел ей замену, но хозяйкой в доме отныне стала Ева, которая делала в
«Берхофе» все, что ей хотелось.

* * *
        В начале 1936 года фюрер решил перестроить свое пока еще скромное имение, вызывавшее патриотический восторг у многих немцев, которые видели, в какой простоте живет лидер нации. Судя по всему, Берлин с его суетой Гитлеру надоел, и он решил как можно чаще бывать в Альпах. Чтобы принимать высокопоставленных особ, надо было привести виллу в тот самый вид, который соответствовал его высокому статусу. Кроме этого он хотел осуществить свою детскую мечту и иметь собственный роскошный загородный дом.
        Вспомнив свое творческое прошлое, он лично спроектировал спальню, будуар и ванную для Евы. Но даже сейчас, когда Гитлер не нуждался в деньгах, комната Евы была обставлена довольно убого. На стене висела картина с изображением обнаженной женщины, которую, по слухам, фюрер писал с самой Евы. Напротив разместился портрет самого Гитлера. Рядом с кроватью на туалетном столике стоял телефонный аппарат цвета слоновой кости.

«На втором этаже, где жил фюрер, - вспоминала его секретарша Траудль Юнге, - царила мертвая тишина. Меня всегда заставляли снимать туфли. Но как бы я ни старалась ступать бесшумно, лежавшие у дверей спальни Евы скочтерьеры поднимали головы. Спальня их хозяйки соединялась со спальней Гитлера огромной туалетной комнатой с ванной из мрамора и позолоченными кранами».
        В спальню Гитлера мало кто имел доступ. По словам тех, кто видел ее, обстановка в ней тоже была весьма скромной: шкаф в баварском стиле, небольшой столик и самая обычная кровать. Повсюду валялись книги. На просторную лоджию имела право выходить только Ева. Поговаривали, что Гитлер по ночам часами наблюдал за звездами.
        Несмотря на все нововведения, в новом доме Гитлера очень многие чувствовали себя неуютно. «Там, - вспоминала Юнге, - была какая-то гнетущая атмосфера. Нельзя было расслабиться. Нормально я чувствовала себя только в библиотеке на втором этаже».
        Когда все строительные и отделочные работы были закончены, фюрер официально предложил Еве стать хозяйкой его виллы в Оберзальцберге. Но даже став ею, Ева имела ключи только от своей комнаты. Быт ее не интересовал, и все заботы по хозяйству легли на плечи Маргариты Митльштрассер, которая в отличие от Ангелы была по-собачьи преданна своей хозяйке.
        И все же хозяйкой Ева была скорее номинальной. Как только на вилле появлялись партийные деятели или кто-нибудь из важных особ, она должна была находиться в своих апартаментах и не показываться им на глаза. Это не могло не вызывать у нее чувства досады и унижения, хотя и ближайшее окружение Гитлера, и его важные посетители относились к ней с подчеркнутым уважением. Но она знала цену этому уважению и страдала еще больше. То же касалось и других мест пребывания фюрера, и именно поэтому Ева безвыездно прожила с 1936 по 1945 год в «Бергхофе». Чтобы скрасить свое в высшей степени однообразное существование, Ева много гуляла, занималась спортом и постоянно приглашала в гости сестер и близких знакомых.
        С некоторых пор Гитлер стал проявлять трогательную заботу о здоровье своей невольницы и запретил ей летать на самолетах и быстро ездить на автомобилях. Позаботился он и о ее финансовой независимости, открыв на ее имя солидный счет. Не забывал фюрер и об удовлетворении чисто женских капризов обворожительной Евы. По приказу фюрера роскошные наряды привозили из Парижа и Рима. Лучшими обувщиками считались итальянцы, и обувь для любовницы вождя национал-социалистов делал самый известный итальянский модельер того времени Фергамо. Но в то же самое время Ева была полностью лишена такого увлекательного для женщин времяпрепровождения, как хождение по магазинам.

* * *
        Пока шли работы в Берхтесгадене, Гитлер решил приобрести для свой возлюбленной небольшой домик в Мюнхене. Причем этот домик Ева выбрала сама. Вилла располагалась в уединенном квартале, от которого до дома Гитлера было всего полчаса езды на трамвае. Поначалу дом был оформлен на Генриха Гофмана, и только в 1938 году он был переоформлен на Еву. В телефонной книге в графе «профессия» было записано
«секретарша».
        В качестве таковой Ева получала 450 марок в месяц. Но самое интересное было в том, что сделанные ею снимки оказались лучшими из тех, которые появились в фотоателье Генриха Гофмана. По всей видимости, прижимистый Гофман, уплатив за виллу на Вассербургерштрассе 30 тысяч марок, таким образом рассчитывался со своей бывшей сотрудницей. Он всегда помнил, как нравились фюреру сделанные его возлюбленной снимки и как он однажды воскликнул: «Прекрасная работа, стоит не меньше 20 тысяч марок!» Гофман намек понял и незамедлительно выплатил Еве указанную фюрером сумму.
        Ева была в восторге от «славного маленького домика», на самом деле не такого уж роскошного. Гитлер побывал у нее в гостях всего несколько раз. Радостей у девушки было мало. В семье она была несчастлива - отец никогда не делал ей подарков и запрещал уезжать куда-нибудь на каникулы. Сестра Ильзе держалась по отношению к ней высокомерно, а мать с отцом при первой же удобной возможности донимали вопросами о ее порочной связи с мужчиной, который годился ей в отцы. «Что этот человек от тебя хочет? - то и дело спрашивала мать. - Он обращается с тобой как со шлюхой! Когда он наконец женится на тебе? Похоже, ты беременна? На кого ты тратишь свою молодость?»
        Ева долго терпела, но в конце концов не выдержала и заявила: «Мама, если ты не прекратишь издеваться надо мной, я уйду от вас!» Она выполнила свою угрозу.
        Несмотря на это, Гитлер по-прежнему виделся с ней очень редко. Тем не менее Ева хранила ему верность и целые дни проводила в ожидании его звонка. А когда он все-таки приезжал, праздник длился недолго. Гитлер ни разу не остался у Евы на ночь, и Ева утешалась привезенными им картинами или фарфоровыми статуэтками.
        Как могла развлекала Еву ее подруга Герда Остермайер, которой тоже была не по душе связь Евы с видавшим виды мужчиной, который не собирался жениться на ней. Трудно сказать, какие цели преследовала Герда, но именно она, пытаясь хоть как-то скрасить монотонную жизнь Евы, знакомила ее с друзьями и сослуживцами своего мужа, брала на танцы и всевозможные вечера.
        Но… все было напрасно. Ева вышла в свет всего несколько раз, а потом снова принялась коротать тягостные дни и ночи в своем тоскливом одиночестве. Только один раз, как, во всяком случае, утверждала сама Герда, Ева заинтересовалась другим мужчиной. Это случилось летом 1935 года после второй попытки самоубийства, когда она с матерью и младшей сестрой отдыхала в Бодензее.
        Коммерсант Петер Шиллинг был намного моложе Гитлера и очень понравился Еве. «Это,
        - рассказывала Герда, - была любовь с первого взгляда. Они не отходили друг от друга и представляли собой прекрасную пару».
        Однако Герда рано радовалась. Опомнившись, Ева оборвала знакомство с симпатичным во всех отношениях молодым человеком и не подходила к телефону, когда он звонил ей. «Слишком поздно, - грустно сказала она Герде, - в моей жизни есть и будет только один мужчина…» И напрасно та уговаривала ее одуматься и пугала страшным одиночеством, в котором она проводила свои дни. Ева только упрямо качала головой. Судя по всему, она уже все для себя решила.
        Отсутствие родителей сказывалось, и в своем новом доме Ева стала намного спокойнее. Как-никак Гитлер доказал ей свою любовь, да и родные не донимали ее. Вилла была обставлена со вкусом и очень нравилась Еве. У нее был один из первых телевизоров в Германии, а в 1938 году по приказу Гитлера на вилле было выстроено бомбоубежище.
        Ева вместе с сестрой Гретль 12 марта 1935 года поселилась на небольшой вилле на элитной мюнхенской Вассербургерштрассе. Рядом с ней проживали такие известные в стране люди, как издатель Аманн и лейб-фотограф Гофман. Ее охраняли несколько личных телохранителей, проживающих в специально построенном для них домике в саду. Ну а чтобы Еве было легче перемещаться, Гитлер подарил ей «мерседес» с личным шофером.
        Гитлер делал все возможное, чтобы никто ни в стране, ни тем более за рубежом не знал о существовании Евы. Общаться ней было позволено ограниченному кругу лиц из ближайшего окружения Гитлера, который не выносил присутствия незнакомых ему и случайных людей. Этот круг составляли доктор Морелль, доктор Брандт, Борман, адъютанты, Гофман, несколько давних знакомых фюрера и сестры и подруги Евы. Все эти люди были повязаны круговой порукой и хранили язык за зубами. И отнюдь не потому, что были столь воспитанными и уважали чужие тайны. Их молчание объяснялось только тем, что любые слухи и сплетни о личной жизни фюрера грозили немедленным
«отлучением от двора». Что же касается прочих любителей чужих тайн, то их просто-напросто направляли в концлагеря. Для исправления.

* * *
        Как это ни странно, но такие видные нацисты, как Кейтель, Геринг и Гиммлер, в ближний круг фюрера не входили. Если они приезжали в Берхтесгаден, то только по официальным делам. Особенно это касалось Гиммлера, который был самым редким гостем в «Берхофе». Всесильного рейхсфюрера СС Ева не то чтобы боялась, но относилась к нему крайне настороженно и не раз признавалась, что у нее при виде «верного Генриха» мурашки бегут по коже.
        Что же касается Гесса, Розенберга, Тодта, Риббентропа, фон Нейрата, фон Папена, гауляйтеров и других высших партийных чинов, то им вход в Берхтесгаден был вообще заказан. Фюрер предпочитал мужскому обществу женское. «Как приятно немного расслабиться, - говорил он, - и как невыносимо слушать целый день громкие мужские голоса. Мне они ужасно действуют на нервы».
        Гитлер был трижды прав - как он мог расслабиться в компании, где Геринг не мог терпеть Геббельса, а министр пропаганды ненавидел Риббентропа так, как только враг может ненавидеть врага. О Гиммлере же и говорить было нечего - вряд ли кто рискнул бы пооткровенничать или хотя бы на минуту расслабиться с человеком, которого все смертельно боялись. Мало кто сомневался и в том, что у него спрятано в каком-нибудь особо охраняемом сейфе досье на Еву. Так оно и было на самом деле, его сотрудник в «Бергхофе» каждый день докладывал ему обо всем увиденном и услышанном на вилле Гитлера.
        Мы уже много раз говорили о том обостренном расовом чувстве, какое испытывал Гитлер к другим народам. Но даже он приказал проверить арийское происхождение Евы не Гиммлеру, а Борману (хотя и мысли не допускал, что в жилах его возлюбленной может быть примесь еврейской крови).
        Конечно, Гиммлер узнал об этом задании и в отместку предоставил документы, которые бросали тень на старшую сестру Евы. Вот что писала об этом сама Ильзе Браун: «В
1935 году я решила принять участие в Европейском конкурсе бальных танцев и в связи с этим отправилась в Италию и Югославию. Какое-то время я находилась в Рапалло, а в Ла-Специи познакомилась с офицером военно-морского флота.
        Мне всегда нравились именно итальянские офицеры. У нас завязался легкий флирт, я довольно быстро забыла о нем, но по возвращении в Мюнхен вдруг обнаружила за собой слежку. Письма начали приходить с большим опозданием, потом я узнала, что с них снимали копии.
        Я пожаловалась Еве, но она только сказала: «Да ты совсем спятила, старуха». Затем меня вызвал к себе Брюкнер и подверг длительному допросу. Удовлетворенный моими ответами на довольно каверзные вопросы, он в результате раскрыл мне следующую тайну: оказывается, Гиммлер обвинил меня в шпионаже в пользу итальянцев. Когда Гиммлеру объяснили, в чем тут дело, он извинился передо мной, заметив: «Сообщи вы мне об истинном положении вещей, фрейлейн Браун, ничего подобного бы не произошло. Здесь чистейшей воды недоразумение».
        Как правило, подобные щекотливые ситуации, в которые попадали сама Ева и ее родственники, улаживал Борман, к тому времени уже начинавший выходить на первые роли в окружении фюрера. Полностью доверявший ему фюрер потребовал сделать все, чтобы в официальных документах не было даже намека на особый статус фрейлейн Евы. А в ее удостоверении, которое давало ей право появляться в Имперской канцелярии и
«Берхофе», было написано «секретарша».
        Ева называла Гитлера «шефом» или «господином Гитлером», но со временем он настоял на том, чтобы она обращалась к нему «мой фюрер». Дело дошло до смешного. Постоянная боязнь выдать себя заставляла Еву называть своего возлюбленного так даже тогда, когда они были наедине. Хотя их связь давно уже была секретом полишинеля. Камердинер Гитлера Гейнц Линге часто видел своего хозяина в постели с Евой. А вот что писал адъютант Гитлера Фриц Видеман: «Как-то утром я был вынужден постучать в дверь спальни Гитлера, так как поступила крайне важная телеграмма. Каково же было мое удивление, когда я увидел туфли Евы Браун, а рядом сапоги Гитлера, выставленные, словно у порога гостиничного номера. Целыми днями разыгрывать комедию, а потом так небрежно выставить свою обувь… Я невольно вспомнил басню Лафонтена и, с трудом сдерживая смех, спустился по лестнице».
        Знали о тайнах личной жизни фюрера и за границей. И тем не менее Еве по-прежнему приходилось скрываться у себя в комнате, стоило какому-нибудь заграничному гостю появиться на вилле, что, конечно же, давало ей лишний повод к новым страданиям. Дело было даже не в том, что ей нельзя было присутствовать на мало интересовавших ее переговорах. Ей очень хотелось увидеть и услышать таких знаменитых на весь мир деятелей, как бывший американский президент Гувер, регент Венгрии адмирал Хорти, Чемберлен, царь Болгарии Борис, брат трагический погибшего короля Югославии Павел, лорд Ротермир, Ага-хан, кардинал Пачелли, который в 1939 году станет Папой Римским, король Швеции, французский генерал Гамелен и многих других. Что и говорить, список впечатляет, и на месте Евы очень многие пожелали бы увидеть и услышать известных на весь мир царствующих особ, политиков. Но даже будучи изолированной от высоких гостей, Ева испытывала чувство гордости за своего возлюбленного. В этих встречах она видела лишнее доказательство того, что Гитлер не был тем самым узурпатором, каковым его считал ее отец. Он был самым настоящим
лидером нации и руководителем страны.
        С другой стороны, трудно сказать, почему Гитлер держал Еву взаперти. Она числилась его секретаршей и вполне могла исполнять свои обязанности на переговорах любого уровня. Правда, однажды он смилостивился и представил ее герцогине Виндзорской, которая посетила «Берхоф» вместе с мужем. Потом Гитлер очень пожалел об этом, потому что Ева замучила его своими восторженными рассказами о бывшем короле Англии, который пожертвовал ради любимой женщины целой империей. Тем самым Ева, хотела она того или нет, как бы проводила параллель между Сарой Симпсон и собой. Но добилась она, как это чаще всего бывает в таких случаях, обратного результата, и фюрер только досадовал на себя за то, что позволил Еве выйти в свет.
        Но особую неприязнь у Гитлера вызвал визит в Альпы зятя Муссолини Чиано. И не только потому, что тот говорил больше его самого. Он отчаянно ревновал известного покорителя женских сердец к Еве, которая и не думала скрывать своего восхищения красивым и лощеным аристократом. В первый же приезд красавца итальянца Ева сфотографировала его из окна виллы, и тот тут же поинтересовался у сопровождавшего его Риббентропа, кто эта красивая женщина. Риббентроп пробурчал нечто невразумительное об «одной из технических сотрудниц», а возмущенный Гитлер приказал Еве закрыть окно.
        Ева продолжала фотографировать Чиано, и каждый раз, когда она говорила с ним, ее щеки розовели, а голос менялся. А когда Ева с присущей ей наивностью заметила фюреру, что ему следовало бы брать пример в отношении своей одежды с итальянца, тот закатил ей настоящую истерику.
        Гитлеру удалось ввести в заблуждение Чиано в отношении Евы, и тот в своем известном на весь мир дневнике не упомянул о ней ни единым словом. А вот о Зигфриде фон Лафферте Чиано написал достаточно. Это не может не дать повода задуматься над странным событием, которое произошло позже в Италии, куда Гитлер прибыл в мае 1938 года с ответным визитом.

* * *
        Гитлер был вне себя, когда увидел в одном чешском журнале статью «Мадам Помпадур Гитлера» и фотографию Евы в Оберзальцберге. Снимок был сделан Гофманом, которому, видимо, уже не хватало заработанных на фюрере миллионов. Гитлер вызвал к себе утратившего из-за своей жадности чувство реальности фотографа и устроил ему разнос, раз и навсегда запретив давать снимки Евы в газеты и журналы. На окончательный разрыв с человеком, который делал для него огромные деньги, Гитлер не решился.
        Что же касается самой Евы, то ей этот снимок обошелся куда дороже. В одно далеко не самое прекрасное утро на вилле появился ее отец с журналом в руках и обрушился на нее с руганью. Причем в выражениях Фриц Браун не стеснялся. Он считал, что дочь опозорила его на весь мир. Поостыв, Фриц, в какой уже раз, предложил Еве порвать эту неприличную связь, на что Ева спокойно и твердо ответила:
        - Об этом не может быть и речи! Нас может разлучить только смерть!
        Фриц лишь презрительно хмыкнул, полагая, что его дочь сошла с ума или начиталась рыцарских романов. Ему и в голову не могло прийти, что Ева не кривила душой. Пройдет не так уж много лет, и она добровольно в расцвете лет уйдет из жизни с тем, без кого уже не мыслила своего существования на земле.
        Отчаявшись доказать дочери всю низость ее падения, Фриц махнул рукой и запретил Еве показываться ему на глаза. В течение полугода они не поддерживали никаких отношений. В знак протеста Фриц Браун отказался вступить в нацистскую партию, и его демарш едва не закончился для него плачевно. В течение года ему несколько раз отказывали в повышении, тогда обозленный на весь мир Фриц отправился к директору и, подав заявление об отставке, прямо заявил: «Человек, утративший авторитет у собственных детей, не вправе исполнять обязанности учителя!»
        Хорошо зная причину озлобленности Брауна, растерявшийся директор обратился за помощью к своему начальству. Оно поспешило успокоить «утратившего авторитет человека», заверив его в том, что никто не осмелится уволить его.
        Не остался в стороне от конфликта и Гитлер, когда ему доложили о ссоре Евы с отцом, он посоветовал ей немедленно помириться с ним. Под горячую руку снова досталось Гофману, которому Гитлер с угрозой в голосе сказал: «Если еще одна фотография Евы появится в журналах, тебе не сносить головы!» «Ну а вы, - заявил фюрер персоналу, обслуживающему виллу, - должны раз и навсегда запомнить: что бы ни происходило в моем доме, это ни в коем случае не должно стать достоянием гласности!»
        Но самым удивительным во всей этой истории оказалось то, что в самой Германии появление фотографии не вызвало никакого интереса. Видимо, известие о подруге Гитлера для многих немцев не являлось сенсацией. Что касается заграницы, то в Британском музее Лондона имеются копии донесений специального агента «Интеллидженс сервис», в котором были перечислены все женщины, так или иначе связанные с Гитлером. Упоминалась среди них и Ева Браун. А вот Второе бюро при французском генеральном штабе хранило на любовницу фюрера целое досье. Интересовалась Евой и американская разведка, которая одно время даже собиралась похитить возлюбленную фюрера.

* * *
        Трудно сказать, слышал ли о Еве Браун федеральный канцлер Австрии Курт Шушниг, но именно она сыграла в его печальной судьбе известную роль. Приговоренный к пожизненному заключению Шушниг обратился к нацистским властям с просьбой разрешить ему жениться на графине Вере фон Чернин. Узнав от Геринга о просьбе бывшего канцлера, Ева попросила Гитлера пойти ему навстречу. «Я бы так же последовала за тобой в тюрьму, - сказала она, - в лагерь или даже на смерть… Тут уж ничего не поделаешь…»
        Тронутый благородством своей подруги Гитлер расчувствовался и разрешил Шушнигу жениться. Бывший канцлер обрел семью и очень долго полагал, что своему счастью обязан Папе Римскому и «другу Муссолини».
        Ева была очень обрадована аншлюсом Австрии, поскольку это дало ей возможность съездить с Гитлером за границу. Как говорил Фриц Видеман, поначалу Гитлер не собирался включать Австрию в состав Германии и намеревался установить с нею федеративные отношения. Однако тот восторг, с каким его встречали австрийцы, заставил его пересмотреть свои взгляды - он окончательно понял, что большая часть населения на его стороне. Особенно его потряс тот восторженный прием, который ему устроили жители его родного Линца. И, конечно, фюреру очень хотелось, чтобы возлюбленная увидела его во всей красе.
        Гитлер позвонил Еве и попросил ее приехать в Вену, куда та и отправилась вместе с матерью и Гердой. Формально они считались официальными лицами, которые входили в
«эскорт фюрера», но в той суматохе, которая тогда царила в столице Австрии, никто и не думал обращать на них повышенное внимание. Что же касается самой Евы, то она была потрясена тем, что увидела в Вене. «Я просто обезумела», - написала она на почтовой открытке, а ее мать сообщила Ильзе: «Более величественного зрелища даже представить себе невозможно».
        И обе были правы. Тот самый город, где совсем еще недавно Гитлер влачил самое жалкое существование, теперь лежал у его ног. Тысячи жителей австрийской столицы ночь напролет пели перед отелем, в котором остановился фюрер. Глядя на их веселые и радостные лица, Ева чувствовала, как ее переполняет гордость за возлюбленного. Теперь она знала, что ответить отцу и Ильзе, которые в один голос уверяли, что большинство немцев раскаивается, что так легко отдали власть «узурпатору». А тут Гитлер переезжает границу покоренного им государства без единого выстрела, и жители радостно приветствуют его как некое давно ожидаемое божество, спустившееся к ним с Олимпа.
        В отеле «Империал» Еве отвели комнату рядом со спальней фюрера, и она с восхищением наблюдала за тем, как он стоял на балконе с вытянутой рукой, приветствуя бесновавшихся на улицах венцев.
        Это была его первая и последняя поездка за границу с официальным визитом, он всегда вспоминал о ней с удовольствием, несмотря на то, что ему до чертиков надоели беседы с правящими Италией представителями Савойской династии. Устал он и от бесконечных правил протокола, которые больше запрещали, нежели разрешали. Потому он с таким восхищением и вспоминал кабинет Муссолини в огромном зале Маррамаондо в Венецианском дворце. Вернувшись в Берлин, он дал указание сделать его кабинет в новом здании Имперской канцелярии точно таких же размеров. Впрочем, он привез из своей поездки на Апеннины не только восхищение архитектурой Италии, но и нововведение для вермахта, который теперь должен был использовать на маневрах боевые патроны, как это было заведено в итальянской армии.
        Надо ли говорить, что Ева уговорила фюрера взять ее с собой в Италию. После долгих размышлений Гитлер согласился на ее поездку, определив ей в компанию владелицу
«Рейнского отеля» в Годесберге госпожу Дрезен, чья семья оказывала Гитлеру помощь в самом начале его политической карьеры. Вместе с ней окружение Евы составили сын госпожи Дрезен Фриц, врачи Морелль и Брандт. Перед отъездом в Рим фюрер предупредил Еву, что они будут видеться только на официальных приемах.
        Ева согласилась - ничего другого ей не оставалось. Пока шли последние приготовления к параду итальянского флота в Неаполитанском заливе, Еву посетил высокопоставленный сотрудник итальянской службы безопасности. Как позже рассказывала фрау Дрезен, явившийся к Еве рыцарь плаща и кинжала попросил ее не ездить на парад в Неаполь. Как он объяснил, какие-то таинственные враги Германии и Италии намеревались совершить на кого-то из свиты фюрера покушение, и она являла собой идеальную мишень.
        Угроза не произвела на Еву ни малейшего впечатления. «Даже если это и так, - пожала она плечами, - я все равно поеду в Неаполь!»
        Офицер извинился и попросил ничего не говорить о его визите Гитлеру, дабы не тревожить «великого фюрера немецкого народа». Когда на следующий день Ева вместе со своими спутниками взошла на палубу торпедного катера, Гитлер, король Италии и Муссолини уже находились на палубе флагманского корабля. Народу было много, Еву затолкали, и на какое-то время она оказалась одна. Внезапно раздался громкий крик фрау Дрезен, которую сильно прижали к борту. Брандт бросился на помощь и перевязал перепуганной женщине плечо, из которого сочилась кровь. Вернувшись в гостиницу, врач доложил Гитлеру о случившемся, и тот послал к спутнице Евы своего личного врача.
        Было ли это попыткой покушения? Сестра Евы Гретль считает, что нет, хотя была далеко от фрау Дрезен. Может быть, она просто испугалась. Но не исключено, что ее перепутали с Евой Браун, а когда убедились в ошибке, оставили в покое. Но это несерьезно: если на Еву действительно готовили покушение, то, надо полагать, этим занимались серьезные люди, которые вряд ли бы спутали ее с какой-то там фрау Дрезен.
        Сам Ева быстро забыла об этом инциденте и, ни словом не упомянув о нем в своем альбоме, закончила описание поездки в Италию такими словами: «Итальянцы от нас без ума, они непрерывно ухаживали за мной и называли только «очаровательной блондинкой».

* * *
        Вскоре Ева еще раз позволила себе вмешаться в политику. Случилось это во время Судетского кризиса, который заставил весь мир затаить дыхание и с напряжением ожидать, что еще выкинет германский фюрер. Для переговоров с ним в Нюрнберг срочно прибыли личные представители британского премьера Чемберлена, премьер-министра Франции Даладье и президента США Рузвельта. Однако Гитлер и не подумал встречаться с ними и целыми днями наблюдал за маршем своих военных формирований на огромной площади, которую называл «Партийным стадионом».
        Послы изнывали от безделья и торопили Риббентропа. Однако тот не осмеливался обратиться к Гитлеру, не любившему беседовать с дипломатами. Тогда-то в дело вмешалась Ева Браун. «Пожалуйста, шеф, - обратилась она к Гитлеру, - не заставляйте этих людей ждать, ведь они прибыли издалека, чтобы увидеть вас. Ведь каков поп, таков и приход…» - закончила она свою просьбу одной из тех поговорок, которыми любила щеголять. Ей почему-то казалось, что так любая просьба выглядела весомее.
        Вряд ли все эти поговорки производили на фюрера впечатление, но на этот раз он смилостивился и, вызвав Видемана, небрежно бросил: «Пригласите этих засранцев!»
        Конечно, это вовсе не означало, что Ева могла в любой момент вмешаться в политику и уговорить Гитлера пойти против свой воли, если это было даже на пользу государства. «Гитлер, - пишет Н. Ганн в своей книге «Ева Браун», - не был распутником, подобно Людовику IV, у него, в отличие от Людовика XVI, был по-настоящему мужской характер, и уж тем более никогда не было желания уподобиться Фридриху Вильгельму III и спрятаться за женской юбкой. На Гитлера с юных лет никто не оказывал никакого влияния, и из разговоров в ставке видно, что он отвергал многие предложения своих паладинов, а над некоторыми даже откровенно издевался. Даже Борман мог лишь незначительно влиять на его решения и являлся только исполнителем его приказов. Роль Евы Браун заключалась в беспрекословной демонстрации своей верности Гитлеру и готовности служить ему опорой в любой ситуации. В сущности, он доверял только ей.

«Как вам понравилось мое обращение с дипломатами?» - спросил он Еву, и услышанное в ответ слово «поразительно» вдохновило его гораздо больше, чем подпись под текстом Мюнхенского соглашения.
        В связи с этим хочется заметить, что подробности частной жизни Гитлера открывают нам совершенно неизвестную страницу истории, резко отличающуюся от той, что представлена в сборниках документальных материалов. Так, например, во время войны он заявил в узком кругу что считает Мюнхенское соглашение не победой, а едва ли не крушением всех своих планов. Своих представителей за рубежом Гитлер совершенно не воспринимал всерьез и вообще относился к дипломатам с нескрываемой антипатией.
«Наши послы - сплошь бездари, они ничего не знают, ничего не понимают, не хотят изучать нравы и обычаи тех стран, где они временно проживают», - непрерывно внушал Гитлер Еве.
        Однажды в присутствии Евы Гитлер рассказал следующую историю, подлинность которой подтверждают не только присутствовавшая при разговоре Ильзе, но и то обстоятельство, что о ней упоминается в «Застольных беседах Гитлера в ставке». Речь идет о некоем советнике посольства и друге Хевеле, который оказался на куполе собора Святого Петра вместе с сотрудницей аппарата Белого дома. Окинув взглядом прилегающие улицы, женщина безапелляционно заявила, что они очень грязны и что их нельзя даже сравнить с «великолепными вашингтонскими аллеями…». Немецкий дипломат был настолько возмущен ее словами, что, не прощаясь, устремился прочь. «Этот дипломат очень плохо воспитан, - заметил Гитлер, - он достоин отправки в самые отдаленные районы Китая. Наши дипломаты должны сперва научиться хорошим манерам, а уже потом заниматься политическими науками. Красивая женщина вправе говорить все, что ей в голову взбредет. Ей не нужно, чтобы мужчины воспринимали ее всерьез, она просто хочет нравиться им…»
        В ответ Ева сказала: «Все, видимо, произошло так, как вы рассказали, мой фюрер. Наверное, наш дипломат слишком уж настойчиво ухаживал за американкой - сами понимаете, итальянское солнце и чудесное вино, - и она дала ему пощечину; во всяком случае, в фильмах американки ведут себя именно так…»
        Таким образом проходила жизнь женщины номер один Третьего рейха. Была ли она счастлива? Наверное, все же была, иначе вряд ли бы решила в самом расцвете лет разделить столь страшную судьбу своего возлюбленного.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        Ева разделит ее только через восемь лет, а пока жизнь шла своим чередом, и в сентябре 1937 года Германию по приглашению Гитлера посетил Муссолини. Одетого в специально сшитую для столь торжественного случая парадную униформу завоевателя Африки принимали как героя. Ему показали военные парады и учения в Макленбурге, мощные заводы в Руре. Все это произвело впечатление на итальянского диктатора, и он совершенно искренне назвал Гитлера «одним из тех немногих людей, на которых не проверяется история, но которые сами творят историю».
        А вот сам Гитлер вряд ли был так же искренен с Муссолини. Нет, принимал он его со всем радушием, только за этим хлебосольством стояла вполне определенная цель: произвести на итальянца сильное впечатление прежде всего военной мощью и раз и навсегда заставить забыть его о своих интересах в Австрии, которую он совсем еще недавно так усердно защищал от фюрера. Что касается Англии, то из бесед с эмиссаром Чемберлена лордом Галифаксом Гитлер вынес главное: за соглашение с Германией Англия за милую душу «отдаст» ему Австрию, Чехословакию и Данциг. В результате появился план под кодовым названием «Отто» о военном вторжении в Австрию.
        Своей цели Гитлер добился: судя по всему, Муссолини на самом деле утратил интерес к Австрии и дал согласие на ее захват, чего с таким нетерпением ждал фюрер. Перестройка немецкой армии к этому времени была почти закончена, однако военное руководство так толком и не знало, как и где созданные ими мощные вооруженные силы будут использоваться, и руководствовалось общей фразой: «Фюрер считает необходимым создать мощную армию в самые короткие сроки». И вот теперь, осенью 1937 года, Гитлер решил, что пришло время поделиться с военными своими наступательными планами.
        Вечером 5 ноября 1937 года Гитлер вызвал на совещание военного министра В. Бломберга, главнокомандующего сухопутными войсками генерал-полковника В. Фрича, главу военно-морских сил адмирала Э. Редера, главнокомандующего военно-воздушными силами генерал-полковника Г. Геринга и министра иностранных дел К. Нейрата.
        Гитлер проговорил целых три часа, и основной идеей его выступления стала мысль о том, что Германия может решить свои жизненные проблемы только силой, и теперь им остается лишь ответить на два главных вопроса: где и когда. В конце выступления Гитлер заявил, что решил начать войну не позднее 1943 года. Что же касается первоочередной задачи, ею являлось «одновременное низвержение Чехословакии и Австрии», что, по мнению фюрера, устранило бы угрозу с фланга при любой возможности операции против Запада.
        Столь неожиданное заявление произвело на участников совещания ошеломляющее впечатление. Присутствующие были согласны с «низвержением Австрии и Чехословакии», но что касалось «невмешательства Великобритании и Франции в развязанный Германией конфликт в Центральной Европе, то ни генералы, ни министр иностранных дел не верили в такую сомнительную для Германии перспективу. И дело было даже не в том, что они не хотели воевать. Как и любых специалистов, их волновали многочисленные практические вопросы, связанные с началом крупномасштабной войны. Дело дошло до того, что Нейрат, Фрич и сам Бломберг усомнились в готовности Германии к такой войне и напомнили Гитлеру, что новое поражение может привести страну к катастрофе.
        Недовольный ходом дискуссии Гитлер махнул рукой и предоставил Герингу продолжать беседу, которая очень скоро превратилась в скандал и закончилась ничем. А когда через несколько дней Фрич и Нейрат попросили о новой встрече с Гитлером, на которой собирались еще более основательно обосновать свои сомнения, Гитлер отправился в Берхтесгаден.
        Нейрат сумел поговорить с фюрером только в январе 1938 года, однако никакого толка от этой беседы не было, поскольку Гитлер все уже решил. Что же до сомневающихся, то в начале февраля 1938 года все они лишились насиженных мест. Министром иностранных дел стал услужливый И. Риббентроп, новым главнокомандующим был назначен генерал В. Браухич, в то время как верховное главнокомандование взял на себя сам фюрер, создавший вместо военного министерства Верховное командование вермахта, шефом которого назначил В. Кейтеля. Будущий фельдмаршал лебезил перед фюрером, за что и получил меткое прозвище «Лакейтель». Вслед за этими назначениями последовала перетряска кадров в армии и министерстве иностранных дел. И уже 5 февраля «Фелькишер беобахтер» очень точно выразила суть случившегося:
«Концентрация всей полноты власти в руках фюрера! Наконец Гитлер завершил нацистскую революцию и сосредоточил в своих руках всю власть - политическую, экономическую и военную!»
        Обрадованный Геринг тут же предложил выступить против Австрии, однако, к его несказанному удивлению, Гитлер заметил, что еще не время и надо создать для этого
«солидную базу». Но дальнейшие события развернулись совсем не по тому сценарию, который наметил Гитлер. Ключевым моментом во всей эпопее с аншлюсом Австрии стала встреча Гитлера с австрийским канцлером Шушнигом, который прибыл в «Берхоф» 12 февраля 1938 года.
        Это был опытный политик, который прекрасно понимал, что подписанное 11 июля 1936 года австро-германское соглашение не спасет его от намерений фюрера покончить с Австрией. Но он также хорошо знал и то, что никто в Европе не заступится за его страну, и ему надо во что бы то ни стало нормализовать отношения с Гитлером.
        Еще в 1937 году Шушниг сделал своим доверенным лицом Артура Зейсс-Инкварта, который придерживался правых взглядов, но ни к одной политической партии тем не менее не примыкал. С его помощью австрийский канцлер выработал ряд уступок Германии, которые, по его мнению, могли привести к ослаблению напряженности. Среди них было включение еще большего числа национал-социалистов в австрийское правительство и назначение Зейсс-Инкварта министром иностранных дел. Именно эти уступки Шушниг считал своими самыми сильными козырями на предстоящей встрече с Гитлером, которую для него организовал фон Папен.
        Но случилось непредвиденное. «Доверенное лицо» Шушнига ознакомило фюрера с его планами, и тот встретил канцлера, что называется, во всеоружии. Не успел канцлер рассказать о своих «уступках», как Гитлер потребовал их проведения в жизнь и, даже не выслушав мнение о его взглядах на немецко-австрийскую границу, разразился гневной тирадой в отношении австрийской политики. Целых два часа фюрер обвинял Вену в предательстве общенемецких интересов и угрожал немедленным приказом о входе в Австрию немецких войск.
        - Австрия, - кричал Гитлер, - находится в полной изоляции! Ни Франция, ни Англия, ни Италия и пальцем не шевельнут для ее спасения! Подумайте, герр Шушниг, - с угрозой в голосе закончил он свой монолог, - подумайте хорошенько. Я жду вашего ответа сегодня же днем. И если я говорю так, следует понимать мои слова буквально, я не блефую. Все прошлое - тому доказательство! Ну а теперь, - внезапно успокаиваясь, сказал Гитлер, - я прошу вас отобедать со мною…
        Ошеломленный таким началом канцлер вяло кивнул и отправился в столовую. «Тогдашнее состояние Шушнига, - описывал ту сцену гауляйтер Каринтии Фридрих Райнер, - вообще трудно себе представить. Фюрер толкал его, дергал, кричал на него. Шушниг был заядлым курильщиком. Мы знали о нем буквально все, вплоть до интимных подробностей, знали стиль его жизни, знали, что он выкуривает 60 сигарет в день. Поэтому фюрер запретил ему курить. Риббентроп сказал мне, что он даже пожалел Шушнига».
        Несмотря на то что весь обед Гитлер разыгрывал из себя радушного хозяина, ничто не могло разрядить напряженной атмосферы, в какую австрийский канцлер окунулся с первой же минуты пребывания на вилле фюрера. После обеда Шушниг без особой радости отправился отдохнуть в отведенную ему комнату. Он уже понимал, что все его надежды на оздоровление отношений с Гитлером потерпели крах, и тот не остановится ни перед чем. И когда в середине дня Риббентроп и фон Папен вручили ему послания фюрера, он окончательно убедился в этом. По сути, это был самый настоящий ультиматум. Гитлер требовал снять запрет на австрийскую нацистскую партию, назначить министром внутренних дел Зейсс-Инкварта, передать под его начало полицию и службу безопасности, посадить в кресло военного министра другого отъявленного нациста - директора Военно-исторического архива Э. Глайзе-Хорстенау. И теперь канцлер даже не сомневался, что именно этот человек, который вел двойную игру, займет его место. Шушнигу также было рекомендовано отправить в отставку начальника генерального штаба фельдмаршала А. Янзу, ввести обмен офицерами обеих армий и
подготовить включение Австрии в экономическую систему Германии.
        Ознакомившись с предъявленными ему требованиями, канцлер только беспомощно развел руками: их исполнение превращало Австрию в немецкую марионетку.
        - На выполнение всех этих условий, - не скрывая насмешки, сказал Риббентроп, - вам дается три дня…
        Через час потрясенный канцлер снова встретился с Гитлером. Он что-то пролепетал о том, что право подписывать такой важный документ имеет только президент В. Миклас и что надо бы обговорить некоторые детали. Однако Гитлер перебил его.
        - Вы, - заявил он, - подпишете документ в том виде, в каком он есть, и выполните мои требования в течение трех дней. В противном случае я ввожу войска в Австрию…
        Канцлер согласно кивнул, заметив, что ратификацию этого ультиматума он гарантировать не может. Гитлер дал канцлеру полчаса на размышления и, когда тот удалился, вызвал Кейтеля.
        - Никаких приказов не будет, - улыбнулся он. - Я просто хочу, чтобы вы были с нами!
        Ровно через полчаса потрясенный всем случившимся Шушниг снова предстал перед фюрером, и тот сказал:
        - Я передумал… Впервые в жизни меняю свое решение, но предупреждаю - вам дается последний шанс. Даю вам еще три дня, перед тем как соглашение войдет в силу…
        Вконец измученный Шушниг подписал документ. У него все же хватило смелости включить в совместное коммюнике обещанное подтверждение соглашения 1936 года, которое гарантировало полную независимость Австрии, однако Гитлер покачал головой.
        - Ну нет! - снова возбуждаясь, воскликнул он. - Сначала вы выполните наши новые условия!

* * *
        И Шушниг выполнил. Он объявил амнистию всем томившимся в тюрьмах нацистам, включая и тех, кто обвинялся в убийстве Дольфуса, и назначил Зейсс-Инкварта министром внутренних дел. В стране начался хаос. На улицах бесчинствовали толпы обнаглевших нацистов, которые безнаказанно срывали австрийские государственные флаги. Из банков спешно забирались вклады, а иностранные туристы штурмовали билетные кассы, торопясь как можно скорее покинуть обреченную на заклание страну. Новый министр внутренних дел действовал все более нагло и вслед за австрийскими нацистами то и дело повторял, что не пройдет и нескольких недель, как они придут к власти.
        Немного пришедший в себя Шушниг (да и что, откровенно говоря, ему было терять?) всерьез обеспокоился потерей независимости и, не желая быть обвиненным в полнейшем бездействии, назначил на 13 марта 1938 года плебисцит, в ходе которого австрийцам надлежало высказаться за «свободную и независимую, немецкую и христианскую» Австрию или против таковой. Когда военный атташе Австрии сообщил о намеченном референдуме Муссолини, тот усмехнулся.
        - Это тот самый снаряд, - заметил он, - который разорвется в его руках!
        Он действительно разорвался. Узнав о затее австрийского канцлера, фюрер пришел в бешенство, й больше всего его разозлило то, что Шушниг воспользовался его излюбленным способом. Но бушевал он недолго - надо было принимать срочные меры к тому, чтобы события пошли не по намеченному в Вене сценарию.

10 марта Гитлер отдал два приказа. Согласно первому - австрийские нацисты должны были устроить демонстрации, а министр внутренних дел передать правительству ультиматум. Чтобы избежать кровопролития, канцлер согласился отменить референдум, однако закусивший удила Гитлер потребовал его немедленной отставки и назначения на его пост верного ему Зейсс-Инкварта. Понимая, что спорить бесполезно, Шушниг пошел и на это, однако президент Австрии Миклаш отказался подписать назначение Зейсс-Инкварта.
        Казалось бы, ставки сделаны, но даже сейчас Гитлер медлил с окончательным решением о нападении на Австрию. На всякий случай он послал своего эмиссара Филиппа Гессенского к Муссолини. В конце концов ему на помощь пришел не итальянский диктатор, а давно уже рвавшийся в бой Герман Геринг. Зейсс-Инкварт, заявил он фюреру, имеет полное право выступать от имени австрийского правительства, а потому следует написать от его имени телеграмму в адрес фюрера с просьбой ввести войска и восстановить нарушенный событиями последних дней порядок в стране.
        - Ему, - говорил Геринг внимательно слушавшему его Гитлеру, - даже не надо будет ничего отправлять нам. Все, что от него требуется, это только сказать: «Согласен»!
        Однако чрезвычайно лояльный до этой минуты по отношению к Гитлеру Зейсс-Инкварт проявил строптивость, и тогда представитель Гитлера в Вене Вильгельм Кепплер сам позвонил в Берлин и произнес давно ожидаемую от правителя Австрии фразу:
«Передайте генерал-фельдмаршалу, что Зейсс-Инкварт согласен!»

«Когда уже стемнело, - рассказывал очевидец событий генерал Грольман, - Гитлера позвали к телефону. Я видел, что Геринг последовал за ним. Когда они выходили, Геринг что-то возбужденно говорил Гитлеру, который, до сих пор задумчиво слушавший его, вдруг хлопнул себя ладонью по ляжке, откинул назад голову и воскликнул: «Час пробил!» В тот же момент Геринг умчался, и сразу же приказы пошли без задержки».
        Главным из них был, конечно, тот, который Гитлер подписал 11 марта в 20 часов 45 минут и согласно которому немецким войскам было приказано перейти границу Австрии на рассвете следующего дня.
        Каким-то непостижимым образом о приказе сразу же узнали в Австрии, и на улицах Вены и других австрийских городов появились неистовствовавшие нацисты, и президент Миклаш подписал указ о назначении Зейсс-Инкварта канцлером Австрии. Первое, что попытался сделать, усевшись в долгожданное кресло, новоиспеченный канцлер, - приостановить ввод немецких войск.
        Но было уже поздно. Гитлер был уверен, что австрийские войска не осмелятся оказать вооруженное сопротивление вермахту, к тому же он как раз в это время получил очередное подтверждение на захват Австрии от Муссолини, чем был несказанно обрадован. «Передайте Муссолини, - сказал он по телефону Филиппу Гессенскому, - что я никогда этого не забуду. Никогда, никогда, никогда, что бы ни случилось… Как только с Австрией все уладится, я буду готов поддерживать его в чем угодно, чего бы это ни стоило. Я заключу с ним любые договоренности…»
        Тем временем Геринг встретился с чешским послом и сказал обеспокоенному столь серьезными событиями дипломату следующее:
        - Слово чести: Чехословакии ничего не грозит со стороны рейха!
        Затем посла принял Гитлер и попросил от него гарантий того, что Чехословакия не объявит мобилизацию. Посол связался с Прагой и заверил фюрера, что ему ничто не грозит. Геринг со своей стороны в очередной раз торжественно заверил представителя чешского народа, что Германия будет свято исполнять данные Чехословакии обязательства.
        На рассвете 12 марта 8-я армия вермахта перешла австрийскую границу, и уже очень скоро немецкое радио поведало нации о том, что австрийцы подвергались страшному гнету go стороны австрийского правительства и что Гитлер по сути дела совершил героический поступок, приняв решение освободить свою родину и ее народ от тирании.

«На следующий день, - писал в своих воспоминаниях адъютант Гитлера Фриц Видеман, - я выполнял обязанности квартирмейстера Гитлера в Линце и Вене. Прежде всего я поехал через р. Инн в Браунау (место рождения Гитлера. - А.У.), повстречав там всего одну роту австрийских войск, отходивших от границы…
        Если сегодня утверждается, будто Гитлер напал на Австрию и захватил ее силой оружия против воли населения, то это не совпадает с моими наблюдениями. Воодушевление, с каким австрийцы встречали германские войска, было единодушным…
        Гитлер в течение всего дня пребывания в Вене сиял от радости. Его можно было понять: возвращение в тот самый город, где он некогда мыкался по ночлежкам, в качестве преемника Габсбурга стало одним из самых счастливых мгновений в его жизни. Он с полным основанием заявил:
        - Мне верится, была ли на то воля Божья, чтобы в юности я уехал отсюда в рейх, вырос там, стал лидером нации и после этого вернул родину в лоно рейха…
        В честь своего триумфального возвращения Гитлер устроил большой совместный парад германских и австрийских войск, чтобы хотя бы внешне продемонстрировать слияние обеих армий…»
        С особым чувством фюрер посетил свой родной Линц, с которым у него было связано столько воспоминаний. Его встретили огромные толпы ликующих горожан, которые ходили за ним повсюду. Даже на кладбище, где Гитлер возложил венки на могилы родителей, за ним следовала огромная толпа, почтительно следившая за тем, как фюрер отдавал дань памяти отцу и матери.
        Однако самым интересным во всей этой истории было то, что в Линце Гитлер встретился с тем самым Кубицеком, с которым когда-то снимал квартиру в Вене. Тот кинулся к «старому приятелю» и даже попытался обнять его, но фюрер повел себя настолько холодно, что у того опустились руки. Перекинувшись несколькими ничего не значащими фразами, Гитлер посоветовал ему «поменьше вспоминать и еще меньше болтать». Судя по всему, Гитлера совсем не радовали воспоминания, какие пробудил в нем бывший товарищ. И он не хотел, чтобы о них знали другие.
        А затем случилось то, что должно было случиться. Гитлер отказался от своего намерения посадить в Вене марионеточное правительство во главе с Зейсс-Инквартом и включил Австрию в состав рейха. Зейсс-Инкварту не оставалось ничего другого, как только согласно кивнуть головой, прочитав первую статью нового закона, которая гласила: «Австрия является частью рейха…»
        Англия и Франция, гаранты независимости Австрии, и не подумали защищать ее. Они лишь стыдливо осудили «германское давление» на Австрию. А вот Сталин не смолчал. Советское правительство заявило о потере австрийским народом независимости и о нависшей над Европой опасности и предложило обсудить создавшееся положение в рамках Лиги Наций или вне ее.
        Лондон выступил против инициативы Сталина по поводу аншлюса Австрии, заявив, что
«созыв предлагаемой конференции для принятия согласованных действий против агрессии не обязательно окажет благоприятное воздействие на перспективы европейского мира». Но даже столь решительная позиция Англии не привела к желаемому результату: Гитлер и не думал подписывать с ней какое-либо соглашение. Тогда Чемберлен пошел на обходный маневр, подписав «добрососедское» соглашение с фашистской Италией и пойдя на серьезные политические уступки. Они не только признали захват Италией Эфиопии, но и дали свое согласие на то, что «итальянские добровольцы» будут выведены из Испании без точно установленного срока.
        Очевидно, Сталин догадывался, что после столь удачно запущенных фюрером первых пробных шаров в Рейнской области и Австрии следующим его «приобретением» станет Чехословакия. Именно она должна стать разменной монетой в большой политической игре западных государств. Помимо всего прочего Чехословакия являлась главным препятствием для похода на Восток. Так называемый Богемский четырехугольник, расположенный на границах Богемии - Моравии, представлял собой превосходную естественную оборонительную позицию и служил ключом к господству над Центральной Европой. Чехословакия имела прекрасно вооруженную и обученную армию и великолепные оборонные заводы «Шкода», а ее оборонительные сооружения можно было сравнить со знаменитой французской линией Мажино. Конечно же Гитлер с открытием зеленой улицы на Восток очень надеялся на использование военных заводов Чехословакии для вооружения своей армии. Понимал Сталин и то, что после захвата являвшейся воротами в Центральную Европу Чехословакии равновесие сил в ней нарушится и немецкие войска окажутся в опасной близости от советских границ.
        Как и Франция, СССР был связан с Прагой договором о взаимопомощи в случае нападения, но вот как этот договор мог быть осуществлен, Сталин не знал, поскольку Советский Союз не имел общей границы ни с Чехословакией, ни с Германией. Когда его спрашивали об этом, он весьма туманно намекал на создание какого-то одному ему пока известного таинственного коридора. А где этот самый загадочный коридор начинался и кончался, так навсегда и осталось тайной.
        Но все это было по большому счету лирикой. Сталин прекрасно понимал, что ни Советский Союз, ни тем более Франция и не подумают вступаться за обреченную на заклание фюреру Чехословакию. Он предложил Лондону и Парижу собраться за круглым столом и договориться о коллективных действиях. Французы не ответили ему вообще. Англичане же ответили отказом, объяснив, что созыв подобной конференции может спровоцировать Гитлера и расколоть пока еще мирную Европу. Через своего посла в Праге Сталин сообщил Бенешу о готовности предпринять необходимые шаги для обеспечения безопасности его страны, но,только при условии, если Франция тоже выступит с подобными предложениями.
        Бенеш пошел еще дальше и настоял на том, чтобы в советско-чехословацкий договор был внесен пункт, согласно которому Советский Союз мог прийти на помощь его стране только при непременном выполнении подобных обязательств Францией. Судя по всему, чехословацкий президент очень опасался того, что в случае чего его стране придется принимать участие в войне на стороне СССР без Франции.
        Как и другие видные политики, Сталин догадывался и о том, что основной причиной для начала войны против Чехословакии будет проблема судет-ских немцев, которые проживали в Судетской области. Они составляли пятую часть населения всей страны и, как и словаки, были крайне недовольны своим положением людей второго сорта. Делалась ставка и на словацких националистов, которые тоже ратовали за улучшение своего статуса. С помощью Берлина судетские немцы обзавелись собственной профашистской партией, во главе которой стоял Конрад Гейнлейн. Вскоре после аншлюса Австрии Гейнлейн прибыл на встречу с Гитлером в Берлин, где и получил указания предъявить Праге заведомо невыполнимые требования.
        В конце апреля он выступил в Карловых Варах со своей программой, заключавшей в себе наряду с другими «пожеланиями» требование создать Су-детскую автономию. «Мы будем требовать все, - закончил он речь, - что они не в состоянии выполнить!» Тогда же Гитлер вызвал возглавлявшего Верховное командование вермахта Кейтеля и приказал ему готовить директиву о нападении на Чехословакию.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Трудно сказать, верил ли чешский посол Герингу, когда тот клятвенно заверял его в том, что Германия никогда не посягнет на его страну. Но то, что Геринг лгал, не вызывало никакого сомнения ни у кого из бывших в курсе приближенных Гитлера. Далеко не случайно приехавший вместе с ним в Вену Борман на одном из торжественных приемов спросил личного адъютанта Гитлера Видемана: «И когда же мы теперь войдем в Чехию?»
        В этом вопросе ничего удивительного не было. О насильственном решении проблемы с Судетской областью Гитлер впервые заговорил еще в мае 1938 года, когда весь мир был встревожен сообщением Праги о том, что фюрер сосредотачивает военные силы на германско-чешской границе.
        В конце мая Гитлер пригласил на секретное совещание главнокомандующих трех составных частей вермахта и высокопоставленных работников министерства иностранных дел. Приехавший первым в Имперскую канцелярию Геринг с тревогой спросил Видемана, понимает ли фюрер, что нападение на Судеты означает возможную войну с Францией.
        - Знает ли он, - горячился «толстый Герман», - что у него всего-навсего 28 мортир! Я-то со своей люфтваффе готов, а вот армия вряд ли!
        Видеман выслушал Геринга и посоветовал ему самому сообщить о своих опасениях фюреру, что тот и пообещал сделать. Затем уверенным шагом направился в Зимний сад, где проходило совещание.
        Гитлер сразу же перешел к делу.
        - Моя непоколебимая воля, - безо всяких предисловий сказал он, - чтобы Чехословакия исчезла с географической карты! При этом мы должны использовать такие методы, которые вам не по душе. Но обстоятельства ныне таковы, что иначе быть не может! Представьте себе на минуту: в то время как мы собрались здесь, по Вильгельмштрассе мчится грузовик. Как раз у Имперской канцелярии у него лопается баллон или происходит какая-то другая поломка. Пока водитель на время отлучился, грузовик, груженный динамитом, взлетает в воздух, и все мы оказываемся погребенными под развалинами Имперской канцелярии. Вот такой инцидент мы должны устроить в Праге!
        Гитлер говорил почти час, а когда он закончил, тот самый Геринг, который только что собирался отговорить его от этой, как ему казалось, безумной затеи, схватил его за руку и с просиявшим лицом воскликнул:
        - Мой фюрер, поздравляю вас с вашим великолепным планом!
        Гитлер подошел к стоявшим в нескольких метрах от него Кейтелю, Браухичу и Беку и сказал:
        - После того как мы покончим с этим делом на Востоке, я дам вам три или даже четыре года, а затем мы начнем большую акцию на Западе!
        Генералы не произнесли ни слова. Вскоре фон Бек подал в отставку. Впрочем, молчали не только генералы, но и все остальные, включая экспертов из министерства иностранных дел, которым были хорошо известны возможные последствия столь опрометчивого шага. Но возражать никто не осмелился. Всем было прекрасно известно, что Гитлер ненавидел чехов лютой ненавистью еще с тех самых времен, когда жил в Вене. И теперь, после нового свидания со столицей Австрии, былые воспоминания заставили его говорить о чехах с еще большим остервенением.
        Впрочем, дело было не только в населявших Чехословакию «недочеловеках». Как уже говорилось выше, Богемский четырехугольник был великолепной оборонительной позицией, который еще великий Бисмарк назвал ключом к господству над всей Центральной Европой. Прежде чем идти на Восток, надо было завладеть этим самым Богемским четырехугольником, а заодно и прекрасными оборонными заводами «Шкода» и оборонительными сооружениями.
        Была у Гитлера еще одна весьма веская причина нападения на Чехословакию: в Судетской области проживало более 3 миллионов немцев, которые требовали если и не воссоединения со своей исторической родиной, то уж, во всяком случае, большей автономии. После прихода Гитлера к власти в Судетах была создана пронацистская Судето-немецкая партия, во главе которой стоял отъявленный нацист, а по совместительству учитель физкультуры К. Гейнлейн. Министерство иностранных дел Германии каждый месяц переводило на его счет 15 тысяч марок. Судетские нацисты так красочно описывали зверства, которые творили чехи над бедными немцами, что правительства Англии и Франции потребовали от Праги максимальных уступок судетским немцам. И Гитлер был уверен в том, что ни Англия, ни Франция не будут воевать из-за Чехословакии.

28 марта 1938 года Гитлер вызвал в Берлин Гейнлейна и приказал ему чуть ли не каждый день предъявлять чехословацкому правительству заведомо невыполнимые требования. Тот все понял как надо и подготовил состоявшую из восьми пунктов программу создания Судетской автономии. «Мы, - заявил он, - будем требовать то, что они не в состоянии выполнить».

21 апреля 1938 года Гитлер пригласил к себе Кейтеля и обсудил с ним операцию
«Грюн», как называлось нападение на Чехословакию. Немецкие войска должны были сломать пограничную оборону и обеспечить победу в течение всего четырех дней, чтобы не дать союзникам прийти на помощь. Однако точную дату нападения Гитлер так пока и не назвал.
        Фюрер прекрасно понимал, что при разделе Чехословакии захотят погреть руки Польша и Венгрия. Поэтому он сказал венгерскому послу, что Германия не заинтересована в словацких территориях и, если Венгрия захочет вернуть свои земли, утраченные в ходе Первой мировой войны, он возражать не станет.
        С Польшей было сложнее. У Варшавы были натянутые отношения с Прагой, и она была союзницей Франции. Гитлер не стал оказывать на нее давления, справедливо полагая, что поляки вряд ли упустят возможность захватить Тишин и другие пограничные области при первом же удобном случае.
        Не все так просто было и с Муссолини, который весьма болезненно реагировал на то, что немцы считали его поддержку как нечто само собой разумеющееся. Считая себя равноправным партнером, он ревниво наблюдал за тем, как Гитлер постепенно начинал играть первую скрипку в отношениях с ним. Чтобы успокоить дуче, Гитлер отправился в Рим, захватив с собой огромную свиту, едва уместившуюся в четырех специальных составах. Желающих повеселиться в солнечной Италии среди партийных и государственных чиновников всех рангов хватало.
        По дороге в Италию Гитлер отметил свой 49-й день рождения. По всей видимости, он уже тогда начал осознавать всю краткость отпущенного человеку срока и в поезде составил завещание. За исключением небольших сумм, завещанных родственникам, все остальное имущество он оставлял партии.
        Гитлера встречало около миллиона итальянцев, которые своими глазами хотели увидеть человека, который взял на себя роль современного Цезаря. Среди огромной толпы, постоянно сопровождавшей Гитлера, была и приехавшая в Италию Ева Браун, расходы которой на это тайное путешествие оплатил Гитлер. Самому же Гитлеру все эти торжественные церемонии не очень нравились. Да, он разъезжал в золоченой королевской карете и проживал в королевских покоях, и тем не менее считал все эти дворцовые церемонии устаревшими. На одной из них, в Палаццо Венеции, фюрер успокоил Муссолини относительно Южного Тироля, который был населен немцами и после Первой мировой войны отошел Италии. Так радевший о своих несчастных соотечественниках в Судетах Гитлер и не подумал возвращать их на историческую родину. Наоборот!
        - Моя неизменная воля, - заявил он на банкете, - и мой завет германскому народу заключается в том, что альпийский рубеж, воздвигнутый между нашими странами самой природой, всегда пребудет неизменным.
        Он вообще пребывал в те дни в прекрасном настроении. Несостоявшийся художник был очарован Римом и Флоренцией и с удовольствием посещал знаменитые картинные галереи. Более того, он каждый день получал сведения о том, что министры иностранных дел Франции и Англии делали все, чтобы заставить Прагу принять неприемлемые для нее требования его ставленника Гейнлейна. Однако уже очень скоро от его эйфории не осталось и следа: обеспокоенное концентрацией немецких войск на своих границах чехословацкое правительство объявило в мае о частичной мобилизации. Лондон и Париж мгновенно отреагировали на это событие и предупредили Гитлера о возможности новой войны в случае нападения на Чехословакию.
        Сказать, что Гитлер был разъярен, - значит, не сказать ничего. Больше всего его убивало то, что он не мог ничего сделать, так как планы нападения на Чехословакию еще не были готовы, да и точная дата тоже еще не была определена. Ему оставалось только одно: опровергать все сообщения о передвижении его войск и отрицать даже самую мысль об агрессии против Чехословакии.
        Как только майский кризис миновал, Гитлер созвал совещание высших военных и ведущих политиков, на котором поведал им о своих намерениях. Цель оставалась все та же: захват жизненного пространства на Востоке. Главные противники - Англия и Франция, и если начнется война и Германия захватит страны Бенилюкса, то главной угрозой немецкому тылу станет Чехословакия. Именно эта опасность должна быть устранена как можно быстрее. Что же касается Англии и Франции, то они, по мнению Гитлера, не были готовы к широкомасштабной войне и вряд ли осмелились бы на открытое выступление. Ну а с итальянцами он уже обо всем договорился.
        - Я, - заявил фюрер, - непоколебим в своем решении сокрушить Чехословакию военной силой в ближайшем будущем. Дело политического руководства - выбрать нужный момент! Ну а пока нам предстоит подготовить наш народ к войне, и до той поры никакие провокации не заставят меня переменить мою позицию…

* * *
        Все это очень красиво звучало, но только не для генералов! Тех самых генералов, которым фюрер вверил воссоздание немецкой мощи. Уход в отставку Бломберга и Фрица и создание Верховного командования вермахта (ОКВ) не решило возникших еще при обсуждении первых военных планов проблем. Да, Кейтель и Йодль смотрели в рот фюреру и не желали ничего слушать, но многие офицеры Генерального штаба сухопутных войск придерживались другого мнения. Кроме того, им совсем не нравилось то, что все они оказались отрезанными от разработки военных планов и операций и превратились в слепых исполнителей чужой воли.
        Проводником всех этих оппозиционных идей стал Бек, на всех уровнях доказывавший, что Германия к полномасштабной войне не готова. Его поддержал и Главнокомандующий сухопутными войсками фон Браухич, который на совещании высшего командного состава откровенно заявил, что нет никакого смысла рисковать великим будущим нации ради присоединения каких-то там Судет. Но самым печальным во всей этой истории было то, что Бек выразил твердое мнение, что при любых раскладах Генеральный штаб должен иметь собственное и по возможности верное суждение не только о военной, но и о политической ситуации как в самой Германии, так и за ее пределами.
        Гитлер закусил губу. Независимых суждений он не терпел никогда, а теперь тем более. Он поморщился в ответ на изложенные фон Браухичем сомнения, а затем собрал у себя в «Берхофе» начальников штабов, надеясь привлечь их на свою сторону.
        После довольно веселого обеда Гитлер изложил свое видение ближайшего будущего. Однако он зря надеялся на приглашенных. Начальник штаба Западной группы войск сразу же заявил, что укрепления против Франции продержатся не более трех недель. И вот тут-то Гитлер не выдержал. Все то раздражение, которое за эти недели накопилось у него против военных, наконец-то вышло наружу. Возмущенный пораженческими настроениями и упрямством военных, он впал в истерику.
        - Смею вас заверить, генерал, - уже не кричал, а визжал он, - что на этих позициях можно продержаться не только три недели, но целых три года! А тот военачальник, который не может этого сделать, подлец и предатель!
        Но напрасно фюрер бушевал и обзывал своих генералов. Никто из них так и не пошел с ним на сближение. Расстались они сухо, и Йодль записал в тот день в своем дневнике: «Им недостает силы духа, ибо в конечном итоге они не верят в гений фюрера». Так оно и было на самом деле, и не совсем понятно, по каким причинам сам Йодль вдруг уверовал в гений простого ефрейтора, который мало что понимал в военном деле и руководствовался прежде всего политическими целями и своей интуицией.
        Однако Гитлер и не подумал сдаваться. Через пять дней после столь памятного всем обеда он созвал высшее командование на учения артиллерийской школы в Ютеборге, где приказал сделать точные копии чешских укрепрайонов. Он сам отдал приказ начинать артобстрел, после которого последовала атака пехоты, которая не произвела на генералов ни малейшего впечатления. Зато сам фюрер во весь голос выражал свое восхищение успешными действиями атакующих. Конечно, он видел тот пессимизм, с каким слушали его генералы, и тем не менее в своей речи на обеде в солдатской столовой заявил:
        - Как бы ни сложились обстоятельства, Чехословакию придется стереть с лица земли в первую голову… Больше всего я опасаюсь, что что-нибудь случится со мной лично, прежде чем я приведу в исполнение мои планы. Политик должен верить в судьбу. Фортуна лишь однажды поворачивается к вам лицом, и тут-то и нужно ее ухватить. Другого раза не будет!
        В результате всех этих речей Бек подал в отставку и потребовал того же от фон Браухича. Однако у того не хватило духу. «Я солдат, - пожал он плечами, - и мой долг повиноваться…»
        Гитлер принял отставку Бека, но по каким-то соображениям держал ее в секрете. Однако в июне его настроение снова испортилось: совершившие инспекционную поездку в западные укрепрайоны Геринг и Тодт доложили, что к осени работы закончены не будут. Тогда Гитлер проявил необыкновенную активность, чтобы как можно быстрее довести все до ума. Правда толку от этого было мало, и армейский инспектор укрепрайонов генерал Ферстер довольно точно дал описание этому. «Фюрера, - заметил он, - интересовали глобальные вопросы и мельчайшие детали. Все, что лежало между тем и другим, его не интересовало. Не заметил он и того, что большинство важнейших решений лежало именно в этой «промежуточной» сфере».
        В конце концов Гитлеру надоело ждать - он решил проверить, как исполняются его указания, и в конце августа 1938 года отправился на Западный вал, где снова столкнулся с командующим Западной группой армии генералом Адамом, на которого все его речи не произвели ни малейшего впечатления. Выслушав сказки фюрера об огромном количестве танков и каких-то известных только ему чудесных противотанковых минах, генерал довольно сухо заметил, что каждой дивизии предстоит оборона на фронте шириной в 13 миль, и когда все силы будут брошены на прорыв чешских укреплений, он останется без резервов.
        И снова Гитлер не пожелал прислушаться к голосу специалиста. Гневно сверкнув на генерала глазами, он запальчиво вскричал:
        - Все это чепуха, генерал, и, что бы вы мне здесь ни говорили, я не отменю нападения на Чехословакию! - и зловеще добавил: - Только подлец не сможет удержаться на этих укреплениях!
        Как известно, Гитлер был весьма импульсивным человеком, но, прежде чем принять любое решение, подолгу обдумывал его. Если только на самом деле обдумывал. Вся беда его окружения была в том, что никто не мог толком понять, говорил фюрер в этот момент серьезно или блефовал. Думается, что в этом была беда и самого фюрера, который долго сомневался, но в конце концов принимал решение не после долгих раздумий и тщательного анализа сложившегося положения, а в результате все того же импульса, чаще всего основанного на его, как он считал, непогрешимой интуиции.
«Вы, - довольно откровенно сказал он назначенному вместо Бека начальнику Генерального штаба сухопутных войск Гальдеру - никогда не узнаете моих истинных намерений. Даже мои ближайшие соратники, убежденные, что они знают все, никогда не узнают всего до конца…»
        В этом был весь Гитлер. Да, он решил уничтожить Чехословакию, но тем не менее пока еще не знал, как и когда это сделать. Да, он не слушал своих генералов или делал вид, что не слушает, но тем не менее высказанные ими сомнения не проходили мимо него, и, надо полагать, именно поэтому он все же не полез на укрепленные районы на чешской границе сразу же после аншлюса Австрии. Конечно, в такой непредсказуемости были свои минусы, но хватало и плюсов. «Это нежелание связывать себя общепринятыми правилами, - пишет в своей книге о Гитлере Алан Буллок, - создавало множество проблем в управлении государством и экономикой, но оно же становилось несомненным преимуществом в психологической войне, в искусстве которой он был виртуозом. Даже будучи на грани эмоционального срыва, Гитлер никогда не говорил ничего, не просчитав заранее, какое воздействие окажут его слова на собеседников и на тех, кому они будут пересказаны».
        Буллок приводит весьма интересный пример, который прекрасно иллюстрирует высказанное им суждение: «Однажды в Мюнхене (было это 2 июля), когда Гитлер и Риббентроп завтракали, им доложили о прибытии английского посла. Гитлер вскочил из-за стола и воскликнул: «Черт побери! Заставьте его подождать. У меня слишком благодушное настроение». Затем все присутствовавшие стали свидетелями удивительного спектакля: буквально за мгновение он впал в состояние крайнего возбуждения, лицо потемнело, а глаза налились злобой. Дальнейший его разговор с англичанином, проходивший в соседней комнате, был настолько бурным, что все, кто остался за столом, слышали чуть не каждое слово. Вернувшись к столу, Гитлер вытер платком вспотевший лоб. «Господа, - хихикнул он, - дайте мне чаю. Он думает, что я в ярости».
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        По всей видимости, посол так и подумал, и как только фюрер усилил нажим на Лондон и Париж, правительства обеих стран буквально лезли из кожи, чтобы убедить Гитлера в том, что они делают все возможное для того, чтобы заставить Прагу принять выдвинутые Гейнлейном «справедливые требования». Однако Бенеш никаких требований удовлетворять не собирался, и гейнлейновцы принялись за кровавые провокации между немцами и чехами в Судетах.

5 сентября уже понимавший свою обреченность Бенеш принял лидеров судетских немцев и согласился на всех их требования. На Гитлера это не произвело никакого впечатления. Да и что были ему все эти требования, если всего три дня назад, провожая посетившего его в «Бергофе» Гейнлейна, он сказал: «Да здравствует война, даже если она будет длиться восемь лет!» Гейнлейн все понял как надо и после того, как Бенеш подписал все его требования, устроил страшные беспорядки в Моравской Остраве.

12 сентября фюрер выступил на Нюрнбергском партийном съезде, где и произнес пламенную речь, полную угроз в адрес Бенеша и чехов, потребовал «справедливого отношения» к судетским немцам и пригрозил добиться этого самого отношения военными, если понадобится, средствами. А затем объявил генералам, что нападение на Чехословакию начнется в полдень 27 сентября.
        Судетские немцы восприняли выступление фюрера как призыв к действию и подняли восстание. Чехи мгновенно ввели военное положение, и восстание было быстро подавлено. В выступлении погибло всего несколько человек, и тем не менее немецкая печать на все голоса трубила о «терроре в Чехословакии».
        В Берлин прибыл Чемберлен, однако все его попытки решить судетскую проблему мирным путем Гитлер отверг. «Но войны может и не быть, - заявил в конце разговора Гитлер,
        - если будет принят принцип самоопределения!»
        Чемберлен ухватился за брошенную ему соломинку и обещал сделать все возможное, чтобы добиться передачи Германии интересующие ее территории. Если, конечно, фюрер обещает принять все меры для оздоровления положения. Гитлер обещал, а буквально через четверть часа с довольным видом рассказывал Риббентропу, как ловко ему удалось загнать английского премьера в угол. «Если чехи откажутся, - потирал он руки, - то никаких препятствий для вторжения в Чехословакию не будет, а если согласятся, тогда просто их черед придет позднее!»

* * *
        Сталин внимательно следил за политическими играми и еще раз дал понять Гитлеру о своем намерении сблизиться с Германией. Это решение озвучил министр иностранных дел М.М. Литвинов в Ленинграде. В своей пространной речи он обрушился на западные державы и обвинил их в том, что именно при их попустительстве Германии без единого выстрела удалось свести на нет Версальский договор. В Берлине все поняли как надо.

«Мы, - говорил Литвинов, - намеренно воздерживаемся от непрошеных советов чехословацкому правительству… Советское правительство, во всяком случае, не несет ответственности за дальнейшее развитие событий. СССР не ищет для себя никакой выгоды, также не желает он никому навязывать себя в качестве партнера или союзника, но готов согласиться на коллективное сотрудничество».
        Из этого заявления ясно, что никаких тайных переговоров Сталин с президентом Бенешем в то взрывоопасное время не вел. Однако последние исследования доказывают, что это было не так, и в августе 1938 года командующий чешскими ВВС генерал Файер принял предложение Сталина провести переговоры, а затем сделал весьма интересное заявление, из которого следовало, что Советский Союз «обещал прислать 700 истребителей, если будут подготовлены подходящие аэродромы и обеспечена противовоздушная оборона».
        Более того, как признавался позже глава французской миссии в Румынии, правительство этой страны было готово закрыть глаза на перелет советских самолетов через ее территорию. А чтобы обезопасить себя перед Германией, Бухарест потребовал, чтобы перелет проходил на высоте свыше 3000 метров, где румынские зенитки не могли достать советские самолеты.
        Известно и то, что советский посол в Лондоне И.М. Майский совершенно откровенно говорил министру иностранных дел Черчиллю, что в случае немецкой агрессии против Чехословакии Советский Союз применит силу. Что же касается самого Литвинова, то 21 сентября в Женеве он без обиняков заявил, что чехи вполне могут рассчитывать на поддержку Москвы, но только в том случае, если Франция останется верной своему союзническому долгу и согласно договору с Прагой выступит на ее стороне.
        Однако на самом деле все выглядело несколько иначе. И если верить работавшему в
1938 году с начальником Генерального штаба Б.М. Шапошниковым будущему маршалу М.В. Захарову, то в своих воспоминаниях он утверждал, что Сталин отнюдь не собирался зависеть от Франции и заявил в секретном послании Бенешу, что окажет ему помощь и без Франции. При этом Захаров дал полный расклад тех сил, которые должны были прийти на помощь Бенешу. По его утверждению, 21 сентября командующий Киевским военным округом отдал приказ, согласно которому округ был поднят по военной тревоге и размещен вдоль польской границы. Затем Сталин привел в полную боевую готовность 60 пехотных дивизий, 16 кавалерийских дивизионов, 3 танковых корпуса,
22 отдельных танковых батальона, 17 эскадрилий, которые были дислоцированы к западу от Урала. Под ружье было поставлено около 330 тысяч резервистов и десятки тысяч солдат, которые вот-вот должны были уйти в запас.
        Чтобы подстегнуть (или насторожить) Францию, Сталин уведомил военного атташе об идущей полным ходом мобилизации советских войск. Вот только по сей день неизвестно, как отреагировал на столь неприятное для него сообщение Париж. Что же касается с жадностью заглядывавшейся на чешские территории Польши, то Сталин заверил ее, что любая попытка посягнуть на чешскую землю кончится для Польши разрывом заключенного с ней пакта о ненападении. И был очень недоволен тем, что в конце концов Прага приняла территориальные предложения Варшавы, исключив тем самым возможность советской интервенции в Польшу.
        Готовность СССР выполнить свои союзнические обязательства перед Чехословакией Литвинов подтвердил в беседе с германским послом в Москве 22 августа. На этот раз он отбросил всякую дипломатию и без обиняков заявил Шуленбургу, что «Германия не столько озабочена судьбами судетских немцев, сколько стремится к ликвидации Чехословакии в целом». А по тому, как повела себя Франция, Сталину нетрудно было догадаться, что она озабочена только одним: оправдать готовившееся вместе с Англией предательство Чехословакии, подготовка к которому шла полным ходом.
        Что же касается фюрера, то он в то время испытывал очередное разочарование, поскольку и на этот раз военные не поддержали его. Правда, теперь разногласия возникли из-за планов нападения: в то время как генералы предлагали атаковать с севера и юга одновременно, сам Гитлер потребовал взять Прагу после прорыва укреплений мощными танковыми ударами.
        Фон Браухич и Гальдер на свой страх и риск продолжали гнуть свою линию, и тогда фюрер вызвал их вместе с Кейтелем в Нюрнберг. Спор затянулся надолго, каждый стоял на своем, и в конце концов не выдержавший возражений Гитлер приказал генералам делать то, что считал нужным. И снова Йодль отметил в дневнике: «Возникла та же проблема, что и в 1914 году: в армии существует один неуправляемый элемент - генералы, и таковыми они являются в силу их самонадеянности и высокомерия. В их среде нет ни доверия, ни дисциплины, потому что они не могут признать гений фюрера. Несомненно, это происходит из-за того, что они продолжают видеть в нем простого капрала времен Первой мировой войны, а не величайшего государственного деятеля со времен Бисмарка». Сам же фюрер после затянувшегося спора с генералами откровенно сказал Кейтелю:
        - Мне очень жаль, что я не могу дать каждому гауляйтеру по армии - у них крепок дух, и они верят в меня…
        И очень жаль, что Гитлер не дал своим гауляйтерам по армии. Если бы это случилось, вполне возможно, войны не было бы вообще.
        К счастью для германской армии, в ней в то время были не только Кейтели и Йодли, но и люди, которые трезво смотрели на вещи и отдавали себе отчет в том, во что может вылиться авантюра Гитлера. Это были умные и честные офицеры, которые, прекрасно понимая, что Гитлера им не сдержать, решились на государственный переворот.
        Центр заговорщиков находился в разведотделе Верховного главнокомандования, и его душой был полковник Ганс Остер. Вместе с ним в заговоре принимали участие Шахт и Карл Герделер, в недалеком прошлом обербургомистр Лейпцига и министр финансов рейха. А вот Гальдер в конце концов отказался от участия в заговоре.
        Как того и следовало ожидать, заговорщики нашли человека, который был готов выступить с вверенными ему войсками. Это был командир корпуса 3-й армии генерал фон Вицлебен. Именно он еще с несколькими высокопоставленными военными отвечал за захват правительственной резиденции, арест Гитлера и его приспешников. Командир танковой дивизии генерал Хепнер должен был блокировать любые попытки СС освободить пленников. Заговорщики намеревались либо объявить Гитлера сумасшедшим, либо отдать его под суд и после недолгого военного правления провозгласить поруганную конституцию и перейти к нормальному гражданскому правлению. Однако майор Хайнц, который должен был вести штурмовую группу из 30 человек на захват Имперской канцелярии, решил застрелить Гитлера на месте.
        Переворот было решено начать сразу же после отдачи Гитлером приказа о вторжении в Чехословакию. Здесь вся ответственность ложилась на Гальдера, который должен был сразу же предупредить заговорщиков о начале военных действий. В то же время заговорщики считали, что залог успеха и гарантированной поддержки армии кроется в однозначном обязательстве со стороны британского и французского правительств объявить войну Германии в случае ее нападения на Чехословакию.
        Увы, ничего из этого не вышло, и 16 сентября Чемберлен приступил к разработке плана, в котором собирался предложить Гитлеру забрать те чешские территории, на которых немецкое население составляло более 50 процентов. При этом он включал в эти территории и те приграничные районы, по которым проходили воздвигнутые чехами оборонительные рубежи, и оставлял таким образом Чехословакию без защиты. Ободренный обещанием Сталина выступить на его стороне и без Франции, Бенеш поначалу отверг разработанные Чемберленом и одобренные Францией предложения. Однако после того как к президенту в ночь на 21 сентября прибыли английский и французский послы и провели соответствующую беседу, в пять часов утра Прага «с прискорбием» согласилась на предложения Англии и Франции.
        Обрадованный Чемберлен встретился с Гитлером и сообщил ему о согласии Праги передать Судеты рейху. Но… никакой благодарности не было. Фюрер равнодушно выслушал английского премьера и холодно ответил: «Сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения, Судеты будут немедленно оккупированы! Что же касается границ, то вопрос о них будет решен путем плебисцита!»

«У меня, - все больше распаляясь, кричал фюрер ошарашенному услышанным Черчиллю, - нет времени на пустую болтовню. Я захвачу Судеты, проведу плебисцит и только потом рассмотрю польские и венгерские притязания на чешскую территорию!»
        На следующий день Чемберлен получил географическую карту Европы с очерченными на ней Гитлером границами и меморандум с его требованиями. Эвакуация чехов должна была начаться 26 сентября и закончиться через два дня. И только тут Гитлер позволил себе «пойти на уступку».
        - Чтобы доставить вам удовольствие, мистер Чемберлен, - сказал он, - я готов уступить. Вы - один из немногих, которым я когда-либо делал одолжение. Если это облегчит вашу задачу, я готов удовлетвориться 1 октября как днем окончания эвакуации чехов.
        Чемберлен принял условия Гитлера и поведал по возвращении в Лондон о «растущем между ним и Гитлером доверии». Однако остальные министры таким доверием не обладали и тут же договорились с Парижем не давить на Чехословакию, в случае ее отказа выполнить требования Берлина. Более того, было сделано совместное заявление, из которого следовало, что в случае нападения на Чехословакию Франция немедленно окажет ей военную помощь, ее поддержат Англия и Россия. Чемберлену не оставалось ничего другого, как сообщить об этом решении в Берлин.
        Гитлер пришел в неописуемое бешенство и, брызгая во все стороны слюной, стал кричать, что к нему в Париже и Лондоне относятся хуже, нежели «к паршивым неграм и туркам». «Если Англия и Франция решили драться, - закончил он свой монолог, - пускай! Мне на это наплевать!»

* * *
26 сентября Гитлер выступил с большой речью в берлинском Дворце спорта, преувеличив в несколько сотен раз количество «судетских жертв» и с негодованием рассказывая собравшимся об учиненной чехами «безжалостной расправе над немцами». Фюрер потребовал от Бенеша поставленных перед ним в Годесберге условий.
        - Моему терпению пришел конец, - все больше распалялся он. - Теперь господину Бенешу решать: мир или война! Либо он согласится и отдаст наших немцев, либо мы придем и сами возьмем свою свободу! Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!
        Дав чехам время на размышление до 14 часов 28 сентября, Гитлер приказал Кейтелю подтянуть резервы и готовиться к выступлению на 30 сентября. Гитлер желал не только расчленить Чехословакию, но и дать своей армии, которой уже очень скоро предстояли «великие дела», понюхать пороху и подготовить нацию к победам.
        Однако на начало войны Гитлер так и не решился и снова приступил к переговорам. Главным для фюрера была отнюдь не его боязнь западных стран и СССР, а неуверенность его генералов в собственных силах, особенно после того, как на стороне командования сухопутных войск выступил сам Геринг. Повлияло на его решимость и полнейшее отсутствие энтузиазма у берлинцев во время его зажигательной речи в столичном Дворце спорта. Сказались начавшаяся в британском королевском флоте и французской армии мобилизация и изменивший в самый последний момент свою позицию Муссолини. Вместо готовности поддержать боевые действия дуче сообщил разъяренному фюреру о намерении Чемберлена в третий раз приехать в Германию договориться о встрече «большой четверки».
        Гитлер нехотя согласился, особенно после того, как его итальянский собрат пообещал поддержать Германию в случае провала Мюнхенской конференции. Именно дуче и предоставил меморандум на состоявшейся в Мюнхене 29-30 сентября 1938 года конференции «четырех» (Англия, Франция, Германия и Италия), который и лег в основу Мюнхенского соглашения.
        После недолгих препирательств, в ходе которых немцы отвергли все поправки, которые попытались провести западные страны, на рассвете 30 сентября соглашение было подписано. Так безо всякого участия Чехословакии Даладье и Чемберлен решили ее судьбу. Что же касается представителя чехословацкого правительства, то он был вызван на конференцию лишь для того, чтобы заслушать вынесенный на ней смертный приговор его стране.
        Бенеш быстро покинул страну, а новое правительство делало все возможное, чтобы удовлетворить все возраставшие амбиции фюрера. А тот выдвигал все новые требования и отказался подтвердить обещанные в Мюнхене гарантии того, что чехи получат свое, пусть и сильно усеченное, государство.
        Более того, чехи должны были уступить Польше районы Тешина, а Венгрии - важные в экономическом и стратегическом отношении районы Словакии. В результате Мюнхенской сделки Чехословакия потеряла почти пятую часть своей территории, четвертую часть населения и половину мощностей тяжелой промышленности. Теперь германская граница проходила всего в 40 километрах от Праги.
        Так сбылось то, о чем еще в 1923 году предупреждал тогдашний народный комиссар иностранных дел СССР Г.В. Чичерин. «Я уже писал вам в прошлый раз о том, - сообщал он полпреду РСФСР в Чехословакии К.К. Юреневу - что должны же чехи когда-нибудь понять, что Франция смотрит на них как на разменную монету и при первом же удобном случае заплатит ими за какую-нибудь политическую сделку».
        Но главное все же было даже не в Чехословакии. Именно в Мюнхене Гитлер получил карт-бланш на продолжение своей агрессии на Восток и в первую очередь против СССР.
«Смысл Мюнхенского соглашения, - писал видный английский историк Уиллер-Беннет, - заключался в том, чтобы уничтожить Чехословакию как самостоятельный военный, политический и экономический фактор и подготовить условия для дальнейшей экспансии Германии в сторону Польши и России». А чтобы еще больше осложнить обстановку и уменьшить пути взаимопонимания, некоторые средства массовой информации Англии и Франции начали распространять сведения о том, что и Советский Союз не остался в стороне от Мюнхенского сговора и от имени Советского Союза в столице Баварии выступал Даладье.
        После Мюнхена столько сделавший для этой сделки Чемберлен был уверен, что добился осуществления своей цели - сговора с Гитлером. И он не ошибся. В Берлине наконец-то согласились подписать англо-германский договор о ненападении в форме двухсторонней декларации.

6 декабря в Париже Риббентроп подписал франко-германскую декларацию, в которой говорилось, что «между Францией и Германией нет территориальных споров», и содержалось обязательство развивать мирные и добрососедские отношения. По сути, это был самый настоящий пакт о ненападении.
        Мировая общественность по достоинству оценила Мюнхенский сговор и назвала его ударом по «союзу сил мира». Что же касается Гитлера, то одержанная им победа без единого выстрела подняла его авторитет как в Германии, так и во всем мире на новую высоту. В те великие для него дни он полной мерой наслаждался победой над теми, кто заставил его страну подписать в 1918 году позорный Версальский договор.

* * *
        Мюнхенское соглашение интересно еще и тем, что именно после него Гитлер по-настоящему начал гонения на евреев. Вообще надо заметить, что та практически полная свобода, какой пользовались австрийские нацисты в преследовании евреев, давно уже вызывала откровенную зависть у их немецких собратьев. И дело было не столько в той злобе и ненависти, которые копились десятилетиями, сколько в откровенном желании обогатиться за счет состоятельных евреев. Особенно если учесть, что уже ущемленные в правах евреи еще не были вытеснены из экономической жизни рейха. При этом к 1939 году наметилось два подхода к проблеме «арианизации» экономики с помощью государства и руками членов партии и штурмовиков. В первом случае все богатство евреев попадало бы, как. того и хотел Геринг, к государству, во втором оно становилось наградой членов партии за их многолетнюю приверженность идеям национал-социализма и лично фюреру.
        В 1938 году Геринг издал три приказа, которые рекомендовали каждому еврею зарегистрировать размеры своей собственности с «целью обеспечить надлежащее ее использование в соответствии с нуждами германской экономики». 14 октября Геринг призвал решить еврейскую проблему «быстро и решительно», а еще через две недели было принято постановление о депортации из рейха 170 тысяч евреев в Польшу.
        Излишне говорить, что после всех этих событий еврейское население Германии жило в тревожном ожидании беды. Как всегда в таких случаях, нужен был только предлог, который представился нацистам уже 7 ноября 1938 года, когда 17-летний еврейский юноша Хершель Грюншпан убил немецкого дипломата фон Рата - таким образом этот мальчик протестовал против депортации в Польшу его родителей и еще 50 евреев. Геббельс тут же развернул широкую агитацию и заявил, что евреям убийство фон Рата с рук не сойдет и им следует ожидать самых больших неприятностей. Его заявление совпало с празднованием очередной годовщиной «пивного путча», и съехавшиеся в Мюнхен ветераны движения потребовали принять против еврейского беспредела самые решительные меры.
        Как всегда, на празднование прибыл сам Гитлер. Ему сразу же сообщили о том, что фон Рат скончался, не приходя в сознание. Расстроенный этим известием фюрер не стал говорить о нем в своей традиционной речи. Но было замечено, что он был чем-то сильно возбужден и что-то горячо говорил внимательно слушавшему его Геббельсу. Как позже заявил пресс-секретарь Гитлера Отто Дитрих, фюрер давал министру пропаганды инструкции, как и что следует говорить ветеранам движения. Обсудив все детали, Гитлер, пожелавший снять с себя всяческую ответственность за дальнейшее, уехал, весьма многозначительно бросив на прощание: «СА должны перебеситься».
        Как того и следовало ожидать, Геббельс сказал все, что надо, и его выступление было воспринято как призыв к действию. Но в то же время надо отдать ему должное: он говорил так, что ни один юрист не смог бы придраться ни к одному его слову. Он напомнил внимательно слушавшим его ветеранам об уже имевших место еврейских погромах, но и тут подчеркнул, что эти акции возникли сами собой, и ни партия, ни тем более сам фюрер не имеют ни малейшего отношения к этим «стихийным» всплескам насилия.
        Как только Геббельс закончил выступление, высокопоставленные партийцы дали соответствующие приказы в свои владения. Что же касается замиравших от ожидаемого наслаждения штурмовиков, то тут и говорить нечего - они наконец начали «беситься». Только за одну ночь ими было сожжено 200 синагог, разгромлено 7500 еврейских магазинов и убито около ста человек. Затем эсэсовцы арестовали 26 тысяч самых богатых евреев и отправили их в концлагеря.
        Конечно, столь откровенное выступление нацистов вызвало возмущение мировой общественности. К неудовольствию фюрера, большинство немцев тоже были возмущены той жестокостью, с какой били евреев и уничтожали их собственность, и неизбежным в связи с этим падением авторитета Германии во всем цивилизованном мире. Переругались между собой и нацистские главари. Геринг последними словами крыл Геббельса за тот огромный ущерб, который погромы нанесли экономике рейха. Не остался в стороне и Гиммлер, обвинивший министра пропаганды в том, что устроенные им погромы затруднили насильственную эмиграцию евреев. Что же касается самого фюрера, то он остался как бы ни при чем. Да, он был полностью согласен с Герингом и неоднократно повторял, что подобное не должно повториться, но в то же время не осуждал и Геббельса. Более того, он однозначно заявил, что «нужно решить экономический аспект еврейской проблемы», и поручил «толстому Герингу» составить список всех принадлежащих евреям универмагов, которые уже очень скоро должны стать
«арийскими».
        Что это означало? Да только то, что в результате «хрустальной ночи» решение еврейской проблемы было перенесено с улиц в кабинеты высокопоставленных чиновников и получило целенаправленный характер. Уже 12 ноября 1938 года Геринг на совещании министров представил свой план экспроприации еврейской собственности.
«Демонстрации, - заявил он, - нужно прекратить, а евреи обязаны передать свое имущество государству, которое выплатит им компенсацию («по возможности, мизерную»). Доверенные лица, назначенные государством, реализуют еврейскую собственность по ее реальной стоимости покупателям-арийцам, а доход пойдет в пользу государства».
        Геббельс пошел еще дальше и, чтобы возместить убытки, понесенные государством во время «хрустальной ночи», потребовал наложить на еврейскую общину штраф в качестве компенсации, присовокупив сюда и убийство фон Рата. «Геринга же, - писал А. Буллок, - особенно возмущало то обстоятельство, что страховые компании собирались возместить ущерб евреям - владельцам разграбленных и разгромленных магазинов. Представитель этих компаний настаивал на немедленной и полной выплате, дабы не подорвать веру международного капитала в надежность немецких страховых обществ. Однако шеф СД Гейдрих нашел-таки выход: выплаты произвести в полном объеме и тут же конфисковать полученные по страховке суммы. Вместе со штрафом за убийство фон Рата конфискованные страховые выплаты пошли в доход государства. Геринг не скрывал своего удовлетворения: «Ловко мы провернули это дельце. Это отобьет у свиней охоту стрелять по германским дипломатам. Кстати, замечу, что мне не хотелось бы быть евреем в Германии».
        Одновременно Геббельс разработал целый перечень указов, согласно которым евреям запрещалось появляться в театрах, кино и других увеселительных местах. У евреев стали отбирать водительские права, их детей изгоняли из немецких школ, появился запрет на профессию, евреев заставляли сдавать все имевшиеся у них ценные вещи из золота и серебра. Их жилища отныне не являлись неприкосновенными.
        Вскоре появилось новое законодательство, которое создавало для евреев самые что ни на есть невыносимые условия. Начатое в Австрии дело изгнания евреев получило в Германии продолжение. Депортация сопровождалась самым откровенным вымогательством. При этом направленные на изгнание евреев меры скрывались, и получалось так, что евреи сами покидали Германию.
        Само собой понятно, что поручивший заниматься еврейским вопросом другим сам Гитлер оставался все это время как бы в тени. Но всем было ясно как божий день: ни Геббельс, ни Геринг, ни Гиммлер никогда бы не отважились на изгнание и ограбление евреев без его на то воли.
        - Я, - говорил фюрер в рейхстаге 30 января 1939 года по случаю своего шестилетнего пребывания на посту рейхсканцлера, - часто предсказывал какие-то события, но люди смеялись надо мой. Когда я шел к власти - евреи смеялись громче всех, особенно когда я пророчил себя главой великого рейха и уже тогда говорил, что, придя к власти, я решу еврейский вопрос. Сегодня я намерен предсказать вот что: если еврейскому международному капиталу удастся втянуть народы в очередную войну, это окончится не торжеством мирового большевизма и тем паче не победой иудаизма; это кончится уничтожением всех евреев в Европе».
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Как известно, аппетит приходит во время еды, и всего три недели спустя после Мюнхена Гитлер подписал указ об оккупации всей Чехии, хотя и не был доволен заключенным в столице Баварии соглашением. В том, что ему вместо всей Чехословакии досталась только ее часть, он винил британцев, которые «влезли не в свое дело». Ему надо было как можно быстрее исправить допущенную в Мюнхене ошибку.

14 октября 1938 года Геринг обнародовал новые задачи, которые поставил перед ним Гитлер: двукратное увеличение выпуска самолетов, увеличение производства и поставок армии тяжелых орудий и танков, запчастей, усовершенствование коммуникаций, усиление эксплуатации природных и промышленных ресурсов Судетской области, введение трехсменного рабочего дня на оборонных заводах и фабриках и закрытие всех ненужных и нерентабельных предприятий. «Если возникнет необходимость, - подвел он итог своему выступлению, - для достижения своих целей фюрер готов перевернуть всю экономику с ног на голову!»
        Всего через неделю Гитлер приказал готовить вермахт «для ликвидации остатка Чехии и занятия Мемельской области (район Клайпеды). «Организация, эшелонирование и степень готовности войск, - говорилось в подписанном фюрером приказе, - должны быть рассчитаны на нападение, с тем чтобы предотвратить всякую возможность отпора. Целью является быстрая оккупация Чехии и изоляция ее от Словакии».
        После включения Судетской области в состав рейха Гитлер создал в Чехословакии профашистское правительство во главе с президентом Гахой. Положение осложнялось тем, что в Словакии очень сильны были подогреваемые из Берлина сепаратистские настроения, и Геринг прямо говорил его руководителям: «Стремление Словакии отделиться надо всячески приветствовать. Чехия без Словакии будет отдана нам на милость».
        В начале 1939 года Гитлер вызвал чехословацких лидеров в Берлин. По каким-то только ему ведомым причинам он принял их в половине второго ночи. На встрече присутствовали Геринг и Кейтель. Испуганный Гаха, то и дело запинаясь, попросил оставить чехам «право на национальное существование». Словно не слыша президента, Гитлер ответил, что 16 марта немецкие войска перейдут границу Чехословакии и страна станет частью рейха.

«Гаха и Хвалковский, - вспоминал переводивший фюрера Шмидт, - буквально окаменели в своих креслах. Только по глазам было видно, что они живые существа».
        Немного придя в себя, Гаха согласился, что его положение безнадежно, и он не знает, как ему сообщить об этом военным. Гитлер, который, похоже, только и ждал нечто подобного, усмехнулся.
        - У вас, - заявил он, - только один выход: подписать соглашение, в котором будет сказано о том, что правительство Чехословакии вручает свою судьбу в мои руки. Если вы этого не сделаете, то Чехословакия будет уничтожена…
        Понимая, что игра проиграна, Гаха вместе с Хвалковским отправился к Герингу и Риббентропу, которые и должны были заставить их поставить свои подписи под уже давно подготовленными документами. «Геринг и Риббентроп, - писал позже бывший в курсе событий посол Франции в Германии Кулондор, - были безжалостны. Они в буквальном смысле слова гоняли Гаху и Хвалковского вокруг стола, на котором лежали документы, вкладывая им в руки перо, и беспрерывно повторяли, что если те откажутся поставить свои подписи, Прага через полчаса будет лежать в развалинах».
        Тем не менее Гаха нашел в себе силы и продолжал сопротивляться. Чтобы хоть как-то выиграть время, он, на свою беду, сослался на сердечный приступ. Геринг мгновенно пригласил в кабинет главного врача фюрера Морелля и приказал ему сделать президенту инъекцию. Опасаясь провокации, Гаха принялся протестовать, однако никто уже не обращал внимания на его нежелание получить дозу неизвестного ему лекарства. Морелль сделал президенту укол и… «дипломатические» методы Гитлера, как позже скажет политический референт Гахи Иозеф Климент, принесли свои плоды. В 3 часа 55 минут Гаха и Хвалковский подписали требуемые документы. Чехословакия была расчленена, и на ее территории созданы так называемый протекторат Богемия и Моравия и сепаратное «Словацкое государство».
        Однако на этом отношения с получившим и по сей день неизвестно какое лекарство Гахи с фюрером не закончились, и после убийства в Праге начальника тайной полиции и службы безопасности Гейдриха в июне 1942 года Гитлер снова обратил на него свое внимание. Без обиняков фюрер заявил, что, если последуют новые выступления против немцев, он прикажет убрать всех чехов из страны. «Для нас, уже переселивших миллионы немцев, - заявит Гитлер, - такая мера не представляет никаких трудностей».
        Гаха прекрасно знал, что Гитлер не блефовал и Гиммлер уже начал готовить высылку чехов из страны. Набравшись смелости, он спросил фюрера, можно ли использовать его заявление, чтобы воздействовать на своих соотечественников. Гитлер милостиво кивнул.

«Чешские господа, - рассказывал он, - настолько хорошо поняли меня, что свою политику они с тех пор полностью подчинили принципу истребления всех бенешевских элементов и пресечения бенешевских интриг. Они поняли, что в борьбе за сохранение самого существования чешского народа не может быть нейтральных и что необходимо избавиться от всех, кто занимает позицию «ни да ни нет».
        Так было покончено с Чехословакией, и ее оккупация ознаменовала собой окончание того этапа, когда Гитлер осуществлял свою политику завоевания «жизненно важного пространства» пока еще относительно мирными способами. Но уже многим политикам было ясно, что на Австрии и Чехословакии фюрер не остановится и что любой его следующий шаг может привести к войне. Так оно в конечном счете и оказалось…

* * *
        До сих пор многие историки и биографы Гитлера пишут о той поспешности, с какой он завоевал Австрию и Чехословакию. Как правило, приводится множество разнообразных причин, среди которых выделяются политические и чисто человеческие. Однако мало кто знает, какую роль во всей этой истории сыграла некая девица по фамилии Грун.
        Как это чаще всего и бывает в таких случаях, все началось совершенно случайно, когда один ничем не примечательный полицейский чиновник возвращался домой. Проходя мимо двух прыгавших через веревку девочек, он невольно засмотрелся на них и вдруг услышал фразу, которая сразу же насторожила его. «Да, ничего не скажешь, - сказала одна из девочек, - хорошенького зятя отхватила мамаша Грун! Фельдмаршала!»
        На следующий день полицейский поднял документы и с удивлением узнал, что Грун была девичьей фамилией второй супруги недавно овдовевшего военного министра фон Бломберга. Ее мамаша в свое время держала «массажный» салон, а ее дочь была проституткой. В довершение ко всему дотошный полицейский обнаружил две фотографии, на которых фрау Бломберг была изображена в самом непотребном виде.
        Полицейский доложил о своем открытии графу Гельдорфу, который сразу же отправился с представленными ему документами к Герингу. Он хорошо знал неприязнь бывшего летчика к Бломбергу и надеялся поживиться за его счет. Так оно и случилось.
        - У нас большая неприятность, мой фюрер! - сказал Геринг Гитлеру. - Бломберг женился на проститутке!
        Донельзя расстроенный неприятным известием Гитлер устроил самую настоящую истерику: Бломберг обманул его в лучших чувствах! Когда он сообщил фюреру, что собирается жениться на секретарше, тот даже обрадовался. Он выступил свидетелем на официальном бракосочетании своего фельдмаршала и таким образом заявил о своей демократичности на весь мир. И вот на тебе! Оказывается, он был свидетелем у шлюхи на виду у всего мира! Это был удар по его авторитету. Первое лицо государства на фотографии со шлюхой!

«Он, - вспоминал Видеман, - метался по своему кабинету из угла в угол и, тряся головой, кричал что есть силы: «Ну, если фельдмаршал женится на б…, тогда на этом свете возможно решительно все!» При этом ему было совершенно наплевать на то, что самого Бломберга, судя по всему, мало волновало прошлое его супруги и он, по его собственным словам, прожил с нею «семь счастливых лет».
        Как бы там ни было, Бломберг был отправлен в отставку, а на его место главнокомандующего вооруженными силами метил не кто иной, как тот самый Герман Геринг, который и раздул всю эту историю. «Вы, - сказал он Видеману, - умеете ладить с фюрером. Скажите ему, пусть он сделает меня фельдмаршалом, а не маршалом авиации - таких хватает и в Англии! А потом пусть передаст мне и армию, а я за это откажусь от руководства четырехлетним планом!»
        Видеман исполнил просьбу Геринга, однако Гитлер не выразил никакой радости. «Об этом, - недовольно сказал он, - не может быть и речи! Геринг ничего не смыслит даже в авиации! Не может как следует провести смотра. Я этого просто не понимаю!»
        Герингу было отказано, но дело, надо полагать, было отнюдь не в его неумении проводить какие-то смотры. Нельзя не учитывать тот факт, что Гитлер к весне 1938 года все больше разочаровывался в своих генералах, которые отказывались смотреть ему в рот и проявляли непозволительное вольнодумие во всем, что касалось военных планов фюрера. Судя по всему, причина отказа лежала гораздо глубже. «Мой хозяин сегодня кое-что сказал, а я записал, - как-то сказал Видеману подвыпивший адъютант Геринга генерал Боденшатц. - Он сказал мне вот что: немецкий народ ему куда дороже, чем сам фюрер!» По всей видимости, эти слова в той или иной форме дошли до фюрера, который всегда хотел знать, что на самом деле думают его подчиненные.
        Но, если опять же верить Видеману, дело было не только в немецком народе, который был Герингу «дороже фюрера» (в чем тоже можно усомниться). Дороже всего для него был только он сам. Зимой 1939 года, когда все чаще говорили о неизбежной войне на два фронта, Видеман спросил полицай-президента Берлина графа Гельдорфа, чем, по его мнению, может кончиться вся эта заваруха. И тот ничтоже сумняшеся ответил:
«Можно ожидать одного: Герман возьмет свой полк «Геринг» и разнесет вдребезги всю эту лавочку!» Без сомнения, под «этой лавочкой» Гельдорф подразумевал Имперскую канцелярию вместе с ее хозяином.
        Почему? Да потому, объясняет хорошо знавший Геринга Видеман, что тот очень боялся войны с Западом и был намерен любой ценой избежать ее. А по мере того как он все больше убеждался, что Гитлер пойдет до конца, «он некоторое время всерьез предавался мысли отставить фюрера и самому занять его место». «Не удержала ли Геринга в последний момент от такой попытки судьба Рема? - пишет Видеман. - Не почувствовал ли Гитлер чего-либо такого, когда отказался сделать Геринга главнокомандующим сухопутными войсками? Сегодня с уверенностью ответить на этот вопрос не может никто. Но одно можно сказать наверняка: Германия во главе с Герингом стала бы, вероятно, совершенно коррумпированной, однако пойти на риск мировой войны тот бы не решился».
        Что же касается Бломберга, то Гитлер посчитал его историю серьезным ударом по своему престижу и делал все возможное, чтобы восстановить свой авторитет. «Дабы смягчить впечатление для внешнего мира, - пишет тот же Видеман, - Гитлер отправил в отставку ряд генералов и предпринял реорганизацию министерства иностранных дел… Но депрессия, вызванная историей с Бломбергом, продолжалась у фюрера недолго. Он приказал действовать энергичнее, чтобы показать всему миру, что сам он остался прежним. Лучше всего этого было добиться каким-нибудь внешнеполитическим успехом. Несомненно, запланированное еще задолго до того вступление в Австрию было в ускоренном порядке проведено именно из-за предшествующей потери престижа. За Австрией настала очередь Чехословакии. Шахт имел полное основание сказать мне:
«Да, эта девица Грун поистине сделала мировую историю!»
        После отставки Бломберга сразу же встал вопрос, кто займет его место. Кандидатура была одна: генерал-полковник Фрич, которого фюрер, мягко говоря, недолюбливал. А вот сам Фрич с некоторых пор лез из кожи вон, чтобы только доказать Гитлеру свою лояльность к нему. Чего стоил один торжественный обед, который генерал-полковник дал в честь Гитлера в штабе сухопутных войск, на котором он делал все возможное, чтобы лишний раз доказать свою преданность «фюреру германского народа». Но все было напрасно: Гитлер видел во Фриче чуть ли не образец прусских генералов, которых он никогда не любил.
        Да и не в прусских генералах было дело. С некоторых пор прусско-германский генеральный штаб был Гитлеру уже не нужен, как не были нужны и такие самостоятельные фигуры, как тот же фон Бломберг. «Начальник генерального штаба, - говорил один из немецких военачальников того времени, - стал совершенно не нужен. В нем нуждались только при кайзере. А если наступит война, Гитлер станет сам собственным начальником генштаба!»
        Так что судьба Фрича была предрешена. Однако то, что с ним случилось, поразило многих. Сегодня уже никто не скажет, кто именно передал в руки Гитлера документы, обвинявшие Фрича в нарушении параграфа 175 Уголовного кодекса, а если говорить проще, то в гомосексуализме. Вернее всего, инициатором всей интриги снова был Геринг. Ошарашенный прочитанным Гитлер передал бумаги министру юстиции Гюртнеру и приказал ему уже на следующее утро дать свое заключение.
        Утром Гюртнер явился к фюреру и заявил, что из представленных ему документов стало ясно: генерал-полковник Фрич выдвинутое против него обвинение не опроверг, и попавшие в его руки бумаги могут служить основанием для возбуждения уголовного дела.
        Гитлер повел себя несколько странно. Он довольно настойчиво посоветовал министру юстиции ничего против Фрича не предпринимать, поскольку выступавшие свидетелями в этом щекотливом деле люди могли оговорить генерала. А вот поставить Фрича в непредвиденную ситуацию и посмотреть, как он себя поведет, надо. Гитлер приказал устроить Фричу очную ставку с теми двумя «гомиками», чьи имена упоминались в документах. При этом он строго-настрого приказал своему адъютанту от вермахта полковнику Хоссбаху ничего не говорить генералу о готовившемся над ним эксперименте. Однако тот не сдержался и сам доложил фюреру о своем проступке.
        - Вы не имели права делать этого, - недовольно сказал Гитлер. - У вас был мой приказ ничего Фричу не говорить!
        - Мой фюрер, - ответил полковник, - случай с Бломбергом настолько потряс меня, что я до сих пор не могут прийти в себя. К тому же вы знаете, как глубоко я чту Фрича. Я не поверил в это обвинение. Но, если оно верно, я должен был по крайней мере иметь возможность уладить этот инцидент так, чтобы это не затронуло честь армии…
        После недолгого молчания Гитлер понимающе кивнул. Что ж, все правильно: в случае его виновности Фричу в самом деле было бы лучше застрелиться. Против ожидания Гитлер и не подумал наказывать полковника.

«Оба «гомика», - писал в своих мемуарах адъютант Гитлера Видеман, - были доставлены в Имперскую канцелярию в таком виде, что их сначала пришлось побрить и хоть как-то научить вести себя. Фрич явился в штатском. Произошло нечто совершенно неожиданное. Надо признать, Фрич был поставлен в такие условия, которые требовали от него иных способностей, нежели те, для которых воспитан немецкий офицер. С его стороны было более чем неловким шагом заявить: «Мой фюрер, речь может идти при этом только о двух гитлерюгенд». (Фрич говорил о двух молодых парнях из рабочих семей, которые столовались в его холостяцком доме и которым он хотел дать в качестве неофициального опекуна первоначальную военную подготовку.) Гитлер тогда же, еще не остынув от происшедшего, сказал мне: «Представьте себе, Видеман, оказывается, парней этих, с которыми он все это проделывал, было даже не двое, а четверо! Теперь это дело в тайне не сохранить! Я хотел только получить признание из его собственных уст, тогда я послал бы его в какой-нибудь военный округ или, может быть, военным советником в Китай, а может, и еще куда-нибудь подальше, и
таким образом все это дело как-то замялось бы».
        Все остальное произошло очень быстро. Гитлер спросил одного из уголовников, является ли стоящий перед ним генерал-полковник тем самым мужчиной, с которым он занимался гомосексуализмом. Первый уголовник ответил «да», второй - «нет».
        Фрич сказал: «Я отказываюсь давать здесь показания. Это - преступники, и я требую суда чести!»
        В этом Гитлер отказать генералу не мог. Дальнейшее известно. Хотя гестапо всячески старалось сфабриковать улики против Фрича, результат был отрицательный. (В ходе дальнейшего расследования обвинения выяснилось, что злоумышленником был вовсе не генерал, а некий отставной майор, и фамилия его была не Фрич, а Фриш - разница в одной букве.)
        Суд чести оправдал Фрича, но восстановить его на прежнем посту Гитлер не пожелал.
        Несколько позже начала войны против Польши Фрич был назначен командиром артиллерийского полка и погиб на фронте».
        Как считал сам Видеман, Гитлер не имел никакого отношения к делам Бломберга и Фрича. Однако существует и другая версия случившегося с ними. Именно Бломберг и Фрич чаще всего выступали против намерения Гитлера воевать с Западом, и перед началом одной из встреч с генералами Гитлер сообщил Герингу, что «намерен разжечь костер» между этими двумя генералами из-за своего крайнего недовольства темпами перевооружения. Все произошло так, как и рассчитывал фюрер. И стоило ему только заговорить о грядущей войне, как оба генерала в очередной раз в довольно резкой форме принялись доказывать, что рассчитывать на невмешательство Англии и Франции крайне наивно и что в конце концов Германия окажется перед перспективой глобального конфликта, к которому она не готова.
        Геринг все понял как надо, и дальнейшие события развивались по написанному им в соавторстве с Гиммлером сценарию. Все дело было в том, что Геринг сам мечтал занять один из высших военных постов и делал все возможное, чтобы осуществить свою мечту. Что же касается Гиммлера, то он с самого начала свой деятельности видел в фон Фриче человека, который мешал ему распространить свое влияние на армию. И все же главным во всей этой истории была прежде всего нелюбовь к Фричу самого фюрера, который видел в нем воплощение так нелюбимых им качеств офицерского корпуса и не мог забыть того ожесточенного сопротивления, какое тот оказал ему.
        В результате всех этих событий Гитлер резко изменил свое отношение ко всему офицерскому корпусу и прежде всего к генералам, к которым он испытывал уважение еще со времен Первой мировой войны. И тот же фон Бломберг, который столько сделал для его прихода к власти, был особенно близок ему. Об этом свидетельствует следующая история.
        В середине 1930-х годов в шпионаже был уличен майор польской армии, с которым состояли в связи две секретарши из военного министерства. Гитлер приказал обезглавить их прямо во дворе военного ведомства в присутствии всех офицеров и гражданских служащих. Этой акцией он хотел дать звонкую оплеуху всем офицерам. И именно Бломберг после довольно длительного разговора с фюрером уговорил его отменить столь неприглядное зрелище.
        Однако после всего случившегося с генералами Гитлер уже не смотрел на них сверху вниз. Более того, после того как ему удалось провести несколько удачных военных кампаний вопреки их сопротивлению, он вообще перестал считаться с ними. В конце войны он посчитал их всех предателями и как-то произнес весьма многозначительную фразу о том, что Сталин был трижды прав, перебив перед войной своих высших военачальников.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        После Чехословакии Гитлер готовился к новым подвигам во славу рейха. Во время поездки в середине марта 1939 года по Моравии он долго рассматривал пейзаж за окном, потом взглянул на сидевшего напротив фон Белова.
        - Как вы думаете, - спросил он адъютанта, - кто наиболее подходящая кандидатура на пост имперского протектора Богемии и Моравии?
        - Нейрат, - не думая, ответил фон Белов, прекрасно знавший о хорошем отношении фюрера к бывшему министру иностранных дел.
        - Вы не ошибаетесь, - улыбнулся довольный Гитлер, - именно он! Уж кто-кто, а он сумеет завоевать доверие чехов и установит там порядок… Да и не чехи сейчас волнуют меня, - после небольшой паузы сказал он.
        - А кто? - поинтересовался фон Белов, которому очень хотелось знать, какие планы строил Гитлер после своего ошеломляющего успеха с Чехословакией.
        - Поляки! - ответил фюрер. - Они упрямо стоят против соглашения по Данцигу и транспортной связи с Восточной Пруссией через коридор и ищут защиту у англичан… И все же главный враг Германии - не Польша, а Россия, которая рано или поздно превратится для нас в страшную угрозу. Но кто сказал, что послезавтрашний враг не может быть сегодняшним другом? Я постоянно думаю об этом, и все же главной задачей сейчас является нахождение нового пути для переговоров с Польшей… И я его найду уже в ближайшее время!
        Гитлер замолчал и снова принялся смотреть в окно. Молчал и фон Белов. Насколько он мог понять из всего только что услышанного, следующей жертвой Германии должны были стать Польша, а затем и Советский Союз, «послезавтрашний враг» Третьего рейха. Впрочем, он уже давно догадывался, что Германия стоит на пороге новой войны. Нацистские спецслужбы успели удалить из высшего командного состава тех генералов, которые считали, что Германия к новой мировой войне не готова, и призывали к добрососедским отношениям с Россией. Гитлер стал главнокомандующим, и теперь у него появилась возможность претворить в жизнь свои грандиозные замыслы. Постарался и Гиммлер, который, горя желанием сделать фюреру приятное, приказал сотрудникам политической полиции найти специалиста по ясновидению и предсказаниям. Но выполнить это оказалось нелегко. Почти все маги, астрологи и ясновидцы либо отбывали срок в лагерях, либо покоились на кладбищах. В конце концов в небольшом городке Тюрингии нашли старого профессора оккультных наук Пауля Панэгена. Он слыл ведущим специалистом в своей области и, с точки зрения нацистов,
характеризовался положительно. Рейхсфюрер поручил связаться с ним начальнику главного управления кадров войск СС генералу СС Готтлобу Бергеру. Тот, убедившись в том, что профессор еще в здравом уме и сохранил профессиональные навыки, предложил ему предсказать развитие будущих событий в Европе. Через два дня Панэген представил генералу свой прогноз на ближайшие три года.

«В течение года, - читал Бергер, - начнется большая война. Германия одержит ряд блестящих побед, и знамена рейха будут развеваться над большинством европейских столиц. Франция будет завоевана в считанные дни. Британцы потерпят ряд тяжелых поражений, но не капитулируют. Но особенно 1939 год будет благоприятен для решения
«польского вопроса», так как ни Франция, ни Британия не встанут на сторону поляков. Если только чисто формально. Основным врагом рейха станут русские. Но это случится только через два года, а пока надо вступить с ними в союз и вместе поделить Польшу. Между русскими и поляками существуют давние противоречия, и Сталин охотно пойдет на союз с Германией. При разделе Польши Германии следует взять себе западную часть страны, а русским отдать восточную. А вот на русских наступление надо организовать весной 1941 года, и тогда летняя военная кампания окажется победоносной для рейха».
        - Я, - добавил к сказанному ученый, - видел огромные толпы русских пленных и немецкие танки на подступах к Москве. А вот заглянуть дальше мне не удалось…
        Генерал насмешливо взглянул на профессора. Старик явно лукавил. Но… чужая душа - потемки.
        Гиммлер распорядился наградить Панэгена и поспешил ознакомить с его предсказаниями Гитлера. Тот сразу же поинтересовался, что думают по этому поводу военные. Генералы ответили, что перемещение границ СССР дальше на запад существенно ослабит мощные укрепления на старой границе, и если раздел Польши произойдет не позднее осени 1939 года, то к весне 1941 русские еще не успеют укрепиться на новых рубежах, их коммуникации окажутся растянутыми, и они станут легкой добычей для бомбардировщиков «Люфтваффе».

* * *
        Если подобные легенды принимать всерьез, то несказанно обрадованный Гитлер сразу же поверил в предсказания Панэгена и поблагодарил «верного Генриха». Военные получили приказ готовиться к нападению на Польшу. Риббентроп должен был вбить клин между Россией, Францией и Англией. Но главным для Гитлера по-прежнему оставалось перевооружение армии, и 14 октября 1938 года он поставил новые задачи: удвоить количество самолетов, увеличить производство и поставки армии тяжелых орудий и танков, выпуск запчастей, усовершенствовать коммуникации, усилить эксплуатацию природных и промышленных ресурсов Судетской области, ввести трехсменный рабочий день на оборонных заводах и фабриках, закрыть все ненужные и нерентабельные предприятия.
        Что же касается Советского Союза, то, надо полагать, Гитлер пошел бы на сближение с ним и без предсказаний астролога. Но прежде чем продолжать рассказ, надо напомнить предысторию всех этих событий. Когда в 1933 году в Германии к власти пришел Гитлер, Сталин не очень огорчился, потому что не воспринимал будущего фюрера всерьез и надолго. Правительства в Германии менялись одно за другим, и он видел в Гитлере очередного временщика. И очень надеялся на то, что уже очень скоро его сменят быстро идущие в гору коммунисты.
        Так думал не один Сталин. В Англии, Франции, да и в самой Германии придерживались точно такого же мнения. «Россия, - докладывал в Белый дом американский посол в Берлине Додд, - со своей стороны, согласна подождать до быстрого падения Гитлера и видит в германском коммунистическом движении преемника его власти».
        Впервые красный диктатор всерьез взглянул на фюрера после июньской «ночи длинных ножей» в 1934 году, когда тот расправился с начинавшими ему мешать штурмовиками.
«Какой молодец этот Гитлер! - не скрывал искреннего восхищения Сталин. - Он нам показал, как следует обращаться с политическими противниками!»
        Все основания для восхищения фюрером у Сталина были. Не так давно ему не позволили отправить на эшафот выступившего против него Рютина. Долго говорили, потом голосовали… но так ни до чего и не договорились. А Гитлер… никого не спрашивая, взял да и перебил своих бывших соратников во главе с Ремом безо всяких голосований. И никто не осудил его. Наоборот, стали еще больше уважать.
        Как знать, не подумал ли уже тогда Сталин о том, что Гитлер не чета всем этим гнилым демократиям и дело с ним иметь можно. С таким партнером они могли бы как следует прижать все эти Англии и Франции. Предпосылки для этого были.

«Германский Генштаб, - писал Ворошилову после своей командировки в Германию начальник Военной академии им. Фрунзе Эйдман, - по нашим наблюдениям, видит единственную реальную силу, могущую дать прирост его военной мощи, - это дружеские отношения с Советской Республикой. Сближало германский Генштаб с Россией и наличие общего противника - Польши, опасного для Германии вследствие географических условий. Средние офицерские круги Генштаба, состоящие в министерстве рейхсвера на службе штаба, не скрывают своего враждебного отношения к Франции и Польше и искренней симпатии к Красной Армии».
        Сталин ничего не имел против и пошел навстречу прогрессивно мыслящим немецким генштабистам. С 1927 года военно-техническое сотрудничество стало быстро развиваться, и в специально созданных в СССР центрах полным ходом шла подготовка военных кадров для рейхсвера. Гудериан, Горн, Кейтель, Манштейн, Браухич, Модель, Кречмер и многие другие вели учебные бои на той самой местности, по которой всего через десять лет им придется сражаться со своими учителями. Вовсю осуществлялось сотрудничество и на уровне спецслужб, и здесь дело дошло до того, что Ворошилов дал согласие на совместную работу немецкой и советской разведок против Польши.
        Между Москвой и Берлином царило удивительное взаимопонимание, и британский посол в Берлине Г. Гумбольдт докладывал министру иностранных дел А. Гендерсону: «В минувшем году все выглядело так, как будто сторонники сближения с восточным соседом взяли верх в военной политике Германии, и что политика эта концентрируется вокруг более тесного сотрудничества с Россией».
        Советские офицеры неоднократно присутствовали на маневрах в различных частях Германии, а генерал Бломберг с группой штабных офицеров отправился с какой-то секретной миссией в Россию. «Хотя политические отношения между Германией и Советской Россией в данный момент и не отличаются особой сердечностью, - писал один из политических обозревателей того времени, - тем не менее создается впечатление, что военные германские власти намерены поддерживать тесную связь со своим будущим могучим союзником в случае возможного конфликт с Польшей».
        А вот что писал советский атташе В. Левичев К. Ворошилову 12 мая 1933 года: «Часто просто недоумеваешь, - сообщал он первому маршалу, - когда слышишь, как фашистский оркестр наигрывает «Все выше и выше», «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу»… Немцы самым последовательным образом стремятся показать всему свету, что никаких серьезных изменений в советско-германских отношениях не произошло…
        Со стороны рейхсверовцев встречаю самый теплый прием. Не знаю, что они думают, но говорят только о дружбе, о геополитических и исторических основах этой дружбы, а в последнее время уже говорят о том, что, мол, и социально-политические устремления обоих государств все больше будут родниться: «Вы идете к социализму через марксизм и интернационализм, мы тоже идем к социализму, но через национализм»… И поэтому главной основой дружбы, включительно «до союза», считают все тот же тезис: общий враг - Польша».
        Что касается военного министра генерала фон Бломберга, то он был по-солдатски откровенен. «Несмотря на все события последних месяцев, - заявил он в августе на приеме в советском полпредстве, - рейхсвер по-прежнему, так же как и германское правительство, стоит за политическое и военное сотрудничество с СССР». И вряд ли такое высокопоставленное лицо делало столь ответственное заявление без ведома Гитлера.
        Да что там военные, если уже тогда делались самые серьезные попытки сблизиться на партийном уровне! С подачи Сталина полпред СССР в Берлине Александровский вел переговоры о визите в Москву Геринга. Более того, многие видные гауляйтеры видели в союзе с СССР единственную гарантию возрождения рейха и его защиты от Англии и Франции. Дело дошло до того, что будущий палач Украины гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох вполне серьезно разработал план создания «транснационального трудового государства», в котором должны были слиться в единое целое СССР и Германия!
        Не смутил Сталина и разгром Гитлером немецкой компартии. Не нацисты были его главными противниками в Германии, а социал-демократы, выступавшие за западные ценности. Вся беда была только в том, что этого самого дела со Сталиным не хотел иметь сам Гитлер. И не потому что не уважал - не верил в «долгосрочность» Сталина, а потому и не видел в нем потенциального партнера. Питавшийся в основном материалами западной прессы и заверениями Троцкого Гитлер был уверен в том, что Сталин долго у власти не продержится, о чем свидетельствовали все эти бесконечные чистки и процессы, которые со стороны можно было принять за сопротивление власти.

«Большевизм в России не вечен!» - уверял фюрера посол в Москве Дирксен, и в какой-то момент тот обратил свое внимание на Запад и посылал в Англию Геринга, Розенберга и министра экономики Гугенберга делить советское наследство.
        Конечно, Сталина насторожило то, с какой легкостью Гитлер отвернулся от Советского Союза, с которым Германия к этому времени сотрудничала на многих уровнях, включая партийный и спецслужбы. Тем не менее он был уверен, что нацисту Гитлеру вряд ли удастся договориться с западными демократиями и рано или поздно он снова будет искать сближения с ним. И не ошибся. После некоторого охлаждения к его стране и блужданий в лабиринтах западной политики германские политики и военные снова обратили свой взор на Советский Союз.
        Что думал Сталин по поводу заявления Гитлера 2 марта 1933 года, когда тот более чем откровенно сказал: «Я ставлю себе срок в шесть-семь лет, чтобы совершенно уничтожить марксизм. Тогда армия будет способна вести активную внешнюю политику, и цель экспансии немецкого народа будет достигнута вооруженной рукой. Этой целью будет, вероятно, Восток». Наверное, только то, что язык дан политику, чтобы скрывать свои мысли. Если Гитлер во всеуслышание объявлял о том, что пойдет на Восток, значит, он должен был двинуться на Запад. Если он не играл в еще более тонкую игру, во что верилось с трудом. Можно, конечно, быть искушенным, но… не до такой же степени. И понять Гитлера можно. Не поверив в долгожительство Сталина на политическом Олимпе (бесконечная борьба с оппозициями, судебные процессы, доклады дипломатов и «творчество» Троцкого делали свое дело), он заручался поддержкой Запада в борьбе против красной заразы.
        А зараза, насколько успел понять Сталин по «ночи длинных ножей», у фюрера была только одна: та, которая ему в данный момент мешала. Его войну с Западом он мог только приветствовать. Потому и называл фюрера в своем ближайшем окружении
«ледоколом революции». Точно так же, как могучие ледоколы вспарывали лед, Гитлер должен был пробить «единый фронт мирового империализма».

* * *
        Трудно сказать, думал ли о возможном союзе с Гитлером Сталин уже тогда, но разойтись с Англией и Францией постарался. На будущее. Но делал это так, что всему миру было ясно: не он, а они не желают заключать с ним полноценные договоры. Потому и шли бесконечные переговоры на всех уровнях со страдавшими, по словам Гитлера, «близорукостью и импотенцией» (с чем Сталин был полностью согласен) западными державами, шли только для того, чтобы не кончиться ничем.
        Ну а в том, что все эти гнилые либералы ничего не стоят, Сталин в очередной раз убедился после первого же брошенного Гитлером пробного шара в демилитаризованной Рейнской зоне, где по условиям Версальского договора Германия не имела права держать свои войска. Гитлер откровенно проигнорировал все договоры и ввел в Рейнскую зону своих солдат.
        Англия и Франция? Да ничего они не сделали! Пошумели о нарушении границ, приняли какую-то совершенно бессмысленную резолюцию, и на том дело кончилось. Если Сталин и раньше мало верил во все эти союзы с Западом, то вполне возможно, что теперь он их уже просто не хотел. Какой смысл было иметь совершенно недееспособных союзников!
        Вместе с тем он не мог не понимать: Рейнская зона была своеобразным авансом Запада намеревавшемуся идти на Восток фюреру. Хотя сделать это было далеко не так просто, как казалось в Париже или Лондоне. На Советский Союз дорога лежала только через Польшу или Чехословакию, тогда как путь на Запад был для него открыт.
        Рейнскую зону Гитлер занял силами… всего одной дивизии. Этим он вызвал несказанный восторг нации, которой пришлись по душе демонстрируемая им сила и откровенное издевательство над договором, который считался самым большим позором в истории Германии. И мало кто тогда понял, что именно это событие явилось поворотной точкой между двумя мировыми войнами и поставило крест на и без того влачившей жалкое существование коллективной безопасности. Фюрер еще больше убедился в своей полнейшей безнаказанности и в том, что уже никто не посмеет пойти на него войной. Но, поскольку перевооружение вермахта еще не было закончено, он не спешил знакомить генералов и дипломатов с планами своей далеко идущей экспансии.
        Что же касается Сталина, то устами Литвинова он осудил ремилитаризацию Рейнской области и потребовал от Лиги Наций предпринять ответные действия. Другое дело, что Сталин не очень-то стремился к созданию этой самой коллективной безопасности: он не доверял ни англичанам, ни французам и прежде всего хотел, чтобы весь этот воз с коллективной безопасностью сдвинули с места другие. А он, чтобы не оставаться в одиночестве, выберет для себя самый удобный вариант. Такой же политики придерживались и Англия с Францией, которые также играли «по обе стороны улицы».
        После столь чувствительной оплеухи, отвешенной фюрером Западу в Рейнской области, Сталин не сомневался: это только начало. Потому и обязан был выяснить истинные намерения Гитлера. Вполне возможно, что, подсовывая фюреру М.Н. Тухачевского, он надеялся не только скомпрометировать маршала, но и выяснить его отношение к себе. Да и какой смысл был «валить» маршала таким сложным путем! В разработке чекистов Тухачевский оказался еще во времена знаменитой операции «Трест», когда его подсовывали российской эмиграции белогвардейским генералам как одного из потенциальных руководителей будущего восстания. При желании Сталин обошелся бы и без Гитлера. Если промолчит или начнет игры с маршалом, значит, Сталин ему не нужен. Ну а если «сдаст» маршала, то надеется на альянс с ним…

* * *
        Чем кончилась эпопея с маршалом, мы уже знаем; неизвестно, что думал сам Гитлер по этому поводу. Вполне возможно, что он разгадал игру кремлевского владыки и подыграл ему. А Сталин принял все за чистую монету. Но, как бы то ни было, «дело Тухачевского», по словам Шелленберга, стало «подготовительным пунктом к сближению между Гитлером и Сталиным». Договор со Сталиным давал Гитлеру возможность обезопасить свои восточные границы и еще несколько лет водить Сталина за нос. И если он на самом деле установил контакты с Гитлером через брошенного на алтарь большой политики Тухачевского, то знал: Гитлер поймет все его призывы как надо.
        В связи с этим мне бы хотелось привести весьма интересный рассказ В. Шамбарова из его «Государства и революции». По его словам, в мае 1939 года французская газета
«Пари суар» заказала статью скрывавшемуся от Сталина на Западе дипломату и разведчику Бармину. Тот охотно ее написал. Была в ней и такая фраза: «Есть все основания считать, что Сталин уже давно стремится к союзу СССР с германским рейхом. Если до сих пор этот союз не был заключен, то только потому, что этого пока не хочет Гитлер». Прочитав ее, редактор печатать статью отказался. А после подписания пакта о ненападении между СССР и Германией схватился за голову. Упустить такую сенсацию для газетчика было непростительно. И этот самый Бармин, который был в курсе многих секретов, доказывал, что переговоры с Гитлером начались еще в 1937 году в обстановке глубочайшей секретности и велись через полпреда СССР в Германии К.К. Юренева.
        Геноссе Юренева весьма любезно встречали в «интимной» резиденции Гитлера Берхтесгадене. Принимал в них участие и советский торгпред в Германиии и Швеции Д. . Канделаки, встречавшийся с нацистским руководством «вне рамок официальных государственных отношений» в качестве личного посланца Сталина. А вот о чем на этих переговорах шла речь, так навсегда и осталось тайной. И Юренев, и Канделаки бесследно исчезли во время репрессий. Хотя догадаться, кончено же, можно. Да и о чем может идти речь на столь секретных встречах, как не о самых сокровенных желаниях вождей!
        Надо полагать, и здесь Сталин предпочитал «не высовываться» и вел переговоры с присущей ему иезуитской хитростью от имени какого-нибудь «нового Тухачевского». И в данном случае ничего уничижительного в прилагательном «иезуитская» нет. Любой лидер должен обладать ею. Большая политика - это большая игра, и по возможности - без ничьей.
        Были заметны и некоторые результаты этих тайных встреч. Во время массовых репрессий Сталин очень помог фюреру, уничтожив тех руководителей германской компартии, которые, на свое несчастье, оказались в СССР. Неожиданно для руководителей разведок (а их в СССР было несколько, и все они отчаянно соперничали между собой) политбюро запретило засылать агентуру в Германию и создавать там новые разведсети. Шел навстречу Сталину и Гитлер, и всех тех советских военных, которые направлялись через Германию в Испанию и были арестованы, благополучно вернули на историческую родину. Так что, судя по всему, 1939 год был лишь продолжением года 1937-го, именно тогда были заложены основы советско-германской дружбы.

* * *
        Даже сегодня никто точно не скажет, кто же первым заговорил о сотрудничестве - Берлин или Москва. Судя по всему, мысль о нем зрела как у Сталина, так и у Гитлера постепенно. Первой ласточкой новых отношений стало соглашение между графом Шуленбургом и Литвиновым о том, что пресса и радио обеих стран прекратят свои ожесточенные нападки на глав обоих государств. Сыграло свою роль и то, что после мюнхенского сговора Сталин на какое-то время оказался как бы в вакууме. Его в Мюнхен не пригласили, и он очень опасался дальнейшего сближения Германии и западных стран. Уже тогда он однозначно считал, что Судетская область явилась своеобразной взяткой Запада Гитлеру, за которую он был обязан начать войну против СССР. Не отставал от него и сам Гитлер, который заговорил о сближении с Россией сразу же после того, как Чемберлен по возвращении в Лондон заявил о том, что именно теперь западные страны должны вооружиться.
        Результат не замедлил себя ждать, и 19 декабря 1938 года Германия подписала торговое соглашение с Советским Союзом. И, конечно, определенную роль в дальнейшем сближении сыграл доклад Сталина на состоявшемся в марте 1939 года XVIII съезде партии, на котором он обрушился с гневной критикой не на Германию, окончательно захватившую в те дни Чехословакию, а на Англию и Францию. Он объявил о начале новой империалистической войны и о «переделе мира, сфер влияния и колоний с помощью военной силы». Говоря об уже сложившихся двух блоках, агрессивного (Германия, Италия и Япония) и неагрессивного (Англия и Франция), он подчеркивал, что неудачное противостояние агрессору не может быть отнесено за счет слабости последнего, так как он гораздо сильнее как в политическом, так и военном плане.
«Однако Англия и Франция, - говорил он на съезде, - отвергли политику коллективной безопасности, коллективного сопротивления и заняли позицию нейтралитета. А политика невмешательства означает молчаливое согласие, попустительство агрессии, потворство в развязывании войны. Это опасная игра, равносильная погружению всех воюющих сторон в трясину войны… с тем, чтобы ослабить и измотать друг друга, подстрекая немцев идти на Восток, обещая легкую наживу и внушая: «Только начните войну с большевиками, и все будет в порядке!»
        В Мюнхене Англия и Франция отдали Германии части Чехословакии в награду за обязательство начать войну против Советского Союза, «но теперь немцы отказались выполнить это обязательство». Как бы между прочим вождь поведал делегатам, что Советскому Союзу и Германии нечего делить и что именно Запад пытался настроить последнюю на войну с СССР, для которой, по его глубочайшему убеждению, не было никаких причин. И вообще получалось как-то так, что в агрессии Германии был виноват кто угодно, но только не сама Германия и стоявший во главе ее Гитлер.
        Вскользь упомянув о шумихе, которая поднялась на Западе в связи с якобы упавшим боевым духом Красной Армии в результате чисток, Сталин заявил, что СССР останется верным своей политике мира в сочетании «с силой» и не позволит «поджигателям войны, привыкшим таскать каштаны из огня чужими руками, втянуть страну в вооруженный конфликт». Сталин говорил намеками, но было совершенно ясно, кого он имеет в виду. В конце концов он договорился до того, что тот шум, который Франция, Англия и США подняли вокруг Украины, имел цель натравить СССР на Германию и спровоцировать конфликт, для которого у обеих миролюбивых стран не было никаких оснований.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        После того как в марте 1939 года все больше входивший во вкус Гитлер окончательно прибрал к рукам Чехословакию и присоединил к рейху независимую область г. Мемеля (Клайпеда), была намечена следующая жертва. Гитлер решил не изобретать ничего нового и повторить с Польшей все ту же историю с Судетской областью. Риббентроп вызвал польского посла и изложил ему свои требования. А требовал он ни много ни мало присоединения Данцига, Гданьска, экстерриториальных железных дорог через всю Польшу, которые должны были соединить Берлин с Восточной Пруссией. Конечно, Варшава возмутилась, и политические наблюдатели всего мира заговорили о германо-польской войне. Посчитав Гитлера наглецом, Англия и Франция обещали Польше военную помощь. А вместе с ней и Румынии с Грецией.
        Верил ли во все эти щедрые обещания Сталин? Думается, что нет, и вряд ли после Мюнхена он сомневался в том, что в стремлении стравить с ним Германию пожертвуют этими странами точно так же, как совсем недавно они пожертвовали Чехословакией. 17 апреля Сталин предложил Великобритании и Франции создать единый фронт. Но… ничего из этого не вышло. Главным препятствием стало требование вождя, чтобы те государства, которым угрожает нападение, принимали военную помощь не только от Запада, но и от Советского Союза. Иными словами, в случае войны или ее угрозы Сталин имел право вводить войска на территорию этих стран, то есть в качестве платы за создание единого фронта против Гитлера Запад должен был собственными руками отдать Сталину Польшу и Румынию. Ни в Париже, ни в Лондоне на такие условия не могли пойти, и, делая подобные предложения, Сталин заранее обрекал любые переговоры на провал. И сделано было все настолько тонко, что даже такой проницательный политик, как Черчилль, клюнул на эту удочку и считал, что они должны были пойти навстречу Сталину.
        Литвинов продолжил свои усилия по созданию системы коллективной безопасности и стремился к заключению соглашения с западными странами, что вызывало недовольство Гитлера; к тому же советский министр иностранных дел был евреем. А Сталин знал об отношении фюрера к сынам Израиля. 3 мая 1939 года он заменил Литвинова на Молотова. Он снимал не просто министра, но лидера прозападного направления в советской внешней политике и ярого противника какого бы то ни было сближения с Германией. Сталин не желал волновать и без того постоянно находившегося в нервном возбуждении фюрера. Как знать, не дошла ли до Сталина брошенная Гитлером одному из своих торопивших его с заключением соглашения со Сталиным политиков фраза, в которой он высказал приблизительно следующее: «Вы хотите ехать на переговоры в Москву? Поезжайте, я не возражаю! Но советую запомнить: пока там сидят жидовствующие бюрократы, вам там делать нечего!»
        Меняя Литвинова на Молотова, Сталин не только убирал «жидовствующего бюрократа», но как бы предупреждал не шедший на сближение Запад и в очередной раз протягивал руку фюреру. Как иначе расценивать заявление поверенного в делах Астахова, которое тот сделал известному немецкому дипломату Ю. Шнурре. «Литвинов, - без обиняков сказал он, - отправлен в отставку из-за своей политики, направленной на альянс с Западом, и нет никаких сомнений: эта отставка может привести к совершенно новой ситуации в отношениях Москвы и Берлина».
        Что же касается новоиспеченного министра иностранных дел Молотова, то он вообще ни с кем никаких переговоров не вел, и даже самому неискушенному политику было ясно: никакой он не проводник внешней политики СССР, а всего-навсего передаточное звено между Сталиным и всем остальным миром.
        В Германии отнеслись и к отставке, и к перспективам с пониманием и словно по мановению волшебной палочки прекратили нападки на «большевизм». А заодно сообщили через свои газеты Москве, что то самое жизненное пространство на Востоке, о котором так часто упоминал фюрер, заканчивается… на границах Советского Союза.

* * *
        В мае 1939 года Гитлер вызвал к себе в Берхтесгаден министра иностранных дел Риббентропа и советника посольства в Москве Густава Хильгера. На встрече присутствовали начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-полковник Кейтель, заведующий Восточным отделом экономического управления министерства иностранных дел Карл Шнурре и связной Гитлера с Риббентропом Вальтер Хавель.
        Гитлер сразу же попросил объяснить ему причины отставки Литвинова. Хильгер объяснил, что Литвинов стремился к альянсу с Англией и Францией, в то время как сам Сталин считал, что Запад намерен заставить Советский Союз в случае войны таскать для него каштаны из огня. Гитлер кивнул и задал следующий вопрос: верит ли он сам в то, что при известных обстоятельствах Сталин пойдет на сближение с Германией. На что тот ответил, что, судя по тому, что говорил Сталин на последнем партийном съезде, у его страны нет никаких причин конфликтовать с Германией. Но самое интересное заключалось в том, что ни Гитлер, ни Риббентроп не имели никакого представления о выступлении красного вождя, и фюрер попросил зачитать ему это место.
        Внимательно выслушав советника, Гитлер попросил его рассказать, «как в общем и целом обстоят дела в России». «Затем, - вспоминал Хильгер, - я начал с констатации, что хотя большевизм и представляет для всего мира огромную опасность, но, на мой взгляд, его сдерживают твердая позиция и разумные экономические и политические соглашения. Я подчеркнул неоспоримые успехи индустриализации в СССР и растущую силу советского режима, а также указал на то, что огромные чистки 1936-1938 гг., жертвами которых пали до 80% высших военачальников Красной Армии, хотя и значительно ослабили военную мощь Советского Союза, но отнюдь не уничтожили ее. Я обрисовал смысл и значение той борьбы за власть, которая шла между Сталиным и оппозиционными течениями, и рассказал, какой идеологический балласт Сталин выбросил за борт, когда ему стало ясно, что на базе одной лишь коммунистической доктрины здорового и способного противостоять всем государственного организма не создать. Имея в виду усилия Сталина заменить революционный энтузиазм новым советским патриотизмом, я упомянул об оживлении возвеличивания национальных героев,
старых русских традиций, о недавних мерах по поощрению семейной жизни, о введении вновь строгой дисциплины в армии, на промышленных предприятиях и в школах, а также о борьбе с экспериментами в области театра, музыки и изобразительных искусств».
        Однако Гитлер и на этот раз не произнес ни слова и, как потом стало известно, заметил Риббентропу, что Хильгер стал жертвой советской пропаганды. «Если это так,
        - добавил он, - то представление о царящих в России условиях никакой ценности для меня не имеет. Если же он прав, я не должен терять времени, чтобы не допустить дальнейшей консолидации Советского Союза».
        Уже через несколько дней посольство Германии в Москве получило указание передать русским, что Германия готова возобновить переговоры о торговом соглашении. Однако Молотов вдруг заявил, что правительство рейха ведет эти переговоры только для того, чтобы получить определенные политические выгоды, и что он продолжит переговоры только при условии того, что будет создана необходимая «политическая основа». И как ни старался немецкий посол получить более пространные объяснения в отношении этой самой «основы», он так ничего и не добился.
        Гитлер порекомендовал дипломатам «вести себя совершенно спокойно и выжидать, не заговорят ли русские снова». Русские заговорили, и после встречи Шуленбурга с Молотовым торговые переговоры были продолжены в нормальной обстановке.
        По-настоящему фюрер взялся за установление сотрудничества с СССР только в июле
1939 года, в результате чего Шуленбург встретился 3 августа с Молотовым, а затем сообщил в Берлин: «Полагаю, мои сообщения произвели на Молотова впечатление; несмотря на это, с нашей стороны потребуются значительные усилия, чтобы создать у советского правительства перелом».
        Вскоре в Москву прибыли представители британской и военной миссии. К этому времени Лондон наконец-то согласился на создание единого фронта, но словно забыл о советских гарантиях. На что Молотов заявил, что время пустых разговоров прошло и надо подтверждать свои слова делом. А заодно и еще раз напомнил о том, что условие о принятии советских гарантий Румынией, Польшей, Финляндией и странами Прибалтики остается неизменным. Заявление Молотова не обрадовало Лондон. А вот ставших разменной монетой в этом торге стран оно напугало до такой степени, что Латвия и Эстония в срочном порядке подписали с Германией пакты о ненападении.

12 августа 1939 года в Москве начались переговоры между военными делегациями Франции, Великобритании и СССР. Но ни к какому соглашению они не привели. Лондон не пожелал принимать на себя никаких обязательств, которые могли бы ограничить его свободу. Да и чем они могли кончиться, если, по словам посла Германии в Лондоне Дирксена, задача отправившейся в Москву английской делегации состояла отнюдь не в нахождении какого-то согласия, а только для того, чтобы «установить боевую ценность советских сил». Что касается Польши, то она еще раньше отказалась от военной помощи СССР. А когда послы Франции и Англии начали упрашивать министра иностранных дел Польши Ю. Бека дать разрешение на пропуск советских войск через территорию страны (прекрасно понимая, что он его не даст), тот с некоторым удивлением ответил: «Я не допускаю, что могут быть какие-либо использования нашей территории иностранными войсками. У нас нет военного соглашения с СССР. Мы не хотим его». Однако переговоры в Москве в известной степени заставили Гитлера пойти на окончательное сближение со Сталиным (кто знает, до чего они могли там
договориться) и таким образом обезопасить свой тыл в возможной войне с Польшей.

* * *
15 августа Шуленбург получил из Берлина телеграмму, в которой ему предлагалось немедленно встретиться с Молотовым и сообщить ему, что министр иностранных дел Третьего рейха готов «прибыть в Москву с кратким визитом» и от имени Гитлера
«изложить господину Сталину точку зрения фюрера». «Не подлежит никакому сомнению,
        - говорилось в телеграмме, - что германо-русские отношения достигли ныне своего исторического поворотного пункта. Политические решения, подлежащие в ближайшее время принятию в Берлине и Москве, будут иметь решающее значение для формирования отношений между немецким и русским народами на много поколений вперед. От них будет зависеть, скрестят ли оба народа вновь и без достаточных к тому оснований орудия или же они опять придут к дружественным отношениям. Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они были врагами».
        Однако Молотов не спешил с ответом и заметил, что «поездка такого выдающегося дипломата и государственного деятеля, как Риббентроп», нуждается в тщательной подготовке. А заодно Вячеслав Михайлович поинтересовался, готова ли Германия заключить с СССР пакт о ненападении, использовала ли она свое влияние на Токио, чтобы улучшить отношения Японии с Москвой, и пойдет ли речь о странах Прибалтики.
        Гитлер ответил утвердительно, и Молотов предложил в качестве «первого шага к улучшению отношений» заключить торговое и кредитное соглашения. Что и было сделано
19 августа. В тот же день Шуленбург заявил Молотову, что если поездка Риббентропа в Москву состоится, то он прибудет в советскую столицу с полномочиями подписать специальный протокол, который урегулирует интересы обеих сторон в Прибалтике. Уже понимая, что Гитлер готов отдать Советскому Союзу Прибалтику, Молотов тем не менее так и не дал окончательного согласия на приезд Риббентропа.
        Не успел немецкий посол приехать в посольство, как раздался телефонный звонок и его срочно вызвали в Кремль, где Молотов вручил ему проект договора о ненападении и согласился на приезд Риббентропа.
        Однако Гитлер посчитал, что дело движется недостаточно быстро, и 20 августа 1939 года сам обратился к Сталину. В своей телеграмме он устранил все сомнения относительно протокола и просил принять его министра 23 августа.
        Ответ фюреру был готов через два часа. «Я благодарю Вас за письмо, - писал Сталин.
        - Я надеюсь, что германо-советский пакт о ненападении станет решающим поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами. Народам наших стран нужны мирные отношения друг с другом».
        Получив долгожданный ответ, Гитлер радостно воскликнул: «Ну, теперь весь мир у меня в кармане!» К изумлению присутствовавшего при этой сцене Хевеля, он подбежал к стене и в каком-то исступлении стал колотить по ней кулаками.

23 августа германская делегация прибыла в Москву, и в ночь на 24 августа договор был подписан. А затем случилось неожиданное, во всяком случае, для Риббентропа. Сталин поднял тост за Гитлера. «Я знаю, - сказал он, - как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье». Этим тостом он как бы отказывался от всего того, что было сказано в СССР в отношении Гитлера, когда в стране велась активная антигитлеровская кампания, и в то же время признавал Гитлера вождем германской нации. При этом Сталин не забыл и о своей стране и, как вспоминал потом Риббентроп, «уже в первой части переговоров заявил, что желает установления определенных сфер интересов». Что и было сделано в секретном протоколе к договору о ненападении.

* * *
        Надо полагать, что идею уже по сути дела четвертого раздела Польши Сталин принял с особой радостью. Создание сильной Польши не могло не встревожить его. Варшава не скрывала откровенного желания заполучить не только Померанию и Данциг, но и Украину с Белоруссией, которую ей пришлось уступить России в 1920 году.
        После того как к власти в Польше пришел маршал Пилсудский, она стала быстро превращаться в значительной степени милитаризованную и задиристую страну; ее всячески поддерживала Франция. Что до раздела Польши вместе с Германией… то ничего удивительного: они давно уже шли к этому - с той самой поры, как сама Германия начала всерьез опасаться своего воинственно настроенного соседа. И многие немецкие партийные и военные деятели считали совместную борьбу против Польши чем-то само собой разумеющимся, и Советский Союз постоянно оказывал давление на Варшаву. Особенно в тех случаях, когда поляки пытались затронуть немецкие интересы в районе Данцига.
        Можно вспомнить и тот план по разгрому Польши, который Тухачевский разработал еще в 1932 году. Более того, в этом во всех отношениях примечательном плане была и такая запись, сделанная рукой маршала: «В настоящей записке я не касался ни Румынии, ни Латвии. Между прочим, операцию подобного рода очень легко подготовить против Бессарабии».
        А совместная игра летом 1933 года германского Генерального штаба в связке с Советским Союзом? Воевали-то они (правда, только на картах) все с той же Польшей!
        Однако Гитлер не спешил. Для превращения Германии в мощное государство ему нужны были время и попустительство западных стран. Но он и не думал скрывать, что сближение с Польшей имело лишь сиюминутную выгоду, и при изменении конъюнктуры он мог «в любой момент найти общий язык с Советской Россией».
        Что же касается Польши, с которой фюрер заключил договор о ненападении, то чуть ли не на следующий день он заявил: «Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время!»
        Почему Сталин не напал на начинавшую все выше поднимать голову Польшу и не поступил с ней точно так же, как спустя шесть лет Гитлер поступил с Австрией и Чехословакией? Найти подходящий предлог такому мастеру интриг не составило бы труда. Причин могло быть несколько, но главная заключалась в том, что немецкая армия была еще плохо вооружена и малочисленна для того, чтобы вести крупномасштабную войну. И Сталину не очень-то хотелось сначала «брать» Варшаву своими силами, а потом отбиваться от заступившихся за нее Англии и Франции. К тому же, надо полагать, у не забывшего лето 1920 года Сталина (как и у Тухачевского) был свой счет к Польше, из-за которой ему пришлось тогда выслушать столько неприятных слов. Если так, то он ждал этого момента целых двадцать лет.

* * *
        В свое время Гитлер как-то сказал; «Я совершенно не боюсь разлагающего влияния коммунистической пропаганды. Но в лице коммунистов мы имеем достойного противника, с которым надо держать ухо востро. Германия и Россия удивительным образом дополняют друг друга. Но именно в этом и заключается опасность для нас: Россия может засосать и растворить наш народ в своих просторах… Что до меня, то я, очевидно, не стану уклоняться от союза с Россией. Этот союз - главный козырь, который я приберегу до конца игры. Возможно, это будет самая решающая игра в моей жизни. Но нельзя начинать ее преждевременно, и ни в коем случае нельзя позволять всяким писакам болтать на эту тему. Однако, если я достигну своих целей на Западе, я круто изменю свой курс и нападу на Россию. Никто не сможет удержать меня от этого. Что за святая простота - полагать, что мы будет двигаться все прямо и прямо, никуда не сворачивая!»
        Слышал ли эту весьма знаменательную во многих отношениях фразу Гитлера Сталин? В ней, как это теперь видно, был изложен план действий фюрера с точностью один к одному! Впрочем, если даже и слышал, то большого значения ей вряд ли придал - он мало верил тому, что говорилось для всех. Как не верил политикам вообще. А уж что касается Гитлера, то если слушать все, что он уже успел наговорить, всему миру надо было давно сдаться Германии. Да если бы даже он и принял все сказанное Гитлером за чистую монету, то что в ней было странного или такого уж удивительного? То, что Гитлер готовил себе политические козыри? А разве Черчилль или он сам играли без них? То, что он хотел идти на Запад? Так он и сам того хотел! Что же касается его поворота на Восток, то… это еще бабушка надвое сказала! Скоро сказка сказывается, да долго дело делается. Этот Запад надо было еще победить! Но Сталин и предположить не мог, что Гитлер пройдет все эти «гнилые демократии» в полтора месяца…
        Удивительным было другое - то, что эта фраза оказалась чистой правдой, хотя Гитлер сам вряд ли верил в то, что тогда говорил. Но поймет это Сталин только в те самые драматические дни своей жизни, когда, ударившись в депрессию, будет пить водку и курить в одиночестве на своей даче…
        Но все это будет только через два года, а пока… пакт был подписан, и Сталин пребывал в эйфории, считая его своей великой хитростью. Сталин вообще считал себя великим стратегом. А вот то, как этот пакт был подписан, не может не вызывать вполне закономерных вопросов.
        Как правило, подобные документы готовятся не за один день и даже не за один месяц. А тут… все было прямо-таки по Цезарю: сошлись, прочитали, подписали… И, думается, версия о том, что это подписание готовилось задолго до приезда фон Риббентропа в Москву, имеет право на существование. Что и подтверждает найденная в архивах германского МИДа инструкция, текст которой гласил: «В противоположность ранее намеченной политике мы теперь решили вступить в конкретные переговоры с Советским Союзом».
        Как тут не вспомнить о последнем козыре в самом конце игры? Эту версию подробно рассматривает В. Шамбаров в книге «Государство и революция». И вот что он пишет по этому поводу: «Сами же переговоры велись настолько конспиративно, что о них не знали даже члены сталинского Политбюро и гитлеровские военачальники.
        По данным дипломата и сталинского переводчика В.М. Бережкова, конкретная подготовка пакта велась с 3 августа между Астаховым и нацистским дипломатом Шнурре в Берлине, а в Москве между послом Шуленбургом и Молотовым. Эта подготовка началась даже раньше, чем англосакская делегация со множеством проволочек выехала в СССР. Политбюро Сталин проинформировал лишь 19 августа, неожиданно для присутствующих сообщив о намерении заключить пакт с Германией. А 21 августа в 23 часа германское радио передало сообщение, что рейх и Советы договорились заключить пакт о ненападении - за сутки до его подписания, т.е. все вопросы были уже утрясены, и в Берлине были уверены, что союз будет заключен.
        Утром 22 августа, когда Риббентроп только еще направлялся в Москву, Гитлер провел в Оберзальцберге совещание с командующими видами вооруженных сил, где тоже с полной уверенностью говорил: «С самого начала мы должны быть полны решимости сражаться с западными державами. Конфликт с Польшей должен произойти рано или поздно. Я уже принял такое решение, но думал сначала выступить против Запада, а потом уже против Востока. Нам нет нужды бояться блокады. Восток будет снабжать нас зерном, скотом, углем…»
        На этом же совещании он говорил и другое: «С осени 1933 года… я решил идти вместе со Сталиным… Сталин и я - единственные, которые смотрят только в будущее… Несчастных червей, Даладье и Чемберлена, я узнал в Мюнхене. Они слишком трусливы, чтобы атаковать нас. Они не смогут осуществить блокаду. Наоборот, у нас есть наша автаркия и русское сырье… В общем, господа, с Россией случится то, что я сделал с Польшей. После смерти Сталина, а он тяжелобольной человек, мы разобьем Советскую Россию. Тогда взойдет солнце немецкого мирового господства!»
        И если все так и было на самом деле, то все эти бесконечные предложения и переговоры с Западом явились для Сталина простой ширмой, за которой готовился тот самый договор, которым он дорожил больше всего и который в конце концов будет стоить ему, возможно, самого горького разочарования в жизни.

* * *
        Подписание Сталиным пакта о ненападении с Германией вызвало весьма негативный отклик в мире. В Советском Союзе, где до последнего времени велась весьма активная антифашистская пропаганда, тоже далеко не все понимали суть происходящего. Пакт Молотова - Риббентропа по сей день вызывает неоднозначные чувства, и Сталину достается за него так же, как в свое время доставалось Ленину за «позорный» Брестский мир. Хотя хватало и тех, кто его приветствовал.

«Пакт 1939 года, - писал в одной из своих статей Константин Симонов, - и сейчас продолжает казаться мне государственно разумным в том почти безвыходном положении, в котором мы оказались тогда, летом 1939 года, когда угроза того, что западные державы вот-вот толкнут нас на фашистскую Германию, стала самой прямой и реальной.
        И все-таки, когда оглядываешься назад, чувствуешь, что при всей логической государственной разумности этого пакта многим из того, что сопровождало его заключение, у нас, просто как у людей, была почти на два года психологически отнята какая-то часть необходимого важного самоощущения, которое составляло и составляет нашу драгоценную особенность и связывается с таким понятием, как
«первая страна социализма»… То есть случилось нечто в моральном плане очень тяжелое».
        Оно и понятно. Ведь дело дошло до того, что Берия дал секретное распоряжение администрации ГУЛАГа, которое запрещало обзывать политических заключенных
«фашистами».
        А сам Сталин приказал всем компартиям свернуть антифашистскую борьбу. И теперь вся могучая машина советской пропаганды была развернута в сторону «англо-французского империализма». Что, конечно же, не могло не вызвать недоумения у европейских коммунистов, которые уже добились определенных успехов в борьбе с фашизмом.
        Высказывали свое неподдельное возмущение «дружбой» СССР с Германией и левые социалисты, которые принимали активное участие в борьбе против фашизма в Испании, Италии и других странах. Дело доходило до того, что самые горячие головы обвиняли Советский Союз в дезертирстве «с фронта антифашистской борьбы».
        Надо полагать, Сталина мало волновали все эти нападки, и он прекрасно знал, что значил для его страны договор с Германией. Не случайно такой политик, как Черчилль, назвал пакт Сталина с Гитлером «продиктованной обстоятельствами» мерой.
«Невозможно сказать, - писал он, - кому он внушал большее отвращение - Гитлеру или Сталину. Оба осознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав». «Если их (русских. - А.У.), - писал он,
        - политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной».
        Черчиллю вторил известный английский автор книги «Россия в войне 1941-1945» Александр Верт, который писал, что «у русских не было другого выбора». Думал ли Сталин о тех геополитических перспективах, какие ему мог дать союз с мощной и агрессивной Германией? Наверное, думал. Его дочь Светлана вспоминала, что даже после войны он часто говорил: «С немцами мы были бы непобедимы!» И как тут не вспомнить переговоры Сталина с Германией во второй половине 1940 года относительно раздела сфер влияния в мире после предполагаемого им разгрома Англии! И что бы ни говорили о пакте Молотова - Риббентропа, именно он позволил СССР получить двухгодичную отсрочку. Вся беда была только в том, что именно Германия сумела лучше использовать эту самую отсрочку. Одну за другой захватывая европейские страны, ее армия приобрела не только необходимый для ведения масштабной войны опыт, но и психологию победителей, в то время как Красная Армия продемонстрировала всему миру свою полнейшую неспособность к боевым действиям в войне с Финляндией.
        В выступлении 22 августа 1939 года Гитлер дал ясно понять, что такие категории, как «право», «нравственность» и «гуманность», для него раз и навсегда канули в Лету. Как того и следовало ожидать, Вторая мировая война началась с естественной для таких случаев провокации. Ее автором стал сам фюрер. Что же касается ее претворения в жизнь, то этим занялись Гиммлер и руководитель абвера адмирал Канарис. Вот что рассказывал на Нюрнбергском процессе один из участников провокации Альфред Гельмут Науйокс: «Между 25 и 31 августа я посетил Генриха Мюллера, главу гестапо, который находился в это время вблизи города Оппельна. Он и некий Мельхорн обсудили в моем присутствии план организации пограничного инцидента, смысл которого состоял в том, чтобы инсценировать нападение поляков на немцев… Для этого следовало предоставить в мое распоряжение исполнителей-немцев численностью около роты. Мюллер сказал также, что он направит мне человек 12-13 приговоренных к смерти преступников, которых оденут в польскую форму, этих людей следует убить и оставить на месте инцидента, чтобы создалось впечатление, будто они
уничтожены в ходе перестрелки. Для верности преступникам будут заранее сделаны смертельные инъекции - врача приведет Гейдрих, а уж потом мы должны изрешетить их пулями. После завершения операции Мюллер намеревался собрать на «поле боя» представителей прессы и свидетелей, в присутствии которых власти будут составлять полицейский протокол… 31 августа днем Гейдрих передал по телефону пароль и сказал, что операция должна начаться в 20.00 вечера того же дня. Кроме того, Гейдрих велел связаться с Мюллером».
        С Мюллером Науйокс связался и получил от него труп неизвестного мужчины и положил его у входа в здание радиостанции. Лицо неизвестного было вымазано кровью. «Мы, - продолжал свой рассказ диверсант, - заняли, как было приказано, радиостанцию и передали в эфир речь минуты на три-четыре. Операция сопровождалась несколькими выстрелами из пистолетов в воздух». В то же самое время начали действовать диверсионные отряды Канариса, в задачу которых входило разжигание антипольских настроений и обоснование «акции возмездия с немецкой стороны». Так началась Вторая мировая война.
        Против ожидания Гитлера, в Берлине это событие особого восторга не вызвало, и он с неудовольствием отметил пустые улицы немецкой столицы, когда подъезжал к рейхстагу.
        Ранним утром 1 сентября 1939 года Гитлер обратился к вермахту, немецкому народу и всему миру, из которого тот узнал о нападении на Польшу. Примечательно и то, что свою речь Гитлер произносил в сером полевом мундире, на который он сменил свою коричневую партийную форму. Как следовало из этой встречи, он «надел его, чтобы снять только после победы». Интересным было и то, что на левом рукаве у него была не повязка со свастикой, а нашивка с эмблемой СС.
        Фюрер обрушил на поляков потоки ругательств и обвинил их в провале мирного урегулирования.
        - Целых два дня, - надрывался он, - я и мое правительство ждали, когда же наконец польское правительство соизволит - и соизволит ли вообще - прислать своего полномочного представителя.
        Из его в общем-то весьма сумбурной речи следовало, что именно поляки начали войну, заставив Германию нанести ответный удар. Что же касается Англии и Франции, то никакой ссоры у них с Германией не было, и Гитлер намеревался уладить возникшие между ними разногласия мирным путем.
        Надо ли говорить, что рейхстаг встретил речь фюрера овациями и криками «Хайль!» Однако основная масса населения их восторга не разделяла. Несмотря на все иносказания Гитлера, немцы уже начинали осознавать, что нападение на Польшу является только началом и Германия втянута в новую и, по всей видимости, еще более страшную мировую войну. Напрашивался и вполне естественный в такой обстановке вопрос: «Что же теперь будет и как отреагируют на нападение на Польшу Англия и Франция, которые, по словам фюрера, тоже «совершали прегрешения против Версальского договора»?
        Волновался и сам Гитлер. Он прекрасно понимал, что ведущие европейские страны не останутся в стороне. И не ошибся. Уже вечером 1 сентября послы Англии и Франции вручили ему ноты своих правительств, в которых те заявляли о своей готовности выполнить данные Польше обязательства, если германские войска не будут немедленно отозваны с ее территории.
        Гитлер помрачнел. Все его надежды на то, что так легко проглотивший Австрию и Чехословакию Запад смолчит и на этот раз, рушились. Угнетенное состояние духа кончилось самой обыкновенной истерикой.
        - Если Англия намерена воевать год, - кричал Гитлер, - я буду воевать год, если она намерена воевать два года, я буду воевать два года! Ну а если понадобится, то я буду воевать десять лет!
        Окончательно выйдя из себя, он с такой силой махнул рукой, что едва не упал.
        Весь следующий день он только и говорил о нерешительности Запада. В тот же день Муссолини в последний раз предложил созвать конференцию и обсудить на ней условия прекращения военных действий. Но было уже поздно.
        Утром 3 сентября 1939 года в 9 часов посол Англии Гендерсон привез ультиматум. Риббентроп заявил, что Гитлер никого не принимает, и послал за ультиматумом переводчика фюрера Шмидта. «Если Германия к 11.00 часам, - говорилось в нем, - не даст своего заверения о прекращении военных действий и немедленном отводе своих войск из Польши, Англия будет считать себя в состоянии войны с Германией».
        Когда переводчик перевел ультиматум, в канцелярии установилась зловещая тишина. Сбылись самые мрачные предположения Гитлера, и вот как описывает его реакцию на английский ультиматум Шмидт:

«Я встал на некотором расстоянии от Гитлера и начал медленно переводить ультиматум британского правительства. Когда я кончил, воцарилось мертвая тишина… Гитлер окаменел, взгляд его был устремлен прямо перед собой… Он сидел совершенно молча, не шевелясь. Только спустя некоторое время - оно показалось мне вечностью - Гитлер обратился к Риббентропу, который замер у окна. «Что же теперь будет?» - спросил он, дико вращая глазами, как бы показывая, что его министр иностранных дел ввел его, фюрера, в заблуждение относительно возможной реакции англичан».
        Риббентроп ответил, что теперь, видимо, последует ультиматум от французов. Геринг печально усмехнулся:
        - Да смилуются небеса над нами, если мы проиграем эту войну…
        Судя по всему, только сейчас до всех этих людей, включая самого Гитлера, наконец дошло, что они сделали. Одно дело - кричать о прогнившем Западе и восхвалять вермахт и германскую нацию, и совсем другое - воевать с этим Западом. Особенно если учесть, что всего через два часа Гитлер получил аналогичный ультиматум и от французского правительства.
        Что же касается Советского Союза, то еще 31 августа он ратифицировал пакт о ненападении с Германией, а когда на следующий день германские войска перешли германо-польскую границу и началась Вторая мировая война, ТАСС и не подумал сообщить об этом советским гражданам. Да и как не умолчать, если уже через неделю Молотов (читай - Сталин) поздравил Риббентропа (читай - Гитлера) со взятием Варшавы.

* * *
        Как и следовало ожидать, Гитлер и не подумал давать никаких заверений и уж тем более отводить войска из Польши, и после полудня Германия находилась в состоянии войны с Англией и Францией.

«Во второй половине этого судьбоносного дня, - вспоминал Шмидт, - когда идти на попятную стало уже невозможно, Гитлер, вышагивая вместе со мной взад-вперед по Зимнему саду, дал себе волю и с озлоблением бросал слова насчет «близорукого поведения» британского правительства». А затем принялся диктовать пространные ответы британскому и французскому правительствам и воззвание «К немецкому народу! , в которых отказался принимать изложенные в ультиматумах требования и во всем обвинил… англичан. И он добился своего с помощью печально известной статьи 125 Версальского договора, согласно которой вся вина за развязывание Первой мировой войны ложилась на Германию. Именно эта статья отравляла атмосферу всей послевоенной жизни и осложняла отношения со странами-победительницами. И, конечно, немцы не могли и не желали понять того, как вина за развязывание такой страшной войны может лежать только на одном народе.
        То же происходило и теперь. Далеко не все немцы, и не только рядовые, верили в политику Гитлера, во внутригерманской дискуссии о начале новой войны на первом месте стояли отнюдь не авантюрные планы самого Гитлера, а муссировался вопрос о роли английской политики balance of power - равновесия сил - как о ее причине. За ним следовало «неразумное» и «чванливое» поведение поляков, и только после этого говорилось о том, что такой искусный политик, каким в глазах нации являлся фюрер, мог бы избежать войны даже при всех этих неблагоприятных факторах. И кто знает, что было бы дальше, если бы не оглушительные успехи вермахта в Польше, которую тот раздавил в считанные дни и таким образом заткнул рот всем, кто упрекал Гитлера в развязывании войны.
        Что же касается самого фюрера, то он пребывал в эти дни в эйфории. В Польше дела шли прекрасно, Франция и Англия пока только грозили, но в войну не вступали, а Сталин был связан с ним договором о ненападении. Гитлер смело смотрел в будущее…
        ЧАСТЬ VI
        ЖИЗНЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        Вечером 3 сентября Гитлер выехал из Берлина в Померанию на специальном поезде
«Америка», состоявшем из пятнадцати вагонов. По сути это был самый настоящий передвижной штаб, и Гитлер имел возможность каждый день ездить на машине на фронт. Где бы он ни появлялся, его окружала целая толпа придворных, которые отталкивали друг друга, только бы попасть в фотообъектив рядом с фюрером.
        Военные картины всколыхнули память Гитлера, и он постоянно пребывал в приподнятом настроении. Особенно теперь, когда действиями войск руководил он сам и своими глазами видел те грандиозные успехи, которые сопутствовали вермахту на протяжении первых дней войны. Ну и, конечно, особое удовольствие ему доставляло наблюдать за тем, как его солдаты возвращают Германии ее исконные территории.
        Полевую ставку Гитлера оборудовали в тихом курортном местечке Сопот. Фюрер со своей канцелярией занял самый фешенебельный отель, на который уже успел «положить глаз» глава «Люфтваффе» Герман Геринг, намеревавшийся использовать его как дом отдыха для своих асов.
        Несмотря на полную обреченность, преданные Францией и Англией поляки сражались отчаянно. «Гарант» их безопасности Франция спустя год продержится против тевтонского напора всего несколько недель, хотя и имела такие мощные оборонительные укрепления, как линия Мажино. И даже после того как их страну разодрали на части, а правительство бежало в Лондон, поляки продолжали сражаться. Но где им было противостоять танковым армадам нацистов, которые давили все живое на своем пути!
        Особое впечатление успехи немецкого оружия произвели на Москву, где с тревогой следили за оккупацией польских земель. Впрочем, тревожились в Кремле недолго, и уже 8 сентября Риббентроп послал Сталину письмо с предложением занять ту часть Польши, которая была оговорена в секретном протоколе.
        Красный вождь тянуть не стал. 17 сентября в 2 часа ночи Сталин принял посла Германии фон Шуленбурга.
        - Сегодня в 6 часов утра, - сказал он, - Красная Армия пересечет советскую границу. В связи с этим прошу вас проследить за тем, чтобы немецкие самолеты не залетали восточнее линии Белосток - Брест-Литовск - Лемберг.
        В это самое время советские самолеты должны были начать бомбить районы восточнее Лемберга, а на следующий день ожидался приезд советской комиссии в Белосток. Вскоре появилась правительственная нота, которую быстро разослали всем иностранным послам и посланникам, находившимся в СССР. В ней сообщалось, что в результате польско-германской войны польского государства больше нет. Так Польша превратилась в тот самый полигон, который мог представлять опасность для безопасности СССР. Сердобольное советское правительство не могло безразлично смотреть на то, как единокровные западные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши и брошенные на произвол судьбы, «остались беззащитными», и приказало войскам перейти границу и «взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». А затем шла уже откровенная ложь. «Одновременно, - говорилось в ноте, - Советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью».
        В жизнь же эти благие намерения претворялись так, как это и было предусмотрено в дополнительном договоре. Сразу же после захвата Германией Польши Советскому Союзу была отдана Восточная Польша - таким образом в руках Сталина оказались не только значительные польские территории, но и почти четверть миллиона польских военнопленных.
        Вслед за Красной Армией в Восточную Польшу хлынуло огромное количество украинцев и белорусов, которые прошли по польской земле, убивая и грабя всех, кто только попадался на пути. В одной из листовок черным по белому было написано: «Полякам, панам, собакам - собачья смерть». Еще страшнее были зверства мгновенно появившегося на захваченных землях НКВД, который продолжил чистки уже в Польше по хорошо отработанному сценарию: арест - допрос - пытки - тюрьма - казнь.
        В июне 1941 года все заключенные из Западной Украины и Западной Белоруссии были вывезены на восток или убиты. Многие умирали в пути, не выдержав долгой и тяжелой дороги до сибирских лагерей. Как считал генерал Андерс, который собирал в 1941 году солдат для своей армии, из полутора миллионов депортированных почти половина умерла.
        Одним из самых страшных преступлений стал расстрел 15 тысяч польских солдат и офицеров в Катыни, которые были сосланы в советские лагеря в сентябре 1939 года. Почти год они поддерживали переписку со своими родными, но с мая 1940 года никто из них не написал больше ни одного письма. Причины выдвигались разные, однако правда всплыла только в апреле 1943 года, когда немцы обнаружили массовые захоронения в Катыни - концентрационном лагере под Смоленском.
        У большинства убитых руки были связаны сзади, и все они погибли от выстрелов в затылок. Понятно, что немцы сразу же попытались использовать свою страшную находку в пропагандистских целях. Правда, особого успеха эта акция не имела, поскольку Москва отреагировала, как бы теперь сказали, адекватно и обвинила в убийстве поляков самих немцев. Только в 1989 году советское правительство с большой неохотой признало, что польские солдаты и офицеры были расстреляны работниками НКВД.
        Но все это будет потом, а пока в Польше шли совместные парады и спортивные соревнования между немецкими солдатами и красноармейцами. Оставалось только договориться о конкретных условиях, на которых Германия и СССР делили между собой Польшу. Если изначально после разгрома Польши Германия и Советский Союз намеревались оставить на ее территории небольшое марионеточное государство, то после ввода советских войск в Польшу Молотов намекнул на другой вариант. Зачем, заявил он, нужна страна, которая обязательно станет не только постоянным источником напряженности, но и предметом разногласий между Москвой и Берлином? Да и сам Сталин на встрече 25 сентября с Шуленбургом заявил, что «при окончательном урегулировании польского вопроса нужно избежать всего, что в будущем может вызвать трения между Германией и Советским Союзом», и было бы неправильным «оставлять независимым остаток польского государства». А потому и предложил добавить к
«немецкой порции» все Люблинское воеводство и ту часть Варшавского воеводства, которая доходит до Буга. Взамен Германия должна была отказаться от своих претензий на Литву.
        - Если вы согласны, - сказал Сталин послу, - то мы немедленно возьмемся за решение проблемы прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа. При этом я ожидаю полной поддержки со стороны германского правительства.
        Шуленбург все понял как надо, и уже очень скоро Гитлеру доложили о предложении Сталина добавить Варшавскую провинцию к немецкой доле в обмен на Литву. Гитлера такой дележ устраивал, и Риббентроп отправился в Москву, где 28 сентября 1939 года подписал «Договор о дружбе и границе между Германией и СССР», который, по сути, узаконил раздел Восточной Европы.
        Договор окончательно закреплял за Германией и СССР польские территории и в качестве приложения имел карту с нанесенными на нее новыми границами. Сталин вместе с Риббентропом поставили на этой карте свои подписи. Договор имел два секретных протокола, один из которых подтверждал переход к Германии Люблинского и части Варшавского воеводств, а к СССР - всей литовской территории.

«Обе стороны, - говорилось во втором документе, - не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях». Слова у «сторон» не расходились с делом: они и ликвидировали, и информировали, и выдавали тех немецких антифашистов, которые, на свою беду, оказались в это время в СССР. Как это сегодня ни покажется странным, гестапо, о котором советским людям рассказывали только ужасы, повело себя куда благороднее и русских антикоммунистов Сталину не выдавало.

19 сентября Гитлер с триумфом вошел в Данциг, а 6 октября принял военный парад в Варшаве. Как и предполагал фюрер, ни англичане, ни французы и пальцем не пошевелили, чтобы помочь истекавшим кровью польским войскам. Английские военные летчики сбросили листовки на германские города - это единственное, на что они оказались способными. Надо ли говорить, что весь мир был поражен столь невиданным военным успехом, во время которого Германия потеряла всего 11000 убитых и 3000 раненых.
        Потом будут много говорить, что оккупация Прибалтики стала для Гитлера неприятным сюрпризом. Ничего подобного! Гитлер прекрасно знал о намерениях «красного императора», а потому и приказал эвакуировать из Эстонии и Латвии 86 тысяч
«фольксдойче». Более того, вернувшийся из Москвы Риббентроп с восторгом говорил о том теплом приеме, какой был ему устроен в большевистской столице, где он чувствовал себя так, «словно оказался среди товарищей по партии».
        На этом этапе Сталин своего добился. У него были прекрасные отношения с Гитлером, он получил Эстонию, Латвию, Литву и уже очень скоро присоединил к ним Бессарабию и Северную Буковину. Лондон и Париж сумели сохранить хорошую мину при плохой игре. Несмотря на столь печальное для них начало, они все еще надеялись, что им удастся стравить Германию с Советским Союзом. Что же касается Сталина, то он и на этот раз перевернул все с ног на голову, и выступивший 31 октября на сессии Верховного Совета Молотов заявил: «За последние несколько месяцев такие понятия, как
«агрессор», «агрессия» получили новое конкретное содержание… Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Идеологию нельзя уничтожить силой. Потому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом «борьбы за демократию»… мы всегда были такого мнения, что сильная Германия является прочным условием прочного мира в Европе». А чтобы сделать Германию еще сильнее, Коминтерн приказал компартиям начать кампанию против войны и всячески разоблачать происки Англии. Широким потоком в Германию из Советского Союза хлынули хлеб, нефть, хлопок, сырье, лес и многие другие товары. Немцы получили в свое распоряжение Северный морской путь и возможность ремонтировать свои суда в советских портах. К великой радости его творцов, советско-германское сотрудничество шло полным ходом…
        На следующий день после подписания пересмотренного соглашения о разделе Польши в Москве было опубликовано общее коммюнике. «После определенного урегулирования проблем, - сообщали в нем Риббентроп и Молотов, - связанных с крахом польского государства… в подлинных интересах всех народов положить конец состоянию войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой».
        Эта идея была подхвачена германскими радио и прессой, и уже очень скоро немецкий народ был убежден, что нет большего сторонника мира и противника войны с западными странами, нежели его фюрер, что тот и подтвердил в своем выступлении 6 октября
1939 года. Воздав должное силе немецкого оружия и заявив об освобождении от версальских оков, лучшим подтверждением чего служили возвращенные территории, Гитлер заявил:
        - У Германии нет дальнейших претензий к Франции, и никогда такие претензии не будут выдвигаться… Не меньше усилий я затрачивал на установление англо-германской дружбы… Зачем эта война на Западе? За восстановление Польши? Польша Версальского договора никогда больше не поднимется. Это гарантируется двумя самыми большими государствами в мире…
        Что же касается России, то фюрер отметил в своем выступлении наметившееся улучшение отношений, чему и стал доказательством подписанный с Советами договор о дружбе и границе. По словам Гитлера, Германия и СССР сумели сделать то, что оказалось не под силу Лиге Наций: четко определить сферу своих интересов и устранить проблему, которая могла привести к европейскому конфликту. Касаясь Центральной Европы, Гитлер заметил, что не следует допускать по этому давно уже решенному для него вопросу никакой «критики, осуждения или отрицания моих действий с высоты международного высокомерия». В свою очередь это не исключало того, что безопасность и мир в Европе должны обсуждаться на международной конференции.
        - Если все эти проблемы должны быть рано или поздно решены, - вещал Гитлер, - то было бы разумнее заняться их решением прежде, чем посылать миллионы людей на ненужную смерть… Продолжение настоящего положения дел на Западе немыслимо. Каждый день вскоре будет обходиться увеличивающимися жертвами. Однажды снова возникнет граница между Германией и Францией, но вместо цветущих городов там будут руины и бесконечные кладбища… Если, однако, возобладают мнения господ Черчилля и его последователей, то это мое последнее заявление. Тогда мы будем сражаться, и второго ноября 1918 года в германской истории не будет…
        Понятно, что Геббельс постарался преподнести речь Гитлера в лучшем виде, и получилось так, что во всем мире не было другого такого человека, который бы так пекся о его сохранении, как Гитлер. При этом как-то забывалось, что в речи фюрера не прозвучало ни одного, как это теперь принято говорить, конструктивного предложения. Единственное, что не подлежало сомнению, так это правомерность германских завоеваний.
        Предложение о созыве мирной конференции вызвало у политиков многих стран изумление. Многие историки так толком и не могут объяснить, что это было на самом деле: искреннее желание сохранить и упрочить мир или все тот же блеф, к которому Гитлер постепенно приучил знавших его людей.
        Надо полагать, что все же блеф. Гитлер нуждался в политическом алиби, а потому и стремился доказать всему миру, и в первую очередь собственному народу, что именно он, а не кто-либо другой, больше всего ратовал за мир. И своего он добился. На улицах многих немецких городов в те дни проходили многотысячные демонстрации радовавшихся от всей души людей, которые на все лады прославляли «великодушие» и
«мудрость» своего фюрера. Не сомневались они и в том, что уж теперь-то Англия примет все предложения фюрера и с войной будет покончено в самом зародыше.
        Но… они ошибались. Ни о каком мире Гитлер не думал. Его целью была война, и не просто война, а война истребительная, до победного (естественно, со стороны Германии) конца. О чем он и поведал на совещании генералов 27 сентября 1939 года, всего за десять дней до своей «миролюбивой» речи 6 октября.
        - До сих пор, - заявил Гитлер, - время работало на союзников, но теперь этому пришел конец и надо как можно скорее нанести мощный удар по Англии и Франции.
        Решающий фактор Гитлер видел в англичанах, и тем не менее поначалу он намеревался разделаться с Францией, напасть на которую решил 12 ноября 1939 года. Значительную роль в его боевом настроении сыграли успехи вермахта в Польше. Вот что писал посетивший фюрера 1 октября посланник Муссолини Чиано: «В Зальцбурге нельзя было не заметить внутренней борьбы человека, решившего действовать, но еще не уверенного в своих средствах и расчетах. Теперь он кажется абсолютно уверенным в себе. Тяжелые испытания, через которые он прошел, придали ему твердость для новых испытаний. Если бы ему пришлось пожертвовать даже в малейшей степени тем, что представлялось законными плодами его победы, он бы тысячу раз предпочел сражаться». Основными признаками, по всей видимости, уже тогда непоколебимой уверенности фюрера в себе явилось то, что он решил продолжать войну, не советуясь ни с кем. Ни Кейтель, ни фон Браухич толком не знали, что было у него на уме и чем он может «порадовать» их в следующий раз.
        Работник штаба ОКВ Варлимонт считал поведение Гитлера ярким примером «его безошибочного инстинкта в разделении власти» и свободы принимать любые решения. Но в то же время это было доказательством того, что командование армией не доверяет ему и не верит, что Германия сумеет победить Англию и Францию. Как могли профессионалы верить в то, что казалось им абсурдом? Но Гитлера мало волновали их чувства. Гораздо важнее для него было то, что армия, по его мнению, заражена духом пораженчества.

9 октября Гитлер предложил вниманию Гальдера и фон Браухича, с недоверием взиравших на его военные инициативы, составленный им меморандум, в котором излагал свои соображения о будущем наступлении на Западе. «Военная цель Германии, - говорилось в нем, - заключается в том, чтобы раз и навсегда уничтожить Запад как военный фактор».
        Рано или поздно, убеждал фюрер генералов, немецкому народу так или иначе придется воевать с западными странами, и лучше это сделать именно сейчас. Успехи в Польше и договор с Советами исключали войну на два фронта. Если же продолжать выжидать, то англичане и французы не только смогут обогнать вермахт в вооружении, но и перейти в наступление, оккупировать Голландию и угрожать Руру. «Если необходимо, - писал в своем документе фюрер, - армия должна быть готова продолжать бои в самую глухую пору зимы - и она в состоянии сделать это, если использует свои бронетанковые и механизированные войска, чтобы не дать боевым действиям затихнуть. Они, - уверял он, - не должны затеряться между бесконечными рядами домиков в бельгийских городах», а промчаться сквозь Голландию, Бельгию, Люксембург и разгромить силы противника до того, как он образует сплошную линию обороны. А вот что касается дня точной даты выступления, то Гитлер ограничился тем, что сообщил, что «не следует начинать слишком рано».
        Эти казавшиеся самому Гитлеру такими вескими доводы не оказали на генералов никакого впечатления: они по-прежнему считали развязывание полномасштабной войны слишком опасной, так как вермахт был еще недостаточно силен. Однако Гитлер только махнул рукой и, выслушав их хорошо известное ему мнение, 10 октября подписал приказ №6 о подготовке военной операции против Франции. Но этого ему показалось мало, и 19 октября он издал свою первую директиву для операции «Гельб», согласно которой наступление на запад должно было осуществляться силами 75 дивизий.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Конечно, генералам не нравилось их отстранение от планирования военных операций и сумасбродные планы бывшего ефрейтора. Снова подняла голову та самая оппозиционная Гитлеру группа, которая сложилась перед Мюнхеном. Именно она и решила убедить военных совершить государственный переворот и убрать Гитлера. Бек, Герделер, фон Хассель, Остер и Дананьи из абвера ОКВ настойчиво убеждали высших военных покончить с гитлеровским режимом. Велосипед заговорщики изобретать не стали и решили штурмом взять Имперскую канцелярию, арестовать Гитлера и его окружение. Центром заговора стало небольшое местечко в окрестностях Зоссен, и знавшие о заговоре фон Браухич и Гальдер обещали сообщить о своем решении 5 ноября.
        В тот день фон Браухич был на приеме у Гитлера и снова говорил о возражениях генералитета против навязанной ему войны. Однако Гитлер впал в истерику и приказал начать наступление на рассвете 12 ноября. В запале фюрер что-то прокричал о «духе Зоссена», и фон Браухич не на штуку испугался, что Гитлеру известно о заговоре. Не менее напуганный Гальдер отказался вести какие бы то ни было разговоры на эту тему с заговорщиками, и отличный шанс спасти Германию, а вместе с ней и весь мир от страшной войны был упущен.
        Ну а пока генералы терялись в догадках, что же им теперь делать, и проявляли недостойную наследников тевтонских рыцарей нерешительность, простой немецкий ремесленник Георг Эльзе в одиночку решил покончить с фюрером. Каким-то таинственным образом он сумел провести чуть ли не тридцать ночей в том самом пивном зале в Мюнхене, где Гитлер выступал в каждую годовщину ноябрьского путча
1923 года, и заложить в одну из ниш взрывное устройство.
        Как всегда, Гитлер начал свое выступление в 20 часов 30 минут, но закончил он его, против обыкновения, не в 22 часа, а в 21 час 10 минут. Ровно через десять минут после его отъезда бомба взорвалась, убив восемь и ранив шестьдесят человек.
        О своем очередном чудесном спасении Гитлер узнал в Нюрнберге. Как всегда в таких случаях, он пришел в необыкновенное волнение и воскликнул:
        - Теперь я доволен. То, что я уехал раньше обычного, показывает, что провидение решило позволить мне достичь своих целей!
        Конечно, можно по-разному оценивать спасение Гитлера. Но провидение, по всей видимости, и в самом деле хранило его, вместо него погибли восемь ни в чем не повинных человек. Вот только для чего оно его хранило?
        Несмотря на растущее сопротивление военных, Гитлер и не подумал отказываться от своих военных планов. Наоборот! 23 ноября он вызвал сто старших офицеров в канцелярию и в течение двух часов излагал им свои взгляды на будущую войну.
        - И в 1919-м, и в 1923 году, - заявил он, - мало кто верил в мой успех, однако само провидение сказало последнее слово… И не надо опасаться войны на два фронта. Как последний фактор я должен, при всей своей скромности, назвать мою собственную персону незаменимой. Ни военное, ни гражданское лицо не может заменить меня. Пусть попытки покушений продолжаются. Я убежден в силе моего интеллекта и решимости… Существующее сейчас соотношение сил никогда не будет более благоприятным… И прошу всех вас запомнить: если у нас, лидеров, будет отвага, которой проникнется каждый стрелок, нас победить будет невозможно! Что же касается меня, то я не уклонюсь ни от чего и уничтожу любого, кто против меня… Только тот, кто борется с судьбой, может обладать хорошей интуицией. За последние годы я много раз убеждался в силе моей интуиции. Даже в нынешних обстоятельствах я вижу действие провидения. Если мы пройдем через эту борьбу победоносно - а мы пройдем, - наше время войдет в историю нашего народа. Я выстою или паду в этой борьбе. Я никогда не переживу поражения моего народа. Никакой капитуляции перед внешними силами,
никакой революции изнутри…
        Если бы эту речь фюрера услышали те, кто был с ним в ноябре 1923 года, то они с сожалением отметили бы, что прошедшие годы так ничему и не научили Гитлера. Та же спешка, та же слепая вера в себя и то же непонимание реальной жизни. Единственная разница была только в том, что тогда, в 1923 году, Гитлер был никем и зависел от воли очень многих людей, которые так или иначе сдерживали его. Теперь же он стал полновластным хозяином Германии и мог творить все, что хотел.
        Фон Браухича речи Гитлера не убедили, он не пожелал участвовать в навязанном ему балагане и подал прошение об отставке. Однако Гитлер не принял ее.
        - Это не делает вам чести, фон Браухич, - запальчиво воскликнул он. - Главнокомандующий должен выполнять свой долг точно так же, как и любой другой солдат! И прошу вас еще раз запомнить: я не потерплю пораженческого духа Зоссена в моей армии и покончу с ним, чего бы мне это ни стоило! С вами или без вас!
        И все же дату выступления против Франции он изменил и перенес операцию на май будущего года. Справедливости ради надо заметить, что эта дата будет меняться еще
14 раз, в то время как подготовка к войне шла самая серьезная.
        Запад был ошеломлен той легкостью, с какой Гитлер покорил тех самых поляков, которых Чемберлен назвал «великой мужественной нацией». При этом почему-то никто не хотел принимать в расчет куда более слабую техническую оснащенность польской армии по сравнению с уже казавшимся непобедимым вермахтом. Однако английский премьер не только проливал слезы по поводу поражения «великой мужественной нации», но всерьез думал и о захвате Норвегии. Оно и понятно! Завладев портами Нарвик и Берген, английский флот получал возможность перерезать единственный незамерзающий путь, по которому в Германию транспортировалась столь нужная ей железная руда. Помимо доставки жизненно необходимого Третьему рейху сырья Англия могла бы помешать германскому подводному и надводному флоту пользоваться весьма удобными норвежскими прибрежными водами и помогать Финляндии.
        Как это ни печально для Черчилля, но он был не одинок в своих мечтах. Те же самые планы вынашивал и главнокомандующий германскими военно-морскими силами адмирал Редер. Он делал все возможное, чтобы обратить внимание фюрера на Норвегию, но тот слушал его без особого внимания. Как это бывает, помог случай, и после того как немецкое вспомогательное судно «Альтмарк» с 300 английскими пленными на борту было атаковано в феврале 1940 года в норвежских территориальных водах английскими кораблями, Гитлер приказал штабу ОКВ проработать планы оккупации маленькой северной страны.
        И снова повторилось все, что уже было с Австрией, Чехословакией и Польшей. Генеральный штаб планы разрабатывал, но куда больше говорил о все новых трудностях в захвате Норвегии. Конечно, Гитлеру не нравилось, что военные больше говорили, чем делали, стараясь застраховать себя от любых неожиданностей. Дело было даже не в его неприязни к штабникам. Он терял драгоценное время, а вместе с ним и тот самый фактор внезапности, на который он всегда будет делать и делал свою ставку. И когда 1 марта 1940 года фон Фалькенхорст представил ему план оккупации Дании и вторжения в Норвегию, фюрер с радостью одобрил его.
        В ночь с 6 на 7 апреля чуть ли не весь германский флот вышел в море с тысячами солдат вермахта на борту. Гитлер затаил дыхание. Стоило только англичанам или норвежцам поднять тревогу, и его план рухнул бы как карточный домик. К счастью для фюрера, ему удалось выиграть эту войну нервов: никто не заметил его кораблей, и на рассвете 9 марта германские войска захватили порты Нарвик, Трондхайм и Берген, а вечером того же дня фон Фалькенхорст доложил фюреру об оккупации Норвегии и Дании. Да, это был успех, но дался он дорогой ценой. В морском бою в Нарвик-фиорде было потоплено 9 немецких миноносцев и выведено из строя несколько крейсеров. Это стоило фюреру сильного нервного потрясения, после которого он долго не мог прийти в себя.
        На этом дело не кончилось: в апреле франко-британские экспедиционные войска высадились в Нарвике, намереваясь перекрыть Германии доступ к вывозимой из Швеции железной руде, и мало кто в окружении Гитлера сомневался в том, что Дитлю придется сдаться. Волновался и фюрер. «Гитлер, - писал А. Буллок в книге «Гитлер и Сталин»,
        - по-видимому, дошел до полного нервного истощения, и он то раздражался взрывом бурного негодования, то впадал в молчаливую задумчивость, сидел, сгорбившись, в углу, вперив взгляд в пустоту перед собой. В дневнике Йодля читаем запись от 14 апреля: «История страшная». 1-го он отметил: «При каждом неблагоприятном сообщении фюрер начинает думать о худшем». В один из моментов Йодлю пришлось постучать костяшками пальцев по столу и с укором сказать: «Мой фюрер, в каждой войне бывают моменты, когда Верховный главнокомандующий должен держать себя в руках!»
        Только в конце апреля Гитлер сумел справиться с волнением и согласился, не признавая этого, что Йодль был прав: Нарвик можно отстоять, а положение англичан намного хуже, чем немцев. Наконец 30 апреля Йодль смог доложить ему, что между Осло и Трондхаймом установлена связь: «Фюрер вне себя от радости. Пришлось за обедом сидеть рядом с ним».
        А дело было так. Всего 2 тысячи австрийских егерей под командованием Дитля, одного из самых любимых Гитлером генералов, сумели удержать Нарвик от 20 тысяч британцев. Тогда же еще меньшим по численности немецким войскам удалось захватить Осло. Что же касается Дании, то эта страна была захвачена всего одним батальоном вермахта. Так, за считанные дни 10-тысячное немецкое войско захватило Норвегию, хотя англичане и французы намного превосходили их численностью. Поставки шведской руды были гарантированы, а германский флот получил прекрасные норвежские базы, с которых он мог теперь держать под контролем важнейший со стратегической точки зрения Северо-Атлантический морской путь и сражаться с английскими конвоями, которые направлялись в Мурманск. Хотя поначалу фюрер волновался и не очень охотно предпринимал какие-либо активные действия, успех скандинавской кампании являлся именно его заслугой. В самый решительный момент он, в отличие от своих генералов, не дрогнул и не отдал приказа отводить войска из норвежских портов.
        Получив желаемое, фюрер быстро забыл все свои страхи и снова заговорил о войне на Западе. Теперь его целью была Франция, с которой у него были свои счеты. Одновременно он внимательно следил за тем, что происходило в Москве, где Сталин подводил неутешительные итоги советско-финской войны. И эти самые итоги сыграли известную роль в отношении Гитлера к красному диктатору.
        Еще в октябре Сталин сказал прибывшей в Москву финляндской делегации: «Мы не можем ничего поделать с географией, так же как и вы. Поскольку Ленинград передвинуть нельзя, придется отодвинуть от него границу». Еще через месяц он предложил Хельсинки заключить договор о взаимной безопасности и «мирно» уступить СССР часть Карельского перешейка, получив взамен часть северных советских территорий. Таким образом Сталин хотел обезопасить Ленинград, который финская артиллерия могла расстреливать, что называется, в упор.
        Финское правительство отказалось и еще больше насторожило Советский Союз. Особенно если учесть тот факт, что Сталину уже тогда очень хотелось видеть в маленькой северной стране агрессора. Вполне возможно, что роковую роль в этом отказе сыграл и Гитлер, который обещал Финляндии не только поддержку в войне с СССР, но и компенсацию «возможных территориальных потерь». (И это после договора со Сталиным о том, что он не станет вмешиваться ни в какие конфликтные ситуации, которые могут возникнуть между Советским Союзом и прибалтийскими государствами и Финляндией!) Понимая, что дальнейшие переговоры ни к чему не приведут, Сталин решил забрать нужные ему земли, не прибегая к ним.
        В 15 часов 45 минут 26 ноября 1939 года расположенные на Карельском перешейке у границ Финляндии советские войска были «неожиданно обстреляны с финской территории артиллерийским огнем». Советское командование не нашло ничего умнее, как… пойти на линию Маннергейма, оборонные сооружения которой являлись по тем временам самыми мощными в мире, что называется, в лоб. Двенадцать дней продолжались эти лишенные какого бы то ни было смысла атаки, и за все это время советские войска сумели преодолеть лишь полосу обеспечения, да и то с огромными потерями. Вклиниться же в линию Маннергейма они так и не смогли.
        Сталин был взбешен. Мало того, что обещавший покончить с финнами в считанные дни Ворошилов обманул его - он наконец-то убедился сам, как обманывался в отношении той самой непобедимой армии, которая считалась самой сильной от «тайги до Британских морей».
        На деле все оказалось наоборот. Солдаты совершенно не умели воевать, а продолжавшие жить представлениями времен Гражданской войны командиры командовать. Что и подтверждало командование Северо-Западного фронта, которое с упрямством (если не сказать тупостью), достойным лучшего применения, продолжало штурмовать линию Маннергейма в лоб. Как того и следовало ожидать, наступление захлебнулось, и теперь Сталину пришлось вести в высшей степени изнурительную и кровопролитную зимнюю кампанию, сосредоточив на фронте около 40 дивизий. Положение было тяжелым, и количество убитых, замерзших и раненых исчислялось десятками тысяч человек.
        Только теперь Сталин наконец-то убедился в том, что «первый советский маршал» совершенно не «тянул» на занимаемую им должность наркома обороны. Операция по прорыву оборонительных сооружений была доверена С.К. Тимошенко, и после недолгой подготовки 11 февраля советские войска снова пошли в наступление. Правда, на этот раз у командования хватило ума идти в обход правого фланга противника по льду Выборгского залива.
        Наступление развивалось успешно, советские войска зашли в тыл Выборгского укрепрайона и, перерезав шоссе Выборг - Хельсинки, завершили прорыв линии Маннергейма. Финны запросили мира, и Сталин подписал мирное соглашение с прежним правительством. Он не рискнул создать «советскую Финляндию» и распустил созданное им самим правительство Куусинена. При заключении мирного договора Сталин посчитал возможным ограничиться первоначальными требованиями. При этом он не оговорил никаких гарантий против использования территории Финляндии для нападения на СССР.
        С 14 по 17 апреля в Москве прошло заседание Главного Военного Совета, на котором Сталин дал волю гневу и потребовал от командного состава изучать особенности современной войны и оставить в прошлом опыт Царицына. И если он и раньше сомневался в способностях Красной Армии вести современную войну, то теперь уже был твердо уверен в том, что ни ее солдаты, ни командование не готовы к схватке с мощным рейхсвером. «Война с финнами, - сказал он, - показала слабость в подготовке высших командных кадров и резкое снижение дисциплины в войсках. Все это произошло при товарище Ворошилове. И теперь ему трудно будет в короткое время выправить эти крупные вопросы. А время нас поджимает: в Европе Гитлер развязал войну. Предлагается заменить товарища Ворошилова другим лицом и назначить наркомом обороны товарища Тимошенко».
        Надо полагать, война в Финляндии сыграла известную роль в решении Гитлера напасть на Советский Союз. Гитлер и не собирался «брататься» с красным императором и заключил с ним брак отнюдь не по любви, а по расчету. Другое дело, куда этот самый расчет мог его завести, пока он видел в Красной Армии мощную и способную на многое силу. Но теперь, когда он читал донесения своих военных наблюдателей, в которых черным по белому было написано, что Красная Армия совершенно не умеет воевать, что у нее нет ни знающих командиров, ни опытных полководцев, Гитлер окончательно понял, что такой армии ему опасаться нечего.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        Очередные успехи Гитлера еще сильнее накалили атмосферу в Европе, и к сгущению туч над ней приложил руку сам Сталин. Советский Союз, заявил он устами Молотова, отнесся с пониманием к тем мерам по захвату Дании и Норвегии, которые были навязаны Германии.
        Впрочем, Гитлер уже не нуждался в дифирамбах связанного с ним по рукам и ногам договором Сталина, и в мае 1940 года войска генерала фон Бока заняли Голландию и Бельгию. На очереди стояла Франция, и вот тут-то Гитлер проявил свою хваленую интуицию в полном блеске. По большому счету ему сильно повезло, что его первоначальное намерение - провести осенью наступление на Западе - так и не было претворено в жизнь. По подготовленному еще в октябре 1939 года штабом ОКВ плану, главный удар предполагалось нанести через Льеж и Намюр по направлению к Ла-Маншу. В то же самое время группа армий «Центр» должна была удерживать линию против Арденн, а армии «Севера» - левый фланг лицом к линии Мажино. По своей сути это было повторением плана Шлиффена 1914 года, и Гитлер уже тогда говорил, что «дважды такие операции не удаются». Если бы даже немцам удалось отбросить уже ожидавшие их в Бельгии войска союзников назад, они просто отошли бы еще ближе к своим укрепленным позициям.
        В свое время Гитлер принимал участие в боях во Фландрии и считал, что прорыв по такой мало предназначенной для техники местности, по которой надлежало идти фон Боку, обречен на провал. А потому он и предложил нанести главный удар намного южнее, в северо-западном направлении вдоль Соммы, зайдя в тыл наступающим в Бельгии союзникам и оттеснить их к Ла-Маншу.
        В последних числах января адъютант Гитлера полковник Шмундт, приехавший с Западного фронта, доложил фюреру, что начальник штаба группы армий «Центр» генерал фон Манштейн выдвинул ту же самую идею. Осмотрев лесистые холмы Арденн, генерал пришел к выводу, что они не являются такими уж труднопроходимыми для танков. Ну а поскольку план Манштейна перечеркивал всю проведенную Генеральным штабом работу, его бросили на командование тыловым пехотным корпусом.

17 февраля фюрер встретился с Манштейном, и тому удалось еще раз убедить Гитлера в том, к чему он склонялся сам. Главным аргументом в доводах генерала была та самая внезапность, которая должна была ошеломить давно уже готовых к встрече вермахта на известном им направлении союзников.
        На следующий день Гитлер вызвал фон Браухича и Гальдера и приказал им принять к исполнению план Манштейна, который и был издан в качестве новой директивы для наступления на Западе. Все вышло так, как и ожидал Гитлер. Немецкие войска быстро преодолели голландскую и бельгийскую системы обороны с помощью вовремя высаженного десанта, который не дал взорвать мосты через Маас и канал Альберта. А затем Гитлер сам разработал операцию, в результате которой была взята знаменитая бельгийская крепость Эбен Эмаль: на ее крышу, неожиданно для всех, высадились сто немецких саперов с новой мощной взрывчаткой, о которой сразу же заговорили как о секретном оружии Гитлера.

13 мая генерал Герд фон Рундштедт со своими пятьюдесятью дивизиями нанес страшный по силе удар и быстро пошел к портам Ла-Манша, сметая все на своем пути. Французская авиация была подавлена, а королевская авиация потеряла во время боев во Франции почти половину своих бомбардировщиков. Ну а те французские войска, которые попадались на пути продолжавших свое победоносное шествие дивизий, сдавались в массовом порядке. «Фюрер, - писал в своем дневнике 17 мая генерал Гальдер, - страшно нервничает. Он ошеломлен собственным успехом, боится использовать до конца наши шансы и охотнее всего наложил бы на нас узду».

20 мая части вермахта подошли к городу Абвиллю у устья реки Соммы. Французы оказались разделенными на две части. Голландцы и бельгийцы капитулировали. Английский экспедиционный корпус оказался прижатым к морю в районе порта Дюнкерк. Казалось, еще немного - и он перестанет существовать. И вот тут-то последовало неожиданное: Гитлер наложил-таки «узду» на военных и приказал вошедшим во вкус танкам Гудериана остановить наступление.
        Почему это произошло, неизвестно и по сей день. Постаравшиеся реабилитировать себя генералы сваливают всю вину на фюрера, который, по сути, спас британцев от гибели. Они недалеки от истины, поскольку именно благодаря остановке немцев окруженная в Дюнкерке 338-тысячная армия союзников сумела провести эвакуацию, которую Черчилль назвал «чудесным избавлением». Не остановись войска вермахта в период с 24 по 26 мая, британский экспедиционный корпус был бы разбит, и Британии осталось бы только капитулировать.
        Тем не менее все военные сходятся на мысли о том, что своим поведением фюрер попытался «умиротворить» англичан и таким образом побудить их заключить с ним мир. Однако ставшие совсем недавно известными документы дают совсем другую интерпретацию случившегося 24 мая 1940 года. В тот день Гитлер, с которым в Шарлевиль прибыл генерал Йодль; провел совещание в штабе командующего группой армий «А» Рундштедта.
        На совещании высказывались серьезные опасения относительно дальнейшего продвижения танков, поскольку надо было дождаться резервов и подвоза горючего. Продолжение уже начинавшего выдыхаться наступления против столь мощной группировки могло кончиться плачевно и сильно отразиться на завоевании Франции.
        Гитлер внимательно выслушал доводы военных и согласился с мнением сохранить танковые войска для окончательной победы над Францией и не рисковать ими ради громкого, но все же частичного успеха в Дюнкерке. Так что не было никакого единоличного решения фюрера, и появившийся 24 июня приказ о приостановлении наступления был принят на основании мнений участвовавших в совещании генералов. Конечно, были в Шарлевиле и такие, кто требовал продолжения наступления. Но все эти свары среди военных становились уже привычными, и Гитлер не придавал им особого значения. Да и не до Англии ему тогда было. К тому же он был уверен в том, что после победы над Францией испуганная Англия сама придет к нему просить мира.
        Тем не менее боевые действия продолжались, и все еще оставалась опасность контратаки со стороны оставшихся двух третей французской армии, хотя Геринг и уверял фюрера, что его асы способны справиться с Дюнкеркским котлом. Однако Рундштедт посчитал самым разумным подождать пехоту. И надо отдать должное гитлеровской осторожности, которой мог бы позавидовать сам Наполеон, хотя некоторые генералы и спорили с ним. Нельзя забывать, что королевские ВВС были в состоянии обеспечить должное прикрытие эвакуации, которая к 4 июня была завершена.

10 июня немецкие войска форсировали Сену и через четыре дня вошли в Париж. Итальянцы вторглись во Францию с юга. Чтобы избежать того, что он сам называл
«полонизацией Франции», 80-летний премьер Петен, спасший французскую армию от разложения и уничтожения в 1917 году запросил перемирия.
        Как только Гитлер узнал о просьбе французского премьера, он поспешил на встречу с Муссолини, которая состоялась 18 июня в Мюнхене. Итальянский диктатор был весьма встревожен успехами своего «приятеля», и далеко не случайно его зять Чиано записал в своем дневнике: «Для Муссолини мысль о том, что Гитлер ведет войну, а еще хуже, что он ее выигрывает, вообще невыносима».
        В Мюнхен дуче прибыл далеко не в самом хорошем расположении духа, поскольку был очень расстроен соглашением Гитлера со Сталиным и разделом Польши. В своем письме фюреру в начале 1940 года он писал, что даже с помощью Италии Гитлер не сможет нанести поражение Англии и Франции и что США никогда не допустят подобного. Выступая против войны на Западе, дуче призывал Гитлера повернуть на Восток и заполучить столь необходимое ему жизненное пространство за счет России. «Это же факт, - писал он, - что именно Россия больше всего выиграла в Польше и Прибалтике, не сделав при этом ни единого выстрела. Я как человек, родившийся революционером и не изменившийся ни на йоту, говорю вам, что вы не должны жертвовать непреходящими принципами вашей революции ради тактических потребностей преходящей фазы политического развития. Уверен, вы не можете выбросить знамя антибольшевизма и антисемитизма, которым размахивали двадцать лет».
        Ответ Гитлер готовил целых два месяца, и только 10 марта дуче прочитал доставленное ему Риббентропом письмо. Хорошо зная, с кем имеет дело, Гитлер играл на страстном желании Муссолини стать новым Цезарем, а потому и писал: «Рано или поздно я, дуче, верю: судьба так или иначе заставит нас сражаться бок о бок».
        Встретившись с Муссолини 18 марта, Гитлер сразу же взял инициативу в свои руки и по сути дела не дал итальянцу и рта раскрыть. Фюрер проговорил два часа, но так ничего и не сказал ему о своем намерении оккупировать Норвегию и идти на Запад. Но как только вермахт приступил к своим более чем успешным действиям, он написал дуче несколько писем, в которых вдоволь поиздевался над немощью англичан и французов. Сделано это было настолько тонко, что Муссолини ничего не оставалось, как только обещать объявить войну не ранее 10 июня. «Дуче, - писал по этому поводу Чиано, - очарован Гитлером очарованием, которое связано с чем-то, глубоко укоренившимся в его характере. Фюрер добьется от дуче большего, чем сумел Риббентроп».
        Возможно, дуче на самом деле был очарован Гитлером, но как только Франция капитулировала, он вдруг возомнил себя победителем и потребовал уступки Корсики, Ниццы и французской империи в Северной Африке, а также Мальты, Египта и Судана от англичан. Вот тогда-то Гитлер и свиделся с ним в Мюнхене, где намеревался остудить его пыл и умерить аппетит.
        Что же касается самого перемирия, то фюрер даже не удосужился поинтересоваться, что на этот счет думали военные, и сам придумал и провел линию, которая изумила его генералов и их итальянских коллег. При этом Гитлер исполнил свое обещание и сделал все возможное, чтобы воспроизвести обстановку 11 ноября 1918 года, когда Германия подписала позорное Компьенское перемирие.
        По его приказу был отыскан и привезен в Компьенский лес тот самый деревянный вагон-ресторан, в котором Фош 20 с лишним лет назад диктовал французские условия. В лесу в это время оркестр играл «Германия превыше всего» и «Хорст Вессель». Приглашенные со всего мира журналисты должны были освещать это историческое событие. Что же касалось его условий, то по своей мягкости они мало чем напоминали те, которые были навязаны Германии в 1918 году. Оккупация Франции ограничивалась севером и прибрежной полосой на западе, в то время как две пятых страны сохранили, пусть и несколько урезанную, но все же независимость и подчинялись находившемуся в Виши Петену. Французская армия расформировывалась, сдавая все вооружение и амуницию, а военнопленные должны были находиться в лагерях до конца войны.
        На церемонии подписания перемирия председательствовал сам Гитлер, а вот на состоявшемся в Париже военном параде он участия не принимал. Правда, столицу Франции он все же посмотрел. Прибыв в Париж в шесть часов утра, он поднялся на Эйфелеву башню, а затем долго стоял с непокрытой головой у гробницы Наполеона. Позже он заявит, что его собственная гробница должна быть такой высокой, чтобы паломники задирали головы вверх, а не опускали их. Фюрер стал и инициатором перезахоронения сына великого императора Наполеона II, который был похоронен в Вене вместе с Габсбургами. Снежной ночью 15 декабря 1940 года его гроб, эскортируемый германскими мотоциклистами, был доставлен в Дом инвалидов, где был передан республиканской гвардии для захоронения рядом с отцом.
        В тот же день фюрер с превеликим удовольствием продемонстрировал свое и на самом деле прекрасное знание архитектуры здания парижской Оперы. В девять часов он уехал, а уже вечером приказал сопровождавшему его Шпееру подготовить указ о перестройке Берлина. По его убеждению, столица рейха должна затмить все великие города мира, в том числе и Париж, и все работы надлежало закончить к 1950 году.
        Гитлер расправился с Францией с поразившей даже его самого легкостью, и, что бы потом ни говорили, победа над ней была высшей точкой в его политической и военной карьере. Повергнув Францию, он был доволен вдвойне, поскольку каждый его шаг с
1933 по 1939 год сопровождался постоянными опасениями, не помешают ли ему своим военным и политическим вмешательством французы. Теперь с этими опасениями было, как он тогда полагал, покончено раз и навсегда.
        Эта во многом знаменательная победа вряд ли была бы одержана, не прими Гитлер самостоятельно направление главного удара. Полностью приписывал это достижение фюреру и генерал Йодль. «Человек, который преуспел в захвате Норвегии под самым носом британского флота с его значительным превосходством, - писал он, - который с минимальными силами разбил хваленую французскую военную машину… перехитрил генерала Стафаа с его уверенностью в широком наступлении (как в плане Шлифена). Сначала рухнул вражеский фронт, затем пали Голландия, Бельгия и Франция. Солдаты не встречали сколько-нибудь значительного сопротивления».
        Победа над Францией стала звездным часом фюрера, но она же сыграла с ним злую шутку. Ведь именно тогда он окончательно поверил в свой не только политический, но и военный гений и все чаще стал сравнивать себя с Бисмарком, Мольтке и самим Фридрихом Великим. Что теперь ему были все эти генералы, которые не были способны на то чудо, какое удалось ему! Многие военные после совершенного во Франции подвига стали посматривать на Гитлера снизу вверх, увидев в нем полководца нового толка. «Именно беспокойный дух Гитлера, - писал генерал Йодль, - проникал в темное, неизвестное будущее, когда военное руководство было еще совершенно неспособно разглядеть там хоть что-нибудь достойное внимания».
        Конечно, трудно полностью принять самооценку фюрера, который видел в себе героя Первой мировой войны и титана, который сошелся в смертельной схватке с силами мирового зла, что и было, по его же собственным словам, «моральным эквивалентом физических испытаний, выпавших на долю его армии». С помощью хорошо поставленной пропаганды, в которой преуспевал Геббельс, армия в большинстве своем поверила в сочиненный фюрером миф и сражалась до последнего. Но самое интересное заключалась в том, что Гитлер сам уверовал в то, что говорил.

«Чтобы выиграть войну, - писал в свое время Клаузевиц, - или какие-то ее крупные акты, которые мы называем кампаниями, необходимо понимать политику государства в высших ее проявлениях. Военная политика следует из политики государственной, и генерал должен быть в неменьшей степени государственным деятелем». А такой известный историк, как Лидделл Гарт, однозначно считал, что Гитлер являл собой стратега и политика в одном лице. «Он, - писал Гарт, - получил преимущества Александра или Цезаря, если обратиться к античности, а в позднейшие времена эти качества наиболее подходят Наполеону и Фридриху Великому. Это дало ему неограниченные возможности, какими не мог бы похвастаться никакой стратег».
«Стратегия, - вторил Гарту генерал Йодль, - это главное в войне. Она включает в себя внутреннюю и внешнюю политику, военные операции и мобилизацию экономики, пропаганду и популярность в народе. Необходимо также, чтобы эти жизненно важные аспекты войны гармонировали с ее политическими целями и задачами».
        Йодль не лукавил и на самом деле считал, что Гитлер действительно руководил войной, а для всех высших офицеров Германии «стратегия оставалась тайной за семью печатями». Конечно, это не могло не вскружить фюреру голову. И тот же Йодль то ли с осуждением, то ли с восхищением говорил о том, что ранние победы Гитлера придали ему необыкновенную уверенность, которая и заставляла его не подчиняться решениям Главного командования, когда они шли наперекор его собственным планам.
        Конечно, сейчас, когда все известно, легко опровергнуть любое суждение Йодля. Но тогда, в 1940 году, победы Гитлера на самом деле были сродни чуду, как и ранние победы великого Наполеона. Принимавшим в нем участие было даже при всем желании трудно не поверить в это чудо. Другое дело, что в конце войны Гитлер напрочь потерял чувство реальности и продолжал чуть ли не до последнего дня своей жизни верить в то самое чудо, которое должно было спасти его.
        После побед 1940 года многие немецкие высокопоставленные военные считали, что Гитлер имел «врожденный талант стратега и тактика», но были и такие, кто только скептически морщился, слушая подобные заявления. Одним из них являлся генерал Франц Хадлер. «Его недопонимание вражеского потенциала, - писал он в 1942 году, - начинает принимать гротескные формы. Он характеризуется неадекватными реакциями на происходящее и совершенно не способен понять принцип лидерства». «Вкупе с его личным опытом, - вторил ему генерал танковых войск Хассо фон Мантойффель, который чаще других видел Гитлера и успел хорошо узнать его, - это (чтение военной литературы и слушание лекций на военную тему) дало ему большие знания о проблемах, которые обычно не приходится решать генералам. Он прекрасно понимал, как чувствуют себя его войска… С другой стороны, у него не было понятия о высших стратегических и тактических комбинациях… Он не знал, как управлять армиями».
        Фон Манштейн относился к Гитлеру как к стратегу весьма критически, но в то же время отмечал, что «у него были потрясающая память и знания в технических вопросах и во всех проблемах вооружений» и что «особенно он любил пользоваться своей способностью, когда хотел переменить предмет разговора, который по каким-то причинам его не устраивал». Конечно, Манштейн и другие были правы, считая Гитлера никудышным командующим: как можно человеку, который никогда не командовал даже ротой, руководить действиями армии или фронта!
        Кроме этого хочется отметить следующее. Обладавшему на самом деле удивительной интуицией Гитлеру и не надо было командовать фронтом (как это было в той же Франции). А вот угадать направление главного удара дорогого стоило. Да, ставка Гитлера, как, впрочем, и Сталина, опиралась прежде всего на силу воли, которую он считал решающим фактором в любой войне, как и в политике; но это же мешало ему понять проблемы организации и ведения длительной войны и осознать, что даже самые волевые войска не в силах преодолеть большего расстояния, нежели это им могут позволить их технические возможности. Отсюда шла и паника в тех случаях, когда что-то не получалось. Но в то же время Манштейн всегда подчеркивал, что Гитлер не страдал отсутствием воображения ни в политике, ни в военных вопросах, что и было видно из его «постоянного поиска способов захватить противника врасплох». Более того, по словам Манштейна, фюрер «умел схватывать оперативные возможности», что так ярко проявилось при захвате Норвегии и Франции.
        Что же касается силы воли… На память приходит «Дуэль» А.П. Чехова. «Я отлично понимаю фон Корена, - говорит Лаевский врачу Самойленко. - Это натура твердая, сильная, деспотичная… Ему нужна пустыня, лунная ночь; кругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики, доктор, священник, и не спит только один; он, как и Стенли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей. Он идет, идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни, так как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней. Я жалею, что этот человек не на военной службе. Из него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать мосты из трупов людей, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик…»
        Никто не спорит: на войне нужны и фортификации, и тактики, и все же Лаевский, наверное, прав, и зачастую смелость нужнее их. И генерал Йодль почти слово в слово повторяет эту мысль. «Он (Гитлер) думал, - писал генерал, - что если бы он приучил себя думать, как офицер Генерального штаба, ему бы пришлось на каждом шагу останавливаться и просчитывать невозможность сделать следующий. Соответственно ему никогда даже не пришлось попытаться прийти к власти, поскольку, по всем объективным расчетам, у него прежде всего не было шансов на успех… В руководстве Военными делами, как и во всей политической деятельности, фюрер брал за правило выбирать настолько далеко идущие цели, что для трезвых профессионалов они представлялись невозможными. Но он делал это сознательно, будучи убежденным, что сам ход событий оставит позади эти более скромные расчеты». Именно поэтому фюрер был согласен иметь рабочий штаб, но не имел никакого желания отдавать ему ту самую роль, которую еще совсем недавно в армии играл Генеральный штаб. Успехи в Европе породили у него убежденность в том, что не Генеральный штаб, а он сам «является
реалистом и более отчетливо предвидит события как раз потому, что он берет в расчет то, что не поддается расчету». Тогда же, по словам генерала Йодля, Гитлер окончательно убедился в полной непогрешимости своих суждений о войне и требовал от сотрудников только подчинения.
        Конечно, генералитету подобное отношение к нему какого-то «богемского ефрейтора» не нравилось. Но пока вермахт одерживал победы, высшие военные мирились с фюрером и работали.
        Но война - это не только интуиция, но и тяжелая, нудная работа, к которой у Гитлера никогда не лежала душа. И вся беда была в том, что даже после сокрушительных провалов на фронте он будет вести себя, как и раньше, и не пожелает никого слушать. Как тут не вспомнить Ленина с его любимым наполеоновским выражением: «Сначала ввязаться в драку, а там будет видно». В то время как практически все большевики носились с идеями буржуазно-демократической революции, он уже выбрал, выражаясь словами Йодля, «далеко идущие цели». А сам Сталин задал в первой пятилетке такие показатели, что специалисты только развели руками, но тем не менее прав оказался, пусть только и на том этапе, Иосиф Виссарионович.
        Нельзя забывать и о том, что по своей натуре Гитлер был художником, а значит, являлся противников всяческой логики. Другое дело, что, упоенный собственной гениальностью, он в конце концов потеряет чувство реальности, как потерял ее в свое время Наполеон, который воевал уже только ради того, чтобы воевать. Но и тут судить его не имеет смысла, поскольку история знает слишком много примеров, когда даже самые великие начинали жить в выдуманном ими самими мире. Особенно если им очень везло на первых порах…
        Как это ни удивительно, но успехи Гитлера в Европе отрицательно сказались на военной экономике Третьего рейха. Известно, что полное перевооружение Германии фюрер намеревался закончить в 1943 году. Однако Англия и Франция объявили ему войну уже в 1939 году, когда германская экономика, несмотря на бурное развитие, не прошла и половины намеченного пути, что не могло не отразиться на состоянии военно-морского флота и авиации. И хотя Гитлеру неоднократно говорили о необходимости «перевода всей экономики на военные рельсы», он делал все возможное, чтобы как можно меньше затронуть гражданскую экономику.

«Гитлера, - отмечал А. Буллок, - не нужно было уговаривать по поводу решения самых конкретных экономических проблем вроде необходимости ликвидировать кризис с нехваткой военного снаряжения после польской кампании, возникавших из-за частых изменений по мере того, как он брался то за один, то за другой проект для выбора целей на вторую половину 1940 года. Но в области экономики, как и в политике и стратегии, он проявлял врожденную неприязнь к систематическому планированию или контролю - ко всему, что могло стеснить его способность предпринимать интуитивные, импровизированные шаги или могло расходиться с его идеей, что результат приносит сила воли, стимулируемая соревнованием». С коренной перестройкой экономики, которой уже давно требовал Тодт, фюрер согласился лишь после того, как под Москвой был раз и навсегда развеян миф о непобедимости его армии. Вот тогда-то Шпеер, к своему величайшему негодованию, обнаружил, что все это время германской экономикой руководили пять постоянно враждующих между собой «верховных органов рейха», что в конечном счете и явилось одной из причин военного поражения Германии.
Можно до бесконечности рассуждать о воле, мужестве и храбрости солдат и офицеров, которые знали, за что они воюют, но в основе любой войны все равно лежит экономика, а все остальное только производное от нее.

«Качество военной экономики, - продолжает А. Буллок, - определяется не ее организацией, а эффективностью, и пока Гитлер был в состоянии придерживаться формулы блицкрига - один противник за раз и достаточная степень превосходства, чтобы победить его за одну кампанию, - даже такие громоздкие структуры могли производить оружие, необходимое для достижения победы, особенно когда дополнялись ресурсами, извлекаемыми из оккупированных территорий и употребляемыми с таким мастерством и энергией, на которые, казалось, не была способна никакая другая армия. Но когда Гитлер вовлек Германию в полномасштабную войну против Британской империи и Британского содружества наций, Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, урок германского поражения в Первой мировой войне, ее неспособность сравниться с экономической мощью ее противников больше игнорировать было нельзя. Проведенные Тодтом, Мильхом и Шпеером реформы дали толчок удивительному росту производства германской экономики, но так и не смогли восполнить два года, потерянные Гитлером и Герингом, для того чтобы с самого начала подкрепить победы германской армии
всесторонней мобилизацией германской экономики для нужд войны».
        Но все это будет потом, а пока Гитлеру везло, и, после того как немецкие войска повергли Францию, Сталин устами Молотова пожелал Гитлеру успехов в… его оборонительных мерах. Хотя, конечно же, «хозяин» Советского Союза был крайне недоволен тем безволием, с каким Европа отдалась Гитлеру; все его надежды на то, что Запад измотает Гитлера, рухнули.
        Что ж, все правильно, и завоевание Гитлером Европы не может не наводить на грустные мысли. Создается впечатление, что никто и не хотел по-настоящему драться с немцами: как можно было французам так бездарно сдать такую мощную оборонительную линию, как Мажино, а потом практически без боя отдать Париж? Что же это за армии, которые вермахт смог разбить за 42 дня? А ведь против его 140 дивизий союзники выставили 147, которые по вооружению превосходили немецкую армию. И тем не менее…

«Командные кадры, - писал де Голль, - лишенные систематического и планомерного руководства со стороны правительства, оказались во власти рутины. В армии господствовали концепции, которых придерживались еще до окончания Первой мировой войны. Этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что военные руководители дряхлели на своих постах, оставаясь приверженцами устаревших взглядов… Идея позиционной войны составляла основу стратегии, которой собирались руководствоваться в будущей войне. Она же определяла организацию войск, их обучение, вооружение и всю военную доктрину в целом».
        Да, все это, наверное, так. Но это еще не повод сразу же поднимать руки. И дело было отнюдь не в старых концепциях, а в полном нежелании воевать. Особенно если вспомнить, что тактика, которую избрали для наступления немецкие генералы, отнюдь не являлась откровением военной мысли. Если что и отличало действия вермахта, так это только мощные удары танковых групп. Хотя и здесь немцы имели всего 2580 танков против 3100 союзнических. И стоило только союзным и французским генералам хотя бы немного подумать и перейти основными силами в контратаку на немецком южном фланге после того, как немецкие дивизии переправились через Маас, наступление немцев быстро бы захлебнулось, чего так боялся генерал фон Бок.
        В известном довоенном фильме «Парень из нашего города» один из немцев так говорит о герое Н. Крючкова, который выдает себя за француза: «Он два дня сидел в танке и отстреливался до последнего патрона. Мы взяли его только после того, как он потерял сознание, и после всего этого он имеет наглость утверждать, что он француз!»
        Что ж, все верно: французы не стали сидеть по два дня в танках, отстреливаясь до последнего патрона, поэтому немцы и взяли их страну за считанные недели. Да и умирать за нее они не пожелали. Если так оно и было, то приходится признать, что
«гнилым демократиям» в очередной раз пришлось обмануть Сталина. Да, им не удалось стравить его с Гитлером сразу, но они прекрасно понимали, что фюрера не остановит какой-то пакт о ненападении и с Запада он обязательно повернет на Восток. А раз так… зачем проливать свою кровь и нести тяготы военного времени? Сдаться - и дело с концом… Настоящая бойня все равно произойдет где-нибудь на Волге, а не в Версале, как это и произошло на самом деле…
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        После разгрома Франции Британия была в шоке: лучшая армия Европы - и такой позор! Но Лондон был не только расстроен поражением своей союзницы, он еще и боялся фюрера. «Если германская армия с ее техникой сможет проникнуть на территорию Британии, у армии не хватит сил, чтобы выдворить ее отсюда», - заявляли в один голос ведущие военные эксперты Великобритании.
        К счастью для британцев, у них было два огромных преимущества: между ними и Европой простиралось море, и они в самый короткий срок могли поставить под ружье большую часть гражданского населения. Но в этом пока не было необходимости - Гитлер не очень-то хотел воевать с Британией, и в соответствии со своими расовыми воззрениями (британцы такие же арии, как и германцы) давал гарантии сохранения Британской империи. Основные цели его оставались прежними: уничтожение большевиков и евреев и приобретение «жизненного пространства» на Востоке. Помимо всего прочего он очень надеялся на то, что многое понявшая Англия сама придет к нему. С миром.
        Увы, новый премьер Англии Черчилль и не подумал идти к нему на поклон. Гитлеру, видевшему в отказе Британии сдаться серьезное препятствие для своих дальнейших планов, это очень не понравилось. По словам Л. Гарта, «мысли Гитлера по этому поводу были настолько близки наполеоновским, что он вообразил себе тайные связи между Великобританией и Россией, которых на самом деле не существовало». Тем не менее в отличие от великого императора, который воевал с Россией, чтобы расправиться с Британией, фюрер по-прежнему считал Советский Союз своим главным врагом.
        Что же касается Черчилля, то он все рассчитал правильно: море и мощный флот делали его страну недосягаемой для фюрера. Гитлеру оставалось только одно - начать воздушную войну, и 10 июля немецкие самолеты начали налеты на Британские острова. Тогда же Геринг отдал приказ разработать операцию «Адлерангриффе» («Орлиный налет»), в ходе которой люфтваффе под командованием фельдмаршала Хуго Шперле, человека огромной физической силы и обширных военных знаний, надлежало уничтожить военно-воздушный флот Англии и обеспечить вторжение вермахта на Британские острова.
        Всего через неделю Гитлер подписал свою знаменитую директиву №16 о подготовке операции «Морской лев», в результате которой намеревался форсировать Ла-Манш, высадить между Дувром и Портсмутом 20 дивизий и начать стремительное наступление на Лондон. «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное военное положение, не подает признаков желания достичь взаимопонимания, - писал Гитлер в своей директиве, - я решил разработать операцию по высадке на Британские острова, а при необходимости и осуществить ее». Целью «Морского льва» являлось «устранение английской метрополии как базы для продолжения войны против Германии» и, если потребуется, полного ее захвата.
        Однако уже начинавшие воспринимать военные победы вермахта как должное многие офицеры и генералы полагали, что Гитлер на этот раз блефует, пытаясь испугать англичан и вынудить их таким образом пойти на мировую. «Мы, - говорил позже генерал Рундштедт, - смотрели на все это как на политическую игру, так как было очевидно, что вторжение невозможно, поскольку наш флот не способен перекрыть Ла-Манш. ВВС также не были способны взять на себя эти функции».
        Впрочем, дело было не только во флоте, и тот же Рундштедт писал: «У меня было чувство, что фюрер никогда не хотел по-настоящему завоевать Британию. У него не было для этого достаточной храбрости. Он часто говорил: «На земле я герой, а на воде - трус». Тем не менее после издания директивы №16 и «предпринятых серьезных приготовлений» многие начали менять свое мнение, особенно если учесть, что упоенный легкими победами в Западной Европе вермахт все больше проникался уверенностью в своей непобедимости. «Восемью неделями раньше, - говорил Йодль, - они (военные) посчитали бы его приказ бредом сумасшедшего».
        На этот раз Йодль не ошибся: по большому счету операция «Морской лев» была если не бредом, то уж, во всяком случае, самой настоящей химерой. Ничего не понимавшему в
«морских тонкостях» фюреру пришлось выслушать от адмирала Редера целую лекцию на эту тему. В первый и последний раз за всю Вторую мировую войну Гитлер прислушался к голосу профессионала и отменил вторжение. «Предостережение командующего ВМФ адмирала Редера вместе с обзором ситуации, подготовленным мной, - заявил он, - решили дело».
        И здесь, надо заметить, Гитлер уступал тому же Ленину, который весьма решительно намеревался разжечь костер мировой революции после завоевания Польши. Все предпосылки к успеху на Британских островах у него, как это ни покажется удивительным, были. Об этом поведал сам Черчилль, который со все возраставшей тревогой следил за концентрацией большого количества кораблей и барж в бухтах и заливах от Гамбурга до Бреста и уже тогда считал, что «у врага достаточно кораблей, чтобы погрузить полмиллиона человек за одну ночь». Единственное, на что тогда надеялся британский премьер, - отнюдь не на героический британский народ, а на плохую погоду, которая не подходила для переправы.
        До высадки десанта дело не дошло, и 8 августа Геринг приказал начать «Орлиный налет». Однако действительность не оправдала ожиданий «толстого Геринга»: его авиация несла потери, а англичане и не думали сдаваться. Кончилось это тем, что потерявший терпение Гитлер закатил Герингу истерику, и тот, вопреки призывам Шперле продолжать войну в воздухе, приказал перейти к массированным бомбардировках Лондона, морских портов и военных объектов. Но и они не дали желаемого результата.
        К негодованию фюрера, немецкий «Орел» так и не смог достойно взлететь, а «Морской лев» - прыгнуть. И ему не оставалось ничего другого, как перенести завоевание Англии на весну 1941 года. А пока он снова решил вернуться к той самой континентальной блокаде Англии, начало которой было положено еще в ноябре 1939 года. В мае 1940 года Кейтель по указанию фюрера издал приказ о подрыве британской индустрии и импорта продовольствия, дабы «сломить их волю к сопротивлению».
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Ничего не добившись от Англии, Гитлер снова устремил свой взгляд на Восток. Именно там стоял тот самый бастион, который преграждал ему дорогу к господству над Европой. Когда началась подготовка к походу на Восток? Ответить на этот вопрос непросто. Вполне возможно, что после советско-финской войны, в которой выявилось полное неумение Красной Армии воевать, и Гитлер перестал видеть в Сталине полноценного партнера.
        Но как бы там ни было на самом деле, впервые Гитлер приказал составить «план операций на Востоке» еще до нападения на Францию. 30 июня 1940 года он сообщил начальнику Генерального штаба Гальдеру, что следующий удар намерен нанести на Востоке. «Основным содержанием последней (восточной проблемы), - записал в своем дневнике генерал, - является: как нанести решающий удар России, чтобы заставить ее признать господствующую роль Германии в Европе». Тогда же были сделаны первые наброски оперативного плана нападения на Советский Союз, и Гитлер установил приблизительную дату - май 1941 года - и приказал Йодлю передислоцировать войска и создать плацдарм для нападения на СССР в западной части Польши.
        Гитлер не сомневался в успехе - мудрено было не победить «колосса на глиняных ногах», как с некоторых пор стал он называть Советский Союз. Фюрер вкладывал в это прозвище весь свой сарказм и презрение к будущему противнику, нисколько не сомневаясь в быстрой и легкой победе над ним.
        Сыграли свою роль и оккультисты. Несмотря на то что сам Гитлер стал относиться ко всем чревовещателям довольно прохладно, в Третьем рейхе к ним все же прислушивались. Чего только в этом отношении стоил самый настоящий съезд магов, который состоялся еще в марте 1938 года в старинном рыцарском замке в Вартбурге, где томился в заключении известный реформатор церкви Мартин Лютер. Согласно преданию, однажды вечером богослов увидел дьявола, пожелавшего смутить его дух. Лютер схватил со стола чернильницу и запустил ею в Князя Тьмы. Тот с позором ретировался, но при этом предрек, что оставшееся на стене чернильное пятно будет появляться каждый раз перед грозящей Германии бедой. И, как гласит легенда, с тех пор перед потрясениями на стене камеры-кельи Лютера появлялось темное пятно. Одни теологи видели в нем дьявольский лик, другим мерещились мерзкие чудовища. Сколько ни пытались это пятно стереть, оно появлялось вновь и предвещало грядущие потрясения. Всего за год до начала Второй мировой войны оно снова возникло на стене кельи.
        Когда о появлении плохого предзнаменования доложили рейхсфюреру СС Гиммлеру, весьма подверженному оккультным влияниям, тот промолчал. Геббельс бодро заявил:
«Мы развенчаем эти сказки!» - и приказал собрать в Вартбурге съезд (или шабаш) ведущих нацистских астрологов и ясновидцев, которые должны были предсказать грядущие великие победы Третьего рейха. Заодно Гиммлер пожелал узнать, о чем все эти кудесники будут говорить между собой, для чего приказал установить подслушивающие устройства.
        Утром 15 марта 1938 года в замок прибыли 12 участников совещания, их проводили в зал и оставили одних. А еще через несколько минут профессор оккультных наук Понтер Штейнхайзен заявил охранникам из СС:
        - Мы не можем начать работу, так как в зале присутствуют посторонние! - профессор указал на потолок. - Там!
        В сопровождении участников совещания гауптштурмфюрер быстро поднялся на чердак замка и перевернул все там вверх дном. На чердаке никого не оказалось, и успокоившихся ясновидцев вновь препроводили в зал.
        Сейчас трудно сказать, что на самом деле происходило в старинном замке, но то, что ясновидцы сошлись на том, что текущий год благоприятен для Германии и нападение на Чехословакию пройдет успешно, потерь не предвидится, а Запад пойдет на уступки, известно. Столь же единодушно было отмечено, что и следующий год будет благоприятным для окончательного решения всех проблем с Польшей, что армия поляков будет разгромлена в считанные недели, а «гаранты» их безопасности Великобритания и Франция и пальцем не пошевелят для оказания помощи гибнущему союзнику. Да, они объявят войну Германии, но эта война будет походить на какую-то странную игру и настоящих боев не будет. Англия не падет и вторжения вермахта на Британские острова не будет, а вот ненавистная Гитлеру Франции будет поставлена на колени не позднее конца 1940 года. Что же до войны с Советской Россией, то тут мнения разделились: одни считали лучшим временем для нападения на нее 1941 год, другие -
1946. В конце концов чародеи пришли к выводу, что надо нападать на СССР во второй половине мая

1941 года. Но нападение на Россию невозможно без победы на Западе.
        - Сначала Запад, и только потом Восток! - вещал один из маститых магов. - Все закончится летом. Бисмарк и Наполеон предостерегали от военных действий в России в зимний период. Это губительно!
        Конечно, многие провидцы хорошо понимали, что хотели от них слышать, и наиболее продвинутые из них не смогли кривить душой. А потому и поделились друг с другом откровенными прогнозами о будущей войне и возможном развитии событий после нее. Один «увидел» страшные потери немцев в

1942 году в большом русском городе, стоявшем на берегу широкой реки, а другой сообщил коллегам о жесточайших сражениях на полях средней России в

1943 году, в ходе которых Германия потеряет более миллиона солдат. В том же году, считали третьи, англоязычные народы развяжут настоящую войну с Германией, Великобритания и США вступят в союз с Россией, после войны станут враждовать с ней, но война между ними так и не начнется. Окончание военных действий ясновидцы единодушно предсказывали в мае 1945 года, и все как один «видели» грандиозные изменения европейских границ. А один из самых опытных ясновидцев договорился до раскола Германии на два государства и ее большие территориальные потери.
        По окончании совещания всех участников развезли по домам, а с его протоколами стали знакомиться высшие руководители рейха. Гитлеру предсказания провидцев не понравились.
        - Черт бы их всех побрал! - воскликнул фюрер. - То они предрекают Германии победу над Россией за одно лето, а то пугают союзом Сталина с американцами и Лондоном и долгими, необычайно жестокими сражениями на русских полях!
        Окончательно разозлившись, Гитлер приказал Гиммлеру наказать ясновидцев и принять меры к техникам, записывавшим их «бредни», и к охранявшим замок эсэсовцам. Рейхсфюрер СС точно выполнил приказ вождя и отныне решил сообщать фюреру только хорошие прогнозы. И если верить всем мифам и легендам на эту тему, то в один прекрасный день 1940 года он сказал Гитлеру:
        - Мы поручили работу по Сталину одному из наших секретных оккультных центров. Ну а поскольку он уроженец Кавказа, то наши ученые решили применить анализ с помощью санскрита. Они нашли аналог слова «Джуга» - Джугашвили на санскрите - и установили: корень «джугу» происходит от слова «джугупса», что в переводе означает
«неприятие», «отвращение». Что же касается стали, от которой красный вождь взял свой псевдоним, то на санскрите это слово означает разнообразные гончарные изделия. Таким образом, сам того не подозревая, Сталин подсознательно раскрыл собственную суть и, скрывая одно, невольно обнажил другое! Сама судьба подсказывает нам, что перебить глиняные черепки германской сталью ничего не стоит! Мы двинем свои бронированные армады на Восток, и нас ждет скорая победа. Сталин слаб и не любим своим народом!
        - Да, - согласно кивнул Гитлер, все еще находившийся под впечатлением неудачной финской кампании Красной Армии, - Россия действительно колосс на глиняных ногах!
        Для окончательного решения вопроса о том, когда нанести удар по Советскому Союзу, Гитлер решил получить «квалифицированные научные консультации» у специалистов из тайных оккультных структур «черного ордена» СС.
        - Нам нужно окончательно определиться со сроками, - сказал фюрер. - Я хочу, чтобы в грядущей войне с Россией нам покровительствовали высшие силы, поэтому пусть они сами укажут нам путь и его отправную точку. А там мы уже пойдем до конца! Я хотел назначить наступление на май. Но потом передумал. Теперь пусть станет окончательно ясно: ошибаюсь я или нет?
        Гиммлер задействовал все входившие в его ведомство секретные оккультные учреждения на выполнение задания. Через несколько дней, довольный полученными из секретных институтов результатами, рейхсфюрер СС вошел в кабинет фюрера.
        - Я думаю начать наступление на Россию во второй половине июня, - опередил рейхсфюрера нацистский диктатор.
        - Именно так, мой фюрер! - воскликнул тот. - Наши лучшие специалисты рассчитали: лучше всего двинуть войска на врага двадцать второго июня, в древнегерманский праздник солнцестояния. Дарованная вам свыше интуиция и на сей раз не подвела!
        Интуиция, конечно, интуицией, но куда больше тот же Гиммлер надеялся на уже выдвинутые на исходные рубежи танковые соединения и мотопехоту, хорошо работавшую разведку и прекрасно понимавшую свои задачи авиацию. Подготовил он и переодетых в форму Красной Армии диверсантов, которые сыграли известную роль в создании паники и нарушении управления советскими войсками в первые дни войны.
        - Да, вы правы, Генрих, - улыбнулся польщенный Гитлер. - Именно мистический древнегерманский круг может определить судьбы цивилизаций и жизни на земле, и двадцать второе июня указывает нам действительный путь к победе: через две руны после нее идет руна «зиг», означающая победу! Следует обратить внимание еще на одну немаловажную деталь: от двадцать второго июня до руны «зиг» как раз два месяца. Само небо определяет нам сроки начала и окончания войны с Россией!
        - Все так, мой фюрер! - почтительно склонил голову «верный Генрих».
        Но все это, конечно же, выдумки. А вот то, что уже в начале августа 1940 года Гитлер в своем выступлении перед высшими военными определил начало войны весной
1941 года, несомненно. «Если Россия будет разбита, - заявил он, - у Англии пропадет последняя надежда. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод: на основании этого Россия должна быть ликвидирована. Срок - весна
1941 года».
        Почему именно весна 1941 года? В феврале 1945 года фюрер признался Борману, что перед нападением на СССР он изучил опыт своего любимого Наполеона. «Да, - сказал тогда Гитлер, - он всегда был против войны на два фронта, но у него не осталось никакой надежды оккупировать Британию. Вот и сейчас время играет на Сталина, и единственной возможностью перехватить у него инициативу является война».
        В записи в дневнике от 16 июня 1941 года Геббельс так объясняет причину нападения Гитлера на СССР. «Москва, - писал министр пропаганды, - собирается воздерживаться от войны, пока Европа не истощит себя полностью. Тогда Сталин решит, что пора начинать большевизацию Европы… Россия атакует нас, когда мы будем слабы, и нам придется воевать на два фронта. Этого мы можем избежать, если нанесем удар первыми. Тогда наш тыл будет защищен. Я оцениваю боевой потенциал русских еще ниже, чем фюрер». Ну и, конечно, по словам Геббельса, Советский Союз должен быть разбит до вторжения на Британские острова. «Большевизм, - делал он вывод, - должен быть уничтожен, тогда Британия потеряет последнего союзника на континенте».
        Собирался ли Сталин нападать на Гитлера? Нет, не в 1940 году, когда он был слишком слаб, что так наглядно продемонстрировала финская кампания, а потом, окрепнув? Споры об этом идут и по сей день, но полной ясности в этом вопросе нет.
        Мы не будем предаваться бессмысленным размышлениям о том, что думал Сталин, а просто посмотрим, что говорили и как вели себя в то взрывоопасное время ближайшие его сподвижники. Но прежде всего надо все же заметить, что, в отличие от фюрера, Сталин никогда не был авантюристом. И ввязываться в драку, а потом смотреть, что из этого получится, что так нравилось Ленину, он не собирался. Верный привычке выжидать, он никогда не делал первого шага, и, прежде чем ударить, предпочитал изучать слабые места своих врагов. В то же время Сталин прекрасно понимал, что наступление Красной Армии «по всей Европе» под лозунгом социальной перестройки может сыграть против него и заставит сплотиться все капиталистические страны в единый антисоветский блок. Если же он и собирался воевать, то, думается, только вместе с фюрером. Об этом могут свидетельствовать те воинственные разговоры, которые велись в предвоенные годы в партийном и военном руководстве.
        В октябре 1938 года на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда Сталин недвусмысленно заявил, что большевики отнюдь не против наступления и даже не против всякой войны. И именно в ту минуту приехавший вместе с ним Жданов записал в своем блокноте весьма интересную фразу: «Крики об обороне - это вуаль!»
        То, что происходило в стране в 1939-1941 годах, прекрасно отразил в своих дневниках Всеволод Вишневский. В качестве председателя Оборонной комиссии Союза советских писателей он много раз посещал закрытые заседания Управления политпропаганды Красной Армии, часто встречался с Ворошиловым, Буденным, Павловым, Куликом и другими видными советскими генералами и прекрасно знал, какие настроения царили на самом верху. «СССР, - писал Вишневский в дневнике всего через неделю после подписания между Германией и Советским Союзом пакта о ненападении, - выиграл свободу рук, время… Ныне мы берем инициативу, не отступаем, а наступаем. Дипломатия с Берлином ясна: они хотят нашего нейтралитета и потом расправы с СССР; мы хотим их увязания в войне и затем расправы с ними».
        И не только с ними, но и со всем капиталистическим миром, о чем с предельной откровенностью поведал сам Сталин в беседе с руководством Коминтерна после нападению Германии на Польшу: «Идет война между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент - подталкивать другую сторону».
        В разговоре с министром иностранных дел Литвы В. Креве-Мицкявичусом в ночь на 3 июля 1940 года Молотов высказался еще откровеннее: «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России. Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом - буржуазией союзных государств, с тем чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь, мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы… произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы…»
        Да, это говорил всего лишь Молотов, но именно он был в те годы ближайшим сподвижником Сталина, и вряд ли мы погрешим против истины, если предположим, что Молотов лишь повторил то, что не раз слышал от самого Сталина. Возможно, именно поэтому весной 1940 года все чаще стали раздаваться призывы ведущих политиков и военных к переходу к более активной политике. Инициатором этого явился опять же сам Сталин, который на заседании комиссии Главного Военного Совета 21 апреля 1940 года предложил «коренным образом переделать нашу военную идеологию». «Мы, - заявил он, - должны воспитывать свой комсостав в духе активной обороны, включающей в себя и наступление. Надо эти идеи популяризировать под лозунгами безопасности, защиты своего отечества, наших границ».
        Ловивший каждое слово своего могучего покровителя начальник Политуправления Красной Армии армейский комиссар I ранга Л.З. Мехлис пошел дальше и на одном из совещаний высокопоставленных военных заявил: «Наша война с капиталистическим миром будет войной справедливой, прогрессивной, Красная Армия будет действовать активно, добиваясь разгрома врага… и перенесения боевых действий на его территорию. Речь идет об активом действии и победе пролетариата и трудящихся капиталистических стран, об активном действии, когда инициатором справедливой войны выступит наше государство, Рабоче-Крестьянская Красная Армия».
        Мехлису вторил и командовавший тогда Ленинградским военным округом командарм II ранга К.А. Мерецков. «Наша армия готовится к нападению, - со свойственным военным отсутствием какой бы то ни было дипломатии заявил он, - и это нападение нам нужно для обороны. Это совершенно правильно… Мы должны обеспечить нашу страну не обороной, а наступлением…»
        Подобные идеи все более овладевали умами политиков и военачальников, и выступавший в конце июня на совещании советских писателей главный редактор «Красной звезды» Е. . Болтин говорил о наступательной тактике Красной Армии как о решенном деле.
«Доктрина Красной Армии, - заявил он, - это наступательная доктрина, исходящая из известной ворошиловской формулировки «бить врага на его территории». Это положение остается в силе сегодня. Мы должны быть готовы, если понадобится, первыми нанести удар, не только отвечать на удар ударом».
        Весьма интересно и то, что на том же совещании упомянутый Болтин призывал не говорить о Германии как о будущем противнике, так как подобные разговоры были вредны прежде всего с политической точки зрения.
        Даже накануне войны Сталин думал не об обороне, а о нападении. Потому и полетела
14 мая 1941 года в войска директива Главного Военного Совета «О политических занятиях с красноармейцами и младшими командирами Красной Армии на летний период
1941 года». В ней безо всяких обиняков говорилось о том, что практически «всякая война, которую будет вести Советский Союз, будет войной справедливой». Ну а раз так, то «весь личный состав Красной Армии должен проникнуться сознанием того, что возросшая политическая, экономическая и военная мощь Советского Союза позволяет нам осуществлять наступательную внешнюю политику, решительно ликвидируя очаги войны у своих границ, расширяя свою территорию».
        Не случайно именно в это время большим тиражом была переиздана отдельной брошюрой статья М.В. Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия», в которой предельно ясно излагались задачи советских войск именно в духе наступательных действий.
«Совместное параллельное существование нашего пролетарского советского государства с государствами буржуазно-капиталистического мира, - писал Фрунзе, - длительное время невозможно. Это противоречие может быть разрешено и изжито только силой оружия в кровавой схватке классовых врагов. Иного выхода нет и быть не может».
        В прочитанном чуть позже докладе «Современное международное положение и внешняя политика СССР» его авторы выражались еще откровеннее (с высшего, надо полагать, соизволения). «Не исключена возможность, - писали они, - что СССР будет вынужден, в силу сложившейся обстановки, взять на себя инициативу наступательных военных действий и перейти в наступление против империалистических держав, защищая дело победившего социализма, выполняя величайшую миссию, которая возложена историей на первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян по уничтожению постоянно угрожающего нам капиталистического окружения». Чуть ли не на следующий день это подтвердил и сам Жданов, который в выступлении перед работниками кинематографа заявил: «Если обстоятельства позволят нам, то мы и дальше будет расширять фронт социализма».
        Жданову вторил Калинин на партийно-комсомольском собрании аппарата Верховного Совета, где он прямо заявил: «Если вы марксисты, если вы изучаете историю нашей партии, то вы должны понимать, что это основная мысль марксистского учения - при огромных конфликтах внутри человечества извлекать максимальную пользу для коммунизма». Что же касается войны, то и здесь всесоюзный староста был точен.
«Война - такой момент, - сказал как отрубил он, - когда можно расширять коммунизм!
        И если с русским языком у Калинина дело обстояло далеко не лучшим образом (чего стоят одни «огромные конфликты» и «внутри человечества»), то с политической направленностью с точки зрения большевизма у Михаила Ивановича все было в полном порядке.

«Ленинизм, - продолжал развивать мысли Калинина секретарь ЦК ВКП(б) А.С. Щербаков,
        - учит, что страна социализма, используя благоприятную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативу наступательных военных действий против капиталистического окружения с целью расширения фронта социализма».
        И как знать, не готовил ли таким образом Сталин армию и народ к «наступательным военным действиям против капиталистического окружения»… вместе с фюрером. Не потому ли сам Гитлер был так уверен в нем, что и дало ему повод заявить в январе
1940 года: «… пока жив Сталин, никакой опасности нет: он достаточно умен и осторожен. Но, когда его не станет, евреи, которые сейчас обретаются во втором или третьем гарнитурах, могут продвинуться в первый…» Ну и, конечно, Сталин очень рассчитывал на изнурительную войну Гитлера с Европой, что в конечном счете позволило бы ему выступить именно так, как он того хотел.
        Да, все так, и все же некоторые выступления политиков и военных заставляют задуматься о другом. Особенно если учесть ту легкость, с какой Сталин заполучил в
1940 году Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику и некоторые другие территории. А роспуск Коминтерна? Конечно, кормить нахлебников надоело, но не хотел ли таким образом Сталин замаскировать свое влияние на зарубежные компартии? Которые, кстати, под влиянием исполкома Коминтерна начали переходить с решения классовых задач на задачи общенациональные. И в конце концов дело дошло до того, что Коминтерну было запрещено выступить 1 мая 1941 года с подробным анализом международного положения, поскольку это могло раскрыть сталинские карты врагу.
        В одном из недавно рассекреченных секретных документов ГУПП черным по белому было написано: «Германская армия еще не столкнулась с равноценным противником, равным ей как по численности войск, так и по техническому оснащению и боевой выучке. Между тем такое столкновение не за горами». На что начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) Г.Ф. Александров заметил: «Этакой формулировки никак нельзя допускать. Это означало бы раскрыть карты врагу».
        Так что выяснять теперь, кто кого опередил или обманул, не имеет значения. Все произошло так, как произошло, и никакие споры ничего не изменят. Что же касается Гитлера, то, несмотря на все свои далеко идущие планы завоевания Восточной Европы и презрение к Советскому Союзу, он, как и в свое время Наполеон, время от времени испытывал беспричинное беспокойство. «Незадолго до объявления войны, - пишет в своей книге «Наполеон и Гитлер» Д. Сьюард, - Геббельс говорил, что Гитлер «живет в неописуемом напряжении». Накануне войны он запишет: «Похоже, фюрер перестал бояться и скоро примет решение».
        До самого начала войны очень немногие догадывались о намерениях Гитлера относительно России. Он никому не доверял, даже когда кричал на каждом перекрестке, что целью его жизни является война с Советским Союзом. Однако, как утверждал Геббельс, он панически боялся войны на два фронта. Временами он даже думал, что русские могут помочь ему расправиться с Британией. В то же время Гитлер ощущал вполне понятное беспокойство по поводу планов Сталина на будущее. Россия не только поглотила Восточную Польшу, но в июне 1940 года опередила Германию, отторгнув от Румынии Бессарабию и Северную Буковину, что не на шутку встревожило Гитлера, так как это создавало ему проблемы с поставками нефти. Посматривал Сталин и в сторону Финляндии, откуда получал никель.
        Встревоженный столь активными действиями Сталина Гитлер ввел войска в Румынию в качестве «военных советников», а в Финляндию - под предлогом транзита в Норвегию. Гитлер надеялся, что если Сталин присоединится к оси Рим-Берлин-Токио, это заставит Черчилля пойти на переговоры. России был предложен Стамбул с Галлипольским полуостровом и Дарданеллами, а также Персия. Однако русские потребовали гораздо больше, чем им было предложено: военные базы в Болгарии, признание их интересов в Финляндии, Румынии и Турции, военно-морскую базу в Дании, нефтяные районы Египта и Персии, а также вывода немецких войск из Румынии и Финляндии.
        Растущие аппетиты Москвы еще более насторожили Гитлера и обусловили его решение нанести удар по Британии через Россию. 18 декабря 1940 года он издал Директиву №21
        - операция «Барбаросса». «Окончательной целью операции, - говорилось в ней, - являлось создание барьера между азиатской и европейской территориями России по линии Волга-Архангельск. После этого оставшаяся индустриальная зона России может быть, если необходимо, уничтожена с помощью люфтваффе».
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Сталин без особого восторга наблюдал за победным маршем гитлеровских армий по Европе. К этому времени «друг Адольф» уже не стеснялся и ввел свои войска в Румынию - он очень опасался, что после Бессарабии Сталин возьмет и Румынию и лишит его столь необходимой для него нефти. Встревоженный таким поворотом событий Молотов уже не раз указывал на нарушение статьи третьей пакта и напоминал, что стороны обязаны консультироваться по всем вопросам, которые представляют общий интерес.

27 сентября 1940 года был подписан Трехсторонний пакт между Германией, Италией и Японией, который предусматривал создание «нового порядка». Сталину эта сделка не понравилась - хотя бы потому, что его самого участвовать не пригласили. И уже очень скоро по дипломатической почте в Берлин полетели запросы о том, что под этим самым «новым порядком» подразумевается и какова роль России в его установлении. Из Берлина ответили: поводов для беспокойства нет, и при желании Россия может присоединиться к «тройственному пакту».
        Россия хотела, но только на равных условиях со всеми остальными странами. Конечно, у Сталина после всей этой истории остался неприятный осадок. Просить он не привык, а Гитлер, судя по всему, уже не очень-то с ним считался. Так оно и было. После того как в октябре Гитлер ввел войска в Финляндию, лишая таким образом Советский Союз шведской железной руды, и Хельсинки с удовольствием подписали с Берлином соглашение, таким образом решив обезопасить себя от очередного советского вторжения, которое, конечно же, наверняка последовало бы; Сталин не забыл финского позора и был полон решимости отыграться.
        На этот раз он потребовал вывода немецких войск с финской территории, подкрепляя свое требование параграфом из прежних договоренностей о сферах влияния так, словно в Берлине об этом параграфе не знали. По большому счету думать надо было уже не о параграфах, а о том, что делалось все не случайно. Вряд ли Гитлер повел бы себя столь вызывающе, если бы на самом деле хотел дальнейшего сближения. А
«тройственный пакт»? Чем не звонок? Разве друзей не приглашают на раздел пирога? Сталина не пригласили, вот и пришлось ему, словно бедному родственнику, самому проситься к чужому столу. Так вести себя, как сейчас повел по отношению к нему фюрер, мог либо человек, совершенно потерявший к нему интерес, либо политик, искавший повода для ссоры. Впрочем, так оно и было. После провала в Финляндии Сталин уже не интересовал Гитлера как партнер, и в немецком Генеральном штабе вовсю шла разработка планов войны на Востоке.
        Сталин… по-прежнему верил в своей пакт и продолжал бомбардировать Берлин запросами и требованиями вывести войска. Гитлер решил дать кремлевскому владыке последний шанс и пригласил Молотова в Берлин. Нет, ни о каком равноправном партнерстве не могло быть и речи (какое могло быть равноправие с такой слабой и отсталой армией? , а вот сделать из Сталина послушного своей воле вассала - другое дело…
        Но вряд ли фюрер питал какие-то надежды на подчинение Сталина своей воле, потому и заявил, что переговоры переговорами, а приготовления к войне с Россией должны идти своим чередом, «невзирая на результаты дискуссий». И на этот раз слова у Гитлера не расходились с делом. Летом 1940 года полным ходом шла переброска немецких войск с Запада на Восток, а 1 сентября офицеры оперативного отдела Генерального штаба Хойзингер и Фейерабенд представили Гитлеру план передислокации и «идею плана стратегического развертывания на Востоке для операций против России». Именно они легли в основу принятого в декабре приказа о подготовке операции «Барбаросса». По словам Гитлера, он намеревался покончить с Советским Союзом «еще до конца войны с Англией».
        Конечно, вся подготовка проходила в условиях полной секретности. Даже союзники фюрера полагали, что.войска вермахта перебрасываются на Восток в целях лучшей охраны границ перед началом решительной операции против Британии. Сталину Гитлер всячески старался внушить мысль о том, что все передвижения его войск предназначены только для того, чтобы запутать английскую разведку. А в ответ на недовольство кремлевского владыки в своем письме к нему, которое он продиктовал Риббентропу, фюрер возложил всю вину за случившееся в течение последнего года, включая действия Германии в Финляндии и Румынии, на англичан, которые «делали все возможное, чтобы столкнуть его со Сталиным». Дав определение Трехстороннему пакту как антианглийскому и антиамериканскому, он предложил Сталину Присоединиться к
«оси».

«Мой дорогой герр Риббентроп! - писал в своем ответном послании Сталин. - Я получил ваше письмо. Искренне благодарен за доверие, а также за поучительный анализ последних событий… В. Молотов считает себя обязанным сделать вам ответный визит в Берлин. Он просит передать вам, что принимает приглашение… Что касается обсуждения некоторых проблем с участием японцев и итальянцев, я придерживаюсь мнения (не отвергая этой идеи в принципе), что этот вопрос следовало бы представить на предварительное рассмотрение».
        Переговоры Молотова с А. Гитлером и И. Риббентропом проходили 12-13 ноября 1940 года. Гитлер сразу же заговорил о прекрасных перспективах, которые открывались перед двумя странами. Высказав твердое убеждение, что отношения между Германией и Советским Союзом «должны быть выше всяких мелочных соображений», Гитлер предложил выступить против англичан и установить своего рода доктрину Монро для всей Европы и Африки, разделив при этом все колониальные территории. Не забыл он и про США, призвав Молотова сделать все возможное, чтобы предвосхитить наращивание их мощи.
        Молотов был весьма далек от столь грандиозных исторических задач и заговорил о вполне конкретных вещах, которые прежде всего касались германо-советских отношений. Особенно волновало его, что делают немцы в Финляндии, которая входила в сферу советских интересов. Полюбопытствовал относительно того, как Германия собирается блюсти интересы России в Болгарии, Румынии и Турции, что означает задуманный «новый порядок» и какую роль Гитлер отводит в нем Советскому Союзу.
        Так ничего толком и не ответив, Гитлер стал уверять Молотова, что у него и в мыслях нет делать что-то за спиной Сталина и ставить его перед свершившимися фактами, и главные трудности он видел в установлении нормальных отношений между Германией, Францией и Италией. И только несколько упорядочив стоявшие между всеми этими странами проблемы, он счел своим долгом обратиться к Советскому Союзу для обсуждения «первых конкретных шагов в направлении всеобъемлющего сотрудничества».
        Это самое «всеобъемлющее сотрудничество» было на самом деле обширным и касалось не только проблем Западной Европы, которые должны решаться Германией, Францией и Италией, но и Азии, в которой лежали интересы Японии и России. А вот США, по твердому убеждению фюрера, «нечего было делать ни в Европе, ни в Африке, ни в Азии». Относительно Румынии и Финляндии Гитлер заявил, что только потребности армии в сырье заставили Германию проявить активность там, где у нее нет постоянных интересов. И не надо заострять на этом пустяке внимание, убеждал он, их ждет успешное сотрудничество, если только Советский Союз «не будет добиваться преимуществ на территориях, которые составят в будущем интерес Германии».
        - После завоевания Англии, - закончил Гитлер, - Британская империя будет разделена как гигантское обанкротившееся всемирное поместье площадью в 40 миллионов квадратных километров. В этом обанкротившемся поместье для России найдется выход к незамерзающему и по-настоящему открытому океану. Какое-то меньшинство в 45 миллионов англичан правило 600 миллионами жителей Британской империи. Я собираюсь поставить это меньшинство на место… - Сделав небольшую паузу, фюрер продолжал: - В этих условиях появляются перспективы глобальных масштабов… Нужно договориться об участии России в решении этих проблем. Все страны, которые могут оказаться заинтересованными в этом обанкротившемся поместье, должны прекратить все споры и заняться исключительно дележом Британской империи. Это относится к Германии, Франции, Италии, России и Японии…
        Молотов согласился со всем сказанным и все же попросил Гитлера внести Ясность в германо-советское сотрудничество. При этом он очень хотел бы знать, что думает сам рейсхканцлер по поводу Балкан и германских гарантий Румынии. А затем поведал о намерении СССР заключить договор с Болгарией, который позволит советским войскам выйти к Проливам.
        - Если бы Германия искала трений с вами, - недовольно ответил Гитлер, - то уж поверьте мне, она нашла бы что-нибудь еще помимо Проливов!
        Фюрер и на самом деле начал раздражаться. Он, победитель Европы, должен был оправдываться и искать совершенно не нужные ему аргументы с министром иностранных дел обреченной на заклание страны. Он был до того разгневан, что больше участия в переговорах не принимал. Не имело смысла вести беседы с человеком, который не имел ни одной собственной мысли и заученно твердил только то, что вбил в его голову
«товарищ Сталин». Он ожидал не вопросов, а согласия войти в «тройственный пакт» и воевать против Англии, а вместо этого от него требовали объяснений по поводу какой-то Румынии, о которой он и думать позабыл! Он хотел говорить о завоевании мира, а его то и дело возвращали в Финляндию! Поднималось озлобление и против Сталина. Ладно Молотов - что с него возьмешь, попугай! А о чем сам-то думал? Неужели до него с его азиатской хитростью так и не дошло, что он должен не требовать, а просить и подчиняться! Судя по всему, не дошло. Что ж, тем хуже для него…
        Разозленный Гитлер даже не явился на прием, который Молотов давал в советском посольстве. Едва начался банкет, как послышался сигнал воздушной тревоги, и гости поспешили в бомбоубежище. Там-то Риббентроп и показал Молотову проект соглашения, которое делало СССР участником Трехстороннего соглашения. А вместе с ним и два секретных протокола, которые очень четко разграничивали сферы интересов каждой из четырех держав, подобно тому, как это было сделано с германо-советским договором о ненападении. Из этих протоколов Молотов узнал о предполагаемом пересмотре границ в Европе после заключения мира, о наличии германских интересов в Центральной Африке, итальянских - в Северной и Восточной Африке, японских - в Юго-Восточной Азии. Интересы же Советского Союза предполагалось определить к югу от его границ в направлении Индийского океана. Что же касается европейских границ, то они будут установлены только после победы над Англией.
        - Но и это еще не все, - с таинственным видом улыбнулся Риббентроп, когда Молотов закончил чтение. - Если ваша страна присоединится к Тройственному пакту, то можно считать решенным пакт о ненападении с Японией, которая пойдет на включение Внешней Монголии и Синьцзяня в сферу советских интересов…
        - Хорошо бы, конечно, - ответил Молотов, но вместо Внешней Монголии… завел старую песню о Румынии, Венгрии, Турции, Болгарии и других европейских сферах интересов Советского Союза.
        Разочарованный Риббентроп снова заговорил о Британской империи и заверил, что с нею уже покончено.
        - Если это так, - усмехнулся Молотов, - то почему мы в убежище и чьи тогда бомбы рвутся над нашими головами?
        Не дождавшись ответа, Молотов поставил последнюю точку в разговоре.
        - Конечно, - произнес он, - все это очень интересно, но мне бы хотелось еще раз напомнить вам, что все эти великие проблемы завтрашнего дня даже при всем желании невозможно отделить от тех вопросов, которые стоят перед нами сейчас…
        Риббентроп поморщился. Как видно, и он переоценил этих чертовых русских. Вместо согласия на участие в Трехстороннем пакте со всеми вытекающими отсюда последствиями Молотов опять вернулся к Финляндии. В конце концов он махнул рукой и сказал Молотову, поскольку ничего другого ему не оставалось, что Финляндия остается в сфере советских интересов, а вступление Советского Союза в «ось» они обсудят в рабочем порядке. Советский министр напоминал ему увязший в грязи грузовик, который буксовал, но так и не мог повернуть в сторону.
        Так ни о чем и не договорившись, Молотов неизвестно зачем встретился с Г. Герингом и Р. Гессом и отправился домой…
        Немцы были правы: Молотов действительно был опутан, словно цепями, сталинскими инструкциями и при всем желании ничего не мог сказать по поводу предложений, которые обрушили на него немцы.
        Не совсем понятно, что думал по этому поводу сам Сталин. Непонятно, какой смысл был во всей этой поездке в Берлин, если красный вождь так и не ответил на самый главный для Гитлера вопрос, присоединится ли он к «оси». И если бы Молотов сразу же по прибытии в Берлин произнес твердое «да», никакой войны в июне 1941-го не было бы и в помине. Сталин автоматически превращался в союзника Гитлера и врага Англии и Франции. Чем закончилась бы вся эта эпопея, сейчас (да и тогда) знать никто не мог. Но отсрочку Сталин получил бы. Вместе с тем ему было ясно, что Германия не видела для Советского Союза места в Европе и уж тем более на Балканах, где все связанное с ними являлось внутренним делом «оси». Об этом красноречиво говорило нежелание фюрера считаться с безопасностью Советского Союза и его отказ прекратить фактическую оккупацию Финляндии и Румынии.
        Что же касается самой «оси», то Сталин, по всей видимости, и не собирался к ней присоединяться, иначе бы не потребовал за «вход» в нее тех уступок, на которые Гитлер никогда бы не пошел. «Попросил» же он вывода немецких войск из Румынии и Финляндии, заключения русско-болгарского договора с последующим предоставлением Турцией Советскому Союзу базы на Босфоре и контроля за прохождением судов в Черное море и обратно.
        Зоной советских интересов должна была стать огромная территорию в направлении Персидского залива, и одновременно Япония должна была отказаться от своих прав на нефтяные и угольные месторождения на Сахалине. Все это представлялось, конечно, весьма заманчивым, непонятно было только одно: на что надеялся Сталин. Турция, Ирак, Болгария и Румыния уже были тесно связаны с Берлином, и обижать их у фюрера не было ни малейшего желания. Да и по Японии, которую Сталин предлагал с его помощью лишить столь важного для нее сырья, ему бить тоже не хотелось. И, говоря откровенно, Сталин явно переоценил свои силы: Гитлер не только отказался пойти на все эти уступки, но еще больше озлобился. А может, переиграл, до самой последней минуты считая себя столь необходимым для Гитлера партнером?
        Был ли разочарован таким исходом переговоров с Москвой Гитлер? Вряд ли. Скорее, он был доволен, поскольку теперь точно видел: он не ошибся, и аппетит к Сталину приходил во время еды. «Сталин, - заявил он своему окружению, - хитер и коварен. Он требует все больше и больше… Победа Германии стала непереносимой для России. Поэтому надо как можно скорее поставить ее на колени…» После чего поведал Герингу о намерении напасть на Советский Союз весной 1941 года и, несмотря на все уговоры Геринга не делать этого до 1943 года, 18 декабря подписал печально знаменитую Директиву №21 об операции «Барбаросса».

«Германские вооруженные силы, - говорилось в ней, - должны быть готовы раздавить Советскую Россию за одну быструю кампанию, даже до завершения войны против Англии…
        Приготовления, требующие большего времени, следует начать сейчас, если этого еще не сделано, и должны быть завершены к 15 мая 1941 года…
        Масса русской армии в Западной России должна быть уничтожена выступающими вперед бронетанковыми клиньями; необходимо предупредить отступление боеспособных частей в необъятные просторы русской территории…
        Конечной целью является создание оборонительной линии против Азиатской России, начиная от реки Волги до Архангельска. Затем последний оставшийся у России промышленный район на Урале может быть уничтожен люфтваффе».
        Решение Гитлера напасть на Советский Союз держалось в секрете - было разослано всего девять копий, и тем не менее в течение всех последующих месяцев все было подчинено исполнению великой мечты Гитлера…
        Как много раз говорил сам Гитлер, одной из основных причин, по которым он решил завоевать Россию, было его желание «выбить из рук Британии «континентальную шпагу» и заставить ее подписать мир. Особенно актуально это стало весной 1941 года, когда президент США Ф. Рузвельт получил неограниченные полномочия оказывать любую помощь сражающимся против диктаторских режимов странам. Но, прежде чем идти на Россию, Гитлеру пришлось решать балканские проблемы.
        Все началось с того, что в октябре 1940 года Муссолини направил свои войска в Грецию. Во многом это произошло из-за того, что Гитлер установил сотрудничество с румынским лидером - генералом И. Антонеску. Дуче очень не понравилось подобное сближение, поскольку до сих пор Румыния традиционно входила в сферу итальянских интересов. Однако румынская нефть имела для Германии столь важное значение, что фюрер решил действовать за спиной итальянского диктатора. Муссолини увидел в этом наглом, на его взгляд, демарше желание Гитлера ущемить его собственные интересы и нежелание считаться с ним как с равноправным партнером и, точно так же, не поставив его в известность, начал оккупацию Греции. Это привело фюрера в бешенство. Помимо всего прочего Гитлер очень опасался, что известные своей солидарностью Балканские страны выступят в защиту Греции, и Англия получит прекрасный шанс создать себе мощную опорную базу в столь важном со стратегической точки зрения регионе мира.
        Так оно и случилось: уже очень скоро англичане заминировали все греческие проливы и построили военную базу на Крите. 2 марта 1941 года в Греции появились английские войска. Конечно, фюрер делал все для того, чтобы уладить итало-греческий конфликт, но в то же время готовил удар по Греции из Болгарии, которая стала участницей «оси Берлин - Рим».
        В марте 1941 года немецкие войска вошли в Болгарию, затем наступила очередь Югославии, руководство которой попросило Сталина о помощи. Но тот даже не пошевелил пальцем, еще раз продемонстрировав Гитлеру, что «не сердится» на него и готов к сотрудничеству.

6 апреля 1941 года началось итало-германское вторжение в Грецию и Югославию. Немецкие бомбардировщики обрушили на Белград тысячи бомб, а через слабо укрепленную югославо-венгерскую границу в страну устремились немецкие танковые армии. 17 апреля югославы капитулировали, и Германия, Италия, Венгрия и Болгария поделили их страну между собой. Профашистски настроенная Хорватия получила в общем-то формальную независимость, а в той самой Сербии, которую так ненавидел Гитлер за развязывание Первой мировой войны, широким фронтом развернулось партизанское движение, с которым Гитлеру так и не удалось покончить до конца войны.
        А вот с Грецией ничего не получилось. Внутрь страны вела только одна дорога - через лежавшие на севере труднодоступные горы, на перевалах которых закрепился
65-тысячный британский экспедиционный корпус, который уже успел изрядно потрепать итальянские войска. Положение осложнялось еще и тем, что все подходы с моря были блокированы британским флотом, ни о каком соперничестве с которым не могло пока быть и речи.
        Однако у Германии было то преимущество, что ее войска могли начать наступление из Южной Югославии, обойти греческие укрепления на Метаксасе и окружить ее защитников, которые сдались после падения Салоников 9 апреля. Прикрывавшие греков британские войска сумели перебраться на Крит. С моря взять остров немцы не смогли, и тогда Гитлер приказал высадить на остров мощный воздушный десант. А после того как Крит был захвачен, боявшийся увязнуть на Балканах Гитлер не решился развить свой успех в Средиземноморье, решив сосредоточить все свои силы на войне с Россией, до которой оставались считанные недели.
        Гитлер масштабно готовился к войне и приказал заморозить выполнение советских заказов. Сталин удовольствовался несерьезными отговорками и… продолжал гнать в Германию все, в чем та нуждалась. В своем стремлении сдержать Гитлера он совершенно неожиданно для немцев принял немецкий вариант советско-германской границы от реки Игарки до Балтийского моря, вокруг которой шли бесконечные и ожесточенные дискуссии. В апреле он пошел еще дальше и назначил себя Председателем Совета Министров СССР, в связи с чем Шуленбург писал в Берлин: «Сталин будет использовать свой новый пост для поддержания хороших отношений с Германией». Более того, для поддержания этих самых хороших отношений Сталин намеревался весной 1941 года встретиться с Гитлером. Но из этого ничего не вышло. Для Гитлера он был отработанным материалом.
        Ничего не добившись от Гитлера, Сталин решил по возможности ослабить «ось», для чего намеревался заключить пакт о нейтралитете с Японией. «Надо нейтрализовать Германию, - говорил Сталин. - Вместе с тем надо усилить военно-экономическую помощь китайскому народу. Нам надо вести дело на ослабление гитлеровской коалиции, привлекать на нашу сторону страны-сателлиты, попавшие под влияние и зависимость гитлеровской Германии».
        Сталин решил сыграть на обиде, которую Япония вынашивала в отношении Берлина из-за тайного пакта о ненападении с Советским Союзом, который стал для нее весьма неприятной неожиданностью.
        В апреле 1941 года в Москву прибыл министр иностранных дел Японии Мацуока. К этому времени творцы японской политики уже связали себя явно просматривавшейся связью между тем тупиком, в который они зашли в войне с Китаем, и событиями в Европе. Больше всего их интересовали германо-советские отношения, поскольку уже ясно были видны наметившиеся между Сталиным и Гитлером расхождения.
        Гитлер уже вынашивал планы нападения на СССР, и тем не менее Сталин пока еще не видел особой опасности в концентрации немецких войск вдоль западной границы страны. По всей видимости, он, по мнению японских политических аналитиков, все еще питал иллюзии о войне Гитлера на Западе. В какой-то мере они были правы. И все-таки Сталин уже окончательно пришел к выводу, что для избежания втягивания в конфликт сразу с двумя сторонами ему необходимо поддержать инициативы кабинета Коноэ, который снова предлагал начать переговоры.
        Сталин явно рассчитывал отвлечь внимание Японии от советского Дальнего Востока и сделать все возможное, чтобы заставить ее вторгнуться в сферу англо-американских интересов в районах Юго-Восточной Азии. Именно поэтому он был готов подписать пакт о нейтралитете в ответ на обязательства Токио передать Москве свои угольные и нефтяные концессии в северной части Сахалина.
        С первой же встречи Мацуока попытался уговорить Сталина заключить договор о ненападении, который, по его словам, дал бы Японии столь необходимую ей свободу в войне против США и Британии. А затем предложил «разрешить вопрос, исходя из более широкой точки зрения».
        - Если вам понадобится доступ к теплым водам Индийского океана через Индию, - сказал министр, - то, думаю, подобное требование будет встречено нами с пониманием. Окажись порт Карачи в распоряжении Советского Союза, Япония закроет на это глаза. Когда приезжал специальный посланник Генрих Шамер (агент гестапо и будущий посол Германии в Токио), я заметил ему, что если Москве захочется подойти к Индийскому океану по территории Ирана, то Германия должна будет воспринять действия Советов так же, как и мы…
        Рассуждая на свою излюбленную тему «устранения англосаксонского контроля над странами Азии и выхода из-под влияния британского и американского капитала», Мацуока очень надеялся услышать от Сталина обещание прекратить помощь Чан Кайши. На что Сталин заметил: он готов терпеть «сотрудничество между Германией, Японией и Италией в решении глобальных вопросов», но в данный момент будет говорить только о проблеме японского нейтралитета, поскольку условия для этого давно созрели.
        Затем он выдвинул целый ряд практически неприемлемых для Японии условий, и Мацуока уже собирался домой ни с чем. Но вдруг… Существует две версии того, что было затем. По одной - Мацуока сам согласился на все условия Сталина, по другой - тот вызвал его в Кремль и устало сказал:
        - Вы душите меня! - с этими словами Сталин взял себя за горло. - Ну что ж, я готов подписать соглашение о нейтралитете…
        Заметив некоторое беспокойство посланника микадо, он улыбнулся:
        - Все будет хорошо… Я убежденный сторонник «оси» и противник Англии и Америки…
        Как бы там ни было, 13 апреля Мацуока и чрезвычайный посланник генерал Ё. Татэкава в присутствии Сталина подписали с Молотовым договор о нейтралитете. Стороны обязались «поддерживать мирные добрососедские отношения и уважать неприкосновенность территорий друг друга. В отдельной декларации Советский Союз обещал уважать независимый статус Маньчжоу-Го, а Япония признавала сферой интересов Москвы Монгольскую Народную Республику.
        Тем не менее, когда 5 июня посол Японии в Берлине Хироси Осима сообщил императору и высшему военному командованию о готовности Гитлера напасть на СССР, оперативный отдел Генерального штаба сухопутных сил почти мгновенно представил монарху черновой вариант плана начала боевых действий против СССР с одновременным выдвижением войск в Индокитай.
        Но все это будет только через два месяца, а пока Сталин изумил еще не видевший ничего подобного мир, появившись вместе с Молотовым на вокзале, где японского министра провожали дипломаты и представители прессы.
        Слегка обняв японца, Сталин сказал:
        - Европейские проблемы могут быть решены естественным путем, если Япония и Советы будут сотрудничать…
        Потом он подошел к стоявшему в нескольких шагах от Мацуоки послу Германии графу Шуленбургу.
        - А с вами, - улыбнулся Сталин, - мы останемся друзьями, и вы теперь должны сделать все для этого!
        Но и этого вождю показалось мало, и он, взяв руку военного атташе полковника Ребса двумя руками, с заговорщицким видом произнес:
        - Мы останемся друзьями, что бы ни случилось…
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        Как и надеялся Сталин, о его выходке стало известно и в Японии, и в Германии. Вот только на Гитлера его маневры не произвели никакого впечатления. 30 мая тот утвердил окончательную дату нападения на Советский Союз - 22 июня 1941 года.
        Положение становилось все тревожнее, и тонко чувствовавший обстановку Всеволод Вишневский записал в своем дневнике: «Решают ближайшие месяцы, мы подходим к критической точке советской истории. Чувствуешь это ясно. Правда вылезает наружу. Временное соглашение с Гитлером трещит по швам…»
        В марте 1941 года Гитлер заявил, что война на Востоке - это не обычный военный поход, а «борьба двух мировоззрений». А раз так, то только разгромить вражескую армию недостаточно - надо уничтожить поголовно всю элиту Советского Союза.

20 апреля фюрер назначил Альфреда Розенберга «уполномоченным по изучению проблем восточноевропейского пространства». И именно он начал разрабатывать планы для будущих завоевателей Советского Союза. Решив напасть на СССР, Гитлер продолжал политику, которую наметил еще в «Майн кампф», и главные свои надежды он связывал все с той же Англией. Ну а чтобы окончательно договориться с Лондоном, в мае 1941 года Рудольф Гесс на пилотируемом им самолете отправился в Англию. Видимо, именно ему было поручено склонить ее к миру и таким образом обеспечить безопасность своих западных границ на время войны с СССР. Платой же за этот мир должен был стать раздел мира между «нордическими народами». После расчленения Советского Союза Лондон должен был получить, как утверждал в своих книгах известный историк и публицист Керстен, огромную территорию между Обью и Леной.

11 мая из сообщений английского радио Германия узнала о приземлении Гесса на земле туманного Альбиона. Но стоило только кому-нибудь заговорить о Гессе и его акции вслух, как его тотчас же забирали в гестапо за «распространение вражеской пропаганды». Только на следующий день было сделано официальное заявление в отношении второго человека в партии.

«Партайгеноссе Гесс, - говорилось в нем, - которому фюрер по причине прогрессирующего уже много лет заболевания строжайше запретил всякого рода полеты, не так давно нарушил этот приказ и вновь завладел самолетом. В субботу 10 мая… партайгеноссе Гесс опять ушел в полет, из которого не вернулся до сих пор. Письмо, оставленное им, настолько сумбурно, что, к сожалению, показывает следы душевного расстройства, которые заставляют опасаться, что партайгеноссе Гесс стал жертвой умопомешательства…»

«О полете своего заместителя Гесса в Шотландию, - писал автор «Застольных бесед» Генри Пиккер, - Гитлер узнал, когда сидел за ужином вместе с Герингом и Риббентропом… Первое сообщение об этом он продиктовал сразу же. На следующий день фюрер прочитал английские отклики о полете и, переговорив с Герингом, Борманом и Риббентропом, составил более подробный текст коммюнике, в котором полет Гесса объяснялся тем, что тот уже давно страдал болезнью, отразившейся на его психике… Примечательно, что Гитлер категорически отказывался привлечь к ответственности семью Гесса и приказал доставлять жене Гесса его письма из Англии… Интересно, что, просматривая эти письма, я не смог обнаружить у их автора следов душевной болезни. Вместе с тем фюрер решительно отклонял все ходатайства об освобождении из-под ареста лиц, посвященных в замыслы Гесса, хотя Борман регулярно передавал эти ходатайства Гитлеру».
        Если же отбросить все эти лирические отступления, то Гитлер был прекрасно осведомлен о миссии Гесса, и, по всей видимости, именно он являлся ее инициатором и, конечно, связывал с полетом Гесса определенные надежды. Да и как иначе объяснить тот факт, что во время полета Гесса его страховал глава СД Р. Гейдрих, тем самым тоже нарушив полученный от фюрера запрет на полеты. Когда же стало ясно, что задуманная на самом верху миссия провалилась, Гитлеру не оставалось ничего другого, как только объявить своего заместителя больным.
        К великому сожалению Гитлера, Англия не откликнулась на его предложение о сотрудничестве, но Гитлер все еще продолжал надеяться на то, что после первых же его успехов на Востоке западные страны забудут все его прегрешения и сами придут к нему.
        События последних дней до предела накалили обстановку в Германии и особенно в Берлине. «По описанию многочисленных очевидцев, - пишут в своей книге «Адольф Гитлер, преступник № 1» Д. Мельников и Л. Черная, - Берлин в начале июня 1941 года походил на встревоженный муравейник. Во всех правительственных зданиях свет горел далеко за полночь. Тяжелые «хорхи», «майбахи» и «мерседесы» - машины, на которых разъезжала высшая гитлеровская знать - так и сновали по улицам. Берлин заполонили военные. По ночам стоял гул от танков, бронетранспортеров и других военных машин, двигавшихся бесконечной вереницей в неизвестном для жителей столицы направлении.
        Город был наводнен самыми невероятными слухами: одни говорили, что опять готовится
«ночь длинных ножей», расправа с «врагами рейха», другие считали, что фюрер стягивает войска для решающего прыжка через Ла-Манш, третьи многозначительно указывали на Восток - здесь, по их мнению, ожидался новый удар нацистского
«бронированного кулака».
        Для большинства иностранных журналистов уже тогда было ясно, что Гитлер замышляет новую агрессию на Востоке. Однако слухи о том, что сначала нацисты намерены вторгнуться в Великобританию, упорно держались. 13 июня произошло сенсационное событие: в этот день был конфискован тираж «Фелькишер беобахтер». Причина конфискации стала известна: в номере… была напечатана заметка о том, что операция
«Морской лев»… произойдет в ближайшие дни. Итак, очевидно, по чьему-то недосмотру
«Фелькишер беобахтер» раскрыла военную тайну. Это впечатление усиливалось еще и тем, что некоторые высшие чиновники нацистской партии по секрету рассказывали подробности скандала, будто бы произошедшего между Гитлером и Геббельсом. Говорили, что фюрер бушевал и что министр пропаганды, в ведении которого находилась печать, навсегда впал в немилость.
        Лишь после войны выяснилось, что и конфискация тиража «Фелькишер беобахтер», и
«ссора» Гитлера с Геббельсом накануне нападения Гитлера на СССР были провокацией, придуманной самим же Геббельсом, для того, чтобы сбить с толку СССР и дезинформировать общественность Запада. После 1941 года Геббельс неоднократно вспоминал об этой проделке в узком кругу нацистов; однажды он похвастался своему сотруднику Рудольфу Землеру: «Вот что значит умная голова!»
        Понимая, что брака с Лондоном ни по расчету, ни тем более по любви уже не будет, Гитлер полностью сосредоточился на походе на Восток. «Это, - заявил он 30 марта
1941 года, - будет война на уничтожение». Ну и, конечно, Гитлер мечтал о том светлом дне, когда ему удастся «истребить большевистских комиссаров и коммунистическую интеллигенцию». «Цель моей восточной политики, - говорил он 12 мая 1942 года, - заключается в том, чтобы заселить эту территорию по крайней мере ста миллионами людей германской расы… Надеюсь, лет через десять мне доложат, что здесь… проживает уже двадцать миллионов немцев». Что же касается основных принципов оккупационной политики, то они были предельно просты: «Никаких прививок, никакой гигиены, только водка и табак! И лучше всего, - мечтал он вслух, - обучить их языку жестов».

6 июня 1941 года Кейтель принял «Директиву об обращении с политическими комиссарами», в которой приказал расстреливать их на месте. «В этой войне, - говорилось в директиве, - обращение с врагом в соответствии с нормами человечности и международного права недопустимо». А еще через месяц Гитлер окончательно расставил точки над «и». «В принципе, - говорил он, - мы должны помнить, что необходимо умело разрезать этот гигантский пирог, с тем чтобы мы могли: во-первых, господствовать, во-вторых, управлять, в-третьих, извлекать выгоду».
        Как известно, планы нападения и уничтожения Советского Союза Гитлер начал разрабатывать в конце 30-х годов. Полная программа завоевания «жизненного пространства» была изложена в знаменитом «Генеральном плане «Ост», подлинник которого не обнаружен и по сей день. Однако и то, что дошло до нас, поражает своей жестокостью и цинизмом. Если, конечно, жившую под Сталиным Россию еще можно было ими удивить. Да, речь в самом деле шла об уничтожении государства с центром в Москве и «разгроме русских как народа». Но после того как сам Сталин уничтожил и бросил в лагеря миллионы, поражаться тому, что того же хотели нацисты, вряд ли можно.

«При заселении русского пространства, - говорил Гитлер, - «имперский крестьянин» должен жить в прекрасных Поселках. Немецкие учреждения и ведомства должны размещаться в роскошнейших зданиях, губернаторы - во дворцах; вокруг этих центров будет построено все необходимое для поддержания жизни. В окружности радиусом в 30 -
40 километров от города мы разместим красивые деревни, соединенные превосходными дорогами. Все остальное пространство будет принадлежать как бы другому миру - миру русских… Мы станем их господами, а в случае бунта сбросим на их города несколько бомб - и дело с концом. Один раз в год можно будет проводить по столице отряд киргизов, чтобы, глядя на ее каменные памятники, они получали представление о мощи и величии Германии».
        В отношении русских «принципиальную линию» прекрасно выразил Гиммлер. «Этому народу, - заявил он, - не надо давать культуру. Я хочу повторить здесь слово в слово то, что сказал мой фюрер. Вполне достаточно: во-первых, чтобы дети в школах запомнили дорожные знаки и не бросались под машины; во-вторых, чтобы они научились считать только до 25; в-третьих, чтобы они умели подписывать свою фамилию. Больше им ничего не надо».
        Таковы были планы нацистов в отношении Советского Союза, на котором они не собирались останавливаться, поскольку намеревались «онемечить» всю Европу. Голубой мечтой фюрера была «коричневая империя» от Ледовитого океана до Средиземного моря и от Атлантики до Урала. «Структура этой империи, - отмечали Д. Мельников и Л. Черная, - в планах Гитлера выглядела следующим образом: ядро - Великогермания, т. . собственно Германия, а также Центральная, Северная и большая часть Восточной Европы. Периферия - вассальные государства и колонии: на западе - урезанная Франция, Испания и Португалия, на юге - Италия, на востоке - русское «колониальное пространство» с сетью немецких поселений. Все вместе это должно было составить так называемую «крепость Европа», иными словами, сильное автаркическое военное образование. Гитлер считал, что «крепость Европа» будет превосходить по своей мощи Британскую империю, США плюс азиатское «геополитическое пространство», которое намеревалась создать милитаристская Япония. В дальнейшем и это «пространство» предполагалось подчинить Германии и ее фюреру».
        Знал ли обо всем этом Сталин? Надо полагать, знал, а потому и заявил 5 мая 1941 года на заседании, посвященном выпуску слушателей военных академий, что война с Гитлером неизбежна. «Поезжайте в войска и принимайте все меры к повышению боеготовности», - напутствовал он новоиспеченных командиров. Однако, когда всего через месяц нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков попросили у него разрешения привести войска западных пограничных округов в полную боевую готовность, Сталин ответил отказом.

«Для ведения большой войны с нами немцам, - объяснил он свой отказ, - во-первых, нужна нефть, и они должны сначала завоевать ее, а во-вторых, им необходимо ликвидировать Западный фронт, высадиться в Англии или заключить с ней мир».
        Такова была уверенность вождя в своей непогрешимости…
        За несколько дней до начала войны Наркомат обороны в который раз предупредил Сталина о возможности нападения Германии. «Зря поднимаете панику!» - последовал короткий ответ, в котором сквозило плохо скрытое раздражение.
        Вечером 21 июня Молотов попросил приехать к себе посла Германии Шуленбурга и попросил объяснить ему причины «недовольства» Германии. Граф даже и не пытался ответить на простые в общем-то вопросы. Не успел он вернуться в посольство, как ему вручили шифровку от Риббентропа, в которой тот предлагал ему посетить Молотова и зачитать документ с грубыми ругательствами в адрес СССР.
        В тот же день на прием к Сталину попросились Жуков и Тимошенко. Тимошенко сказал:
        - С той стороны к пограничникам через Буг перебрался немецкий фельдфебель… Он утверждает, что немецкие дивизии выходят на исходные позиции и что война начнется утром 22 июня!
        Сталин поморщился. Ну вот, еще один! Сколько их, таких вот фельдфебелей и других
«друзей Советского Союза» уже докладывали о дне начала войны.
        - А не послали ли вашего фельдфебеля к нам немецкие генералы? - раздраженно задал он тот самый вопрос, который ему то и дело приходилось задавать в последнее время.
        Но обстановка на западных границах была настолько тревожной, что Тимошенко, который хорошо знал нелюбовь Сталина к подобным вопросам, не стал его успокаивать.
        - Нет, товарищ Сталин, - покачал он головой. - Мы считаем, что на этот раз перебежчик говорить правду!
        Сталин внимательно взглянул в глаза маршалу. Как ни хотел он уверить себя в том, что война будет еще нескоро, однако тон, каким говорил с ним Тимошенко, заставил его задуматься.
        Тимошенко и Жуков хранили почтительное молчание.
        - Ладно, - махнул рукой Сталин.
        Он вызвал Поскребышева и приказал ему немедленно собрать членов Политбюро.
        Через четверть часа все были в сборе, и Сталин поведал собравшимся о докладе наркома обороны.
        - И что мы будем теперь делать? - вкрадчиво спросил он, обводя членов Политбюро долгим взглядом.
        Ему никто не ответил. Да и что отвечать? Всем была известна «любовь» Сталина к мерам против Германии. Тогда слово снова взял Тимошенко.
        - Я предлагаю дать директиву о приведении всех войск пограничных округов в полную боевую готовность!
        - Читайте! - приказал Сталин, даже не сомневаясь в том, что такая директива уже подготовлена.
        Жуков достал из папки документ и зачитал написанное. Когда он закончил, Сталин долго молчал. Как видно, в нем боролись два чувства. Он все еще не хотел верить в начало войны, но в то же время понимал: надо что-то делать. Но по зрелому размышлению он все-таки сказал:
        - Мне кажется, что подобную директиву давать еще рано… Кто знает, может быть, все еще уладится мирным путем… А директиву, - перевел он тяжелый взгляд с Жукова на Тимошенко, - вы все-таки дайте… Только другую! Предупредите командование пограничных округов о том, что уже в ближайшие часы возможны провокации с той стороны и что они ни в коем случае не должны на них поддаваться!
        Недовольные таким решением Сталина Тимошенко и Жуков вышли в соседнюю комнату, где быстро переработали директиву так, как того требовал вождь. В ней Военным советам ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО было приказано не поддаваться ни на какие провокации, быть в полной боевой готовности и «встретить возможный удар немцев и их союзников». Никаких других мероприятий без особого на то распоряжения было приказано не проводить.
        Попыхивая трубкой, Сталин внимательно прочитал переработанный документ и удовлетворенно кивнул головой:
        - Ну вот, это другое дело…
        Тимошенко и Жуков подписали директиву и передали Ватутину, который повез ее в Генеральный штаб. Члены Политбюро разошлись по своим кремлевским квартирам, а Сталин по обыкновению уехал на дачу.
        О чем думал он, глядя сквозь стекла окон на спавшую последним мирным сном Москву? О том, что уже очень скоро огромный город узнает страшную весть о начале войны, которая принесет Советскому Союзу невиданные бедствия? Или о том, насколько он оказался предусмотрительным и сделал все возможное для того, чтобы оттянуть войну?
        Сталин уснул в четвертом часу. А в это самое время командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский сообщил в Генеральный штаб о подходе со стороны моря большого количества неизвестных самолетов, а начальник штаба Западного округа генерал Климовских доложил Тимошенко о том, что немецкая авиация бомбит белорусские города. Затем наступила очередь начальника штаба Киевского округа генерала Пуркаева и командующего Прибалтийским округом генерала Кузнецова, которые доложили о том, что немецкая армия перешла в наступление чуть ли не по всем западным границам.
        То, во что так не хотел верить Сталин, случилось, и началась самая страшная из всех известных на земле войн - Вторая мировая. Для Советского Союза она станет отечественной - уже второй в ее истории.
        Удалось ли уснуть в ту историческую и во многом для него роковую ночь Гитлеру? Вряд ли. Фюрер и так засыпал с трудом, а последние дни перед началом войны заметно нервничал. Он мучился бессонницей и чуть ли не всю ночь не давал спать своим подчиненным. И только как-то странно усмехнулся, когда ему уже в ночь на 22 июня сообщили, что последний русский поезд с поставками пересек немецкую границу. Как всегда в таких случаях, Гитлер собирался все перевернуть с ног на голову и взвалить всю вину за начавшуюся войну на СССР. «Это он (Советский Союз), - очень скоро заявит он в своем официальном заявлении, - разорвал договоры с Германией и готовится напасть на нее сзади, когда она борется за свою жизнь».
        Вечером 21 июня Гитлер вместе с Геббельсом проехал по пока еще спокойному Берлину. Министр пропаганды записал в дневнике: «По мере приближения решающего момента фюрер, кажется, избавляется от своего страха. Вот так всегда. Видно, что он расслабился, и его утомление совсем прошло». В половине третьего ночи Гитлер отправился в свои апартаменты.
        - Не пройдет и трех месяцев, - заявил он своему окружению, - и мы увидим такой крах России, какого мир не видел за всю свою историю…
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        Около четырех часов утра 22 июня Сталина разбудил начальник охраны генерал Власик. Звонил Жуков, который сообщил, что немецкая авиация бомбит наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Ошарашенный услышанным Сталин не отвечал, и Жуков слышал в трубке лишь его тяжелое дыхание.
        - Вы меня поняли? - на всякий случай спросил генерал.
        Сталин долго молчал и наконец приказал Жукову и Тимошенко ехать в Кремль и вызвать всех членов Политбюро. Положив трубку, он хмуро взглянул на вытянувшегося Поскребышева. Ему не хотелось верить, что случилось самое страшное, и началась та самая война, начало которой он оттягивал как только мог. Где-то в глубине души еще оставалась надежда на то, что это всего лишь очередная провокация, что скоро все будет выяснено и никакой войны не случится.
        Когда Сталин прибыл в Кремль, члены Политбюро были уже в сборе. Ждали Молотова, который беседовал с немецким послом. Сталин молча курил. В кабинете стояла напряженная тишина, и только слышно было, как тикают огромные часы в углу. А в эту самую минуту Молотов читал только что полученную из Берлина телеграмму.
        - Ввиду создавшейся для германской восточной границы ситуации вследствие массированной концентрации и подготовки вооруженных сил Красной Армии, - словно в пустоту ронял он тяжелые слова, - германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры.
        - Это объявление войны? - спросил Молотов.
        - Да… - ответил посол.
        В следующую минуту с Молотовым случился самый настоящий припадок. Потеряв, как говорят китайцы, лицо, он кричал, что немецкое наступление является самым беспрецедентным в истории, что это самое настоящее вероломство и что смешно говорить о какой-то там концентрации советских войск, которые якобы угрожают Германии. Высказав все, что он думал по этому поводу, Молотов вдруг произнес совершенно иным тоном.
        - Мы не этого заслужили…
        Посол пожал плечами, и до Молотова наконец-то дошло, что случилось непоправимое, ничего изменить уже нельзя, и он поспешил в кабинет Сталина.
        - Германия объявила нам войну! - с порога крикнул он.
        По словам очевидцев, при этом известии Сталин «упал в свое кресло… и последовала долгая, тяжелая пауза». Потрясенные услышанным члены Политбюро молчали, не решаясь нарушить тягостную тишину. Первым заговорил Жуков, который попросил разрешения отдать приказ войскам задержать продвижение противника в глубь советской территории.
        - Не задержать, а уничтожить! - не удержался Тимошенко.
        Сталин кивнул.
        - Давайте директиву войскам!
        Как это ни печально, но даже сейчас, когда на западных границах грохотали пушки, и лилась кровь, он все еще пребывал в уверенности, что воевать Красная Армия будет только на чужой территории и малой кровью. Потому и отдал приказ обрушиться на врага всеми силами и уничтожить его, а удары авиацией наносить на глубине германской территории до 150 километров, разбомбить Кенигсберг и Мемель, а от налетов на Финляндию и Румынию воздержаться.
        Увы, иллюзии и довоенные небылицы остались в прошлом, и с этой минуты был начат отсчет нового времени и новых воззрений на войну, на собственную армию и ее командиров. С первых же часов войны стало ясно, что та самая армия, которая должна была воевать малой кровью на территории противника, в панике бежала. Те самые командиры, которые еще вчера клятвенно заверяли страну в своем профессионализме, сегодня растерялись и не знали, что делать. Конечно, они сражались, но это были бои не организованной ее командованием армии, а отчаянное сопротивление брошенных на произвол судьбы солдат и офицеров.

22 июня в 12 часов дня по радио выступил Молотов. Сталин говорить отказался: сказать ему было нечего. Он столько раз заверял свой народ, что войны не будет, что Советская армия - самая сильная в мире и никто не осмелится безнаказанно напасть на Советский Союз. Но теперь, когда немецкие танки утюжили советскую землю, ему пришлось бы заявить на весь мир о том, что он ошибался, что Советская армия совсем не самая сильная, а ее прославленные командиры не знают и не умеют очень многого.
        Он привык к тому, что огромная страна верила в то, что он все знает и все умеет, а в эти часы ему ничего не известно ни о положении на фронтах, ни о силе немецкого прорыва, ни даже о том, где эти фронты проходят. Говорить же о том, что солдаты сдаются, что командиры не умеют командовать и что положение с каждой минутой становится все сложнее, он, привыкший говорить только о победах, не мог и не хотел. Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но именно он продиктовал последние слова в выступлении Молотова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!».
        - Что ж, - сказал Сталин после выступления Молотова, - это, наверное, правильно, что сегодня выступал ты. А мне сегодня нельзя выступать… Наши командующие, как видно, растерялись и не знают, что им делать… А мне, - после небольшой паузы добавил он, - придется еще много выступать…
        Он позвонил Жукову и приказал ему выехать вместе с Хрущевым в штаб Юго-Западного фронта в качестве представителя Ставки Главного Командования, которая была создана уже на следующий день после начала войны. Ее председателем был назначен маршал Тимошенко, а членами стали начальник Генерального штаба Жуков, Сталин, Молотов, маршалы Ворошилов и Буденный, нарком Военно-морского флота адмирал Кузнецов.
        Пройдут годы, и Л. Берия вместе с Хрущевым поведают о той прострации, в которой пребывал Сталин в первые дни войны. И если им верить, то при первом же известии о вторжении немцев он проявил себя как трус, утративший волю к действию. Назвав Красную Армию сборищем предателей и трусов, «высочайший дезертир», как назвал Сталина Авторханов, заперся в своей крепости-даче.

«Когда началась война, - рассказывал Берия, - у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин был совершенно подавлен морально. Он сделал примерно такое заявление:
«Началась война, она развивается катастрофически. Ленин нам оставил пролетарское государство, а мы его просрали. Я отказываюсь от руководства». Когда ему все-таки осмелились напомнить о его личной ответственности в случае катастрофы, до которой оставалось всего несколько шагов, он обругал своих собеседников и отбыл на ближнюю дачу».
        По словам Берии, «великий полководец» полностью потерял в ту роковую минуту голову и присутствие духа и лишь повторял, что все «потеряно и он сдается».

«Сталин растерялся, - вторил ему Хрущев, - и на несколько дней отошел от руководства, категорически отказывался прийти на заседание Политбюро, Совнаркома, скрылся на даче в Кунцеве. Мы решили поехать к Сталину и вернуть его к деятельности с тем, чтобы использовать его имя и способности в организации обороны страны. Когда мы приехали, то я по лицу видел, что Сталин очень испугался. Наверное, он подумал, не приехали ли мы арестовывать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает по организации отпора немецкому нашествию. Мы стали убеждать, что страна наша огромная, что мы еще имеем возможность организовываться, мобилизовывать промышленность, имеем людей, - одним словом, сделать все, чтобы поднять и поставить на ноги народ в борьбе против Гитлера. Только тогда Сталин вроде опять немного пришел в себя».

«Мы, - вспоминал о своей поездке в Кунцево А. Микоян, - нашли его в маленькой столовой, сидящим в кресле. Он поднял голову и спросил: «Зачем вы приехали?». У него было странное выражение лица, да и вопрос прозвучал довольно странно. В конце концов он мог бы позвать нас».
        Как и у Хрущева, у Микояна сложилось впечатление, что Сталин боялся ареста. Но и поведал он о нем только после прихода к власти Хрущева. А вот что писал в своих воспоминаниях заместитель наркома обороны генерал Воронов: «Сталин потерял душевное равновесие, был подавлен, нервничал. Когда отдавал распоряжения, то требовал, чтобы они выполнялись в невероятно короткий срок, не принимая во внимание реальные возможности… Он имел неверное представление о масштабах войны и о тех силах и вооружениях, которые могли бы остановить наступление врага по фронту от моря до моря…»
        Дочь Сталина Светлана, хорошо знавшая своего отца, объясняла сталинскую депрессию так: «Он не мог предположить, что пакт 1939 года, который он считал своим детищем и результатом великой хитрости, будет нарушен врагом, более хитрым, чем он сам. Это и была основная причина его депрессии в начале войны. Это было его огромной политической ошибкой. Даже когда война кончилась, он часто любил повторять: «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы!» Но он никогда не признавал своих ошибок».
        Вполне возможно, что с немцами Сталин был бы непобедим. Но вот считал ли он пакт о ненападении «результатом своей великой хитрости»? Пакт с Германией был скорее вынужденным актом оставшегося в одиночестве Сталина, с которым отказались иметь дело Англия и Франция в его стремлении создать, как сегодня бы сказали, систему европейской безопасности. Да и сложно, откровенно говоря, поверить в то, что тот самый Сталин, который заставлял Власика пробовать принесенную ему пищу на предмет отравления, мог так уж безоговорочно верить никогда не скрывавшему своих планов завоевать Россию Гитлеру. Но нет никаких сомнений в том, что Сталин был действительно растерян. Может, он и не был в той глубокой прострация, о какой упоминал Хрущев, но угнетенное состояние духа, конечно же, имело место. Не могло не иметь. Возомнивший себя богом не привык получать такие пощечины.

«Я знал, - напишет позже Хрущев, - каким героем он был. Я видел его, когда он был парализован страхом перед Гитлером, как кролик перед удавом… В первой половине войны, когда наши дела обстояли очень плохо, от меня не укрылось, что он не поставил своей подписи ни под одним документом, ни под одним приказом».
        Конечно, это все только догадки, и то, что на самом деле творилось в душе Сталина в те страшные июньские дни, теперь уже не узнать. Но если он все-таки и впал в депрессию, то случилось это уже после посещения комиссариата обороны, где он по-настоящему понял, что на самом деле представляют собой столь хваленая им и его окружением Красная Армия и ее славное командование. Как вспоминали встретившие вождя в комиссариате военные, поначалу Сталин был спокоен и сосредоточен. А уходил он совершенно в другом настроении.
        Картина была и на самом деле неприглядная. Те самые генералы, которые уверяли его, что закидают противника шапками, не имели ни малейшего представления, что им делать. Именно отсюда шло то настоящее отчаяние, с каким он взирал на сновавших от телефона к телефону генералов.

«Сталин, - вспоминал один из свидетелей того посещения Сталиным комиссариата, - внешне обычно такой спокойный и осторожный в своих словах и жестах, не смог сдержать себя. Он разразился злой, оскорбительной бранью. Затем, ни на кого не глядя, сгорбившись и опустив голову, вышел, сел в машину и уехал домой».
        Кто знает, не злился ли он в те, возможно, самые скорбные минуты своей жизни на себя? Ворошиловы, Тимошенки, Кулики… Все эти не хватавшие с неба звезд военачальники были его ставленниками, и именно они заменили расстрелянных им маршалов и генералов.
        Скрывался ли он на даче? Да кто его знает! Сталинисты охотно показывают записи его секретарей о посетителях с 21 по 28 июня. Судя по ним, он чуть ли не круглые сутки работал в Кремле. Может быть, так оно и было на самом деле, а может быть, и нет. Особенно если вспомнить, как делались все подобные записи и то, что писал И. Майский, советский полпред в Англии: «Наступил второй день войны - из Москвы ни слова, потом пришел третий, четвертый день - снова ни слова. Ни Молотов, ни Сталин не подают признаков жизни. Тогда мне еще не было известно, что в момент нападения немцев Сталин заперся, никого не принимал и никак не участвовал в решении государственных дел».
        Винил ли Сталин в обрушившейся на страну катастрофе себя? Вряд ли… Его психика давно уже была настроена на то, чтобы обвинять в неудачах кого угодно, но только не себя. Об этом в один голос твердят и изучавшие личность Сталина психологи, которые объясняют паническое настроение вождя и соответствующее поведение его социальным инфантилизмом и крайним нарциссизмом, которые оказывали на его поступки очень большое влияние. Именно такие социально незрелые люди не могут смириться даже с малейшей неудачей без явно неадекватных, гипертрофированных реакций.
        Если же пойти немного дальше, то именно этот необычайно низкий порог сталинской фрустрации лежал в основе его мании нарциссической непогрешимости, которая никогда не позволяла ему мириться с собственными просчетами, да еще такого вселенского масштаба. Наверное, именно этим и объясняется, что стыд, который он, вполне возможно, испытывал в глубине души за свое недостойное руководителя высокого ранга поведение, выразился не в самобичевании, а в огульном обвинении высших командиров Красной Армии в разразившейся катастрофе.
        Другой способ вытеснения собственной трусости, к которому Сталин стал прибегать чуть ли не с самого начала войны, заключался для него в гиперкомпенсации собственной слабости, и любой отход своих войск, даже по тактическим соображениям, объявлялся трусостью. Потому и рассылал он не тактические планы, а приказы о расправах.
        Ключевой является и упоминавшаяся знаменитая фраза Сталина: «Ленин оставил нам государство, а мы его про…». Не «я», а именно «мы». Как тут не вспомнить, что у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота.
        Объясняя столь плачевное начало войны, очень многие историки будут говорить о той прямо-таки слепой вере в пакт о ненападении и в подписавшего его Гитлера.
«Большинство окружавших Сталина людей, - писал Жуков, - поддерживали его в тех политических оценках, которые сложились у него перед войной, и прежде всего в его уверенности, что если мы не дадим себя спровоцировать, не совершим какого-либо ложного шага, то Гитлер не решится разорвать пакт и напасть на нас…
        Сталин переоценил меру занятости Гитлера на Западе, считал, что он там завяз и в ближайшее время не сможет воевать против нас. Положив это в основу своих прогнозов, Сталин после разгрома Франции, видимо, не нашел в себе силы по-новому переоценить обстановку».
        Что же касается разведки… Перед самой войной на столе Сталина лежала целая кипа донесений и посланий от разведчиков всех мастей и рангов. И тем не менее, по словам многим общавшихся с ним в то время людей, Сталин хотел слышать только то, что соответствовало его убеждениям, и готов был уничтожить каждого, кто пытался оспаривать его точку зрения. Не верил он никому! Потому и говорил, что «здоровое недоверие - самая хорошая основа для сотрудничества». Вся беда Сталина заключалась в том, что поверил он в первую очередь… самому себе! Потому так упорно и стоял на своем. Гении не ошибаются! И отнюдь не Гитлера, а себя самого считал он творцом апогея своей хитрости - пакта с Германией о ненападении. В значительной степени он им и был, поскольку, как мы уже видели, искал сближения с Германией. А когда вера его рухнула и он увидел, что ошибся, он, великий и непогрешимый, с ним и случился тот самый по сути дела нервический припадок, из которого он по-настоящему выйдет только после разгрома немцев под Москвой.
        По сей день многие историки и политики осуждают Сталина за его политику конца 30-х годов. Да, он совершил много ошибок, но… кто бы их не сделал в той сложнейшей ситуации? И в то же время, наверное, можно спросить тех, кто и сегодня считает Сталина гением. Если он таковым являлся на самом деле, то почему же в самый сложный момент, где простым смертным делать уже нечего, он не смог разобраться так, как это свойственно по-настоящему гениальным людям? Ведь назначение гения в том и состоит, чтобы делать то, чего не может сделать, кроме него, никто другой.
        Да, Сталин проявил себя выдающимся организатором, но при этом почему-то забывают, что этим самым гениальным вдохновителем и организатором он проявил себя в тоталитарной стране, где практически все зависело от его воли, а не от объективных законов. Но там, где одной воли и пулеметов оказывалось уже недостаточно, и надо было пускать в ход совсем другие достоинства, их-то как раз и не было.
        Вспомним 1917 год. Никакой особой гениальности Ленин тогда не проявил, и весь его талант заключался лишь в правильно сделанном выводе: либо они нас, либо мы их. Ну а поскольку третьего не дано, надо рисковать, терять-то все равно нечего. Но даже тогда Сталин не поднялся до столь в общем-то несложного вывода и до апреля продолжал говорить все что угодно, кроме того, что хотел от него слышать вождь. Точно так же было и сейчас…
        Интуиция, озарение, дар предвидения и умение гибко и ненавязчиво применять этот самый бесценный дар - все это было не для него. Конечно, можно до бесконечности повторять давно известные истины об отсутствии мощной армии, сильной экономики и противоречивых донесениях разведки, но… это все не то. И если мы вспомним известное выражение о том, что выигрывают сражения армии, а проигрывают полководцы, то вывод напрашивается сам собой. Конечно, виноват был не один Сталин, и трижды был прав Жуков, когда писал, что виноваты были все. Но так и хочется добавить: а Сталин больше всех! Ведь только по его вине Красная Армия оказалась в том бедственном положении, в каком ей пришлось вступить в войну. Ладно, он перебил всех неугодных, но до самого последнего времени не было единой военной доктрины, без которой невозможно никакое военное строительство. Да и какая могла быть доктрина, если в армии шло бесконечное соперничество сразу трех направлений, которые были представлены Шапошниковым, Уборевичем и Тухачевским! Первый стоял за развитие Красной Армии по старому императорскому образцу, второй видел образец в
рейхсвере, и лишь Тухачевский стремился доказать, что новое время требует и новых идей. Увы, Сталин обратил внимание на идеи расстрелянного им маршала слишком поздно, когда ничего изменить было уже нельзя.
        Думается, была еще одна весьма веская причина того, что случилось в июне 1941-го. Имя ей - русский менталитет. Представим себе, что не тогда, в сорок первом, а сегодня Генеральный штаб предупреждает правительство, что такого-то числа начнется война. Подготовится ли оно надлежащим образом и в указанные сроки во всеоружии встретит агрессора? Очень сомнительно. Наши власти толком и к зиме-то не могут подготовиться, которая, в отличие от войны, наступает каждый год, и каждый год она по каким-то ведомым только им причинам приходит неожиданно. Так что уж тут говорить о какой-то мобилизации…
        Конечно, можно постоянно ссылаться на запутанную политическую ситуацию в мире, но в то же время нельзя забывать и о том, что именно в России появилась поговорка
«Гром не грянет - мужик не перекрестится». Для нее неготовность к войнам, революциям, уборке урожая и таянию льда на реках давно уже стала закономерностью. Славословие по малейшему поводу, непрофессионализм, хвастовство - все это тоже причины катастрофы начала войны. Ну и, конечно, упрямство Сталина. Вряд ли наши войска смогли бы сдержать немцев, даже если бы правильно укрепляли границы и по-настоящему учились военному делу, но то, что такой катастрофы не было бы, несомненно.
        У сторонников Сталина есть один неотразимый, как им, во всяком случае, кажется, довод. Сталин победил! Да, победил, но как в таком случае соотнести те почти тридцать миллионов жизней, брошенных им на алтарь победы, против шести миллионов погибших во Второй мировой войне немцев? Только тем, что, как поется в известной песне, «мы за ценой не постоим»? А может быть, за ценой-то как раз и надо стоять, особенно если она идет на человеческие жизни…
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        В своем знаменитом приказе №32 от 11 июня 1941 года Гитлер отводил на войну с Советским Союзом всего шесть недель, и пока его прогнозы оправдывались. Немцы проходили через бескрайние русские равнины словно нож сквозь масло, фюрер, а вместе с ним и вся Германия пребывали в состоянии вполне понятной эйфории. Но это вовсе не означало отсутствия противоречий между Гитлером и генералами, и в то время когда военные видели своей целью захват Москвы, сам Гитлер требовал прежде всего окружить советские войска до того, как они начнут отступать. А потому и сказал Гальдеру:
        - Только полностью окостеневшие мозги, полные идей, устаревших в прошлом веке, могут видеть какой-то прок в захвате столицы!
        После этих слов Гальдер записал в своем дневнике: «Гитлер питает инстинктивное отвращение к тому, чтобы идти по стопам Наполеона. Москва навевает на него мрачные настроения. Он опасается борьбы с большевизмом не на жизнь, а на смерть».
        Тем не менее оглушительные успехи первых недель войны Гитлер воспринял не только как должное, но и как окончательную победу в войне. И уже 7 июля 1941 года он говорил о том, что Советский Союз войну проигрывает. А 3 октября он уже объявил о своей победе. «Я говорю об этом теперь потому, - вещал он, - что знаю точно: этот наш противник уже сломлен и никогда больше не поднимется!»
        Еще через шесть дней начальник отдела печати правительства Отто Дитрих по указанию фюрера устроил пресс-конференцию, на которой повторил слова Гитлера о том, что «с точки зрения военной с Советским Союзом покончено». Даже в ноябре, когда немецкие солдаты уже начинали замерзать под Москвой, Гитлер в разговоре с министром иностранных дел Италии Чиано привел статистику первых месяцев войны и с необыкновенной уверенностью воскликнул:
        - От таких ударов Россия уже никогда не оправится!
        Успехи вермахта на самом деле были ошеломляющими, и даже весьма скептически смотревший на планы Гитлера генерал Гальдер записал в своем дневнике весьма знаменательную фразу: «Не будет преувеличением сказать, что война с Россией будет выиграна в течение двух недель».
        Тем временем Сталин вернул отправленного сгоряча на фронт Жукова в Ставку и решил сделать выводы из первых поражений. Свои выводы. Для разбора полетов в конце июня в Москву был вызван уже бывший командующий Западным фронтом генерал Павлов. И, как вспоминал Жуков, к которому Павлов явился прямо с аэродрома, он даже не узнал его, настолько тот осунулся и похудел за эту страшную для всей страны неделю.
        Это был непростой разговор двух генералов. Павлов оправдывался как мог и во многом, надо заметить, был прав. Но… Жуков почти не слушал его. Да и зачем? Несколько дней назад Сталин приказал назначенному новым командующим Западным фронтом Тимошенко и члену Военного совета Мехлису выявить всех, кто помимо Павлова был виноват в том, что произошло, и примерно наказать всех. Как и в перегибах с коллективизацией, в катастрофе первых недель войны Сталину нужны были очередные
«стрелочники». Найти их в такой обстановке было делом нетрудным, и первым таким
«стрелочником» оказался командующий Западным округом комкор Дмитрий Григорьевич Павлов.
        В 1937 году герой Испании и «выдающийся советский военный деятель», как назвала его Долорес Ибаррури, был назначен начальником Автобронетанкового управления РККА и членом Главного Военного Совета. После одного из фильмов о Великой Отечественной войне, в котором было показано, как «умный» Жуков без особого труда в пух и прах разбивает в штабной игре «самоуверенного и недалекого» Павлова, у очень многих создалось впечатление, что Павлов в самом деле слабо разбирался в тактике.
        Но это было далеко не так. Павлов являлся одним из лучших теоретиков танковых сражений и в военном искусстве разбирался не хуже Жукова. Именно поэтому Сталин поставил Павлова на самое ответственное стратегическое направление - Белорусское.
        Конечно, Мехлис постарался как можно сильнее скомпрометировать Павлова и его окружение, благо опыт в этом далеко не самом благородном деле у него имелся огромный - компрометацией военачальников всех уровней он отличался в годы репрессий. Никогда не бывавший в боях, он обвинил Павлова и его ближайших помощников в «трусости», «развале управления», «сдаче оружия противнику»,
«самовольном оставлении боевых позиций» и во всех других смертных грехах. Его гневные формулировки легли в основу того самого Постановления, которое унесло жизнь семи генералов.
        Конечно, было в высшей степени несправедливым сваливать всю вину на одного Павлова. Но… дело было уже не в нем. В свое время Сталин заявил, что если его собственная жена будет вредить делу, он не пощадит и ее. Так что же говорить о Павлове, который вместе с другими военачальниками должен был прикрыть собой все того же Сталина?
        Мог ли Сталин найти более мягкие меры для наказания Павлова и всех, кто оказался в конце концов виновен в страшных поражениях в первые дни войны? Наверное, уже нет. Это был урок не только Павлову, но и своеобразное предупреждение всем другим: кто бы ни был виноват в поражениях, отвечать будете вы!
        Даже в эти трагические для страны дни он остался Сталиным, и вместо того чтобы по-настоящему разобраться в причине всех бед, занялся поисками козлов отпущения и нашел их в лице генерала Павлова и его командиров. Как всегда в таких случаях, их истязали до тех пор, пока они не сознались в участии в военном заговоре против Сталина. В середине июля Сталину принесли на подпись «Постановление государственного Комитета обороны СССР», согласно которому командующий Западным фронтом и его пятеро ближайших помощников были приговорены судом Военного трибунала к расстрелу.
        Прочитав его, Сталин взглянул на застывшего рядом Постышева.
        - Я одобряю приговор, - произнес он, - но скажи Ульриху, пускай он выбросит весь этот хлам о «заговоре». Никаких апелляций. Потом сообщите по всем фронтам…
        Мог ли Сталин поступить иначе? Сказать невозможно. К войне, да еще такой страшной, нельзя подходить с позиций мирного времени. И привыкший к крови Сталин прекрасно знал: панику можно было остановить только крутыми мерами.

3 июля 1941 года Верховный главнокомандующий наконец-то выступил по радио с той самой речью, которую от него вот почти две недели ждала огромная страна. На этот раз он отбросил всех официальных «товарищей» и обратился к людям по-христиански:
«Братья и сестры!» Понимал: сейчас не до идеологий, и надо затронуть в душах самое сокровенное. Назвав военные успехи Германии «непродолжительным военным выигрышем», он призвал понять всю глубину нависшей над страной опасности, полностью отрешиться от беспечности и перестроить всю работу на военный лад.
        Не обошлось, мягко говоря, и без преувеличений. Как иначе оценить заявление Сталина, в котором, напомнив о славных победах русского оружия над Наполеоном и Вильгельмом II, он поведал о том самом немецком тыле, который якобы представлял собой вулкан, «готовый взорваться и похоронить гитлеровских авантюристов». А чего стоило его заявление о том, что теперь СССР имеет верного союзника в… «лице германского народа, порабощенного гитлеровскими заправилами». Слушая Сталина, можно было подумать, что речь шла не о том самом «германце», который всегда рвался завоевывать другие страны и всегда мечтал о порабощенной России, а о ком-то другом.
        На самом деле это было далеко не так. «Они (немцы. - А.У.), - писал известный немецкий историк Себастиан Хаффнер в 1971 году, - ничего не имели против создания Великой германской империи… Однако… они не видели пути, обещающего успех в достижении этой заветной цели. Но его видел Гитлер. И когда позже этот путь, казалось, стал реальным, в Германии не было почти никого, кто не был бы готов идти по нему». И достаточно посмотреть хронику конца тридцатых годов и ту истерию, с какой «порабощенные гитлеровскими заправилами» немцы приветствовал своего фюрера, чтобы понять всю справедливость этих слов. Да, потом Гитлера будут проклинать многие, но отнюдь не из-за того, что он пошел на Россию, а потому, что не смог завоевать ее.
        Поведал Сталин и о том, что «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения…»
        Да, все это было не так, но… это была святая ложь. Но что было делать Сталину? Заявить на всю страну, что немцы продолжают свое победоносное продвижение в глубь советских территорий и успешно громят Красную Армию, которая толком еще не опомнилась от неожиданного, а потому вдвойне сокрушительного удара?
        И своей цели Сталин добился: его обращение всколыхнуло всю страну. Хотя были и такие, кто обреченно заявлял: «Поздно говорить о добровольцах, поздно обращаться к народу, когда немцы уже подходят к Москве». Добровольцы и советский народ показали, кто был прав…
        Тем временем отступление советских войск продолжалось. На шестой день войны был взят Минск, 11 июля танковые армии Гудериана форсировали Днепр и устремились к Смоленску, где через несколько дней советские войска оказались в окружении. Здесь как под микроскопом стало очевидно полнейшее неумение воевать многих наших военачальников. Вместо того чтобы атаковать наступавшего противника с флангов, они с какой-то непонятной тупостью отходили вдоль тех самых дорог, по которым рвались к Москве гитлеровцы.
        Делалось это только для того, чтобы опередить противника и выстроить оборону. Однако ничего из этого не получилось, поскольку наши войска все время опаздывали, и уже 16 июля Гудериан контролировал часть Смоленска.
        Сталин в жесткой форме потребовал от Тимошенко во что бы то ни стало вернуть легендарный русский город, который всегда принимал на себя самые мощные удары врага. Тимошенко не справился, и разгневанный Сталин решил назначить вместо него Жукова. Однако тот уговорил вождя не делать этого. Когда военачальники вышли от Сталина, Тимошенко недовольно взглянул на Жукова.
        - Ты зря отговорил его, - тяжело вздохнул он, - я устал от его упреков…
        Вернувшись на фронт, Тимошенко делал все возможное, чтобы оправдать доверие вождя, и в какой-то степени ему удалось приостановить продвижение немцев к Москве. Но в конце концов он был снят, и Западный фронт возглавил генерал-лейтенант А.И. Еременко.
        В самый разгар наступления Гитлер заболел дизентерией, а когда поправился, то узнал, что уже в конце июля немецкая армия остановила свое продвижение для ремонта техники и пополнения личного состава. Несмотря на значительные успехи, основные задачи - Ленинград, Москва и Донецкий бассейн - так пока и не были выполнены. Снова пришлось корректировать планы группы «Центр» фон Бока до того, как обе танковые армии закончат ремонт. Однако после того как армии достигли Смоленска, фон Бок и командиры танковых групп вернулись к тому, чтобы, согласно классической военной доктрине, разгромить главные силы русских там, где они были сконцентрированы, - на подходах к столице. А вовсе не для того, чтобы взять Москву, как они сами утверждали. Гитлер же склонялся в первую очередь к освобождению прибалтийских государств и захвату Ленинграда и усилению натиска на юго-востоке в направлении Киева и Днепра, намереваясь лишить СССР сельскохозяйственных и промышленных ресурсов и открыть таким образом путь на Кавказ.
        - Вы, - заявил фюрер группе генералов в августе 1941 года, - если и читали Клаузевица, то все равно не поняли военной экономики. Я тоже читал его и помню аксиому - «сначала уничтожьте армию противника, а потом захватывайте его столицу».
        Возражения военных еще больше разозлили Гитлера, и все его недоверие к генералам, которое он испытывал еще с западной кампании, вспыхнуло с новой силой. Споры с генералами стоили ему немалых нервов, но в конце концов компромисс был достигнут, и наступление на Москву должно было возобновиться после того, как будет совершен прорыв на Украине.
        Удар немцев был страшен и поставил советские войска на грань катастрофы, но… не сломил их. В результате споров Гитлера с генералами время было упущено, и советское командование получило возможность передышки, которой оно сумело прекрасно воспользоваться. Тем не менее под Москвой, на Украине и под Ленинградом сложилась трагическая обстановка. 2 декабря Гальдер записал в своем дневнике, что русская оборона достигла высшей точки напряжения и что у русских не осталось больше свежих сил.
        Но это было далеко не так: когда 5 декабря столбик ртути в термометре упал за отметку 30 градусов, главный немецкий танкист Гудериан вдруг понял, что это у его войск нет больше сил продолжать наступление, и их надо как можно скорее отвести на другой рубеж. Особенно это стало ясно после начала в тот же день советского контрнаступления, и более привычные к страшным морозам советские войска, включавшие в себя значительные силы, выведенные с Дальнего Востока, впервые заставили немцев отступать.

«Только тот, кто видел бесконечные, заснеженные поля России в ту зиму наших бед, - писал позже Гудериан, - кто чувствовал на лице тот ледяной ветер, может правдиво судить о тех событиях».
        Тем не менее Гитлер отступать запретил и снял фон Бока, а когда тот попытался было в беседе с ним объяснить отчаянное положение его войск, тот пожал плечами.
        - А разве гренадерам Фридриха Великого, - сказал он, - нравилось умирать за свою страну?
        Вместе с Гудерианом Гитлер снял с должности и другого выдающегося танкиста Хёпнера и, отобрав у него все награды и льготы, запретил ему носить военную форму. Был отправлен в отставку и командующий группой армий «Север» фельдмаршал фон Лейб. Вслед за ним после отхода из Ростова последовал и Рундштедт. Но ничто уже не могло спасти положение, и непобедимый до сих пор вермахт потерпел жесточайшее поражение под Москвой.
        Сказать, что фюрер был убит таким исходом, - значит не сказать ничего. Он то и дело впадал в истерику, рвал и метал, обвиняя всех и вся, но так и не подумал трезво взглянуть на причины своего первого поражения. А в том, что по сути дела
«победоносная» война была уже проиграна, больше всех был виноват именно он. Точно так же, как и Сталин, фюрер мало что понимал в военном деле и гораздо чаще руководствовался политическими интересами, нежели реальной обстановкой на фронтах. Иначе вряд ли он без особых раздумий предпринял бы военные действия на Балканах и в Северной Африке как раз в период наращивания сил на Востоке. В результате война с Советским Союзом началась на полтора месяца позже, что, конечно же, сказалось на ней самым отрицательным образом.
        Впрочем, дело было не только в отсрочке, которая подвергла операцию «Барбаросса» значительному риску. Она-то как раз была оправдана затянувшейся зимой 1941 года в России; весенняя распутица в любом случае не позволила бы немцам начать наступление раньше. Куда хуже было то, что операции в Югославии, Греции и на Крите привели к тому, что на горных дорогах многие танки и транспортные средства получили серьезные повреждения; в свою очередь это означало, что группа армии
«Центр» начала наступление на Украину, лишенная трети своей танковой мощи.
        Кроме того, те потери, которые немцы потерпели при нападении на Крит, заставили Гитлера отказаться от мысли использовать воздушно-десантные войска при проведении крупномасштабных операций в СССР. Таким образом, решение Гитлера предпринять наступление на Балканы во время наращивания сил по плану «Барбаросса» в известной степени привело к неуспеху «блицкрига» на Востоке.
        Гитлер пошел по стопам Сталина - приказал своим генералам стоять насмерть. И те стояли, еще больше укрепив убеждение фюрера в том, что может совершить его непреклонная воля вопреки мнению специалистов. Но это был сиюминутный успех. Воля волей, но в современной войне на первое место уже выходили стратегический план и правильная оценка ситуации, чего Гитлер не желал понимать. Он и слышать не хотел о том, что из-за больших расстояний в России и отвратительных дорог немецкая армия уже не могла показать всего того, на что она была способна, и «блицкриг» был обречен. Да и о каком «блицкриге» могла идти речь, если только группе армий
«Центр» на удовлетворение ее каждодневных потребностей требовалось 25 (!) товарных поездов, тогда как нормой для нее всего было 8 поездов. Полагая, что война уже выиграна, Гитлер приказал сократить вооружение и техническое оснащение войск «до размеров, необходимых для продолжения еще не законченных полевых операций». И плоды этих самых «размеров» Германия начала пожинать уже через год после начала войны.
        Став преемником фон Гинденбурга в качестве Верховного главнокомандующего, Гитлер взял на себя непосредственное командование вермахтом. Пост военного министра он упразднил, а бывший отдел вермахта в военном министерстве был преобразован в ОКВ, по сути, военный штаб Гитлера. Само собой разумеется, что этот самый штаб сразу же стал соперничать с Верховным командованием армии (ОКХ), по традиции выступавшим в качестве советника правителей Пруссии, а затем и всей Германии. Тем не менее создание ОКВ отнюдь не означало, что Гитлер дал ему полную независимость и завоевал тот престиж, каким когда-то пользовались ОКХ и его Генеральный штаб. Избрав начальником ОКВ генерала Вильгельма Кейтеля, который не смел даже возразить фюреру, он ясно дал понять, кто в доме хозяин. Когда бывшего военного министра фон Бломберга спросили, способен ли Кейтель занять столь ответственное место, тот только махнул рукой.
        - О нем и говорить нечего, - пренебрежительно заметил фон Бломберг. - Он просто заведующий моей канцелярией.
        На что Гитлер тут же ответил:
        - Этот как раз тот человек, который мне нужен!
        Войск у Гитлера хватало, но их оказалось явно недостаточно для широкомасштабной войны. Военно-воздушные силы должны были вести боевые действия на огромном протяжении от Ленинграда до Черного моря, что уже заранее предопределяло их неудачу. Асы Геринга даже при всем своем желании не могли воевать с такой же эффективностью, с какой они сражались в Польше, Франции и той же Югославии. Отрицательную роль сыграло и то, что, сделав из фон Браухича козла отпущения, Гитлер, подобно Сталину первых месяцев войны, начал осуществлять личный контроль за операциями на Восточном фронте из своей штаб-квартиры в Растенбурге, (Восточная Пруссия). Подобно красному вождю, Гитлер выслушивал лишь те донесения разведки, в которых речь шла только о том, что хотел слышать он сам. И в то же время он был убежден, что исход будет определяться не столько материальными ресурсами, сколько волей к победе. Он так и не смог (или не захотел) осознать той простой вещи, что любая война есть категория экономическая, и никакая сверхволя к победе не могла компенсировать Германии отсутствие собственных сырьевых ресурсов, и что даже при
всем желании его страна не способна соперничать с объединенными ресурсами СССР, США и Британского содружества наций.
        В отличие от Сталина Гитлеру приходилось думать не только о Восточном фронте, но и о других театрах военных действий. И именно здесь проявились его полнейшее неумение видеть всю войну в ее целостности и полнейшее пренебрежение Средиземноморьем и Атлантикой, что выразилось в его не слишком серьезном отношении к военно-морскому флоту и сражению за обладание последней. А когда он все-таки спохватился, было уже слишком поздно.
        Словно заведенный, он продолжал трещать о скорой победе даже в те дни, когда солдаты его пока еще непобедимой армии уже вовсю замерзали под Москвой. По чьей вине? Да все того же Гитлера, поскольку именно его идея молниеносной войны лежала в основе всех военных и хозяйственных планов и солдатам даже не выдали теплую одежду, посчитав, что она им не пригодится.
        Дело было уже не только в Гитлере. Упоенные легкостью, с какой вермахт завоевал Европу, а теперь и Советский Союз, многие генералы поверили в военный гений фюрера и его фантастические планы. Тот же Гальдер писал о том, что «поход против России выигран за 14 дней». Еще через несколько дней он убедил фюрера в том, что у Советов осталось всего 46 дивизий, а все остальные разбиты. Те, кто слышал подобные заверения, даже не сомневались: 190 вооруженных до зубов германских дивизий в считанные дни раздавят жалкие остатки Красной Армии. А раз так, то вопрос о победе был уже действительно предрешен…
        Однако ничего этого не произошло. Когда советские войска разбили немцев под Москвой и перешли в контрнаступление, сразу же стали видны просчеты немецких военачальников. Они не только недооценили силу русских, но и не разгадали намерений Ставки. Авантюризм военных наложился на авантюризм Гитлера и в конце концов дал закономерные результаты. Не последнюю роль сыграло и то, что вермахт, как в свое время Красная Армия, был ослаблен постоянными чистками. И хотя они не шли ни в какое сравнение с тем, что творил со своей армией Сталин, известный ущерб бесконечные перетряски кадров, во время которых убирались самые способные, но строптивые, вермахту нанесли. Да и многие генералы, видя, как практически все их возражения фюреру опровергаются самим ходом событий, стали бояться возражать ему.
        Сказалась на общем положении дел и та не совсем объективная информация о состоянии дел на фронтах и духе Красной Армии, которая шла на самый «верх». Проходя через многочисленные инстанции, она постепенно смягчалась и доходила до Гитлера в гораздо более удобоваримом виде, нежели это было на самом деле. Иначе тот же Гальдер вряд ли бы записал всего за две недели до начала советского контрнаступления в своем дневнике: «Восток: Россия как военная сила не представляет более опасности для строительства Европы. Противник потерпел решающее поражение». И это писал не какой-нибудь отравленный пропагандой Геббельса гауптман, а начальник Генерального штаба, обладавший огромными возможностями для выяснения истинного положения дел на фронте.
        Только после того как немцы потерпели первое поражение под Москвой, многие генералы задумались над его причинами. Но было уже поздно. Предоставленный Германии шанс был упущен, и под Москвой немцы получили уже никогда не зажившую рану.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        Зимой 1941-1942 гг. Гитлер очутился в весьма тяжелой ситуации, прежде всего из-за начавшегося наступления Красной Армии и уничтожения японской авиацией американской военно-морской базы в Пирл-Харборе. Теперь фюрер стоял перед выбором: что ему делать дальше? Возобновить наступление или остановиться на том, что уже завоевано?
        Гитлер выбрал первый вариант и потребовал, чтобы весной 1942 года немецкие войска продолжили наступление и сделали то, чего им не удалось при первой попытке. Опасался он и японских союзников с их азиатским коварством. Потому и следил со все возраставшим подозрением за переговорами между Токио и Вашингтоном. Фюрер очень боялся, что соглашение между ними могло серьезно изменить стратегический расклад и дать США большую свободу в деле поддержки Англии и СССР против Германии.
        И ничего удивительного в этом не было, поскольку американцы и без того уже поддерживали Великобританию и СССР. В 1940 году США передали Британии 50 эскадренных миноносцев, а в марте 1941 года последовал акт о ленд-лизе, под который попадала и Россия. Уже тогда между немецким подводным флотом и американскими надводными кораблями велась самая настоящая война.
        До декабря 1941 года Гитлер не шел на открытую конфронтацию с Вашингтоном, но после разгрома американского флота в Пирл-Харборе он даже не сомневался в том, что США увязнут в войне на Тихом океане и перестанут помогать Англии и СССР. Именно по этой причине он объявил 11 декабря войну Соединенным Штатам. В значительной степени столь опрометчивый поступок Гитлера лежит в области психологии. Он был крайне удручен провалом наступления на Москву и воспрянул духом только после разгрома американского флота, увидев в этом волю провидения. Объявив войну США первым, Гитлер посчитал, что, в какой уже раз, применив свою излюбленную тактику внезапности, он перехватил психологическую инициативу и восстановил веру нации в ее фюрера.
        Что же касается экономики, то… Гитлер так и не смог осознать, на что способна могущественная Америка, поскольку она, по его мнению, являлась «обществом, испорченным евреями и неграми», с «вырождающейся демократией» в придачу. Вполне возможно, что именно две ошибки Гитлера в декабре 1941 года - решение о возобновлении активной войны в России и объявление войны США - сыграли роковую роль в его судьбе. Он был по-прежнему уверен, что до конца 1942 года американцев в Европе не увидит, а к этому времени уже сумеет покончить с большевиками. Потому и приказал в своей директиве от 5 апреля 1942 года «окончательно уничтожить Красную Армию и основные источники советской мощи решительным прорывом на юг», который должен был вывести вермахт на Кавказ с его нефтью. Что, конечно же, было уже нереально и привело к гибели целой армии под Сталинградом.
        За военными делами Гитлер не забыл о ненавистных ему евреях, в связи с чем 20 января 1942 года состоялась Ванзейская конференция. Но прежде чем сказать, чем она закончилась, надо напомнить о следующем. Как уже говорилось, начало холокоста было положено Гитлером в печально знаменитую «хрустальную» ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Известно и то, что все ранее существовавшие теории и взгляды на государство Гитлер считал ложными и делал однозначный вывод, что основной задачей государства является охрана и поддержание своих расовых основ.
        - От тевтонов, а не от евреев теперь полностью зависит само существование человечества на планете, - вещал Гитлер с трибун партийных съездов. - Все, чем мы так восхищаемся на этой земле, будь то достижения в области науки или техники, - творение рук немногих наций и, вероятнее всего, одной-единственной расы. Все достижения мировой культуры есть заслуга этой нации.
        Евреев Гитлер считал разрушителями цивилизации.
        - Едва ли какая-нибудь нация на земле обладала инстинктом самосохранения в той степени, в какой его развил так называемый «избранный народ», - писал Гитлер. - Евреи никогда не имели собственной культуры, они всегда заимствовали ее у других и развивали свой интеллект, вступая в контакт с другими народами. В отличие от арийцев стремление евреев к самосохранению практически никогда не выходит за рамки личного. Да, евреи всегда были страшными ядовитыми паразитами на теле других народов! Они создавали государство в государстве и не желали уходить. Евреи в древности не были даже расой кочевников, ибо кочевники хотя бы имели представление о слове «труд».
        Досталось от фюрера и древней иудейской вере, и, конечно же, проклятому марксизму, на который он возложил главную вину за разбавление национальной крови и утрату многовековых национальных идеалов Германии.
        После прихода к власти нацисты начали проводить довольно жесткую расовую политику и открыто объявили о бескомпромиссной борьбе за «чистоту крови» тевтонской нации. Евреев объявили «подрывными элементами» и 15 сентября 1935 года приняли законы о гражданстве и расе. А 14 октября 1941 года началась массовая депортация евреев в гетто на территории Польши.
        Почему нацисты стали уничтожать евреев только в период Второй мировой войны? Первоначально у Гитлера не имелось планов уничтожения евреев. Хотя и сам фюрер, и его окружение были одержимы расовыми теориями, тем не менее к «еврейскому вопросу» они подходили весьма прагматично и до начала 40-х годов XX столетия не собирались уничтожать лиц еврейской национальности. После прихода Гитлера к власти еврейское население оказалось ущемлено в правах, что, по мнению подавляющего большинства немцев, было справедливо и являлось своего рода возмездием за нажитые неправедным путем богатства, полученные евреями-спекулянтами при всеобщем обнищании страны после поражения в Первой мировой войне. Начались еврейские погромы, однако в них погибло всего несколько десятков человек, большинство из которых оказались случайными жертвами.
        Другое дело, что наличие в Германии еврейского населения служило для Гитлера и других нацистов источником постоянного раздражения. Значительное число богатых евреев, представителей научной и творческой интеллигенции еще в 1933-1934 годах эмигрировало из нацистской Германии во Францию, Голландию, Бельгию, США и Швейцарию. При этом эмиграционные службы Соединенных Штатов Америки не слишком охотно пускали в свою страну лиц еврейской национальности из Германии, без объяснения причин весьма категорично отказывая им в визах. Исключение составляли известные ученые, богатые банкиры, модные врачи и некоторые другие категории эмигрантов, которые могли пригодиться самим Соединенным Штатам. В этом случае американцы практически уподоблялись нацистам, которые ввели термин «полезный для рейха еврей». В Соединенные Штаты тоже пускали только «полезных евреев» вроде Альберта Эйнштейна.
        Во многих европейских странах дело с еврейскими эмигрантами обстояло намного проще, чем за океаном. Однако несчастные беглецы, спасавшиеся от притеснений нацистов в Германии и нашедшие приют в Бельгии, Голландии или Франции, и не подозревали, что их ждет буквально через несколько лет, когда бронированные армады вермахта ринутся в лишенную способности к сопротивлению Европу.
        В самой Германии значительное число лиц еврейской национальности в конце концов оказалось за колючей проволокой, в бараках концлагерей. Но ни Гитлер, ни другие высшие руководители партии и государства не считали это окончательным и вполне приемлемым решением пресловутого «еврейского вопроса». Особенно остро проблема еврейского населения и очищения расы встала перед нацистами после победного марша немецких войск по странам Европы и быстрого завоевания Франции.
        Во всех оккупированных европейских странах проживало значительное число лиц еврейской национальности. Очень много их насчитывалось во Франции и Польше, несколько меньше в Чехии, Словакии, Голландии, Дании и Норвегии. Но это были страны с небольшими территорией и численностью населения.
        - Еврейский дух всегда работал на разрушение Германии, - заявил Гитлер на одном из секретных совещаний в рейхсканцелярии летом 1940 года. - Необходимо срочно найти приемлемое для нас решение этого вопроса.
        - Физическое уничтожение таких больших масс людей обойдется нам очень дорого, - заметил Гиммлер.
        Глава «черного ордена» СС прекрасно знал: чем больше людей отправить туда, откуда еще никто не возвращался, тем выше окажется цена этой акции. Патроны и содержание
«исполнителей» стоили больших денег: нужно было куда-то девать горы трупов, утилизировать другие отходы «производства» и т.д.
        - Может, выселить евреев в Палестину? - предложил вдруг фюрер. - Пусть фон Риббентроп и Розенберг тщательно проработают этот вопрос. А вы, Генрих, помогите им.
        Поручение фюрера постарались выполнить в самые сжатые сроки. Давно наболевший для нацистов вопрос настоятельно требовал разрешения. С одной стороны, он вроде бы являлся чисто идеологическим, с другой - весьма остро стояла проблема принадлежавшего евреям ценного имущества. Нацисты не собирались оставлять его прежним владельцам. Тем не менее поставленную вождем задачу решить не удалось, и вскоре Розенберг доложил Гитлеру:
        - При появлении в Палестине огромных масс еврейского населения там обязательно возникнет очаг напряженности, экономической, военной, этнической и так далее. И как вы сами понимаете, нам не нужны неприятности на Ближнем Востоке с его нефтью…
        Гитлер задумчиво молчал.
        - Но что же делать? - взглянул он на Розенберга. - Им нельзя позволить расползаться по всему миру! Это преступно.
        - Есть другое место! - ответил тот.
        - Какое?
        - Мадагаскар!
        - Мадагаскар? - удивленно переспросил Гитлер и неожиданно для собеседника рассмеялся. - А чем черт не шутит! Возможно, это и есть лучший выход из создавшегося положения. Давайте серьезно подумаем, а операции по переселению евреев дадим кодовое наименование «Мадагаскар».
        Идея скорейшего выселения поголовно всех евреев из стран Европы на Мадагаскар казалась Гитлеру привлекательной по многим причинам. Прежде всего нацисты получали уникальную возможность одним махом избавиться от «расово неполноценного» населения и «еврейских подрывных элементов», надежно изолировав их от всего цивилизованного мира, как в огромном концлагере. Во-вторых, Германия могла построить на Мадагаскаре военные базы. Абвер во главе с адмиралом В. Канарисом давно уже прорабатывал возможные аспекты использования бывших французских военно-морских баз на Мадагаскаре и подыскивал места для строительства новых. Одновременно активизировалась работа агентуры немецкой военной разведки в Африке и странах бассейна Индийского океана. И, конечно же, можно было в случае необходимости использовать переселенных на остров Мадагаскар евреев как заложников. Для оказания определенного давления на Соединенные Штаты Америки.
        - У европейских евреев там масса друзей и даже родственников, - говорил Гиммлер, - и мы можем на них воздействовать.
        - Но они могут отказаться, - пожал плечами руководитель СД Гейдрих.
        - Могут, - согласился рейхсфюрер. - Но, имея в заложниках несколько миллионов их соплеменников, мы сумеем договориться с американскими сионистами. Ну а если они все-таки откажутся помогать, то кто им поверит, что они постоянно пекутся о благе своего племени?
        Неожиданно для всех сомнения возникли у самого Гитлера.
        - Этот ваш чудо-остров очень далеко, - сказал он на одном из совещаний. - Затраты на депортацию туда всех евреев из европейских стран окажутся неимоверно велики, а у меня нет никакого желания оплачивать эти расходы из резервов Рейхсбанка!
        - Этого не придется делать, - заверил рейхсканцлера Гиммлер, - мы не потратим ни марки!
        - Каким образом?
        - Мы покроем все затраты по переселению расово неполноценного населения Европы за счет экспроприации собственности, принадлежавшей самим депортируемым. Мы экспроприируем ее в пользу рейха и на эти деньги отправим эшелоны и корабли. Точно так же мы построим на Мадагаскаре все необходимые сооружения.
        - Ну что же, - кивнул после небольшой паузы Гитлер, - это меняет дело. Начинайте работу с французами.
        Впрочем, никакой работы не было, и марионеточное французское правительство в Виши сразу же согласилось на предложение немцев.
        - Мы передадим вам все права на Мадагаскар, - заверили Берлин французы.
        Но тут возникло серьезное препятствие в лице британцев, которые находились в состоянии войны с Германией. Все надежды немецкого Генерального штаба на то, что занятые угрозой вторжения на свои собственные острова англичане не полезут в
«островные дела», не оправдались. Уже очень скоро выяснилось, что заручиться согласием Франции на уступку немцам острова Мадагаскар никак невозможно без заключения мирного договора с Великобританией. Хотя бы в силу того немаловажного обстоятельства, что военный флот «владычицы морей», какой всегда считалась Великобритания, просто не позволил бы немцам провести свой транспорт с депортируемыми евреями через Суэцкий канал. Да и в Индийском океане они имели достаточно сил, чтобы не позволить своевольничать нацистскому флоту.
        До сих пор существует версия о том, что с помощью Ватикана состоялись консультации по поводу переселения евреев на остров Мадагаскар. В этих консультациях приняли участие немцы и сотрудники американского внешнеполитического ведомства и разведки, связанные с промышленно-финансовыми кругами. Богатые еврейские общины в Соединенных Штатах, которые всегда оказывали влияние на формирование политики и экономики, не могли допустить, чтобы нацистская Германия держала на Мадагаскаре еврейских заложников и таким образом оказывала давление на определенные деловые и политические круги в США. Как и следовало ожидать, с операцией «Мадагаскар» так ничего и не получилось.
        - Тем не менее, - заявил Гитлер, когда ему доложили о положении дел, - это не снимает остроту «еврейского вопроса».
        - Не беспокойтесь, - заверил его Гиммлер, - мы найдем выход!
        Гиммлер действительно нашел его, о чем и поведал на той самой печально знаменитой Ванзейской конференции, с которой мы и начали наш рассказ. Именно на ней было признано, что заявление отвечавшего за «еврейский вопрос» сотрудника РСХА Адольфа Эйхмана о депортации всех евреев из Европы на Мадагаскар оказалось поспешным. Затем с докладом выступил Гейдрих. Он сказал, что в связи с началом войны против СССР ранее существовавший план секретной операции под кодовым названием
«Мадагаскар» отменен и фюрер дал санкцию на переселение евреев на Восток.
        - Фюрер и все мы, - закончил выступление Гейдрих, - очень хотим надеяться, что при этом произойдет естественное уменьшение числа депортируемых лиц…
        На Ванзейской конференции «черным орденом» СС было принято решение раз и навсегда покончить с «еврейским вопросом». Спустя некоторое время в рамках «окончательного решения «еврейского вопроса» на территории оккупированной Польши в некоторых концентрационных лагерях спешно оборудовали первые газовые камеры. Уже 17 марта началась акция «Рейнхард», целью которой являлось систематическое уничтожение евреев в лагерях смерти. 5 октября Гиммлер издал приказ о депортации всех евреев в концлагерь Освенцим. В результате всех акций количество евреев в Европе уменьшилось на 6 миллионов…
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        Брошенные в бой советской Ставкой резервные армии сыграли свою роль. Немцы так и не смогли прорвать окружение, и 29 ноября Сталин наконец услышал от Жукова долгожданную фразу: «Противник истощен!»

6 декабря 1941 года Западный фронт перешел в наступление, и впервые с начала войны немцы начали отступать, неся огромные потери. 13 декабря Советское информбюро заявило на весь мир о провале немецкого плана взятия Москвы. Еще через две недели Сталин на совещании Ставки приступил к обсуждению проекта плана общего наступления Красной Армии.
        Как это ни печально, но страшная катастрофа первых месяцев войны, похоже, так ничему и не научила его. Как и Гитлер, он не довольствовался только одним стратегическим ведением войны и постоянно вмешивался в разработку военных операций. Когда надо, а чаще всего, когда не надо, Сталин вызывал к себе командующих фронтов даже без консультаций с Генеральным штабом о целесообразности таких вызовов. В самый разгар сражений Сталин вызывал их к телефону и либо отчитывал за «неумение воевать», либо давал очередные «ценные указания». То, что этим самым он только вносит сумятицу и обрекает войска на ненужные жертвы, его не волновало. Привыкнув во времена революции и Гражданской войны к крику, Сталин и сейчас, не доверяя никому, считал, что главное - вселить страх в командиров, чтобы те в свою очередь загоняли солдат, не считаясь ни с какими жертвами ради великой цели.
        Как только отгремели последние залпы битвы под Москвой, Сталин лично приступил к подготовке планов контрнаступления. Грандиозного по своим масштабам и… совершенно не подкрепленного ни техникой, ни людскими ресурсами. По мысли Сталина, контрудары должны были наноситься на огромной территории от осажденного на севере Ленинграда до окруженного на юге Севастополя. После снятия (непонятно только, каким образом) блокады Ленинграда обе германские группировки армий «Север» и «Юг» должны были попасть в окружение, что дало бы толчок к вытеснению из Крыма и с Украины группы армий «Юг».
        Маршал Шапошников понимал иллюзорность этих планов, но, больной и осторожный, со Сталиным не спорил. 5 января 1942 года без каких бы то ни было комментариев он зачитал сталинский план общего наступления на заседании расширенной Ставки. А когда Жуков и Вознесенский попытались внести в него хоть какие-то коррективы, Сталин досадливо отмахнулся от них.
        - Что вы впустую тратите время? - сказал им после совещания один из штабных работников. - Директивы уже разосланы по фронтам!
        Сказано - сделано! В январе Красная Армия перешла в общее наступление по фронту длиной почти в 1600 километров при средней температуре минус тридцать градусов!
        Воевать было трудно, однако Сталин читал только те донесения разведки, которые выдавали желаемое за действительное, и постоянно посылал своих представителей Мехлиса, Булганина и Маленкова на фронты подстегивать нерадивых командующих. И те подстегивали! Особенно преуспевал Мехлис, ничего не понимавший в военном деле и вносивший больше суеты и неразберихи, нежели столь нужной по тем трудным временам помощи.
        Сталин метал громы и молнии, грозил, расстреливал и смещал командующих фронтов, но… все было напрасно, и в конце марта случилось то, о чем его предупреждали военачальники и штабные работники. Советское контрнаступление захлебнулось, и ни одна из поставленных Сталиным задач так и не была выполнена…
        Сталин не хотел (а вернее, и не мог) понять той простой вещи, что для восполнения катастрофических потерь кампании 1941 года необходимо время. Да и как можно было бросаться в бой с открытым забралом, когда к концу ноября 1941 года общее производство советской промышленности сократилось почти вдвое, германская оккупация уничтожила большинство из того, что было создано в 30-е годы, а армия понесла огромные потери убитыми, ранеными и попавшими в плен. Но и по сей день страдавший революционным нетерпением Сталин ждать не хотел, хотя немецкие войска мало чем напоминали тех крестьян, которых он насильно загонял в колхозы.
        Недовольный развитием событий, он приказал Ставке разработать план военных действий на весну 1942 года. Заключение Генерального штаба о переходе армии к обороне ему не понравилось, однако он не стал зачеркивать все сделанное штабными работниками и на этот раз попытался соединить генеральную линию на оборону с
«частичными наступлениями».
        - Давайте не будем засиживаться в обороне, - сказал он на одной из встреч со штабными, - сложив руки, и ждать, пока немцы атакуют первыми. Мы сами должны нанести серию ударов, чтобы предупредить их на широком фронте и расстроить подготовительные мероприятия противника.
        Как видно, и здесь сказалось мышление революционера: идти впереди обстоятельств, и, после того как немецкая армия потерпела первое поражение во Второй мировой войне, потеряв под Москвой огромное количество живой силы и техники, Сталин окончательно воспрянул духом. Потому и заявил в феврале 1942 года:
        - Момент внезапности и неожиданности был израсходован полностью. Тем самым было ликвидировано то неравенство в условиях войны, которое было создано внезапностью… Инициатива теперь в наших руках, и потуги разболтанной ржавой машины Гитлера не могут сдержать напор Красной Армии. Недалек тот день, когда… на всей советской земле снова будут победно реять красные знамена!
        Как это часто бывало и раньше, Сталин снова выдавал желаемое за действительное, и в 1942 году «разболтанная ржавая машина Гитлера» была еще очень сильна, иначе Сталину вряд ли бы пришлось отдать, возможно, свой самый страшный приказ №227, который был больше известен как «Ни шагу назад!»
        Да, немцы понесли жестокое поражение, но благодаря могучему военно-промышленному потенциалу Гитлер сумел в считанные недели не только восстановить военную силу и технику, но даже увеличить их! Если в июне 1941 года под ружьем в вермахте находилось 5,5 миллиона человек, то к июлю 1942 года он насчитывал уже 6,2 миллиона солдат и офицеров. Увеличилось количество танков, орудий и самолетов. И по большому счету дело было не во внезапности, а в том простом факте, что к началу войны Красная Армия была намного слабее вермахта. Даже если бы сам Гитлер назвал Сталину день начала войны, мало что изменилось бы. Невозможно было за каких-то полтора года, которые прошли со дня окончания войны с Финляндией подготовить новую по качеству армию. Печально, но факт: не было у СССР в те годы ни той самой победоносной армии, о которой пелось в песнях, ни тех самых «первых маршалов», которые должны были повести ее в бой.
        Поражение под Москвой отрезвило Гитлера и его генералов, и теперь фюрер думал уже не о «полной победе», а о том, как лучше закрепиться на оккупированной территории.
«Для будущей весны и лета, - писал в своем дневнике Геббельс в марте 1942 года, - фюрер вновь создал совершенно ясный план… Его целями являются Кавказ, Ленинград и Москва… Возможно, на Востоке дело дойдет до столетней войны, но она не причинит нам более никаких забот». В своей записи Геббельс не случайно поставил на первое место Кавказ с его нефтью и другими природными богатствами. Да и сам фюрер, выступая 1 июня 1942 года в штабе группы армий «Юг» в Полтаве, сказал: «Если мы не возьмем Майкоп и Грозный, я должен буду закончить войну!»
        Уже мало веря в своих полководцев, Гитлер решил лично руководить всеми действиями на Восточном фронте, что он и делал из своей знаменитой ставки «Вервольф» («Оборотень») в Виннице. 21 апреля 1942 года он подписал Директиву ОКВ №41, в которой был подробно изложен план летней кампании.

«Операция, - пишут Д. Мельников и Л. Черная, - распадалась на три этапа: на первом предусматривалось продвижение немецких войск из района Орла на Воронеж и оттуда вниз по течению Дона; на втором - удар из района Харькова на восток в направлении Волги; на третьем - объединение в районе Сталинграда войск, наступавших вниз по течению Дона из района Таганрог - Артемовск».
        В отличие от Сталина немецкое руководство отнеслось к донесениям своей разведки о намерении Сталина наступать на Харьков со всей серьезностью, в результате чего советские войска оказались под угрозой окружения к юго-востоку от Харькова. Но… напрасно Василевский и Тимошенко уговаривали Сталина остановить наступление на Харьков. Тот упрямо стоял на своем, и только 19 мая отдал приказ прекратить наступление.
        Впрочем, он уже не имел уже никакого смысла. Наступление и так было уже отменено - немцами. Упорство Сталина стоило жизни многим тысячам солдат и офицеров, брошенных им в совершенно бессмысленную бойню, а около 240 тысяч попали в плен.
        Но… история учит только тому, что ничему не учит… Верный своим принципам, которые столько раз выручали его в Гражданскую войну, Сталин и не подумал успокаиваться и послал на юг Мехлиса, который должен был сделать все возможное, чтобы привести в надлежащее состояние Крымский фронт и освободить Севастополь. Привел, да так, что уже очень скоро сам перестал понимать, что происходит на фронте. Когда фон Манштейн атаковал Керчь, 21 советская дивизия были разбиты в пух и прах. В ожесточенных боях было потеряно почти 20 тысяч человек и большое количество военной техники.
        А затем наступил черед Севастополя. После двадцати семи дней беспрерывного обстрела оборонительные сооружения города были разрушены, и все 106 тысяч его защитников, за исключением небольшой группы солдат и офицеров, погибли.
        Теперь уже никто точно не скажет, скольких жизней стоили отказ Сталина провести соответствующую подготовку в армии перед войной и его совершенно необдуманные приказы, основанные не на точном расчете, а на тех принципах, с помощью которых он когда-то выбивал на Северном Кавказе хлеб. Но то, что счет в этом случае шел на миллионы, не вызывает сомнений…
        Летом 1942 года началось второе немецкое наступление. И хотя Сталин был прекрасно знаком с планом «Блу», он упорно отказывался верить своей разведке и был неприятно удивлен, когда немцы начали прорыв не на ожидаемом им московском направлении, а пошли на Дон и к нефтяным промыслам Кавказа. 10 августа вермахт взял Майкоп, 23 августа вышел к Волге, а 25 августа захватил Моздок, лежавший на пути к богатому нефтью Грозному.
        Успешное начало второго наступления и победы Манштейна еще более укрепили мнение Гитлера о возложенной на него великой миссии и неверие в забуксовавших под Москвой военных. Он снова вмешался в ход операции, поведав Гальдеру, что намерен идти после падения России через Иран к Персидскому заливу и нанести таким образом Британской империи страшный удар. После чего собирался соединиться с… японской армией. Что же касается своих дел на юге, то Гитлер уже был уверен, что там все кончено. «Россия, - заявил он адмиралу Редеру, - есть жизненное пространство, которое может устоять против любой блокады, и я уверен в том, что уже очень скоро Англия и США вступят со мной в переговоры о заключении компромиссного мира».
        Для успешного продолжения войны Гитлеру в августе 1942 года было необходимо решить две наиважнейшие для него задачи: взять Сталинград и Кавказ. И по возможности сразу, чего вермахт как раз и не мог сделать. Положение осложнялось тем, что некоторые высшие военные уже начинали понимать, что вся летняя кампания была рассчитана фюрером неверно. Между генералами снова начались бесконечные споры на тему, можно ли выполнить все планы фюрера сразу же или следует выполнять их по одному. В конце концов Гитлеру надоело слушать военных, и, уверенный в своей хваленой интуиции, он подписал известную Директиву №45 о дальнейшем исполнении операции «Брауншвейг», как теперь стала называться операция по захвату Сталинграда и Кавказа «Блу».

«Перед группой армий «А», - пишут Д. Мельников и Л. Черная, - была поставлена цель: после уничтожения советских войск в районе Ростова направить главный удар на юг, овладеть Черноморским побережьем Кавказа, районом Грозного и вести дальнейшее наступление на Баку. Одновременно группа армий «Б» должна была захватить Сталинград и вслед за тем повернуть часть своих сил на Астрахань».
        Начальник Генерального штаба Гальдер не выдержал и высказал фюреру все, что он думал по поводу этих, уже начинавших становиться фантастическими, планов и доказал, что вермахт не может выполнить обе задачи одновременно и необходимо сосредоточить все силы на захвате Сталинграда. Решив, что его хотят отвлечь от захвата кавказской нефти, Гитлер закатил истерику. «Приступ бешенства и тяжелые обвинения против руководства, - так охарактеризовал поведение фюрера в его ставке в Виннице сам Гальдер. - Наблюдавшаяся и ранее недооценка возможностей противника принимает гротескные формы и грозит опасностью. Положение становится все более нетерпимым. О серьезной работе не может быть и речи».
        Само собой понятно, что после всего случившегося Гитлер был не намерен терпеть Гальдера и отстранил его от практического руководства операциями. Начальником Генерального штаба сухопутных войск стал Цейтлер. Затем наступила очередь одного из самых лояльных к фюреру генералов - Йодля. Посланный с инспекцией на Кавказский фронт, он не смог обманывать самого себя и доложил фюреру, что войска не имеют никакой возможности выполнить поставленные перед ними задачи. Гитлер выгнал генерала из своего кабинета и демонстративно перестал его замечать.
        Подобно Сталину, Гитлер не ограничивался только стратегическим руководством войны и постоянно вмешивался в военные операции. Командующих вызывали с фронтов, часто даже не поставив в известие об этом Генеральный штаб и их непосредственных начальников. В любой момент их могли вызвать к телефону, часто в самый разгар сражений, чтобы выслушать чаще всего незаслуженный ими нагоняй от вождей за невыполнение нереального приказа или получить новые, не менее фантастические указания.
        При этом ни Сталина, ни Гитлера совершенно не волновало то, что они своими дилетантскими указаниями только мешают работать и вносят ненужную сумятицу. Оба вождя никому не верили и главной своей задачей ставили вдохновлять, а чаще всего вселять страх в офицеров, чтобы те в свою очередь загоняли солдат до пределов человеческой выносливости. Что же касается военных, то теперь Гитлер невзлюбил их еще больше и был совершенно уверен в том, что их профессиональная подготовка научила их прежде всего выискивать трудности и возражать.
        И все же разница между двумя вождями была. Да, в первые восемнадцать месяцев войны Сталин единолично принимал сомнительные решения и не верил своим военачальникам. Но он сумел переломить себя и пошел на сближение с небольшой группой своих самых выдающихся военачальников, и в первую очередь с Жуковым. «Чувствуя свою слабость в организации операций, - писал тот в своих «Воспоминаниях», - а также под влиянием крупных неудач на юге в 1942 году Сталин предложил мне пост заместителя Верховного главнокомандующего». Хорошо помнивший свою совместную работу со Сталиным на посту начальника Генштаба Жуков отказался, откровенно указав причину. Но и здесь Сталин сумел подняться над собой. «Обстановка угрожает гибелью страны, - примирительно сказал он, - надо спасать Родину от врага любыми средствами, любыми жертвами. А что касается наших характеров - давайте подчиним их интересам Родины». Из этого следует, что дела на самом деле были плохи. Никто и никогда не слышал от Сталина подобных речей. А тут: «Давайте подчиним…».
        Жуков подчинил. «И, - вспоминал он, - надо отметить, с этого момента Сталин почти не принимал решений по вопросам организации операций. Под конец войны, точнее, после битвы на Курской дуге, Сталин в целом неплохо разбирался в военных вопросах».
        В отличие от Сталина, который ради большого дела наступил на горло собственной песне и, перестав строить из себя военного гения, установил в общем-то нормальные рабочие отношения с выдающимися советскими военачальниками, Гитлер до конца своих дней так и не научился видеть не желаемое, а действительное. Потому и распылил свои силы, совершив роковую ошибку, которая зиждилась на его слепой уверенности в том, что русские не выстоят и он может себе позволить провести две масштабные военные операции одновременно. Впрочем, его уверенность была основана не на пустом месте. С начала 1942 года советские войска терпели одно поражение за другим, и к
23 августа немцы появились в пригородах Сталинграда.
        Да, героизм советских солдат и офицеров известен, и все они покрыли себя бессмертной славой в сражении на Волге. Но, как знать, что было бы, не отдели Гитлер 4-ю танковую армию от группы армий «Б» и не направь ее на Кавказ. Ну а когда ее все же вернули, было уже поздно. Укрепившиеся советские войска стояли насмерть, и противник так и не смог в течение сентября и октября прорвать линию обороны.
        Гитлер растерялся. Он нервничал, впадал в истерику, что сказывалось на руководстве войсками самым отрицательным образом.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        Фашисты начали атаку 1 сентября, однако советские войска обороняли город с поразительной стойкостью, превратив каждый дом в маленькую крепость, а каждую улицу - в линию фронта. Однако, выступая 30 сентября в берлинском Дворце спорта, Гитлер сообщил нации, что его войска прочно стоят на своих позициях, Волга перерезана и уже очень скоро Сталинград будет взят.
        - Можете быть уверены, - со свойственным ему пафосом закончил он свою речь, - что уже никто не сумеет нас сдвинуть с этого места!
        Однако время шло, а Сталинград продолжал свое героическое сопротивление. Красная Армия сконцентрировала у города на Волге почти миллион солдат, что в два раза превышало численность немецких войск. Гитлер продолжал уверять страну, что все идет по плану.
        - Я, - говорил он 8 ноября, - хотел достигнуть Волги, и притом в совершенно определенном месте, у совершенно определенного города. По воле судьбы он носит имя самого Сталина. Не думайте, что я двинулся туда по этой причине. Нет, просто у Сталинграда мы можем перерезать коммуникации, по которым перебрасывалось до 30 миллионов тонн груза… Это был гигантский перевалочный пункт. Его я хотел занять, и
        - вы же знаете, мы не любим хвастаться - он теперь в наших руках! Осталось всего несколько маленьких плацдармов.
        Возможно, в Берлине словам фюрера и поверили, а вот у тех, кто в это время находился у «совершенно определенного города», на этот счет было свое мнение. Особенно после того, как уже 19 ноября 1942 года началось наступление советских войск, предусмотренное планом «Уран», и немецкая армия оказалась в котле. Но даже сейчас Гитлер запретил Паулюсу капитулировать и приказал сражаться до последнего солдата.
        - Ни при каких обстоятельствах, - говорил он в Ставке в середине декабря, - мы не должны отдавать Сталинград. Захватить его еще снова нам уже больше не удастся… Того, чего мы там лишимся, мы уже никогда не наверстаем. Если мы от него откажемся, весь поход теряет смысл… Думать, что мы еще сможем вернуться туда, - безумие… Поэтому нам так важно удержаться там, где мы сейчас стоим…
        Более того, 1 января он поздравил всех солдат, офицеров и генералов с Новым годом и пообещал им скорую победу. Что же касается самого Паулюса, то Гитлер намеревался снабжать его армию всем необходимым по воздуху, как это уже было предыдущей зимой. Однако хваленым асам Геринга так и не удалось это сделать. В конце концов отчаявшийся Паулюс попросил предоставить ему полную свободу действий, намекая на капитуляцию. Но фюрер был непреклонен. «Капитуляция, - ответил он на радиограмму Паулюса, - исключена. Армия должна выполнить свою историческую миссию: выстояв до конца, она сделает возможным образование нового фронта севернее Ростова и отвод группы армий с Кавказа…»
        Трудно сказать, что подействовало на замерзавшие немецкие войска, но они сумели кое-как выстоять, и обрадованный Гитлер поспешил произвести Паулюса в фельдмаршалы. Но все надежды на то, что новоиспеченный фельдмаршал скорее застрелится, нежели капитулирует, оказались призрачными, и 31 января Паулюс сдался со своей армией в плен. Это была уже самая настоящая катастрофа, поскольку немцы потеряли более полутора миллионов человек в ходе боев на Дону и Волге, три тысячи орудий, более трех тысяч танков и бесчисленное множество другой военной техники. Эти потери, по словам Жукова, «катастрофически отразились на общей стратегической обстановке и до основания потрясли всю военную машину гитлеровской Германии».
        На следующий день после капитуляции Паулюса Гитлер устроил в своей Ставке настоящее представление. Обвинив фельдмаршала во всех смертных грехах, он заявил:
        - Ведь так легко пустить себе пулю в лоб. Каким надо быть трусом, чтобы испугаться этого. Ха! Лучше уж дать заживо закопать себя. Тем более он хорошо знал, что его смерть послужит стимулом для того, чтобы люди выстояли в другом котле… Тут можно только сказать: надо было застрелиться, поступить так, как раньше поступали полководцы, - броситься на меч, убедившись в том, что дело потеряно. Это ведь само собою разумеется!
        Всем мало-мальски разбиравшимся в стратегии было ясно, что и на этот раз Гитлер кампанию проиграл, и тем не менее даже сейчас он продолжал винить в поражении кого угодно, но только не себя. Ему и в голову не приходило, что именно он был больше всех виноват в разгроме на Волге, поскольку разжал тот мощный кулак, которым его генералы намеревались разбить Сталинград. Не хотел он признавать и того очевидного факта, что после столь сокрушительных ударов вермахту уже не оправиться и войны Германии не выиграть.
        После Сталинграда Гитлер пребывал в страшном расстройстве, видя, как во второй раз победа ускользает у него из рук. Он жаловался на все и вся и постоянно ругал армию. И если он и раньше-то был мало на что способен в военном отношении, то теперь совсем закусил удила. «Его решения, - писал о тех днях Гальдер, которому доставалось в силу его близости к фюреру больше всех, - перестали иметь какое-либо отношение к принципам стратегии и операций, признанным всеми прошлыми поколениями. Они диктовались его необузданной натурой и следовали его моментальным импульсам; это была натура, не признававшая никаких ограничений для возможностей и которая превращала свое желание в отца своих потребностей…»
        Разгром немецких войск сыграл с Гитлером злую шутку, и отныне он с сильно поврежденной психикой будет жить уже в каком-то ином, обособленном от реальной жизни мире, что принесет стране новые страдания и жертвы.
        Конечно, все сказанное вовсе не умаляет героизма советских солдат и офицеров, которые проявляли чудеса смелости и стояли насмерть за каждый метр родной земли. Хотя и сегодня вряд ли кто может точно сказать, как развивались бы события, если бы немецкой армией командовали профессиональные военные…
        Коль скоро мы заговорили о весьма пошатнувшемся после поражения под Сталинградом здоровье фюрера, интересно будет узнать, каким пациентом являлся Адольф Гитлер с точки зрения медиков. Проблемы со здоровьем у фюрера наблюдавшие за ним врачи заметили еще летом 1942 года. Даже всегда осторожный рейхсфюрер СС Гиммлер как-то сказал, что «после начала войны фюрер сильно постарел - лет на пятнадцать».
        Действительно, у Гитлера часто возникали головные боли, поднималось давление, и постоянно дрожали руки. Раньше ничего подобного не было. Правда, дважды он временно терял зрение, но это являлось следствием той газовой атаки, в которую Гитлер попал еще в Первую мировую войну. Возникала эта слепота на почве постоянного переутомления и сильного эмоционального напряжения, как случилось с ним во время выборов.
        В середине 90-х годов XX века английскому историку Д. Ирвингу удалось ознакомиться с архивами доктора Морелля, личного врача пациента «А» - так в целях безопасности было закодировано имя Гитлера. Согласно диагнозам врача, которые тот ставил ему вплоть до 1944 года, Гитлер не страдал ни импотенцией, ни внушающими опасения отклонениями в психике. Тем не менее с зимы 1943 года он ежедневно принимал огромное количество таблеток, что совсем не улучшало состояния его здоровья. Хорошо знавшие фюрера люди отмечали, что у него менялся даже голос: он становился более глухим и хриплым, нарушалась координация движений, ухудшилось зрение, довольно часто отекали ноги. Кончалось это недомогание сильнейшим сердечным приступом. В сентябре 1943 года по рекомендации врачей фюреру пришлось сделать операцию на голосовых связках. Гитлер стал употреблять еще больше сладкого и время от времени погружался в состояние апатии.
        Некоторые врачи поспешили поставить диагноз: «булимия» - старческий голод. Какой
«старческий» голод мог быть у вождя нации, которому не было и пятидесяти пяти лет! А вот специалисты по радиационной медицине поставили свой, весьма неожиданный для многих диагноз: лучевая болезнь. Как известно, одним из ее основных признаков являются эйфория и неадекватная оценка реального состояния дел. Если так оно и было на самом деле, то вполне возможно, что именно последствия лучевой болезни заставили фюрера летом 1942 года изменить стратегию войны на Востоке.
        Однако можно ли объяснить только лучевой болезнью то, что 28 апреля 1945 года фюрер приказал открыть шлюзы, отделявшие берлинское метро от канала Ландвер, чтобы отрезать пути подхода к Имперской канцелярии советским солдатам; этим он погубил тысячи раненых, стариков, женщин и детей, которые спасались там от бомбежки.
        Чем был продиктован этот поступок? Действительно ли полнейшим разочарованием Гитлера в его народе или все же его пошатнувшейся психикой, в результате чего фюрер уже не отдавал себе отчета в том, что делает? Для ответа на этот непростой вопрос надо посмотреть, каким, в сущности, пациентом был Адольф Гитлер в свете самых последний достижений медицины.
        Как известно, до самого последнего времени вопрос о психическом здоровье Гитлера в нашей стране решался однозначно: он считался психически ненормальным человеком, практически сумасшедшим. Кроме того, вождю нацистов приписывались импотенция, болезни печени, желудочно-кишечного тракта и многое другое, включая даже непонятного происхождения сыпь на теле, которую ряд отечественных исследователей-медиков, кстати, никогда не видевших и не обследовавших диктатора, традиционно относили к последствиям перенесенных Адольфом Гитлером в молодости венерических заболеваний.
        Что же было на самом деле? Профессор Эрнст Понтер Шенк изучил все, что известно о здоровье Гитлера, о чем и поведал в своей знаменитой книге «Пациент Гитлер». Что касается физического здоровья Гитлера, то смолоду он жаловался на боли в желудке и кишечнике. Конечно, это были функциональные расстройства, но последующие психические нагрузки привели к тому, что Гитлера мучили сильные спазмы желудка, которые он сам считал симптомами заболевания раком. Но лечивший в середине 30-х годов Гитлера доктор Морелль считал, что боли в желудке вызваны раздражением слизистой. Однако практические все другие врачи утверждали, что здесь имело место типичная симптоматика Colon irritable, т.е. раздражение толстого кишечника, которое у людей с соответствующей вегетативной предрасположенностью при сильных психических нагрузках часто приводит к появлению боли в животе в виде колик. И, конечно же, большую роль в появлении этих болей играло то вегетарианское питание, на которое Гитлер обрек себя после смерти Гели Раубаль. В марте 1938 года колики были настолько сильными, что Гитлер составил завещание. В дальнейшем же эти
колики возникали каждый раз при больших психических нагрузках. Когда в сентябре 1944 года Гитлер узнал о десанте союзников в Арнеме, он почувствовал себя настолько плохо, что несколько дней пролежал в постели, что отразилось не только на его психике, но и на судьбах всего мира, потому что Гитлер очень боялся рано умереть и считал своим долгом исполнить свое предназначение, заключавшееся в конечном счете в достижении мирового господства.
        Помимо рака Гитлер страшно боялся венерических заболеваний и разного рода бацилл. Именно поэтому он чуть ли не каждые полчаса мыл руки и дал строгое указание не допускать к нему простуженных и больных посетителей. Другим заболеванием Гитлера была гипертоническая болезнь. Венерических заболеваний у него никогда не было.
        В отличие от советских авторов западных ученых куда больше интересовали художественные способности Адольфа Гитлера, подробности семейных отношений его родителей, становление личности, влияние на его психику вегетарианства и многое другое. Более взвешенно они подходили и к вопросу психического здоровья Гитлера: если и высказывали свое мнение, то только с точки зрения возможности того или иного диагноза. Другое дело, что таких предположений хватало с избытком, и занимавшиеся здоровьем Гитлера врачи «находили» у него чуть ли не все известные медицине психические расстройства. Пальма первенства здесь принадлежала, само собой разумеется, советским ученым. Можно только изумляться, как человек, страдавший тяжелейшими поражениями психики, вообще мог создать могучую партию, а потом возглавить одно из крупнейших европейских государств!
        Что же было на самом деле? Здесь прежде всего интересны свидетельства тех врачей, которые пользовали Гитлера еще тогда, когда он был никем. В начале Первой мировой войны Гитлер решил отправиться добровольцем на фронт, никаких серьезных заболеваний и уж тем более психических отклонений у него не нашли. Да и кто бы дал в руки оружие психически больному человеку?
        Следующее серьезное обследование Гитлера компетентной медицинской комиссией относится к 1923 году, когда будущий фюрер уже начал активно выдвигаться на первые роли в нацистском движении. Никаких отклонений не нашли. После разгрома «пивного путча» Гитлер обвинялся в тяжком преступлении против государства, и перед судебными врачами стоял вопрос: отдавал ли он отчет в своих действиях? К тому времени Гитлер прошел через ад войны, был ранен, попал в газовую атаку и получил легкую контузию. Но медицинская комиссия признала его совершенно вменяемым. А вот некоторые аномалии в его поведении были отмечены. Но и здесь нельзя говорить о шизофрении или иной патологии психики. Так, незначительные нарушения, которые в психиатрии принято считать пограничными между нормой и аномалией, которые при желании можно найти у любого человека.
        В чем они проявились конкретно? В мышлении, поведении, проповедуемых подсудимым взглядах и идеях и тех способах, с помощью которых Гитлер старался довести свои взгляды до населения. Конечно, на психику Гитлера и его политические взгляды большое влияние оказала война, и далеко не случайно Эрнест Хемингуэй говорил о
«потерянном поколении», которому никто и не подумал оказывать хоть какую-то психологическую помощь после возвращения домой из окопов. Что, впрочем, давно известно и без американского писателя, ибо любая война калечит психику.
        С другой стороны, не только Гитлеру, но и всем крупным политическим лидерам стоило бы посещать психиатров. Иначе они никогда не стали бы вождями, и западные ученые давно уже особо выделяют такое сложное психологическое явление, как «вождизм». Что же касается идей и взглядов, то связанные с этими явлениями сдвиги можно обнаружить у любого фанатика. И если с этой точки зрения говорить о Гитлера, то речь скорее может идти о довольно часто встречающихся на практике уродливых сочетаниях в одной и той же личности чисто человеческих, правда, далеко не всегда самых приятных качеств, чем о каком-либо психическом заболевании. Специалисты называют подобные сочетания психопатией, которая может иметь множество разновидностей. Скорее всего вследствие именно этого явления у Гитлера, когда он узнал о поражении Германии, наступила временная слепота. Но и здесь нет ничего страшного - ужасы войны способны безболезненно выдержать далеко не все.
        Другое дело, что некоторые ученые вследствие временной слепоты поспешили объявить фюрера типичным психопатом. Это лишний раз свидетельствует об их некомпетентности, поскольку они не изучали влияния войны на человеческую психику. И ничего особенно странного нет в том, что в конце концов психика Гитлера, зарекомендовавшего себя отличным солдатом, могла именно так отреагировать на все ужасы кровавой бойни. Нельзя при этом не принимать во внимание, что Гитлер пережил две газовые атаки, а применявшиеся союзниками газы оказывали поражающее воздействие не только на глазные нервы, но и на состояние всей нервной системы.
        Что же касается отрицательных человеческих качеств, присущих Гитлеру, то он еще в юном возрасте отличался крайним индивидуализмом, эгоизмом, склонностью к самолюбованию и определенным цинизмом. Что тоже, надо заметить, не ново. И в том, что под влиянием пережитой им нищеты, ужасов войны, а потом практически абсолютной власти, которая способна развратить любого человека, эти черты стали еще больше проявляться, тоже ничего удивительного нет.
        Раньше, когда речь заходила о психическом здоровье Гитлера, было принято ссылаться на мнение известного немецкого психиатра Артура Кронфельда. В силу своей национальной принадлежности (Кронфельд был евреем) он ненавидел Гитлера и поставил ему соответствующий диагноз: «антисоциальный истерический психопат». И это при том, что Кронфельд ни разу не осматривал Гитлера.
        Конечно, все это несерьезно. Куда более интересен диагноз, поставленный известным немецким психиатром Карлом Вильмансом, работавшим с Гитлером в 1933 году, сразу же после его прихода к власти. Тогда Вильманс нашел у него кратковременную, но весьма тяжелую форму психогенной слепоты - результата напряженнейшей борьбы за власть.
        Затем Гитлера осмотрел известный немецкий психиатр Освальд Бумке, который
«признался» только после окончания Второй мировой войны, что тогда он «так и не смог решить, что более преобладало в личности нового рейхсканцлера - истеричность или параноидальность».
        В свою очередь известный голландский психиатр Р. Штольк считал, что причины психопатии Адольфа Гитлера кроются очень глубоко и однозначно ответить на этот вопрос невозможно: слишком уж много вредных воздействий на психику перенес фюрер на протяжении своей жизни, что и привело к возникновению у него определенных симптомов.
        Конечно, со стопроцентной уверенностью на вопрос, был Гитлер психически больным или нет, сейчас не ответит уже никто. Гораздо интереснее то, что между патологическими властолюбцами, получившими власть, и теми, кто не сумел ее достичь и боролся против нее, по мнению психоаналитиков, нет никакой разницы. Робеспьер, Марат, Ленин, Троцкий, Сталин и другие революционеры, упорно и долго боровшиеся с законными властями своих и чужих стран, встав «у руля», мгновенно превращались в суровых, жестоких властителей, проливших реки крови. Всех их можно поставить в один ряд с такими откровенно кровавыми тиранами, как Сулла, Калигула и тот же Гитлер. Ведь не случайно Гегель в своих знаменитых лекциях по философии истории говорил о том, что нет никакого смысла подходить ко всем так или иначе влиявшим на ход мировой истории деятелям с точки зрения морали обыкновенного человека.
        По самому большому счету практически все вожди, революционеры и тираны являются потенциальными пациентами психиатра. Каждый из них, по мнению ведущих ученых в этой области, является патологическим убийцей и некрофилом, даже если лично никогда никого не убивал. И в данном случае «некрофилия» содержит в себе более широкое понятие - страсть к разрушению. А раз так, то любые оценки психического состояния Гитлера можно учитывать лишь до некоторого предела, поскольку уже давно известно, что политическая и этическая направленность любого исторического лица в принципе нисколько не зависит от наличия или отсутствия у него какого-либо психического заболевания. Как среди жутких кровавых тиранов, так и среди хорошо известных всему миру прогрессивных политиков встречались люди с одинаковой психикой и одинаковыми болезнями. Правда, их роль в зависимости от той или иной идеологии оказывалась диаметрально противоположной. И тот же Гитлер среди своих знакомых считался милейшим человеком, был хорошо воспитан, умел ухаживать за дамами, становился душой любой компании.
        Еще факт: в 1918 году Гитлер довольно тяжело болел эпидемическим энцефалитом. Подобное заболевание рано или поздно приводит к вегетативным нарушениям. Даже этот факт не может служить отрицанием того, что Адольф Гитлер был психически здоров на протяжении всей своей жизни, вплоть до того рокового дня, когда он пустил себе пулю в лоб.
        Никто даже и не заикнулся о «ненормальности» Гитлера, пока он одерживал одну политическую и военную победу за другой. А его поступки вытекали из человеконенавистнической идеологии национал-социализма, созданной целым рядом известных ученых и философов. Ее возникновение во многом было обусловлено ходом самой немецкой истории, тяжелым экономическим положением Германии того времени и общей политической обстановкой в мире, а отнюдь не психической патологией личности Гитлера.
        Известно, что даже самые отчаянные истерические психопаты прекрасно отдают себе отчет в собственных поступках, отлично могут контролировать свое поведение и к ним следует относиться как к совершенно здоровым людям. И лучше, наверное, прекратить все эти досужие разговоры о психическом нездоровье Гитлера, ибо тогда придется поставить в один ряд с ним практически всех выдающихся исторических деятелей.
        Как это ни печально для самого Гитлера, но он оказался не только никудышным полководцем, но и крайне недальновидным политиком, что прежде всего выразилось в его отношении к оказавшемуся в оккупации населению. Мы уже писали о том, какую политику намеревались проводить нацисты на завоеванных территориях по отношению к местному населению. Уже 6 июня 1941 года германским войскам был отдан приказ вести себя с завоеванными людьми с особой жестокостью. Женевская конвенция не действовала, пленных русских не считали «военнопленными», а комиссары расстреливались на месте. Дополнение к Директиве №33 информировало войска о том, что удержать огромную территорию можно, если только «проводить по отношению к населению такой террор, который подорвет всякую волю к сопротивлению». Из этого при любом раскладе ничего хорошего выйти не могло. Однако ослепленный своими расовыми теориями Гитлер так и не смог осознать, как надо было правильно использовать недовольных сталинским режимом, и вместо того чтобы всячески располагать население оккупированных районов к новой власти, он вместе с Гиммлером подписал 7 декабря 1941
года приказ «Мрак и туман», который предусматривал зачистку завоеванной территории. Что и делалось с великим знанием дела.
        Так немцы развязали «коричневый террор», который по своему размаху превзошел все ужасы красного террора. Массовые казни осуществлялись четырьмя отрядами спецакций
        - А, В, С и Д. И больше всего страдали отнюдь не евреи и коммунисты, а те самые люди, которых принято называть простыми. А ведь уже тогда в немецком руководстве были трезвые головы, которые, убедившись, что в Советском Союзе достаточно оппозиционно настроенных к режиму людей, считали необходимым изменить проводимую в отношении славян политику. И далеко не случайно заместитель начальника политического департамента Остминистериума Отто Бройтингам писал в своем докладе осенью 1942 года:

«Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него. И долгом Германии было выдвинуть эти лозунги, но это не было сделано. Население встречало нас с радостью, как освободителей, и отдавало себя в наше распоряжение…
        Обладая присущим восточным народам инстинктом, простые люди вскоре обнаружили, что для Германии лозунг «Освобождение от большевизма» на деле был лишь предлогом для покорения восточных народов немецкими методами… Рабочие и крестьяне быстро поняли, что Германия не рассматривает их как равноправных партнеров, а считает лишь объектом своих политических и экономических целей…
        С беспрецедентным высокомерием мы отказались от политического опыта и… обращаемся с народами оккупированных восточных территорий как с белыми «второго сорта», которым провидение отвело роль служения Германии в качестве ее рабов…
        Не составляет отныне секрета ни для друзей, ни для врагов, что сотни тысяч русских военнопленных умерли от голода и холода в наших лагерях…
        Сейчас сложилось парадоксальное положение, когда мы вынуждены набирать миллионы рабочих рук из оккупированных европейских стран после того, как позволили, чтобы военнопленные умирали от голода, словно мухи…
        Продолжая обращаться со славянами с безграничной жестокостью, мы применили такие методы набора рабочей силы, которые, вероятно, зародились в самые мрачные периоды работорговли. Стала практиковаться настоящая охота на людей…
        Наша политика вынудила как большевиков, так и националистов выступить против нас единым фронтом…»
        В высшей степени бессмысленно задаваться вопросом, как закончилась бы война, поведи себя немецкое руководство более разумно и постарайся привлечь на свою сторону население. Но нацисты не могли вести себя иначе, поскольку тогда они не были бы нацистами. Именно поэтому они и не использовали ту опору, на которую в случае иной политики могли бы рассчитывать, что в свою очередь отталкивало от них тех, кто надеялся на освобождение от Сталина и лучшую жизнь. А те, кто все-таки перешел на их сторону, попали в безнадежное положение, поскольку были обречены. Для немцев они так и остались представителями расы неполноценных славян, а для соотечественников стали предателями.
        Надо отдать должное и советской агентуре, которая постоянно распускала слухи о том, что после войны очень многое в стране изменится: распустят ненавистные колхозы и перестанут сажать в тюрьмы. Другое дело, что не все верили в эти сказки. Особенно те, кто вдоволь нахлебался сталинского демократизма.
        Что же касается коммунистов, то их действительно уничтожали, но… далеко не всех. Как правило, это были политкомиссары, приказ об уничтожении которых существовал на самом деле. А вот многие из тех, кто пригрелся в свое время во всевозможных райкомах, не пропали и при новой власти и наперебой предлагали немцам свои услуги. В чем не было ничего удивительного, поскольку в кровавых чистках 1930-х уцелели только те, кто с удивительной ловкостью менял взгляды и приспосабливался к новым условиям.
        Более того, очень многие работники НКВД оказались на работе в гестапо, куда их весьма охотно брали: спецслужбы всегда ценили профессионалов. А кто мог лучше бывших чекистов знать местные условия и людей? Облегчало немцам задачу и то, что у большинства этих людей, прошедших страшную школу сталинских застенков, где убивали без суда и следствия ни за что, никакой морали уже не было. Ну и, наконец, были среди тех, кто шел на работу к фашистам или добровольно сдавался в плен, люди, ненавидевшие Сталина. Именно из таких немцы и подыскивали человека, который смог бы встать во главе Русской освободительной армии.
        Одним из кандидатов стал командующий 19-й армией Михаил Федорович Лукин. Герой сражения за Смоленск, он был ранен и попал в плен. Его выходили, после чего он предложил Гитлеру создать альтернативное русское правительство для борьбы «против ненавистной большевистской системы». «Если это действительно не завоевательная война, - говорил он, - а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы стать друзьями…»
        Надо отдать Лукину должное: если он и заблуждался насчет «похода за освобождение», то недолго. Уже зимой 1942 года он понял, что ни о какой дружбе с нацистами не может быть и речи, и от какого бы то ни было сотрудничества с ними отказался.
        Но самым интересным во всей этой истории было то, что Сталин не тронул его и, продержав несколько месяцев под следствием, оставил ему генеральское звание. Вряд ли речь может идти в данном случае о какой-то гуманности Сталина. Гуманность для него так навсегда и осталась неизвестной, а вот ради пропаганды опальному генералу жизнь оставить можно было. Чтобы вернуть сотни тысяч русских солдат и офицеров, оказавшихся за границей.
        Расставшись с Лукиным, немцы стали подыскивать ему замену. И очень скоро нашли ее в лице командующего 2-й ударной армией генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова.
        Бывший крестьянин и воспитанник Нижегородской семинарии встретил войну командиром дислоцированного на Украине 4-го моторизованного корпуса. Под Москвой он командовал 20-й армией, и здесь мнения разделились. Сталинисты и сейчас уверены, что Власов проболел всю кампанию, тогда как другие историки отмечают, что именно там генерал заявил о себе как об одном из самых талантливых и популярных командиров.
        Мы не собираемся продолжать дискуссию на эту тему, но все же отметим, что вряд ли бы бездарного генерала Сталин поставил бы во главе 2-й ударной армии, которой надлежало деблокировать Ленинград.
        Однако никакого деблокирования не произошло, в результате полностью проваленной Ставкой Любанской операции армия Власова попала в окружение и почти полностью была уничтожена. Сам генерал, после долгого блуждания по болотам попал в лагерь для высшего командного состава под Винницей. Вместе с командиром 41-й дивизии полковником Боярским он составил доклад, в котором писал о том, что большинство населения и армии приветствовало бы свержение советского режима, если бы немцы создали в России национальное государство.
        Так было положено начало «власовскому» движению, на него обратили внимание в отделе «Вермахт-пропаганда», и уже очень скоро была выпущена первая листовка за подписью Власова. Вслед за ней появилась «Смоленская декларация», в которой объявлялось о создании в Смоленске Русского комитета и Русской освободительной армии.

«В Смоленск, - пишет В. Шамбаров в книге «Государство и революция», - в адрес несуществующего Русского комитета посыпались письма граждан, пошли ходоки, чтобы установить с ним контакт. Приезжали добровольцы, разыскивая, где можно записаться во власовскую армию. И солдаты - «хиви», бойцы разных «Остгруппен» оживились: теперь вроде было за что воевать… Без согласования с руководством рейха, по прямым договоренностям с военным командованием на местах были предприняты поездки Власова по оккупированным территориям… Встречали его восторженно. Залы, где он выступал, были переполнены, толпа прорывала полицейские кордоны, подхватывала генерала и несла его на руках. Власов говорил о цели своей борьбы - создании независимого национального государства. Отвечая на вопросы, часто вынужден был выдавать желаемое за действительное, например, что немцы «в союзе с русскими» помогут сбросить диктатуру Сталина, так же как русские помогли Европе освободиться от Наполеона. Дипломатично лавировал, отмечая, что пока русские антикоммунисты вынуждены быть «гостями немцев», но после победы немцы в России будут лишь гостями.
Однако на вопросы, не превратит ли Германия страну в свою колонию, отвечал однозначно - иностранного господства Россия не потерпит ни в какой форме».
        Подобные речи не нравились, и взбешенный фюрер устроил Кейтелю выволочку.
        - Мы, - заявил он, - никогда не создадим русской армии, это химера…
        Недовольный вольнодумием Власова Кейтель тут же издал приказ: «Ввиду неквалифицированных бесстыдных высказываний военнопленного генерала Власова во время поездки в Северную группу войск, происходившей без ведома фюрера и моего, перевести его немедленно в лагерь для военнопленных».
        Сторонникам Власова с большим трудом удалось защитить генерала, который после заявления Гитлера сам попросился в лагерь, и он ограничился лишь домашним арестом. А вот на планах создания в СССР антисталинского сопротивления с помощью немцев был поставлен жирный крест. И тогда генерал нашел союзников в продолжавшем подпольную деятельность в Советском Союзе Народном трудовом союзе (НТС), который создал к тому времени более 120 групп и организаций, действовавших в 54 населенных пунктах. Лозунгом движения стал призыв «За Россию без немцев и большевиков!»
        НТС использовал неудачи немцев на фронтах, для того чтобы война перешла в национальную революцию. От скрытых форм агитации энтээсовцы перешли к открытым формам борьбы под лозунгами «Покончим с Гитлером, возьмемся за Сталина!» и
«Завершим Отечественную войну свержением Сталина!»
        Как это часто бывает в истории, повторялась ситуация Первой мировой войны. Как и тогда Ленин, а вслед за ним и сам Сталин стремились использовать войну для захвата власти, точно так же теперь видевшие главное зло в Сталине пытались избавиться от него с помощью тех же немцев.
        Однако Гитлер и слышать не хотел о создании в СССР пятой колонны и продолжал видеть в славянах людей уже даже не второго, а третьего сорта. Конечно, он никогда бы не выиграл войну, даже если бы создал эту самую пятую колонну. Но думать об этом был обязан, хотя бы на первом этапе войны, чтобы как-то расположить к себе население.
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        Спланированная операция по переходу в контрнаступление под Сталинградом показала, что наконец-то наступил качественный перелом в военном и тактическом мышлении, благодаря которому советские войска отстояли Сталинград и сумели окружить 22 немецкие дивизии. Именно эта победа стала началом коренного перелома во Второй мировой войне.
        Надо ли говорить, какое значение имела эта самая выдающаяся победа во Второй мировой войне для Советского Союза! Именно там, в заснеженных царицынских степях, был окончательно развеян миф о непобедимости немецкой армии. Для всех советских солдат, начиная от рядового бойца и кончая командующим армии, эта победа означала преодоление психологического барьера и освобождение от того постоянного страха, которые подрывали их уверенность в себе и мешали воевать. По-иному взглянули на Красную Армию и союзники, которые были уверены в том, что после сталинских чисток она так и не сможет прийти в себя.
        И все же наибольшее впечатление победа под Сталинградом, надо полагать, произвела на самого Сталина. Давно он не испытывал такой эйфории, как в февральские дни 1943 года. Оно и понятно: его отказ признать угрозу германского вторжения, временная потеря самообладания, когда это случилось, его требование стоять насмерть и
«атаковать, атаковать, атаковать», опора на старых дружков вроде Ворошилова и Буденного, политиков без всякого военного опыта вроде Жданова или карьеристов типа Мехлиса и Кулика - все это было по сути не чем иным, как выражением недоверия к боеспособности Красной Армии, чьи лучшие кадры он уничтожил. Но теперь, когда забитая до полусмерти армия начала сокрушать непобедимые немецкие полчища, он мог смело говорить, что был трижды прав, когда покончил со всеми этими немецкими шпионами Тухачевскими и Блюхерами. Армия стала только сильней.
        На успехе сталинградского наступления сказались и новые отношения между Сталиным и руководством армии, которые стали постепенно складываться во второй половине 1942 года, когда Сталин начал понимать, что, продолжая планировать военные операции, он погубит и армию, и страну. Появились в его окружении и новые люди. Но в то же время он, никогда не видевший современных сражений, так никогда и не смог понять нужд полевых командиров, потому что, по свидетельству того же Жукова, действия воинских единиц меньше, чем армия, оставались для него «темным лесом».
        Со временем вождь изобрел весьма своеобразный способ работы, который не подвергал его репутацию Главкомверха никакой опасности, - он стал разрабатывать свои идеи на двух разных уровнях. Один - общий - выражался в наборе общих фраз и выглядел приблизительно так. «Мы не должны позволить противнику прийти в себя, - говорил он в январе 1942 года на одном из заседаний Ставки, - мы должны преследовать его на Запад». Второй заключался в корректировке или каких-то уточнениях определенного плана. Он делал замечания в виде резюме, тогда как весь план прорабатывался Генеральным штабом. Тем не менее «одобрение» Сталина придавало ему особый вес. Как и самому Сталину.
        Как это ни печально, но даже после Сталинграда уже начинавший кое-что понимать в военном искусстве Сталин не прекратил отдавать невыполнимых приказов, что, конечно же, стоило многих жертв. И объяснить подобное можно только русским менталитетом. Ну вошел бы Сталин в положение того или иного командующего фронтом и отменил свой невыполнимый приказ. Что тогда? Его замучили бы этими самыми «положениями». Сталин и в мирное-то время не щадил людей (лучшее тому доказательство - первая пятилетка), то что было говорить о войне? Никакого послабления! Только так! Кто знает, может быть, мы в конце концов и победили только потому, что шли на выполнение невыполнимых приказов, тогда как немцы во время обеда не бомбили наших позиций…
        Сталинград стал переломным пунктом во Второй мировой войне, и после катастрофы на Волге уже мало кто сомневался в победе Советского Союза. Как того следовало ожидать, грандиозная победа и неизбежная в таких случаях эйфория вскружили Сталину голову: он потребовал повторить тот же маневр одновременного наступления на все три немецкие группы армий. То есть совершить то, чего Красная Армия не смогла сделать летом 1942 года. Окрыленный разгромом огромной группировки немецких войск, Сталин даже не сомневался, что теперь стратегическая инициатива принадлежит ему. А потому и планировал освобождение Украины и в первую очередь стратегически важного Донбасса.
        Наступление началось 29 января, и поначалу все шло прекрасно. Советские войска взяли Ростов, Белгород и многострадальный Харьков. Здесь-то и возникли сложности, поскольку Сталин переоценил возможности Красной Армии и недооценил, как ему казалось, уже раз и навсегда сломленную немецкую. Наступление заглохло - многим стало ясно, что главные события разыграются летом.
        Готовился к летним сражениям и Гитлер. Хотя, как отмечали многие знавшие фюрера, это был уже не тот Гитлер. И не случайно Геринг сразу же после разгрома немецких армий под Сталинградом сказал Геббельсу, что «фюрер постарел на пятнадцать лет за три с половиной года войны». Сказалось постоянное нервное напряжение, в котором он пребывал годами. Положение осложнилось еще и тем, что после Сталинграда Гитлер заболел очень тяжелым гриппом, который вызвал серьезные осложнения. Для лечения требовалось несколько недель полного отдыха, чего Гитлер не мог позволить себе даже при всем своем желании. О каком отдыхе могла идти речь после столь страшного для него удара под Сталинградом!
        Гитлер продолжал работать, но через силу. Вскоре у него появились сильнейшие головные боли, начали дрожать руки, что некоторые медики объясняли результатом его истерического состояния. Впрочем, доктор Морелль допускал, что это были первые признаки болезни Паркинсона. Не видевший Гитлера с декабря 1941 года генерал Гудериан был поражен его внешним видом в феврале 1943 года. «Его левая рука дрожала, - писал он позже, - спина горбилась, остановившийся взгляд, глаза навыкате, но без прежнего блеска, на щеках красные пятна. Он легче возбуждался, легко терял самообладание и был подвержен вспышкам гнева и, как следствие, принимал необдуманные решения».
        В довершение ко всему Гитлер стал приволакивать ногу. Время от времени им овладевали приступы тяжелейшей депрессии, которые доктор Морелль снимал гормональными инъекциями. Не имея возможности забыться, Гитлер постоянно пребывал в тяжкой задумчивости, что вызывало сильнейшие спазмы желудка и постоянную бессонницу. В конце концов на него перестало действовать снотворное. Трудно сказать, был ли это бред, но Гитлер отказывался идти спать до тех пор, пока последний английский бомбардировщик не покидал воздушного пространства Германии.
        Доктор Морелль пытался облегчить его страдания «таблетками от газов д-ра Кестера». Дозы при этом назначались лошадиные: Гитлер принимал до 20 таблеток в день. Когда в октябре 1944 года другой врач-консультант получил возможность взглянуть на эти
«чудотворное» снадобье, ему стало не по себе. Как гласили сделанные на этикетке пилюль надписи, фюрер ежедневно принимал таблетки, главными составляющими которых были стрихнин и атропин - два яда, оказывавшие мощное воздействие на нервную систему.
        С 1942 до ноября 1944 года Гитлер почти безвыездно находился в своей Ставке в Растенбурге, располагавшейся в 560 километрах от Берлина в таком густом лесу, что сквозь него даже в самые солнечные дни не пробивалось солнце. Гитлер проживал в бетонном бункере, и все его три комнаты очень напоминали тюремные камеры. «Там было много заборов и колючей проволоки, - описывал Ставку фюрера генерал Йодль, который видел в ней нечто среднее между тюрьмой и монастырем. - На всех дорогах, которые вели к Ставке, были установлены заставы, а в центре находилась так называемая «зона безопасности №1». Постоянного пропуска в эту зону не имели даже сотрудники моего штаба; охранники обыскивали каждого офицера, которого не знали в лицо. За исключением военных сводок, в эту святая святых из внешнего мира проникала только очень скудная информация».
        Чаще всего измученный бессонницей Гитлер, если ему все же удавалось заснуть, просыпался в 10 часов утра. Завтрак подавали ему в спальню, где он, как правило, читал обзор иностранной прессы, которую составлял для него сам Риббентроп. Ровно в
11 часов в комнату Гитлера входил один из его адъютантов и до полудня обсуждал с фюрером текущие вопросы. В полдень Гитлер приступал к анализу положения на фронтах с Кейтелем, Йодлем и начальниками штабов трех родов войск. В два часа начинался двухчасовой обед, в течение которого говорил, как правило, один Гитлер. Даже после сокрушительных поражений под Москвой и Сталинградом фюрер продолжал разглагольствовать о своих теперь уже однозначно фантастических планах
«переустройства мира».
        По словам Гудериана, у Гитлера «сложилось собственное представление о мире», действительность он «приспосабливал к этой картине, которая была плодом его фантазии», а весь мир «должен был быть таким, каким он себе его представлял».
        После обеда Гитлер пытался заснуть, что ему крайне редко удавалось, и чаще всего мучился все теми же тяжелыми мыслями о положении его армий на фронтах. Ровно в шесть часов вечера начиналось новое совещание, на котором Гитлер снова обсуждал с генералами чаще всего уже изменившееся положение на театрах военных действий. В восемь начинался ужин, и в течение двух часов его участники были вынуждены слушать бесконечные монологи своего начинавшего выживать из ума фюрера.
        Именно тогда Гитлер снова стал превращаться, а вернее, вернулся к тому состоянию постоянного изгоя, в каком он во времена своей юности проживал в Вене. Он не хотел никого видеть и болезненно реагировал на любое вторжение в его внутренний мир.
«Просто трагично, - писал в связи с этой оторванностью Гитлера от настоящей жизни Геббельс, - что фюрер так отгораживается от действительности и ведет такой нездоровый образ жизни. Он не бывает больше на свежем воздухе, сидит в своем бункере, размышляет и принимает решения».
        Ну а то, какие он принимал решения, могло вызывать только ужас. Несмотря на по сути уже проигранную войну, Гитлер не собирался мириться с этой мыслью и продолжал железом и кровью насаждать в Европе «новый порядок». Он и сейчас видел свою цель в создании единой Европы, по-настоящему организовать которую могли только немцы.
«Фюрер, - писал Геббельс, - выражает твердую уверенность в том, что настанет время, когда рейх будет господствовать над всей Европой. Мы должны будем выдержать еще очень много боев, но они, несомненно, приведут к блестящим успехам. С этого времени перед нами фактически откроется путь к мировому господству. Кто овладеет Европой, тот, несомненно, завоюет и главенствующую роль в мире».
        Это было сказано уже после краха под Сталинградом, и вся беда Германии была даже не в том, что потерявший чувство реальности Гитлер продолжал верить в свои фантасмагорические идеи, а том, что и многие другие главари Третьего рейха были уверены в окончательной победе. И то, что ожидало всех «неполноценных», можно выразить тремя словами: кнут, выселение и крематорий. Да, жизнь в оккупированной нацистами Западной Европе была тяжелой, но даже она не шла ни в какое сравнение с тем, что выпало на долю жителей Советского Союза, Польши и других славянских стран.
        Само собой разумеется, что без мощной репрессивной машины подобное было невозможно, и в деле «германизации Востока» на одно из первых мест вышел «черный орден» СС во главе с Гиммлером. Все недовольные были брошены в тюрьмы на
«перевоспитание». Но никакого перевоспитания не могло и быть, так как Гитлер давно считал, что тот, кто провинился перед ним однажды, останется его врагом навсегда.
        - После десяти лет тюрьмы, - говорил фюрер, - человек все равно потерян для народной общности. Кто захочет дать ему работу? Такого человека лучше всего заключить в концлагерь либо убить. На данном этапе лучше убить его, чтобы запугать других…
        И убивали. Что же касается концентрационных лагерей, в которых проходили все круги ада те, кто так или иначе не устраивал нацистов, то за короткий срок вся Европа была покрыта ими. Да и как еще могло поступать государство, глава которого в одной из своих «застольных» бесед откровенно заявил:
        - Того, кто выступает против моего порядка, я безжалостно уничтожу. Порядок, который я создаю, вовсе не должен быть понятен широкой массе. Но кто выступит против этого гранитного порядка, расшибет себе лоб. Любая попытка сломить наше государство будет утоплена в крови…
        После капитуляции Паулюса фюрер очень опасался того, что Восточный фронт может развалиться, и объявил 1943 год годом «стратегической обороны» на всех фронтах. Но это не спасло его от критики в самой Германии, в которой стали раздаваться призывы покончить с национал-социализмом. Именно тогда Геббельс подал фюреру идею
«тотальной войны», которую тот подхватил с величайшим энтузиазмом.
        Все свои надежды фюрер связывал с армиями фон Манштейна, которые должны была перейти в контрнаступление и снова взять Харьков и Восточную Украину, что и было сделано уже в марте. Весенняя распутица остановила наступление немцев, но все надежды Сталина на взятие Орла, Брянска и Смоленска оказались тщетными. Уже в марте Гитлер одобрил план операции «Цитадель», целью которого являлся прорыв армий
«Юга» и «Центра» в районе Курска. Операция должна была начаться в мае, однако высадка американцев в Северной Африке и итальянские события заставили Гитлера отложить ее. Время было потеряно, и тем не менее не оставлявший надежды переломить ход войны Гитлер приказал 5 июля 1943 года приступить к реализации «Цитадели».
        Удар был нанесен в районе Курска, куда уже с весны противники стали стягивать силы, которые неприятно поразили немецкую разведку. Ценой неимоверных усилий советское военное производство к этому времени вышло на уровень, уже недоступный для Германии. Помимо военной техники советское командование выстроило мощные оборонительные линии и успело как следует подготовить войска. Но Гитлер не сомневался в успехе, как не сомневались в нем и фон Манштейн, и фон Клюге, имевшие огромное количество военной техники. И после того как 12 июля Сталин отдал приказ о контрнаступлении, начатое немцами 5 июля наступление быстро переросло в самое крупное в истории войн танковое сражение.
        Ничего подобного мировая военная история еще не видела. В крупнейшем в военной истории танковом сражении в районе Прохоровки сошлись более 1500 танков и крупные силы авиации. Только за один день страшных боев немцы потеряли свыше 350 танков и
10000 убитыми. Горели боевые машины, горели люди, горела степь, горело все, что только могло гореть. Черный дым был виден за несколько километров. Ценой неимоверных усилий победителями из этого ада вышли советские танкисты. Войска вермахта оказались отброшенными на исходные рубежи
        Когда Гитлеру доложили о том, что немецкое наступление захлебнулось и Красная Армия успешно продвигается вперед, он отказался верить в услышанное. К изумлению всех присутствовавших на совещании в Ставке фюрер вдруг заявил:
        - У меня такое чувство, что это конец не нашего, а русского наступления; очевидно, русские потерпели неудачу и изображают дело так, будто они сорвали наш план наступления. Этим они, по-моему, хотят оправдать собственное поражение. По всей вероятности, теперь поступят сообщения о том, что здесь, - фюрер ткнул в карту, - у русских дело не вышло и застопорилось, так что от попытки превратить все это в крупную операцию пришлось отказаться. Мне так кажется…
        Это ему только казалось, и он даже не понял (или не захотел понять), что победа на Курской дуге стала одним из самых ярких событий Великой Отечественной войны и послужила толчком к открытию второго фронта.
        Мы уже говорили о неожиданном диагнозе Гитлера - лучевой болезни. Но где он мог облучиться, если в то время ядерного оружия еще ни у кого не было? После тщательного изучения доступных материалов эксперты сошлись на том, что роковым местом для Гитлера стала его Ставка «Вервольф», расположенная недалеко от Винницы. Строительство Ставки и по сей день окутано множеством тайн, и, наверное, далеко не случайно эсэсовцы уничтожили всех, кто имел отношение к ее проектированию и сооружению. Не пожалели даже немецких инженеров и их итальянских коллег, которых взорвали в самолете. Сам же «Верфольф» был уничтожен весной 1944 года. Тем не менее пробное бурение позволило установить, что в обширном гранитном плато под бункером имеется активный радий. На открытом пространстве он не способен причинить какой-либо вред человеку, но в подземных сооружениях, особенно при недостаточно мощной вентиляции, из него начинает выделяться тяжелый радиоактивный газ радон-222, который и представляет угрозу лучевого поражения.
        Летом 1942 года Гитлер находился под Винницей и прятался в прохладных подземных помещениях от стоявшей в тот год на Украине невыносимой жары. Об этом позже рассказывал служивший в охране Ставки эсэсовец Гунар Бернер. По расчетам специалистов, при таких условиях предельно допустимая норма концентрации ядовитого радиоактивного газа в подземном бункере нацистского диктатора была превышена в сотни раз.
        Как подобное могли допустить педантичные немецкие инженеры-проектировщики, если людей отправляли в концлагеря за один лишь косой взгляд в сторону фюрера? Конечно, бывает всякое, и если отбросить ошибки специалистов, то можно предположить, что кто-то был очень заинтересован в том, чтобы Гитлер получил смертельную дозу. Особенно если учесть, что угрозу таил лишь бункер, предназначенный исключительно для фюрера. Два других бункера - для охранников и офицеров - оказались совершенно безопасными.
        Вывод в таком случае мог быть только один: это было хорошо спланированное покушение на фюрера, при котором учитывалась даже повышенная чувствительность слизистой его дыхательных путей, на которую радиоактивный газ должен был подействовать сильнее и быстрее. Однако Гитлер и на этот раз почувствовал грозившую ему опасность и вовремя покинул Ставку, хотя уже и значительно облученный. Если все так и было на самом деле, остается ответить на вопрос, который напрашивается в первую очередь: кто был инициатором медленного убийства любимого фюрера?
        Рейхсфюрер СС Гиммлер? Вряд ли. Он не имел никакого отношения ни к проектированию, ни к строительству бункера. Таинственный Мартин Борман? Но он никогда не стремился к первым ролям и предпочитал оставаться «серым кардиналом». Спецслужбы союзников? Это было невозможно, потому что разведслужбы США, Советского Союза, Великобритании и других союзников по антигитлеровской коалиции долгое время вообще не знали, где расположена полевая Ставка фюрера на Восточном фронте.
        Остается «нацист номер два» - Герман Геринг. Известно, что поначалу строить Ставку предполагалось в другом месте, но Геринг настоял на Виннице. Да, полевая Ставка самого Геринга находилась всего в двух десятках километров от «Вервольфа», но при ее строительстве не использовался местный гранит. Для укрепления бетонных сооружений Ставки Геринга гальку привозили с берегов моря. Так что бывший воздушный ас вполне мог задумать столь коварный план по устранению фюрера, чтобы занять его место во главе партии и страны.
        Конечно, это только версия, и ее сторонники приводят в доказательство то, что накануне краха рейха именно Геринг объявил себя главой власти в стране и армии и вступил в переговоры о перемирии с противником за спиной Гитлера. Известно и то, что еще задолго до прихода нацистов к власти между Гитлером и Герингом, всегда стремившимся быть «народным любимцем», имелись определенные трения, поскольку последний страдал гипертрофированным тщеславием и никогда не выбирал средств для достижения заветной цели.
        Подобные таинственные истории всегда читаются с повышенным интересом, но верится в них все же с трудом. Как-то трудно себе представить, что такое ответственное дело, как строительство Ставки для самого фюрера прошло мимо Гиммлера, который как раз и отвечал за сохранность его драгоценного здоровья и не менее драгоценной жизни. Что же касается Геринга… Если только представить себе, сколько людей ему надо было посвятить в свой замысел, то эта версия отпадает само собой. Что остается? Только одно: если Гитлер и получил облучение, то это произошло совершенно случайно.
        Впрочем, какая разница, по каким причинам Гитлер потерял способность объективно оценивать обстановку, тем более что он ее и не имел! Важно другое: после поражения на Курской дуге Гитлер как личность кончился, и отныне во главе Германии до самого конца войны будет стоять человек с больной психикой. Да, он будет еще много говорить о победе, но по-настоящему воспрянет только один раз: во время Арденнской операции в 1944 году. Да и то ненадолго.
        Пребывание Гитлера с весны 1945 года в его фюрербункере после войны назовут
«сумерками богов». Вряд ли это можно считать удачным названием. Если с сумерками нельзя не согласиться, то вот с богами как-то не получается. Скорее, это были сумерки политических изгоев, в каких превратились сам фюрер и его ближайшее окружение. И начались эти сумерки отнюдь не в Берлине, а в «Волчьем логове», где уже очень скоро фюрер будет скрываться от окружающего его мира.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        В конце июля советские войска наступали на фронте общей протяженностью в 400 километров. В начале августа шли тяжелейшие бои за Орел. 3 августа Воронежский и Степной фронты согласно плану операции «Полководец Румянцев» начали наступление в районе Белгорода. В те же дни Ставка готовила наступление на Смоленском направлении - операцию «Суворов».
        В связи с успехами Красной Армии, распадом «оси» и тем, что Италия стала союзником США и Англии, профашистские Румыния, Венгрия, Словакия, Болгария и Финляндия заметно охладели к Берлину и делали все возможное, чтобы последовать примеру итальянцев. Гитлер прекрасно знал об этой закулисной возне и тем не менее не спешил принимать меры в отношении предавшей его Италии. Более того, он был уверен, что Германии не следует идти ни на какие переговоры, а потому и приказал Риббентропу продолжать контакты в Стокгольме.
        - Если я сегодня смогу договориться с Россией, - заявил он, - то завтра мне опять придется с ней схватиться - я ничего не могу поделать…
        Очень скоро о выходе из войны на два фронта заговорил и Геббельс, и снова Гитлер ответил, что переговоры с Черчиллем не дадут никакого результата, так как им, по его словам, «движет ненависть, а не разум».
        Осенью дела Германии шли плохо, и тем не менее представший на двадцатилетнем праздновании годовщины «пивного путча» перед своей старой партийной гвардией Гитлер поразил всех своей уверенностью. Сразу же поползли слухи о том, что перед нацией предстал «прежний» фюрер, а все разговоры о его болезнях есть не что иное, как самые настоящие сплетни. «Какую энергию он излучает! - писал своей жене Роммель, услышав фюрера в Мюнхене. - Какую уверенность он внушает своему народу!»
        На самом же деле не было ни уверенности, ни энергии, и Гитлеру уже не суждено было стать «прежним» фюрером. «Гитлер, - пишет А. Буллок, - был превосходным артистом, но как ему удавалось до такой степени распалять себя, чтобы заставлять других, даже генералов, соглашаться, что еще остался шанс на победу? Часть секрета, конечно, - в его фантастической вере в силу воли. Настало время испытаний, и он не уставал повторять, что выстоит тот, у кого крепче нервы. Его поведение на протяжении последних полутора лет жизни определялось боязнью поставить под удар свою силу воли, и он избегал всего, что могло подорвать ее.»
        Примером первого может служить его гневный отказ согласиться с численностью советских войск и масштабами военного производства. Он настаивал на том, что ресурсы Сталина истощились; его войска слишком измотаны, это невозможно (именно так он сказал Манштейну), чтобы русские сформировали 57 новых дивизий. Те, кто верит этим цифрам, - пораженцы. Это был постоянный главный элемент в его критике штабных офицеров, которые (как он утверждал) лгали и умышленно преувеличивали донесения о силе противника, чтобы оправдать свою трусость и отсутствие веры.
        Пример второй - уходя от определенных ситуаций - его отказ посетить фронт или разрушенные бомбежкой города, чтобы своими глазами увидеть причиненные налетами страдания и ущерб. Однажды, когда санитарный поезд остановился рядом с его вагоном и он увидел лежащих на полках раненых, то нервно потребовал зашторить окна. Другой пример - его отказ появляться на публике, несмотря на настойчивые просьбы Геббельса. Им владел инстинктивный страх, что при его восприимчивости к настроениям аудитории он уже не справится с сомнениями и чувством безнадежности, которые обязательно придется преодолевать. Нежелание приезжать в Берлин, затворничество в Бергхофе или штаб-квартире, а со временем и в подземном бункере - все это отражало его стремление отгородиться от суровой реальности, таившей угрозу его воле выстоять.
        Тем временем Красная Армия продолжала успешно наступать, и руководство разведкой все чаще стало поговаривать об устранении фашистских главарей, и в первую очередь Гитлера и Геринга.
        Однако Сталин запретил проводить эти акции. Геринг вообще не вызывал у него никаких эмоций. Что же касается самого фюрера, то Сталин был категоричен: никаких покушений! И был трижды прав. Убийство Гитлера позволило бы германским политикам сесть за стол переговоров с западными союзниками, и кто знает, до чего бы они там договорились.
        Отношения с союзниками у Сталина и без того не складывались. Шло время, а они и не думали открывать второй фронт. Известный негативный оттенок этим отношениям придавало и решение о приостановке арктических грузов. После того как Сталину надоело ждать сообщения от США и Англии об их планах в Италии, он послал Рузвельту и Черчиллю довольно резкую телеграмму.

«До сих пор, - писал он, - дело обстояло так, что США и Англия сговариваются, а СССР получал информацию о результате сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен Вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».
        Телеграмма, а еще больше сокрушительное поражение немцев на Курской дуге заставило союзников зашевелиться: в октябре в Москву приехали министры иностранных дел союзников. Ни до чего особенного они не договорились, а если что и запомнилось из той конференции, так это встреча Сталина с Антони Иденом. После того как министр иностранных дел Великобритании сказал, что Черчилль «не абсолютно уверен в том, что план вторжения во Францию можно будет осуществить», Сталин холодно заметил:
        - У меня создается впечатление, господин министр, что вы на Западе заняты только изучением этого самого призрака вторжения, в то время как нам выпало куда более трудное дело…
        Смущенный столь откровенным намеком на безделье союзников, Иден попытался оправдаться, но Сталин резко оборвал его.
        - Я не сомневаюсь, - все тем же ледяным тоном продолжал он, - что ваш премьер-министр преисполнен самых благих намерений, но точно так же я уверен и в том, что он хочет, чтобы ему доставались более легкие дела, а нам, русским, - более трудные. Это можно было бы сделать один раз, два раза, но нельзя этого делать все время… Но, - после небольшой паузы продолжал он, - мы не буквоеды и не будем требовать того, чего наши союзники не в состоянии сделать…
        Иден молчал. Опытного дипломата не обманула последняя фраза советского вождя, которая прозвучала весьма примирительно. И намек на то, что Черчиллю не удастся долго просидеть на шее Сталина, был понят.
        На этой же конференции государственный секретарь США Хэлл впервые заговорил о встрече «большой тройки». Сталин обещал подумать над этим предложением и в то же время заметил, что именно сейчас они имеют прекрасную возможность нанести сокрушительное поражение немецкой армии. И не воспользоваться ею будет грех. Он также как бы невзначай намекнул, что в отличие от немцев, чьи ресурсы были весьма ограничены, Красная Армия имела достаточно резервов на самые масштабные военные операции…
        Прекрасно понимая, что рассуждения об общем враге и прочая лирика мало волнуют прагматичных американцев, Сталин как бы по секрету сообщил Хэллу о намерении СССР, сразу же после победы над Германией (и говорил он об этом как о деле решенном), выступить против Японии.
        После столь неожиданного и весьма радостного для правительства США сообщения всю сонливость государственного секретаря как рукой сняло. Оно и понятно! Война на Дальнем Востоке не обещала легкой прогулки, и США не собирались идти на огромные жертвы, которые повлекла бы за собою затяжная война с Японией.
        Порадовав американского дипломата столь важным известием, Сталин поднял заключительный тост. «Отныне, - подвел он итоги конференции, - сотрудничество трех великих держав будет еще более тесным… Что же касается Советского Союза, то я могу заверить, что он честно выполнит свои обязательства. За нашу победу, друзья!»
        Столь радужная атмосфера конференции министров иностранных дел на самом деле вовсе не отражала истинного настроения советского вождя. И главными причинами его растущего недовольства являлись неудачная попытка открыть второй фронт во Франции, поскольку он не признавал варианта с Италией, приостановка конвоев через Арктику и его протест против того, что мирные переговоры Англии и США с Италией прошли без его участия.
        Сталин снова поставил вопрос об открытии второго фронта, заметив, что действия англичан и американцев отнюдь не облегчают положения Красной Армии и немецкие дивизии из Италии, с Балкан и из Франции перебрасываются на Восточный фронт.
        Ну а поскольку Черчилль и Рузвельт так пока и не пришли к соглашению по поводу операции «Оверлорд», встреча трех руководителей была неизбежна. Состояться она должна была с 28 ноября по 1 декабря 1943 года в Тегеране.
        В середине двадцатых чисел ноября глубокой ночью от железнодорожной платформы в районе Кунцева отошел поезд. О маршруте его продвижения знали единицы. Начальником охраны поезда был сам генерал-лейтенант Власик, а его пассажирами Сталин, Молотов и Ворошилов.
        В Тегеран Сталин ехал в приподнятом настроении. В ночь на пятое ноября войсками
1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ватутина был освобожден стоивший ему стольких нервов, а войскам такой крови Киев.
        Главной темой конференции стал вопрос об открытии второго фронта, от которого во многом зависели сроки окончания Второй мировой войны. Однако уже очень скоро стало ясно, что высокие стороны разговаривают на совершенно разных языках не только в буквальном, но и переносном смысле слова. И в конце концов Сталин показал характер.
        - Идемте, - холодно произнес он, обращаясь к сидевшим рядом с ним Молотову и Ворошилову, - нам здесь делать нечего. У нас много дел на фронте…
        Рузвельт постарался разрядить напряжение.
        - Мы сейчас слишком голодны, - улыбнулся он, - чтобы обсуждать столь важные вопросы… Давайте сначала отведаем тот обед, который нам обещал маршал Сталин.
        Застольная беседа началась с выяснения вкусов, и когда очередь дошла до кавказской кухни, Сталин поведал о ней своим «друзьям» много интересного.
        Узнав, что Черчилль предпочитает армянский коньяк, он пообещал поставлять его в Англию, но… только после войны. Весьма тонко намекнув: если британский премьер хочет пить столь любимый им напиток, он должен поторопиться с окончанием этой самой войны.
        Почувствовав свою силу, Сталин целый вечер поддразнивал Черчилля и предложил расстрелять все 50000 нацистских преступников, которых он насчитал. Черчилль возмущенно заявил, что Англия не может приветствовать такого массового насилия. На что Сталин заметил, что не собирается расстреливать и вешать главных нацистских заправил без суда, но за все те совершенные по их приказам преступления они должны быть сурово наказаны.
        Хотя он говорил с явной иронией, ни у кого из сидевших за столом не оставалось сомнений в том, что уж кто-кто, а сам Иосиф Виссарионович разобрался бы со всеми этими людьми так, как он умел это делать.
        Чтобы окончательно поставить Черчилля в тупик, Сталин попросил Рузвельта выступить мировым судьей в их пока еще только теоретическом споре. И когда тот предложил уменьшить предложенное Сталиным количество на пятьсот человек, напряжение спало.
        Несмотря на шутливый тон, Сталин ясно дал понять, что рука у него не дрогнет… ни в разборках с врагами, ни в спорах с «друзьями». После этого он снова потребовал скорейшего открытия второго фронта.

«Друзья» все поняли, и уже за завтраком Рузвельт торжественно заявил о намерении открыть второй фронт в Европе в мае 1944 года высадкой десанта в Южной Франции. Против ожидания Сталин и не подумал выражать бурной радости и будничным голосом произнес всего одну короткую фразу:
        - Я удовлетворен…
        В Тегеране была впервые затронута тема послевоенного урегулирования, и никогда не отличавшийся ораторским искусством Сталин тем не менее сумел нарисовать довольно мрачную картину восстановления Германии уже через 15-20 лет и настаивал на самых строгих мерах по контролю над ее разоружением. Более того, именно в Тегеране он впервые заговорил о разделении Германии, установлении западной границы Польши по Одеру и запрету на какое бы то ни было объединение Германии.

2 декабря Рузвельт и Черчилль улетели, а несколько часов спустя покинул Тегеран и Сталин. В Москву он возвращался, как принято в таких случаях говорить, со щитом. Во многом его успехи объяснялись сложившейся к этому времени обстановкой на фронтах, где советские войска одерживали одну победу за другой, и разногласиями между Великобританией и США. Но это была и его собственная победа, которую у него не мог отнять никто.
        Да, он оказался плохим военным стратегом и полководцем, но дипломатом показал себя искусным. К удивлению своего окружения, в Тегеране он продемонстрировал еще никем и никогда не виданную до этого гибкость, превратив Тегеран в своеобразный дипломатический Сталинград. Он легко и, что самое главное, почти безошибочно угадывал ходы своих «друзей», умудряясь скрывать собственные козыри. Он не впадал в показную истерику, как это делали в свое время Наполеон и тот же Гитлер, стараясь подавить своих оппонентов, а вел себя как затаившаяся пантера, готовая в любую минуту выпустить когти. И если у себя в Кремле он постоянно расхаживал по кабинету, то в Тегеране сидел с бесстрастным и временами даже отрешенным лицом, словно речь шла не о судьбе целых народов, а о каком-то крестьянине, не пожелавшем вступить в колхоз.
        Он внимательно слушал, коротко, но убедительно отвечал и избегал всяческих откровений, на которые оказался так горазд подогретый армянским коньяком Черчилль. Именно поэтому у всех следивших за переговорами создалось впечатление, что после очередной реплики Сталина все доводы Черчилля в пользу задержки открытия второго фронта из-за положения дел на Балканах и в Средиземноморье казались детским лепетом. Более того, именно в Тегеране Сталин проявил себя как блестящий эксперт по самым разным областям знаний. «Ни в одном из своих высказываний, - скажет позже начальник английского Генштаба генерал Брук, - Сталин не допустил стратегической ошибки, всегда быстро и безошибочно схватывая особенности ситуации».
        Одновременно Сталин весьма тонко продемонстрировал разницу, которая существовала в его отношениях к Черчиллю и Рузвельту, что постоянно сквозило в его беседах с американским президентом с глазу на глаз, особенно когда речь заходила об анахронизме империи и нежелании Черчилля предоставить английским колониям независимость.
        Трудно сказать, повлияло ли совместное проживание с американским президентом в советском посольстве на то, что большинство споров на конференции Сталин вел с британским премьером, и чаще всего Рузвельт принимал его сторону. Оно и понятно: обещание начать войну с Японией дорогого стоило. И дружбы с Черчиллем в том числе.
        Странное дело! Невысокий и далеко не самый фотогеничный Сталин сумел затмить огромного Черчилля и холеного Рузвельта. А как тонко он повел себя после того, как предложил расстрелять 50000 военных преступников и Черчилль в негодовании вышел из комнаты - он последовал за английским премьером и как заботливый друг, положив ему на плечо руку, мягко попросил не принимать сказанного всерьез и вернуться.

«Сталин, - писал в своих воспоминаниях Черчилль, - когда считает это необходимым, может быть очень обаятельным, и я никогда не видел, чтобы он так старался, как в тот момент, тем не менее я тогда не был убежден, как не убежден и сейчас, что все это была игра, за которой не стояло ничего серьезного».
        Может быть, за ней ничего серьезного и не стояло, однако из всех трех участников Тегеранской конференции именно у Сталина были самые большие основания поздравить себя с одержанными на ней победами.
        Да, он обыграл своих друзей-противников, но нельзя забывать и о том, что дело было не только в какой-то уж особой дипломатической изощренности Сталина. К тому времени Сталин представлял собой не только мощную военную силу, но и имел огромный международный авторитет, не считаться с которым не мог уже никто. И что бы там ни утверждали, и в Тегеране, и в Ялте Сталин говорил со своими пока еще партнерами по коалиции так, как он говорил всегда, - с позиции силы. Да и открыть второй фронт союзников заставила отнюдь не тонкая дипломатическая игра, а обыкновенный страх, что Сталин обустроит послевоенную Европу по своему образцу, что он и сделал с ее восточной частью.
        После триумфального возвращения в Москву Сталину предстояло утвердить планы зимней кампании 1944 года. К этому времени Красная Армия являла собой мощную силу. Под ружьем находилось около 5,5 миллиона человек. Да и с техникой все было в порядке.
        По официальным данным, США и Великобритания поставили 18700 самолетов, 9600 орудий и 10800 танков. Что и говорить, цифры впечатляющие! И все же подавляющая часть вооружения была сконструирована и произведена в Советском Союзе. Однако и немцы за счет поголовного призыва в армию тоже располагали весьма значительной живой силой, ненамного уступавшей Красной Армии.
        Перед Новым годом войска 1-го Украинского фронта под командованием Ватутина перешли в наступление и освободили Житомир. А в середине января произошло давно ожидаемое событие: войска Ленинградского и Волховского фронтов очистили от противника железнодорожную линию Москва-Ленинград и таким образом положили конец блокаде города на Неве, которая длилась 900 дней.
        После подавления сопротивления немцев на Корсунском выступе на Днепре Ставка ввела в бой шесть новых танковых армий. В течение марта они форсировали Днестр и вышли на румынскую границу, проложив дорогу в Бессарабию, Буковину и Молдавию. Тем временем Малиновский освободил от фашистов Одессу и побережье Черного моря.
        С потерей Гитлером Украины был положен конец его идее создания новой Германской империи на Востоке. Сталин же готовился к летней кампании 1944 года. Направлением главного удара были выбраны Белоруссия и Западная Украина, поскольку именно оттуда проще всего попасть в Германию. К середине мая разработка плана Белорусской операции под названием «Багратион» блестяще завершилась. Противник в беспорядке отступал, оставив в кольце под Минском 105-тысячную группировку. И теперь надо было решать, как лучше превратить операцию в Белоруссии в наступление по всему фронту. Этот вопрос решался на даче Сталина, и все присутствовавшие на совещании сошлись в едином мнении, что Германия истощена и уже не имеет ни людских, ни материальных ресурсов. По сути дела речь шла уже только о сроках окончания войны.
        - И именно поэтому, - сказал Сталин Жукову, - наши войска не только могут дойти до Вислы, но и должны захватить хорошие плацдармы за ней, чтобы обеспечить дальнейшие наступательные операции на Берлинском стратегическом направлении. Что же касается
1-й Польской армии, то ее надо нацеливать на Варшаву… Немцы, - после небольшой паузы добавил он, - будут драться за Восточную Пруссию до конца, и мы можем там застрять. Надо скорее очистить от них Украину и восточную часть Польши. Это очень важно с политической точки зрения…

20 июля войска Рокоссовского форсировали Западный Буг, и начались кровопролитные бои за освобождение Польши. 2 августа в Варшаве вспыхнуло восстание, однако, к великому огорчению Рокоссовского, он ничем не мог помочь восставшим в освобождении города своей юности. У него для этого просто не было сил. Что же касается Сталина, то он выразил сомнение относительно донесений разведки о восстании в Варшаве. «Я,
        - писал он Черчиллю, - не представляю, как подобные отряды (речь шла о поляках-эмигрантах. - А. У.) могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг».
        И тем не менее советское командование не собиралось пускать дело на самотек и отдавать Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу «каким-то там частям Крайовой армии». Поскольку это могло закончиться для Сталина самым нежелательным образом.
        В отличие от других восточноевропейских стран, на территории которых претендовал Сталин, только поляки воевали с немцами и не сотрудничали с ними, а в 1941 году, уже сражаясь с фашистами как союзники Англии, а затем и Америки, заключили с Советским Союзом договор о дружбе и сотрудничестве. Однако для Сталина все эти заслуги ровным счетом ничего не значили. У него имелись свои планы на Польшу, которую он хотел видеть не только сильным государством, но и своеобразным гарантом от возрождения германской угрозы, а заодно и щитом, если такая опасность все же возникнет.
        Вряд ли Сталин симпатизировал и 1-й Польской армии, сражавшейся в составе армии Рокоссовского, и попытка ее командующего генерала Берлин-га форсировать Вислу и прийти-таки на помощь восставшим вызвала у него очередной приступ раздражения. Впрочем, он мог обманывать только свой доверчивый народ; что же касается остального мира, то там прекрасно понимали недовольство Сталина и его нежелание помочь восставшим полякам, и вряд ли Черчилль преувеличивал, когда очень точно сформулировал причины столь безразличного отношения Сталина к варшавскому восстанию.

«Русские хотели, - писал он, - чтобы поляки-коммунисты были уничтожены полностью, но при этом так, чтобы осталось представление, будто они пытались их выручить». И они их действительно «выручили». Только в январе 1945 года армия Рокоссовского вошла в полностью разрушенный совсем еще недавно один из красивейших городов мира, в котором проживало почти 1,5 миллиона человек; к этому времени почти никого не осталось в живых.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        Пока красный вождь решал свои задачи, в Восточной Пруссии произошли события, которые вполне могли изменить весь ход мировой войны. Как уже говорилось, в 1943 году снова обострились отношения Гитлера с армией. Он то и дело менял командующих, не считался с их мнением, постоянно обвинял в трусости и заставлял исполнять приказы, в которых никто из профессиональных военных не видел никакого смысла. Это еще больше злило фюрера, который снова и снова обвинял офицерский корпус в консерватизме и «негативном» отношении к национал-социализму. Преданным же его идеалам считался тот, кто бездумно выполнял любые приказы Гитлера и даже не думал подвергать их сомнению. Людей в вермахте, как и в любой армии, хватало всяких, и тем не менее в нем имелась небольшая группа офицеров, которые мечтали избавить Германию от Гитлера. Особенно выделялся померанский помещик Хеннинг фон Тресков, старший офицер оперативного отдела штаба (RSO-1) группы армий «Центр». Поверивший в Гитлера, он очень быстро «протрезвел» и уже летом 1939 года сказал своему адъютанту: «Долг чести требует от нас не щадить себя ради скорейшего падения
Гитлера и национал-социализма, чтобы спасти Германию и Европу от варварства».
        После сталинградской трагедии фон Тресков был твердо убежден, что государственный переворот не только необходим, но и возможен. Он же взял на себя и организацию убийства Гитлера. Заговорщики намеревались покончить с фюрером 13 марта 1943 года во время его посещения штаба фон Клюге в Смоленске. В связи с этим надо упомянуть о начале всей этой загадочной и по сей день истории.
        Как известно, британские спецслужбы уже в конце Второй мировой войны отказались от планов уничтожения Гитлера. «Нам, - заявил Черчилль, - ни к чему делать из него
«святого мученика» нацизма. Он делает множество ошибок, взяв на себя командование войсками, и таким образом сам роет себе могилу! Так что не надо ему мешать!»
        От покушения на Гитлера спецслужбы Великобритании отказались, и тем не менее осенью 1942 года в Берне появился некий господин, говоривший на немецком и французском языках с акцентом. Он присмотрел уютный особняк на тихой бернской улице Харренгассе, оформил его аренду на длительный срок и… исчез. Но уже в конце ноября в особняке появилось с десяток мужчин разного возраста. Очень быстро удалось выяснить, что в особняке поселился Ален Даллес - европейский уполномоченный Управления стратегических служб Соединенных Штатов Америки.
        Большинство историков Третьего рейха и по сей день уверены в том, что Даллес получил задание от верхушки американских финансово-промышленных кругов, тесно связанных с правительством, убрать Гитлера. Немецкая агентура не спускала с Даллеса глаз и занималась радиоперехватом. Особый интерес вызывал некий Геро фон Шульце-Геверниц. По сведениям службы безопасности, этот человек был опытным разведчиком. Однако куда более интересным являлось то обстоятельство, что он был зятем рурского «стального короля» Гуго Стиннеса-старшего. В свою очередь Гуго Стиннес-старший поддерживал отношения с адмиралом Дёницем, которого очень ценил и уважал Гитлер.
        После долгой и кропотливой работы специалисты из службы разведки СС смогли расшифровать перехваченные донесения, которые Ален Даллес регулярно отправлял из Берна в Вашингтон. В них часто упоминались имена лидеров так называемой верхушечной оппозиции Гитлеру, на которых на Западе возлагали серьезные надежды. Наиболее известными из них были генерал-полковник Людвиг Бек, генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен и политик Карл Фридрих Герделер.
        Как стало известно, американцы установили контакты с лидерами «верхушечной оппозиции» через Ганса Гизевиуса, резидента абвера в должности вице-консула в Цюрихе. Оппозиционеры намеревались после удачного государственного переворота создать «переходное» правительство, в котором бывший генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен должен был занять пост военного министра. Третий из «верхушечной оппозиции», бывший рейхскомиссар Германии по ценам и видный политик Карл Герделер, собирался стать канцлером.
        Вскоре Даллес начал переговоры с Гизевиусом, главной темой которых стала разработка мер по устранению от руководства страной Гитлера. Государственный переворот и покушение на жизнь Адольфа Гитлера изначально наметили на январь сорок третьего года. По замыслу американской разведки и заговорщиков в Германии, предполагалось устранить фюрера, взорвав его личный самолет при помощи бомбы, изготовленной специалистами из технических служб английской разведки. Эта необычная бомба представляла собой несколько бутылок отличного, хорошо выдержанного дорогого коньяка.
        Читая телеграммы Даллеса, немецкие контрразведчики были в курсе всех деталей замышляемой операции. И тем не менее ни рейхсфюрер СС Гиммлер, ни глава РСХА Кальтенбруннер не предприняли никаких мер. Хотя существует версия о том, что это была лишь видимость, с помощью которой нацистские спецслужбы намеревались
«успокоить» своих противников, а на самом деле вовсю разрабатывали заговорщиков. Но и по сей день остается тайной, докладывали Гитлеру о замыслах американской разведки и или нет.
        Трудно сказать, почему задуманное на январь покушение на фюрера не получилось. Зато известно другое: в марте 1943 года фон Тресков и фон Шлабрендорф все же сумели положить бомбу, замаскированную под бутылку с коньяком, в самолет, на котором Гитлер должен был вернуться в Восточную Пруссию. Однако по неизвестным причинам уникальная бомба не взорвалась. Даже и не подозревавший о грозившей ему смертельной опасности Гитлер в который уже раз избежал гибели и вполне благополучно долетел до Растенбурга. Государственный переворот в Германии вновь не состоялся. Не потерявший самообладания фон Шлабрендорф успел изъять бомбу из самолета и разобрать ее на части.
        Однако заговорщики не отказались от своих планов, и только за последние месяцы
1943 года они шесть раз намеревались убить Гитлера. Но всякий раз покушение откладывалось по самым разным причинам.
        В декабре ищейки Гиммлера напали на след генерала Остера, и он был вынужден уйти в отставку. Но свято место, как известно, пусто не бывает, и уже очень скоро в ряды заговорщиков вступил Клаус Филип, граф фон Штауффенберг.

37-летний граф Клаус Шенк фон Штауффенберг происходил из состоятельной старинной аристократической семьи. Его отец был камергером баварского короля, а мать приходилась внучкой знаменитому прусскому генералу графу фон Гнейзенау. В начале Второй мировой войны фон Штауффенберг служил офицером в Баварском кавалерийском полку. Он воевал в Польше, Франции и Северной Африке. В боях в Тунисе граф лишился правой руки, глаза и сильно покалечил ногу. Выжить фон Штауффенбергу удалось исключительно благодаря искусству знаменитого немецкого хирурга Фердинанда Зауэрбруха.
        Несмотря на увечья, фон Штауффенберг вернулся в строй и возглавил штаб резервной армии. Полностью разочаровавшись в Гитлере, граф проникся полным презрением к нацистской идеологии. Как образованный, культурный человек и профессиональный военный он прекрасно понимал, что Германия стоит на краю пропасти. Поиск путей спасения страны привел его к сотрудничеству с группой Крейсау, в которую входили представители крупных аристократических семей, крайне недовольных политикой фюрера. Эта группа, которую вполне можно назвать заговорщиками, получила свое название по имени поместья Крейсау, где аристократы-заговорщики устраивали собрания. Среди них были и такие высокопоставленные лица, как бывший бургомистр города Лейпцига доктор Герделер, бывший начальник Генерального штаба генерал фон Бек и многие другие. После ареста в январе 1944 года прежнего лидера группы фон Мольке граф фон Штауффенберг стал одним из лидеров заговорщиков.
        Как представитель старинного аристократического рода Германии граф сумел если не привлечь на сторону заговорщиков, то по крайней мере заручиться поддержкой многих высокопоставленных армейских и полицейских чинов. Фон Штауффенберг разработал план покушения «Валькирия», согласно которому предусматривались убийство Гитлера и создание военного правительства в Берлине, которое должно с помощью вермахта нейтрализовать подразделения СС и РСХА.
        В первый раз он попытался убить Гитлера 26 декабря 1943 года, когда ему предстояло сделать доклад в ставке фюрера. Граф положил в свой портфель взрывное устройство замедленного действия. Однако ничего из этого не вышло, так как по неизвестным причинам Гитлер отменил совещание.
        Высадка англо-американских союзных войск в Нормандии на какое-то время заставила главных заговорщиков задуматься: а следует ли им продолжать? Ведь теперь убийство Гитлера могло многим показаться «ударом в спину». И тем не менее фон Тресков заявил:
        - Покушение должно состояться, чтобы доказать всему миру, что немецкое движение Сопротивления отважилось на решительный шаг. Все остальное по сравнению с этой целью уже не имеет никакого значения.
        Теперь оставалось самое трудное - привести приговор в исполнение. Убить Гитлера фон Штауффенберг намеревался в его знаменитой Ставке «Волчье логово», о которой стоит рассказать отдельно.

«Волчье логово» было построено недалеко от Кенигсберга. Для обеспечения большей безопасности Ставки Р. Гейдрих предложил использовать оккультные центры, расположенные в Кенигсберге. Вскоре рейхсфюрер получил разработку тайной операции под кодовым наименованием «Мандала». «Мандалой», или «санскритским кругом», буддисты считали некую символическую диаграмму, используемую при их священных обрядах. В более широком смысле «Мандала» олицетворяла собой подобие священного пространства Вселенной, где обитали боги и сходились в одной точке различные вселенские силы. На основе этого принципа обычно планировалась застройка дацанов - буддийских монастырей - и даже жилых кварталов. Точно так же, в соответствии с
«Мандалой», специалисты из секретного оккультного эсэсовского центра
«Кенигсберг-13» предложили расположить все постройки полевой Ставки фюрера.
        Весной 1940 года гауптман Отто Ренц, опытный геодезист и всесторонне проверенный спецслужбами нацист, был послан в Тибет. Ренц прекрасно справился с заданием и в начале лета 1940 года привез в Берлин точный план расположенного на высоте около
5000 метров высокогорного дацана - буддийского монастыря «Хранимый Небом», где поклонялись культу ламаистского святого Цзонкабу.
        Можно по-разному относиться ко всей этой мифической истории, но за весь период Второй мировой войны на территорию «Вольфшанце» не упала ни одна авиабомба. И это при том, что полевую Ставку фюрера искали разведки всех стран антигитлеровской коалиции. Над ней не раз кружили вражеские бомбардировщики, штурмовики и самолеты-разведчики. А та взорвется в здании, построенном вне чертежа магической
«Мандалы».

20 июля 1944 года унтер-офицер Карл Фишер получил приказание встретить на аэродроме полковника фон Штауффенберга и доставить его в расположение Ставки. В 8.
0 Фишер направился на аэродром на открытом «мерседесе». В 10 часов 15 минут на аэродроме приземлился «Хе-111», и из него вышло несколько офицеров, среди которых находился и фон Штауффенберг. Его сопровождал адъютант обер-лейтенант Вернер фон Фаефтен. Граф сел в машину рядом с водителем, адъютант устроился на заднем сиденье, и автомобиль покатил в сторону Ставки. За всю дорогу думавший о чем-то своем фон Штауффенберг не обронил ни слова. Ему было не до разговоров: в его портфеле лежали две мощные бомбы, и через час ему предстояло самое рискованное и ответственное в его жизни предприятие.
        На совещании в Ставке фюрера в этот день намечалось обсуждение наступления Красной Армии в Галиции, и графу надлежало доложить о ходе работ по формированию частей так называемой внутренней армии, которые должны были принимать участие в обороне каждого населенного пункта.
        Полковник фон Штауффенберг вез взрывное устройство, начиненное экзогеном - взрывчаткой большой мощности английского производства. Кое-кто и по сей день считает, что она попала к графу из абвера, глава которого адмирал Вильгельм Канарис тайно поддерживал заговорщиков. Есть версия и о том, что взрывчаткой снабдил полковника генерал фон Тресков, в подчинении которого находилось специальное подразделение, работавшее со взрывчатыми веществами всех армий мира и практически никому не подотчетное в расходовании взрывчатых средств.
        В 10.30 машина остановилась у контрольно-пропускного пункта под кодовым названием
«Запад». Документы прилетевших в Ставку из Берлина офицеров были в полном порядке, и они направились к резиденции генерал-фельдмаршала Нейтеля. Около полудня к офицерам вышел начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами генерал-фельдмаршал Кейтель и сообщил:
        - Совещание начнется в 12.30. Убедительно прошу при выступлениях укладываться в отведенное вам время. На 14 часов 30 минут у фюрера назначена встреча с прибывающим в Ставку Муссолини, недавно освобожденным из-под ареста в Италии. Не сомневаюсь, что большинство присутствующих господ офицеров уже слышало об этой, успевшей начать обрастать разного рода легендами, операции немецких десантников.
        - Я могу отлучиться? - спросил фон Штауффенберг. - Мне бы хотелось привести себя в порядок после дороги.
        Кейтель кивнул, фон Штауффенберг вышел в одну из смежных комнат, открыл портфель и поставил взрывное устройство на нужное время. В конференц-зал граф вернулся, когда совещание уже началось. Из-за жары совещание решили проводить не в подземном бункере, а в резиденции Кейтеля. Генерал Хойзингер докладывал о положении на фронтах. Фон Штауффенберг прошел на свободное место рядом с Гитлером и положил свой портфель на стул. Послушав докладчика, граф негромко сказал Кейтелю:
        - Мне надо срочно позвонить в Берлин…
        - Что-нибудь произошло? - взглянул на него Кейтель.
        - Служебные дела…
        - Идите, - кивнул Кейтель.
        Как только фон Штауффенберг вышел, один из офицеров снял со стола оставленный фон Штауффенбергом портфель и поставил его под стол, чтобы тот не мешал работе с разложенными на столе бумагами. Через две минуты раздался сильный взрыв, разнесший стены и крышу; на присутствующих в комнате посыпались горевшие обломки.

«Среди дыма и общей неразберихи, - описывает эту сцену А. Буллок, - снующих туда-сюда охранников и раздававшихся изнутри криков раненых из дверей, весь в пыли, шатаясь, вышел Гитлер с опаленными волосами, безжизненно повисшей правой рукой, обожженной ногой, в спину ему ударила падающая балка, и, как обнаружилось, от взрыва у него повредились обе барабанные перепонки. Но он был жив. Все, кто стоял на том конце стола, где фон Штауффенберг поставил портфель, были либо убиты, либо тяжело ранены».
        Стол, за которым проходило совещание, был изготовлен из мореного дуба, и его толстая крышка покоилась на похожих на тумбы ножках. Именно за одной из них оказалась спрятанная в портфеле полковника бомба, сработавшая в 12.42. Смертоносный удар принял на себя массивный дубовый стол, по прочности сравнимый с каменным монолитом.
        Несмотря на сильное потрясение, Гитлер выглядел на удивление спокойным и днем появился на платформе вокзала, чтобы встретить Муссолини. Кроме неподвижно висевшей руки, ничто не говорило о происшедшем, и его рассказ дуче о случившемся был весьма сдержанным.
        Когда они приехали в Ставку, фюрер показал дуче то, что осталось от той самой совещательной комнаты, которая должна была стать его могилой.
        - Сегодня, - в необычайном возбуждении произнес он, - я как никогда уверен в том, что мне суждено довести наше общее дело до успешного завершения!
        - После того, что я здесь увидел, - согласно кивнул Муссолини, - я абсолютно с вами согласен. Это знак свыше!
        Затем Гитлер провел гостя в свои апартаменты, где к ним присоединились Риббентроп, Геринг, Дениц, Кейтель и Йодль. Не успели они выпить по стакану чаю, как завязался спор относительно того, кто же несет большую ответственность за войну.
        Гитлер спокойно слушал споривших. По всей видимости, он еще не отошел от шока. Но стоило кому-то из споривших произнести имя Рема и упомянуть о его заговоре, как фюрер в бешенстве вскочил с места и принялся кричать, что напрасно его враги торжествуют, он еще накажет всех их и что им не удастся покончить с ним, потому что его выбрало провидение, которое хранит его на протяжении стольких лет. Внезапно успокоившись, он снова уселся на свое место и молча просидел весь остаток вечера, равнодушно слушая льстивые заверения Геринга и Риббентропа в вечной ему преданности. Не обошлось и без нападок друг на друга. Стремясь отвлечь внимание фюрера от провалов авиации, Геринг обвинил Риббентропа в банкротстве внешней политики. Тот ответил резкостью, и тогда Геринг замахнулся на него своим маршальским жезлом.
        - Ты, грязный торговец шампанским, - в исступлении заорал «толстый Герман», - заткни свой поганый рот!
        - Я все еще министр иностранных дел, - задыхаясь от гнева, прохрипел в ответ Риббентроп. - Я из рода фон Риббентропов!
        А что же фон Штауффенберг? Да ничего! Воспользовавшись суматохой, он преспокойно проскочил тройное кольцо охраны и улетел в Берлин. Там заговорщики собрались у генерала Ольбрихта в Генеральном штабе. Они намеревались объявить о смерти Гитлера и сформировать антинацистское правительство. Вся полнота власти переходила к военным, что помешало бы СС проявить инициативу. Заговорщики намеревались арестовать высших чинов СС и партийную верхушку. Однако уже в 13.00 стало известно, что Гитлер жив, и Ольбрихт так и не отважился начать операцию
«Валькирия». И напрасно звонивший с аэродрома генерал фон Штауффенберг умолял его приступить к активным действиям. Только в 4 часа генерал фон Хазе получил приказ ввести в Берлин войска и занять правительственный квартал. Батальон «Великая Германия», которым командовал майор Ремер, действовал настолько умело, что это вызвало подозрение у офицера министерства пропаганды майора Ганса Хагена, который читал в батальоне какую-то лекцию. Хаген позвонил Геббельсу, тот связал его со штабом Гитлера в Восточной Пруссии. Лектору подтвердили, что Гитлер жив, затем произвели в полковники, и сам фюрер приказал ему использовать «Великую Германию» для подавления путча.
        Как только фон Штауффенберг вернулся в Берлин, всем главнокомандующим были посланы указания немедленно приступать к операции «Валькирия». И она уже шла полным ходом в Париже и Вене, когда в 18.30 Геббельс сообщил по радио о покушении на фюрера и о том, что Гитлер жив. Именно это известие оказалось во многом решающим для тех, кто принимал участие в перевороте или намеревался примкнуть к нему. Первые повели себя осторожно, а вторые, опасаясь более чем нежелательных последствий, мгновенно отвернулись от заговорщиков.
        Несколько позже всем командующим был приказано считать полученные ранее директивы из Берлина недействительными. Вместо Главнокомандующего резервной армией генерала Фромма Гитлер назначил Гиммлера. Затем последовало сообщение, что около полуночи по радио выступит сам фюрер.
        Положение той небольшой группки заговорщиков, которые в тот момент находились в Генеральном штабе, было безнадежным. Около 21.00 арестованные ранее офицеры сумели вырваться из-под стражи, освободить генерала Фромма и арестовать всех заговорщиков. Генерал знал о заговоре и поспешил избавиться от нежелательных свидетелей, а потому и приказал немедленно расстрелять фон Штауффенберга, Ольбрихта и двух других офицеров во дворе, где их убили при свете автомобильных фар. Что же касается Бека, то Фромм «смилостивился» и разрешил генералу покончить с собой. Вскоре в Берлин прибыли Гиммлер и Кальтенбруннер, и сразу же началась
«охота на ведьм». Не спасся и Фромм. Во время чистки после покушения на Гитлера генерала арестовали и казнили в марте 1945 года как участника заговора.
        В 00.30 с 20 на 21 июля по радио выступил Гитлер.
        - Если я говорю с вами сегодня, - сказал он, - то для того, чтобы вы, во-первых, услышали мой голос и знали, что я не пострадал, нахожусь во здравии, и, во-вторых, чтобы вы знали о преступлении, не имеющем параллели в германской истории. Очень маленькая группка честолюбивых, безответственных и в то же время безрассудных и глупых офицеров вошла в заговор с целью ликвидировать меня и высшее командование вооруженными силами… Я убежден, что с раскрытием крошечной клики предателей и саботажников наконец-то после долгого времени в тылу создана атмосфера, в которой нуждается сражающийся фронт… На этот раз мы рассчитаемся с ними привычными для национал-социалистов способом!
        Гитлер знал, что говорил. До самого конца войны гестапо вело расследование, убивая всех неугодных. Что же касается главы заговора генерала фон Трескова, то он решил покончить с собой сразу же после того, как узнал о провале. 21 июля генерал выехал на нейтральную полосу, выстрелил из двух пистолетов, а потом подорвал себя гранатой.
        За последующие после покушения два года погибло немало людей, которых можно назвать истинными патриотами Германии, и общей эпитафией им стали слова самого фон Трескова, которые он сказал своему приятелю фон Шлабрендорфу за час до своего ухода из жизни.
        - Теперь, - заявил генерал, - они все набросятся на нас и будут поливать грязью. Но я убежден сегодня как никогда, что мы поступили правильно. Я считаю Гитлера архиврагом не только Германии, но и всего мира… Точно так же, как Бог однажды обещал Аврааму, что он пощадит Содом, если только найдется в городе десяток праведных людей, я имею основание надеяться, что благодаря нам он не уничтожит Германию. Ни один из нас не может пожаловаться на свою смерть, потому что каждый, кто вступал в наши ряды, надевал на себя отравленную рубашку Несса. Моральная ценность человека определяется тогда, когда он показывает, что готов отдать жизнь за свои убеждения…
        Так провалилась очередная попытка избавить Германию от Гитлера. Как мы уже упоминали, от тщательно спланированного и удачно подготовленного покушения Гитлера в который раз спас счастливый случай.
        Излишне говорить, что после этого покушения Гитлер еще больше уверовал в хранившее его провидение и послал свою забрызганную кровью рубашку Еве Браун, которая то и дело прижимала ее к груди и благодарила Бога за то, что он и на этот раз сохранил жизнь ее возлюбленному.
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        Как бы ни храбрился сам фюрер, покушение не добавило ему сил, и тем не менее в первые после покушения дни он выглядел бодрым и уверенным в себе. Во многом это объяснялось теперь еще и тем, что он наконец-то нашел спасительное для себя объяснение всех поражений, которые терпела германская армия. Да и как же могло быть иначе, вопрошал он, если офицеры и генералы предали его? «Они, - пишет А. Буллок, - принимали от него все блага, которые он дарил им: эпохальные военные успехи, повышения и награды, подарки и поместья, которые им щедро раздавались, но его самого они не принимали никогда. Они были ему неверны с самого начала, стали пораженцами, как только дело пошло плохо, а теперь еще сделались и предателями».
        В этой связи весьма примечательной представляется беседа, которую Гитлер вел со Шпеером 22 июля 1944 года.
        - Что ж, - с грустью в голосе произнес фюрер, - Сталин оказался дальновиднее меня и, избавившись от Тухачевского и Генерального штаба, он сделал решительный шаг к успешному ведению будущей войны… Теперь, - неожиданно приходя в бешенство, скорее уже порычал он, - мне все понятно, почему мои великие планы в России оказались за последние годы неосуществленными. Это все предательство! Если бы не предатели, мы бы уже давно победили. Вот в чем мое оправдание перед историей!
        Слушавший фюрера Шпеер в ту минуту даже не сомневался в том, что имей фюрер такую возможность, он без сожаления перебил бы всех казавшихся ему предателями офицеров. Но, увы, в 1944 году это было уже невозможно, поскольку и без того ослабевшая армия просто-напросто развалилась бы. Более того, не желая посеять в народе панику, он и говорил в своем выступлении по радио лишь о «жалкой группке офицеров», а Геббельс сделал все от него зависящее, чтобы только доказать нации, что с заговором против ее фюрера покончили именно преданные идеалам национал-социализма офицеры.
        После покушения Гитлер оставался в своей Ставке еще целых четыре месяца. Вскоре после взрыва его бункер был заново перестроен и еще больше укреплен. И было весьма символичным то, что это самое здание, в котором скрывался от всего мира фюрер, по словам Шпеера, очень походило на египетскую гробницу. Он бежал от жизни именно тогда, когда окрыленный победами Сталин довершал победное шествие и уже начинал подумывать о послевоенном переустройстве Европы.

«Это, - писал А. Буллок, - было отдаление не только от людей, от толп, которые еще совсем недавно поддерживали его подтверждением основательности его веры в себя и свою миссию, - это было отдаление от событий. Он редко приближался к фронту и никогда не посещал городов, подвергшихся бомбардировке. Любой танкист, пехотинец или летчик-истребитель знал о том, что такое война, больше, чем этот затворник, спрятавшийся в бункере, просиживающий над картами и посылающий в бой армии, которые он и в глаза не видел, или объявляющий предателями тех, кто отступил, вместо того чтобы стоять насмерть.
        Умышленная изоляция не была следствием недостатка отваги - она имела причиной веру Гитлера в то, что одна только его жизнь стояла между Германией и поражением, что он был единственным человеком, способным еще превратить поражение в победу. Инстинкт подсказывал ему, что сделать это можно, если только любой ценой предохранить свою волю от ослабления через контакт с действительностью. После покушения 20 июля к этому добавилась подозрительность в измене и новой попытке покушения. Когда он проводил совещание командующих перед арденнским наступлением в декабре, от всех присутствующих потребовали сдать личное оружие и портфели. В течение всей длинной путаной речи, которая продолжалась два часа, за каждым креслом стоял вооруженный охранник СС и следил за каждым движением».
        Вследствие нервных стрессов, отсутствия свежего воздуха и движения Гитлер с каждым днем, проведенным в своей бетонной гробнице, чувствовал себя все хуже. Он почти перестал спать и держался только на наркотических средствах, которыми его продолжал потчевать доктор Морелль.
        Начиная с сентября 1944 года, его стали преследовать желудочные колики, и он целыми сутками не вставал с постели. И когда окружавшие его люди встречались взглядом с лежащим в своем сером фланелевом халате на походной кровати фюрером, они все как один отмечали в его взгляде усталость и нежелание жить. В довершение ко всему у него сел голос, и ему сделали операцию на голосовых связках. В результате всех этих потрясений к концу 1944 года Гитлер выглядел настоящим стариком, с землистым цветом лица, шаркающей походкой и трясущимися руками.
        Даже сейчас он продолжал издавать не столько уже бессмысленные, сколько вредные приказы, которые стоили жизни десяткам тысяч человек. 25 августа был освобожден Париж, в начале сентября - Антверпен и Брюссель, а 11 сентября американцы пересекли немецкую границу. Так война пришла на германскую землю.

31 августа Гитлер устроил совещание с тремя генералами, на котором поведал, что он полон решимости стоять насмерть.
        - Время для политического решения не пришло, - заявил с изумлением взиравшим на него военным. - Ребячество и наивность ожидать, что в момент тяжелых военных неудач пришло время для благоприятных политических сделок. Такие моменты приходят, когда у вас успехи… Но наступит время, когда трения между союзниками станут настолько серьезными, что произойдет разрыв. Все коалиции в истории рано или поздно распадались. Единственное, что нужно, - это поджидать нужный момент, как бы это ни было тяжело…
        Я живу лишь для того, чтобы вести эту борьбу, потому что знаю, что если не будет за этой борьбой стоять железная воля, битва не может быть выиграна. Я обвиняю Генеральный штаб в ослаблении боевых офицеров, которые вступают в его ряды, вместо того чтобы выковывать эту железную волю, и в распространении пессимизма, когда представители Генерального штаба едут на фронт…
        Если нужно, мы будем сражаться на Рейне. Какая разница - при всех условиях мы продолжим это сражение до тех пор, как сказал Фридрих Великий, пока одному из наших проклятых врагов слишком надоест воевать…
        Если бы моя жизнь была кончена, я думаю, что я лично могу сказать, что для меня это было бы освобождением от забот, бессонных ночей и огромного нервного страдания… Все равно я благодарен судьбе за то, что мне дано жить, потому что я верю…
        Вера, конечно, верой, но война продолжалась, и хотел того фюрер или нет, ему надо было что-то делать. Союзники намеревались ворваться в Германию раньше зимних холодов и нанести мощный удар по военной экономике в Руре и Рейнланде. Правда, из этого ничего не вышло. Но уже в августе немецкая армия выглядела деморализованной и отступала, если не сказать бежала. В конце сентября она закрепилась вдоль границы, где была восстановлена линия Зигфрида. Пытавшиеся прорвать фронт союзники забуксовали, и Гитлер воспользовался передышкой, чтобы залатать дыры, оставшиеся после жесточайших летних боев. Дело дошло до того, что воззвание от 18 октября
1944 года призвало всех годных к военной службе мужчин в возрасте от 16 до 60 лет вступить в ряды новой армии, организацией которой занимался сам Борман.
        В начале сентября 1944 года, кроме сражавшихся на Восточном и Западном фронтах армий, 10 дивизий находились в Югославии, 17 - в Скандинавии, 30 были отрезаны в балтийских странах, 24 - в Италии и 28 дивизий воевали за то, что к тому времени осталось от Венгрии. Однако Гитлер наотрез отказался отзывать эти войска, иначе ему пришлось бы признать войну окончательно проигранной, а самому оставалось бы только охранять рейх. В то же время Гитлер все еще считал, что эти дивизии являлись залогом того, что наступление обязательно возобновится, как только он преодолеет критический период. По этой же причине он и слышать не желал ни о какой обороне и постоянно твердил о наступлении. Он очень надеялся, что именно теперь, когда все ожидали от него только оборонительной войны, его наступление явится сюрпризом и поможет ему снова оказаться на коне. Идея сделать ставку, которой от него никто не ожидал, возбуждала и пьянила его. Ведь именно внезапностью объяснялся секрет его успехов в прошлом, и он очень надеялся на это в будущем.
        Гитлер решил наступать через те самые Арденны, где он одержал блестящую победу в
1940 году. Он намеревался перейти реку Мюзе и взять Антверпен - главную базу союзников. Да, задумано все было прекрасно, и союзники на самом деле не ожидали германского наступления. Но Гитлер не учел одного: его планы уже не соответствовали состоянию германской армии. Самое большее, на что мог надеяться фюрер зимой 1944 - 1945 годов, так это только на задержку, но отнюдь не на поражение союзных армий. Более того, начиная эту отчаянную операцию, он рисковал остаться без последних резервов, которые ему очень скоро понадобились бы для обороны рейха.
        Конечно, генералы попытались доказать бессмысленность такого крупного наступления и предлагали более скромные цели, но Гитлер и слышать ничего не хотел. Согласиться с предложением военных значило признать свое поражение. На это он пойти не мог ни при каких условиях. И когда начальник армейского Генерального штаба Гудериан попытался вступить с ним в спор, Гитлер в исступлении прохрипел:
        - Не нужно меня учить! Я пять лет командую германской армией в условиях войны и за это время получил больше практического опыта, чем любой «джентльмен» из Генерального штаба мог бы мечтать!
        Гудериану не оставалось ничего другого, как только подчиниться. Гитлер взял под свой контроль выполнение всех приказов и 10 декабря 1944 года переехал в Бад-Наухайм в Таунусе, чтобы быть ближе к позициям.
        Фюрер все рассчитал правильно, и начатое 16 декабря 1944 года наступление немцев стало настоящим сюрпризом для союзников. Немецкие войска значительно продвинулись вперед, и Геббельс поспешил раструбить на весь мир о новой победе германского оружия.
        Он явно поспешил. Перейти Мюзе немцам не удалось, и Антверпен так и остался лакомым куском, который вермахту уже не суждено было отхватить. А еще через десять дней стало ясно, что наступление надо прекращать, иначе от задыхавшихся армий ничего не останется. Но Гитлер и слышать не хотел о передышке: дело дошло до того, что к нему просто боялись входить с подобными предложениями, поскольку с фюрером сразу же начиналась истерика.
        Дважды к нему на прием пробивался сам Гудериан и умолял его перевести войска не в Венгрию, а в Польшу, где все уже было готово для нового наступления русских через Вислу. Однако Гитлер ни разу не дослушал его до конца.
        - Русские блефуют, - махал он руками. - Это же самый большой обман со времен Чингисхана. Кто только мог выдумать такую чепуху?
        Фюрер долго продолжал в таком же духе, а потом совершенно неожиданно для Гудериана приказал Моделю еще раз попытаться прорваться через Арденны и начать наступление в Вогезах. Все эти начинания, как того и следовало ожидать, закончились полным крахом.
        В конце концов даже Гитлер понял всю отчаянность своего положения и, после того как его армии потеряли 1 миллион солдат и офицеров, 600 танков и 1,5 тысячи самолетов, приказал 8 января 1945 года прекратить наступление. К 16 января линия фронта обрела свои первоначальные очертания. Все было кончено. Но, когда потерявший всякое терпение Гудериан снова заговорил об опасной ситуации, сложившейся к тому времени на Востоке, Гитлер опять впал в истерику. «У него, - говорил Гудериан, - была особая картина мира, и все факты должны были вписаться в эту фантастическую картину. Как он верил, таким и должен был быть мир, на самом же деле это была картина совершенно иного мира».
        Фюреру не осталось ничего другого, как только в очередной раз обвинить всех окружавших его в предательстве и отправиться в Берлин, где уже очень скоро будет разыгран последний акт мировой драмы под названием «Адольф Гитлер»…
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        Тем временем война подходила к концу, и уже всем было ясно, кто будет править бал в послевоенной Европе. Наступление советских войск по всему Центральному фронту во второй половине января завершилось Висло-Одерской операцией, которая по праву считается одной из самых грандиозных во Второй мировой войне. На фоне этой победы в начале февраля 1945 года состоялась Ялтинская конференция, которая проходила уже в совершенно новых политических условиях.
        За прошедшее с Тегерана время военная ситуация сильно изменилась, и, после того как англичане и американцы высадились во Франции, а советские войска перешли в летнее наступление, исход войны был предрешен.
        Сталин, Молотов, Кузнецов, Антонов, Майский и Громыко прибыли в Ялту 4 февраля, а в половине пятого открылось первое заседание, вести которое Сталин предложил Рузвельту. И снова повторилась картина, которую многие уже видели в Тегеране: абсолютно спокойный Сталин, экспрессивный Черчилль, который во время весьма, надо заметить, жарких дебатов не мог усидеть на месте, и постоянно пребывавший в напряжении Рузвельт, оказавшийся, как и в Тегеране, между двух огней. Точно так же, как и в столице Ирана, Сталин сокрушал Черчилля своей убийственной логикой, приправленной едва уловимой иронией. А за каждой произнесенной им бесстрастным голосом фразой стояла несокрушимая уверенность в своих силах.
        На одной из встреч Черчилль предложил Сталину разделить между Англией и Россией сферы влияния на Балканах, но при этом русским отдать 90% Румынии против 90% в Греции, 50% на 50% - в Югославии и Венгрии и 75% русским в Болгарии. Сталин даже не ответил. Многозначительно постучав по врученной ему Черчиллем бумаге, он вернул ее британцу. А когда Черчилль спросил, не сжечь ли ее, Сталин ответил: «Нет, сохраните ее!»
        Понятно, что в Ялту каждый участник «большой тройки» приехал с собственными намерениями и целями. Рузвельт был обязан заручиться данным ему обещанием Сталина начать войну с Японией и добиться общего согласия на Всемирную организацию. Черчилль собирался продолжить после войны свои «особые отношения» с США и усилить вовлечение американцев в европейские дела, в которых он видел ключ к воссозданию баланса сил в Европе. И именно поэтому он всячески сопротивлялся распространению советского влияния и делал все возможное, чтобы восстановить статус Франции как великой державы. Но в то же время он предпринимал титанические усилия, чтобы поражение Германии не выглядело столь сокрушительным, как во времена Версаля, и в Европе не образовалось бы политического вакуума.
        Что же касается самого Сталина, то он намеревался добиться самых твердых гарантий безопасности советской территории и установленной на ней его, сталинской, системы от любого влияния. Своей цели он собирался достичь за счет тех территорий, которые когда-либо находились под российской юрисдикцией. Другим его устремлением было создание как в Европе, так и в Азии как можно большей сферы своего влияния с помощью образования просоветских режимов, как это уже имело место в случае с Польшей.
        Первое заседание конференции началось с анализа военного положения, которое Сталин весьма умело использовал для доказательства союзникам огромной разницы между его и их войсками, поскольку союзные армии все еще вели бои к западу от Рейна, в то время как его армии уже гнали немцев за Одер.
        Как только стороны приступили к обсуждению доклада, Сталин с присущей ему хитростью стал задавать вопросы, которые больше были похожи на ответы. И у всех слушавших его создавалось впечатление, что проводимые союзниками операции не идут ни в какое сравнение с размахом советских и что, несмотря на все свои заверения, они не могут (или не хотят) остановить переброску германских войск на Восточный фронт.
        Разгорелись на конференции и жаркие споры относительно будущего правительства Польши и ее границ. К этому времени Красная Армия заняла не только Польшу, но и значительную часть той германской территории, которую Сталин намечал вручить подобранному им правительству. Черчилль был неприятно поражен размерами тех земель, которые Сталин собирался выделить Польше за счет Германии в качестве компенсации. А если отбросить всю лирику, то забирал он эти территории себе.

«Я не хочу, - заявил Черчилль, - фаршировать польского гуся, чтобы он умер от несварения немецкого желудка». А после того как он поведал о том, что вопрос о Польше «является вопросом чести», Сталин сказал: «Для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности».
        Что касается чести, то у русских, по его словам, накопилось немало грехов перед Польшей, и советское правительство было намерено их загладить. Вопрос же о безопасности был связан с теми важнейшими стратегическими проблемами Советского Союза, которые имели прямое отношение к польскому государству.
        Черчилль как мог боролся за включение в коммюнике фразы, что «Польша должна была получить существенные приращения территории на севере и западе», оставив простор для дальнейшей политической борьбы. И своего он добился.
        Когда союзники выразили сомнение в справедливости уже давно согласованной границы по «линии Керзона», Сталин напомнил, что «линия Керзона» была придумана не русскими. «Авторами линии, - говорил он, - являются Керзон, Клемансо и американцы, участвовавшие в Парижской конференции 1919 года. Русских на этой конференции не было. «Линия Керзона» была принята на базе этнографических данных вопреки воле русских. Ленин не был согласен с этой линией. Он не хотел отдавать Польше Белосток и Белостокскую область, которые в соответствии с «линией Керзона» должны были отойти Польше. Советское правительство уже отступило от позиции Ленина. Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо? Этак вы доведете нас до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо? С каким лицом он, Сталин, вернулся бы тогда в Москву? Нет, пусть уж лучше война с немцами продолжится немного дольше, но мы должны оказаться в состоянии компенсировать Польшу за счет Германии на
западе».
        Жаркие дебаты развернулись и по вопросу о составе польского правительства. Именно эту проблему Черчилль назвал «пробным камнем» конференции. И был прав, поскольку уже мало кто сомневался в том, что все, что сейчас будет решено по Польше, будет применено и ко всем другим странам,, занятым Красной Армией.
        Целых семь заседаний было посвящено польской проблеме, на которых три лидера произнесли в общей сложности 18 тысяч слов. Союзники желали получить условия, которые могли бы гарантировать демократическое и независимое правительство, в то время как Сталин намеревался сохранить над Польшей свой контроль. Но сделать это надо было так, чтобы не доводить дело до разрыва с союзниками. Потому он и убеждал их в том, что Россия должна быть уверена, что никто и никогда не использует Польшу в качестве коридора для нападения на СССР.
        Сталин говорил очень убедительно, сыпал историческими примерами и весьма искусно связал польскую проблему с планом США о создании Всемирной организации, по которому Рузвельт надеялся получить его согласие. Хотя сам он проявлял большую осторожность в отношении американских предложений. Но с Америкой все же было проще, так как Сталин всегда имел в запасе такой мощный козырь, как обещанная им еще в Тегеране война с Японией.
        Этот козырь он и пустил в ход во время личных встреч с американским президентом. По всей видимости, они говорили уже без обиняков. И когда Сталин предложил Рузвельту пойти на определенные уступки, которые, по его словам, были ему необходимы, чтобы убедить русский народ начать военные действия против державы, с которой у него не было спорных проблем, тот охотно пошел на них.
        Так появилось совместное заявление о польском правительстве. Оно призывало к реорганизации правительства, признанного Сталиным, с включением в него
«демократических» польских лидеров из Польши и из эмиграции и обязывало как можно скорее провести свободные выборы. И, когда Черчилль с Рузвельтом поинтересовались у Сталина о времени проведения этих выборов, тот, не моргнув глазом, ответил:
«Через месяц!»
        Что же касается проведения мифической «реорганизации» польского правительства, то консультации по этому вопросу были возложены на… Молотова, английского и американского послов. И, забегая вперед, надо заметить, что Вячеслав Михайлович провел их в лучших российских традициях и очень скоро полностью запутал своих партнеров.
        Разбиралось на конференции и будущее уже практически поверженной Германии. Рузвельт предложил обсудить доклад Европейской консультативной комиссии, которая была создана еще в Тегеране. Однако Сталин сумел навязать свою инициативу и настоял на решении вопроса о фактическом разоружении Германии.
        Поинтересовался он и тем, что думали его союзники о будущем германском правительстве. Будет ли оно единым для всех трех зон? Что будет, если Гитлер примет капитуляцию? И не надо ли поставить одним из условий капитуляции пункт о расчленении Германии без всяких условий?
        Рузвельт был склонен принять все предложения Сталина, а вот Черчилль сопротивлялся по каждому пункту как только мог. И ему удалось исключить пункт о расчленении из заключительного документа и свести всякое упоминание о нем к такому разоружению, демилитаризации и расчленению Германии, которые союзники посчитают нужными для
«будущего мира и безопасности». Для более детального изучения вопроса был создан Комитет трех, который так ни разу и не собрался.
        Удалось Черчиллю отговорить Сталина и от наделения Франции отдельной зоной оккупации. Что же касается Комиссии по репарациям, то Черчилль согласился на ее создание, но выступил против предоставления СССР тех 10 миллиардов долларов из 20, которые Сталин намеревался забрать.
        Не было, наверное, ни одного пункта программы конференции, по которому Черчилль не вступал бы в горячие споры со Сталиным. Рузвельт больше предпочитал молчать: обещанная Сталиным война против Японии пока перевешивала все его европейские интересы. И если говорить о Ялтинской встрече в целом, то, конечно, Сталин мог записать ее себе в актив - хотя бы только потому, что в очередной раз весьма убедительно доказал в Ялте всему миру, что основной вклад в дело разгрома нацистской Германии сделал Советский Союз.
        Ялтинская конференция стала тем моментом в политической карьере Сталина, когда реальность подтвердила для него самого его имидж, в значительной степени им же самим и созданный. И что бы там ни говорили, но именно под его руководством была одержана, возможно, великая победа в самой страшной из всех войн. При этом маршал Сталин прославлялся не только на полях сражений, но и за круглым столом дипломатических переговоров, заставив двух самых влиятельных политиков мира признать его первым среди равных. Все, кто видел, как он вел переговоры с двумя китами мировой политики, не могли не восхищаться его феноменальной памятью, едва уловимой и от этого еще более разящей иронией и, конечно же, блестящим умением вести дискуссии практически на любые темы.
        Вызывали восхищение его удивительная реакция и незаурядное актерское мастерство, с помощью которого он в мгновение ока превращался из грубоватого и жесткого в мягкого и тонкого собеседника. А его страна? Ведь именно благодаря его умению и дипломатическому таланту Советский Союз стал пользоваться после Ялтинской конференции той самой поддержкой и популярностью, о каких до войны нельзя было и мечтать. Ялта стала его звездным часом, который ввел его в историю XX века. Это было то самое прекрасное мгновение, когда даже его непомерные амбиции были удовлетворены почти полностью. И, может быть, именно поэтому впервые в своей жизни он был по-настоящему растроган (или казался таким), когда говорил на заключительном обеде о той роли, которую они вместе с союзниками должны сыграть в послевоенной истории. Но каким бы растроганным он ни выглядел, его чувства и разум даже в тот момент существовали как бы отдельно друг от друга. И он уже тогда думал о той жестокой борьбе, которую его союзники уже очень скоро начнут против него.
        Впрочем, существует и другая точка зрения на то, что произошло тогда в Ялте. Можно по-разному относиться к военным и дипломатическим талантам Сталина, дело было отнюдь не в них: такими сговорчивыми и покладистыми Черчилля и Рузвельта сделали не прекрасное логическое мышление Сталина, а уже почти стоявшие у ворот Берлина его войска. Именно они служили в данном случае лучшим аргументом.
        Была и еще одна довольно важная причина успеха Сталина в Ялте - медицинская. Если мы вспомним, что в Крым все три руководителя государств прибыли в сопровождении своих врачей (Сталина сопровождала целая бригада во главе с его личным врачом В. Виноградовым), то многое станет ясным. И чего в этом отношении стоит только одна фраза Филиппа Ваденберга: «Три человека, сидевшие под надзором и опекой своих личных врачей, торговались о дележе добычи, подобно трем одряхлевшим беззубым львам».
        Особенно удручающе выглядел Рузвельт. «За восемь месяцев до конференции, - писал президент Американской врачебной палаты, - Рузвельт перенес инфаркт… страдал от отека печени и одышки… Он стал вспыльчивым и очень нервничал, если ему приходилось долго концентрировать внимание на чем-то. Когда обсуждение касалось вопроса, требовавшего длительного размышления, он предпочитал сменить тему».
        А вот что писал о пребывании Рузвельта в Ялте личный врач Черчилля Моран: «Раньше, если Рузвельт оказывался недостаточно знаком с какими-либо обсуждавшимися фактами, ему приходил на помощь его интеллект… То, что я здесь наблюдаю, заставляет меня усомниться в том, что он в состоянии справиться со своей миссией».
        Да и большой любитель армянского коньяка был в Ялте только тенью прежнего Черчилля. Премьер Британии был настолько подвержен депрессиям, что уже летом 1944 года заявил тому же Морану, что очень боится покончить с собой. В этом не было ничего удивительного: с 1944 года Черчилль страдал временной потерей памяти.
«Похоже, - писал в своем дневнике начальник британского генерального штаба генерал А. Брук 28 марта 1944 года, - что он не в состоянии сосредоточиться даже на пару минут и все время уклоняется от темы».
        Состояние здоровья Сталина, как и Черчилля и Рузвельта, произвело на западных врачей далеко не самое благоприятное впечатление. Он выглядел крайне утомленным, бледным и болезненным, хотя при всех официальных выходах по-отечески улыбался. Последнее время он страдал высоким давлением, но, как и Ленин, не верил отечественным врачам и складывал их лекарства в ящик стола, предпочитая таблеткам испытанное народное средство в виде йодных капель и парную баню, которой всегда приписывал чудодейственные свойства. Но Сталин выглядел куда более здоровым по сравнению с Черчиллем и Рузвельтом, которые с огромным трудом добрались до Ялты. Конечно, никто не собирается отнимать у него его умение вводить своих оппонентов в заблуждение и обманывать там, где, казалось бы, уже невозможно обмануть. И все же в значительной степени своими успехами он был обязан плачевному состоянию своих
«друзей-противников».
        Как бы там ни было, Сталин победил. Теперь он был законным наследником не только Ленина, но и великих русских царей - столь любимого им Ивана Грозного и не менее почитаемого Петра I в одном лице, как выразился де Голль. И когда уже очень скоро Великая Отечественная война закончится полным триумфом Советского Союза и самого Сталина, он на какое-то время станет самым влиятельным политиком в мире.
        Гитлер воспринял Ялтинскую конференцию как очередной фарс своих врагов. Назвав себя «последней надеждой Европы», фюрер заметил, что поражение Германии будет огромной трагедией и для всей Европы. Более того, в одном из своих последних монологов он нарисовал картину будущего, которая оказалась на удивление более точной, нежели та, которую увидели лидеры союзных стран в Ялте. «С поражением рейха, - говорил он, - и в преддверии появления азиатского, африканского и, возможно, южноафриканского национализма в мире останутся только две великие державы, способные противостоять друг другу, - Соединенные Штаты и Советская Россия. Законы как географии, так и истории вынудят две эти державы испытать свои силы на поле брани либо в сферах экономики и идеологии. Эти же самые законы делают неизбежным, что обе эти державы станут врагами Европы. И в равной степени очевидно, что обе эти державы рано или поздно будут искать поддержки единственной выжившей в Европе великой нации - германского народа…»
        Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни…
        ЧАСТЬ VII
        ЯД И ПУЛЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ

16 января 1945 года Гитлер вернулся в Берлин. Столица лежала под снегом, который скрывал истинные размеры ее разрушения. На Вильгельмплац зияли глубокие пробоины, но фасад огромного, занимавшего целый квартал между этой площадью и Герман-Геринг-Штрассе, здания новой рейхсканцелярии все еще сохранял свой величественный облик. Как и прежде, возле массивных деревянных ворот, отделанных под медь, стояли, широко расставив ноги, рослые солдаты вермахта, а находившиеся рядом телохранители в эсэсовской форме напряженно всматривались в редких прохожих. Получил серьезные повреждения зал для почетных гостей, но крыло, где находились жилые апартаменты Гитлера и его кабинет, уцелело.
        Гитлер не без труда вылез из машины, хмуро взглянул на пробоины в стенах и направился в свой кабинет. Встречавшая фюрера секретарша Траудль Юнге с ужасом смотрела на своего шефа. «Гитлер, - вспоминала она, - являл собой страшную картину: он передвигался с трудом и неуклюже, выбрасывая верхнюю часть туловища вперед, волоча ноги. С трудом он мог сохранять равновесие. Левая рука ему не подчинялась, а правая постоянно дрожала. Глаза Гитлера были налиты кровью».
«Неужели это тот самый всегда галантный и обходительный Гитлер, который интересовался моими делами и никогда не упускал случая, чтобы сделать мне комплимент? - подумала Юнге, глядя в сгорбленную спину прошаркавшего мимо старика.
        - А может быть, это один из его двойников, о которых давно уже ходили легенды? А сам Гитлер давно уже гуляет по океанскому берегу где-нибудь в Бразилии?»
        Увы… этот был тот самый некогда галантный Адольф Гитлер, сломленный неудачами и страшным нервным напряжением последних месяцев. «Его голова, - вспоминал один из эсэсовских офицеров, - слегка покачивалась. В глазах плясали неописуемые блестки, и эффект был какой-то пугающий и неестественный. Его лицо и подглазья производили впечатление полного истощения. Все его движения напоминали дряхлого старика».

«Увидев лицо Гитлера, - вспоминал доктор Гизинг, - я был весьма удивлен тем, как оно изменилось. Он еще больше постарел и сгорбился. Цвет лица был таким же бледным, под глазами - большие мешки. Он говорил вполне ясно, но очень тихо. Я сразу обратил внимание на сильную дрожь левой руки и левой кисти. Дрожь резко усиливалась, когда Гитлер держал руку на весу, поэтому он старался все время держать руки на столе или опираться ими о сиденье… У меня сложилось впечатление, что мысли его все время где-то далеко и ему трудно сконцентрироваться. Он производил впечатление выдохшегося человека с отсутствующим взглядом. Кожа его рук также была очень бледной, ногти совершенно обескровлены».

«Перед тем как я отправился в рейхсканцелярию, - вспоминал один из ответственных работников Генерального штаба, откомандированный в Ставку фюрера в марте 1945 года, - один из офицеров штаба предупредил, что я должен быть готовым к встрече с совсем с другим человеком, который имеет мало общего с Гитлером, знакомым по фотографиям, кинохронике или предыдущим личным встречам. Он сказала, что я увижу перед собой изможденного старика. Действительность, однако, намного превзошла все ожидания. До этого я лишь дважды мельком видел Гитлера: в 1937 году на открытии мемориала павшим и в 1939 году на параде в честь дня его рождения. Тот Гитлер не имел ничего общего с развалиной, к которой я явился 25 марта 1945 года и которая устало протянула мне для рукопожатия трясущуюся руку… Физически он производил жуткое впечатление. Тяжело, с видимым усилием волоча ноги, он шаркающей походкой вышел из своих личных помещений в бункере и направился в комнату для совещаний. У него отсутствовало чувство равновесия. Если на этом коротком пути ему приходилось останавливаться, то он должен был либо сесть на одну из стоявших здесь
скамей, либо держаться за собеседника… Глаза его были налиты кровью. Все предназначенные для него документы печатались шрифтом утроенного размера на специальных «фюрерских машинках»; несмотря на это, читать он мог, только пользуясь очень сильными очками. Из углов его рта иногда капала слюна - зрелище жалкое и неприятное».
        Все это было на самом деле так. Гитлер производил впечатление полуживого старика, и тем не менее его умственное состояние было нормальным. Да, он выглядел усталым и больным, но даже теперь ему удавалось демонстрировать феноменальную память. Из множества докладываемых ему противоречивых сообщений он быстро распознавал главное, интуитивно улавливал наметившуюся опасность и реагировал на нее должным образом. Другое дело, что положение ухудшалось с каждым днем, и Гитлер впадал все в большее отчаяние. «Вспышки ярости случались у него все чаще, - вспоминал Альберт Шпеер, всегда считавший самообладание «одним из самых примечательных качеств Гитлера». - Иногда он переходил на очень высокие тона, бесновался, орал, ругался. Тем не менее я неоднократно имел возможность восхищаться его самообладанием».
        Да и многие другие свидетели последних дней жизни Гитлера отмечали то удивительное хладнокровие, с каким он шел навстречу концу и ту «решительность», с какой он без малейших эмоций принял решение остаться в Берлине до самого конца.

* * *
        Многие историки и биографы Гитлера объясняют столь ужасный его внешний вид тем, что стараниями врачей к концу войны фюрер стал законченным наркоманом, так как в течение многих лет принимал до 150 таблеток в неделю, которыми его потчевал главный врач Морелль. На самом деле это было не так. Конечно, многочисленные таблетки и инъекции делали свое дело, и тем не менее наркоманом Гитлер не был. До самой последней минуты он находился в состоянии вменяемости и отвечал за свои действия, о чем говорили не только врачи, но и фельдмаршал Альберт Кессельринг, который еще в середине апреля 1945 года восхищался «духовной мощью» Гитлера. Но это не может не вызывать некоторых сомнений. Ведь «духовная мощь» проявляется прежде всего в поступках. И вряд ли ею мог обладать человек, который по любому поводу впадал в истерику, винил во всех смертных грехах кого угодно, но только не себя, и готов был уничтожить оказавшийся недостойным его гения весь немецкий народ.
        Гитлер все еще продолжал говорить о скором переломе в войне, одному только ему известном чуде и о том новом мощном оружии, с помощью которого это чудо и будет осуществлено. А что еще ему оставалось? Опустить руки и признать собственное поражение? На подобное он был не способен, как не был способен признать свою вину Сталин в полнейшей неготовности Красной Армии к войне. Помимо всего прочего фюрер прекрасно понимал, что стоит только ему окончательно отпустить поводья, как разразится всеобщий хаос, и именно поэтому он, когда ему донесли о словах Гудериана, заявившего Риббентропу, что исход войны предрешен и Германию ждет очередное унижение, почище того, которое страна пережила в 1918 году, впал в истерику.
        - Я, - трясся он от гнева, - категорически запрещаю обобщения и выводы относительно ситуации в целом. Это остается моей прерогативой. В будущем любой, кто скажет кому-нибудь еще, что война проиграна, будет считаться предателем со всеми вытекающими последствиями для него и его семьи, невзирая на его ранг и положение!
        Здесь Гитлер не придумал ничего нового и вел себя так, как на его месте поступил бы любой правитель. Достаточно вспомнить октябрь 1941 года, когда Сталин собирался покинуть Москву, но в то же время отдал приказ расстреливать на месте любого жителя столицы за панику. И это был тот самый Сталин, который намеревался вести через болгарского посла переговоры с Гитлером о сепаратном мире.
        Конечно, положение, в котором оказался фюрер весной 1945 года, не шло ни в какое сравнение с той ситуацией, в какой очутился Сталин зимой 1941 года, но… в чужую душу не заглянешь. И что на самом деле думал тогда Гитлер, все еще продолжавший верить или делавший вид, что верит, в новое секретное оружие, не скажет никто. Ведь верили же в эти россказни многие члены партии и те же фермеры в Вестфалии, которые нисколько не сомневались в том, что у «фюрера что-то есть в запасе и в последний момент он этим воспользуется». Более того, все эти люди, а по всей Германии их было достаточно, даже весной 1945 года считали, что Гитлер специально запустил врага «так глубоко» в Германию, чтобы заманить его в западню. Когда проехавший по Западной Германии Шпеер рассказал Гитлеру о царивших там настроениях, Гитлер со слезами на глазах ответил:
        - Да, это так, и сообщение об огромной численности русских войск, готовящихся наступать на Берлин, есть самый большой блеф со времен Чингисхана. Если бы только вы верили, что войну еще можно выиграть, если бы у вас была по крайней мере вера в это, все было бы хорошо… Если бы вы могли хотя бы надеяться, что мы не пропали! Наверняка вы в состоянии надеяться… Этого было бы достаточно, чтобы поднять мне настроение…
        В этой фразе был весь Гитлер. Страна дымилась в руинах, на фронтах каждую минуту бессмысленно гибли тысячи людей, а его волновало только собственное настроение.
«За исключением момента, - писал генерал Гальдер, - когда он достиг вершины своей власти, для него не существовало Германии, не существовало германских войск, за которые он лично отвечал. Для него - сначала подсознательно - существовало только одно величие, которое властвовало над его жизнью и ради которого его злой гений пожертвовал всем, - его собственное «я».
        Конечно, любые оценки таких людей, как Гитлер, весьма относительны, как и все в этом лучшем из миров. Но если даже Гальдер был прав и для Гитлера существовало только его «я», то чем в таком случае он был хуже того же Наполеона, для которого война превратилась в насущную потребность самовыражения и которого совсем не волновало то, что на этой самой войне гибли сотни тысяч людей?

* * *
        Как это ни прискорбно для Гитлера, но верящих в скорую победу в его окружении оставалось все меньше, и теперь ему все чаще приходилось самому поднимать себе настроение. С помощью всей той же истории. Чуть ли не каждый день он рассказывал о том чуде, которое спасло во время Семилетней войны Фридриха Великого. Да, тогда прусскому королю, который оказался один перед коалицией из Австрии, России, Франции и Швеции, тоже пришлось нелегко, и судьба знаменитого полководца повисла на волоске. Однако в ту самую минуту, когда он собирался принять яд, умерла царица Елизавета, являвшаяся душой вражеской коалиции. К великой радости Фридриха II, на российский престол взошел его горячий поклонник Петр III, который не только заключил с ним мир, но и вернул ему все захваченные территории. Но и этого Петру III показалось мало, и он предоставил в распоряжение короля Пруссии свои войска, с помощью которых тот разбил австрийскую армию. Вряд ли Гитлер надеялся на внезапную кончину Сталина, и тем не менее, забегая вперед, заметим, что он еще воспрянет духом, когда в апреле умрет президент США Рузвельт и его место займет
люто ненавидевший коммунизм Трумэн.
        Как тогда, в Вене, когда несостоявшийся художник увидел причины крушения своих иллюзий не в самом себе, а в окружающем мире, так и сейчас, на закате своей карьеры, Гитлер продолжал видеть причины своих неудач в своем окружении, и одной из основных тем его бесед стали бесконечные разговоры о предавших его людях.
        Он и сейчас все еще продолжал разрабатывать диспозицию войск и отдавать приказы, говорил о восстановлении преимущества немецких военно-воздушных сил, приказал отдать приоритет программе создания реактивного истребителя, одобрил план Йодля по организации штурмовой армии на востоке для приостановления советского наступления и принял решение передислоцировать 6-ю Бронетанковую армию Шеппа Дитриха для подготовки наступления в Венгрии.
        Но все это делалось скорее для других, нежели для себя. Судя по всему, на самом деле Гитлер был уже далек и от люфтваффе, и от Венгрии, и от штурмовой армии. К удивлению многих, он занялся планами… перестройки своего родного Линца, который должен был стать самым красивым городом на Дунае. Девятого февраля ему привезли в рейхсканцелярию макет городка, и Гитлер часами смотрел на него и вносил свои поправки. Но даже здесь он остался верным себе и как-то сказал пришедшему взглянуть на архитектурное чудо Кальтенбруннеру:
        - Дорогой мой Кальтенбруннер, разве можешь ты себе представить, что я буду в таком духе обсуждать свои планы на будущее, если бы не был глубоко уверен, что мы в конце концов выиграем войну?
        Кальтенбруннер пробормотал что-то невразумительное, а Гитлер продолжал:
        - Подобно великому Фридриху, мы ведем борьбу с коалицией, а коалиция, запомните, не есть что-то стабильное, она существует по воле горстки людей. Если бы получилось так, что Черчилль вдруг исчез, все бы переменилось в мгновение ока…
        Фридрих Великий оставался кумиром фюрера до самой последней минуты его жизни. Его потрет кисти Граффа, которым Гитлер очень дорожил, был единственным украшением его апартаментов в бункере. Трудно сказать, так ли это было на самом деле, но Гитлер то и дело убеждал окружавших его людей, что далеко еще не все потеряно, что провидение вмешается и точно так же, как когда-то прусский король, ждал того самого суда, которому надлежало спасти Германию и его самого от краха. А пока Гитлер продолжал бесконечные разговоры о своем великом предназначении и о том, что ему удалось сделать. Правильное ли он принял решение, вступив в войну? Рассуждать на эту тему теперь бессмысленно, поскольку не он начал войну, а его втянули в нее. Но в то же самое время он был уверен, что иначе и быть не могло.
        - Война была неизбежна, - то и дело повторял он, - поскольку враги национал-социализма навязали мне ее еще в конце января 1933 года. Что же касается России, то я всегда утверждал, что мы должны любой ценой избегать войны на два фронта, и, можете быть уверены, я долго и всесторонне раздумывал над Наполеоном и тем, что произошло с ним в России. Тогда, можете вы спросить, зачем эта война против России и почему в выбранное мною время? Да только потому, что я очень боялся, что Сталин может перехватить у меня инициативу… Ужасом этой войны было то, что для Германии она началась и слишком рано, и слишком поздно. Мне было нужно целых двадцать лет, чтобы получить новую элиту, нам не хватало людей, сформированных по нашим идеалам… и военная политика революционного государства, подобного Третьему рейху, по необходимости была политикой мелкобуржуазных реакционеров. Наши генералы и дипломаты, за редким исключением, - это люди другого века, а их методы ведения войны и осуществления нашей внешней политики также из века, который ушел… Но в то же самое время я и сейчас уверен в том, что война началась слишком
поздно, и гораздо лучше было бы начать ее в 1938 году. Чехословакия была куда лучшим поводом, нежели Польша, Англия и Франция ни за что не вмешались бы, и Германия закрепила бы свои позиции в Восточной Европе за несколько лет до того, как она стала перед фактом мировой войны… И что бы мне сейчас ни говорили, я продолжаю считать, что в Мюнхене мы потеряли уникальную возможность легко и быстро выиграть войну, которая при всех обстоятельствах была неизбежной. Если же говорить откровенно, то во всем виноват Чемберлен, который уже давно решил напасть на Германию, но выигрывал время и то и дело лишал меня инициативы…

* * *
        Несмотря на все заверения Гитлера, что обещанный им перелом в войне уже близок, положение продолжало катастрофически ухудшаться. Оказавшийся заложником собственной воли Гитлер стал нервничать еще больше. Он запретил любые разговоры о поражении, и теперь от него скрывали все самые неприятные новости с фронтов. Но он узнавал их из разговоров и каждый раз взрывался бурным негодованием.
        - Мне, - жаловался он своей секретарше Кристе Шредер в начале марта за завтраком,
        - со всех сторон врут, нельзя ни на кого положиться. От всего этого тошнит… Если что-нибудь со мной случится, Германия останется без вождя. У меня нет преемника. Первый, Гесс, сошел с ума, второй, Геринг, гоь терял симпатии народа, а третьего, Гиммлера, не примет партия - во всяком случае, пользы от него не будет, так как он абсолютно лишен артистического таланта… Еще раз поработайте головой, - продолжал он после небольшой паузы, - и скажите мне, кто должен стать моим преемником? Это вопрос, который я не перестаю задавать себе, и не нахожу ответа…
        Был ли Гитлер искренен в своих просьбах? Думается, вряд ли. Если он и нуждался в преемнике, то только для того, чтобы тот подписал грядущую капитуляцию. Ну а в том, что она неизбежна, мало кто уже сомневался. В том числе и сам Гитлер, который потребовал проведения тактики выжженной земли, и согласно его сумасшедшему приказу должно быть уничтожено все, что Германия могла бы использовать в восстановительный период после войны. Когда же Шпеер попытался возразить и заявил, что в первую очередь любой правитель Германии, включая и нынешнего, должен думать не о себе, а о будущем страны, и оставить немецкому народу хотя бы самую малую возможность хоть как-то обеспечить свою будущую жизнь, Гитлер цинично ответил:
        - Если война будет проиграна, у народа тоже не будет будущего. Нет нужды беспокоиться о том, что понадобится немецкому народу для элементарного выживания. Напротив, для нас лучше все эти веши уничтожить. Ибо нация показала себя слабейшей, а будущее принадлежит исключительно более сильной восточной нации. Во всяком случае, эту схватку переживут только худшие - лучшие уже убиты…
        И все же Шпееру удалось помешать Гитлеру затапливать шахты, взрывать электростанции и коммуникации. Но сделал он это только благодаря тому, что фюрер уже не пользовался былой властью, да и приказы его выполнялись далеко не всегда безоговорочно…
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        Конечно, всем оказавшимся в конце войны рядом с Гитлером было тяжело, и прежде всего психологически. По сути, все эти люди были заживо похоронены в огромной братской могиле, называвшейся рейсхканцелярией; каждый день им приходилось выслушивать монологи живого привидения, в которое превратился Гитлер. Но тяжелее всех, надо полагать, было все же самому Гитлеру. Окружавшие его люди верили в него только в дни побед, но ни у кого из них не было такой слепой веры в самих себя и в свое высочайшее назначение на этой земле. И вот теперь, когда все его надежды были разбиты, Гитлер в который уже раз опустился с заоблачных высот на грешную землю. Более того, в отличие от тех людей, которые могли поделиться с друзьями своими мыслями и хотя бы таким образом облегчить себе душу, Гитлер был лишен и этой привилегии. Никто не осмеливался откровенничать с тем, одного слова которого все еще было достаточно, чтобы любого расстрелять прямо здесь, в бункере, или отправить на виселицу. Надо ли говорить, с какой радостью погребенный заживо Гитлер встретил появление в своей могиле Евы Браун, которая, презрев все трудности
и страшное будущее, явилась к нему в начале марта 1945 года.
        Можно по-разному относиться к этой женщине, но не восхищаться ею, наверное, нельзя. Когда-то на заре своей юности она заявила, что в Гитлере ее жизнь и смерть. И вот теперь, когда до этой самой смерти оставалось меньше четырех шагов, Ева и не подумала отрекаться от своих слов. В конце февраля на вечеринке на небольшой вилле на Вассербургерштрассе она с гордостью показала гостям подаренное ей Гитлером бриллиантовое колье с топазом и неожиданно для всех заявила, что намерена вернуться в Берлин и остаться с Гитлером до конца, каким бы он для них не был. Напрасно несколько часов друзья во главе с сестрой Евы Гретль пытались отговорить ее от этого безумного шага.
        - Смерти я не боюсь, - с поразившим всех спокойствием сказала Ева. - Я уже год назад знала, какой конец меня ждет. Фюрер запретил мне возвращаться, но я не могу по-другому…
        А когда беременная сестра вызвалась сопровождать Еву и остаться рядом с ней, та покачала головой.
        - Нет, - улыбнулась она, - тебе нельзя подвергать опасности будущего ребенка. Непременно роди мальчика, в семье Браунов у девочек несчастная судьба…
        Решение было принято, и теперь Еве оставалось только попасть в бункер. А это было далеко не так просто, как могло показаться на первый взгляд. В Германии царил хаос, все дороги были заполнены беженцами, поезда ходили вне всякого расписания, и Берлин постоянно бомбили союзники. Ева позвонила Борману, однако верный паладин фюрера отказался помочь ей, сославшись на нежелание Гитлера видеть ее в Берлине. Тогда Ева поехала в штаб-квартиру концерна «Даймлер-Бенц» и потребовала предоставить ей машину.
        - Фюрер ждет меня! - заявила она. - Надеюсь, вам все ясно!
        Перепуганные служащие не только выделили Еве машину, но и дали ей шофера. И все же до Берлина она добралась только чудом. По дороге машину на бреющем полете атаковал английский истребитель, но ни одна из пуль не попала в цель.
        При виде Евы Гитлер попытался выразить недовольство, но на этот раз у знаменитого актера ничего не вышло, и всем было видно, как он рад ее появлению. Собрав все свои силы, он, стараясь идти твердым шагом, подошел к ней, взял за руку и проникновенно произнес:
        - Я очень горжусь вами, фрейлейн Браун, очень горжусь… Вы так привязаны ко мне, так привязаны…
        По всей видимости, Ева на самом деле очень соскучилась по Гитлеру и следовала за ним все эти дни словно тень. Вот как описывал ее поведение в своей книге
«Последние дни рейхсканцелярии» ротмистр Герхард Больдт, который в январе 1945 года был назначен старшим офицером для особых поручений при начальнике Генерального штаба: «Она сидела, закинув ногу на ногу, рядом с Гитлером и несколькими его приближенными в приемной и о чем-то оживленно говорила. Гитлер напряженно слушал ее. Она внимательно смотрела в глаза тем, к кому обращалась. Меня сразу поразили ее овальное лицо, сверкающие глаза, классической формы нос и очень красивые светлые волосы. Серый жакет с такого же цвета юбкой плотно облегал хорошо сложенное тело уже довольно зрелой женщины, выгодно подчеркивая его формы. На изящном запястье красовались украшенные бриллиантами не менее изящные часики. Безусловно, Ева Браун была по-настоящему красива, только вела она себя довольно неестественно, я бы сказал, чересчур театрально».
        Едва появившись в бункере, Ева принялась чуть ли не целыми днями упрашивать Гитлера отказаться от услуг доктора Морелля.
        - Он, - то и дело повторяла она, - отравляет тебя, перестань принимать его лекарства!
        Надо заметить, что доктор Теодор Морелль был весьма любопытной фигурой. Он родился в 1890 году в немецкой семье среднего достатка. Закончив гимназию, получил медицинское образование и стал корабельным врачом. Он много плавал, однако сколотить состояние так и не сумел. После Первой мировой войны, когда в Германии то и дело вспыхивали путчи и революции, Морелль решил избежать сильных потрясений и убраться подальше от крупных городов. В Берлине же он появился только в конце
1920-х годов.
        Во время работы корабельным врачом Мореллю часто приходилось лечить венерические заболевания, поскольку моряки чуть ли не в каждом новом порту подхватывали всякую заразу. Он приобрел в этом деле богатейший опыт и решил специализироваться на венерических заболеваниях, которых в связи с полным падением нравов в Германии того времени хватало. А чтобы придать себе больший вес, бывший корабельный эскулап распустил слух, будто он является учеником лауреата Нобелевской премии знаменитого русского биолога Ильи Мечникова, который передал ему секреты успешной борьбы с инфекционными заболеваниями.
        Морелль начал с малоизвестных актрис и актеров, непризнанных художников и режиссеров крохотных театров, справедливо полагая, что они сделают ему соответствующую рекламу. И не ошибся. Очень скоро бывший корабельный врач стал пользоваться популярностью и в среде широко известных представителей столичной богемы и заслуженно заработал репутацию специалиста, способного оказать действенную помощь даже в самых тяжелых случаях.
        По сей день так и неизвестно, какой недуг привел Генриха Гофмана к богемному врачу Теодору Мореллю. Обходительный Морелль очаровал Гофмана, и тот без всяких просьб с его стороны начал уговаривать Гитлера обследоваться у великолепного специалиста. После настойчивых просьб Гофмана канцлер согласился. Морелль обследовал фюрера и дал свое заключение: у Гитлера истощение желудочно-кишечного тракта, вызванного нервным переутомлением.
        Современные медики назвали бы это проявлением дисбактериоза, что в ряде случаев вызывается перенапряжением нервной системы. У Морелля нашлись ампулы с содержащим кишечные бактерии мультифлором. По заверениям бывшего корабельного врача, этот препарат изготовили из выращенного в Болгарии на склонах Балкан здорового скота. Кроме того, он прописал Гитлеру годичный курс лечения витаминами, гормонами, а также инъекциями фосфора и декстрозы.
        Лейб-медик и генерал СС доктор Карл Брандт, рекомендованный несколько лет назад фюреру Гиммлером, высказал очень серьезные сомнения в правильности диагноза Морелля и назначенного им курса лечения. Однако фюрер только махнул рукой.
        - Морелль, - сказал он, - мне импонирует, я ему доверяю и последую всем его рекомендациям.
        Возражать Брандт не осмелился. В 1935 году Гитлер назначил Морелля своим лечащим врачом. В этот момент у него появилась какая-то сильно досаждавшая ему сыпь на теле. На удивление всем Морелль довольно быстро вылечил Гитлера, что, конечно же, только добавило ему веса в глазах фюрера, который поспешил заявить:
        - Морелль спас мне жизнь!
        Надо ли говорить, что после столь многообещающего заявления Гитлера его личный врач стал неприкосновенной фигурой, и любая критика в его адpec была запрещена. Более того, после своего чудесного и, главное, быстрого излечения Гитлер настоятельно рекомендовал всем своим приближенным лечиться только у Морелля и на все лады расхваливал его способности. А тот продолжал в случае любого недомогания назначать фюреру инъекции и сам же их делал. По этому поводу люто ненавидевший лейб-медика Герман Геринг довольно метко заметил:
        - Это не врач, а имперский укольщик!
        Однако Гитлер не обращал на эти насмешки никакого внимания - его вера в своего врача была поистине безграничной. И его искренне огорчало то, что Ева не только не желала обращаться к Мореллю, но и отговаривала его от лечения у специалиста по лечению сифилиса и гонореи. Что же касается главы «черного ордена» СС рейхсфюрера Генриха Гиммлера, то он все это время пристально приглядывался к Мореллю. Видимо, он имел на личного врача Гитлера свои виды, но, опасаясь гнева Гитлера, явного интереса к эскулапу не проявлял.
        Тем временем склонный к авантюрам Морелль придумал и запустил в свет новую легенду о самом себе. Как теперь выяснилось, бывший корабельный врач был не только любимым учеником Ильи Мечникова, но и… создателем пенициллина! При этом сам Гитлер вел себя так, словно не слышал подобных бредней, что дало повод некоторым исследователям сделать вывод, что лейб-медик воздействовал на рейхсканцлера еще и гипнозом.
        Чувствуя свою полную безнаказанность, Морелль решил воплотить в жизнь давнюю мечту и сколотить приличное состояние. С этой целью он присвоил несколько фармацевтических фабрик. На них он монопольно стал производить ряд лекарственных препаратов, являвшихся запатентованными им средствами. Что же касается его могущественного пациента, то Морелль продолжал колоть Гитлера амфетамином и, как показали позднее проведенные исследования, использовал для его лечения еще около трех десятков разного рода достаточно опасных лекарств. От такого «лечения» кожа Гитлера время от времени покрывалась красными и розоватыми пятнами, но Мореллю неизменно удавалось справиться с этим и убедить своего пациента, что состояние его здоровья в полном порядке.
        В начале 1940-х годов отставленный от должности лейб-медика эсэсовский генерал и рейхскомиссар по здравоохранению и санитарии Карл Брандт начал всюду твердить, что Морелль преднамеренно травит Адольфа Гитлера опасными лекарственными препаратами, намереваясь вызвать у него болезнь Паркинсона или еще худшие последствия. Однако своенравный нацистский диктатор ничего не желал слышать, пока в 1943 году состояние его здоровья действительно не начало серьезно ухудшаться.
        Летом 1944 года, после совершения знаменитого покушения на жизнь Адольфа Гитлера в его Ставке, эсэсовскому врачу Карлу Брандту, пользовавшемуся поддержкой самого рейхсфюрера СС, наконец удалось одержать решительную победу - Морелля удалили от нацистского диктатора. И снова он появился в окружении фюрера только в бункере. Но самым интересным во всей этой истории было то, что некоторые историки Третьего рейха и по сей день считают, что доктор Морелль являлся либо секретным агентом британских спецслужб, либо антигитлеровским заговорщиком. В то же время он мог быть и послушным исполнителем воли какого-то очень высокопоставленного нацистского руководителя, рассчитывавшего стать преемником Адольфа Гитлера. Именно поэтому Теодор планомерно травил Адольфа лекарствами: просто убить Гитлера было равносильно самоубийству для самого лейб-медика.
        Наиболее вероятным хозяином Морелля мог оказаться Герман Геринг, враждебное отношение которого к бывшему врачу служило только маскировкой и дополнительным алиби на случай внезапной смерти диктатора. На самом деле Геринг сам помог Теодору взобраться наверх и подставил его ничего не подозревавшему Гофману. Естественно, если бы эскулап насмерть «залечил» фюрера, то сам вряд ли дожил бы даже до первого допроса в гестапо.
        С другой стороны, спецслужбы союзников стран антигитлеровской коалиции, активно вылавливавшие на территории Германии и сопредельных стран чинов СС и всех, кто имел малейшее отношение к Ставке Адольфа Гитлера в фю-рербункере и рейхсканцелярии, по каким-то таинственным причинам не тронули бывшего лейб-медика нацистского диктатора. Их не заинтересовала личность Теодора Морелля, который находился рядом с нацистом № 1 на протяжении почти девяти лет. Доктор умер в мае
1948 года в городке Тегензее. Вот только своей ли смертью? Не помогли ли ему отправиться в мир иной, чтобы он ни под каким предлогом не смог раскрыть некоторые тайны «лечения» Адольфа Гитлера?
        После громкого покушения на жизнь Адольфа Гитлера в его полевой ставке
«Вольфшанце» в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года Теодор Морелль был отстранен от лечения вождя партии и нации. Лейб-медиком Гитлера вновь стал хорошо ему знакомый ставленник рейхсфюрера СС доктор Карл Брандт, носивший звание эсэсовского генерал-майора.
        - Мне нужна помощь в медицинском обслуживании фюрера, поскольку на моих плечах множество важнейших обязанностей и ваших личных поручений, рейхсфюрер.
        - Хорошо, мы подумаем над этим, - согласно кивнул Гиммлер.
        Однако найти подходящего по всем статьям врача оказалось не так просто. Только в конце октября Генрих Гиммлер утвердил кандидатуру молодого врача Людвига Штумпфеггера, который слыл весьма способным, подающим большие надежды ортопедом. Он работал хирургом-ортопедом в клинике Хохенлюхен под руководством известного немецкого медика профессора Карла Гебхардта.
        Людвиг Штумпфеггер искренне восхищался Адольфом Гитлером и проявлял по отношению к нему безграничную преданность. В то же время он вел себя довольно осторожно, избегал критических замечаний в чей-либо адрес, старался держаться со всеми ровно и никогда не позволять себе давать какие-либо оценки методам лечения, применявшимся до него лейб-медиком фюрера доктором Мореллем. Хотя как врач Штумпфеггер не мог не видеть, что лекарственные препараты, применявшиеся бывшим корабельным врачом, явно наносили вред здоровью Гитлера.
        Насколько известно, второй лейб-медик фюрера Людвиг Штумпфеггер, в отличие от Карла Брандта, оставался с ним до конца в фюрербункере. Он оказывал помощь раненым в нижних этажах бункера, в частности, раненому генералу Роберту фон Грейму, сумевшему прорваться в Берлин на самолете. По сведениям очевидцев, после самоубийства Адольфа Гитлера его лейб-медик решил оставить свой пост в фюрербункере. Согласно показаниям свидетелей, он погиб на улицах Берлина под огнем советской артиллерии.
        В середине марта Гитлер решил отправиться на фронт, чтобы собственными глазами увидеть, что же там на самом деле творится. Борман и генералы принялись в один голос отговаривать его от безумной затеи, однако Гитлер настоял на своем. Он хотел лично убедиться, где проходит линия фронта, и проверить обеспечение войск боеприпасами.
        Рано утром фюрер выехал на машине из Берлина в направлении Франкфурта-на-Одере.
«Там, где нас узнавали, - писал об этой поездке личный шофер Гитлера Эрих Кемпка,
        - люди толпами собирались у машины. Личное присутствие фюрера давало им новую надежду в ситуации, которую мы сами уже считали безнадежной. Шеф беседовал с офицерами и солдатами, говорил с женами и матерями. Его все еще окружало волшебное сияние великой личности. И ему часто удавалось несколькими словами подбодрить отчаявшихся. На обратном пути Гитлер сидел, глубоко погрузившись в свои мысли. Не было не произнесено ни единого слова».
        Говорить было не о чем. Конечно, можно было еще предаваться иллюзиям и строить фантастические планы по спасению Германии в самый последний момент. Но то, что Гитлер увидел на фронте, по всей видимости, отбило даже у него охоту выдавать желаемое за действительное. Как знать, не в те ли самые минуты он, растерянный и сраженный увиденным, принял окончательное решение о самоубийстве…
        К апрелю он уже не следил за событиями и решил, что советская подготовка на подступах к Берлину - очередной блеф, и главный удар будет нанесен на юге по Чехословакии. Гитлер настоял на перемещении бронетанковых дивизий СС с фронта по Одеру на юг, совершив ту же ошибку, когда перевел 6-ю Бронетанковую армию СС в Венгрию. Но это уже не играло никакой роли, поскольку судьба Второй мировой войны была решена.
        Вот как описывал те дни упомянутый Эрих Кемпка: «Дивизии Сталина уже стояли у ворот, но наши позиции, несмотря на сильное вражеское наступление, еще удерживались. Натиск противника временно ослаб. Затишье перед бурей…
        Сильные соединения и танковые части Красной Армии находились в нескольких километрах в полной готовности к новому наступлению. Предстоял последний крупный штурм. Остановим мы его или же он уничтожит нас?…
        С каждым днем служба становилась все более трудной, предъявляя повышенные требования к каждому солдату и офицеру в Имперской канцелярии… Мне приходилось как можно быстрее доставлять генералов и других господ на разные участки фронта и на командные пункты.
        Мы считали невероятным счастьем, когда машина со всеми ее седоками в тяжелейших условиях благополучно прибывала к цели. А если поездок не было, приходилось помогать пожарным при многочисленных авиационных налетах, выполнять многообразные другие задачи, возникающие в такой обстановке… К этому добавлялась духовная угнетенность, от которой все мы страдали в результате постоянно ухудшающихся сообщений со всех фронтов. И на Западе наши войска тоже отступали под натиском врага…
        Фельдмаршал Кессельринг был назначен командующим группой армий «Запад». Италия была потеряна. Наша прежняя штаб-квартира в Цигенберге перешла к новому командующему «Западом». Кессельринг часто сам приезжал в Берлин, чтобы лично доложить фюреру точную обстановку на фронте… С напряженными до предела нервами я гонял машину между Берлином и Цигенбергом».
        Кемпке часто приходилось бывать в ставке, и вот как он описал одно из таких посещений: «Вернувшись вечером, я отправился в то помещение бункера фюрера, которое предназначалось для докладывания и обсуждения обстановки. Там тогда решались судьбы Германии. Отсюда давались команды миллионам солдат. Телеграфисты и телефонистки, непрерывно сменяя друг друга, работали день и ночь. Входили и выходили получавшие приказания офицеры связи. Несмотря на необычайную работоспособность, концентрированную здесь, в этом центре рейха царила почти таинственная тишина.
        У Гитлера как раз шло обсуждение обстановки. Я ожидал в тамбуре. Входили и выходили многие знакомые мне люди. У каждого были новости. Меня, разумеется, спрашивали, как обстоит дело на «Западе». Но вот обсуждение обстановки закончилось. В кругу своих сотрудников Гитлер вышел из помещения. Я сразу выскочил, чтобы доложить о моей поездке на фронт… Увидев меня, Гитлер подошел ко мне и обнял, словно блудного сына, с силой тряся мои руки…
        С каменным лицом стоял позади этой группы Мартин Борман. Он нервно подергивал с хрустом суставы пальцев, что обычно делал, когда злился. Как я потом узнал, во время моего отсутствия он несколько раз пытался навязать Гитлеру другого, угодного ему лично водителя или сопровождающего. Мне было хорошо известно, что у него в резерве уже несколько лет был один человек, которого он хотел «презентовать» шефу. Он всеми силами хотел удалить меня от Гитлера: ведь я был последним из группы старых доверенных людей шефа и имел право по своей должности входить без особого приказа или вызова в его личные апартаменты или служебные помещения. Одного этого было, разумеется, достаточно, чтобы Борман ненавидел меня.
        Поскольку мне самому такая враждебность, исходящая из непосредственного окружения моего шефа, была неприятна, я не раз просился добровольцем на фронт. Гитлер эти прошения постоянно отклонял. Когда однажды я, особенно раздосадованный поведением Бормана, стал снова настаивать, Он заявил мне: «Здесь вы облечены гораздо большей ответственностью, чем на фронте. Ведь моя жизнь, которую я так часто вверяю вам, важнее, чем постоянные выпады господина Бормана».
        Возможно, все это так и было на самом деле, а вот почему Борман так желал заменить преданного фюреру водителя на своего человека, мы еще поговорим, когда попытаемся хоть как-то высветить лицо самого таинственного клеврета фюрера, который до самой последней минуты предпочитал тень свету.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        С середины апреля обитателей рейхсканцелярии стали донимать ночные налеты советской авиации. По воспоминаниям охранников и обслуживающего персонала бункера, в сером от пороховой гари небе над Берлином висели огромные клубы бурого дыма, подсвеченные зловещими багровыми отблесками пожаров, которые уже некому было тушить. Зрелище было страшное, но в то же время какое-то торжественное, и именно тогда Геббельс сказал Гитлеру:
        - Мне это напоминает финал «Кольца Нибелунгов». Помните феерическую сцену всеобщей гибели, названную «Сумерки богов»?
        - Да, да! - оживился фюрер. - Ведь это моя любимая опера Вагнера. Вы молодец, Йозеф…
        Тем не менее Гитлер решил перебраться в недостроенный подземный бункер, где он мог, по его словам, поспать. В бункере имелось шесть выходов, три из которых вели в вестибюль, а три в сад министерства иностранных дел. Он представлял собой несколько соединенных друг с другом подземных галерей, располагавшихся на глубине
18 метров под восьмиметровым железобетонным покрытием. Попасть туда можно было По лестнице из 37 ступеней. Однако основная часть подземного комплекса находилась на уровне 25-й ступени, и толщина железобетонного покрытия в этом месте не превышала трех метров. Поэтому в проходах на стенах после бомбежек вскоре появились трещины, а уровень вылившейся на пол из лопнувших труб воды достигали нескольких сантиметров.
        Бункер состоял из жилых комнат Гитлера и Евы, конференц-зала с приемной и ванной. Отдельные помещения были выделены Геббельсу и доктору Штумпфеггеру. Жена Геббельса и пятеро их детей располагались в верхней части. Здесь же находились комнаты Бормана, Фегелейна, Хевеля, представителей трех родов войск, коменданта рейхсканцелярии бригадефюрера СС Монке и обслуживающего персонала. Охраняло бункер около 600 эсэсовцев. Но и здесь Гитлеру не удалось спрятаться от страшной реальности - грохот разрывов был слышен даже сквозь многометровую толщу бетонных перекрытий фюрербункера.

«Этот уход в свой будущий склеп, - метко заметил Шпеер, - ставил последнюю точку в уходе Гитлера от трагедии, которая разворачивалась под открытым небом за стенкой бункера. Он больше не имел к этому никакого отношения. Когда он говорил о конце, он имел в виду собственный, а не страны. Он достиг последней остановки в своем бегстве от настоящего, от реальности, которую отказывался признавать с юности. В то время я придумал имя для этого нереального мира бункера: я назвал его Островом ушедших».
        Но даже сейчас, когда счет его жизни шел уже на дни, фюрер продолжал тешить себя ожиданием чуда, которое спасет и его, и Германию от нового позора. Имевший на фюрера свои виды Геббельс (о чем еще пойдет речь) умело поддерживал в нем эти надежды и чуть ли не каждый день читал ему книгу английского историка Карлейля
«История Фридриха Великого», в которой рассказывалось об уже упоминавшемся выше чуде, которое выразилось в смерти русской царицы Екатерины Великой, что и спасло прусского короля от самоубийства. И когда Геббельс в очередной раз прочитал и без того прекрасно известные фюреру страницы, тот растрогался до слез. Тонко чувствовавший ситуацию Геббельс тут же достал гороскоп Гитлера и поведал вождю о том, что в конце апреля Германию ждет небывалый успех и в августе она сумеет заключить достойный мир.
        И чудо свершилось. Рано утром 13 апреля 1945 года в министерство пропаганды поступило сообщение о смерти президента Рузвельта. Чуть было не сошедший с ума от радости Геббельс поспешил к Гитлеру и срывающимся от волнения голосом произнес:
        - Мой фюрер, я поздравляю вас! Рузвельт мертв! Как видите, ваш гороскоп предсказал правду, и очень скоро произойдет решающий поворот! Все сходится!
        Воспрянул духом и сам Гитлер. Он пришел в необычайное возбуждение. Вот оно! Свершилось! Нет, недаром он верил в свою счастливую судьбу, она и на этот раз оказалась благосклонной к нему, и, судя по всему, гороскоп говорил ему правду. Воспряла духом и Ева Браун. Ее подруга из Мюнхена, с которой она разговаривала по телефону, была поражена прекрасным настроением Евы. Видимо, радости Еве добавило то, что сменивший Гудериана на посту начальника Генерального штаба генерал-полковник Кребс разработал план эвакуации Ставки в Берхтесгаден под кодовым названием «Сераль».
        Но увы… небесные светила, вероятно, были слишком далеки от того, что происходило на земле. Смерть Рузвельта не имела никакого значения для Сталина. Еще 1 апреля
1945 года он вызвал к себе маршалов Конева и Жукова и в упор спросил:
        - Кто будет брать Берлин? Мы или союзники?
        - Мы, - твердо ответил Жуков.
        - Ну что же, - прищурился Сталин, - тогда идите и берите!
        Маршалы отбыли в действующую армию, и ранним утром 16 апреля советские войска перешли в наступление. Так началась Берлинская операция. Советская артиллерия начала обстреливать столицу «тысячелетнего» рейха. Советские войска перешли в решительное наступление и, обрушив на позиции вермахта на Одере мощнейший артиллерийский удар, стали неудержимо приближаться к Берлину.
        Обстановка, сложившаяся в те дни в бункере, лучше всего характеризуется в письмах Евы Браун к сестре Гретль. «У нас здесь уже отчетливо слышна артиллерийская канонада, - писала Ева 19 апреля 1945 года. - И, разумеется, каждый день бомбежки. Теперь вражеские самолеты прилетают не только с западного, но и с восточного направления… К сожалению, при каждом сигнале воздушной тревоги приходится вставать и одеваться, поскольку водопровод может выйти из строя и мы окажемся под водой. Но я счастлива, что именно сейчас нахожусь с рядом с ним. Правда, он ежедневно уговаривает меня вернуться в Берхтесгаден, но я пока держусь. К тому же с сегодняшнего дня на автомобиле из Берлина выехать не так-то просто.
        Брандт поступил невероятно подло. Подробности, к сожалению, не имею права сообщить. Его секретарши и я каждый день упражняемся в стрельбе из пистолета, и мужчины уже не рискуют состязаться с нами…»

«Невероятная подлость» Карла Брандта, судя по всему, заключалась в том, что бывший лечащий врач Гитлера попытался открыть ему глаза на истинное положение дел, чем вызвал у него очередной приступ истерики. В связи с этим надо сказать вот о чем. Все, кто пишет о последних днях Гитлера, в один голос твердят о его странном упрямстве и надежде на лучшее будущее. Думается, что ничего подобного не было и в помине. И Гитлер вел себя так же, как на его месте повел бы себя любой. Не мог же он заявить своим приближенным, что это конец, и окончательно деморализовать их, поэтому и предлагал всем, кто хотел, покинуть бункер.
        Немцы, несмотря на огромный перевес советских войск в технике и живой силе, продолжали отчаянное сопротивление, и только к 20 апреля Жуков и Конев смогли войти в Берлин. Но и в городе противник отчаянно сопротивлялся: каждый дом превратился в небольшую крепость, каждая улица - в линию фронта. И вот тогда-то Ева Браун предложила Гитлеру прорваться с оружием в руках из Берлина.
        Гитлер грустно усмехнулся.
        - Какой там прорыв, Ева! Я не в состоянии держать в руках винтовку. Через десять минут я рухну на землю, и кто тогда пристрелит меня, кто избавит от страданий? Ну а если мы с тобой попадем в плен, то нас выставят в Московском зоопарке…
        Именно после этого признания Ева стала все чаще поговаривать о самоубийстве, поскольку уже не сомневалась, что даже если им повезет и они выберутся из бункера, Гитлер умрет от непосильного для него нервного и физического напряжения.
        Но даже сейчас Гитлер продолжал надеяться на баловня военного счастья генерала Венка с его армией, срочно переброшенной под Берлин, которой фюрер приказал остановить на подступах к Берлину части Красной Армии. Забегая вперед, стоит сказать: генералу Венку действительно удалось несколько задержать стремительное наступление советских войск и навязать ему тяжелые бои, продолжавшиеся до 1 мая
1945 года. 12-я армия под командованием Венка дралась отчаянно и, несмотря на все противодействие советских частей, смогла соединиться с остатками 9-й армии под командованием генерала Буссе. Собрав все силы в единый кулак, Венк все же прорвал ряды Красной Армии. После чего, расширив прорыв, Венк сумел форсировать Эльбу и 7 мая 1945 года сдался американским военным.

* * *
20 апреля 1945 года Гитлер справлял свой последний день рождения. Накануне для поздравлений прибыли военный и личный штаб рейхсканцлера, фельдмаршал Кейтель, генерал-полковник Йодль и начальник Управления личного состава ОКХ генерал Бурхгдорф. Днем фюрер встретился с группой шестнадцатилетних подростков из
«Гитлерюгенда», которые готовились погибнуть при обороне Берлина, а затем отправился на последнее в своей жизни совещание, на котором присутствовали все нацистские лидеры и главы трех родов войск.
        - Мы не будем устраивать пышного праздника, - сказал Гитлер. - Сейчас широкие торжества просто неуместны…
        За столом присутствовали лишь лица, особо приближенные к фюреру. Стараясь сделать приятное виновнику торжества, говорили об ожидающем в самом скором времени Германию чуде победы над противниками. Однако, несмотря на бодрые слова и показной оптимизм, атмосфера за праздничным столом оставалась напряженной и мрачной. Все прекрасно отдавали себе отчет: конец близок, и для подавляющего большинства собравшихся в бункере и за этим столом он будет ужасным. Спасения им ждать неоткуда и не от кого. Обещанное фюрером «чудо» - самый настоящий блеф.
        Затем началось празднование дня рождения Гитлера. В бункере собрались практически все высшие военные и гражданские чины рейха, оказавшиеся в эти страшные минуты рядом с фюрером. Под аплодисменты гостей Ева преподнесла возлюбленному картину в украшенной драгоценными камнями раме. Гитлер выглядел растроганным и очень довольным. Риббентроп решил воспользоваться моментом и вместе с остальными присутствовавшими принялся уговаривать Еву повлиять на фюрера:
        - Если вы ему скажете, что хотите перебраться в безопасное место, он может пойти вам навстречу!
        Ева покачала головой.
        - Нет, - ответила она, - решение должен принять только он сам…
        Через час после начала торжества случилось неожиданное: Геринг вышел из кабинета Гитлера и покинул бункер фюрера, чтобы уже никогда в него не вернуться.
        Вечером Гитлер ужинал с Евой и двумя секретаршами. Он выглядел грустным, и когда речь снова зашла об эвакуации в Южную Германию, с отрешенным видом произнес:
        - Ничего не получится. Не буду же я бродить там, как тибетский лама с молитвенным барабаном в руках…
        Гитлер встал и вместе с Евой прошел в свою комнату. Вскоре Ева вернулась и предложила подняться наверх и там продолжить празднование дня рождения фюрера. Когда они уселись за накрытый стол, в комнате появились гости, среди которых был Борман и неизвестно откуда появившийся доктор Мор-рель. Как это ни покажется странным, но сирены воздушной тревоги в этот вечер не завыли ни разу, и только издалека доносился гул орудий. Кто-то принес старый патефон, и Борман, как в былые годы, завел его. До глубокой ночи он ставил единственную уцелевшую пластинку с песней «Ярко-красные розы».
        О чем думал в это время виновник торжества? Вспомнил ли он, как когда-то мать ставила в этот день на стол праздничный пирог и он тушил на нем свечи? А может, в его сознании проносились страшные картины уже близкого будущего, и он видел себя обугленным на той самой немецкой земле, которую так любил и которую сделал такой несчастной?…

* * *
        На следующий день Сталин преподнес Гитлеру свой подарок: его солдаты прорвались к центру Берлина, а советская артиллерия вела огонь прямой наводкой по германской столице. Как это ни удивительно, но фюрер проявил необычайную активность и приказал генералу СС Штейнеру перейти в контратаку и снять осаду города. Гитлер издал приказ, требовавший от вермахта напрячь все силы не только чтобы преградить дорогу противнику, но и отбросить его от столицы рейха.
        - Командир, который будет удерживать своих солдат, - диктовал фюрер, - поплатится за это собственной жизнью!
        Генерал СС Штейнер хотел доложить Гитлеру, что части генерала Венка сражаются где-то в стороне от Берлина, а в столицу уже прорвались отдельные группы частей Красной Армии. Однако его быстро отговорили от этой безумной по тому времени затеи, которая могла стоить ему жизни. Гитлер тем не менее потребовал правдивого доклада о положении дел на фронтах, и тогда горькую обязанность сказать диктатору правду решили взять на себя начальник оперативного отдела Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал армии Альфред Йодль и начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Гитлер был потрясен, узнав всю правду об истинном положении частей вермахта.
        - Меня предали, я окружен изменниками, окутан ложью и предательством! - яростно кричал он. - Война проиграна, и я…
        Гитлер не договорил - он вдруг задрожал и закатил глаза. Многим показалось, что он потерял сознание. Страшным усилием воли Гитлер взял себя в руки и вдруг совершенно спокойно произнес:
        - Все кончено… Я остаюсь в Берлине. Все, кто хотят, могут ехать на юг…
        Кейтель, Борман и Йодль принялись уговаривать Гитлера воспользоваться стоящим наготове самолетом и перебраться вместе со штабом в Оберзальцберг.
        - Поверьте, мой фюрер, - убеждал его Кейтель, - оттуда можно куда более успешно вести борьбу, нежели из окруженного русскими Берлина!
        - Оставьте меня, Кейтель! - поморщился Гитлер. - Я принял решение и, что бы со мной ни случилось, останусь здесь! Все имеющиеся в нашем распоряжении самолеты должны быть предоставлены в распоряжение женщин и детей, и все вольны в своих решениях… Я остаюсь в Берлине, и если дело все же дойдет до мирных переговоров, то у нас есть для этого гораздо более подходящая фигура, нежели я: Герман Геринг…
        Все смущенно молчали, понимая, что этот человек уже перешел ту невидимую грань, которая отделяла жизнь от смерти. Гитлер с поникшей головой шаркающей походкой вышел в приемную, где его ждала Ева Браун. Вызвав своих секретарш Траудль Юнге и Герду Кристиан и диетсестру Констанцию Манциарли, фюрер провел ладонью по нервно дергающемуся лицу, словно снимая с него маску, и приказал им через час вылететь из Берлина. Женщины отказались, заявив, что предпочитают остаться с ним. Затем к нему подошла Ева и, взяв его за руку, мягко сказала:
        - Я тоже остаюсь с вами…
        Гитлер как-то странно взглянул на нее и вдруг поцеловал в губы, чего никогда не делал на людях.
        - Ах, - с грустной улыбкой произнес он, - если бы мои генералы были такими же верными, как вы…
        Он тяжело вздохнул и, опираясь о плечо Евы, направился к выходу, даже не взглянув на пришедших проститься с ним офицеров. В тот же вечер Ева писала сестре: «Мы решили сражаться до конца, но страшный час уже близок. Если бы ты знала, как я боюсь за фюрера… Всего тебе самого наилучшего, а главное, любви и счастья, моя самая верная подруга! Попрощайся от моего имени с родителями, передай привет нашим друзьям, а за меня не переживай. Я умру так же, как и жила. Ты же знаешь, мне это совсем не трудно…»
        Это письмо полно отчаяния, однако уже на следующий день Ева написала сестре куда более оптимистичное послание. «Сам фюрер уже утратил веру в счастливый исход, - сообщила она, - но мы все здесь, включая и меня, придерживаемся принципа «Пока живешь - надеешься». Пожалуйста, выше голову и не отчаивайся! Еще не все потеряно. Естественно, живыми мы не сдадимся… Что я еще могу сказать? В данный момент положение несколько улучшилось, и если вчера генерал Бургдорф считал, что шансов на ограниченный успех у нас не больше 10%, то сегодня он увеличил их до 50. Так что все не так уж и плохо… P.S. Только что я говорила с фюрером, и, по-моему, он сейчас гораздо более уверенно смотрит в будущее».
        Это было последнее, что написала Ева Браун в своей жизни. По всей видимости, она не только не хотела подвергать опасности тех, кому писала, но и выполняла приказ Гитлера, не без основания опасавшегося, что письма, содержащие сведения о ее и его личной жизни, попадут в руки врагов.

* * *
        С этой минуты начался великий исход. Морелль, Риббентроп, чиновники высшего и среднего партийно-государственного аппарата под любым предлогом покидали рейхсканцелярию, и вскоре вереницы машин под скрежет металла, петляя среди развалин, устремились прочь из столицы. Вместе с ними покинули бункер и две секретарши Гитлера. Когда же генералы в очередной раз попытались уговорить его покинуть бункер, он только махнул рукой и сообщил о намерении покончить жизнь самоубийством.
        Так это было на самом деле или нет, достоверно неизвестно никому, поскольку рассказы о происходивших в фюрербункере событиях в период «сумерек богов» весьма противоречивы. Вполне вероятно, уже в то время они имели целью все окончательно запутать и сбить со следа спецслужбы противника. Немцы и сам фюрер отлично понимали: если они проиграют, то непременно начнется следствие и розыск руководителей Третьего рейха.
        - Отправляйтесь на юг Германии, - якобы заявил своему окружению Гитлер. - Я останусь здесь…
        - Я впервые решился ослушаться вас, мой фюрер, - ответил ему Борман. - Я не уйду.
        - Мы не оставим вас. Мне стыдно будет смотреть в глаза жене и детям, если я брошу вас, - патетически воскликнул генерал-фельдмаршал Кейтель.
        А вот генерал армии Йодль не стал разыгрывать из себя великого мученика и будто заявил обреченному диктатору:
        - Я не хочу оставаться в этой крысиной норе! Мы - солдаты. Дайте нам армейскую группу и прикажите сражаться там, где это еще возможно.
        В ответ Гитлер только махнул рукой:
        - Делайте что хотите. Мне теперь все равно…
        Когда Гитлеру сообщили о бегстве Морелля и о том, что теперь его личным врачом будем хирург Штумпфеггер, тот равнодушно пожал плечами.
        - Пусть будет… Вот только зачем? Никаких врачей мне больше не понадобится… Я больше не верю никому…
        Фюрер сдержал слово - за всю остававшуюся ему жить неделю он так ни разу и не обратился к Штумпфеггеру. Тем не менее очень многие из окружения Гитлера остались в бункере. Среди них были Борман и Геббельс. Об истинных причинах их нежелания покидать Гитлера мы еще поговорим. И все они испытали потрясение, когда посол Хевель прочитал им листовку известного русского писателя Ильи Эренбурга, которая распространялась в частях Красной Армии после перехода ею границы. Выбравшись из Имперской канцелярии, Хевель застрелился в одной пивной. При нем нашли эту листовку. Согласно ее содержанию Хевель предпочел смерть плену.
        Тем временем положение еще более ухудшилось. Артобстрел становился все сильнее, и все больше снарядов попадало в здание Имперской канцелярии. Почти все телефонные линии были перебиты, и теперь часами бункер фюрера был отрезан от внешнего мира. Ранним утром 24 апреля было уничтожено большинство из все еще остававшихся в автопарке машин. Обрушившаяся бетонная крыша гаражного бункера превратила их в груду искореженного металла.
        Неожиданно для всех 25 апреля в бункере снова появился министр вооружений Шпеер. Завидев его, Ева прослезилась и, обняв министра, радостно воскликнула:
        - Я знала, что вы приедете. Ведь вы не из тех, кто бросает фюрера в беде!
        - Да, да, конечно, - пробормотал смущенный таким теплым приемом давно уже ведущий собственную игру Шпеер и поспешил к Гитлеру.
        Он долго говорил о чем-то с Гитлером и Риббентропом, и фюрер уже спокойно принял отказ министра вооружений выполнять пресловутый «приказ Нерона», согласно которому вермахту и частям СС предписывалось проводить на территории Германии тактику
«выжженной земли» и уничтожать объекты не только военного, но промышленного и социального назначения, транспортные предприятия - все, что представляло хотя бы малейшую ценность. В чем, наверное, и не было ничего удивительного, поскольку именно в разговоре со Шпеером Гитлер впервые поведал о своем желании уйти из жизни и приказал сжечь его труп. Иначе Шпеер вряд ли смог бы беспрепятственно покинуть Ставку.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        Но даже сейчас, когда все пути были уже отрезаны, Гитлер все еще на что-то надеялся, поскольку он так ничего не сказал Еве о своем намерении покончить жизнь самоубийством. Более того, в ночь с 23 на 24 апреля он принял решение оголить Западный фронт и перебросить все имевшиеся силы на оборону Берлина. Для этого он приказал Кейтелю отправиться в расположенный близ небольшого городка Визенбурга штаб 12-й армии и передать ее главнокомандующему генералу Венку приказ немедленно выступить на помощь окруженной 9-й армии, а затем вместе с ней деблокировать столицу.
        По словам секретарши Юнге, в те часы Гитлер вел себя весьма странно. Он то демонстрировал непоколебимый оптимизм, заражая им окружающих, то вдруг мрачнел и впадал в глубокую депрессию. «Он сказал, - вспоминала секретарша, - что залог победы в любом сражении - последний батальон, и привел в качестве примера исход битв при Ватерлоо и Кюнерсдорфе. Если он сумеет удержать Берлин, как в свое время русские Сталинград, то опять сможет сплотить вокруг себя немцев и вдохновить их на новые подвиги. Кроме того, Гитлер надеялся на разногласия между русскими и англо-американцами и даже на якобы неизбежный конфликт между ними».

25, 26 и 27 апреля Гитлер целыми днями обсуждал план прорыва окружения советских войск армией генерала Венка, которая закрепилась на Эльбе. Ее войска были брошены против советских войск западнее Берлина с намерением пробить брешь и соединиться с
9-й армией. Но когда Гитлер отдал приказ Венку прорываться к Имперской канцелярии, армии просто уже не было. Она была разбита, даже не успев дойти до Берлина. Тем не менее Гитлер продолжал передвигать по карте части Венка и посылать ему приказы, поскольку ни Борман, ни Геббельс и не подумали сообщать любимому фюреру о крушении его последней надежды. И 26 апреля Гитлер сказал Ханне Рейтч:
        - Я все еще надеюсь, милая Ханна, что генерал Венк со своей армией подойдет с юга. Он должен отогнать русских подальше… Тогда мы овладеем положением…
        Впрочем, надеялся не только он один. Командовавший обороной Берлина генерал Вейдлинг записал в своем дневнике: «26-е - день надежд! Все время Кребс звонил и каждый раз передавал какое-нибудь радостное сообщение… То передовые части Венка уже сражаются южнее Потсдама, то… в столицу прибыли три маршевых батальона, то Дениц обещал на самолетах перебросить в Берлин самые отборные части флота».
        Но уже очень скоро «день надежд» сменился отчаянием, и тот же Вейдлинг посоветовал Гитлеру прорываться на запад через единственную оставшуюся лазейку. Однако Борман с Геббельсом отговорили Гитлера от этой затеи.
        Затем произошло то, что повергло Гитлера в глубокое уныние и лишило его последней надежды. Все дело было в телеграмме Германа Геринга, которую фюрер, если верить Шпееру, получил в ночь на 24 апреля. Хотя по другим данным, телеграмма поступила в бункер 25 или даже 26 апреля.
        Мы уже говорили о той фразе, которую Гитлер так неосторожно произнес 22 апреля, согласно которой именно Герман Геринг должен был вести переговоры с Западом. В тот же день доверенное лицо Геринга в Ставке генерал Коллер вылетел в Берхтесгаден и сообщил о ней рейхсмаршалу. «Так что начинайте переговоры, - закончил Коллер доклад, - пока еще не поздно!»
        Геринг задумался. Больше всего на свете он боялся провокаций со стороны своего злейшего врага Бормана, но терять было уже нечего, и он решил воспользоваться создавшимся положением. Однако, прежде чем послать телеграмму Гитлеру, он вызвал начальника канцелярии Ламмерса и показал ему указ фюрера, в котором тот говорил о непредвиденных обстоятельствах и его преемственности.
        - Что вы скажете? - спросил он. - Можно ли считать, что те непредвиденные обстоятельства, о которых идет речь в завещании фюрера, наступили?
        - Да, конечно, - ответил Ламмерс, - и вы вправе поступать как наместник фюрера…
        Геринг удовлетворенно кивнул и тут же продиктовал телеграмму следующего содержания. «Мой фюрер! Ввиду вашего решения оставаться в крепости Берлин, согласны ли вы, чтобы я немедленно принял на себя общее руководство рейхом при полной свободе действий внутри страны и за ее пределами в качестве вашего заместителя в соответствии с вашим декретом от 29 июня 1941 года? Если до десяти часов вечера сегодня не последует ответа, то я буду считать само собой разумеющимся, что вы утратили свободу действий и что возникли условия вступления в силу вашего указа. Я также буду действовать в высших интересах нашей страны и нашего народа. Вы знаете, какие чувства я питаю к вам в этот важнейший час моей жизни. Мне не хватает слов, чтобы выразить себя. Храни вас Бог, и успеха вам, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». Кроме того, Геринг сообщил о своем решении начать переговоры с командующим англо-американскими войсками генералом Дуайтом Эйзенхауэром о возможной капитуляции.
        Прочитав послание «верного Геринга», Гитлер впал в прострацию, а придя в себя, гневно воскликнул:
        - Это предательство!
        - Вы правы, мой фюрер, - согласно кивнул стоявший рядом Борман, люто ненавидевший Геринга и мечтавший о том светлом дне, когда он сможет бросить этого борова за решетку. - Герман Геринг подлый изменник! Его следует немедленно арестовать и предать казни!
        Однако Гитлер не спешил казнить «верного Германа». Он умел читать между строк и понял, что Геринг избавлял его от унизительных переговоров с Западом и не посягал на его власть в дальнейшем. Геринг указывал Гитлеру путь к спасению и в случае его согласия развязывал себе руки для любых сделок с союзниками от своего имени.
        - Да что там говорить, - прервал размышления притихшего Гитлера Геббельс, - это самый настоящий ультиматум, в котором содержится предательская попытка захватить власть… Надо срочно принимать надлежащие меры…
        Гитлер покачал головой и неожиданно для всех вдруг сказал:
        - Да, все это так… но переговоры о капитуляции он пусть все же ведет…
        Борман озадаченно взглянул на Геббельса. Его, как и самого министра пропаганды, такое развитие событий не устраивало. Чего доброго, эта свинья сумеет договориться с англосаксами и станет главой новой Германии, а они окажутся лишними в той большой политической игре, которую, судя по всему, оба нацистских лидера вели за спиной Гитлера.
        - Как, - недоуменно воскликнул Борман, - вы прощаете человека, который посягнул на вашу власть?
        Все еще не принявший окончательного решения Гитлер неопределенно махнул рукой и взглянул на личного адъютанта группенфюрера СС Шауба.
        - Любой ценой прорвитесь в Мюнхен и сожгите все мои личные бумаги! Затем то же самое сделайте в Оберзальцберге…
        Шауб щелкнул каблуками и покинул комнату. Гитлер взглянул на застывшего с тревожным выражением на лице Бормана.
        - Мартин, - наконец произнес он, - дайте Герингу следующую телеграмму. Ваше намерение взять на себя руководство государством является государственной изменой. Государственные измены караются смертной казнью…
        При этих слова лица Бормана и Геббельса просветлели, и они обменялись многозначительными взглядами. Но то, что они услышали дальше, снова повергло их в уныние.
        - Учитывая ваши заслуги, - продолжал диктовать Гитлер, - приобретенные деятельностью в партии и государстве, фюрер хочет еще раз воздержаться от смертной казни, но требует вашей немедленной отставки под предлогом, что из-за болезни вы не в состоянии выполнять возложенные на вас обязанности. Борман.
        Кончив диктовать, Гитлер бессильно откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Борман и Геббельс вышли из комнаты.
        - Что будем делать? - спросил Геббельс. - Такой телеграммой этого борова не удержать!
        - Арестовывать! - пожал плечами Борман. - Что же еще!
        Он подозвал адъютанта и продиктовал еще одну телеграмму. На этот раз оберштурмбанфюреру СС Франку, командиру эсэсовской части в Оберзальцберге:
        - Геринг имеет изменнические намерения. Приказываю вам немедленно арестовать Геринга, чтобы лишить его всех возможностей их осуществления. Об исполнении доложить мне лично. Борман.
        В эту минуту очередной советский снаряд попал в канцелярию. С потолка посыпалась штукатурка. Борман поморщился и закончил диктовать приказ:
        - Если Берлин падет, всех предателей от 22 апреля 1945 года расстрелять… Вот так, Йозеф, - взглянул он на Геббельса, и тот согласно кивнул.
        Получив приказ Бормана, Франк занял все здания Оберзальцберга и изолировал город от внешнего мира. Но самого Геринга из соображений безопасности отправили в Австрию, где он находился под охраной СС до своего пленения американцами.
        Так провалился план Геринга. Однако у далеко не самой сладкой парочки Борман-Геббельс оставался еще один могучий противник: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Как скоро выяснится, он вел собственную игру. И тем не менее и Борман, и Геббельс были несказанно довольны тем, что им наконец-то удалось покончить со вторым человеком в Германии…

* * *
        Артобстрел усиливался с каждой минутой. В бункер фюрера было несколько прямых попаданий, но толстые бетонные перекрытия пока выдержали. Положение обострилось настолько, что часовые в Имперской канцелярии получили автоматы и ручные фанаты на случай отражения парашютного десанта. В северной части немецкой столицы вовсю шли жестокие уличные бои.
        Немногочисленные немецкие части и кое-как вооруженный фольсштурм (народное ополчение) отчаянно сопротивлялись, однако превосходство противника было слишком велико. Все были обречены. Последняя надежда на деблокирование армией Венка и танковым корпусом Штайнера рухнула, офицеры сообщали, что улицы усеяны ранеными и убитыми. Повсюду так горела техника, что ночью все было видно как днем. Помещения новой Имперской канцелярии, предназначенные для эвакуации детей берлинского севера и беременных женщин, превратились в постоянно пополнявшийся лазарет.
        Приблизительно в это время, используя одну из немногих еще оставшихся свободных улиц, неподалеку от рейхстага и Бранденбургских ворот приземлился легкий трехместный самолет «Шторьх». Этот самолетик отлично зарекомендовал себя во многих секретных и опасных операциях, проводившихся нацистскими спецслужбами, и именно на нем «диверсант номер один» Третьего рейха Отто Скорцени вывез из Гранд-Сало свергнутого Бенито Муссолини.
        Самолет пилотировала прославленная немецкая летчица Ханна Рейтч, награжденная Железными крестами I и II степени. Вместе с ней в столицу рейха прилетел раненый генерал-полковник Роберт фон Грейм. Именно его Гитлер назначил преемником Германа Геринга на посту командующего военно-воздушными силами Германии. Рейхсмаршал доверием фюрера больше не пользовался.
        - Я прошу разрешить мне остаться с вами в бункере, - попросила фюрера Рейтч.
        - Зачем? - удивился Гитлер.
        - Хочу разделить вашу судьбу! - ответила знаменитая летчица.
        - Нет, - покачал головой фюрер. - Приказываю вам немедленно покинуть Берлин! Я всегда ценил вас как летчицу, - на глазах Гитлер выступили слезы, - а теперь убедился, что вы и очень преданный человек… Эх, если бы все генералы были такими, как вы! - с неожиданной злостью повторил он уже ставшую для него привычной фразу.
        - Все, прощайте!
        Гитлер слегка коснулся рукой плеча стоявшей перед ним отважной летчицы и пошел прочь шаркающей походкой. Женщина заплакала.
        Гитлер отправился в кабинет, где его ожидали Ева и чета Геббельсов. Усевшись в кресло, он долго и нудно рассказывал им о чудесной и отважной женщине, с которой только что попрощался. Закончил он свой утомительный монолог все той же фразой о предавших его генералах. Вдоволь наговорившись, он умолк и устало закрыл глаза. И вот тогда-то Геббельс предложил отвезти Еву, секретарш и свою жену в итальянское посольство.
        - Там они будут в полной безопасности, - заявил он, - в то время как здесь они рискуют попасть в руки русского десанта…
        Гитлер молча слушал, а Ева удивленно смотрела на министра пропаганды. И в самом деле, сколько же можно говорить на эту тему? Она уже приняла решение и останется со своим возлюбленным. Тем не менее в тот же день ей снова пришлось выслушать просьбу об отъезде. На этот раз от Эриха Кемпки. Водитель хорошо знал Еву с 1932 года и всегда желал ей добра.
        - Нет, - снова покачала головой Ева, - я не хочу оставлять фюрера, и если ему суждено умереть именно здесь, то я умру вместе с ним… Он сам настаивал на моем отъезде, и я ему ответила, что не желаю, его судьба - это и моя судьба! Как же после всего этого я могу оставить его одного в такую трудную минуту… Спасибо тебе, Эрих, но оставим этот разговор!
        Ева пошла прочь, а пораженный твердостью и преданностью молодой женщины Кемпка долго смотрел ей вслед. Да, что там говорить, ради таких женщин стоило и жить, и умирать. Хоть в этом Гитлеру повезло.
        В связи с этим надо, наверное, рассказать о том, как Гитлер все-таки спас свою возлюбленную, гибели которой, по мнению известного американского историка И. Мельхиора, служившего в специальном подразделении Управления стратегических служб и во фронтовой контрразведке, фюрер допустить не мог.
        После войны Мельхиор занимался розысками гитлеровских военных преступников, скрывавшихся в разных странах Европы и Латинской Америки. Он изучал архивы, трофейную документацию спецслужб, опрашивал множество свидетелей и очевидцев и, в конце концов, сделал вывод о том, что Гитлер решил спасти Еву любой ценой и приказал найти ей… двойника.
        Насколько известно из трофейных документов и проведенных западными исследователями изысканий, сам Гитлер имел нескольких двойников. Из них самым «удачным», практически полностью имитировавшим внешность и характерные жесты фюрера, считался Густав Велер. Но Еве до весны 1945 года двойники совершенно не требовались.
        - Зачем? - равнодушно пожимая плечами в ответ на предложения Гиммлера решить этот серьезный вопрос, отвечал фюрер. - Она живет далеко от столицы, Генрих.

* * *
        Но теперь было другое дело, и поиски двойника для Евы Гитлер поручил Борману. Тот привлек к работе одного из адъютантов диктатора - штурмбанфюрера СС Отто Гюнше, охранявшего фюрера на протяжении многих лет. Ему в помощники наметили штурмбанфюрера СС Оскара Стрелитца, не раз доказавшего делом преданность фюреру и лично Борману при решении ряда щекотливых вопросов и проведении некоторых секретных операций. Стрелитц клятвенно заверил Бормана, что найдет двойника для Евы Браун.
        Стрелитц решил искать двойника там, где в этот период скапливалось больше всего людей. Такими местами являлись берлинские лазареты, родильные дома, госпитали и больницы. Он стал тщательно прочесывать их и в одном из берлинских лазаретов нашел женщину, удивительно похожую на Еву Браун.
        Впрочем, по мнению западных исследователей, абсолютного сходства с Евой не требовалось, так как в это время в бункере рейхсканцелярии вместо Гитлера находился его лучший двойник - Густав Велер. Настоящий Адольф Гитлер уже исчез. Теперь то же предстояло сделать даме его сердца. Поэтому очень трудно определенно сказать: с кем именно провели в фюрербункере свадебную церемонию? Кто в ней участвовал - сам Адольф Гитлер или его двойник, умело игравший роль «коричневого» фюрера? Не меньше споров и сомнений вызывает и то, состоялась ли эта церемония вообще!
        Спустя несколько часов после нее новоиспеченные супруги Гитлер скрылись за массивными стальными дверями личного кабинета Адольфа. Как только дверь за ними закрылась, Ева начала с лихорадочной поспешностью расстегивать свадебное платье из розовой тафты, а «супруг» деятельно помогал ей в этом.
        Как только Браун стянула с себя подвенечное платье, из спальни, примыкавшей к кабинету фюрера, Стрелитц вынес на руках женщину, находившуюся в бессознательном состоянии. Возможно, ее специально накачали сильными наркотиками. По некоторым сведениям, жертва-двойник Евы Браун была только в нижнем белье. Стрелитц положил ее на диван и начал сноровисто переодевать в платье, которое только что сняла с себя Браун. Потом на ноги неизвестной надели туфли Евы, и эсэсовец сунул ей в рот ампулу с цианистым калием. Он крепко сжал челюсти находившейся без сознания женщины и раздавил ампулу с ядом. По кабинету поплыл легкий запах горького миндаля. Затем выхватил пистолет и застрелил Велера.
        Трупы двойников оставили в кабинете фюрера. Браун переоделась в неприметное платье и темное пальто. Стрелитц вывел ее из апартаментов, а Борман передал оберштурмфюреру СС Виллибальду Охану.
        Охан хорошо знал подземные лабиринты рейхсканцелярии и вывел Еву из бункера к подземному гаражу на улице Геринга в Берлине. Там беглецов ждал темный закрытый
«мерседес». Скорее всего, как предполагают эксперты, конечный пункт маршрута находился на юге Германии, где оставалась небольшая «щель», через которую можно было покинуть горящий Берлин.
        В 1981 году декан кафедры анатомии и биологии полости рта Стоматологической академии при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе профессор Рейдар Согинаес доказал, что «опознанные» советским СМЕРШем останки женщины, лежавшие в воронке во дворе рейхсканцелярии в мае 1945 года, принадлежали не Еве Браун, а другой женщине.
        Заявление американского профессора поддержали многие специалисты на Западе. Согинаес сам участвовал в идентификации и знал предмет, о котором говорил. Остался не сгоревшим в пламени разведенного охраной костра принадлежавший любовнице
«коричневого» диктатора Еве Браун зубной мост с зубами-протезами, изготовленными из белой пластмассы. Есть серьезные подозрения, подтвержденные многими косвенными данными, что этот зубной протез, якобы изготовленный для Евы Браун, специально подбросили эсэсовцы. Но он никогда не был у нее рту. Да и как он мог уцелеть, если сами трупы сгорели?!
        Металл протеза почему-то не расплавился в пламени, пластмасса зубов тоже осталась цела. И почему пластмасса, когда немецкая стоматология уже в то время широко применяла фарфор - его ставили при протезировании еще задолго до Второй мировой войны? Сомнительно, чтобы красивая молодая женщина, не так давно перешагнувшая тридцатилетний рубеж, да еще любовница первого лица в Германии, согласилась иметь зубной протез из пластмассы, зная о существовании прекрасных фарфоровых протезов.
        Череп сгоревшей «Евы» оказался настолько сильно поврежден, что сохранились буквально только некоторые фрагменты костей, а все остальное огонь и неизвестно как и где полученные травмы изменили до полной неузнаваемости. Надо полагать, что наверняка перед эсэсовцами, выполнявшими одно из последних секретных заданий Мартина Бормана, специально поставили задачу довести тела «Адольфа Гитлера» и его новоиспеченной супруги «Евы Гитлер», в девичестве Браун, до полной неузнаваемости, чтобы впоследствии никакая экспертиза не могла дать точного ответа при попытке идентифицировать личность. Костоломы из эсэсовского подразделения, охранявшего бункер под рейхсканцелярией, имели огромный опыт в подобных «процедурах» и постарались на славу, раздробив все, что только можно раздробить, и перемолов все, что только можно было перемолоть.
        Нет никаких сомнений, что все это делалось специально, иначе в той обстановке вряд ли кто стал бы увечить трупы Гитлера и Евы Браун - зачем? Значит, имелась настоятельная необходимость не позволить их опознать. Конечно, с Евой Браун вышла некоторая накладка, поскольку в РСХА не рассчитывали, что любовница все-таки посмеет ослушаться самого фюрера и примчится в Берлин. Все тем не менее было успешно улажено.

* * *
27 апреля в 21 час Гитлера ждал новый удар. Информационное агентство «Дойчес нахрихтенбюро» передало сообщение агентства Рейтер о том, что Генрих Гиммлер установил связи с графом Бернадоттом, чтобы вести переговоры с западными державами о сепаратном мире. В качестве причины своего решения Гиммлер приводил тот факт, что фюрер блокирован и, в довершение ко всему, страдает нарушениями мозговой деятельности. По словам «верного Генриха», Гитлер больше не владел собой и собирался прожить не более двух суток. Услышав о новом предательстве, Гитлер потемнел лицом, и присутствующие при этой сцене стали серьезно опасаться, как бы его не хватил удар. Зато Борман воспринял известие о предательстве Гиммлера с радостью. Зажав в кулаке врученный ему одним из телеграфистов текст сообщения, он вышел из комнаты, зло бросив на ходу:
        - Я всегда говорил, что верность надо носить не на пряжке (на пряжке поясного ремня эсэсовцев было выбито: «Моя честь - верность!»), а в сердце!
        Заметив идущего по коридору Кемпку, Борман спросил:
        - Где Фегеляйн?
        Водитель сообщил, что офицер связи между Гиммлером и Гитлером обергруппенфюрер СС Герман Фегеляйн в 17 часов взял у него машину и отправился за важными документами рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, которые он намеревался передать ему в бункере после своего возвращения. Однако по каким-то причинам он пока не вернулся, а водитель его машины сообщил, что Фегеляйн вышел недалеко от Курфюрстендамм. Куда он пошел? Этого не знал никто.
        Борман вернулся в комнату Гитлера, где посол Хевель и его секретарши упрашивали фюрера дать им яд. Через несколько минут в бункере появился адъютант Фегеляйна, которого тут же допросили. Офицер показал, что после того как они вышли из машины, они отправились на квартиру Фегеляйна. Там генерал переоделся в штатскую одежду и предложил ему последовать его примеру. Тот отказался и вернулся в Имперскую канцелярию. Что же касается его шефа, то, по словам офицера, он собирался пробираться через фронт к Гиммлеру.
        - Ну, вот все и стало на свои места! - довольно воскликнул Борман, уверенный в том, что Фегеляйн был в курсе всех дел Гиммлера, и, не дожидаясь указания фюрера, отдал приказ найти и арестовать предателя.
        Около полуночи один из вестовых Гитлера попросил Еву подойти к телефону. Ева взяла трубку и услышала голос мужа своей сестры. Зная, что творится на берлинских улицах, Ева очень беспокоилась и, услышав в трубке знакомый голос, радостно воскликнула:
        - Герман, где ты? Что с тобой?
        - Не беспокойся, - ответил Фегеляйн, - со мной все в порядке, лучше подумай о себе!
        - Что ты имеешь в виду? -спросила Ева.
        - Скоро всему будет конец, - ответил Герман. - Бросай фюрера и уходи! Через час будет поздно! Я буду пробиваться к Гиммлеру!
        - Герман, - неприятно пораженная предложением родственника, - воскликнула Ева, - немедленно возвращайся в бункер! Иначе фюрер будет считать тебя предателем! Он очень хотел с тобой поговорить…
        Фегеляйн не ответил, и Ева услышала в трубке короткие гудки. Дабы лишний раз не расстраивать фюрера, Ева решила ничего не говорить ему о предательстве близкого ей человека, однако Гитлер и без нее узнал об этом телефонном разговоре от отдела прослушивания. И, конечно же, пришел в ярость. Высказав все, что он думал о свояке Евы, он приказал арестовать его и доставить его в бункер.
        Еще через полчаса в угольном бункере заметили какого-то подозрительного человека, одетого в домашние туфли, кожаное пальто и спортивную шапку. Его задержали. Им оказался генерал Фегеляйн. Пытаясь нагнать на задержавших его эсэсовцев страх, он заявил, что выполняет важный приказ и лучше им оставить его в покое. Однако угроза не подействовала, и генерал был доставлен к начальнику обороны правительственного квартала бригаденфю-реру СС Монке. Понимая, что отпираться бесполезно, Фегеляйн сознался в том, что только что вытащил свой портфель из помещения и спрятал за угольным бункером.
        В портфеле находились документы о государственной измене Гиммлера и самого генерала, на которых основывалось агентство Рейтер в своем сообщении. В комнате Фегеляйна был произведен повторный обыск. В нескольких огромных чемоданах эсэсовцы обнаружили 217 серебряных приборов, дамские часы с бриллиантами, принадлежавшие Еве Браун, три дорогих хронометра, две пары золотых запонок с бриллиантами, несколько браслетов и свыше 100 с лишним тысяч швейцарских франков.
        Когда всего через час Фегеляйна привели к Гитлеру, он мало чем напоминал совсем еще недавно всемогущего генерала СС, который унижал всякого, кто стоял ниже его, и при каждом случае хвалился близким родством с фюрером. По сути дела перед фюрером стоял живой труп с бледным лицом и выпученными от страха глазами.
        Гитлер созвал военный трибунал, который за несколько минут рассмотрел дело об измене и приговорил Фегеляйна к смертной казни. Приговор был направлен Гитлеру, который не спешил его подписывать. Как-никак, а речь шла о фронтовике и муже сестры Евы.
        - А может быть, - взглянул он на Еву, - отправить его на фронт?
        - Нет, - покачала она головой. - Этот человек собирался сдать нас нашим врагам, и я не желаю считаться ни с какими родственными связями!
        Гитлер удовлетворенно кивнул и подписал приговор военного трибунала. Еще через несколько минут генерал был расстрелян в саду Имперской канцелярии.
        Хотя всю эту историю поведал свидетель последних дней и личный водитель Гитлера, она все же выглядит неправдоподобной. Не совсем понятно, зачем Фегеляйн, который хотел отправить важные документы, касавшиеся Гиммлера и его самого, собирался передать их шоферу фюрера с просьбой тщательно спрятать, а при появлении противника уничтожить. Более того, для чего Фегеляйну надо было прятать портфель в угольном бункере, если он мог избавиться от документов в городе?
        Намного правдоподобнее выглядела версия этих событий в книге Н. Ганна «Ева Браун». Да, Фегеляйна на самом деле арестовали на его квартире, а заодно и жену какого-то дипломата, с которой генерал намеревался бежать за границу. Здесь же нашли чемоданы с золотом и деньгами, И после того как Фегеляйн предстал перед Гитлером, его жалкий вид растрогал Еву, и она сказала:
        - Простите его, мой фюрер, он еще так молод, а его жена ждет ребенка…
        - Ладно, - махнул рукой Гитлер, - черт с ним, пусть живет… Лишите его всех званий и наград и держите под домашним арестом…
        Фегеляйн облегченно вздохнул и попытался выдавить из себя слова благодарности Еве. Однако та даже слушать его не стала. Презрительно взглянув на стоявшего перед нею генерала, она сделала знак конвою увести его.
        Утром 28 апреля Гитлер отправил телеграмму Кейтелю: «Я ожидаю освобождения Берлина. Что делает армия Хейнрици? Где Венк? Что с 9-й армией?».
        Однако после того как 28 апреля в бункер из министерства пропаганды доставили запись сообщения агентства Рейтер, согласно которому Гиммлер вступил за спиной Гитлера в переговоры с президентом шведского Красного Креста графом Бернадоттом, чтобы установить через него контакты с западными державами, атмосфера в бункере накалилась до предела. Гитлер был настолько поражен, что в течение минуты не мог вымолвить ни слова. Затем разразился ругательствами и в конце концов заплакал:
        - Никто меня не щадит, - причитал он. - Мне пришлось испытать все - разочарование, предательство… А вот теперь еще и он. Нет такой несправедливости, какую бы мне не причинили!
        Фегеляйна, который, конечно же, не случайно собирался в Швейцарию, подвергли допросу с пристрастием, поскольку Гитлер и его ближайшие сподвижники уже не могли не связывать его бегство с планами Гиммлера.
        - Он изменник, - заявил Гитлер Еве. - По отношению к таким мы должны быть безжалостны. Вспомни, как Чиано предал Муссолини.
        - Ты фюрер, - не стала возражать Ева, - и должен быть выше родственных связей…
        Обитатели бункера с полнейшим равнодушием встретили смертный приговор одному из самых влиятельных эсэсовцев. И куда больше в тот момент их интересовали продовольственные склады и вино на любой вкус. «Каждый, - пишет Н. Ганн в книге
«Ева Браун», - брал оттуда сколько хотел вина, коньяка и продуктов. Во всех помещениях и переходах было душно и смрадно, так как отключилась система вентиляции. Мощные разрывы снарядов и мин, уже пробивших в нескольких местах железобетонное покрытие подземного коридора, ведущего в рейхсканцелярию, создавали в бункере ощущение подземных толчков. Настроение у его обитателей, вынужденных сидеть в полумраке, поскольку использовалось исключительно аварийное освещение, было паническим. Оставалось только накачивать себя до беспамятства спиртным…»
        А вот как описывает поведение трех приближенных Гитлера Герхардт Больдт:
«Бергдорф, Кребс и Борман провели бурную ночь у себя наверху, потом перебрались в маленькую приемную перед комнатами Гитлера. Они выпили неимоверное количество сладкого вина и теперь громко храпели, развалившись в стоявших у правой стены глубоких креслах и обложив свои чрезмерно упитанные тела одеялами и подушками. В нескольких шагах от них у противоположной стены сидели Гитлер и Геббельс, а слева на скамье - Ева Браун. Гитлер встал. Для него оказалось непросто перешагнуть вытянутые ноги трех своих паладинов и не разбудить их. Геббельс тоже был предельно деликатен. Ева Браун лишь грустно улыбнулась».
        Следующим жестоким ударом для Адольфа Гитлера стало сообщение о том, что авиация англо-американских войск нанесла мощный бомбовый удар по Оберзальцбергу и уничтожила любимое поместье фюрера Бергхоф.
        - Это ужасно, - со слезами на глазах прошептал убитый этим известием Гитлер.
        - Вы, как всегда, правы, - согласно кивнул Борман, - но надо что-то делать с Гиммлером…
        - Да, конечно, - оживился Гитлер и вызвал фон Грейма. - Вам, - сказал он назначенному вместо Геринга главнокомандующему люфтваффе, - надлежит любой ценой захватить Гиммлера! Предатель никогда не должен прийти на мое место, и вы должны все сделать для этого!
        В связи со всеми стараниями Бормана и Геббельса покончить с Герингом и Гиммлером, неизбежно встает вопрос: что же на самом деле представляли собой эти люди и так ли уж они были преданы своему фюреру, как хотели это показать всему миру и в первую очередь самому Гитлеру? Да, в конце концов Борман попытался бежать, а Геббельс покончил с собой. Но сделали они это только после того, как покончил с собой Гитлер. И почему они оставались в бункере до самой последней минуты? Хотели героически умереть и войти в историю? Так они в нее и без героической смерти вошли. Не видели никакого выхода? Да как же его можно было не видеть, если Гитлер сам гнал их от себя! Другое дело, что такой выход их не устраивал. Тогда чего же они хотели?
        По всей видимости, а в таких делах можно только предполагать, и Борман, и Геббельс мало чем отличались от Геринга и прочих нацистских бонз, спешивших покинуть тонущий корабль и спасти свои шкуры. Конечно, они не могли не думать о том, что станет с ними после окончания войны. Верно и то, что им была выгодна смерть Гитлера, с которым, останься он в живых, никто бы не сел за стол переговоров. Именно поэтому они и оставались с ним до самой последней минуты и его руками убрали тех, кто мог оказаться у них на пути. Как-никак, а в случае «непредвиденных обстоятельств» первым лицом в Германии становился Геринг, а они оставались на вторых ролях, чего никак не могли допустить. Именно они должны были стать во главе Германии после смерти Гитлера, чье стремление к самоубийству они всячески поддерживали, и вести переговоры с союзниками. Да, и Геббельс, и Борман были одиозными фигурами, но мало ли в истории примеров, когда вчерашние враги становились партнерами, особенно если учесть, что и Англия, и США были весьма далеки от тех воззрений на будущее мира, какие вынашивал в своей душе Сталин. Но, чтобы возглавить
государство, им нужно было во что бы то ни стало удержать Гитлера в бункере, убедить его в единственно правильном для него исходе и получить от него составленное в их пользу завещание. Они сделали это. И в то время, когда всем было ясно, что Берлин скоро падет, а «предатели» Гиммлер и Геринг уговаривали Гитлера как можно скорее покинуть столицу, пользовавшиеся особым доверием фюрера Борман и Геббельс хранили прямо-таки кладбищенское молчание и ни разу не попытались уговорить Гитлера оставить бункер. Верили в бредни о Венке и мифической 9-й армии, которая вот-вот спасет рейх? Или, может быть, полагали, что то самое секретное оружие, о котором столько было сказано, будет пущено в ход и всех их чудесным образом спасет?
        Вряд ли. Не те это были люди, чтобы не верить своим глазам, да и об инстинкте самосохранения опять же не надо забывать. Как только Гитлер заговорил о самоубийстве, они не только не отговорили его, но всячески поэтизировали столь
«героический» конец в стиле древних германских саг. В самом деле, как красиво - вождь нации и его жена погибают, но не сдаются!
        Конечно, они знали, что и сам Гитлер мог блефовать своим уходом из жизни, как блефовал им и в 1923-м, и в 1933-м, и в 1944 годах. Тем не менее при каждом удобном случае Геббельс постоянно возвращался в своих беседах с фюрером к его будущей героической кончине. По некоторым сведениям, Борман и особенно Геббельс чуть ли не каждый день внушали фюреру, что его уход из жизни станет последним аккордом в духе столь любимого им Вагнера. А после того как Ева заявила, что тоже остается в Берлине и разделит участь возлюбленного, прибавилась и новая тема: верная жена, словно пришедшая из эпоса, убивает себя вместе с мужем.
        Причины такого поведения стали ясны уже после того, как Геринг и Гиммлер были преданы анафеме, а сам Гитлер ушел в небытие. Обещавший покончить с собой вслед за вождем Геббельс не спешил принимать ампулу с ядом, как не спешил покидать бункер Борман. Согласно завещанию фюрера именно они вместе с адмиралом Деницем становились хозяевами Германии, причем самого адмирала эти двое не спешили посвящать в планы Гитлера. Кто мог знать, как поведет себя ставший президентом Германии Дениц? Тогда у них было одно намерение: послать генерала Кребса к советскому командованию с предложением капитулировать на востоке. На Кребса выбор пал не случайно. Он прекрасно знал русский язык, служил одно время помощником военного атташе в Москве, и это ему ни с того ни с сего пожал руку на вокзале сам Сталин. И, конечно же, спешно назначенный Борманом и Геббельсом начальником штаба сухопутных войск генерал Кребс пребывал в бункере далеко не случайно. Это лишний раз доказывало то, что идея сдачи русским не нова, Борман и Геббельс вынашивали ее еще при жизни Гитлера.
        Конечно, любой здравомыслящий человек скажет, что вся эта эпопея была обречена на провал. Кто стал бы подписывать мир с такими одиозными личностями, как Борман и особенно Геббельс? Но… не все здесь так однозначно. И, чтобы поверить в эту возможность, такого скептика надо на денек-другой поместить в тот самый бункер, где томились приговоренные к смерти нацисты. Помимо всего прочего оба видных нациста прекрасно помнили, как Сталин на удивление всему миру заключил с Германией пакт о ненападении, и прекрасно понимали, что в большой политике нет ничего невозможного. Вот что они писали в том самом письме Геббельса, которое генерал Кребс вручил 1 мая 1945 года генералу В.И. Чуйкову: «Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем: мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 30 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права всю власть в составленном им завещании фюрер передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами,
у которых наибольшие потери в войне».
        Однако все было напрасно. Сталин не желал и слышать ни о каких переговорах, и по его приказу Жуков сказал Чуйкову: «Передай, что если до 10 часов не будет дано согласие Геббельса и Бормана на безоговорочную капитуляцию, мы нанесем удар такой силы, который навсегда отобьет у них охоту сопротивляться. Пусть гитлеровцы подумают о бессмысленных жертвах немецкого народа и своей личной ответственности за безрассудство».
        Только теперь Борман и Геббельс поняли, что для них все кончено, однако нести ответственность «за безрассудство» не пожелали. Геббельс покончил с собой вместе со всей семьей, а Борман при попытке бегства из бункера был убит.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        Но все это будет потом, а пока фон Грейм и Ханна Рейтч покинули бункер. Взлететь оказалось еще труднее, чем сесть. Повсюду рвались бомбы и снаряды и летали осколки. Однако отважная летчица и на этот раз умудрилась выйти невредимой из настоящего ада и доставить тяжелораненого фон Грейма в его штаб-квартиру.
        В связи с этим полетом заметим, что, по некоторым данным, в пилотируемом Рейтч самолете помимо нее и фон Грейма находился еще один пассажир. Но кто это был, и по сей день неизвестно. Некоторые исследователи констатируют, что Ханна Рейтч в этом полете получила ранение - сотрудники спецслужб союзников обнаружили ее в одном из госпиталей. Прославленная летчица скончалась в 1979 году. Она не оставила никаких мемуаров и категорически отказывалась давать интервью по поводу событий, происходивших в конце апреля 1945 года в бункере фюрера.
        - Я хотела остаться там и разделить судьбу фюрера, - обычно заявляла Рейтч.
        - Но не остались? - спрашивали журналисты. - Почему?
        - Гитлер не разрешил, и мне пришлось улететь.
        - Одной?
        На этот вопрос Ханна никогда не давала ответа и даже не вспоминала о генерал-полковнике фон Грейме, и журналистам приходилось уходить ни с чем. Генерал фон Грейм вообще никому ничего не мог сказать: 24 мая 1945 года он покончил с собой в Зальцбурге. Кто был третьим пассажиром в «Шторьхе», взлетевшем 29 апреля
1945 года у Бранденбургских ворот в горящем Берлине, никто не знает. Почему покончил с собой фон Грейм, которого никто и не думал преследовать как опасного военного преступника? Почему молчала на протяжении более тридцати лет знаменитая немецкая летчица Ханна Рейтч?
        В связи со всеми этими версиями и небылицами, которые во множестве печатались во всех изданиях мира, хочется сказать, что даже если бы этим таинственным третьим пассажиром был сам Гитлер, то это ровным счетом ничего не меняло. Как политик он уже кончился, и ровным счетом не имело никакого значения, он или его двойник был сожжен во дворе Имперской канцелярии. И все эти бессмысленные версии есть по большому счету стремление журналистов и историков средней руки сделать себе имя на подобных сенсациях. Хотя какие это сенсации? Что мог изменить тот факт, что Гитлер сбежал и закончил свои дни где-нибудь в Боливии, а Сталин был на самом деле отравлен? Так что все эти досужие рассуждения на тему, кто сбежал, а кто нет, не имеют смысла.
        Но пока Гитлер был еще жив и, к изумлению своего окружения, решил исполнить свой последний долг на этой земле - жениться на той самой Еве Браун, которая пятнадцать лет назад произнесла пророческую фразу о том, что Гитлер является тем мужчиной, с которым она умрет.
        - Сегодня вечером, - сказала она 28 апреля Траудль Юнге, - мы будем плакать…
        Около восьми часов вечера Гитлер вызвал Юнге в кабинет, где уже был накрыт стол.
        - Ты не устанешь, детка? - ласково улыбнулся он. - Я должен продиктовать кое-что…
        - Нет, мой фюрер! - ответила Юнге.
        - Будь внимательна, это очень важно, - продолжал Гитлер. - Это мое политическое завещание…
        И вот как описывает эту сцену Н. Ганн: «Текст оказался очень длинным. Гитлер с трудом сдерживал нетерпение и чуть ли не каждую минуту выходил из комнаты. Он ничего не исправлял, хотя обычно оттачивал каждую фразу и во время диктовки менял целые абзацы. Затем Юнге начала стенографировать его личное завещание и окончательно поняла, что имела в виду Ева Браун. В эту ночь Гитлер женится на ней, они устроят свадьбу, но плакать будут не от радости.
        - Более тридцати лет прошло с тех пор, - диктовал Гитлер, - как я в 1914 году внес свой скромный вклад, став добровольцем во время Первой мировой войны, навязанной рейху. В течение трех десятилетий я действовал исключительно исходя из любви и верности моему народу во всех своих помыслах, поступках и жизни. Это давало мне силу принимать наиболее трудные решения, перед которыми когда-либо оказывался простой смертный. В течение этих трех десятилетий я тратил свое время, рабочую энергию и здоровье…
        Неправда, что я или кто-либо другой в Германии хотел войны в 1939 году. Ее жаждали и спровоцировали именно те государственные деятели других стран, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в интересах евреев. Я внес слишком много предложений по ограничению вооружений и контролю над ними, чего никогда не смогут сбросить со счетов будущие поколения, когда будет решаться вопрос, лежит ли ответственность за развязывание этой войны на мне. Более того, я никогда не стремился к тому, чтобы после первой фатальной мировой войны разразилась бы вторая против Англии или тем более Америки. Пройдут столетия, и из руин наших городов и монументов вырастет ненависть против тех, кто в итоге несет ответственность, кого мы должны благодарить за все, - международное еврейство и его приспешников.
        За три дня до начала германо-польской войны я вновь предложил британскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы - подобное тому, которое было в случае с Саарской областью, - международный контроль. Этого предложения также нельзя отрицать. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах английской политики хотели войны, отчасти исходя из деловых соображений, а отчасти под влиянием пропаганды, организованной международным еврейством.
        Для меня также было совершенно очевидным, что если народы Европы станут разменной монетой, то именно евреи как истинные преступники в этой кровавой борьбе будут нести за это ответственность. У меня не оставалось ни капли сомнения в том, что за это время не только миллионы детей европейских арийских народов умрут от голода, не только миллионы взрослых людей найдут смерть, не только сотни тысяч женщин и детей сгорят и погибнут под бомбежками в городах и истинный преступник не искупит своей вины даже с помощью самых гуманных средств. После шести лет войны, которая, несмотря на все неудачи, однажды канет в историю как большинство славных и доблестных проявлений жизненных устремлений нации, я не могу покинуть город, который является столицей рейха. Поскольку сил осталось слишком мало, чтобы оказать дальнейшее сопротивление вражескому наступлению в этом месте, и наше сопротивление постепенно ослабевает, поскольку солдаты, введенные в заблуждение, испытывают недостаток инициативы, я бы хотел, оставаясь в этом городе, разделить судьбу с теми миллионами других людей, кто добровольно решил поступить таким
же образом. Кроме того, я не желаю попадать в руки врага, который жаждет нового спектакля, организованного евреями ради удовлетворения истеричных масс.
        Поэтому я решил остаться в Берлине и добровольно избрать смерть в тот момент, когда я пойму, что пост фюрера и канцлера нельзя будет далее сохранить. Я умираю со счастливым сердцем, сознавая безмерные дела и подвиги наших солдат на фронте, наших женщин в тылу, подвиги крестьян и рабочих и небывалый в истории вклад нашей молодежи, носящей мое имя.
        Этим я из глубины моего сердца выражаю благодарность всем вам, как единственное свое желание, чтобы вы, несмотря ни на что, не захотели отказаться от борьбы, но и дальше продолжали ее против врагов отечества, неважно где, верные убеждению великого Клаузевица. От жертвы наших солдат и от моего собственного единства с ними до самой смерти в любом случае взойдут в истории Германии семена лучезарного возрождения национал-социалистического движения и затем осуществления истинного единства нации. Многие из наиболее храбрых мужчин и женщин решили соединить свои жизни с моей до самого конца. Я просил и, в конце концов, приказывал им не делать этого, а принять участие в дальнейшей битве нации. Я прошу командиров армии, флота и военно-воздушных сил укрепить всеми возможными способами дух сопротивления наших солдат в национал-социалистическом сознании, особо упоминая тот факт, что и я лично как основатель и творец этого движения предпочел смерть трусливому отречению или даже капитуляции.
        Возможно, в будущем это станет частью кодекса чести германского офицера - как это уже случилось на нашем флоте - что сдача района или города является невозможной и что прежде всего командиры должны идти впереди как блестящий пример, честно выполнив свой долг до самой смерти.
        Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года и моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939 года. Я назначаю вместо него гросс-адмирала Деница президентом рейха и верховным главнокомандующим вооруженными силами.
        Перед смертью я исключаю из партии и снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера. Вместо него я назначаю рейхсфюрером СС и руководителем германской полиции гауляйтера Пауля Гислера. Геринг и Гиммлер, совершенно независимо от их предательства по отношению ко мне лично, ведя тайные переговоры с врагом, которые они проводили без моего ведома и против моих желаний, незаконно пытались присвоить себе власть в государстве… Хотя многие люди, такие как Мартин Борман, д-р Геббельс вместе с их женами, присоединились ко мне по собственной воле и не пожелали оставлять столицу рейха ни при каких обстоятельствах, а пожелали погибнуть здесь вместе со мной, я должен тем не менее просить их подчиниться моему требованию и в этом случае поставить интересы нации выше их собственных чувств. Благодаря их работе и товарищеской верности они будут еще ближе мне после смерти, я надеюсь, что мой дух останется в них навсегда. Пусть они всегда будут стойкими, но никогда несправедливыми, и прежде всего пусть они никогда не позволят страху окутать их действия, и пусть
честь нации станет превыше всего в мире. И, наконец, пусть они осознают тот факт, что наша задача, состоящая в продолжении строительства национал-социалистического государства, означает работу грядущих веков, что требует от каждого простого человека всегда служить общим интересам и подчинять этому собственную выгоду от полного выполнения этой задачи. Я требую от всех немцев, всех национал-социалистов, мужчин, женщин и всех солдат вооруженных сил, чтобы они были верны и послушны до самой смерти новому правительству и своему президенту.
        Прежде всего я поручаю руководителям нации и тем, кто им подчиняется, тщательно соблюдать законы расы и безжалостно противостоять всемирному отравителю всех народов - международному еврейству…
        Гитлер на мгновение замолчал, потом резко дернул головой и продолжал:
        - Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, чтобы разделить мою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа. Все, чем я обладаю, если это имеет хоть какую-то ценность, принадлежит партии. Если же она прекратит свое существование, то государству. Если и государство будет уничтожено
        - ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности.
        Моя коллекция картин, которые я приобретал в течение многих лет, не может быть предназначена для частных собраний, а лишь для пополнения галереи моего родного города Линца-на-Дунае. Мое самое искреннее желание, чтобы это наследство могло быть должным образом использовано.
        Я назначаю моим душеприказчиком своего самого верного соратника по партии Мартина Бормана. Он наделяется полностью законными полномочиями для исполнения всех решений. Ему дозволяется использовать все, что представляет хоть какую-то ценность или является необходимым для поддержания простой скромной жизни моих братьев и сестер, и прежде всего матери моей жены и моих преданных сотрудников, которые хорошо известны ему, как, например, мой давний секретарь Франц Винтер и т.д., которые многие годы поддерживали меня своей работой.
        Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу…»
        Услышав последнюю фразу, Юнге вздрогнула и взглянула на Гитлера. Тот поймал ее взгляд и грустно покачал головой. Не в силах сдержать слезы, секретарша встала и отправилась в находившуюся рядом комнату перепечатывать на машинке оба завещания.
        На пороге кабинета Гитлера она столкнулась с Геббельсом и каким-то маленьким человечком в поношенной партийной униформе с повязкой фолькштурмиста на рукаве. Это был чиновник из управления гауляйтера Берлина Адольф Вагнер, которому было поручено провести обряд бракосочетания. Однако необходимых для этой процедуры бланков не оказалось, и Вагнера отправили за ними на бронетранспортере.
        Через час он вернулся. В кабинете Гитлера уже собрались гости: Борман, Геббельс с женой, генералы Бругдорф, Кребс, руководитель «Гитлерюгенда» Аксман и еще несколько человек. Гитлер был одет в свой скромный партийный китель с неизменным Железным крестом. Ева надела любимое платье фюрера из черного шелка, длинное и наглухо застегнутое. В волосах красовалась бриллиантовая заколка, на шее висела золотая цепочка с подвеской из топаза, на тонком запястье сверкали золотые часы с бриллиантами. Свидетелями выступали Геббельс и Борман.

«С губ чиновника, - пишет в своих воспоминаниях Эрих Кемпка, - слетали приглушенные слова о браке и супружеской верности. Гитлер и Ева Браун расписались в актах гражданского состояния. Бракосочетание прошло по всей форме закона. Участники сидели непринужденно, словно на чаепитии. Хотя присутствующие и знали, что Гитлер и его жена хотят умереть, фюрер вежливо и любезно старался поднять настроение. Завязался оживленный разговор. Ближайшие сотрудники новобрачного вновь находились в своем кругу. Громко звучали слова о пережитом, в которых проявлялась тоска по прошлому… Сегодня о Гитлере как о политике можно судить как угодно. Но, насколько я его знал, по-человечески он был одинок. Единственным человеком, кто делил с ним это одиночество, была Ева Браун. При этом она вела себя так скромно, насколько может любящая женщина. Она постоянно держалась позади и, за исключением последних недель, никогда не появлялась в штаб-квартире и ничем не выделялась. Гитлер поступил так, как поступил бы на его месте любой по-рыцарски ведущий себя мужчина из любого слоя населения. Он не захотел, чтобы его вернейшая спутница
жизни вошла в историю в качестве его любовницы. В момент бракосочетания они оба знали, что вскоре сами оборвут свою жизнь…»
        За несколько минут до полуночи ритуал был завершен. В волнении Ева подписалась на брачном свидетельстве девичьей фамилией, затем зачеркнула букву Б и в первый и последний раз в своей жизни подписалась: Ева Гитлер.
        Брак был заключен 28 апреля. Однако Адольф Вагнер неожиданно для всех перенес их бракосочетание на другой день. Не дождавшись, пока на брачном свидетельстве просохнут чернила, он сложил два листка и стер дату. Когда он это заметил, уже наступило 29 апреля.
        Гитлер, с трудом волоча ногу, отправился в комнату, где его секретарша работала с завещаниями. За ним последовал Геббельс. В четыре часа утра Гитлер внимательно прочитал оба документа и вместе с Геббельсом вернулся к гостям.
        Рано утром, когда новобрачные уже удалились в спальню Евы, двое рослых эсэсовцев притащили в сад рейсхканцелярии мужа ее младшей сестры и поставили его лицом к разбитой во многих местах стене. Фегеляйн истерически выкрикнул «Нет!», затем неожиданно для своих палачей упал на землю. Грохот автоматных очередей заглушила канонада советской артиллерии.
        О свадьбе Гитлера будут писать много и, как правило, в иронических тонах: вот мол, наслушался Вагнера и устроил комедию. Но… ничего смешного здесь нет. Так повести себя, как повели они, могут немногие.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        Утро 29 апреля началось с обсуждения нового имперского правительства, в котором Гитлер попросил Геббельса взять на себя пост рейхсканцлера. Отсутствующий гросс-адмирал Дениц получил должность рейхспрезидента. Когда все детали были обсуждены, в кабинете Гитлера появился генерал Вейдлинг. Он сообщил, что русские находятся в пятистах метрах от бункера, и снова предложил Гитлеру покинуть Берлин.
        - 1 мая, - сказал он, - русские займут Берлин!
        К нему присоединился и молодежный рейхсфюрер Аксман, который заверил Гитлера, что его ребята умрут, но спасут своего фюрера.
        На какое-то время Гитлер задумался, и вот тут-то опасавшийся перемены его настроения Борман предложил Гитлеру свой план. Прорываться из Берлина, заявил он, должны военные, которым надлежит поторопить армию Венка, которая была уже полностью к тому времени разгромлена. Гитлер кивнул. А еще через несколько часов он получил новый удар. Ему сообщили о казни Муссолини, который был повешен вместе со своей любовницей на фонарях в Милане. Казалось, после этого он должен был поспешить исполнить свое намерение. Но… он не спешил. Одно дело постоянно говорить о своем героическом уходе из жизни, и совсем другое - разгрызть ампулу с ядом и отправиться в вечное небытие.
        Более того, он принялся за письмо Кейтелю, которое фельдмаршалу должен был передать один из офицеров, намеревавшийся пройти за линию фронта. В своем последнем в жизни послании военным Гитлер в очередной раз обвинил генералов в поражении Германии и, конечно же, в предательстве, в котором его постарался убедить находившийся рядом Борман. «Неверность и измена на протяжении всей войны,
        - писал фюрер, - разъедали волю к сопротивлению. Поэтому мне и не было дано привести мой народ к победе… Этот генеральный штаб нельзя сравнить с генеральным штабом в период Первой мировой войны…»
        Конечно, все это выглядело наивным, однако ни Геббельс, ни Борман так не считали. Анафема военным была для них очень важна, поскольку они и сейчас все еще опасались, что именно те начнут переговоры с союзниками. Что же касается Бормана, то он, по словам Д. Мельникова и Л. Черной, направил трех курьеров… в ставку Деница с завещанием Гитлера, в котором было сказано, что власть в стране передается Деницу, Геббельсу и Борману. Борман отправил также письмо Гитлера Кейтелю и, наконец, поздно вечером послал телеграмму Деницу, в которой также писал о «предательстве» Кейтеля. Телеграмма заканчивалась словами: «Фюрер жив и руководит обороной Берлина». В той сложной интриге, которую вели Борман и Геббельс, им было выгодно до последней минуты действовать от имени Гитлера.
        Закончив диктовать письмо, Гитлер взглянул на Геббельса.
        - Я еще раз предлагаю тебе, Йозеф, покинуть меня вместе с семьей…

«Геббельс, - вспоминал Эрих Кемпка, - воспринял приказ фюрера как удар кулаком в лицо. Он отказался выполнить этот приказ. Он не хотел покидать Адольфа Гитлера до тех пор, пока тот жив. Когда же шеф стал настаивать на своем требовании, д-р Геббельс заявил, что, поскольку он является комиссаром обороны Берлина, совесть не позволяет ему оставить столицу рейха. Разговор принимал все более темпераментную форму. Гитлер в возбуждении бросил Геббельсу обвинение в том, что тот, один из самых верных его сподвижников, уже не желает выполнять его приказы. Геббельс со слезами на глазах вышел из помещения. Потрясенный этим обвинением, он отправился в свой кабинет и продиктовал фрау Юнге свое завещание.
        Во второй половине дня, около 18 часов, я в последний раз стоял перед моим шефом, которому верно прослужил тринадцать лет. Он, как всегда, был в своем зелено-сером мундире с длинными черными брюками. Даже я, хорошо знавший его, не мог сказать по его внешнему виду, что он уже решил покончить все счеты с жизнью. В правой руке он держал карту Берлина, левая рука слегка дрожала, как это часто случалось после перенесенного в Виннице, на Украине, мозгового гриппа, а в последние месяцы стало постоянным явлением. «Ну, как дела, Кемпка?» - спросил он. Я доложил, что вместе с моими людьми обеспечил безопасность Имперской канцелярии от Бранден-бургских ворот до Потсдамерплац. - «А что думают ваши люди?» - На мой ответ, что все они держатся безупречно и ожидают вызволения из окружения генералом Венком, Гитлер спокойно ответил: «Венка ждем все мы». И он в последний раз подал мне руку: «Всего доброго, Кемпка!»
        В ту ночь застенографированные фрау Юнге завещания Адольфа Гитлера были подписаны. От партии его заверили Борман и Геббельс, от вермахта - Бургдорф и Кребс. На личном завещании подписи поставили Геббельс, Борман и адъютант от военно-воздушных сил полковник фон Белов.
        - Как вы думаете, фюрер, - неожиданно для всех спросила Гитлера его секретарша Траудль, - национал-социализм переживет нас?
        На какое-то время лицо Гитлера сделалось непроницаемым и жестким, он заговорил так быстро, словно боялся, что дверь его кабинета откроется, и на пороге покажутся русские парашютисты.
        - Немецкий народ, - четко выговаривая каждое слово, произнес он, - оказался недостойным возглавляемого мною движения. Может быть, лет через сто новый гений воспримет мои идеи, и национал-социализм подобно птице Феникс возродится из пепла!
        Все молчали. Да и что теперь было говорить о немецком народе, когда все было кончено. Винили ли все эти люди во всем случившемся Гитлера? Трудно сказать. Может быть, и винили. Да и как не винить, когда вокруг рвались советские снаряды, и никто из них не знал, увидит ли он завтрашнее утро. Но тогда, в сорок первом, когда немецкие офицеры рассматривали в бинокль московские церкви, никто из них даже и не думал о том, что их фюрер был в чем-то не прав. Ну а сам Гитлер, по всей видимости, в последний раз решил отомстить «недостойному своего фюрера» немецкому народу и приказал открыть шлюзы, отделявшие тоннели берлинского метро от канала Ландвер, чтобы не дать пройти советским солдатам. В хлынувших в тоннели потоках воды погибли тысячи раненых, детей, женщин и стариков, укрывавшихся там от бомб и снарядов.

* * *
        Лоренц, представитель имперского шефа печати Дитриха, а также полковник Белов и штандартенфюрер СС Цандер, личный адъютант Бормана, получили приказ попытаться прорваться, имея на руках каждый по копии этих документов. Они покинули окруженный Берлин в различных направлениях, чтобы добраться с ними до нового рейсхпрезидента Деница.
        Вскоре Кемпка получил приказ Бормана и генерала Бургдорфа выслать к генералу Венку связных-мотоциклистов с особым посланием. С большим трудом удалось мне достать два исправных мотоцикла, на которых оба связных, переодетых в штатскую одежду, выехали из Имперской канцелярии. «Венк, время не терпит! Борман, Бургдорф» - таково было, коротко говоря, содержание этого особого послания, сформулированного как сопроводительное письмо для связных-мотоциклистов. Под сильным артиллерийским огнем они помчались каждый своим путем, чтобы добраться до населенного пункта Ферк, около Потсдама, где находился штаб Венка…
        Около шести часов вечера Борман, Геббельс с женой, Бургдорф и секретарши пришли в кабинет к Гитлеру. Над его столом все еще висел портрет Фридриха Великого, но вряд ли Гитлер уже надеялся на чудо, некогда спасшее прусского короля. На противоположной стене висел потрет матери Гитлера Клары.
        - Портрет Фридриха, - сказал вдруг Гитлер, - нужно сохранить во чтобы то ни стало… Остальные мои вещи - костюмы, галстуки, календари, авторучки - уничтожить. Я не желаю, чтобы врагу достались хоть какие-нибудь трофеи…
        Гитлер помолчал и снова заговорил об армии Венка, от которого так и не поступило никаких известий. Как видно, он все же еще на что-то надеялся.
        - Если не произойдет чуда, - произнес он, - мы погибли. Мы с женой твердо решили уйти из жизни. Я хочу лишь удостовериться, что Лоренцу, Цандеру и фон Белову удалось прорваться и передать копии завещаний Деницу, Шернеру и Кессельрингу. Я не хочу, чтобы после моей смерти начался хаос…
        Все молчали. Да и о чем можно было говорить с практически покойником, который даже сейчас не хотел понять, что хаос уже давно начался и Германию ждут тяжелые времена.
        И все же смириться с мыслью о самоубийстве оказалось не так-то легко, как это выглядело на словах. Около восьми часов вечера Гитлер дал в Объединенный штаб в Доббине свою последнюю радиограмму.
        - Приказываю, - писал Гитлер, - немедленно доложить мне: 1. Где передовые части Венка? 2. Когда они продолжат наступление? 3. Где находится 9-я армия? 4. В каком направлении ее командование собирается осуществить прорыв? 5. Где передовые части корпуса Хольсте?
        В ожидании ответа Гитлер вручил Траудль Юнге и Герде Кристиан ампулы с ядом.
        - Я, - вымученно улыбнулся он, - предпочел бы на прощание сделать вам другой подарок… Эх, - с искаженным от боли лицом продолжал он, - если бы я мог положиться на моих генералов точно так же, как могу положиться на вас…
        Что касается Евы, то ампула с ядом у нее хранилась уже давно. В свое время еще доктор Брандт подробно рассказал ей о действии цианистого калия на человеческий организм. Тем не менее, судя по ее поведению, она не испытывала никакого страха, и мысли о смерти, похоже, совсем не мучили ее. Она умирала вместе с человеком, которого любила больше жизни, и ничего другого ей уже было не надо. Другое дело, что все эти разговоры не доставляли ей никакой радости, и как только присутствовавшие в комнате Гитлера принялись обсуждать, какой из ядов эффективнее, она быстро вышла из комнаты и до самой ночи играла с детьми Геббельса.
        - Не знаю, не знаю, - продолжал обсуждение генерал Кребс, - но как-то это не по-солдатски! Уж лучше пулю в лоб!
        - Вы правы, генерал, - быстро согласился Гитлер, - но, - пожал он плечами, - кто добьет меня, если рана окажется не смертельной! И я уже не смогу выстрелить в Еву?
        - Может быть, вы и правы, генерал, - хмуро произнес Геббельс, - но сейчас меня волнует только одно: настоящий ли яд находится в ампулах? Ведь их нам вручил Гиммлер, а этого от мерзавца можно ожидать чего угодно! Может быть, именно таким образом он собирался сдать нас русским?
        Услышав о Гиммлере, Гитлер изменился в лице, покрылся красными пятнами и приказал вызвать Штумпфеггера. Хирург незамедлительно явился и предложил испробовать яд на Блонди.
        - Да, да, конечно, - не задумываясь, отдал на заклание Гитлер свою любимую собаку.
        Но уже в следующую минуту задумался. Штумпфеггер был эсэсовцем и мог выполнять секретное поручение своего разжалованного шефа. Сейчас он даст Блонди настоящий яд, а им ампулы с водой…
        - Приведите другого врача! - приказал он и бессильно упал в кресло.
        Профессор Хаазе вложил ампулу с ядом в пасть ни в чем не повинной собаки и сжал ее челюсти. Собака судорожно дернулась и уже через полминуты лежала на боку с вывалившимся языком и остекленевшими глазами. Адъютант Гитлера Отто Гюнше вынес ящик с мертвой Блонди и ее повизгивающими щенками, которых пристрелил в саду. Гитлер не пощадил даже своего любимца Вольфа, которого любил гладить трясущимися руками.

* * *
        В час ночи 30 апреля в бункере приняли телеграмму от Кейтеля: 1. Передовые части Венка остановлены противником южнее Швиловзее. 2. Поэтому 12-я армия не в состоянии продолжить наступление на Берлин. 3. Основные силы 9-й армии окружены противником. 4. Корпус Хольсте вынужден перейти к обороне.
        Так исчезли последние надежды на спасение, и фюрер стал прощаться со своим окружением. Он каждому пожал руку и поблагодарил за службу.
        В полдень 30 апреля 1945 года артиллерийская канонада достигла своего апогея. Бои становились все ожесточеннее, с грохотом рушились дома, практически все улицы вокруг Имперской канцелярии были превращены в пустыню.

«30 апреля началось как обычно, - вспоминала Траудль Юнге. - Правда, Гитлер вопреки обыкновению встал очень рано. Ева же до полудня не выходила из комнаты».
        В 10.00 Гитлер вызвал командира оборонявшей правительственный квартал боевой группы бригадефюрера СС Монке. Тот доложил, что русские уже на Вильгельмштрассе. Гитлер выслушал генерала с каменным лицом. Ни напоминавшие громовые раскаты разрывы снарядов и мин непосредственно в рейхсканцелярии, ни едкий запах гари в бункере уже не волновали его. Слова Монке окончательно убедили его, что дальше медлить с уходом из жизни нельзя. Тем не менее он постарался вести себя так, словно этот роковой для него день 30 апреля 1945 года ничем не отличался от других.
        После обеда Юнге проводила Еву в ее комнату. Держалась та прекрасно. Фрау Гитлер распахнула дверцы стенного шкафа и протянула секретарше мужа шубу из чернобурки.
        - Это вам на память, госпожа Юнге, - ласково сказала она. - Будьте счастливы…
        Не выдержав напряжения, она вдруг обняла женщину и уткнулась ей лицом в плечо.
        - Если вам удастся попасть в Мюнхен, - сказала Ева, - поклонитесь от меня моей прекрасной Баварии…
        - Поклонюсь, - обливаясь слезами, ответила Юнге.
        Около трех часов Гитлер и Ева еще раз простились со своими приближенными и, пожав каждому руку, удалились в свой кабинет. У раскрытой бронированной двери приемной встал Гюнше с автоматом наперевес.
        - Мой фюрер, - бросилась за Гитлером Магда Геббельс, - не покидайте нас!
        Однако адъютант не пустил ее. Рыдая, Магда выбежала в соседнее помещение, в котором находился полевой госпиталь. А тем временем Артур Аксман тщетно уговаривал Гюнше пропустить его к фюреру.
        Траудль кормила детей Геббельса, когда за стеной раздался выстрел. Все были слишком взволнованны предстоящим зрелищем, поэтому никто не удосужился посмотреть на часы, и точное время ухода Гитлера из жизни так и осталось неизвестным. Судя по всему, это произошло около половины четвертого дня.
        Первыми в комнату вошли Борман и камердинер Гитлера Линге. Их глазам представилась следующая картина: Гитлер сидел, откинувшись на спинку дивана. Из огнестрельной раны величиной с мелкую монету кровь тонкой с струйкой стекала на мундир. Около его правой ноги лежал «Вальтер», а на маленьком письменном столе возле ампулы с цианистым калием еще один пистолет той же системы. Из него и был сделан роковой выстрел. В комнате стоял острокислый запах пороха. Рядом с Гитлером, подобрав ноги в черных замшевых туфлях, застыла Ева. Казалось, что она в последний момент дернулась, стараясь успеть коснуться мужа левой рукой. Ее небольшой пистолет лежал на столе рядом с розовой шалью. На полу валялась надломанная ампула, похожая на тюбик губной помады. Вошедший вслед за Борманом и Линге Штумпфеггер с хмурым видом произнес:
        - Ну, вот и все кончено…
        Линге расстелил на полу серое одеяло и завернул в него еще теплое тело своего хозяина. Борман поднял труп Евы и передал его личному водителю Гитлера Кемпке. В сопровождении Геббельса, Бургдорфа, Гюнше и двух эсэсовцев из личной охраны они направились к запасному выходу. Поднявшись по лестнице, группа несколько минут простояла на площадке, не решаясь выйти в сад, в котором то и дело рвались снаряды и горели искореженные деревья, окутанные клубами черного дыма. Тела Гитлера и Евы положили в двух метрах от запасного выхода у стоявшей возле недостроенной сторожевой будки бетономешалки. В этот самый момент русские, словно догадавшись о том, что происходит в саду Имперской канцелярии, усилили артобстрел. Кемпка открыл канистру с бензином и вместе с Гюнше и Линге ждал момента, чтобы подойти к трупам и облить их. Наконец они подбежали к трупам и облили бензином Гитлера и его жену. Рядом разорвалось несколько мин, и они бросились в помещение.
        Прошло полчаса, артобстрел продолжался, и Борман с Геббельсом стали проявлять нетерпение. Еще полчаса - и могло быть поздно. Кто-то предложил бросить ручную гранату. Однако Кемпка высказался против. Он попросил Гюнше взять тряпки и облил их бензином. Как только тряпка пропиталась горючим, Кемпка попросил дать ему спички. Геббельс вынул из кармана коробок и протянул его водителю. Тот зажег спичку, сунул ее в тряпку и швырнул канистру на облитые бензином трупы. Ударил столб огня, затем к небу поднялись клубы черного дыма. Широко раскрытыми глазами смотрели присутствующие на мрачную и торжественную картину сожжения верховного вождя вместе с его женой.
        Около семи часов вечера пламя погасло, и трое эсэсовцев под вой «катюш» кое-как закопали обуглившиеся останки в большой воронке от фугасной бомбы.
        Так закончил свой земной путь Адольф Гитлер…
        ЛИТЕРАТУРА
        Бросцарт М. Закат тысячелетнего рейха. - М., 2005.
        Буллок А. Гитлер и Сталин. - Смоленск, 2004.
        Гейден К. Путь НСДАП. - М., 2004.
        Гудрик-Кларк Н. Оккультные корни нацизма. - М., 2004.
        Кормилицын В. Адольф Гитлер. - Спб., 2004.
        Мельников Д., Черная Л. Адольф Гитлер, преступник №1. - М., 2005.
        Ноймар А. Диктаторы в зеркале медицины. - Ростов-на-Дону, 1997.
        Патрушев А. Германия в XX веке. - М., 2004.
        Перцев В. Гогенцоллерны. - Минск, 2003.
        Сьюард Д. Наполеон и Гитлер. - Смоленск, 1995.
        Тибо П. Эпоха диктатур. - М., 1998.
        Ушаков А. Сталин. По ту сторону добра и зла. - М., 2006.
        Шамбаров В. Государство и революция. - М., 2001.
        Шварцвеллер В. Деньги Гитлера. - Смоленск, 2004.
        Штрассер О. Гитлер и я. - М., 2005.
        ИЛЛЮСТРАЦИИ
        В этом доме в городе Браунау на Инне 20 апреля 1889 года в 18 часов 30 минут на свет появился Адольф Гитлер.
        Маленький Адольф был четвертым ребенком в семье Алоиза и Клары Гитлер. Он никогда ни в чем не нуждался, стоило ему только заикнуться о чем-нибудь, как мать спешила исполнить любое его желание.
        Алоиз Гитлер сделал успешную карьеру, став королевско-императорским таможенным чиновником. В 1895 г., отдав империи четыре десятка лет безупречной службы, Алоиз ушел в отставку в высоком гражданском чине обер-официала.
        Клара Гитлер, мать Адольфа, была настоящей немецкой женщиной, посвящавшей все свое время дому, детям и церкви.
        По настоянию отца Адольф стал учеником реального училища в Линце, но здесь он потерпел полный провал - его оставили на второй год. Способности у него были, и учителя отмечали его ум, любознательность и… лень.
        Провалив в 1908 г. экзамены в Венскую академию художеств, без денег и работы, Гитлер начал рисовать акварелью открытки с видами города, продавал их, зарабатывая при этом приличные деньги. (А. Гитлер. Вена. Старые ворота. 1911 г.)
        В мае 1913 г., переехав в Мюнхен, Гитлер снова принялся за свои акварельные открытки: он не баловал заказчиков разнообразием и чаще всего рисовал знаменитый пивной зал «Хофбройхаус», ворота «Зендлингертор», Национальный театр. (А. Гитлер. Уголок Мюнхена.)
        Быстро набив руку на копировании фотографий и открыток, Адольф никогда не работал с натуры, и за мольбертом «художника» его никто не видел. С мечтами о великом будущем было покончено, как и с поступлением в академию. (А. Гитлер. Родной дом в Браунау на Инне. 1912г.)
        Известного антисемита Карла Люгера можно считать одним из духовных отцов фюрера. Гитлер называл его «самым сильным немецким бургомистром всех времен»; в первые годы жизни в Вене он застал Люгера у власти.
        В октябре 1914 г. Гитлер был зачислен в 16-й Баварский запасной пехотный полк, ставший для него «родным домом». Фюрер всегда будет вспоминать об этом времени с гордостью и тоской.
        Война превратила юношеские фантазии Адольфа Гитлера в реальность; он с радостью подчинился армейской дисциплине, испытывал гордость, видя себя в роли героя, готового умереть за Отечество.

«Железный ефрейтор», как называли Гитлера на фронте, с помощью невероятной интуиции умудрялся выходить из кромешного ада живым и невредимым. Похоже, что судьба хранила его для более важных свершений.
        Как не хранила Гитлера заботливая судьба, но осенью 1916 г. он был ранен в бедро шальным осколком и отправлен в один из лазаретов в пригороде Берлина. Целых пять месяцев провел он в тылу.

21 ноября 1918 г. отставной ефрейтор с двумя нашивками за ранение, дважды кавалер Железного креста, обладатель грамоты «За храбрость перед лицом врага», приехал в Мюнхен.

12 сентября 1919 г. Гитлер отправился в пивной зал «Штернэкерброй», где Немецкая рабочая партия проводила свои собрания. Никто не мог и представить себе, что в тот вечер бывший ефрейтор шел по мюнхенским улицам навстречу своей судьбе.
        Пивной путч нацистов 1923 г. бесславно провалился; организаторы были арестованы, но по приговору суда получили незначительные сроки заключения. (Обвиняемые (слева направо): генерал Людендорф, Гитлер, обер-лейтенант Брюкнер, капитан Рем.)
        Известие о приговоре мгновенно разнеслось по всей Южной Германии, и в глазах многих немцев Гитлер предстал мучеником в борьбе за святое дело возрождения нации. Были выпущены специальные открытки, на которых был изображен сидевший в камере Гитлер с падавшими на его лицо через тюремную решетку лучами солнца.
        Книга Гитлера «Майн кампф» (первоначальное название - «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости») была скучна и эклектична, и, тем не менее, миллионы немцев прочтут ее, усвоив изложенные в ней идеи.
        В 1925 г. Гитлер воссоздал нацистскую партию. Старыми в ней были программа, члены и вожди, изменился только устав: отныне ни один из членов партии, какое бы место в партийной иерархии он не занимал, не мог бросить в своего вождя не только камень, но даже нелицеприятное слово.
        В 1926 г. среди сторонников Гитлера насчитывалось всего 300 тысяч человек, остальное население было совершенно равнодушно к идеям национал-социализма.
        Подбору послушных ему вторых лиц Гитлер уделял особое внимание. «Цель оправдывает личность», именно таким принципом руководствовался Гитлер. Его мало волновали моральные качества его ближайших помощников, главное - все они должны быть объединены единой целью и преданы ему.
        Оставаясь лицом к лицу с публикой, Гитлер будто впадает в транс. Он верит в то, что говорит, ведомый мистической силой, и не сомневается в своем историческом предназначении.
        Гитлер обладал известным магнетизмом и умел завораживать практически всех, с кем встречался, - от генералов и дипломатов до молодых людей и детей.
        Еще в 20-е годы ближе всех с Гитлером сошелся Рудольф Гесс. Никогда не улыбавшийся, немного глуповатый, лишенный чувства юмора он отличался поистине собачьей преданностью фюреру.
        Большое значение Гитлер придавал вступлению в партию такого знаменитого в Германии человека, как Герман Геринг, имевший широкие связи в обществе и способный раздобыть денежные средства для партийных нужд.
        Особое место рядом с фюрером занял балтийский немец Альфред Розенберг. «Чернильная душа» и «бумажная крыса» не пользовался уважением у товарищей по партии. Но именно ему было суждено стать первым теоретиком партии и идеологом нацистского движения.
        Гитлер привлекал к себе слабый пол не только красноречием и умением делать комплименты, но и своей растущей с каждым днем славой большого политика. «В политике, - как-то заметил он, - мужчины в любом случае подчиняются вождю, а вот поддержку женщин нужно завоевать».
        Почти весь 1925год Гитлер провел на своей вилле в баварских Альпах. Он усиленно ухаживал за своей племянницей Гели Раубаль, часто совершая с ней прогулки в горы.
«Дядюшка» Адольф был очарован прелестной Гели, да и сама девушка весьма умело разжигала страсти своего «дяди».
        Геббельса Гитлер выдвинул не за какие-то таланты, а скорее за то, что тот показал себя очень преданным его сторонником. «Уважаемый, дорогой Адольф Гитлер, - писал Геббельс, - я очень многому у вас научился, вы по-товарищески показали мне совершенно новые пути…»
        С подачи Геббельса отдел пропаганды имперского руководства партии еще в декабре
1928 г. разработал план по проведению «ударных пропагандистских акций» не только во время предвыборной кампании, но в течение всего года.

30 января 1933 г. в 19 часов, когда на Берлин опустились холодные сумерки, бесконечные колонны штурмовиков с зажженными факелами в руках промаршировали перед Имперской канцелярией, отмечая приход к власти своего вождя.
        Предвыборная кампания 1933 г. велась с размахом; впервые в истории нацисты показали, как можно использовать в своей пропаганде радио. Гитлер и Геббельс вещали на всю страну, и под их влияние попадало все больше немцев.

30 января 1933 г.
        Гитлер (5) вскоре после его назначения рейхсканцлером в окружении соратников - Кубе (1), Фрик (2), Керрл (3), Геббельс (4), Рем (6), Геринг (7), Дарре (8), Гиммлер (9), Гесс (10), которые в скором времени из членов «Кабинета народного единства» превратятся в истинных властителей Третьего рейха.

27 февраля 1933 г. Рейхстаг в огне.
        Национал-социалисты использовали поджог Рейхстага как повод для отмены основных конституционных прав и преследования противников режима.
        Эрнст Рем не занимал никакой государственной должности, демонстрируя свою независимость от власти. Он представлял для фюрера потенциальную угрозу, и только поэтому должен был навсегда уйти с политической сцены.
        В июне 1934 г. Зепп Дитрих, командир лейбштандарта СС «Адольф Гитлер», участвовал в расстреле Рема, обвиненного в заговоре против фюрера.
        Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, прозванный «Черным вороном», стоял во главе СС с января
1929 года. Это был не очень умный и довольно сентиментальный человек, который без конца демонстрировал свою не имевшую границ верность фюреру.
        Гитлер быстро продвигал Гиммлера, и к 1934 году ему была подчинена вся полиция Германии, за исключением Пруссии. 20 апреля под начало Гиммлера перешло печально знаменитое гестапо - государственная тайная полиция, созданная в Пруссии.
        Спустя лишь несколько часов после смерти Гинденбурга, Гитлер издал закон о совмещении поста президента и главы правительства. Уже на следующий день, 2 августа 1934 г., вооруженные силы Германии присягнули на верность не государству, а лично фюреру.

19 августа 1934 года более 38 миллионов немцев на специально проведенном референдуме одобрили решение Гитлера взять на себя функции президента страны. Так сбылась мечта Гитлера, который из лидера политической партии превратился в политика мирового уровня.
        Одним из первых внешнеполитических успехов Гитлера можно считать плебисцит 13 января 1935 г. в Саарской области, в результате которого подавляющее большинство избирателей проголосовало за воссоединение с Германией.
        Лорд хранитель печати Иден (1) и британский министр иностранных дел сэр Саймон (2) с визитом в Берлине. Переговоры в рамках подготовки немецко-английского договора о флоте от 18 июня 1935 г., подписание которого стало необыкновенным успехом Гитлера.
        Быстрое и успешное развитие экономики позволило Гитлеру уже в августе 1936 г. представить свой план быстрейшего перевооружения Германии. Программа развития немецкой армии ознаменовала собой решительный переход от оборонительного перевооружения к четко выраженному наступательному.
        Быстрое перевооружение Германии вряд ли было бы возможно без той поистине гениальной финансовой политики, которую проводил министр экономики Ялмар Шахт.
        Государственный визит Муссолини в Германию в 1937г. Военная мощь Третьего рейха произвела на него неизгладимое впечатление.
        Тогда же произошло настоящее сближение между двумя диктаторами. Несмотря на последующее разочарование в итальянских военных успехах, Гитлер ни разу не бросил Муссолини в беде, даже когда тот был свергнут.
        Фюрер любил окружение красивых женщин, среди которых с некоторых пор стал отдавать предпочтение знаменитой актрисе Ольге Чеховой. На одном из приемов он предложил Чеховой руку, посадил ее рядом с собой и весь вечер ухаживал за ней.
        Обворожительная англичанка Юнити Валькирия Митфорд была без ума от идей национал-социализма и мечтала познакомиться с Гитлером; ей это удалось в феврале
1935 г. Восхищенный манерами и красотой поклонницы Гитлер часто встречался с ней и внимательно слушал ее рассказы об Англии.
        Отношения между Евой Браун и Адольфом Гитлером продолжались практически пятнадцать лет; красивая и хорошо образованная для своего времени женщина, решившая полностью посвятить себя Гитлеру, была моложе своего избранника на двадцать три года.
        К 1938 г. безработица в Германии значительно сократилась, а промышленное производство выросло; главной причиной столь серьезного успеха явилось усиленное перевооружение страны, которое выразилось в лихорадочной подготовке к войне.

49-й день рождения Гитлер отметил по дороге в Италию. По всей видимости, он уже тогда начал осознавать всю краткость отпущенного человеку срока и в поезде составил завещание. За исключением небольших сумм, оставленных родственникам, все остальное имущество он завещал партии.
        Мартин Борман, глава партийной канцелярии и главный советник Гитлера, никогда не стремился к первым ролям и предпочитал оставаться «серым кардиналом».
        Геббельс разработал целый перечень указов, согласно которым евреям запрещалось появляться в театрах, кино и других увеселительных местах. У них стали отбирать водительские права, их детей изгоняли из немецких школ, появился запрет на профессию. Так в 1938 г. начались настоящие гонения на евреев.
        К 1939 г. наконец-то сбылась мечта фюрера: была создана мощная армия, готовая покорять мир.
        Став главнокомандующим, Гитлер теперь имел все возможности претворить в жизнь свои грандиозные замыслы.

23 августа 1939 г.
        Сталин (1), Молотов (2) и Риббентроп (3) подписали пакт о ненападении с Германией. После подписания Сталин предложил тост за Гитлера: «Я знаю, как сильно германская нация любит своего вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье».
        Ранним утром 1 сентября 1939 г. Гитлер обратился к вермахту, немецкому народу и всему миру, из которого все узнали о нападении на Польшу. Началась Вторая мировая война.
        Гитлер пребывал в эти дни в эйфории. В Польше дела шли прекрасно, Франция и Англия пока только грозили, но в войну не вступали, а Сталин был связан с ним договором о ненападении. Фюрер смело смотрел в будущее…
        В Берлине Гитлер жил в настоящем дворце; министры, дипломаты, генералы, промышленные магнаты почтительно приветствовали его, солдаты при появлении брали на караул, а государственные деятели со всего мира искали знакомства с ним.
        Где бы Гитлер ни появлялся, его окружала целая толпа придворных, которые отталкивали друг друга, только бы попасть в фотообъектив рядом с фюрером.
        В 1940 г. Гитлер лично выбрал место подписания соглашения с Францией о прекращении огня: он сделал все возможное, чтобы воспроизвести обстановку 11 ноября 1918 года, когда Германия подписала позорное Компьенское перемирие.
        Спустя 15 месяцев после подписания сенсационного немецко-советского пакта о дружбе и ненападении, советский министр иностранных дел Молотов прибыл с ответным визитом в Берлин. Его переговоры с Гитлером и Риббентропом проходили 12-13 ноября 1940 г.
        Военные картины всколыхнули память Гитлера, постоянно пребывавшего в приподнятом настроении. Особенно теперь, когда он сам руководил действиями войск и видел те грандиозные успехи, которые сопутствовали вермахту на протяжении первых дней войны.
        Во многих немецких городах в те дни проходили многотысячные демонстрации и митинги радовавшихся от всей души людей, которые на все лады прославляли «великодушие» и
«мудрость» своего фюрера.

«Уполномоченным по изучению проблем восточноевропейского пространства» фюрер назначил Розенберга, который разрабатывал планы для будущих завоевателей Советского Союза. Таким он представлял административно-политическое устройство после завоевания СССР.
        Нацистский агитационный плакат.
        Решение Гитлера напасть на Советский Союз долго держалось в секрете. 30мая Гитлер утвердил окончательную дату нападения на СССР - 22 июня 1941 года.
        События июня 1941 г. до предела накалили обстановку в Германии. Берлин походил на встревоженный муравейник.

22 июня 1941 г. немецкие войска начали наступление на территорию СССР. Успехи вермахта в начале войны были ошеломляющими.
        Упоенные легкостью, с которой нацистские войска завоевывали Европу, а теперь и Советский Союз, многие генералы поверили в военный гений фюрера и его фантастические планы.
        (Гитлер и его ближайшие военные соратники генералы Кейтель (1) и Йодль (2).)

31 января 1943 г. были взяты в плен фельдмаршал Паулюс и его штаб; мифу о непобедимости Германии был нанесен серьезный удар. Гитлер пребывал в страшном расстройстве, видя, как победа ускользает из рук.
        Полковник Клаус фон Штауффенберг как образованный человек и профессиональный военный прекрасно понимал, что Германия стоит на краю пропасти. В январе 1944 г. он стал одним из лидеров заговора против Гитлера. Убить Гитлера заговорщики намеревались в его знаменитой ставке «Волчье логово».
        Попытка избавить Германию от Гитлера закончилась неудачно: от тщательно спланированного покушения его в который раз спас счастливый случай. Так выглядела совещательная комната в «Волчьем логове» после взрыва бомбы.
        Министр вооружений Альберт Шпеер противодействовал начатым по приказу Гитлера акциям по разрушению зданий и сооружений в оккупированных странах и самой Германии. Но делал он это только благодаря тому, что фюрер уже не пользовался былой властью, и приказы его выполнялись далеко не всегда безоговорочно…

20 апреля 1945 года Гитлер справлял свой последний день рождения. Днем фюрер встретился с группой шестнадцатилетних подростков из «Гитлерюгенда», которые готовились погибнуть при обороне Берлина.
        Апрель 1945 г. В сером от пороховой гари небе над Берлином висели огромные клубы бурого дыма, подсвеченные багровыми отблесками пожаров, которые уже некому было тушить. Немногочисленные немецкие части отчаянно сопротивлялись, однако превосходство противника было слишком велико.
        Многие из окружения Гитлера остались с ним в бункере берлинской рейхсканцелярии до конца. Среди них был и Геббельс. Трупы членов семьи Геббельса и его самого были сожжены, но не полностью, поэтому были идентифицированы.
        Фраза Евы Браун о том, что Гитлер является тем мужчиной, с которым она умрет, произнесенная пятнадцать лет назад, оказалась пророческой. 28 апреля 1945 г. она вступила в брак с Гитлером, а 30 апреля вместе с ним покончила собой.
        Рейхсфюрер Гиммлер претендовал на главную роль в послевоенной Германии, за спиной Гитлера он вел тайные переговоры о мире. Планам этим не суждено было сбыться - Гиммлер покончил жизнь самоубийством.
        Здание рейхсканцелярии, где провел последние дни жизни погребенный заживо Гитлер. Даже здесь ему не удалось спрятаться от страшной реальности - грохот разрывов был слышен даже сквозь многометровую толщу бетонных перекрытий фюрербункера.
        Представители верховного немецкого командования - Штумпф, Кейтель, фон Фриденбург
        - подписывают договор о безоговорочной капитуляции Германии 9 мая 1945 г. Гитлера к этому времени уже не было в живых, 30 апреля он закончил свой земной путь.
        notes
        Примечания

1
        Джироламо Савонарола (1452-1498) - настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции. Обличая папство, призывал Церковь к аскетизму, выступал против тирании Медичи. После изгнания Медичи из Флоренции в 1494 г. способствовал установлению республиканского строя. - Ред.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к