Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / СТУФХЦЧШЩЭЮЯ / Фрай Макс : " Одна И Та Же Книга " - читать онлайн

Сохранить .
Одна и та же книга Макс Фрай
        В эту книгу вошли рассказы, эссе и прочие записи, сделанные по большей части на ходу, на бегу, на лету, на яву и во сне, где и когда придется.
        Макс Фрай
        Одна и та же книга
        Жизнь и сновидения - страницы одной и той-же книги.
        Шопенгауэр
        Виленские истории
        Жить где-нибудь в маленькой стране, на окраине Европы, в небольшом, причудливо устроенном жилище, говорить одинаково скверно, но бегло на десятке языков, писать изредка на русском, отшлифованном долгим молчанием до хрустального блеска, видеть циферблат часов трижды в неделю, не чаще, определять время года, выглядывая в окно, разбрасывать зонтики по кофейням, а неделю спустя собирать их, поневоле повторив давешний маршрут, поселить события в сновидениях, а наяву пусть не будет ничего или почти ничего - вот вам мой рецепт бессмертия. Вильнюс - вполне подходящее место, чтобы попробовать осуществить его на деле. Хотя бы потому, что Вильнюс - единственный известный мне город, официальная история которого начинается со сновидения. Князь Гедиминас уснул под одним из здешних холмов, увидел сон про железного волка, рассказал волхвам, и они, благо дело было задолго до рождения доктора Фрейда, сочли волка хорошим знаком и велели немедленно строить город.
        Есть и другая, неофициальная версия. Дескать, князь до сих пор спит под холмом, и пока он видит во сне город, мы есть. Поэтому реальность здешняя дрожит-рассыпается и тут же снова складывается в карт инку - всегда, не от случая к случаю.
        Зыбкость мира очевидна в городе Вильнюсе как нигде, легкость бытия, от которой ступни не всегда касаются земли, достигается тут без видимых внутренних усилий. Достаточно выйти на улицу, все остальное город сделает сам.
        Иногда нам, жителям Вильнюса, кажется, что князь наш спит беспокойно, ворочается с боку на бок, вскрикивает и стонет во сне. А иногда он встает, чтобы попить или справить нужду в такие моменты мы, разумеется, исчезаем, а потом, когда князь, угомонившись, закрывает глаза, появляемся снова как ни в чем не бывало, вместе с глиняными ангелами, соломенными колокольчиками, пустыми костелами, вечнозеленым плющом, чайными лавками, джазовыми концертами, чернокрылыми речными стрекозами, ледяным грушевым сидром, непомерными счетами за центральное отопление, колокольным звоном, жареным сыром и немыслимыми облаками; даже нелепые рогатые троллейбусы всякий раз снова и снова материализуются на наш их улицах, хотя, как по мне, лучше бы все-таки князю снились трамваи.
        До первой русалки
        - Ты что, лебедям хлеб крошил? Я знаю, что запрещающих табличек тут нет, но лучше не надо бы, хлеб - не самая полезная еда для водоплавающей птицы. Ну ладно, немножко можно, я имею в виду чуть-чуть, по маленькому кусочку, а не полбатона на рыло, как…
        Джем? Какой, вишневый? Малиновый? Конечно, держи.
        А вот русалкам хлеб давать можно. Они, правда, сами его неохотно берут, боятся растолстеть, что с них возьмешь, девчонки… Ты чего смеешься? Ну да, русалки растолстеть боятся, а что тут такого?
        Нет, не издеваюсь.
        Ты когда приехал? Вчера вечером? А, тогда понятно. Увидишь еще. Конечно увидишь, они особо не прячутся. То есть, некоторые прячутся, по личным каким-то причинам, обижаются, или стесняются, а сейчас еще луна на ущербе, у многих депрессия, ну а что ты хочешь, жители воды от нее чаще страдают, чем люди, хотя, казалось бы, куда уж чаще…
        Я тебе вот что хочу про русалок сказать. Ты их, конечно, корми, если увидишь, на здоровье, они забавные и все жрут, еще и благодарят словами, совсем как люди - ну, почти. Но если ты дашь им суши…
        Да, конечно у нас есть японские рестораны, а где их сейчас нет? Даже прямо здесь, на набережной, видишь, где желтая крыша? Не то «Цветок сакуры», не то
«Лепесток сакуры», не помню. Но он, честно говоря, не очень, суп у них лучше не заказывай, и храни тебя бог от тамошнего омлета, зато суши с лососем захочешь - не испортишь, лишь бы рыба была свежая, а у них свежая… Что? Нет, суши с русалками никто не делает. Равно как и с человечиной. Шутки у тебя дурацкие.
        У меня? А я не шучу. Все знают, что русалки обожают суши. То есть, если ты дашь русалке суши, она не просто корм слопает и спасибо скажет, она потом на берег к тебе полезет, особенно если ей покажется, что у тебя в руках еще что-то есть. А когда нажрется до отвала - все, твоя навеки. Ну как, очень просто. Всюду будет потом за тобой таскаться, ну да, и домой к тебе пойдет, залезет в ванную и останется там жить долго и счастливо, пока смерть не разлучит вас. Вот у Кривого Томаса в лавке уже лет восемь русалка живет, он ее на суши с угрем приманил, это все знают. Страшно доволен.
        Ну как - зачем? Дурацкая постановка вопроса. Какая польза? Вот можно подумать, горожане домашнюю живность ради пользы держат. Какая такая великая польза от кошек? Ни шерсти, ни молока, только мяв бессмысленный, а у каждого третьего в доме кошка, или кот.
        Хотя вообще-то русалки, если их вежливо попросить, могут ловить для тебя рыбу, или, скажем, добывать со дна ракушки. Ну да, и с жемчугом тоже, только жемчуг у нас речной, мелкий, миллионов особых на нем не заработаешь, так что закатай губу. Ничего, и без миллионов можно прожить, никто еще без них не умирал, насколько мне известно… И еще они здорово поют. Да ну тебя, не деньги поют, а русалки. Правда, не все, это уж как повезет. Так, на глаз, певчую русалку от обычной сразу не отличишь. Но если приманишь певчую - все, считай, пропал.
        Ну что ты, в самом деле. Никто от русалочьих песен пока не умирал. «Пропал» - значит, так заслушаешься, что обо всем на свете забудешь, пока она не заткнется, а это может случиться очень нескоро, некоторые ночи напролет поют. Говоришь - поздно уже, спать пора, - а ей, глупой, дела нет. И сам сидишь, как дурак, слушаешь, и еще соседи под окна сбегаются и несут с собой свечи, сидр и пироги, разбредаются по твоему саду, подпевают русалке, приплясывают, тискают друг дружку по кустам, так что живешь, считай, в центре карнавала, какой уж тут сон.
        Вот Томас с тех пор, как у него русалка поселилась, свою лавку раньше полудня не открывает, отсыпается. И, между прочим, правильно делает, потому что кому с утра может понадобиться карта пиратских кладов, чучело осьминога, или, скажем, кораблик в бутылке? Они и так-то мало кому нужны, но после обеда люди все же бывают склонны к мелким безумствам. После обеда, повторяю, а не с утра.
        Нет, почему, я-то как раз люблю утро. Но не настолько, чтобы вскочить на рассвете и, едва продрав глаза, побежать к Томасу за этим его дурацким осьминогом.
        Да нет, ничего особенного, чучело как чучело, просто мы поспорили, что Томас от этого чудища сорок лет не избавится, и если осьминог продержится в лавке еще две недели, я выиграю… Ха, даже не помню, что именно, но что-то очень полезное в хозяйстве. Может быть, карту пиратских кладов? Ну да, еще две недели. Правильно посчитал, мы с ним сорок лет назад поспорили, а что? Мало ли, кто как выглядит, подумаешь.
        Нет, я не русалка. И больше никогда никого так не называй, люди обычно обижаются. Все равно что тебя дураком и вонючкой обругать, русалки - они все же глупенькие создания и рыбой пахнут… Нет, я не обижаюсь, ну что ты. Я же понимаю, ты просто пошутил неудачно. Но не все такие понятливые.
        Лучше скажи, а ты чучела осьминогов не коллекционируешь? Не за этим, случайно, приехал? Ну и слава богу, обидно было бы проиграть наш с Томасом спор в самый последний момент.
        Давай, чашку подставляй, чаю еще налью, тебе же хочется. И не косись ты на меню, это уже не заказ, а комплимент от заведения.
        Черный шоколад? Да, еще бы! Ой, какое спасибо! Давай только поделимся, кусочек мне, кусочек тебе, вот так, а остальное я заверну и вечером Томасу отнесу, он сладкое любит - прямо с ума сходит, а покупает редко, потому что русалку прокормить - это, знаешь, непросто для человека, который торгует никому не нужными сокровищами вместо нормальных человеческих сувениров.
        Ну, по крайней мере, про русалок тебе теперь, надеюсь, все более-менее ясно. Если не готов заводить дома русалку, то и суши им не давай, а то потом не будешь знать, куда деться. Пусть вот батоны лопают, а лебеди перебьются, их и так приезжие раскормили - дальше некуда, это уже не птицы, а свиньи в перьях, смотреть больно. Да ладно тебе, не переживай, что сделано, то сделано, просто больше их хлебом не корми, лучше уж русалок, в самом деле, или котов - вот они у нас прожорливые и ненасытные, впрочем, как везде. А если у тебя куска колбасы при себе нет, просто вспомни, что ел на завтрак, или вчера на ужин, все равно, лишь бы что-то вкусное с кошачьей точки зрения, про ватрушки им, конечно, не очень интересно, хотя разные бывают коты и разные ватрушки.
        Если честно, я не думаю, что котам достаточно одних наших воспоминаний, но они это любят, факт.
        Еще чаю? Ну смотри, как хочешь.
        Ты вот знаешь что? Ты мне скажи, где поселился. Нет-нет, твой адрес мне даром не нужен. Просто скажи, на каком берегу. На том? В пансионе «Люси»? О, так это аж за Красным Мостом! Ладно, тогда про будильник можно не…
        Что именно про будильник? Говорю же, тебе это не надо. На том берегу можешь ставить будильник, хоть каждое утро, да хоть каждые полчаса, если приспичит.
        Ну и мало ли, что отпуск. Подумаешь. Некоторые и в отпуске встают по будильнику, я точно знаю, мне Черная Эва рассказывала, она на том берегу, где ты поселился, всю жизнь проработала, в гостинице «Тихий Лев». Говорит, съедутся отдыхающие, ну, туристы, вроде тебя, казалось бы, какие у них могут быть дела, куда им спешить? А с шести утра трезвон начинается.
        Ох, да нет же! Не выдумывай. Черная, потому что волосы у нее темные. А у меня есть еще одна знакомая Эва, блондинка, туфли для сна шьет и продает у Нового Моста, так вот эта Эва - Белая, чтобы не путать.
        Ну как - что за туфли? - теплые, матерчатые, с такими, знаешь, специальными метками на подошвах, чтобы во сне не заблудиться и проснуться там где заснул, а не где попало, у нас все в таких спят… Да ты сам сходи к Новому Мосту, погляди, приценись, расспроси Эву, она поговорить любит, все тебе расскажет.
        Нет. Эва не русалка. С чего бы мне с русалками дружить, я пока в своем уме.
        Напрасно сомневаешься.
        Да, так вот. Будильники. На том берегу можно ими пользоваться, сколько влезет, а на этом не стоит. Строго говоря, нельзя ни в коем случае, но у нас тут не любят открыто запрещать, считается, это грубость, дурной тон. Поэтому когда тебе говорят: «не стоит», - имей в виду, что подразумевается «ни в коем случае». Вот, да, это мало кто из приезжих понимает, а когда объясняешь, пропускают мимо ушей и вечно влипают в неприятности.
        Нет, ну дались же тебе эти будильники! И кто меня вообще за язык тянул?
        Ну ладно, ладно. Но ты же сейчас опять начнешь от меня шарахаться и глазами вращать, как будто я невесть что плету… Конечно, неприятно, а ты как думаешь? Любому неприятно, когда от него шарахаются.
        Хорошо, смотри. Видишь, два холма? Считается, что под тем, который чуть ближе, спит Князь. Ну как - какой? Который наш город приду… тьфу, то есть, построил. Сперва во сне увидел, а наутро вспомнил во всех подробностях и построил - так, во всяком случае, в летописях записано. Но летописи наши - дело темное, потому что в одних документах действительно говорится, будто Князь проснулся, построил город, правил много лет, а потом умер, и его под холмом похоронили. А есть и такие свитки, где черным по белому написано, вернее, процарапано, что Князь с тех пор вообще не просыпался. Ну да, спит себе сладко и видит наш город во сне. Умные княжеские волхвы быстро смекнули, что город ему снится хороший, и в стратегически правильном месте, поэтому Князю лучше бы теперь вовсе не просыпаться. Ну и спрятали его в пещере под тем холмом, там тихо, спокойно, не шумит никто над ухом.
        Как - и что? Ну ты даешь. Никто же не знает, какая из летописей правдивая. Историки, конечно, спорят. Вот сколько город стоит, примерно столько они и спорят, однако холм рыть и княжий гроб на свет вытаскивать даже самые упертые не решаются. Потому что всегда есть крошечное такое сомнение: а вдруг? Я имею в виду, а вдруг про сон - правда, и если Князь все-таки проснется, город исчезнет, и мы все вместе с ним?
        Да нет, теперь-то никто в такие глупости особо не верит, но старинное «а вдруг?» все по привычке держат в уме. Поэтому лучше не рисковать, археологов к холму близко не подпускать, а продолжать теоретические споры, от них точно никакого вреда.
        А три года назад мы выбрали нового мэра. Хороший такой мужик, молодой совсем - я имею в виду, для такой должности молодой - и правильно, ему пока все интересно, а это для города важно. Так вот, его дед по матери - историк, причем той школы, которая считает, что Князь все-таки спит и видит сон. И дед внука соответствующим образом накрутил. Так что не успел наш мэр вступить в должность, тут же появилось предписание: на этом берегу - никаких будильников. Вернее, не предписание, а «официальная просьба», так это у нас называется, я же говорю, тут прямые запреты считаются грубостью, и начальству приходится изворачиваться, чтобы никого не оскорбить.
        Ну да, конечно смешно. Еще как! Когда вышли утренние газеты с новостью про будильники, мы тут в кафе от хохота под столы сползали, и не только мы. Но будильники все-таки попрятали, потому что одно дело - нарушить предписание и, в случае чего, заплатить штраф, а просьбу, пусть даже официальную не выполнить - некрасиво. Пожили немного без будильников, а потом как-то незаметно привыкли, что так надо, теперь даже волнуемся немного. Все гостиницы и пансионы, конечно, за рекой, но вдруг кто-нибудь из туристов снимет комнату на этом берегу, а хозяева забудут сказать ему про будильник? И что тогда?
        Это, знаешь, такой хитрый момент: если очень долго исполнять ритуал, который искренне считаешь бессмысленным, со временем начинаешь думать, что ритуал этот нужен и даже важен, потому что - ну вот если я столько лет это делаю, значит без этого никак нельзя. Знакома тебе такая логика? Понимаешь, о чем я?
        Хорошо, что ты хоть что-то понимаешь. Знал бы ты, как мне надоело - слова на ветер, вечно слова на ветер, ветер от моих слов уже тучен, как лебеди от булок, хоть на Рождество его режь, а я продолжаю его кормить, и конца этому не видно. Ну хоть сегодня будет у нашего ветра разгрузочный день, спасибо тебе.
        Это как раз ничего. Ты молодец, слушаешь внимательно, верить не веришь, но запоминаешь, потом еще, небось, в тетрадку запишешь, чтобы, к примеру, приятелей дома насмешить, а мне все равно, главное, что на ус волей-неволей мотаешь, до первой русалки как-нибудь на одном любопытстве продержишься, а уж потом, когда поймешь, что к чему, вернешься, небось, расспрашивать, что тут да как. Может завтра же и вернешься. Или послезавтра, или через неделю. Кто тебя знает.
        Конечно раскажу.
        Да ну что ты, не выдумывай. Город как город. Таких больше нет, конечно, тут ты прав. Но только потому, что все города разные. Про любой можно сказать, что таких больше нет. Если я приеду туда, где ты живешь, мне наверное тоже многое покажется удивительным.
        В таких случаях принято говорить: «тебе виднее», но поверь на слово, виднее все-таки мне. Всякий город - таинственное и удивительное место, но это мало кто замечает.
        Ну как. У кого глаза открыты, а ушки на макушке, тот и замечает. Знание всегда награда за доверчивость и любопытство, иных доблестей не требуется. Когда человек хоть немного любопытен - вот как ты нынче утром - ему непременно достанется пригоршня новых сведений, по большей части забавных, но бесполезных… хотя, конечно, как поглядеть. Это как наш речной жемчуг, который русалки со дна таскают, невелико богатство, а все же иметь его куда приятнее, чем не иметь.
        Знакомая песня. Все говорят: «ни за что теперь не уеду», а у самих куплен заранее обратный билет. И все, конечно, уезжают, как миленькие, потому что ближе к сроку обратный билет начинает ныть в нагрудном кармане, а людям кажется, что это ноет сердце, никто этой муки не выдерживает, а билет выбросить не догадываются, да и жалко, наверное, он все-таки денег стоит. У тебя есть обратный билет?
        Ну вот видишь.
        Два пятьдесят с тебя за чай. Нет-нет, больше не возьму, и не уговаривай. Мало ли что в меню написано. Меню - для тех, кто не умеет слушать, я от них устаю, вот пусть и платят вдвойне.
        Конечно иди. А если все-таки увидишь русалку, ни в коем случае не давай ей суши, а то полезет к тебе, дурочка, станет по утрам ракушки в постель таскать, а ты через месяц уедешь, и как она тогда?
        Солнечный кофе
        Покончив с последним клыком, Юль отходит на несколько шагов и внимательно оглядывает дело рук своих. Саблезубый снеговик с перекошенной от злобы физиономией возвышается над сияющими ядовитой цинковой белизной сугробами. На голове у чудища черное, нет, черное эмалированное ведро, в тонких ручках-веточках огромная коса - не то ржавая, не то окровавленная. Отличная вышла картинка. «Белая смерть» называется. Такую фиг продашь, конечно. Зато можно повесить над собственным, с позволения сказать, ложем. Или даже одром. А что, и повешу, думает Юль, пусть только просохнет. Буду любоваться перед сном. Ненависть согревает, в отличие от электрокамина, который только киловатты жрать горазд.

«Ненавижу зиму, - вслух говорит Юль. И с наслаждением повторяет по слогам: - Не-на-ви-жу!»
        И зима отвечает тебе взаимностью, мрачно добавляет она уже про себя, разглядывая обветренные руки - сколько уже кремов и мазей перепробовала, сколько денег выкинула на этот сырой, промозглый ветер, никакого толку, хоть плачь. И в зеркало лучше не глядеть, потому что зимой там живет бледная мымра с тусклыми, как паутина волосами, потрескавшимися губами и вторым подбородком, наметившимся уже в декабре и изрядно с тех пор подросшим на сладких, жирных, горячих зимних харчах. Не Юль, а самая настоящая «поня Юлия» экая пакость.
        Летом не так, и даже весной уже совсем другое дело. Каждый год в начале апреля Юль вылезает из тяжелого, толстого серо-бурого пуховика, как бабочка из кокона - еще блеклая, измятая, вялая, но уже живая и с крыльями, которые вот-вот раскроются, дайте только время, дайте дожить до первого жаркого дня, до первого сарафана, и голые плечи мгновенно станут бронзовыми, руки тонкими, глаза сияющими, а светло-русые волосы выгорят еще в мае, до цвета небеленого льна.
        Себя летнюю Юль любит, бережет, холит и лелеет, себя зимнюю ненавидит почти так же как саму зиму - за то, что живет, как дура, здесь, за тысячи верст от ласковых южных ветров, и ничего не может с этим поделать.
        Январь заканчивается, думает она, теперь пережить бы февраль. Достать чернил, поплакать, как предписывает традиция, и пережить. Долбаный февраль. Самый короткий зимний месяц по календарю, самый длинный по ощущениям, невыносимый, нескончаемый, не зря февраль по-украински «лютый», ох какой лютый, святая правда. Но даже до этого страшного февраля еще надо дожить, дотерпеть, сегодня у нас какое? Двадцать седьмое? Значит еще четыре дня. Ох ты, господи.
        Юль слоняется по дому, ищет теплые носки, напевает себе под нос: «За что, за что, о боже мой, за что, за что, о боже мой?» Если бы композитор Штраус знал, как отчаянно будут фальшивить некоторые неблагодарные потомки, пытаясь воспроизвести его развеселые мотивчики, он наверняка отказался бы от идеи писать оперетты, и от идеи жить дальше он тоже, пожалуй, отказался бы. Но человеку не дано заглянуть в будущее, думает Юль, и это обычно к лучшему.
        Ее собственное будущее, по крайней мере, ближайшее, безрадостно. Да что там, оно просто ужасно. Потому что вот прямо сейчас, как только найдутся носки, надо собрать волю в кулак, надеть все, что есть, обмотаться шарфом и выйти на улицу. И пойти. По морозу. Далеко-далеко, четыре квартала до офиса телефонной компании, потом еще два - до ближайшего банка, а потом, получается, целых шесть обратно до дома, даже думать не хочется. Однако надо, надо, надо, уже три дня надо позарез, но невозможно было себя заставить. И сейчас, честно говоря, невозможно, но из телефонной компании прислали последнее предупреждение, сегодня крайний срок, если не заплатить, отключат - ладно бы телефон, но и интернет тоже, а это никак нельзя допустить, в интернете живет работа. Не настолько хлебная, чтобы позволить себе проводить зиму в теплых краях, но хоть за квартиру заплатить хватает, и даже второй подбородок отрастить на сдачу, как показывает практика, вполне получается. Поэтому - два свитера, кофта, носки, сапоги, шарф. И мерзкая колючая шапка. И пуховик, который с каждым днем становится все тяжелее. Как будто тоже
отъедается за зиму.
        А что ж, думает Юль, конечно отъедается. Меня жрет, сволочь ненасытная. Уже почти всю сожрал. Весной, обещает она себе, я вынесу эту дрянь на улицу и сожгу. Сперва потопчу ногами, а потом плюну и сожгу. С песнями и плясками. Вонища, небось, будет… А все равно.
        Она уже шестой год тешит себя этим сладостным обещанием. Но весной Юль так счастлива, что не вспоминает о мести. Оно и к лучшему, честно говоря: зимняя одежда стоит дорого, а радости от нее все равно никакой, наряжаться зимой бессмысленно, так что пусть уж будет пуховик, серый, как мышь, бурый, как медведь, уродливый, как помойное ведро, черт с ним.
        Зима начинается прямо в подъезде, промерзшем как пустой холодильник. Зря я ругаю свой обогреватель, думает Юль, он старается как может, по сравнению с этим ужасом у меня дома практически тропики, мамочки, как же хочется зайти обратно, захлопнуть дверь, не раздеваясь нырнуть под одеяло, в тепло, господи боже мой, в тепло. Но она все-таки идет вниз, скользит на обледеневших ступеньках, цепляется за перила. Наконец, распахивает дверь подъезда, а там, конечно же, ветер, черт бы его побрал. И солнце - бледное, лживое зимнее солнце, светит, но не греет, сволочь, лучше бы уж пасмурно и слякоть, но хоть на полградуса выше нуля.

«Мороз и солнце, день чудесный», - вслух говорит Юль.
        Сейчас она очень жалеет, что Пушкина убили на дуэли. В смысле, что это сделал какой-то посторонний дяденька, а не она сама. Вот бы своими руками гада такого, а! Зима ему нравится. Солнышко ему подавай с морозцем. Тьфу!
        Полтора часа спустя, отогревшаяся сперва в хорошо протопленном офисе телефонной компании, а потом в банке, ограбленная, но чертовски довольная собой Юль выходит на улицу, готовая мужественно противостоять морозу и ветру - целых двадцать минут. Или пятнадцать, если время от времени переходить на бег. Но это вряд ли, почти вся дорога в гору, и еще пуховик этот чертов, два килограмма дополнительного веса, а по ощущениям - целый пуд. И сапожищи по полкило каждый. Ненавижу, привычно думает Юль. Ну, зато спорт, неуверенно, почти заискивающе говорит она себе. Хоть какая-то физическая нагрузка. Полезно.
        И, приободрившись, ускоряет шаг.
        Телефон зазвонил, как только Юль вынырнула из тихого пешеходного переулка на узкую, но людную и шумную улицу Траку. Словно бы только и ждал момента, когда ей будет неудобно разговаривать, мерзавец. Номер незнакомый, но заграничный, в смысле, украинский, а значит, наверняка звонят из Киева. Те самые ребята, которые еще в октябре дизайн сайта заказали, потом передумали, месяц спустя вернулись с извинениями - дескать, давайте все-таки работать, - и после этого снова исчезли.
        Юль беспомощно огляделась по сторонам - куда бы нырнуть, чтобы поговорить спокойно? Магазинчик с кальянами и бронзовыми Буддами закрыт, в крошечной табачной лавке топчутся пять здоровенных дядек, все пространство заняли, не втиснешься, а в роскошный бельевой бутик в этом жутком пуховике заходить неловко, продавщицы, конечно, на улицу не выгонят, но та-а-ак посмотрят… Ну их.
        В итоге она свернула в ближайшую подворотню, достала из кармана телефон, поспешно нажала зеленую кнопку - я вас слушаю! Алло! Говорите! Но в ответ раздавалось только приглушенное сопение, сопровождаемое развеселой музыкой на заднем плане - не то Бреговичем тешится анонимный молчун, не то взаправдашние цыгане его похитили и теперь празднуют удачное завершение дела, поди разбери. И надо бы убрать телефон в карман, захочет - перезвонит, да любопытство не позволяет - кто же это, интересно? И вдруг все-таки про работу?
        - Девочка! - Звонко сказала какая-то женщина в глубине двора. - Видишь? Я выиграла! И ты идешь за конфетами.
        - А она еще не зашла во двор, - ответил спокойный мужской голос. - В подворотне стоит. Так что не считается.
        Они говорили довольно тихо, но акустика здесь будь здоров, так что Юль все равно услышала. И, поскольку неведомый молчун с цыганами наконец дал отбой, завершил так и не начавшуюся беседу, она обернулась, чтобы поглядеть, что там у нее за спиной делается.
        А за спиной у нее самый обыкновенный виленский двор: крепкие кирпичные стены, ветхие дровяные сараи, проволочные параллельные прямые, многократно пересекшиеся при помощи бельевых прищепок, низенькие оградки вокруг мертвых сейчас палисадников, невысокие раскидистые деревья и дремучие кусты. Летом-то они зеленые, а сейчас голые, еще и обледеневшие, и сосульки нагло, вызывающе сверкают на солнце, как бриллианты-самозванцы. А возле подъезда, дверь которого выкрашена в жизнерадостный оранжевый цвет, сидят на очищенной от снега скамейке дедушка и бабушка. Вроде, симпатичные. Но, несомненно, сумасшедшие: установили на деревянном ящике газовую горелку, на горелку водрузили кастрюльку, варят что-то, вместо того, чтобы дома сидеть, на теплой кухне. Впрочем, может быть, у них дома дети, внуки и другие домашние животные, вот и спасаются бедняги на улице, в такую холодрыгу, помоги им боже.
        - Или сюда, девочка! - бабушка, закутанная в цветастый платок и рыжую лисью шубу, приветливо помахала ей рукой в яркой зеленой варежке.
        Голос ее звучал приветливо и одновременно властно, так что Юль, не помышлявшая ни о чем, кроме поспешного бегства домой, невольно сделала несколько шагов по направлению к скамейке. Сама не поняла, как это вышло.
        - Все, она во дворе! Где мои конфеты?
        - Ты ее позвала. Так нечестно, - проворчал дедушка. - Но ладно уж.
        Поднялся и зашел в подъезд. А Юль нерешительно потопталась на месте и наконец спросила:
        - Вы поспорили, кто первым во двор зайдет, мужчина, или женщина?
        Бабушка заговорщически ей подмигнула и рассмеялась.
        - Совершенно верно. Заключили пари. И благодаря тебе я только что выиграла конфеты, да какие! Мартин их из Барселоны привез, у нас такие не купишь. Он бы меня, конечно, и так угостил, но выигранное в сто раз вкуснее. Особенно если немножко сжульничать.
        Юль только теперь поняла - никакая она не бабушка. Просто платок сбивает с толку, а снять его, и поймешь, что «бабушкой» эту женщину называть глупо, даже если у нее и правда внуков полон дом, вон какая красивая, глазищи синие и ямочки на румяных от мороза щеках.
        - Погоди, Мартин сейчас вернется с конфетами, попробуешь, - сказала женщина. - И кофе с меня причитается, конечно. Даже не думай возражать.
        - Кофе?!
        Юль ушам своим не поверила. Так это они, получается, кофе варят. Во дворе. На морозе. Совсем больные на голову, подумала она, хотя не употребляла это выражение с детства, а тут вдруг вспомнила, очень уж случай подходящий.
        - Кофе, - кивнула «больная». - Подожди буквально минуту, он уже почти готов… Меня зовут Майя, а тебя?
        - А меня Юлия, - Юль по привычке приделала к имени, которым называет себя сама, тягучее, сонное окончание. Чтобы лишних вопросов избежать. Ей сейчас не до вопросов, ей сейчас надо вежливо улыбнуться, отказаться от кофе и конфет и бежать домой. Ноги уже практически отнялись на этом чертовом морозе.
        - Юля-июля, - улыбнулась женщина. - Да у нас тут практически собрание братьев-месяцев. Хотя, преимущественно - сестер. И кворума, конечно, нет, и не предвидится. - И заметив, наконец, что Юль ничего не понимает, снисходительно пояснила: - Мартин, Майя и ты, Юль-июль. Два весенних месяца и один летний. Неплохо, по-моему.
        Ну и фигли тогда так холодно, - мрачно подумала Юль, но вслух, конечно, ничего не сказала. И даже попыталась улыбнуться, насколько позволили одеревеневшие на морозе лицевые мышцы.
        - Совсем замерз ребенок, ты что, не видишь? - укоризненно сказал Мартин.
        В руках у него был плед. Красный, в зеленую клетку. Очень яркий. И очень толстый. От одного взгляда на него стало теплее, а дедушка Мартин - уж он-то все-таки именно дедушка, бодрый и подтянутый, но явно гораздо старше своей подружки - развернул плед и одним ловким движением закутал в него Юль, как ребенка в полотенце после бани.
        - Ой, - смущенно пискнула она. И умолкла. Потому что вдруг стало тепло - вот прямо сразу, раз, и все! Как будто в натопленную комнату вошла. Как наброшенный на плечи плед мог согреть торчащие наружу ноги и нос, совершенно непонятно. Но здорово.
        - Вот это ты молодец, - одобрительно кивнула Майя. - А конфеты?
        - Здесь, - дедушка Мартин похлопал себя по груди, вернее, по тяжелому полушубку. Звук получился гулкий, как будто под овчиной скрывались рыцарские латы. - Ты жульничала, поэтому отдам только в обмен на кофе. Третью кружку я, кстати, принес.
        - Сообразительный, - обрадовалась Майя. - Давай ее сюда, все уже готово… Ребенок, ты жив? Садись сюда, - и выразительно похлопала по скамейке ярко-зеленой шерстяной ладошкой.
        Юль послушно села. Сейчас она была готова на все, лишь бы плед не отобрали. Не мерзнуть - вот в чем смысл жизни, радость и благодать. Не мерзнуть - это и есть счастье. Оно, оказывается, достижимо - при жизни и даже в январе. И пусть длится, сколько возможно, а еще лучше - вообще всегда.
        - Вкусно? - требовательно спросила Майя.
        Она, конечно же, про кофе. Юль кивнула, молча, но страстно, с полной самоотдачей. Потому что кофе действительно сказочно вкусный, хоть и варили его на улице, на газовой горелке, в алюминиевой кастрюльке с мятым боком и, похоже, вовсе без пряностей. А может быть как раз именно поэтому. На таком морозе даже безмозглый напиток вполне может решить, что всему конец, и расстараться напоследок. В смысле, проявить себя наилучшим образом. Пропадать, так с музыкой.
        - Вкусно? - спросил Мартин.
        Это он про конфету. Юль закивала еще более страстно. Потому что конфета невероятная оказалась, не шоколадная, не карамель, не леденец и не мармелад, вообще ни на что не похожа. Прессованная ореховая пыль, почти не сладкая, тает во рту - что-то немыслимое, короче.
        - Я три коробки из Барселоны привез, - сказал Мартин. - Теперь жалею, что так мало. Когда еще снова туда попаду.
        - Там зимой тепло, наверное, - вздохнула Юль.
        - Я был перед самым Рождеством. Плюс пятнадцать.
        Юль почувствовала, что сейчас заплачет от зависти и жалости к себе. И, чтобы отвлечься, спросила:
        - А почему вы на улице кофе варите? Потому что так вкуснее?
        - Действительно получилось вкуснее, чем дома, - закивала Майя. - Я тоже впервые в жизни этим занимаюсь, - объяснила она. - Мартин меня подбил. В честь праздника.
        - У кого-то из вас день рождения?
        Странный способ праздновать день рождения, конечно. Но они уже довольно старые, думает Юль. В смысле, давно живут. И им, наверное, все надоело, хочется чего-то новенького. Вот и пошли с кастрюлей на мороз.
        - Не день рождения, - они заговорили наперебой.
        - Другой праздник.
        - Исландский.
        - Так и называется - «Солнечный кофе».
        - У них же там зимой темно, солнца пару месяцев вообще не видят.
        - А когда оно наконец появляется на небе, все варят кофе на улице, чтобы солнечный свет с водой смешался, - Мартин, наконец, перехватил инициативу. - Я в прошлом году, как раз в конце января оказался в Рейкьявике. И угодил на этот праздник. А сегодня посмотрел в окно - солнце. А на календаре двадцать седьмое. Ну и подумал - чем мы хуже исландцев? У нас тоже зима длинная. И дни короткие. Правда, исландцы еще и блины на улице пекут, но мы трезво оценили свои возможности.
        - Вот это да!
        Юль не знала, что еще тут можно сказать. Разве что, «больные на голову». Но такие комментарии лучше держать при себе.
        - Вы много ездите? - спросила она. - И в Рейкьявике были, и в Барселоне…
        - И еще черт знает где. Я и здесь ненадолго, проездом. Такая работа.
        Надо же, какой сладкий хлеб у некоторых людей бывает, подумала Юль и снова чуть не разревелась от зависти. В ее голове толкались локтями и оглушительно верещали маленькие, злобные, подлые мыслишки: он такой старый, зачем ему, лучше бы мне, мне, мне!
        Стыдно, ой как стыдно-то, старательно думала Юль, очень громко думала, почти кричала, в надежде заглушить всю эту из темных углов поналезшую пакость. Поэтому спросить, что это за работа такая - по разным городам ездить - так и не решилась.
        - Я бы тоже так хотела, - наконец пробормотала она. И совсем тихо добавила: - Особенно по теплым странам.
        - Ну и кто тебя держит? - рассмеялась Майя. - Семеро по лавкам и поросенок в сарае? Что-то непохоже. Ты кто по профессии?
        - Ну так, всего понемножку, сайты делать могу, переводить, шить на заказ, бижутерию всякую мастерить, кукол, - Юль окончательно смутилась, но все-таки добавила, почти шепотом: - И рисовать. Я… ннну… как бы немножко художник.
        - Художник? Вот это повезло! Так у тебя, считай, весь мир на ладони.
        Майя так сияла, словно это она была художником, и мир лежал на ее ладони, а не на Юлиной. Впрочем, похоже, именно так оно и было. На такой ладони - узкой, длинной, ухоженной, украшенной сверкающими кольцами - что ж не полежать.
        - Чтобы путешествовать, нужны деньги, - мрачно заметила Юль. - А я неизвестный художник. Нас таких больше, чем кисточек…
        - Брось, - отмахнулась та. - Не прибедняйся, это во-первых. А во-вторых, чтобы путешествовать, не нужно ничего, кроме желания.
        - Еще нужна решимость, - неожиданно вмешался Мартин. - И деятельная воля. И, конечно, точка отсчета.
        - Точка отсчета? - переспросила Юль. - Это как?
        - Это очень просто. Смотри, что получается: почти всякий человек, кого не возьми, не слишком доволен своей жизнью. Одному не нравится работа, другому семья, третьему место жительства, четвертому, вот как тебе, климат. А некоторым
        - все вышеперечисленное, и еще куча вещей. И люди говорят себе: ничего, однажды все изменится. Такое обещание дает им силы жить дальше. Но оно же мешает настоящим переменам. Понимаешь, о чем я? Человек думает: «однажды все изменится», - как будто это должно случиться само, без его участия. А так не бывает. Надо не думать, а делать. Сказать себе: мое «однажды» уже наступило, откладывать больше некуда, давай, действуй! Вот это и есть точка отсчета, о которой я говорю - тот день, когда наступило твое «однажды». Понимаешь?
        Юль молча кивнула. А что тут скажешь, когда все так и есть. Сколько раз себе обещала: в следующем ноябре меня здесь уже не будет. Ну и толку от этих обещаний?
        - Ты, конечно, ужасно умный, - улыбнулась Майя. - И все очень правильно говоришь. Ты только одно упустил из виду: мы с Юлей девочки. Нам менять жизнь гораздо проще. Иногда достаточно просто переодеться. А в некоторых случаях, - выразительно добавила она, - это просто жизненно необходимо.
        Юль почувствовала, что краснеет.
        - Его уже давным-давно пора выбросить, - пробормотала она, вцепившись в рукав своего серо-бурого пуховика. - Который год собираюсь, но летом не до того, а потом приходит зима, и становится все равно… По крайней мере, он теплый.
        - Понимаю, - сочувственно кивнула Майя. - Думаю, ты просто никогда не пробовала наряжаться зимой. А это, поверь мне, очень помогает. Тебе нужно что-нибудь яркое
        - желтое, оранжевое, красное…
        - Или зеленое, как трава, - мечтательно улыбнулась Юль.
        - Как скажешь, - согласилась Майя. - Пусть будет зеленое. Погоди, я сейчас. Подержи.
        Поднялась, сунула ей в руки свою кружку с кофе и скрылась в подъезде.
        Юль хотела спросить старого Мартина: «Куда это она?» - но он как раз отвернулся, достал сигарету и теперь возился со спичками, пытаясь прикурить на ветру. Без говорливой Майи Юль вдруг почувствовала себя лишней, запоздало застеснялась, да так, что удрала бы отсюда немедленно, если бы не плед. Из-под такого пледа добровольно вылезать на мороз - ох, нет, пожалуйста, не сейчас. Никто ведь не гонит? Вот и сиди.
        Майя вернулась так быстро, что Юль даже помучиться толком не успела. С охапкой ярко-зеленого меха в руках. Юль сперва подумала, это она еще один плед принесла, себе, потому что замерзла. И только когда Майя скомандовала: «Вставай, раздевайся!» - поняла, что это не плед, а дубленка. Крашеная. Цвета майской травы. Зачем это? А вставать зачем?
        По-своему истолковав Юлино замешательство, Майя сочувственно затараторила:
        - Да-да-да, я знаю этот плед, с ним по доброй воле не расстаются. И тут, снаружи, по-прежнему очень холодно. Но мы сейчас, быстро-быстро. Март, помоги ребенку… нет, лучше помоги мне. Давай, давай!
        Юль глазом моргнуть не успела, как эти двое подняли ее со скамейки, вытряхнули из пледа, а потом и из пуховика. Она почти задохнулась от холода, но тут на плечи навалилась новая теплая, мягкая тяжесть - зеленая дубленка сидела на ней как влитая, а Майя заботливо застегивала пуговицы.
        - Хороша, - сказала она. - Сама бы носила. Но на мне она едва сходится. Пять лет я верила, что это поправимо. Только подумай - пять долгих лет самообмана, оскорбительного для всякого мыслящего существа. Пора бы уже расстаться с иллюзиями - в честь праздника. И ты мне поможешь.
        Юль чувствовала себя окончательно сбитой с толку. И одновременно согретой. В зеленой дубленке было тепло - в точности как в пуховике под пледом. А может быть, еще теплее, она была слишком потрясена, чтобы беспристрастно анализировать и сравнивать ощущения.
        - Как я вам помогу? - наконец спросила она.
        - Очень просто. Уйдешь отсюда в этой шкурке. Чтобы глаза мои ее больше не видели. И тогда воспоминания о былом сорок втором размере перестанут терзать мою душу, - скороговоркой выпалила Майя.
        - То есть, вы хотите мне ее отдать? - Юль ушам своим не верила.
        - А ты думала, просто подразнить?
        - Но я не… не… не могу, - запинаясь, забормотала Юль.
        - То есть, не хочешь? - строго спросила Майя.
        Это был удар ниже пояса. Юль закусила губу, чтобы не заорать: «Хочу! Еще как хочу!» - и промычала что-то невнятное про «слишком дорогой подарок» и «вы же меня совсем не знаете».
        Из состояния шока ее вывел едкий запах дыма. Аромат паленого дерьма, - сказала бы она наедине с собой. Но в присутствии своих новых «больных на голову» знакомых Юль старалась выражаться как можно деликатнее, даже в мыслях. Поэтому пусть будет «едкий запах дыма», хотя для таких случаев есть гораздо более точное слово «вонища».
        - Это я виноват, - объявил дедушка Мартин, размахивая перед носом Юль наполовину выкуренной и теперь погасшей сигаретой. - Стряхивал пепел, а выпал уголек - в смысле, горящий табак. А я не заметил. Какая беда! Твою куртку уже не спасти.
        Только теперь Юль поняла, что это тлеет ее сброшенный на землю пуховик. Дымит и смердит, как несвежие простыни из самой дешевой адской гостиницы. А виновник катастрофы поспешно отпихивает его ногой прочь, подальше от скамейки. Вид у него при этом не виноватый, а чрезвычайно довольный. Ясно, что нарочно поджег.
        - Ну вот, теперь без вариантов, - удовлетворенно констатировала Майя. - Теперь это не подарок, а компенсация ущерба. Твоя совесть чиста. Наша тоже. Все довольны. На этой оптимистической ноте можешь…
        И тут зазвонил телефон. Юль не понимала, каким образом он оказался в кармане зеленой дубленки. Ну, видимо, машинально схватила, когда эти двое ее раздевали. И машинально же сунула в новый карман. Еще бы, так растерялась. Она, собственно, до сих пор в себя не пришла. Только пискнула: «Я сейчас, мне надо ответить», - и почти бегом устремилась в подворотню, повинуясь инстинктивной потребности всякий раз уединяться для телефонного разговора.
        На этот раз киевским заказчикам удалось пробиться сквозь помехи. Они больше не сопели в трубку, а деловито пытались выяснить, не согласится ли Юль сделать дизайн за половину оговоренной прежде цены. А получив решительный отказ, предложили уменьшить объем работы. Торговались долго, в конце концов, пришли к более-менее приемлемому для всех сторон компромиссу, распрощались, назначив на вечер деловое свидание в скайпе, и только тогда Юль поняла, что все это время стояла на месте и не замерзла. Не замерзла! Совсем! Она! Надо же, какая теплая оказалась дубленка.
        Наверное, я все-таки могу ее взять, подумала Юль. Пуховик-то испортили, действительно. Какой молодец этот дедушка Мартин. Я столько лет не могла собраться спалить эту дрянь, а он - раз, и все. И вопрос закрыт.
        Она пошла было обратно во двор, чтобы поблагодарить Майю за дубленку, а Мартина за пожар, и, если хватит смелости, предложить им в подарок свои картинки, а вдруг возьмут? Но во дворе никого не было, только Юлин потемневший пуховик агонизировал у подножия мусорного бака, источая ядовитый дым. Ушли уже, получается, растерянно подумала Юль. И горелку унесли. И кастрюльку. И плед. И кому же я теперь спасибо скажу? Вот же… больные на голову. Такие хорошие!
        Юль идет по улице Траку, подставляя лицо бледным лучам зимнего солнца. То и дело косится на свои отражения в витринах - какая-то незнакомая красотка в ярко-зеленой дубленке до пят повторяет все ее движения - шагает, поправляет шапку, вертит головой. Теперь, получается, я такая? Ну и дела.
        Поднимаясь на холм, на вершине которого стоит ее дом, Юль думает: как-то странно я себя чувствую. Как-то необычно. Лицо горит, и, кажется, спина под свитером влажная. Это мне, что ли, жарко? Как летом? Ну и дела. Тогда, получается, можно не торопиться?
        Она понемногу сбавляет шаг и наконец усаживается на теплую от солнца лавку возле Русского театра. Думает - жалко, что я не взяла сигареты. Мне же в голову не могло прийти, что зимой можно курить на улице. Впрочем, и без сигарет неплохо.
        Жила-была девочка я, думает Юль. Собственно, не то чтобы такая уж девочка. Здоровая корова, если называть вещи своими именами. И было этой девочке-корове ужас как холодно. Поэтому она целыми днями сидела под одеялом и страшно себя жалела. И вот однажды, всего полчаса назад, все вдруг - хлоп! - чудесным образом переменилось. И теперь совершенно непонятно, что будет дальше. Но что-то будет, это точно.
        Черные и красные, желтые и синие
        Лето, думает Тереза, проснувшись среди скомканных, влажных от пота простыней, еще одно дурацкое лето. Вот почему, почему в апреле всегда кажется, еще немножко и все наконец-то будет хорошо . И в мае, когда начинают цвести вишни, кажется: да-да-да, вот-вот-вот, оно, оно, еще чуть-чуть - и… И! Неизвестно что, непонятно как, неведомо зачем, но будет-будет-будет, сбудется, и тогда начнется
        настоящая жизнь , сейчас и вообразить невозможно, какая она, только тосковать оттого, что еще не началась.
        Но вместо неизвестно чего наступает просто июнь, а потом июль, постепенно становится жарко, поначалу радуешься, что наконец-то можно спрятать куртку в шкаф, выскакивать из дома в майке и шлепанцах, а потом на радость не остается сил, их вообще ни на что не остается, жара изматывает, по крайней мере городская жара, и никакая река не спасает, не спасают даже две реки, была бы третья, и это, пожалуй, ничего бы не изменило.
        Говорят, в жару надо пить зеленый чай. Ерунда. В жару надо пить кофе. Кофе, впрочем, надо пить всегда и везде, при всяком удобном случае, он превращает существование в жизнь - это Тереза знает точно. Но в жару кофе надо пить в два раза больше, чем обычно, если не хочешь целый день проваляться в постели ватным чучелком, сердитым, горячим, мокрым от пота чучелком, брррр.
        А вот кофе-то в доме и нет. Ну как - нет, две чайные ложки, неприкосновенный утренний запас, на одну чашку. Но это - всё. Потом придется бежать в лавку, в самый солнцепек, не откладывая до наступления прохлады, потому что до вечера на одной чашке не продержаться. Вернее, продержаться-то можно, а вот работать уже не получится. А перевод надо сдавать завтра. А с четырех до одиннадцати смена в кафе, нашла подработку на свою голову, корова, жадина несчастная, ругает себя Тереза, еще одно лето псу под хвост, а платят там копейки, и чаевые, на которые так рассчитывала, оказались копеечные, а время уходит, лето заканчивается, жизнь твоя тратится на ерунду, и другой жизни у тебя, между прочим, нет, ты в курсе?
        Тереза в курсе. Но это ничего не меняет. В любом случае, работа нужна, спасибо еще, что летом в кафе всегда требуются люди. Переводов с мая по сентябрь мало, заработка едва хватает на оплату жилья, а на что покупать еду и кофе? То-то и оно. Кофе, кофе, где же ты, мой кофе, вздыхает Тереза, допив последний глоток. Ладно, ничего, сейчас сбегаю.
        Перед тем как выйти из дома, она умывается холодной водой и, не вытираясь, выскакивает на улицу, с мокрым лицом, влажными волосами, в забрызганной футболке. Первые пять минут будет полегче, а за это время, если постараться, можно добежать до улицы Пилес, хотя бы до лотков с сувенирами, где плавятся на солнце янтарные бусы, того гляди, снова станут смолой, прольются на булыжную мостовую тяжкими, горячими каплями. Тереза бежит мимо не останавливаясь, у нее хорошее дыхание, она еще долго может так бежать, не любит, но может, чего уж там.
        Кофейная лавка «Гурман» на другом конце Пилес, но улица короткая, ее даже пешком за три минуты можно пройти насквозь, а бегом - вообще не вопрос. Когда древняя старушка, торгующая на площади букетами синего цикория и оранжевых ноготков, поднимает наконец трясущуюся голову, чтобы обстоятельно ответить на традиционное
«здрасьте», Тереза уже тянет на себя тяжелую деревянную дверь, заходит внутрь и с наслаждением ежится от холодного кондиционированного воздуха.
        - Давно вас не было, - улыбается полная рыжая женщина, такая красивая, что у Терезы всякий раз дух захватывает. Тереза совершенно уверена, что рыжая продавщица из «Гурмана» - бессмертная лисица-оборотень, как в старинных китайских новеллах. Мало ли что у нее муж, четыре дочки-школьницы, домик в Жверинасе и скучное имя Бируте, китайские лисы-оборотни тоже иногда развлечения ради селились среди людей и перенимали человеческие повадки, что им, бессмертным, какие-то сорок-пятьдесят лет, подумаешь.
        - Я заходила недавно, - говорит Тереза. - Дня четыре назад. Просто вы в тот день не работали.
        - Двести граммов кении, как всегда? - спрашивает рыжая.
        - Сегодня триста. Я его в жару больше пью, - объясняет Тереза.
        - Тогда сделаю вам два пакета, - кивает рыжая. - В один больше двухсот пятидесяти не помещается.
        - Хорошо. А все, что не поместилось, смелите, пожалуйста, - просит Тереза.
        Она всегда мелет кофе сама, непосредственно перед варкой. Но сегодня даже это делать лень, очень уж жарко.
        Рыжая кивает, засыпает кофейные зерна в допотопный агрегат, антикварная машина издает нечеловеческий рык и ужасающий вой, но кофе мелет на совесть, не хуже, чем Терезина ручная мельничка, даже лучше, честно говоря, но мельничке об этом знать не следует, думает Тереза, ни за что ей не скажу, а то обидится и сломается, только дополнительных расходов мне сейчас не хватало.
        На прощание рыжая продавщица-лиса протягивает Терезе леденец из зеленого чая. Такой презент полагается всем покупателям, по крайней мере всем постоянным клиентам, но Терезе приятно думать, что зеленая конфета - очень личный подарок, только для нее.
        Обратно она идет медленно, глазеет по сторонам, напоминает себе: Вильнюс очень красивый город, ты же с детства мечтала тут жить, с тех пор, как с классом на экскурсию приехала, и вот теперь живешь, у тебя, деревенской девчонки, есть мансарда в самом центре и работа, чтобы ее оплачивать, радуйся же, глупая, не переводи добро! Радость получается, прямо скажем, не очень искренняя, но даже такое настроение - гораздо лучше, чем обычная утренняя тоска. Кисловатый леденец перекатывается за щекой, вот тебе и завтрак, думает Тереза, отличный завтрак, щадящий кошелек и фигуру. Знакомая старушка на площади обрызгивает свои букеты водой из пластиковой бутылки с проделанной в крышке дырочкой. И меня, просит Тереза, и меня! Старушка укоризненно качает головой, дескать, не подобает одной элегантной даме просить о такой услуге другую элегантную даму, но просьбу исполняет, щедро поливает Терезу нагревшейся на солнце водой. «Je vous remercie»[Благодарю вас (франц.). ] , - говорит Тереза, прикладывая руку к мокрому сердцу, отпечатанному на футболке, и элегантные дамы - одна в обрезанных выше колена джинсах и
тряпичных тапочках на резиновой подошве, другая в пожелтевшей от времени ажурной кофте и древней соломенной шляпе с пыльными розами - расстаются, довольные друг другом.
        Миновав заставленную сувенирными лотками площадь, Тереза сворачивает на Бокшто, здесь всегда тень, можно подумать, жители этой улицы обладают какой-то специальной привилегией или просто скидываются и оплачивают дополнительную услугу, летнюю тень. Но улицу Бокшто мы любим не только за это, думает Тереза. А еще, к примеру, за то, что вооон в том дворе, за высокими, потемневшими от времени деревянными воротами, когда-то жил василиск. Чертовски приятно знать точный адрес василиска! Веский повод для самоуважения. Двор ей показали друзья-старшекурсники, давным-давно, когда она только поступила в университет; ясно, что ребята просто шутили, но Терезе плевать, что сказано, то сказано, в любом случае, реальность - это то, о чем я с собой разговариваю, думает она, а значит, василиск жил в этом дворе, и точка.
        Возле Барбакана Тереза невольно ускоряет шаг - на крепостных стенах загорают студенты и туристы, их праздный вид служит ей напоминанием о собственных делах, которые никто за нее не сделает. Она неприязненно косится на загорающих - вот ведь бездельники, целыми днями тут сидят, я бы на их месте… Что именно, Тереза не формулирует, и так ясно, она знает тысячу прекрасных способов распорядиться свободным временем, которого у нее никогда нет, черт, черт, черт! И пиво с самого утра, неодобрительно думает она, пиво, с утра, в такую жару, и ведь совершенно добровольно, никто их не заставляет, брррр.
        Миновав Барбакан, она ныряет во двор. К дому можно пройти мимо заброшенных гаражей, а можно по тропинке, между чужими огородами и дровяными сараями. Тереза выбирает тропинку, через гаражи она сегодня уже ходила, результат налицо: все штаны в репьях и свежая царапина на щиколотке.
        На тропинке нет ни репьев, ни чертополоха, зато здесь иногда встречаются соседи. Тереза не любит соседей. Здесь, в старых двухэтажных бараках, каким-то чудом сохранившихся в самом центре города, обитают те еще персонажи. Для Терезы они не столько живые люди, сколько неиссякающий источник отвратительных звуков. Пьяная ругань, детский визг да русский шансон - прекрасный набор. И все это, заметьте, с шести утра до двух часов ночи. У большинства алкоголиков проблемы со сном. А уж какие проблемы со сном у их соседей, знал бы кто, сердито думает Тереза. А я-то еще удивлялась, что хозяйка так дешево мансарду сдает. Зря удивлялась, за такое прекрасное окружение еще литов двести надо бы скостить. И ведь даже ругаться с ними бесполезно, таких ничем не напугаешь, вот уж кому действительно нечего терять, а если и захотят пойти навстречу, к вечеру забудут обещания, с памятью у них проблемы почище, чем со сном, вернее, у них-то как раз никаких проблем…
        Вот не надо, никогда не надо заранее думать о неприятностях, говорит себе Тереза. Только подумаешь, а они - хлоп! - и материализуются у тебя на пути. Натурально на пути: тропинка перегорожена тремя ветхими табуретами, хороший хозяин такими камин топить и то побрезгует. На двух сидят дочерна загорелые мужички неопределенного возраста, больше похожие на крестьян, чем на городских забулдыг, на третьем установлена газовая горелка с баллончиком, греется вода в древней эмалированной кастрюльке. Еще один мужичок взирает на происходящее сверху, со ступеньки лестницы, ведущей на крышу дровяного сарая.
        - О! - Завидев Терезу, он торжественно поднимает к небу палец. - Пани, вы замуж, случайно, не собираетесь?
        - Спасибо, я уже, - сухо говорит Тереза. Вообще-то, после слова «уже» должно следовать слово «была». И уточнение: «Три года назад». Но говорить все это вслух Тереза не намерена. А то сразу выяснится, что у нее теперь есть целых три жениха, готовых - не факт, что вот прямо сейчас жениться, но уж выпить по случаю помолвки - непременно!
        - Жалко, - говорит он. - А я-то думал, такая красивая пани, вдруг замуж собирается? А мы бы вам голубей к свадьбе организовали, по-соседски, недорого.
        От удивления Тереза останавливается и внимательно глядит на своего собеседника.
        - Голубей к свадьбе? Это как? Их, что ли, теперь на свадьбах едят?
        - Упаси боже, - басит один из сидящих внизу. - Еще чего. Голубей, пани, на свадьбах выпускают. На счастье.
        - Надо же, - говорит Тереза. - А я и не знала. А у вас тут, получается, голубятня?
        - Ну, - деловито кивает первый мужичок, тот, который сидит наверху.
        - А почему никто не летает?
        - А мы сюда только перебрались, - объясняет он. - Вот, сидим, новоселье отмечаем. Кофе варим. Хотите кофе?
        Тереза с недоверием глядит на эмалированную кастрюльку, в которой греется вода. Да уж, эти красавцы, пожалуй, наварят.
        - Спасибо, - вежливо говорит она. - Не хочу. Разворачивается, чтобы уйти, но в последний момент, не удержавшись, спрашивает:
        - А… какие у вас голуби? Белые?
        - И белые тоже, - охотно соглашается басовитый мужичок. - Всякие!
        - Черные и красные. Желтые и синие, - подхватывает третий, который до сих пор молчал.
        Тот, кто сидит наверху, начинает хохотать, да так заразительно, что Тереза тоже хихикает, прикрыв рот кулаком, как-то очень по-девчачьи, в смысле, как в детстве, когда с тобой вдруг начинают шутить чужие взрослые, - и смешно, и стыдно, и немножечко страшно, бог весть почему.
        Хорошие какие мужички, думает Тереза. Голуби для свадеб, ну и бизнес! Придумали же…
        - А ну покажите, какой у вас кофе, - строго, чтобы скрыть смущение, говорит она.
        С отвращением смотрит на полупустую пачку дешевой молотой дряни, пахнущей лежалыми опилками, - и ведь некоторые люди совершенно добровольно соглашаются это нить, никто их не заставляет. Немыслимо.
        - Ладно, раз так, вот вам подарок на новоселье, - объявляет Тереза. И достает из кармана пакетик с Кенией.
        Ничего, не жалко, тут совсем немного, граммов пятьдесят, пустяки, не разорюсь, думает она. И не зря, выходит, попросила смолоть, у этих красавцев, сразу видно, никакой кофемолки даже дома нет, вообще вряд ли в руках ее хоть когда-нибудь держали.
        - Только смотрите, чтобы не закипел! - Тереза обводит притихших мужичков суровым взглядом. - Как только пенка появится…
        - Сразу снимать! - хором подхватывают сидящие на табуретах, а третий веско добавляет: - А как же иначе?
        - Ну и хорошо, - вздыхает Тереза. - Пейте на здоровье. А мне работать надо, извините, что не составлю компанию.
        - Спасибо, соседка, вы же тут живете, а где ваше окно, спасибо, приходите, когда будет время, кофе попить, а если замуж надумаете, сразу скажите, мы вам за полцены… - хором галдят они, пока Тереза идет к дому, толкает скрипучую калитку, взбирается по лестнице на второй этаж.
        Первым делом она открывает окно, потом включает плитку, достает из кармана пакет, пересыпает кофейные зерна в мельничку, ставит джезву на условный электрический «огонь». Тереза мелет кофе и смотрит в окно, туда, где только что пировали ее новые знакомые. Но тропинка между сараями и огородами пуста, там нет ни табуретов, ни походной газовой горелки, ни самих мужичков. Интересные дела, думает Тереза, куда они подевались? Не могли же вот так сразу, залпом заглотить кофе и убежать, пока я с ключами возилась… Или могли?
        В небе появляется стая голубей. Тереза не успела заметить, когда и откуда они взлетели. Большая пестрая стая. Что-то с ними не так, думает Тереза. Но что именно?
        Что-что. Цвет, конечно же. «Пестрая стая» - это еще слабо сказано. Черные и красные, желтые и синие голуби, яркие, как детские игрушки, кружат над двухэтажными бараками, огородами и сараями в бледном, вылинявшем от солнца июльском небе, выполняют какие-то сложные пируэты, то и дело перестраиваются, как цветные стекляшки в калейдоскопе, образуя бесконечное множество неповторимых узоров.
        Еще одно хорошее лето, думает Тереза, пока черные и красные, желтые и синие голуби кувыркаются в звенящем от зноя воздухе. Очень хорошее лето.
        Птицы и соль
        - Сейчас, - говорит, - сейчас, погоди, я только вот эту возьму и еще вооон ту достану…
        В корзинке уже пять разноцветных деревянных птиц, но Фаина тянется за шестой, а я смиренно топчусь рядом, думаю: не забыть бы спички, за которыми мы, собственно, зашли в супермаркет. На секундочку, - конец цитаты.
        - Зачем тебе столько?
        Мы уже, слава богу, на улице. В моем кармане три коробка спичек. В пакете у Фаины дюжина деревянных птиц.
        - Одну соседям с первого этажа на дверь повешу. - Она принимается загибать пальцы. - Вторую отнесу в булочную, которая у нас внизу. Третью ювелирам из подвала. Четвертую девочке, у которой дверь напротив моей. Еще две соседям с третьего этажа. Это уже сколько? Шесть? Ну вот.
        - А остальные?
        - Остальные? - Фаина морщит лоб. Пытается сообразить, зачем столько нахапала. - Ннну… на всякий случай. Должен быть стратегический запас. Вдруг я почтальоншу завтра утром встречу? Или на такси буду сегодня ехать.
        - Подаришь таксисту?
        - Может быть. Если он мне понравится. Или просто оставлю на заднем сиденье. Кто-нибудь потом найдет. А еще вдруг мы зайдем в кафе? Можно там спрятать на вешалке под пальто или просто на блюдце положить, вместе с чаевыми.
        - А в чем смысл?
        - Ни в чем, - удивленно говорит Фаина - А нужен какой-то смысл? Просто мне нравятся эти птицы. И здешний обычай украшать ими окна, двери и сады на Пасху. По всей остальной Европе зайцы и цыплята скачут; православные, по-моему, вообще без фауны обходятся, строгие они. А у нас в Литве дурацкие деревянные птицы. Везде, даже в супермаркетах. Товар первой необходимости, а как же. Такие прекрасные.
        - Мне и в голову не приходило, что ты празднуешь Пасху, - говорю.
        - Я? Конечно нет. Но они празднуют.
        - Кто «они»?
        - Мои соседи. И тетки из булочной. И ювелиры. И почтальонша. И наверное, таксист, хотя тут, конечно, не угадаешь.
        Фаина хмурится каким-то своим мыслям, но миг спустя сизые виленские сумерки снова озаряются ее безмятежной улыбкой.
        - Понимаешь, - говорит она, - я же их всех не очень- то люблю. Ну как - люблю, не люблю… Просто думаю, что они все дураки. Я, конечно, тоже, но… в какую-то другую сторону. Вот, точно, мы все дураки, но глупости у нас разные, поэтому между нами пропасть. Та самая, куда вечно норовит свалиться Шут из колоды Таро. И только оказавшись на дне, мы найдем общий язык. Да и то не факт. А пока ходим по краю, точно ничего не получится, можно и не стараться. Но и без общего языка иногда получается как-то радовать друг друга. По крайней мере, надо пробовать. Это еще не любовь, конечно. Но шаг в правильном направлении. А поскольку я, по большому счету, такая же злая дура, как все остальные, вспоминаю об этом только время от времени. Например, перед Пасхой. За календарем я не особо слежу, но это и не нужно. Все равно в один прекрасный день прихожу в магазин - вот, скажем, как сегодня, за спичками, - а там лотки с деревянными птицами у входа. И наборы крашеных яиц для особо ленивых христиан. И фабричные куличи в коробках. Я один раз купила, попробовала - полная фигня. С домашними не сравнить. Я в этом смысле
балованная, у нас дома всегда пекли куличи на Пасху - при том что в церковь даже бабушка не ходила, пока была жива. Однажды, когда мне было лет семь или восемь, я спросила: как же так, зачем все это, если в книжках написано, что Бога нет? А папа, помню, ужасно удивился: при чем тут Бог? Ему, похоже, даже в голову не приходило, что наши куличи хоть каким-то боком связаны с Богом. То есть теоретически он, конечно, все про Пасху знал, просто никогда специально об этом не думал… Ой, смотри!
        Внезапно отвлекшись, Фаина толкает меня локтем в бок и бурно машет руками, требуя, чтобы я поглядел - судя по ее жестикуляции, во все стороны сразу. Верчу головой - что случилось? А вот что: из кафе «Рене» вынесли на улицу столики, постелили скатерти из плотной белой бумаги и поставили стаканы с карандашами для желающих рисовать в ожидании заказа. А еще вазы с нарциссами и пепельницы. Это значит, пришла весна, окончательно и бесповоротно, плевать, что на термометре всего плюс шесть, владельцы кафе ошибаются в этом вопросе реже, чем перелетные птицы.
        - Они всегда первые, - говорит Фаина. - Такие молодцы. Ну да, кто попало в честь Магрита[ Рене Магрит (1989-1967) - бельгийский художник, один из крупнейших представителей сюрреализма.] кафе не назовет… А что кофе у них фиговый, это не беда. На улице все равно будет вкусно, и с вот этим ощущением, когда берешь горячую чашку холодными руками, ничего не сравнится… О чем я только что говорила?
        - О куличах. И о Боге, к которому они не имеют отношения, с точки зрения твоего папы.
        - А, ну да. У нас это была просто домашняя традиция, не имеющая никакого отношения к религии: разноцветные яйца и куличи на Пасху. Символ того, что с нами все в порядке, не хуже, чем у людей, - как шампанское и оливье на Новый год, как бабам-цветы на восьмое-марта, как этот их жуткий праздничный холодец во все времена.
        - Два капучино, пожалуйста, - говорю я выпорхнувшему из кафе небесному созданию в белой крахмальной блузе и черном котелке, точно таком же, как изображенный на вывеске. - И… о, что я вижу! У вас есть сгёше de cassis[Смородиновый ликер, любимый напиток Эркюля Пуаро. Русские переводчики, я знаю, регулярно называют его смородиновым сиропом. Этой клевете на великого сыщика верить не стоит.] . А ну давайте его сюда.
        - От этого напитка у тебя, чего доброго, появятся серые клеточки, - ворчит Фаина. - Но это еще полбеды. Они же и у меня появятся. И как я тогда?
        - Будет нелегко, - соглашаюсь. - Но мы сильные, мы справимся… Ты, кстати, начала рассказывать про куличи. И почему-то сбилась на холодец. Это непорядок.
        - Конечно непорядок, - вздыхает она. - Холодец - самая страшная еда в мире. Но по тем временам тоже, как ни крути, символ благополучия. Не так уж много их тогда было, этих символов, но как же за них все цеплялись!.. Когда умерла бабушка, а еще через год мама и мы с папой остались вдвоем, это стало для него особенно важно - делать вид, что с нами все в порядке, не хуже, чем у людей . Не то чтобы он в это действительно верил, но старался как мог. Когда твой мир рушится, делать вид, что это не так, - дурацкая стратегия. Но достойная уважения, это я даже тогда понимала. Так вот, оливье, холодец и бабам-цветы - это папа всегда умел, а перед первой нашей Пасхой без мамы он нашел в кладовке бабушкины тетрадки с рецептами и стал печь куличи. И у него с первого раза получилось, прикинь. То есть куличи даже поднялись в духовке , я до сих пор ни черта в этом не понимаю, но помню, что о папином достижении долго еще судачили пожилые дальние родственницы: гляди-ка, мужик, а куличи испек, и они у него в духовке поднялись! - Да ну?! - А вот!
        Несколько лет подряд папа, как бы бурно ни складывалась его личная жизнь, перед Пасхой непременно объявлялся дома. Красил яйца и пек куличи. И его куличи поднимались в духовке как миленькие. И это каким-то таинственным образом означало, что у нас все хорошо. И даже я иногда в это верила, вот что поразительно.
        Однажды накануне очередной Пасхи папа заявился домой, что называется, на рогах. Во всяком случае, так он сам говорил на следующий день. Я-то не знаю, меня дома не было - ни вечером, ни даже ночью. Но судя по тому, что папа этого даже не заметил, - таки да, на рогах.
        И вот прихожу я домой под утро. Папа мирно спит в гостиной на диване, на весь дом сладко пахнет куличами - идиллия, короче. И я тоже быстренько заваливаюсь спать, как будто всю ночь так и было. А наутро просыпаюсь от сдавленных рыданий, и волосы мои становятся дыбом, потому что такого у нас в заводе не было - чтобы взрослый мужик в голос ревел.
        Несусь на кухню - что случилось? Папа кое-как взял себя в руки, рыдания приостановил и с трагизмом, достойным шекспировского театра, воскликнул, заламывая руки: куличи!
        А что - куличи? Стоят на столе - румяные, пышные. Небось опять
        поднялись в духовке , что бы это ни означало на тайном языке домохозяек.
        Сахар, твердил папа. Сахар! Соль! Сахар, соль. Объяснить более внятно он не мог: зверское похмелье было у человека. И похоже, горе. Большое, настоящее горе, как бы нелепо это ни выглядело со стороны.
        Но я уже сама поняла, что случилось. Вместо сахара папа положил в тесто соль. Очень много соли. Три стакана. Или два, неважно. Все равно много. И теперь все пропало, еще бы.
        Мне было ясно, что ему не продуктов жалко и тем более не собственного труда. Потери были куда существенней: у человека только что мир рухнул. Наш с ним убогий, неустроенный домашний мир, который он все эти годы собирал по кусочкам, латал как мог, держал обеими руками, взглядом, верой и волей. А теперь - все, конец, не удержал. Куда уж хуже: на дворе Пасха, а у нас куличи не удались. И значит, усилия тщетны, все у нас плохо, не как у людей. Ничего не получилось.
        Мне в ту пору вся эта ерунда «как у людей - не как у людей» уже была до одного места. Примерно до того же самого, что и сейчас, только тогда я выражала свою позицию гораздо жестче. «Бессмысленные ритуалы тупоголовых обывателей» - это еще самая сдержанная из моих тогдашних формулировок. Но одно дело абстрактное презрение к чужим ритуалам, и совсем другое - живой человек, мой папа, сильный, взрослый мужик, у которого все рухнуло, потому что он перепутал соль с сахаром и дурацкие куличи не удались.
        И тогда я взяла в руки нож, отрезала кусок. Прожевала соленую дрянь, сказала: а что, мне нравится. Даже и хорошо, что несладко. И, собравшись с духом, снова откусила. Папа уставился на меня, как на ангела, спустившегося с небес. Наконец он тоже отрезал себе кусок. Попробовал, подумал, сказал неуверенно: ну да, жить можно. Но знаешь, мне все-таки сладкие больше нравились.
        И поскольку черная бездна отчаяния, на краю которой мы оба только что топтались, к тому времени скукожилась до размеров фронтового окопа, где плечом к плечу вполне можно пересидеть любую бомбежку, я честно признала: да, так солоно, что много, пожалуй, не съешь. И, выдержав паузу, предложила: а давай мы из них сухарики сделаем, к пиву.
        Слушай, а точно, сказал папа. И, наконец-то улыбнулся. Взял нож, и мы начали резать куличи на кубики.
        Такие классные сухарики получились, кстати. Я в тот же день добрую половину прикончила, причем без всякого пива, терпеть его не могла, да и сейчас не особо
        - ну, ты знаешь…
        Фаина умолкает, растерянно глядит на меня и наконец спрашивает:
        - Слушай, а зачем я тебе все это рассказываю?
        - Наверное, затем же, зачем подсовываешь своим соседям деревянных птиц, - говорю я. - То есть просто так. Но с задней мыслью: а вдруг обрадуюсь. Это, как ты сама справедливо заметила, еще не любовь. Но шаг в нужном направлении.
        Полиция города Вильнюса
        Все было хорошо, пока Янина шла через двор, белый от вишневого цвета, разглядывая пестрые пропеллеры, развешенные на столбах вместо фонарей. Даже три старухи, несущие вахту на лавке, ее не насторожили - ну, бабки, подумаешь, надо же им где-то сидеть, а что вид неприветливый, так в их возрасте почти все так выглядят, особенно в сумерках.
        Она не устояла перед искушением, уже в подворотне обернулась и показала зловещей троице язык, а потом побежала, разгоняясь, чтобы взлететь, в таком настроении это обычно сразу получается, но сейчас не вышло - ноги налились свинцом и словно бы прилипли к земле. При этом они не стояли на месте, а продолжали идти каким-то неведомым, самостоятельно выбранным маршрутом; Янина не знала, куда направляется, а они, похоже, знали, и как же ей это не нравилось.
        Двор с вертушками и старухами находился, по ее ощущениям, где-то на спуске с холма, между улицами Басанавичус и Калинауско, однако вышла Янина возле центрального рынка, и сердце ее сжалось в маленький, твердый, зеленый, как неспелое яблоко (цвет она ощущала как-то особенно отчетливо) комок, тяжелый и вязкий, как пластилин. Обычно в это место ее заманивали хитростью, здесь назначали свидания любимые, сюда ее приводили за руку друзья, в этом направлении всегда бежали сорвавшиеся с поводка щенки и летели бабочки, которых ей поручали пасти. Но сегодня обошлось без ухищрений, Янину предали собственные ноги. Теперь они вероломно шагали по направлению к троллейбусной остановке. Минуты не пройдет, и Янина будет стоять там по стойке «смирно», лицом к проезжей части, не в силах заставить себя уйти, или хотя бы обернуться и посмотреть в глаза убийце. Не то чтобы она верила, будто это может помочь, а все-таки хотела попробовать, но до сих пор ни разу не получилось.
        Воздух стал густым и тошнотворно сладким, кислый запах страха Янины смешался с терпким звериным ароматом невидимого убийцы, и это интимное соединение телесных испарений было, кажется, хуже всего, хотя в таком деле, конечно, все - хуже. Янина содрогнулась от омерзения, попыталась повернуть, или хотя бы остановиться, но ноги по-прежнему шли вперед, ей не удалось даже замедлить шаг, и тогда она наконец закричала от ужаса и отчаяния, но так и не проснулась. Ей никогда не удавалось проснуться от собственного крика. Наоборот, начиная кричать, Янина еще глубже увязала во сне, как в трясине - похоже, здесь действовало поганое болотное правило: не трепыхайся, тогда проживешь на целых три минуты дольше. Может быть.
        До троллейбусной остановки оставалось всего несколько шагов, когда Янина услышала стук. Она встрепенулась, прислушалась и вдруг, о чудо, застыла на месте, так и не переступив роковую, черт бы ее побрал, черту. Стук становился громче, теперь он грохотал повсюду - впереди, позади, в небе и под землей, гудел в Янининой голове, вибрировал в животе, заполнил ее тело, и когда оказалось, что там больше не осталось свободного места, Янина взорвалась, и глаза ее наконец открылись.
        Она не вскочила, а выкатилась из постели на ковер, уткнулась лицом в его колючий ворс и только тогда осознала: спасена. На этот раз - спасена.
        А потом Янина поняла, что стук раздается по-прежнему. И ладно бы, просто стук - дверь ее, того гляди, вот-вот слетит с петель.
        За окном чернильная тьма безлунной ночи начала наливаться свинцово-синим предрассветным мраком. Значит, где-то около шести утра. Кого, интересно, принесло в такую рань? В любом случае, благослови его Боже!
        Янина встала на все еще непослушные ноги, набросила поверх пижамы старое вязаное пальто, заменявшее ей домашний халат, и поковыляла к двери.
        - Кто там?
        - Это полиция, - ответил женский голос. - У вас все в порядке? Мы проходили мимо и услышали крики…
        - Понимаю. Это я кричала, - сказала Янина. - Подождите, я открою. Сейчас.
        Их было двое: худенькая остроносая молодая женщина с очень густыми каштановыми волосами, подстриженными и уложенными так неудачно, что они больше походили на огромную валяную шапку, чем на прическу, и седой мужчина лет пятидесяти, по-крестьянски кряжистый, флегматичный и основательный. Они с недоверчивым удивлением разглядывали сияющую Янину, которая сбивчиво повторяла:
        - Спасибо! Спасибо вам, что зашли! Такое спасибо!
        - А что случилось-то? - Настороженно спросила женщина. Перейдя на шепот, уточнила: - В доме еще кто-то есть? - И, поколебавшись, почти не размыкая губ, добавила: - Муж?
        - Нет-нет, никакого мужа. Я одна живу. И сейчас одна. Это я во сне кричала. Кошмар приснился. Очень страшный сон. А вы услышали, пришли и разбудили, спасибо вам за это… А знаете что? Давайте я вас кофе напою. Хотите?
        Полицейские изумленно переглянулись и снова недоверчиво уставились на Янину.
        - Я просто еще боюсь оставаться одна, - честно сказала она. - А вы, наверное, всю ночь дежурили, кофе не помешает. Правда же?
        - Не помешает, - наконец решил мужчина.
        А женщина просто улыбнулась.
        Янина тоже заулыбалась в ответ и метнулась на кухню, бормоча:
        - Проходите-проходите, разуваться не надо, я сейчас, я быстро-быстро, вот увидите.
        Поставила джезву на самую мощную конфорку - не по правилам, конечно, хороший кофе надо томить на медленном огне, чем дольше, тем лучше, но сейчас, честно говоря, сойдет и просто умеренно неплохой. Не до жиру.
        Полицейские нерешительно остановились на пороге кухни.
        - Садитесь, садитесь! - затараторила Янина. - В кресло, или на диван, все равно, куда нравится… Вы все-таки разулись? Ой, зря, не надо было! У меня тапочек нет…
        - Ноги устали, - сказала женщина. - Вроде, удобные туфли, но я их только второй раз надела. И уже часов семь не снимала. Мне сейчас разуться даже нужнее, чем кофе.
        - Нехорошо в обуви на кухню, - добавил мужчина. - Обувь грязная, а на кухне еду готовят.
        Он сел в кресло, его напарница с ногами залезла на диван, достала сигареты и нерешительно посмотрела на Янину.
        - Курите, курите, я сама тут курю, - закивала она.
        Женщина чиркнула зажигалкой, жадно затянулась дымом и, наконец, представилась.
        - Меня зовут Таня.
        - А меня Альгирдас, - сообщил ее напарник.
        - А я Янина. И наш кофе уже почти готов. Еще минуточку.
        - Да вы не спешите, пани Янина, - хором сказали полицейские.
        - Будем считать, что все это время мы делали обыск в вашей квартире, - добавила Таня. - Искали злоумышленника. Но так и не нашли.
        - Найдешь его, как же, - вздохнула Янина. - Он, зараза такая, во сне остался. И ужас в том, что рано или поздно я снова туда засну.
        Она разлила кофе по пестрым керамическим стаканам, привезенным когда-то из Гранады, поставила на стол сахарницу, достала из холодильника сливки, заглянула в буфет - порой там можно обнаружить какой-нибудь отбившийся от рук шоколад. И сейчас он, к счастью, нашелся - белый, с орехами. Янина раздробила плитку на мелкие осколки, чтобы гостям было удобно их брать, села на диван рядом с Таней, закурила и только тогда окончательно поверила, что проснулась. И чуть не заплакала от облегчения и одновременно от жалости к себе. Теперь, когда страх был побежден, на Янину навалилась усталость. Неудивительно - и трех часов не поспала. И ясно, что больше уже не получится. День, можно считать, пропал, в таком состоянии много не наработаешь.
        - Снова туда заснете? - Переспросил Альгирдас. - То есть, этот сон вам регулярно снится?
        - Вот именно, - подтвердила Янина. - Чуть ли не с детства. То есть, первый раз он мне приснился в четырнадцать лет, это я очень хорошо помню. Так перепугалась, что на Центральный рынок потом много лет не ходила, только на Кальварийский, хотя он гораздо дальше. Теперь, конечно, и на Центральный хожу, наяву-то он совсем не страшный. Хотя равно неприятно…
        - То есть, что-то плохое всегда происходит с вами на Центральном рынке? - деловито уточнила Таня.
        - Не совсем там, но рядом. На троллейбусной остановке на Пилимо.
        - Ясно, - кивнула Таня. Достала блокнот и принялась конспектировать Янинины показания.
        Янина открыла было рот, чтобы спросить: зачем записывать, это же просто сон, - но постеснялась и промолчала. Ну, надо человеку. Может быть, эта Таня на психоаналитика учится в свободное от службы время. И как раз сейчас пишет курсовую про страшные сны городских жителей. Можно считать это большой удачей. Янина давно ждала случая выговориться. Близким как-то неловко эту чепуху рассказывать, а чужим людям, да еще и полицейским - в самый раз. Полицейские - это даже лучше, чем, скажем, попутчики. Их, пожалуй, ничем не смутишь, всякого навидались.
        - Меня на этой остановке все время убивают, - пожаловалась она. - То есть, по-настоящему убили только в первый раз, ножом в спину, и это было так ужасно! Я имею в виду не удар, а то, что за ним последовало, процесс умирания. Как будто меня жевали, вернее, перемалывали в мясорубке. Не тело, конечно, а - меня. Душу, что ли? В общем, не знаю, как сказать. То, что я на самом деле собой представляю. И сознание вытекало из меня, как сок. Постепенно. Медленно-медленно. Это было гораздо хуже физической боли, хуже вообще всего на свете… нет, я не смогу внятно объяснить. Это продолжалось так долго, что мне показалось - всегда, я почти забыла, что когда-то была жива, и со мной происходили другие вещи, самые разные, приятные и не очень, но - другие… Неважно. Главное, что в тот раз меня все-таки разбудили. Папа проснулся, стал искать очки, зашел в мою комнату, спросонок задел книжную полку, все попадало, и от грохота я проснулась. Еле живая, руки-ноги ледяные, давление нулевое, сердце почти не билось, родители даже скорую вызывать хотели, но обошлось, я как-то сама ожила. И потом несколько дней боялась
засыпать. Но усталость, конечно, взяла свое, и кошмаров больше не было, по крайней мере, этого, про убийцу на троллейбусной остановке, не было несколько лет. А потом сон повторился, только до убийства не дошло, я тогда уже более-менее взрослая была, ночевала у мальчика, он меня очень вовремя разбудил, спасибо ему… И с тех пор мне эта дрянь время от времени снится, раз в год, иногда чаще - как я иду мимо Центрального рынка, подхожу к троллейбусной остановке, а там уже ждет убийца с ножом. И я вспоминаю, что сейчас случится, но убежать не могу, ноги не слушаются, и тогда я начинаю кричать. Обычно на этом месте меня кто-нибудь будит, я просыпаюсь в холодном поту - и все, свободна. На какое-то время. До следующей серии.
        Янина остановилась, перевела дух и опасливо покосилась на полицейских. Что они теперь считают ее идиоткой - это ничего, нормально, даже хорошо. Лишь бы не решили, что ситуация требует медицинского вмешательства. И не приняли меры.
        Но во взорах полицейских она не обнаружила ничего, кроме сочувствия, причем скорее профессионального, чем человеческого. Так обычно смотрят на жен алкоголиков и матерей трудных подростков - дескать, жалко вас, пани, но таких как вы, увы, много, и помочь вам всем способен, разве что Господь Бог, а уж никак не правоохранительные органы. Хотя мы, конечно, сделаем, что можем.
        - Ужасный сон, - наконец, вздохнула Таня. - Действительно ужасный. Как вы спать одна решаетесь?
        Янина пожала плечами.
        - Я не то чтобы «решаюсь». Просто так сложилось. Не могу же я спать с кем попало, даже ради безопасности. Пробовала когда-то, думаете нет? Очень не понравилось… А тот, который не кто попало, живет в другом городе. У него там работа. У меня тут. Ничего не поделаешь.
        - Работа - это да, - авторитетно кивнул Альгирдас. - Такое дело. Работой в наше время не бросаются.
        Помолчали.
        - К сожалению, нам уже давно пора, - сказала Таня, с явной неохотой покидая гостеприимный диван. - Спасибо вам за кофе. И попробуйте еще немного поспать. Сами же говорите, этот кошмар вам редко снится. Так что сейчас бояться нечего, да?
        - Мне почему-то кажется, что если я засну прямо сейчас, то вернусь на эту проклятую остановку, - вздохнула Янина. - А если попозже, то уже, наверное, не вернусь. Как будто есть какая-то невидимая дверь, ведущая прямо туда. И она еще открыта, а какое-то время спустя, как-нибудь сама захлопнется. Глупости, конечно, но лучше я потерплю до вечера. Чтобы уж наверняка.
        - А все-таки поспать вам бы не помешало, - заметил Альгирдас. И с отцовской заботой, замаскированной под строгость, добавил: - Вы же не просто бледная, вы зеленая. Краше в гроб кладут.
        Но Янина не стала ложиться в гроб, а напротив, по пояс высунулась в окно и долго махала своим новым знакомым, пока они не свернули за угол. И только тогда почувствовала, что осталась одна. Но страшно ей уже не было. Чего ж тут страшного, если не засыпать? А засыпать-то мы и не будем, пообещала она себе. Мы сейчас сварим еще кофе, и с книжкой под одеяло… А еще лучше будет одеться и пойти в парк. На ходу я точно не засну. Я и сидя-то спать толком не умею, в автобусе вечно мучаюсь… Да, пойти погулять - это самое надежное.
        Она сняла вязаное пальто и пижаму, ежась от холода, натянула свитер и носки, взяла джинсы и, прижимая их к груди, рухнула на постель, как подкошенная. Ноги отказывались повиноваться, в ушах звенел сладостный, убаюкивающий гул. Какой уж тут парк.
        Сейчас, сейчас, говорила себе Янина. Вот только одну минуточку полежу и сразу встану. И сварю еще кофе. И потом пойду. Ух, как я пойду!
        Глаза ее тем временем закрылись. Джинсы, с которыми она обнималась, были тяжелые и теплые, так что в какой-то момент Янине показалось - она больше не одна. И значит, можно немножко поспать. Буквально минуточку. Совсем чуть-чуть
        Когда Янина говорила: «Если я засну прямо сейчас, то вернусь на эту проклятую остановку», - она сама не очень-то верила в такую возможность. Боялась, да, но страх - чувство иррациональное, пробудившись после очередного кошмара, она поначалу вообще всего боялась, а потом снова почти ничего, как всегда.
        Когда Янина представляла себе, что после ее пробуждения в спальне появляются невидимые открытые двери, ведущие обратно, в сон, и на то, чтобы они закрылись, требуется какое-то время, ей самой казалось, что это - просто причудливая игра воображения, нелепая фантазия, неожиданно звонкое эхо давнего юношеского увлечения сочинительством фантастических историй. В конце концов, любой сон - это то, что происходит у нас в голове, - говорила она себе. - Значит и дверь в голове, а это считай, нигде, просто образ, причем не то чтобы очень удачный.
        Однако на сей раз здравый смысл был посрамлен.
        Почувствовав, что уже почти заснула, Янина вздрогнула, открыла глаза и обнаружила, что снова стоит на улице Пилимо, возле Центрального рынка, всего в нескольких шагах от проклятой троллейбусной остановки. В свитере и носках, прижимая к груди джинсы, то есть, точно в таком же виде, как заснула, и это испугало ее больше всего. До сих пор ничего подобного не случалось, по крайней мере, Янина не могла припомнить, чтобы ей приходилось слоняться по своим сновидениям голышом, или, скажем, в пижаме. А то бы давно завела привычку засыпать при полном параде, причесавшись и наложив макияж.
        Подвывая от страха, Янина принялась натягивать джинсы. Без штанов, с голыми ногами она чувствовала себя слишком жалкой и беззащитной. Нельзя сказать, что джинсы коренным образом изменили такое положение вещей, но пока Янина их надевала, она свято верила, что это вполне может произойти. И еще, конечно, надеялась, что проснется от предпринятых усилий, но ничего не вышло. Болото, проклятое болото, - в отчаянии думала она, - чем больше трепыхаешься, тем быстрее идешь ко дну.
        Но, по крайней мере, сейчас Янина оставалась на месте. То есть, не сделала ни шагу из тех пяти, или шести, что отделяли ее от зеленой лавки под жестяным навесом, соседствующей с ней афишной тумбы и монументальной каменной урны в форме разевающего пасть льва; наяву такой, конечно же, не было, и ее присутствие, похоже, оставалось единственным отличием этой троллейбусной остановки от настоящей.
        Лучше всего было бы убежать отсюда куда глаза глядят, но об этом не могло быть и речи, по крайне мере, пока. Ноги отказывались повиноваться, в этом сне они всегда сами решали, что делать, а интересы и намерения хозяйки были ногам до того самого места, откуда они, мерзавцы такие, росли.
        В принципе, а что помешает убийце самому подойти поближе? - тоскливо думала Янина. - Правильно, ничего. Зато на этот раз я его, наконец, увижу. И, возможно, так перепугаюсь, что наделаю в штаны, зря я, что ли, их надевала. И вот тогда уж точно проснусь. Но, скорее всего, просто заору. И буду орать, пока кто-нибудь не разбудит. Хоть бы соседи в стенку постучали, что ли. Интересно, кстати, почему они никогда не стучат? Неужели их мои вопли совершенно не беспокоят? Немыслимо.
        Занятая размышлениями, она неожиданно успокоилась - насколько вообще можно успокоиться в подобных обстоятельствах. И не закричала, а только зябко поежилась, когда увидела, как от афишной тумбы отделилась длинная гибкая тень, вернее, силуэт высокого человека, наделенного пластикой танцора. Широкие плечи, худые руки, длинные ноги, волосы собраны в хвост; лица пока не разглядеть, но и так понятно, что хорош, гад. Очень хорош. До сих пор Янина была уверена, что на нее охотится чудовище; она, впрочем, и сейчас так думала, но не могла не признать, что это чудовище выглядит чрезвычайно привлекательно. Так, наверное, лучше, - беспомощно думала она. - Если бы он оказался уродом, мне было бы еще и противно. А так - только страшно. Но когда я его не видела, только слышала шаги за спиной, было гораздо страшнее…
        - Ни с места!
        Женский голос, да такой звонкий, что с деревьев посыпались багряные листья и белые цветочные лепестки.
        Гибкий красавец содрогнулся и как-то резко уменьшился в размерах. Теперь он казался подростком, по крайней мере, издалека.
        - Это полиция. Стоять. Руки за голову. А теперь, пожалуйста, бросьте ваше оружие на землю, - сказал другой голос, мужской.
        Он звучал так флегматично, словно арестованный был, скажем, семьдесят третьим по счету на этой неделе.
        Янина смотрела во все глаза, как двое полицейских надевают наручники на человечка, столь маленького и жалкого, что будь она просто случайной прохожей, рассказывала бы потом знакомым, как сволочи-полицейские истязают дошкольников, Бога не боятся, никто им не указ.
        В этом сне всегда царили густые, мутные предрассветные сумерки, но все же Янина явственно различала в полумраке светлые волосы мужчины и огромную шапку на голове женщины. Все-таки у Тани очень неудачная стрижка, подумала она перед тем, как проснуться.
        Другие рассказы
        Джингл-Ко
        - Когда в прошлом году ты наотрез отказался изучать право и, вопреки здравому смыслу и нашим с мамой советам, все-таки поступил в этот свой дурацкий дизайнерский колледж… - брезгливо поджав губы, говорил мистер Джи Кей Бринкин.

«Бу-бу-бу, - думал Артур, - бу-бу-бу. Бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу». Такой, с позволения сказать, синхронный перевод всегда развлекал и поддерживал его в ходе переговоров с отцом.
        Сейчас Артур страшно жалел, что принял приглашение родителей и приехал на каникулы домой. «Хорошо, что еще не разобрал рюкзак, - думал он. - По крайней мере, собирать не придется. А на что я, собственно, рассчитывал? Что этот зануда внезапно познал Дао и вызвал меня, желая срочно передать наследнику сей мистический опыт?… Ладно, ладно, сам дурак, больше не повторится, а теперь надо рвать отсюда когти. И пусть сладкий папочка поцелует мою сладкую задницу; сладкая мамочка может присоединиться, если пожелает.
        - …я наконец-то понял, что с тобой вполне можно иметь дело, - неожиданно закончил отец. - По крайней мере, ты не из тех никчемных простофиль, которые в восемнадцать лет продолжают слушаться родителей. Приятный сюрприз.
        - Чего? - изумленно переспросил Артур. Он ушам своим не верил. - Это ты меня хвалишь?
        - Можешь считать, что хвалю, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - А может быть просто дразню. Я пока сам не решил.
        Такой улыбки, жизнерадостной и недоброй одновременно, Артур никогда прежде не видел, даже в кино. И уж тем более не на отцовской физиономии, выражение которой на его памяти менялось всего несколько раз, причем исключительно с бесстрастного на недовольное.
        - Мне, видишь ли, до одного места, где ты учишься и кем собираешься стать, - говорил отец. - Конечно, дизайнеров сейчас развелось больше, чем мусора, из которого вы мастерите свои нелепые поделки, но меня это не касается. Твои проблемы. Я рад, что ты проявил упрямство, уехал из дома и поступил в этот свой колледж. Как ты зарабатывал на жизнь и учебу, я не знаю и знать не хочу, главное, что у меня не клянчил. Я думал, такие самостоятельные дети теперь исключительно в книжках встречаются… Ладно, а теперь давай поговорим откровенно. Вот ты проучился там целый год. Тебе по-прежнему кажется, что промышленный дизайн - это интересно? Хочешь заниматься этим дальше?
        - Ну да, - буркнул Артур. - А то бы я бросил. У нас, знаешь ли, не принято преследовать отступников.
        - Надо же, - пожал плечами мистер Бринкин. - Ну хорошо. Какие-то способности к этому делу у тебя, насколько я могу судить, есть, желание тоже, даже характер, как выяснилось, имеется. Сейчас проверим, есть ли у тебя удача. Без нее все остальное псу под хвост, такую уж дурацкую профессию ты выбрал.
        - Вот интересно. А как это мы проверим? - Опешил Артур.
        - Как, как… Разрежем тебя и посмотрим. Ну что ты на меня так уставился? Шучу я, шучу. Есть и другие способы.
        Отец немного повозился с сейфом и извлек оттуда старую деревянную шкатулку. Поставил на стол, открыл. В шкатулке лежали игральные кости, несколько дюжин кубиков разных цветов и размеров.
        - Выбирай сам, - сказал он. - Пару для себя, пару для меня.
        Артур глядел на содержимое шкатулки, как зачарованный. Кто бы мог подумать, что в отцовском сейфе хранятся такие занятные штуки.
        - Вот я, к примеру, очень везучий, - говорил тем временем мистер Бринкин. - Этого никто не знает, тебе первому рассказываю: свой стартовый капитал я добыл именно игрой. Не самый надежный способ, но я хотел быстро. Только это и было тогда важно.
        - Так мы будем играть? - Изумленно спросил сын.
        К этому моменту Артур был почти уверен, что спит и видит сон. Это казалось ему единственным разумным объяснением. Но кости он все-таки выбрал. Ярко-красные деревянные кубики для себя и синие из муранского стекла для отца.
        - «Играть» - это громко сказано. Просто бросим кости, каждый свою пару. Если ты везучий, выиграешь. И тогда все у тебя будет хорошо. По крайней мере, я оплачу твою учебу, даже если ты на радостях сменишь свой задрипанный колледж на какое-нибудь модное заведение для начинающих снобов… Где такие есть, не знаешь? Небось в Лондоне.
        - Ну да, в частности, - смущенно кивнул Артур.
        Он-то, конечно, с самого начала хотел учиться именно в Лондоне. Но губу особо не раскатывал даже до ссоры с родителями, которые, как выяснилось год назад, с какого-то перепугу решили, что их сын должен изучать юриспруденцию, экономику, или еще какую-нибудь муторную хренотень в таком роде, все равно что, лишь бы тошнило.
        - Короче, если выиграешь, учись за мой счет где захочешь, столько лет, сколько понадобится. А если проиграешь, все останется как есть. По-моему, это прекрасное предложение. Ты, в любом случае, ничего не теряешь. Я, впрочем, тоже ничего, кроме денег, но чем меньше их у меня останется, тем проще будет пересчитывать, а мой калькулятор как раз сломался, так что все к лучшему… Хочешь, бросим кости одновременно? Или предпочитаешь по очереди?
        - Давай одновременно. Чтобы нервы зря не трепать.
        - Согласен.
        Красные кубики Артура легли в центре стола. Он выбросил две пятерки. Отец кинул кости с таким азартным размахом, что один синий стеклянный кубик укатился на край стола, а другой и вовсе улетел за его пределы.
        - О, да у тебя шикарный дубль, - весело сказал мистер Бринкин. - А у меня? На этом тройка. А на втором? Вряд ли это имеет значение, но все равно интересно.
        Он заглянул под стол, поворошил ногой ковер вокруг кресла, наконец достал второй кубик, положил его на стол и пожал плечами.
        - Как видишь, шестерка. Но все равно я продул. Ты действительно везучий. Даже слишком. Что и требовалось доказать.
        - И что теперь? - настороженно спросил Артур.
        Зная отца, он не спешил радоваться. Не человек, а шкатулка с сюрпризами, по большей части, неприятными, всегда так было. Хуже тирана с воображением может быть только тиран с безграничным воображением, а мистер Бринкин, безусловно, принадлежал именно к этой редкой породе.
        - Как - что? Мы же договорились. Сейчас позвоню Ларри, попрошу его заняться переводом средств на твой счет. Думаю, к обеду все будет улажено; придется его пригласить, чтобы он передал тебе документы и все объяснил. А дальше живи как хочешь. До сих пор у тебя это худо-бедно получалось, так что не вижу проблем.
        - Все так просто? - Артур ушам своим не верил.
        - Все и должно быть просто. Ты честно выиграл эти деньги, я честно расплатился. Зачем усложнять? А теперь иди, мне надо работать.
        - Спасибо, - растерянно сказал Артур.
        - Не за что. Ты мне ничем не обязан. Это твой выигрыш.
        - Ну, по крайней мере, ты дал мне шанс выиграть. В смысле, если бы ты не предложил сыграть, я бы не смог выиграть.
        - А, ну да, шанс. Но это обычное дело. Отношения между людьми представляют собой бесконечную череду попыток дать друг другу какой-нибудь шанс, по большей части тщетных… Кстати, знаешь, мне все-таки любопытно, чем ты весь год зарабатывал на учебу. Если это не секрет, конечно.
        - Выступал в мужском стриптизе, - выпалил Артур.
        Он сам не знал, какой черт дернул его за язык. Зачем дразнить отца в такой момент? Но удержаться было просто невозможно.
        - Вот прекрасная иллюстрация к моим словам. Я только что дал тебе шанс соврать, и ты им воспользовался, молодец, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - В то же самое время ты дал мне восхитительный шанс поверить в совершенно немыслимую ахинею, но я им, увы, не воспользовался. Объясню, почему. После трех-четырех лет в спортзале у тебя, возможно, появятся минимальные шансы преуспеть в этой благородной профессии, а пока - извини. Впрочем, если хочешь, можешь опробовать свою версию на матери. Небольшая встряска ей не повредит. А теперь прости, я правда очень занят. Так что шанс похвастаться передо мной своими реальными достижениями ты упустил безвозвратно. Но это мы оба, не сомневаюсь, переживем.
        Совершенно ошалевший Артур наконец выкатился из кабинета. Его отец запер дверь на ключ, уселся в кресло и фыркнул, как огромный кот, который только что поперхнулся краденой сметаной и еще не успел разобраться, нравится ему это, или нет. «Мужской стриптиз, надо же! - думал он, силясь вообразить тощего долговязого Артура на сцене, в расшитых блестками плавках. - Что у этого ребенка в голове?… Ничего, зато он, кажется, действительно везучий, дубль выкинул, ишь ты! Я его недооценил. Можно было расслабиться и не мухлевать, но кто же знал?»
        Мистер Бринкин достал из портсигара черную английскую сигарету с золотым ободком, закурил и взял телефонную трубку.
        - Ларри, - сказал он своему старинному приятелю и по совместительству личному адвокату, - ты мне сегодня нужен. Артур приехал. Ну да, да. Именно. Жду тебя в шесть. Поговоришь с ним, отдашь бумаги; если захочешь остаться на обед, Клара будет рада, чем больше жертв, тем приятнее отравителю… Да, только не вздумай рассказать, что я сделал распоряжения еще полгода назад. Мальчик должен быть уверен, что все случилось только сегодня. Это очень важно. Слава богу, он не знает, что за пару часов такие дела не делаются.

* * *
        За обеденным столом собралась довольно большая компания. Клара Бринкин, в девичестве Ливингстон, все еще тешила себя надеждой спасти заблудшую сыновнюю душу от сумрачных соблазнов промышленного дизайна и вызвала подкрепление - младшего брата Джонатана, которому почему-то приписывала мистическую способность влиять на племянника. Сам Джонатан на свой счет не обольщался, но прибыл в назначенный час в сопровождении ослепительно рыжей, длинноногой жены Майры, урожденной О’Салливан, и четырех крошечных дочерей, которые немедленно облепили мистера Бринкина. Он, к изумлению окружающих, был их любимцем и, к еще большему изумлению все тех же окружающих, отвечал девочкам полной взаимностью, называл
«лисичками», придумывал для них увлекательные игры и завиральные истории и вообще баловал как мог.
        Артур, совершенно оглушенный свалившейся на него удачей, сидел, уставившись в белоснежную тарелку, и умирал от желания немедленно нарисовать на ней маки, алый, зеленый и черный. «Надо бы сделать эскиз, - думал он, - взять салфетку и набросать, но в кармане только черный маркер, а эскиз лучше сразу делать в цвете, рисовать контур бессмысленно, здесь важен цвет, а не форма…»
        Адвокат Ларри Кроу сидел рядом и тоже умирал от желания, которое всегда испытывал в присутствии Клары, а тут еще ее сын, который с возрастом становился все более точной копией матери, и как, спрашивается, сохранить рассудок в одном помещении с этими двоими?! «Возжелать жену ближнего своего - обычное дело, думал Ларри, - все через это проходят, или почти все, а вот возжелать сына ближнего своего - это уже ни в какие ворота, хоть бы он поскорее уехал, чертов мальчишка, новоиспеченный маленький богач, а то ходить к Бринкиным станет совсем невозможно, и как, интересно, я объясню это Джи Кею?»
        Джи Кей Бринкин тем временем с отвращением разглядывал изумрудно-зеленую поверхность супа из протертого шпината и думал: «Удивительное дело, близкие считают меня взбалмошным тираном, а Клару - кротким ангелом, тем не менее, мне бы никогда не пришло в голову подавать шпинатный суп в доме человека, который его ненавидит, а Клара уже столько лет с упорством, достойным лучшего применения, пытается накормить меня этой дрянью. Поразительно. Просто поразительно».
        Малышки Ливингстон, надо сказать, взирали на своим тарелки с еще большим отвращением, к которому примешивались удивление и даже испуг. Их можно было понять: девочки видели шпинатный суп впервые в жизни. Мистер Бринкин решил, что обязан прийти им на помощь.
        - Вам не нравится этот зеленый суп, лисички? - спросил он. - Тем не менее, это просто замечательный суп. Самый лучший в мире суп, если, конечно, использовать его по назначению.
        Он взял салфетку, сложил ее пополам, загнул углы, еще раз сложил, страшным голосом прорычал: «Абракадабра!» - и аккуратно опустил белоснежный бумажный кораблик на гладкую поверхность зеленого шпинатного болота.
        - В мире вообще нет плохих вещей, - назидательно сказал он. - Зато есть великое множество вещей, которые используются не по назначению. Вот, к примеру, этот суп. Если мы станем его есть, он покажется нам ужасным. Но посмотрите, какое красивое море из него получилось! Самое время отправиться в плавание.
        Если бы ангел - Клара обладала способностью убивать взглядом, мистер Джи Кей Бринкин тут же упал бы замертво. Но, к счастью, она так и не выучилась этому чрезвычайно полезному фокусу, поэтому обошлось без жертв.
        Кандидат в покойники, тем временем, смастерил и отправил в плавание второй кораблик. Лисички Ливингстон визжали от счастья. Их мать косилась на побледневшую от злости золовку, прикусив губу, чтобы не расхохотаться. Добродушный Джонатан заранее прикидывал, как будет мирить сестру с мужем, зато на лице Ларри читалось искреннее желание арестовать всех присутствующих, тут же выпустить под залог и немедленно выслать на Аляску в рамках программы защиты свидетелей. Артур вдруг оживился и сказал отцу:
        - Погоди. Можно сделать еще красивее.
        Оторвал треугольный лоскут от бумажной салфетки, наколол его на деревянную зубочистку, воткнул зубочистку в хлебную корку, и изящный парусник закачался на шпинатных волнах.
        - Проект утвержден, с тебя еще три таких же, - кивнул отец. - Дети, вы запомнили, как это делается? - спросил он взволнованных лисичек.
        Старшая и самая младшая девочки горячо закивали, их сестры, напротив, отрицательно помотали рыжими головками.
        - Артур, будь добр, устрой мастер-класс для юных леди, - распорядился мистер Биркин. - Они должны покинуть наш дом опытными кораблестроителями. И будем считать, что с супом мы разобрались. Можно подавать настоящую человеческую еду.
        Клара, опустив голову, разглядывала свою белоснежную скатерть. Скатерть дымилась.

* * *
        - А теперь - фейерверк, - объявил мистер Бринкин, отодвигая тарелку с остатками вишневого пирога.
        Лисички Ливингстон дружно заверещали от полноты чувств. Взрослые уставились на хозяина дома с нескрываемой тревогой. Никто не сомневался, что он вполне способен запустить петарду прямо из-под стола, а потом сурово отчитать всех присутствующих за неподобающее поведение за обедом.
        - Да не здесь, на улице, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - Когда Клара сказала, что приедут девочки, я подумал, что дети любят фейерверки, а до Дня Независимости еще далеко, поэтому я позвонил специалистам и обо всем договорился. Фейерверк состоится через полчаса, только для нас, в овраге за ясеневой рощей, поэтому одевайтесь, пошли. Здесь рядом.
        - Я, с твоего позволения, останусь дома, - сухо сказала Клара.
        - И речи быть не может! - с несвойственной ему горячностью воскликнул муж. - Один залп будет сделан специально в твою честь, и если ты останешься недовольна, я съем свою шляпу, а потом твои новые туфли, на закуску.
        - Ну ладно, - удивленно согласилась Клара. - Если тебе кажется…
        - Мне кажется! - твердо сказал мистер Бринкин. - Более того, я совершено уверен. Одевайся!
        Несколько минут спустя вся компания стояла у парадных ворот, а мистер Бринкин взирал на них с крыльца с видом полководца.
        - Ну что, вперед?…
        - А ты так и пойдешь? В рубашке, без пиджака? - нерешительно спросила Клара. - Я знаю, что ты никогда не мерзнешь, но вид у тебя, прямо скажем, довольно странный.
        Она уже приготовилась к долгому, изматывающему и совершенно бессмысленному спору, но муж неожиданно кивнул.
        - Ты совершенно права. Дурацкий вид. Сейчас исправлюсь.
        И он скрылся в доме.
        - С ума сойти, - вздохнула Клара. - Сразу согласился. Впервые за двадцать лет. Заболел, что ли?
        Несколько минут спустя она начала думать, что Джи Кей просто изобрел новый способ ей досадить. Надеть пиджак - секундное дело. Если одеваться очень тщательно, оглядывая себя со всех сторон в зеркале, чего ее муж никогда прежде не проделывал, можно уложиться в две минуты. Так нет же, теперь этот чертов засранец будет надевать свой чертов сраный пиджак чертовы сраные полчаса, исключительно ради удовольствия ей досадить.
        Клара была слишком хорошо воспитана, чтобы сказать все это вслух. Но порой ей казалось, она думает так громко, что муж превосходно ее слышит. И если бы только он! Вот и сейчас брат Джонатан сочувственно ей подмигнул.
        - Ну что ты дергаешься, сестренка. Это же наш Джи Кей. Как будто ты его первый день знаешь. Сейчас он появится на крыше и невозмутимо скажет, что случайно ошибся дверью. Или вывалится из окна гостиной, притворившись мертвецки пьяным. Или выведет из подвала школьный хор, исполняющий рождественские гимны. Или еще что-нибудь. Сюрприз, сюрприз!.. Да, я понимаю, что тебе изрядно поднадоели сюрпризы.
        Клара только передернула плечами. «Наш Джи Кей», подумать только. Брат честно старался оставаться на ее стороне, но она видела, что с годами ему все труднее скрывать возрастающую симпатию к зятю.
        Так прошло еще четверть часа. Клара злилась, Джонатан с нетерпением ждал сюрприза, Ларри с досадой смотрел на часы, Артур, который так и не успел сделать вожделенный эскиз, напряженно вглядывался в разноцветные маки, полыхающие перед его внутренним взором, выводок лисичек Ливингстон, включая маму Майру, решил развлечься игрой в пятнашки и теперь с азартными воплями носился вдоль забора.
        - Надо бы все-таки поторопить его, - наконец сказал Ларри. - Сам затеял этот фейерверк, а теперь тянет время. Опоздаем, все пропустим. Мне, положим, все равно, а вот дети…
        И тут небо над их головами с грохотом взорвалось изумрудно-зелеными, как недоброй памяти шинатный суп, сияющими брызгами. Тут же последовал новый залп, алые огни смешались с зелеными, и, стремительно лиловея, с шипением посыпались на землю.
        - Джи Кей говорил, фейерверк будет в овраге, за рощей, а стреляют где-то совсем рядом, - заметил Джонатан.
        - Ну а чего еще от него ждать? - пожал плечами Ларри. - Лично я с самого начала был уверен, что мы пойдем куда угодно, только не к оврагу.
        В небе, тем временем, происходили поразительные вещи. Жалкая бледная звездочка стремительно разрасталась в огромную огненную спираль; вскоре она погасла, уступив место ультрамариновому дракону, а тот, в свою очередь, превратился в сияющее ярко-алое сердце, которое, миг спустя, разлетелось на несметное число кровавых брызг. Лисички Ливингстон онемели от восторга, чего с ними никогда прежде не случалось.
        - Какое сердце! Это, наверное, и был тот самый специальный фейерверк для тебя, Клара, - Джонатан улыбался до ушей.
        Клара пожала плечами. Сердце в небе - что за немыслимая пошлятина. Даже для Джи Кея чересчур. А братец - сентиментальный болван, каких еще поискать.
        - А дядя Джи Кей сейчас в Волшебной Стране, - шепотом сообщила матери старшая из лисичек. Остальные девочки улыбались до ушей. Перспектива долгой разлуки с любимым дядюшкой их явно не огорчала.
        - Почему вы так думаете? - спросила Майра.
        - А он говорил, что когда уйдет в Волшебную Страну, мы увидим в небе синего дракона. Это значит, что у него все получилось, - объяснила дочь. Сестры подкрепили ее слова дружными кивками.
        - Очень хорошо, - сказала Майра. - Но сперва надо проверить, может быть он все-таки дома? Некотрые люди проводят в Волшебной Стране один час, а возвращаются через сто лет. А некоторые - наоборот. И никогда заранее не знаешь…

«Господи, - подумала она, - вот смеху будет, если Джи Кей действительно исчез!» Однако смешно ей вовсе не было. Скорее жутковато, как в самом начале страшного сна, когда еще ничего особеного не происходит, но уже ясно, что дело плохо, и лучше бы проснуться прямо сейчас.
        - Я все-таки схожу за Джи Кеем, - Джонатан не мог слышать, о чем шептались его девочки, но тревога Майры передалась ему, так с ними часто случалось.
        - Я с тобой, - сказал Ларри. «Мало ли что», - хотел добавить он, но благоразумно прикусил язык. Чего зря пугать Клару.
        - И я, - встрепенулся Артур.
        Честно говоря, он просто решил воспользоваться предлогом и добраться наконец до своей комнаты, где лежали вожделенные цветные карандаши. Не видать ему покоя, пока он не нарисует эти чертовы маки, зато потом сразу отпустит, и можно будет заняться другими делами, например, зайти в интернет и еще пару часов побродить по сайтам интересующих его учебных заведений, понять, что требуется для поступления, и сколько у него осталось времени на подготовку. По идее, только об этом и надо сейчас думать, а не о дурацком эскизе, который вряд ли когда-нибудь пригодится, но тут уж ничего не поделаешь, сперва эскиз, потом все остальное. Артур хорошо знал это свое дурацкое свойство и в глубине души ужасно им гордился, полагая такую одержимость отличительным свойством всякого настоящего художника.

* * *
        - И эти пропали, - раздраженно заметила Клара несколько минут спустя. - Что они там делают? Пьянствуют, запершись в кладовой, пока мы тут мерзнем?
        - Пошли в дом, - предложила Майра. - Фейерверк, вроде, закончился.
        И в этот момент небо словно бы раскололось пополам - такой оглушительный грохот сопровождал появление в небе гигантской бабочки, составленной из множества разноцветных огней. Какое-то время она трепыхалась, изменяя цвет и форму крыльев, но постепенно побледнела и с обреченным шипением рассыпалась, запорошив пурпурным пеплом далекий горизонт.
        - Я не знаю и знать не хочу, для кого было то дурацкое сердце, - сухо сказала Клара. - Потому что для меня была вот эта бабочка. Теперь все более-менее понятно.
        - Бабочка - для меня! - вмешалась одна из лисичек. - Потому что у меня есть карнавальный костюм бабочки, красные крылышки и шапочка с усиками. Для меня!
        - Как скажешь, дорогая, - равнодушно согласилась Клара. - Пусть будет для тебя.
        - Ты сердишься? - Мягко спросила Майра. - И что тебе понятно? Бабочка - это плохо? Почему?
        - У меня, видишь ли, фобия, - Клара перешла на шепот. - Ненавижу этих крылатых тварей, даже на картинке видеть не могу. И Бринкин прекрасно это знает.
        Майра открыла было рот, чтобы сказать: «Наверное он просто хотел показать тебе, что все наши страхи столь же недолговечны, как эта бабочка - сверкнула, громыхнула и погасла, нет ее, и больше не будет», - но решила, что лучше промолчать. И пошла в дом.
        Как и предполагала Клара, мужчины - Ларри и Джонатан - действительно были в кладовой. Но вместо того, чтобы пьянствовать, внимательно разглядывали дверь черного хода, ведущую в сад.
        - Что-то случилось? - с порога спросила Майра.
        - Мы не можем найти Джи Кея, - Джонатан развел руками. - Очень уж хорошо он спрятался.
        - Или просто вышел из дома, - пожала плечами Клара. - Например, через эту дверь. Или из гостиной на веранду, а оттуда - в сад. Или из любого окна, он же лазает как обезьяна, вы не знали? Вариантов много.
        - Конечно, ты права, - как-то чересчур поспешно согласился Ларри.
        - Только одна проблема, - почти виновато вставил Джонатан. - Все окна заперты изнутри, мы уже смотрели. И дверь на веранду - тоже, на задвижку. И даже эта - на крючок. Не очень понятно, как он мог выйти.
        - Ну хоть какая-то интрига, - вздохнула Клара. - Пойду, пожалуй, сварю кофе на всех. А девочкам - какао… Не нужно мне помогать, Майра. Прости, дорогая, я просто хочу собраться с мыслями, а для этого лучше побыть одной.
        По гостиной с воплями носились маленькие лисички. Посреди этого хаоса восседал Артур с ноутбуком на коленях и такой довольной физиономией, что Майра на него почти рассердилась.
        - Ты вообще в курсе, что твой отец пропал? - спросила она.
        Артур улыбнулся еще шире.
        - Пропал? Кто угодно, только не отец. Не такой он человек. Это все равно что сказать, будто луна пропала, заметив, что ее нет на небе. А она никуда не пропала, просто нам ее не видно, потому что новолуние, или затмение, или еще что-нибудь. Но луна-то при этом по-прежнему где-то есть и чувствует себя превосходно. А нам следует брать с нее пример. И не дергаться по пустякам.
        - Так ты знаешь, где Джи Кей? - Майра перешла на заговорщический шепот.
        - Понятия не имею. Но в чем я совершено уверен, так это в том, что он в полном порядке.
        - Пожалуй, ты прав, - подумав, согласилась Майра. - Я тоже не могу представить Джи Кея в беде. Кстати, девочки совершенно уверены, что он в Волшебной Стране, представляешь? Он им, оказывается, заливал, что туда собирается. И обещал послать весточку в виде синего дракона. И ведь прислал. Ты же видел тот фейерверк?
        - А, ну так это, наверное, специально для них спектакль, - почти беззвучно сказал Артур. - Тогда он не объявится, пока вы не уедете домой. А завтра зайдет к вам в гости с подарками, расскажет девчонкам, как гостил у фей, так и будет, попомни мои слова, - и он снова уткнулся в компьютер.

* * *
        Он, конечно же, все продумал заранее. Просторная куртка и спортивные штаны, грязные, как помыслы одинокого педофила, давным-давно лежали в кладовой, среди промасленной ветоши и прочего хлама, натащенного сюда несколькими поколениями садовников и шоферов. Все это мистер Бринкин быстро надел прямо поверх брюк и рубашки - лохмотья они и
        есть лохмотья, никто не ждет, что тряпье будет элегантно облегать фигуру. Не разуваясь, сунул ноги в огромные тряпичные бахилы на резиновой подошве, которые еще в прошлом году выменял на полбутылки виски у какого-то бродяги в при дорожной закусочной, за пять, что ли, сотен миль от дома. Там же, в груде тряпья, отыскал дурацкую шапку с козырьком, способную изменить до неузнаваемости даже самое примечательное лицо. Критически оглядел свое отражение в дверном стекле, остался доволен и дружески ему подмигнул.
        - Привет, Джингл-Ко, - сказал мистер Бринкин своему зазеркальному двойнику.
        - Как же я по тебе скучал!
        - Хорош копаться, - ответил он себе высоким, ломким, почти мальчишеским голосом. - Пошли уже отсюда, пока не застукали.
        Джингл-Ко открыл дверь черного хода, установил крючок в вертикальной позиции, вышел в сад и коротким, резким, многократно отрепетированным движением захлопнул дверь, одновременно с силой ударив ладонью по косяку. Стук слился с грохотом фейерверка. Крючок послушно упал в петлю. Джингл-Ко удовлетворенно кивнул и неторопливо направился к задней калитке. Дождя давно не было, так что наследить он не боялся, а в возможность появления полицейских с собаками не слишком верил.
«Во всяком случае, не сегодня, - думал он. - И не завтра. С моей репутацией можно хоть на год исчезнуть, все будут думать, что это в порядке вещей. И, к тому же, такое облегчение!»
        Когда он вышел за ограду, в небе над его головой как раз полыхал синим пламенем дракон, специально, за двойную плату заказанный у пиротехников, на радость лисичкам Ливингстон.
        Теперь бывший мистер Джи Кей Бринкин выглядел как безобидный бродяга, слишком грязный, чтобы пробуждать милосердие, слишком жалкий, чтобы вызывать агрессию. И все же был предельно осторожен, выбирался из пригорода тщательно продуманным маршрутом, по самым темным закоулкам и чужим задворкам, прятался от немногочисленных прохожих за мусорными мешками и братски обнимался с
        огородными пугалами. При первой же возможности свернул с дороги в лес, и уже под утро добрался до сгоревшего чуть ли не полвека назад охотничьего домик а, в уцелевшем погребе которого заблаговременно припрятал рюкзак с одеждой, спальный мешок, небольшой запас продовольствия и двести долларов мелкими купюрами. На дорогу этого должно было хватить с лихвой, а больше ничего и не требовалось. Даже черные английские сигареты с золотым ободком были теперь без надобности: в отличие от мистера Бринкина, Джингл-Ко не курил.

* * *
        Полтора часа спустя Майра, Джонатан и девочки все-таки поехали домой, Артур взял под мышку ноутбук и отправился в свою комнату, а Клара и Ларри остались в гостиной.
        - Ты, пожалуйста, не расстраивайся, - осторожно сказал Ларри. - Уверен, с ним все в полном порядке. Не понимаю, как он вышел из дома, но ты же знаешь Джи Кея.
        - Я не расстраиваюсь, я сержусь. Все это выглядит как совершенно ослепительное свинство. Как-то слишком, даже для Бринкина. Перебор. Еще эта гнусная бабочка…
        - Какая бабочка?
        - Последний фейерверк. А, ты не видел. Неважно.
        - Послушай меня внимательно, Клара, - после некоторых колебаний произнес адвокат. - Джи Кей, конечно, меня придушит, если выяснит, что я тебе все разболтал, но мне кажется, ты должна знать.
        - Какую еще пакость он затеял? Подготовил бумаги для развода? Придумал, как оставить меня без гроша?
        - Вовсе нет. Скорее наоборот. В течение последних месяцев Джи Кей проделал ряд довольно странных, на мой взгляд, операций. Не буду углубляться в подробности, суть в том, что он аккуратно, не привлекая к себе внимания, избавлялся от своего бизнеса. Большую часть освободившихся средств он перевел на твои счета. Кое-что досталось Артуру, сегодня перед обедом я как раз вводил мальчика в курс дела. Кое-что он отложил для племянниц, в подарок к совершеннолетию. Но все это незначительные пустяки по сравнению с твоим нынешним состоянием. Ты удивлена? Я, честно говоря, тоже. Не знаю что и думать.
        - Зато я прекрасно знаю, что думать, - внезапно осипшим голосом сказала Клара. - Понятия не имею, как он выбрался из дома и куда потом делся, но мы его больше не увидим, Ларри, помяни мое слово. Никогда.
        - Уверен, ты ошибаешься, - возразил адвокат. Однако особой уверенности в его тоне не было.
        - Давай-ка лучше выпьем, - вздохнула Клара. - За Джи Кея, чтобы ему пусто было. Очень благородно с его стороны: сперва осточертеть мне как следует и только потом исчезнуть. Настоящий рыцарь. Я его недооценивала.
        - В любом случае, если завтра он не объявится, придется сообщить в полицию, - сказал Ларри, принимая из ее рук бокал. - А то хороши мы будем, человек пропал, а мы не чешемся…
        - Да уж, придется, пожалуй. Хотя Джи Кей этого бы не одобрил.

* * *
        Вмешательство полиции, как и следовало ожидать, не принесло ничего, кроме дополнительных волнений. Следователь с первого взгляда невзлюбил откровенно равнодушную к судьбе мужа Клару, ее малахольного братца, смазливую ирландскую невестку, долговязого сына в недопустимо розовых джинсах и, в особенности,
«мутную рыбу» адвоката. Он был совершенно уверен, что эта подозрительная компания, сговорившись, прикончила беднягу Бринкина, но не мог предъявить начальству ни мертвого тела, ни даже мало-мальски внятных мотивов предполагаемого преступления. Ситуацию спасла открытка с видом ночного Парижа, отправленная, впрочем, судя по штемпелю, из Рио-де-Жанейро, примерно через сутки после исчезновения мистера Бринкина. Надпись на открытке гласила: «Мне хорошо, чего и вам желаю». Экспертиза подтвердила, что почерк принадлежит пропавшему, после чего сконфуженный следователь с нескрываемым облегчением отправил дело на полку - до выяснения новых обстоятельств.
        Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.

* * *
        Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим н азванием «бар на городской окраине», делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.
        Бар «Дом койота», расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несч астным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка, или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца и хранился под зам ком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в «Доме койота» безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец - не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским
бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного - гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.
        От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыж ие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надмены м профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в «Доме койота», улыбается, вроде, приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.
        В тот день Белый Хакон, как всегда, нес вахту в «Доме койота». Дело шло к полудню, и посетителей в баре не было. В этом время суток их и быть не могло. Поэтому за прилавком Хакон стоял на голове и развлекался созерцанием изумрудных, алых и черных языков пламени, плясавших под его опущенными веками. Это зрелище никогда ему не надоедало.
        Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок - на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменн ых улыбок, ту самую, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.
        Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.
        Человек, переступивший порог «Дома Койота», был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая, удивительным образом, делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.
        - А, - сказал Белый Хакон. - Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?
        - Я выполнил твое задание, Хакон, - объявил гость. - Все сделал и, как видишь, вернулся.
        - Задание? - флегматично спросил бармен. - Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.
        - Двадцать два года, - уточнил Джингл-Ко. - Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того, чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал - ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я…
        - Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, - ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. - Хочешь колы?
        Все получилось
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        Ида еще не знает, что он дядя Яша. Но теперь будет знать. «Дядяша», вот как его зовут. Всех как-нибудь зовут. Например, Иду зовут «Ида» и еще «Солнышко» и
«Заинька», и «Сладенький», и «Нашадевочка».
        Иде вчера исполнился год. И поэтому сегодня ее нарядили как принцессу и отвели к фотографу, чтобы «на память». Что такое «день рождения», «принцесса», «фотограф» и, тем более, что такое «память», Ида тоже не знает. Зато она отлично знает, что такое «птичка». «Птичка» - это голубое и желтое, маленькое, пищит и щелкает, прыгает и летает, в руки брать нельзя, смотреть можно. Птичка живет дома, в комнате у бабушки. Называется «Лори и Джерри», а еще «попугай», «попугайчики». Птичка - это хорошо.
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша и прячется за какую-то непонятную большую штуку, не похожую ни на стол, ни на стул, ни на кровать, ни на шкаф. Вообще ни на что не похожую! Там, наверное, и живет птичка. Все где-нибудь живут.
        Ида сидит смирно, смотрит внимательно. Ждет птичку. И вот! Вылетает! Голубая и желтая, пищит и щелкает. И летит, и улетает в окно. Ида знает, что такое окно. Оно прозрачное, через него видно небо, трогать нельзя, смотреть можно.
        - Ой, и правда, птичка. Даже две. Как вы это делаете? - спрашивает мама.
        А фотограф дядя Яша ничего не говорит, только смотрит - на Иду, на маму и в окно. На Иду, на маму и в окно. Ида чувствует, что-то не так. Что-то плохо. Дядяша волнуется. И мама волнуется. Ида начинает плакать, потому что теперь она тоже волнуется - за компанию.
        Она плачет, и все никак не может успокоиться, даже дома, когда с нее сняли колючее белое платье «какпринцесу». И бабушка говорит маме непонятное, но, кажется, плохое:
        - Говорила тебе, не надо на Павла дитё из дома выносить, сглазят.
        А мама тоже что-то ей говорит. Тоже плохое. Они теперь стали сердитые - и бабушка, и мама. А сердитые - это даже хуже, чем когда волнуются. Если с ними рядом сидеть, никогда плакать не перестанешь. Поэтому Ида идет в комнату, где сидит папа, хватает его за теплую, твердую ногу, держится за нее и стоит. Папа спокойный, и Ида тут же перестает плакать. Ей хорошо.
        - Тичка! - говорит она папе. - Тичка!
        И папа радуется.

* * *
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        Он так всегда говорит, когда Иду приводят к нему фотографироваться, на следующий день после дня рождения. Ида родилась двадцать седьмого января. Это было вчера. Ей исполнилось шесть лет. А сегодня двадцать восьмое января, так написано в календаре. Ида уже давно умеет читать, и цифры тоже знает, хотя складывать и вычитать пока не научилась. На палочках - пожалуйста. Посчитать, сколько их в кучке, добавить, или забрать нужное число, опять посчитать, сколько стало, и будет правильный ответ. А без палочек не выходит, Ида пытается их себе представлять в уме, но это трудно, палочек много, они разноцветные и разбегаются. Или складываются в узоры, попробуй тут сосчитай. Но папа говорит, все получится. «Потом, когда-нибудь». Так взрослые говорят, если не могут точно сказать, какого числа и в каком месяце что-то случится.
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        Но Ида уже знает, что птички не будет. Это взрослые просто так говорят, когда фотографируют. Не обещают настоящую птичку, а просто говорят, и все. Это ничего не значит, что-то вроде считалки. Ну, например, когда считаются: «Эники-беники ели вареники», - на самом деле никаких вареников никто не ест. Но это все равно не обман, а считалка, игра, стишок, просто так.
        Ида сидит на стуле и старается не моргать. А то дядя Яша скажет: «Еще раз», - как в прошлом году. Он тогда аж три раза ее фотографировал. А три раза неохота. Ида вообще не любит фотографироваться, но мама все равно ее сюда водит. А бабушка сердится, говорит непонятное: «сглазят», - и не объясняет, что это значит. Наверное, это просто старинное слово, как «смарагд», или «тенета». Но мама ее не слушается, хотя бабушка старше. Мама говорит, фотографироваться после дня рождения - это «наша традиция». «Традиция» - это когда каждый год делают одно и то же. Бывают хорошие традиции, например, украшать елку. Хотя елка все-таки каждый год разная, и игрушки разные, может быть, не все, но новые обязательно появляются. А фотограф дядя Яша каждый год один и тот же. И одинаково говорит про птичку. А птичка не вылетает. Да и кому она нужна, вон их на улице сколько - птичек.
        И тут свет кааак вспыхнет! И камера кааак щелкнет! Но Ида все равно не моргнула. Решила, что не будет моргать, и все получилось.
        - Так и не вылетела птичка, - говорит дядя Яша.
        Он почему-то грустный. Как будто сам хотел увидеть птичку. Как маленький.

* * *
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        - Я уже не маленькая, - сердито отвечает Ида.
        Она хмурится и смотрит в сторону, не в камеру. Еще чего. Она не собирается как идиотка смотреть в объектив и улыбаться для дурацкой фотографии. Ида и без того чувствует себя полной дурой. Мама сказала, пойдем фотографироваться, и я послушалась, думает она. Не хотела, а все равно пошла. Как безвольная дура. Как корова на бойню. Пошла! Папа говорит, человек должен стоять на своем, когда речь идет о чем-то важном, но при этом надо учиться уступать близким в мелочах. Ай, мало ли, что он там говорит. Пусть сам уступает. «В мелочах». И вообще в чем угодно. А у меня все важное, думает Ида. Все, что со мной происходит - важное. А они не понимают, думают, важное - это только у них самих. А я… А у меня…
        - Ладно, тогда птичка не вылетит, - говорит дядя Яша. - Если ты уже не маленькая, значит птичек не будет. Большим птичек не положено.
        И тут Иде становится обидно. Так обидно! Как будто она, и правда, хотела увидеть эту дурацкую птичку. А ей отказали. «Не положено», видите ли!
        Ида с ужасом понимает, что еще немного, и она разревется. Как дура! Как самая глупая идиотская дура! Она закусывает губу, хмурится и исподлобья смотрит в камеру. А потом, дома, запершись в своей комнате, дает себе волю и с наслаждением ревет.
        - Сделай же что-нибудь, - просит за стенкой мама.
        Она тихо говорит, но стены такие тонкие, что все равно слышно.
        - Я ничего не могу сделать, - отвечает папа. - Не сейчас. Пусть поплачет, если ей нужно. Это такой возраст, когда у человека весь мир болит. Разве не помнишь?
        - Ну, не знаю, - говорит мама. - У меня весь мир не болел. Только пара-тройка континентов. И еще остров Мадагаскар.
        Они смеются там, за стенкой. И от этого Ида чувствует себя совсем одинокой. Им, видите ли, весело! А я, а я…
        Но, если честно, ей уже самой надоело страдать и обижаться. Тем более, там у них, наверное, торт. Он же остался. Или нет? Ида вытирает слезы и идет на кухню.

* * *
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        Хуичка, думает Ида, но вслух все-таки не говорит. Хотя очень хочется. Дядя Яша ни в чем не виноват, просто сейчас Ида зла на весь мир. У нее похмелье. Вчера до пяти утра день рождения праздновали. А сегодня Нина с самого утра начала трезвонить - дескать, давай, иди фотографироваться, а потом - быстро сдавать документы, конец недели уже, сколько можно тянуть, кому, в конце концов, нужен загранпаспорт, тебе, или мне?
        Надо было отключить телефон, думает Ида. Отключить, и все. И все! Загранпаспорт. Загранхуяспорт! Лично мне сейчас вообще ничего не нужно, только воды и поспать, и еще воды, и опять поспать - до вечера. А потом поднять себя бережно и нежно и отвести в ванную. А еще лучше - отнести. Но отнести ее некому. Больше некому носить ее на руках, потому что… Нет, стоп. Вот об этом я сейчас думать не буду. Не бу-ду.
        Вспышка света, щелчок затвора.
        - Кар! - говорит Ида, взмахнув руками, как крыльями. Чем, спрашивается, не птичка. - Карррр!
        Дядя Яша укоризненно качает головой.

* * *
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        Ида улыбается. Надо же. Сколько лет прошло, а он совершенно не изменился. И, по заведенному обычаю, вероломно сулит птичку маленькой девочке, которую нарядили, как куклу, в пышное, кружевное, белое, причесали, как выставочную собачку и усадили на специальный высокий стул.
        Ида стоит на пороге, прислонившись к дверному косяку. Шла мимо и зашла. Она сама не знает, зачем. Просто так. Вдруг захотелось. Я вернулась в свой город, знакомый до слез. Хотя, почему именно - «до слез»? Просто в свой город. Точка. В свой незнакомый, совершенно неузнаваемый город. Все вокруг изменилось, а дядияшино ателье такое же, как было, на том же самом месте, даже вывеска осталась старая. Фантастика.
        - Сейчас вылетит птичка, - говорит дядя Яша.
        А вот возьмет и кааак вылетит, думает Ида. Вот смеху будет.
        Она вдруг вспомнила, как сама сидела на этом стуле - маленькое неповоротливое чучелко в пышном кусачем платье. И ведь была птичка, вылетела, даже целых две, точно! Вот и сейчас - будет.
        Щелчок, вспышка, и два волнистых попугайчика, голубой и желтый, вылетают, вернее, влетают в студию через открытую форточку. Покружив по комнате, они приближаются к камере и - Ида глазам своим не верит, но это так! - исчезают, растворяются в объективе. Маленькая принцесса звонко хохочет и хлопает в ладоши.
        - Ты видел? Видел? - возбужденно спрашивает мужа принцессина мама, хрупкая и очень юная, до ушей закутанная в пятнистую шубку.
        Ее муж молча смотрит на форточку. А дядя Яша - на Иду. Конечно, он ее узнал. Еще бы.
        Проводив клиентов, он помогает Иде снять пальто. Ставит на электроплитку старый мельхиоровый кофейник. Жестом указывает на стул - дескать, садись. И только потом, дождавшись, пока согреется кофе и разлив его - Иде в щербатую фарфоровую чашку, себе в эмалированную кружку - спокойно говорит:
        - Хорошо, что все получилось.
        И коньки
        - Да - говорю, - да, обязательно зайду в магазин, только сначала погуляю, ладно? Часа два или три, пока светло. Тебе же не срочно хлеб, тебе же на вечер?
        Конечно, на вечер. И я выскакиваю опрометью, пока Тина не успела спросить, где это я, интересно, собираюсь гулять в дождь, - не потому что секрет, и не потому что она не разрешит, она разрешит, просто я не люблю каждый день говорить одно и то же. Но и обманывать не люблю, вернее, люблю, но не всегда и не всех, и уж точно не Тину.

«Опять к Старой Даме побежала», - думает Тина. Она не глядит в окно, не видит, как я выскакиваю из подъезда и тут же ныряю в соседний. Она и так знает. Тина, в общем, не против, просто она не очень «за». Но виду не подает.
        Я стучу в дверь, потому что звонок у Старой Дамы не работает. А потом сажусь на ступеньку и жду. Ждать надо долго. Старая Дама отлично слышит, но медленно ходит; к тому же она всегда останавливается возле зеркала и поправляет прическу. У Старой Дамы волосы белые-белые, совершенно седые, зато густые и кудрявые, она их очень аккуратно укладывает и заливает лаком, а потом все время поправляет, а если уж окажется перед зеркалом, начинает укладывать заново; однажды мне целых полчаса пришлось ждать, но я никогда не ухожу и второй раз не стучу, знаю, что рано или поздно она откроет.
        Сегодня мне повезло, она открыла почти сразу, пяти минут не прошло. Наверное, мой стук как раз застал ее в коридоре, возле зеркала, когда прическа уже была в полном порядке, вот только завиток на лбу поправить и еще один, на виске.
        Старая Дама очень красивая. Раньше мне казалось, старушки красивыми не бывают. Но это глупости - еще как бывают. Просто самые красивые старушки, наверное, тоже редко выходят из дома, и на лавочках они не сидят, и по магазинам не бегают, поэтому мы о них ничего не знаем. Я часто думаю: интересно, откуда Старая Дама берет еду? Ей кто-нибудь приносит? Или она все-таки сама покупает? Или просто ничего не ест? Меня, во всяком случае, она никогда ничем не угощает, кроме бесцветных, прозрачных, как льдинки, мятных леденцов, от которых такой приятный щекотный холодок во рту и в горле, а иногда кажется, что даже в голове, - очень здорово!
        В квартире Старой Дамы очень холодно. Она не любит включать отопление. Даже в прошлом году, когда три дня подряд был самый настоящий мороз, и то не включила. Тина говорит, она экономит, отопление очень дорогое, а пенсия маленькая. Но мне кажется, Старой Даме просто не бывает холодно. Я иногда у нее дома в свитере и в шерстяных носках дрожу, а она сидит себе в шелковом платье, и ничего ей не делается.
        - Здравствуй. Молодец, что пришел, - говорит Старая Дама.
        Она думает, я мальчик. Это, наверное, потому, что я всегда в джинсах и волосы едва закрывают уши. Наверное, когда Старая Дама сама была маленькая, девочки так не одевались. Это же ужасно давно было! Может быть, сто лет назад.
        Старая Дама часто говорит: «Я так рада, что ты мальчик, девочки никуда не годятся», а если я возражаю, не слышит или делает вид. Так что я уже и не очень-то возражаю, какая мне разница, кем она меня считает, главное, что пускает в гости, угощает мятными леденцами и рассказывает разные интересные вещи.
        Она еще часто говорит: «Нынешние девочки никуда не годятся, потому что их воспитывают как прислугу. Вот меня воспитывали как принцессу, но теперь так не заведено». И еще много разного говорит Старая Дама про девочек и мальчиков, я ее не очень понимаю, если честно. Тем более что Тина меня вообще не воспитывает, ни
«как прислугу», ни «как принцессу», только следит, чтобы ноги и уши были чистые и десять новых английских слов в день, даже если воскресенье, и еще надо обязательно звонить, если задерживаешься, - ну и вроде все.
        Но слушать Старую Даму ужас как интересно, даже когда непонятно.
        А сейчас она говорит: «Ну что, займемся делом?» Я не прыгаю и не хлопаю в ладоши, потому что Старая Дама этого не любит, я знаю, - но только поэтому.
«Займемся делом» - это значит, что мы пойдем в гостиную и будем собирать огромный пазл из тысячи кусочков или даже больше, я точно не знаю, но их очень, очень много. Вернее, это я улягусь на бледно-голубой, как глаза Старой Дамы, ковер и займусь пазлом, а она будет сидеть в кресле и рассказывать истории. Больше всего на свете я люблю слушать истории и возиться с мозаикой, а в гостях у Старой Дамы можно делать то и другое одновременно. А Тина еще удивляется, что я тут каждый день пропадаю, «как медом намазано», говорит она, хоть и знает, я мед терпеть не могу, не-на-ви-жу.
        У меня дома, конечно, тоже есть пазлы, но они все уже по сто раз собраны и разобраны, я, наверное, с завязанными глазами уже могу их собирать, на ощупь, а слушать при этом в основном приходится радио, потому что Тина вечно занята, я же понимаю.
        В общем, никакого сравнения.
        Сейчас я складываю старинную карту мира, она совсем не похожа наНАСТОЯЩУЮ, ГДЕ ТУТ Европа, а где Африка - совершенно непонятно, а вместо двух Америк вообще нарисован маленький остров, а на острове стоит большой-пребольшой индеец, он там еле-еле помещается, умора. Старая Дама сидит в своем кресле и рассказывает, как училась в гимназии - так раньше школы назывались, я знаю. Порядки у них были ужасно строгие, но, по-моему, все равно очень здорово было, например, никакой физкультуры, зато вместо нее уроки танцев, и еще в гимназии учили латынь, это такой мертвый язык, наверное, его специально придумали, чтобы разговаривать с мертвецами. Такая жуть!
        Я ищу кусочек с рукой индейца, где-то же должна быть его рука! Может быть, даже с ножом или с копьем. Ищу и одновременно представляю, как Старая Дама, закрыв за мной дверь, принимается ждать других гостей. Ну конечно! В полночь к ней приходят мертвецы - поговорить. Потому что им же, наверное, ужасно одиноко. Мало того что умерли, так еще и латынь теперь дети не учат, и выходит, никто-никто из живых, кроме Старой Дамы, не понимает их мертвого языка Очень обидно.
        Я думаю, может быть, мне тоже выучить латынь? Не то чтобы так уж хотелось каждую ночь принимать в гостях мертвецов, я их, честно говоря, немножко боюсь или даже не немножко. Но это же нечестно, если их совсем никто не будет понимать. И потом, мертвецы, наверное, знают сто миллионов интересных историй. Вот пусть и рассказывают.
        Но я еще немножко подумаю. Трудно вот так сразу решиться.
        В сумерках я прощаюсь и иду в коридор одеваться. Тина ждет, а мне еще за хлебом надо зайти. Старая Дама недовольна. Она не любит, когда я ухожу. Иногда я немножко боюсь: а вдруг она однажды меня не выпустит? Возьмет и не откроет дверь
        - и что тогда? И на окнах у нее решетки, красивые такие, кружевные, как снежинки, а не пролезешь ни за что. Но вообще-то, конечно, ничего страшного, Тина-то знает, где я сижу, ее не проведешь, если что, придет за мной сама. И даже не очень рассердится, поймет, что я не нарочно.
        Ну и вообще, мало ли что мне иногда кажется. Старая Дама поворачивает ключ, два полных оборота, и путь открыт. На прощание она всегда целует меня в лоб, вот и сегодня. Я, вообще-то, не люблю, когда чужие взрослые лезут целоваться, но Старой Даме можно, у нее прохладные губы и белые волосы пахнут чистотой, как высушенное на морозе белье.
        - Приходи завтра, - говорит она.
        Ну конечно! Конечно же приду. Тем более что опять будет дождь, на улице не погуляешь, а пазл еще собирать и собирать, больше половины осталось. Старая Дама обещает, что, когда я закончу работу, она подарит мне коньки, и это очень здорово, хотя я, честно говоря, не понимаю, где на этих коньках кататься, потому что морозов у нас почти никогда не бывает. Ну вот да, прошлой зимой были, целых три дня, но пруд в парке так и не успел замерзнуть.
        Одна и та же книга
        - Я хочу воооон тот кусок пирога, - сказал Мэтью.
        - Это мой кусок! - насупилась Джина.
        - С какой стати твой?
        - Потому что он как раз напротив меня.
        - Логично, - согласился Мэтью, ухмыльнулся и молниеносным движением развернул блюдо. - А теперь напротив меня! - торжествующе объявил он, перекладывая спорный кусок на свою тарелку.
        Джина побледнела от злости, но ничего не сказала, только пожала плечами и демонстративно отвернулась. Зная дочку, Тимоти не сомневался, что месть вскорости воспоследует и будет воистину ужасна. Неделю назад Джина закончила читать «Графа Монтекристо» и на вопрос, понравилась ли ей книга, печально покачала головой: «Какой-то он слишком уж добрый». Поэтому задиристое поведение сына вызывало у Тимоти невольное уважение. «Будь у меня такая злющая сестра, я бы, пожалуй, не стал ее дразнить, - думал он. - Во всяком случае, не так часто».
        - Вы бы все-таки придумали что-нибудь новенькое, - флегматично сказала близнецам Нора. - Как-то скучно вы в последнее время ссоритесь. И поводы для ругани у вас дурацкие - с утра из-за зубной пасты подрались, теперь вот пирог. Хуже взрослых, честное слово. Включите воображение!
        Нора зарабатывала на жизнь, сочиняя увлекательные детские книжки, герои которых то и дело попадали в невероятные истории, так что угодить ей было непросто. По сравнению с придуманными персонажами собственные дети казались Норе исключительными занудами, а их постоянные ссоры и драки - чем-то вроде тягомотных заседаний суда по гражданским делам. Книга про Джину и Мэтью вряд ли стала бы бестселлером, и это всерьез тревожило их мать. «Когда вам было четыре года, Джина побила Мэтью подушкой за то, что он смотрел ее сны вместо своих, - то и дело вспоминала она. - Вот это, я понимаю, повод для драки! Такие были хорошие дети… И что с вами стало?!»
        Дети, впрочем, относились к материнским причудам с несвойственной их возрасту и темпераменту снисходительностью: убийственное обаяние Норы, которое делало ее пребывание в человеческом космосе необычайно легким и приятным занятием, действовало и на членов ее семьи. На них, собственно, в первую очередь.
        - Если они включат свое воображение, от нашего дома камня на камне не останется,
        - мягко сказал Тимоти. - Поэтому предлагаю всем быстренько доесть пирог и переместиться в какое-нибудь место, которое не жалко. Например, в кинотеатр. Сей удручающий образец современной архитектуры не заслуживает бережного отношения.
        На этом месте его речь была прервана дружным «ура!». Еще утром совместный поход в кино был под вопросом. У Тимоти на работе полетела сеть, он с утра успел дать несколько консультаций по телефону, но опасался, что после обеда ему все-таки придется туда поехать, потому что без него, как обычно, все пропадут. Однако обошлось. Конечно, Нора с детьми могли бы пойти в кино и без него, но вместе гораздо интереснее, особенно обсуждать фильм после сеанса, по дороге домой, размахивая руками и перебивая друг друга, - ясно же, что четыре человека могут произвести гораздо больше шума, чем три, и это имело решающее значение.
        Они уже стояли на крыльце, и Нора, как всегда, остервенело рылась в сумке, пытаясь нашарить там связку ключей, когда в доме зазвонил телефон.
        - Это твой, - вздохнула Нора. - Ты его нарочно дома оставил? Чтобы тебя не дергали?
        - Нет, просто забыл. Пойду возьму, заодно узнаю, что там еще стряслось, - сказал Тимоти. Взглянул на три вытянувшиеся физиономии, скомандовал: - Отставить панику! Марвин клялся, что они там уже все починили, а если соврал, сам виноват. К тому же если они до сих пор ничего не сделали, два часа уже ничего не изменят… Ладно, я сейчас. Заодно возьму свои ключи, можешь не мучиться, - он подмигнул жене и вошел в дом.
        Через несколько минут Норе стало казаться, что пауза слишком затянулась. О чем можно так долго говорить? Или это он ключи ищет?
        - Ключи можешь не искать, я уже свои достала, - сказала она, заглянув в приоткрытую дверь. - Эй, где ты там?
        Тимоти не ответил. И вообще в доме было как-то подозрительно тихо. Ни шагов, ни шорохов, ни скрипов, ни дыхания.
        - О господи, - сказала Нора и вошла в дом.
        Близнецы переглянулись и взялись за руки. Они пока не понимали, что происходит, но чувствовали, что им это не нравится.
        - О господи, - снова сказала Нора; голос ее был едва слышен, значит, она говорила не в гостиной, а где-нибудь на кухне.
        Близнецы снова переглянулись и вошли в дом.
        В холле и в гостиной было пусто. Нора стояла посреди кухни и растерянно оглядывалась по сторонам.
        - Папы нигде нет, - сказала она детям. - Спрятался он, что ли? Нашел время! Мы же в кино опоздаем… Как вы думаете, где у нас дома можно спрятаться?
        - У нас дома особо не спрячешься, - пожал плечами Мэтью. - На чердаке некуда, в подвале тоже все на виду. Ну, в шкафу, может быть. Или под кроватью.
        - Под кроватью, кстати, можно, - согласилась Джина. - Туда даже папа поместится. И не разглядишь сразу, если, конечно, без фонарика…
        - Ладно. Значит надо взять фонарик. Пошли его поищем, - сказала Нора. - А потом поищем папу. А потом вы на минуточку отвернетесь, а я его придушу. Потому что нельзя так пугать людей.
        - Ну, наверное, он просто включил свое воображение, - предположила Джина. - Чтобы тебе не было с ним скучно, как с нами.
        Нора изумленно посмотрела на дочь, но спорить не стала. Сначала надо было найти Тимоти. А когда он найдется, все будет забыто и прощено, даже его идиотская выходка. Есть такое слово «амнистия». Ее-то мы и объявим, думала Нора. Слова плохого не скажу, никому, никогда, не рассержусь, не буду обижаться, только ты давай найдись, пожалуйста, Тим, не нравится мне твоя шутка, совсем не нравится, и как же мне холодно стало, Тим, и почему-то кажется, что ты теперь не найдешься никогда, но это потому что я дура, только поэтому, а ты, конечно же, скоро найдешься, я не сомневаюсь… стараюсь не сомневаться.
        Надежда ее была столь живуча, что даже после трех часов бессмысленных и безуспешных поисков Нора продолжала говорить вслух преувеличенно бодрым тоном:
«Тим, ну хватит, вылезай, мы уже испугались, мы очень испугались, Тим, покажись, пожалуйста», - и, вполне возможно, твердила бы это до утра, и даже дольше, если бы не свалилась, потеряв сознание на пороге холла, где стояла вешалка с пальто, которую Нора сперва приняла за мужа, но тут же поняла свою ошибку, и это оказалось последней каплей. Близнецы очень хотели заплакать, а еще лучше - закричать, но только еще крепче вцепились друг в дружку и пошли в гостиную, где стоял телефонный аппарат. Мэтью держал трубку, а Джина набирала цифры: девять, один, один - и вежливо, как взрослая, говорила: «Будьте любезны, извините за беспокойство, у нас тут неприятности, отец исчез, мама упала в обморок, а мы стараемся сохранять спокойствие, но все же было бы неплохо, если бы кто-нибудь нам помог». Мэтью все это так восхитило, что он решил никогда больше не дразнить сестру, потому что она у него молодец.
        Джина и дальше была молодцом. Даже на следующий день, когда, подремав чуть-чуть прямо в гостиной после бессонной ночи, они проснулись, все трое одновременно, вспомнили, что случилось накануне, и в комнате повисла нехорошая, влажная от непролитых пока слез тишина, именно Джина спокойно сказала вслух: «Кажется, я не зря училась заваривать чай» - и отправилась на кухню. И потом, позже, когда полицейская собака жалобно заскулила и попыталась спрятаться под диван после того как ей дали понюхать домашний блейзер Тимоти, Джина уважительно присвистнула: «Ооо, да наш папа, выходит, Нечистая Сила, круто!» - так что Нора, которая к этому моменту стала похожа на тень, улыбнулась от неожиданности. А через месяц Джина вдруг начала сочинять истории для новых Нориных книг, да так лихо управлялась с сюжетами, что матери, которая после исчезновения мужа думать не могла о работе, пришлось сесть за компьютер - из уважения к своему новому соавтору. Впрочем, как только Нора по-настоящему втянулась в работу, Джина с облегчением вышла из игры: выдумывать она, как выяснилось, умела, но очень не любила, полагая
художественную литературу бесполезным излишеством. И без всяких глупых выдумок жизнь полна удивительных фактов и необъяснимых происшествий, взять хотя бы их исчезнувшего отца, а ведь кроме этого есть еще электричество, деление клеток, императорские пингвины и другие планеты, с этими тайнами разобраться бы как-нибудь прежде, чем тратить время на ерунду, сердито думала она, устраиваясь в кресле со свежим номером журнала «National Geographic».
        Джина заплакала только однажды, примерно год спустя, когда впервые пошатнулась ее твердая уверенность, что отец может вернуться буквально в любой момент, так же внезапно, как исчез. Вернее, она вдруг поняла, что этот самый «любой момент» может наступить когда угодно, например, через сто лет, как обычно бывает в историях о людях, гостивших в Стране Фей; всевозможные мифы и легенды она в ту пору читала запоем, полагая научной, а не художественной литературой. Ее личный жизненный опыт наглядно показывал, что к историям о чудесах можно и нужно относиться чрезвычайно серьезно.
        Но даже затосковав, Джина не стала терять голову, а специально отправилась в парк, спряталась в самой дальней беседке, где ее никто не мог увидеть, и уже там дала себе волю. А потом еще долго бродила по аллеям, старалась высушить остатки слез и успокоиться, чтобы мама ничего не заметила, а то как начнет реветь за компанию, ей только повод дай.
        - И все-таки с папой нам повезло, - сказала она вечером Мэтью. - По крайней мере, он не умер от какого-нибудь скучного рака и не попал под машину. Просто исчез, и все. Но где-то же он есть, может быть, ему там даже хорошо, - это раз. И он необыкновенный - это два. Мы с тобой дети необыкновенного человека. Это, по-моему, очень круто.
        Мэтью смотрел на сестру во все глаза. До сих пор ему в голову не приходило, что возможна и такая постановка вопроса.
        - Еще как круто! - наконец выдохнул он. - Мы тоже однажды кааак исчезнем!
        Джина хотела было сказать брату, что на его месте она бы не особо рассчитывала на такой исход, но в последний момент прикусила язык. Пусть мечтает, мне не жалко, решила она.

* * *
        Телефон надрывался, звон становился все громче. Даже не так, звона становилось все больше. Сперва он заполнил голову, потом грудь и живот, в конце концов звон добрался даже до кончиков пальцев ног, Тимоти чувствовал, что еще немного, и он лопнет от этого звона, и лопнул бы, наверное, если бы не проснулся.
        Наяву тоже звонил телефон. Но наяву, по крайней мере, понятно что с этим делать, наяву можно просто взять трубку, просто нажать нужную кнопку, просто сказать:
«Алло», - наяву все очень просто, особенно первые несколько минут после пробуждения, пока ничего не понимаешь и действуешь автоматически.
        - Привет, - сказала Лизелотта, - прости, мой хороший, но ты сам просил тебя разбудить в семь по вашему времени, говорил, у тебя утреннее заседание кафедры и это ужасно важно.
        - Услышать тебя с утра - вот это действительно ужасно важно, все остальное ерунда, - искренне сказал он. - Ты прилетай уже давай из этой своей Африки дурацкой, а то я без тебя тут совсем пропаду. Все из рук валится. И снится черт знает что.
        - Порнография? - обрадовалась Лизелотта.
        - Это уже пройденный этап, - печально сказал Тимоти, нажимая кнопку кофейной машины. - Сегодня мне приснился самый длинный сон в мире, целая жизнь, прикинь.
        Машина взволнованно зафыркала, а блудная валькирия немедленно преисполнилась сочувствия:
        - Страшная?
        - Да нет вроде. Хорошая даже. Только чужая. И очень длинная. Я тридцать с лишним лет за одну ночь прожил, если бы ты не позвонила, я бы там состарился и умер, наверное. А так ничего. Правда, жениться все-таки успел.
        - Если бы я знала, чем ты там во сне занимаешься, я бы еще три часа назад позвонила, - грозно сказала Лизелотта.
        - Вот я и говорю, приезжай уже скорей.
        - Две недели всего осталось, - вздохнула она. - А ты ко мне сюда, конечно, не прилетишь.
        - Только если меня нынче же утром вышвырнут из университета. А они, гады, не вышвырнут. Они без меня, напротив, совсем пропадут, и как же это вот прямо сейчас некстати… О, знаешь, что я вспомнил? Ты не поверишь, но во сне я работал с компьютерными сетями, крутой специалист был, на мне там все держалось.
        - О! - восхитилась Лизелотта. - И ты наконец-то запомнил, где у компьютера USB-порт? Воистину великий день!
        - Не уверен, что запомнил, - смущенно сказал Тимоти. - Но я проверю. Да, слушай, у меня же там еще и дети были. Близнецы, мальчик и девочка. Ссорились страшно. Но все равно классные. Смешные. Особенно девочка. Злющая такая!
        - Ты же вроде никогда не хотел детей, - настороженно сказала Лизелотта.
        - Ну да. Я и теперь не хочу. Тем не менее во сне они у меня были. Ты же знаешь, людям снится вовсе не то, чего они хотят наяву, а просто что попало. Дети, компьютерные сети - это еще что. Я в том сне еще и футбольным болельщиком был. Страстным. А это уже ни в какие ворота. Так что ты молодец, что меня разбудила. Как же хорошо снова оказаться в реальности, где нет ни компьютерных сетей, ни американского футбола!
        - Ну, вообще-то они есть, - робко заметила Лизелотта. - Извини, если это плохая новость.
        - Ничего, главное, что лично для меня их нет. В смысле, можно продолжать игнорировать их существование. И мне ничего за это не будет.
        - У тебя сварился кофе, - сказала Лизелотта. - Пей давай.
        - Откуда ты знаешь, что он сварился?
        - Элементарно, мой дорогой Ватсон. Мне было слышно, как машина фыркает. Теперь она молчит. Я хочу услышать, как ты его наливаешь в чашку: буль-буль-буль! И пьешь: хлюп, хлюп. Меня это приободрит, и я оставлю тебя в покое, аж до полудня. Позвонить тебе в полдень?
        - Обязательно, - сказал Тимоти. - Обязательно позвони. Я скучаю по тебе как последний дурак.
        - Та же беда, приятель, - вздохнула она. - Ничего, еще две недели, а потом полгода из Окленда ни ногой. Веришь, нет?

* * *
        - «Третьего мая тысяча семьсот пятьдесят третьего года ремесленник Альберто Гордони из сицилийского города Таконы шел по двору замка и вдруг неожиданно исчез на ровном месте, испарился на глазах жены, графа Занени и многих других сограждан, - читает вслух Мэтью. - Изумленные люди обыскали все вокруг, но не нашли никакого углубления, куда можно было бы провалиться. Ровно через двадцать два года Гордони появился опять, возник на том же самом месте, откуда исчез, - во дворе графского имения. Сам Альберто утверждал, что он никуда не исчезал, поэтому его поместили в дом умалишенных, где только семь лет спустя с ним впервые заговорил врач, отец Марио. Священник поверил Гордони и отправился с ним в Такону. Во дворе имения Альберто сделал шаг и исчез опять, теперь уже навсегда! Святой отец Марио, осенив себя крестом, приказал оградить это место стеной и назвал его Ловушкой Дьявола».
        Нора тихонько вздыхает. После того как выяснилось, что объяснить исчезновение Тимоти не могут ни полицейские, ни вызванные ими фэбээровцы, ни хмурые типы, высокомерные, как европейские монархи, так называемые эксперты, Мэтью принялся коллекционировать истории о таинственных исчезновениях. То ли надеялся, что со временем сможет разобраться, что случилось с отцом, то ли просто утешался тем, что они не единственные люди в мире, которых постигло столь таинственное несчастье. Собственно, сама Нора тоже находила некоторое утешение в этих небылицах, поэтому выслушивала регулярные вечерние доклады сына с живейшим интересом.
        - Или вот еще, - продолжает он. - «Дорога в Никуда». Послушайте! «Короткий участок автострады, уходящей от города Альбукерке в штате Нью-Мексико к горному массиву Сан-Матео. Жители Альбукерке уверены, что дорога «проглатывает» людей и автомобили. Только в 1997 году там бесследно исчезло семнадцать человек…» Представляете? А может быть, наш дом тоже построен на такой «дороге в никуда», просто никто об этом пока не знает? Его же совсем недавно построили, а раньше тут был пустырь, вот никто и не успел пропасть, папа первый. Может быть, мы все тоже скоро пропадем?..

«…и окажемся там же, где папа», - хочет добавить он, но умолкает под тяжелым взглядом сестры.
        - Ты все-таки сначала думай, а потом говори, - шипит Джина. - Мама же!..
        - Ничего, - говорит Нора, - ничего. Дай брату рассказать. «Дорога в Никуда» - это действительно очень здорово, может быть, я даже вставлю ее в новую книжку, как вам кажется, дети? Вам было бы интересно о таком читать?
        Мэтью энергично кивает, Джина яростно мотает головой, Нора улыбается, и слеза, покатившаяся было по ее щеке, останавливается на полдороге и тут же высыхает.

* * *
        - Жизнь и сновидения - страницы одной и той же книги, - говорит Лизелотта. Она сидит в шезлонге вытянув ноги, нежится под лучами выглянувшего наконец солнца, и выражение лица у нее при этом самое что ни на есть мечтательное.
        - Что?!
        Тимоти даже подскочил от неожиданности. Конечно, они прожили вместе четырнадцать лет и всегда отлично понимали друг друга, а все-таки отвечать вслух на его мысли
        - такого обычая у нее до сих пор не было.
        - Это не я придумала. Это Шопенгауэр.
        - Правда? С ума сойти, я на него по молодости сдуру только что не молился, а этой фразы не помню.
        - А я, считай, только ее и помню. Наверное, потому, что все остальное не в моем вкусе, он для меня слишком пессимист, аж тошно делается… Но это, знаешь, очень полезная формула. Помогает трезво смотреть на вещи.
        - Ты только на меня, пожалуйста, трезво не смотри, - говорит Тимоти. - Страшно подумать, что будет, если я перестану тебе сниться.
        - Не перестанешь, - улыбается она. - Никогда. Слово скаута.
        Пингвин и единорог
        - У всех, знаешь, свои представления о возможном и невозможном. Чтобы выбить человека из колеи, должно случиться нечто немыслимое, но не вообще «немыслимое», а с его точки зрения.
        Нина берет чашку с кофе, подносит ко рту, но рука замирает где-то в конце второй трети маршрута, и чашка возвращается на стол.
        - Вот если сейчас на улице появится… ну я не знаю, к примеру, единорог, вот, да, белый единорог, пройдет по тротуару мимо этого кафе, ты как хочешь, а я не стану верещать или, там, просить, чтобы ты меня ущипнул, да я вообще бровью не поведу, потому что в мою картину мира единорог вполне укладывается. Совершенно не противоречит моим представлениям о возможном. Мало ли что я раньше никогда не видела единорогов, так я и пингвинов не видела - своими глазами, я имею в виду, по телевизору не считается, там еще и не такую херню показывают, так что не доказательство - но мы же не ставим вопрос, верю ли я в пингвинов.
        - Ну вот, кстати, пингвин - это было бы ничего, - смеюсь. - Вопрос не в том, веришь ты в пингвинов или нет. Все дело в неуместности. Пингвин в нашем городе, на этой улице, в это время суток - такое же немыслимое событие, как единорог.
        - Да ну, - отмахивается. - Почему немыслимое? Вполне себе мыслимое, маловероятное просто, но в мою картину мира все это вполне укладывается и в чью-нибудь еще - тоже, а в чью-то, например в твою, - нет, я только это и хотела сказать. - И, помолчав, добавляет: - А вот если он сейчас мне все-таки позвонит, ты, ясно, и бровью не поведешь, скажешь: «Ну вот видишь», - а зато я… ну, не знаю даже что. В обморок, наверное, все-таки не упаду, я в него еще ни разу в жизни не падала, но сердце точно остановится, и хорошо, если не прыгнет в горло, а то ведь подавиться можно и умереть… Да ладно, все равно я тогда с ума сойду даже быстрее, чем подавлюсь. Потому что если он вот сейчас позвонит, моя картина мира точно рухнет. И черт бы с ней, пакостная она у меня какая-то в последнее время.
        Я не спрашиваю, кто этот таинственный «он», чей телефонный звонок не укладывается в представления о возможном, - пингвин или единорог. Я знаю, о ком речь. Вернее, догадываюсь. Но мне, в общем, не очень интересно. Вечно одно и то же. У каждой девочки непременно есть свой бездонный колодец, во тьме которого таится какой-нибудь очередной «он», который не звонит, не приходит, не понимает или еще что-нибудь «не», мучает девочку, болван. Если в колодце никого нет, значит, был совсем недавно и скоро, вот буквально на днях, заведется новый, это, я так понимаю, закон природы: всякая замечательная девочка должна целыми днями пялиться в этот проклятый колодец и мучительно размышлять о поведении его обитателя, забыв, что вокруг вообще-то огромный удивительный мир, все чудеса которого, теоретически, к ее услугам. Вернее, были бы к ее услугам, если бы она не воротила нос, бормоча: «Спасибо, не надо», - лишь бы отпустили поскорее обратно к колодцу, смотреть в темноту.
        Нечего и говорить, что меня это страшно бесит. Но есть вещи, которые я не могу изменить.
        А есть - которые могу.
        Да, я отличаю одно от другого. Как правило.
        Нина тем временем снова берет кофейную чашку и глядит на нее с некоторым недоумением. Дескать, знакомый предмет. Сейчас вспомню, что с ним обычно делают. Сейчас-сейчас.
        Момент самый что ни на есть подходящий. Встаю, беру ее за плечи, разворачиваю к окну, говорю: гляди-ка.
        По булыжной мостовой неторопливо шествует единорог. Сияющий белоснежный зверь с серебристой гривой - в общем, как на иллюстрациях к сказкам, только лучше, конечно, потому что живой. Следом ковыляет императорский пингвин, фрачная пара из мастерской матушки-природы сидит на нем безупречно. Четверо прохожих стоят на противоположной стороне улицы, разинув рты; дама лет сорока в малиновых шортах явно изготовилась завизжать, как поведут себя остальные, пока непонятно. Ладно, их проблемы. Девочка лет пяти за соседним столиком, которая вот уже полчаса с тоской во взоре ковыряла пирожное, теперь прилипла к окну. Не издает ни звука, даже маму, безнадежно увязшую в иллюстрированном журнале, пока не дергает. И правильно. Есть вещи, о которых мамам лучше не знать.
        Нина не верещит, конечно, держит слово, но смотрит не отрываясь, глаза становятся круглыми, как у совы, губы складываются в испуганную улыбку, я уже почти торжествую, и тут у нее начинает звонить телефон. Нина вздрагивает, хватает сумку и принимается там рыться. Астматик, которому срочно понадобился ингалятор, в сравнении с нею - воплощенное спокойствие, айсберг, без пяти минут Будда. На пол с грохотом падают две связки ключей, кошелек, книжка, пестрый платок, еще ключ с брелоком в форме экзотической рыбы, снова какая-то книжка; наконец она достает телефон и, едва взглянув на экран - не тот номер! не тот! - швыряет его обратно. Потом, прикусив губу, начинает аккуратно складывать в сумку прочее имущество. В окно она больше не смотрит.
        Какое-то время мы молчим.
        - Слушай, - наконец говорит Нина, - что это за фигня была? Я имею в виду, эти звери на улице. Откуда они взялись?
        - В соседнем переулке с утра кино снимают, - отвечаю. - Наверное, оттуда и взялись.
        - А, - с облегчением вздыхает Нина. И разочарованно добавляет: - Ну да, тогда понятно.
        Обманывать, я знаю, нехорошо, а в данном случае - просто немилосердно, но в моем сердце пока нет места милосердию. Тут уж ничего не поделаешь, надо просто подождать. Скоро опять появится.
        Единорог и пингвин уже скрылись за углом. Девочка за соседним столиком снова принимается крошить свое пирожное. Иногда она поглядывает на маму, лицо ее при этом делается лукавым и упрямым. Она, я точно знаю, счастлива как никогда прежде. У нее есть тайна.
        Страшная тайна
        Рита выходит из детской, на губах - победительная улыбка.
        - Спит! Теперь я могу позволить себе… - она озадаченно умолкает, не в силах описать открывшиеся вдруг возможности, и решительно заключает: - Все! Буквально все что угодно. Например, выпить с тобой чаю, если уж ты его заварил.
        - И рому туда плеснуть, - подсказываю.
        - Не помешает, пожалуй.
        - И лимон. У тебя есть лимон?
        - Кажется. Ага, вот. Он, как видишь, немолод. И нуждается в достойном погребении.
        - Будет ему погребение, - обещаю, выбирая из полудюжины тупых ножей орудие, подходящее для расправы над увядшим цитрусом. Кое-как распиливаю мученика пополам. Спрашиваю: - А чего Янка так ревела? Что-то случилось?
        - Да ну. Скажешь тоже, случилось. И смех и грех.
        Рита улыбается, качает головой, разливает темный ром в чайные чашки. Но уже видно, что ей хочется рассказать. Мое дело маленькое - молчу, жду.
        - Соседская девочка вынесла во двор фотографию своей мамы в ковбойской шляпе, - говорит Рита. - И сказала, что ее мама «работает в Америке ковбоем». Понимаешь, я немножко знаю эту семью, девочка живет с бабушкой, маму видит два раза в год, скучает, сочиняет про нее сказки и сама в них верит, конечно. Ну, неважно. Другие дети тоже завелись, стали хвастать мамами. Положим, Ренате и выдумывать ничего не надо, у нее мама оперная певица, это почти так же круто, как ковбой, а может и круче, не знаю. А у Аны мама таксист. Это мы с тобой понимаем, что хорошего тут мало, а дети иначе думают. Таксист - ну ты что, это же божество практически! А еще какой-то мальчик сказал, у него мама робот. Как Терминатор в кино, только пока никого не убивает, для этого, дескать, нужно программу поменять. Не знаю, что он имел в виду и за кем повторял, скорее всего слышал краем уха какой-нибудь непростой разговор, а остальное сам сочинил. Но остальные дети впечатлились. И молчание воцарилось в песочнице, или где там они заседали… А теперь прикинь, посреди всего этого великолепия сидит моя Янка, которая не то что соврать или
выдумать не умеет, а сам принцип не понимает пока - что значит
«неправда»? До сих пор думает, в книжках пишут только о том, что на самом деле случилось. А если не случилось, как об этом можно рассказывать? Ну вот, сидит, значит, она, слушает про чужих мам и понимает, что про меня ей рассказать решительно нечего. Мама как мама, хорошая, но самая обыкновенная, не ковбой, не певица, тем более не Терминатор. И как теперь с такой мамой жить? Дома весь вечер дулась, молчала, а перед сном не выдержала, рассказала все, ревела - ну это ты слышал. Серьезно ревела, наволочку на подушке поменять пришлось.
        - И как ты ее успокоила?
        Рита вздыхает, улыбается, хмурится.
        - Ну как. Подождала, пока она устанет реветь, сказала, нам надо поговорить серьезно. Дескать, я могу открыть ей страшную-страшную тайну, если она поклянется молчать, во дворе не хвастаться и даже самой лучшей подружке по секрету не рассказывать. Спросила, можно ли на нее положиться. Ты бы видел эти глаза! Бедный ребенок чуть не взорвался от готовности любой ценой сохранить мою страшную тайну. Ну, я, конечно, взяла с нее клятву. Она видела в кино, как люди в суде на Библии клянутся; у нас дома нет Библии, но я решила, что подойдет любая толстая книжка. Сняла с полки Уэллса…
        Я начинаю ржать, Рита укоризненно качает головой.
        - Можно подумать, великое «хи-хи». Ну, Уэллс, да. Но все-таки не кулинарная книга.
        - А у тебя есть кулинарная книга?
        - Нет. Но, теоретически, могла бы быть. Равно как и Библия. Просто не сложилось. Но Янке-то без разницы. Книга - она и есть книга. Толстая. Такой специальный полезный предмет для страшных клятв. Так что она дала честное слово и, я не сомневаюсь, сдержит.
        - Если будет очень мучиться, расскажешь ей историю про царя Мидаса и его цирюльника, - говорю. - Ямка в земле - это выход. Этакий «секретик». Они еще зарывают «секретики»?
        - Судя по тому, что конфеты без фольги в последнее время потеряли для ребенка всякую ценность, еще как зарывают.
        - Хорошо. Значит, конец света пока не наступит.
        - Не наступит, конечно. С какой бы это радости?
        - А что ты ей рассказала? В чем состояла твоя «страшная тайна»?
        - Понимаешь, сначала я собиралась соврать, что я ведьма. Вся из себя такая страшная-страшная колдунья. Уложу ребенка спать - и ну на помеле над городом кружить, сатанински хохоча. Но вовремя одумалась. Она же все время будет просить, чтобы я кого-нибудь заколдовала. Или наоборот, расколдовала. Таскать мне лягушек, которых немедленно следует сделать принцессами, и все в таком роде. Я, конечно, понимаю, рано или поздно Янке придется усвоить, что такое обман. Но не хочу быть первым наглядным пособием, мне с ней еще долго жить. Поэтому пришлось сказать, что я - инопланетянин. Вернее, инопланетянка. Ну, на самом деле, неважно, потому что у нас на планете нет ни дяденек, ни тетенек. Эта идея, знаешь, ее потрясла до глубины души. Поэтому про восемнадцать полов я рассказывать не стала. Детям про такое знать не надо.
        - Про такое даже не всем взрослым надо знать, - смеюсь. - Восемнадцать! У половозрелого хомосапиенса крыша съедет от многообразия возможностей и открывающихся в связи с этим перспектив.
        - При условии, что у него есть воображение, - говорит Рита. - А этим не все могут похвастать.
        - Янка осталась довольна?
        - А то. Она, конечно, спрашивала, где наша летающая тарелка, и когда у меня отпуск, чтобы съездить домой, и возьму ли я ее с собой. И самое главное, можно ли считать ее инопланетянином - по маме. Я сказала, что можно, конечно. А что, мне не жалко. Будем считать. И про отпуск сказала, что нескоро. Дескать, смысл нашего эксперимента в том, чтобы быть человеком как минимум пятьдесят лет без перерыва. Лучше - дольше. Ну, сколько продержимся. На этом месте она немножко огорчилась, но я ей сказала, что я уже целых тридцать лет человек, еще двадцать надо как-то потерпеть, а потом - домой. И твердо обещала, что возьму ее с собой. Клятву принесла, тоже на Уэллсе, конечно. Очень символично получилось, да. Потом мы потерлись ушами на прощание - я сказала, что у нас на планете так принято, вместо поцелуев, - и все. Ребенок спит. Мы с тобой пьем чай. Я почти счастлива.
        - А почему почти? - спрашиваю. - Что не так?
        - Ну как. Все-таки не по правилам, - вздыхает Рита. - Взяла и разболтала все, не пойми с какого перепугу. Мне теперь с начальством объясняться. Ничего страшного, но муторно… Ладно, ну их, выкручусь как-нибудь.
        Как дура
        - Понимаешь, - говорит она, - больше всего на свете я боюсь, что у меня будет обыкновенная жизнь. Не обязательно плохая, а просто… Ну, такая, как у всех, понимаешь, да?
        Еще бы я не понимал.
        - Если не захочешь, то и не будет, - примирительно говорю я.
        Это утешение недорого бы стоило, не будь оно правдой. С банальностями всегда так.
        - Я не хочу. И не захочу. Но знаешь, мне кажется, этого недостаточно. Нужно еще что-то, кроме желания. Разве нет?
        Хороший вопрос, кстати. И ответа я, пожалуй, не знаю. Мало ли что мне кажется. Но вслух говорю:
        - Конечно, нужно что-то еще. Например, сама способность поставить вопрос таким образом.
        Отмахивается. Правильно, в общем, делает.
        - Понимаешь, - говорит, - когда я была маленькая, точно знала, что я не такая как все. Не то чтобы обязательно лучше. Но точно не такая. Другая какая-нибудь. Мне это было ясно, все остальные могли идти лесом. Они и шли.
        - Ну и?..
        - Что-то мне больше ничего не ясно, - вздыхает.
        Я прикусываю язык, чтобы не сказать очередную банальность, которая, конечно, чистая правда, но все хорошо в свое время, правда - не исключение. Какое-то время мы оба молчим. Наконец она взрывается.
        - Нет, ну ты тоже заметил, да? Не мог не заметить! Заметил же?!
        Приподнимаю бровь. Дескать, я много чего заметил. Ты о чем?
        - Я становлюсь все больше похожа на маму, - мрачно объясняет она. - Вообще копия. Одно лицо. Только не говори, что это прекрасно, потому что она красавица и я, следовательно, тоже. Ну красавица, да. И что? Это ничего не меняет… Нет, мама супер, она чудесная, страшно умная и умеет такие штуки, ох, ты бы знал, я никогда не научусь… А все равно. Ну ты же знаешь, как она живет. Как все, так и она. Причем я же вижу, ей не нравится. Она прям бесится от этого. Но ничего не может поделать, живет как самая обыкновенная дура. Такая тоска! И я, получается? Вот так и буду, да? Как дура?! Сама не замечу, как так вышло, все само сложится, нет ну ужас же, а?!
        - Да ну, - говорю. - Не сгущай краски. Я твою маму не первый год знаю. Еще с тех пор, когда тебя на свете не было. Все не так просто, как ты думаешь. Вернее, вообще не так. Мало ли что тебе кажется. Мама у тебя та еще штучка, и жизнь у нее невероятная, просто ты не знаешь, и правильно, все имеют право на тайны. Скоро и у тебя их будет много-много. Столько, что ни в одну обыкновенную жизнь не поместятся, а в твою - пожалуй.
        - Правда, что ли?
        Она только что собиралась заплакать, а теперь почти готова улыбнуться, глядит на меня исподлобья с надеждой: уговаривай меня, убеждай, пожалуйста!
        - Конечно правда, когда это я тебе врал, - говорю, осторожно поглаживая ее мягкое, еще детское крыло.
        Sweet plum
        Когда я сказал: «Поедем автостопом», - Лара и бровью не повела. Зато утром, когда я подогнал к подъезду древний «гольф» цвета разлитой ртути, вздохнула почти разочарованно:
        - Так и знала, что врешь про автостоп.
        - Это, увидишь, будет самый настоящий автостоп. Программа такая: мы едем, едем, едем в далекие края, до тех пор, пока что-нибудь не сломается. Потом полдня кукуем на обочине, ждем доброго самаритянина, который дотащит нас на буксире до ближайшего автосервиса; пока машину чинят - осматриваем окрестные достопримечательности. Чем серьезней поломка, тем больше успеем увидеть. Правда, я здорово придумал?
        - Ничего себе лотерея. А вдруг не сломается? Тогда, что ли, так и будем ехать без остановок, как глупые дураки?
        - Ну да, к последнему морю. Но это, знаешь, маловероятно. Машина восемьдесят шестого года.
        - Практически ровесница фараонов.
        - Вот именно. Причем я, судя по всему, первый владелец, который не испытывает к ней лютой ненависти. Во всяком случае, мой предшественник, добрейшей души человек, в жизни ни с кем, кроме телевизора, не поругался, - так вот, даже он бил это бедное животное ногами за малейшую провинность; говорил, что хуже уже все равно не будет. Он, скажу тебе по секрету, заблуждался. Хуже, теоретически, возможно. Но маловероятно, чего уж там.
        - Да, это меняет дело. Автостопом ехать любой дурак может. А такой экстрим только для крутых рейнджеров и законченных придурков вроде нас.
        - Вот и я так рассудил. Тем более что эту бедолагу не жалко заправлять богомерзкими отходами алхимических опытов, которые в причерноморских степях выдают за бензин.
        - Вот. Это уже как-то похоже на правду, - ухмыльнулась Лара. - Ты - скупой и расчетливый буржуа, прикинувшийся романтическим вагабондом. Я это предвидела; скажу больше, в глубине души я на это надеялась. Только, чур, вести будем по очереди, - почти сердито добавила она. - Я тоже желаю насладиться этим увечным железным телом.
        - От таких великодушных предложений, Лариса Сергеевна, настоящие джентльмены в здравом уме не отказываются. - И я проворно распахнул перед ней водительскую дверь. - Чур, ты первая. Я еще не проснулся.
        Лара просияла. Немного повозилась с креслом, подвигала его туда-сюда, поправила зеркала, медленно вырулила на подъездную дорожку, попятилась, пробуя заднюю передачу, умиротворенно вздохнула: «Ладно, будем считать, разобрались», - и мы поехали.
        Это путешествие я замыслил еще зимой, обнаружив, что дела не дают мне улизнуть от московской слякотной стужи. Вообще-то до сих пор я предпочитал полагаться в таких делах на импровизацию, но зимние ночи почти бесконечны, а сладкие планы на будущее лето - самое эффективное и безвредное снотворное, от такого времяпровождения даже похмелья не бывает, поэтому я успел распланировать свою
«крымскую кампанию» до мельчайших деталей. Решил, что это будет долгое, неторопливое путешествие на древней помойке, которая за долгие годы небезупречной службы приобрела в семье прежнего владельца статус родового проклятия. У этой археологической редкости было одно неоспоримое преимущество перед любым другим доступным мне транспортным средством: в случае чего, ее абсолютно не жалко, так что и тревожиться не о чем. Недостаток комфорта - невысокая плата за безмятежность, по крайней мере, для человека вроде меня, чуть ли не от рождения наделенного сомнительным даром заранее просчитывать и предупреждать все возможные неприятности. Дрянная машина, драные штаны и минимум наличности - вот залог полноценного отдыха, мне так всегда казалось.
        Разобравшись с приоритетами, я сочинил примерно трехкилометровый плей-лист, выбрал две дюжины книг для пляжного чтения, после некоторых колебаний мысленно положил в рюкзак камеру, маску, ласты и две пары темных очков, или даже три, потому что одну из них я непременно потеряю на третий примерно день, а вторую - ближе к концу отпуска. Составил дивное дорожное меню: гора бутербродов с сыром, идеальная еда для путешествия, чем дольше лежат они на жаре, тем вкуснее становятся. И сливовых самокруток надо будет навертеть побольше, про запас, чтобы не останавливаться потом на обочине ради каждого перекура. И лайм заранее выдавить в каждую бутылку с водой, и два литровых термоса с кофе, непременно два, потому что я прожил очень долгую жизнь, целых тридцать шесть лет, и твердо знаю: один литр кофе - это катастрофически мало.
        В феврале ударили лютые морозы, а работы у нас с Мишелем прибавилось, так что даже в Египет какой-нибудь на неделю сбежать от холодов не удалось, и мне понемногу стало казаться, что все эти прекрасные штуки - лето, Одесса, Кинбурнская коса и Крым, даже расплавленные солнцем бутерброды с сыром - существуют только в моем воображении. Но я твердо знал, что если вера моя будет крепка, они своевременно материализуются, сбудутся и превзойдут все ожидания, как бывало уже не раз.
        А еще через месяц, в марте, я познакомился с Ларой, и это событие, как принято говорить в таких случаях, перевернуло мою жизнь, но в планы на лето оно не внесло никаких изменений, кроме, разве что, числа бутербродов и термосов. Даже плей-лист перекраивать не пришлось, наши музыкальные пристрастия полностью совпали, а на такую удачу я, честно говоря, рассчитывал куда меньше, чем на возможную встречу с инопланетянами, в скорое пришествие которых окончательно перестал верить еще в девятом, кажется, классе.
        Сцепление полетело на окраине Одессы, где я, в любом случае, планировал задержаться. Вообще, это прискорбное происшествие с самого начала подозрительно смахивало на удачу: не прошло и минуты, как у меня за спиной появился ангел-хранитель, смуглый, седой и неопохмеленный. Ангел назывался дядя-вася, в кармане его ветхих штанов небесной флейтой заливался древний мобильный телефон
«моторола» весом в добрых полтора кило, а в телефоне задушевно материлось дяди-васино земное начальство. «Тихо, ша, - снисходительно говорил начальству наш ангел, - слушай сюда, у меня тут клиент на иномарке, с шикарной дамой, так что хватай какой-нибудь канат и давай до нас». Мы с Ларой опомниться не успели, как оказались в автосервисе, откуда нашего ангела-хранителя уже давно грозились выгнать взашей за пристрастие к богемному образу жизни, да так и не собрались - на наше счастье. Вознаградив дядю-васю комком мятых гривен, а его усталого, но обнадеживающе трезвого начальника авансом и обещанием приплатить за срочность, я закинул на плечо полупустой рюкзак с чистым бельем и зубными щетками; в ближайшем раскаленном киоске мы обзавелись подробной картой местности и отправились к морю, скупая все персики и помидоры на своем пути, счастливые, замурзанные, хлюпающие соком великовозрастные балбесы, идеальная пара, ничего не скажешь.
        Если верить карте, до моря было сантиметров пять, не больше, однако мы шли целых два с половиной часа, палимые бледным от злости послеполуденным солнцем. Но вместо усталости испытывали только нарастающее возбуждение и азарт, словно бы на берегу нас ждали не ребристые топчаны и убогие пляжные шалманы, а как минимум парадный вход в волшебную страну. Наконец пришли, рухнули на раскаленный песок, перевели дух, переглянулись и одновременно рассмеялись - от полноты чувств.
        - Слушай, - сказал я после того, как мы, заново рожденные, мокрые и обессиленные, вышли из моря. - Я тебя сейчас разочарую, причем два раза подряд. Переживешь?
        - Это пойдет мне на пользу, - заверила меня Лара. - А то что-то я в последнее время какая-то чересчур очарованная, добром это не кончится.
        - Будем надеяться, это вообще ничем не кончится. Ни добром, ни злом - в смысле, просто не кончится, и всё.
        - Конечно не кончится, еще чего не хватало. Давай, разочаровывай, не томи.
        - Во-первых, я вовсе не такой прекрасный романтический придурок, каким стараюсь казаться. А скучный, предусмотрительный хмырь. Все это время делал вид, будто мы несемся на крыльях судьбы навстречу неведомым приключениям, а сам решил, что в Одессе надо будет задержаться дней на пять, и заранее договорился насчет жилья. Здесь отличные квартиры-гостиницы, по-моему, полгорода этим бизнесом живет. Нас ждет однокомнатная квартира с огромной кухней, на тихой улице, до моря десять минут пешком, белые стены, синий потолок и такие же синие простыни, пропахшие лавандой, - я почему знаю, я там уже останавливался в декабре, когда по делам сюда ездил, и в прошлом году весной тоже; в общем, это совершенно неважно, главное - место проверенное, тебе понравится.
        - Ну, честно говоря, я так и подумала, что у тебя все схвачено. Так что, если хочешь меня разочаровать, осталась еще одна попытка. Но, боюсь, ничего не получится.
        - Зря сомневаешься. Надо верить в безграничные возможности человека. Я, видишь ли, плохо рассчитал дату прибытия. Все с самого начала складывалось подозрительно удачно: ты согласилась подменять меня за рулем, мы так и не заглохли посреди степи, очередь на границе была меньше, чем обычно, нас даже за превышение скорости ни разу не остановили. В итоге мы с тобой приехали почти на целые сутки раньше. Квартира освободится только завтра в полдень. И где мы будем ночевать сегодня, я, честно говоря, пока не понимаю. Можно, конечно, позвонить Ольге, в смысле хозяйке, вдруг предыдущие жильцы раньше уехали. Она этих квартир штук десять сдает или даже больше. А если у нее ничего нет, обзвоню гостиницы, тут на карте, видишь, реклама с телефонами… Но надо понимать, что шансов у нас почти никаких. Начало августа все-таки.
        - Ты давай звони, - поразмыслив, сказала Лара. - Хозяйке и вообще всем. Свободный номер в разгар сезона - так, конечно, не бывает. Но мало ли. А в случае чего, пойдем на вокзал. Там бабушки.
        - Бабушки, - задумчиво повторил я. - На вокзале. Бабушки, значит. - И тут меня, наконец, осенило: - А, с картонками?
        - Ну да. Мрачный клоповник по сходной цене, специально для неприхотливых пассажиров плацкартных вагонов. Ничего, одну ночь продержимся как-нибудь. Я так точно буду спать как убитая, с нежностью прижимая к груди самого крупного клопа, как плюшевого мишку.
        - Ужасы какие ты рассказываешь, - вздохнул я и потянулся за телефоном.
        Предчувствия меня не обманули. Ольга, высоко ценившая меня за редкую для ее постояльцев готовность самостоятельно заменять перегоревшие лампочки и феноменальную непригодность к хищению хозяйской туалетной бумаги, чуть не плакала, но ничем не могла помочь: нынешние жильцы раньше завтрашнего утра с места не двинутся, а остальные квартиры заняты до конца августа, и ее собственный дом, как назло, под завязку забит родственниками, даже в садовой беседке спит племянник из Новосибирска. Обещала расспросить коллег и перезвонить, если что-то найдется, но на это я, честно говоря, не слишком рассчитывал. На ее месте я бы и сам трижды подумал прежде, чем постоянного клиента к конкурентам отправлять: а вдруг мне там понравится?
        Обзвон гостиниц тоже ни к чему не привел. Лара тем временем доплыла до волнореза и теперь бродила туда-сюда, по воде аки посуху, то и дело поворачиваясь лицом к берегу и приветственно размахивая руками - для меня. Но желанного терапевтического эффекта ее пантомима не возымела, я стремительно впадал в уныние. Приключения, кто бы спорил, дело хорошее, а привокзальные старушки с картонками, надо думать, прелюбопытнейшие человеческие экземпляры, и все-таки ночь в съемном клоповнике - не совсем то, что требуется усталым героям, только что преодолевшим тысячу с лишним километров на сомнительном, прямо скажем, транспортном средстве.
        Однако когда Лара вернулась на берег, мокрая и счастливая, я незамедлительно воспрянул духом, она всегда на меня так действует, и, честно говоря, не только она. Наедине с собой я угрюм и малодушен, но стоит появиться хотя бы одному заинтересованному зрителю, и я дивным образом преображаюсь, всегда так было, сколько себя помню, а уж ради Лары и вовсе грех не расстараться. Вот и теперь встряхнулся, сказал ей жизнерадостно: нас никто не любит, потому что все дураки, а все-таки быть не может, чтобы мы - и вдруг остались без крова. Не для того мы на свет родились, чтобы пропасть пропадом в прекрасном южном городе, в самый разгар пляжного сезона, меньше чем за сутки до обретения лавандовых простыней. Вперед, скомандовал я, на вокзал, да здравствуют бабки с картонками, наверняка одна из них окажется вдовствующей графиней и сдаст нам фамильный особняк, где по коридорам вместо тараканов бродят призраки невинноубиенных злодеев, от которых всего-то беспокойства - деликатный перезвон невидимых оков, тоже мне великое горе, нас после такого дня из пушки не разбудишь; короче, переживем. Пошли.
        Мы сверились с картой, убедились, что от железнодорожного вокзала нас отделяют какие-то несчастные три сантиметра, приободрились, оделись и отправились в путь. Мироздание, изумленное нашей стойкостью, озадаченно поскребло в затылке и решило ниспослать нам награду. Мы еще от пляжа толком не отошли, когда телефон в моем кармане заурчал, завибрировал и наконец запел голосом Макса Раабе: «Ups! I did it again!» Я поспешно ткнул трубкой в ухо и услышал торопливую скороговорку Ольги - а я-то, дурак, на нее не надеялся.
        - Нашла я вам жилье, перезвоните мне прямо сейчас, а то с нашими тарифами по московскому номеру очень дорого говорить.
        - Ага, - согласился я, все еще не веря своему счастью.
        - О, - сказала Лара, - ооооо! Я правильно понимаю, что у нас уже есть ночлег?
        - Похоже, есть, - кивнул я, усаживаясь на сизую от солнца и пыли траву.
        Ненавижу говорить по телефону на ходу; впрочем, будь моя воля, я бы вообще никогда, ни с кем по телефону не разговаривал, писал бы эсэмэски и горя не знал бы, но если устроиться поудобнее, да еще и закурить, процесс общения с невидимым собеседником начинает казаться более-менее терпимым.
        - Ты - без пяти минут доброе божество! - объявила Лара.
        - А почему «без пяти минут»? - рассеянно переспросил я, нажимая кнопку вызова.
        - Потому что через пять минут ты им натурально станешь. Сразу после того, как узнаешь адрес. Имей в виду: я согласна на все, включая дворовой клозет, лишь бы
        вотпрямщас . Как-то вдруг сразу ужасно устала.
        - Так часто после моря бывает, - кивнул я. - Отходишь от воды метров на двести, и вдруг раз - и срубает. А мы с тобой еще всю ночь ехали, а потом в самый солнцепек через весь город брели зачем-то… Ага, пошли гудки, сейчас мы все узнаем.
        - Значит, ситуация такая, - деловито сказала Ольга. - У моей мамы есть подружка, тетя Лида. У тети Лиды был сын Паша, умер зимой. От него осталась отдельная квартира, все удобства, окна во двор, от Дерибасовской буквально в двух шагах. Я это помещение хорошо знаю, тетя Лида его сдавать хочет, понятно, что через меня, но там сначала ремонт надо сделать, я и собираюсь - осенью. А пока хата, конечно, страшная: все-таки мужчина жил один, нездоровый и, насколько я знаю, сильно пьющий… Нет, теперь там все вымыто-вылизано, ни грязи, ни запаха, ни насекомых, но потолок - аж черный, и стены не лучше, и плитка в ванной посыпалась, и в комнате люстры нет, только настольная лампа. И ни телевизора, ни музыкального центра тоже нет. Но окна не битые, дверь запирается, по крайней мере, один из трех замков там точно целый, вода идет, и колонка работает, я проверяла.
        - Если чисто и без запаха, все в порядке, - поспешно сказал я. - Это же на одну ночь. Мы сразу упадем и уснем. Хоть на полу.
        - Ну зачем на полу, диван там есть, - успокоила меня Ольга. - Тетя Лида чистое белье принесет, постелет. Вы, главное, не бойтесь, Пашка не на этом диване умер, и вообще не в квартире, я точно знаю, - поспешно добавила она.
        Вот что-что, а это мне точно было до одного места. Мало ли, кто где умер. Подумаешь - умер. В конце концов, все мы здесь, можно сказать, именно для этого и собрались. Но возражать Ольге я не стал. И пересказывать Ларе все эти душещипательные подробности - тоже. На всякий случай. А то придет к ней во сне призрак мертвого пьяницы, станет клянчить на бутылку, - зачем нам, спрашивается, такое развлечение?
        - Спасительница вы наша, - сказал я Ольге. - С меня причитается. Придумаю что-нибудь.
        - Ой, да ладно! - отмахнулась она. Но по голосу было слышно, что обрадовалась обещанию, теперь главное не забыть бы, а то некрасиво получится.
        - Теперь так, - говорила Ольга. - Тетя Лида хотела с вас за ночлег взять десять евро, а я ей сказала, чтобы брала двадцать, а завтра с вас еще десятку возьму как посредник. Вы уж не серчайте, оно столько стоит. Хата, конечно, страшная, но сейчас самый сезон, так что беру по-божески, дешевле вам только комнату на Слободке сдадут, и хорошо, если без хозяйских курей. Да, только смотрите, больше ей тоже не давайте. Даже и не думайте, а то вы старушку пожалеете, разбалуете, а мне с ней еще работать.
        - Нет проблем, - согласился я. - Как скажете. Куда ехать за ключами?
        - А прямо туда. Это улица Маяковского, как бы вам объяснить покороче? Ну, где Горсад…
        - Знаю, начинается от Дерибасовской, там еще ресторан на углу, «Стейк-хаус», кажется.
        - Правильно, бывший овощной. А дальше совсем просто. Идете прямо, по той стороне, где ресторан, метров двести, не больше, видите седьмой номер, заходите в арку, попадаете во двор и смотрите по сторонам. Если увидите старушку во всем черном, как из старого фильма про Сицилию, с Моникой Витти… А! Точно! «Не промахнись, Асунта», так он назывался. Так вот, она и есть тетя Лида. А если ее там нет, звоните мне, что-нибудь придумаю. Но вообще она обещала, что минут через десять-пятнадцать там будет.
        - За пятнадцать минут мы сами можем не успеть, - честно сказал я. - Нам еще от моря наверх подниматься и такси ловить.
        - Ничего, она подождет, - заверила меня Ольга. - Сколько надо, столько и подождет. В общем, вы устраивайтесь, отдыхайте, а завтра после двенадцати я вас жду на Энгельса. Ну, мы еще созвонимся.
        - Конечно созвонимся, - согласился я. - Спасибо вам. Правда, такое спасибо!
        От избытка чувств я сгреб Лару в охапку и немножко покружил, но быстро одумался и аккуратно поставил ее на землю. Не до молодецкой удали сейчас, все-таки я здорово перегрелся, до красного тумана в глазах, хорош буду, если свалюсь на полдороге, джигит.
        - Голову все-таки надо чем-нибудь прикрывать. - Лара заметила, что я едва устоял на ногах. - В соломенных шляпах у нас с тобой будет дурацкий вид, но мудрое человечество это учло и предусмотрительно изобрело банданы. И бейсболки. Которые мы все равно почему-то не носим… А мы, что ли, правда будем жить на Дерибасовской?
        - Почти. В двухстах метрах от нее, если верить нашей хозяйке. Но это всего одну ночь, не забывай. Завтра переберемся поближе к морю.
        - Все равно круто. Это же все равно что приехать, скажем, в Питер и не найти ночлега нигде, кроме как на крейсере «Аврора».
        - Примерно так, - согласился я. - Пошли искать такси.
        Дом номер семь по улице Маяковского оказался на редкость унылым трехэтажным строением свинцово-серого цвета, а ведущая во двор арка, уставленная благоуханными мусорными контейнерами, могла бы на равных состязаться с питерскими подворотнями за гордое звание самого гнилого дупла всех времен. Двор, прямо скажем, не разрушил первоначальное впечатление. В отличие от всех известных мне одесских дворов, зеленых, шумных, до отказа заполненных детьми, котами, старушками, доминошниками, мальвами, собачьим лаем, запахами еды и мокрым бельем, этот был пуст, тих и почти полностью заасфальтирован, только под некоторыми окнами зеленели микроскопические клумбы, засаженные цветными ромашками. Бельевые веревки были натянуты повсюду, но вместо традиционных пестрых футболок и цветастых простыней на них болтались бурые тряпки из мешковины и древний спортивный костюм цвета засушенной фиалки, как минимум шестидесятого размера.
        - Ну вот, мы все-таки первые пришли, - разочарованно вздохнула Лара.
        В тот же миг из дальнего подъезда выкатился натуральный колобок. Обещанная сицилийская матрона в черном, казалось мне, непременно должна быть высокой, тощей и сутулой, даже согбенной, с косматыми седыми патлами и, желательно, с бельмом на глазу, для пущего саспенса. Однако тетя Лида оказалась маленькой, толстой, румяной и очень приветливой с виду старушкой, ее черное платье-халат выглядело по-домашнему уютно, а на ногах сверкали остатками лака стоптанные красные босоножки.
        - Это вы москвичи бездомные? - ласково спросила она.
        Лара отвернулась и беззвучно заржала, прикрыв рот рукой, так что вести переговоры пришлось мне.
        - Бездомные москвичи - это и есть мы. Нас Ольга прислала. Вы не очень долго ждали?
        - Совсем не ждала. Только-только постель застелить успела и окна открыть, чтобы проветрилось. Идемте в хату, я вам все покажу.
        Экскурсия по тесной, заставленной старой мебелью, заклеенной блеклыми зелеными обоями «хате» отняла минут пять, но оказалась весьма поучительной. Мы уяснили расположение выключателей, научились управляться с газовой колонкой и страшной, как пищеварительный тракт людоеда, плитой, на которой громоздился древний чайник, чей возраст, по моим приблизительным прикидкам, датировался ранним мезозоем, а форма и размеры заставляли вспомнить все телевизионные передачи о космических кораблях пришельцев, какие мне случалось смотреть. Преисполнившись житейской мудрости, мы отдали старушке деньги и наконец-то остались одни.
        Лара тут же упала на диван, застеленный белоснежной, накрахмаленной до состояния черствого коржа простыней. Диван пронзительно завизжал. Лара подскочила от неожиданности; потом, конечно, заулыбалась.
        - Ишь, не нравится ему, - удовлетворенно сказала она. - Такая прекрасная бабушка эта тетя Лида. И такой прекрасный дом, страшный как чума. И такая прекрасная кошмарная квартира. И такой прекрасный скрипучий диван. Счастливее меня нет никого на этой земле. Я даже жрать захотела на радостях. Но никуда ни за что не пойду, так и знай.
        - Ладно, пойду один, - решил я. - Принесу тебе чего душа пожелает. Заказывай.
        - Э нет, так не пойдет! Ты, значит, будешь наслаждаться жизнью, шляясь по душным гастрономам, а я здесь в полном одиночестве - страдать от несовместимости цвета обоев с моими духовными идеалами?! - возмутилась Лара. - Каков подлец! Нет уж, лучше помоги мне доковылять до угла. Хороший стейк - это серьезная мотивация.
        Вернулись мы уже затемно, едва живые от усталости, сытые как удавы и почти пьяные - скорее от еды и впечатлений, чем от двух бокалов «Шато Бешевель». В тусклом свете чужих кухонных окон двор показался нам еще более унылым, зато квартира от полумрака только выиграла, но мы не стали ее особо разглядывать - упали на диван и уснули прежде, чем умолкли его скандальные пружины.
        Когда я проснулся, было темно. Голова раскалывалась, в рот, похоже, насрали тараканы, привычная тупая боль в желудке жить особо не мешала, зато от изжоги впору было лезть на стенку. Однако у стенки басовито всхрапывала Сергевна, дала банку вчера с кумой, теперь будет дрыхнуть до самого утра, ее, когда накиряется, из пушки не разбудишь, и слава богу. Хоть сейчас никто мне сраку не морочит, не бухтит над ухом: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу», - и так целыми днями, как только сама от себя не устает. Она вообще ниче так, не злая, жрать готовит, убирается, и на морду смотреть даже в похмелье не страшно, но, ё-моё, какая же нудная баба, ей бы училкой в школе работать, а не на кассе сидеть. Ладно, в жопу Ларису Сергевну, сейчас важно другое - не уссаться.
        Спустил ноги на пол, поискал тапки, не нашел, и хуй с ними, пошел босой, так приспичило, тут не до шуток. Воду сливать не стал: бутыль мы вчера вроде не набирали, пусть хоть в бачке будет запас, если на кухне нечего попить. Сушняк у меня - это что-то. Пустыня Каракумы, клуб кинопутешествий с Сенкевичем на верблюде - и все это в моей глотке, включая верблюжачье говно, а я-то, дурной, гадаю, что у меня там сдохло.
        Пошел на кухню, открыл холодильник. Пива, конечно, нет, - сам дурак, не заначил. А в кастрюле у нас что? Ага, компот из вишни, точно, Сергевна же вчера сварила. Надо будет ей оставить на утро хотя бы кружечку, а то развоняется… Мать моя женщина, зачем было столько сахару ложить?! У меня щас срака слипнется от такого компота, хуже чем от варенья. А потом она еще удивляется, что ни в одни джинсы не влезает, и я в свои скоро не влезу от такой жизни.
        Но полкастрюли приторного пойла я все-таки выдул залпом, сушняк - дело нешуточное. Стало полегче, даже голова чуть-чуть отпустила, и тут же захотелось курить. На столе папирос не было, у меня в штанах тоже, зато у Сергевны в сумке нашлось полпачки «LM», она у меня запасливая, молодец.
        Я открыл кухонное окно, по пояс высунулся наружу - темно, как у негра в жопе, хоть бы одно окно горело, так нет же, все дрыхнут, и ни луны, ни звезд, небо обложило, может, к утру дождик начнется, хорошо бы, тогда можно на работу не ходить, кто ж лоток в дождь ставит. С другой стороны, дома до вечера сидеть задолбает, и пару копеек не помешало бы… А, ладно. Как будет, так и будет, меня все равно не спросят.
        Я закурил и удивился непривычному вкусу сигареты. Противная какая-то, как говном набита. Странно вообще, потому что раньше Ларискины сигареты мне нравились, я-то себе обычно папиросы покупаю, они покрепче, но «LM» у нее тоже таскаю понемногу
        - побаловаться, особенно с похмелья… Нет, ну все-таки какое говно! Я сплюнул и снова затянулся вонючим дымом. Не выбрасывать же теперь. Чего добро переводить.
        После третьей затяжки я смутно почувствовал неладное. Словно бы сейчас случится что-то такое, чего мне совсем не надо. Ну то ли кто-то камень в окно бросит, то ли в дверь ломиться начнут. Но ничего, как было тихо-спокойно, так и осталось, даже Сергевна не проснулась, я так и не понял, почему перестремался.
        А после четвертой затяжки я наконец врубился, почему мне не нравится сигарета. Вспомнил, что уже много лет не курил такое дерьмо. Я всегда покупаю табак - табак?! - с ароматом сливы и сигаретную бумагу, чтобы делать самокрутки, у меня еще машинка специальная, импортная, но я и руками могу… Нет, стоп. Что за хуйня? Какая, к японской матери, «машинка»?! Ну все, пиздец, допился.
        Я услышал, как чужой, незнакомый голос говорит, по-бабьи взвизгивая от ужаса:
«Свит плам. Экселент свит плам». Хуй знает, что это значит. Но звучит погано.
        А потом до меня дошло, что эту тарабарщину говорю я сам, и голос, выходит, - мой. И вот тогда мне стало по-настоящему страшно, так страшно, что я сел на пол и заскулил, как побитый пес. Вышло совсем уж жутко, так что я сразу же заткнулся и встал. Выбросил окурок в окно, пошел в коридор, включил свет, обшарил все карманы. В зимней куртке нашел наполовину выпотрошенную папиросу - и больше ничего. Ни табака, ни бумажек, ни тем более «машинки», - как, интересно, она хоть выглядит? В любом случае, ничего похожего на «машинку» ни в моих карманах, ни на трюмо не было.
        Я вернулся на кухню и раскурил папиросу. От первой затяжки меня чуть не стошнило. «Заболел, - подумал я. - Вот оно что, просто заболел. Отравился. Точно, Людка, кума, вчера горбушу в банке принесла, и я ее почти всю сам сожрал, пока девки картошку жарили, они еще обиделись, что им мало оставил. Ну да, точно, отравился, у меня сейчас, наверное, температура сорок и бред, хорошо хоть, не белая горячка. «Экселент свит плам» - это ж надо такое выдумать».
        Я почти успокоился, потому что отравиться - это хреново, но хоть, по крайней мере, все понятно, и тут вспомнил, как выглядит пачка табака «Excellent Sweet Plum». Темно-синяя, с белыми буквами, а уголок красный, тоже с надписью. Вспомнил, что «sweet plum» значит «сладкая слива». Вспомнил, что раньше, несколько лет назад, мне больше нравился «cherry», вишневый, а потом я запал на сливу, и с тех пор… Бля! Какое еще «чери»? Какие «несколько лет»?! Ну, пиздец совсем.
        Я чувствовал, что еще немного, и я вспомню все остальное. Понятия не имел, что это будет. Но откуда-то знал, что эти воспоминания камня на камне не оставят от моих представлений о себе. Другими словами, от меня самого. Хрен его знает, что это будет за мужик - тот, другой, которого тошнит от моих папирос. Но точно не я.
        - Это же все равно что сдохнуть, - сказал я вслух. Сам себе не поверил, поэтому повторил: - Все равно что сдохнуть. - И так испугался, что заткнулся.
        Молчание не пошло мне на пользу - в том смысле, что чужие воспоминания снова принялись шерудить у меня в голове. Я старался их не слушать, не обращать внимания, не верить, отвлекался как мог. Выпил еще компота. Зачем-то покрутил краны, но воды не было, ночью и не положено, в шесть утра пойдет. Тогда я пошел в туалет, зачерпнул немного воды из унитазного бачка и вылил себе на макушку. Все это помогало, но ненадолго. Чужие, назойливые воспоминания возвращались снова и снова, я знал, что мне против них не устоять - без бухла так точно не устоять, а бухла в доме не было ни капли. Все выжрали вчера, так что я попал.
        - Сбегать, что ли, на Софиевскую? - нерешительно сказал я.
        На Софиевской, в трех кварталах от нас, работал круглосуточный магазин, а у меня на такой случай были заначены десять гривен, так что вроде бы никаких проблем. Но выходить из дома я почему-то боялся даже больше, чем вспоминать про чужой табак. Квартира сейчас казалась мне чем-то вроде крабьего панциря: пока внутри, я худо-бедно цел, а стоит выйти - разорвут в клочья. Кто именно меня разорвет, как и зачем - на эти вопросы я не имел ответа. И не хотел его получать. Ну на фиг.
        Время тянулось хуже, чем в детстве. Мне казалось, с того момента, как я ходил умываться, прошло часа полтора, а на самом деле - три минуты. Ебануться можно.
        - Так, - сказал я себе. - Все. Харэ бздеть. Щас. Ты. Найдешь свои тапки. Наденешь брюки. Возьмешь гроши. И пойдешь, сука, в магазин за бутылкой. Как миленький. И будешь лечиться. Говна кусок припоцанный.
        Внушение подействовало. По крайней мере, штаны я как-то натянул. И свежую майку. И сунул ноги в резиновые уличные шлепанцы. Но заставить себя открыть дверь, ведущую в подъезд, я не смог, как ни старался. Я почему-то был совершенно уверен, что никакого подъезда там нет. И вообще ничего нет, только душная тьма, как за кухонным окном. Проверить, так это или нет, у меня не хватало мужества, - приблизив лицо к раздолбанной замочной скважине, я тут же отпрянул: таким затхлым, не по-летнему холодным воздухом тянуло из подъезда. Будто его и впрямь не было, только космос, как вокруг какой-нибудь орбитальной станции. Причем такой дурной космос, что в нем космонавту даже звезд не полагается, и вообще ничего.
        Дело кончилось тем, что я сел на пол в коридоре и заплакал.
        - Бля-а-а-а, - тихо, нараспев говорил я сквозь слезы. - Ой бля-а-а-а!
        Вся эта херня совершенно меня вымотала, так что не осталось никаких сил сопротивляться чужим воспоминаниям, и они наконец обрушились на мою голову, как гора песка с самосвала, только не снаружи, а изнутри, откуда обычно не ждешь подвоха, вот в чем подлость.
        Сперва я вспомнил табачную лавку на Покровке, где обычно покупал этот свой
«sweet plum», как раз через дорогу от нашего с Мишкой офиса. И как мы зашивались этой зимой с проектом для экологов, сидели там по ночам, и у меня вечно не вовремя заканчивался табак, часа этак в два-три ночи, когда лавка, понятное дело, была закрыта. Я все собирался купить две пачки и одну спрятать в столе, про запас, а днем почему-то напрочь об этом забывал, - совершенно на меня не похоже, обычно я все мелочи держу под контролем, привычка с детства, слишком часто приходилось собирать вещи и переезжать, с места на место, из города в город, с одного края света на другой, из Казахстана в военный городок под Ютербогом, а из этой райской глуши - в студеный, неприветливый Мурманск, оттуда
        - в захолустную, тоскливую Рязань и, почти там не задержавшись, в сладчайший, сонный, выбеленный солнцем Севастополь; а потом отец наконец вышел в отставку, и переезды закончились, но я к тому времени уже вырос и принялся скитаться самостоятельно, пока не застрял намертво в Москве, которая настолько откровенно не подходит для нормального человеческого существования, что я как-то незаметно для себя там прижился, в полной уверенности, что, конечно же, скоро сбегу, не в этом году, пожалуй, но в следующем - непременно. Я, кстати, не раз убеждался, что почти все мои надолго осевшие в Москве приятели подкармливали свою страсть к перемене мест ровно теми же байками. Впрочем, мне было там неплохо; наверное, только настоящему перекати-полю и может быть хорошо в Москве, все маются, а нам
        - в самый раз: живешь как на вокзале, не зная толком, чем будешь зарабатывать и по какому адресу поселишься в следующем году, каждый день проводишь как минимум два часа в дороге, рюкзак, уходя на работу, собираешь, как в поход, завтракаешь в кофейнях, ужинаешь в кабаках, чем не турист. Ужин я, впрочем, под настроение могу приготовить и сам, а вот завтракать люблю возле нашей конторы, на Покровке, в «Кофе Бине», который всем хорош, кроме досадной необходимости выходить с сигаретой на улицу. Но и это, в конечном итоге, оказалось к лучшему, потому что однажды рядом со мной на крыльце нелояльной к курильщикам кофейни чиркала отсыревшими спичками высокая рыжая женщина с серыми, как мартовское небо, глазами и узкими, сизыми от холода ладонями. Она с таким откровенным любопытством принюхивалась к моему сладкому сливовому дыму, что я не мог не предложить ей попробовать; выяснилось, что ее зовут Лара, и я как-то сразу понял, что нам больше не стоит надолго расставаться, но более-менее убедительно изложить свою позицию сумел только три дня и девяносто восемь эсэмэсок спустя.
        К этому моменту я уже знал, что воспоминания вовсе не чужие, а самые что ни на есть мои. Настолько мои, что непонятно теперь, как я мог обходиться без них целых полчаса, или сколько там прошло времени с тех пор, как я проснулся на продавленном диване в съемной - съемной, конечно же, всего на сутки арендованной, о господи! - квартире.
        Я отнял руки от лица. Обнаружил, что сижу на полу в коридоре, провел рукой по лбу и уже изготовился сказать себе со снисходительным упреком: «А вот не хрен вкусные звериные трупы жрать на ночь в таком количестве», - и тут увидел, что напротив, совсем рядом, на полу сидит какой-то неопрятный пожилой мужик с необъятным брюхом, тонкой шеей и мутными не то с перепоя, не то от бессонницы глазами. Как он сюда попал?!
        В панике я вскочил на ноги, и чужой мужик тоже вскочил, дико вращая глазами и судорожно открывая рот, как рыба, вытащенная из воды; только тогда я понял, что этот пузатый хмырь - мое собственное зеркальное отражение, и вот тут мне стало по-настоящему страшно, а все, что было до сих пор, - пустяки, дело житейское, сон в летнюю ночь.
        Крик перегорел во мне прежде, чем я открыл рот; зазеркальный мужик сполз обратно на пол и тихо, но твердо сказал вслух: «Нет, так не пойдет». А еще какое-то время спустя жалобно спросил: «Это сколько же мне лет теперь?» И почти сразу, свистящим от ужаса шепотом: «А Ларка, выходит, тоже… такая?»
        Надо было пойти и посмотреть на нее - вот прямо сейчас, сразу, не откладывая узнать правду и сдохнуть от нее на месте, а еще лучше - придумать, что со всем этим можно сделать. Всегда можно что-нибудь сделать. Пока человек жив, все поправимо, я точно знаю, я много раз проверял.
        Но я так боялся заходить в комнату, где спала Лара, что вместо этого поплелся на кухню, где, я вспомнил, остались какие-то сигареты; я не понимал пока, являемся мы с пузатым мужиком из зеркала одним целым или все-таки двумя разными существами, которым предстоит смертельная битва за сомнительное удовольствие существовать в этом восхитительном теле, но курить хотели мы оба, и это было куда хуже, чем хотеть курить в одиночку. Поэтому я пошел на кухню, достал из пачки сигарету «LM», чиркнул спичкой, затянулся горьким дымом и тут же, зажимая рот руками, помчался в туалет. Меня вывернуло наизнанку - не то от скверного курева, не то все-таки от страха, но после этого стало ощутимо легче.
        - Здесь, - вслух сказал я, приковыляв на неверных ногах обратно в коридор, - был наш рюкзак. А в рюкзаке - бутылка воды и мой табак. Sweet plum, сладкая слива. Где он? Я точно помню, как ставил рюкзак вот в этот угол, а…
        И еще не договорив, увидел: да вот же он, темно-красный, с белыми и синими звездами, стоит себе на полу, как я его раньше не заметил? Хотя нет, это как раз понятно, не заметил, потому что не было никакого рюкзака, он появился после того, как я вспомнил, куда его поставил. Ага, вода на месте, и табачок, и бумажки, а больше ничего там нет, пусто - наверняка потому, что я вспомнил только про воду и табак. Ничего, ничего, сейчас все исправим. Там еще был пакет с плавками и Ларкиным купальником, и ее кофточка, серая, с капюшоном, и плеер в кармане, а в другом - камера, а в третьем, маленьком, мои темные очки, любимые, янтарно-коричневые, классической формы, «слезки», как говорили у нас в школе, с немного погнутой дужкой, я ее все время выправляю, а она опять гнется.
        Я снова заглянул в рюкзак. Перечисленные вещи преспокойно лежали на своих местах. Я одобрительно кивнул и принялся скручивать сливовую сигарету. Руки дрожали, пальцы не слушались, но это меня больше не пугало, я уже почти знал, что нужно делать, то есть почти верил, что знаю. Но все равно.
        Осталось понять, кто я все-таки такой, подумал я, усевшись на кухонный подоконник. Будет обидно, если на самом деле я и есть тот дядька из зеркала, которому приснился длинный-длинный, очень реалистичный сон про чужую жизнь, в духе даосских историй, «пока варился суп», и все в таком духе. А почему нет, собственно? Что мы знаем о белой горячке, кроме полусотни примерно одинаковых дурацких шуток про зеленых чертей? А ничего. Ровным счетом ничего. Может, и такая бывает белочка. Но тогда получается, вместо Ларки у меня там… Да уж, черт знает кто у меня там вместо Ларки, если так. И сам я, конечно, тот еще подарок. И жизнь мне, надо думать, предстоит «тяжелая, зато короткая», как офисные шутники на плакатах пишут… Так, стоп. Если я - тот мужик из зеркала, откуда бы мне знать про офисных шутников? И Ляо Чжая я, получается, тоже во сне читал? А что ж, может, и нет в природе никакого Ляо Чжая, и офисных шутников тоже нет, и вообще ничего, одна только ложная память и прожорливая мировая бездна за окном. Причем «прожорливая мировая бездна» - это, боюсь, не совсем метафора, вернее, вовсе не метафора. Вот же
она, совсем рядом, руку протяни, дышит, разглядывает меня внимательно, выжидает; еще помоет небось перед употреблением. Или уже помыла.
        - Нет, так не пойдет, - твердо сказал я. - Ты давай не о бездне думай, а о себе. О том, кто ты такой. И что тебе теперь делать. Вариантов немного, выбирай.

«Выбирай» - это было ключевое слово. Я наконец понял, что все сейчас зависит от моего выбора. Как решу, так и будет. Вон когда захотел курить, сразу выбрал тот вариант реальности, в котором красный рюкзак с запасами табака - не сон, а единственная и неповторимая правда жизни. А теперь надо быть последовательным: если есть рюкзак, значит я - его хозяин, а не умученный сивухой пузатый мужик. Так? Так или нет, я тебя спрашиваю?! А если так, ступай в коридор и посмотри на себя в зеркало. И только попробуй увидеть там не того, кого следует, я убью тебя, глупая, трусливая скотина, своими - твоими, конечно же, - руками, так и знай. Хватит уже трястись, пшел в коридор! Кому говорю?
        Когда я увидел в зеркале знакомое лицо - перекошенное от ужаса, с белыми от ярости глазами и пятнами на скулах, но, бесспорно, мое, - я не зарыдал от счастья, не завопил победительно, даже, кажется, не особо обрадовался, только тихонько вздохнул от облегчения, перевел дух - вот именно, лучше не скажешь, перевел стрелки духа, как переводят часы, вернувшись домой из далекого путешествия. Достал из рюкзака бутылку с водой, отпил несколько глотков и пошел в комнату. Осторожно, стараясь не шуметь, улегся на диван, обнял Лару, уткнулся губами в ее затылок, стал говорить почти беззвучно: «Завтра утром мы будем пить кофе на углу, стейки это ладно, дело житейское, а кофе у них обалденный, и там к нему, знаешь, подают такие большие деревянные шкатулки с сахаром и специями, так здорово, нигде больше ничего подобного не видел. Тебе понравится - кофе, шкатулки, и вообще все, поэтому спи спокойно, а завтра, пожалуйста, проснись рядом со мной, очень тебя прошу».
        Я лежал без сна до рассвета, а когда взошло солнце и стало совершенно очевидно, что никакой «прожорливой мировой бездны» за окном больше нет, только ясное небо, серый асфальт и цветные ромашки, окончательно успокоился и уснул, да так крепко, что Лара едва меня добудилась.
        - Ну ты здоров спать, - с искренней завистью сказала она. - А мне всю ночь какая-то жуткая дрянь снилась, совершенно не помню, что именно, но точно дрянь, я та-а-ак обрадовалась, когда наконец проснулась, знал бы ты… И голова трещит, как будто мы с тобой весь вечер самогон жрали. Перегрелась я вчера, вот чего. И ты тоже, да? Выглядишь… скажем так, возвышено.
        - Перегрелся, да, - согласился я. - Ничего, сейчас пойдем пить кофе в
«Стейк-хаус». Они там…
        - Приносят какие-то загадочные шкатулки со специями, - подхватила Лара, - ты мне вчера говорил. Пошли, а?
        Уже потом, когда мы умытые и одетые стояли в коридоре, укладывая в рюкзак зубные щетки, Лара озадачено спросила:
        - А это что такое? Откуда? Вчера их не было.
        Я не сразу понял, что ее смутило, а потом наконец увидел на полу возле трюмо грязно-бурые, в прошлом, надо думать, зеленые резиновые тапочки-вьетнамки, которые… Ну да, чего уж там, врать себе - последнее дело. Те самые, которые я надел ночью, когда решил сгонять в круглосуточный магазин на Софиевскую.
        - Я точно знаю, что никакой чужой обуви тут не было, вчера специально искала какие-нибудь тапки, чтобы босиком по этому полу не ходить, - говорила Лара. - И ничего не нашла. Откуда они взялись? Не понимаю.
        - А, ну так они под диваном валялись, - сказал я. - Вставал ночью в туалет, как-то машинально пошарил и нашел. А потом тут оставил, понятия не имею почему. Спросонок.
        Лара кивнула, полностью удовлетворенная моим невнятным объяснением, и мы наконец вышли во двор, а оттуда - на залитую солнцем улицу, по которой неспешно катилась поливальная машина, окруженная радужным ореолом брызг.
        Никакой надежды
        Это было лучшее лето в его жизни. Так Миша думал тогда и даже потом, пятьдесят пронзительно звонких лет спустя, мог подтвердить: действительно самое лучшее, вне конкуренции, хотя началось оно с разочарования, а закончилось вообще черт знает как.
        Ну то есть началось с того, что Анита, с которой он собирался ехать автостопом в Париж, в последний момент передумала и укатила туда с каким-то толстым старшекурсником, владельцем ослепительно-красного джипа. «Дура, - сказал ей Миша, - от него же пахнет просроченными сосисками», - но, в общем, не обиделся. Он и сам в ту пору руководствовался принципом «все что угодно, с кем получится, и будь что будет», - глупо было бы требовать иного поведения от подружек, даже от тех, кого он знал по именам, - а это уже, как ни крути, близкие, доверительные отношения.
        Миша сперва немного растерялся: у всех свои планы, искать компанию поздно, одному, что ли, теперь стопом ехать? А потом подумал - какого черта, почему бы просто не отправиться домой. Если уж родился в городе у моря, глупо проводить каникулы где-то еще, а мама… ну что мама, вполне можно пережить.
        Мама, впрочем, вела себя вполне по-человечески, только кормила как на убой, но тут у Миши как раз не было возражений, за год самостоятельной жизни его отношение к домашней еде дивным образом переменилось. А как-то за ужином она, смущенно потупившись, призналась, что еще весной решила поехать в круиз с Юргеном, - ты же помнишь Юргена, тот самый, который с моей бывшей работы? Я тут думала-думала, все-таки он симпатичный, и такой круиз - сперва по Средиземному морю, потом через Атлантику в Лиссабон, я еще никогда не была в Лиссабоне. А ты сперва писал, что не собираешься приезжать на каникулы, но в последний момент все-таки приехал, и я теперь не знаю, что делать, как-то неудобно тебя одного тут бросать, все-таки почти три недели, но так хочется, и Юрген обидится… Миша с изумлением понял, что она отпрашивается, как он сам когда-то отпрашивался в кино или в поход с ночевкой, сердце его сжалось от нежности, и он сказал - конечно, поезжай, и Юрген твой клевый, я его помню, он меня на пикнике все время в
«дартс» обыгрывал и радовался как маленький, а потом спохватился и стал поддаваться, ужасно трогательный, а Лиссабон это круто, у нас одна коза учится, десять лет там с родителями жила, фотки показывала - вообще улет. Сказал все это и только потом обрадовался, осознал, наконец, что сулят ему мамины романтические планы: три недели в совершенно пустой квартире, офигеть, вот уж повезло так повезло.
        Он настолько ошалел от незапланированной свободы, что первые четыре дня вообще ничего не делал, только курсировал между домом и пляжем, обжирался мороженым, поливая его ликерами из материнского бара, чуть-чуть, для вкуса, чтобы, ощутив нёбом горечь алкоголя, окончательно убедиться, что детство кончилось, со спокойной совестью включить «Cartoon Network», вытянуться голышом на ковре, уставиться на экран, безмятежно заснуть задолго до полуночи и вскочить на рассвете.
        А на пятый день, рано-рано утром, он встретил на пустом еще пляже Надю. То есть сперва увидел чуть ли не полтора метра ослепительно-шоколадных ног, заинтересовался, пригляделся повнимательней, обнаружил густую пепельную челку, ореховые глаза, восхитительно длинный лягушачий рот - и не устоял, то есть натурально не устоял, плюхнулся на песок в опасной близости от прекрасной незнакомки и, ощущая себя полным идиотом, спросил: как тебя зовут?
        Надя, сразу сказала она.
        Вот это да, обрадовался он, мою бабушку, мамину маму, тоже звали Надя, она была наполовину русская; кстати, это из-за нее меня так по-дурацки назвали - «Миша», но я не в обиде, она такая добрая была, все понимала, никогда не ругалась, читала вслух книжки про рыцарей и мушкетеров, хотя я уже сам умел, а когда она умерла, я ревел как маленький, несколько часов не мог успокоиться, даже кровь носом пошла, чуть «скорую» не вызвали, но все само прошло, неважно, в общем… Я что хотел сказать, бабушка Надя говорила, что по-русски ее полное имя означает
«надежда», и твое, значит, тоже. Надежда. Круто, да?
        Круто, согласилась шоколадная-длинноногая, дунула, убирая с глаз мокрую пепельную челку, поглядела на него очень внимательно, и Миша вдруг понял, что она согласится на все, то есть вообще на все, не только в постель к нему прыгнет не задумываясь, но и в космос с ним полетит, если вдруг выяснится, что срочно надо в космос, а если не надо, обойдется без космоса, не будет ныть - когда уже, когда, мне на земле скучно… Но решил, с космосом потом разберемся, начинать надо с малого, например, с мороженого; судя по выражению ее лица, это был хороший выбор. Мороженое, как потом выяснилось, Надя любила даже больше, чем он сам.
        Они отправились к Мише домой еще до полудня; у подъезда столкнулись с глухонемой карлицей Верой из соседней квартиры. Миша очень боялся ее в детстве, в ту пору Вера была помоложе, выступала в цирке и каждый вечер водила к себе любовников, таких же лилипутов, как сама, а потом часы напролет страшно-страшно выла и мычала за стеной, пока Миша трясся под одеялом, прокручивая перед внутренним взором все памятные сцены из ужастиков, которые мама запрещала смотреть, зато папа, когда забирал его на выходные, обязательно показывал - не то назло маме, не то сам их так любил, что ни дня вытерпеть не мог, этого Миша до сих пор точно не знал.
        Ни цирковые карлики, ни тем более любовные стоны уже давно не пугали Мишу, но Веру он все еще по привычке побаивался и встречу с ней считал чем-то вроде дурной приметы; она отвечала ему равнодушной неприязнью. Обычно у Веры было такое выражение лица, словно она с детства питалась дохлыми собаками и твердо знала, что делает это ради спасения человечества, но, увидев Надю, она вдруг заулыбалась до ушей и сделала какие-то свои глухонемые знаки, Надя ей ответила такими же знаками, и тогда Верина улыбка стала по-настоящему ослепительной, даже Мише достался ее край, жгучий, как солнечный луч, проникший в темную комнату сквозь невидимую прежде щель. У меня тетка глухонемая, объяснила потом Надя, мамина сестра, она со мной сидела, пока родители были в разъездах, вот я и выучилась - ну как, не то чтобы выучилась, но, по крайней мере, вежливо поздороваться могу, а для них это знаешь как важно, их же обычно никто не понимает, совсем.
        Потом уже, позже, до Миши дошло, что это был единственный случай, когда Надя что-то рассказала о себе - в смысле, о своей прошлой жизни. Это не казалось ему странным, даже нравилось - ясно же, что раньше у нее была совсем другая жизнь, и у него тоже, хорошая, конечно, но бессмысленная, а теперь они встретились, и все это не считается, потому что наконец-то началось настоящее. Он был настолько в этом уверен, что никогда не спрашивал Надю, как теперь все будет. Как-нибудь будет, думал он, самое трудное мы уже сделали, встретились, остальное само уладится, потом, не сейчас, сейчас - каникулы.
        До возвращения матери оставалось два дня, но беспокоиться было не о чем, Надя сказала, что сняла комнату возле моря до конца лета, хозяйке все равно, одна она там будет жить или не одна, да хоть впятером, вот он и не беспокоился, только решил, что надо перебраться заблаговременно, а то с мамы станется приехать на день раньше, прежде за ней такой водилось: скажет, что вернется из гостей около полуночи, а сама в десять тут как тут, с проверкой, нечестно, ну кто так делает. Но теперь он был умный, так что они с Надей как следует прибрались в маминой квартире, Миша положил в рюкзак лэптоп, плавки, зубную щетку, пару футболок и запасные джинсы, и они отправились обживать Надину комнату. Практически на пляже, говорила она, давно надо было тебя туда утащить, но у вас такая ванная, такая! И стиральная машина, а там нет, ужасно лень руками стирать, даже когда только купальник…
        Ой, купальник, виновато сказала Надя, когда они вышли на улицу, Мишенька, я же купальник постирала, и теперь он висит у вас в ванной, твоей маме это вряд ли понравится, давай я вернусь, возьму, нет-нет, ты тут постой, ты же на лифте любишь кататься, а я пешком, бегом, быстро, да?
        Она всегда поднималась на шестой этаж пешком, и Мишу за собой тащила, не давала вызвать лифт; носиться туда-сюда по лестницам ему было лень, а запасной ключ от квартиры он выдал Наде на второй, что ли, день, поэтому кивнул, присел на ступеньку, достал из кармана телефон и принялся набивать дежурную эсэмэску для мамы: «Погода хорошая, я загорел, а ты как, Юргену привет». Немного подумал и написал университетскому приятелю; телефон тем временем утробно захохотал, оповещая о новом сообщении, мама сразу же ответила, можно подумать, что ни черта она не гуляет и не купается, а сидит целыми днями в каюте с аппаратом в руке, приготовившись оперативно отреагировать на всякий экстренный вызов традиционным:
«Я тебя люблю». Пришлось написать: «И я тебя тоже», - чтобы не обижалась; короче, пока он разбирался с записками, прошло минут десять, даже немного больше, и Миша не то чтобы забеспокоился, просто подумал, что Надя, по идее, уже давно должна была вернуться, она же как молния носится, перепрыгивает через три ступеньки, и еще вопрос, можно ли обогнать ее на лифте; кстати, вот надо было воспользоваться случаем и проверить, а не строчить тут эсэмэски эти дурацкие, пока она там зачем-то одна, без него.
        Еще через пять минут он набрал Надин номер: «Абонент недоступен, попробуйте позвонить позже», - сказал противный механический голос, и вот тогда Миша начал беспокоиться по-настоящему, потому что телефон она с утра зарядила, вернее, он сам зарядил ее телефон, так что батарейка сесть никак не могла. Что там у нее происходит, какого черта.
        Он вернулся в подъезд, вызвал лифт, дождался, а потом все-таки пошел пешком, чтобы не разминуться с Надей, которая наверняка сейчас выйдет. А телефон - ну что телефон, она, между прочим, сесть на него могла или даже в унитаз уронить, всякое случается; потому и задержалась, наверное, что спасает сейчас пострадавший аппарат, не знает, что я могу ей свой старый отдать, все равно не нужен, ну или даже отдам этот, а себе возьму старый, думал он; где-то в районе четвертого этажа Миша уже искренне верил, что поломка Надиного телефона - единственная неприятность, которая грозит им обоим сегодня и вообще всегда. К шестому этажу оптимизм его окончательно окреп, но, охваченный каким-то суеверным предчувствием, он не стал звонить, открыл дверь своим ключом, немного удивился: вместо того чтобы просто захлопнуть дверь, Надя заперлась изнутри, на все четыре оборота, интересно зачем. Вошел и нетерпеливо позвал с порога: эй, где ты там? Что стряслось? Служба спасения прибыла! Но ответом ему была тишина. Даже не столько сама по себе тишина, сколько хорошо знакомое с детства, а потом благополучно забытое чувство
пронзительного одиночества, которое всегда появляется, если окажешься один в пустой квартире, еще не знаешь, что она пустая, а уже ощущаешь, и это, казалось ему в детстве, самое страшное, что только может быть. Позже он, конечно, пересмотрел эту свою позицию. Но мало ли что он там пересмотрел, сейчас Миша оказался один в пустой квартире, и твердо знал - это и есть самое страшное, что только может быть. Почти не осознавая, что делает, он заглянул в ванную, обошел комнаты, распахнул все шкафы, добросовестно заглянул под все диваны - никого, но это было ему известно и до осмотра. Он вернулся в холл, некоторое время тупо разглядывал ключ, брошенный на виду, в самом центре ковра, вышел в подъезд, убедился, что их шестой этаж как был последним, так и остался, и никаких тайных ходов на крышу, о которых он мечтал в детстве, по-прежнему нет, огляделся, зачем-то прижал ухо к соседкиной двери, прислушался - гробовая тишина, всегда бы так, - зашел обратно, запер дверь, сел на пол, набрал Надин номер, и когда из трубки опять зазвучал вежливый скрежет автоответчика, заплакал как маленький, горько, навзрыд. Плакал,
но телефон из рук не выпускал, нажимал кнопку снова и снова, в тайной надежде, что, проявив непростительную, позорную слабость, каким-то образом оплатил счастливый конец этой идиотской истории, так что сейчас Надя возьмет трубку, и все как-нибудь разъяснится, по крайней мере, он узнает, что она жива и здорова, а это главное, остальное как-нибудь уладится само.
        Часа через три аппарат пискнул и умер - батарейка разрядилась окончательно. Пришлось брать себя в руки, доставать из рюкзака зарядное устройство, возиться с проводами и розетками, потому что без связи нельзя оставаться ни на секунду: вдруг Надя позвонит сама? Или хотя бы включит свой чертов телефон, ну же, ну, давай, пожалуйста.
        Ближе к вечеру Миша понял, что так не годится, еще немного, и он, чего доброго, по-настоящему сойдет с ума; вряд ли это будет так же забавно, как в анекдотах про психов. Он ничего не мог делать, только сидеть на полу, крутить в руках телефон, набирать Надин номер, ждать ответа, давать отбой, снова нажимать кнопки, снова ждать. Тогда он решил для разнообразия набрать какой-нибудь другой номер и долго думал чей. Обсуждать происшедшее ему не хотелось - вообще ни с кем. Но и молчать было невыносимо, поэтому он позвонил отцу, все-таки родной человек и одновременно почти незнакомый, темная лошадка, никогда не знаешь, о чем с ним говорить и как он отреагирует; сейчас, с удивлением понял Миша, это, наверное, лучше всего.
        Папа, сказал он, тут такое дело, я даже не знаю, с чего начать. Но все-таки как-то начал и рассказывал долго, путаясь и сбиваясь, перескакивая с одного на другое, но главное отец все-таки понял, потому что спросил: ты где? Дома? Один? Мама еще не вернулась? Только послезавтра? Ладно, тогда я сейчас приеду, я тут рядом совсем, нормальный кофе в доме есть? Растворимый?! Поразительно. Куда катится мир.
        Явился через четверть часа, собранный и деловитый, с бутылкой коньяка под мышкой, пакетом молотых кофейных зерен в кармане и курительной трубкой в зубах, тут же отправился на кухню варить кофе, дескать, целый день об этом мечтал, не могу больше ждать, а ты рассказывай давай, с самого начала. Что за девочка? Где ты с ней познакомился? Документов, конечно, не видел, дома у нее не был, с родственниками не знаком? Ясно. Даже не буду говорить, что ты дурак, потому что сам такой же - был, есть и буду. Еще ни у одной барышни ни разу документов не потребовал, веришь, нет? Ладно, теперь выпей пятьдесят граммов коньяку, больше не дам, но пятьдесят граммов обязательно, и кофе возьми, мало ли что не любишь, считай - лекарство. Пей, а я пока посмотрю, что у вас тут делается. И ты тоже посмотри как следует, в доме ничего не пропало? Не рычи на меня, еще и не такое бывает, ну что ты как маленький, ей-богу. И учти, чем скорее ты все проверишь, тем раньше мы с негодованием отметем мою циничную версию. Давай, давай, это в твоих интересах.
        Конечно, в доме ничего не пропало, кроме пульта от телевизора, который, впрочем, нашелся потом в маминой пантуфле. Мише показалось, отец рад этому даже больше, чем он сам, хотя виду не подает. Хорошо, говорит, извини, пожалуйста, знал бы ты, сколько я за свою жизнь прочитал детективов, а там загадочные красавицы почти всегда оказываются аферистками. И кстати о детективах, когда ты вошел, окна были открыты, или это уже ты их открыл? Это важный момент.
        Окна были закрыты, мы их вместе закрывали, когда уходили, все… или не все? Не знаю, не помню. Неважно. Даже если бы она вылезла в окно, что потом? Это шестой этаж, папа, и если бы она стала спускаться во двор по веревке, сплетенной из рваных простыней, я бы заметил, верь мне.
        Отец слушал, кивал, соглашался, был задумчив и даже рассеян, таким Миша его еще никогда не видел, прежде ему казалось, отец - человек-стрела, вечно летит куда-то, увлекая за собой любого, кто оказался рядом, даже его, не делая скидки на возраст; разговаривать с ним было непросто и вполне бессмысленно, в зависимости от настроения, отец соглашался не вникая или возражал не дослушав. Но сейчас он слушал очень внимательно, а сам помалкивал, разглядывая то свои руки, то стремительно лиловеющее небо за окном.
        Ну, смотри, наконец сказал он, мертвого тела здесь совершенно точно нет, ни в доме, ни внизу, ключ на ковре, все вещи на месте. Это уже хорошо, никакой уголовщины, сплошная безнадежная мистика, потому что лично я совершенно не понимаю, куда могла деться твоя Надя, даже если окна были открыты, шестой этаж это действительно серьезно, задача для Человека-Паука, ну не смотри на меня так, я просто стараюсь тебя развеселить, я не знаю, как себя вести и что говорить, я впервые в жизни в такой ситуации, у моих сыновей никогда раньше не исчезали девушки, у меня и сыновей-то никаких нет, кроме тебя, так получилось.
        Миша не улыбнулся, но подумал: как же все-таки хорошо, что я ему позвонил.
        Полицию вызывать, по-моему, бессмысленно, говорил отец, особенно с учетом того, что ты не знаешь ни имени, ни адреса своей пропажи, вообще ничего, за что можно было бы зацепиться; в лучшем случае они тоже глупо пошутят про человека-паука, а с тебя на сегодня хватит. Поехали лучше ко мне, что скажешь? Я бы не хотел в такой момент остаться один и тебе не советую.
        Спасибо, сказал Миша. Я, да, не хочу один. Не хочу здесь оставаться. Она же позвонит, если появится, правда?
        Отец кивнул и одновременно пожал плечами, честно давая понять, что не верит в такой исход, но вслух ничего говорить не стал, и за это Миша был ему благодарен даже больше, чем за гостеприимство.
        Дома у отца было непривычно чисто и пусто. Уезжаю, сказал он, в Африку, предложили смешную работу, скоро уже, собирался на днях позвонить, рассказать, все откладывал, ты же знаешь, как я не люблю звонить. Они допили откупоренный коньяк, но Миша вообще ничего не почувствовал, хотя обычно пьянел быстро, зато отца под конец немного развезло, он окончательно утратил сходство с летящей стрелой, развалился в кресле, мышцы лица расслабились, речь стала медленной, а логика - вполне очевидной, Миша никогда прежде его таким не видел; собственно, ничего удивительного, они выпивали вместе в первый раз.
        Я прожил на свете пятьдесят два года, говорил отец, и знаешь, твоя история - это, пожалуй, первое совершенно необъяснимое событие, произошедшее - ладно, пусть не на моих глазах, но почти. Я же вижу, что ты меня не разыграл, какой из тебя актер, ты врать-то до сих пор толком не научился и не научишься уже, я так думаю. Но я о другом хотел, сейчас, дай сосредоточиться, - а, вот. Твоя девушка исчезла, была - и нет, никакой Нади, никакой, стало быть, надежды хоть что-то понять, зато ты теперь совершенно точно знаешь, что чудеса случаются, не ухлопаешь, как я, всю жизнь на сомнения. Это какое-то неправильное, дурацкое чудо, возразил Миша. Тогда уж лучше вообще никаких чудес не надо, обойдусь. Это, понимаешь, просто нечестно, когда так: утро, солнце светит, мы рюкзак к ней домой отнести собирались, а потом на пляж, ничего особенного, просто еще один хороший летний день, и тут вдруг такое, как выстрел из-за угла, бах - и ничего нет, никакой Нади, никакой надежды, вообще ничего.
        Ну как ничего, заулыбался отец, солнце все-таки осталось, и пляж на месте, даже лето еще не закончилось, и ты сам тоже есть, хоть и не слишком сейчас этим доволен, я понимаю, но ты учти, жизнь длинная, и когда-нибудь она тебе снова понравится, я точно знаю.
        Я и сам знаю, что когда-нибудь понравится, согласился Миша, но не завтра и не послезавтра… слушай, неужели такое может быть, что она просто исчезла? Надя, я имею в виду. Куда-то же она все-таки делась. Где-то она сейчас есть?
        Может, есть, а может, и нет, пожал плечами отец, а может, она просто была бессмертная фея, как в средневековых китайских новеллах, ты небось не читал, я тебе сейчас дам, все равно ведь не заснешь. Все равно не засну, согласился Миша, но, прочитав первые четыре истории про бессмертных китайских фей, бесстыдно соблазнявших способных студентов, уснул как миленький и спал почти до полудня.

* * *
        - Надя, - говорит он. - Надя?
        А сам белый как стена, и губы дрожат. А бабка Рада смеется, заливается, так что склянки на полках звенят. Говорит: «Что, не ждал?» - и опять смеется, и этот турист в бейсболке тоже улыбается, криво, неуверенно, краешком рта, и тогда бабка Рада говорит: «Хорош, хорош, еще краше, чем был!» - и ведь не врет, действительно красивый старик, как из кино, приятно на него смотреть, особенно теперь, когда глаза больше не пучит и губы подобрал.
        - Ну, чего уставились? - говорит бабка Рада покупательницам. - Это мой старинный дружок. У всех людей есть старые приятели, и у меня есть, что тут удивительного?
        Удивительного, конечно, ничего. Но поговорить теперь еще долго будет о чем - вспоминать, рассказывать, показывать в лицах, всплескивать руками, гадать, шептаться: «Он ее Надей назвал! Представляете, нашу Раду - Надей?! А она даже бровью не повела. И что теперь думать?» Годами можно судачить об этом происшествии, а кумушкам только того и надо, ну и пусть их, лишь бы в лавку заходили почаще, хотя бы из любопытства, благо от бабки Рады еще никто с пустыми руками не уходил, она свое дело знает.
        У бабки Рады волосы в юности были пепельные, а теперь светятся, как белое золото. У бабки Рады желтые глаза - прежде были карие, а с годами выцвели до прозрачной янтарной желтизны. У бабки Рады тонкие руки, длинные ноги, гибкое тело, смуглая кожа и пронзительный птичий голос, стоит ей заговорить - на другом конце улицы слышно. Никому в голову не пришло бы называть ее «бабкой», если бы не четверо взрослых внуков, - поглядишь на них, и ясно, кто же, как не бабка, даром что скачет козой по горам и по деревьям лазает как мальчишка, когда черешня поспеет.
        В лавке бабки Рады всегда сумрак, всегда прохладно. Это хорошая приманка, большой соблазн для покупателей, жителей города, где солнце светит триста дней в году, а все шестьдесят пять ливней приходятся на короткую зиму - они, собственно, и есть зима. В лавке бабки Рады пахнет можжевельником и сандалом, здесь всегда есть домашний лимонад, в жару - со льдом, в дождь - с барбадосским ромом. На полках шкатулки с чаем и склянки с бальзамами, на стенах расписанные вручную шали и тяжелые низки самодельных бус, на прилавке пирамиды темного сахара, свежее печенье, коробки с шоколадом и марципанами. Но все это пустяки, не товар - так, баловство, просто что-то должно быть на виду, вот она и выставила, а главная сокровищница бабки Рады - в задней комнате, куда никому хода нет. Там, уверены соседские дети, под половицей зарыт пиратский клад. Там, утверждают их матери, вход в катакомбы, прямиком к тайникам контрабандистов. Там, шепчутся их бабки, стоит сундук, в сундуке сидит пленный албанский экстрасенс, все ее желания исполняет, ясно же, кто такая Рада и чем она занимается, когда никто не видит.
        Тем не менее в задней комнате, за лавкой, просто склад. Бабка Рада не любит пускать туда посторонних. Никаких тайн, ни лазеек в катакомбы, ни клада под половицей, ни даже плохонького пленного экстрасенса, просто это ее территория, а значит, чужим тут делать нечего. От них только суета и беспорядок. Рада запаслива и умна, она прожила долгую жизнь, она хорошо знает своих соседей и вообще всех жителей городка, она догадывается, что им может понадобиться в ближайшее время, и никогда не ошибается, или почти никогда. Поэтому когда очередной покупатель спрашивает: «А нет ли у вас, часом, полосатых чулок (пуговиц красного стекла, шотландского виски, электронной карты города Мюнхена, доски для игры в маджонг с невидимыми партнерами, соленого арахиса, венецианской маски, зарядного устройства для электрофольксвагена, синей шерсти, золлингеновских ножей, зеленого берилла на десять гигабайт, желательно в кольце, размер семнадцать с половиной)?» - Рада идет в заднюю комнату и какое-то время спустя появляется с искомым товаром. Все думают, чудеса, ан нет, просто коммерческое чутье, умелая работа с информацией и
житейская сметка.
        - Садись, - говорит она гостю, ласково подталкивая его к плетеному стулу. - Сюда садись. В стакане лимонад, пей. Рому плеснуть? Куришь? Смотри-ка, выучился. Тогда кури, у меня можно. Погоди, я сейчас. Да ну тебя, куда я денусь? Никуда не денусь. Ну мало ли, что тогда. У меня тут лавка, внуки, розы не политы, ты что. Ну вот те крест, не исчезну. Клянусь.
        Идет в заднюю комнату, подносит ко рту ладонь с вживленным коммуникатором. Несколько секунд раздумывает: кого из внуков вызвать? Яся, понятно, в Риме, у Матиаса экзамены скоро, не надо его дергать, Анна хвасталась вчера, ей заказ дали, занята девка по горло. Остается Миша. Приехал, называется, отдохнуть, бедный ребенок.
        - Миша, - говорит она, почти касаясь ладони губами, - у меня тут такой гость, такой гость. Твой тезка, между прочим. Долго объяснять, потом расскажу. А пока поверь на слово, такой гость раз в жизни бывает, да и то не у всех. Посидишь в лавке до вечера? Если не можешь, я выкручусь, но… Спасибо, ребенок. Ты моя радость. Проси что хочешь.
        - Ловлю на слове. Разрешишь мне еще и завтра в лавке посидеть? - спрашивает внук. - Ну что ты смеешься, я серьезно говорю. Твоя лавка - лучшее место в мире. Когда я остаюсь там на хозяйстве, чувствую себя великим волшебником, тайным агентом и наследным принцем одновременно. Я сейчас.
        - Видишь, - говорит Рада гостю, - никуда я не делась, не сбежала и не собиралась, ты что. Сейчас внук придет, Мишенька, твой тезка, в честь тебя назвали, еле-еле детей уломала, говорили, дурацкое имя, что они понимают, ну вот, он посидит тут, а мы в сад пойдем, у меня там розы цветут, кресла удобные и стол, давай-ка я кофе сварю, пока все равно ждем, ты же пьешь кофе? Доктора не запретили? Вот и правильно, что не ходишь к ним, нечего тебе у докторов делать, у тебя на лбу написано, что здоров как бык, а что нога болит, так ты не беспокойся, это ничего страшного, это ты в свое время спортом перезанимался, уж не знаю каким… Ну как - откуда знаю? Вижу. Да ну тебя, сам ты колдун. Просто некоторые вещи сразу видно, а другие тоже видно, но не сразу, ты поживи с мое, поймешь. Что значит - уже пожил? Держи карман шире. Я почти на девять лет старше. Ну мало ли, что ты не знал, ты вообще ничего про меня не знал и до сих пор не знаешь. Не обижайся, я же не говорю, что не узнаешь. Узнаешь. Сейчас, сейчас, кофе сварится, Мишенька придет и… А вот и он.
        Тощий долговязый юноша с выбеленными солнцем волосами, глазами цвета штормового моря и облупленным носом стоит на пороге, улыбается до ушей.
        - Печенье грязными руками не брать, малышне не больше одной ириски на рыло, деду Иштвану ром в долг не давать, калейдоскопы лежат под шкафом, если будут спрашивать рубиновые словари, сказать, что привезут на следующей неделе, - скороговоркой рапортует он. - Видишь, я все помню.
        - Мишенька, - говорит Рада, - чудо мое, если бы ты был чужой ребенок, я бы тебя украла.
        Уже потом, в саду, разлив по чашкам кофе, раскурив короткую черную сигариллу, говорит гостю так же ласково, как внуку:
        - Мишенька, как же я рада, что ты меня нашел.
        - Да я, в общем, давно перестал искать, - вздыхает тот.
        - Потому и нашел, что перестал. Это же верный способ: когда что-то потеряется, надо сперва поискать немного, для очистки совести, а потом махнуть рукой, наплевать, забыть. И тогда оно непременно найдется, рано или поздно…
        - Так или иначе, да-да, - недобро ухмыляется гость. - Я все твои присказки дурацкие помню до сих пор, представляешь? Куда ты тогда исчезла, Надя?
        - Я вообще-то Рада, имей в виду. Ну что ты так смотришь? Можно подумать. Когда ты спросил, как меня зовут, мне вдруг захотелось сказать «Надя». Я, может, только потому и ответила тебе тогда, что ужасно хотела сообщить всему миру свое новое имя. И решила начать с тебя, раз уж спрашиваешь. Я бы, может, на месте умерла, если бы промолчала. Лопнула бы - пум! - и все.
        - Чучело ты все-таки, - нежно говорит гость. - Самое прекрасное в мире чучело. Никогда больше ничего подобного не видел. Хотя искал, как ты понимаешь, целеустремленно. Куда ты тогда исчезла? Я же с ума сходил, а может, и сошел, не знаю, такие вещи со стороны виднее.
        - Не было тебе тогда с чего сходить, - смеется бабка Рада. - Какой ум, откуда? Тебе же семнадцать лет было, Мишенька.
        - Почти восемнадцать. Две недели всего оставалось до дня рождения. Я думал, мы его вместе отметим.
        - Прости, мой хороший. Но мне все равно уезжать надо было. Не исчезла бы в тот день, уехала бы на следующий. Ничего не могла поделать, такая жизнь. Это я только с виду была такая волшебная девочка, вертихвостка, ветер в голове, а от работы никуда не денешься, и сына надо было от бабушек-дедушек забирать, ему же в школу… Ты бы упал, наверное, если бы тогда узнал, да?
        - Я и сейчас упал бы. Но уже сижу. Хорошие у тебя кресла. Ты мне скажешь, куда ты тогда исчезла? Я так ничего и не понял. Потом отец приехал и тоже не понял. Сперва думал, в окно, но потом увидел, что оттуда никак не выберешься. Шестой этаж все-таки.
        - Тем не менее он угадал. Подумаешь, шестой этаж, ты просто не знал, а я же цирковая девочка была, Мишенька, воздушная гимнастка, мне этот твой шестой этаж
        - тьфу. Я бы и сейчас с закрытыми глазами все повторила, только где он, твой дом, снесли уже небось или стоит?
        - Стоит, что ему сделается. Так ты циркачка? С ума сойти.
        - Не с чего тут с ума сходить, Мишенька. Подумаешь, циркачка. Еще и не так люди на хлеб зарабатывают. Мы в твой город на гастроли приехали, а я потом осталась еще на месяц, договорилась, что без меня обойдутся, я перед этим пять лет без отпуска, света белого не видела, ай, неважно! Важно, что они уехали, а я осталась, сняла комнату, валялась на пляже, а тут вдруг ты, такой красивый. Какой же ты красивый был, Мишенька, никогда таких не видела, ни до, ни после, я по уши втюрилась, сразу и навсегда, сказал бы: летим со мной в космос, - и полетела бы не раздумывая.
        - Как же, в космос. Ты на земле-то со мной оставаться не стала, сбежала. Неужели просто по стене вниз спустилась? Как-то не могу представить.
        - Да ну тебя, зачем вниз. Я к твоей соседке Вере в окно залезла, вернее, в форточку, у нее форточка была открыта, я заранее посмотрела. Ее, слава богу, дома не было, а если бы и была, не стала бы шум поднимать, она же меня знала, ни одного нашего выступления не пропустила, потом за кулисы приходила знакомиться, тосковала без цирка, а я одна из всей труппы язык глухонемых знаю, - представляешь, как она меня полюбила? Ни за что не выдала бы, хоть режь ее. Она вечером домой вернулась, я ей все объяснила, мы посидели тихонько, до ночи, и я пошла к себе, собираться, у меня же билет на поезд был, отпуск заканчивался, а тут еще Тима в школу надо отдавать, в первый класс, значит, дома без меня никак, и что прикажешь делать?
        - Например, все это мне рассказать. Не приходила в голову такая идея?
        - Приходила, конечно. Я собиралась и все откладывала, потому что - ну, расскажу я тебе, и что дальше? Ты же маленький еще был, Мишенька. И глупый. Потому что умных семнадцатилетних мальчиков вообще не бывает.
        - Глупый так глупый. И что? Все равно не понимаю, зачем было убегать?
        - Ну как - зачем. Ты сам подумай. Все равно ничего бы у нас не получилось. Такие романы хороши, если вокруг вечное лето и мама никогда не приедет, а в кармане всегда есть мелочь на мороженое. Или на необитаемом острове - о, на необитаемом острове мы были бы очень счастливы… и умерли бы в один день, так и не справившись с постройкой хижины. А в реальной жизни все закончилось бы быстро и печально, а даже если не очень быстро, все равно печально, поверь мне на слово. Я все время об этом думала, хорошо, что ты мысли читать не мог, потому что безмятежно улыбаться я, знаешь, приучена в любой ситуации, даже когда висишь под куполом цирка вниз головой и готовишься прыгать на другую трапецию… Неважно, Мишенька. Важно вот что. Меня вдруг осенило: если я ничего не стану объяснять, а просто исчезну, так будет лучше для всех. Ты был такой красивый и такой глупенький, я любила тебя больше жизни и хотела - раз уж все равно ничего нам не светит - остаться в твоей памяти необъяснимым чудом, а не симпатичной взрослой теткой, с которой было прикольно трахаться, пока не закончились каникулы.
        - Ерунду ты говоришь. Ты осталась бы в моей памяти необъяснимым чудом, даже если бы выяснилось, что у тебя пять классов образования, три мужа, семеро детей и свиноферма под Брауншвейгом. Ты - это ты, достаточно было на тебя посмотреть, и все остальное утрачивало значения.
        - Это ты сейчас так говоришь, - смеется Рада. - После того, как пятьдесят лет вспоминал девочку Надю, которая была прекрасна, как волшебная фея, и исчезла бесследно, как фее и положено.
        - Мне, между прочим, в ту ночь отец дал почитать китайские народные новеллы. Про бессмертных фей, лисиц-оборотней и прочую прекрасную нечисть. Сказал, может, это и есть разгадка. И кажется, не шутил. Я, знаешь, тоже поверил, или почти поверил, по крайней мере, к концу книги окончательно понял, что ты не вернешься, нет у меня больше никакой Нади, и никакой надежды тоже нет. Но к тому моменту так влюбился в эти китайские истории, что перевелся в другой университет, где была хорошая кафедра востоковедения. Кстати, ни разу об этом не пожалел.
        - Ну и дела, - смеется Рада. - Так и знала, что от моего исчезновения тебе будет больше пользы, чем вреда! У тебя же была хорошая жизнь, правда, Мишенька?
        - Хорошая, да. Была и до сих пор есть. - И, помолчав, добавляет: - Никакой надежды, но очень, очень хорошая жизнь.
        - Вот видишь, - говорит она. - Вот видишь.
        ЖД-До
1
        Вокзал, к пешеходному мосту, - говорю я таксисту, потому что знаю: мой поезд всегда останавливается на пятой платформе, выход только через пешеходный мост, лестница упирается прямо в пограничную будку, это же главное хобби двуногих бескрылых - проверять друг у дружки документы, поэтому государственных границ все больше, чуть ли не каждый день что-нибудь новенькое, это вообще удивительно, что из подъезда на улицу можно выйти просто так, ни единой бумажки никому не показав, счастье, натурально.
        Но я не об этом, конечно. Я говорю таксисту: вокзал, пешеходный мост, - а он отвечает: лучше я вас к центральному входу подвезу, так будет удобнее, и я от удивления соглашаюсь, не переспрашиваю ехидно, кому именно это будет удобнее, а говорю - ладно, поехали, и мы едем. От нечего делать разглядываю приборы: спидометр, тахометр, счетчик, отмеряющий число монет, с которыми мне предстоит расстаться, одной-двумя дело уж точно не обойдется - три, четыре, пять, и это далеко не конец пути.
        Мы останавливаемся на перекрестке с главной дорогой, ждем, очень долго ждем, это противный перекресток, большой поток машин, а светофора нет, поэтому я всегда езжу по параллельной улице, на том перекрестке светофор есть и работает исправно, странно, что таксист не свернул пораньше, впрочем, его проблемы, он же за рулем, а мне какое дело. Мы все еще стоим, как распоследние болваны, поэтому я перевожу взгляд со счетчика на часы, я пока не опаздываю, но почему бы не поглядеть на часы, если уж они тут есть, а разглядывать спидометр мне надоело. Пятнадцать часов двадцать минут восемь секунд. Ладно, хорошо, время у меня действительно есть, можно не дергаться. Пятнадцать часов двадцать минут семь секунд. Пятнадцать часов двадцать минут шесть секунд. Сколько-сколько?! Нет, погодите, сколько там секунд? Пятнадцать часов двадцать минут одна секунда. Пятнадцать часов девятнадцать минут пятьдесят девять, нет, уже пятьдесят восемь секунд, так-то.
        Часы в салоне машины идут назад.
        Это чтобы не опаздывать, - говорит таксист, перехватив мой взгляд. Я киваю, дескать, понятно, а как же, чтобы не опаздывать, да. Ясное дело.
        Люди вечно опаздывают, вызывают такси слишком поздно, - добавляет он пару минут спустя. Мы уже благополучно проскочили перекресток и приближаемся к вокзалу. Я, не мигая, смотрю на часы. Пятнадцать часов семнадцать минут тридцать секунд, так-то. Наконец достаю из кармана телефон, потому что надо все-таки свериться, интересно же. Пятнадцать часов шестнадцать минут на моем телефоне, совершенно замечательно, особенно если учесть, что такси было заказано на пятнадцать двадцать, это сколько же мы едем, ага, минус четыре минуты, ну-ну.
        В пятнадцать четырнадцать он высаживает меня на вокзале, у центрального входа, как и договаривались. Что я тут делать-то буду целых полчаса, интересно?
        И, кстати, да, центральный вход действительно удобнее, потому что пятую платформу, оказывается, ремонтируют, так что пограничная будка временно переехала на вторую, выход из подземного перехода, а с пешеходного моста туда не попадешь, сомнительное было бы удовольствие с саквояжем и сумкой по лестницам скакать, это правда, хотя времени у меня, конечно, куча, сколько там? Пятнадцать часов двадцать минут, мои часы снова пошли вперед, слава тебе, господи, значит мне не придется сутки ждать вчерашнего поезда, вот и славно, пойду на перрон, порадую пограничников видом своего паспорта, а потом покурю, что ли, дождусь как-нибудь, дурное дело нехитрое.

2
        Ты звонишь мне, и я в некоторой растерянности, потому что, наверное, надо рассказать что-то интересное, а что интересного может случиться в поезде, который едет себе и едет через белорусские леса, практически без остановок, а если бы даже и с остановками, толку-то.
        Но ты звонишь, вместо того чтобы написать sms, лень тебе писать, я понимаю, но мне-то теперь как выкручиваться? Надо что-то рассказывать, но если я примусь описывать заоконные пейзажи, весьма однообразные, это будет, мягко говоря, не в моем стиле, и ты подумаешь, что у меня что-нибудь не так, станешь, чего доброго, отравлять кровь беспокойством, а у меня все так, поезд едет, и ничего не происходит, то есть вообще ни-че-го.
        Но надо рассказывать что-нибудь, срочно, и тогда я говорю, ни с того ни с сего: прикинь, тут в соседнем купе оперная певица едет, она только что распевалась, вот только сейчас замолчала, круто, да? Ты улыбаешься - я вот просто ухом своим левым, к которому трубка прижата, чувствую, как ты улыбаешься, уху от этого немного щекотно, и я тоже улыбаюсь, и мы еще десять минут транжирим деньги, у OMNITEL дорогой роуминг, кажется, дороже, чем у русских операторов, ну или не дороже, а почти такой же дорогой, но все равно запредельный какой-то, но нам плевать, мы обсуждаем мою несуществующую оперную певицу, которая - надо же! - распевается вот прямо в поезде, молодец, не стесняется, надо значит надо, и ты спрашиваешь: она толстая? Мне почему-то становится немного обидно - как так толстая? С какой стати толстая? И ничего она не толстая! Мало ли что оперная певица, подумаешь, дурацкий какой стереотип. Нет, что ты, говорю, наоборот, худая, но не миниатюрная, а жилистая, с мощной шеей, сильная, это сразу видно. И при всем при том красавица, высокая, загорелая, копна смоляных кудрей, нет-нет, совсем не молодая,
но прекрасная, Кармен да и только, а голос - ну подумай, какой у нее может быть голос при такой-то фактуре, конечно, контральто, да, полный восторг, нет, ну я, конечно, не разбираюсь, может, и ничего особенного, но слушать приятно, больше того, вот ты можешь представить себе, она поет свои гаммы, а у меня мурашки по спине, такая классная тетка, с ума сойти, прикинь.
        Потом мы все-таки прощаемся, потому что роуминг. Мы, конечно, от таких расходов по миру не пойдем, но все-таки счетчик тикает, да и поговорили мы уже, ты теперь знаешь все про мою оперную певицу, и я теперь о ней знаю куда больше, чем десять минут назад, я ее уже почти люблю, она у меня здорово получилась, поэтому, когда в соседнем купе низкий женский голос осторожно, словно бы впервые в жизни заведет «до-ре-ми-фа-соль», я и бровью не поведу, только вздохну удовлетворенно: вот и молодец, так и надо, девочка моя, хорошая моя, пой, звучи, дыши, живи, умничка.
        Она выходит из поезда в Полоцке, высокая, худая, загорелая до черноты, с копной смоляных кудрей, лет сорока, да, не сказать чтобы молодая, но прекрасная, а как же, фирма веников не вяжет. Она нелепо одета: невесомый, как паутинка, сарафан открывает взору ноги в плотных разноцветных колготках, что за дикое сочетание! Но это моя вина, я об одежде ни словом, ни намеком, как будто в первый раз, стыдно, ох как же стыдно-то, хорошо, хоть что-то на ней надето, а ведь могла бы и голышом из купе выскочить, но она как-то с грехом пополам справилась, молодец.
        И вот она в этих своих кошмарных цветных колготках ступает по перрону, как царица, сразу видно, что привыкла выходить на сцену, грудь вперед, подбородок вверх, плечи расправлены, каблучки сабо цок-цок, влачит за собой ярко-красный чемодан на колесиках.
        Я, кстати, понятия не имею, что она теперь будет делать в этом чертовом Полоцке, но это меня уже не касается, тебя - тем более, и вообще никого.

3
        Как там за бортом, спрашиваю, не жарко, не холодно? Я, конечно, и так узнаю минут через десять, потому что мы уже почти приехали, но у хрупкой веснушчатой проводницы на лице написано желание поболтать, я ей нравлюсь, и сейчас мне придется за это отдуваться, вечно так.
        Плюс девятнадцать, бодро докладывает проводница. Только что по радио сказали, добавляет она. Моя любимая температура воздуха, говорю. Плюс девятнадцать - это просто идеально, лучше и придумать невозможно.
        Мы старались! Проводница улыбается до ушей, как будто она собственными руками подкидывала уголь в небесную топку, или, напротив, прикладывала лед к мостовым, я же не знаю, каковы были первоначальные условия, и я говорю в тон ей: спасибо, ну не молчать же, в самом деле, тем более что я ей, кажется, действительно очень нравлюсь.
        Стою на вокзальной площади, воздев очи горе, мне бы такси ловить, потому что сумка оттягивает плечо, да и саквояж - не подарок, честно говоря, хотя, казалось бы, полупустой, только засахаренный имбирь, да куртка с капюшоном, а все-таки. Самое время забросить вещи в багажник первого попавшегося извозчика и ехать по записанному в блокноте адресу, но облака - какие же тут сегодня облака! И молочно-белый свет струится с неба, мне решили подать летний полдень со сливками, того гляди, корица с неба посыплется, то-то смеху будет.
        Ну ничего себе, вздыхаю тихонько себе под нос, можно сказать, не говорю даже, а просто громко думаю, но мимо как раз идет малорослый старичок в ветхом драповом пальто, оборачивается ко мне, поднимает к облачному небу изуродованный ревматизмом перст и так же тихо, почти беззвучно, на выдохе говорит: мы старались, и я отвечаю растерянно: спасибо.
        Вечером в сумерках еду домой, возница мой, водитель допотопных синих «жигулей», по счастию, суров и молчалив, можно целых полчаса ничего не говорить, никого не слушать, и это воистину царская роскошь.
        Мы едем по мосту через Неву, когда единственный солнечный луч, выбившись из-за туч, поливает жидким золотом видимую глазу реальность, и я невольно говорю: господи, да что же это у вас тут делается! Повелитель ультрамариновой таратайки внезапно подмигивает мне с видом заговорщика, сообщает доверительно: мы старались. Я смущаюсь, но все-таки бормочу неразборчивое «спасибо», и он удовлетворенно кивает, дескать, не за что, работа такая, но я рад, что тебе нравится, потому что мы действительно старались, кто не оценит - сам дурак.
        Что тебе снится
        Анна варит кофе, а я на нее смотрю. У Анны высокие скулы и слегка вздернутый веснушчатый нос, круглые серые глаза и длинный улыбчивый рот, крашеные желтые волосы торчат в стороны как перья. Теоретически, она некрасива. Однако я люблю смотреть на нее больше всего на свете.
        Если верить единогласному вердикту друзей и знакомых, Анна отлично варит кофе. Но мне все равно, я его терпеть не могу, ни в каком виде, пью только ради удовольствия смотреть, как Анна стоит у плиты, вооруженная джезвой и длинной коктейльной ложкой. Она никогда не догадается о моей неприязни к священному напитку, потому что я знаю, как надо себя вести: после первого глотка придать лицу восхищенное выражение, а после второго адресовать чашке недоверчивый взгляд: дескать, неужели такое бывает? Неужели существует на этой земле столь божественное сочетание вкуса и аромата?! После третьего глотка недоверие должно смениться блаженством: верую, Господи, совершенство достижимо, и оно у меня во рту вот прямо сейчас, спасибо Тебе. Потом можно расслабиться и закурить, с каким выражением я буду допивать кофе, не важно, лишь бы не скривиться, забывшись, потому что невыносимо горькая все-таки дрянь, пряный аромат мускатного цвета и кардамона ничего не меняет. Но я хочу смотреть на Анну - сейчас и потом, еще много-много раз, а значит, надо хранить стойкость.
        Кот Арсен глядит на меня с осуждением. Он знает, что я лицемер, а потому никогда не залезет ко мне на колени. Но мнение Арсена, по счастию, не интересует Анну. Она думает, кот просто ревнует ее к очередному гостю.
        - Что тебе сегодня снилось? - приветливо спрашивает Анна, открывая блокнот.
        Мне ничего не снилось - ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. И вообще никогда. Я не вижу снов. Мне не раз говорили, что так не бывает, дескать, все люди видят сны, просто не все их запоминают. Не знаю, может, и так, мне все равно. Вернее, было все равно, пока я не познакомился с Анной и не выяснил у общих приятелей, что самый верный способ сойтись с нею поближе - это рассказывать свои сны. Анна собирает и записывает чужие сновидения, говорит, ей нужно для книги, но я подозреваю, что книга - дело десятое, Анна уже так втянулась в это занятие, что будет допрашивать всех встречных и после выхода книги, хорошо еще, если не вместо; во всяком случае, мне, стороннему наблюдателю, ясно, что ею движет скорее азарт коллекционера, чем дотошность исследователя. Видели бы вы, как горят ее глаза, когда я открываю рот и говорю:
        - Я шел через долину, поросшую темно-лиловой, почти черной травой, ноги утопали в бирюзовом песке, а впереди, на холме, был Город.
        - Тот самый? - сочувственно спрашивает Анна.
        - Тот самый, - киваю я.
        Поначалу я рассказывал ей что попало. Дескать, старая работа снилась, или от злодеев по темным коридорам драпал, или покойная бабушка явилась в венке из незабудок. Но быстро понял, что ей все это не очень интересно. То есть Анна старательно записывала мои отчеты, благодарила, но чувствовалось, что они ее не увлекают. Наверное, уже наслушалась подобной ерунды по самое немогу. И тогда я придумал Город. Именно так, Город с большой буквы, куда я все время иду разными дорогами и никак не успеваю прийти - просыпаюсь. Соврал, дескать, сны про путь в Город снятся мне с детства. Не каждую ночь, конечно, но в последнее время все чаще. Никому никогда не рассказывал, но тебе, пожалуй, можно. Анна аж взвилась, вцепилась в меня мертвой хваткой: да-да, мне можно, рассказывай все, обязательно рассказывай!
        А мне того и надо.
        - Интересно, ты когда-нибудь доберешься до этого города? - спрашивает Анна.
        Не вопрос. Доберусь, конечно. Как только сумею придумать что-нибудь стоящее. Какие там дома? Какая система улиц? Как выглядят жители? Чем занимаются? Какой транспорт? Течет ли река? Есть у них электричество, или обходятся? И так далее. Надо бы все-таки однажды собраться и сочинить для Анны этот чертов Город, пока ей не наскучили мои придуманные сны и я сам заодно.
        Я не обольщаюсь на свой счет. Я не нравлюсь Анне. То есть нравлюсь, но не настолько, чтобы через день поить меня кофе, не говоря уже о чем-то большем. Я не в ее вкусе, как, впрочем, и все остальное человечество, за исключением одного-единственного экземпляра. Анна по уши влюблена в своего итальянского мужа, который проводит здесь месяца два в году, ну и она у него в общей сложности примерно столько же - идеальный режим для счастливого брака, думаю, они оба это прекрасно понимают, вот и не съезжаются, отговариваясь важной работой, уже пять лет планируют, что после Рождества обязательно, а сами не чешутся, какой же дурак от четырех медовых месяцев в год добровольно откажется.
        Так что я нужен Анне только в качестве поставщика удивительных сновидений о недосягаемом Городе, она говорит, ничего подобного в своей практике не встречала. Оно и понятно, все остальные ее респонденты правду рассказывают, а я вру бессовестно, лишь бы смотреть на нее три раза в неделю, или даже четыре, если повезет. Я так люблю смотреть на Анну, что готов смириться со своей скромной ролью и не требовать большего. Сказал бы мне кто еще год назад, что так будет, ни за что не поверил бы. Сидеть, смотреть, кофе этим ее горьким давиться без малейшей надежды на развитие ситуации - какая унылая херня. Но сейчас мне вовсе не кажется, что это унылая херня, я смотрю на Анну и совершенно счастлив.
        - А какой он, этот твой город? - спрашивает Анна. - Я понимаю, что ты его еще не видел, но - ты во сне знаешь, куда идешь? Это хорошее место? Или опасное?
        - Прекрасное, - твердо говорю я. - Лучше просто не бывает. По крайней мере, во сне я в этом не сомневаюсь.
        Если бы я решил, что Город - страшное место, придумывать интересные истории о нем было бы куда проще. Но Анна как-то проговорилась, что уже закрыла тему кошмаров. В смысле, закончила посвященную им главу. С тех пор я стараюсь придумывать только хорошие сны. А уж Город свой загубить, одним неосторожным словом превратив его в бесполезный для Анны кошмар, - это надо быть совсем идиотом.
        - И ты очень хочешь туда добраться?
        Анна мне искренне сочувствует. Это очень приятно.
        - Да нет, мне, в общем, все равно, - отвечаю. И тут же прикусываю язык. «Все равно» - это звучит как-то неправдоподобно. Надо было сказать: мечтаю, жажду больше всего на свете, покоя не нахожу ни во сне, ни наяву. А то она, чего доброго, заподозрит обман, накроются наши посиделки за кофе медным тазом, и как я тогда?
        Но нет, Анна выглядит заинтересованной, выходит, я ей угодил. Повезло.
        - Я, конечно, не твой психотерапевт, - говорит она. - И вообще ничей. И не психотерапевт вовсе. Но ты-то сам понимаешь, что означает этот твой сон? Все так прозрачно, по-моему.
        - Мечтательность? - неуверенно предполагаю я. - Инфантильность? В смысле, мне до сих пор детский сон снится? Ты это хочешь сказать?
        - Да ну, - отмахивается Анна. - «Инфантильность» - дурацкий какой ярлык… Не в этом дело. Я хочу сказать, ты привык думать, что все самое прекрасное - не для тебя. Недостижимо. И привык притворяться, будто тебе все равно. Такая самозащита, чтобы не слишком огорчаться. Ну понятно же, да?
        Не в бровь, а в глаз, честно говоря. Хоть и не сон расшифровала, а дурацкую выдумку. А все равно, выдал я себя с головой. Интересно, Анна догадывается, что она и есть «самое прекрасное», которое недостижимо? Да нет, вряд ли. Поклонников она от дома быстро отваживает, они ее раздражают, мешают сладко тосковать по далекому итальянскому мужу и вообще отвлекают.
        - Я поэтому очень хочу, чтобы тебе однажды приснилось, как ты вошел в свой Город, - говорит Анна. - Это важно. Это был бы большой прорыв.
        Ладно, думаю. Будет тебе прорыв. Устроим. Что ж не порадовать хорошего человека. Не прямо вот завтра, конечно, но через пару недель - непременно. Как раз к тому времени придумаю что-нибудь достойное, чтобы блокнот этот твой дурацкий задымился.
        - Кофе подлить? - ласково спрашивает Анна.
        - О, - восхищенно вздыхаю я. - О-о-о-о! И ты еще спрашиваешь!

* * *
        Я лежу в постели и смотрю в потолок. Это черт знает какая уже по счету попытка сочинить для Анны увлекательный рассказ о прекрасном Городе. В голову лезет какая-то ерунда, в качестве заветной цели, к которой шел много лет, все эти пряничные домики с башенками выглядят, прямо скажем, неубедительно. Может быть, потому, что придумываю я для Анны, чьих предпочтений толком не знаю, а надо - для себя. В конце концов, это не ее, а мой сон, моя недостижимая цель, моя несбыточная мечта. Выдуманная наспех, по случаю, а все равно моя. Тебе-то самому куда хотелось бы в итоге прийти? - спрашиваю себя.
        Я не знаю. У меня нет ответа. Но, по крайней мере, теперь есть правильно поставленный вопрос. Я закрываю глаза и вижу синие черепичные крыши где-то далеко внизу. Так выглядит мой Город с высоты птичьего полета. Синяя черепица - интересно, из чего они ее мастерят? Ну и дела. Я хочу рассмотреть получше, думаю
        - надо бы спуститься пониже, - делаю какое-то загадочное усилие, не то мышечное, не то волевое, но вместо того, чтобы аккуратно приблизиться к синим черепичным крышам, начинаю падать, все быстрее и быстрее, и - просыпаюсь на полу, в добрых трех метрах от кровати. Выходит, я как-то успел заснуть. И синие черепичные крыши мне приснились. Я спал и видел сон. Ничего себе. Ничего себе. Ничего себе.

* * *
        - Мне приснилось, что я опаздываю на поезд, - говорю я Анне.
        Вообще-то, стыдно должно быть. Наспех позаимствовал у коллективного бессознательного популярный кошмар. Всем моим знакомым время от времени снится, что они опаздывают на поезд; все они очень не любят такие сны. И я теперь туда же. А что делать? Анна позвонила сама, предложила выпить кофе, и я согласился не подумав, по привычке: если Анна зовет, надо идти, преисполнившись благодарности. Ну вот, пришел, сижу, пялюсь на нее как дурак малахольный, счастлив, как всегда, но рассказывать о том, как разглядывал во сне синие черепичные крыши Города с высоты птичьего полета, мне почему-то совсем не хочется. Нет, даже не так. Я чувствую, что рассказывать об этом нельзя ни в коем случае. Давешний сон - моя Самая Страшная Тайна, не знаю почему, но это так.
        Анна доброжелательно кивает и даже записывает что-то в блокнот, но на дне ее серых глаз притаилась скука. Ну да, могу представить, сколько раз ей про опоздание на поезд рассказывали, если уж даже я таких историй наслушался, никогда никого про сны специально не расспрашивая. Мне очень хочется ее удивить и поэтому я говорю:
        - И знаешь что? Я сперва суетился, метался по вокзалу, бежал куда-то, искал нужную платформу, все как положено. А потом вдруг обрадовался: как же хорошо, что я опоздал, теперь можно не ехать на этом поезде, а сесть в какой-нибудь другой - вон их сколько. И это было такое счастье, такое облегчение - передать тебе не могу.
        Анна внимательно смотрит на меня. Кажется, я ее удивил. И, пожалуй, обрадовал - вон как сияют ее глаза.
        - Какой хороший сон, - говорит она. - Действительно хороший. Как я за тебя рада, ты не представляешь.
        Я, кстати, тоже очень за себя рад почему-то. Хоть и выдумал все это вот прямо сейчас, наспех, чтобы Анна не заскучала от моего рассказа.

* * *
        Я стал очень рано ложиться, еще до полуночи. Не засыпаю, конечно, просто лежу и смотрю в разноцветную темноту под закрытыми веками. Жду. Мне легко быть терпеливым и не торопить события. Я умею говорить: «Мне все равно», - более того, я умею в это верить. К тому же мне нравится сам процесс: лежать, смотреть, ни о чем не думать. Ждать.
        Где-то рядом раздается негромкий перезвон. Я открываю глаза - что это? Где? А это просто ветер теребит связку колокольчиков над входом в мой дом. А я сижу на крыше и внимательно ее разглядываю. Синюю черепицу, судя по всему, делают из синей же глины. Во всяком случае, я не вижу на ней никаких следов краски или тем более глазури. Обычная кровельная черепица, только цвет… Очень необычный цвет. Такая светлая, почти голубая черепица - большая редкость, потому что мастерская Йонки, где я ее заказывал, маленькая, да и спешить он не любит, так что во всем Городе едва ли наберется три дюжины таких светлых крыш. Мне просто повезло, Йонка мой однокашник, вместе в Подводную школу ходили, вот и не смог мне отказать, еще и подмешал в глину какой-то редкий порошок, так что черепица приобрела едва заметный бирюзовый оттенок, больше у него так ни разу не получалось. И это очень здорово. Если уж я чего-то захотел, в лепешку расшибусь, но добьюсь своего, а тут все само собой вышло, самая красивая крыша в Городе - моя.
        Все это хорошо, но надо слезать. Лавка нараспашку, а хозяина нет на месте - где такое видано? Тем более в моих завалах сам черт ногу сломит, лавка букиниста - это не то место, где покупатель может сам взять необходимое, положить деньги и идти восвояси. Без меня никто ничего не найдет, только бардак разведут, так что
        - вперед. А сюда вернусь ближе к вечеру, с моей крыши отличный вид на закат, если повезет, можно поймать момент, когда заходящее солнце отражается в перилах Стеклянного моста, с этим зрелищем ничего не сравнится.
        Вовремя спустился, в лавке полно школьниц, сидят на подоконнике, как птички, болтают ногами, щебечут. Нита, Йонкина дочка, с подружками, таким нельзя давать заскучать, это они только с виду милые барышни, а на самом деле - стихийное бедствие, все вверх дном перевернут, если вожжа под хвост попадет.
        Нита прыгнула мне на шею прямо с подоконника, я едва на ногах устоял.
        - Дядя Клаус, выручай! Нам срочно нужна книжка про сны, - тараторит она. - Только не сонник, конечно. И не ученый трактат о природе сновидений. А чтобы там просто чужие сны пересказывали, настоящие, которые людям снятся. Очень надо! Очень-преочень! Правда же, у тебя есть?
        - Кое-что найдется, - говорю я и лезу в сундук. Потом в другой. Да куда же она подевалась, совсем недавно видел… А, вот. - Держи, - говорю. - Редкий экземпляр. Кому другому не продал бы, но тебе - так и быть.
        - Анна Нейли. «Роль сновидений в жизни жителя современного ме-га-по-ли-са», - читает Нита. - Дядя Клаус, а что такое «мегаполис»?
        - Просто большой город, - говорю я. - Очень большой. Даже слишком. Как десять наших.
        - Представить не могу! А разве такие бывают?
        - Еще и не такие бывают, - пожимаю плечами. - Чем дольше живу, тем лучше понимаю, что бывает вообще все. В том числе такое, чего мы и представить не можем.
        - Это именно то, что надо! - улыбается Нита, наскоро пролистав книгу. - Какое же тебе спасибо! А ты сам ее читал?
        - Читал когда-то.
        - Ну и как? Сны этих… «жителей ме-га-по-ли-сов» - они похожи на наши? Или совсем другие?
        - Понятия не имею, - говорю. - Не с чем сравнивать. Я никогда не вижу снов.
        Принцесса
        - Я боюсь, - сказала она. - Я не хочу. Не сегодня. Потом.
        Это было правдой лишь наполовину. Она, конечно, боялась, но желание понемногу становилось сильнее страха. И вот это было по-настоящему ужасно - обнаружить, что внутри тебя живет своей жизнью некое причудливое желание, которое не подчиняется ни воле, ни рассудку, можно сказать, само себя хочет, не интересуясь твоим мнением на сей счет. Ей, с детства избалованной чужим повиновением, было очень непросто смириться с непокорностью, пусть даже собственной. Особенно собственной.
        - Не бойся, пожалуйста, - попросил он. - Ты каждый день говоришь «потом». А время работает против; нас. Чем дальше, тем труднее будет начать. Еще немного, и я, пожалуй, тоже научусь бояться. Давай, а?
        - Но я никогда этого не делала!
        - Я, сама понимаешь, тоже. Но все будет в порядке, я тебе обещаю. Природа возьмет свое, это у нас в крови.
        - В крови у него, видите ли, - сердито сказала она. Помолчали.
        - Ты очень хочешь? - наконец спросила она. - Очень-очень?
        Он кивнул. Подумал и добавил:
        - Но если ты очень не хочешь, тогда ладна Не сегодня. Он был настоящий рыцарь. И почитал своим долгом носиться с прекрасной дамой как с писаной торбой, даже вопреки собственным интересам. Даже так - особенно вопреки. Поэтому ее мнение всегда было решающим. Сильный должен повиноваться, потому что он может все, - так он для себя решил.
        Снова помолчали.
        - А может быть… - начал он. Собрался с духом и выпалил: - Вот прямо сейчас? Раз
        - и всё!
        - Нннну дддда, - запинаясь сказала она. У нее стучали зубы. - Ннн наверное.
        Но тут же взяла себя в руки, улыбнулась, вздернула подбородок, поглядела на него почти снисходительно почти сверху вниз.
        - Ну так чего же ты тянешь? Давай!
        Юный двухголовый дракон наконец сделал шаг, отделявший его от края скалы. Как и следовало ожидать, он не упал, а взмыл в небо.
        Одна его голова звонко хохотала от счастья и облегчения.
        - Вот видишь, моя принцесса, - твердила вторая голова, - вот видишь, все у нас получилось.
        Другие города
        Езжу повсюду, как ветер дует. Одно прикосновение, краткий миг протяженностью в несколько часов или дней, который ничего не значит и одновременно качественно меняет все. Со мной происходит город, я происхожу с городом, а потом неуловимо, но навсегда изменившиеся мы продолжаем происходить дальше, уже по отдельности, с чем-нибудь и кем-нибудь другим. Это - полноценная коммуникация, как я ее понимаю.
        Только ветру не нужно покупать билеты и тупить в расписание, в этом смысле мне еще расти и расти.
        Стоит перестать беспокоиться о себе (думать о себе, нащупывать себя, искать свое место в мире и, прости господи, самовыражаться), тут же обнаруживается, что вокруг мир, огромный, подвижный, переменчивый, восхитительный, и человеческое существо так прекрасно и удобно устроено, что стоит ему опустошить свое внутреннее пространство, как мир тут же заполняет его, течет, дует, увлекает за собой.
        Человек по-настоящему жив, только когда забывает о себе, то есть почти никто, почти никогда. Какое недопустимое расточительство.
        АНКОНА
        Город Анкона устроен таким образом, что попасть в центр снизу, от порта, рядом с которым находится железнодорожный вокзал, можно через длинный-длинный тоннель, достаточно темный, чтобы всем сердцем стремиться к свету в конце его.
        И вот я иду по пешеходной дорожке справа, а по пешеходной дорожке слева идут два бородатых дяденьки, с виду этакие байкеры, от которых сбежали мотоцикл. Мы одновременно вошли в тоннель, но я быстро хожу и дяденьки вскоре остались позади.
        И вот, примерно на середине пути сзади начинают раздаваться дикие, пронзительные вопли, наждачные взвизги, надрывный клекот и ухающий хохот - примерно так демоны из ада могли бы приветствовать любимую футбольную команду.
        Я иду дальше и радуюсь про себя - вот, думаю, дяденьки развлекаются, молодцы. Но не оборачиваюсь, чтобы, во-первых, их не смущать, а во-вторых, вдруг это они специально меня пугают? В детстве считалось, что оборачиваться в таких случаях не надо, это как будто признать поражение, а если не обернешься, тому, кто дразнится, будет обидно. Ну вот я и не оборачиваюсь, чтобы дяденьки много о себе не воображали.
        И уже на выходе, на границе желтой тоннельной тьмы и белого июльского света, понимаю, что вопли внезапно стихли, почти невольно оборачиваюсь поглядеть - все ли у крикунов в порядке? А там никого, в смысле ни единого пешехода ни слева, ни справа, только нескончаемый поток автомобилей, и всё.
        А на обратном пути ничего интересного не случилось.
        БАРСЕЛОНА
        На вопрос: «Что ты делаешь в Барселоне?» - самый короткий и честный ответ
«Слушаю музыку и плачу». Такое поведение, мягко говоря, не является для меня нормой. Я хочу сказать, за всю жизнь это был, кажется, четвертый случай; ладно, пятый, если совсем раннее детство и бурные рыдания под песню «Кукарача» в мамином исполнении тоже считается.
        Блаженная в синем платье на Кафедральной площади, зовут ее Пилар, надо же, до сих пор помню. Божественное сопрано; при этом певица то и дело пускает петуха, но с таким голосом можно позволить себе даже фальшь. Поет, сидя на складном стуле, подсматривает в бумажку, чтобы текст не забыть. Мы с нею потом обнимались, потому что Пилар подходит благодарить всех, кто кладет в ее коробку монетку, трогает ласково за руку, и тут уж не обнять ее совершенно невозможно, она свежая и прохладная, как будто температура тела градусов двадцать, не больше.
        Пилар.
        Барселона - город для жадных. Для жадных до впечатлений, я имею в виду; что касается кошельков, тут совсем иной расклад.
        Так вот, Барселона - город для жадных, тут слишком мною роскошной архитектуры, слишком много живописных забегаловок и разрисованных ставен, тысячи восхитительных закоулков и дворов, сотни тысяч их великолепных обитателей. Все это надо глотать большими кусками, ходить - стремительно, глазеть - неутомимо, причем лучше всего - сверху. С крыши Casa Mila la Pedrera - лучший вид на этот город, гораздо круче даже, чем если в бомбардировщик сесть, никакого сравнения с бомбардировщиком, при всем моем уважении к боевой авиации.
        Стремительно ходить - не красного словца ради сказано, ужас в том, что вся эта душеполезная нечеловеческая красотища не собрана аккуратно на компактной территории старого города, как это обычно бывает, а разбросана щедрой рукой, чтобы уж не собрать. Прогулка по Барселоне - это бег с визуальными, тактильными, обонятельными, вкусовыми и прочими приятными препятствиями; некоторые из них практически непреодолимы.
        Во дворе Кафедрального собора пруд, в пруду живут рыбки, золотые и не очень; там же пасутся толстые белые гуси. Войдя в собор, в очередной раз понимаешь, что бог католиков - это бог маленьких девочек, лучший в мире отец маленьких девочек, любящий и мудрый, кто-кто, а уж он прекрасно знает, что маленьким девочкам нужно для счастья. Кукольный домик, вернее, великое множество кукольных домиков, собранных вместе; разглядывая их, можно, грешным делом, подумать, что бог католиков и сам маленькая девочка, но все-таки нет, он просто заботится о них, а взрослые дяди и тети пусть выкручиваются как могут, да хоть в протестанты записываются или, к примеру, в спортивную секцию.
        На картинках La Sagrada Familia кажется величественным храмом, а на деле - необычайно трогательное сооружение, одновременно смешное и страшное, как всякая хорошая история. Полная противоположность готическим соборам, которые устремляются снизу вверх, символизируя понятно какое похвальное намерение. Когда смотришь на Саграду, становится совершенно очевидно, что она-то как раз направлена сверху вниз, словно бы стекла с неба на землю, известная техника, дети так строят песочные замки, набирают в кулак мокрый песок пополам с водой и тонкой-тонкой струйкой льют его вниз, получаются причудливые витые, очень хрупкие башни, в точности как La Sagrada Famiiia, точнее, ее живая часть. Саграда - она же как сказочная волшебная вода, есть живая, а есть мертвая. Выглядит это так, будто сперва огромное небесное дитя развлекалось, играя с мокрым песком, а потом его позвали обедать, и остальное пришлось доделывать людям. Они стараются, конечно, как могут. А толку-то.
        За Саградой есть крошечный пруд, со всех сторон окруженный кустами и деревьями. Можно устроиться на берегу, на камне, среди алой и зеленой листвы, принести с собой багет, делить его с чайками, все равно других развлечений долго не будет у вас, разве что на собор пялиться. Но уходить не стоит: если просидеть достаточно долго, до шести, скажем, вечера, можно услышать, как колокола Саграды вызванивают мелодию детской песенки. La Sagrada Famiiia - гигантская музыкальная шкатулка, так-то. И ведь хоть бы кто предупредил.
        Ну или это только для меня колокола песенку вызванивали. Так тоже бывает.
        А все-таки La Sagrada Famiiia - это уже не архитектура вовсе, это литература в чистом виде, назидательная история о том, что человек никогда не допрыгнет до неба - да какое там допрыгнет, даже вообразить, что было бы, если бы все-таки допрыгнул, для него немыслимо, безнадежная затея. А он все-таки прыгает и прыгает, тварь упрямая, и в этом - смысл жизни на земле.
        И хватит об этом, пожалуй.

* * *
        В меню кафе обнаружилось не то блюдо, не то напиток, не помню уже, название которого пропиталось сперва как «мемуары»; пробовать мы не стали, зато сразу придумали историю про кафе, где можно заказать мемуар и, скажем, полчаса маяться или наслаждаться чужими воспоминаниями, а потом лишиться их навсегда как ни в чем не бывало и в финале отвалиться от стола со смутным ощущением потери.
        В Барселоне меня впервые в жизни накрыла маньяна. То есть натурально. В кафе на площади Соль что-то случилось с кофейной машиной, в результате мне варили кофе минут сорок пять. Время от времени ко мне подходил специально обученный официант и обреченно говорила вода пока холодная, еще ждать будете? Конечно, буду, какие проблемы. Подумаешь, часом раньше, часом позже не все ли равно. Солнышко же, площадь, миндаль цветет собаки бегают, можно сидеть и не вставать, а кофе когда-нибудь потом, а если никогда, тоже ничего страшного.
        Главное, что следует знать заранее о парке Гюэль, - подниматься туда от Травессеры надо не по улице Ларрард, мимо лавок с сувенирами (этим путем можно будет потом спуститься, быстро-быстро, не оглядываясь по сторонам), а по немыслимо прекрасной San Josep de la Muntanya, где то и дело кажется, будто впереди тупик, - ан нет, лестница, можно взбираться выше и выше, а потом зайти в парк Гюэль через боковую калитку.
        Антонио Гауди все же прожил невероятно счастливую профессиональную жизнь. Я имею в виду, быть архитектором - это ведь страшная засада, хуже даже, чем кинорежиссером, в блокноте на коленке, без других людей и средств фиг чего сделаешь, и когда архитектору чуть ли не всю жизнь дают творить практически все, что в голову взбредет, это такая немыслимая удача, что слов нет.
        В доме у нас нашелся старый путеводитель «Афиши», 2003 года издания. Там написано, что Ватикан всерьез рассматривает вопрос о канонизации Гауди, святого Антония Барселонского; в конце автор статьи ехидно добавляет, что достоверных сведений о канонизации Эузебио Гюэля пока нет. Хотя, если по уму, настоящий святой в этой паре именно Гюэль. Дать другому возможность беспрепятственно делать нечто, для тебя лично непонятное и недостижимое (я имею в виду не результат, оценить результат как раз несложно, а сам процесс созидания, который можно постичь только изнутри), - вот подлинно бескорыстное благодеяние. А родиться гением и творить потом что вздумается - это просто такая разновидность личного счастья, особенно ежели Гюэль какой-нибудь прекрасный несет тебя на руках через человеческую пустыню.
        БЕРЛИН
        Я его люблю, а он меня не кормит. Прекрасный урод, мерзавец, садист в бетонных шортах, со стеклянным хлыстом.
        Два часа берлинские лешие кружили меня по бывшей пограничной зоне. То ли мстили за снобизм, не позволивший мне жрать фастфуд среди елок и фонарей Потсдам - мерплац, то ли просто такая уж злая у нас с Берлином случилась любовь.
        Воскресным вечером третьего января центр Берлина был холоден, чист и безлюден. Встретить семнадцать человек за два часа - это ведь даже меньше, чем вовсе никого, если речь идет о центре европейской столице. Да и окна жилых домов оставались темными. Не живет тут никто, да и с чего бы живым людям в Берлине обитать, действительно. А неживые, надо понимать, по домам сидели. Холодно им.
        Но пешеходное упорство мое было вознаграждено по заслугам. Стоило два часа кружить, чтобы найти-таки паршивую итальянскую забегаловку под названием Cinque. Здесь пепельницу не меняют, пока не накуришь целую помойку, здесь чай приносят, страшно сказать, пакетированный, экономят на салфетках, но суп, суп! Duo di creme называется. Красно-зеленый сливочный томатно-шпинатный инь-ян - божественная жрачка, радость для глаз, гортани и прилипшего к позвоночнику брюха. «Bene?» - спрашивает усатый итальянец, чей немецкий оставляет желать того же самого лучшего, что и мой.
        Еще бы не bene. Molto, molto bene. Бениссимо. Зер гут.
        И да, стоит ли говорить, что, кроме меня, в этой забегаловке не было ни единого посетителя.
        БРЕМЕН
        В городе Бремене царствуют пауки. На набережной реки Везер, рядом с университетом, обитают самые крупные, прочая мелочь лазает по столикам уличных кафе, суется в чужое капучино и оплетает сетями трамвайные компостеры.
        Жители города Бремена поклоняются трем животным: ослу, псу, коту - и одной птице, петуху. Они мастерят изображающие этих тварей изваяния и всюду их устанавливают. Некоторые скульптурные композиции содержат поучительный смысл: животные изображаются с книгами, причем пес читает книгу о нравах котов, а кот - трактат о собачьей жизни. Таким образом, людей не только приучают к чтению, но и напоминают им о необходимости учиться понимать тех, кто на нас не похож.
        Несколько раз в день на центральную площадь города Бремена выходит верховный жрец, он кричит петухом, ревет по-ослиному, лает и мяукает. Очевидно, считается, что священным животным нравится, когда люди стараются им подражать.
        К вечеру жрец входит в раж, и в сумерках звериные вопли звучат над городом Бременом не умолкая.
        ВАЛБЖИХ
        Одна из главных особенностей польских железных дорог (по крайней мере, в Нижнесилезском воеводстве) состоит в том, что в каждом крошечном городишке есть как минимум два железнодорожных вокзала (в Валбжихе, к примеру, три). Один из вокзалов непременно называется Гловный и находится на окраине городка, если не вовсе за его пределами; второй называется Место и располагается более-менее в центре.
        По дороге в Валбжих мне нужно было совершить пересадку в городе Клодзко, который, к слову, прекрасен и, как пересадка в Париже из старого анекдота, вполне может считаться подлинной целью путешествия. Задачу усложнял тот факт, что меня высадили на станции Клодзско - Место, а электричка до Валбжиха отходила с вокзала Клодзко-Гловный; все это, впрочем, не беда, в моем распоряжении было почти два часа, вполне достаточно, чтобы учуять капкан, разобраться, погулять по городу, найти такси и благополучно добраться до разрушенного курятника, носящего гордое имя Главного городского вокзала, а там выяснить, что можно было не спешить, поскольку нужная электричка прибыла и, соответственно, отбыла с почти часовым опозданием.
        Словом, все закончилось хорошо. В смысле не так интересно, как могло бы.
        Интересное началось в день отъезда из Валбжиха.
        Я довольно быстро приспосабливаюсь к новым правилам игры, поэтому у меня хватило предусмотрительности прибыть на станцию Валбжих-Место, откуда, согласно распечатке с расписанием, должен был стартовать мой экспресс, заранее - чтобы убедиться на месте, что мой поезд действительно уходит с этого вокзала.А если все-таки нет, успеть найти такси и доехать до альтернативной станции Валбжих-Гловный, затерянной, если верить карте и моим смутным воспоминаниям о предпринятых накануне пс И пытках оттуда выбраться, где-то в окрестных лесах.
        По сравнению с другими Нижнесилезскими вокзалами явленными мне в последние дни, станция Валбжих-Место выглядела как оплот цивилизации. Стены здания были выкрашены в розовый цвет, внутри работали билетная касса, газетный киоск и цветочный магазин, а над входом висело электронное табло (а не жеваная бумажка, как принято). Чудо техники обещало мне, в числе прочих благ, электричку до Клодзко, время отправления которой мистическим образом совпадало с указанным в моем заблаговременно распечатанном расписании.
        Мое доверие к электронным буквам табло было столь безгранично, что, даже когда вместо обещанной электрички до Клодзко прибыла другая, до Вроцлава, это не вызвало у меня тревоги - подумаешь, здесь все поезда опаздывают. Когда все столпившиеся на перроне пассажиры погрузились в винтажный экспресс, отбыли во Вроцлав и на платформе не осталось никого, это меня тоже не насторожило. Подумаешь - никому не надо в Клодзко. А чего туда ездить, собственно? Что они там забыли?
        И только минут сорок спустя в сердце мое начали закрадываться некоторые смутные подозрения.
        Поскольку я не люблю смутно подозревать неладное, пришлось отправиться в здание вокзала и обратиться к кассирше с вопросом на некоем несуществующем среднеславянском языке, который мое сознание в экстремальных ситуациях спешно конструирует из обрывков русского, украинского, польского, сербского и, похоже, церковнославянского, зачет по которому мне удалось сдать со второй попытки когда-то давно, в конце прошлого века. У этого пиджина есть одно несомненное достоинство: его понимают все представители славянских народов, вне зависимости от наличия у них доброй воли и интеллектуальной мощи.
        Короче. Предъявляю кассирше бумажку с расписанием и спрашиваю: вот этот поезд до Клодзко, он что, опаздывает? Или его уже не будет? Или как?
        - Он уже был, - с достоинством ответствовала прекрасная полячка. - Уехал со станции Валбжих-Гловный.
        - Но как же так? По расписанию он должен был уехать со станции Валбжих-Место, - говорю я. - И у вас на табло написано…
        - Мало ли что на табло. Это ничего не значит , - строго сказала кассирша.
        И впору тут было получить просветление, да не в коня корм. Возможность как-то добраться в Клодзко и сесть там в поезд до Праги интересовала меня гораздо больше, чем нирвана.
        Пришлось ее спешно изыскивать.
        К счастью, на привокзальной площади обнаружилась толпа таксистов. В смысле целых два. Никогда прежде не доводилось мне видеть в Валбжихе столько такси одновременно. В глазах таксистов светилась готовность немедленно увезти меня в Клодзко за кучу денег. Например, за сорок евро. Хотя мне казалось, они вполне могут сделать это за тридцать пять. И мы с таксистами принялись торговаться. По сравнению с зачетом по церковнославянскому это было очень легко и даже весело.
        - Но это же сто километров в один конец! - сказал мне седой таксист, к тому моменту окончательно оттеснивший в сторону своего усатого коллегу.
        На самом деле, мне вовсе не было жалко сорока евро, но правда о расстоянии между городами была мне известна и желала быть произнесенной вслух.
        - По карте шестьдесят семь.
        - По карте? - удивленно переспросил таксист. - Это ничего не значит!
        Мой второй шанс получить просветление тоже остался неиспользованным. Ибо будучи типичным сказочным героем, я всегда жду третьей попытки. В смысле третьего шанса. И вскоре он был явлен мне во всей своей ослепительной красе.
        Довольно долго мы просто ехали через Судетские горы, то обгоняя, то догоняя дождевые тучи, поэтому погода вокруг менялась примерно раз в три минуты. В какой-то момент, на фоне красоты мира, которая захватила меня целиком, мне был явлен синий дорожный знак, сообщавший, что до Клодзко осталось сорок километров.
        Потом мы еще долго ехали, через пять, что ли, дождей и пять лучезарных солнечных дней, успели выкурить по сигарете и обсудить, как называются вокзалы на языках разных народов мира. Наконец снова появился синий дорожный знак, сообщающий, что до Клодзко - правильно, сорок километров. Вдоль обочины дороги ехидно ухмылялись мои многочисленные персонажи, не раз попадавшие в сходную ситуацию по моей милости, теперь они были отомщены.
        - Эй, - говорю я таксисту, - как же так? Десять минут назад до Клодзко было сорок километров, а теперь снова написано, что сорок, как же так?
        - А, - отмахнулся он, - мало ли что написано. Это ничего не значит.
        Однако просветление настигло меня позже, примерно четверть часа спустя, когда, проезжая мимо дорожного знака, предупреждающего, что впереди нас ждет встреча с радаром, водитель резко сбавил скорость и, подмигнув мне, сказал.
        - А вот это значит, что радар действительно будет.
        ВЕНЕЦИЯ
        Демиург, сотворивший Венецию, был гений, шут и разгильдяй. Вероятно, специально приглашенный модный демиург-дизайнер со стороны, не потрудившийся заранее навести справки о реальности, фрагмент которой ему предложили соорудить. Так и слышу его разговор с Заказчиком:
        - Ну что, стены мы тут сделаем высокие, а проходы узкие. Нет-нет, гораздо уже, ага, примерно вот так… Ну да, темно, правильно, так и было задумано. А зачем им солнце? Думаете, горожане без солнца затоскуют? Оригинальная постановка вопроса… Ладно, мы им тут фонарики везде повесим, стекляшек цветных накидаем повсюду, в маски рядиться разрешим, пусть не грустят. Хорошо? Хорошо! А теперь - оп-па! - пускаем воду.
        Пауза.
        - Погодите. Как это - не аквариум?
        Спохватывается:
        - А, ну да, конечно. Конечно, не аквариум. Конечно, для сухопутных млекопитающих…
        Пауза.
        - Как они будут передвигаться? Вы хотите сказать, они не ходят по воде? Что?! Почитают за великое чудо?!
        Хватается за голову. Но быстро берет себя в руки.
        - Значит, так. Воду оставляем. Без нее нет отражений, а без отражений все это вообще не имеет смысла. Я - художник и не допущу… Как будут передвигаться? Ну, например, на спинах ручных рыб и дельфинов…
        Начинает хихикать, но все-таки берет себя в руки.
        - Хорошо, хорошо, не надо рыб, пусть плавают на лодках. Да, совершенно верно. Из своего дома в соседний - да, на лодке. И на рынок тоже, и на службу, а что? Людей пожалеть?! А чего их жалеть, я же не говорю, что они должны сплавляться на плотах. И без парусов обойдемся… На лодках, с веслами, да, пусть гребут. Очень полезно для! здоровья, и глазу приятно. А дальше пусть сами думают. Ну, если будут себя хорошо вести, можете рассказать им про двигатель внутреннего сгорания… Или все-таки на ручных дельфинах?
        Ржет в голос, падает на ковер, картинно дрыгает ногами, хрюкает, дергает себя за нос, и все в таком духе.
        Работа его была принята, ему аплодировали со смесью восхищения и отвращения; заплатили, конечно, сполна, но больше никогда не приглашали. А издевательское хихиканье автора, временами переходящее в неудержимый хохот, до сих пор звенит в воздухе, и это - главное про Венецию.
        ГРАНАДА
        От «Литературных памятников» в обложках цвета хаки все же очень много пользы. Если бы не история противостояния Сегри и Абенсеррахов, над которой мы когда-то в юности хохотали как скаженные, потому что мусульманское вероисповедание причудливым образом сочеталось в героях повествования со всеми традиционными заморочками европейского рыцарства, включая культ Прекрасной Дамы, мне вряд ли пришло бы в голову ехать в Гранаду, и как же это было бы глупо, боже мой.
        В Гранаду надо приехать зимним вечером, увидеть ее при свете луны и фонарей, услышать журчание фонтанов, зябко кутаясь в шарф - все-таки зимний вечер, не больше плюс двенадцати по Цельсию, - пересечь Plaza Nueva, зайти в кафе
«Централь», потребовать кофе, вонзить зубы в теплую лепешку с черепашьим мясом, а потом устроиться поудобней, курить, глазеть на завсегдатаев, строить планы на завтра, слушать, как стучат в окна первые капли зимнего дождя, который потом, ближе к рассвету, окажется вдруг первым весенним ливнем.
        В Гранаде надо проснуться весенним утром, когда тучи поспешно отползают куда-то в сторону Сьерра-Невады, выскочить на улицу, идти вдоль реки, на берегу которой пасутся огромные плюшевые гуси, придирчиво выбирать место для завтрака, который, как ни крути, всего один, а соблазнов много. Глядеть почтительно, снизу вверх, на Альгамбру - туда мы пойдем, когда наступит лето, то есть ближе к полудню.
        Есть много дорог в Альгамбру; главное - не ходить кратчайшей из них, истоптанной уже миллионами туристических ботинок, не лишать себя удовольствия прокладывать собственный маршрут, взбираясь все выше и выше по узким, кривым улицам и переулкам. Заблудиться невозможно, разве только растянуть удовольствие, потерять голову от запаха цветущей мимозы, поискать ее в свежей траве, среди спелых апельсинов, найти, отряхнуть, водрузить на место.
        В Альгамбре давно уж нет мавританских рыцарей Сегри и Абенсеррахов, о чьих непростых отношениях повествует соответствующий литпамятник. Теперь владыка этих мест - здоровенный рыжий кот; если будете вести себя хорошо, он непременно придет к вам поздороваться, только без фамильярностей, пожалуйста.
        В Альгамбре, наверное, вечный сентябрь, по крайней мере, в январе у тамошних каштанов начали желтеть листья, но когда вам надоест осень, можно просто спуститься вниз и тут же снова вскарабкаться наверх, на другую гору, в старую, обитаемую, живую Гранаду, где белоснежных церквей чуть ли не больше, чем жилых домов, стены и заборы изрисованы лучшими в мире мастерами графити, домохозяйки с лицами хтонических божеств разъезжают на мотороллерах, а песни поют прямо на крышах, совершенно бесплатно, слушай, пока мимо идешь. В этой части города, кажется, царит вечный июль, поэтому в сумерках разнообразия ради, стоит спуститься вниз, вернуться на Plaza Nueva. Там будет свежий весенний вечер, там можно ужинать на открытой террасе, а можно просто набить карманы спелыми апельсинами и отправиться в гостиницу, упасть на кровать, глядеть в потолок, улыбаться бессмысленной улыбкой самого счастливого человека в мире и думать о том, что уезжать из Гранады не надо вовсе, а если все-таки придется уехать, пусть это случится зимним вечером, чтобы увидеть ее на прощание при свете луны и фонарей.
        КОПЕНГАГЕН
        Дания - исправительное учреждение для буйнобородых викингов, где все уже давным-давно благополучно исправились, отменили строгий режим и с тех пор зажили долго и счастливо.

* * *
        Город Копенгаген - безопасное и приветливое место. Здесь никто никому не мешает. Толпы туристов на пешеходных улицах - и те не мешают никому, даже велосипедистам, которых совершенно не напрягает необходимость всех объезжать, а то и обходить, покинув седло и волоча за собой транспортное средство.
        Раздражительным людям надо ездить в Копенгаген как на воды, лечить нервы. Правда, потом они, наверное, откажутся возвращаться домой, где бы этот дом ни был. Другого настолько успокоительного города лично я не знаю.
        В центре Копенгагена в июле цветут липы, а в метро пахнет морем, как будто не из аэропорта в город едешь, а сидишь на пляже, метрах в десяти от кучи водорослей, не гнилых еще, а выброшенных, скажем, вчерашним штормом.
        Еще в центре Копенгагена на площади напротив Сити-холла играют и поют замирившиеся с викингами скёрлинги, то бишь американские индейцы.
        На другой площади, поменьше, стоит пианино. На нем играет черный человек. Черный человек, согласно надписи на картонке, называется Юл Андерсен - отличная, аутентичная фамилия.
        А на одном перекрестке дяденька с лицом советского инженера играет на дудке, да так, что, если бы он куда-то шел, с меня бы сталось повторить подвиг крыс и детей из Гамельна. Но дяденька, хвала Одину, смирно стоял на месте. Когда он сделал перерыв, мне удалось взять себя в руки и удрать.
        Лодки здесь паркуются вперемешку с велосипедами, на палубах разбиты сады и огороды, собаки облаивают чаек, булькают кофейные машины.

* * *
        В парке Тиволи атмосфера умиротворяющая, как на хорошем старом кладбище. Хотя казалось бы - качели-карусели, пиво-чипсы-лимонад. А поди ж ты.
        Отдельно хочу заметить, что даже после одиннадцати вечера в парке Тиволи полным-полно людей с детьми, в том числе дошкольниками. Наших родителей, загонявших нас спать к десяти и не способных честно признаться, что делают это не ради гипотетической «пользы», а желая выкроить для себя пару часов свободного времени, кондратий хватил бы от такого разгула совиного либерализма.
        Ну хоть у кого-то счастливое детство.
        Еще тысяча мелочей, но все они меркнут в сравнении с главным открытием: похоже, я знаю, кто населяет Копенгаген.
        Была у меня в детстве книжка про город Кардамон, где жили разбойники Каспер, Еспер и Джонатан. Они обитали в доме на окраине, держали домашнее животное льва, грабили лавки Мясника, Молочника и Булочника поочередно, а однажды украли даже городской трамвай с целью на нем покататься. Потом их в конце концов поймали, посадили в тюрьму, умыли, приодели, накормили домашней едой, сказали доброе слово - и не одно. От такой жизни разбойники, понятно, немедленно перевоспитались и даже спасли город от пожара, а потом вышли из тюрьмы, и Каспер стал пожарником, Джонатан поваром, а Еспер - дрессировщиком своего домашнего льва.
        Я так думаю, эти разбойники дали обильное потомство, которое теперь живет в Копенгагене. Разбойничья сила и лихость прекрасно сочетаются в здешних горожанах с готовностью исправиться и перевоспитаться столько раз, сколько понадобится для блага общества. Хотя куда уж дальше.
        КРАКОВ
        Человеку, который всю ночь ехал в автобусе и проспал в лучшем случае часа два, поутру, вопреки распространенному мнению, хочется не столько кофе, сколько немедленного единения с Абсолютом. Потому что кофе уже вряд ли поможет, а Абсолют - вполне возможно. Ну, есть небольшой шанс.
        Так вот, рано утром в Кракове можно получить и то и другое.
        В баре «Szara», расположенном по адресу Главный рынок, 6, мне подали лучший в моей жизни эспрессо. Повторяю, лучший. Да, я отвечаю за свои слова. И понимаю степень ответственности. Тем не менее продолжаю настаивать, что это был лучший эспрессо в моей жизни. Крепкий до густоты, черный, как злодейские замыслы, и при этом совершенно не горький.
        Поощрив организм кофеином, можно воздать должное Абсолюту. Например, выйти на улицу, подойти к Мариацкому костелу и стоять задрав башку. Облака бегут по небу так быстро, что ясно видишь: башня падает тебе на голову. И от этого делается необычайно хорошо.
        А в Старом городе весь день играет невидимый трубач. Судя по звуку, он все время где-то рядом, рукой подать. Но никого не видно. Скрипачи есть, баянисты и шарманщики, а трубача нет. Но он там громче всех. Играет одну и ту же мелодию, очень короткую и простую. Много раз кряду. Я ее теперь захочу - не забуду.
        Зачарованный, завороженный, ходишь потом по Кракову, вывернув шею кренделем, с кренделем же в зубах, они тут на каждом шагу продаются, тайные гербы города Кракова, сладкие подобия ленты Мёбиуса. В газетных киосках торгуют глиняными ангелами - вот и правильно, трудно человеку оставаться наедине со свежими новостями, а в компании ангела еще и не такое можно пережить. По узким улицам неспешно курсирует белый микроавтобус с надписью «Химера» и соответствующими изображениями на кузове, это, надо думать, такая социальная служба, срочная доставка химер населению - по первому требованию, так уж здесь принято, кто бы сомневался.
        ЛИССАБОН
        Ну, прежде всего, никакой не Лиссабон, конечно же. Lisboa, Лишбоа - вот настоящее имя города-на-краю-света. Это важно.
        Рано утром, наскоро плеснув в лицо ледяной водой, едва проглотив утреннюю порцию гостиничного кофе, выходишь на улицу и видишь пальмы, растущие вдоль тротуара. Потом опускаешь глаза и обнаруживаешь, что в траве под пальмами синеют старые знакомые, цветы цикория, и алеют мелкие маки. На краю света свои законы природы, здесь возможно не просто всё, но - всё в любых сочетаниях.
        Архитектурные шедевры (других зданий в центре, кажется, просто нет) сплошь завешены разноцветными панталонами, полотенцами, простынями. Лишбоа - хозяйка с открытым сердцем, не прибирается специально к приходу гостей, показывает все как есть, и такая доверчивость подкупает, конечно.
        Всякий, кто гуляет по самому центру Лишбоа, имеет неплохие шансы вдруг, как бы ни с того ни с сего, взять да и выйти на берег Лиссабонской бухты, где и в помине нет всей этой нечеловеческой избыточной архитектурной красоты, где некоторые местные жители рыбачат, а другие просто валяются на траве - бродяги, студенты, молодые мамы с колясками. Рыбацкая деревушка, да и только.
        Оказавшись в таком месте, понимаешь: Лишбоа - это в первую очередь большой, разгильдяйский южный приморский город, со всеми вытекающими (прекрасными) последствиями.
        И конечно же, улицы Лишбоа пропитаны запахом жареной рыбы, который во всяком другом месте - вонь и смрад, а здесь - соблазнительный аромат, понуждающий даже не слишком голодного путника занять место в одном из бесчисленных рыбацких ресторанчиков.
        Что еще, что еще? Старые фуникулеры Байро-Альто, которые для беспечного туриста
        - милая экзотика, а для местных жителей - обычный городской транспорт, кафе на окраине под названием «Блюдце и боли», бесчисленные улицы-лестницы Альфамы, порой такие узкие, что широкоплечим людям приходится пробираться бочком, темно-зеленые двери в пыльных белых стенах, лучшие в мире десерты в кафе возле знаменитого Mosteiro dos Jeronimos, горячее солнце, горький кофе, цитаты из Лао-цзы на стенах метро и немыслимая, неописуемая, беспричинная тоска, испытать которую может только очень счастливый человек, оказавшийся вдруг на краю света - при условии, что «край света», скажем так, не совсем метафора.
        А зимой здесь, говорят, всегда идет дождь.
        ЛЬВОВ
        Здесь сразу же бросается в глаза обилие часов, которые не стоят, а идут, но время при этом показывают черт знает какое. Только собственному телефону и можно верить. Скажем, выходишь из дома в половине двенадцатого. Часы в гостиной при этом показывают девять, уличные часы - двадцать минут четвертого, часы в магазине - без десяти шесть, часы в ближайшем кафе - четверть одиннадцатого. При этом, повторяю, все эти часы не стоят, а идут, что видно по движению секундной стрелки.
        Возможно, именно поэтому во многих львовских кафе на столиках стоят не только свечи и салфетки, но и песочные часы. Назначение их неведомо (и при этом вполне очевидно).
        Впрочем, здесь, конечно, нет никаких «кафе», здесь - кавярни. Вслушайтесь, как это звучит: кавярня! Фонетика - великое дело; жирное, густое, плотное слово сулит гурманам немыслимые радости и не обманывает ожиданий. Львов принадлежит к тем немногим городам, куда имеет смысл специально заехать на чашку кофе. Начать следует в «Синей фляшке» на углу Сербской и Русской улиц, а дальше - как пойдет, куда местные лешие выведут, им видней.
        Львовские подворотни и проходные дворы ждут своего не то Данта, не то Андерсена
        - идеальные декорации для устрашающих поэм и жутких рождественских историй о мертвых сиротках. Ветхие подъезды выглядят так, словно добрая половина квартир находится в ином каком-нибудь измерении. Львовские трамваи, все как один, родились с круглым красным пятном над левой бровью, но, в отличие от струльдбругов Свифта, несут свой крест если не с изяществом, то с достоинством.
        О толерантности и мягком нраве львовян говорит тот факт, что там имеется единственное (так, по крайней мере, мне сказали) в мире скульптурное изображение сидящего Христа, который не висит на кресте, не влачит его на Голгофу, даже не стоит рядом с орудием казни, а удобно расположился у его подножия. Отдыхает он на крыше усыпальницы, откуда, надо думать, открывается наилучший вид на старый центр и окрестные холмы.
        Жители Львова в ответ на похвалы их городу улыбаются и кивают со сдержанной гордостью профессионалов. Некоторые, скромно потупившись, соглашаются: да, мы стараемся как можем.
        То есть львовяне, надо понимать, знают: город существует только благодаря их сознательному внутреннему усилию. Такой подход к делу вызывает уважение.
        МАДРИД
        Примерно в середине полета командир экипажа объявил: «Дамы и господа, сейчас мы пролетаем над Парижем. Там холодно и идет дождь. Поэтому мы не будем садиться в Париже, а полетим в Мадрид, как и планировали с самого начала». Когда самолет стал заходить на посадку, он радостно сообщил: «В Мадриде прекрасная погода, плюс четырнадцать, светит солнце. Как хорошо, что мы сюда прилетели!»
        И ведь не возразишь.
        При этом некоторые жители Мадрида ходят в шубах и сапогах. У них, блин, зима. И точка.
        Правда, некоторые другие жители Мадрида ходят в футболках и шлепанцах. Для равновесия, очевидно.
        Путешествия, если правильно их использовать, становятся приключениями сознания. Затем и нужны.

«Я, прекрасный, на фоне…» - такой традиционный подход лишает путешествие всякого смысла. «Я, прекрасный, на фоне собственного сортира» - дает тот же результат при значительной экономии средств и времени.
        Для начала - никакого «меня прекрасного». Щепотка неизвестного вещества, которую бросили в котел - не то с приворотным зельем, не то с паэльей, - вот чем надлежит быть путешественнику. Как минимум две восхитительные лабораторные работы следует проделать ему в этом котле - узнать, во что на этот раз превратится он сам, и заодно поглядеть, как влияет его присутствие на содержимое котла. Второе задание мало кому удается выполнить, но попробовать стоит, как и во многих других делах, ради самого процесса.
        Старая шарманщица сидела на оживленной улице с пустым блюдцем; если слушать внимательно звуки ее шарманки, видишь, как разноцветные стеклянные карлики пляшут на тротуаре; то есть это я их вижу, насчет других слушателей ничего не скажу, их дела. Стоило бросить старухе монетку, вокруг тут же собралась толпа, пролился звонкий денежный дождь. У меня легкая рука здесь, в Мадриде, сейчас, утром, десятого февраля. Никакой практической пользы от этого знания, зато сколько радости шарманщице. Ну и мотивчик ее остался при мне навсегда - законная добыча.
        Струнный квартет на узкой темной улице, куда не проникают лучи полуденного солнца, выжал из меня две с половиной слезы - это очень много. Очень. Два евро пятьдесят центов легли в алое чрево пустого футляра - честная цена, евро за слезу, как и положено в базарный день, в условиях рыночной экономики.
        И еще о музыке. Несколько кварталов следовать за автомобилем, неспешно ползущим в пробке, потому что в салоне играет музыка, задающая совершенно особый ритм дыханию и всем прочим телесным делам, - такого со мной еще не бывало. Крысолов сменил дудку на электронную аппаратуру и то ли пробрался на местную радиостанцию, то ли записал наконец сольный диск; впрочем, одно другому не мешает. Музыка в какой-то момент все-таки закончилась, оставив меня в некоторой растерянности - а когда же в море заходить будем? Впрочем, никакого моря здесь нет. И даже реки путевой.
        Зато есть улицы, чего ж еще.
        Нищий просит подаяния, стоя на коленях. Под колени подложена специальная подушечка. Исчерпывающий жест. Апофеоз этой вашей «новой искренности», о которой неуверенно заговорили в начале девяностых еще, а во вкус вошли почему-то только сейчас.
        Здесь, в Мадриде, моя голова все время наклоняется чуть вправо, и заносит меня все время вправо - если не контролировать жестко процесс перемещения в пространстве, а идти куда ноги несут. Это совершенно бессмысленная информация, но незначительные, в сущности, перемены, произошедшие здесь во мне, не бессмысленны, как любые перемены. Они должны случаться очень часто, как можно чаще - вот это очень важно.
        Этот город открыто смеется надо мной. Не хохочет, но хихикает ехидно, подмигивая, впрочем, вполне по-свойски. Знает, что я собираюсь ехать дальше, в Гранаду, поэтому поселил меня возле станции метро «Sevilla», чтобы по нескольку раз на дню ходить туда-сюда по calle de Sevilla, напевая неизбежное в такой ситуации «От Севильи до Гранады», - не отвертишься от клоунского репертуара. Приговорил меня обедать в кафе «Мяу», с кошками на окнах, где фирменный салат, тоже «Мяу», разумеется («Чего желаете?» - «Мяу, сеньора, мяу»), - огромная тарелка рыбы, среди которой робко прячутся зеленые листья чего-то там. Полдюжины, не больше. Кошачья мечта, натурально. Привел в переулок, где дверь в дверь соседствуют секс-шоп, художественная лавка, букинист и магазинчик, торгующий щенками, попугаями и крольчатами. И практически за шиворот поволок дальше, в трущобы, где все стены, двери и жалюзи изрисованы граффити и бродят прекрасные мулатки в шубках и шлепанцах на босу ногу.
        Возле музея Прадо - Ботанический сад. Нетрудно угадать, каков был мой выбор - если учесть, что у входа в музей выстроилась огромная очередь, а в Ботаническом саду никого. К чертям собачьим все это ваше высокое искусство, в Ботаническом саду Мадрида в январе цветут крокусы, желтые и лиловые, желтые и лиловые крокусы, о господи. Желтые. И лиловые.
        Ну и вот.
        МАРВЕЖОЛЬ
        Дружественные эрудиты и поисковые системы хором грозили мне обитающими в окрестностях Марвежоля гигантскими волками-людоедами. Все оказалось гораздо хуже: в первую же ночь в мою комнату залетел гигантский комар-людоед. Если бы он меня просто съел, это еще ладно, но зверюга принялась биться головой об стекло с таким грохотом, что мне, герою, способному спать под шум соседской электродрели, это в какой-то момент начало действовать на нервы.
        Пришлось призвать на помощь сокровищницу мировой литературы и сказать комару:
«Мы с тобой одной крови, ты и я». Не выдержав столь чудовищного обмана, бедняга затих, как выяснилось утром - издох. Из его шкуры я, наверное, сошью себе шубу, по праву победителя.
        Еще страшнее комара оказались гигантские поливальные установки-людоеды. Как положено нечистой силе, они начинают работать ровно в полночь, орошая лоб и колени жертвы хрустальными брызгами непереносимой температуры.
        Правды ради следует признать, что за высокой каменной стеной, отделяющей мой двор от соседнего, кто-то очень громко и как бы страшно выл. Добросовестный странник непременно воспользовался бы таким случаем, чтобы побледнеть, зашататься и поседеть навек, но меня как раз отвлек комар-людоед, так что обошлось.
        Здесь есть городская сумасшедшая, которая кружит по Старому городу, останавливается у магазинов и ругается с манекенами.
        Здесь второй день примерно плюс семнадцать, любимая моя температура, любимый холодный июнь. В разных источниках пишут, что такая погода обычна для этой части Лозера, летом здесь редко бывает больше плюс двадцати. Рай, короче. При этом розы прут из-за оград, как тесто из кадушки, и если бы только розы. А в одном саду почти созрела черешня, мне удалось стырить несколько ягод методом бурного подпрыгивания. Ворованная еда - самая лучшая, как ни крути.
        Здешний ветер зовут Мендозо, потому что он приходит из Менда. У Мендозо на редкость хороший характер, он теплый, теплее стоячего воздуха. Местные жители говорят, замерзнуть от Мендозо еще можно, а простудиться - нет.
        Мендозо музыкант, и жители Марвежоля вешают для него в садах специальные свистелки, чтобы свистел, а на балконах - таракуцки, чтобы бренчал. Поэтому, собственно, у него и характер хороший - когда тебе дают вволю поиграть, не скурвишься.
        Иногда Мендозо приносит дождь, и сегодня он загнал меня в дом в десять вечера, а потом оказалось, это были цветочки, теперь в небе спеют сияющие и грохочущие ягоды, июньская черешневая гроза.
        МЮНХЕН
        Водитель такси сказал ни с того ни с сего: «Я всего три месяца вожу такси в Мюнхене, приехал сюда на выходные да и остался почему-то, не смог уехать». При этом, угодив в автомобильную пробку, выбрался из нее хитрым маневром, через стоянку и задний двор какого-то магазина, а все остальные участники движения остались погибать.
        Наш человек.
        Я тут, в Мюнхене, чувствую себя как бывший инвалид, которому сказали вот только что: «Встань и иди», - и встал, и пошел, и не понимает уже, как же это он раньше не ходил совсем, это же просто, без этого дня прожить нельзя, что за морок такой нашел, ну слава богу, все позади.
        Не растрясти бы.
        Ветер гнал по трамвайным рельсам зеленый воздушный шар. Шар - существо разумное, увидел, что едет трамвай, прыгнул в сторону, пропустил, вернулся обратно, на рельсы, поскакал за трамваем, оба скрылись за углом, и я вместе с ними, и я.
        Ясно, почему мне так хорошо в Баварии. Я худо-бедно, а все же продолжаю нелепое дело пропащего короля Людвига. Неумело, на ощупь, наугад, без инструментов практически, плотничаю помаленьку. Я хочу сказать, что пока только мастерю дверь, которой прежде не было, а теперь почти есть, еще немножко, и совсем будет, и вот тогда можно врезать замок, подбирать к нему ключ и исчезать в свое удовольствие у любого озера или не у озера даже, откуда угодно можно будет исчезнуть навсегда, а потом как ни в чем не бывало вернуться, потому что всему свое время, и хорошо, что так, а то непонятно стало бы, как с ним - со временем в смысле - быть и зачем оно.
        НИДА
        Песочный человек - это я.
        Потому что из меня песок сыпется. Но не по причине затянувшегося долголетия, а потому, что перед этим он в меня насыпался. В смысле песок.
        Просто все так устроено, что дюны сделаны из песка. А они вокруг. Нет, не так. А вокруг - они!
        В прежние годы мне все время было удивительно, что в вертикальные песчаные стены дюн понатыканы знаки «не залезать». Типа - зачем они нужны? Какой идиот сюда полезет?
        Теперь я знаю ответ на оба вопроса.
        И кстати, не такие уж они вертикальные. По крайней мере, не во всех местах.
        На закате в дюнах полно народу. Не как в метро в час пик, конечно, но куда ни посмотришь, всюду антропоморфные точки. Все они сидят в позах, хотя бы отчасти напоминающих «лотос», и смотрят на небо. А которые не сидят, те ищут место, чтобы сесть. Натурально массовое явление, в прошлом году такого не было - ну, может, пара-тройка человек медитировала где-нибудь под кустом, за всеми не уследишь. А теперь их то и дело обходить приходится.
        Поэтому над дюнами висит очень плотная, звенящая и слегка поблескивающая благодать. Еще немного, и ее можно будет потрогать руками.
        То ли от благодати, то ли еще почему, но в этом сезоне выросли огромные зайцы, раза в два больше нормального заячьего размера. Когда такой заяц скачет, раздается топот и земля трясется.
        И дюны, кстати, сильно оползли, по берегу залива теперь до приграничной сетки фиг дойдешь. То есть дойдешь, но только по воде, разувшись. Ну или поверху, как я.

* * *
        Некоторые наивные граждане думают, будто дюны оползли из-за бурь и ураганов. Но это они просто мало местных зайцев видели.
        ПАРИЖ
        - Голодного человека сразу видно, - говорит.
        Сперва он говорит это по-французски, потом, обнаружив прозрачную коровью бессмысленность в моих (действительно голодных) очах, повторяет по-английски. И тоном заговорщика добавляет:
        - У нас очень хороший кус-кус. Простая еда. Недорогая. Но хорошая.
        - Ладно, - говорю, радуясь, что можно больше не тупить перед доской со списком дежурных блюд, - давайте. Но сначала эспрессо и воду.
        Приносит. Наклоняется к самому уху. Спрашивает шепотом:
        - Вы из Польши?
        Удивленно мотаю головой. Дескать, нет.
        - У вас в семье были поляки, я уверен. Спросите родителей.
        Мне спрашивать особо некого, но и не надо, я и так знаю, что у меня папа поляк. Просто до сих пор никто вот так с лёту не вычислял мою принадлежность к гордой Шляхте. В том числе сами поляки.
        - Я в поляках хорошо разбираюсь, - говорит. - У меня сын поляк.
        - А?
        Я понемногу начинаю сомневаться, что понимаю его (кстати, очень хороший) английский.
        - Ну, мать сына - полька. Моя жена. И сын тоже поляк. Я думаю, национальность больше от матери, отец не имеет значения. Вот у меня отец араб, а мать француженка. И посмотри на меня, какой я француз! У меня все французское - кровь, характер, привычки. Ничего арабского. Поэтому я сразу понял, что сын будет поляк. И очень волновался - какие они, поляки? Может, плохие люди? Много читал про поляков. И польских писателей читал. И польские фильмы смотрел. И фотографии. Просто фотографии - города, люди, природа. Это очень важно, много можно понять. И я теперь все про поляков знаю. Хорошие люди. Теперь я за сына спокоен.
        Выдыхаю. Смотрю на него во все глаза. Надо же.
        - А теперь бросай свою сигарету, - говорит. - Сейчас еду принесу.
        И приносит. Ой, мамочки. Больше никогда. Ни за что. Ни в один ресторан в этом городе не зайду. Кофе, кофе, кофе. Иногда с круассаном. И все! Больше я в эту ловушку не попадусь.
        Потому что еда выглядела так:

• здоровенный глиняный котел (в нем оказалась подливка),

• на котле стоит глиняный горшок чуть-чуть поменьше. В нем кус-кус. Порция на троих, как минимум,

• здоровенное расписное блюдо с горой бараньих ребрышек, ломтей жареной телятины, куриной ногой и тонкой, но чертовски длинной сосиской.
        - Э-э-э… - говорю, - а это зачем? Я же только кус-кус…
        - А это и есть только кус-кус. Кус-кус без мяса не бывает.
        И быстренько спрятался, оставив меня наедине с тонной еды.
        Ну, пятую часть мне отъесть как-то удалось. Но это было не очень заметно.
        Появляется наконец:
        - Вкусно?
        - Вкусно, - вздыхаю. - Но много. Слишком большая порция.
        - У нас, - говорит назидательно, - это маленькая порция. Большая порция в два раза больше. Я сам понял, что тебе не надо большую. Ты ешь давай.
        - Нет, - говорю, - больше не могу. Слишком много.
        Хватается за сердце.
        - Ты что, думаешь, я понесу это назад шефу? Он старый человек. Ему будет плохо, когда он увидит, что человек ничего не съел! Ну, кус-кус, ладно. Его многие не доедают. Но баранина! У тебя в тарелке осталась баранина! И баранья сосиска! Это же самое лучшее! Если ты оставишь баранью сосиску, шеф не переживет. Давай, давай, это легко!
        - Это трудно, - говорю я.
        Переговоры зашли в тупик.
        - А может быть, вы съедите сосиску? предлагаю я. - Шеф ничего не узнает.
        - Я не могу! Я же здесь работаю. Меня здесь кормят. Я уже ел сегодня. Два… нет, три раза. А ты один раз не можешь? Не верю.
        Стоял над головой, уговаривал. Радовался каждому проглоченному кусочку. Заламывал руки, в очередной раз услышав: «Я больше не могу». Последний раз мне такое устраивал мой покойный папа. В мои примерно шестнадцать лет. С тех пор никто никогда не пытался насильственно меня кормить, а некоторые особо выдающиеся граждане еще и последний сиротский сухарик изо рта выдирали.
        Вырвавшись наконец из цепких лап официанта, отхожу метров на пятьдесят, задираю голову и вижу, что иду по бульвару Ришар-Ленуар. Порции-то на комиссара Мегрэ рассчитаны, вот оно что. А мне страдать.
        С этого момента стало окончательно ясно, что город Париж будет мне родным отцом, и он им был, потом догонял и снова был. И снова, и снова. Удивительное ощущение. Еще ни один город не вступал со мной в столь близкие родственные отношения, да еще вот так, с налета.
        Пятеро музыкантов на мосту Святого Луи. Джаз-бэнд - труба, тромбон, саксофон, банджо, стринг-бас. Все старики, банджист совсем древний, но и остальные в годах
        - это становится немного заметно, когда они перестают играть.
        Что они вытворяли, пересказывать бессмысленно, я все равно не напишу так, чтобы вы умерли на месте и тут же возродились, счастливые, приплясывали, прищелкивали пальцами в такт и гримасничали, заливаясь слезами, слаще которых нет ничего.
        Неважно.
        Но какие-то проходившие мимо экзотические люди в чалмах и бурнусах остановились, стали кланяться музыкантам, а один из них поцеловал землю перед трубачом-вокалистом, а тот совсем не удивился.
        В какой-то момент трубач сказал: «Скоро десять. В десять мы должны перестать играть. Потому что зажгутся фонари, и вы увидите, что мы не отбрасываем тень». Ну, не слово в слою, но примерно так. И старики заиграли последнюю песню, про
«Wonderfull World», и тут уж добрая половина присутствующих залилась смехом и слезами одновременно, потому что поняли наконец, что смерти нет - иногда. А иногда есть. А потом снова - ррраз! - и нет. И это всех нас некоторым образом касается.
        И это, надо понимать, была та самая месса, которой стоит Париж. Дорого, очень дорого он стоит, раз так.
        ПРАГА
        Когда мне было два года и бабушка пыталась поместить в мой организм полезный продукт творог-с-комками, гаже которого был разве только гороховый суп, с которым мы, впрочем, встретились несколько позже, - так вот, чтобы помочь как-то пережить роковую встречу с творогом, бабушка давала мне коробку с пуговицами. Нет, не так, произносим с придыханием, пишем с большой буквы: Коробку-с-пуговицами. Пуговицы были всех цветов радуги, всех мыслимых размеров и форм, гладкие и фактурные, некоторые с перламутром, некоторые с позолотой, некоторые Щ стеклянные. Попадались среди них пуговицы цвета хаки, со звездами, от папиной военной формы. Были с картинками, от детской одежды; хорошо помню белую с красной мухой и желтую с огненным цыпленком.
        Пуговицы можно было разглядывать и даже брать в руки; за это мне приходилось торговать телом - в смысле глотать ужасающий творог. Но даже эта мука не могла отвратить меня от любимого занятия. С тех пор, читая в книжках про сундуки с сокровищами, я всегда сперва представляю бабушкину коробку с пуговицами и только потом, спохватившись, рисую перед внутренним взором настоящий сундук с драгоценностями и сразу перестаю завидовать владельцам сокровищ - подумаешь, великое дело.
        Так вот. Гулять по Праге - это все равно что без присмотра рыться в той самой бабушкиной коробке, только - о счастье! - никакого творога.
        Здесь все, ясное дело, цветет, бегают собаки, с которыми, если верить табличкам, можно ходить буквально везде; здесь девочки фотографируют друг дружку на Карловом мосту, сняв пальто и усевшись на перила, принимают неестественные позы, чтобы ни единой складочки не образовалось на животе; здесь, если высунешься ночью из окна, прохожие задирают головы и говорят: «Ой, здрасьте», - и много чего еще. Здесь, словом, вполне человеческий мир, где любить людей очень просто, но многие, я знаю, отлынивают все равно.
        В последний мой приезд сюда, давным-давно, до наводнения, все было совсем иначе, гораздо серьезней, что ли. Кукольный домик старался казаться Домом-с-Привидениями, и ему это почти удавалось. Теперь не то, и славно, мне больше нравится, когда правду о себе говорят сразу, чего тянуть. Впрочем, ее еще знать надо, эту самую правду о себе, а это мало кому удается.
        В пражской коробке с пуговицами и я чувствую себя рассыпавшимися бусами, собирать которые вряд ли кто возьмется, как-нибудь сами соберутся потом, и будет их, подозреваю, штук на пять больше, чем прежде, или даже на целую дюжину, как пойдет.
        РИМ
        Ромул, конечно, не убивал брата своего Рема. Просто иногда с близнецами случается такое, что проще сказать «убил», чем объяснить, как оно было на самом деле.
        Рим, судя по всему, самый красивый город на земле. Когда он хочет выглядеть как человек, у него голубые глаза размером с два моих каждый, резко очерченные скулы, темный бронзовый загар, юное мальчишеское лицо и седые кудри. И он курит. По крайней мере, попросил меня свернуть ему вишневую сигарету. Так, собственно, и познакомились. В честь этого события уличные музыканты на Piazza del Popolo грянули «Innuendo», ту самую композицию ВИА «Королева», которая лишает меня разума Руки и уши у них росли явно из одного и того же места, в просторечии именуемого жопой и совершенно не приспособленного к отращиванию рук и ушей, но это я теперь, задним числом, понимаю, а в тот миг два потока устремились по позвоночному столбу навстречу друг-другу - сверху вниз лед, снизу вверх пламя, и стал свет.
        А ведь ничто не предвещало.
        Аэропорт имени Леонардо да Винчи следует незамедлительно переименовать в честь Мёбиуса - Клейна. Иначе как объяснить, что мне удалось, прилетев в терминал В, выйти из самолета и, педантично следуя указателям, прийти получать багаж в терминал А, который, строго говоря, вообще в другом корпусе.
        Такое вот было начало.
        Потом был экспресс имени все того же Леонардо да Винчи, он привез меня на вокзал Термини, из здания которого еще надо выйти в нужную сторону, а нужная мне сторона, ясное дело, была удалена от платформы на максимально возможное расстояние. Мне показалось, дорога через вокзал заняла полдня. Хотя на самом деле минут десять, конечно. Десять бесконечно долгих минут тяжелого умственного и физического труда, который чуть было не превратил меня в человека, но бог миловал.
        Потом была гостиница, скверная, зато смешная. То есть сразу шесть гостиниц разной степени звездности расположены в одном подъезде, вперемешку с еще какими-то учреждениями и, кажется, даже частными квартирами. Моя оказалась на самом верху, с прекрасным видом с балкона на другие такие же балконы, крыши и телевизионные антенны.
        А потом было метро. Думаю, метро - худшее из всего, что есть в Риме. То есть ничего из ряда вон выходящего, но людей многовато. Раза в два меньше, чем, скажем, в питерском метро в час пик. Но для меня и это перебор.
        И вот сижу я на Piazza del Popolo и мрачно думаю, что Рим, видимо, слишком велик для меня. Но надо покурить и попробовать сделать вид, что мне здесь нравится. И продержаться в состоянии самообмана хотя бы пару часов. Иногда это работает.
        И тут он ко мне подходит, весь такой из себя смуглый и голубоглазый, юный и седой, просит: «Сверни мне сигаретку» - уж не знаю, на каком языке, но все понятно, чего тут непонятного, и я сворачиваю, и он берет, касается пальцами моей руки, и музыканты заводят это свое, вернее, не свое, а квиновское
«Innuendo», и лед, и пламя, и свет, и прочая эзотерическая литература.
        Кстати, потом, после того как он исчез с моей сигаретой, ко мне стали подходить всякие попрошайки, жалкие и разбитные, на любой вкус, они хотели денег и табаку, на худой конец, были готовы дорого продать мне увядшие розы, пластиковые штативы для камеры и солнечные очки. Все они ушли ни с чем, потому что всякий, кто хочет от меня что-то получить, должен мне понравиться, иные аргументы не катят. Четверть часа спустя поток попрошаек внезапно прекратился, и до меня вдруг дошло: да это же Рим хотел убедиться, что я - не просто добрая душа, милосердно раздающая свое имущество всем страждущим, а жадина, у которой снега зимой не допросишься, и сигарета была не одолжением от избытка, не подаянием первому попавшемуся попрошайке, а даром избранному, возлюбленному, безошибочно опознанному Ему. Теперь убедился. И доволен. И можно расслабиться.
        Теперь мы, получается, дружим - Рим и я. Он разыгрывает передо мной человеческие комедии, с текстом и без, ставит мне свет, устраивает дивные закаты, заставляет уличных музыкантов играть венгерские танцы Брамса и, конечно же, варит кофе. И вот на этом-то месте я умолкаю в смятении, потому что для похвалы римскому кофе нет слов ни в русском, ни, подозреваю, в любом ином человеческом языке.
        Девяносто восемь настроений
        Эти тексты были созданы в 2006 году для специальной рубрики «Настроения недели» на сайте «Дирижабль», которого уже давно не существует. Автор по сей день благодарен Дмитрию Брисенко и Кате Ваншенкиной, придумавшим для меня повод все это написать.
        Понедельник, 10 апреля
        Ночью в некоторых городах обязательно будет туман, да такой, что собственные руки разглядеть - задача не из простых, совсем как во сне. От этого утром многие встанут, не просыпаясь, да так и пойдут по делам. Не поднимайте им веки, если встретите, пусть себе спят.
        А некоторые, напротив, так и не смогут заснуть, сладко промаются всю ночь, сидя на подоконнике - сигарета за ухом, термос с чаем или, напротив, початая бутылка текилы, щепоть соли, лайм, можно без хлеба. И вот им-то, бессонным, достанется главный приз. Известно же, если не спать больше суток, переполниться впечатлениями и ощущениями, довести себя до полного изнеможения, дождаться второго дыхания и третьего (а четвертому не бывать), две основные составляющие - ловкая, изворотливая, но глупая, по большому счету, обезьяна и молчаливый мудрец, не имеющий почти никакого отношения к человеческим делам, - садятся на краях пропасти, которая их разделяет, болтают ногами и с тупым интересом глядят друг на друга. Оба в этот момент почти равны в своей неспособности вести себя привычным образом. Им некомфортно, но интересно.
        И вот тогда-то становится очевидным присутствие третьего, который тащится, как обкуренный подросток, наблюдая за первыми двумя. Этот третий и есть «я», он - бессмертен. Но почти не умеет жить (как все бессмертные). Надо бы научить деточку ходить, что ли, для начала.
        Нет ничего труднее некоторых элементарных вещей. Но оно того стоит.
        Вторник, 11 апреля
        В некоторых (не обязательно южных) городах хозяева кафе станут с утра выносить на улицу столы и стулья, на радость любителям делить завтрак с солнечным лучом и белым, словно бы из капучиновых пенок рожденным, котом. Можно, можно наконец-то плюхнуться на плоскую, сотнями чужих задниц сплющенную, зато и согретую подушку, потребовать минеральной воды с газом, не пить ее, а лишь взбалтывать в стакане, чтобы искрилась на солнце, пенилась и шипела, не хуже шампанского. Можно сидеть, подставляя макушку нежным пока еще солнечным лучам, писать длинные SMS приятелям, гадать на куртках прохожих: «Если сейчас из-за угла выйдет кто-то в красном, все у меня получится, а если в синем… если в синем, все равно получится, но не сразу, а вот если в зеленом, тогда, пожалуй, не выйдет ничего (невелик риск, мы-то знаем, что в этом сезоне не носят зеленое), а если вовсе без куртки, тогда со мной скоро случится какое-нибудь чудо и все станет неважно…
        Как-то так.
        А жителям тех городов, где летние кафе все еще закрыты, придется придумать себе какое-нибудь другое развлечение. Например, заказать билет на самолет, дождаться конца рабочей недели и в пятницу вечером улететь туда, где…
        Где.
        Среда, 12 апреля
        Как ни крути, а 12 апреля - День космонавтики, такую дату из памяти палкой не выбьешь, да и не надо ее выбивать.
        В детстве мы всерьез верили, что скоро-скоро, когда мы вырастем и закончим школу, наши мальчики будут проходить срочную службу в космических войсках и, возможно, даже воевать с инопланетянами, а потом, когда они всех победят, мы полетим переселяться на какие-нибудь другие ПЛАНЕТЫ и устроим там все как нам нравится. Это была ЭПОХА великих надежд и пустых хлопот; лучшие из нас до СИХ пор готовы все бросить и рвануть на какую-нибудь другую планету, пусть только позовут.
        И ведь, что самое смешное, иногда зовут.
        Однажды, когда мой почтовый адрес еще болтался в открытых источниках, мне пришел дивный спам, всего одна строчка: ВКОСМОС ДЕШЕВО. И контактный телефон таинственных благодетелей. Телефон, на всякий случай, переписан в блокнот, но размещать здесь бесплатно чужую рекламу я, пожалуй, все же не буду. Приберегу полезную информацию д ля себя, воспользуюсь, если что.

«В космос дешево» - что за дивный эпиграф к научно-фантастическому роману! Покойный Роберт Шекяи вполне мог бы написать такой роман, и покойный Станислав Лем, пожалуй, мог бы, и… а вот, честно говоря, не знаю, кто еще.
        Любимых писателей-фантастов нашего детства больше нет, зато остались книжки. Для нас они - единственный шанс попасть в космос дешево, а то и вовсе бесплатно, не затрачивая никаких усилий, не слезая с дивана, даже чашку с жидким чаем в сторону не отставив.
        Четверг, 13 апреля
        Люди, я знаю, делятся на тех, кто побаивается числа 13, и тех, кто его обожает. Такой безобидный бытовой демонизм, вреда от него никакого, зато удовольствия, говорят, море.
        Впрочем, у некоторых людей число 13 не вызывает вообще никаких эмоций. Их арифметикой не проймешь. Такая стойкость заслуживает уважения.
        Арифметика арифметикой, но 13 апреля у нас еще и полнолуние. Оборотни, которых с каждым годом становится все больше на улицах наших городов, выйдут на охоту, не дожидаясь темноты. Зачем остерегаться тем, в кого никто не верит - даже первые четыре секунды после укуса не верит, хотя казалось бы.
        Оно и неплохо, потому что всякий укушенный получает дивный шанс в кои-то веки превратиться во что-нибудь иное. Неважно, во что именно. Хуже, чем есть, вряд ли будет.
        В последнее время, однако, знакомые оборотни жалуются, что на охоте все чаще попадаются экземпляры столь невосприимчивые, что им даже самый страстный укус до лампочки. Не желают превращаться, болваны.
        Ну, сами виноваты.
        Пятница, 14 апреля
        Пятница, говорите вы? Конец рабочей недели? Офисные страдальцы вырвутся на волю и поставят на уши центральные улицы и питейные заведения больших городов, все как всегда?
        А что ж. Очень даже может быть, что и поставят.
        Потому что 14 апреля в некоторых городах установится наконец такая прекрасная погода, что головы пойдут кругом с утра пораньше, задолго до начала пятничных возлияний. В этот день будет зафиксировано рекордное число прогулов среди школьников и студентов, да и взрослые серьезные люди постараются отпроситься с работы. Ну хоть на полчаса раньше уйти, если иначе - никак.
        А в некоторых других городах будет по-прежнему холодно, слякотно и промозгло, потому что жизнь - чертовски несправедливая штука, а климат в наших широтах подходит скорее для выживания, чем для жизни. Ничего не попишешь.
        В связи с климатом вспоминается одно из сочинений австралийских школьников о России. В каком году и в каком журнале оно было опубликовано, не помню. Зато цитату до сих пор воспроизвожу безошибочно, слово в слово: «В России очень длинная и холодная зима. Русские зимой сидят дома, пьют водку и играют на балалайках и в шахматы. Поэтому среди русских так много великих шахматистов».
        А вы и не знали небось.
        Суббота, 15 апреля
        В этот день держите нос по ветру и будете вознаграждены. Из окна непременно пахнёт влажной землей и свежей травой, которая, скорее всего, еще не выросла. Травы нет, а запах есть, так бывает. Из дома напротив донесутся ароматы жареного мяса и гиацинтов; в вашей власти сделать так, чтобы у вас на кухне запахло не хуже. Например, свежим кофе, кардамоном и имбирем. И еще розами. Этой весной в нашем супермаркете появились в продаже жестяные коробки с сухими розовыми бутонами; если кинуть такой бутон в кофе, получится натуральное приворотное зелье, поэтому не давайте его незваным гостям, лучше уж выпейте сами. Головокружительный роман с собственным зеркальным отражением - не худшее начало дня. А потом, после обеда, можно отыскать и другой какой-нибудь объект желаний. Вовсе не обязательно смутный.
        Воскресенье, 16 апреля
        Веткой на песке можно начертить рожицу. А можно написать что-нибудь. Например, желание. Мимолетное, сиюминутное, пустяковое - а иных лучше вовсе не иметь. Потом надпись следует стереть, быстро-быстро, пока никто не увидел, а желание - забыть. Мы же договорились, что желание у нас мимолетное, сиюминутное, пустяковое, верно? Ну и незачем с ним дольше пяти минут носиться.
        А потом нужно отправиться дальше И ну ведь вы не специально во двор, к детской песочнице выходили, а просто шли мимо, если я все правильно понимаю. По каким-нибудь делам. Мелким, необязательным воскресным делам, например, сыр купить, или сигареты, или, ну не знаю я, в книжный магазин на углу.
        И вот, так и не добравшись до этого самого угла, вы вдруг увидите, что из трамвая или, ладно, маршрутного такси чуть ли не на полном ходу выскакивает ваш старый друг, с которым сто лет не виделись, бежит к вам, заключает в объятия, бормочет что-то восхищенно-бессмысленное, как всегда в таких случаях, и зачем-то сует надкусанный вафельный стаканчик с пломбиром - дескать, хочешь мороженого?
        Ну да, все правильно. Вы что на песке прутиком чертили? «Мороженого хочу».
        То-то и оно.
        Понедельник, 17 апреля
        В некоторых городах это будет четвертый, а то и пятый дождливый день кряду. Так что даже любителям сырости вроде меня надоест. В такие дни надо с утра разжигать огонь в камине или хоть на плите, греть чайник - тяжелый, темного металла, или медный, сияющий, или прозрачный, из огнеупорного стекла, но только вот никаких этих ваших пластиковых электрических уродов, в них вода перекипает вечно, да и глазам никакой радости. Заваривать крепкий черный чай, добавлять сухие лесные ягоды, цветочные лепестки, жгучий сок умученного при помощи терки свежего ИМБИРНОГО корня, лить тонкой струйкой в чашку, улыбаться рассеянно, потому что когда дождь пятый день кряду, в голову лезут самые что ни на есть дурацкие светлые мысли. К примеру - а не уехать ли навеки в Аргентину, или может просто велосипед купить - вот прямо сегодня, позвонить на работу, сказать: «Болею» - и пойти купить велосипед, а то ведь опять до осени не соберусь.
        Надо пить чай, смотреть на огонь (мы же договорились, что будет огонь, не в камине, так хоть на плите, или, ну не знаю я, свечку в кладовой разыщите, придумайте что-нибудь) и внимательно прислушиваться к дурацким своим утренним понедельничным мыслям. Среди них встречаются вполне пригодные к немедленной реализации.
        А нет - так нет. Зато чаю попьете по-человечески, а не как всегда, на бегу. Не худшее начало недели.
        Вторник, 18 апреля
        В школе у меня был самый-самый нелюбимый день недели - вторник. Не потому даже, что по вторникам - какое-то необъяснимое, почти роковое совпадение! - всегда было самое противное расписание уроков, и ненавистное черчение из года в год непременно ставили на вторник, хоть убейся. Но это как раз ладно бы. Хуже было другое.
        Понедельник сулил надежду. То есть, конечно, было жаль, что воскресенье закончилось и выспаться не удастся еще целых шесть дней кряду. Но как-никак новая неделя, после короткого, а все-таки перерыва Казалось - а вдруг теперь все будет немножко иначе? Что-нибудь случится, что-то вдруг чудесным образом переменится, почему бы и нет.
        Но понедельник, ясное дело, не приносил вожделенных перемен, а за ним наступал вторник. Ужасный день в самом начале недели, когда до единственною выходного, еще ой как далеко, а света в конце тоннеля нет и не предвидится. Все мрачно, безнадежно, и нет выхода. Кошмар.
        Ненависть ко вторникам переросла постепенно в настоящую фобию. Мне стало казаться, что все неприятности, какие мне суждены, непременно будут случаться только по вторникам. Какое-то время так оно и было, потому что, известное дело, какую реальность себе придумаешь, в такой и живешь.
        Но потом школа закончилась, а на первой моей работе, в библиотеке, у меня было два выходных - суббота и, собственно, вторник. Оказалось - прекрасный день. Ну уж точно ничем не хуже прочих дней недели.
        С тех пор у меня было великое множество работ и еще больше случайных заработков. Чего в моей жизни уж точно больше не было - так это необходимости подолгу подчинять свою жизнь одному и тому же расписанию. Расписание - вот это и есть персональный ад почти всякого современного человека. А вторник - что вторник? Хороший, в сущности, день.
        Среда, 19 апреля
        Список добрых примет на сегодня:
        Проснуться у себя дома - к счастью.
        Впрочем, проснуться не у себя дома - тоже к счастью.
        Вообще, проснуться девятнадцатого апреля две тысячи шестого года (время суток не имеет значения) - к счастью. Если уж все так прекрасно сложилось, что вы ухитрились как-то сегодня проснуться, вам теперь ничего не страшно. Все будет хорошо. А если вдруг что-то снова пойдет не так, имейте в виду, это тоже - к счастью. Примета такая, ага.
        Четверг, 20 апреля
        У меня много лет не было наручных часов, а если и появлялись, долго не задерживались. Почти сразу останавливались или просто терялись, чтобы, значит, без дешевой мистики. В лучшем случае трубили свой срок где-нибудь в шкафу, на дне коробки с «сокровищами», до тех пор, пока не находился кто-нибудь, кому их можно подарить. Между прочим, достойного кандидата найти в таких случаях непросто, потому что не всякому можно отдать время р пусть плохонькое, а все же свое.
        И вот наконец нашлись идеальные часы для меня. Черный кожаный ремешок, в серебряном обрамлении круглый, гладкий каменный циферблат цвета спелой вишни. Камень называется гранат, если мне не соврали. И никаких, упаси боже, стрелок, никаких делений - вообще ничего. Неподвижное время, вернее, даже полное отсутствие времени, гранатовая вечность. Именно то, что требуется.
        Я это все к тому, что сегодня можно (и нужно) попробовать не спешить. Мудреная это наука, не всякому она дается и не сразу. Но полчаса даже начинающий может продержаться. А то и целый час. Просто надо стараться.
        Пятница, 21 апреля
        Задание на сегодня будет такое: ходить по городу, внимательно глядеть по сторонам, читать надписи, разглядывать картинки. Это, как известно почти всякому горожанину, самый простой способ получить ответы на все самые важные вопросы. Вот мы с приятелем один раз шли по городу, хихикали, глупости говорили, вспоминали старые фильмы и книжки, в связи с чем вопрошали друг дружку глумливо:
«Есть ли жизнь на Марсе?» И вдруг чуть не впечатались в стену, исписанную огромными черными: «ДА! ДА! ДА!»
        А вы говорите…
        Суббота, 22 апреля
        Надеюсь, в этот день многие хорошие люди все-таки смогут выспаться. Суббота как-никак.
        Сон по нынешним временам сокровище куда более ценное, чем любая валюта. Голодных довольно мало, голых граждан на улицах больших городов еще меньше, зато выспавшихся практически нет. Потому что сон - почти обязательная часть платы за вот эту самую еду и одежду. И за крышу над головой, разумеется. И за прочие необходимые вещи. Лег за полночь, вскочил за час до рассвета, с квадратной головой, воспаленными глазами и мировой скорбью в районе солнечного сплетения - считай, уже заслужил корм. Молодец.
        Мне довелось сменить немало профессий и еще больше мест работы. Чем более престижной и высокооплачиваемой была работа, тем сильней становилось ощущение, что мне платят не столько за профессиональные умения, не за светлый ум, не за красивые глаза даже, а просто за время моей жизни, которое можно было бы потратить на куда более приятные (и полезные для здоровья) вещи. В частности, на сон.
        Настоящая роскошь - не мордой в икру падать в холле отеля «Ритц», а спать сколько влезет. Хоть до полудня, хоть до заката - как пойдет. Мало кто может себе это позволить, да и то, пожалуй, не каждый день. Потому что даже богатых бездельников одолевают порой житейские дела, и тогда выясняется, что банки закрываются сразу после обеда, стоматолог принимает до полудня, а, к примеру, консул далекой республики Батата - и вовсе с восьми до девяти утра. Я не говорю уже о расписании поездов и самолетов - не о чем тут говорить. Мрак и ужас.
        Все это похоже на какой-то кошмарный заговор, хоть роман-антиутопию садись писать. Словно бы вся человеческая цивилизация - специальный такой инструмент для поддержания населения планеты Земля в невыспавшемся состоянии. Зачем - тут может быть великое множество версий. Я ж говорю, пора звать романиста. Желательно, невыспавшегося, чтобы прочувствованно писал, от души.
        Воскресенье, 23 апреля
        Самая: любимая наша еда обычно не такая уж и вкусная, зато она непременно о чем-то, не столько еда, сколько сентиментальная композиция для зубов, языка, памяти и нёба
        Вот бутерброд с докторской колбасой, если запивать его сладким чаем, - история о том, как родителей нет дома и не будет до вечера, зато есть двухтомник Уэллса, читаный-перечитаный, заляпанный этим самым сладким чаем в особо захватывающих местах.
        Жареная рыба - это о том, как папа вернулся с рыбалки, а мы его ждали-ждали, даже волноваться начали, потому что никаких мобильных телефонов в то время и в помине не было, позвонить, узнать, как дела, - невозможно. И вот он пришел наконец, пропахший морем, с красным от солнца индейским лицом, и весь кухонный стол в чешуе, и на раскаленной сковороде шипит масло, и ужин у нас будет почти праздничный, и хорошо.
        Или, скажем, компот - восхитительная история о первых летних каникулах, когда всякий день казался бесконечным, а пляжное безделье было увлекательней любой игры. Родители волокли с рынка фрукты - ведрами. Сидели на кухне, перебирали, поругивая лукавых крестьян: вот, дескать, сверху, напоказ, вишня хорошая, а снизу - вся подавленная. И абрикосы битые. Из всего этого битого-давленого варили компоты, какие должны бы, по-хорошему, фонтанами бить из земли в раю, а иначе вообще непонятно, зачем этот рай нужен.
        А, к примеру, свежий белый батон - история о том, как два человека семнадцати, что ли, лет от роду опоздали на последний троллейбус и бродили всю ночь по городу, потому что расходиться по домам не очень-то и хотелось, а такого дома, куда можно было бы вернуться вдвоем, не было, конечно - откуда? Когда закончились сигареты, стали подбирать бычки, азартно соревнуясь, чья добыча длиннее; потом увидели, как к булочной подъехал грузовик с горячим хлебом, наскребли по карманам какую-то мелочь, купили горячий еще батон, разодрали на куски, по-людоедски урча.
        А пирожки с капустой…
        Нет. Пора взять себя в руки и остановиться.
        Я это все к чему. Все эти наши сентиментальные пиршества - они, конечно, по большей части чудовищная, вредная для организма пакость, с точки зрения всякого разумного диетолога. А с точки неразумого диетолога - и вовсе смертельно опасный яд, похуже ядерных отходов. Так вот. К черту диетологов. Все, что делает нас счастливыми, полезно, по крайней мере изредка.
        Идите, идите уже за пирожным. Или за селедкой. Или за батоном и докторской колбасой. Ибо каждому свое.
        Понедельник, 24 апреля
        Принято говорить: дескать, дайте мне точку опоры, и я переверну мир. А на практике обычно оказывается, что тому, кто решил перевернуть мир, точка опоры только мешает.
        Зато когда держаться больше не за что, земля уходит из-под ногу меняется местами с небом, и снова, и снова, пока не надоест, - мир переворачивается совершенно самостоятельно, столько раз, сколько душа пожелает. Точка опоры понадобится позже, когда захочется поставить перевернутый мир на место, придавить его табуретом, да еще и усесться сверху, чтобы не улетел. Потому что самим нужен.
        Нечего и говорить, что точкой опоры может стать все что угодно, но мудрые люди подсказывают, что ничего круче кофейной чашки в этом смысле пока все же не изобрели. Некоторые специалисты, впрочем, утверждают, что чайные чашки ничуть не хуже. Автор этой записки, которую вы уже, надо понимать, привыкли обнаруживать на своем столе по понедельникам, бесстыжий пожиратель вашего времени, абсолютно с ними согласен.
        Доброе утро. Хруп, хруп.
        Вторник, 25 апреля
        Добрые приметы следует изобретать самостоятельно. Нельзя полагаться в столь важном деле на посторонних людей. Скажем, вышел из дома, увидел во дворе рыжего кота - ага, рыжий кот к удаче, будем знать. Или серый кот к удаче. Или вовсе черный пес. Или, к примеру, девушка в красной косынке. Или мальчик с мячом. Кого встретили, тот и к удаче. Так и запишем. И запомним. И день проживем соответственно. Сегодня это особенно важно.
        Среда, 26 апреля
        Владелица моей студии, хозяйка расположенного внизу кафе, пани Янина сетует на себя. Дескать, какая была в молодости дура: жила, как велели. Света белого, соответственно, не видела. Смысла - тоже. Потому что это только кажется, что смысл жизни и удовольствие от жизни - разные вещи. Одно и то же, по большому счету.
        И только теперь, вырастив троих сыновей, построив три дома и посадив несметное множество деревьев, кустарников, цветов, овощей и трав, она вдруг научилась жить как нравится. Ничего особенного, но пани Янина довольна. Держит кафе - больше для друзей и знакомых, чем для посторонних посетителей, которые и найти-то это место практически не имеют шансов. Открывает его через день, когда вздумается. Логика тут такая: всю жизнь мечтала иметь свое кафе, и вот - имею! Всю жизнь мечтала не ходить на работу, если не хочется, - и вот, не хожу! Но не валяется на диване, а приучает себя к долгим прогулкам и коротким (пока, для начала) путешествиям. На досуге пробует читать, потому что в детстве очень любила книги, да отвыкла уже. Внимание рассеивается, глаза устают. Но пани не оставляет усилий.
        Говорит мне: вот, кучу времени потратила на всякую ерунду, теперь надо нагонять. Боюсь, не успею.
        Что именно не успеете? - спрашиваю.
        Ну как - что? Пожить, вздыхает моя хозяйка. Мне же теперь целую жизнь прожить надо, а времени мало осталось. Но я стараюсь!
        Она права. Надо, надо стараться. Мало ли что времени нет. Его вообще нет - ни у кого. Но это ничего не меняет.
        Четверг, 27 апреля
        Нужно добыть кусок мела, а еще лучше - коробку цветных мелков. Спрятать в карман. По дороге на работу или еще по какому-нибудь важному делу, из тех, что превращают человека в не обязательно дрожащую, но вконец издерганную тварь, выбрать самую скучную, бессмысленную стену, написать или нарисовать там прекрасную ерунду, все равно что. Или почти все равно. Если понравится - повторить столько раз, сколько захочется. Невелик труд, а мир от такого пустяка вполне может дивно преобразиться. В моем городе есть стена, на которой написано по-английски: YOUR LIFE WILL BE HAPPY AND PEACEFUL. И есть другая стена, где написано по-русски: Я ВАС ЛЮБЛЮ. Многие написанному верят. И хорошо, что так.
        Пятница, 28 апреля
        Сегодня новолуние; на Востоке считается, что в такие дни следствия благих и неблагих деяний возрастают в сто раз. Хитроумная кармическая арифметика, ничего не скажешь. Однако, вспомнив то немногое, что удалось усвоить из школьной программы, я понимаю: важно, чтобы следствие всякого благого деяния было больше единицы. А, соответственно, неблагого - меньше. Главное - не перепутать. Сперва аккуратно все сосчитать, проверить и перепроверить, а уж потом подманивать чужую кошку вялой позавчерашней сосиской или, к примеру, сиротские конфеты за щеку тянуть. Жизнь полна опасностей!
        Больше всего повезло (как всегда) лентяям. Потому что умножение на ноль, надо понимать, без промедления приводит их к той самой нирване, о которой так долго говорили большеви… Все, молчу, молчу.
        Суббота, 29 апреля
        Пары, которые ночью гуляют по городу, - вовсе не обязательно влюбленные, хотя, конечно, попадаются и такие. Но куда чаще, чем может показаться, гуляющие по ночам объединены в совсем другие союзы.
        Об одиноких полночных прохожих говорить пока не станем, у них свои причудливые обстоятельства, свои дела - тайные и не очень. Большие компании и вовсе не в счет; то есть участникам это, как правило, нравится, но - не то. Лучше числа
«два» для ночных прогулок нет ничего в природе. Особенно здорово выходит, когда между спутниками нет страсти, а лишь нежность и полное взаимопонимание. Поцелуи при луне - отличная штука, но, как ни крути, отвлекают от главного. Главное - это, разумеется, ночной город.
        Ночная прогулка - сговор, а то и вовсе заговор. Не столько против горемычных сил зла, которые, как известно, властвуют безраздельно в темное время суток, а против размеренного ритма собственной жизни, привычного уклада бытия, картины мира, замызганной и лоснящейся от каждодневного использования.
        Ночью, когда зрение почти беспомощно, прочие органы чувств вынуждены проснуться и взять ситуацию под контроль. Ночь в любом городе - время восхитительных, острых запахов, неожиданных, часто не поддающихся объяснению звуков. Ночью становится очевидно, что в некоторые дворы лучше бы и днем не заходить, а бежать мимо, закутав голову шарфом; зато вот эта обшарпанная подворотня ведет прямиком в земной филиал рая, а если посидеть молча всего четверть часа вон на той скамейке, да-да, зеленой, с поломанной спинкой, можно потом еще целые сутки не спать или еще чего покруче. Ночью тело горожанина становится таким же чутким, как тело лесного зверя, дело за малым - научиться его слушать, а эта наука редко дается легко. Но нелегко - не значит «невозможно».
        Я это все к чему. Кто никогда не гулял ночью по городу с лучшим другом или просто добрым приятелем, тот вообще непонятно как и зачем живет на этой прекрасной земле. А всем, кто, как вот я, например, прежде жизни без таких прогулок не мыслил, а теперь пристрастился кататься по городу в машине или вовсе обленился, - самое время вспомнить, как это бывает. Апрель, апрель на излете, черт бы нас всех побрал.
        Воскресенье, 30 апреля
        А в этот день у вас будет такое настроение, какое сами пожелаете. Не стану вам мешать. Скоро вернусь, котлеты в холодильнике, компот на плите, не забудьте выключить телевизор, пожалуйста, очень вас прошу.
        Понедельник, 1 мая
        Зеленая трава есть уже, кажется, везде; только жители Крайнего Севера, возможно, испытывают сейчас желание плюнуть мне в бесстыжие, наглые очи, чтобы неповадно было делать прилюдно столь оптимистические заявления.
        Но праведный гнев народов Севера ничего не меняет, мне все равно нравится думать, что ленивая поздняя весна взялась наконец за дело повсеместно, и не нужно говорить, что это не так, - вы натурально разобьете мне сердце.
        В мае зеленеет не только трава, в мае зеленеют наши глаза ночью, когда никто не видит, когда все кошки серы, наши глаза зелены от иллюзий самого разного рода По весне зеленеет кровь - есть несколько дней в самом начале мая, когда наша кровь зелена, а тела одержимы иллюзией собственного бессмертия. Такие вещи почти все смутно чувствуют, но мало кто осознает, а лучше бы понимать, что именно с нами происходит, и стоять на этом ледяном ветру, под горячим уже солнцем насмерть, хранить стойкость любой ценой, потому что отступать некуда, позади никакая не Москва, а вечность; впрочем, впереди тоже она, и по сторонам, и сверху, и снизу ничего, кроме вечности, нет у нас по весне.
        Май - великое испытание, очередной экзамен на аттестат внутренней зрелости, который почти никто не может выдержать с удовлетворительным результатом, но нет ничего слаще надежды на грядущую переэкзаменовку в новом году.
        Господи, как же это все мучительно - и хорошо, что так.
        Вторник, 2 мая
        В юности мне страшно хотелось убедиться, что хоть где-нибудь на этой земле есть еще такие, как я, только еще лучше. Это как если бы довелось родиться жирафом и жить с рождения, скажем, среди антилоп. Антилопы - они не «плохие», ясен пень. Просто принципиально другие. Совсем иначе устроены. И молодому жирафу среди них, мягко говоря, стремно - это во-первых. И одиноко - это во-вторых. И черт побери, непонятно даже, как продолжить свой род в столь невыносимых природных условиях. И так далее.
        И вдруг в один прекрасный день жираф наш видит, что на дальнем холме, у самого горизонта пасутся другие жирафы - такие как он, и даже лучше. У них и шеи длиннее - ага, значит, и у меня такая вырастет! - и движения более грациозные - ура, и я так, выходит, когда-нибудь научусь! Это серьезная моральная поддержка, всем бы такую вовремя получать, но на самом деле мало кому так везет.
        Я это все к чему. Человек, конечно, может обойтись без кого и чего угодно, кроме воздуха, воды, тепла и пищи (должен мочь). Но юный жираф - совсем другое дело. Надо бы не забывать нам, прекрасным и удивительным взрослым жирафам, что чьи-то глаза всегда следят за нами из зарослей. Это, разумеется, не налагает на нас обязанности опекать и заботиться; даже демонстрировать себя во всей красе вовсе не требуется. Единственное, что нужно, - не оказаться неумело раскрашенными фанерными макетами. Вот это действительно важно. Важнее всего на свете, может быть.
        Среда, 3 мая
        Рецепт идеальной прогулки - пройтись наяву по тем местам, где не раз доводилось бывать во сне. Равнодушно удивиться переменам: смотри-ка, большой каштан, оказывается, растет возле дома с красной крышей, а вовсе не в центре двора. А на первом этаже этой пятиэтажки теперь, оказывается, парикмахерская, а не кафе. Пожать плечами, улыбнуться рассеянно, пнуть ногой камешек, проследить, как он превращается в лиловую лягушку, залезть в чужой палисадник через дырку в заборе, понюхать цветущую ветку утуутмы, улететь, проснуться.
        Четверг, 4 мая
        Меж тем, пока мы с вами тут ерундой занимаемся, Умка записала новый диск, и там, помимо всего прочего, есть две песенки, которые можно (и нужно) слушать с утра до ночи в рамках подготовки к апокалипсису - всеобщему или персональному, как повезет. В одной песенке она то и дело повторяет: «Ничего страшного нет», а в другой все время спрашивает: «Интересно, почему?» Очень важные для проживания правильной жизни, да и просто чрезвычайно полезные в кулацком хозяйстве формулировки.
        Я довольно редко суюсь к посторонним людям с назойливыми советами, но это как раз тот случай, когда надо поверить мне на слово и песенки послушать. Концерт, если что, так и называется: «Ничего страшного».
        Пятница, 5 мая
        Вечером остаться дома в полном одиночестве, выключить верхний свет, включить настольную лампу. Сделать несколько бутербродов, засунуть их в духовку, или какие там у вас приспособления для превращения холодного в горячее существуют. Заварить черный листовой чай в большом пузатом чайнике, нарезать лимон. Отключить телефоны - это важно. Телевизор, если таковой имеется, - лицом к стене (руки за голову, о да). Забраться с ногами в кресло, бутерброды и чай - на поднос, поднос - на колени, обложиться, к примеру, детективами Агаты Кристи или рассказами Герберта Уэллса, словом, чем-нибудь давным-давно зачитанным до дыр, но с тех пор основательно подзабытым.
        Для кого-то все вышесказанное - верный способ испортить себе вечер пятницы. А для кого-то - один из бесчисленных рецептов счастья, самый простой, но далеко не наихудший.
        Суббота, 6 мая
        В этот день без краткого списка счастливых предзнаменований не обойтись. И вот он, список.
        Встретить детей, играющих в классики, - к счастью.
        Встретить взрослого человека на роликах - к счастью. (Самому быть этим самым взрослым человеком на роликах - совершенно особая разновидность счастья, тут и предсказаний не требуется.)
        Наступить в лужу - к счастью, что бы там ни говорили вам по этому поводу ваши бабушки много лет назад.
        Телефонный звонок - к счастью (всякий звонок - но только сегодня).
        Встретить бабочку капустницу - к счастью.
        Увидеть цветущий одуванчик - к счастью. (Сколько одуванчиков, столько и счастья, то есть чем больше - тем лучше.)
        Услышать воронье карканье - к счастью. Эдгар По нам не указ.
        Хулы в любом случае не будет, как ни крути. А нам того и надо.
        Воскресенье, 7 мая
        Не знаю, как вам, а мне вдруг стало наконец понятно, о чем я тут пишу. И почему так. И даже зачем все это делаю, хоть и не люблю я такую постановку вопроса:
«Зачем?» Могу объяснить, если хотите. А не хотите - все равно объясню, потому что вот такая вожжа мне под хвост нынче попала, терпите.
        Так вот. Когда умерла моя мама (очень, очень давно), осталось много ее вещей: одежда, обувь, посуда, сумки, расчески, бигуди, тряпочки, резинки, пакеты, которые она собирала для хозяйственных нужд, и все в таком роде. И еще осталось великое множество незавершенных дел, начиная от пенсии, до которой ей оставалось работать еще несколько лет, и заканчивая недоеденным мороженым «пломбир» В холодильнике. Больше всего меня поразило, что все это не помогло. Стало ясно, что все ее взрослые связи с миром: любящие родственники, красивые и полезные вещи, вкусы; пристрастия, принципы и убеждения - не помогают от смерти. Муж, выходит, не помогает от смерти, трое детей и трое внуков - тоже. Новая, всего дважды надетая шуба из стриженой ламы определенно не помогает от смерти. Длинная мягкая ночная рубашка с оранжевыми цветами и коричневыми листьями - не помогает. Идеальная чистота в доме, умение готовить и шить, работа, зарплата и будущая пенсия, сулившая, судя по разговорам моих родителей, райское блаженство на земле, - все это, как еще миллион всяких штук, не помогает от смерти, такие дела.
        Сейчас все это кажется мне вполне очевидным, а тогда вставило нереально. Мамины вещи, заботы, житейские принципы и прежде казались мне довольно сомнительными ценностями, как и все остальные взрослые глупости, теперь же они вызывали у меня неприкрытую ненависть. Если не помогает от смерти, значит, убивает - так мне казалось. Нельзя не отметить, что в моих детских рассуждениях была определенная логика. Я, собственно, до сих пор примерно так все себе представляю.
        По большому счету, все это случилось со мной очень вовремя, потому что сломаться, подчиниться общему ходу вещей и в итоге оскотиниться подростку легче легкого. А тут панический страх смерти дал силы противостоять миру, делать все наперекор - не только родственникам и учителям, но и друзьям-ровесникам, и даже старшим товарищам, чей статус, теоретически, должен был бы приравниваться к пророческому. Все они, как мне вдруг стало понятно, тоже были смертны, следовательно, ничего путного не присоветуют. Мне, кстати, до сих пор кажется, что это была чрезвычайно разумная позиция.
        Пришлось учиться жить с четким пониманием полной бессмысленности всего происходящего. Поначалу получалось очень плохо, новая генеральная мысль думалась с утра до ночи, да так громко, что рядом со мной увядали комнатные растения (это не метафора, а факт). Теперь получается просто плохо, но уже не очень, то есть иногда мне удается совершенно бескорыстно наслаждаться жизнью несколько часов кряду, ни разу не вспомнив, что все это тоже не помогает от смерти, - великий прогресс. Который, впрочем, тоже не помогает от смерти, как все мы понимаем.
        НО есть некоторые вещи, которые помогают. Не радикально, раз и навсегда, а как
«Колдрекс» от простуды. То есть некоторые, особо мучительные симптомы убрать можно, подарить себе передышку, а потом обнаружить, что простуда уже прошла - как бы сама собой. Собственно, именно об этих некоторых вещах я все время твержу. За редким, случайным, но почти непростительным исключением.
        Понедельник, 8 мая
        Время, время. Как же крепко держит меня эта тема, словно бы и нет ничего, кроме времени; впрочем, самого времени тем более нет. Не только в том смысле, что все мы вечно куда-то опаздываем и ничего не успеваем, а вообще - нет его. Примерещилось, пустое.
        Вернувшись однажды в город, где сперва жил, а потом уехал и не возвращался много лет, можно на собственной шкуре убедиться, что время - не просто иллюзия, но глупый розыгрыш, нелепая ловушка для самых маленьких и глупых, а мы купились и поверили - все как один, дураки.
        Потому что вот идешь по знакомой улице, заходишь, скажем, во двор, где прошло твое детство, усевшись на лавку, оглядываешься по сторонам, дивишься переменам: как же успели так быстро? Потому что по внутреннему ощущению, всего-то неделю тебя не было тут. Ну, две. А потом путем нехитрых арифметических подсчетов обнаруживаешь - никакие не две недели. Девятнадцать лет. И не удивляешься даже, какое уж тут удивление, а цепенеешь от такого открытия. А потом окончательно понимаешь, что время - самое чудовищное вранье, которое нам неизвестно зачем впаривают. Или даже мы сами впариваем себе и друг другу, опять же неизвестно зачем. Первые школьные каникулы, сломанный турник, недописанная контрольная по химии, булочка «восьмерка» из школьного буфета за десять копеек, зачетка, оставленная в залог проводнику поезда, бутерброды с котлетой и пирожные
«корзиночка» в университетском кафетерии, червонец, найденный на троллейбусной остановке, этот вот Машенькин взгляд исподлобья, маньяк, которого искали в парке и вроде бы так и не нашли, первый в жизни рассказ про ангелов, которые кормят погибших летчиков изюмом и урюком, записанный наспех в тетрадке, перепечатанный старательно безотказной соседкой, Джек Николсон в фильме про отель «Оверлук» и Рутгер Хауэр в фильме про бреющегося на бегу - все было неделю назад, максимум - две, но точно не больше.
        И только зима была давным-давно, вот это - чистая правда. И хорошо, что так.
        Вторник, 9 мая
        Мой папа, прошедший всю войну, с сорок первого по сорок пятый, дважды раненный, оставшийся в живых исключительно по причине невероятного везения (думаю, впрочем, такое может сказать о себе всякий уцелевший в той войне солдат), когда речь заходила о ратных его подвигах, вспоминал по большей части смешные какие-нибудь истории, дурацкие эпизоды, с удовольствием перемежал их совершенно раблезианскими перечнями съеденного и выпитого (это уже в дни наступления, на вражеской территории, ясное дело). На прямой вопрос, впрочем, однажды честно ответил: да, было страшно, а как ты думаешь, стреляют же, грохот, и все время убивают кого-нибудь совсем рядом, вот только вчера ходили с ним купаться, а сегодня его - на кусочки, а ты почему-то целый, еще бы не страшно, скажешь тоже, эх ты.
        В моей детской голове все примерно так уложилось: когда людям страшно, они очень много шутят, смеются, попадают все время в нелепые какие-нибудь истории, может быть, даже нарочно, чтобы отвлечься. Поэтому война - веселое дело, но только потому, что страшное. Иных причин для веселья нет.
        Это, понятно, вовсе не самое важное про Великую Отечественную и любую другую войну. Просто так оказалось, что вот именно для меня, тогда (и здесь, и сейчас) - самое важное. Потому что всякая человеческая жизнь - тоже веселое дело, и ровно по той же причине. Быть живым человеком на этой прекрасной земле, как ни крути, - подвиг, даже в мирное время. Скромный, почти бесполезный подвиг, но все-таки. Если бы папа не научил, что, когда страшно, надо смеяться и смешить других, давным-давно можно было бы рехнуться, а так - ничего.
        Среда, 10 мая
        Толком не распроснувшись, выскочить из дома, выпущенной наудачу стрелой мчаться неведомо куда, утратив спросонок давешние четкие представления о цели, бескорыстно наслаждаясь полетом, с по-утреннему хмурым лицом, но захлебываясь внутренним смехом, как ледяной газировкой, утирать рукавом мокрый лоб, радоваться телефонному трезвону, как колокольному, - изредка нужно начинать день именно так. Лететь, почти не касаясь земли, ехать по внезапно опустевшему городу, ни единой автомобильной пробки не встретив на своем пути, или просто бежать и прибежать наконец куда-нибудь, не приходя в сознание уладить все свои дурацкие дела на тысячу лет вперед, пулей обратно, на улицу, рухнуть на согретую солнцем лавку, перевести дух, обнаружить, что где-то неподалеку нынче косили траву и запах ее ластится к ноздрям, просится внутрь-грех не впустить такого гостя. День только начинается, а у нас уже все получилось, черт его знает, как и почему, и - ура!
        Это был три тысячи семьсот сорок восьмой способ приманить удачу. Спасибо за внимание.
        Четверг, 11 мая
        В старом, хорошем анекдоте ребе находит кошелек в субботу, когда работать, в том числе и поднимать лежащие на земле вещи, ему никак нельзя. Тогда он возносит молитву, и случается чудо: вокруг суббота, сверху и снизу тоже суббота, а на малюсеньком пятачке, где находятся ребе и кошелек, - четверг. И - voila.
        На первый взгляд это история о плутовстве, о сокрушительной победе человеческого разума над запретами и ограничениями, о вековечной мечте человечества торговаться (и сторговаться) с Богом, а если очень повезет, то и надуть Его, а что ж.
        Но это только на первый, очень поверхностный, взгляд.
        На самом деле это, конечно, история о правилах, исключениях из правил и сокрушительной силе человеческого духа, которая - не только единственный ключ, инструмент и метод для всякого желающего стать этим самым исключением, но и конечная, вернее, подлинная, хоть и редко осознанная цель такого финта ушами. Извечная мечта человека летать, как птица, - не столько мечта о самом процессе полета, который почти для всякой птицы дело повседневное, обыденное и совершенно лишенное романтики. Тут важно совсем другое: полет бескрылого существа - апофеоз победы над непобедимым Правилом, исключений из которого вроде бы быть не может. Всем четвергам четверг посреди всеобщей принудительной субботы.
        Я все это к чему? Да черт его знает. Просто сегодня четверг. Дело за кошельком; впрочем, есть в мире вещи поважнее, чем кошелек, но это, конечно, дело вкуса. Сегодня четверг, повторяю. Четверг.
        Пятница, 12 мая
        Май, помимо всего, еще и бесконечный праздник для обоняния; в этом смысле разве что сентябрь может с ним сравниться, да и то не во всяком городе. Запах цветущих вишен смешивается с запахом дыма, который неведомо откуда, но непременно появляется по весне. Камни, отвыкшие за зиму от тепла, вдруг вспоминают, каково это - нагреться на солнце, - и пахнут с перепугу вовсю, этакие свежие неорганические цветы. Ветер с реки ничем не хуже ветра с моря, в мае по крайней мере. И если уж зашла речь о воде, божественно благоухает мокрый асфальт, политый в первый жаркий день из шланга. Рассказывать о том, как пахнет после настоящего дождя, даже пытаться не стану, это из тех чувственных переживаний, для описания которых нет слов в языках человеческих, а для языков нечеловеческих нет подходящей раскладки клавиатуры у меня.
        И еще, и еще. В мае люди распахивают окна. Всякий прохожий имеет нефиговый шанс внезапно обнаружить, что из распахнутых окон пахнет чужой жизнью, неподдельной, без вранья - жареным луком, кремом для обуви, трубочным табаком, яблочным компотом, пригоревшим маслом и свежеструганым деревом. Вдыхать эти ароматы - далеко не всегда наслаждение, зато всегда приключение. Для носа, и не только, если повезет.
        Суббота, 13 мая
        Полнолуние сегодня, полнолуние. Хороший ежемесячный повод выйти из берегов, каждому - из своих. Потому что всякий человек - океан, и глупо всю жизнь искренне считать себя лужей, пусть даже самой глубокой и непросыхающей в микрорайоне.
        Вот так.
        Воскресенье, 14МАЯ
        Жители Северного полушария наконец-то перестали жаловаться на холод. Скоро, того гляди, начнут жаловаться на жару; из года в год - так.
        Все разумные люди при этом, в общем, понимают, что нет занятия более пустого и безрассудного, чем досадовать на погоду. Она - просто есть, дана нам в ощущениях, это одно из непременных условий задачи, которую мы решаем всю жизнь (ответ, в сущности, известен, никто не запрещает заглянуть на последнюю страницу учебника, но это не освобождает от необходимости продумать и тщательно прописать решение, которое, как известно, каждому - свое).
        Так вот, погода. Ругать ее просто и, чего греха таить, приятно, а вот искренне наслаждаться всяким климатическим вывертом, расслаблять мышцы, впускать в себя ледяной ветер, как в пустой дом, натянутой струной звенеть в стылом февральском городе или, напротив, таять от немилосердного жара июльского солнца, блаженным ручейком утекать из-под собственных ног - почти никому не доступное искусство. Хотя казалось бы.
        Иногда я думаю, что злокозненный климат только для того и дан нам свыше, чтобы мы учились не просто принимать обстоятельства такими, какие есть (это как раз многие могут - со скрежетом зубовным и скорбным лицом, закусив губу, вспомнив, как воспитывали в детстве силу воли), а искренне наслаждаться этими самыми обстоятельствами, черт бы их побрал, честно говоря.
        Но надо, надо стараться. А если не получается, тогда уж - отставить бесполезное нытье, пускаться на поиски хоть какого-нибудь завалящего шамана, чтобы научил управлять погодой, вызывать дождь, рассеивать тучи, и все в таком духе. Некоторые мои знакомые горожане это умеют, ничего особенного, говорят.
        Все это я к тому, что обстоятельства, наслаждаться которыми нет никакой возможности, надо изменять - любой ценой. Потому что нет ничего хуже беспомощности, которая, как говорят знающие люди, младшая, самая любимая сестренка смерти, а вы и не знали?
        Понедельник, 15 мая
        Птицы небесные, конечно же, не сеют, не жнут, но весь день при деле, вкалывают ради пропитания, шустрят, высматривают кто крошки, кто букашек, в драку лезут из-за любой малости, зато и кушают, и какают практически безостановочно. Словом, нелегка повседневная жизнь небесных птах.
        Это я к тому, что если кого работа задрала, как оно часто бывает по понедельникам, помните, что даже евангельский символ беззаботности влип в заботы о корме так крепко, что нам и не снилось.
        К тому же нам, людям, точно можно не бояться кошек, и это - отличная новость.
        Вторник, 16 мая
        Формула «ты меня понимаешь» может означать практически все что угодно.
        Например, ты меня понимаешь - значит, у нас, с ума сойти, схожие системы символов, так не бывает, батюшки-светы, убиться веником, давай же дружить навек.
        Или ты меня понимаешь - значит, у нас разные системы символов, мы оба это осознаем и работаем в нужном направлении, и гляди-ка, получается, поэтому сейчас ты, кажется, действительно меня понимаешь - ну, насколько это возможно, но все равно почти невероятно, так не бывает, батюшки-светы, убиться веником, и все в таком духе.
        Или ты меня понимаешь - значит, я знаю, что ты очень стараешься, молодец, но фиг у тебя получится, а я не сумею объяснить, поэтому ладно, давай я сделаю вид, будто ты меня понимаешь, тебе будет приятно, а мне не так хлопотно, как могло бы быть.
        Или ты меня понимаешь - значит, гляди-ка, до сих пор мне казалось, что у нас разные системы символов, лень было даже стараться как-то продраться к тебе, но тут, тут - действительно совпали, надо же, какая все же удивительная штука жизнь.
        И так далее.
        Потому что любая формула - ладно бы формула, любое слово, любой звук может означать практически все что угодно. И тут, как почти всегда и во всем, каждому
        - свое. Расшифровывая чужую речь, мы опираемся на свой персональный опыт, плюс теоретическое знание о том, как все договорились это понимать, но персональный опыт все же имеет приоритет, причем вот именно этот момент мало кто осознает и учитывает (я уже не говорю «держит под контролем»).
        То есть - да, все именно настолько непросто.
        История о Вавилонской башне - это вовсе не притча о том, почему мы, бедненькие, должны теперь париться, изучать иностранные языки. А о том, что это не поможет.
        Но все равно надо стараться - вот прямо сегодня, здесь, сейчас - заниматься дешифровкой, буквальным, построчным переводом чужой разговорной речи, чужих жестов, чужих взглядов исподлобья, буквальным, повторяю, переводом, а не художественным, как всегда.
        Среда, 17 мая
        В прозрачный сосуд (за неимением хрустального кубка сойдет обычная стеклянная банка) налить родниковую воду, которая, хвала аллаху, доступна нынче всякому горожанину за небольшие, в сущности, деньги. Бросить туда несколько свежих листьев мяты или мелиссы, да практически чего угодно, лишь бы живое, зеленое и ароматное было. Полдюжины сухих розовых бутонов или просто пригоршню лепестков отмерить щедрой рукой. Кинуть лимонную цедру, если вдруг найдется; нет - и не беда. Поставить на подоконник в солнечный - а вот это очень важно! - день. Через пару часов (не меньше двух, больше - можно) получим божественный напиток, известный некоторым специалистам по Аюрведе под названием «солнечный чай». Стакан жидкого солнечного света - мощный энергетик, не то что эта ваша газированная химическая дрянь в алюминиевых банках. Если начать день с такого напитка, кофе не понадобится. То есть понадобится, конечно, но только потому что вкусный, а не для бодрости.
        Кофе, кстати, тоже можно (даже нужно) сварить на пропитанной солнцем воде, если уж она у нас есть, тогда и пряности ни к чему, разве что зернышко кардамона, раздавив пальцами, добавить в джезву - священный ритуал, дань традиции. Результат описать не берусь, скажу только, что пью его сейчас и не знаю, кому руки целовать восхищенно, не себе же, в самом деле.
        Строго говоря, мята, мелисса, розовые бутоны, лимонная цедра - компоненты приятные, но необязательные. Можно заменить их другими травами и цветами, а можно вообще ничего в воду не класть. Единственный обязательный ингредиент - солнечный свет. В пасмурную погоду «солнечный чай» приготовить невозможно, не стоит и пробовать.
        (Я-то банку с водой ставлю на подоконник еще ночью, чтобы вода вобрала в себя и лунный холод, й предрассветную тьму, и синеву сумерек, и сизый утренний туман, и только потом - солнечный свет, но этот рецепт уже для любителей крепких настоек, не всякому такое посоветуешь.)
        Четверг, 18 мая
        Бывает такая невыносимая легкость бытия - как на планете с нормальным давлением
9G, скажем, если я ничего не путаю, а привычная человеку земная норма 1G, я же такие вещи только из научной фантастики знаю, да и то слабо помню, сколько лет прошло. Но не мои весьма сомнительные познания важны сейчас, важно, что легкость бытия, особенно невыносимая, на такой планете даст нам, скажем, 4G или другую какую-нибудь ужасающую цифру, ну не знаю я, сколько этих самых G требуется, чтобы не умереть, а только распластаться на земле полураздавленным лягушонком, кровь из носа, пальцем шевельнуть - подвиг, читайте Гарри Гаррисона про неукротимую планету, короче говоря.
        Но все же никто не умирает, по крайней мере не сразу.
        Такова невыносимая легкость бытия на планетах с особо чудовищным атмосферным давлением. Мне довелось довольно долго прожить на одной из них. Достаточно долго, чтобы уразуметь: единственное, что тут можно сделать, - эвакуироваться. Чем скорее, тем лучше. И прыгать, прыгать всласть, теперь уже не вопреки законам природы, а в полном согласии с ними - до небес.
        Ну же!
        Пятница, 19 мая
        Знакомый написал у себя в блоге:
        Мой отец в 4 года попал в гетто. Он говорит, что выжил там только потому, что все это время играл в какую-то бесконечную игру с числами. Закончил играть, когда освободили.
        Ясно же, что это универсальный рецепт.
        А теперь внимание, сейчас вылетит птичка:
        кто думает, будто уж он-то не в гетто и на дворе все путем, страшно заблуждается.
        Суббота, 20 мая
        Есть такая известная буддийская притча о нищем старике, который дни напролет просил подаяния, а ночью шел спать в пещеру, где, как выяснилось потом, было зарыто сокровище, огромный бриллиант невиданной красоты стоимостью в пятьдесят нагруженных шафраном слонов. Но дед не знал про клад, не догадывался даже, так и помер нищим, ясное дело - притча все-таки, а не латиноамериканский сериал.
        Метафора понятна, надеюсь? Потому что, если нет, я тут вряд ли чем-то сумею помочь. Заслуживающие доверия эксперты рассказывали мне, что бывают такие удивительные люди, которые не понимают даже самых простых метафор (еще и не такие бывают, добавляли они с тоской во взоре), и я не знаю, как следует поступать в таких случаях.
        Но вернемся к нашим пещерам и сокровищам.
        Жадность когда-нибудь доведет меня до цугундера. Жадность до чужого имущества, я имею в виду. У меня же руки трясутся, когда я думаю о сокровищах, зарытых в ваших пещерах. Отрыв на скорую руку собственный клад, дроблю его практически в пыль, распродаю мелкой розницей любителям дешевых украшений, выручку трачу на социальную рекламу, чтобы на всех углах плакаты висели: «Граждане нищие старцы, в вашей пещере спрятано великое сокровище, надо срочно начинать копать!»
        Я, понятно, не жалуюсь. Мой цугундер прекрасен, почище иной нирваны, приятно и поучительно будет однажды до него дойти. А вот какого черта никто не копает, а только лопатами друг друга гоняют, этого не понимаю я, и никогда, наверное, не пойму, потому что балда.
        Воскресенье, 21 мая
        Если кто помнит фильм «The Cotton Club», там есть один гениальный эпизод. Когда показывают фрагментами, как убивают Голландца, а фрагментами - танец черного человека в белом костюме. И зрителю совершенно ясно, что этот черный в белом смерть Голландца вытанцовывает, а не просто так для красоты чечетку отбивает. И вот пока это смотришь, чуешь (ну невозможно такое не почуять), что тебе, дураку, сейчас показывают, как все в мире на самом деле устроено, как одно с другим связано, - и мурашки по спине, потому что в конспекты с письменного стола Творца не каждый день можно подглядеть. А что все равно ничего толком не усвоишь и на деле не применишь - это сейчас не очень важно, потом} что в какой-то короткий миг кажется (или не кажется даже), что все понимаешь и все можешь, и самое восхитительное, что так оно и есть - здесь, сейчас, чего ж нам еще?
        Понедельник, 22 мая
        Солипсизм - возможно, не единственно верный, зато самый удобный и экономичный способ объяснять себе, как устроен мир. Солипсистская точка зрения не только помогает сразу же найти удовлетворительные и достоверные ответы на все (вот уж действительно на все) возможные вопросы, но еще и приучает брать на себя ответственность за все происходящее в мире. Ясно же, что если все это мой сон, никто не виноват, что мне снится какая-то дрянь и конца этому не видно. А вот не надо было жрать на ночь всякую пакость, после которой снится черт знает что - текущая реальность к примеру.
        Ну и да. Контроль над сновидениями в таких обстоятельствах становится важнейшим из искусств. И все мы - ну просто чудо какие талантливые. Руки свои способны разглядеть даже с бодуна - чего ж нам еще?
        Сладких снов всем в эти, почти уже летние, ночи. Остальное само как-нибудь приложится.
        Вторник, 23 мая
        Возвращаться домой с работы или после короткой прогулки, как из дальнего путешествия, с историями и подарками (ветка сирени, шишка, птичье перо, кленовый лист - тоже подарок, ничем не хуже заморских благовоний и драгоценных колец) - вот великое искусство, доступное, впрочем, всем желающим. Возвращаться домой после долгих странствий, как будто выходили всего-то на полчаса посидеть в соседнем кафе, то есть без пафоса, не напяливая на себя ни кафтан заморского гостя, ни рубище блудного сына, И воистину хитроумная наука, но и ее гранит можно разгрызть, была бы охота.
        Вышеописанные умения изысканно дополняют друг друга, стирают границу между
«значительным» и «незначительным», «чудесным» и «повседневным»; более того, граница между «долго» и «коротко» тоже постепенно исчезает, если все делать правильно, а значит, тюремщик наш Кронос обведен вокруг пальца, растерян, выбит из колеи, а нам того и надо. Рано или поздно, так или иначе мы от него удерем, потому что наше дело, ясен пень, правое; впрочем, границу между «правым» и
«левым» мы тоже, пожалуй, сотрем - на всякий случай, а то мало ли.
        Среда, 24 мая
        Бывают просто счастливые дни - все само собой получается, концы сходятся (и сами прячутся в воду, если это необходимо), а мы даже и не замечаем, потому что радость бытия переполняет тщедушный телесный сосуд, шипит, пенится, льется, отвлекает от наблюдений за собственными удачами, и хорошо.
        Пусть сегодня будет вот именно такой день, а дальше сами как-нибудь составляйте собственное расписание счастливых дней и жадничать не стесняйтесь, позвольте себе все и еще чуть-чуть, так надо.
        Четверг, 25 мая
        В проходном дворе на стене написано мелом: ПАУЛА ЛЮБИТ САШУ.
        Черт знает что они себе думают, эти детишки. Напишут сдуру, а у меня потом ком в горле, и неясно, как устоять на ногах, когда накатывает волна нежности неведомо к чему-кому, просто - к недолговечным живым существам, которые опомниться не успеют, до десяти не сочтут, слог «лю» не нацарапают на очередной стене, а - всё, опаньки, время исчезать бесследно.
        И ладно бы.
        Но все равно… Нет, не могу объяснить.
        Пятница, 26 мая
        Приятель мой, подвозивший меня по делу, вдруг, ни с того ни с сего, не отрываясь от руля, попросил: «Мне очень нужно найти что-нибудь такое, что важнее славы и сильнее смерти, придумай, что это может быть?» (Он молодой и веселый, ему еще можно такие глупости вслух говорить, так-то.)
        Ну, слушай, говорю, твое, которое «важнее славы и сильнее смерти», - оно при тебе, есть и всегда было, и никуда от тебя не денется, ищи, потому что мое, которое «важнее славы и сильнее смерти», тебе не подойдет, и вообще никому, кроме меня, а как ты думал?
        Я, конечно, все неправильно делаю.
        Всякий нормальный дзенский мудрец сказал бы ему на это: «Му-у-у», а то и вовсе палкой огрел бы и был бы трижды прав, но бить палкой человека, который ведет автомобиль, мне правила техники безопасности не велят, да и нет у меня при себе палки, равно как и мудрости - ни дзенской, ни житейской, вообще никакой. Но что самое-самое важное у каждого уже есть и никуда не денется, так что нужно просто как следует перетряхнуть свои сундуки - это я точно знаю.
        Но это, надеюсь, и без меня всем понятно.
        Суббота, 27 мая
        Когда мы еще только предчувствуем друг друга, нам кажется, что стоит только встретиться нашим глазам, и - хлоп! - познаваемая Вселенная (ради такого случая можно и с большой буквы) исчезнет, а непознаваемая - как-нибудь да познается отдельно взятыми нами. Словом, все существенное тут же закончится, а некоторое несущественное, но прекрасное начнется. И прочий эсхатологический антураж присутствует в наших представлениях о.
        На практике же обычно оказывается, что два хороших человека, обрадовавшись друг другу, усаживаются пить кофе. Ну или чай. Или еще что-нибудь. С пирогом или горячими бутербродами.
        И всё.
        Одно из двух: то ли мы не такие уж Важные Персоны (так, проходные персонажи, наделенные смеху ради возвышенными настроениями), то ли нам просто больше нравится пить кофе (чай) с пирогами и бутербродами, чем разрушать вселенные, познавать непознаваемое и прочую дурь дурить.
        Смешные мы все, вот чего.
        Это была субботняя проповедь о любви и дружбе, если кто сомневается.
        Воскресенье, 28 мая
        Если представить себе город (любой или почти) в виде пальто с карманами, легко предположить, что в карманах со временем появляются дырки. И всякая разумная крошка, семечка или монетка, сумевшая разыскать прореху, может провалиться внутрь, за подкладку, где темно и пустынно, зато и не съест, и не потратит никто
        - проверено опытным путем. Мы, прохожие - крошки, семечки, монетки, - должны быть очень внимательны. Или, напротив, фантастически рассеянны. Я до сих пор не знаю, какой метод лучше, честно говоря.
        Так или иначе, но всякому любителю праздно шататься по городу следует вооружиться теоретическим (хотя бы для начала) знанием о существовании этого дивного вымороченного пространства за подкладкой и не удивляться, внезапно обнаружив себя на той стороне. И глядеть внимательно по сторонам, потому что нет ничего интереснее, чем хитроумный крой городской реальности, истрепанные ее края, аккуратные швы, местами - белыми нитками, между прочим, и это лучшая новость уходящей недели, при том что и прочие были вполне ничего, если я правильно все понимаю.
        Понедельник, 29 мая
        Люди, которые нас окружают, часто кажутся очень разными, многие - и вовсе необыкновенными. Каждый со своими прибабахами, редкостные оригиналы, эксцентричные чудаки, гении, злодеи, старожилы алмазных небес да обитатели инфернальных колодцев, ужас как интересно.
        На самом деле, конечно, не так. Кажущееся многообразие человеков - всего лишь многообразие авторских интерпретаций. Просто в последнее время все вдруг научились о себе более-менее интересно рассказывать. При этом разбираться в себе глубоко никто толком не умеет - это, надеюсь, понятно. В итоге выглядит все так, как будто совершенно одинаковые, очень глубокие ямы прикрыли разными кусками материи. Где-то ковром, где-то рогожкой, где-то - старыми панталонами, где-то и вовсе замаскировали травой, как охотничью ловушку. То есть тысячи, если не миллионы вариантов, несколько лет можно перечислять.
        Так вот, описывая якобы себя (в ходе внутреннего монолога или коммуницируя с себе подобными), всяк описывает именно эту тряпку-рогожку-дерюжку. А о яме ни слова, как будто и нет ее, словно предмет разговора лежит на ровной поверхности.
        Но только яма имеет в данном случае смысл и значение. И вот «ямы»-то как раз очень похожи, если не вовсе одинаковы.
        Природа у всех, правда, одна. Разные только способы забить на собственную природу и жить вопреки ей - неумело, бестолково, недолго. В глупости своей мы действительно столь разнообразны, что даже рыбам Красного моря не снилось.
        Вторник, 30 мая
        Невозможно, немыслимо, неописуемо прекрасный мир достался нам для проживания. Другое дело, что это мало кто замечает. Особенно те фрагменты изумительной реальности, которые под самым носом находятся.
        Я порой досадую, что, дескать, даже нехорошо как-то получается, когда живешь в восхитительном каком-нибудь городе, потому что вечно бегаешь по разным дурацким делам, опаздываешь, по сторонам не глядишь - ужас же, недопустимая небрежность! Или обнаруживаешь вдруг, что уже почти год прошел с тех пор, как дошли руки (строго говоря, ноги) забраться на самую высокую башню, откуда открывается такой вид на окрестности, что дух вон. Лень было и недосуг, экое свинство!
        То ли дело, когда приезжаешь в незнакомое место, тут уж ничего не упустишь, путешественник жаден до впечатлений, и это тот редкий случай, когда жадность - прекрасное, благородное чувство.
        В такие минуты я ворчу, что жить, по-хорошему, надо в какой-нибудь дурацкой, пыльной Жмеринке, триста шестьдесят дней в году путешествовать, пять - отсыпаться дома, не обращая внимания на аромат мусорных баков, ущербность мостовых, пыль и облупившуюся штукатурку.
        Но это, конечно, полная ерунда. Надо, надо привыкать к прекраснейшим городам и пейзажам, принимать их как должное, полагать совершенство нормой - ему, совершенству, это уж точно не повредит. И посещать изредка самые жалкие и убогие, почти безнадежно испорченные человеческим вмешательством уголки планеты, разглядывать их с любопытством и восхищением неофита, искать (и находить!) там волшебные закоулки, где время обретает цвет, объем и тяжесть, а пространство истончается до почти невидимой глазу туманной мглы. А потом - уходить, уезжать восвояси, оставив за собой не выжженную землю, как положено завоевателю, а, скажем, пустивший уже первые побеги дивный сад.
        Кто так сумеет, обретет награду, о которой - ни слова вслух.
        Среда, 31 мая
        Последний день весны сегодня, если верить календарям, а мы слишком склонны верить всякой ерунде, чтобы заслужить почетное право игнорировать календари. Что ж, пусть будет. Последний день весны - прекрасный повод совершить какую-нибудь прекрасную же глупость, особенно если до сих пор руки не доходили, я же знаю, с горожанами вечно так, не успевают ни черта.
        Отправиться ночью ломать сирень (я, вообще-то, никогда не рву цветов, но для сирени, наверное, можно сделать Исключение, садоводы говорят, кустам это только на пользу) или зайти в парк аттракционов, прокатиться на цепочной карусели или на «лодочках» раскачаться так, чтобы дух захватывало, или подарок сделать себе, давно обещанный, хоть и не слишком полезный в хозяйстве, ох уж это мне хозяйство, ох уж эта мне польза! Или…
        Ну не знаю я, сами придумайте что-нибудь, потому что самая прекрасная глупость - своя, собственная, а не чужим человеком выдуманная впопыхах и описанная, пусть даже чрезвычайно аппетитно.
        Только давайте твердо договоримся, что вот именно сегодня - непременно. А то знаю я вас, и так уже всю весну профукали, потом, изнывая от июльской жары, локти небось кусать будете, а локоть - существо нежное, не надо бы с ним так поступать.
        Четверг, 1 июня
        Недавно обнаружилось (почти случайно), что человек, подробно рассказавший свой вчерашний сон другому человеку, спит гораздо дольше и крепче, чем обычно, да и сны видит такие, что сам себе, проснувшись, завидует. Интересно теперь, станет ли жизнь долгой, легкой и приятной, если всякий раз во сне рассказывать, как прошел твой день наяву?
        Вопрос поставлен, остались сущие пустяки - взять да и проверить на деле, что будет.
        Пятница, 2 июня
        Конец недели - отличное время, чтобы отправиться в путешествие - краткое, за сорок, скажем, километров от города или подальше куда-нибудь, за линию горизонта, а то и вовсе антиподов пугать, словом, у кого как получится.
        Первая обязанность всякого уважающего себя путешественника - тщательно, буквально по часам распланировать предстоящие дни, составить список мест и событий, которые обязательно следует посетить (развалины Колизея, сельская ярмарка, портовый кабак, скрипичный концерт или соседская пасека). Туда же прибавить список гостинцев, которые следует привезти домой. С дачи - сирень да тюльпаны, из Венеции - стекло, из Тулы - пряники, из Праги - пиво, из наших прибалтийских земель - янтарь, да вы и сами знаете, что откуда положено привозить, не маленькие, чай.
        Следующая (и наиболее важная) обязанность путешественника - забыть тщательно составленную программу, исписанный листок для верности сжечь, пепел развеять по ветру и положиться целиком на импровизацию. Думаю, с самого начала всем было ясно, что ничего иного я присоветовать не могу.
        Если кому-то интересно, зачем вообще в таком случае надо было тратить время на составление никому не нужных планов и списков, могу объяснить. Для того, чтобы дисциплинировать ум и загрузить память полезной информацией, чтобы последующая импровизация выглядела осознанным жестом, а не следствием бытового разгильдяйства, как это обычно бывает, потому что ради «как обычно» задницу от стула отрывать вряд ли стоит, честно говоря.
        Суббота, 3 июня
        К слову о путешествиях. Мне недавно рассказали, как поступает всякий гражданин страны Дании, обнаружив внезапно в день отъезда, что потерял паспорт. Нет, он не пытается сдать билет, не отказывается от номера в отеле и не припадает скорбно к телефону, дабы отменить все запланированные встречи. Вместо этого незадачливый гражданин Дании очень быстро пакует вещи и мчится в аэропорт, стараясь попасть туда хотя бы за полчаса до начала регистрации его рейса.
        Там наш растяпа отправляется в отделение полиции и сообщает о своей невосполнимой утрате. Матерясь (потому что мог бы еще с утра сообразить это сделать), бежит фотографироваться в ближайший Двадцать минут спустя он получает новенький паспорт и спешит в бар за банкой пива, чтобы вознаградить себя за гражданский подвиг. Шутка ли, полчаса с чиновниками общался, паспорт новый, черт побери, получал, ужас же.
        Именно так все и должно быть - везде и для всех. Жить иначе - оскорбительно для человека. Странно, кстати, что мало кто это понимает, хотя бы теоретически. Унизительную зависимость от документов и тех, кто их выдает, принято полагать обычным порядком вещей, смиренно принимать и заботиться лишь о достойном месте в бесконечной очереди для себя лично. Желательно за приемлемую цену.
        Далее, вероятно, должны быть опубликованы призывы к мировой революции, но революционные лозунги - мое слабое место. Поэтому сами что-нибудь придумайте, кому не лень.
        Воскресенье, 4 июня
        Я часто вспоминаю мальчика из притчи, который вечно кричал: «Волки! Волки!» - он же, наверное, на самом деле боялся этих волков неописуемо, только и думал, что о них, вот и видел их повсюду, а вовсе не для смеху врал, вот в чем ужас-то.
        Так и все мы орем изо дня в день, каждый о своих волках, надоели друг дружке до полусмерти, еще бы не надоесть.
        Это, наверное, была воскресная проповедь - не столько об умении молчать, пока невидимые волки грызут твою печень, сколько об элементарном бытовом милосердии к перепуганным детям (все вокруг перепуганные дети за редким, восхитительным исключением), на которое, да-да, и у меня вечно не хватает то душевных сил, то времени, а то и вовсе объема сердечной мышцы.
        Но это ничего не меняет, в смысле не освобождает от исполнения гуманитарного долга, даже если у нас с вами температура тридцать семь и пять, а в школе завтра с утра контрольная по геометрии, так-то.
        Понедельник, 5 июня
        Народные календари совершенно беззастенчиво сообщают нам, что пятое июня - не чета всем прочим понедельникам, а день Леона-Коноплянника и, соответственно, лучшее время для посадки соответствующей травы, чрезвычайно полезной во всяком крестьянском хозяйстве.
        Нет слов, нет слов.
        Вторник, 6 июня
        Говорят (точнее, пишут), будто бы дата 06.06.06 повергает в панику некоторых несознательных американских граждан. Как это - почему? А что будет, если нули из даты убрать? Вот то-то же, 666, страшное-престрашное число, хоть под стол от него прячься да и сиди там весь день, укутав голову одеялом для пущего эффекта, от буки помогает, возможно, от Числа Зверя тоже убережет.
        Смешно, конечно. Еще бы не смешно.
        Такое ощущение, что современный цивилизованный человек, избалованный, честно говоря, донельзя комфортным и безопасным существованием, посвящает досуг размышлениям о том, чего бы еще испугаться, да так, чтобы бояться не полчаса, не день даже, а хотя бы месяц-другой, потому что - ну невозможно же не бояться ничего! Невыносимо и, надо думать, бездуховно до безобразия. Дата 06.06.06 имеет существенный недостаток - она станет вскоре вчерашним днем, соответственно, никакой моральной пользы извлечь из нее более не удастся. Зато предварительные ощущения, надеюсь я, были более-менее острыми и хотя бы отчасти головокружительными, потому что если нет, то жалко людей, зря старались.
        Мы же, дикие варвары, дети если не гор, то холмов, в прошлом великие знатоки курса арифметики для начальной школы, увидев на счетчике такси зловещую цифру 6,
6 (а именно в такую сумму обошлась мне несколько дней назад поездка на автовокзал), искренне радуемся, что дешево - в буквальном смысле - отделались, отсчитываем семь одинаковых круглых монеток, сдачи, ясное дело, не требуем и отправляемся вприпрыжку по своим сатанинским делам. Имя нам, увы, не легион, но это не беда, перебьемся. И так не слишком скучно. В первобытной дикости своей мы помним, что жизнь человеческая сама по себе - вполне страшная штука, хоть и прекрасная, конечно же, неописуемо, но сейчас не о том речь. Все всегда висит на волоске, если не вовсе на паучьей лапке, наслаждаться жизнью в таких условиях - великое искусство и практически акт гражданского мужества, так что вовсе незачем выдумывать дополнительные кошмары, тем более - арифметические, хотя, конечно, этот ваш «птичий грипп» был еще менее элегантным поводом для паники, тьфу.
        Короче говоря, у меня есть новость. Хорошая или плохая, решайте сами, мое дело маленькое - сформулировать. Итак, вторник, 6 июня 2006 года, - это просто еще один восхитительный летний день, когда не то что реальные кошмары, но даже и страшные сны не имеют решительно никакой власти над маленьким, отважным хомо эректусом, лишь бы, вот уж действительно, стоял на ногах потверже, под стол не лез, не сжимался в комок, да и глупости из головы выкинуть не помешало бы, но я, конечно, понимаю, что требую невозможного, поэтому ладно, глупости можно оставить до следующего раза.
        Среда, 7 июня
        Можно бесконечно, с утра до ночи сетовать, досадовать, жаловаться и ворчать, благо текущая реальность дает немало поводов для недовольства, могло бы и поменьше их быть, честно говоря. Кофе с утра сбежал, бутерброд упал - ладно бы маслом, но еще и деликатесным сыром - вниз, а на улице дождь, а у подъезда лужа, прощайте новые ботинки. Извозчик слушал «Русское радио» или вовсе, не приведи господи, «Радио шансон» все время, пока стояли в пробке, все полтора часа то есть, да-да, телефон практически расплавился в руках, всем от вас что-то надо, и это только начало дня, дальше - больше (хуже).
        Поэтому сетовать, досадовать, жаловаться и ворчать можно, конечно. Распоследней сволочью надо быть, чтобы не посочувствовать среднестатистическому жителю среднестатистического мегаполиса, в самом начале среднестатистического рабочего дня.
        А в это время где-то - не на краю земли, среди вас - живут исключительные мерзавцы и негодяи, которые если и понимают, что жизнь человеческая - геенна огненная light, то разве что теоретически, да и то если только специально на досуге занимались изучением чужих биографий. Они просыпаются с улыбкой на губах, даже если не добровольно, а по зову будильника. Их бутерброды падают прямо в чистые тарелки, а кофе начинает пениться лишь в тот момент, когда его господин и повелитель соизволит подойти к плите. Когда такой человек садится в такси, водитель испытывает страстное желание немедленно выключить радио или поискать новую какую-нибудь волну, для разнообразия, - вот хочется ему, и все, сам потом объяснить не сможет, если спросят. Такие люди искренне полагают, что автомобильные пробки выдумали разгильдяи, чтобы хоть как-то оправдать собственную привычку всюду опаздывать на час, - сами они редко задерживаются на дорогах больше чем на десять-пятнадцать минут и искренне полагают, что это - нормально.
        И так далее.
        Фишка в том, что таким восхитительным гадом может стать каждый. Нет, действительно, всякий живой человек имеет шанс вдруг, как бы ни с того ни сего, оказаться в шкуре вышеописанного любимца фортуны и так там славно прижиться, что, того гляди, начнет полагать бесконечное свое везение нормой. И будет прав, это и есть норма, равно как и утренняя улыбка, с которой должен бы начинаться всякий день, вне зависимости от неблагоприятных внешних обстоятельств, которые - вот в чем фокус - боятся этой самой утренней улыбки как огня, я не знаю почему, но - боятся, факт.
        Это была великая тайна бытия, спасибо за внимание.
        (Но можно, конечно, продолжать сетовать, досадовать, жаловаться и ворчать, а что ж, красиво жить не запретишь.)
        Четверг, 8 июня
        Моя знакомая как-то сказала, что одним из самых больших преимуществ взрослой жизни считает свободу от необходимости переступать трещинки на асфальте. В детстве наступить на трещинку - это же была настоящая катастрофа. А теперь хоть сто раз на дню наступай, ничего страшного не случится, проверено опытом.
        По-хорошему, именно так и должно бы складываться, жизненный опыт должен освобождать человека от страха, а не привносить в его жизнь все новые и новые фобии. На практике редкая жизнь складывается столь удачно, и в тридцать лет список индивидуальных кошмаров куда длиннее, чем в пять, история о трещинках на асфальте - счастливое исключение.
        С этим, кстати, что-то надо делать. Я подумаю что. Но и вы тоже.
        Пятница, 9 июня
        Искусство путешествовать, то есть усваивать в сжатые сроки гигантский объем информации о новых пространствах, сродни искусству чтения. Тут требуется та же степень погружения, отождествления себя с происходящим, внутреннего актерства, искреннего, беспощадного, но все же подконтрольного внутреннему наблюдателю, который помнит, что все это ненадолго, еще пару недель (дней, часов) - и finita la comedia, последняя страница путешествия перевернута, экзотические декорации уносят со сцены, и это вовсе не катастрофа, а прекрасная возможность перевести дух и потянуться за новой книжкой.
        Те, кто окончательно запутался в моих метафорах, могут пойти умыться холодной водой, тем более что мы уже почти закончили, никаких сногсшибательных откровений не стоит от меня ожидать.
        Остальным сообщу (громким шепотом), что как всякий хороший читатель вольно или невольно становится соавтором текста, дополняя и обогащая авторскую работу собственными интерпретациями, так и безупречный путешественник непременно становится демиургом, делает свой вклад в открывшуюся ему сокровищницу.
        Помните об этом, планируя грядущий отдых, потому что храбрый покоритель Килиманджаро, обуздавший пригородную электричку дачник и даже курортник, распластавшийся на пятизвездочном пляжном песке под тяжестью солнечных лучей и защитных кремов, имеют равные шансы на собственном опыте понять (или не понять), о чем я тут толкую.
        Суббота, 10 июня
        Основное занятие всякого живого человека - жизнь; такие вот очевидные вещи обычно остаются почему-то непроговоренными, и это еще ладно бы, хуже, что неосознанными. Не знаю, с какого слова лучше начать следующую фразу - смешно? печально? - так вот, смешно (печально), что именно в этой области на редкость мало грамотных специалистов. И ладно бы специалистов, даже мало-мальски продвинутых дилетантов - по пальцам пересчитать.
        Когда я говорю об искусстве или даже науке жить, я, конечно, имею в виду вовсе не обучение полезным социальным пакостям вроде «хочешь жить - умей вертеться», а элементарные и одновременно фундаментальные вещи. Правильно, с удовольствием дышать, помногу ходить не уставая, глядеть по сторонам с неизменным интересом, наслаждаться звуками, запахами, вкусом - словом, брать все, что можно, от хлеба и зрелищ, именно все, что можно, а не надкусить и бросить, как это у нас заведено.
        Учебников по этому, столь важному для нас предмету, можно сказать, вовсе нет, хотя, конечно, драгоценные крупицы полезных знаний можно добыть из великого множества источников. Лекторов хороших тоже не сказать чтобы много, на все человечество явно не хватит, и это, честно говоря, печально, потому что мало кто обладает способностью учиться самостоятельно.
        Я - не самый компетентный специалист, мне бы хоть кандидатский минимум когда-нибудь, триста лет спустя сдать, с девятнадцатой, скажем, попытки, зато я отличный лектор-популяризатор, вот и стараюсь как могу по мере сил пропагандировать полезную эту науку. Вряд ли стоит доверять мне в вопросах эффективного освоения целины бытия, зато иногда у меня получается пробудить в людях интерес к этой науке, и это самое главное, потому что «мне интересно» - наиважнейший, если не единственный двигатель нашего личного, персонального прогресса.
        Это я все к чему. Субботнее утро - не худшее время для того, чтобы с интересом оглядеться по сторонам и попробовать начать сначала - не жизнь, конечно, а для разминки мелочь какую-нибудь, а если получится и понравится, еще одну, и еще, и еще. Этого вполне достаточно, потому что существование наше только из них и состоит, да-да, что-то вроде супермаркета «Тысяча мелочей», построенного на огромном пустыре, пролегающем между рождением и смертью, а больше и нет ничего, и это, будете смеяться, никакая не экзистенциальная драма, а очень даже хорошая новость.
        Воскресенье, 11 июня
        Лучшее в городе Вильнюсе кафе (а заодно целая сеть крошечных лавочек, торгующих прекрасными пустяками вроде японских пиал, медных чайников, брусков пуэра, кофейных зерен и вишневого табака) называется «Skonis ir Kvapas», «Вкус и запах» то есть. Так просто, да.
        Мне еще в раннем детстве казалось, что вкус и запах - очень важные составляющие бытия. Нюхать ветку цветущей липы, жевать щавелевый лист или свежий еловый побег
        - не только приятное, но и бесконечно увлекательное занятие, ничем не хуже мультфильмов или даже книжки. Больше так почему-то никому не казалось, ни взрослым, ни сверстникам, хоть и были среди них обжоры, каких мало. Но обжорство имеет столь же мало общего с гурманством, как, скажем, буйный нрав с мужеством, хоть и путают иногда одно с другим, но люди по большей части неважно соображают, путают что угодно с чем угодно, малахольные. И ладно.
        Поэтому если не досталось сегодня на вашу долю ни романтических предложений, ни авантюрных сюжетов, ни международных рейсов, ни даже билетов в кино, имейте в виду, есть еще велосипеды, пригородные электрички и маршрутные такси, которые доставят вас в ближайшую страну чудес. Любая роща, луг или овраг, любой безлюдный парк или сад подойдут для приключений носа и нёба, которые ничем не хуже приключений, придуманных для иных частей организма, уж поверьте на слово.
        Понедельник, 12 июня
        Какой все же восхитительный холодный июнь достался нам - к пылающим щекам прикладывать всякий его день, лбом разгоряченным прижиматься к низкому, бледному небу, по улицам не ходить - бежать все время не останавливаясь, увертываться от порывов ветра, как от дружеских оплеух, втискиваться между струями дождя, так чтобы только край рукава замочить.
        Всегда бы так. Но «всегда» ничего не бывает, известное дело, поэтому по утрам распахиваю окно, высовываюсь наружу: как оно там? И вдыхаю с облегчением ледяной, почти морозный июньский воздух. Еще один день хрустального полярного лета обеспечен, а там - будь что будет.
        Будь что будет, вот именно.
        Вторник, 13 июня
        Нет занятия более полезного и поучительного, чем гулять по хорошо знакомому вроде бы городу с гостем, которому за пару дней нужно показать-рассказать все на свете - то есть все, что тебе удалось найти, разнюхать и узнать за несколько лет. Многие прекрасные вещи удается не только вспомнить, но и заново оценить по достоинству, поглядев на них чужими, широко распахнутыми глазами.
        Мне как раз недавно посчастливилось чужими глазами перечитать конституцию Республики Ужупис. Строго говоря, Uzupis - это просто один из районов города Вильнюса, Заречье, если по-русски. Что-то среднее между одесской Молдаванкой и парижским Монмартром, говорю я всегда гостям. Скоро, вероятно, придется добавлять к списку Беверли-Хиллз, поскольку район живописных трущоб быстро становится модным и чертовски дорогим. Но пока это - Республика Ужупис, о да. Раз в году, в начале апреля граждане республики даже пограничный шлагбаум ставят на мосту через речку Вильняле, развлекаются, словом, от души. Но конституция, в отличие от карнавальной границы, существует и теоретически действует постоянно. Гарантирует всякому человеку право на крышу над головой, уход за кошкой и собакой, лень, слезы, счастье, горе, жизнь, смерть и другие важные вещи. Последние три статьи конституции особенно хороши: «не побеждай», «не защищайся»,
«не сдавайся».
        Я это все к чему. Мне искренне жаль, что Республика Ужупис слишком мала, миролюбива и не обладает ядерным оружием. Вот если бы они всех нас завоевали - весь мир, я имею в виду, - да и заставили бы жить по своим законам, то-то было бы прекрасно и полезно.
        Но нам не светит сладкая эта диктатура Сами, все сами, опять, да.
        Среда, 14 июня
        Одна моя знакомая решила однажды, не то по собственной инициативе, не то по совету какого-нибудь психолога, носить весь день с собой тетрадку и аккуратно записывать все события, которые ее обрадовали. Поскольку, как подавляющее большинство хомосапиенсов, была чрезвычайно утомлена многими печалями, случившимися от немногих, в сущности, знаний.
        Результат, по ее словам, был воистину ужасен. Представляешь, рассказывала она, меня радовало только то, что закончилось! «Наконец-то доехала до работы»,
«наконец-то дописала отчет», «слава богу, иду домой», «сняла туфли!!!»,
«закончила уборку», «можно закрыть этот чертов блокнот и идти спать» - вот примерный перечень радостных событий ее дня.
        Исследовательница наша, насколько я помню, пришла к единственно возможному выводу, что жизнь, в ходе которой радуешься только завершению очередной пытки, надо срочно менять. Хочется думать, у нее все получилось, потому что в таком непростом деле искреннее желание часто оказывается не только необходимым, но и достаточным условием. Хоть и трудно в это, я понимаю, вот так сразу взять и поверить. Конечно.
        А техника, между прочим, неплохая, откуда бы она ее ни выцарапала. Кому не лень, может сам попробовать. Много интересных вещей можно узнать о себе в ходе вот такого немудреного расследования.
        Четверг, 15 июня
        Я иногда подкармливаю дворовых котов, порой душевно общаюсь с чужими собаками, почти ежедневно разбрасываю хлебные крошки и перловые зерна перед совсем уж ничейными птицами. Дома мне то и дело напоминают: «Нужно купить детям фломастеры, и бумага скоро закончится, и книжки они уже дочитали, и конфеты слопали, надо еще». Обычное дело, только дети чужие, то есть соседские. Заходят почти каждый день; кажется, возможность читать сказки и совместно раскрашивать подъезд привлекает их куда больше, чем конфеты, что, конечно, вовсе не отменяет необходимости своевременно пополнять стратегический запас сластей.
        Это я не так называемыми «добрыми делами» хвастаюсь, было бы чем, а к тому веду, что любить-кормить чужих зверей и детей - занятие чрезвычайно приятное и совсем не хлопотное. Вовсе не гражданский подвиг. Никакой ^ответственности, сплошное удовольствие, с чужими всегда так, известное дело. И я, хоть убей, не понимаю, почему при таком раскладе вокруг так много голодных животных и изнывающих от скуки, заброшенных детишек, - уж не потому ли, что возня с чужими как-то по умолчанию считается пустой тратой времени и средств, а со своими, собственными,
        - тяжкой, хоть и почетной обязанностью? Какой ужас, честно-то говоря.
        Нет, правда, ужас же.
        Пятница, 16 июня
        Днем Луки Ветреника провозглашают шестнадцатое июня календари народных примет; их составители советуют примечать, откуда в этот день дует ветер, и учат делать из полученной информации далеко идущие хозяйственные выводы о грядущем урожае зерновых. Но такого рода премудрости, честно говоря, вряд ли будут полезны современному горожанину, зато в прозвище Луки можно незаметно вставить еще одну букву «н» - теперь он у нас будет ветренник, а это, как мы понимаем, совсем другое дело. Лишняя порция свежего июньского ветра - в голове, в сердце, да хоть в заднице - никому еще не вредила, честно говоря, это же только старушки у подъезда, донельзя утомленные бесконечным подглядыванием за чужой жизнью, губы поджимают неодобрительно, когда произносят старомодное словечко «ветренник», но какое нам дело до чужих поджатых губ? Никакого, конечно. Ну и?
        Подставляйте головы, короче говоря.
        Суббота, 17 июня
        Давайте договоримся так: любой сегодняшний сон, который вам понравится, пусть считается вещим и сбывается незамедлительно. А всякий плохой сон пусть считается не просто пустым и бессмысленным, подойдем к этому вопросу серьезнее: если уж приснилось, значит, осуществилось и более не повторится.
        В любом случае это куда более компетентный совет, чем вы сами себе придумаете, честное слово. О всяческих сонниках и прочей чепухе в таком роде уж и не говорю.
        А вот забывать сны не годится - ни сегодня, ни завтра, и вообще никогда. Если уж приспичило что-то непременно забыть, эту процедуру можно смело проделать с вчерашним днем, скажем. Или с позавчерашним. Или, к примеру, с событиями, имевшими место 27 февраля 2001 года. Как пожелаете.
        Воскресенье, 18 июня
        Друзья рассказали о пожилой латышке, хозяйке домика на берегу моря, который они снимали однажды на лето
        На все претензии, которые неизбежно возникают у квартиросъемщиков (плита не работает, умывальник протекает, окно не запирается), хозяйка пожимала плечами и, не отводя глаз, спокойно говорила: «Это - так». Сердиться, возмущаться или даже просто печалиться при таком раскладе было совершенно бессмысленно.
        Ребятам, кажется, не слишком повезло с летним домиком, зато очень повезло с квартирной хозяйкой. Нечасто встречаются люди, способные так быстро и легко обучить нас единственно правильному отношению к жизни. Что бы ни творилось - на кухне, за окном, в небесах или в собственной голове, - всегда остается возможность поглядеть в зеркало, пожать плечами, не отводя глаз, сказать своему отражению: «Это - так». А потом отвернуться и жить дальше, не растрачивая понапрасну время и силы на бессмысленные сожаления. Жить дальше, потому что мы все еще живы, а жизнь - чертовски трудное порой, но увлекательное, веселое дело, и это тоже - так.
        Правда, правда.
        Понедельник, 19 июня
        Лето в разгаре, так что будет у нас с вами разноцветная неделя, семь дней - семь цветов, в конце концов, каждый охотник желает знать, где сидит этот чертов фазан, вот мы ему и подскажем; понедельник - красный.
        Красный - это значит, что на городских окраинах цветут маки, обещая народу обильный урожай опиума, а прилавки на рынках ломятся от ароматной клубники. По утрам сонные девочки вертят в руках тюбики яркой помады, если нарисовать сейчас на зеркале жирное, блестящее сердечко, получится перебор, как будто не живая жизнь, а кино-для-всех, поэтому никаких романтических жестов, пусть быстро красят губы и бегом на маршрутку, в кровь стирая ноги новенькими босоножками, бегом, бегом, в поте (кровавом) лица своего зарабатывать на хлеб с маслом и красной, ну не черной, конечно же, икрой, сорок минут осталось, опоздают же, дурёхи.
        Красный - это стакан ледяного земляничного морса залпом, потому что жарко, это свежая царапина на шее, поди докажи кому-нибудь, что кошка виновата, ну и ладно, пусть себе думают что хотят, красный - это еще и румянец во всю щеку, удушливая, но сладкая волна стыда, Александр Македонский непременно взял бы нас в свою гвардию, ему нравилось, когда воины легко краснеют, а мы все еще легко краснеем, иногда без особого повода, честно говоря. Осталось узнать, где тут в воины записывают, потому что - сколько можно?!
        Нет, ну в самом деле, сколько можно.
        А революции, разумеется, не будет, потому что уже вечер, а надо еще купить в супермаркете помидоры, пакет вишневого сока, заказать стакан «Кровавой Мэри» в первом попавшемся баре, в понедельник вечером все они более-менее пусты и оттого гостеприимны, найти на телефоне красную кнопку, нажать, не отпускать, пока он, зараза такая, не отключится, и спать, спать, какая уж тут революция, в самом деле, мало ли что красный.
        Вторник, 20 июня
        Оранжевый - это выйти из дома и увидеть, что дети рисуют на асфальте, например, жирафа, тут же вспомнить - понятная ассоциация - песенку про оранжевое солнце, оранжевое небо, улыбнуться невольно, заметить в киоске сигареты «Camel», подмигнугь нарисованному на пачке верблюду, почти оранжевому, позвонить на работу, или куда вы там идете, сказать: задержусь на час, придумать правдоподобное объяснение, зайти в кафе, заказать свежевыжатый апельсиновый сок и кофе, как же без него, а вот если бы варили кофе дома, в медной джезве, можно было бы бросить туда сухую цитрусовую корку, а еще в темный тростниковый сахар хорошо бы добавить ароматическое масло «сладкий апельсин», одна капля на сахарницу, больше не нужно, только масло должно быть натуральное, дорогое, тут уж ничего не попишешь, но как же это вкусно, знали бы вы.
        И кстати, вот этот книжный напиток оранжад, который вечно пьют литературные герои, центральные и второстепенные, - кто-нибудь знает, что это такое? И где это взять? Потому что пить сегодня оранжад на летней веранде кафе - это было бы стилистически правильно, круче, чем обедать абрикосами и мандаринами, круче даже, чем в оранжевых джинсах по городу вышивать, имейте в виду.
        Среда, 21 июня
        Желтый - это значит, что солнце будет палить немилосердно и, честно говоря, всем давным-давно пора в отпуск, а для тех, кто еще не зарылся в золотые пляжные пески по самую макушку, нет у меня слов утешения, какие, к чертям собачьим, слова утешения, когда нормальные человеческие люди валяются безмятежно на солнышке, а мы с вами все еще в городах пылимся, дураки.
        Зато мы можем строить планы, раскатывать губу, наши губы - самые длинные в мире, так-то.
        Желтый - это идти по улице неторопливо, щуриться на солнце, обдумывать план побега, то есть выбирать подходящий маршрут, мысленно пересчитывать злато, прикидывать - хватит ли? Всегда кажется, что не хватит, и всегда почему-то хватает, хоть и в обрез, конечно, на то и Страна Дураков, чтобы вытряхнуть из карманов все монетки, до единой, а нам не жалко, подумаешь.
        А еще желтый - это оказаться ночью на перекрестке со сломанным светофором, мигает желтым, гад, что хочешь, то и делай, чего не хочешь - не делай, едь, иди или стой на месте пень пнем, только гляди по сторонам внимательно - сам, без подсказок, так-то. Иногда мне кажется, что эти вот мигающие желтым светофоры на ночных перекрестках - очень важная часть еще более важной правды про города, угадайте с трех раз почему.
        А одуванчики уже почти отцвели.
        Четверг, 22 июня
        Зеленый, наконец-то зеленый, значит, где-нибудь неподалеку, во дворе или в парке, косили траву, от этого самого зеленого из ароматов одуреть можно (и нужно, наверное). А если не косили траву, значит, придется потрудиться, отыскать на рынке или в супермаркете кустик мяты или, скажем, мелиссы, кому что нравится, сорвать украдкой листок, растереть в руках и нюхать, потому что запахи - это не пустяки, а чудесные события, которые случаются с нами буквально по тысяче раз на дню, а мы не замечаем, глупые дураки.
        Зеленый - это еще когда вам говорят свысока: «Молодо-зелено», а потом случайно выясняется, тот, кто говорил, младше вас года на полтора, несущественная, конечно, разница, но смешно же, правда.
        А еще зеленый - это, конечно же, путешествие в Изумрудный город. То есть путешествие, которое было таким долгим, увлекательным и поучительным, что, честно говоря, неважно, изумруды или стекляшки украшают башни, и даже зеленые очки можно согласиться надеть, сильный великодушен, с удовольствием дает себя провести, понимает, что беспомощная чужая ложь нужна в первую очередь д ля его собственного удовольствия, и во вторую очередь - тоже,А третьей не бывать.
        Пятница, 23 июня
        Голубым было, есть и будет небо над нашими головами, никуда оно не денется, даже если пасмурный день, в разрыве между облаками промелькнет голубой лоскуток, предлог лишний раз посмотреть на небо, а нам того и надо, «лишнего» раза в таком деле быть не может, это, надеюсь, и без меня ясно.
        А потом у вас, наверное, будет пятница-вечер, но сизо-голубые летние сумерки не пропьешь, я знаю, и это великое утешение.
        Суббота, 24 июня
        Синим пламенем горит все то, что не вышло, как хотелось, было загадано и не сбылось, шло само в руки, да мимо рта пролетело, синее пламя - последний оплот всякого отчаявшегося, реванш побежденного, бесценное достояние потерявшего все. Гори все синим пламенем, а нам море по колено, синее, конечно же, самое синее в мире, даже если называется Черным, или Красным, или какие там еще бывают моря.
        Синим пламенем горит еще и газовая плита, можно водрузить на нее чайник, согреть воду, до семидесяти градусов, ни в коем случае не больше, потому что мы будем заваривать не чай, а мате. Если залить эту траву кипятком, она горчит, семьдесят градусов, говорю я вам, тогда мате становится сладким, никакого сахара не надо, семьдесят, и ни градусом больше, выкручивайтесь как хотите, отслеживайте, что ли, стадии кипения, семидесяти градусам, кажется, соответствует то смятенное состояние воды, которое древние китайцы называли «шум ветра в соснах», но в этом вопросе мне веры нет, могу ошибаться, ну и ладно, гори оно все синим пламенем, честно-то говоря.

«Синенькими» еще почему-то называют в городе Одессе баклажаны, не знаю, с какой стати. Шкурка у этого смехотворного с виду, но вкусного овоща вовсе не синяя, а темно-лиловая, то бишь фиолетовая, таким образом, можно элегантно покончить с делами субботы, перевести стрелки часов вперед - вот и воскресенье началось.
        Воскресенье, 25 июня
        Фазан, истинно говорю я вам, сидит в Лиловом городе, на крыше той самой Лиловой бани, которую с неофициальным дружеским визитом посетил однажды царевич Масуд, чтобы уснуть, увидеть сон, а потом проснуться в следующем сне и забираться, таким образом, все дальше и дальше, страшно подумать, насколько далеко, читайте арабские сказки, господа охотники, и у вас будут простые ответы на самые сложные вопросы бытия, вот как у меня, например.
        Забавно, кстати, что любимая сказка моего детства, разбудившая во мне интерес к сновидениям, про Лиловый город, а любимый анекдот моей юности - про Фиолетовый город,[Один из так называемых «абстрактных» анекдотов, когда-то чрезвычайно популярных, а теперь, кажется, совершенно забытых. Человек приезжает на поезде в незнакомый город, выходит и видит, что все вокруг фиолетовое. Фиолетовый перрон, фиолетовые поезда, фиолетовые носильщики везут фиолетовый багаж фиолетовых пассажиров. Он выходит в город и видит фиолетовый асфальт, фиолетовые деревья, фиолетовые дома и фиолетовых прохожих с фиолетовыми собачками. Он заходит в первый попавшийся фиолетовый ресторан; фиолетовый официант приносит ему фиолетовое меню. Вдруг в конце зала открывается дверь, и из желтой комнаты выходит совершенно желтый человек. У приезжего не выдерживают нервы. Он вскакивает, подбегает к желтому и спрашивает «Ну вот хоть вы мне объясните: почему все так странно? Почему все вокруг фиолетовое, а вы - желтый?!» «Просто я из другого анекдота», - с достоинством отвечает желтый человек.] я его все время вспоминаю и пересказываю при
всяком удобном случае, даже в книжки свои его как бы между делом вписываю, потому что, как принято восклицать в таких случаях, - да это же про меня, про меня!
        Нет, ну действительно.
        И если уж речь зашла о детстве, вот вам (нам) еще один фиолетовый факт: в школе мы писали фиолетовыми чернилами. Причем меня перевели туда из школы, где было положено писать синими. За синие чернила в новой школе ставили двойки; я не сомневаюсь, что в старой школе двойки ставили за фиолетовые чернила, просто у меня не было случая убедиться в этом на собственном опыте. Это изрядно озадачивало, заставляло всерьез заподозрить, что окружающие меня взрослые - все сплошь опасные психи, потому что это же кем надо быть, чтобы так заводиться из-за цвета чернил, когда даже мне понятно, никакой разницы.
        Я, честно говоря, до сих пор так думаю. Жизнь среди других людей, желтым человеком в фиолетовом городе, - акт великого гражданского мужества, мало ли что никто этого не понимает и медалей не дают.
        Понедельник, 26 июня
        Тополиного пуха уже меньше, гораздо меньше, можно сказать, совсем нет его. Но горожане, я знаю, все равно найдут немало поводов для сетований на судьбу. Жара, неисправные кондиционеры, рвущий ноздри аромат чужих потных тел в городском транспорте, отсутствие горячей воды в некоторых избранных столичных кранах, а тут еще и солнцеворот позади, дни становятся короче, а ночи длинней, значит, можно уже предчувствовать (даже неприлично не предчувствовать) долгую-долгую лютую зиму, достаточно? Жалоб на личную жизнь и нескорый (или оставшийся позади) отпуск добавить по вкусу, перемешать, плакать.
        А тем временем на улице - самый восхитительный летний день, какой только можно вообразить, ну и что, что понедельник, подумаешь.
        Вторник, 27 июня
        Понимать все про людей легко и приятно, а вовсе не «многие печали», как принято думать.
        Это бывает так Два мальчика лет восемнадцати, в шортах до кален и тяжелых высоких ботинках идут по улице, рассекая горячий воздух острыми локтями. Коротко стриженные, взъерошенные, крашенные, один в огненно-рыжий цвет, другой - в жемчужно-белый. Хмурые и суровые, как это удается только совсем мелким мальчишкам, впервые в жизни более-менее удачно скопировавшим отцовское выражение лица. Этакие юные спартанцы, у каждого за пазухой, подозреваю, не один, а целая дюжина лисят. И вдруг рыжий сбивается с шага, останавливается на миг, начинает ужом крутиться, угрем изгибаться, подпрыгивать, выполняя при этом причудливые движения руками. Миг спустя к дикому этому танцу присоединяется второй юный спартанец.
        Внимательный наблюдатель несколько секунд простоит с открытым ртом, глядя на удивительное зрелище, пока не сообразит - это же они пушинку ловят. Кто поймает пушинку, тому скоро придет письмо или просто доброе известие, примета такая, ну!
        И в это мгновение наш внимательный наблюдатель вдруг понимает все - и про мальчишек этих, и про людей вообще. Нет ничего подлинней и драгоценней этого знания, кто хоть однажды ощущал на губах его сладковато-горький вкус, подтвердит.
        Среда, 28 июня
        У многих, в том числе очень хороших (я точно знаю), людей есть дурацкая манера - хвалить что-то одно за счет чего-то другого, как правило, ни в чем не повинного чего-то другого, которому выпало несчастье под руку ретивому говоруну подвернуться. И тогда каким-то непостижимым образом выясняется, что некий, без сомнения, прекрасный и восхитительный Федя Рашпин - у нас в школе Федя Рашпин выполнял ровно ту же функцию, с которой теперь успешно справляется брат его Вася Пупкин, - так вот, Федя Рашпин наш пишет так, что Харуки Мураками, Терри Пратчет или, скажем, Скотт Фитцджеральд нервно курят в коридоре - поодиночке или всей честной компанией, это уж как получится. Понятное дело, не только в окололитературной болтовне прослеживается эта омерзительная тенденция. Что бы ни взялись обсуждать, да хоть слесарей из РЭУ, непременно выяснится, что кто-нибудь да курит в этом чертовом коридоре, прижизненно, посмертно ли - неважно, никто не избежит насильственного противостояния с коллегами.
        Тогда как объективная картина мира выглядит совершенно иначе. Дивный слог, тройной тулуп, бархатный баритон и прочие несомненные достоинства глубокоуважаемого Феди ничуть не умаляют чужих заслуг и вообще никак не ущемляют его предшественников, современников и потомков заодно. Просто в мире стало одним хорошим писателем, художником, футболистом или слесарем больше. Повод скорее для радости, чем для заочных оскорблений живых и мертвых.
        Мне кажется, это из современного, как бы даже отчасти цивилизованного человека прут первобытные, если не вовсе звериные, инстинкты. Вожак стаи должен быть один, к тому же всякий Акелла обязан рано или поздно промахнуться, чтобы не было мучительно больно всем остальным, кого в вожаки не выбрали и не выберут никогда.
        Стыдно-то как, честно говоря.
        Четверг, 29 июня
        Надо обязательно хотя бы иногда гулять по городу в сумерках, когда зажигают фонари. Я имею в виду тот самый момент, когда еще светло, так что читать на улице можно, а фонари уже горят и окна вспыхивают одно за другим, леденцово-желтый электрический сироп растворяется в густой вечерней синеве; а еще были когда-то (возможно, где-нибудь до сих пор есть) такие старые фонари, которые светились бледно-фиолетовым, они в сумерках хороши настолько, что коленки дрожат, честное слово.
        Надо, надо гулять по городу в сумерках. Нет или почти нет таких важных дел, ради которых стоит отказаться от этого удовольствия. Во время таких прогулок глаза незаметно учатся у фонарей, как надо сиять. А нам того и надо.
        Пятница, 30 июня
        Странники благословенны по определению; однако именно сегодня, в последний день первого летнего месяца пусть будут благословенны они втройне. Уезжающие на поездах, улетающие самолетами, киснущие на пригородных перронах в ожидании электрички, втиснутые в автобусы, по трапам взбегающие на корабли, поднимающие паруса на яхтах, проверяющие перед поездкой колеса своих автомобилей - словом, все, кому предстоит уснуть вне дома в ночь с пятницы на субботу, вернее, в ночь с июня на июль, помните, вы соль земли, даже если отъехали всего на пятнадцать километров от городской черты, добрались до дачи и развалились в гамаке, ваш вклад в великое, хоть и бессмысленное вполне общечеловеческое дело преодоления пространства не останется незамеченным. Только не останавливайтесь, пожалуйста; вернее, вы останавливайтесь, конечно, но не очень надолго, ладно?
        Суббота, 1 июля
        Маленькие внучки соседки Ванды, жуткой, как персонификация чумы, пожирательницы одеколонов, очаровательные девчонки, которых мама время от времени привозит к кошмарной этой старухе, видимо, потому что их просто некуда больше деть, - так вот, внучки бегали нынче за Вандой по двору, спрашивали наперебой: «Бабушка, бабушка, ты нас любишь? А кого ты любишь больше?» - и восторженно запищали, когда бабушке с пятой, что ли, попытки удалось выговорить: «Обеих люблю».
        Прежде мне в голову не приходило, что любовь Ванды может быть такой великой ценностью. А оно вон как.
        Люди все же умом повредились на этой теме: «Ты меня любишь?»
        Сами попробовали бы, честное слово. В данном вопросе самообслуживание только на пользу.
        Воскресенье, 2 июля
        В книге Елены Щварц «Видимая сторона жизни» есть замечательная история. Юная Лена придумала поэта из Таллинна по имени Арно Царт. Сочиняла «его» стихи, гнала о нем друзьям какие-то немыслимые телеги. В этом как раз нет ничего удивительного, многие так делали и делают, и будут, редкую судьбу не сводит время от времени демиургова судорога, это у людей, можно сказать, наследственное заболевание.
        А история поэта Арно Царта хороша потому, что много лет спустя Елена Шварц нашла в книжном магазине брошюру «Кирпичи мироздания», автор А. Царт. Купила брошюру за двадцать, что ли, советских еще копеек, принесла домой и обнаружила, что книга вышла в начале двадцатых годов, но страницы так и остались неразрезанными, то есть Шварц стала первым (и, подозреваю, единственным) читателем.
        Мне кажется, что вот это событие В одно из наиважнейших и наипрекраснейших, какие только могут случиться с человеком. Я как-то смутно, но без тени сомнения понимаю, что именно для чего-то такого мы и живем на земле, а остальное - так, ерунда для заполнения пауз.
        Понедельник, 3 июля
        Народные приметы и языческие ритуалы, причудливым образом перемешанные с церковными праздниками, - это, как говоривал чайный мастер Антон из клуба
«Железный феникс», нереальный фарш.
        Вот нам с вами полная миска этого самого нереального фарша - просто для разнообразия.
        В частности, понедельник, третье июля - это у нас с вами день Мефодия Перепелятника. Считается, что того, кто в этот день поймает белого перепела, до конца жизни не оставит синяя птица удачи. Звучит соблазнительно; впрочем, что в условиях современного мегаполиса разумнее будет заняться ловлей белых ворон или хотя бы подсчетом черных. А ведь есть еще голуби и воробьи как минимум, так что день вам (нам) предстоит чрезвычайно интересный и насыщенный.
        Вторник, 4 июля
        В этот день в природе происходят удивительные вещи. В частности, начинают потеть камни. Народные приметы констатируют, что это - к скорому дождю, я же теперь мучительно размышляю о том, что камни вряд ли пользуются дезодорантами, и это, честно говоря, ужас что такое, хоть из дома не выходи - при условии, что дом не каменный. Как жить в этот день обитателям каменных домов - ума не приложу. Шариковым дезодорантом, что ли, очертить круг, Предварительно закупорив ноздри тампонами, смоченными в лавандовом масле?
        Словом, мужайтесь.
        Среда, 5 июля
        Неизвестно, с какого перепуга календарь народных примет вдруг берет да и сообщает нам, что родившиеся в этот день будут всю жизнь искать некий единственно верный путь, хотя - цитирую! - шансов у них мало.
        Крутые ребята, что тут скажешь. У них шансов, видите ли, «мало», тогда как у прочего человечества и вовсе никаких. Не потому даже, что единственно верный путь - химера, вымороченная байка для самых маленьких правдоискателей, просто человек - такая хитроумная конструкция, для которой пресловутый единственно верный путь - как монорельс для трамвайного вагона То есть существует монорельс или нет, в жизни трамвая от этого ничего не меняется, я это имею в виду.
        С человеками все еще веселее, никаких рельсов для нашего брата, конечно же, нет, поэтому единственно верный путь - это мотаться без конца, головой вертеть, возвращаться порой назад, подпрыгивать, падать и даже ходить налево время от времени, а как еще? Не то чтобы для людей такой образ жизни был полезен, зато от наших бессистемных метаний вырабатывается особого рода электричество, которое используется для освещения небес в ночную пору, а вы и не знали небось.
        Четверг, 6 июля
        Аграфена Купальница - лютые коренья, вот как называется этот день, хоть плачь, как прекрасно. В этот день надо успеть сделать много разных важных дел. Сперва умыться росой, потом, не удовлетворившись результатом, попариться в бане с веником из веток березы, ольхи, черемухи, ивы, липы, смородины, калины и рябины. Если перепутать ветки, придет лютый корень, укусит за… гхм, ладно, за бочок. Если не помыться - тем более придет и укусит. В день Аграфены Купальницы жизнь полна опасностей, так-то.
        И еще жизнь полна воды, потому что после бани вам придется еще и в реке искупаться. Предки наши, да будет вам известно, до этого дня в реку особо не лезли, терпеливо ждали открытия сезона.
        Думаете, это все? Ага, как же. Берите ваши ежедневники, наладонники, выдирайте листки из блокнотов, открывайте текстовые файлы - словом, пишите список дел на шестое июля.

• Сварить кашу для нищих,

• Наделать веников, чтобы хватило на год.

• Набрать мешок лечебных трав. Чтобы было.

• Поваляться по полю. Да, вы все правильно поняли, лечь на землю и как следует вываляться. У наших предков это безобразие называлось «выкатывать рожь», считалось, что оно способствует повышению урожая зерновых и прочих центнеров с гектара. Подозреваю, что мало кто из читателей этой рубрики владеет полем, да еще и засеянным рожью, поэтому можно выкатать что-нибудь другое. Ковер, плед или, к примеру, банковскую карточку. Вреда уж точно не будет, а урожай - ну мало ли. А вдруг?

• Нарвать крапивы, обложить порог. Считается, что при таком раскладе в дом не проникнет нечистая сила. Впрочем, если нечистая сила все же проникнет через крапивную баррикаду, ее (в смысле силу, а не баррикаду) можно вымыть. Росой или в бане с веником или хоть в душ загнать, чтобы ноги помыла после улицы, вот уж действительно.
        Пятница, 7 июля
        Иван Купала оказывается сегодня, дамы и господа. То есть не зря вчера нечистой силе ноги мыли, ей еще и педикюр надо было сделать, по-хорошему.
        Список народных примет на этот день столь восхитителен, что я, пожалуй, не стану ничего добавлять от себя, дабы не портить впечатление.

• В ночь на Ивана Купалу девушки опускают на реку венки с зажженными лучинками или свечками. Если венок тонет - милый разлюбил и выйти замуж за него не удастся. Чей венок проплывет дольше всех - будет счастлива. У кого лучинка прогорит дольше всех, та проживет долгую-долгую жизнь.

• С утра начиналось купание в реке. Обливали водой каждого встречного.

• Вечером разжигали костры, прыгали через огонь, чтобы очиститься от скверны. Сжигали в кострах одежду больных. Считается, что с ней сгорают и болезни.

• В эту ночь расцветает цветок папоротника, который помогает искать клады.

• Сильная роса на Ивана Купалу - к урожаю огурцов.

• Ивановской ночью звездно-будет много грибов.

• В Иванову ночь на муравейниках в сосуд собирают масло, которое излечивает ото всех недугов.

• Роса, собранная до восхода или при восходе солнца, считается целебной при болезнях глаз. Нужно, чтобы страдающий глазами сам умылся ею. Купальской росой кропят кровати, чтобы не водились клопы.

• В этот день змея медянка получает зрение на сутки и делается очень опасной. Она бросается на человека.

• В Иванову ночь буйствует нечистая сила: ведьмы, оборотни, колдуны. Ведьмы слетаются на шабаш на Лысую гору. Инструментарий ведьм составляют нож, шалфей, рута, шкура, когти и кровь черной кошки, убитой на перекрестке. Из пепла купальского костра ведьмы варят зелье ночью в горшке и, ухватив помело, летают на нем.

• В углах скотного двора ставят осины, вырванные с корнем. Это предохраняет от ведьм. Лошадей нужно в этот день запирать. Ведьмы крадут их и отправляются на них на шабаш. Живой оттуда лошадь не воротится.
        P. S. От души надеюсь, что интерес ведьм не распространяется на автомобили. Или все же придется осину с корнем выдирать? Гринпис будет нами чрезвычайно недоволен, вот что я вам скажу.
        Суббота, 8 июля
        Этот день называется Русальница. Считается, что восьмого июля русалки водят хороводы, а новорожденным календари обещают «зеленые волшебные глаза». Тоже мне великое дело. Ясно же, что «волшебными» могут стать какие угодно глаза - хоть серые, хоть карие, лишь бы не просто глядели по сторонам, но и видели; надеюсь, впрочем, это и без меня понятно, да?
        Воскресенье, 9 июля
        Народная мудрость посылает нас всех сегодня по ягоды. Лучше и выдумать было нельзя, благо на дворе воскресенье, и кто не готов отправиться в лес, до ближайшего рынка уж как-нибудь дотопает, не сомневаюсь. Хотя лучше бы, конечно, все-таки в лес, выйти из дома пораньше (это вставать рано утром на работу - мука, а ради ягод можно и на рассвете подскочить с превеликим удовольствием или вовсе не ложиться), выбраться из города куда-нибудь, где нога человека ступала, конечно, куда же от этой ноги денешься, но изредка и аккуратно, так что даже траву толком не вытоптала.
        А у меня еще с июня присмотрено заветное местечко на городской окраине, где среди древних камней и заброшенных хозяйственных пристроек, пробивая нежной макушкой рыхлый асфальт, кустится земляника. Туда и пойду, пожалуй, урожай прикарманю, а предательская кроваво-красная струйка в уголке рта заставит моих близких ломать голову, чем это я занимаюсь, - тоже, если задуматься, неплохое развлечение.
        Понедельник, 10 июля
        Июль пришел, встречайте грозного владыку. В деснице его окровавленный ледоруб, в шуйце - расплавленный кондиционер. Лютый зной сейчас царит везде, ну или почти везде. Семь способов красиво умереть от жары будут предложены вашему вниманию. Подчеркиваю, красиво умереть, а не колбасой вареной в мусорный пакет рухнуть, так-то любой дурак может.
        Все описанные способы в разные годы опробованы на себе, правда, не все эксперименты доведены до победного конца; тем не менее можете спокойно повторять их в домашних условиях, и не только в домашних. Терять-то всяко нечего - и вам, и мне.
        Например, досадуя на обилие текущих дел, расслабленность мышц, малиновый звон в ушах и огненную пустоту в голове, можно сегодня выпить с утра три чашки кофе вместо одной. По дороге на работу догнаться, скажем, двумя ристретто. Прибыв на место, в первые же полчаса извести полбанки растворимой дряни, которую, я знаю, специально держат в офисах для превращения живых людей в ужасающих мутантов. Потом можно чуть-чуть поработать, минут пятнадцать скажем, и окончательно лишиться сил. Выскочить, вернее, выползти в ближайшее кафе, заказать кофе со льдом, приложить чашку к пылающему лбу, потом к вискам, поочередно, и залпом ее осушить. Вернуться и полноценно поработать еще пятнадцать минут. Повторять вышеописанные действия до наступления обеденного перерыва.
        Отказаться от еды (смотреть на нее невозможно в такую жару!) ради дополнительной порции кофе, запить обед крепчайшим эспрессо, вернуться, работать продуктивно целых полчаса кряду. Потом окончательно разомлеть от жары, добить остатки растворимого кофе, усовеститься, отправиться в магазин за новой банкой, по дороге - чашечку кофе на летней веранде, а как же. И еще одну, и еще.
        Вечером, после работы можно, конечно, выпить по дороге еще пару эспрессо, чтобы не уснуть на ходу. Оказавшись дома, сварить себе наконец полную джезву крепчайшего кофе, пить с наслаждением, маленькими глотками, помнить, что избавление уже близко, в ваших жилах течет уже густая черная кровь, у некоторых
        - с молоком и сахаром, но это, как водится, по вкусу.
        Избавление действительно близко. До пятой по счету джезвы мало кто доживает, а уж шестая решительно ставит в этом вопросе жирную точку, поверьте крупному специалисту.
        Вторник, 11 июля
        Поскольку вы все равно твердо решили умереть, на работу сегодня можно не ходить. Вместо этого следует собрать все деньги, какие есть в наличии (вы же решили умереть, и они вам больше не понадобятся), позвонить в турагентство и купить горящую, то есть вот буквально самую раскаленную путевку в самую жаркую страну, какую только вам с оператором удастся найти. Чтобы вылет прямо сегодня вечером, в крайнем случае - завтра.
        Жить в этой жаркой стране беззаботно, от солнца не прятаться, напротив, подставлять нежное темечко раскаленным лучам при всяком удобном случае, сорить деньгами, которые, как мы уже решили, все равно больше не понадобятся. Когда деньги закончатся, а смерть все еще не наступит, можно ограбить банк, терять-то все равно нечего. С мешком награбленных денег сбежать в соседнюю, еще более жаркую страну, сорить ими со страстью обреченного, потому что вы же собрались умирать, не забывайте. Заодно в этой жаркой стране можно найти любовь - последнюю, а потому неописуемо страстную. Распрощаться с нею без сожалений - все равно скоро умирать! - и тут же встретить новую, самую последнюю и, соответственно, еще более страстную и роковую. Когда мешок с награбленным опустеет, а роковая любовь станет в хорошем темпе приближаться к финалу, можно снова грабить банк и снова пускаться в бега. Не то чтобы вам действительно следует опасаться погони, просто бега вносят в существование обреченного на смерть приятное разнообразие.
        Продолжайте в том же духе, грабьте всякий подвернувшийся под руку банк, кидайтесь от всякой последней страсти к другой, еще более последней, пока не надоест (некоторым, говорят, довольно быстро надоедает, в жарких-то странах, понятно почему), пейте темный ром, не меньше литра в день, лучше - больше, но все же этот тонкий момент остается полностью на ваше усмотрение, можно смешивать его с опиумной настойкой, по древнему рецепту знаменитого пирата Черная Борода, а можно и вовсе никакого темного рома не пить, если не хочется, но подставлять солнцу незащищенную макушку обязательно, это же ваш единственный шанс умереть от июльского зноя, который выгнал вас из дома - когда-когда? двадцать? тридцать? пятьдесят лет назад? Надо же, как время летит.
        Если вам очень повезет, ваш спортивный автомобиль, так и быть, занесет на каком-нибудь особо крутом повороте и вы трагически погибнете в возрасте трехсот пятнадцати лет, так и не дождавшись дежурного даоса на белом журавле, который как раз собрался вылететь за вами буквально со дня на день. Оно даже и неплохо, потому что навернуться с белого журавля, когда вас хватит наконец первый в жизни солнечный удар, это, знаете ли, чересчур эксцентрично, даже для без пяти минут бессмертного.
        Среда, 12 июля
        А если вы живете в Москве или просто приехали туда по какой-нибудь причудливой надобности, можно не метаться триста лет по жарким странам, а просто выйти из дома около полудня и отправиться пешком по Садовому кольцу, где, как доподлинно известно москвичам и особо одаренным гостям столицы, нет в это время не только тени, но даже представления о тени; самой идеи, что тень может существовать, нет в это время на Садовом кольце.
        Нет - и не надо. Мы же умирать собрались, а не продлевать агонию.
        Дело, считайте, сделано. Можно идти себе и идти по Садовому кольцу с непокрытой головой, мороженого не жрать и воды не пить, это важно. То есть с мороженым и водой вы все равно свалитесь, просто не так быстро. Как по мне, не стоит растягивать это удовольствие.
        Четверг, 13 июля
        А если вы живете возле моря, можно дождаться ночи (трудно, я понимаю, но придется потерпеть), войти в черную сверкающую воду и поплыть, все равно, куда и каким стилем, лишь бы уплыть от берега как можно дальше. Потом перевернуться на спину, смотреть на звезды, а когда надоест (это только кажется, будто звездное небо не может надоесть, очень даже может, если глядеть на него достаточно долго) - так вот, когда надоест, можно закрыть глаза и еще какое-то время полежать на воде, чем дольше, тем лучше.
        В какой-то момент (обязательно задолго до рассвета) придется открыть глаза и обнаружить, что вы понятия не имеете, в какой стороне берег. В этот миг некоторые особо одаренные умирают на месте от ужаса, некоторые на всякий случай превращаются в дельфинов, а некоторые вглядываются в темноту долго-долго, пока глаза не научатся отличать водяную тьму от небесной и обе - от тьмы земной. Эти счастливчики легко определят направление и вернутся на берег (если захотят), но прежними не станут уже никогда. Инициация называется, а как вы думали?
        Пятница, 14 июля
        Из всех способов умереть в июле этот - самый соблазнительный. Но потребуются большие расходы и проворный ассистент. Я, к примеру, пока не могу себе позволить. А жаль.
        Лечь в ванну, наполненную колотым льдом, принимать колотый лед внутрь, бокал за бокалом, слегка разбавляя его водой или соком, но никакого алкоголя, умоляю вас, вы можете согреться, и все труды пойдут прахом. Ассистенту придется подносить вам бокалы и все время добавлять лед в ванную, а то будете вы через десять минут плескаться в талой воде, только и удовольствия что насморк заработаете, да и то не факт.
        Суббота, 15 июля
        Вообще учиться умирать надо у кошек. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд, но ничего невозможного нет.
        Сперва следует упасть где попало, вот где приспичило вам умереть, там и падайте, не обращая внимания на окружающую обстановку, чувствуйте себя посреди улицы столь же непринужденно, как в укромнейшем из уголков потаенного сада, заваливайтесь на бок или на спину, руки-ноги раскидаем по вкусу, кому как нравится, самая грациозная поза - та, в которой вам удобно, в конце концов, мы умирать собрались или сценическому мастерству учиться? Ну и вот.
        Упали? Очень хорошо.
        Упав, нужно неподвижно лежать, не меняя позы, кончиком хвоста - или что там у вас вместо хвоста - не шелохнув, затаив дыхание, если оно все еще у вас есть, в чем я, честно говоря, сомневаюсь, но ни в коем случае не страдать от вынужденной неподвижности, а, напротив, блаженствовать. Если не блаженствовать, то и смысла никакого нет в этой затее.
        Блаженствовать нужно очень долго, желательно - целую вечность. Ну или полвечности хотя бы, для первого раза сойдет, не стоит вот так сразу требовать от себя абсолютной безупречности в этом вопросе.
        Когда пройдет вечность или ее половина, блаженствовать вам вдруг надоест. Вот ни с того ни с сего - раз, и надоест. Не волнуйтесь, это совершенно нормально. И - предупреждаю заранее, вам захочется жрать. Немыслимо, нечеловечески, то есть по-кошачьи захочется жрать. Это значит, что смерть закончилась и пора… нет-нет, оставьте воробья в покое, не охотиться вам пора, а идти домой обедать. Но сперва, конечно, придется воскреснуть. Никаких проблем, у кошки суточная норма девять жизней, это всем известно, чем вы хуже? Теперь - ничем.
        Воскресенье, 16 июля
        А можно не умирать, а просто спать и видеть сны или даже не видеть никаких снов, так надежнее, мало ли что приснится, а мы потом расхлебывай. Завесить окна, выключить телефоны, уничтожить часы, заткнуть уши, лежать, с головой накрывшись прохладной льняной простыней, не двигаться, только вдыхать и выдыхать - изредка, в этом деле главное не увлекаться. Труднее всего, говорят, первые сутки: можно в любой момент проснуться, вскочить бодро и, страшно сказать, позавтракать. Но если взять себя в руки и продержаться, потом станет легче, тело привыкнет спать и долго еще будет удивляться былой своей активности.
        Впрочем, во второй половине августа я все же рекомендую проснуться. Конец августа и сентябрь - лучшее время года, почти во всех краях, потому что полстакана жизни на полстакана смерти, известное дело, идеальная пропорция, божественный коктейль, всегда бы так.
        Ничего, ничего. Скоро уже.
        Непостижимое
+++
        На границе Ужуписа, как всегда, пасутся пестрые куры, и я, разумеется, достаю камеру; ясно, что потом придется выбросить все эти картинки или почти все, потому что куры суетливы и стремительны, зато съемка кур похожа на охоту гораздо больше, чем работа с другими объектами, в этом отношении куры превосходят даже велосипедистов. Словом, они великолепны - в своем роде, - и я достаю камеру.
        Из-за сарая появляется владычица кур, прекрасная краснолицая селянка неопределенного, от сорока до шестидесяти, возраста. Голова ее увенчана перманентом, изготовленным, похоже, еще в восьмидесятые годы прошлого века, поверх старого пальто повязан опрятный красный фартук, ноги обуты в устрашающего вида боты, как нельзя лучше подходящие для обхода крестьянского хозяйства, пусть даже и небольшого.
        - А зачем вы фотографируете моих кур? - спрашивает она. Судя по настороженному выражению лица, прекрасная селянка разделяет убеждение некоторых просвещенных народов, что фотоаппарат вынимает душу из натурщика, но не вполне уверена, что ее курам так уж нужна душа. И потому пребывает в нерешительности.
        Обычно в таких случаях я говорю: «Я художник. Я потом все это нарисую», и на лицах встревоженных обывателей появляются понимающие улыбки. Ну конечно, художник, кто ж еще. Нарисует потом - ишь ты - Хорошо!
        Но красный фартук и винтажный перманент выбили меня из колеи, заготовленный ответ куда-то подевался, и я мычу:
        - Ээээ… ннннуууу… ааа… На память!
        Настороженное выражение лица куриной владычицы сменяется мгновенным пониманием.
        - На память! - очень громко и звонко восклицает она. - Память! Память! Память! Память!
        Я прячу камеру в карман и осторожно, не делая резких движений, пячусь, на всякий случай не поворачиваясь к ней спиной, отступаю на тротуар и только там разворачиваюсь и ускоряю шаг, не бегу, конечно, но очень быстро удаляюсь с места происшествия, а женщина в красном переднике по-прежнему стоит возле сарая, окруженная курами и золотой листвой, и хорошо поставленным голосом повторяет:
«Память! Память! Память!»
        Смерти нет
        В городе дождь, даже не дождь, а мелкая водяная пыль в воздухе, больше всего на свете люблю такую погоду, мы тут - почти рыбы, нежные жабры дрожат за ушами, чешуя на боках еще не видима глазу, но уже колется. Впрочем, я не о том, совсем не о том.
        У меня есть Важное Дело, нужно купить персиковый чай, и вот я иду по центральной улице, смешавшись с толпой испанцев, немцев и других чужеземцев, которые приехали к нам из ведомых и неведомых стран учиться дышать в воде (водой?), - это модный теперь спорт, наверное, в сто раз круче, чем с аквалангом нырять, а мы, местные обитатели, столь же ярки и причудливы, как тропические рыбки, ну или почти. Но я, опять же, совсем не о том, что ж я сбиваюсь все время, слова в простоте сказать не могу, тьфу.
        Я, впрочем, и шага в простоте сделать не могу тоже, вечно заносит меня в какие-то подворотни, хотя, казалось бы, иди себе прямо до угла, не выдумывай, лавка-то - вот она, но я все-таки зачем-то сворачиваю во двор, я сюда уже в двести сорок восьмой раз сворачиваю, наверное, вот как иду мимо, так и сворачиваю непременно, фиг знает зачем. Посидеть с мрачной мордой, подумать о чем-нибудь, таращась в небо, а больше тут делать нечего.

«О чем-нибудь» - это у меня сегодня о смерти, потому что ночью снился мой самый-самый нелюбимый кошмар, это когда я сижу и жду казни, не бегаю, не сражаюсь, не гибну как герой, а сижу и тупо жду казни, и ни взлететь, ни сквозь стену пройти, мерзость, короче, ненавижу, хорошо, что редко.
        И вот я сижу в чужом дворе, с видом на главную туристическую магистраль, которая никуда не делась, вот она, за аркой, и размышляю лениво, что человеку, у которого такое количество знакомых и даже родных покойников, давно пора бы знать из первых рук, что все там у них хорошо, и вообще хватит на эту тему париться. Не предполагать, а вот именно знать, как, скажем, узнаёшь о погоде в штате Мэн, позвонив по телефону живущему там приятелю. Мало ли что связь между нашими реальностями скверная, было бы желание, все можно устроить, тем более у меня такие знакомые покойники есть - зашибись; я имею в виду, что они при жизни были очень уж клевые. И кстати, думаю я почти сердито, у меня же там папа, отец родной, и если не он, то кто вообще?!
        И тут на улице начинает играть труба. Папа у меня, между прочим, был трубач. Дома играл почти каждый день, чтобы форму не потерять, особенно часто играл такую привязчивую, прилипчивую мелодию, что это, чье это, сказать не могу, из головы вылетело, а напеть не получится, но все его миллион раз слышали, этот мотивчик, а мы с папой еще и слова к нему придумали дурацкие:
        дорогаямояб Аб-ка!
        научись игратьнаскр Ип-ке!
        изаэтоянавЕр-но!
        дамтебекусочекрЫб-ки!
        И когда у меня в детстве было плохое настроение, папа эту мелодию на трубе наигрывал или просто напевал. А когда он с работы в плохом настроении приходил, тут уж мне приходилось песню про бабку и скрипку заводить. Действовало безотказно, на обоих.
        И вот я сижу в этом дурацком дворе и дурацкими своими ушами слышу, как с дурацкой туристической улицы доносится самая дурацкая в мире мелодия. Про бабку и скрипку, ну.
        Мне всегда было ясно, что папа у меня молодец. А смерти, конечно же, нет. И хорошо, и не надо.

+++
        Автомобили, которые обгоняют сейчас наш автобус, и те, что несутся по встречной полосе, - это не просто наглядная иллюстрация к словосочетанию «упущенные возможности», они и есть упущенные возможности. Я никогда не узнаю, кто, куда и зачем ехал в такси по восточной окраине Берлина вечером девятнадцатого января две тысячи восьмого года. И какой марки был вооон тот черный автомобиль. И какой номер у этого красного «фольксвагена». И что за пассажиры ехали на большом синем автобусе, откуда, куд а, как дошли до жизни такой?
        Число подробностей, которых я никогда не узнаю, стремительно растет; у меня нет уверенности, что это пустяки. Чужие истории, которые я никогда не узнаю, ничуть не менее интересны и значительны, чем моя собственная история; впрочем, и не более. Они равноценны, этого достаточно. Эти навсегда упущенные шансы узнать беспокоят меня много больше, чем, скажем, утраченная в малолетстве возможность заняться балетом или шанс родиться чернокожим нью-йоркским подростком, упущенный еще раньше. Стать кем-то или чем-то - ерунда, пустяки по сравнению с возможностью узнать, как и чего - обо всем сразу.
        Эти мелькающие в темноте фары наглядно демонстрируют немощь и убожество человеческое. Не знать всего сразу, не быть всем (всеми) одновременно, не видеть дивной изнанки бытия, где переплетаются и рвутся нити судеб, - унизительно. Быть человеком довольно увлекательно, местами приятно. Но как мало, как непозволительно мало. Какая досада.
        Радио
        Кто-то должен мыть в доме посуду, и с октября по апрель пусть этот «кто-то» буду я, потому что греть руки в горячей воде - удовольствие, каких мало, а я - гедонист, каких много, честно говоря, до фига нас таких, всех не перевешаете. Удивительно, кстати, что при таком раскладе в мире полно грязной посуды, неужели никто не врубается? А кстати, да. Похоже на то.
        Посуды много, за три минуты не управишься, поэтому я включаю приемник и начинаю искать «Радио Uzupis», у них всегда отличная музыка, не ошибешься, и практически никаких новостей, которые я так и так почти не понимаю, и хорошо. Девяносто и что-то там, или девяносто один и что-то там, или девяносто два?.. Черт, черт, черт. Ладно, впрочем, все равно найду.
        Девяносто четыре и что-то там. ПОХОЖЕ, ЭТО действительно «Радио Uzupis», во всяком случае тут поет Том Вейтс, А ОН мужик серьезный, где попало петь не станет. И сейчас мы с Томом будем мыть посуду, хочет он того или нет.
        Том, надо понимать, не очень хочет, потому что умолкает как-то подозрительно быстро, песне своей на горло наступает Том, лишь бы не мыть мою посуду. На смену ему приходит бодрый чтец новостей, ага, никакое это не «Радио Uzupis», он говорит по-русски, а это язык, который я понимаю, слишком хорошо понимаю, увы. По крайней мере, иногда хочется понимать этот язык хоть немного хуже, вот, например, когда по радио новости, а руки мокрые, и ничего не поделаешь, следовательно.
        Можно, впрочем, не обращать внимания на новости, а слушать журчание воды. Чем и займусь.

«…Авария в вильнюсском метро, - голос ведущего перекрывает журчание воды. - Пострадавших нет», - добавляет он виновато, словно бы извиняясь, что новости не столь плохи, как хотелось бы уважаемым радиослушателям.
        - Чего-о-о? - вслух переспрашиваю я.
        Я уже третий год живу в Вильнюсе. Если бы в этом городе был хоть какой-то намек на метро, мне было бы довольно трудно его не заметить. Мягко говоря.
        Журчание воды перестает казаться мне единственной симфонией, достойной моего внимания. Такие новости не грех и послушать.

«Как сообщил заместитель начальника столичного департамента образования, в Москве будут закрываться монгольские школы, - бодро сообщает ведущий. - В следующем учебном году их останется всего четыреста. Представители монгольской общины считают, что этого недостаточно».
        Четыреста. Монгольских. Школ. В Москве. Ясен пень, этого недостаточно, соглашаюсь я. Всего четыреста, подумать только. Это, кстати, сколько же их сейчас, если после закрытия останется четыреста? Уму непостижимо.
        Вообще-то, на этом месте мне полагалось бы перестать корчить из себя сверхчеловека и наконец разбить тарелку. Или хоть чашку. Но у меня железные нервы. Это, как показывает полевая практика, очень полезно для посуды.

«Ride the wild wind, - радио как ни в чем не бывало начинает петь голосом Фредди Меркьюри. - Ride the wild wind, - настойчиво повторяет оно. И задорно добавляет:
        - Хей-хей-хей!» - чтобы проняло.
        Никаких возражений. Хей-хей-хей, конечно. Мыть посуду в компании Фредди - отличное занятие. А сокращать число монгольских школ в Москве до четырехсот - свинство. Я так думаю.
        А «Радио Uzupis» я пока искать не буду. Не на этом приемнике. И выключать его не буду, пожалуй. До следующего выпуска новостей. Монгольские школы - ладно бы, но надо же выяснить, что там, черт побери, творится с нашим вильнюсским метро.

+++
        Если снег хочет от меня хотя бы христианской любви (и милосердия), ему следует идти только в марте. Мартовский снег мне по-человечески понятен: зима, уходя, имеет право хлопнуть дверью. И пусть себе хлопает, лишь бы шла уже.
        В детстве у меня была книжка с картинками, где процесс смены сезонов был развернут в крупномасштабную драму, там действовали братья-месяцы, не все, а только Март, Апрель и Май и еще почему-то Зима и Весна, которые были не суммой месяцев, а отдельными персонажами.
        Там Зима каким-то образом умудрилась поссорить Марта с братьями, и он страдал, как Урфин Джюс, начитавшийся Достоевского. Страдания сделали Марта-месяца злодеем и предателем, он разрешил Зиме не уходить и лютовать сколько заблагорассудится, а сам сел на завалинку в позе врубелевского демона и мятежно пригорюнился. Красивый такой, как все книжные злодеи.
        Потом, конечно, Апрель и Май пришли, волоча за собой Весну, Зиму они прогнали, а с братом, насколько я помню, помирились и обнялись, но лицо его на картинке оставалось мрачным и мятежным, мне было совершенно ясно, что он им еще устроит.
        Это, не сомневаюсь я, была совершенно дурацкая книжка с ужасными иллюстрациями, но она до сих пор имеет на меня огромное влияние. Когда в марте начинается вдруг метель, я сразу вспоминаю картинку: мятежный Март, пригорюнившись, сидит на завалинке и дуется на весь мир, пока смазливые братцы пробиваются к нему сквозь непогоду. Я к этому агрессивному ублюдку отношусь с пониманием и сочувствием. Пусть себе выкаблучивается, ладно, я подожду.
        Однажды снег в марте шел в городе Одессе. То есть, наверное, не однажды, а не раз, но мне запомнился только один снегопад накануне Восьмого марта, не то в семьдесят девятом, не то в восьмидесятом году прошлого столетия.
        Поскольку был канун Восьмого марта, родной отец отправил меня на Соборную площадь покупать цветы разнообразным бабам. Двум родственницам и одной зазнобе. Три букета то есть.
        На все про все папа дал мне червонец. Он был не жадный, скорее наоборот, просто не ориентировался в ценах на цветы в канун вагинального праздника. И я тоже не. Поэтому когда папа сказал: «А на сдачу можешь пойти в кафе-мороженое», это не прозвучало как издевательство. Хотя должно было бы.
        Короче. Снег валил крупными хлопьями, почти все бабки-цветочницы разбежались, остались только самые стойкие и еще несгибаемые грузины с запредельно дорогими гвоздиками, к которым и соваться не стоило. Самый убогий, занюханный букетик из трех тюльпанов стоил в тот прекрасный, незабываемый день, как оказалось, пять рублей. Оно и к лучшему, потому что купить эту увядшую пакость мне бы все равно эстетическое чувство не позволило. Оно у меня уже тогда было о-го-го (и успешно заменяло мозги и нравственный закон, который, теоретически, где-то внутри).
        Ну то есть, казалось бы, ужасно, но мне как-то неожиданно все понравилось. И полупустой цветочный рынок на Соборной площади, и сугробы на прилавках, и румяные от холода старухи с тюльпанами, и рыхлые снежные шапки на дорогих грузинских гвоздиках. В дальнем углу кто-то зачем-то развел костерок, снежные хлопья падали в огонь и таяли, и это тоже было здорово, так что живот ныл от тоски по прекрасному незнамо чему.
        Тут, как положено в сказке, случилось чудо. Откуда ни возьмись, появилась бойкая старушка-гномица, ростом мне по пояс, с лукошком подснежников. То есть уже готовых мини-букетиков из белых цветов, аккуратно завернутых в зеленый лист. Букетики эта святая продавала по рублю, то есть можно было купить по два каждой папиной бабе (чтобы связать потом по-сиротски тощие букетики в один побольше) и все равно остаться с кучей денег. Невероятная удача.
        Снег тем временем валил и валил. Было ясно, что троллейбусы или уже не ходят, или вот-вот встанут. И мне пришло в голову, что рубль из сэкономленных денег можно потратить на такси. Потому что до дома пешком часа полтора идти, а погода, мягко говоря, не вдохновляет.
        Не знаю, где как, а у нас в Одессе в ту пору уже вовсю промышляли частным извозом, поднимаешь руку, и сразу кто-нибудь останавливается. И опять же, не знаю, где как, а у нас водители любили брать несколько разных пассажиров, кому более-менее по дороге. Собственно, до сих пор так делают, как показывает мой скудный прошлогодний опыт. Поэтому, когда возле меня остановилась машина, на переднем сиденье которой уже сидел пассажир, это меня не удивило.
        Пассажир был черен, как зимняя ночь в пустыне. В смысле он был негр. Несчастный, продрогший, в серой кроличьей шапке, такие шапки были почему-то почти у всех африканских студентов, мы думали, что шапки им выдают на въезде в СССР, вот буквально на границе. Может, кстати, так оно и было.
        Выслушав мои пожелания по маршруту, водитель кивнул - дескать, садись, дитё, довезу. Только сначала этого красавца подбросим до Института связи, сказал он, указывая на черного пассажира. «Красавец» встрепенулся, закивал: инцитутавязи, инцитутавязи! И мы поехали.
        Вскоре (возле Нового рынка, если кому интересно) машина вдруг заглохла. Водитель поднял капот, какое-то время повозился, обреченно вздохнул, выматерился себе под нос и велел нам с негром идти восвояси. Сломалось все к бениной маме, сказал он.
        Мы с негром материться постеснялись, тоже вздохнули и вышли из машины. И пошли искать другую. Не то чтобы вместе, но и не слишком удаляясь друг от друга. Ясно же, что, если поймаем машину, оба в ней и поедем дальше.
        Реальность тем временем дивным образом переменилась. Начать с того, что машин на проезжей части не было, то есть действительно не было, вообще ни одной, не только такси, а даже грузовика какого-нибудь завалящего. Мы с негром как-то очень долго куда-то брели сквозь метель не разбирая дороги, машин по-прежнему не было, и мне все это очень нравилось, потому что врожденное эстетическое чувство говорило, что брести сквозь мегель с охапкой подснежников в обществе лилового негра - это очень круто. И оно было совершенно право.
        Наконец мы наткнулись на такси, которое никуда не ехало, а просто стояло у тротуара. Мы очень обрадовались. Негр завел свою песню про «инцитутавязи», а я свою, про Шампанский переулок. Таксист тоже обрадовался, и мы поехали.
        Мы даже проехали несколько кварталов. Эта машина заглохла уже неподалеку от улицы Островидова, где стоит кирха, а за кирхой «инцитутавязи», куда стремился мой черный товарищ по несчастью. Поскольку города бедняга не знал, а других машин не было, мне пришлось его туда отвести, практически за ручку. А сперва - объяснить, что я могу это сделать. Нормального человеческого русского языка черный брат не понимал, пришлось поэтому воздеть руку в требуемом направлении и гаркнуть: «Инцитутавязи!» Он сразу все понял, и мы пошли вперед, понукаемые метелью. Полуразрушенная кирха в ореоле снежных вихрей являла собой самое прекрасное и фантасмагорическое зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть наяву. Во сне случались встряски и посильнее, но мало ли что во сне.
        Дальнейшее я припоминаю смутно. Точно помню, что черный брат был доставлен в Институт связи. Точно помню (хоть и не представляю, как это получилось), что сразу после этого мне удалось заблудиться и забрести в какие-то немыслимые трущобы. Помню также, что мне было очень хорошо в ходе этой прогулки. И совсем не холодно.
        А потом метель как-то внезапно прекратилась, откуда-то появился очередной извозчик, который без аварий и иных приключений довез меня до дома, впрочем, не за рубль, а за два, уж очень далеко мне удалось забраться.
        Это были две уважительные причины любить мартовский снег, спасибо за внимание.

+++
        Мне было лет шесть, когда со мной поссорились все дети во дворе. То есть человек шесть ровесников, с которыми вместе играли, катались на роликах, ходили в кино в Дом офицеров и вообще делали все, что положено делать вместе детям.
        Почему поссорились - неважно, но в результате мои дворовые друзья даже ходили жаловаться моим родителям, у которых, кстати, хватило мудрости сказать им, что ябедничать стыдно. А меня даже не стали ругать. Но сам факт совершенно меня убил: друзья! на меня! наябедничали! родителям! ну все, конец света, больше никогда- никогда слова им не скажу и, как зовут, забуду.
        Как жить дальше, было совершенно неясно. Это была первая ссора в моей жизни. Да еще сразу со всеми друзья- ми-из-двора, не с одним кем-нибудь. Невыносимо! Были, конечно, еще старшие товарищи, девочка Наташа и мальчик Вова, но они никогда не находились в моем распоряжении целый день, а появлялись от случая к случаю.
        Ссора случилась в субботу вечером, а в воскресенье в Доме офицеров показывали мультфильмы, специальный детский сеанс. Это случалось раз в неделю, пропустить мультфильмы было совершенно невозможно, это даже родители понимали и всегда давали марку на билет.
        Обычно мы ходили в кино стайкой, без взрослых, нас отпускали, потому что близко и дорогу переходить только в одном месте, через узкую, практически непроезжую улицу. И усаживались в одном ряду. И обратно возвращались все вместе, обсуждая увиденное. Это был ритуал, один из тех, на которых в детстве все держится.
        А тут мне предстояло идти без друзей и в зале сидеть тоже в одиночестве - неслыханно! Но не пропускать же мультфильмы.
        С самого начала выяснилось, какой это кайф, когда никого не надо ждать. Не надо нервничать, что кто-то слишком долго собирается и из-за него все опоздают. Не надо потом всю дорогу бежать, чтобы успеть. Не надо сидеть со всеми в первом ряду, можно пойти и сесть сзади, как всегда хотелось. И никто не начинает шепотом пересказывать только что начавшийся мультфильм, который уже видел, один из всей компании.
        Но самое прекрасное случилось потом. Мне пришло в голову, что можно пойти домой
        другой дорогой . Это сейчас так просто звучит, а в шесть лет это - чрезвычайно смелое и свежее решение. Мне уже несколько раз хотелось пойти другой дорогой, но не удавалось уговорить дворовых друзей. Они боялись заблудиться и опоздать домой к обеду. И вообще боялись другой дороги , не знаю почему.
        Другая дорога оказалась настоящим приключением. Путешествие длилось не десять минут, а целых полчаса. Заблудиться так и не получилось, но два раза удалось поверить, что это возможно, и почти по-настоящему испугаться. Еще мне посчастливилось познакомиться с немецкой бабушкой, похожей на ведьму. Она обрезала розы у себя в саду и подарила мне букет. А когда слева (а не справа, как обычно) показалась черепичная крыша нашего дома - о, это был неописуемый восторг.
        Короче. Ходить в одиночку мне понравилось гораздо больше, чем с друзьями. Они мне, оказывается, только мешали! - это было удивительное открытие.
        С тех пор моя первая, естественная реакция на сокращение числа друзей - облегчение или даже освобождение, как будто меня с поводка спустили (хотя кто, собственно, неволил на этом поводке сидеть? - неведомо).
        To есть мне (теоретически) может быть очень жалко расставаться с человеком или, что гораздо хуже, непонятно, почему это случилось (ненавижу не понимать). Но чувство освобождения перекрывает все. Не надо никого ждать, можно сесть где нравится, а самое главное - идти другой дорогой и, если очень повезет, даже заблудиться.

+++
        Бегом-бегом мимо Святых ворот, потому что кучадел, а домой надо вернуться к десяти, но неведомая сила разворачивает меня, нежно пинает под зад - дескать, знаешь же, кратчайший путь далеко не всегда верный, поэтому давай поворачивай, сделаешь крюк, дела твои дурацкие подождут.
        Противиться неведомой силе нет дураков, я сворачиваю, и в ту же секунду на мою холодную, какую же еще, голову обрушиваются откуда-то сверху ангельские голоса, которые поют почему-то по-русски; теперь, задним числом, думаю, что скорее все-таки по-польски - это, по крайней мере, было бы объяснимо в городе, где чуть ли не половина церквей польские, но снова и снова повторявшаяся фраза: «Солнце наше, поднимайся» - вот именно так и звучала, только выговор непривычный, а других слов мне разобрать не удалось.
        И вот я стою под сводами Святых ворот, прислонившись спиной к стене, потому что, когда под ногами не осталось почвы - не то что твердой, вообще никакой, - стена это именно то, что требуется; сверху на меня изливается церковное пение, подозрительно смахивающее на языческое камлание, а со всех прочих сторон наползают волны густого железнодорожного запаха, то есть натурально, так всегда на вокзалах пахнет, не в залах ожидания, конечно, а если выйти к поездам - ладан и мирра моего раннего детства, когда всякая поездка представлялась началом великого исхода отсюда, и неважно куда, действительно, совсем неважно, потому что и младенцу (или даже только младенцу) понятно: есть лишь одна подлинная Станция Назначения, все остальные - промежуточные, даже если стоянка там длится годами.
        Потом все это как-то резко закончилось - и пение, и запах, и неведомая сила оставила меня в покое, и почва вернулась под ноги, и ноги понесли меня к филармонии, а потом направо, на улицу Субачус, и далее по курсу, и все это время в городе звонили колокола, закрепляя, таким образом, небольшое происшествие, которое и событием-то, строго говоря, не назовешь.
        Так, наваждение.
        Read only
        На среднем пальце моей левой руки есть крошечный шрам. Этот шрам - история про тайну и забвение, потому что я вроде бы помню великое множество эпизодов, имевших место в ту пору, когда мне еще года не исполнилось, а откуда взялся шрам, не помню, мне кажется, он был всегда, но это, честно говоря, вряд ли.
        Шрам на моей правой ладони, тоже очень старый, - про справедливое возмездие, и про страх, и про панику, и про потерю самообладания, и еще про многие скверные вещи. Шрам крошечный, почти незаметный, а история большая и непростая, так часто бывает.
        Мне в ту пору едва исполнилось шесть лет, и у нас во дворе вдруг началась эпидемия охоты на бабочек, все ловили их специальными разноцветными сачками, потом укладывали потрепанные крылатые трупы в коробочки с прозрачными крышками, носились с жалкими своими коллекциями, хвастались красотой и численностью добычи. Это был первый в моей жизни опыт бездумного следования массовому увлечению, тренду, как сказали бы сейчас. Желание соответствовать дворовой моде совершенно лишило меня разума. Дело в том, что другие дети, вполне возможно, могли творить с бабочками что пожелают, но только не я, потому что, когда мне было четыре года, в моем небе время от времени появлялись гигантские бабочки, с размахом крыльев никак не меньше метра, один раз их видела моя старшая сестра, которую отправили гулять со мной в парке; она, к слову сказать, до сих пор помнит этот эпизод, хоть и пытается иногда убедить себя, будто нам померещилось. В шесть лет можно не знать слова «табу», в шесть лет вообще можно не знать и не понимать ничего, но игнорировать внутренний запрет ради сомнительного счастья повторять за другими
недопустимо ни в каком возрасте; ославленный на тысячелетия Иуда Искариот по сравнению со мной - вполне приличный человек, и возраст тут не имеет решительно никакого значения.
        Так вот. Уступив моим мольбам, родители подарили мне на день рождения сачок отвратительного тускло-малинового цвета, мне казалось, этот цвет родился из их упрямого нежелания покупать сачок, но, как я теперь понимаю, выбирать им особенно не приходилось. Впрочем, внешние данные орудия охоты меня не остановили. Усилия мои были вознаграждены, ближе к концу лета у меня тоже появилось несколько коробок с засушенными бабочками, это была чуть ли не самая скудная коллекция во дворе, но она - была. Это меня окрыляло и одновременно понуждало к дальнейшим действиям.
        И вот однажды меня постигло возмездие. В нашем дворе, куда меня выпустили гулять с сачком и пустой стеклянной банкой для добычи, слонялась компания незнакомых мальчишек лет десяти-двенадцати, которые в какой-то момент вдруг стали обступать меня с угрожающим видом. Как и следовало ожидать, мои нервы не выдержали напряжения, впавший в панику разум дал ногам команду бежать домой, мальчишки, только этого и ждавшие, с воплями и завываниями кинулись следом. Финал этих гонок вышел дурацкий и вполне предсказуемый: я цепляюсь сачком за дверную ручку собственного подъезда, роняю банку, та разлетается на осколки, я со всей дури падаю сверху. Не знаю, сколько времени ушло на то, чтобы осознать и оценить это событие, но думаю, вряд ли больше, чем пара-тройка секунд. К этому моменту мальчишек уже не было - ни рядом, ни во дворе, ни на улице, за забором, вообще нигде.
        Человек, незнакомый с контекстом нашей жизни в военном городке, вряд ли увидит в этом эпизоде что-либо хоть сколько-нибудь удивительное, кроме разве что внезапного исчезновения злых мальчишек, которое, впрочем, тоже можно объяснить: увидели, что вышло, испугались, спрятались - да хоть бы и в соседнем подъезде. Поэтому надо, наверное, объяснить, что жизнь наша на улице Рейнштейнштрассе была почти деревенской и, можно сказать, идиллической: все друг друга знают, причем не в лицо, а практически как родню, старшие дети во дворе не обижают младших, потому что мы же, можно сказать, выросли у них на руках, наши родители каждую неделю оставляли нас под присмотром друг у дружки, когда уходили в кино. Вокруг
        - здания посольств, жилища дипломатов, очень много полицейских, которых наши отцы угощали сигаретами, а наши мамы по дороге в магазин сочувственно спрашивали, не захватить ли им чего перекусить; чувство безопасности было настолько велико, что взрослые оставляли ключи от квартир в специальных ящичках, приделанных к входным дверям, летом разрешали детям гулять чуть ли не до полуночи, и в школу, дорога до которой отнимала примерно полчаса, все ходили без присмотра, даже первоклашки. Незнакомым мальчишкам, да еще и русским (а они говорили, вернее, кричали на меня по-русски), было попросту неоткуда взяться, я уже не говорю о том, что у нас никто никогда так себя не вел, и куда они подевались - вопрос на фоне всего вышеизложенного вполне излишний.
        Наверное, поэтому дома мне не поверили. Вместо того чтобы пожалеть, отругали за разбитую банку и пораненную руку, а еще больше - за вранье про чужих мальчишек. Коллекция бабочек стала навевать мне неприятные воспоминания об этой вопиющей несправедливости. А поскольку ловить бабочек мне, несмотря на трагическое происшествие с банкой, не запретили, перестать это делать оказалось очень просто (а вот если бы запретили, пришлось бы продолжать любой ценой). То есть все к лучшему, хотя, конечно, хотелось бы, чтобы таинственные мальчишки обломали мне первую же охоту на бабочек, но мало ли чего мне бы хотелось теперь.
        Еще у меня есть шрам на подбородке, совсем незаметный - не потому что маленький, просто, чтобы его увидеть, надо на меня глядеть снизу вверх, а рост у меня, скажем прямо, не то чтобы великанский. Так вот, этот шрам на подбородке - история про радость битвы.
        Была чуть ли не единственая за все годы моего детства морозная зима, я имею в виду по-настоящему морозная для Одессы, так что пруд в парке Ленина превратился в каток, да не на день, на целую неделю или даже больше, а у меня как раз имелись коньки, не фигурные, к сожалению, хоккейные, с очень высокими лезвиями; но поскольку коньки купили еще в прошлом году, у меня было время научиться устойчиво на них расхаживать, сперва по родительским коврам, а когда они поняли, что я творю, и восстали, по лестнице, с пятого этажа на первый, с первого - на пятый, много-много раз, потому что упрямства мне не занимать.
        Так что, когда пруд в парке замерз, оказалось, что кататься я уже почти умею, а на третий, кажется, день стало можно обходиться без досадного «почти», и вот тут-то незнакомые мальчишки оценили мою крутость, дали мне лишнюю клюшку и приняли играть в хоккей, вернее, просто гонять по льду шайбу, отнимая ее друг у друга, потому что ни ворот, ни вратарей не было в этой игре, но и без них очень здорово вышло. В пылу сражения меня подсекли, да так, что не просто мордой об лед, а подбородком на лезвие чужого конька, но мне было не до того, опомниться, подняться и ввязаться снова в сражение удалось за считаные секунды, а мальчишки перепугались, когда увидели, что из моего рассеченного подбородка хлещет кровь; пришлось все-таки остановиться, выйти из игры, прикладывать к ране снег, пока кровь не остановилась, заодно почистить замаранную куртку, чтобы не влетело, но все это как-то очень быстро уладилось, мы потом еще долго играли, и больно мне не было совсем, даже потом, вечером, дома.
        Шрам на правой ключице, жуткого, честно говоря, вида, - про беспримерное мужество пионеров-героев. Мне было тринадцать лет, меня сбила машина, а мне очень не хотелось огорчать папу, ему и без меня хватало в ту пору проблем, поэтому мне удалось как-то сутки терпеть боль, пока не поднялась температура, да и последствия первой в моей жизни абсолютно бессонной ночи дали о себе знать, поэтому пришлось все-таки ехать в больницу, где мне сперва часа два, что ли, пытались поставить на место сломанные кости и только потом решили, что без операции не обойтись. С тех пор я могу не корячиться, корча из себя героя, потому что знаю, что могу вытерпеть очень много, если припечет, а еще я знаю, что лучше бы не припекало, потому что человек не становится ни лучше, ни мудрее, ни счастливее от того, что может долго терпеть боль; по правде говоря, от этого можно немножко сойти с ума, а можно не немножко, но мне все-таки удалось вовремя остановиться. Кажется.
        Шрам на левом предплечье - про дружбу. Многие, заметив его, я знаю, думают, что в моей жизни была какая- нибудь драматическая попытка покончить с собой, но чего не было, того не было. Зато однажды, давным-давно, в одной темной комнате сидела троица юных подвыпивших идиотов, решивших скрепить кровью свою якобы вечную дружбу. Это был безмерно дурацкий, нелепый и бессмысленный ритуал, но он родился из очень хорошего чувства. Я уже почти не могу представить лица этих людей, с трудом понимаю, что могло нас связывать, и даже сочинить не могу, о чем мы разговаривали сутками напролет, но до сих пор помню, как велико было наше желание смести границы, стать одним существом - любым способом, как угодно, но хотя бы на секунду, и уж секунда-то у нас точно была, даже больше, так что, можно сказать, все получилось у нас.
        Шрам от ожога на тыльной стороне кисти левой руки, конечно же, о любви, вернее, о страданиях глупого юного человека, пожелавшего получить другого глупого юного человека в свою полную и нераздельную собственность. Кажется, именно что-то в таком роде обычно называют «любовью» авторы соответствующих романов и сценаристы еще более соответствующих кинофильмов, а мы, глупые дети, им верим. Заканчивается все это, как правило, печально. Удачливые собственники обычно со временем приходят к удручающему выводу, что щастья все равно нет; неудачливые же иногда вынуждены бывают глушить душевную боль физической, но это, честно говоря, не очень помогает.
        Хорошо, что этот шрам - почти такой же старый, как все остальные. Вот это действительно замечательно.
        Я - очень интересная книга. Хоть и обо всякой ерунде. Или как раз именно потому, что о ерунде. С книгами вечно так.

+++
        В городе празднуют что-то; нынче на южном склоне замкового холма устроили фестиваль средневековых ремесел. Что они там делали и как спасались от дождя, не знаю, но здорово было идти через город ближе к вечеру, когда вся эта публика в средневековых костюмах стала расходиться по домам. Грузили скарб в автомобили, курили на скамейках, ели мороженое, некоторые ждали троллейбус на остановке, иные покупали продукты на ужин в обычных, не ярмарочных лавках.
        Если бы среди буднично одетой толпы тусовалась дюжина ряженых, не о чем было бы и говорить, но в пять часов вечера в районе улицы Пилес людей в средневековых костюмах было гораздо больше, чем прочих. Поэтому они вдруг стали нормой, а мы в своих джинсах и куртках - мороком, диковиной, забавной нелепицей. Не мы глазели на них, а они на нас, толкали друг дружку локтями в бока, дескать, глянь чего! Какие смешные! Откуда взялись? Мы думали, таких не бывает!
        От этого мы понемногу утратили плотность, задрожали на ветру, замельтешили и наконец исчезли, а эти, которые в средневековых костюмах, остались, а потом опять пошел дождь.

+++
        Когда-то в детстве было так: на исходе летнего дня возвращаешься с моря, тело расслаблено от солнца, беготни и купания, движется медленно, как будто идешь по горло в воде. И вот идешь так долго-долго, целых пятнадцать минут, почти вечность, мимо старух с семечками и «рачками», мимо старой шелковицы, возле которой хочешь не хочешь, а придется остановиться и съесть несколько ягод, мимо клиники Филатова; переступаешь трамвайные рельсы, и еще квартал, где пестрые коты дремлют под облупленными стенами, потом мимо Торгсина, мимо автоматов с газировкой (один на три автомата щербатый, замызганный стакан, зато он - вечный, никуда не девается), мимо раскаленных телефонных будок, выходишь на проспект, перебегаешь дорогу и наконец ныряешь в душный, полутемный подъезд, а там каждая дверь дышит жаром, источает запахи летней еды, во всех соседских квартирах скворчат сковородки, там жарят перцы и кабачки, запекают в духовках баклажаны, варят компоты, лепят вареники с вишней. Поднимаешься к себе на пятый этаж, заходишь в раскалившуюся за день квартиру, а на кухне распаренные взрослые в трусах и ситцевых фартуках
варят кукурузу, строгают салат, заправляют окрошку, и все это пахнет так яростно и победительно, что желудок поднимается к горлу, давешнего аппетита как не бывало; зажимая ладонью рот, пробираешься бочком на балкон и сидишь там, содрогаясь от тоски, потому что краткость, мимолетность и необязательность человеческой жизни сейчас очевидны тебе, как никогда. Вот прямо видишь, как проходят годы, умирают все соседи, а их дети и внуки живут в тех же квартирах; когда приходит лето, распахивают кухонные окна и тоже принимаются жарить-парить, готовить летнюю еду, чтобы съесть ее и умереть тут же, на месте, или сорок лет спустя, какая разница.
        Это я не выдумываю теперь задним числом, а вспоминаю. Меня в детстве еще и не такие мрачные видения преследовали. Лучшая пора жизни как-никак.
        И что за невыносимая мука была, когда звали на кухню помогать, хотя на этих несчастных шести метрах и без меня было не развернуться. Сидеть, резать огурцы, вдыхать кухонные ароматы, слушать голоса слегка поддавших взрослых, бурно обсуждающих достоинства вчерашнего ужина и позавчерашнего обеда, и еще того угощения, которое было неделю назад на дне рождения тети Ани, и как мы сейчас, скоро уже, примерно через полчаса вкусно поедим, и что надо будет потом приготовить на завтра, и когда ехать на рынок. Как будто поговорить больше не о чем, о господи.
        И так каждый год: ждешь, ждешь лета, а потом оно приходит, совсем не такое, как представлялось, - пыльное, жаркое, утомительное, у взрослых начинается отпуск, они целый день торчат дома, готовят и едят, едят и готовят, с утра на Привоз и опять к плите, а потом за стол. Иногда еще выбираются на пляж, и это совсем плохо, потому что приходится идти с ними, и тогда от моря никакого удовольствия. Взрослые устраиваются на подстилке, тут же вынимают из сумки банки с пищей, закапывают в прибрежный песок бутылки с вонючим пивом, не дают купаться дольше чем пятнадцать минут кряду, зато постоянно зовут жрать, словом, день окончательно испорчен, лучше бы они оставались дома, обедали бы за столом, кто им не давал-то.
        Они уже умерли все давно, мои бедные, ни в чем не повинные взрослые, а мне по-прежнему делается дурно, когда в жаркий день из распахнутого окна потянет от соседей жареными перцами, или вареной кукурузой, или еще какой-нибудь летней едой. На пару секунд, не больше, а все-таки.
        И ведь любой нормальный человек на моем месте вспоминал бы сейчас, какое у него было счастливое, безмятежное детство в южном городе, в любящей, дружной, простой семье. Но неблагодарному подменышу все не впрок.
        На высоте
        Ночью, когда за двадцать минут до посадки выключают свет и самолет ныряет в густые, как манная каша, облака, лица многих пассажиров, освещенные только тусклыми лампочками для чтения, по-настоящему прекрасны. Сосредоточенность на тщательно скрываемой от сторонних взглядов безмолвной молитве всем к лицу.
        Пожилая женщина в соседнем кресле быстро посмотрела на свою правую ладонь, потом на левую, чуть заметно улыбнулась, явственно расслабилась и сложила руки на коленях как ни в чем не бывало. Я, наверное, знаю, зачем она смотрела на ладони. Проверяла, на месте ли утешительно длинные линии жизни. Убедилась - на месте. И успокоилась.
        Я тоже их иногда проверяю, чего уж там.
        Рядом со мной расположилась француженка лет пятидесяти с хвостиком, худая, смуглая, очень красивая. Ее взрослый сын почему-то сидел в другом ряду, видимо регистрацию проходили по отдельности, и регулярно приходил ее навещать.
        Женщина сначала очень боялась, виду не подавала, но звенела от напряжения, и в глазах ледяная тьма, решала кроссворд, грызла ручку, писала буквы с нажимом, так что бумага рвалась, порыкивала на пришедшего сына, чтобы не отвлекал.
        И вдруг отложила журнал с кроссвордом и расслабилась. То есть абсолютно. Даже когда самолет залетел в облака и началась тряска, женщина хранила безмятежность. И когда прискакал сын - дескать, как ты, все в порядке? - торжествующе помахала перед его носом журналом, принялась что-то объяснять, похлопывая его по руке, он снисходительно улыбался, и до меня вдруг дошло: да она же загадала. Типа, если решит кроссворд, значит, не разобьемся. И решила. И теперь спокойна - до следующего рейса.
        Господи боже, на каком только топливе не летают самолеты. И не только они, и не только летают, и вообще всё.
        Когда самолет пошел на посадку в Копенгагене, моя соседка, белокурая валькирия, всю дорогу рывшая носом толстенную книжку, так что мне даже не удалось толком разглядеть ее лицо, достала из кармана пакетик с мятными зелеными леденцами, один отправила в рот, другой протянула мне, как будто нет ничего естественней, чем совать мятный леденец всякому, кто окажется рядом, когда самолет идет на посадку.
        Строго говоря, вот это и есть схема идеальных человеческих отношений. Быть рядом, не докучать, заниматься своими делами, а в нужный момент совершить единственный жест - необходимый и достаточный в текущих обстоятельствах.
        (Ну и конечно, нельзя забывать, что все участники вышеописанного идеального диалога были на высоте - в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Наверное, это обстоятельство не следует упускать из виду.)

+++
        Тьма наступила еще до заката - так густо обложили небо грозовые тучи, но в десять вечера у Врат Зари вдруг снова стало светло, почти как днем, и не в фонарях дело, просто дома, тротуары, деревья и люди засветились изнутри. Воздух звенел от совершенно особого напряжения: сейчас, сейчас! А что «сейчас» - неведомо, не то бог к нам с неба спустится, не то чудище хтоническое из строительной ямы попрет, ну или просто грянет гром, и мы упадем замертво, и не жалко - пока все вокруг так звенит, будь что будет.
        Людей было так много, как не бывает даже в праздничные, ярмарочные дни, - не протиснуться. Дюжина гигантских двухэтажных автобусов паслась на Базилиону, с другой стороны ворот, каждый только что изрыгнул из чрева группу Ион разного возраста, пола и цвета. Иностранные Ионы вперемешку топтались на улице Аушрос Вартай, заполнили все пространство от ворот до филармонии, глазели по сторонам; при этом тихо было так, словно это не люди, а голограммы. Высоченный черный парень с детским лицом держал за руку хрупкого, миниатюрного азиата - белоснежная рубаха, рот-бритва, выражение лица «приходите завтра», тот еще персонаж, короче, но руку в распоряжение черного великана предоставил безропотно, молодец.
        Огромную старуху привезли в инвалидном кресле к ступеням храма, а там она встала и пошла дальше сама, неспешно, но твердо, словно в последний момент решила не беспокоить Деву Марию просьбой об исцелении и быстренько совершила чудо сама, потому что неудобно являться к Богородице без подарка, а «встань и иди» - это же вполне приличный гостинец, правда? Ну и вот.
        И еще много-много всего было там, но для меня свет клином сошелся на человеке, который сидел с ноутбуком за столиком уличного кафе, на месте бывшей восточной забегаловки с турецким кофе и лавашами, - все не соберусь туда зайти, проверить, так ли они хороши, как их предшественники. Человек сидел, писал что-то свое, почти не замечая происходящего, и его так перло, так перло, смотреть невыносимо
        - слишком хорошо.
        И вдруг мне стало совершенно очевидно, что человек-с-ноутбуком-на-аушрос-вартай-в-вильне-четырнадцатого-августа-в-двади рть-два-ноль-ноль представляет собой ровно то же, что я иногда, изредка, в некоторые моменты времени, в некоторых городах. Он сидит в прекрасном незнакомом месте, но почти ничего не видит и не слышит, потому что делает свое дело, и его так прет, что от этого ночью становится светло как днем, а воздух звенит, и кажется, что почти конец света, и некоторые люди берутся за руки, а другие люди встают на ноги, и вообще.
        Время от времени так происходит - в самых разных городах. Некоторые путешественники приходят в нужное место, в правильный момент и делают это - некоторые сами того не зная, некоторые - примерно догадываясь, что происходит, а некоторые прекрасно все понимают, у них, возможно, специальный график поездок составлен, чтобы все по науке. И я, конечно, из тех, кто примерно догадывается, а человек-с-ноутбуком явно знает, но это совершенно неважно, потому что на качество драйва это совершенно не влияет.
        Человек так и не оторвался от своего ноутбука, головы не поднял, но вдруг вскинул левую руку вверх, приветственно ею взмахнул, и
        и окружающий мир вдруг стал совершенным местом, бесконечной суммой бесконечного числа переменных, значение каждой из которых может быть каким угодно и меняться сколько влезет, понятно, что оно никак не влияет на результат.

+++
        Я стою на кухне, почти спиной к плите, на которой варится кофе, в руке пустая чистая чашка, которую надо поставить на стол, окна закрыты, никаких посторонних запахов, звуков и прочих надежных рычагов воздействия на память, и тут оно на меня обрушивается и утаскивает , не в первый раз, даже не в десятый.
        Осень, сырой, пасмурный, теплый день, Берлин, улица Рейнштейнштрассе, я иду из школы по тротуару, выложенному из маленьких рейнских, если верить топониму, камней, по левой стороне, если стоять лицом к музею; «русский магазин» уже за спиной, а «дом холостяков», особняк, где обустроено что-то вроде коммуналки для неженатых офицеров и в саду есть маленький бассейн с рыбками, еще впереди. У меня ранец (красный, со светящимися застежками), поэтому руки свободны - одно из основных условий приятной прогулки. Пахнет мокрой землей, где-то далеко кричит горлица, трехсложное, монотонное у-кук-ку, у-кук-ку - с сильным ударением на второй слог и явственной запинкой между вторым и третьим. И мне вдруг становится пронзительно, неописуемо хорошо, сладко, уютно, спокойно и - иначе не назовешь - бессмертно. Ощущение не то чтобы совсем незнакомое, но основательно забытое к восьми годам, старость не радость. И одновременно мне становится жутко, но даже жуть эта - не обычное ощущение неведомой опасности, а просто реакция глупого разума на происходящее, которое он не то что осмыслить - осознать не способен, а
участвовать поневоле приходится, вот и паникует - разум, а не я, мне-то сейчас как никогда хорошо, спокойно и бессмертно, как уже было сказано выше.
        Побыв там какое-то время, я возвращаюсь на кухню миг спустя, рука с чашкой так и не успела опуститься на столешницу. Тут же вспоминаю, что так уже было не раз, в последнее время оно все чаще обрушивается и утаскивает меня - все время в один и тот же эпизод, исполненный блаженства и жути, на другую сторону персонального моста времени, наиважнейшего в ходе военных действий стратегического объекта.

+++
        Наливать кофе (чай) в молоко, а не добавлять молоко в уже налитый кофе (чай) - это вопрос честности, а не кулинарной традиции.
        Когда льешь кофе (чай) в чашку, где уже есть молоко, напиток сразу видит, что его ждет. У него есть время приготовиться и мужественно встретить лицом к лицу неотвратимую молочную угрозу.
        А когда льешь кофе (чай) в пустую чашку, напиток думает, что его ждет великая судьба. Сейчас его выпьют неразбавленным! Жизнь удалась!
        И вот он плещется в чашке, весь такой довольный, расслабленный и гордый собой, и тут - оп! - с разверзшихся небес льется вероломная струя предательского молока. Редкий напиток способен выдержать такое разочарование и не сломиться.
        Вот почему кофе (чай), налитый в молоко, гораздо вкусней, чем тот же самый кофе (чай), в который добавили ровно такое же количество молока. А вовсе не потому, что предубеждение и самовнушение.
        Но дело даже не в этом. А в том, чтобы заслужить право честно и открыто смотреть в круглые доверчивые глаза напитка.

+++
        Албанский дракон болла дрыхнет круглый год, просыпается только в день святого Георгия, оглядывается по сторонам и, если видит кого-нибудь поблизости, жрет, а нет - и не надо, опять засыпает зверушка.
        Правда, есть один стремный момент. Раз в двенадцать лет болла превращается в кулшедру - огромную женщину с волосатым телом и цыцками до земли. Это немыслимое создание выпивает всю воду в местности, где произошло превращение; чтобы оно угомонилось, нужно принести человеческие жертвы.
        Но это, повторяю, всего один раз в двенадцать лет, а покажите мне человека, которому раз в двенадцать лет некого принести в жертву. Честно говоря, можно и чаще.
        Что касается огромной пьющей бабы, ее, конечно, нельзя считать подхоящим знкомством. С другой стороны, человека, хотя бы единожды побывавшего в женской бане города Невьянска Свердловской области, волосатой грудастой великаншей не испугаешь. Подумаешь.
        Таким образом, албанский дракон болла по-прежнему представляется мне одним из самых неприхотливых и простых в содержании домашних животных. Именно то, что надо. Если у кого самка боллы ощенится, дайте знать.
        Не пригодилось
        У мамы была старшая сестра по имени Женя, единственная в семье голубоглазая и белокурая; по свидетельствам очевидцев, красавица, а фотографий ее не осталось, кроме младенческих, такое тогда было время.
        Все те же очевидцы рассказывали о ее необычайно крутом нраве, фантастическом упрямстве, неописуемом легкомыслии и убийственном обаянии, благодаря которому ей все вышеперечисленное как-то сходило с рук.
        Вскоре после войны, в сорок шестом, кажется, году Женя поехала куда-то с подружкой торговать трофейным шмотьем и не вернулась. Записано «пропала без вести». Тела и вообще каких бы то ни было следов так и не нашли никогда. Впрочем, как я понимаю, и не особо искали, время-то послевоенное, и бардак был тот еще.
        Однажды, в совсем раннем детстве, мне довелось услышать разговор родителей о Жене. Вот, дескать, такая была молодая-красивая, а погибла, и даже могилки нет - ну все, что в таких случаях обычно говорят. А потом мама почему-то стала вспоминать, что Женя была очень умная, но в школе часто получала двойки, потому что не хотела ничего учить наизусть, особенно стихи, как уперлась в первом классе: не хочу, и всё! - так ни одного стихотворения наизусть и не выучила, всем назло. Как чувствовала, что ей это не пригодится , сказала мама, и ее слова потрясли меня до глубины души, поскольку именно в ту пору мое спокойное младенческое знание о всеобщем бессмертии куда-то делось и на смену ему пришли бесконечные размышления о небытии и червяках, пожирающих трупы, что неудивительно, если учесть, с какой регулярностью взрослые таскали меня на кладбище и какую чушь несли в ответ на мои встревоженные расспросы.
        Потом еще несколько лет всякое выученное стихотворение из школьной программы казалось мне чем-то вроде гарантии долголетия. Я его учу, значит, я не чувствую, что оно мне не пригодится , значит, все будет хорошо, в ближайшее Время я не умру. Двоечники вызывали у меня бесконечную жалость, уж они-то наверняка чувствовали, что школьные знания им не пригодятся , а значит, были первыми кандидатами в покойники, бедняги.
        Это, конечно, абсолютно прекрасная модель мира: человек или умирает молодым, или, дожив, скажем, до тридцати лет, принимается вдруг извлекать немыслимую пользу из школьной программы. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» - декламирует он, и все двери вселенной распахиваются перед счастливцем. «Я вам пишу, чего же боле…» - твердит человек, и все сокровища мира обрушиваются ему на голову, размалывая череп в порошок. А кто Тургенева про русский язык сможет отбарабанить без запинки, тут же становится президентом земного шара, не меньше.
        А все-таки теперь ясно, что тот краем уха услышанный разговор стал одним из важнейших эпизодов моей жизни и краеугольным камнем моего фундамента. Оглядываясь назад, я вижу, что уже очень давно могу заниматься только теми делами, которые сильнее ощущения не пригодится. Причем чем дольше живу, тем более становится очевидно, что не пригодится вообще ничего или почти - по большому счету. Разве только на кратчайший миг. Но некоторые дела захватывают настолько, что ужасающая формула теряет наконец дурацкий свой смысл, ее просто нет, и меня, человека, над которым она имеет власть, нет тоже, есть только восхитительный процесс, и вот это - настоящая жизнь, как я ее себе представляю.

+++
        По городу шли двое мужчин, один лет шестидесяти, второй, теоретически, вполне мог быть его сыном. А мог и не быть.

«Край земли, - с легким раздражением человека, вынужденного объяснять элементарные вещи, говорил старший, - находится в Португалии, там, где заканчивается суша и начинается океан… Что? Ты кому-нибудь другому рассказывай про Америку, я был там трижды, и с каждым разом все больше убеждался, что ее нет».

+++
        Мои взаимоотношения с материальным миром - это сущая катастрофа. Я не умею справляться с самыми простыми задачами; вымыть посуду, пришить пуговицу, положить одежду в стиральную машину - мой потолок. В то же время в моей жизни были периоды, когда острая необходимость принуждала меня мастерить всякие вещи. Например, в конце восьмидесятых приходилось шить, потому что нормальной одежды не было, и вообще никакой. Тогда мне удавалось, к примеру, из двух пар рваных джинсов сшить одну нефиговую юбку до пят. Или сумку из лоскутов. Или, там, не знаю, полосатую тентовую ткань на рубаху раскроить. И все в таком роде. Иногда у меня все прекрасно получалось, а иногда нет. Интересно не это, а мое отношение к собственным успехам и неудачам. Если все получилось, значит - какие молодцы эти штаны! Они захотели стать юбкой и сделали это. А если не получилось, значит, какая дурацкая тряпочка попалась! Не захотела превращаться в полезную вещь, дура.
        Поэтому мне не приходило в голову, что надо учиться шить, то есть совершенствовать свои умения в этой области. Ясно же, что шить я не умею и никогда не научусь. С моей точки зрения, надо было совершенствовать умение с первого взгляда отличать тряпочку, которая захочет стать хорошей вещью, от тряпочки, которая будет сопротивляться такому превращению. Первой - помочь, вторую - игнорировать.
        И так во всем. До сих пор.
        Поэтому, будучи по сути своей тираном и диктатором, я превыше всего ценю чужую свободу воли. Чужое волеизъявление избавляет меня от необходимости делать лишнюю работу.

+++
        Сколько себя помню (будем считать, с года), мне всегда было абсолютно безразлично, есть ли Дед Мороз, настоящий ли он и как быть с соседом дядей Петей в красном полушубке. То есть меня это вообще не занимало. У меня было великое множество других, гораздо более актуальных проблем. Например, почему запахи переносят сознание в другое место-время, но тело туда не перемещается? Или если мне приснилось, что я взрослый дядя, почему вместо него просыпается прежнее малолетнее существо и почему никто вокруг не обращается со мной, как со взрослым дядей, и не слушается. Или, к примеру, где все эти люди и места, которые мне снятся? Куда они деваются и почему нельзя туда попасть? И как их все-таки найти? Или вот голоса, которые я слышу в тишине, и всякие штуки, которые я вижу в темноте, - почему их больше никто не видит и не слышит? Или вот еще марсиане, о которых в книжке написано, - как с ними быть? Потому что они же страшные. А с другой стороны, если их нет, непонятно, зачем вообще все. И так далее.
        На фоне этих проблем миссия Деда Мороза - раздавать подарки - казалась мне совершенно незначительной. Ясно, что подарки все равно откуда-нибудь возьмутся. А если не возьмутся, то и фиг с ними. Все равно обычно дарят всякое ненужное фуфло. Так что какая разница, настоящий Дед Мороз к нам пришел или просто переодетый сосед дядя Петя. В моих глазах и Дед Мороз, и дядя Петя были совершенно равноценными существами, хорошими, добрыми, полезными в хозяйстве, но, по большому счету, совершенно неважными.
        И ладно бы, если только мне так казалось. Но вопрос про Деда Мороза вообще никого не парил. Я имею в виду других детей во дворе и в школе. Мы никогда это не обсуждали. Вообще ни разу за все время. Поэтому мне очень трудно поверить, что это действительно важный для детей вопрос. Всегда казалось, это взрослые сами придумали - что дети сперва верят в Деда Мороза, потом утрачивают веру и страшно страдают. Может быть, некоторые сами вольно или невольно внушают своим детям этот сценарий, и дальше все идет как по писаному.
        Это вообще очень по-человечески - на пустом месте нагромоздить унылую телегу о вере в какое-нибудь скучное и безопасное чудо, которого нет, чтобы отвлечь внимание от настоящего.

+++
        За окном в кафе женщины поют по-польски а капелла.
        В их хоровом пении, слаженном и гармоничном, звучит такая покорная, безысходная тоска, как будто они уже проводили на последнюю мировую войну мужей, любовников, сыновей, внуков и безногого глухого деревенского почтальона Яцека. И сейчас, как только допоют, сами лягут по заранее вырытым ямкам и аккуратно присыплют себя землей.
        Впрочем, в перерывах между песнями полячки звонко хохочут, витально хрупают огурчиками, гремят посудой и беззлобно лаются со своими мужчинами, провожая их на перекур вместо войны.

+++
        От улицы Рейнштейнштрассе, какой я ее помню, в смысле от главной улицы моего берлинского детства, практически ничего не осталось еще в девяносто пятом году, когда мне удалось попасть в Берлин после долгого-долгого перерыва. Почти все дома снесли, на их месте построили новые, а некоторые просто отремонтировали до неузнаваемости, только маленькое здание, где был «русский магазин», почему-то стояло пустое, черное, страшное, с наглухо заколоченными окнами.
        Оно, к слову сказать, и сейчас стоит в таком виде среди леденцовых и карамельных особнячков Карлсхорста, унылое, как гнилой зуб. Проклятое оказалось место, кто бы мог подумать, а мы туда за булками в виде задниц бегали, храбрые были дети; такая булка стоила десять пфеннингов, ее можно было нанизать на палку и сунуть в костер, получалось круто, уж во всяком случае вкуснее домашних супов и котлет. Еще в проклятом месте торговали такими фантастическими деликатесами, как колбаса салями и шоколадные зайцы, иногда туда привозили московское мороженое, и тогда на крыльце выстраивались в очередь окрестные немцы: вкус подлинного пломбира смягчал тевтонские сердца и помогал им с достоинством пережить нашу ужасающую оккупацию.
        Но я не о том.
        Там, на Рейнштейнштрассе, стоял так называемый «дом холостяков», двухэтажный особняк, где устроили общежитие для неженатых офицеров. Дом окружал сад, в саду был пруд. Красные веретенообразные рыбы плавали в этом пруду круглый год; смотреть на них, припав к хладным прутьям ограды, можно было часами. У меня установилась традиция надолго застревать там по дороге из школы и когда посылали в «русский магазин», и вообще при любой возможности.
        Так вот, дом, сад, пруд и рыбы есть до сих пор.
        Хотя мой папа, с которым мы любили вспоминать наше общее счастливое детство на улице Рейнских Камней (угол улицы Золота Рейна), утверждал, что во дворе Дома холостяков был только пустой пруд, а красных рыб моя буйная фантазия дорисовала, как и многое другое, как вообще почти все.

+++
        Выйдешь во двор, а там играют в «гигантские шаги». И надо учиться стоять и ждать задания, а потом делать что сказано, такие правила, если их не выполнять, то никакой игры не получится. И еще надо учиться понимать, что, если ты нравишься водящему, будешь прыгать так далеко, как сумеешь, и ходить «гигантскими шагами», и еще много всякого, а если нет - одна «курочка», два «цыпленка», и привет, плетись у всех в хвосте, как дурак. А когда придет твоя очередь водить, надо учиться давать задания так, чтобы лучший друг Димка не обиделся на всю жизнь до воскресенья, и наоборот, противной Маринке, которая никогда не делится леденцами, чтобы стало ужасно обидно и чтобы она все поняла, вот так-то.
        Или выйдешь во двор, а там играют, скажем, в «салочки», и если ты водишь, надо учиться не гоняться за самым быстрым, даже если очень хочется, потому что не догонишь и будешь вечным «салой», позорище. Нужно учиться выбирать самого слабого, самого медлительного и неповоротливого я имею в виду, и гнаться за ним, чтобы поймать наверняка, чтобы выиграть поскорее. Или даже не самого слабого, не вот этого толстого очкарика из пятого подъезда, которого вообще неизвестно почему в игру приняли, а, скажем, второго с конца или даже третьего, чтобы победа выглядела совсем уж красиво, не придерешься.
        Впрочем, некоторым при таком раскладе вообще приходится учиться быть толстыми очкариками из пятого подъезда, и эта невеселая наука - почти наука умирать.
        И с другими играми та же фигня, честно говоря. И не только с играми.

+++
        Я уезжаю, и как же хорошо, что на поезде, в мае никаких самолетов, в мае у нас практически всю дорогу за окном пригородные дома, окутанные белыми и лиловыми облаками - сирень, вишни, яблони, сирень, груши, черемуха, вишни, сирень, яблони, сирень, груши, сирень, сирень.
        Люди, которые построили эти дома, посадили кусты и деревья, сами того не ведая, ежегодно вносят щедрый вклад в увеличение массы и объема красоты мира до спасительных размеров.
        Я думаю, с точки зрения своих соседей, владельцы этих садов, мягко говоря, несовершенны. Пасут небось коз на чужих участках, ставят машины, где не надо, ломают по пьяному делу чужие заборы, зимой у них снега не допросишься, а если не все вышеперечисленное, то какие-нибудь другие пороки найдутся, соседи - это такие специальные прекрасные люди, у которых всегда находятся пороки, причем максимально обременительные и утомительные для ближних.
        Но с точки зрения проезжающих мимо - вот как я, на поезде или на мотороллере каком, - хозяева пригородных садов прекрасны и совершенны, со своей великой миссией по преумножению красоты мира они справляются лучше всех живописцев, вместе взятых, и не от случая к случаю, а изо дня в день.
        Очевидно, что позиция проезжающего мимо гораздо выгоднее позиции соседа. И надо бы оставаться проезжающим мимо даже после того, как поезда наши прибудут в пункт Б. Потому что проезжающим мимо принадлежит весь мир (и новые коньки). А остальным - только слово «жопа», сложенное из осколков кривого зеркала, да девочки, дергающие за рукав: пойдем, ну пойдем же!

+++
        В детстве мне очень нравилось рисовать; родители почти безропотно снабжали меня альбомами и карандашами. Мои художественные амбиции были велики, таланты же, мягко говоря, сомнительны. Поэтому больше всего мне нравилось изображать некие невнятные каляки-маляки. На вопрос взрослых: «Что это?» - следовал один и тот же ответ: «Чудовище».
        Это был вовсе не наивный младенческий лепет, а хорошо продуманная стратегия. Если бы мне взбрело в голову заявить, будто я рисую зайчика, солнышко, принцессу или машинку, взрослые имели бы полное моральное право сказать: «Непохоже». А чудовище - совсем другое дело. Оно может быть какое угодно, никто его не видел (если бы видел - не уцелел бы).
        В процессе рисования у меня была только одна проблема. - размер: нарисовать маленькое «чудовище», оставив вокруг свободое пространство, или большое чудовище, которое займет весь альбомный лист? Обычно проблема решалась так: в начале альбома чудовища были мелкие, а к концу разрастались. Потому что всякий раз постепенно становилось ясно, что настоящее чудовище должно заполнять собой весь мир.

+++
        По улице нынче шла женщина в белом пиджаке с широким черным кантом, и меня вдруг накрыло: точно такой пиджак, вернее, целый костюм был когда-то у девушки Иры; она сперва считалась «сениной ирой», а потом - просто Иркой, которая сама по себе настолько классная, что и ну этого ее Сеню совсем.
        Мы с Иркой приятельствовали, обжигали глиняных мамонтов в ее муфельной печке, и последнюю партию забыли забрать, а потом уехали, а потом Ира умерла, давным-давно, много лет назад, и Сеня тоже умер, вообще все давным-давно умерли; это, думается мне, потому, что никого и ничего не было вовсе, и теперь фиг проверишь. «Умер» - прекрасная отмазка, благодаря которой чужое вымороченное прошлое становится моими воспоминаниями, хотя ясно же, двадцать лет назад не только меня, динозавров - и тех еще не было. Так что, граждане наваждения, не трудитесь притворяться историей. Веры вам нет. Надеждах и любви - тем более.
        Прежде это было смутное ощущение, этакое потайное головокружение - когда рассказываешь о своем прошлом и как-то не до конца себе веришь, вернее, чувствуешь, что история, конечно, имела место, но не с тобой, с кем-то другим. Теперь это ощущение перестало быть смутным, теперь оно - уверенность или даже знание. Конечно, со мной ничего не было и ничего не будет, я есть только вот прямо сейчас, на низкой скамейке у камина, в шерстяных носках, с холодным носом и теплым ноутбуком на коленях, я сижу и пишу, а дописав - исчезну, так что варить кофе с розами на имбирной воде пойдет уже кто-то другой, а я думаю сейчас, неплохо было бы родиться кем-нибудь третьим, счастливым халявщиком, который этот кофе выпьет, а потом, конечно, тоже исчезнет, уступив место новой смене. Но нет так нет.

+++
        Маленькие итальянские домовые линчетти забираются в дома через замочные скважины и усаживаются на грудь спящим; люди старые или просто больные от такого визита помереть могут, а молодые-здоровые просто мучаются кошмарами.
        Дальше пусть будет не вольный пересказ, а цитата:
        …линчетти довольно просто справиться. <…
        Самый надежный способ - включить свет, вылезти из кровати и подойти к ночному горшку, который должен стоять в дальнем углу комнаты. Нужно сесть на горшок, откусить бутерброд с сыром и сказать: «Чтоб ты провалился! Я ем хлеб с сыром, а линчетто пусть провалится!» Линчетто преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться.
        И вот сидим мы все на своих горшках, жуем невесть какой по счету бутерброд. И никаких линчетти вокруг, в радиусе ста миллионов миль. Разогнали. Ладно, что дальше?
        Я (как всегда) хочу сказать, что если достаточно долго обращаться с Непостижимым, как с итальянским домовым, оно тоже преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться. Я (как всегда) хочу сказать, что все мы делаем это тем или иным способом. Да, я всегда об этом думаю, потому что больше, честно говоря, не о чем беспокоиться. Вообще не о чем.
        Многие, я знаю, в какой-то момент пытаются выбросить свои бутерброды, встать с горшка, выключить свет, лечь пластом и ждать своего персонального линчетто, потому что даже ночные кошмары лучше, чем вообще ничего.
        Такова скудная магия нашего Серединного мира.

+++
        По улице Базилиону ехал открытый экскурсионный автобус, разрисованный ромашками и куполами виленских храмов, из его пасти репродуктора гремела песенка
«Ааа-крокодилы-бегемоты». Наверху сидели счастливые дети с разноцветными воздушными шариками. Все как один очень кайфовые. Даже не верится, что из них вырастут нормальные взрослые люди. С чего бы? Ан нет, еще немного, и в каждом заработает программа по превращению человеческого птенца в человеческого бройлера.
        И самое стойкое, бескомпромиссное сопротивление ей приведет самое большее случае к появлению бройлера - урода, которого за неимением лучшего будут считать настоящей певчей, летучей птицей другие восторженные уроды вроде меня.
        Повезли полный автобус несбыточных обещаний, мрачно говорю себе.
        Лично тебе вообще никто ничего не обещал, отвечаю себе еще более мрачно, но уже знаю, что вру, потому что - обещали, я же помню. Первые несколько лет жизни - непрерывное, взахлеб обещание восхитительных чудес. И ведь не пустопорожняя болтовня, всё - рядом, протяни руку, бери. И протягиваешь, и берешь, а оно утекает как вода; меня в детстве всегда удивляло, почему вода всегда утекает из пригоршни, я же крепко сжимаю пальцы, очень крепко, до белизны, как она ухитряется просочиться? Я до сих пор не понимаю как - в смысле про воду из пригоршни не понимаю, зато про все остальное - более-менее; это, между прочим, очень страшно - понимать; иногда, в минуту слабости, даже кажется, что лучше бы не надо. Это страшнее даже, чем подсчитывать складки на анальном отверстии зайца[Согласно некоторым средневековым текстам, возраст зайца можно узнать по виду его анального отверстия: число складок соответствует числу прожитых лет] и говорить себе, что это и есть время, которого у нас нет, которое тем не менее и есть - жизнь.

+++
        По улице идет маленький человек в ветхом черном костюме. Плечи уныло опущены, на лице скорбь прямого потомка Иова.
        Из середины человека (видимо, из нагрудного кармана) громко заливисто хохочет
«мешочек смеха».

+++
        Брат-моряк однажды рассказывал, что у них них на пароходе был мужик, который по ночам ходил на палубу, смотрел на звезды и пытался представить себе бесконечность. В один прекрасный день все у него, надо думать, получилось. Кричал страшно, не умолкая; в конце концов его как-то вырубили и даже эвакуировали в дурдом, технических подробностей не знаю.
        Рассказ этот меня, помню, совершенно заворожил. Что мужик страшно кричал, совершенно меня не смутило. Подумаешь - кричал. Зато бесконечность же!
        С тех пор прошло много лет, и теперь мне кажется, что мужик начал кричать не в тот момент, когда представил себе бесконечность, а когда это закончилось и он каким-то образом понял, что больше не повторится.
        чб
        В самом конце марта Вильну завалило снегом.
        Прекрасный черно-белый зимний мир, запоздалое пасхальное Рождество, дети и взрослые съезжают с вершины нашего холма на чем попало, от картонок до скейтбордов, а один мальчик - на надувном спасательном круге цвета пережженных майских небес.
        Мартовский снег - это огромная радость, потому что не ко времени и ненадолго и все это знают. Праздник - это всегда ненадолго и немножко не ко времени, вот и ликуют виленские обыватели, мчатся по склонам холма на растолстевших за зиму попах, а потом карабкаются наверх, причиняя спортивную пользу фигурам, молодцы, что тут скажешь.
        Вослед мне летит снежок, обессиленный падает к ногам - недолет. Пенсионеры, до ушей закутанные в пестрые вязаные шарфы, заливисто смеются, виновато разводят руками, смущенно машут мне, как старые приятели. Фулиганье.
        Кофе в картонном стаканчике - актуальный для меня тренд этой теплой зимы. В виленских кафе не курят, а кофе без сигареты - деньги на ветер, зато с картонным стаканчиком можно сесть на качели или просто на лавку, закурить, отхлебнуть, пялиться по сторонам. Скоро уже на улицы вынесут столики из кафе, ждать осталось недолго, меньше месяца, хоть и трудно в это поверить сейчас, когда крупные хлопья снега падают в стаканчик, превращая эспрессо в диетическое гляссе. Вынесут, вынесут, и прощай мой актуальный тренд до следующей зимы, но пока - сижу на набережной, укрывшись за деревом от метели и чужих глаз, пью стремительно остывающий кофе, курю, глазею.
        Черная собака бежит по белой тропе, белые хлопья снега падают в Нярис, черный, как Стикс. Черная ворона купается в белом сугробе. Три нежные юные блондинки бредут сквозь метель на двадцатисантиметровых платформах, в черных готских балахонах до пят. Ангельчики, ах! - сердце мое останавливается от восхищения, не бьется, пялится на них сквозь тюремную решетку ребер, просится на волю, да кто ж его отпустит. Сидеть, кому говорю! Фу!
        И наконец, в сумерках в Старом городе из подворотни выходит огромный мужик в зеленых спортивных штанах, в ярко-желтой куртке, с багрово-красной рожей, впрочем, вполне симпатичной и добродушной. В кармане его зеленых штанов начинает звонить телефон, дядя - светофор берет трубку, говорит: «Лабас», и черно-белый мир внезагшо становится лиловым, зажигаются лимонно-желтые фонари, рыжий кот перебегает дорогу мальчику с букетом розовых гиацинтов, словом, черно-белая пленка закончилась, дальше работаем с цветной.
        Цирк приехал
        По проспекту Гедиминаса ехал мужчина на велосипеде. На багажнике стоял (не сидел, а именно стоял) мальчик лет семи-восьми. Чуть-чуть придерживался за плечо старшего, для равновесия. Оба ослепительно улыбались.

* * *
        Минутой позже по тому же проспекту Гедиминаса мимо меня прошла девушка, задумчиво на ходу жонглируя тремя каштанами.

* * *
        Девушка типа «виленская студентка» (это такие небольшие, тонкокостные блондиночки с Очень Умными Лицами, я прям не знаю, как их преподаватели не стесняются), прижавшись спиной к храмовым воротам, сияя, кричит в телефонную трубку: «Тейп!» Тут же поправляется: «Йа-йа!» И потом, оценив, видимо, комизм ситуации, уже нарочно продолжает на всех оставшихся языках: «Да! Си! Ви! Иез!» - и хохочет от переполняющего ее счастья.

* * *
        На улице Бокшто припаркован белый микроавтобус. Я иду мимо. Человек, сидящий рядом с водителем, наводит на меня пистолет. Я вежливо улыбаюсь в ответ на шутку и одновременно снимаю темные очки, чтобы разглядеть, а шутка ли это, собственно. Встретившись со мной взглядом, человек меняется в лице, подносит пистолет к собственному виску, нажимает курок. Волосы его становятся мокрыми от воды, которой, оказывается, было заряжено оружие, брызги летят в водителя, но тот сохраняет полную невозмутимость. В этот момент по разделяющей нас узкой мостовой проползает (там не больно-то разгонишься) большой черный джип, из открытых окон его несется саундтрек «Криминального чтива».

+++
        Я иду вверх по улице Швенто Йоно, не столько в направлении машины, оставленной на Вокечу, сколько на звук флейты, который становится все громче, а мир начинает дрожать, звенеть и плавиться, и я уже готовлюсь благодарить всех, кого это касается, за прекрасные слуховые галлюцинации, посланные мне свыше, но вдруг вижу флейтиста - хамелеона, практически слившегося со стеной дома, возле которого стоит. Я кладу в его шляпу два лита, я всегда плачу тем уличным музыкантам, которые хотя бы на миг меняют реальность в интересующем меня направлении, а другим не плачу. И иду дальше по улице, зыбкой, как оттиск на серо-золотом сумеречном желе.
        Начинаются другие времена, - вкрадчиво говорит кто-то по-русски у меня за спиной, я не оборачиваюсь, мне все равно, как выглядит посланец небес, я уже давно знаю, они могут выглядеть как угодно, и это ничего не значит, если послание доставлено по адресу.

…И неопределенное
+++
        Есть многие тысячи способов сказать о чем угодно. Чем сложнее высказывание, тем выше его самостоятельная ценность. Я имею в виду ценность самого высказывания, а не его сути, которая, какой способ ни выбери, всегда одна и та же. Научиться сложному высказыванию полезно, возможно даже, необходимо. Важно только иметь в виду, что это - этап. Один из.
        В совершенстве освоив парадный выезд, следует отослать роскошные одежды в гардеробную, лошадей в конюшню, а жрецов, или кто там составлял свиту и танцевал ритуальные танцы, отпустить, пусть себе идут по делам.
        И вот стоит наш обладатель сути в чистом поле, босой и простоволосый, на ладошке у него лежит невзрачная хрень, и он как последний дурак говорит: «У меня тут, извиняюсь, сокровенная суть при себе, могу показать».
        Натурально, как последний дурак.
        Свидетели происшествия пожмут плечами, скажут: «Какая банальность», да и пойдут себе дальше. И хорошо, что пойдут. Потому что невзрачная хрень - натуральный алеф, или еще какой-нибудь красивый термин сюда можно поставить, неважно какой, важно, что в невзрачную хрень надо или всматриваться до последней капли крови, или вовсе не глядеть в ее сторону, а в условиях парадного выезда ни то ни другое практически невозможно.
        Нет, тьфу, все равно сложно получилось.
        Я хочу сказать, что, предположим, стоит ночью на берегу Черного моря взрослый мужик и говорит зачем-то вслух: «Меня зовут Вася, мне сорок лет, я ничего не знаю о том, как все устроено в мире и есть ли Бог. Завтра мне надо идти к врачу за результатами анализов, и я очень-очень боюсь, потому что не хочу умирать, пусть все будет хорошо, пожалуйста», и этот эпизод для меня реально посильнее
«Фауста» Гёте, а что цитата такая банальная и дурацкая - так это даже хорошо, у меня-то как раз достаточно мужества, чтобы выглядеть глупо, когда мне кажется, что наивность и простота моего высказывания оставят нечаянного слушателя наедине с жизнью, смертью и беспомощностью, чужой и собственной, всякой, даже если слушатель этого не хочет - особенно если не хочет.
        Нет, все-таки про Васю - это тоже слишком сложно, наверное.
        На самом деле я хочу сказать, что иногда мастер чайной церемонии просто пьет чай с друзьями на кухне. И круче этой церемонии вообще ничего не бывает. Хотя от обычного бытового чаепития это событие ничем не отличается - пока не войдешь, не сядешь рядом и не замолчишь - весь, целиком замолчишь, как громом пораженный.
        Нет, даже не так.
        А просто дело в том, что, пока автор высказывания хоть немного озабочен собой, даже вовсе не обязательно красуется, но просто помнит о себе, учитывает, так сказать, свои интересы, высказывание его будет слишком сложным - просто потому, что кроме сокровенной сути в нем еще и автор барахтается. Весь из себя прекрасный, а пониманию - мешает.
        Удалить себя из собственного высказывания, да еще и устоять после этого на ногах, - это действительно требует мужества. Чем более умелый рассказчик, чем больше его присутствие украшает высказывание, тем больше мужества потребуется. И тем больше смысла в убогом на первый взгляд результате его самоотверженного поступка.
        Меня зовут не Вася. Но я тоже ничего не знаю о том, как устроено все в мире. И от этого мне иногда бывает страшно, а иногда - нет.

+++
        Когда кто-то говорит (пишет), очень важно, о чем он при этом молчит. Я имею в виду не стыдную-сладкую тайну какую-нибудь, а некоторые вещи, настолько невыразимые и одновременно очевидные для молчащего о них, что кажется - у каждого свои, а если все же докапываться всякий раз, окажется, очень даже общие
        - не для всего человечества, но для некоторой большой его части.
        Именно это и объединяет «своих», понуждает всеми силами открещиваться от «чужих»
        - о чем мы молчим, когда говорим (и вообще всегда).
        И да, без меня ясно, а все же следует добавить, что именно это молчание придает глубину всякому высказыванию. И по достоинству оценить глубину, понятно, могут только «свои», то есть молчащие на ту же тему.
        При этом молчащие о чем-то другом вовсе не обязательно враждебны, даже не обязательно неинтересны, но они не имеют значения - того подлинного, живого значения, о котором тоже приходится молчать, ну не с большой же буквы это слово писать, в самом-то деле.

+++
        Только сила интересует меня с некоторых пор, только действия, в которых она проявлена, потому что все остальное мусор.
        Надо бы, наверное, объяснить, что такое сила и что это за действия такие, в которых она проявляется, но мне некогда и лень. Сила - она просто есть. Или ее нет. Для того, кто вкладывает силу в свои действия, она очевидна в чужих. И наоборот.
        Мне наконец-то стало все равно, понимают меня или нет, мое дело - вложить силу в высказывание, а дальше оно само как-нибудь. А если само никак, значит, силы было вложено недостаточно и надо собирать ее для следующего действия, а не тратить на ерунду.
        С некоторых пор я физически не могу врать себе, безнаказанно думать херню или принимать неправильные (для меня) решения - я тут же начинаю подыхать. «Шаг в сторону - расстрел» - единственный, кажется, эффективный метод для обращения с существом, заключенным в человеческой оболочке. После пары-тройки расстрелов оно научается стоять ровно.
        С некоторых пор меня интересует только сила и правильное ее применение - вот, так точнее.

+++
        Поэт подобен шаману, который сдуру бьет в бубен и идет в Нижний мир.
        - Bay! - говорит поэт. - Нифигассе, я в Нижнем мире!
        - Bay! - говорят хором обитатели Нижнего мира. - Это кто такой красивый к нам пришел?
        - Эй вы там! - Верхний мир стучит им в потолок. - Чего расшумелись?
        - Просыпайся! - говорят ему обитатели Нижнего мира. - Тут такие дела творятся!
        И Верхний мир просыпается, и от этого случаются всякие удивительные вещи, о которых виновник (шаман, то есть поэт), вполне возможно, не узнает никогда. А может, и узнает. Всяко бывает.
        Прозаик же подобен знахарю, у которого в доме трое больных и только что приволокли четвертого. Он собирает травы и варит зелья. Кому-то что-то отрезает, кому-то, напротив, пришивает. Потом тоже берет бубен и идет в Нижний мир, у него там дела. Ему нужно поймать там болезни своих пациентов, построить их по росту и призвать к порядку. Возможно, даже выпороть.
        - А, - говорят ему обитатели Нижнего мира, - это опять ты. Как дела?
        - Да так как-то потихоньку, - отмахивается знахарь. - А где тут у вас болезнь гражданина N прячется?
        - Как будто сам не знаешь. Где обычно.
        И обитатели Нижнего мира расходятся по своим делам.
        Знахарь тем временем делает свое дело и возвращается домой, в Верхний мир. Там у него кипит котел с лекарством и принесли пятого больного. Второй больной меж тем все-таки помер, зато первый, третий и четвертый пошли на поправку. Знахарь мрачно глядит на пятого больного, с хрустом зевает, берет бубен и снова идет в Нижний мир. А как еще.
        Потом, когда он вернется, у его порога будет рыдать семья покойного, зато родственники других пациентов принесут подарки и будут говорить всякие приятные вещи. Знахарь подарки берет, а слов почти не слышит. Он наконец сообразил, в чем была ошибка при работе со вторым пациентом. Это хорошо. Может быть, удастся ее не повторить. Знахарь хочет спать, но в котле булькает зелье, его надо караулить еще полтора часа. Знахарь берет бубен и бьет им себя по голове, чтобы отогнать сон.
        Вот примерно такая разница.

+++
        Для многих людей с возрастом (читай: опытом) становится недоступным ощущение жизни-как-чуда, жизни-как-волшебной-шкатулки-с-тайнами , да как ни назови.
        Меж тем шкатулка никуда не девается. Скажу больше,
        тот-кто-способен-открыть-шкатулку никуда не девается тоже. Просто уменьшается число и меняется качество ключей, при помощи которых можно запустить процесс. Потому что именно отсутствие опыта обыденности помогает ребенку, который еще слишком недолго живет, чтобы на практике познакомиться с понятием «обыденность», орудовать для запуска чудесного механизма практически любым инструментом, хоть пальцем, хоть кочергой.
        И почти никто не успевает выяснить, какие ключи ему теперь подходят. Потому что времени мало, голова не тем занята и вообще вопрос так не стоит.
        Но как только вопрос поставлен, у нас появляются шансы на успех. Подобрать правильный ключ к внутренней волшебной шкатулке можно. Я точно знаю.

+++
        Если хочется все сразу понять и разместить потом информацию в недрах глупой своей башки, чтобы пользоваться можно было, надо просто пойти гулять, как всегда, с камерой, но без карты памяти, которую вовсе не обязательно терять, можно просто забыть в компьютере, который стоит в студии, а запасную карту заранее вынуть из футляра и вставить в мыльницу, которая валяется дома, и обнаружить все это где-нибудь на середине пути, чтобы не было искушения вернуться.
        И тут же небо становится неописуемо синим, и медово-золотой свет льется сверху на черепичные крыши, под ногами распускаются белые и лиловые цветы, птицы и коты всех мастей принимают грациозные позы, стены покрываются невиданными прежде росписями, на подоконниках обнаруживаются причудливые предметы неземной фотогеничности, а зеленые насаждения прут из земли со скоростью сантиметр в минуту. Видимый мир, таким образом, изливается на голову безоружного охотника за мелкими визуальными чудесами, и тут вдруг становится ясно, что это непереносимое изобилие сиюсекундных, мимолетных, недолговечных, переменчивых явлений - и есть сама жизнь, вернее, главное ее свойство. Стремление человеческого сознания рассовать эти сокровища по карманам порождает эффект, который мы называем словом
«время», но стоит только расслабиться, согласиться с тем, что удержать ничего нельзя (я имею в виду по-настоящему согласиться, а не умную мысль про это подумать), и - хлоп! - никакого времени нет, а есть вечность, где одно мгновение по объему и продолжительности абсолютно тождественно тысяче мгновений. И стоишь счастливым соляным столбом в эпицентре событий (всякая точка - эпицентр), а жизнь течет мимо тебя и одновременно через тебя - ни капли мимо, ни капли тебе, это ничего не меняет, это кардинально меняет абсолютно все; и ясен пень, это не имеет решительно никакого значения, но все остальное - тем более.

+++
        В Вильне темно, зато тепло и сыро, если верить прогнозам погоды на Яндексе, так теперь будет всегда или почти, и хорошо. В моей системе координат плюсовая температура - это жизнь, мороз - это смерть, зато свет и тьма равновелики и взаимозаменяемы, а вовсе не противоположности.
        В городе меж тем звонят колокола. Вот прямо сейчас звонят эти поднебесные склянки, команда ясно какая: «Свистать всех наверх», - из века в век одна и та же команда звучит на нашем космическом «Летучем голландце»,[А вы небось и не знали, как называют нашу прекрасную Землю инопланетяне, пролетающие мимо на своих звездолетах. Встречу с нашей планетой они считают недоброй приметой, мелко крестятся всеми щупальцами поочередно, 3,14-жды плюют через левое сопло, чтобы пронесло, А какие байки они о нас рассказывают. Какие байки.] а мы, пьяные матросы, все не чешемся и наверх не свищемся, но это, честно говоря, наша и только наша проблема.

+++
        Одно из двух: или ты падаешь в бездну, или ты сам - бездна (одно из трех, конечно; третий вариант - ты не думаешь о таких вещах).
        Одно из двух: или ты идешь через ледяную пустыню, или однажды ледяная пустыня перейдет тебя, вернее, переедет, как пятитонный самосвал (одно из трех, конечно; третий вариант - ша, уже никто никуда не идет).
        И - да - бездна все лечит. Бездна - лучший лекарь, так-то.

+++
        Есть вещи - тексты, картинки, музыка, - созданные одновременно благодаря и вопреки ледяному ужасу небытия. Это когда стоит человек на самом краю своего личного мира, живой и прекрасный, время хлещет из него, потому что он весь - рваная рана, и даже утешительное «я умру через сто лет» для него означает «прямо сейчас». И надо что-то делать, потому что - невыносимо. И тогда человек записывает слова, или рисует картинку, или еще что-нибудь этакое делает - совершенно бесполезное в данной ситуации, потому что это действие не отменяет ни пропасти, ни рваной раны, ни ледяного ужаса Но какая разница.

+++
        Мне нравится, когда людей у меня на глазах, что называется, колбасит. Мука эта далеко не всегда сладкая, но она никогда не бывает напрасной. Это такой специальный полезный способ чувствовать себя живыми, потому что чувствовать себя живым значит пускать в свое нелепое органическое тело Бога (будить в себе Бога, неважно, как ни скажи, выйдет неправильно, но примерно понятно - и ладно). Ха, еще бы Его не колбасило в таких-то обстоятельствах. Заключить бесконечность в хрупкое человеческое тело - верный способ узнать, что такое настоящая, космическая клаустрофобия. Но не только в очеловеченное божество, а даже дурацкая его оболочка обладают всеми необходимыми качествами, чтобы выстоять и не сойти с ума, поэтому мы просто живем дальше, и вот это - настоящее, подлинное чудо, круче не бывает.
        Поэтому всякая настоящая внутренняя буря, всякая подлинная душевная мука - не беда, а радость. Когда врач-реаниматор возвращает к жизни неудавшегося покойника, бывший труп тоже редко выглядит счастливым и довольным, ему почти всегда больно и (наверное) страшно. Но от этого событие не перестает быть радостным.
        Так и тут, так и тут.

+++

…я только хочу сказать, что есть точка - не точка, конечно, состояние сознания, но в то же время как бы просто точка на периферии видимого/осознаваемого, откуда можно видеть всех людей - знакомых, незнакомых, прошлых, будущих, словом, вообще всех - умирающими. Этакий специализированный Алеф, хоть и не хотелось бы опираться в таком деле на литературные цитаты, но - без вариантов, иначе вообще не объяснишь.
        Находиться там мало радости, честно говоря.
        И одновременно есть точка, из которой совершенно очевидно бессмертие всего живого - вот точно так же очевидно, как всеобщее умирание, описанное чуть выше,
        - бесконечное количество налагающихся друг на друга жанровых сценок, сюжет каждой - безусловное, зримое и очень деятельное бессмертие действующего лица
        Находиться в этой точке, ясен пень, распрекрасно.
        Меня то и дело болтает от одной точки к другой, пламя и лед, да-да, очень высокохудожественные переживания, кто бы спорил. Тогда как ясно даже мне (и не только теоретически), что в обоих случаях все это - одна и та же точка, просто человеческое скудоумие понуждает меня видеть умирание и бессмертие отдельно друг от друга, тогда как надо бы - вместе, как единый процесс.
        Неумение (временное, надеюсь) собрать эти два видения в одну точку парит меня немыслимо; наверное, это очень правильно, потому что только такие проблемы и должны парить человека, пока он еще дурак, но уже не очень безнадежный.
        Но надо бы все же как-то собрать и жить потом долго и счастливо, без страха и печали, потому что страх и печаль - стыдно, честно говоря, да и надоело, сколько можно одно и то же.
        И пока меня несет, вот еще что (а то потом забуду).
        Подлинное сострадание еще и потому должно быть лишено жалости, что -
        - правильно, приставка «со» предполагает, что мы не стоим в стороне от страдальца, канюча: «Ой, батюшки, бедненький ты мой!», а -
        - совершенно верно, вместе с ним в его шкуре поганой страдаем на всю катушку.
        А иначе речь можно вести не о сострадании, а о чем-нибудь другом, культурном и интеллигентном, вне всякого сомнения.
        Так вот.
        Когда страдалец и я - одно и то же существо, естественной реакцией на страдание будет ярость, обращенная на ту часть себя, которая зачем-то позволяет себе страдать.
        Испытывать ярость такого рода можно себе позволить только на пике формы, когда силы достаточно, чтобы заорать страдающей части: «Встань и иди!», - и она встанет и пойдет, как миленькая. В данном случае совершенно безразлично, имеем мы дело с исцелением самого себя или другого лица (если не безразлично, значит, опять же, мы имеем дело не с состраданием).
        Яростный взгляд, способный превратить, условно говоря, лягушку в принцессу, - апофеоз сострадания.
        Но если силы недостаточно, чтобы исцелить или превратить, разговор о ярости как высшей форме сострадания, конечно же, неуместен. Тогда уж лучше бытовая жалость, от нее пользы и удовольствия всяко больше двум в равной степени слабым существам.

+++
        Все, что я пишу, я пишу как бы для хосписа, по умолчанию полагая его пациентами и себя, и гипотетического читателя, на которого, по большому счету забить, а по другому, еще большему, - молиться; одно другому не мешает, я точно знаю.
        Я хочу сказать, что вот эта моя вечная тема - дескать, пока человек жив, для него все возможно - не то чтобы тотальное вранье, а все же гуманитарное лукавство. Потому что - да, возможно, но не все, не в любой момент, не для всякого человека, и я это понимаю, а иногда (чаще, чем хотелось бы) вижу: а вот здесь уже чудес не будет, и здесь, и здесь, и здесь.
        Я хочу сказать, что привираю (не вру, а именно привираю) вполне сознательно, потому что реальность пластична, и мало ли что я вижу, мало ли что я знаю, все это верно не «вообще», а только здесь и сейчас. Причинно-следственные связи рвутся не так часто, как хотелось бы, но все же рвутся, поэтому каким-то совсем уж задним умом я знаю, что мой лживый энтузиазм может оказаться сильнее моей же мудрости, которая как ни крути, а все равно житейская, а значит - дешевка.
        Я хочу сказать, что у меня есть одно великое достоинство, которое делает меня одним из самых полезных сотрудников нашего огромного хосписа: иногда я так увлеченно и убедительно завираюсь, что потом выходит - и не завираюсь вовсе, причем мне обычно об этом не сообщают, но я смутно догадываюсь, и этого в принципе достаточно.
        Чего мне иногда не хватает, так это кого-то, кто смог бы увлечь и убедить меня своими какими-нибудь прекрасными небылицами, да так, что я завтра проснусь и увижу: сказка стала былью, и вся эта давешняя прекрасная лапша совершенно самостоятельно слезла с моих ушей и перевернула мир. Я понимаю, что тут мне не светит, потому что всякий уважающий себя сапожник должен ходить без сапог, и не потому что разгильдяй или времени нет, а лишь для сохранения некоторого загадочного равновесия Вселенной, от которого нам с сапожником, честно говоря, никакой хозяйственой пользы, но мы и не шибко-то на нее рассчитывали с самого начала.
        В супермаркетах наших с начала зимы продаются пророщенные луковицы в горшочках - гиацинты, нарциссы, амариллисы, тюльпаны. Приносишь домой, поливаешь, когда вспомнишь, а зелень растет себе и растет, через несколько дней это уже настоящие заросли, появляются бутоны, потом - цветы, все это витальное буйство прет из горшка, как дрожжевое тесто, того гляди, перевернется этот дивный сад, не выдержав собственной тяжести.
        Впрочем, даже не обязательно тащить горшки с луковицами домой, неразобранный товар столь же буйно цветет на полках супермаркетов. Зайдешь за хлебом в магазин, а там уже конец марта, если не вовсе апрель.
        Некоторым этот несвоевременный праздник жизни помогает дожить до весны без особых депрессий, а некоторых бесит, потому что сбивает с толку. Одним кажется, что отцветающие нарциссы и тяжкий, сладкий аромат гиацинтов - и есть правда, а уличная слякоть и тьма - вранье; другие понимают, что вранье как раз - все эти цветочки в январе, впереди еще столько слякоти и тьмы, что больше ничего, считай, не будет в нашей жизни, не следует обольщаться.
        Я хочу сказать, что для меня нет более сокрушительной правды, чем вот эти дешевые, по три лита за штуку, враки.
        И так во всем. Вообще во всем, я не преувеличиваю.

+++
        В раннем детстве мне казалось, что в мире полным-полно мудрых, волшебных людей, и если уж мне не посчастливилось среди них родиться, они непременно найдут меня и уведут с собой, вот буквально со дня на день. У меня не хватало терпения спокойно ждать, чуть ли не каждый день свершался очередной прыжок на шею чужому какому- нибудь взрослому, которые, конечно, радовались и умилялись, но, наумилявшись всласть, возвращали меня родителям, и даже монгольский посол - вернул, пошатнув, таким образом, фундамент моего бытия. Но бытие все-таки продолжилось как ни в чем не бывало.
        В детстве чуть менее раннем мне казалось, что где- нибудь далеко-далеко есть все-таки мудрые, волшебные люди, которые, несмотря на всю свою бесконечную мудрость и даже волшебство, не могут пока меня отыскать, но рано или поздно все у них получится, то-то мы все обрадуемся тогда.
        Позже, в подростковом, как принято говорить, возрасте, мне казалось, что мудрые и волшебные люди были когда-то, может быть, совсем недавно, например в тысяча восемьсот каком-нибудь году последний исчез, но теперь их нет, и все, что я могу, - найти однажды зашифрованное послание, в котором эти прекрасные призраки объяснят мне, что делать с собой, с жизнью и с другими людьми заодно, - убить, что ли? Да, наверняка всех надо убить! Но вот как? Вопрос.
        Еще позже, лет в девятнадцать, мне вдруг снова, как в детстве, стало казаться, что Мудрые-волшебные люди все-таки есть где-нибудь, только вряд ли они меня так уж ищут, возможно, они пока даже не знают обо мне, но погодите, они обо мне еще узнают и тогда, конечно же, найдут, и как же славно мы все заживем.
        Еще несколько лет понадобилось, чтобы понять: мудрые-волшебные люди, может быть, действительно есть, вот только мне среди них делать пока нечего. Надо очень много в себе изменить, желательно - вообще все, прежде чем… Прежде, чем.
        Потом, позже, мне стало понятно, что все эти мудрые И волшебные люди наверняка есть где-нибудь, почему бы им не быть, но с какой бы стати им ждать меня в конце пути, в качестве награды. Не бывает наград, есть только нелепый миф о наградах и еще более нелепая мечта о наградах, пора бы уж перестать попадать в эту ловушку, сколько можно.
        Закончить, наверное, надо знаменитой фразой Линор Горалик: «Ужас в том, что взрослые - это мы», только я не вижу в этом ничего особенно ужасного, разве что ужасно смешно это все. Стою я как хрен в чистом поле, умеренно мудрый, чуть-чуть волшебный человек, который, конечно же, ни за кем никуда не пойдет, разве что мимо пробежит разок-другой, отсалютовав на бегу, зато есть ли я у себя - это наконец-то вопрос веры, а не надежды, вопрос веры - всего-то, уж эту науку вполне можно одолеть, только бы времени хватило, только бы.
        И вот тогда-то - приду и заберу. Непременно.
        Борхес и мост
        Человек, которого внезапно объявили отцом литовской авангардной фотографии и решили в связи с этим издать альбом с репродукциями его старых работ, рассказывал, как он разглядывает свои снимки через тридцать лет после того, как они были сделаны, и как почти готовая книга стала вдруг сама решать, что ей нужно, а что нет, и ее пожелания по многим пунктам не совпадают с мнением автора, и как это, блин, трудно, но все равно хорошо, раз такая самостоятельная, значит, живая.
        Рассказывал про фотографии: Зеленый мост, город за Зеленым мостом, каким он был тридцать лет назад, темный, неустроенный, нечеткий, не графичный, такой, как видится на бегу, инвалиды на Кальварийском рынке, балерины (балет, решаем мы, самое злое, нечеловеческое из искусств, самая уродливая разновидность красоты, и потому он так притягателен); так вот, балерины в гримерке пьют чай, надев пачки, но еще не сняв сапоги и шерстяные домашние чулки (и это мост, говорю я, в смысле это и есть настоящий мост, когда человек уже покинул пространство повседневной жизни, но еще не вошел в пространство мифа), снова город, и сквозь его очертания проступает еще более далекое прошлое, дома, сады, огороды, куры, козы, а первые лет десять после войны ночами по огородам скитались контуженые и страшно, громко кричали (о-о-о, я теперь знаю, кто бродит и воет иногда по ночам вокруг студии, этот немой - последний уцелевший призрак тех времен, где ему и хорониться от текущей реальности, если не в наших богом забытых огородах).
        И вот куры квохчут, контуженые вопят, балерины шуршат пачками, звякают ложками в чашках, сплетничают о кавалерах, тренькает на поворотах трамвай, которого в Вильне отродясь не было, а все-таки в каком-то смысле он есть (да-да, мне тоже всю жизнь кажется, что у нас есть трамвай, говорит фотограф), - и я думаю, надо же, сколько ароматной, сочной, грохочущей, орущей и шепчущей жизни может быть в обычных черно-белых снимках, а потом понимаю, что никаких снимков тоже нет, мы же просто разговариваем о них, а не смотрим альбом, который лежит где-то в другом месте и вообще еще не собран.

«Не буду тебе альбом показывать, - смеется фотограф. - Тот, который ты сейчас смотришь, явно лучше».
        Он все понимает.
        Точно так же мне когда-то показали - полностью, без купюр - пьесу «Враги» Яромира Хладика, и мне, помню, совершенно не с кем было ее обсудить, разве только рассказ Борхеса, но при чем тут рассказ.
        Я с тех пор живу, зная, что я каким-то чудесным образом и есть тот самый тайный зритель, для которого старался драматург, и Борхес наверняка знал, что кто-нибудь из его читателей не просто прочитает рассказ, а увидит пьесу, а иначе зачем вообще все.
        И то же самое было с романом, описанным в рассказе (рецензии) «Приближение к Альмутасиму». То есть я огромные фрагменты из него помню - не из рассказа, а из романа. Не наизусть, конечно, а так, в общих чертах. Как кино, которое очень впечатлило в детстве. Некоторые отдельные эпизоды «Арабского кошмара», помню, поразили меня сходством, причем стилистическим, как будто один и тот же переводчик… И только потом до меня дошло, что откуда бы тут взяться переводчику.
        Удивительно все-таки, что до сих пор мне как-то в голову не приходило, что об этом можно поговорить. И тем более написать. Надо же.
        Я не люблю отвечать на дурацкие вопросы из серии «Какую книгу ты возьмешь с собой на необитаемый остров?», но на практике получается, что я, конечно, возьму туда Борхеса. То есть книгу-то брать не стану, просто я никуда не денусь от текста, который живет во мне так долго и так продуктивно, что вряд ли теперь можно отделить одно от другого, определить, где заканчиваюсь я и где начинается борхесовский текст, который я живу с восемнадцати, что ли, лет, непрерывно перечитывая, переосмысливая, пересматривая, осваивая, практикуя. Строго говоря перечитываю я его очень редко, раза три с тех пор, может быть, не больше, да и это было не обязательно, я и так состою уже из этого вещества.
        Борхес использовал литературу не по назначению, вот в чем дело. Точнее, он помог литературе вспомнить ее подлинное назначение - быть мостом из пространства обыденности в пространство мифа, быть пищей, водой и компасом для тех, кого какого-то черта занесло на этот мост, и теперь надо идти, вперед ли, назад ли, неважно, да и кто разберет на таком мосту, что в какой стороне.
        Я все время невольно сверяю свою жизнь с текстами Борхеса, и это бывает очень забавно - думать: ага, вот, оказывается, каков Алеф. И вот как действует Заир. И прошлое, смотри-ка, действительно пластично, вот это уже изменилось, - вот это, и вот, и свидетели, бедняги, твердят прямо противоположное тому, что говорили десять лет назад. Я уже знаю, почему человек, прочитавший тайное имя Бога на шкуре ягуара, не стал ничего менять. И почему для придуманного во сне так важно было шагнуть в огонь, чтобы узнать свою природу. И как появляются (действительно ведь появляются!) хрёниры, и вообще как мир может стать Тлёном, хотя это все-таки слишком медленно происходит и сдувается на полпути, потому что сила инерции велика и надо больше стараться. То есть для меня все это теперь такая документальная проза. Вернее, научпоп для самых маленьких на тему «Как устроено ВСЁ».
        Насколько, оказывается, мощное влияние на меня оказало то, что выглядит как просто литература.

+++
        Всякий художественный жест - не просто демонстрация намерения изменить реальность и указание направления изменений. Это еще и действие (как правило, бессознательное), пронизанное соответствующим намерением.
        Поскольку современный человек (в том числе художник) существо хлипкое и, скажем так, не очень могущественное, изменения в реальности происходят минимальные, стороннему наблюдателю (а зачастую и самому художнику) не заметные, да и те далеко не всегда. Тем не менее вопрос стоит именно таким образом. Демонстрация намерения изменить мир и указание направления - как минимум.
        Поехали дальше. Получается, что для всякого потребителя искусства любимые тексты, картинки, мелодии и т. п. - варианты желательной или хотя бы приемлемой новой реальности. Обещание изменений, которые нас по тем или иным причинам устраивают. Потребитель этими рассуждениями, как правило, не заморачивается, не отдает себе отчет, о чем идет речь, оперирует категориями «нравится - не нравится», «мое - не мое» или подбирает соответствующую аргументацию, убедительную, по крайней мере, для внутреннего употребления.
        Собственно, беда тут только одна: все - и авторы концепций изменения реальности, и их жертвы, свидетели их усилий, - действуют бессознательно. А всегда лучше понимать, что делаешь (и что с тобой делают, тоже лучше бы понимать).
        И теперь, кстати, ясно, почему столь яростно спорят о вкусах. Откуда такие страсти вокруг незначительных на первый взгляд вещей - текстов, картинок, песенок. Всем действующим лицам кажется, что они участвуют в дискуссии об искусстве, а спорят при этом, ни много ни мало, о власти над миром. Споры, конечно, сугубо теоретические. Но даже это в некоторых случаях - до поры до времени.
        Вот оно как.

+++
        Треножник - самая устойчивая конструкция; любой из нас, хочет он того или нет, - треножник. Двумя ногами мы стоим на земле, вопрос в том, где находится третья.
        Даже невидимой, метафорической ноге нужна реальная опора; пространство, где обретается третья нога, становится, таким образом, подлинной реальностью, о чем бы ни шла речь.
        С этой точки зрения все религиозные войны, идеологические и эстетические противостояния - не более чем битва за пространство для третьей ноги : чем больше дружественных третьих ног соберется в одном месте, того и тапки.

+++
        Люди, которые парятся по поводу чужой сексуальной ориентации или отстаивают собственную, как политическую позицию, или просто, к примеру, обсуждают чужих возлюбленных в духе: «боже, что за жаба», просто не знают, что такое любовь. Не знают, что она обрушивается на голову пострадавшего, ломая и круша на своем пути всё, а уж все теоретические представления о себе, о своих склонностях и предпочтениях - в первую очередь.
        Ровно так же люди, которые парятся по поводу чужой веры или чужого атеизма, просто не знают пока, что бог (равно как и богооставленность) обрушивается на человека, ломая и круша не только его самого, но и весь его мир. Подлинная вера, равно как подлинное безбожие, - состояние, в котором дискуссии на эту тему решительно невозможны.
        Вообще, все по-настоящему важное и настоящее обрушивается на человека как безжалостная стихия, с которой невозможно договориться. Во всяком случае, не сразу. Потому что за стол переговоров садятся, когда силы на равных.
        И прежде всего так ведет себя сама жизнь. Обрушивается на голову и несет со страшной силой.

+++
        Если долго-долго лежать в темноте, не засыпая, но и не просыпаясь, дышать и осторожно ощупывать себя изнутри, внутри обнаруживается горячее, красное и очень подвижное, наверное, оно - разновидность огня. Кажется, оно может все, но это довольно трудно проверить, потому что оно ничего не хочет, ему достаточно просто гореть дальше, и всё, и всё.

+++
        Чем больше есть сказать вообще , тем меньше есть что сказать людям . Тем понятнее, насколько бессмысленно говорение, особенно красивое, особенно в письменной форме; только тогда и выходит нормальная, полноценная комуникация, когда вслух просишь передать соль, и ничего, кроме соли.
        («Ничего, кроме соли» - так мог бы называться роман о любви и дружбе, персонажи которого едят положенные семь пудов на протяжении семисот, скажем, страниц. Мог бы выйти совершенно замечательныйроман, но его, конечно, не будет, и как же это хорошо.)
        Открываю дареный каталог художественной галереи, а там - ну знаете, как каталогиустроены? - много художников, от каждого по картинке, о каждом - несколько строк «родился - учился - живет».
        Несколько скучных, ничего, по сути, не значащих строк, о господи. «Родилась в Ростове-на-Дону, училась в Санкт-Петербурге, сейчас живет в Праге» - и меня накрывает чужая жизнь во всей ее полноте, арбузные корки и бензиновые радуги в лужах, разомлевшие от жары уличные псы, мальчишки из другого двора, вкус дешевого портвейна на нёбе, куртка с чужого плеча, сдать бутылки, один-плацкарт-пожалуйста, сумка не застегивается, книги в картонной коробке, затхлый запах чужого жилья, оставь послушать, спирт-рояль, что-то капает, кастрюля пригорела, три картонные коробки с книгами, вода в ботинке, что ж так холодно-то, у тебя краска на щеке, ликер-амаретго, а это что за мымра, холодно, картинку купили, хочешь кофе, белила заканчиваются, не могу больше, купить водки, надо отстирать, ненавижу, как красиво, не получается, куда ты пропала, надо собираться, шесть картонных коробок, etc.
        Все эти слова, написанные через запятую, мне, понятно, пришлось придумывать потом, задним числом, потому что, когда накрывает , слов нет, зато есть жизнь, хоть и чужая, она как-то помещается в один краткий миг, плотный, пульсирующий комок в ткани моего собственного, медленно текущего, хронологически упорядоченного бытия. Словами тут действительно мало что можно объяснить, как ни старайся.
        А накрывает все чаще, все что угодно может послужить толчком: несколько строчек в каталоге, освещенное окно троллейбуса, раздолбанное клетчатое кресло в палисаднике; так, чего доброго, придется скоро писать рецензии на Книги Судеб, впрочем, это еще не очень страшно, лишь бы не аннотации.
        Мир, когда вдруг начинаешь постигать его методом скорочтения, неописуемо велик (много больше, чем можно было вообразить прежде), нелеп неописуемо же, зато не прекрасен и не ужасен, а просто таков, какой есть, хотя я, конечно, не знаю, каков он есть, и никто не знает.

+++
        Для меня любой вопрос - вопрос жизни и смерти, даже самый пустяковый. Пустяковый, собственно, в первую очередь. Класть сахар в кофе или нет - тоже вопрос жизни и смерти; не в том смысле, конечно, что, выпив кофе с сахаром (или без), я обрету бессмертие (или умру на месте), просто он решается с таким внутренним накалом, с каким только и может решаться вопрос жизни и смерти - с максимально возможным, понятно.
        Для меня сам процесс бытия - это натяжение, возникающее от непрерывного противоборства жизни и смерти; «противоборство», впрочем, дурацкое слово, оно предполагает соревнование, а здесь просто одновременное (и неравнодушное друг к другу) присутствие в одной точке.
        И - внимание, сейчас вылетит птичка и укусит себя за хвост - только дела и события, которые позволяют вырваться из этой моей звенящей от невыносимого напряжения скучной и размеренной повседневности, уйти от системы координат, позволяющей классифицировать все вещи как вопросы жизни и смерти, - так вот, только это действительно имеет какое-то значение, а вопросы жизни и смерти - чушь собачья, ерунда, прах, пепел, пыль, вообще ничего.

+++
        Стремление «быть не как все» в исполнении вьюношей бледных обоего пола выглядит обычно смешно и нелепо (уже потому хотя бы, что является более чем массовым поветрием среди подростков).
        Подростки, как правило, совершенно беспомощны, когда дело доходит до вербального оформления смутных сердечных порывов, но с сердцем-то у большинства из них пока все в порядке, чувствуют они правильно. Любопытный парадокс заключается в том, что потребность «быть как все» в этом возрасте тоже ощущается особенно остро, зато и опасность такого соблазна все еще вполне очевидна, - трудный, интересный, решающий момент в жизни. Потом будет еще немало шансов сломаться, но никогда спасение не будет так очевидно (и так возможно).

«Быть не как все», плыть против течения - вопрос сперва выживания, а потом и разрастания (строительства) духа, никак не меньше.
        Понятно, что рассуждать о таких вещах можно, только полагаясь на собственный опыт. Мне в этом отношении повезло, я очень хорошо помню, каково это - быть тупым, агрессивным, тщеславным, зато чрезвычайно восприимчивым и чувствительным подростком, мечущимся между соблазнительной концепцией «быть не как все» и вполне реальным, физически ощутимым кайфом от включенности в «общее» - начиная от эйфорического состояния в толпе (на дискотеке, на первомайской демонстрации, в большой компании на пляже, на концерте, на улице после концерта) и заканчивая включенностью в общую для всех систему ценностей. Я очень хорошо помню, какой мощный драйв дает включенность в общее физическое поле, сколько дополнительных сил и уверенности в себе (а значит, спокойствия) дает включенность в общую систему ценностей. Отказ от этих соблазнительных возможностей был в моем случае совершенно сознательным решением, более всего похожим на сознательное решение разумного вегетарианца не есть мяса. «Я больше не хочу строить свое тело из этого материала» - так чувствует вегетарианец (и неважно, какие аргументы он при этом придумывает
головой и говорит ртом). Мне в ту пору недоставало ума и опыта для четких формулировок, но ощущение «я больше не хочу укреплять этим мусором свой дух» я хорошо помню.
        Причем ощущение это вовсе не было настолько мощным, что делало бы дальнейшее подключение к общему полю невозможным. Оно было достаточно сильным, чтобы поставить вопрос о необходимости выбора, но сам выбор отнюдь не предопределяло. Брать силу и радость от единения с другими людьми - все равно что жрать из помойки, но это, прямо скажем, богатая помойка в буржуйском районе, большой соблазн для голодного. А голод приходит немедленно, стоит только сделать шаг в сторону.
        Во-первых, обнаруживаешь, что радоваться в одиночку просто не умеешь, и непонятно, как этому учиться, с чего начинать, Весь предыдущий опыт эйфорической радости связан с пребыванием в сообществе, эту технологию получения кайфа организм худо-бедно освоил и переключаться на какую-либо другую не умеет. Именно на этом этапе многие начинающие отшельники открывают для себя разнообразные химические способы достижения радости, и мало кому удается, попробовав этот способ, пойти дальше, вернее, свернуть в сторону; понятно, что это тоже чрезвычайно опасный этап, необходимый или нет, не знаю, но почти неизбежный.
        Во-вторых, выход из общей системы ценностей оставляет человека в полной пустоте и невесомости, без твердой почвы под ногами. Это в сорок лет прекрасное и свежее ощущение, а в семнадцать - натуральная катастрофа, уцелеть в которой можно только чудом. Выстроить собственную иерархию ценностей чрезвычайно сложно, задача почти непосильная, поскольку требует колоссальной умственной, сердечной и душевной работы одновременно; при этом выключенность из общей системы никогда не будет достаточно полной, чтобы ощутить вкус подлинной свободы от «всего человеческого», это тоже надо понимать.
        Кроме того, окружающий человеческий космос, который только что был, при всех своих недостатках, умеренно дружественным или хотя бы просто нейтральным, становится враждебным. Просто выжить в нем - задача почти непосильная. Однако решить ее совершенно необходимо, потому что самое интересное случается во второй, третьей, четвертой и всех последующих сериях - но только с теми, кто уцелел в первой. Единственная хорошая новость для всех, кто оказался в таком положении, - можно ошибаться. Единственной и неповторимой «правильной» системы ценностей, подходящей конкретному индивидууму раз и навсегда, скорее всего, вообще не существует, любая такая система работает «от забора и до обеда», и если уж еде - лай главный, решающий выбор - копать, - надо помнить, что заборов очень много, а точное время обеда нигде не указано, когда наступит, тогда и наступит.

+++
        Понимание очередного базового простого-и-важного всегда сопровождается приступом косноязычия, почти физической невозможностью внятно сформулировать. По крайней мере, у меня (и, судя по тому, что большинство так называемых священных текстов представляют собой неудобоваримую мутную ахинею, не только у меня).
        Но, как говорили возлюбленные мои вонючие мужики, эта ничаво.
        Есть, по крайней мере, одна известная мне священная телега, которая более-менее внятно объясняет, как выжить на этой земле существу, заключенному в человека. Я имею в виду историю о том, как Будда тонул в реке, в какой-то момент понял, что не нужно сопротивляться, просветлел и заодно не утонул - закономерное следствие: когда по горло занят собственным просветлением, на то, чтобы утонуть, просто не остается ни времени, ни внимания, ни других свободных ресурсов.
        Попасть в ситуацию выбора - перестать сопротивляться или умереть - это грандиозная удача. Потому что иначе вообще нет шанса понять, что такое
«перестать сопротивляться». Сопротивление реальности - в фундаменте человеческой природы. Разум как бы специально заточен под этот процесс: оценивать реальность, критиковать ее и пытаться изменить. Хотя, собственно, почему «как бы». Заточен, чего уж там.
        Непротивление реальности не имеет никакою отношения к смирению, покорности и прочим сомнительным добродетелям. Речь вообще не о добродетелях, а о способности человеческого разума перерабатывать полученный опыт в отношение к происходящему, мнения, желания, сравнивать текущую ситуацию с другими испытанными, оценивать ее по шкале «хуже-лучше», и так далее.
        Как только человек понимает, как для него лучше (а как, соответственно, хуже), - все, процесс пошел. Младенец на основании полученного опыта заключает, что быть голодным, с мокрой жопой неприятно, а сытым и сухим - приятно. И начинает орать, подавая миру знак: я недоволен текущим положением вещей. С этого момента он уже в общечеловеческой игре, откуда практически нет возврата
        Почему это неправильно? По той простой причине, что на попытки контролировать реальность уходят все (у самых здоровых, уравновешенных и счастливых людей - почти все) ресурсы человеческого организма. Попыткой контроля я называю осознание разницы между текущей и желаемой картинами мира, за которым неизбежно следует усилие - почти всегда неосознанное - изменить его в благоприятном для себя направлении. Абсолютно неважно, что мы получаем в итоге, важно, что и те, кому удалось выстроить внутри себя механизм достижения результата (их называют
«удачливыми»), и те, кому удалось создать хитровыкрученный механизм достижения отсутствия результата (в рамках текущей культуры все устроено так, что подобных людей большинство), тратят на этот процесс силы, необходимые для полноценного бытия.
        Мне раньше казалось, что «удачливые» все делают правильно, так и надо. Ан нет. Их победа всегда пиррова. Перерасход ресурсов. Банкротство неизбежно.
        Неудачников, впрочем, ждет ровно такое же банкротство. Потому что на неудачу точно так же приходится затрачивать все ресурсы. Вообще, так называемые
«удачливые» и так называемые «неудачники» вовлечены в один и тот же процесс, просто первым каким-то чудом удалось избежать картины мира, в которой поражение является (хоть и не осознается) более благоприятной (удобной) ситуацией.
        Короче. У любого человека есть избыток жизненной силы, который тратится на ерунду. Перенаправить ее в другое русло очень трудно, потому что там натурально газопровод проложен и процесс идет бесперебойно. Но это единственное место, откуда можно брать и брать - практически безгранично. Если перестанешь сопротивляться.
        Перестать сопротивляться значит отключить процесс оценки. Одно не предпочтительней другого, нет ничего благоприятного или неблагоприятного для меня лично, нет ничего желательного или нежелательного, все есть как есть, оно течет, и точка Это, подчеркиваю, не мысли. Это - ощущение. Когда оно достигнуто, мысли могут быть какие угодно. Например, мысль: «Мне не нравится Вася» - на фоне ощущения: «Мерзкий Вася и недовольный Васей я - неотъемлемые элементы реальности, которая такова, как есть, течет, и точка» - не причинит никакого ущерба думающему про Васю. В то время как самые успешные интеллектуальные попытки понять и простить ужасного Васю на фоне ощущения недовольства собой, Васей и реальностью в целом - губительны. И делать в этом состоянии можно все что угодно - да хоть мировую революцию, если вышло так, что реальность желает проявиться через вас именно таким образом.
        Непротивление реальности - это скорее физический процесс, чем умственный. Это перераспределение внутренних ресурсов таким образом, что они перестают расходоваться на сопротивление. Вот, собственно, и все.
        Другое дело, что это тот самый случай, когда понимание не просто не гарантирует результата, а даже не приближает его. Для того чтобы перестать сопротивляться реке, нужно тонуть в реке. В домашних условиях на коврике не отрепетируешь, даже если река - внутренняя, невидимая, а будущий утопленник преуспел в беседах с собой с глазу на глаз.
        Бульк.

+++
        Ничего ничего не значит, ничто ни из чего не следует; то есть в каждом конкретном случае причинно-следственные связи, конечно, работают (и еще поди пойми, как именно), но никаких общих правил нет, и это, честно говоря, хорошая новость, хотя бы потому, что здорово усложняет жизнь.
        Человек, пишущий время от времени хорошие тексты, может оказаться кем (и даже чем) угодно - в смысле у него могут быть какие угодно мнения по каким угодно вопросам, он может интересно и замечательно жить, а может превратить свою (и не только) жизнь в натуральный ад. Человек, пишущий тоскливую ахинею, тоже может оказаться каким угодно, в том числе ангелом, сошедшим с небес. То есть наши тексты вообще ничего не говорят о нас; вернее, одни говорят, и еще как, другие - говорят, привирая, третьи не говорят вообще ничего, четвертые неделю говорят, а потом нет, а потом снова да, и так далее, никакой закономерности, никакой твердой опоры, никаких правил, вообще.
        Мне, человеку, с детства придающему чрезмерно большое значение всяческой словесности, очень легко было все это сформулировать, но чертовски трудно было понять - всем организмом понять, на уровне отмены соответствующих условных рефлексов, я имею в виду.
        На этом этапе появляется большой соблазн сказать себе: «Судить можно только по делам», но и это неправда, потому что один человек настолько разнообразен в своих проявлениях, что вообще хрен чего поймешь, а другой кажется вполне последовательным (но это потому что я не все знаю), а третий последовательным не кажется, но много лет спустя вдруг видишь, что он таковым является (ив некоторых случаях ошибаешься, а в некоторых нет).
        Короче, в какой-то момент накапливается критическая масса наблюдений, которая уже не позволяет непроизвольно составлять суждения по всякому поводу, всякому новому суждению предшествует небольшая заминка, ясное, мгновенное осознание собственной некомпетентности Hj этого достаточно, чтобы уменьшить силу суждения (и энергию, затраченную на его составление и поддержание), а чего ж нам еще.
        И вот тут-то честный мыслитель оказывается натурально у разбитого корыта, но от сказочной старухи отличается тем, что новое корыто ему без надобности, мы просто больше не будем стирать, дорогой, больше не будем стирать.
        Мыслитель, понятно, перестает быть мыслителем. И в этот момент вдруг начинает знать все и молчать в тряпочку, поскольку знание, ясен пень, безмолвное, што ж с ним еще делать.
        А теперь мне предстоит научиться продолжать что-то говорить (писать) и слушать (читать) - совершенно бескорыстно, ясно осознавая, что все это полная чепуха, сказанная (написанная) низачем, нипочему, просто так, потому что - ну, процесс, как мокрая глина под ногами чавкает, как эхо звуки повторяет, как ветер дует, все это вполне самодостаточные явления, никакого дополнительного смысла не требуется, природе виднее.

+++
        Литература - это особым образом организованная речь, речь - инструмент коммуникации, а потребность в коммуникации - следствие богооставленности. С момента разрыва непосредственного контакта с, условно говоря, Богом, описанного в мифах как изгнание из рая, человек неполон. В каждом из нас проделана черная дыра, которая требует наполнения и притягивает к себе все, что подвернется. Этот процесс притяжения, собственно, и есть коммуникация. По мере зарастания дыры нужда в коммуникации снижается, то есть на определенном этапе так называемой
«святости» отшельничество - не подвиг, а нормальная бытовая потребность.
        Таким образом, литература (как и все остальные способы коммуникации) - прямое следствие богооставленности, которая сама по себе - первопричина и фундамент всех человеческих страданий. Вот нам и ответ на поставленный вопрос.
        И одновременно - прекрасная задача повышенной сложности.
        Потому что использовать этот заточенный под страдание инструмент для описания прямо противоположного состояния - вот вызов и достойная цель. И не в литературе, понятно, дело, литература - это просто повод взяться за работу в том самом уникальном случае, когда труд действительно освобождает. Потому что речь используется не только для внешних, но и для внутренних коммуникаций, ДЛЯ непрерывного разговора с самим собой. Научаясь применять этот созданий страданием и для описания страдания инструмент по иному назначению, можно постепенно перепрограммировать себя самого. Ну и тех, кто мимо шел, если очень повезет.
        У святого Петра целая связка ключей от рая. Это - один из многих. Не универсальный. Но некоторым вполне может подойти.
        +++
        Многие авторы внезапно скисают, становятся косноязычны и неубедительны, когда берутся писать о любви. И проблемы тут не с языком, а с персональным опытом. Ну вот если я сейчас начну о работе на токарном станке повествовать - это же ужас что такое будет, максимум, что я напишу: «Токарь подошел к станку и начал работать», а потом растерянно закончу; «Токарь закончил работу и отошел от СТАНКА». Всё. И никакой словарный запас не поможет мне.
        А поможет, скажем, профессиональная консультация токаря Васи, вместе мы соорудим что-то более-менее внятное, не безнадежно убогое, по крайней мере - при условии, что я очень постараюсь, выложусь, как никогда прежде, прыгну выше головы. Но гораздо более мудрым решением будет не писать про токарный станок вовсе. Пусть это делают искушенные.
        Но если всякий готов спокойно признаться себе: «Да, я никогда не работал на токарном станке», - с любовью обстоит иначе. Все думают, что это с ними было. Все остальные верят им на слово. И отсутствие опыта (не постельного, уточняю я на всякий случай, а опыта любви) всплывает только тогда, когда текст уже написан.
        Это все более-менее понятно, но я все время забываю, что скудость личного опыта мешает не только писать, но и читать. У многих читателей нет соответствующего личного опыта, чтобы расшифровать написанное или хотя бы понять, что вот на этом месте пора звать токаря Васю для консультации. Да и где он, тот токарь Вася. Не дозовешься, пожалуй.
        Таким образом, банальное «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» в очередной раз исполнилось для меня хтонического смысла. Перешло на новый качественный уровень, так сказать. Мне всегда было известно, что надо делать скидку на чужое нежелание понимать, но оказывается все-таки, не на нежелание, а на неспособность. То есть шансов, что кто-то прочитает написанное (а не свое прочитанное), чуть больше, чем шансов, что кто-то взлетит к облакам вот прям во время чтения.
        Или не больше.

+++
        Постмодернистская игра с мифами или попроще, классическими сюжетами, которой кто только не балуется (и я, и я в первых рядах!), имеет смысл только в одном случае: когда по ходу дела из сюжета извлекается тайный потенциал (явный-то реализовался еще в момент рождения сюжета, в смысле сюжет и есть следствие реализации своего явного потенциала) и обрабатывается так, чтобы созидательная мощь его многократно возросла.
        Если на это нет силы и умения, то лучше отойти и не трогать.
        Потому что из любого сюжета можно вырастить новую Вселенную, и при таком раскладе выращивать что-то меньшее глупо, хотя искушение бывает почти непреодолимо, особенно когда речь заходит о великих мифах, всех так и тянет уменьшить их в размерах, приручить, приспособить к своим маленьким уютным человечьим нуждам. Это понятно и даже вызывает сочувствие, но нельзя не осознавать, что вырастить меньше, чем уже было выращено, - натуральное вредительство.
        Но, имея в руках зерно, то есть осознав миф (сюжет) живым, способным к проращиванию зерном, не попробовать его прорастить - значит сгноить посевной материал. Поэтому лучше все-таки пробовать - тем, кто понимает, что делает. А тех, кто не понимает, а просто забавляется, хворостиной бы с постмодернистского огорода гнать, честно говоря.
        Поэтому, кстати, так притягательны мифоложки всех видов - это ж натурально как горох проращивать. Только что были скучные зерна, и вдруг откуда ни возьмись тугие зеленые хвостики, завтра они, может быть, увянут, а может, и нет, мы еще не знаем. И пока мы не знаем, с нами происходит интересное.
        А самое интересное происходит с тем, кому удается вырастить свой горох до неба, потому что тогда наш огородник станет Джеком-в-Стране-Чудес, и это само по себе такая высокая награда, что иных не понадобится. Я знаю, я уже там.
        Время, время
        Иногда я думаю: подсунуть бы вместо себя твердый холодный камень прожорливому Кроносу, пусть грызет, а у меня будут каникулы, то-то погуляю.
        Иногда я думаю: кто-то большой молодец, обманул Кроноса, подсунул ему камень, сам улизнул; он-то молодец, а я - что ж, я и есть этот камень, бывает, значит, и такая судьба.
        Иногда я думаю: сколько можно грызть камни, надоело, мне бы живого чего-нибудь, мягкого, теплого, хоть иногда, и тогда я прикусываю собственный язык, такая теперь у меня диета, такие времена, свежей крови не допросишься, все волокут валуны вместо младенцев, а потом удивляются, что меня остается все меньше и меньше.
        Но мало ли что думаю я, важно, что засыпаем мы всегда рядом, в обнимку, Кронос, я и наш камень, так и не разобравшись, кто у кого на сей раз за щекой.
        notes
        Примечания

1
        Благодарю вас (франц.).

2
        Рене Магрит (1989-1967) - бельгийский художник, один из крупнейших представителей сюрреализма.

3
        Смородиновый ликер, любимый напиток Эркюля Пуаро. Русские переводчики, я знаю, регулярно называют его смородиновым сиропом. Этой клевете на великого сыщика верить не стоит.

4
        Один из так называемых «абстрактных» анекдотов, когда-то чрезвычайно популярных, а теперь, кажется, совершенно забытых. Человек приезжает на поезде в незнакомый город, выходит и видит, что все вокруг фиолетовое. Фиолетовый перрон, фиолетовые поезда, фиолетовые носильщики везут фиолетовый багаж фиолетовых пассажиров. Он выходит в город и видит фиолетовый асфальт, фиолетовые деревья, фиолетовые дома и фиолетовых прохожих с фиолетовыми собачками. Он заходит в первый попавшийся фиолетовый ресторан; фиолетовый официант приносит ему фиолетовое меню. Вдруг в конце зала открывается дверь, и из желтой комнаты выходит совершенно желтый человек. У приезжего не выдерживают нервы. Он вскакивает, подбегает к желтому и спрашивает «Ну вот хоть вы мне объясните: почему все так странно? Почему все вокруг фиолетовое, а вы - желтый?!» «Просто я из другого анекдота», - с достоинством отвечает желтый человек.

5
        Согласно некоторым средневековым текстам, возраст зайца можно узнать по виду его анального отверстия: число складок соответствует числу прожитых лет

6
        А вы небось и не знали, как называют нашу прекрасную Землю инопланетяне, пролетающие мимо на своих звездолетах. Встречу с нашей планетой они считают недоброй приметой, мелко крестятся всеми щупальцами поочередно, 3,14-жды плюют через левое сопло, чтобы пронесло, А какие байки они о нас рассказывают. Какие байки.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к