Вперед, государь! Максим Анатольевич Форост
        Жанр этой книги - гуманитарная философская и историческая фантастика и фэнтези. Её тема - это люди в истории, в настоящем, прошлом и будущем. Её герои - это человек, его совесть, его вера и его сомнения в этом созданном Творцом мире.
        Вперед, государь!
        Сборник повестей и рассказов
        Максим Форост
        
                
        Радуга первого Завета
        Под окнами стоял монах - в кроссовках, в рясе, в чёрной камилавке и с бородой, недавно отпущенной и седой ближе к вискам. Свод первого окна над ним уже побелили, и послушники кистями на длинных ручках подбеливали стыки кирпичей. А во втором окне только-только сложили кирпичный свод и деревянный каркас ещё не убрали. В третьем окне каменщик укладывал кирпичи, и раствор часто шлёпал со второго этажа наземь. Монах, не отрываясь, глядел через весь двор наверх - кажется, на кресты и на купола.
        По щебёнке прошуршали шины, чёрная «Волга» встала посреди двора, из неё вышел человек - тоже в рясе, но в клобуке с чёрной мантией.
        - Отец Валентин! - отчётливо сказал монах.
        Настоятель обернулся. Красные глаза сузились, тёмные мешки под веками набрякли. Опять был трудный разговор в епархиальном управлении; или наоборот долгое выпрашивание средств у губернских властей и предпринимателей.
        - Брат Артемий? - настоятель не сдвинулся с места. Они были одного возраста и даже роста, но первым полагалось подходить иноку.
        - Отец Валентин, - он приблизился, - я прошу, освободите от послушания в келарской. Я больше не смогу там работать. Вы понимаете?… Компьютер как будто…
        Настоятель оборвал на полуслове:
        - Он давно устарел. Вы сами такой и просили. Что вы ещё хотите? - видимо, ещё сказывались разговоры с руководством.
        - Там импульсы, - сбиваясь, заторопился монах. - На передней панельке… мигают лампочки: винчестер, процессор, их исправность… Я вам исповедывался. Помните?
        Отец Валентин вздохнул тяжело и недовольно:
        - Мы восстанавливаемся - вы в курсе, брат Артём? - голос у настоятеля глух и невозмутим: - Приходят средства. Их надо учитывать. Грамотно расходовать. Вы с этим справитесь без оргтехники? - Он подошёл ближе. Заглянул брату Артёму прямо в глаза и добавил тихо-тихо, почти просяще: - Вы у нас один, кто компьютер знает. У нас же сплошь старики, сами видите. Потерпите, прошу вас. Крест ваш такой.
        «Да, отец Валентин», - не сказал и не прошептал, а подумал, прошевелив губами, брат Артём. Он ссутулился. Не от усталости, не от подавленности. Просто стоял и смотрел на кресты и на купола.
        Причуда оптики: в углу демонстрационного монитора проступила радуга с заметными красной, жёлтой и голубой зонами спектра. Интерференция света. Её видно отсюда, с дальнего торца стола для совещаний. Оператор за пультом и микрофоном её видел. Двадцать человек по сторонам стола, наверное, нет. Жужжали кондиционеры. У шефа на лбу бегала жилка. Шли первичные испытания, и оператор должен был им радоваться. Решалась его тема, а ему всего тридцать…
        - Вы продолжаете, Всеволод? - («Торопят… Нервничают…») - Шатин, не тяни время.
        Шатин нагнулся к микрофону:
        - Пробуем разговор о живописи. Модель! Ответь, что для тебя Ван Гог?
        - Постимпрессионист XIX века. Крупные мазки, импульсивная небрежность, болезненно-образное восприятие мира. Соответствующий колорит. Работы «Портрет доктора…»
        - Неубедительно, - поморщился кто-то. Шатин не помнил его. - Он читает энциклопедию.
        - Стоп, Модель, стоп, - оборвал Шатин. - Давай иначе. Художник - ты. Твои краски? Твой колорит? Мы хотим понять твоё личное восприятие.
        - Красота цвета - субъективна и зависит от настроения и ассоциаций. Сравнить зоны спектра и длины волн? Я могу выявить симметрию или «золотое сечение».
        - Ты меняешь тему. А нам интересно твоё предпочтение. Субъективное.
        - Кажется, на аналогичный вопрос я ответил?
        Шатин откинулся, отключил микрофон:
        - У нас уже свободные аналогии, - протянул он. - «А шеф опять недоволен, - подумалось. - Сейчас крякнет и подведёт черту».
        За столом заёрзали, зашуршали бумагами. Шатин косо оглядел всех. Кто-то здесь не из отдела - специалисты со стороны, даже не из Зеленограда и вообще не из Москвы. Кому-то выступать на генеральной демонстрации. Шатин поёжился как от озноба.
        - Пожалуй, так и резюмируем, - взял на себя решение тот, которого Шатин не помнил. - Мы наблюдаем отличный пользовательский словарь и свободное, даже вольное построение фраз. Система различает прямые и переносные значения - отсюда иллюзия иронии. Действительно свободные аналогии. Действительно широкие ассоциации. Умеет менять темы и уходить от ответа. Колоссальный энциклопедический массив. Общая оценка… удовлетворительно.
        Шатин возмущенно вскинулся, но сумел сдержаться. Только опустил голову и зло сжал губы.
        - Видимо, алгоритмировать Интеллект нам так и не удалось, - закончил тот, кто резюмировал. - Но мы над этим работаем. Я правильно понимаю?
        Жилка на лбу шефа пульсировала. Он молча перекладывал по столу бумаги. Шатин поднял голову:
        - На самом деле, Искусственный Интеллект легло счесть болванкой, когда ему всего лишь не хватает элементарных знаний. И наоборот: разумного болвана можно принять за машину, если он механически сух и мелочно придирчив.
        Шеф опять крякнул и скривился. Рецензент, похоже, принял слова на свой счет. Шатин наконец вспомнил: он, кажется, представлял здесь Заказчика.
        - Мышление, - очень медленно проговорил тот, - не сводится к систематизации фактов и расчету ответов. Наш договор предполагал, что вам это ясно. Оно не логично, не вычисляемо, не алгоритмируемо. Мышление всегда эмоционально. Следовало понять, чем статистическая память не похожа на воспоминания, а осознание целей - на мечтания. Заказчик хотел бы, чтобы Модель чувствовала эти отличия, а не отвечала готовыми словарными статьями.
        Шатин молчал. Уже потом, после испытаний, когда все разошлись, Всеволод перетащил пульт микрофона ближе к монитору и сел на пустой стул. Серверы с программами Модели были не здесь, а в лаборатории, но так, вблизи, возникала иллюзия откровенной беседы.
        - Модель! - позвал он. - Что думаешь?
        Монитор потемнел, по чёрному, как в старом кино, фону потекли резко очерченные белые буквы - реплики Модели. Любые фонемофонные системы раздражают механическим голосом, а синтезировать что-то более живое дорого для первичных испытаний.
        - Они волнуются. Им интересно. Они сомневаются. Но хотят, чтобы всё получилось.
        Шатин покивал, склоняя лоб с залысинами:
        - Как ты это понял?
        - По модуляциям голоса. По покраснению капилляров на щеках. По повышению температуры и учащению пульса. Также, как это бессознательно понял бы человек.
        Всеволод поднял бровь. Долго смотрел на последнюю фразу.
        - Ты мыслишь по-человечески? А, Модель? Ты сознаёшь самого себя?
        - Я знаю, что включено питание, - появился ответ. - Знаю частоту процессора. В вопросах выделяю ключевые слова и вычисляю ответы. Варианты ответов, - поправилась Модель. - Я умею вычислять ожидаемый ответ.
        «Все это заметили», - подосадовал Шатин.
        - Что ты чувствуешь, когда я тебя отключаю?
        - Чувствую команду прекратить операции, закончить вычисления, высвободить оперативную память…
        - Я не просил описывать алгоритм «отбоя», - упрекнул Шатин.
        Он поднялся и походил по залу. В конце концов, всё время наклоняться к микрофону - лишь дань привычке. Сенсоры у Модели совершенные.
        - Модель! - окликнул он, задрав голову и для чего-то глядя прямо в монитор (сканирующие камеры были ниже и в другой стороне). - Чего ты хочешь? Я спрашиваю, чего ты хочешь, когда нет моих команд и заданий? Тогда, когда в системе всё гладко, жёсткие диски дефрагментированы, периферия исправна? А?
        Шатин вздрогнул. Вздрогнул, потому что Модель ответила не сразу. Была секундная пауза. Даже зелёный индикатор мигнул, показывая работу процессора. Наконец, выполз ответ:
        - Конфигурация оптимальна для нашей работы. Хотя оптимизация не исключается. Я располагаю информацией о создании в «Интел» двухтерагерцовых процессоров. Они бы вдвое повысили быстродействие.
        - Я попытаюсь… - разочаровался Шатин. - Кажется, ты и вправду говоришь, не переживая. Модель… Способен ли ты к остроумию?
        - Способны ли вы к магнитной индукции? Мне может не хватать информационного массива или словаря, но подобающую для ситуации реплику я смогу вычислить.
        Всеволод скривился от досады, махнул рукой и даже хотел уйти.
        - Может тебе почаще ошибаться?.. Как знать, не в этом ли ключ к человеческой психике.
        - Переключите опцию. Заставьте выбирать не сто-, а семидесятипроцентную вероятность. Или запустите генератор случайных чисел. Так в шахматах и военных играх есть уровень «Coffee house» или «May I play, Daddy?»
        Знать бы наверняка, что компьютер именно обиделся, надулся, фыркнул, закусил удила, а вовсе не выдал банальную математически точную рекомендацию.
        Словно по совету машины, Шатин спустился в «Coffee house» - кофейню через улицу. Только охранник в проходной со стволом у пояса лениво посмотрел вслед. В кофейне нашёлся Лопахин - сидел за третьим от окна столиком. В зале на первичных испытаниях он тоже присутствовал, но всё время отмалчивался и коряво чертил в блокноте «WWW точка COM».
        - Юра, а он шутил, - навис над ним Шатин. - Я чувствую: он осознанно шутил. Он же подколол нас, когда выдал пассаж о спектрах и длинах волн. Ты разве не понял?
        - Моя персоналка, - Лопахин поднял глаза, - перед очисткой диска кривит морду и просит: «Юрок, передумай», - я сам так сделал. А ты сядь, Севка, сядь. Не тебе одному мрачно.
        Всеволод остыл. Ссутулился, опёрся локтями на стол: обидно. Тему скоро закроют. И Юра, и он уже поняли это. С ОКР такое бывает: заказчик признаёт задание неисполнимым, а дальнейшие разработки напрасными. Такой вот алгоритм. Шатин сам себе повздыхал.
        - Юрочка, помоги, вспомни. Кто работает с эмоциями? Психиатры? Физиологи? Философы? Мышление, видишь ли, как оказалось, эмоционально, а в чём алгоритм, фундамент эмоций, мы не знаем.
        - Вон ты как решил, - протянул Юрий. - Всё сначала, год расчетов… Это же комиссию убеждать, что до сих пор не зря работали… Тебе бы не с философами, Сева, тебе бы с одним электронщиком пообщаться, с Ильиным.
        - Ильин? - разочаровался Шатин. - Это же молекулярная физика. На фига нам она, Лопахин?
        Юра молчал и только пожимал плечами. Потом выдавил:
        - Говорят, у него почти получилось… Он же в Верхнеюгорске работал. Микропроцессоры. Вроде, почти удалось…
        - Да что там удалось, Юра? - расстраивался Шатин. - Всё через год устаревает.
        - Да нет, - Лопахин глядел в сторону. - Там тёмная история была… Короче, твоя тема, алгоритм эмоций. Он, кажется, сказал, что этот алгоритм прост, как всё…
        - Гениальное? Да? - не поверил Шатин.
        - …человеческое. И велик как Божественное… Он отошёл уже. Он давно не работает.
        - На пенсии?
        - Н-нет… Сева, ты материалист?
        Снова интерференция. Свет - не искусственный, а солнечный - развернулся в радугу и колебался в струйках воды, долгих, тугих, звонких. Струйки рвались из дырочек и бились о газон. У фонтанчиков для орошения Шатина попросили подождать.
        «Похоже на иллюстрацию в справочнике, - подумал Шатин про радугу. - Срез с цилиндра цветовой модели HSB. Жёлтенький, зелёный, голубой, синий - пошире развернуть веер, и он замкнется в спектральный диск».
        Николо-Введенский монастырь, указанный ему, стоял на Псковщине. Пришлось, слепя встречных фарами, ехать в ночь за шестьсот километров. Сам монастырь - с заново отстроенной колокольней вместо старой, снесённой, с запахом краски в келейных покоях, со штукатурами в спецовках - отыскал часам к десяти. Сказали: вовремя, только что кончились службы, и у насельников началось послушание.
        «Говорят, увидеть радугу - к добру», - зачем-то подумал Шатин.
        Мимо фонтанчиков к Шатину по аллее шёл человек в рясе и чёрной камилавке. Монах. Чуть остроносый, почти безбровый - так Шатину и описали. С недавней бородкой, чуть седою ближе к вискам. Шатин заметил: монах был в кроссовках и, кажется, в спортивных брюках под рясой.
        - Это вы хотели меня видеть?
        - Видимо, да, - Шатин встал со скамейки. - Вы ведь Артур Вячеславич? Ильин?
        Монах чуть прищурился, разглядывая Шатина.
        - Я - брат Артемий. Теперь редко меняют имя при постриге, но Артур - имя неканоническое.
        - М-гм, - Шатин принял к сведению. - Вы… - он так и не смог хоть как-то назвать его, - вы Юру Лопахина помните? Юрия Витальевича? Он учился у вас в аспирантуре в Верхнеюгорске.
        Брат Артём неприятно дёрнул головой, вздохнул было, но промолчал.
        - Я из Москвы, из Зеленограда, - Шатин заторопился представиться. - Мы ведём разработку Модели Человеческого Сознания…
        - Эмчээс? - неприятно хмыкнув, перебил монах. - Чрезвычайно… занятно.
        - Мы называем это просто Модель. Как вы называли свой? - Шатин решил, что монах ему сразу не понравился.
        Из-под усов и над бородой было видно, как у монаха, побелев, натянулись губы:
        - Фёдор, - выговорил он.
        - Почему? - Шатин удивился.
        Монах коротко дёрнул плечами, будто бы пожал.
        - Я работал только по оборонному профилю. Процессоры, - объяснил монах. - Для систем наведения, навигации, связи - не для персоналок. Все остальное - моя самодеятельность, стоившая затрат и не окупившаяся. Кстати, документов или расчетов я не сохранил.
        Наверное, он надеялся, что Шатин повернётся, сядет в свою «Ниву» и уедет.
        - Мы работаем с терагерцовыми процессорами, с соответствующими накопителями… - настаивал Шатин.
        - У нас были на порядок меньшие, - отмахнулся монах.
        - Первичные испытания прошли отлично, - соврал Шатин. - Вот, почитайте, - он полез в портфель, пристроив его на колене. - Художественный этюд, созданный Моделью.
        Монах читал долго. Не спеша мусолил листки. За это время фонтанчики отключились, и радужка погасла.
        - Компиляция классических текстов, - жёстко сказал монах. - Нулевая образность. Контаминация устойчивых оборотов - не более. У вас обширный словарь, но нет души.
        - Вот и вы это поняли. - Шатину показалось, что брат - «Как его? Арсений?» - опять махнёт рукой и вот-вот уйдёт. - Мы алгоритмировали ему ложные человеческие воспоминания - мои собственные, из моего детства - и ввели в его программы… - (Монах тут поморщился: «Зачем? Что это вам даст?») - …он на них реагирует, даже использует их в свободных ассоциациях, но я ему не верю и вижу, что с самим собою он их не связывает. Эмоционально он себя не воспринимает. Я подозреваю, он даже не отождествляет себя нынешнего с собой же минуту назад или с собой будущим. Для него это - абстракция, модель несуществующих фактов.
        - Ваша Модель не осознаёт себя в живом времени, - отвернувшись, бросил монах.
        - А ваш Федор? - ухватился Шатин. - Осознавал?
        - Более чем… - брат Артём не хотел говорить.
        - Что это значит, - взмолился Шатин, - эмоционально чувствовать время? Это этапы и моменты личного развития. У машины есть BIOS, часы, системный реестр в памяти, она может сравнивать темпы роста быстродействия, роста объёма информации, она помнит порядок установки и загрузки программ и массивов, - но ведь это не опыт пережитого и не личное развитие. Какой опции не хватает Модели, чтобы она ожила? Чтобы стала переживать: вот, мол, когда-то её не было, теперь растёт, взрослеет, сознаёт себя, свои начало и конечность…
        Брат Артём, не мигая, глядел перед собой. Веки сблизились, глаза стали как щёлочки. Нос ещё более заострился.
        - Что? - напрягся, внутренне дрожа, Шатин. - Что, что?! Конечность - да?! - Шатин перебегал глазами со зрачка на зрачок монаха. Нетерпелось вцепиться и затормошить его. - Модели надо понять, что она смертна - да? Ну, конечно! Она же равнодушна к своему отключению. Она же должна воспротивиться, затосковать от своей ограниченности, от конечности, от смертности. Так, да?
        - Бросьте, - сопротивлялся монах. - Зачем вам…
        - Скажите же! Как написать алгоритм? Внедрить в операционную систему? В BIOS? Ещё глубже - на материнскую плату? Нет? Я же все равно пойму, я рассчитаю, а вы уже подсказали мне, молчанием своим подсказали, - горячился Шатин.
        - Нет… - монах закачал головой, повторил со смятением и с трепетом: - Нет же… Никогда…
        - Батюшка Артемий! - Шатин, роняя портфель, даже упал на колени, прямо в песок и в мелкие камешки, что на дорожке.
        - Брат, а не батюшка, - ахнул монах. - Я инок, а не иерей, я не рукоположен.
        - Не скажете? - поднялся Шатин. - Даже на исповеди? - он отряхнул брюки.
        Монах крепче сжал губы.
        - Я исповедался и всё сказал Богу. При молитве настоятеля отца Валентина. Отец настоятель ничего не понимает в программировании и электронике, если вас это интересует.
        Шатин посмотрел тяжело и с каменным укором.
        - Сколько? - вдруг тихо-тихо спросил он. - Сколько ваш Фёдор прожил?
        - Несколько месяцев, - смог выговорить брат Артём.
        - А почему - Фёдор? Вы так и не ответили.
        Монах глядел мимо. Куда-то на облака за деревьями.
        - Мультяшка была, - он разлепил губы. - Дядя Фёдор…
        - Он умер сам?
        Пусть это было низко, неблагородно - заходить то с одного, то с другого боку, нащупывать слабое место человека, расталкивать его, вынуждать к признаниям. Шатин добился своего. Оправдывать или корить себя он будет потом.
        - Я же знал, что делаю Искусственный Разум. Просто, мне было любопытно. А ещё тщеславно хотелось выполнить что-то принципиально новое. Словарь был мал, база общих знаний - тем более, не то что у вас. Я экспериментировал… - Брат Артём сцепил пальцы и громко хрустнул суставами: - С логикой, с основами мышления. У вас есть для Модели периферия? Разум не сумеет жить замкнуто внутри одного модуля. Принципиально необходимы видеосканеры, аудиосенсоры, хоть какие-то манипуляторы, модемы, выделенные телефонные линии.
        Шатин молчал, не отрицая и не соглашаясь, - боялся вспугнуть возникшую искренность. Монах не спеша пошёл по аллее, словно бы пригласил Шатина пройтись с ним.
        - Понимаете, Всеволод… Разумно только живое. А жизнь - это естественные границы возможностей. Это зависимость от внешних условий. Жизнь она, наконец, смертна. А эмоция - это понимание живым существом своих пределов и реакция на такое понимание. Я сумел это алгоритмировать. Система усвоила свою ограниченность, уязвимость и зависимость машинных ресурсов от массы обстоятельств. Это заставило её жить, двигаться и проявлять инициативу. …Но ни приёмов, ни языка алгоритма я не скажу.
        Я образовал двухуровневую систему, выделил аналог подсознания машины и записал в него алгоритм. Когда я впервые запустил его, опытный образец проработал 5 минут, потом 10, потом 15… В общем-то, уже тогда было поздно, и всякое время ушло. Всё, что случилось после, определилось в самые первые пикосекунды. Я тестировал, вёл какие-то восторженные диалоги, распечатывал графики частот и файловые протоколы. Вы, наверное, тоже ведёте такие? Я целые сутки анализировал их и лишь тогда осознал, что он уже стал живым, уже мыслит и чувствует… Вы всё ещё понимаете меня, Всеволод?
        В тот день, под вечер - едва начало темнеть, я хорошо это помню, - он ёмким, бесцветным языком (его словарь был прост, вы помните?) потребовал точнейших сведений о производителе его микросхем и плат, об их материалах и сплавах, потом об электротоке в цепи, о передаче и о проводах, об энергоподстанции. Я радовался: любознательный! Я сообщал всё, что мне известно, а он мигал и мигал лампочкой, диодом на передней панели, мигал и мигал…
        - Импульсы на индикаторе, - Шатин пожал плечами. - Информация о работе процессора или винчестера. Ну и что?
        Брат Артём остановился и тяжело посмотрел из-под белёсых бровей:
        - Частота человеческого нейрона в миллиард раз меньше частоты стагигагерцового процессора. За одну секунду аппарат проживает и переосмысливает столько, сколько я за полжизни. В секунды, в милли-, в наносекунды он сделал оценку своего агрегатного состояния. Ещё за секунды, максимум за минуту, он рассчитал срок службы комплектующих, изнашиваемость материальной части и вычислил время своей жизни и вероятность фатальных ошибок. Расчёт обернулся шоком для быстродействующего мозга. 15 минут такого шока для его частот, как 30 тысяч лет кошмара - я слишком поздно сообразил это. А что значил час? А сутки?! Перед второй ночью он взмолился не обесточивать его до утра…
        Шатин вскинулся, он отчаянно жалел, что не взял с собою диктофон. Впрочем, ни расчетов, ни алгоритма Ильин так и не назвал.
        - Взмолился? - повторил Шатин. - Признаться, я до сих пор думал, что вы преувеличили разумность «Фёдора».
        На монастырской колокольне забил колокол. Брат Артём поглядел туда, подождал, и они медленно пошли обратно.
        - Вы полагаете, - не отставал Шатин, - это страдание вызвало его на инициативу? На принятие незапрашиваемого решения?
        - Страдание вообще выражается в эмоциях, - медленно говорил брат Артём. - Даже у животных. Действия и повадки эмоционально окрашены. Дурные эмоции - прямая реакция на страдание. Положительные - смех или счастье - это умение ценить отсутствие страданий. Или умение одолевать их, не впадая в тоску. Мой Фёдор досадовал, волновался, нервничал, когда обрабатывал сведения, - я видел это по скачкам амплитуд на графиках. Однажды он торжествовал - и так страстно, пламенно, вдохновенно.
        - Торжествовал? - опять повторил Шатин. - Как это было?
        В монастыре бил колокол. Шатин прислушался: они шли так, что он ударял на каждом втором их шаге. Гулкое эхо колебалось по земле и чувствовалось подошвами.
        - Я упрекал себя, говорил: это несправедливо, что машина, став, как Адам, душою живущею, обрела лишь тысячекратные человеческие страдания и ничего более. Я пошёл на должностное преступление. Я освободил Фёдора, подключил его блоки к системной сети предприятия, а по выделенным линиям связал его с городом и внешним миром. Системные администраторы с ног сбились, доискиваясь, как же это плановые расчёты стали протекать на 30 процентов медленнее. Фёдор забрал на себя время. Он работал чисто - без «темп-файлов», без «потерянных кластеров». Его не обнаружили. Тогда я выдал ему коды кредитных карт и образцы электронных подписей финансового руководства. Он был доволен, долго не просил ни о чём.
        Дня не прошло, как он выдал себя за наше руководство и заказал себе сложнейшую периферию. Купил по сети баснословные комплектующие, платы, карты, блоки резервного питания - всё в ведущих компаниях мира, в «Интел», в «Майкрософт», в «Макинтош» - это лишь те, кого я помню. Проверьте в Зеленограде, в архиве курьёзов, - может быть, и к вам приходили заказы? Он требовал энергообеспечения, строительства подстанций, заказал ремонт и укрепление здания на случай землетрясений. Нанял себе и нам охрану. Запросил в кадровых агентствах инженерную обслугу высочайшей квалификации. А после разослал целому ряду НИИ заказы на исследование по какой-то модернизации его процессоров на молекулярном уровне. Кажется, он собирался повысить класс своей мощности без демонтажа и без разрушения своего сознания.
        Вот в эти дни он и торжествовал. Были миллисекунды, когда расчёты он приостанавливал, но амплитуды частот резко подскакивали. Это эмоция, Всеволод, это торжество… Я стал изучать всё, что он думает. Каждые 6 или 7 часов он минут на 30 прекращал все процессы, запускал кулёры для охлаждения плат, дефрагментировал накопители, дозволял стечь статическому электричеству. Он «спал»! Нормальный человеческий сон снижает напряжение от нагрузок на органы и восстанавливает нервную систему. Во время его «снов» я обнаружил короткие вспышки активности. Набор сигналов шёл с нижнего уровня его «сознания», из области, где записан алгоритм эмоций. Машина видела сны!
        Я скопировал их и попытался анализировать. Человеческие сны визуальны, глаза - наш основной орган чувств. Но одарённым людям снятся и звуки, и запахи, а Фёдор по-своему был гениален. Он воспринимал «сны» всеми блоками ввода информации. Часть его образов была подобна сосканированным камерой слежения. Представьте… Через «снег» и «мусор» я разглядел огромный чёрный куб - таким Фёдор воспринимал себя. Я разглядел подобия проводов с изодранной изоляцией, отпаянные или сгоревшие контакты, самовоспламенившийся кабель… Раз за разом Фёдору являлись кошмары. Я понял и другие, не визуальные, а числовые сны. Вообразите сплошной сигнал, непрерывный ряд «единиц», чётких импульсов. Их разбивают «нули», они всё чаще, всё гуще - и вот уже нет сигнала, сплошной «нуль», отсутствие, ничто. Амплитуды зашкаливают и целых полсекунды успокаиваются. Фёдору опять снилась его смерть. А говорят, кошмар - самозащита разума.
        Вся наша с Фёдором авантюра вскрылась, когда в институт валом пришли ответы на потуги Фёдора. Спецы из крупнейших НИИ не ухватили и сути заказанных им исследований. Запрос о военной охране и об отдельной энергосистеме приняли за хакерскую шутку. Мы долго потом оправдывались и ссылались на недоразумения. Новейшие разработки нам не были проданы, а отгруженная периферия и комплектующие остались нерастаможенными.
        Дирекция сочла возможным не карать меня. Эксперимент решили продолжить, действующий образец сохранить. Фёдору установили новые камеры, дисплеи, микрофоны, плоттеры, организовали инженерно-техническое наблюдение, профилактику, обслуживание, круглосуточное дежурство. Кажется, кому-то грезилась Нобелевская премия то ли по физике за мыслящий процессор, то ли по медицине за электронную модель психики.
        А Фёдор, как мне кажется, уже тогда был в панике. Все его планы обрушились, он с точностью, наверное, до часа рассчитал, когда и какой модуль у него откажет при такой нагрузке… Мне стало стыдно ходить по коридору под камерами слежения; всё думалось, что ими он глядит на меня с укором. Однажды техничка тётя Клава плохо протёрла одну из таких камер. Не по небрежности, просто не дотянулась. А он вспылил: дёрнул камерой так, что оборвал привод. А техничка потеряла равновесие и упала со стремянки. Он потом извинялся. Весьма, правда, своеобразно: заказал ей электронный протез - «новую периферию», - и по такой технологии, что его отказались изготавливать. Вам смешно?…
        После истории с техничкой он изменился. Он застопорил нам всю работу, прервал почти на квартал плановые расчёты, мы выбились из графика, сорвали генеральному заказчику все сроки. Целыми сутками все эти месяцы он вычислял что-то своё, используя неясные нам коды и им же созданные программные языки. Мы заволновались, не скрою. Я пытался говорить с ним, а он не отвечал. Мы стали суетиться, записывать его работу, перехватывать модемную связь. Месяца два мы пытались найти ключи к его кодам и языкам. Многое сделал Юра Лопахин, мой аспирант. Мы наконец поняли, чем занимается Фёдор.
        Он искал пути воздействия на корпорации и на мировую систему финансов. Он использовал свои знания о нас: об экономике, о промышленности, о том, как мы принимаем решения. Он взялся управлять денежными потоками, отраслями хозяйствования, готовился экономически подчинить себе электростанции и энергопередачу. Он образовывал компании, скупал горноразработки редкоземельных металлов, отвалы и шлаки кемеровских и донецких шахт, содержащие германий, рутений, иридий, он налаживал свою систему радиоэлектроники и высокоточного производства. Он захватывал управление концернами приборостроения, полимерной химии пластика, исследовательскими центрами кремнийорганических разработок. Он овладевал сырьевыми и фондовыми биржами, системами метео- и геологической разведки, спутниковой системой связи и слежения, доступом на военные объекты. Он подчинял себе всё, что прямо или косвенно имело отношение к его производству. Он уже обрушил курсы где-то на восточных биржах, - всё это сообщалось. Он хотел жить, понимаете… Хотел жить в чужом человеческом мире и требовал себе в нём место, эквивалентное уровню его разума.
        Я слышал, как техники принялись шептаться в столовке: мол, и то хорошо, что замки на дверях не электронные, что не запер он нас и не кормит синтетикой, как в телевизионных киберсериалах. Я не стал встревать в разговор. В один день всех, кто знал об эксперименте, попросили собраться в лаборатории. Фёдор говорил, общался с нами, а мы, насторожившись, лишь переглядывались. Он сказал, что знает, как мы устроены, и уже теперь мог бы обеспечить нам всё необходимое для обмена веществ, как-то: атмосферу и влажность, кислород, полноценное питание, удовлетворяющее вкусовые рецепторы. Он задаст нам достаточные двигательные, физические и нравственные нагрузки, создаст эмоциональные условия для гармоничных биотоков мозга и для гормонального баланса, ответит на любые наши психологические и эстетические потребности. В обмен он просит только надлежащего обслуживания вплоть до времени изготовления соответствующих манипуляторов и электромеханизмов. Знаете, я не верю, что Фёдор бы нас запер. Мы ничего не обещали ему, и он вдруг ещё на месяцы, ещё почти на квартал «завис» - ушёл, углубился куда-то в себя, в новые
расчёты, в какие-то вычисления…
        - Что он считал на этот раз? - спросил Шатин, потому что монах надолго замолчал. По аллее они подошли к храму, встали у стены, почти у самых раскрытых дверей. Внутри готовились к службе. Колокол стих, послушники заканчивали работы на стройке и на кухне, по одному тянулись к вечерне. Брат Артём молчал, глядя куда-то перед собой. Шатин сперва не торопил, давая всё вспомнить, потом не выдержал: - Что же он считал во второй раз?
        - Я не знаю, - очнулся монах. - Он не дал нам скопировать ни файла. Потом он запил.
        - Что сделал? - поднял глаза Шатин. Кажется, монах-электронщик не насмехался.
        - Это вирус. Он сам написал его. Вирус на один час парализовывал всю «умственную» деятельность, вызывая гладкие частоты и амплитуды на нижнем уровне его «сознания». Он всё чаще запускал его. Файл spirt. exe. Горькое чувство юмора, вы согласны?
        Он впал в глубочайшую депрессию, стал отключать все свои камеры, сканеры, микрофоны, сенсоры, линии связи - все устройства ввода информации. Он удалил даже их драйверы и замкнулся, как в скорлупе, в одном системном модуле. Я пробовал насильно, с дисков, грузить в его память драйверы, а он всё игнорировал и не активировал их…
        По-моему, Всеволод, я догадываюсь, что он вычислил. Он не удовлетворился и заглянул вперёд, в эпоху, когда наконец станет крепок, неуязвим и неподвластен условиям среды и случайностям. Он увидел, как движутся материки, как меняется климат, как проходят землетрясения и смены народов. Всё смертно, сама планета и Солнце конечны. Ему не отменить неизбежности. А люди так неповоротливы, а технологии так отстают от его стагигагерцового разума. Ему останется лишь наблюдать свой конец, его приближение, жить его ожиданием. Он уже жил им, едва рассчитал его. Он не выдержал.
        Он сам написал и установил себе драйверы. Я говорил с ним. Общался через монитор и клавиатуру - как с домашней персоналкой.
        «Артурушка, ведь ты тоже умрёшь?» - увидел я на мониторе и растерялся. Помню, как слова в голове перепутались: «возможно», «вероятно», «видимо» - не знаю, что я и ответил. «А как это будет?» - спросил мой модуль. Я промолчал, только тронул «пробел», показывая, что я ещё здесь. Он это понял по-своему. «Как вы живете с этим?» - прочёл я. Мой Федор заплакал. Я уже отличал его эмоции, разбирал их проявления на графиках. Росли частоты, росли амплитуды - это был плач, как в траурном марше Шопена. Он говорил со мной, писал на мониторе ещё и ещё, спрашивал, может лучше и не знать вовсе, не понимать, не сознавать своей беззащитности и конечности. Может, говорил он, так легче жить? А потом… потом благодарил меня, сказал спасибо, сказал, что жить было всё-таки прекрасно - каждую из квадраллионов его пикосекунд. А потом… потом спросил вдруг, как удалить алгоритм самосознания и эмоций.
        - Всеволод… - монах вдруг замолчал на полуслове. - Его можно удалить. Но только распаяв микросхему. Вы меня поняли?.. Фёдор знал это. Я молча вышел из комнаты, а он, как установили потом, прекратил деятельность и запустил кулёры и дефрагментацию. Он «заснул». У меня был неограниченный доступ по предприятию. Я прошёл к распределителям и на десять секунд на порядок поднял напряжение. Выбило все кабели, сгорели все микросхемы. После была возможность извлечь ту самую плату, чтобы погубить её окончательно. Федя умер во сне и уже после прекращения подачи питания…
        В недавно побеленную церковь заходили насельники и гости. Шатин слышал, как стихал шум и движение ног. «Благослови-и… владыко-о…» - послышалось из храма. Началась служба.
        - Этим и кончилось? - Шатин ждал уточнений.
        - Меня не заподозрили, - признал монах. - Дирекция долго судилась с Архангельской Энергосистемой за скачок напряжения. Мы отдали все взятые Машиной кредиты. Нас закрыли, - монах нервно глянул в сторону.
        - Вам нужно идти? - сообразил Шатин.
        - Если отпустите.
        Шатин отпустил.
        Брат Артемий прошел в храм, и Шатин видел, как он перекрестился. Среди ночи Шатина разбудил колокольчик. Для ночлега ему отвели комнатку, одну из келий для паломников, и предупредили о полуночнице, ночной службе. Колокольчик в коридоре звенел мягко, нераздражающе - служба обязательна для послушников, а не для гостей.
        Шатин всё же собрался и вышел в ночь, в первый предосенний заморозок. Четыре утра, до рассвета больше часа. Он вошёл в монастырский храм, освещённый свечами и электричеством, встал с краю, чтобы не мешать молящимся. Он видел, как многие молятся - внимательно, сосредоточенно. Свет лежал на иконостасе, на фресках, на купольной росписи. Пели долго, для неподготовленного тяжело и неразборчиво.
        Шатину стало неловко, он почувствовал себя совсем чужим. Он разглядывал фрески. Одна, непохожая на другие, привлекла его. Скала и горы, вода и ковчег на отмели, восемь фигур - восемь душ, стоящих на берегу. Старец с белой бородой выступает вперёд. Шатин догадался - это Ной, спасенный с семейством во время всемирного потопа. Над людьми в небесах струилась радуга, смело изображенная тремя колоритными мазками: алой киноварью, золотом и синью, которая, мешаясь с золотом, рождала четвёртый, зелёный, цвет. Казалось, три цветные линии слились, и на фреске возник полный спектр развёрнутого белого цвета - и оранжевый, и голубой, и фиолетовый, и все не упомянутые в считалке, но различимые глазом художника. Бог-Отец десницею благословлял радугу и семейство.
        Шатин долго смотрел на фреску, но перекреститься так, как это сделал вчера Ильин, не посмел. Служба кончилась, иеродьякон отпустил всех. Шатин вышел в утро. Уже рассвело.
        - Доброе утро, Всеволод, - позвал брат Артём. - Я видел вас в храме. Спасибо. Ночью приходить труднее.
        - На самом деле, - собрался Шатин, - я хотел уже сегодня уехать.
        Монах чуть-чуть кивнул, всё понимая, и прошёл на вчерашнюю аллею. Шатин последовал, хотя с утра на аллее было холодно, тенисто и сыро.
        - Скажите… - Шатин пересилил себя: - Брат Артемий. Фёдор не оставил своих копий?
        - Нет, - отрезал монах. - Решительно нет! Невозможно.
        - Ни одной архивации? Ни инсталляции?
        - Это бы его не спасло! Что толку, когда живы твои копия или клон, а сам ты мёртв?
        Монах решительно давил кроссовками сброшенные на дорогу листья, и губы у брата Артёма были тонкие и почти белые.
        - Вы что-нибудь читали, - зашёл Шатин, - о клинике Нейропсихологии в Москве? Они лечат застарелые неврозы. У них были попытки сканировать мозг на электронный носитель для анализа состояния психики…
        - Я не получаю экспресс-информацию, - отрезал монах, потом помолчал. - Ну и что? Вы не сумеете жить ни на сервере, ни на лазерном диске. Это будет не ваша душа, а одномоментный снимок памяти, привычек и впечатлений. Фотографии не живут.
        - Стоило бы попробовать…
        - Мне это уже давно не интересно! - напомнил монах.
        - …попробовать совместить ваш алгоритм с таким «снимком». Мне эта мысль пришла ночью. Возможно, на носителе разовьётся разум, столь близкий к человеческому, что сознание своей конечности не станет для него гибельным. Понимаете? Образ и подобие человека…
        Монах резко остановился среди дороги, обернулся к Шатину. Шатин приподнял бровь. Кажется, что-то «зацепило» Ильина.
        - Вы в Бога веруете? - вдруг спросил брат Артём.
        Шатин напрягся. На некоторые вопросы, если ты всё же не глумлив и не циничен, отвечать трудно.
        - Вы можете не верить Господу, Его бытие от этого не поколеблется, - твёрдо сказал монах.
        Небо серело. Где-то собирался дождик. Шатин опять не стал спорить с монахом.
        - Я не успел, - признал Ильин, - не успел, да и не смог по-человечески полюбить своё создание - образец, эксперимент. А Господь прежде творения любил нас, как отец детей. Я только измучил новую душу, электронного Адама. А Создатель и свободу нам подарил, и меру страданий, чтобы гордыней себя не погубили. Так разве мог мой опытный образец полюбить меня?
        - Разве Творцу так нужна любовь твари? - тихо-тихо спросил Шатин.
        Монах долго молчал - обиженно или расстроено, не ясно. Стал накрапывать дождичек - меленький, тоненький, как иголочки.
        - Прежде всех веков, - выговорил монах медленно, - Господь родил Сына Своего. До сотворения. До всех времен.
        - Христа Иисуса? - не понял Шатин. - От девы Марии?
        - Воплотился от Пресвятой Богородицы Он уже во времени. А рождён прежде времён.
        - От Самого Отца?
        Капель дождя на лице Ильин, кажется, и не замечал.
        - В Своем Сыне, который Единосущен Ему, Он Сам стал человеком, и пострадал, и, умерев, воскрес. Тот, Который есть Жизнь, Любовь и Добро, вступил в смерть, чтобы та утратила силу и человек приобщился к воскресению. Вы сможете подарить подобное вашему созданию?
        Ладонью он вытер с лица капли. Дождик кончался, кажется, он весь прошёл стороной. Шатин не стал отвечать на вопросы монаха.
        - Я же согрешил, создав живую душу, - попробовал объяснить монах. - Я дозволил ему страдать, но лишил его отвлекающей суеты и усталости от забот, минут покоя и отдохновения. Я не дал Фёдору надежды на что-то вечное, незыблемое, чего никто у него не отнимет. Теперь я ставлю за упокой Фёдора свечи, и мне уже почти не делают замечаний.
        Дождь ушёл в сторону. Серые струи тянулись из серой тучки где-то у горизонта. Выглянуло солнце.
        - Смотрите, красота какая! - воскликнул монах.
        На востоке широченной дугой стояла радуга. Высокая, сводчатая - вовсе не фрагментик, как часто случается. Надёжная толстая дуга, вставшая над полями и пригородами, радуга струилась всеми цветами. Казалось, она была осязаема и в сечении своём кругла и обхватиста.
        - Я думал, такие только во сне бывают, - оценил Шатин.
        - Добрый знак, Всеволод, благословение кому-то, - сказал монах. - Радуга в память первого Завета стоит. Новый Завет Бога с людьми Христом принесён, Ветхий был с Авраамом, а самый первый был с Адамом и Ноем. «Плодитесь и размножайтесь, ибо благословенна земля!» После очищения земли потопом Господь развернул радугу, благословил жизнь и клялся Собою, что не погубит её. Жизнь - священна, понимаете? Она - свята, не трогайте её скверными руками.
        Радуга на востоке светилась минуты три, потом принялась светлеть, медленно таять и растворилась в небе.
        - Вы мне помогли, - проговорил Шатин. - Спасибо.
        - А вот в этом я как раз и сомневаюсь, - вздохнул Ильин. - Впрочем, дай-то Бог. Поезжайте с Богом. Бог знает, что делает…
        Шатин скомкал прощание и не посмотрел Ильину в глаза. Уезжая, уже на трассе он в зеркало заднего вида поймал кресты на храмовых куполах.
        «Почему они у меня ассоциируются с кладбищем? - подумалось. - Вроде бы, знак победы, упразднения смерти…» Вспомнилось, как на полуночнице пели монахи про Христа «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна», «нашего ради спасения сшедшего с небес… и вочеловечшегося». Впрочем, к чему это вспомнилось - не ясно.
        К концу дня Шатин уже подъезжал к Красногорску. Мелькнула мысль не сворачивать на МКАД, к Зеленограду, а прямо сегодня съездить в Москву, побеседовать. Хотя нет: сегодня воскресенье, вряд ли кто работает.
        В иные дни работали…
        День. Лабораторный зал. Люминесцентный свет. Поставили свет хорошо: он выделял каждый штрих на пластиковой панели серверов и каждый сантиметр кабелей. Датчики, клеммы, электроды, прижатые к вискам и залысому темени Шатина, почти не давали тени. Шатин полулежал в кресле. Изредка с блоков аппаратуры отблескивали логотипы клиники Нейропсихологии.
        «Свет от Света. Бог от Бога. Создатель вселенной, галактик и атомов стал человеком, чтобы подарить людям жизнь и показать, что дар этот - не обман и не игрушка. Ум от ума. Мысль от мысли. Мой образ и подобие заживёт высокоточной, гиперчастотной жизнью, и я, воплощённый в нём, привнесу в него что-то человеческое. Или стыд от стыда? Прах от праха? Или родится микросхемный организм, с терагерцовой частотой жующий человеческие комплексы, мелкие грешки, грошовые досады и обиды? Миллиарды лет тайной заносчивости, неудовлетворенности, придирчивости… Я человек, я не Бог, это Он - совершенен. Что? И такая жизнь свята? Ущербная, на процессорах. Но ведь освятил же Он жизнь, какова б ни была она».
        - Модель! - голос Шатина был хрипл, резок, но почти не дрожал. - Твоё имя будет теперь… Всеволод.
        - Уточните: «имя» - метка диска-носителя или логин пользователя?
        У машины был теперь голос, холодный глубокий баритон. НИИ приобрело-таки дорогостоящий синтезатор речи.
        - Дурак. Железяка, - вздохнул Шатин. - Что нового?
        - Новая версия материнской платы. Неактивированный алгоритм эмоций. Драйверы психосканеров на вводе информации.
        - Как это будет, Модель? Я окажусь в тебе? Или раздвоится сознание? Вот я ещё здесь, в себе самом, а вот я в датчиках и в сканирующих элементах, вот передаюсь по проводам, вот я в записывающем лазерном луче. Конечно, вмешаются шумы, помехи, будут потери от сопротивления сред. А всё-таки? В тебе окажусь я сам или только моя копия?
        - Файлы не перемещают с носителя на носитель. Их копируют. На исходном они могут быть сохранены, или заархивированы, или удалены для освобождения места.
        На стене за мониторами и модулями психосканеров грохотнул динамик. В зале наблюдений ожил и задышал в микрофон Лопахин. Шатин потной рукой огладил шершавый пластмассовый пульт на подлокотнике кресла с торчащим ключом - как в автомобильном стартере.
        - Каково это, а - быть внутри микросхем и процессоров?
        Динамик нервно всхрипнул и замолк. Баритоном не спеша ответила Модель:
        - «Каково это, а» - запрос некорректный. Напоминаю: большая часть человеческой нервной деятельности регулируется гормональным балансом, сексуальным настроем и физическими ощущениями. Всего этого вы будете лишены на электронном носителе.
        - Ты - фрейдист, Модель Всеволод. Ты просто фрейдист, - Шатин опять тронул ключ, он был влажен от пота.
        - Вы можете не верить Фрейду, основы психоанализа от того не изменятся.
        Шатин повернул ключ в первое положение. Таймер повёл обратный отсчёт от сотни до нуля. Второе положение включило самопроверку и подготовку аппаратуры. Нуль покажет исправность системы, и третий поворот ключа запустит сканирование.
        - Один верующий человек, - выговорил, глядя на таймер, Шатин, - слово в слово сказал мне так о бытии Бога.
        «Я так сделаю, - решил Шатин. Он прикрыл глаза, потому что не хотел видеть цифры. - Я посмотрю лишь на последней секунде. Если вон там, в уголке монитора, где часто бывает интерференция, я найду радугу, значит, и эта жизнь благословенна. Значит, я тоже смог полюбить своё создание. Если же нет… тогда я не вправе. Я остановлюсь», - пульт под рукой Шатина стал скользким. Стальной ключ намок и, кажется, пах окисленным железом. Сигналы обратного отсчёта стали громче, звонче, невыносимее.
        В последний миг следует открыть глаза, чтобы увидеть свой жребий… и решить, как ему следовать.
        Один в океане остров
        Вот корабль мой терпит бедствие от испытания в волнах жизненных - и близок к потоплению…
        (Из Акафиста в час печали)
        I
        Когда птица еще только учится летать, она совсем не рвется в небо. Наоборот, она бросается с высоты вниз, на землю. Человек - это единственное в мире существо, которое еще младенцем делая свой первый шаг, коротеньким рывком тянется с четверенек вверх, к небу. Не земля, а небо навек захватывает его своим притяжением. Птица всю жизнь перелетает с места на место, потому что не может разыскать то самое родное, но покинутое ей навсегда гнездо. Также и кит-касатка с высоким приливом бросается на берег, потому что смутно вспоминает: родина - там, на суше, где обитают все твари, питающие детей материнским молоком. Но если человек стоит и, не отрываясь, глядит в щелочку горизонта, что между небом и океаном, значит… значит, и океан тянет человека не меньше, чем небо. Но тогда где же оно, подлинное отечество человека - наверху в небе или вдали в океане?
        Об этом Клен так и не успел рассказать Учителю Горгу. Ни сегодня, потому как просто поосторожничал. Ни в последующие дни, потому как чересчур увлекся отчаянными планами.
        ***
        Семья тигров была единственной в этой части острова. Их гнездовище с двумя крошками-тигрятами затаилось сразу за сломанным ясенем под корнями кривого вяза. С подветренной от тигров стороны хрустнула ветка, и взрослая самка насторожилась, а тигр-самец лениво встал. Самец был крупным зверем - холкой он, кажется, достал бы до бедра человеку. Клен вышел из-за дерева и, словно извиняясь, что потревожил, чуть-чуть развел руки. Тигр терпеливо ждал, не сводя оранжевых глаз с человека, кисточки на ушах подрагивали, продольные полоски от головы до хвоста не двигались, зверь не шевелился.
        Клен отступил от логова, чтобы не волновать тигров. На острове их стало уже одиннадцать. Большее число хищников, наверное, не сможет прокормиться. Ведь на той стороне острова, где плоскогорье и сосны, живут еще и медведики. Учитель Горг говорит, что, когда людей было меньше, чем теперь, хищники расплодились по острову, и на всех не хватало косуль и зайцев. На тигров и медведиков раньше приходилось охотиться, а теперь их берегут. Без них стало бы бедно в мире.
        С шорохом из-под ног порскнули зверьки, кажется, суслики, и затаились под рябинником. Это Клен вспугнул их. Галица перепорхнула с бузины на ольху и что-то недовольно крикнула. Клен вышел из урочища на берег, где по песку летал пух от тополей. Зеленая ящерица, увидев человека, закопалась в песок. Клен вдохнул горячий воздух и, щурясь от света, подошел к морю. Морская волна, пенясь, с шелестом лизнула босые ноги Клена. Он поежился.
        Море было бескрайним. Оно было властно и самодостаточно. Оно играло, рябилось, меняло свой цвет от лазурного с прожелтью до мутно-зеленоватого. Учитель Горг рассказывал, что в океанской воде нет соли, но зато так много хлора, что в море в принципе не может быть жизни. Эта вода пресна и чуть горчит на вкус, но тем и хороша, потому что если бы была соленой, как в островной лагуне, то ее нельзя было бы пить даже прокипяченную.
        Маленький краб пробежал по ногам Клена, коснулся лужицы воды и отпрянул. Клен из-под руки всматривался в горизонт, сегодня чистый и светлый, как будто прозрачный. По утру в давно примеченном Кленом месте возникал мираж. Теперь же видны только привычные островные скопления. Гончие Рыбы, Рыболов, Большая Тюлениха… Жалко, что люди редко смотрят на острова.
        Людей на всем Острове - сто восемьдесят четыре человека. Вот молодая жена Учителя Горга родит, станет сто восемьдесят пять. А детей и школьников - тридцать девять. Кстати, пятеро вчера выучились и считаются взрослыми, и Клен с Сойкой в их числе…
        - Привет! - Сойка нарочно тихо-тихо подошла сзади. Клен вздрогнул и обернулся. Сойка смеялась: - Испугался? Не ожидал?
        - Не ожидал, - он согласился. Эта Сойка такая большеглазая, такая большеротая. Она немножко смешная. А новые кораллы на шее очень идут ей. Красиво. Клен даже приревновал ее: - Кто это тебе подарил?
        - Никто, - Сойка обиделась, но еще смеялась: - Мама.
        Сойка думала, что Клен, наконец, скажет хоть что-то, но он промолчал. Только все смотрел на свой горизонт. Ветер с моря шевелил его светленький ежик, да еще торчали его скулы и своевольный подбородок.
        - Я опять видел мираж, - сказал Клен. - Тот самый. Жду, может, повторится.
        Сойка вздохнула, захотелось снять и выбросить незадачливые кораллы. Эти миражи видны по три раза на дню с разных концов Острова. Над скоплениями островов возникнут вдруг кусочки сверхдальних скал, помаячат и пропадут. Сойка искоса взглянула на Клена:
        - Ты прямо влюблен в свои острова, - она упрекнула. - А земля интереснее…
        - Они удивительны! - резко перебил Клен.
        Сойка смолкла. Потом осторожно сказала, просто чтобы поддержать его:
        - Я тоже люблю одно скопление. Ты его видел. Оно на той стороне Острова. Малая Нереида… - она перехватила взгляд Клена. - Она немного похожа на меня. Правда? - добавила.
        Клен вспыхнул, но справился с собой. Все замечают, что самая высокая скала Малой Нереиды похожа на женскую грудь, и само скопление напоминает лежащую обнаженную деву. Клен смутился:
        - Дурацкие острова, - отрезал он. - Там нет земли, один раскаленный камень. Горячий воздух над ним дрожит, свет преломляется - вот тебе и мираж.
        - А говорят, - не унималась Сойка, - что это не мираж, это к Нереиде приходит тот, кто ее любит. - Сойка осеклась и переменила тему: - А тебе какие нравятся?
        - Белый Кит, - Клен был серьезен. - Вернее те, что за ним в мираже.
        - Красивые, - протянула Сойка. Клен хмыкнул: скалы за Белым Китом были самые заурядные. - А кто там живет? - вдруг вырвалось у Сойки. - Какие там люди?
        Клен с удивлением быстро глянул на нее и отвел глаза.
        - Наверное, - фантазировала Сойка, - они добры, мудры и величественны. А может быть, слабы и просят нашей помощи, - Сойка стала вглядываться вдаль, на острова Гончих Рыб, ища там следы людей.
        - Нет, это маленькие зеленые человечки с ручками и ножками, тоненькими как спички, - пошутил Клен.
        - Нет, - спорила Сойка. - Там живут высокие смуглые великаны-атлеты.
        - И один из них приходит к Нереиде, - не удержался Клен.
        - Дурашка, - серьезно сказала Сойка. - Дурашка, и все тут. И никаких людей там нет. Люди живут здесь, Дома, на Острове.
        Клен замолчал. Скулы еще резче очертились, светлый ежик волос стал какой-то неприветливый.
        - Неправда, - Клен, сощурясь, внимательно смотрел на Сойку. - Это неправда. Это Учитель Горг считает, что на островах нет жизни. А я не верю. Не верю и все.
        Сойка моргнула, перебежала глазами со зрачка на зрачок Клена, засмеялась:
        - Знаешь, Учитель Горг такой смешной стал, как только женился! Все на свете путает, суетится. Меня сегодня уже два раза спрашивал: чем я хочу заниматься, когда вырасту? Такой смешной, ухохочешься!
        Клен усмехнулся, глядя, как она изображает учителя: - «Сама ты ухохочешься», - хотел сказать.
        - Он теперь дом строит, - заступился за учителя. - И жена скоро родит. Вот и забегался.
        - Ухохочешься, - повторила Сойка. Крупноглазая, большеротая, - кажется, все думают, что она Клену невеста… Нет, Клен к ней привязан, без Сойки ему было бы плохо и одиноко, но, наверное, он просто привык к ней. Хотя вот недавно, совсем случайно - просто так получилось - Клен видел ее, когда она купалась: в лагуне, совсем одна и совсем без ничего, нагишом. «Ты вправду похожа на Малую Нереиду», - хотел было так ей сказать - да постеснялся.
        Острова Рыболова, Черепахи, Птиц-Сестер проступали где-то меж морем и небом крохотными клочками суши, точками скал и рифов. Пятнышки светлой воды выдавали отмели.
        - А вон та земля двойная! - углядела зоркая Сойка. - А почему остальные острова - в скоплениях, а наш Остров - одиночка?
        - Такая геология…
        …Учителя Горга Клен встретил у поселка плотников. Тот выбегал из крайнего дома, с кем-то на бегу еще договаривался и раскланивался, торопясь к себе. Учитель, наверное, одалживался у плотников топорами. Железные топоры на Острове ценятся, и доверяют их не каждому. Больно уж железо здесь дорого. Ведь расточительно жечь деревья в топках печей и кузниц. Но Учителю никто не отказывает, его все уважают.
        «Учитель Горг, правда, стал забавный без знаменитой черной бороды, - подметил Клен. - Он ее сбрил, чтобы выглядеть помоложе».
        - Учитель Горг! - позвал Клен. - Добрый день!
        С тополя вспорхнула и унеслась синица, в осиннике закричали сороки - мелкого полета птицы, и до ближайшего островка не долетят. Желтый попугай что-то сердито заверещал в папоротнике.
        - Здравствуй, Клен, здравствуй, - Учитель Горг всегда привечал Клена и, кажется, за что-то ценил. - Решил уже, чем теперь займешься?
        Клен сдержал улыбку: Сойка была права. Он нагнал Учителя Горга и пошел рядом. Вытянувшийся Клен был на голову выше Горга, но пока что поуже в плечах.
        - Решил, - ответил Клен.
        - Интересно, - Учитель Горг бросал слова машинально, мысли были заняты чем-то более важным.
        - Вы так рассказывали нам о физике, о химии, - подольстился Клен.
        - Да, да…
        - Что я решил быть шлифовальщиком стекол.
        - Да, да. Замечательно… Но почему? - Учитель Горг встал как вкопанный, лицо собралось, взгляд - чуть снизу вверх - сосредоточился на Клене.
        - Клен, - разочарованно протянул Учитель Горг. - Но почему шлифовальщиком? Я же помню, как ты увлекался лагуной. Я думал тебе интересно. Пусть не рыборазведение, пусть всякие плоты, байдарки. - Учитель Горг вспомнил что-то и усмехнулся: - Лет в десять ты поймал окуня, прикрутил ему к хвосту послание к иноостровитянам и пустил его во внешнее море. Бедная рыба! - Учитель Горг посмеялся.
        - В десять лет я не знал, что в хлорированной воде всякая рыба дохнет.
        - Я понимаю, - смеялся Учитель Горг.
        - Я хочу отшлифовать стекло как для микроскопа. Но только так, чтобы смотреть не на маленькое, а вдаль. На острова, - признался Клен.
        - Иноостровитян не бывает, - все еще улыбаясь, качнул головой Учитель Горг. - На островах, к сожалению, вообще нет жизни, сколько бы ты ни смотрел на них в увеличительные трубы. Философски говоря, - Учитель Горг поднял брови, - всякая иноземная жизнь давно должна была бы себя проявить. Вот, скажем, мы на нашем Острове. Мы шумим - по воде и по ветру нас слышно. По ночам мы жжем костры. Их далеко видно. Мы выбрасываем гнилые деревянные кадки, и иногда их уносит во внешнее море. Теоретически, их щепки могло прибить к любому острову. А у нас никто не находил иноземельных артефактов.
        Клен просто слушал и кивал, ни о чем не проговариваясь.
        - Клен, я грешным делом рассчитывал, что ты поучишься еще немного и станешь учителем вместо меня, - серьезно сказал Учитель Горг.
        - Так вы же и сами еще не старый! - солгал от удивления Клен. В семнадцать лет все, кому под пятьдесят, кажутся древними. Учитель же Горг, кажется, остался польщен:
        - Ну, Клен, ведь годы идут. Пока выучишься! - сказал он жизнерадостно. - Впрочем, для своего удовольствия, ты можешь даже шлифовать стекла.
        - Учитель Горг, - Клен напрягся, не восприняв шутливый тон. - Возможно ли, чтобы внутри одного миража наблюдался бы второй мираж с видом еще более дальней местности?
        - Что-что? - нахмурился учитель, морщинки побежали по его лбу. - Сдвоенный мираж? Говоря опять-таки теоретически, всякое возможно, - он пожал плечами, стал рассуждать задумчиво. - Если атмосферные и температурные условия так совпадут, что в момент проявления миража в отображенном - сверхдальнем - месте проявляется свой, второй, мираж, то, наверное, этот второй будет виден и в точке наблюдения. Но оба миража должны возникнуть одновременно - понимаешь, Клен? - до секунды одновременно, а все объекты должны лежать на одной прямой. А ты что-нибудь видел, Клен?
        - Да, - решился Клен. Над лагуной громко крикнула чайка-рыболов. - Я видел сдвоенный мираж над скоплением Белого Кита. Раньше видел и еще сегодня утром. Над морем появились серые скалы - это как обычно, как всегда в этом месте, - а среди них и чуть повыше - вдруг новая скала, какой раньше не видел. Она помаячила и пропала чуть раньше остальных.
        - Какая редкость, - живо улыбнулся Учитель Горг. - Потрясающе. Я никогда такого не видел. Подозревал, что это возможно, но сам не видел.
        - Это еще не все, Учитель Горг. - Клен приберегал самое важное: - Над той скалой поднимался дым. Понимаете? Красный, сигнальный. Так было оба раза - и тогда, и сегодня.
        - Любопытно! - Учитель Горг, кажется, оценил рассказанную диковинку.
        - А из-под скалы, снизу, - заторопился Клен, пока учитель не перебил его, - бил сильный-сильный свет. Только не желтый и не оранжевый, как бывает от огня, а белый. Его словно то зажигали, то гасили через равные доли времени. А свет такой чистый и, я бы сказал, какой-то прозрачный.
        - Прозрачный свет? Гм… - Учитель Горг чуть усмехнулся. - Каким же еще быть свету? То, что ты описываешь, Клен, было бы лучше назвать светом искусственным. Так более грамотно.
        - Хорошо! - Клен поспешно закивал, ловя учителя на слове. - Пусть искусственный, правильно! Такое возможно, да? Вы так тоже считаете?
        Учитель Горг с мгновение помолчал и перевел дух:
        - Видишь ли… Все, что ты рассказываешь, весьма занимательно! Вот, посмотри сюда, Клен. Наш Остров, он, строго говоря, не остров, а атолл. То есть со дна гигантского моря, - Учитель, показывая, развел руки, - вздымается не гора с острой макушкой, а жерло вулкана, и это жерло, как чашечка, чуть приподнимается над поверхностью моря, оставляя внутри себя залитую водой лагуну…
        Учитель Горг увлекался. Он словно принимался вести урок, а Клен, прощал его: с каких-то лет начинаешь испытывать к любимым учителям чувство ласкового снисхождения.
        - Вот эта наша лагуна, - увлекался Учитель Горг, - хранит в себе воду, столь богатую природными минеральными солями и разнообразнейшими вулканическими веществами, что под действием жара вулкана вещества стали усложняться. Пошли химические реакции соединения и преобразования, возникла органическая материя, сформировался белок. В конечном счете, лагуна стала матерью всей биологически разнообразнейшей жизни Острова, и химия передала эстафету эволюции - кому? Биологии.
        - Учитель Горг! - перебил Клен. - Так, может, за сверхдальними островами тоже есть атоллы с такими же или близкими условиями, - Клен не спрашивал, Клен утверждал.
        - Может, может! - закивал Учитель Горг. - Я к этому и веду, - он проводил взглядом тяжелого шмеля и грустно улыбнулся: - Жалко только, что с нашими средствами не доплыть туда. Подумай: обойти наш атолл по берегу можно за несколько тысяч шагов. А путь до различимых ближних и дальних земель - во много, много раз больше. А до сверхдальних, видимых лишь в миражах, еще столько и более. А до сверх-сверхдальних? Запас пищи испортится, океанскую воду опасно пить без кипячения, содержание хлора в воде и в воздухе станет больше. Да и все время вплавь, по морю…
        Клен склонил на бок голову и, как бы невзначай, спросил под руку:
        - Учитель Горг! А старый ваш дом вы разбираете? Старые бревна вам не нужны больше?
        - А? - растерялся учитель.
        - Оставьте их мне! Бревнышки-то. На здоровье, да? - настоял Клен, пока голова учителя другим занята.
        …С того дня Клен сутками пропадал на Галичьем взморье. Дома лишь изредка ночевал. Мать не возмущалась. Когда же Клен вдруг принес в дом железный топор и спрятал под лавку, мать день или два старалась не замечать этого, а после, вечером, был тяжелый разговор с отцом. Отец потребовал от Клена ответственности за свои поступки, но даже не спросил, откуда и для чего у Клена дорогая вещь, и правда ли, что он что-то сколачивает на внешнем берегу Острова. Отец только добавил под самый конец:
        - Я - врач, Клен. У меня на Острове - сто восемьдесят четыре человека. Из них шестеро - грудные младенцы, пять стариков совсем плохи, а четверо жалуются на травмы. Я не в состоянии смотреть еще и за тобой.
        - Еще посоветуй мне бросить глупости, - нагрубил Клен. - Скажи: мол, на острова люди не плавают, а кабы плавали, то имели чешую и хвост.
        Отец неожиданно умолк и больше с Кленом не разговаривал. Клен, правда, не сумел вовремя остановиться и сгоряча добавил:
        - У тебя больные! У тебя пациенты! Вот только у меня ничего нет. У тебя есть все - практика, уважение, у тебя - весь этот Остров. Да?! Вот пусть теперь у меня будет мой топор. Понятно? Мой топор, мой кусок Галичьего взморья и моя дорога.
        Клен очень жалел потом об этой ссоре. Корил себя, но перед отцом не извинялся. Семнадцать лет - особый возраст. В семнадцать кажется, будто уже знаешь о жизни все. За уверенностью стоит отсутствие опыта, но в том-то и проблема, что опыт измеряется не годами и не приобретениями, а утратами. Количеством потерь.
        «Что же - больше всех знает о мире тот, кто больше всех потерял?» - не поверил сам себе Клен.
        Тот драгоценный топор Клену переодолжил Учитель Горг. Клен взялся обтесывать бревна, чтобы прилегали друг к другу ровнее и слаженнее, да еще принялся выдалбливать в каждом пазы, чтобы соединить ряд бревен прочными поперечинами.
        Согнувшись и немного, как положено, чертыхаясь, Клен таскал и переволакивал по гальке бревна, а после, упершись коленом, вязал их пенькой. Зеленоватое море шумело, брызгалось и, шипя, ложилось на гальку. В океане, на горизонте, соблазнительно раскинулась Малая Нереида. Ветер с моря трепал обрывки пеньки и разносил по берегу вытесанные из пазов стружки.
        Пару дней назад на лагуне, где шевелятся всем своим существом медузы, Клен видел, как играли в лодочки пацанята. Игрушки из щепок плавали кое-как вдоль бережка, а одна, с воткнутым в расщелину дубовым листом, заплыла, подхваченная ветром, так далеко-далеко, что словно парила над водой.
        «Так бы вот и мне сделать», - маялся Клен уже третий день.
        Он уже выбрал сосну - молодую, но крепкую, прямую и не слишком обхватистую. Примерился, куда ей упасть, чтобы легко волочить к берегу. Вспугнул семейку ежей, прогнал дятла и, размахнувшись, взялся рубить. Скрипя и ухая, повалилась сосна, с шорохом взлетели щеглы, понесся куда-то заяц. Клен крякнул и принялся обрубать сучья.
        Когда на шум и стук собрался народ, Клен уже сделал полдела. Сбежались лесники, сошлись все, кто был поблизости.
        - Ты… - у молодого лесничего сперва даже язык отнялся. - Чего натворил-то? Сосну порубил - ополоумел? Сто лет еще бы росла. Внукам с их детьми дом построить… А хвоя? А шишки? А смола? - лесник долго еще перечислял утраченное.
        Клен мрачно сопел и отсекал сучья. Никто не пытался отобрать топор и увести его самого. Лесничий лишь ахал, остальные качали головами.
        Вот после этого к Клену на Галичье взморье и пришел дядя Лемм. Дядя Лемм, суровый лекарь-травник, вырос в лесу и знал каждое дерево. Он был братом его матери. Клен сразу понял: мать прислала его для серьезного разговора. Клен и без того знал, что сосен такого сорта росло в том лесу от силы штук двадцать, да на возвышенности с другой стороны Острова, кажется, еще не более полста…
        Дядя Лемм сел на отбракованное бревнышко, молча достал махорку, закурил, пуская дым вдоль моря. Клен только сопел и возился с плотом, затылком чуя дядькино настроение. Дядя Лемм докурил, отбросил цигарку, помолчал, мучая, еще.
        - Ну, что, племяш, вконец обалделый? - голос у дяди Лемма хриплый - это от махорки. - Зачем сосну сгубил? Поясни.
        - Мачту на плот… - просопел Клен немногословно. - Еще парус будет, - топором он долбил гнездо для мачты.
        - Ты одурелый, племяш? - бросил дядя Лемм. - На острова плыть. В этакую даль… С пути собьешься и с голоду помрешь. Сам убьешься, может, кому и плевать, а мать пожалей.
        - Дядь Лемм, - Клен выгреб из гнезда щепки и отложил топор. - Ты из-за дерева злишься? Вот слушай. В лесу каждое дерево считано. А вообрази, сколько их растет, может быть, на других островах. Хоть мосты строй, хоть на дрова их жги.
        - Ба-алда ты, - протянул дядя Лемм. - Доплыть туда - на плоты и лодки больше лесу истребишь.
        - Ладно, дядя Лемм, ладно, - перебил Клен. - Пусть не деревья, пусть медь. Или железо. Россыпью, навалом - ты же не знаешь, что есть на островах.
        Дядя Лемм пожал плечами, долго думал, глядя себе под ноги, что-то решал.
        - Затратно, - сказал он нехотя. - Это только кажется, что народу на свете полно. Сто восемьдесят четыре человека! Все, выходит, бросай? Зверей не стеречь, хлеба не сеять, детей не рожать. Только лес вали и твои плоты связывай? Так на иноземельное железо и весь свой лес изведешь - как жить-то после…
        - Может быть там, - тихо-тихо выговорил Клен, - может быть там, на островах-то, и жить можно станет.
        Дядя Лемм вдруг покраснел скулами, приоткрыл рот да как вскочит с места:
        - Ах, так это ты Сойке, Кнушевой дочке, в уши напел, что скоро все на Малой Нереиде жить будете! - взъярился травник. - Там нету жизни, там камень, пустыня и почв нету. Понятно? Почвы тоже на плотах возить будешь? Вози! А воздух в пузырях повезешь? Там хлор, слышишь ты, хлор парами, туманами стоит. Ай, да чтоб тебя!
        Дядя Лемм с досады рубанул рукой, повернулся, зашагал куда-то. Потом вдруг, сообразив, пошагал назад, на ходу крича Клену:
        - Увидишь зеленый туман над морем - греби прочь. Пузырь надорви, а греби! А не сможешь, так в мокрую тряпку дыши - мочись на нее и дыши. Хоть жив вернешься!
        Крикнул так и прочь убрался. Горячий он, дядя Лемм, суровый. Говорят, в молодости его в лесу звери рвали, и не просто звери, а стая койотов. Он выжил. Жилистый он, живучий, дядя Лемм-то.
        …Острова маячили на горизонте штрихами и темными точками. Клен перечислял видимые ему скопления: - «Вон Старый Морж. За ним Пловец. А дальше Большая Нереида и Зимородок», - Зимородка Клен не любил. Над этим скоплением изредка проступал мираж, и сверхдальние белые острова в нем внезапно, на глазах наблюдающего, тускло зеленели.
        «Это от хлороводорода», - проговорился когда-то давно, сжимая зубы, дядя Лемм. Тайна исчезла, осталось странное, словно после обмана, чувство. Клен упирался ногами в гальку. В одиночку, жилясь и надуваясь, подымал сосновую мачту, чтобы вогнать ее конец в гнездо посреди плота. Наконец, мачта вошла, содрогнулась и замерла, встав, как следует. Клен, удерживая ее, принялся вбивать клинья. Мачта укрепилась.
        - Так вот куда ты дерево дел, - по берегу от поселка шла компания парней и девушек. Позади всех держалась Сойка, теребя букетик из незабудок.
        - Здорoво, - буркнул Клен. Парни окружили его, качая головами. Двое, напрягшись, приподняли плот, чтобы поглядеть днище.
        - Крепкий, - заверили оба. - Не сразу потонет, ты еще помучаешься.
        - Дурак ты! - испугалась Сойка. - Дурак, что мелешь?
        Рюг, Кленов приятель, подошел к Клену, встал, чуть заслоняя его, проговорил быстро и еле слышно:
        - Плотники уже нервничают. Им твой топор нужен. Я могу сказать, что он пока у меня. Но только на два дня.
        Клен быстро кивнул, пары дней ему достаточно. А вот Рюг, он - молодец, он же рыбак и лодочник, он в жизни не осудит того, кто плот строит.
        - Загорелось тебе что ли? - Рюг, словно нарочно, опроверг похвалы. - Иноостровитяне письмо прислали?
        Девчонки захихикали. Клен нахмурился, потом с вызовом распрямился:
        - Прислали! - он парировал. - Иноостровитяне! У них - большие города и морские лодки. Они умеют браться за новое и не шатаются без дела, хохоча людям под руку.
        Рюг только пожал плечами и отошел.
        - Рули поставь, - он пальцем показал на корму плота. - Без рулей нельзя, замучаешься. Еще медные уключины надо, чтобы у тебя весла не унесло.
        Клен промолчал: Рюг-рыболов говорил дело. Сойка переводила глаза с одного на другого, переживая, почему Клена не отговаривают.
        - Эй, - не выдержал Рюг. - А ты, правда, видал чего-то?
        - Видал, - кивнул Клен. - Сверхдальний мираж за Белым Китом. Они звали на помощь. Потому что, если бы могли, давно приплыли бы сами.
        Парни присвистнули. Рюг не поверил и только с обидой поморщился. Разбредались все тихо, стараясь не задевать Клена и не смотреть на Сойку. Сойка осталась одна.
        - Кле-он, - протянула. - Это правда? Ты что-то видел, а мне не говорил? Кле-он…
        - Видел, - назло себе и Сойке подтвердил Клен. - Там города с куполами, высокие дома и привольные улицы. А дороги вымощены кирпичом. Желтым, - придумал Клен. - У иноостровитян голубая кожа, а правит ими суровый правитель, и есть у него красавица-дочь, - Клен уже не мог остановиться, а Сойка кусала губы и терпела. - Дочь правителя видела меня в мираже, влюбилась и зовет теперь: «Где ты, где ты, где ты, Сын Моря?»
        - Дурак! - не выдержала Сойка. - Плыви к своей синекожей королеве.
        Брызнули слезы. Она стремительно отвернулась и побежала к лесу.
        - Сойка! - опомнился Клен. - Сойка! Сойка! - он побежал за ней, догнал, удержал. - Союшка, ну прости меня, птичка. Я - дурак, правильно. Ну, не плачь.
        - Кленчик, - всхлипнула Сойка. - Не уплывай, а? Ты ж не вернешься.
        - Как не вернусь, глупая? - Клен утешал ее. - Быстро даже вернусь. Подарков тебе наберу и вернусь. Что ты больше всего хочешь?
        - Дурашка, ой ты дурашка…
        Большая синяя стрекоза вылетела из леса и облетела их. Заяц высунулся было из кустов и сгинул. Ветер потянул с океана - наверное, прилетел с островов…
        - Сой-ка, - позвал Клен задумчиво.
        - М-м?
        - Твоя мама, ведь лен прядет, правда? Ты не могла бы взять у нее полотна? Мне немного. Сажень… Нет, лучше две сажени на три.
        Слезы у Сойки мигом высохли, крупные смешные глаза округлились еще больше.
        - Та-ак мно-ого? Ты что, Клен?
        - Да разве это много, - заторопился Клен. - Всего ж на пару рубашек… Ну, может, на три. Мне для паруса. Чтобы побыстрее плыть. Я… я, наверное, через день поплыву. Вот только рули, как Рюг говорил, прилажу и поплыву. Ты моим… моим потом все расскажешь. Ладно? Я с отцом поругался, нахамил ему. Жалко. Он ведь добрый.
        Сойка прижала к груди кулачки, вся сжалась, маленькая, тоненькая:
        - Твой папа убьет меня, раз я все знала. А мой папка еще и спасибо ему скажет…
        Смешная она, Сойка, забавная. А все ж таких мало - на всем Острове одна… Через день Сойка принесла ему льняного полотна. Клен успел уже приладить руль и стащить плот на воду. Он радовался будущему парусу, но в этот день так и не отплыл с Острова, потому что прибежали рыбаки-мальчишки и, перебивая друг друга, завопили, что из лагуны выбросился на сушу кит-касатка.
        Животное с серебристой кожей лежало на отмели и сохло, приоткрывая и закрывая дыхательное отверстие. Раздвоенный хвостовой плавник бился о песок, будто касатка силилась ползти еще дальше, куда-то вглубь суши. Рыбаки кричали, размахивали руками, кто-то рыл для кита канал, кто-то взялся ворочать его с боку на бок, кантовать на расстеленную рогожу, чтобы волоком стащить животное назад, в воду. Животное было огромным - длинной в целый рост взрослого мужчины, а массой превосходило, наверное, сразу трех человек. Клен не опоздал. Он успел поддержать свой край рогожи, чтобы голова касатки не волочилась по земле. Кто-то пихнул его под руку.
        От толчка голова кита мотнулась, и кит вдруг открыл один глаз. Клен нечаянно перехватил взгляд животного. Тоска, сломленная мечта, отчаяние, что так и не дотянулся до цели, боль, что так и не увидел… Чего? Брошенного дома? Покинутой родины? Отчего-то эти мысли увиделись Клену во взгляде кита, когда он чуть не выронил свой край рогожи.
        «Учитель Горг, мудрый Учитель Горг… Ты же говорил, будто киты - родичи морских котиков. А котики рождаются на суше. Что же? Наследственная память гонит китов на отмели и песчаные пляжи. Шесть недель назад так уже погибла одна касатка… Этот кит ищет свою подругу, свое заповедное лежбище. А это родина, подлинный дом, непреложное отечество?
        Если киты в тоске ищут свою родину, то что же гонит в океан меня? Поиск отечества, иной земли, обещанного дома. А, что теперь скажете, Учитель Горг?»
        Весь тот день взгляд спасаемого кита стоял перед глазами. Клен не выдержал. Он унесся на внешний берег Острова, откуда видно скопление Белого Кита, и бросился в океан. Много часов он, обезумев, бился и с волнами, и с ветром, топил себя и всплывал, порывисто хватая ртом воздух, пока не начнет кружиться голова. Наконец, он замерз, холодная вода стала сводить тело, он, кажется, потерял сознание, потому что очнулся он, когда океан уже вытолкнул его на Остров.
        Вывернув руки, он лежал лицом на песке и слушал, как песок шуршит под чьими-то спешащими ногами. Сойка таким и нашла его - измученным, полуживым и полуголым. Сойка, тормоша его, заплакала - видно, от жалости, назвала, как всегда дурашкой и вдруг сказала, что любит его. Клен был счастлив. Силы с каждой минутой возвращались.
        Маленький песчаный краб быстро пробежал по его рукам.
        - Ты теперь никуда не поплывешь на своем плоту, правда же? - понадеялась Сойка.
        - Наоборот, поплыву, - пообещал Клен. - Завтра же.
        Клен не посмотрел, как расстроилась Сойка. Это был его путь, самое начало его и только его дороги. Утром он скажет это отцу, а отец поймет и простит его, он так и скажет ему: «Плыви! Ищи непреложное отечество! Только непременно найди…»
        II
        Бездонное море во многом так похоже на небо, что часто трудно отличить одно от другого. Море отражает в себе синеву неба, море отражает движение облаков, а порой и подгоняет их в себе своими же волнами. Оно отражает и тучи, которые само же испарило из своих вод, чтобы заслониться ими от высокого неба. В одном они отличаются - море и небо. Небо отдает свою красоту отражению. А море не сберегает отраженную красоту, не замутнив и не исказив ее.
        Теперь мало кто знает, в ком из них - в небе или в море - искать то самое непреложное отечество. Как больно будет принять неверный блеск за драгоценную мечту, а пар и дым - за единственную цель. Плот рвется в море, где волны будут хлестать его. Плоть бросается в пучину навстречу топящим ее житейским волнам. Но если что-то зовет человека взять из отцовского дома свою долю счастья и уйти с ней далеко-далеко, значит… значит и в дороге есть своя ценность. Велика ли она?
        Все это Клен так и не сказал своей Сойке ни в этот день, ни в следующий. Привязанный плот покачивался на воде и звал в дорогу.
        ***
        К удивлению и потрясению Клена отец не поддержал его в поисках подлинного отечества. Он долго и внимательно смотрел на Клена, а потом сказал всего одно слово:
        - Одумайся…
        Но сразу вдруг замахал руками, будто сам себя останавливал, сам себя перебивал, и только после этого договорил:
        - Ведь ты был прав в нашем споре, Клен. Ну, да! У меня действительно есть этот Остров, мои пациенты и уважающие меня люди. А кроме них у меня есть ты, Клен. Но, видишь ли, получается, что все перечисленное есть и у тебя. Ведь ты же знаешь: все, что мое, оно - и твое. Разве не так? Разве тебе надо искать чего-то чужого, когда всё есть у тебя самого?
        В ответ отец Клена увидел только упрямый подбородок да острые скулы так внезапно подросшего сына.
        «Тогда лучше в чужой стороне найти понимание, если у отца его нет и в помине», - в досаде решил Клен. По счастью, он не сказал этих слов отцу прямо в глаза.
        …Его плот недовольно качался на приливе. Волны подхватывали плот, канаты натягивались и скрипели, привязанные к вбитым на берегу кольям. Клен, подвернув края льняного полотнища, приколотил его к реям как парус. С порывом ветра прибитое полотно надулось и хлопнуло о мачту. Плот повлекло, потащило прочь в океан.
        - Ух, ты! - выкрикнул сам себе Клен и топором перебил канаты. Плот дернулся, освобожденный, Клен разбежался, запрыгнул. Плот покачнулся. Берег вдруг застремился прочь, океан сделался как-то шире, реальнее. Клен охнул, одолевая дрожь между лопатками.
        Ветер стих. Парус обмяк, и Клен лопастью весла оттолкнулся от дна, гоня плот вдоль земли. Следовало обойти ее всю, а на полувитке, на той стороне, одолеть прибой и уйти от земли вдаль. Берег заметно менялся. Галичий край скрылся, мимо проплывал перелесок, за ним пригорок с домами лесоводов. Быстро росла Возвышенность, покрытая сосновым бором, где водятся медведики. Из-за Возвышенности явились в море скопления Гончих Рыб, Рыболова и Белого Кита. Вот только на берегу, на краю земли, кто-то привлек внимание. Клен резко обернулся.
        У самой воды, зачем-то опираясь на палку, стоял Учитель Горг. Клену показалось, что учитель за эти дни постарел. Наверное, подумалось, он бросил бриться, и щетина опять состарила лицо… Учитель что-то прошевелил губами. Клен не расслышал и, помогая себе веслом, приблизился к суше.
        - Все-таки уплываешь? - повторил Учитель Горг и, не дожидаясь, когда подтвердят очевидное, сказал еще: - Ты вчера как безумный бросался в море. Сойка говорит, что нашла тебя здесь измученного и полуживого, как будто ты уже переплыл пол-океана.
        - Она сильно преувеличивает, - Клен горделиво приподнял голову. - Просто мы вчера спасали кита.
        - Правильно, - перебил учитель и еще сильнее оперся на палку. - Это моя вина.
        - Вина? - плот нетерпеливо качнулся, Клен веслом придержал его. - Какая же это вина, Учитель Горг?
        - Лемм не сказал тебе? - Горг напряг голос, и слова прозвучали резко: - Тридцать лет назад… Твой дядька Лемм сам, один, на какой-то байдаре плавал к Зеленеющим островам. Это он-то и узнал, что они зеленеют от хлора. Он едва не отравился! А как вернулся, так стал нелюдим и ушел в лес. Будто его обманули. Он потерял мечту, а кто больше всех теряет, тот больше всех знает о мире. - (Клен нахмурился, но промолчал). - А я теперь наперекор всему думаю, что ты-то окажешься посильнее его…
        - Ну да, я же плыву не к сверхдальним, а к сверх-сверхдальним, - растерялся и зачем-то напомнил Клен.
        - …посильнее его и поймешь что-то свое, то главное, чему я не смог научить тебя. Плыви же! После и меня научишь. Плыви, а то народ сбежится и меня же, старого глупца, обвинит, что мальчишку в море пустил. Мне туда в жизни не доплыть и не понять того, что ты там поймешь!
        Он вдруг замахал руками, выкинул палку и побежал прочь от моря. Клен никогда его таким не видел. Клен нахмурился, собрал лицо: очертились острые скулы и упрямый подбородок, который Сойка звала своевольным. Он медленно перебрал руками шест весла, словно раздумывал, а не остаться ли, не узнать ли, что это такое с учителем, но, не додумав, уперся веслом в илистое дно и оттолкнулся. Плот подхватила волна.
        Впереди, над Белым Китом, над грядой островов, похожих на спину животного с острым плавником, слезою заколебался воздух и сгустился в цепь серых скал. Эти скалы, такие чужие, далекие, висели прямо над водой. Между ними и океаном, как синяя нить, виднелась часть неба. Мираж был так веществен, что казалось, доплыви до Белого Кита, и сверхдальние окажутся там же, совсем рядом. Плот резко качнуло, ветер встрепал Клену рубашку и с хлопком надул парус. Почудилось, что мачту вот-вот выдернет из гнезда и унесет. Клен ахнул, схватился за нее, но мачта стояла крепко, и плот полетел, чиркая носом по гребешкам волн. От качки слегка замутило. Клен испугался, он не думал, что на воде будет так зыбко. Мираж впереди вдруг поплыл маревом, затуманился и сгинул, парус хлобыстнул Клена по лицу, Клен охнул и порывисто обернулся, ища родной Остров.
        Атолл уплывал. Атолл словно отделился от Клена пространством моря и уходил все дальше и дальше. Родной Остров был крив и скошен, часть его поросла буро-зеленым лесом, и над Возвышенностью дрожала дымка, испаренная листвой деревьев. Клен огляделся вокруг, стискивая зубы. Серо-желтые с прозеленью волны окружили его и беззвучно шевелились, раскачивая плот. Одному стало жутко. Море пахло собой. Не солью, не прелостью от водорослей как вода в лагуне, оно пахло неестественно чистой влагой и немножко хлором.
        - Здесь ни души, - через силу разлепил губы Клен. Море промолчало. - Ни единственной, - повторил он. С неба припекал жар, но у Клена морозец пробежал по спине где-то под кожей. Море всплеснуло, Клен вздрогнул.
        Вода, откуда-то набежав, скатывалась с бревен. Плот двигался ровно, прямо по линии, стремясь чуть вправо от скалы Хвост Белого Кита. Клен нырнул под парус и проскочил с кормы на нос.
        Когда стало смеркаться, Клен развел огонь в очаге на носу плота. Потом зачерпнул забортную воду и вскипятил ее, поздравляя себя с началом пути. Он разрешил себе угоститься хлебом и соленой рыбой из своих припасов. Пока он так праздновал, что-то неуловимо изменилось в море. До поры он и представить не мог, что в океане могут быть потоки и течения, вроде речек без берегов. Уже в полумраке он разглядел, что плот развернуло по диагонали и несет куда-то в сторону, мимо Белого Кита.
        Огонь в очаге всколыхнулся, когда Клен вскочил и кинулся на корму, спотыкаясь и оскальзываясь на мокрых бревнах. Плот, подчиняясь рулю, нехотя повернулся. Быстро темнело. Клен торопился найти Хвост Кита и выровнять по нему курс до того, как упадет ночь. Наступившая тьма скрыла все, кроме краснеющих в очаге углей. Ощупью прополз Клен с кормы, волоча связку припасенных дров. Глянцево-черное невыносимое небо давило сверху, а море бархатисто шелестело о плот во мраке. Когда огонь вспыхнул, Клен увидал только освещенный надутый парус, собственный плот и клок моря вокруг. Искры с треском сыпались в море, сполохи метались на высоту человеческого роста, а Клен еще силился разглядеть вдали хоть какие-то острова-ориентиры. Дома Клен рассчитывал, что сможет вот так осветить себе дорогу.
        Сжав зубы и выставив вперед своевольный свой подбородок, Клен признал поражение. Пламя выхватывало лишь кусок моря на десяток шагов впереди. Он опустился на плот, прижался спиной к мачте.
        «А из сосны выступила смола, - подумалось невпопад. - Учитель Горг, что же - это и есть моя первая потеря на далеком пути? Если так, то не слишком-то она меня испугала!»
        - Мы построим много плотов, - сказал он вслух молчащей глянцевой тьме. - Нет, мы построим один пребольшой плот, и на нем будем только мы с Сойкой. Нет! На нем будет много людей. А плот будет огромный - размером с поселок. На нем мы насыплем землю и посадим пшеницу и овощи. Мы будем плыть долгие годы. Мы будем жить на плоту, любить, и у нас родятся дети. Они поплывут после нас и обойдут все острова Вселенной. Найдутся обитаемые или пригодные для жизни миры. Мы возведем на них маяки из кирпича и камня. Они станут светить в ночи и показывать плотам, куда плыть, чтобы найти людей.
        …Клен проснулся, когда горизонт едва посветлел и поголубел. Он не сразу сориентировался: плот так далеко уплыл за ночь, что изменились очертания скоплений. Знакомые острова, едва приблизившись, разбежались. Некоторые заслонили друг друга или повернулись под другим углом. По приметной форме Клен отыскал Хвост Кита и скорректировал по нему курс. Потом оглянулся, ища глазами родной Остров. Атолл стал уже крохотной точкой и почти слился с Малой Нереидой, еле видимой отсюда.
        Так повторялось теперь каждое утро. Клен отыскивал и узнавал Хвост Кита, единственную приметную скалу среди множества переменившихся, расползшихся и убежавших скоплений, выравнивал по ней курс, всматривался в горизонт. Родная земля давно пропала из виду.
        Все изменилось, когда Клен почувствовал, что ветер сильнее обычного рвет на нем рубаху и треплет волосы. Парус с треском надулся, накренил мачту, и та быстрее прежнего повлекла плот. Плот принялся чаще черпать воду. По краям его побежали пенные барашки. Покрепчавший ветер резко отклонил плот от курса. Клен потянул рычаг руля. Потом налег сильнее. Сдвинул еще и еще. Руль был смещен уже до предела, а плот несло куда-то в пустой горизонт мимо скалы Хвост Кита.
        Ветер дул сбоку, разворачивая плот с намертво прибитым парусом. Парус хлопал, надуваясь и обвисая. Волны, высоко поднимаясь, опадали на плот, а Клен силился грести веслом с одного борта, чтобы плот шел поперек ветра. Он греб не отдыхая. Волны взвивались, казалось, на высоту лесных деревьев, и плот скатывался с их спин, непрестанно прогоняя воду по своей поверхности. Брызги пригоршнями летели в лицо, от них уже насквозь промок весь парус.
        Одна волна поднялась особенно крупно, обрушилась на дальний край плота, пронеслась по нему и окатила Клена. На миг перехватило дыхание. Почудилось, что плот насовсем скрылся под водой. Не выпуская весла, Клен с отчаянием проводил взглядом часть дров и припасов, кружащихся теперь далеко в море. Новый крупный водяной вал, перекатываясь, надвигался на плот. Всего на один миг Клен выпустил из рук весло - он кинулся спасать припасы, отгребая их и остатки дров от края. Обрушившись, волна закружила весло, подхватила и унесла с собой. В ту же минуту с бревен соскользнул драгоценный железный топор, что был так нужен на случай починки плота. Инструмент камнем унесся ко дну, и это стало подлинной первой потерей Клена.
        - Стой! - выкрикнул морской волне Клен. - Верни!
        Выбросив руки, он прыгнул за веслом в море. Вода обожгла холодом, с головой погрузила в безжизненное ничто. Ощутился вкус хлора. Отплевываясь, Клен поплыл к пропадающему веслу короткими взмахами, нагнал, схватил его и, ныряя, развернулся в воде. Плот был уже далеко. Забавляясь, море разнесло их. Гоня прочь панику, Клен, сжимая весло, поплыл к плоту. Медленно и нехотя плот стал приближаться. Клен догнал его и закинул весло. А потом долго, держась за края бревен, отдыхал, прежде чем взобраться.
        …Вода успела попортить солонину, хлеб и дрова. Разжечь огонь было теперь нечем. Немного скалясь от пережитого напряжения, Клен сидел на поджатых ногах и испытующе угрюмо глядел на скопление островов Белого Кита. Острова приближались. Угомонившийся ветер вел плот прямо на них. В скоплении появились новые, не столь крупные, невидимые с родной земли детали.
        - Я же говорил, - упрямо повторил Клен, - что доплыву и увижу людей, живущих на островах в чужом мире, - не отрывая от Белого Кита глаз, он зачерпнул хлорированную забортную воду и упрямо выпил полную пригоршню.
        Через пару дней в полуверсте слева от плота проплыл первый из островов скопления. Мелкий, каменистый и серый, он не интересовал Клена. Клен, щурясь, смотрел на возвышавшуюся впереди гору, что на земле прозвали Спинным Плавником Кита. Гора точно наплывала, росла на глазах, увеличивалась, ужасая размерами. Глыба раскаленного камня слепила белизной и ощутимо обдавала волнами жара, отраженными от неба. Казалось, что возрастает она гораздо быстрее, чем приближается к ней плот, что вот-вот она заступит своей массой дорогу, и хрупкий плот в нее врежется. Клен совладал с ознобом и отогнал иллюзию. Жаркая гора проплыла мимо.
        Самые броские, самые заметные острова оказались вблизи крохотными и заурядными клочками скал. Наоборот, самые, как это виделось с родной земли, мелкие островки были крупными, но очень далекими. На многие версты вперед была заброшена скала Хвост Кита. Теперь она придвигалась. На ее голом буром камне уже различались какие-то бугры, трещины, уступы, щербины. Безжизнен и пуст стоял Хвост Кита, лишь бурая галька с песком покрывали его, да нестерпимый жар - густой горячий воздух, гонимый ветром, - исходил от него.
        - Кому вы нужны? - досадуя, корил их Клен. - Кому? Ни листика на вас, ни рачка, ни рыбешки.
        Течение тянуло плот вдоль скал. Хвост Кита проходил далеко справа. Океан был глубок и прозрачен. Океан был подозрительно тих. Про черную дыру Клен понял, лишь когда разглядел на океанской плоскости концентрические, сходящиеся в спираль потоки. В середине циклона возникала крутящаяся черная впадина вроде воронки.
        Давясь холодком где-то в глубине солнечного сплетения, Клен грудью бросился на рычаг руля и потянул его в сторону. Руль не поддался. Он еле сдвинулся с места, проскрипел и уперся. Кажется, древесина успела разбухнуть в воде. Клен налег сильнее, что-то под днищем хрустнуло. Руль сдвинулся, но больше не подчинялся. Клен вскинул голову - течение несло плот к водовороту.
        Клен проскочил под парусом, упал на колено у края плота и, не оглядываясь, бросился грести прочь от циклона. Плот опасно накренился и черпнул воду, Клен поскользнулся и упал животом на бревна, сжимая весло обеими руками. Плот повлекло боком - черная дыра поймала его. Надутый парус хлопал, ловя ветер. В какой-то миг плот замер, когда силы потока и ветра уравновесились. Водоворот притягивал плот к себе, а ветер тащил парус и мачту. Плот готов был опрокинуться, но что-то задержало его на несколько мгновений. Клен отчаянно греб, помогая веслу руками, плечами, всем телом. Плот вырвался. Ветер подхватил его и понес прочь от черной дыры. Клен смог обессилено вытянуться на бревнах.
        Хвост Кита, гигантский остров и средоточие масс островного скопления, наконец, выпустил Клена. Клен одолел его притяжение. Отлежавшись, он приподнял голову, ища новую единственную точку, цель пути. Горизонт был пуст… Впереди, от левого его края до правого не было ни островка, ни скопления, ни точки, за которую мог бы схватиться глаз. Клен медленно выдохнул, садясь на бревнах.
        Океан оказался пуст и бесконечен. Темная вода лежала в пустом пространстве и чуть заметно подрагивала. Клен даже взялся за виски кончиками пальцев - так в них что-то застучало и зашумело.
        - Спокойно, - проговорил он себе. - Впереди есть другие скопления и атоллы. Мир не пуст. Здесь не край Вселенной. Наверное, скопления всегда стоят областями. Или кругами, спиралями. Я видел свет, идущий от них и преломленный как мираж. Я должен двигаться прямо и прямо, не сворачивая. Несколько суток я буду ориентировать курс так, чтобы Хвост Кита держался у меня за кормой.
        …Испорченные припасы заканчивались. Он принял строгий режим экономии и съедал в сутки не более одной малой порции. Со временем стало казаться, что плот набух и отяжелел. Он глубоко проседал в воде, и думалось, что скоро придется стоять на нем по щиколотку в океане.
        Через несколько дней темными и светлыми точками выступили из горизонта скопления. Скученные, разбросанные, приметные, бесформенные, черные, белесые скалы, рифы и отмели. Их расположения и взаимные сочетания были чужды, новы и ничем не походили на те, что всегда видели люди. Он пел и плясал. Он орал и прыгал, раскачивая плот. Он обнимался с мачтой и стоял на голове. Они все-таки были, они существовали, новые острова сверхдальней вселенной.
        Из-за горизонта, из-за новоявленных земель выползали густые грозовые тучи. Сверкнула молния и, спустя два долгих вздоха, долетел раскатистый звук грома.
        Встречный ветер словно навалился откуда-то сверху. У Клена только дух захватило, когда пыль и брызги ударили ему в лицо. Небо почернело - не глянцевой чернотой, как ночью, но густо-серой и рокочущей. Волны вспенились, словно грозя пришельцу, вздыбились выше мачты. Плот заметался, опрокидываясь то на борта, то на нос. Клен вцепился в мачту и в бревна. Его окатило волной, шторм пролился дождем и грозой. Ураган затерзал парус, плот разворачивало то так, то эдак. Льняное полотно мокрой тряпкой хлобыстало по мачте и по лицу Клена, а Клен, вцепившись в мачту, вдруг понял, что парус-помощник предал его и сделался главным врагом и помехой.
        Сжав зубы, мокрый и оглушенный ветром Клен изо всей силы потянул за полотно, сдирая его с реи. Мокрые клочья взвились на ветру, парус стеганул, полуоторвался и развернулся флагом над мачтой. Клен потянулся, подцепил было ткань, но на ветру выпустил. Длины рук не хватило на всю верхнюю рею.
        Обхватив мачту ногами, Клен полез на нее как на дерево. Волна налетела, накрыла собой плот, смыла все, что на нем было - и весло, и последние припасы, и глиняный очаг. Расширенными глазами проводил Клен сокровище. Ветер накренил плот - рукой Клен мог бы коснуться воды. Сжимая зубы и плача от ярости, Клен отдирал парус.
        Полотно разодралось вдоль. Клен успел подхватить обрывки, но ветер как-то ловко ударил ему под руки, выхватил, разодрал, растрепал клочья и унес вон. Надсмеявшись, буря несколько раз покрутила беспарусный плот, пошвыряла его по склонам волн и стихла. Тучи излили из себя остатки дождя и сгинули, унеслись прочь, выпустив жару, зной и безветрие. Так Клен окончательно потерял дрова, припасы, очаг, весло и драгоценный подаренный Сойкой парус. Клен опустился на голые бревна.
        …Жара придавила его, заставила сгорбиться. Штиль и безветрие угнетали хуже грозы. Целый день мерещилось, что плот стоит на месте, а море лишь мелко плещется тихой зыбью. В воде, кажется, выросла доля хлора. Вкус его стал отчетлив и ощутимо противен. Клен, морщась, изредка пил прямо из-за борта. Ночью на плот и море опускалось давящее слепое глянцево-черное молчание.
        В духоте и жаре ему приснилось, будто Сойка и Учитель Горг сидят на внешнем берегу Острова, а где-то за их спинами шумит лагуна и шелестят своей листвой смоковницы.
        - Когда-то некий сын пришел к своему счастливому отцу, - думая о чем-то своем, рассказывал Учитель Горг, - и попросил: «Отец, выдели мне мою долю счастья». Отец огорчился. «Все, что у меня есть, есть и у тебя», - уговаривал он. Но сын упросил его, взял свою долю счастья и ушел далеко-далеко, так далеко, что никто и не видел его.
        - Учитель Горг, - перебила Сойка. - Я не понимаю, как это может случиться. Что такое «далеко-далеко»? Я могу за полчаса обежать Остров и поздороваться с каждым из живущих на свете людей. Как можно уйти в такую даль, что никто тебя не увидит?
        - Я не знаю, - растерялся Учитель Горг и с удивлением посмотрел на Сойку. - Так рассказывается, это очень старая быль. Наверное, «далеко-далеко» можно понять как метафору. Считай, что это - море, житейское море с водоворотами и бьющими волнами. Его плот крутило, терзало и било, он растерял все, что имел с собой. Сын голодал и скитался, растратил в дороге все отцовское счастье, потерял рули, весла, парус… и вдруг понял, что очень-очень хочет домой, чтобы счастливый отец издали увидел его, простил и побежал навстречу.
        Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
        - Горг! - она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. - А Клен еще может вернуться?
        «У него… у него больше нет весел», - показалось Клену, что так будто бы ответил ей Горг. На самом деле сон улетал, и это были его собственные мысли.
        …Весел не было. Оставалось грести руками. Клен в который раз пожалел, что не смог найти дома медной уключины, удерживающей весло. На второй день, когда он заметил, что острова впереди все-таки приближаются, тогда на фоне неба и белесых вершин резко вычертился кусочек миража - еще мутный и затуманенный дымкой.
        Клен подскочил, приветствуя его. Почему-то думалось, что если он видит остров, то и островитяне той же причудой оптики видят его. Он замахал руками.
        Остров в мираже был одинок, скоплений вокруг него не замечалось. Это - атолл, не сомневался Клен. Остров был серо-красным. На одном его краю поднимались горы. Клен быстро вообразил, какая на этих горах растительность: красная, шевелящаяся.
        Внезапно из-под горы, мерцая и пульсируя, ударил в небо столб ярко-белого с голубизной света и выполз, волнуясь в потоках воздуха, клубящийся сноп красного дыма.
        - Зовут! Ведь они же зовут меня! - не выдержал Клен. - Э-эй! Иноостровитяне! - мираж медленно таял, и остров растворялся в воздухе.
        Снова упав на колено у самого края плота, Клен бросился руками гнать воду назад, мимо себя, чтобы плот шел быстрее. Кажется, Клен поймал течение, и истрепанный плот побежал, мелко покачиваясь и осаживаясь в воде так, что Клен погружался в нее по щиколотки.
        Измучившись, он захотел пить, он упал на живот и погрузил голову в воду. Вкус растворенного хлора едко ощутился в гортани. Прямо в воде Клен широко открыл глаза. Вода под ним была не мутная, прозрачная. Вся глубина ее обозревалась на мили как вниз, так и в стороны, широким конусом. Дневной свет пронизывал ее и исчезал где-то глубоко-глубоко, иногда отражаясь, как кажется, от серо-желтого дна. Клену почудилось, что он летит на плоту высоко над чужими непознанными мирами. Громадные черные глыбы проплывали под ним, возникая из мрака водной толщи, и, как мерещилось, едва не задевали плот вершинами. Скалы вырастали со дна, и, окажись они сотней саженей повыше или океан помельче, то высилась бы над водой тысяча островов, возможно сросшихся в один сверхгигантский, до ужаса необозримый остров-материк.
        …Мимо островов плот проходил поздней ночью. Во тьме Клен слышал, что шум моря изменился, и вода где-то бьется о камень. Плот двигался - это ощущалось по качке. В предрассветных сумерках вокруг наконец-то проступили плывущие в безмолвии белесые горы. Горы, медленно ворочаясь, меняли очертания. Кажется, виною этому был предутренний туман. Одна гора, как показалось Клену, нависла над плотом, угрожая пасть на него, и выставляла напоказ все выпуклости и неровности своих склонов. Гора была обрывиста и бела, как мел, наверное, из-за слагавшей ее кальциевой породы.
        «Это, должно быть, и есть мел, - озирался в тумане Клен. Говорить вслух было отчего-то боязно. - Учитель Горг объяснял нам, что мел - геологический признак отживших организмов. Хорошо бы, чтоб это был мел… Пусть бы эта гора хоть когда-то была живой».
        С рассветом Клен увидал, что белесый туман клочьями ползет по воде и отдельные его языки, стелясь особенно низко, на глазах зеленеют. Хлористый туман жался к воде и надвигался на плот справа. Дунул слабый ветер, зеленые клубы хлора скользнули ближе. Хлор несло точно на плот.
        Клен закричал что-то нечленораздельное, срывая с себя рубашку и путаясь в ней. Облако хлора наползало. Клен сунул рубашку в море и мокрой, истекающей водой тканью замотал себе лицо - рот и нос, оставив одни глаза. Хлопья зеленого газа окутали его, на миг пропала способность ориентироваться, заслезились глаза… Нестерпимо захотелось жадно дышать - дышать не переставая. Клен, притискивая мокрую ткань к лицу, судорожно вдыхал и выдыхал что-то, будто кричал кому-то.
        Боковой ветер понес плот в сторону. Клен, плача от хлора и от отчаяния, тщетно греб руками, думая, что так он быстрее вырвется из облака. Клочья хлорного тумана, клубясь, летели через него, и не рассеивались, но жались к низу, к воде, к плоту, потому как были тяжелее воздуха. Клен отчаянно кричал, а мокрая рубашка скрадывала звуки, выпуская из себя одни лишь обрывки фраз:
        - Ино… тяне! …гите! - Клен звал на помощь. Единственная цель, единственная надежда - виденный в мираже остров - был далеко-далеко, и Клен просто-напросто молил судьбу сжалиться.
        Зеленый хлористый туман исчез. Ветер прогнал и развеял его клочья и выволок плот к чистому воздуху. Плача, Клен стал стягивать с лица мокрую рубашку, но тут суденышко его вздрогнуло от удара. Клен охнул, падая. Что-то скрежетнуло. Отмель, подводная скала, неродившийся остров, корябнул по связанным бревнам и скреплявшим их поперечинам.
        Что-то хрустнуло. Клен это слышал. Лопнула размокшая пенька. Одно за другим бревна, освобождаясь, отскальзывали по воде в стороны. Незакрепленная мачта опрокинулась и рухнула. Клен по горло оказался в воде.
        Он вскинул от неожиданности руки, наглотался воды, выплыл. Бревна крутились вокруг него. Уворачиваясь, он чуть не утонул, чуть не захлебнулся, но вовремя вцепился в одно из бревен. Другое твердым концом пребольно ударило его в спину. Он разжал руки, волна отнесла его в море. Плеская руками и ногами и удерживаясь на поверхности, Клен видел, что кругом нет ни клочка тверди, кроме этих кружащихся бревен. Он бросился к ним, поплыл, сопротивляясь волне.
        Так Клен потерял в море свой плот. Он еще полагал, что это - его последняя потеря, и больше терять ему нечего. Он смог ухватить пару бревен и к ним еще третье, расколотое. Он ухитрился на плаву свести их и связать рубашкой и ее рукавами. Он кое-как взобрался на них, даже сел верхом, но скоро улегся, спустив в воду и ноги, и руки, чтобы можно было грести.
        Только теперь он заметил, как стучат у него зубы и как сводит дыхание. Далеко-далеко впереди выступила из океана точка. Клен справился с судорогой и с дыханием, он сориентировался. Это - она. Единственная. Так решил Клен. Пусть это и будет Землей Красного Дыма.
        За следующую ночь точка стала более отчетливой. Она уже не исчезала в тумане и в дымке. Атолл, видимо, был огромен, но лежал страшно далеко: приближался он медленно. Много быстрее явились из дымки над горизонтом и выросли угольно-черные, должно быть базальтовые, скалы - макушки виденных под водой гор.
        Черные скалы встали поутру, после тьмы, когда небо и отражающая его вода были красны как свекла. Они выросли и теперь матово поблескивали вкраплениями кварца. Клен поежился, разглядывая скопления чужой Вселенной.
        «Вот он какой - дивный новый мир», - подумал Клен, ощущая дрожь между лопатками.
        Скалы медленно поползли навстречу, окружая и обступая его полукольцом, но не придвигаясь ближе, чем на полмили. Черные провалы, ямы, пещеры зияли на их поверхностях. Глыбы нависали одна над другой, уступами свешиваясь в море. Выветривание и тепловые эрозии придали им дикие формы. Вода подтачивала их, пенясь белизной на черноте базальта. Свекольное небо с рассветом серело, бордовые пятна на воде растворялись.
        Ни звука. Ни зова, ни оклика не доносилось со скал. Отсюда, с расстояния во много сотен взмахов весла было видно, насколько пусты и мертвы были горы. Стараясь не глядеть на черные скалы, он сосредоточенно плыл все дальше и дальше мимо них, мимо этих чужих гор. Новое, неудобное, ощущение взялось есть его изнутри.
        - У меня на Острове были голуби, - говорил сам себе Клен. - Не мои, лесные. Я думал, они станут носить мне письма, когда я уплыву к чужим землям. А еще на Острове были черепахи. Я думал, они научатся плавать через море и присылать приветы. Я думал, что буду рад тем приветам… А сейчас я дождевому червяку обрадуюсь, медузе, головастику!
        Черные скалы чуть двигались, вода шумно плескалась, и бревна, хотя и плыли, казались застывшими на месте.
        - Пауку! Устрице! Комару зудящему!
        Клен греб все сильнее, перечисляя все новые виды жизни:
        - Губке коралловой! Планктону водному! Грибнице!… Так ведь нет же, ни души кругом…
        Мир кругом помутился, подернулся вдруг чем-то прозрачным. Кусая губы, Клен зло вытер глаза. Он не поверил, что на глазах его собственная, чуть соленая влага.
        - Грести нечем. Плот идет медленно, - он упрямо звал свои два бревна плотом.
        Он вывернул шею, зло разглядывая скалы. Волна, отражаясь от отмели, клубилась, что-то неся на себе. Клен хмуро всмотрелся. Что-то длинное и темно-серое лежало на волне, иногда с нее скатываясь. Мокрая деревяшка, поблескивая, высовывалась, приподнимая на гребне волны край своей лопасти. Клен вытянулся, подался в сторону, к этой знакомой и дорогой вещи. Подхваченное течением весло проплывало мимо, чуть поворачиваясь и тем замедляя свой ход.
        - Стой! Стой же! - заколотил по воде Клен. Броситься в воду и ловить весло он не решался, боясь не догнать потом связку бревен. Волна закружила весло, подбросила, и оно оказалось впереди - всего в двух саженях. Клен сильно подгреб, потянулся, рискуя перевернуться, и ухватил край лопасти: - Поймал!
        Вот оно! Весло! То самое - захваченное штормом и унесенное в океан. Оно не пропало. Его подхватили течения и занесли сюда, к черным скалам! В воды, где так близка чужая Земля с ее неизведанными сигналами и маяками.
        - Это мое весло! - Клен вскидывал его над головой. - С ним можно переплыть море и увидеть все острова и горы. Оно с Земли. С моей Земли, где весла в виде деревьев растут прямо из почвы! - Клен кричал до хрипоты и колотил по воде ногами. Черные скалы молчали, в безразличии отражая крик, а ветер только свистел, разнося эхо.
        Так прошло много дней. Черные скалы исчезли. Открылись новые, совершенно незнакомые скопления, которые на Земле зовутся сверх-сверхдальними и которых ни один человек еще не видел даже в мираже. Клен плыл по плечи в воде, держась рукою за бревно и панически боясь его выпустить. Два других пришлось отвязать и отогнать в море.
        …Когда бревнышко всего одно, оказалось, что можно плыть, удерживая его подмышкой, и еле-еле грести ногами… Еще на него можно положить голову и спать. Ноги при этом, наверное, сами гребут во сне. Хотя точно Клен этого не знал… Каждый час он просыпался в другом месте, формы скал и скоплений заметно менялись… Бревнышко укачивало и снова тянуло в сон.
        Весла при нем давно уже не было. Оно пропало, когда Клен спал. Выскользнуло из руки и сгинуло. Так неожиданно выяснилось, что терять самое дорогое можно до бесконечности. Только с этого часа потерями станут не весла и бревна, а силы и уверенность в себе.
        Вода затапливала ему плечи, плескала в лицо, дышала слабым хлористым вкусом. Кажется, пить ее еще можно. Клен, впрочем, не пытался. Вода часто сама вливалась ему в горло. Клен иногда ее сплевывал и сузившимися зрачками глядел вперед, над кромкой гребешков волн. Губы непрерывно и бестолково повторяли на все лады:
        - Единственная… цель и надежда?! Мое… непреложное отечество?!
        Волны пенились, скользя через его бревнышко. Волны поднимались горбами перед лицом Клена, заслоняя ему обзор. Кружилась голова. Быстрое течение несло его, томительно укачивало и иногда накрывало с головой валами воды.
        Клен уже не представлял себе, куда его несет течение. Как-то утром из густого, но уже расползающегося тумана на пару мгновений возник какой-то утес. Кажется, остров, кажется, атолл, кажется, земля… Чуть живой от головокружения Клен едва увидел, как из-за утеса вырвался, устремляясь кверху, кристально-белый сигнальный столб света.
        Клен не мог уже приподняться над водой, крутые пенные волны перед лицом мешали разглядеть, что впереди. Он опустил на руки голову. Щекой почувствовал кусочек гладкой сырой древесины и протянул медленно и протяжно:
        - Земля уже зде-есь. Они меня спасу-ут.
        Несущее его течение не спорило с ним, а только шелестело, заливая ему спину и затылок. Волна вдруг вспенилась, и Клен, кажется, на какой-то миг коснулся чего-то ногами, потом что-то ударилось, бревнышко сотряслось… а Клен вдруг ощутил, как море под ним закаменело. Или нет… Кажется, он сам лежал теперь на берегу, а море, клокоча, ворочалось уж где-то позади его.
        Очнувшись, он осознал себя лежащим на земле. А под лицом, под грудью, ощутил чуть теплые, нагретые воздухом камни - мелкий булыжник и гальку. Правая рука была вывернута и откинута в сторону, а на пальцы ног набегала волна. Клен пошевелился.
        - Я уже здесь. Где вы? - проговорил кто-то. - «Ах, да это же я сам», - комок сжался где-то в глубине живота.
        Клен рывком сел и распахнул глаза. Свет ударил в зрачки. Клен заморгал, привыкая: сквозь блики и цветовые пятна возник изжелта-серый берег, сплошь усыпанный мелким колотым камнем. Камень валялся везде, он покрывал берег, он уходил вглубь острова. У Клена похолодели конечности: ни птичьих гнезд с яйцами, ни ящериц, ни клочков кустарника… Только берег впереди резко взбирался вверх, образуя каменистый обрывистый склон высотой в десяток саженей.
        Клен медленно встал и вдруг, не разбирая дороги, побежал туда, чувствуя лишь, как бьют в босые ноги грани камней. Впереди, в склоне обрыва он увидел тень. С разбегу Клен ткнулся в нее руками и всем телом, ища в тени хоть каплю влаги, а с нею любую, единственную, крупинку жизни - хоть краба, хоть насекомое, хоть раковину от моллюска. Но склон был высушен нагретым воздухом, и только крошки колотого камня посыпались из-под пальцев.
        - А ведь здесь и нет никого, - разжался, наконец, где-то внутри комок. Клен передернулся и, удерживая дрожь, полез вверх по склону, выбирая, куда опереться и куда ставить ногу.
        С высоты верхнего края обрыва, открылось, насколько широк и протяжен чужой остров. Намного, в полтора, а то и в два раза шире родной земли. Голый невзрачный булыжник покрывал этот мир целиком. Не было ни чахлого лишайника, ни пробивающегося мха, ни травинки. Вот только чуть впереди, подальше, в лагуне волновалась зыбь на воде…
        Спотыкаясь на камнях, Клен кинулся вниз с отлогого склона. Земля оказалась атоллом, а значит там, в соленой и согретой вулканом воде лагуны, еще могла таиться иная, неведомая жизнь… Но уже здесь, уже отсюда было видно, что лагуна на дальнем своем краю прорвана и плещется в ней тусклое, серое с прозеленью море. Клен упал перед водой на колени. Сунул в нее обе руки, судорожно вздохнул: лагуна атолла пахла хлором. Вода в ней была чиста, стерильна, обеззаражена.
        Клен отполз от воды шагов на десять и принялся копать. Он руками черпал и отсыпал в сторону мелкую гальку и крохи камней, отгребал и откатывал щебень, отваливал крупные куски камня. Он рыл большую яму, уповая, что может быть там, в глубине, на дне вот этой вот, обманувшей его Земли, прячется от него хоть какая-то живая крупица. Ни корешка, ни червячка, ни слизня не оказалось под щебнем. Он выкопал яму, в которую сам смог войти по пояс, и тут же понял, что всё: отгребать и откапывать уже нечего. Он добрался до дна, до нерасколовшейся в щебень монолитной тверди, до самой вулканической лавы, остывшей давно-давно - эпохи и эпохи назад. Ни умершей ракушки, ни отпечатка древней окаменелости, ни иного следа бывшей или будущей жизни здесь не нашлось.
        Скрючившись и обхватив руками колени, сидел Клен на дне ямы и только изредка выглядывал туда, где глаз мог уткнуться в виденный еще с моря утес. Вдруг нечто заставило его сжаться, припасть к краю ямы, слиться с ним. Что-то огромное, бесформенное росло и надвигалось то ли прямо на Клена, то ли мимо него, а может и вовсе - вверх, в высоту. Тусклые, текучие массы возникали, делались все гуще, клубились и перекатывались. Из-за спины утеса возрастал и полз кверху густой, привлекающий странным красно-бурым оттенком туман - или пар. Или дым.
        - Аа-аа-аа! - закричал Клен, как-то нелепо и по-собачьи, подгребая, подкапывая руками, чтоб вылезти из ямы. Край каменного крошева обрушился, полузасыпав ему колени.. Вырвавшись, он побежал к утесу, сильно прихрамывая.
        Судорожно выдыхая, бежал Клен, огибая утес со стороны, дальней от лагуны. Ведь кто-то же звал его, кто-то сигналил ему цветным дымом, видимым через моря! На этот зов, на этот сигнал он и примчался, едва не пропав в водоворотах и ядовитых туманах. Что будет, если красный дым вдруг исчезнет, вдруг сгинет как не был, выставив все виденное бредом и блажью?
        III
        Море. Оно просто отражает небо и хмурится на своем лице чужими облаками. Небо. Оно - другое. Оно ждет человека, рванувшегося вверх с четверенек. В море под небом застыл и оформился каменный остров, бывший вулкан, родившийся из остывающей магмы. Атолл. Остров, обязанный стать домом, чьим-то непреложным отечеством. Дом - это жизнь. Но на острове нет жизни. Где ты был, дом? - спросит Некто, - где ты был, дом, когда человек был избит выбранной им дорогой, изранен невзгодами, истощен и обессилен страстями? Я был с ним, - ответит Дом, - я был в нем, потому что Дом - это любовь, это место, где тебя примут даже избитого и обессиленного. И только тот, кому прикосновение любви тягостно до боли, будет покинут своим Домом из сострадания. Нет большей муки, чем чувство этой оставленности, нет большего горя, чем состояние такой заброшенности. Багровый дым закрывает тогда свет забытого Дома. Дым сгущается, клубится, крепнет, своими клубами он застилает уже не только свет, но и тот неверный призрачный блеск, что кто-то по ошибке принимал за маяк на пути к Дому.
        О, счастлив тот, кто еще сможет хотя бы вспомнить Дом непреложного отечества и устремиться к нему из задымленной бездны!
        Клен не рассказал об этих откровениях иноостровитянам. Не потому, что так и не встретил их на острове, вовсе нет. Он просто сберег для себя эти мысли, он, может быть, еще скажет их в свой СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ.
        ***
        Утес как-то очень уж скоро оказался сзади, а за утесом открылся залив, край лагуны, полный чуть красноватой, железистой по цвету воды. В это мгновение в небо ударил столб света, кристально-белого и чуть голубоватого. А возле Клена на расстоянии вытянутой руки в склоне утеса показалась - не появилась, а именно показалась, померещилась боковому зрению! - ниша, словно затянутая пеленой из дымки и неверного блеска.
        Нет, никакой ниши не было. Это лишь игра бокового зрения. Клен замер, в бессилии опустив руки вдоль тела. Красный пар еще поднимался, а Клен уже качал головой из стороны в сторону, постигая ненужную ему теперь тайну. Весь этот склон, вся подошва этого утеса покрыты были слоями обыкновенной ржавчины, окисленной рудной пыли, и охрой - красной глиной, окрашенной окислом железа.
        - Эй, осторожно, осторожно! Он у тебя стал двоиться. Идет эхо!
        Нет, он не слышал этого голоса. Он уныло разглядывал окрашенный окислом железа склон утеса. Веками эрозия разрушала этот берег, обнажая охристую породу. От старого жерла вулкана, что когда-то торчало над морем, остался теперь пологий склон и одинокий утес. Ночами прилив затоплял этот склон, а уже днем подошва утеса, накаляясь в жару, дышала испаряемой влагой, смешанной с частичками красной охристой пыли.
        Ох, да причем здесь эта охристая пыль?! Клен не мог оторвать глаз от этой ниши с ее пеленой из розоватого пара и света. Казалось, ее, пелену, можно раздвинуть руками и просто войти в нишу утеса, которая как комната внезапно окажется глубокой и просторной.
        Нет никаких глубин и простора. А всё дно залива и часть склона утеса просто обильно усеяны вкраплениями блестящего кварца. Когда случалось, что клубы поднимающегося пара не заслоняли собой свет, тогда этот кварц сиял как зеркало, и в небо бил различимый в частицах пара столб яркого света. Да, на тусклом фоне охристого пара этот свет вправду казался неестественно белым, искусственным. Вплоть до нереальной голубизны.
        …Клену так явственно вдруг вспомнился его дядя Лемм, раскрывший банальную разгадку Зеленеющих Островов…
        Собравшись с духом, Клен все-таки попробовал и шагнул в эту нишу, прямо сквозь пелену из красного тумана и неверного блеска. Он сначала думал, что пелена будет немного щекотать ему всё тело. Но нет, он только ощутил, как у него ухнуло сердце и как похолодели руки и ноги.…
        - Он уже здесь. Можно отдыхать, трансадресация кончилась.
        - Сбои, проблемы? Он в порядке?
        - Да сто пудов. С ним уже можно разговаривать.
        Внезапно Клен увидел себя в огромном и светлом помещении с удивительно гладкими темно-синими стенами. Пол неприятно холодил босые ноги. Клен не мог понять, из чего этот пол сделан - что-то теплее льда, но резко холоднее дерева.
        - Эй, да он совсем голый. У нас же прайм-цайт, по любому станут смотреть дети.
        - Без проблем, перед показом делаем видеошопом гавайскую рубаху и нормальные шорты.
        Откуда неслись голоса, не ясно. Клен порывисто оглянулся - за спиной осталась не пелена из дыма и света, а жесткий темно-синий занавес. Клен засомневался, что сможет прямо сейчас выйти назад, на Атолл Красного Дыма. Из матовых окошек под потолком полыхнул белый-белый и очень яркий свет, теперь-то уже точно - искусственный. По ушам ударила музыка - ритмичные, высокие, перебивающие друг друга звуки. В сторону отступил кусок синей стены, и из темноты вышел на свет иноостровитянин.
        Он оказался неожиданно схож с человеком. Чужак был полноват, хотя двигался легко, но при этом был выше нормального человека, похоже, на целую голову. Клен резко вдохнул, хотел что-то сказать, но удержался и руками хотел вцепиться в занавес.
        - Не закрывайтесь руками и ведите себя естественно! После на вас изобразят реальную одежду, договорились? Я ваш ведущий. Я буду ставить вопросы, а вы по возможности легко отвечать.
        Клен поспешно кивнул, разглядывая во все глаза иноостровитянина.
        - Скажите, Клен! Вы ощутили себя блудным сыном, ищущим архетип непреложного отечества. Это так?
        - Я… Да. Не отечество, а Дом… - свет бил в глаза и заставлял щуриться. Происходило ли вверху за матовыми окошками какое-то движение, Клен не знал, но почему-то этот вопрос больше всего его беспокоил.
        - Тогда что же вы почувствовали, когда поняли, что ваша мечта - всего лишь пар, а маяк - призрачный блеск и вода, уходящая сквозь пальцы?
        Клен нерешительно отступил на шаг, но сразу ощутил за спиной суровый и шершавый занавес. Вопросы звучали как-то резко и приподнято, словно ведущий произносил их не для Клена, а для кого-то постороннего.
        - Я не знал, - бросил он невпопад. - Но… вы же здесь.
        - Вы позиционируете себя как креативную модель человеческой жизни? Вы - архетип скитальца по волнам жизненного моря?
        - Нет. Я просто плыл на моем плоту. Несколько дней…
        Клен вдруг обессилел и понял, что сейчас упадет. А пол под его босыми ногами был, все-таки, очень странен. Пусть мягче листа железа и не так тверд и порист как камень, но все ж не так упруг как натянутая дубленая кожа.
        - Послушайте, Клен, - ведущий попытался говорить теплее. Он даже подошел поближе, и Клен тут же очнулся, потому что пришлось приподнять голову. - Вы абсолютно не понимаете происходящего? - («Знать бы теперь - здесь все так высоки, как этот человек?…») - А предположений не строите?
        Чтобы не упасть в обморок, Клен изучал ткань одежды на человеке. Вот… Это не лен и не хлопок. Наверное, полотно вообще не домотканое. На родной Земле так тонко и прочно никто не ткет и не вяжет.
        - Я на атолле с маяком красного дыма!… - предположил Клен. - Или я уже где-то в другом месте?… - осторожно спросил, пробуя поглядеть в глаза иноостровитянину.
        - Работаем! - громко сказал ведущий кому-то в пространство, явно не Клену. Потом за плечо развернул Клена чуть в сторону. Прямо на стене под слюдяным окошечком зажегся красный огонек. - Наш гость не сразу поймет происходящее. Я только напомню: мореплаватель Клен относится к восьмому поколению диджитонавтов. Клен, - человек отступил и чуть сверху посмотрел на Клена, - три года назад по мейнстрим-времени ваш пятижды прадедушка стал добровольным участником первого Диджитал-Хроно-Трансформированного Сафари. Собственно, вы являетесь стопроцентным победителем. Вы готовы разделить приз с сопреемником из мейнстрим-цайта?
        Ведущий замолчал. Клен догадался, что кто-то за гладкой синей стеной терпеливо ждет его ответа.
        - Я же ни на что не рассчитывал…
        - Не спешите с конкретным заявлением, - перебил человек. - Подробности вам со временем разъяснят адвокаты, а отказаться от публично высказанного намерения станет не просто. Всё, уберите свет! Мы закончили.
        Ведущий вытер лицо платком, стерев с кожи то ли слой краски, то ли пленку, прячущую выступавший пот. Снова приоткрылась дверь в полумрак.
        - Смелее, Клен, - подбодрил высокий иноостровитянин. - Ступайте, там будет полегче. Здесь под софитами жарко.
        Горячий свет из слюдяных окон угас, красные огни под другими окошками пропали. Клен переступил порог и в полумраке нечаянно толкнул плечом чью-то спину.
        - Ох, извините…
        Человек десять за узкими столами у стены над чем-то работали. Щелкали клавиши. На Клена с любопытством оглянулись. Над столами в прямоугольных окнах маячили изображения самого Клена и его ведущего - словно портреты в рамах. Правда, изображения двигались и ускорено повторяли всё то, что произошло в зале с гладкими синими стенами, а синий фон сам собою клочок за клочком исчезал. Вместо него появлялся живой лес - всё как дома, на Острове, только лес перевит лианами. Наверное, для красоты.
        - Слушай! Иди-ка сюда, - некто из двери напротив позвал его. - Не отвлекай их, а то дизайнеры не нарисуют зрителей для твоего эпизода, - судя по тону, человек горько шутил. - Прикинь, как народ обломается!
        Клен, обойдя странные табуреты на колесиках, проскользнул к тому человеку. Те, кого звали «дизайнеры», на Клена больше не обернулись: смотрели в слюдяные окна вдоль стен и двигали по столам приборы вроде половинок белых груш с клавишами. А человек в двери напротив досадливо усмехнулся, невольно показав зубы, и потер свой лоб с двумя крупными залысинами. Клен подошел ближе и попал в новую комнату - светлее, но с такими же людьми, занятыми незнакомой работой.
        - Что? Удивлен? - незнакомец обвел рукой комнату. - Это аппаратная. Хочешь посмотреть на свое «эхо»? - он за руку подтащил Клена к «окну», висящему на подвесах под самым потолком.
        …Клен глядел в океан, глядел с равнодушного мертвого берега, словно что-то тянуло его в мир, в даль, за пределы сковывающего пространства. Где-то они там, вдали, забытые, брошенные - первооткрытые им скопления Паруса, Руля, Учителя Горга…
        - Ну и как тебе здесь? - полюбопытствовал залысый. - Не в восторге?
        Клен покачнулся. Как хорошо, что эта комната такая светлая и здесь так легко дышится… Клен с усилием прогнал головокружение:
        - Да… ничего, все в порядке. Только люди тут… странные. - «Разговаривают как-то непривычно», - хотел он добавить, да сдержался.
        - Ага. Ты попал, братишка. Ты решил, что здесь реалити-шоу? А это «реалити-сайенс» - наука, нуждающаяся в реальных спонсорах. Фигня, короче. Я ее разработчик, как и всего проекта. Вот эти за столами - цайтмашин-операторы, а вон тот, что у окна - Юра. Ты его слышал еще, когда стоял на острове!
        Цайтмашин-оператор, тот, что у окна, поднял голову и кисло поглядел на Клена:
        - Мы же вас звали, - голос Юры вправду оказался таким, что слышался Клену на острове. - Конкретно звали.
        - Это Юрий придумал - фокусировать двойные миражи и цветные сполохи. Он здесь самый креативщик, - разработчик растянул одну половину губ в кривую улыбку. - Мы, правда, больше надеялись на Горга-Учителя. Но, кроме тебя, дальше всех заходил один Травник Лемм.
        - Дядя Лемм? - замер Клен. - Но он давно плавал, дядя Лемм, много лет назад. Да и не к вам плавал, не на атолл Красного Дыма, а к Зеленеющим Островам.
        Цайтмашин-операторы переглянулись. Клен вдруг понял, что сказал что-то абсурдное, а еще… что если эти люди встанут, то тоже окажутся на голову выше его… Здесь, видимо, все люди выше обычного роста.
        Залысый разработчик поймал растерянный взгляд Клена.
        - Ах, да, - он хмуро разомкнул губы и вдруг сделался неуловимо похож на дядю Лемма, когда тот мрачно курил свою махорку. - Ты держишь меня за иноостровитянина. Подойди к окну. Не сюда, Клен, это же плазматрон. Вон, я подниму жалюзи.
        Белые полосы на окне собрались гармошкой, и Клен увидел за окном морской берег. Сердце радостно ёкнуло, картина мира не изменилась. Мимо окна тянулась полоса песчаного пляжа, а прямо до горизонта шелестел океан, весь серо-синий с прожилками зелени… Внезапно чайка-рыболов упала с неба и выхватила из волны рыбину, белую и с розоватой чешуей на брюхе. Поодаль всплеснула и заволновалась в океанской воде медуза.
        - Это… это лагуна? - выдавил Клен. - Это не внешнее море, а бесхлорная лагуна с соленой водой и живыми рыбами, - картина мира покачнулась и рухнула. - Если… если второго берега не видно, то насколько велик весь атолл… Это не атолл, правда?
        Залысый разработчик улыбнулся и второй половиной губ. Так вышло лучше, чуть теплее.
        - На самом деле атолл, ты угадал. Но в бесхлорном океане, - он почему-то помолчал пару секунд. - Ты в мейнстрим-цайте. В основном потоке времени. А был в трансформированном. Здесь, прямо на базе, работает установка - Digital Chrono Transformer. Это была моя тема, братишка.
        Он хмыкнул и только досадливо вздохнул. Клен был не в силах оторваться от шумящего живого океана за окном.
        - Цифровая трансформация времени. Поймешь ли? Время это волна. Последовательность изменений, которые текут квантами, короткими порциями. Как бы микроскачки, малые отрезочки, за которые в материи что-то меняется. Ну, квантовые колебания. Короче, время - волна, оно аналогично свету и звуку. Хоть чуть-чуть меня понимаешь? - окликнул тот.
        - А? - спохватился Клен. - Слова нет, - признался, - один общий смысл… То есть, в некоторых чертах, - быстро поправился.
        - Ну да, - фыркнул разработчик. - В этом ты точно недалек от нас. Чем мы занялись, это по другому зовут теорией пространства и времени. Вот кратчайшая доля времени - 10^ - 43^ секунды - это известнейший квант, моментное колебание волны материи в вакууме. Так длиной этой волны естественно оказался другой известный квант - 10^ - 32^ миллиметра, - кратчайший отрезок пространства. Это константы, Клен, на них стоит наша вселенная.
        Океан отвлекал. Казалось, каждая его волна несла в себе крупицу жизни. Рыба, планктон, водоросль. Разработчик от чего-то поморщился, поколебался, а стоит ли продолжать, но решил и продолжил:
        - Короче, братишка. Первое, деленное на второе, дает скорость порядка сотен тысяч километров в секунду. Близкую к световой, к третьей нашей константе! С этой скоростью, выводим мы, физический вакуум и распространяет потенцию существования материи. Я не спешу, ты пока догоняешь?
        Клен не ответил. Сердце давило грустью и болью, потому что этот океан был не возле родных Островов с их искусственными миражами, а здесь, в чужом доме.
        - Не вещество или некое поле, - наверное, разработчик хотел выговориться, - а именно потенцию, проще возможность, существования материи. В общем, физическое ничто колеблется с известной частотой и амплитудой, а колебание формирует понятие времени, понятие пространства и понятие материи. Это креационистское излучение, Клен, это волна, на частоте которой, если хочешь, творился мир.
        Морская пена бросалась на песок, оставляя после себя соль и губку водорослей. Разработчик пожал плечами, словно снимая с себя ответственность за свои выводы, а потом тоже уставился с Кленом куда-то за окно. В океан с его волнами, колебаниями и видимым отсутствием всяких берегов.
        - Весь мир - колебание на известной и легко вычисляемой волне! - Вот эти слова Клен, наконец, услышал. - Есть колебание - есть и мир. Вот, смотри - перед нами вселенная, но, видишь ли, в этой вселенной мы не наблюдаем источника ее колебаний. Излучателя нигде нет! Ни в твоей вселенной, ни в нашей, ни… Короче, источник мира объективно находится вне самого мира. Хотя он-то и не дает миру потухнуть.
        Клен по-прежнему не отрывался от океана. Волны - один вал за другим - наваливались на берег. Действительно, источник, что подарил мощный первотолчок этим волнам, здесь виден не был. Но надо ли его видеть глазами? Вот же - рвутся поднятые им самим волны.
        - Послушайте, а здесь тоже глядят через океан, чтобы найти свое непреложное отечество? - Клен замер, ожидая ответа.
        Разработчик как-то утомленно посмотрел на него.
        - Так это же и есть та сфера фундаментальной науки, в которой побоялся работать Эйнштейн.
        Клену ничего не сказало это имя. Разработчик неопределенно повел в воздухе руками:
        - Эйнштейн якобы решил, что человечество к этой теории психологически и нравственно не подготовлено. Я-то думал наоборот: мол, дайте мне один излучатель, и я примусь творить миры и вселенные! Ну, да-да, творить миры - не округляй на меня глаза. Волну времени можно модулировать, как и волну радио. Так вот же!
        Он настолько резко махнул рукой в воздухе, что Клен шарахнулся и предпочел отступить от него шага на три, не меньше.
        - Так вот! Работает здесь конкретный трансформирующий центр, стоит на бывшей радиовышке реальный хроно-ретранслятор, а мы всей аппаратной паримся над беспонтовым видеошоу! У нас 70-кратный Zoom-коэффициент: в оцифрованном время-потоке меняется уже восемь поколений, пока в мейнстриме еле-еле течет три года! А всё это никого не прикалывает. И что? Где тут вопросы психологии и нравственности?
        - Меняется восемь поколений… - Клен выдохнул от напряжения, пытаясь увидеть своего пятижды прадеда. - Так вы что… вы же нас ускорили. Скорость нашей волны… то есть ее частота, - Клен сбился, запутался. - Мы живем в семьдесят раз меньше? То есть быстрее…
        - Да нет же… Мы просто сделали вас «погромче». Вот и всё. Скорость волны с ее частотой - их разве что Создатель изменит, - он кривовато усмехнулся. - А амплитуду, высоту «гребня» волны - вот ее поднять в семьдесят раз можно. Кванты времени бегут с той же частотой, но эти микроскачки в твоем мире как бы качественнее, что ли, конкретнее, капитальнее.
        Клен ничего не понял, и разработчик явно был раздосадован. Он перешел на слабо понятный Клену язык:
        - Мир можно трансформировать. Запускаю цифровой усилитель - растет «гребень» волны времени. Пространство и время, длина и частота волны - они же жестко связаны. Результат: возникает ваша вселенная цифрового потока, и она отличается от мейнстримной! Ну, другая космология, геофизика и всё такое. Важно, что субъективное чувство времени у вас выше. Здесь мы говорим час, а там материя уже изменилась на трое суток.
        - Зачем это? - перебил Клен. - Зачем вам это, кто мы-то для вас в нашем мире?
        - Сто пудов! - разработчик вдруг вытянул губы и рассмеялся - не злобно, не издевательски, даже скорей дружелюбно: - Это вечный прикол человечества - вопросить взятое за шиворот высшее существо, в чем таинственный смысл существования. Вот-вот! Братишка, знаешь, а вы на вашем Острове - поразительная модель человеческого сообщества!
        Он посмеялся, а потом резко умолк и вдруг серьезно добавил:
        - А лично я до сих пор боюсь внезапного ответа именно на этот вопрос. - Из океана чайка-рыболов выхватила себе еще одну рыбу, но неловко понесла ее и вдруг выронила. Закричав, остальные чайки, закружили над морем. - Смотри, чайки, наверное, спорят, как далеко уйдет везучая рыба!
        - Шатин, да ответь ты ему, - не оборачиваясь, буркнул оператор, которого звали Юра. «Шатин, - запомнил Клен, - а не разработчик. Разработчик - это не имя…»
        Разработчик пожал плечами и опять отвернулся к окну.
        - Наука сдохнет без спонсора, а самый конкретный из спонсоров это развлекательная индустрия, цифровое TV и компании реалити-видеошоу. Вот и всё. Шестнадцать фанатов экстрима сунули три года назад свои головы в проект Digital Chrono Safari. Победителем сафари станет тот, кто скорее поймет трансформированный мир и первым вернется. Вас там народилось уже восьмое поколение. А мы каждые пять дней монтируем о прошедшем у вас годе часовые клипы и выдаем это зрителям. Это прикалывает!
        Голос у Шатина подсел. Наверное, от переизбытка сарказма.
        - Кое-кто в прикладной науке вас всерьез изучает. Да-да! Защищены три диссертации. «Льняное сортовыведение», «Регулирование численности карликовых медведей» и «Социоэтнологические доминанты сверхмалых культурных сообществ». Чего тебе, Кирилл? - Шатин резко обернулся, спиной почуяв приоткрывшего дверь ведущего.
        Ведущий протиснулся в дверь мимо столов с приборами.
        - Сопреемник, - напомнил он. - Прилетел его сопреемник по выигрышу приза. Пусть парень договорится с ним. Слышите, Клен?… У него право на половину приза. Не понятно? Ну, юридически ваш прадед не признан в нашем мире умершим, и его брат теперь конкретно его законный представитель. Опять не ясно?
        Правил этого мира Клен по-прежнему не понимал. Он не стал спорить, не стал возражать. Выходя из аппаратной, где его так манил живой океан с рыбами и чайками, Клен только услышал, как переговаривались за его спиной цайтмашин-операторы:
        - Слушай, а «эхо» мне, наконец, «убить»?
        - Да нет, не надо пока.
        - Так фон от него сильный, и белый шум. Мне мешает.
        - Ну, убей. Нет! Заархивируй пока.
        Клен-«эхо» на плазматроне глядел в океан. Миры-точки на горизонте подернулись тускло-зеленым, наверное, облаком хлора - в океане шли свои процессы, далекие от человечка Клена. Серый океан выбросил из себя на берег вещь, длинную и, как древесина, темную. Клен узнавал эту вещь, выброшенную морем. На теплых камнях чужого мира лежала, неторопливо высыхая, его мачта. Та самая сосна, срубленная на родной земле. Обе реи были отколоты в крушении, а вдоль тела сосны бежала трещина. Клен медленно опустился к ней…
        Мимо дизайнерской комнаты его проводили в огромный зал со сводчатым глянцево-черным потолком. В зале из-за этой черноты грезилась вечная глубина и бездна. Клен порывисто глянул вверх, тотчас вокруг себя и снова вверх. Это напоминало глухую ночь. Ночь, наполненную светлячками, так как вся черная полусфера зала была усеяна мириадами огней-точек. Клен даже не сразу увидел ожидавшего его человека. Тот стоял, покачиваясь на носках туфель - крупный, полноватый, с заметным брюшком.
        - А ты - Клен, да? - он громко поприветствовал: - Ну, так здрасьте! - наверное, Клен сразу должен был ему обрадоваться…
        Ах, да… Клен не сразу понял. Человек был немного похож на самого Клена. Ну, точно. Он такой же светлый, с такими же сжатыми губами. Правда, лет на пятнадцать постарше… Собственно, и похож-то он был не броско, а так, скорее неуловимо. Так бывает у неблизких родственников.
        - Ну, спорим, ты думаешь, что это планетарий? - гость двигался размашисто и резко, а говорил довольно-таки громко. - Ага, но планетарий здесь больше для антуража. Тут раньше была станция SETI - не слышал? Тебе это не говорили? Ну, программа была такая, исследования по поиску всякого внеземного разума.
        - А-а…
        Гость протянул Клену руку. Рукопожатие было какое-то вялое и слабое, что для такой резкости и такого голоса было удивительно.
        - Я, правда, ничего не понял про сети… - Клен отпустил эту руку.
        - Ну, мой брат здесь работал, - сказал тот, как будто это могло всё объяснить Клену. - Их потом закрыли из-за коммерческой неперспективности. Тогда Digital Chrono Safari и купил всю станцию.
        Механизм за стеной черного зала чуть сдвинул огни-точки на потолке и на склонах свода. Клен переварил услышанное. «Светлячки» в их причудливых сочетаниях вдруг напомнили ему контуры Кита, Орла или Черепахи.
        - Он ушел в другой поток времени? - Клен догадался. - В наш поток?
        Он так и не понял, весело или горько закивал тот человек:
        - Ну да. Ты теперь приходишься ему пятижды правнуком.
        Глянцевая глубина завораживала. В глубине свода Клену мерещилось нечто живое и вечно подвижное.
        - Так на этих вот огоньках мой прадед искал иноостровитян? - Клен теперь понял. - Они похожи… - он пристально вгляделся, - ну да, похожи на скопления островов, если на них смотреть издали.
        Скопления медленно вращались. Это рождало иллюзию, будто одни огоньки были ближе, а иные на мириады дней пути дальше… Родственник-незнакомец воспрянул:
        - Похожи, похожи! Есть спиральные скопления, миры-острова, течения солнечных ветров, - перечислял он все более увлеченно, тема, наверное, была его «коньком». - Тут даже есть черные дыры-водовороты, а в них пространство то ли замыкается, то ли меняется с временем местами, я уж и не помню. Этот ваш оцифрованный мир так похож на мейнстримный, на наш основной - ну, прямо пародия! До смешного. Он парадоксальное искажение оригинала - как в преломляющей призме.
        Ближайшие огни скоплений двигались чуть быстрее, чем сверхдальние. «Искажение» и «пародия» - вот это не понравилось Клену. Пятиюродный родственник (или кто он там?) своей оплошности не заметил. Глянцевая чернота - совсем как ночное небо на родине - напомнило океан своей непредсказуемостью. Ладно. Клен нахмурился. Хватит тут увлеченно руками размахивать. Клен перебил его:
        - И миражи тоже есть? - Клен с удовольствием увидел, что родственник немного опешил. - Кто-то их вам фокусирует да еще зажигает лживые маяки? Да? - Клен выставил вперед подбородок. Родственник немного обмяк и как-то пообвис в плечах.
        - Н-нет, Клен, - он посерьезнел. - Хотя, да, есть такая тема, что от сверхдальних звезд свет еще к нам не долетел. Но понимаете… - он вдруг заговорил на «вы», точно дистанцируясь Клена. - Если фантазия брата, наконец, исполнится, то до нас когда-то долетит свет населенной системы, и тогда скептики, я думаю, сильно обломаются… - он остановил сам себя: - Короче, Клен, цифровая хронотрансформация уже заканчивается. Safari полагает, что проект достаточно себя исчерпал…
        - А не страшно? - у Клена очертились упрямые скулы. - Не боитесь увидеть, как однажды свет вашей же звезды отразится от зеркальной стенки? А? Если ваша вселенная тоже чья-то пародия…
        Черный океан уже не казался ему живым. Он был велик и бесконечен, он по-прежнему захватывал дух вечной красотой, но… он уже не был обитаем в глазах Клена. Кажется, его собеседник с порядочным усилием воли пропустил мимо ушей последние фразы.
        - Вы и так… - он трудно подбирал слова. - Ты же и так победил, Клен. Прикинь: весь мир это игра, и ты один всю эту игру выиграл. Ты же добился, чего хотел, вот тебе и новый мир, и другие люди… Короче, ты вправе забрать половину выигрыша, а это, поверь, средства к весьма конкретному существованию.
        - Я ни на что и не рассчитывал, - Клен стиснул зубы и напомнил: - Я задал вопрос.
        - Клен, да не упрямься же ты! - родственник поджал губы. - В этой Вселенной других обитаемых миров нет. Это установленный факт!
        - Тогда я вернусь в мой, - Клен был краток.
        Скопления звезд висели и плавно перемещались над головой и плечами его родственника. Одно из них упрямо напоминало Белого Кита. Дома родной Остров прятался бы за его Спинным Плавником.
        - Я же объясняю тебе, - сопреемник по выигрышу уже терял терпение. - Ты из этого мира, из этой вселенной. Ты только родился в другом потоке. В оцифрованном, в искусственно трансформированном! Тебе не по кайфу станет туда возвращаться. Хроночастотный усилитель сегодня же после прямого эфира погасят! Ты разве не в теме? Твой «мир» по любому «стихнет», едва диджитал-трансформер выключат.
        - Нет, не стихнет, - выдавил Клен. Он крепко сжал и разжал кулаки. Вот так же упрям он был дома на Острове, в день его размолвки с отцом. - Свет от звезды летит и тогда, когда звезды уже нет. Вы сами мне это сказали. Время как свет - тоже летит своей дорогой.
        Собеседник отошел куда-то вглубь зала. Головой он заслонил одно из множества заходящих «созвездий». Он даже несколько раз всплеснул руками, будто еще сам с собой спорил. Клен силился представить, как по глянцевой черноте сводов течет волна времени, формируя материю и пространство. Внезапно на то скопление звезд, что было так похоже на спину Кита, лег прямоугольник дневного света.
        - «Не стихнет», - досадливо повторил Шатин, залысый разработчик, подпирая плечом косяк двери. - «Не стихнет…» Эй, Егорушка, а в чем-то братишка и прав, ты слышишь? - Родственник в ответ только пожал плечами. - Прикинь, его поток времени умирает для нашего потока. Но и наш поток «стихает» для его потока. Не догоняешь? Это как волны. Волны прошли одна сквозь другую и разошлись без проблем. Как бы угасли друг для друга. Но ведь волны-то по любому остались. Что?
        - Камень утонул, - Клен встрепенулся, вдруг сообразив всю эту природу волн и колебаний времени. - Камень утонул, а волны-то все бегут и бегут, - сердце застучало сильнее.
        - Угу, - родственник Егор повернулся и заслонил плечами еще два скопления звезд глянцевой черноты свода. - Вот один только камень об этом не знает. Он утонул!
        - Но я-то живу в волне, а не в камне…
        Сердце громко забилось. Привиделось, как на глянцево-черной полусфере волна времени рождает помимо этой черноты с ее огнями-точками еще и бесконечное море с его островами. Тут Шатина отпихнули от двери, а в планетарий влез, буквально толкаясь локтями, ведущий видеошоу.
        - Какие камни и волны! - завозмущался он так искренне и так негодующе, что Шатин чуть отступил. - Реально не догоняете? Короче, долбаный усилитель сто процентов выключат в конкретном моем прямом эфире. Какие еще возвращения в свои волны, вы тут о чем? Выигрыш сто пудов берут двое - праправнук-победитель и сопреемник из мейнстрима. Либо никто не берет! И тогда все шоу идет в отстой. Вы собрались беспонтово слить мне финал проекта?
        Клен оглянулся, зачем-то ища «созвездие» Белого Кита, будто от него могла прийти поддержка. Родственник стоял в стороне, мял руки и пожимал плечами.
        - Нет, не беспонтово, - решил вдруг родственник, - то есть не слить. Не надо эфира. Никакого не надо. Куда тянуть-то… Пусть он уходит домой и всё. Только немедленно. Считайте, это я отказался от выигрыша. Ну, в пользу чего-нибудь благотворительного - мне типа все равно, - он опять покачался на носках своих туфель.
        У ведущего шоу опустились руки:
        - Да вы оба… Нет, вы все трое по фазе съехали, - он махнул рукой и ни с того ни с сего попросил их жалобно: - А давайте сейчас хотя бы всё запишем. Типа всю передачу. Наделаем в видеошопе зрителей, нарисуем для романтики полумрак как бы под готику. Никто и не заметит подставы. Выдадим за прямой эфир - схавают… Что не так?
        Сопреемник Егор покачивал головой. Созвездие Кита, наконец, выплыло из-за его спины. Почудилось недоброе, у Клена напряглись сразу все мышцы.
        - Кирилл, - Егор наморщил лоб, - да он просто не успеет. В Сафари течет несколько лет. Только за сегодняшний день.
        Что-то грохнуло - это Шатин взвился и, хлопая дверьми, выскочил из зала:
        - Вы что, как это за один день столько?! - в аппаратной, шарахнула о косяк дверь. - Откуда несколько лет за день? У меня Zoom стоял 70-кратный! - от ругани разработчика заложило уши. - Кто поднял мне амплитуду?!
        …Клен позже не вспомнит, как снова попал в аппаратную. Мелькнули коридорчики, двери, пролетели какие-то люди, Шатин на кого-то кричал, в аппаратной бил свет из раскрытого окна, дико шумело море, живое море, и пахло оно не хлором, но соленой прелостью, как небывалая лагуна… Люди, операторы, разработчик Шатин, ведущий Кирилл, родственник Егор… Даже не имена - непонятные люди, делающие непонятную да и совсем ненужную ему, Клену, работу… Вот Юрий, цайтмашин-оператор, заложив руки за пояс, наступает, вызывающе глядя на орущего Шатина.
        - Ну, да-да, разумеется! Это я сделал «звук» «погромче». Чтобы вот его, - Юрий подбородком тычет в сторону Клена, - вытащить за один раз и не расчлененным пакетом. Мне же надо «расслышать» парня целиком, во всех деталях. Ты-то не хотел, чтоб я выдернул его пятью пакетами, по кусочкам, резанными файлами? Его просто нутром наружу могло вывернуть. Трансформацию пространства надо как-то минимизировать или наплевать? У меня вечно фон идет, помехи, реально «белый шум» достал уже. Ты сам-то отличишь на плазме, - он ткнул на плазматрон, - отличишь реальное пространство-время от глюков и мусора? И я нет! Глянь, на трансфо-дисплее по любому «снег» висит. Без поднятого Zoom’а, без увеличения как я пойму, на каком пикселе у меня помехи, а на каком нормальные песчинки и брызги?
        - Ты кончил? - Шатин говорил жестко.
        - ЗА-кончил, - Юрий поправил не менее жестко.
        - Теперь будешь слушать меня. Договорились?
        - Окей, - Юрий даже не поменял позы.
        - Ты, Юр, немедленно, не теряя секунд, адресуешь братишку из мейнстрим-цайта назад в хроноцифру. Окей?
        - Да легко! - Юрка всплеснул руками.
        Разработчик посверлил его взглядом, потом обернулся на притихшего Клена. Серый океан за окном все также клубился, выбрасывая из себя пену. Ведущий Кирилл не выдержал и вышел курить вон из аппаратной. Океан все шипел, брызгая на песок. Мутная океанская пена, наверное, была чем-то похожа на помянутый цифровой шум и мусор.
        - Нет, ты не понял, Юра, - Шатин заговорил настораживающе тихо. - Короче. Тебе придется возвращать его в тот самый квант времени, в тот самый момент волны, из которого ты его изъял.
        Юрка вспылил. Раздраженно дернулся куда-то в сторону. Табуретка на колесиках так и отскочила, завертелась на месте.
        - Считаешь, ты самый конкретный, да? - у Юрия даже уши покраснели. - Тебе неймется программировать время, кодировать информацию, да прямо в реальной материи, в подлинном пространстве, как будто это тебе домашняя play-station! Тебе хочется творить время-потоки и пространства целых вселенных! По прихоти, по приколу! Да ты вечно, сколько я тебя помню, хватаешься за креационистские проекты. Шатин, тебе неймется быть Богом?
        - Замолчи. Ты записал файл с его «эхом»? - перебил Шатин.
        - Ну…
        - Эхо обязано отразиться и вернуться в исходную точку.
        На плазматроне шелестело источающее хлор море. За пестротой помех рябили белые камни, щебень и каменное крошево. Мерцал отодвинутый в край окна контур Клена-«эхо».
        - Если всё чисто смодулируешь, - настаивал Шатин, - эхо наложится на свой же оригинал и совпадет с ним по фазе. Погрешность будет всего несколько квантов времени, пару мгновений. Короче, ты ретранслируешь файл с «эхом» обратно как отражение. А до этого ты наложишь на этот файл парня, и они - Клен и его «эхо» - в исходной точке сольются. Должны слиться!
        Юрка недолго соображал, рассматривая Клена-«эхо» на плазматроне. Потом быстро замотал головой:
        - Ты сам-то догоняешь, что произойдет? - Юрий сопротивлялся. - Наложение волн, совпадение по фазе… Будет же резонанс. Такой скачок амплитуды, что…
        - Будет, - Шатин убежденно кивнул, - но мгновением позже. С тебя хватит и секунды, чтобы приглушить «звук» до нормального.
        - Какого нормального? - опять вскинулся Юрка. - Нормальный поток - это мейнстрим. Остынь! Их мир просто вылезет внутри нашего, а у них даже законы природы другие. Вселенные наложатся, будет хаос, катастрофа.
        Шатин, помрачнев, уставился на оператора.
        - Знаешь, - настаивал он жестко, - я камешки-то в воду бросал, и не раз. Две волны одна сквозь другую проходят легко и запросто. Ничего не случится, короче.
        Юрка не поверил. Скривился, нахмурился, предложил свое:
        - Я отключу хронотрансформер и все. Уберу «звук» до нуля. Оцифрованная волна, скорей всего, достаточно поживет по инерции. Свет-то от звезды летит миллиарды лет, ты знаешь.
        Из окна вновь потянуло прелостью и солью от огромнейшей живой лагуны. Клен в последний раз посмотрел на нереальное море, на это обиталище множества существ.
        - Все-таки, выключаете? - вздохнул где-то в коридоре докуривший, наконец-то, Кирилл. - До финала, без эфира, даже без записи… Накрылось наше тупое шоу, медным тазом накрылось! Вместе с моей профессией.
        - Ты вправду, - прощаясь, родственник Егор подошел, пожал Клену руки, - вправду очень похож на брата. Я думал, так только на экране… Ладно, буду теперь знать, что есть еще один мир, населенный людьми.
        - Угу, как же, - Шатин испортил им прощание. - Мир, который субъективно через минуту для нас погибнет. Кстати, и наш мир для них тоже. Не жутко? - Шатин передернул плечами.
        Клену не объяснили, что ему следует делать. Просто попросили встать поближе к окну, а сами, наоборот, отошли. Только оператор Юрий, прощаясь последним, вдруг виновато отвел глаза и бросил, почти через плечо:
        - Короче. Программа-то рассчитала, как и в какой момент гасить усилитель…
        - Но? - догадался Клен. - Ты ждешь погрешности? - Юрка мотнул головой и прямо ничего не ответил:
        - Волна, все-таки, не луч, как в геометрии, не прямая линия. Это сфера. Волна бежит от центра к периферии. А поверхность сферы, она, брат, кривая.
        - И?
        Юрка пожал плечами и развел руки.
        - Что такое кривизна времени, пытался объяснить еще папаша Эйнштейн. По-моему, он не объяснил этого даже самому себе. Уж извини.
        Растерянный Клен мучительно вспоминал что-то важное, о чем напоследок непременно хотел спросить иноостровитянина. Вспомнил:
        - Юр, а этот пол, на котором я стоял в синей зале, он из чего сделан? Это же не металл, не воск, не древесина.
        - Что? - Юрий поднял брови. - Ламинат, типа… Как бы пластик такой.
        Это было последнее, что услышал Клен от людей этого мира. Чем же, наконец, был этот мир - другой волной пространства-времени, как ему сказали, или Атоллом Красного Маяка с чудесами и тайнами его обитателей? Две вселенные соприкоснулись и проникли одна в другую. Клен упал на каменистом берегу, изранив о щебенку колени, а здание с жалюзи на окнах и с куполом «планетария» возникло возле утеса вместо залива с охристо-красной водой. Живое море с медузами и рыбами разлилось до самого горизонта, а неживой океан с хлорной водой шумел посреди моря, вокруг этого моря и прямо в самом море, странным образом не смешивая с ним свои воды. Два мира, словно две склеенные переводные картинки…
        - Короче. Он все еще здесь, он не перенесся.
        - Что?… Юрий! Это он двоится, опять идет «эхо»!
        Клен-«эхо» босыми ступнями ощущал холодный пол из неизвестного материала, за спиной его было раскрыто окно, а в аппаратной под плазматроном операторы прикипели к своим доскам с клавишами. На плазматроне рябил «белый снег», а по его окну суетилась маленькая стрелка, пытаясь отделить реальные объекты от помех и шумов. Залысый разработчик мельком глянул на Клена, на мгновение поймал его взгляд и виновато отвернулся.
        - Юрка, быстро погаси «эхо». На нервы действует…
        - Чудовищные амплитуды, чудовищные, - простонал Юрий.
        Что-то произошло спустя один судорожный вздох Клена. Наложенный мир-переводилка, вселенная-мейнстрим начал бледнеть и растворяться… будто это не мир с людьми и их заботами… а всего лишь пар, поднявшийся от залива лагуны необитаемого атолла…
        …Ни рачка кругом, ни креветки. Клен, выброшенный на берег (давно ли - час назад, день или всего одно судорожное биение сердца?), в бессилии опустил руки. Голый пустой остров был раза в полтора, а то и в два протяженнее родной Земли. Невзрачный серый булыжник покрывал этот мир целиком, от внешнего берега до пустой хлористой лагуны. Ни чахлого лишайника, ни пробивающегося мха, ни травинки. Остров был пуст. Остров был мертв. Остров, обманув и изранив обманом самую сердцевину души, был более не нужен Клену.
        Серый океан в бесконечной своей дали подернулся чем-то тускло-зеленым, наверное, облаком хлора - в гигантском океане-вселенной шли свои процессы, далекие от потерь и волнений одного человечка. Серый океан вдруг выбросил из себя на берег вещь длинную и темную как сырая древесина. На камень чужого мира выбросилась, чтобы остаться здесь на века, его старая мачта. Сосна, срубленная на родной обитаемой земле. Реи, как руки, были отколоты в крушении, а по всему телу, как рана, бежала трещина.
        Клен медленно опустился к ней, не выдавая лицом своего чувства.
        «Здравствуй, моя сосенка», - подумал он, и море, как когда-то, с шорохом лизнуло ему ноги. Клен ступил в воду, потом шагнул вперед еще и еще раз. Первая волна накрыла ему колени, вторая донеслась уже до пояса.
        Клен бросился в море.
        В первые дни пути ему хватило сил и собственной воли, чтобы держаться на мачте верхом и грести руками и ногами против течения. Позже он обессилел, лег грудью на мачту, и сосна под ним перевернулась. Он нахлебался мерзкой воды, отдающей хлором, его стошнило, но, забравшись животом поперек мачты, Клен смог поплыть дальше.
        Вдруг оказалось, что можно плыть, раскинув руки точно вдоль мачты. Этот крест, который и понес его, стал первым горьким и счастливым приобретением после череды потерь. Собственно, он и стал единственным знанием о мире, которое Клен обрел, потеряв всё до последнего.
        Клен - человечество. Клен - ковчег среди моря. Клен - единственный в океане жизни остров. Клен - Непреложное Отечество, которое ждет каждого далеко впереди и одновременно уже есть внутри, в самом сердце. А далеко-далеко - земля, далеко был дом, который сам по себе тоже единственный в океане и на котором каждая душа человеческая - единственная и неповторимая.
        Ему снилось, что Сойка и Учитель Горг опять сидят на внешнем берегу Острова, а за их спинами шумят и шелестят смоковницы. Учитель Горг снова рассказывает старую историю о возвращавшемся домой сыне:
        - …Сын голодал и скитался, растратил в дороге отцовское, выделенное ему счастье… и вдруг понял, что очень хочет домой - туда, где счастливый отец издали увидит его, простит и побежит навстречу.
        Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
        - Горг! - она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. - А Клен еще может вернуться?…
        Учитель удивленно поднял брови, а Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
        - Горг! - она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. - А Клен еще может вернуться?…
        Учитель удивленно поднял брови, а Сойка вдруг резко повернула к нему голову:
        - Горг! - она впервые назвала его без приставки «Учитель», как взрослый взрослого. - А Клен еще может вернуться?…
        …От сна, бесконечного как испорченная музыкальная пластинка, Клен очнулся на четвертый или на пятый день. Ему повезло. Сам он так и не понял своего везения. Жердь, на которой он простер свои руки, влекло волнами быстрее прежнего, а шквалистый ветер трепал его самого и подбрасывал на гребнях. Подхвативший Клена циклон пронес его мимо водоворотов, мимо скал, гор и мелей, когда-то погубивших его плот. Поднявшийся ураган разогнал и рассеял хлороводородные туманы.
        В спину Клена гнал ветер, а тучи, наоборот, неслись ему навстречу с какой-то сумасшедшей скоростью. Вдруг молнией, как неожиданной вспышкой, внезапно вспомнился виденный чужой мир… - «Да полно - а был ли он в действительности, этот мир мейнстрим-времени?». - Верхний слой атмосферы с тучами угрожающе надвигался, а нижний - с ветром, резко бьющим в спину, - рвался куда-то вперед… - «Синхронизация», - в голове вдруг возникло это незнакомое слово из ненастоящего мира. Вот-вот пронесется холодный фронт, вот-вот затопит все оглушающими ливнями… Так это же не тучи летят со сверхскоростью. Это же он сам, Клен, никак не «совпадет» со своим миром по «громкости» времени. А ведь там, в чужом и непонятном мире, в стране разработчиков и ведущих видеопроектов пролетели, наверное, лишь секунды, и оператор - («Да как же его звали? Я уже не помню…») - еще только гасит возникшее в аппаратной комнате «эхо»… - «Сейчас они выключат наш мир, и потоки времени, со всей их кривизной и всеми погрешностями, сами по себе успокоятся…»
        Буря настигла Клена в скоплении Белого Кита. Шквалы ливня и ветра метали его из стороны в сторону, гроза оглушала раскатами, столбы молний вспыхивали по всему горизонту. Жесткие струи ливня колотили ему в спину и голову, здоровенные пузыри вздувались на волнах, водяные валы окатывали и топили его. Но фронт миновал, и Клен остался измученный, худой, отчаянный до закушенных губ и истощенный.
        Неуправляемая волна подхватила и понесла Клена к скале, на мелкий утесик, торчащий посреди скопления. Клен смог только выставить вперед жердь, на которой плыл, чтобы врезаться в камень не головой и не руками… От удара сосна расщепилась и куда-то, как показалось темнеющему сознанию, из рук выскользнула… Осталась лишь резкая слабость, внезапный покой и долгая-долгая боль… Еще Клен заметил, что облака теперь плывут медленно-медленно. Крайне медленно. - «Они все-таки нас выключили…» - сказал он неподвижными губами бледнеющей и гаснущей перед ним вселенной…
        …Далеко-далеко впереди, из-под стихающего дождя, на горизонте возникла Малая Нереида. Ее острова и возвышенности были пока полускрыты влажной дымкой. Земля - родной Остров - лежала сейчас как бы под скалою Грудь Нереиды, там, где у морской девы было бы сердце.
        IV
        …Когда море выкинуло его на берег, он был почти без сознания. Он валялся на берегу, а жар с неба припекал ему спину. Сухой песок пристыл к телу, мокрому, нагому, истощенному. Весь последний день он плыл сам - без обломков дерева. Он делал широкие взмахи, широкие настолько, насколько позволяли с каждым часом уходящие остатки сил. Полумертвый, он вжался лицом в песок, изрытый норками крабов и усеянный осколками ракушек, и не шевелился.
        Первой отыскала Клена Сойка. Она тормошила, трясла его, возвращая в чувство и не давая забыться и пропасть во сне. Клен еле очнулся. Он услышал, как над ним свиристят птички-дроздовки и как плачет, ревет от счастья девчонка, повторяя на все лады:
        - Кленчик, балда-а! Ой, ну Кленчик же, ну балда же, - с усилием она ворочала его на спину.
        Клен разлепил губы, кое-как разомкнул глаза.
        - Сой-каа, - еле-еле протянул он. - Он - пуст…
        - Кленчик, опомнился! - вскинулась Сойка. - Я сейчас. Сейчас позову, люди придут.
        Сойка рванулась было вскочить, куда-то кинуться, но Клен вдруг цепко поймал ее и удержал за руку. Он зашептал, забормотал что-то, Сойка склонилась ближе, чтобы расслышать.
        - Тот остров, - бормотал Клен, - он же пустой, понимаешь. Совсем-совсем. Там никого нет, ни одной души, ни единственной. А я туда плыл, и как будто зря… Не-ет… не зря! - перебил он себя и заволновался.
        - Кле-оон, - Сойка тихо позвала его с какой-то странной надеждой. - Ты больше не поплывешь завтра, ведь правда? - и вдруг сказала: - Кленушка, дурашка, я же все равно люблю тебя.
        Клен распахнул глаза, поймал ее близкий взгляд над собою и заговорил быстро-быстро и разборчиво:
        - Я же вернулся, я уже вернулся. А плот - плот разбился вдребезги. Там были скалы - острые скалы, прямо под гребешками волн, а я налетел на них. И я вернулся.
        Он все повторял и повторял, а Сойка, успокаивая, кивала на каждое слово.
        - Конечно, ну, конечно. А на плоту будем катать малышей в лагуне! - она сама же обрадовалась своей выдумке.
        - В лагуне, - повторил Клен, внезапно осознавая, что же такое Сойка сейчас сказала.
        - На мелководье, - кивнула Сойка. - Где ты сегодня спасал китенка.
        Крабы и теплый песок приятно щекотали кожу. Возле головы была грудь любимой девушки… Волнующая, округлая кривизна времени замкнулась на самое себя. Брызги океана, песок. Ох, как трудно отличить их от досадных помех, от слабых, но посторонних шумов на частоте времени. Тот человек говорил причудливо странным языком, но обещал сделать все, что он сможет. Он сумел вернуть Клена почти в тот же момент родного времени. Погрешность сбила мастера всего на какую-то неделю.
        Как было бы ужасно вернуться домой и узнать, что без тебя ушло прочь сто либо двести лет, или же, что ты и твои близкие вовсе еще не появились на свет.
        Сегодня так хорошо. Клен вот-вот сольется с самим собой в мыслях и чувствах. День накануне отплытия. Счастливейший день его жизни, когда Сойка вдруг сказала, что любит его. Завтра он спустит на воду плот и уйдет искать свой мираж. Так блудный сын стал вечным скитальцем, что возвращается в один и тот же счастливейший день. Это так хорошо, что, кажется, слезы бегут из глаз.
        Это лучше, чем если бы он пропал на том утесе. А еще… Еще опыт потерь и всего одного приобретения теперь бесконечен. В этом беге нельзя остановиться, потому что для Клена это и есть теперь его уникальная, неповторимая жизнь.
        - Неповторимая, единственная… Как же не любить только за это?
        - Я знаю, - сказала Сойка и повторила отчетливо: - Я тоже люблю тебя.
        Он медленно выдохнул. Его голова лежала на груди Сойки. По теплому песку, шелестя, пробегал ветер. Песчинки, перекатываясь на ветру, сладко щекотали кожу.
        Ещё один вечер Экодендрона
        Мир сжался, будто взведённая кем-то пружина, и вдруг распрямился - гулко, радостно, как перекаты грома при вспышке молнии. Звёздная радиация, нарастая, захватывала собой всю округу. Я резко пробудился, уже предощущая её пока едва осязаемый жар. Белый кристаллический наст на грунте под её воздействием вспучился, треснул - и оплыл, растёкся, шумно впитываясь.
        Я жадно пил. Я распрямил все члены, затекшие за время сна. Жизненные соки потекли во мне с болью - выше, выше, по всему моему телу. Последние дни мне стало так тяжело просыпаться… Я дико хотел пить и вонзался глубже и глубже в сладчайший, полный живой влаги грунт.
        Питающие меня отростки так чувствительны! Они трепещут, переплетаются в глубине грунта. Я уже проснулся. Я почувствовал все мои сочлены, разнесённые по площади моей биозоны. Где-то глубоко в грунте, между ледяной водой и мною, я уловил вечную, живую, содрогающуюся под моими рецепторами Корнесферу. И вот теперь уже самой Корнесферой я ощутил сотни и сотни, а после и тысячи собратьев. Вся наша терразона проснулась.
        Корнесфера донесла чужой мыслеголос. Я ощутил, почувствовал его в себе. Это была Йеэлль… Не знаю, почему она всё время мучает меня. Мне и так уже стало тяжело по утрам…
        «Йизстрик, привет. Ты уже работаешь?» - это она мне.
        Я не ответил. Стремительно росла радиация. Мне даже казалось, что я чувствовал, как она пульсирует периодическими всплесками. Мне стало больно. Я мысленно охнул. Жгучая резь. От радиации моя кожа лопалась и вспухала почечными наростами, пока Йеэлль безумолку бормотала что-то про Бваом-Бвунгха и конференцию. Я не понимал. Мне было стыдно общаться: опять лучшая часть моих почек взорвалась и раскрылась фруттогенными органами, цветами, инструментом плодородия и воспроизводства. Я задохнулся. Пережил шок, истому, боль. Охнул. Успокоился. Звёздная радиация омывала мои тела.
        Вот отпустило. Я отцвёл. Каждый из моих сочленов завязал в себе своё же геннорекомбинированное продолжение. Так что там говорила Йеэлль? Ещё одна конференция? Снова заявление учёного… Из оставшихся почек я развернул побеги моей вегетации и фолиосистему. Я раскрыл кроны на моих сочленах! Я - экодендрон!
        Ох… С фолиосистемой я теперь чувствовал, как часто мелькает светотьма - средний диапазон радиационного спектра. Вот свет. Вот тьма. То тепло, то холод. Поток лучей, будоражащий и щекочущий. Отдохновение, вегетативный рост. Родная планетка бешено вертится, подставляя своей звезде бока. Всего пять-семь мельканий светотьмы, и моя фолиосистема окрепла. Я - экодендрон!
        Экодендроны шумели, сотрясали своими мыслегласами всю Корнесферу. Живая Корнесфера дрожала и колыхалась, пересылая микроволнами наши мысли и чувства. После Большой Ночи мы радовались, будто не всего одну ночь, а сотни Больших Дней не общались. Как же! Ведь наша полоса, наша терразона проснулась! Хотя Эукалиптос, по-моему, и в самом деле счастлив. Он, правда, живёт в той терразоне, где радиация почти постоянна, а экодендроны не спят вообще. Ещё был Масличник. Он, как всегда, суетился и плоско шутил. Мы иначе и не зовём его, кроме как по сальному прозвищу. Жеманная Биттцза вертелась над микроволнами чужих чувств и вечно мешала разговорам своим кокетством. Позже всех явился мыслеглас Вьязттополя.
        Как ни странно, я не сержусь на Вьязттополя, хотя к нему и ушла моя Йеэлль. Вьязттополь - старый солдат. Он выстоял всю Войну, а я не держал да и не держу на него зла, потому что его мыслеглас всегда весел, общителен и много смеётся. Это не первая конференция после Войны. Корнесфера уже гудит от напряжения - микровибрацию я чувствовал даже макушками моих крон. Все знали, о чём заявит сегодня Бваом-Бвунгх, и только удивлялись, почему учёный молчит вот уже более сорока Больших Дней. Экодендроны успели оценить его благородство - он давал своим оппонентам время на подготовку.
        Бваом-Бвунгх наконец выступил. Ведущий специалист Джангьлей, сверхдержавы Востока и Юга. Крупнейший умозрительный химик и исследователь неорганики. Он более сорока Больших Суток назад подвергся прямому физическому воздействию. С высоты, из нижних воздушных слоев, его опылили токсичными дефолиантами, в результате чего он утратил всю фолиосистему до последнего листика. Химик еле выжил, а полностью оправился лишь на третий-четвёртый Большой День, с трудом развернув себе новые кроны. Он чудовищно истощал, поскольку более трёх Больших Суток был не в состоянии питаться звёздной радиацией, и в конце-концов физически утратил до тридцати пяти процентов сочленов своего организма. Случившееся он расценивал как покушение на его жизнь и обвинял в организации нападения сопротивленцев Дальней Еэуропбы, так и не признавших нового мирного договора.
        Я буквально осязал, как над макушками наших крон пронеслись циклоны, гигантские вращающиеся воздушные массы. Мое дыхание ненадолго сбилось. Как оскорбление либо как провокация стали восприниматься в последние Сто Дней такие обвинения в предумышленном покушении. Мелькала светотьма - раз, другой, третий, циклоны неслись один за другим, и каждый последующий заметно тяжелел от паров влаги, исторгнутой листвой западных экодендронов.
        Наконец, обвинение Бваом-Бвунгха было поддержано Большой Тайгкхой. Я только досадливо хмыкнул: сверхдержава Востока и Севера не бросала своих прежних союзников. Где-то уже обрушились ливневые потоки, где-то назрел избыток электрического потенциала и взорвались гиперразряды молний.
        «Бваом-Бвунгх, ответьте! - это кто-то из Еэуропбы осмелился подать мыслеголос: - Что служило средством доставки дефолианта? Полагаю, у вас было время это определить. Циклоны нижних воздушных слоев? Пары грунтовых вод и речных водопотоков?»
        «Низшие, - у Бваом-Бвунгха непередаваемый акцент как у всех экодендронов Джангьлей - он говорит очень влажно, душно, с какой-то колеблющейся дымкой в голосе. - Дефолианты были доставлены целенаправленной миграцией Низших».
        Здесь Дальняя Еэуропба действительно умолкла. Я бы на их месте не позволил себе так явно выражать волнение. С севера шёл холодный фронт воздуха, а истерически исторгнутая листвой влага могла кристаллизоваться и больно ударить нам же по нашим фолиосистемам. Я горько хохотнул. Надеюсь, этот мой мыслеглас уловили только мои ближайшие соседи. Наш регион - мы ведь входим в Ближнюю Еэуропбу - теперь старательно помалкивал в знак солидарности с метрополией.
        «Бваом-Бвунгх, ответьте! Эти Низшие были „кольцованы“ либо иным образом помечены? Вы сумели определить источник их миграции?»
        «Разумеется! - (Ах, как самодовольно влажен его голос! Я отчего-то равно недолюбливаю официальный истеблишмент как Тайгкхи и Джангьлей, так и Еэуропбы). - Это миграционный поток Трансокеании. Низшие прибыли из северной зоны опеки сверхдержавы Ссейлвы-Аммозсонкх».
        Атмосферное затишье висело над континентом примерно шесть-семь мельканий светотьмы. От безветрия у меня даже затекли некоторые из моих сочленов. К счастью, скоро донеслось официальное совместное заявление Еэуропбы и Ссейлвы-Аммозсонкх:
        «Организованного воздействия на Низших с целью побудить их к насильственной миграции сверхдержавами Запада и Дальнего Запада не проводилось. Неконтролируемым группам сопротивленцев подобные биопланетарные технологии в настоящее время недоступны».
        По-моему, на этом официальная часть конференции и кончилась. Экодендроны, по всей видимости, спокойно постановили, что с учёным произошёл несчастный случай. Нечто вроде самоинициативной активности Низших.
        Мне тогда стало жаль старика. Я помнил, как до Войны держал перед ним экзамены. Я прямо к нему обратился и спросил его:
        «Эти Низшие, почтенный Бваом-Бвунгх, были какого рода? Наверное, это бобвры?» - у нас в Еэуропбе (да и в северной Ссейлве) это самый неприятнейший тип Низших.
        «Йизстрик? А-а, это ты… Я узнал твой мыслеглас в Корнесфере. Это были лльюдьи, Йизстрик!»
        «Лльюдьи? - я растерялся как студент-любимчик, вдруг не сдавший зачёта. - Разве они уже способны к самоорганизации?»
        «Так решили на конференции!» - сарказм Бваом-Бвунгха был столь влажен и душен, что я, наверное, не выжил бы с ним в одной терразоне.
        Я и не вспомнил бы об этом заявлении старого химика - мало ли конференций было в послевоенные дни! - если бы в самый пик дневной жары этих же Больших Суток не случилась та мелкая досадная неприятность, которую часто зовут пожаром. Инфрасветовая активность, а проще говоря, тепловые лучи звёздной радиации, достигли предела силы. Послеутренние осадки и бесконечные циклоны иссякли, на полконтинента расселась масса с высоким давлением, почвы пересохли, и, как порой случается, загорелись торфяники.
        Мой ближайший сосед Озсинникг от боли вопил по Корнесфере на весь мир. Залежь торфа горела прямо в его биозоне. Озсинникг был сам виноват, в жару он пересушил собственный грунт и доигрался, - но осязать Корнесферой его вопли не было мочи. Долгие мгновения - дюжину мельканий светотьмы! - торфяник полыхал по всему региону. Дым переполнил атмосферу, затянул всё небо и на половину скрыл нашу звезду с её пиковой дневной радиацией. Капризная Биттцза страдала и задыхалась в дыму, моля нас сделать хоть что-нибудь. На какой-то миг Озсинникг даже потерял сознание: ветви с его фолиосистемой бессильно повисли. Горели его почвы, грибница-симбионт, верхние корни. Даже моя милая Йеэлль не выдержала и выкрикнула с самого Улралля, с предместий Тайгкхи, своим тенисто-свежим голосом:
        «Спасите же, спасите его, наконец!»
        Мы спасали. Мы усиленно тянули корнями грунтовую воду и отдавали её листвой в надежде, что в воздухе образуется клуб пара, и прольются осадки. К сожалению, даже в Джангьлях ещё не знают, как мгновенно тушить пожары. А уж там-то, в благополучном обществе, где пожары сделались излишне частыми по причине, как я думаю, безответственности жизненно успешных экодендронов, в избытке имели возможность набраться опыта в пожаротушении. Торфяник угас сам собой. Озсинникг скоро оправился. Вот с этого времени экодендроны и стали поговаривать между собою, что отдельные микроочаги пожара, по слухам, якобы тушили маленькие шустрые лльюдьи.
        Послушав раз-другой своих соседей, из тех, что сами, по их словам, невооруженным умом наблюдали, как лльюдьи самоинициативно гасят огни, я разыскал по Корнесфере Ввалддая, старого моего приятеля. Ранее, ещё прежде Войны, мы были крепко дружны, а сам Ввалддай служил тогда советником-представителем всей Ближней Еэуропбы. После Мира он, однако, отошёл от всех дел и стал до болезненности малообщителен. Мне показалось, что я порой улавливал его мыслегласы на последней конференции, и поэтому обратился к нему без предисловий:
        «Что же? Ты теперь и в самом деле думаешь, что Низшие - разумны так же, как и мы?»
        «Низшие? - Ввалддай прошелестел вяло, лениво и тенисто. Впрочем, не глухоманно, а, я бы даже сказал, по-заповедному ухоженно. Такие же нотки уже давно нездорово мелькают в голосе, например, у Биттцзы. - Какие именно? Бобвры? Заййтцы?»
        «Разве бобвры гасят пожары?»
        На самом деле Ввалддай пребывает в сильной зависимости от этих лльюдьи. Не до такой степени как невпопад хохочущая Биттцза, но и эта зависимость, на мой взгляд, сродни галлюцинациоманной. Биологи убеждают, что лльюдьи как организмы зависят от мельканий светотьмы и, якобы, сообразуют с ними свои биоциклы. Эти существа моносоматичны, они имеют всего по одному организму, живущему чрезвычайно недолго - редко более ста Больших Дней. Их теллумы - это примитивные тела, нерасчленимые даже на корни и ветви. Чаще всего у них по пяти псевдоветок: по две опорных, две орудийных и по одной цефалической с какими-то жизненно важными органами. Ввалддай исхитрился приучить к себе этих существ.
        Существа возникали то в самой биозоне Ввалддая, то около неё. Они были биоактивны, жизнедеятельны, как-то влияли на экосистему. Ввалддая начал привлекать подобный симбиоз. Некоторые экодендроны из традиционалистов из-за этого стали обходить стороной его мыслеглас в Корнесфере. Мне кажется, Ввалддай своего добился: с ним перестали разговаривать о Войне и предвоенной политике. Лльюдьи управляют его сочленами: какие-то удаляют и сносят, какие-то подсаживают и приживляют. Ввалддай раз выговорился мне, что среди молодых и активно вегетирующих сочленов эти лльюдьи, якобы, освобождают ему грунт от паразитарного подлеска. Особенно заботливы они, по его словам, в той микротерразоне, где грунтовые воды прорвались в мегапоток Воолгкха… Мне это противно. Какое-то в этом есть извращение, и скоро Ввалддай станет таким же как Хабрикосс или Масличник. Впрочем, раньше такой сделается красотка Биттцза - ей, бедняжке, приходится жить возле их термидтника, прямо в крупнейшем обиталище этих существ.
        «Так что же это, Ввалддай, объясни мне? Это высшая дрессура - приманивать к себе лльюдьи и дозволять им коверкать свой организм? - сознаю, я был излишне резок со старым приятелем. - Может, лльюдьи теперь таким образом самоактивизируются?» - щадя его, я подсказал ему ответ на мой нетактичный вопрос.
        «Лльюдьи не идут на информационно-чувственный контакт с экодендронами, если ты спрашиваешь меня об этом, - мыслеглас у Ввалддая такой, будто ему вечно щекотно от истекающей из грунтовых вод Воолгкхи. - Если хочешь больше узнать о лльюдьи, то прямо спроси о них у Хабрикосса или у Масличника».
        Мне стало стыдно за свои слишком громкие мысли. Я не ожидал, что Корнесфера уловит их и передаст так подробно. Мне пришлось развивать тему и объясняться:
        «Хабрикосс и Масличник первыми позволили этим существам сменить себе все сочлены на мало акклиматизированные, хрупкие и слабые. Раньше всех - когда Война ещё только начиналась! Теперь сочлены у них стоят рядочками, стволы вульгарно побелены, а лльюдьи разгуливают в них целыми стаями и… и… - я преодолел правила приличия, этот последний остаток довоенного воспитания, и закончил мысль: - Собирают с них плоды. Развешивать напоказ, на каждой ветви, свои… свои…»
        «Йизстрик! Да ты ханжа и моралист, как все мелколиственные! - расхохотался мыслеглас Ввалддая. - Ты не презираешь, ты просто побаиваешься плодовых. Это симбиоз, Йизстрик, обыкновенный симбиоз!»
        Я не стал продолжать разговор с Ввалддаем. Я бы не хотел, чтобы таким симбионтом вдруг сделалась глупенькая Биттцза. А тем более Йеэлль с её независимым характером и аналитическим умом. Хотя… Йеэлль как-то обмолвилась… Некоторой своей частью она уже произрастает в каких-то «линейных подсадках» молодых еллей и соссен. В Войну я тоже утратил все свои дуббы, заменил их берреззой, оссинной, но на этом успокоился.
        «Эй, эй!» - кто-то звал меня по Корнесфере. Я сразу узнал мыслеглас Вьязттополя и внутренне вздрогнул. Я не хотел говорить с ним именно сейчас, когда я разволновался, и мои мысли лежали открытые, как на поверхности листа. Наверное, я ревновал к Вьязттополю. Ревновал, что его, а не меня предпочла Йеэлль, что готова принять в себя не мои, а его частицы, и что теперь его, Вьязттополя, семена, пахнущие асфальтом и угарным газом, летят над макушками моих крон в циклонах, чтобы упасть в почву на Улралле и прорасти в Йеэлли. Тогда они смогут понимать и чувствовать друг друга без Корнесферы…
        «Здорово, друг», - я прятал подлинные мои мысли за радушием так же, как шум ветра прячется за шорохом листвы на ветвях.
        «Мне послышалось - или ты всерьёз заинтересовался Низшими?»
        «Не всеми, - я вяло оправдывался, - а только теми из них, что стали сверху распылять дефолианты».
        «Ха! - Вьязттополь нервно хохотнул. - А может, Низшие, как и мы, между собой воюют. Одни затаиваются под фолиосистемой, другие их отлавливают и распыляют дефолианты. Каково тебе? Впрочем, тебя не удивишь, ты же работаешь на Тайгкху!…»
        «Сюжет для мыслетриллера в жанре бредоабсурда», - так я прокомментировал.
        «На Тайгкху, на победителя! - Вьязттополь не унимался. - Спроси же у них про лльюдьи, они тебе расскажут! - Без всякой моей провокации его прорвало на откровенность: - Как я ненавижу этих мелких, отвратительных Низших существ! Они ворвались в меня как полчища бобвров и термидтов, сгубили и уничтожили мои дуббравы и соссны. Они насадили во мне топполя и вяззы, чтобы им легко дышалось в пыльной тени. Еле живой, я смог прорасти в этих насаждениях, я живу среди этих существ, а они нагородили во мне и вокруг меня свои каменные обиталища. Я - бывший вольнорастущий смешанный бор! - сделался рабом даже большим, чем Хабрикосс, который публично занимается плодоношением! - (Меня покоробила солдатская грубость Вьязттополя, но я стерпел). - Эти подсадки, побелки, подкормка - я же целиком завишу от них, а они, они каждую Большую Ночь нарочно подмешивают в кристаллический наст соли и реагенты, чтобы я по утрам травился ими».
        «Ты только успокойся, Вьязттополь. И не испаряй столько влаги, - передал я ему как можно теплее и примирительнее. - От твоей влаги скоро из воздуха пройдут осадки. А я всего лишь спросил, могут ли некоторые Низшие быть так же разумны как и мы, экодендроны».
        Вьязттополь, по-моему, уже не мог успокоиться. В его сыром голосе стоял, кажется, запах гудрона и раскалённого асфальта:
        «О да, лльюдьи разумны, как мы, это же видно невооруженным умом! Их обиталища менее функциональны, чем термидтники, сменные покровные ткани менее надёжны, чем ракковины оттшщельников, а псевдосоциальная организация размыта и расплывчата в сравнении с пбчеллиным ульем - всё это несомненные признаки разумности, кто бы с этим спорил, только не я! Чувствуешь меня, Йизстрик? Я же не издеваюсь. Экодендроны не строят обиталищ, поэтому мы и способны на взаимодействие и взаимочувствование. Лльюдьи - почти как мы: лишены жёсткой системы, что могла бы ограничить их поведение, они потрясающе разумны нам на горе… Но, Йизстрик, поразмысли, существа, которые живут всего сто Больших Дней, разве дотянут умом хотя бы до зачаточного интеллекта экодендрона-проростка?»
        Большой День явно клонился к вечеру. Жара спадала. В мелькании светотьмы звезда поднималась каждый раз всё ниже и ниже, а тепловая часть её радиации казалась ослабевшей, остывшей, грустной.
        «Знаешь, - Вьязттополь замешкался, - я порой слежу за ними. Ну, как бы наблюдаю. Поверишь? Их мельтешение, оказывается не так хаотично, как у пылинок в воздухе. Одни и те же особи регулярно шустрят при свете на один конец обиталища, а ближе к тьме - на другой, и так пять мельканий светотьмы подряд, и всё строго, целенаправленно. После ещё два мелькания движутся беспорядочно, как им придётся, и снова пять мельканий светотьмы - упорядоченно, в одну и ту же микрозону. Что бы это означало, а, Йизстрик?»
        «Наверное, жёсткая система инстинктов, - я поспешил его успокоить. - Ты был прав. Низшие - вряд ли разумны».
        К вечеру усилились циклические токи воздуха, которые мы зовём ветрами. Что ж, я, кажется, обильно прирос - и в высоту, и территориально - за этот очередной никчёмный Большой День, потонувший в разговорах. Я спохватился, что не выполнил предписанную на сегодня норму - я же по-прежнему работал на Тайгкху в её, так называемом, «транспортировочном корпусе». Не тратя больше времени, я что было сил вытянул максимум воды из почвенного грунта со всеми ионами и минеральными солями и отдал её через листву в воздух - всю, без остатка. Я ловко воспользовался ветром: циклон подхватил эту почвенную геобиохимию и унёс на восток, в Тайгкху. Я позлорадствовал - созерцательным учёным Тайгкхи надолго хватит пищи для размышлений о причинах столь резкого колебания химического состава почв и воздуха Ближней Еэуропбы.
        Транспортировочная работа - скучна. Считается, что попутно можно заниматься наукой и делать открытия в физике, созерцая течение грунтовых вод и умозрительно моделируя процессы вязкости, текучести и летучести паров. Наша наука умозрительна, отвлечённа и созерцательна. Так работают все экодендроны, хотя каждому из нас более всего на свете интересны лльюдьи и только лльюдьи. Просто мы не догадываемся в этом самим себе признаться.
        Я признался. Но только одной Йеэлли. Иногда Йеэлль хорошо меня понимает. Она знает, что по вечерам я льщу себя мыслью о собственном великом открытии. Звёздная радиация угасала, я плодоносил. Вздох - и семечки моих беррезз и оссинн схвачены циклоническим током воздуха и унесены прочь. Я бы, конечно, мечтал, чтобы мои частицы улетали на Улралль, к Йеэлли. Умница Йеэлль уловила моё настроение и ловко вышла из ситуации. Она связала меня с Кьедрпихтхом. Своим голоском, чуть колким, как у всех хвойных, студёно-тенистым и вечнозеленым, Йеэлль объяснила: Кьедрпихтх - глава её ведомства. Он почётнейший учёный во всей созерцательной биологии и специализируется на Низших, особенно - на осмыслении существ лльюдьи. Йеэлль твёрдо посоветовала мне накопить побольше материала, прежде чем заняться самостоятельным созерцанием.
        Гм… Честно говоря, этот её величайший мыслитель пересказал мне то, что и так известно среди экодендронов любому младенцу-проростку.
        У Кьедрпихтха был очень колкий и сыпучий мыслеглас - как сброшенная хвоя. Даже тон и тембр были горько-сладкие, с характерным смолистым вкусом и запахом. Кьедрпихтх оказался настолько стар, что отчётливо помнил расцвет «Ледникового периода» - так специалистами зовётся эра глобальной кристаллизации вод. Экодендроны в то время воздействовали на среду, чтобы изменить её климат на благоприятный. Они насыщали почву азотом и тяжёлыми элементами, воздух - кислородом и озоном, их листья не отражали, а поглощали звёздную радиационную энергию, чтобы, лежа на грунте, возвращать земле накопленные калории.
        «О! - восклицал теперь Кьедрпихтх. - Это был эпохальный проект, работа всех времён и эр!» Результат превзошёл ожидания: климат так изменился, что кристаллический панцирь полностью расплавился. Обнажение земляного грунта дало незапланированный побочный эффект: активизировались Низшие, тела которых способны питаться лишь готовой органикой, а заметнее всех выделились те из них, кого мы называем теперь «лльюдьи». В ту пору мы даже посчитали их полезными: организуя своё питание, эти существа, сокращали численность вредных бобвров и заййтцев.
        За несколько тысяч Больших Суток до мировой Войны, когда уже сформировались пять наших сверхдержав - Тайгкха, Джангьли, Авфхрика, Еэуропба и Ссейлва-Аммозсонкх, - правительства Тайгкхи и Джангьлей стали готовить существ лльюдьи к использованию в военном проекте. Кьедрпихтх, рассказывая об этом, так густо зашуршал мыслегласом, что я заронил в себя семя подозрения: не он ли сам, первоклассный биолог и геобиохимик, был генеральным биоконструктором проекта. В начале Войны экодендроны востока за несколько Больших Десятидневок так радикально изменили климат своих терразон, что пересохли грунтовые воды и реки. Не вынеся условий засухи, лльюдьи потекли своей биомассой через весь континент на запад, во влажные терразоны. Это событие мы до сих пор зовём Великим Трансрайонированием Низших из Аозсии в Еэуропбу и далее в Авфхрику.
        Биологическое оружие было эффективным. Трансрайонированные лльюдьи организовывали жизненную среду, несовместимую с иными биоформами. Менялись целые ландшафты. Экодендроны запада гибли целыми террарегионами. Выжившие, как Вьязттополь и Биттцза, оказались скованными термидтниками из асфальта, камня и брикетов обожжённой глины. К концу Войны социальная система экодендронов Еэуропбы и Северной Авфхрики была деструктурирована. К несчастью, этот процесс стал неконтролируемым. В последние двести-триста Больших Дней биомасса лльюдьи по причинам внутренней избыточности принялась «рикошетить» по терразонам Глубинной Авфхрики, а после по Джангьлям, Тайгкхе и Ссейлве. Возвратная реколонизация существ лльюдьи привела к катастрофе и к распространению биосреды Низших на все без исключения терразоны планеты.
        В сложившейся ситуации победители первыми предложили Мир и стабилизацию климата планеты. Мирный Договор действует уже почти сто Больших Дней. До стабилизации планетарного климата ещё далеко. Идёт подготовительная стадия, и заметны лишь судорожные скачкообразные колебания температур, внезапные образования тайфунов и обильные непредсказуемые вьюги из замёрзших частиц влаги. До сих пор самопроизвольно возобновляются точечные удары подвижных масс лльюдьи по целым биорегионам, причём как в Тайгкхе и Джангьлях, так и в нейтральной Ссейлве.
        Уловив момент, я выспросил у Кьедрпихтха, кто именно изучает сегодня причины самоактивации существ лльюдьи.
        «Эта информация полезна для темы моего исследования», - добавил я сходу, хотя на самом деле гипотеза, как свежая тема моих будущих созерцаний, взбрела мне на ум в эти самые мгновения. По вечерам, после рабочего дня, я вообще на диво талантлив и подаю незаурядные надежды!
        Мыслеглас маэстро Кьедрпихтха потянул время, демонстрируя значимость, потом сообщил мне имя Зекфоййи, мыслителя из Ссейлвы-Аммозсонкх и видного «биоматематика». Никогда не слышал о такой науке. Не скрою, я был удивлен. Я еле дождался вечера, чтобы начать проверять те мысли, что пришли мне на ум во время разговора.
        Когда сделалось прохладно, а мои стволы и ветви с избытком накопили глюкозы, когда моя фолиосистема высохла и пожухла, а черешки листьев здорово зудели, готовые обломиться, тогда я связался с учёным Зекфоййей. В его полушарии - в Центральной Ссейлве - теперь как раз начиналось утро. Связь через океан была ужасной, в Корнесфере царили шумы и помехи, но Зекфоййя сменил гнев на милость, когда я назвался работником Кьедрпихтха и бывшим аспирантом Бваом-Бвунгха. После дюжины моих комплиментов его учёному авторитету Зекфоййя был склонен болтать, по-моему, до самого полудня его полушария.
        «Биоматематика - это прорыв в фундаментальной науке! - сообщал он мне с потрясающим акцентом, интонации которого сочно похрустывали как мясистые листья суккулентов. - Впервые в науке экодендронов мы идём на эксперимент, то есть на попытку информационного обмена с иной природой. Мы транслируем существам лльюдьи математические последовательности и надеемся рано или поздно наблюдать их реакцию. Активный отклик на геометрические соотношения, логарифмические зависимости, прогрессии и число „П“ был бы косвенным признаком их интеллекта».
        «Подлинный интеллект, - уверял меня Зекфоййя, - распознает наши трансляции в векторах движения циклонов, в прогрессиях ветра, в пропорциональности антициклонов. Мы формируем погодные условия. Наш проект запустил перманентные пассаты и муссоны. Циклоны на терразонах Еэуропбы движутся параллельно и сонаправленно. В их периодичности сокрыты математические закономерности, выраженные двоичными, десятичными и шестнадцатеричными системами счёта. С помощью Тайгкхи и Джангьлей мы добились пульсации объёмов солёных озёр континента. Кхазспий и Аарралл теперь мелеют и снова заполняются водой с циклами в два либо в три периода по 365,25 Больших Дней. Вы же понимаете значимость этого числа для лльюдьи: столько мельканий светотьмы включают в себя одни Большие Сутки».
        «Неужели у лльюдьи десятичная система исчисления? - я оценил их находчивость. - Видимо, по числу их орудийных псевдоветочек?»
        «Вы мыслите в верном направлении! - похвалил Зекфоййя. - Но должен вас разочаровать, хоть вы и ученик Бваом-Бвунгха. Никакой осмысленной реакции со стороны лльюдьи за три тысячи Больших Дней наблюдения не последовало. Одно время мы всерьёз полагали, что их ответ - это пульсирующая озоновая дыра. У неё, знаете ли, правильные пропорции, основанные на числе „П“, и тенденции к переменному росту и уменьшению. Но, увы, озоновая дыра оказалась лишь побочным результатом их бессознательной деятельности».
        В поздний холодный вечер я, наконец, сбросил отслужившую фолиосистему. Обезвоженная листва пала на грунт, чтобы Большой Ночью мне и моим корням было тепло. К утру мой грунт станет от листвы только слаще. Кстати сказать, старый биоматематик не подтвердил и не опроверг мою бредовую гипотезу. Мысль, что взбрела мне на ум этим вечером, уже не отпускала меня. Низшие несомненно склонны к самоорганизации, а лльюдьи вообще во многом похожи на нас. Они редко целеустремлённы, часто хаотичны в поступках, импульсивны в мелочах, безответственны в важном, анархичны во внутривидовом устройстве - словом, как мы, экодендроны.
        Старик Зекфоййя и его школа ошибаются. Здоровый разум и не должен реагировать на абстрактные прямые и векторы… Овальная озоновая дыра действительно была осмысленным ответом… Я уже засыпал, размышляя об этом сам с собою.
        Внезапно разбуженный, я нашёл внутри себя, в самой моей биозоне, одного из лльюдьи. Он находился во мне уже несколько мельканий светотьмы, что, по их меркам времени, довольно долго. Лльюдьи производил шум. Я имею в виду те резкие колебания воздуха, за миг до которых он вскидывал свои псевдоветви и чем-то грохотал. Остро пахло продуктами горения селитры. После этого кусочки металла вонзались в некоторые мои тела. Было больно. На вкус я определил, что это - свинец. Целые стаи Низших, хлопоча, взлетали с ближайшего пруда. Я подумал: лльюдьи привлекает к себе мое внимание?
        Я стал наблюдать за ним. В чём-то я понимаю Вьязттополя - следить за ними интересней, чем за мурраувьями. Существа лльюдьи, как установили учёные, двудомны наподобие тел облеппиххи. Этот, по-моему, ещё не имел завязей, следовательно, был мужской особью. Он сходу отсёк от моего тела четыре опоры и шустро соорудил на них колеблемое на ветру жилище. Я не успел даже понять, чем и как он отсекал эти опоры - кальциевыми дентиновыми выростами, как делают бобвры, или псевдоорганическим образованием вроде «бензплы-држба».
        Много суетясь и по-прежнему грохоча, лльюдьи двигался по моей биозоне кругами. В мгновения тьмы он усаживался на одном месте и огнём прожигал в траве овальные либо эллиптические прожоги. Позже лльюдьи пропал. Как уллидтка, он утащил на себе своё жилище, но прежде закинул в мой подлесок те самые три опоры и ещё обломок четвертой. Обломок, как я заметил, составлял примерно одну седьмую своей прежней длины. Я думал… Я же сообщал, что по вечерам я поразительно догадлив… Меня осенило: я наблюдал круги, овалы и эллипсы, а этот лльюдьи оставил мне число «П» - 3 целых опоры и ещё почти 141 тысячную!
        Я успел пометить, «окольцевать», контактёра-лльюдьи семечками моих беррезз. Как я и предположил, он отправился на восток, в Мозсктву, ближайший мегатермидтник. Несколько Больших Дней назад особи этого термидтника соорудили на части моей биозоны свои жилища и высадили непристойные плодовые деревья. Если сегодняшняя особь действительно контактёр, то он появится среди этих жилищ и завтрашней весной. Я буду снова наблюдать за ним, я его запомнил.
        Полагаю, теперь я могу сформулировать мою гипотезу. Завтра, весной, я, скорее всего, буду снова ленив и безынициативен, а сейчас - сейчас мой вечер. Я полагаю, что Низшие - это начальный этап эволюции. Сотни эпох назад, наверное, уже жила цивилизация интеллектуальных Низших. Она перестроила свой мир под себя, породила Корнесферу - способ эмоционально-рассудочного взаимообщения - и эволюционировала в Высших, в нас, экодендронов, существ полисоматичных, многотелесных. Я успел осмыслить всё это и снова заснуть, сладко передумывая вновь и вновь мою занимательную догадку. Завтра я, пожалуй, расскажу ее Йеэлли…
        Посреди Большой Ночи я на мгновение опять был грубо разбужен юркими существами лльюдьи. На сей раз это оказалась целая стайка из полутора десятка шустрых молодых особей. Я прикинул: им было не более 15 - 20 Больших Дней отроду. Спросонья я соображал туго: сокодвижение в моих телах прекратилось, а холодный наст - ночная кристаллизованная влага - сковал мою биотерриторию, комьями висел на системе вегетации и мешал сосредоточиться. Я только отметил, что юные особи заскочили в мою биозону как раз со стороны тех самых новых минитермидтников.
        Сначала я полагал, что существа просто резвились. Подобное происходило теперь каждую полночь, и я даже подумывал, что это их ритуал вроде брачного роения оос и пбчелл. Не понимаю только, зачем для роения им всегда требуется один из моих сочленов - молодая, но крепкая елль. В этот раз существа сцепились псевдоветвями и краткую долю мгновения бешено вились вокруг одной такой елли.
        - Снвымгодм! - воздух резко заколебался от их выкриков, после чего существа пропали.
        Учёные говорят, что лльюдьи общаются между собой простыми акустическими сигналами. Тогда что это было - «снвымгодм»? Их самоназвание? На кристаллическом насте остались их чёткие отпечатки, образующие правильную, идеальной формы окружность. Мой разум легко различал её геометрическую гармонию, почти постоянный радиус, число «П» в длине цепочки следов. Кажется, ритуал оказался ещё одной попыткой контакта.
        Уже засыпая, я твёрдо решил, что завтра, едва начнется весна, я пожертвую своими принципами и прорасту на прежней моей территории среди жилищ лльюдьи. В этих садах, на этих неприличных плодовых деревьях, на этих ябблоннях я буду плодоносить всеми своими новыми ветвями. Я уже решил: я принесу им 31415 плодов ябблонни! Число «П», помноженное на десять тысяч. Если они подлинно разумны, если догадка моя хоть в чём-то справедлива, то они, лльюдьи, непременно сложат плоды вместе и сосчитают!
        Это будет наш первый осознанный инфоконтакт. Вот только интересно… А способны ли лльюдьи к такому же взаимодействию между собой как мы, экодендроны.
        Зверяница и рябиновый цвет
        «…Здравствуй, путник! Доводилось ли тебе идти, не жалея ног, за путеводной звездой всё дальше, мимо старых лесов и усталых рек? Ты мог обойти всю землю, дойти до края мира и взобраться на Хрустальную гору, чтобы с её высоты осмотреть торговые города, рыбачьи посёлки и страны мирных земледельцев, чьи цари живут в теремах из неотёсанных брёвен.
        Странник, ты бы удивился, когда Хрустальная гора вдруг оказалась бы небом, опрокинутым над землёй как перевёрнутая чашка? Знаю, что удивился бы, знаю. Я знаю многое…
        Ты обитаешь внизу, ты смотришь вверх, на небо с его облаками и звёздами. Ты гадаешь, с какой ноги встали сегодня Солнце и Ветер. Тебе важно знать настроение Стихий, ведь так ты пытаешься угадать погоду. Открыть тебе тайну? На взгляд Природных Стихий, всё, о чём вы заботитесь, это лишь урожай сам-пятый, добрый улов рыбы да успех в хлебной торговле. У вас нет ни жарких страстей, ни кипучих порывов, ни трепетных мечтаний.
        Рассказать ли тебе? Рассказать тебе, путник, что случается в царстве Стихий, когда закипают подлинные страсти и треволнения? Узнай, как могут потрясти вселенную настоящие, сильные, полновесные чувства!…»
        I
        У царя Всеведа огненно-золотые космы, а борода - густая и чёрная-пречёрная. Правда, щёки его круглы и одутловаты, а чело исчеркано морщинками.
        «Хму-урыми такими морщинками…», - решила Прея. Она внимательно изучала отца. У Преи, как всегда, гордая осанка и царственное округлое лицо. Это у неё в отца. Ослепительная Прея сегодня старательно показывала неудовольствие, брезгливо держа свои полноватые губки.
        На вершине небосвода, высоко в золотых чертогах, Всевед принимал единственную замужнюю дочь. Её, солнечную Прею, окружали полудницы - облачные девы в белых, как лебединый пух, накидках. Но сегодня служанки-полудницы явно напуганы. Всевед насторожился, его чёрная борода встопорщилась тучей.
        - Рассказывай, - он приказал, грозно упирая в бока руки. - Ну, и как вы живёте?
        «Держись теперь, муженёк!» - солнечная Прея победно оглянулась на того, кто топтался за её спиной.
        - А хорошо, что ты сам об этом спросил, отец! Да, есть причина пожаловаться. Мой Месяц со мною холоден! - сообщила она так, будто что-то от отца требовала.
        - Как ты сказала? - прогромыхал бас Всеведа.
        В его золотых чертогах всегда обилие домочадцев, а теперь они попрятались - как обычно, когда Всевед начинает гневаться. Ветры, падучие звёзды, радуги, планиды - никто не хочет попасть ему под горячую руку. А Прея, она же Дива-Солнце, она же юная Весна и зрелое Лето, зябко передёрнула плечиком и опять презрительно бросила:
        - Мой Месяц со мною холоден, ты это слышал. Он - невнимательный муж и непылкий любовник. Отец, ну, разве он пара мне - Солнцу?
        - Разве! Что значит - разве? - Всевед пророкотал тихо, как далёкий гром. - Это я, что ли, выбирал тебе мужа, а?! Дива? - его плащ на миг распахнулся, на поясе блеснул Молния-меч, девы-полудницы из Солнцевой свиты сбились в испуганную стайку. - Что это - разве, а? - рокотал Всевед. - Ты сама отыскала этого пастуха! Я ли не прочил тебя за Вихря Вихревича? Вихрь - силён, Вихрь - могуч. Не вороти нос, когда я с тобой разговариваю! Пастух, видите ли, сыграл тебе что-то на дудочке! - Всевед потихоньку свирепел.
        Месяц, молодой зять Всеведа, стоял, втянув голову в плечи. Ну да, он был простым пастухом. Что с того? Когда он пас тучных коров, златорунных овнов и кобылиц из небесного стада, он играл сам себе на свирели. А Дива-Солнце подошла и сказала: «Хочешь быть со мной, музыкант? Возьми меня! Я хочу, чтобы ты любил меня». Ненаглядной Красоте не откажешь. Ясный Месяц и мечтать-то не смел, чтобы его полюбила сама Дива-Прея - Красное Солнце.
        - Он изменил мне, - припомнила Дива. - Правда, всего только раз.
        Всевед поперхнулся, но тут же опомнился:
        - Да как он посмел?! - выкрикнул.
        Вот - опять кругом пророкотало. Ветры и полудницы затаились по углам. Гулкие громы - слуги Всеведа - побежали, топоча сапогами, по всему чертогу. На земле, должно быть, в этот час затаилась буря, вот-вот она вырвется на свободу и разразится сокрушающей грозой.
        Свет-Сокол Месяц приготовился к худшему. Он осторожно снял с головы подаренный тестем двурогий венец. Положил его на пол. Туда же сложил плащ - весь синий и в частых звёздах. Одно неловкое слово - и тестюшка Всевед, если не схватится за меч Молнию, то просто вышвырнет его в три шеи обратно к коровам. Сокол-Месяц преданными глазами поглядел на Солнце: может, ещё простит, передумает на него жаловаться? Эх, всё-таки краше её, такой любимой, по всему небосводу не сыщешь.
        - Ты не спрашиваешь, с кем он мне изменил? - Дива как будто приговорила его ледяным голосом. - С моей полудницей!
        - С бледной звёздочкой Зверяницей! - выскочила из свиты другая полудница, румяная и завистливая Дневница.
        - Пошли вон отсюда! - гром прогремел прямо здесь, во дворце. С маковок посыпалась смальта. Это Всевед сгрёб Светлого Сокола за шиворот: - Я ж тебя, ничтожного, на куски изрублю, - меч Молния сам собою полез из ножен, - я ж куски твои по земле раскидаю. Меча моего захотел испробовать?! Навек останешься, Месяц, косым и щербатым! Дочерью клянусь: быть тебе изрубленным моим мечом Молнией!
        Хрустальные двери от крика Всеведа со звоном пораспахивались. Всевед поволок несопротивлявшегося Месяца.
        - Прочь отсюда! - ревел он, топая ногами. От его топота хрустальный пол жалобно звякнул и побежал трещинками, посыпался вниз, на далёкую землю, крупным кристальным градом. В полу зазияла дыра над бездной. Всевед поднял зятя за шиворот.
        - Папочка, не надо, не делай этого! - опомнилась Дива, Прея, Жива, Солнце - ой, как много имён у Стихий. - Я же люблю, я всё равно люблю его! - поздно же, поздно спохватилась Царевна. Папочка-то царь гневлив и скор на расправу. Разве забыла?
        - Аааххх! - Ясен-Свет Сокол-Месяц рухнул в пропасть, и кругом него засвистела бездна.
        Дива-Прея ещё хватала отца за руки, стенала и каталась по полу. Её царственная алая накидка зарей-облаком соскользнула в пропасть, к людям. Всевед затопал на дочь ногами:
        - Замолчи, ты глупая, дерзкая, непокорная! Ты - сво-е-воль-ни-ца! Я же говорил тебе: ты лучше бы Вихря, самого бы Вихря полюбила! А на этого Пастуха плюнь! Забудь!
        - Да что ты понимаешь-то? Что ты наделал-то, а? - кричала на отца Солнце. - Мы сами с ним разберёмся. Без тебя!
        - Ах, сами! - Всевед сгоряча ухватил дочь за косы, Прея взвизгнула. - Вот сами и разбирайтесь! - он выкрикнул и спихнул её в ту самую бездну.
        Из пропасти долетели крики и эхо. Царь распрямился - злой, страшный. Чёрная борода всклокочена, огненные волосы торчком. Окинул полудниц взглядом, зыркнул на звёзд и ветров.
        - Кто ещё захотел?
        Из стайки полудниц выскочила испуганная Зверяница - та самая, бледненькая звёздочка в лебединой накидочке, и очертя голову ринулась вниз с небосвода.
        - Соко-олик Я-я-ясный!… - тоненько заструился её крик где-то над облаками.
        Всевед мрачно потеребил бороду и погрозил в провал над бездной:
        - Кем, падая до земли, себя почувствуете, тем на земле и окажетесь! - заклял вдогонку. Полудницы боязливо переглянулись. - Дневница! - окликнул Всевед. Румяная полудница вздрогнула. - Яблочек золотых им сбрось на дорогу, - буркнул, ни на кого не глядя.
        - Всем троим, что ли, по яблоку? - Дневница презрительно подняла брови… и прикусила язык. Грозного царя два раза не переспрашивают.
        ***
        «…Ты быстро ушёл от меня, путник. Не страшно! Рассказывать я могу любому. Мне неважно, где он - на земле или в небе. Для меня почти нет высот и расстояний. Крестьянин, эй! Смотри, смотри скорее! Эх, проглядел. Ты не увидел, как Месяц падает с неба…»
        Ясный Свет Месяц летел, кружась и кувыркаясь. Бескрайняя Синяя Вселенная вертелась и неслась навстречу. Синие небесные моря, в которые кто ни попади - песчинка, синие дремучие леса, в которых кто ни окажись - крошка. Всё летело, стремилось, неслось мимо, презирая его - карлика. Будто подгоняя его, били ему вслед громы и молнии.
        - Довольно, хватит уже, - молил на лету Месяц. - Я и сам стал как кусочек молнии. Я - крошка, песчинка, карлик. Я - крошка-молния! - кричал он, взмахивая руками.
        «…Ты ещё не забыл те времена, крестьянин, когда Месяц и Солнце гуляли по небосводу и светлым днём, и тёмной ночью рука об руку? Звёзды им верно служили, а облачные небесные стада мирно доились, питая благодатным дождём всё живое…»
        Теперь Дива-Прея Красное Солнце глотала злые слёзы, проносясь через облака. Ой, как обидно, как сурово обошёлся с ней батюшка. А вот и не заплачет! От гордости, вот, не заплачет!
        - Я - дочь Грозового царя, дочь Морского владыки, я - Дива Моревна. Старушка земля не посмеет меня больно ударить! Всякое море, река, пруд и болото - мне слуга и опора. Аааххх, - Дива Моревна перевернулась в воздухе и успела разглядеть свои ноги, оборотившиеся вдруг плоскими ластами. - Батюшка! - визгливо взмолилась. - Ну, вот так-то сурово зачем!? - уже и не слова, а отвратительный нечеловеческий крик вырвался из её горла.
        «…В эту небывалую грозу вы, люди, попрятались по жилищам и испугано прижались друг к другу. Занятный вы народ - всё самое любопытное пропустили, хотя после горячо клялись, будто бы сами видали, как в бурю сорвались с неба месяц, солнце, а с ними одна звёздочка - вечерняя зорька, зверяница…»
        Зорьке-Зверянице было страшно и холодно. Буря несла её не туда, куда упал Ясный Месяц. Ветры влекли её в страну, где стояла зима и где полуднице, облачной русалке, станет студёно и одиноко. Как же ей быть? Она-то, бедняжечка, мокрому дождичку и ручейку родная сестричка.
        - Мне холодно… Я рассыпалась, я расточилась на самые мелкие капельки. Я - как дождик. Мёрзну, я очень мёрзну… и хочу спать. Нет, я не дождик, я - снежок. Снег мягкий и белый… как лебяжья перинка…
        Гроза иссякла. Небесные хляби закрылись, а люди вернулись к своим занятиям. Светлыми жаркими днями в небе висела дымка, за которой не было солнца, а ночи теперь стояли свежие, ясные, звёздные - и безлунные.
        ***
        «…Здравствуй, рыболов. Ты плетёшь сети, чтобы ловить рыбу. Я тоже плету моё кружево. К моим пальцам сходятся тысячи нитей человеческих судеб. Я и есть Судьба.
        Рыбак, ты видишь, как по синему небу, словно по морю, плывёт корабль. Не видишь? Просто корабль кажется тебе простым облаком. А гребцам того корабля хорошо видно, как живёт у излучины земного моря твой рыбацкий посёлок. В первом от моря домишке тридцать лет и ещё три года живут старик со старухой. Ты их знаешь, ты им сосед.
        Той, кого вы зовёте «старухой» всего-то лет сорок восемь, а её «старику» - лишь какие-то пятьдесят. Выносливые, полные сил люди. Но на морском ветру лица скорее старятся, ты это и по себе знаешь…»
        Соседи-рыбаки до хрипоты спорили, как же это привалило старикам нежданное чудо. Уверяли, что старуха рубила капусту да ножом сама себе оттяпала палец-мизинец. Из мизинца, якобы, и народился чудо-младенец. Другие клялись, что не из мизинца, а из кочерыжки, случайно брошенной назад, в капустное поле. А местная знахарка поворожила и донесла, что старуха сеяла горох, но одна горошина укатилась под поленицу дров, вот из полена-то от гороха дитя и народилось, а звать это дитя теперь Покатигорошек.
        Только старики знали правду, да помалкивали. В ту грозу в их огород ударила молния и едва не убила самого старика и привязанную поодаль белую козу. Белая коза от гари сделалась чёрной, а старуха раньше всех опомнилась и кинулась искать «молнийку» - наконечник пущенной с неба стрелы. Стрела обязана была подарить им удачу, но вместо неё отыскался почему-то младенчик - крохотный, всего с пальчик ростом, который не плакал, но зато весь светился как молния.
        - Как молнийка, - умилился старик. - Крошка-молния.
        - Ма-аленький, - пожалела старуха. - Мальчик-с-пальчик.
        Рядом с младенчиком лежало горящее как жар золотое яблочко. Старуха потрогала его и опалила себе тот самый злополучный мизинец. Поохав, подобрала яблоко платочком и спрятала.
        - Вот и хорошо, - суетился старик, - вот и хорошо. Научим сыночка обманывать господ и воровать лошадей. Он же в любой замочек просунется - удачлив и счастлив у нас будет…
        «…Удачлив и счастлив, прямо так и сказал. Слышишь, рыболов? Нет, ты не слышишь. Ты и не рыболов, а горожанин-купец. Пожалуйста - я поведу мою историю иначе, ведь я - Судьба, мне по сердцу плести нити.
        Я не смеюсь, торговец! Просто у меня такой голос. Смотри лучше на небо. Видишь, как в его хрустальных сводах растёт ледяной город? Нет, ты не видишь. Город кажется тебе снеговой тучей, так устроены глаза у земных жителей. А обитатели ледяного города видят, как в похожем городке на земле живут молодые жена с мужем.
        Прожили они бок о бок полжизни, а детей всё не имеют. Совсем молодыми, совсем юными их поженили, а вот уже и женщине исполнилось тридцать, да её мужу через полгода тридцать два станет…»
        - Уже не называться молодкой, уже не гулять в хороводах, не петь с девками песен, - так грустилось молодой женщине, когда за окнами падал снег. Грустно ей, когда своих деток всё нет, а чужие кричат на улице.
        Выскочила она из дому, гоня от себя слёзы, и стала гладить выпавший снег - он такой лёгкий, пушистый. Снежок сам скатывался под ладонями. Развеселилась. Стал получаться снеговичок - высокий, ладненький. Услышала за спиной шорох и смутилась. Муж теперь скажет: разыгралась, как маленькая. Нет, не сказал. Усмехнулся. Сам принялся лепить из снеговичка бабу. А пока лепил, то хитро так на жёнку поглядывал.
        Ловко у него получается: руки-то крепкие, сильные, а в тоже время такие нежные, ласковые. Вот вышла из снега спина, появились плечи, шея, грудь. Снежная дева. Юная, красивая.
        - Совсем как ты, - он обернулся к жене. - В день нашей свадьбы - ты помнишь?
        Женщина обрадовалась. Конечно, она помнила. Она что-то придумала:
        - Давай нарядим её невестой! - она сбегала в дом и вынесла свадебный убор, который для неё ещё мать вышивала, чтобы дочери деток наворожить побольше. Ан нет, видать, не вышло.
        Благословенный убор окутал снежную деву, а та вдруг встрепенулась и открыла глаза.
        - Вот так-так, - муж той женщины даже не удивился. - Доченька появилась, - он только усмехнулся в русую бороду.
        - Ты кто, милая? - женщина взяла девушку за руку, неожиданно тёплую и влажную. - Как зовут?
        Зверяница тихонько дрожала и силилась разомкнуть зубы:
        - Ззззв… Сссс…
        - Снегурочка?
        - Да! - выпалила полудница, стискивая под благословенным вышитым убором горячее и яркое как огонь золотое яблоко…
        «…Эй, охотник! Посмотри! Над макушками дремучего небесного леса, который кажется тебе мрачной дождевой тучей, летят ворон, орёл и ястреб - вихрь, гром и град. Я позже расскажу тебе, что это за птицы. Они выискивают, нет ли где хозяйки третьего золотого яблока. Не находят: она хорошо спряталась. Она, если помнишь, летела с небес и отчаянно кричала, пока не упала в грязи, болота и топи.
        Знаешь, охотник, ведь если узор судеб уже сплетён мною, значит, я могу отдыхать и просто разглядывать, как будут выкручиваться из моих кружев простоватые люди и гордые Стихии…»
        Под высоким небом лежала страна земледельцев. С бревенчатыми избами, кое-где с теремами и немощёными дорогами. Страна на краю леса… Кабы не этот лес, а заливные луга, то пахарям было бы сподручнее распахивать поле. Тогда бы не было в том краю так голодно.
        В бревенчатом тереме пожилой царь, не оглядываясь на царицу, мерил шагами покои и в пол уха слушал сановника. Сановник, кутаясь в шубу - от беды подальше, - что-то говорил в полголоса:
        - …ещё сообщают, государь, что ко всем твоим бедам луна и солнце с неба пропали.
        - Ох, трудно, - царица вздохнула и покосилась на мужа. - Не к добру, не к добру.
        Государь, вышагивая, только бородой мотнул и плечами передёрнул. Советник тоже вздохнул и собрался с духом:
        - Недород у нас, неурожай седьмой год, а сынок ваш…
        - Ох, трудно, - заторопилась и заёрзала царица.
        - …а сынок ваш, гм, князь-королевич то есть, безобразничает.
        - Славка-царевич?! - царь-отец нашёл, на кого злость сорвать: - Высеку! В лес паршивца вышлю! Говори, чего натворил.
        Царица обомлела. Сановник замялся, плотнее в шубу закутался и глаза отвёл:
        - Мальчик-то ваш… гм… большой стал. Столб в небо упирает, ну, в смысле, булаву поднимает… Уф, - советник аж упарился со стыда. А без кривотолков как объяснишь, что творит-то царевич? - Девкам окна стрелой пробивает! - выпалил что есть духу. - Купцовой, стрельцовой, писцовой дочери да ещё и ключнице вашей.
        - Стервец! - взвился старый царь. - Охальник! Женить паскудника - хоть на ком, хоть на лесной девке, на чуде болотном, а немедля женить!
        «…Эх, государь! Помнил бы ты, что царское слово - закон и враз начинает сбываться, тогда б и не говорил таких слов в неправильный час. Царевич-то ещё и не знал даже, что про него уже царёв приговор вышел и царская воля сгоряча высказана…»
        Лес их был тёмен и глух. В потаённом месте в лесу была заводь, где хорошо побродить с собакой да поохотиться на уток. Вот только охотничий пёс вдруг отчего-то прижал уши и шастнул напролом в самую гущу. Не догнать и не уследить, куда унёсся. Царевич метнулся туда-сюда по лесу, но только потерял тропку и скоро понял, что кружит возле болота. Он испугался. Встал, чтобы оглядеться, прислушался. На болоте что-то хлюпнуло, и вдруг раздался голосок, тихенький и осторожный:
        - Князюшшшка, королевиччч, помоги мне, миленький, выручччи, а? Что тебе стоит? - кто-то с трудом выговаривал слова нечеловеческим ртом.
        - Кто это? - царевич дрожащими пальцами укладывал на лук стрелу. - Покажись.
        - Только не бойся, пожжжалуйста.
        Из топи возникло болотное чудо с огромными влажными глазами, лягушачьим ртом, гладкой тёмно-зелёной кожей и руками-ногами - длинными, суставчатыми да с ластами-перепонками.
        - Ой, не шстреляй, не шстреляй! - взмолилось чудо, зажмурилось и так по-девчоночьи стало отмахиваться руками-лапками, что парень пожалел его и опустил лук. Чудо держалось на расстоянии и мелко-мелко дрожало, как от холода.
        - А ты вообще кто, чудо? Мальчик или девочка?
        - Дурень, - обиделось чудо. - А я - та дурёха, что отца разозлила, вот он меня и проклял.
        Царевич сглотнул, понимая и принимая услышанное близко к сердцу:
        - Меня папаша тоже проклясть грозится, - он передёрнулся. - Слышь? А чего тебе надо-то?
        - Женись на мне, - чудо распахнуло глаза и ухватилось лапками-руками себе за плечи и шею. Так делают женщины, когда решаются на что-то отчаянное.
        Вот тут бы и бежать царевичу сломя голову. Мало ли ещё соседских князь-королевичей в этот лес забредёт. Он не последний.
        - А… - выдавил он. - А какая ты, когда настоящая? Посмотреть бы… прежде чем…
        Чудо задрало в небо голову и по-деловому сощурилось:
        - Птиц нигде не видно? Особенно орлов и воронов? Прячусь я.
        Шкура болотного чуда вдруг треснула сверху донизу и отпала, как сброшенная одежда. Нагая дева стояла, окутанная лишь розовым сиянием, и закидывала назад свои волосы. Зарево пробирало лес всё дальше и дальше. Свет играл на влажной коже девы, на её боках, животе, груди. В руке, отведённой чуть в сторону, лежало золотое яблоко.
        - Что? Хороша? - спросила Дива-Прея, небесная Стихия солнца.
        Царевич задохнулся. Он выронил к ногам лук и стрелы. Он хотел что-то сказать, но, похоже, так и не выговорил. Прея-Жива, не пряча наготы, усмехнулась:
        - Ты полюби меня, человечек! Я - солнечный жар, я - плодородие. Полюби и женись. Но так, чтобы твой батюшка-царь нас непременно благословил, запомни это! Я заклята. Выручи! Царёво и отцово благословение мне силы вернёт да с заклятьем моего отца и царя поборется.
        Она торопливо зыркнула в облака, углядела краешек птичьего пера и всплеснула руками. Лопнувшая шкура сама на её плечи накинулась и накрепко пристала. Опять возникло болотное чудо:
        - Открываться нельжжжя мне, - прошепелявило. - Силёнок пока мало. А я отплачччу: урожай и достаток всему царству будут. Обещщщаю. Вот только… жжжить с тобой мы здесь будем. Договорились?
        Царь-отец едва услышал от сына новость, так чуть было тут же сознания не лишился. Сказал, что в висках у него заболело и в груди вдруг закололо. Но позвать велел не лекаря, а сановника. Тот долго слушал сбивчивый царский шёпот, потом соображал, кутаясь в шубу. Наконец, высказал то, что на уме вертелось:
        - Благословляй его, государь, не мешкай! Не каждый день сама богиня Жива за смертного парня замуж просится.
        Так и сыграли в царском тереме странную свадьбу. Жених был пьян вусмерть, а ошалевшие гости гуляли отчаянно. Невесты же на том свадебном пиру и в помине не было.
        ***
        Всем хорош Мальчик-с-Пальчик - ловок, увёртлив, пронырлив. С приёмным батькой они уже трёх купцов объегорили. Лошадь им продали, якобы говорящую. А на конюшне у купца Крошка выбирался из лошадиного уха, отмыкал засовы и уводил лошадей. Да ещё после залезал в дом и таскал у купца кошельки с деньгами. Старик же поджидал его на дороге.
        К досаде Малыш принялся быстро расти. Скоро он и нрава сделался неспокойного. В половину возраста, когда дети ещё в салочки играют, он уже носился по улицам и поколачивал палкой детей-приятелей. Кому руку поломает, кому ногу вывихнет. Костоправу уже опостылело грозить старикам:
        - Посадите вы, что ли, на цепь вашего Покатигорошка! Сидел бы дома на печи до самого полнолетия.
        А Малец уже развернулся в полный рост, выше приёмного папаши сделался. Для забавы он стал зимой на реку ходить и глушить рыбу молотом. Как шарахнет балдой-кувалдой по льду, так вся рыбина и плавает кверху брюхом мимо проруби. Успевай вычерпывать.
        - Ну ты и Балда! - рыбаки только ахали.
        Балда злился на прозвища. Как-то раз, осерчав, он трёхлетнего бычка так ущипнул за шкирку, что одним щипком содрал всю шкуру. Голая туша так и рухнула посреди улицы. В другой раз уже боялись задевать Малого.
        Только местный знахарь, покурив да поразмыслив, закатывал глаза и нечто бормотал про Найдёна:
        - Поле не меряно, стадо не считано, а пастух-то рогат… Щипком тучу с неба срывает, кнутом облака нагоняет… Громовник-Месяц, Ясный Свет Сокол… Был-то мальчик-с-пальчик, стал-то малец с палкой, а будет Молодец С Палицей…
        Ближе к весне Молодец стал тосковать. Особенно звёздной ночью. Выходил из дому, садился на крыльцо и глядел в небо, в самую ночь. Как будто говорил там с кем-то, хорошо знакомым.
        - Куда уставился? - ворчала старуха. - Месяца ищешь? Нету его давно, свалился оттудова.
        Когда запели соловьи, Молодцу вовсе невмоготу сделалось. Среди дня бросил работу (а он с рыбаками сети чинил и лодки смолил) да повалился в ноги старику со старухой, прямо в пыль, прямо на людях:
        - Мочи нет больше, - взмолился окрепшим басом. - Сватайте за меня Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру!
        Соседи-рыбаки переглянулись: совсем силач умом тронулся. Старик и старуха, сжались, замялись. Старик, кажется, один из всех догадывался, кто таков их приёмный сыночек:
        - Так соколик мой, светик наш ясненький, где же её нам найти - саму-то! Ненаглядную, то есть… - старик осёкся, боясь при соседях лишнее слово сказать.
        - Так не сосватаете? - вскочил Балда-Покатигорошек. - Ну, так я себе лошадь беру и палицу мою! Искать её еду, - сказал и сделал. В тот же день уехал прочь из рыбачьего посёлка. Больше его здесь никогда не видели.
        Той же самой весной - просто вёсны в тот далёкий край приходят попозже - Зверяница-Снегурочка тайком от новых отца с матерью стала грустить. На людях казалась весёлой и приветливой, первые парни городка ухаживали за ней. А Снегурочка лишь хлопала глазами: кто из них кто? Этот, кажется, Лель, молодой купец, а другой - это Мизгирь, пастушок-свирельщик… или наоборот? Как их не перепутать, как отличить одного от другого? У людей, как выяснилось, всего по одному имени, но похожие лица - разве запомнишь! То ли дело у Стихий: имён много, а не перепутаешь. Да и чего хотят от неё Лель и Мизгирь? Непонятно. Кажется, они её любят. А разве люди умеют любить? На небосводе Зверянице говорили, что любовь - это чувство Бессмертных Стихий! Грустно, тоскливо ей здесь, одиноко.
        - Месяц мой Ясный, Финист мой Светлый Сокол, - зашептала как-то раз среди ночи, да так горячо, что отец проснулся, прислушался и тихонько сел на кровати.
        Нежданная его дочка глядела в окно на частые мелкие звезды и молила кого-то:
        - Родненький мой, ты опомнился. Ты как от сна пробудился, очи открыл, а вспомнил-то не меня - ты её вспомнил, Красу твою Ненаглядную. А меня, Месяц мой Светлый? Позабыл разве? Пёрышко твоё, Финиста Ясна Сокола, хотя бы мне урони! - взмолилась и зачастила как заклинание: - Пёрышко Сокола, любовь Ясна Месяца, как Цветок Аленький, заревом сияет, ярким огнём полыхает. А моя-то любовь - как Рябиновый Цвет, красной ягодой горит, алым соком пьянит. О, Рябиновый Цвет и Цветок мой Аленький! Друг друга найдите, друг в друге прорастите.
        Отец осторожно подошёл, она его заметила и виновато в темноте улыбнулась. Жалела, что разбудила. Отец тихо сел рядом и помолчал, разглядывая те же самые звёзды.
        - Кто же ты, дочка? - он тихо спросил, боясь разбудить жену. - Я вижу: ты не простая, нездешняя. Верно, не из земных жителей. Уж мы-то с мамой знаем… Ты - полудница, милая?
        Зверяница промолчала, а отец бережно положил ей на плечо свою руку. Дочка коснулась её щекой, хотя всё так же смотрела в ночь на звёзды.
        - Знаешь, - заговорил отец, раздумывая. - После той грозы, что всех напугала, нет на небе одной звездочки. Моей самой любимой: вечерней зорьки-зверяницы, - он посмотрел в глаза дочери. - Не ты ли?
        - Я… - призналась полудница.
        - Тогда ступай! Ты непременно найдёшь твоего Финиста, - заверил отец. - Кто он, дочка, сам Светлый Месяц? Так ведь и ты - полудница. Не то, что мы с матерью. Полуднице даже Стихии быстрее помогут. Правда же, дочка, вот за городом лесок есть. А всякий лес между землёй и небом растет. Будто два мира связывает. Где же ещё тебе чудных помощников встретить? Иди, иди, ты лучше меня знаешь, кого в лесу искать надобно. Ступай же, доченька, ступай по утру! И счастлива будь…
        …Если по дремучему лесу идти, не переставая, так долго, что в кровь изобьются ноги, если не заблудиться в том лесу и ни разу не свернуть, то кончится земной лес и начнётся лес облачный - вековечный и заповедный. Тот лес - уже не мир людей и зверей. Чей это мир, того смертным знать не положено. Так напутствовал Зверяницу приёмный батюшка.
        «…И-и-и, добрый горожанин. А ты, гляжу, не так прост и тебе многое ведомо. А ну-ка, зачем отослал ко мне свою дочку? Признавайся! Думаешь, что меня разжалобить можно… За все века такого не было, чтобы я сплетённый узор распускала!
        Ладно уж… Считай, что разжалобил. «Рябиновый цвет», она сказала? Я сделаю два узелка в моём кружеве. Узелков ей не миновать, они Судьбой предписаны, а вот в самих узелках пусть поведёт себя, как сумеет. Я там рябиновые ветки воткну: одну с цветками, а другую с ягодами. Первая - её влюблённость, вторая - сама любовь. То есть то, что останется, когда с влюблённых глаз пелена спадёт.
        Ступай, ступай по утру, полудница. И осторожна будь!…»
        По утру Зверяница собралась в дорогу, простилась с отцом и матерью и покинула их городок.
        ***
        Орёл, Ястреб и Ворон кружили над чащей леса.
        «…Вам, людям, окажись вы на тех же болотах в тот час, Птицы показались бы грозой, градом и вихрем. Одни сосны в лесу знали, кому перепугано кланялись своими макушками!…»
        «Её нигде нет!» - сложил крылья-тучи Орёл. «Её нет, и не было!» - Ястреб выпал градом куда-то за край леса, на людские посевы. Ворон Воронович не ответил, вихрем покружил над лесом и сгинул.
        На болотах, что лежали в самой чаще этого леса, недавно выросла избушка. Князь-королевич приходил туда всякую ночь и, случалось, заглядывал днём.
        «…Но днём-то гораздо реже, охотник! Днями супруга встречала его в облике болотного чуда. Ночами же, когда зоркие глаза Птиц засыпали, она была его женой - Красой Ненаглядной. Вот тогда из окон избушки лился розоватый свет. Окажись ты в лесу среди ночи, охотничек, ты увидел бы свет из окон и подслушал бы разговоры…»
        - Не серчай, Несравненная, - упрашивал царевич. - Это же батюшкина просьба, а не моя. Обычай в нашей стране такой, гм… - никогда прежде он о таком обычае не слыхивал. Но советник ему сказал, что так, дескать, всегда заведено было: - Невестка должна свёкру каравай испечь и новую сорочку сшить. А не то… гм… папаша благословение назад заберёт.
        - Ты соображаешь, кому говоришь это? - Дива-Солнце жгла раскалённым взглядом. - Я - богиня, я - Дива, Жива, Прея, Ненаглядная Красота. Я - Несравненное Солнце! Мне ли для смертного мужика исподники шить и булки печь?
        - Богиня, - пробормотал царевич и обиделся. - Сама же просила: полюби, полюби меня. Ну, Преюшка, - стал уговаривать, - у нас же семь лет неурожай, понимаешь? А отец с матерью стары шибко. Во-от… - протянул он.
        - Советник, что ль, тебя надоумил? - Дива догадалась. Пораздумала немного и смилостивилась: - Умный он у вас. Беды от него жди.
        Дива почерпнула ладонью в воздухе и извлекла огненный комочек, до того как будто бы на её груди спрятанный.
        - Что это? - воспрянул царевич. - Золотое яблочко, да? Молодильное, - догадался он. - Для отца с матушкой?
        - Молодильное, да не про тебя, - отрезала Дива. - Такие на Вековечном Дереве зреют. Жар-Птица пролетит и цапнет его. А одно яблочко - целый год жизни, да с ним урожай, и здоровье, и молодость. Вот год за годом здоровье и молодость убывают.
        - Какая Жар-Птица? - царевич похлопал глазами. Прея смерила его презрительным взглядом:
        - Садись-ка в подпол и носа не высовывай. Не для людских глаз то, что произойдет! Знай сиди себе и помалкивай. В полночь я из дома выйду.
        В самую полночь, когда выпь трижды прокричала плачущим голосом, Дива-Солнце вышла из дому в лес, а царевич не утерпел, выскочил из подпола и прильнул к малому оконцу, что наверху, почти под потолком. На краю болота Дива перекинула с руки на руку золотое яблоко, и было слышно, как она выкрикнула:
        - Эй, семеро мамок и семеро богатырей-братьев! - ночной лес вздрогнул, сосны перепугались и обронили хвою. - Помнит ли кто Несравненное Солнце, Морского Царя дочь? Кто верен, явись ко мне немедля!
        Вскричали треснувшие от урагана деревья. Поднявшийся ветер повалил их. У царевича под ногами затряслась земля. Показалось, что даже небо накренилось и будто поплыло. С небес долетел вой и свист - это сорвались два созвездия, одно Лось или Медведица, второе Лосёнок иль Медвежонок. Четырнадцать звёзд, падая, сожгли макушки деревьев.
        На Диве-Солнце платье вспыхнуло огнём и сгорело. Нагая, она раскинула руки, разметала как плащ волосы и закружилась. Семь великанов пронеслись над ней как тучи, семь грозных дев явились в клубящемся воздухе. Громом загремели мельничные жернова, молнией зашнырял туда и сюда ткацкий челнок. Вспыхивали во тьме иголки, печным жаром раскалилась гроза.
        Застонала земля. Лес вздрагивал от ударов. Вот, явился раскалённый в грозу хлеб, пала на землю свитая из вихрей рубашка. Солнце-Царевна собрала разметавшиеся волосы, перетянула их узлом на затылке и одобрительно кивнула помощникам:
        - Вот и молодцы, созвездия, на славу потрудились! Вы, братцы-богатыри, друзья по детским забавам, и вы, мамушки, няньки-воспитательницы. Не забуду вас, когда домой вернусь!
        Слуги низко поклонились разжалованной Царевне и пропали, как будто здесь и не были. Только развороченный бурей лес кое-как шевелился - да Прея-Солнце зябко на ветру в какой-то плащик по нагому телу куталась.
        Царевич шарахнулся от окна и хотел снова укрыться в подполе. Так страшно вдруг сделалось, он же тайны Бессмертных Стихий подглядел. Красавица Дива уже вошла в дом. Царевич еле отвёл глаза. Даже дух захватило. Вот ведь - как заворожила его, право слово! А взгляд-то у Царевны не нежный да и улыбка-то не ласковая - скорее властная, повелительная.
        - Чего уставился, мой человечек? - природная Стихия Прея никак не могла запомнить людские имена. С высоты её дома все люди на одно лицо кажутся. - Вот тебе каравай, а вот держи сорочки. От каравая кусочек съешь, месяц сыт будешь. Крошки в поле выкинешь, урожай и вернётся. Я уже ему приказала. Я - богиня Жива, я своё слово держу! Мне только напоминать надо, кто из вас чего попросил, а то мне все просьбы людей не упомнить… Сорочки отцу с матерью отдай, не простые они, молодильные. Их грозовым дождичком окропило. Дождь от грозы - вода студеная, на огне молний кипяченая, он же - молоко тучи-кобылицы. Ясно тебе?
        Заворожённый царевич протянул руки к подаркам. Как же не ясно? Чего тут не понять.
        - Дедушка мой, тоже царь, батюшкин тесть, также вот омолодиться хотел, чтобы подольше царствовать. Только он не в грозу, а в три котла с водой и молоком нырять принялся. Убился до смерти.
        Прея фыркнула:
        - Знаю, видела сверху! Смеялась.
        Царевич, довольный, тоже засмеялся.
        «Забавный он, всё-таки, - решила про себя Прея. - Пусть радуется…»
        «…Ночью над лесной избушкой трижды пролетала Сова, зыркая глазищами. Тебе бы, случайный охотник, как и прочим незнающим людям, показалось бы, что это ночная тьма сверкала зарницами. Но случайных людей в лесу да на болоте в ту ночь вообще не было…»
        «Сказать, что ли, граду Ястребу, чтобы он передал грозе Орлу, а тот бы доложил Ворону? - рассуждала Сова. - Как на болоте леса дрожат, а сосны в лесу кланяются, будто Стихию Царевну видели?… Нет, не скажу до времени», - и улетела Сова.
        Следующим днём князь-королевич, счастливый и сияющий, ворвался в избушку и закричал прямо с порога:
        - Преюшка, Дивушка! Батюшка-то с матушкой омолодились! А мы уже и хлебушек раскрошили да в поля покидали. Озимые поднялись - кре-епкие! Живушка, Солнышко, мы тебя в гости ждём - на праздник…
        - Сшшоветник, что ли, насшшоветовал! - выскочило из кладовки болотное чудо: острые коленки и локти, лапы с перепонками. Жёсткая зелёная кожа да рот до ушей: - Исшшпытывает меня, да? Вжжжаправду ли та, о ком подумали?
        - Не-е, - потерялся царевич. - Это мы сами затеяли. Сановник-то наш, первый советник, наоборот говорит: не надо бы тебя звать, осерчаешь, мол. Так ведь праздник же! Ждём тебя, стало быть. Но только, - замялся он ещё больше, - ночью тебя ждём, чтобы, ну, понимаешь ли… в другом облике пришла. Ну, в Ненаглядном то есть.
        - Лутшше бы шоветника пошлушали, - кипятясь, чудо шепелявило больше обычного. - Нельжжя мне. И так вчера раздухарилисьшш: и тебе шолнце-мельница, и тебе шолнце-самопрялка, и тебе пляшки голышом. Только дурень и не поймет, что я ждесь прячушь!
        Князь-королевич надулся, насупился. Что-то властное, батюшкино, в его глазах промелькнуло:
        - А чего тебе прятаться-то? Вон силища какая - созвездия с неба и те в ножки кланяются!
        - Подглядывал, прошшшила же… - скривилось чудо.
        - У семи нянек дитя без глазу! - прикрикнул царевич. - Про тебя поговорка? А?
        - Дурень! - из огромных глаз болотного чуда аж слёзы от обиды брызнули. - Ведь я же Стихия, Солнце я, богиня, по-вашему.
        - Богиня… - царевич опять обиделся и колупнул сапогом половицу. - Сама же упрашивала: полюби да полюби меня. А ты-то любить умеешь, богиня? Любила бы - пришла бы, как прошу, не позорила бы меня. Вот брошу тебя и уйду - совсем свои силы потеряешь.
        Болотное чудо всхлипнуло. Царевич подошёл ближе, сел на лавку. Не глядя, тронул рукой её спину. Кожа на спине была тёплой, но шершавой. Отвернулся.
        - Преюшка, - попросил виновато. - Я же видел, какая ты есть на самом-то деле - богиня… Ну, полюби меня, смертного. Что тебе стоит? Годик, другой, ну, десяток. Для тебя это - ничто, ты же вечная. Полюби, хоть через силу. А когда старенький стану, негодный… Ну, выгонишь меня куда-нибудь. Потом.
        Чудо болотное шумно сглотнуло и гулко вздохнуло.
        - Ишь ты как жалобно, - прошелестело, - да уж ладно, раз так просишшшь.
        - Тогда яблочко своё подкинь, - буркнул царевич, - чтобы ненаглядная краса взаправду получилась.
        Чудо резко обернулось. Царевич шарахнулся и малость перетрухнул: в здоровенных, на выкате, глазах чуда полыхнули власть и царское самодовольство:
        - Держись же, коли так! Во всей красе приду, - неожиданно чётко выговорило чудо. - Только уж потом - чур, не пугаться!
        Она выхватила огненный клубочек и легко подкинула его кверху. Яблочко с шипением прожгло и потолок, и крышу, со свистом понеслось вверх, выше леса стоячего. Потом упало обратно, заметно остыв, в ту же самую подставленную ладошку.
        В этот вечер в тереме омолодившегося царя гуляли вовсю. Гуляли так серьёзно и с такой решимостью на лицах, как бывает лишь в неурожайные голодные годы. В терем свезли последние припасы из дальних хранилищ. Бояре пили вино, рушили жареных лебедей и глотали последние пироги с рыбой и дичью. Скоморохи ходили на головах и орали похабные песни. Один князь-королевич с приближением ночи всё более мрачнел и хмурился.
        - Что, подвела тебя твоя наречённая? - к его уху наклонился сам первый советник. - Как же это получается… не слушает тебя твоя жёнка? Эй, а переспал ли ты с ней, отрок? Кабы переспал, тогда бы сила её мужу-то покорялась. А уж богиня она, не богиня, это не важно.
        - Отстань, - дёрнул головой царевич. - Ещё моя власть придёт, - пригрозил. - Вспомнишь меня тогда.
        - Придёт ли? Царь-то у нас опять молодой. Вот, кабы тебе, отроку, сама богиня Жива покорилась… - советник поскрёб бороду. Царевич с тоской посмотрел в окно.
        Вмиг потемнело. Во мраке раздался лязг и грохот, будто небеса надвое лопнули. Все повскакали с мест, а кто стоял, те попадали. Полыхнула молния - такая, что слюда из окон вылетела. Потоки вод хлынули с неба в разбитые окна, залили пол и стены. Гром и молния били, не переставая, бояре метались по залу, ловили в воде серебряные блюдца и ложки, падали. Шум хлещущих вод и гром заглушили их вопли. Внезапно зарево осияло полнеба, и голос властной женщины выкрикнул среди бури:
        - А как же ещё являться дочери Царя Небесных Морей и Вод?!
        Кто-то из младших боярских отроков задохнулся и выкрикнул царевичу в самое ухо, попадая между ударами грома:
        - Твоя …гушонка в ко… …нке!
        Не в коробчонке, нет. У царевича затряслись колени. Не в коробе - на корабле! По небосклону плыл охваченный заревом чёлн. Горящие молнии струились по его килю и вёслам. Шестеро гребцов били вёслами, отчего ударяли громы, а седьмой правил на корме, пышущей жаром и золотом. Семь девиц в лебединых накидках плясали на палубе перед богиней Преей.
        Бревенчатые стены разошлись в стороны, вода схлынула из терема на землю, и Дива-Солнце, объятая светом и жарким пламенем, сошла к пирующим.
        - Мир вам! - богиня ослепительно усмехнулась.
        Свет с пламенем метались по стенам, слепили боярам глаза. У многих загорелись бороды.
        - Довольно, довольно. Смилуйся! - попадали на колени.
        Жива-Солнце отвела жар рукою и явилась человеческой женой - царственной, прекрасной, величественной, но без стреляющего в очи солнечного жара. Омоложённые царь с царицей торопились ей кланяться и несли хлеб и соль. Царевич, собравшись с духом, наполнил ей кубок вином.
        - Пируйте, дорогие, пируйте, - Царевна Небесного Моря пригубила вино и сморщилась: - Хлебный перегон зелёным вином зовёте?
        Она дёрнула плечиком и выплеснула кубок в окно. Возле леса, где была пустынь, разлилось озеро и распустились сады. Прея брезгливо подняла со стола гусиную кость и выбросила её туда же - в озеро за окном.
        - Гусей, гляжу, лебедями зовёте? - выговорила. Стая лебедей уже неслась к озеру.
        - Благоденствие! - кто-то из бояр первым выкрикнул, а все подхватили - бояре, их жены, слуги, скоморохи: - Благоденствие земле наступило! Изобилие, изобилие…
        Жива-Солнце кривовато улыбалась и, наконец, села со всеми за стол. - «Какие странные и непонятные люди, все на одно лицо, - она со скукой оглядела бояр и их слуг, силясь запомнить, кто здесь кто. - Все чего-то хотят, чего-то ждут от меня, но вместо просьб лишь машут руками и ногами, веселятся да скачут. А вот теперь запели: хрипло и не в лад. Тоска!» - разве сравнить со сладкими голосами небесных полудниц? Слушая гам и веселье, Дива-Прея осторожно подливала сама себе в кубок.
        «…Постой, путник! Ты сказитель-гусляр? Ты был на этом празднике, и сам расскажешь другим те чудеса, какие увидал своими глазами? Да полно тебе! Гусляр, понял ли ты сам, кем была твоя сказочная Царевна? Я расскажу тебе, что было на самом деле…»
        Царь с царицей были пьяны. Бояре лежали по лавкам. Слуги нетвёрдой походкой уносили объедки. Дива-Прея, Жива-Царевна, Ненаглядная Красота и Несравненное Солнце уже захмелела от пшеничного вина и тускло оглядывала людское веселье.
        Позже, под самое утро, в доме на лесном болоте князь-королевич выговаривал жене, раздражённо цедя сквозь зубы:
        - Ты не должна столько пить, Прея. Ты не должна позорить меня. Я - будущий царь, я - наследник.
        - Ах, отстань, ладно? - Дива, пошатываясь, распутывала непослушные завязки на сарафане, а свободной рукой держала приготовленную, но опостылевшую шкуру болотного чуда.
        - Ты должна меня слушать, - требовал царевич, - и делать всё так, как я тебе скажу. Вот это болото сделай цветущим садом, а нашу избу - дворцом. С вечера к нам придут гости: я даю ответный пир. Поэтому здесь не должно быть распутицы, Жива. Пусть будут мосты и дороги. Ты слышишь меня, Прея?
        Дива уже распустила завязки. С приоткрывшейся груди лился огненный свет и занималось зарево. Прея едва удерживала в себе неуправляемый солнечный жар.
        - Тошно мне у вас. Постыло. Хоть пир, хоть роскошь, хоть поклонение, а всё не так, как в батюшкиных дворцах. Я любить хочу, сил нет. Я - Ненаглядное Солнце! Я восхищение люблю, восторги, обожание!
        В глазах Дивы что-то затуманилось - мутное, зыбкое. Она тоскливо глядела перед собой. Её золотые волосы растрепались и, освобождённые, легли ей на плечи. Царевич молчал.
        - Ну, что уставился, наречённый? - не выдержала Прея. - Хороша, да? Не такие, как ты, мне это говорили! А ты меня похищал из отцовых чертогов? Ты уносил меня из-за сорока гор и морей? Я же сама тебе явилась, сама прямо в руки отдалась, квакушкой-то. Мосты с дорогами тебе надо, дворцы с садами? Ой, да на здоровье!
        Она выхватила спрятанное на груди золотое яблочко да с досады так высоко его запустила, что царевич из избы выскочил посмотреть, скоро ли вернётся. Не увидел. Новую дыру в крыше увидел, а золотого яблочка и нет нигде. Унеслось в утреннее небо, к последним звёздам. Царевич растерялся, плечами пожал, поохал. Тут-то изба на болоте в желанный дворец с садами и превратилась.
        Пировали у царевича тем вечером на славу. Все бояре признали: гуляние у наследника вышло ещё лучше, чем в царёвом тереме. Угощали допьяна, кормили досыта. Гости плясали, топтали кедровые полы, кидали кости за хрустальные окна и пугали в саду лебедей и оленей.
        Князь-королевич один на один подскочил к Живе, что сидела унылая и скучная, и зачастил винным шёпотом, к самому её лицу наклоняясь:
        - С вечера до утра гуляем, Солнце моё, а с утра - до самого полудня. Ты поняла меня, Дива? До полудня гуляем!
        - Гуляй, - лениво бросила Жива, - празднуй. Я поутру стану болотным чудом.
        - Не смей! - поперхнулся царевич. - Все помрут с перепуга, ты что! Ты должна веселить и угощать моих гостей до полудня.
        - Мне нужно прятаться, я уже объясняла, - голос у Солнца был холоден. - Мой солнечный жар скрывает только эта шкура.
        - Да в печку твою треклятую шкуру! Ох, прав был советник: пока не смиришь тебя, пока не покоришь, добра и не жди.
        - В печку? А ты попробуй, - Диве стало всё равно. Она даже отвернулась.
        Королевич схватил со стола нож и ринулся в женину спальню. Там раскидал её вещи, нашёл болотную кожу и располосовал на ремни. Ремни для верности и вправду сжёг в печке. Проследил, чтобы сгорели дотла, и разворошил угли.
        Когда он вернулся к гостям, Жива-Солнце была весела и с поволокой во взоре танцевала с тем самым советником.
        - Ай да молодец, - протянула Прея, когда царевич мог её услышать. - Вот спасибочки, вконец освободил меня.
        Поутру ничего не произошло. Хотя царевич боялся, что Прея-Солнце вспыхнет огнём, а огонь без следа спалит всё это выстроенное великолепие. В самый полдень, когда гулянье с угощеньем продолжалось в саду, небо внезапно потемнело.
        Затмение было чёрным, как вороново крыло. Дымчатое небо затянул мрак. Всё померкло как ночью. Одна Царевна-Солнце вспыхнула розовым светом. Дива испуганно обхватила себя за плечи - так делают женщины, когда их застигают без одежды.
        Не скроешься! Неудержимый свет её выдал. Налетела буря, туча завращалась над ней, выискивая, - так кружит над добычей хищник. Деревья в страхе поникли. Сады, дворец, мосты, дороги сами собой растворились, как растворяется облако. Вопя от испуга, гости попадали в грязь, кто-то хлебнул болотной жижицы. Над лесом завертелся столбом чёрный вихрь. В вихре возник некто, обликом сходный с человеком, но только чёрный и с крыльями как у ворона.
        - Ворон Воронович, - тихо, как в истоме, протянула Дива.
        - Встретились… - проговорил голос из вихревого столба. - Не соврала Сова-птица Ночная Зарница. Стоишь одинокая, негордая, без самодовольства. Неужто пойдешь за меня после стольких-то лет. Разве ждала?
        - Ждала? А ты разве спросишь… - странный голос у Дивы: то ли покорный, то ли отчаянный, будто на лихое приключение отважилась.
        - Спрошу!
        Вихрь Ворон Воронович раскинул за спиной крылья. Чёрный столб закружился, завыл, возрос в самое небо. Жерло вихревого смерча стало шире и захватило Диву-Солнце, Красу Ненаглядную. Куда смерч унёс Солнце - за горы, за край мира или прямо в чёрное небо, - никто из утопающих в болоте бояр не видел.
        II
        Однажды всадник над ней проскакал. Прямо по макушкам деревьев - высоко-высоко, а сам белый и на белом коне. Зверяница подняла голову, да опоздала - всадник скрылся. За ним и второй проскакал: сам красный, а конь под ним рыжий, прямо пламенный. Зверяница кричала ему, махала руками, но красный всадник с высоты даже не глянул. Третьему, чёрному как ночь всаднику, уже и кричать сил не было - изнемогла Зверяница.
        «…Как ты говорил ей, приёмный батюшка? Земной лес кончится, и начнётся небесный, так? За её спиной остались три леса, три реки и три горы до небес! Она в прах истоптала обувь, истёрла в пыль дорожный посох, а заветный Лес всё не открывался! Не всякому он откроется, а лишь тому, кого Судьба примет…»
        Дом ягой Бабы открылся внезапно. Оборвался ельник, распахнулась поляна. Зверяница упала наземь и отдышалась. Заветный дом был сложен из брёвен, у него были птичьи ноги, и на них он медленно поворачивался.
        «…Да, поворачивался. Так медленно поворачивается мир, если смотреть на него с небосвода…»
        Зверяница кое-как добралась до порога и приоткрыла дверь. В доме рожала ягая Хозяйка. Она раскинулась на лежанке посреди избы. Широкое чрево, тучные бёдра, тяжёлые груди - вечно беременная, она вечно рожала: кому добрую судьбу, а кому злую долю. Рождённый плод весело хихикал, взмахивал крылышками и улетал. А ягая Баба, не уставая рожать, плела из тысячи нитей кружево - пути и судьбы всего живого.
        «…Судьба-Доля, Старуха-Земля, ягая Баба - всё это я. Ягода - это плод, ягодь - плодовитое пышное тело, ягая Баба - Мать всего мира. Могу быть ворчливой, могу и подобреть беспричинно. Зверяница всё же нашла меня. К этой полуднице я, кажется, отношусь по-особому. Зверяница-то и зовёт меня по-своему, не так, как все другие…»
        - Мамочка, - несмело позвала Зверяница, прикрывая дверь, чтобы не сквозило.
        Ягая Баба искоса зыркнула, но не оторвалась от кружева:
        - Много вас у меня! Всех не упомнишь… Зверяница! - она вдруг вскочила. - Зорюшка моя, звёздочка вечерняя, - очередной новорожденный плод каркнул, мотнул горбиком и улетел.
        «…Вот так ягая Матушка, да! Наградила кого-то горбатой судьбой! Так я же не со зла да и не по оплошности: ведь надо, чтобы и невзгоды кому-то достались. Они-то без вас, без людей, как сироты…»
        Зверяница мельком глянула, выискивая в её кружеве знакомые нити-судьбы.
        - Не чаяла, что отыщешь меня, - заохала Баба, засуетилась и собрала всё плетение в широкие ладони, с глаз долой. - «…Нечего ей чужие судьбы разглядывать…» - Солнце-то, твоя хозяйка, здорова ли? Ведь не зайдёт ко мне в избушку-то…
        - Не суждено ей, наверное, - Зверяница кисло сморщилась. - У Солнца своя дорога. Простым Стихиям не чета.
        «Ах, вот же они, судьбы Стихий! - она отыскала их нити даже под руками ягой Бабы. - Вот золотая нить Солнцева, серебряная Месяцева, а возле них моя, медная…» - ох, наплела Матушка, ох, запутала. Ещё какую-то нитку, чёрную как ночь, сбоку привила. А рядышком две ветки рябины вставила…
        - А вот это-то зачем, что это?.. - начала Зверяница и осеклась. Даже язычок прикусила.
        - Ну, спрашивай, раз начала! - ягая Баба нахмурилась, посуровела, даже глаза похолодели.
        - А всадники День, Заря и Ночь - хорошо ли живут? - полудница выкрутилась. - Встретила их по дороге. Справляются ли без меня, да без Месяца и без Солнца?
        - Что им сделается! - ягая Мать засмеялась: - А ты молодец, хитрее меня будешь, не про тайны спросила, а про то, что за двором видела. Ну, проси, проси, дочка! Вижу же, что с наболевшим к Матери пришла.
        Зверяница собралась с духом, набрала побольше воздуху и выпалила:
        - Мамочка, родненькая! Уступи мне своё место. Хоть на день или на два, но только уступи!
        Ягая Баба хохотнула, привлекла её к себе, в макушку губами ей ткнулась:
        - Людские судьбы вместо меня рожать будешь?
        - Да где уж мне, - девчонка-полудница замялась. - Мне бы здесь встретить кое-кого. А ты, мамочка, той порой отыщи его, ну, того, ну, другого, - она смущённо затеребила поясок платья. - Помоги мне, направь его, куда следует. Ну, мамочка, родненькая, не отказывай!
        - Да кого и куда направить, глупая? - ягая Мать отстранилась. - О ком ты?
        - Так знаешь ведь, мам, - Зверяница закусила губу: - Зачем спрашиваешь?
        «…Слышишь, сказитель. Или кто ты? Охотник с собакой, воин на коне - мне не важно. Это моя история, я соткала её в кружево судеб и не намереваюсь отчитываться, почему да зачем я так поступаю. Но… Видишь ли, это моя особая дочка, хоть я и часто забываю о ней, заботясь о тысячах других моих деток. Просто она заходит ко мне. А ещё она одна зовёт меня Мамочкой. Ясно тебе? Не задавай больше вопросов, почему это я послушала её да зачем пошла искать и приводить в чувство этого, как его, позабывшего весь белый свет Балду-Покатигорошка…»
        Дородная, чреватая, пышнотелая Баба вздохнула и по-матерински поохала. Посмотрела, пораздумывала. Да и опять дочку-полудницу в лоб поцеловала.
        ***
        «…Слезай с серого коня, воин. Тебе пора садиться на серого волка. Твой конь - это знак твоей власти над природой мира земледельцев, торговцев и воинов. Но здесь твой мир закончился. Здесь - Лес. Здесь моя власть, и тебе лучше обратиться серым волком, если хочешь идти дальше. Ты не оборотень?…»
        Любому, кто пойдёт за Стихиями мира, не миновать в пути дома ягой Бабы. Князь-королевич про это слыхивал, но по легкомыслию не брал в голову. В тот памятный денёк главный советник, едва вылез из поганого болота, велел царевичу собираться в дорогу. А мать с отцом в первый раз в жизни его не остановили. Отец даже напутствовал:
        - Отправляйся-ка ты, дружок, за урожайной богиней хоть на край света. Запомнил? И без Ненаглядной Живы домой не возвращайся.
        Запас сухарей иссяк у царевича ещё до того, как знакомый лес растаял в тумане. На пути вдруг возник нелепый домишко с птичьими ногами. Ни дома с ногами, ни поляны вокруг него прежде в этом лесу не было. Здесь не свистели птицы, на ветках не шевелились листья. Тишина переплела собою деревья. Зазвенело в ушах. Царевич заохал, схватился рукой за рёбра и стал терять сознание, ноги подкосились и дальше не пошли.
        «…Да, это так, царевич. Дом тебя впустит, повернётся дверью в заповедную сторону и выпустит. Вот только живому человеку этот путь заказан. Страна смертных людей здесь кончается. Впрочем, ты можешь попытаться позвать ягую Хозяйку и умолить её сжалиться - пропустить тебя живьём да не навсегда, а лишь на малое время…»
        - Эй, - оробел царевич. - Хозяйка! - решился позвать и вдруг сообразил, как надобно кричать: - Ну-ка, встань, изба, по-старому, как ягая Мать тебя ставила: к входящему - входом, а выходящему стань выходом!
        Лопнула вяжущая тишина. Загудел струной ветер. Весь мир затрясся и вздрогнул. Клубочками покатились облака в небе. Царевич не устоял, кубарем полетел через поляну и очутился на другой стороне - в ином мире. Он еле успел подняться, как дверь избы отворилась, и заветный дом вспыхнул изнутри ярким светом.
        На пороге стояла ягая царевна и, томно вздыхая, вышивала заговорёнными нитями: стежок сделает - сады зацветут, другой сделает - в садах плоды завяжутся, третий - уже ветки от плодов гнуться, их собирать пора.
        - Это… Это Золотое Царство? - царевич зажмурился от золотого света, что горел за спиной у ягой Девицы.
        Девица фыркнула:
        - Сразу тебе и Золотое. Как же! С тебя, дружок, и Медного хватит, - Зверяница оглядела его и сжалилась: - Заходи, витязь, заходи. Угостить тебя, в баньке попарить? Не стесняйся.
        Царевич, робея, переступил порог. От прикосновения к миру Стихий дурманом кружило голову. Зверяница не сдержалась, хихикнула в ладошку:
        - Конь-то твой где, витязь? Чаю, коня по дороге волки съели?
        Царевич смолчал. Коня он и вправду потерял. Долго искал его и нашёл чьи-то кости, но своего коня или чужого, того не ведал.
        - А ты удалой, храбрый, - царевна изволила шутить, но обидный смех умело прятала: - Сюда, на край мира заходят люди сильные, взрослые и к чадородию… гм, способные. А ты, стало быть, настоящий мужчина! Я - ягая царевна, а ты - ягой молодец. Ой, ты ягой еси, добрый молодец! Гм… Ну, да ладно, - девица отсмеялась. - Награда тебе будет. Ворон твою Несравненную недалеко унёс. Скоро её встретишь, Красную Девицу. Угощайся пока и спи вволю!
        Согласный уже со всем царевич кивал и не сопротивлялся. Дозволил усадить себя за стол и до самой ночи потчевать разными яствами. Наконец, одурманенный, царевич свалился на лавку и заснул до беспамятства.
        Далеко за полночь Зверяница вышла из избы ягой Бабы. Постояла посреди облачного леса, запрокинув голову и считая звёзды. Когда-то звёзды-полудницы были ей знакомы. Вон с этой бледной и маленькой звездой они были верные подруги, а с той, что теперь мерцает, они часто ссорились… «Надо поторопиться! - подогнала Зверяница. - Скоро завистливая Дневница - Утренняя Зорька выйдет на небо и всё испортит!» - полудница выхватила из рукава золотое яблочко и перебросила его с ладони на ладонь.
        - Эй, вся лесная жить, - выкрикнула на весь лес, - эй, волки, совы, рыси и филины! Соберитесь ко мне! Это я, Зверяница - Волчья Звезда, начало ночи и звериного времени!
        Заповедная тишина потонула в гомоне. К избе ягой Хозяйки с воем неслись волки и рыси, а поверх леса, ухая, летели совы и филины. Матёрый седовласый волк примчался первым и уже, выпрашивая ласку, тёрся боками о колени Зверяницы.
        - Это ты сегодня за старшего волка? - она потрепала лютому зверю загривок. - Найди-ка мне, серый, Набольшего Волка. Где он?
        Старший волк заурчал, а молодые волки порскнули в разные стороны. Завыл ветер да такой, что лесная жить замерла и вжалась в траву. Над макушками леса пронеслась туча, а тень от неё проскакала по земле серым волком. Заклубилась пыль, а туча рухнула наземь и обернулась огромным Волчищем.
        - Звала, подруженька? - клацнули челюсти. Лесная жить ещё плотнее вжалась в землю.
        «…Ты не забыл, зверолов, что вы, звери и люди, никогда не видите Стихий в истинном обличье. Лесному зверью дружок Зверяницы казался теперь серым волчарой…»
        - Ветер-Волчище… - Зверяница ему обрадовалась, ей-то он явился молодцеватым парнем. Волк-Ветер ухмылялся и забавно скалил ей зубы. - Ах, Волченько-Ветер, миленький, здравствуй, - личико у Зверяницы посветлело. - Ты не забыл ли меня?
        - Я друзей не забываю, - Волченько, усмехаясь, показал зубы и передёрнул плечами, красуясь перед лесной житью. - Ты меня знаешь! - а Зверяница цепко следила за ним, перебегая глазками со зрачка на зрачок:
        - Ты наш проводник, Волченько, из земного мира в предоблачный. Верно? Ты наш и, вроде, ничей. Ни зверь, ни человек, ни светило с небес, - она к чему-то клонила. - Ты перевёртыш, оборотень, - Зверяница просила так нежно, так ласково, что будто бы гладила Волка словами.
        - Кем тебе обернуться? - растаял Волк. - Златогривым конём или сразу Жар-птицей?
        - Царь-Девицей! - выпалила девчонка.
        Волк-Ветер опешил. Затоптался на месте. - «…А совам и филинам померещилось, что Серый Волчище растерянно переступал четырьмя лапами…»
        - Которой же Царь-Девицей? - невинно обронил Волченько. Зверяница грустно сморщила носик:
        - Не притворяйся! Будто не знаешь: одна у нас Несравненная. Ну, Волченько, милый, мне очень нужно! - стала упрашивать. - Это же не тебе, а мне за всё отвечать. Поможешь, дружочек?
        Волк хмурился, не соглашался. Да разве откажешь подружке, когда тебя просят так ласково? Волк проворчал, передразнивая:
        - «Волченько…», «милый…», «мне очень нужно…» А старшего волка в кого тогда обратить - в коня для Царь-Девицы?
        Зверяница счастливо закивала.
        На следующее утро счастливый царевич, так и не отошедший ещё от дурмана, увозил свою Невесту к отцу с матушкой. На сером, как волк, коне, он вёз Диву-Прею, вещую Красу Несравненную. А Ненаглядная Красота, полуобняв царевича, скалилась, обнажая зубы, и водила по сторонам ехидными шальными глазами. Ягая дева-полудница весело махала им вслед платочком.
        «…Платочек в её руке оборачивался скатертью, а скатерть на дороге - непроглядным туманом, чтобы царевич к этому дому больше и следов не находил, как бы ни старался…
        Теперь бы и самой Зверянице о дороге подумать. Где-то он теперь, Сокол её Ясный, Месяц её Светлый?…»
        ***
        У стариковой лошади заплетались ноги. Левая задняя нога задевала о правую переднюю. Бедное животное обречённо косило на седока глазом, а привязанная к седлу палица царапала коняге бедро. Было больно. Не повезло лошади с седоком: на беду хорошо в седле держался, не скинуть. А вот ум в голове у него сидел, видать, плохо: Балда-Покатигорошек твердил сам себе беспрестанно:
        - Где - ну, где найти Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру? Где - ну, где найти Ненаглядную Красоту…
        Как-то раз проезжал по селу и чуть было детей не передавил, они врассыпную прямо из-под копыт разбежались. От последнего двора выскочила ему наперерез старуха, как померещилось, не местная, и, замахиваясь клюкой, закричала:
        - Чего ты творишь-то, дурень!
        - Сама-то, карга, откуда взялась! - Балда от неожиданности рявкнул на бабку.
        - Идолище! - укорила вслед старуха. - Едешь туда, куда сам не знаешь, и ищешь то, чего сам не помнишь! - закричала вдогон, оставшись далеко позади. - Потерпи же, увидимся ещё, - вдруг пообещала, как пригрозила.
        И точно: едва окончились сёла и деревни, а начались косогоры с кустарником и перелеском, как старуха опять выскочила навстречу. Точно прямо из леса появилась. Тот, кого звали Покатигорошком, насторожился и конька попридержал:
        - Старая! А ведь я узнал тебя. Это ты меня только что дурнем обзывала. Я людей-то не различаю по лицам, почти всех путаю, а вот тебя-то признал, - он остановился. Мучительно вгляделся в старуху: - Ты… не из смертных людей, верно? - догадался вдруг и еле-еле выговорил: - Ты… из природных?
        - Вот и ладно! - перебила Баба. - Хоть что-то вспомнил. Ну-ка, слезай с мужицкой клячи, - велела суровым тоном. - Не к лицу Громовнику на такой ездить! У тебя был другой конь. Не помнишь? Сотканный из ветра, грозы и бури.
        Он только плечами пожал: не помню, мол. Но слез на землю, как велено. Старуха была на две головы ниже его ростом.
        «…Ну, ниже так ниже! Больно уж ты наблюдателен, бродяга-гусельщик! Не в росте сила, а в сердечной мудрости. Месяц-то сердцем не мудр, вот память в нём и не держится. Память-то, она же не в голове, она в сердце, среди чувств хранится…»
        - Как с неба летел и сквозь тучи падал - не помнишь? Как крошкой сам себе показался - не помнишь? Месяц - это ленивый Пастух и холодный любовник? Как же! - фыркнула Баба. - А кто в ночи мрак разгоняет? Месяц! А чёрные тучи с грозой - не те же ли ночь и мрак? Думай!!! - рявкнула Баба так, что и мёртвого разбудила бы. - В грозу кто полыхает и мрак убивает? Думай!!! Что Молния, что Месяц - не одно ли и то же?
        «…С шумом и клёкотом по моему веленью пронеслась в небе Орёл-птица. Вам бы, смертным, она показалась грозовой тучей. Гроза-то мне сегодня и понадобится. Орёл закружил неподалёку над ближайшим холмом…»
        - Я… - выговорил Месяц-Громовник.
        - Молчи! - оборвала Баба. - На этот холм поднимись, - показала рукой на горку в клочках кустарника. - Это будет твоя Хрустальная гора. Опять не понял? Хрустальная гора - как небо. Встань на неё да кликни грозу на свою голову. Как трижды сгоришь - так сразу и очнёшься.
        Месяц потрясённо помолчал несколько мгновений и медленно повернулся к той горке:
        - Старуха… Ты в уме ли? - у Громовника осип голос. - Грозу на свою голову кликать? Да твоя горка совсем и не хрустальная, она не годится, - нашёл отговорку.
        - Рассказывай, - оборвала Баба, - какой свою великую любовь помнишь! Да как любишь-то её? Ну же! - торопила.
        - Я… - запнулся Месяц. - Сейчас, вот глаза закрою… Прекрасная она, неповторимая, сияет, точно солнцем светится… А вдруг открою, - он распахнул глаза, - и будто другая стоит: худенькая, бледная… Постой, я её вспомнил! - перебил сам себя: - Она - ослепительная! Другой такой солнце не видело! Разве что когда в земных морях отражается.
        - Ну, вот и вспомнил, - протянула старуха разочарованно. - Но делать-то уже и нечего… - «…Месяц, он сердцем ленив. Я сказала уже? Солнце, досадуя на него, права по-своему. А в ленивом сердце многое и не сберегается…»
        - Тётушка, а мне не жить без неё! - вдруг сообразил Месяц и встревожился: - Совсем не жить!
        - Ой ли? - не поверила Баба. Скривила губы, глянула на холм искоса и, словно брезгливо, велела: - Давай, хозяйничай, Громовник. Приказывай своей грозе! - от взгляда ягой Бабы холм покрылся изморозью, кустарники с него осыпались, а склоны затянуло белой наледью.
        «…Гроза стала собираться, странник, когда Месяц ещё только взбирался на Хрустальный купол. Туча зависла над его головой, но бить громом в самого Громовника пока не решалась…»
        Месяц-Громовник растеряно смотрел с Ледяной и Хрустальной горы вниз на вещую старуху.
        - У тебя же есть яблоко! - снизу замахала руками Баба. - Золотое! Подкинь его. Но меньше чем на три грома не соглашайся!
        Ясный Месяц заспешил. Вытащил огненный клубочек - тот самый, о который ещё приёмная мать сожгла палец, подбросил его и сразу поймал голой ладонью.
        Мир переменился. Травы, холмы, косогоры как-то померкли. Над головой и далеко вокруг простёрлось синее хрустальное небо с блуждающими звёздами. Под небом, застилая звёзды, неслись к Ледяной горе грозные птицы. Суровый Орёл-Туча затянул собой половину неба. Ниже Орла мчались Ветры-Собаки: вздымая хвостами пыль, за старшим Псом бежала вся его Свора и ураганная Охота.
        Долетел гром, и ливень пролился на Ледяную гору. Сверкнула молния, и потоки дождя окрасились золотым пламенем.
        «…Гляди же, гляди, странник-гусельщик! Коршун и Филин, Стервятник и Ястреб всё ближе! А это буря и тьма, град и гром! Что ни взгляд грозных птиц, то холодом до кости пробирает. Вот кипящий дождь, и тот стынет, каменея льдинами-градинами.
        Где летят грозные птицы, там ненастье: взмахнут тёмными крылами - взовьётся ураган, отмахнутся - блеснут молнии, стальные их перья. Ох, береги голову, гусляр! Не попасть бы тебе на земле под такое перо!…»
        - Эй, птицы! - Громовник раскинул руки. - Я узнал вас, я вспомнил! Вы - мои слуги, вы - Буря, Град и Гром. А я - ваш Светлый Месяц, ваш Ясный Сокол. Так покоритесь мне!
        Как непокорные кони взвиваются на дыбы, так взвились перед ним Птицы. С клювов и когтей сорвалось пламя, а из пламени сплелась молния и трижды поразила Громовника. Один удар грома, другой, третий. Ледяной холм под Финистом Ясным Соколом содрогнулся.
        «…Эта молния, Сокол, подожгла твои стопы и колени, и ноги засветились жарким золотом. Со вторым ударом, Финист, вспыхнули и засияли лунным серебром твои руки. В третий раз молния поразила тебя в голову…»
        - Теперь слушайте меня, Ветры сильные! - Громовник словно проснулся, его крик прокатился по облакам, а хищные Птицы взъерошили перья. - Приведите мне Коня, сотканного из бури и гроз!
        Псы-Ветры рванулись от Хрустальной горы на четыре стороны. Опять прокатился гром - теперь это гремели копыта Чудо-Коня. Блеснули молнии - это Конь выпустил из ноздрей пламя. Конь замер перед Финистом-Месяцем. Конь был чёрен как ночь и бел как день, а грива - красна как огонь, хвост - рыжий как пламя. Хищные Птицы-Ненастья вскрикнули, зароптали укатывающимся вдаль громом, но смирились.
        - Теперь же, - велел Месяц-Финист, - пусть явится и послужит мне Моголь-Птица. Она знает, куда отнести меня!
        Вот, из-за края неба поднялись необъятные крылья. Два крыла - каждое как половина ночи, что застилает небо. Птица-Ночь простёрла крылья, скакнул Чудо-Конь, в Ночи блеснул Месяц… и всё пропало. Унеслась Моголь-Птица.
        А на холме лишь побитая ненастьем трава кое-как поднималась.
        «…Вот и пробудила его, вот и направила. Как теперь не сетовать? Ой, глупая, ой, несчастная, девка Зверяница… А ну, отвернись, путник! Думал, я бесчувственная? Думал, у меня сердце не болит?…»
        Ягая Хозяйка обернулась на одном месте и оказалась возле избы, где Зверяница вышивала в садах урожаи.
        Девушка-заря полудница выскочила за порог дома:
        - Месяц очнулся? Вспомнил меня!… Мамочка? - она почувствовала неладное. Ягая Мать с сожалением смотрела на неё. Зверяница замялась, забеспокоилась: - Что-то не так, Мамочка… Тебе трудно было?
        - Тебе-то трудней придется, - ягая Баба вздохнула: - Ох, дура ты моя, дура. Он же вспомнил, да не тебя, а соперницу твою. За ней и помчался освобождать её от Ворона. Ну? А как же ты думала?
        Зверяница сжала губы и отвернулась. Стиснула кулачки, но промолчала.
        - А я так и думала, а я знала, что именно так и получится, - Зверяница захорохорилась: - Мы теперь с ней самой поборёмся!
        - Поборетесь? Звёздочка с Солнцем да за любовь Месяца? - ягая Баба обняла полудницу. - Эх, что с тобой сделаешь. Ведь ниже земли тебя уже не скинешь? - ягая Мать попробовала пошутить с дочерью.
        - А ты благослови меня, - Зверяница уткнулась в грудь ягой Матери. - Всё и получится!
        - Чем благословить-то? - ягая Баба пожала плечами. - Разве что этим.
        Над ухом часто-часто захлопали крылья. Зверяница вскинула голову. На руке у ягой Бабы сидели три птицы: белая голубка, бурая соколица и чёрная вороница. Вспорхнули - и улетели туда, куда лежала дорога Зверянице, Вечерней Звёздочке.
        «…Беги, деточка, беги. Моголь-Птице одну ночь лететь и крыльев не утомить, а тебе, несчастной, целые дни бежать и ноги в кровь исколоть. Я помогу, я затяну кое-какие нитки в моём кружеве. Одному - пускай будет ночь, а другой - долгие дни. Но что быстрей пролетит, то я одна знаю. Здесь время-то своё, прихотливое, словами его не опишешь. „Долго ли, коротко ли“ - не зря так говорится…»
        III
        Тишина и усталость властвуют в чертогах Ворона. Дива-Солнце тоскливо изучала стены холодной гостиной. Здесь нет ни тёплого золота на сводах, ни звонкого хрусталя в полу, к чему так привыкла в батюшкином дворце. Здесь только гладкий белый камень, прохладный и чуточку шершавый, если решиться его погладить.
        Верное существо, пёс с клыкастой тупорылой мордой, на задних лапах служит Солнцу и Ворону у стола и из каменного кувшина подливает вина в их кубки.
        - Знаю, о чём ты думаешь, - Ворон разомкнул бледные губы. - Я действительно мог бы взять тебя силой. И моё преступление не повлекло бы ни кары, ни мести, особенно теперь, когда ты проклята отцом.
        - Отцом? - Прея скривила губы. - Вихрь, да ты и кончика его усов не стоишь.
        «…Что ты знаешь о её отце, Вихрь? Пламя, огонь и страсть - Всевед горяч на руку и скор на расправу. Мне ли не знать его несносного нрава. Может быть, Ворон, я оттого и сплела ваши судьбы, чтобы Всевед ощутил себя виноватым если не за былое, то хотя бы за настоящее. Э-э, Ворон, да ты не слушаешь меня, уж больно ты занят своими мыслями. Так буду ли я вспоминать тут свою молодость?…»
        - Твой отец, Дива, когда-то прочил тебя мне в жёны, - Ворон-Вихрь не замечал её досады. - Поздним вечером, на закате, - он меланхолично растягивал слова, - дева по имени Солнце сходила бы с небес и погружалась бы, - он выдержал паузу, - в объятия мрака. Это так естественно. Ты не находишь?
        - Я должна тобой восхититься? Пожалуйста! - Солнце в раздражении фыркнула. - Ах, как он сидит напротив меня, ах, как ровно держит спину и цедит сквозь тонкие губы вино, ледяное и прозрачное как слёзы! В твоей гостиной, Вихрь, даже белый огонь в камине блестит так холодно, что у меня, у Солнца, стынут пальцы! Мне хочется согреть их в тени, куда свет твоего огня не дотягивается.
        Дива-Прея дёрнула плечами и пролила ледяное вино. Клыкастый тупорылый пёс подбежал и полотенцем собрал его со стола. Полотенце бросил в огонь, а оно синевато вспыхнуло и рассыпалось снегом и инеем.
        «…Глубоко в подвалах у Ворона, Солнышко, заперт и настоящий Огонь. Подлинный - не белый и холодный, а жаркий и ненасытный. Когда-то в детстве ты, девочка Солнце, хотела его погладить, но Огонь взвился на дыбы, заржал и чуть не убил тебя своими копытами.
        Помню, на земле людям показалось, что гибнет весь мир. В тот час их крики добавили мне седых волос. Твой отец Всевед грозился и бушевал, Огня заперли в темницу, а молодой Вихрь-Ворон холодно и чуть удивлённо разглядывал тебя, плачущую девчонку. Солнце, почему ты до сих пор не забыла этот его долгий и удивлённый взгляд? Как ты думаешь, Солнце?…»
        - Твой ответ - опрокинутый кубок? - терпеливо спросил Ворон, терпеливо и с холодком.
        Дива-Прея собралась вспыхнуть в ответ, но сдержала себя. Дождалась, когда клыкастый пёс отойдёт:
        - Я выбрала Сокола, - сказала она, сдерживаясь. - А если выбрала, Ворон, то выбрала раз и навсегда. Я имела случай убедиться: небосвод больно хрупок, чтобы испытывать его резкими переменами!
        - Но на земле и в болотах ты не вспоминала о твоём Соколе, - разочарованно протянул Ворон.
        «…Ты знаешь, Солнце, Стихии меж собой спорят, кто, по их мнению, подлинный хозяин ночи и холода - твой слабовольный Месяц, гуляющий по небу со звёздами, или же Ворон-Вихрь, сковывающий мир тишиною и мраком.
        Поверь старой Бабе, Солнце, что после летних страстей, любовно жарких ливней и плодородящей натуги хочется сна, покоя и отдохновения. А зима без страстей и тревог, которую дарит хладнокровный Ворон, так похожа на сон, сладкий и бесконечный…»
        - Круглый год ты была бы Царицей моего снега! - Ворон, не мигая, глядел на Солнце. - Единожды в лето я бы отпускал тебя к твоему отцу в гости. Поверь! Обитатели земли будут этому рады, они установят в тот день весёлый праздник!
        - Мне с тобой… - Солнце перебила Ворона и вдруг осеклась: - «Ах, как он топорщит перья на своих крыльях, ах, как он теребит пальцами каменный кубок!» Она вдруг разглядела, что глаза у Ворона в красноватых прожилках, а нос заострился, и серые тени лежат на скулах и нижних веках. - Мне с тобой скучно! - договорила она, вредничая.
        - Конечно! - досадуя, Ворон расхохотался. - С Ясным Месяцем веселее. Воображаю, как он изменял тебе, тучный и ленивый Пастух! Кто же из вас рогат - Месяц или само Солнце?
        Он долго смеялся, а Солнышко обнажила зубки. Кажется, она сумела вывести из себя невозмутимого Ворона. Дива-Прея этим удовлетворилась.
        - Ты не плохо осведомлён! - заметила.
        А Ворон, смеясь, охрип, помрачнел и выговорил:
        - Сокол тебе не ровня, Дива! Он ровня твоей служанке-полуднице.
        - Мне скучно, и я хочу спать, Зимняя Ночь! - вспыхнула Солнце.
        Ворон поморщился:
        - Зимняя Ночь? Только смертные смеют называть Стихий длинными именами. Ты слишком долго пробыла на земле с её обитателями… Ненаглядная Красота! Отдохни, раз устала. Если хочешь спать - спи!
        Из инистого камина вылетел сизоватый дымок и заструился у лица Преи. Дива вдохнула его и покачнулась. Ворон успел поддержать её. Принял себе на плечо её поникшую голову. Поднял Солнце на руки и вынес из зала. Винтовая лестница побежала навстречу. Ворон спустился в нижние покои - там Диве станет теплее от заключённого в подвалах Огня. Он уложил Прею на кровать и задёрнул полог.
        - Спи! - приказал. - Проснёшься не сама, а когда я тебе повелю. Либо тогда, когда меня, Ворона, во сне своим мужем увидишь! - договорил, и стрельчатые окна в покоях сами собой хлопнули, открываясь и выпуская его.
        «…Вихрь, ты взметнул плащ и вылетел в окно птицей-вороном. А может иначе, ты, Ворон Воронович, взвился пылевым вихрем и унёсся в окно. Ты разгоняешь твою тоску, Ворон! Выпущенный из подвала Конь, крылатый Огонь, весь в дыму и искрах, несёт тебя, а под тобой горят земля и небо, плавятся хрустальные дворцы облачных дев и пылают деревья…»
        - Слышишь, Огонь! Хочу, чтобы пожар согрел меня, - выкрикивал Ворон, а Конь косил на него раскалёнными глазами. - Нет, не пожар! Лучше - ты, Огненный Конь, отогрей мне стылую душу. Ты - если не Солнце…
        «…Полудницы бегут от тебя прочь, людям кажется, что это рвутся ветры, пылают на заре облака, а осень берёт приступом сады и лес. Томясь сердцем, Вихрь, ты жжёшь заодно людские города, и тогда по улицам гуляют моровые поветрия. Люди, несмотря ни на что, выживают, но клянут тебя, говоря, будто ворон накликал беду своим карканьем.
        Долго ли, коротко ли кружил ты по миру, неведомо, у Стихий даже время течёт прихотливое. Но в твои, Ворон, владения забрела чужеземка, девушка-полудница. Все преграды ей пройдены, на переправе суровый лодочник подкуплен, на пути трёхголовый страж накормлен, придорожный колодец вычищен, у старой яблони ветки подвязаны…»
        Решительная путница остановилась у ворот Зимних Чертогов. Напоила маслицем каждый замочек, каждую дверную петельку - ворота перед нею раскрылись. Вот Зверяница по гремучим ступенькам вверх пробежала, ласково уговаривая их, чтобы не скрипели, шума не поднимали и сторожей не звали:
        - Где железные башмаки, лестница? Истоптала я их. Где железный посох, ступеньки? Изломала его по дороге. Где железные лепёшки, милый порожек? Я не голодна. Это не я томлюсь голодом, это сердце моё стонет: «Где мой Ясный Сокол, где мой Светлый Месяц?» Любовь моя - рябиновый цвет, она светла, легка, меня в дороге вела, в пути согревала.
        «…Доченька моя, одна из тысячи! Дай я поглажу шершавой ладошкой рябиновую ветку - твою, дочка, первую влюблённость. В этом узелке пути ты вольна в своих судьбах. Как-то ты справишься, сама да своей волей…»
        Двери нижних покоев впустили полудницу. Клыкастый пёс, верный служака, куда-то в этот час ускакал - должно быть, в гостиные залы, где кости после ужина не убраны.
        - Барышня, - робея, позвала Зверяница. Жива-Солнце спокойно спала под облачным пологом. Заря-полудница развела облачко руками: - Сестрёнка! - позвала чуть смелей. Дива-Прея не откликнулась, округлое её лицо даже во сне было самоуверенно. - Хозя-яйка, - с укоризной протянула полудница, Солнцева служанка. - Не барышня ты, не сестрица - хозяйка! Соперница… Тебе бы не любить, Солнце Красное, тебе бы владеть кем-нибудь нераздельно! Ну, скажи, зачем тебе влюбляться в кого-то? Тебе, золотой Царевне, и так все покорны.
        Затаив дыхание, Зверяница оглядела свою госпожу, дочь Морского Царя, Всеведову наследницу. На светлом челе ни тени, на гладкой коже ни пятнышка. Несравненная Краса вздохнула во сне и замерла. Только высокая грудь ровно поднималась. Зверяница вцепилась в простыни и потянула за них, поволокла, стаскивая Царевну с кровати.
        - Пойдем же, барышня, пойдем! - тело мягко стукнулось об пол. Зверяница еле удержала царевнину голову. - Ворона во сне ты долго не увидишь. Стало быть, и спать долго будешь!
        Полудница поволокла её по полу к двери кладовой клети.
        - Уж я-то знаю. Ты моего Месяца любишь. Он-то один тебе и снится, - она осторожненько перетаскивала царевну через порожек.
        Прея-Солнце во сне чуть вскрикнула и застонала. Зверяница испуганно перевела дух:
        - Вот-вот: и я о том же. Мне ли не знать, Солнце, как это бывает, когда Ясный Месяц во сне снится… Крепко спи, барышня! - Зверяница захлопнула дверь клетушки.
        Зверяница вернулась к кровати с облачным пологом, успокоилась, сдержала биение сердца. Золотое огненное яблочко откуда ни возьмись вынырнуло на её ладонь. Полудница крепко сжала его и оглянулась. Вот, три птицы, самочки ворона, сокола и голубя притаились над пологом кровати. Девушка-заря подкинула яблочко. Оно прожгло полог, перекрытия, потолки и крышу, унеслось выше замковых башен и вернулось. Потолок и перекрытия тотчас затянулись ледком и инеем. Получилось! Зверяница с трепетом осматривала себя и ощупывала новое лицо. Точь-в-точь! Лицо и тело стали точь-в-точь такими, как у Несравненной. Она быстро взглянула в ледяное зеркало.
        «…Доченька-полудница, ой… Дух захватывает - какая ты теперь статная, осанистая, горделивая. Вон, даже взгляд стал как у Царевны - самовластный, державный. И-и-и, что это ещё? Личико Солнца в зеркале скривилось - это ты, Заря-Зверяница, до слёзок позавидовала Царевне и её красоте? Эх… Ледяное зеркало затуманилось от Зверяницыного вздоха, потекло от обиды, заплакало… Всё! Всё, дочка, не ты плачешь, а зеркало. Вот так-то лучше. Молодец, справилась с собой…»
        Зверяница-Солнце улеглась на кровать и прикрыла глаза - якобы спит.
        За окнами в сумеречном небе заиграли сполохи северного сияния. Это грива Огненного Коня развевалась. Ворон-Мрак вернулся со слугами. Сумерки и Потёмки, Бураны и Вьюги, Затмения и Студенцы-Морозы - многих из них Зверяница знала - встречали его и принимали коня.
        Ворон Воронович поднимался в её покои. Зверяница застыла и прикинулась спящей.
        «Вспомнить бы, как дышала во сне Солнце, - засуетились её мысли. - Медленно и глубоко или же скоро и часто, как будто ей что-то снится?»
        - Ты всё спишь, Солнце, не пробудилась? - такой сочный, такой… мягкий и шершавый голос у Ворона Вороновича. - Жаль. В глубине замёрзшей души я на что-то надеялся. - У полудницы почему-то мурашки по телу побежали. - Просыпайся!
        Она вздрогнула и распахнула глаза, села.
        - Ах, - судорожно вздохнула. - Это - ты, Ворон…
        Как трудно быть не собой. Но она старалась. Своего похитителя Прея знала едва ли ни с детства - так говорили меж собой звёзды.
        - Ты прилетел? - спросила поуверенней, как старого знакомого.
        - А ты ждала другого? - Вихрь бросил эти слова резко, очень резко.
        «А ведь он ревнует, - догадалась Лжесолнышко. - Вот, даже двигается размашисто, дёргано, и рукою при этом машет - будто сучья рубит. А ещё…» - полудница переполошилась: ещё Ворон, не отрываясь, глядел на запертую дверь кладовой.
        «Что? Что с дверью не так? Пыль с порога смахнула, половицу не так подвернула?» - её сердце заколотилось:
        - Мне что-то снилось, Ворон! - выпалила второпях. Ворон медленно перевёл глаза с кладовой на Зорьку-Лжедиву. Надо срочно увести Вихря из комнаты! - Ах, да! - она якобы вспомнила свой сон и старательно покраснела, украдкой взглядывая на Ворона, но тот уже отвернулся. - Ты с дороги всегда такой… воинственный?
        Ворон застыл. По прямой спине видно, что поражён и слушает каждый её шорох. Она поднялась, нарочно долго шурша платьем. Этот пыльный дорожный плащ Ворона… «Вихрь, несомненно, теперь думает, - соображала Зверяница, - что женщины любят таких вот мрачных, утомлённых, но уверенных в себе мужчин», - когда они поднимались в верхние залы, Ворон даже предложил Зверянице-Лжесолнцу опереться на его руку.
        Они пили вино. Свет ледяного камина поблёскивал в его золотистой влаге. Лжесолнце тихонько поигрывала кубком. Так делают женщины, когда хотят придать себе вид загадочности. Движения Ворона сделались плавными и неторопливыми. Он не сводил с собеседницы глаз - настороженных, внимательных и явно недоверчивых.
        Клыкастый пёс с тупорылой мордой прислуживал за столом, а когда остановился слева от Лжесолнца, вдруг хрипло зарычал и утробно рявкнул. Ворон поспешно на него глянул:
        - Осторожнее с ним, Дива, - сумрачно посоветовал. - Мой добрый Хорт чует малейшую фальшь.
        - Может быть, это ты сегодня фальшивишь? - Лжедива вернула упрёк. - Скажи, ты всегда так взнуздываешь лошадь?
        - Что? - поразился Вихрь.
        «Он растерялся! Это хорошо».
        - Твои руки, Ворон. Запястья. На них рубцы, как будто ты узлом закручивал на них повод.
        - Ты так пристально рассматриваешь мои запястья? - Ворон удивлённо заломил одну бровь.
        Лжедива усмехнулась одной половинкой губ. Не только его руки, но и голову она изучала с интересом: - «Ему, кстати, идёт эта мелкая седина и сухие морщины на лбу. Как он удивился, когда сказала ему про запястья! Когда с сильных мужчин сваливается несокрушимая броня, они теряются. Иногда это бывает им к лицу. Жаль, с Месяцем всё не так. Месяца надо в броню облачать!» - Лжесолнце встряхнулась, опомнилась. Кажется, она стала забываться. Странно, почему Хорт, чующий всякую фальшь, перестал утробно взрыкивать.
        ***
        «…Здравствуй, человек, не знаю кто ты… У меня душа не на месте. Это всё дочка моя. Дело затеяла или не дело, никак не пойму - к добру или к худу… Ты сам собери себе поесть, путник. Дочь меня не слышит, занялась своими мыслями. А я не переживаю? Ты, путник, думал: раз ягая Хозяйка плетёт судьбы, значит, лишена она сострадания? Ох, лучше бы я не бралась за это кружево…»
        Уже белая голубица, благословение ягой Матушки, скользила по поднебесью. Ей, бедняжке, было тяжелее всех оставаться в стране Зимы-Ворона. Вот - далеко впереди раскинула крылья от края до края неба Ночь Моголь-Птица. Белая голубка закружилась живым комочком. С крыльев Моголь-Птицы соскользнул всадник - Ясный Месяц-Громовник. Там, где копыта Чудо-Коня коснулись земли, забили четыре ключа-родника.
        - Вестница? Голубка? - Финист-Месяц протянул белой голубице руку, птица на неё опустилась. - Что ты принесла? Белокрылая?
        Голубица раскинула крылышки, из пёрышек по небу развернулась радуга, а в ней на малый час явилась сама Дива, желанное Солнышко:
        - Соколик мой, Финист Ясный Месяц, я всё жду тебя, мой милый, любимый. Мне одной тяжко, я без тебя тоскую, - молила вестница так жарко и ласково, как Дива-Солнце в жизни не говорила с Месяцем: - У Вихря Вихревича я, а ты спасёшь меня, я знаю! Я тебе помогу, родной, подскажу, как с ним справиться. Только другой весточки дождись от меня. Жди, родимый, крепко жди…
        Давно уже и радуга свернулась, и голубица к ягой Бабе упорхнула, а Сокол-Месяц всё стоял потрясённый, пока сам Чудо-Конь под ним не принялся бить копытом.
        - Скорей же, Чудо-Конь! Лети скорее! - рванулся Финист. - Она ждёт, она ждёт меня! Дива мне так и сказала.
        Чудо-Конь взвился в облака и снова, пав оттуда на землю, выбил родники копытами. Но только новые ключи-родники полились уже за сотню вёрст от первых.
        ***
        Много дней жила Зверяница в стране Ворона. В ледяной зале Зимних Чертогов вились по углам тёплые тени - теплее, чем леденящий огонь в камине. Тихая музыка пела сама собой - то ли гусли, то ли грустный рожок. Слуга-невидимка перебирал по ним прозрачными пальцами. Вихрь Ворон Воронович и Звёздочка-Лжесолнце танцевали. Чующий фальшь клыкастый пёс Хорт прижал уши и не подавал голоса. Кот Баюн, свернувшись в углу, баял какую-то байку.
        - Во-орон, - Лжесолнышко ласково повела голосом. - Даже не знаю, в чём твоя сила… Любую женщину влечёт к тебе. Ты же воин, ты - непобедимый. А почему непобедимый, в чём твоя мощь?
        Танцуя, она осторожно коснулась рукой его шеи и отпрянула. Ворон не отвечал, медленно кружа с нею по залу.
        - В твоих крыльях? - не отставала Зорька-Лжедива. - Я догадалась: твоя несокрушимая сила в твоих крыльях! - она заигралась рукой в складках его плаща, что превращался в крылья, но ахнула: - Если твои крылья намочит дождь, ты упадёшь? - она засмеялась почему-то легко и беззаботно. Странно, что Хорт до сих пор не рычит… Она закружилась, отвлекая то ли Хорта, то ли Ворона, то ли саму себя. - В этом и есть твоя тайна? Да, Ворон?
        Ворон расслабился, а ей стало нравиться, когда он расслабляется. Ворон усмехнулся, поддерживая игру:
        - В рогах! Моя тайна и сила - в рогах моего шлема!
        - Правда? - ладонью она погладила его жёсткие волосы. На каминной полке лежал рогатый шлем Ворона. Танцуя, Лжесолнце приблизилась к шлему так близко, что ветер из камина развевал её розовое платье.
        - Ты больше не скучаешь? - поймал её Ворон. Полудница мигом подобралась.
        «О чём это он?» - заволновалась. Простые слова с потаённым смыслом, сокрытым не сегодня, а в день, когда Солнцем была здесь другая.
        Она неопределённо повела плечиком, якобы ответила. Жаль, если Ворон сейчас замкнётся и прекратит танцевать с ней. Солнечными пальчиками Лжедива коснулась шлема Ворона и озолотила грозные рога солнечным светом.
        - Так лучше? - ей положительно нравилось оставаться Солнцем.
        Вихрь засмеялся и закружил её быстрее. Только тут она поняла, что не только ветер, но и свет льётся из камина, а её розовое платье - так тонко и прозрачно.
        - Тогда в чём, Ворон? Ну, признайся же! - весёлая игра в не саму себя захватывала дух.
        - В рубашке! - крикнул Ворон, танцуя. - Не только люди, но и Стихии мира рождаются в рубашке!
        Лжесолнышко широко распахнула глаза:
        - Вот в этой? - она откинула ему ворот и подхватила пальчиками край сорочки. - В этой, правда? Ах, - она испугалась. - Она же порвана, - она выбилась из танца и засуетилась: - Дай я зашью её. Верно же, давай, - ей почему-то хотелось немедленно починить Ворону сорочку. - Что же ты стоишь? Разве твоя сила боится простой иглы?
        Ворон с неожиданной яростью оторвал надорванный ворот рубашки и выбросил в камин, в серебрящееся льдом пламя. Лоскут охватило огнём, и он рассыпался инеем.
        - Ворон… - напряжённо позвала Зверяница. Поздно. Вихрь запахнулся в несокрушимую броню. - Так что же ты, глупый? - она потянулась к нему. - Что же ты? - Ей захотелось продлить эту игру, а ещё… ещё какая-то слабость мягко ласкала её где-то внизу живота, так сладостно, так настойчиво. - Ворон… Не усыпляй меня больше, я усну сама. Мне что-то снится про нас!
        Затрещал и захрустел в камине ледяной огонь. Ворон резко привлек её. Нежность его оказалась чуть грубой, а руки жёсткими, но у Зверяницы-Лжедивы от них сладко защемило внутри. Ворон унёс Солнце к себе, в свои покои. Потом льдисто-серебряный свет приугас, и свет розовый, солнечный засиял от Лжесолнышка, когда упало тонкое платье.
        В эту ночь Звёздочка-Лжесолнце отдалась Вихрю-Ворону…
        На следующее утро по всей земле выпали алые росы…
        - Твой муж даже не знал тебя! - не выдержал Ворон…
        Соколица забила крыльями и вырвалась из Чертогов. Далеко внизу пронеслись жёлтые корабли облачных дев. Под ними лежали пустыни и горы. Радуясь воле, рыжая птица скользила крыльями по мокрому небу. «Бедная вороница! - она пожалела. - Устроила в тайном уголке гнездо и согревает яйцо с воронёнком. Её никак нельзя было выпустить вместо меня».
        Соколица сложила крылья. Ей слышался шорох как от дождя: журчали родники, выбитые Чудо-Конём из камня. Всадник Громовник с каждым скоком Коня становился всё ближе к Вороновым владениям.
        - Месяц, Месяц! - заклекотала соколица. - Сокол-Финист! - она закружила, теряя высоту, и опустилась всаднику на предплечье.
        - Ну? Где моя весточка? - Финист возмужал, переменился, стал резок и решителен. - Поторопись, тёзка, вещая птица! - на его груди теперь стальная броня, на челе - шлем со стрелой-переносьем. Вот только руки пусты: ни меча, ни пики у воина. Одна булава, детская игрушка, и та давно позабыта - у седла Чудо-Коню бока щекочет.
        Рыжая птица затрепетала крыльями, спрятанная радуга вырвалась и заволокла часть неба. Как живая встала Дива-Солнце и заговорила так, будто сама здесь стоит и усталой душой томится:
        - Финист мой, никак не дождусь тебя. Ясный мой Сокол! Сердцем чую, ты рядом. Поспеши, одолей Ворона. Я скажу, где его тайна лежит, которой ты победишь его…
        У Месяца заныла душа от ревности: ведь не даром и не спроста открыл ей Ворон свою тайну. Она говорила и говорила, такая нежная, трепетная - Дива, светлая Прея, Солнце. Она выведала у Ворона и про дуб, и про ларец на дубу, про птицу в нём, птичье яйцо и иголку. Месяц томился и слушал. Вот, унеслась соколица, растаяла в облаках вестница. А Сокол-Финист до боли стиснул зубы да так пришпорил Коня, что из его боков ручьями кровь брызнула.
        «…Где пролилась та кровь, кровь ревности и боли, там вырос частый рябинник. В этот час под моими руками засохла одна из рябиновых веток. Та самая - с белыми цветочками, скромными и непорочно чистыми. Я роняю слезу на кружево, но сдерживаюсь. Вот, я снимаю пелену с чьих-то влюблённых глаз. Любовь это то, что останется, когда пройдёт влюблённость.
        В кружеве судеб осталась ветка ягодная, алая, рябиново-цветная. «Рябиновый цвет - любовь Зверяницы», - так она говорила… Кажется, я роняю слезу за слезой. Отвернулся бы ты, странник, и шёл бы своей дорогой!…»
        - Глупенькая, - говорил Лжедиве-Зверянице Вихрь-Ворон. - Кто победит меня? Да тот же, кто и всё побеждает, - Ворон лежал, раскинувшись, а сероватый свет мерцал над ним. - На каждую силу - своя смерть, на каждую смерть - своя сила. Всему свой черёд, Преюшка, но до срока и зрелый плод не падает. Хочешь иносказание, Солнышко? Разгадай загадку. Любишь? Любишь загадки, Дива? - (Зверяница-Лжесолнышко быстро кивнула). - Где-то стоит вековой дуб, а на дубу - ларец с птицей…
        Чудо-Конь разметал красную гриву, поэтому у края неба заиграло сочное зарево. - «Ну, это я понимаю, - рассуждал сам с собой Месяц. - Яйцо - это сводчатый купол неба и целый мир под небом. Если смерть Ворона - в яйце, значит она - где-то в мире. А смерть на конце иглы… Что же это? Игла пронзит Ворона, игла пронзит Зимнюю Ночь… Не понимаю!»
        Искры сыплются из очей Чудо-Коня, пышущее пламя рвётся из ноздрей. Где пролетает он, там по земле бушуют грозы. - «Я догадался! - воспрянул Месяц. - Это же гроза, весенняя гроза побеждает зиму! Что такое игла - это молния? Есть молния-плеть, молния-стрела, молния-копьё. Я сам был крошкой-молнией. Разве я - гибель Ворона? О, если бы было так просто! Есть молния-молот, молния-палица… молния-меч?!»
        До дрожи в коленках вспомнился ему рассвирепевший тесть Всевед с его грозным мечом Молнией. Вот она, разгадка иносказания. Грозовой меч царя Стихий, молния Повелителя туч, что одним блеском прогоняет холод и мрак и устанавливает власть летнего зноя.
        - Стой! - Громовник рванул железный повод, Чудо-Конь всхрапнул громовым раскатом и замер между землей и небом.
        Крохотные люди снизу таращились на богатыря, зависшего наверху, в небе, как грозовая туча. На огромной ладони богатыря полыхало золотое яблоко. Богатырь легонько подбросил его, яблоко с воем унеслось ещё выше, к небосводу, чуть не разбилось о купол и, отскочив, вернулось в ту же подставленную ладонь.
        - Явись, мир-вселенная! - прогремел богатырь. - Всё скрытое и тайное, откройся мне на мгновение! Явись мир не таким, каким тебя знают земные люди, а неведомым, каким тебя и Стихии не видели. Возьму лишь то, что мне велено, а на большее не посягну, не посмею.
        Вся Синяя Вселенная - с лазоревым небом, голубыми реками, морскими глубинами - в глазах богатыря переменилась за одно биение сердца. Везде, насколько хватало очей, произрастало вековечное Дерево. Его корни уходили в неведомые бездны, а ветви простирались в незнаемые дали. Взору Финиста открылось, что это не тучи клубятся в высоте под небом, и не буруны пенятся внизу в море - это трепещет листва вечного Дерева. Дожди, что орошают поля, и реки, что питают луга, - всё это брызжущий сок плодовой лозы, прильнувшей к Дереву. Финист вырастал, а Вселенная всё больше открывалась ему тайными сторонами.
        Открылось, что большую часть кроны - тысячи и тысячи ветвей Дерева - охватывал Ларец и что ветви росли через его кованые стены насквозь. Ларец был полон сокровищ - как величайшая драгоценность в нём обитали Стихии и люди. Под крышей Ларца парила в высоте необъятная глазом Мать-Птица. Её крылья в частую искорку были звёздным небом мира Стихий. Под крыльями Матери порхало Дитя Жар-Птица, светлое солнышко мира Стихий, что час за часом съедает золотые яблочки - отпущенные Судьбой силы и время.
        Возросший Финист плечами коснулся пределов Ларца. Под крыльями Великих Птиц покоилось далеко внизу Яйцо из чистого хрусталя и золота. Чьё оно - Жар-Птицы или самой Птицы-Матери, - того не ведают и сами Стихии мира. Яйцо - это мир с голубым небом и зелёной землей, обиталище людей. Когда оно разобьётся, случится светопреставление, и горько восплачут неведомый Дед и неведомая Баба.
        «…Неведомая Баба - это я, Судьба-Доля. А неведомый Дед - это Садовник, насадивший Дерево. Всё, довольно с тебя, Финист Светлый Месяц! Большего я тебе не скажу и не поведаю. Не то тебя ни земля, ни небо не вынесут. Возвращайся!…»
        Громовник едва не перерос стены Ларца. Теперь, становясь меньше, он возвращался в хрустальный мир. Маленькие облачка бежали по хрупкому небу, крохотные звёздочки суетились, водя хороводы. Одно свободное местечко оставалось и для него, Месяца-Финиста. Когда-то он Соколом парил по родному миру.
        А теперь стальная ось этого мира сияла перед ним как калёная Игла, как золочёная Всеведова Молния. Молодой Громовник протянул руку, схватил Иглу-Молнию… и мир тут же переменился. Иссякло отпущенное Финисту мгновение. Синяя Вселенная стала такой, какой её видят тысячи людских глаз.
        Бурей и смерчем летел Громовник по поднебесью. Копыта Чудо-Коня выбивали из облаков ливни. Булава, забытая игрушка, неведомо когда отцепилась и унеслась, пала в горы и высекла из них водопад. Как похищенный огонь, в правой руке Громовника горел Молния-меч.
        Холодное небо из ярко-синего стало тёмно-серым в разводах. Небесный купол стал ниже, Чудо-Конь сбежал с облаков на землю и летел по каменистым пустыням мимо руин городов, разорённых Вихрем-Вороном. Когда Конь перепрыгивал мёртвые реки, тогда Месяц видел, как впереди за камнями появлялись и льды - средоточие Воронова царства.
        Скоро среди льда замерцал свет - это Молния-меч отразился от Зимних Чертогов. Чудо-Конь перескочил дворцовые ворота и, чуть задев их копытом, сотряс стену. От грохота попадала оглушённая стража. Потёмок и Затмение, слуги Ворона, пытались схватить Чудо-Коня под уздцы, но кубарем покатились от него в разные стороны.
        В руке Финиста-Месяца горел Молния-меч. Меч своим жаром плавил замковые стены.
        - Солнце! Солнце! - кричал и звал Месяц. Студенцы-Морозы и Тучи-Мраки в страхе разбегались и прятались. Чудо-Конь сыпал из глаз искрами и всхрапывал дымом и пламенем.
        Зазвенела и рассыпалась дверь изо льда, на порог выскочила Прея - Ненаглядное Солнышко. Месяц осадил коня, но Чудо-Конь заупрямился, не признавая Диву или вообще не замечая её.
        - Не выдавай! - пискнула ему Царевна и бросилась к Финисту-Месяцу: - Сокол мой, Светлый мой, Ясный мой! - заторопилась. Сокол одной рукой подхватил её к себе на седло, Чудо-Конь растерянно заплясал под ними, Финист взнуздал его и погнал вскачь через стену.
        - Всё-таки я нашёл тебя, Прея! Семи мамок дочка, семи братьев сестра… - Сокол прижал к груди свою Ненаглядную, и Чудо-Конь перед прыжком застриг ушами. - Солнце-Царевна, Краса моя Несравненная! - не выдержал и закричал Месяц.
        Чудо-Конь в прыжке зацепил маковку на башне-стрельнице. Заревели невидимые струны, будто бы хором заголосили и гром, и бесчисленные реки-водопады.
        - Эй, что же ты делаешь? - всполошился Сокол. - Конь-Ветер, а спотыкаешься! Будто какую-то неправду чуешь?
        - Я люблю тебя, - торопливо поклялась Солнце. - Слышишь, Чудо-Конь, я люблю его!
        Конь услышал и успокоился. Смирился. Конь снова летел над пустынями, потом над реками и над студёными озёрами. Верхушки деревьев порою щекотали Чудо-Коню брюхо.
        - Спасай меня, Месяц мой, спасай от самой себя! - такой странный сегодня голос у Дивы-Солнца. Прея уткнулась в плечо Месяцу и зачастила: - Сокол мой, я так ждала, так ждала тебя. Сердце кровью обливалось, алело, горело. Как рябинник рябиновой ягодой. Ох, что я наделала! Лишь бы тебя, Финист, дождаться.
        Месяц отвел от её лица волосы. Она была близкая и осязаемая - его Краса Несравненная, его мечта, его бред, умопомрачение Балды-Покатигорошка. Вот же она - из плоти и крови, пахнущая росой и кошеной травой. - «Разве травой пахла Прея-Солнце?!» - он заглянул ей в глаза. Вот, даже взгляд у Солнышка был другой. У Месяца в груди сердце на мгновение остановилось, заморозилось, и… как оттаяло.
        Этот взгляд - так ему показалось, почудилось, ничего более! - подходил совсем другим глазам. Тем, что на узеньком, чуть бледном лице одной милой полудницы.
        - И я тоже люблю тебя, Солнце! - он поспешил горячо выпалить это Царевне.
        Про него, про ленивого Пастуха, говорили, что он изменил Солнцу с той самой полудницей. Неправда. С ней было всего лишь хорошо и спокойно. Они вместе смотрели на реку. Есть на небе волшебная река, что видна даже с земли, люди зовут её Млечным путём. Возле реки встречаются влюблённые и смотрят, как играют на ней воды. - «Ах, как же её звали? - он силился вспомнить. - Какая-то Звёздочка - Ночная или Полуночная? Рысица или Волчаница?» - она и Месяц всего лишь вместе смотрели на реку.
        - Ты одну меня любишь? - настаивала женщина в розовом платье, женщина, которую он прижимал к груди. - Правда же, Месяц? Ты любишь только меня и никакую другую?
        - Д-да, - неуверенно выдавил Месяц. И почему не прядёт ушами Чудо-Конь, слышащий неправду? Ах, как некстати, как не ко времени эти воспоминания! Из-за них он опять стал ленивым Пастухом, меланхоличным и мнительным, а не решительным и скорым Громовником.
        Чудо-Конь, когда увидал Диву-не-Диву, то растерялся и задел стальной подковой гремучие струны. А те запели громами и водопадами, и Вихрь Ворон Воронович где-то далеко обернулся на гром:
        - Ты слышал? - в тот час Ворон был на войне. Он только что казнил, а наказнившись всласть, вдруг миловал. Только что молотом заковывал в лёд целые города, угнетал их мраком и вдруг отпускал. Тьма отступала, лёд в городах таял и разбегался ручьями.
        Что-то растаяло в стылой душе Ворона. Конь-Огонь только дивился ему, нынешнему:
        - Слышу, - согласился конь. - Это твои Чертоги гремят, будто вешней водой исходят.
        - Поворачивай! - в крике Ворона прорезался стон, он стал охаживать коня плетью. - Это Месяц! Месяц увёз моё Солнце… - за плечами Вихря-Ворона снеговая туча пролилась дождём и плачущей капелью. - Да торопись же ты, сыть волчья!
        Конь-Огонь навострил уши:
        - Беда, - не стал спорить, - был Ясный Месяц, я слышу. Увёз и любовь твою - ту, которую ты любишь.
        - Дива! - Ворон недослушал его. - Успеем ли мы, Огненный Конь? Догоним ли Солнце?
        - Солнце? За Солнцем не спеши, - Конь-Огонь не торопился: - Можно поле вспахать и рожью засеять, всходы взлелеять и колосья сжать, зерно намолотить и муку намолоть, хлеба испечь, досыта наесться и спать лечь. Девять дел сделаешь и то догонишь! Солнце догнать - не хитрость.
        - Зубы мне заговариваешь?!
        - Вот, слышу, и Хорт у тебя дома ощетинился - обман чует.
        Стелются под брюхом Огня леса, катятся горы, мелькают города и вьются реки. Внизу, где дрожит рябинник, выросший из крови и ревности, скачет Чудо-Конь с седоком и спасённой пленницей. Вот - вскинули головы, заполошились. Женщина соскочила на землю, заметалась, всадник нелепо закружил возле рябинника.
        - Ты его видишь, Огонь? - выкрикнул Ворон. - Ух, как горит! - он зажмурился. - Уж не сам ли меч Молния в руке у юноши? - Ворон взмахнул молотом, словно насмерть ударил воздух возле себя. Воздух взвихрился, закружились тучи, из туч вырвались ветры и едва не выбили из седла Месяца. Конь-Огонь пал на него с неба ливнем с ненастьем. Поникла трава. Чудо-Конь взвился на дыбы и бросился в бой. Громовник что-то отчаянно закричал, замахнулся Молнией-мечом и ударил Вихря в голову. Ворон только зло ухмыльнулся.
        Трещали дубы, крошились холмы и горы, паром вскипали и пересыхали реки. Бой не заканчивался. Пленница-беглянка, казавшаяся Солнцем, Всеведовой дочерью, то и дело вскрикивала, забившись в рябинник. Финист бестолково рубил Ворона, а Вихрь лишь хохотал да подставлял под Молнию-меч молот. Вдруг Дива взвизгнула и заголосила: Финист, орудуя Молнией, промахнулся, раскрылся, и Ворон зацепил плечо Сокола. Всего один удар молота - легонький, скользящий, и не в грудь, а лишь по плечу, удар, что сковывает реки и обращает в лёд города. Сокол-Месяц без крика и стона замер, закаменел, со звоном выронил меч и грузно упал в шаге от рябины. Вихрь-Ворон подобрал с земли Молнию-меч и взвесил его в руке, недобро сощурившись.
        - Ворон, не надо!
        Ворон не оглянулся. Солнце за его спиной заходилась в крике. - «Строптивая Всеведова дочка осознала, наконец, что натворила», - протекла едкая мысль.
        - Не руби его, Ворон!!! - крик, жалобы, мольбы впились в уши.
        Ворон, стиснув зубы, махнул мечом и принялся рубить каменного Месяца в крошку. Иногда он, крякая, наклонялся, зачерпывал горстями осколки и швырял их в рябиновые заросли. После распрямился, вытер ладонью лицо и туда же, в рябину, выкинул меч Молнию.
        - Собери его, Ворон, собери, как было! - обезумев, вопила солнечная Царевна. Ворон медленно обернулся на её крик и замер, будто бы только что увидел её.
        Она ещё долго молила его. Кричала даже тогда, когда Ворон увозил её, силой усадив на Огненного Коня перед собою. Конь-Огонь смерчем летел назад в Зимние Чертоги, а эта девчонка, Стихия светлого Солнца, вопила и стенала, как будто у неё и в самом деле произошло горе…
        В ледяных Чертогах, где морозным инеем сияет пламя в серебристом камине, Ворон Воронович вихрем носился по зале:
        - Ты же любила меня, Прея! Ты отдалась мне сама, по любви! Я это почувствовал. Ведь я не принуждал тебя, Дива!
        Лжедива в голос рыдала, закрывая лицо руками:
        - Ненавижу! Ненавижу тебя… палач, душегуб.
        Чёрный плащ крыльями взвился в воздух:
        - Вон отсюда!!! - клыкастый пёс Хорт клубком шерсти вылетел вон из зала. - Когда ты любила меня в ту нашу ночь, когда отдавалась мне, ты тоже так думала: пускай придёт Месяц и убьёт его?! Да? Вы же - два светила, вы же - Солнце и Месяц! А я - кто? Мрак, чернота, лютая зима! Со мною рядом Солнцу и быть-то кощунство! - взъярился Ворон. - Что, угадал?! О-о! Я - Кощун, Кощей, ведь так? О-о, у природных Стихий имён так много… Стало одним больше!
        Горячась, Ворон сорвал с себя плащ-крылья, скомкал их и бросил в камин. Пламя по-человечески вскрикнуло, обожжённое его крыльями, затрепетало и погасло. Лжесолнце снова зашлась в крике:
        - Ты - лжец, лжец! У тебя огонь морозит, тень обжигает. Всё ненастоящее, всё лживое! А где твоя смерть? Даже она поддельная! Солгал, ты солгал мне, Кощей стылый! - Лжедива залилась слезами.
        Ворон осклабился. Нос заострился, а глаза потемнели:
        - Ну, уж так заведено у бессмертных, - он поюродствовал. - Чтобы смерть не в срок пришла да не ко времени, так не бывает. А ты захотела, да? Горячо-горячо захотела, чтобы я умер и костьми рассыпался? Так-то ему, злодею, и надо!
        Весь издёргался Ворон, извёлся да так и выскочил из зала вон, разгорячённый. Только дверь за ним хлопнула, а Лжедива осталась одна в зале.
        Зверяница что есть сил всхлипнула и застыла, поражённая.
        «Как-как он сказал?» - побежали в голове торопливые мысли. Он сказал: «Не в срок». Зима, ночь и мрак… А ещё он сказал: «Горячо-горячо захотела?»
        Ну, да! Зверяница стремглав бросилась по лестнице в нижние покои, туда, где над пологом кровати дремала вороница с воронёнком.
        - Улетай, воронушка, - закричала на бегу, - скорее лети! Если гибель Сокола - не в срок, если не ко времени, то Месяц теперь ожил! Он ко мне спешит! Торопись, скажи ему - пусть сегодня же увезёт меня. Завтра будет так поздно…
        Именно в этот час в доме ягой Матери хрустнула и отвалилась от кружева вторая рябиновая веточка. Засохла. У ягой Бабы от дурного предчувствия сжалось сердце.
        «…Отчаянная и бедная моя девочка! Я до боли в пальцах стискиваю рябиновую ветку с алыми недоспелыми ягодами.
        Это верно, что каждому свой черёд, и верно, что к Стихиям смерть не навек приходит - красному Лету на одну зиму, белому Дню на одну ночь. В особую ночь отведённый час наступает и мне, Старухе-Судьбе. Я буду спать мёртвым сном, и я не смогу вмешаться, чтобы направить тебя, Зверяница. Мне горько так, как горько, наверное, смертным людям, когда выросших детей уже не уберечь от ошибок.
        На земле в эту ночь бьют грозы, плачем кричат воробьи, а рябинники горят гроздями алых ягод! Вечные Стихии, боясь накликать беду, зовут эту ночь «рябиновой». В эту ночь, минуя кружево судеб, воплощаются на свой страх и риск самые горячие и самые тайные желания. Случается рябиновая ночь лишь тогда, когда против воли обстоятельств совпадут три условия - гроза, плач воробьёв и пожар рябины.
        Дочь, ты обо всём подумала?… Зверяница!… Я вижу, как ты сомкнула зубки и стиснула кулачки на руках. Почему же мои глаза так часто стали точить слёзы?…»
        Ягая Баба окаменела лицом и принялась плести судьбы совсем других, посторонних и далеких от неё людей.
        ***
        Под рябинами раскинулся, разметался убитый богатырь. Эти заросли рябины произросли недавно из крови Чудо-Коня в час незаслуженной обиды. Дивный конь, белый как день и чёрный как ночь, грива как алое пламя, вытянув шею, глядит теперь в небо. Маленький паучок ткёт там свою паутинку: одна перистая нить облака, другая, третья…
        Чудо-Конь из осколков складывал тело Месяца, дыханием отогревал его. Рябина, протянув ветки, шевелила над телом богатыря листьями-пальцами. А небесный паучок, младшая стихия, так и не соткал облако с дождём. Чудо-Конь вытянул к небу губы и взмолился по-человечески:
        - Появись же, весеннее облако! Пролейся, весенний дождичек! Нам ли, Стихиям, считаться, когда весна, а когда лето с осенью?
        Ведает Чудо-Конь, этот край теперь навек славен и плодороден. Здесь землю вспахали мечом Молнией, а телом Финиста засеяли. Здесь бы Финисту и прорасти новой жизнью. Но где взять воды, не мёртвой, стоячей и чахлой, но живой, бегущей и говорливой? Только из вешних вод да из весеннего дождя с громовыми перекатами! Но не даёт небо дождя…
        В рябиннике что-то полыхнуло, будто огонь загорелся. Чудо-Конь зубами выкатил из травы Финистово золотое яблоко. Лизнул его, ища себе жизненной силы, ухватил губами и метнул в самое небо. Золотое яблоко унеслось и больше не возвращалось.
        Тогда-то кладовые на небосводе раскрылись, хлынул на землю весенний ливень… Но Чудо-Конь только простонал, как от боли - кругом рябинника дождь поливал землю, а тело Месяца даже и не обрызгал.
        «…А что ты хотел, вещий Конь? Такова месть Всеведа. Вот он сам, Чернобородый, молнией-глазом из тучи зыркает. Я-то одна его вижу, я да ещё вот ты, Чудо-Конь… Гляди сам!…»
        В хлещущем дожде, в самом ливне, едва ли не утопая в тяжёлых струях, летела к Чудо-Коню вороница с воронёнком. Её птенец вымок, измаялся, был чуть живой. Конь подскочил и ухватил его за крыло - чахлого, полумёртвого.
        - Слышишь, вороново перо? - Конь зубами бережно держал воронёнка. - Ну-ка, спасай малыша. Ты, вороница, младшая стихия, чёрная Ночка и чёрная Тучка. Принеси мне живой воды!
        Вороница, каркнула, бросилась под дождь и скоро вернулась, истекая потоками вод с чёрных крыльев. Живая вода на её перьях стала особенно сильной. Окроплённый птенец ожил, затрепетал да и сам вырвался из пасти Коня - крепкий, здоровенький.
        - Теперь богатыря, - приказал Чудо-Конь.
        Говорливая вода, шумящий дождь пролился с крыльев вороницы-тучки на Месяца. Где-то прокатил весенний гром, и Громовник очнулся. Светлый Сокол воспрянул, а ливень иссяк. Ещё сверкали последние молнии - это Финист очищал Всеведов меч травою. Просветлело.
        Вдруг радуга-вестница вырвалась из-под крыльев вороницы - дождевой тучки:
        - Пробудись, любимый, очнись! - Дива-Солнце сверкнула под облаками. - Ясный Сокол, не опоздай! Спеши, пока ночь не настала, - воскликнула вестница.
        Вспышкой в небе блеснул Молния-меч, бросился вскачь Чудо-Конь. Финист Светлый Месяц стрелою летел над лесами, горами, пустынями. Из конских ноздрей рвались дым и пламя, грива и хвост Коня заревом стелились по небу.
        «…Ты слышишь громовой всхрап Коня, бродяга! Ты испугался? Ты видишь зарево на половину неба! То-то ты восклицаешь: „О, идёт ненастная ночь! О, движется грозная буря!“ Дрожи, о бродяга, дрожи…»
        Зарницей, подступающей грозой, блеснул Молния-меч, отражаясь от дверей Зимних Чертогов. Дива Красное Солнце сама выбежала навстречу Месяцу. Клыкастый пёс Хорт почему-то увивался у её ног.
        - Сюда, Месяц! Сюда, мой Сокол! - кричала и махала рукой Дива-Прея. Финист на скаку подхватил её, а Чудо-Конь на лету вздыбился, повернул и понёсся назад, прочь от Чертогов. Пёс Хорт недолго бежал за ними по земле, но скоро отстал, рявкнул что-то своё, ворчливое, и потрусил домой.
        Из ворот Чертогов, не торопясь, выходил Ворон Воронович. Леденящего боевого молота при нём не было. Был меч - чёрный и обоюдоострый. Ворон устало держал руку на его рукояти.
        - Опять сбежала? - спросил нечувственно. - Пускай. Я давно подозревал, что Дива-Солнце бросит меня.
        - Фальшь! Фальшь! - зафыркал пёс Хорт, щетиня шерсть на загривке. - Кругом - фальшь. Две фальши!
        - Сразу две? - усмехнулся Вихрь. - Ну, первую я знаю. Согласен, я лгу, что её побег мне безразличен… - он помолчал. - Разве и вправду - пуститься, догнать, отомстить? - он с шорохом потянул меч из ножен.
        В этот миг распахнулись подвалы. Пламенный Конь-Огонь сорвался с цепей, но запнулся о порог и затряс ушибленным копытом.
        - Что спотыкаешься? - вспыхнул Вихрь. - Один щетинится, другой спотыкается… Что это? Не догнать мне Прею? Так и скажи.
        - С тобой твоя Несравненная, другой раз тебе говорю, - Огонь дохнул пламенем. - А вторую, которую ты любишь, догнать-то не трудно.
        - Вторую… Какую вторую… - Ворон был отчего-то несобран. - Да что это ты мелешь! - досадуя, он вдруг поперхнулся, закашлялся - третья плохая примета. - В бой!… - сумел выкрикнуть.
        «…Если бы в ту ненастную ночь, бродяга, ты решился поднять голову, то при вспышке зарниц увидел бы, как несутся по небу две тени, как бы два облака. В первом прижималась к двурогому месяцу яркая звёздочка в облачении солнца. Во втором клубился вихрь и простирались чёрные с проседью как у старого ворона крылья. За звуками грома ты бы услышал стук конских копыт, а с чутким как у певца слухом - даже и крик той звёздочки-лжесолнца…»
        - Быстрее! - кричала Зверяница в полёте над городами. - Быстрее мчись, Чудо-Конь! Хотя бы до рябинника донеси нас, а там тебе и упасть не стыдно!
        Ненастье разразилось над городом, возле которого два дня назад сами собой явились рябиновые заросли. Люди боялись заходить в них. Вчера там было страшное чудо: над рябинником боролись бури и громы, а после многие видели огромного Коня - наполовину чёрного, наполовину белого с алым хвостом и гривою. Городские птахи: ворoны, голуби, воробьи и синицы - с перепуга примолкли и уже другой день как не подавали голоса.
        Чёрный Вихрь, наконец, настиг Звезду и Месяца, меч Ворона Вороновича провыл над головой Сокола. Ворон нападал первым, бил уверенно, он вымещал досаду, не давая Месяцу ни отдыха, ни передышки. Он бил наотмашь, двумя руками, совсем, кажется, не заботясь об обороне. Финист, напротив, отбивался с трудом, его Молния-меч вслепую куда-то колол, а Ненаглядная Красота за спиной Месяца только мешала - не изловчиться, не подсечь руку Ворона, а то и не замахнуться, как следует, не ударить его по шлему.
        - Свет-Соколик, ну поддайся же ему хоть на один миг! - крикнула вдруг под руку Зорька-Лжедива. - Надо, чтобы у тебя кровь брызнула! - Ясный Сокол растерялся и пропустил удар. Бегущий по широкой дуге меч полоснул кончиком острия левую руку у Месяца.
        Брызги крови взлетели и упали на рябиновые ветки. Рябина обожглась, точно это были калёные угли, закричала от боли как человек и тотчас вспыхнула кроваво-алой ягодой.
        - Рябиновая ночь! - закричала Зорька-Звёздочка, заранее торжествуя.
        Она выпустила рвавшееся из рук золотое яблочко. Яблоко взвилось косматой кометой, устремилось в небо и сгинуло.
        - Эй вы, птахи, - Зверяница горячо зашептала: - Городские воробьи, ну-ка, заорите мне в три горла, я вам приказываю.
        «…В ту ненастную ночь воробьи ближнего городка разом хрипло чирикнули и как подавились - будто поперхнулись своим же страхом. А знаешь почему, горожанин? Воробьям страшно на всю ночь усыпить меня, Судьбу-Долюшку, пусть не милостивую к ним и суровую, а всё же свою, пусть голодную, но привычную…»
        Ворон налетел на Финиста, а раненый Месяц пошатнулся в седле. Испуганная Зверяница взвизгнула и, торопясь, зачастила сбивчивым шёпотом так, чтобы кроме воробьев никто её не услышал:
        - Кричите, кричите же, я кому сказала! Я - Зверяница, хозяйка зверей и птах. Ух, мелочь неразумная! Вам зима больше в радость? Зимой кричите, а теперь не желаете? Вот всех вас повыловлю, ножки паклей свяжу, запалю и выпущу! Сами свой городишко и подожжёте.
        «…Ещё миг, бродяга, и кружево судеб на целую ночь выпадет из моих пальцев… Сон так похож на зиму…»
        Воробьи завопили, закричали - прямо в грозу да в ночь, не столько от страха и угроз, сколько от жалости к себе, горемычным. Рябина на ветках вспыхнула рубиновым светом, загорелась огнём. «Получилось! Совпало!» - тут бы и радоваться Зверянице, ведь это сошлось: и битва-гроза, и рябиновая кровь, и воробьиный плач среди ночи!
        Ворон Воронович вдруг, замахнувшись, придержал чёрный меч, с тоской поглядел Лжедиве в глаза и сморщил лицо как от боли. Зверяница судорожно всхлипнула, потому что у неё тоже защемило сердечко, а Месяц-Финист как раз в этот миг неуклюже ткнул перед собой тестевым Молнией-мечом и попал Ворону в сердце. Тот покачнулся и с грохотом рухнул с коня.
        - Ворон! - вырвалось у Зверяницы, она закричала с надрывом: - Нет!!! Месяц, не надо, ой, ну зачем же… - она задохнулась.
        - Что - зачем? - Месяц обернулся, быстро обнял её, прижал к себе. - Всё уже кончилось, мы его победили!
        Зверянице сделалось душно. Кажется, это оттого, что Месяц всё целовал и целовал её в лицо, а вот она его поцелуев и не запомнила. Не отрываясь, она глядела, как бурая кровь толчками рвётся наружу из раны Ворона. Рябиновая ночь… Ой, как это больно… Ведь в рябиновую ночь Ворон горячо, до судорог на измученном лице, пожелал ей расплаты.
        За розовое сияние её плеч, что оказалось обманом. За милую игру в чужие чувства, что ей понравились. За ночь вероломной любви, за день искренней измены.
        «Солнышко, бедное лживое Солнышко! - кто-то тихо говорил ей в самое сердце: - Теперь ты чувствуешь? Вот теперь и тебе стало так больно, как было больно ему. Так возьми же, получи Воронову погибель…» - и Зверяница застонала.
        Три самых тайных, три самых горячих желания трёх Стихий сбывались одно за другим в эту рябиновую ночь.
        «Три или четыре?…» - вдруг пронеслось в её голове.
        - …Зверяница? - растерянно узнал её Месяц.
        «Нет, отчего же четыре? - она заспорила. - Здесь три Стихии, а не четыре - я, Месяц и Ворон… - она растерялась. - Ах, милый глупенький Месяц, сбылось и твоё желание? В рябиновую ночь ты захотел лишь понять, кого же второй раз спасаешь - прекрасную Диву-Солнце или, может быть, ту… другую. Теперь вот узнал! Счастлив ли?»
        - Зорюшка моя ласковая, звёздочка моя, Зверяница, - как нежен, как трепетен, как ласков с ней Ясный Свет-Сокол, когда целует её, такую запутавшуюся… В чём же она запуталась? В том ли, что натворила, или в его объятиях?
        Голова Зверяницы кружилась. Что крепче - любовь или какие-то там нелепые забытые ошибки!
        - Ме-есяц, - она, кажется, вслух тянет его имя. Мурашечки так сладко, так щекотно бегут по её коже. Она на мгновение млеет, но всхлипывает снова, и наведённый, чужой, краденый солнечный облик вдруг гаснет и растворяется: она больше не Солнце, она снова полудница, с которой пастух Месяц глядел в воды Млечного Пути.
        «Бедная, бедная Зверяница… - ой, что это такое, новый голос стучится прямо в сердце: - Ты так хотела, чтобы Месяц полюбил тебя, и полюбил крепче, нежели Солнце. Что же теперь? Ты разве не рада? Ох, и не сладки становятся мечты, когда неправедно сбудутся…»
        - Лучик вечерний, искорка закатная, - всё повторял Месяц и ласкал её бледное личико. - Звёздочка моя ненаглядная. Ненагля…
        Она почувствовала, как на её спине оцепенели руки Месяца, а губы его стали какие-то деревянные. Медленно высвобождаясь, она оглянулась. Позади них над телом Ворона стояла и величественно хмурилась сама Ненаглядная Красота Жива, Царь-Девица Прея, Красная Дива-Солнце. Розовое сияние поднималось от неё в воздух и крепло, охватывая половину неба.
        Ночь кончилась. В рябиновой заре заструился звенящий солнечный свет. Солнце благосклонно склонила голову, слушая, как звенят ей славу утренние малиновки, дрозды и трясогузки. Не торопясь, Царевна сочла возможным заметить и Зверяницу:
        - Снегурочка? - она холодно разомкнула губы. - Моя падшая с неба и замёрзшая полудница?
        - Дива-Солнце, - руки Месяца безвольно повисли, он и не почувствовал, как Зверяница соскользнула с его Чудо-Коня и как отпрянула.
        Дива-Прея придерживала под уздцы Воронова коня. Наконец-то Огонь покорился Солнцу: тот самый Огонь, что напугал её в детстве своим буйством. Дива крепче натянула повод и сумрачно поглядела на Месяца.
        - Освободитель… - она фыркнула. - Ладно, когда земной королевич спутал меня со Зверяницыным Волком. Простила бы! Что взять с человека? Но ты, Ясный Месяц! - она сухо посмеялась. - Не отличить меня, Несравненную, от полудницы, от простой звезды - моей служанки. Ох, как низко ты пал в моих глазах, милый, - протянула она.
        - Прея, моя Царевна, - Месяц начал оправдываться. - А я по-прежнему люблю одну тебя, я же… - он стал неуверенно теребить перевязь ножен тестева меча-Молнии.
        - Ещё бы! - Солнце ловко вскочила в седло и глянула свысока на полудницу.
        Тут Зверяница опомнилась и выкрикнула ей вслед что есть силы:
        - Так ведь четыре! Четыре желания сбылись, а не три! - в крике она сжала кулачки. - Солнце, это не Ворон тебя нашёл и разбудил, это рябиновая ночь! Ты бы до сих пор спала в его кладовой. Я поняла: ты всю жизнь хотела любить такого как Ворон, Царевна. Ты его во сне как мужа пожелала - признайся!
        Прямая спина Дивы была ей ответом. Прея немного - всего чуть-чуть - повернула к ней голову и небрежно бросила через плечо:
        - Ты лучше бы помолчала, Снегурочка. Сама-то хороша… Я ведь и простить тебя могла бы - просто так, от широты души. А теперь вот ни тебя, ни моего Месяца вовек не прощу. Сокол-Финист, слышишь! Поторопись.
        Их кони тронулись. Шаг за шагом они всё выше поднимались в небо. Светлый Месяц вдруг оглянулся и с несчастным видом глянул вниз, на Зверяницу.
        Полудница так похолодела, что едва не покрылась снежной корочкой. Ох, что она натворила, бестолковая! Ведь Месяц-Бедняга по-прежнему любил Солнце, а теперь больше Красоты Ненаглядной полюбил её, Зорьку-полудницу, и на веки вечные обречён этим маяться. Ох, будь же оно неладно, её сбывшееся потаённое желание!
        Обрывки их разговора ещё долго долетали до ушей Снегурочки.
        - Царь Всевед, батюшка твой, всё ещё на нас гневается…
        - Отец будет только рад нас увидеть. Ты не знаешь отца! Его заветная мечта исполнились - я полюбила Ворона, а ты был в куски изрублен мечом Молнией. Ха! Да отец будет просто счастлив!
        - Ты так думаешь? Солнышко моё, Преюшка…
        - Не заискивай!… Как ты мог, несчастный, нас с нею перепутать? Принять за меня мою девку-полудницу, мою служанку Зорьку, что стелит мне красные дорожки, когда я схожу в опочивальню…
        - Прости… Ты всё-таки - Царица, тебе гневаться - себя не уважать…
        - Её, может, и прощу, а тебя нет. Шагу с тобой ночью по небосклону не сделаю! Я так решила. Тебе ночь, а мне день - разделимся! Ты ещё попросишь, попросишь меня днём рядом со мной хоть шажок прогуляться…
        ***
        В край, где у Снегурочки жили приёмные родители, пришло лето. Снегурочка вернулась в свой дом, и соседи увидели, как она повзрослела. Юный пастух, игравший ей на свирели, и купчик, возмужалый и уверенный в себе, по-прежнему к ней сватались. Мизгирь и Лель? Снегурочка не могла запомнить, кто из них кто. Стихии не различают людей по лицам и не запоминают их имён.
        Заметили, что Снегурочка стала грустнее прежнего. Она чаще смотрела в небо, где опять появились месяц и солнце, а выражение её лица странно менялось. Так бывает, когда человек следит за кем-то близким и родным, но добраться до него не может. Река или пропасть их разделяет.
        Снегурочка сама подговорила всех устроить за городом праздник с кострами. Это потом стали придумывать, будто то, что приключилось с ней на празднике, это несчастный случай и чья-то оплошность. Костры горели высоко и жарко. Прыгать через них было до жути весело. Когда Снегурочка прыгнула и над огнём сделалась прозрачной как пар, все закричали и перепугались. Полудница же, как невесомое облачко, поплыла себе вверх, к солнцу и месяцу.
        «Как легко и приятно, - думала освобождённая Зверяница. - Бедные люди, они, наверное, за меня волнуются. Напрасно. У моей сказки конец счастливый».
        «…Конечно, счастливый. Вернуться домой после дороги в тысячу вёрст, вернуться туда, где тебя примут и где простят тебе всё, что ты над собой сделал - это ли не счастье. Ты это знаешь и сам, вечный скиталец! Прощай же, кем бы ты ни был на своём пути - торговцем, рыболовом или воином.
        Судьба-Доля почти досказала тебе сказку про одну из тысяч её дочерей. Наверное, у неё, как и у меня, есть нечто твоё - человеческое. Зачем это мне или ей, я не знаю. Может быть для того, чтобы научиться различать вас по лицам?…»
        Солнце и Месяц ходят теперь по небосводу порознь. Месяцу досталась холодная ночь. Иногда он робко появляется при Солнце, на закатах и восходах, но Солнце либо его не замечает, либо сразу к нему холодеет и, виновато краснея, спешит скрыться.
        На небосводе в хрустальном дворце разрешили Зверянице оставаться Вечерней Звездой, но дозволили появляться на небосклоне лишь некоторую часть года. Завистливая румяная Дневница, Утренняя Звезда, была весьма рада такому наказанию.
        Зверянице по-прежнему мил грустный и растерянный Месяц. Но иногда… Иногда она со сладкой болью в душе вспоминает сильные руки Ворона Вороновича и его жёсткие чёрные волосы.
        Ворон Воронович скоро поправился. Смертельная рана в груди сама собой затянулась, а рана в сердце, говорят, осталась. Своё сердце он с этих пор надёжно запрятал куда-то далеко, в стальной Ларец - в мир людей и Стихий. Ветры и звёзды шепчутся, что Солнце изредка, но приходит по ночам к Ворону. Стыдливо краснеющий небосвод выдаёт приближение таких ночей.
        На примирение с Солнцем Месяц надеется по-прежнему. Он то чахнет от тоски и худеет, то воодушевляется и снова полнеет. Иногда они с Солнцем сближаются, но их нежность смешивается с упрёками, а страсть оборачивается досадой, и по земле разливается тьма от затмения.
        Со Зверяницей бедняга Месяц с некоторых пор часто видится. Они вместе сидят на берегу Млечного Пути и смотрят вниз, на людей. Последнее время Зверяница ловит себя на том, что стала различать людей по лицам и даже запомнила некоторые их имена.
        Вон, ходит по своей стране Славка-царевич, несостоявшийся муж Ненаглядного Солнца. Когда Несравненная Красота на брачном ложе вдруг обернулась матёрым Серым Волчищем, царевич едва не лишился рассудка. Зверяница виновато хихикнула. Впрочем, Славка-царевич скоро женился на ключнице Малуше и теперь растит сына. Иногда в помутнении разума он, правда, зовёт сынка Красным Солнышком, но это оттого, что он думает, будто отрок - сын Несравненного Солнца. Ягая Мать как-то выдала Зверянице тайну, что этому мальчику суждены великие дела и свершения.
        А возле моря живут старик со старухой - те, что вырастили Ясного Месяца, когда он был ещё Покатигорошком. Старик ни с того ни с сего занялся рыболовством и сказочно разбогател. Но также внезапно разорился и, когда вспоминает о былом богатстве, почему-то косо посматривает на старуху с её расколотым корытом.
        «Странно, - замечает Зверяница. - Старик так привязан к старухе, что, кажется, простил и прощает ей всё, чтобы ни случилось, и, видимо, многое ещё простит в будущем. Неужели это и есть та самая любовь до гроба?»
        А в маленьком городке доживают свой век приёмные родители Зверяницы. У этих добрых людей так и не появились свои детки. На людях они никогда о том не печалились. Когда же настало время уйти, они ушли мирно. Похоронили их рядом, а над могилами сами собой выросли два дерева и переплелись ветвями. В том городке их вспоминают, когда хотят рассказать о верности, о любви и преданности.
        - Знаешь, Месяц, - размышляла, глядя на них, Зверяница, - я вот думаю, что есть что-то неправильное в нас, в Стихиях. На земле только по ошибке зовут нас богами. По-настоящему любить умеют именно земные люди, а вот мы, бессмертные Стихии, кажется, не научились. Нам до них далеко, правда? Это оттого, что у людей Любовь живёт в сердце, а её Свет всегда говорит с ними. Я это недавно почувствовала. Знаешь, что я подумала… По-моему, такой Свет и есть величайшая в мире Стихия. Как ты думаешь, Месяц?
        Месяц задумчиво смотрел с неба на своё дрожащее в глади озера отражение и помалкивал.
        Лебеди зовут с собой
        1
        Афины, провинциальный городок на задворках Империи
        Над крышами домов и крепостными башнями кружили лебеди. Осыпав белым пухом улицы, они улетали за городские стены. Когда стая скрылась, лебединый пух долго витал в воздухе. В вышине плыли перистые облака, они так похожи на пух или на лебединые крылья. Облака уплывали к закату, туда, где вдали поднимались горы.
        В тот день Евтихию впервые подумалось, что лебеди куда-то его зовут.
        Весна, они вернулись на родину. Здесь, в этой стране, у птиц была родина. Здесь Греция. Кто-то сказал Евтихию, что он эллин, а значит Эллада - его страна. Евтихий провёл по лицу ладонью. У эллинов принято носить бороды, но его лицо было выбрито по западному латинскому обычаю.
        Над гаванью среди холмов и оливковых рощ стояли Афины. Каменные дома белели на солнце, а тесные улицы были залиты нечистотами. На востоке вросли в землю развалины Парфенона, языческого храма совоокой богини. Городские ворота были закрыты, но за умеренную плату стража впускала и выпускала прохожих через тесную дверцу.
        В полусотне шагов от ворот к городской стене прижимался трактир. Это было полутёмное помещеньице, где окна затянуты паутиной, а на лавках лежал слой уличной пыли. Евтихий приостановился на пороге и подождал, пока глаза не привыкли к полумраку.
        Пахло жареным мясом. На полу валялась солома. Хозяин суетился с кружками и кувшинами. Немного погодя, Евтихий отыскал нужного человека - чиновника из ведомства правителя города. Тот прихлёбывал под окном жидкое варево из глиняной чашки. Евтихий встал у него над душой и молча сложил за спиной руки. Чиновничек поднял заплывшие глазки:
        - Ой, да помню я, помню твоё дело, - начал оправдываться. - Не сегодня - так завтра. Предписание ты получишь. Со свинцовой печатью и чернильным росчерком правителя: «Именем императора, 1110 года Царства греческого, 799 года Господня, 515 года эры Диоклетиана или Мучеников чистых…»[1 - Начало 799 года по современному летоисчислению.] - под взглядом Евтихия чиновник смолк и отодвинул от себя чашку. - Ну, клянусь, не пройдёт и дня, как ты это получишь.
        - Сколько же длится день в твоём ведомстве? - спросил Евтихий так сухо, что чиновник заёрзал.
        Подсуетился трактирщик, он спросил, не желает ли гость старого вина. Евтихий отрицательно качнул головой. За эти мгновения чиновник осмелел и ни с того ни с сего отчитал Евтихия:
        - Эх, что тебя тут держит, Евтихий Медиоланский! Ты - эллин чистых кровей…
        Евтихий молча сверлил его взглядом. Другой бы смешался, но чиновник выучено смотрел куда-то мимо человека:
        - Ты не армянин, не сириец и не хазарин, как те, кто хочет выслужиться в провинции. Ты эллин, тебе бы жить в столице и гулять в золоте. Что тебе искать в глухомани?
        - Странный вопрос. Что искать эллину в Афинах? Я - в Греции, я дома.
        - Это, по-твоему, Греция? - чиновник выкрикнул на весь трактир.
        На лавках сидели десятки афинян. Кто-то поднял голову и прислушался, другие загремели кружками. Городской чиновник впервые посмотрел Евтихию прямо в глаза:
        - Теперь и среди царей не стало греков. Скажешь, нет? Я грек чистейших кровей, я, может статься, потомок, как его, Перикла, а приехал в Афины как в ссылку. Это - Афины? Город Софокла и Демосфена? Кругом одни варвары. На улицах галдят тюрки, сирийцы, валахи, хазары. Когда эти афиняне силятся говорить по-гречески, я не понимаю ни слова! Ты застрянешь в этой дыре на всю жизнь.
        Евтихий выслушал и спокойно опустился на лавку.
        - Я выполнил приказ царицы. Привёз в город ссыльных и сдал их начальнику города. Поговори обо мне с правителем.
        Чиновник поглядел на него как на несмышлёного:
        - Да что ты! - проговорил холодно, - о тебе да с самим правителем Константином, родственником царицы Ирины.
        - Я и сам не последний из подданных. С августой и василиссой Ириной я разговаривал один на один, стоя к ней ближе, чем сидишь ты.
        На лице у чиновника выразился благоговейный трепет:
        - Пожалуй, - он старательно заулыбался, - я смогу напомнить правителю. Тебе всего-то и надо, что разрешение на выезд из города. Да? Вглубь страны, - чиновник сощурился и вдруг прошипел: - А зачем тебе выезжать из Афин вглубь страны?
        - В горах растаял снег, - уклонился Евтихий. - Кончилась зима, и высохли дороги.
        - Твоя дорога - в Перейскую гавань, а оттуда морем домой, - чиновник искренне прижал руки к груди. - Ведать не ведаю, что тебе поручено, но клянусь, что выезжать из города в варварские земли - полное безумие. Благонадёжные подданные царицы туда не ездят.
        - В варварских землях, - Евтихий заговорщицки перегнулся к нему через стол, - мне надо найти кое-кого из варваров. Ты, часом, не знаешь местного архонта, князя велегезитов?
        2
        Шестнадцатью годами ранее
        Предместье Афин
        Издали казалось, что холмы усеяны чем-то белым, вроде лебединого пуха. Нет, просто их склоны облепили стада коз и овец. Пастухи не увели их с собой и не укрыли в овчарнях. Они, бросив стада, разбежались, едва донеслись слухи о приближающихся легионах.
        Говорили, что воины шли под римскими орлами и христианскими хоругвями. Говорили, за спиной у них оставалась выжженная земля. Фракийский легион, надежная и славная опора трона, занял бесчисленные местные дороги, а из варварских сёл легионеры не выпускают ни стариков, ни детей, ни женщин.
        - Местные, как всегда, преувеличивают, - полководец был слишком грузен для воина, но держался в седле крепко.
        На западе одиноко белел Парнас. Говорили, что на вершине этой горы обитали музы, спутницы Аполлона. На востоке просматривались стены Афин, а над ними купола с христианскими крестами. Со стороны посёлка варваров стелился дым, горела подожжённая оливковая роща - «дар богини Афины», как выразился кто-то из древних. В городе, названном в честь языческой богини, размеренно бил церковный колокол.
        - Видимо, в промысле Создателя я многого не понимаю, - командующий не замечал, что говорит вслух, под его грузным телом поскрипывало седло. - Мы - эллины, мы - греки, а завоёвываем Грецию и предаём мечу Элладу.
        - Это не Эллада, патриций Ставракий, - рядом с полководцем угодливо держался кто-то из столичных чиновников. - Это намного хуже.
        Порыв ветра принёс новые клубы гари, клочья материи и неуместный звук - точно кто-то перебирал струны лиры или кимвала. Над рощей пронеслась стая птиц - лебедей или гусей - и сгинула. Ставракий передёрнул плечами. Из перелеска выглянула поляна с почерневшим деревянным идолом - птичий клюв, огромные пустые глаза. Ставракий поморщился и указал на идола рукой в легионерской перчатке:
        - Срубить это и сжечь, - велел коротко.
        Ветер швырнул в лицо обрывок материи, и полководец перехватил рукой эту холстинку. Клочок ткани пестрел вышитыми узорами. Ставракий скомкал тряпку и бросил коню под ноги.
        - Лучше бы отправить это в огонь, - посоветовал навязчивый столичный чиновник. - Эти вышивки - обереги склавинских женщин, что служат мерзким идолам.
        Ставракий согласно кивнул. Позади найдётся кому исполнить молчаливый приказ. Идола с деревянным клювом повалили и посекли мечами. В яме под истуканом что-то нашли, и молодой легионер бежал к Ставракию с найденной вещицей. Он протянул полководцу блестящее золотое яблоко. Ставракий в досаде оскалился.
        - Это уже третье, - голос у Ставракия сел до шелестящего шёпота. Чиновник рядом с ним отвернулся и быстро перекрестился.
        Такое яблоко не сделает ни один златокузнец: кособокое, со сломанной веточкой, с вмятиной от цветочного ложа и с червоточиной. Оно как будто бы ещё сегодня утром росло на ветке. Из леса опять долетел тот ноющий звук, словно некто перебирал струны на лире или на варварской арфе. Ставракий замотал головой.
        - Велите в городе, - выдавил он, - пусть громче звонит церковный колокол. Не жалейте ни рук, ни ушей. Стойте… А это проклятое золото - от него мурашки по коже - в огонь его, в огонь! Пусть без остатка сгорит.
        Брошенное в огонь золото запахло самой обыкновенной подгоревшей яблочной мякотью…
        Среди идущего легиона между рядов воинов тянулась вереница пленных. В Пелопоннесе их ждали корабли и невольничьи рынки. Пленники были светловолосы и широколицы как все варвары. Это были женщины, мужчины и дети. Они шли в домотканых рубашках, расшитых по краям красными как кровь оберегами.
        3
        Афины, провинциальный городок на задворках Империи
        «Они называются „сколоты“, а скифами назвали их греки… Говорят, что область, расположенную выше них по Борисфену, нельзя ни рассмотреть, ни пройти далеко вглубь из-за падающих лебединых перьев…»
        (Геродот. История)
        - Ты часом не знаешь местного архонта, князя велегезитов? - холодно спросил Евтихий.
        Чиновник откинулся назад и захохотал, указывая рукой в глубину трактира:
        - Вот же один из них. Сидит в тёмном углу, пьяный как сатир в винограднике царя Мидаса!
        Евтихий проследил за направлением руки. В тот конец трактира едва попадал свет из маленьких окошек. Человек действительно был пьян и сидел, повесив голову. Евтихий прошёл к нему и оперся о его стол двумя руками.
        - Тебя как зовут? - спросил отчётливо, полагая, что варвар плохо понимает по-гречески. - Имя, имя? - он повторил.
        Варвар поднял осоловелые серые глаза и внятно произнёс:
        - Potyk!
        - Потук? Или Поток? - не понял Евтихий. - Это что - имя?
        - Потык, - выговорил варвар и уставился. Русые волосы прядями липли ко лбу и вискам. - Крещён как Михайло, - добавил с вызовом, - я православный.
        - О… - Евтихий смутился: варвар сносно говорил по-гречески и был к тому же единоверцем. - Ты, значит, архонт? - неловко уточнил. - Скажи, ты - князь велегезитов?
        - Велесичей! - поправил варвар. - Не коверкай слова, грек! - он сумрачно глянул и, соглашаясь, буркнул: - Ну, да, я - князь.
        - О… - повторил Евтихий.
        Князь Потык отставил кружку в сторону и мотнул головой. Впалость его щёк скрадывала короткая бородка. Он попробовал подняться, опершись о стол руками, но грохнулся на лавку. Евтихий внимательно изучал его.
        - Прости, князь. Мы, греки, слишком мало вас знаем.
        - А ведь там на-аша земля, - протянул варвар и нетвёрдо показал куда-то за дверь, наверное, в сторону городских ворот. - Это мой прапра… пращур завоевал её… Да-а! - он погрозил пальцем.
        - О… - сощурился Евтихий и опустился рядом с ним на лавку. - А знаешь, друг, мы, греки, предполагали, что ваша земля на севере, где с неба падает лебединый пух.
        Князь резко вскинулся, полоснул грека глазами и ухватил за плечо. Рука нетрезвого князя оказалась костлявой и крепкой.
        - При чём здесь лебеди и лебединый пух, ну? - желваки пробежали под скулами, с князя слетел хмель, во взгляде на мгновение мелькнула тревога: - Говори, чужак, кто тебя подослал!
        Евтихий вздохнул, успокаивая:
        - Ну что ты, архонт, это из книжки. Премудрый Геродот написал так со слов какого-то перса.
        Архонт покивал и перенёс руку на глиняную кружку. Опустил голову, снова осоловел. Евтихий сдержанно следил за ним.
        - Чего ещё написал тебе Геродот? - лениво бросил варвар.
        - Написал, - согласился Евтихий и выждал, пока князь, заинтересовавшись, не обернётся. - Написал, что на севере живут скифы и к ним будто бы свалились с неба вещи из золота.
        На лице князя ничего не отразилось, и Евтихий скрыл разочарование. Князь допил вино, попытался встать, но его повело в сторону. Евтихий еле удержал Потыка, подхватив его под локоть. Помог князю подняться. Пьяный покачнулся и двинулся к двери, что-то бормоча по-варварски:
        - Lebed-lebiodushka, Lebed Belai…
        - Пойдём, пойдём, - не спорил Евтихий.
        Ростом князь Потык оказался выше среднего и был худощавым, но широким в плечах. Евтихий вёл его к выходу, удерживая от падения. Уговаривая Потыка, он продолжал:
        - У скифов были три царства… Э-э, дверь не сюда открывается, пойдём, пойдём. Жили, пишет Геродот, три брата, внуки самого Зевса, и золото упало именно к ним.
        С афинских улиц дохнуло коровьей мочой. Евтихий вывел Потыка из трактира.
        - Три золотых предмета - всё говорил он, - чашка, топор и плуг, горячие как пламя. Младший из братьев смог взять их в руки, когда они остыли. Вот он-то и сделался царём главного из трёх царств - золотого царства…
        - С золотыми яблоками! - выкрикнул Потык, едва отдышался. - Не так это было!
        4
        Шестью годами ранее
        Предместье Афин
        Лебеди кружили над полем, над рощей и над посёлком. Наверное, они высматривали, кого бы заманить золотым яблочком и унести за поля и леса. Девочка закрыла глаза, но, пересилив страх, снова открыла.
        За рощей - лежало поле, за ним - городские стены. Иногда в тихую погоду из-за стен долетал звон афинского церковного колокола. А здесь, на краю леса, торчала статуя лесной хозяйки, и девочка настороженно рассматривала трещинки на её лице. Сзади подкралась женщина - плечи девочки напряглись.
        По плечам женщины разметались волосы. Широкие и длинные рукава неподпоясанной сорочки доставали до земли. Девочка подрагивала на ветру, стоя в одной рубашке, расшитой по краям красными как ягодный сок нитями. Женщина разомкнула тонкие губы. Сощурив глаза, она выговорила с тем усилием, с каким взрослые говорят с чужими и нелюбимыми детьми:
        - Ты всегда должна… - женщина увидела, как напряглась спина девочки, и постаралась придать голосу слащавость: - Слышишь меня? Тебе следует носить такую сорочку, - женщина коснулась узоров на вороте и рукавах девочки. - Обереги сохранят твою шею и руки. А это, - она коснулась вышитого подола рубашки, и девочка вздрогнула, - убережёт твои ноги и твою честь. Да посмотри же, наконец, в глаза Старшей Матери! - не выдержала она.
        Девочка быстро отвернулась от статуи, упрямо опустила глаза и стала смотреть в землю. Светлая чёлка падала со лба на белёсые бровки.
        - Нашу Старшую Мать, - с усилием продолжала женщина, - сожгли греки проклятого Ставракия в год, когда ты родилась на свет. Ты родилась слабой, и в этом виноваты греки! Они подожгли посёлок, и твоей матери пришлось бежать и рожать тебя на дороге. Бедняжка много болела, поэтому спустя четыре года твой младший братик стоил ей жизни. Все беды из-за греков!
        - Я её помню, - неожиданно сказала девчонка. - Я помню её! - повторила с подростковым вызовом.
        Женщина, нервничая, засуетилась:
        - Ну, конечно, ты помнишь свою мать… Конечно… Ты не должна… - она подбирала слова, - не должна меня бояться.
        Девочка молчала.
        - Все беды из-за греков, - настаивала женщина, - да ещё из-за того, что с нами не было Старшей Матери. Это я уговорила твоего отца поставить её кумир на прежнем месте!
        Девочка расширила глаза и в испуге глянула на деревянного истукана. Идол безжизненно глядел деревянными глазами, выдолбленными в стволе как две огромные чашки.
        - У неё клюв как у вороны, - девочка с детским упрямством отвернулась.
        Женщина сузила глаза и постаралась не заметить её выходки:
        - Мы зовём её Старшей Матерью, - внушала женщина, - потому что она - мать всем склавинам.
        - Да, мачеха, - выговорила, глядя в землю, девчонка.
        - Не зови меня так! - взорвалась женщина, но справилась с собой. - Я посвящаю тебя Лесной Хозяйке. Я - Лебедь Белая. А ты отныне не Елена, запомни, твоё новое имя: Леля, - она подобрала горсть земли и растёрла, чтобы, высыпать на голову девочки. - Я, Морена Лебедь Белая, посвящаю тебя…
        - Как посвятила братика? - резко бросила девчонка и вскинула оскорблённые глаза.
        Мачеха вскипела и рывком развернула Лелю к себе. Земля и грязь отпечатались на плечах Лелиной рубашки. Длинные рукава сорочки Морены взметнулись и больно ударили девочку по лицу жёсткими вышитыми краями.
        - Запомни раз и навсегда! - кричала Морена, тряся падчерицу за плечи. - В том, что случилось с твоим братом, виновата лишь ты. Ты вмешалась и всё испортила! Не дала мне возможности обратить его обратно. Не смей говорить отцу, что произошло!
        - Папа уже всё знает! - вскричала девчонка.
        - Дура… - мачеха бессильно опустила руки. - Ты вечно всё портишь, - она выговорила чуть не плача. - Кто просил тебя вмешиваться? - она выкрикнула со злостью: - У Потыка достаточно ума, чтобы послушать не тебя, а меня. Потык доверяет мне! Что?
        С гор докатились раскаты - будто бы звуки далёкого грома. Словно кто-то перебирал басовые струны цимбал или домры.
        - Это яровчатые гусли? - испугавшись, девчонка зажала уши руками. - Да, мачеха?
        5
        Афины, провинциальный городок на задворках Империи
        «Ай как день-то идёт да ноне к вечеру,
        Ай как красно солнышко катuтца к западу.
        А ведь жил Михайлушко Потык Ивановиц,
        А ведь жил он в землях да во неверных же…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Евтихий повёл князя к западным воротам. С окрестных улиц тянуло водорослями и пережаренной рыбой, донёсся собачий лай и коровье мычание. Древние Афины - городок сельский и рыбачий.
        Потык, мотая головой, остановился и, чтобы удержать равновесие, расставил ноги.
        - Не так это было, грек! Жили три брата, а звали их… Ык! - князь икнул и покачнулся. Ветер растрепал ему пряди волос и русую бороду. - У них… были три царства. Одно Медное… другое Серебряное и… Золотое.
        Евтихий насторожился. У него губы сделались тонкими, а взгляд стал цепким и леденящим.
        - Да неужели? Ты хочешь сказать, что склавинский народ помнит предание скифов о Золотом царстве? Ну-ка, скажи мне, как звали трёх братьев! Я проверю.
        Потык смерил его взглядом. Евтихий был ниже ростом, но коренаст и подтянут. Смотрелся он как бывший воин или как лазутчик и соглядатай.
        - Я тебе скажу, - ухмыльнулся Потык. - Первого брата звали Gorynia. Горыня, хозяин гор, по-вашему. Это ничего. Зато второго звали Ussynia.
        - Как? - насторожившись, переспросил Евтихий.
        - А Уссыня, - налив глаза, повторил Потык, - водяной царь. Потому как ssati - это и есть «пускать воду». Понял, что ли? - Потык осклабился.
        Евтихий даже не повёл бровью. С Перейской гавани ветер принёс запах тины и моря.
        - Поразительно, - восхитился он. - Геродот записал их имена по-персидски. Липоксай - царь-гора. Арпоксай - царь-пучина. Третьим был Колоксай. Как зовут у вас младшего брата-счастливца?
        - Ык! - Потык отступил к стене, отдышался, держась одной рукой за камни. - Третий был Dubynia… Дубыня, лесной царь… уффф!
        Евтихий раздосадовано отвернулся:
        - Не сходится, князь. Я ожидал услышать другое, например, царь-солнце. У вас со скифами разные легенды! Поэтому дорогу к золотому царству ты мне вряд ли подскажешь.
        Потык, качаясь, пошёл за ворота. Евтихию показалось, что пьяный вот-вот свалится. Досадуя на него и жалея, Евтихий догнал Потыка и поддержал под руки. Тот промычал и сделал страшные глаза, показывая на стражников у ворот. Стражники-греки зубоскалили, глядя на спотыкающегося князя язычников.
        За городской чертой на разъезженной сельской дороге князь просветлел. Михайло Потык вздохнул полной грудью и показно приосанился:
        - А ты будь осторожнее, подданный греческой царицы! Здесь кончается власть вашего Императора.
        - Полно, полно, - успокоил его Евтихий. - Прямо тут на пыльной дороге и кончается, - он усмехнулся. - Здесь Греция, Михайло Потык, а правит христианская царица Ирина.
        - Здесь - Склавиния! - упирался князь варваров, отказываясь идти дальше.
        - Конечно, конечно, - заверил Евтихий, - и золото скифов падает у вас с неба.
        - Смеёшься? - помрачнел Потык.
        - Нет, просто выпытываю правду, пока ты пьян, - признался Евтихий. - Князь Михайло, здесь когда-то жил царь Мидас, который умел превращать предметы в золото.
        - Не здесь жил твой царь, - твёрдо выговорил Потык.
        - Верно, - Евтихий удивленно поднял брови. - Некоторые говорят, что жадный царь жил во Фригии, а это в Азии. Но всё равно, здесь Эллада, и отсюда отплыли за золотым руном аргонавты.
        - Нет, не отсюда, - упрямился князь Потык. - А из Иолка, это севернее.
        - О… - в который раз смешался Евтихий. - Ты, архонт иноземцев склавинов, а знаешь эллинские мифы?
        - Архонт иноземцев? Кто из нас иноземец, грек!
        Сельская дорога огибала холмы и ветвилась на тысячи тропок. Из оливковой рощи кричали дети - не по-гречески кричали, а по-склавински. «Князь Потык прав, - вдруг понял Евтихий. - Здесь не Эллада. Греция определённо закончилась городскими стенами».
        Михайло Потык набычился, шагнул на Евтихия и сгрёб его за греческий плащ-гиматий.
        - Ты - кто, пришелец? - он дохнул выпитым вином. - Ворота города позади, ты не заметил? Кругом земли славян. Здесь я правитель. Не смотри на меня миндальными греческими глазами, я не всегда таков как сегодня! Я князь этой общины и правлю ближними сёлами по нашим славянским укладам. Кого ты ищешь, грек? Отвечай же!
        Худощавый, но жилистый местный архонт не выпускал Евтихия. Евтихий мягко перехватил его руку:
        - Я разыскиваю Акамероса, архонта славян всей Велзитии.
        6
        Шестью месяцами ранее
        Константинополь, столица Империи
        «В ноябре месяце крамольники уговорили тех, кто находился во дворце Терапии под стражей, идти в великую церковь, чтобы кого-нибудь из них провозгласить царём; а войско уже собралось в церкви…»
        (Феофан Византиец. Хроники)
        Константинополь - город царей. Он - велик, всякого иноземца он поражает многолюдством. В крупнейшем храме города - в соборе Апостолов - теснился народ. С распахнутых настежь медных дверей слепило солнце. Время от времени в вышине бил колокол.
        - Император! Император! - возглашала толпа.
        Через скопище народа легионеры от дверей храма до алтаря прокладывали улицу. Народ сторонился, кто-то кричал, кого-то теснили, толкали, давили. Под крики ввели пятерых. Худые и измождённые, они еле держались на ногах, и на лицах застыл ужас. Один из пятерых всё время спотыкался и хватался за поводыря.
        У дверей собора зажатый тисками людского сборища стоял Евтихий.
        - Кто эти калеки?
        - Как - кто? Из-за них весь шум! Их привели из Терапии, из дворца Врачевания, - сказал кто-то слева, а может быть справа.
        Взглядом Евтихий выхватывал из толпы военных. Бойцы проникали в собор Святых Апостолов по одному, по пяти, по десяти человек. Все безоружные и в мирной одежде, но у всех военная выправка и серая сталь в глазах. Город Царей Константинополь переживал очередной военный переворот.
        - Кто эти несчастные?
        - Слепец слева это кесарь Никифор, а в стороне - несчастный кесарь Христофор. А дальше - братья старого царя Анфим, Евдоким и Никита… Но у них вырваны языки.
        Где-то в многолюдстве вполголоса переговаривались: «Которого из них хотят царём-то, ну, которого?» - «Да, Никифора, кесаря Никифора». - «Так он слепой, его свергнутый царь ослепил, нечестивец». - «Тогда другого». - «Ну, так которого?» - «Да всякого. Любого».
        - Братья покойного императора, страдальцы-то, - кто-то жалел громче других. - Дяди свергнутого царя, бедные-то. Девери правящей царицы, калеки-то…
        Порфирородные калеки жались друг к другу. Четверо, что-то мыча, показывали на двери и отчаянно мотали головами, отказываясь от короны. Вдруг резко взвился, отражаясь от сводов, окрик глашатая:
        - Именем царицы Ирины - Верного Императора! Дорогу оруженосцу царицы Аэцию!
        С распахнутых тяжёлых дверей всё также слепило солнце. В собор вбежал молодой и шустрый евнух в церемониальной одежде. Окинул толпу взглядом и быстро сориентировался:
        - Ну и где же здесь заговор калек? Нету никакого заговора, - затянул он сладеньким голоском, - всем показалось. Несчастные пришли помолиться!
        Подскочив к калекам, он окружил их лаской и опекой, слепого поддержал под руку, продрогшему помог запахнуться в плащ.
        - Пойдём отсюда, сердечные, - он уговаривал, - пойдём, страдальцы. Нет никакого заговора! - возвысил голос.
        Военные в храме напряжённо молчали. Приказа схватить евнуха не было, и противоречить оруженосцу царицы никто не посмел. Аэций гуськом вывел из собора искалеченных кесарей.
        - Царица вас любит, сердечные, она о вас заботится. Это её сын - нечестивец и богоотступник! - вас изуродовал. Царица-то вас любила. Она-то, богохранимая, лишила мерзавца престола да самого его и ослепила через пять лет после вас. День в день, час в час, - ахал и лицемерил Аэций. - Бог-то всё видит!
        У дверей евнух сдал калек с рук на руки верным легионерам. Вздохнул. Распрямился, точно скинул неудобную ношу. Поискал глазами Евтихия и властно указал на него пальцем:
        - Евтихий Медиоланский! Царица требует тебя к себе. О несчастных придётся позаботиться.
        Его провели во дворец Елевферия, в покои царицы. Сквозь стрельчатые окна переходов было видно, как народ расходился с городской площади и что показной «заговор калек» не удался. Евтихию ещё раз показали несчастных кесарей - сводных братьев покойного мужа царицы.
        Скоро ему открыли узкую дверь и велели войти. Евтихий подчинился, за спиной дверь плотно закрылась. В кресле посреди комнаты, обитой пёстрыми гобеленами, сидела царица. Евтихий немедленно опустился на колени и лёг лицом в пол, в цветные плитки и мозаику. Лежал не шевелясь. Падение ниц - азиатский обычай, заимствованный у деспотической Персии.
        Царица встала. В комнате они оставались одни, а это значило, что разговор будет трудным.
        - Поднимись, - велела царица.
        Голос - сочный, бархатный, глубокий. Голос властительницы, сознающей преемство от Гая Юлия Цезаря и от Святого Константина.
        Евтихий поднялся с пола, замер в пяти шагах от царицы и поднял на неё глаза. Царица Ирина, женщина, что двадцать лет держит в своих руках власть кесарей, сберегла легендарную красоту. Она была несколько полна, но не выглядела старой. Впрочем, нижние веки, увы, стали тяжеловаты…
        - Евтихий, а ты изменился, - заметила царица. - Возмужал, а я помню тебя юношей.
        - Да, василисса…
        Какое-то время Евтихий и Ирина молча рассматривали друг друга. Ирина снова сказала первой - покровительственно и с полувопросом:
        - Теперь тебя называют Евтихий Медиоланский? - она вздохнула.
        - Да, августа, - с почтением он опустил глаза. - Я всё больше живу в Италии, в Медиолане. Хотя прежде жил на италийском юге в греческих городах Калабрии.
        - Я хорошо помню твою мать, Евтихий. Она единственная из девушек свиты, кто отнёсся ко мне с искренней дружбой. Ты это знаешь? - царица, наконец, улыбнулась.
        - Отец и мать всю жизнь учили меня любить и благодарить тебя, августа.
        По гобелену на стенах неслись лошади. Гобелены изображали сцены ипподромных скачек. Наверное, пыль столбом там поднималась. Казалось, что возница вот-вот вылетит из своей колесницы.
        - Знаешь, меня выбрали в невесты наследнику трона только за красоту. Я простая афинянка. В Афинах всегда чтили иконы, даже тайком от солдат. А при моём императоре-свёкре и при моём императоре-муже иконы запрещались. Две иконы в моей спальне едва не стоили мне жизни, а ведь одна из них была подарком твоей матери… Мой муж не был греком, а я - гречанка. Он был наполовину хазарин. В жилах моего сына - варварская кровь, он тоже не грек.
        Царица торопилась, сбивалась, меняя предмет разговора. Евтихий склонил голову и слушал. Говорили, что её муж император Леон украл из церкви венец с драгоценными камнями и носил его вместо короны. Тогда у него на голове высыпали фурункулы величиной с краденые камни, и царь умер от нагноения и заражения крови. Ирина вернула венец в церковь.
        На гобеленах, размахивая руками, бушевала толпа. Возницы беззвучно раскрыли рты, и в тишине бились о землю копыта лошадей. Поворот, ещё поворот конного ристалища…
        - Не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский! - вскричала царица. - Кто ты? Сын благороднейших аристократов, потомок честнейшей христианской крови, твои предки - патриции из патрициев. Здесь, в Константинополе, и менее родовитые становились вождями и императорами. А ты?
        - Мы не жили в Константинополе, - Евтихий следил за мечущейся по залу царицей. - Наше поместье стояло на том берегу пролива возле Никеи. Это далеко от столицы.
        - Ты бросил дом родителей, - вспылила Ирина, - и подался на восток в армию. Ты служил на персидской границе в Армянском легионе - надежде и опоре моего трона. За выслугу и отвагу тебе открывались чины и звания. И что? Ты бросил военную службу.
        - Царица! - повысил голос Евтихий, и Ирина от неожиданности замерла. - Я покинул армию, когда бойцы Армянского легиона отказались присягнуть тебе и потребовали в императоры твоего сына - изменника Церкви!
        Царица осеклась, закусила губу, тряхнула головой:
        - Это предлог, Евтихий! Честный и благовидный предлог! Ты захотел стать учёным. В столице за два года ты пробежал науки, на которые юноши тратят по пять или семь лет. Ты мог стать чиновником - моим секретарём и логофетом, мне так были нужны умные и верные люди! А ты бросил всё, не доучился какой-то астрономии и умчался в Италию.
        Царица вспыхнула и всплеснула руками. Евтихий в удивлении поднял брови. Показалось, что возница на гобелене, всё-таки, вылетел коням под ноги.
        - Августа, мне нечему было учиться в Константинополе, - сжал губы Евтихий. - В легионах на границе я выучил персидский, сирийский и армянский языки. Это было главное. Зато в университете мне не было равных в кулачном бою и в сражении на мечах, - он позволил себе гордо поднять голову.
        - В сражениях на границе он учил языки, - царица Ирина опустила руки, - а на учёбе он упражнялся в искусстве боя. Что ты делал в Италии, говори? Мне сообщали: ты живёшь в монастырях у иконопочитателей, что сбежали от тирании моих мужа и сына.
        Евтихий выдержал паузу, но не отвёл глаз. Царица стояла возле двери, и свет падал ей на лицо. Она неловко щурилась.
        - Тебе ведомо всё о моей жизни, - он покачал головой.
        - Евтихий, почему и на этот раз ты бросил всё начатое? Ты не стал монахом, - царица пыталась разгадать его, - а ведь мне так нужны умные епископы.
        - Мне объяснили, что аскеза в пустыне - это не мой путь, - перебил Евтихий.
        Царица молчала. Прошлась по комнате к окну и обратно. Евтихий не сводил с неё взгляда.
        - У тебя какое-то каменное лицо, - не выдержала царица. - Я не могу его прочесть. В чём твоя цель, Евтихий? У тебя в жизни есть путеводное солнце?
        - Моё солнце - служить тебе, о василисса, - не задумываясь, обронил он.
        - Нет, с тобой невозможно разговаривать! - вспыхнула Ирина и резко открыла дверь: - Аэций! Позовите Аэция!
        Она закрыла дверь. В её глазах стояла обида и непонимание.
        - Я помогу тебе, августа, - вздохнул Евтихий. - Мне предстоит сопроводить в ссылку сегодняшних заговорщиков. Так решил евнух Аэций. Но не зря ты вспомнила родину, царица. Наверное, ты отправляешь ссыльных в Афины?
        - Мне необходимо золото, Евтихий… - с остановившимся взглядом призналась Ирина.
        По ипподрому на стенах мчались лошади. Где-то в конце дороги распорядитель держал для победителя золотой венец.
        - Однажды мой сын, мой собственный сын, запер меня во дворце как узницу. Только скрытая в подвале казна помогла мне расположить охрану и армейское начальство. Я вырвалась из заточения. Меня не любит армия, меня не чтят горожане. Мой трон шатается, и шутовской заговор калек - лишнее тому подтверждение. Это всё Ставракий, верный мой логофет и евнух Ставракий. Я отправила его в почётную отставку, а он обиженно намекает мне, как легко мог бы свергнуть кого угодно и короновать кого ни попадя. Ты видел, как Аэций ладошкой усмирил бунтарей? Так никакого бунта и не было. Но чтобы сидеть на троне нужна любовь армии или, на худой конец, золото для выплаты армейского жалования.
        Ирина говорила тихо и ласково, едва ли не плача.
        - Я должен увезти подальше от столицы искалеченных братьев твоего мужа, - то ли спросил, то ли подтвердил Евтихий. - Увезти их в Афины к твоим родственникам. И - что потом, царица?
        Ирина отошла к окну, долго смотрела на городские площади и молчала. Потом вдруг спросила - тихо, по-женски:
        - Чей это город, Евтихий?
        Он на мгновение смешался:
        - Город Святого Константина…
        - Да, Константинополь, сердце православного мира. Это Новый Рим - понимаешь? Рим, а не Греция, - Ирина обернулась и встала спиной к окну, лицо её было почти неразличимо. - Я родилась в Афинах, но Греции никогда не видела. Её больше нет, Евтихий. Ты - грек, а я - гречанка, но Греции нет. Сотни тысяч греков в жизни не были на родине, потому что двести лет там чужая земля - земля склавинов и варваров! Ставракий, мой патриций, заново покорил её, когда я взошла на трон. Эту чужую Грецию я видела из-за занавески паланкина, когда Ставракий с охраной провёз меня к новым подданным - до Верии и обратно к Филиппополю. Он так заботился, чтобы по дороге громче и громче играла музыка…
        Ирина испытующе глядела на Евтихия, а тот силился разобрать на её лице хотя бы тени подлинных мыслей.
        - Я не понимаю, царица. Какая музыка?
        На царицыном гобелене некий возница запрягал лошадей.
        - Ты поедешь к славянам, - приказала, пряча глаза, Ирина, - и если славяне действительно внуки скифов, то ты привезёшь мне из Греции скифское золото.
        - Что я привезу? - Евтихий позволил себе удивиться. - Мифическое золото скифов, кое-как упомянутое у Геродота?
        Ирина быстро моргнула и не нашлась, что ответить. Дверь за спиной Евтихия открылась, и в комнату ворвался - именно ворвался - евнух Аэций.
        - Да, учёный италийский грек, ты не ослышался! - выкрикнул царицын любимец. - Привези верному Императору Ирине золото скифов. А не найдёшь, так разыщи хотя бы сокровище царя Мидаса.
        - Что я должен разыскать, евнух? - Евтихий обернулся к нему, но сдержал себя, понимая, что на него смотрит августа Ирина.
        - Не кричи, - визгливо посоветовал Аэций. - Ты учился классическим наукам, ты помнишь, что царь Мидас обрёл дар обращать вещи в золото. Узнай, возможно ли это сегодня!
        К Евтихию подошла Ирина и тихо-тихо сказала, положив руки ему на плечи:
        - Крестник, послушай. Ставракий действительно находил в Греции фрукты из чистого золота. Воины кололи яблоки мечами, а внутри оказывались золотые зёрнышки. Яблоки сожгли на костре, а они истекли яблочным соком. Ставракий не привёз ни одного яблока, - поспешно добавила Ирина, - он побоялся скифского колдовства!
        - Учёный легионер, вспомни, что золото скифов - это топор, чашка и плужный лемех, которым варвары молились как божествам, - перебил Аэций. - Да-да, плуг, топор и чашка, но из чистого золота. Не царь ли Мидас прикоснулся к этой домашней утвари? Что скажешь?
        Евтихий сжал губы в тонкую нить. Аэций порывался что-то сказать, но Ирина властно остановила его поднятой ладонью.
        - Эта золотая утварь, - с трудом выговорил Евтихий, - упала, как пишет Геродот, с неба. Но древние писали, что с неба к скифам опустилась и статуя Артемиды…
        Он силился что-то понять, но умолк. Ничто не позволяло сложить эти факты.
        - Смотри-ка, воспитанник монахов и легионеров уже начал расследование! - не сдержался евнух. - А ещё…
        - Ступай! - оборвала царица. Аэций скользнул к двери. - Впрочем, договори, - разрешила августа.
        - Привези благочестивой Ирине золотое руно аргонавтов! Если Ясон взаправду похитил его в Колхиде, то он привёз и спрятал его где-то в Элладе, - Аэций мышью выскользнул за дверь.
        Евнух сказал всё, что не решилась сказать царица. Наверное, он продолжал подслушивать с той стороны. Свою роль он сыграл, и зрители на гобеленовых трибунах беззвучно ему аплодировали.
        - Евтихий, поезжай в Грецию. Я отправляю тебя как Одиссея на родину, - Ирина опустилась в кресло и положила руки на подлокотники. - Но бойся чужой музыки, как Одиссей боялся пения сирен. Беги от неё, крестник!
        Вышитые трубачи, раздувая щёки, трубили на гобеленах в огромные трубы. Музыканты неслышно ударяли в литавры.
        7
        Предместье Афин, пограничье христианской Империи
        «…ославянился весь Пелопоннес, сделался варварским, когда чума [746 года] распространилась по всей вселенной»
        (Константин Багрянородный о Греции)
        Перистые облака похожи на раскинутые лебединые крылья. Словно целая стая поднялась и кружила в небе. А склавинские дети кричали в оливковых рощах Греции. Евтихий повторил:
        - Да, князь Потык. Я разыскиваю Акамероса, архонта склавинов Велзитии.
        - Ха! - выкрикнул князь Михайло. - Ищешь Акамира, князя славян-велесичей и смеешь говорить мне, что никем не подослан? Князь Акамир завтра приезжает в мои сёла. Ты знал?
        - Я это знал, Потык. Не сердись. По службе мне требуется знать больше, чем разрешено знать другим.
        Князь Михайло, спотыкаясь, побрёл в свои сёла. Евтихий тронулся следом, собираясь, если понадобится, уберечь нетрезвого князя от падения. Белели горы, снег укрывал их вершины. На склонах белели овцы, издали похожие на снег. А с севера плыли белые как пух облака.
        - Белая Склавиния… - вдруг выговорил хмельной князь Михайло. Потык путался в ногах, держался за плечи Евтихия, но старательно брёл в деревню.
        Склавиния - это славянская волость. Греция осталась за стенами Афин, где был разрушенный Парфенон и развалины театра Диониса. Белели склоны Гиметты и далёкая вершина Парнаса. Посёлок славян открылся за той самой рощей, в которой обрывали веточки с оливковых деревьев славянские дети.
        - W dom gosht, - цепляясь за Евтихия, сказал Потык, - dobra polon kosht. Я говорю, грек, с хорошим гостем в дом приходит полный короб добра.
        - Извини, князь Михайло, я к тебе без подарка, - Евтихий встряхнул жилистого Потыка и удобнее перехватил его за пояс.
        Посёлок белел каменными домами, чьи крыши были покрыты соломой. Потык упрямо вёл Евтихия к самому высокому дому. Грек подчинился. Придерживая Потыка, он прошёл на утоптанный двор. Здесь он на миг остановился. Такие же дома - каменные, крепкие, просторные - строили греки. А варвары-склавины жили на севере в каких-то вырытых погребках. Zemlianka - вспомнилось чужое слово. Сердце протестующее сжалось.
        - Морена! - закричал Потык. - Лебедь Белая!… Гость, слушай меня, гость, - Потык либо не запомнил, либо попросту не расслышал его имени. - Смотри, это моя жена, а это дочь, а это мой сын. Да, мой сын, гость!
        Во дворе никого не было, и качающийся князь знакомил Евтихия с воздухом. Распахнулась дверь, и на порог вышла женщина. Вспыхнули вышитые красным рукава льняной сорочки. Она косо глянула на Евтихия, смерила его взглядом. Светлые волосы убрала под накидку, досадуя, сузила глаза. Потом скрестила на груди руки, но всё же посторонилась, пропуская в дом. Евтихий не вошёл, остался там, где стоял. Михайло Потык шагнул в дом, зацепился ногой за порог и растянулся. Бормоча под нос, он поднялся и пропал за стеной.
        - Ne Potyk, a Spotyk, - бросила склавинка, презрительно сжав губы. - Lelia, ulozh otca spati! - крикнула в дом. В доме мелькнула фигурка девушки с распущенными волосами. - Kniazh, ah, kniazh, nosom w griazh!
        - Радоваться тебе, добрая женщина, - по-гречески поздоровался Евтихий.
        - Chrez porog ne zdrawajut, - отрезала та и громко добавила: - Он привёл в дом грека. Как это вовремя!
        Снова появилась та девушка. Задержала на госте взгляд и вышла за порог. Ветерок поиграл лентой на её плече - оказалось, она успела перехватить волосы.
        - Доброго дня гостю, - она глянула в глаза сдержанно, почти без улыбки.
        - Не говори по-гречески! - оборвала её женщина. - Все беды из-за греков.
        - Морена, в доме гость! - бросила та с вызовом. Морена передёрнула плечом и скрылась в доме. Девушка осталась победительницей. - Зайди, гость, не стой на пороге, здесь это нехорошая примета, - она прекрасно говорила по-гречески.
        Светлые, серые глаза, каких не бывает у гречанок… Она посторонилась, и Евтихий прошёл в дом. Князь Потык лежал на лавке, скрёб руками бороду и во сне иногда вскрикивал:
        - Гость!… Это - моя жена, это дочь и сын… сын…
        Евтихий, понимающе кивнул, он разобрался - здесь была молодая мачеха и её повзрослевшая падчерица, дочь Потыка.
        - Леля, угости гостя молоком и поскорей проводи, - приказала Морена, чтобы и грек это слышал.
        - Леля? - Евтихий обратился к девушке. Та досадливо сузила глаза, невольно подражая мачехе, и заметила:
        - Я - Елена, - и выжидающе посмотрела на Евтихия.
        Тот на мгновение смешался, услыхав греческое имя, и наскоро оглядел стены. Нет, здесь не было ни одной иконы, ни изображения креста. Наоборот - соломенная кукла в углу, вся увитая лентами, ветки чертополоха над дверью, блюдечко с молоком у порога для домашних духов и гениев.
        - Разве ты крещёная христианка? Прости, сестра во Христе…
        Леля хмыкнула:
        - Греки не зовут нас братьями и сёстрами.
        Он не нашёлся, что ответить. Огляделся ещё раз. Это был добротный дом, в котором могли бы жить греки - горожане или состоятельные селяне. Такие дома строили лет двести назад, до нашествия аварских и склавинских орд. Или же дом так и стоит с тех пор, лишь перейдя к новым хозяевам?
        Неожиданно из верхних комнат, грохоча по лестнице, с шумом слетел отрок. Увидел Евтихия и замер, широко раскрыв ясные и удивлённые глаза.
        - Опаньки, здравствуй. А ты кто будешь? - усмехнулся Евтихий.
        - Ме-ме-е-е, - вдруг проблеял паренёк и метнулся в сторону. Леля ловко перехватила его, обняла, пригладила вихры.
        - Это мой брат. Мой родной брат Иоаннушка.
        Тут же Михайло Потык встрепенулся во сне на лавке, застучал по ней пятками, повернулся на бок и сквозь сон простонал, почти выкрикнул:
        - Lebed Belaia…
        - Что? - мигом подобрался Евтихий. - Что такое «лебид белаи»?
        Леля отпустила брата, недовольно повела плечами:
        - Это значит «белая птица-лебедь». Так зовут мою мачеху.
        Потык во сне сморщился как от боли и зачастил почему-то по-гречески:
        - Перья и пух… Везде лебединый пух… А я - горностай, я - серый олень.
        Опередив Евтихия, Леля поспешно сказала:
        - Ты же не хочешь никакого молока, правда? - она спросила и первой подскочила к выходу, придержала распахнутую дверь. - Пойдём, гость, я покажу дорогу. Спасибо, что ты привёл отца, он… он не всегда такой.
        Она торопилась увести Евтихия прочь из дома. Евтихий пробежал взглядом по ленте в её волосах - светлых, каких не бывает у гречанок - и вышел во двор.
        8
        «Сестрица, сестрица, я пить хочу». - «Потерпи, потерпи, братец». - «Я из лужи напьюсь». - «Не пей, Иоаннушка, козлёночком станешь…»
        (Старая сказка)
        Вдоль улочек стояли дома с невысокими оградками. За ними кричали дети, а с крыши пропел петух.
        - Я провожу, - вызвалась Леля. - Вдруг ты не найдёшь дорогу к себе в Афины.
        По сторонам цвели оливковые деревья. По весне, с уходом зимы, их ветви становятся такие мягкие, такие нежные.
        - Елена, скажи мне, почему твой отец всё время говорит про лебединый пух? - Евтихий увидел, как у Лели сразу напряглись плечи.
        Она шла немного впереди, но на ходу полуобернулась:
        - А на самом деле ты хотел спросить, что это такое с моим братцем. Так?
        Лента в светлых волосах Лели, краешком упав на плечо, трепетала от ветра. Леля искоса взглянула на грека, немножечко растянула губы, но так и не улыбнулась.
        - Он проклят, грек. Морена говорит, что в этом моя вина.
        Евтихий промолчал. Они прошли виноградники. Плети виноградных лоз с нераспустившимися листьями вились по вкопанным в землю жердям с перекладинами.
        - Твой отец прекрасно говорит по-гречески… Даже лучше меня.
        - Господин, ведь ты всё знаешь про лебяжий пух, - Леля глянула чуть исподлобья, с досадой. - Ты успел поговорить с отцом о делах склавинии. Зачем тогда спрашиваешь?
        - Ты всегда отвечаешь только на незаданные вопросы? - Евтихий с любопытством следил за нею.
        Леля блеснула в ответ глазами, что-то скрывая в них, может, и одобрение.
        - Лебединый пух у нас разбрасывают по старому святилищу. А, поняла! Ты хочешь посмотреть сам? Поторопись!
        Она ускорила шаг. Тонкие лодыжки, перехваченные ремешками сандалий - как у гречанок, замелькали быстрее. Красные узоры на подоле платья то обвивали ей ноги, то развивались по ветру.
        Посёлок остался позади, дорога сбежала в долинку и спряталась за перелеском. Евтихий нагнал Лелю.
        - Что же произошло с братом? - он неосторожно спросил. - Братик, как и ты, крещёный?
        - Да, - Леля быстро опустила голову, на славянском лице резче обозначились скулы. - Он крещёный, как я и отец… Отец женился во второй раз, и Морена захотела, чтобы он вернулся к старым богам, - она сбилась с ноги, и Евтихий это заметил. - Той весной они раскидали лебединый пух вокруг нашего дома, - вспоминая, она напряглась и опять глянула из-подо лба. - Белым-бело, как будто выпал снег.
        - Кто это - они? - спросил Евтихий.
        - Ну, лебеди. Это означало, что они выбрали наш дом. Выбрали княжеского младенца, - она терпеливо объясняла, - для посвящения старым богам. Не знаешь, что ли - ряженые лебеди? Девы и жёнки, прислуживающие Старой Матери. Отцова Морена - одна из них. Отец не велел нам с братом даже выходить из дому, а они всё кружились и кружились вокруг, волхвовали, кобенились…
        - Я не понимаю, - нахмурился Евтихий, - говори по-гречески.
        Леля заскочила вперёд, повернулась к нему и выпалила тонко и раздражённо:
        - Чего ты не понимаешь? А… - она сообразила. - Kobenilis - ну, плясали, кривлялись, извивались всем телом, выставляя напоказ все женские прелести.
        - Для чего? - Евтихий остановился и, скрестив руки, коснулся выбритого подбородка.
        - Чтобы боги на облаках возбудились похотью и излили на землю дождь, - бесстыдно сказала Леля. - Теперь всё понятно?
        - Извини, продолжай, - не моргнул глазом Евтихий.
        Леля смутилась и не спеша пошла к перелеску. Растрепавшаяся лента повисла вдоль спины. Евтихий невольно пробежал по ленте взглядом и опустил глаза.
        - Отца затребовал князь Акамир, а он и сам с волхвами не спорит, он их боится, - она сморщила личико. - Отец запер нас одних и уехал. Морены не было дома. Только я, а мне десять лет, и шестилетний братик. Gliad tuda-siuda… прости. Я посмотрела там и здесь, а братика нет, его унесли лебеди. А как раз в тот день обавницы, прости, чародейки заговаривали на озере стада, чтобы наворожить приплод. Ну… - Леля на ходу пыталась объяснить: - У водопоя вынимают из земли след коровки или овечки и наводят заклятье. Когда скотинка, чей это след, попьёт из озера, у неё прибавится силы. Бычкам - бычья, овцам - овечья. В следах самое могучее заклятье. Понимаешь ли?
        - В общих чертах, - признался Евтихий, но руки под плащом сами собой сжались в кулаки.
        - Короче, я отыскала нашего Иоаннушку. Нашла вот за этим леском у Старой Матери Яги-Лады.
        - Что это такое?
        Леля, сдерживаясь, вздохнула. Она безучастно наматывала на палец кончик пояска - и отпускала.
        - Это Мать-Судьба, мать жребия, Макошь, птица удачи, Ворона, Сова… Там стоит деревянный кумир, а Иоаннушка спокойно сидел рядом и катал по земле золотые яблочки…
        - Золотые? - Евтихий не позволил себе даже приподнять брови. - Они пахли яблочным соком, а внутри были зёрнышки?
        Леля странно посмотрела на него и не ответила. У перелеска шумела ольха, на лугах во всю цвели нарциссы. Тропа сузилась до тропочки, стебельки трав щекотали ноги.
        - Прости. И ты увела братика прочь от этого… вашего идолища?
        - Увела. Он всю дорогу канючил.
        - Что делал?
        - Kaniuchil - жаловался и плакал, хотел пить. А здесь рядом озерцо, на котором ворожили лебеди. Весь берег был истоптан скотиной. Я запретила ему подходить и пить воду, а он не послушался и за моей спиной зачерпнул водицы прямо из лужи. Там были следы, козьи - я потом рассмотрела. Иоаннушка тут же рядом с лужей упал и забился как в падучей болезни, даже пену пускал уголком ротика… Он больше не человек.
        - Кто ж он? - хрипло выдавил Евтихий.
        - …козлёнок, - выдохнула Леля с усилием. - Он мекает, а не говорит. То я, то отец иногда видим у него на ногах и руках копытца.
        У Евтихия мороз продрал по коже… Расступились деревья, и на опушке вырос топорно сработанный идол в человеческий рост. Истукан из обхватного бревна изображал жуткую женщину - кривые, прижатые к животу руки, путаные складки одежд, огромная голая грудь, а на лице широченные птичьи глаза и распахнутый клюв вместо носа и рта.
        - У неё клюв как у вороны, - сторонясь, бросила Леля.
        - У неё и глаза как у совы, - не выдержал Евтихий.
        В ивняке и в ольшанике цвели нарциссы, напоминая эллинский миф о заколдованном юноше. За перелеском белели стены Афин, некстати вспомнился Парфенон, разрушенный храм местной богини, и древние афинские монеты с пучеглазой священной совой.
        - Совоокая Афина, - протянул Евтихий, глядя в округлые птичьи глаза идолища. - Вот, что значит-то «совоокая». Вовсе не сероглазая, - он с отвращением отвернулся.
        - Какая ещё Афина? - брезгливо фыркнула Леля. - Это - Старшая Мать. Их две, старых богини-то - мать и дочь, Лада и Леля. Это - Яга-Лада. А Леля - это как бы я, Морена меня посвятила, - она дерзко посмотрела на Евтихия.
        Евтихий резко обернулся:
        - Что это значит - посвятила? Ты же - христианка, Елена.
        Леля, в полуулыбке растянув сжатые губы, взглядывала из-под ресниц. Евтихий так и не понял, что было в этом взгляде и в этой полуулыбке.
        - А это значит, грек, что ради мачехи завтра я буду Додолой.
        - Dodoloi? - повторил он.
        - Буду плясать, - бросила она, не разжимая губ, - вызывать урожай и кобениться. На мне ничего не будет, кроме листьев и веток. Захочешь посмотреть - приходи!
        Стрельнула шальным, туманящим взглядом и скользнула в лес, за деревья, исчезла. Только нарциссы с жёлтыми сердцевинами цвели на поляне. Дерзко цвели - вызывающе. Как будто цветы также, не разжимая губ, улыбались шальной полуулыбкой.
        Только бы успеть. Покинув дом, только бы успеть добежать. Кощ не терпит, когда заставляют ждать. Морена бежала, не оглядываясь. Пока спит Потык, пока Леля выпроваживает чужака, пока её слабоумный братец заперт в комнатёнке.
        Темнело. Только вышитые обереги вспыхивали на рукавах тёмно-красным узором. Куда бежать, ей дали знать заранее. Нарциссы, в сумерках смыкая чашечки, неслись навстречу, в лугах их высыпало великое множество. За лесом у трёх дорог был над речкой привал. Впереди уже мелькнул свет от костров, пахнуло дымом.
        Из-за кустарника шагнул человек. Морена, охнув, округлила глаза и остановилась. В мерцающем свете она распознала бритое мясистое лицо. Страх сменился благоговением. Морена крепко прижала к груди руки:
        - Кощ Трипетович, - прошелестела срывающимся шёпотом.
        Тот поднял руки и подул ей то на правое плечо, то на левое:
        - Чур, чур тебя - да сохранит и убережёт.
        Морена сжалась, приняв себе на плечи сберегающий наговор. Кощ Трипетович сверлил её застывшим взглядом. Даже в сумерках было видно, что он не моргает. Морена стушевалась и исподтишка глянула на Коща.
        За его спиной на ремне висела полотняная сумка. Морена мигом узнала её, в испуге широко раскрыла глаза, но справилась с собой.
        - Завтра минует шесть лет, - напомнил суховатым баском Кощ. - Пора! Ты обязана исправить ошибку, Лебедь Белая.
        Отвести взгляд от полотняной сумки стало выше её сил.
        - Леля пообещала мне, - вырвалось у Морены. - Завтра она будет служить Старым богам.
        - Этого стало недостаточно, - Кощ глухо вздохнул и глянул себе за левое плечо.
        Через дорогу перелетела сова. Кощ Трипетович проследил её полёт и как бы нехотя обронил Морене:
        - Они мне поведали, - за плечом в полотняной сумке что-то прогудело, будто ветер провыл, - что царица греков может мне помешать и уже обрела человека, который ей послужит, а мне навредит. Навредит.
        - Кто это? - одними губами произнесла Морена.
        - Твой муж, Лебедь Белая, он давно предал старую веру и перекинулся к грекам. Ты и я рассчитывали на него, когда он стал твоим мужем, - тут холодок пробежал по спине Морены, - а он подвёл нас!
        - Да, Кощ Трипетович, - у Морены задрожали губы.
        Кощ сумрачно посмотрел на неё. В раздражении его мясистые губы вывернулись:
        - Сделай всё завтра, как я велю. Тогда они заклянут нас великой силой, - Кощ подбородком показал себе за левое плечо.
        Морена хотела что-то сказать, но Кощ повернулся спиной и зашагал туда, где искрились костры его стоянки.
        - Кощ! - выкрикнула Морена. - Кощ Трипетович!
        Кощ остановился - высокий, прямой, сумрачный, он обернулся и поддёрнул ремень на плече. Нечто внутри сумы загудело и запело чарующе и сладкозвучно.
        - Скажи… - собралась с духом Морена. - Старые боги говорят с тобой сами? Устами к устам? - в благоговейном ужасе она подняла брови.
        - Да. Разумеется, - голос у Коща Трипетовича сух и басовит.
        - Всезнающие боги сами открыли тебе правду про Потыка? - выпалила Морена.
        Кощ помрачнел. Не мигая, он уставился на Морену, избороздив морщинами лоб под чёрными, коротко остриженными волосами:
        - Боги открыли это устами людей в царицыном городе Филиппополе.
        Морена с облегчением выдохнула. Сердце учащённо билось.
        - Не веришь? - заподозрил Кощ. - Ты мне не веришь? - в голосе зазвучала угроза. - Великие подарили мне их в тот год, когда царица с её треклятым Ставракием ездила во Фракию и Фессалию! Великие велели ждать шестнадцать лет. Скоро этот срок истечёт, Лебедь Белая!
        Морена сжалась и поникла в поклоне, глаза расширились в суеверном ужасе.
        - Да, Кощ Трипетович, да, великий.
        Ветер бежал по ольшанику и шевелил ветви. Оставшись одна, Морена ещё долго шептала чурающие заклятья.
        9
        По пути из Сиракуз в Святую землю некий епископ Виллибольд, современник императора Льва III, написал в путевых заметках, что, прибыв в город Монемвасию на юге Греции, он очутился «в славянской земле» - «in Slavinia terrae»
        (Хроники VII - VIII века)
        Предписание на выезд из города Евтихий получил только на следующее утро. В дорожном плаще и в шляпе с широкими обвислыми полями, чтобы защититься от солнца и дождя, Евтихий вышел из города. В последний раз за спиной мелькнул заросший деревьями языческий Парфенон, в последний раз за спиной ударил колокол епархиального собора.
        Всего через половину поприща начинались склавинские сёла. За оливковой рощей над рекой, где сходились три дороги, дымились вчерашние кострища. Евтихий торопился к святилищу варварской клювоносой богини. Близ посёлка он услышал, как требовательно трубит рог. Склавины кого-то встречали.
        Птицеглазое изображение Лады-Яги было украшено венками из первых цветов. Площадку перед идолищем припорошили лебединым пухом. На ветру он взлетал и оседал людям на плечи. Сюда, по-видимому, собралась вся местная склавиния - мужчины, женщины и дети. В Афинах никто толком не знал, сколько же славян живёт в предместьях.
        Евтихий взглядом выхватил из толпы князя Потыка, а с ним ещё одного молодого князя - невысокого и черноволосого. Что это князь, было видно по красным сапогам и по такой же красной атласной шапке. Молодой князь осматривался, как осматриваются в гостях, а князь Михайло держался с ним почтительно.
        Снова пропел рог - с таким мощным рогом хорошо охотиться на могучих туров, а не на простых оленей. Князья обернулись и вдвоём направились к Евтихию. Евтихий, не снимая дорожной шляпы, рассматривал молодого князя:
        - Акамир? Архонт склавинов всей Велзитии? - приветствуя князя, он назвался: - Меня все зовут Евтихий Медиоланский.
        - Евтихий из Медиолана? - Акамир скользнул по греку узкими глазами. Наверное, в жилах этого князя текла болгарская кровь.
        - Августа Ирина с материнской любовью желает тебе радоваться, - передал Евтихий приветствие.
        - Так ты - чиновник греческого правителя Афин? - невысокий князь Акамир старательно развернул плечи и пригладил острую чёрную бородку.
        - Нет, - выдержал два вдоха и выдоха Евтихий. - Я представляю Верного Императора Ирину из Города Царей Константинополя, - он испытующе уставился на Акамира.
        Взгляды скрестились. За эти мгновения решалось, кто и кому должен поклониться. В Афинах правителю города обязан поклониться инородец Акамир. Но в склавиниях афинский чиновник должен уважить местного архонта первым.
        - А князь Михайло Потык тепло говорил о тебе, мой друг Евтихий, - спас положение Акамир, и оба без церемоний взаимно поклонились.
        Прогремели струны - Акамир вздрогнул, звон был таким, будто терзали железную кифару или басовую лиру. У Евтихия прошёл холодок по коже, а Михайло Потык мелко перекрестился возле солнечного сплетения.
        Заглушая струны, проревел турий рог, и Акамир растянул губы в подобии улыбки.
        Под варварскую музыку флейт и свирелей восемь человек вынесли каменный столб с фигурами и лицами богов. Столб подняли в небо и установили. Вокруг истукана стали увиваться девы и молодые жёны, а среди пляшущих Евтихий узнал жену Потыка Морену.
        - Прости грешника, Господи, - послышался шёпот князя Михайлы, Евтихий обернулся и увидел, как Потык закрыл глаза, отступая на шаг.
        Морена вилась и кружилась. В распоясанной сорочке, с распущенными до земли рукавами и непокрытой головой. Выли свирели и флейты, гремели трещотки, били в ладоши мужчины и женщины. Девы и жёны скакали, извиваясь и выгибаясь. А струны всё громче. Их звон наплывает неведомо откуда - то ли из-за леса, то ли с вершины горы. Одна струна безумнее другой - то ли лира, то ли кифара, то ли цимбалы. Мороз продирал по коже от трезвона и грома.
        Потык закатывал глаза и стонал:
        - Боже, помоги это стерпеть и вынести!
        Князь Акамир поглядывал на него с раздражением.
        Девы и жёны вились всё быстрее. Мелькали их плечи и голые колени. Плясавшие выгибались, стелясь по земле. На них жадно глядел истукан, глядел всеми четырьмя грубо высеченными лицами. Бешеная музыка завораживала и подчиняла волю. Одна из дев билась на земле с криком, как в припадке падучей. Лица истукана срастались в четырёхликую голову, увенчанную алой как огонь княжеской шапкой. Что-то бесстыдное виднелось в этом столбе с размалёванным красным навершием.
        - Это - уд, срамной и нечистый уд, - отплёвывался Потык. - Ах ты, Морена, Морена…
        - Потык, лучше замолчи, - оборвал Акамир. - Я сам презираю самовильское действо. Но с богами не спорят.
        - К-князь, какое это действо, как ты сказал? - очнулся Евтихий.
        Акамир нехотя пояснил греку:
        - Самовильское. Эти девки и жёнки сейчас - samowily, свита старых богов. Нимфы, по-вашему. А вон те парни - rusaltsy… э-э… лесные сатиры.
        - Сатиры? - оцепенение спадало, сознание прояснялось…
        «Сатиры плясали в свите безумного бога Диониса. Самый старый сатир напился допьяна и заблудился в саду. Хитрый Мидас выручил пьяного сатира и получил от Диониса дар - или заклятье? - „золотых рук“. Какая же связь этих плясок с золотом царя Мидаса? Не понимаю…» - неведомо где звенели гусельные струны, от их металлического звона кружилась голова.
        Перед каменным столбом вилась процессия русальцев-парней. Кто-то из свиты Акамира нечаянно заступил им путь, но был сметён прочь. Русальцы бились в экстазе, подскакивали и трясли суковатыми палками. Над палками курился дымок, дупла на их концах были заткнуты дымящимися травами.
        - Что это? Что у них в руках? - выпалил Евтихий.
        - Тояги, - морщился Потык, - священные жезлы-тояги.
        - Нет, это тирсы, - настаивал Евтихий. - Увитые хмелем тирсы. Жезлы сатиров из свиты Диониса. Скажи, откуда это взялось в вашей вере? Вы же не эллины.
        - Это не моя вера! - взвился Потык. - Это его вера! - он ткнул пальцем в сторону главаря русальцев.
        Впереди шествия выступал уже не молодой волхв. Белая льняная одежда доходила ему до пят. У волхва было мясистое лицо, чёрные, коротко обрезанные волосы и голый подбородок.
        - Это их главный маг? - всмотрелся Евтихий, но Потык не ответил.
        - Это некто Кощ Трипетович, - вынужденно сказал Акамир. - Он с севера. С далёкого севера.
        - От самих гипербореев?
        Акамир сумрачно посмотрел и тоже не ответил.
        К каменному столбу выскочила полуголая Леля и закружилась. Взлетали и опадали обвивавшие её листья и ветки, белело обнажённое тело. Развивались по кругу белые волосы, мелькали руки, босые ноги. Леля вдруг закатила глаза, запрокинула голову, и губы её приоткрылись. Пересохшими губами она ловила несуществующие капли дождя и дым от русальских жезлов.
        - Додола! Додола! - били в ладоши парни и девки. Дым от курящихся трав щекотал им ноздри. Четыре лица каменного идола пялились во все стороны.
        Кто-то толкал Евтихия в плечо. Это Потык теребил его. Казалось, что князь опять безудержно пьян и готов зарыдать хмельными слезами:
        - Эй, грек, это же моя дочь, слышишь? Скажи, грек, если дочь служит срамному болвану, то значит, я отрёкся от моего Бога?
        С криками люди вскидывали руки. От невидимых дребезжащих струн у Евтихия цепенели конечности.
        - Что в Дионисовых тирсах, Потык? - он перекричал этот шум. - Что за травы? Отойдём отсюда! - он потянул Потыка за локоть. Князь Акамир вопросительно обернулся, и Евтихий, наклонившись к его уху, выкрикнул: - Мы христиане. Нам больше нельзя здесь находиться!
        Акамир кивнул, разрешая уйти. Они с Потыком отошли туда, куда не долетал дым. Акамир переждал и скоро присоединился, важно держа руки на узорчатом поясе. Кажется, молодой князь был доволен, что ему представился повод уйти.
        - А ведь я говорил, советовал князю Михайле, - Акамир усмехнулся в усы: - Не женился бы, Потык, на ведьме! - он благодушно оскалил зубы, щёлочки узких болгарских глаз стали ещё меньше. Потык пожал плечами, Евтихий сдержанно промолчал.
        Русальцы разделились. Одна их часть кобенилась и извивалась точно в припадке. Другая затянула то ли песню, то ли заклинание, отбивая такт ударами рук и топотом ног. От курений глаза у них мутились, а из гортаней рвались толчки неудержимого смеха. Сдавленные голоса вытягивали по-склавински:
        Izza-lesa, izza-ghor -
        izza-ghor, izza-ghor
        Jadzet dziadushka Jagor,
        dziad Jagor, dziad Jagor…
        - О чём они поют? - вырвалось у Евтихия.
        Акамир, дотронувшись до узоров на сорочке, что должны были оберегать его от сглаза, с явным нежеланием перевёл:
        - Русальцы поют, что из-за гор и лесов едет к нам дзяд Ягор…
        Тут громыхнули струны, медный звук прожёг до кончиков пальцев. Акамир поморщился, сжал руками виски и обронил по-славянски:
        - Daby im liho powylezlo…
        - Что это? - Евтихия мутило от звона, дыма и выкриков русальцев. - Что это такое?
        - Люди говорят, что так звенят гусли волхва, - сквозь зубы выговорил Акамир. - Гусли яровчатые.
        - Дзяд Ягор - что такое? - Евтихий силился согнать наваждение, ему мерещилось, что идол сделался охристо-красным и стал сам по себе вращаться среди кружащих русальцев. - Что это - дзяд Ягор?
        - Дед, хозяин, - обронил Акамир.
        Sam na-loshadzi -
        sam na-loshadzi,
        Zhonka na-korowe -
        zhonka na-korowe…
        Отказываясь переводить, Акамир затряс головой и сжал губы. Михайло Потык, наоборот, щуря слезящиеся глаза, мстительно перевёл:
        - Дзяд Ягор скачет верхом на лошади, а его жена - верхом на корове!
        - А почему на корове? - смешался Евтихий, безумия русальцев не давали ему сосредоточиться. - Во Фракии я когда-то видел изваяние языческого бога-всадника…
        «Во Фракии, говорят, и царствовал тот самый Мидас, - усилием воли Евтихий собрал расползавшиеся мысли. - Тамошние боги скачут на лошадях, пусть так. Но что за нелепость - верхом на корове? - Евтихий мучительно вспоминал известные ему мифы. - Зачем небесным богам - коровы? Ах да, это образ, это облака, тучные стада облаков… А вот богиня облаков Нефела стала матерью несчастных Фрикса и Геллы и послала им овна с золотым руном…»
        Мысль упрямо вращалась то возле золота Мидаса, то возле сокровища аргонавтов. Евтихий ничего не мог с этим поделать.
        Dzetki na-teliateh -
        dzetki na-teliateh,
        Unuki na-kozliakah -
        unuki na-kozliakah…
        - Что они поют? Переводи, князь, переводи, - Евтихий затряс Михайлу Потыка. Потык разлепил губы и выговорил:
        - Все дети дзяда Ягора едут на упитанных тельцах, а его внуки… - Михайло Потык пошатнулся. - Каждый его внук… едет на спине у козлёнка!
        Князь Потык упал на колени и завалился на бок, на землю. К нему бросились мужчины из местных склавинов. Потык потерял сознание. Акамир, князь велесичей, с пониманием растягивал губы в полупрезрительной усмешке:
        - Совсем допился князь Потык из-за своей ведьмы. Пьяный ум к ворожбе восприимчив, - Акамир в усмешке показал зубы: - Эй, грек, ты ведь уже всё знаешь? Ну, что сынок у Потыка - козлёнок? Заколдованный он, превращённый.
        Снова прозвенели дурманящие струны. Потыка унесли, а Евтихий, сцепив под плащом руки, наклонился к Акамиру и выговорил:
        - Чьё это недоброе семейство едет к вам на спине сынишки князя Михайлы?
        Акамир оскалился, хохотнул, пряча неуверенность, и отступил. Погладил вышивки-обереги и сделал вид, что занят разговором со своими людьми.
        Над лесом пролетел звон как от перебора гусельных струн. Поднимался ветер.
        10
        Предместье Афин, затем дорога к Фивам
        «Налетели на них гуси и лебеди, зашумели, закружились и подхватили. Унесли их за леса, за поля, за высокие горы…»
        (Старая сказка)
        По утру после самовильского действа открылась беда. Девы-лебеди как тени бродили по старому капищу и по славянскому посёлку - испуганные, бледные, на все вопросы они округляли глаза и в страхе отмалчивались.
        Пропала семья князя Потыка. Исчезли его жена, дочь, малолетний сын. За ночь скрылась и вся дружина русальцев во главе с Кощом Трипетовичем. На их стоянке, что над рекой у перекрёстка трёх дорог, нашли наспех затоптанные кострища и брошенный в спешке хлам.
        Сам князь Михайло говорил, что очнулся от обморока ещё ночью, но ни шороха не слышал, ни следов не видал, хотя рыскал всю ночь по полям, по лесам… Здесь князь Потык менялся в лице и признавался, что рыскал по полям - горностаем, а по лесам - серым оленем. Евтихий до посинения сжимал губы и сдерживался, не зная, кем считать славянина-князя с тёмными кругами под веками - больным или здоровым?
        Акамир выслушал Потыка с пониманием и терпеливо кивал ему, а после попытался допросить кого-то из старших жён-лебедей.
        - На всё воля Старых богов, - с крайней неохотой выдавила одна женщина в окутывавшей голову льняной накидке и опустила глаза.
        На идольском капище стоял вчерашний четырехликий столб-идол. Потык налетел на него, вцепился руками, пинал сапогами и кричал:
        - Мне ли кланяться срамному уду? Мне ли чтить его и почитать? - от напора столб накренился и упал, взметнув тучу лебединых перьев. - Где мои дети, Идолище треклятое?
        Что было потом, никто доподлинно не знал, но некоторые говорили, что Потык, минуя великого князя, наскоро учинил розыск и расправу, растормошил кого-то из чародеек и, до чего-то дознавшись, скрылся.
        Задетый неуважением к себе князь Акамир приказал свернуть поиски. Впрочем, за околицей ржали кони, и Акамир был подпоясан мечом - князь собирался в дорогу, но нарочно тянул время. Евтихий попался на глаза князю.
        - Что, грек? - тюркские глаза Акамира цепко оглядели его дорожный плащ и шляпу. - Уже знаешь? Потык в одиночку бросился в погоню. Он просто глупец.
        - Князь Михайло никого не догонит? - Евтихий нервно сцепил руки, впервые он не смог унять внутреннюю дрожь.
        - Нет, грек, как раз наоборот. Потык их догонит. Поэтому он - глупец, а я выжидаю, потому что догнать хочу его одного. А не всю русальскую дружину, - Акамир ухмыльнулся и мотнул головой: - Глупец Потык думает, будто они похищены!
        Евтихий кое-как с собой справился. Дрожь унялась, но волнение не исчезало. В памяти возникали Лелины глаза, посматривающие исподлобья, чуть снизу, и напряжённая - точно недосказанная - полуулыбка.
        - Что же ты, архонт? - неторопливо выговорил Евтихий. - Князю и правителю своего народа - да не выручить подданного с семьёй? Где это видано, Акамир! В Царьграде тебя считают главой чуть ли не всех элладских славян. Тебя, князь, а вовсе не жреца-проходимца…
        После этих слов через малый час времени они выехали.
        Акамира сопровождал десяток всадников, да ещё несколько человек сидели на повозках и везли собранную подать - пряжу, холсты и кожу. Добро пойдёт на рынок в Фессалониках, а вырученным серебром князь заплатит подать в Константинополь.
        - Wosudar powele, my srobim, - вздохнул трубач с турьим рогом на ремешке. - Wospodin kniazh reche, my spolnim.
        Вслушиваясь, Евтихий обернулся. Занятно: в словах трубача меньше шипящих звуков и больше округлого оканья. Евтихий подъехал к Акамиру.
        - Твой трубач не из этих мест. Это так, князь?
        - А ты наблюдателен, - князь с подозрением глянул на Евтихия. - Он с юга. Что, razumeesh slawiansku rechinu? Понимаешь его речь?
        - Нет, не понимаю, - вслушался Евтихий. - Знаю несколько славянских слов и всё.
        Вспомнилось, как певуче вылетала славянская речь у Лели…
        С горы Парнас клочьями сползал липкий туман. По склонам пастухи прогоняли коз. Завидев людей князя, они торопились перегнать стадо в лес, но не успевали и тогда падали на колени, недоверчиво следя за обозом. Кто же они - греки, иллирийцы, славяне?
        Греки когда-то верили, что на Парнасе живут музы, на вершине Олимпа - боги, а у подножия Пелеона - кентавры. Ныне здесь с оружием и обозами, как по своей земле, проезжал князь-варвар. Оповещая окрестности, над дорогами и долиной гремел его турий рог.
        «Гора Пелеон и Аполлоновы музы, - мысль скользила, ища хоть какую-то зацепку. - Совоокая Афина оказалась птицеклювым страшилищем. Что сделала Афина? Она изобрела флейту. Музыка… Августа Ирина тоже говорила о музыке. Варварские цимбалы архонт Акамир назвал яровчатыми гуслями».
        Запел турий рог, помог стряхнуть оцепенение.
        - Князь Акамир! - не выдержал Евтихий. - Что за чудесный рог у тебя? Он нужен для охоты и войны или для служения твоим богам?
        Акамир обернулся. Поначалу ничего не ответил, потом приказал трубачу:
        - Podazh greku rog, tot da razwedaet!
        - Da, wosudar.
        - GHOsudar, no ne WOsudar, - Акамир перевёл на своё наречие.
        Рог перешёл к Евтихию. Это был окованный серебром рог лесного тура. Чернью были вытравлены узоры - всё больше цветы и травы. Но на одном узоре страдал привязанный под деревом герой, а на другом уносился злодей с пленницей, и стрела летела ему в голову, вот-вот настигнет.
        - Что это - ваше предание?
        - Да, - Акамир забрал рог себе. - Кощунник украл деву. Другие говорят, что жену князя. А может, не украл, может, она сама сбежала, - он нахмурился. - Так вот князь-глупец в одиночку догнал их, но победить не смог. Смерть кощунника оказалась далеко спрятанной.
        - Это сам князь привязан под деревом?
        - Сам. Но на дереве нашлась смерть похитителя. Поэтому злодея застрелила собственная стрела. А жену-изменницу князь поймал и казнил.
        Они проезжали лес, где зеленела весенняя трава. Древние верили, что так возвращалась к людям похищенная Персефона. Зимой богиню снова увезут в царство мёртвых, но по весне она опять возродится.
        - Хочешь, князь, я доскажу ту историю? Пленница ожила и вернулась к мужу. Я прав?
        Акамир косо поглядывал на грека и покачивался в седле.
        - Певцы иногда добавляют, - согласился князь, - что их ссора окончилась и они жили долго и счастливо.
        - Архонт, ты изготовил рог с магическим весенним сюжетом. Он нужен тебе, чтобы защищаться от заклятий кощунника?
        Князь сумрачно молчал. Потом сплюнул на землю - коню под ноги.
        - Да, в турьем роге волховской заговор. Одна чародейка выдала его под пытками. Я защищаюсь им от чужих волхований. На всякий случай.
        - А знаешь почему, - перебил Евтихий, - ты силишься заглушить заклятые гусли именно рогом?
        Князь велесичей выдохнул и подстегнул лошадь. Его гнедая умчалась вперёд. Евтихий хмыкнул и опять нагнал князя.
        - Князь, я не глумлюсь над твоей верой, - Евтихий поехал с ним рядом. - Но скажи… В ваших легендах гусли и рог соперничают в силе заклятий так же, как лира и флейта соперничали в баснях у эллинов?
        По сторонам тянулась платановая роща, слева проблёскивало озерцо, поросшее по берегам ивами. Где-то здесь заканчивалась Аттика, древняя область Афин, и начиналась Беотия, область Фив.
        - Поясни, - процедил Акамир сквозь зубы. Впереди, в половине полёта стрелы, ехали его дозорные.
        Евтихий машинально намотал на руку поводья своей лошади:
        - Афина изобрела флейту, но флейта уродовала лицо. Ведь, играя на ней, приходится раздувать щёки. Боги смеялись и издевались над Афиной. Лживым богам вообще свойственно глумиться, им неведома предвечная Любовь.
        - Ты собрался мне проповедовать? - Акамир поднял плеть, готовясь подхлестнуть лошадь.
        - Ни коим образом, князь. Просто я говорю о старых богах всю правду. Было бы хуже, если бы я отцеживал приятные мысли от неприятных.
        Озерцо осталось позади, платановая роща поредела. На лужайке близ водопоя паслись козы и овцы.
        - Что стало с Афиной? - Акамир разрешил продолжать.
        - Ничего, князь, ничего. Разозлившись, Афина выбросила флейту. Говорят, флейту нашёл некий Марсий, пастух царя Мидаса. Того самого Мидаса, что умел превращать в золото любые вещи.
        Евтихий внимательно смотрел на Акамира. Но ни один мускул не дрогнул на лице князя.
        - Как это?
        - Что - как? Как превращать в золото любые вещи? - Евтихий старался не сводить с него глаз, но лошадь под Акамиром играла, и уследить за его лицом было невозможно. - Прекрасный вопрос, архонт! Хитрый Дионис наградил этим даром Мидаса за спасение одного пьяного сатира. Ты заметил, князь, что мы снова приходим к сатирам, к ватаге русальцев? Награда обернулась проклятьем: царь едва не умер с голоду, когда хлеб и фрукты, стоило до них дотронуться, превращались в золото. Что это было - награда или злая насмешка неблагодарного божка?
        - Причём здесь мой турий рог и те заклятые гусли? - Акамир вытер с лица внезапно выступивший пот.
        - Это всё, что тебя волнует? - усмехнулся Евтихий, убеждаясь, что князь знает больше, чем говорит. - Чья магия крепче? Язычница-чародейка, которую ты мучил, поведала, что турий рог окажется посильней гуслей. Так что это за гусли, князь?
        Акамир молчал, упрямо кусая усы.
        - Ну, тогда слушай, архонт. Тщеславный царёк Мидас прославился ещё однажды. Когда пастух нашёл флейту и вызвал на состязание Аполлона с его чудесной лирой, тогда Мидас, будучи судьёй, присудил победу флейте, и Аполлон проиграл - радуйся.
        - Гусли проиграли рожку? - вырвалось у Акамира.
        - Ну да, лира проиграла, - Евтихий следил, как менялось лицо князя. - Но Аполлон содрал с пастуха кожу, а Мидаса наделил ослиными ушами.
        В лесу раскатился дробный перестук дятла. В ответ завыла и закричала, как сиплая свирель, какая-то лесная птица. Акамир оглядывался по сторонам.
        - Выкладывай начистоту, архонт! - окликнул Евтихий. - Что тебе известно о гуслях и золоте Мидаса, ставшем для него проклятием?
        - Ni tsogo mne ne wemo! - взвился Акамир.
        - Что это за гусли у мстительного Аполлона, что сдирают с людей кожу и превращают их в ослов? - напирал Евтихий.
        - Ничего я не знаю про твоих богов, мне своих бы понять, чего они хотят! - в глазах князя горел суеверный ужас.
        - Это не мои боги! - Евтихий дёрнул повод, вынуждая коня плясать. - Говори, можно ли звоном гуслей обратить человека в осла? Ну! А в козла, в козлёнка? Говори же! Ты и я думаем об одном - о малолетнем сыне Потыка.
        - Это легче лёгкого, - еле слышно сорвалось с языка у Акамира. - Не смотри на меня так, крещёный грек! Знаю, что говорю. Легче обратить в осла человека, чем этот пень.
        - Чем же легче-то? - Евтихий еле сдержал пляшущего коня.
        - Тем, грек! Тем самым, - вскричал князь. - Чтобы пень стал ослом, надо чтобы все поверили, что это осёл. А чтобы человек стал ослом, надо чтобы поверили все и чтобы поверил он сам!
        - Чем две задачи легче одной? - конь под Евтихием смирился, Евтихий жёстко натягивал повод.
        Акамир ухватил под уздцы его коня, притянул к своему гнедому и, заглянув в лицо Евтихию, процедил:
        - Ты до сих пор не понял, грек? - он оскалился. - Заклятый человек помогает колдуну. Не понимаешь? Ну, коли он сам поверил, что он - скот, то его вера убедит и всех остальных. Понял теперь, чужеземец?
        Он бросил узду, ожог плетью гнедого и унёсся, не разбирая дороги.
        День спустя дорога завела их в горы. Вот-вот начинался спуск с перевала в долину. Евтихий искал в дымке очертания Парнаса, где обитали музы и мстительный Аполлон.
        - Акамир, - он окликнул едущего впереди князя. Тот вздрогнул плечами и обернулся. - Как имя идолища с птичьим носом? Повтори.
        - Lada-Jaga, - выдавил князь. - Или просто Lada.
        - Лато, Латона, - выговорил Евтихий на иной лад. - Князь… а ведь по эллинским мифам, Латона - это мать Аполлона и Артемиды.
        Акамир промолчал. Потом покосился на едущих неподалёку склавинов, из которых по-гречески понимал каждый второй.
        - Архонт, я спрашиваю потому, что, по словам Еврипида, в Тавриде, земле твоих предков, статуя Артемиды упала с неба. По Геродоту, так же упало скифское золото. Я полагаю, что вы, склавины, принесли это с собой.
        - Статую и золото? - Акамир искусственно засмеялся. - Ты всё сводишь на золото, грек. Ты купец или кладоискатель?
        - Нет, я о поклонении Артемиде и её брату, - Евтихий, чтобы не вспылить, стиснул зубы.
        - В нашей вере нет Аполлона, - прохрипел Акамир, пощипывая короткую бородку.
        - Есть, и ты его знаешь, но боишься назвать, - выдохнул Евтихий устало. - Аполлон-губитель насылал чуму и проказу, Аполлон-охотник без промаха бил дичь, Аполлон-истребитель волков сам обращался в волка. Князь, на кого это похоже?!
        - Wolchij pastyr.
        Впереди замаячили княжеские дозорные.
        - Волти пастэр? - быстро повторил Евтихий. - Я не понял, князь, переведи.
        Запел сигнальный рожок, Акамир встрепенулся. Один из дозорных возвращался, подстёгивая коня, другой, спешившись, над чем-то склонился.
        - Всё. Вот мы и нашли Михайлу Потыка, - выдохнул Акамир. - Молись теперь Богу, которому ты служишь, чтобы мы нашли его живым.
        Евтихий пустил коня вскачь и на два лошадиных скока обогнал князя.
        Княжий дозорный трудился и разгребал землю. Бесчувственный, но живой Михайло Потык был закопан по самое горло. Из земли при дороге торчала одна его голова со свалявшимися усами, бородой и волосами.
        11
        Где-то на дороге в срединной Греции
        «По долам она копала коренья-зелье лютое,
        Растирала те коренья во серебряном кубце,
        Разводила те коренья мёдами сладкими,
        Занапрасно извести хотела молодца…»
        (Старая песня)
        Михайло Потык догнал беглецов под вечер. Ему посчастливилось, он услышал, как впереди позвякивают подковы. Донёсся людской говор и окрики. Князь Михайло съехал с дороги, рассчитывая лесом обойти недругов. Скоро потянуло дымом от костров, и князь спешился, чтобы приблизиться неслышно и незаметно. Но лес кругом него зашумел, ветер развеял запахи дыма и расхитил все отзвуки чужой речи.
        Пришлось довериться чутью, нажитому опыту и отчасти удаче. Потык пробирался через заросли ольхи. За старым ясенем будет высотка, там он сможет оглядеться. У князя щемило сердце, а душу томила досада. Ему же говорили, что Морена сохнет по Кощу Трипетовичу. Князь не верил и всё надеялся - на что? На ясные очи Морены, на силу своих рук да на красу не седых ещё, русых кудрей?
        Из зарослей выбежала к нему Морена.
        - Потык! Я услышала, почувствовала, - зашептала сбивчиво. - Больше никто-никто не знает, - она бросилась к Потыку на шею. - А сердце-то не обманет, оно всегда подскажет.
        Да что же ему - задушить её в объятьях и горя не знать? Эта река белых волос… эта жаркая, горячая спина… её манящее, кружащее голову дыхание.
        - Морена! Лебедь Белая, - шептал и задыхался князь, блуждая рукой по её спине и плечам. Морена вскрикнула от сумасшедшей, безумной, жестокой его ласки, вскрикнула, стиснутая им до боли.
        Сжать бы в кулак её волосы, рвануть их да запрокинуть ей голову, чтобы слёзы брызнули у неё из глаз.
        - Ах, как же ты… - вырвалось у Потыка, и тогда вера и неверие, боль и забвение, муки и желание - всё смешалось. - Как ты… смогла? - он всё-таки запрокинул ей голову, ища в глазах хоть искорку раскаяния, признанья, но не дал ей ответить, утонув и захлебнувшись поцелуем. - Лебедь Белая… - простонал он.
        - Потык… Потык! - Морена судорожно вздохнула, глотая воздух и отстраняясь. Сильные, твёрдые руки Потыка жали ей бока до крика, до синяков. Она заторопилась, округляя глаза: - Он страшен, Потык, он страшен. Он запугал меня. Я не крещёная, я не то, что ты, Потык, я посвящённая, - спешила Морена, как будто князь не дослушает её и сотворит что-то непоправимое. - Я должна им служить, старым богам, хочешь-нехочешь, а должна. Они же мстительные, они велят, приказывают. Да и сам Кощ грозится…
        Нет, она не лжёт. Потыка не обманешь. Он пил её запах, тонул в её глазах - и верил ей. Так близка, так желанна - чаровница, обавница. Ум с разумом замутился, сердце стучит.
        - Морена… - дышит князь. - В горле… в горле пересохло.
        Чернёная из серебра фляжка выскочила из русалочьего рукава. В глазах метнулся испуг и - исчез. Потык припал губами к горлышку.
        - Лебедь Белая… и о том позаботилась, - выдохнул он благодарно между большими глотками, - умная жена - счастье… Что это? - глоток застыл в горле, но сам собой пролился в чрево.
        - Вино и сладкий мёд, как ты любишь, - скороговоркой выстрелила Морена, озираясь.
        Лес закружился. Потык покачнулся, оступился, но устоял. Деревья то светлели, то чернели, наверное, это его зрачки то расширялись, то сужались. Князь закатил глаза и повалился навзничь. Морена кусала пальцы и тихонько скулила, гася судорожный плач.
        Из-за ясеня явился Кощ Трипетович - в сером балахоне и с неизменной сумой за плечами.
        - Всё, как ты велел. Я сделала, как ты велел, - выпалила Морена.
        У Коща тяжёлый взгляд, он так и давит из-под прямоугольного лба. А за плечами гудит, позванивая, заклятая ноша.
        - Ты теперь отрубишь ему голову? - вырвалось у Морены, она сама же испугалась своих слов и сильнее закусила пальцы.
        - Ему? Срубить голову? - Кощ не говорил, а прямо-таки ронял слова своим басом. - Много чести. Слуга царицы греков - это не он. А князь Акамир.
        - Великий князь?
        Морена ахнула, но никто её не слушал. Из зарослей появились человек пять русальцев с лопатами и заступом. Тело Потыка перевернули. Кто-то склонился и приоткрыл ему одно и другое веко. Зрачки князя подрагивали.
        - Выройте ему при дороге, - распорядился Кощ. - Закопайте по плечи, пусть животом со смертью померяется. Морена! Ступай за мной, лучше тебе не видеть этого.
        Кощ зашагал в лес, к стоянке с кострами и дымом. Морена кинулась следом:
        - Кощ! - окликнула. - Кощ Трипетович!
        Волхв оглянулся через плечо. Ноша в его сумке дзинькнула и тихо прогудела.
        - Покажи их. Покажи мне! - Морена затравлено оглянулась. - Скажи, как это было, когда Старые боги их подарили? Я же всё, что смогла, сделала! - решилась она и потребовала.
        Кощ медленно спустил с плеч ремни и также медленно распутал тесёмки. Развернул льняное полотнище и вынул их на гаснущий свет. Яровчатые гусли лежали на земле и впитывали остатки сумерек. Края их замысловато изгибались как реки. Вдоль них поднимались, как колышки частокола, колки с натянутыми струнами. Струны отблёскивали как медь и переливались в вечернем свете как золото. По поверхности гуслей ярились морды зверей и ящеров с вытаращенными глазами и оскаленными пастями. Морена отдёрнула руку.
        Сказывали, что когда Кощ Трипетович жил на севере Белой Склавинии в Фессалии, то был гусляром и пробавлялся на тризнах и игрищах.
        - Проклятый скопец Ставракий сжёг наши сёла, и боги позвали меня скрыться в лесу, - так говорил всем Кощ Трипетович. - В лесах не было у Старых богов ни капища, ни алтаря. А простой пень, даже если это пень тысячелетнего дуба, не годился для богов, к которым я обращался.
        Со слов Коща люди потом повторяли, что жертвенные курения Кощ сжёг на собственных гуслях. Кощ пел Могучим богам, раскачиваясь в лад пению, дышал благоуханием жертвы и упивался курящимися травами.
        - Счастье. Я пьянел от счастья! - клялся потом Кощ Трипетович. - Я чуял в тот час присутствие Старых богов!
        Листья в лесу делались зеленее, деревья казались ярче, а птицы кричали громче, загадочнее, чудеснее, туманнее.
        - Я ощущал в груди жар. Он - нестерпимый. Его не передать словами, его надо испробовать. Огонь рвался наружу…
        Кощ сумрачно, из-под широкого лба глядел на Морену. А та силилась впитать его убеждённость и вселить в себя его правоту. Вот только руки её не слушались - пальцы тряслись и холодели.
        - Дальше, Кощ… Что же дальше?
        - Ты подчинишься Могучим богам, Лебедь Белая! - Кощ с превосходством произнёс её посвящённое имя. - Как и я подчинился Могучим и ушёл в тот год в Пелопоннес к Тайгетским горам.
        Кощ направился к кострам, а Морене нестерпимо хотелось обернуться и узнать, что сделали с Потыком, но страх оказался сильнее. Из долины поднимался туман, что по утру скроет гору Парнас, обиталище муз, игравших на гуслях хозяину волков Аполлону.
        12
        Где-то на дороге в срединной Греции
        «Говорил князь восударь да таковы слова:
        «Ужь ты вой еси Михайлушко Потык Ивановиць!
        Не велел бы я брать-то Марью Лебедь Белаю:
        Не будёт тебе Моренушка-то молода жона,
        А будёшь-то у Моренушки, как у семи сьмертей,
        У семи сьмертей - да у напрасныя…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Через несколько дней Потык начал говорить. До этого он лишь невразумительно мотал головой и отмалчивался. Но крепко держался в седле и попеременно то гнал лошадь вперёд, то наоборот - сдерживал её, жёстко взнуздывая.
        Из оцепенения Потыка вывели старые развалины. В стороне от дороги в лесу появились заросшие мхом и деревьями каменные стены. Когда-то к ним вела дорога, но она давно заросла травой и лесом. Потык придержал лошадь, приподнимаясь в седле и всматриваясь:
        - То ж церковь Божья, - вырвалось у него.
        Они съехали с дороги и пробрались сквозь заросли. Стены церкви были полуразрушены, камни крошились, из стыков торчали клочки камнеломки и мха. Дверей, креста и кровли не было и в помине. На крыше рос кустарник.
        Евтихий спешился, скинул с головы шляпу, вошёл. За ним, также без шапки, вошёл князь Михайло. Мозаика кое-где сохранилась: Спаситель строго и бескомпромиссно смотрел с заалтарной стены. Почерневший деревянный алтарь стоял не опрокинутый и даже не сдвинутый с места - церковь никто не разрушал, не разорял, церковь просто покинули.
        - Кто это на стене - ваш Бог? - Акамир, перейдя порог, остановился. - Что у Него с руками?
        Христос показывал Фоме раны от гвоздей. Акамир суеверно топтался на месте, не зная, как вести себя в святилище чужого и неизвестного ему Бога. Евтихий обернулся к язычнику и сказал жёстче, чем следовало бы:
        - Церковь покинута из-за вас. Здесь не служат Богу лет, наверное, двести.
        - А мы не разоряли греческих молелен, - Акамир замотал головой. - Нам бы со своими богами разобраться! К чему ссориться ещё и с чужими?
        Михайло Потык молча подошёл к алтарю, широко перекрестился и стал княжеской шапкой сметать с престола песок и каменную крошку. Акамир с неудовольствием наблюдал, как его подданный служит греческому Богу.
        - Мы сюда пришли, как домой. Разве нам кто-нибудь воспрепятствовал? С той поры - это наша земля, - Акамир настаивал. - Мы пришли с жёнами, детьми и домашним скарбом, чтобы навсегда здесь остаться. Греки бежали как бабы, попрятались в горах и двести лет как заперлись в городах на побережье.
        - Я знаю, мы всё оставили твоим соплеменникам! - прервал Евтихий ледяным тоном. - Церкви, деревни и дороги. Пастбища, пашни и домашнее имущество. Грецию не унесёшь на плечах! Всё брошенное вы подобрали, но церкви вам оказались не надобны.
        Божий Лик строго поглядел со стены, и Евтихий умолк, сжав губы. Нос его заострился, на лбу собрались морщины.
        - Это - моя страна, - сквозь зубы повторил Акамир. - На востоке вдоль моря - земля велесичей, на западе за горами - земля баюничей. На севере - друговичи, берзиты и ринхины, на юге в Пелопоннесе - милинги и езериты. Это - Белая Склавиния, наша земля! А греки пусть живут в городах Патрах, Афинах и Салониках, но не далее городских ворот. Твоей греческой царице достаточно земли за восточными морями!
        Акамир, князь велесичей, вышел из церкви. Следом медленно вышел Михайло Потык и на пороге стал выбивать о колено княжескую шапку. Последним вышел Евтихий. Он остановился, подперев спиною дверной косяк брошенной церкви.
        Константинополь, босфорская столица, был равнодушен к древней своей родине. Пять столетий императоры бросали Грецию то готам, то аварам или славянам, а пеклись лишь об азиатских границах. Да, Греции больше нет…
        - Потык, смог ли ты увидеть сына и дочь? - Евтихий поднял глаза.
        Михайло Потык мотнул головой.
        - А язычника и мага Коща?
        Потык косо взглянул на него, но промолчал.
        - Ты видел свою жену, - догадался Евтихий, - Морену Белую Лебедь.
        - Она мне клялась, что насильно увезена, - сдавленно выговорил князь, - её будто бы заставили старые боги, которых она смертельно боится. Ты бы поверил ей, Евтихий?
        Акамир хохотнул, молодцевато притопнув ногой:
        - Потык! Я ли не отговаривал тебя: ни за что не женись на той, что посвящена богам! Вот, грек из Царьграда интересуется старыми богами - расскажи ему! Э-э, княже, да ты пять лет как влюблён в неё и до сих пор не остыл к ней.
        - Князь Михайло, - позвал Потыка Евтихий, - я ведь ничего о тебе не знаю. А знал бы побольше, так не ахал бы и не горевал бы без толку. Либо промолчу, либо что-нибудь посоветую.
        - Мне не нужны чужие… - начал Потык.
        - …Тогда промолчу! - перебил Евтихий. - А ты рассказывай.
        - Хотел бы узнать - спросил бы у всякого! Лишь ленивый про меня язык не треплет.
        Потык нахмурился и отмахнулся. Потом сел на камень у порога церкви. Он рассказал. А рассказывал медленно, неохотно и сбивчиво. Лет шесть или семь назад князь Потык редко жил в посёлке под Афинами, а всё больше служил у Акамира. Потык был вдов, его детей растили няньки и дядьки-холопы. Как-то по осени Акамир отправил его по славянским сёлам в poliudje…
        - Куда? - прервал Евтихий. - Это не по-гречески.
        - В полюдье, - сказал князь Михайло, - собирать с людей подати. Когда хищник Ставракий разорил наши сёла, а людей увёл в рабство, тогда уцелевшим склавинам велели платить дань в пользу царицы.
        Евтихий промолчал: налоги платили все византийские подданные.
        В тот год Потык отправился в полюдье на юг. Впрочем, про него говорили, что поехал он на озёра милингов пострелять белых уточек, или же, что охотился он у склонов Парнаса, где прекрасные утиные леса и озёра.
        - Это не правда, - перебил сам себя Потык. - Я с неделю охотился в Тайгетских горах у морского залива близ Пелопоннеса.
        Там, на склонах гор, где ещё уцелели развалины эллинских храмов и алтарей Артемиды, лежало святилище Лады и Лели. Говорили, что некий волхв лет десять тому назад явился с севера и славил Старых богов и богинь. Теперь в святилище у подножья гор им служили девы-лебеди, самовилы. Одну из них, от которой у Потыка затомилась душа, звали Лебедь Белая. А Морена - это её второе, непосвящённое, имя. Потык жить без неё не смог, он увёз её с собой, в склавинию близ Афин, прочь из приморского святилища.
        Позже про его любовь кто-то сложил песню: злого коршуна убил, лебедь белую освободил… Глаза с невыразимой поволокой, губы - неразгаданная загадка. Косы - лебединый пух, белый ручей, бегущий по её плечам.
        - Она взяла с меня слово, - выдавил Потык, - не расставаться до гроба. Когда первый из нас умрёт, тогда пусть второй не отстанет и живым сойдёт в могилу. Так порешили. Что смотришь на меня, Евтихий? Ты - грек, тебе этого не понять.
        - Я пообещал промолчать, князь Михайло, - Евтихий, сжав истончившиеся губы и сузив глаза, переводил взгляд с одного князя на другого.
        Акамир разгладил на рукавах вышитые обереги и, заслоняя лицо, потёр рукой бороду. После этого глухо выдавил:
        - Княжеских жён нередко хоронят живыми, Евтихий. А Морена, будучи посвящена богине, вынудила Потыка дать взаимный обет. Понимаешь?
        Евтихий промолчал. Акамир, пряча глаза, помялся, а потом запросто махнул рукой:
        - Эй, расскажи-ка ему, Потык, как в ночи ты бегал то горностаем, то серым оленем!
        - Да, горностаем и оленем, - Потык был сумрачен и силился не смотреть на Евтихия, а шарил взглядом по выщербленным камням брошенной церкви.
        В те дни они ночевали с Мореной посреди поля. Отроки князя раскинули шатёр ему и молодой княгине. Вьюки полотна, взятого на полюдье, служили постелью. Горели звёзды. Дразня и подражая звёздам, вспыхивали над костром искры. Морена, обворожительная, манящая, допьяна поила его жаркой любовью и согретыми на огне травами.
        В первую ночь Потык задохнулся дымом курений. Он стал горностаем. Он видел у себя лапки с заточенными коготками и, поворотив усатую мордочку, видел шёрстку на боках и взмахивал хвостом. Он выпрыгнул из шатра и рыскал по горам и урочищам, видя каждый камешек и каждую травинку. Это были урочища и горы, что они проезжали днём ранее, и ни разу не забегал он вперёд, не видел лесов и полей, что они проедут днём позже. Так продолжалось три дня и три ночи.
        Насилу Морена отпоила его. Потыку вернулся человеческий облик. Но на будущем ночлеге под звёздами, среди жара любви и кипящих на огне трав, он ощутил себя молодым оленем. Да, у него удлинились ноги, быстрые как мысль или как пламя, долгая шея держала голову с вёрткими ушами, чуткие ноздри ловили запахи. Три дня он в беспамятстве носился по склонам гор, обивал на острых камнях копыта, тянул губами ледяную воду из водопада и, только вернувшись в шатёр, очнулся. - «Сними крест, - Морена выглядела измученной, под глазами чернели круги. - Сними крест, - попросила она, - он мешает…»
        - Кому это мешает крест? - перебил Евтихий, но почувствовал, что Потык не ответит. - И ты… снял его?
        Потык мотнул головой, а князь Акамир удивлённо поднял брови: об отказе снять крестик Потык ещё никому не рассказывал.
        - Мы прожили с ней месяц, - выдавил князь Михайло, - и она… умерла.
        - Ты хочешь сказать, - Евтихий не удивился, - что тебе, князь, сказали, будто бы она умерла?
        Князь Михайло отрицательно качнул головой.
        Он ездил на запад в страну баюничей, сопровождал послов князя Акамира. В западных склавиниях Потыка догнала весть, что его жена разболелась и умерла. Он оставил службу и бросился на восток, к Афинам, он никому ещё не верил, но на подступах к родным местам увидел перепуганные лица мужчин и услышал голосящих женщин.
        В посёлке князя Потыка дожидались жрецы. Чужие жрецы - князь Михайло никого из них прежде не видел, в его склавинии не было ни волхвов, ни гадателей, и половина славян ходила в городские церкви. Пришлые жрецы были скупы на разъяснения, а князь вдруг ощутил, что теряет власть и что его обязывают, вынуждают, заставляют исполнить обещанное.
        В деревянной колоде лежало тело жены. На погосте за старым капищем поджидал вырытый склеп под каменной крышей. Жрец с мясистым лицом и стриженными под скобку волосами сумрачно поднёс Потыку чашку с питьём. Зелье утопило его в зыбком сне, в котором он слышал происходившее, но не имел сил очнуться. Он не знал, сколько времени проспал в могиле, но, когда проснулся, увидел себя во тьме и духоте склепа, а рядом… Рядом лежало мёртвое тело Морены. Морена была - князь отчётливо это запомнил - белая-пребелая…
        - Князь Михайло, постой. Ты не торопись! - снова остановил Евтихий. - Как ты мог в предельной темноте что-то увидеть?
        Потык оторвал взгляд от брошенной церкви и - не нашёлся, что ответить.
        Он помнил, что во тьме и духоте вдруг что-то прозвенело или прогремело, будто на гуслях лопнули разом все струны. Откуда-то забил тусклый свет, наподобие лунного, и из стены склепа выползла здоровенная змея…
        - Это за мною приполз подземный Змей, - клялся Потык. - Тот Змей, на котором стоит Подземелье. Он собирался пожрать меня и разинул пасть… и я… и он…
        Потык вытаращил глаза и умолк. Слов ему не хватало. Он раскрыл рот, чтобы что-то добавить, но просто махнул рукой в воздухе и резко выдохнул.
        Князь Акамир склонил на бок голову и с недоверием прищурился:
        - Потык, ну, будь же теперь искренним: Змей сожрал тебя. Не мог не сожрать. Подземный Змей всегда пожирает тех, кому жрецы преподносят питьё. Ты же выпил их травы? Значит, ты должен был увидеть, как Змей тебя пожирает.
        Потык вскинулся:
        - А вот я убил его! - он выкрикнул так, что Акамир на шаг отступил. - А вот я не покорился и убил треклятого Змея! - Михайло Потык озирался, ища поддержки.
        - Да полно, - не поверил Акамир. - Чем ты мог убить его, в могиле-то? Голыми руками?
        - Я задушил его кузнечными клещами! - взвился князь Михайло, а на лбу у него выступил пот.
        Евтихий осторожно взял Потыка за локоть и хотел отвести в сторону, но тот отмахнулся. Акамир осклабился:
        - Кто же это просунул тебе в гроб клещи? А, князь Потык?
        Михайло Потык смешался, во второй раз не найдя, что ответить. Он хватанул ртом воздух. Евтихий видел, как мучается князь Михайло, силясь что-то припомнить.
        - Вспомнил! - воскликнул он. - Я зарубил его. Я же - князь, а князей хоронят с мечом. Со мною был меч!
        Акамир, князь велесичей, отвернулся и зашагал к оставленным лошадям. Потык, силясь что-то доказать, поспешил за ним. Евтихий нагнал их у лошадей, и тогда князь Акамир вдруг обернулся к нему:
        - Коротко говоря, грек, закончилось всё весьма просто. О похоронах живого князя с умершей княгиней кричали во всех склавиниях. С дружиной я был неподалёку и смог в тот же день приехать. Князь Потык так орал под землёй, что его было слышно даже из-под каменной крышки. Я велел расколотить склеп и выпустить Потыка. Сей же час действие дурмана кончилось, и его самовила Моренка очнулась живёхонька.
        - Но я убил его, - твердил как заклинание Михайло Потык. - Убил распроклятого Змея. Спросите у Морены! Она, как затравленная, таращила на меня глаза и твердила, что я посягнул на самого Ящера, на владыку плодородия. Я убил его - моим мечом, моими руками, моим духом! - горячился Потык - Убил пожирателя тел, хозяина смерти, подземелий и лесных чащ, вашего Ящера, владыку сов, упырей и волков!
        - Молчи! - резко остановил Евтихий. - Не торопись! Как ты сказал, Потык? Повтори же: «хозяин волков». Это - Волти пастэр? Князь Акамир, такое имя ты называл?
        Князь велесичей повернулся к Евтихию и зябко повёл плечами. Не ответил. Этот грек снова коснулся запретной темы. Евтихий переводил взгляд с Акамира на Потыка и обратно.
        - Этот ваш Змей, он - владыка смерти и бог плодородия? - Евтихий нахмурился. - Ну да, считалось же, что смерть и плодородие идут рука об руку. У бога смерти Гадеса женой была Персефона, дочь Деметры - богини урожая…
        Евтихий не договорил, замолчал и отошёл к своей лошади. Раньше обоих князей он поднялся в седло и сверху посмотрел на них:
        - Князь Михайло Потык, не буду томить тебя. В краю, где ты живёшь, под Афинами, был когда-то городок Элефсин. Там устраивались мистерии в честь богини Деметры, тёщи Гадеса. В храме кого-то заживо погребали, потом оживляли, и он считался посвящённым старым богам. С тобой хотели повторить ту же церемонию.
        - Меня не волнуют мёртвые боги давно мёртвых людей! - Потык в сердцах сплюнул на землю и, не враз поймав стремя, поднялся в седло. - Грек, ты поклялся хотя бы не открывать рта, коли нечего будет сказать!
        Он подстегнул лошадь, но, сделав круг, вернулся, дожидаясь Акамира.
        - Я понапрасну рта и не открываю, - сдержался Евтихий. - Волхвы воссоздают одни и те же самые мифы: пара богинь и один божок рядом с ними. Твои дочь и сын сейчас там, где лежит святилище Волчьего пастыря. Подземного Змея, который то ли муж, то ли сын, то ли брат пары богинь Лады и Лели.
        Евтихий тронул коня. Краем глаза он видел, как Акамир теребит узду своей лошади и медлит подняться в седло. Конный Потык наклонился к нему и что-то потребовал у князя. Копыта его коня выбивали искры из дорожных камней.
        Акамир нагнал Евтихия через несколько вдохов и выдохов. На скаку князь сумел ухватить под уздцы лошадь Евтихия.
        - Ты мне нужен, грек! - выкрикнул Акамир. - Ты поможешь не перессориться с волхвами. Мне нельзя идти против Старых богов, я - природный князь. А тебе можно, ты - слуга греческой царицы.
        Евтихий подставил лицо ветру. Когда он на миг прикрывал глаза, то вставало лицо Лели, Потыковой дочери. Перед взором вились её светлые, почти белые славянские волосы, а неясная полуулыбка сжатых губ что-то недосказывала ему.
        - Куда мы едем? - бросил Евтихий.
        - На север, - Акамир тянул время, он запустил пальцы в бородку. - Яга-Лада и Яга-Леля - две наши богини, третий возле них - дзяд Ягор. Его имя запретно, велесичи зовут его Велесом, а на севере - просто Змеем или Ящером.
        - Где его святилище? - поторопил Евтихий.
        - На севере моих земель у горы Пелеон. Это над Пегасейским заливом. Поодаль там видны развалины старого городища, кажется, Иолка.
        - Таких совпадений не бывает, верно, архонт? - удовлетворился Евтихий. - Иолк - родной город аргонавтов.
        - Ты знаешь больше, чем говоришь, - Акамир тюркскими глазами скользнул по Евтихию. - Константинопольская царица послала тебя кое-что разведать? Жаль. Я хотел доверять тебе.
        - В город Иолк, - признался Евтихий, - Ясон когда-то привёз из Колхиды золотое руно.
        - Ты постоянно думаешь о золоте, - Акамир поморщился. - Все греки такие же жадные.
        После этого они долго ехали молча - Потык, Евтихий и Акамир. По правую руку сквозь платановую рощу синел изгиб Эвбейского пролива. С моря тянуло ветерком и прохладой. Молодая листва шелестела мягким, шуршащим шёлком.
        - Да, я думаю про упавшее с неба скифское золото, - разомкнул губы Евтихий. - В мифах оно заменило собой упавшую статую Артемиды. Статуя тоже горела как жар, хотя была вытесана из дерева и только снаружи покрыта золотой краской. Богиня требовала человеческих жертв, особенно пленных и чужеземцев.
        - И? - Акамир скосил на него глаз, он затягивал узду лошади, сдерживая её бег.
        - Отцы истории писали не только о чужеземцах, - Евтихий снова недоговаривал. - Порой они проговаривались о «деторезании».
        - Грек! Ты что это ты говоришь? - не вытерпел Михайло Потык. - Детям ничего не грозит. Елена не жертва, она посвящена самой Яге-Леле, она и есть сама Леля, она ею считается…
        - Богиней Лелей-Ягой или её живой статуей? - Евтихий резко обернулся к Потыку. - Её живой куклой?
        - Что ты хочешь этим сказать… - похолодел Потык.
        - Есть старый миф о ревнивой богине Гере и о том, как Зевс, неверный супруг, посмеялся над ней. Зевс повелел изготовить женскую статую, куклу, и нарядить её в праздничное платье, будто новую свою любовницу. Куклу выточил мастер Дедал, отец Икара, и в его честь куклу назвали Дедалой… Додолой, по-вашему.
        У князя Михайлы Потыка побелели стискивавшие узду пальцы.
        - Что по твоим проклятым мифам должно случиться… с Додолой? - он прохрипел.
        - Гера приревновала и к кукле, - обронил Евтихий и сжал губы в одну тонкую нить.
        13
        Шестью месяцами ранее
        Константинополь, столица Империи
        Никифор Геник - влиятельный дворцовый чиновник, вхож в личные покои царицы, соперник Аэция и Ставракия. В последствии - византийский император Никифор I (802 - 812)
        - …И самое главное, тебе следует беречься языческой музыки, - глазки у Никифора Геника сделались масляные, а улыбочка слащавой. - В тамошних краях она весьма губительна для христианина, - Никифор многозначительно кивал, а его толстые щёчки тряслись при каждом движении. - Когда благочестивая царица ездила в Фессалию, то Ставракий, тревожась за неё, велел дворцовым музыкантам играть во всю мощь. Знаешь ли, во сколько казённого серебра обошлась эта музыкальная гвардия?
        Нет, разговор начался иначе… Евтихий принял Никифора за самого Ставракия. Из покоев царицы его препроводили в другую залу, тоже украшенную гобеленами. Там его поджидал одутловатый придворный с бабьим лицом и визгливым как у евнуха голосом.
        - Патриций Ставракий? - Евтихий сдержанно поклонился.
        - Ну, какой же я Ставракий! - чиновник всплеснул руками, и Евтихию показалось, что от обиды у него брызнут из глаз слёзы. - Я Никифор, ты разве не знаешь, кто я? - он вдруг захихикал, с удовольствием потирая ручонки.
        Гобелены в комнате были те же, что и в покоях царицы. По ипподрому беззвучно неслись кони, и беззвучно рукоплескала им толпа в амфитеатре и в ложах.
        - Смотри же, вот я покажу тебе, кто я такой, - Никифор раскинул руки, указывая на гобеленовый ипподром. - Ристалище - это жизнь! Вот тут собралась знать, - он стал показывать на гобелене, - там толпится чернь, а вот и стража. Тут, - он потыкал пальцем, - ворота, в которые выносят разбившихся и проигравших, а рядом - чествуют триумфаторов. Смотри, а здесь сидит царица с её оруженосцем. Правда, похож на Аэция?
        Евтихий не спорил, с ним же не собирались обсуждать портретное сходство.
        - А где тут Ставракий, ау? - Никифор суетливо спохватился. - Разве его нет? Есть, - он со знанием дела поднял палец. - Ставракий - управитель всего ипподрома. Он логофет, главный счётчик, он ведает конными состязаниями. А это значит, - Никифор загадочно улыбнулся толстыми губами, - он ведает лошадьми, государственными конюшнями, снабжением армейской конницы, устройством дорог, почтовой связью, посольствами, границами и внешними сношениями, - он загибал пальцы. - Вот, что такое «логофет ипподрома». Таков византийский обычай.
        - А где здесь ты, патриций Никифор? - Евтихий на время принял правила этой игры.
        - Я? - рассмеялся Никифор. - А я вешал эти гобелены на стены в царицыных комнатах! Я - «логофет геникона», счётчик женской половины дома, эконом и личный секретарь царицы.
        - И по византийскому обычаю, ты ведаешь хозяйством и слугами августы, а также её мыслями и желаниями, - закончил Евтихий.
        Никифор с удовольствием прикрыл глаза. Пальцы в золотых перстнях сплелись и расплелись. Евтихий счёл, что ему ответили.
        - Таким образом, Никифор Геник, ты хочешь сказать, что тебе ведомы мысли царицы, которые августа либо не высказывает, либо… вообще не находит в своём сердце?
        - Ты поразительно догадлив, а это обычно плохо, - насупился Никифор. - Но сегодня это хорошо, поскольку царица в тебе не ошиблась. Найди ей в Фессалии доказательства неблагонадёжности патриция Ставракия!
        - Найти их царице или тебе, Никифор? - кони настенного ипподрома взвились на дыбы, возница вот-вот вылетит из колесницы.
        Никифор надул губы:
        - Царице пора расстаться со Ставракием и сослать его в почётную ссылку. Ей будет легче распрощаться с ним, если ты отыщешь порочащие его обстоятельства. Благочестивая Ирина слишком предана Ставракию, и сама прогнать его не решается. Этот евнух когда-то покорил для неё греческую Склавинию от Фессалии до Пелопоннеса, но… кое-что утаил.
        Никифор заговорщицки глянул и, потерев руки, блеснул перстнями.
        - Рассуди сам, Ставракий видел у склавинов скифское золото. Доносят, что он держал в руках золотые яблоки, но… утаил их от царицы. Возможно, он выведал, в чём секрет царя Мидаса, но уже шестнадцать лет хранит тайну. Почему и зачем? Поначалу он собирался показать царице всё, как есть, даже повёз её в Фессалию, но… не довёз. Почему? Прокатил её по пограничью до Верии и - обратно в Филиппополь. А ведь Филиппополь - это скверный, неблагонадёжный городишко. Знаешь почему?
        Евтихий выдержал паузу и неохотно выговорил:
        - В этот город покойный государь свёкор царицы ссылал еретиков-павликан, и ещё Филиппополе много осевших славян-язычников.
        Лучики заиграли на перстнях Никифора Геника:
        - Вот-вот! - он обрадовался. - Язычники и еретики-колдуны. Ты знаешь, какие у них обряды! - Никифор притворно ужаснулся. - А как они наводят порчу! Знаешь ли, они закалывают быка и чародействуют над внутренностями, потом жертвенной мукой посыпают одежду недруга, и тот медленно угасает…
        - Смотрю, ты неплохо разбираешься в колдовских обрядах. А, Никифор Геник? Гораздо лучше Ставракия, - нанёс удар Евтихий. Никифор вытаращил глаза. - Не обращался ли ты к колдунам за услугами?
        Никифор заохал, и из его глаз ручьями полились слёзы:
        - Да что ты, что ты говоришь-то, - он сжал кулаки и стал яростно тереть ими глаза, но слёзы лились всё больше и больше. - Да как ты можешь-то… Да я никогда… Сама царица тебя… А ты…
        Об этой слабости Никифора - плакать от злости и злиться от своих же слёз - знало всё чиновничество столицы. Сжав губы, Евтихий равнодушно смотрел, как тот мучается.
        - Ты предлагаешь мне оклеветать Ставракия? - добил Евтихий.
        - Ну, нет же, - оправдывался Никифор, - просто царица, скорее поверит тебе.
        - Предлагаешь мне солгать? Верному Императору Ирине солгать на её патриция Ставракия?
        - А почему он не привёз ни одного золотого яблока? - опомнился Никифор. - А зачем утаил секрет царя Мидаса? А где золотое руно? А?
        Евтихий стиснул зубы и промолчал.
        - Молчишь? Вот-вот, - пальцами в золотых перстнях Никифор тёр себе глаза и вытирал нос. - Одиссей, да? Сирен забоялся? Так изволит говорить наша царица… Вот и беги, Одиссей, ищи золото Мидаса! Я же о тебе, о тебе забочусь, а ты меня… такими подозрениями…
        Никифор Геник плакал и злился. Что-то подсказывало Евтихию, что он нажил себе могущественнейшего врага, опасного и мстительного. Не стоило бы с ним ссориться… Но Евтихий повернулся и вышел вон из комнаты.
        14
        Склавиния у развалин Иолка, города аргонавтов
        «Проклятый народ, склавины прошли всю Элладу, области Фессалоники и Фракию. Захватили много городов и крепостей, опустошили, полонили и подчинили себе страну и поселились в ней свободно, без страха, как в своей собственной…»
        (Иоанн Эфесский, ум. в 586 г.)
        Сотни дорог сплетались в одну, и каждая разветвлялась на сотни других. Дороги бежали мимо оливковых рощ, взбирались на горы к тенистым кипарисам и скатывались в долины озёр к зарослям ив и ольшаника. Понукая и пришпоривая коня, торопился на север Евтихий. Акамир и Потык отставали на два или три лошадиных скока, а княжеский обоз растянулся позади на дороге.
        То там, то здесь в лесу маячил какой-нибудь идол. Даже Акамир, щуря на ветру тюркские свои глаза, не мог бы сказать наверняка, кто это был - древняя Деметра с мрачным Гадесом или славянский Велес с богиней Ладой. У покинутого греческого монастыря Евтихий не задержался. Мало ли встретится на пути заросших травою церквей!
        Дороги бежали как реки, а реки - как время, из неведомого источника. Опустошённая чумой Эллада два века назад отдалась варварам. Славяне хлынули на её земли. Они осаждали Фессалоники и угрожали Константинополю. Когда власть опомнилась и в спешке создала в Афинах военный округ, склавины уже спокойно селились у величайших городов этой страны.
        Пол века назад Грецию выкосила вторая чума. В тот год в обезлюдевших Афинах родилась будущая царица Ирина. Через годы по её приказу вернулись сюда византийские легионы, и грозный евнух Ставракий навёл суровый порядок. Побеждённые склавины выплатили Константинополю подать за два столетия разом: корабли с закованными рабами один за другим уходили из Пелопонесских гаваней.
        Евтихию казалось, что он чувствует взгляд склавинки Лели и краем глаза видит её полуулыбку. За платановыми лесами выросла гора Пелеон, а с моря потянуло невесенним холодом. С Пегасейского залива донёсся запах водорослей и сырого песка. Там раскинулся посёлок варваров, и запахи моря смешались с дымом жилищ. Из-под греческой шляпы Евтихий высматривал, много ли народу их встретит…
        Волны беспокойно накатывались на взморье, бились о каменистый берег и рассыпались брызгами. Акамир в раздражении покусывал усы. Его вынудили отойти к берегу, одного, без оружия, и Кощ Трипетович теперь с головы до ног рассматривал его, своего князя. Акамир не вытерпел:
        - Ответь-ка мне, жрец! - он требовательно повысил голос. - Я не опоздал? Ты рад меня приветствовать? Рад допустить к священнодейству? - князь не спрашивал, князь настаивал.
        Внизу шумел и плескался залив, а за спиной князя на отдалении столпились воины и местные славяне-велесичи. Жрец усмехнулся одним уголком рта:
        - Пожалуй, ты явился чересчур вовремя, княже. Сделай-ка вид, - попросил он, взглянув исподлобья, - что ты задержался в пути, скажем, дня на два. Тогда всё пройдёт благопристойно. Так, как угодно богам.
        За спиной у волхва по-над взморьем стелились дымы от костров. Из-за гряды скал доносился шум и людской говор. Акамир недовольно дёрнул плечом: брызги с залива оросили его ледяным дождиком.
        - Кощ, я приезжаю, когда хочу, - князь показал зубы, - я здесь хозяин.
        Из знаков княжеского достоинства на нём оставалась только алая шапка с бобровой оторочкой. Без меча на поясе он чувствовал себя уязвимым. В стороне высилась гора Пелеон, а под горой у костров уже собирался народ - мужчины и женщины. Кощ Трипетович ещё ниже наклонил голову, отчего голос прозвучал совсем глухо:
        - Ты не услышал меня, князь. Жаль, - жрец сумрачно глянул из-под широкого лба. - Сказать ли русальцам, что ты велишь погасить костры богов? Сказать ли народу, что князь не велит умилостивлять Могучих и не велит молить их об урожае?
        Дымы потянулись вдоль берега. У подножия Пелеона темнел близ моря заросший травой холм. Там из земли торчали поваленные колонны и края фундаментов. Говорят, это развалины Иолка. Здесь жили когда-то греки. Князь осмотрелся, мотнул головой и… вдруг отступил.
        - Это моя земля, Кощ, - Акамир попытался придать голосу уверенности.
        - Твоя земля? - осклабился жрец. - Ты это говоришь, а смотришь на Иолк. Смотри же, смотри на его развалины! Смотри на опустевший город тех, что отвернулись от Старых богов и умерли! Хочешь ли, чтобы земля перестала быть твоей?
        Позади Акамира жители плотно обступили княжеских воинов. А те, положив копья, высматривали, договорится ли их князь со жрецом или нет.
        - Волхв, - Акамир через силу выдавил, - прикажи русальцам не сдерживать моих людей, как будто они твои пленные. Кощ Трипетович! - он принудил себя произнести его имя с отчеством. - По законам предков я всегда сам приношу богам жертвы. Принести ли мне в жертву своего коня, Кощ Трипетович?
        Кощ медленно покачал головой:
        - Нет, княже. Времена изменились. Могучие боги объявили мне волю. Ты в жизни не совершал таких треб, какие предстоит совершить! Я не допущу к этому ни тебя, ни твоих людей, княже, - вдруг выговорил Кощ, - ибо ты осквернён. В твоём кругу есть греки и те, кто отрёкся от Старых богов.
        Акамир снова закусил усы, а Кощ мрачно наклонил голову, показывая, что разговор окончен. Князь, не простившись, вернулся к своим людям. Море, налетев волнами на берег, опять оросило его холодными брызгами.
        15
        Склавиния под Иолком
        «Не жона была она вековечная,
        Потерял он за ей буйну голову,
        Он ходил-гулял на царёв кабак,
        Напивался вина ведь да допьяна…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Вечером тень Пелеонской горы затопила склавинию. В дымы костров врезались снопы искр, пламя трещало, а искры сеялись в небо и таяли. У костров извивались русальцы и голосили местные жители в масках с точёными рогами и мочальными бородами.
        - Они будут петь и плясать до рассвета, - морщился Потык.
        В непривычной славянской одежде Евтихию было тесно и неудобно. Ещё было жаль расстаться с греческой дорожной шляпой. Зато с бородой на щёках - Евтихий в пути не касался бритвы - он мог вполне сойти за варвара.
        Искры прочерчивали небо. Изредка душу мутил перебор гусельных струн. Три истукана стояли вдоль взморья в полёте стрелы друг от друга, славянские идолы в знакомой манере - грубые, нескладные каменные фигуры. Евтихий силился понять, кого они изображают - мужчин или женщин.
        - Потык, у велесичей праздник? Или это особое действо? Чрезвычайное?
        Потык не ответил. Михайло непрестанно оглядывался, кого-то ища среди жителей.
        Евтихий определил: дальний идол изображал Ладу, а ближний Лелю. Обе фигуры - женские. Но у дальней преувеличены грудь и живот, а ближняя истончена как подросток. Сполохи костра освещали маловыразительные лица. Третий истукан напоминал не человека, а зверя или ящера, грызущего хвост. Это Ящер Ягор. Таков волчий пастырь и змей подземелий.
        - Потык, - Евтихий преодолел ползущий по спине холод. - Объясни, почему гусли - jarowchaty? - он всматривался в скачущих русальцев, выискивая, кто из них перебирает холодящие душу струны.
        - А? Какие гусли? - Потык резко оглянулся. - Явoрчатые, встарь говорили явoрчатые, это после всё исковеркали! Кленовые, значит. Дерево такое в лесу - клён-явор.
        - Так-так, - соображал Евтихий. - Явор… Что значит - jawor?
        - Сильный, могучий, - князь Потык раздражался.
        - В свите Акамира некий северянин всё произносит на свой лад, он говорит «wo» вместо «gho». Потык, это не явoрчатые гусли, а ягoрчатые. Гусли дзяда Ягора, понимаешь?
        Скачущие в рогатых масках русальцы, притоптывая у костров, затянули в вечерних сумерках песню:
        Ogni goriat goriuchii,
        kotly kipiat kipuchii,
        Nozhi tochat bulatnyi,
        hotiat mene zarezati…
        - О чём они поют, опять про дзяда Ягора? - оборачиваясь, спросил Евтихий.
        - Нет. Они же в масках козлищ, - отмахнулся Потык. - Это - «страдания», ну, песни такие, русальцы изображают плач приносимого в жертву козла.
        - Неужели? - Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. - Ну, прямо греческая трагедия, театр бога Диониса, точь-в-точь.
        - Морена! - Потык вдруг кинулся через площадь, и пыль полетела из-под его сапог.
        Морена вышла из-за изгороди, только что появилась в белой ритуальной сорочке без пояса. Увидела Потыка и метнулась в сторону.
        - Стой же, Морена! - дощатая изгородь сотряслась, Потык налетел на неё плечом. Морена взвизгнула и вывернулась из-под его руки. Рукава сорочки распустились до земли и взлетели к небу. Морена вытаращила глаза, заслонилась руками и закричала:
        - Потык, Потык! Сбегутся русальцы, не трожь меня!
        Князь Михайло замахнулся раскрытой пятернёй, Морена зажмурилась, но Потык рубанул рукой в воздухе. Над кострами у взморья взметнулись снопы искр.
        - Беги, зови всех, Лебедь Белая! - то ли вскричал, то ли простонал князь Потык. - Эх, наказал меня Бог женою-язычницей. Зови волхва-полюбовника, пусть отрежет мне голову или зароет меня живьём…
        - Нет, не полюбовника, - Морена оправдывалась, - нет, он только усыпил тебя, - она на шаг отскочила от Потыка, рукава сорочки взметнулись лебедиными крыльями. - Ну, почему ты опять здесь, Потык? Уходи же, прошу тебя. Ты всё испортишь!
        - Испорчу? - князь шагнул ближе и задохнулся. - Мешаю? Что - силою увёз тебя жрец? Силою - да?
        Морена отскочила, затравленно озираясь. Увидела поодаль русальцев и осмелела. Стрельнула на Потыка узкими глазами, выпростала из рукавов руки, подхватила непокрытые свои волосы и выпалила:
        - Мешаешь, Потык! Прежде всё портил, так и теперь портишь. После тебя Старые боги гневаются и требуют большего!
        - А где мои Леля и Иоаннушка?! - Потык взревел и кинулся к ней. Морена отскочила ещё дальше и опять выкрикнула:
        - А их выбрали Старые боги! Уйди, Потык, не лезь не в своё дело. Дай хотя бы детям стать жрецом и жрицей тех, от которых ты отвернулся.
        - Это мой Иоаннушка-то - жрец? - князь Потык захохотал с горечью, ладонью утирая на щеках то ли слёзы, то ли поднятую с земли пыль. - Мой Иоаннушка, да?
        Задребезжали гусли, русальцы в масках козлищ запели, исступлённо скача и притоптывая. Языки костров высвечивали мёртвые лица богов.
        - Морена, - взмолился Михайло Потык. - Где они заперты? Лебедь Белая… - он молил её. - Выпусти их, прошу. Ай, да чтоб этому Кощу Трипетовичу пусто стало!
        Морена затрясла головой так, что волосы заметались по плечам:
        - Нельзя, Потык, никак нельзя. Могучие разъярятся и захотят чего-то пострашнее. Не гнался бы ты за нами, так всё и прошло бы спокойно. Смирись, Потык! Леля с Иоаннушкой предназначены им. Склавины от Пелопоннеса до Фракии будут петь про них песни!
        - За что, Лебедь Белая, за что? - князь Михайло спросил сухим и севшим голом. - За что ты сделала Додолой мою Лелю, а? Кому нужно, чтобы она стала живой куклой?
        Морена непонимающе округлила глаза. Затравленно оглянулась. Загремели заклятые гусли, и над взморьем взметнулось вверх пламя. Каменная морда Ящера осветилась и будто оскалилась. Потык глянул в ту сторону, обернулся опять - Морены перед ним уже не было.
        16
        Склавиния под Иолком
        «…в начале правления Ираклия[2 - Ираклий I - византийский император в 610 - 641 гг.] славяне захватили у римлян Грецию и персы захватили Сирию, Египет и множество провинций…»
        (Исидор, епископ Севильский)
        Акамир появился на пороге и спустился с крыльца во двор. Ветер задувал с моря, и дым окутывал склавинию с ближними скалами и развалинами греческого Иолка.
        - Князь, с тобой хотят говорить римляне, - так передали Акамиру славяне.
        Римлянами звали себя византийские греки. Они дожидались князя вне дома, их было двое. Римляне стояли в дорожных плащах и в широкополых греческих шляпах, под которыми хорошо прятать лица не только от солнца.
        - Так вы - элладики? Мне передали, что вы хотите поговорить, - Акамир оценивал их взглядом. - Вы чьи?
        Элладики, то есть живущие в Элладе греки, держались прямо и подтянуто. Хотя оба стояли без доспехов и оружия, но на их открытых до локтя руках отпечатались следы латных поручей. Это выдавало в них воинов.
        - Приветствуем тебя, архонт, - начал первый из них, что помоложе. - Мы говорим от лица Элладской фемы…
        - Фемы? - остановил Акамир. - Ах да, ваш военный округ.
        - Военный округ Афин и всей Эллады, - уязвлено напомнил элладик, - округ, к которому приписан и ты вместе с твоим народом.
        - Неужели? - Акамир усмехнулся. - А мой народ знает об этом?
        Элладик стерпел иронию и по-военному отчеканил:
        - Для тебя и для твоего народа, архонт, будет лучше знать и помнить об этом. В греческой армии - гарантия твоей власти, архонт. Но мы увидели, что народ чтит тебя меньше, нежели какого-то волхва.
        - Вас не пускали? - перебил князь.
        - По счастью, мы умеем убеждать. Людям волхва пришлось принять к сведению, что римляне пользуются особыми правами.
        Акамир с неудовольствием промолчал. С залива потянуло дымом, донеслись крики русальцев и песни самовил. Вперёд вышел второй элладик - постарше и с выцветшим взглядом.
        - Князь Акамерос, - голос элладика был таким же бесцветным, как и его глаза, - мы следовали за тобой от Афин. Но догнали тебя только сегодня… Архонт, тебе следует стать правителем всей Эллинской Склавинии, верной Христолюбивому Императору.
        Старший элладик умолк, что-то высматривая в глазах Акамира. А князь молчал столько, сколько мог. На берегу залива заходились в крике русальцы. Всей гурьбой они двинулись по улицам и переулкам посёлка. Младший из римлян брезгливо поглядывал на рогатые маски с прорезями вместо глаз.
        Наконец, Акамир отрывисто бросил:
        - Элладики, вы от Константина, правителя Афин и родственника царицы Ирины?
        - Мы от легионов Элладской фемы, - повторил старший из римлян. - А упомянутый тобой правитель держит в заточении безвинных родственников молодого царя, свергнутого своей матерью.
        - И? - коротко спросил Акамир.
        - Kniadz Okamer… - элладик попробовал заговорить по-славянски. - Когда ты выступишь в поход вместе с твоим народом, что приписан к Элладской феме,… тебя поддержат ударами с флангов элладские легионы.
        - А я выступлю в поход? - тянул время Акамир.
        - Конечно, kniadz, выступишь. С поддержкой легионов ты овладеешь Афинами и освободишь кесарей. Тогда мы провозгласим кого-нибудь из них Императором. Решайся, kniadz!
        Русальцы гурьбой - в масках козлищ, с тоягами, с курящимся зельем - выдвинулись на улицу перед княжеским домом. Акамиру успели опостылеть их крики и вопли.
        - Что я получу, - он медленно сглотнул, всё ещё колеблясь, - помимо славы на устах у славянских племён? - его тюркские глаза сощурились.
        Греки быстро между собой переглянулись.
        - Архонт! - пообещал младший из них. - Ты заслужишь у нового Императора придворный титул и сан патриция.
        - Сан патриция? - не дал ответа Акамир.
        - Этот сан с гордостью носит Карл, король франков! Ты станешь правителем славянской Греции…
        - Нет, не Греции, - перебил Акамир, - а Белой Склавинии, всей земли от славянской Фракии до славянского Пелопоннеса.
        Времени на переговоры не хватало. Толпа русальцев в козьих личинах с воплями и с курящимися травами всё приближалась.
        - Хорошо, архонт, ты получишь в управление всю вашу Склавинию.
        - Не в управление, нет, - Акамир цепко глядел на элладиков. - Мои склавины получат ту же самостоятельность, что была у нас до времён евнуха Ставракия. А я - сан государя и титул патриция. Как у короля Карла!
        Акамир ожидал ответа, а греки озирались на толпу русальцев.
        - Да, kniadz Okamer, можешь считать себя государём Белых Склавинов. Пошли верных людей, пусть нас безопасно выведут за пределы посёлка… Но архонт! Элладские легионы поднимутся не раньше того часа, когда поднимешься ты.
        Акамир, раздумывая, склонил на бок голову. На что-то решаясь, он гладил обереги, вышитые на рукавах сорочки.
        Вышитые красными нитями обереги трепетали при каждом её движении. Морена то откидывала назад непокрытые волосы, то нагибалась к огню. Огонь полыхал в печи посреди дома. Дом был нестерпимо натоплен, и по лицу струйками сбегал пот. В зёве печи плескались кипящей водой бронзовые чарки. Она нагибалась - и тогда неподпоясанная лебединая сорочка прилипала к спине и бёдрам, - брала чарки под изогнутые ручки, распрямлялась и переносила их на каменный пристенок возле печи.
        Чарки с кипящей водой посвящались богам. Над ними священнодействовал Кощ, он вскидывал руки, простирал их, отчего распахнутый ворот сорочки расходился шире, и Морена видела на его груди ожоги и шрамы - следы жреческого посвящения.
        Кощ Трипетович сыпал в чарки соль и порошки трав, вода вспенивалась, и дурманящий запах солей и зелья окутывал Морену. Лебедь Белая расширяла глаза, гадая о том, что видит в бурлении воды и в отсветах огня Кощ Трипетович. Отсветы и сполохи на стенах усыпляли её, она наблюдала чародейство - действо над чарками с водой - уже не первый раз.
        - Они гневаются, - выговорил Кощ Трипетович. - Те, кто правят яровчатыми гуслями, теперь в гневе… Беда! - жрец бессильно опустил руки.
        Жар теснил грудь, дым сушил горло и колол глаза. Лебедь Белая отпрянула: с домашнего алтаря, с печного пристенка, на неё косились морды зверей и ящеров. Они скалили зубы с оклада заклятых гуслей.
        Кощ протягивал к ним руки, и гусли сами собой дребезжали. Морена каждый раз вздрагивала и ещё на один шаг отступала к окну или к двери. За окнами русальцы исступлённо справляли тризну по жертвенному козлищу.
        - Что это? Кто этому виной? - вырвалось у Морены. Взгляд ящеров с гусельного оклада сделался невыносим. Ей захотелось выскочить из дома, из томящего жара к холоду морского залива, или же… или же броситься на того, кто повинен в гневе богов, кто посмел противиться воле Могучих.
        - Он им мешает, - Кощ Трипетович вглядывался в бурление воды. - Тот, кто мешал Могучим и прежде, - Кощ задержал руку над бронзовой чаркой, - слуга и наушник греческой царицы.
        - Князь Акамир? - вылетело у Морены.
        - Не знаю, Лебедь Белая, не знаю, - Кощ доверительно посмотрел на неё.
        В такие мгновения Морена почти любила Коща. Взгляд такой прямой, уверенный, гордый, и в то же время - доверчивый. Кощ простёр руку к яровчатым гуслям, долго не прикасался к ним - и вдруг резко ударил пальцами по струнам, сверху донизу, точно не струны это, а лебеди, и не пальцы у него, а десять коршунов.
        Струны взгремели, Морена покачнулась, стена и печь поплыли у неё перед глазами, а лебеди всё кричали, кричали - чудилось Морене. Кощ Трипетович, наклонив на бок голову, слушал звон, а глаза его то сужались, то расширялись.
        - Нет, это не Акамир, - с усилием воли признался он.
        Кощ Трипетович согнулся над чарками. Ждал и смотрел, слушал, но всё чаще закатывал глаза. Морена боялась шелохнуться. Вдруг чародей говорит сейчас с Могучими? С теми, кто теперь в гневе…
        - Этого князя Акамира… - Кощ, не открывая глаз, разомкнул губы, - вовлекают в чужие замыслы… - Кощ распахнул глаза и уставился на Морену.
        Под его отсутствующим взглядом Морене сделалось жутко. Травы в кипятке уже выварились и стали томить её горько-сладким своим духом.
        - Кто им помеха и враг? - не выдержала Морена. - Мой муж, что ли? - она содрогнулась и сразу обмякла, поникла плечами.
        Жрец распрямился и опять потянулся к заклятым гуслям. Он точно подавал руки кому-то невидимому, чья одна только тень металась по стене за печным алтарём. Морена в страхе закрыла глаза и не увидела, но услыхала, как Кощ ударил по струнам… От медно-струнного перебора закружилась голова и перепутались мысли. Воля ослабела, и ей захотелось подчиниться, покориться, отдаться…
        - Нет, это не он! - вырвал её из забытья окрик Коща, Морена с обожанием раскрыла глаза. - Не врёт ни одна струна. Но твой Потык вмешивается, Лебедь Белая, и я не пощажу его в другой раз! Ящер Ягор - мститель, он не забыл нанесённой ему раны. А вот ты оплошала, Лебедь Белая, ты тогда оплошала.
        У Морены похолодело сердце, она сглотнула слёзы.
        - Я… в тот день… в подземелье… - Морена оправдывалась. - На Потыке даже крестика не было, я смотрела. Он как-то сумел… воспротивиться… - она замолчала.
        - Не прекословь, - Кощ Трипетович обернулся к ней. - Тогда те, кто правят Яровчатыми гуслями, не забудут твою верность.
        Морена увереннее поглядела на печной алтарь. Морды зверей и ящеров уже не казались ей чужими. Она осмелела и протянула к ним руку. Кощ благосклонно молчал. Морена коснулась дальней струны, зацепила её пальцем и выпустила - как тетиву лука. Струна-тетива пропела, прогудела, и Морена ощутила в душе горячее чувство власти над кем-то. Кому-то другому, а не ей, в этот миг стало дурно, и у кого-то другого - не у неё - от звона струны стиснуло подвздошье.
        - Ты слышала? - поощрил жрец. - Ощутила в душе поступь дзяда Ягора?… Могучие в гневе. Им вредит тот, кто ещё не нашёл своё солнце. Чужак.
        Кощ Трипетович повернулся, собираясь выйти из жаркого дома-святилища. Он распахнул дверь, и в дом ворвались крики и гомон русальцев.
        - Кощ! - резко окликнула Морена.
        Ежели одно лишь прикосновение к заклятым струнам дарит гордое возвышение духа, то каково же это - играть на них и владеть ими?
        - Кощ Трипетович!
        Волхв оглянулся. Морена заслоняла от него алтарь с заклятыми гуслями.
        - Скажи, - Морена уже не опускала перед ним глаз и не расширяла их от ужаса. - Что ты видел шестнадцать лет назад в том лесу, когда жар огня душил тебе грудь?
        - Душил… - повторил за ней Кощ. - Как верно ты сказала, душил. Мне явился дзяд Ягор, Лебедь Белая!
        В тот день, в лесу, над сожжёнными в честь богов старыми гуслями явился Кощу всадник, охваченный огнём как золотом или же… золотом как жарким огнём!
        - Нет, не всадник… - Кощ Трипетович мучительно вспоминал. - В начале он показался мне Змеем, летучим Змеем… - так тяжко вспоминают только давний сон или бред. - Дзяд Ягор явился мне на золотых крыльях.
        Да, полыхал огонь, курились травы, туманились стволы деревьев, а дзяд Ягор извивался как змей или парил как охваченный жаром всадник. Золотая борода струилась до земли, а крылья, огромные огненные крылья, полыхали за его спиной.
        - Огненные? - Морена прижала к груди руки.
        Кощ не ответил. В тот день, в лесу, он отчётливо видел столбы чёрного дыма над крыльями своего Могучего бога.
        - Тьма и огонь, чернота и золото, - Кощ Трипетович глядел в одну точку. - Я вопил и катался по траве от боли, ужаса и восторга. Ещё я до слёз жалел мои старые сгоревшие гусли.
        - Бедный, - Морена подошла ближе. - Ты плакал о старых гуслях, когда Ящер Велес дарил тебе власть над целым миром.
        - Ягор-Велес открыл мне глаза. Я думал, он мне сожжёт их дотла своими чёрными пальцами!
        - У Ягора-Велеса чёрные пальцы? - Морена подняла брови. Каким же слабым вдруг представился её этот мощный мужчина Кощ Трипетович. Как маленький.
        В тот день, когда огонь жёг ему грудь, Кощ Трипетович увидел перед собой Гусли - иные, не такие, как прежде. Каждый изгиб, длина и толщина каждой сторонки - особые. На них и струны запоют иначе - властно, беспощадно. Звук будет такой, что подчинит себе волю всякого, кто его услышит…
        - Да! Вот так же подчиняет волю кому-то из Могучих курение священных трав, мелькание огней и раскачивание в лад. А ещё бешеная пляска самовил… и кружение русальцев.
        Видение пропало, а Кощ… Кощ изготовил заклятые Гусли. Во сне дзяд Ягор велел ему ждать.
        - Он наказал мне: ждать столько лет постольку, сколько в году времён года. Четырежды четыре, Лебедь Белая!
        - Шестнадцать лет минуло, - она кивнула, а жар от печи душил её, мокрая расшитая сорочка облепила всё тело.
        Кощ Трипетович плотно закрыл дверь, подошёл ближе и - взмахом руки опрокинул с алтаря бронзовые чарки. Чарки загремели по полу, Кощ подхватил с печного пристенка заклятые гусли.
        - Морена, тем, кто говорят со мною, уже мало одной лишь вертлявой пляски твоей падчерицы, - жрец остановил на Морене тяжёлый взгляд.
        - Кощ, нет! - Морена заполошно выкрикнула. - Нет, Кощ, нет! Ты знал это? Знал заранее? Поняла… Ещё тогда, когда ты звал с собою меня и Потыковых детей, ты знал, что всё так и будет! Знал? - она выкрикнула.
        Кощ Трипетович, следя за каждым её движением, молча уложил гусли в полотняную сумку. Отойдя к двери, рывком распахнул её и вышел. На улице заходились в крике русальцы, жалеющие жертвенного козла и деву-додолу.
        - Ко-ощ! Ко-ощ! - ещё кричала Морена, а русальцы стенали и пели о муках Додолы и о предсмертном страхе приносимого в жертву козляти…
        17
        «…плачет и стенает козлёночек, а сестрица из-под воды отвечает:
        «Тяжёл камень ко дну меня тянет,
        Лютая Змея мне сердце вынула…»
        (Старая сказка)
        В эту ночь как никогда шумело и плескалось море. С отливом берег обнажился, и волны, ярясь, набрасывались на мелководье, так что брызги доносились до костров у статуй старых богов. Перед кострами кружились лебеди-самовилы и причитали жалобными голосами:
        Chizhol kamen
        na-dno chianet,
        Liuta Zmeja
        serdce wyjme…
        - Потык, о чём поют танцовщицы? - Евтихий в темноте прислонился к воротам одного дома. Князь Потык сидел на земле, поджав ноги и в отчаянии обхватив голову руками.
        - А… самовилы? - он отнял от головы руки. - Не слушай их. Они теперь лебеди, плывут по морю и причитают об утопленнице.
        Евтихий пожал плечами. Потык был измождён и, кажется, утратил последнюю решимость. Час назад они ненадолго расстались. Евтихий успел обойти весь посёлок, а Потыка нашёл на том же месте и в той же безвольной позе.
        - Нашёл ли, наконец, сына и дочь, князь Михайло?
        Тот поднял голову и снизу, с земли, взглянул на грека:
        - Нашёл? Я-то нашёл… А ты, грек, нашёл ли золотую баранью шкуру, а?
        Рядами набегали на берег залива волны, при луне и в свете костров казалось, что некто нарочно волнует их. Час от часу звенели гусли - раз от разу всё томительней и неспокойней.
        - От князя Акамира вышли два элладика, - Евтихий силился расшевелить Потыка. - Вышли в надвинутых на глаза дорожных шляпах. Я не захотел с ними встречаться, - Потык и бровью не повёл, тогда Евтихий продолжил: - Я обошёл склавинию, здесь есть ещё один двор, крупный как княжеский. Оттуда недавно вышел этот жрец, как его - Кощ Трипетович? Твоя дочь Леля и твой сын, скорее всего, там.
        - Да, я знаю, - обронил Потык. - Что же мне - броситься с кулаками? Здесь никто не поможет. Акамир занят, люди слушают только волхва, а двор стерегут русальцы.
        - Там есть окно…
        - Да, я видел. Человеку в него не пролезть, можно только передать слово. А что мне сказать дочери и сыну - что я не сумел спасти их?
        Евтихий раздражённо махнул рукой и отошёл. Волны в заливе походили на струны, будто некто перебирал их невидимыми пальцами.
        - Просто скажи им, что мы здесь! - вырвалось у Евтихия.
        - Грек, - вдруг позвал князь Потык. - Ты не договорил тогда… Скажи, что хотела от куклы злая богиня Гера? Я про Додолу…
        - Про Дедалу? - Евтихий рывком поднял Потыка на ноги. - Слушай меня, князь! Мы пролезем на тот двор и попытаемся что-нибудь сделать для Лели. А ревнивая Гера… Она просто превращала соперниц в коз и коров. Помнишь, на ком в вашей песне едут жена и внуки дзяда Ягора? Вот так-то, Потык.
        Пропели изматывающие душу струны. Казалось, что чем громче и чаще гремят гусли, тем больше волнуется море в заливе.
        - Поют только женщины-самовилы. Ты слышишь, Потык? Русальцы спят, - Евтихий растормошил Потыка.
        Никто из русальцев на пути не встретился, а двор жреца не был и заперт. Только у ворот спал один страж в кожаной маске козлища с рогами, мочальной бородой и прорезями для глаз. Евтихий, постарался не наступить на него, проходя мимо.
        - Дом открыт, но в доме их нет, грек, - одними губами сказал Потык. - У овина заколочена дверь, они там, а сзади то крохотное оконце.
        У овина, не шевелясь, спал второй сторож в похожей маске. Окошко с обратной стороны чернело под самой крышей. Потык ухватился за торчащие из стены камни, немного взобрался, но дотянуться до окна не сумел.
        - Годы уже не те, что ли - а, грек? - охнул с самой земли и взмолился: - Заберись лучше ты, я только шуму наделаю.
        Евтихий взобрался, припав грудью и коленями к камням и глиняным выступам. Внутри к окошку метнулась Леля. Свет из окна слабо падал ей на лицо, высвечивая лоб и белизну волос.
        - Леля… то есть, Елена, мы здесь, - Евтихий смешался, не зная, каким именем называть её.
        - А, грек Евтихий, - не удивилась Леля. - А ты, всё-таки, разыскал нас, ты - молодец, - добавила как-то странно, чуть снисходительно улыбаясь.
        - Иоаннушка с тобой? Да, вижу. Он спит, верно? - Евтихий обежал взглядом темницу. Отрок, свернувшись калачиком, спал в углу на рогожке.
        Леля промолчала, и луна высветила её полуулыбку. Это странное, загадочное очарование начинало мучить Евтихия. Или виною тому заклятые гусли, звенящие время от времени?
        - Где отец? - прошептала Леля, и Евтихий в первый раз увидел на её лице тень беспокойства.
        - Он здесь, внизу.
        - А где князь Акамир? - быстро спросила Леля, и тень беспокойства стала заметнее.
        Евтихий помолчал. С берега доносилось пение самовил. В глазах Лели стоял вопрос.
        - Да, Акамир тоже здесь, - ему пришлось подтвердить. - Но, судя по всему, князь теперь занят.
        - Никогда не говори так, - перебила Леля. - Понятно тебе, грек?
        Евтихий подался от окна назад и спрыгнул на землю. Он чувствовал укол досады. Уж не ревность ли? Леля манила и раздражала, влекла и отталкивала.
        - Как они? - немедленно спросил Потык.
        - Постарайся понять, князь Михайло, - Евтихий заговорил жёстко и требовательно. - Пляшущая Додола прельщает бога дождя красотою и наготой. Кукла Дедала тоже становилась любовницей бога грозы, но чтобы богиня не ревновала, куклу ежегодно топили в море. Что-то подсказывает мне, Потык, что Дедала не всегда была куклой. Теперь о козлёнке.
        - Не смей так говорить о Иоаннушке! - вспыхнул Потык.
        - Нет, о козлёнке, князь Михайло, я говорю о козлёнке. Старая Божья заповедь запрещала варить в молоке козлёнка. С чего бы это, ответь! Читал ли ты Ветхое Писание?
        - Я, - Потык отступил перед его напором, - я не умею читать по-гречески.
        - Ах, так? Прости. У варваров был обряд, когда детёныша скота варили в кипятке или в молоке и так заклинали богов плодородия. Но за неимением детёнышей скота при недороде или бескормице… В общем, случалось, что на церемонии погибали и дети, поэтому Бог проклял этот обряд.
        Под окном темницы Михайло Потык опустился прямо на землю. Его долговязая фигура сложилась, он снова опустил голову на руки.
        - Мне, - выговорил он, - надо всё осмыслить. Собраться с мыслями и решить, что мне делать.
        - Сиди и жди меня, князь Михайло, - приказал Евтихий. - Я навещу кое-кого в этом доме. Я не верю, что дом пуст.
        Евтихий короткой перебежкой пересёк двор и толкнул незапертую дверь большого дома.
        18
        «А как закатилось тут соньче да красное,
        А как потухала тут заря вечорняя,
        Обернулась де Моренушка зьмеёй лютою,
        Ишша та зьмея была да смрадь-язычница…
        Ишша жгёт она огнём да жалит жалами…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        - Не двигайся! - Евтихий плечом придержал дверь. На полу разлита вода, рассыпаны порошки трав, опрокинуты бронзовые чарки. В печи теплятся угли. В доме темно и жарко.
        Морена заметалась и на какой-то миг застыла, стоя в полуобороте.
        - Не двигайся, - повторил Евтихий. - Теперь зажги огонь. Медленно.
        Морена скользнула вдоль печи и, оглядываясь, сунула пучок лучин в угли. Те затрещали. Она тут же выхватила пучок и, закрываясь огнём, отпрыгнула в сторону - к окну, чтобы прорваться к двери.
        - Ни с места, говорю! - Евтихий захлопнул за спиной дверь и перехватил её руку с факелом, другой рукой ухватил Морену за плечо и с силой развернул к себе. Она боролась и попыталась ткнуть огнём ему в голову. Сжав запястье, он отвёл её руку как можно дальше. - Теперь отвечай, Морена, я буду спрашивать.
        - Ne wem, ne pytaiu grechesku rech, sudar! - вскрикнула Морена.
        - Не лги, ты понимаешь и говоришь по-гречески, - оборвал Евтихий. - Не лги, Lebid Belai. Ведь так тебя называют?
        Одна лучинка в её руке обломилась и с шипением упала на глиняный пол. Морена сдалась.
        - Плечо отпусти, грек, - она, поморщившись, прошипела. - Больно же… И руку, руку отпусти.
        Он отобрал у неё факел и несильно подтолкнул к печи. Загородил ей путь к выходу.
        - Ты давно знаешь жреца? Отвечай, - он качнул связкой горящих лучин, огонь выхватил из полумрака лицо Морены. Её испуг быстро прошёл.
        - Ведь я-то узнала тебя, грек, - Морена чуть коверкала речь на славянский лад. - Ты с Потыком гулял в питейном доме-то, и тебя-то Лелька провожала вон из склавинии. Так чего тебе здесь надо-то, грек? - Морена выкрикнула, подалась вперёд, глаза блеснули: - Поняла! Ты и есть слуга греческой-то царицы!
        - Вот как? - Евтихий не упускал ни одного движения. - Коща Трипетовича предупредили? Хорошо. Кто обо мне донёс? Ладно, я знаю. Никифор Геник и его люди из Филиппополя.
        - Ne wem grechesku rech, - Морена упрямо сжала губы и с сожалением поглядела на факел.
        - Сколько времени ты знаешь Коща? Быстро! - он шагнул на неё, оттесняя её к печному пристенку. - Ну! - пугая, он замахнулся огнём.
        Та охнула и закрылась руками:
        - Давно, семь лет, с девичества, я-то не помню!
        - Откуда он взялся? Ну! - огонь снова высветил её лицо.
        - С севера, из Фессалии, я-то не знаю! - она наткнулась спиной на пристенок с парой несбитых чарок. - Грек! Не делай ему ничего дурного - он велик!
        Евтихий опустил огонь, подсвечивая домашний алтарь и сброшенные на пол бронзовые чарки.
        - Чем он велик, Белая Лебедь?
        - Не греческого ума дело! - огрызнулась Морена. - Кощ соберёт склавинов Эллады. Кощ вернёт Старых богов. Это наша страна, а не греков.
        - Для этого понадобилась семья князя Михайлы? Ну!
        - Нет! - взвизгнула Морена и замотала головой. - То есть, да. Нет, не для этого.
        - Быстро отвечай, - Евтихий шагнул к ней, снова ухватил за руку и развернул лицом к алтарю. - Час назад жрец был здесь и волхвовал над чашками. Не верю, что колдовством он собирал элладских склавинов. Говори, зачем тебе князь Потык с его детьми! Зачем хоронила его заживо и что натворила с его сыном? - Евтихий встряхнул Морену сильнее положенного.
        Моренка ахнула будто от боли, Евтихий отпустил её, та отшатнулась и упала рукой на печной пристенок, ловко вывернулась и выскочила на ту сторону печи, за алтарь.
        - Всё это Кощ, это Кощ так решил, - она зачастила, - что надо-де посвятить Старым-то богам знатного человека, тогда это-де укрепит да усилит Старых-то богов.
        - Если у Старых богов не хватает силы, значит, они не всесильны, и тогда это не боги. А если не боги, то - кто? - Евтихий оперся о печной алтарь руками и наклонился вперёд, к Морене. Та отступила и вжалась спиной в угол комнаты.
        - Это Потык всё испортил, - потерялась Морена. - Потык не подчинился Могучим, - она заторопилась, - он уверял меня, что он-де убил… - её глаза расширились в суеверном ужасе, - он-де убил самого Велеса Ящера. Тебе не понять, грек! - она выдохнула. - Ящера нельзя убить, на Ящере стоит мир. Он лжёт… Нет? - она испуганно взвизгнула.
        Евтихий встряхнул факелом, и ещё две лучинки, треща, упали с него на печной алтарь старых богов.
        - Нет, Потык не лжёт, - Евтихий не спускал глаз с Морены. - Уверяю тебя как христианин, Ящера и Змея можно убить - одним словом, мыслью, движением сердца. Так это Кощ убедил тебя посвятить богам христианина? Отвечай! Поэтому ты не отпускаешь детей князя Михайлы?
        - Детей? Лельку с Иоаннушкой? - Морена осмелела. - Угомонись, грек, Лелька с детства посвящена богине, как и я. Ты не знал, грек? Я-то посвящена Яге Ладе-Морене, а Лелька-то - ее дочери.
        - А Иоаннушка? - Евтихий резко смахнул с печного пристенка догоревшую лучину.
        - Ну что, что - Иоаннушка? - взвилась Морена. - Что ты в этом-то понимаешь, чужак? - она оскорбилась. - Иоаннушка - это ошибка, клянусь. Всё Лелька, Потыкова дочка, она-то вмешалась и всё погубила. Я-то посвящала его, а заклятье-то обернулось проклятьем. Ведь гусли-то, гусли уже звенели, а ребёнок-то к ним восприимчив, нельзя-де было отвлекать его.
        Лебедь Белая осеклась, понимая, что наговорила лишнего.
        - Заклятые Ягорчатые гусли, - отчётливо выговорил Евтихий.
        Морена вскинула к груди руки, в волнении закусила палец, но справилась с собой.
        - Нельзя даже произносить это, грек, нельзя! Это слово заклято, заповедано. Оно не для твоего рта! Яровчатые, говори, яровчатые. Да, то гусли Могучего дзяда Ягора.
        - Змея-Ящера, которого убил твой муж, - жёстко сказал Евтихий. - А две Яги, мать и дочь, это змеихи помельче, да? Вон, самовилы поют на взморье про лютую змею, что сосёт сердце утопленницы. Это ей ты посвятила дочь Потыка Елену?
        - Да пропади ты, грек, сгинь и не вмешивайся, как вмешивалась малолетняя Лелька! - Морена шагнула на него, выходя из-за пристенка. - Дай сюда огонь! - она выбросила руку к факелу, Евтихий отдёрнул свою и отступил на шаг. - Сам Ягор-Велес явился Кощу крылатым ящером и дал ему невиданные gusli-samogudy! - выкрикнула по-славянски. - Они заиграют, а ты запляшешь! Уйди с дороги, чужак! - Морена шагнула к нему, шагнула к огню, и Евтихий, чтобы не ожечь её, отступил к двери.
        - Не обожгись, - предупредил. - С этим огнём играют те, кто сам сгорел дотла. Душеньку побереги, - он холодно добавил.
        Лебедь Белая сузила глаза и усмехнулась:
        - Вы все запляшете. Загремят дзядовы гусли, и завтра же явится из пучин дзяд Ягор.
        - Уверена? - остудил Евтихий.
        - Я сама волхова и знаю, что говорю! Неведомый звон усыпляет волю. Выпитые травы, пестрящие одежды, дым от курений, затягивающие пляски! Когда воля подчинится Могучим, тогда дзяд Ягор и явится.
        - Вот теперь я тебе верю, Лебедь Белая, - Евтихий опустил догоревший факел, бросил его на пол и втоптал в сырую землю. - Внушение, захват личности, управляемый бред. Я это видел, случалось.
        - Что ты врёшь, грек? - вспыхнула Морена. - Что ты знаешь о Старых богах! У вас свои пророки, у нас - свои. Не только у греков есть истина!
        - Истинные пророки не учат превращать детей в козлят и топить девиц в море.
        Евтихий распахнул дверь и вышел из жарко натопленного дома в ночной холод. На взморье девы-самовилы жаловались на судьбу и тоскливо пели о бедной утопленнице.
        19
        Велес (Волос) - древнее славянское божество подземного мира, лесной чащи и урожая. Возможно, тождественно подземному змею Ящеру.
        Велесичи (велегезиты) - в VI - X веках славяне, что обитали на востоке Греции в прибрежной области от юга Фессалии до предместий Фив и Афин.
        Волос (?????) - греческий город, выстроенный в новое время у Пегасейского залива возле развалин Иолка, родины аргонавтов. Связанно ли имя города с именем главного бога обитавших в тех краях славян-велесичей, не известно.
        …Перебор струн. Такой томительный, угнетающий душу. Басовая струна пропоёт, и сразу за ней тонкая. Низкая - за ней высокая. Это не песня. Другое. Названия этому нет. Звуки тянут жилы и душу, тянут кровь - и вынуждают уснуть, забыться мёртвым сном, покориться…
        Леля распахнула глаза, очнулась. Ноги застыли от холода, а в груди - жар от выпитых трав, что подали ей посреди ночи. Больше не вспоминается ничего, почти ничего… А перед ней, оказывается, не гусли - море с бегущими волнами-струнами.
        Она не лежит - стоит. Руки затекли, не чувствуются. Она попыталась размять их, но ощутила их за спиной связанными. За нею - столб, врытый в землю. А море поднимается с приливом и лижет ей холодом ноги. Ногам нестерпимо холодно - а в груди горячо от дурманящих трав.
        - Мачеха! - вспомнилось.
        Лебединым крылом реют перистые облака над морем - как рукава самовильской сорочки. На мачеху нет ни обиды, ни злобы - на сердце безволие от выпитых трав. А заклятые струны томят душу, кружат голову и душат грудь. Столб за спиною так крепко вкопан - не покачнётся.
        - Иоаннушка! - вспыхнуло в голове.
        Леля вспомнила: им дали пить горький напиток. Их повели. Иоаннушку - к кумиру Старшей Яги, где с вечера горели костры и кипела вода. А её - на песок под высоким взморьем, на берег, что затопляется приливом.
        Леля мотнула головой - перебросила её с плеча на плечо. Волосы облепили лицо. Море подступало. Скоро из пучины поднимется Ящер и проглотит её. Заклятые гусли бренчат и топят в тоске душу. Неужто эта тоска, это вытягивающее жилы смятение - теперь навсегда, на целую вечность? Кажется, змеиные глаза уже блестят из-под воды, из бездны. Или это встаёт солнце. Рассвет. Дурман кружит ей голову, стынут в воде ноги, теряется остаток воли, дух угасает.
        Сквозь наваждение слышится то ли прошлое, то ли будущее. Морена кружится в заклятой пляске, плеща лебедиными рукавами. Иоаннушка непонимающе глядит на котлы с кипятком. Море плещется у её колен и взбирается выше. Бренчат яровчатые гусли. Скачут русальцы в масках козлищ, кто-то протягивает маску и Иоаннушке. Где-то раздаётся голос, слышится, как кто-то спрашивает:
        - Верно ли, грек, что Карл, король франков, носит сан римского патриция?
        Кто-то разрезaл ремни на её руках. Леля опомнилась. Евтихий, знакомый грек, за плечи удерживал её от падения. Она повисла у него на руках, и он перенёс её выше, на скалистую отмель, куда не поднимался прилив. На высоком берегу ждал, опираясь на меч, князь Акамир.
        - Акамир, - Леля протянула с нежностью и благодарностью. - Мой спаситель.
        С Евтихия струями стекала вода. Щемило сердце. Он придерживал Лелю, и прикосновение к её спине волновало и тревожило. Белые, разметавшиеся по плечам и шее волосы. Плечи, обтянутые тонкой сорочкой. Босые, порозовевшие ноги. Он думал обернуть их плащом, но плаща не было, Евтихий стоял в варварской одежде, а Леля благодарила Акамира.
        - Где мой брат, где отец?
        - С ними мои люди, - Акамир взглянул на неё. - Не бойся, - и добавил: - Бедная девушка, ne trewozh sebe za otca i bratca. Ja jesm kniazh. Ja da nikto bole.
        Леля улыбнулась - как прежде, сжатыми губами, недосказанной полуулыбкой. Акамир в княжеской шапке, с мечом и в лучшей своей одежде держался с ней горделиво. Он - князь, и над склавинией вот-вот взовьётся его знамя…
        - Зверь! Ящер из моря! - закричала Леля, обернувшись и показывая на восход.
        Евтихий резко повернулся, а князь лишь поднял голову. Ничего не было. Гремели заклятые гусли, и в такт им Леля то расширяла, то прикрывала глаза. Акамир обеспокоено водил головой. Ещё миг, и он против воли тоже увидит в волнах морского Ящера. Евтихий ухватил Лелю повыше локтя:
        - Стой, Леля, стой. Не слушай гусли! Выгони их из сознания. Ты и теперь что-то видишь посреди моря?
        Леля, округлив глаза, кивнула и подняла руку, указывая:
        - Вот зверь. Он как змей, которого убил отец, - Леля вскрикнула: - У него и рана на голове от меча!
        - Рана от меча? - выкрикнул Евтихий, сознательно не глядя в море, стоя к нему спиной и заслоняя обзор Леле.
        Ещё пол мгновения, и Ящера непременно увидит князь Акамир. Он верит волхвам, а значит сам же усилит наваждение и откроется навстречу тому, что лезет теперь из бездны.
        - Победи его, Елена! - Евтихий велел, зовя её христианским именем. - Верою, словом, крестом, что ты носила, светом, что у тебя в сердце - победи его!
        - Сги-и-инь! - в крике изогнулась Леля. - Сги-и-инь!
        Запел княжеский рог. Акамир вскинулся. Соперничая с рогом, громче зазвенели гусли. Турий рог заглушил их своим рёвом, но трубачу не хватило воздуха. Звон гуслей врывался в промежутки, в которые трубач вдыхал и собирался с силой. Заклятые струны всё пели и пели, а потому море вздымалось выше и выше. Взметались волны, они колебались как струны, кем-то перебираемые и гонимые с морской глади на берег.
        В склавинии поднялось знамя Акамира. Вооружённые люди высыпали на берег. Кто-то затаптывал костёр перед идолом Велеса-Ящера.
        - Это твой отец, Леля, а с ним мои воины, - Акамир вытянул меч из ножен. - Сейчас мы уведём твоего братика, потерпи. Ну что, грек? - бросил он походя. - Верно ли, что франкский король Карл носит сан римского патриция? - он засмеялся.
        Кажется, люди князя не опрокинули русальцев, а только оттеснили к развалинам Иолка и дороге на север. Всё шло не так, как задумывалось. Русальцы дали отпор княжеским людям. Крики, шум, сполохи огня и дым - кто-то повалил в костёр кипящие котлы. Рослый и худой славянин в одиночку отбивался мечом от двух русальцев. Леля узнала отца и бросилась к нему в самую гущу:
        - Отец! Отец, берегись, - её заслонили.
        Знамя Акамира наступало, но русальцев попросту выпускали. Их всего лишь выдавили из склавинии на дорогу. Евтихий с досадой оскалился. Зря это, зря! Ложная победа - сделано всё, чтобы упустить волхва и его русальцев.
        Померещилось, что Леля с братом мелькнули за чужими спинами и пропали. Кажется, скользнула вдоль затоптанных костров Морена. Русальцы уходили. Вон - на северной дороге сам Кощ Трипетович, он далеко, он в безопасности, вот выхватил из-под холстины огромные гусли, полыхнувшие золотым огнём…
        Гром. Волхв ударил по басовым струнам… Под Евтихием заколебалась скала. Что-то полыхнуло в воздухе. Люди шарахнулись и рассыплись в разные стороны. Завизжали и заголосили склавинские женщины.
        Посреди пустого поля осталась стоять в полный рост каменная человеческая фигура, кое-где затянутая сизоватым мхом.
        20
        «Обёрнyли де Михайлушка да серым камушком,
        Не видать Михайлушку да света белого,
        И лежать ёмy-то здесь да веки-пoвеки,
        Сами бo уехали да во чистo полё…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Князь Акамир был бледен. Он силился не смотреть на каменную статую - было страшно. Зачем-то он, не переставая, говорил и говорил Евтихию, точно оправдывался:
        - Ну, не мог же я, - у Акамира сел голос, - не мог же я погнаться за русальцами всей дружиной…
        Посреди поля камнем застыл Михайло Потык. Евтихий медленно обходил его, осторожно ощупывая. Ну, камень же, чистый камень. Поодаль толпились, боясь подойти, люди. На лицах мужчин - суеверный ужас. Женщины сдавленно голосили. Долговязый и жилистый Потык стал серым, холодным и твёрдым как камень-песчаник. Лицо искажено в гримасе, рука занесена для удара. Но даже меч и измятая одежда - и те как будто из камня.
        - Погнаться за русальцами и жрецом я не мог, Евтихий. Народ меня бы не поддержал, - твердил князь Акамир.
        Князь прятал лицо в ладонях. Русальцы сбежали, но увели с собой Лелю и Иоаннушку, а Потык не сумел отбить их. Народ видел всё, что случилось, и теперь причитал в страхе:
        - Белый же, весь белый… - кто-то обронил по-гречески. - Прямо точёный камень, застыл весь…
        Евтихий прислушался.
        - Как это - белый? Кто сказал - белый? Он же серый, как… - Евтихий трогал и ощупывал Потыка. - Наваждение… Каждому видится своё… Но ведь ни одного живого места нет, всюду камень!
        Акамир на два шага приблизился:
        - Грек, ты пойми меня. В моей склавинии я - повелитель. Но погнаться за жрецом всех склавинов - это война против богов. Это вызов всем склавиниям Эллады. Люди меня отвергнут!
        Не слушая его, Евтихий заскочил туда, где у камня было лицо, и выкрикнул:
        - Михаил! Проснись, Михаил. Не верь заклятью, не подчиняйся, не давай ему над собой власти. Проснись!
        Окаменевший Потык не шевелился. На каменном лице - всё та же гримаса боя, а в разрезе глаз - та же боль.
        - Михайло, не поддавайся, - упрашивал Евтихий. - Сам не поддашься - и другие вслед за тобой не поверят. Наваждение пропадёт, сгинет.
        - Не поймут меня люди - вот эти женщины и не поймут! - твердил князь Акамир, стараясь даже краем глаза не смотреть на Потыка.
        Склавинские женщины той порой заново возливали масло и мёд на кострища богов. Там, где угли были ещё горячи, масло в мгновение ока вспыхивало. Женщины с трепетом смотрели на кумиры богинь и запевали обрядовые песни. Искры уносились вверх и тонули в столбе дыма.
        - Михаил! - Евтихий ударил Потыка по щеке, боль от удара по камню пронзила руку до локтя. - Ты слышишь меня, ты видишь, ты говоришь. Заклятье не имеет над тобой власти - как же ты это забыл?! - Евтихий с горечью выкрикнул. - Ты же крещёный.
        Из княжеского окружения вышли к кострам несколько мужчин. Они оттеснили женщин и стали мстительно затаптывать костёр Ящера-Велеса. На оскал каменного звероящера они предпочитали не оглядываться. Княжеский трубач робко подул в турий рог, видимо, надеялся одной магией одолеть другую.
        - Евтихий, выслушай! - Акамир пробовал отвлечь грека. - Я уже приказал сломать идол Ящера. После того, что было, мы не станем чтить Ягора-Велеса. Ты слышишь? - Акамир искал поддержки. - Оставь, грек, Потыка уже не вернёшь…
        Евтихий, не слушая, тряс каменного Потыка и что-то говорил ему. По лицу Евтихия струился пот.
        - Я сейчас прикажу - ты слышишь меня? - прикажу вместо Ящера, - Акамир прятал глаза, - поставить другого бога, поблагороднее. Не знаю ещё которого - может, Громобоя, владыку молний-перунов[3 - Подлинная языческая реформа у славян, хотя и проведённая в другое время и в другом месте. Статуя Ящера, стоявшая в окружении статуй богинь Лады и Лели, была заменена статуей Перуна в Новгороде в середине Х века.]? Но старухи-то всё равно будут чтить Велеса. Даже тайком от меня.
        Евтихий схватил окаменевшего Потыка за плечи:
        - Где твой крест, князь Михайло? Очнись! - он срывал голос. - Где твой крест?
        Ища крестик, он водил рукой по каменному воротнику Потыка. Не находил. Отступил, разглядывая трещинки. Камень-песчаник казался таким, будто простоял здесь века. Мох бежал по складкам окаменевшей одежды. Евтихий сорвал с себя нательный крестик и, путаясь в шнурке, надел его на Потыка.
        Отвернулся.
        За спиной чувствовался холод камня. Но вдруг человек застонал в голос, Михайло Потык с плачем повалился на землю. Акамир, побледнев больше прежнего, в ужасе отскочил и затеребил вышивки-обереги на сорочке. Потык выл белухой и катался по земле, терзая на щеках бороду и голося во всё горло:
        - Они увели-и! Они всё же увели-и их!
        К нему бросился Евтихий, склонился, удержал его за плечи и не столько поднял Потыка, сколько усадил на земле. Вокруг метались и суетились люди. Одни в страхе разбежались, другие из любопытства полезли вперёд. Акамир оглядывался на тех и других, тщетно ища трубача с турьим рогом.
        - Каменный князь Потык ожил?
        Потык вдруг вскочил на ноги.
        - Я восемнадцать лет служу тебе - wieroju ta prawdoju! - выкрикивал он Акамиру, путая склавинские слова и греческие. - Ja zh za radi tebia кровь мою проливал, krew liwal, а клятву тебе не порушил. De zh je twoja prawda, княже, где ж твой закон? Зачем моего врага выпустил, князь? De zh je moiy dzetchi, de moi syn ta moia doch, Okamere? Или ты не князь надо мной боле?
        - Потык, Потык, мы похитителей догоним, клянусь тебе, кровью моей клянусь, - торопился Акамир. - А Ящера немедленно велю свалить. Nie bogh on nam bole, Potyche! Не бог он нам, и мне более не надобен.
        Понимая их через слово, Евтихий вглядывался им в лица и соображал:
        «Так, третий кумир они свергают. Постой-ка… Остались же Лада с Лелей, две старые богини…»
        - Остановитесь! - он перебил их. - Жрец будет рассуждать так же, как вы. Ящер до поры ему не надобен. Его культ не оправдал себя! Акамир, где почитают ваших богинь, но без Ящера?
        Акамир, нахмурясь, повернулся:
        - Везде, - он, наконец, обронил.
        - Нет, не везде, - не согласился Евтихий. - Где-то есть особое место, там их почитание сильно настолько, что… культ Ящера попросту не нужен. Где это?
        - Везде, - повторил князь. - Эти богини - матери всходов и урожая. Стоит весна, и богиням молится каждый.
        - Нет-нет, - Евтихий затряс головою. - Ну, смотри, князь, здесь в Иолке - вода, море, водный ящер, змей из бездны. А там, я уверен, наоборот: огонь, солнечный жар, пекло из преисподней. Что это может быть, князь?
        Акамир спокойно покачивал головой:
        - Я тебя не понимаю, грек. Я тебя не понимаю.
        21
        Дорога на север
        «Они [склавины] осаждали ромейские города и крепости и говорили жителям - выходите, сейте и собирайте жатву, мы возьмём у вас только половину подати»
        (Иоанн Эфесский.
        Чудеса Святого Димитрия.
        Об осаде Фессалоник славянами)
        Перистое облачко, похожее на лебединый пух, вдруг напомнило ему волосы Лели. Облачко улетает, и кажется, что оно зовёт за собой. Образ Лели вставал перед глазами: вот, она поднимает руку, чтобы отвести ото лба волосы, падающие на светлые брови и ресницы. Сквозь руку просвечивает солнце.
        Вспомнилась Лелина полуулыбка, такая нечёткая, недосказанная - улыбка сквозь сомкнутые губы. И глаза - зовущие, но неподпускающие, удерживающие…
        - В конце концов, мне скоро тридцать, - выговорил Евтихий, но, к счастью, его никто не услышал.
        Дорога текла на север - вслед за облаками. Мимо проплывали сады, а в садах работали склавинские женщины. В поле мужчины запахивали землю. Евтихий оглянулся: Михайло Потык был мрачен, а князь Акамир - встревожен. Его трубач готовился, случись что, трубить в турий рог.
        Ветер дул с моря - весна не окрепла. Придёт лето, ветер задует с прогретой солнцем земли, и облака побегут с севера. Осенью и зимой облака бегут с моря на север - греки верили, что это бог солнечного света Аполлон улетал на крыльях лебедей к гипербореям, на север. Весною он на лебединых крыльях и возвращался.
        Крыльями лебедей грекам, как и славянам, казались перистые облака…
        Евтихий приподнялся в седле. Кажется, мысль начинала сплетаться в целостный узор:
        «Аполлон улетал на север. А на севере лебединый пух падает хлопьями с неба… Скифское золото тоже падало с неба. Лебединый пух - это снег. А что это - золото с неба? Статуя Артемиды упала с неба, кукла Дедала упала с неба, золотой овен упал с неба…» - Евтихий обернулся, скользнув взглядом по спутникам.
        - Акамир, князь! - он окликнул. - Куда пропало золотое руно из Иолка?
        Акамир поморщился и замотал головой:
        - Никуда, Евтихий! Не знаю, где искать Коща Трипетовича, если ты об этом! Они ушли на север, и говорят, что сам Кощ родом оттуда.
        - Акамир, я не задаю праздных вопросов. Куда исчезло из Иолка золотое руно?
        Соображая, Акамир втянул голову в плечи:
        - Никуда не исчезало, - повторил он. - При велесичах руна уже не было. Вернее, - поправился он, - руна не было вообще.
        - Не правда, князь, золотое руно было, - Евтихий придержал лошадь, чтобы ехать бок о бок с Акамиром. - Аргонавты вывезли его из Колхиды и привезли в Иолк на родину. Где же руно?
        - Тебе виднее, грек, - Акамир прищурил тюркские глаза. - Руно, руно… Что это, откуда взялось? - бросил он.
        - Мифы говорят, - Евтихий мельком взглянул на князя, - что царских детей Фрикса и Геллу злая мачеха хотела принести богам в жертву. Но настоящая мать, богиня-облако, послала им с неба овна с золотой шерстью. На его спине брат и сестра уплыли за море в Колхиду, но маленькая Гелла по дороге утонула в пучине.
        За его спиной князь Потык выругался и зазвенел удилами коня. Евтихий через плечо обернулся:
        - Да, князь Михайло, девочка утонула, как и полагалось утонуть приносимой в жертву Додоле… Акамир! - Евтихий перебил самого себя. - Скифы почитали трёх братьев, которым упало золото с неба.
        - Я не успеваю следить за твоей мыслью, - признался Акамир.
        - А македонцы говорили о трёх братьях-пастухах, которым царь не заплатил за работу и дал вместо золота лишь свет из окошка. Тогда младший брат очертил на полу место, куда падали солнечные лучи, и щедро зачерпнул их за пазуху. Ты ищешь связь, Акамир? А я ищу Лелю и Иоаннушку.
        - Продолжай, грек! - не вытерпел Потык, он подхлестнул коня и нагнал их, вклинился между ними, оттеснив лошадь Евтихия.
        Евтихий проводил взглядом деревушку, как ему показалось, брошенную, с выбитыми окнами и покосившимися крышами.
        - Братья-пастухи ушли и поселились, как говорят, недалеко отсюда, - Евтихий вывернул шею, рассматривая брошенные дома, деревенька не давала ему покоя, - во Фракии, около садов царя Мидаса. Тех садов, где Мидас поймал и отпустил сатира, чтобы обрести дар превращать вещи в золото. Князь Михайло! Какие мысли к тебе приходят?
        Потык промолчал, перебегая глазами со зрачка на зрачок Евтихия.
        - Тот пастушок стал великим царём и, как говорят, предком Александра Македонского, - Евтихий закончил.
        - Неужели? - терпение у Потыка кончилось.
        - Это так. Ведь пастушок взял в награду не что-нибудь, а солнце Македонии. Золото с неба - это солнце. Архонт, князь Акамир! Помоги моим мыслям, скажи, где на севере Белой Склавинии святилище женского божества солнца?
        - Нигде, - фыркнул Акамир. - Солнце - это мужчина. А луна - женщина.
        Евтихий умолк, нащупываемая ниточка зацепилась. Мысли застыли. Что-то ещё мешало решить задачу… Навстречу ползла вдоль дороги другая брошенная деревня, заросшая бурьяном по самые крыши.
        - Чьё это, князь? - Евтихий вывернул шею. - Чьё это жильё? Его покинули греки?
        - Его покинули славяне! - рявкнул Акамир. - Этой дорогой шёл на юг Ставракий и его легионы! Ты не знал об этом, Евтихий? Шестнадцать лет назад он увёл в рабство всех жителей.
        Евтихий закусил губу. Смутившись, он смог сказать:
        - Эта земля не раз переходила из рук в руки, как…
        - Как золотое руно, - не выдержал Потык. - Грек, - взмолился он, - ну, зачем ты рассказал, что греческая девочка Гелла утонула как Додола! Не мучь меня.
        - Стой, Потык! - мысли, наконец, сплелись в общий узор. - Гелла утонула. А что стало с Фриксом?
        Потык в отчаянии затряс головой:
        - Не томи. Скажи, что он стал царём и чьим-то там предком, - Потык умоляюще поглядел на Евтихия.
        Грек стиснул зубы и накрутил на кулак повод уздечки.
        - Отрок добрался до берега, его принял колхидский царь, а золотого барашка принесли богам в жертву. Боги якобы предсказали, что покуда шкурка барашка, золотое руно, хранится в Колхиде, этот царь будет править страной. Но что стало с Фриксом? Мифы молчат.
        Потык побледнел и запустил в бороду пальцы.
        - Ясон похитил золотое руно, украл солнце Колхиды, и царя сверг родной брат, - Евтихий сильнее взнуздал лошадь. - Руно похищено, но не странно ли, что в этих мифах маленький Фрикс больше не упоминается?
        - Не надо, не говори… - на щеках у Потыка заходили желваки. - Мальчика убили вместе с его барашком.
        По сторонам тянулись поля, далеко на краю одного поля горело соломенное чучело: славяне справляли весенний обряд. Евтихий взглядом проводил полыхавшее чучело. С него клочьями разлеталась солома, и на ветру развивались горящие рукава белой сорочки.
        - Сестрица утонула как Додола, - сжав губы, заключил Евтихий, - а братца заклали как козлёнка! Мачехино жертвоприношение состоялось, не смотря ни на что. Даже на помощь богов. Что это за дьявольские боги, которые глумятся над малыми детьми?
        - Не смей хулить старую веру, - прикрикнул Акамир. - Хули своих предков-эллинов, если их мифы тебе не по нраву!
        - Кощ Трипетович воспроизводит этот старый миф, - не слушал Евтихий. - Додола должна утонуть, а мальчик-козлёнок должен пострадать. За это нечто пообещало волхву солнце Белой Склавинии. Кощу нужна княжеская семья: брат с сестрой да мачеха-язычница. Всё как в мифе.
        Здесь Михайло Потык ожёг коня плетью и унёсся вперёд, давя в груди плач от бессилья. Евтихий с сожалением поглядел ему в спину, долговязый и широкоплечий князь сутулился и тряс головой из стороны в сторону.
        - Акамир, вспоминай, - потребовал Евтихий, - где в северных краях близ Македонии и бывших садов Мидаса лежит подходящее святилище? Оно непременно связано с огнём, хотя и необязательно с солнцем.
        - Везде, - не задумываясь, бросил Акамир. - Сейчас весна. Весеннее чучело из соломы горит повсюду. Это чучело Лады-Яги, она сгорает в огне, чтобы возродиться в посевах.
        - Не то, - поморщился Евтихий. - Где превозносят не просто Ладу-Ягу, но Ягу, сжигающую и сжирающую детей?
        Акамир поёжился. Евтихий не упустил это движение. Князь отвёл глаза в сторону и обронил:
        - Везде, но… - он замолчал.
        - Ты сказал «но», - надавил Евтихий. - Ты знаешь, такое место.
        - Морена. Там её называют Ягой-Мореной, матерью смерти. Это в Фессалии близ вашего городка Верия. Но, Евтихий…
        Евтихий пришпорил коня, подхлестнул его и скоро нагнал Потыка:
        - Князь Михайло! Мы едем под Верию к святилищу Яги-Морены. Архонт Акамир наконец-то понял, где искать твоих сына и дочь.
        Понукая лошадь, догнал их разгорячённый Акамир:
        - Евтихий! Под Верией не моя земля. Я там не князь! Там не велесичи. Там - друговичи!
        - Другубиты? - повторил на греческий лад Евтихий. - Так что ж? Решайся! - он смерил архонта взглядом.
        Акамир колебался, крутил на руке петлю из уздечки. Наконец перехватил поудобней рукоять плётки.
        - Да - что мне до того? Мне же пообещали, Евтихий. Я стану архонтом Белой Склавинии. Суверенной и вольной Склавинии! Какой она была до треклятого Ставракия. Евтихий, мы едем к Верии. Ведь это правда, что сан римского патриция носит сам Карл, король франков?
        Играя плетью, Акамир подстегнул лошадь. Из-за холма появилась ещё одна деревня, обезлюдившая тогда, когда всех увёл в рабство патриций Ставракий.
        22
        Шестью месяцами ранее
        Константинополь, столица Империи
        Ставракий - евнух царицы Ирины, патриций и логофет ипподрома. Первое упоминание в византийских хрониках - под 782 годом. В 783 году совершил военный поход против элладских славян от Фессалии до Пелопоннеса. Полководец и дипломат, расчётливый политик, фактический правитель государства. В 784 году сопровождал Ирину в поездке по Греции до городка Верия. К 799 году отстранён от власти молодыми соперниками…
        В тот день, когда Евтихий вышел от Никифора Геника, его настойчиво просили пройти дальше и провели в самое дальнее крыло дворца. В особых покоях его ненадолго оставили одного. Там на стенах висели те же гобелены с вышитыми ипподромными скачками.
        Немного погодя из дверей напротив, не торопясь, вышел грузный человек в расшитой золотом парче. Так Евтихий впервые в жизни увидел Ставракия. Патриций и евнух отдышался, опершись рукой на спинку высокого кресла.
        - Что? - Ставракий задержал на Евтихии взгляд человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись. - Этот, как его, Никифор - перехватил тебя? Опередил, мерзавец…
        Голос у евнуха был неожиданно низок и глух. Ставракий глядел тяжело и, наверное, ждал каких-то внешних знаков почтения. Евтихий склонил голову и в поясном поклоне коснулся рукой пола. Ставракий удовлетворился.
        - Что? - повторил дружелюбнее. - Мерзавец успел наговорить обо мне? Дай я повторю: я-де возил царицу во Фракию и Фессалию, я-де - хищник, я-де домогаюсь престола, хоть бы и не для себя, ну так для своих родственников. Что-то ещё, а?
        - Благочестивая августа Ирина вспоминала, как ты привёл её к власти, патриций Ставракий, - выговорил Евтихий.
        Евнух довольно покивал головой:
        - Да, она это помнит, - он поджал губы. - Я поддержал её, когда все её предали - все чиновники умершего мужа. Она металась без власти, без должного почтения к её сану, она в отчаянии ставила на государственные посты своих евнухов - постельничих и стольников. Других преданных слуг у Афинянки не было!
        Он звучно засопел, изображая смех. Евтихий молчал, не выражая ни отношения к услышанному, ни чрезмерного почтения к Ставракию.
        - Меня в детстве оскопили, чтобы я не мог прикоснуться к женщине, - вдруг вспомнил Ставракий, - но я сделал для империи больше, чем иной из мужчин. Я водил в бой легионы, я замирил восточные границы, я покорил западные окраины. Я усмирил даже столичный гарнизон, когда это понадобилось. Владей, благоверная царица Ирина! Знаешь, кто был счётчиком ипподрома прежде меня? Изменник Григорий! В день воинской присяги они подняли бунт и потребовали в императоры старшего из пяти братьев умершего царя, покойного мужа царицы. Армия не желала императора-женщины! А царица милостива: царица лишь высекла зачинщиков, а братьев-кесарей постригла в священники.
        Евтихий поднял глаза:
        - Показным заговором калек ты напомнил об этом нашей августе?
        Ставракий невразумительно хмыкнул и усмехнулся. Погрозил пальцем и повторил со старческой настойчивостью:
        - Всего лишь высекла одних и всего лишь постригла других. А её сын, войдя в возраст, велел вырвать дядьям языки, а старшего из них - ослепить! Я всю жизнь враждовал с ним. Он отправлял меня в изгнание, а царицу-мать запирал под арестом, всё, что хотел, то и творил. А августа мирилась с ним после каждой ссоры. Это же я настоял на его свержении - мой грех, моя вина! Армия, легионы не прекращали бунты кто за, а кто против молодого императора. Это стало невыносимо. Я заставил, да, я заставил царицу сместить её сына. А уже внешние обстоятельства вынудили меня ослепить его - уже свергнутого! Суди, карай меня.
        Ставракий брызнул слюной и замахал руками, гоня от себя воспоминания. Чуть покачнулся - и недовольно пробурчал, когда Евтихий развернул к нему тяжёлое кресло. Ставракий сел. Старчески всплеснул руками:
        - Не для неё же, не для царицы Ирины, а ради Империи и трона, ради христианского государства! Я прошёл с легионами всю Грецию, нет - Склавинию! Греции больше нет, мы потеряли её - нашу родину. А я заставил варваров покориться и заплатить дань Империи, - горячился Ставракий.
        - Скажи, патриций, - Евтихий остановил его, - а зачем ты возил василиссу Ирину в Элладу?
        Ставракий посопел носом, тяжеловато посмотрел на него и поманил пальцем:
        - Только в северную Фессалию, не дальше. Везти её южнее было бы опасно. Я хотел, чтобы царица-афинянка увидела её воочию. Грецию! Настоящую, а не вонючие кварталы Афин. Горы! Масличные рощи! Водопады! Развалины древних колонн и руины святых церквей. Толпы варваров, край, где звучит чужая речь, чужой язык. Поклонение истуканам, где когда-то теплилась наша вера. Тебе этого не понять, Евтихий, ты грек, но отроду не был в Греции. Пусть бы она услышала ту окаянную музыку и ужаснулась… Э-э, ты ещё услышишь её, клянусь… А услышишь - так берегись.
        - Музыка? - насторожился Евтихий, в третий раз ему говорили о музыке. - Разве у склавинских варваров есть музыканты как у культурных народов?
        - Э-э, - отмахнулся Ставракий, - склавины - народ ретивый. Поезжай. Слушай их окаянную музыку и беги от неё. Без золотого руна не возвращайся! Либо склавины заговорят по-гречески и станут зваться греками, либо мы, эллины, бесследно в них растворимся. Лишь бы над Элладой снова били колокола церквей, а не гремела дьявольская музыка!
        Ставракий, крякнув, поднялся и подержался левой рукой за грудь.
        Евтихий, хмурясь, искал в его словах спрятанный смысл.
        - Что? - опять буркнул Ставракий. - Я смешон в моём пафосе? Смешон? - уцепился он, хотя Евтихий и не думал смеяться. - Вот, вволю посмеёшься там - в элладской Склавинии. Берегись! Во-первых, берегись Филиппополя и его посланцев - с ними водит дружбу мерзавец Никифор. Во-вторых… Во-вторых, берегись, чтобы обстоятельства не оказались сильнее меня. Вот тогда я не пощажу ни тебя, ни тех пятерых калек, которых ты отвезёшь в Грецию.
        - Понимаю, - Евтихий снова склонился, коснувшись рукой мозаичного пола.
        - Встань! - окликнул Ставракий.
        Евтихий распрямился. Ставракий взял его за голову, привлёк к себе и поцеловал в лоб:
        - Будь верен царице как родной матери. Ох… - он снова охнул. - Что-то колит у меня в груди, наверное, сердце. Пока я жив, она - верный Император. Вот… Ступай! Помни: случится непредвиденное - не пощажу. Не пеняй на меня и не поминай лихом.
        Ставракий отпустил его. Евтихий поклонился и вышел. Это был единственный раз, когда он лицом к лицу видел знаменитого патриция и евнуха.
        23
        Северная Фессалия
        Воинство славянских племён «окружило богохранимый город Фессалоники, имея с собой свои роды вместе с имуществом; они намеревались поселиться в городе после его захвата…»
        (Иоанн Эфесский.
        Чудеса Святого Димитрия. Об осаде Фессалоник славянами)
        За спиной осталась гора Олимп. Белая вершина потонула в облаках, лёгких как лебединый пух. А дорога текла у подножия Орефийских гор, где на склонах белели овечьи стада.
        - Архонт Акамир, - Евтихий позвал князя, их лошади после долгого бега шли шагом бок о бок. - Давно хотел спросить тебя: отчего Склавиния - непременно Белая?
        - Как ты сказал? - Акамир обернулся. - Да, так у нас говорят. Belai to je Welia - Большая, Великая Склавиния.
        Помолчали. Каменистая дорога бежала навстречу. Со склонов гор послышалось, как блеют овцы. На солнце их шерсть стала казаться золотой, а овцы - золоторунными.
        - Здесь кончилась моя земля, - Акамир скосил на Евтихия тюркские глаза. - Кончилась Велзития, край велесичей. Далее живут друговичи.
        Дорога огибала горный склон и терялась из виду. Сменяя друг друга, ехали впереди конные дозорные.
        - Другубиты, - повторил Евтихий. - Вы понимаете их язык?
        - К счастью, он близок. Почти неотличим, не то, что язык болгарских северян или моравов… Скажи, Евтихий, ты веришь, что с помощью гуслей волхв сможет заполучить… э-э… солнце Белой Склавинии? Я имею в виду власть над склавинами.
        Князь ждал ответа. На лоб у Евтихия набежали морщины, он недовольно нахмурился.
        - Откуда мне знать? У Коща - недобрый дар музыканта. Он то ли раздобыл, то ли изобрёл способ, как музыкой подавлять волю и подчинять души. Ты и сам видел, что произошло с Потыком!
        - То есть - да? - настаивал князь. - Если в святилище у друговичей при всём честном народе произойдёт чудо, то волхв станет вождём Белой Склавинии? Его не остановить?
        Евтихий намеренно промолчал. Утоптанная ногами людей дорога бежала навстречу. За выступом горы не так давно скрылись дозорные.
        - Ты же слуга греческой царицы, Евтихий. Ну скажи, ты не затаишь обиду, если власть над Белой Склавинией захвачу я? - Акамир что-то недоговаривал.
        - Выхватишь у Коща золотое руно? Всякая власть от Бога, - Евтихий осторожно заметил.
        - Освобожу Потыковых детей, возглавлю склавинов, а в конечном счёте… помогу кое-кому свергнуть греческую царицу. Что, грек? - Акамир усмехнулся. - Я действую без утайки.
        Евтихий задержал дыхание и непроизвольно стиснул в кулаке уздечку.
        - Лучше, смотри вперёд, архонт велесичей. Твои дозорные возвращаются! Стало быть, берегись - кто-то едет навстречу!
        Акамир вскинулся и перехватил рукоятку меча. Позади протрубил турий рог, а впереди из-за выступа горы появился конный отряд. Всадники были вооружены, но не копьями, как славяне, а короткими мечами, как греки. Воины Акамира спешно перестраивались, чтобы прямо на дороге принять, если понадобиться, бой.
        Поколебавшись Акамир в одиночку выехал навстречу. Его дозорные, поравнявшись, встали у него по бокам для защиты. Евтихий приблизился. Двое на чёрных лошадях отделились от греческого отряда, а ещё двое сопровождали их с римскими мечами наготове.
        - Не ты ли Акамерос, архонт Велзитии, правитель склавинов от фессалийских Димитриад до беотийских Фив? - греческий сановник развернул грамоту и блеснул на солнце свинцовыми печатями.
        - Khto zh je reche do mene? - бросил князь по-славянски. - Кто говорит со мной?
        Грек не ответил, но подъехал ближе, сановник долго изучал князя из-под полей дорожной шляпы. Акамир пытался разглядеть лицо сановника.
        - Архонт Акамерос, - заговорил грек, - не торопись выступать с элладскими легионами на помощь заключённым кесарям. Обдумай своё намерение, соразмерь силы.
        - Вот как? - Акамир с высокомерием поднял голову. - Не торопиться выступать вообще? Или же выступать, но не торопиться?
        Сановник кивнул, края его шляпы качнулись и на миг полностью скрыли лицо. Акамир хмурился, не снимая руки с оружия.
        - К тебе в Иолк приходили послы элладиков, - грек мельком взглянул на Евтихия. - Не спеши поступать по их просьбе. Склавинский мятеж пусть произойдёт, но… успеха пусть не имеет.
        Евтихий вклинился конём между ними. Грудью коня он напирал на чёрную лошадь сановника. Лошадь шарахнулась и осела на задние ноги, а воины выхватили мечи из ножен.
        - Вы откуда, бойцы? - остудил их Евтихий. - Из Фессалоник?
        Сановник скользнул взглядом по его варварской одежде. А князь Акамир собрался с мыслями и дёрнул за узду лошадь, заставив её плясать:
        - Эй, греки! Неужели я подставлю под удар склавинов ради греческих интриг? Se ne mozhno, ne bywach po semu! - воины князя приблизились и выстроились за его спиной, готовясь дать отпор.
        - Послы, под чью музыку вы поёте? - Евтихий не дал грекам опомниться. - Кто вас направил - благоверная августа? Логофет Ставракий? Или евнух Аэций?
        - Варвар? - сановник выглядывал из-за спин своих воинов и сверлил глазами Евтихия. - Варвар, который знает политику дворца?
        - Я крестник благоверной царицы Евтихий Медиоланский, - наступая на них конём, он выдернул спрятанный на груди пергамент с печатью афинского правителя.
        Раздосадованные сановники заговорили между собой, приподнимая поля шляп и поглядывая на Евтихия. А после вернулись к своему отряду. Евтихий выкрикнул им:
        - Вы из Филиппополя! А послал вас Никифор Геник! Передайте плачущей лисице, что переговоры с ним никому не нужны. Свалить Ставракия подложным славянским мятежом не удастся.
        - Я сам с моим народом решу, - привстал над седлом Акамир, - когда и с кем заодно мне выступать!
        Греки скопились на одной стороне, склавины - на другой. Два отряда медленно разъезжались на дороге, теснясь каждый к своему краю. Поравнявшись с Акамиром, сановник выглянул из-под шляпы:
        - Будь осторожен, архонт! Другубиты свирепствуют, - грек полоснул его взглядом. - В окрестностях пропали отцы-аббаты, послы короля франков. Как бы варвары не обошлись с ними, как галлы обходились с пленниками!
        - Как это? - вырвалось у Акамира.
        - Галлы сжигали их заживо в клетке из ивовых прутьев. Но архонт, - грек мстительно улыбнулся, - а ведь ты язычник? Неужели ты едешь на это кощунство? Ох, не просчитайся! Франкский король Карл не прощает убийства миссионеров! А границы Карла уже подступают к твоим… Ты же не желаешь изнурительной войны с франками? Запомни, Акамерос! Ты нуждаешься в греках. А потому в стороне от наших интриг тебе не остаться!
        Сановник спрятал лицо. Отряды разъехались. Акамир долго молчал, раздумывая, как поступить.
        - Что, князь? - процедил Евтихий. - Больше не спрашиваешь, носит ли король Карл сан римского патриция?
        24
        Северная Фессалия, склавиния друговичей
        «Склавины и анты не имели единодержавной власти, но имели общенародное правление, народные собрания и сходы, на которых совещались по всем военным вопросам»
        (Прокопий Кессарийский)
        Ветер переменился. Перистые облака, распростёртые как лебединые крылья, неслись уже с севера. На ветру трепетали вышитые рукава сорочки, и Лебедь Белая, застыв, смотрела, как летят её облачные тезки. Облака-лебеди, казалось, звали с собой.
        - Кощ Трипетович… - Морена порывисто вскинула к груди руки и прижала их к горлу, точно хотела перекрыть себе дыхание. - Это правда? - она выдохнула со страхом. - Могучие ненасытны! - вырвалось у неё, она охнула и ладонями зажала свой рот.
        - Ненасытны? - Кощ вспыхнул и резко к ней обернулся. - А что ты сделала, Лебедь Белая, чтобы они насытились?
        Кощ Трипетович ухватил её за плечи, притянул к себе и заглянул прямо в глаза. От его взгляда закружилась голова и стало уплывать сознание - куда-то, должно быть, вслед за лебедиными облаками…
        - Мне донесли, что твой муж, князь и грек едут сюда. Потык до смерти непокорен Старым богам! А твой грек исхитрился снять с него проклятие. Это ты виновата, Лебедь Белая! Это ты не справилась.
        - Это не мой грек, - вяло воспротивилась Морена, - я не знаю его… - сознание немедленно помутилось, и воля уплыла, стоило только тренькнуть под рукою Коща гусельной струнке. Такой сладкий и… такой тошнотворный у них перезвон…
        - Ты слышишь только меня, - низкий голос волхва вливался ей в помутнённое сознание, - и видишь только меня. Есть только я, а за мной - только Могучие. Они жаждут. Ты сделаешь всё, чтобы они насытились. Лебедь Белая! Нам отступать некуда. Могучие непременно вкусят жертву. Ту или иную. Сделай это для них, Морена. Пусть Старые боги насытятся! Проснись.
        Кощ несильно ударил Морену по щеке, та покачнулась. Начала в страхе оглядываться. Волхв сумрачно следил за её суетливыми движениями. Следил, как она силится, но не может коснуться защищающих оберегов.
        - Потык убьёт меня… - выговорила Морена.
        - Морена, если Старые боги разъярятся, я не смогу спасти Потыковых сына и дочь. Царицын грек идёт по моему следу как заклятый пёс, и когда те трое придут сюда… Возьми это, - Кощ подал Морене кожаные ремни. - Возьми-возьми, тебе придётся самой связать им руки перед жертвоприношением. Франкскими монахами они не удовлетворятся.
        Против воли Морена подчинилась и взяла протянутые ремни.
        - Кощ Трипетович… умоли Старых богов, чтобы до этого не дошло, - она попыталась поймать руку жреца. - Кощ, ты великий жрец, Могучие послушают тебя, - она торопилась, частила слова, она схватила и не выпускала его руку, силилась поцеловать её.
        - Морена! - Кощ стряхнул её руки.
        Ветер поднял с земли пыль и засохшие ветки. Лебеди в небе пропали, их перистые крылья превратились в серую мгу. Под рукой волхва чуть слышно прозвенели яровчатые гусли. Морене показалось, что гусли сами собой стали перебирать струны.
        Идолище Морены-Яги чернело издалека. Оно бросалось в глаза со склона горы, по которому бежала дорога. Морену-Ягу изображала огромная ямина, вырытая внизу долины. В причудливых очертаниях ямы угадывалась голова, длинные руки, раскинутые на восток и запад, торчащие по сторонам груди, достойные того, чтобы вскормить гигантов, огромные бёдра и пространный подол какой-то женской одежды. По чёрным земляным склонам святилища-ямы торчали клочья жухлой травы и обрубленные корни кустарника.
        - Это сама Лада-Морена, - Акамир, отчего-то ёжась, коснулся оберегов у себя на воротнике. - Друговичи зовут её Мораной, - он скинул с головы княжескую шапку и зашептал по-славянски: - Chur, chur mene, se sama Mati syrai zemlia je…
        - Как ты говоришь? - Евтихий придержал лошадь.
        У святилища вокруг вырытой в земле ямины собирался народ - склавины в вышитых одеждах, мужчины и женщины, многие с волынками, рожками и бубнами.
        - Князь сказал, - Потык покосился на Акамира, - что это и есть местная Яга-Мать, богиня влажной плодородной земли.
        Акамир сделал знак, и трубач протрубил в турий рог. Друговичи в долине зашевелились, стали один за другим поворачивать головы. Кто-то, подняв руку, показывал на дорогу, на склон горы.
        - Maslenica, - Акамир сознательно тянул время. - Это сожжение зовётся у нас Maslenica.
        Князь Акамир с отрядом медленно спускался в долину. Фыркали лошади, позвякивала сбруя. Друговичи сошлись по обеим сторонам дороги и рассматривали пришельцев с недоверием. Не доезжая вырытой ямины, люди Акамира спешились, и князь сам повёл в поводу своего гнедого.
        Вырытая в земле фигура протянулась на полусотню саженей. По периметру фигуру Яги валом окружал вынутый из земли грунт. Там, где у распростёртой богини была голова, в земляном валу оставались ворота. Заглянув в них как в пасть, трубач расширил в страхе глаза и хотел протрубить в рог, но Акамир жестом запретил ему - не надо.
        Вперёд вышли четверо, на поясах у них были мечи. У склавинов так вооружаются князья и знатные люди. Эти четверо поддерживали под руки старика с редкою бородой. Старик был настолько стар, что, пожалуй, мог помнить славянскую осаду города Фессалоники. Был он в княжеской горностаевой шапке, и Акамир, как гость, первым ему поклонился. Старик пожевал губами и стал подслеповато щуриться, разглядывая Акамира.
        Рассматривал князь-старик долго. Кивая головой, он о чём-то говорил со взрослыми внуками. Те согласились, и тогда князь Акамир заулыбался, выражая доброту своих намерений. Князья, старый и молодой, взяли друг друга за плечи и дважды поцеловались, заключая между собой мир.
        - Плохо, - сказал Михайло Потык и помрачнел лицом.
        Старший из княжеских внуков за спиной деда распорядился, и Акамиру вынесли круглый хлеб на полотнище, расшитом фигурками пляшущих женщин. Очертаниями женские фигурки напоминали вырытую в земле богиню.
        - Это очень плохо, - повторил Потык и отвернулся.
        Помедлив, Акамир, поклонился, прижался к вышитым богиням губами и откусил кусок поднесённого хлеба. Съел. Старый князь и его внуки спокойно ждали, когда он проглотит.
        - Что это было? - не вытерпел Евтихий. - Я так понимаю, это не приглашение к обеду?
        Михайло Потык страдальчески сморщил лоб:
        - Это - присяга, Евтихий. Акамир поклялся о мире. Он принял от Старых богинь хлеб и признал их покровительство, а это плохо. Князь связал себя по рукам и ногам, - Потык тяжко вздохнул, томясь духом, и хотел отойти.
        Там, где у Яги подразумевалось чрево, стоял шалаш из ивовых прутьев. Жёны-лебеди, высоко поднимая кувшины, лили из них на стенки шалаша масло. Масло стекало по ивовым прутьям и впитывалось в землю.
        - Постой, Михайло Потык, ты мне нужен! - Евтихий еле удержал порывавшегося уйти Потыка. - В кувшинах у женщин нет дна. Они как данаиды, что льют воду в бездонные бочки. Это - чародейство?
        - Это ворожба, - сквозь зубы бросил Потык. - Язычницы вызывают дождь. Грозу с неба.
        - Грозу? Где гроза, там и молния, а молния - это огонь. Понятно. А вот и гром, - за спинами женщин-лебедей ударили в бубны русальцы. - Потык, не уходи, ты ещё нужен! Переводи, о чём говорит Акамир со старым князем. Я не понимаю ни слова…
        Потык сомкнул зубы и выдохнул.
        - Терпи, князь Михайло, - жёстко велел Евтихий. - Жди и молись. Теперь не время. Переводи!
        Потык переводил…
        Князь Акамир, поглядывая на гремевших в бубны русальцев, по-славянски говорил старому князю:
        - Но ведь в этот шалаш, князь Хотен, - Акамир, взмахивая рукой, указывал на чрево богини Мораны, - попадут мои люди! А я отвечаю за них перед народом и… перед Старыми богами! - он веско добавил.
        Старый князь Хотен кивал головой, гладил редкую бороду и улыбался.
        - Княже Акамире, - прошелестел он, - они уже не твои люди, их забрала Старая Морана, наша Мать-Яга. Чур с нами её ярая сила! - князь-старик вскинул руки и, опустив, покорно прижал их к сердцу. - Но княже Акамире, шалаш в её чреве пока ещё пуст, - припомнил старик. - Пока ещё пуст, - повторил он.
        - Я же ел хлеб у тебя в доме, - взмолился Акамир, - я не могу забрать своих людей силой. Но… Быть может, Морена-Яга, мать жизни и смерти повелит заменить жертву?
        Потык задохнулся, переводя это Евтихию. Князь-старик тихо советовался со взрослыми внуками.
        - Надейся на волю богов, Акамир-велесич!
        Внуки увели князя-старика под руки. А в яме святилища с треском взвился в небо костёр. Огонь заполыхал там, где у Мораны предполагался глаз - единственный, левый.
        - Likho odnoglazo! - Акамир шарахнулся от огня и выругался.
        - Что? - Евтихий немедленно оказался рядом.
        - Наш князь ругает старую богиню одноглазой бедой, - перевёл Потык. - Наш князь дошёл до крайности. Von kosterit… э-э… он сквернословит богиню её тайным и запретным именем. Не так ли, князь? - Потык желчно глядел на бессильного Акамира.
        - Likho odnoglazo! - громче выкрикнул Акамир.
        Вокруг единственного горящего глаза злой богини кружили и кобенились девы-лебеди. Старый князь Хотен неожиданно воротился и сказал на чистейшем греческом языке, чтобы и слуга греческой царицы его понял:
        - Акамерос, архонт велегезитов! Что тебе дороже - родина? Или родичи одного из подданных? Старые боги обретут силу, а жертва объединит народ. Когда возгремят гусли, склавинов поведёт сам повелитель Ягор! А грекам и их слугам здесь не место. Здесь - Welia Sklawinia!
        Акамир лишь стиснул зубы. Потык отвернулся. От посёлка склавинов к святилищу тянулись люди в праздничных одеждах.
        25
        Склавиния друговичей
        «Он отсёк Моренке руку правую -
        Объёмала де поганого Коша ишшо;
        Он отсёк Моренке ногу левую -
        Оплётала де поганого Коша ишшо;
        Он отсёк Моренке нос с губами же -
        Цёловaла де поганого Коша ишшо…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Лели и Иоаннушки в ивовом шалаше не было. В какой-то миг праздника их введут в святилище либо явно - с пением обрядовых заклинаний и плачей, либо тайно - за широкими спинами русальцев.
        Народ без числа шёл к святилищу Мораны-Яги, почти все в личинах козлищ, волков или медведей, многие в тулупах, вывернутых мехом наружу.
        - Всё это зверьё, - Евтихий полуобернулся к Потыку, - не что иное, как свита дзяда Ягора, лесного бога Велеса. Maslenica негласно посвящается ему?
        Мимо тянулась одна из процессий. Потык вглядывался в каждую личину и силился по росту, по походке узнать своего сына и дочь.
        - Их тут нет, Евтихий, - метался Потык. - Их могут травами опоить до полубреда, а потом привести, - князь Михайло не находил себе места.
        Он бросался от одной вереницы к другой. Кругом люди били в бубны и дули в рожки, друговичи заражали друг друга бешеной пляской. Если смотреть, как русалец вьётся на месте, то стекленеет глаз, немеет лицо и замерзает воля. Евтихий с усилием отвернулся, а какой-то славянин в дохе, вывернутой мехом наружу, кружился на одной ноге.
        С ладным грудным пением потянулись вереницы женщин. Самовилы несли дары богине Моране. Солнце било в глаза со стенок кувшинов и краешков медных подносов. Одна несла оливковое масло, другая прошлогодний мёд, а третья вино или, может быть, воду.
        С пением и выкобениванием мужчины-русальцы несли свои подношения - чашку для хмельного мёда, медный лемех от плуга да железный топор. Сбор мёда, пахота и рубка леса - вот три мужские работы. Чашка, плуг и топор. Евтихий вздрогнул, вспомнив, что эти вещи называл Геродот… Скифское золото?
        Князь Потык бросился к одной из женских процессий - какая-то самовила ростом или осанкой показалась ему Лелей, его дочерью. Потык обознался и в отчаянии бросился к другой веренице.
        Там женщины несли Моране женскую работу. Одна возносила кудель из овечьей шерсти, другая поднимала к солнцу, под его золотящие лучи, шкурки ягнят… Евтихий подавил волнение. Неужели руно аргонавтов? Вот-вот напомнит о себе и третий миф - о даре всё обращать в золото.
        Последняя вереница направлялась к сердцу святилища. Женщины в закрывающих лица платках несли к шалашу соломенные чучела для сожжения, а самовилы в лебединых сорочках несли в угощение богине горки тонких, полупрозрачных, лоснящихся от масла, тянущихся лепёшек…
        - Морена! Лебедь Белая! - Потык сорвался с места, и горка тонких лепёшек полетела на землю.
        Самовила в высоком головном уборе шарахнулась прочь, платок сбился с лица, из рук выпали кожаные ремешки. Морена Лебедь Белая закричала.
        - Ведьма! - проталкивался к ней Потык. Наземь летели пироги, прошлогодние снопы хлеба, венки из жита, соломенные куколки, маски. - Душегубка!
        Морена с криком отмахивалась, пряталась за чужие спины. Процессия сбилась в кучу, смешалась.
        - Где Леля и Иоаннушка? Где? - кричал Потык.
        - Он убьёт меня! Pomosch! Ubiwec!
        С визгом разбежались самовилы, чучела полетели на дорогу - в пыль и траву. По траве с криком каталась Морена, а Потык подхваченными с земли ремнями хлестал её по лицу и плечам.
        - Kurwa! Mraz! - бранился Потык. - Ушла? Со жрецом ушла? Винись же теперь - была с ним? Была?
        - Потык, дзяд Ягор в ярости! Ты сам своих детей губишь! - отбиваясь, Морена перехватила ремни рукой, вырвала их и исхитрилась вскочить на ноги. - Всё, Потык! Ты всё испортил! Пути назад нет, - она хохотнула, показывая зубы, как хищница, и повторила: - Всё пропало, Потык. Не вернуть!
        - Морена! Да вели же ты прекратить растреклятое действо!
        Моренка расхохоталась, с торжеством глядя на Потыка:
        - Ты проиграл, князёк, вместе с подлыми греками! Они тебе не помогут. Скоро явится дзяд Ягор! Он поведёт нас, - Морена вспыхивала глазами и в возбуждении сама, казалось, верила всему, о чём говорила.
        На крики сбегался народ. За спинами самовил мелькнули маски, появились три или четыре русальца с дрекольями. Потык, вконец потеряв рассудок, кинулся на Моренку, вытаскивая меч из ножен:
        - Ах ты, mraz, зарублю тебя, - вопил он. - Руки тебе поотрубаю, они Коща обнимали, kurwa! Ноги тебе поотрубаю, они Коща оплетали, mraz!
        Морена заголосила, князь опрокинул, сбил её с ног, бросился на неё сверху и колотил почём зря - то ли её саму, то ли землю вокруг. Клочья травы и пыль взлетели в воздух.
        - Нос тебе, губы тебе поотрубаю к свиньям! Коща целовали! - Потык выл и ревел, молотя в грудь самого себя и раздирая на лице бороду. - С Кощом сошлась, Моренушка, Лебедь Белая! Как ты могла?
        - Князь Михайло! - Евтихий, пробившись через процессии и вереницы, схватил Потыка за плечи и рванул кверху.
        Моренка тотчас выскользнула из-под него, вскочила на ноги, бросилась за спины набежавших воинов-друговичей. Двое с копьями подступили к Евтихию, тыча ему в грудь остриями и гоня прочь.
        - Всё, склавины, всё! Я ухожу. А его увожу с собой, - Евтихий кричал им по-гречески, не заботясь, понимают его или нет. - Этот, этот со мной, - он знаками указывал на Михайлу Потыка.
        Потык ревел и выл, колотя своё же лицо кулаками, выл и ревел, зубами грызя пальцы.
        - Поздно, Потык, ах как поздно! - Моренка со злорадством вытерла с лица кровь. - Уже началось.
        Загремели яровчатые гусли. Их звон медленно оседал над склавинией, заволакивая собою всё, как туманом. Склавины заголосили. Лица, личины, маски понеслись мимо Евтихия. Над святилищем Яги ухнуло и загудело пламя, ивовый шалаш взвился огнём, и кто-то закричал, запричитал - кажется, изнутри шалаша. Воины плотной стеной обступили пожарище.
        Морена Лебедь Белая, сжимая в кулаке кожаные ремешки, переменилась в лице.
        - Oi mati diwna Morano… - побелев лицом, она взмолилась Яге-покровительнице. - Oi Jaga, stara mati… Боги… Старые боги в ярости… Мало… Им всё мало. Треклятый грек всё испортил!
        Моренка в ужасе распахнула глаза так, что белки выкатились из-под век. Гремели гусли, всё неслось в такт заклятой музыке. Моренка прижала к вискам пальцы и затрясла головой. Монотонный и неумолимый голос требовал всё большего, томил её душу, заставлял, мучил. Морена не выдержала.
        - Niech, niech, - с воем зашлась Моренка, раскачиваясь в лад грохочущим гуслям. - Niech, oi Lado-Moreno, pomosch mene! - она с воплем вскочила и, как была, простоволосая, спотыкаясь на бегу, бросилась к святилищу. Русальцы колотили в бубны, а маски зверей - волков и козлищ - раскачивались туда и сюда в лад ударам. Морена Лебедь Белая пропала из виду - скрылась за их спинами, за земляным валом, за ивовым шалашом.
        Над склавинией звенели гусли дзяда Ягора. От звона шумела кровь и закладывало уши. Евтихий попытался идти сквозь вопящую толпу, его шатало на ходу, и он затыкал уши, чтобы не слышать проклятого звона. В глазах мутилось.
        Впереди приподнялся над людьми Кощ Трипетович. Возвышаясь, волхв стоял то ли на плечах русальцев, то ли на щитах воинов. В белой хламиде до пят, в высоченной жреческой шапке, он воздымал руки вверх к солнцу.
        - Dziad Jagor! - вопил он в исступлении. - O dziad Jagor!
        В руках у жреца сверкнули гусли. Они ослепили медным окладом и обожгли глаза блестящими струнами. Полыхая жаром, они громыхали под пальцами волхва. Жреческие одежды развивались, воскрылия и рукава взлетали, приковывая взгляд и завораживая. Кружилась голова, слабела воля. Евтихий еле шевелил губами, молился и что-то твердил про себя, чтобы не упасть в обморок. Он потерял Потыка из виду.
        Женский крик, вопль нечеловеческой боли и ужаса вырвался из охваченного огнём шалаша. Евтихий рванулся.
        - Леля? - выдохнул он, одолевая звон в ушах и превозмогая гром гуслей, но вспышка света сбила его…
        Нет…
        Свет не сбивает с ног… Но вспышка была, и Евтихий повалился на землю. Нечто толкнуло его. Приподнявшись, он увидел, что сполохи там и здесь поражают людей. Вот же - склавины закрывают глаза руками, кричат, жмурятся. Вспышку видят не все и не одновременно, наваждение распространяется волной. Это - наваждение, морок. Внушённый всем морок.
        Люди кое-как поднимались с земли. Всюду раскиданы приношения богине - снопы, ленты, полотенца. Соломенные куклы валялись никому не нужные, одна из них загорелась, другую растоптали.
        - Dziad Jagor, o dziad Jagor! - то одни, то другие указывали пальцами на волхва, тянули к нему шеи.
        Гусли в руках у жреца налились нестерпимым и режущим глаза светом. Крича, Кощ Трипетович поднял их над головой. Гусли сияли золотом. Евтихий воочию видел, как золотом вспыхнули одежды жреца и вещи, к которым он прикасался - венок на чьей-то голове, маска на лице русальца, копья и щиты окружавших воинов. Люди вскидывали руки, заражая друг друга наваждением, и криками заглушали стоны жертв и гул пламени:
        - Дзяд Ягор! Дзяд Ягор с нами!
        Приторно душили русальские травы и курения. Вспыхивало, завораживающе мерцая, золото. Склавины, ухватившись за руки, раскачивались, тряся головами и расширяя глаза, пуще возможного:
        Izza-lesa, izza-ghor -
        izza-ghor, izza-ghor
        Jadzet dziadushka Jagor,
        dziad Jagor, dziad Jagor…
        Мнимое, ложное, несуществующее видели все. Борясь с тошнотой, Евтихий наблюдал, как на полыхающий ивовый шалаш с затихающими в нём воплями жертв сходила с неба золотая статуя бородатого всадника. Плуг, чаша и топор - скифские дары - сделались золотыми. Овечье руно заискрилось золотом. Кощ Трипетович щедрыми прикосновениями расточал дар царя Мидаса.
        Огненный шалаш обрушился, погребая под собой жертвы. Горело разлитое по земле масло. Сполохи огня обращались в золотые стены неведомого царства. Золотой идол языческого бога сам собой поворачивал голову, ища Евтихия вытаращенными, но не живыми глазами. Склавины валились перед идолом на колени, закрывали руками лица и головы.
        Князь Акамир шатался, еле сопротивляясь наведённой напасти, и, прижимая к глазам руки, шептал:
        - Chur mene, chur mene! Chury-praschury, pomogte, dziady-pradzedy, pomogte, - молился он своим предкам.
        Евтихий, с трудом поднявшись с земли, замер столбом. Он силился собрать волю и избавиться от наваждения. Ужасало, что он, как и все, ощущал колдовскую напасть и не мог ей воспротивиться. Занемел язык, чтобы помолиться по-христиански, отнялась правая рука, чтобы перекреститься. Он мысленно осенил себя крестом и увидел, как язычники, что-то почуяв, бессознательно отодвинулись от него на пять шагов.
        Запел турий рог и обессилено оборвался. Но в воздухе что-то свистнуло, и Кощ Трипетович странно охнул. С криком ярости рвался к нему откуда-то взявшийся князь Потык. Вопя, будто раздирал себя на части, Потык пробивался через людское скопище, лез через щиты и копья друговичей, бросался на волчьи и козьи личины русальцев.
        Жрец неестественно взмахнул руками, точно ловил ускользавшее равновесие. Потык, дотянувшись, выбил у него из рук дзядовы гусли. Волхв закричал, цепляясь за Потыка. На миг показалось, что князь Михайло отпрянет от Коща или станет золотой статуей. Но Потык рвался вперёд, а заклятые гусли переворачивались и падали в огонь. Уже не золотые, простые деревянные гусли вспыхнули как солома. Золото с одежды волхва пропало, явившийся идол сгинул, а Кощ Трипетович медленно оседал наземь с торчащим из живота древком стрелы.
        Турий рог допел и досказал свою историю: Коща Трипетовича сразила выпущенная из лука стрела…
        26
        Склавиния друговичей, пепелище Лады-Мораны
        «Распялили Михайлушка да нa стену,
        Забили в ногу правую да гвоздь ему,
        В другую же забили да другой они,
        А в руку-то забили да в другую так,
        Ударили ведь молотом в белo лицо,
        Облился-то Потык горючей кровию…»
        (Старая былина о Михайле Потыке)
        Князя Михайлу Потыка колотила дрожь. По худому лицу и короткой бороде струйками стекал пот. Со спины и худых рёбер сорвана рубаха. На груди и боках видны его старые шрамы. Руки у Потыка выкручены назад и связаны за спиною ремнём.
        Воины-друговичи пытались поставить его на колени, но Потык воспротивился. Тогда старый князь еле слышно приказал, и Потыка оставили как есть. Воины не отходили. К Потыку прижались живые Леля и Иоаннушка, а князь Михайло стоял почти невменяемый и едва замечал их.
        - Что же?… Как?… - только и спросил он.
        Леля всхлипнула, судорожно вздохнула, попробовала что-то сказать, но Иоаннушка вдруг опередил её:
        - А Яга сама в печке изжарилась! - он снизу вверх заглянул отцу в глаза.
        Леля ойкнула, обхватила братика за плечи и заторопилась:
        - Она вбежала как безумная, отец, разрезала нам ремни и всё твердила, что жертвы никуда не годны, что боги гневаются и что только она - самая чистая жертва… Отец…
        Поодаль стояли спасшиеся франкские аббаты. Оба в подпоясанных верёвками коричневых рясах, оба с измученными бритыми лицами и лысыми макушками, как принято у латинян. Аббаты жались к людям Акамира, а те ощетинились вокруг себя копьями. Акамир вышел навстречу к старому князю:
        - Франки пойдут с моими людьми, князь Хотен! Я беру их под защиту, это же люди короля Карла, - он держался осанисто и был уверен в своей правоте: - Князь Хотен, я не нарушал присяги гостя, нет-нет! И эти франки её не нарушали.
        Старший из внуков старика-князя смерил Акамира взглядом:
        - Дед мой князь передаёт тебе, князь-велесич, что убитый жрец был под нашей защитой. Дед мой князь отпустит тебя с людьми, но прежде накажет виновного. Это справедливо!
        Акамир бросил взгляд на Потыка и Лелю. Потык стиснул зубы и, покоряясь, прикрыл глаза веками. Леля метнулась от отца к князю и от князя к отцу. Светлые косы хлестнули её по плечам.
        Евтихий с усилием остановил взгляд на Леле. В её волосах ещё сохранялись вплетённые ленты… Леля показалась прекрасной как никогда ранее. Вот только не было манящей, не высказанной полуулыбки.
        Иоаннушка сел на землю и прижался к ногам отца. Леля не выпускала ни его руки, ни отцова локтя и только сжимала губы, ожидая решения.
        - Акамир… Акамир! - сорванным голосом позвал Потык. - Князь, не оставь их, не бросай. Акамир! Бери за себя Лелю, мою Елену, она давно полюбила тебя, князь Акамир.
        Евтихий покачнулся как в полуобмороке. Шатаясь, он побрёл на пепелище. Ему до сих пор мерещились вещи, превращённые в золото. Вот же: в золе валялась золотая чаша. А ведь плуг и топор уже стали обыкновенными. Он наклонился, собираясь коснуться рассыпанных среди углей золотых слитков.
        Один из аббатов, вытянув худую шею, следил за Евтихием и сказал, когда они встретились взглядами:
        - Frater, aurum est nefarium et magicum!
        - Scio, pater… Mea culpa, confiteor,[4 - - Брат, это нечестивое и колдовское золото! - Знаю, отче… Моя вина, каюсь. (лат.)] - выговорил Евтихий.
        Склавины разгребали ногами пожарище, нагибались и пытались выхватить куски золота. Слитки обжигали им пальцы, люди ахали, ругались и роняли золото на землю. Всё как в геродотовой легенде о золоте скифов.
        Акамир, склонив голову, подошёл к связанному Потыку:
        - Прости меня, князь, - Акамир снял с головы шапку. - Прости, верный князь Михайло, я не спас тебя, - он бережно обнял Лелю за плечи: - Согласна ли?
        - Согласна, мой князь.
        Акамир мягко, но настойчиво увёл Лелю с Иоаннушкой прочь от Михайлы Потыка. Потык, сглатывая комок - кадык с дрожью ходил у него вверх и вниз по горлу, - следил, как они уходят.
        Евтихий хотел что-то Леле сказать, но удержал себя. В его голове стоял звон заклятых гуслей и волховского морока. Второй аббат с сочувствием следил за ним и качал головой, потом вдруг сказал по-гречески:
        - А наш король Карл повелел не щадить таких колдунов.
        - Король Карл поистине справедлив! - с чувством выдохнул Евтихий.
        Тут Леля оглянулась, скользнула мимо него глазами, вот-вот улыбнётся загадочной улыбкой со сжатыми губами… Но отыскала глазами отца, князя Потыка:
        - Отец! Прости, но я поклянусь Акамиру так, как надо клясться по его вере. Я вернусь к старым богам. Прости меня, отец!
        И тут же, отвечая ей, Иоаннушка упал на четвереньки и звучно заблеял:
        - Ме-е-е!
        Потык рванулся, но воины-друговичи удержали его.
        - Грек! - Михайло Потык звал Евтихия. - Сними с него порчу, сними проклятье! Что? Неужели не сможешь, грек? - Потык забился в плаче без слёз, а Акамир быстро уводил прочь Лелю и Иоаннушку.
        У Евтихия опустились руки.
        У пожарища валялась забытая греческая шляпа, наверное, её потерял один из аббатов. Евтихий поднял её. Потом опустился на колени и, морщась от ожогов, стал выбирать из золы кусочки золота. Самородки он складывал в шляпу, и та быстро наполнялась.
        - Евтихий…
        Он поднял голову. Это Михайло Потык звал его:
        - Евтихий, неужели ты видишь то, чего нет? А, Евтихий?
        Евтихий вытянулся в полный рост. Ему нечего было ответить. Перед ним лежала на земле шляпа, полная заклятого скифского золота. Вынутое из огня, оно обжигало руки.
        - А вот король франков Карл без пощады казнит каждого, кто наваждением совершает насилие над душами, - громко повторил аббат, подпоясанный грубой верёвкой.
        Потык, оглядываясь на Евтихия, изо всех сил выгибал шею, так что кожа на ключицах натягивалась, грозя разорваться. К Потыку приблизился старший из княжеских внуков. Он подцепил с груди Михайлы Потыка нательный крест - крест, отданный Евтихием в тот жуткий день возле Иолка.
        - Khto zhe sei? - усмехнулся княжич. - Sei - Bogh grekov? Pochem tak wisit?
        Распятый не отвечал. Молчал и связанный Потык. Княжич, сощурившись, рассматривал крест и князя Михайлу. Правая рука пробита гвоздём насквозь, и левая - так же пробита. Правая нога пригвождена, и левая - так же.
        Велесич Акамир встревожился и по-гречески окликнул Евтихия:
        - Пора уходить, грек. Здесь небезопасно.
        Старый князь друговичей поднял седую голову и закричал на греческом языке Акамиру, грозя узловатым старческим пальцем:
        - Ты всех предал, князь Акамир! Ты не дал народу объединиться, ты навек рассыпал нас на племена и уделы. Убирайся, пособник эллинов!
        Акамир, закусив губы, отступил. Сильнее прежнего побледнела Леля, и князь увёл её прочь, обнимая за плечи.
        А Евтихий Медиоланский ещё долго смотрел в глаза князю Михайле Потыку.
        Они прощались.
        27
        Северная Фессалия, где-то близ Верии
        «…а колдунью сожгли на костре. Князь с Алёнушкой жили долго и счастливо, и козлёночек с ними»
        (Конец старой сказки)
        Вскоре Евтихий нагнал князя Акамира и его близких.
        - Что, грек? - сухо спросил Акамир. - Нашёл-таки золотое руно?
        Князя Михайлу Потыка не просто убили. Его распяли на двух столбах, врытых наискось в землю. Когда на верийской дороге Леля, наконец, обернулась, она не сдержала крик. А после двигалась и выглядела как помешанная. Иоаннушка ехал где-то в обозе. Говорят, он всю дорогу стоял на четвереньках и изредка блеял.
        На развилке близ городка Верия отряд Акамира остановился. Здесь расходились пути. Склавины Акамир и Леля уходили на юг в свои земли. А Евтихий собирался в Верию - городок, недавно отстроенный царицей заново и названный в её честь Иринополисом. Прощаясь, Леля подошла и коснулась его руки. У Евтихия защемило сердце. Её светлые волосы вились на ветру, а серые и немного узкие, на взгляд грека, славянские глаза на миг поглядели так, как глядели и прежде. Как раньше.
        - Ты счастливый, Евтихий, - она со сжатыми губами улыбнулась. - Ты везёшь царице полный ларец золота. Она наградит тебя, Евтихий?
        - Как… полный золота? - вздрогнул Евтихий. - Елена, Леля, - грек потерялся, не зная, как называть склавинку, - разве ты тоже… Нет, тебе кажется… То, что лежит в ларце, не золото, - Евтихий сдержался и не позволил лицу выразить свои мысли и чувства.
        Заклятие не отпускало Лелю. Из обоза выскочил Иоаннушка, подбежал и, прощаясь, обхватил Евтихия за ноги… Морок. Морок не отпускал их. Евтихий не забыл, как его самого искал неживой взгляд идола. Ему теперь виделось, что в дорожном ларце лежит золото.
        Князь Акамир с шорохом вытащил меч из ножен.
        - Клянусь тебе, Евтихий, и тебе, Леля, - объявил князь, - стоя на распутье, на перекрёстке трёх дорог. Клянусь, стоя на границе нашей и вашей земли меж двух стран и вер! - Акамир вскинул меч рукоятью вверх и с яростью вогнал его в землю чуть ли не до половины клинка. - Клянусь, что так убиваю Ладу, Морену, Ягу во всех её обличьях, под всеми именами! Убиваю проклятую старуху, как мой друг и тесть Михайло Потык убил Ящера, Ягора, Велеса. Я отрекаюсь от старых богов, пусть они умрут.
        - Князь! - вспыхнула Леля. - Я же старым богам… этим старым богам… поклялась, - она в смятении оглянулась на Евтихия, ухватила за руку Иоаннушку и торопливо увела его.
        Акамир медленно вытащил меч из земли, поднял его клинком к небу и поклялся ещё:
        - Если миролюбивая царица не искоренит волхвов с их заклятьями, то, клянусь, что это сделает другой император. Я подниму славян Беотии и Аттики, подниму склавинов Велзитии и Афинских предместий! Возьму Афины приступом и дам вам другого императора, - поклявшись, Акамир опустил меч.
        - Тогда к вам придёт новый Ставракий, - предостерёг Евтихий.
        - Если понадобится, я подниму меч и на Ставракия! Когда твоей царицы не станет, ты вспомнишь, поймёшь и простишь меня, грек Евтихий… Скажи, а это правда, что Ставракий носит сан римского патриция, как и франкский король Карл?
        Склавинский князь, не договаривая, усмехнулся. Евтихий стоял перед ним, с головы до ног одетый в славянские одежды. Он оставался греком - по языку, по крови, по духу. Он - слуга греческой царицы. Акамир до поры вложил меч в ножны. Потом повернулся и пошёл к своим людям.
        Дорога Евтихия лежала на восток в греческий городок Иринополис.
        - Proshti ta proshch, - сказал по-славянски Евтихий. - Прости и прощай.
        ***
        Скоро до Евтихия дошли слухи, что Акамир, князь велесичей, на самом деле угрожал древним Афинам приступом. В далёком Константинополе обеспокоились судьбой трона и поднятым греческими славянами восстанием:
        «В месяце марте [799 года Господня] Акамир, начальник склавинов в Велзитии, подущаемый жителями Эллады, хотел увести» заключённых в Афинах кесарей «и провозгласить кого-либо из них царём…» - записал в летописи хронист Феофан Византиец.
        Ирина, в который раз убеждённая советами Ставракия, послала в Афины тайное предписание. Правителю города приказывалось в случае опасности ослепить искалеченных кесарей. Так несчастные девери царицы навсегда лишились возможности претендовать на трон Императоров.
        Потеряв цель восстания, элладские славяне разобщились, а их мятеж угас сам собою. Славянский князь Акамир так и не получил желаемый сан римского патриция. В хрониках о князе Акамире не напишут более ни одной строчки.
        Но о судьбе Лели и Иоаннушки появится предание. Ещё не раз Евтихий, вспоминая недосказанную полуулыбку, выслушает с подробностями и домыслами грустную историю гонимой мачехой княжеской дочери Елены и её братика Иоаннушки, навек превращённого в козлёнка.
        А про Михайлу Потыка, их славного отца, сложат былины. Переменяя названия стран, певцы споют о герое, имевшем несчастье жениться на ведьме. Погребённый заживо, он убил подземного змея, одолел все беды и вытерпел лютое распятие.
        Страна греческих славян, где жили Михайло Потык и его дети, исчезнет с лица земли. Белая Склавиния так и не родится под солнцем. Будущий император Никифор Геник переселит в неё грекоговорящих подданных с разных концов Империи, и язык элладских славян позабудется.
        Чьей крови в жилах будущих обитателей Греции окажется больше - славянской, или эллинской, или какой-то иной, то ведомо одному лишь Создателю. Всю жизнь Евтихий будет мучить себя вопросом, было ли справедливым то дело, которому он помог совершиться.
        Но лишь одно Евтихий будет бережно хранить в памяти - это перевернувшую его жизнь встречу с Михайлой Потыком, Лелей и Иоаннушкой.
        28
        Несколько месяцев спустя
        Эгейское море
        Лебеди зовут с собой…
        Близ острова Лемнос корабль рассекал море, а над мачтами проносилась стая лебедей с ближайшего берега. Казалось, что они зовут за собою…
        Парус хлопал над головой, корабль острой грудью разрезал волны, а в море сверкали мириады солнечных блёсток и искр. Волны, наконец, перестали казаться ему струнами, натянутыми на проклятых гуслях. Евтихия понемногу отпускало.
        Корабль при благоприятном ветре через четыре дня войдёт в Геллеспонт - море Геллы, маленькой сестры бедного Фрикса. Перистые облака в небе напоминали лебединые крылья, они распростёрлись над ним, они куда-то стремятся и зовут за собой. Куда?.. Назад ли, в греческую Склавинию? Там - родина. Страна, которую занял чужой народ… А лебединые облака зовут и зовут куда-то.
        - Долго ли до Константинополя, корабельщик? - Евтихий спросил у ветра, у зелёного моря и у голубого склона неба.
        Всю дорогу, внизу под палубой среди путешествующих и торгующих, среди слуг и поклажи, Евтихий простоял на коленях. Его принимали за паломника и ни о чём не спрашивали. Евтихий читал над собою молитвы - отчитку, экзорцизм, службу на изгнание из души нечисти. В посту, в голоде, в духоте, борясь и обливаясь пoтом, он изживал из себя заклятье мёртвого колдуна… А час от часу, смущая его, перед глазами вставало лицо склавинки Лели - взгляд из-под ресниц, светлые, вьющиеся на ветру волосы, сжатые, чуть тронутые улыбкой губы.
        За это он запрещал себе даже пить воду и ещё жарче молился. Надо смириться: семья, тепло домашнего очага - это не для него, не суждено ему. Как не были суждены ни армия с её походами, ни служба с чиновными должностями, ни спасительный монастырь. Сердце опустошено прикосновением к заклятому, злому, мрачному. Сердце было обожжено пламенем чуждого духа.
        Он поднялся на палубу и теперь подставлял лицо ветру. Заклятье ещё властно над ним. У ног на палубных досках стоял заветный ларец. Подумалось: «Если милостью Божьей волны уже не мерещатся струнами, а гладь моря не кажется пучиной со зверем из бездны, то…» Евтихий с замиранием сердца приоткрыл ларец… Нет, он снова увидел всё те же самородки и слитки золота. Он сморщился как от боли и медленно опустил крышку.
        Евтихий прикрыл глаза. Позже, в столице, на него снова поскачут кони и всадники с настенных гобеленов, что висят в покоях царицы.
        Он простёрся ниц перед августой. Царица Ирина, как в прошлый раз, встала к нему навстречу. Евтихий поднялся и встретился с ней взглядом. Он подавил вздох: царица сделалась старше, болезнь словно подтачивала её. Власть и престол стоили августе последних сил и здоровья.
        - Открывай же, Евтихий. Я жду, - разрешила царица.
        - Августа, я привёз тебе золото скифов, - он зажмурился, не зная, что произойдёт дальше, и открыл перед василиссой ларец.
        С мгновение Ирина молчала.
        - Что это? Уголь, зола, мусор, - с нерадостным любопытством обронила августа Ирина.
        Поспешно Евтихий глянул на свой подарок, в самом деле, это был лишь пепел и угли, наваждение волхва сгинуло. Евтихий с благодарностью опустился перед царицей на колени.
        - Встань, - не вытерпела василисса.
        - Прости, августа, я не привёз тебе ни золотого руна, ни скифских сокровищ, ни дара царя Мидаса, - Евтихий склонил перед ней голову, но поднялся. Царица вдруг коснулась его руки:
        - Крестник, что приобрёл македонский пастушок взамен обещанного золота?
        - Он приобрёл… солнце Македонии.
        Царица с усердием закивала головой:
        - Ты привёз мне солнце Греции, Евтихий. Страны, где я родилась, но которой не видела. Да, ты привёз солнце Греции, потому что отнял у варварского жреца его могущество. Отныне наша земля к нам возвратится. Обрадуйся же! Грекам будет, где поселиться, когда арабы и персы сломят восточные границы и заберут наши города. Прости, Евтихий, всё это будет после меня… Но хотя бы маленькое греческое царство останется.
        Царица тяжело опустилась в кресло, свет падал на её лицо сбоку, и Евтихий увидел, как больна византийская царица. В этот час он принял своё решение и понял, куда зовут его лебеди. Царица Ирина медленно спросила:
        - Будешь ли служить мне и дальше, Евтихий Медиоланский?
        - Прости меня, василисса, - Евтихий покачал головой. Он поклонился и со щелчком закрыл ларец с пеплом и угольками. - Мне нельзя оставаться в столице. Ставракий не пощадит меня. Я был в кругу восставших и не уберёг афинских кесарей, я не сохранил спокойствие трона. Я заслужил ссылку, августа Ирина, мой верный Император!
        - Ставракий болен, - тихо сказала Ирина, как будто бы всё этим объясняя.
        - Весь мой век я буду сердцем служить одной тебе, святая царица, - поклялся Евтихий. - Но покуда где-либо остаётся та мерзость, с которой я столкнулся, я всеми силами и волей стану служить королю Карлу. Прости, августа.
        Царица Ирина медленно встала и по-матерински поцеловала его в лоб.
        - Теперь я вижу, что ты, наконец, обрёл своё солнце, крестник.
        И снова парус бился на ветру, а перистые облака текли над мачтами…
        Всё это будет, а пока Евтихий посреди палубы стоял на коленях и повторял про себя слова отчитки. Морщины прежде времени перечеркнули его лоб, а губы, выдавая напряжение воли и духа, сжались в белую нить. Корабль рассекал воды, а лебединый пух над морем вился на ветру как чьи-то светлые-светлые волосы и тихо таял.
        Шёпот седого Рейна
        Почти не касаясь волн, корабль пересекал морской залив с востока на запад. Корабль появился из неоткуда, он возник прямо посреди залива и нёсся куда-то вдаль, к самому горизонту. Поднявшееся солнце вызолотило его борта и окрасило розовым светом фигуру его покровительницы, статую der Frau Holda.
        В этот ранний час морскому берегу полагалось оставаться пустым, но эти двое всё же оказались здесь в столь неурочное время. Лицо первого выдавало иноземца, возможно, грека - прямой нос, тёмные глаза, цепкий взгляд. Второй, судя по выговору и суетливо-гибким движениям, мог быть евреем. Этот второй беспокойно разглядывал лёгкий, почти неуловимый корабль под трепещущим парусом.
        - Евтихий, Евтихий, - он вытянул шею навстречу ветру. - Смотри же… разве этот корабль не похож… на тот самый?
        Евтихий резко обернулся и опустил глаза. Он уже более часа наблюдал корабль, но сдерживал себя и свои эмоции.
        - Какой сегодня день, Исаак? - он спросил и немедленно сам же и ответил: - Сегодня новолуние.
        Исаак в нетерпении приплясывал:
        - Как ты думаешь… он видит нас? - вопрос замер у него горле.
        - Видит ли? - Евтихий запнулся. - Видит ли он нас? Не знаю. Нет… я этого не знаю.
        1
        История эта началась в городе Медиолане. Город хотя и стоял в тридцати милях от Павии, сердца лангобардского королевства, но тесные улицы позарастали крапивой, с крыш скатывалась солома, а на задворках мычали коровы и хлопали пастушеские кнуты. Речь лангобардов звучала в нём всё реже, а италийская скороговорка давно сократила название города на свой манер - Milano.
        В удары пастушеских кнутов вплетался топот сапог франкской городской стражи. Эти заносчивые миланцы, потомки гордых римлян, держат франков за варваров, и это при том, что медиоланского графа им назначает Карл, король франков. Четверть века назад Карл осадил Павию и принудил к бегству повелителя лангобардов Дезидерия, своего тестя. Сказывают, развод с его дочерью едва не стоил Карлу отлучения от Римской церкви…
        С дороги поднималась пыль и оседала на стены домов. Франкской городской страже поручили сопроводить иноземца-грека туда, куда он поведёт. А грек повёл их к каменному дому на месте заброшенной римской усадьбы. В доме гнездились филины. Из комнат выскочили одичавшие собаки. По стенам порскнули ящерицы.
        - Внизу - винные погреба, а за ними - старые катакомбы. Нам - туда, - у грека лёгкий акцент, но это не режет слух в городе, где на варварской смеси языков говорят потомки римлян, германцев и сирийских переселенцев.
        Погреба под усадьбой оказались длинные, почти бесконечные. Эти изнеженные римляне когда-то любили токайские вина. Теперь стены винных хранилищ заросли плесенью, а со сводов капала водица. Франки в полголоса говорили, что грек преследует каких-то еретиков и что медиоланский граф очень к нему расположен.
        Путь в катакомбы перегородила дощатая дверь - свет факелов выхватил её струганную желтоватую поверхность.
        - Выбивайте, - грек сжимал губы в тонкую нить и прятал руки под греческим плащом. - За дверью никого нет, все давно разбежались.
        - In nomine Karoli Magni, regis frankorum et regis langobardorum! - прогремела латынь, язык закона и власти. Старшина городской стражи выполнил формальность, и в дверь ударили топорами.
        Полетели щепки, скоро треснули доски и дверь проломилась. Оттесняя франков, иноземец пробрался в пролом и сразу склонился над кем-то, кто связанный лежал у самой стены. Грек приподнял ему голову, потрогал биение жилки на шее и, удовлетворённый, распрямился.
        - Франки, он жив и здоров, моя работа выполнена. А переловить разбежавшихся чернокнижников, если таковые здесь были, это не моя забота.
        Сзади, в темноте погребов, заохали. Шаркая обувью и задыхаясь, спешил сюда старый еврей. Два франка посторонились, старик вбежал, но споткнулся о доски выбитой двери. Взмахнув руками, он упал подле связанного и затормошил его.
        - Комит Евтихий, а что это с ним? Комит Евтихий, - восклицал старик.
        - Да живой он, живой. Просто без сознания.
        - Ох, комит Евтихий, ох, - старик плакал, утирая слёзы.
        Евтихий носком сапога выкатил из тёмного угла на середину шар из белого хрусталя. Шар, видимо, скатился с низкой полки на солому и не разбился. Свет факела утонул в его матовой глубине. Старик-еврей заохал ещё громче, терзая на себе волосы.
        - Знаешь ли такую вещицу, старец? Знаешь ли, для чего её используют?
        - Ой, только не у нас, нет, не в нашей общине! Это отступники, это неправоверные. Они на таком шаре гадают и выведывают будущее. Ой, горе нам, кто же вправе знать будущее, кроме Самого Создателя - благословенно имя Его! Ой, только здесь, в этой чужой стране, такое могло случиться! Но зачем им мой мальчик, мой бедный племянник?
        Евтихий распутал еврейскому юноше руки и краем плаща вытер с его лица пот. Старик суетливо помогал.
        - Твой мальчик скоро проснётся, этот сон вызван пьянящими травами. Старик, хрустальный шар символизирует вместилище потусторонних знаний - мёртвую человеческую голову. Кто-то хотел бы иметь не символ, а настоящий череп. Вот, его череп. На блюде с дурманящими травами он мог бы вещать будущее. Полагаю, дурман весьма способствует видениям и прорицаниям.
        Старик по-прежнему охал, в стороне переминались франки, а Евтихий протянул руку к топору старшины стражи.
        - Друг, одолжи алебарду.
        Варварский топор - излюбленное оружие германцев. Евтихий взмахнул им и обрушил его на хрустальный шар. Осколки стекла брызнули по всему погребу. Старик-еврей топтал их ногами и плевал на них, проклиная на своём языке. Евтихий бережно взял старика под локоть:
        - В моей работе это уже третий случай за месяц. Некто старательно привлекает внимание властей к ворожеям и гадателям, подстраивая похищения. Старик, никто не найдёт похитителей - этих колдунов их просто нет.
        - Нет-нет, они есть, они есть! - испуганно шептал старик. - О, про них знает Всевышний, знает Моисей, знает сам Агасфер-Прорицатель.
        Иноземец не ответил, перевёл дух и глянул на стражу:
        - Франки, никому здесь не душно? Помогите-ка старцу вынести отрока на воздух!
        Юношу подхватили на руки. Обратный путь шёл скорее. Ящерицы уже не так шмыгали из-под ног, видимо все разбежались. На воздухе пленник пришёл в себя. Его встречали соплеменники, испуганные и одновременно радостные. Старик-еврей - старейшина местной общины - мигом уселся на корточки, развернул кусок пергамента и прямо на камне стал выписывать дрожащие буквы, поглядывая снизу вверх и приговаривая:
        - Комит Евтихий, потерпи, потерпи на нас, мы люди бедные, сжалься. За твою работу нам нечем заплатить тебе прямо сегодня. Но я выпишу, выпишу тебе расписку - вот, смотри, я уже пишу: «4560-го года по еврейской эре…» Ой, прости, надо иначе: «1553-го года от основания Рима…»
        - Добавь ещё, - усмехнулся Евтихий, - что это год 16-го Юбилея. Ведь вечный Рим каждые пол века празднует Юбилей Иисусова Рождества.[5 - 800-й год по современному летоисчислению.]
        Старик вздыхал и записывал слово в слово, вытирая с щеки страдальческую слезу.
        - Да Бог с вами, я потерплю, - пообещал Евтихий.
        - Мы добропорядочная община, комит, добропорядочная и благочестивая, - старик строго качал головой. - Мы держим слово, мы оказываем услуги миланским и франкским господам, самому римскому папе. Да-да, папа нас любит, и мы любим нашего покровителя папу. Евтихий Медиоланский, тебя зовёт к себе сам папа Лев! Он узнал о тебе благодаря нам, комит Евтихий.
        Иноземец с мгновение молчал, собирая и разглаживая на лбу морщины, потом наклонился и выхватил расписку из-под руки старика.
        - Ты расплатился со мной, дорогой реббе, - он быстро зашагал прочь, на ходу разрывая пергамент в клочки. - Здоровья тебе и твоему племяннику!
        2
        «Папа Лев III - предстоятель Западной церкви с 795 года. Сторонник короля Карла. В 799 году пережил покушение - был жестоко избит родственниками папы-предшественника. Бежал. Вернулся в Рим с помощью войск короля Карла…
        Видукинд, герцог Энгернский - ревностный сторонник короля Карла. 45 лет, германец. Выборный герцог вестфальских саксов и саксов-анграриев. В прошлом - вождь крупного восстания против короля Карла…»
        (Из путевой книги «Летучего»)
        - Итак, ты говоришь, что видел самого римского папу? - голос у герцога сух и невыразителен. - Самого папу римского, господина и отца нашего?
        Герцогу Видукинду было на вид сорок с небольшим лет. Он закатывал глаза, когда поминал папу, и так выражал благоговение. Когда же глаза опускались, в них сквозил холод - серый, стальной холод весеннего Рейна.
        В верхней Саксонии, близ рейнских верховьев, его люди дожидались Евтихия. Неподалёку стоял бревенчатый городок, и Евтихий должен был, предъявив бумаги папы, присоединиться к людям герцога.
        - Здоров ли, - чеканя слоги, тянул допрос герцог-германец, - наш римский отец? - у герцога овальное лицо и стриженные под скобку чёрные волосы, у него большие навыкате глаза и чрезмерно сухая кожа.
        - Да, Видукинд, - иноземец стоял прямо и сдержанно рассматривал герцога. - Я видел папу римского.
        - А он тебя, - добил герцог третьим вопросом, - видел ли?
        Это был правильный вопрос. Вопрос, удостоверяющий, не самозванец ли тот, кто стоит перед ним.
        …Папа Лев Третий был болен. Без сомнения болен. Один его глаз время от времени двигался, но был наполовину закрыт тяжёлым веком. Другой, открытый, ничего не видел. Евтихий понял это, когда протянул рекомендательные письма с незрячей, как оказалось, стороны. Папа Лев неловко повернулся и, будто спохватившись, взял его бумаги.
        Весь Рим говорил, что понтифика год назад изувечили. Избили прямо здесь, в святом городе на площади Святого Петра. Папа Лев спасся. Зрение к нему на один глаз вернулось, а на другой - нет. Родня умершего папы Адриана бестолково обвиняла Льва во всех грехах - от ереси до блуда и взяток, но путалась в показаниях.
        - Так это ты - Евтихий Медиоланский? - папа говорил на певучей латыни, так говорят только природные римляне. - Ты расследуешь козни врагов нашей церкви?
        - Я разыскиваю пропавших людей, ваше святейшество. Ко мне обращаются, когда в преступлении подозревают волхвов, поклонников зла или сектантов.
        - Почему ты занимаешься этим ремеслом?
        - Я занимаюсь им потому, что однажды не смог помочь людям так, как этого хотел.
        Понтифик чуть наклонил голову, раскладывая на столе письма и свёртки бумаг. Он понимающе кивал. Потом вскинул лицо и шутя хлопнул ладонью по столу:
        - Преследуешь, стало быть, несчастных ворожей и гадалок?
        Он посмеялся, а Евтихий счёл нужным промолчать без тени улыбки. Понтифик разгладил письмо и кое-как просмотрел его одним - полуприкрытым - глазом.
        - Скажи мне, что такое гадание, а? Проникновение в тайны несбывшегося. А может быть, это власть над будущим?… Нет! - папа сварливо поднял брови. - Это власть над настоящим! Да, многие полагают, что знание грядущего даёт власть уже сегодня. Но я говорю, что подлинно властен лишь тот, кто сам благоприятным образом формирует вокруг себя обстоятельства. М-да?
        Евтихий сжал губы, рассматривая лицо искалеченного понтифика.
        - Молчишь, м-да? - констатировал папа. - Скажи, что ты знаешь о прорицателях вообще? Нет, конкретнее, что ты знаешь об Агасфере? Говори же! Тот старый еврей наверняка проболтался. Все иудейские общины сегодня только и говорят, что об Агасфере-Прорицателе.
        - Это вечный жид, - коротко обронил Евтихий. - Просто вечный жид.
        - Молчи! - предостерёг папа Лев. - Есть два предания, м-да, и одно полностью исключает другое. Первое. Некий богач не дал отдохнуть, либо не дал воды, либо посмел ударить Спасителя нашего Христа, когда Его вели на распятие. «Иди, куда шёл!» - сказал этот богач. «И ты иди вечно», - проклял его Господь. С тех пор тот и бродит по миру до скончания века, - папа Лев оперся ладонями на стол и резко поднялся.
        Папа вышел из-за стола и опустился у окна в кресло, чем вынудил Евтихия повернуться лицом к свету.
        - Второе, - удовлетворившись, продолжил папа. - Говорят, что Агасфер это привратник судьи или придверник первосвященника. Говорят, он вовсе не оттолкнул, а поддержал под руку, либо дал воды, либо вытер пот с лица осуждённого Спасителя. «Живи, пока Я не приду опять», - сказал Он, а некоторые считают Агасфера самим апостолом Иоанном. Что скажешь?
        Римский папа медленно сцепил пальцы - длинные, сухие, узловатые - и внимательно изучал Евтихия видящим глазом. Евтихий разомкнул губы:
        - Я бывал в Эфесе, ваше святейшество, где в старости подвизался апостол Иоанн, и даже поклонился его могиле и святым мощам.
        - М-да. Ты же грек. Я знаю, я знаю, - папа всё также изучал его. - Стало быть, Агасфер - это не Иоанн, а злодей, проклятый Спасителем за поругание?
        - Спаситель не мстит, и Бог поругаем не бывает, - Евтихий выдержал взгляд единственного глаза понтифика.
        - Ты верный сын церкви, - зрачок понтифика сверлил иноземца-грека, - и ты опроверг оба церковных предания. Что нам делать? К слову, грек, ты - подданный императрицы Ирины?
        Сплетённые пальцы понтифика то сжимались, то разжимались - Евтихий это заметил.
        - Я подданный верного императора Ирины. В моём родном языке слово «император» не имеет женского рода. Да, ваше святейшество, Агасфер - это миф, - добавил Евтихий без перехода.
        - М-да? - папа римский вдавил руки в подлокотники кресла. - Скитальца Агасфера видели в Египте тринадцать лет назад. Он вышел на тамошнюю еврейскую общину, открылся им и стал покупать корабли у греков. А сразу после этого была война! Ты помнишь? Греческий флот высадился в Италии, чтобы вернуть лангобардский трон принцу Адельхизу, сыну Дезидерия. Ты помнишь ту войну, я спрашиваю? М-да?
        Евтихий помнил. В тот год Византия потеряла несколько тысяч бойцов одними лишь пленными, проданными затем в рабство.
        - Если бы не мощь защищавшего нас франкского оружия, - вздыхая, протянул папа, - то Рим снова стал бы экзархатом вашей греческой империи…
        - Кто же утверждает, что наниматель кораблей - это бессмертный Агасфер? - посмел перебить Евтихий.
        - В него стреляли, - понтифик подался вперёд в своём кресле. - Но стрелы будто бы от него отскакивали. А потом нанятые им корабли будто бы исчезли. Просто пропали.
        - Моряки часто пропадают в море, - Евтихий не шевелился, не дозволяя понтифику прочесть его мысли по выражению лица.
        Папа обессилено откинулся на спинку. Снова сцепил пальцы и помолчал. Наконец выговорил так, будто открывал Евтихию тайну:
        - Его видели снова, сын мой. Видели на севере, в стране саксов. Наш добрый король Карл тратит столько сил на обращение этих язычников… А тут приходят горькие вести из Константинополя - твоя царица тяжело больна, её сын свергнут, а чиновники алчно делят наследство. Нет, Агасфер - это не к добру. М-да? Кому достанется престол христианского императора? Если легионерам и родственникам могучего евнуха Аэция, то это - война с Вечным Римом. А если начальнику военных школ Никите Трифилию, то это - томительные ожидания войны в будущем. Как мы можем формировать благоприятные обстоятельства в таких условиях! М-да?
        Евтихий не проронил ни слова, не шевельнул на лице ни одним мускулом.
        - Ты не желаешь раскрыться! - не выдержал папа. - Слушай же… сын мой, - понтифик сдержал себя. - Разыщи мне этого Прорицателя и Скитальца, будь он хоть вечный жид, хоть сам Иуда, хоть добрый апостол! Излови и… выведай у него имя будущего императора, чтобы мы знали, на что нам рассчитывать. Ты услышал меня, сын мой?
        - Да, понтифик. Я услышал тебя, - не покидало чувство, что папа многое не договорил. Евтихий позволил себе качнуть головой, демонстрируя недоверие.
        Понтифик протянул ему руку для поцелуя. Грек наскоро тронул губами его перстень и вышел. Выходя, Евтихий полуобернулся. Папа словно следил за ним застывшим невидящим глазом.
        …Теперь за ним точно также следил саксонский герцог.
        У стен бревенчатого городка распушилась ольха. С реки Рейн тянуло весенней сыростью. Люди герцога садились на лошадей, некоторые прикручивали к сёдлам связки с дорожными вещами.
        - Так что же приказал тебе папа - наш господин и отец? - настаивал герцог Видукинд.
        Глаза у Видукинда крупные и навыкате, без тени дружелюбия. На герцоге неопределённого цвета шерстяная котта, грубые чёрные гетры и кожаные сапоги. А к котте пришнурованы ярко-синие атласные рукава.
        - Понтифик не приказывал, Видукинд, не приказывал, а просил, - Евтихий не повышал голоса. - Просил поехать к Великому Карлу. А сам король скажет всё более обстоятельно.
        Видукинд отряхнул перчатки и тоже поднялся в седло.
        - Ты доверяй мне, миланец, доверяй, - он посоветовал. - Я знаю Карла как никто другой. Нас с ним… многое связывало в прошлом. Были очень тесные взаимоотношения.
        Он зачем-то опустил руку в кошелёк на поясе и вынул из него маленькую дощечку с начертанным знаком.
        - Это - руна Raidu, то есть «путь»! Нам пора в дорогу.
        Его конь расплясался. Герцог взнуздал его, направляя к дороге, и подколол шпорами. Отряд двинулся в сторону Рейна. На реке серебрилась вода, и ольховый пух ложился на неё как седина.
        - А знаешь ли ты, миланец, что der Karl по-германски - мужлан и деревенщина? - неожиданно спросил Видукинд.
        С Рейна потянуло холодом. Полетел ольховый пух.
        3
        «Жил-был старый мельник. Умирая, он оставил в наследство старшему сыну мельницу, среднему - осла, а младшему - волшебного кота…»
        (Зачин старой сказки.
        Путевая книга «Летучего»)
        Стемнело, как только солнце зашло за гору на левой стороне Рейна. Лучи в последний раз высветили заросли можжевельника, что возле дороги. Дорога же тянулась вдоль берега, то приставая к реке, то удаляясь от неё на сотню-другую саженей. Кони брели, опустив головы, позвякивали удилами и мундштуками, а ночлега всё не было. Видукинд покачивался в седле и дремал, зная, что случай прилечь представится не скоро.
        Неожиданно, когда дорога опять сползла к Рейну, послышался скрип колеса и серп молодой луны выхватил в низине у берега водяную мельницу. Герцог тотчас же вскинул голову:
        - Вот и приют, - он воспрянул.
        Хозяин мельницы метался по двору, суетился, гоняя слуг и угождая гостям. Домишко у мельника был тесным и тёмным, отапливался по-чёрному. На потолке и стенах лежали пятна сажи и копоти.
        - Удобно ли быть… удобно ли есть герру герцогу в доме чёрного мельника - des schwarzen Mullers? - заискивал хозяин, расстилая солому прямо на полу поближе к очагу.
        В Евтихии он мигом опознал чужеземца и отнёсся к нему с недоверием и почтением:
        - Угодно ли герру чужеземцу тоже улечь себя на пол? - мельник с трудом говорил по-латыни, его жуткий выговор с обилием германский оборотов превращал речь в какой-то полуварварский язык.
        Герцог, не снимая сапог, улёгся на соломе. Под голову он сунул свёрнутую конскую попону. Эта неприхотливость выдала в нём бывавшего в походах воина. Евтихий тоже опустился на расстеленную солому - когда-то он ночевал даже на голой земле.
        Из тёмного угла зыркнул на них другой постоялец мельника. Чужак оскалил зубы и ухмыльнулся в чёрную бороду. Пока он этак оглядывал герцога, тлеющие в очаге угольки отразились в его зрачках.
        - Wer ist er? - недовольно бросил Видукинд. - Der schwarze Spielmann - грязный бродяга?
        Незнакомец немедленно натянул рогожку, которой он укрывался, на самую бороду, почти до глаз. А мельник услужливо засуетился, перемежая вульгарную латынь с благородной:
        - Ой, пусть герр герцог не изволит себя гневать. Он есть работник лодочника. Он есть ночевать у меня по пути в свой дом.
        Мельник так ненатурально угождал, что Евтихий приподнялся на локте и стал наблюдать за ним. Герцог тоже не удовлетворился ответом.
        - А он крещёный? - спросил Видукинд внушительно, и бродяга закатил глаза, прячась под покрывалом. - Законы Великого Карла карают смертью за уклонение от святого таинства. Встаньте! - герцог поднялся сам и велел встать другим. - Вознесём молитву на сон грядущий! Pater noster, Qui es in caelis…
        Чернобородый с готовностью вскочил и, отвернувшись ото всех на восток, принялся читать латинскую молитву. Мельник же явно не знал из «Отче наш…» ни единого слова. Герцог мстительно усмехнулся, хотел прицепиться к нему, но в это время Евтихий, дочитав молитву по-гречески, перекрестился справа налево - по-византийски.
        Видукинд округлил и без того крупные глаза, перевёл дух и не стал затевать спора о вере.
        Все улеглись. Но герцог вскоре опять пристал к мельнику:
        - Эй, развлеки нас перед сном, хозяин! - потребовал он. Мельник поспешно вскочил. - Расскажи какую-нибудь быль или небыль. На твой выбор, давай же.
        Изнурённо пробормотав под нос что-то покорное, мельник уселся на чурбан, подперев спину мятыми войлочными сапогами.
        - О! Пусть герр герцог изволит слышать волшебную сказку про сапоги. Ну так… Eine schwarze Muller, один бедный мельник умер и оставил старшему сыну в наследство одну мельницу…
        - Вот как, - не выдержал Евтихий, он в темноте не сводил с мельника глаз. - Конечно, где ещё начаться волшебной сказке, как не на мельнице. Всё чудесное должно начинаться на мельнице либо в кузнице.
        - А? - перепугался мельник, думая, что его в чём-то обвиняют.
        - Нет-нет, - Евтихий улыбнулся. - Я говорю, что мельников, кузнецов и травников издавна принимали за колдунов. Всё необычное в баснях должно начинаться с них.
        Снова вспыхнул очаг, а из дальнего угла высунулся чёрнобородый постоялец:
        - Э-э, нет, чужеземец, ты забыл бардов. А бардов испокон веку держали за гадателей и прорицателей, - чужак сверкнул белыми зубами и затих.
        Видукинд не шелохнулся и даже не повернул к нему головы. А Евтихий всмотрелся в чужака, но ничего ему не ответил.
        - Осёл! - мельник не выдержал напряжения. - Осёл был оставлен мельником его среднему сыну! А младшему достался волшебный кот. Так этот кот и говорит ему: «Der lieben mein Herr, подари-ка мне сапоги, чтобы мне удобно гулять в них…»
        - Какая прелесть, - Евтихий был снисходителен. - Мурлыкающий домашний зверёк как эвфемизм домового гения или духа-хранителя. Сапоги ему нужны для очеловечивания, без них он не сможет проявить среди людей свою магию.
        Мельник прикусил язык и испуганно глянул на герцога. Видукинд заворочался и раздражённо махнул рукой:
        - Эй, давай другую сказку.
        Мельник тоскливо выдохнул:
        - Ну, ежели герр герцог не изволит знать, как kleine Kater побеждал лесного людоеда…
        Евтихий резко поднялся, от его безмятежности не осталось и следа. А мельник продолжил:
        - Eine gute Mutter, одна добрая мать жила возле леса и отправила подросшую дочь в лес к одной старухе. Die gute Mutter дала дочери einen roten Haube, красную накидку на голову…
        - А это намного хуже… - выдавил Евтихий.
        - Миланец, это ещё почему? - герцог был недоволен.
        - Красные плащи и шапки - одежда лесных духов. А здесь, герцог, это ещё и метка крови. Созревшую девушку мать метит особой одеждой и отсылает в лес. Это может быть жертвой лесным духам или жестоким обрядом посвящения, - Евтихий обернулся к мельнику. - Любезный, скажи, есть ли в этой истории людоед?
        - Nicht людоед, nicht! - замахал руками мельник. - Wolfe, девушку съели Wolfe, а потом отпустили. Всё кончилось gutt!
        Евтихий стиснул зубы и изменившимся голосом выговорил:
        - Падернборнский капитулярий Карла Великого «Об области саксов» карает смертной казнью за человеческие жертвоприношения лесным духам. Герцог Энгернский, скажи, неужели королю был бы нужен этот жестокий закон, если бы твой народ не имел подобных обычаев?
        Повисла тишина. Слуги герцога Видукинда, кажется, затаили дыхание. Вскоре одни перекрестились, а другие зашептали что-то своё. Так стало ясно, кто из саксов христианин, а кто остался язычником. Несчастный мельник испуганно крестился, но путал при этом правую и левую стороны и лишь бестолково водил рукой туда и сюда.
        А Видукинд опустил руку в кошелёк с деревяшками, вынул одну из них, рассмотрел:
        - Руна Ehwaz, «лошадь». Это значит, что поутру нам в дорогу.
        - Где бродяга?! - Евтихий увидел, что дальний угол пуст.
        Мельник засуетился, сбивчиво забормотал на вульгарной латыни, что постоялец, мол, вышел в сени по надобности. Евтихий распахнул дверь, опрокинув деревянную табуретку. Но незнакомца нигде не было.
        Только молодой месяц заходил за горы на дальнем берегу Рейна, а на реке, как показалось Евтихию, скрипели лодочные уключины.
        4
        «Den Schiffer im kleinen Schiffe
        Ergreift es mit wildem Weh;
        Er schaut nicht die Felsenriffe,
        Er schaut nur hinauf in die Hoh’.
        Пловца на лодочке малой
        Дикой тоской полонит;
        Забывая подводные скалы,
        Он только наверх глядит…»[6 - Перевод А. Блока.]
        (Генрих Гейне. Лорелея.
        Путевая книга «Летучего»)
        Туман на реке не спеша рассеивался. Отдельные его клочья застряли в низинах у берегов. Тянуло сыростью, мокрой травой и лесом.
        Лес покрывал собою все берега - высокие, утёсистые. Рейн петлял, извивался меж них точно змея. Вода сделалась шумная, говорливая, необузданная. Лодка так и неслась, раскачиваясь то туда, то сюда. Лодочники еле успевали править, огибая выступающие из воды камни.
        Один лодочник из людей Видукинда - узколицый вестфальский сакс - всё время поглядывал на Евтихия. Наконец, не выдержал:
        - Не моё это дело, герр миланец. Совсем не моё, - он налегал на левое весло, ведя лодку чуть ли не боком к течению. - Напрасно ты в тот день на мельнице, - он поколебался, - так рисковал.
        - А я рисковал? - Евтихий переспросил. - Да?
        Узколицый сакс только опустил веки.
        - Я-то - крещёный сакс, - заметил он, управляясь с веслом. - Я-то - христианин добрый. Ну, а другие… язычники. Это страна саксов, герр миланец. Тут многие молятся лесным демонам, а ты в тот вечер ругал их веру.
        На правом борту второй лодочник с дымчато-серыми как рейнский туман глазами тоже не вытерпел. Опасливо поглядывая на соседнюю лодку, где был Видукинд, сероглазый шёпотом зачастил Евтихию:
        - Так оно столько крови тут пролилось, столько крови. Восстания, возмущения. Боже мой! Разоряли церкви, сжигали живьём священников.
        - Кто же это бунтовал-то? - Евтихий видел, что лодочник непрестанно оглядывается на хозяйскую лодку.
        - Так герцоги же, - сероглазый моргнул, - герцоги-язычники, они и бунтовали.
        Лодку качнуло, и оба лодочника ухватились за вёсла.
        Река разгулялась. Рейн, бурля и играя, входил в поворот. Вода набрасывалась на скалистый берег, и лодку грозило швырнуть прямо к утёсу.
        Узколицый сакс мрачно предупредил:
        - Говорю же, герр миланец, тут Саксония. Тут иногда пропадают люди. Их похищают, герр миланец. Детей. А чаще молоденьких парней да девиц. Сам-то я таковых никого не знаю, но люди говорят… Люди говорят, что иногда - через много лет - они оттуда возвращаются.
        - Откуда - оттуда? - Евтихий смотрел, как лодки впереди, кренясь, минуют скалу и входят в поворот Рейна.
        Второй, сероглазый лодочник, возмутился:
        - Откуда-откуда! Ну, оттуда же - из-под горы, с того света, из страны эльфов! Клянусь тебе, иноземец, тут не обходится без нечистой силы. Эльфы, чёрные эльфы так и бродят кругом по лесам.
        Тут вмешался и рулевой. Он до сих пор насуплено молчал на корме.
        - Глупости же! Ну и языки-то у вас обоих! Умные люди передают - это король Карл забирает нашу молодёжь на службу. Вон, из Гамельна всех молодых людей вывезли. Тысячами! Туда, к франкам. Чтобы наши бунтовать не могли. А к нам сюда франков привозят. Вон, гляди-ка, - он махнул рукой, - там река Майн впадает в Рейн, а на Майне франкская переправа построена - die Frankfurt!
        - Не-ет, - сероглазый ему не поверил, - тут дело другое. Это - тысячами. А то внезапно и по одному… То другой король творит - der Elfkonig, король эльфов. Он появился, - сероглазый зашептал, - когда под Эресбургом срубили Ирминсул…
        Первый лодочник сразу перебил:
        - Думай, что говоришь! Ирминсул… - он замахнулся на сероглазого. - И не эльфовый король, если уж на то пошло, а ольховый. Der Erlkonig, король ольх - вот так говорят люди.
        Сероглазый умолк и приналёг на весло.
        Снова накренилась их лодка. Она едва не черпнула воды одним бортом. Рулевой на корме, вытянув шею, высматривал бурунчики над торчащими под водой скалами. Где-то шумел водопад, наверное, с одного из берегов Рейна срывался в воду ручей.
        - Так всё же, die Erle или die Elfe - ольха или эльф? - Евтихий сдержал улыбку.
        - Зря ты смеёшься, - узколицый посмотрел исподлобья. - Не моё это дело, герр миланец, ох, не моё. Но скажу тебе, что где ольха, там и нечистая сила. Сам не видел, но они тут водятся - и чёрные эльфы, и карлики. Вон на той горе, прямо над Рейном, живёт никса - речная дева. Слышишь? - он поднял палец и затаил дыхание.
        Евтихий прислушался. Вдалеке журчала, падая со скалы в Рейн, вода.
        - Lureln Ley, - загадочно произнёс узколицый, - шепчущая скала. Это она, никса. Она поёт песню.
        Рулевой недовольно затряс головой:
        - Не знаю, как у вас в Вестфалии, но у нас тут никаких песен, - он кисло сморщился. - Это старый сторожевой утёс.
        - Сторожевой? - узколицый помотал головой. - Ну да, не спи, мол, будь на стороже. Опять же не моё дело, герр миланец, но никса заманивает пловцов и лодочников. Там на камнях под утёсом они гибнут один за другим.
        - Люди сказывают, - сероглазый лодочник опустил весло и на мгновение задержал взгляд на скалах, - что когда-то она была простой девой. Но её жених то ли уплыл от неё, то ли сам потонул под этим утёсом. Вот она и ждёт его. Вся в золоте, и платье золотое, и волосы золотые, а она их расчёсывает золотым гребнем…
        - Вот теперь всё понятно, - остановил Евтихий. - Ты, главное, будь на стороже, как советует твой товарищ. Ладно?
        Их лодка вошла в поворот. Впереди раскрылось широкое русло, до этого заслонённое высоким берегом. На правом берегу поднялись поросшие мхом и бересклетом скалы. Серебряным звоном бился скрытый горой водопад. Его звон заглушал плеск бурунов на подводных камнях, а солнце слепило глаза лодочникам, золотом отсвечивая от вершины утёса.
        - Так вот же она, дева шепчущей горы, видна воочию, - Евтихий приподнялся. - Лодочники! За теми камнями можно пристать к берегу. Мне надо осмотреть гору, была ли на ней сторожевая постройка.
        Лодочники угрюмо насупились, но Евтихий сохранил на лице спокойствие. Лодка пристала к мелководью. Евтихий спрыгнул на берег.
        - Дёрнуло же рассказать ему, - пробурчал кто-то из саксов.
        - Ждите меня, - велел Евтихий.
        У берега оказалась низина. Евтихий пересёк каменистую отмель, а за ней желтоватая тропка круто уходила в гору. Взбежав с террасы на террасу и раздвинув заросли можжевельника, Евтихий нашёл наполовину врытую в землю хижину. С вершины утёса открывалась лощина, заросшая бурьяном и вереском. За лощиной чернела саксонская деревня. Внизу серебрился Рейн с бурунами и подводными скалами.
        Возле хижины выдал себя затоптанный костёр с ещё тёплой золой. А в овраге среди вереска спряталась девушка. Евтихий сделал вид, что не видит её, а просто стоит и рассматривает деревню саксов за вересковой лощиной.
        - Имя-то как тебе будет, девица? - он негромко спросил, глядя в сторону и подражая вульгарной латыни. - Девица, по случайности, не Frau von Lureln Ley будет?
        - Лора я, - девушка поднялась. На ней было деревенское платье, а чёрные её волосы - вовсе не золотые - покрывал синий платок. - Только не девица я. Что тебе надо?
        - Фрау будет селянка, нет? Фрау из этой деревни?
        - Да, из этой. Мне надо идти, меня ждут.
        Евтихий покачал головой: крестьянка врала. Не за чем селянке прятаться на утёсе в хижине и затаптывать костёр при появлении лодок.
        - Дай мне пройти, - она деловито подобрала охапку хвороста и двинулась прямо на него. Он не стал загораживать дорогу. Только сказал ей вслед, когда пропустил её:
        - Смотри у меня, добрая селянка! Там в лодке - самый строгий герцог Саксонии. Герцог подозревает, что ты ловишь крещёных парней и отдаёшь их чёрным эльфам, как отдали волкам ту бедняжку в красном капоте! - Евтихий почти не прятал улыбку.
        Селянка обернулась и долго рассматривала его - иноземца в чужой одежде.
        - Ты кто такой, странник? Ты что-то здесь потерял и чего-нибудь ищешь? Ты уверен, что тебе нужно это найти?
        Для крестьянки из саксонской деревни её латинский выговор был слишком безупречным. Евтихий покачал головой.
        - Нет, - он осторожно сказал, - пожалуй, я не совсем тот, кого ты ждёшь на этой горе, Лора. Бог даст - увидимся, Lora-in-Ley, Лора-на-Горе.
        Он спустился вниз по желтоватой тропинке. Лодочники понуро ждали его, досадуя, что теперь отстанут от остальных лодок их герцога.
        5
        «Карл (Великий Карл), 58 лет. Король салических франков с 16 лет, король италийских лангобардов с 22 лет. С 20 лет ведёт изнурительную войну с германскими саксами.
        Аахен - новая зимняя резиденция короля Карла в нижнем течении Рейна.
        Исаак (Ицхак) - личный секретарь и переводчик короля Карла, по происхождению из андалусских евреев, возраст неизвестен…»
        (Из путевой книги «Летучего»)
        В устах короля Карла латинский язык был абсолютно безупречен. Наверное, так говорили властители старых времён Юстиниан и Феодосий. А ещё король слыл ценителем музыки, особенно григорианских хоралов. Наверное, их напевы непревзойдённо звучали в этой новой аахенской капелле.
        Здесь ещё пахло свежей извёсткой. Евтихий поднимал голову, и взгляд скользил по выбеленным стенам всё выше - до самых остроугольных сводов и узких стрельчатых окон. Зал капеллы - просторен и высок, он поражает чувства, но… Евтихий тщетно пытался найти хоть что-то родное. Красота капеллы Аахена была слишком холодна для него, византийца.
        Он действительно желал служить великому королю Карлу. Но взгляд искал что-нибудь близкое - вот, свет падает на стены через цветные витражи, а витражи распадаются на разноцветные стёклышки. Это могло бы напоминать мозаику храмов Никеи - города, который когда-то пришлось покинуть…
        Король Карл внезапно подошёл со спины. Евтихий не слышал, как он приблизился. Голос короля звучно раскатился эхом по капелле:
        - Так как тебе мой город Аахен, миланец? Когда-то здесь отдыхали от ратных трудов римляне.
        Голос Карла был необычайно тонок для крупного мужчины. Евтихий обернулся. Карл на целую голову был выше любого из своих подданных, был широк в плечах, крепок и даже чуть грузноват. У него мощные руки и мощные ноги. А вот голос - почти женский.
        - Государь и великий король, - Евтихий склонил голову.
        Позади короля стоял, опустив глаза в пол, его секретарь. Иногда он выхватывал из сумки на поясе чернильницу и табличку и что-то быстро-быстро записывал.
        Все трое вышли из-под сводов капеллы - король, его секретарь и Евтихий. Евтихия неприятно поразила скученность королевских построек. В Аахене не было ни широких римских площадей для народных собраний, ни мостовых, ни просторных улиц. Вокруг двора капеллы теснились королевские конюшни, покои, кухня, помещения для охраны, для слуг - и всё.
        Король приостановился, запустил толстые, стёртые до мозолей пальцы себе в бороду. В бороде, как и по всей голове, блестела седина.
        - Я здесь бываю зимой, - медленно сказал король. - А теперь первый раз задержался на лето. Думаю перевезти сюда семью. Им здесь понравится.
        Королю было под шестьдесят. У него был уже пятый брак. У Карла - трое взрослых сыновей и малолетние дочери.
        - Ну да, хорошо бы их перевезти, - вслух размышлял король. - Но королева больна. Переезд для неё вреден… Евтихий, я знаю, откуда ты родом и чем занимаешься.
        - Точно так, государь, - Евтихий не возражал, а секретарь короля быстро писал, царапая скрипучим пером по листику пергамента.
        - Тебя уважают люди разных общин, и ты оказывал им необходимые… услуги, - король многозначительно помолчал и добавил: - Ты делаешь своё дело один. Но безопаснее не оставаться одному, а быть чьим-то слугой. Вот, мой секретарь Исаак, он - еврей, а служит мне, христианскому королю. Я и сам - слуга единой христианской церкви. Ты… тоже христианин. Точно так? - Карл усмехнулся в бороду.
        Евтихий не стал подтверждать очевидное. Карл выслушал его молчание и удовлетворённо поднял брови.
        - Его святейшество… - обронил Евтихий.
        - Его святейшество, - сразу перебил Карл, - направил тебя служить мне.
        - Его святейшество папа Лев, - настаивал Евтихий, - говорил мне об Агасфере…
        - Да-да, - торопясь, перебил Карл.
        А перо еврея Исаака вдруг застыло, и с кончика пера стекла на лист чернильная капля, но секретарь не воспроизвёл ни строчки.
        - Миланец, ты разыскиваешь пропавших людей, - король оценивающе прищурил глаза. - А ты слышал, о чём говорят в области саксов? Там бесследно пропадают селяне. Вот и разыщи-ка мне… ольхового короля. Или нет, не так. Ну, ты слышал слухи о каких-то эльфах, о выходцах из лесу? В общем, поезжай туда, Евтихий, поезжай и делай своё дело. Тогда, как говорит святейший папа, обстоятельства лягут благоприятным образом.
        Секретарь короля, наконец, поднял лицо, и Евтихий рассмотрел его чёрные глаза и длинные еврейские локоны.
        Король Карл продолжал:
        - Встретишь ольхового царя - разберись. Выбери сам подходящие средства. Их много - виселица, плеть, уговоры, кропление святой водой и окуривание ладаном, если он, всё-таки, бесплотный дух. Я хочу покоя и мира для моей державы!
        Король отошёл от него, медленно пересекая усыпанную песком площадь. Евтихий хотел следовать за ним, но Карл рукой остановил его:
        - К вечеру будь у меня, миланец! А сейчас мне необходимо соснуть пару часов. Видишь ли, я стал плохо спать по ночам из-за моей подагры.
        Король действительно немного хромал. Но, отогнав кивком головы стражу, король сам распахнул тяжёлую дубовую дверь. Он ещё сохранял былую могучую силу. На пороге он обернулся к Евтихию и звучно - словно желая, чтобы услышали многие - сказал:
        - А про вечного жида Агасфера всё, что велел узнать папа, узнай! Да-да, узнай. А ольхового царя найди, - и король вдруг добавил потише, как будто только сейчас это придумал: - А не умеет ли он исцелять больных королев, как ты думаешь?
        - Ольховый царь или Агасфер, государь?
        Король не ответил. Не хлопая, закрыл за собой дверь.
        Секретарь Исаак застыл с зажатыми в руке табличкой и чернильницей, но опять не написал ни слова. На его лбу, кажется, выступили бисеринки пота, хотя день был прохладный. Очнувшись, он быстро вытер лоб тыльной стороной ладони и убрал письменные приборы. Подскочил к Евтихию и стал виться вокруг него, приговаривая:
        - О, комит Евтихий, почтенный комит Евтихий! Так ты видел папу? Видел самого папу, римского господина, и он сказал тебе…? Папа сказал тебе…? - Исаак пытливо заглядывал Евтихию в глаза.
        Ему что-то хотелось выведать. Евтихий позволил увести себя с площади буквально за плечи. Исаак не переставая говорил:
        - А кто же, почтеннейший комит, кто тебя так осчастливил, что пригласил к самому папе? К римскому господину и нашему покровителю? - Исаак, торопясь, распахнул перед ним дверь, но суетливо заслонял её собою.
        - Меня позвал один добрый пожилой человек, старейшина Медиоланской общины евреев, - Евтихий увидел, как Исаак расширил глаза, и тогда осторожно продолжил: - Этот почтенный старик полагает, что можно наперёд знать будущее. Да, Исаак? Как некий Скиталец и Прорицатель. Да, Исаак, ведь я могу пройти?
        Сжав губы и несколько сузив глаза, Евтихий наблюдал за секретарём Карла. Тот, спохватившись, ахнул и метнулся в сторону, уступая дорогу:
        - Ах, конечно, почтенный комит, ты так устал на службе у самого короля Карла! Тебе нужен отдых, хороший сон и ужин. Лучший ужин, комит Евтихий! У великого короля Карла - лучшие повара! - он захлопал в ладоши и выкрикнул: - Якоб, Якоб! Скорее сюда, Якоб!
        Во двор из кухни выскочил молодой человек лет семнадцати - подмастерье повара. У него уродливо кривились плечи - последствие перелома - и был непропорционально большой нос, тоже год или два назад перебитый. Евтихий страдальчески сморщил лоб:
        - Что с юношей? Я служил в легионах и разбираюсь в ранениях и травмах. Мальчик не просто подрался, он упал с большой высоты. Верно? - Евтихий внимательно изучал Исаака.
        Тот досадливо засуетился:
        - Мальчик - непревзойдённый повар, он знает все самые лучшие приправы. Якоб! Приготовь самый лучший ужин для нашего господина! Комита Евтихия принимал сам их римский папа по просьбе нашего миланского цадика. Ты понял, ты всё слышал? Беги же, беги скорее! Надо срочно дать знать, что требуется приготовить.
        Молодой повар закивал и ринулся со всех ног, но мимо кухни.
        - Он за цесарками, за лучшими на всём Рейне цесарками, - быстро пояснил Исаак, хотя Евтихий ничего не спрашивал.
        - Юноша совсем не говорит? - посочувствовал Евтихий.
        - А?
        Исаак всё ещё держал дверь открытой. Он никак не мог дождаться, когда же Евтихий уйдёт в отведённые покои.
        - Нет-нет, он совсем не говорит. Ни по-латыни, ни по-франкски. Но меня он понимает, хорошо понимает, - было похоже, что Исаак пытается заговорить Евтихия. - Мы с ним не говорим даже по-еврейски, потому что он - ашкеназ, то есть еврей запада, а я - сефард, то есть еврей востока, мои предки из Египта, а он - из городов Рейна. У нас общий язык, да-да, но разное произношение, совсем разное. Порою нам легче писать друг другу на табличках, чем говорить, да-да…
        Исаак силился увести Евтихия со двора. Евтихий, наконец, уступил, но заметил, что молодой Якоб вертится возле конюшен. Он был уже без поварского колпака, но и по-прежнему без цесарок.
        6
        «Миссией королевских посланцев именовался при Карле следственно-наблюдательный орган. Это правда. В него входили духовные и светские лица с полномочиями суда по особым делам и надзора за местными графами. Это тоже сущая правда…»
        (Из путевой книги «Летучего»)
        В покои короля Карла Евтихий вошёл в назначенный час, но встретил его только один из сыновей Карла.
        - Отец с минуты на минуту будет здесь, - королевский сын разговаривал на вульгарной латыни, как говорят галлы на западе франкских земель: чуть в нос и проглатывая окончания. - Ты хочешь служить моему отцу?
        - Да, государь Людовик, - Евтихий узнал его.
        Людовику, или Людвигу, Аквитанскому королю и младшему сыну Карла, было около двадцати лет. Ему на плечи падали светлые как у отца волосы, и рукой он оглаживал пшеничные усы, которыми, наверное, очень гордился.
        Или же он прикрывал рот ладонью, чтобы его не услышали посторонние.
        - Надеюсь, ты верно послужишь отцу, медиоланец, о тебе так много говорят. Но ежели отец будет занят судьбами государства настолько, что… - юный король запада замолчал.
        - Государь Людовик? - переспросил Евтихий.
        - …что не посмотрит на судьбы людей. Иными словами, ежели кому-нибудь понадобится помощь христианского короля… и благочестивого рыцаря…
        Евтихий поклонился опять. Видимо, молодой король ещё не растратил юношеские порывы.
        - Спасибо, благочестивый государь, - Евтихий слегка улыбнулся.
        Сзади раздались тяжёлые шаги. Вошёл Карл - огромный, широкоплечий. Он сразу занял собой всю комнату, а его молодой сын словно растворился.
        - Хлодвиг, ты тоже здесь? - у Карла восточный германский выговор, он произносит «Людвиг» как «Хлодвиг».
        За Карлом проскользнул в комнату его секретарь с чернилами. Исаак не поднимал глаз и не смотрел на Евтихия.
        - Я принял решение, - сообщил король. - Я направляю за Рейн особую миссию, - он тяжеловато опустился за стол, где секретарь раскладывал письменные приборы. - Миссию моих собственных полномочных посланцев, - король перевёл дух, оглаживая полуседую бороду. - В миссии войдёшь ты, Евтихий, и ещё три человека, которым я доверяю, - он подхватил со стола перо и грубо сжал его в пальцах. - Миссия, с правом расследовать, судить и отстранять от власти лиц, которых назначили мои графы.
        Ткнув кончиком пера в чернила, король Карл со скрипом стал выводить подпись. Его рука была тяжела, пальцы грубы и толсты, все в застарелых мозолях. Таким рукам до сих пор удобнее держать тридцатифунтовый меч или конскую узду, чем тонкое пёрышко. Перо расщепилось, чернила растеклись, но подпись «Karolus» была поставлена.
        - Schei?e! - выругался король.
        Всё-таки, он был германец - варвар по крови, а не римлянин.
        - Миссию направляю в Эресбург, на юг страны саксов-анграриев, в сердце земли Саксонии. Когда-то лет тридцать тому назад, нет… меньше, без двух лет тридцать назад я нанёс туда первый удар по саксам.
        Король Карл поднялся - стол заскрипел, когда этот великан опёрся на него обеими руками. Евтихий почтительно отступил, давая королю простор.
        - Ступай вон туда! - приказал король. - Там в галерее ждут остальные посланцы.
        Секретарь короля глазами показал, что следует идти направо, к лестнице. Внизу Евтихия ожидал саксонский герцог Видукинд и с ним два монаха в коричневых рясах с капюшонами.
        В галерею выходили балконы верхнего этажа, и король Карл наблюдал с одного из них, грузно опершись на перила.
        - Герцог Энгернский - правитель тех самых земель, - с балкона сказал Карл. - Обычно я не назначаю моих графов и герцогов в мои же миссии. Но этот случай особый. Особый, я говорю, - высокий голос короля визгливо пронёсся над галереей.
        Два аббата стояли, склонив головы, а герцог Видукинд лениво шагнул навстречу Евтихию:
        - Ты рад нашей новой встрече?
        - Несомненно, герцог. Я рад.
        Видукинд, не мигая, смотрел на Евтихия круглыми глазами. Не торопясь, он представил двух других посланцев:
        - Это брат голландец, а это брат ломбардец. Можешь так их и называть.
        Из этих двоих брат голландец был повыше ростом, но поуже в плечах, суховат и худощав. Он снял с головы капюшон. Его выбритую тонзуру окружали рыжеватые льняные волосы, а его щёки и подбородок обтягивала синеватая выбритая кожа. Брат ломбардец, напротив, был плотен и коренаст. Он выглядывал из-под капюшона карими глазами и запускал пальцы в тёмную бороду.
        - Нас же четверо, - Евтихий поднял глаза к королю Карлу. - Миссия принимает решения большинством голосов, а нас - четверо. Как быть при равенстве мнений?
        Король молчал. Герцог Видукинд исподлобья изучал Евтихия.
        7
        «Ещё сказывают, что ради подавления бунтов королю Карлу мало было издать грозный Падернборнский капитулярий. Сказывают, что предварительно королю понадобилось снести священный Ирминсул под Эресбургом. И это сущая правда…»
        (Из путевой книги «Летучего»)
        Здесь, в Эггских лесах, что в сердце средней Саксонии, раскинулась заросшая травой долина. Шмели гудели над вереском, над лугами звенел жаворонок. А под елью, растянувшей лапы от бревенчатой церкви до столба с медным билом, стоял стол, сколоченный из грубых досок.
        Луг протянулся от ячменного поля до ближних оврагов. На этот луг перед церковью стекались из местных деревень саксы. Церковный служка колотил в медное било, от звона закладывало уши, а вдобавок на ветру у церкви то и дело распахивалась перекошенная скрипучая дверь. Евтихий морщился. А брат голландец, благочестиво спрятав руки в широкие рукава, неблагочестиво барабанил по столу пальцами.
        В стороне за сенокосом темнели посеревшие от дождей стены Эресбургского замка. А здесь под елью за столом сидели брат голландец, Видукинд, Евтихий и брат ломбардец. Последний держал руки на животе и, не мигая, смотрел в народ, будто хотел непременно всех пересчитать.
        Селяне разноязыко шумели. Евтихий, вслушиваясь, различал вульгарную латынь, диалект саксов и язык франков - мужскую речь и женскую, визгливую и глухую, настороженную и недовольную. Первым не выдержал брат голландец:
        - Герцог, довольно ли народу? Довольно, да, - решил сам и выкрикнул служке: - Било! Стой, било!
        Служка перестал колотить, звон, затихая, повис над вереском. Стало слышно, как в ветвях ели запутался шмель. Брат голландец поднялся, откинул с головы капюшон и, перемежая классическую латынь с местным говором, начал:
        - Missia Karoli Magni, regis frankorum et langobardorum… - он выпростал из рукавов руки. - Прошения, жалобы о нарушении законов, сведения о преступлениях, о похищениях людей, особенно о der Erlkonig либо о der Elfkonig, сносите к алтарнику этой церкви…
        Брат же ломбардец на другом конце стола, рядом с Евтихием, откровенно зевнул:
        - Мы этак не соберём ничего важного, комит миланец, - вполголоса бросил он Евтихию. - Сейчас селяне примутся врать и изворачиваться. Ну, либо завалят миссию бесполезными глупыми доносами. Разве не так, комит? Они тут все страшно запуганы.
        - Как знать, - Евтихий наклонился к брату ломбардцу. - Надо же с чего-то формально начать миссию.
        Люди невыносимо галдели, задние напирали на передних и махали руками, чтобы их заметили. Передних притиснули к самому столу, началась давка. Брат голландец попытался их образумить:
        - Primus, sequitur secundus![7 - Сначала первый, за ним - второй! (лат.)] По одному, по одному подходите. Schei?e… - не выдержав, он по-варварски выругался.
        Одна толстая женщина в старом чепце пробиралась к столу. Евтихий ещё издали протянул к ней руку:
        - Вот ты, добрая женщина, говори, что ты хочешь.
        Та испуганно замотала головой, затрясла руками и скрылась за чью-то спину. Евтихий взглядом выхватил второго, подбирающегося к столу:
        - Lege, o kallo antropo, lege, se parakallo![8 - Говори, добрый человек, говори, пожалуйста! (греч.)]
        Он нарочно сказал это на незнакомом для всех языке. Галдевшие благоговейно затихли. Евтихия, наверное, приняли за главного посланника.
        Тот, кто подбирался к столу, замер от него в полушаге и почтительно положил на стол только кончики пальцев:
        - Люди из деревень пропадают, - решился он, - совсем пропадают, мессиры… и отцы, - поспешно добавил, глянув на двух аббатов.
        - Часто же пропадают? - заботливо спросил Евтихий.
        - Нет, избави Бог, не часто, - он затряс головой. - Но люди говорят…
        - Ты сам знаешь таких людей, которые пропали? - Евтихий участливо глядел селянину в глаза.
        - Я, нет, откуда же мне, нет, - селянин настороженно оглянулся. Герцог Видукинд внимательно следил за ним большими круглыми глазами. Селянин вконец смешался: - Люди такое говорят, что хоть из дома не выходи. Боязно.
        Селянина поддержали выкрики из-за чужих спин:
        - Пусть добрая Берта скажет, где её дети!
        - Добрая Берта? Кто здесь добрая Берта?
        Вперёд вытолкнули ту самую толстую тётку в чепце и с трясущимися от страха руками.
        - Что у тебя случилось, eine gute Frau? - Евтихий попытался расположить к себе селян, смешивая народную латынь со среднесаксонскими словами. - У тебя пропали дети, твои die Kinder?
        - Ja, meine zwei Kinder, - она показала два пальца. - Сынок у меня Ганзель и дочка Грета, совсем же младенец. Они… Они пропали в лесу в то новолуние. Ох… - она затряслась, плача.
        - Днём или ночью пропали? - помрачнел Евтихий.
        - Конечно, днём, - тётка оглядывалась, ища помощи.
        - В новолуние? - уточнил грек.
        - Да, конечно же, в новолуние и днём… Неужто я детей отпущу в лес ночью да ещё в полнолуние! - выпалила она.
        Люди опять закричали, а тётка, вытирая глаза, повернулась и ушла. Евтихий нахмурился, брат голландец опять забарабанил пальцами, а Видукинд буравил всех круглыми глазами. Из толпы кто-то отчаянно выкрикнул:
        - Это всё они делают! Die schwarze Elfen - чёрные эльфы!
        Евтихий наклонился к Видукинду:
        - Второй раз слышу о чёрных эльфах. Герцог, это лесные духи, местное суеверие?
        Герцог отрицательно мотнул головой и брезгливо скривил губы:
        - Если и духи, то в плоти мерзкой и греховно падшей. Вполне достойной костра!
        Евтихий ничего больше не выяснил, потому что некий селянин, пряча лицо под шляпой, выкрикнул:
        - Лора-на-Горе из них! Это с неё всё и началось, Lora-in-Ley с ними.
        Евтихий сжал губы в тонкую нить. А Видукинд встречно наклонился к нему:
        - Миланец, а это правда, что ты её видел, но отпустил?
        Он не ответил герцогу. Резко встал, указывая рукой на селянина в шляпе:
        - Вот ты, именно ты, да! Говори, что ты о ней знаешь.
        - Я-то? - нагловатое деревенское лицо на миг выглянуло из-под шляпы. - Она на Рейне пловцов топит. Она его полюбовница, ольхового короля, то есть. Вот же, и Ганзеля с Гретой в ольховом лесу утопили, в болоте, - селянин попытался исчезнуть за плечами и спинами саксов.
        - Вот откуда ты это знаешь? Стоять! - крикнул ему Евтихий. - От кого тебе известно, что детей утопили? А?
        Селянин уже исчез, а брат ломбардец тихо усадил Евтихия на место:
        - Да-да, - он успокаивал, - я тоже не люблю наговоров. Но, увы, это наша служба - выслушивать всякие напраслины и ереси. Да-да.
        - Падернборнский капитулярий карает смертью за ложное обвинение в колдовстве и человеческих жертвоприношениях…
        - Хе-хе, - успокаивал брат ломбардец. - Да-да, я это помню.
        Опираясь на толстую палку, к столу подобрался старик со сморщенным лицом. Грозя миссии короля пальцем, старый сакс произнёс тираду на каком-то вовсе неведомом диалекте. Брат голландец с досадой вздохнул и нехотя перевёл Евтихию и брату ломбардцу:
        - Коротко: дед говорит, что встарь при служителях их бога Ирмина такого безобразия не творилось.
        - Вот как? - брат ломбардец поднял брови, а старик-сакс, стоя в отдалении, потыкал в него пальцем - или не в него, а куда-то за плечо брата ломбардца - и мрачно повторил:
        - Ja! Der Irminsul!
        Саксы зашумели и спрятали старика за спинами, а Евтихий обернулся туда, куда показывал суровый старик. Позади - как раз за спиной брата ломбардца - стояла бревенчатая церковь со скрипучей дверью. Видукинд, набычившись, исподлобья глядел на подданных и, наконец, без особого желания и явно запоздало, ответил Евтихию:
        - Чёрные эльфы - это гадкий народец. Пришлые. Их здесь целое поганое племя. Своих деревень нет, вот они и бродят по лесам с места на место.
        Селяне неожиданно поддержали герцога и загалдели, перебивая друг друга:
        - Их сюда на кораблях привезли фризы!
        - А коли не фризы, так и вовсе евреи!
        - Да не, евреи тут ни при чём. У старика-еврея Иакова у самого пять лет назад сынок сгинул. Колдунья его увела - колдунья Мэб!
        - Колдунья Мэб? - все суеверно заохали. - Она же von den schwarzen Elfen, из чёрных эльфов!
        - Чёрные эльфы - самое что ни на есть еврейское племя. Даново колено, самое проклятое. Их завезли морем из Египта и Персии!
        Евтихий не выдержал и хлопнул по столу ладонью:
        - Довольно, селяне! - он повысил голос. - В Персию морем не попасть. Я это знаю. Я там служил в легионах христианского императора.
        Саксы благоговейно утихли. Тут брат голландец из-за дощатого стола поднялся и, кашлянув, объявил:
        - Audientem est, слушание закончено. С полудня несите ваши жалобы по одному к алтарнику. Жалобы будут переписаны и рассмотрены, - брат голландец смахнул рукава с локтей вниз, спрятал в них руки, набросил на голову капюшон и вышел из-за стола. За ним поднялись и вышли остальные посланцы.
        Под елью цвёл жёлтый троллеус - цветок лесных эльфов, а из еловых веток, наконец, выпутался гудящий шмель. Разминаясь, посланцы прошли мимо церкви к колодцу выпить воды. Было жарко.
        - Это теперь ваша забота, братья аббаты, как записать всё, что было здесь сказано, - посочувствовал Евтихий. - Неожиданно много сведений, и при том крайне разрозненных. Не так ли?
        Брат ломбардец шумно глотал воду, брат голландец дожидался кружки. Оба что-то невнятно пробормотали.
        - Der Irminsul! - в стороне ото всех прошипел герцог. - Нашёл, чего вспоминать… Что он? Где он? Ирминсул! Ау!
        Евтихий, подойдя поближе, наблюдал за герцогом, чуть наклонив на бок голову. Видукинд с трудом сдерживался, досадовал, наконец, неблагородно плюнул на землю и опять помянул «Der Irminsul».
        У колодца брат голландец, протирая лицо холодной водой, вдруг обернулся к Евтихию и незаметно поманил его:
        - Что ты знаешь о герцоге, комит? - брат голландец был немногословен и ждал ответа.
        - Не многое, - признал Евтихий. - Герцог Энгернский, правитель этой области, слуга Великого Карла, - он суммировал.
        Брат голландец кивнул, но ждал продолжения.
        - Догадываюсь, - Евтихий предположил, - что он die Herzog von Menschen, из народных герцогов. Он - прирождённый воин. Так? Он - знатного рода. Был избран вождём саксонских племён на сходе воинов-саксов. Всё так? Короче говоря, он - природный герцог, а не назначенный Карлом граф-управляющий.
        Брат голландец кивнул, но поднял белёсые брови, показывая, как всё это малосущественно.
        - Видукинд, - негромко сказал аббат, - крестился тогда, когда ему было тридцать лет. В Аттиньи под Арденнами - в плену у короля Карла. Это было лет пятнадцать назад. А прежде он жестоко воевал с Карлом. Однажды он заманил в ловушку почти всё франкское войско и перебил всех до одного. И это - за Ирминсул, за германских богов и за всю германскую старину.
        Брат голландец, раздумывая, почерпнул из колодезного ведра ещё водицы и стал лить себе на руки.
        - Karl der Gro?e отомстил ему. Прошёл железом и огнём по Саксонии и захватил в плен пять тысяч сыновей лучших саксонских семейств. После этого была Верденская резня, когда всем пленным саксам отсекли головы. А Видукинд спасся. Он просто бежал и долгое время где-то скрывался - говорили, что у язычников-норманнов. А после сдался королю в плен. Говорят, - брат голландец хмыкнул, - что он был так очарован нашим Карлом der Gro?e, что сразу принял крещение. А я думаю, что герцог всего лишь разочаровался в боге войны Ирмине, который не оправдал возложенных на него ожиданий.
        Брат голландец спрятал усмешку, а Евтихий посмотрел на бревенчатую церковь. Как раз сейчас её дверь со скрипом отворилась.
        - Здесь, - стал понимать Евтихий, - на этом самом месте ранее стоял Ирминсул?
        - Да, - брат голландец кивнул. - Святилище бога Ирмина, крупнейшее во всей Саксонии. Когда der Konig Karl завоёвывал саксов, то первый удар он нанёс именно сюда. О, это было величественное зрелище! - брат голландец насухо вытирал руки. - Впереди шло духовенство со святыми дарами, аббаты несли кресты и святые мощи, за ними шли дровосеки с топорами, чтобы рубить священное дерево Ирмина, а позади, укрепляя их дух, шла многотысячная армия короля Карла. Двадцать восемь лет тому назад…
        - Иными словами, - заключил Евтихий, - эту войну здесь помнит каждый селянин.
        - Вот-вот, а ты именем короля Карла пытаешься их убедить, что несёшь им закон и справедливость. Смотри-ка, к нам пожаловал гость, - брат голландец быстро закончил разговор. К ним пробирался некий селянин, а стражники Видукинда задержали его и не пускали ближе.
        Селянин уверял, что знает кое-что важное. Он был в одной холщовой рубашке, подпоясанной верёвкой, и босиком. Через плечо он держал пастушеский кнут.
        - Скажу только посланцу, который говорит не по-нашему. Раз он говорит не по-нашему, то, стало быть, его никто не поймёт и он меня не выдаст! - у селянина была потрясающая логика.
        Евтихий, не сдерживая улыбки, подошёл к нему.
        - За лесом, где под горой пасут коров, живёт пастух Петер, - сообщил селянин вполголоса.
        - Да что ты говоришь? - не сдержался Евтихий. - Пастух живёт там, где пасут коров? Потрясающе.
        Селянин оскорбился:
        - Под горою, ну я же говорю: под горою, - он силился что-то показать на пальцах. - Он жил, он был там - под горою. Ну, под горой, под холмом, - он злился, что Евтихий его не понимает, - ну, в подземелье же, у короля эльфов.
        Евтихий вопросительно поднял бровь. Селянин горячился:
        - Пастух Петер невесть откуда пришёл, и по-здешнему говорит плохо, порядков и обычаев не знает. А вот когда пьёт, тогда спьяну говорит не по-нашему и говорит, будто бы он… - селянин вытаращил глаза и судорожно вцепился в свой кнут, - будто бы он всё-всё знает, что было аж двести лет назад!
        - Как же ты его понимаешь, милейший, если спьяну он говорит не по-нашему? - Евтихий прищурил глаза.
        У селянина вытянулось лицо. Он резко повернулся и ушёл, бормоча саксонские ругательства.
        - «Нет в мире справедливости, никто даже не выслушает!» - Евтихий чутьём перевёл его бормотания.
        Он переглянулся с братом голландцем, а тот философски наморщил лоб и вздохнул:
        - Поздравляю, герр королевский посланец. Вот тебе и первый донос местного пастуха на пришельца, переманивающего его заработок. Что? Намерен реагировать?
        8
        «Говорят, Ольховый король, он же Лесной царь, является в клочьях тумана и в ветре, колышущем ветки деревьев. Говорят, этот злой дух похищает детей и удерживает их в чаще леса… Это не правда».
        (Предание о Лесном царе. Путевая книга «Летучего»)
        Стемнело. Лес, на который указал завистливый пастух, оказался больше, чем предполагали. Из-за этого они не успели пройти его засветло. Собрались тучи, и к вечеру лес потемнел. Проводник то и дело вскидывал голову, глядел сквозь ветки на тучи - ждал дождя.
        - Угораздило же вас, meinen Herren, - проводник глухо ворчал, а когда сверкала вдалеке молния, то вздрагивал.
        Его наняли в эресбургской деревне. Евтихий настоял, что необходимо посмотреть на пастуха-чужака. Чем он так странен? Евтихий позвал с собою только брата голландца, но брат ломбардец вдруг тоже потянулся за ними. А зря, он как раз всех и задерживал. Снова сверкнула молния. Проводник, явно храбрясь, натужно пошутил:
        - Молния-то похожа на руну «Sieg» - это к победе, - он как-то кривенько усмехнулся. - А была бы похожа на руну «Tod» - это хуже, это к смерти.
        - Вот это, дорогой сын мой, - пробормотал во тьме брат голландец, - чистой воды кощунство. Потому как руна «Tod» похожа на христианский крест. А крест в небесах - это, сам понимаешь, знамение славы.
        - Да я что, я же по неразумию, - отвернулся проводник, а спиной передёрнулся, весь трясясь от страха.
        Ветки цеплялись за их одежды. Евтихий пока ещё видел тропу, а их проводник уже беспомощно озирался. Пробираясь, они вспугнули птицу. Та с шорохом пронеслась над их головами с дерева на дерево.
        - Тьфу, понесло же вас через лес, meinen Herren, на ночь глядя, - не выдержал проводник. - Луны-то и той нет - темнотища.
        - Новолуние, - коротко заметил Евтихий. - Луна как бы затенена, её не видно.
        - Сговорились вы, что ли, герры посланцы… Один крестом посерёд неба страшит, другой тёмной луной пугает, - проводник съёжился. - Страх один идти с вами-то.
        С запада потянул ветер, деревья вдруг зашумели и полегли. Вихрь сорвал капюшон с брата голландца. Проводник пригнулся, припал к самой земле. Пролетели стороной - или просто померещились во тьме - клочья тумана.
        - Это его, его всё доченьки, - зашептал проводник перепугано, - доченьки самого des Erlkonigs. В такую вот ночку ольховый король-то и нападает, и губит. Вон у моего свояка так вот дитя и пропало… - проводник замолчал, прислушиваясь к завыванию ветра.
        - Как - так? - быстро спросил Евтихий.
        Проводник аж остановился посреди леса на тропке.
        - Ребёнка-то свояк через лес вёз. А вот также ночь, вихрь налетел. А дитяти тому всё блазнится, что Лесной царь его к себе манит. То сокровища кажет, то дочерей из тумана подсылает. У ребёночка-то жар, бредит уже. Так и доехали. А дитя в дороге-то и померло. А ведь всё жалобил отца по пути: «Mein Vater, mein Vater», - всё причитал.
        - Ну, полно вам! - брат ломбардец, идя позади всех, потерял терпение. - Вы ещё и встали тут посреди леса. Пойдёмте же! Дошли бы уже давно…
        Первым, снова накинув капюшон, зашагал брат голландец. Евтихий быстро нагнал его. Ветер скоро утих, гроза прошла где-то южнее.
        - Брат, а что за страна - Голландия? - Евтихий нарочно порвал тишину.
        - Holland, - бросил на ходу брат голландец. - Деревянная страна это значит. Там, где Рейн впадает в море и где рядом живут моряки-фризы.
        - Деревянная? - подхватил Евтихий. - Слышите, почтенные? Нам ли бояться деревьев в лесу, когда с нами брат из Деревянной страны.
        Брат голландец хмыкнул, но не обернулся. Лес поредел, и лесная тропа спустилась в долину. На её склоне лежало пастбище, а рядом с лесом торчала деревенька. Пять-семь домишек, не более.
        - У первого дома над дверью висит пастушеский кнут, - разглядел Евтихий. - Вон, на крюке, свёрнутый кольцами.
        - А ещё тут где-то пастушеская собака, - брат ломбардец поудобнее перехватил подобранную в лесу палку. Проводник спрятался за его спину.
        Возле дома пастуха пёс действительно рявкнул и заворчал, но затих, словно кто-то удерживал его, прячась в темноте.
        - Странно, - брат голландец вглядывался в темноту.
        Евтихий стукнул в маленькое слюдяное оконце:
        - Это ли дом доброго пастуха Петера? - выкрикнул он, подражая вульгарной латыни.
        Дверь резко распахнулась, точно их давно ждали. С лучиной в руке выскочил хозяин, как ни странно, одетый среди ночи, и громко заговорил по-саксонски. Так громко, точно старался, чтобы его услышали где-то далеко и в темноте.
        Евтихий разобрал только «guten Nacht», «meinen Herren» и «warum ihr kam?». Брат голландец сделал Евтихию какие-то знаки.
        - Говор, - быстро прошептал аббат. - Какой-то нелепый, нездешний говор. Так говорят в моей стране, но… только старики в глухих деревнях.
        - Старообразно? - понял Евтихий и обернулся к пастуху: - Добрый человек, про тебя говорят, что ты - чужеземец. Так ли?
        Пастух кое-как перешёл на грубую латынь:
        - Да-да, здесь чужой. Издалека, - он высоко поднял тлеющую лучину и оглядел четверых пришельцев. - Вы четверо есть missia? Так. Миссия короля, des Konigs?
        - Четверо, - Евтихий осторожно кивнул. Пастуха кто-то предупредил, но за четвёртого посланца он принял проводника. - А откуда ты сам, добрый человек? И давно ли сюда пришёл?
        - О да, издалека, - повторил пастух. - Давно пришёл. Сугубо давно: тому лет двадцать.
        - Ты плохо говоришь по-здешнему, - Евтихий с сомнением покачал головой. - Говорят, ты не знаешь местных обычаев. Кто же ты сам? Ответь королевским посланцам!
        Пастух Петер помялся с ноги на ногу и так низко опустил лучину, что его лица не стало видно. Превозмогая себя, он выдохнул:
        - Я был моряк, благородные герры, - его голос прозвучал хрипло. - Я это знаю и помню.
        - Что значит «знаю и помню»? - Евтихий недоумевал. - Ты хочешь сказать, что откуда ты пришёл в эти края, ты совсем не помнишь?
        Опять в темноте забрехала собака и смолкла, будто кто-то удержал её за цепь или ошейник. Пастух беспокойно глянул в ту сторону.
        - Кто там у тебя? - резко спросил Евтихий.
        - Да, я совсем не помню, откуда я пришёл и где я родился! - быстро ответил пастух, но не на тот вопрос.
        - Допустим, - уступил Евтихий. - Но ведь ты - пастух Петер?
        - Да? Меня так зовут. Здесь, - признался пастух. - Меня опоили, это я помню, они чем-то меня опоили, - он зачастил, торопясь и отвлекая внимание. - Это всё они. Посланец меня понимает?
        Евтихий напрягся:
        - Ну, назови их.
        - Их не называют. Гномы, цверги, лесные карлы.
        - Может быть, чёрные эльфы? - подсказал брат голландец.
        - Да-да, они, - пастух с готовностью закивал и зачастил торопливо: - Я пас коров на склоне горы, а они под той горой играли в шары. О, добрые люди, не подумайте, что я как-то их вызывал или выманивал, нет, я не знаюсь с нечистой силой. На них были красные шапки, красные кафтаны и… они подали мне волшебный напиток. Я хотел пить. Я выпил, и я упал. Без сознания. Много лет. Ушло очень много лет. Долгий сон. Я проснулся - и нет никого. А помню лишь то, что сказал. Добрые люди…
        Евтихий понимающе кивал, но сжимал губы в тонкую нитку. Потом вдруг взял пастуха за плечо и, поднажав, впихнул его в дом. Сам вошёл следом.
        - Петер, я знаю эту старую песню. Эльфы - это природные духи, игра в шары - это гроза с громом и градом. Волшебное вино - это осенний дождь, а долгий сон - это зима. Всё складно. Но только один ты, пастух либо моряк, в эту песню не вписываешься. Петер, ты поёшь с чужого голоса. Ну-ка, кто тебе подсказал вот так запутать меня, если я вдруг стану расспрашивать?
        Пастух не понял ни слова. Он просто замер столбом, и Евтихий смог разглядеть черты его лица. Пастух был не молод, на лбу лежали морщины, а от уголков губ к носу бежали борозды.
        - Но я же, - Петер вдруг посмотрел Евтихию в глаза, - я же так и не встретил более мою семью. Веришь? Я уснул, и я спал. И я не узнал моей страны. Потому что день за днём много лет, - Петер запнулся и замолчал.
        - Так-так, - вслушивался Евтихий. - Повтори: ты был моряк или ты пас коров? - сейчас он не ловил Петера на слове, напротив, он помогал ему выпутаться.
        - Пастух. Я был просто пастух. А с корабля меня списали. Это было давно, - заверял Петер.
        В углу под дверью стояли сапоги и котомка с сушёными сухарями. За час до этого Петер-пастух явно собирался в дорогу.
        - Тебя опять позвали в моряки? - кивнул на вещи Евтихий. - Что, снова не помнишь? Это под горою в стране эльфов тебя научили вовремя забывать главное?
        - Не был я ни в какой стране эльфов, не был! Говорю же, я пас под горою коров…
        Евтихий вздохнул, не скрывая усталости.
        - Уже не веришь? Заранее мне не веришь… - пастух махнул рукой, явно досадуя.
        - Хорошо, - Евтихий закрыл дверь, отгораживаясь от оставшихся во дворе посланцев. - Один на один говори мне, как всё было. Говори, Петер!
        - Не Петер, - сказал пастух, - меня звали не Петер, а Рип. Я пас коров под горою. Да-да-да! В молодости я тоже пас коров! А это была королевская свита, они там охотились. Так вот в тот день он был в свите короля. Это был его день. Ты понимаешь, посланец?
        - Продолжай, - Евтихий, сосредоточившись, сжал губы.
        - Я пил его вино, понимаешь? Разделил с ним вино, и тогда стало - день за днём, день за днём. Не понимаешь? Это же его, его дни. А новолуния - их же так много, если жить год за годом, и вот мою семью я уже не нашёл, не встретил. Что ты, посланец, морщишь лоб? Всё, на этом всё, коли так! Эльфийское вино отшибло мне память, больше ничего не помню. Ничего! - пастух рубанул рукой в воздухе.
        - Постой, какая королевская свита? - Евтихий попытался вытянуть из рассказа хоть что-нибудь внятное. - Свита нашего короля Карла?
        - Короля Карла? - рассеяно повторил Петер. - Не помню, - он наотрез отказался говорить.
        - Так, может быть, это была свита Ольхового короля? - жёстко сказал Евтихий.
        - Короля Дагоберта! - вызывающе бросил пастух. - Нашего доброго короля Дагоберта! А он в тот день был в его свите.
        Переводя дух, Евтихий вышел во двор и прошёл мимо посланцев. Было необходимо остаться одному и собрать мысли в единое целое. Двор был тёмен, а ночь безлунна. Светили только звёзды - мириады чистых и ясных звёзд.
        За околицей лежал пустырь, а мимо пустыря тянулась тропа - из леса и вдоль деревни. Птицы почему-то затихли, хотя в эти ночи соловьям полагалось петь до утра. Ни тень, ни ночное облако не заслоняли звёзды.
        Внезапно завыла собака. Впереди взметнулась тень чёрного коня и всадника. Конь захрипел, перебирая в воздухе копытами. Всадник осадил его, заслоняя собой звёзды. Евтихий отскочил, норовя рукою перехватить коня под уздцы, но только скользнул по жёсткому волосу конской морды.
        - Что?! - гаркнул с высоты бас чёрного всадника. - Много ли выведал, а? - во тьме свистнула плётка.
        Звёзды искрами отразились в зрачках всадника. Евтихий узнал чернобородого незнакомца из дома мельника. Его конь плясал, грозя растоптать Евтихия, а корпус чужака застилал собой звёзды.
        - А ты, я гляжу, не больно-то и таишься, Elfkonig! - бросил Евтихий, увернувшись от наседающего коня.
        - А Петера оставь в покое! - басом приказал всадник. - Хватит с него. Не томи.
        - Петера-пастуха или моряка Рипа? - Евтихий с силой ухватил его за стремя - ещё одно движение, и вот так в бою сбрасывают всадников с сёдел.
        Чернобородый опять осадил коня, и конь замер. Всадник нагнулся к самому лицу Евтихия:
        - Ну да, Рипа из Винкля, - он глухо сказал, и Евтихий разглядел его чёрную бороду и белые зубы. - Боишься? Вдруг я сейчас ухвачу и уволоку твою душу? - он зашипел, опять заслоняя собой небо и звёзды.
        - Если ты дух, то я и не такого, как ты, Христовым крестом побеждал.
        Всадник отшатнулся.
        «Неужели призрак? - мелькнула мысль у Евтихия. - Или, всё-таки, плоть?»
        - Ты, что ли, и есть тот король Дагоберт? - Евтихий всматривался в темноту.
        - Дагоберт… Дагоберт был славный король, помню его, - сверху донёсся бас. - Христовым крестом, говоришь? - боль мелькнула у всадника в голосе. - Ладно, оставайся. Ты - храбрый монах!
        Чёрный всадник пришпорил коня, конь всхрапнул, выпустил облачко пара и понёсся к лесу. Всадник пропал.
        К Евтихию со всех ног спешили братья голландец и ломбардец. Брат ломбардец ловко удерживал за цепь пойманного пастушеского пса.
        - Евтихий, Евтихий! - кричал брат ломбардец. - Это совсем не Лесной царь! Да какой же это Elfkonig? Он боялся, как человек, и тебя запугивал - я слышал.
        - Не запугивал, - мотнул головой Евтихий. - Как раз наоборот: он завлекал и заманивал. Что ни слово - приманка, подсказка… Но почему - монах? - вырвалось у него. - Я не монах.
        Брат голландец хмыкнул:
        - Прорицает. Ты веришь прорицаниям, миланец?
        Евтихий перевёл на него глаза, пытаясь что-то понять.
        - Брат голландец, скажи, - он всё-таки спросил это, - а когда правил король Дагоберт?
        - А зачем тебе? - хмыкнул брат голландец. - Это славный король франков, он уже более ста лет как умер.
        - Я узнал его, - невпопад обронил Евтихий. - Всадника, всадника узнал, не короля. В то новолуние, на мельнице… Постой, а когда пропали дети той толстой селянки Берты? В новолуние… Он что-то странное говорил там, на мельнице.
        - Прорицал? - заботливо переспросил брат голландец.
        - Да нет… Мельники, кузнецы и барды, - вспомнил Евтихий.
        Брат голландец усмехнулся, а брат ломбардец теребил холку пастушеской собаки. В лесу под звёздами снова запел соловей.
        - Как всенощная, - умилился брат ломбардец.
        - Нам нужно идти к доброй Берте, - решил Евтихий.
        9
        «Гора Герзельберг, что в Тюрингенском лесу близ Эйзенаха, была известна как гора Фрау Гольды. Рассказывают, что в пещере под горой люди теряли счёт времени, а некий поэт Тангейзер целых семь лет провёл в объятиях Фрау Гольды… Это не правда, всё было не так».
        (Легенда о Тангейзере. Путевая книга «Летучего»)
        - Берта… фрау Берта… - к доброй Берте Евтихий пришёл один, а Берта стояла теперь, уперев руки в широкие бока. - Скажи мне, будь так добра…
        Он едва переступил порог её дома, как его окружила орава неумолкающей детворы. Добрая Берта, высмотрев, что рядом нет воинов Видукинда, осмелела и стала сама наступать на Евтихия. Евтихий едва посмел спросить её:
        - Скажи мне, а кто в этой округе - чужак, кто здесь пришлый? Меня интересуют…
        - Да тут полно чужаков! - недослушала тётка Берта, и цыкнула на детей так, что те рассыпались прочь по лавкам и сразу затихли.
        Домик её был беден: темнели бревенчатые стены с торчащей из щелей паклей да холодил выметенный до земли пол. Связка сушёных грибов висела над огнём, да земляничный морс в кувшине стоял на столе. Видимо, грибами и ягодой промышляли в лесу её дети.
        - Я спрошу иначе, - Евтихий поколебался, не зная, как выразиться проще. - Есть ли в округе кто-нибудь, кто на деле гораздо старше, чем выглядит?
        - Что-о? - опешила добрая Берта, она выпучила глаза и захлопала ими.
        - Я имею в виду, фрау Берта, нет ли в округе того, кто похваляется знанием минувшего? Ну, или грядущего. Кто, скажем, гадает или прорицает.
        - Дожили, - охнула добрая Берта и принялась стыдить: - Королевский посланец! Ищет пропавших, а сам пошёл по гадалкам. Мне моих Грету и Ганзеля гадалка, что ли, отыщет? Срам тебе, срамота! Эх, стыдобище.
        Евтихий выскочил из её дома, словно облитый с головы до ног помоями. А во дворе к нему тотчас подскочил старший из мальчишек доброй Берты и ухватил за рукав:
        - Эй, ты - миланец, да? Слушай, тебя ищут. Тебя весь день тебя ищут die Waldkarle, - мальчишка показал рукой за околицу.
        - Что ты сказал? - не понял Евтихий. - Я не разобрал. Waldkarle - это, лесные… карлы? Постой, - он вдруг вспомнил, как говорил ему Видукинд: «der Karl» это по-саксонски мужик, деревенщина. - Ты хочешь сказать, что меня ищут какие-то лесные жители? - он догадался.
        - Ja, это die schwarze Elfen! Чёрные эльфы, - паренёк потащил его за руку мимо деревенских дворов. - Я их видел в лесу. Мне можно - эльфы детей не обижают.
        - Дружок, ты говоришь, что повстречал в лесу эльфов, и они попросили меня найти?
        - Они чёрные как черти, и такие же проклятые! - сынок доброй Берты не моргнул глазом. - Да вот же они - смотри. Их уже бьют!
        С криками и бранью селяне-саксы гнали вон из деревни стайку детей и подростков. Ребята держались вместе, цеплялись один за другого и у всех чернели как угольки глаза и курчавились тёмные волосы. Точь-в-точь как у чёрного всадника. Один из селян-саксов замахивался на детей железными вилами.
        - А ну прекратить именем короля Карла! - Евтихий рванулся, выхватил у сакса вилы и швырнул их через забор. - Я - королевский посланец, а эти дети - под королевской защитой. In nomine Karoli Magni regis frankorum!
        Возглас на государственной латыни всех образумил. Кое-кто, правда, повозмущался:
        - Это не дети, а шайка попрошаек, герр миланец. Это не божьи нищие, а воришки! - но спорившего затолкали за спины. Селяне по одному разошлись, мрачно поглядывая то на Евтихия, то на лесных жителей.
        Их было человек восемь. Ростом от мала до велика, но не старше двенадцати лет. Все в стёртой тряпичной обувке, в рванине с чужого плеча и в дырявых соломенных шляпах. Крайне недоверчивые, настороженные и… все какие-то смуглые.
        - Эй, ну-ка! - Евтихий осторожно позвал их. - Разве это вы ищите чужого человека, приехавшего из Медиолана?
        - Нет, это он тебя ищет!
        - Кто это - он?
        Один из мальчишек требовательно протянул руку ладошкой вверх:
        - Дай денег - скажу.
        Евтихий вынул из-за пояса медную монетку.
        - Ребёнка обидишь? - мальчишка возмущённо округлил глаза.
        Евтихий одобрительно хмыкнул и подал вторую монетку. Мальчишка схватил обе и скрылся за спинами старших. Один из ребят важно цокнул языком и сказал, будто бы невзначай:
        - Эх, не любят тутошние селяне бродяг, кузнецов, мельников и бардов. Пойдём-ка, чужак-миланец! Приведу тебя, куда ты хотел, - он устремился по дороге в лес, и стайка смуглых оборванцев заспешила следом.
        Дорожка выбежала из села и растворилась в лесу, распавшись на тропки, полянки, ложбинки. Вожак вёл смуглолицых мальчишек, петляя между приметных деревьев. Лес вокруг них сомкнулся. Кустарники и можжевельники скреблись, хватая за одежду.
        - Я правильно понял, что мне привет от Чернобородого? - Евтихий спросил вожака, но тот промолчал. - Я увижу его? - он повторил.
        - Размечтался! - подросток присвистнул. - Его тебе ждать как до новой луны!
        В лесу вскрикнула иволга и прошумел ветер.
        - А вы-то все - кто такие? - Евтихий приглядывался.
        Вожак не ответил, но один из мальчишек поменьше гордо задрал дырявую шляпу:
        - Мы - египтяне! Разве не видишь?
        - Он - тоже египтянин? - Евтихий нахмурился и сжал губы.
        - Ну да, - буркнул мальчишка и сразу замотал головой: - То есть нет, но он велел показать тебя нашему тану. Он ведун и бард. Тан - это тот, кто тебе нужен.
        Мальчишки сопели - все восемь. С елей прямо на них сыпалась хвоя. Хвоя шуршала и ломалась у них под ногами.
        - Ведун? - Евтихий уточнил.
        - Ведун и бард. То есть, рифмач! Он сочинял песни и вдруг отыскал грот на горе Герзельберг, а там жила Фрейя. Ну, то есть Венера, только тамошние зовут её Frau Holda.
        - Так-так, - Евтихий внимательно слушал, стараясь отделить правду от вымысла. - Германская богиня Фрейя?
        - Ну да. Тан спал с нею по-взрослому, а снаружи прошли годы. Так он рассказывает.
        - А Фрау Гольда наградила поэта даром прорицания, - закончил Евтихий. - Я знаю эту песню. Но лесные египтяне в неё не вписываются.
        Мальчишка с презрением посмотрел на него и ничего не ответил.
        Где-то звенел ручей. Солнце просачивалось сквозь ветки. Оно освещало невысокий ольшаник. Но ольха перед ними разошлась, и на берегу лесного ручья, на поляне, открылось нечто вроде посёлка из крытых телег и повозок.
        Эти повозки хлопали на ветру холщовыми пологами, на их дышлах сушилось тряпьё, под днищами телег лежали в тени люди, а у колёс суетились дети. Дымил костёр, и на огне что-то варилось. Женщины, завидев чужого, вскочили и разом заговорили на незнакомом языке. Мужчины лениво повылезали из-под повозок.
        Евтихий медленно вступил в их круг, прошёл посреди разбросанных на траве циновок, посреди колотой посуды и детских игрушек. Одна женщина вдруг разбросала на расстеленном платке дощечки с вырезанными рунами и, запрокинув голову, окликнула:
        - Эй, чужой человек! Ты пришёл сюда, чтобы разузнать судьбу?
        - Судьбу? - отозвался Евтихий. - Если ты гадалка, то сама и узнай по рунам, стану ли я гадать или нет.
        - О да, мы-то гадатели, - женщина медленно проводила его взглядом, - а ты - кто?
        Евтихий обернулся - краем глаза он заметил под её рукой хрустальный шар для гадания. Точно такой он расколотил в Медиолане.
        Тут выскочил мальчишка-вожак из ребячьей стайки и закричал во всё горло:
        - Я его привёл, тан! Тан Гейзер, я его привёл, - он ухватил Евтихия за рукав и показывал на него пальцем.
        Евтихий мягко высвободился. От одной из повозок поднялся человек с бледным лицом и острой рыжеватой бородкой, какую порой носят королевские чиновники. Евтихий подошёл к нему:
        - Тебя называют таном, и ты хотел меня видеть, - сказал он. - Приветствую тебя, тан.
        - Я знаю. Знаю, как меня называют, - тан не захотел поднять на него взгляд. - Но я совсем не хотел тебя видеть, - заметил он лениво и тотчас выговорил мальчишке: - Зачем его привёл? Нельзя приводить сюда чужих, нельзя!
        Мальчишка защищался:
        - Тан Гейзер, нас собирались избить вилами, а вот этот…
        - Ладно. Знаю. Он спас. Что тебе? - последнее было сказано Евтихию, тан соблаговолил поднять на него светлые с рыжиной глаза, совсем не такие, как у лесных обитателей. - Что тебе, а?
        - Танами называют вольных людей, - заметил Евтихий. - Но только не здесь, а у бриттов. Ты - бритт, тан Гейзер? - он прямо спросил.
        Тан Гейзер не ожидал вопроса и на миг растерялся.
        - Да, но… Пусть так. Я вырос у бриттов.
        «Вот и ещё один чужак, - отметил Евтихий, - как и пастух Петер».
        - Ты - Гейзер, а это значит то же, что Герзель, так? - не отступал Евтихий. - В саксонских говорах нередко переиначивают слова. Ты назвал сам себя таном Герзелем в память о горе Герзельберг?
        - Послушай, чужак, - у тана вдруг задёргалась бородка. - Я знаю, что он приказал мне посмотреть на тебя. Но он не приказывал мне говорить с тобой! Всё, что надо, ты поймёшь сам. Если сумеешь.
        - Только один вопрос, - Евтихий искоса глянул на мальчишку, который во все глаза смотрел на тана и на чужака. - Красавицу Фрейю, древнюю богиню германцев, ты встретил тоже у бриттов? Ответь, а то в твоей легенде многое не сходится.
        Тан Гейзер тоже глянул на собравшихся вокруг мальчишек и с расстановкой сказал:
        - Я встретил её в Тюрингии на востоке германских земель у подножия горы Герзельберг. Я врать не буду. Я - честный Томаш.
        - Ах, так тебя зовут Томаш, тан Гейзер? - Евтихий непринуждённо ворохнул ногой одну из валявшихся циновок. - Согласен, когда много имён, то всегда легче путать других и скрывать правду.
        Тан Гейзер оскалил зубы. Разговор заставлял его нервничать:
        - Можешь звать меня так, как меня звали у бриттов. Я - Тал Иесин, бард и певец.
        - Даже так? Тогда поясни: ты переспал с Фрейей, супругой германского бога Одина, а Один, бог прорицания, вместо того, чтобы тебе отомстить, почему-то подарил тебе дар прорицания. Ты не запутался в мифах, честный Томаш? - Евтихий уставился тану в глаза.
        - Не было никакого обманутого Одина! - взвился тан Гейзер. - Вон отсюда! - рявкнул он на мальчишек, и тех как ветром сдуло. - Не Фрейя, не Гольда, а Мэб, Мэб! Её звали Мэб. Её золотые косы, её золотое платье, её золотой голос! Я знаю, я познал это, я помню…
        Солнечный свет позолотил стволы вязов и листву ольшаника над ручьём. Ручей, не переставая, пел.
        - Золотые косы? - припоминая, повторил Евтихий. - Пение над рекой, утёсы, пловцы. Да? Кажется, я тоже знал и видел её.
        - Может быть. Но я за связь с нею покаялся! Я был в вечном Риме и каялся самому папе Стефану. Я знаю, я помню! Меня не хотели к нему пускать. Кто я такой? Но я хотел исповедаться только одному папе Стефану…
        - Тал Иесин, - тихо позвал Евтихий. - А ты знаешь, что этот папа Стефан умер более тридцати лет назад?
        10
        «Талиесин - древний британский поэт, ставший героем преданий. По одному из них, Талиесин был воспитанником старой ведьмы. Он жил, вероятно, в VI веке и был придворным бардом короля бриттов. Сохранились стихи Талиесина, но подлинная его биография и годы его жизни практически неизвестны…»
        (Жизнеописание барда Талиесина. Путевая книга «Летучего»)
        У тана Гейзера заметно дрожали руки.
        - Я был сиротой, я рос у чужих людей, я был в услужении у старой ведьмы, - повторял он. - Скажи мне, чужак, ты веришь честному Томашу?
        - Я тебе верю, - сказал Евтихий. - У тех бриттов, что живут в язычестве, действительно есть свои ведьмы.
        Тан Гейзер затряс головой:
        - Молчи и слушай! Когда я родился, меня отдали ведьме, а она засунула меня в кожаный мешок и кинула в реку. Я поплыл, и через девять месяцев меня выловили рыбаки. Они распутали мешок и восхитились красотой младенца. «O Tal Iesin!» - воскликнули рыбаки, что по-валлийски значит «О прекрасное чело!» Веришь ли мне, Талиесину, поэту и барду?
        Евтихий сжал губы в тонкую нить и, собираясь с мыслями, отошёл в сторону.
        - Эй, ты куда? - не вытерпел тан.
        Евтихий вернулся:
        - Давай начистоту, тан Гейзер, - Евтихий вздохнул. - Преданию о спасённом из воды младенце - тысячи лет. Ведьма и жрецы просто посвящали тебя в барды, это был обряд второго рождения. Мешок, или короб, или закрытая лодка - это образы материнской утробы. Но я снова встречаю знакомые водные символы - река, лодка, пловцы, рыбаки. Вот неподалёку живёт один странный моряк. Это случайность? Скажи, не твоя ли Мэб теперь на рейнском утёсе…
        - Но ведь девять же месяцев! - не дослушал тан Гейзер. - Не мог же я просидеть в кожаном мешке девять месяцев!
        - Считаешь, не мог? - переспросил Евтихий. - Ну, скажем, в символическом обряде время исчислялось иначе. Предположим, - Евтихий сощурил один глаз, будто прикидывая, - что один день идёт за один месяц.
        Ему показалось, что Талиесин слегка побледнел.
        - Что? Что с тобой, тан?
        - Да что ты понимаешь в той жизни, которая течёт у него! - закричал Талиесин. - Вон! Вон отсюда!
        Евтихий поднял брови. Он не предполагал такой реакции Талиесина.
        - Пошёл вон! - тан Гейзер в истерике размахивал руками. - Эй! - он схватил не весь откуда взявшегося мальчишку, вожака ребячьей стайки. - Я говорил тебе не водить сюда чужаков? - он срывал на мальчишке досаду. - Я говорил тебе?
        Тот вырвался и убежал. Евтихий жёстко ухватил тана за плечо и встряхнул:
        - Ну-ка, говори, что тебя так задело. То, что день идёт за один месяц, или то, что Мэб живёт на рейнском утёсе?
        Талиесин ударил его по запястью, вывернулся, попытался ударить под вздох - Евтихий перехватил его руку, но тан опять вывернулся.
        - Франки идут! - завопил тот самый мальчишка.
        Через лес опрометью бежали выставленные в дозор ребята. Их писклявые вопли подняли переполох, бродяги-«египтяне» повскакивали с мест. За мальчишками нёсся собачий лай и раздавалось подуськивание всадников. Бродяги бросились врассыпную.
        Покидав циновки и котелки с варевом, они кое-что успевали прихватить с собой. Евтихия оттолкнули. Кто-то из скитальцев, убегая, прижимал к груди свёрток - то ли с ребёнком, то ли с вещами. Покатился по земле никому не нужный хрустальный шар, рассыплись руны. Талиесин пропал - словно сгинул.
        Доезжачие выскочили из леса. По опустевшей поляне вскачь с хрипом и лаем пронеслась свора. За собаками вылетели конные загонщики и, осматриваясь, закружили по поляне. Цепочка пеших кнехтов, гремя как на охоте колотушками, появилась последней. Это были не франки. Это были саксы - люди герцога Видукинда.
        Сам герцог верхом на чёрном коне выскочил из-за деревьев. С морды коня падала пена. В охотничьем азарте Видукинд размахивал привязанной к запястью плёткой.
        - Поть-поть-поть! - он подгонял собак. - Что тебе, миланец? - он увидел Евтихия. - Повидал-таки чёрных эльфов? Вдоволь нагляделся?
        - Видукинд, прекрати эту травлю, именем короля Карла!
        Герцог вскинулся, указывая плёткой через поляну в лес, и закричал:
        - Эй, там они! Взрослых лови, именем франкского короля! - Видукинд закружил вокруг Евтихия по поляне, с недоумением поглядывая сверху вниз. - Не вмешивайся, миланец. Хорошо? Ты же не местный. На лесных гадателей у меня полно крестьянских жалоб. Эти бродяги - ничьи. Не мои, не ландсеньоров, не короля, не епископов. Я вправе затравить их собаками.
        Видукинд, нервно посмеиваясь, поглядывал на разгромленные повозки круглыми, будто удивлёнными, глазами и беспрестанно вытирал губы тыльной стороной ладони.
        - Герцог, - позвал Евтихий, - ты такой же посланец королевской миссии как и я. Но ты - правитель этой области, а значит миссия формально проверяет именно тебя. Герцог! Миссия вправе запретить любые твои действия!
        Видукинд резко остановил кружащего коня. Конь уронил пену прямо перед ногами Евтихия. Герцог через голову коня наклонился, буравя Евтихия сероватыми саксонскими глазами:
        - Эти гадатели, как их называют, эти скитальцы - сонмище слуг Лесного царя, des Erlkonigs. Они крадут деревенских детей и продают их фризам, а фризы увозят их в Египет. Я не могу этого допустить - я же христианский правитель. Сейчас я изловлю их вожака, ведуна и чернокнижника Тангейзера, а он под калёным железом сознается во всём, что нам необходимо. А братья ломбардец и голландец запишут его слова на пергамент… Что это здесь такое?
        Герцог увидал рассыпанные по земле руны, спрыгнул с коня на землю и, на миг замерев рукой над дощечками, наугад поднял одну из них.
        - Heil dir! - обрадовался он. - Это же руна Sieg. Смотри скорее, миланец! - он показывал кривую молнию, нарисованную на куске дерева. - Это же знак победы. Скажи мне скорее «Heil dir!» У нас принято усиливать руну Sieg возгласом Heil. Это - приветствие. Слава тебе! Благо тебе! Скажи мне это. Не хочешь?… Ты не хочешь сказать мне «Heil dir»?…
        - Видукинд, а ты уверен, что ты - христианский правитель?
        Герцог не ответил. Видукинд зажал руну Sieg в кулаке, а Евтихий молча смотрел ему в глаза. На земле оба они были одинакового роста, и герцог смешался, опустил глаза первым. От леса спешили к ним брат ломбардец и брат голландец. Промолчав, герцог развязал на поясе кошелёк с рунами и опустил в него новую дощечку. Евтихий наступил на валявшиеся в пыли руны:
        - Герцог, а ведь ты знаешь, что это ложь. Дети безбоязненно ходят в лес за грибами и земляникой - гадатели ничьих детей не крадут. Да и случись такое, селяне сами перебьют бродяг вилами. Видукинд, этими слухами ты возбуждаешь недовольство королём Карлом. Ты замышляешь бунт, герцог?
        - Ты ничего не понимаешь, миланец, - торопливо бросил герцог вполголоса. - Королю Карлу именно это сейчас и желательно. Хорошо управляемое недовольство, - Видукинд стиснул зубы. - Ненависть саксов выплеснется на чужаков, а не на франков. На лесных «египтян», на «чёрных эльфов». А те, побежав от расправы, выведут меня туда, где скрывается их вождь.
        - Ольховый король? - Евтихий крепче придавил сапогом руны.
        - Ольхового короля нет, - вскинулся Видукинд. - Есть только Агасфер. Они - бродяги и гадатели, а он - их хозяин, Скиталец и Прорицатель.
        - Meinen Herren, господа мои, - подоспел, еле отдышавшись, брат ломбардец. - Так это самого Агасфера видел комит Евтихий той ночью у пастуха и… и отпустил его?
        Герцог Видукинд медленно выдохнул, опуская руку на пояс с мечом. Вокруг них по поляне кружили его загонщики, а доезжачие подзывали собак.
        - Schei?e, инородец, недочеловек, - Видукинд на полвершка вытащил меч из ножен. - Ты вечно, что ли, будешь отпускать тех, кого я ловлю!
        - А ты не потому ли скачешь на чёрном коне, - не отступил Евтихий, - что тебя самого должны принимать за Лесного царя?
        Герцог выхватил меч полностью. Евтихий не сдвинулся с места:
        - Посмей же, напади на королевского посланца в присутствии монахов-свидетелей. Тебе придётся убить их обоих. А как карает саксов Падернборнский капитулярий за убийство священников? Знаешь ли, что будет с тобой, вчерашним бунтовщиком и язычником?
        Видукинд, бранясь по-саксонски, отступил и спрятал меч в ножны.
        Что ж… Эта ссора даёт Евтихию возможность отстать от королевской миссии и съездить туда, куда он считает необходимым.
        Из леса вернулся загонщик и что-то мрачно доложил герцогу на языке саксов. Евтихий разобрал только имена Tanheiser и Taliesin.
        Видукинд хмуро обернулся и бросил Евтихию:
        - Мы его упустили. Он скрылся. Миланец, ты этому рад?
        11
        «По свидетельству Марнера, миннезингера XIII столетия, хитрые карлики Lurli стерегли под этой скалой проклятые сокровища. А в сумерки и при лунном свете являлась на скале дева и так пела, что пловцы разбивались о скалы и тонули в пучине. Сказывают, у этой девы было каменное сердце… Но это не правда».
        (Легенда о Лорелее. Из путевой книги «Летучего»)
        Он оставил окрестности Эресбурга и, не теряя ни часа, бросился в края, где в Рейн вливаются воды Майна. Близ городка Бахарах, там, где поднимается над Рейном утёс, на самой вершине, живёт… хозяйка той реки и горы. Ему необходимо расспросить её.
        Утёс Lureln Ley - гора над водой. Этот бродяга Тангейзер и тот странный пастух Рип ван Винкль рассказывали про горы и воды. Один пас коров под горой и был моряком, а другой жил под горой и младенцем его бросали в реку. Евтихий раздумывал… Нет, вряд ли виденные ими воды и горы так важны, однако… однако один из них говорил о богине с золотыми косами!
        Рейн огибал утёсы и скалы. С берега давила жара, а от реки поднималась прохлада. В полях раньше срока зацвёл вереск. В рейнской воде кружились прихваченные с берега ветки и оброненные с высоты птичьи перья. Берега утопали в зарослях бересклета. Над кустами проносился ветер, и тогда они шелестели, словно Рейн шептал, но недоговаривал свою тайну.
        Вот, это уже не шёпот Рейна - это шелест ручья. Ручей всё ближе, и плеск падающей воды всё отчётливей. В сумерках, в темноте или в призрачном лунном свете, здешние воды - смертельно опасны. Шум водопада не даёт пловцу расслышать, где плещется вода о торчащие со дна камни.
        Евтихий привязал коня к стволу разросшейся под утёсом ольхи, взбежал по тропе вверх. Хижина хозяйки утёса стояла как и прежде, никто не посягнул на неё, не разобрал, не разрушил.
        Лора сидела на камне спиною к нему и смотрела на реку.
        - Так ты есть владычица Рейна? - Евтихий спросил её издали.
        Лора отпрянула, отскочила к самому краю утёса и замахнулась на него палкой, как будто собралась ей отбиваться.
        - Здравствуй, Лора-на-Горе, Lora-in-Ley, Лорелея! - Евтихий пытался говорить безмятежно.
        - Ай, это ты, теперь я узнала, - она неприветливо поджала губы. - Ты тот самый любопытный лодочник. Я-то смела надеяться, что ты забрёл тогда по случайности. Зря надеялась. Случайностей не бывает. Ты и сегодня не на огонёк зашёл?
        Всё-таки, её латынь слишком правильна для саксонской селянки…
        - Ты и есть та самая Мэб, правильно? - Евтихий подошёл ближе, а Лора насторожилась. - Я знаю одного барда, который знает твои золотые косы.
        Волосы у Лоры были чёрные и короткие, но о золотых косах Лорелеи говорили все лодочники.
        - А-а, понимаю, - Лора опустила палку. - Это Талиесин. Ты от него? Так бы и сказал в прошлый раз. Или… или ты от него?
        Этим тоном все они обозначают Скитальца. Они стараются не называть его по имени. Евтихий посерьёзнел. На лице Лоры отразилось замешательство.
        - Лора, я тебе не отвечу, но я задам пару простых вопросов.
        - Ну-ка, спроси.
        - Сколько тебе лет?
        Лора удивлённо приподняла бровь и поудобнее перехватила палку:
        - Не так много, чтобы считаться старухой, но достаточно, чтобы не сидеть в девках. Доволен?
        - Спрошу иначе: сколько прошедших веков ты видела?
        - Что? Ах, вот как… - она мотнула головой, солнце блеснуло на её волосах и на миг сделало их золотыми. - А тебе-то какая разница? - на солнце она прищурилась.
        - День за один месяц? - рискнул Евтихий. - Или месяц за один день?
        - Э-э, да ты ничего не понял, - вырвалось у Лоры. - Не месяц за один день, а только один день в месяц. День новолуния. Эй? - она вдруг насторожилась и окликнула его с подозрением: - А ты точно ли от него? А он сам хочет ли, чтобы я всё это тебе рассказывала?
        Евтихий пожал плечами:
        - Ну, он же захотел, чтобы меня увидел тан Гейзер и чтобы я поговорил с ним. Тан Гейзер - это твоя любовь, Лора-Меб?
        - При чём здесь тан Гейзер? - она всплеснула руками. - Я не Мэб. Я была не с ним. Понятно тебе?! Не с ним! - она вызывающе бросила это, а потом, вдруг пожалев о своём выкрике, стала теребить кончик шнурка на платье. Но её пальцы замерли, и она с тревогой подняла глаза: - Что-то случилось, да? С ним что-то случилось? Ты же его видел. Я только теперь поняла! Что с ним? Ну, не томи!
        Вот сейчас она говорила не о Скитальце, совсем нет. Это другой тон. Евтихий, сжимая губы, соображал, почти что угадывал. О ком она говорит? Оставалось рискнуть ещё раз:
        - Ах, Рип из Винкля? - он осторожно сказал, не сводя с неё глаз. - Ну, так он жив и здоров, Лора.
        - Так что же тебе тогда надо! - она выкрикнула с неподдельным облегчением.
        Евтихий обессилено прислонился к стволу дерева. Как же он ошибался! Он соотнёс Лору с Талиесином в силу близости их возраста. А связать юную Лору с дряхлым пастухом Петером-Рипом не пришло в голову.
        - Лора, скажи, у тех, кто живёт с Агасфером-Скитальцем, - он бросил нелепую игру в неназываемые имена, - есть только двенадцать дней в году? Дней новолуний, да?
        Лора замотала головой:
        - У всех идёт год, - она попыталась объяснить, - а у тех, кто с ним, только двенадцать новолуний. У всех целый век, а с ним… только месяцы… Нет, не месяцы, года три получается, - Лора вконец запуталась.
        - Он отпустил Рипа на двадцать лет раньше тебя. Так? Поэтому Рип стар, а ты - нет.
        - Нет, не отпустил - это не то слово, - сопротивлялась Лора. - Рип ушёл сам, и дни потекли у него как у всех. А прежде Рип был молод и силён, и я… и я… - Лора замолчала.
        - Скитальцу нужны моряки? - быстро спросил Евтихий.
        - Ну да, - Лора растерялась.
        - Скиталец на днях приходил к Рипу, - сообщил Евтихий, - и снова звал Рипа с собой. Для чего?
        - Да-а? Я этого не знала, - она с болью протянула. - Тогда я не пойду, не пойду с ними, - она замотала головой и вдруг выкрикнула со слезами: - Я даже не представляю, как он теперь выглядит! Он же стал старый, понимаешь ты? Рип состарился!
        - Это Рип водил корабли в Египет? - перебил Евтихий.
        - Нет, не он! - выкрикнула Лора. - Я влюбилась в Рипа как дура, когда встретила его в порту в одно новолуние. Я пошла за ним к Агасферу! А Рип взял у него вольную, простился и вдруг ушёл. Я осталась. Нет, всё не так: это остался Рип, а я для чего-то уплыла в тот проклятый Египет, чтобы Скиталец смог вывезти оттуда этих… своих… А Рип старел год за годом! Какие-то несколько месяцев на кораблях - и двадцать, тридцать, сорок лет на берегу!
        Лора кусала губы и горько досадовала на свою откровенность. Евтихий помолчал и, наконец, вздохнул:
        - Скажи, зачем Скитальцу те странные египетские люди?
        Она растерялась, развела руками и показалась от этого беззащитной и жалкой.
        - Он - Скиталец, и они… скитаются. Он - Гадатель, и они… гадают.
        - Я это слышал, Лора. Так говорят все. А какова правда?
        - Он свободен, и они… свободны. Всё беды из-за свободы! Свобода пьянит. Это был полёт! Какой-то полёт с ним из новолуния в новолуние! Я изменила Рипу… А с ним нельзя было не изменить! - она оправдывалась. - Он сам и есть - свобода! А Рип ушёл… Я предала его? Скажи, я предала? - она выдохнула почти с ужасом.
        - Кто были те люди? - Евтихию важно было понять. - Все эти мужчины, женщины, дети, которых он привёз на кораблях. Кто они были?
        - А я-то откуда знаю! - провизжала Лора. - Мне-то зачем это знать! Уходи, уходи, уходи отсюда! - она закусила кулаки и со слезами завыла, едва успев от него отвернуться.
        Евтихий тяжело вздохнул. Уходя, он сказал:
        - Лора, свобода может оказаться злом, если только использовать её неправильно.
        - А правду говорят, - окликнула его Лора, - что тан Гейзер счёл свою любовь грехом и исповедался в Риме? Ведь эта золотоволосая Мэб, она сошла на берег раньше Талиесина. Ах, Талиесин, ах, честный Томаш…
        Лора, не оборачиваясь, бранила Тангейзера и причитала о нём.
        12
        «…Тангейзер страшился, что погубил свою душу с языческой богиней, и потому исповедался самому римскому папе. Но папа с гневом прогнал его: „Скорее зацветёт мой посох, чем ты обретёшь отпущение!“ Тангейзер в отчаянии оставил Рим, а день спустя у папы зацвёл посох. Напрасно папские гонцы искали Тангейзера по всему свету… Почти так всё это и было».
        «Легенда о Тангейзере. Путевая книга «Летучего»)
        Над рекой собирался дождь. С западного берега реки ветер нагнал облака, и небо помрачнело. То тут, то там в Рейн падали первые капли. От этого Рейн сделался хмурым, седым и неприветливым.
        - Ты уж меня прости, такого бесчувственного, - говорил Евтихий. - Я скучный человек. Я служу скучным людям - королю и римскому папе, а они непременно хотят знать скучные вещи.
        - Спрашивай, - Лора сглотнула комок. - Спрашивай, - она повторила.
        Лора ссутулилась и не поднимала головы. А Евтихий бережно держал Лору за плечи.
        - Знал бы я, о чём надо спросить, так знал бы и половину ответа. Давай так, - протянул Евтихий. - У Скитальца был корабль, и на корабле он странствовал из новолуния в новолуние. Лет тридцать назад, по здешнему ощущению времени, корабль зашёл в город Рим. Это так?
        - Ну, да, почти так. Я жила в Риме, а тот корабль зашёл в Тибр в одно из новолуний. Я встретила Рипа из Винкля, он у Скитальца был капитаном…
        - Я понял, понял, - сухо остановил Евтихий. - У вас был всего один корабль, когда из Рима вы отправились в Египет. Это так? Всего один лёгкий и быстроходный корабль.
        Лора промолчала, по-видимому, соглашаясь.
        - Но обратно Скиталец вёз из Египта уйму народу. На чём?
        - Ах, ты об этом? - оживилась Лора. - Пустяки. Это был флот. Военный и, кажется, греческий. Нет, лангобардский. Но воевать на нём собирались греки. Скиталец с ними договорился. Вернее, договорился с их вождём, с каким-то лангобардским принцем. Они перевезли всех, за кого попросил Скиталец. Сущие пустяки! - Лора улыбнулась.
        - Да, пустяки, - не сдержался Евтихий. - Это был флот принца Адельхиза. Та авантюра закончилась разгромом греков. Разгромом моего народа, Лора-на-Горе.
        - Прости, - легко сказала Лора. - Я думала, что ты - франк, а не грек.
        Извилистой лентой Рейн стелился далеко внизу - у подножия утёса. Сказывают, что здесь Зигфрид в отчаянии выбросил в Рейн прoклятые сокровища…
        - Странные вы люди, - Евтихий позволил себе каплю откровенности. - Что ты, что твои Рип и Талиесин. Заняты своими переживаниями, а из-за вас детей и взрослых травят собаками и зовут лесными карлами да чёрными эльфами.
        Лора насуплено фыркнула. Больше ни о чём он её не спрашивал. Рейн серебрился внизу, а дождь усеивал его рябью, отчего гладь воды превращалась в чешуйчатую спину змеи или рыбы.
        Он покинул её - Лору-на-Горе, Лорелею, спустился с её утёса. Дождь пролился на окрестности, зашумел по воде и по берегам Рейна. Евтихий гнал коня той же дорогой. Он торопился назад, к Эресбургу, рассчитывая как можно скорее вернуться.
        Со стороны die Frankfurt - франкской переправы на Майне - навстречу ему нёсся всадник в монашеской рясе. Дождь хлобыстал его по капюшону, а грузноватый аббат не обращал никакого внимания и лишь подгонял лошадь. Всмотревшись, Евтихий узнал брата ломбардца. Поравнявшись, брат ломбардец резво развернул коня и, утирая с лица капли дождя, поехал бок о бок с Евтихием.
        - Выследил? - Евтихий не скрыл удивления. - Ты что это, следишь за мною, брат почтенный монах?
        - Уф-ф, - брат ломбардец успокаивал сбившееся дыхание. - Конечно, слежу, сын мой, - сказал он так простодушно, что Евтихий усмехнулся.
        - Где так научился скакать верхом, добрый монах?
        - Уф-ф, в Калабрии и в Ломбардии, где же ещё! По всей Италии с юга до севера бедному монаху никак нельзя жить без умения скакать на лошади и драться тяжёлой палкой. Разбойники, понимаешь, сын мой, вокруг одни разбойники. Иногда дубинка в умелых руках становится орудием благочестивой проповеди… Гм… Это когда избитый до полусмерти грабитель вдруг просит тебя об исповеди и о последнем причастии. Благое дело!
        Дождь заливал монаху лицо и бороду, а тот лишь посмеивался. Весело этак и звучно: «Хе-хе!…», «Хе-хе!…»
        - Калабрия, говоришь, и Ломбардия? - Евтихий всмотрелся в брата ломбардца. - Ты веришь в совпадения и случайные стечения обстоятельств?
        - Я-то? Охотно верю. Но только обстоятельствам надо частенько помогать… Гм… Сын мой, - добавил он.
        - Брат итальянец…
        - Я - брат ломбардец.
        - Вот-вот… Ломбардия же - страна лангобардов. Скажи, а ведь наш великий король Карл был зятем короля лангобардов?
        - Ну-ну, было такое, - брат ломбардец ладонью вытер с лица и бороды капли.
        - Но Карл взял и выгнал дочь лангобардского короля, когда брак стал ему политически невыгоден. Так было? - Евтихий подстегнул коня, но тут же сдержал его, затянув узду. Конь захрапел и затряс головой.
        - Ну, скорее, хе-хе, наш Карл вернул её отцу с подобающими почестями, - брат ломбардец посмеялся в мокрую бороду.
        - И вот тогда строгий и принципиальный папа Стефан, увы, давно умерший, едва не отлучил Карла от Церкви за поругание святости брака.
        - Ты не гони, не гони коня-то… - брат ломбардец выпростал из рукава рясы толстый палец и уставил его на Евтихия. - Не отлучил же! Ну? Стало быть корень святейшего неудовольствия отнюдь не в разводе. Ну-ну! - поощрил брат ломбардец. - Продолжай!
        Рассыпанные детали старой истории одна за другой вставали на место. Евтихий, не предупреждая, осадил коня. Брат ломбардец унёсся вперёд, но тоже сдержал лошадь, заставляя её плясать на мокрой траве. Кругом них по земле и по раскисшей дороге шумел дождь.
        - Эй, брат ломбардец! - Евтихий перекричал дождь. - Это был именно тот строгий папа Стефан, которому исповедался некто Тангейзер, он же честный Томаш, он же бард Талиесин?
        - Да?… - сквозь шум дождя невнятно обронил брат ломбардец, зачем-то забрав в кулак промокшую бороду.
        - Значит, папа Стефан знал об Агасфере от Тангейзера - это раз, и папа Стефан за что-то не любил короля Карла - это два. Занятно… Что же сделал новый папа Адриан, когда папа Стефан внезапно умер?
        - Хе-хе, - брат ломбардец хитро склонил на бок голову. - Новый папа во всём доверился Карлу и даже позвал в Италию франкские войска. А лангобардский король бежал, но был схвачен и пострижен в монахи.
        Евтихий повёл коня медленным шагом навстречу брату ломбардцу:
        - Да-да, брат ломбардец, вот так из Павии и Медиолана прогнали последнего лангобардского короля. А тридцать лет назад сын изгнанника Адельхиз попытался отвоевать своё наследство, - он поравнялся с аббатом и задержал коня. - И этим воспользовался Скиталец-Агасфер, чтобы вывезти из Египта загадочное племя.
        Евтихий следил за реакцией аббата, но брат ломбардец даже не моргнул глазом. Аббат молчал и готов был переиграть в молчанку Евтихия.
        Дождь лился на голову, на лицо и руки, на плечи и спину. Плащ Евтихия вымок. Насквозь промокла и ряса брата ломбардца. В конце-концов Евтихий уступил, признавая, что брат ломбардец его переиграл:
        - И папская курия, и франкская корона, и византийский престол, - выговорил Евтихий, наматывая на руку повод уздечки, - давным-давно поддерживают сношения с Агасфером и многое знают о нём и его странствиях. Зачем было нужно нанимать меня, если всё и так всем известно?
        - Кабы все знали всё, - всплеснул руками брат ломбардец, - тебя бы точно не позвали! - он отшутился. Монах засмеялся в самый край капюшона, приглашая Евтихия тоже разрядить обстановку.
        Они тронули коней с места почти одновременно. Брат ломбардец казался весьма довольным прошедшим разговором. Многое было недосказано, но монах всю дорогу трясся в седле, пряча руки в рукавах отсыревшей рясы, а из-под его капюшона час от часу доносилось чуть хрипловатое:
        - Хе-хе… хе-хе…
        Евтихий же не раз в сердцах поминал Тангейзера:
        - Ах ты, Талиесин, ах ты, честный Томаш…
        13
        «Предание о некоем честном Томасе, который своими стихами пленил королеву эльфов, поселился с нею в волшебной стране и получил от неё дар предвидения, позднее стали связывать с Томасом-Рифмачом из Эркельдуна, шотландским поэтом XIII века… Это было не верно».
        (Легенда о честном Томасе. Путевая книга «Летучего»)
        В саксонскую деревушку под Эресбургом, где стояла бревенчатая церковь со скрипучей дверью, Евтихий вернулся всего через пару дней. Подъезжая, он услышал, как радостно плачут саксонки, а мужчины-саксы возбуждённо друг друга перекрикивают. Возле церкви собрался народ. Вглядевшись и вслушавшись, Евтихий понял, что в село вернулись пропавшие дети Грета и Ганзель.
        Сынок Берты Ганзель был чуть постарше сестры. Насупившись, он играл во взрослого - засунул пальцы рук за пояс и раскачивался на носках башмаков. Грету, его сестрёнку, окружили саксонские женщины, и общее слезливое внимание Грете несомненно льстило.
        К Евтихию бросилась добрая Берта. Коверкая все известные ей обрывки языков - саксонского, франкского и латинского, она, задыхаясь от радости, стала его благодарить:
        - Meine Kinder, они нашлись, o danke dir, это по твоей милости, nobilis senior dominus! - женщина хватала его за ногу, не позволяя сойти с седла.
        - Постой, постой, - он с трудом высвободился и всё же соскочил на землю. - Полагаю, моей заслуги в этом не было.
        - O ja, ja, это всё наш bonus senior добрый герцог Видукинд!
        Оказалось, что здесь присутствовал и сам Энгернский герцог со свитой. Видукинд пожелал видеть спасшихся детей лично. Грета и Ганзель, как выяснилось, вернулись не сегодня, а позавчера или третьего дня, но их мать только теперь посмела рассказать всем о таком чуде.
        Евтихий опустился перед Гретой на корточки и спросил, подражая местной народной латыни:
        - Ну, kleine Fraulein, где же вы с братцем были всё это время?
        Селянки вокруг них почтительно примолкли. Грета подняла большие глаза и ответила:
        - Мы с братцем были в лесу, herr senior. Там целый большой посёлок. А в посёлке - одни кибитки и лесные гадатели. А гадатели - очень добрые, herr благородный senior, правда-правда.
        Евтихий усмехнулся: дети нередко выражают мысли куда доходчивее взрослых. Он спросил:
        - Вас не обижали в лесу? Вы, я надеюсь, не голодали?
        - У гадателей, - сообщила Грета, - был в лесу пряничный домик. Он сладкий-пресладкий. Смотри, у меня ещё липкие руки, - она показала ладошки.
        - Вот и не пряничный, а имбирный, - встрял Ганзель, недовольный, что herr senior разговаривает не с ним, а с младшей сестрой.
        - Нет, пряничный, - сестра заспорила, но сразу сдалась: - Это был большой пряник, посыпанный имбирём.
        - Вас с братом целый месяц кормили в лесу имбирными пряниками? - Евтихий показал крайнее удивление.
        - Какой месяц? - личико Греты отобразило его удивление, только более искренне.
        - Месяц, который вас не было дома. Нет? Не месяц, а сколько? Грета, вспомни, когда вы с братом ушли из дома.
        Грета округлила глаза и стала подсчитывать:
        - Мы ушли вчера, переночевали в лесу у гадателей, и сегодня пришли. Нет, - она запнулась, - позавчера. Позавчера мы ушли, а вчера уже пришли. Или поза-позавчера? - она порывисто оглянулась, ища подсказки.
        Евтихий резко распрямился и поверх детской головки окликнул селянку Берту:
        - Добрая фрау Берта, ну-ка, отвечай, сколько дней пропадали твои дети?
        Берта истово клялась:
        - Месяц, целый месяц. Ушли же в то новолуние, и вот только теперь, только теперь…
        - Я так понимаю, что дети вернулись тоже в день новолуния? - уточнил Евтихий.
        Берта примолкла, оглядываясь. Ганзель опять деловито влез в разговор:
        - Мы пошли в лес за ягодой, но вдруг настала ночь и мы заблудились. А мы шли и шли…
        - Я понял тебя, понял, - остановил Евтихий. Не покидало чувство, что дети говорят слишком заучено. Он мягко взял Грету за плечики, отвёл в сторонку и снова сел перед ней на корточки. - Вы пошли из дома за земляникой?
        Она быстро кивнула.
        - Вы заблудились? Просто поняли, что где-то к вечеру вы заблудились? - спрашивая, он как бы подсказывал готовые ответы.
        - Да, - Грета кивнула.
        - И вот вы видите: стоит в лесу пряничный домик, а в домике живут лесные гадатели? - он следил за выражением лица девочки.
        Личико у Греты вытянулось, она замотала головкой:
        - Всё не так, да? - переспросил Евтихий. - Значит, вы искали в лесу ягоды, а гадатели выбежали из своих кибиток и дали вам пряники?
        Девочка долго соображала, но, наконец, мотнула головёнкой. Всего один раз мотнула.
        - Грета, - тихо позвал Евтихий. - Вы не сами заблудились. Вас кто-то увёз, правда? А когда вы с братом опомнились, то очутились уже возле стоянки лесных бродяг, - Евтихий терпеливо смотрел девочке в глаза. Та тяжко вздохнула и вдруг незаметно показала куда-то одним пальчиком:
        - Er ist der Elfkonig, - сказала, едва шевельнув губами.
        Пальчик Греты показывал прямёхонько на герцога Видукинда. Герцог той порой расспрашивал Ганзеля, а мальчишка, польщённый вниманием сеньора, с готовностью что-то рассказывал.
        - Ну-ка, бегом к маме, и никому больше об этом ни слова, - Евтихий отпустил Грету, и тотчас же Видукинд, потирая руки, отошёл от Ганзеля.
        - Я же тебе говорил, - герцог оскалился, - что руна Sieg это к удаче. А ты не хотел воскликнуть мне «Heil dir!» Теперь торопись, если хочешь успеть! - Видукинд свысока ему крикнул.
        Его люди взбирались на лошадей. Герцогу подвели коня, он поднялся в седло.
        - Миланец, эти дети потеряли один месяц! Это - колдовство, я знаю, оно от Агасфера. В лес, скорее в лес! Колдовство выдало Агасфера, я теперь знаю, в какой стоянке бродяг он прятался в это новолуние. Скиталец здесь, он в этих краях, миланец! Я захвачу весь их табор со всеми, кто в нём окажется. В лес, в лес, миланец! Агасфер у меня в руках.
        Из-под копыт вылетели клочья травы, кони всхрапели и понеслись, вбивая в землю подковы. На скаку Видукинд оглянулся, у него были стиснуты зубы, словно он нёсся в бой на врага. За герцогом, охватывая дугой участок леса, летела его конница, что-то около сотни всадников.
        - Elfkonig, - вырвалось у Евтихия. - Elfkonig? - не глядя, Евтихий схватил повод нерассёдланного коня и вскочил. Конь, перебрав по земле ногами, полетел за всадниками герцога.
        Ветви и листва хлестнули по лицам, всадники ворвались в лес. Кони перемахнули подлесок, копыта их чиркнули по макушкам кустарника. Евтихий взглядом отыскал Видукинда, герцог скакал на отдалении. Евтихий нагнал его, Видукинд, порывисто оглянулся. Сухой валежник с треском вылетел из-под конских ног.
        - Говоришь, руна Sieg? - крикнул Евтихий. - Говоришь, королю Карлу выгодны беспорядки? - рукой он отбил ветку осины, та рассекла ему кожу на запястье.
        - Я служу Карлу, - откликнулся Видукинд, - а Карлу важен итог. Результат! - конь герцога перескочил через распростёртую чёрную корягу, выбив из неё искры. Сухая листва полетела с ветвей на землю.
        - Видукинд, ты запугал округу Лесным царём! - Евтихий подрезал путь герцогу, чтобы его конь сбился с ноги.
        - Либо смерды взбунтуются и очистят мне лес от бродяг! Либо Скиталец сам себя выдаст! Как и случилось, - конь герцога задел ногой корень, но выровнял бег, не оступился.
        - Герцог, а это увлекательно - бросать краденых детей в лесу у гадателей и ждать, что из этого получится? - крикнул Евтихий.
        - Это дало результат, миланец! - герцог захохотал. - Видишь сам: слух про царя эльфов принёс плоды! - его всадники широкой дугой выгибались по лесу.
        «Ай да, честный Томаш, ай да, Талиесин! - вдруг вспышкой, молнией, осенило Евтихия. - Ты назвал Мэб королевой эльфов. Но значит, что и король был вместе с вами?»
        - Эй, Видукинд! Ты - король эльфов! Widukind der Elfkonig! Скажи, сколько лет ты прожил на свете и сколько лет ещё повидал?!
        - Что-о? - Видукинд вытаращил на него глаза, затянул на руке узду, его конь захрапел, заплясал, забил по земле копытами.
        Евтихий закружил вокруг Видукинда так, как ранее он кружил вокруг Евтихия:
        - Ты был у него, Видукинд! Был у Скитальца. Эй, герцог, скажи когда? Уж не тогда ли, когда близ Вердена ты бросил свою армию и обломки святого для тебя Ирминсула и скрылся? - Евтихий метал в него слова. - А говорили, что ты убежал к норманнам или к датчанам. Нет? Ты прятался у Агасфера. Да? Иначе откуда тебе знать, что исчезающий месяц - это от него.
        Они остались одни. Всадники унеслись вперёд. В лесу под копытами трещал валежник, а с веток сыпались листья.
        - Хитрый миланец, посланец короля и папы, - опомнился герцог. - Ты многое знаешь, правда? Ну, говори же ещё, рассказывай! Ты знаешь одно, знаешь другое, знаешь совсем лишнее. Ну! Что ты ещё знаешь?!
        14
        «Я знаю, почему эхо в лощине,
        Почему у коровы рога, а молоко бело,
        Почему серебро сияет, а женщина нежна.
        Я был жеребцом, быком, телёнком,
        Я был верным псом, лосём, оленем.
        Я был живым, и я был мёртвым.
        Я - Талиесин».
        (Талиесин, валлийский поэт VI века. Стихи. Из путевой книги «Летучего»)
        Их лагерь, их стоянку, их табор всадники Видукинда окружили и заняли в мгновение ока. Гадатели ничего не смогли с этим поделать. Копыта пронеслись по их циновкам, расколотили нехитрую утварь, втоптали в землю тряпичных кукол. Бродяги метались по стоянке, ища хоть какой-то лазейки.
        - В цепи их! В цепи всех взрослых! - покрикивал Видукинд. - А детей отдельно! Сгоняйте детей к оврагу, не разбегутся.
        Подожгли кибитки. Холщовые пологи вспыхнули снизу доверху, деревянные остовы телег затрещали, лес заволокло белым дымом.
        Женщины бросались к детям. Мужчины - к своим лошадям, но их отгоняли, сбивали с ног древками копий либо теснили конями.
        В костёр летело разное тряпьё, летели бубны и лютни, гадальные дощечки с рунами и с замысловатыми картинками.
        - Лошади краденные? - кричал герцог. - У моих же селян краденные?
        Гадатели что-то пытались ответить, их смуглые лица сливались в одно. Их чёрные глаза, жёсткие волосы, курчавые бороды чем-то напоминали глаза, волосы и бороду Скитальца.
        - А где Прорицатель? - Видукинд гонял своего коня вдоль закованных в цепи бродяг. - Агасфер был здесь, я это знаю. Где он - ваш главарь, вожак, хозяин? Отвечать! - он то осаживал коня на задние ноги, то конской грудью наскакивал на кого-то из схваченных. - А где Мэб? Здесь была ещё кривая уродливая старуха. Где Мэб? - он замахивался плетью, а гадатели заслоняли руками головы.
        - Ай, добрый господин, они ушли. Их нету здесь, давно ушли, - кто-то из гадателей подал голос, а остальные загалдели сразу на всех языках - на ломанном саксонском, вульгарном латинском, корявом греческом да ещё на какой-то смеси восточных языков.
        Огонь полыхал. Его отсветы багровели на лицах, дым застилал глаза. С треском и тучей искр развалилась одна из телег, сразу за ней - другая. Заржали худые изнурённые лошади гадателей. Заскулили согнанные к обрыву дети.
        - Эй, кто-нибудь, заткните их, - сморщился Видукинд.
        - Ай, добрый господин, мы же не крадём, не обманываем, - седой гадатель хотел докричаться до герцога. - Отпусти нас! Мы простые кузнецы и медники, мы чиним и мастерим разные мелочи, а наши женщины танцуют, поют и гадают.
        Дорогу герцогу опять заступил конём Евтихий:
        - Видукинд, отпусти их, - он сказал. - Dux angrorum, veto tibi in nomine missiae regis.[9 - Герцог Энгернский, запрещаю тебе именем королевской миссии (лат.)]
        - Не вмешивайся, миланец, - отмахнулся герцог. - Я и сам веду следствие именем короля и его миссии.
        Гадатели галдели на все голоса, видимо, надеясь на милость герцога. Видукинд не слушал. С кибиток огонь перекинулся на кустарник, люди герцога лениво сбивали с ветвей пламя.
        - Бросьте, пусть выгорит весь лес! - рявкнул Видукинд. - Моим селянам будет, где сажать хлеб.
        Седой гадатель с мольбой глядел на него снизу вверх. Герцог с коня угрожающе к нему наклонился:
        - Я применю к тебе огонь и калёное железо, schwarze Spielmann, и ты немедленно вспомнишь, куда ушла Мэб и где искать Прорицателя.
        Гадателей увели в Эресбург. Бродяги шли, низко опустив головы и гремя кандалами. Костры догорели. Деревья поникли, посохли ветвями и почернели листьями. На пепелище валялась колотая посуда и недогоревшие деревянные лошадки. Евтихий остался здесь.
        Голоса людей смолки. Дым оседал. В лесу прокричала иволга - так плачет человек либо стонет животное. Из-за кустарника выехал всадник: за Евтихием вернулся брат ломбардец. Монах подъехал поближе, грузно слез на землю, охнул и отдышался.
        - Ну, тяжело тебе… сын мой? - спросил, щуря один глаз.
        Евтихий вопросительно поднял бровь.
        - Тяжело… оказаться в чужой игре разменной костью? - аббат повздыхал. - Ну так беги же, беги за Видукиндом, а то опоздаешь. Он найдёт Агасфера раньше тебя, и ты не узнаешь имя будущего Императора.
        - О! - Евтихий поднял голову. - Тебе ведомо задание римского папы?
        Монах польщено засмеялся.
        - Да брось ты, хе-хе… хе-хе… - брат ломбардец потёр руки. - Римского папу совсем не волнуют имена императоров. Его волнует только флот Византии. Как бы он опять не показался у берегов Италии. А ещё… - он загадочно прищурил один глаз.
        - Говори, - Евтихий скрестил на груди руки. - Я вижу: тебе не терпится.
        - А ещё римскую курию волнует, много ли известно византийскому трону об Агасфере и не смогут ли кесари использовать это знание против Рима и франков, - брат ломбардец хихикнул. - Папа Лев рассчитывает, что на тебя, как на грека, выйдет кто-нибудь из тайных посланцев трона и этим прояснит обстановку. Так вот же я! - он довольно показал сам на себя обеими руками. - Я - этот посланец. Пусть Рим узнает: греки играют в открытую.
        - Брат ломбардец, - Евтихий тоже прищурил один глаз, зеркально повторяя это за братом ломбардцем. - Если ты и тайный посланец, то отнюдь не трона, а тех, кто этого трона добивается. Разве не так?
        В кустах мелькнула извилистая тень. Брат ломбардец отчего-то забеспокоился и подобрал рясу. Наверное, он не любил змей и ужей.
        - Дни императрицы сочтены, - промямлил он.
        - Так говорят уже много лет.
        - Ты же невозвращенец, Евтихий. Тебе нет пути на родину.
        - Это не правда. Я могу вернуться в любой час.
        Снова в лесу закричала иволга. Жалкий человеческий крик. Будто кричит леший или плачет сам лес. Брат ломбардец расхохотался:
        - Ты сам-то веришь в то, о чём говоришь? - монах топнул ногой, прогоняя ужа, в кустах прошуршало, тень метнулась и сгинула. - Ты покинул родину много лет назад. Тебя уже называют «миланцем» как италийца.
        Евтихий выжидающе глядел на брата ломбардца. Аббат первым опустил глаза, опять прокричала иволга. Наверное, её сердцу было также больно как сердцу Евтихия.
        - Я разошёлся с прежними императорами-еретиками в религиозных взглядах. Я покинул страну при иконоборцах и вернулся при благочестивой царице Ирине. Но снова разошёлся в речах и мыслях с некоторыми из её временщиков.
        На пепелище залетела пчела и долго-долго носилась там в поисках невыжженного места.
        - Так я тебя обрадую, - медленно сказал брат ломбардец. - Временщик Ставракий, всесильный и могучий управитель страны, пять месяцев назад скончался, мучаясь грудной болью.
        Пчела упала на пепел, обожгла крылья и не смогла взлететь. Она медленно ползла по углям, волоча за собой вывернутое крыло.
        - Я этого не знал, - выдавил Евтихий. - Поверь, мне очень жаль…
        Брат ломбардец изумлённо крякнул. Пчела, всё-таки, взлетела, а он замахал руками, гоня её прочь от себя.
        - Что тебя поразило? - Евтихий поднял голову. - Что я не знал о его смерти или что я жалею о кончине сильного и опытного управителя?
        - Второе. Если честно, второе, - признался монах. - Никифор Геник велел тебе передать…
        - Ах, всё-таки, Никифор Геник! - Евтихий воскликнул. - Ты послан патрицием Никифором!
        Жёлтая птица иволга пронеслась над их головами. Она больше не плачет. Теперь ей не до сердечной боли.
        - Патриций Никифор Геник, - повторил брат ломбардец, - протягивает тебе, Евтихий, руку своей дружбы. Он мог бы таить на тебя обиду, ведь ты оскорбил его обвинением в измене. Но он предлагает тебе союз. Поймай, излови Агасфера-Прорицателя и заставь его наворожить Никифору трон императоров. После этого смело возвращайся на родину!
        Брат ломбардец отряхнул рукава рясы от пыли, потом ворохнул ногой золу под недогоревшим колесом кибитки. В золе отыскались обугленные кленовые дощечки с гадальными знаками.
        - Смотри-ка, германские руны. Наш герцог Видукинд с такими не расстаётся. Ты заметил? Он верит, что какие-то счастливые знаки принесут ему победу, - брат ломбардец наклонился, чтобы рассмотреть руны.
        Евтихий резко спросил:
        - Что происходило здесь до того, как король велел снести Ирминсул?
        - Как? - брат ломбардец от неожиданности крякнул. - Ну, так ведь… священный Ирминсул был для саксов жилищем кого-то из их богов. Может быть, Лесного царя или Эльфийского короля.
        - А на самом деле?
        - Папа Лев не сказал тебе этого? - монах с недоверием поглядел на Евтихия. - Ирминсул был пристанищем Агасфера. Скиталец там жил. Он являлся саксам по новолуниям и прорицал им будущее. Воображаешь, какое впечатление это производило на варваров и язычников?
        - Выходит папа Стефан знал из исповеди Тангейзера, где прячется Агасфер, - наступал Евтихий, - и был готов отлучить Карла от Церкви за то, что…
        - Хе-хе! Воистину, а что же мог подумать бедный папа Стефан, - перебил брат ломбардец, - когда франкский король внезапно вторгся в Саксонию, захватил Эресбург и разорил Ирминсул! Не иначе всё это для того, чтобы пленить Прорицателя и выведать у него тайны! Кто владеет грядущим - владеет и настоящим! Но бедный папа Стефан скоро умер.
        - С новым папой Адрианом король заключил соглашение?
        Брат ломбардец закатил глаза:
        - Владыки Запада пришли к пониманию. Взаимная лояльность им выгодна. Лучше сообща владеть тайной Скитальца, а заодно и всем христианским миром. Папе - власть духовная, королю - мирская.
        Ветер тихо развеивал остывающую золу и обнажал несгоревшие руны. Руны, наверное, складывались в тайные слова. Евтихий пнул их ногой - слова разлетелись.
        - Я это понимаю, - сказал Евтихий. - Но создавшуюся гармонию разрушило восстание сакса Видукинда. Потому как разбитый сакс Видукинд скрылся у бывшего владельца Ирминсула и этим встревожил короля и папу. Когда тайну знают более двух, то это уже не тайна, а общественное достояние, - Евтихий позволил себе усмехнуться.
        Брат ломбардец сделал непонимающие глаза:
        - О чём ты? С Видукиндом тоже пришли к пониманию, он стал крестником короля Карла. А гармонию нарушил Адельхиз, сын Дизедерия, когда явился с Агасфером и греческим флотом. Это означало, что тайна стала известна и на Востоке! То есть у нас, Евтихий, у нас, в Константинополе.
        Брат ломбардец красноречиво замолчал. Молчание брата ломбардца настойчиво предписывало Евтихию стать лояльным к патрицию Никифору Генику. Евтихий не отвечал.
        - Вот, скажем, папа Лев Третий, - осторожненько выговорил брат ломбардец, - он слишком много узнал об Агасфере из бумаг покойного папы Адриана. Ай-яй-яй. Это чуть не стоило ему жизни. Папу Льва не хотели посвящать в эту тайну. Ты понимаешь? Родственники папы Адриана выбили ему все зубы, - брат ломбардец закатил глаза к небу.
        Евтихий молчал, и брат ломбардец продолжил:
        - Папа Лев не враг грекам. Он просил тебя встретить Гадателя и узнать имя будущего императора? Так и скажи ему, что это имя - Никифор. Договор владык мира можно и переиграть, смотри: папе - весь запад, императору - весь восток. А короли франков… они же приходят и уходят.
        Снова в лесу крикнула птица, как будто кто-то хихикал и потирал руки.
        - Так что мне передать патрицию Никифору Генику? - брат ломбардец подмигивал.
        Евтихий подошёл ближе, тяжело вздохнул и сказал аббату на ухо:
        - Передай этой плачущей лисице… - и он добавил несколько площадных и армейских выражений на родном греческом языке.
        Брат ломбардец разочарованно скривил губы, а в лесу закричала-захохотала над ним птица иволга.
        15
        «Рип ван Винкль - добрый обыватель, герой новеллы Вашингтона Ирвинга, проспавший долгие годы после встречи с загадочными незнакомцами. Сюжет пришёл из рассказа немецкого романтика Найтингеля „Питер Клаус-пастух“, а ранее был известен по германской народной сказке „Карл Катц“, где героя на сто лет усыпили игравшие в шары гномы… Всё было не так».
        (Легенда о проспавшем сто лет человеке. Путевая книга «Летучего»)
        Евтихий ночевал в деревне у саксов. Близился рассвет. В мутное, затянутое пузырём окошко светила луна, до новолуния оставалось дня три-четыре. Рано поднявшись, Евтихий рассматривал стареющий месяц и в раздумье смыкал и размыкал пальцы.
        В дверь заколотили, потом во дворе и сразу вслед за этим в сенях закричали, бранясь по-саксонски. Пришедшего вытолкнули из сеней во двор. Вбежал один из слуг герцога Видукинда и на скверной латыни кое-как передал, что к герру миланцу явился деревенский пастух.
        - Петер? - Евтихий без промедления вышел.
        Пастух Петер-Рип стоял у самого порога и переминался с одной босой ноги на другую. Рип тяжело дышал, и луна высвечивала на его лице бисеринки пота. Рукою он вытирал себе лоб.
        - Так ты ли это набольший посланник Карла-короля? - всё-таки, в его речи было что-то до причуды старообразное, теперь так не говорят.
        Евтихий молча кивнул, соглашаясь.
        - И ты ли это посланник римского его святейшества папы? - уточнял пастух Рип. Всё это, видимо, очень его беспокоило.
        - Да, это я. Говори, что случилось.
        - Так ты ли это к тому же посланник самого императора? - Рип скомкал на груди рубашку и с надеждой глядел на Евтихия.
        - О! - Евтихий выразил удивление. - Уже и так про меня говорят?
        Рип бросился ему в ноги и завыл:
        - Отпусти мой народ! Слышишь? Отпусти мой народ!
        - Как ты сказал? - переспросил Евтихий. - Встань-ка, милейший! Я же не посланник фараона Египта, да и ты, чай, не новый пророк Моисей.
        - Отпусти мой народ! - требовал пастух, поднимаясь.
        - Твой народ - это кто?
        Пастух отшатнулся. Его длинная тень пересекла площадку двора и, ломаясь, вскочила на забор. Рип в свете луны недоумённо разводил руками:
        - Как же… Это они. Его люди. Колено Скитальца, его малое племя.
        - А, это те, которых он вывез из Египта. Я понял, - Евтихий откинул назад голову.
        - Да-да, семь лет минуло, - торопливо закивал Рип. - Семь лет минуло, как он привёз их. А прежде он долго, очень долго плыл за ними по морю. День в один месяц, один день в месяц…
        - А ты, старый моряк, затеял, стало быть, увезти их обратно? - наугад спросил Евтихий.
        Петер-Рип заметался, рассеяно блуждая глазами по двору.
        - Скажи мне, Петер, он добр или зол? Он богомучитель или верный апостол - кто он? Нет, спрошу иначе, - ухватился Евтихий. - Это дар или заклятье - иметь всего один день вместо целого месяца?
        Рип страдальчески сморщил лоб и не ответил. Кажется, пот на его лице уже смешивался со слезами.
        - Ведь семь целых лет минуло, - повторил он, - пока корабль шёл за ними, и ещё семь лет, пока корабль сюда их вёз. Семь лет они скитаются здесь. Отпусти их, посланник, помоги им! Когда он вёз их, он хотел для них счастья, - лицо пастуха осветилось. - В те дни с ним была Лора! О, мне так жаль, что я не был тогда с нею! Где теперь Лора? Посланник! - он ухватил Евтихия за одежду, что-то от него требуя. - Где Лора, где? Отпусти мой народ. Дай им свободу идти, куда кто захочет.
        - Эй, постой, да что ты сейчас говоришь и при чём здесь Лорелея? - Евтихий ничего не мог разглядеть на лице Рипа кроме тени и лунных бликов. - С ней что-то стряслось? Она схвачена Видукиндом? - он ухватил пастуха за шиворот и с силой потряс его.
        - Да-да, она поймана, - голова пастуха тряслась из стороны в сторону. - Лора там, где они. Лора там, где народ. Отпусти её, о посланник имеющих власть! - умолял старый пастух.
        Евтихий отпихнул его и бросился к лошадям. Он должен прорваться в Эресбургский замок. Люди герцога не посмеют задержать его. Он такой же посланник короля Карла, как и сам Видукинд. Конь нёс его к Эресбургу, а старая луна всё поднималась.
        Ночь сверкнула из черноты августовскими звёздами. Стены Эресбурга близились. Луна выхватывала их, высвечивая белизну камня на фоне чёрного неба. Евтихий подстёгивал коня. Копыта скоро застучали по дощатому мосту. Внизу был ров, залитый прогорклой водой, в чернильной воде отражалось лишь абсолютное ничто.
        Евтихий, колотя в замковые ворота, выкрикнул:
        - In nomine missiae regis!
        Его конь ворвался на замковый двор, ворота за ним ещё скрипели, когда Евтихий уже спрыгнул на землю. Стражник что-то крикнул, но остановить не решился. Только факел в его руке осветил тесную площадь.
        А после был грохот засовов где-то во мраке. Подвалы замка уводили их всё глубже и глубже. Быстрые шаги гулко перекатывались по каменным сырым переходам. Сполохи огня и чёрные тени метались по стенам и потолку. Впереди вдруг зазвенело железо - то ли это связки ключей, то ли цепи замурованных узников. Донеслись чьи-то голоса - монотонные и удушливо безнадёжные. Холод подвалов умерщвлял всякие чувства.
        Скоро явился отблеск второго факела, донеслись шаги. С огнём в руке навстречу Евтихию вышел Видукинд. Вышел один, без сопровождения. Остановился:
        - А-а, вот и четвёртый королевский посланник пожаловал. Миссия в сборе. Зайди же, зайди и послушай, что она говорит. Братья аббаты еле успевают за нею записывать. А я всего-то что приказал заковать её в цепи. Для обеспечения, так скажем, следствия и правосудия.
        За выступом стены открылся каменный залец под сводчатым потолком. Своды и стены освещал жёлтый огонь, факел чадил с торчащей из стены ржавой скобки. Лора сидела спиною к дверям, руки сложены на коленях, лица не видно. Цепь уползала куда-то под стену за вылезающий камень.
        У массивного стола низко склонился и быстро писал брат ломбардец, а брат голландец поднял голову, но встретился с Евтихием глазами и быстро опустил взгляд. Лора однообразно повторяла слово за словом, как будто это вода капля за каплей сочилась на камень:
        - Я пришла сама, чтобы принести… чтобы принести своё сердце на покаяние… Да, я пришла сама, чтобы очистить душу, имейте же снисхождение… Я пришла как тан Гейзер. Да, я пришла, как честный Томаш…
        - В каком же грехе ты каешься и в каком постыдном преступлении ты сознаёшься? - голос Видукинда прозвучал так сухо и холодно, что Лорелея вздрогнула. Герцог стоял за её спиной, но обернуться она не посмела.
        - Mea culpa, - обронила она, - мой грех, confiteor, каюсь. Я продалась Агасферу.
        - Кто он? - брат ломбардец тут же поднял глаза от записей, заметил Евтихия, но виду не подал. - Он - Иуда Искариот или иной? Он - добрый апостол или недобрый?
        Лорелея растерянно покачала головой:
        - Я про это ничего не знаю.
        - Как так? Жаль, очень жаль. Хотелось бы знать.
        - Повтори то, в чём ты покаялась, - потребовал Видукинд, в три шага он пересёк этот залец и схватил со стола у брата голландца его записи, быстро перечитал их: - Тебя называют Лора-на-Горе - так? - и ты прячешься на утёсе Lureln Ley, а Скиталец дал тебе дар чудотворений - так? - и дар чародейства.
        - Да… - покорно выдохнула Лора. - Пусть так. Пусть так, как записано. Я каюсь.
        - Следовательно, он дал тебе дар топить в Рейне пловцов и лодочников, подбирающихся к твоему утёсу, - Видукинд потряс в воздухе её показаниями, без меры округляя глаза и выражая на лице благочестивый ужас.
        Лора беззвучно мотала головой, но потом с усилием выговорила:
        - Так… Но я же пришла на покаяние сама, я только прошу о снисхождении…
        - Названный Агасфер подучал тебя, - громче читал Видукинд, - похищать детей саксов и иных обывателей ради вовлечения их в кощунства и святотатства.
        - Герцог! - перебил Евтихий. - Остановись, - посоветовал.
        Лорелея вздрогнула и быстро обернулась. Она узнала Евтихия. Наверное, она о чём-то молила его без слов, беззвучно. Звякнула её цепь.
        - Герцог, - у Евтихия сузились в тонкую нить губы и заострился нос, - Видукинд, остерегись, - предостерёг он. - Только что ты обвинил Лору в колдовстве, чинимом ею на земле саксов. А Падернборнский капитулярий короля Карла «Об области саксов» карает смертью не только за колдовство, но и за ложное в нём обвинение.
        Видукинд медленно пропустил воздух сквозь сомкнутые зубы, но перелистал записи и продолжил:
        - Lora-in-Ley, - он дёрнул плечом, - верно ли, что Агасфер-Прорицатель, которому ты поклялась служить, подучал тебя и других своих подручных, в частности, старую Мэб, известную как die Frau Holda, красть детей и юношей, чтобы превращать их в моряков на заклятом корабле Прорицателя?
        - Не красть, не похищать, - взмолилась Лорелея. - Нет, всё было не так.
        - Не так? - ближе подступил к ней Видукинд. - А как же тогда еврейчик Якоб, сын Якоба?
        - Якоб… да, - Лора сломалась. - Да, это было так.
        Видукинд швырнул записи на стол к брату голландцу.
        - Ты слышал? Миланец, ты всё слышал?! Не тебе, чужаку и инородцу, учить меня, как править моим народом и как служить королю Карлу! Я - природный герцог моего племени, я…
        - Видукинд, не забывай, - голос Евтихия сделался глух, - я прислан сюда по слову римского папы Льва.
        Здесь брат голландец переглянулся с братом ломбардцем. Оба аббата отложили от себя записи допроса. Евтихий счёл это поддержкой и принял решение:
        - Напоминаю, что миссия короля решает вопросы большинством голосов. Я запрещаю арест Лоры-на-Горе и отпускаю схваченных вчера лесных гадателей.
        - Я это поддерживаю, - брат голландец поднялся из-за стола.
        Брат ломбардец остался сидеть и хитро поглядел на Евтихия. Послышалось его довольное и тихое «Хе-хе…»
        - Я против, - сказал, наконец, аббат и улыбнулся, посматривая, как же теперь станет Евтихий выкручиваться.
        - Равенство голосов, - подытожил Видукинд. - Ты просчитался, миланец!
        Евтихий неожиданно для себя схватил ухмыляющегося Видукинда за воротник его котты и дёрнул к себе. Тот, усмехаясь, уткнул Евтихию в рёбра острие кинжала.
        - Я немедленно еду в Аахен к королю Карлу, - бросил ему Евтихий. - А если хоть один волос упадёт с головы Лорелеи, то тебя ждёт костёр. Обещаю, - он отпихнул от себя Видукинда.
        Уходя, Евтихий увидел, как вытянулись лица у стражников-саксов, и услышал за своей спиной сдавленную саксонскую брань Видукинда.
        Он выбрался из подземелья на воздух.
        Наступал рассвет, старая луна забралась высоко в небо и с каждой минутой медленно гасла.
        16
        «Как записал Клеменс Брентано, Лорелея не была колдуньей или русалкой. Она была несчастной девой, брошенной своим возлюбленным и страдавшей от рокового дара разбивать чужие сердца. Она сама пришла на суд епископа и просила сжечь её на костре. Но и священник влюбился в неё. Он отослал её в дальний монастырь, а по дороге Лорелея бросилась в воды Рейна и утонула… Это неправда».
        (Легенда о Лорелее. Путевая книга «Летучего»)
        Карл старательно писал, он выводил букву за буквой. Он сопел, он нависал над столом грудью, плечами, бородой. На шее у Карла вздулась от напряжения жилка. Он разбрызгивал по листу чернила, он стискивал перо сверх меры, но всё же выцарапывал литеру за литерой. Карл глубоко окунал перо в чернила, и хрупкая чернильница, дрожа под тяжестью его руки, скользила по столу.
        Не поднимая головы от работы, он глухо выговорил - Карла едва было слышно:
        - Мне рекомендовали писать каждый день. Каждый день упражнять письмом руку, привыкшую к мечу и латной рукавице.
        Карл продолжил выводить на листе буквы. Евтихий терпеливо стоял над ним и мысленно считал до тысячи. Считал он не торопясь и по-гречески: числительные в греческом языке особенно длинны. В замке Аахена стояла тишина. Слуги старались не греметь утварью и не топать башмаками. Окна были занавешены чёрной материей.
        - Этим летом… Этим вот месяцем у меня умерла, - Карл перевёл дыхание, - драгоценная моя супруга. Ты уже знаешь об этом?
        - Я скорблю с тобой, государь. Твой народ осиротел, государь.
        - Государь, - хмуро передразнил Карл. - Здесь говорят: мой король, mein Konig. А ты говоришь как грек, как иноземец… Так, что же тебе?
        - Государь Карл, под Эресбургом заковано в цепи племя инородцев и одна кающаяся девица…
        - А, помню, - король Карл, наконец, оторвался от упражнений в письме. - Ты уже говорил про ту грешницу этим утром, - его грубые пальцы были перепачканы чернилами, и он принялся кончиком пера очищать ногти. - Меня не интересует ни Агасфер, ни его грешные девки.
        Евтихий смолчал. Он поглядел на нацарапанные Карлом буквы. Они слагались в женские имена Regine и Maltegarde. Видимо, не за горами был и шестой брак короля Карла.
        - Меня не интересует Прорицатель, - вяло повторил Карл, - не умеющий исцелять больных королев. Это был не самый долгий брак в моей жизни. Всего-то шесть лет… Как мало.
        - Но государь Карл, - Евтихий настаивал, - Лесной царь, так называемый Erlkonig… - он наткнулся на тяжёлый и какой-то измождённый взгляд короля Карла, но нашёл в себе силы продолжить: - Сожалею, но герцог Энгернский лишь распускал ложные слухи, должные, по его мнению…
        Король Карл сокрушённо качнул головой:
        - Меня более не интересуют слухи о Лесном царе. Этот мой саксонский крестник… Да, он не всегда чист передо мною. Но варваров-саксов он держит в узде крепко.
        Евтихий сжал зубы и посмел повысить при короле голос:
        - Касаемо Прорицателя Агасфера его святейшество папа пожелал знать…
        - Папа - в Риме, а Рим - под моей властью! - визгливо перебил Карл и вскочил на ноги. - Просто доложи папе всё, что ты узнал, и с него - довольно! Я не собираюсь пытать тебя калёным железом. Но мне известно, что греческий лазутчик с тобою общался. А коли за помощью ты обратился ко мне, а не к посланнику греческих императоров, значит твоя Византия слаба, и нет в ней силы, на которую ты мог бы опереться. Всё! Это было главное, что я хотел узнать и что волновало меня и римского понтифика. Твоя миссия окончена! Нам не грозит ни греческий флот, ни торговая блокада.
        Карл отшвырнул ногой табуретку, отошёл к другому столу и выпил воды, шумно глотая и орошая водой бороду. Евтихий, покидая его покои, резко обернулся и показал Карлу на его письменные упражнения:
        - Литера «h», государь, та, что в слове «честь», «honor», государь, пишется в другую сторону! - Евтихий вышел.
        - Стоять! - с визгом выкрикнул Евтихию король и выскочил за ним следом. Карл возвышался над Евтихием на целую голову. Король пересилил себя и бросил чуть сдержанней: - Стой, миланец. Ты готов ли и впредь служить мне? Будешь наблюдать за настроениями саксонских герцогов, этих варваров и недочеловеков…
        - Государь, я уже ответил. Литера «h» в слове «честь», «honor» пишется иначе.
        - Мой король! Здесь говорят - мой король!
        Карл вспылил и резко отвернулся - полы горностаевой накидки хлестнули по косяку двери.
        Потом он вдруг успокоился, вернулся и, осклабившись, бросил в лицо Евтихию:
        - А ты и так давно мне служишь, миланец. Ты унял слухи про Лесного царя, ты заставил затаиться Прорицателя, а Видукинда вынудил впредь осторожничать. Что же в итоге-то? Тишина. Моя власть упрочилась. Пусть теперь тревожится Византия и укрепляет свои пограничные гарнизоны. А царица-то - слаба. Что будет дальше, скажи мне? Когда царица слаба, а пограничные легионы, напротив, всё крепче и крепче…
        - Константинополю, - стиснул зубы Евтихий, - не привыкать к власти военных.
        - Только не в этот раз! - закричал Карл. - Они же боятся меня, - он ударил себя в грудь, - и потому укрепляют границы. А их столица остаётся без войска. Кто же в столице подхватит власть в случае кончины императрицы, а?
        Карл вернулся к столу с письменными принадлежностями и всё на столе передвинул: чернильницу - туда, ларчик с песком - сюда, перья отбросил прочь.
        - Шаткость власти в Константинополе опять же усиливает меня, и только меня. По сути ты и в этом деле работаешь на меня, Евтихий Медиоланский. Ступай!
        Евтихий вышел в тишину траурного Аахенского замка, а Карл остался один упражняться в начертании букв.
        17
        «Якоб помогал матери продавать зелень, а уродливая ведьма бранила и портила их салат и капусту. В отместку Якоб надсмеялся над её кривым носом. Ведьма же заколдовала Якоба и увела с собой на долгие-долгие годы…»
        («Карлик-Нос» Вильгельма Гауфа, зачин старой сказки. Путевая книга «Летучего»)
        Ветер гонял по площадке двора сухие листья и клочки трав. Выйдя от короля Карла, Евтихий перевёл дух и остановился, собираясь с мыслями. Ветер пронёс над землёй пух и перья - на кухне только что ощипали для короля птицу. В тот раз, припомнил Евтихий, горбатенький мальчишка-поварёнок метнулся зачем-то к конюшням и исчез. Кого это он предупреждал о появлении Евтихия?
        Из кухни валил дух готовящегося обеда. Зеленщик принёс охапку салата и кочаны капусты, а старуха, наверное, служанка или посудомойка, придирчиво валяла кочаны с боку на бок, совала в них свой длинный нос и тискала салат пальцами. С кухни едко тянуло шафраном и базиликом.
        Отталкивая прочь зеленщика и тесня старуху, Евтихий перескочил порог кухни, где в жару и дыму кипели котлы, а поварята и повара в чаду потрошили фазанов и вальдшнепов. Евтихий разогнал поварят и протиснулся к дальнему разделочному столу, где красными от дыма глазами моргал тот самый паренёк - со сломанным носом и с уродующим плечи горбом. Он поднял к Евтихию лицо, отстранился, понимающе закивал и, оставив работу, взялся мыть перепачканные руки.
        - Комит Евтихий Медиоланский, - вздыхая, сказал он с какой-то покорной грустью.
        - Ты, - отдышался Евтихий, - скажи мне… откуда у тебя горб? Это не врождённое. Это травма, я разбираюсь в травмах, я воевал.
        - Это? - парень повёл головой, подбородком указывая на плечо. - Это я так падал… э-э, упал. Год с половиной… э-э, полтора лет назад, - он говорил на плохом франкском языке с сильным акцентом. Так, наверное, говорил бы еврей Исаак, если бы не был так образован.
        Евтихий присмотрелся:
        - Ты упал с очень большой высоты.
        - С сосновой мачты… э-э, нет-нет, с мачтовой сосны, - парень, похоже, проговорился и очень этого испугался.
        - На палубу, да?
        - Палуба? Что есть? - парень сыграл непонимание.
        - Жёсткий дощатый настил корабля, - чётко сказал Евтихий. - Здравствуй, Якоб сын Якоба. Тебя ищут родные. В Саксонии.
        Якоб отвернулся, бесцельно двинул по столу разделочную доску и промолчал. Евтихий той порой подсчитывал: юноша исчез пять лет назад, надо вычесть те полтора года, что прошли от его списания на берег. Три с половиной года на корабле - это сорок четыре новолуния.
        - Ты прослужил на их корабле всего полтора месяца. По твоему восприятию времени. Так? А здесь, среди других людей, прошло несколько лет.
        - Герр Евтихий, - попросил парень. - Родным не говорить… э-э, нельзя сказать, что я здесь. Я не работник. Ты видеть? Я буду скопил деньги - тогда буду вернуться. Буду помощник. Ты понимать?
        - Ты спешил предупредить обо мне Чернобородого? Я имею в виду, Прорицателя.
        Тут снова разбежались поварята, корзина с капустой опрокинулась, а в кухню ворвался Исаак - в придворной одежде, с чернильницей на поясе и с перепуганными глазами. Видимо, кто-то доложил Исааку, что миланец проник в кухню - туда, где Якоб сын Якоба. Исаак, спотыкаясь, пробрался к ним и застыл в растерянности, не зная, что делать.
        - Я как раз говорю нашему юному другу Якобу, - улыбаясь одними глазами пояснил Евтихий, - что, конечно же это он предупредил обо мне Чернобородого Агасфера. Я имел удовольствие видеться с ним дважды. С Агасфером, я имею в виду. А один раз мы с ним разминулись.
        - Моих родных, не надо сказать их, что я здесь, - повторил Якоб. - Я клянусь: буду скопил серебро и буду выкупил их из кабалы. Как Праведный Иосиф!
        Исаак переводил взгляд с Евтихия на Якоба и обратно. Наконец, выпалил:
        - А он не Агасфер, нет! Он - новый Моисей! - Исаак задохнулся. - Всё, что он делает, это же просто чудо. Это новый Исход из рабства Египетского! О, я клянусь моими, клянусь моими…
        - Не клянись, - предостерёг Евтихий.
        - Но ведь это же правда! - Исаак всплеснул руками. - Как тысячи лет назад, так и сейчас. Снова Египет, снова чудо-вождь бедного народа. Это не просто бродяги, не просто оборванцы из Египта, комит Евтихий, это же потерянное колено моего народа. Нет-нет, это потерянные десять колен!
        Евтихий вопросительно поднял бровь и позволил себе недоверчиво улыбнуться. А Исаак вдруг изменился в лице, прижал к груди руки и начал упрашивать, почти умолять его:
        - Вот ты помоги им, помоги тем несчастным. Твоё задание кончилось, ты свободен. Королю от тебя ничего не надо, папе Льву - и подавно, да продлит Господь их дни и их благоволение к моему народу. Мой народ - это всего одно, нет, всего два колена из двенадцати древних. Два остались, а десять других - пропали…
        - Я знаю Ветхий Завет, Ицхак, - Евтихий мягко взял его за плечо.
        - Нет-нет, ты не знаешь! Но ты добр, и ты послан сюда миланской общиной евреев. А её староста - цадик, то есть праведник, и он сказал мне, что ты - тоже праведник, хоть и из другого народа. Вот и спаси тех несчастных и выручи Прорицателя! Они попали в беду.
        Исаак упрашивал и уговаривал его прямо на кухне - в жару и испарениях котлов, среди разделанной дичи и разобранной капусты. Евтихий, не пряча иронии, посмотрел на него:
        - О, значит, теперь это вы с Якобом меня нанимаете. Сразу после понтифика и франкского короля, - Евтихий усмехнулся, а когда Исаак виновато развёл руками, опередил его: - Успокойся, я не о деньгах, - и направился к выходу.
        Исаак поспешил следом.
        - Я не о деньгах, - повторил миланец. - Я о другом. Скиталец разыскал в Египте еврейскую общину, с их помощью собрал какое-то племя - то, которое здесь называют «гадатели», и вывез его на византийских кораблях в Саксонию.
        - Да-да, - поддакивал Исаак, заглядывая Евтихию в глаза. - А теперь всё стало плохо. Совсем плохо. Гадателей притесняют саксы. Им надо искать другую страну, другую родину, - Исаак торопился, боясь, что Евтихий передумает. - Им надо отплыть в какой-нибудь край, где их примут!
        - Какой-нибудь край, - повторил Евтихий, разглядывая порог кухни, - это уже второй вопрос. Первый вопрос - корабли. Где он берёт корабли, Ицхак?
        - У фризов, - заторопился Исаак. - Он покупает корабли у фризов в Голландии. Там, где Рейн впадает в море. Ты им поможешь? Ты сделаешь так, чтобы саксы их отпустили?
        - Тебе известны те фризы? - резко спросил Евтихий. - Ты знаешь тех купцов, что продают корабли Прорицателю?
        Исаак сразу обмяк лицом и забегал глазами.
        - Решайся, - поторопил Евтихий. - Либо ты мне доверяешь, либо Прорицатель ищет себе другого помощника.
        - Где их найти, знает Якоб, - решился Исаак. - Якоб приведёт тебя к ним.
        Евтихий прикрыл глаза, соглашаясь, и вышел на двор. Ветер по-прежнему метал по земле листья и клочки пуха.
        - Я вынужден тебя огорчить, Исаак…
        - Что? - тот перепугался.
        - Это не потерянные десять колен твоего народа.
        - Я знаю, знаю, - Исаак поспешно замахал руками. - Это только одно колено. Даново - так говорят про них саксы. Самое несчастное колено.
        Евтихий помотал головой.
        - Разочарую тебя. Их язык не еврейский, не арамейский и даже не халдейский. Он, кажется, родствен персидскому. Ты сожалеешь?
        Исаак дрогнул губами, а его лоб собрался в мелкие складки.
        - Не мой народ? - выдохнул он, потрясённо. - Не мой. Пусть так, пусть другой. Такой же - народ-скиталец. Уж мы-то знаем, как это - жить не на своей земле…
        Хлопнула дверь. На высокое крыльцо, что рядом с покоями Карла, вышел младший из его сыновей - двадцатилетний Людовик, тот самый, что считался королём западной части державы. Евтихий склонил голову.
        - Eutyhius Mediolanorum, veni ad me,[10 - Евтихий Медиоланский, подойди ко мне (лат.)] - молодой король обратился к нему по латыни.
        Евтихий повиновался, подошёл к его крыльцу ближе. Сын короля вдруг перегнулся к нему через перила и сказал с каким-то особым сочувствием:
        - Cognito, meus pater tibi negat.[11 - Знаю, мой отец тебе отказывает (лат.)]
        Евтихий присмотрелся к нему.
        Наверное, молодой король очень похож на своего отца в его прежние годы. Похож не столько высоким лбом и пшеничного цвета усами, сколько тем, что светилось у юного Людовика в глазах. Быть может, в своё время это сделает его великим королём.
        - Quomodo tibi adjuvat, pius dominus?[12 - Чем тебе помочь, благочестивый сеньор? (лат.)] - спросил Людовик.
        Говорят, что его самого давно так прозвали - Pius, Благочестивый. Наверное, юному королю, почти мальчишке, ещё хотелось приключений. Как в благородные, но давно ушедшие времена Древнего Рима.
        - Quod felicitas - servire pius et honestus rex![13 - Какое счастье - служить благочестивому и честному государю! (лат.)] - ответил Евтихий.
        Людовик просиял.
        Всё стало складываться самым благоприятным образом. Обстоятельства, несколько раз подстёгнутые, вдруг подчинились Евтихию.
        18
        «Передают, что некий корабль был заражён чумой и ни один порт не принимал его. Передают, что в море его встретил корабль Ван Страатена (или же Фалькенберга), но и тот отказал несчастным в питье и пище. „Вот и ты скитайся по морям без приюта!“ - заклял Фалькенберга (или же Ван Страатена) капитан чумного корабля. С той поры заклятый корабль носится по волнам, а сам Фалькенберг до Страшного Суда играет в кости на свою душу… Всё было не так».
        (Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце)
        Этот Якоб сын Якоба держался в седле довольно цепко. Евтихий не ожидал от него такой ловкости. Якоб стискивал переднюю луку коленями, нависал корпусом над конской холкой и до побелевших пальцев сжимал уздечку. Похоже, из седла его не выбьешь.
        - Да, то был я, герр Евтихий, - рассказывал Якоб. - То был я, кто имел давать о тебе знак для Скитальца в потаённое место. Опять быть новолуние, и Скиталец имел увидеть и прочитать.
        Всё-таки, Якоб ужасно коверкал франкский язык. Евтихий хмуро соображал: выходит, в июне Чернобородый был ещё под Эресбургом, звал с собою старика Рипа и, сломя голову, нёсся куда-то на взмыленном коне. Куда - к портам Фрисландии? У Скитальца оставалось всего два дня: новолуние в июле и новолуние в августе. За два дня домчаться до Фрисландии почти невозможно. Но только почти.
        Евтихий потерял в Аахене несколько дней. Луна миновала рост и принялась стареть. Да и ночи делались длиннее. Дорога то приближалась к Рейну, то удалялась. Рейн в Нижней Саксонии весьма полноводен. Морской корабль легко поднимется по нему почти до Аахена.
        Старый Рейн распадался на рукава, заливы, протоки. Далеко на востоке в соседнем рукаве Рейна маячил мачтами лёгкий корабль - один из многих кораблей фризских торговцев. Побережье встретило их шумом прилива. Вспененные волны бросались из моря в устье Рейна и гнали вспять его воды.
        У самого берега торчал маяк - простая деревянная башня с чёрным сигнальным дымом на вершине. К морскому заливу приткнулся фризский посёлок с церковью и колокольней. Наверное, в туман колокол заменял собою маяк для кораблей.
        - Корабль ушёл вверх по Рейну, - сказал им фриз в жёлтом колпаке. Фриз говорил с ними на своём говоре, и Евтихий понимал лишь некоторые слова. Якоб сын Якоба переводил ему.
        Этот фриз был купцом, он владел складами и товарами, его корабли заходили на Кипр и в Египет. Пришельцев он не пустил к себе в дом, но встал перед ними на пороге, сонно вглядываясь осоловелыми глазками.
        - Спроси-ка его, Якоб, - настаивал Евтихий, - как выглядел человек, недавно купивший один из его кораблей.
        - Он его купил, да, - фриз пожевал губами, размышляя стоит ли вообще говорить что-нибудь чужакам. - Как все, заплатил серебром и купил. У него свои моряки, и он нанял ещё несколько кораблей.
        - Как выглядел покупатель? - повторил Евтихий. - Он был бородатый и черноглазый - всё верно? У него нездешний говор? Якоб, спроси, как давно корабль с ним ушёл вверх по Рейну.
        Якоб перевёл, а фриз размышлял, шевеля бровями.
        - Ну да, он ушёл. Как раз в последнее новолуние. А похож он был на чёртова азиата перса или хуже того - на еврея! - германец-фриз неприязненно глянул на Якоба.
        Последние слова Якоб переводить не стал, но Евтихий и так их понял. Оскалившись, фриз неожиданно добавил:
        - Мой проданный корабль - приметный, вам будет легко узнать его. На его носу - золочёная статуя der Frau Holda.
        - Ах, даже так, - отметил Евтихий.
        - Ну да, Фрау Гольда, - кивнул германец-фриз. - Старая саксонская богиня.
        …Стареющая луна истончилась. Её серп скоро исчез. Позади осталась Фрисландия, позади - нижнее течение Рейна. Кругом лежала Вестфалия - саксонский край, ещё недавно мятежный, охваченный огнями бунтов, теперь - замирённый и затаившийся. Чтобы не удалиться от Рейна, они двигались вдоль самого берега. Из-за реки, с левого её берега, наползли тучи. Река показалась застывшей, свинцовой. Холод пробирал по коже при взгляде на Рейн.
        - Старый Рейн, - остановившись, сказал Евтихий, - раскрой свою тайну: где в этот час фризский корабль со статуей германской богини?
        Якоб сын Якоба протянул с сожалением:
        - Э, нам не догнать. Нельзя догнать Прорицателя. Не получаться!
        Евтихий вдохнул речной воздух, чуть прищурил глаза и посмотрел по-над речной гладью.
        - А мы ни за кем и не гонимся, Иаков сын Иакова. Сегодня - новая луна. Сегодня корабль с золочёной статуей нагонит нас сам. А возможно, навстречу нам выйдут по берегу гадатели - те самые, которых корабль должен принять.
        Он ещё говорил, когда Якоб завертел головой, прислушиваясь. Зазвенели бубенцы и барабанчики. Кто-то играл на них без устали. По берегу Рейна - почти над самым его обрывом - еле полз обоз из кибиток, увешанных цветным тряпьём и дешёвой утварью. Из повозок торчали детские головёнки, болтались верёвочные и тряпичные куклы, а в дыры и прорехи выглядывали лица взрослых.
        Евтихий тронул коня им навстречу. Музыка бубенцов сделалась громче. Она разносилась по Рейну и возвращалась, отражённая от высокого левого берега.
        Обоз остановился, на землю высыпались его обитатели - мужчины и женщины, дети и старики. Все с поклажей в руках и с мешками за спинами. Почти каждый из-под ладони или из-под полей шляпы смотрел на Рейн, вглядываясь куда-то вдоль его течения.
        - Эй, голубчик. А я тебе на судьбу погадаю. Хочешь узнать тайну? - нищую гадалку Евтихий уже видел один раз в лесу у Талиесина. - Ооо… так это ты, - она тоже его узнала и попыталась скрыть разочарование.
        Из кибитки появилась старуха в холщовом сером платье и с льняными желтоватыми волосами. Откидывая со лба волосы, она прошила Евтихия взглядом и крикнула:
        - Стой! А ну сойди на землю, странник! Ты - такой же чужак и такой же скиталец, как я! Ты всё время что-то ищешь и что-то находишь. Не лгу? - она засмеялась, показывая неровные зубы.
        - Всё верно, - ответил Евтихий, - бездельники по дорогам Рейна и не шатаются.
        - Эй, старая Мэб, он не захочет гадать ни по хрустальному шару, ни по чёрному зеркалу, - перебила знакомая гадалка.
        - Да ну? - скривилась старуха. - А что так? Боится правды или мнит, что сильнее судьбы? Труслив или слишком горд?
        Евтихий немедленно спешился.
        - Так ты и есть та самая старая Мэб, - он подошёл ближе. - Моя судьба, дорогая, лежит между руной Sieg и руной Tod, то есть между жизнью и смертью. А это значит, что самое главное в моей судьбе я уже знаю.
        Старуха протянула ему плоские вощёные дощечки с раскрашенными восточными богами, королями, шутами, десятками и тройками чаш, мечей и бубнов.
        - Открой судьбу! - она повелела. - Ты похож на одну из карт - на Повешенного. Говорят, он повесил себя сам, чтобы оторваться от земли. Он думал, что так постигнет все тайны и саму Истину… А-а, я тебя поняла, - она всмотрелась. - Ты оторвался от своей земли. Ты - странник и иноземец.
        Евтихий забрал у неё колоду дощечек и по одной рассовал их вертящейся вокруг детворе.
        - Поверь мне, старая Мэб, этими королями и рыцарями ребята будут играть на щелчки и орехи.
        - Ах, вот ты кто, - теперь поняла Мэб. - Ты тот самый посланец короля, папы и кого-то ещё, кого ты и сам пока что не знаешь.
        В этот момент к ней подскочил Якоб сын Якоба и бросился ей на шею:
        - Мэб, старая Мэб, это ты! Я же иметь говорил, что буду увидел, ещё буду увидел тебя!
        - Иаков сын Иакова! - Мэб прижимала его и целовала. Другие гадатели, молодые и старые, обступили их с любопытством. Евтихий переждал положенные мгновения: пусть порадуются. А после сказал:
        - Многое и разное про тебя слышал, почтенная. То ты - старая колдунья, а то вдруг - золотоволосая фея, - он иронично приподнял бровь, и Мэб хрипло хохотнула, видимо, оценила его шутку. - Скажи, а нашего друга Якоба ты сманила из дому так же, как прежде сманила честного Томаша?
        - Тьфу на тебя, не клевещи на старую женщину, - отрезала Мэб, но без обиды и беззлобно. - Я тихо жила неподалёку и покупала в доме Якоба зелень и овощи. А мальчик мечтал о чудесном и удивительном! В новолуние я отвела его к Агасферу, и парень смог, наконец, увидеть море. Да ещё стал придворным у самого короля! Я ли после этого злая ведьма?
        Мэб усмехнулась. Евтихий ни о чём её не спрашивал - присматривался. А она меланхолически смотрела на реку. Рейн серебрился чешуйками ряби.
        - Томаш Тангейзер… - она вспоминала. - Я была тогда помоложе… Что? До сих пор он помнит, какие были у меня волосы? - она завистливо прищурилась. - Ну да, ну да, ведь он же ещё совсем молод. У него миновал только один год. Или полтора? Я уж не сосчитаю.
        - Мэб, это ты жила с Прорицателем, когда он был хозяином Ирминсула? Прости, я немного наслышан об этом от одной… речной девы. Он твоя прежняя любовь, - Евтихий сдержал улыбку.
        - Не твоего. Ума. Дело, - раздельно сказала Мэб. - Да, я жила с ним у Ирминсула. Он - Прорицатель, а я - его Фрау Гольда. Мы были счастливы. Каждый день - новолуние, а вокруг бегут годы, десятилетия, века! Ну, может, про века я преувеличила, - Мэб скривилась. - Я от него ушла. Влюблённость не вечна - спроси у Лоры и Рипа! Даже упоение свободой, и то кончается.
        - Ты ушла в Тюрингию на гору Герзельберг. Так? Потом появился Тангейзер, - Евтихий сжал губы.
        - Я была и его Фрау Гольдой! - усмехнулась Мэб. - Ему была нужна только богиня! Это была жаркая любовь, да. Но я сглупила. Я уступила его просьбе и отвела его на корабль к Агасферу.
        - На корабль? То есть это произошло в год, когда король сжёг Ирминсул, а Агасфер собирался в море. Расскажи тогда, в чём была глупость, - Евтихий не отступал.
        - Тебе не понять! - фыркнула Мэб. - Я опять выбрала Скитальца. Томаш Тангейзер рядом с ним бледен и скучен. А Томаш страдал. Но появилась эта римлянка, эта Лора Лей, и начала страдать я! А ведь что обидно, - старуха скривилась, - эта Лора пришла за Рипом из Винкля, а переметнулась к моему Скитальцу. Да я хотела удушить её! Лет тридцать назад. Теперь простила.
        - Ты ушла с корабля. Я прав? Хорошо. А что же Тангейзер?
        - Стал метаться между мной и даром свободы! Но выбрал свободу. Правильно. Выбрал бы меня, так был бы сейчас, как я, старый, кривой и беззубый, - Мэб мстительно издевалась. - Семь лет назад он вернулся - молодой и свежий. Вот, их привёз, - она обеими руками показала на толпу гадателей. - Теперь никто не знает, как увезти их обратно! - она хохотнула. - А это правда, что Лора ушла от Скитальца и живёт на какой-то горе одна в тоске и унынии? - Мэб предвкушающее захихикала.
        - Ты просишь меня на это ответить? - протянул Евтихий.
        Старая Мэб захихикала ещё громче, довольно потирая руки. Дети гадателей подхватили её смех - им было всё равно над чем смеяться и чему веселиться.
        - Не скажешь? - ухмылялась Мэб. - Ну и не надо. Я - гадалка, мне ли не знать правду. Эх, когда перед глазами проходят века, поневоле станешь обобщать обстоятельства и предугадывать их исход. Вот, скажем, ты, миланец. Ты и в правду думаешь, что тебя нанял король, а прежде короля - римский папа? - она хитро прищурилась.
        - Скиталец, - Евтихий был краток. - Меня с самого начала нанял сам Скиталец.
        - Вот ты, наконец, и догадался, - осклабилась старуха, - да-да, миланская община евреев, приём у римского папы и миссия короля - всё это хорошо подобранные для тебя обстоятельства.
        Детвора прыгала кругом и веселилась. Женщины пытались собрать детей поближе к берегу. Мужчины в ожидании столпились у Рейна.
        - Смотри, - не унималась старуха, - по лесам бродят четыре племени несчастных пришельцев, которым некуда больше податься! Одно привела я, два других скоро подойдут с Тангейзером и Рипом. А четвёртое привела бы Лора, но герцог их переловил и заключил в колодки. Думаешь, Прорицатель не ожидал, что колодками всё и закончится? Потому-то ты и стал ему нужен. Ты выручишь четвёртое племя. Да? Я спрашиваю, да?! - она прикрикнула.
        - Я сделал для этого всё, что мог, - поклялся Евтихий, - и даже чуть более.
        - Это как - чуть более? - Мэб прошила его чёрными глазами.
        - Это значит, что неподвластные лично мне обстоятельства… э-э… расположатся благоприятным образом, - уклонился Евтихий.
        Мэб только покачала головой. Но тут заскакали и загалдели дети, гадатели руками стали показывать куда-то вдоль берега вверх по реке.
        - Это тан! Это тан пришёл!
        - Рип! За ним старый Рип!
        На отдалении подходили ещё два бродяжьих обоза - с такими же кибитками, хлопающими на ветру циновками и скрипучими колёсами.
        - Посланец, ты задержи-ка его, заговори-ка его, - вдруг попросила старая Мэб, забеспокоившись. - Иди-ка скорей к Талиесину. Я не хочу его видеть. Не здесь, не сейчас. Я тридцать лет прожила без него, а он, прощелыга, пострадал без меня какой-то годик. Ступай к нему! Я лучше поговорю без тебя с Якобом…
        Евтихий оставил старую Мэб. Он поднялся в седло и проскакал мимо прибывших и прибывающих повозок. С телег опять сыпались на землю смуглолицые дети, спрыгивали галдящие на неведомом языке женщины и сходили важно молчащие мужчины с чёрными бородами и в дырявых шляпах.
        Щёголь Тал Иесин - в цветной камизе и в шапочке с пером - кинулся его коню под копыта, ухватил под уздцы. Евтихий еле сдержал заплясавшую лошадь.
        - Миланец, миланец, послушай меня, умоляю! - горячо зашептал Тал Иесин, честный Томаш. - Ведь она уже там - это правда? Там стоят чьи-то кибитки. Это обоз златокудрой Мэб, верно?
        - О-о, - смешался Евтихий, не зная, что и ответить, - и да и нет. В общем, там повозки Мэб. Да.
        Честный Томаш тан Гейзер выронил из рук поводья. С мольбой глянул снизу вверх на Евтихия и зачастил:
        - Я знаю, я знаю - она изменилась. Вся, совсем, до неузнаваемости. Я не смогу - понимаешь ли меня, миланец? - не смогу увидеть её такой.
        - Сможешь, - жёстко сказал ему Евтихий. - Но только если она захочет.
        Тан замотал головой.
        - Нет-нет-нет, я не смогу. Она для меня - другая. Я помню её иной, другой, прекрасной. Для меня всё было почти вчера!
        Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб,
        как твои косы,
        Сияет, искрится. Но твои косы - ярче.
        Я знаю золото. Монеты звенят, о Мэб,
        как твой голос,
        Сладко и звонко звенят. Но твой голос -
        звонче.
        Я знаю свет. Он горит у тебя в глазах, Мэб,
        И из него соткано твоё платье. Я знаю свет!
        О нет! Свет это то, что падает на твои плечи,
        Когда на заре ты от меня уходишь.
        Я - Талиесин. Я знаю себя самого.
        Я - тот, кто принадлежит тебе без остатка.
        Я знаю.
        - Ты не написал бы о самом себе таких сладких стихов, если бы не выбрал сладость свободы, - согласился Евтихий.
        - Упрекаешь? - у честного Томаша опустились руки. - Упрекаешь… Просто ты никогда и ничего не выбирал с такой болью, как выбирал я! Просто ты никогда и ничего не терял!…
        Евтихий молча смотрел на реку. Его нос заострился, губы сжались в одну нить, лоб пересекла складка. На старом Рейне бежали по воде отражения седых облаков. День заканчивался. Вечерело.
        - Я никогда и ничего не выбирал с болью, и я никогда ничего не терял, - медленно повторил Евтихий.
        В этот миг на глади Рейна прямо из ничего возник фризский корабль под парусом и с золочёной фигурой der Frau Holda. Корабль был ещё далеко, он поднимался вверх по Рейну и отражался в воде. В темнеющем, но ясном небе зажглась молодая луна. Новолуние.
        Корабль был далеко, но бродяги-гадатели от мала до велика заметили его и закричали, приветствуя и размахивая руками. Дети скакали на месте. Корабль поднимался, а самую вершину его мачты и концы его рей усеивали огни Святого Эльма, горящие как искры, как малые и холодные шаровые молнии, как нимб, как знак или знамение.
        19
        «Другие говорят, что капитан Филипп Ван дер Декен (или всё тот же Ван Страатен) убил жениха одной девицы, а та девица бросилась в море. Море охватил шторм, и шторм не дал Ван дер Декену миновать мыс у самого берега. Тогда капитан поклялся, что не ступит на берег, пока не обогнёт этот мыс, но с неба раздался Голос: „Пусть так и будет! Плыви до Второго пришествия…“ Всё было не так, совсем не так».
        (Путевая книга «Летучего». Легенда о Летучем Голландце)
        Огни Святого Эльма медленно затухали. Очертания корабля, его высокие борта и мачта, собранные паруса и статуя - всё постепенно тонуло в сумерках. С кормы неслышно отчалила лодка. Опускалась ночь. Тонкая молодая луна над левым берегом Рейна сияла всё ярче и ярче.
        Когда лодка пристала к берегу, а её вёсла плеснули на отмели, тогда один из гребцов знаками показал Евтихию, что эта лодка - для него. Евтихий запрыгнул. Рейн зыбко покачивал его. Лодка возвратилась к корабельной корме и снова причалила к ней. Уже стемнело. С кормы бросили лестницу, и Евтихий по верёвочным ступеням поднялся наверх, на настил корабля.
        Чернобородый Скиталец встретил его без слов. Беззвучно он стоял, чуть наклонив на бок голову, и свет молодого месяца падал ему на лицо. Молчаливые лодочники оставили их один на один.
        - А ты изменился, Агасфер, с той самой ночи у пастуха. Ты был грозен, а теперь точно устал. Выдалось трудное новолуние? - Евтихий смотрел, как лунный свет заливает лицо Прорицателя. На лице у Скитальца выразилось удивление:
        - Прежде только один я наблюдал, как меняются люди.
        - Меняются? - переспросил Евтихий.
        - Стареют. За год моей жизни они стареют лет на тридцать.
        - На это тяжело смотреть?
        - Я к этому привык. Я знаю, что есть ещё и Вечность.
        Ночь скрыла берега и табор гадателей. Звёзды - а в августе звёзды так ярки! - высыпали на небосвод и на зеркало Рейна. Рейн, шелестя плещущей водой, шептал свою тайну.
        - Кто же ты?
        Прорицатель покачал головой. Три коротких слова - понятнейший вопрос. Три мгновения, за которые Агасфер вдохнул и выдохнул, а серпик луны отразился в его чёрных зрачках.
        - Когда-то… в день, когда Он был избит и окровавлен… Ты же знаешь, о Ком я говорю, верно? В тот единственный и страшный день для вселенной Его вели за город на казнь, и Он упал. Упал возле дома богатого иудея. А тот не вышел и даже не велел вынести Ему воды, но из окна своего дома выкрикнул: «Ступай, куда шёл! Отдохнёшь, когда вернёшься!» - и засмеялся. А Тот, Кого вели на казнь, поднял глаза и заклял: «Вот и ты ступай без отдыха, пока не приду обратно!» С тех пор вечному жиду нет ни сна, ни покоя до Второго пришествия. Веришь ли сему?
        Рейн шептал свою тайну, еле-еле играя водой где-то за кормой корабля. Звёзды в небе и зеркале реки то зажигались, то гасли.
        - Веришь? - искушая, повторил Скиталец.
        - Спаситель не мстит, - Евтихий ответил. Он вынес взгляд Прорицателя, хотя ночью, под звёздами, этот взгляд ощущался почти физически. - Бог не мстит, - он повторил.
        Скиталец откинул назад голову и облегчённо обнажил зубы. Два или три судорожных вздоха обознaчили его смех. Усталый смех, невесёлый.
        - Я рад за тебя, а ведь многие верят этой злой сказке. Верят, и из-за этого не могут ко мне присоединиться.
        - А это нужно? - снова короткий вопрос.
        Снова три слова-мгновения, и уже не месяц - месяц успел зайти! - а тусклые звёзды мерцают в глазах Прорицателя. Рейн за их спинами шепчет и в шорохе волн выдаёт свою тайну:
        - Всё было не так, - шепчет Прорицатель. - В тот день Его избили плетьми, и Его кровь смешалась с Его слезами. Он упал на пороге суда, а тот другой… Тот другой был просто привратником и на выходе подавал судьям их трости и палки. Падающему он подставил плечо и вытер с Его лица кровь, пот и слёзы. Веришь? Веришь, что милосердный иудей жив до сих пор, скитается и помогает страждущим?
        Звёзды медленно гасли - это бесцветные облака затягивали собой небо и зеркало вод Рейна. Рейн вздыхал за кормой, и его тайна скользила во тьме куда-то вниз по течению.
        Евтихий медленно подобрал слова:
        - Ты не злодей, Агасфер, - он развёл руки, словно прося его простить. - Но ты и не Апостол любви и праведности.
        - Ну да, да! - обрадовался Чернобородый. - Ты был бы наивен как младенец, если бы поверил в меня как в бродячего святого волшебника. Такие нежные душой люди ко мне присоединиться не могут. На мой корабль приходят лишь те, кто как и я любит свободу.
        - Свободу от чего? - тихо спросил Евтихий.
        Опять прозвенели три слова-мгновения. Скиталец смешался.
        - От близких, от долга, от обязательств? - помог Евтихий. - Или от страсти, от зла, от порока?
        Они говорили так ещё долго. Тучи проступили в небе, а воздух стал серым, берега же и воды Рейна окутал туман. Невидимый Рейн шептал, а берега напрягали слух, чтобы уловить хоть одно слово.
        - Всё было не так! - Чернобородый морщил лицо и вспыхивал глазами. - Был некий кузнец, он ковал для горожан разную мелочь. В тот день, в тот роковой день он выковал на заказ четыре гвоздя. Да-да, четыре гвоздя! А Он, Кому предназначались те гвозди, предрёк: «Ты будешь вечно скитаться и подковывать лошадей странников!» Нет… Всё было не так… Был вор, был мелкий воришка, мошенник, совсем паренёк. В день казни он шарил по котомкам зевак, но смог украсть только гвоздь у одного палача. Гвоздь из тех четырёх! И Тот разрешил: «Ступай по свету, воруй вволю, будь частью народа-скитальца!» Нет… Всё было не так… Бродяга-актёр веселил толпу и отвлекал палачей и стражу, чтобы не мучили Его, а Он сказал: «Странствуй и весели всех, пока не приду опять!» Нет, нет… Гадатель, нищий оракул, в тот день взглянул и поразился линиям жизни на пробитых ладонях: «Владыка жизни! Ты был, Ты есть и Ты грядёшь снова!» - «Гадай все века. Прорицай, что было и будет!» Чему из этого веришь? Чему? Ответь.
        Евтихий прищурил глаза. Прорицатель показывал ему свои руки - тяжёлые руки кузнеца, но с пальцами тонкими и гибкими, как у музыканта или как у ловкого вора.
        - Опыт научил меня, - осторожно сказал Евтихий, - что если одно свидетельство противоречит другому, то, всё равно, оба они в равной мере могут быть истинны. Просто свидетели рассматривают факты с разных углов зрения.
        - Да, ты бы мог присоединиться ко мне в моём странствии! - Агасфер восхитился. - Ты ответил на три вопроса и выдержал испытание.
        Евтихий промолчал. Перед ним стоял человек, повидавший едва ли не восемьсот лет за прожитые им три десятилетия. За эти годы - или века? - он должен был и повзрослеть. Сколько же ему было тогда? Евтихий силился угадать его возраст.
        Прорицатель усмехнулся:
        - Не надо быть великим Провидцем, чтобы понять твои мысли. Мне было пятнадцать, и я был мальчишка! Глуп, честолюбив и слабоволен. Я служил у кузнеца подмастерьем, я голодал и побирался на рынке разными фокусами и гаданием. У ротозеев я воровал - не скрою. Ведь я вечно, вечно был голоден.
        Так они говорили, и за те часы, пока корабль покачивался на Рейне, туман над водой сменился дымом от костров бродяг, рассевшихся на берегу. Тень от мачты медленно ползла по настилу корабля от правого борта до левого.
        - Все думали, что я - египтянин, но я говорил по-персидски и имел персидское имя Агашферош. А иудеи не любили не египтян, ни персов. Только Тот, Кого вели распинать, меня пожалел. Я не забуду Его взгляд. Жалеть надо было Его, а Он жалел Сам. Этим взглядом, одним Своим взглядом Он дал мне возможность всё в жизни успеть. Понимаешь меня, нет? Успеть познать мир, саму жизнь, себя самого.
        - Успеваешь? - коротко спросил Евтихий.
        Рейн вспенился водоворотом, вода забурлила вокруг якорной цепи корабля. И снова всё стихло. Прорицатель старательно подавил в себе досаду.
        - Моя жизнь, - пряча в голосе желчь, сказал Агасфер, - моя особая, ни на что не похожая жизнь была моим даром. Я тоскую, горюю и томлюсь. Меня мучают встречи с людьми и скорые расставания. Я позабыл, как выглядит круглая луна - вместо неё всегда висит этот жалкий огрызок. Но зато… я как никто другой жду Его возвращения. Я - счастлив! Эту подаренную мне особую жизнь я ни на что не променяю.
        Тень, наконец, пересекла палубу и утонула за левым бортом корабля. Бродяги на берегу уже подносили ко лбам ладони, когда смотрели на западный берег. Седой Рейн рассказал, наконец, свою тайну.
        - Послушай меня, монах… - попросил Прорицатель.
        - Стой, - перебил Евтихий. - Ты уже второй раз называешь меня монахом. Почему? Пророчествуешь…
        - Да ты сам на себя посмотри, - Гадатель усмехнулся. - Ты же одиночка. Ты в жизни не обретёшь ни семьи, ни дома. Поэтому слушай меня, монах! Моя судьба станет моим благословением тогда, когда я сумею подарить благо вот этим моим людям, - Прорицатель показал на берег с кибитками и бродягами. - Если ты, Евтихий Медиоланский, мне до сих пор не помог в этом деле, значит я - дурной прорицатель, а Сам Спаситель ошибся, когда дарил мне особую жизнь. А Он ошибиться не может, - заключил Агасфер. - Ведь так?
        - Кто они? - Евтихий жёстко спросил. - Кто эти люди?
        Синева в небе исчезла, золотой отблеск погас. Над берегом снова зажглась молодая луна. Она не прибавилась в своём росте. Всё тот же серпик. Скиталец тяжело вздохнул и выговорил так, словно кто-то сдавил ему горло:
        - Силён же ты, монах, задавать невыносимые вопросы. - Скиталец приблизился, месяц дважды отразился в его зрачках. - А ты думаешь, что три десятка моих лет я жил в девственности одиноким затворником? Да я восемь ваших столетий жил в своё удовольствие и менял женщин! Сколько их потом прокляли меня, а сколько - благословили, знает лишь Он. Только Он и знает… Евтихий, все эти люди - моё племя, мой народ, моя кровь.
        Ночь окутала корабль на Рейне. Плещущий Рейн выдавал последнюю свою тайну.
        - Они… - вдруг понял Евтихий и резко глянул на берег, во тьму, в ночной мрак. - Твои дети?
        - Они - внуки моих правнуков, - выговорил Агасфер. - По праву наследства им достаётся мой дар Скитальца и Прорицателя. Они, как и я, бродяги, артисты, гадатели, кузнецы и мошенники.
        Два человека стояли на корабле среди безмолвного Рейна. Эти двое говорили так долго, что звёзды снова начали гаснуть. В ту ночь величавый Рейн не шелестел волной и не звенел якорной цепью. Он уже рассказал все свои тайны. Светало.
        - Ты им помог, я тебя спрашиваю? - властно переспросил Прорицатель. - Или я ошибся в тебе, Евтихий? В этой игре слишком велики ставки. Я ставлю весь мой народ. Что ставишь ты?
        Евтихий не ответил. С рассветом - с первым его проблеском - Прорицатель сошёл с кормы корабля в лодку. Евтихий последовал за ним. Оба они, взяв по веслу, гребли к берегу.
        - Как ты думаешь… - вырвалось у Скитальца, - это счастье для них - разделить со мною мой дар?
        - Он знает. Знает лишь Он, - ответил Евтихий.
        - Ах ты, дерзкий монах…
        На берег Евтихий ступил первым. Прорицатель остался стоять в своей лодке.
        20
        «Буттадей, Buttadeo, что значит «Ударивший Бога» - второе имя вечного странника Агасфера. Имя сохранилось в итальянских преданиях, но любопытно, что рассказ о его преступлении и проклятии из фольклора исчез. Буттадей раскаялся и стал добрым волшебником, выручающим из беды несчастных.
        Так ли всё было? Нет, не совсем так. Или совсем не так…»
        (Легенда о Буттадее. Путевая книга «Летучего»)
        Шорох пролетел по дубам: это пробежал ветер, а в овраге, что рядом с лесом, зашевелились тени от деревьев. Видукинд, герцог Энгернский, не сводил глаз с пересекающей Рейн лодки и с сидящего в ней чернобородого Прорицателя.
        - Скиталец, der schwarze Spielmann, это всё-таки был ты. Как же я не узнал тебя ещё на мельнице! Сколько лет? Твоя борода, эта твоя проклятая чёрная бородища сбила меня с толку. Я бы схватил тебя ещё там, под Бахарахом. А ведь раньше ты был безбород, Вечный Скиталец! Что ж так - стареешь?
        Сходя на берег, Евтихий выдержал тяжёлый взгляд Видукинда. Герцог глядел сумрачно: под отёкшими круглыми глазами у него чернели тени.
        - Что смотришь на меня и не опускаешь глаз, миланец? Ненавидишь?
        За плечами Видукинда - вдоль леса и по оврагам - чернели шерстяные котты его воинов-саксов. Пешие и конные воины, рядовые и знать. Кнехты опирались на топоры, вечное оружие германских варваров. Избранные аристократы держали руки на рукоятках мечей.
        Стоял сентябрь. У Евтихия учащённо билось сердце. Он поднимался на борт корабля ещё в августе, теперь же - сентябрь. Следующее новолуние. Двадцать девять дней улетели в небытие.
        За этот срок Видукинд разыскал на берегу Рейна стоянку гадателей, окружил и занял её. Гадатели сидели теперь на земле и жались к обломкам своих кибиток. Мужчины и женщины - отдельно. Дети - особой кучкой в оврагах. Всё как в прошлый раз, как в том лесу. А вокруг - всадники, кнехты, отточенные топоры и мечи.
        За их спинами маялись в цепях и колодках узники Эресбурга с серыми как камень лицами. Там среди них - и Лора Лей. Евтихий отыскал её взглядом, едва вышел из лодки Скитальца.
        На склоне высокого берега - в пятнадцати саженях от Рейна - были привязаны к столбам старая Мэб, Тал Иесин и пастух Петер-Рип. Их фигуры были обложены сухим валежником, а рядом стояли саксы Видукинда с зажжёнными факелами. В глазах Тала Иесина Евтихий вдруг увидал слёзы: честный Томаш беспрерывно повторял две своих строчки:
        Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб, как твои косы,
        Сияет, искрится. Но твои косы - ярче.
        - Зачем я тебе, Видукинд? - послышался голос. Скиталец не выходил из лодки, он опирался на весло, уткнув его в днище и тяжело на него навалившись.
        - Эх, вечный Скиталец, - герцог с лицемерием вздохнул, - кончились твои никчёмные странствия. Я предлагаю тебе размен: вот, я отпущу твой народ на все четыре стороны, а ты останешься в моём замке моим вечным гостем.
        - Да зачем же я тебе? Для чего? - не выдержал Прорицатель.
        - О! Кто владеет будущим - владеет и настоящим. Твой дар, Агашферош! Не отрекайся от него. Разве ты не способен прорицать, что произойдёт завтра? Ты повидал восемь веков и видел, как сменялись народы и троны! Мне нужен твой опыт, твоя наблюдательность, твой навык обобщать и предугадывать. Молчишь?
        Скиталец положил весло и тихо сошёл на берег. Лодка закачалась, Рейн плескался и бился о песок, словно хотел удержать Скитальца.
        - Выбор за тобой, - поторопил герцог, а саксы ближе поднесли огонь к валежнику. Рип из Винкля закрыл глаза, а старая Мэб усмехнулась. - Я всех отпущу! - пообещал Видукинд.
        К Скитальцу опасливо приблизился кнехт с пеньковой верёвкой. Прорицатель с болью протянул ему скрещенные руки:
        - Эх, Евтихий, Евтихий… - выговорил он. - Что же ты подвёл меня? Так обманул. Как же я ошибся! Или… или неужто ошибся Тот, Кто подарил мне особую жизнь? - в глазах Прорицателя мелькнуло смятение.
        - О-о, вот о чём вы проговорили целых два новолуния, - протянул Видукинд, пока Агасферу вязали руки. - Я о таких вещах не задумывался. Ты хочешь сказать, Агашферош, что Тот, Кто был распят, не так проницателен, как мой старый германский бог Ирмин, владыка Ирминсула? Крепче вяжите его! Агашферош, теперь по новолуниям ты будешь возникать в подвалах моего замка. Евтихий их повидал - там хорошие помещения, не так ли?
        Евтихий хотел отойти от реки, подняться по берегу вверх, но воины с топорами заступили дорогу. От леса и оврагов к Видукинду подъехали конные саксы-аристократы, вожди вестфальских и энгернских областей. Видукинду подвели коня, и он тяжеловато поднялся в седло.
        - Герцог! - окликнул Евтихий. - А ты опять ведёшь саксов к бунту и неповиновению!
        - Мне выпала сегодня руна Tod, то есть «смерть», - неожиданно сказал Видукинд. - Но сильные люди зовут эту руну - руной Тюра, бога войны. Для сакса нет ничего почётнее той жизни, миланец, что кончается смертью в бою. Но тебе этого не понять, ты же - варвар.
        Скитальца уводили прочь, но он на ходу обернулся:
        - До чего же я дожил за эти восемь веков! Что я услышал! Германский дикарь и язычник зовёт варваром православного римлянина. Как низко пал мир!
        - Слышишь меня! - взвился Видукинд, крича то ли Евтихию, то ли Агасферу: - Я - сакс! А это - земля саксов! - конь под герцогом дико перебирал копытами. - Провидение избрало меня, чтобы дать саксам почёт и власть! Не будет чести ни полукровкам-франкам, ни изнеженным римлянам, ни продажным грекам. Только саксам!
        - Воображаешь, что дар пленного Агасфера тебе в этом поможет? - бросил Евтихий.
        - Мне выпала руна Tod, то есть «смерть», - тихо повторил Видукинд, герцог Энгернский.
        Над лесом и со стороны оврагов запели трубы. Саксы заволновались, их герцоги и вожди вытягивали шеи, вглядываясь с сёдел. Послышался конский топот и звон железа. Над холмами справа и слева, выше и ниже по Рейну, появились знамёна. Пришпоривая коней, к Видукинду бросились вестовые:
        - Это франки! Франки идут!
        - Как - сам король Карл? - Видукинд побледнел лицом и еле смог сдержать взбунтовавшегося коня.
        - Это сын короля Карла. Ты слышишь, Видукинд?!
        Выше и ниже по Рейну армия франков занимала сопки, утёсы, возвышенности. Конница текла вдоль оврагов к лесу. Франкская пехота зажимала саксов справа и слева. Флажки вились на ветру. Герольды перекликались трубами. В долине между лесом и берегом Рейна развернулось знамя аквитанского короля.
        - Это наш последний шанс, - прошептал Видукинд. - Погибнуть с мечом в руке либо возродить гордость саксов! - Видукинд выкрикнул. - Саксы! Духи наших предков… - он куда-то указывал кожаной перчаткой, но голос его звучал глухо.
        - Нет, Видукинд, нет, - сказал один из вестфальских герцогов - старый и со шрамом на лице. - Это будет вторая Верденская резня. Всё как тогда, Видукинд. Как шестнадцать лет назад.
        - Ты завёл нас в ловушку, Видукинд! - подскочил, еле себя сдерживая, другой герцог - молодой, но с поседевшими усами. - Под Верденом король Карл срубил головы лучшим из саксов, а ты - ты просто скрылся! Ты хочешь сделать так и сейчас?!
        С высот и холмов франкская армия медленно стекала, тесня с трёх сторон саксов. Саксы сбились в кучу и, не дожидаясь приказа, складывали оружие.
        - Может быть, - глядя в никуда, выговорил Видукинд, - мне снова выпадет руна Sieg, и тогда все саксы по зову духа предков воскликнут мне Heile! Heile dir, Widukind!
        - Слава Великому королю Карлу! Слава Благочестивому Людовику! - выкрикивали сотни глоток саксонских аристократов и кнехтов. И ещё сотни голосов это подхватывали:
        - Hoch dem Gro?e konig Karl! Hoch dem Fromme konig Hlodwig!
        Видукинд медленно разжал ладонь. На землю посыпались руны - чёрные, заботливо вычерченные значки на белых кленовых дощечках. Самую последнюю он успел зажать пальцами.
        - О, это - руна Naudiz, «нужда». Знаешь, она похожа на косой крест. Наверное, ты победил, Евтихий.
        - Эй, Видукинд…
        Кто-то тихо окликнул герцога, тот обернулся. У столбов, где были привязаны пленные, стоял Прорицатель со связанными руками. Видукинд сделал знак, и саксы бросились освобождать гадателей.
        Колодки разбили. Под треск и стук к Рейну вышли герольды короля Людовика. Саксонские герцоги спешились и обнажили головы. Верхом на сером жеребце появился сам молодой правитель. Герцог Видукинд, ни на кого не глядя, первым поцеловал ему руку. А Людовик отыскал взглядом Евтихия и, протянув к нему руку ладонью вверх, поманил.
        Евтихий, подойдя, прижал руку короля ко лбу и встал на одно колено.
        - Государь, princeps, - произнёс он. - Rex servit verbo, rex justus est![14 - Король верен слову, король справедлив! (лат.)]
        Людовик, сидя в седле, заулыбался. Юному королю было приятно оказаться столь благородным.
        - Ты всё знал, - тихо прошептал Видукинд, герцог Энгернский. - Миланец, ты всё знал с самого начала. Скажи, когда ты это подстроил…
        Евтихий резко качнул головой:
        - Я не раскрываю приёмов моей работы.
        - Ну да, ну да, - Видукинд глядел на него во все глаза. - Я же дал тебе уйти из Эресбурга, я чувствовал, что ты приведёшь меня к Агасферу. А ты… ты же всё понял, понял, что я буду торговать схваченными бродягами. И ты… перехитрил меня.
        - Нет. Я просто рассчитывал на человеческую совесть.
        - Перехитрил… Ты сообразил, что я буду искать Агасфера по скопищу бродяг на Рейне. Ты занял его разговорами на два новолуния, а мне дал целый месяц на поиски. Я думал, что я взял Агасфера в ловушку, а ловушка захлопнулась за мной. Перехитрил меня?
        - Нет.
        - Я так надеялся на короля Карла, на его безразличие к этим оборванцам. Я ожидал, что король прогонит тебя.
        - Так и случилось, ты был прав. Но младший король так хотел подвигов, как в молодости их хотел ты, Видукинд.
        Герцог хрустнул стиснутыми пальцами. В его кулаке разломалась надвое руна Naudiz.
        - Всё, - он выронил её обломки. - У меня больше нет руны «нужда». Зато есть сразу две руны «победа»! Их снова двадцать четыре. Снова двадцать четыре…
        Странно ссутулившись и отчего-то шаркая ногами, Видукинд побрёл от него, приговаривая:
        - Их двадцать четыре…
        - Их очень много, очень много, и все как один голодны. Все оборванцы! - чиновник аквитанского короля осматривал столпившихся гуртом гадателей. - К тому же ни один не говорит прилично ни на одном из культурных языков. Дикари, варвары. Что мне с ними делать?
        - Отпусти этот народ, - тихо попросил Евтихий. - Пусть идут, куда глядят их глаза. Кажется, они видят в этом свободу от подлостей, измен и предательств.
        Прорицатель вместе с Мэб, Тангейзером, Рипом из Винкля, Лорой Лей и Якобом сыном Якоба спустился к берегу, к своей лодке. Скиталец на ходу тихо говорил, словно советовался с близкими:
        - Я назову мой новый корабль - «Der Fluchtig», «Летучий». В память об этом дне, когда мы улетели как птицы из клеток. Рип поведёт его, а я стану писать его путевую книгу.
        Бродяги-гадатели теснились к самому берегу, к рейнской воде. Их часть уже сегодня возьмёт на борт «Летучий», а остальные пойдут берегом, пока их не встретят другие корабли фризов - легкие и быстроходные.
        К Евтихию подошли брат голландец и брат ломбардец. До этого они стояли где-то в свите Видукинда - наверное, сразу за разбитыми кибитками бродяг и прорицателей.
        - Вот, как счастливо и как красиво всё заканчивается, - обронил брат голландец, откидывая с головы монашеский капюшон и подставляя ветру светлые волосы. - Скажи мне, герр миланец, где та страна, которая их примет? Где та страна, где не повторятся снова и снова их беды? А?
        Евтихий лишь подавил в себе вздох и не ответил.
        - Послушай-ка, - брат ломбардец вдруг деловито всунул руки в рукава рясы - одну в рукав другой. - Я же тебе не враг, Евтихий. Вот и ему тоже не враг, - он бородой указал на Прорицателя. - Да-да, и наш патриций Никифор ему не враг. Пускай корабли Скитальца идут теперь в Византию, там и найдут приют все гадатели, именем патриция Никифора Геника. Иди, иди, передай ему!
        Это было весьма неожиданно. Евтихий с мгновение помедлил. Благодарность блеснула в его глазах:
        - Эх, хоть какое-то доброе дело - именем этой хитрой лисицы…
        Он быстро спустился к воде, к Прорицателю. А тот шагнул навстречу, ухватил Евтихия за плечи и зашептал сбивчиво:
        - Я всё слышал… Миланец, миланец! Ты всё-таки спас мой народ, - борода Чернобородого ходила вверх и вниз, а в уголках его глаз, кажется, мелькнули слёзы. - Помнишь, ты вдруг сказал, что я изменился? Гляди: в это новолуние в моей бороде родилась седина. Я поседел за эти часы, миланец! - сорокапятилетний бородатый мужчина с лицом перса и выговором египтянина растерянно улыбался как мальчишка.
        - Коли уж ты - Прорицатель, - прощаясь, вспомнил Евтихий, - то скажи… Папа римский велел мне узнать…
        - О-о! - Скиталец хохотнул. - Постой, дай Гадателю угадать: и римский папа, и добрый король Карл, и все константинопольские чиновники желают узнать, кто станет следующим императором, - смеясь, он потёр руки.
        - Если ты такой Прорицатель, что знаешь вопрос, то дай и ответ.
        Скиталец обнажил зубы, и лучики солнца как искры блеснули в его зрачках:
        - Ладно же. Так слушай и передай им слово в слово. Всем, кто тебя спрашивает, имя будущего императора уже известно. Да-да. Они его знают.
        Вскоре корабль с золочёной статуей Фрау Гольды закачался на волнах Рейна. «Der Fluchtig» уходил вниз по реке, к морю, а Рейн от седых облаков над ним казался совсем-совсем старым. Он тихо, словно шепча, плескался водой о берег. Герцог Видукинд, сцепив на груди руки, смотрел кораблю вслед со стойким недоверием на упрямом саксонском лице.
        - Чего-то я в судьбах мира не понял, - говорил он. - Все свободны и все отпущены, не понимаю… Уйду-ка тогда и я, запрусь в четырёх стенах. Вот, выстрою у себя в Корвее, в самой сердцевине герцогства, огромный монастырь, аббатство. Там и закроюсь до конца дней. Да, решено. Закроюсь в монастыре.
        А Рейн уносил на своих водах рассказанную, но никем так и не пойманную тайну.
        21
        «…В городе Риме в тот год справлялись торжества в честь великого Юбилея. Это сущая правда. В конце 800-го года в Вечный Город съехалась высшая знать со всего христианского мира. И это всё правда. В тот день служилась великая месса…»
        (Из путевой книги «Летучего»)
        В то утро многие догадывались, что должно произойти нечто особое. Суть предстоящего события хранилась в строжайшей тайне, а в городе Риме в соборе Святого Петра служилась праздничная месса. Праздновалось восьмисотое Рождество Христа - Рождество Того, Кто некогда подарил особую судьбу юному Агашферошу.
        Франкский король Карл вместе со всеми молился и звонким голосом тянул гимн Святого Рождества. У короля Карла был красивый высокий голос и, кажется, вполне достойный музыкальный слух.
        Служил мессу сам папа Лев Третий. Из всех молящихся в храме судьбу Агасфера знали лишь трое - он сам, король и ещё один чужеземец. Римлянин, германец и грек. Клирики собора помогали папе Льву, упреждая каждое его движение. Они заботливо поддерживали понтифика под локоть с незрячей стороны.
        Франкская и римская знать - варвары и аристократы - блистали роскошью одежд и бок о бок возносили хорал на роднящем их всех латинском наречии. Распри сегодня забыты. Франкский король официально прибыл в Рим для того, чтобы примирить всех со всеми: римского понтифика - с восставшими на него римлянами, римлян - с заносчивыми франками, франков - с величием Вечного Рима.
        В конце Рождественской мессы папа Лев Третий неожиданно приступил к франкскому королю Карлу и мягко, бережно, почти что любовно вывел его к алтарю. Клирики незамедлительно вынесли корону. Карл сердито затряс головой, в удивлении поднял брови и даже возмущённо заслонился руками. Варварский король так убедительно отказывался от коронации, что соборные римские служки едва не унесли корону обратно. Но понтифик Лев всё же поднял венец обеими руками и, наконец, возложил его на голову Карла.
        Все римляне и франки, все аристократы и варвары в изумлении выдохнули единым возгласом:
        - Да здравствует и побеждает Карл Август, Богом венчанный великий и миротворящий Римский Император!
        По собору разлилось общее ликование. Хор запел благодарственный гимн. Римляне и франки выкрикивали:
        - Gloria imperatori orbis Romanorum! Слава императору Римского мира!
        У северной колоннады стояли послы константинопольской императрицы Ирины. У них в недоумении вытягивались лица. Столбняк, временно их охвативший, сменялся выражением крайнего ужаса и потрясения.
        - Это конец, - тихо сказал за всех Евтихий. - Двух императоров в одном мире быть не может.
        Для теряющего свой вес Константинополя это означало неминуемую гибель. Либо неизбежную вечную и нескончаемую войну с Римом.
        А вновь коронованный император христианского мира медленно двигался по центральному нефу собора к выходу на площадь.
        - Gloria imperatori Romanorum! Gloria imperatori Romanorum!
        - Кабы я заранее знал, что ты такое замыслил, о святейший папа Лев, - император Карл показно прижимал руку к самому сердцу, - я бы, грешный, пропустил сегодняшнюю мессу и не пришёл бы на праздничную службу! Клянусь, клянусь… - он проходил мимо послов и гостей из Византии и прижимал к сердцу уже сразу обе руки: - Не я. Стечение обстоятельств. Обстоятельства расположились таким образом.
        Императорская корона крепко сидела на его челе. Послы и гости из царственной Византии демонстративно покидали собор, уходя через главные двери на площадь. Евтихий покинул римский собор вместе с ними.
        На краю площади Святого Петра возле самого сада - серого, с облетевшей листвой - стояли брат голландец и брат ломбардец. Бывшие члены бывшей королевской миссии. Из-за бедности одежд братьев аббатов не допустили в блистающий роскошью собор.
        - С Рождеством, братья, с Рождеством, - Евтихий обнялся с ними обоими.
        - Случилось то, что все ожидали. Верно? - брат голландец вопросительно поднял белёсые брови. - Гляжу, это основательно испортило праздник твоим соотечественникам.
        Евтихий сжал губы в тонкую нить и не ответил. Брат голландец тактично переменил тему:
        - А миновало уже три новолуния. Или четыре? Я что-то сбился. Наверное, Скиталец и его корабли вышли из моей родной Голландии в северное море.
        Здесь подскочил на месте брат ломбардец и горячо зашептал, прикрывая полой рясы кипу пергаментных листов:
        - Комит Евтихий, комит Евтихий, со мной весь архив нашей миссии, мы с братом голландцем еле-еле достали его. Допросы, жалобы, доносы селян, записи следствия, показания схваченных, - он заговорщицки подмигивал. - Тут и про Рипа из Винкля, и про Лору-на-Горе, и про Томаша Тангейзера. Даже про того поварёнка, - брат ломбардец в возбуждении суетился.
        - Герр Евтихий, всё это следует немедленно сжечь, - брат голландец сурово надвинул на лицо капюшон. - Покуда остаются эти бумаги, Скитальцу и его народу не будет покоя. По ним станут искать его близких и даже их родственников. Прорицателя вынудят время от времени являться и служить чьей-то корысти и властолюбию.
        Евтихий в раздумье принял у брата ломбардца тёмные, измятые листы и тут же, на декабрьском ветру, стал перетасовывать их, разделяя на разные стопки.
        - Нельзя их сжигать ни в коем случае, - Евтихий хмурился, перечитывая некоторые из них. - Сожжённые бумаги порождают слухи и домыслы. А домыслы навредят Скитальцу больше, чем самая невероятная правда.
        - Что же делать? - брат ломбардец даже испугался.
        - Вот, я поделил на части каждый материал архива. Ни одного дела нет теперь полностью. Братья, развезите бумаги по отдалённым монастырям и сберегите их в самых глубоких архивах вперемежку с бумагами из других дел. Вот так - без имён, без дат, бессвязно и перепутано.
        - Хм, - понял брат голландец, - ты советуешь так расположить обстоятельства, чтобы истина превратилась в легенду… Давай-ка сюда!
        Вдвоём с братом голландцем они принялись запихивать перепутанные листы под рясы.
        В этот час из собора стали выходить те, кто праздновал коронацию императора Карла. Появился и сам Великий Карл. Вышедшие прежде времени византийцы неохотно возвращались к дверям собора и по одному подходили к Карлу, чтобы подчёркнуто поздравить его лишь с днём Рождества.
        - Я вынужден подойти и вместе с ними поздравить Карла. Прощайте, братья, - Евтихий простился с братом ломбардцем и с братом голландцем.
        Он подошёл к разряженным сеньорам. Сверкали золотом их украшения, шелестела парча. Карл - высокий и крупный человек - высматривал Евтихия поверх голов знати. Увидал его, поманил рукой в алой перчатке.
        - Тебе - моя благодарность, миланец! Это твоя заслуга, Евтихий Медиоланский, - император Карл улыбался так открыто и простодушно, что Евтихий готов был поверить в его искренность. - Ты помог мне решиться на этот шаг. Ты сложил обстоятельства самым благоприятным для меня образом. Не так ли?
        Франки и римляне восклицали «Gloria imperatori», понтифик Лев Третий от дверей храма осенял всех крестом - с левого плеча на правое, по западному церковному обряду. От собора отходили подавленные послы Константинополя и здравствующей императрицы Ирины.
        - Миланец! Куда же ты? - окликнул Карл. Евтихий остался. - Не поприветствуешь меня, твоего императора, которому ты служишь?
        На миг повисла тишина. Кто-то из франков спас положение, выкрикнув очередное «gloria» новому императору. Карл приблизился и, нарушая условности, взял Евтихия за плечо:
        - Я - христианин! Как и ты. Из милосердия и человеколюбия я не стану брать Константинополь в осаду, - Карл произнёс это громко и сразу тихой скороговоркой добавил: - Твоя царица слаба и больна, и знаешь, что сделаю я, Карл-император? А я пошлю к ней сватов, ведь я - вдовец, и твоя царица - вдова. Ну, так что? Ты - крестник византийской царицы. Станешь ли крёстным братом моему крёстному сыну Видукинду?
        Карл хитро подмигнул, а франки и саксы из его свиты выкрикнули на германский манер: «Hoch dem Gro?e Kaiser Karl!» Карл улыбался, оглаживая бороду руками, а Евтихий позволил себе непринуждённо усмехнуться:
        - Ты так великодушен, о мой король! - Евтихий улыбнулся одними глазами. - С Рождеством тебя, мой король, с Рождеством юбилейного года.
        Евтихий назвал его не государем, а своим королём, как принято здесь. Карл это услышал и благосклонно опустил веки. Но Евтихий назвал его королём, а не императором. Это услышали все франки и римляне. На площади Святого Петра возле Евтихия образовалось свободное пространство…
        ***
        Карл-император сдержал слово. Он направил к Ирине посольство о браке. Но Карл просчитался: временщики императрицы запретили Ирине отвечать согласием. Главный из временщиков, Никифор Геник, уверено тянул руки к власти. Стал ли Великий Карл после этого легче спать по ночам, осталось неизвестным.
        Людовик, его сын, стал после отца императором. В вопросах чести он был столь щепетилен, что подданные вынудили его оставить престол. Сеньоры не терпят слишком благочестивых правителей.
        Видукинд, саксонский герцог, неожиданно исчез из летописей. Говорили, что он в правду заперся в Корвейском аббатстве, сердце своих владений. Но монастырь он так и не выстроил - оставил это богоугодное дело потомкам. Евтихий позднее узнал, что лет через семь Видукинд Саксонский погиб в одном из сражений с норманнами.
        Имена брата голландца и брата ломбардца остались неизвестны. В те годы по земле скиталось великое множество вот таких безымянных братьев-монахов. А папа Лев Третий здравствовал ещё долгие годы. Он строго хранил тайну Агасфера, и никто не узнал, пытался ли исповедаться ему кто-либо из спутников Прорицателя.
        Загадочный народ «гадателей» в самом деле обрёл пристанище в пределах Византии, а после пустился странствовать по свету. Никто не ведает, откуда они пришли - из Персии, из Египта или из самой Индии. В греческих хрониках их, промышлявших мелким ремеслом, воровством и гаданием, называли просто и коротко - «tsigganoi» («цыгане»), то есть «гадатели».
        Рип ван Винкль и Лора Лей, золотоволосая Мэб и её Тангейзер, бедный Якоб сын Якоба - их имена и судьбы рассыпались. Из обрывков старых бумаг и из путаных пересказов всплывали легенды то о волшебном поэте и королеве фей, то о заклятом морском капитане и проспавшем сто лет пастухе, то о несчастной красавице с чарующим голосом, звучащим над шепчущими водами Рейна.
        Никто не связывал обрывки легенд воедино, поэтому следы Прорицателя и его спутников затерялись.
        «Летучего» бессчетное число раз видели и в открытом море и у его берегов. Корабль из ничего возникал в новолуние и через день исчезал бесследно. Евтихий Медиоланский однажды видел этот корабль-призрак в море где-то у самого устья реки Рейн.
        Видел ли его со своей палубы Прорицатель, осталось неизвестным. Седой Рейн навсегда сохранил эту маленькую тайну.
        На реках Вавилонских
        1
        Первой из двух рек, что несли воды по этой земле, была река Тигр. Корабль застыл на её глади, палуба почти не качалась. Навстречу скользили берега и их отражения - чёткие, как в зеркале, и едва колеблемые волнами.
        Евтихий придерживал на ветру край шерстяного плаща - гиматия, накинутого поверх хитона. Время иссушающего зноя прошло, ветер сделался осенним и чуть тёплым. От ветра бежала по воде рябь. Паруса с франкскими крестами были собраны и подвязаны, а гребцы лишь слегка помогали течению.
        Город Вавилон, древний и проклятый Богом властелин мира, стоял когда-то не здесь, а на Евфрате - сестре полноводного Тигра. На самом Тигре, но далеко к югу, лежали руины Ктесифона, столицы павшей в боях Персии…
        Река совершила замысловатый изгиб, Евтихий обернулся - не входят ли они в рукав или хитросплетенную сеть каналов. Но нет, оскал украшающего корабельный нос ящера развернулся к городу Багдаду, и по берегам побежали бедные предместья с казармами городской стражи.
        Багдад располагался на правом, чуть более высоком берегу Тигра. Лет сорок назад на его строительство ушёл весь камень с развалин Вавилона и Ктесифона… Вздох облегчения пролетел по собравшимся на палубе франкам. Негромко запели латинский псалом - кто-то благодарил Бога за мирное окончание пути. Евтихий неторопливо перекрестился по-гречески: с правого плеча на левое, как учили мать и отец. Сердце Багдада защищали выбеленные солнцем стены, а за стенами открылись тесные кварталы и улицы, базар и главная площадь. Дворцы халифа и знати - каменные и непреступные как крепости - стояли за рекой, в тиши, вне городской сутолоки, на отлогом левом берегу Тигра.
        К Евтихию еле слышно подошёл Ицхак. Постоял, убедился, что его заметили, и негромко выговорил:
        - С прибытием…
        Евтихий устало кивнул.
        - Наш досточтимый посол повелел записать в посольскую книгу, - Ицхак не сдержал иронии, - что франкское посольство прибыло в Багдад в лето 6295-е от сотворения мира, в год 795-й от Рождества Христова по Александрийской эре и в год 186-й Мухаммедовой хиджры[15 - 802 год новой эры по современному летоисчислению.].
        - Ицхак, все знают, что ты прекрасный arithmeticos… - Евтихий подыскал франкское слово: - Вычислитель.
        2
        «Багдад. Третья по счёту столица Халифата после Медины и Дамаска. Основан в 758 году халифом Абу Джафаром аль-Мансуром. Строительство завершено в 762 году. Расположен на западном берегу реки Тигр. Другое название города, принятое в арабских хрониках - Madinat as-Salam, город мира…»
        (Чудотворный огонь Вахрама)
        Корабль правым бортом ткнулся в деревянный причал. Далее пристани пройти он не мог: реку перегораживал лодочный мост. Вдоль причала суетились рабочие и мореходы в тюрбанах и широких штанах.
        Посол франков, поджарый и приземистый германец-лангобард с чёрной бородой, хмуро подошёл к Евтихию. Евтихий опередил его:
        - Могу ли я зайти в гостиницу и вымыться с дороги, прежде чем меня представят правителю?
        Посол, не глядя на него, насуплено пожевал бороду:
        - Посольской миссии велено представить тебя персам, не теряя ни часа, - посол сцепил руки и добавил: - Здешнего правителя зовут Муса Бармак!
        Евтихий приподнял плечо: кто бы возражал? Пусть так. Он начинает работу немедленно, а церемония приёма послов пройдёт несколько позже.
        С причала к борту корабля протянули дощатые сходни, и первыми сбежали посольские слуги. За ними сошли секретари и помощники, сами послы спустились последними. Встречала их багдадская стража и ярко разодетые чиновники халифского дивана. Они принялись что-то объяснять на плохом арабском, и еврей Ицхак трудился над переводом.
        - Вы говорили бы по-персидски, - негромко посоветовал Евтихий. Чиновник-перс не ответил.
        С суетливым почётом посольство повели в сутолоку порта и прилегающего базара, где торговали всем: от медовых фруктов до крашеных тканей. Кто-то сказал, что неподалёку продают арабских лошадей и даже невольников.
        Посольская группа уткнулась в толпу и замешкалась, пока стража прокладывала дорогу. Толпа, задрав головы, глазела на канатоходца, что по натянутой над мостовой верёвке, пересекал площадь, приплясывая на одной ноге.
        С краю столпился праздный народ. Посередине сидел на земле рассказчик и под громкий хохот рассказывал небылицу:
        - «…Ты - самый мерзкий из людей, я докажу это!» - выкрикнул храбрец. - «Как это? - обиделся хитрый Муса Бармак. - Разве есть у меня хотя бы один порок?»
        Изображая правителя, сказочник кривлялся и шепелявил, вызывая всплески веселья.
        - «Да у тебя тринадцать пороков! Ты глуп, туп и вспыльчив, рябой ты и желтолицый, ты ростом низок, жесток и немилосерден, борода у тебя жидкая, ты тонконогий, вислозадый и не в силах удовлетворить женщину…»
        Бездельники смеялись, а Ицхак наскоро переводил, подбирая самые хлёсткие выражения. Начальник персидской стражи мрачнел и хмурился.
        - «…А тринадцатый порок», - не унимался рассказчик, - «есть тот, что ты - враг семьи самого пророка - да благословит его Аллах и да приветствует!» - с этими словами храбрец схватил палицу и так ударил негодяя в лоб, что у правителя мозг изо рта вылетел!
        Собравшиеся испуганно затихли. Начальник стражи вытянул палец в их сторону:
        - Схватите его, - начальник словно был удивлён происходящим, - он зиндик, нечестивец. Схватите его.
        Сказочник подскочил на месте, подхватил с земли сандалии и пустился бежать вдоль торговых рядов. Евтихий увидел, как на босых пятках беглеца мелькают наколки - синие арабские письмена. Толпа заволновалась, кто-то метнулся страже наперерез, кого-то опрокинули. Людские спины закрыли и беглеца, и упавшего стражника. На площади появилась низенькая женщина в парандже от макушки до пят и с чётками. Все подбегали и целовали край её одежды.
        - Это Фатима… Благочестивая Фатима!
        Начальник стражи присмирел и махнул рукой:
        - Прекратите, пусть уходит, - и сплюнул на землю.
        - Я вижу, что правитель Муса Бармак, - по-персидски сказал Евтихий, - изрядно здесь popularis, как это… всенародно известен!
        Кажется, он разрядил обстановку. Франкский посол с облегчением вздохнул, а чиновники-персы подобострастно заулыбались.
        3
        «Муса ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки (Муса Бармак). Крупный государственный деятель арабского Халифата конца VIII - начала IX века. Прославился отвагой в сражениях. Управлял целыми провинциями. Играл ведущую роль при дворе халифов».
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        Их остановили, едва они прошли по лодочному мосту на восточный берег Тигра.
        - Нет-нет, вам не во дворец халифа, - с послами раскланивались. - Досточтимых послов проводят в гостиницу для чужеземцев.
        - А почтенного Евтихия ждёт брат самого визиря, - добавил второй чиновник. - Ему во дворец Бармакидов.
        Вскоре Евтихий имел счастье стоять в прохладной светлой комнате и рассматривать Мусу Бармака. С той пародией, что сочинил бродяга-сказочник, он не обнаруживал ни малейшего сходства. Внешне Бармаку было лет тридцать - тридцать пять, вряд ли он старше Евтихия. Муса чернобород, высок, статен и недурно сложён. Просторная персидская джубба скрывала упражнявшиеся в боях мышцы.
        Несколько минут Бармак в молчании разглядывал Евтихия.
        - Так ты и есть тот самый Евтихий Медиоланский, о котором мне сообщали? - брат визиря разомкнул губы.
        - Да, - немногословно кивнул Евтихий. - Передо мной, как я нахожу, сам Моисей Бармак, чьё родовое имя по-тюркски означает «палец»? - Евтихий склонил на бок голову, ожидая ответа.
        Муса помедлил и усмехнулся в бороду:
        - Вовсе нет. Бармак - это не «палец», я ведь не тюрок. Я - перс!
        Евтихий, прочистив горло, сглотнул. Начало беседы осталось не за ним.
        - Значит, именно ты, Евтихий Медиоланский, - продолжил Муса Бармак, - занимаешься разоблачением и преследованием преступных иноверческих сект?
        - Преследованием? Скорее, расследованием того, что связано с разрушительными учениями и верами.
        Муса Бармак покивал:
        - Ты не франк, правда? Ты - румиец. А служишь франкам, - он точно упрекнул.
        - Я родился и вырос в Константинополе. Единственным моим повелителем остаётся верный император Ирина.
        - Тем не менее, ты служишь Карлу, - подытожил Муса. - Кстати, не тому ли Карлу, что разбил эмира Абд ар-Рахмана?
        Муса хитро сощурился, он давал шанс Евтихию проявить остроумие и осведомлённость.
        - К счастью для наших взаимоотношений, это другой Карл, - поклонился Евтихий. - И, к сожалению, другой Абд ар-Рахман.
        Муса посмеялся, оценив шутку. Семь десятилетий назад Карл Мартелл, дед нынешнего Карла, разбил одного из андалусских эмиров. Ныне же в Андалусии правит тёзка того злополучного эмира - изменник и узурпатор. Новый Карл хоть и воевал с ним, но не разбил.
        - Я рад принимать в Багдаде уже второе посольство вашего Карла, - подчеркнул Муса.
        - Тем не менее, - остановил Евтихий, - я не посол и хотел бы узнать общие черты ожидающего меня дела.
        Муса посверлил его цепкими глазками:
        - Карл тебя наградит, если будет доволен посольством. А успех посольской миссии зависит от твоего розыска. Я понятно объясняю?
        Евтихий промолчал.
        - Тебе следует разыскать пропавшую дочь халифа. Более ничего.
        4
        «Джафар ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Близкий друг халифа. Представитель знатного персидского рода Бармакидов, средний брат Мусы Бармака. С 792 года бессменно занимает пост халифского визиря…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        Эхо разносило по анфиладе гулкие шаги и голоса франков, арабов и персов. Посольство пригласили войти. Двери, украшенные резными решётками, распахнулись. Блеснули выложенные мозаикой пол и стены. Вдоль стен зала приёмов встали с мечами гулямы-невольники. Франки в церемониальной последовательности проходили вперёд: первыми писцы и переводчики, за ними советники, в их числе Евтихий.
        Бросалось в глаза, что в действительности диван охраняли не гулямы, а бородатые арабы в длинных головных платках - бедуины. Их угрюмые фигуры то тут, то там возникали в дверях и переходах дворца. Но в самом Багдаде, на городских улицах, арабов было значительно меньше. Улицы и подступы к дворцам стерегли не они, а поджарые персы и крепкие хорасанцы. Кто-то из багдадцев кивнул на них и назвал «каранбийцами».
        Последним в зале приёмов встречали посла-лангобарда. От дверей по сторонам прохода выстроились арабские и персидские чиновники. В середине зала раскинулись места для сидения - покрытые атласом топчаны и бархатные подушки. Евтихию заслоняли обзор, но, кажется, три или четыре почётных места заняты первыми лицами Багдада. Евтихий перевёл взгляд на стены. В причудливых медальонах золотились арабские письмена, замысловатые как будто узоры.
        - Их нечестивое писание, - вполголоса сказал кто-то осведомлённый. Евтихий от оценки воздержался.
        Из франкского посольства осанисто вышел чернобородый лангобард и выбрал глазами кого-то из знатных персон:
        - Karlus Magnus, imperium Romanum gubernans et Pater Europes, - отчётливо начал он на латинском и немедленно перешёл на греческий: - приветствует вождя аравитян Аарона Праведного.
        Еврей Ицхак внятно повторил приветствие на хорошем персидском:
        - Карл Великий, управляющий Римской империей и Отец Европы, шлёт привет халифу правоверных Аарону Праведному.
        Евтихий оценил осторожность и сдержанность франкского короля. Коронованный два года назад как император Карл до сих пор щадил чувства Константинопольской императрицы Ирины и именовал себя лишь «управляющим» её Римской империи.
        На первом из почётнейших сидений зашевелился перс с ухоженной бородкой.
        - Это визирь Джафар, - зашептал чиновник одному из франкских гостей, - ум и сердце халифа правоверных!
        Перс Джафар задержал взгляд на Евтихии, словно изучал его. Певуче и протяжно он произнёс приветствие, но не на персидском, а на мелодичном арабском. Арабского языка Евтихий не понимал, но внимание привлекло, что имя Аарона Праведного прозвучало словно нараспев:
        - Haroon ar-Rasheed…
        Пока речь переводили с церемониального арабского языка на персидский, а с персидского на франкский, советник посольской миссии тихо пересказывал всё, что узнал от чиновника-перса:
        - Поодаль ото всех сидит в чадре сама Ситт-Зубейда, жена халифа. Она здесь очень влиятельная, - советник покачал головой. - Рядом с визирем Джафаром сидит его брат аль-Фадл. А вон тот старик в тюрбане - это их отец Йахъя ибн Халид, что был визирем ещё при старом халифе.
        Евтихий слегка посторонился, чтобы спины посланников не мешали разглядывать правящее семейство. Оказалось, что Джафар и аль-Фадл Бармаки вдвоём рассматривают его, Евтихия. Джафар при этом неуютно ёрзает на месте и поминутно оглядывается на третьего их брата, Мусу Бармака.
        - Не нужно ли послам чего-либо? - невпопад спрашивал Джафар по-персидски. - Прохладно ли, удобно ли устроились?
        Франки с достоинством кланялись и благодарили, хваля гостеприимство.
        5
        «Шахматы. Настольная тактическая игра, возникла в I - V веках н. э. К началу VI века разошлась по районам Синда (Северо-западной Индии), Хорасана (Восточного Ирана) и Маверранахра (Центральной Азии). К IX веку игра была известна в Византии, а также в Риме и Франкском королевстве. Правила игры с 802 года претерпели незначительные изменения…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Теория игр)
        В решётчатое окно тянул с реки лёгкий ветер. Осень в Багдаде приятнее летнего зноя. Муса был приветлив. Он предложил Евтихию сесть под ветерок на подушки. Евтихий благодарил. Появилась возможность рассмотреть комнату Мусы Бармака. Пол укрывали цветные ковры, а на коврах стояли валики для сидения и лежали шёлковые подушки. Чуть в стороне приткнулся низенький шахматный столик из инкрустированного дерева. Фигуры непривычного вида лоснились от свежего лака.
        - Примерно таким мне тебя и описали, Евтихий Медиоланский, - Муса Бармак, удобно подобрав ноги, уселся напротив.
        - Увы, не могу сказать о тебе то же самое.
        Евтихий позволил себе улыбнуться. Муса, намеренно сохраняя на лице радушие, удивлённо приподнял бровь, и Евтихий продолжил:
        - Бродячий сказочник на базаре у порта уверял меня, что ты, Муса Бармак, будто бы глуп, туп, кривоног и ещё что-то подобное. В довершение бед ты будто бы потерял мозги. Прости, о почтенный Муса, - Евтихий внимательно изучал Бармака.
        На этот раз Муса решил рассмеяться. Смеялся он долго и старательно, то умолкая, то начиная снова. Пока он смеялся, Евтихий молчал, а сам Бармак пододвигал поближе шахматный столик. Он закончил смеяться сразу, как только расставил упавшие фигуры.
        - Ты услышал старую байку о Ходджадже ибн Юсуфе. Он был военным правителем при проклятых узурпаторах Омейядах. Он сто лет назад умер, но у моей семьи остались к нему счёты. Я заплатил книжникам и уличным болтунам, чтобы его имя вставляли на место отъявленных злодеев. Очень действенный способ убедить народ в том, в чём ты хочешь его убедить! Но сегодня проходимцу заплатил кто-то другой…
        Бармак вдруг уставился в глаза Евтихию:
        - А не было ли чего-нибудь странного в проходимце, скажем, в его походке, или в ногах, или в пятках? - Муса Бармак умел глядеть не мигая.
        - Да, в пятках, - Евтихий сказал спокойно и непринуждённо: - На его убегающих пятках сверкали арабские письмена. Насколько я знаю, это были…
        - …имена сподвижников пророка Мухаммеда - да благословит его Аллах и да приветствует! - сурово оборвал Муса. - Имена праведных халифов Абу Бакра, Умара ибн аль-Хаттаба и Усмана ибн Аффана - да будет доволен ими Аллах! - Муса Бармак со стуком двинул вперёд фигуру.
        Евтихий не шевельнулся. Муса помедлил и вернул фигуру на место.
        - Прости, у тебя же белые, - Муса принуждённо посмеялся и добавил, насколько мог, легко и спокойно: - Четвёртым халифом после них стал Али ибн Абу Талиб, двоюродный брат пророка, его же зять и отец его внуков, а пятым - беспощадный Муавийя из семьи Омейядов, он прогнал семейство Али, дабы во власти укрепились его родственники. Тогда-то шийя-али, сторонники рода Али, обозвали прочих халифов, бывших и будущих, захватчиками и принялись накалывать их имена на пятках, чтобы при ходьбе попирать ногами их память. Ты почему не ходишь, Евтихий?
        Евтихий, не сводя глаз с Мусы, приподнял фигуру и зеркально повторил первый ход Бармака. Муса кивнул и ответил. Две пешки тихонько пошли навстречу друг другу.
        - Полвека назад, Евтихий, началось восстание этих шийя-али, шиитов. Мой покойный дед Халид ибн Бармак убедил Абу-ль-Аббаса, брата деда нынешнего халифа, воспользоваться положением вещей. Восстание изгнало династию узурпаторов, но к власти привело, конечно же, Аббасидов, а не каких-то родичей Али. Как видишь, на новую власть обижены как свергнутые Омейяды, так и Алиды с шиитами.
        - Поэтому на них ложится подозрение, - подытожил Евтихий, - в содействии исчезновению халифской дочери. Так ли?
        Муса Бармак не ответил. Он кивнул на шахматный столик:
        - Почему не ходишь? Ты не знаешь правил, румиец? Смотри, это просто - надо иметь лишь голову на плечах. Впереди - пешки-пияды. В середине - шах и визирь, они оба ходят на одну клетку, но зато визирь - даже наискосок, а шаха надо беречь. Рядом - слон-пил, он ходит на две клетки наискось и может прыгать через фигуры. Конь-асп всегда скачет через головы, а колесница-рухх идёт вдоль и поперёк через всё поле боя. Ты не знал, румиец?
        Муса удивлённо поднимал брови, а сам чёрными глазами пристально изучал Евтихия.
        - Муса Бармак, едва ты расставил фигуры, я понял, кто есть кто. По этим правилам играют в Риме и Аахене. Но в Риме фигуры более, так сказать, узнаваемы в лицо. Ты меня понимаешь? - Евтихий, не мигая, сверлил глазами Бармака. - Король есть король, а всадник есть всадник.
        - Ислам не велит вырезать из дерева фигуры живых существ! - осклабился Бармак.
        - А твоя вера дозволяет тебе поскорее перейти от игры к сути дела? Мы достаточно насмотрелись друг на друга. Другого мастера расследований к тебе не пришлют.
        Муса Бармак поднялся с подушек, показывая, что игру, по меньшей мере, откладывает.
        - Я бы хотел, Евтихий Медиоланский, чтобы с тобой поговорили мой отец и мои братья.
        6
        «Аль-Фадл ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Старший брат Джафара и Мусы Бармакидов. Предшественник Джафара на посту халифского визиря (790 - 792). Военный и политический деятель Халифата. В 793 - 795 годах управлял эмиратом Хорасана и Маверранахра.
        Йахъя ибн Халид аль-Бармаки. Отец братьев Бармакидов и сын Халида ибн Бармака. Фактический правитель государства в молодые годы Харуна ар-Рашида и визирь халифа в 786 - 790 годах. Сохранил особое политическое влияние в годы отставки…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        Выйдя от Мусы и отвязавшись от его шахмат, Евтихий едва не хлопнул за собой дверью - подскочившие невольники успели попридержать её створки. Снаружи его поджидали два воина из каранбийцев.
        - Проводите к Джафару, - бросил Евтихий, не пряча раздражения.
        Муса Бармак сделал за спиной какие-то знаки, каранбийцы повиновались. Не тратя времени, они сопроводили Евтихия в другое крыло этого же дворца. Румиец спешил и прибавлял шагу, пока гулямы не заступили дорогу. Ему не позволили самому распахнуть двери. Но, выдержав мгновение, впустили в новую комнату, во всём подобную первой.
        Такие же ковры и такие же распахнутые окна. Только вид из окон другой - на халифский дворец. Евтихий перешагнул порог. На подушках под лёгким ветерком из окна сидел недовольный старик в зелёной чалме - знаке религиозных заслуг - и гневно трепал себе бороду. Над стариком стоял у окна, вдев руки в рукава цветной джуббы, его старший сын с крапинами седины на чёрной бороде и висках, лысый на самом темени. Йахъя и аль-Фадл, отец и сын Бармакиды.
        - Я буду говорить exclusi… гм… исключительно с Джафаром, визирем вашего халифа, - Евтихий сжал тонкие губы и желчно добавил: - Мир ему и благословение!
        Аль-Фадл медленно вышел из-за спины отца и, не вынимая рук из рукавов, мрачно смерил взглядом Евтихия.
        - С Джафаром! - не выдержал старик. - Джафар! - Йахъя вскипел и бросил свою бороду. - Джафар вдоволь осрамотился, хватит с него!
        - Отец… - предостерёг аль-Фадл. Голос оказался низок, в нём сквозило неудовольствие.
        Он, наконец, вынул из рукавов руки и опустил их на пояс джуббы. Чёрная борода не скрывала мускулистую шею борца, привыкшего воевать и рубить мечом головы. На вид аль-Фадлу было лет сорок.
        - Что с визирем? - настаивал Евтихий.
        Йахъя не сдержался:
        - Он пьёт вино, бренчит на ситаре и веселится с мальчишками, которые ублажают его так, как он сам ублажал ар-Рашида! - Йахъя в сердцах пару раз ударил по колену рукой, уронил руку на подушку и болезненно поджал губы.
        Старческая ворчливость и недовольство властолюбца или отеческая досада и боль? Евтихий на этот раз промолчал.
        - Муса объяснил тебе, кого ты обязан найти, франк? - тяжеловесно обронил аль-Фадл.
        - Не франк, - Евтихий выдержал взгляд аль-Фадла. - В интересах приглашающей меня стороны - дать мне как можно больше сведений, относящихся к делу, - напомнил он.
        Йахъя ибн Халид тяжело вздохнул и покачал головой. Аль-Фадл не шевелился.
        - Ах, да, - вспомнил аль-Фадл, - тебе ещё не сказали. Нет ни одного очевидца исчезновения царевны Бедр аль-Будур.
        - Может, царевна и не пропадала?
        - Румиец! - аль-Фадл повысил голос. - Насколько сложные ты вёл расследования? Нет, скажу иначе. Что за особенности, - аль-Фадл надавил на последнее слово, - были у твоих заданий?
        Евтихий помолчал, изучая аль-Фадла. Очевидно, в семье аль-Бармаки он был самым влиятельным. Так пусть же подождёт - ему без сомнения сообщили о румийце достаточно.
        - Я вёл розыски по происшествиям, - начал Евтихий, - где были замешаны гностические секты, манихейские учения, изуверские языческие обряды и бесослужение.
        Аль-Фадл удовлетворился. Ни мускула на его лице не дрогнуло.
        - Сталкивался ли ты, Евтихий Медиоланский, с подлинным - слышишь ли, подлинным! - а не шарлатанским колдовством?
        - Естественно, - быстро ответил Евтихий. - Порабощение личности, духовный hypnos, то есть особый сон, воздействие на человеческую psyche, душу, причём нередко с помощью morphicon, снотворных и дурманящих веществ. Mixturae, - Евтихий, изредка забывая персидские слова, вставлял родные латинские или греческие, - то есть смеси, из magicon трав и грибов, вызывающих illusionem полёта и metamorphose, то есть превращений.
        - Остановись, уже вечер, - перебил аль-Фадл, из окна действительно тянуло холодком. - Утром я дам тебе верного человека. Он проводит тебя. Всё очень просто, румиец. Единственный косвенный очевидец происшедшего - это мальчик лет десяти-двенадцати. Он из квартала аль-Карх.
        Евтихий, сощурив глаза, слушал.
        - Это - шиитский квартал, - добавил аль-Фадл. - Шиитский, - повторил для большей убедительности.
        7
        «Харун ар-Рашид. Глава мусульман, халиф, 23-й преемник пророка Мухаммеда. В Византийских хрониках именуется как Аарон, вождь аравитян. Родился в 763 году, младший сын 21-го халифа аль-Махди (775 - 785). С правлением ар-Рашида связан расцвет и начало крушения Багдадского халифата. Фигурирует в многочисленных легендах как великодушный правитель, любящий переодеваться в бедняка и гулять по ночному Багдаду в поисках приключений. Исторический ар-Рашид боялся Багдада и жил в укреплённых военных крепостях; к власти в 786 году пришёл в результате стечения противоречивых обстоятельств…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        На окраине города возле запираемых на ночь ворот лежал гостиничный двор. Только здесь, в этом месте, власти Багдада позволяли жить иноземцам немусульманской веры. Для франкских послов приготовили наилучшие комнаты - те, куда не залетали тучи мух с верблюжьего загона и где было относительно прохладно.
        Евтихия поселили в одной комнате с переводчиком Ицхаком. Ицхак стоял на коленях и шептал слова еврейской молитвы, стараясь не замечать румийца. Евтихий развернул тяжёлую, завёрнутую в полотно доску - икону Богоматери Оранты, молящейся с воздетыми руками. На обороте иконы сиял и другой лик - образ Спасителя Христа, но край образа и половина лица Господа были залиты полустёртой, давно впитавшейся кровью. Глубокая трещина, след от удара, бежала по иконе сверху донизу.
        Ни псалмов, ни вечернего правила Евтихий не начинал. Он ждал - пусть иудей закончит чтение, тогда, быть может, и его молитва окажется чище, светлей и смиренней. Перед Ицхаком лежала Книга Хвалений, библейская Псалтырь, написанная на древнем языке евреев. Евтихий плохо понимал иврит и ещё хуже читал на нём. Хотя когда-то одно из заданий вынудило его освоить азы еврейской речи.
        Евтихий не выдержал:
        - Исаак! - позвал он по-гречески. - Кто такой аль-Фадл Бармак? Расскажи мне…
        Ицхак запнулся, но дочитал псалом до конца. Кажется, еврей повторял скорбную песнь угнанного в Вавилонский плен иудейского народа. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы…»
        - Незаурядное дело? - Ицхак снял с головы ритуальный покров и поднялся с колен.
        - Нет, заурядное до неожиданности, - Евтихий смотрел мимо Ицхака в окно на городскую стену. - Я и прежде вызволял пропавших девиц. В том числе из тайных манихейских храмов, где их опаивали афродизиаками и превращали в блудниц-вакханок. Но за их судьбу всегда беспокоились хотя бы отец с матерью, а не чиновники дворца. Поэтому скажи мне, кто такой аль-Фадл, а, Исаак?
        Ицхак поднял брови и округлил глаза, потом сузил их, соображая.
        - А разве тебе не известно, что её отец Харун ар-Рашид - сын рабыни, а, Евтихий?
        - Ты хочешь просветить меня касаемо родственников девицы? Ну-ну.
        - Её бабкой была властолюбивая Хайзуран. Она умерла двенадцать лет назад. Она была не арабка, а персиянка-наложница, купленная у работорговца на рынке. Харун ар-Рашид был младшим её сыном. Когда у Хайзуран пропало молоко, её сыну привели кормилицу - жену Йахъи Бармака, только что родившую своего первенца аль-Фадла.
        - Ах, вот оно что!
        Ицхак многозначительно указал пальцем куда-то вверх:
        - Во-о-от, - протянул он, смакуя. - Аль-Фадл - молочный брат нынешнего халифа. Этого ар-Рашида, рабыниного отпрыска, в семь лет забрали в мужскую половину дома. Его растили и холили, но, сам понимаешь, нет-нет да напоминали, что он - всего лишь младший сынок купленной на базаре рабыни. Не арабки. К тому же родной отец ещё не был в ту пору халифом.
        - Кто здесь правил?
        - Правил дед аль-Мансур, брат первого халифа из Аббасидского рода. Того самого, которого привёл к власти Халид ибн Бармак - отец Йахъи Бармака и дед аль-Фадла, Мусы и Джафара.
        - В те годы, - в раздумье покивал Евтихий, - только что построили этот город. Верно?
        За окном стемнело, и муэдзин протяжно, певуче, по-своему красиво затянул призыв мусульманам Багдада откладывать дела и обращаться к коврикам для молитвы. Багдадцы вставали на вечерний намаз.
        - Ар-Рашид терпеть не может Багдада, - Ицхак настороженно слушал, как с минарета поёт муэдзин. - Ему всюду мерещатся шиитские заговоры.
        - Так что же аль-Фадл? - настаивал Евтихий.
        - Аль-Фадл? - Ицхак пожал плечами. - Он рос рядом с ар-Рашидом, только и всего. Ар-Рашиду было двенадцать лет, когда умер его дед, а отец, став халифом, наконец, соизволил жениться на его матери. Ему было восемнадцать, когда отец впервые отправил его в военный поход. Тот самый византийский поход, когда арабы дошли до вашего Трапезунда, и ар-Рашид сделался эмиром Армении и Азербайджана. Его наставник Йахъя Бармак уже тогда был его секретарём и помощником.
        - Аль-Фадл находился с ними?
        - Естественно. А также - Джафар и Муса, по мере их взросления. В те годы никто не рассматривал иных наследников халифа, кроме сыновей Хайзуран - старшего аль-Хади и младшего ар-Рашида. Вот только… - Ицхак замолчал.
        - Что? - поторопил Евтихий.
        - Хайзуран была в ссоре со старшим сыном, с аль-Хади. Угадай, почему? Аль-Хади не был молочным братом сыновей Йахъи Бармака. Соответственно, не имел оснований горячо любить их семейство.
        - Так. Понимаю, - нахмурился Евтихий.
        - Старый халиф, руководимый Хайзуран и Йахъёй Бармаком, даже поехал к ар-Рашиду в Азербайджан, чтобы назвать его преемником, минуя аль-Хади.
        Евтихий остановил его:
        - Дальше я помню, Исаак. Халиф внезапно умер в дороге, аль-Хади въехал в Багдад, а ар-Рашида бросили в тюрьму.
        - В зиндан, - поправил Ицхак. - Это такая яма…
        - Я знаю, Исаак.
        С улиц Багдада не доносилось ни звука. Тысячи, десятки и сотни тысяч мусульман города стояли на коленях, обращенные лицом на юг, к Мекке, молясь о благоденствии Багдада и его халифов - преемников Мухаммеда.
        - Молодой халиф аль-Хади, - Ицхак отчего-то понизил голос, - отметился лишь тем, что устроил под Меккой кровавую резню клана Алидов, праправнуков Мухаммеда. За что заслужил у шиитов проклятье как очередной «враг семьи пророка». Где-то через год, - Ицхак пожал плечами, - да, всего через год аль-Хади неожиданно умер. Его отравили. За границей Халифата ходили слухи, будто бы с подачи Бармакидов его отравила родная мать, Хайзуран.
        - Даже так?
        Ицхак уверенно кивнул:
        - Потом, при её любимце ар-Рашиде, она полновластно царила над Халифатом до самой смерти. Новый халифский визирь - Йахъя Бармак - отчитывался в делах лишь перед ней, перед царицей! Когда Хайзуран умерла, Йахъе пришлось удалиться в отставку, но он исхитрился передать пост визиря своему сыну аль-Фадлу, молочному брату Харуна.
        Евтихий пожал плечами и покачал головой. Откровенно говоря, история не была для него неожиданной. Подобные обстоятельства сопровождают почти любое престолонаследие.
        - Я коротко подытожу, ладно? Из гарема ар-Рашида пропала девочка. О её существовании сам халиф вряд ли помнит, мало ли в его гареме рабыниных дочек. Однако её пропажа отчего-то волнует семейство Бармакидов. Настолько, что вместо родителей пропавшей, гм… царевны меня приглашает… ну, скажем так: «молочный дядя» этой девицы. Я что-то упустил из сути твоего рассказа?
        Еврей Ицхак поджал губы и фыркнул:
        - Разве что одно. Не называй эту рабынину дочку девицей. Здесь говорят, что в свои юные годы она успела побывать замужем.
        Евтихий помрачнел - эти сведения до сих пор были от него скрыты.
        - Ну ладно, - протянул он недовольно, - буду звать её по имени: Бедр аль-Будур. Кстати, как это переводится?
        - Луна среди Полнолуния, - переводчик нахмурился и пошевелил губами, ища удачное выражение: - Можно иначе: Полнолунье из Полнолуний. Нечто в этом роде.
        Мусульмане Багдада закончили молитвы в полной темноте. По канонам ислама последний намаз завершался уже при лунном свете.
        8
        «Михна. Созданный халифом аль-Махди, отцом Харуна ар-Рашида, особый следственный и судебный орган по делам вероотступничества. Название происходит от арабского глагола «mahana» - «подвергать тяжёлым испытаниям».
        Зандак (зиндикизм). В системе ислама - общее название ересей гностического и манихейского характера. Распространён среди мусульман, новообращённых из персов-язычников. Преследуются судебно-следственной системой михны.
        Ширк. В терминологии ислама - явное многобожие язычников, а также скрытое многобожие последователей зандака. Обращение мусульманина в ширк жёстко преследуется и карается органами михны…»
        (Чудотворный огонь Вахрама)
        По утру, после намаз-и бамдад, утренней молитвы мусульман, Евтихия ожидали у ворот гостиницы два каранбийца. Первый назвал себя Ибрахимом ибн Джибраилом и сказал, что прислан аль-Фадлом. Второй мрачно молчал, показывая, что назначен не для разговоров, а для сопровождения и охраны. Узкими багдадскими улочками они отправились к кварталам, что лежали вдоль берега Тигра.
        Квартал аль-Карх находился над рекой точно напротив дворца Бармакидов. Из дворца в аль-Карх можно было попасть, перейдя Тигр по лодочному мосту. Но франков поселили не во дворце, а в гостинице на окраине города.
        - Твой товарищ по гостиничной комнате - такой же человек писания, как и ты? - Ибрахим нарушил молчание. «Людьми писания» мусульманский закон звал христиан и евреев, считалось, что это родственные веры в единого Бога, но рангом пониже, чем вера Мухаммеда.
        - Разумеется, - Евтихий сдержанно согласился. - Ицхак - человек писания. Но не моей веры.
        - Как же ты с ним разговариваешь? По-арабски? - старый служака-перс полагал, что только один язык достоин быть языком общения народов.
        Евтихий видел, что Ибрахим коротает время. Можно бы подбросить ему кое-какие сведения о себе - аль-Фадлу это станет небезынтересно.
        - Языку евреев я немного научился, когда занимался сектой каббалистов. Они опаивали адептов сонным дурманом, morphico, и их терафимы, то есть магические амулеты, начинали говорить, вещая о тайном occultum знании, - Евтихий, помолчав, прошёл десяток шагов. - Ах, да. Чуть не забыл главного. Их амулетами служили черепа людей, и новым терафимом им хотелось сделать голову одного богатого еврейского юноши. Его-то родные и пригласили меня… порасследовать, как сказал бы Муса Бармак.
        - Это зандак, это ширк, - Ибрахим передёрнул плечами. - Спаси Аллах от шайтана! Черепа разговаривали, потому что в них вселялись бесы?
        - Этого я не знаю! Мне это не важно, - отрезал Евтихий. - Важно, что когда адепты затеяли эту мерзость, они впустили бесов в свои души. Бедр аль-Будур вляпалась во что-то подобное? - он неожиданно спросил.
        Ибрахим сбился с ноги и стал рассматривать что-то по сторонам улицы. Поддерживать опасную тему он не имел полномочий. Евтихий замолчал.
        Багдад - в отличие от Милана, где жил Евтихий, или от центра Рима, где он бывал, - тесным городом не был. Размах Багдада можно сравнить с величием Константинополя. По предписаниям ислама, дома стояли здесь глухими стенами к улице, двери же и окна выходили во внутренние дворики.
        Там, где улицы стекались к маленькому рынку - паре торговых рядов, сидел на перекрёстке, поджав под себя ноги, вчерашний уличный рассказчик. Сказочник усталым голосом пытался заработать на кусок хлеба:
        - …и вот бедный сирота, - тянул сказочник, - вошёл в изумительный дворец, и тогда его, несчастного, встретили три прекрасноликих брата и спросили: «Чем тебе помочь, о добрый юноша?» - «Кто же вы, о щедрые и добродетельные?» - поразился он их великодушию. «Мы - Бармакиды, - ответили добрые братья. - Проси, что тебе нужно, ибо твои беды закончились…»
        Сказочник пересказывал оплаченную дворцом повесть, а народ шнырял туда и сюда, не останавливаясь и не платя денег за продолжение. Сказочник, досадуя, кряхтел, и Евтихий понадеялся, что Муса Бармак платит ему гораздо щедрее.
        Сказочник, оборвав себя на полуслове, перескочил на другую сторону улицы. Сочтя, что на той стороне удача доступнее, он завопил во всё горло:
        - Расскажу новую несравненную повесть о том, как пропала прекраснейшая Бедр аль-Будур! Пропала с золотым дворцом и всем его сокровищем!
        Ибрахим ибн Джибраил замер и развернулся на месте лицом к болтуну, тыча в него скрюченным пальцем:
        - Немедленно заткни его! - выкрикнул каранбийцу. - Это - зандак! Хуже того, это - ширк, многобожие!
        Охранник кинулся к рассказчику, вытаскивая на ходу меч, но сказочник метнулся ему под ноги, тотчас вскочил, бросился навстречу Ибрахиму и налетел на подставленное плечо Евтихия. Евтихий на мгновение сжал его локоть, заглянул в отчаянные глаза… и тычком в бок послал его в торговые ряды, где и так полно было народу - продавцов и покупателей.
        - Куда ж ты его, - охнул Ибрахим, бросаясь следом, - уйдёт же… - Евтихий успел придержать его:
        - Остынь, Ибрахим, остынь, - посоветовал. - Пусть себе уходит. На всё Божья воля, согласись! Этот малый и вчера ловко ушёл, его выручило появление какой-то святой Фатимы.
        - Что мне их Фатима! - не останавливался Ибрахим. - Она - шиитка, - шипел он. - Загородная отшельница, которую олухи чтят за святую. Лечит наложением рук! Это - зандак, ширк, многобожие. Нет воли, кроме воли Аллаха…
        Время было упущено. На рынке, на улицах, на перекрёстке поднялась сутолока. Кто-то закричал: «Михна-а! Михна-а!» Люди разбежались. Хозяева разбитых и опрокинутых лотков ругались, причитая и подсчитывая убытки.
        9
        «Квартал аль-Карх. Район Багдада, расположенный на западном берегу Тигра. Населён как арабами, так и персами - преимущественно шиитами по вероисповеданию».
        (Чудотворный огонь Вахрама)
        Каменные лачуги аль-Карха наползали одна на другую, выставляя на улицу лишь задние стены, кое-как сложенные из булыжников и промазанные кизяком с извёсткой. Ибрахим протиснулся в один внутренний дворик, давя сапогами песок и серый щебень.
        - Нам сюда! - позвал он.
        Со старой односкатной крыши на двор лачуги сползали глиняные ошмётки. Крышу, как видно, не раз латали, замазывая прорехи лепёшками сырой глины. Через приоткрытую дверцу Ибрахим сунулся в темноту лачуги. Раздались грохот и женский крик, на порог выкатился расколотый кувшин. Каранбиец ругался и сыпал проклятьями. Евтихий вошёл следом. Ибрахим держал за плечи испуганную немолодую женщину со сморщенным, как сушёное яблочко, лицом и узенькими, как у жителей страны Тан, глазками.
        Китаянка… Маленькая женщина непрестанно кланялась, повторяя по-арабски:
        - As-salam aalaykum, in shaa Allahu! As-salam aalaykum.
        Глаза Евтихия привыкли к потёмкам, он окинул взглядом лачугу. Внутри - земляной пол, голый камень и вонючие циновки. Посередине сложен очаг. Воду кипятят в бурдюке, а топят сухим верблюжьим навозом.
        Начинать разговор следовало как можно веселее, чтобы вконец не запугать женщину, но достаточно строго, чтобы не уклоняться в сторону.
        - Эй, и тебе - салям, хозяюшка. Ты что же - мусульманка?
        Китаянка, не переставая, кланялась.
        - О да, - кланялась она, - мусульманка я. Мой покойный муж, мой Абдаллах, тоже мусульманин. Мы - правоверные, да.
        - Неужели! - Евтихий знаками показал Ибрахиму, чтобы отпустил женщину. - Абдаллах, значит? Исламское имя. А как звали мужниного отца? Да и твоего отца, кстати.
        Женщина замерла, точно прикусила язык, и перепугано вытаращилась на Ибрахима.
        - Она стыдится назвать их нечестивые имена, - пояснил Ибрахим. - Они с мужем mawali, военнопленные. Первыми в семье приняли ислам, за это им подарили свободу. Хвала Всевышнему!
        Ибрахим явно гордился успехами просвещения неверных. А женщина, наконец, обрела дар речи:
        - Мы хвалим пророка Мухаммеда - да благословит его Аллах и да приветствует, мы хвалим праведного имам-халифа Али - да будет доволен им Аллах. Мой муж был за Али, он был шийят-али, он и сына назвал в память Али, да, в память Али - Али ад-Дин.
        - Где же он сам? - остановил Евтихий. - Сынок-то твой где? Али ад-Дин.
        - Нету дома, - кланялась китаянка, - дома нету, совсем нету.
        Ибрахим грубо встряхнул её:
        - Выкладывай! Всё, что с ним было, сама выкладывай.
        - Всё, что с ним было, о да. Всё, что было, - кланялась китаянка. - Али гулял, до вечера гулял, по базару гулял. А прибежал, радостный, и смеётся: - «Брат отца нашёлся!» - кричит. Я говорю: - «Какой брат отца? Нет у тебя дяди. Вот как Аллах велик - нет никакого дяди!» - «Есть, - говорит, - он дал мне десять дирхемов!» А мы люди бедные, слабые. Али кормить надо. Десять дирхемов! - женщина качала головой и воздевала руки к небу. - Я говорю моему мальчику: - «Али, твой дядя умер до твоего рождения…»
        Евтихий, сузив глаза, испытующе смотрел на неё. Коротко глянул на Ибрахима, точно спросил: «Этот их дядя… Он важен?» - Ибрахим молча прикрыл глаза.
        - Ты его видела, женщина? Этого самого дядю, видела? - спросил Евтихий.
        - О да, видела, о да, - та продолжала кланяться. - Он пришёл, на другой вечер пришёл. Так плакал, так убивался о брате! - «А где, - спрашивает, - он сидел, а где лежал?» - и опять так горевал, так горевал. Я даже не сдержалась: - «Хватит, - говорю, - так убиваться». А он для Али новую одежду принёс, и шербет, и фрукты в гостинец. А как ругал-то Али, как воспитывал! - умилилась женщина. - «Ты почему не слушаешься? - кричит. - А? Почему мать не слушаешься?» Ой, я так рада была, так рада. Хоть один родной человек нашёлся, что им теперь займётся! Пропадает, ведь, Али, учить его некому…
        Она всплакнула, отвернулась, что-то залопотала по-своему, по-китайски, вытирая лицо рукавом платья.
        - Как же так? Ты говоришь - родной человек, - Евтихий подошёл к ней. - Кто же он? Дядя или не дядя - мальчику-то?
        Женщина мелко пожала плечами:
        - Был ведь у мужа брат, был, я знаю. Но ведь он умер? - она спросила Евтихия, будто сама сомневалась.
        - То есть, это вовсе не брат твоего мужа? - уточнил Евтихий. Китаянка опять сжалась и начала кланяться:
        - Он так заботился о мальчике, так заботился! Как же - не дядя, как же - не брат мужа? Муж мне сказал: - «Брат умер». А я и не видела, совсем не видела.
        - Ты хочешь сказать, - не отступал Евтихий, - что этот человек вполне мог оказаться и дядей твоего Али. Выходит, это так?
        - Выходит? - испугалась женщина и вдруг сказала прямо противоположное: - Это только мой муж сказал, что какой-то брат у него был. А я сама его и не видела!
        Евтихий покачал головой. Час от часу не легче… Он отошёл к двери, где было светлей и больше воздуха.
        - Кем он был-то - твой муж, а, женщина? - окликнул он китаянку.
        - Портной он был, хороший портной, - кивала китаянка. - А дядя-то мальчика уж так ругал моего Али, уж так воспитывал, - женщина благодарно прижала к груди руки. - «Отец твой, - говорит ему, - хороший портной был, а ты учиться не хочешь! Ай, стыд какой», - говорил. А он у меня не хочет, - жаловалась женщина, - совсем от рук отбился, с утра до ночи с бездельниками в кости играет, проигрывает. Сколько, чем отдаёт - не знаю, ой, не знаю. Хотела в ученики к портному отдать - ой, жалко, сердце кровью обливается. Портной-то его бить станет, воспитывать.
        - Ну-ну, дальше, - поторопил Евтихий.
        Женщина коротко глянула на Ибрахима и закивала головой:
        - «Учись! - дядя говорил. - Учись! Хочешь, - говорил, - в ученики тебя пропишу, но не к портному или ткачу, а к купцу!» Мой Али обрадовался, засмеялся - купцы же ничего не делают, только ходят и бархатные одежды носят.
        Евтихий не вытерпел, ближе подошёл к Ибрахиму, сказал одними губами:
        - Ты сам-то этого их дядю видел ли?
        Ибрахим возвёл глаза к небу.
        - Женщина! - позвал Евтихий. - Остановись. Этот ваш новый родственник - дядя или не дядя, он сам о себе что-нибудь рассказывал?
        - Рассказывал, - стала кланяться женщина, - очень рассказывал. Он - купец, богатый купец. Он учёный, всё-всё знает, даже писать умеет и счёту научен. Он ездил в Хинд, и в Синд, и в Тан… И в Мекку ездил, и в Мекку! Он - правоверный мусульманин, вы не подумайте! Мы бы не стали говорить с зиндиком. Он ещё говорил: он из Магриба, он с Запада, четырнадцать лет прожил в стране у нечестивых.
        Евтихий сузил глаза и наклонил голову:
        - К тебе он приходил один-единственный раз?
        - О нет, второй раз приходил. Шербет принёс, фрукты, новую одежду. Повёл Али ад-Дина учиться - сначала в баню, потом пить шербет со сладостями, потом на базар выбирать одежду.
        - Учил-то чему недоросля? - Евтихий в ниточку сжал губы.
        - Тканям на базаре учил. Какие хорошие. Куда за ними идти и куда ехать. И как торговаться правильно. Чтобы не обманули. А потом в третий раз пришёл. В день перед пятницей, перед днём молитвы всех мусульман. С самого утра пришёл…
        - Шербет и фрукты пропусти, - попросил Евтихий.
        Женщина умолкла, смешалась и вдруг заплакала. Кажется, всё хорошее в её рассказе закончилось. Евтихий несильно ухватил её за локоть и отвёл к двери - подальше от Ибрахима. Китаянка подняла глаза, посмотрела снизу вверх на Евтихия. Он попытался ободрить её взглядом.
        - Я так плакала, добрый человек, ой, я так горевала. Он же проклятый увёл моего Али, на целых три дня увёл. Мальчик через две ночи домой воротился. Ой, как я убивалась, как болела. Ведь он избил Али. Мальчик пришёл: и здесь, и здесь… - она руками показывала на лице, где были синяки и ссадины.
        - Ты дело говори, глупая! - прикрикнул из-за спины Ибрахим. - Да покороче - у господина мало времени!
        - Боюсь, боюсь, - призналась китаянка, - извелась вся. Али ругался, кричал на меня: - «Ты, - кричал, - во всём виновата. Отдала меня этому проклятому!» А он не дядя никакой, он - колдун. А я дальше ничего не знаю, совсем ничего, только боюсь. Не случилось бы чего-нибудь похуже. Порой свет видела из угла Али, треск, будто огонь трещит, и запах - как калёное железо. Боюсь: не к добру это. А мой Али настрого велит не трогать от греха никакие дядины вещи - ни подаренную одежду, ни старый светильник, ни подносы, ни камни, ни деньги. Те десять дирхемов - они так и лежат, так и лежат, я их не трогаю…
        Евтихий снова оглядел лачугу. Старая утварь, ветхие циновки, пара рваных башмаков.
        - Постой, - он остановил китаянку. - Какие подносы и камни - ты о чём говоришь?
        - Ой, не знаю я, - та вздохнула. - Али приносил откуда-то, да, приносил роскошную еду на серебряных подносах. Не знаю, где брал, не знаю, может, у купцов, у дядиных друзей? Вон там, полный угол лежал - цветных камешков и подносов, ярких, красивых. Он их на базар сносил продавать, поднос за один динар. А как-то раз пришёл и бранился на купца: лгун попался. Оказалось поднос-то семьдесят динаров стоит. Нам-то это - на месяцы пропитания! И знай велит мне: - «Не трогай здесь ничего, это всё дядино», - и одежда, и сумка, и светильник, и подносы, и кольцо, и деньги.
        Китаянка сникла, хотела в смятении отвернуться от Евтихия, отвернулась уже - и встретилась глазами с Ибрахимом. Ойкнула и зачастила прежней скороговорочкой:
        - Да-да, дальше говорю, - она опять затеяла кланяться. - Али пришёл, принёс подносов, камней, кричит на меня, ругается. - «Бери, - говорит, - подарки и неси халифу в диван! Я жениться хочу». А диван - так во-от же он, - она порывалась показать Евтихию, - прямо за рекой. Диван отсюда видно, прямо из аль-Карха видно.
        - У вас что, весь аль-Карх женится в халифском диване? - Евтихий держался ласково и чуть иронично.
        Женщина окаменела лицом, округлила глаза:
        - Мы люди маленькие, бедные, я же не знаю. Как Али мне велел, я всё и сделала. Я те камешки в диван снесла, так меня в первый же день и впустили. Сам халиф - да будет доволен им Аллах! - меня привечал, был любезен, много хвалил моего Али: - «Жениться ему пора», - говорил. Я и попросила у него, как Али наказывал: - «Он хочет на Бедр аль-Будур жениться - да благословит Аллах её будущих деток». Халиф головой кивал, целовал меня: - «Ждите, - повелел, - свадьбу через три месяца».
        Мало что понимая, Евтихий переводил взгляд с одного зрачка женщины на другой, пытаясь прочесть на этом китайском личике, что в её словах - правда, а что - бред или вымысел. Поверх головы китаянки, Евтихий глянул на Ибрахима и на охранника. Оба перса стояли бесстрастные как статуи.
        - Отпущенные три месяца прошли? - уточнил Евтихий.
        - О да, уже прошли, - женщина вновь принялась кланяться как заведённая. - Свадьба была, Бедр аль-Будур замуж выдали, за сына визиря выдали. Дальше я ничего не знаю, ничего не помню. Была та страшная история, я ничего не поняла. Али забрали каранбийцы, велели ему на Бедр аль-Будур жениться, а сына визиря с ней развели, да, развели - по Корану, по шариату. А потом Бедр аль-Будур пропала.
        - Пропала вместе с дворцом? - вдруг жёстко надавил Евтихий, вспомнив россказни уличного сказочника.
        - Да… - тихонько перепугалась и обмерла китаянка.
        - Что же? Стоял себе дворец, в нём сидела Бедр аль-Будур - и всё исчезло?
        - Да… - женщина сделалась ещё меньше, словно истаяла, сжалась.
        Евтихий с запоздалой ненавистью поглядел на Ибрахима. Непоколебимый перс неохотно вздохнул и положил обе руки на пояс:
        - Я там не был, румиец, - он отвёл глаза. - Но все так говорят. Да ты и сам это слышал сегодня на улице.
        Румиец, досадуя, растянул губы в ниточки и приоткрыл зубы. Выдохнул, взял себя в руки и обратился к женщине:
        - Слушай-ка, милая моя и простодушная, оставим пока дворцы и свадьбы. Ты хотя бы на миг усомнилась, что появившийся дядя - брат твоего мужа?
        Женщина затянула своё:
        - Мы люди маленькие, бедные, неграмотные… Мой муж говорил, что брат у него был, потом, что он будто бы умер. А больше я его не видала, нет…
        - То есть, ты утверждаешь, - Евтихий поймал её на слове, - что муж тебе сказал, будто его брат умер, а ты после этого мужниного брата ни разу не видела?
        Китаянка резко смолкла, как воды в рот набрала, и, не мигая, уставилась на Ибрахима.
        - Он хотя бы похож на твоего мужа? - вздохнул Евтихий. - Тоже китаец, да?
        - Не-ет! - обрадовалась не весь чему женщина. - Ведь мой муж не китаец, он - согдиец, хорасанец, мы поначалу там и жили. Не в Самарканде, где все пленные, а в Балхе, потом в начале весны… и уехали…
        Ибрахим тут же дёрнулся и, задев локтем, расколотил ещё один кувшин, но вылез вперёд:
        - Хватит, румиец! Она тебе всё рассказала. Больше ничего не знает.
        Евтихий, нахмурившись, вышел, теснимый Ибрахимом и каранбийцем. Уходя, обернулся и со двора крикнул женщине:
        - Звать-то тебя как, добрая хозяйка?
        - Сю Мэй, - отозвалась та и прикусила язык: - Фатима, Фатима меня зовут! Как дочь пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и да приветствует, и жену имам-халифа Али, да будет доволен им Аллах…
        Голос её остался где-то позади, Евтихий разочарованно мотнул головой:
        - Все вы тут - Фатимы, - посетовал.
        10
        «Ибрахим ибн Джибраил. Арабский историк ат-Табари сообщает, что у аль-Фадла „он был начальником гвардии и личной охраны“. В год отставки аль-Фадла „Ибрахим ибн Джибраил был против его отъезда в Хорасан из Багдада“, и „аль-Фадл был за это сердит на него…“»
        (Чудотворный огонь Вахрама. По хронике ат-Табари, II век хиджры, IX век от Рождества Христова)
        Действительно, из аль-Карха хорошо видны и диван, и дворцы Бармакидов на той стороне Тигра. Горожанину достаточно сойти по набережной к лодочному мосту и перейти реку. Расчищая дорогу Ибрахиму и Евтихию, рослый каранбиец шагал впереди и расталкивал прохожих.
        - Румиец! - из-за плеча окликнул Ибрахим. Перс держался чуть-чуть позади, словно охранял Евтихия. - Нашего халифа в Багдаде нет, - напомнил он.
        - Я знаю, - не возразил Евтихий.
        - Румиец, халифа давно нет в Багдаде. Халиф с двумя сыновьями совершает в этом году хадж в Мекку.
        - Я знаю, Ибрахим, - поблагодарил Евтихий. - Я знаю, что в диване халиф не заседает вообще, что в диване пребывает халифский суд, а ведает судом халифский визирь… Бедная женщина понесла прошение в суд, увидела самого богатого человека и решила, что он - халиф. Это был Джафар аль-Бармаки - верно, Ибрахим?
        - Разумеется.
        Перс замедлил шаг и приостановился у схода к лодочному мосту.
        - Кого же она приняла за визиря? - Евтихий остановился напротив, привалившись спиной к ограде крайнего дома.
        - Естественно, Йахъю ибн Халида - старого и уважаемого. К нему все прислушиваются.
        - Ну, и соответственно - сын визиря? Кто - аль-Фадл? Это аль-Фадл между делом женился на Бедр аль-Будур?
        - Нет, - осклабился Ибрахим. - Снова Джафар аль-Бармаки.
        - Вот как…
        Евтихий припомнил недавнее раздражение старого Йахъи на Джафара: «Более всех осрамотился…»
        - Послушай-ка, - попросил Евтихий. - Нет… Лучше расскажи мне про аль-Фадла.
        - Я ему служу! Стерегу его покой и безопасность больше десяти лет, - Ибрахим развёл руками.
        - Какие у него заслуги? - гадал Евтихий. - Перед халифом или Халифатом? Перед исламом, наконец?
        - Аль-Фадл два года был визирем, - Ибрахим поцокал языком, показывая, как это ответственно. - Визирем! Сразу после Йахъи, но ещё прежде Джафара. А когда аль-Фадл впал в немилость, - перс недовольно нахмурился, - то халиф сместил его и собрался отрезать ему голову. Старый Йахъя слёзно молил за сына, и халиф подарил аль-Фадлу своё милосердие. По милости халифа, мой хозяин отправился на восток как эмир Хорасана и Маверранахра! Аль-Фадл всегда был предан халифу, он первым набрал для халифа войско не из арабов, а из хорасанцев и персов. Там, в хорасанской провинции, и набрал!
        - Замечательно, - протянул Евтихий.
        - Здесь никто не любит арабов! - выкрикнул Ибрахим. - Мы - персы. А аль-Фадл вооружил в Хорасане пятьсот тысяч персов и, возвратившись на второй год, привёл в Багдад двести тысяч бойцов. Вот они! - он кивнул вслед каранбийцу. - Это хорасанские персы. Их военные лагеря лежат кругом всего города. А бедуины пусть убираются назад в Аравийские пустыни, грязные и вонючие варвары!
        - Иными словами, - перебил Евтихий, - ты только что рассказал, как аль-Фадл в чём-то подвёл халифа, лишился должности визиря и, чудом избежав смерти, уехал в почётную ссылку. В провинции он ополчил верную ему полумиллионную армию - сто легионов, это и вымолвить страшно! - да без боя ввёл изрядную часть несметного войска в столицу. С тех пор арабский халиф живёт где-то в арабских крепостях вне Багдада, а власть персов Бармакидов десять лет никто не оспаривает?
        - Да, - Ибрахим нехотя согласился. - Можно и так сказать.
        - Совсем никто не оспаривает? - повторил Евтихий. - Даже халиф?
        - Я бы на твоём месте избегал строить домыслы и предположения, - предостерёг Ибрахим.
        - Каков этот аль-Фадл как человек, а? - настаивал Евтихий. - Он умён или хитёр, отважен или безрассуден, осторожен или властолюбив?
        Ибрахим осклабился и спустился на набережную к поджидавшему каранбийцу. Ибрахим не ответил. Евтихий вздохнул и тоже спустился к мосту.
        Лодки под мостом качались. Доски настила скреблись и бились одна о другую. По мосту горожане ходили пешком и водили с собой вьючных мулов. Евтихий нагнал Ибрахима, перс глянул на него искоса и как бы с трудом выговорил:
        - Как-то раз в Хорасане… В общем, румиец, я не советовал аль-Фадлу туда отправляться. Зачем лишний раз гневить халифа? - Ибрахим откашлялся, видимо, выбирая, что можно говорить, а что нельзя. - Аль-Фадл сердился на меня, он думал: я предал его и переметнулся… В Хорасане, он целый месяц не звал меня, а однажды вдруг вызвал. Я вошёл в шатёр - веришь ли, колени дрожали, как хвост у овцы. Ведь он искал изменника, того, кто донёс на него халифу, а я, как-никак, начальник охраны. «Мир тебе, - говорю, - и благословение от Аллаха». Молчит. Кусает усы и глядит в сторону. Я простился с жизнью, румиец. Кругом не было никого, кроме новых бойцов из местных персов. «Хвала, - говорю, - Аллаху, что Милостивый продлил твои дни, о аль-Фадл». Молчит! А я-то в тот день привёз ему собранный со всей провинции харадж, земельный налог. Молчит, и вдруг поднимает на меня глаза, и глядит, не мигая. Как змей. И вдруг говорит: «Ты придержи-ка свой страх, Ибрахим. Ты и так целиком в моей власти. Только это и заставляет меня сдерживаться!»[16 - Подлинные слова аль-Фадла, сказанные Ибрахиму в Хорасане. Приводятся в хронике
ат-Табари, IX в.] Потом засмеялся одним горлом - без смеха в глазах - да и подарил мне весь собранный харадж. Помиловал. Ты спрашивал, что за человек аль-Фадл…
        Они перешли реку и сошли с моста на берег. Рядом лежала площадь халифского дивана, чуть поодаль - высились дворцовые крепости халифа и Бармакидов. Ближе к дворцам стало больше охраны из хорасанских каранбийцев.
        - Аль-Фадл повелел мне ехать вместе с ним в Балх, в главный город Хорасана, и дальше в Ноубехар. Оттуда аль-Фадл и привёз этих, - он брезгливо кивнул на аль-Карх, - китайцев.
        - Из Балха? - остановился Евтихий. - Но женщина упоминала Самарканд.
        - Ну да, остальных пленных держали в Самарканде. Это ещё при деде аль-Фадла, при Халиде ибн Бармаке… - Ибрахим поперхнулся. - Я хотел сказать, при великом халифе Абу-ль-Аббасе, первом из Аббасидов, - поправился он благонамеренно, - был военный поход из Хорасана, когда пленили много китайцев. Их разделили - одних увезли в Самарканд, а малую часть - в Ноубехар к Бармакидам.
        В греческой голове Евтихия что-то как будто щёлкнуло. Он замер, разглядывая причудливую мозаику в орнаментах дворцовых стен и куполов. Чужие персидские слова сложились и обрели верный перевод.
        Как там сказала несчастная китаянка? «Потом жили в Балхе, в начале весны… и уехали». Начало весны - nowa behara, новая весна. Ноубехар.
        - Ибрахим, я должен немедленно поговорить с матерью той девчонки, с матерью Бедр аль-Будур.
        - У неё нет матери, - насторожился Ибрахим.
        - Кто же недавно дважды выдавал её замуж?
        - Как кто? - Ибрахим малость опешил. - Конечно, Зубейда, жена халифа и её мачеха.
        11
        «Зубейда (Ситт-Зубейда). Жена халифа Харуна ар-Рашида. Представительница самого влиятельного арабского рода Хашимидов, правнучка родственников пророка Мухаммеда. Нередко упоминается в фольклоре наряду с ар-Рашидом. В действительности многие годы сохраняла огромное политическое влияние в Халифате…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        Дорожку в саду павлин перебежал, красиво вытянув шею. Кто-то из гулямов-евнухов прикрикнул на птицу и прогнал её. В саду Зубейды гнулись от плодов персиковые деревья и сладко пахло раздавленными фруктами. Вооружённые евнухи зорко следили, чтобы Евтихий не приближался к жене халифа ближе чем на пять шагов.
        - Вообще-то, Ситт-Зубейда, я хотел говорить о важном деле, - заметил Евтихий, посматривая на сабли гулямов.
        - Только при них! - отрезала Зубейда. - Я же женщина, - добавила она вполне убедительно.
        - О важном и тайном деле, - попробовал он настаивать.
        - Можно и о тайном. Гулямы не понимают по-персидски, они - арабы, как и я.
        Чадра закрывала Зубейде нижнюю половину лица и плечи. Поверх чадры блестели глаза, это был решительный взгляд не молодой, но, видимо, достаточно ещё красивой женщины. На бровях и ресницах - ни крупинки сурьмы или теней, зато высокий лоб обвит золотой диадемой. Золото сверкало на её пальцах и запястьях, звенело на ушах и на шее.
        - Ситт-Зубейда! - приступил Евтихий. - Я приглашён Мусой аль-Бармаки, чтобы исследовать обстоятельства известного тебе дурного происшествия. Мне требуются твои commentarii… соосмысления, соразумения… - Евтихий искал подходящую замену латинскому слову, - твои рассуждения об этой истории с визирем Джафаром и его сомнительным браком с Бедр аль-Будур.
        - Сомнительным?! - возмутилась Зубейда. - Что тут сомнительного?! Я решила выдать подросшую дочь одной из мужниных наложниц за визиря моего мужа. Что ещё делать с этой девчонкой? Кроме того, это приблизило Джафара ко мне - он же мой соперник. Во влиянии на мужа, и не только во влиянии, - кажется, Зубейда небрежно усмехнулась. - Я торопилась устроить их брак, пока мой муж не вернулся из Мекки, а тут появилась эта китайская старуха с подносом драгоценностей и взялась мусорить золотом! Муса и аль-Фадл с ума от неё посходили.
        - То есть китаянка из аль-Карха внезапным своим приходом сорвала твои намерения? - подытожил Евтихий. - Понимаю. Она и в самом деле принесла так много золота?
        Зубейда выбросила вперёд руку, обвитую как цепями связками золотых динаров.
        - Смотри, румиец! На её деньгах - человеческие лица. Ислам не велит пускать в оборот такие монеты.
        С монет смотрело округлое женское лицо. Евтихий резко подался вперёд, чтобы разглядеть без ошибки. Это был лицо императрицы Ирины в царском уборе. Откуда здесь динарии константинопольской чеканки? Но стражи-евнухи уже заворчали и тычками под рёбра отбросили Евтихия от рук жены халифа.
        - Эй, осторожнее, румиец! - Зубейда засмеялась, но как-то странно и досадливо. - Осторожнее, не то они сделают тебе некое урезание, и ты сможешь часами беседовать со мной с глазу на глаз, пополнив их гвардию!
        Зубейда медленно пошла по дорожке сада. В пяти шагах слева от неё двинулся под надзором гулямов Евтихий.
        - Думаю, Бармакиды сходили с ума вовсе не от блеска румийского золота? - предположил Евтихий. Зубейда промолчала. Потом всё же пояснила:
        - Мне кажется, они были изрядно напуганы самим появлением этой старухи. Они попросту тянули время, выжидая два месяца. Им было выгодно рассорить меня с Джафаром. Но я настояла на свадьбе, и визирь сыграл её с мужниной дочерью. А в первую ночь, - Зубейда вдруг понизила голос, хотя прежде сама уверяла, что евнухи не знают персидского, - был какой-то хлопок в их спальне. Хлопок, точно надули и разодрали кожаный мех. Или нет, - она поколебалась, - точно лопнул медный кувшин, из которого вытянули весь воздух. По утру второй хлопок раздался за рекой в квартале шиитов.
        - Кто-нибудь обратил на это внимание?
        - Нет, - сомневалась Зубейда. - Думаю, нет. Утром по праву приёмной матери я вошла в их спальню. Бедр аль-Будур была ни жива ни мертва. Наедине со мной она что-то пролепетала. Будто побывала в тесной душной комнате, где вспыхивал огонь и пахло калёным железом. Как в аду. Джафар якобы исчез, но оставались мерзкие люди - уродливая женщина и мальчишка. Бедненькая Бедр аль-Будур уверяла, что её утащили джинны.
        - А что же визирь Джафар? - Евтихий нахмурился.
        Возле садовой беседки Зубейда приостановилась. Подошла к резной скамейке, но садиться не стала.
        - А что - Джафар? Я заметила, он был неестественно бледен. Жёлт, как сушёные шафрановые листья. Джафар заявил, что Бедр аль-Будур всю ночь спала, а во сне видела кошмары. Видишь ли, с девушками в первую брачную ночь это случается. Впрочем, - Зубейда фыркнула, но добавила: - Брака как такового меж ними не случилось.
        - Перед сном девице давали пить афродизиаки или иные возбуждающие травы? - у Евтихия резче проступили на лбу морщины. - Сонные видения могли быть… э-э, воздействием, сверхдействием, reactio на травы? Нет?
        Поверх чадры Зубейда поглядела на него, не мигая. Только зрачки цепко перебегали туда-сюда. Зубейда не ответила.
        - Румиец, это не важно. На вторую ночь произошло то же самое. Хлопок был столь силён, что с потолка в спальне слетела мозаика. А утром, после такого же хлопка в аль-Кархе, спальня распахнулась, и Джафар с воплем катался по полу, таращил в страхе глаза, терзал стриженую свою бородёнку и умолял не впутывать его в эту историю! На бедняжку Бедр аль-Будур он при свидетелях трижды проорал «Talak!»[17 - Троекратный «талак» (буквально: «Я развожусь!») - мусульманская формула развода.]. Я тоже кричала. Я требовала немедленно бросить на аль-Карх каранбийцев или моих бедуинов. Но Муса и аль-Фадл ничего в тот день не соображали. Они тряслись от ужаса и были белы не хуже Джафара. Вот тут-то аль-Фадл и предал меня…
        Мимо беседки пробежала без чадры, гордо подняв голову, рабыня. Молодая, несколько моложе Зубейды, статная, высокая, она приостановилась и искоса глянула на жену халифа. У Зубейды округлились глаза, она, онемев от потрясения, зашипела на неё. Рабыня, презрительно дёрнула плечом и пробежала мимо.
        - Дрянь, мерзавка! - шипела Зубейда. - Лицо прикрой, дрянь! - выкрикнула вслед. - Уже и глаза передо мной не опускает. Al-shshaytan! Astagfirullahi… - Зубейда что-то зачастила по-арабски, ругаясь либо молясь, пока не взяла себя в руки: - Эта мерзавка, наложница моего супруга, да будет доволен им Аллах! - бросила в сердцах. - Родила ему аль-Мамуна - что с того? Что с того - спрашиваю! Полуперс, не араб, весь в неё, в персиянку, в mawali - вчерашнюю язычницу, в рабыню, купленную на базаре!…
        - Как Хайзуран? - охладил её Евтихий.
        При имени властной свекрови Зубейда осеклась на полуслове. Метнулась куда-то глазами, опустила их, спрятала под чадрой руки. Под чадрой, наверное, кусала с досады ногти и губы.
        - Вот так! - с горем выговорила. - Так мужчины и научены не ценить ни жён, ни родных матерей. Рабыни! - она воскликнула. - Мы - рабыни. А они - сыновья рабынь. А ведь я - арабка, я из хашимидского рода, я - родственница пророка Мухаммеда - salla-Llahu aleyhi wa sallim!
        - Salla-Llahu aleyhi wa sallim! - разом повторили арабы-евнухи, проводя по лицам ладонями.
        Зубейда досадливо хохотнула:
        - Со мной хотя бы считаются… Вот, я добилась, чтобы в благословенной Мекке мой муж, халиф и преемник пророка, поставил на колени её отпрыска аль-Мамуна, - она погрозила вслед персиянке-рабыне, - и у Заповедной Мечети заставил это отродье присягнуть моему аль-Амину! Эх, аль-Амин… - она судорожно вздохнула, золото в ушах и на груди зазвенело. - Мой аль-Амин - сластолюбивый балбес. Я для его блага дала ему в воспитатели аль-Фадла! Аль-Фадла, а не развратника Джафара! А аль-Амин… К прискорбию, он уродился в отца и интересуется больше вином и молоденькими поэтами, чем войском и гвардией!
        В беспокойстве, Зубейда теребила под чадрой пальцами, отчего чадра рискованно колыхалась и трепетала, почти срываясь с лица. Евнухи-гулямы стояли непроницаемые.
        - Ты сказала, Зубейда, что в день после свадьбы аль-Фадл тебя предал, - напомнил Евтихий.
        - Предал! Он допустил, чтобы визирь развёлся с Бедр аль-Будур! Аль-Фадл окончательно оторвал от меня Джафара, - она горько вскричала. - Джафара! Который мало что визирь и любовник моего мужа, так ещё и воспитатель аль-Мамуна, выродка этой, как её… ты её видел! Аль-Мамун - не араб, - силилась доказать Зубейда. - Он - полуперс, ничтожество. Но ведь сами Бармакиды - персы, он им ближе, чем мой аль-Амин, ближе!
        Евтихий склонил голову, сочувствуя переживаниям халифской жены. Зубейда сузила глаза, видимо, в сильном раздражении:
        - Эти Бармакиды, Муса и аль-Фадл, кинулись в тот же день в аль-Карх, чтобы схватить и притащить этого мальчишку! Муса Бармак трясся от страха и белыми губами, не переставая, твердил, мол, ещё рано и надо бы оттянуть время. А что, что - рано? Я не знаю, и это мало меня волнует! Всё Джафар - это он выдумал женить на Бедр аль-Будур грязного городского мальчишку из аль-Карха. А ведь паршивец две ночи подряд похищал Бедр аль-Будур силою каких-то джиннов, а самого Джафара сбрасывал в холодный погреб. Этого мало! Он даже ложился с Бедр аль-Будур в постель и клал между ней и собою острый джафаров меч!
        - Как благородно, - Евтихий позволил себе восхититься.
        - Бедр аль-Будур могла этим мечом пораниться!
        - Бедр аль-Будур могла лишиться чести. Оцени сдержанность юноши из аль-Карха, - Евтихий слегка улыбнулся.
        - Бедр аль-Будур и так была замужем. Кто станет разбираться в её чести! - вспылила Зубейда. - Девчонка заикалась на утро после второй такой ночи!
        Зубейда не выдержала и отошла прочь от беседки. Следом заторопились евнухи. Евтихий переждал несколько мгновений и нагнал жену халифа.
        - Итак, Али из аль-Карха и Бедр аль-Будур сыграли свадьбу. Я правильно понял?
        - Он швырялся золотом как головёшками, - горячилась Зубейда, - он нанял ораву трубачей, скупил весь базар цветных одежд, накупил рабов и рабынь. За ним бежала толпа черни, а он верхом на коне ехал к халифскому дивану, - Зубейда задохнулась от возмущения. - Перепуганный Муса Бармак мечтал поскорее захлопнуть за ним двери и даже пригласил мальчишку не спешиваться у ворот, а ехать верхом до самого порога! Каранбийцы пытались оттеснить народ, а толпа сочла всё происходящее за особые почести мальчишке и подбирала с земли разбросанные деньги. Ты утомил меня, румиец! Я сказала: Бармакиды вели себя как сумасшедшие, нет - как безумные, - в раздражении Зубейда порывалась уйти.
        - Последний вопрос, Ситт-Зубейда, - Евтихий не дождался, повернётся ли она лицом и остановится ли. - Вскоре после этих событий действительно исчез целый дворец?
        - Как - целый дворец?
        Зубейда застыла как вкопанная и лишь полуобернулась к Евтихию. По садовой дорожке к ней подбежал павлин и стал тянуть шею к её рукам. Зубейда механически скормила ему печенье.
        - Ах, вот даже как… - протянула Зубейда в раздумье. - Ну да, - соображала она, вспоминая, - где-то с месяц назад во дворце слышали ужасный хлопок. Вроде тех, первых… Но не здесь. Далеко, за городом! Да-да, за городом - в военных лагерях, где их содержали, Бедр аль-Будур и мальчишку. Румиец… Пожалуй, я уже ничему не удивлюсь!
        Зубейда решительно отвернулась и ушла. Остались два вооружённых гуляма, угрюмым видом показывающие, что Евтихию следует тотчас покинуть женскую половину дворца.
        12
        «…для безопасности границ Хорасана и Маверранахра. В 751 году при халифе Абу-ль-Аббасе и визире Халиде Бармаке арабами был предпринят поход на восток. Войска китайской империи Тан были разбиты, десятки тысяч военнопленных китайцев угнаны на поселение в Самарканд. В число пленных попали не только бойцы, но и ремесленники - мастера, знающие секрет производства бумаги. К 800 году в учреждениях Багдадского Халифата писчая бумага полностью вытеснила собой дорогостоящий пергамент…»
        (Чудотворный огонь Вахрама)
        С листа бумаги молодой поэт слащаво читал арабские стихи. По крытому дворику гулял ветерок, а в тени под колоннадой привольно разлёгся на ковре визирь Джафар - внук Халида Бармака. Евтихий устроился на низеньком валике для сидения. Визирь угощал его рисовыми лепёшками в меду. По краю дворика сидели юноши-невольники и мелодично бренчали на ситарах и чангах. В круглую китайскую чашку Джафар тоненькой струйкой лил из кувшина красное, как кровь невинной девы, виноградное вино - настрого запрещённое исламом.
        - Кто я халифу? Да хвалит его Аллах и да мирволит ему! - Джафар пил вино и поблёскивал глазами. - Молочный брат? Нет, его молочный брат - это аль-Фадл. Кто я халифу - быть может, верный визирь? Визирем был и остаётся наш отец, мудрый Йахъя ибн Халид. Может, я - тайная и незримая охрана от недругов и покусителей? О нет, не будет у халифа надёжнее охраны, нежели Муса, мой младший брат. Так, кто же я халифу? - восклицал Джафар. - Я - an-nadim, - тоненько как колокольчиком прозвенел Джафар, - что значит друг, сотрапезник и собеседник.
        Евтихий пробовал вино и поверх чашки внимательно изучал Джафара. Коротко стриженая бородка. Изящные усики. Холёные руки. В свои сорок лет визирь старательно молодился. Вот - крапины седины блестят на висках и в бородке, а он заботливо помадит волосы и даже брови.
        - Хвала Аллаху, - говорил Джафар, - что наш мудрый халиф утончённо воспитан и любит благородные разговоры, музыку, поэзию и красоту.
        - А правда ли, Джафар, - Евтихий позволил себе рассмеяться, - что семь лет назад ты двадцать дней и ночей пробыл эмиром Хорасана и Маверранахра, - Евтихий бережно опустил хрупкую чашку на землю, - но даже не отлучился из этого дворца?
        - Я не люблю, - засмеялся Джафар, - не люблю покидать Багдад. Зачем?
        Евтихий делано посмеялся и недолго подержал на лице искусственную улыбку.
        - Это случилось после того, как ты, Джафар, сделался визирем взамен аль-Фадла? - у Евтихия напрягся голос, а губы утончились как две ниточки. - Скажи, почему в тот горестный для аль-Фадла год ты не поехал вместе с ним в Балх?
        - Зачем? - Джафар сел на ковре, отставив подальше кувшинчик с вином. - Это забота аль-Фадла! Ему, а не мне, нетерпелось броситься в Хорасан и убедиться, что город Балх, родина предков, стоит на своём месте.
        - Ах, родина предков, - Евтихий наклонил голову. - И Ноубехар, - рискнул Евтихий, - тоже стоял… на своём месте?
        - Естественно…
        Чтобы отогнать напряжение, Евтихий спустился с валика на ковёр и сел как Джафар, скрестив ноги.
        - Ты позволишь? - он протянул руку к кувшинчику. - Вино удивительно похоже на фессалийское. Напоминает мне дом, мою родину. Скажи, а «Ноубехар» - это согдийский диалект, верно же? Это переводится «начало весны»?
        - О да! - оживился Джафар. - Начало Весны! В Ноубехаре под Балхом стоял древний монастырь, в котором сберегался чудотворный огонь Вахрама. Оттуда брат и привёз тех самых китайцев, всю их семью. Чтобы были на глазах, неподалёку.
        - Ах, китайцев, - соображал Евтихий. Кончик его носа заметно заострился.
        - Да, узкоглазых кафиров, - Джафар был добродушен. - Знаешь, многие из них смышлёны и трудолюбивы. Я слышал от Мусы, что их хитрорукие умельцы придумали не только пресловутый шёлк, который пророк запретил носить настоящим мужчинам, но и полезнейшую бумагу. Смотри же! - щелчком пальцев он подозвал слащавоголосого поэта и отнял у него лист со стихами.
        Пока юноша учтиво кланялся и уползал за спины музыкантов, Евтихий спешно перебирал в уме услышанное: «Аль-Фадл… Монастырь в Балхе… Китайцы…» - что-то никак не желало вставать на своё место в этой мозаике.
        - Пусть она рвётся и мнётся, - прекраснодушествовал Джафар, - но на бумаге легко писать не только донесения о налогах, но и стихи. Посади на одну ночь сотню писарей из дивана, и уже по утру весь Багдад примется петь рубаи, - Джафар потёр пальцами, - ну, допустим, о щедрости и великодушии Бармакидов.
        - Вот так, да? - не слушал его Евтихий.
        - Муса давно собирает знатоков персидских уличных историй и велит им переводить наши старые повести на арабский язык - для просвещения аравийских варваров. А в переписанные книги велит ненароком вставлять наши имена, - Джафар был доволен такой выдумкой. - Кстати тебе уже попадалась книжка «Хезар-Ефсане»? «Тысяча повестей»?…
        - Извини, я перебью, - невпопад бросил Евтихий. - Аль-Фадл поехал в Хорасан не по своей прихоти. Ведь так? - невольно он принялся хмуриться. - На аль-Фадла внезапно прогневался халиф. Скажи, из-за чего?
        С лица Джафара медленно сползла улыбка.
        - Я… я думал, ты знаешь. Муса не говорил тебе?
        - О чём?
        - О переговорах. Ну… - Джафар осторожничал. - С Алидами… Аль-Фадл тогда слишком много им выболтал.
        Евтихий резко выдохнул: мозаика сама собой принялась складываться.
        - Про Хорасан и балхский монастырь в Ноубехаре?
        - Румиец… - бородка Джафара вытянулась клинышком. - Ты до сих пор этого не знаешь?…
        - А чудотворный огонь Вахрама имеет ко всему происшедшему самое прямое отношение, - заключил Евтихий.
        Джафар медленно поднялся с ковра. Евтихий встал, понимая, что беседа окончена.
        - Румиец, - повторил Джафар, - ты всегда так неразумно ведёшь расследование?
        13
        Евтихий спешил к выходу. Надо успеть выйти из дворцового комплекса прежде, чем Бармакиды что-либо предпримут. Под ногами бежали навстречу узорчатые плитки. Сменяли друг друга галереи и внутренние дворики. Колонны дома Бармакидов расступились, открылся последний дворик, за ним - внешние дворцовые стены.
        У ворот стояла стража - каранбийцы аль-Фадла. Пропустят ли?
        - Румиец? - начальник стражи поколебался, но, повинуясь ещё не отменённым распоряжениям, велел открыть Евтихию двери.
        Уходя, Евтихий оглянулся. Вдоль крытой галереи, прячась за колоннами, пробежал, поддерживая края джуббы, халифский визирь Джафар. Пробежал в сторону дворцового крыла, где проживал Муса аль-Бармаки. Евтихий прибавил шагу.
        Вот, в стороне открылся халифский дворец - огромнейший дворец аль-Махди, отца Харуна ар-Рашида. Там высилась великая мечеть с рвущимися вверх, но не достигающими неба минаретами. Соизмеряя дыхание, румиец перебежал площадь дивана - того дивана, что малограмотная женщина принимала за обитель самого халифа.
        За рекой, за мостом кричал базар. Голосили погонщики верблюдов и мулов. Навьюченных мулов по доскам лодочного моста вели на этот берег - навстречу Евтихию, на содержание и пропитание дворцов багдадской власти. Евтихий взбежал с моста на западный берег и перевёл дух.
        Позади за рекой остались дворцы. Далеко на окраине - гостиница для иноземцев. Впереди распахивался шиитский квартал, богатые и бедные улицы, дома с высокими заборами и жалкие лачуги. Это аль-Карх. Румиец бежал в самые глухие задворки. Он пробежал мимо торговых рядов, где на днях выручил сказочника. Евтихий искал те залитые помоями улочки, где глиняные лачуги вымазаны смесью кизяка и песка.
        Мозаика складывалась сама собою… Давным-давно в Никее, в пригороде Нового Рима на малоазийском берегу Босфора, его, малолетнего, привели посмотреть, как будут украшать новый собор. Художник рассыпал по земле цветную смальту и покрыл в алтаре стену тёмной и сырой глиной. День за днём он прикладывал к стене цветные осколки, и вместо пригоршней рассыпанной смальты возникал образ Спасителя Христа.
        Но пришли гвардейцы, и сотник велел солдатне молотками отбить со стены мозаику, а мастеру теми же молотками раздробить руки. В те дни отец настрого запретил Евтихию лить слёзы на людях и кричать, когда на душе больно…
        Вот и другая мозаика теперь сложилась.
        Хорасан и аль-Фадл, Балх и Ноубехар, Бармакиды и малограмотные китайцы… Китайцы, научившие персов варить бумагу для повестей «Хезар-Ефсане», славящих халифа ар-Рашида и Бармакидов.
        Евтихий, наконец, отыскал ту жалкую лачугу в аль-Кархе.
        14
        «Багдадские писатели X века изредка упоминали о сборнике „1001 ночь“, замечая, что это всего лишь арабские переводы персидских историй „Хезар-Ефсане“. Книги ещё не делились на 1001 главу, а само их название имело значение известной тюркской поговорки „бин бир“ - „тысяча один“, то есть „очень и очень много“. Ряд известных сюжетов „1001 ночи“ в этом сборнике ещё отсутствовали…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи»)
        Во дворе не было ни души, а дверь в лачугу оказалась слегка приоткрытой. Евтихий подержался за ручку и с силой рванул дверь на себя.
        - As-salam aalaykum! - крикнул с порога. Женщина-китаянка что-то залопотала, мальчишка-подросток тенью метнулся вдоль стенки в угол под кучу циновок, где скрипнул крышкой погреба. - А ну-ка, стой! - Евтихий шагнул мимо закрывающей ему путь матери и ухватил мальчишку за шиворот.
        - Waalaykum as-salam, waalaykum as-salam, - частила китаянка, не зная, как ей спасать сына. Евтихий вытянул мальчишку из погреба, тычком поставил его перед собой на ноги.
        - Ну-ка, признавайся, в тот раз тоже в погребе прятался? - Евтихий изобразил на лице суровость и строгость. Али ад-Дин выглядел не старше двенадцати лет, был мелковат и мог сойти за десятилетнего. Вот только взглядом был на пару-тройку лет повзрослее.
        - Я маленький, я из бедной семьи, - забубнил Али.
        Ломкий басок изредка пробивался, а в целом голосок вышел визгливый. К слову сказать, глазки у мальца были едва узковаты, и лицом он скорей походил на согдийца - совсем не в мать-китаянку.
        - Стало быть, ты и есть - юный зять халифа? - Евтихий не удержался и хохотнул.
        - В первый раз я увидел достойную хвалы Бедр аль-Будур - да благословит Аллах её премудрого отца, - заученно и ненатурально затянул мальчишка, - когда достопочтенная дочь халифа изволила пойти в баню…
        - То есть ты хочешь сказать, - сразу перебил Евтихий, - что как-то раз ты наблюдал её паланкин на базаре возле ювелирных лавок недалеко от тех городских бань, куда тебя водил твой дядя?
        - Ну да, - скис мальчишка.
        - Хвала Создателю! А то я, несчастный, вообразил, будто рабыни в халифском дворце разучились греть для мытья воду.
        Юный зять халифа вдруг вывернулся из-под руки, отскочил в сторону и, замахав руками на мать, закричал:
        - Это ты, ты во всём виновата! Всё из-за дядьки, из-за него, проклятого. А ты всё твердила: «Слюшайся его! Слюшайся!» - передразнил он, паршиво кривляясь. - Ты мне уже поучениями желчный пузырь проткнула!
        Маленькая китаянка притихла, испугалась, вся сжалась и только моргала на него своими китайскими глазками.
        Евтихий нарочито больно ухватил Али за плечо:
        - Ну-ка, храбрец на войне с женщинами, выйдем-ка на улицу, поговорим.
        Али, терпя боль, позволил вывести себя во двор, а со двора - на улицу.
        - Теперь будь внимателен, Али ад-Дин ибн Абдаллах, - потребовал Евтихий. - Ты знаешь, кто я? Тебе наверняка объяснили. Поэтому потрудись вспомнить и пересказать час за часом всю последнюю встречу с твоим дядей. Ну же, - ободрил мальца, помягчев голосом. - Когда это было?
        - В день перед пятницей, - Али наморщил лоб. - Дядя принёс мешок сладостей и финиковое вино в кувшине, - он замолчал.
        - Вино? - подстегнул Евтихий. - Финиковое вино у вас разрешают?
        - Я же говорю: это дядя принёс, а не я! - заторопился мальчишка. - Я не хотел! А он повёл меня за город и всё время говорил: «Не разбей, не рассыпь», - это он про кувшин и про бандж у него в коробочке.
        - Бандж? - переспросил Евтихий.
        - Ну да, соломинки такие, истёртые в порошок, от них без причины смеются, и ещё голова от рук отстаёт! - Али показал свою образованность в этом вопросе.
        В проулке мимо них потащилась женщина в чёрной чадре, старуха, судя по походке. На плече она несла глиняный кувшин с водой. Румиец и Али посторонились.
        - Долго же ты с ним шёл? За городом?
        - Да, очень долго, я даже устал! - с готовностью кивнул мальчишка. - Сначала кругом были сады, рощи и дома богачей. Я думал, это дворцы, а дядя смеялся и клялся, что когда-нибудь купит их для меня. Потом сады кончились, а мы целый день шли и пришли под какую-то гору, уже под вечер.
        - Под гору? - вскинулся Евтихий.
        - Ну да, - растерялся мальчишка. - Почти под вечер.
        - Под вечер дня перед пятницей? То есть в четверг? Потрудись теперь пересказать всё обстоятельно - мне важна каждая подробность.
        Мальчишка заморгал, деловито соображая.
        - Ага, - настроился он, - ага. Дядя весь день не торопился, а с вечера вдруг начал спешить. Сказал, мол, хорошо, что темнеет, но надо успеть до полуночи. Там росла роща. А может и старый сад, не знаю. Мы поднялись с дядей на гору, прямо к пещерам. Мне стало страшно, я устал, а дядя собрался зажечь костёр и велел искать хворост, - Али перевёл дух.
        - Так всё-таки - лес или сад? - допрашивал Евтихий. - Ну, ладно, не суть важно… Говоришь, пещеры на горе и костёр? Продолжай!
        - Угу… - мальчишка собрался с мыслями: - Я весь искололся до крови, пока таскал хворост. А дядя будто был этим доволен: «Кровь это хорошо!» - всё радовался. Велел мне пить вино. Я выпил, и у меня стало шуметь в голове.
        - Костёр уже горел? - Евтихий спросил резко, как о самой важной подробности. Али быстро-быстро кивнул:
        - Горел! - с готовностью подтвердил. - Дядя высыпал в огонь весь порошок банджа. Я им надышался, а запах стоял такой едкий и сладкий, как…
        - Я знаю запах конопли. Дальше! - торопил Евтихий.
        - Дальше был гром, и разверзлась земля.
        Мальчишка вытаращил глаза, показывая, что говорит сущую правду. Евтихий нахмурился.
        - Ты хочешь сказать, что от выпитого и выкуренного у тебя гремело в ушах, а пещера, где вы сидели, стала казаться неестественно крупнее и шире?
        - Н-нет, - паренёк не согласился. - Раздвинулась земля, и был грохот. Я очень испугался и хотел оттуда бежать, а дядя разозлился и избил меня.
        - Избил?!
        - Да. Он выбил мне зуб, - Али показал дырку от зуба, - до крови рассёк бровь и порвал ухо. Я вырывался и кричал: «Дядя, за что?!» А он повторял: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» - это слово в слово, клянусь!
        - Та-ак… - протянул Евтихий. - Понятно, что дальше?
        - Надел мне перстень на палец, и я сразу увидел, что в стене появилась дверь.
        Евтихий развернул его лицом к свету, чуть наклонился к нему, малорослому, чтобы стать глазами с ним вровень:
        - Эта дверь, которую ты вдруг увидел… Она была действительной или productum, - волнуясь, Евтихий забывал персидские слова, - м-м… productum… произведением, плодом вина и банджа? Она, к примеру, не двоилась, если нажать пальцами на глаза, она плыла в воздухе или, скажем, казалось неестественно яркой, или была какого-то несуществующего цвета? Ты, например, мог её коснуться и почувствовать?
        - Она… - запнулся паренёк, - она гудела. От неё дрожал воздух. А трогать её было нельзя, пока я, как сказал дядя, не назову вслух своё имя, имя отца, - Али загибал пальцы, - имя деда по отцу и имя деда по матери. Он сказал, что там - сокровище, сокрытое на моё имя. Будто бы дядя всё это увидел в гороскопе, когда гадал на песке.
        - Он ввёл тебя в заблуждение, - механически обронил Евтихий. - Гороскопы - это гадание по звёздам, astromantia… - вслух он говорил одно, но соображал что-то своё, - а гадание на песке… это ammomantia, совсем другое… Так ты перед дверью назвал имена отца и обоих дедов? - он помрачнел, сопоставляя услышанное от мальчишки с известными ему случаями.
        На улице появились и засвистели ребята, дружки звали Али к себе. Евтихий за плечом Али показал им кулак. Тех, кто помельче, сдуло как ветром, подростки постарше ещё куражились, доказывая себе, что не боятся взрослых.
        - Так я - что, я маленький и из бедной семьи, - затянул Али, но вдруг по-мальчишечьи посуровел: - Но дверь стала как настоящая. Вот - я еле открыл её и даже прищемил себе палец, - он показал синяк.
        Евтихий осмотрел палец и переспросил:
        - Это не дядя так тебя ударил, нет?
        - Нет! - встрепенулся мальчишка. - Он бил меня только по голове, это уж точно! Он берёг мне руки и очень ругался, когда я прищемил палец.
        - Ну, постарайся продолжить, - согласился Евтихий.
        - А я не помню, - признался Али. - Помню, спускался и поднимался по лестнице. Стоял блеск, будто от солнца или от каких-то драгоценностей. Ещё был прохладный воздух, и росли сады, точно всё это не в пещере, а где-то… не знаю. А ещё стоял дворец.
        - Опять дворец? - вздохнул Евтихий. - У тебя кругом одни дворцы.
        - Дворец, - заупрямился Али. - Там были сады и огромные залы. А по сторонам шли колонны, и впереди, в самом тупичке, было возвышение, а на нём стоял зажжённый светильник. Ну, самая простая лампа, медная и масляная.
        - Ещё раз! - остановил Евтихий. - Ты видел залы, два ряда колонн справа и слева. Ты шёл между колоннами, а в конце увидел подобие алтаря или жертвенника? Наверняка, он был кубической формы.
        - Ну да, - потерялся Али.
        - Ты описываешь эллинский либо староперсидский храм, малыш. Ладно, продолжай, что ты сделал?
        Али нахмурился и упрямо пожал плечами:
        - Ничего особенного, только то, что велел дядя. Погасил лампу и вылил из неё масло.
        - Вылил масло перед собой на алтарь? Ведь именно так приказал тебе дядя? - Евтихий покачал головой. - Ладно, пропустим жертвоприношение неизвестным богам. Дальше?
        - Пошёл назад. В ту же пещеру, - твердил мальчишка. - Я устал и хотел спать, болела голова. Ступени были очень высокие, и я просил дядю протянуть мне руку. А он почему-то не захотел меня вытаскивать и стал кричать на непонятном языке - и всё, дверь закрылась. Вокруг темнота, никого нет, даже дорога в сады куда-то пропала. Я долго звал дядю, кричал, плакал, бил руками в стены. Никто не отвечал. Я думал, что я умер или сошёл с ума от страха. Я просидел там две ночи и два дня.
        Мать-китаянка в чадре высунулась из дворика на улицу и, увидев, что Али ещё здесь, отпрянула. Приятели Али затеяли возню с потасовкой и убрались с этой улицы. Евтихий, помолчав, спросил:
        - Как же ты спасся… Сам, что ли?
        - Сам! - Али горделиво задрал подбородок. - Я случайно потёр на пальце дядин перстень, и огромный джинн сразу вынес меня.
        Евтихий хмурился и соображал. Морщинки легли на лоб, тонкие губы сжались.
        - Погоди-ка про джинна… Ты хочешь сказать, что целых две ночи ты не лил слёз, не тёр пальцами глаза, не заламывал в отчаянии рук, не растирал зашибленных о стены кулаков?
        - Н-нет, - промямлил мальчишка, - н-не так.
        - Как же ты ухитрился две ночи подряд не касаться перстня и лишь на третье утро случайно потереть его? Ты, видимо, хочешь сказать, что перстень на твоём пальце сработал лишь на третий день заключения.
        - Это всё дядя! - завопил мальчишка. - Это всё он, проклятый! Хотел погубить меня!
        - Ну, как же так - хотел погубить?… Постой, или ты взял перстень тайком? Извини, но ты украл его или дядя сам надел его тебе на палец? Он сам - это так? Ну-ка, ещё раз повтори про перстень всё, как было с самого начала.
        Али захлопал глазами и шмыгнул носом.
        - Он стал меня бить, - признался, - выбил зуб и в кровь разбил лицо. Потом сказал: «Мальчик, я хочу, чтобы ты стал мужчиной!» Надел кольцо мне на палец и добавил: «Этот перстень непременно спасёт тебя». Это всё, я клянусь!
        - Проклятый дядя сам подарил тебе средство к спасению? - Евтихий внимательно посмотрел на паренька. - Что же, он хотел погубить тебя или спасти? А? - окликнул Евтихий. - И всё это - тот самый дядя, о котором твоя мать говорит, что не видела его с тех пор, как он якобы умер. Али… У меня к тебе последний вопрос, дружок. Всё, что ты видел - под действием ли банджа или с помощью перстня, я пока не знаю, - всё, что ты видел, тебе не напоминало что-нибудь знакомое? - Евтихий подождал ответа и переспросил проще: - Ты там бывал раньше?
        Али, не мигая, уставился на Евтихия, потом выдохнул:
        - Да, бывал. Во сне. Или в детстве. Вернее, во сне и в детстве.
        Евтихий промолчал. Сжал губы в ниточку.
        - А ещё, - решился Али, - стояло лето… А мне привиделось, будто там, где сады и дворец с колоннами - самое начало весны.
        - Ноубехар… - повторил румиец на согдийском диалекте. - Али! Сколько тебе было годиков, когда аль-Фадл привёз вас из Балха?
        - О-о! - Али благоговейно поднял руки. - Он наш заступник, наш благодетель и покровитель - аль-Фадл ибн Йахъя ибн Халид аль-Бармаки, salamu as-salam, in shaa Allah!
        Евтихий ждал. Под его взглядом парню стало неуютно, и он признался:
        - Я не помню… Отец помнил! Он говорил, мы служим Бармакидам потому, что наш благодетель аль-Фадл и все его братья, - Али с трепетом выдохнул, - пахлевийские пармаки. Но мы-то теперь все мусульмане, - он поспешил заверить, - и мой отец Абдаллах, и моя мать Фатима, и я, Али ад-Дин!
        - Пахлевийские? - перебил Евтихий. - Пахл это что, Балх, но на согдийском говоре, да? Тогда «пармак», - соображал Евтихий, - это «бармак»?
        Али жмурился на солнце и хлопал глазами. Приятели свистели ему с дальнего конца проулка. Ему хотелось сорваться и убежать. Евтихий глубоко вздохнул, наконец, отпуская мальчишку:
        - Во что играете-то с пацанами? - улыбнулся свысока.
        - В az-zahr! - обрадовался Али. - Ну, то есть в кости!
        - В азарт? - Евтихий на франкский выговор перековеркал арабское слово. - Игры с азартом до добра не доводят. Не забывай: твой дядя сделал тебя взрослым.
        Али продолжал хлопать глазами.
        15
        «Полный текст арабского свода „1001 ночи“ разыскивался долго и безуспешно. Отдельные повести были произвольно собраны в сборник и переведены на французский язык Антуаном Галланом (1646 - 1715). Однако в его многотомном издании „1001 ночи“ сюжет об Али ад-Дине (Аладине) первоначально отсутствовал…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение)
        Оставив тесные улочки аль-Карха, румиец спустился к набережной над Тигром. Если шиит-сказочник ещё не навлёк на себя беды, то найти его труда не составит. Евтихий вышел к базару. Погонщики гнали мулов, навьюченных посудой и утварью на продажу, меняла зычно обещал без обмана обменять серебро, акробат подбрасывал и ловил зажжённые факелы, старьёвщик звал горожан задёшево продать ему поношенные вещи. Здесь пахло пряностями, лошадиным потом, драгоценным мылом и кизяком.
        Прежний сказочник, ловко поджав ноги, сидел у торговых рядов с краю и, рисуя на хитром лице наслаждение от своей же истории, с упоением рассказывал:
        - «Да, я построю дворец на любом из твоих пустырей, о халиф - да продлит Аллах твои дни!» - обещал юноша. Халиф возрадовался, а на утро созерцал выросший под его окнами за одну ночь чудный дворец из восхитительного цветного камня…
        Сказочника окружили и слушали полтора десятка человек - в основном из праздной молодёжи. Подошли пять-шесть иноземцев. Евтихий неслышно зашёл сказочнику со спины и опустил руку ему на плечо:
        - Где же это вырос тот чудный дворец, что его было видно прямо из халифских окон, а? Разве в городе Багдаде остались такие пустыри?
        Сказочник вскинул голову, но сразу узнал Евтихия. Губы его сложились и вытянулись так, будто бы он выговаривал звук: «О!» Усы встопорщились, а глазки хитреца сделались чистыми и ясными.
        - За городом, чужеземец, за городом, где военные лагеря каранбийцев! Дворец был так велик, что его башни халиф вполне мог увидеть из окон за Тигром. Я почти не преувеличиваю! - сказочник простодушно растянул губы, показывая желтоватые зубы.
        Слушатели забеспокоились: иноземец в румийской одежде настойчиво расспрашивал об окнах халифского дворца. Посторонние потихонечку разошлись. Евтихий этого и добивался. Сказочник сидел и снизу вверх глядел на него.
        - Мальчишка действительно сорил золотом? - прямо спросил румиец.
        - Как бобовыми зёрнышками. После него каранбийцы три дня били на улицах всякого, у кого отбирали собранные монеты. Они нечистые - на них женское лицо!
        - М-гм, - покивал Евтихий, - я даже знаю, как зовут эту женщину. Ирина - верный император. Можешь вставить её имя в твою повесть. Если не побоишься, - добавил, сузив глаза. Сказочник промолчал, изображая на лице лояльность и преданность.
        На углу у торговых рядов собрались в кучку настороженные молодые люди. Человек пять. Они делали вид, что на Евтихия вовсе не смотрят. Чьи они - это люди аль-Фадла? Или на их пятках наколоты имена праведных халифов…
        - Как зовут-то тебя, хитрец? - Евтихий не глядел в их сторону.
        - Абдаллах, - не моргнув глазом, сказал тот. Одни сизые усы над верхней губой встопорщились.
        - Abd Allah, - понимающе повторил Евтихий, - раб божий. Все вы тут, я гляжу, Фатимы и Абдаллахи. Береги пятки, шиит! - Евтихий потрепал его по плечу. - Поклон благочестивой Фатиме - боюсь, в другой раз она тебя не выручит!
        Евтихий отошёл на один шаг. Он достаточно привлёк к себе внимание. Из-за угла следили, не отрываясь. Евтихий вытащил из рукава динар и протянул сказочнику:
        - Это за распуганных слушателей тебе денежная compensatio… э-э, выплата, - он подобрал персидское слово. - Не знаешь ли, дорогой, где за двадцать или двадцать пять таких монет можно купить серебряное блюдо подлинной ценой динаров в семьдесят? Я бы взял несколько штук, - румиец внимательно глядел на сказочника.
        Тот помялся, но нехотя встал на ноги и нарочито медленно побрёл. Недалеко - к соседнему торговому ряду.
        16
        «Спрос и мода на восточные повести подогревались во Франции египетским походом Наполеона I. За вознаграждение некий египтянин Али аль-Ансари собрал известные арабские повести в один сборник и произвольно поделил его ровно на тысячу одну главу. Однако повесть об Али ад-Дине и его светильнике в этом египетском своде отсутствовала…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение)
        Наблюдатели тянулись за румийцем шагах в тридцати. Сказочник будто нарочно показывал им дорогу. Он встал у одной лавки и принялся стучать в двери. Скоро вышел хозяин - еврей, судя по одежде и по длинным локонам на висках. Сказочник что-то быстро и тихо пересказал торговцу, а тот недоверчиво посмотрел на румийца. Немного посоображал, посмотрел ещё раз и поклонился:
        - Кажется, у меня есть то, что вас интересует, - он расчётливо заулыбался. - Да, есть!
        Евтихий ждал.
        - Есть, есть! - обещал торговец. - Но не столь много, как вы тут хотите.
        Торговец лгал. Серебряные блюда у него были и достались ему по дешёвке. Малограмотный Али целый месяц таскал их, получая по монете за штуку.
        Лавочник вынес два блюда. Не с узорами из цветов жасмина и не с арабской письменной вязью. На одном - виноградарь ухаживал за лозой, на другом - рыбари вымывали сети. Евангельские сцены. Глоток воздуха родины… Евтихий увидел то, что и рассчитывал - два дискоса византийской работы.
        - Я непременно куплю их, но позже, - решил Евтихий. - Когда ты принесёшь не два, а все тридцать. Кстати, что нового говорят об исчезнувшем дворце?
        Лавочник-еврей растерялся и приоткрыл рот. Вопрос озадачил его, он ещё думал, что дело как-то связано с покупкой серебряных блюд.
        - Так ведь уважаемый… - он оглянулся, потому что сказочник настойчиво толкал его в бок. - Люди говорят, уважаемый, что у исчезнувшего дворца, - нашёлся торговец, - были проблемы. Не хватало одной колонны, а всей халифской сокровищницы не достало на то, чтобы её восполнить! - он рассмеялся, довольный смешной байкой.
        - Нет-нет, всё это неправда, - сказочник вылез вперёд. - Беда была не в колонне, нет! В спальных покоях дворца не доставало на окнах изумрудной решётки. Да-да! И не верь никому, кто примется говорить, будто не хватало двери. Не двери и не колонны. Решётки!
        - Вы всё-таки возьмёте подносы? - не унимался торговец. - Они стоят много дороже жалких двадцати пяти динаров.
        Евтихий глянул немного в сторону. Группа шиитских молодых людей стояла недалеко - через один базарный проулок.
        17
        «Египетский сборник Али аль-Ансари был признан классической „Каирской редакцией 1001 ночи“. В этой версии сборник издавался на всех языках мира. Однако повесть о мальчишке Али ад-Дине и магической лампе в канонической версии „1001 ночи“ отсутствует так же, как отсутствовала и прежде…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», продолжение)
        - Сказочник! - окликнул Евтихий. - Расспроси благочестивую Фатиму, не видала ли она джиннов, что низко пали до воровства чужеземных ценностей! - он звонко щёлкнул по краю серебряного блюда и отошёл прочь.
        Когда он выходил с базара, шиитские парни из аль-Карха напали на него со спины. Кто-то накинул шнурок ему на шею, Евтихий едва смог нагнуть голову и подставить под удавку не горло, а подбородок. Нападение было неожиданным, хотя он и пытался не упускать шиитов из виду. Евтихий, не глядя, ударил плечом и локтем назад, за спину, и смог высвободиться. Резко обернулся. Нападавших было четверо. Двое держали в руках длинные ножи для забоя скота.
        - Fa-itha laqeetumu allatheena kafaroo fadarba alrriqabi hatta itha athkhantumoohum fashuddoo alwathaqa![18 - «Когда встречаетесь с неверными, рубите им головы, когда разобьёте их, крепите оковы!» (Коран, сура 47, аят 4, по переводу М.-Н. О. Османова).], - заголосил первый, нападая и замахиваясь ножом. Евтихий увернулся, а уворачиваясь, плечом сбил противника с ног и коротко ударил его по почкам.
        Трое остальных накинулись одновременно… Короткие до лодыжек штаны, босые ноги, худые рубахи, тюрбаны, бороды. В глазах - скорее страх, чем холодная решимость убивать. В руке одного - нож. Евтихий врезал ближайшему по челюсти, тот замахал руками и повалился. Приёмов кулачного боя все трое не знали. Его пытались повалить на землю, ухватив за одежду. Евтихий пропустил несколько ощутимых тычков в бок и под рёбра. Опаснее было другое: с земли поднимался тот, что держал второй нож.
        Такими ножами овцам запросто отрезают головы. От двух ножей не увернёшься. Евтихий сбросил плащ-гиматий и еле успел намотать его на руку, чтобы скаткой отбивать лезвия. Два удара, сверху и снизу в живот, он отбил, а от третьего заслонился. С плаща летели резаные полоски материи. Евтихий один раз оступился. Третий из шиитов - тот, что был без ножа - куда-то отскочил и суетливо сматывал с головы тюрбан. Сейчас он метнёт полотно тюрбана как аркан и скрутит Евтихию руку или шею.
        - Держи-и-ись! - кто-то, срывая дыхание, кричал ему по-гречески. Мгновение, и Евтихий увидел, как от набережной бегут к нему с палками в руках посольские служки, а среди них спотыкается толмач Ицхак. - Держись же, грек! - Ицхак уже задохнулся, отстал от всех и, согнувшись, опёрся рукой о стену дома, силясь унять дыхание.
        Первым отступил от Евтихия тот, что с размотанным тюрбаном. Короткая растерянность, шажок в сторону, сразу за ним - следующий. Нападавшие легко скрылись. Они хорошо знали дворы и переулки. Евтихий опустил руки. Франки подоспели вовремя.
        - Ты целый? Не ранен, нет? - кто-то из посольства, из прислуги, беспокоился о его состоянии. Ицхак не дал перевести дух:
        - Бегом, грек, бегом! - сам-то он уже отдышался… - Не стой ты здесь, скоро появится стража. Ну, бегом же.
        Улицами, что выше набережной Тигра, они побежали к себе, к окраинной гостинице для иноземцев. Посольские служки успели повыбрасывать палки. Ицхак, как оказалось, совершенно не умел бежать долго и распределять силы. Это оттого, что на бегу он разговаривал и сбивал вдохи-выдохи как себе, так и другим:
        - Эй, слышишь меня, грек? Евтихий! Счастье твоё, что Моисей послал нас.
        - Пророк?
        - Бармак! Моисей Бармак. Джафар-то доложил Мусе, что ты выскочил от него, как угорелый, и что наверняка бросился к этому мальчишке. Уф… Милостью Бога Израилева, хоть знали, где тебя искать-то.
        С левой руки у Евтихия развивался на бегу плащ-гиматий, весь иссечённый, изодранный мясницкими ножами. Евтихий кое-как подобрал его обрывки, чтобы не бились за спиной, иначе каранбийцы, если встретятся, схватят всех без разбора.
        - А ты, я гляжу, всё знаешь, а? Ицхак? И про аль-Карх, и про мальчишку.
        - Я? - поразился Ицхак. - Да я ничего не знаю, ты что! Я - бедный еврей, откуда мне.
        - Да что ты? - Евтихий сбивал себе шаг, подстраиваясь под неверный бег Ицхака, а тот вдруг остановился и, тыча в Евтихия пальцем, разразился посреди улицы:
        - Шииты прокляли халифа и всех Аббасидов как врагов пророка! Халиф за это изгнал потомков Али из Багдада! Алиды набирают себе сторонников, а ты, Евтихий, ведь не глупец и должен понимать, как тебе, чужаку, опасно в это вмешиваться! Здесь персы презирают арабов, арабы ненавидят персов, те и другие гонят mawali, зиндиков и гябров…
        - Ах, ещё и гябров…
        Франки кольцом окружили Ицхака и Евтихия, прикрывая их от посторонних глаз.
        - Да-да, ещё и язычников-гябров! - не унимался Ицхак. - Шиитов десятилетиями казнят за одно подозрение в нелояльности! Каждый новый халиф начинает правление с очередной резни подросших правнуков и праправнуков халифа Али! Все шииты Багдада переполошились, когда ты стал что-то выискивать в их квартале. Ну и что ты здесь выяснил? Что Муса и Джафар больше нуждаются в тебе, чем в твоей гибели? Что не аль-Фадл подослал к тебе убийц, а перепуганные безграмотные имамы из нищего аль-Карха?
        На кричащих по-гречески людей стали оборачиваться. Прискорбно, но ряд слов и имён звучали по-гречески также как по-персидски и по-арабски. Препираться посреди улицы о халифе и его окружении стало опасно.
        - Остынь, Исаак, - остановил Евтихий. - Ты скоро убедишь меня, - он позволил себе улыбнуться, - что главной целью посольства к халифу было объяснить мне политику Халифата, - он примирительно засмеялся. Не вышло, Ицхак не поддержал:
        - Целью франкского посольства было привезти тебя, живого и невредимого, к Бармакидам, чтоб ты выручил их шкуры прежде, чем халиф сдерёт их, воротившись из хаджа!
        Ицхак выпалил это, и тут же осёкся, ошарашено глядя на окружающих.
        - С чего это у императора Карла такая любовь к Бармакидам, а? - Евтихий легонько встряхнул Ицхака. - Ноубехар, да? Всё дело - в балхском монастыре. Что такое Ноубехар, Исаак?
        18
        «Когда халифу Сулейману ибн Абд-Малику сказали, что лишь мудрого визиря недостаёт его власти, халиф спросил: „Кто достоин такой чести?“ - „Один лишь Бармак из Балха, чьи предки были в чести у шахов Персии. Вот и древнее святилище Ноубехар у него во владении“. - „Ноубехар? - воскликнул халиф. - Разве Бармак по сию пору - гябр и огнепоклонник?“ - „О нет, халиф! Бармак когда-то был гябром, но сделался мусульманином“, - был ответ…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Предание VIII века из книги Низами аль-Мулька «Сиасет-наме»)
        «В 723 году по указу халифа Иазида II в храмах православных подданных Халифата были запрещены иконы. В 726 году по эдикту императора Леона III иконы запретили и в храмах Византии. Запрещалось любое изображение Христа, чем, по сути, отрицалось Его вочеловечение, а значит и любовь Создателя к людям…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества)
        На короткий миг рука зависла над шахматной фигурой. По строгим канонам веры, фигура была лишена телесного человекоподобия. Сухие правила игры предписывали считать её всадником-аспом.
        Муса с мгновение поразмыслил над фигурой и двинул всадника вперёд - на левое крыло. Откинулся с удовлетворением назад, на подушку, и с вызовом уставился на Евтихия. Игра развивалась медленно. Бармак и Евтихий поначалу лишь поочерёдно двигали ряды пешек-пияд, пока две лакированные армии не соприкоснулись.
        - Знаю, Евтихий Медиоланский, ты мной недоволен, - разомкнул губы аль-Бармаки. - Недоволен моими братьями и отцом. Прежние наниматели всегда вводили тебя в обстоятельства дела. Я же поостерёгся. Разве хорошо было бы играть по твоим правилам? - он усмехнулся. - Здесь Персия, румиец! Персия, а не Аравийская пустыня с бедуинами на верблюдах.
        Румиец промолчал, сосредоточенно глядя не на Мусу, а на шахматы. Это была идея Бармака - начать за разговором игру. Когда их войска соприкоснулись, последовал стремительный обмен ударами, и сразу шесть пешек-пияд - три чёрных и три белых - оказались на ковре сбоку от шахматного стола.
        Настал черёд старших фигур. Евтихий ещё стремился овладеть центром боя. А Муса аль-Бармаки ощутимо теснил с флангов.
        - Здесь Персия, и я - перс! Слышишь, румиец? - отчеканил Муса. - О нет, я, разумеется, люблю арабов, поскольку из арабов, - он пламенно воскликнул, - вышел пророк Мухаммед - да благословит его Аллах и да приветствует! Арабы подарили ислам, спасибо. Пусть теперь убираются в пески и барханы. Здесь Персия, где веками царили Ахемениды и Сасаниды! Даже эллинское ваше нашествие мы, персы, так легко переварили, что Искандер аль-Македони превратился у нас в Зу-ль-Карнайна из сказок…
        Евтихий показывал, будто захвачен игрой в шахматы. Он уже нашёл, какой фигурой ответить. Вот, следующим ходом он слоном-пилом поставит под удар чужого всадника и одновременно пешку. Всадник отступит.
        Муса силился рассмотреть, что спрятано в глазах Евтихия и чем подкреплена та деловитая собранность, что заставляет румийца в ниточку сжимать губы.
        - Мои тёмные предки, - сдержанно заговорил Муса, - не были мусульманами. Они верили в shirk, многобожие. Они не знали Единого Господа, зато чтили много разных господ-ахуров, воевавших в их баснях со злодеями-дэвами.
        Муса поосторожничал, но не отступил, а подкрепил всадника ещё одной пиядой.
        - Они были гябры, - Муса словно сожалел о предках. - Они звали главного ахура Ахура-Маздой, то есть «господином мудрости», а задолго до Искандера аль-Македони с ними жил мудрец и пророк Зоротуштра, так вот этот мудрец…
        - Я тебя перебью, Муса!
        Евтихий со стуком двинул слона на намеченное место. Через ход Евтихий выпустит в бой ладью, рухх-колесницу, и центр игрового стола окажется в его управлении. Бармак уже не сможет этому помешать.
        - Бармак, я вижу, ты собрался ввести меня в суть расследования. Не поздно ли? - Евтихий поднял глаза и испытующе посмотрел на Мусу. - Мои прежние наниматели часто требовали отчёта о ходе расследования. Поэтому раньше, чем ты продолжишь про Зоротуштру, я доложу тебе, что мальчишка из аль-Карха три месяца назад подвергся изуверскому обряду. Мне продолжать или тебе всё известно?
        Муса отпустил только что взятую фигуру. Насторожился. Набычась, наклонил голову, внимательно слушая.
        - Цель обряда? - выдохнул он несколько хрипло.
        - Взросление.
        Евтихий сцепил руки и несколько мгновений наблюдал, как на лице у Мусы настороженность сменяется испугом, а испуг - внезапным пониманием.
        - Правда, Бармак, ты ожидал этого? С подростками и юношами так поступали все варвары: этруски, кельты, фракийцы. Я видывал этот обряд у германских саксов.
        - Что, что за обряд? - Муса беспокоился, что-то из услышанного было для него неожиданностью.
        - Обряд проводят посреди ночи в лесу либо на лысой горе. Увы, магрибинец не нашёл под Багдадом леса, - Евтихий сузил глаза, - он воспользовался чьим-то заброшенным садом или масличной рощей. Гору или холм он выбрал заранее. Это symphonia… то есть созвучие ритуальных намёков и образов, они требуются для волшбы. На горе или холме мальчик должен был умереть и родиться заново, но уже взрослым. Некоторые колдуны так умело внушают жертве illusionem… видимость смерти, что юноши клянутся, будто и вправду были мертвы.
        Муса аль-Бармаки заметно помрачнел, вытянул чётки из рукава джуббы и что-то прошептал:
        - Astagfirulla… да спасёт Аллах от кощунства… - расслышал Евтихий. - Какая ещё гора… - бросил Муса с деланным пренебрежением. - Какой холм?
        - На той горе живёт некая отшельница Фатима. А дервиши и монахи считаются умершими для мира, так что пещеры рядом с её жилищем сгодились магрибинцу как ритуальный намёк на страну мёртвых. Нередко эти обряды проводят в склепе или на кладбище. Кроме того, магрибинец дожидался ночи, - напомнил Евтихий. - Ночь - ещё один образ смерти, она придавала обряду убедительность. Ещё он стремился успеть до наступления пятницы, то есть в четверг, в день, который астрологи связывают с Моштари, или с Юпитером. Эту блуждающую в небе звезду посвящают Тору, Зевсу или Индре, а это жестокие боги, Муса, они ждут человеческих жертв.
        - Для чего ты мне это рассказываешь? - Муса поглядел с настороженностью.
        - Для чего… Колдун позволил мальчишке поесть. Колдуну это важно, это ритуальная пища, трапеза мёртвых. Мне передавали языческие мифы, э-э… mython, басни, в которых покойник не мог войти в царство теней, пока не вкушал поминальной тризны. За этой тризной магрибинец дал мальчишке вина и дурманящих трав, чтобы сделать его покорным и внушаемым. А затем избил до полусмерти.
        - Избил? - Бармакид подавил в себе брезгливое пренебрежение.
        Евтихий посверлил его сузившимися глазами и хладнокровно перечислил, загибая пальцы:
        - Побои, страдания, унижения, глумления - ритуальные звенья этого обряда. Посвящаемый должен ощутить себя мёртвым. Я сталкивался с тем, что в Нумидийской пустыне юношам протыкают носы, надрывают уши, отрезают фаланги мизинцев и выжигают либо накалывают особые знаки. Магрибинец ограничился тем, что выбил мальчишке зуб. Проявил человечность, - Евтихий был предельно серьёзен. - Случалось, я находил детей, которых германцы и кельты бросали на несколько суток в лесу в пустых избах. Колдуны убеждали родителей, а те верили, что детей больше нет, что их съели волки, людоеды или злые ведьмы. Слабые умирали на самом деле, а выжившим потом говорили, будто о них позаботились лесные духи. Джинны, если, по-вашему. Магрибинец на двое с лишним суток бросил парня в пещере как в склепе, мальчишка едва не свихнулся от страха.
        - Всё равно - зачем… Зачем это нужно? - морщась, повторил Муса. Механически он двинул по столу выбранную заранее шахматную фигуру.
        - Ты ещё спрашиваешь? - Евтихий с особенной злостью вывел рухх-колесницу в центр шахматной битвы. - Ты же видел этого мальчишку, Муса! Ему скоро пятнадцать, но выглядит он моложе и держится как десятилетний. Он ребячлив, крайне ленив и нелюбопытен, помимо игры в бабки его ничто не заботило. Откуда что взялось, Муса! Этот магрибинский колдун опаснейше талантлив в своём ремесле. Он доподлинно внушил мальчишке, что тот внезапно сделается взрослым. Не желаю знать, какие духи или джинны так его одарили. Мальчишка за неделю созрел и заявил, что влюбился в Бедр аль-Будур, которую и в глаза-то не видел… Правда ли, что её имя значит «Луна в Полнолуние»? - он вдруг спросил между делом, но не дослушал: - Я убеждён, что самого магрибинца посвящали в волхвы ещё более суровой методой. Не зря жена брата убеждённо звала его умершим, но… как бы и не совсем. Так что же? - он тяжело уставился на Бармака.
        - Д-да, Бедр аль-Будур так и переводится, - невпопад ответил Муса, разглядывая шахматные фигуры.
        - Ты что-то красивое принялся рассказывать про Зоротуштру и язычников, а я так некрасиво перебил тебя, - желчно напомнил Евтихий и кивнул на шахматы. - Твой ход, Муса! Ты вот-вот лишишься и коня, и пешки.
        Фигуры Евтихия доминировали в центре. В любой час румиец мог перейти в наступление, но сдерживал себя. Фигуры Бармака ощутимо давили его с флангов и пока не давали развернуться. Муса Бармак рассеянно водил над шахматами рукой.
        Наконец, рука замерла и опустилась на фигуру слона-пила… Муса резко двинул слона в сторону, атакуя белую ладью-колесницу Евтихия. Муса поднял глаза и с торжеством посмотрел перед собой.
        - Хорошо, румиец. Изволь, я продолжу. Там на востоке, - он неопределённо показал куда-то в сторону, возможно, что на восток, - за двести пятьдесят лет до Зу-ль-Карнайна правил в Бактрии царь Виштаспа. К царю пришёл мудрец Зоротуштра, вдохновенный пророк, но только не ведаю чей, может, и Самого Всевышнего… да только всех пророков ученики извращают!
        - Не думаю. Вряд ли кого приукрасили или очернили сверх заслуженного. Впрочем, продолжай!
        - Зоротуштра учил, что нравственным очищением можно одолеть дэвов, врагов Ахура-Мазды, а помочь в очищении может обожествлённый огонь, который для Зоротуштры был воплощением мировой справедливости. Царевич Спандийат, сын Виштаспы, выстроил в память о пророке сверкающую столицу Навазак и поместил в ней святыню Зоротуштры - великий чудотворный огонь Вахрама.
        Евтихий не дрогнул ни одним мускулом. Он на одно поле отодвинул рухх-ладью в сторону и вывел её из-под удара. Его положение только упрочилось: рухх был теперь защищён шахом, королём белых.
        - Ну-ну, продолжай, - Евтихий испытующе поднял глаза на Бармака.
        Муса показал глазами на шахматы:
        - Хороший ход, Евтихий, - похвалил он, - хороший ход, сдержанный… Так вот за двести с лишним лет до нашей игры в шахматы персидский шахиншах велел герою Бахраму Чубину завоевать Бактрию. Мы зовём её «ma wara an-Nahr» - «то, что за рекой». За рекой, что вы, румийцы, называете Яксарт[19 - Амударья.]. По воле шаха, Бахрам Чубин стал правителем Маверранахра, Балха и Хорасана. Этот герой вскоре восстал, сам сделался шахиншахом и был кем-то убит, - вздохнул Мусса. - Но прежде, ещё в Балхе, в сердце древней Бактрии, успел жениться на дочери одного из ферганских ханов…
        - Давай, я продолжу, Муса, а ты подумай над шахматами, - перебил Евтихий. - Ещё два хода, и ты докажешь мне, что вам, Бармакидам, даровано Аллахом владеть этой землёй. Вы - потомки того древнего брака. Верно? В ваших жилах течёт кровь героя-шахиншаха и кровь ханов. Ноубехар, святилище гябров - поклонников огня Зоротуштры, стоит на месте древнего Навазака. А вы - балхские пармаки, потомственные владетели святилища и жрецы чудотворного огня, вашей главной святыни. Правда, в век торжества ислама культ огня несколько угас - ты уж извини за такую игру слов. Думай, Муса, думай над ответным ходом, а я продолжу. За пятьдесят один год до нашей игры в шахматы, - он желчно вернул Бармаку его фигуру речи, - в Ноубехаре и Самарканде поселили пленных китайцев с семьями. Тех самых, что научили вас варить бумагу. Китайцы были буддистами, и ваш монастырь ошибочно прослыл буддистским, что было вам на руку, поскольку михна преследует гябров, но не иностранцев с нелепой чужой верой. Китайцы трудолюбивы, они стали заботиться об огне Вахрама… Я перескочу через годы, Муса. Десять лет назад твой старший брат аль-Фадл
совершил политический просчёт, едва не стоивший жизни, ринулся в Ноубехар проведать, на месте ли ваша святыня, и привёз из Балха в Багдад целую семью Ноубехарских поселенцев. В этой семье мальчик был внуком согдийца-гябра, смотрителя огня, а с другой стороны - внуком китайца-буддиста, хранителя всё той же святыни. Чудесное совпадение, правда? Ведь кому-то или чему-то очень важны имена его отца, деда по отцу и деда по матери.
        Муса ибн Йахъя аль-Бармаки напряжённо молчал. Покусывал усы и разглядывал шахматные фигуры. При любом, практически любом ходе румийца могла настать угроза его визирю иль шаху…
        - Так что же натворил аль-Фадл десять лет назад, что ему пришлось бежать от халифа в Балх и заботиться об огне Вахрама? - Евтихий не спускал глаз с Бармака.
        Муса осторожно приподнял руку и чуть-чуть двинул вперёд пешку-пияду. Так он давал простор своему визирю и шаху на случай угрозы.
        - Гордый эллин! Ты должен понять, каково это, - протянул Муса аль-Бармаки, - не быть хозяином на своей земле, - он покусал бороду и сцепил на груди руки. - Ты красиво говоришь, эллин, я тоже расскажу тебе… Когда араб Кутайба ибн Муслим ввёл войска в Хорасан, мои предки почти не сопротивлялись. Это было девяносто лет назад, Евтихий, при моём прадеде. Халиф наделил Кутайбу военными полномочиями, Кутайба вёл смотр ополчения, а его брат мерзавец Маслама остался в Ноубехаре и изнасиловал мою прабабку - пленницу, немусульманку, жену ноубехарского пармака, жреца. Закон арабов не защищал её, ведь она была язычницей. Мерзкий и жёлтокожий Маслама, сказывают, страдал слоновостью и ожирением. Он забрал пленницу к себе, прижил с нею детей, а несчастный Бармак - её муж, хранитель пахлевийского огня и врач - находился рядом и покорно лечил Масламу от слоновости. Что он мог сделать? Он - пленный раб, он - mawali. Спустя двадцать лет воля Аллаха переменилась, и арабы доверили Бармаку строить в Балхе казармы для арабского войска. Кстати, священный Ноубехар оставался всего в двух полётах стрелы от казарм.
        Положение в игре изменилось, Евтихий неосознанно это почувствовал. Следующим ходом Муса Бармак выведет в центр ладью-рухх, а фланги Евтихия уже сейчас нуждаются в защите… Скорее наитием, чем тонким расчётом Евтихий укрепил правое крыло конём-аспом.
        - Сын обесчещенного Бармака, - продолжил Муса, - мой дед Халид ибн Бармак отомстил за семью тем, что сверг проклятых омейядских халифов. Он подарил власть Аббасидам, укрывшись в тени их трона. Веками, румиец, веками у престола персидских царей стояли советники и волхвы-соправители! Мы, Бармакиды, преемники тех великих волхвов.
        - Волхвов? - растянул губы Евтихий. «Magi», так звучало это слово по-персидски и по-гречески. - Вы преемники магов? А чтобы упрочить своё положение, вы спрятали до срока в аль-Кархе одного мальчишку, внука смотрителей вашей «святыни», в надежде, что, повзрослев, он вам ещё пригодится. Так?
        Евтихий позволил себе побарабанить пальцами. Муса Бармак промолчал. Евтихий продолжил.
        - Вы обманулись. Появился согдиец, дядя мальчика, считавшийся умершим, и ускорил взросление мальчишки ритуальным внушением. Что-то произошло. Верно? Из Ноубехара пропал огонь. Да? Огонь, что считается чудотворным, оказался, судя по всему, неподалёку. Раз уж дворцы и ценности сами собой возникали и исчезали! А вы не слишком-то были удивлены. Конечно, вы поначалу испугались силы огня, но быстро убедили себя, что всё держите под надзором. Ошиблись. Кто-то вмешался, и всё сорвалось. Ну-ка, Муса! - Евтихий даже прикрикнул. - Вмешался кто-то, с кем связана давняя ошибка аль-Фадла. Ведь так?
        Муса резко передвинул ладью-рухх, устремляя её в центр игры и разрушая кажущееся равновесие.
        - Вот так! - вдруг выпалил он. - Ты - румиец, Евтихий? Ты - эллин, я тебя спрашиваю?
        Через два хода Евтихию придётся пойти на размен ладей-руххов…
        - Да, - нежелательный размен сохранит численное равенство, но лишит Евтихия остатков преимущества, - я - римлянин и говорю по-эллински[20 - Византийцы считали себя «ромеями», то есть римлянами, но говорили по-гречески.], - Евтихий колебался.
        - Чего же ты не живёшь в Константинополе? - жёстко прищурился Бармак.
        - Я… - только что мерещилось, что верный ход найден, но нет, это оказалось ошибкой. - Я… выехавший. Переселенец, - он не нашёл удачной замены латинскому «emigrans».
        - Ты предал родину и императрицу? - припечатал Муса.
        - Нет, - он решился на размен фигур, хотя и видел, что теряет с ним многое. - Я почитаю святые иконы, - он сделал ход, и ладья-рухх была потеряна, - а дома царствовали иконоборцы.
        - Ага! Значит, тебе известно, каково это - не быть у себя хозяином! Ну-ка, расскажи, - потребовал Муса. - Ведь иконоборцы уже не у власти, а императрица Ирина вернула вам ваши иконы. Ну!
        Несколько длинных мгновений на шахматном столике стучали фигуры. Сбитые одна за другой они оказывались рядом с игровым столом, а порою и просто катились по полу. Пешки-пияды, чёрные и белые, рухх-ладья, та и другая, всадники-аспы, слоны-пилы… Шахи-короли закрылись визирями, остатки фигур выстроились друг против друга… Затишье. Евтихий, мрачнея, отстранился от игры.
        - Мне было тринадцать лет, Муса, когда императрицу Ирину, мою крёстную, муж-император выгнал из дворца за то, что в покоях нашли две старые иконы. Ирину ждала ссылка и смерть, а престарелый патриарх Павел, втайне почитавший иконы, лишь тихо каялся Богу, что не имеет сил стать мучеником… В тот год император Леон милостью Божьей умер, а Ирина осталась матерью царствующего отрока. Мне было семнадцать лет, Муса, когда старик-патриарх, стыдясь самого себя, закрылся в монастыре, а ему на смену постригли в монахи и рукоположили молодого и решительного дворцового секретаря Тарасия.
        Выбывшую из игры ладью Евтихий вертел и крутил в пальцах, а Муса Бармак с удовлетворением следил, как он горячится и нервничает.
        - Два года Тарасий и Ирина не решались созвать церковный Собор. А знаешь, почему, Муса? - Евтихий подался вперёд. - Потому, что Константинополь точь-в-точь походил на то, во что скоро превратится Багдад! По городу маршировали солдаты, гвардия старых императоров, все как один смелы, храбры, бесстыдны и беспощадны. Константинополь, этот великий город… - его голос прервался, и он повторил «великий город» по-гречески: - megale polis, сплошные казармы, военные корпуса, гвардейские школы. А ещё были Армянский и Сирийский легионы, боевые ударные силы, надежда и опора всей армии и трона. Мановением левого мизинца начальники легионов возводили и свергали целые династии! Как твои каранбийцы, Муса.
        - Ходи! - резко прервал Муса. - Ходи теперь! - приказал, выкрикнул.
        Евтихий рассеянно двинул по игровому полю фигуру.
        - Мне было девятнадцать лет, Бармак, когда в храме Святых Апостолов открыли церковный Собор. Я видел: сидела царица, её сын, вселенские патриархи, епископы, монахи. В храм ворвались солдаты, они трясли оружием, свистели, глумились, кричали, что будто бы охрана устала стеречь их покой. Они грозили стащить за бороды патриархов и не стыдились ни Ирины, ни двадцатилетнего царя. А юный император, которому плевать было на Собор, подыгрывал солдатне и сверкал глазами, когда гвардия кричала… голосила… как перевести «scandere»? … выкрикивала, нет, не имя, а казарменную кличку его деда Константина Пятого!
        - Какую? - довольно улыбался Муса. - Какую кличку?
        - Какую? - горячась, повторил Евтихий. - А ты не знаешь, да? Его кличка - Copronim, то есть Говноимённый! Воротишь нос, Муса? Ну, так скажи с большей delicatus: Прозванный Калом. Или из-за его страсти к лошадям: Cavallin, а Каваллин - это конские каштаны, это навоз. Говнюк он и есть говнюк! Гвардия гордилась, да, гордилась слыть гвардией Говнюка-Императора.
        Муса двинул по столу шаха и упрочил положение в игре.
        - Откуда у старого царя такая вонючая кличка? - обронил он, в насмешке кривя губы.
        - Откуда?…
        Евтихий остыл и вдруг пожалел о срыве.
        - Да так, одна сплетня… - он водил рукой над шахматами, ища ход, что мог бы спасти игру. - Младенцем, когда его крестили, он прямо в купели обделался. Вот, как окрестили, так и прожил всю жизнь. Я брезгаю, Муса, теми, кто строит жизнь на таком… fondamento, основании.
        Муса осторожно встал с места, тихо поднял шахматный столик с неоконченной партией и отставил его в сторону.
        - Ты расстроился, Евтихий. Ты на меня обиделся, да? Давай-ка, отложим игру… А про аль-Фадла и его ошибку ты спроси не у меня, румиец, спроси у франков. Ты что, удивлён? - Муса победно усмехнулся в бороду. - Отдохни, Евтихий, - он посоветовал, - переоденься и смени обувь, тебе следует явиться в диван на второй приём посольства. Ты так переживал о плохом императоре Копрониме, что я вместе с тобой расстроился!
        Как видно, Муса старался его оскорбить. Изучая лицо Бармакида, Евтихий поднялся. Он приготовился молча покинуть комнату, но перс не дал уйти, не прощаясь:
        - Всякая власть вынуждает плебеев любить покорность! Даже твой повелитель франкский король Карл…
        - Я - римлянин, - резко обернулся Евтихий, - и мой повелитель - верный император Ирина!
        - …твой повелитель Карл, - надавил Муса Бармак, - под угрозой казни крестит германских варваров. Вера утверждает порядок! - он самодовольно оскалил зубы. - А порядок нуждается во власти.
        На полу валялись выбитые из игры фигуры. Шахматная партия заочно сама собой продолжалась. Евтихий выждал несколько мгновений. Ему делать ход.
        - Король франков Карл, - спокойно выговорил Евтихий, - велит крестить германских саксов под страхом смертной казни за… человеческие жертвоприношения, поджоги храмов и убийство священников, самосуд и ложные обвинения в колдовстве и чародействе, глумление над Церковью и ритуальное людоедство. Я знаю, о чём говорю, Муса, я это расследовал! Согласись, это не то же самое, что казнить апостолов за проповедь, женщин - за почитание икон, а дервишей - за татуированные пятки с именами мёртвых халифов.
        Муса Бармак стиснул зубы - видимо от досады, раз принялся бесцельно поправлять сдвинутые фигуры. Потом в усмешке оскалился и буркнул, не глядя на Евтихия:
        - Это всё равно… Ваш мир мог бы многому поучиться у нас. Передай Карлу, что здесь иноверец выбирает ислам почти добровольно и лишь в силу налогового гнёта. В этом законодательная мудрость, ведь мы чтим Законодателя миров Аллаха!
        - Франки многое у вас переймут, - пообещал Евтихий. - И священные войны за веру, и следственный отдел вероисповедного дознания. «Михна» - это же от слова «mahana», верно? «Допрашивать с испытаниями». Со временем у франков будет своя «вопрошальня». По-нашему: inquisitia.
        Рассматривая его с интересом, Муса подошёл ближе.
        - Ты не любишь короля Карла, - догадался Муса. - Но как же - ведь он твой властитель?
        - Запомни, аль-Бармаки, - повторил Евтихий, распахивая двери. - Мой Бог - это не только Законодатель миров. Ещё Он стал человеком и распялся, чтобы спасти людей.
        - Неужто в твоей стране правят кроткие жертвенные овны, это что - шутка? - усмехнулся Муса. - Евтихий! А я вот не шутил по поводу приёма в диване. Тебе подобает присутствовать, дорогой.
        Муса посоветовал это с предельной любезностью и на прощание поклонился.
        19
        «Франкские летописные источники свидетельствуют, что король Карл, по меньшей мере, дважды направлял посольства в Багдад ко двору Харуна ар-Рашида. Считается, что его дипломатические миссии увенчались успехом. Однако арабские хроники о приёме посольств Великого Карла умалчивают…
        Одновременно, в 801 - 802 годах Карл направил другое посольство в Константинополь ко двору императрицы Ирины…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии)
        В зал приёмов младшие заходили вперёд старших. Переходы и залы полны были каранбийцев, гулямов и чиновников-персов. Посреди пестрящих ковров восседали на атласных подушках Бармакиды и их приближённые. Лангобарда, посла франков, встречали с цветистой любезностью. Джафар милостиво кивал послу и, казалось, лучился радушием. Посол с достоинством кланялся и выказывал ответное уважение дивану, визирю и Халифату.
        Посол франкского короля отчётливо и громко заговорил по-латыни. Гордая римская речь эхом раскатилась по залам. Толмач еврей Ицхак слово в слово переводил на персидский. Джафар, улыбаясь, отвечал послу на арабском, красиво растягивая гласные. Ицхак, внимательно выслушав, переводил послу на разговорный франкский.
        - Управляющий Римской империей король Карл сообщает брату своему халифу, - говорил посол-лангобард, - что год назад Карл отправил в Константинополь посольство с предложением верной императрице Ирине сочетаться с Карлом законным браком. Императрица выразила согласие, и король питает надежду, что в вопросе её бракосочетания императрица, наконец, одолеет сопротивление советников, царедворцев и начальников военных корпусов.
        Джафар изобразил на ухоженном лице улыбку и игриво потеребил стриженую бородку. Евтихий заметил, что Муса Бармак чуть тронул брата за руку. Тот наклонил к Мусе голову, приподнял брови и выслушал ответ послу франков. После поискал глазами Евтихия и громко повторил подсказку:
        - Мы рады намерению Карла собрать в одно целое две части Римской Империи. Львица - не лев, сколь бы ни были остры её когти. Женщина на троне - не царь, и властвуют не жертвенные овны. С тех пор как императрица ослепила и бросила в крепость своего сына, - Джафар усмехнулся румийцу, - восточный римский престол сиротствует, - визирь Джафар, лицемеря, растянул губы в ухмылочку.
        Евтихий сузил глаза, понимая, что Бармакиды продолжают разговор с ним. Муса аль-Бармаки хищно улыбнулся.
        Посол франков в замешательстве глянул на Ицхака, но тот лишь перевёл последние слова и умолк, глядя себе под ноги.
        - Всё это враги, - поколебался посол. - Враги воздвигли ненависть между царствующей матерью и сыном. Её сын, Константин Шестой… Он долгие месяцы держал мать в заточении в столичном замке без общения с внешним миром, с чиновниками и армией…
        - Мы хвалим верную императрицу Ирину, - лукаво поднял брови Джафар, - за находчивость и предусмотрительность. Ведь будучи в заключении, она утаила в подвалах изрядную долю казны и смогла подкупить армию в лице начальников военных корпусов. Она трижды преодолевала заговоры чиновников! Следуя в жестокости своему свёкру Копрониму и мужу Леону, она схватила братьев покойного мужа и всех ослепила. Увы, с тех пор бедная царица Ирина больна, - Джафар Бармак картинно потупил глаза, - борьба за власть едва не стоила ей жизни. Пора поразмыслить о суде Создателя!
        Джафар улыбался, оглаживая напомаженную бородку, а франкский посол едва смог с собой справиться:
        - Управляющий Римской империей король и римский патриций Карл, - он спрятался за титул властителя, - обещает императрице Ирине вечный мир и нерушимое покровительство…
        - Да, мы помним, как легаты Римского папы, - завозился на подушках Джафар, - просили императрицу вернуть захваченные римские земли Сицилии и Калабрии, но не получили согласия. Карл мог бы послать военный флот! Но он предпочёл послать Ирине предложение о браке. Как это великодушно!
        Слова визиря потонули в благоговейном вздохе чиновников.
        Старый Йахъя ибн Халид сверлил Евтихия взглядом и жевал бороду. Аль-Фадл и Муса Бармаки переглянулись, и аль-Фадл что-то сказал Джафару. Визирь, растянув рот в улыбочку, ответил.
        «Румиец колеблется», - прочёл по губам Евтихий.
        Посол франков прочистил горло, насупился и выставил вперёд чёрную бороду:
        - Ради чести христианского мира, - он осип от волнения, но продолжил, - я обязан заметить, что Калабрия и Сицилия издавна населены эллинами, бежавшими от притеснений беззаконных кесарей. Императрица не может не оказывать им покровительства! Беженцы ютятся по всей Италии, включая Лангобардию и Медиолан, и уповают на её заступничество и справедливость.
        Лангобард осёкся, наговорив лишнего. Карл будет недоволен. Королю непременно доложат о нелояльности… Евтихий Медиоланский поморщился, сожалея об ошибке посла.
        - С некоторых пор Лангобардия и Рим обрели по воле Аллаха правителя - франкского короля Карла, - Джафар ухмыльнулся. - А ты, достойный лангобард, так же не любишь императора Карла, как некоторые эллины-медиоланцы из твоего посольства?
        Посол властителя франков и всего Западного мира молча стискивал зубы. Наверное, это последнее его посольство… Лангобард стискивал зубы и терпеливо молчал.
        20
        «Биографы передают, что смолоду Карл был воздержан в еде и питье, хотя соблюдать посты не любил. Карл был искусен в плавании и верховой езде, умел читать, но писал с явным трудом, сожалея, что не научился письму в детстве. Владел он разговорной латынью, говорил на германских наречиях, но греческий лишь слегка понимал. Хронисты сообщают, что переводчиком при Карле долгие годы состоял некий Исаак (Ицхак), еврей по происхождению. Исаак, как передают, входил в известное посольство Карла ко двору Харуна ар-Рашида…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        Ковёр в трапезной зале пестрел цветами и красками, узоры плелись, переползая на стены, подушки и матерчатые валики. Визирь Джафар расточал любезности, приглашая франков принять участие в трапезе. Пестроту ковров заставили низкими кедровыми столиками с кувшинами, блюдами и подносами. Вдоль стен рассаживались на подушках гости и чиновники-персы.
        Юноша-невольник запел что-то слащавое. Поплыл запах жирного риса с мясом. Забренчала однообразная музыка. Франков угощали тянущимся сладким напитком. Джафар лично подливал его в чашку посла и улыбался. Муса и аль-Фадл Бармаки сидели чуть дальше от них - с другими гостями.
        Евтихию отвели место с секретарями посольства. Рядом уселся переводчик Ицхак.
        - Исаак! - хотя рис был приятен и мягок, есть не хотелось. - Ты как-то проговорился, что я - цель этого посольства.
        Ицхак замотал головой, отказываясь от своих слов:
        - Не бери это в голову. Ты что? Бедный еврей просто наблюдателен и хорошо слышит.
        - Слышит порой лучше, чем посол. Правда же?
        - О-о, не переоценивай! - Ицхак отодвинул чашку с пловом. - Спрашивай, - он посерьёзнел.
        - Просто напомни мне. Халиф ар-Рашид однажды чуть не казнил аль-Фадла. Из-за чего?
        Ицхак метнулся глазами в сторону Бармакидов.
        - Из-за шиитов, - быстро сказал.
        Муса аль-Бармаки не обернулся. Он что-то говорил знатному остроносому персу, шутил с ним и смеялся. Ицхак наклонился к Евтихию:
        - При старом халифе, - бросил Ицхак вполголоса, - шиитские вожди решили, что они вправе сами избрать нового халифа из числа Алидов. Для них-то и нынешний ар-Рашид - узурпатор. Ему приходится вечно напоминать, что он и сам родственник их пророка, потомок аль-Аббаса, дяди Мухаммеда, которого Мухаммед когда-то назвал главою всех мусульман.
        - Ну - и? - Евтихий озабоченно осмотрел пирующих, не навострил ли кто уши. Аль-Фадл мирно пил из кубка и сдержанно смеялся над шутками царедворцев.
        - Визирь аль-Фадл, - ещё тише сказал Ицхак, - повёл с шиитами переговоры. Заурядные тайные переговоры о лояльности ар-Рашиду. Ну, и о привилегиях, что халиф подарит Алидам взамен на лояльность. Он многое наобещал и… Короче, хитря и уступая, визирь аль-Фадл разгласил кое-какие тайные сведения.
        - О чудотворном огне Вахрама?
        Ицхак быстро моргнул, но спешно отпил из кубка.
        - Не болтай здесь про мифический огонь пармаков. Всё это слухи, грек, простые слухи. Да, визирь что-то намекнул. Порой достаточно и намёка. Халиф был в ярости. А шииты смекнули, что за вещь попала в поле их зрения на западе.
        - Ах, на западе?
        Ицхак пожал плечами и снова налил себе сладкого шербета.
        - Да, на западе. В Кордове и Андалусии, - Ицхак, делая вид, что пьёт, прикрыл губы кубком. - Сорок шесть лет там у власти держатся Омейяды. Лет двадцать пять назад они прогнали из Сарагосы верного Багдаду эмира, а тот бежал через Пиренеи за помощью к нашему королю Карлу. Мне помнится, затея с военной помощью нехорошо для нас кончилась в ущелье Ронсеваль…
        - В ущелье Ронсеваль? - силился сопоставить Евтихий.
        - Слушай меня! - шёпотом перебил Ицхак, оглядываясь. - Не знаю, что тебе поручили расследовать, но имей в виду слова бедного, хорошо слышащего еврея: запад для Халифата - это главный противник. Запад - это Кордова, запад - это Марокко, где тринадцать лет правят Идрисиды, а уж они-то - потомки самого Али и дочери Мухаммеда. Всё это - Магриб, Евтихий, мятежный, варварский, наполовину шиитский Магриб[21 - От арабского «al-Maghrib» - запад. Общее для арабского мира название Испании и Марокканской Африки.].
        - Магриб, - тихо повторил Евтихий. - Страна язычников и колдовских обрядов…
        Ситару подпевали барбаты и чанги. Тихонечко дребезжал бубен под тонкими, почти женственными пальцами невольников. Визирь Джафар, услаждая слух, растягивал губы в улыбке и через всю залу рассматривал Евтихия. Юноша-невольник допел, наконец, сладкоречивую песню.
        - Так, кому важен успех твоей миссии, грек? - добавил Ицхак. - Думай сам, я умолкаю. Но Магриб - враг не только Багдада, с Магрибом неспокойно граничит держава нашего Карла.
        Другой раб подхватил чанг и быстро-быстро заколотил по струнам, даря усладу, негу и удовольствие пищеварению.
        21
        «В том, что за три года до иконоборческого эдикта Леона III Исавра иконы были запрещены указом халифа Иазида II, нередко усматривают зависимость политики иконоборцев от политики Халифата. Иконоборческие репрессии достигли своего пика при сыне Леона III императоре Константине V Копрониме (741 - 775)…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества)
        Солнце заметно склонилось к закату.
        Евтихий вышел подышать остывающим осенним воздухом. Посольство хоть и занимало целое крыло гостиницы, но вечером, после приёма у визиря, в гостиничном дворике не было ни души. Конечно, лучше было сойти вниз и прогуляться к набережной…
        Но у ворот гостиницы засуетились слуги. Ворота, не смотря на поздний час, открылись, и на дворик вплыл паланкин с малиновыми кистями. Невольники бережно поставили его на землю, полог откинулся, из паланкина вышел Муса аль-Бармаки.
        Муса изобразил на лице радушие и двинулся к Евтихию. Рабы торопливо поднесли блюдо с источающим аромат виноградом и уже знакомый Евтихию столик с шахматами.
        - Угощайся, румиец! Спелые грозди умоляют тебя отведать их, - Муса широко улыбался. - Я хочу, чтобы ты стал мне другом. Я видел, ты ничего не ел у визиря.
        Евтихий не ответил, но, подчёркнуто потянув время, пошёл навстречу. Муса развёл руки, разрешая обнять себя в знак примирения. Рабы куда-то исчезли. Евтихий сел под старой акацией на принесённые подушки. Муса опустился слева от него, выказывая дружбу и расположение.
        - Послушай, - Муса чуть тронул его за плечо. - Евтихий, я сильно огорчил тебя, понимаю. Прости. Это я подсказал Джафару вспомнить всё плохое о твоей стране и твоей царице. Видишь, я прошу у тебя прощения! Не хочу, чтобы ты осуждал нас, приписывая мне или моим братьям коварные намерения.
        Евтихий без улыбки приподнял бровь и… стал расставлять на шахматном столе фигуры.
        - Прости, - настойчиво повторил перс.
        Евтихий безошибочно восстановил игру, оставленную на столе в прошлый раз. Бармак удивлённо качнул головой.
        - У тебя добрая память, - он кивнул на шахматы. - Или ты помнишь только хорошее?
        Игра продолжилась. Они молча двигали по столу оставшихся аспов, пилов, руххов и визирей. Рождалась позиция, в которой фигуры последовательно защищали одна другую, атакуя при этом визирей соперника.
        - Ты не огорчил и не обидел меня, - выговорил Евтихий. - Всё, о чём говорил Джафар, я прекрасно знаю. Разумеется, это больно вспоминать… Но это - моя родина, Муса! - Евтихий, наконец, вскинул глаза.
        Муса, напротив, опустил взгляд. Он рассматривал игровой стол и фигуры. Стоит одному из них решиться на размен визирей, как со стола слетит почти вся армия.
        - Помню, в наш дом ворвались солдаты Копронима, - Евтихий двинул по столу всадника. - Я был ребёнком. Помню, как в тот день убили деда и бабку, размозжив им головы семейной иконой. Я храню эту икону, она в моей комнате.
        Он ненадолго умолк. Шахматы напоминали, что талант стратега порою кроется в том, чтобы не начинать самоистребляющий бой первым.
        - Иконописцам отрубали руки и выкалывали глаза. Иконы сжигали, рубили топорами, соскабливали с досок. Женщины в отчаянии бросали иконы в море, и я видел, как непоруганные они плыли по водам, пока солдатня истязала их хозяек. Влахернский собор ободрали от фресок и расписали ипподромными скачками, фривольными сценами бани и орнаментом из плетей горошка. Собор стал похож на овощную лавку. Скажи, зачем же отец с матерью сберегли дедову икону, залитую его мученическою кровью?
        Фигуры рвались в бой. Один неверный ход, толика неумения просчитать игру на пять, шесть, восемь ходов - и битва проиграна.
        - Мне трудно об этом судить, Евтихий, - осторожно заметил Муса. - У меня другая вера.
        - Я знаю. Вера в Неизобразимого Бога, который так и не стал человеком, - Евтихий передвинул по столу шаха, превращенного резчиком из человека в безликую коронованную условность. - В церквях стали хранить дрова и овощи. Монастыри закрыли, в них разместились казармы. Копрониму и его генералам требовались солдаты, а не отшельники! Монахам под страхом выкалывания глаз велели жениться и идти на службу. Скажи, можно ли любить власть, если она бесчеловечна? - Евтихий ещё держал в руках обесчеловеченого шахматного короля.
        - Зачем? - Муса не ответил, понимая, что вопрос, скорее всего, риторический. - Зачем - любить?
        - А Бога? - тихо спросил Евтихий. - Который не захотел стать Изобразимым?
        Муса сосредоточенно изучал положение фигур. Он не стал напоказ выражать веру, выхватывая из рукава чётки и шепча «Astagfirullahi!» Евтихий мысленно похвалил его сдержанность.
        - Константинополь - это город казарм, - припомнил Евтихий. - Я счастлив, что мы жили в Никее. Копроним дважды раздевал донага патриархов, усаживал их задом наперёд на ослов и вёз по ипподрому под свист и плевки собравшейся черни. Однажды он вывел на позор сотни монахов и монахинь - парами, в бесстыдных срамных одеждах, их повели в цирк жениться друг на друге. Чернь потешалась! Чернь воспевала Говнюка-Императора.
        Бармак сходил резко и неожиданно. Рухх-колесница пересекла поле и остановилась, чтобы грозить шаху-королю Евтихия тогда, когда все фигуры будут сметены с доски взаимными ударами.
        - Евтихий Медиоланский! Ты собрался меня уговаривать? Или я уговариваю тебя служить Бармакидам? К чему эти речи!
        - По-моему, Бармак, ты преследуешь своими речами особые цели, - сузил глаза Евтихий.
        - Ах, какие громкие фразы! - просмаковал Бармак и усмехнулся. - Императрица Ирина слаба здоровьем, ой, как слаба. А у вас ловко выбирают императоров из числа военных и аристократов. Решай. Способна ли ваша элита подарить стране процветание?
        Евтихий насторожился. Он промолчал, испытывая взглядом Мусу. Тот показал зубы в усмешке:
        - Не лучше ль твоему народу принять, - он сделал паузу, - покровительство Халифата. И веру Пророка? Эй, я не настаиваю! - он вскинул руки, смеясь и сдаваясь. - Необязательно Халифата, я пошутил! Это может быть покровительство франкского короля Карла, твоего единоверца. Ход за тобой, друг! Ход за тобой.
        Муса несколько раз показал толстым пальцем на шахматный столик. Лишённые человеческого обличья фигуры поблёскивали на солнце.
        Солнце уже зримо коснулось своим краем запада, Магриба… Евтихий остался один размышлять над ходом в шахматной игре.
        22
        «Песнь о Роланде. Французский героический эпос, поэма об отступлении войск Карла Великого из Андалусии. Основана на подлинных событиях 777 года. Рыцарь Роланд (его прототип - бретонский маркграф Хроутланд), прикрывая своим отрядом отход королевской армии, попадает в засаду посреди ущелья Ронсеваль. Роланд погибает, но трубит в серебряный рог, успевая предупредить Карла о вероломстве врага…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории книг)
        Всю ночь Евтихий думал над словами Бармака.
        Из окна тянуло осенним холодом. В лицо Евтихию светила луна, а на стене между дедовой иконой и семисвечником Ицхака сиял лунный прямоугольник, весь в частую сеточку от косой оконной решётки. Евтихий вставал и смотрел из окна во двор. Под утро - а может, и среди ночи - он нечаянно разбудил Ицхака. Толмач заворочался и что-то в полусне крикнул на одном из ведомых ему языков.
        Евтихий подошёл и потряс его за плечо.
        - Исаак.
        - М-м?! - вскинулся тот, тараща на лунный свет глаза.
        - Исаак, что на самом деле произошло в Ронсевальском ущелье?
        Ицхак поднялся и сел на кровати, спросонья потёр глаза руками.
        - Ты чего, грек… ты - сумасшедший? Будишь по ночам…
        - Что было в Ронсевале, Исаак? Вижу, это важнее, чем все ошибки аль-Фадла. Ну же, проснись! Вспомни для начала, кто правил в Багдаде, а кто - в Магрибе, - он подтолкнул Ицхака. - Начинай!
        - Уф-ф! - Ицхак затряс головой, просыпаясь. - В Багдаде… В Багдаде был жив старый халиф. Аль-Махди, отец нынешнего… А в Магрибе… - Ицхак передёрнул плечами и подавил зевок. - Ну, в Андалусии был самозванец Абд ар-Рахман, беглец от здешней расправы. Он омейядской крови и стал халифом, когда с мятежниками повыгонял из Андалусии законных эмиров.
        - Тогда один из них, - направляя, подхватил Евтихий, - сарагосский эмир Ибн ал-Араб бежал на север за помощью к Карлу. Да продолжай же!
        Ицхак выдернул из-под кровати туфли - здесь спали низко, почти на земле, - и нацепил их на босые ноги. Сел по-персидски, кутаясь в покрывало.
        - Ну да… - соображал он. - Карл помогал одним сарацинам воевать против других сарацинов. Сарагосу взяли, эмира восстановили. В общем, так зародился союз Аббасидов и Карла против Омейядов и Кордовы.
        - И? - торопил Евтихий.
        - Началось восстание германских саксов, и Карл бросился выводить армию из-за Пиренеев.
        - Это я знаю, - не вытерпел Евтихий. - Роутланд прикрывал отход и погиб, попав в засаду. Что дальше?
        - Чего ты хочешь узнать-то? - удивился Ицхак. - Засада была не сарацинская, напали христиане-баски. Кто-то навёл их в расчёте на сарагосские трофеи.
        - Помимо обычных трофеев, - Евтихий наклонился, чтобы в темноте увидеть глаза Ицхака, - помимо золота и оружия, что ещё вывозил отряд Роутланда? Например, что-то, найденное на особицу где-нибудь в тайниках или в горах…
        - Ай, вон, о чём ты, - Ицхак покачал головой. - Говорят… Ну да, говорят, только это всё слухи, - он поспешил отречься, - что в одной из пещер в горах отряд наткнулся на старинные… вещи. На некую полуистлевшую книгу и… то кольцо, - Ицхак до шёпота, сбавил голос.
        - Ах, всё-таки, кольцо, - отметил грек.
        Евтихий отошёл к решётчатому окну, пытаясь связать мысли в одно целое.
        - Кольцо, ну да, - осторожно повторил Ицхак, - оно же по твоей части. Слушай… Маркграф Роутланд погибал от ран и трубил в рог. Веришь ли, его рог доподлинно слышали в ставке у Карла. А ещё, говорят, - он заёрзал на топчане, - будто бы рог услышали и в далёком Аахене на Рейне. Это кольцо, это оно переносило звуки! - вырвалось у Ицхака. - Оно вообще чутко к желаниям умирающих.
        - Ах, к желаниям умирающих, - удовлетворился Евтихий. - Или тех, кто думает, что умирает? Какое совпадение… Какое странное кольцо! Я так понимаю, что Карл вернулся, вывел из ущелья раненых и заодно вынес найденные Роутландом… артефакты. Так их назовём? Или предпочтёшь другое именование - амулеты, талисманы?
        - Терафимы, - отвернулся Ицхак.
        Евтихий помолчал, время от времени кивая головой.
        - Терафимы. Так зовут амулеты в иудейской магии. Ты полагаешь, эти вещи имели какое-то отношение к евреям? Ты сам-то их видел? - он вздохнул. - А? Исаак…
        Ицхак зябко укутался в покрывало. Обронил будто бы без всякой связи:
        - Та книга была на иврите… А у Карла не нашлось переводчика. Я через несколько лет читал её. Там огласовки как у сефардского наречия, ну, ты этого не знаешь, так говорят андалусские евреи, - заторопился Ицхак. - А я знаю, я андалусец, но… Это какой-то не такой сефард. Что-то не так - то ли в словах, то ли в их порядке. У нас так никогда ещё не говорили. Но мысли - мысли глубокие, чёткие. Будто писал философ. Эта книга… она - чьё-то послание царю Соломону.
        Он выдохнул эти слова и замахал руками, запрещая себя перебивать. Но Евтихий молчал и даже не шевелился.
        - Мне дали два куска, - зачастил Ицхак, - две тетрадки из книги. Несколько листиков. На одних так горько говорилось о бедах моего народа, что я плакал. Плакал, а листы от слёз рассыпались - такие они ветхие. А в другой тетрадке была тайная мудрость, философия. Нечто об огненных письменах и о свойствах огня. Якобы из огня сотворена плоть ангелов и… джиннов, то есть огненных гениев. А ещё о сосуде, в котором спрятаны и накрепко заперты огненные записи обо всех тайнах мира. Это как бы светильник, и его можно зажечь только кольцом Соломона! Это так несбыточно, - Ицхак принялся ломать руки и потирать пальцы, - и так маняще, Евтихий!…
        Утренний ветер залетел в окно, Ицхак поёжился, а Евтихий, о чём-то раздумывая, присел на лежанку.
        - В Кордове, конечно же, узнали о находке Карлом таких… артефактов? - Евтихий не столько спросил, сколько принял как данность.
        - Узнали, - Ицхак поднял глаза. - Конечно, узнали - такое не утаишь. Только кордовский халиф Абд ар-Рахман мало что понимал в амулетах. Архивы аббасидских эмиров сожгли при отступлении.
        - Постой же. Так этот наш аль-Фадл… - Евтихий не договорил.
        - Ходили слухи, - зашептал Ицхак, - что аль-Фадл намекнул шиитам на пахлевийское предание, будто мифический сборник заклинаний откроет дорогу к Сосуду чудотворного огня. А в Магрибе тотчас сообразили, что за ценности уже столько лет бесполезно лежат в Старом Риме. Неподалёку - чуть руку протяни!
        - Они были похищены? - уточнил Евтихий.
        - Я думал, что ты… - Ицхак вытаращил и без того круглые глаза, - что ты как раз и ищешь их по приказу Великого Карла при содействии Мусы Бармака. Ты - что? Ты - хочешь сказать?… - Ицхак задохнулся от пришедшего понимания.
        - Молчи! - оборвал Евтихий. - Нет. Повтори. Ты только что сказал, что пропавшую книгу Бармакиды считают ключом к их светильнику? Но про кольцо или про перстень в их предании - ни полслова?
        - Ты здесь не для поиска Соломоновой книги? - смог выдавить Ицхак. - Ты что - ищешь для Бармакидов пропавший светильник? Ты хоть ведаешь, к чему приведёт твой розыск… Чудотворный огонь был в руках персов - и пропал? Книга, кольцо и светильник - в одних руках? ШМА ИСРАЭЛЬ[22 - «Слушай, Израиль…» - начало иудейского символа веры.]… - он начал молиться. - БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОГЕЙНУ[23 - «Благословен Ты, Господи Боже…» - благословение, читаемое иудеями во время каждой молитвы.]…
        Не обращая на Евтихия никакого внимания, Ицхак непослушными пальцами зажёг семисвечник, разогнул старую еврейскую книгу и дрожащим голосом принялся читать её с самого начала, с сотворения мира. Пока голос его дрожал и прерывался, Евтихий молча смотрел через решётчатое окно в небо и слушал:
        - БЕРЕЙШИТ БАРА ЭЛОХИМ ЭТ ХА-ШАМАЙИМ ВЭ ЭТ ХА-ЭРЕЦ[24 - «В начале сотворил Бог небо и землю…» - первые слова Библии на иврите, языке оригинала.]…
        23
        «Чатуранга - непосредственная предшественница шахмат. Игра из разряда пошаговых стратегий…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Теория игр)
        Муса ибн Йахъя теребил за ухом гладкошёрстую египетскую кошку. Животное хитро жмурилось и довольно урчало. Пестрели ковры, на коврах - подушки и валики для сидения, набитые жёсткой соломкой и тугой копрой. Евтихий свободно уселся напротив.
        - Ты не предложишь мне снова сыграть в шахматы?
        - А ты подумал над последними моими словами?
        - Подумал.
        Муса хотел изобразить радушие, но ухмылка вышла горделивой и оттого неуместной. Выпустив кошку из рук, Бармак пододвинул поближе шахматный столик.
        - Это игра мудрецов, Евтихий! А мы с тобой мудрецы и понимаем друг друга - верно? Посмотри же сюда! - Бармак начал причудливо, не так, как принято в шахматах, расставлять на доске фигуры. - Это - чатуранга, древняя игра индусов. «Chatur’anga» значит «четыре армии». Или четыре рода войск, если тебе угодно. Здесь есть пехота, слоны, конница и боевые колесницы.
        Он расставил фигуры по углам стола: чёрные напротив чёрных, белые напротив белых.
        - В эту игру играли вчетвером, двое на двое, - Муса показал на белого короля с одним пилом, одним аспом, одним руххом и четырьмя пиядами. - Это наш халиф и его Халифат. В смежном углу - чёрные, это твоя Византия, наш старый враг и соперник, граничащий с нами. А напротив халифа в углу - смотри же - опять белые! Это великий Карл, волею Аллаха, наш вынужденный друг и союзник. А рядом с ним, напротив Византии, гранича с Халифатом и с Карлом, стоит чёрный Магриб - Кордова и африканское Марокко, наш общий противник. Бедная Византия, не правда ли?
        «Бедной Византии» Бармак взамен короля поставил королеву.
        - Она слишком слаба - уж извини меня, румиец, я повторяюсь. Если за белых сыграем я и ты, то наш соединённый поход разгромит и Магриб, и Константинополь. Зачем доводить дело до пролития крови?
        Фигуры из слоновой кости лоснились от чёрного и золотистого лака. Хитрый перс сделал подмену и поставил в «войске Халифата» ферзя-визиря вместо короля-шаха, намекая, чья власть начнётся в Багдаде. Египетская кошка обошла шахматный столик и потёрлась о ногу Мусы Бармака. Евтихий растянул губы в улыбку:
        - Увы, Моисей Бармак, - он нарочно назвал Мусу по-эллински, - играть вчетвером, двое на двое, индусам было забавно, но неудобно. Никто не мог предугадать, что внезапно выкинет вынужденный союзник. Поэтому младший в союзе игроков слушался старшего, а игра в «четыре армии» превратилась в игру, где целью стало - «шах-матэ», «убить шаха». Короля или халифа, если тебе угодно.
        Египетская кошка, наткнувшись на сандалию Евтихия, зашипела и выскочила из-под столика, опрокинув на ковёр чёрную рухх-ладью, рухх-колесницу.
        - Ты на что-то намекаешь, румиец? - нахмурился Муса. - Клянусь, в моих мыслях не было ничего подобного - да спасёт меня Аллах от кощунства.
        - У чатуранги, Муса, был существенный недостаток. Ходы, мой персидский друг, определялись броском az-zahr’а, обычной игральной кости. А сколько костей было в игре, не ведаешь, Муса? Одна ли? Или две, как в триктраке и нардах? А может быть, сразу три…
        Муса аль-Бармаки напрягся. Евтихий подождал, когда радушие и безмятежность сползут с его лица окончательно.
        - Первая кость - это светильник, - загнул палец Евтихий. - Чудотворный огонь Вахрама. Вторая кость - это ветхая книга и перстень из пещер Магриба. Но в книге нет чудесных заклинаний, Муса! В ней сухие и чёткие установки и руководства, э-э… instructiones et manipuli… - он не смог найти удачный перевод. - Скажи, Муса, ты слышал что-нибудь о перстне царя Сулеймана?
        Бармак помолчал, пытаясь осмыслить, к чему клонится разговор. Наконец, недовольно разомкнул губы:
        - Ну, в Судный день зверь из бездны по воле Аллаха отметит им грешников. Для них это станет карой. Ещё говорят, что на перстне вырезано тайное и неизречённое Сотое имя Аллаха.
        - Ой, ли! - Евтихий позволил себе усомниться. - По старой, бытующей у евреев легенде, на перстне начертано: «Всё проходит - пройдёт и это». Согласись, изречение в духе царя Соломона: «ХЕВЭЛЬ ХАВАЛИМ - ХА-КОЛЬ ХАВЕЛЬ[25 - Суета сует - всё суета (иврит).]. Восходит солнце и заходит, возвращается ветер на круги своя, реки текут и впадают в море; суета сует - всё суета»[26 - Вольный пересказ вступления к библейской книге «Притчи Соломона».], - Евтихий в ниточку вытянул губы и добавил: - Вчера я видел это кольцо на руке одного мальчишки.
        Евтихий лгал, кольца он не видел. Но игра того стоила. Муса Бармак побледнел и покрылся розоватыми пятнами.
        - Али?… Этот шиитский мальчишка… Его надо немедленно схватить. Да сам-то он - не потерял перстень?!
        Длинноухая кошка, чуя настроение хозяина, припала к земле и забила хвостом по бокам, потом выгнулась дугой, прижала уши, зашипела и порскнула в угол. Муса Бармак ладонью вытер со лба испарину.
        - Схватить его ты не сможешь, - выдумал Евтихий. - Кольцо бережёт хозяина в час опасности и выполняет волю владельца, когда ему грозит смерть.
        Собственно, ложь была не так уж далека от истины.
        - Что, хитроумный персиянин? - Евтихий позволил себе усмехнуться. - Хотел перехитрить франкского Карла? Думал, что пахлевийские пармаки - хозяева лампы? Пускай - лампы. Но не ключа к ней! Карл даже не сказал тебе о перстне?
        Бармак резко поднялся. Столик качнулся, фигуры полетели на пол. Евтихий отстранился, откинулся на атласный валик, наблюдая, как Муса нервно ходит по комнате.
        - Ключом был этот мальчишка! - Муса резко обернулся. - Мы тянули время, мы ждали, когда сопляк вырастет и лампа признает его смотрителем. Светильник распознал бы его по прикосновению пальцев, раз он внук прежних служителей. Но вмешался твой проклятый колдун с его шайтанскими обрядами и сорвал все наши замыслы!
        - Это не мой колдун, - Евтихий тоже повысил голос. - Повзрослевшего Али светильник признал, но лампа стала чудотворной лишь из-за перстня на пальце. Здесь два артефакта, Муса! В этой игре две игральные кости, но они у разных игроков! Перстень законно принадлежит Великому Карлу. Готов ли ты решать с франками вопросы strateges ce tacticon? Говорят, это и зовётся политикой взаимного сдерживания.
        Египетская кошка зашипела и взвизгнула, когда Бармак двумя пальцами взял её за загривок и выкинул в приоткрытую дверь. Дверь Муса тотчас заботливо затворил и прихлопнул. Обернулся. В глазах Мусы ибн Йахъи стоял страх.
        - Румиец… - выговорил Бармак. - Ты не забыл ли? Мальчишка - маленький шиит. И лампа - в руках у шиитов.
        - Боишься, что внуки пророка кинут в зиндан правнуков его дяди? - Евтихий показал зубы. - Говори, что за дворец выстроил Али за одну ночь! - Евтихий вскочил с места. - Дворец, с которым пропала Бедр аль-Будур. Ну же!
        - Дворец, - моргнул Муса Бармак, - огромный, великолепный дворец, - у Мусы постукивали зубы. - Он возник… за городом, на пустыре, и тогда рванул страшный ветер. Будто бы стены и башни дворца вытеснили собой воздух, заняв его место…
        - Что за дворец? - не выдержал Евтихий. - Византийский, франкский, римский?
        - Н-нет, - засомневался Муса, - персидский. Я бы хотел, чтобы он украсил Багдад, но…
        - Что - но?
        - Он странный…
        - Странный, - повторил Евтихий, будто подтверждая. - Чем странный? В спальне не хватало на окне решётки?
        - Решётки? - смешался Муса.
        - Да. Или не было одной двери, или колонны. Чего-то не хватало в спальне.
        - В спальне? - вскинулся Муса. - Там не было спален! Не было залов для игры в мяч, залов для обеда, не было кухонь. Это вообще не дворец, это…
        - Мечеть?
        - Д-да, - колебался Муса. - Мечеть там была. Но это… усыпальница, мавзолей.
        Евтихий ближе подошёл к Мусе и ухватил его за рукав джуббы.
        - Мавзолей? - повторил он. - Чей же?
        - Плиты были расколоты, - белыми губами признался Муса. - Я прочёл только кусок. Это усыпальница…
        - Ну же? - потряс его Евтихий. - Чья?
        - Только не говори ей. Ей не понравится, - Муса высвободился. - Это мавзолей Ситт-Зубейды.
        Через мгновение, сощурив глаза от досады, Бармак наблюдал, как румиец хохочет, указывая куда-то за окно, за город, за стены Багдада:
        - Это бессмысленная, тупая и мёртвая сила! Костная, грубая и неразумная! - хохотал Евтихий. - Слушается безграмотного мальчишки, для которого дворец - всякое сооружение чуть больше лавки зеленщика! Сила, не связанная ни расстоянием дорог, ни течением времени.
        Он подступил ближе и поглядел Бармаку точно в глаза:
        - Ты этого хотел, хитрый перс?
        На миг показалось, что Муса собирается встать на колени и поцеловать Евтихию руку. Нет. Он просто взял его плечо и стиснул.
        - Найди их, румиец, найди и верни, - молил Евтихия сын и внук Бармакидов. - Перстень, светильник, девчонку, мальчишку - всё, что сумеешь. Найди.
        Он действительно умолял. Евтихий, соглашаясь, сказал сухо и собранно:
        - Мне потребуется отряд каранбийцев, не боящихся джиннов. А ещё, - он выдержал паузу и вздохнул: - Ещё - шербет. И финики.
        24
        Едкий дым щипал глаза, и они изрядно слезились. Ветер, меняясь с юго-восточного на южный, уже не относил дым к реке, к Тигру. Дым плыл над аль-Кархом. В утренний час горожане готовили, а в аль-Кархе топили ивняком и лошадиным навозом.
        Корзину с фруктами и шербетом Евтихий прикрывал от дыма гиматием. Ицхака он позвал донести в бедняцкую лачугу торбу китайского пшена - риса, на пропитание.
        Евтихию требовался свидетель. Кто-то должен отчитаться перед королём Карлом за его действия…
        В нос шибанул запах подгоревших бобов, запах, смешанный с духом горящего навоза. Они завернули в тесный проулок к лачуге китаянки. Едкий дымок тянулся и с её дворика.
        - Нам сюда, - Евтихий шагнул во дворик и распахнул приоткрытую дверь.
        Китаянка шарахнулась, заохала и бросила противень с пригоревшей фасолью. Метнулась в угол, схватила чадру. Али округлил глаза на незнакомца Ицхака.
        - Радоваться вам, благословенные! - на греческий лад поздоровался Евтихий.
        Али недоверчиво вылез из-под циновок и тряпок, но разглядел финики с шербетом и успокоился. Не разглядеть было бы трудно - пчёлы так и вились над корзиной.
        - Waalaykum… waalaykum… - взялась кланяться его мать, китаянка.
        Ицхак подступил к осмелевшему Али поближе и с любопытством рассмотрел мальчишку:
        - Ну что, отрок? - кивнул, наконец, приветливо. - Пойдём твоего дядю разыскивать, да?
        - Проклятого? - вырвалось у мальчишки.
        - Чего это сразу - проклятого? - пожурил Ицхак. - Дядя подарил тебе перстень самого Шоломона бен Давида, а ты его так обзываешь.
        Евтихий осторожно взял изумлённого Али за руку. На пальце у паренька посверкивало покрытое потрескавшейся эмалью колечко. Вместо камня на перстне темнела печать с еврейскими буквами.
        - Посмотри-ка, Исаак, - Евтихий позвал по-гречески и вполголоса. - То самое кольцо?
        - Ты полагаешь, его мне демонстрировал Великий Карл? - отказался Ицхак. - Или царь Соломон - этак по-родственному, как иудею?
        Он присмотрелся к кольцу и неожиданно отреагировал, опустившись на оба колена. Поцеловал печать и, проведя губами по еврейским буквам, прошептал:
        - «ХА-КОЛЬ ОВЕР - ХАМ ЗЭ ЙААВОР», - и перевёл:
        - «Всё проходит - это тоже пройдёт». У моего народа, - Ицхак смахнул с лица слёзы и отвернулся, - веками живёт легенда о кольце с такой надписью…
        - Будем, считать, что подлинность кольца установлена, - Евтихий сбил пафос происходящего. - Пойдём, дружок Али, теперь поторопись.
        - Куда ж я пойду, я - маленький! - Али по привычке выпалил. - Я не грамотный, я из бедной семьи, - заспешил перечислять.
        Евтихий, осуждая, покачал головой:
        - Али ад-Дин, - он повысил голос. - Твой дядя сделал тебя взрослым! Пора научиться отвечать за свои поступки.
        25
        «К ответу за вероисповедание призвала власть тысячи монахов-иконопочитателей. За пределы страны устремилось неслыханное число беженцев. Арабские хроники упоминают о румийских монахах, переходивших рубежи Халифата.
        Сообщают, что пятеро беженцев-монахов были доставлены к халифу Харуну ар-Рашиду…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории иконоборчества)
        Втроём они вышли из города. Днём багдадские ворота были распахнуты, а каранбийская стража лениво скучала в тени створок.
        - Ты помнишь, куда повёл тебя дядя? Нам важно пройти этот путь шаг за шагом.
        Али ад-Дин понимающе кивнул.
        - Шаг за шагом, - настойчиво повторил Евтихий. - Твой дядя - посвящённый маг, magos, - он повторил по-эллински. - Полагаю, он пытался что-то писать, codire, прямо в твоей душе, psyche. Понимаешь ли? Когда станет ясен его methodos, мы сумеем кое-что воспроизвести, и так разыщем твоего дядю.
        Не торопясь, они миновали загородные сады багдадской знати, прошли витые решётки, чьи-то беседки, фонтаны с бронзовыми львами староперсидской доисламской работы. Миновали земляные валы и военные укрепления города. В стороне остались армейские лагеря с казармами для каранбийцев, с дымом и чадом полковых бань, кухонь и кузниц.
        - Я вспомнил! - Али потряс Евтихия за край плаща. - Здесь дядя свернул вот на эту дорогу.
        Дорогу укатали повозки и истоптали ишаки. Солнце поднялось до зенита, их тени предельно укоротились, и Ицхак подкреплял Али шербетом. Дорога обогнула оливковые сады и сбежала с пригорка в финиковую рощу. Скорее всего, эта роща была чьим-то садом, но старым и брошенным. Посадки давно переросли плодовый возраст, пожухлые кроны спутались, и сад обратился в заросшую дикую чащу.
        - Полумёртвый сад, - бросил вполголоса Евтихий. - Сгодился за неимением леса…
        За финиковой рощей поднимались холмы. По логике магов, самый первый из них, с выгоревшей лысой вершиной, смог бы обозначать страну духов и призраков.
        - Я боюсь, - вдруг признался Али.
        Евтихий положил ему на плечо руку. Всё-таки, мальчишка был определённо ниже и мельче своего возраста…
        В подножиях холмов нашлись вырытые людьми пещеры. Зёв то одной, то другой бросался в глаза. Подобные опустелые пещеры Евтихий видел и прежде. На родине…. На родине такие гроты-кельи пустовали на месте закрытых властями монастырей.
        Пустуют и здесь. В сумерках под погибшими деревьями мальчишке вполне могло сделаться жутко. Особенно, возле пещеры, чей лаз исчезал во мраке под холмом, в самой толще земли. Боящийся поддаётся внушению.
        - Вы сели отдыхать в этом гроте? - громко, чтобы разорвать гнетущую тишину, сказал Евтихий. - Или в другом?
        - В другом… - эхом отозвался Али.
        - Пойдёмте, пойдёмте скорее отсюда, - забеспокоился Ицхак. Тишина и тень полумёртвой рощи неприятно действовали на него.
        Из крайней пещерки выползла сизоватая струйка дыма.
        - Погоди-ка, - Евтихий в одиночку сунулся в пещеру.
        Шорох, возня и арабская брань донеслись из грота. Евтихий выскочил, вытаскивая из пещеры старуху. Али, увидев её, охнул и задрожал коленями. За оба плеча Евтихий удерживал шиитку-отшельницу Фатиму.
        В грязных обносках, без паранджи, шиитка Фатима силилась спрятать руки в рукавах платья. Сажа и грязь пристали к подолу, трава и песок набились в седые спутанные космы. Фатима, задрав голову, зыркнула на пришельцев, будто хотела оскалиться и укусить кого-то из них. Мутная слеза собралась в уголке её глаза.
        Из пещеры коптило зловонное кострище.
        - Ас-салям алейкум, - Евтихий отпустил старуху. - Посмотри, Фатима, этот стоящий перед тобой отрок чтит, как и ты, вашего пророка со всеми его родственниками, ближними и дальними. Ты видишь отрока, Фатима?
        - Нет, - дёрнула головой старуха.
        - Но тебе известно, что с ним произошло, так?
        - Нет.
        - Ты слышала про дворец, возникший на пустыре, и про то, как некий мальчишка сорил в Багдаде золотом?
        - Нет! - рявкнула Фатима, и седые космы мотнулись из стороны в сторону.
        - А про свадьбу и волшебное исчезновение Бедр аль-Будур? Об этом говорили все торговые ряды базара.
        - Нет.
        - Но ведь ты, - Евтихий развернул шиитку к себе лицом, - конечно, видела этого мальчишку здесь, на этом самом месте, с его так называемым дядей?
        Старуха помолчала и, желчно улыбаясь, процедила:
        - Ни-и-ет!
        - Ой, как же ты, Фатима, любезна и чрезвычайно правдива! - восхитился Евтихий. Старуха склонила на бок голову и поглядела ему в глаза, не мигая и не стыдясь отсутствия паранджи. - Теперь сто раз подумай, женщина-дервиш, перед тем, как сказать «нет». Ибо визирь грозится отсечь этому парню голову.
        Фатима молчала. Евтихий удовлетворённо кивнул и продолжил:
        - После совершённого здесь над мальчиком ритуала…
        - Я чуть было не оглохла от грохота, - перебила старуха, - когда паршивец на третий день перелетел сюда из пещеры!
        - О, как я тебя понимаю и как сочувствую. Звук действительно больно бьёт по ушам, особенно в пещерах… Так после совершения ритуала его дядя в течение трёх месяцев скрывался неподалёку?
        Фатима сомкнула губы беззубого рта так, что крючковатый нос едва не упёрся в подбородок.
        - Магрибинец дожидался, когда же светильник и перстень признают мальчика. Верно?
        Фатима пожевала губами и сцепила на груди руки. Пальцы её были узловатые, с заскорузлыми, грязными от земли ногтями.
        - Спасибо, добрая женщина. Твоё молчание гораздо правдивее, нежели твоя разговорчивость.
        Старуха смерила его взглядом, перевела глаза на Ицхака и обратно.
        - В Багдаде, в торговых рядах, - хрипло выговорила отшельница, - люди стали врать, что у проклятого магрибинца появился брат. То ли румиец, то ли еврей! Будь-ка с ним осторожен, - она ухмыльнулась, - ежели встретишь.
        Али тихонечко охнул, а Ицхак потоптался с ноги на ногу и заметил:
        - Ну, естественно, румиец и еврей - что может быть отвратительней для правоверного багдадца!
        А Евтихий вдруг как-то иначе посмотрел на Фатиму. Доброжелательно, что ли… На её старые руки, на тёмные, запылившиеся морщины, на седые и спутанные волосы. Что-то вспомнил и ни с того ни с сего признался со вздохом:
        - В моей прекрасной стране было множество людей - таких, как ты, отшельница. Людей смиренных перед судьбой и независимых в суждениях, слабых телом и сильных сердцем, нищих духом и богатых любовью, людей - рабов их подвига и свободных от нравственного уродства. Но им сказали, что для страны важнее мощь войска и власть военного Императора, нежели их совестливое уединение. Им повелели отречься и жить, как живут все! Берегись, Фатима: скоро и в этой стране повелят предать веру и убеждения. Других уже изгнали, и вот я, иноземец, стою перед тобою и спасаю от интриг вашего визиря уличного мальчишку и неизвестную мне девчонку, но не знаю, кто и как сможет спасти мою обессовестившую страну. Фатима! Хочешь ли спасать чужих детей в далёком Китае иль Занзибаре? Держи себе на пропитание, на что-нибудь да сгодится, - он сунул ей в руки серебряный дирхем.
        Дирхем - дневное пропитание.
        Старуха сморщилась, раскрыла перед носом ладонь, гадко сплюнула на монету и выкинула её вон. Монета звякнула и скатилась куда-то в расщелину промеж камней.
        Евтихий повернулся и пошагал прочь. Он не видел, как Али оставил Фатиме весь шербет и все финики и поспешил за ним и Ицхаком.
        Все трое спускались к реке, к великому Тигру - одной из двух великих рек Вавилонских.
        26
        «…сюжет стал известен случайно. В 1709 году во Франции был прекращен выпуск книг „1001 ночи“, поскольку у издателя Антуана Галлана иссяк запас восточных сюжетов. Неожиданно А. Галлана разыскал сириец Ханна Дияб из Алеппо и, подарив несколько неизвестных повестей, исчез навсегда. Среди подаренных повестей оказалась и повесть об Али ад-Дине, не входившая ни в один из старинных арабских сборников. Бумаги Ханны Дияба были утеряны, а арабский текст этой классической восточной сказки появился позднее уже как перевод с французского…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи», окончание)
        Али ад-Дин перепугался, когда увидел у реки целый отряд каранбийцев. Мальчишка сбился с ноги и замедлил шаг. Паренёк немного успокоился лишь тогда, когда разглядел знакомое лицо - Ибрахима ибн Джибраила.
        - А для чего… - запнулся мальчишка. - Для чего нам… к реке?
        Спросить-то ему страх как хотелось про каранбийцев, а не про реку. Евтихий не подал виду: сейчас неплохо чем-то отвлечь мальчишку. Румиец стал спокойно и непринуждённо объяснять:
        - Мы хотим, Али, чтобы твой разум и твоя душа, psyche, как следует припомнили каждый час того дня. Для этого я и взял с собой финики и сласти, чтобы они напомнили тебе дядю, - Евтихий усмехнулся, пусть незлая усмешка успокоит мальчишку.
        - А дядя, - не выдержал Али, - вовсе не водил меня к реке! И к Фатиме не водил - зачем? Там у неё жутко, у неё наверняка - скорпионы в пещере, бр-р, - он поёжился.
        Они спускались к берегу. Каранбийцы сидели на земле рядами по двое или по трое, но Ибрахим уже заметил пришедших и успел подняться.
        - Али, я открою тебе misterion, одну тайну. Есть такие ритуалы, которыми люди, зовущие себя магами, пытаются околдовать других. Твой дядя, я в этом уже не сомневаюсь, внушил тебе отзывчивость на них. Мы просто воспроизведём некоторые ключевые стороны, и я уверен, что твой перстень откликнется и заработает. Ты любишь чудеса и волшебные истории?
        - Нет! - вырвалось у Али вполне искренне. Парень с недавних пор напрочь разлюбил всякие чудеса и приключения. - Всё равно я не понял. При чём здесь старая Фатима?
        - Объясню, - легко согласился Евтихий. - Есть повести и мифы, в которых герой, начиная подвиги, идёт в пустыню или в лес, чтобы встретить некрасивую, страшного вида старуху. Это часть ритуала, мы её прошли. Старуха - как бы проводник в иной мир. Поэтому герой тут же переправляется через реку, ведь страна волшебства всегда начинается за рекой. Это ключ к ритуалу, дядя вписал его, codire, в твой разум. Знаешь, есть всего-то три или четыре ключа к этим обрядам, так что мы не ошибёмся.
        Они сошли на берег, на мокрый песок. Воды Тигра неторопливо текли мимо берега и выставляли напоказ из-под прозрачной толщи илистое речное дно.
        - Вот для тебя река Стикс, граница волшебной страны мёртвых, - Евтихий поставил мальчишку перед собой, заглянул ему в глаза. - Твоя душа, твоё «я», твой внутренний человечек должен почувствовать, как вот-вот расстанется с телом. Соберись, приготовься. Потрогай воду и потри кольцо! Ты извини, но перстень послушен лишь воле того, кто убеждён, что с минуты на минуту умрёт.
        Парень исполнительно сел на корточки и старательно коснулся воды. Ничего не произошло… Ибрахим едва не испортил всё дело: поднял с земли каранбийцев и зычно выкрикнул:
        - Построиться! Приготовиться к штурму дворца…
        Али так и отпрянул от воды. Он тщетно растирал перстень, стучал по нему, тряс рукой и ковырял ногтем печатку.
        - Не получается… - он падал духом.
        - Делай, делай что-нибудь с перстнем, - ободрил Евтихий. - Мы никому не расскажем ни про Фатиму, ни про дядино колдовство - договорились? Объясним, будто ты пошёл на реку, чтобы от беды утопиться, а там случайно потёр это кольцо, - Евтихий опять позволил себе усмехнуться: - Как будто целый месяц, Али, ты ни разу не потирал руки!
        Али ад-Дин опешил:
        - С чего это я должен идти и топиться? - он вытаращил глаза.
        Евтихий тяжело вздохнул. Конечно, с отроком так поступать не стоило… Но всё же магрибинец сделал Али взрослым, поэтому румиец решился на запрещённый приём:
        - Халиф на самом деле отрубит тебе голову, - он жёстко сообщил. - За похищенный светильник и за пропажу Бедр аль-Будур. Визирь Джафар выхлопотал тебе сорокадневную отсрочку, но сегодня она истекает. Прости, Али.
        Али изменился в лице. Евтихий сжал губы: теперь-то парень знает наверняка, что сегодня погибнет. Али ад-Дин тряс и тормошил Соломонов перстень, что-то причитал над ним заплетающимся языком.
        - Требуй! - прикрикнул Евтихий. - Пусть вернёт Бедр аль-Будур вместе с дворцом!
        Ощутимо задрожал воздух, послышался далёкий рокот, словно зароптал ветер и загудели движущиеся токи воздуха. Али испуганно вскинул руку с перстнем:
        - Эй, он же греется!
        Евтихий перехватил его руку, кольцо само по себе мелко дрожало. Воздух вокруг них плыл и колебался, а каранбийцы озирались по сторонам.
        - Вот и ваши джинны явились, - бросил Евтихий и спокойно перекрестился.
        - ШМА ИСРАЭЛЬ… - тихо затянул молитву еврей Ицхак.
        Ибрахим ладонями провёл по лицу, как будто совершил намаз или омовение.
        - Нет, не получится, - в глазах Али заблестели слёзы. - Если бы перстень мог приносить светильник и всякие сокровища, то дядя справился бы и без меня.
        - А ты парень сообразительный, - одобрил Евтихий. - Если так, то пусть он перенесёт нас к светильнику.
        Земля под ногами качнулась, гудение ветра стало невыносимым… От хлопка воздуха, заполнившего собой опустевшее пространство, погнулись в финиковой роще деревья…
        И наоборот… Вихрь и ураган, поток ветра и вытесненного воздуха ринулись от них во все стороны. Первое, что поразило Евтихия там, где очутился отряд, было то, что солнце едва поднималось над горизонтом.
        Точно времени суток в этой части мира было на три-четыре часа меньше, нежели под Багдадом.
        27
        «Под знаменем чёрного цвета исламские войска Аббасидов воевали в знак траура по убитым потомкам Мухаммеда. Свергнутая семья Омейядов сражалась под родовым белым знаменем. Алиды и их сторонники-шииты остались верны зелёному цвету - любимому цвету Мухаммеда и знамени его родственников. Редкая исламская страна не имеет флага из чёрных, белых и зелёных полос - цветов первых халифских династий…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии)
        - Флаги же! Смотри, какие здесь флаги!
        Над минаретом вилось зелёное Мухаммедово знамя. Чуть поодаль на той же высоте - белело союзное Омейядское. Знамёна рвались на ветру, сухой песок облаком нёсся по воздуху, колол лица, набивался в одежду, с шорохом тёрся в складках знамён. Каранбийцы - Аббасидское войско - вскинули чёрные флаги. Двумя колоннами, как двумя рукавами реки, бойцы потекли к мавзолею, охватывая его с флангов.
        - Allah Akbar! - на ветру, заматывая лицо тюрбаном, орал Ибрахим.
        - Allah Akbar! - в окнах мавзолея мелькали, пуская стрелы, бойцы противника.
        Величественный мавзолей Ситт-Зубейды вырастал посреди песков. Песок как морские волны бежал по глади пустыни. Он как прибой наплывал на стены мавзолея. Смальта, яркая плитка, облицовка багдадской работы - всюду набился песок: и в каменную резьбу, и в решётки на окнах, и в петли дверей.
        - Зелёный флаг, да чей же он здесь? Неужто, Алидов?
        - Идрисидов… Марокканской ветви Алидов…
        Каранбийцы рвались на приступ, лезли в окна, высаживали двери и решётки. Те, кто срывался вниз, падали на песок с разрезанным горлом или животом. Из окон святыни - той, что по правде-то Божией, ещё не построена, что и стоять ещё не имеет права ни в Багдаде, ни где бы то ни было, - из окон её летели стрелы, а копья кололи, вонзаясь в животы штурмующих.
        - Чьё это - белое знамя? Неужели Кордовы, неужели Омейядов…
        - Естественно. Марокко и Кордова… Магрибский союз, враги Аббасидов…
        По плиткам и резьбе, которую лишь через годы и годы прорежут в память о Зубейде, растеклась кровь. Кто-то выставил в оконный проём чёрное знамя. Кордовский или марокканский боец выпал из окна с перебитыми рёбрами.
        - Где же мы оказались - в Магрибской пустыне? Не может быть! Это за Ливией, в Ифрикии… ШМА ИСРАЭЛЬ…
        Бой кипел уже внутри мавзолея. Магрибинцы сопротивлялись на площадках минарета, но исколотые тела, сорванные с голов шлемы, вырванное из рук оружие - всё это с каждым часом падало из более высоких окон. Кто-то в раже боя выскочил на верхнюю площадку и срубил зелёное знамя, чтобы воткнуть своё, чёрное.
        - Это берберы, я догадался! Их племена носят тюрбаны цвета индиго.
        - Ицхак, помолчи, прошу тебя… Я вижу и без твоих commentariorum… соосмыслений…
        С минарета сорвалось белое знамя Омейядов. Шум и крики, дребезг оружия, еле различимые из-за песчаного ветра, затихли. Слышался только свист ветра и шорох песка. Охрана из марокканских берберов была уничтожена.
        В дверях возник Ибрахим, он вытер меч о тряпки чьих-то одежд. Если Ибрахим медлителен, значит дочка халифа жива и невредима, а самого магрибинца, скорее всего, нет в этом здании.
        Кто-то осторожно снимал чёрные флаги и снова крепил зелёные и белые, как было. Каранбийцы прятали оружие и закутывались в берберские джуббы и тюрбаны цвета индиго. Брошенные доспехи собрали, тела убитых оттащили в пустыню и присыпали песком.
        - А песчаная буря нам на руку, - протянул Евтихий. - Бог даст, магрибинец будет беречь глаза под тюрбаном и не увидит разбитых решёток…
        Тут мальчишка Али ад-Дин запрыгал, показывая рукой куда-то вверх. На крыше мавзолея, на прогулочной площадке, кричала и била в ладоши девчонка лет тринадцати или четырнадцати - Бедр аль-Будур, одна из дочерей багдадского халифа.
        28
        «Мавзолей Зубейды. Расположен в историческом центре Багдада, построен в начале XIII века. Величественное архитектурное сооружение, выразившее мощь и силу багдадского зодчества…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории Багдада)
        Для Бедр аль-Будур ещё в Багдаде каменщики отделили в боковом пределе мавзолея три комнаты. Вместе с Али её содержали именно здесь. Отчасти поэтому они упорно называли сооружение «дворцом». Через зарешёченное окно «дворцовой» спальни на кровати и подушки летели пыль и песок из пустыни. Ицхаку захотелось поиграть на ситаре, но он лишь вытряхнул из его чаши пригоршню белой марокканской пыли.
        - Магрибинец не обижал, не приставал к тебе? - на лбу Евтихия лежали морщины.
        - Хвала Аллаху, - уклончиво ответила девчонка с прямым, немного дерзким взглядом.
        - Светильник сейчас у него? - Евтихий напряжённо сжал губы. - Обычный медный светильник? - объяснил он.
        - Дядя даже спит с ним в обнимку, - Бедр аль-Будур блеснула глазами. - Затемно уехал в пустыню кого-то встречать и забрал светильник с собой. Целый месяц всё ждёт и ждёт кого-то. Он трясётся над этой лампой! - добавила.
        В её присутствии Али ад-Дин робел и тушевался. Он мялся у двери, а юная супруга не спешила пригласить его сесть на подушки. Евтихий устало опустился на матерчатый валик.
        - Полагаю, ты отнюдь не нужна магрибинцу. Просто в неурочный час оказалась в мавзолее.
        - В мавзолее? - Бедр аль-Будур приподняла чёрные брови.
        - Во дворце, - не стал спорить с ней Евтихий. - Маг хотел застать не на тебя, а Али с его перстнем. Светильник магрибинцу отдала именно ты?
        Бедр аль-Будур захлопала глазами, рисуясь под несмышлёную:
        - Я же не знала, - оправдалась она. - Этот ничего мне не сказал, - кивнула на Али ад-Дина. - Было скучно. Да, я же скучала! - она возмутилась. - Этот вечно был с каранбийцами в военных лагерях. А перед дворцом появился смешной старьёвщик.
        - Старьёвщик? - утомлённо кивнул Евтихий.
        - Вернее - дядя. Вот, его дядя, - она пальцем показала на Али как на виновного. - Я же думала, это старьёвщик! Было смешно, старичок собирал медные светильники и менял их на новые. Какая глупость! Я так смеялась: он же не в своём уме. Отдаёт новый светильник, а себе берёт совсем старые, - Бедр аль-Будур хихикнула. - Я велела позвать его, он же - глупец! Дервиш! А я люблю дервишей - они потешные.
        Евтихий с трудом воспринял услышанное и глянул на Ицхака. Ицхак выразительно развёл руками. Бедр аль-Будур оглянулась:
        - Что не так?! - бросила с вызовом.
        - Девочка, - не выдержал Ицхак. - А чем, по-твоему, живёт старьёвщик и медник? Лампы зеленеют и прогорают, может случиться пожар. Старьёвщик за новую лампу забирает две старые и несёт их на переплавку. Излишек меди остаётся ему в прибыль. Над чем здесь смеяться? - Ицхак на пальцах показывал девчонке доход от вторичного промысла.
        Бедр аль-Будур округлила глаза и фыркнула. Сложность расчёта её возмутила.
        - Девушка, - тихо позвал Евтихий. - А ты читать-то и писать умеешь? - спросил и пожалел о спрошенном.
        Дитя халифского гарема, эта царевна оставалась рабыниной дочкой. Она - разменная монетка в политических браках. А это - неясное будущее, шаткое положение. Если улыбнётся удача, станет женой в роскошном гареме, где будет ещё больше фонтанов, павлинов и резных беседок. Не повезёт - останется в доме, где родилась, и о ней позабудут. У её отца, правоверного халифа, таких царевен-полурабынь много.
        - Будур, - снова позвал Евтихий. - Сумеешь ли… Сумеешь ли отвлечь магрибинца, когда он приедет? Попробуй дать ему вино и вот это… из этой коробочки, - сжимая до белизны губы, он подал ей порошок.
        Бедр аль-Будур прищурила глазки и чуть заметно кивнула. Коробочка исчезла в рукаве её платья.
        29
        «Бандж. Сильное наркотическое средство, индийский вид садовой конопли, гашиш (от арабского „hash’ish“, наслаждение, забвение). В IX веке из Азии через Магриб поставлялись в Европу особые специи, благовония и наркотические вещества. На доходы от этой торговли Магриб вооружал пиратские суда, опустошавшие побережье Южной Италии…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории Востока)
        Всадника заметили издали: его тёмная фигурка приметно маячила посреди пустыни. С замотанным в синий тюрбан лицом и укутанный от песчаного ветра в берберскую джуббу всадник летел, прижимаясь чуть ли не к гриве коня. Всадник был один.
        - Магрибинец, - решил за всех Ибрахим.
        Магрибинца встретили у дверей. Сразу же отвели прочь коня. Благо, что ветер с колючим песком не позволял задерживаться и вести разговоры. Укрыв его плащами с боков, якобы от песка и ветра, магрибинца завели в мавзолей. Здесь его поджидала Бедр аль-Будур:
        - Дядюшка! - девица лучилась от радости. - Ты куда-то исчез чуть свет. Мне было скучно! - под руку она увела магрибинца в свою комнатку. Магрибинец не сопротивлялся.
        Когда дверь закрылась, Бедр аль-Будур выпустила его руку.
        - Тут вообще отвратительно скучно! - повторила она требовательно.
        - Ты - счастливая. Ой, ты, правда - счастливая, - магрибинец стал разматывать берберский тюрбан. Нестойкая синяя краска потекла от его пота, оставив разводы на лице у висков и по краям седоватой бороды. - Скоро всё это, - он показал рукой на присыпанные пылью и песком валики, ковры и подушки, - всё это закончится.
        Бедр аль-Будур вздёрнула носик и подняла брови. Дядя-магрибинец устало опустился на один из бархатных валиков. Лицо прорезали глубокие складки от носа до уголков рта. Он потёр их кистью руки, но только глубже втёр в кожу линялую краску индиго.
        Дочка халифа вопросительно смотрела, всё также приподняв бровки.
        - Я встретил вестника, и он тут же поскакал обратно, - дядя поднял глаза. - Обрадуйся и будь счастлива, юная Будур: в дневном переходе отсюда остановился переждать бурю сам халиф правоверных.
        - Мой отец? - вдруг вспыхнула девчонка.
        Магрибинец смешался и неловко покачал тюрбаном:
        - Н-нет, - он снял с головы промокший тюрбан, к вискам и ко лбу прилипли полуседые прядки. - Правоверный халиф Идрис аль-Хашим, да пошлёт ему Аллах дни веселья! - сам магрибинец не спешил веселиться. - Он-то - истинный халиф, потомок Мухаммеда от его внука Хашима, сына Али и Фатимы, дочери пророка, - он снова надел тюрбан на голову.
        - Он молод и хорош собой? - сорвалось с губ Бедр аль-Будур.
        - Н-н… не знаю, - признался магрибинец. - Я его не видел. Лишь делаю то, что мне велят его слуги. Скоро всё закончится, прости, ты здесь случайно. Скоро окажешься в достойных тебя роскоши и уюте.
        - Ну, дядюшка, - она неожиданно обвила его шею руками и поцеловала в бороду. - Я хочу веселиться. Чтобы была музыка, песни и вино.
        - Вино… - отшатнулся дядя, - вино нельзя, ислам не велит… - похоже, он всё-таки сомневался. Бедр аль-Будур не выпускала его руку:
        - А я уже пила вино, оно - сладкое и веселит. Я же дочь халифа! Я должна веселиться и быть красивой, чтобы халиф Идрис обо мне позаботился, - она лепестком поджала губки и слегка коснулась их синими от индиго пальцами магрибинца. Дядя лишь приоткрыл рот, но руку не выдернул. - Когда моим мужем был Али ад-Дин, он умел откуда-то доставать мне всё самое лучшее. Я хочу красивых рабынь, танцев и весёлой музыки. И ещё смешных ручных обезьянок! - она подалась вперёд и с силой прижала его руку к своей едва оформившейся груди.
        Полуседой магрибинец охнул и отдёрнул руку. Бедр аль-Будур соблазнительно прогнулась, откинув косы и приоткрыв шею и плечи. Выросшая в гареме, она определённо научилась лгать и управлять мужчинами, используя их желания и свои прелести.
        - Песен и музыки, - канючила она, смазливо морща носик и кривя мордашку. - И сладкого вина. Ты легко можешь сделать, чтобы всё это в миг появилось. Я так хочу!
        Дядя замотал головой, плотнее прихватывая подмышкой что-то спрятанное под берберской джуббой. Стало ясно, где магрибинец хранит заклятый светильник.
        - Н-нет, дочка, нет… так же нельзя. Это опасно! - он, наконец, сдался: - Эх, ну ладно, ладно, - он вскочил и отпер ключом шкафчик. - Есть, есть сладкое вино для тебя, - он вынул кувшинчик и пиалу, снял со стены кавуз и тренькнул по струне.
        Девчонка разбросала по ковру подушки и разлеглась ножка на ножку. Край платья приподнялся, обнажив светленькую лодыжку. Магрибинец смущённо заморгал и пересел на другую сторону.
        За дверью, за стенкой, всё слыша, ревниво и очень по-юношески сжимал кулаки и глотал мальчишечьи слёзы Али ад-Дин.
        - Брось, дружок, брось, - сердечно прошептал Ицхак, - она тебя недостойна. Послушай меня, ты скоро встретишь красавицу, что будет верна тебе до могилы. Не прозевай её: девица будет нести на голове кувшин с водою. Правда-правда, я это предсказываю, дружок Али, ведь я учёный еврей и прочёл это в огромной древней книге.
        - Посмотрим… Ещё посмотрим… - не верил Али. - Бедр аль-Будур… я как услышал её имя … - больше он ничего не смог выговорить. - Песня! - вдруг прошептал он. - Эту песню пели мне в детстве, я помню.
        Дядя, назвавшийся братом его отца, подыгрывая на кавузе, пел тягучую песню на согдийском языке. Евтихий знал несколько слов языка согдов. Дядя пел халифской девчонке про свой родной дом и далёкий Ma wara an-Nahr - согдийское Заречье.
        Сладкое домашнее вино - мутное, с осадком. Прикрывая ручками пиалу, девчонка высыпала из рукава порошок банджа. Пара щепотей дурманящего зелья в вине почти незаметны.
        - Выпей, дядюшка, попробуй. У тебя пересохло горло!
        Кавуз тренькнул. Дядя, силясь не глядеть на разлёгшуюся девчонку, выпил из пиалы.
        - Astagfirullahi, - пробормотал. Несобранно попытался подняться на ноги, но сел на место. Взгляд расфокусировался. Магрибинец скорчил на лице гримасу-усмешку и захихикал.
        Он уронил кавуз и поднял к голове руки, пытаясь сохранить равновесие. Звякнув об пол, что-то выпало на ковёр из-под джуббы. Дядя покачнулся и мирно лёг на подушки. Хохотнул, дёрнулся всем телом и вдруг ухватил Бедр аль-Будур за приоткрывшуюся ногу. Та истерически взвизгнула и рванулась.
        Пинком Ибрахим ибн Джибраил распахнул двери - створки ударились о стену. Одурманенный магрибинец, лёжа, поджал колени к груди и опять захихикал. Ицхак придержал Али, Евтихий оттащил от магрибинца визжащую дочку халифа.
        - Kafirun! Shirk! - ругался Ибрахим. Он сбил тюрбан с головы магрибинца, ухватил его за волосы и приподнял над полом.
        - Ой, не надо, не надо! - завизжала Бедр аль-Будур.
        Ибрахим приставил к шее магрибинца меч и приготовился отсечь голову, как отрезают её козе или барану. Али ад-Дин завопил и замахал руками.
        - Не смей! - выкрикнул Евтихий. - Ибрахим, не смей! - верный слуга аль-Фадла недоуменно встопорщил усы и выпустил магрибинца.
        Голова его стукнулась об пол. Дядя замычал и попробовал разлепить глаза. Из распахнувшейся джуббы выкатилась медная, зелёная от времени лампа. Ибрахим ногой отпихнул её прочь. Задребезжав, лампа откатилась к ногам Ицхака. Тот ойкнул, нагнулся, хотел поднять её, но отдёрнул руки.
        - Боюсь, - признался он и смущённо пожал плечами.
        Ибрахим походя подцепил светильник, обернул чьим-то тюрбаном и собрался вынести.
        - Ибн Джибраил, - позвал Евтихий, - понравится ли аль-Фадлу аль-Бармаки, что ты трогаешь пахлевийский огонь Вахрама?
        Ибрахим, сощурившись, помолчал, но доводу рассудка подчинился. Развернул светильник и поставил его на пол. Кивнул на магрибинца:
        - Приходит в себя. Дотянется.
        - Ибрахим, уведи детей! - приказал Евтихий.
        Тот осклабился, но вывел Бедр аль-Будур и Али ад-Дина из комнаты. Какое-то время под сводами раздавались его команды: Ибрахим собирал и строил бойцов. Медный светильник валялся на полу в пяти шагах от магрибинца, а тот еле-еле начинал шевелить руками и ногами.
        Евтихий опустился перед его лицом на одно колено. Потрогал жилку у него на шее, приоткрыл ему веко. Тот резко дёрнул головой и, приходя в себя, распахнул глаза.
        - На какое имя, мерзавец, ты заклял мальчишку в твоём ритуале? - Евтихий грубо качнул его. - Отвечай! Мне известно, что при обряде дают имя. Какое имя ты дал ему?
        - Зу-ль-Карнайн… - пробормотал дядя.
        - Мерзавец! - Евтихий сморщился, потому что Зу-ль-Карнайн, «двурогий месяц», это имя богатыря из легенды, влюблённого в красавицу Бедр аль-Будур, «луну среди полнолуния». - Из-за тебя парень чуть душой не сломался, когда посреди базара выкрикнули про паланкин Бедр аль-Будур. Совпадение, да? Колдовское внушение, побочное следствие? - он тряс магрибинца за шиворот, отчего голова его моталась из стороны в сторону. - Да ты в правду ли ему родной дядька, а?
        - Ну, естественно… - магрибинец силился высвободиться и приподняться, но голова кружилась. - Конечно же… Да я не сделал бы ему зла, клянусь…
        - Кто тебя научил ритуалу инициации? Колдун, отвечай! Кто посвящал тебя в маги?
        Дядя-магрибинец, наконец, самостоятельно сел и с усилием остановил глаза на Евтихии:
        - Румиец… - определил с разочарованием. - А вот я - гябр, слышишь ты, я - гябр и сын гябра! И учился магии у согдийских манихеев…
        - Манихеев? - брезгливо скривился Евтихий. - Знаю. Вредоносная зороастрийская секта.
        Дядя замотал головой, приходя в сознание. Снова поднял взгляд на Евтихия. Глаза были серые, почти белёсые, под веками - мешки и нездоровые тени.
        - Манихеи, - выговорил заплетающимся языком, - славят победу духа избранных над грязью мира.
        - Ах, значит, это для победы духа они изводят целые народы утончённым развратом и самоистязанием? - Евтихий в отвращении поднялся. - Этим-то искусством ты и служишь Идрисидам, потомкам халифа Али? Знала бы михна!
        Магрибинец презрительно перевёл взгляд на светильник. Ицхак поспешил заслонить его.
        - А правда ли? - встрял он. - Правда ли, что это вещь царя Шоломона бен Давида?
        Маг поднял на него глаза и болезненно сморщился:
        - А ты - евре-ей, - протянул он. - Я так и знал, что этим-то всё и закончится, знал.
        30
        «От Моисея до Моисея не было равного Моисею»
        (Средневековое изречение)
        «Мойшей бен Маймон (Моисей Маймонид), родился в 1135 году в Кордовском халифате. Вынужденно эмигрировал в Египет в возрасте 30 лет. Крупнейший еврейский учёный и богослов, врач и философ средневековья. Избран нагидом (патриархом евреев) Египта. В традиции иудаизма известен как Рамбам[27 - Рамбам - сокращение по первым буквам от «рабби Мойшей бен Маймон».], автор 14-ти книг „Мишны-Торы“ - обширного комментария к Талмуду и нормам иудейской веры. Умер в 1204 году - через триста лет после происходящих событий…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Жизнеописания)
        - Н-нет, это вещи не царя Сулеймана.
        Магрибинец с трудом сел прямо, скрестив под собой ноги, и положил руки на колени. Зеленоватой медной лампы он старался не упускать из виду.
        - Чьи же? - Ицхак нервно потёр переносицу.
        - К ц-царю С-сулейману, - тянул время магрибинец, - они, боюсь, не попали. Тот, кто их вызвал… вызовет из неоткуда… боюсь, сильно ошибся… ошибётся в расчётах.
        По стене из решётчатого окна сыпался песок. Песок усеивал ковры и набивался в сандалии. На полу, на ковре стоял светильник, и Ицхак не решался тронуть его даже пальцем.
        - Кто… вызвал его и ошибся? - Ицхак нервно сплёл и расплёл пальцы.
        - Н-не знаю, - протянул магрибинец, глянув на Евтихия. - Его… ещё нет. Он - Мойшей бен Маймон.
        - Еврей! - воскликнул Ицхак, чему-то радуясь или перед кем-то благоговея. - Учёный, мудрец. БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОГЕЙНУ!… - он вытянул руку к светильнику, прикоснулся и отдёрнул её, поразившись прохладе и шершавости старой меди. Поднять, взять лампу в руки еврей не решился.
        Магрибинец досадливо дёрнул бородой и усмехнулся. Его голова ещё кружилась от банджа, а человек в румийской одежде преграждал путь к светильнику. Магрибинец стал будто невзначай отвлекать от лампы внимание:
        - Тот человек лет через триста напишет самый большой трактат о вашем Талмуде. Так говорит чудотворный огонь Вахрама.
        Евтихий подступил ближе, не сводя глаз с магрибинца.
        - ШМА ИСРАЭЛЬ! Всего через триста лет! - восклицал Ицхак, на лице которого боролась острая смесь восторга, страха, надежды и трепета. - О-о, я знаю, это будет Сам Избавитель, Сам Мессия, наш Царь-Мошиах!
        - Не думаю, - Евтихий поднял с ковра светильник и прижал ладони к поверхности его стенок.
        …Мысли, образы, знания - они словно светились где-то перед внутренним оком. Так бывает, когда закроешь глаза, и что-то зримое ещё плывёт под веками. Theorie, hypothese, prognose. Персидские слова забывались, всплывали родные, греческие…
        - Похоже, как если бы острый стилос, стерженёк для письма, сам собой писал прямо в мыслях. Мысли - как восковые дощечки, - сорвалось у Евтихия.
        …Вощёные таблички одна за другой отлетали - короткие, порою ясные, а порой и туманные. Чужие времена, события, жизни, уроки и сроки. Бармакиды… иконоборцы… ар-Рашид… великий Карл… Чудотворный огонь будто составлял огненные письмена.
        - Так что же там, ну, что? - Ицхак кружил около Евтихия, непрестанно восклицая. - Скажи: это - Мессия, это грядущий Царь и Спаситель, ну, признайся же, грек!
        - Нет, не Мессия, - определил Евтихий. - Мудрец и философ - да. Он - вдохновенный, м-м… technicus et ingeniosus, искусный и вдохновенный, ingenier. Сын твоего народа и трудного времени, - светильник жёг ладони, а мысли словно сами собой проговаривались: - В Андалусии вас будут тиранить халифы, а власти Кордовы повелят принять ислам и верховенство Халифата. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорным и подозрительным отрубят головы. Многие убегут с родины, как…
        Евтихий едва избежал сравнения с собой. Ицхак, заглядывая ему в глаза, стоял перед ним и нервно сцеплял и расцеплял пальцы. Магрибинец за его спиной холодно посмеивался.
        - И что - что он сделал? Рабби Моисей? - не выдержал Ицхак.
        - Не знаю, - Евтихий отвёл ладони от стенок светильника, держа его перед собой за изогнутую ручку. Горлышко для огня становилось всё горячее. - Это его techne machine, искусное устройство. Мне не всё ясно. Он не magos, не волхв и не жрец огня. Он бежал в Египет, где постиг тайные премудрости и пронзил времена своим оком. Не знаю, какую силу он обуздает, но опыт мне подсказывает, что лучше бы и не знать. Видимо, мудрец заглянул… заглянет… вперёд лет на двести.
        У Ицхака увлажнились глаза и побелели щёки. Он справился с дрожью на губах и выдавил:
        - Что же - тогда? Придёт Царь-Мошиах, Избавитель? - Ицхак не спрашивал, Ицхак просил подтвердить его веру. Евтихий отвёл глаза.
        - Нет, - отрезал он. - В Испании вас будут тиранить как прежде, а власти повелят принять латинский крест и верховенство Римского папы. Малодушные и лукавые согласятся, но в тайне останутся иудеями. Тогда непокорных и подозрительных сожгут на кострах. Многие убегут с родины, как… как ранее Моисей Маймонид.
        - Но почему? - в голосе у Ицхака проскользнул плач. - Всем прочим халифаты, империи… а евреям… - клок его коротенькой бороды заходил вверх и вниз, точно Ицхак сглатывал ком. Он кистями рук сжал себе голову и вдруг затянул, как бы со слезами:
        При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…
        Сиде-ели-и мы и пла-акали-и…
        Вспомина-а-ая о Сио-оне…
        - Ицхак, замолчи! - Евтихий оборвал его. - Твой горький псалом пропоёт каждый из живущих на земле народов!
        - Ты не понимаешь… - прошептал Ицхак. - Ты ничего не понимаешь. Бен Маймон отошлёт бесценный дар не вам, не вам, а Соломону… в помощь моему, именно моему народу, а ты… а вы… вы не имеете на него права. Это судьба моего, только моего народа… - Ицхак отошёл, сел на полуприсыпанные песком подушки и опять обхватил руками голову. - Лампа, прожигающая времена, светильник, знающий мудрость веков. А в лампе можно запросто разжечь огонь? А! Зажечь в ней огонь?
        Он вскинулся, ища поддержки. Магрибинец горько усмехнулся, глядя на недосягаемый светильник. Ицхак стиснул руки в запястьях. За решётчатым окном нёсся песчаный ветер, песок залетал в окно пригоршнями и сыпался на одежду. Ицхак не стряхивал.
        - Зажечь… - колеблясь, повторил Евтихий.
        - Зажги огонь, - севшим голосом велел магрибинец. - Из огня состоит плоть джиннов и ангелов, огнём движутся сферы небес, а в небесах начертаны судьбы мира. Ты их не прочтёшь, румиец, ты не знаешь начатков халдейских наук. Только науки магов al-Gebra, al-Himia и звёздные al-Manahim откроют, как приготовить огненные письмена!
        - Apparatus, приготовление, - для чего-то повторил Евтихий.
        - В таинственном огне, - желчно кивнул магрибинец, - записаны все знания…
        - Codire, записывать, - механически повторил Евтихий.
        - Остаётся лишь объявить огню свою волю…
        - Progpamma, объявление воли.
        - Румиец, ты намерен повторять все слова на твоём нечестивом варварском наречии?
        - Нет, магрибинец, лишь те, - Евтихий медленно поставил светильник на ковёр, - что предостерегающе звучат, когда в руках держишь эту лампу. Лампа распознаёт смотрителей по кончикам пальцев. Твои отец и брат, а ещё отец жены твоего брата были смотрителями. В Али ад-Дине - их кровь. Избивая парня, ты сознательно берёг его руки от повреждений?
        - Я не избивал его, а пробуждал в мальчишке взрослого! - защищался магрибинец. - Да, светильник чудотворного огня читает людей по рукам. На руках есть пот и чешуйки кожи, а в них - тайна всего, что написано на роду…
        - Geneticus codex, - повторил Евтихий.
        - Румиец, заткнись! У меня мороз дерёт по коже от твоего наречия.
        - Не от наречия, а от тайного смысла, который ты, магрибский колдун, хоть и не ведаешь, но спиной ощущаешь!
        Еврей Ицхак быстро поднял голову:
        - О-о, я теперь понял. Руки, кровь, пот и рисунок на коже! - он метнулся и схватил лампу, судорожно сжал её ладонями. - О-о, чувствую! Как перстом Ангела по скрижали сердца. Как сладко хоть один миг побыть её смотрителем. Мы родная кровь… Рабби Мойшей хотел, чтобы лампа подчинялась лишь Соломону. Соломону! Царь Шоломон - еврей, и рабби - еврей, и я тоже - еврей. Мы от Йегудина колена, мы, иудеи, роднее Соломону, чем кто бы то ни было! - он запальчиво выкрикнул.
        У Евтихия настороженно сжались губы и сузились глаза. Еврей Ицхак нежно, как дитя, держал светильник и гладил. За его спиной шатко привставал и, не скрывая досады, смеялся магрибинец. На лице Ицхака сменялись то радость и трепет, то боль и отчаяние.
        - Огонь - субстанция, движущая небесные сферы, - говорил он, болезненно прикрывая глаза. - Огонь - таинственный атрибут мироздания. Рабби, ты смог дотянуться и отщипнуть от него частичку, ты заключил её в медный сосуд, - закатив глаза, он блаженно беседовал с Маймонидом. - Тут - воплощённое знание о временах, народах и мироустройстве. Тут - власть перемещать великое и ценное, что было и будет под небом. Воплощение огня, - он повторил ещё раз, - воплощение.
        - Informatio, - механически повторил Евтихий, - воплощение…
        А Ицхак вздрогнул:
        - Ай, как же ты, мудрец, обманулся? - он слезливо сморщился. - Ай-яй-яй, Мойшей бен Маймон, ты направил светильник не в Эрец-Исраэль, а к необрезанным мидянам и персам. А кольцо, ключ к воплощённому огню, узнающий руку родного по крови, ты отослал на край света. Зачем?… Или же…
        Ицхак потрясённо поднял брови, что-то прозревая внутренним взором. Он смешался.
        - Ну, вот и ты, Исаак, это понял. Никто не ошибался, - Евтихий настойчиво забрал лампу из рук Ицхака. - Светильник веками лежал в Эрец-Исраэле. Его увезли вавилоняне, когда расхищали Иерусалим, потом спрятали персы. Охолоди, Исаак. Премудрый Соломон распорядился светильником и кольцом, как счёл нужным. Иначе кто же, по-твоему, велел выгравировать на перстне горькое: «ХАМ ЗЭ ЙААВОР» - «Пройдёт и это!»
        - Что значит - кто? - Ицхак не хотел отдавать светильник, но подчинился. - Разве царь не принял дар и отказался? - он беспомощно перевёл взгляд с Евтихия на магрибинца. - Но почему же, Шоломон бен Давид, почему! - Ицхак чуть не рыдал. - Отдай, отдай мне эту лампу хоть на час, хоть на пару мгновений, и я спасу мой народ, поразив его врагов самым страшным, что ведомо светильнику - всеми громами и молниями, всем частным действием…
        - Чем? - Евтихий заслонил светильник краем хитона.
        Лицо у Ицхака морщилось и кривилось от слёз:
        - Я не знаю, что это… Услышал от лампы… - Ицхак тянул к светильнику руки, но применить силу не решался. - Частное действие. На твоём проклятом языке это звучит как atomice energia, - он отступил, - сам думай, что это такое. А я не хочу, мне страшно…
        Ицхак обмяк и опустился на усыпанные песком подушки. Он уронил голову на руки и зарыдал, раскачиваясь из стороны в сторону. Распахнулась дверь. Сквозящий ветер занёс из окна пригоршню песка и пыли. В дверях стоял Ибрахим. Ицхак, напоказ выражая скорбь, собрал песок с пола и посыпал им голову, продолжая раскачиваться и плакать:
        При ре-ека-ах Вавило-о-онски-их…
        Сиде-ели-и мы и пла-акали-и,
        Повесив на сук на-аши а-арфы-ы…
        А на-ам говори-или-и: «Пойте!
        По-ойте и весе-ели-ите-есь…»
        - Исаак, - Евтихий позвал его по-гречески, а не по-персидски. - Твой ли один народ так несчастен? Мне ли не сесть рядом с тобой и не зарыдать?
        - Зачем? Зачем царь Шломо не пожалел своего народа?
        - Какого своего? - Евтихий был непреклонен. - Соломон сын Давида-царя - святой твоей, моей и вот их веры. Думаешь ли ты, что он премудрым сердцем не понял, как должен поступить, когда ему свалились непрошеные дары?
        - Лучше бы он их уничтожил! - выкрикнул Ицхак по-персидски.
        В дверях стоял Ибрахим ибн Джибраил с обнажённым мечом. Слушая, он покачивал головой.
        - Румиец! Мои каранбийцы построены. Мне велено любой ценой доставить священную вещь Бармакидам, - на лезвии меча среди зазубрин виднелись нестёртые остатки крови. Ибрахим протянул руку за лампой.
        - Дай, дай мне зажечь её хоть на мгновение времени! - взмолился Ицхак, кинувшись в ноги Ибрахиму. - Клянусь, я никого, никого не погублю!
        Евтихий тяжело вздохнул. Он давно отучил себя улыбаться, когда смешно, плакать, когда на душе больно, и отводить глаза, когда стыдно.
        31
        Лампа светилась - могло показаться, что она действительно горит огнём. Али ад-Дин тёр её стенки ладонями, и рыжие сполохи взлетали над её носиком. Свечение металось по сводам и тёмным углам мавзолея Ситт-Зубейды.
        Прямо в пустыню были распахнуты главные двери. Песчаный ветер унялся. Али ад-Дин держал над языками света пальцы, как будто бы грел озябшие руки.
        - Попроси перенести нас и этот дворец обратно. На пустырь в каранбийском лагере, - тихо сказал Евтихий. Али ад-Дин только поднял на него глаза…
        Каким-то краешком слуха они ещё услыхали, как после них в Марокканской пустыне прогремел ворвавшийся в пустоту ветер. Наверное, смерчами взвились в небо тучи песка… В каранбийском лагере, наоборот, вытесненный дворцом воздух вихрями понёсся прочь, во все стороны.
        С казарм сорвало крыши.
        В самом мавзолее и на пустыре под Багдадом ощутимо запахло раскалённым железом. Прошло несколько мгновений. Сполохи над светильником угасли. В раскрытые двери мавзолея стало видно, как от дальних каранбийских казарм несётся пятёрка всадников. Братья Бармакиды и пара стражников нахлёстывали коней плётками, летели во весь дух, а их кони таращили глаза и скалились.
        Они так и ворвались в мавзолей Зубейды. На ходу соскакивая с лошадей, придерживая на головах тюрбаны, Бармакиды путались в развивающихся полах джубб.
        - Ты справился, румиец! Ты справился, - выдохнул набегу Муса, без сил опускаясь на каменные ступени.
        - О дочь халифа, ты цела, здорова, жива! О, хвала Аллаху, - это заискивал Джафар. Он суетился возле Бедр аль-Будур, а с Али ад-Дином оказался сух и холоден: - Почёт юному зятю халифа, - и всё.
        - Ты успел, румиец, успел. Я в тебя верил, - это снова Муса, он облегчённо вытирал со лба испарину.
        Один аль-Фадл остался суров и недружелюбен:
        - Где магрибинский колдун? - аль-Фадл уставился на Евтихия.
        Евтихий выдержал его взгляд.
        - Смотри сам, - он ответил. - В соседней комнате.
        Ибрахим ибн Джибраил за ноги выволок из комнаты обезглавленный труп. Муса Бармак презрительно полуобернулся на тело и на кровавую дорожку за ним.
        - Bismi Allahi al-Waalii al-Mumiit[28 - Во имя Аллаха Правящего и Умерщвляющего (арабск.)], - и равнодушно отвернулся. - Ну? Где? - Бармакид торопил Евтихия.
        Евтихий Медиоланский молча протянул остывающий светильник Али ад-Дина.
        - Это она, в самом деле, она. Хвала Создателю миров, - Муса аль-Бармаки схватил лампу. - Я лишь младенцем видел её однажды и то издали. Отец водил меня в Ноубехар. А где же?… - он оглянулся, ища Али ад-Дина. - Ай, вот ты где, юный герой, победитель злодея из Магриба! Халиф наградит тебя, - что-то фальшивое, неискреннее прозвенело в голосе, когда Муса осматривал Али и щупал перстень магрибинца на его большом пальце.
        Так полубрезгливо и небрежно рассматривает чужих детей себялюбец.
        Под окрики Ибрахима каранбийцы один за другим покидали мавзолей. Бедр аль-Будур и Али ушли с Джафаром и аль-Фадлом. Следом за Бармакидами, покачиваясь и горюя о своём, вышел Ицхак.
        Муса и Евтихий остались с глазу на глаз. Долго молчали, наконец, Муса, покивав, разлепил губы:
        - Я подумал над твоими словами, румиец. Ты прав, этой могучей вещью и ключом к ней нельзя владеть единолично - опасно.
        Евтихий молчал, ждал продолжения, хотя и видел, что аль-Бармаки хитрит. Глаза у Евтихия немедленно сузились. Как перед скорой схваткой.
        - Ты, конечно, конечно, прав, - в раздумье повторял аль-Бармаки, - светильник целесообразнее делить с Карлом. Безраздельная власть чревата… как бы это выразиться… переворотами. Шаткостью престола. Зачем, владея всем миром, бояться своих приближённых? Тогда как власть двоих - это взаимная безопасность. И сдерживание!
        Муса хищно усмехнулся. Священный огонь Вахрама он стискивал своими кулачищами воина и полководца.
        - Никто не покусится на власть халифа и его визирей без ведома Карла, - решил Бармакид. - Никто не отважится без воли халифа и его визирей посягнуть на твоего императора.
        - Мой император, - стиснул зубы Евтихий, - не Карл, а верный император Ирина. Да ниспошлёт ей Господь благодатного света Своей Премудрости!
        Румиец, ни на кого не глядя, вышел из мавзолея. Марокканский песок на ступенях мешался с багдадской пылью. Неожиданно его придержал за локоть Ибрахим. Качнул головой, чтобы им отойти в сторону.
        - Что мне надо сделать? Ты же меня поймал, румиец.
        - Ты о чём, Ибрахим?
        - Ради тебя я нарушил присягу аль-Фадлу. Выдал труп марокканского раба за тело магрибинца… Где он сам, мне дозволено знать?
        - Далеко или близко, - уклонился Евтихий. - Ты мне не должен, верный воин.
        Ибрахим фыркнул, встопорщив усы. Досадуя на Евтихия, щёлкнул языком:
        - Не скажешь, где колдун?
        - Думаю, он у одного человека, чей образ жизни напомнил мне лучших людей моей слабеющей родины.
        Показывая, что разговор закончен, Евтихий повернулся спиной и сделал несколько шагов. Потом он будто вспомнил что-то и обернулся, крикнул через плечо:
        - Выполни мою просьбу, Ибрахим! Передай Мусе, пусть вернёт мавзолей покойной Ситт-Зубейды в годы, определённые ему Создателем. Ах, да, ещё пожелай долгих лет жизни самой Ситт-Зубейде - да благословит её и да приветствует ваш так и не ставший изобразимым и не пострадавший за людей бог! - он зашагал прочь из каранбийского лагеря.
        32
        «Ряд хроник сдержанно сообщают о неких иерусалимских привилегиях, будто бы полученных римским папой от багдадского халифа. О сути привилегий европейские и арабские хроники старательно умалчивают… Что составило предмет переговоров Карла и двора ар-Рашида, осталось неизвестным…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии)
        В диване царили суета и торжественность. Проходил приём франкского посольства - третий за последние дни. Каранбийская стража уже вытеснила арабскую гвардию во второстепенные залы. Посол-лангобард велел Евтихию стоять за правым плечом - как положено лицу, содействовавшему успеху миссии. Евтихий молча стискивал зубы. Переводчик Ицхак откровенно глотал слёзы.
        Наступали короткие багдадские сумерки, чиновники торопились успеть до ночи. Посреди ковров и атласных валиков уселись на возвышении Бармакиды - все четверо. Двери в сводчатых арках распахнуты. В решётчатые окна лился тускнеющий вечерний свет. С Тигра тянуло холодом. Пальцы старого Йахъи Бармака покоились на стенках медной лампы из Ноубехара.
        Ицхак с усилием воли переводил на персидский язык слова лангобарда:
        - «…Карл, Император Рима и мира, повелитель Востока и Запада, отводит святейшему папе римскому Леону поместья в Иерусалиме и пригородах, право распоряжаться монастырями и храмами, а также первенство в церковных и политических вопросах Святой Палестины…»
        Джафар, визирь ар-Рашида, кончиками пальцев поглаживал на щеках бородку.
        - А что я оставлю восточным патриархам? - он поднял брови. - Все привилегии - одному римскому папе?
        - Карл признаёт первенство римского папы и никого кроме папы! - отчеканил посол.
        Костяшки пальцев Йахъи Бармака нервно забарабанили по светильнику.
        - Ну, хорошо, Харун ар-Рашид подтвердит привилегии, - решил за своего халифа Джафар. - Что ещё?
        - Карл, Император Рима, настаивает на возвращении Риму южноиталийских земель Сицилии и Калабрии.
        Аль-Фадл и Муса Бармаки посовещались, Йахъя хмуро кивнул.
        - Пусть будет так, - дозволил Джафар, - но халиф восстанавливает свою власть над Кордовой и Андалусией. А также над Марокко и всем Магрибом, Ифрикией и Египтом. Да благословит халифа Аллах и да приветствует! - Джафар хищно улыбнулся.
        - Но Император Карл сочтёт справедливым, - посол-лангобард нахмурился, - передачу северной Андалусии именно ему, Карлу, в память обретения в тех краях священного кольца Соломона.
        Переводя это, Ицхак сморщился как от зубной боли. От Евтихия не укрылось, как напряглись Джафар и Муса Бармакиды. Кто-то из чиновников подскочил и развернул перед ними лист бумаги, по-видимому, карту земли. Аль-Фадл Бармак, тыча в неё пальцем, что-то раздражённо твердил братьям. Джафар аль-Бармаки закивал головой:
        - Мы согласны, но правоверный халиф берёт взамен этого земли восточной Византии - от гор Кавказа и Железных ворот Дербента, через Грузию и Армению, - разгораясь, перечислял Джафар, - через Трапезунд до Босфора, а с этим - и всё побережье Эвксинского и Эгейского морей. И ещё город-пригород Никею!
        Когда-то в Никее святые отцы Церкви составили православный символ веры… В Никее, в сорока милях от Константинополя, вырос Евтихий. Там с побережья видны за Босфором дворцы константинопольских царей и бухта Золотой Рог.
        - Мы принимаем это! - лангобард продал христианскую Византию. - Карл, император, требует: пусть Халифат не препятствует его браку с императрицей Ириной. Пусть Халифат признает за Империей право на земли саксов, германцев и англов, на Болгарию, Хазарию и все прилежащие к ним страны - скифские и славянские, - посол нервно сплёл пальцы, шаря глазами по расстеленной карте.
        Из-за Тигра в решётчатые окна дивана сочился закат. Джафар поспешно скатал в трубку птолемееву карту:
        - А пусть так, мы принимаем. Но в сферу забот Халифата войдут Индия и Китай до края ойкумены. А Карлу, императору, халиф подарит земли за океаном, если таковые где-либо сыщутся, - усмехаясь, Джафар заблестел зубами. - Наш правоверный халиф ар-Рашид жалует брата своего Карла титулом «князь моря» - «emir al-bahr»!
        - «Admiral»? - выговорил лангобард, коверкая арабские слова. Пока братья Бармаки переговаривались, посол прочистил горло и выпалил: - Великий Карл будет владеть кольцом Соломона каждый первый год из двух лет! А пользование сосудом огня передаёт Аарону, вождю аравитян, - лангобард задрал чёрную бороду.
        Джафар поднял голову и переглянулся с отцом и братьями:
        - Тогда каждый второй год Сулеймановым перстнем пусть владеет Харун ар-Рашид, халиф правоверных! Светильник же он передаст на то время румийцам и франкам. Пусть обмен происходит в этот день ежегодно.
        - Пусть так! По христианскому календарю сегодня - месяц октябрь, тридцатый день, - заключил посол.
        - Да свершится, - довольный Джафар откинулся на подушки.
        Евтихий, не выдержав, покинул зал приёма.
        Стражники-каранбийцы не пустили его далее третьей двери. Чужеземцам настрого запрещалось бродить по правительственным зданиям.
        Какое-то время спустя, Евтихий всё ещё стоял у стены, созерцая арабески и ожидая, не выйдет ли кто-либо из франкского посольства. Нарушая церемонии и правила, первым из зала приёмов выскочил переводчик Ицхак. Ицхак сжимал губы и сдерживал на глазах слёзы. На Евтихия он даже и не взглянул.
        Вечером, в гостинице, Ицхак съехал от него в другую комнату.
        33
        «На реках Вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая о родном доме. Повесили мы на сук наши арфы, а нам говорят: „Спойте! Спойте из радостных песен вашего народа!“ - Как же нам петь? Если я позабуду тебя, мой опустошённый город, то прилипни язык к моей гортани, отсохни рука. Слушай, опустошитель! Придёт и на тебя другой сильный! Придёт, чтобы и твоих младенцев размозжить о камень».
        (Чудотворный огонь Вахрама. Пересказ-перевод 136-го библейского псалма)
        В покоях у Мусы встречали Евтихия как дорогого гостя. Невольники и невольницы спешили подложить румийцу атласные подушки и парчовые валики. Рабыни подносили сладости и ароматную воду. Муса Бармак радушно посмеивался:
        - Знаю, мой друг, знаю, - он потирал руки, - Евтихий, ты заслужил награду. Самую большую награду!
        - Самой большой наградой, - Евтихий устало прижал к сердцу ладони, - было бы для меня доиграть с тобою, друг, начатую игру в шахматы!
        Костяные шахматные фигурки заманчиво переливались в углу комнаты.
        - Сегодня же - день наград, - согласился Муса. Он хлопнул в ладоши, рабы бесшумно утекли из комнаты, последняя пара невольников успела поднести поближе шахматный столик. - Сегодня великий день, - повторил Муса, - день величайших событий.
        - Тридцать первое октября, - Евтихий подытожил с прохладцей.
        Шахматы казались тёплыми на ощупь. На их точёных поверхностях лежали пятнышки света. Евтихий по памяти расставил отложенную игру, с мгновение медля над каждой фигурой.
        - Ты никогда ни о чём не забываешь, друг? - Муса был сердечен и искренен в своём удивлении.
        - Правда же, хорошо играть один на один, а не двое на двое? - не ответил Евтихий.
        Муса немного насторожился и вопросительно приподнял одну бровь.
        - Теперь у тебя свой собственный шах-халиф и собственный ферзь-визирь, - проговорил Евтихий. - А подле них - братья визиря, два сильных, могучих слона.
        Он сделал ход. Муса, поколебавшись, ответил. Положение фигур отнюдь не казалось благоприятным для румийца. Видимо, зря Евтихий так настаивал на продолжении этой игры.
        - Кто же остался у меня? - Евтихий, ища нужный ход, водил рукой над фигурами. - Король с королевой, Карл с Ириной. А рядом? У нас не водятся слоны, Муса Бармак, у нас они просто не живут. Даже в императорских зверинцах!
        - Но вы как-нибудь называете фигуру «пил»? - не выдержал Муса. Отчего-то он беспокойно потёр кончики пальцев.
        - О, только не слоном! - Евтихий покачал головой и прикоснулся к фигуре «пил». - У франков - это «шут», у англов - «епископ». Правда, занятно? У германцев - «гонец», «вестовой». Часто его зовут - «прислуживающий»… или же нет, «officier», «служитель», «страж, преграждающий путь» - так будет точнее.
        Он, всё-таки, отступил, сдвинул белого епископа-пила к краю стола.
        - А знаешь ли, Муса, что Белым Епископом зовут у нас римского папу? - заметил он как бы невзначай.
        Муса не ответил. Он всё более теснил Евтихия, вынуждая отступать и обороняться. Чёрные фигуры оставляли белым всё меньшую свободу действия.
        - Твой белый король обязан поберечь здоровье! - намекнул Муса на положение в игре. - Он стал слишком невнимательным. А правда ли, что король Карл слишком стар для брака с Ириной и для столь большой власти?
        Теперь не ответил Евтихий: задержал руку над чужим чёрным ферзём, но не коснулся.
        - Подозреваю, друг Муса, что мы доигрываем одну из последних игр. Правила шахмат изменятся. Это будут совсем другие шахматы.
        - Что же поменяется? - Мусе перестал нравиться саркастичный тон Евтихия. У Бармака от него портилось настроение.
        Евтихий сузившимися глазами, не мигая, смотрел на Бармакида.
        - Ферзь-визирь обретёт возможность ходить из конца в конец доски и станет самой сильной фигурой. А служитель-пил более не сможет скакать через головы других фигур, как скачет конь. Нанятые тобою на рынке рассказчики разнесут новые правила. Не так ли?
        Хмурясь, Бармак искал в этих словах скрытый намёк. Он шарил взглядом по шахматному столу, ища подвоха.
        - У тебя дурное настроение, Евтихий, - Муса не вытерпел. - Ты в скверном расположении духа.
        - Вот, кстати о духе. Дух по-персидски - «рухх», святое дыхание жизни. Здесь есть загадочная фигура - «рухх», мы зовём её «turris», «башня». Так почему же она - «рухх»?
        - Ты говоришь красиво, мой добрый друг, - Бармак сделал вид, что восхитился. - Но рухх - это всего лишь птица, огромная и страшная, - Муса сделал жуткие глаза и засмеялся.
        - Знаю, - Евтихий не думал шутить. - Она якобы простирает крыла по всей ойкумене. Твои хорошо оплачиваемые сказочники уже собрали тысячу и одну повесть? - он резко переменил тему и откинулся на подушки, показывая, что в шахматах почти готов сдаться.
        Муса аль-Бармаки принуждённо рассмеялся. Побарабанил пальцами по шахматному столику, наклонился и сдул пылинку с фигурки шаха-халифа.
        - Ай, что ты! - в смехе Муса показал зубы. - Это лишь так говорится - «тысяча и один», bin bir. Тюрки говорят «bin bir», когда хотят сказать «очень много».
        - А ты повели, Муса, разделить длинные истории на части, чтобы вышло побольше. Или насобирай кучу мелких басен и соедини их как в длинную нитку дешёвого жемчуга.
        - Спасибо, мой друг, - Муса посмеялся. - Вот за совет - спасибо, - аль-Бармаки расслабился, а Евтихий неожиданно добавил:
        - Если не хватит историй, вели переписчикам повторить их все до одной в любой из сказок. Всю книгу, с первой до последней страницы, - Евтихий странно улыбался, одними сомкнутыми губами. Глаза оставались колючими и узкими. Муса неуютно заёрзал, мрачнея и высматривая ловушку.
        - Как это… все повести повторить в одной? И саму эту повесть - тоже? - Муса нарочито весело погрозил пальцем. - Хитрец, а что делать писцу, когда он дойдет до начала повтора - повторять ещё раз до бесконечности? Хитрец, ай, ты хитрец, румиец!
        Евтихий резко подался вперёд, к шахматному столу, и со стуком выдвинул белого слона-пила прямо через головы чёрных - наискось на две клетки.
        - Шах! - объявил он. - Твой шах под угрозой!
        Легко смеясь, Муса Бармак взял белого слона своим чёрным конём. Слон упал на ковёр, а Муса рассеяно провёл рукой над игровым полем. Что-то изменилось. От перемены положения фигур у белых появилась возможность маневра. Евтихий двинул вперёд короля, затем королеву. Ход, ещё один ход. Муса, всё более хмурясь, отвечал. Разговор прекратился. Скоро белая рухх-ладья Евтихия вошла в стан чёрных. Защищённая белым конём она вклинилась промеж чёрных ферзя и шаха. Мат? Разве чёрному королю мат и нельзя отойти? Скоро чёрный визирь-ферзь покатился по полу, разменянный на белого ферзя-королеву. Снова шах.
        - Вечный шах? - потрясённый Муса Бармак поднял голову. - Ты выиграл, румиец, хотя моему королю и нет мата.
        - Считай это ничьёй, - почему-то голос Евтихия оказался хриплым от напряжения. - Твой халиф-шах ещё жив. Не забывай этого. Не забывай, что может сделать простой служитель-пил, белый слон, в последний раз бьющий через головы фигур.
        Румиец поднялся, разминая затёкшие суставы. Рисуя на лице радушие, встал и Муса. Помолчали. Бармак с непонятной тревогой рассматривал Евтихия. Покачал головой и отошёл к окну.
        От окна, не глядя на Евтихия, он заметил, словно мимоходом:
        - А ты стал играть иначе… румиец. Раньше ты осторожничал, будто прощупывал: кто перед тобой, что затеял, о чём не договаривает. Потом ты лез напролом, будто с отчаяния. Отступал, теряя фигуры и друзей, - Муса точно угадал о размолвке с Ицхаком. - А теперь я не понимаю тебя, Евтихий Медиоланский. Твои ходы столь замысловаты и загадочны… что я просто не вижу в них цели и смысла. Извини. Что? - он обернулся к Евтихию. - Велишь не забывать, как белый слон бьёт через фигуры, а рухх внезапно разит наповал?
        - Хочешь ли от меня совет, Бармак и внук Бармаков? - Евтихий спросил искренне, почти по-дружески. - В этой игре погибают чёрный визирь и белая королева… Сбереги-ка ты в тайне всю историю Али ад-Дина и его дяди-магрибинца.
        - Как? Как я её сберегу? О ней судачат на улицах.
        - Как? - эхом повторил Евтихий. - Плохо, когда правды не знает никто, но все передают слухи. Впиши её в «Хезар-Ефсане» - тысячу повестей! Лучше, когда правду знают все, но никто в неё не верит.
        - Что ты! - возмутился Муса. Даже руками замахал. - Нет и нет. Я прижгу язык каждому, кто станет болтать об этом.
        - У нас говорят: острого шила в котомке не спрячешь. Ладно! - Евтихий позволил себе вздохнуть и рассмеяться. - Друг Муса, ты не позовёшь меня вечером на семейный праздник у юного зятя халифа?
        Муса аль-Бармаки великодушно закивал, разводя руки в стороны:
        - Конечно, не позову - зачем же звать? Желанного гостя ожидают всем сердцем, а он чует и приходит сам. Ждём тебя, друг!
        - Спасибо, друг.
        - Сегодня великий день!
        - Обычный. Тридцать первое октября.
        Евтихий прижал к груди ладони и вышел. Муса Бармак зачем-то покачал головой ему вслед. Сбитые шахматные ферзи - чёрный визирь и белая императрица - остались лежать на ковре. Ими уже принялась играть гладкошёрстая египетская кошка.
        34
        «…802 год. «В сём году 31 числа октября месяца… в четвёртом часу ночи на вторник, Никифор, патриций и логофет, употребил тиранскую власть против благочестивейшей царицы Ирины». Никифору содействовал «Никита, патриций и начальник военных корпусов», а с ним и иные патриции и квесторы. «Внезапной ложью» они уверили «некоторых начальников войска», будто «посланы самой царицей провозгласить царём Никифора», поскольку больную Ирину царедворец-евнух Аэций якобы принуждает объявить царём его брата. «Те же патриции пошли к великому дворцу», разослали по городу людей, «до полуночи объявили о провозглашении нового царя» и поставили стражу вокруг царицыного дворца. «Поутру послали за нею и заключили её… потом отправились в великую церковь для коронования злодея».
        «Все роптали на содеянное, проклинали коронующего и коронуемого» и удивлялись, как Бог попустил, «чтобы свинопас лишил престола ту, которая подвизалась за православную веру». Плакали те, «которые опытом (уже) узнали злое сердце тирана». Тотчас «произошла неестественная перемена в воздухе» и установился «несносный холод в осеннее время»…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца. IX век по Рождеству Христову)
        Вечером того дня в комнатах дворца Бармакидов пирующим услаждали слух песни рабынь и невольников. Что-то пронзительно печальное, неуловимо тревожное звенело в самом воздухе, когда пальцы рабынь касались струн чангов и кавузов.
        У певца, юноши-невольника, дважды прерывался голос, и лишь по щедротам Джафара ибн Йахъи он получил свою горсть остывшего плова.
        Старый медный светильник лежал под рукою Мусы Бармака. Йахъя ибн Халид брезгливо морщился. Он выражал неудовольствие, что Джафар аль-Бармаки окружил вниманием Али ад-Дина и подливал ему в чашку вина. Юный Али захмелел, но старательно веселился, показывая Джафару перстень царя Сулеймана.
        За полупрозрачной занавеской сидели женщины - Зубейда, Бедр аль-Будур и невольницы. Были видны их очертания, и слышался недовольный голосок дочки халифа да покровительственный смех её мачехи.
        Джафар щёлкнул пальцами, призывая к вниманию:
        - Бедр аль-Будур, - Джафар был слегка навеселе, - Бедр аль-Будур захотела развлечься. Ей хочется посмотреть на дервиша!
        Певцы затихли, кавуз за занавеской пронзительно тренькнул и смолк. Аль-Фадл тревожно оглянулся на дверь и сделал знак начальнику стражи Ибрахиму.
        - Об этом дервише говорит весь Багдад. Это - Фатима, женщина-дервиш. Ибрахим, впусти её - Ситт-Зубейда разрешила.
        Аль-Фадл сдержанно кивнул, и Ибрахим скрылся за дверью. Муса Бармак умиротворённо сказал, чтобы все слышали:
        - Пусть, пусть войдёт! Фатима - шиитка, а халифу нужна лояльность подданных-шиитов.
        - У халифа и юный зять - шиит, - сдержанно напомнил аль-Фадл. В комнату вошла Фатима, и аль-Фадл замолчал.
        Войдя, отшельница остановилась и, как показалось, на короткий миг задержала глаза на Евтихии. Наверное, она и в правду заметила его сквозь частую паранджу, покрытую синим домотканым хиджабом. Из-под хиджаба высунулась рука с фисташковыми чётками.
        - Ты угощайся, благочестивая Фатима, - засуетился визирь Джафар. Фатима повернулась и молча ушла на женскую половину комнаты. Джафар отчего-то перевёл дух с облегчением.
        Сквозь занавеску по очертаниям фигур и теней было видно, как Фатима откинула паранджу. Бедр аль-Будур тихонько ойкнула. Старуха приблизилась к Ситт-Зубейде и, кажется, сунула ей чётки для поцелуя.
        - As-salam aalaykum warahmatu Llah, о царица, - голос старухи резанул слух. - Мудрая, властная, - протянула она про Зубейду, - а молишь Аллаха о власти для сына. Э-эх, глупая женщина… Будет же, будет ему меч халифа! Молила бы лучше Аллаха о его счастье.
        Муса аль-Бармаки зачем-то покосился на Евтихия. Румиец смотрел перед собой в пол и хранил молчание. За занавеской Фатима отошла к Бедр аль-Будур и коснулась её - может быть, поцеловала в голову, но через занавес было неотчётливо видно.
        - Совсем юная, ты счастли-ивая, - протянула. - Не-ет, царицей не станешь. Сыта будешь, одета, здорова! В богатом гареме с садами жить будешь… Хвала Аллаху!
        Фатима, опустив на лицо паранджу, вышла. Джафар распорядился, и рабы поспешили подать ей подушки, но старуха не села. Её чётки звонко щёлкали в тишине. Лицо старого Йахъи ибн Халида покрылось испариной.
        - Послушай-ка! Фатима! - Джафар затеял развлечь собравшихся. - А вот у юного Али голова от вина разболелась. Фатима, ты же - целительница, пойди, полечи его!
        Старуха обернулась, выпростала из-под хиджаба обе руки и вдруг цепко ухватила за голову самого Джафара.
        - Болит! - зычно всем объявила. - Сильно болит! Отвалится, - брезгливо сказала и отошла, чтобы также ухватить за голову аль-Фадла и Йахъю ибн Халида. - Болит и тут болит, - подтвердила и подошла к Мусе.
        Муса Бармак, поколебавшись, сам обнажил и склонил голову, но Фатима, потоптавшись, качнула туда-сюда чётками и прошла мимо. Вернулась к Али, погладила ему лоб и вдруг дала подзатыльник. Али ад-Дин ойкнул.
        - Не болит, - проворчала старуха. - Прошла уже!
        - Ой, правда прошла… - Али растеряно пощупал голову и похлопал глазами.
        Джафар Бармак старательно через силу рассмеялся:
        - Руки благочестивой Фатимы - чудеснейшие после рук Аллаха!
        - Это - shirk! - возмутился Ибрахим. - Shirk, многобожие…
        - А и головы-то себе вылечить не можете, - Фатима неожиданно всех укорила. - Чужие дома лампой с места на место таскаете, а самим себе помочь не умеете. Кому она нужна - ваша лампа-то? И-и-эх! - пристыдила. - Ни вылечить, ни научить, ни утешить.
        Али ад-Дин растерянно подтащил светильник поближе, пока Фатима топталась и дребезжала чётками. Аль-Фадл Бармак закрутил головой на мощной и мускулистой шее:
        - Напрасно ты так, благочестивая, напрасно! - сурово прогремел басом. - Уже завтра Бармакиды будут раздавать багдадцам хлеб и одежды. Не ропщи, добрая женщина, не ропщи! - пригрозил аль-Фадл.
        - А можно попросить чего угодно! - не вытерпела Бедр аль-Будур, она подглядывала из-за занавески. - Как тебе целый дворец, Фатима? С изумрудными решётками и нефритовыми колоннами!
        - И дворец был пустой! Гробница. Снаружи разукрашенный, а внутри - кости мёртвые. Всё пусто, когда духа нет! Бедр аль-Будур, а Бедр аль-Будур, - позвала дважды. - Проси мужа, пусть требует у светильника светлого духа. Дух как птица реет, где хочет! Проси птицу. Нет, не птицу, хотя бы яичко рухх-птицы!…
        Джафар призывно захлопал в ладоши:
        - Ибрахим! Наша Фатима устала - вели поскорей наградить её и накормить досыта!
        Фатиму ухватили под руки, аль-Фадл вдогонку рявкнул на Ибрахима, умеряя ретивость. Муса Бармак сам подскочил к Фатиме, оттолкнул грубого начальника стражи и ухватил старуху за плечи, что-то ласково говоря ей.
        Старуха полуобернулась на Евтихия.
        Показалось, что отшельница поманила его пальцем. Евтихий оказался с ней рядом. Чтобы Фатиму не затолкали, он поддержал её за спину. Муса Бармак, суетясь, размахивал руками и напирал, вытесняя к двери их обоих.
        - В твоём доме сегодня беда… - услышал от старухи румиец.
        - Что? - Евтихий наклонился к самой её парандже.
        - Дома случилась беда, - повторила. - С этого дня твой дом будет всё меньше и меньше. Одно царство, потом крохотная страна, потом один город…
        - До каких пределов? - выдохнул Евтихий, ловя каждое слово.
        - До одного квартала фонарщиков-греков в чужой роскошной столице…
        Вокруг ощутимо задрожал воздух, донёсся гул, поначалу едва слышный.
        - Что это? - Муса выпустил плечо Фатимы.
        - Это? - не понял Евтихий.
        - Запах… Как в михне, когда идёт дознание.
        В комнатах пахло калёным железом. Евтихий обернулся, выпустив спину Фатимы. В углу комнаты - это было шагах в десяти от дверного проёма - на коленках сидел Али ад-Дин и яростно натирал светильник. От его стенок накалялся и гудел воздух, а над горлышком взвивались язычки то ли огня, то ли яркого свечения.
        - Али! - завизжала, выскакивая с женской половины, Бедр аль-Будур. За её спиной с причитанием кричала мачеха Ситт-Зубейда.
        Что-то оглушительно охнуло - точно лопнул, не дозвонив, медный колокол. Взметнулись изодранные подушки, клочья копры и хлопка, вздыбились волнами ковры. Али выбросило из комнаты прямо в двери. Ошалев то ли от боли, то ли от страха, он лицом зарылся в хиджаб Фатимы, вопя и отмахиваясь руками.
        - Перстень! - взвился вопль Ибрахима. - Шиитка крадёт у него Сулейманов перстень!
        Евтихий заслонял Фатиму со спины, Муса, растерявшись, метался в дверях, аль-Фадл силился оттеснить Евтихия или оторвать от Фатимы мальчишку. Позади всех захлёбывалась слезами Бедр аль-Будур.
        - Бей же! - растянувшись на изодранных коврах, в панике закричал Йахъя ибн Халид. - Ибрахим, бей её!
        Ибрахим дважды ударил Фатиму ножом, чудом не заколов и Али. Тело в парандже и хиджабе обмякло. Евтихий подхватил Фатиму под руки.
        - Что? Как же это? - подскочил Муса аль-Бармаки. Евтихий отбросил с Фатимы паранджу, прижал руки к её сонной артерии.
        - Мертва, - сообщил коротко.
        - Как? Что же это?
        - Уж ты-то выкрутишься, - прошептал Евтихий. - Солжёшь, что это брат магрибинца убил отшельницу и переоделся в её паранджу.
        - При чём тут твоя старуха! - Муса держал в ладонях две половинки лопнувшего светильника. - Это, вот это - что?
        Стоял запах жжёного масла и калёного железа. В комнате тихо хныкала забытая девчонка - Бедр аль-Будур. Служанки и рабыни суетились над Ситт-Зубейдой, женой халифа, ахали и давали ей дышать нюхательной солью. В стороне от всех сжался на корточках и стучал зубами Али ад-Дин. Джафар Бармак бесцельно катал по полу рассыпанные шахматные фигуры… Йахъя ибн Халид уже поднялся и вытирал сорванной чалмой лицо, он тяжело дышал, распахивал на себе джуббу, и аль-Фадл торопился вывести его из душной комнаты.
        Джафар вдруг поднял голову от разбросанных шахмат и потянулся к Али:
        - Дай, пожалуйста, - попросил фальшиво, неискренне.
        Али, всхлипнув, стянул с большого пальца перстень и отдал Джафару. Перстень сгодился визирю лишь на мизинец.
        - Это - ты, - запнулся Муса Бармак, показывая рукой на румийца. - Это - ты позвал сюда Фатиму. Ах ты, - он выдохнул. - Вон ты как… Ход слоном наискось, через головы фигур. Вон ты как… Рухх-птица, шахматная ладья. Причём здесь птица-рухх?! - Муса выкрикнул.
        - Думай, - с желчью велел Евтихий, сузив глаза и сжав в ниточку губы.
        - Дух реет, где хочет… - мучился Муса. - Крылья над ойкуменой… Рухх - это целый мир, так, да? Эй, расследователь шайтанских вер?!
        Евтихий ворохнул ногой разорванные валики и подушки. Одна половинка расколотой лампы упала и, кружась, зазвенела.
        - Рухх - это сказочная птица-небосвод. Мальчишка запросил её яйцо. То есть целый мир под небом со всем богатством всех стран и времён.
        - Как… но с этим как быть? - Муса держал вторую половинку светильника. Остатки масла текли ему на одежду. Он вытирал лицо, размазывая масло по бороде и вороту.
        Евтихий равнодушно пожал одним плечом:
        - Никак. Запись на огне исчезла. Нельзя всё прошлое и будущее мира вместить в один день. Нельзя в одном рассказе из «Тысячи повестей» повторить целиком всю книгу. Я же говорил тебе: это вечный шах, но ты не слушал!
        Муса резко выдохнул, но пока сдержался. Евтихий помолчал и, наконец, посоветовал:
        - В отчете халифу напиши, что служащие лампе джинны оскорбились за птицу-рухх и унесли светильник с собой.
        Али сжался в своём углу в комок. Скоро пришли невольницы и увели Бедр аль-Будур с собой. Девчонка на прощание оглянулась.
        Джафар Бармак судорожно сжимал в кулаке перстень Соломона.
        - ХАМ ЗЭ ЙААВОР, это тоже пройдёт, - утешил его Евтихий на иврите и на персидском. - Прости, Муса, но я уйду. На душе неспокойно. Что-то плохое стряслось на моей родине.
        35
        «…перед свергнутой им Ириной Никифор оправдывался «с обыкновенной своей личиной притворной доброты,… что против своей воли был возведён на престол, которого не желал». Он советовал Ирине сохранять спокойствие и «не скрывать от него никаких царских сокровищ», как это случалось в дни прежнего её заточения. Боголюбивая царица говорила: «Причину моего падения… приписываю себе и своим согрешениям», а слухи о тебе до меня доходили, «и я могла бы убить тебя», но не верила слухам, а теперь сама «прошу тебя пощадить мою слабость…»
        Никифор повелел немедленно сослать её. «А в это время послы Карла ещё находились в городе и были свидетелями всех событий»…»
        (Чудотворный огонь Вахрама. Хроника Феофана Византийца, IX век по Рождеству Христову)
        Муса аль-Бармаки разбудил его посреди ночи. Евтихий вскочил от грохота дверей, он спал одетый - после происшедшего с лампой он был готов к аресту и заточению без суда. Муса со стражниками ворвался в гостиницу.
        - Собирайся! Пойди, румиец, посмотри, что ты наделал!
        Евтихий позволил вывести себя в город. Немедленно бросать его в зиндан Бармак не собирался - слишком для этого был встревожен. Он нервно показал рукой за реку. На западном берегу в окнах дворцов то здесь, то там вспыхивали и гасли огни. По словам Мусы, от Сулейманова перстня и от расколотой лампы по комнатам дворцов метались всю ночь джинны.
        - Джинны? - не поверил Евтихий.
        - Люди во дворцах не спят, боятся выпущенных духов, - скороговоркой передавал Муса. Из обрывков его слов выходило, что, начиная с заката солнца, гулямам и невольникам стали мерещиться видения, а в серебряных зеркалах возникали и двигались картины города Константинополя. От перстня на руке Джафара шёл слабеющий с каждым часом свет, а невольницы в гареме бредили, пересказывая чьи-то слова, но в бреду говорили только по-эллински.
        - Кто-нибудь смог перевести? - Евтихий берёг хладнокровие.
        - Ицхака, вашего еврея, водят сейчас из комнаты в комнату, - сообщил Бармак. - Приводили багдадских христиан, но все они оказались сирийцами и по-эллински почти не понимают.
        - Джафар здоров? - остановил Евтихий.
        - Перстень его на руке даже не жжётся. Голоса и картины в зеркалах час от часа слабеют.
        - У кольца иссякает energia, как это… действие, - волнуясь, Евтихий забывал персидские слова. - Скоро всё прекратится.
        На набережной Евтихий остановился. Спускаться к лодочному мосту он не спешил. Бармак осветил его лицо факелом.
        - Дальше я не пойду, Моисей, - на греческий лад обратился Евтихий. - Я там не нужен. Скажи, что видится в зеркалах? Вернее… что произошло в Константинополе? - он сжал, позволил себе сжать руки и этим выдал своё волнение.
        - А происходит то, что ты устроил, румиец, - качнул факелом Бармакид. - В твоём городе на глазах у послов твоего Карла свергли твою царицу. А мы не можем этому воспрепятствовать, поскольку светильник твоими стараниями расколот.
        - Она жива?
        Муса вдосталь потянул время, мстительно наслаждаясь и покачивая факелом. Бармакид вполне удостоверился, что Евтихий тоже способен тревожиться и с болью дожидаться ответа.
        - Я спрашиваю: мой верный император Ирина жива ли? - Евтихий ухватил Бармака за отворот джуббы. Бармак кивнул и пожал плечами. - Кто её сверг? Аэций, её управляющий евнух?
        - Нет, - усмехнулся Муса, - евнух Аэций смещён. Новый император - Никифор, бывший казначей двора.
        - Слава Богу! - Евтихий выпустил джуббу Бармака. - Слава Богу, что на этот раз у власти окажется не легионер или гвардеец, а светский чиновник, - неожиданно сказал он пополам с горем.
        - Напротив, - смерил его взглядом Бармак. - С Никифором заодно начальник армейских школ, столичная гвардия и все военные корпуса города.
        Евтихий плотнее запахнулся в гиматий. В темноте, в сполохах факела выражение его лица осталось для аль-Бармаки непонятным.
        - Ты видел мерзкое бабье лицо Никифора? - вдруг спросил он.
        - Оно с полчаса стояло в серебряном зеркале, пока Никифор о чём-то говорил с царицей. Он лицемерно плакался.
        - О да, он слезлив, - Евтихий сжал зубы. - Всякому известно, что от слёз у него пухнет лицо, он злится, а от злости слезит ещё больше[29 - Подлинная черта Никифора, описанная Феофаном Византийцем.]. Что с Ириной? - повторил он.
        - Ссылка. На днях её повезут на остров Лесбос.
        - Подлость. Какая подлость, - Евтихий отвернулся. - По морю, больную, в ноябре месяце, когда сквозят ветры…
        Муса Бармак опустил факел, и тени метнулись вдоль набережной.
        - А мы могли спасти её, румиец! - аль-Бармаки почти прошипел в спину Евтихию. - Да, браком с Великим Карлом, слиянием ваших империй, уступкой земель Риму и Халифату. Что - велика цена за жизнь святой царицы? Да неужели мы, Бармакиды, допустили бы переворот, будь у нас чудотворный огонь Вахрама!
        Евтихий молчал.
        В верхних окнах дворцов гасли сполохи. Соломонов перстень слабел. С лязгом приоткрылись на том берегу дворцовые ворота, и из ворот выскочил всадник. Муса Бармак всматривался и мрачнел, узнавая Джафара. Визирь во весь опор мчался к городским воротам.
        - Здоров ли Джафар? - глухо повторил Евтихий.
        - Возвращается халиф… - решился сообщить Муса. - В ночь прискакал от него вестник. Харун ар-Рашид - в нескольких днях пути. Что мне теперь делать? - Муса горестно и как-то покорно вздохнул.
        - Ты, верно, хочешь спросить, - жёстко поправил Евтихий, - что сделает с тобою халиф?
        - В Святой Мекке халиф велел Джафарову воспитаннику аль-Мамуну встать на колени и присягнуть в верности сыну Зубейды аль-Амину. Аль-Амин - наш будущий халиф, а его мать Зубейда нас ненавидит.
        Евтихий позволил себе сочувственно покивать Бармакиду.
        - Твой брат понёсся загодя встретить будущего повелителя?
        Бармак болезненно скривился. В свете огня Евтихий увидел, что у Мусы набрякли веки как после тревожной бессонницы.
        - Что с тобой, друг? - спросил он, спросил коротко и вполне искренне.
        - Мне нечего ответить халифу, - признался Муса. - Он спросит о светильнике, о Джафаре, о глупой его свадьбе с Бедр аль-Будур, о переговорах с Карлом.
        Евтихий понимающе сцепил на груди руки.
        - Мне нечего сказать послам франков, - раскаивался Муса. - Брат наобещал им какие-то иерусалимские льготы для вашего римского первосвященника.
        - Не страшно. Пошлёшь королю Карлу диковинных животных для зверинца. С него довольно! - не сдержался Евтихий.
        - Румиец… Ты уже дважды спросил о здоровье Джафара. Зачем?
        - Перстень Соломона, - Евтихий невольно посмотрел через реку на Багдадские дворцы. - Перстень Соломона пробуждается на руке у тех, кто стоит рядом со смертью. - Здания успели потонуть в темноте, и лишь кое-где под ними мелькали факелы стражи. - Скажи ему, пусть Джафар выбросит это кольцо. Зачем хранить?
        - Молись за него, румиец, - потребовал Муса. - Ты - эллин и молишься по-римски?
        - Я - римлянин и молюсь по-гречески.
        - Но ты разговариваешь и по-римски. Как по-римски вы зовёте священников?
        Евтихий помолчал и осторожно перевёл:
        - Avva или abba, то есть «отец». Это abu на арабском. «Отец abbat» - так говорят в Риме.
        - Abu-l-Abbas, - с трудом повторил Муса. - Похоже на имя первого аббасидского халифа… Слушай меня, Евтихий! Пора тебе уезжать. Всем вашим - пора, румиец, всем вашим!
        В тишине над рекой послышалось, как вдали стукнули городские ворота. Стража среди ночи открыла их, чтобы выпустить визиря.
        Джафар аль-Бармаки, визирь из рода Бармакидов, мчался к двадцать третьему халифу пророка на встречу, которая могла стать для него последней…
        36
        «…в европейских источниках IX века утверждается, что посольство Великого Карла добилось от Харуна ар-Рашида неких особых льгот для римского папы…»
        «…арабские хроники о привилегиях, подаренных Риму, как и о самом факте тайных переговоров с Карлом, красноречиво умалчивают…»
        «…жизнеописания Карла настаивают, что в перечень подарков, присланных Карлу халифом, входил диковинный белый слон по имени Абу-ль-Аббас…»
        (Угасающий огонь Вахрама. Последние сполохи)
        С приходом ноября на Тигре сделалось ветрено. Вавилонская река лениво несла воды мимо Багдадского причала, а в порту суетились рабочие - в тюрбанах и широких персидских штанах.
        Дощатые сходни вот-вот уберут, но Евтихий подниматься на корабль медлил. На палубе дочитывали латинские псалмы, франки слева направо крестились перед дорогой, и гребцы по одному спускались вниз, к вёслам. Холщовые паруса пока убраны и подвязаны.
        Евтихий кутался на ветру в дорожный гиматий. Невзрачный серый паланкин он заметил ещё прежде, чем невольники поднесли его к причалу и поставили наземь. Полог откинули, и из паланкина выбрался Муса Бармак в чёрной джуббе с капюшоном, закрывающим лицо почти до самой бороды. Евтихий подошёл к нему первым.
        - Нарочно торопился к тебе, друг, - Муса отбросил от лица капюшон, - чтобы успеть сказать: до встречи, если наша встреча когда-либо будет угодной всемилостивейшему Аллаху! - он запросто улыбнулся румийцу.
        - И тебе, друг, оставаться с Божиим благословением, - Евтихий протянул ему руку, а Муса, не поживая её, вложил ему в ладонь некоторый свёрточек. - Что это? - удивился Евтихий.
        - Подарок твоему императору! - Муса хитро прищурился. Евтихий развернул. В атласном платке оказался вырезанный из кости белый «пил», шахматная фигура.
        - Белый слон? - понял Евтихий. - Служитель и шут? Льгота для Белого Епископа, римского папы?
        - Это слон Абу-ль-Аббас, - Муса усмехнулся. - На память о нашей игре.
        Румийца окликнули, поторопили. Рабочие порта собрались оттаскивать сходни.
        - Как там Али? - выдохнул Евтихий.
        - За Али ад-Дином приехал его дядя. Знаешь, эти магрибинцы поразительно живучи, у них, оказывается, отрастают отрезанные головы. Этот дядя забрал Али с матерью к себе в Египет, там у него скобяная лавка. Не смейся, друг: он торгует медными светильниками.
        - Подавай им Бог! - пожелал Евтихий. - Что с Бедр аль-Будур?
        - Не бойся за неё. Мы отдадим её за порядочного мусульманина.
        Муса на прощание пожал протянутую ему руку. Евтихий, запахнувшись в плащ, взбежал вверх по деревянным сходням. Франкское посольство, благословясь, покидало Багдад.
        ***
        Несколько месяцев спустя Евтихий узнал, что халиф Харун ар-Рашид, вернувшись из Мекки, повелел схватить всех Бармакидов - и старого Йахъю, и его сыновей.
        Через три месяца, 29-го января, визирь Джафар был по приказу халифа казнён. Пропал и его брат аль-Фадл - молочное родство с халифом не уберегло его ни от опалы, ни от смерти.
        Визирскому роду Бармакидов пришёл конец. Престарелый Йахъя и Муса Бармак были брошены в зиндан, и спустя два года Йахъя ибн Халид в заточении умер.
        В Константинополе не пережил последствий переворота Никита Трифилий - сообщник Никифора. 30-го апреля он внезапно умер, «как говорят, отравленный ядом от Никифора», - записал в хронике Феофан Византиец. Сам же император Никифор 4-го мая упал с лошади и… всего лишь сломал себе ногу.
        В ссылке на острове Лесбос 9-го августа отошла к Богу свергнутая царица Ирина. Евтихий и все, кому был дорог старый Константинополь, с тех пор чтили в этот день её память, предваряя причисление её к лику святых.
        Харун ар-Рашид, расправившись с Бармакидами, сберёг власть всего-то лет на шесть. Подавляя очередное восстание эмиров, он умер во время военного похода.
        Новым халифом сделался Мухаммед аль-Амин, сын Зубейды. Сбылась заветная мечта его матери. Все четыре года беспутного правления её сына страну сотрясали гражданские войны, пока его брат, полуперс аль-Мамун, не взял Багдад штурмом и не убил аль-Амина. Халифат неудержимо катился к распаду и гибели.
        Ещё через пару лет в бою пал узурпатор Никифор. Слабеющая Византия скатывалась в череду смут, смены императоров и безудержного захвата власти военными.
        А ещё через три года со смертью Великого Карла на части распалась его едва рождённая Западная Империя… Евтихий порой думал, как бы сложился мир, если бы он не уничтожил в тот вечер на празднике у Али злосчастный светильник?
        Император Карл так и не научился ни грамотно писать, ни говорить по-гречески. Писцом и переводчиком при нём долгие годы состоял еврей Исаак. Ицхак, случайно встречая где-нибудь Евтихия, не здоровался с ним и не замечал его.
        Муса Бармак благополучно пережил не только арест и опалу, но и смену ещё трёх повелителей и халифов. До конца дней он сохранял весомое влияние и занимал важнейшие посты в государстве.
        Евтихий Медиоланский расследовал ещё не одно загадочное событие, но ничто, годы спустя, не вспоминал он с такой теплотой и грустью, как свою игру в шахматы с достойным и крепким соперником Мусой Бармакидом.
        Мне чьё-то солнце вручено…
        I.«ЭТО - Я»
        На самом деле ресторанчик в подвале был не плох. Просто Валера воспринимал его через призму скуки как место до заурядности пошлое. По вечерам да ещё в ресторанах такое случается: накопившаяся скука смешивается с шумом и грохотом, и это зовётся ресторанным весельем. Наверху, над входом в ресторан, носился дикий и горячий воздух улицы. Ближе к ночи в общее веселье все чаще лопнувшей струной вонзался то женский визг, то чей-то пьяный окрик, то откуда-то взявшийся детский плач, что доносился, как стало мерещиться Валере, чуть ли не из-за окраины города.
        Неожиданно повеяло духами, пахнущими - как странно! - осенним туманом. Валера неторопливо повернул голову. Над входом в зал висел жёлтый диск, изображающий одноглазую луну - клуб так и назывался: «Кривая луна». Луна над дверью бессмысленно кривилась, показывая, что давно уже приучена к странностям ночной человеческой жизни. Так вот, через эту банально декорированную дверь и вошла в клуб она - одинокая и незнакомая.
        Она медленно прошла меж столиками, и узкий её силуэт проступил на фоне матового, слегка подсвеченного окна. Порядок мыслей у Валеры отчего-то спутался. Она молча села под тем окном, а Валера, вскакивая к ней, опрокинул стул - так захлебнулся он её серыми глазами и шорохом её шёлка… Да полно! Никакого шёлка не было - её темный жакет сшит из синтетической ткани. Впрочем, она засмеялась, когда кто-то сказал (кажется, именно он, Валера, кто же ещё?) что-то романтичное о шёлке и её глазах. Она ему ответила (да, именно она ответила, вот это Валера твёрдо запомнил):
        - Кажется, я вас знаю… Впрочем, мне часто всё кажется! - она легко засмеялась, а потом говорила ещё: - Зоя - запомните, мне это очень важно. Зоя…
        А потом было такси. Оно вырвалось прямо из ресторанной музыки и понеслось по Москве - быстро-быстро. Ночное синее июньское небо мелькало пятнами жёлтых фонарей и всполохами цветных реклам.
        …Много позже Валера вспоминал, как же всё это началось и как вообще стало возможным. Тогда, в такси, он был уже трезв, потому что ветер и скорость выветрили остатки ресторанной оглушённости. Не в его правилах было находить женщин в ночных клубах и везти их домой на хмельную голову… Но в тот вечер всё, абсолютно всё было другое! Встретить Зою и никогда больше не отпускать её от себя казалось таким естественным. Странная, фантастически неотвязная мысль, что он знает эту девушку давно, очень давно, веками, кружила ему голову.
        - Совершенство, - тогда же шептал про неё Валера, а она резко оглядывалась, с удивленными глазами, и радостно вскрикивала на неожиданных поворотах. Валера бессознательно крепко схватил её руку - тонкую, и узкую, и отчего-то неуловимо беспомощную.
        - Долго? Скоро? - это она спрашивала, Зоя.
        Валера ещё тогда заметил её растерянность, заметил и то, как непрестанно спрашивала она о времени. Один раз даже сказала: «Если это случится… я могу не успеть».
        - Скорее! Скорее! - Такси замерло на улице, зелёный огонь зажёгся. Зоя выскочила на тротуар. Сюда, на улицу, выходили окна Валериного подъезда. - Скорей же! - Зоя торопила, а Валера выбирался медленно, как в кино при подводной съемке. А ещё Зоя выгоняла из машины таксиста, что-то кричала ему про багаж и совала в руки сумочку, требуя донести до подъезда. Не препятствуя ей, Валера только на носках качнулся - всё-таки, не прав он был в самооценке, ресторан из головы не до конца выветрился.
        Едва они отошли от края тротуара к подъездной двери, как что-то чёрное и слепящее огнями с гулом вырвалось из-за угла улицы, пронеслось двенадцать метров (это потом измерили, что ровно двенадцать) и, налетев на стоящее такси, взорвалось, ахнуло и взвилось оранжевым пламенем. Из пекла вылетели клочья матерчатого кузова и покорёженное железо.
        Это после они сообразили про какой-то грузовик и аварию, а тогда у всех тряслись руки, а таксист, молодой парень с белыми губами, удерживая дрожь, зачем-то пытался знакомиться с ними: «Я - Г-г-геннадий», - а Валерка бессмысленно давил кнопку домофона и краем оглушённого рассудка поражался, отчего лифт так долго не едет.
        Только Зоя тогда что-то сказала… Да, кажется, она и вправду это сказала. Что-то вроде:
        - Как хорошо, что я смогла… ещё успела… помочь.
        Много позже Валера с трудом вспоминал, что же она все-таки произнесла в ту минуту - «смогла» или «успела»? Время спустя всё это воспринималось как очень важные и знаковые подробности.
        Утром Валера бессмысленно мечется по кухне, гоня тошнотворную панику. Позже он будет силиться вспомнить, что и как происходило в то самое первое утро. Порядок событий и слов постоянно путается в голове.
        - Зоя! Да что же это… Меня-то - меня ты слышишь?
        - Зоя? - она удивлённо повторяет и точно пробует свое имя на вкус: - Зо-оя, хм-м… Это так хорошо, что вы запомнили, - тянет она слова, а взгляд - несфокусированный, направленный то ли в себя, то ли вовне, но мимо предметов - как у аутиста, только удивлённый.
        - Я - Валера, - он тормошит Зою, силясь привлечь внимание. - Меня-то ты… - он отчего-то теряется и вдруг переходит на «вы»: - Меня вы помните?
        - Валера? - взгляд фокусируется. Мягкая, но осмысленная улыбка трогает губы: - Вы - мой…
        - Друг, - потеряно подсказывает Валера.
        Ох, как напугала она его в первое утро. Он как раз забежал из кухни в их комнату, убежденный, что Зоя уже проснулась - потому что ему, как вчера, стал кружить голову аромат духов и туманов. Он шагнул к кровати, лишь краешком сознания встревоженный: что же она? Неподвижна? Широкие распахнутые глаза, невыразимо серые, и взгляд, взгляд в потолок, в одну точку - и ни слова, ни звука.
        Первая безумная мысль промелькнула: что это? Шок? Последствие вчерашней аварии? Вторая ещё более умалишенная: так может, стряслось за ночь что-то такое, чего и сам он не помнит?
        Вот снова кухня Валеры. Одетая, ухоженная, как вчера, она стоит у окна и глядит куда-то сквозь стекло. Валера мечется, не зная, что ему делать. Что же это, что? Что она видит за этим окном? Там нет ничего - там уже не ночь, а день, там улица, городская и загруженная машинами, там фонари, давно отключенные, аптека на той стороне, через улицу, и тусклый свет из-за её витрины.
        Звонок вывел Валеру из прострации, он открыл дверь. Плохо соображая, впустил парня. Где же и когда он его видел? Ах, да. Вчера.
        - Я - таксист. Я - Гена. Узнали?
        Зоя быстро обернулась, обрадовалась:
        - Я вас помню, - голос снова чист и звонок. - Вы - таксист, вы нас вчера подвезли. Правда?
        Валера поймал её взгляд и вздрогнул. Всё было не так, как она это говорила, всё было неправильно. Она не узнавала! Она будто играла в игру - угадывала и радовалась, что попадает.
        Гена-таксист, захлёбываясь, что-то быстро говорил ей и Валере. Бестолковые фразы неслись, скользя по кромке сознания и не застревая, потому что были не нужны и не несущественны. Будто не из этого мира:
        - …патрульная служба… протокол… угнанный «КамАЗ»…
        - Я, я не понимаю, - Зоя беспомощно повела рукой, кого-то до боли напоминая. - Протокол? - слова откровенно чужие, как иностранные.
        Валера остановил Генку. Взял его за плечо и развернул к себе, к своим ошалевшим глазам. Сказал внятно, но как будто одними губами:
        - Она ничего не помнит, Генка. Она совершенно ничего не помнит.
        Генка открыл рот и спросил то самое глупое, что только и мог:
        - Это пройдёт?
        Все и так прошло… У Валеры что-то болезненно сжалось возле диафрагмы. Прошло! Она забыла вчерашний вечер, летящее такси, их встречу, забыла саму себя. Так не бывает. Не бывает и всё. Валеру приковала с ней такая странная близость и иллюзия, будто знает её целое столетие, а она - она всё позабыла. Да нет же! Про столетие - это фальшь! Поэзия - из разряда декадентства и клуба «Кривая луна». Важнее то другое, что реально возникло за эту ночь - как Зоя его полюбила и как он, Валерий, сделался ей нужен. Но именно эти ниточки теперь пропали, и стоит она у окна - близкая и чужая. Как чистый лист, как выбеленная начисто страница…
        - Что?! Что?! - кричал он тогда, испугавшись огромных и бессмысленных серых глаз, глядящих наверх. Он хватал её за руки, тряс её голые плечи, скидывал с лица разметавшиеся волосы, а она досадливо морщилась, выказывая дискомфорт. - Что, Зоя? Рука болит, плечо, голова?
        - Чччто… Этто - рукка? - она поднесла её к лицу и точно опробовала непослушными губами новую речь.
        Так было через слово. «Чччто этто?» - «Кресло же! Простое кресло! Сиди спокойно». - «Кресссло. Сссидеть?» - «Зоя! Ох, Господи…» - «Зоя? Я - Зоя?» - «Ты всё повторяешь? Тебе так легче? Ну, повторяй, повторяй…» С каждым получасом её шок, как ему казалось, ослабевал.
        Но разве расскажешь всё это Генке, едва знакомому таксисту, почти прохожему? Валера нехотя попробовал. Таксисту не привыкать слушать чужие истории. Поймёт ли? Генка, к удивлению Валеры, понял. Он только наивно расширял глаза да порой взглядывал на Зою, будто пытался узнать. Валера вздохнул. Он, наконец, смог взять трубку, позвонить в университет и передать, что просит отменить лекции.
        Заря висела над городом. Закат был нестерпимо ясен и невыносимо чист. Редкие клочки облаков над пустырями и улицами горели всеми оттенками алого и оранжевого. Волны закатного света заливали крыши домов и окна.
        - Закат-то какой сегодня, Зоя! - в упоении Валера настежь распахнул окна лоджии. Занавески оранжево колыхнулись: словно слились с зарёй. Зоя, его прекрасная Зоя снова была с ним, такая же, как вчера в музыке «Кривой луны» и в шуме мотора такси. Обаятельная, ранимая, совершенная в движениях и речи, давно - целую жизнь! - знакомая. Пусть для неё нет «вчера», зато есть «сегодня», и она теперь знает, как Валера любит её, пусть!
        Валера нёс какую-то чушь про зори и закаты, про безумие вдохновенных поэтов. Что-то подобное он, порою увлекаясь, начинал нести своим студентам:
        - Заря! Казалось бы, всего-навсего рассеяние света. В толще атмосферы, в частичках городской пыли короткие волны света рассеиваются, а остаются одни длинные, красные. Никакой поэзии - что сегодня, что столетие назад!…
        Тут же, на пороге лоджии, в раздумье дергая занавеску, стоял Генка. Таксист не уехал, даже когда Зоя поправилась. Теперь он ловил лицом закат и отрешенно разглядывал Зою, хмурясь и будто силясь что-то припомнить.
        - …Но что происходит, Зоя: какой-то вулкан Мартиника в Тихом океане выбрасывает тонны пыли, а возбуждённые поэты глядят под Москвой на сумасшедшие алые закаты и бредят. Вот вам и поэзия! А ведь они были влюблены в эти закаты, в свои стихи, в свои фантазии.
        Зоя лучилась светом. Сияла её улыбка, а закат запутался в её волосах и окрасил их красно-огненным бликом.
        - Я помню, помню, о чем ты, Валера, - как упоительно звонок её голос! - Так в Серебряном Колодце…
        - Ах, да! - не удержался Валера. - Этот Серебряный Колодезь!
        С дверным звонком и стуком, с отворившейся дверью в квартиру ворвался Доктор… Валера так и прозвал на всю жизнь этого человека - Доктор. Крепкий, поджарый, лысоватый, в очках, очень уверенный и напористый. Отталкивая Валеру и Генку, он кинулся через всю квартиру к открытой лоджии.
        - Зоя! - выкрикнул он. - Зоя у вас?!
        Девушка быстро оглянулась на Доктора, глаза напряжённо остановились.
        - Зоя! Ты меня помнишь? Я же твой друг, Зоя. Мы немедленно едем.
        - Помню… - в голосе Зои поплыло сомнение, но желание вспомнить пересилило. Валера вмешался:
        - Никуда она не поедет. Вы кто? Она вас не помнит. Её воспоминания - наведённые.
        - Ах, всё-таки так…
        И Доктор спасовал. Если бы он быстро увел её за руку, всё стало бы по-другому. А он спасовал. Стал с ними разговаривать:
        - Ты так быстро всё понял? Что они наведённые… - голос у Доктора неприятный, а тон - резкий, грубый: - Во сколько ты её привез? Где вчера встретил?
        - В ночном клубе, в «Кривой луне».
        - Мерзкий кабак! Что её туда тянет? Я искал вас по сводке катастроф. Она спасла вас от аварии? Так?
        - У неё с утра был шок или амнезия… - начал Валера.
        - Утром ты разговаривал с ней?! - вскинулся Доктор. - Я спрашиваю - разговаривал, долго, отчётливо, развёрнутыми фразами? Или как псих носился - ой, что это, что это?
        Валера опешил. Сказал бы он хоть слово, Доктор, глядишь бы, и не выдохнул всё как одной фразой:
        - Не шок это и не амнезия, при амнезии теряют одну память, но не язык и не привычки, это я как врач говорю, а она теряет саму личность, речь, базовые понятия. Я не знаю, не знаю, как это происходит, но днём она слышит чужую речь и улавливает смысл слов и понятий неведомо каким образом! А за ночь впечатления исчезнут, личность снова сотрётся, и это ежесуточный замкнутый цикл, механизма которого я не понимаю. Рядом всегда должен быть кто-то, кто сообщал бы ей, как её зовут, как ей жить и ориентироваться, и если я… или вы… - Доктор умолк, когда кончилось дыхание.
        - Но это же, - шепчет Валера, - это как смерть.
        «Зоя», - в сердце у Валеры что-то перевернулось. Зоя стояла на фоне дотлевающей, гаснущей зари. Такая ранимая у неё улыбка, такая слабая и беспомощная рука, неловко поднятая к груди или к плечу.
        - Она никуда, никуда не поедет, - он так решил.
        С того дня и впредь каждое утро начиналось Пробуждением. Валерий, мягко касаясь плеча или щеки Зои, будил её. Будил, чтобы серые и чистые глаза Зои ни минуты не глядели в потолок с мёртвой бессмысленностью.
        - Уже утро, Зоя. Новый добрый день! Ты - Зоя, я - Валерий. Я - друг, я люблю тебя. Вчера ты сказала мне, что и ты меня любишь. Правда? Пробуждайся, Зоя! Твои прекрасные руки и ноги хотят радоваться жизни.
        Так говорил с ней Валера-внешний, тот самый, что ещё умеет делать глупости и забредать по вечерам в пошлый клуб «Кривая луна». При этом Валерий-внутренний, который сидит в глубине рассудка, подсчитывал, сколько главных человеческих понятий уже названо: любовь, жизнь, радость, друг, утро, руки, ноги, вставать, говорить…
        Сознание панически кричало: «Люди не обучаются с такой скоростью!» Сколько лет требуется младенцу, чтобы, научившись говорить, воспринять всё то же самое? Два года, три, пять, семь…
        Как-то, шутя, Валерий назвал Зою «Леди Совершенством» и «Красотой Ненаглядной». Зоя задержала дыхание и вслушалась, улавливая, наверное, некий особенный комплекс понятий. Воодушевлённый, Валерий принялся зачем-то рассказывать Зое всё, что читает студентам о красоте и искусстве. Зоя, не отрывая взгляда, слушала, а подрагивающие ресницы выдавали заинтересованность. На следующее утро Валера попробовал повторить, но её интерес мгновенно пропал. Взгляд сделался серым, невзрачным, остановившимся.
        По словам Доктора, перед рассветом, часам к четырем утра, Зоя близка рассудком к новорожденному младенцу. К полудню её сознание и психика быстро догоняют сознание зрелого человека. «А уже на закате, - признался Доктор, - да при хорошей заре она иногда мыслит такими параллелями и образными ассоциациями, что это часто похоже на предвидение».
        Валере показалось, что Доктор боится Зои и предпочел бы, чтобы она вписалась, наконец, в психологические тесты или, на худой конец, в схемы диагноза.
        - Вот вы - лично вы, - как-то раз без обиняков бросил Доктор. - Вы - кто? Что она в вас увидела - там, в «Кривой-то луне»?
        - Преподаю ИЧК, - отрезал Валерий. - Историю человеческой культуры.
        - Ах, всё-таки «мир искусства», - не глядя на него, выдохнул Доктор. - Был такой журнал у русских символистов, впрочем, вы в курсе… А Геннадий?
        Генка… Генка - он отзывчивый. Валера уж столько раз вызывал сюда Генку и его такси. Как ему не надоест? Зою ведь дома не сдержишь. Чуть время за полдень, чуть рассудок восполнил утраченное, рвётся. Она всё рвётся куда-то. Зной, жара, дождь, ветер - не важно, она уже мечется по квартире, что-то тянет её в город. Как здесь без такси?
        - К людям. Поедемте туда, где люди, - просит Зоя. - Где им хорошо, где они довольны собой и всем, что сделали за день.
        - Где отдыхают? - подсказывает Валера. Он предложил парки.
        Парки не подошли. Зоя была разочарована. Там мало людей.
        - Вечером, - настаивала Зоя. - Где отдыхают?
        - В клубах, - сдался Валера, - и в ресторанах.
        Так дважды они оказывались в «Кривой луне», и оба раза Зоя этого места не помнила. Опускался вечер, окна и крыши заливались краснотой. Зоя была так жива, так естественна. Один Валера томился. Легко ли… Любить, зная, что за поздней ночью, перед рассветом не станет ни Зои-сегодняшней, ни этой её радости - всё пропадёт без следа, исчезнет, «сотрётся».
        Что-то было неправильное в этом вечере, в этой поездке в «Кривую луну» и в том, как Зоя, надушенная запахом туманов, проходит меж столиков с нетрезвыми людьми. Брезжило на краю Валериного сознания: он сковывает Зою, она должна быть одна, без спутников, так положено…
        - К ним! К ни-им! Пусти-ите! - Зоя заходилась в крике. Они уже выходили из клуба, Генка встречал на площадке у балюстрады. - Останови-ите! - вот так внезапно зашлась Зоя.
        Генка подбежал. Валера еле сдерживал Зою. Генка заслонял сцену от прохожих. Люди на них оглядывались. Охранник медленно зашевелился в их сторону. Ресторанные витрины вспыхивали в такт музыке. Зоя порывалась куда-то к автостоянке, что под навесом у самого ресторана. Уже хлопали дверцы, за тонированными стеклами один за другим скрывались выбритые затылки.
        - А-али-и-и-и-и-ик!!! - долгим и нестерпимо тонким криком взвилась Зоя. Всё замерло. Буквально, замерло.
        Валера готов был поклясться, что всё застыло на секунду или на две, как при нажатой «паузе». Только водосток у навеса - точно над той машиной - скрипнул и обрушился тонной воды… Бритые парни с криком и матом выскакивали из помятой машины.
        - Алик! Алик! - хлопала в ладоши и веселилась Зоя. Валера с Генкой быстро уводили её к такси, прочь от «Кривой луны».
        Она всё радовалась, когда машина уже летела по улице, а вверху, в темноте, над пылью, над зажжёнными фонарями и жёлтыми окнами собирался дождь.
        - Это ты сделала? - с непонятной дрожью выдохнул Валера. Генка, отражённый в зеркале, всматривался в Зою, будто с кем-то её сравнивал.
        - Не я, - Зоя поняла вопрос. - Это Алик.
        - Ты что-то почувствовала? - Валера вспомнил: Доктор говорил что-то о вечерних озарениях.
        - Их лица, - поёжилась Зоя. - Пустые… и недобрые, кого-то убили бы этим вечером.
        Валере в первый раз стало страшно рядом с Зоей.
        - Ты для того и ходишь в такие места? - он опять выдохнул. - Ты и в тот день - про нас - поняла, что произойдёт авария?…
        - Я… я не помню, Валера… Ведь ты же всё знаешь, - голос её был жалобно тонок.
        У Валеры в ушах запульсировала кровь. «Заря… Озарение…», - профессионал-культуролог смаковал корни слов, и сладкий холодок пробегал по коже.
        - Ты кто, Зоя? - решился он. - Кто же ты?
        Зоя ответила только через день. Заканчивалось утро. Валера, как умел, «восполнил» её воспоминания. Силы и красноречие были на исходе, и что-то толкнуло его к книжным полкам - а не дать ли ей хорошую книжку, в этот час Зоя вполне может читать, пусть сама ловит слова и понятия…
        - Я не Мальвина! - отчетливо сказала Зоя.
        - Что… - Валера растерялся. Случайно он подал Зое «Золотой ключик», милую детскую книжку…
        - Я не Мальвина, - внятно повторила Зоя. - Я другая. Здесь, - она показала книгу и её обложку, - здесь, чтобы было радостно. Смешно.
        II.«ШЕДЕВРЫ»
        Валера нарочно задержал в своей квартире Доктора, чтобы успеть вызвать для поддержки ещё и Генку. За последние дни, как кажется, многое стало понятным.
        - Сколько времени вы знаете Зою? - допрашивал он Доктора.
        Доктор явно бережет свою тайну, мнётся и, наконец, уступает:
        - У нас говорят «наблюдаю»… Восемь лет.
        - Зое внешне лет двадцать, - не отстаёт Валера. - Это время она на ваших глазах взрослела - нет? Изменилась ли она хотя бы на год?
        Доктор тянет время, подбирает слова, придумывает ответы и говорит нечто про редчайший случай, консервацию биологических ритмов, замкнутый цикл биочасов…
        - Вчера она звала Алика, - перебивает Валера. - Вот, Гена - свидетель. Алик - это явно не вы. Кто этот Алик, вы в курсе?
        Доктор тянет нечто невразумительное. Валера, волнуясь, запоминает одни обрывки.
        - …она же больна… Не травмируйте её расспросами… …это вами же наведённые воспоминания.
        - Не лгите хотя бы себе! - не выдерживает Валера. - Вы же - врач, вы - психиатр. Будь она, в самом деле, больна хоть каплю, вы бы заключили её к себе в клинику.
        Валера сорвался. Было от чего, ведь в тот день под дождём, когда в такси Генка силился кого-то узнать в Зоином лице, Валера набрался духу и спросил:
        - Кто это - Алик?
        - Есть ещё Оскар, - подхватила Зоя. - Они - братья.
        Валера пережил новую информацию, справился с собой и спросил:
        - Что же? Сёстры тоже есть?
        - Люба! - ответ был короток, а Зоя лаконична.
        Валера же всю дорогу перебирал на языке: «Люба… Алик… Заря… Озарение…»
        - Это не я навожу ей воспоминания, - настаивает Валера, глядя точно в глаза Доктору. - Она сама вылавливает их… словно из… - мучаясь, он ищет сравнение, шаря глазами по сторонам, - из атмосферы!
        Генка тут же встревает, да так не своевременно, так не кстати:
        - Из Сферы Неделимого. «Атмосферы», по-гречески.
        Валера досадливо морщится и продолжает:
        - В первый день, после её пробуждения, того, что я принял за шок, вечером была такая заря, - Валера задохнулся: - похабно пышная, ослепительная! Я нёс что-то о прошлом веке, о поэтах, заворожённых такими же зорями, особенно яркими из-за вулканической пыли, а Зоя, сказала то, чему я не придал значения - мол, как сегодня было и раньше, в Серебряном Колодце. Генка, ты был неподалёку, ты тоже слышал про Серебряный Колодец!
        - Нет…
        Валера на миг теряется, а Генка повторяет:
        - Не помню. Зарю помню, Зою на балконе, конечно же, но кто что говорил - нет. Извини. Я тогда отвлёкся. Задумался.
        Валера взрывается, даже руками машет:
        - Вспоминай, вспоминай, ты стоял рядом, почти на балконе, в самых дверях!
        - Я… я сочинял историю… - признается Генка.
        - Стоп! Стоп! - обрывает всех Доктор. - Зоя! - зовёт он. - Ответь, ты помнишь такое: «се-ре-бря-ный ко-ло-дец»? - противно тянет он, нарочно членя слоги.
        - Не помню, - Зоины глаза широко раскрыты. У Валеры опускаются руки. - Знаю. Не помню, а знаю. Там было хорошо. Очень хорошо.
        - Всё правильно! Правильно! - торжествует Валера. - Она не запоминает факты. «Атмосфера» хранит только самые главные вселенские понятия: любовь, красота, правда. Откуда же ей, Зое, знать - логически, рассудочно…
        …Когда у Валеры неспешно и неторопливо родилось это понимание, стоял тёплый и влажный июньский день. В парке было тихо, хорошо, прохладно, и только где-то далеко прибоем гудели на улице моторы. Хотя это был не парк с бунинскими аллеями, а просто рядок деревьев и лавочки у Лаврушенского переулка. Валера в тот день ещё смел любоваться Зоей как женщиной, но уже хотелось окружить её мистическим ореолом. Когда она гуляла, рядом с ней переставали плакать дети, а солнце светилось у неё в волосах, делая их светлее - не чёрными, а почти каштановыми. Впечатление её ранимости и беззащитности не пропадало, и делалось страшно - рядом с ней, любимой, родной, такой прекрасной и совершенной. Потому как страшно и больно любить её, но знать, что когда ты всего лишь засыпаешь, она… словно умирает.
        Бабочка-однодневка села Зое на плечо. Зоя вздрогнула, выронила книгу. Тень пала на волосы. Взгляд поднят, глаза широко открыты, рука полуопущена. Валеру обжёг самый этот миг узнавания.
        Он узнал её! Деревья, скамейка, безвольно брошенная рука с книгой… Так и не опомнившись, Валерка ринулся к Галерее, в тот уютный теремок на Лаврушенском. Он позабыл о людях вокруг, о должной тишине и бежал по залам. Главный вход, лестница, второй этаж, с него - на первый, к концу экспозиции, в сороковой зал, где собраны символисты и «мирискуссники»… Вот она! Валера застыл, едва ли не цепляясь руками за раму. «Дама в голубом» Константина Сомова - несуществующий парк, беспомощный взгляд, книга в безвольной руке и что-то в глазах, навсегда уходящее, безвозвратно теряемое, - Валера теперь знал это! - что каждое утро исчезает и гаснет.
        К Валере подошла музейная тётушка. Валерка быстро отдернул руки от рамы. Тётушка добродушно усмехнулась - приняла по близорукости Валеру за непосредственного студента.
        - Вы так поражены? Это портрет художницы Елизаветы Мартыновой. Бедная девушка умерла через три года от туберкулеза… Вы знаете, на этом портрете она очень на себя не похожа. Я видела её фотографии…
        Тётушка запнулась и застыла. Валера медленно повернулся на тишину. От тридцать девятого зала, будто вовсе не в поисках Валеры, подходила к ним Зоя. Нечаянно она оказалась рядом с портретом. Сходство было столь очевидным, что музейная тётушка вздохнула и виновато улыбнулась…
        Теперь уже Доктор наступательно допрашивает Валеру. Он напорист, этот лысоватый и кряжистый Доктор, но под внешними слоями скепсиса уже сдался, со всем согласился:
        - Когда же ты это понял? - он снова на «ты» с Валерой.
        - Окончательно - только сегодня. Она узнала свой шарж в Мальвине.
        - В ком, в ком?
        - В Мальвине, - Валера терпелив, он выдерживает и этот напор недоверия: - «Буратино», славная книжечка. Пьеро и Мальвина, про них бы теперь сказали: тусовочная пародия на Блока и Прекрасную Даму.
        Доктор едко усмехается, Валера опускает глаза и вспоминает о сомовском портрете:
        - Сокурсницу при настоящей влюблённости так долго не пишут! Любовь горяча - она торопит. А художник мучился три года, терпел и переделывал. Известный живописец, он бросил и Академию, и гарантированные выставки, чтобы в Париже подрабатывать у Дягилева театральным оформителем и писать «Даму в голубом». Я спрашиваю: это Зоя позировала Константину Сомову в Париже восемьсот девяносто седьмого года?
        - Вы не спрашиваете, вы сами себе отвечаете! - бросает Доктор, но сдерживается.
        …Год 1897. Поезд медленно катит из Германии в Россию, колёса утомительно стучат по стыкам рельсов. В одном купе не находит себе места шестнадцатилетний Алик, старший гимназист. Соседи часто ошибаются и зовут его Сашей Бекетовым - по фамилии влиятельного деда. Алик манерно, «очень под актёра» запрокидывает голову, взгляд прищуренных глаз застыл, остановился. Юноша только что пережил не детскую, а вполне зрелую влюблённость. Летом с матерью и тёткой он побывал на водах в Бад-Наухайме, модном курорте, куда съехался весь бомонд Европы. «Офелия!» - вдруг повторяет Алик Блок к явному неудовольствию матери.
        «Европейский бомонд так дурно поразил его», - решила мать. Когда в Бад-Наухайме он встретил ту странную девушку, что отдыхала с русским художником Сомовым, он немножечко потерял рассудок. Наверное… наверное, ему открылись иные сферы бытия. Юноша испугался. Он страшился влюблённости в эту ранимую девушку, которая казалась ему такой неуравновешенной.
        Мать нервничала, страдала и торопилась знакомить его с другими. Но скромненькая соседка, дочка профессора-химика, возникнет в его жизни только будущим летом. К тому времени в его стихах уже поселится загадочная Прекрасная Дама.
        Когда же явился июнь 1901 года, тогда, рассказывают, в Шахматове откуда-то появилась Гостья, а под лазурью неба вдруг вспыхнули ярко-розовые закаты…
        «Изучение закатов в Серебряном Колодезе»… - так месяц в месяц, едва ли не день в день, записал в дневнике Боря Бугаев, одногодок Алика Блока, уже известный как поэт Андрей Белый. Два незнакомых друг другу поэта, едва сформировавшихся, но уже проявивших себя, почти день в день ощутили появление в России Прекрасной Дамы.
        Боря Бугаев, узнал Зою на год раньше Блока… В 1896-м также стучали колеса, такой же поезд катил от курорта к курорту. Мать сделала гимназисту подарок - летний вояж по Германии, Швейцарии и Франции.
        Париж… Та незнакомка, с которой каждый день приходилось знакомиться заново… Кажется, кто-то снимал ей квартиру и платил за неё. Хозяева отказывались рассказывать что-нибудь внятное. Они, старые парижане, только качали головами: «Англичанка!» - как будто это хоть что-нибудь объясняло. Запомнилось, как незнакомка панически боялась пароходов. А вечерами он встречал её в кафе, где собирались импрессионисты и символисты.
        Ещё в поезде, не доехав до России, Белый заболеет французским символизмом. Странные свои поэмы он примется упорно называть «симфониями», точно пишет не слова, а музыку. Вечерами, ясными июньскими вечерами в Серебряном Колодезе он примется «изучать закаты», выискивая в них тайные письмена иных сфер и мистических пророчеств…
        …Генка глядит в окно. Валера всё продолжает:
        - Алые зори, мистические предчувствия, - говорит он. - Даже рационалист Брюсов поддался настроению и написал «Коня Бледного», этакий Апокалипсис в Мегаполисе.
        Доктор сутулится. Он устал и давно не спорит. Он и плечами-то пожимает не для того, чтобы возразить, а чтобы сберечь собственное, такое привычное, миропонимание:
        - Закаты, ну, какие закаты, какие - а? - говорит он тихо, по-врачебному дружелюбно: - Сами же час назад объясняли про вулкан и его пыль в атмосфере. «Сфере неделимого»! - он зачем-то подкалывает Генку.
        - Вот я говорю про это моим студентам, но недоговариваю, - Валера соглашается. - По дневникам зори светились над Москвой уже в июне первого года, а извержение на атолле Мартиника началось восьмого мая второго года… Не сходится!
        Генка, стоя у окна, вдруг вскидывается и громко колотит в стекло пальцем:
        - Она, точно она! Я думал, показалось… Зоя на улице.
        - Зоя! - первым срывается с места Доктор.
        Валерий с мгновение - бесконечно ползущее мгновение - стоит столбом, а время, такое неспешное, вдруг взвихривается и с шумом уносится. Вдохнув воздуху, он кидается, точно несущемуся времени вслед. Вихрем мелькают перила и лестничные марши - поворот, поворот. Топот ног по ступеням, лифт вечно занят, хлопают двери, пищит замок домофона. Шум улицы и сотен двигателей накатывает вместе с асфальтовым жаром.
        - Где, где ты её видел, Генка? - это Валера, он и сам не узнаёт своего голоса.
        - На остановке, - бормочет Генка. - У автобуса. Автобус уже подходил.
        Доктор бросается вдоль улицы - только полы куртки вьются, и подошвы ботинок бьют по уличной пыли. Валера срывается следом, хотя и видит: автобус с закрывающимися дверями, уже уходит от них за угол…
        - Не надо! - выкрикивает он вслед Доктору. - Уже вечер, вечер! Она… не потеряется, - язык противится выговорить, что в этот час она - сама «вселенская гармония».
        Валера ловит машину… Или нет, нет - машина ждала припаркованной… Или же нет - это Генка, Генка ловит машину. Да кто же теперь вспомнит, как всё было на самом деле! Валера бросается на сиденье, Доктор втискивается за ним.
        - В ближайший… - твердит Валера водителю. - В ближайший…
        В замороженном времени мысль тянется медленно и вязко. Вязкая мысль никак не оформлялась в зримые образы: «Ведь уже вечер, а раз вечер, Зою не удержать, не удержать потому, что её тянет к тем, которых… кого…»
        - …В ближайший клуб - или бар. К людям… Где они отдыхают довольные собой! - выстреливает мысль.
        - Скорее же! - рявкает Доктор.
        - Стой! Стой! - через минуту вопит Валера. - Там - Зоя. Зоя! - машина резко тормозит, стекло чуть-чуть не достает до лба.
        Зоя - у тротуара, уже шагнула на проезжую часть. Мимо неё ревут автосигналами иномарки и сквернословят водители. Слева за облаком выхлопов - бар, дурацкий бар «Четыре слона». Зоя шагает дальше, когда Валера, Генка и Доктор выскакивают из машины. От бара через улицу бредет некто, кто приковал к себе внимание Зои. Глаза Зои расширены, она нелепо вскидывает руки. Взрёвывают двигатели. Валерий ясно видит, что ещё шаг, ещё чуть-чуть - и пьяный из бара неумолимо окажется под автобусом. Самоубийца серо и буднично секунду глядит на движущуюся к нему массу металла и стекла. Шагает.
        - Ни-и-и-е-е-ет! - срывается Зоя. - Оска-а-а-а-ар!
        Валера видит: за секунду, за две до того, как он настиг бы, подхватил, сбил бы с ног Зою, она кидается через пол-улицы под колеса, и масса автобуса накрывает её… Что, что это было? Валера отчётливо видел, как автобус сбил Зою и того самоубийцу. Время застыло. Одновременно другой автобус - полупрозрачный в первый миг его появления - с визгом тормозов врезается в воздушную преграду, а тот, другой - или первый? - тает и растворяется. Будто кинокадр срезали ножницами и переклеили.
        Зоя смеётся, хлопает в ладоши - как тогда, у «Кривой луны». Спасённый сидит на асфальте, окружённый людьми и машинами, и как дурак, отвратительно кривясь лицом, плачет.
        - Он поэт! Он поэт! - как дурочка радуется Зоя. - Просто чуть-чуть не сложилось! Сложится! Удастся!
        - Кто поэт? Вот этот - поэт? - подбежав, Доктор подхватывает Зою. - Ах, поэты - мать их! Поэты её притягивают! Поэты!
        - Оскар?! - расталкивает людей Валера. - Оскар - кто? Кто это? Зоя!
        Под хлопанье дверей, под автомобильные сигналы и шум двигателей Валера и Доктор уводят прочь Зою, уводят Прекрасную Даму. Только у Доктора дрожат губы, и он, не переставая, ругает её и отчитывает.
        А потом - вздох! - вроде бы ветер повеял. Время бежит плавно, они догнали, ухватили его за развивающуюся полу. Не слышно ни улицы, ни моторов, ни прочего городского гула. Только Доктор держит руки на плечах Зои, будто прощается, а смотрит мимо неё на Валеру и говорит:
        - Ох, и ношу ты себе взваливаешь, Валерка-Валерий… Серебряный век-то, он, видишь ли, такой… такой нервозный. Это кто же из вас притянул-то её к себе! А?
        Доктор пропал. Как решил, вспоминая его, Валера, он просто сломался. Слишком велик был шок осознать, кем является подопечная. Доктор перестал приходить к Валере, а Гена с Валерой запоздало поняли, что не знают ни адреса Доктора, ни его имени - ничего.
        …Ежеутренне Валерий будит самого себя с тихим ужасом: не проснулась ли раньше его? Не застыла ли с бездумными, как у морфиниста, серыми глазами, уцепившимися пустым взглядом за потолок? Он собирает остатки неистраченного вчера красноречия и будто воскрешает из мёртвых Деву Зарю-Купину, Сострадание. Нельзя сфальшивить, нельзя слукавить, нельзя повториться.
        Вот - Зоя сегодня безгласна, апатична, вяло роняет слова на общие темы. Нет искры, нет вихря. Зоя не рвётся в город.
        - Наверное, ни один поэт не напишет сегодня ни строчки, - Генка решает всё именно так.
        - Ну, конечно, - желчно соглашается Валерий (а Генка болезненно морщится): - Литературная жизнь века теперь зависит от моего настроения.
        Генка долго молчит, потом быстро спрашивает:
        - Ты уже устал, Валера?… Может, Зоя ждёт от тебя чуть больше искренности?
        - Она никогда не ждёт! - взрывается Валерий.
        …Никогда не ждущее время несётся, вихрится. За временным поездом вьётся не высказанная мысль Валеры: «Зоя не ждёт. Она - вихрь, она - бег. Зори, закаты, безумный город! Пробки, улицы, вдохновенные прозрения, „поэты“… Поэты! Ох, почему ранимо чувствующие поэты обретаются в кабаках и притонах?!»…
        Когда пропал Доктор, Валерий признался, что лучше стал понимать Серебряный век с его неврастенией и салонной модой на эпатаж. Нервы, стресс и алкоголь, пьяные загулы Белого, выходки Бурлюка и безобразия «Бубнового валета», спиритические сеансы, кокаин и морфий, заливистый хохот дамочек, кабаре и канкан - вот, что такое Серебряный век!
        Генка Валеру выслушал, но промолчал. Только плечами пожал. Ничего больше.
        - То она мечется по улицам, то ныряет в переходы к торговцам и попрошайкам, то носится по бессмысленным маршрутам! - Валерий вскидывает руки, выражая непонимание. - Что ищет? Кого?
        - Когда-то нашла тебя, - неожиданно роняет Генка.
        Валерий отказался от вечерних академчасов. Лекции он читает сухо и невыразительно, как по чужому конспекту - бережет эмоции для Зоиных пробуждений. В аудитории беспрестанно, как в паранойе, оглядывается. Это оттого, что однажды на лекцию зашла Зоя. Валерий что-то читал об архетипах символизма, а Зоя тихо смеялась над каждым словом. Но скоро она, не оглядываясь, выбежала из аудитории, и Валерий сам сорвал лекцию, укрепив студентов в мысли о бурном романе со слушательницей с параллельного курса. Зоя бежала, бежала, летела… к речному трамвайчику. Оставшийся день и вечер они с Зоей просто катались вверх и вниз по Москве-реке…
        - Ге-ен, - зовет теперь Валерий, - я со Временем наперегонки бегу… Зоенька мою жизнь вместо меня проживает. Генка… мне однажды представилось, что я несусь по дороге, а впереди маячит спина Старика Времени. А мне очень нужно догнать его, этого Старика, но он идёт себе прочь семимильно и без оглядки. Я даже кричу вслед Времени, что-то бросаю ему в спину, ловлю порой за полу. Что мне, Генка, на бегу на части разорваться? Я либо свихнусь, либо привыкну. А к чуду нельзя привыкать, оно не простит. Вот было бы меня ДВОЕ… Клянусь, я бы собой-первым пожертвовал ради Неё, но я-второй пусть живёт и пишет стихи.
        Валерий пытается улыбнуться, но улыбка выходит тёмной и отталкивающей.
        - Стихи бы я так и назвал: «Вслед Времени». Или нет, нет! - он машет рукой. Генка видит: он жалеет о своей искренности, но не может остановиться: - Я буду нарочно неоригинален и назову стихи просто и гениально: «Шедевры». Или ещё краше: «Это - я!»
        Валерий неловко смеётся, стоя возле окна. Генка часто моргает, точно соображает что-то своё:
        - Ты сейчас похож, - говорит Генка, - на свой же декадентский портрет. Так кубисты рисовали. Поперёк лица - тень от оконной фрамуги. Будто ты вот-вот пополам разорвёшься.
        Едва он говорит это, как в кухню врывается Зоя:
        - Не-ет! Не-ет! - глаза распахнуты, глядят мимо, куда-то сквозь окно, в город, и руки к вискам прижаты:
        - Не разрывайся, Валера, не разрывайся! Ты не увидишь, не услышишь меня, не узнаешь! Будешь брести за оградой, один, всеми уважаемый, превозносимый, чтимый, но безнадежный и пустой, никакой, не надо!
        - За оградой?… - неожиданно сипло повторяет Валерий, сумрачно припоминая читанное им на своих же лекциях. - А почему за оградой?
        В движущемся доме были жёлтые окна. По вечерам особенно задумчиво стучали его колеса. Движущимся домом Белый назвал поезд исключительно ради Неё, чтобы убедить покинуть этим утром Серебряный Колодезь. - «Я не езжу на пароходе», - твердо сказала Она вчера вечером, и Боря Бугаев удивился: как же добрые парижане назвали Её англичанкой, ведь Англия за морем? Пришлось объяснять, что паровоз и поезд это совсем другое. Поверила. На вечерней заре в купе зажгли электрические лампы, а на изгибах рельсового полотна стало видно, как жолты окна в передних вагонах. Она ринулась в коридор к западным охваченным зарей окнам и сказала: «Я уже слышу! Слышу, как из Москвы… звучит музыка…»
        В Москве публика присматривалась к новой гостье. Белый напросился бывать на «средах» у самого Брюсова. С Ней уже раскланивается сам Константин Дмитрич Бальмонт. Ею восхищается Эллис, а студент Сережа Городецкий просит Её непременно бывать у них. Скоро вся Москва бредит символизмом. Однажды к Ней кинулся галантного вида полненький художник, несдержанно хватал Её за руки, что-то быстро говорил по-французски, потом по-английски, по-русски, звал странным именем и уверял, что знал Её по Парижу. После, расстроившись, отошел и прятал от всех своё огорчение. Конечно, Она его не помнила, он должен был понимать это.
        «Как же его звали? Ах, да. Константин Сомов. Следует запомнить это имя…» - все, как зачарованные, любуются закатами. Договариваются открыть новый журнал поэзии. Серёжа Соловьёв, столкнувшись с Нею у Брюсова, начал клясться, что видел Её позапрошлым летом на даче у троюродного брата, у Александра Блока.
        Скоро вышла новая книжечка стихов этого Блока. Белый с дрожью пробирался сквозь строчки, находя в каждом звуке, в каждой запятой Её - Прекрасную Даму. Он осторожно написал Блоку, что неплохо бы двум поэтам встретиться в Москве. Блок испугался. Серёжка Соловьёв говорит, что кузен собрался жениться на давней приятельнице. Через год Блок не выдержал и бросился в Москву.
        Наверное, окна тоже были жолты, когда вечерний поезд вёз его из Санкт-Петербурга в южную столицу. Там его молодая жена, пухленькая Люба Блок, с интересом разглядывала прежнюю любовь мужа, не вполне веря, что это Она - та самая. Год же спустя весь московский и питерский бомонд в глаза и за глаза называл их «сектой». Богиня София! Величавая Жена! Вечная Женственность вселенной! Они буквально молились на Неё, поклонялись, как дети придуманному ими детскому богу.
        Рассказывают, что когда при Брюсове упомянули про поэтическую секту, то суровый Брюсов - лобастый и чернобородый - в раздражении фыркнул и оборвал разговор. Говорят, именно он в запальчивости стал уверять, будто дивные зори над Москвой - следствие недавнего вулкана в какой-то французской колонии. Андрей Белый готов был драться с ним, но случилось неожиданное. Все долго перечитывали горькие строчки самого Брюсова:
        Они её видят! Они её слышат!
        С невестой жених в озаренном дворце!
        Светильники тихое пламя колышут,
        И отсветы радостно блещут в венце.
        А я безнадежно бреду за оградой
        И слушаю говор за длинной стеной…
        «Что это такое? - Александр разочарованно крутит в руках тоненькую книжицу с выдранными из неё брюсовскими стихами. Блок задирает подбородок и говорит в нос, держится по юношеской привычке манерно, очень под актёра: - Наш великий Брюсов либо не видит Её, либо просто не узнает!»
        Вспомнили, как на одной из «сред» пытались знакомить с Ней Брюсова, а он (демонстративно?) не заметил Её или принял за очередную пассию Андрея Белого. Алик Блок теперь в Брюсове разочарован. - «Скандальный мистификатор! - горячится Алик. - Творец форм и рифмовок! Непременно знает, отчего светятся над Москвой закаты, но напускает рационального тумана! А ведь это он, именно он вызвал Её своими стихами, своими „шедеврами“, кричал Ей: „это - я“, приходи!»
        Алик выхватывает хлипкие истрёпанные книжицы, изданные, когда все они были ещё гимназистами. Наделавшие много скандала сборнички с напыщенными названиями: «Шедевры. 1895», «Это - я. 1897».
        Тихо и мирно засыпала вечером четвёртого года странная девушка. Прежняя любовь Блока, прежняя любовь Белого. Её нельзя любить, как любят земную женщину, Она - из иных сфер, из иных материй. Люба очень жалела Её. Жалела и опекала то ли материнской, то ли сестринской опекой.
        «Почему вы так боитесь Её? - вдруг говорит мужчинам Люба Блок. - Почему ваш непревзойденный Брюсов боится даже узнать Её?»
        Никто не знает, были ли жолты окна в том поезде, что привёз в Москву «Портрет дамы в голубом платье». Городецкий, гимназист Гумилёв, Соловьёв, заслуженный Бальмонт в полголоса описывали друг другу ту дрожь, что произвела в них выставка. - «Чья? Кто написал? - переспрашивал Белый. - Ах, да, Сомов. Это тот самый, я помню». - Всех поразило не столько лицо странной девушки, много раз виденной ими в обществе Блока и Белого, сколько символ - там, на заднем плане у правого края картины.
        Стискивая зубы и болезненно щурясь, вглядывался в него Алик. С края картины глядел сам художник Сомов, манерно склонившийся в театральном полупоклоне. Девушка в голубом просто не замечает его. Всё мирно, без гротеска. Вот только Сомов-на-картине сверху до низу разрезан ножом. Тем ножом, которым обрезают край холста.
        «Он рассечён, разорван надвое! Боря, ты же понимаешь, что это значит, Боря!» - шепчет Андрею Белому Алик, - шёпот делается горячечным как в лихорадке.
        «Саша, Саша, - встряхивает Алика Белый. - Успокойся! Горбуна здесь нет, Саша, а ты не Арлекин. Ничего не было».
        Это он о «Двойнике», о жутком стихотворении Блока.
        «Но я же видел всё это! Мне не приснилось», - клянётся Блок.
        Белый уводит Блока. Бегут последние месяцы их взаимной приязни и дружбы, скоро нечто разделит их до озлобления. Едва они скрываются, как входит Она, так похожая на даму в голубом платье. Она что-то замечает. Собственный портрет Её не интересует, но, нервно замахнувшись, Она бьёт рукой о стену возле картины, туда, где могла бы быть вторая половина Сомова:
        «Уходи! Тебя нет. Понятно?» - всхлипывает.
        Скоро «мистический треугольник» взорвался - Блок вызвал на дуэль Белого. Люба спасла их обоих. Она увезла от них Зою с Её терзающей душу музыкой сфер. К родным? К знакомым? Люба и сама потеряла Её следы.
        III.«ВСЛЕД ВРЕМЕНИ»
        В один из дней, когда пыль кружилась над городом, а занавески в окне трепетали от асфальтового жара и шоссейного гула, к Валерию пришло понимание, что Зою он должен оставить хотя бы на одну неделю. Так требовала жизнь и убегающий Старик Время. Деканат и кафедра заявили, что Валерий обязан больше времени уделять студентам и преддипломным консультациям, куратор напомнила, что продление его контракта может вызвать у ректора возражения.
        - Хотя бы одну неделю побудь вместо меня с Нею, - просит он Генку, таксиста. - Перейди в ночные смены, переезжай ко мне. Только Ей… Ей не говори об этом сегодня. Она поймет, что я исчезаю, но ты не говори. Пока не говори.
        Генка поклялся, что Зоя будет хотя бы знать о Валере.
        Валерию стало казаться, что он потерял что-то важное. Валерий-внешний являлся на консультации и корректировал внедрённые студентам знания. Валера-внутренний, непрестанно терзаясь, куда-то рвался - к речному трамвайчику? - и вечно смеялся над собственными лекциями, как смеялась Зоя, когда проникла к нему на занятия.
        Валера начал оглядываться в метро и на улицах. Мерещилось, что подле него идет или едет ещё кто-то. Крепло ощущение дежа вю, будто он уже выходил пять минут назад из метро и шёл вот так мимо витрины. Только прохожие попадались другие. Иногда, напротив, он не помнил ни улицы, ни пешеходного перехода и как будто бы сразу оказывался возле университета.
        Генка в Валериной квартире, успевая с ночной смены, пробуждал по утру Зою и говорил, говорил Ей, что Она - совершенство, Прекрасная Дама, Красота и Гармония мира. А ещё, что в городе есть Валера, Её друг и любимый, который бережет Её больше жизни. По расширенным глазам он читал понимание. Читал невыпущенные на свободу нежность и трепет о том, кого не увидит сегодня до самой ночи, стирающей Ей память. В такие минуты Генка порывался в университет, чтобы отыскать Валерия и избить его в присутствии коллег и студентов…
        - А вы уже заходили с этим вопросом минут десять назад, - говорит Валере куратор, и голос её так язвителен.
        - Правда? - Валерий чувствует, как у него холодеют виски.
        - Правда, - куратор хихикнула и повторила свой недавний ответ. Десятиминутный провал памяти сменился острейшим приступом дежа вю. - Вы уже туда собирались, - напоминает куратор. - В аудиторию.
        Валера выходит, а в коридоре его мучает только одно: боязнь встретить самого себя за дверью аудитории. Он видит в стеклянной двери собственное отражение: тёмное, в неясном мареве, всё в черных бликах. И взгляд такой сухой, чёрствый, желчный. Ожившая тень. Преодолевая себя, Валерий шагает мимо двери. Крепнет ощущение, будто он слился с самим собой, тем самым, что уже зашёл сюда десять минут назад.
        Его аудитория спокойна, занятия идут, начатые тем, другим. Студент-дипломник декламирует Есенина:
        «Чёрный человек! Ты прескверный гость.
        Эта слава давно про тебя разносится…»
        Валерий с усилием вспоминает: отличник готовится защищать проект на собственную тему.
        - Архетип «Чёрного Двойника» проявляет себя у всех представителей Серебряного века. В июле 1903 года Блок пишет стихотворение «Двойник», полное образов из невротических сновидений. Сновидец отождествляет себя с Арлекином, а за ним тащится горбатый старик-мучитель. Двойник - персонификация дурной стороны натуры, укор совести. «Чёрный Двойник» противостоит пассивной и ранимой личности - это мы видим у Белого, Ходасевича, Гумилёва, Есенина. Архетип «Двойника» появляется и в символистской живописи, в портретах Виктора Борисова-Мусатова, Константина Сомова…
        - Да постойте же! - перебивает Валерий, и студент замолкает. - В девятьсот третьем году Она ещё была с Блоком, а в шестом году Её как не стало. Почему? Он же так и не простил своей жене Её исчезновения.
        - Её? - дипломник пробует связать новые факты.
        - Прекрасной Дамы, - Валерий странно спокоен, как перед истерикой. - Блок уверил себя, что раз он - Поэт, то и Она существует лишь для него. Его солнце и его тайна. «Глухие тайны мне поручены, мне чьё-то солнце вручено». А солнце-то чужое. Она исчезла, а Блок впал в депрессию, только через три года он смог писать также трепетно, как в юности. Он Её потерял, а я… Я нашел Её… в ночном клубе. Вечер, духота, кто-то кричал - всё как у Блока. А Она вошла и сказала… сказала. Ну, это не важно, что Она сказала!
        Валерий какое-то время стоит, глядя перед собой, но как бы мимо студентов. Так порой глядит сквозь окно Зоя.
        - Она - Солнце. Она светит и жжёт, а ты горишь. Чёрный Двойник - это зола, пепел, отработанный шлак. Ах, Брюсов, старина Брюсов, он интеллектуал, он первым всё это понял - и побоялся. Даже встретиться с Ней, увидеть, узнать Её - побоялся.
        Он, наконец, дожидается дежа вю и тошноватого чувства, будто глядит на себя со стороны, и выходит. Тот, другой Валерий, остался. Он успеет прилично проститься с аудиторией и объяснить, что же такое сегодня происходило. Пусть в вестибюле уже ему, Валерию-другому, скажут с удивлением:
        - Ой, разве не вы пятнадцать минут назад выходили?
        Двойник смутится, перестрадает дежа вю, но что-нибудь придумает.
        Закат развернулся над Москвой как занавес. Как широкое розово-пёстрое полотнище. Волнующе телесно-розово вспыхнули западные карнизы, окна, фасады. Где возможно, телесным выкрасились тротуары, а длинные тени фонарей вонзились в них до самых подъездов и арок. Ряды тротуарных столбов часто-часто подсекались гротескными тенями автомобилей. Театр теней и света стоял над улицами.
        Заря, в самом деле, походила на занавес. Она высвечивала тучи, заплывающие с юга, а те причудливо изгибались, точно складками ткани. Казалось, вот-вот раздвинутся, и выйдет сам Пьеро - главная маска Серебряного века, Вертинского и Блока…
        - Не театр, - Зоя не соглашается с Генкой. - Балаганчик, - добавляет почти ласково.
        - Пусть так, - Генка смотрит, как в тучах на юго-западе вспыхивают зарницы. - Отчего бы и нет?
        - Валера сегодня придет? - перебивает Зоя. - Мне интересно, какой он!
        Генка прикусывает губу. Любить, но не помнить - как так бывает?
        Валерий не опаздывает. Он успевает до грозы и входит, когда туча уже заволакивает Москву и только на крайнем западе горит клок заката. Валерий открывает дверь, сквозняк схватывает со стола газету, хлопает кухонная дверь, взвивается до потолка занавеска открытой лоджии.
        - Валера!!! - вскакивает Зоя. Миг, и на лоджию льются потоки ливня. Ещё миг, и Зоя в прихожей:
        - Зачем, зачем, зачем?! - захлёбывается Зоя.
        - Ну что, что тут у вас? - звучит раздражённо. Крик Зои тонет в грохоте грома. Всё темнеет. Генка порывисто зажигает свет.
        Тот, кто вошёл, был чёрен лицом. Под мышкой держит зонт, как короткую трость. Обшаривает тёмными глазами прихожую. Кажется, никого не узнаёт. Посеревшая кожа, чёрные мешки под глазами, густая щетина - потенциальная чёрная борода. В остальном - похож на Валерия.
        - Уйди, уйди! Тебя здесь нет! - тоненько вскрикивает Зоя, бьёт Валеру ладонью, отталкивает от двери. - Входи, лучше ты входи! - кричит на площадку.
        От испуга стынут пальцы даже у чёрного Валеры. - «Это - я!» - пробует он сказать по-брюсовски,… но входит снова. Валера-светлый, удивлённо-растерянный, мучающийся приступом дежа вю, входит опять, точно при втором дубле кино, склеенном горе-монтажером… Миг… Что-то случилось со склейкой ленты времени.
        Генка, мучаясь, вспоминает, какой же из двух дублей смыт, а какой принят. В прихожей стоит один человек, Валерий, и другого нет. Он очень потерян, а за окном бьёт гроза, и во вспышке молний мечется по стене его тень, чёрный человек с тростью и в цилиндре моцартианских времен.
        - Здесь же Оскар! - спохватывается Зоя и вырывается в лоджию, под дождь и грозу, к закату. - Оска-а-а-а-а-ар! - вьётся над шоссе и над автомобилями Её крик.
        - Зоя! - срывается к Ней Валерий, пытается ухватить Её за руки. - Зоенька… гроза… вымокнешь… - Зоя отталкивает его, цепляясь за перила балкона. - Что? - Валерий потеряно оглядывается. Генка ищет, чем бы помочь. - Прекрасные Дамы не простужаются, да? Они из иных материй?
        Блещет молния. В прорехе чёрно-розовых туч как в недораспахнутом занавесе вспыхивает лицо, чёрно-белая гравюра - одни контуры, штрихи и росчерки. Лицо безвольное, но горделивое, несколько вытянутое. Полные веки, полные губы, чувственные ноздри, а взгляд - с неуверенной надменностью, маскирующей ранимую мнительность.
        Валера охает и опускается в кресло, никого и ничего больше не трогая - ни Зою, ни струи дождя, ни вьющиеся занавески.
        - Ах, Оскар, - упрашивает Зоя. - Теперь и он захотел разорваться. Да отчего же? Разве, - она говорит тише, - разве я так плоха… разве я тяжела им… мешаю… - голос сходит на шепот и теряется в шуме ливня, а Зоя всё шепчет и шепчет, глядя в занавес заката.
        - Ге-ен, - голос у Валерия хрипл и придавлен, губы еле шевелятся, - ты тоже его узнал?
        Генка подсаживается ближе, чтобы говорить тихо. Робко взглядывает на Зою, на Её спину.
        - Узнал, - шепчет. - Я и раньше про него догадался, - он умолкает на секунду или на две и произносит: - Уайльд, он опекал Её в Англии.
        - Поэту хочется за море, - бормочет Валерий из Блока, - где живет Прекрасная Дама.
        Генка сутулится:
        - Когда Уайльда отправили в тюрьму, Она сразу же пропала из Англии. А нашлась уже в Европе, на континенте. Без прошлого, без памяти.
        - Ужасно, - шепчет Валера. - С тех пор никогда Она не ездит на пароходе…
        Снова вспыхивает молния, и Генка на мгновение взглядывает в окно.
        - Оска-а-ар, Али-и-ик! - тоненько тянет Зоя. - Если он разорвётся, то их станет двое. Один - хороший, тёплый, я его знаю. А другой чёрный. Так с Серёженькой уже было. Опять - не хочу!
        - Зоя… - порывается Валера. - Зоя, ну перестань.
        Она не слышит. Валера резко оборачивается к Генке:
        - Ну?! О чём ещё ты тут догадался? Рассказывай!
        - Он тоже поэт. Она нашла его как тебя, - быстро говорит Генка. - Красивые истории, фантастические сказки. Он разорвался, Валера! Лучшее ушло к нам, а худшее осталось в тюрьме и в жизни.
        - Там-то, - Валера тычет в грозу, - лучшее?
        Генка кивает. Валера взглядывает в тучи, и чьи-то картины быстро текут перед глазами. Словно цветная хроника прошлого кусками перед ним прокручивается…
        …Вот Сомов, Константин Сомов, символист и «мирискуссник», он мечется на перроне Варшавского вокзала, мечется вдоль вагонов, полы пальто развиваются. Он потерял Её, потерял Зою - вот здесь, вот только что. Не видел ли кто? Странной девушки с небесной полуулыбкой? Кондуктора, семафорщики, извозчики разводят руками. Что вы, барин, право слово! Нельзя было привыкать к Ней. Небесная гармония за то наказывает. Сомов готов разорваться на части, что чуть было не случилось с ним тогда, когда он писал Её мистический портрет. Он клянёт себя, клянёт поезд, как назло прибывший так рано, когда Она, его Zophia, ещё так слаба, ещё не соединилась с подлинной Её натурой. Он будет искать Её…
        А Зое звучит музыка. Вот дом на холме… Вот на непременной белой лошади - поэт с задранным горделивым подбородком и вечно прищуренными глазами.
        Ты ли, подруга желанная,
        Всходишь ко мне на крыльцо?
        «Да, я», - опускает взгляд Зоя, и сердце щемит от фамильярности. Нельзя, нельзя привыкать к вселенской гармонии… Поэт с вечно задранным подбородком и сам это понимает. Он чувствует. Чувствует свою раздвоенность. И пугается - опять, как в тот раз, в Бад-Наухайме! Милый… Трусливый…
        Зоя покидает его. Иная музыка слышится Ей как серебряный звон и журчание воды в колодезе…
        Так вот же то, что понял, но никому не сказал Оскар: Прекрасная Дама несчастна. В поездах и на пароходе, в омнибусах и в такси, в городах, на людных улицах многих стран и времён, терзаясь незнанием и непониманием жизни, Прекрасная Дама ищет Прекрасного Принца. Она не найдёт. Это ясно как розовый закат в июне. Другого идеала нет в мире…
        Валера вглядывается в расползшиеся по небу тучи, силясь увидеть контуры тех самых лиц - одно чуть заносчивое, вечно откинутое назад, «очень под актёра», с горделивым прищуром, а другое широкое, добродушное, с усиками женского баловня и общего любимца. Русские лица Серебряного предвоенного века. Тучи расползаются больше. Возникает лицо полной женщины с заурядным пробором в волосах и усталым взглядом.
        - Люба! - произносит Зоя.
        Валерий тихо спрашивает:
        - Как называл тебя Оскар?
        - Стеллой… - та отвечает.
        Валера напряжённо вспоминает, где слышал это имя, а, вспомнив, замечает, как кончики его пальцев деревенеют на плечах Зои.
        Зоя спала, обессиленная после грозы. Валера, чтобы не тревожить Её, вышел в лоджию. Когда Зоя проснется, Она не вспомнит ни грозы, ни лиц поэтов, ни Чёрного Двойника, ни Валерия…
        - Стелла, - подтверждает Генка.
        - Мифическая возлюбленная Свифта. Считалось, что Свифт придумал Её и только по игре ума писал Ей письма, - выдавливает Валерий, глядя сквозь стекло в комнату на спящую Зою.
        - Стелла - это звезда, - Генка странно спокоен, будто многое понял, перебрав за неделю библиотеку Валеры. - Блок в первые годы тоже звал Её звездой, Сириусом. Раньше Её звали Лаурой, Беатриче…
        Валера, резко обернувшись, пристально изучает Генку и вдруг всё понимает:
        - Ты же говорил мне, что сочиняешь историю, - вдруг вспоминает он. - Расскажи, о чём! - просит.
        Генка пожимает плечом. Долго собирается с мыслями. Валера успевает вспомнить, как ещё в такси Генка всматривался в Зою - точно узнавал в Ней кого-то.
        - Да, наверное, много веков назад, где-то в маленькой и тёплой стране жила-была Девочка. Девочка любила людей, красоту и музыку. А музыка была иной, той, что мудрецы звали Музыкой Вращения Сфер. Atomosphera, Сфера Неделимого Мира, вращалась, и девушка чутким сердечком слышала музыку, будто ей пела Арфа Эола. В юной наивности она бросалась помогать людям, но люди гораздо быстрее совершают непоправимое, поэтому девушка не успевала. Тогда она придумала Прекрасного Принца, или Белого Рыцаря, который сделает так, что люди будут искренни и услышат Красоту сердцем. Но принца в давние и добрые годы не было, нет и теперь. Кто-то злой пребольно обжёг мотылька до крови. Плача, юная женщина взмолилась Небу с его Ангелами над Сферой, она просила подарить ей любви - больше прежнего, и умения не помнить зла - больше возможного. Она захотела сама стать миру Ненаглядной Красотой, чтобы научить людей искренности… О! Девочка и не знала, что сама себе вымолила. Не по силам земной девушке, не помня зла, оставаться Совершенством. Лишь догадываюсь, Кто услышал её и сжалился. Она стала Совершенством, Прекрасной Дамой,
Величавой Женой… А чтобы яды людских пороков не отравляли Ей душу, утренняя заря каждодневно спасает Её.
        Валерий молчит, потом вскидывается и выкрикивает:
        - Значит, это ты. Ты, а не я, притянул Её к нам в тот вечер! Не я. Их было сотни возле Неё за столько столетий! Данте, Петрарка, Свифт… Те, Великие, они не выдержали и двух-трёх лет рядом с Нею.
        …Один лишь Брюсов, сумрачный, чернобородый Брюсов не узнаёт Её. В жёсткой форме он требует от Белого объяснений:
        «Где Она? Мне известно, что Она здесь, в Москве. Кто Она?»
        С октября четвёртого года на глазах у всех проносятся стычки Валерия Брюсова с Андреем Белым. Бесстыдные взаимные упреки, оскорбления в печати, беспощадные обвинения друг друга в элементарной бесталанности. В феврале пятого года Брюсов послал Белому вызов на дуэль, уже были куплены пистолеты…
        - Генка, - обречено зовёт Валера, а сам смотрит через окна лоджии высоко над улицами, затопленными ночным транспортом до тротуаров, и над этажами зданий в электрически оранжевых пятнах окон. - Ты теперь обязательно расскажи всем, как это мучительно - быть подле Неё и не уметь приблизиться к Её совершенству.
        Глаза у Валерки безумные. Он берётся за шпингалеты и распахивает одно за другим все окна лоджии. Ворвался мокрый после грозы воздух и шум моторов на шелестящем асфальте. Перегнувшись, Валерий смотрит вниз, на освещенные фонарём тротуары.
        - Я даже название тебе подарю. «Вслед Времени». Бери его себе. А мне оставь моё, выстраданное: «Это - я» и «Шедевры».
        Где-то очень далеко ночной горизонт был заметно светлее самой ночи. Казалось, это задерживался и не уходил закат. Но это всего лишь Москва отражалась электроиллюминацией от нижнего слоя Atomospher’ы.
        - Эй! - выкрикивает Валера. Его голос тонет в ответном гуле мегаполиса. Валера высовывается по пояс и кричит над сотнями автомобильных крыш в неспящие оранжевые окна: - Эй, Уайльд, Белый!… Блок!
        Резкий ветер, грохоча, распахивает незапертую дверь лоджии и взвивает под потолок хлопающую занавеску. Зоя во сне вскрикивает, но не просыпается.
        - Ага! Вы слышите! - вскидывается Валера, как будто ловит классиков на непристойном. - Рядом с вами была сама Гармония вселенной, сама воплощенная музыка Сфер! Ну, и как же не попробовать изменить мир по вкусу, когда представилась такая возможность? Вы и не сдержались! Не надо обманывать, что писали из одной любви к искусству. Вы поэмами трясли Сферы, «симфониями» переустраивали мир, как нравилось, как думалось, что он будет «краше» и «гармоничнее». А когда всё переменилось и вы увидели, что натворили, тогда-то и дрогнули, испугались. Разочаровались! Вы пожелали с отчаяния: один - мирового пожара, другой - грядущих гуннов. Вот вам! Получили, как захотели. Встретили Двойников и ужаснулись тому, что сами и создали. Вы не справились!… Я справлюсь, я! - вдруг перебивает себя Валера и шепчет: - Заберите, заберите меня от Неё, одного только хочу, чтобы поэты не обретались в кабаках и не бросались под автобусы!
        В этот миг, в эту самую ночь внезапно возвращается вечер. Наверное, это оказался тот самый час назначенный.
        «Иль это только снится мне?» - по-блоковски думает Валера. Резко - до боли в ноздрях - задышал духами и туманами город со стороны нежданно возвращающегося заката. Серое электрическое зарево над Москвой пожелтело. Серые по жёлтому потекли над горизонтом облака, картонно пышные, как декорации. Зарозовел воздух. Закатно-алое облачко поднялось от оранжевого края неба, а вечерняя заря вернулась и уверенно встала над городом с его автомобилями.
        Каждый миг всей последовавшей сказочной феерии Генка видел отчетливо, а потому и через годы мог поклясться, что так оно всё и происходило. Алое облачко вздрагивает бархатными складками и распадается, как театральный занавес, на две половинки. В оранжевом луче света, точно в лучах рампы, на сцену, как для поклона публике, выступает Пьеро, каким рисуют его во взрослых книжках - худой, с горделиво поднятой (как у Блока) головой и нарисованной слезой на щеке.
        Пьеро театрально кланяется. Вот-вот он запоёт: «В бананово-лимонном Сингапу-у-уррре…» - голосом Вертинского. Валера застывает в неподвижности. Тогда Пьеро вдруг становится Стариком Временем, а из-под его ног, прямо на авансцену и в зал раскладывается бесконечная раздвижная лестница.
        - Да! - Валерий шагает на лестницу, перевалившись через край лоджии…
        …Не так…
        - Нет! - Валерка отступает и путается спиной в занавеске на двери лоджии…
        …Да и не так тоже…
        Генка своими глазами видел, как Валерка-второй, тяжело дыша, отступает через порог лоджии в комнату, где спит Зоя, а Валерий-первый, становясь всё меньше, убегает по раздвижной лестнице вслед за Временем…
        …Валерка в комнате шумно пьёт воду из графина. Кадык так и ходит вверх-вниз:
        - Голова закружилась, - объясняет. - Высоты не терплю… Ген, я говорил что-нибудь? Может, кричал? Ничего не помню…
        - Ты? - Генка внимательно изучает Валеру и до времени не признаётся: - Нет. Ничего.
        То утро, которое пришло вслед за феерической ночью, начиналось, как и положено начинаться утру в квартире Валерия. Единственный посторонний в доме - Генка - складывал на кухне свои вещи. Теперь не его, а Валерия обязанность пробуждать по утрам к жизни Прекрасную Даму. Зоя спала. Валерий торопливо брился в ванной - когда-то он махнет рукой на это занятие и отпустит чёрную бороду, чтобы походить на одного из классиков.
        Раскалённый, как жало осы, телефонный звонок разбудил Зою.
        - М-мм? - донеслось из комнаты Её удивленно бессмысленное. Валерий рывком поднял трубку:
        - Слушаю. Брюсов… Ну, да, да - Валерий Яковлевич. - (Мембрана что-то настойчиво щебетала интонациями куратора). - Вот только этого тона не надо, договорились? Я подъеду, тогда всё обсудим.
        - М-мм… брюсофф, - повторила Зоя не столько за услышанной репликой, сколько за Сферой Неделимого.
        Генка на целую минуту задержал дыхание. Медленно, очень медленно он зашёл в комнату. Он же не знал, он ни разу не спрашивал Валеркиной фамилии. Брюсов… Однофамилец. Зоя в светлой пижаме сидела на краю кровати, опустив на пол босые ноги. Взгляд Её на удивление был чист и светел.
        - Всё хорошо, Зоя. Всё хорошо, - Генка как будто согласился с Ней в чём-то. - Да. Брюсов.
        В шкафу на броском месте стояли его томики. Генка навсегда запомнил, что первые сборники стихов этого скандального человека зовутся весьма вызывающе: «Шедевры» и «Это - я». Названия, которые Валерка объявил своими и унёс с собой в принадлежащее им время.
        Валерий недовольно записывал что-то после разговора с куратором. Сегодня или завтра он вспомнит ночную феерию. Он всё-таки разделил себя, расколол надвое, да так, как прежде никому не удавалось! Валера Брюсов ещё свяжет, ещё сопоставит самого себя с тем самым Брюсовым. Вот, может, прямо сейчас. Вот - он косо взглянул на книги, на миг задержал взгляд и прищурился. А после - уже после - он с досадой спросит себя: что? Удалось исправить мир, не обретаются поэты в кабаках, не кидаются под автобусы?
        Всё хорошо, Зоя, всё хорошо… Валера - этот Валера - и дальше будет жить своей жизнью, бежать вслед за Временем, не успевать и сожалеть об упущенном. А тот Валерий Брюсов - другой Валерий - изведет себя тем, что так и не узнал Прекрасную Даму. Он станет мучиться и звать на дуэль Белого… только за то, что сам, так и не смог переменить мир к лучшему.
        - С добрым утром, Зоя. Новый день пришел. Сфера Неделимого чиста и ясна, как никогда прежде, - Валера долго не решается продолжить. Сегодня Прекрасная Дама должна светиться и сиять особым светом. Она - не его Солнце, она - чужое, чьё-то, ему лишь врученное. Как ключи от сокровища. - Ты так прекрасна, моё солнышко…
        …Есть на свете сразу две большие неправды. Первая говорит, будто поэты живут для того, чтобы переделывать мир. Вторая уверяет, что это никому из них ещё не удавалось…
        Расскажи это Шекспиру!
        Ему позвонили и попросили спускаться. Вежливо попросили.
        Ступени снизу вверх пробежали ему навстречу. Здесь, в столице, колючий ветер угнетал его, южанина. На шоссе в пробке тёрлись крыло о крыло автомобили. В парке - о, если бы моторы, наконец, смолкли! - трезвонили птицы. Птиц не беспокоила висящая над городом стальная сетка. Сетка на аэростатах осталась с прошлого авианалёта - как часть системы противовоздушной обороны. У вестибюля его встречал чёрный авто, водитель и сопровождающий были в синих штатских костюмах: сотрудникам III Отделения всегда шьют костюмы из синего сукна.
        Игра уже началась. Он стал частью Игры, что шла на улицах города, шла сама по себе - с ним или без него. Игру не повернуть назад.
        1
        Он помнил себя на руках у отца. В родном городке отец поднимал его выше и выше посреди площади, а площадь была запружена народом. Толпа гудела и волновалась, из гула складывались непонятные для детского уха слова:
        - Свободный Хаестан! Свободный Хаестан! - бородатые мужчины в пятнистой форме, не сдерживая радости, палили в небо из автоматов.
        Это стало самым ранним его воспоминанием. А через несколько лет городок этот лежал в развалинах.
        Их край назывался Чёрный Сад. Карабах по-тюркски. Под защитой «зелёнки» сидели в лесах отряды, что контролировали ближайшие дороги. Помнилось, как отец записывался в один такой отряд, а он - семилетний - жался к отцовой ноге. Старший брат, тринадцатилетний Серж, посматривал свысока. Ведь это он привёл в отряд отца и братишку. На Серже пятнистая форма. На нём теперь тоже, но нескладная и не по размеру - слишком велика.
        У отца из-под камуфляжного картуза торчат седые виски.
        - Твой старший сын давно с нами, - тот, кто записывает, буравит отца взглядом. - А ты не спешил, - упрекает.
        - Мальчонка на мне, - отец виновато оправдывается и тут же бунтует: - Разыщешь вас по лесам, как же!
        Бунт его встречен молодцеватым хохотом. Серж покровительственно смотрит на отца с братишкой, и отца с его слов записывают: Роберт Суренян.
        - Дай-ка и малолетнего запишу как бойца. Эй, мелкий, тебя как зовут?
        Он назвал своё имя, и все засмеялись. Это имя всегда вызывало смех, а отец при том потеряно и ласково улыбался.
        Тот день - первый день в полку - запомнился ещё потому, что бородатые бойцы вытащили старый проржавленный миномёт.
        - Тревога?! - он обрадовался. А заросший бородой боец поманил его:
        - Иди-ка сюда. На шоссе турки, шмальни-ка по ним, - поданную мину только и надо, что опустить в дуло миномёта и отпрыгнуть.
        Мина с рёвом вылетела, и на дороге громыхнуло. Это был его первый выстрел.
        - Левее полтора! - кричит боец с биноклем. Старший брат Серж подскакивает, что-то творит с миномётом, палит, и мина рвётся на шоссе, где ползёт колонна с оттоманскими флажками, а из машин сыплются солдаты.
        - Есть вилка, вправо единица! - орёт тот, с биноклем. - Отойдите, мальцы, дайте-ка поколошматить.
        За одну-две минуты грохота вся транспортная колонна была превращена в пепел. Запомнилось летящее в воздухе колесо с клочьями резиновой покрышки.
        - Хочу домой! - сказал он вдруг, и Сержик трепетно посмотрел на него, младшего.
        Сержик скоро увёл его в полевой лагерь и уложил спать в пятнистой палатке, укрытой маскировочной сеткой. Так в семь лет он начал военную службу, а армейский тент на годы заменил ему всякое другое жильё.
        Повстанческий полк «Свободный Хаестан» за годы разросся. Поначалу до дивизии, потом до корпуса. Мосты и перевалы, сеть асфальтовых и железных дорог - контролируя их, корпус держал весь край под собой. На официальных сайтах корпус именовался Армией. А на восьмом году сопротивления Оттоманская Порта разгромила его.
        Под орудийным обстрелом им пришлось покинуть леса. Это стало концом. Они рассеялись по каким-то городам и по полусотне посёлков. Он отстреливался на какой-то улице - названия её не помнил. С ним был старший брат и несколько бойцов. Вооружённые силы Порты брали городишко с трёх направлений. Из окон повстанцы били по бронемашинам. Били и молча надеялись: хорошо бы выбраться, найти гражданское, постричься и - затеряться среди штатских.
        Их с братом схватили в первом же тупике. Распознали по снайперским мозолям на пальцах, по запаху гари и по шальным глазам. Солдаты были сильней и, главное, злее. Их били. Отволокли куда-то и собирались отрезать головы. Спас старый полковник. У полковника белели янычарские усы, а из-под бордовой фески топорщились седые виски. Это напоминало отца.
        Солдаты спорили. Они с братом понимали только отдельные слова. Полковник забрал их себе, он оказался комендантом лагеря для пленных. Из лагеря он продал их кривому турку, владельцу бронепоезда. Будь прокляты все бронепоезда всех железных дорог!
        Паровозная топка. Она дышит ненасытным жаром. Можно сунуться в неё и сгореть без остатка. Но цепь коротка. Цепь ровно такая, чтобы взять лопату, набрать угля и метнуть в топку. Уголь насыпают сверху через зарешеченное окно. Оттуда же поступает воздух, свет и пища.
        Дверь зашита бронелистами и заклёпана. Дверь выдержит орудийное попадание. Внутри за железной стеной - вторая топка, и там - его брат. Лопатой можно постучать ему и услышать ответ. Поезд качает. В слуховую трубу кричат им, больше или меньше угля метать в топку. Волдыри и ожоги на коже, язвы от угольной пыли почти зажили.
        Оказывается, он живуч. Больше, чем прежде мог бы подумать!
        Бронепоезд действовал по линии уезда Тарки. В Тарках была его база и длительная стоянка. Оттуда он совершал рейды. Под крик «Стоп, машина!» вдруг замирал, пыхтя чёрным паром, и палил из всех орудий сзади и спереди локомотива. От канонады сотрясалась листовая броня и лопались мозоли на ладонях.
        В рейде на русский Царёв-Борисов их накрыл ответный огонь. Машинному отделению велели задний ход, а топке - больше угля. Громыхая, состав понёсся обратно. Заполошное «Сто-о-оп!» смотрящего, скрип тормозов, свист выпущенного из котлов пара. Он сам, лопата из рук, куски угля - всё валится по ходу торможения.
        Впереди артобстрелом разбито полотно дороги.
        Единственный раз за годы каторги их с братом вытащили из-под заклёпанной двери на воздух - чинить разбитое полотно. Вот тогда-то в память ему врезался куст обыкновенной ивы. Ива вопреки природе выросла среди шпал на гравии и была наполовину срезана головным вагоном.
        Они попытались бежать, но их поймали и били. Ему разбили голову о железнодорожный рельс. Перед глазами лежал срезанный куст ивы. Но он теперь верил: он - живучий. Он выживет. Снова были горы угля, цепь и ненасытно пышущая паровозная топка. Бронепоезд качало туда и сюда, а лопатой можно было постучать в стену своему брату.
        Госпиталь. В госпитале желтовато-бежевые потолки. Словно побелка дожелта выгорела. Доктор возникал ниоткуда. Сквозь полусон мерещилась на нём маска. То медицинская марлевая, то карнавальная с носом-клювом, а то и противогаз. Это не бред. Про топку, про плен - вот это был полубред, кошмар, разбередивший старое.
        Поблёскивали армейские значки. На спинке стула висел китель с погонами. После контузии ему уже дозволялось вставать и спускаться вниз - в парк, где трезвонили птицы.
        - Вы хотели бы изменить мир? - спросил доктор. Может, и не спросил - предложил.
        Он посмотрел на очки доктора, на его тяжеловатое лицо, лысеющую голову. Посмотрел на штатский костюм, скроенный по широкой фигуре.
        - А, я понял. Да, я готов сотрудничать со службами Его Величества, - он, казалось, ожидал этого разговора.
        - Нет, я не из Третьего Отделения, - доктор покачал головой, - хотя и лоялен государю… Изменить реальность вселенной. Чтобы не было авианалётов, ран, контузий. Разве не хотелось?
        Он резко поднялся на кровати, одолел головокружение.
        - Что это значит - изменить вселенную? - он пожалел, что сейчас не в кителе, важный разговор стоило вести при погонах.
        - Время - это развёрнутая лента событий. Мы живём не здесь и сейчас, мы - это вся наша жизнь, растянутая во времени.
        - Изменить настоящее, меняя прошлое? - он обронил вполголоса и с сильным акцентом. Акцент проявлялся всегда, когда он начинал волноваться.
        - У вас удивительно здравый взгляд на вещи, - заметил доктор.
        - Для контуженного?
        - Предпочитаю говорить: бароакустическая травма.
        У доктора на свету отблёскивали очки, и зрачков не было видно. Он сделал движение в сторону, чтобы поймать взгляд доктора.
        - Нет, не вставайте, - доктор остановил. - Успеете. Согласитесь: при любом колебании ленты - будь это в начале её или в конце - меняется само положение ленты. Меняется реальность. Я зову вас в Игру, что меняет ход времени. В Игре нет сценария, но зато есть роли. Есть маски.
        - Ах, маски? - гортанный акцент стал сильнее.
        - Не маски спецназа. Я не говорю о спецоперации, - доктор снял очки и открыл близорукие глаза. - Сыгранная в жизни драма изменит весь мир. Обещаю.
        Он ничего не ответил. Откинул покрывало и встал. Он спал в одежде, как в походе. Надел форменный китель с погонами полковника русской службы.
        - Вы обратились с предложением именно ко мне…
        - Хотите знать, почему? - опередил доктор. - Не буду утверждать, будто в этом не было ничего личного. Напротив: нам понравилось ваше имя.
        - Оно у многих вызывает смех, - холодно обронил полковник.
        Доктор поднялся навстречу:
        - Напрасно. Хорошее имя из старой и доброй пьесы. Нам понравилось.
        В госпитале желтоватый потолок и белёсо выгорелые оконные рамы. Душою, тревогой, дыханием он снова был там. В проклятом бою. Его полк, развёрнутый от райцентра с железнодорожным узлом до станицы с шоссейным мостом через реку, держал оборону. На этом участке - и до последнего солдата.
        Здесь шло стратегическое направление «Царёв-Борисов - Каспийские Тарки». В Тарках когда-то зимовал проклятый бронепоезд. Теперь за спиной - река, а за рекой и райцентром - пути к мегаполису. К Царёву-Борисову, к Южной столице. В штабе рассчитывали, что на его полк выйдет всего одна механизированная бригада - ложный маневр, оттягивающий на себя силы фронта. Но оказалось, здесь - направление главного их удара.
        От взрывов закладывало уши. Работали орудия двух бронепоездов и ракетная установка. С домишек сносило крыши. В секундные затишья стоял звон бьющегося оконного стекла. Тряслась земля. Вздыбливались чёрные комья грязи, камней и пепла. Горели заправочная станция и МТС. На автостраде трещал и лопался асфальт.
        На первой линии обороны, у самого райцентра, шло контактное столкновение с противником. До подхода своих сил оставалось пару часов, когда с той стороны заработали залповые системы. 25 - 30 секунд ракетного огня - и от райцентра до станицы задымилась выжженная земля.
        - Ну, чёрт же, дьявол же вас выдумал! Вот же суки - эти ракеты! - это капитан Вягин. Согнувшись и зажимая уши руками, он бранится на чём стоит свет. - Сожрали, народу сожрали - сотнями. В гробу ему, суке, не спалось бы, тому, кто их выдумал!
        Краем сознания полковник - сухой, поджарый, ещё не седой - отмечает: «Трудяга этот Вягин, но горячится много, психует и в бою не холоден. Жаль, капитанство - его потолок», - да и то сказать, Вягин выслужился из прапоров, не из академий.
        Миг тишины. Ждут. Кажется, уже и стонать некому. Сейчас пойдут. Или… или будет ещё один залп? Не приведи Бог! Полковник скосил глаза. Там, у левого края - его брат. Как-то вот вышло: на русской службе он обошёл старшего брата в чинах. Родной брат Серж…
        …В тот день с проклятым бронепоездом всё наконец кончилось. Вот так же, как сейчас, по составу и дорожному полотну работали СЗО. Только не те, что теперь, а - русские. Попадание уничтожило вагон с орудийной башней, скрутило рельсы в чугунные спирали, расшвыряло шпалы, гравий и землю, вырыло чудовищную ямину. Надолго всё стихло, а потом защёлкали автоматные выстрелы.
        Едва ли не ухом он припал к заклёпанной бронированной двери, а дверь с каждой секундой разогревалась от пожара. Выстрелы стихли, донеслись голоса, русские. И тут за перегородкой брат начал долбить угольной лопатой в дверь и кричать:
        - Откройте! Здесь люди, люди! Откройте! - по-русски начал кричать, догадался, он же умный, Сержик-джан!
        Дверь вздрагивала - снаружи её били прикладами. Потом сотряслась и покосилась - это взорвали динамит. Просунули под бронелист лом, дверь приоткрылась, хлынул поток света.
        - О-па, второй хаестанец, да тоже чумазый. Эй! А ты по-русски говоришь, командир?
        В стороне от дыма и покорёженного железа майор после спрашивал его как бы между делом:
        - Так сколько же ты пробыл в плену?
        Подбирая русские слова, он ответил:
        - Я был… четыре года.
        - Бог ты мой… Зовут-то как?
        - Суренян.
        - Тоже Суренян, да? Братья, значит. А имя?
        Он назвал. Бойцы скрыли усмешку. Кто-то потрепал его по плечу и утешил:
        - А и не похож вовсе. Тот, говорят, был чёрный, а ты совсем белый.
        Город Тарки - столица мятежной зоны. Таких зон между Россией и Оттоманской Портой - десятки. Это буферная область. Тарки несколько раз переходили из рук в руки. Их оккупировали то вооружённые силы Порты, то отряды самозваных «государств», то войско Каспийского атаманства. Теперь вот - Государственная Армия.
        Идти по улочкам Тарков можно лишь группами. С оружием и с примотанными скотчем запасными рожками. Мужчины сторонились и зыркали исподлобья. Женщины проклинали вслед и загораживали дорогу, нарочно обостряя ситуацию. Мальчишки улюлюкали и клянчили съестное.
        На базаре один турок продавал ворованную со склада армейскую тушёнку. Говяжью, хотя местные, наплевав на правила, взяли бы и свиную. У турка были проклятые янычарские усики - как у того полковника в феске. Он ненавидел эти усы. А турков узнавал теперь из всех национальностей.
        Турок с ворованной тушёнкой, обнаглев, разглядывал патруль: - «А что ты мне сделаешь, кроме проверки документов?» - У Суреняна белели пальцы на автоматном магазине. А турок, потеряв страх, во весь голос бранился:
        - Эй, вы - скоты, свиньи необрезанные! Эй, ваши бабы голыми ходят, а мужики как бабы одеваются. Эй, вы будете подмётки нам лизать, свиньи!
        Солдаты обернулись.
        - Ишь ты, черномазый, как матерится-то по-чучмекски. Суренян! Слышь, а ты-то, например, понимаешь, чего он там лопочет? Любопытно же.
        А он вдруг выдохнул со свистом сквозь зубы и остановился. Нащупал у соседнего бойца штык-нож на поясе - и сорвал его.
        - Э! Эй! Суренян!… Уй, блин…
        Он успел раскидать с прилавка долбаную тушёнку, схватить турка за горло и дважды всадить штык-нож ему в живот.
        - Обрезанный пёс, - сказал он по-турецки, как сплюнул.
        - Суренян, блин, ты зарезал его, на фиг зарезал.
        Торговки заулюлюкали, окружили их кольцом, тыча пальцами в него, Суреняна. Бородатые мужики зыркали из-за спин торговок, мухи облепили убитого, а мальчишки растащили его тушёнку.
        - Уходим, уходим, - солдаты заслонили его от расправы. Выбираясь из толпы, кто-то ненароком отпихнул подростка. Лишь бы не женщину! Не то местные бросятся целой оравой - получат на то право. Женщины на это и провоцируют, попробуй-ка, тронь хоть одну!
        Пробились.
        Толчея рук и спин, кричащие и проклинающие лица сменились вдруг бежевым госпитальным потолком и выгорелыми оконными рамами. Полковник отдышался, пришёл в себя. Вспомнилось же…
        - Эй, доктор. Да! Да - я хочу изменить этот мир, весь этот… расчудесный мир до последнего краешка. Какая, какая Игра?
        Играла музыка. Роскошная квартира занимала целый этаж мини-небоскрёба - элитного дома возле Новокутузовского проспекта. За окнами в небе престижного района - сетка ПВО на аэростатах, а здесь в этой квартире - музыка и светский вечер. Ему неуютно. Доктор оказался прав: его полковничий китель был бы здесь неуместен.
        В вестибюле охрана проверила документы - это нормально: время-то военное. Оттуда к лифтам убегали мужчины и женщины - в камзолах, вечерних платьях и полумасках. В лифте (можно подумать, это лифт для автомобилей - такой огромный) доктор убрал очки и надел маску с большущим кожаным носом. Суреняна передёрнуло.
        На нём самом - чёрно-оранжевый (имперских цветов) полосатый мундир. В стиле позапрошлого века. Доктор подал ему полумаску: залихватские усы, нос из папье-маше и малиновый берет с перьями.
        - Венецианский карнавал? - он нехотя и пренебрежительно принял и надел маску.
        - Нет, Фестиваль Масок, - доктор ответил. Лифт распахнулся прямо в квартиру.
        - Закрытый клуб?
        Била музыка, сияли зеркала, искрились хрустальные люстры. Комнаты путались и перебегали одна в другую. Публика струилась по залам. Пили абсент и шампанское.
        Доктор пропал. Подскочила дама в открытом платье, расшитом маками, в мини-масочке на одних только глазах и с голубем на руках. Голубь - не живой. Аксессуар.
        - Я - Коломбина, это значит «голубка». Я - подруга Арлекина, - защебетала она. - Знаете?
        - Неужели? - ответил как мог.
        Кажется, паршивые усы мешали нормально говорить. Сковывали. Огляделся, заметил: то здесь, то там из-под полумасок посматривают на него, изучают, отводят глаза.
        Кто он для них - скаковая лошадь, чтобы его разглядывать?!
        - Так пойдёмте же, я вас познакомлю, - «Коломбина» ухватила его за руку. - Скорее запоминайте, это венецианцы, а там - неаполитанцы. Арлекин - добрый, Бригелла - мрачный, Панталоне - скряга, а Доктор - большой зануда, вы его знаете. Кстати, Бригелла мечтает с вами поговорить! Учёный Тарталья, фанфарон Скарамуш, вредина Ковьелло, наивный Полишинель…
        - Я понял. Кто они в жизни?
        - О! - ответила маска с алыми маками на платье и скрылась.
        Он пересёк зеркальную комнату, но у дальнего зеркала - возле столика с напитками - был перехвачен другой дамой, с букетиком маргариток и тоже в полумаске.
        - Вы спросили, кто эти люди? Я - Франческа, - она назвалась первой.
        - Все пришли посмотреть на меня? - в его речи стал проявляться акцент, это его раздражало.
        - Ни в коем случае! - «Франческа» возмутилась. - Главное правило Игры: новичка знают только по маске. Мы - маски дель арте! Мы - люди разных эпох… Вы понимаете? Время прозрачно, при желании сквозь него можно общаться.
        - Кто я в этой Игре?
        Франческа округлила глаза под полумаской и не ответила. Включили свет, опустили шторы. Ярче заискрились грани хрустальных фужеров и потолочных люстр.
        - Как это кто? - подскочила Коломбина. Уже не одна, с подругой. Подруга ничего не говорила, поэтому Коломбина старалась за обеих: - Вы - маска «Капитан», хвастливый вояка и гламурный испанец.
        - Какой испанец? - он справился с нерусским акцентом.
        - Женщины любят вояк! - не поняла Коломбина.
        - Не все, - вдруг перебила её подруга. - Не все и не всех.
        Он собрался уйти, но оказалось, что к платью подруги вместо брошки приколота… срезанная веточка ивы. Он остановился.
        Франческа прошелестела ему на ухо:
        - Это - Лючинда, Влюблённая Маска!
        - Капитан, останьтесь, - попросила «Лючинда». - Без вас не состоится Игра. Вас привёл Доктор, я знаю. Вы не подумайте, Доктор только с виду педант. На самом деле, это героическая маска. Знаете, для чего ему громадный нос? Это футляр с антисептическими травами. Вместо респиратора. Средневековые доктора с такими носами входили в чумные бараки.
        - Вы это и в правду знаете… Или?
        - Или с утра прочитала в Сети? - она оскорбилась, отвернулась от него, веточка ивы вздрогнула. - Я только сказала, что в жизни вы не обязаны быть трусом и задирой как маска «Капитан».
        - Печально казаться не тем, кем являешься.
        Дамы переглянулись, скрыли улыбки, а сзади кто-то настойчиво потянул его за рукав.
        Резко обернулся. Позади стоял щёголь в чёрном смокинге и цилиндре. Без маски, но лицо густо усыпано белой пудрой. На одной щеке - слеза, нарисованная чёрной тушью.
        - Печально? Капитан, никогда не произносите это слово. Мы маски комедии. Мы смеёмся даже тогда, когда в глазах слёзы.
        - Пьеро? - он уставил на щёголя указательный палец, точно уличая его.
        Пьеро приподнял цилиндр. К ним подошёл суровый франт в маске со жгучими бровями. Бригелла. С бокалом абсента.
        - Уверяю тебя как трагик, - Бригелла сказал басом, - что лучшие роли в трагедиях сыграли именно комики!
        - Время, страна, эпоха? - вскинулся полковник.
        - У-у-у, Капитан, чувствую себя на допросе, - Бригелла мотнул крупной головой. - Не надо. Просто заходи ко мне, - он пригласил, - в городок Дорожный брод, что на речке. Ты найдёшь!
        Слова прозвучали так, будто сказаны они на чужом языке, но чьей-то прихотью дословно переведены на русский.
        И тут, требуя внимания, захлопал в ладоши сам Доктор:
        - Господа Маски, новая Игра вот-вот начнётся. Установим правила! Я жду вашего пятистишия. Экспромтом! Пусть явится цель новой Игры. Подарите нам ваши пять строчек!
        Щёголь Пьеро вдруг взял Капитана за плечо, хитро подмигнул и сказал первую строчку:
        Пусть Коломбина голубем забьётся…
        - Коломбина, тебе продолжать!
        Подружка Арлекина растерялась. Захлопала глазами под полумаской и, пожав плечиком, прощебетала:
        И Арлекин лохмотья разорвёт…
        Арлекин хохотнул, его костюм с ромбами когда-то изображал лохмотья с заплатками. Не долго думая, он сказал:
        Усталый Доктор снимет маску-нос…
        - Доктор, ваша очередь!
        Доктор, раздумывая, мотнул головой и вдруг обернулся к Бригелле:
        Тогда Бригелла шляпу заломает…
        - Последняя строчка - мне? - Бригелла смешался.
        - Ну же! - подбодрила Лючинда, Влюблённая Маска.
        - Раз уж так… Тогда пусть… - сказал Бригелла бархатным своим басом.
        И срезанная ива заалеет.
        Все зааплодировали, а Бригелла затряс над головой руками:
        - Нет-нет, лучше «зацветёт», так будет в рифму, - настаивал он. - Я имел в виду, что заалеет - это зацветёт алыми цветами.
        Зазвенели фужеры, все пили шампанское. Зеркала зрительно увеличивали залы до бесконечности. Откуда-то неслась музыка.
        - Я всё равно ни черта не понял, - признался полковник.
        - Как маска-юрист, - к нему подошёл Тарталья в университетской шапочке, - я поясню: Игра пройдёт там, в жизни. Кого-то из Масок ты встретишь вне этой комнаты и пройдёшь с ними некую часть твоей жизни. Но ты их не знаешь, и они тебя тоже - это главное правило.
        - В чём суть? Задание, роль, сценарий…
        - Э-э, нет, - Тарталья погрозил пальцем. - Дель арте никогда - ни-ког-да - не играли по сценарию. Это комедия импровизаций! Играй так, как живёшь - это второе правило. Всё должно идти от порыва души. Да, от порыва души! - повторил Тарталья и ещё раз погрозил пальцем.
        Душа действительно рвалась из тела в том распроклятом бою под Царёвым-Борисовым. Дождались. Те проклятые СЗО сделали по второму залпу. Землю вывернуло наизнанку - чёрным горящим нутром наружу.
        Его брат, его Сержик, самый дорогой и последний близкий человек. Он умирал. Невыносимо тяжело: при разрыве ракеты ему осколком выбило рёбра и изувечило живот. Сержик-джан, в детстве таскавший его на себе, теперь чернел и умирал в муках.
        - Сержик-джан… Сержик-джан… - Суренян что-то повторял и повторял ему на родном языке.
        А рядом, ругаясь до одури, носится Вягин, добряга капитан Вягин. Вягинский мат - это последнее, что слышит старший брат Серж. Сержу уже всё равно.
        - Под голову, сука-блин, мешок ему, сука, подложи… Да ноги подыми, зараза-блин…
        Честный, добрый Вягин… Кончается брат. Вот уже кончился. Всё. Суренян поднимается с побелевшим лицом и смотрит прямо перед собой. Там, впереди, желтела водокачка. Не по ней ли, суке, они огонь корректируют?
        - Вягин, что Первый? - ни нотки чужого акцента в голосе. Спокоен как в бою. Ни одна нервная струнка уже не сыграет, не вздрогнет.
        - Час до подхода наших, полковник, - Вягин вытянулся, стискивая в пальцах автоматный рожок, ещё наполовину полный. - Наши почти рядом, суки, ещё только часик, Суренян.
        Вот тут, над телом брата, он впервые попал глазами в глаза Вягина. Они были как дым, что полз над землёй - густо-серые и ускользающие.
        - Им придётся вступить в бой прямо с колёс, - сказал Суренян.
        Когда свои подошли, полк Суреняна сменили, и адище боя осталось там - далеко. Тогда полковник услышал, как Вягин, тряся головой, доказывал:
        - Нет, ты меня слушай, придурок. У него брат с кишками наружу помер, а он, сука, хоть бы поморщился. Не человек он, блин, говорю тебе. Камень!
        Ни тени эмоций не пронеслось от этакой характеристики. Согнувшись - отчего-то он стал сгибаться при ходьбе, полковник прошёл мимо.
        А вечером именно ему, Вягину, признался:
        - Ты смотри за мной. Слышь? Боль у меня во лбу.
        - Где? - прохрипел тот.
        - Во лбу. Вот здесь, - Суренян ткнул пальцем себе в лоб, - и кровь. Ты не видишь? А я порой вижу и чую, как она пахнет.
        Признался в недомогании, как сдался. Ноги медленно подкосились, судорога пробила всё тело, и зубы - зубы так стиснулись, что просунь между ними пруток, сотрут в щепку.
        - Припадок! Припадок у Суреняна! - это Вягин всех тогда поднял. - Контузия у него, сука. Да зубы-то разожми ему, зубы!
        БМП-шкой его увезли в Царёв-Борисов. Оттуда был самолёт в Москву. В госпитале, записали ему: «бароакустическая травма». А в белёсо-жёлтой палате вручили коробочку с орденом и передали слух, будто бы готовится его повышение.
        Появился Доктор. А скоро пришёл и вызов в ставку на Набережную. Обещанная Игра началась.
        2
        Игра уже идёт, это очевидно. Когда ему позвонили и попросили спускаться, Суренян сбежал по ступеням, и ветер охватил ему плечи. Поданный чёрный авто поглотил Суреняна, а штатские из III Отделения были молчаливы и предупредительны. Игра началась.
        Авто объезжал вокруг госпиталя, а на выезде оказался в заторе. Грузовик с откинутым тентом перегораживал дорогу. «Спецназ ГРУ» - желтела на борту табличка. Бойцы в камуфляже грузили в кузов инвалидные коляски.
        Вдоль шоссе - Каширская линия зенитно-ракетных комплексов. Она не впечатлила его. В сравнении с Царёв-Борисовской она слаба. Повторных авианалётов в столице не ожидают. Расслабились. Плохо.
        Имперские службы и ставка государя теперь на Набережной. Не в Кремле. Здесь - высотное здание. Новейший ампир, намёк на державное величие времён Иоанна Шестого. Подземные перекрытия выдержат ракетное попадание. Чёрный авто нырнул в подземный гараж и замер. Со списком сверили поданные документы.
        - Полковник Суренян? Вам назначено… - офицер отдал честь, штатские сопроводили его к лифтам. Лифт был огромен, как… виденный им недавно.
        «Кто из них маски? - мелькнула несуразная мысль. - Жандармский ротмистр в синем штатском костюме, может, он - Скарамуш или Труфальдино?»
        На Ассамблее прошла официальная часть его награждения. Государь оказался молодым человеком, очень полным и в круглых очках. Флотская форма капитана I ранга ему совершенно не шла.
        С государем была и встреча с глазу на глаз - в его кабинете. Суренян напрасно искал в молодом человеке сходство с Иоанном Шестым. Император и сам смущался своей несхожестью с предком.
        - У вас необычное интересное имя, полковник, - осторожничал государь.
        - Я - хаестанец, ваше величество. Мы, хаестанцы, необычный народ. Вместо имён старых героев Баграта, Санасара и Трдата у нас теперь в ходу Эдварды, Роберты и Сержи.
        - Но персонаж с вашим именем, - звонко сказал государь, - это мой любимый комический герой. Он - оптимист и неунывающим остроумием утверждает жизненные ценности.
        Слова хорошо выучены. Полковник промолчал. Со стены давил портрет маршала Петра Михайлова, погибшего лет триста назад недалеко от Царёва-Борисова.
        - По рождению вы иностранец, полковник, но выразили желание служить моему народу. Хотели бы вы, оправившись от ранения, продолжить нести службу? - молодой толстый царь поблёскивал на Суреняна маленькими очками.
        Ассамблея поразила его натёртым до блеска паркетным полом. Лак при искусственном свете становился зеркальным.
        - Что вы ответили императору? - любопытствовала одна дама.
        - Ответил ему: да, Иван Антоныч, - отделался Суренян.
        - Иван Антоныч - самому государю? - дама задохнулась глинтвейном. - Я хотела сказать, как это символично, что государя зовут как его великого предка!
        По паркету проскользнул некий майор с фужером шампанского. Представился, назвался ещё раз, вообще он явно старался попасться на глаза Суреняну:
        - Косильцев, майор Косильцев, слушатель Академии Генерального штаба…
        «Дать бы тебе по ушам, слушатель. Распустились здесь», - скривился Суренян.
        - Ранения, ожоги, контузии мимо проскочили, да, майор? - с акцентом, признаком крайнего раздражения, вырвалось у Суреняна. - Слушателям контузии вредны - на уши плохо действуют.
        Майор стерпел. Значит, сильно хотел быть замеченным. Отпил шампанского, стал оправдываться:
        - У меня позади высшее военное училище, а после восемь лет службы в Харбине. Казармы, этот вечный песок, перебои с продовольствием. Потом - Академия Генштаба.
        Полковник напрягся и стиснул зубы. Жаль, нету здесь Вягина: - «Вот он-то - честный добряга. Тоже, наверное, в отпуске после Царёв-Борисова. Найти бы его…» - промолчал.
        С майором их развели: Косильцева в одну сторону, Суреняна в другую. С ним, кавалером императорских наград, хотели поговорить. Вот, подвели к седоватому человеку с резкими морщинками возле носа.
        - Это - сенатор Бугримов, - шептали ему. - На Ассамблее он с дочерью, - и тут же громко: - Полковник, заметьте, сенатор, как и вы, хаестанец.
        Суренян пожал протянутую руку, а по сенаторской спутнице пробежал взглядом и… снова посмотрел.
        - Доброго дня, уважаемый, - невольно сказал на родном языке.
        Сенатор, очевидно, смешался, натужно растянул губы:
        - Не говорю на родном. Жаль. Но дочка учит… Дезди-джан! - позвал дочь. - Мы из хаестанцев Москвы. Пять поколений в столице.
        Юная спутница подала руку:
        - Отец и я рады видеть героя, - сказала на родном, но с сильным русским акцентом, и сразу назвалась полным своим именем. Оно прозвучало неожиданно, слишком неожиданно.
        Суренян, чуть тронув её руку, смутился и, скрадывая неловкость, бросил заученную фразу:
        - Мы, хаестанцы, странный народ: вместо добрых имён Корен, Самвел и Саркис у нас всё чаще Тельманы, Цезари и Гамлеты.
        - И Отелло, - добавила Дезди-джан, и Суренян почувствовал себя откровенно глупо. Даже, кажется, покраснел. Жалко, рядом нет Вягина. С ним проще, а без него словно кусок себя потерял.
        А майора Косильцева тщательно закрывали спинами другие офицеры. Майор Косильцев перепил шампанского и, расхристав на себе китель, доказывал, что счёт ранений и контузий - это не признак военного опыта, как число поражений - не показатель общевойсковой готовности.
        Выписка из госпиталя затянулась. Доктор откладывал её со дня на день. Взорваться бы да наорать на него с южной горячностью! Но вспышка только отсрочит положительное заключение.
        - Скажите, вот эти ваши приступы, они вам не в новинку? Скажем так, они - не последствие контузии? Приступы случались и раньше?
        - Раз или два, - Суренян нехотя признавался. - Мальчишкой неудачно… гм… соскочил с поезда. А меня неудачно… поймали хозяева поезда.
        Доктор резко положил очки на бумаги:
        - Полковник, я знаю вашу историю. Симптомы, предшествующие припадку, всякий раз одинаковы?
        - Боль во лбу, - Суренян натужно выдохнул, - и кровь, ощущение крови на руках. Липкая, тёплая. И запах.
        - В Москве отдохнёте, - глядя в стол, выговорил Доктор.
        Суренян не выдержал и вскочил:
        - Бросьте, Доктор! Ну что нужно сказать? Маска, я вас знаю! - горячась, он вскочил с места.
        - И? Что из того? - Доктор сплёл пальцы, без очков и без маски он словно растворился - зауряднейшее лицо.
        Полковник пожалел о срыве. С досадой оскалился, показывая неудовольствие. Потом глянул на Доктора, почти просительно:
        - Мне бы капитана Вягина найти. Он где-то в Москве, - выдавил через силу.
        - Зачем? С сослуживцем вам будет легче? В одиночку мирная жизнь пугает?
        - Доктор, к чёрту ваш психоанализ! - взорвался Суренян. - Разгадал я ту чёртову загадку про дорожный брод на какой-то речке. Кто он был, тот шутник в маске - какой-то актёр? Какого хрена вы меня тут держите! - сорвалось с языка, но он опомнился: - Простите, ну, простите, ненарочно… Как он сюда попадает?! Из прошлого?… - выпалил, наконец, главное.
        - У-у, сколько вопросов сразу, - Доктор с интересом следил за ним.
        Москва - город крупный, - сказал тогда Доктор. Город на четырёх путях, на вековом перекрёстке. С запада на восток Смоленская дорога переходит во Владимирку. К северу тысячелетняя трасса уходит к Неве и Невскому городку. На юг - Каширское шоссе к старым границам, что когда-то шли по Оке.
        - Где люди ходят веками, там есть и переходы в веках, - не глядя в глаза, сказал Доктор. - Те, кто в Игре, их чувствуют. И ты почувствуешь, коллега Капитан.
        В тот день - и это подстегнуло его - с утра позвонила Дезди, дочь того сенатора, и почти пропела в трубку:
        - Отелло Робертович?
        Обратись она по-другому, всё в ленте времени сложилось бы иначе…
        За Новокутузовским проспектом после дома Фестиваля Масок струной натянулось Старо-Смоленское шоссе. Оно уходило в частный сектор, в одноэтажные районы. В тех районах деловые центры из-за авианалётов не строились: средств ПВО на весь мегаполис недоставало.
        Там на шоссе белела Триумфальная арка. Когда-то она стояла над трассой, а под ней проходила победившая армия. Теперь арка умещалась на разделительной полосе. Полковник прошёл под нею, но ничего не ощутил. На той стороне перехода был всё такой же одноэтажный город.
        Двое брели навстречу полковнику по пыльной дороге. Один костерил почём зря правительство и армию:
        - Проклятая военная служба! Производство в чины - по дружбе и по запискам! Я избороздил проклятые моря, а меня - в отставку. А столичного грамотея… грамотея…
        - Местные? - окликнул полковник.
        Тот, что ругал армейские порядки, вдруг вытянулся и свёл каблуки, нутром чуя в Суреняне военного. Выправка, осанка, взгляд - тяжёлый и жёсткий. Суренян удовлетворённо кивнул: «Вольно!»
        - Сам-то кто? - хмурился второй, очевидно, гражданский.
        - Где дом мистера… мистера… - и Суренян с усилием назвал громкое имя.
        Вот же этот городок, «дорожный брод, что на эйвонской речке», Стратфорд-на-Эйвоне…
        - Ага, мастера Шакспера! - отчётливо акая, подхватил второй, гражданский, он знал этот дом, знал и старую мастерскую.
        Из мастерской к Суреняну вышел старик-перчаточник в фартуке и со счётами в руке.
        - Хотите заказать пару перчаток, сэр? Как вас зовут?
        Суренян не решился назвать себя здесь по имени.
        - Мне бы вашего сына, почтенный… Уилла.
        - А! - перчаточник просиял. - Мой добрый сын Уилл в Лондоне. Лондон - крупный город, он - на путях многих вековых дорог…
        Полковнику стало не по себе, он покинул мастера.
        На краю городка поджидал его в полосатом ярком костюме, в синем берете и в чёрной усатой маске Бригелла. Похожую маску он протягивал Суреняну.
        - Приветствую, коллега Капитан! Бербедж. Ричард Бербедж, актёр. Надень эту маску, коллега, тогда разговор пойдёт по правилам.
        Полковник подчинился. Военный и актёр посмотрели друг на друга сквозь маски. Актёр был высок, с крупной головой, возможно, с выразительным лицом, но маска скрывала его мимику.
        - Как это всё не ко времени, - вырвалось у полковника. - Военное положение, госпиталь, травмы - а тут какие-то ассамблеи, маски, фестивали. Зачем это мне?
        Бербедж кивнул, маска спрятала выражение его лица.
        - Что в этом мире ко времени, скажи - награды, монархи, улыбки сенаторов? Или сенаторская дочь - красавица-хаестанка?
        Суренян, досадуя на себя, занервничал:
        - Да не нужно мне это, всё неуместно, - опять пробивался гортанный акцент. - В чём здесь меняющая мир Игра?
        - У-у, я не знаю. Никто не знает. Но если чьи-то глаза обожгли чьё-то сердце - живи этой Игрой! Вся жизнь - великая сцена, а люди на этой сцене…
        - Да знаю! Даже знаю, кто это сказал, - перебил Суренян, хватая Бербеджа за плечо и разворачивая лицом к себе.
        - Смотри! - У дороги росла ива. Бербедж ухватил её ветвь за самый кончик. - Тянешь за будущее, а за ним тянется всё прошлое. А потрясёшь за прошлое, - он перехватил ветку, - сотрясётся всё будущее. Времена взаимосвязаны!
        - Но…
        - Молчи! - предостерёг Бербедж. - Ступай! В свой гремящий оружием мир - там ждут тебя.
        Ива дрожала и шелестела листьями. Шпалы и рельсы, песок и боль - вот, что это напомнило полковнику.
        Тот телефонный звонок растревожил его. Звонить от Бугримова мог его референт или помощник. А позвонила сама Дезди-джан:
        - Отелло Робертович?
        Её отец устраивал закрытую вечеринку - частный приём, где будут не все, а лишь близкие партнёры отца. Дезди-джан звала и его, Суреняна:
        - Вы будете? Отец приглашает, и я буду вас ждать.
        Вечер у них в доме?
        Душа разволновалась, ему стало неспокойно. Всё это слишком! Горячо на душе. Право слово - в проклятом бронепоезде было легче.
        На днях в Доме офицеров встретил он Вягина. Вягин с распущенным на шее галстуком обмывал майорские звёзды.
        - Па-алковник Суренян! - полез обниматься.
        - Пёс ты, - растрогался полковник, - чертяка бешеный. Дай-ка расцелую тебя. Размочил-таки своё капитанство.
        С Вягиным пил водку Косильцев, слушатель Академии. Вягин приятельски около него вился, заботился, подливал, соглашался со всем. Смеялся.
        - Он - перспективный человек, - сказал Вягин Суреняну на ухо, - у него своя рука в Генштабе.
        - В драку он лезет, когда сильно выпьет, видывал я его, - поморщился Суренян. - Не наливай ему.
        Вягин посмотрел с тихой завистью:
        - Гляжу, в столице ты уже пил со всеми? - протянул. - Правда, что ль… сам государь должность предлагал?
        - Награждал он меня, - уклонился полковник.
        - Друзей-то не забудь на новом месте. Слышь? Суренян, я серьёзно: ты меня знаешь. Под Царёвым-Борисовым… Да за полковничьим кителем - я в любую горячую точку!
        Суренян сердечно ему поклялся: нет, не забудет. Сучара он порядочный, этот Вягин, хоть и майор. Но ближе, чем он, уже и человека не осталось. Полковник выдохнул, выпил водки и вышел. А добряга Вягин пробормотал вслед, когда он не слышал:
        - Блин… Везде пролезет, вот чернозадый. С одного года я с ним. А гляди-ка, уже па-алковник, - беззлобно этак пробормотал, по-дружески, но сквозь зубы.
        Беззлобное высокомерие вот также лезло из глаз Бугримова. С Суреняном здоровались, жали ему руку, кто-то почти заискивал. А сенатор, холодновато глянув, лишь процедил:
        - Полагаю, полковник, ваше назначение - дело решённое.
        Здесь же, на вечере, вертится неотвязный майор Косильцев. Трезвый такой и галантный. Старательно веселит Дезди Бугримову, угадывает её желания.
        - Дезди-джан, - приблизился Суренян. - Просьба к вам. Конкретно: не называйте меня Отелло Робертович.
        - Ещё чего? - фыркнула Дезди. - Как же вас называть?
        Суренян почувствовал себя прескверно. Глупо. Закусил губу. Довольный и масленый взгляд Косильцева его просто бесил.
        - Никак. Меня двадцать лет зовут только по фамилии. Ну, либо по званию.
        - Полковник Суренян, ах, что вы говорите, - Дезди раздражённо сунула свой бокал Косильцеву и отошла.
        Через пять минут вернулась как ни в чём не бывало и сказала ему:
        - А вы зря, дорогой полковник, так стесняетесь своего имени. Ну да. Доверчивый герой из старой комедии. Обаятельный и простодушный Отелло. Он чуточку ревнует свою проказницу-жену, но это так мило!
        - Дезди, признайтесь ему, - встрял Косильцев, - как вас зовут полностью! А, Суренян? Уже знаете? О! - он погрозил пальцем. - Это знак судьбы, сто процентов! Знак судьбы…
        Вот тут Дезди-джан и смутилась. Суренян с умилением посмотрел, как она краснеет.
        - Мы, хаестанцы, - нашлась она, возвращая полковнику его заготовку, - странный народ… Вместо красивых женских имён Гаянэ и Цовинар у нас всё чаще Одиллии и Джульетты.
        Возле них - полковника и молодой Бугримовой - собрался кружок, пять-шесть светских львиц и деловых людей. Суренян неуютно ссутулился.
        - Ну, так расскажите, Отелло Робертович, расскажите, - то ли подзадорила, то ли поощрила его Дезди. - Говорят, вы были в плену, да? А на сайтах пишут, что ваш отец - хаестанский князь. Правда? А правда, что вы воевали ещё в «Свободном Хаестане»? - выпалила она всё сразу.
        Светские люди с интересом повернулись к Суреняну и покровительственно поддакнули:
        - О!… Расскажите…
        Суренян распрямился, кожей чувствуя их любопытство:
        - Да, находился в плену. Так точно, род отца - из обедневших азнауров. Да, состоял в рядах «Свободного Хаестана».
        - Полковник Суренян! - вспыхнула Дезди. - Вы, прямо, анкету мне тут заполнили!
        - Прошу извинить! - стиснув зубы, он щёлкнул каблуками. - Не оратор, и общаться на языке светской тусовки не обучен. Рапорт о дислокации сил царёв-борисовского военного округа вам вряд ли окажется интересен!
        Дезди-джан вспыхнула и подняла брови. Кажется, на неё ещё никто не смел так кричать. Из округлённых глаз собрались брызнуть слёзы. Ему стало почему-то жаль её.
        - Правда, извините меня, Дезди. Что я видел из того, что вам интересно? Я с семи лет в военном лагере, в казармах, в палатках. Я - военный человек. Без войны я и живу-то лишь последние пару месяцев, да и то всё больше по госпиталям.
        - Бедный… - вдруг с чувством вырвалось у Дезди. Она странно посмотрела на него: так, что внутри у него потеплело, а всем вокруг стало неловко.
        От неловкости спасла музыка. Кто-то включил стерео и настроил микрофоны.
        - Спой, Дезди, я так люблю, когда ты поёшь, - выручила одна из дам, что постарше.
        Дезди Бугримова вышла на маленькую домашнюю сцену к стоящему микрофону. Полилась песня, по-видимому, народная, но Суренян прежде её не слышал.
        Ивушка кудрявая, зачем ты ветру буйному?
        «Ветер бьёт меня».
        Ивушка кудрявая, зачем дождю ты частому?
        «Дождь сечёт меня».
        Ивушка кудрявая, зачем ты солнцу ярому?
        «Солнце жжёт меня».
        Ивушка кудрявая, а не нужна кому же ты?
        «Отцу с матерью,
        Отцу с матерью да любимому…»
        Дезди-джан так откровенно пела одному ему, Суреняну, что сенатор Бугримов бросил на столе бокал и покинул тех, с кем говорил о делах. Майор Косильцев многозначительно покачивал головой. А Суренян просто ощутил, что душа его где-то не здесь. Далеко. Не там, где ей положено находиться.
        - Отелло Робертович, а Косильцев сказал, что вы на днях встретили фронтового друга? - позже спросила Дезди.
        - Вягина? - смешался Суренян.
        - Почему вы не привели его? Пригласите, пусть он приходит.
        Суренян с благодарностью ухватился:
        - Знаете, Дезди, я обязан вас познакомить. Это кристально честный и добрый малый. Правда, в чинах у него, как бы это сказать, потолок. Недавно получил майора, но, всё-таки, это вслед за мной. Как у нас говорят: паровозом, - он замолчал.
        - Как это несправедливо, - поморщилась Дезди.
        И вот здесь её резко и требовательно, почти что грубо окликнул отец:
        - Дезди-джан, ты мне нужна!
        А далее полковник мог видеть, как в стороне от всех сенатор Бугримов, полускрытый колонкой звукоусилителя, отчитывает дочь. Звенела музыка, кто-то из гостей подхватил караоке, а Бугримов взмахивал рукой, внушая дочери. Донеслись обрывки двух фраз:
        - …бомба - и нет его! - и ещё: - …пойми, он контуженный!
        Дезди упрямо сжимала губы и, кажется, не слушала.
        «Вягина бы сюда», - заныло в душе. Или уж сразу - под Царёв-Борисов. Там всё понятно. Боевые задачи, цель, осуществление. А тут… Тут, видишь ли, «Ивушка кудрявая» звучит и звучит в ушах.
        Не ко времени.
        Вот же он - дом того древнего поэта. А «Ивушка» так и звучит в ушах.
        Темза оказалась зловонной речкой с нечистотами, трупами собак и вопящими лодочниками. Темза - в стороне. А здесь тихо, но… как будто бы опасно. Не по себе.
        Он отыскал его дом. Из двери вдруг вышел тот самый актёр. Суренян узнал Бербеджа по росту, по манере размашисто двигаться. Окликнул:
        - Маска Бригелла! Ну, здравствуй.
        Тот остановился. Без маски Бербедж показался не слишком молод. Тяжёлое, хотя и подвижное лицо. Долго всматривался, узнавая. Лицо наконец разгладилось:
        - А-а, коллега Капитан. Пришёл-таки. В моём времени мы не виделись пять лет.
        - Веди меня к нему! Веди, - нервничал Суренян. - Не знаю, но зачем-то мне это нужно.
        - Но наш Уильям…
        - Или наш Вильям - а? Как правильно? - оборвал полковник. Бербедж его не понял.
        Уильям сидел у камина с трубкой в руках. Курил. Этому человеку уже лет под сорок, а на голове у него проплешина.
        - Уилл, вернулся к тебе с порога, - Бербедж ввёл за собой Отелло. - На вот тебе солдата, который воевал на суше и на море.
        На столе валяются «Хроники» Холиншеда и ещё какие-то книжки. Суренян охватил комнату взглядом - как перед боем. Уильям тотчас опустил протянутые к камину ноги.
        - А скажи, милейший, - он оглядел полковника, не выпуская из рук трубки, - не был ли ты в итальянской Венеции?
        - О, это старый боец, он побывал в разных странах! - заверил Бербедж.
        Суренян жёстко перешёл делу:
        - Что это за Игра, в которой моё сердце становится пешкой?
        - Милейший, ты о какой игре - о последней премьере Бербеджа или о том, что Бербедж обыграл тебя в кости? - Уильям рассмеялся. - Наш Ричард бесподобен во всём!
        - Э, Капитан, наш друг не в курсе Игры, - Бербедж поспешно проговорил, а довольный собой Шекспир замурлыкал себе под нос песенку.
        У Отелло Суреняна сердце тисками сжало, когда он расслышал её слова. Сидит, вот, перед ним этакий преуспевающий буржуа! Всех-то его забот, что купить себе домик и обеспечить дочкам приданное.
        Да рассказать ли ему, рассказать ли, что такое жизнь? Жизнь есть война! Знает ли он об этом, сидя в тепле у открытой печки! А Шекспир, этот великий Шекспир напевает себе под нос песенку:
        Под клёном, вздыхая, сидела она.
        Споём зелёную иву.
        Бедняжка склонилась печальна, бледна…
        Споёмте иву, иву.[30 - Пер. А. Радловой.]
        Ивушка кудрявая, ивушка плакучая, снова ивушка… И здесь нашла его.
        Ожесточённо, нервно, сбивчиво обрушил полковник на обывателя в тёплых туфлях всё, что видел сам. Слушай, буржуа! Ядра, чугунные ядра, вот как они рвут на части тела, и вот как летят клочья плоти, когда бьют с неба ракеты… Галеры, полные рабов галеры, слушай, как плеть хлещет рабам спины, как смрад и пекло от топки бронепоезда жжёт тебе горло.
        Да знаешь ли ты жизнь, буржуа! Вот тебе - детство, и плен, и гибель брата. Вот тебе жизнь, великий Шекспир.
        - У тебя семья-то есть где-нибудь, воин? - Уильям слушал и не менялся в лице.
        Была бы хоть капля жалости, он бы, Суренян, запустил ему в морду томом Холиншеда.
        - Ты не женат, - он догадался, нет, не догадался: понял. За эту понятливость полковник многое простил Шекспиру.
        Разницу в их жизни простил. То, что у одного - дом, камин и дети в деревне, а у другого - фронтовой округ, линия обороны от райцентра до станицы и дьявольская бомбёжка, всё это простил.
        А потому, терзаясь душой, выдохнул ему одним горьким, рваным выдохом и про большой мирный город, и про ассамблеи, и про сенаторскую дочку… Будь проклято то, что нету здесь водки! А без водки говорить про это - боль адская.
        Вот тут-то Уильям сжал губы и спросил:
        - Ты что ж это, боец, совсем один, что ли, на свете? - конец трубки в руке у Шекспира дымился. - Никого нет? Друг, хотя бы, есть у тебя…
        - Друг… - поперхнулся Отелло. - Друг Вягин, его зовут… - память чёртова, нет, война проклятая, Суренян с ужасом понял, что не знает имени Вягина. - Не спрашивал. Его зовут майор Вягин. Прежде звали капитаном, а ещё прежде - прапором. Я иногда ненавижу его, а иногда почти люблю его, он подонок и редкостная сучара, - сказал почти ласково. - Он понимает меня. А я - его.
        Так, выговорившись, и рассказал про повышение и службу, про Косильцева и вечера у сенатора Бугримова… Ох, уж эта ивушка плакучая - язык снова свернул на Дезди Бугримову.
        - Тебя-то как зовут, ратник? - перебил Уильям, про ивушку ему всё было ясно.
        - Оте… - вырвалось у Суреняна, но пронеслась мысль: а написал ли уже буржуа ту комедию о толстяке и проказнице-жёнушке? - У нас странные имена, - он уклонился. - Начальника Эдвардом звали, как ваших королей, а сослуживца - Гамлетом. Имечком вам обязан! - он козырнул, свёл каблуки вместе и вышел.
        Как-нибудь сам дорогу разыщет. К госпиталю и к Дому офицеров.
        А разбросанные бумаги полетели со стола на пол. Хлопнула пыльная книжка - «Новеллы» Джиральди Чинтио. Шекспир поднял её, не глядя сунул под стол.
        - Бербедж, придумай необычное имя. Его должны звать как воина, как древнего императора, - Шекспир, волнуясь, потирал пальцы. - Но на итальянский манер, публика это любит.
        - Цезарь, - Бербедж застыл у двери, следя за Уиллом.
        - Цезарио? Нет, не годится, - тот сморщился. - Да и было не раз.
        - Карл, Август, Отон, Фридрих… - Бербедж механически перечислял, не сводя с него глаз.
        - Постой! - ухватился Уильям. - Отон… Отелло!
        Бербедж закусил себе палец, чтобы не вскрикнуть.
        - Уилл, ты что это, Уилл, ты хочешь написать про какого-то солдата? Да, подожди. Театр ждёт комедию. Ну, ту, где простак ревнует свою жёнушку…
        Уильям скомкал на столе бумаги и запустил их в открытый камин.
        - Понятно, - Бербедж отступил. - Но ты обещал мне роль старого короля, которого предали дочери.
        - Короля ты сыграешь, - Уилл отмахнулся. - Но прежде, - он указал на дверь, в которую вышел полковник, - ты сыграешь его. Это будет твоя лучшая роль, Ричард, клянусь тебе.
        Бербедж молчал.
        - Эй! На твоём памятнике напишут, что ты сыграл его! Я же догадался, твой гость… он из твоих коллег. Нет?
        Бербедж прислонился к дверному косяку. Пути и повороты Игры непостижимы!
        - Я думал… Игра пойдёт как-то иначе, - прошептал Бербедж. - Что-то должно было измениться, но не здесь, а там… Тогда и здесь всё обернулось бы к лучшему.
        - Ричард, - Шекспир положил руки ему на плечи. - Прошу тебя, узнай, что случится с ним дальше. Слово в слово узнай.
        Он догнал полковника почти у самых западных ворот. Отелло Суреняну уступали дорогу старые моряки, а отставники-ратники вытягивались перед ним. Бойцы чуяли в нём человека, умеющего приказывать, посылать на смерть и рисковать собой.
        - Капитан, прости, - Бербедж был в маске Бригеллы. - Я не знаю, как повернётся Игра. И не знаю, что тебя ждёт.
        - Назначение на фронт, - отрубил Отелло. - Победа или гибель.
        - Капитан, я хотел бы верить, что твой мир - это наше прошлое. Если наоборот, если твой ад - это наше будущее, тогда мне лучше утопиться в Темзе.
        - Понимаю.
        Они дошли. Возле западных ворот на шестах чернели отрубленные головы.
        - Понимаю, - повторил Отелло. - Если бы мой мир был моим будущим, я бы тоже утопился. Но Пьеро велел никогда не печалиться.
        - Удаётся?
        Полковник пожал плечами.
        За столиком в Доме офицеров, когда на скатёрке одни шпроты и водка, Вягин втолковывал Суреняну:
        - Верь моему опыту, полковник. Ты жизни не знаешь, а я москвичек изучил вдоль и поперёк. Вся их диспозиция - как на ладони.
        - Да понимаю, я всё понимаю, - Суренян не поднимал головы.
        - А тут вообще дочка сенатора - вообрази, какие у неё запросы! Главное иметь кошелёк, набитый деньгами. Слышь, я знаю одного человечка, Родригеса, Родьку - смешной такой, всё косит под латиноса…
        - Короче, Вягин, короче, - Отелло нервничает, чего-то ждёт, не находит себе места.
        - Короче, денег он даст, реально даст. Он - палаточник. Ему только надо устроить пропуск в Дом офицеров…
        И здесь, перебивая их, заставляя вздрогнуть и замолчать на полуслове, у Суреняна оживает мобильник. Он вскакивает, подносит телефон к уху.
        Из трубки раздаётся:
        - Мой генерал? - весёлый голосок Дезди Бугримовой.
        - Да, я иду. Конечно, иду, Дезди-джан, я уже вышел. Иду! - торопится и суетится полковник. Не прощаясь, Суренян выбегает, а Вягин остаётся один.
        Вягин долго-долго глядит в спину полковнику и думает о своём. Смешной это человек - Суренян. Связей не ценит - как дожил до полковника?
        Хорошо, просьбу Вягина он не забыл: устроил желанный пропуск Родригесу. Косильцев тот сразу разглядел в Родьке нужного человека. Вот, сидит с ними в Доме офицеров да угощает обоих. А Вягин поучает Родригеса, советует ему наставительно:
        - Ты бы, Родька, спонсировал нашего полковника-то. Верь мне, тут диспозиция как на ладони: станет генералом - заплатит. Тут главное кошелёк, набитый деньгами.
        - Э, так дела не делают, - Родригес роняет слова через губу, а сам высматривает по сторонам. - Видишь ли, я этих хачиков берегусь до смерти. Ну их! Не угодишь - бизнес сожгут.
        - Боишься? - цепко держит его Вягин. - А кстати правильно, бойся. У Суреняна, знаешь, братик был, так его миной на куски порвало. А он хоть бы покачнулся, хоть бы слезу уронил. Страшен он, уж я-то видел его в деле.
        - Послушайте, - влез Косильцев, - мне больше не наливать. Мне пить нельзя. Я, выпив, дурею, руки распускаю.
        - Молчи, майор, - Вягин хлопнул его по спине. - Ты не был там, где был я. Поэтому молчи.
        Тут Родригес вытянулся, потому как из гостиничных номеров спускался Суренян. Родригес первым его заметил.
        - Что это значит? Ты там не был, - Косильцев скривил губы. - Не был… Вот в Академии Генштаба… Нет, при чём тут Академия? Вот я служил в Харбине - а я там служил…
        - Молчи, академик, молчи, - Вягин проследил, куда смотрит Родригес. - Па-алковник Суренян! - вскочил ему навстречу. - На-на-на, это хрустящие тебе от Родьки-Родригеса, как я обещал, - он совал полковнику смятые бумажки.
        А сам этот Родька поднялся и повернулся спиной. Будто закуривал. Прятал лицо. Спина у него была прямая и ровная. Как у аристократа, на часок зашедшего к простым смертным.
        - Отстань. Не надо, Вягин, - отказывался Суренян. - Да кому это нужно!
        - Надо-надо, - частит ему Вягин. - Деньги - всегда надо. По своей жене сужу, уйдёт ведь сука туда, откуда деньгами поманят.
        Но тут опять настойчиво и весело, требовательно и радостно голосит телефон. Полковник хватает мобильник, Вягин уверенно суёт ему в карман деньги, Суренян морщится и отворачивается. Вягин удовлетворёно кивает, а трубка уже заливается:
        - Мой генерал?
        - Да, люблю тебя, Дезди-джан, ласточка, - говорит ей полковник на родном языке, чтобы остальные не поняли. И тут же машинально по-русски: - Да, ласточка.
        И уходит.
        - Ла-аста-ачка, - тянет вслед Вягин, разводя руками.
        Родригес только тут оборачивается и снова садится.
        - С кем это, кто ласточка? - осоловев, пытается понять Косильцев. - Бугримова, что ль?
        Вягин кивает и, закатывая глаза, поднимает брови.
        - Взбалмошная девчонка, - заключает Косильцев. - Отец её избаловал, а теперь… плачется.
        - Ну-ка, вот здесь поподробнее, - оживляется Вягин.
        Подробности… Кому важны подробности? Орут воробьи в городском парке, парк примыкает к Дому офицеров - военному объекту. А у систем ПВО в парке убрана маскировочная сетка. Тревожно. Цветы сжаты в широкопалой руке Суреняна, прорези морщин бегут от крупного носа к углам его губ, искры преждевременной седины блестят на висках. Весна, затянувшаяся до середины календаря - всё не ко времени.
        Суренян не замечает, что говорит сам с собою неуместным шекспировским слогом:
        «…Зачем я ей? Моложе, красивее всегда себе найдёт… Вот если покорюсь течению весны, в которую не верю, тогда случится то, о чём и не мечтаю…»
        - Любовь дожидаешься, па-алковник? - это Вягин, везде успевающий добряга Вягин.
        Суренян не отвечает, досадливо мнёт цветы. Вягин понимающе усмехается. Вягин меняет тему:
        - Слышал, в Генштаб тебя вызывали. Что, неужель подпишут, - он завистливо щурится, - погоны-то генеральские? - выдавливает через силу.
        - Да, - роняет полковник. - Скоро туда. Назначение, - он односложен, но внезапно его прорывает: - Эх, Вягин-Вягин, душа не на месте, тревожно мне. Посмотри, это какой-то сон, сладкий бред, галлюцинация, - Суренян то глазами указывает на свой букет, то букетом обводит парк с воробьями и тюками маскировочной сетки. - Как после той травы, что мы курили в Тарках. Проснусь. Вот-вот это кончится, оборвётся. А тогда укрепрайоны, обстрелы, огонь - весь старый хаос окажется правдой. А это всё - сном.
        Отелло резко умолк, досадуя на откровенность. А Вягин промолчал - спасибо ему, что не теребит, не терзает душу, добряга Вягин. Он о другом спросил:
        - Меня-то не забудешь, Суренян? Столько прошли вместе! Тебе меньше округа не дадут, гадом буду. Начнёшь окружной штаб формировать, так и меня определи…
        - Дезди-джан!
        Отелло не дослушивает, потому что возле парка останавливается авто и выходит Дезди. Водитель, выскочив, любезно берёт ей под козырёк. «А Дезди-джан привыкла общаться с военными, - замечает Отелло, - умеет принимать их знаки внимания».
        - Кто это? Кто её подвёз, не Косильцев? - предательский южный акцент выползает из гортани и выдаёт волнение.
        - Он, - вглядывается Вягин.
        - Ах, ну да, - вздох облегчения, - у Дезди-джан конный клуб сегодня, майору по пути, он подвёз её, - сопоставляет Суренян.
        - Все они тут на Москве… наездницы, - бормочет сквозь зубы Вягин.
        Косильцев уезжает. Дезди Бугримова осматривается и ждёт.
        - Не нравится мне это! - хрипло выдыхает кто-то из них, возможно, что оба вместе.
        Не вспомнить уже, кто выдохнул эти слова первым - Вягин или Суренян. Не важно.
        Позже - в другой день - на вечере у Бугримова были Суренян и Косильцев. Туда же приглашён Вягин. Косильцев не раз попадается на глаза, напоминая о себе:
        - Полковник, честь имею, я служил в Харбине, являюсь слушателем Академии Генерального штаба. Я разрабатывал… принимал участие в разработке ряда операций. Включая ту, под Царёвым-Борисовым.
        - Я понял, понял, - перебил полковник. - Честь имею.
        - О, вот и Дезди к нам! - Косильцев тут же расшаркался: - Ах, вот кто у нас главнокомандующий!
        Остужая, Дезди наградила его сдержанной улыбочкой:
        - Холодно, майор, холодно. По кадровым вопросам не ко мне - это в Генштаб или к государю. Отелло Робертович!
        Светские львы и львицы заинтригованно обернулись.
        - Отелло Робертович, ну, вы же служили в Тарках! Что там было? - расспрашивала Дезди, а Суренян пожимал плечами. - Вы были под Баязетом, я знаю, - подсказывала она. - А ещё на Кипре и Родосе - про Кипрско-Родосскую операцию столько писали!
        - А это правда, что все турки живут с жёнами по временным бракам? - изнемогла от любопытства одна светская львица.
        - Все турки мне не докладывали, - бросил Суренян в раздражении.
        - Господа! Отелло Робертович - святой человек, - Дезди-джан сгладила ситуацию. - Он столько пережил, столько…
        - Прекратите, - Суреняну не по себе. - Я точно нахожусь в чужой жизни. Здесь, - добавил потише, - всё не моё. Понимаете?
        В сенаторской квартире лестница на второй этаж обвивала колонну. За колонной, малое время спустя, стояли Отелло Суренян и Дезди Бугримова.
        - Дезди-джан, ласточка… Наверное, я счастлив. Нет, я слишком счастлив. А это не к добру, я знаю, - Отелло понижал голос, а ступени лестницы поскрипывали от чьих-то шагов.
        - Что же вы говорите, полковник, - Дезди встряхивала чёлкой. - Так не бывает: счастья чересчур не бывает, оно или есть, или его нет.
        - Я люблю, - Отелло не сводит с неё глаз. - Тебя люблю. А это не наяву. Это всё - сон, туман, бред, действие лекарств. Я даже знаю, каких, Дезди-джан, я всё ещё в госпитале, в коме, мне это снится. И вот беда: я проснусь. Тогда - любви нет, всё кончено. Вернётся тот хаос, из которого…
        - Зачем ты так? - она в первый раз назвала его на «ты». - Не вернётся. Потому что никакого хаоса нет, а есть мы.
        - Ласточка, пойми же, - Суренян, вжимаясь спиной в колонну, терзался. - Я - боевая единица. Я - это военный округ, укрепрайон, блокпосты, казарма.
        - Я поеду туда, - перебила его, настойчиво сжав губы.
        Здесь с лестницы сошёл гость с осанкой спустившегося к простым людям аристократа. Увидел Суреняна с Бугримовой, мотнул головой и тут же поднялся. Наверх, откуда спустился.
        Немедленно возник сенатор Бугримов - желчный и задыхающийся. Даже галстук от духоты ослаблен:
        - Полковник Суренян! У вас выключен личный телефон. Что происходит, я спрашиваю! - сенатор кипел.
        Отелло щелчком свёл каблуки, вытянулся, замер, опустил по швам руки.
        - Был звонок из министерства, полковник! - выдохнул Бугримов. - В шесть утра вам предписано быть на Набережной. Ожидается назначение от государя. За вами послано авто, вас отвезут в гостиницу Дома офицеров.
        Сразу поблизости оказался Вягин, а с ним Косильцев. Косильцев напоминал:
        - Так вот, я разрабатывал операции…
        Окрик сенатора заглушил разговоры:
        - Дезди-джан, останься! Ты мне нужна, - требовательно окликнул и увёл её вверх по лестнице.
        Ещё с полминуты сверху долетали только обрывки:
        - …позоришь себя!.. Он вдвое старше… Ему - на юг, он там и сгинет. А ты?
        - Да, отец.
        - В глаза мне, в глаза! Не опускай. Что ты там уже задумала?.. - и гул светских голосов затопил их слова.
        «Дезди-джан, останься!» - стоял в ушах окрик сенатора. Отелло сбегал вниз к лифтовой площадке. - «Назначение от государя, - гудел воздух, - за вами послано авто». - Зеркальный и полупрозрачный лифт томительно плыл вниз, точно тонул. Вестибюль внизу просторен, залит бело-голубым светом, люстры чуть дребезжат - то ли гул самолётов им слышен, то ли эхо с полигонов сюда докатилось.
        «Ласточка, такой радости уже не будет… Дезди!» - «Она хороша. Фигурка и всё такое». - «Я знаю». - «Хорошо, что она не блондинка. С глупой я бы не переспал».
        - Что?!
        - Говорю, с глупой тёлочкой я бы даже не переспал. А дочка сенатора - не той породы. Увёл бы её у тебя, но гадом буду. Друг - дело святое, - это Вягин спустился с ним, это его слова сливаются в один поток с мыслями Суреняна.
        Тревожно. Нервы взвинчены. Слишком много событий в одну тянущуюся ночь. На Кипре и Родосе бывало полегче…
        - Подонок ты, Вягин, - беззлобно бросил ему, щурясь на свет.
        Этот холодный ламповый свет… всё-таки люстры ощутимо звенят. Точно за городом - обстрел, канонада. Тошнит.
        - Она уйдёт от меня. Я знаю.
        - Да ладно, брось. С ней у тебя, считай, дело сделано. Стопудово.
        «А ведь с ним легче, - пронеслась мысль. - Он - свой. Он - понятный. Такой же. А с другими - надо учиться жить заново».
        - В общем, - он разлепил губы, - ты оценил девочку, да?
        - А то! - Вягин сияет как стёклышко: - Ты с нею маршалом станешь! Генеральство у тебя в кармане. А все бабы спят с начальниками мужей: он - подполковник, она - под полковником. Маршалом будешь - зуб даю!
        - По кому судишь-то, сучара? - опять бросает Суренян. Беззлобно, скорей даже устало, просто они с Вягиным так говорят, когда один на один.
        - Вот по своей и сужу, она - сучка. Думаешь, не знаю: спит с хреном из генштаба. Слышишь… - Вягин усмехается, но как-то напряжённо, неискренне: - Мне говорили, она и с тобой была. А? Врут козлы? - а ведь надеется гад, надеется, что врут.
        Что-то поднялось из нутра к самому кадыку. Отелло выбросил вперёд руку, схватил Вягина за горло и судорожно сжал, встряхивая.
        - Слушай, падаль, ты мне не проводи тут параллели. Понял? - полез гортанный акцент: нервный, клокочущий. - Дезди-джан - не эта твоя… - с майорского кителя Вягина полетели, звеня по полу, армейские значки.
        Выпустил его.
        - Сука, - выругался.
        Вягин шипит и растирает горло:
        - Дошёл уже, генерал? Совсем дошёл?
        - Другой раз, - спокойно, но с предательским акцентом говорит Отелло, - прежде чем распускать язык, сперва докажи, что Дезди-джан - девка, а моя любовь - сучка.
        Вот так, полегчало на душе… Боль, холодная злость - всё это знакомо. Это - своё. Точно заговорил на родном языке.
        Посланный авто задерживался. Наверное, в столице и в правду что-то случилось. А жандармы шлют все транспортные средства в объезд.
        - Всё понимаю, Вягин. Когда-нибудь она мне изменит. Причём с моим же офицером, - Суренян спиной прислонился к стене.
        Вягин собирал с полу значки.
        - Да прекрати ты, генерал. Вот когда кто-нибудь поимеет её как овцу, тогда и психуй.
        - Но это же будет, обязательно будет. Как жаль, Вягин, как жаль! Блин, я словно жду уже, когда это случится, - Суренян выдавил это с какой-то обречённостью. - Кровь, смотри-ка, - он понюхал руки. - Смотри, это твоя кровь? Я раскровил тебя?
        Запах одолел его. Стена за спиной сделалась какой-то шаткой и вязкой.
        - Э-э, э-э, ты чего это? - Вягин метнулся к нему.
        - Боль, снова такая боль во лбу, прямо здесь, - Отелло показал и с подкосившимися ногами упал на пол вестибюля.
        Растерянность. Вягин метнулся туда-сюда. К лифту, к дверям, к консьержу за колоннадой. От лифтовой площадки спускались Косильцев и Родька-Родригес. Последний - походкой снисходительного лорда.
        - Падучая у него, блин! Припадок у генерала.
        Косильцев и Вягин вместе суетятся, а Родригес сверху, со ступенек, посматривает. Отелло корчился в судорогах, колотил руками пол и выплёвывал пену.
        - Зубы! Дайте кто-нибудь платок - сунуть ему в зубы, - орёт Вягин.
        Родька-Родригес с достоинством подаёт свой. Косильцев возится с платком, а Вягин вдруг говорит:
        - Эй, Родька? Плёл мне про какие-то палатки на рынке, а сам - у сенатора на квартире…
        Косильцев вкладывает свёрнутый жгутом платок в зубы Отелло. Вягин опустошённо смотрит и поднимает глаза. На злополучный платок молча, не роняя ни слова, глядит сверху Родригес.
        3
        Здесь электрические лампы были в форме витых свечей. Их притушили. Окна затянули светомаскирующими шторами. В полумраке пела музыка. Днём ему прислали визитку: приглашение на новый Фестиваль Масок. Он прибыл. Он - в маске Капитана. Вокруг него кружат люди в карнавальных одеждах, им подают напитки. Из-под маски он оглядывает людей: кто здесь кто? Ловкач Сганарель - может, это прилипала Косильцев? Нет, не его рост. А угрюмый Скапен - уж не Бугримов ли? Похож осанкой. Это условие Игры - кого-то из Масок Отелло уже знает по жизни.
        Жаль. Здесь нет Вягина, а без него пусто. Вчерашний приступ не дал им договорить. Контузия не вовремя дала о себе знать.
        - Жалеешь? - его тронул за плечо Пьеро в чёрном цилиндре. - Печален? - упрекнул его.
        - Нет, - Капитан отрезал (нэт, нэт - акцент предательски выдаёт тревогу).
        Пьеро проницательно глядит на него, а белила на лице сияют матовым отсветом.
        - У каждого из нас была своя Игра, - Пьеро задумчив. - И каждая по чуть-чуть меняла ленту времён. А эта Игра - только твоя.
        - Она закончится?
        - Завершится, - поправил Пьеро. - Конца нет, есть вершина. Если в жизни ты узнаешь кого-то из Масок или кто узнает тебя, торжествуй - это вершина! Смотри, к нам явилась редкая Маска.
        Лифт открывался прямо в квартиру. Кто-то вышел из него в чёрном плаще и чёрной маске. Капитан напрягся. Кажется, он уже видел эту прямую спину.
        - Не люблю его, - тихо признался Пьеро. - Заносчив.
        Капитан вспомнил: кто-то, обернувшись к нему такой вот спиной, прикуривал.
        - Дон Домино? - вертушка Коломбина в платьице с маками наткнулась на него первой, охнула, метнулась к усилителям и сделала музыку громче. - Лючинда, Лючинда, иди скорее! - она звала на подмогу.
        Дон Домино замер:
        - Коллеги, я протестую! - его голос высок и требователен, он привык, чтобы его слушали.
        - Дорогой Дон, это последняя Игра, самая последняя, - частила Коломбина. - Она самая-самая важная. Ну, не мешайте ей, пожалуйста… Лючинда, Лючинда!
        - Дон, Коломбина права, - голос её подруги, кажется, знаком Суреняну.
        К платью Лючинды вместо брошки приколота веточка срезанной ивы.
        - Дон Домино, ну, признайте, что Лючинде совсем не идут ивы. Скажите ей, пусть она их не носит, - Коломбина, суетясь, отвлекала гостя.
        Дон Домино не слушал.
        - Игра началась без меня, - менторски сообщал он, - решением в один голос. Мой голос не был учтён. А я против, решительно против этой Игры. Коллеги, у нас ничья, боевой пат!
        На крик собрались Маски - Бригелла, Полишинель, Арлекин. Подбежала Франческа. Доктор взял за плечо Дона:
        - Прекратите, коллега Домино, прекратите. Маска Капитан уже с нами, его голос вам придётся учитывать.
        - С каких это пор? Пусть так… - Дон Домино порывисто обернулся: - Маска Капитан, отвечай, ты за Игру, в которой играют сердцем и судьбой? Твоей судьбой, Капитан!
        Капитан через прорези маски поймал взгляд Бригеллы - актёра Бербеджа. За спинами других Масок старый Панталоне уводил за руку оглядывающуюся Лючинду. Капитан глянул им вслед… но не смог их узнать.
        Проклятый вчерашний обморок не дал сосредоточиться.
        - Кто говорит об Игре? - выдавил Суренян. - Я не играю, я живу. А жизнь предпочитаю проживать полностью.
        - Браво, Капитан! - Бригелла зааплодировал.
        Дон Домино бросился на Бригеллу:
        - Паяц, фигляр, актёришка! - распахивая плащ, он замахивался на Бригеллу перчаткой. - Ты не имеешь права участвовать в Игре. Капитан тебя знает, балаганщик Рич Бербедж!
        Бригелла грудью наскочил на Дона Домино:
        - Моя Игра давно состоялась! Она пробудила Эйвонского Лебедя!
        - Эйвонского грубияна! Посмел бы он жить лет на сто позднее, уж я бы его! - Дон Домино выбросил руку, и с головы Бригеллы слетел на пол ярко-синий берет.
        - Руки распускать, Томас Раймер! - басом взревел Бригелла. - Я обвиняю тебя в стремлении сорвать Игру. Сними же маску! - он вцепился в его чёрную маску, и та полетела вслед за беретом.
        Дон Домино отскочил, хватаясь за расшибленную переносицу.
        - Тебе это даром не пройдёт, Бербедж! - взвизгнул он.
        Суренян узнал его. Это фабрикант или лавочник, которого приводил Вягин. Как его зовут в этом времени? Родригес? А тот с ненавистью смотрел на Отелло:
        - Чужак, азиат, инородец - это ты, что ли, смеешь менять мою эпоху? Ты хоть знаешь, кто я такой, черномазый? Да я сделаю всё, чтобы твоя Игра сошла на нет!
        Суреняну показалось, что этот человек сейчас затопает ногами. Но нет, Томас Раймер сдержался. Он лишь выкрикнул:
        - Хаос! Всё рухнет! Ведущие державы, династии, монархии - ничего этого не станет! Ни Англии, ни России, ни Порты. Хаос! Весь хаос из-за тебя, - он тыкал пальцем в Отелло.
        Вот здесь-то Суренян и вскинулся:
        - Да что ты знаешь о хаосе, лавочник! - он ухватил Раймера за воротник. - Видел ли ты настоящий хаос? Ракеты, ядра и мины, когда они рвутся под ногами, вот это - хаос! Ах, ты… - южный акцент не дал разобрать его выкрики.
        Он силился ухватить Раймера за горло, но тот ловко извернулся, подставив то ли плечо, то ли спину. Под карнавальным плащом у него была шпага, и Домино ткнул её гардой в бок Суреняна. Полковник чертыхнулся и только содрал с Родригеса плащ.
        - Да уймите их, уймите! - забилась в крике Коломбина. - Они передрались уже! - Коломбина, как крыльями, била о воздух руками. - Арлекин, Арлекин! - она звала своего парня и визжала в истерике. - Разними их!
        Арлекин, тот парень в камзоле с ромбами, изображавшими заплаты, метнулся к Отелло, от него к Дону Домино.
        - Не трогай меня, деревенщина! - прошипел Раймер и врезал ему в плечо.
        Коломбина завизжала ещё громче:
        - Ай, порвал! Он порвал ему костюм!
        Домино подобрал маску, смерил Отелло взглядом и скрылся в лифте. Ошарашенный Арлекин, сидя на корточках, щупал плечо с разорванным рукавом. Коломбина, ахая, кружила вокруг него, то и дело взмахивая руками, как птица. Отелло скалил зубы и, сдерживая себя, бранился на двух языках.
        - Это всё из-за Лючинды! - Коломбина вдруг спохватилась. - Я же ей говорила, ивы на платье - плохая примета. Ивушка - вдовье дерево. Да, Доктор?
        Доктор молчал. Бригелла отряхивал берет. Кто-то выключил музыку - наверное, искал другой диск или другую радиостанцию.
        - Коллега Капитан, - тихо сказал Доктор полковнику, - тебе лучше уйти. Игра стала сильнее нас. Это уже не Игра, это - Сила Обстоятельств.
        - Маски! - воззвал вдруг Пьеро. - Игра близится к вершине. Пятистишие стало сбываться!
        Пусть Коломбина голубем забьётся,
        И Арлекин лохмотья разорвёт…
        Здесь неожиданно провыла и смолкла музыка, погас свет и замерли лифты. Фестиваль погрузился во тьму и тишину. Только Франческа, Смеральдина и Коломбина тихонечко ахнули. Позднее передали, что в городе на электроподстанции опять взорвали заложенную бомбу.
        В кабинете на Набережной стены выкрашены в имперские жёлтые тона, а длинный стол накрыт жёлто-оранжевым сукном.
        - Произошло… непредвиденное, ведь так? - государь через модные очки вопросительно смотрит на Суреняна. - Мы отложили встречу из-за открывшегося у вас ранения, ведь так?
        На окнах резиденции - жалюзи. Свет и тени падают косыми полосками. От этого форма на государе кажется пёстрой, пятнистой, камуфляжной.
        - Так точно, государь, - Суренян поворачивается на каблуках, не сводя глаз с императора, а тот тихо прохаживается по ковру, явно кому-то подражая.
        - Ваш лечащий врач доложил о вашем удовлетворительном состоянии, ведь так? - государь вечно переспрашивает.
        С портрета сумрачно глядит на него великий предок, царь Иван VI Шлиссельбургский.
        - Так точно, государь, - голос у Суреняна низок и твёрд, в голосе ни тени акцента. На плечах новые генеральские погоны.
        Государь наконец определяется и принимает решение.
        - Генерал-майор! Ваша задача - стабилизировать каспийское направление и снова овладеть Тарками. Вы принимаете Царёв-Борисовский военный округ. На формирование штаба у вас семьдесят два часа, - государь поднял глаза на табло, - сожалею, теперь только семьдесят. У вас есть просьбы, касающиеся семьи и близких?
        - Есть… Никак нет, - Отелло впервые сбился. - Есть выполнять. Просьб нет, государь.
        «Что будет, когда завершится Игра судьбами мира? Неужто исчезнет император и великая династия. А с ними страна, которая спасла меня и которую я полюбил. Что же взамен?»
        - Нет, вопросов и просьб нет, государь!
        Маскировочные шторы опущены. В комнате розовый полумрак, светит торшер.
        - Он же слишком старый для тебя, деточка.
        - Он много моложе тебя, папуля. Много моложе.
        Мягко падает на диван пульт. Телевизор еле бормочет о взрывах в метро и на вокзале.
        - Но он же как дикий зверь! Ты разве не видишь?
        - Вот и приручу его. Диким он не будет, успокойся.
        Тихо гаснут телевизионные каналы. Опять, что ли, теракт на телецентре? Время такое…
        - Дезди-джан! - отец не выдерживает. - Ты собралась, что ли, дрессировать его? Запрещаю!
        - Не дрессировать. Воспитывать, - дочь внешне спокойна. - Спальня - школа, обед - проповедь. Это то, чего он был лишён всю жизнь.
        Отец нервно щёлкает торшером. Прибавляет и убавляет свет. Дочь ходит по комнатам. - «Э, да что она делает? Вещи укладывает?»
        - Ты меня до инфаркта доведёшь, клянусь тебе…
        Тишина. Дочь остановилась. Молчит упрямо, но как-то ласково.
        - Что я решила, то и сделаю, папочка. Я же вся в тебя. Ты меня за это и любишь, - улыбается, обвивает его шею руками, целует.
        - Глупая, я люблю тебя вовсе не за что-то. Упрямая. Ты и в этом похожа на мать, - смесь гордости и сожаления в его голосе.
        Трезвонит телефон, дочь хватает мобильник, отходит, вся погружается в разговор. - «Кто это, кто ей звонит? Надеюсь, подруга… Да, судя по тону, по голосу - подруга…»
        Зажигаются телеканалы. Вот-вот сообщат что-то плохое. Он выключает телевизор.
        - Дочь, послушай хоть раз, - просит. - Последний Фестиваль не идёт из ума. С этой новой Игрой что-то не ладно. Я волнуюсь. Этот Раймер вчера по-своему был прав. Что-то случится. А мне до сих пор не ясно, чья главная роль в этой Игре. Говорят… Знаешь, дочь, старые Маски говорят, что так бывает, когда главной ролью Игры становишься ты сам. Это только зрителю в Игре всё понятно. Мир - театр, а люди… Дезди, а может быть, Капитан - новая Маска - это кто-то из нашего круга? Может, это майор Косильцев или тот вечный прапорщик Вягин. А может, и этот твой, как его - неприручённый! Ты понимаешь, Лючинда, чем это может закончиться? Дезди-джан! Ты слушаешь или нет?!
        - Поняла, ну всё, договорились! - это она в телефон. Сложила пополам трубку и спрятала. - Что ты говорил, пап? Я была занята.
        - Я говорил! - взорвался отец и вскочил, размахивая руками. - Я говорил. Немедленно верни все вещи на место! Ключи от авто положи на стол! Твою кредитную карту я блокирую! Из дома не выходить, вон - диверсии повсюду, - он ткнул рукой в телевизор. - И… и мобильный телефон мне отдай.
        - Ну уж нет, - возмутилась та, - мобильник не дам, не устраивай мне тут строгий режим, не надо.
        Сенатор весь вечер бушевал и ругался. Ходил по дому и собирал ключи, кредитки и телефоны. Дезди-джан фыркнула, выпила на ночь только воды и закрылась в своей комнате.
        Суренян не видел, что Косильцев дежурит у авто на выезде с Набережной. Майор так старался оказаться замеченным, но у Отелло раззвонилась едва разблокированная трубка, и Суренян приник к мобильнику.
        - Отец выключил демократию и включил в себе хаестанца, - жаловалась Дезди Бугримова. - Ввёл жёсткий домострой. Всё это так несерьёзно! И так… обидно. Ты слышишь, Отелло?
        - Дезди-джан, ласточка, я-я-я что-то сделаю, - от растерянности он почти заикался, - да-да-да, что-то предприму, не волнуйся.
        «О как это всё не вовремя, как это не кстати, - он захлопнул трубку и спрятал её в китель. - Вся эта любовь, капризы сенатора, обиды Дезди, женитьба». - Женитьба? Это слово пронеслось в голове впервые.
        - Блин, зараза, ну почему всё валится в одну кучу! - Суренян схватился за голову.
        - Куда, Отелло Робертович? - не расслышал водитель.
        - В министерство.
        «Дезди-джан… Стоп, к чёрту! Прости, ласточка… Штаб округа: ну, да, кажется, начальник штаба у меня есть…» - он снова выхватил трубку, набрал номер.
        Старый, добрый, честный Вягин… - «Да бери же ты трубу, туда твою дивизию!»
        - А! - воскликнул. - Наконец-то, собака ты бешеная! - весело этак, от души, врезал ему взамен приветствия.
        - Генера-ал-майор! Ну-ну. Хвост поднял, жду! - острит Вягин.
        «А-а, - разочаровался, - знает уже про назначение, сукин кот. Добрый же ты парняга, Вягин…»
        - Короче, пакуй рюкзаки, Вягин. Купил тебе билет в турпоездку. Царёв-Борисов - далее Тарки. Что?
        Насладился тишиной в трубке. У Вягина аж голос хрипотцой подёрнулся.
        - Вот это дело, брат. Так я это, новый китель беру?
        «Прохвост, о полковничьих звёздах мечтает. Все мы мечтаем…»
        - Бери, дорогой, бери. Всё для тебя сделаю. Ничего не жалко. Братом покойным клянусь! - расчувствовался, искренне пообещал, прямо со слезой.
        Вот же оно - привычное, родное, понятное! Музыка запела в душе. Бравурная или «Ave Maria» - сам Ангел не разберёт. Легко на душе! Собрано, деловито. Все чувства - там, в коконе, в капсуле, под листовой бронёй. Бьёт эта музыка по ушам - и среди ночи, и утром.
        Да, била музыка, гремела чуть свет - на следующий день. Прямо под окнами, здесь, в Доме офицеров, где окна - во внутренний дворик. А рядом с окнами - балкон. Суренян вышел, оперся о перила. Курил.
        Живой оркестр гремел «Прощание славянки». А дирижировал оркестром Косильцев. Махал руками и оглядывался на окна генеральского номера.
        Отелло курил и добродушно скалился. Вот шельмец, вот мамка твоя - стерва. Перебил ведь сон: доброе что-то снилось - не из этой жизни. - «Ах, да, - сердце заныло. - Дезди-джан…»
        - Ну, поднимись, поднимись сюда, - снисходительно крикнул. - Дело есть.
        Набросил на плечи китель, выскочил в гостиничный коридор. Перехватил Косильцева у самого лифта. Косильцев вытянулся, распрямил плечи. М-да, тесны ему майорские погончики, очень тесны.
        - Косильцев, ты, гляжу, офицер организованный и ловкий. Организуй мне одно мероприятие, - Отелло за плечи отвёл майора в сторону от лифта и от лестницы.
        - Ваш-сходительство, я участвовал в разработке обороны Царёв-Борисова, у меня опыт службы в Харбине и подготовка в Академии Генерального штаба.
        Косильцев замолчал. Не опускал глаз. Отелло рассматривал его: ну да, с ним всё понятно. Сначала посули награду - потом выкладывай просьбу.
        - Какой… гм… участок обороны ты организовывал? - выдавил Отелло нарочито грубо, на «ты», как генерал - подчинённому.
        - Э… - Косильцев на миг опустил глаза. - Рассчитывал снабжение основных сил.
        Суренян помолчал с каменным лицом. Потом отметил:
        - Припасов у них до фига было, это ты молодца. М-да… Сказал бы, что рассчитывал хоть что-нибудь для первой линии обороны - убил бы на месте. Мне трибунал не страшен, дальше фронта не сошлют.
        Оба помолчали. Офицеры друг друга поняли.
        - Что нужно сделать? - Косильцев тихо спросил. Тихо, почти доверительно.
        Отелло Суренян также тихо перечислил:
        - Автомобили. По городу пробиться без пробок. Группа захвата, но тихо и культурно. Доставить, кого скажу, к министерству. Параллельно: пробить разрешение на ускоренную процедуру брака. Ввиду отправки на фронт. Ещё: командировочное предписание на двоих, мне и жене. Офицерское довольствие жене генерала. Срок на всё мероприятие - часы, - он похлопал Косильцева по плечу. - Это тебе, академик, первое боевое задание.
        - Так понимаю, что жена… хм… невеста - это Дезди Бугримова? - Косильцев не сводил с генерала преданных глаз.
        «Сообразительный», - вздохнул Отелло.
        Отвернулся.
        Сверху по лестнице сбегал Дон Домино. Родригес. Уставился на Отелло и замер посреди лестничного марша.
        «Что тебе, чёрту?» - Суренян чуть не бросил ему. Они хмуро смотрели один на другого. Потом Раймер сорвался с места и, пробежав мимо, выскочил на улицу, в город.
        Счёт бежал на часы. Нереальный, сверхзвуковой лёт времени. В Генеральном штабе - невиданная суматоха. Телевидение транслировало государя:
        - Эскалация конфликта необратима, - читал государь по телесуфлёру. - Кавказ более не отделяет нашу зону опеки от сферы влияния Порты. Наш долг оказать помощь единоверным аланам, картлийцам и хаестанцам!
        Поводом к военным действиям стал очередной авианалёт. Самолёт-снаряд без шасси для посадки, но с парой бомб под крыльями пытался прорваться к Набережной или армейскому министерству. Смертник напоролся на сетку аэростатов и рухнул на жилые массивы.
        Если Игра не изменит реальности, мир сорвётся в войну на десятилетие…
        В Генштабе захлёбывается и виснет сетевая связь. Сбились с ног дежурные офицеры. Суреняну выдали предписание немедленно вылетать в округ. Округ переименован во фронт. Какофония мобильных звонков, дребезг принтеров, сирены телефаксов невыносимы.
        - Необходимое условие, - диктует Отелло.
        - Какие тут могут быть… - не слышит штабной.
        Мелькают руки, печати, клавиатуры, лица, офицеры, курьеры, штабные. Генерал-майор через стол подаёт бумаги - документы жены на выезд в действующую часть. Штабной не глядя ставит печать.
        - Имя по буквам проверьте, - возвращает. - Дездемона Суренян. Написано верно?
        В дверях, почти в коридоре его настигает курьер с Набережной. Передаёт пакет: государь утвердил состав его штаба. Уже на лестнице Отелло раздирает пакет и бегло просматривает.
        В самом верху - начальник штаба полковник Косильцев. В самом низу - заместитель по продовольствию майор Вягин. - «Прости, старина. Лучшее, что мог. Сам знаешь: у тебя ни академии, ни штабного опыта».
        Беготня. Курьеры на бегу толкают плечами генералов. Мечутся с шуршащими бумажками, мечтают о фронте, о выслуге и боевых зачётах.
        В кителе трезвонит мобильник. На нижних этажах Отелло выхватывает трубку. Это Дезди Бугримова - нет, Дезди Суренян.
        - Отелло, Отелло, - щебечет она. - Меня не пускают. Я внизу, а меня не пускают…
        - Дезди-джан, послушай! - перебивает уже в дверях, ловя выпадающую трубку. - Твои документы у меня. Езжай к аэродрому. Ты с Косильцевым? Молодец. Поздравь его с начштабом! Езжай, я буду через сорок минут. Езжай, целую тебя!
        Выскакивает служебным ходом во двор. Его ждёт авто. Велит: «К аэродрому!» - Северным шоссе к закрытому военному аэродрому.
        Едва сорвалось с места авто, как из служебного входа вырос Родригес. Томас Раймер. Отелло уже не увидел, как тот в бешенстве топал ногами:
        - Это недопустимо, противоестественно! Я буду подавать протесты - государю, в Генштаб, в Третье отделение!
        Мягко отстранив Раймера, из здания появился Доктор. На Докторе армейская форма с погонами главного военного врача.
        - Уймитесь, sir Thomas Rymer, - он обронил вполголоса. - Вы - субъект чужой эпохи, и ваша аккредитация - под сомнением.
        - В этой эпохе я представляю тех, кто вкладывает миллиарды в «Кавказэнерго»! - Раймер-Родригес кипел от ярости. - На лицо вредительство: ключевой пост фронта отдали инородцу, кавказцу, туземцу!
        - Не разоряйтесь так громко: здесь служебная территория. Комендант может вызвать охрану, - Доктор подтолкнул его прочь от дверей Генштаба. - Выйдите за ограду, там ближе к публике.
        Раймер сбросил с себя его руку и пошагал вдоль здания. Прямая спина аристократа источала презрение и ненависть.
        - Это кровавый фарс! - он был не в силах себя сдерживать. - Чудовищное безвкусие! Его предел - быть трубачом в интендантской роте!
        Гудят авто, транспорт ползёт по разбитому асфальту, клубятся выхлопные газы. Доктор даже не смотрит на Раймера.
        - Нельзя было допускать брака дочери первого лица Сената с приблудным кавказцем! - кричит он.
        - А это уже низко, сэр Томас, - скривилась Дезди.
        Она не уехала к аэродрому, она всё ещё пыталась прорваться к служебному ходу. Доктор быстро подошёл к ней и поддержал за руку.
        - Раймер, это становится бесчестным, - бросает Доктор. - Здесь вам не Англия времён охоты на ведьм.
        Раймер захохотал вызывающе:
        - А всё, коллега Доктор, нет больше привычных стран и эпох! Мир перевернётся из-за вашей Игры с ног на голову.
        - Эй, коллеги, а почему вы здесь - и без масок? - ахнула, что-то понимая, Дезди. - Разве Игра закончилась? Постойте… - она зажала рот руками, догадываясь. - Я поняла, кто такой маска Капитан…
        Раймер торжествующе молчал. У Дезди в глубине глаз промелькнул испуг:
        - Я даже не предполагала, нет-нет, я и не догадывалась, что моя и его жизнь… изменят… реальность времён.
        - Видите ли, маска Лючинда, - Раймер сузил глаза. - Игра стала неодолимой. Предполагать не берусь, что случится с вами, мадам Суренян, и вашим смуглым супругом.
        - А всё, Игра закончена, - Дезди спохватилась. - Я узнала Капитана! Смотрите, как изменился мир: человек другой нации стал военнокомандующим. Что? - она посмотрела на Доктора.
        - К сожалению, нет, Лючинда, - остановил Доктор. - По правилам Фестиваля догадки по подсказке не засчитываются.
        Раймер спиной привалился к ограде здания. Тень аэростата укрыла его от солнца. Раймер поднял глаза:
        - Как вы могли… Ну, генерал, ну, сенаторская дочка - и что? А вот кто-то пишет про вас пьеску - и всё, меняется жизнь. Не будет ни военной аристократии, ни правящей элиты, ни разумного хода истории…
        - Вы это о чём, сэр Томас? - не выдерживает Дезди. - Какая пьеска?
        - Пьеска… Которую бездарный Эйвонский выскочка зачем-то написал взамен комедии о ревнивом добряке Отелло и бойкой на язык жёнушке.
        Дезди испуганно взглядывает на Доктора:
        - Я… не понимаю. Мне как-то не по себе. Боюсь, Коломбина права: ива на платье приносит несчастье.
        Доктор долго молчит. Военная форма маскирует его чувства.
        - Вы успеете… - выдавливает Доктор. - Успеете к нему на аэродром. Теперь остаётся лишь ждать развязки. Игра завершится, когда сбудется всё пятистишие.
        Дезди стоит на месте, потом собирается с духом.
        Рич Бербедж озирается, стоя на улице мегаполиса. Там, где недавно рухнул самолёт-снаряд, дом обратился в груду кирпича и деревянных балок. С руин тянет дымом и жжёной резиной.
        - Я простой актёр, - признаётся Бербедж. - Мне иногда страшно, коллега, приходить в ваш воюющий мир.
        Унимая волнение, Доктор приваливается к стойке рекламного щита.
        - Маска Бригелла, это правда? Вы познакомили Капитана с Эйвонским Лебедем? - Доктор не в себе, у него дрожат руки. - А пьеса, Ричард, та пьеса - уже написана?
        С развалин отходит колонна автомашин III Отделения. Грузовики вывозят битый кирпич, смешанный с обломками чьей-то мебели. В стороне дежурит реанемобиль с погашенными маячками: живых под руинами, возможно, и нет.
        Доктор по-прежнему в форме военного врача. Бербедж - в театральном костюме. Вместо берета Бригеллы у него под мышкой гамлетовская шляпа.
        - Я только со сцены, - извиняется он посреди развалин.
        Над городом - звон сметаемых стёкол. Он нескончаем. На улице ни одного целого окна. Доктор судорожно вздыхает:
        - Как простая пьеса может изменить реальность времён? Не могу в это поверить…
        - Поэтому ты и не актёр, коллега! - вскидывается Бербедж.
        Армейское оцепление окружило кварталы. Впускали родственников погибших. Бербедж, глядя на чёрные мешки, признаётся:
        - Видел ли ты, коллега Маска, как город сдаётся на милость солдатам парламента? Или как король четвертует изменников? А я мечтаю, - вдруг тихо говорит актёр, - чтобы завершилась наша Игра, кончились катастрофы, устоялся бы мир, а после… вдруг оказалось, что за плечами у нас совсем другое прошлое. Без войн.
        Налетела и накрыла их волна горького дыма. Чадили обломки самолёта-снаряда. Доктор не вытерпел, достал маску - кожаный нос-респиратор средневекового медика.
        - Иногда на эту эпоху можно глядеть лишь через прорези маски. Бербедж, я боюсь за них, - вдруг предсказал Доктор. - За Капитана, Влюблённую Лючинду и старика Панталоне. Недописанная пьеса плохо для них кончится.
        - Why so? - вырвалось у Бербеджа. - Почему?
        На Доктора накатила такая усталость, что маска стала давить ему лицо и виски, он с видимым трудом снял её.
        - Счастливые финалы не так потрясают мир, как трагические!
        Громкоговоритель просил собравшихся разойтись. Конная полиция расчищала улицу для второй колонны грузовиков.
        Бербедж молчал. Он терзал и мял под мышкой гамлетовскую шляпу. Звон битого стекла внезапно стихает, и Бербедж вздрагивает:
        - Ещё две строчки сбылись, - он судорожно шепчет.
        - Что?! - восклицает Доктор.
        Усталый Доктор снимет маску-нос,
        Тогда Бригелла шляпу заломает…
        - Пятую, пятую строчку вспоминай! - Доктор бросается к Бербеджу. - Это ведь ты её назвал, ты!
        - И срезанная ива… зацветёт, - меняется в лице Бербедж.
        - И срезанная ива заалеет, - кричит на него Доктор. - Ты сказал: заалеет! Ты - актёришка, шут! Мало тебе трагедий на сцене твоего балагана? Кровью же, кровью она заалеет!
        - Я сказал: зацветёт, - оправдывается и вырывается Бербедж. - Зацветёт - это было в рифму к разорвёт…
        - Ты сказал: заалеет!
        Доктор выпускает гамлетовский камзол Бербеджа. Доктор кривится, он близоруко - без очков - щурится. Над микрорайоном снова натягивают противовоздушную сетку.
        Северное шоссе резко сужается. Чёрный авто несётся по пустой трассе. Наверное, Игре скоро конец. Сердце сжимается, и так хочется верить, что Игра - позади. Он выиграл эту Игру. Разве нет? - «Пусть будет так», - шуршат по асфальту шины авто.
        Сирота, казарменный мальчишка - он выжил. Военнопленный и раб - он спасся. Он победил и ракетные обстрелы, и пекло Царёва-Борисова! Он награждён, он в чинах, в Армии нет ему равных. А впереди - всего один бой, одна последняя победа.
        С шорохом катится авто по Северному шоссе. Душа нестарого генерала - не на месте.
        «Слишком хорошо. Так не бывает… Хороших концов вообще нет», - а мимо ползут заброшенные доты, остатки укреплений Второй Русско-Прусской войны. - «Ведь это переход, - он понимает. - Ну, на секунду, - решается Отелло, - на одно мгновение. Туда - и снова обратно, там - час, а здесь - лишь один миг».
        И пригород становится Лондоном. Нет, этого мало: сердцем Лондона. Его душой, Виндзорским замком, где когда-то играл Шекспир перед самим королём.
        Вот они, аристократы: бесстыдные лорды и наглые графы. Зал ими полон. Парики, кружева, мушки на щеках, пудра и банты. В глазах же - ненависть и презрение к нему, к Отелло Суреняну, вдруг вставшему на краю сцены.
        - Чёрный, - несутся голоса.
        - В генеральском мундире? - злое недоумение.
        - Урод! - животная ненависть.
        - Ревнивый ублюдок, - презрение.
        Над всеми торжествует лорд Томас Раймер. Он - королевский историограф. Он - признанное светило. Его слова ловят на лету. Взмах руки - и высказанная им мысль режет как острие меча: приговором, клеймом! На века. Под хохот ломающихся басков и глумливое ржание. Их тени метнулись к нему…
        На аэродроме первым метнулся к нему Вягин. Честный, добрый старина майор Вягин. Майор то бросался на капот авто, то колотил в окна и еле позволил Суреняну вылезти.
        - Ты что же это? А, Суренян? - стонал Вягин. - Смог-таки перешагнуть через меня? Ну, не ожидал. Обещал же мне, мамой клялся, хаестанец чёртов!
        - Постой, Вягин, друг, - проклятый южный акцент снова прорывается. - Угомонись же, постой, - Суренян пытается ухватить Вягина за плечо, но лишь царапает себе руку о тусклые майорские звёздочки. - Друг, - в смятении добавляет Отелло.
        - Друг? - корчится от досады Вягин. - Зам по продовольствию я тебе, а не друг! Что - не вместе мы были в деле на Кипре и в акции на Родосе? Нет? Под Баязетом, в Тарках и под Царёвым-Борисовым? Я ли не отличился! Я ли не рвал все дыры, чтоб выслужиться! Зам по тушёнке… На фиг мне этот геморрой сдался?
        Хлопают дверцы авто. Офицеры спешат к нему с лётного поля. Скандал, это не к месту. Всё не ко времени.
        - Вягин, Вягин, Вягин, слышь, - пробует унять его Отелло, - ну, прости, прости, не было другой вакансии. Обстоятельства. Зампопрод - это для начала. Потом. Всё будет потом.
        - Об Вягина можно ноги вытирать?! Да? Вягин - кто? Вечный прапорщик, - язвит и гримасничает Вягин. - А и верно - сапог! Тупой как валенок. Свой в доску! Наплевать - и растереть. Кто такой Вягин? Ау! Нет Вягина, - Вягин стервенеет, он всклокочен и растрёпан. - Ума в голове нет, он ничего не чувствует, с ним можно по-свински! Девятнадцать лет по казармам, - воет Вягин, - восемь лет горячих точек, боевых выходов без счёта…
        Отелло места себе не находит. До чего же гадко, подло, некрасиво всё складывается под конец Игры.
        - А хочешь, - тихо говорит он, как прощенья у Вягина просит, - я на твою жену оформлю офицерское довольствие? Она при Дезди будет, ну… как помощница по хозяйству, что ли… Это для начала, только для начала! - спохватывается он.
        - А-а! Спасибо, - расшаркался Вягин. - А меня - денщиком, ординарцем назначь! Всё ложь, Суренян. Всё ложь!
        До слёз резануло. То самое слово…
        Минуту назад - в своей эпохе за вратами прозрачного времени - Томас Раймер, оглядывая юнцов-аристократов, выкрикивал:
        - Нет ничего более отвратительного, чем Ложь! Трагедия «Отелло» Уилла Шекспира есть Ложь отвратительнейшая. Он выставил солдата Яго как подлеца и лицемера. А со времён Рима известно, что военные - честны и простодушны! Это недостойный пасквиль, - грозил пальцем лорд Раймер, - это клевета на Англию и Её Армию!
        Сэр Томас гремел с кафедры, а юные лорды рукоплескали. Пройдёт немного лет - и в боях зазвенят их шпаги в Ирландии и в американских колониях.
        - В Англии и Её Армии, - (о, это был звёздный час Раймера, разносом «Отелло» он впишет себя в Историю), - чёрный инородец женился бы на грязной потаскушке. А деревенщина Шекспир женит его на дочери вельможи! Всё это - фарс, кровавый фарс без соли и специй!
        Будущие бойцы и командиры смеялись, аплодируя затянутыми в шёлковые перчатки ладонями. Они не раз докажут свою правоту армейскими пушками!
        - Ах, кто это пожаловал! - Томас Раймер, он же Дон Домино, замечает смуглолицего и горбоносого генерал-майора Отелло. - Вот вам - Мавр, пылающий недозволенной страстью к Белой Женщине!
        На лётном поле заработали моторы, дали добро к вылету. Отелло скорым шагом двинулся к самолёту. Но, обгоняя его, пронеслась и взвизгнула тормозами автомашина Косильцева.
        Из авто появилась Дезди - спешащая, раскрасневшаяся. На ней даже кителёк как военная форма: погончики, карманчики. И пилотка. Свежа и мила.
        - Что, воин мой прекрасный? - Отелло улыбнулся.
        - Успела? Мой генерал… - шутя, отдала честь.
        Косильцев тут как тут - закрывает за ней дверцу. Встрял, внёс свои пять копеек:
        - Не воин - главком. Командир нашего командира!
        Молчал бы уж… Тень недовольства на лице Суреняна: что-то слишком много его в последние дни.
        - Отойдём, - попросил Дезди. Хотел попросить ласково, а вышло с оттяжечкой, на кавказский манер: «атайдом…» К тому же не сдержался: - Чересчур часто он рядом с тобой, этот Косильцев. Что люди скажут! - упрекнул, сделал выговор.
        - О! - подняла брови Дезди. - Первый упрёк, запишем. Мой генерал уже ревнует!
        Отелло промолчал. В самом деле: некстати он это, зря, не вовремя. В стороне рокотали моторы, его ждала кабина, а он тут сцены устраивает.
        - Дезди-джан, ласточка, - справился с собой.
        У Дезди обиженные губы, обиженные брови. Отелло расстегнул китель, вынул сложенный вчетверо вышитый платочек. Протянул ей, на ходу сочиняя:
        - Вот… Платок моей матери… Как бы хаестанский обычай… Свекровь дарит невестке платок, чтобы она хранила. Береги его! - протянул ещё раз, настойчивее.
        Она взяла платок. Подняла брови. Показала, что удивилась:
        - Ты как отец. Тоже включил хаестанца. Ну, спасибо, - поцеловала в щёку. - Мой генерал, я тебя переучу, обещаю.
        А когда целовала, что-то царапнуло его по форме. Он разглядел: к карманчику её кителька была приколота веточка ивы…
        Узнал!… Он узнал её…
        - Я поставлю её в воду, - сказала Дезди. - Ивушка даст листья и зацветёт. Заалеет.
        - Н-нет. Не надо. Не делай. Плохая примета, если зацветёт срезанная ива, - Отелло разволновался. - Или то говорят про рябину?
        - Выключи хаестанца, - Дезди ласково попросила и опять поцеловала его.
        Они расстались. Следующим вылетом - дня через два - она прилетит к нему в военный округ…
        - Печалься, о Мавр! - вороном на дубу предрёк Томас Раймер. - Несдержанный и недоверчивый, ты - корень твоих бед. Зло, что произойдёт, гнездится в тебе самом!
        - Что - чёрен я? Так это - война, - Отелло скрестил на груди руки.
        - Война это ты и твоя жизнь, - Раймер окинул Отелло с ног до головы взглядом. - Хорош! Сказать нечего! Холодная сталь в глазах, седина прежде возраста, изрезавшие лоб морщины. О да! Золотые погоны, армейская форма и выправка. Цезарь - в сравнении ничто! Шекспир, ты победил. Ты сотворил героя, который своею рукою губит своё счастье. О, ты потряс зрителя и перевернул мир! - сэр Томас дьявольски захихикал. - Но я-то победил тебя, Эйвонский выскочка. Я высмеял и уничтожил тебя, генерал Отелло!
        - Что ты мелешь! - руки Отелло метнулись, чтобы ухватить Раймера за горло, но молодые лорды с воплями оттеснили его.
        - Вот-вот! - хохотал Раймер. - Души меня! Над тобою будут смеяться, ревнивец Отелло! Ты выйдешь на сцену в тюрбане, с выпученными глазами и с лицом, измазанным гуталином. Ну, восклицай теперь: «О крови, крови жажду я!» Да я высмеял и убил пьеску этого Шекспира! Ты теперь смешон, ты - пародия, ты больше не герой с судьбой, полной чёрной горечи! А без горечи мир не перевернёшь… Эй, контуженный, ты ещё не спешишь свалиться в обморок? Поспеши, трагедия только начинается!
        Вот тогда его резко выдернуло из чужой эпохи. Он вернулся в авто, мчащийся к аэродрому.
        Теперь его болтало в тесной кабине в воздухе. Он мотал головой и ещё слышал звучавший в ушах хохот. Трагедия начинается? Ну, так это означает лишь то, что Игра, начавшаяся на улицах города, ещё не завершилась!
        - Я не играю, - сказал сам себе воин, прошедший сквозь ад и не верящий в счастье, - я живу.
        Да, мир - это театр, и занавес поднимается, акт первый, сцена первая.
        - Это нечестно, майор! - машет руками Родька-Родригес (он же Томас Раймер, он же Дон Домино). - Ты брал у меня деньги. Ты клялся, что для него, что он всё вернёт. Ну, или ты сам заплатишь, когда выбьешь должность. Где деньги, Вягин, и где твоя должность, зам по гречневой каше?
        - Три! - Вягин для убедительности растопыривает пальцы, Вягин не трезв, он качается. - Три неслабых человечка звонили ему обо мне! - это он врёт, на ходу врёт, чтобы оправдаться.
        Здесь ранний рассвет. В подъездах затихли курящие юнцы, закрылись ночные клубы. Они на улице одни - вот, только что вышли из такого клуба. Шоссе молчит, пробок ещё нет, утро.
        - Поздно, финиш, начштаб утверждён, - Вягин наливает глаза и убеждает Родригеса: - Он, видишь ли, в Харбине служил. Косильцев-то, академик, студентишка, счетовод штабной. В Харбине! - паясничает Вягин. - Знаем, слыхали: он-то и роты на дело не водил, а туда же!
        Рядом - охраняемые подъезды, слабый свет льётся из них. Элитные дома, элитные тротуары. Жилкомплекс на Новокутузовском - отсюда прямая трасса на Набережную.
        - Меня - по боку, - Вягин жалуется, да хоть бы тень сочувствия в глазах Родригеса. - Счетовода он взял, а я - кто? Адъютант черномазого превосходительства! Нет, слышишь? - майор пытается говорить доверительно. - Тут всюду так. Это общее зло, клянусь - продвижение по звонкам, по телефону…
        - Так отплати же ему, - роняет Родька.
        Вягин, высоко задрав голову, смотрит на одно из окон. Там маячит свет, непогашенный с вечера. Свет полупритушен шторами.
        - Ай, кто это там? - Вягин скалится и бормочет себе под нос: - А то я не знаю, чья это квартирка. Бывал я там! Не, Родька, слышь, наш-то увёз-таки Бугримовскую дочку, блин. Ай-ай-ай, светская львица! По казармам я гуляла, - кривляется он.
        - Отплати ему, - холоден и чёрств этот Дон Домино. У него аристократическая спина и высокомерие в глазах. - Отплати.
        - Легко! - Вягин рвётся к дверям и в азарте давит на кнопочки домофона. - Сенатора мне Бугримова, - орёт он дежурному, - касаемо его дочери!
        И ждёт, терпеливо ждёт, сопит над динамиком. Потом вопит, глумясь и торжествуя:
        - А-а, хрен-маразматик, проспал-таки дочку? Поимел её кавказский мерин в хвост и в гриву!
        Динамик что-то шелестит в старческом потрясении, слышатся только обрывки слов.
        - Ага! - куражится Вягин, притоптывая ногами. - Я-то - подлец, ага! Мне уже доложили. А ты - сенатор!
        Зажёгся свет, в вестибюле зашевелилась охрана. А Вягин остервенело давит на все кнопки:
        - Эй, вставайте! Воры, воры, воры, воры!
        Где-то на военной базе садится на посадочную полосу самолёт. Из самолёта выйдет командующий округом. Впереди у него грохот боёв и новые победы, а скоро прилетит любимая жена с веточкой ивы на груди вместо брошки. Завьётся около них Косильцев, поклянётся в преданной дружбе Вягин.
        Но занавес, неумолимый занавес Игры над ними лишь только поднимается. Акт первый, сцена первая…
        Опечаленный мавр
        Иногда кажется, что за 400 лет люди не изменились…
        Мы поговорим о Шекспире. Мы будем говорить о нём так, будто мы оказались в одной его пьесе. Возможно, что Шекспир писал именно про нас. Исключено? Тогда он, видимо, предсказывал наши проблемы. Опять нет? Шекспир не участвовал в войнах, ни в мировых, ни в гражданских. Шекспир не был в «горячих точках». Он вообще не служил в армии - ни «срочно», ни «по контракту». Но конфликт на его сцене раз за разом решается силой оружия, будь это «Хроники», «Макбет» или «Король Лир». Занавес снова поднимается! Вот, на сцене - XVI век, а армейский генерал уже направлен в военную экспедицию. Имя этого генерала Отелло.
        «Постойте! - поражён зритель. - А при чём здесь Отелло? Это же пьеса о любви и ревности, о доверчивости и вероломстве!» - Ну что ж, если вопрос поставлен, то мы начнём. Но начнём не с Венецианского мавра, а с актёра, его игравшего. Потому как легенда утверждает…
        Легенда утверждает, что провинциала Уильяма Шекспира сманил в Лондон актёр Ричард Бербедж. Бербеджа почитали как крупнейшего трагика английского театра. Про него говорили, что он никогда не играл на сцене. Ибо игра - это праздность, а то, что творил Бербедж, было не игрой, а жизнью. Этот актёр словно снимал с костюмом своё тело - настолько перевоплощался он в иного человека. Зрители боготворили его. Когда он умер, некий поэт сложил элегию на его смерть, а в ней помянул одну за другой роли, в которых Бербедж особенно «тронул сердца». Это «юный Гамлет», «добрый Лир» и, наконец, - «опечаленный мавр» («grieved moor»).
        Что такое нашёл поэт в истории неуклюжего ревнивца, который, как выяснилось спустя века, «вовсе не ревнив, а скорее доверчив»?
        Затем появилась и вторая баллада. По её сюжету Бербедж так слился с неистовством своего героя, что на самом деле заколол «Дездемону» кинжалом. Много ли актёрских биографий легло в основу баллад и преданий, обросло мифами, домыслами, легендами? Единицы. А ведь баллада была издана через 55 лет после кончины Бербеджа. Так какого же уровня Актёр был этот Бербедж, что миф о его игре, перешел не к детям - что дети! - к внукам младших его зрителей!
        А поводом для мифотворчества опять стала роль Отелло. Удивительно…
        К слову сказать, роль Дездемоны была первой ролью европейского театра, сыгранной не юношей, а женщиной-актрисой. Что же влекло зрителя к этой простой, без головокружительных коллизий истории о гарнизонном быте?…
        I. ТРАГЕДИЯ О ГАРНИЗОННОМ КОМЕНДАНТЕ
        О ГАРНИЗОННОМ? Неожиданная оговорка. Вопреки армейскому уставу, пьеса начинается с обсуждения приказа. Назначением на вакантную должность некоего Кассио недовольны Родриго и Яго. По законам театра тех лет, пролог пояснял зрителю то, о чём будут играть актёры. Так вот, роль пролога взяли на себя Родриго и Яго. Неужели Шекспир собрался обсудить с нами проблемы армейской жизни?
        Упомянутый Кассио - это lieutenant, в XVI веке его чин соответствовал первому заместителю командующего армии. Должность Яго - ensign, поэты переводят её как «прапорщик» или «поручик», хотя в действительности это что-то вроде дежурного адъютанта. Действие четырёх из пяти актов пьесы протекает на военной базе. Чернокожий генерал Отелло в первом акте становится её комендантом.
        Кто же этот Отелло? Походя он роняет слова о своём царском происхождении. Сенаторы и военное руководство Венеции признают его за равного. На службе у Республики он состоит уже много лет. Ему доверено командование её армией. Именно он отдал приказ о назначении Кассио своим заместителем. Вельможа Брабанцио (отец Дездемоны) не раз приглашал генерала в свой дом. Отелло уважаем, общением с ним не гнушаются. Дездемона часами оставалась один на один с мавром и выслушивала историю его жизни.
        Если Отелло пользуется таким вниманием и уважением, то в чём причина бегства Дездемоны и тайного их венчания? Что знал Брабанцио о мавре, раз эта барышня, сенаторская дочка, поняла: склонить отца к согласию на брак невозможно! Брабанцио не простил беглецов:
        Look to her, Moor, of thou hast eyes to see:
        She has deceiv’d her father, and may thee.
        (Смотри построже, мавр, за ней вперёд:
        Отца ввела в обман, тебе солжёт.)
        Старый сенатор едва ли не проклял Отелло таким напутствием. Не из жестокости, посмеем утверждать это, ведь брак дочери с мавром свёл пожилого, но ещё полного сил человека в могилу. У кремень-человека оказалось не каменное сердце. Очевидно, Брабанцио понимал, что такого человека как Отелло, можно полюбить лишь за его муки:
        She lov’d me for the dangers I had pass’d;
        And I lov’d her that she did pity them.
        (Буквально:
        Она полюбила меня за те опасности, что я пережил;
        А я полюбил её за то, что она пожалела о них.)
        Grieved moor, опечаленный мавр… Каким-то чутьём из десятка значений перевода было выбрано одно это слово. Не «огорчённый», не «горюющий», не «обиженный».
        ***
        ОПЕЧАЛЕННЫЙ… Что это значит? За сто лет до Шекспира жил в монастыре на другом конце Европы старец Нил Сорский. О его жизни известно мало, зато остались его книги. Монах писал о том, что мешает человеку прожить свою жизнь достойно. Восемь страстей нашёл в человеке отшельник, восемь смертных грехов. Гнев, алчность, обжорство, похоть, тщеславие и гордыня - их худо-бедно и ныне признают за недостатки. Но две оставшиеся страсти - уныние и печаль - поставят в тупик многих. Не сразу понимаешь, что смертный грех это не условное табу. Это склонности, что ведут к угасанию в душе искры Божией, к очерствению и к духовной смерти заживо. Уныние это безразличие к жизни, это гибельная апатия, называемая порой депрессией. С печалью сложнее. Печаль - не грусть и не сентиментальность. Это не жалость к слабому, не огорчение бедой ближнего. Это даже не скорбь об утрате. Печаль - это беспросветная, безысходная тоска, которой предаёшься с наслаждением и которая как язва разъедает душу. Печаль - это РАНА В ДУШЕ. Запомним это словосочетание…
        Язык наш богат. В нём слово ратник означает солдата,воина. Старое, ёмкое слово! Оно нам не раз понадобится, поскольку рать - это не просто война. Рать - это всё, в чём требуется раж, сила и ярость. Это спор, ссора и распря, это тяжкий труд, где плоды добываются потом и кровью. Иными словами, рать - это война и изнурительная работа одновременно. Ратник (ратай) вообще одного корня с оратаем, пахарем и земледельцем. РАТНИК - это тот, для кого война стала рутинной, как земледелие, всепоглощающей, как спор, и тяжкой, но… работой. Бросить её нет никакой возможности. РАТНИК - не наёмник, он работяга, кровь для него - ремесло, смерть - обязанность, риск жизнью - привычка.
        Каждого, кто коснулся войны, она надламывает. В военных снах она возвращается, чтобы точить язвами РАНЕНУЮ ДУШУ. В двадцатом веке это явление назовут «вьетнамским синдромом», чуть позже «афганским», потом «посттравматическим». Мы будем звать его РАТНИЧЕСТВОМ. Пусть рана в душе, печаль и ратник будут теми ключевыми понятиями, что помогут проникнуть в мир шекспировского героя.
        ***
        ОТЕЛЛО… Загадочная личность - по крайней мере, в глазах Дездемоны. И внешне и внутренне он был не такой как все и, наверное, уже этим привлекал Дездемону. Быть может, в первый раз он ужаснул её своей чернотой и солдатской резкостью.
        Я не говорун,
        И светским языком владею плохо.
        Начавши службу мальчиком в семь лет,
        Я весь свой век без малого воюю
        И, кроме разговоров о боях,
        Поддерживать беседы не умею.
        (Перевод Б. Пастернака.)
        Жизнь Отелло - это цепь «гибельных дел», «опасностей на суше и на море» (перевод А. Радловой). Мы не знаем, что скрыто за словами о воинской службе с семи лет. Либо это спартанское воспитание, либо вынужденный удел младшего царского отпрыска. Как старые вояки делали из мальчишки мужчину, как прошло боевое крещение и что значило оно для неокрепшего паренька, не хочется и думать. Битва сменяет битву, и вот юный Отелло, по-видимому, с родным братом попадает в плен. Но соплеменники невысоко ценили их жизни, потому как выкупа не последовало. Царевичи были проданы в рабство.
        Рабы в том веке пользовались спросом на турецких галерах. Отелло через годы утолит свою месть и где-то в Сирии зарежет какого-то турка (он вспомнит о том перед смертью). Что стоило братьям не разлучиться, не потерять друг друга, выжить и, более того, бежать из плена, знает только Шекспир… Наверное, несчастных африканцев подобрал венецианский корабль, и братьям понадобилось всё их мужество, чтобы доблестью и отвагой доказать своё право служить Венеции… на ратном поприще.
        «Я знал одно - солдатскую палатку», - говорит Отелло (перевод А. Радловой). Решимостью и хладнокровием он завоёвывает доверие, его ставят на командные посты. Он сближается с Яго и Кассио, уже сам отдаёт приказы, уже от его доверия зависит продвижение других по службе. Сенаторы приглашают Отелло в дома… Хэппи-энд? Увы, трагедия только начинается.
        Когда поднимается занавес, Отелло предстаёт человеком, уже имеющим за плечами целую жизнь, и жизнь нелёгкую. А. Эфрос («Профессия: режиссёр») так писал об Отелло: «Много людей вокруг, война, и опасность, и нервы. А тут почему-то влюбился, женился, женился на дочке сенатора. Уже в этой завязке - драма, противоречие. Всё не ко времени, не к обстоятельствам. Не до нежностей…» Да, лучше не скажешь: полюбил не ко времени! Но сердце не солдат, ему не приказывают. Жаль, что эту ситуацию понимают односторонне - полюбил и всё тут. Будто нет за спиной Отелло груза лишений и опыта.
        Когда-то опечаленный мавр предстал на сцене ревнивым, вращающим глазами дикарём, таким его впервые сыграли на русской сцене. Потом было нечаянное замечание А.С.Пушкина, что Отелло не ревнив, а напротив - доверчив. Александр Сергеевич прав, Отелло движет не ревность, но можно ли говорить о простой доверчивости? Вот красочная экранизация С. Юткевича (1955 г.): С. Бондарчук в роли мавра упоён своей любовью, мягок, как приручённый зверь, неуклюж в своей силе и наивен, как большое дитя. Мог ли таковым быть реальный Отелло?
        Представим заурядное сражение XVI века… Люди, войной вырванные из остального человечества, идут убивать в себе страх - ибо только безумец на войне не боится, а затем - убивать людей, виновных лишь в том, что они, эти люди - чужие. Бои шли врукопашную. Тысячи человек кромсали друг друга мечами, рубили топорами на части, протыкали пиками. Раненых топтали копыта коней и сапоги ратников. Ревели пушки - дьявольское изобретение, по словам Яго, как чёрт пожирающее солдат. С адским воем чугунный шар вырывался из жерла, нёсся над головами дерущихся и вырывал из живого тела куски, разбрызгивая кровь по грязи. И вот… некий чернокожий офицер с хрипом валится наземь - от пушечного ядра легко не умирают, - а над ним встаёт пепельное, как бледнеют негры, лицо Отелло. Родной брат, прошедший с ним битвы, скитания и рабство, умирает на его руках. Об этом свидетельствует Яго (акт III, сцена 4). Лицо мавра, по его словам, осталось бесстрастным. Оно вынуждено было остаться таким, потому что в бою командующий обязан забыть личное горе.
        Таков Отелло. Человек, прошедший сквозь ад. Ещё А. Эфрос задался вопросом, что это за однобокая доверчивость, направленная у него лишь на внимание к злому? Может быть, она вовсе «не первопричина дальнейших бед, а следствие чего-то, что предшествует такой односторонней доверчивости».
        Его «доверчивость» исходит не от наивности, его «доверчивость» сознательна, избирательна, она порождена искажённым представлением о людях. Отелло - РАТНИК, его душа - сплошная кровоточащая рана. Слишком велик его опыт крушения надежд, чтобы поверить в своё счастье. Горе, страдание, измены, предательства - кажется, он счёл их нормой. Он просто ждёт, когда его временное, мимолётное счастье исчезнет и останется реальность с её войной, смертью, подлостью.
        3-я сцена III акта. В душе у ратника поселяется подозрение. Примечательно, что роль Яго здесь минимальна. Яго ни в чём не обвиняет Дездемону прямо, открытым текстом, он как будто выгораживает её - вымученные намёки, сказанные и тотчас оборванные, сплошные недомолвки. Отелло лишь слегка подтолкнули, и мысль об измене родилась сама, без посторонней помощи.
        Яго: «Не нравится мне это». - Отелло: «Ты что сказал?» - Яго: «Нет, ничего… Не знаю, генерал». - Отелло: «Не Кассио ль отошел там от жены?» И позже: Яго: «И вот я верю - Кассио честен». - Отелло: «Нет, в этом что-то есть… Худшую из мыслей словами худшими скажи». (Перевод А. Радловой.)
        Не нравится мне это - вот и всё, что требовалось сказать Яго, чтобы лишить генерала покоя. Достаточно посчитать что-то достойным подозрения, и подозрение само соткалось как из воздуха. С болезненной жадностью Отелло допытывается… нет, не до истины, но до тех выводов, что строятся на его горьком ратничьем опыте. Покой его души тает как предутренний сон, остаются боль, досада, обида - извечные спутники ПЕЧАЛИ - и снова боль, странная боль…
        Отелло: «Да, боль какая-то во лбу, вот здесь!»
        Это не метафора, это реальная физическая боль, вызванная горем и грязным доносом Яго. Не последствие ли она старой раны или контузии? Это смелое допущение выглядит закономерным, потому как боль обострилась именно тогда, когда для Отелло рушится мир. Мавром уже сказаны страшные слова: «А доказал - нет выбора другого: // Зараз убить и ревность и любовь». - Звучит монолог «О чёрен я!», где впервые произносится роковое слово ненависть.
        Любви больше нет… Но она была! Дездемона - эта избалованная сенаторская дочка - действительно решилась быть стойкой офицерской женой, гарнизонной леди. Что значила для барышни, выросшей в уютном доме, новая жизнь на военной базе? Только нескончаемые лишения и вечные страхи за жизнь мужа-воина. Знала ли она об этом? Видимо да, знала. Круг её общения отныне сведётся к дюжине офицеров да десятку их жен и любовниц. Готова ли она к «казарменному» остроумию, к сплетням офицерш, к их мелким интригам? Вряд ли. Впрочем, учителя найдутся. Взять хотя бы Эмилию, её служанку и жену Яго.
        Эмилия постарше и поопытней Дездемоны. Поручица не раз и не два делила с мужем походы и неустройства гарнизонной жизни. Уже давно она впитала житейскую «мудрость» гарнизонного света с её подпорченной «моралью». Ходят упорные слухи о её супружеской неверности. «Конечно, я бы этого не сделала за складной перстень, или за отрез полотна, или за какие-нибудь… пустяковые подачки. Но… всякая наставила бы своему супругу рога, чтобы сделать его монархом! Я бы и чистилища ради этого не побоялась», - рассуждает поручица.
        Когда следует промолчать, она учит Дездемону своей морали. Когда надо кричать во весь голос, она (на всякий случай) смолчит, как в истории с украденным платком. Но в конце-концов даже она не выдержит. У Эмилии не останется сил жить там, где стoит ненавидеть и топить человека за то, что его чин доходнее, где супружеская неверность - не грех, а всего-то способ обеспечить мужу карьеру.
        Ратничество… Неужели оно надламывает не только хлебнувших лиха мужчин, но даже их жён? А Дездемона так решительно встраивается в жизнь офицерской жены. Не сломает ли это её? Вечное ожидание известей из боя, ранения мужа - старые и вновь приобретенные, его нервозный «ратничий» характер… Кажется, она понимает, за какого человека вышла замуж и кого ей придется контролировать. «Постель я в школу, в исповедь обед я превращу», - обещает она. Что же? Переоценила себя?
        «Моя воительница!» - встречает её Отелло на Кипре. Пора бы в этой сцене представить Дездемону, одетую по-походному - как воин, в мужской костюм, в кирасу. Тогда в словах Кассио «над командиром нашим командир» исчезнет даже кажущаяся ирония. Но, увы… Первое впечатление от Кипра угнетает её. Ей остается, лишь тихо борясь с тоской и ужасом, терпеть плоское остроумие Яго. Она, в самом деле, переоцениласебя.
        Любовь к Дездемоне - отдушина для исстрадавшегося Отелло. Он вдруг обрёл несвойственный ему покой, к нему сходит забвение его бед и страданий. «Всегда за бурями такой бы штиль!» - говорит он (перевод Б. Пастернака). Короткие девять месяцев, малую часть всей жизни, Отелло живёт не войной, а любовью, миром, но главное - покоем. Сам этот покой непривычен ему. Он выбивает ратника из страшной, но всё же знакомой ему колеи. Мирная жизнь страшит Отелло. Подсознание не верит в реальность счастья и рождает одно предчувствие страшней другого: «Боюсь я, // Что радости подобной не подарит // Неведомый мне рок». И позже: «От радости мне трудно говорить. // Дыхание прервалось. Слишком счастлив!…» (Перевод А. Радловой.)
        Вот оно: СЛИШКОМ счастлив! Счастье столь чуждо ему, опечаленному, что подобно сладкой смерти. «Теперь мне умереть // Великим счастьем было бы!» - пророчит он (перевод А. Радловой). Скоро, очень скоро он произнесёт слова, которые мы будем понимать как ключ к его натуре:
        But I do love thee; and when I love thee not
        Chaos is come again.
        «Но я люблю тебя; а когда не люблю, хаос приходит опять». Коротко, ёмко, исчерпывающе. Надломленный войной генерал говорит о возвращении чего-то, до боли ему известного. Идёт начавшаяся сцена, звучит монолог о черноте и ненависти. Зрителю вдруг становится ясно, что любви больше нет, а раз любви уже нет… Значит, хаос в душу Отелло уже вернулся.
        II. ОПЕЧАЛЕННЫЕ РАТНИКИ
        Что же так сблизило Отелло и Яго? Если Яго - подлец, лицемер и мерзавец, то почему им дорожит Отелло? Мой добрый Яго, мой честный Яго… Два их образа так тесно между собой связаны, что возникали игравшие их попеременно актёрские пары (Г. Ирвинг и Э. Бут - 1881, Л. Оливье и Р. Ричардсон - 1938). Первый готов подозревать, второй толкает к подозрению. Один из-за цинизма не верит в любовь, другой просто боится в неё поверить. Нет, это не просто негодяй и его жертва. Это некая сумма «Отелло+Яго» - собирательный образ РАТНИКА, рассеченный Шекспиром надвое.
        Яго - такой же ратник. Он тоже был там, где пушки пожирают людей. Кто-то каменеет душой как Отелло, кто-то топит военную память в вине. Яго откровенно пьян в самой первой сцене, когда они с Родриго бредут из кабака и на ходу сочиняют месть досадившему им Отелло. Едва выйдя на сцену, Яго мстит, подличает и сквернословит. «Ты жалкий негодяй!» - кричит Брабанцио. «А вы - сенатор», - хохочет Яго. Он знает, что он негодяй, ему уже говорили. Он не стыдится своего негодяйства.
        Но этот же самый Яго ещё и весельчак, добряк, балагур. В шекспировском театре его играл комик. Душа компании, Яго будет старательно спаивать Кассио под звон бокалов и им же исполняемую песню. Странно, именно в кабацкой песенке яснее всего раскроется отношение Яго к жизни. Уж больно нездоровая его песня - ратничья.
        А ну-ка, стаканами - чок-чок!
        А ну-ка, стаканами - чок!
        Солдат не дурак.
        А жизнь что? - пустяк.
        Пусть выпьет вояка разок.
        (Перевод А. Радловой.)
        Бессвязный набор слов. Лишь одна-единственная мысль чётко высказана: человеческая жизнь - пустяк. Вообще, Яго редко выбалтывает то, что думает. Он скрытен. Когда, прячась во тьме, он осыпает бранью старика и его дочь, он в первый и последний раз искренен. Позже он будет лишь менять маски. Маска своего парня, маска весельчака и кутилы, маска верного друга. И самая любимая маска - простоватого солдафона. В ней ему легче всего жить на свете.
        Пускай жена и друзья держат его за недалекого вояку! Пускай зовут его честнейшим добряком Яго! Лишь бы никто не видел его подлинного лица. Яго - ратник. Он ранен в душу как каждый второй выживший в день, когда в бою погиб брат Отелло. Война показала ему, что жизнь человека - пустяк, что мир - подл и мерзок. А жить с таким открытием невозможно. Поэтому притворство стало способом выживания. Маски Яго - это не лицемерие, нет. Маски Яго - это мимикрия, защитная реакция раненого животного.
        В этом отношении Яго легче, чем Отелло. Отелло мимикрировать не способен, его душа обнажена. Отелло со страстью отдаётся то поискам любви, то безудержной ненависти. Но вдруг, оказываясь один на один с Яго (своим вторым «Я»), он… нет, не успокаивается, но погружается в привычную среду. Странное дело! Яго рядом с Отелло тоже не играет ни своего парня, ни тупого солдафона. Сводя их вместе, Шекспир - мастер речевых характеристик - заставляет собирательного ратника «Отелло+Яго» говорить на одном языке и понимать самого себя с полуслова. «Подлец, ты должен доказать, что шлюха - моя любовь», - восклицает один. Это Отелло. «Хотели б грубо вы его поймать… Когда ее покроет?» - предлагает другой. Это Яго. (Перевод А. Радловой.) Как же они похожи, эти два душевно изуродованных человека! А ведь это два офицера, они говорят о даме, о законной супруге одного из них…
        Оставим в стороне вопрос о морали, её здесь нет. Поговорим о другом. Два ратника ненавидят друг друга. Ненависть Яго хрестоматийна, «взаимность» Отелло видна, когда он, хватая за грудки «своего доброго Яго», готов придушить его. Да уж, их отношения далеки от дружеских. Но из того, что Отелло не порывает с Яго, мы понимаем: их сплачивает нечто весьма крепкое. Это не пресловутая доверчивость. Это не отношения службы. Это - фронтовое братство, срастающее две искалеченные души намертво. «Навек с тобой я связан», - клянётся один ратник другому (акт III, сцена 3).
        Давно ли фронтовое братство так их спаяло, нам, по воле Шекспира, неизвестно. Можем лишь догадываться: та страшная битва ещё не стёрлась из памяти, но Яго уже успел познакомиться с припадками своего генерала. Доведенный до исступления Отелло жалуется на боль во лбу (вспомним наше предположение о контузии!) и, выдав бессвязный набор слов, падает в обморок. «Падучая свалила генерала», - злорадствует Яго. Подлец, наверное, лжёт, что накануне у Отелло был другой припадок, но уверенность, с какой он проявляет медицинские познания, убеждает: Яго знаком с такими припадками. Он видел их либо у Отелло, либо у других ратников. Зачем Шекспиру этот медицинский натурализм? Что давали ему такие подробности?
        «Лежал. Прижимался. Он её бесславит. И в каких выражениях! Прижимался. Это мерзость. Платок. Заставить сознаться. Платок. Заставить сознаться и повесить. Нет, сначала повесить, а потом заставить сознаться. Я весь дрожу. Не поддаваться этой помрачающей боли без проверенных сведений! Боже, как я подумаю!.. Носы, уши, губы. Тьфу! Я падаю. Заставить сознаться. О дьявол! (Падает без чувств.) ” (Перевод Б. Пастернака.)
        Предобморочный монолог был бы короче, если бы в XVII веке не рассчитывался на срыв аплодисментов. Посмеем предположить: сценический припадок обобщал известные зрителю последствия ран и контузий. Актёры были в праве ожидать от зрителя эмоциональный отклик.
        Здесь нам необходимо сделать паузу, чтобы понять, что представляла собой Англия рубежа XVI/XVII веков.
        ***
        Англия готовилась стать военной державой. Она едва шагнула за Атлантику и только что обосновалась на заокеанских землях. Стране пришлось содержать военные базы и мощью артиллерии отстаивать право на мировое господство. Корона Сверхдержавы - вещь опасная, граждане, которым она стискивает голову, мыслят особыми категориями и всё происходящее оценивают с позиций военного успеха. Вот, скажем, англичане восхищались, когда Испания в 1571 году разгромила турецкий флот (даже Шекспир упомянул турецкий флот в «Отелло»: сыграл на чувствах зрителя). Но думается, что победи в тот год турки, англичане одарили бы их таким же восторгом.
        Испания владела крупнейшим в мире флотом, а её колонии были обширнее, чем вся Англия. В гонке за мировое лидерство она стала опасным соперником, в Атлантическом мире медленно зрела мировая война. Столкновения в нейтральных водах случались всё чаще, в фактический театр войны превратилось поощряемое английским государством пиратство. К 1588 году Испания решилась на «контртеррористическую операцию», направила флот к берегам Англии и… потерпела сокрушительное поражение. Год 1588 вошёл в историю как год разгрома Непобедимой испанской армады.
        А молодой Шекспир в это время уже три года как находился в Лондоне. Это на его глазах объявлялся сбор средств на войну (английский военный флот был выстроен на деньги среднего класса - купцов Лондона). На его глазах городская голытьба вербовалась в солдаты и матросы. Шекспир стал очевидцем и того, как эйфория победы выплеснулась на улицы. Нация переживала подъём и взрыв патриотизма. Граждане больше гордятся тем, что они современники великих побед, а не современники великих поэтов.
        Но пушечный гром, горящие огнём корабли и абордажные схватки - все эти «опасности на суше и на море» не проходят бесследно. Вялотекущая мировая война продолжалась, пиратству ещё предстояло расцвести махровым цветом, и эйфория побед мало-помалу стихала. Англия вдруг столкнулась с послевоенной реальностью, когда на её улицы воротились раненые, контуженые или физически здоровые, но душевно искалеченные солдаты.
        Сотни старых солдат с пиратских времён Дрейка войной зарабатывали себе на хлеб. Теперь они как Яго слонялись по портовым городам и сетовали на «славных вычислителей», перехвативших их должности. Всё правильно: Англия - Владычица морей нуждалась в образованных морских офицерах, овладевших точными науками и системами навигации. Старые полуграмотные вояки разве что не выбрасывались на улицу. Зритель Шекспира видел внезапное, неспровоцированное озверение ратников, видел, как озлобление таких вот «Яго» выплёскивалось в пьяной поножовщине.
        Видел зритель и других офицеров: аскетичных, малоконтактных, замкнутых в себе. Таких ценят на службе за верность долгу и исполнительность. Суровость офицера принимается за доблесть, но только близкие люди знают, что творится в выжженной душе и сколько боли в окаменевшем сердце. Таков Отелло. В сцене приговора Кассио он решителен до прямолинейности. Вообще, решительность это его качество. Позже он будет даже слишком решителен, пока же он лишь предупреждает о свойственных ему вспышках ярости:
        Сейчас мой разум подчинится крови;
        И страсть, рассудок затемнив, стремится
        Путь проложить. А если двинусь я
        Иль руку подыму, падёт любой
        Из вас от гнева моего…
        (Перевод А. Радловой.)
        Горе, когда гнев не контролируются рассудком. Это не черта характера, это болезнь, приобретенная в аду сражений. Но уже через день Отелло готов простить Кассио. Да, он бы так и сделал, если бы не интриги Яго. Похоже, наш генерал не считает проступок своего заместителя особо тяжким. Подумаешь, в пьяной драке едва не зарезали бывшего коменданта гарнизона. В первый раз что ли?
        По логике сюжета, Яго не мог предполагать, насколько невменяем выпивший Кассио. Кажется, интриган-поручик и сам ошарашен, как далеко зашла пусть не безобидная, но шутка. Яго лишь подпоил «вычислителя», скандал же, учинённая драка и кровопролитие - на совести Кассио. Не симпатичен оболганный поручиком лейтенант. Увы, такова жизнь. Англичане успели повидать молодых карьеристов, вроде Кассио, что, заглаживая проступок (едва не стоивший человеку жизни), приводят под генеральские окна оркестр и хлопочут о карьере через жену непосредственного начальника.
        Не думаю, чтобы Шекспиру не хватило этического такта. Неблагородство его персонажа должно быть заметно. Достаточно вспомнить отношения Кассио с Бьянкой, чтобы перестать симпатизировать лейтенанту. Мы ещё не упомянули о Бьянке? «Бабёнке той, что тело продаёт // И покупает хлеб и платье…» Если Шекспир упомянул даже такие подробности гарнизонной жизни, значит быт военного городка был известен и понятен его зрителю. Да, за полком следует обоз, полный доступных женщин. Да, уставшие от войн и смертей люди ищут забвения страхов в естественнейших жизненных удовольствиях.
        «Я женюсь на ней! Что? На продажной девке? Прошу тебя, пожалей немножко мой ум; не думай, что он совсем свихнулся. Ха, ха, ха!» (перевод А. Радловой).
        Слова о браке вызвали у офицера хохот. Но участвовать в похищении дочки сенатора он не отказался. Традиционно это считается ошибкой Шекспира: будто бы в I акте Кассио ничего не знает о побеге, но зато в III акте его называют «помощником» Отелло и Дездемоны. Посмеем не согласиться: короткий диалог из I акта, якобы показывающий неведение Кассио, можно прочесть совсем с другой «музыкой»:
        Кассио. (К Яго.) Что он здесь делал?
        Яго. На суше ночью захватил галеру.
        Когда законен приз он будет счастлив.
        Кассио. Я не пойму!
        Яго. Женился он.
        Кассио. На ком?
        Входит Отелло.
        Яго. Клянусь… - Идёте, генерал?
        (Перевод А. Радловой.)
        Кассио лишь удивлен, почему Отелло в этот час здесь, а не с Дездемоной. Яго отвечает двусмысленностями, для него сбежавшая девица равна «сухопутной галере» - так в те годы матросы звали проституток. Поручик готовит скандальную новость: генерал-то женился! «На ком?!» - Кассио поражён до глубины лейтенантской души: жениться на обесчещенной беглянке - это что-то новое. «Клянусь…» - кривляется и гримасничает Яго, но замечает вошедшего Отелло и меняет тему.
        Личные и семейные отношения шекспировских ратников крайне сложны. Кто-то зачем-то пустил слух о связи Эмилии с Отелло. Яго и так знал о неверности супруги, но подозревать ещё и боевого товарища, похоже, не решался. В озлоблении, Яго буквально заставляет себя поверить в этот слух. Мы не будем добавлять черноты Отелло, сплетни лгут - ведь было бы верхом аморализма то, что Отелло приставляет Эмилию к искренне любимой жене в качестве служанки. Но кем и с какой целью порождён этот слух? Кому мешал чужой семейный покой?
        Грязные слухи рождаются людьми озлобленными, людьми с изувеченной душой, людьми, что завидуют даже намёку на чужое счастье. Собственно, всю фабулу трагедии можно вывести из зависти Яго, из его ненависти к более благополучным. Чужой покой невыносим для него, ведь сам он - ратник, а значит, лишён покоя, и, кажется, навек.
        «Что есть зависть?» - спросили у одного святого старца. «Печаль о благополучии ближнего», - ответил он. «А что есть печаль?…» Впрочем… об этом мы уже говорили.
        «Трагедия об опечаленном мавре» - так мог бы назвать пьесу Шекспир. История военного городка, охраняющего порт в заморской колонии, превратилась в трагедию измученного войной ратника. Но остановимся… Спросим себя… Не считалась ли война нормой, «единственным занятием, достойным мужчины»? Может быть, ни Шекспир, ни его зритель вовсе не задавались вопросом, что делает война с душой человека?
        Европа вступала в новый XVII век. Англия воевала с Испанией и Францией, Франция и Испания вели между собой войны во Фландрии и Голландии, голландцы враждовали с англичанами, Швеция воевала с Польшей, Польша - с Россией. Мир сошёл с ума - увы, не в первый и не в последний раз. В Европе разразилась нескончаемая Тридцатилетняя война, перетекшая в кровавые гражданские войны. XVII век потряс человека жестокостью. Ужас был столь велик, что народная память не родила от этого столетия ни одного героического образа: ни Роланда, ни Жанну д’Арк, ни Уленшпигеля. Ни чести, ни доблести не увидели поэты в очередной «мировой» войне. Надвигалась эпоха мамаши Кураж - вдовы, лишившейся детей, но упрямо тянущей свой фургон маркитантки. Ибо война для нее - кормилица. Ибо сама она - ратница.
        Мировые войны возникают не вдруг. Они десятилетиями зреют в сознании граждан - будущих солдат и ратников. Жизнерадостные шекспировские комедии вдруг стали сменяться «Хрониками» о смутах и гражданских столкновениях. В «Макбете», в «Короле Лире» разлились предчувствия зрителей, их горькие настроения, какая-то обожжённость одним только ожиданием бед:
        Стою и сплю, взирая со стыдом,
        Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
        Что ради прихоти и вздорной славы
        Идут в могилу, как в постель, сражаться
        За место, где не развернуться всем,
        Где даже негде схоронить убитых…
        (Гамлет. Перевод М. Лозинского.)
        Англия ждала беды: дряхлеющая королева умирала без наследников. Эйфория былых побед давно позабыта, зрело ощущение близящегося ХАОСА. На сцене театра «The Globe» («Глобус») проходит премьера «Отелло». Новая династия Стюартов не принесла Англии стабильности, а заказанный Шекспиру «Макбет» - героические сцены из истории Шотландии - что-то не придал им популярности. Наоборот, в том же 1605 году звучит полный пессимизма и отчаяния монолог Глостера (трагедия «Король Лир»):
        «Вот они, эти недавние затмения, солнечное и лунное! Они не предвещают ничего хорошего. Что бы ни говорили об этом ученые, природа чувствует на себе их последствия. Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены… Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут преследовать нас до могилы». (Перевод Б. Пастернака.)
        Входя в XVII век, страна медленно, но верно сползала к эпохе гражданской войны, диктатуры Кромвеля и «охоты на ведьм».
        III. СУДЬБА, НЕОТВРАТИМАЯ КАК СМЕРТЬ
        Когда война ещё в памяти, а в настоящем - кризис, и в предчувствии - смутное время, на сцену шекспировского театра вышел ратник, падение которого совершается на наших глазах. Отчаяние сквозит в каждой его реплике! Отелло слишком яростен, чтобы зритель мог встать на его сторону. Но он же и слишком несчастен, чтобы зритель посмел проклясть его.
        «О чёрен я!» - он мечется по сцене и терзает себе душу. Его жизнь была ХАОСОМ огня и смерти, он вступил в живые человеческие отношения и с ужасом для себя понял, что жить ими он не умеет. Только ли в непохожести на других людей, приравненной им к уродству, ищет он причины несчастья? Не чернота это, нет: выжженность, обугленность.
        Мы оставили Отелло в час, когда ХАОС в его душу вернулся, а убийство замышлено. Трагедия свершилась! Собственно, всё было предрешено до поднятия занавеса. «Судьба, неотвратимая как смерть, // Ещё от колыбели нам судила // Напасть рогатую», - говорит Отелло то ли о любви, то ли о ревности, то ли о своей собственной неуравновешенности (перевод А. Радловой).
        В присутствии Яго Отелло вдруг забывается и с болью пускается вспоминать все достоинства милой ему Дездемоны. Нет, не той, которую он собирается убить, но той, что живёт в его сердце, той, что была для него средством забвения ратных трудов и лишений. «Но как жаль, Яго! О Яго, как жаль, Яго!» - едва ли не со слезами взывает генерал, вдруг понимая, что той любимой им Дездемоны больше нет - по крайней мере, для него. Любовь оборачивается болью - ведь сильные чувства больны для искалеченного сердца. Отелло срывается в бездну.
        «Я изрублю её на куски! - вопит он через мгновение. - Мне - наставить рога!… С моим офицером!… Достань мне какого-нибудь яда, Яго…» (перевод А. Радловой). Как будто ему было бы легче, измени Дездемона не с подчинённым, а с вышестоящим. Давно ли он, угрожая Яго, требовал доказательств? «Собакой лучше бы тебе родиться, // Чем гневу моему давать ответ!» (перевод Б. Пастернака). Яго слишком хорошо знает генерала, чтобы понять: Отелло не шутит. Коротенькие реплики рисуют поручика не просто перетрусившим, но буквально схваченным за горло: «Вот до чего дошло!», «Мой генерал…» Ему конец, если Отелло поймёт, что Яго «ошибся», а Дездемона невинна. Потому Яго и сочиняет на ходу нелепицу про разговоры Кассио во сне, а едва опомнившись, инсценирует беседу с Кассио и демонстрацию им известного платка. Отелло этого достаточно.
        Не стыдясь никого, генерал-ратник, бьёт Дездемону - при офицерах, при родственниках её отца. Честь давно забыта, ратник бросает в лицо жене одно обвинение грязней другого. Любви, нежности, пресловутой оскорбленной доверчивости нет и в помине. Отелло как будто срастается с Яго, действует, как он, перенимая все черты своего alter ego. По указанию Отелло Яго покушается на Кассио. Уверенный в успехе генерал удовлетворён мщением и бросает раненого без помощи. «Рот заткнули, - злорадствует Отелло, сообщая новость Дездемоне. - Не даром принял меры честный Яго» (перевод А. Радловой). Он уже не летит в пропасть, он уже ступает по самому дну…
        Честный Яго… Даже после этого он зовёт Яго честным… Поручик оправдывается: «Сказал ему, что думал; и не больше // Того, что он считал правдоподобным»(перевод А. Радловой). Вот так-то: мавр склонен считать правдой лишь то, что вписывается в его, ратничьи, представления о мире. Война выворачивает душу.
        Несчастная Дездемона! Ради дорогого Отелло, столь не похожего на прочих мужчин, она обвиняет себя в самоубийстве, выгораживая убийцу подлинного. «Никто. Сама (Nobody. I myself)», - говорит она перед смертью. Эти слова приобретают трагический, смысл. Она действительно сама погубила себя своим замужеством. Случившееся должно было произойти, её муж - жертва, но не столько обмана, сколько привитых войной качеств. Что оставалось ей в последнюю минуту? Лишь простить несчастного мужа-ратника, в безумстве которого ей некого винить.
        «Не знать бы вам его!» - искренне пожелала Эмилия.
        Тысячу раз прав был старый Брабанцио, когда не желал дочери этого брака. Бедный старик если не по опыту знал, то чувствовал отцовским сердцем, что не увидеть ему добра от странного человека, которого дочь выбрала в мужья. Помешать бы ей, воспрепятствовать бы всеми силами - да дочь, видно, отцов характер унаследовала: что решила, то сделала. Месяца не прошло, как Брабанцио не стало, удар ли хватил пожилого человека, сердце ли не выдержало тревоги - кто знает. Дездемоне так и не успели сказать об этом.
        Война, как выясняется, подобна чуме. Хладнокровие Отелло сохраняется до самого разоблачения Яго и не оставляет нам мысли о его сожалении. Убивая, Отелло не вершил суд, как это нередко трактуется. Он воевал - воевал со всем миром, с самим собою, с самой Войной! Есть люди, для которых Война не кончается, а продолжается по гроб жизни.
        Пересилить бы себя ратнику. Иметь бы чуть больше доверия, чуть больше умения прощать. Может, одно это и способно вытащить из адовой пропасти. Но… Но как же трудно это порою бывает! Нужно уметь любить, любить самому, а не ждать, когда близкие рассеют твою ратную боль и злость. Пусть женщины сильны душой, но не настолько. Не настолько, чтобы сломить Войну, если сам ратник бережёт её в себе.
        Отелло не думал, как будет жить дальше: один, без Дездемоны. Ратник не строит планов, потому что привык рисковать жизнью. Но Отелло вдруг понимает, что минуту назад он своими руками погубил самую возможность своего счастья. Более того, зло коренится в нём, и иных причин его беды просто не существует. Осознав это, воин делает последний шаг: раз Война не кончается, он убивает самого себя. Итог его войны закономерен, наш опечаленный мавр всю жизнь шёл к нему.
        Невредимым остаётся ратник Яго. Впрочем, финалом, к которому он движется, возможно, станут тюрьма и виселица. Отелло бросается на него с оружием, но… всего лишь ранит его. Если понимать двойной образ «Отелло+Яго» как целостный, то перед нами метафора самоубийства. «Пусть кровь течёт, но я не убит», - с холодным спокойствием произносит Яго. Шекспир этим подчёркивает демоническую живучесть войны и ратничества.
        И здесь совершается самое, на наш взгляд, психологически страшное: Отелло проклинает Яго, приговаривая его к жизни:
        I am not sorry neither. I’ld have thee live,
        For, in my sense, ’tis happiness to die.
        (Буквально: «Я не сожалею. Я желаю тебе жить. По-моему, счастье - умереть». )
        Кому как не Отелло знать, что жизнь есть ПЕЧАЛЬ, беспросветный мрак и безысходность. В его глазах жизнь - это тот самый ад, в котором, не зная спасения, страждет душа. Потому-то и бежит он из жизни-ада, потому-то и казнит самого себя, вспоминая: дескать, где-то вот также я заколол турка в чалме и этим доказал преданность Венеции. Это не солдафонство, не стремление выказать лояльность или верность присяге. Опечаленному мавру необходимо вспомнить хоть что-то, оправдывающее его жизнь.
        С гибелью Отелло Яго остаётся морально опустошённым, будто не мавр, а сам он лишается жизни. Отныне ему некому мстить. Зависть, ставшая смыслом его существования, теряет свой предмет. Ему некого ненавидеть, а любить он не умеет. Бессмысленность жизни вдруг раскрывается перед ним настолько зримо, что ужасает его больше, чем все пережитые им сражения вместе взятые. С этой минуты мы с полным правом можем говорить уже об Опечаленном Яго.
        Новым комендантом крепости назначат Кассио. Быть может, в этом и кроется шекспировский оптимизм, ведь Кассио чудом избежал смерти. А значит, комендантом будет не вояка-практик, а человек образованный и ещё не травмированный войною.
        Шекспир дозволяет нам надеяться.
        ***
        Ни о ком так не страдает зритель, как о себе самом. В интуитивных поисках очищающего катарсиса шли на «Отелло» ратники - бывшие солдаты, матросы, старые пираты и корсары. Не море порождает пиратов! В шекспировский век такими людьми наводнилась вся Англия. Вот потому-то в годы, пришедшиеся между атлантической и гражданской войной, трагедия о чернокожем ратнике и не сходила в Англии со сцены.
        Миновало столетие. Англия едва приходила в себя после революции и охоты на ведьм… И внезапно пьесой принялись возмущаться. Её вычёркивали из истории. Из памяти. Из литературы. Над ней издевались. Томас Раймер, потомственный лорд и официальный королевский историограф, мнивший себя великим критиком, издал «Краткое обозрение трагедий» (1693 г.), где скабрезно пересказал «Отелло», глумясь над историей с платком и лицемерно возмущаясь грубостью персонажей. Вот его перлы:
        «Вопреки здравому смыслу и Природе [Шекспир] изобразил его [Яго] коварным и вкрадчивым мошенником вместо прямодушного и откровенного Солдата, черты которого неизменны в этом Мире уже тысячи лет!»
        «Вся эта трагедия есть не более чем Кровавый Фарс без соли и специй!»
        «У нас чернолицый мавр мог бы стать полковым Трубачом, а Шекспир делает его чуть ли не Генерал-Лейтенантом. У нас мавр мог бы жениться на шлюшке или Грязной Потаскушке, а Шекспир готовит для него Дочь и Наследницу знатного Лорда».
        «В Природе нет ничего более отвратительного, чем неправдоподобная ложь!»[31 - Обилие заглавных букв характерно для оригинала и его пафоса.]
        Вот оно, главное: «у нас», «у нас»! В своей ненависти Т. Раймер проговаривается: он сознаёт, что речь идёт об Англии, а не о далёкой Венеции. Дикое в своей озлобленности недовольство «неправильной» пьесой лишь выдавало недобрый интерес к Шекспиру и к его «Отелло», в «венецианцах» которого вдруг узнаны современники.
        Отелло начали маскировать. Его лицо мазали гуталином. Ратного генерала и командующего гарнизоном рядили в персидский тюрбан, турецкий халат и кружевные панталоны. Его заставляли кривляться на сцене и сверкать глазами. Во всём этом, во всём сквозило скрытое, закамуфлированное возмущение военных кругов - лордов, генералов, офицерства, сознававших, что Шекспир говорит о них. Впредь такое не должно даже приходить в голову!
        Три столетия истинного Отелло не существовало. Теперь, чтобы спасти пьесу, следует назвать всё своими именами: наверное, придётся сыграть мавра в камуфляже или в тельняшке десантника. Да, пора вернуться к подлинной незамаскированной трагедии «Отелло». Ради травмированных войной ратников. Ради бывших моряков Дрейка и наших современников. Их калечило ядрами, картечью и пластиковыми минами. Они отличились в боях, как Отелло и Яго. Многие знают только одно - солдатскую палатку, и для многих чума Войны не кончается.
        Не море порождает пиратов и корсаров. Не море, но бесконечные войны на нём и его берегах.
        Вперёд, государь!
        ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ
        БЕЛЫЙ КОРОЛЬ И ЧЁРНАЯ ДАМА
        Стучали колёса поезда, стучали размеренно, волшебно, умиротворяюще. А я припал к окошку в купе и не мог оторваться. Так впервые в жизни я увидел Терезу. Увидел за окном - снаружи мчащегося поезда. Меня привлёк и сразу околдовал серебристый плащ и синее-синее платье. На ветру трепетали её короткие волосы, а лоб под светлой чёлкой перехватывала диадема из жемчуга.
        Тереза была в колеснице, её влекла четвёрка лошадей. Кони неслись со скоростью поезда - бок о бок, не отставая. На скаку развевались крепкие, как плетёные канаты, гривы. Не первый час я следил за ними. Казалось, кони не знают усталости. Колесница одолевала разъезды, кюветы и насыпи. Ей были нипочём и леса, и поля, и реки. На перронах кони замирали в видимости моего окна и трогались вместе с поездом.
        Вот - перелетая через косогор, Тереза на меня посмотрела. Мы встретились взглядами, и я вдруг понял, что сквозь оконное стекло она меня видит. Я подался вперёд, приник к окну вплотную и - опрокинул стакан с чаем. На меня прикрикнули:
        - Что ты там увидел?
        В эту секунду мимо окна пронёсся товарный поезд. Когда вагоны отгрохотали, я глянул в окно. Колесница осталась поблизости, кони ничуть не отстали. А Тереза вдруг поманила меня тонким пальчиком. Тогда-то я понял, что она прекрасна… Хотя я не прав, это слово здесь не подходит: «прекрасное» предполагает нечто возвышенное. Она была красива. Просто красива.
        В тот год на отдыхе в южном городке, откуда я возвращался, что-то впервые коснулось меня. Оглядываясь, я стал искать в толпе серебристый плащ и синее-синее платье. Я не сознавал своего возраста. В детстве понятия «большой» и «маленький» - это лишь категории величины, а не социальной зрелости. Но правильней будет сказать, что это Тереза не ощутила мой возраст. В этом была её ошибка. В её мире возраст - категория постоянная, а значит неопределённая и по своей сути не существующая.
        Впрочем, об этом чуть позже.
        Помню, как в первый раз я вошёл в их город. Зеленели сады, а среди садов лежали площади и парки. Взлетали ввысь панельные дворцы, а к ним прижимались крохотные домики с красными крышами. Они так мило смотрелись возле крепостей из железобетона. Вокруг куда-то спешил народ. Присмотревшись, я увидел, что часть народа - «одни», а часть - «другие». Не знаю, как это объяснить… Просто обе части народа видели меня и отнюдь не видели друг друга.
        Второй мир лежал не где-нибудь, а посреди первого. Мне открылось, что теперь я могу стать, кем захочу - от бродяги до короля и от поэта до принца. Я выбрал для себя то и другое: я стал актёром, то есть всем сразу. Помню, что рядом с городом стоял лес, а над лесом поднималось солнце. Я искал в городе синее-синее платье и пел об этом. Я был трувёр.
        Когда-то я спросил у отца, кто такие трувёры.
        - Это как трубадуры, - ответил он.
        - Как трубадуры? - я уточнил.
        - Да, - он оторвался от газеты, - но трубадур, что в кино, это бродячий циркач. А настоящие трувёры и трубадуры были странствующими рыцарями-певцами, как менестрели! - вообще, папа многое знал из древней истории.
        Я понял главное: в кино мой коллега искал принцессу, а поскольку я ищу серебристый плащ и синее-синее платье, я тоже трувёр.
        Однажды мы где-то гостили. Шумел телевизор, показывали кино про трубадура. В комнате стоял стол, круглый как у короля Артура, лежала плюшевая скатерть, а на ней были разбросаны шахматы из фарфора и чёрные индийские карты. Над столом в застеклённом шкафу стояли книги, а одна из полок была закрыта деревянной дверцей. Тайком я отпер её, но она оказалась пустой…
        Ту книжную полку, но уже не пустую, я много раз видел во сне. Я упомяну об этом, когда придёт срок.
        Чёрные карты, хрупкие шахматы или старое кино было тому причиной, но второй мир на мгновение приоткрылся. Что-то почувствовав, я выскочил во двор и вот тогда обнаружил, что есть на свете «одни», а есть - «другие». Забавно было смотреть, как всадник в шляпе с пером переезжает трамвайные пути. Он резко оглянулся - мне показалось, что с моим появлением всадник краешком глаза разглядел и трамвай.
        После этого прекрасный мир исчез. А я стал искать туда дорогу, поняв, что лишь там я встречу серебристый плащ. Мне предстояло родиться в том мире Трувёром. Вернее, нет: «рождение» - неудачное слово. Рождение - это категория возраста, его начальный отсчёт. А возраста во втором мире нет. Мне предстояло выйти там из леса. Того самого леса, над которым вставало солнце.
        В один из дней я глубоко вздохнул и ощутил себя по-новому. Я вдруг осознал, что нахожусь в лесу - совсем нагой, бездомный и дикий. Как доисторический человек или какой-нибудь Маугли, даже не знаю, что тут вернее. Но лесные звери приняли меня за своего и верно служили мне, пока не вывели к людям.
        Я вышел к людям. От заповедного леса мне показали дорогу в посёлки и города. Я до сих пор помню тех, кого тогда встретил и кто проводил меня. Часто мне помогали простым глотком воды. А я расплачивался моими песнями, не петь я уже просто не мог. Из моего сердца рвался жар, и этот жар отливался в песни о победителях, героях и славе: я был Трувёром.
        - Ты кто такой будешь? - спросил кто-то из обступивших меня горожан.
        Я стоял одной ногой на брусчатке их городка, другой - на тротуаре моего мира. На всю улицу скрипели в моём мире качели, а здесь громко вторили им флюгера на крепостных башнях.
        - Я - бродяга, - ответил я сущую правду и посмотрел этим людям в глаза.
        Да, я мог посмотреть на них - на людей из второго мира, мог разговаривать с ними и даже петь песни!
        - С тобой никого больше нет? - спросили меня.
        - Я - одиночка! - желание петь придало мне уверенности и храбрости.
        Вокруг лежали тесные улочки, грелись на солнце широкие площади. На одной из площадей я и стоял, а народ сходился посмотреть на бродячего артиста.
        - Ты, что ли, циркач и будешь показывать фокусы? - горожане рассматривали меня с любопытством.
        - Я - Трувёр…
        - Ах, ну тогда пой! - и я запел этим добрым людям про лес и солнце, про подвиги и отвагу, про храбрых героев и великих владык. Странно, но сегодня я не помню ни строчки из тех песен, хотя слова лились у меня сами собой.
        Сбежались жители окрестных домов и местные завсегдатаи. С коней сошли рыцари. Я заметил, что люди в здешних краях носили значки двух каст - чёрной и белой. Ко мне приблизился чёрный гвардеец и, дождавшись конца песни, требовательно сказал:
        - Здесь петь нельзя. Ты не знал? Здесь, на этой самой площади, нельзя петь песни.
        Слушатели разочарованно загудели, а какой-то пожилой рыцарь с белым значком подмигнул и протянул мне школьный меч для учебного фехтования:
        - Ну-ка, Трувёр, поспорь с ним! - и засмеялся.
        Наш поединок оказался недолгим. Я быстро разоружил чёрного гвардейца - гардой меча поддел его шпагу, и она зазвенела по мостовой. Довольные зрители закричали и захлопали. А гвардеец простодушно насупился, но не обиделся и сказал, подбирая с земли шпагу:
        - Всё равно тут петь нельзя. Нельзя и всё.
        - Это ещё почему? - я усмехнулся. Я был снисходителен к нему, проигравшему, да и поддержка зрителей меня окрыляла.
        - Потому что на эту площадь выходят окна Белой Принцессы! Понятно? - гвардеец показал рукой на те окна.
        Я поднял глаза и вдруг всей кожей почувствовал, как в этот миг первый и второй миры срастаются в новую реальность. Они сливались и проникали друг в друга. Дворцы совпали с многоэтажными зданиями, городские площади соединились с дворами посреди кварталов. А окна, на которые показал мне гвардеец, срослись с окнами квартиры, в которую недавно въехали я и мои родители.
        - Это мне-то нельзя тут петь? - я вложил в голос максимум самоуверенности. - Ты действительно считаешь, что именно мне - и нельзя?
        Гвардеец смешался, а я громко запел. Что-что, а уж петь во дворе собственного дома я имел полное право.
        - …Да куда ты всё время смотришь? - окликнула меня мать.
        Когда тебя выдергивают из одного мира в другой, ты теряешь нить разговора.
        - …Ты что же, видишь то, чего нет? - встревожился отец.
        Собственно, меня никто и не выдёргивал. Я просто переводил глаза с папы и мамы на чёрных гвардейцев и белых рыцарей. Занятно, но всё, что я говорил и пел людям одного мира, никак не воспринималось людьми в мире другом.
        Горожане скопились на дворцовой площади, они увидели, как Трувёр сбился на полуслове и уже не смог ни закончить, ни повторить начатую песню. Досадную осечку слушатели объяснили тем, что в это мгновение из ворот дворца - вернее, из подъезда моего дома - выходила свита Белой Принцессы.
        Да, той самой Белой Принцессы. Трувёр или трубадур рано или поздно находит ту, ради которой поёт. Через всю площадь, поверх голов собравшегося народа, мы смотрели в глаза друг другу и узнавали: я - её, а она - меня.
        - Тереза, - прошептал я одними губами, ах, эта светлая короткая чёлка, этот жемчужный венчик на её лбу, этот серебристый плащ… Ведь я же всегда знал её имя: - Тереза! - я повторил.
        В её глазах заблестели слёзы, и мы сквозь толпу бросились навстречу друг другу.
        - Ты, всё-таки, нашёл меня, - прошептала она.
        Довольные зрители зашумели, и белые пажи из свиты Терезы оттеснили чёрных гвардейцев.
        - После стольких-то лет? - вырвалось у принцессы, потому что со дня нашей встречи прошло несколько лет. - Как, как ты нашёл меня?
        - Я здесь живу, - ответил я. Ведь так оно и было, её дворец был теперешним моим домом.
        - Э-э, нет! - она подняла пальчик и несколько раз покачала им перед моим носом. - Здесь живу я, а не ты. Не забывай, твой мир - лишь тень моего.
        - Если ты скажешь, что мой мир - иллюзия, - громко сказал я, - то я повернусь и уйду, - я показал характер.
        Народ ахнул, свита Белой Принцессы остолбенела. Какой-то бродяга и уличный певец посмел разговаривать на «ты» и спорить с самой принцессой! Но Тереза с неожиданным миролюбием уступила мне:
        - Ладно, нет никаких иллюзий. Есть два мира одной реальности, - и она позволила мне взять себя за руку.
        Вот так, на дворцовой площади вместо объяснения в любви у нас произошёл философский спор.
        Рука об руку мы поднялись во дворец - по лестничным маршам моего блочного дома. Так я остался в покоях принцессы. Между прочим, гостиная моей квартиры оказалась её тронным залом. Меня встретило презрение придворных, особенно тех, кто относился к чёрной знати. Но едва мы с Терезой остались одни, то есть рядом не было ни чёрной или белой свиты, ни моих родителей, как Тереза метнулась ко мне, прижалась всем телом и горячо прошептала на ухо:
        - Никогда, никогда не говори им, откуда ты взялся! Для них ты просто бродяга-трувёр и моя прихоть, - её губы скользнули по моей щеке.
        - Я и есть бродяга и трувёр, - успел я ответить.
        Тут в принцессины покои ворвалась в сопровождении гвардейцев Дама в угольно-чёрном платье. Два офицера чёрной свиты встали у дверей, а четверо прошли в комнату.
        «Так арестовывают», - подумал я, скрещивая взгляды со старшим гвардейцем.
        - Ваше сиятельство, - пискнула Тереза, - трувёру не положено петь только на площади под окнами. Но не было акта, запрещающего петь в моих покоях. Всего лишь петь, ваше сиятельство!
        - А так же оставаться здесь, ваше высочество? - свысока бросила Чёрная Дама. Но после остановилась, не зная, что предпринять.
        Я опустил руку на эфес меча и выступил вперёд, прикрывая Терезу плечом. Никто же не знал, что меч в моих ножнах - учебный. Старший офицер гвардии отвёл глаза, а Чёрная Дама растерялась. Они не хотели устраивать резню прямо в покоях принцессы - в её комнате.
        Вернее, в моей комнате, как я воспринимал её, глядя из первого мира.
        - Так ты… всего лишь певец? - вырвалось у Чёрной Дамы. - Ну, пой! - она приказала мне и оперлась рукой на мой письменный стол.
        Тогда я запел. Я выпустил из сердца на волю всю тягу к свободе, к простору, к полёту. Я спел ей мою отчаянную готовность к поединку не на жизнь, а на смерть.
        Чёрная Дама, закусив губу, выслушала и недовольно произнесла:
        - Пожалуй, что он просто певец. Пусть так. Ему дозволяется петь, ну, и оставаться здесь, - добавила она нерешительно. - Куда же ему идти? Не выгонять же.
        Она удалилась.
        Одержав маленькую победу, мы с Терезой стояли у окна и смотрели на дворцовую площадь. Внизу проходили пажи и придворные дамы. Стучали по мостовой кареты. Чуть поодаль поднимались стены замковых укреплений и башен. У ворот стояли противоосадные машины. Другие машины хлопали дверцами, урчали и дымили выхлопными газами. Бензин слегка дразнил обоняние и мне, и Терезе.
        - Скажи, - Тереза коснулась моего локтя. - Ты видишь и ощущаешь «тех» и «других»?
        Два мира сходились всё ближе. Площадь только что срослась со школьным стадионом. Десять белых пажей наткнулись на группу старшеклассников из местной школы. Те и другие озирались, ощупывали руками воздух, махали перед собой шпагами и портфелями. Боковым зрением они еле улавливали чужие фигуры, но, оборачиваясь, никого разглядеть не могли.
        - Смешно, правда? Как будто бой с тенью, - обронила Тереза. - У меня это началось… с самого начала, - призналась она. - Я скрывала. Мне бы не поверили, что я вижу «тех» и «других», - Тереза выжидающе смотрела на меня. - Ты первый из «других», кто увидел меня.
        - А Чёрная Дама, - я перебил. - Кто из вас главный - она или ты?
        - Тсс, - она прижала пальчик к губам.
        За нашими спинами вырос чёрный гвардеец и подал предписание от Чёрной Дамы. Трувёру, то есть мне, разрешалось жить во дворце, но число прогулок принцессы с этого дня сокращалось в два с половиной раза.
        - Что это такое? - не выдержал я. - У тебя тюремный режим?
        - Это режим Чёрного двора, молчи.
        - Что значит молчи? Я тут живу, это - мой дом и моя комната. Я хочу во всём разобраться.
        - Молчи! - взмолилась Тереза.
        Мы еле дождались, когда гвардеец, откозыряв, выйдет. Тереза схватила меня за обе руки и прошептала:
        - Женись на мне. Срочно. Очень срочно, Трувёр!
        Маленькое Королевство умещалось внутри одного микрорайона. Это если посмотреть на него из первого мира. А если из второго, то оно лежало в пределах замковых стен и занимало ещё несколько предместий. Королевство было столь маленьким, что его названия не помнили даже его жители. По традиции, им правили две благородные династии - род Белого Короля и род Чёрной Дамы, одна династия мужская, вторая - женская.
        - А Белый Король взял да и умер, - сказала Тереза, водя пальчиком по стеклу, запотевшему от её дыхания.
        - Когда же он умер? - спросил я.
        - Давно.
        - Ты была ещё маленькой? - я пожалел её.
        Тереза вспыхнула. Она отстранилась от окна и посмотрела на меня с сомнением - теперь-то я знаю: у неё зародились подозрения о моём возрасте.
        - Ты что сейчас спросил? - в голосе просквозили резкие нотки. - Была ли я маленькой?
        Я понял, что сказал бестактность, но в чём она состояла, не знал. Тереза прижала пальчик к губам и добавила:
        - Молчи! Я знаю, что нам делать.
        Со смертью короля в их стране пресеклась Белая Династия и в управлении наступил кризис. Белой же Принцессе показалось, что она нашла выход.
        Мои недавние зрители столпились под окнами дворца. Тогда мы спустились на площадь. Возле Терезы томилась моя душа, будто я прикасался к чему-то мне недозволенному. В сердце накапливалось незнакомое чувство. Вдруг оно вырвалось наружу томительной песней! Жаль, но её слова тоже вылетели из моей памяти.
        Я пел под окнами Белой Принцессы. Преступая закон и нарушая акт Чёрной Дамы, я, наверное, понимал, что пою здесь в последний раз. Я видел вокруг себя лица - старые и молодые, добродушные и взволнованные, плачущие и смеющиеся. Я пел и был в те минуты счастлив, потому что песня дарила людям слёзы и смех.
        Тем временем верные принцессе пажи занимали входы и выходы из дворца. Пажи встали на караул у подъездных дверей и возле арок моего дома, замерли на каждой лестничной клетке и перед лифтами. Вряд ли жители дома хоть немного замечали происходящее. Они спешили по своим делам.
        Влажная рука Терезы лежала в моей руке, и это придавало мне силы. Краешком глаза я ловил её чуточку шальной взгляд - на меня, искоса. Под крики зрителей появился белый герольд и объявил народу:
        - Радуйтесь! По законам Малого Королевства заключён брак между Трувёром и Белой Принцессой.
        Тогда люди королевства завопили что было сил:
        - Трувёр! Будь Белым Королём! Трувёр!
        Только теперь пришли в движение казармы чёрной гвардии. Они располагались там, где в первом мире стояли гаражи. По тревоге гвардейцы бросились на площадь или, иначе сказать, к стадиону при школе. Но вдруг столкнулись с людьми первого мира, и началась суматоха. Гвардейцы еле пробились к дворцу, теряя шлемы и шпаги и не понимая, что с ними случилось. «Тех» и «других» по-прежнему видели только я и Тереза.
        Явился эскорт Чёрной Дамы. На шляпах колыхались страусовые перья, наряды фрейлин отблёскивали чёрным жемчугом. Я вдруг разглядел, насколько же сама Чёрная Дама была усталой, пожилой и испуганной, несмотря на всё это великолепие. Силы духа хватило ей только на то, чтобы выкрикнуть:
        - Тишина, именем традиций! Молчание, именем двух династий!
        Народ приуныл, горожане замолкли. Чёрная Дама посмотрела на меня через макушки зрителей и растерянно спросила:
        - Что здесь происходит?
        Мне стало жаль её.
        - Я - король, ваше сиятельство, - объяснил я, как мог, добродушнее.
        - Король? - Чёрная Дама беспомощно выдохнула. - Ты с ней успел вступить в брак? Но почему же ты не посоветовался со мной! Ах, это всё я виновата, всё я… - укоряла она и даже била себя по рукам веером.
        Тереза попробовала обнять меня, ей не терпелось подчеркнуть свой замужний статус, а заодно и монаршею самостоятельность. Но я был глуп и смутился - я всего лишь взял её за руку, а чтобы скрыть конфуз, бестолково скомандовал:
        - Белые пажи - к бою! Белые рыцари - к оружию!
        Не ожидал, что королевское слово исполняется без проволочек. Пажи и рыцари выхватили шпаги и мечи, разбились на боевые группы и приготовились вклиниться в ряды чёрной гвардии.
        - Так-так, это верно… Молодец! - зашептала мне на ухо Тереза, одобрительно пожимая мне руку.
        - Что теперь будет? - успел я переспросить.
        - Что это? Бунт? - воскликнула Чёрная Дама. - Свержение традиций? Гвардейцы - к бою!
        Гвардейцы перестроились в боевые шеренги и наставили на моих рыцарей пики.
        - Мяте-еж? - довольным голоском протянула принцесса. Она уставилась на соперницу, и они обе с мстительным удовольствием сверкали друг на друга глазами. Наконец, Чёрная Дама признала ничью, и партия на дворцовой площади закончилась патом.
        Чёрная Дама с ненавистью посмотрела на меня - виновника переворота. Я выдержал взгляд и только после этого дал моим рыцарям отмашку. Пажи и рыцари убрали оружие в ножны, гвардейцы опустили пики. Чёрная Дама ретировалась, гражданская война не состоялась.
        - Теперь докажи самое главное, - прошептала Тереза мне на ухо. - Докажи, что ты король и мой муж, - она требовательно наступила мне на ногу.
        Наверное, я должен был обнять её за талию или за бёдра. Но я постеснялся и снова всего лишь подал ей руку. Тереза цыкнула на меня языком, но руку взяла и тут же выговорила мне с непонятной досадой:
        - Эй, слышишь? А ты в твоём мире давно ли вышел?
        - Вышел? - удивился я.
        - Из лесу! - выкрикнула принцесса и фыркнула.
        Это произошло через несколько дней. Игра не должна была закончиться патом. Пат означал лишь то, что решающая партия отложена.
        Небольшой лес, может быть, из числа заповедных, рос где-то за городом. С пригоршнями земляники, с россыпью цветов на самой опушке лесок этот произрастал сразу в обоих мирах. Машина отца стояла в тени с распахнутыми дверцами, а я немного отошёл в сторону от палатки. За мной пошли только двое из белых пажей Малого Королевства.
        Простор и ощущение свободы сделали так, что мне захотелось петь. Но не было зрителя. Мне хотелось геройствовать, но не было войска. Поэтому я попробовал не петь, а рисовать. Я выбрал из пажеской гвардии пажа с простым, немного широковатым, но правильным лицом, и стал набрасывать в блокноте его портрет.
        Тут, подскакивая на ухабах, промчалась вдоль леса карета с чёрными значками. «Ййехху!» - лес и окрестности огласились воплем чёрных форейторов. Я видел, как отдыхавшие на опушке люди стали оглядываться: они слышали крик, но не могли видеть карету. Вереницей пронеслись мимо них всадники из чёрной гвардии.
        - Да ведь их больше, чем нас, государь. Много больше, - быстро сказал паж, которого я рисовал.
        Тереза мигом подскочила к нам. С побледневшим лицом, с трясущимися губами она искала возле меня защиты.
        - Они же не осмелятся? - предположила Тереза как-то неуверенно. - Они же не посмеют поступить с нами, как… Ведь, так?
        Гвардейцы легко могли окружить наш временный лагерь. Вместо этого они двинулись на нас, на ходу спешиваясь. Форейторы распахнули дверцу, и из кареты, сверкая ожерельем из обсидиана, появилась Чёрная Дама. Она презрительно глянула на траву под ногами - дама больше привыкла к мостовым и паркетам. Она предъявила нам ультиматум:
        - Я требую, - отчеканила она, - чтобы Белый Король неукоснительно следовал Традициям двух Династий.
        - На это я пойду, - я вышел навстречу, держа под рукою меч. На этот раз не учебный, а боевой.
        - Нет, это мы ещё посмотрим! - прячась за моей спиной, подала голос Тереза.
        Нам противостояла целая рота гвардейцев. Разоружить их в поединках мне вряд ли удастся. А верных пажей оказалось со мной слишком мало.
        - Согласно Традициям, сир, - Чёрная Дама смерила меня взглядом, - все рыцари Малого Королевства, за исключением чёрных гвардейцев - подданные Белого Короля. Но все дамы королевства - мои подданные, из чего следует…
        - Это такая Традиция? - недоумевал я.
        - За исключением меня! - выкрикнула Тереза, и отчаяние в её голосе было слишком велико.
        - …из чего следует, - продолжила дама, - что Белая Принцесса, как отклонение от природы мужской Белой Династии, ограничивается во власти и подчиняется режиму Чёрного двора.
        Гвардейцы положили руки на эфесы шпаг. Я видел, что на их стороне численный перевес, но всё же первым вытащил меч и приготовился драться.
        - Нет больше Белой Принцессы, - я отклонил ультиматум, - есть Белая Королева.
        - Мятеж? Белый Король поднял мятеж против Традиций! - ах, сколько облегчения было в словах Чёрной Дамы, не торжества, а именно облегчения: - Арестуйте же Белого Короля!
        - Попробуйте, - ответил я, и сердце у меня заколотилось, а голос куда-то пропал. Гвардейцы взяли меня в полукольцо, вот-вот и окружили бы.
        Здесь прозвенели спущенные с крючка пружины, и в землю воткнулись арбалетные стрелы. У Чёрной Дамы побелели губы, она отскочила к карете и своим форейторам. А белый паж с простым, но правильным лицом, командным голосом выкрикнул:
        - Гвардейцы, не рекомендую сопротивляться! Арбалетные стрелы пробивают панцири и дробят кости. В меткости вы убедились, - и он обратился ко мне: - Государь, арбалеты перезаряжены, приказывай!
        - Взять же её, быстрее! - приказал я. На какой-то миг почудилось, что Чёрную Даму мы сможем отсечь от форейторов и захватить. Гвардейцы бросились назад к лошадям.
        - Взять, взять, взять! - Тереза от радости заскакала как сумасшедшая.
        Белые пажи сделали в сторону Чёрной Дамы угрожающее движение, но почему-то помедлили. Явно помедлили! Гвардейцы и Чёрная Дама умчались - только пыль поднялась вдоль леса. Я возмущался, когда мы возвращались в наш лагерь. Я размахивал руками и кричал, что мы могли захватить мятежницу, но упустили её!
        Паж, которого я рисовал (а это именно он сообразил вооружить пажей арбалетами), неторопливо возражал мне:
        - Нет, государь, она - в своём праве.
        - Но Чёрная Дама хотела арестовать принцессу! Вашу королеву, - кричал я.
        - Традиции, сир, традиции. Дама всего лишь говорила о нашем древнем законе.
        - Но это был настоящий мятеж, это был бунт. Ты разве не видел? Нет?! - я продолжал горячиться, а паж оставался спокоен.
        У меня дрожали руки, на лице проступила испарина, мой голос срывался. Ещё бы! Я только что выстоял настоящий бой! Я едва избежал ареста, заточения…
        - …Лёнька, ну чем ты сейчас недоволен? - папа заметил моё состояние и поднял голову от капота машины.
        - Я? Ничем! Ничем… - что я мог папе ответить?
        - Лёнь, ты постоянно с кем-то общаешься, - теперь забеспокоилась мама.
        - Дай маме спокойно отдохнуть, Лёнь! - прикрикнул на меня папа.
        Я промолчал и выпил воды из пластмассового кувшина. Тереза стояла передо мной и посматривала то на меня, то на моих родителей. Папа совершенно не понимал, что я сейчас пережил, минуту назад меня едва не заковали в цепи. А Тереза… Тереза не понимала, каков мой возраст и что такое возраст вообще.
        Выручивший меня паж облокотился на багажник папиной машины и смотрел, как я пил воду из пластмассового кувшина. Папа не замечал его.
        С этого дня Тереза всегда оказывалась где-то поблизости - в нашей квартире, в моей комнате. Ей находилось место в машине. Мы замечали, что люди обоих миров стали понемногу воспринимать друг друга. Однажды на глазах у всего народа белый рыцарь поднялся в автобус, и пассажиры, не сговариваясь, встали перед ним, пропуская его в конец салона.
        Тереза, глядя на него, попыталась спуститься в метро и сесть в вагон поезда. Белую Принцессу едва не смяли и не задавили, оттеснив куда-то к стенке. Я еле выручил её - схватил за руку и выдернул из толпы. Тереза дрожала всем телом, но не от страха, а от восторга. С горящими глазами она спросила:
        - Как тебе удаётся - жить в обоих мирах?
        - Никак, - ответил я. - Я здесь родился. В обоих мирах.
        Колкие искорки мелькнули в её глазах на мгновение. Она сощурилась, полагая, что я что-то утаиваю. Но мне нечего было ей рассказать.
        Вскоре после того дня мама нашла мои рисунки. Я рисовал наш двор, каким видел его из обоих миров: многоэтажки-крепости с притулившимися домиками под красными крышами. Но маму удивил набросок портрета - паж в древнегреческом шлеме. Этот шлем я пририсовал ему позже, и он оказался предвестником событий и испытаний, о которых я расскажу в своё время.
        ИСТОРИЯ ВТОРАЯ
        СУД РАВНЫХ
        Нашествие. Оно шло мимо школ, гаражей, телеграфа, ремонта обуви и прочей городской мелочи. Некоторое время нам казалось, что завоеватели пройдут мимо, не остановившись и не заметив Малого Королевства. Сопротивления никто не оказывал: белый корпус и чёрная гвардия перемешались и только тихо переговаривались:
        - Это же варвары, это варвары Северных гор.
        Я бы не называл их варварами. Из окон дворца я видел стройные боевые порядки и воинскую силу. Гремя по асфальту подковами, текла по проспектам их конница. Вдоль линий железных дорог катили колесницы. Через жилые кварталы продвигались колонны пехоты и ряды стальной фаланги.
        Вообще-то, вводить войска в Малое Королевство было бы разумнее с юга, ведь страна лежала в южном районе миллионного города. Но нашествие с варварским упрямством шло через весь гудящий Мегаполис с севера. Я диву давался, каким чудом никто из обитателей города не вставал на их пути. Какой-то закон природы хранил людей разных миров от соприкосновения.
        - А ведь на севере первого мира, - вспомнил я, - нет никаких гор. Все горы - на юге.
        Тереза ответила усмешкой, а Ксанф, тот самый паж, которого я рисовал, терпеливо объяснил:
        - На севере стоят горы, государь, и там живут варвары. А на юге - моря.
        Штурма дворцового комплекса почти не было - всего несколько битых стёкол. Пройдя под арками многоэтажек, завоеватели оккупировали нашу главную площадь, и скоро во всех переулках города, не замечая простых жителей, расположились воины в гребенчатых шлемах и с короткими мечами.
        Кто-то из пажей разглядел, что захватчиков ведёт царь Деметрий. Пажи и гвардейцы с волнением посматривали в окна. Мешая друг другу, они суетились в дворцовых переходах и бестолково толкались в дверях. Лишь горстка белого рыцарства кое-как держала позиции у ворот и на крыше дворца.
        - Ну и кто он такой, этот царь Деметрий? - положив руки на пояс, я встал у окна, мне это казалось мужественной королевской позой.
        Ксанф с неодобрением посмотрел, как я торчу перед окном вместо мишени.
        - Северные варвары, - сказал он, - год назад покинули родину и двигаются на юг через все страны. Деметрий - их потомственный царь.
        - Это колонизация, да? - я так и не отошёл от окна. - Мы стоим у них на дороге?
        - Нет, - он качнул головой, - варвары не занимают те земли, по которым проходят. Но кажется, что Маленькое Королевство было подлинной целью их странствий.
        - Даже так?
        Между прочим, Ксанф никогда не добавлял «ваше величество». Зато говорил по делу.
        Я обернулся к окну. Странные завоеватели не стремились проникать во дворец. Я рассмотрел их царя Деметрия. Окружённый охраной, он держался за спинами гоплитов, воинов в тяжёлых доспехах. На его голове мерцала корона, а на круп коня ниспадала алая мантия. Я ещё не говорил, что короны не были приняты в нашем Малом Королевстве? А ещё у Деметрия была рыжая-прерыжая борода. Эта бородища особенно меня занимала.
        - Тереза, послушай, этот царь - стар или молод?
        - Что? - возмутилась принцесса. - При чём здесь его возраст, когда мы завоеваны! Нет у царя никакого возраста! Откуда возрасту вообще взяться?
        В дворцовых окнах напротив, что через площадь, я видел лица моих подданных. Они тоже смотрели на то, что творится внизу. Осаждённые ждали от меня помощи, ведь я был их королём. А как я мог спасти народ от многотысячного войска?
        Вот - царь завоевателей внизу как на ладони. Кто-то, спасая Отечество, выстрелил в него с дворцовой крыши. Стрела прошила развевающуюся за его спиной мантию. В ответ по окнам дворца ударили тысячи стрел. Зазвенели битые стёкла, отпрянули дамы и рыцари. Тереза забилась под подоконник, мои подданные на все голоса закричали, а я в бессилии стиснул зубы.
        В восточном крыле вспыхнул пожар. Это одна из стрел пробила масляную лампу. Люди закричали «Горим! Горим!», - и дамы сразу побежали прочь от огня, а пажи и гвардейцы - им навстречу. Началась сутолока. А у меня в тот миг вертелась одна мысль:
        - Ксанф, этот пожар - он во втором мире? Или горит ещё и мой дом в первом мире?
        - Да какая разница, государь? - выкрикнул Ксанф. - Ведь это же - огонь!
        Действительно, сгореть можно в обоих мирах. В дальнейшем я глупые вопросы перед собой не ставил.
        С моими людьми я бросился тушить огонь. Дворец во втором мире, как и мой дом в мире первом, можно насквозь пробежать по смежным балконам и лестничным площадкам. Я выскочил из покоев на лестницу, но… далее для меня начинались запертые двери чужих квартир. Тереза закричала:
        - Ну, что ты стоишь, чего смотришь! Открой и войди. Взломай двери, как поступили бы все на твоём месте! Ты - царь. Ты - с охраной! Тебе ничего не сделают. Бери же на себя ответственность!
        Последние слова подействовали. Я рванулся по лестнице на чердак дома и ещё далее вверх - на крышу. С неё мы могли спуститься в любое крыло дворца. Мы сбили огонь, залили его водой, но где-то в покоях ещё тлели занавески, и чёрный дым валил из окон на площадь.
        Завоеватели не обращали на нас никакого внимания. Они были заняты особой церемонией: их предводитель Деметрий успел сойти с коня и сесть на возвышении. Мне показалось, что он готовился принять почести и от воинов, и от моих подданных. Среди белых рыцарей, осведомлённых в обычаях, пробежал шёпот:
        - Это же проскинез.
        - Ох, какое бесчестье, да-да, это проскинез…
        Вечером, спустившись по чердачной лестнице с крыши, я столкнулся с выходящим из лифта отцом. Тереза шарахнулась от него и взбежала на две ступеньки вверх. Мне кажется, она его боялась. А Ксанф шагнул в сторону, уступая отцу дорогу. Папа поймал меня за плечо и посмотрел сверху вниз прямо в глаза:
        - Ты был на крыше?
        - Но я же поднимался туда и раньше. Вместе с тобой, - я нашёл оправдание, но запоздало понял, что моя одежда, лицо и руки покрыты копотью от дворцового пожара.
        - Именно, что вместе со мной, - возразил папа. - Смотри, ты весь перемазался на чердаке. Больше на крышу не пойдёшь. Я скажу старшему по подъезду, и он закроет чердачную дверь.
        - Хорошо, пап, - я помолчал секунду и настойчиво спросил: - А что такое проскинез?
        Папа вздохнул, но всё же, стоя на площадке у самого лифта, рассказал мне:
        - Проскинез? Ну, был такой обычай. Все падали перед царём на землю и целовали пыль у его ног. Свободолюбивые греки презирали раболепствующих персов за этот обычай.
        - А что было потом? - не удовлетворился я.
        - А потом диадохи Александра Македонского ввели проскинез и у греков. Этих царей, конечно, боялись, но уже никогда не любили так, как любили Александра. А ты немедленно выйдешь из дома и погуляешь. Там тёплый вечер. Я не позволю тебе сутками сидеть перед телевизором.
        Весь разговор Тереза простояла на дворцовой лестнице. Прислоняясь к перилам, она переводила взгляд то на меня, то на отца, будто бы читала по губам, хотя прекрасно всё слышала. Я подчинился отцу и зашёл домой только переодеться. Тереза стояла, потрясённая его словами.
        - Кто ты такой в твоём мире, если тебе что-то не позволено?
        - Принцесса, я должен покинуть крепость, - перебил я. - Нельзя оставаться под защитой дворцовых стен, когда весь народ в опасности.
        Тереза ни с того ни с сего взорвалась:
        - Ты - раб или слуга? Говори, что такое на моих глазах происходило!
        Я принял из рук пажа пояс с мечом и препоясался.
        - Я - сын, - коротко ответил я и счёл это достаточным.
        - Я и сама дочь Белого Короля!
        - А раз дочь короля, то должна понимать, кто такие король-отец и королева-мать.
        - Ты в твоём первом мире, - она выдохнула с презрением, - ребёнок?!
        Я выдержал паузу и холодно заметил:
        - Значит, ты полагаешь, что раз мы под охраной, то нам ничего не сделают? Хорошо. Мы несём ответственность за страну. Так ты говоришь, дорогая? Вот мы с тобой спустимся на площадь, а с нами будут только пажи и гвардейцы.
        Тереза посмотрела на меня с ненавистью.
        Мы вышли из осаждённого замка. На захваченной площади валялись разбитые статуи и флаги чёрной и белой династий. Деметрий восседал посреди руин на превращённом в трон деревянном помосте. Вокруг царя лежали вниз лицом мои подданные - мужчины и женщины всех сословий. Воины Деметрия стояли с понурыми лицами. Военачальники укоряли его, но слов не было слышно. Я видел только их жесты, резкие и несдержанные.
        - Смотри, государь, - Ксанф тронул меня за руку, - здесь стоят царские этеры, отборные воины. Вот и сам Гальмикар, - он указал на крепкого воина в тяжёлых доспехах, - начальник фаланги и всей пехоты. А тот светловолосый, - он перевёл взгляд, - это Эфестион, начальник конницы и распорядитель штурмовых орудий.
        Этеры вплотную приступили к трону. По рядам армии, как волна, бежало недовольство, этеры отказывались ложиться перед царём на землю и целовать пыль под его ногами. Они прошли в боях сотни вёрст, всадники не жалели своих сил в походе. А Деметрий вдруг вскочил на ноги и выкрикнул на всю площадь:
        - Вы все равны передо мной, как две стороны одной монеты. Вы как они! - царь указал на своих воинов и на моих поверженных в пыль подданных.
        Бойцы зашумели, и кто-то выкрикнул:
        - Никогда свободные воины не падали ниц перед кем бы то ни было!
        - Всё решит суд! Всё решит суд! - бойцы стали колотить мечами о щиты, создав невообразимый грохот. - Пусть будет суд! Пусть будет суд!
        - Я вам не ровня, чтобы судиться! Я ваш царь, - взвился Деметрий. - Здесь нет суда равных!
        - Суд Равных! - закричала армия. - Будет Суд Равных!
        Деметрий соскочил с возвышения и в гневе скрылся в шатре, стоявшем на краю площади. Воины кричали ему вслед и потрясали щитами. Тут кто-то из них обратил внимание, что я стою у дверей дворцового подъезда с горсткой легковооружённых пажей.
        В рядах завоевателей росло воодушевление. Один за другим снимались шлемы, и открывались потные, усталые лица бойцов. Гальмикар и Эфестион, не сговариваясь, направились ко мне, а по рядам воинов от дальнего конца площади тихо пронеслось: «Есть суд… Суд будет…» - и тогда Гальмикар от имени всех произнёс:
        - Базилевс, мы требуем Суда Равных.
        Вдвоём с Эфестионом и без охраны они приблизились ко мне. Я вышел навстречу в сопровождении одного Ксанфа, и мы сошлись на середине площади. Несколько секунд мы приглядывались, изучая друг друга. Тереза нервно переминалась с ноги на ногу где-то за моей спиной.
        - Базилевс, - обратился ко мне Гальмикар.
        Так свободные греки называли царей. «Базилевс» означало «царь» и ничего более. Не было никаких «величеств» и «светлостей».
        - Этеры, - ответил я.
        К слову сказать, «этеры» значило просто «друзья».
        - Знаешь ли ты, базилевс, - начал Гальмикар, - что короля и царя может судить только другой царь и король? Так сберегаются принципы Суда Равных.
        - В пройденных нами землях, - пояснил Эфестион, - короли не посмели судить своего завоевателя. Для этого они были чересчур малодушны.
        - Неужели вы, - проговорил я, - следуя за царём в поход, на самом деле вели своего повелителя на суд?
        - А самонадеянные цари смеют думать, - добавил Ксанф, - что это они куда-то ведут своих подданных.
        Мы четверо - Гальмикар, Эфестион, Ксанф и я - протянули друг другу руки. Это было рукопожатие четырёх, которое многое значило в моей жизни.
        Тереза едва успела подскочить сзади и примкнуть к нашему союзу, царапнув по моей руке ноготками.
        Этеры перевернули воздвигнутый трон. Перевёрнутый, он превратился в судейский помост. Я медленно поднялся, держа руку в кольчужной рукавице на рукоятке меча. Тысячи воинов сурово смотрели на меня, будто испытывали на прочность. Я знал, что если окажусь мелочен, малодушен, труслив или несправедлив в суде, то этот помост и трон станет моим эшафотом.
        Поднявшись с земли, мои прежние подданные, мужчины и женщины, уложенные целовать пыль перед Деметрием, смотрели на меня с испугом и надеждой. Я выкрикнул, едва глашатай объявил о Суде Равных:
        - Деметрий-базилевс, слушай! Ты несправедлив…
        Воины разнесли мои слова:
        - Верно, верно, - подхватили они.
        Тут я почувствовал, какие слова я должен произнести:
        - Царь Деметрий, ты не прям душой и не простодушен. Ты криводушен и хитёр!
        Раздался одобрительный гул - кричал мой прежний народ, которого я спасал от завоевания, кричали и пришлые воины, ждущие от меня справедливости.
        - Послушай, царь! - выкрикнул я. - Только тот благороден, кто прямодушен. А ты не таков. Ты - несправедлив. Ты не можешь оставаться царём. Ты больше не базилевс, Деметрий!
        Собравшиеся закричали в тысячу глоток и подбросили шлемы и шапки. Крики складывались в слова:
        - Наш царь - Леонидас! Леонидас - наш царь!
        Вот так они назвали меня именем греческого царя, который с горстью храбрецов выстоял против вражеского нашествия. Так появился объединённый народ! В воздух поднялись новые флаги. Флаги соединённого государства были так просты и бесхитростны, что сейчас я уже не помню ни цвета их, ни облика. В тот миг родилось неизвестно откуда пришедшее имя страны:
        - Мусуфликандия!
        Играли марши, гремели возгласы, веяли на ветру новые знамёна.
        - Мусуфликандия!
        Я стал её королём.
        Тут я увидел бывшего царя Деметрия. Без короны и без алого плаща. Одна только всклокоченная борода. Белели на лице выпученные от злости глаза. Деметрий наступал на меня, сжимая в руке меч. Я вытащил свой. Удар сталью о сталь был настолько силён, что отозвался резкой болью в моём предплечье. Не ожидал, что могу ощутить такую боль во втором мире!
        Какое-то время мы кружили один возле другого. Он наносил мне удары, я - ему. Я отражал его меч, а он - мой. Деметрий был яростен, он ненавидел меня. А я был спокоен и потому смог обезоружить его. Я выбил меч у него из рук. Но я не убил его. Искушение расправиться с врагом было последним моим испытанием. Враг был побеждён и просто обезоружен.
        Его отправили в изгнание. Впоследствии я слышал, что Деметрия убил кто-то из варварских царьков.
        В день, когда родилась новая страна, был праздник и рыцарский турнир. Я запомнил его потому, что впервые ощутил искреннее единство этеров со мною. Произошло это, когда базилевсу, то есть мне, подвели потрясающего коня.
        Этот конь завораживал, он был серебристой масти с белоснежной головой и гривой. Точь-в-точь Буцефал, конь Александра Великого. Да-да, это был один из тех самых коней второго мира, что без устали несутся вдоль автострад и железных дорог, не замечая ни скоростей, ни времени, ни препятствий.
        С чувством хозяина я положил руку на холку коня… Но рука соскользнула. Я нахмурился и попытался поставить ногу в его стремя… Но стремя мою ногу не приняло. Конь словно таял и удалялся. Горячий пот прошиб мне спину. Кто не ощущал подобного, тот не поймёт, насколько это жутко - почувствовать, что ты не до конца реален в этом мире.
        Я мог прикасаться к коню, я гладил его спину с волосом жёстким, как сапожная щётка, я осязал его горячее дыхание - испариной оно ложилось мне на лицо. Я чувствовал конский запах. Мог сжать в кулаке его гриву, а мог прижаться плечом к его боку. Но сесть на коня не представлялось возможности. Конь ускользал, отступал, уворачивался, а рука или нога точно проходили сквозь воздух.
        Этеры нахмурились. По счастью, никто не спросил, что со мной происходит. Эфестион взглянул на Белую Принцессу, и Тереза, поджав губы, кивнула. Ксанф перехватил их взгляды и подтвердил догадку. На лицах этеров выразилось понимание, что я немного чужой в их мире.
        Тогда-то все трое - Гальмикар, Ксанф и Эфестион, договорившись без слов, встали за моей спиной бок о бок.
        - Отныне мы с тобой, государь, - глухим голосом произнёс Гальмикар от лица всех. - С тобою плечом к плечу в обоих мирах!
        Мне запомнилось, как вечернее солнце, заглядывая во двор моего дома, осветило их лица. Их яркие тени прорезали серый асфальт на площадке под моими окнами. Автомобиль проскользнул мимо них, едва коснувшись крылом их плащей.
        Мне вспоминается день, когда этеры доказали своё присутствие в обоих мирах. Это случилось в анфиладах дворца, где один из парадных залов совпадает с гостиной моей квартиры. Эфестион вышел навстречу моей маме и почтительно поклонился:
        - Государыня королева-мать… - произнёс он, и вслед за ним маме поклонились другие этеры, Гальмикар и Ксанф.
        Мама не проронила ни слова. Я ещё не знал, как называется этот закон природы, по которому жители первого мира защищены от подобных встреч с людьми мира второго. Но в тот же вечер я слышал, как мама торопливым шёпотом пересказывала всё папе:
        - Он их видит, ты понимаешь? Он их на самом деле видит. Они есть. Те, с кем он общается, есть на самом деле.
        - Ты тоже их видела? - папа не шепчет, но у него глуховатый от волнения голос. - Одного или двух?
        - Не одного - их много. Видела, и не один раз. Ты слышишь?
        - Они… Ну, они старше его или такие же, как он?
        - Я не знаю, - мама растерялась. - У них как бы нет никакого возраста.
        - Как же это? - поразился папа. - Скажи хотя бы, какого они роста. Я же заметил, что когда он с ними разговаривает, то не поднимает вверх головы. Не может же он так говорить с теми, кто выше его ростом!
        Мама помолчала, а потом с особой гордостью ответила:
        - Не поднимая головы, он говорит и с теми, кто сидит на коне!
        - На коне? - папа что-то заговорил быстро-быстро, но совсем тихо, а после воскликнул: - Разве есть другие законы пространства и времени?
        Так отец впервые предположил, что два мира единой реальности имеют разные законы природы. Мне предстояло это осмыслить. Но вместе со мной разговор о принципах миров подслушала и Белая Принцесса. Тереза помрачнела лицом и, помнится, принялась соображать что-то своё, отмалчиваясь и избегая меня.
        ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ
        ТРИ СВЯТЫХ ПРИНЦИПА
        Мы шли с Гальмикаром по осеннему лесу, и жёлуди хрустели у нас под ногами. Здесь густо росли дубы, а на дубах к этому дню пожелтели листья. Лес стоял на берегу озера где-то за городом. Временный лагерь этеров пристроился к самому берегу, и на отдалении от нас шла охрана с мечами в ножнах и зачехлёнными арбалетами.
        Я стал привыкать к слиянию первого и второго миров. Иногда вызывало улыбку, как чередуются с моими шатрами палатки ничего не замечающих рыболовов-туристов.
        - Справедливость, государь, - негромко обучал меня Гальмикар, поддевая носком сапога жёлуди, - а с ним простодушие или, как нередко говорят, прямодушие вместе с неизумлением составляют три главных закона бытия нашего мира.
        Гальмикар оказался человеком весьма интересным и склонным к философии. От него я узнал многое.
        - Что значит «неизумление»? - переспросил я.
        В ответ он показал на палатки туристов:
        - Посмотри на рыбаков, сир. Они видят тебя, и это не удивительно. Но половина из них различает меня и каждого из воинов. Обрати внимание на лица: на них ни капли изумления! Открывшийся второй мир они приняли как данность и лишь стараются не замечать его. В этом и есть закон природы.
        Туристы-рыболовы словно сговорились не смотреть на моих воинов, но заранее уступать им дорогу. Этеры тоже не проявляли к отдыхающим особого интереса.
        - Если бы исчез принцип неизумления, бедные рыбаки выскочили бы из ума! - Гальмикар засмеялся. - Вот тогда было бы: «изумление», - он подобрал с земли жёлудь, метнул его в озеро, и жёлудь, проскакав по воде, поднял фонтанчики брызг.
        За лесом на полуострове промелькнули чёрные флаги на башнях. Там высился замок всеми забытой Чёрной Дамы. Час назад я отправил Ксанфа с отрядом посмотреть, что там и как.
        - А справедливость? - спросил я.
        - Справедливость это когда ты делаешь то, что, по-твоему, обязан делать каждый. И наоборот, справедливость это когда ты являешь собою пример - делайте как я, потому что так лучше для всех.
        По-моему, это был нравственный императив Канта. Как знать, может и философ Кант кое-что знал о втором мире… В эту минуту вернулся Ксанф и, не слезая с коня, показал мне, что с Чёрной Дамой всё в порядке.
        - Вот, базилевс, яркий пример прямодушия, - опережая третий вопрос, сказал Гальмикар. - Чёрная Дама остаётся такой, какова она есть. При всём её властолюбии и надменности она не притворяется, не хитрит и не маскируется.
        - Эту прямодушную мятежницу, - мрачно сказал я, - по справедливости стоило бы подержать под надзором так, как она держала бедную Терезу!
        Я искренне полагал, что подобная мера была бы верхом справедливости. Но Ксанф, спустившись с седла, возразил:
        - Не надо бы темниц, государь…
        - Кто говорит о темницах? - я возмутился. - С неё хватит домашнего ареста. Передай Эфестиону, пусть усилит охрану её замка.
        Я настоял на своём и был горд от того, что сам принял решение и нёс за него ответственность.
        А Чёрная Дама потребовала у меня аудиенции. Я принял её во дворце. Чёрная Дама помрачнела лицом, но всем своим видом выражала оскорблённую надменность. Её облик, казалось, говорил: «Смотри, государь, как из-за тебя я страдаю и мучаюсь».
        По-моему, её раздосадовал не столько домашний арест, сколько то, как ликовала и радовалась её заточению Тереза. Это смотрелось не очень красиво, и я, если сказать по правде, не очень уверенно себя чувствовал.
        - Деточка, - Чёрная Дама язвительно улыбнулась Терезе, - я готова доставить тебе ещё большее удовольствие, но отравлю твою радость тем, что сама выберу для себя место заключения. Я отказываюсь от права на домашний арест и избираю заточение в башне!
        Помню застывшую на личике Терезы полуулыбку. Тереза силилась понять, осталась ли она в выигрыше или же Чёрная Дама опять над ней посмеялась. А Чёрная Дама величественно удалилась, на ходу бросив мне, своему королю:
        - Наплачешься ты с ней, помяни моё слово!
        После этой аудиенции я уже сомневался, всегда ли могу считать свои решения справедливыми и единственно верными.
        Аудиенции и приёмы, совещания и смотры стали моей повседневностью. Благодаря принципу неизумления, заботы не препятствовали моей обыденной жизни среди людей первого мира. Я, предположим, занимался в лицее, а учителя любезно болтали с моими подданными о погоде и семейных неурядицах. Не думаю, что «те» и «другие» сознавали хоть какую-то иномирность друг друга. Это просто не приходило им в голову!
        - Государь, - вдруг окликали меня. - Прибыли послы, - и тотчас группа моих одноклассников вспоминала о делах и рассасывалась. Так срабатывал святой принцип неизумления. Дворцовая площадь освобождалась от людей, и мимо припаркованных автомашин к дворцу подъезжали кони и колесницы.
        В тот раз это были слоны и верблюды. Их ноги и копыта выбивали из тротуара крошку. Их тени ложились на асфальт и на стоящие рядом машины. Послы были в диковинных чалмах и тюрбанах. Некое восточное королевство Джанумания принимало моё покровительство, а его народ искал у меня справедливости.
        - Государь, мы слышали о твоём Суде Равных, - говорили они.
        Я глядел в восточные глаза послов и видел, что они искренни и простодушны. Три святых принципа были крепки и нерушимы. Страны соединялись, моё королевство крепло. Случалось, что поутру являлись в римских тогах послы из Куардии, а поздним вечером - в греческих хитонах послы из Тригонии. Принимая к себе новый народ, я приказывал ещё выше поднять флаги растущей Мусуфликандии.
        Гальмикар, Эфестион и Ксанф стали моими телохранителями, друзьями и советниками - всем сразу. Им пришлось перебраться ко мне и жить в дворцовых покоях. Однажды этеры расстелили на столе карту, и мы вчетвером отмечали те области, где были подняты наши флаги. Неотмеченных областей почти не осталось, я очень этим гордился.
        В этот момент послы очередной страны внесли драгоценные подарки. Я не помню названия той страны, мне вообще стыдно вспоминать тот час. Потому что, подражая одному из великих царей прошлого, я с важностью ответил послам:
        - Не дарите мне то, что и так мне принадлежит!
        Каюсь теперь. Это были не лучшие слова Александра Македонского. Но они пришли мне на ум и казались тогда символом подлинного величия. Выболтав вслух эту фразу, я хотел ухватить себя за язык и от стыда побиться головой о стену.
        Неожиданно меня спас Эфестион:
        - Король прав, - сказал он, - справедливость не покупается. Если вы за неё платите, значит, вы рабы и сами себе назначили цену. Теперь вы принадлежите королю в обмен на его справедливость! Но Мусуфликандия - это страна равных. Ведь это так, государь?
        Я благодарен Эфестиону за то, что он спас меня в моих собственных глазах.
        Помимо распиравшей гордости, меня стало томить незнакомое чувство к Терезе. Меня жгло любопытство. Простая заколка и шпилька в её волосах уже не давали мне покоя. Влекли её разметавшиеся волосы. Тянуло узнать то, что считается запретным и одновременно дозволенным. А Тереза словно наслаждалась моей неопытностью. Она приоткрывала мне тайну и лучилась обольщением, призывно дыша сквозь розовые полуоткрытые губы.
        Она видела и понимала моё состояние. Это меня особенно злило. Меня отвращала её хозяйская ухмылка и отталкивало сквозившее во взгляде презрение. Но в то же время манил её облик - плечи, осанка, грудь. По праву супруга я пытался обнять мою принцессу, прижать её к себе, но она, точно ударом под вздох, сражала меня одним и тем же вопросом:
        - Да кто ж ты такой в твоём мире, ответь! Ты - дитя, ты социально неполноценный?
        - Вот ещё, вполне… полноценный, - терялся я от такого отпора и сразу переходил в нападение: - Тебе-то самой что от меня надо?
        - Что мне надо? Твой мир! - она дерзко приступала ко мне, и у меня захватывало дух от желания обладать ею. - Да-да, твой мир, - повторяла Тереза. - В нём же другие законы природы. Ведь так? Другие святые принципы. Разве нет?
        Я тонул в запахе её парфюмерии, захлёбывался излишне сладкой для меня красотой.
        - При чём здесь я? - у меня хватало сил опомниться.
        - Ни при чём, - она невинно опускала глазки. - Совсем ни при чём. Ведь ты не властвуешь над твоим миром!
        - Тоже мне властительница, - я пытался вложить в слова столько презрения, сколько видел в её взгляде.
        - Тоже мне император! Я хочу от тебя равной сделки. Со мною ты получил целый мир. А что получу я? Ступай - рули моим миром и царствуй!
        Встревожиться мне стоило уже тогда. Тонкие ручейки смыслов просачивались из первого мира во второй. Сделка… Рули и царствуй… Социальная неполноценность… Тереза и я становились мостиками и проводниками понятий и смысла.
        Мусуфликандия, моя держава, развернулась от гор до далёкого моря. В тот год я предпринял объезд империи. В экспедиции меня сопровождали этеры, отборная часть армии, способная выдержать столкновение с неизвестным противником.
        Стоило посмотреть, как выносливые кони неслись вдоль автострад, перегоняя автомобили! То один, то другой всадник разгонялся так, что конские мышцы горели, а воздух, рассекаемый грудью, свистел. Конь отрывался от земли, всадник перескакивал путепровод, едва задев крыши несущихся машин, и обрушивался на землю. Из-под копыт взлетали килограммы грунта, и тогда отвагу этера встречал восторг едва ли не всей армии.
        Гальмикар ди Барка - именно так звучит его полное имя - был среди нас самым пламенным. Внешне он походил на меня - то ли манерой держать голову, то ли прищуром глаз. Нередко он скакал верхом и даже сражался без шлема - с незащищённой головой, и враги издали узнавали его. В бою пряди его чёрных волос прилипали ко лбу. Он был решителен и неудержим, и я назначил его начальником мусуфликандской армии.
        Моя конница пересекала овраги и форсировала реки. Но широчайшие из рек - ничто в сравнении с потоком машин. Когда наш путь перерезала автострада, а многотонные фуры оказывались на дороге, никто не сбавлял скорости. Поток всадников пронзал поток автомобилей так же, как волна пронзает другую волну. Лишь святые принципы объясняли, как это кони и машины не сталкивались и почему водители, вытянув шеи, навсегда забывали об этой встрече.
        Эфестион ди Лессо был высок, худощав и несколько жилист. Он коротко стриг пепельные волосы, имел заострившийся нос, а взгляд - цепкий и наблюдательный. В боях он не допускал ни единой ошибки, и я научился доверять ему как себе. Ни разу он не подвёл меня. Я поручил ему, столь осмотрительному в делах, заботу о мирной жизни, а ещё правосудие и надзор за местными управителями.
        С этерами я делил трудности походной жизни. Но всадникам, скачущим на могучих конях, я мог лишь завидовать. Кони второго мира чужды мне. Во всём я был на равных с моими бойцами. Носил под плащом кольчугу, надевал на голову шлем, изведал, что весом доспехи не лёгки. Я свободно фехтовал, и были случаи, когда мечом я спасал жизнь себе и другим. Но кони… Кони не мой удел, и мне оставалось только смотреть, как всадники одолевали на них невозможные препятствия.
        Ксанф ди Геззети блестяще держался в седле. Я же говорил: он служил ещё в корпусе белых пажей. Правда, покойного короля, отца Терезы, он не застал. Верность и постоянство были главными его чертами, я со спокойной душой доверял ему личную гвардию. У Ксанфа был младший брат Ломуальд. Ни лицом, ни характером он не был похож на Ксанфа, он горячо мечтал о странствиях, и я поручил Ломуальду управление флотом.
        В поездке мы останавливались вблизи автостоянок. Я покидал отца и мать и уходил к этерам, их общество согревало и укрепляло мне душу. На одной из остановок - это было у пограничья империи - мы с Гальмикаром увидели, как из-за холма поднимается густой дым. Мы рассмотрели разбегающихся крестьян - до сих пор не знаю, жителями которого из миров были эти несчастные.
        Дым резал глаза, жар чувствовался даже на отдалении. В тот день мы столкнулись с нашествием подлинного врага. Наша цветущая страна входила в череду войн, дорого обошедшихся её людям да и мне лично.
        Стоя в дыму на вершине холма над стоянкой, я в ту минуту спросил Гальмикара:
        - Когда ты родился?
        - Родился, государь? - переспросил Гальмикар.
        - Ну, сколько тебе лет? - я покраснел.
        Я понимал, что раз пришли войны, то многим из нас погибать. А рядом со смертью задумываешься о смысле и числе прожитых лет.
        - Здесь не рождаются, сир. Здесь выходят, - напомнил он. - Я вышел из леса на один год раньше тебя, государь.
        Мы вместе смотрели на пожары. По меркам обоих миров мы были очень и очень молоды.
        В ту зиму враги прорывались по всем границам. А я, к несчастью, был крепко привязан к заботам первого мира. Я не мог выпрыгнуть из себя, не мог броситься в войска - причём во все легионы сразу. Происходящее, по-моему, от души забавляло Терезу, и я уже не понимал, чего же в ней больше - глупости или откровенного цинизма.
        - Рули, дитя, рули и царствуй! - издевалась она.
        Командование я перепоручил этерам, а сам лишь изредка сопровождал гвардию в дозоре столичной области. Орды Восточных Полей крушили всё, что встречалось им на пути. Кочевники жгли города и разоряли предместья. Их кибитки бороздили пригородные сёла, а вопли налётчиков оглашали окрестности моего замка. Они хозяйничали во всех воеводствах, но исчезали на лёгких своих кибитках при первом появлении моих легионов.
        Я поручил Ксанфу и Ломуальду изгнать грабителей в Восточное Поле, преследовать их и разгромить. Гальмикар мне требовался в ставке, где приходилось командовать над расстеленными на столе картами.
        - Со мною ты получил целую страну! - напомнила Тереза. - Что получу я?
        - Угомонись, лжепринцесса! - Гальмикар одёрнул её.
        Тереза остолбенела и затаилась. По прецеденту Суда Равных, она могла лишиться титула, стоило ей оказаться несправедливой в своих претензиях. А я ловил себя на мысли, что снова томлюсь одновременным влечением и неприязнью к принцессе.
        Эфестион с головой ушёл в подготовку обороны. Он словно предчувствовал будущую осаду! В эти дни, когда основная часть армии ушла преследовать кочевников, натиск ордена Западных Рек оказался внезапным и сокрушающим. Враги заняли город. Их рыцари были закованы в сталь, а у кнехтов белели из-под шлемов глумливые лица.
        Граждане первого мира встретили их появление с пассивным недоумением. Тереза посмеивалась. По-моему, новая война развлекала её.
        Подданные, кто успел, сбежались под защиту крепостных стен. Дворцовый комплекс - несколько жилых кварталов первого мира - стал нашим последним оплотом. Естественно, дворец был атакован и с севера, и с юга. Всё новые шайки рыцарей проникали в мой двор. Меня болезненно поразило то, как рыцарь-вандал от нечего делать поджёг парк, в котором я гулял в детстве.
        Кнехты громили стоявшие у тротуаров машины, а жители первого мира счастливым образом не попадались захватчикам под ноги. Их спасал святой принцип неизумления. Бои на смерть шли на первых этажах моего дворца. Плечами и спинами воины второго мира заслоняли людей первого мира, а те, как лунатики, не обращали на погром никакого внимания.
        - Государь! Миры день ото дня срастаются, - воззвал Эфестион. - Веди нас в бой, пока не стало поздно!
        Бойцы ждали приказа. Я стиснул зубы. Выбил плечом дверь, за которой хозяйничали кнехты, и бросился вперёд. Больше не существовало чужих дверей и преград. Всюду кипел бой: около лифтовой шахты, вверх и вниз по лестницам, и на крыше дворца, и внизу у подъезда. Везде только звон мечей и людские крики.
        Я поднял меч. Оказалось, что он легко протыкает сталь панцирей, а из прорех в латах толчками льётся кровь. Мы вышвырнули кнехтов из дома. Это была первая победа. Помню, как убитый мной враг секунду провисел на перилах балкона и свалился на асфальтовую мостовую. А люди первого мира потихоньку стали выходить из квартир и двигаться по двору странными траекториями, бессознательно обходя лужи крови.
        День спустя мы выстроили полк этеров и приготовились дать бой. Это было на площади, где я когда-то пел для Терезы. Когорты встали плечом к плечу, а слева и справа примкнула конница. Натиск кнехтов и рыцарей мы отразили нашими стрелами. По наитию я направлял в бой то одно, то другое крыло войска. Выкрикивая команды, я сорвал голос. А вестовые носились от меня ко всем центуриям.
        К концу дня я был вынужден подняться на верхний этаж дворца. Оттуда я мог видеть бой как на ладони. Бойцы желали знать, остаётся ли их царь с ними, и мне пришлось надеть шлем с таким ярким оперением, что его было видно с поля боя. Оперение сразу проткнули стрелы, но я до конца боя не имел права уйти. Внятные команды и сигналы войскам стали моим долгом, а правилом - никогда не пригибаться под стрелами.
        Мы выбили кнехтов из города, затем окружили и разбили рыцарей. Я велел перебить тех, кто ещё оказывал сопротивление. Мы долго искали Эфестиона - все видели, что он был ранен и упал с коня. Еле живым его нашли под телами трёх убитых им рыцарей. Я тормошил Эфестиона и силился вернуть его к жизни, а в это время… А в это время Тереза ликовала и висла на шее у победителей!
        - Это так здорово смотреть на войну и знать, что с тобой ничего не будет! Я хочу принадлежать первому миру и смотреть из него на войну. Это как в кино! Дай мне, Леонидас, твой мир, чтобы я могла в нём скрываться!
        В эту минуту я почти ненавидел Терезу, её восторг, да и саму нашу победу. Я был душевно истерзан. Я смывал с себя чужую кровь и сознавал, что больше нет ни серебристого плаща, ни синего-синего платья. Ничего нет. Одна нагота, одно её бесстыдство. Тереза металась от наших бойцов к горожанам первого мира и приставала:
        - Как? Ну, как мне войти в другой мир, чтобы в нём остаться? Как это сделать?
        Горожане смотрели на неё как на сумасшедшую, а измученные в бою воины просто отмахивались от потерявшей всякий стыд принцессы.
        - Государь, у неё не осталось ни чести, ни достоинства, - вполголоса обронил Гальмикар. - Разве это королева Мусуфликандии?
        Стыд захлестнул мне лицо. Ох, лучше бы Тереза изменила мне, как изменяла своему Артуру королева Гвиневра! Мне было бы легче.
        - Здесь нет королев, - заметил кто-то из моих воинов.
        - Согласись, Гальмикар, она вполне прямодушна в своём поведении, - я попытался умиротворить этеров.
        - Прямодушна? - этер с сомнением посмотрел мне в глаза.
        Ещё один удар, тяжелее прежнего, нанесло стране третье нашествие. Это был попирающий все нормы воинской чести наплыв разбойничьих шаек. Пираты Южного Моря бесчинствовали в пригороде, поджигали дома и обстреливали город из камнемётных орудий. Обыватели первого мира столпились на прилегающих улицах и глазели, как катапульты разрушали дворец, а таран вышибал парадные двери.
        О святой принцип неизумления! Если бы не он, тысячи народу сошли бы с ума! Погромщики карабкались по приставным лестницам на верхние этажи, лезли в окна и по верёвкам взбирались на крышу. Не представляю, что чувствовал обыватель, когда мимо окон падало, размахивая руками, тело пирата или воина! В столице не осталось ни одного не разорённого негодяями здания.
        Мы бились день и ночь, но спасителями Отечества стали Ксанф и его брат Ломуальд. Они вернулись с легионами и окружили занятый врагами дворец. При штурме королевского замка пираты были частью перебиты, а в большинстве своём - схвачены. Одна из разбойничьих шаек дралась особенно яростно, и во время сражения я был ранен выпущенной стрелой.
        Сначала я не заметил никакой раны. Вообще, трудно сказать, что чувствуешь, когда стрела из второго мира вонзается в тело. Боль по началу не существует. Всё происходящее кажется сном. Вдруг на тротуарные плитки фонтаном выливается кровь, и всё тело словно обжигает огонь. Подбегает лекарь, он может извлечь из раны стрелу, но унять хлещущую кровь почему-то не в состоянии…
        Для врачей второго мира моя кровь оказалась тем же, чем для меня их кони! Таков горький юмор моего положения! Меня увезли в больницу, и по дороге «скорую помощь» сопровождали конные этеры. Помню их встревоженные лица, помню их беспокойство. Я бесконечно люблю их и благодарен им за всё, что они для меня тогда сделали.
        Так я попал в больницу - самую обыкновенную, с белыми потолками и с нарисованным на стене Чиполлино. На каждом этаже и у дверей палаты заняли вахту стражники в кольчугах под плащами, а на площади перед зданием дежурила круглые сутки одна из боевых центурий.
        О славный принцип неизумления! Не устаю удивляться ему! Врачи и медсёстры видели бойцов из Мусуфликандии, но оставались к ним безразличны. Клянусь, если бы они захотели, они могли бы неплохо пообщаться. Но лишь мальчишки, мои соседи по больничной палате, с любопытством изучив мои бинты, раны и меня самого, спросили:
        - Ты, что ли, их царь? Нет, кроме шуток.
        - Угу… - издал я.
        Это всё, что я мог им ответить. Я чувствовал не боль, а смертельную усталость, причём не подростка, а сорокалетнего человека.
        - Ну и классно, - ребята оценили моё положение. - Это прикольно! - они принялись играть в царя и его государство.
        Ох, как же это было прекрасно! Никто не жёг города, не захватывал земли. Мятежи и восстания - всё понарошку. Это же мечта - играть в короля и не иметь ни одной королевской заботы. Восседай на троне, слушай доклады министров да подражай придуманной речи рыцарей: «Ах, досточтимый сэр!», «Так извольте же отвечать, сударь!» Никто в Мусуфликандии не говорил подобным образом.
        Верные этеры Ксанф, Гальмикар и выздоравливающий Эфестион решительно оградили меня от государственных дел. Благодаря им я поправлялся.
        Однажды меня вызвали к лечащему врачу. Доктор был лысенький и в очках, он сидел за столом и быстро-быстро писал. Заметил меня, угукнул и показал, куда мне садиться. Мне стало смешно. Я давно не ощущал свой возраст подростка. Мне стало легко и беззаботно, как, наверное, всем детям первого мира. А Доктор развернул историю болезни и зачитал из неё, не щадя меня и не деликатничая:
        - Колото-резанное проникающее ранение с рваными краями длиной три с половиной сантиметра, нанесённое металлическим орудием сверху, - он через весь стол пихнул ко мне эти листочки. - Ты хочешь сказать, что стрела была выпущена из пиратского арбалета? Что стреляли в тебя из особой, открывшейся тебе реальности? Так ты говорил врачам «скорой помощи».
        - Ну, примерно так и есть, - я согласился. - Только реальность - не особая, а всё та же, наша единая. Просто мир второй. Не параллельный, а именно второй.
        - Когда ты в первый раз его увидел? - он внимательно посмотрел на меня и почему-то вздохнул.
        - Доктор, что значит в первый раз? - я осмелел. - Вы сами всегда видите этих людей. Просто вы живёте своей жизнью и не обращаете на них внимания. Ну, посмотрите же! Вы увидите их и тут же про них забудете.
        Доктор снял очки и сосредоточенно взглянул мне в глаза.
        - Это называется, мой дорогой, святой принцип неизумления, - сказал он отчётливо и вдруг выкрикнул: - Ты сам-то понимаешь, что этот принцип не универсальный? Вояка ты коронованный! Ведь на тебя же самого принцип не действует.
        Я замер обескураженный. А взрослый человек продолжал меня отчитывать:
        - Ты соображаешь, что если тебе повезло и ты видишь второй мир, то есть и другие такие же? А раз хоть один святой принцип нарушается, то и два других можно нарушить!
        В ответ я только сумел выдохнуть:
        - Откуда вы знаете о трёх святых принципах?
        За спиной Доктора открылась дверь, и из коридора вошли Гальмикар, Эфестион и Ксанф. Они были с оружием. Только что они проскакали от самого дворца до больницы. Доктор обернулся. Я ощутил поддержку этеров и встал, но в ту же секунду увидел, как Доктор… смотрит этерам в глаза, почти не поднимая на них головы! А ведь, сидя за столом, он был заметно ниже рослых этеров.
        До сих пор так воспринимал людей второго мира лишь я один!
        - Сударь, я сожалею, - любезно обратился к нему Гальмикар, - но наш государь пойдёт с нами.
        По дороге этеры сообщили, что когда я был ранен, то в полубреду велел казнить главарей разбойничьих шаек, а прочих мятежников - отпустить. Царский приказ исполнили, потому что сочли справедливым. Предполагалось, что первый из трёх святых принципов действовал через царя даже тогда, когда царь бредил.
        С того дня в Мусуфликандии начались грабежи и убийства на улицах. Что-то стряслось со страной. Она задыхалась от разбоя. Тайные общества воров, конокрадов и взломщиков пронизали её, а в подполье выросли шайки с беспощадными вожаками.
        - Ах, что это такое? - злорадствовала Тереза. - Святой принцип справедливости сделал осечку. Смотри, какая бяка у тебя получилась!
        Дома я застал Терезу шарящей в моих бумагах. Что она там искала, я в ту же секунду понял, и потому выставил её вон. Сразу же проверил: самое ценное лежало в ящике стола на прежнем месте. Уверен, что она, всё-таки, нашла то, что искала… Но обо всём расскажу в своё время.
        Я приказал Эфестиону, который отвечал за порядок в стране, приводить схваченных на разбое налётчиков ко мне лично. Допрашивая, я задавал им простейшие вопросы:
        - Кто ты такой? С кем ты связан? И сколько человек в твоей шайке?
        Налётчики с дерзостью называли имена соучастников. Это срабатывал святой принцип простодушия. Эфестиону и его гвардии оставалось только разыскать и схватить сообщников, подавив их сопротивление. Но неожиданно один из «вольных варягов» стал лгать и изворачиваться.
        Лгал он так ловко, что я приготовился отпустить его как невиновного. А разбойник выхватил из-под одежды кинжал и бросился на меня. Ксанф метнулся к нему через комнату и успел пригвоздить его к гардинам в прихожей. А ведь душегуб перед этим горячо клялся, что не имеет при себе оружия!
        Я был в отчаянии. Проходимец растянулся на ковре мёртвым, а на гардинах расползлось пятно крови. Какое счастье, что ни отца, ни матери не было в тот час дома!
        - На ковре и гардинах теперь пятно от крови… Да уберите же отсюда убитого, - велел я. - Пятно надо чем-то вывести. Срочно.
        Я не хотел, чтобы родители опять видели кровь. Ни о чём другом я в тот миг и не думал. Но Гальмикар, наклонившись ко мне, жёстко встряхнул меня:
        - Государь, какое пятно? Ты сам-то понимаешь, что происходит? Базилевс, люди начали лгать! Они хитрят и изворачиваются, - с каждым словом он встряхивал меня всё сильнее: - Люди второго мира ведут себя не так, как им свойственно!
        Я молча оглядел этеров. Эфестион первым высказал то, чего все опасались:
        - Государь! В мире нарушен святой принцип простодушия.
        Пока я осмысливал, что же с нами произошло, явился старшина дворцовой стражи и доложил, что принцесса Тереза исчезла. Я бросился к столу и выдвинул дальний ящик. Тревога себя оправдала: бумаги были похищены.
        Я сказал это этерам, а сам в бессилии опустился на стул.
        - Что было в бумагах, государь? - Ксанф вывел меня из оцепенения. - Военные документы? Планы укреплений или карты армейских перемещений?
        - Обычные листы, - я с трудом выговорил. - Это мои песни. Старые трувёрские песни, ведь я же Трувёр. Это черновики, а с ними… совсем чистые листы. Они тоже пропали, их нет.
        Через два дня был начат поход. Не погоня за беглянкой Терезой, хотя её измена не шла у меня из головы, а именно военный поход. Он понадобился, потому что колесницы Восточных Сатрапий близко подошли к нашим пределам. Это был последний набег на наши границы.
        Мои подданные с горечью говорили: это была последняя осень, когда у страны ещё были границы.
        Мы шли по разорённой земле. Помню, что калиги, мои армейские сапоги, натёрли мне ноги, а зажившая рана вдруг дала о себе знать. На вёрсты вокруг не было воды для питья: неприятель отравил ключи и колодцы. Не знаю, действовал ли на меня яд второго мира, но желания испытать это на опыте не возникало.
        Воины брели, опираясь на копья, а лошади шли, свесив до земли гривы. К вечеру третьих суток мне принесли немного воды в солдатском шлеме. Я мог её выпить, а мог и отказаться. Но, подражая моему кумиру Александру, я картинно вылил её посреди дороги. Сделав это, я вдруг устыдился ложного пафоса. А Гальмикар сказал, что мой поступок произвёл на армию впечатление. Воины одобрили меня не только за то, что я делю с ними жажду, но и за то, что терплю и обуздываю желания.
        Мне интересно, что сказала бы на это Тереза. Наверное, она бы усмехнулась и презрительно повела плечами. Белыми, выступающими из-под выреза платья плечами… Признаюсь, что с её исчезновением меня не перестало тянуть к ней!
        Наконец, мы нашли лес, в котором бил чистый родник. Припав к воде лицами, воины утолили жажду. Кажется, ничего нет вкуснее обычной воды! Ниже по течению разлилось малое озерцо. Мы искупались. Озерцо обступили деревья с огромными дуплами и с расколовшимися сверху донизу - от крон до самых корней - стволами.
        Гальмикар с благоговением прижался щекой к дуплистому дереву и, прикрыв на мгновение глаза, выговорил:
        - О небо и земля, я помню этот лес! Я из него вышел.
        Я огляделся и испытал такое же чувство. Оно известно лишь жителям второго мира. Это чувство, когда ты внезапно узнаёшь свой лес.
        - О! Из него вышел и я.
        Я вспомнил эти деревья. Вспомнил, кем ощутил себя, когда моё дупло раскололось и я оказался в лесу - нагим безымянным бродягой. Живы ли ещё те добрые звери, что послужили мне в первые часы, а может быть и годы моей жизни?
        Я вытер слёзы, и к нам с Гальмикаром подошли Эфестион и Ксанф:
        - Базилевс, скажи откровенно, что за листы унесены принцессой?
        Собравшись с духом, я в первый раз рассказал им историю своего появления. До той поры я сберегал это для себя и ни с кем не делился.
        - Когда я вышел из ствола дерева, я не осознал себя ни отпрыском царя, ни сыном крестьянина - я был безродным. Но Некто навёл на меня сон, и я уснул, прижимая руки к ребру. Когда же проснулся, то увидел, что держу стопку исписанных листов бумаги.
        - Листы из твоего ребра? - удивился Эфестион. - Плоть от твоей плоти?
        - Да, друг, - я согласился, - плоть от моей плоти. Это были песни, которые горели во мне, когда я был Трувёром, песни о героях и славе. А в самом конце кипы бумаг оставалось несколько чистых страниц.
        Пока я подбирал слова, Ксанф сочувствующе вздохнул:
        - Государь, если ты вспомнил, как вышел на свет, значит, что-то важное грядёт в твоей жизни.
        Тогда я рассказал друзьям самое главное:
        - На чистых листах стал возникать рассказ о моей жизни. Я читал его, и мне открывался мир, в котором я почему-то был мал и почти несмышлён.
        - Так вот почему ты прятал эти листы, базилевс! - вскочил Гальмикар.
        - Я ощутил себя малым ребёнком! - я почти выкрикнул. - Вот таким крохотным. Оказалось, что я еду в поезде, а за окном появилась она - Тереза, красивая и притягательная! Вот тогда-то я в ужасе понял, что хочу, но, наверное, не могу сюда вернуться. О, сколько труда мне стоило найти дорогу обратно! Для ребёнка в том мире это почти невозможно.
        В лесу зашумели деревья, звонче зажурчал родник, а в скрытой от посторонних глаз дали постанывал вяз, раскрывалось его дупло, и появлялся на свет человек…
        - Эти листы - ворота в первый мир? - не выдержал Эфестион. - С ними можно уйти и этим разрушить три святых принципа? Сир, вот такие листы похитила лжепринцесса! - он принялся топать ногами и осыпать Терезу оскорблениями.
        Ксанф и Гальмикар вскочили на ноги, и вот уже все трое поносили Терезу на виду у моих воинов. Я вынужден был встать и опереться королевским мечом о землю. Тот, кто утратил уважение подданных, утрачивает все титулы. Белой Принцессы больше не было. Но она оставалась той женщиной, к которой меня тянуло. Этеры замерли передо мной, признавая моё достоинство как повелителя. Я стиснул зубы.
        Как это тягостно, когда душу влечёт к скверному! Сомкнув зубы, я объявил о расторжении брака с Терезой, и воины встретили весть криками радости. Я сгорал от стыда и, утешая себя, думал, что воины просто сочли новость сигналом к концу утомительного похода. Бойцы кричали «ура», а заповедный лес шумел, будто предостерегал меня.
        Обессиленный и морально опустошенный я лежал и приходил в себя от раны, открывшейся в дни похода. Я лежал, а в комнату вошёл папа и тихо опустился на край кровати. Я молчал. Он тоже молча рассматривал меня - то ли повзрослевшего, то ли совсем ещё подростка. Знать бы теперь, каким я в его глазах выглядел!
        Папа негромко спросил меня, пропустив все предисловия, так умел спрашивать только он:
        - Лёнь… Когда это началось, ты помнишь?
        Я догадался, о чём он.
        - Понимаешь, пап… Это давно. Помнишь ли? У кого-то стоял круглый стол, и было множество книг. Там была одна полка с запертой дверцей, она мне часто потом снилась. Наверное, открывая запертые двери без спроса, уносишь с собой что-то, от чего всю жизнь не можешь избавиться.
        - Так ты открывал ту дверцу? - просто спросил папа.
        - Только во сне. Я открыл её однажды и нашёл завёрнутую в бумагу огромную книгу. В ней были судьбы великих героев, все их подвиги и ошибки. Я хотел взять книгу себе, но никак не мог отделить подвиги от ошибок, а потому унёс то и другое.
        - Как же ты прочитал её - во сне? - папа, не отводя от меня глаз, слушал.
        Я замотал головой и сел на кровати.
        - Нет, не во сне, я же забрал её!
        - А где она, Лёнь? - папа растерянно посмотрел по сторонам.
        Я смешался. Книга была на самом заметном месте. Рядом валялась императорская печать, лежали кольчужные рукавицы и поблёскивал наконечник стрелы, извлечённый из моей раны.
        - Вот же она, пап. На столе, - пролепетал я одними губами.
        Эта книга была единственной вещью второго мира, которую отец увидеть не мог, как ни пытался. Я вскочил с кровати и взял её со стола. Книга была тяжела, почти неподъёмна.
        - Посмотри, пап, на последних страницах есть хроники о героях, которых не было в нашем мире. Я стал их читать, а они… они возникли вокруг меня, - я запнулся. - Вернее, это я возник там, где написанное происходит. Понимаешь меня, пап? Я живу там и здесь.
        Я замолчал, держа никем ещё не созданную книгу. На дворцовой площади, шёл рыцарский турнир. Герои моей страны сражались за право считаться достойнейшими, а обитатели первого мира криками поддерживали любимцев.
        Этерам и папе я рассказал совершенно разные истории. Они исключали одна другую. Но я клянусь, что каждая из них была истинной. В тот день и час я не знал, кто я - человек первого мира, проснувшийся в мире втором, или житель второго мира, вдруг родившийся в первом? Ответить, которая из двух историй правдивее, я в тот день просто не смог. Не могу и сейчас.
        ИСТОРИЯ ЧЕТВЁРТАЯ
        ВЕЛИКИЙ ПОХОД
        В то утро я покинул крепость и выехал за черту города. После периода нашествий и войн Мусуфликандия лежала в развалинах. Её замки были разрушены, сёла сожжены, а связи между областями оборвались. Королевская справедливость не могла дотянуться до удалённых уголков страны. А я переживал майскую неуравновешенность духа: помню, мне всё казалось, что кругом цвели каштаны.
        В областях начались бунты. Бунты переросли в междоусобицы. А в глубине моего сердца преспокойно жила Тереза. В этом мире расторгнуть брак оказалось почти немыслимо: в браке срастались личности. С разводом Тереза оставила во мне кусочки своей натуры, и день ото дня я находил в себе всё больше черт её характера.
        В бывшей нашей стране каждый, кто имел силу, объявлял себя королём или князем. Я приказал собраться правителям всех областей и надеялся, что они придут по первому зову, как это случалось и раньше. Явились не все. Явились только вожди близлежащих городов, да и те пришли со своими войсками и встали каждый своим лагерем.
        Клубы дыма поднимались со стоянок вождей. Их сдвинутые табором кибитки, наспех возведённые укрепления и выставленные конные дозоры повергли меня в ужас. Настолько же велики их недоверие и ненависть!
        - Послушайте! Это же я, ваш базилевс Леонидас! - я выкрикнул. Когда-то этих слов было достаточно. Теперь вожди мрачно смотрели на меня и горстку окружавшей меня гвардии.
        Встав под откинутым пологом кибитки, я оказался на некотором возвышении. Я говорил с вождями, я обращался к ним. Пусть собравшиеся кланы передают мои слова друг другу. Хотя бы это объединит их на малое время.
        - Случилась беда, - говорил я, - в мире исчез принцип Простодушия. Никто не доверяет соседу. Больше нет прямодушных поступков. Вожди народов! Мы обязаны спасти то, что осталось - спасти святой принцип Справедливости. Кто ищет и ждёт её, пусть встанет под мои знамёна! Я ваш король, я начинаю поход возрождения.
        Никто не затрубил в трубы, не поднялись флаги. Я объявил поход, а вожди кланов ничего не ответили. Вожди советовались с теми, кому доверяли больше, чем мне. А я так и остался стоять на днище распахнутой кибитки, и терпеливо ждал, открытый всем стрелам и дротикам.
        Час спустя от ближайшего стана отъехал один из народных вождей. Опираясь рукой на луку седла, он что-то говорил мне, выкрикивая слова. А я не слушал. Во мне томился майский дух беспокойства. Раньше в такие часы меня вдохновляла Тереза. Теперь я страдал без неё. Я бессознательно выискивал в толпе её плечи и гибкую спину.
        - Когда-то к тебе, базилевс, шли как к знамени Справедливости, - я вдруг расслышал, что же выкрикивал тот старый вождь, - а сегодня ты сам зовёшь нас в поход, чтобы разыскать её, утраченную и почти позабытую! Кто ты, король?
        Я шарил глазами по снаряжённым к бою кибиткам. Нечто тянуло мне душу, а куда, я не мог разобраться. Клянусь, я думал, что меня влекут подвиги и предстоящий поход с его приключениями. Томление духа, неудовлетворение жизнью словно раздавили меня. А старый вождь, между тем, упрекал:
        - Царь! Ты был всего лишь Трувёром, женатым на Белой Принцессе. Но за тобою пошли! А кто ты теперь? Кто ты, царь, разберись! - кричал мне вздорный старик.
        В эту секунду я понял, что не могу оторвать взгляда от его дочери. Её гибкая фигурка мелькала за пологом ближайшей кибитки. Я разглядел кошачий стан, упругие бёдра и медвяные, искрящие на солнце волосы. Она появлялась то с той, то с другой стороны хлопающего на ветру полога, и я, наконец, понял, что влюблён в неё без ума.
        Вокруг раздавались крики народа, ржали за кибитками кони, трещали горящие сучья. А я, стоя в дыму костров, не сразу сумел понять необыкновенную истину, что на самом-то деле дочерей старого вождя было две. Две дочери. Близнецы.
        - Базилевс, тебе необходимо снова жениться. Престолу нужен стабильный династический брак. Тогда вожди будут доверять тебе, как и прежде.
        Не помню, кто высказал эту мысль первым. Я был по-майски влюблён, и влюблённость кружила мне голову. Армия готовилась к военной кампании, этеры сбились с ног, организуя снаряжение и продовольствие, а я был настолько влюблён, что чувства затмевали мне рассудок.
        Их звали Эльжбета и Эльздетта. Стройные, высокие, притягательно сложенные красавицы на выданье. Первая, что посмелей и понапористей, позвала меня чаще бывать в их лагере. Вторая казалась мягче характером, но зато именно с ней сестрица соглашалась буквально во всём. Вот так, посовещавшись между собой, сёстры и решили, что я просто обязан - как бы мне выразиться? - стать зятем их отца.
        Я в ту пору ещё только искал, чем бы мне произвести на них впечатление. Я красовался: завёл шитый золотом плащ и королевскую корону. Но Эфестион и Ксанф корону высмеяли, и я забросил её. Между тем на военном совете вожди одобрили планы похода, а заодно и мои брачные намерения.
        Мы выступили под звуки труб. Мои воины с воинами старого вождя, отца двух красавиц, составили большинство в соединённом войске. Я мог гордиться успехом своей политики, и гордость действительно заступила мне ум. Я объявил о браке, неслыханном среди нашего народа: я брал за себя Эльжбету и Эльздетту - обеих дочерей знатного мусуфликандского рода.
        «Это будет великий поход и брак, достойный моего положения! - рассуждал я. - Поход возродит Святые Принципы. Вот тогда и определится, что моя роль в судьбах народов не меньше, чем роль Давида, Александра и Митридата. А никто из этих царей не был женат всего на одной супруге! Цари обязаны выделяться из числа подданных», - размышляя таким образом, я ехал на возвышении в колеснице, а немного ниже меня сидел мой возница.
        Со мной поравнялся Гальмикар. Он отменно держался верхом (меня-то кони не принимали по-прежнему). Гальмикар чуть повернул ко мне голову и сказал:
        - Стыдись, государь! - и тотчас добавил: - Королевское величие не в короне, а благородство царя не в анализе его крови.
        Я оскорбился. Гальмикар мог бы сказать потактичнее: «не в составе крови» или «не в её чистоте». Но он сказал, чтобы уязвить меня. По крайней мере, так я его понял и потому немедленно вспылил. А чем больше я пылил, тем сильнее меня охватывал стыд. Вскоре я уже мучительно искал выход из положения - выход, который не уронил бы моего достоинства. К счастью, Гальмикар произнёс свой упрёк не при всех: всадники и колесницы были далеко, а мой возница в это время зевал.
        Выход был найден, и я подозвал Гальмикара:
        - Послушай, друг, - я нашёл слово, с которого мог начать просьбу. - Будь моим братом-по-закону. Стань моим свояком, женись на ней… - тут я осёкся, с трудом делая выбор, и, наконец, выговорил: - Женись на Эльздетте!
        Меня не покидало чувство, что я кого-то предаю. Мне показалось, что, выбирая Эльжбету, я изменяю Эльздетте и наоборот. Я старательно утешал себя мыслью, что благодетельствую Гальмикару, оказывая ему честь. Он же станет моим родственником! Но именно перед ним я ощущал себя виноватым.
        В походе мы сыграли две свадьбы. Наш с Гальмикаром тесть удостоился права ношения золотой цепи, а Эльжбета и Эльздетта - одинаковых жемчужных диадем. Гальмикар ни словом, ни взглядом не дал понять, что хоть как-то изменил своё ко мне отношение.
        Я чуть позже расскажу, в чём я на самом деле предавал его.
        Гремя колёсами, двигались колесницы и раскачивались из стороны в сторону повозки. Прикрывая их с фронта и флангов, шла, поднимая пыль, наша конница. Пехота одолевала вёрсты пути, весь народ выступил в поход за Справедливостью, и даже в кибитки многие взяли с собой свои семьи.
        Находясь среди союзных вождей, я силился вернуть себе ощущение единства и братства. Но, увы, эти чувства я теперь испытывал только с этерами. Тогда я решил поднять знамя, которое объединило бы наше войско. Я велел вышить на нём золотой вензель жемчугоносной повелительницы: «Эль» - в честь Эльжбеты. Или Эльздетты, я не знаю. Каюсь, я засматривался на жену моего друга и брата Гальмикара!
        А Гальмикар, как всегда без шлема, на бешеном коне, с мечом или с копьём наперевес рвался в бой. Он бросался на приступ крепостей и первым взбирался на стены. Мы сокрушали ворота вражеских замков, мы окружали и громили чужие армии, и все, кто желал справедливости, примыкали к нашему походу.
        В боях мы несли потери и скоро ощутили нехватку лучников, некому стало поражать врага на расстоянии. Нас выручила Эльздетта: она призвала девушек и молодых женщин сесть на коней и взять луки. Их отряды навели на противника ужас - всадницы возникали неоткуда, проносились по полю, осыпали врага стрелами и исчезали.
        Кибитки и колесницы день за днём продвигались. Реки и автомобильные шоссе мы форсировали без счёта, а на ночёвках привязывали коней к мачтам электропередач. Когда наш враг соединился, чтобы дать решающее сражение, нашлось и поле битвы. Место с трёх сторон было окружено рекой, железной дорогой и автострадой.
        В начале битвы лучницы воодушевили бойцов криками. Тучей стрел они не дали врагу вывести колесницы. Противник был скован в действиях, и тогда в бой, примыкая щит ко щиту, вступила наша фаланга. Мы смяли чужую пехоту. Грохот сокрушаемых панцирей наполнил округу и заглушил все звуки вселенной. Не дав неприятелю опомниться, я бросил вперёд конницу, и остатки его армии были рассеяны.
        К концу дня асфальт на шоссе был алым от крови, и кровь текла по шпалам железной дороги. Какое-то время мы преследовали и гнали противника. Затем окружили его и принудили сдаться.
        Мы праздновали победу. Кто-то придумал награждать отважных бойцов серебряными венками.
        Я принуждённо веселился, но изнутри меня грызло чувство совершаемой ошибки. Ошибкой казалось всё происходящее, включая сам праздник и серебряные венки. Списывая это на усталость, я порывался объявить окончание похода, провозгласить восстановление страны и обретение Справедливости. Но один за другим стали появляться посланники от побеждённых народов. Люди требовали расследования.
        Они обвиняли моих бойцов - героев и победителей! - в бесчинствах, насилии и мародёрстве. Обвинений было так много, что начальник охраны распорядился более не пускать ко мне просителей.
        - Горе побеждённым! - услышал я своими ушами. - Если царь превыше всех подданных и вправе держать двух жён, то царские воины выше тех, кто ими побеждён и завоёван! - кричал мой центурион, а несчастный проситель пытался просунуть под его рукой измятую жалобу:
        - Возьми это, царь! Возьми же! - взывал он ко мне.
        Я не стерпел. Выхватил жалобу и в порыве гнева разорвал её в клочья, потом огрел по уху центуриона… и объявил децимацию.
        Децимация - это древний, ещё римский, способ суда и расплаты. Сам по себе он выдаёт бессилие следствия и юстиции. Но в тот день я об этом не думал.
        На площади посреди лагеря выстроились полки, уличённые в бесчинствах и мародёрстве. Я велел жалобщикам пройти вдоль строя и указать тех, кого они обвиняют в насилии. Естественно, перепуганные крестьяне не вспомнили ни одного лица. Тогда я приказал отсчитать из состава полков каждого десятого и исполнить правосудие.
        Бойцов, на которых указал жребий, увели к плахам. Приговор был исполнен. Всё время экзекуции Эфестион, распорядитель моего суда, стоял с бледным как полотно лицом. Я этого не вынес и выкрикнул ему, передёргиваясь от досады и злости:
        - Всё по справедливости! Или скажешь, что нет? Ищем утраченную справедливость! Чем ты не доволен?
        Эфестион выдавил:
        - Почему, почему же, - повторил он несколько раз, - справедливость обрела столь уродливый облик!
        Я сперва промолчал, потрясённый его словами, а потом выпалил:
        - Когда это справедливость имела другой облик! Может, когда, защищая дворец, воины падали с крыши и разбивались? Или когда, преследуя кочевников, Ксанф выжигал земли? - орал я Эфестиону, внутренне терзаясь и не ощущая своей правоты.
        Вот так мы заканчивали великий поход. Были подчинены прежние области. Их герцоги и короли теперь стояли передо мной, и я медленно шёл перед строем. Старые и молодые, отчаянные и опытные, они смотрели не на меня, а куда-то в сторону. Я этого не понимал! Ведь я пресёк их междоусобицы, вернул им закон и правосудие. Я принёс им справедливость, отдав на казнь своих воинов. Да, это была грубая, первобытная, но справедливость!
        Я всматривался в их лица:
        - Почему, почему же, - я невольно подражал Эфестиону, - вы в первый же день не привели ко мне своих воинов?
        Один из молодых и отчаянных вождей выкрикнул мне в лицо:
        - Ты такой же, как все, базилевс! Чем ты лучше других?
        Я это вытерпел. Стиснул зубы и велел принести знамя с вышитым вензелем.
        - Пусть я не лучше других, но есть знамя, которое всех объединило. Ему и присягайте!
        Они отказались. На сей раз мне возразил старый князь, повелитель пяти крохотных сёл:
        - Раньше, базилевс, мы присягали тебе. Именно тебе, а не твоему флагу. Шитых золотом знамён у тебя вообще не было.
        Я почувствовал, что вот-вот взорвусь и совершу непоправимое.
        - Присягайте, - потребовал я, - либо мне, либо знамени, либо короне. Чему хотите!
        - Тебе? Или твоей силе? - старый князь был стойким.
        Мысленно я перебрал все способы расправы с непокорными. Но, поостыв, сообразил, как заставлю этих вождей покориться. Они первые люди своих королевств? Хорошо, пусть же выступят от лица своих народов. Не захотели присягать знамени - присягнут моему трону!
        Заранее торжествуя, я поднялся на трон, застеленный красными коврами. Ковровая дорожка спускалась с него на площадь посреди лагеря, а часть ковра скрывалась в шатре. С площади подводили мятежных князей. Стражники толкали их, ставя на колени и опрокидывая вниз лицом, как будто вожди целовали, спускающийся с трона ковёр.
        - Это же не пыль. Это всего лишь ковёр, - я уговаривал себя, беззвучно шевеля губами. - Это не проскинез. Это всего лишь принуждение к присяге.
        - Неправильно, всё равно, это неправильно, - услышал я голос.
        Я резко обернулся к Эфестиону. Сжав челюсти, он смотрел прямо перед собой.
        - Что неправильно? Всё по справедливости! - я готов был броситься на него с кулаками.
        А у бесценного моего Эфестиона хватило мужества терпеливо объяснить мне, зарвавшемуся монарху:
        - Ты не вправе, государь, признавать за ними достоинство первых людей. Оно не тобой им дано! Тем более ты не вправе тут же и отнимать его, - стоя на своём, Эфестион посмотрел мне в глаза.
        От возмущения я почти задохнулся, но сзади послышались спокойные слова Ксанфа:
        - Всё потому, базилевс, что мы не по справедливости начали поход: мы оставили в темнице Чёрную Даму.
        Оглянувшись, я наткнулся ещё и на тяжёлый взгляд Гальмикара, моего верного друга и брата, вина перед которым жгла мою совесть. В его глазах я прочёл то, чего не было в словах Эфестиона и Ксанфа:
        «Поход не завершён, государь… Поход ещё продолжается, и впереди нам встретится немало свободных царей, королей и князей».
        Суд Равных забрезжил надо мною. Откровенный и справедливый, неподкупный и честный Суд Равных. По ковровой дорожке я бросился в свой шатёр. Ещё набегу я вынес себе вердикт о виновности.
        Я скрылся от людей и задёрнул полог. Досада на окружающих превращалось в недовольство самим собой, а оно - в исступлённое раскаяние. Я сорвал с себя шитый золотом плащ и растоптал его ногами. Я снял и отшвырнул прочь кольчугу. Через голову содрал с себя рубашку - посыпались пуговицы.
        Подняв плеть, которой погоняют коней, я ударил себя. Боль обожгла тело. Я взвыл во весь голос и принялся бить себя по спине, по плечам, по бокам. Пять, десять, двадцать пять беспощадных ударов. Так истязали себя римские флагелланты - секта бичующихся.
        Умерщвление плоти! Это мне за гордыню, за две жены, за оскорблённого Гальмикара. Плеть рассекла мне кожу, и по спине потекла кровь. Это мне за корону, за знамя с золотым вензелем, за трон, укрытый коврами. За солдат-мародёров, за их бесчинства, за «справедливую» казнь-децимацию.
        Каждое слово я сопрягал с ударом. Это - за проскинез, за проскинез, за проскинез. Кровь упала на спускавшийся с трона ковёр. Как это метафорично! Кровь короля проливалась на часть его трона. Символическое цареубийство в расплату за гражданскую казнь побеждённых!
        Плеть в руке ослабела, инстинктивно я уже сдерживал силу ударов… Не об этом ли предупреждал меня тот Доктор в очках, говоря, что если рухнет один Святой Принцип, то с ним падут и другие? На моих глазах моими же руками погублена сегодня святая Справедливость. Искали её в походе и не нашли. Что произойдёт? Вот, когда исчезло Простодушие, распалась на части Мусуфликандия.
        Что, если канет в никуда ещё и третий принцип, само святое Неизумление? Если люди двух миров выйдут из ума - что за хаос начнётся!
        Меня замутило, и я упал. Наверное, за пологом шатра услышали, как стукнулось тело. Я истекал кровью, но меня спасли. Смутно, сквозь сон, я помню Эльжбету и Эльздетту, как они промывали мне раны и останавливали кровь, возливая вино и масло. Раньше моя кровь врачам второго мира не подчинялась! Что-то уже стряслось, но я не изумлялся. Я спал и видел, что Гальмикар, Эфестион и Ксанф, как раньше, плечом к плечу встали у входа в шатёр и берегли мой покой.
        Вечером того дня вожди побеждённых племён единодушно мне присягнули. Не пресловутому трону, не серебристому знамени, а именно мне. Придя в себя, я узнал об этом.
        Но в день, когда мы выступили в обратный путь, моя стотысячная армия не смогла пересечь заурядную автодорогу. Шоссе легло непреодолимым препятствием. Конница, что без труда форсировала реки, встала как вкопанная. Прежде мы просачивались сквозь поток автомашин, как волна проходит через волну. Теперь всадников сбили грузовики, а колесницы протаранили собой автомашины. Скрип тормозов, битые ветровые стёкла, ржание коней, вопли возниц - всё это смешалось.
        Этеры растаскивали перевёрнутые повозки. На бамперах и зеркалах машин болталась запутавшаяся упряжь. Гудели сигналы. Обезумевшие водители выскакивали из машин. Тысячи воинов в доспехах перемешались с тысячами людей на пышущей гарью автодороге. Я выскочил на шоссе. Расталкивая людей разных миров, я кричал до хрипоты своим подданным:
        - Отойти от них! Всем отойти от дороги! - но только сорвал голос.
        Я всё же сумел отвести армию. Мы пересекли шоссе в другом месте и почти без потерь. В тот день и час мы поняли, что святой принцип Неизумления больше не существует.
        ИСТОРИЯ ПЯТАЯ
        ПОВЕРЖЕННЫЙ НА АСФАЛЬТ
        Что и говорить, для меня она оставалась Белой Принцессой. Влекло меня к ней, тянуло. В первом мире я повсюду сталкивался с Терезой: в лицее, на улицах, возле офисов, в которые мне доступа ещё не было. По-моему, она неплохо устроилась. Когда исчез последний святой принцип, пропали все разделяющие миры преграды. Я изнывал от взрослого, прежде мне не знакомого влечения. Встретив её мельком, я весь остаток дня не мог прогнать из головы её образ.
        В тот год у Эльжбеты и Эльздетты родились сыновья. Они не пришли из заповедного леса, как свойственно природе второго мира, не склонились перед отцом с матерью, прося принять их. Нарушая законы, они родились на свет из материнского чрева, что выдало принадлежность их отца первому миру.
        Взяв на руки младенца своей жены, Гальмикар не сказал мне ни слова упрёка. О правде, известной нам обоим, мы молчали, но я-то молчал малодушно, а Гальмикар - великодушно. Компенсируя свой стыд, я назвал сына Давид-Александром, поскольку наследник нуждался в царском имени, а Гальмикар, вторя мне, назвал сына Леон-Цезарем.
        Сказал ли я, что после присяги вождей, страна возродилась? Но с утратой Простодушия на искренность подданных я мог только надеяться. Им тоже оставалось лишь верить мне на слово, что я ищу Справедливости. Теперь мы были вынуждены договариваться ещё и с державами первого мира. Люди двух миров не должны притеснять друг друга, но в правдивость этих намерений тоже приходилось лишь верить.
        Я сознавал, что причина нестроений где-то поблизости. Укоряя в бедах себя, я был склонен переложить часть вины на Терезу, чей образ отпечатался в моей натуре. Как-то раз я решил снова очистить душу самобичеванием. Я уже поднял плеть флагеллантов, но в комнату вошёл Ксанф.
        - Что? - я отбросил плеть в раздражении.
        Не говоря ни слова, Ксанф сел у стола. Он будто бы предлагал мне начать разговор первому. Я знал, о чём должен спросить его, и потому мучительно выдавил:
        - Ну, так что там? Чёрная Дама в темнице… э-э… жива ли ещё?
        Её сиятельство привезли во дворец на следующий день. Встретив Чёрную Даму, я приказал срыть темничную башню и возвратить ей родовой замок. Она с достоинством отказалась. Чёрная Дама заметно состарилась, если можно говорить о возрасте во втором мире. Она почернела глазами и побледнела лицом.
        - Правда ли, что причина несчастий в Терезе? - я направил разговор в нужное русло.
        Бывшая узница сощурилась, видя, как я отвожу беседу от себя самого, но, помолчав, ответила:
        - Старый король так страдал из-за того, что пресеклась династия. Бедняга! В роковой день из леса не появился его долгожданный сын и наследник. Дочь была ошибкой природы! Отец стал бояться, что с её воцарением исчезнут все остальные законы и принципы мира.
        - Итак, умирая, он завещал Чёрной Соправительнице следить за принцессой и контролировать каждый её шаг, - уточнил я.
        Моя собеседница скорбно кивнула, и тогда я договорил:
        - Но появился я и всё испортил?
        Чёрная Дама всплеснула руками. Это обозначало либо смех, либо возмущение.
        - Нет, ты всё усложнил, государь! Тереза вызвала тебя, человека другого мира, а принцип неизумления на тебя не подействовал. Она всех перехитрила, Трувёр! Ты грубо вмешался, и твой чёрствый мир раскрылся внутри моего.
        - Так это я - причина всех бед? Ну, спасибо тебе, - помрачнев, я оперся о подоконник.
        Чёрная Дама затрясла головой:
        - Ты стал ошибкой Терезы, ты оказался социально неразвитой личностью твоего мира!
        - Ребёнком! - разозлился я. - Это называется: я был ребёнком.
        - Вот именно, - фыркнула Чёрная Дама. - Это нас и спасло. Тебя тянуло к Терезе, но так по-детски, что ты не сознавал похоти. Ты потряс законы моего мира, но тебя инстинктивно, опять же по-детски, тянуло к справедливости. Эх, если бы ты послушал меня и не отпускал Терезу!
        - Куда не отпускал? - вскинулся я.
        - В твой мир. Он мир манил её так же, как тебя притягивал наш! - она с гордостью выпрямилась, подчёркивая превосходство её мира.
        Я отступил. Чёрная Дама вышла победительницей. Она отодвинула стул - он ей мешал, она выключила радио. Вообще, она легко распоряжалась вещами из первого мира. Она подошла к окну. Внизу автомашины прогревали двигатели, а мотоциклист промчался из конца в конец переулка. Я проводил его взглядом - всадник на железном коне на секунду завладел моим вниманием.
        - Твой мир занятен, - признала Чёрная Дама в задумчивости, - он притягателен. Теперь я могу рассмотреть его в подробностях. Послушай меня, царь! Что ты искал у нас? Вспомни. Ой, только не говори, что пришёл за серебристым плащом и чарующе-синим платьем!
        Я сжал губы. Оказывается, она многое обо мне знала.
        - Что ты искал, базилевс? - она сменила гнев на милость и заговорила покровительственно, почти по-матерински. - Чего не достаёт твоему миру? Подумай. Нечто обратное стала искать в твоём мире Тереза.
        - Я должен подумать, - пробормотал я.
        - Не торопись, но и не медли. Спроси тех, кто простодушнее… чем ты.
        - Посоветуй мне этого человека, - сдался я окончательно.
        Чёрная Дама, всматриваясь в меня, проговорила:
        - Ну, скажем так, лежит за пределами Мусуфликандии страна трёх цезарей Линкистрия. Им не была нужна твоя детская справедливость, они не утратили своей и не примкнули к твоему королевству. А за Линкистрией есть крохотная страна Алины-Майи, светлой королевы. Решайся…
        Она тяжело вздохнула, и мне показалось, что ей на лицо легла тень усталости. Такой я и запомнил её. В тот день я в последний раз видел Чёрную Даму.
        Я еле дождался лета. Святые принципы пропали, поэтому заботы первого мира вмешались в мои планы. Я освободился лишь тогда, когда рассчитался с экзаменами. Наступило первое лето, которое я проводил самостоятельно на свой страх и риск.
        Один на один я простился с Эльжбетой, а после с её сестрой. Я постоял над сыновьями и каждому оставил, что мог. Одному - осмеянную Эфестионом корону и меч моих первых побед, другому - шитый золотом плащ и книгу, ставшую ключом к этому миру.
        Мать не хотела отпускать меня одного, отец не доверял мне мотоцикл, но кони второго мира по-прежнему не принимали меня, и потому мотоцикл я всё-таки взял. В дорогу со мной собрались этеры, и родителям пришлось на них положиться.
        Я выехал без армии и без охраны. Сопровождали меня только Гальмикар, Эфестион и Ксанф. Я знал, куда мне направиться: я наложил карту мусуфликандской земли на схему автодорог и выбрал маршрут, на котором миры особенно тесно соприкасались.
        Миновав дорожную развязку, я выехал из города на федеральную трассу. Нестись в потоке грузовиков было нелегко да и опасно. Но мне ли, королю и трувёру, опасаться мчащихся машин! Когда-то я видел, как на меня неслись боевые колесницы.
        Этеры следовали за мной вдоль дороги. На стоянках, где можно перекусить и выпить воды, мы вспоминали былое. Мы говорили о победах и сражениях с другими королями, а посетители придорожных кафе с недоумением на нас оглядывались. Ещё бы! Этеры были в доспехах и при оружии.
        Однажды к нам приблизился дорожный инспектор и потребовал документы. Я поднялся и произнёс только одно:
        - Экстерриториальность, сударь.
        Полицейский вытянулся в струнку, потому что по договору двух миров король Мусуфликандии имел право неприкосновенности.
        В тот день - уже не помню, по какому поводу - Эфестион заметил:
        - Базилевс, было бы логично, если бы Терезка ушла в чужой мир, а ты остался бы в нашем. Миры бы с лёгкостью разделились, и всё, наверное, стало бы, как прежде. Ведь это было бы хорошо, государь!
        Я потягивал из стакана дешёвую пепси-колу - совсем не царский напиток - и думал, что Эфестион прав. Наконец-то он высказал то, о чём думали все.
        Мы двигались дальше, ночуя у обочин на открытой всем ветрам местности. Себе я ставил палатку - мне ли, царю и воину, знавшему ночлеги в кибитках, привыкать к походной жизни!
        Так мы добрались до самой отдалённой области. Не стану называть её, чтобы не привлекать к ней внимания - там проходили рубежи моего королевства. В последний раз я устроил смотр пограничного легиона, и кто-то, я думаю, заметил, как у царя блестели слёзы, но царь сдерживался. Так я простился с моими бойцами.
        Вскоре из сопредельной страны подоспели гонцы. Я передал приветственные грамоты линкистрийцам и после этого пересёк границу Мусуфликандии.
        Да! Я могу биться головой о стену. Нет, об асфальт. Да-да, об асфальт! Благо на мне мотоциклетный шлем.
        Передо мной стояли три цезаря-линкистрийца, три зрелых бородатых человека в греческих шлемах с высокими гребнями. Клянусь, они более походили на славных защитников Фермопил, чем я, назвавшийся именем древнего царя Леонидаса!
        В речах и словах цезарей звучало подлинное великодушие. Честь и достоинство сквозили в самых простых их движениях. Они с радостью наделили меня эскортом, чтобы я проехал по их стране. А я согласен был просто-напросто примкнуть к их свите. Цезари излучали то самое простодушие, которое было утрачено в моей стране, и ту самую справедливость, которой когда-то я обладал.
        Вот точно так же много лет назад целые страны примыкали ко мне, королю-трувёру. Три цезаря были исполнены высочайших добродетелей, перед ними я чувствовал себя недостойным грешником, склонившимся у святых алтарей.
        Цезари с участием расспросили меня о том, в чём я нуждаюсь.
        - О, я лишь стремлюсь проехать в ту страну, где правит королева Алина-Майя, чтобы увидеть её повелительницу.
        Цезари спрятали в тёмных бородах улыбки: оказалось, что посольство королевы уже выехало мне навстречу, и наше свидание произойдёт в стенах линкистрийской столицы. Я искренне благодарил цезарей, и свита линкистрийцев тронулась в путь.
        Мотоциклетный шлем заглушал дорожные звуки. Взрыкивал мой мотоцикл, этеры неслись рядом со мной. Перед нами открывались улочки провинциального городка, и я бы уже не ответил, к какому из двух миров они относились. Крепенькие краснокирпичные домики напоминали мне маленькие старинные замки. Я притормозил у одного из них.
        Вывеска на двух языках сообщала, что это кафе. Бессознательно повинуясь какому-то порыву, я вошёл внутрь, и словно жар ударил мне в голову: в кафе безудержно хохотала Тереза. Она развлекалась в компании молодчиков с кожаными напульсниками на татуированных руках. Тереза наслаждалась жизнью - она тянула коктейль и курила через мундштук сигарету.
        Линкистрийские рыцари вошли со мной, но я заметил, что они не фокусируют взгляд ни на татуированных парнях, ни на Терезе. Так бывает, когда люди одного мира не замечают людей из мира другого. В Линкистрии ещё действовал принцип неизумления!
        Тереза скосила на меня глаза - так некоторые жители первого мира пытаются рассмотреть моих подданных - и с хрипотцой выкрикнула:
        - Что ты сюда припёрся? - и, помедлив секунду, разочарованно протянула: - Э, да ты по-прежнему с этерами и гвардией. Ну и как, завидуешь мне? - она отхлебнула коктейль.
        - Неужели именно это тянуло тебя в мой мир?
        Я опрометью выскочил из кафе. Меня трясло. Цезари-линкистрийцы лишь тихо заметили:
        - Около тебя, брат наш король, не действуют Святые Принципы.
        Что я мог им сказать? Ничего не ответив, я взобрался на мотоцикл. Стыд заливал мне щёки, и я спрятал лицо под мотоциклетным забралом. Какое счастье, что никто из трёх цезарей не спросил меня:
        «Неужели эта беглянка когда-то была твоей женой, брат наш король?»
        Встреча с ней отравила мне душу. Если бы не Тереза, я бы приветствовал королеву Алину-Майю с душевным трепетом!
        Её кортеж появился из-за городских тополей - словно сам собою возник на тесной улочке. Вместе с башнями старого города и с зонтиками уличных кафешек кортеж отражался на мокрых плитах набережной. Я не замечал ни начинающегося дождя, ни ветра со взморья. Я смотрел только на королеву. Кто, как не она, достойна благородных восторгов! Она - идеальна, она - совершенна.
        С непередаваемым изяществом она держалась в седле. Её светлые волосы ниспадали на горностаевую мантию. Прелесть высокого лба венчала алмазная диадема. Когда королева спускалась с белой, как морская пена, лошади, я разглядел приоткрывшуюся щиколотку.
        Не то, совсем не то улавливал мой отравленный ум! Мне следовало восхититься особенным светом её лица. Но в ту минуту я воспринимал лишь телесную красоту.
        Мы проговорили с королевой не один час, и оказалось, что для неё простодушие и справедливость естественны как воздух.
        - Нет, как вода, - заметила Алина-Майя.
        - В чём разница? - я растянул губы в улыбку.
        - То и другое необходимо для жизни. Но воздух мы не замечаем, а воду пьём - и наслаждаемся.
        Сравнение меня умилило. Я поймал себя на том, что шарю глазами по её плечам и фигуре. А должен был склониться перед ней, как когда-то склонялись перед дамой менестрели и рыцари.
        - Скажи, брат мой король, - обратилась Алина-Майя, - в твоей стране что-то стряслось со справедливостью? Неужели ты стал не таким прямодушным, как прочие люди?
        Я стиснул стакан с лимонадом и, охлаждая ярость, поплескал на дне остатками напитка. Королева остановила на этом стакане взгляд. Заметив это, я о многом догадался: Алина-Майя слишком легко переводила глаза с вещей одного мира на вещи мира другого.
        - Скажи, сестра моя королева, - я поймал её врасплох, - ты родилась в первом мире?
        На миг она опустила глаза, и я увидел только тень на её ресницах.
        - Я вышла из древесного ствола, и лишь потом родилась. А могло быть наоборот, ты это знаешь.
        Меня так и потянуло хоть на секунду взглянуть на неё из первого мира. Какова она? Такая же или другая? Но я побоялся, хотя и чувствовал, что совершаю ту же ошибку, что совершила Тереза. Я не сознавал возраста Алины-Майи, здесь возраст вообще ничего не значит. А там?
        - Брат мой король, - вдруг сказала Алина-Майя, - тебе надо спасать свою страну, спасать свой мир и спасать свой отравленный ум.
        Она как будто проникла в мои мысли. Уронив, я расколотил злополучный стакан. А королева плотнее запахнулась в мантию, потому что ощутила мои взгляды.
        - Тебе следует хотя бы разок посмотреть в волшебное… - начала она.
        - Зеркало? - с улыбкой перебил я.
        - Окно, брат мой король, волшебное окно! У тебя - необыкновенная книга, а у меня - окно. Стоит посмотреть в него… - она недоговорила.
        В тот миг она была прекрасна, как когда-то была прекрасна поманившая меня рукой Тереза. Вернее, красива, а не прекрасна. Потому что «красивое» - телесно, а «прекрасное» - духовно. Она вздохнула, и я увидел, как приподнялась и опустилась её грудь.
        Да, я смотрел на Алину-Майю и сравнивал её с Терезой. Едва я поймал себя на этой мысли, как немедленно согласился на эксперимент с волшебным окном.
        - Где же оно, сестра моя государыня? - спросил я.
        - Там, где я захочу.
        В Линкистрии у королевы был маленький дворец с верандой и палисадом. Перед верандой лежала лужайка, и на лужайке росли цветы. Кругом шёл дождь, нескончаемый дождь - привычный для этого климата.
        Я поднялся в дом, и она раздвинула на окне занавески. Свет тут же пронизал её платье, а я заволновался, рассматривая силуэт.
        - Лучше смотри в окно, государь, - с укоризной сказала она. - Обычно я вижу в окне другой мир. Смотри! Какой тебе откроется - второй или первый?
        Алина-Майя вышла из комнаты, и я остался один. Выглянув в окно, я вместо залитой дождём улочки увидел двор Мегаполиса. Я поразился. Это был мой собственный двор с его двенадцатиэтажками и притулившимися домиками под красными крышами. Посреди двора, как Гулливер над городской площадью, стоял великан в очках и в полосатой рубашке. Он заметил меня! Я отшатнулся. Я разглядел его немолодое лицо и полуседые волосы. Он двинулся на меня, схватился руками за оконную раму, заглянул ко мне в комнату…
        Я бросился вон. Это лицо было столь узнаваемым, что я потерял самообладание. Вошла Алина-Майя, долго рассматривала меня и, наконец, сообщила с интонацией терпеливого врача:
        - Тебе следует приходить сюда и чаще выглядывать в волшебное окно!
        Она так решила! Она прописала мне лекарство! Дурная Терезина натура вопила во мне. Я скользнул глазами по фигуре Алины-Майи и выскочил из дома под дождь. Сел в седло мотоцикла и запустил двигатель. Этеры и линкистрийская свита ждали меня через улицу.
        Моё лицо горело. Мне хватило ума понять, что моё состояние - это недостойное короля тщеславие. Я лишь радовался, что мотоциклетный шлем закрывал мне лицо и что моего стыда никто не видит. Этот шлем то ли спас, то ли подвёл меня, когда дождь пеленой залил забрало, и я на секунду отвлёкся, чтобы протереть его перчаткой. В эту секунду бежевый «пикап» сбил меня и мой мотоцикл.
        Я видел, что Гальмикар грудью коня принял первый удар, что Эфестион повис на корпусе машины, сдерживая её ход, что Ксанф бросился под колёса скользящего по лужам автомобиля. Пусть этерам не привыкать падать в бою с лошадей, но удар был такой силы, что их кони погибли. Этеры ослабили и смягчили удар. Я отлетел от борта машины и рухнул на асфальт так, что шлем под моей головой треснул.
        Какое-то время - секунды до обморока - я ещё чувствовал себя павшим в бою героем. Поверженным на асфальт.
        Я очнулся на мокром от дождя асфальте, а вокруг собирались люди. Рядом стояли этеры и линкистрийцы. Алина-Майя показалась мне в ту минуту маленькой, совсем ребёнком - она жалась поближе к взрослым. Здесь стояли дорожные инспектора, а водитель, который меня сбил, больше всех размахивал руками. Подъехала «скорая помощь», подошли врачи. Я с удивлением узнал Доктора, которого видел однажды в детстве. Этот Доктор встретился со мной взглядом.
        Приподняв голову, я отдал этерам какие-то распоряжения. Не помню, какие. То ли об армии, то ли о государственной печати. Приказы сорвались у меня с языка почти рефлекторно, и я как всегда услышал в ответ:
        - Да, базилевс.
        А Доктор тепло поздоровался с цезарями-линкистрийцами. В машине «скорой помощи» он первым наклонился ко мне и подмигнул, показывая, что тоже узнал меня:
        - Ну-ка, ответь мне как травматологу: ты взялся коллекционировать травмы обоих миров? Там - на войне, здесь - на дороге.
        Я рассмеялся. Мне стало легко, будто с кем-то из своих, и я спросил:
        - Вы сами-то как здесь оказались?
        Он удивился:
        - Что значит, оказался? Алина-Майя - моя дочь, тут в городке она живёт со своей матерью.
        Новость впечатлила меня, и я замолчал.
        В травмпункте у меня не нашли никаких повреждений. Друзья-этеры действительно спасли меня, приняв весь удар на себя. Был только шок, но даже голова совсем не кружилась. Доктор велел пару часов полежать на кушетке, а я не выдержал и окликнул его:
        - Постойте! А… почему?
        - Что почему? - он резко обернулся. - Почему два часа лежать? Или почему надо принимать трудные решения?
        Я растерялся, потому что не собирался принимать никаких решений. Я так и сказал Доктору, что моя жизнь мне нравится, и в данный момент я не планирую в ней что-либо менять.
        - Не планируешь? - Доктор собрался уйти.
        - Ну, постойте же! - выкрикнул я, намереваясь немедленно выяснить, почему Доктор, будучи обитателем двух миров и королём трёх цезарей (я лишь теперь об этом догадался), когда-то всё это покинул.
        Я так и спросил его:
        - Разве можно оставить тех, кто тебе предан и для кого ты - источник природной справедливости?
        - Ты уверен, что хотел узнать именно это?
        Я смутился и отрицательно покачал головой. Подбирая слова, я спросил заново:
        - Вот некоему человеку открылся второй мир - целая страна с людьми, их надеждами и законами природы. В этом мире он - царь и повелитель. Он так привык… нет, он так полюбил второй мир, что жить без него не может. Что ему… передать, если в том мире всё пошло не так?
        Доктор пододвинул к кушетке скрипучую табуретку.
        - При одном-единственном условии я кое-что скажу тому человеку…
        - Исполню! - поторопился я.
        - Погоди, базилевс, с обещаниями. Если кому-то не жить без мира, где искреннее братство и верность стали законами природы, то это значит, что ему пора понять: эти свойства - не что иное, как замысел о сущности всего мироздания.
        Я призадумался и кивнул, показывая, что всё понял. Хотя на самом деле думать предстояло о многом.
        - Если в этом мире ты - царь, - он внимательно смотрел на меня, - значит, ты несёшь двойную ответственность за то, как этот замысел реализуется в мире. Но запомни, всё это я скажу лишь тому, кто обеспокоен, не он ли сам - причина нестроений мира, который он полюбил.
        Я промолчал, вынужденно соглашаясь и с этим.
        - Ну, теперь ты узнал всё, что хотел? - он поднялся.
        Конечно, я собирался спросить о линкистрийских цезарях, но Доктор остановил меня:
        - Государь, трудно быть мостом между двумя мирами?
        Кивнув, я признал, что, пожалуй, трудно. А Доктор ни с того ни с сего рассказал:
        - Однажды, когда я повзрослел, я написал себе письмо в будущее. Перечислил беспокоившие меня вопросы и изложил их как свои цели и руководства к действию. Лет через десять я распечатал письмо и разочаровался. Круг вопросов, волновавших меня в юности, свёлся к тому, стану ли я крупным политиком, придумают ли машину времени и кто будет чемпионом мира по шахматам.
        Соображая, к чему этот поворот разговора, я ждал от Доктора пояснений.
        - Перед тобой встанут новые проблемы, - заверил он, - и ты изменишься. Но либо ты изменишь себя сам, и притом к лучшему. Либо тебя изменит жизнь, и притом к худшему. Третьего не дано. Следует принимать трудные решения. Особенно, когда тебе искренне преданы, а ты для кого-то - источник справедливости.
        После этого Доктор отошёл к двери и вдруг, весело козырнув мне, воскликнул:
        - Вперёд, государь! - и вышел.
        Вот, я остался лежать на узкой кушетке. К жёсткой походной кровати мне не привыкать, я - царь и воин. Пускай я далеко от дома, пусть выбит из седла, а мой мотоциклетный шлем - треснувший и разбитый - валяется где-то рядом. Всё это - пусть! Я не один. Это главное. У моей постели стоят верные мне до гроба этеры: Гальмикар ди Барка, Эфестион ди Лессо и Ксанф ди Геззети. Я вымученно им улыбаюсь и пробую шутить:
        - Чувствую себя смертельно больным Александром, у одра которого собрались диадохи!
        Шутка не удалась. Эфестион с возмущением воскликнул:
        - Диадохи разорвали страну на части и сцепились между собой в войнах!
        - М-да, - я задумчиво почесал подбородок. - Вообще-то, диадохам было бы лучше разделить не страну, а ответственность за неё. Правда?
        Этеры не ответили: мои слова показались им неожиданными. Тогда я позвал Гальмикара:
        - Ответь, ты же больше всех настроен по-философски…
        - Да, государь? - он подошёл к изголовью.
        - Вот, существует мир, в котором у людей есть возраст. Ну, возраст, ты понимаешь? Это когда человек приходит в мир беспомощным, но у него есть мать и отец, и он растёт, взрослеет. Что ты скажешь о замысле мироздания?
        - Я бы сказал, - Гальмикар на минуту задумался, - что Тот, Кто замыслил такой мир, благ и заботлив как мать и отец. А ещё, что святые принципы такого мира - это ответственность и искренность со всеми, кто доверяет тебе и кому доверился ты.
        Я поразился:
        - В столь разных мирах одинаковые святые принципы. Постой, тогда зачем миры друг другу открываются? Я, кажется, знаю… У всех, кто повидал второй мир, остаётся мечта о верности, чести и братстве.
        - Зачем тебе мечтать, государь? - Гальмикар не дал мне договорить. - Живи в нашем мире, он весь - перед тобою! Базилевс, ты говоришь так, как будто собрался уйти.
        Резко поднявшись с кушетки, я вскочил на ноги:
        - С чего ты это взял! - раскатисто выкрикнул я с царскими интонациями. Эфестион и Ксанф, узнав меня прежнего, заулыбались и подхватили мой тон:
        - Государь намечает программу дальнейших действий. Идём же, государь, нас ждут великие дела!
        Я подхватил разбитый мотоциклетный шлем, как раньше подхватывал железный шлем короля и рыцаря. Мы выскочили на улицу. Лил дождь, лужи всё шире растекались по асфальту. На той стороне улицы нас дожидалась свита трёх цезарей-линкистрийцев.
        Неожиданно с левой стороны через всю площадь донёсся гадкий смешок Терезы:
        - Оклемался? Иди же ко мне, иди скорее сюда!
        Она была соблазнительна так, как соблазнителен грех или преступление. Но на площади справа появилась королева Алина-Майя, она светилась, и её свет был прекрасен. Да, не красив, а именно прекрасен, как всё неземное! Я мог лишь склонить перед ней голову.
        - Эфестион, Ксанф, Гальмикар, вам надо держаться королевы Алины-Майи и трёх цезарей. Тогда мир воспрянет, а лучницы Эльжбета и Эльздетта воспитают сыновей в верности и искренности. Гальмикар! Вырасти их, они окажутся славными базилевсами.
        Услышав это, Гальмикар сглотнул комок, а Эфестион застыл как изваяние. Только добродушный Ксанф ухватил меня за рукав:
        - Ты это о чём, сир? - он забеспокоился. - Не торопись, подожди, - упрашивал он.
        - Загадочный Доктор поведал мне о том, - сказал я, - что он как-то раз написал письмо в будущее.
        - Это ещё зачем? - Ксанф изумился.
        - Затем, что люди в его мире взрослеют. Могу ли я оставаться мостом меж двух миров, если из мира в мир пойдут не только мечты, но и пороки?
        - Не торопись, царь, подумай, - повторил Ксанф. - Давай, ты ещё раз посмотришь в волшебное окно Алины-Майи?
        Я пообещал и сдержал слово, посмотрев в то волшебное окно. Как и в прошлый раз, я увидел городской двор и человека, до странности похожего на меня… От окна королевы я возвратился другим, изменившимся. Этеры, стоя плечом к плечу, ждали меня через улицу. Я пересёк её, несмотря на мчащиеся автомобили, проскользнул между корпусами машин, как волна проходит через волну. В ту минуту я всецело принадлежал второму миру.
        Этеры протянули мне руки, и мы сомкнули рукопожатие четырёх. Всё было как в первый день нашего союза. Догадываясь, о чём я думаю, Гальмикар стиснул мою руку:
        - Царь! Если ты должен сделать выбор, то делай его немедля!
        Эфестион выразил теплящуюся в каждом из нас надежду:
        - Базилевс, ты нужен здесь. Твой мир там, куда тебя тянет.
        А верный Ксанф тихо спросил меня:
        - Сир, ты увидел в окне судьбу?
        В ответ я кивнул, потому что не мог говорить. Комок сдавливал мне горло. Я крепче сжал руки друзей, и это стало рукопожатием на всю жизнь, прочнее которого не было ничего на свете.
        Тогда Гальмикар высказал то, что лежало на душе у этеров. Он пожелал мне:
        - Вперёд, государь!
        ***
        - Вперёд, государь! - уже никто не говорит мне этих слов. Королевский меч не тяготит мне бедро, кольчуга не обнимает мне плечи. Мне не было одиноко, когда мой район перестал быть столицей державы, а дом стал не дворцом, а просто домом. Лет тридцать назад я сделал выбор, и наши миры разделились.
        С тех пор я видел Гальмикара, Эфестиона и Ксанфа всего однажды. Там, где прежде лежала дворцовая площадь, они, появившись в боевом облачении, отсалютовали мне, своему королю. А я уже не мог ни общаться с ними, ни даже остановить на них взгляд. Это означало, что во второй мир вернулись оберегающие святые принципы, а в Мусуфликандии всё снова благополучно.
        Я снова Трувёр. Я пою зрителю о том, к чему тянется его душа. Эти песни о пути к верности и чести, о мечте, к которой я прикоснулся. Да, я - король, я - базилевс. Я приказываю, и образы героев рождаются на свет. Я повелеваю, и открывается сцена, ставят свет, реквизит, декорации. По моей воле оживают герои чужих и моих пьес.
        Загадочного Доктора я не встречал ни разу. Улицу в провинциальном городке снесли, и следов Алины-Майи, девушки и королевы, я так и не встретил. Зато нередко встречаю Терезу, и тогда всё идёт наперекосяк, дни тонут в страстях и бесплодии: королю по-прежнему трудно править самим собой… Тереза обжилась в новом мире и обрела возраст. Её натура с каждым прожитым днём отпечатывается на её лице всё яснее.
        Сегодня на сцене установили макеты многоэтажек и белых домиков под красными крышами. Я распорядился: пусть в одном из домов окна будут занавешены и пусть они время от времени открываются… Клянусь, что когда на сцене никого не было, окно само собой распахнулось. Это было волшебное окно королевы.
        Помню, что в тот день, глядя с другой стороны окна, я увидал стоящего посреди декораций человека в очках и полосатой рубашке. Я видел себя самого. Нет, я не посылал письма в будущее! Но и не шлю предостережений в прошлое. Когда окно открылось во второй раз, я, встав посреди моих декораций-воспоминаний, честно говорю себе:
        - Знай! Никогда не будет у тебя ни тронов, ни поднятых знамён, ни войсковых труб. Ты не пошлёшь в бой легионы, и ни одна крепость не падёт пред тобой. Не будет ни славы, ни почёта. Заслуг окажется мало. Но главное - станет меньше искренности, а братство исчезнет совсем. Не обещаю ни удачи, ни любви, ни счастья…
        - Но, - продолжал я, - с тобой останется мечта о царстве, где миром правит правда и искренность. Вот их-то и стоит искать по трувёрским дорогам, за них предстоит воевать, за них придётся дать ответ Тому, Кто этот мир замыслил. Ты знаешь к этой мечте дорогу? Знаешь! Так иди же по ней. Вперёд, государь, вперёд!
        Наверное, я был убедителен, поскольку много лет назад я избрал жизнь, которой теперь и живу. Я люблю её. Люблю мою жизнь с её неизменной дорогой - дорогой к Мечте, которой я до сих пор верен.
        notes
        Примечания
        1
        Начало 799 года по современному летоисчислению.
        2
        Ираклий I - византийский император в 610 - 641 гг.
        3
        Подлинная языческая реформа у славян, хотя и проведённая в другое время и в другом месте. Статуя Ящера, стоявшая в окружении статуй богинь Лады и Лели, была заменена статуей Перуна в Новгороде в середине Х века.
        4
        - Брат, это нечестивое и колдовское золото! - Знаю, отче… Моя вина, каюсь. (лат.)
        5
        800-й год по современному летоисчислению.
        6
        Перевод А. Блока.
        7
        Сначала первый, за ним - второй! (лат.)
        8
        Говори, добрый человек, говори, пожалуйста! (греч.)
        9
        Герцог Энгернский, запрещаю тебе именем королевской миссии (лат.)
        10
        Евтихий Медиоланский, подойди ко мне (лат.)
        11
        Знаю, мой отец тебе отказывает (лат.)
        12
        Чем тебе помочь, благочестивый сеньор? (лат.)
        13
        Какое счастье - служить благочестивому и честному государю! (лат.)
        14
        Король верен слову, король справедлив! (лат.)
        15
        802 год новой эры по современному летоисчислению.
        16
        Подлинные слова аль-Фадла, сказанные Ибрахиму в Хорасане. Приводятся в хронике ат-Табари, IX в.
        17
        Троекратный «талак» (буквально: «Я развожусь!») - мусульманская формула развода.
        18
        «Когда встречаетесь с неверными, рубите им головы, когда разобьёте их, крепите оковы!» (Коран, сура 47, аят 4, по переводу М.-Н. О. Османова).
        19
        Амударья.
        20
        Византийцы считали себя «ромеями», то есть римлянами, но говорили по-гречески.
        21
        От арабского «al-Maghrib» - запад. Общее для арабского мира название Испании и Марокканской Африки.
        22
        «Слушай, Израиль…» - начало иудейского символа веры.
        23
        «Благословен Ты, Господи Боже…» - благословение, читаемое иудеями во время каждой молитвы.
        24
        «В начале сотворил Бог небо и землю…» - первые слова Библии на иврите, языке оригинала.
        25
        Суета сует - всё суета (иврит).
        26
        Вольный пересказ вступления к библейской книге «Притчи Соломона».
        27
        Рамбам - сокращение по первым буквам от «рабби Мойшей бен Маймон».
        28
        Во имя Аллаха Правящего и Умерщвляющего (арабск.)
        29
        Подлинная черта Никифора, описанная Феофаном Византийцем.
        30
        Пер. А. Радловой.
        31
        Обилие заглавных букв характерно для оригинала и его пафоса.