Макс Фрай. СКАЗКИ И ИСТОРИИ (Редактор Владимир Коробов) Мифоложки Неизвестные сказки некоторых народов Сказка о купце, юноше и обезьяне Арабская сказка Почему люди всегда спят Бушменская сказка Голодный шаман Нганасанская сказка Андриамбахуака и Занахари Мальгашская сказка Сказка о Марфе-Старице и семерых Симеонах Русская заветная сказка Сага про Йона Упрямца и кита Исландская сага Лисьи чары Китайская народная история о необычайном
        Энциклопедия вымышленных непристойностей
        Странные сказки Сказка о невыносимой легкости бытия Сказка про живых и мертвых Сказка про птичку, которая любила улетать на свободу Сказка про силу молитвы Сказка о смерти и стрекозе Сказка про волшебный эликсир Вечерняя пропповедь Страшная сказка про жизнь
        Страшные сказки про людей Про Галю, Наташу и виртуальную любовь Про Диму и духовные метания Про Леню и священную сому Про страшных Корнейчуков Про Лизавету Мироновну Сказка про елочку Про Верочку и атомную войну Про старух из нашего двора
        Подвижные игры на свежем воздухе Море волнуется - раз... Слепой кот Казаки-разбойники Гигантские шаги Прятки Практические советы начинающим демиургам
        Истории про всякую всячину Про деревья на крыше Про Happy end Про друзей Про абрикотин Про нарды Про библиотеку Про страх Про смех Про ликер "Вебер" Про девять с половиной Америк Про грибы Про революцию Про евреев Про жопу Про одиночество Про телеграммы Про записки Про время Про хворост Про кофе Про случайные встречи Про Луна-парк Про выбор Про трубачей Про Одиссея
        Макс Фрай
        Мифоложки
        
        Оба шута: и Пьеро, весь в посеревшей за день пудре, в синяках от Арлекиновой палки, и сам Арлекин, чей рот перекошен от каждодневных гримас, ладони цветут экземой, а кровь отравлена собственным сарказмом, возносят по вечерам благодарственную молитву. - Господи! - говорят они тайным дуэтом (каждый у себя, наедине с собою и сам за себя, но одновременно). - Спасибо тебе, Господи, - твердят они, - что не сотворил меня дурой Коломбиной, у которой нет иной печали, кроме как сделать, наконец, выбор между двумя никчемными шутами, Пьеро и Арлекином.
        
***
        Орфей, совершив невозможное, спустившись живым в Аид, обнаруживает там Эвридику, вполне довольную загробной жизнью. Она тут популярна, многие мертвые дамы набиваются ей в подружки, а мертвые мужчины мечтают стать ее бойфрендами. Она не спешит, выбирает. У нее уже неплохая работа, и обещают, что скоро будет лучше. По ночам она с компанией объезжает лучшие ночные клубы Аида, по утрам пьет черный подземный кофе и трескает клубнику со сливками из ближайшего адского супермаркета. У нее, словом, все хорошо. И, да. Она уже давно забыла, что это - загробный мир. Поначалу помнила, но вот, замоталась, закрутилась, клубнички покушала - и забыла. Так в мире мертвых почти всегда случается. Ну и, ясен пень, когда Орфей объявляет: "Я сейчас уведу тебя в мир живых", - прекрасная Эвридика крутит пальцем у виска. "Псих ненормальный. Эскапист", - говорит. И Орфей сидит как дурак на адской табуретке в подземной кухне своей мертвой возлюбленной, пьет кофе, песен не поет (соседи потому что за тонкой адской стеной), а потом встает и уходит - как дурак, опять же. А что делать? Так разбиваются сердца.

***
        Одиссей, движимый не то чувством долга, не то обычной сентиментальностью, наконец, возвращается в Итаку. Ступив на берег, с тоскливым отвращением оглядывается по сторонам. Он и забыл, какая жухлая трава на этом побережье. Дело не в том, что Итака такое уж паршивое место. Вовсе не паршивое. Просто того человека, который царствовал на этом островке и любил Пенелопу, давным-давно нет. А новый, возмужавший и умудренный странствиями-мытарствами, побывавший в подземном царстве, слышавший сирен и говоривший тет-а-тет с самой Афиной, понятия не имеет, как и зачем можно жить в Итаке, каждый день ходить на службу, работать тутошним царем без выходных и праздников, без особых надежд на государственный переворот даже. Под покровом ночи он пробирается в свой дворец, прикинувшись тенью умершего, называет Пенелопе имя наиболее достойного из женихов. Замирает на пороге комнаты сына, чешет в затылке, понимает: "Мне нечего ему сказать", - и возвращается в лодку, где его уже ждут хатифнатты. У них есть Барометр.

***
        ... Буратино проводит ночь на дереве, повешенный вниз головой, связанный по рукам и ногам мнимыми разбойниками. Алиса, Базилио - кто они на самом деле? Хороший, очень хороший вопрос. Трудно не предположить, что лиса родом из Поднебесной; возможно, демонстрируя всем желающим свой рыжий хвост, она скрывает под лохмотьями нищенки еще девятьсот девяносто девять. Кот, вероятно, законный наследник древних египетских мистерий. В сущности, происхождение кота мало что меняет. Черный пудель Артамон, снявший Буратино с Древа, отлично дополняет картину, и без того вполне зловещую. Дальнейшие события вполне закономерны. Изучение грамоты (уж не Каббалы ли?) начинается с магического перевертыша арозаупаланалапуазора, и продолжается в темном подвале с пауками. Ясно, что дело вовсе не в провинности ученика, просто некоторые формулы нельзя заучивать при солнечном свете. Это, надеюсь, понятно. Ритуальное захоронение монет ночью на пустыре, объявленном Полем Чудес, да еще и в Стране Дураков, под руководством все тех же Алисы и Базилио - расставание с имуществом во имя обещанного чуда. В тайных братствах такое
практикуется. Только после этого становится возможна встреча с Черепахой и обретение Ключа. Как во всякой хорошей истории о Пути, ключ приходит прежде знания о том, как им воспользоваться. Знание это приходится добывать самому, с трудом и риском, ибо тайной владеют враждебные жрецы: экстатический кукольник и дотошный знахарь. С самого начала ясно, что Ключа им не видать, как своих ушей. Такова, увы, участь всех теоретиков. Наконец знание о Ключе обретено. Как водится, оно обескураживает нашего героя: оказывается, волшебная дверь в неизвестное была у него под носом с самого начала; путь за Ключом и знанием о Ключе уводил странника все дальше от Двери. Теперь пора возвращаться. Финал известен всем, но полностью понятен лишь немногим посвященным в Мистерии Буратино. Дверь благополучно открыта; что за ней - иное измерение, иная жизнь, лишь на первый взгляд похожая на осуществление былых желаний? Мы можем лишь предполагать, но и этого достаточно. Историй, кажется, даже не четыре, а всего одна. История о долгом поиске Двери, которая с самого начала была совсем рядом, на расстоянии вытянутого носа. С точки
зрения пристрастного (очень пристрастного) читателя, конечно. Конечно.
        
***
        Икар, вопреки слухам, не разбился, а был спасен небольшим отрядом крылатых дев, судя по говору, чужестранок. Их тронуло его щенячье мужество, насмешили искусственные крылья. Одна из дев взяла Икара к себе жить; вскоре он привязался к спасительнице так, что прощал ей даже свое исковерканное имя: она почему-то не могла выговорить "Икар" и называла его Карлом - так ей было привычнее. Зато летать в объятиях возлюбленной оказалось куда комфортнее, чем при помощи громоздких крыльев отцовского производства. Рядом с нею Карл (Икар) был совершенно уверен, что однажды долетит до солнца: не сегодня, так завтра. Или через год. Какая разница? С Дедалом Икар (Карл) больше не встречался и даже не писал: знал, что отец начнет скандалить, до конца жизни будет упрекать за нарушение инструкции, а семейных сцен он терпеть не мог. Зато с валькирией Скёгуль они жили душа в душу; их союз не омрачило даже рождение сына, который вопреки тайным надеждам матери пошел в отцовскую породу: родился бескрылым. Все же она любила и баловала сынишку, хоть и стыдилась немного его "инвалидности". Когда мальчик подрос, выяснилось, что
он удался не столько даже в отца, сколько в деда: с утра до ночи возился с какими-то хитроумными механизмами. Изобретал летательный аппарат. Сперва это было невинной игрой, но с годами, когда сын крылатой девы и Карла-Икара окончатльно повзрослел, стало настоящей страстью. Взглянув на результат его многолетних трудов, мать пришла в ужас: накладные крылья мужа в свое время ее умилили, но это новое искусственное приспособление для полетов показалось ей кощунством, уродством и убожеством. Устав спорить с матерью, сын ушел из дома, поселился в крошечной мансарде, арендованной за смешные деньги, благо хозяин дома уже отчаялся найти жильца для этого "скворечника". Жил не тужил, был сам себе хозяин, спал до полудня, варил какао на маленькой плитке, много гулял, по вечерам всласть возился со своими железками. Чем не житье для мужчины в самом расцвете сил? - С крыльями любой дурак летать может. А вот ты попробуй как я полетай, - добродушно ворчал сын Карла и валькирии, прилаживая моторчик к своему пропеллеру. Он решил, что надо бы все-таки навестить родителей и заранее репетировал будущий спор с матерью.

***
        
        Она с отвращением глядит на собственное отражение. Моргает спросонок, щурится близоруко, но и без того все очень хорошо видно. Слишком хорошо. "Ужас, - думает. - Нет, ну действительно ужас! Мешки под глазами, хуже, чем у мамы. Побродок - да, я давно подозревала, что он двойной, но он же тройной на самом деле! Жирная стала свинья, тошно-то как! А цвет лица... Нет, это не цвет лица уже, это цвет мочи Химеры - в лучшем случае. Ничего удивительного: когда я в последний раз спала по-человечески? То-то же... А волосы, волосы как свалялись! Это уже не просто космы, это же змеи натуральные. Того гляди зашипят..." "Все бы ничего, - думает она, - но юноша этот красивый, совершенно в моем вкусе, он же тоже меня видит. Такой, какая есть, а есть - хуже не бывает. Он зачем-то ведь шел сюда, на край света - специально ко мне, так, что ли? Наслушался историй о моей былой красоте, собрался, да и пошел, так бывает с юношами. Ну вот, пришел, поглядел. Бедный. А я-то, я-то какая бедная!" Лицо юноши, вполне бесстрастное и сосредоточенное, если приглядеться повнимательнее, все же выражает не то страх, не то отвращение.
"Скорее второе, - говорит себе она. - С чего бы ему меня бояться? Просто противно, да. Мне бы тоже было противно на его месте... да мне и на своем месте противно. А стыдно, стыдно-то как! В таком виде предстать перед незнакомцем... А он же еще, небось, видел, как я сплю. На земле, враскоряку, раскинув дряблые ноги... Умереть от стыда можно! И, честно говоря, нужно. Что мне еще теперь остается?" И она умирает от стыда. Сказано - сделано. Персей так толком и не понял, почему зеркальный щит произвел на Медузу столь сокрушительное воздействие. Но на войне важен результат, а понимание - дело десятое. Так он тогда, по молодости, думал. "Красивая какая, - с сожалением вздыхал Персей, отделяя все еще полезную голову Медузы от ненужного больше туловища. - Жалко ее."
        
***
        
        Мучительно хотелось меду. Так нужен был ему мед - хоть плачь. Но он не плакал, конечно же. Он летел, все выше и выше, стремительно приближался к древесной кроне, почти бесконечно далекой от земли. Бормотал под нос: "Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь..." Он, конечно, не был тучей, да и медведем, строго говоря, не был. Но полет должен сопровождаться песней, хоть какой-нибудь - так ему тогда казалось. Вот и напевал свою кричалку-сопелку за неимением лучшего. Получалось не слишком складно - ну да, с чего бы ему вдруг заговорить складно? Меда- то как не было, так и нет. Он поднимался все выше и выше. В какой-то момент ему показалось, что предприятие на сей раз вполне может увенчаться успехом, но нет. Опять ничего не вышло. Его заметили, узнали, ему дали отпор, как всегда. Как всегда. Падение было не столько болезненным, сколько унизительным. Благоуханный мед по-прежнему оставался недоступным. В тот день Один окончательно убедился, что украсть, или взять силой Мед Поэзии не получится. Раздал воздушные шарики валькириям и пошел договариваться о честном обмене.
        
***
        
        Прежде, чем прыгнуть со скалы, Сфинкс шепчет на ухо Эдипу еще несколько слов. Эдип слышит его последнюю загадку вполне отчетливо, но ничего не понимает. Он ошарашенно качает головой, пожимает плечами и идет в Фивы - царствовать. Время не стоит на месте. Эдип царствует, фиванцы млеют под жесткой его дланью, супруга Иокаста окружает Эдипа воистину материнской заботой и исправно рожает ему детей. Все у них в порядке. Но царственное чело хмурится все чаще, хотя никаких причин для огорчений у Эдипа нет. Пока - нет. На самом деле он, конечно же, не может забыть последние слова Сфинкса. Поначалу вопрос чудовища показался ему нелепой шуткой, издевкой, жалкой, неудачной местью обреченного; теперь же фиванский царь нередко засиживается заполночь в тронном зале: только тут ему удается спокойно подумать. Идут годы. Дети растут, Иокаста держится молодцом, мощь Фив крепнет, а Эдип посвящает последней загадке Сфинкса все больше времени. По правде сказать, он уже почти не способен думать о других вещах. Однажды ему говорят, что в Фивах началась эпидемия; как царь он обязан принимать меры. Это чрезвычайно
раздражает Эдипа, поскольку отвлекает от размышлений над загадкой. Во дворце появляется местная знаменитость, любимец богов, слепой пророк Тиресий. Его тон кажется Эдипу высокопарным, а жесты - излишне театральными, но, вероятно, таковы все пророки, а значит, надо терпеть. Царь ожидает от гостя помощи, но речи Тиресия нагнетают истерику, царский тесть Менекей зачем-то кидается вниз со скалы, Иокаста плачет и сдуру именует своего супруга "сыночком", придворные верещат как зайцы, дети и горожане орут на разные голоса. Называют его, своего господина и повелителя, "отцеубийцей". Бегают, размахивают руками, мельтешат. Эдип толком не понимает, что случилось, но все это очень мешает сосредоточиться на главном. Да, именно. На главном. С удивительной ясностью Эдип вдруг осознает, что цель его жизни - вовсе не благополучие Фив и, уж тем более, не счастливая семейная жизнь. Он родился для того, чтобы найти ответ на последний вопрос Сфинкса. Бывают и такие судьбы. Чтобы роскошь и суета дворца не отвлекали его от размышлений, царь выкалывает себе глаза золотой пряжкой Иокасты, благо ее украшения разбросаны по
всему дому. Поначалу тьма приносит облегчение; Эдипу кажется - еще немного, и он все поймет... Но тут его окружают придворные, и одни докладывают, что у супруги его Иокасты хватило ума покончить с собой, а другие просят отдать распоряжения касательно погребения покойной царицы. Появляется Тересий и требует гонорар. Дети хором оплакивают мать и наперебой требуют новые колесницы и модные в этом сезоне туники до середины бедра. Они теперь сироты, их надо баловать. Заткнув уши, изрыгая проклятия, Эдип покидает дворец, а затем и Фивы. Жизнь слепого изгнанника нелегка, но бывший царь не жалуется. Теперь у него есть тишина, темнота и одиночество. Антигона, любимая дочка, следует за отцом, присматривает за ним, кормит и совершенно не мешает его размышлениям. Она умница. Наконец-то Эдип может спокойно обдумать последние слова Сфинкса. Впрочем, нельзя сказать, что он делает успехи. Ответа на бессмысленный вопрос чудовища как не было, так и нет. Однажды за Антигоной увязывается какой-то юный болван, и она, отчаявшись отделаться от непрошенного ухажера, отвешивает ему звонкую пощечину. Встрепенувшись, Эдип
заинтересованно спрашивает: "Что это было?" "Пощечина, папа. Просто пощечина", - потупившись отвечает Антигона. Ей стыдно за собственную горячность, но Эдип восторженно восклицает: "Молодец, дочка!" - и принимается хохотать. "Что ж, - отсмеявшись, говорит он, - вот он значит какой, хлопок одной ладонью!" Впрочем, просветления он так и не получил.
        
***
        
        Заря едва занялась, но Снусмумрик уже шагал по лесной тропинке, наигрывая на губной гармошке бодрую дорожную песенку. Гостеприимный Мумми-Дол остался уже далеко позади, но Снусмумрик не унывал. Он вообще никогда не унывал, отправляясь в путь: ведь ему предстояло увидеть великое множество интересных вещей и, возможно, пережить самое что ни на есть Настоящее Приключение, о каком его юный приятель Мумми-Тролль мог только мечтать. К тому же в кармане Снусмумрика лежал сверток, оладьи с малиновым вареньем, приготовленные ему в дорогу заботливой Мумми-Мамой, память хранила великое множество новых песенок, кусты вдоль тропинки пестрели ягодами, а до зимы было так далеко, что и думать о ней не имело смысла. Что за удачное стечение обстоятельств! Сейчас Снусмумрик сам с трудом верил, что когда-то давно (он был в ту пору много моложе и гораздо серьезнее, чем теперь) подобная судьба казалась ему проклятием. Впрочем, великое множество людей до сих пор верит, будто он стал странником в наказание за какие-то дурацкие грехи. На самом-то деле трудно изобрести более желаную награду! Подумав об этом, вечный
скиталец, известнй обитателям Мумми-Дола под именем Снусмумрик, рассмеялся, лихо сдвинул на затылок зеленую шляпу и сказал себе вслух, чего с ним давненько не бывало: "Жизнь твоя воистину прекрасна, Агасфер! И хорошо, что она никогда не закончится!"
        
***
        
        Погода была безветренная. Поэтому рано утром он отправился к озеру. Как всегда неподвижно стоял на берегу, затаив дыхание, вглядывался в зеркальную поверхность. Ждал неведомо чего, ни на что особо не надеясь. Просто знал откуда-то (догадывался? Сердцем чуял?) что всякое зеркало - вход в неведомое, а отражения (в том числе и его собственное отражение) - тамошние жители, свидетели небывалых дел, возможно даже - проводники. Словом, он отлично понимал, зачем каждый день ходит на берег озера, хоть и не представлял, конечно, как именно все случится. Только смутно надеялся, что случится - ну, хоть что-нибудь. Хоть как-то. И дал себе честное слово, что не упустит свой шанс. Ну и не упустил. Когда зеркальная озерная гладь вдруг превратилась в прозрачную (рожденный задолго до изобретения стекла, он никогда не видел ничего подобного) дверь, створки которой бесшумно раздвинулись, приглашая его войти, он не мешкал ни минуты. - Представляешь, эти болваны думали, будто я без ума от собственной внешности, и с утра до ночи бегаю к озеру любоваться: какой я красавчик. Это же надо было додуматься! - жаловался
Нарцисс улыбке Чеширского Кота, в чьи обязанности входило развлекать гостя, когда хозяин исчезает по делам.
        
***
        
        Как известно, Ласточка унесла Дюймовочку далеко на юг, в Страну Вечного Лета. Солнечного света и цветочного нектара тут хватало на всех, зато противных жаб, жуков и кротов не было вовсе. Не их территория. Ласточка усадила маленькую девочку на краешек самого свежего цветочного лепестка, попрощалась и улетела по своим птичьим делам. Дюймовочка была совершенно счастлива. Она всласть напилась нектара, устроилась поудобнее, немного поболтала ногами и наконец замерла в ожидании светлого будущего, обещанного ей знакомым добрым сказочником. Несколько часов спустя, когда малышка уже начала скучать, на соседнем цветке появился человечек, такой же крошечный, как сама Дюймовочка. За спиной у него дрожали серебристые стрекозиные крылышки. Дюймовочка смотрела на него с нескрываемым любопытством. Она очень надеялась, что незнакомец предложит ей поиграть в какую-нибудь интересную игру. Наверняка он знает много интересных игр! Эльф действительно знал многое. Ничего удивительного: ему было больше сорока тысяч лет, а это и по эльфийским меркам - весьма зрелый возраст. Незнакомая маленькая девочка, поселившаяся в
соседнем цветке, сразу привлекла его внимание. Полдня он разглядывал ее из своего укрытия, а теперь решил рискнуть и попробовать с нею познакомиться. Вряд ли малышка откажется от возможности полетать над лужайкой. Маленькие девочки очень любят летать над лужайками, уж он-то знает... - Здравствуйте, - сказал Дюймовочке эльф. - Меня зовут Губмерт. Гумберт Гумберт, с вашего позволения.
        
***
        
        Люди тихо подвывали от ужаса. Еще час назад они громко визжали, но с тех пор успели - не то чтобы успокоиться, но утомиться. Прометей в триста восемнадцатый примерно раз повторял объяснения: это огонь, он не страшный, а полезный, он дарит свет и тепло, и еще на нем можно жарить мясо, только нужно аккуратно с ним обращаться. Несколько простых, очень простых правил техники безопасности, и все будет о'кей. Это таинственное "окей" пугало людей почти так же сильно, как огонь. Но они очень старались держать себя в руках. Прометей говорил, объяснял, показывал, демонстративно изжарил восемь бараньих ног и даже наскоро соорудил чесночный соус, а люди пялились на языки пламени и тихонько подвывали от ужаса. Они ничего не понимали. Ничегошеньки. Наконец Прометей исчерпал все свои объяснения, аргументы и добрые чувства заодно. Сказал напоследок: "Ну, глядите, поаккуратнее с ним", - и зашагал прочь. Как только титан скрылся в ближайшей оливковой роще, вождь племени приободрился, прекратил выть, и дал команду остальным мужчинам: вперед! Они бесстрашно приблизились к огню. Ужас сменился веселым азартом и
законной гордостью воинов. Сейчас безопасность племени зависела только от них, мужчин. Это было, черт побери, приятно. - Я же тебе говорил, идиот: они всегда его гасят, - Зевс ухмыльнулся и подмигнул Прометею, который с печалью и отвращением наблюдал, как облагодетельствованные им дикари мочатся на божественный огонь. Зевс понял, что перегнул палку, и сменил тон. - Я уж сколько молний в них метал, все без толку, - сочувственно сказал он. - Но я не унываю: рано или поздно найдется какой-нибудь умник, поймет, что огнем можно не только шерсть на заду подпалить, но и руки погреть, и все устаканится. В нашем деле быстро не бывает. Эх ты, прогрессор хренов...

***
        Иногда Сизифу бывает позволено передохнуть. То есть, не сразу бежать вниз по склону горы за укатившимся камнем, а присесть на вершине, достать бутылочку пивка, баночку с молодой картошкой, вынуть из-за пазухи нагретый солнцем, соленый от пота помидор. Выпить, перекусить, закурить неспешно после сладкой, сытой отрыжки. А камень - что ж, камень пусть полежит внизу. Никуда не денется. Впрочем, Сизиф нет-нет, да и взглянет вниз: как там камень? Понимает, что нет дураков присваивать такое сомнительное сокровище, но все равно немного нервничает. А вдруг? В часы отдыха Сизифа иногда навещают дети и внуки. Приносят гостинцы, глядят сочувственно, жалеют старика. Впрочем, сам Сизиф совершенно уверен, что они уважают его упорство и, возможно, даже завидуют. Только виду не подают. - Смотрите на меня, дети, - снисходительно говорит он. - Смотрите и учитесь. У всякого человека должно быть свое дело. Без дела жизнь становится пустой и никчемной. Вы уже взрослые, а ни у кого из вас еще нет ни камня, ни горы. Мне стыдно за вас, шалопаи! "Шалопаи" соглашаются с Сизифом, наперебой хвалят его упорство, говорят, что
такого огромного камня и такой высокой горы ни у кого в мире больше нет. Наспех сочиняют утешительные новости, рассказывают о завистливых пересудах соседей, восхищенном шепоте юных дев, высокопарных клятвах пылких мальчишек, которые якобы мечтают поскорее вырасти и повторить судьбу Сизифа. Они хорошие дети и не станут огорчать старика.

***
        "Животное!" - кричит она, захлебывается слезами и злостью; усталость и отвращение заставляют ее умолкнуть. Она уже почти спокойна, но бранные слова переполняют рот и чтобы освободиться от этого тошнотворного кляпа, она снова орет: "Животное! Мерзкое, грязное, тупое животное!" Виноват ли он, нарочно ли прятался в зарослях возле ее излюбленной купальни, или случайно забрел в эти заповедные места, она разбираться не стала. Какая разница? Что было - было, что сделано, то сделано. Людям почему-то кажется, будто богов интересуют их намерения - что за чушь! Значение имеют лишь поступки, дела, события. Не все, конечно. Некоторые. Развязка этой истории общеизвестна: Актеон был превращен в оленя (не зря же она кричала: "Животное, животное!") Собственные псы растерзали его; история была прилежно записана на пергаменте и отправлена в крупнейшие библиотеки Ойкумены в назидание смертным: а вот не бродите по священным рощам с открытыми глазами, не связывайтесь с богиней- девственницей, не рискуйте, зачем вам неприятности? Только приближенные подружки-нимфы догадывались, что дело вовсе не в жестокости Артемиды,
не в божественном ее высокомерии. Просто нельзя было оставлять в живых смертного, видевшего воочию толстые кривые щиколотки дочери Зевса.

***
        Поначалу, когда прекрасная Юдифь принесла Голову Олоферна в Бетулию, Голова произвела настоящий фурор. На нее ходили смотреть защитики города с женами и детьми, мудрые старейшины и малолетние рабы пялились на Голову с одинаковым выражением восторженного отвращения, а одна слепая старуха тщательно ощупала Голову, чтобы узнать, как выглядел при жизни грозный полководец. В точности так же она водила чуткими пальцами по лицам своих возлюбленных, страстно желая навсегда запечатлеть в памяти их черты; впрочем, последний возлюбленный оставил ее давным-давно, так давно, что Голова Олоферна в ту пору была еще младенческой головкой, покрытой золотистым пушком. Потом, когда сражение было выиграно, о Голове забыли. Она как следует провялилась на солнце, стала маленькой, твердой и очень прочной. Время было не властно над Головой, она пылилась в подвале дома Юдифи и тосковала от одиночества и невостребованности, как рок-звезда на пенсии. Шли годы. Юдифь умерла; пришел срок, и внуков, и правнуков ее навестила Разрушительница Наслаждений. Дом переходил из рук в руки, новые владельцы пристраивали к нему то верхние
этажи, то флигели; в начале очередного ремонта вход в подвал был замурован и забыт окончательно. О Голове Олоферна, которая к этому времени изрядно рехнулась от тоски, и подавно не вспоминали. Чарующие и тревожные видения посещали Голову. Мерещилась ей зелень заповедных лесов, сочные травы лугов, аромат цветущих роз и палой листвы щекотал ноздри, а иногда в ее грезы вторгался ужасающий образ великолепного огненного зверя. Зверь сулил Голове погибель - окончательную, сладостную и желанную. Голова Олоферна вполне могла бы сказать себе, что зверь послан завершить дело, начатое Юдифью, но Голова уже давно забыла Юдифь. И не только ее. Голова вовсе не помнила прошлого, зато все еще умела мечтать о будущем. Голове казалось: если найти способ выбраться из замурованного подвала, если увидеть небо, если хватит сил не остановиться на полпути, а катиться и катиться, не зная отдыха, можно будет в конце концов укатиться за линию горизонта (Голова уже давно позабыла собственное имя, но все еще помнила, что такое "Горизонт"), а там... Неизвестно, конечно, что ждет ее там. Наверное, счастье - в образе огненного
зверя. И еще аромат роз, конечно же. Надежда выбраться из подвала была невелика, но Голова готовилась к побегу, как могла. Прогрызла ветхую ткань, в которую была завернута, освободилась, подкатилась поближе к двери. Затаилась. В конце концов, когда очередные домовладельцы, пожилые супруги вскрыли замурованный подвал и сунулись туда в поисках древнего клада, Голова исполнила свой план. Сбежала. Осторожно перекатилась через порог, огляделась. Солнечные лучи переполнили пустые глазницы Головы, испепелили жалкие остатки ее разума. Голова расхохоталась и покатилась, не разбирая дороги - вперед, к линии горизонта. Когда небольшой серый зверек попытался остановить странный круглый предмет, который показался ему скорее забавным, чем устрашающим, Голова, так и не уразумев, что происходит, лязгнула гнилыми остовами древних зубов и прохрипела: "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел..." Она совершенно не понимала смысла этих слов, но повторяла их как мантру.

***
        Прогнав дурочку Герду, чтобы не мешала работать, забыв про сон и еду, утирая ненужными меховыми рукавицами вспотевший от напряжения лоб, прикусив от досады губу, он переставлял и переставлял с места на место скользкие, непослушные, почти бесформенные льдинки. Когда труд его был завершен, Кай не почувствовал радости - только тупую боль в висках и опустошенность, не слишком похожую на облегчение. Согласно договору, отныне весь мир действительно принадлежал ему, но он больше не знал, что делать с этой игрушкой, а о новых коньках и вовсе не вспоминал. Не до них теперь. Снежная Королева была довольна. - Что ж, составлять слова из букв ты уже умеешь, - сказала она. - Дело за малым. Небрежно погладила его по голове, неожиданно сжала пальцы на затылке - так, что он уже не мог ни высвободиться, ни отвернуться. Приказала: - Открой рот. - Что вы собираетесь делать? - испуганно спросил Кай. - Ничего из ряда вон выходящего, небольшая формальность, напоследок. Вырву грешный твой язык и празднословный, и лукавый...

***
        Устами многочисленных повествователей, подробно, на разные голоса, чтобы для всякого слушателя нашлась версия по росту и разумению, история рассказывает нам о докторе Фаусте, но упорно умалчивает о его ровеснике, соседе и ближайшем друге по имени Питер. На фоне трагедии Фауста это персонаж скорее малозначительный, чем загадочный, однако справедливости ради надо бы рассказать и о нем. Полвека назад старик приехал из Англии ради изучения математики и философии. Он - так часто случается с людьми увлеченными и рассеянными - сам не заметил, как осел на чужбине, остепенился, женился, завел дом, разбил сад и, в конце концов, стал профессором того самого университета, куда явился в надежде получить ответы на все вопросы бытия, а выучился лишь ни о чем не спрашивать, да еще скрывать от незрелых студенческих умов, что ответов на дурацкие их вопросы не существует. Коллеги, супруга и дети звали его на немецкий манер "Петером", а он так прижился в Германии, что уже не чувствовал разницы. Шли годы, доктор Петер овдовел, выдал за своих лучших учеников двух красавиц дочерей, вышел в отставку и теперь искренне
удивлялся: куда ушло время его жизни, на какие-такие великие дела были растранжирены блестящие талеры дней? Об этом (и о многом другом, конечно) он беседовал со своим коллегой Фаустом за стаканом рейнвейна долгими вечерами, которые всегда казались им обоим осенними - даже в мае, или на Рождество. Известно, что от друзей таиться нелегко, а уж от соседей - и подавно; Фауст щадил чувства коллеги и не хотел посвящать его в самую жуткую из своих тайн, но доктор Петер был весьма наблюдателен и обладал проницательным умом. К нему вернулось былое умение блестяще формулировать вопросы, а Фауст быстро устал отпираться, так что смутные догадки Петера вскоре стали уверенностью, а потом - знанием. Мефистофель не возражал. Уж он-то понимал, что посвященные в его секреты чаще становятся клиентами, чем экзорцистами. В облике черного пуделя обнюхал Петера и помочился во всех углах его сада: пометил, так сказать, территорию. На всякий случай. Наблюдая за помолодевшим приятелем, втайне завидуя его юношеской резвости, от души сочувствуя его падению, Петер почти сразу понял, в чем была главная ошибка Фауста. Сосед, можно
сказать, добровольно положил голову на плаху. Молодость - не только пора надежд и наслаждений, но и период величайшей уязвимости. Никогда не бывает человек столь глуп и беззащитен, как в юности. Опьяненный желаниями и мечтами, он принимает собственную безалаберность за могущество, телесную бодрость полагает гарантией бессмертия, а легкомыслие кутилы кажется ему мудростью философа - ничего удивительного, ошибиться тут действительно легко. Трагедия Фауста не произвела на Петера особого впечатления. То есть, он жалел друга, но сам не оробел, не дрогнул, а лишь утвердился в верности своего решения. Выбрал день и час, наиболее подходящие для роковой сделки, заранее написал завещание, разумно распределив свое имущество между родней, сжег бесполезные теперь рукописи. Последние дни посвятил играм с внуками. Присматривался к ним, наблюдал, анализировал и все яснее понимал, что сделал единственно правильный выбор. В назначенный день и час доктор Петер начертил пентаграмму и произнес должное заклинание. Ни рука, ни голос не подвели старика. Бес говорил с ним, как со старым приятелем, радуясь легкой добыче. Но
когда Петер сформулировал свое желание, Мефистофель взвыл от досады. Опыт прежних удачных сделок свидетельствовал: чтобы погубить человека, обычно достаточно выполнить его самое заветное желание. Но заветное желание доктора Петера вовсе не сулило погибели; хуже того: бес прекрасно понимал, что исполнение его сделает новоявленного чародея неуязвимым. Мефистофель, конечно, не хотел уступать. Долго убеждал Петера, что тот совершает фатальную ошибку. Запугивал, лгал, льстил, искушал. Но доктор Петер оставался тверд. Он и всегда-то был упрямцем, каких мало, а уж тут стоял на своем, как скала. Требовал для себя вечного детства. Заранее корчил рожи и показывал бесу язык. Дразнился, как мальчишка. Знал, что сила отныне на его стороне. Просьба его в конце концов была исполнена. Справедливости ради следует сказать, что доктору Петеру никогда не приходилось жалеть о своем решении. Ну, скажем, так - почти никогда. Минута слабости бывает у кого угодно, но у мальчишек эта самая минута гораздо короче, чем у взрослых мужчин. Соседи некоторое время гадали: куда мог подеваться старый Петер, наш уважаемый, всеми любимый
доктор Питер? Но поскольку скандалом тут и не пахло, дочери и зятья пропавшего без вести сохраняли невозмутимость, а завещание было составлено по всей форме, все решили, что эксцентричный англичанин отправился умирать на родину. Как это часто бывает, вскоре нашлись свидетели, собственными глазами видевшие, как достопочтенный профессор Питер Пэн нанимал карету до портового города Гамбурга.
        Неизвестные сказки некоторых народов
        Макс Фрай
        Сказка о купце, юноше и обезьяне (арабская сказка)
        
        Дигэ, строгой госпоже,
        с должным почтением
        Рассказывают, что в стародавние времена в городе Багдаде жил купец по имени Хусейн аль Хаттаб. Он унаследовал от отца гарем из четырех пери преклонных лет и торговлю кунжутом и перламутром. Взяв дело в свои руки, сей достойный муж навел порядок в отцовской лавке и преумножил семейные богатства, да столь быстро, что соседи стали поговаривать, будто в саду Хусейна зарыта волшебная лампа, или иное какое-то обиталище джиннов, от которых, как известно, много бывает пользы в купеческом хозяйстве, но вреда для души правоверного все же несравнимо больше.
        Хусейн аль Хаттаб знал об этих слухах, но не гневался: пусть себе болтают, что хотят. "Мне бы только, - думал он, - гарем отцовский прокормить-нарядить, а то папа говорил, пери, а жрут они, как бездомные дэвы. Да и евнуха им, что ли, нанять нового, молодого и образованного, а то ведь скучают старые ведьмы. Жалко их. Какая никакая, а все же родня."
        Такой уж он был достойный человек, этот Хусейн аль Хаттаб. Только о чужом благе и заботился, а на себя давно уж махнул рукой. Вел жизнь праведную и невинную, ибо некогда ему было ерундой заниматься. Оно ведь как: засядешь с утра кунжутные зерна, да перламутровые пуговицы пересчитывать, намаз сотворить не успеешь, а тут уж ночь на дворе, в алям- аль-митталь пора. Ну, то есть, как говорят в таких случаях неверные, баиньки.
        Только там, в царстве сновидений, и удавалось молодому аль Хаттабу пожить полной жизнью. Там ему всегда улыбались самые цветущие юноши, и самые грациозные обезьяны кидали в него плоды, суля любовные утехи. Наяву его юноши и обезьяны, надо сказать, не слишком интересовали, а вот во сне - совсем иной кашемир.
        Однажды ночью, когда светила полная луна, Хусейн аль Хаттаб уснул как обычно в собственной лавке, на груде шелка и перца, дабы незамедлительно очутиться по ту сторону человеческих дел и слов. Но на сей раз в мире его грез царила печаль. Юноши проливали слезы, обезьяны же прятались на крышах домов и угрюмо поглощали плоды изюмного дерева, которыми прежде охотно делились с гостем.
        Аль Хаттаб в растерянности скитался по утратившим былой блеск сновидениям, не в силах уяснить, что случилось. Наконец пред ним явился Маруф аль Зулейка, сладчайший из юношей, и с ним была Зита, сладчайшая из обезьян. Оба обливались слезами, а обезьяна при этом еще и визжала, сообразно своей звериной природе. Не останавливая поток слез, Маруф аль Зулейка пришил к вороту Хусейна перламутровую пуговицу, а обезьяна Зита дала ему спелый гранат. "Когда печаль твоя станет безмерной, застегни эту пуговицу, но не следует делать это прежде времени", - напутствовал возлюбленного своего сновидца Маруф аль Зулейка. Зита же говорить не умела, поэтому зачем нужен гранат, так и не выяснилось.
        "Скажите мне, о возлюбленные мои существа, почему вы так печальны?" - вопрошал Хусейн, но не получил ответа. Слова его, как это часто бывает в сновидениях, превратились в хрустальные финики и укатились под заморский сундук из драгоценной сосновой древесины, который тоже зачем-то приснился Хусейну - хотя, казалось бы, и без сундука проблем хватало.
        Проснувшись в лавке, среди россыпей жемчуга и бастурмы, Хусейн аль Хаттаб, обнаружил, что держит в руках спелый плод граната. Уразумев, что принес этот плод из своего сновидения, купец, будучи мужем расчетливым и, как сказали бы неверные, прижимистым, возрадовался выгоде, очистил плод и незамедлительно съел, а потом принялся в поте лица пересчитывать кунжутные зерна.
        И все было хорошо у этого праведного и трудолюбивого мужа, пока не пришла ночь. Ибо когда солнце скрылось за горизонтом, Хусейн аль Хаттаб обнаружил, что не может уснуть. Поначалу он даже возрадовался, ибо вообразил, сколько кунжутных зерен сможет пересчитать за ночь, если не придется тратить время на отдых. Но сон не пришел к нему и на следующий день, и три, и десять, и сорок дней спустя.
        Тогда Хусейн аль Хаттаб понял, что не уснет никогда и опечалился, вспомнив возлюбленных юношу и обезьяну.
        Он все еще находил в себе силы сидеть в лавке и вести торговлю, но больше не считал кунжутные зерна, словно бы прежние труды утратили свою сладостную сердцевину. По ночам Хусейн аль Хаттаб скитался по городу, смущая ночных сторожей слезными воплями: "Где ты, о возлюбленный мой Маруф аль Зулейка, где ты, о возлюбленная моя Зита?!" В такой нервозной обстановке сторожам было чрезвычайно трудно утверждать, будто в Багдаде все спокойно, но они старались, как могли.
        Хусейн аль Хаттаб не испытывал усталости, но худел, бледнел и чах на глазах от тоски и любви к существам, которые, как утверждал ручной соседский дервиш, были всего лишь плодами его собственного воображения. Он утратил радость бытия и даже веру в Аллаха (хвала Ему во всяком положении), ибо рассудил, что благоразумное божество не стало бы насылать бессоницу на праведника, как бессовестный шайтан. Пожилые пери из отцовского гарема завели было обычай созывать в дом знахарей, но знахари лишь набивали карманы хозяйским имбирем, да шафраном, никакого толку от их визитов не было. А ручной соседский дервиш лечить Хусейна аль Хаттаба отказался. Пробормотал что-то невразумительное и залез на тутовое дерево - ну да что с них, дервишей, возьмешь...
        Купец наш совсем уж изготовился помирать от лютой любовной тоски, бессонницы и наступившего в его жизни безбожия. Но, составляя в предсмертной агонии, опись имущества, нашел в самом дальнем углу, среди тюков с заморской чурчхелой, старую одежду - ту самую, в которой видел свой самый последний сон.
        И возрадовался Хусейн аль Хаттаб, и надел эту одежду, и застегнул перламутровую пуговицу на вороте, и тут же погрузился в глубокий сон. Приснилось ему, что бродит он по мерцающим улицам алям-аль-митталя и видит, как веселятся и пируют юноши, а резвые обезьяны игриво бросают с крыш переспелые фрукты - все как в прежние времена.
        И возликовал Хусейн аль Хаттаб, и призвал к себе сладчайших Маруфа аль Зулейку и обезьяну Зиту, и возлег с ними на ложе, а после спросил: "Зачем, о возлюбленные мои существа, вы вложили мне в руки гранат, убивающий сон? Неужели хотели, чтобы в разлуке с вами я осознал, сколь иллюзорен и бесполезен мир, который мы полагаем реальностью? Или же полагали, будто в одиночестве я познаю силу истинной любви, и все вещи, которыми я дорожил прежде, утратят для меня ценность? Или же вы решили, что пресытившись бодрствованием, я пожелаю остаться с вами, в царстве сновидений, уяснив, что дневные и ночные заботы - суть одно и то же, и следует выбирать то, что слаще? Что ж, о мои возлюбленые учителя, вы преуспели в своих начинаниях!"
        "Да ничего такого мы не хотели, - сладко зевнул Маруф аль Зулейка. - Просто Зита дура, вот и дала тебе негодый волшебный плод, от которого ты захворал бессонницей. Да ты и сам виноват: вольно же тебе было глядеть такой дурацкий сон, в котором глупая обезьяна потчевала тебя отравой, а я не мог предупредить об опасности, только и сумел, что пуговицу какую-то дурацкую к вороту твоему пришить. Тут и говорить не о чем: твой сон, сам и виноват!"
        И услышав такие речи, Хусейн аль Хаттаб уяснил, что нет смысла в событиях человеческой жизни, и захохотал, и проснулся от собственного смеха, и продолжал хохотать, пока наводил порядок в лавке, и даже пока шел в мечеть, хохотал. Потом, как рассказывают, он отправился в Мекку, а на обратном пути присоединился к компании каких-то пляшущих дервишей, да и был таков.
        Макс Фрай
        Почему люди всегда спят (бушменская сказка)
        
        Первым человеком на земле был заяц. Вторым человеком на земле был другой заяц. А третим человеком была луна, но она жила не на земле, а в небе. Хотя некоторые старики говорят, что самым первым человеком на земле был Цагн. он очень устал, когда рождался, и с тех пор крепко спал в своей хижине, поэтому про него никто ничего не знал. Зайцы взяли луну в жены и по очереди ходили на небо, гостить у своей жены. Но они не знали, как следует поступать мужу с женой, и спросить было не у кого. Про это знала черепаха, но она никогда никому не говорила правду. И еще знал Цагн, но он спал. Поэтому у зайцев и луны не было детей.
        Другие люди тоже жили на земле, но никто не знал, что они люди. Все думали, что это звери без шерсти и когтей, и сами они не знали, как им следует называться. И никак не назывались. Зато эти люди знали, что нужно делать мужу с женой, и делали это целыми днями. У них родилось много детей, которые потом стали рыбами, обезьянами и другими животными. Старики говорят, эти люди специально родили себе столько детей, чтобы было на кого охотиться.
        Однажды луна увидела с неба, как звери без шерсти и когтей поступают со своими женами. Она решила, что зайцы тоже сумеют так сделать и очень обрадовалась. Но небо в те времена было высоко над землей, и луна не смогла разглядеть все как следует. Тогда она позвала своих мужей зайцев. Один из них тогда как раз гостил на небе, а второй оставался на земле. Луна сказала им: пойдите и посмотрите, как звери без шерсти и когтей поступают со своими женами. Кто потом сумеет сделать так же, тому я рожу много детей и разрешу превратить их во что угодно.
        Заяц, который был на земле, обрадовался и побежал к людям. Он хотел быть первым, и так спешил, что забыл, зачем туда отправился. Поэтому когда заяц пришел к людям, он все перепутал и сказал: "Возьмите меня в жены!" Люди обрадовались и взяли зайца в жены. Заяц родил им много детей, которые потом стали плодовыми деревьями.
        Второй заяц, который гостил на небе, добирался на землю очень долго. По дороге он проголодался и стал есть траву. Он съел так много травы, что забыл свое имя. Мимо как раз шла Черепаха, и заяц спросил у нее: "Черепаха, скажи, как меня зовут?" Черепаха решила обмануть зайца и сказала: "Тебя зовут Солнце!" Тогда заяц вернулся на небо, но не пошел к жене, а стал солнцем. С тех пор бывает светло днем, а не только ночью.
        Луна очень долго ждала зайцев, но они не возващались. Тогда она сама пошла на землю к животным без шерсти и когтей и сказала: "Возьмите меня в жены". Но у людей к тому времени было уже так много жен, что на всех не хватало еды и хижин, и они отказались. Тогда луна заплакала, и люди стали ее утешать. Они согласились поступить с ней, как с женой, но сказали, что луна и ее будущие дети должны жить у себя на небе, потому что на земле уже тесно. Луна согласилась, и тогда люди стали обходиться с ней, как с женой. За это луна разрешила им вслух называть себя людьми; раньше такое позволялось только зайцам и самой луне.
        Потом луна вернулась на небо. У нее родились дети, некоторые превратились в звезды, а некоторые стали космонавтами. Дети захотели спуститься на землю, чтобы повидаться со своими отцами. И когда дети луны пришли к людям, начался такой гвалт, что Цагн проснулся в своей хижине, вышел на поляну и сказал: "Ну все, хватит! Развели бардак! Все идите спать!" С тех пор все люди, звери и луна спят и видят сны. Им снится, что они живут, как прежде, с женами и детьми. А если какой-то человек вдруг проснется, он уходит из леса на цыпочках, чтобы не разбудить Цагна. Обычно такой человек отправляется на небо, где живет заяц, который стал солнцем. Но старики, которые видели больше снов, чем мы, говорят, что некоторые уходят еще дальше. Никто не знает, куда.
        Макс Фрай
        Голодный шаман (нганасанская сказка)
        
        Был старик. Жил один, своим чумом, от всех отдельно. Однажды зимой шибко голодный стал, говорит: промышлять надо. Ну, потом ушел он. Схватил лук, вышел из чума, стал по снегу ходить. Долго пешком ходил: оленей у него нет, собак нет. Целый день так ходил, и одной-то куропатки не добыл. Ничего не добыл. День какой-то туманный стал. Говорит: зачем так жить? Лучше я себя убью. Потом снова по снегу ходил, в чум не возвращался. Измучился. Говорит: зачем себя убивать? И так помру. Или шаманом стану. Еще долго ходил, однако не помер. Шаманом стал. Развеселился, в чум пошел. Теперь, - говорит, - и без еды проживу. Надел нарядную парку, к людям пошел. Пришел, говорит: Оу! Я голодный был, теперь стану ваши сны согудать*, всегда сытый буду. Смеется. Люди его хотели прогнать, однако побоялись. Шибко страшно бывает шамана в тундру прогонять. Так и оставили старика.
        Старик шаман у людей живет, их сны согудает, горя не знает. Кому куропатка приснится, а кому и олень. Сытно ему, хорошо. Иногда на снег ходит гулять, но уже не промышляет, не мучится. Толстый стал, все его уважают, боятся. Никто не перечит. Ночью люди спят, старик не спит, сны согудает. Людям ничего, кроме снега, больше не снится. Так и живут. Грустят. Но ничего, терпят.
        Был там парень один, ему старик шаман шибко не нравился. Ему прежде часто девки снились, а теперь только приснится девка, а старик - хоп! - и согудал сон, нет больше девки. Зачем тогда парню спать, если девки не снятся? Парень думал: оу, надо старика убивать! Но тот шаман, как его убьешь? Шибко страшно шамана убивать бывает. Парень к старшим ходил, советовался. Те говорят: терпеть надо. Может, помучает вас и уйдет старик. Потом говорят: вы его днем кормите. Старик сытый станет, уснет, не тронет ваши сны.
        Стали старика днем кормить. Ходят добычу промышлять, все старику несут. Куропаток несут, оленьи бедра несут, все жирное шаману отдают. Старик поест, но совсем не спит, только один глаз закрывает, другим глядит: не задремал ли кто? Сам сытый, лоснится, а сны все равно согудает. Шибко жадный старик попался. Парень тот ходит, мучается. Говорит: совсем плохо стало. Теперь днем жирной еды нет, а ночью девки не снятся, как тут быть? Надо что ли помирать, - думает. Но не помирает, живет. Молодой парень-то. Живет помаленьку. Ни о чем, кроме жадного шамана думать не может.
        Пришла ночь, парень спать лег. А старик тут как тут, думает: дай-ка я его сон согудаю. Парень хороший, крепкий, такому целый олень присниться может, или девка, оу, попирую! А парню тому в ту ночь вместо девок жадный старик приснился. Будто ходит тот по снегу вокруг чума, довольный такой, жиром лоснится. Тут-то старик его сон и согудал. Получается, сам себя съел, вот как. Сам упал, помер. А потом куда-то делся, как не было его. Ну, говорят, мертвый шаман может сам в тундру уйти, поэтому старика не шибко искали. Кому он нужен?
        Парень потом сам шаманом сделался, говорят. Но дома жить не стал. Все хотел тех девок разыскать, которые ему снились. Думал, может, под землей теперь те девки. Или еще где. Везде ходил, на край воды ходил, вниз по воде ходил, под землю и на небо во сне ходил, но девок нигде не нашел. Видно совсем съел девок тот жадный старик. Потом парень в тундру ушел, бубен с собой унес. Один там живет, чтобы никто его сны не ел.
        
        
        * Согудать (нганасан.) - есть сырым без соли.
        Макс Фрай
        Андриамбахуака и Занахари (мальгашская сказка)
        
        Я пришел сегодня, я рассказываю.
        Жил, говорят, человек. Его звали Андриамбахуака, у него было много быков. Его отец после рождения сына превратился в фоссу и убежал в лес, а мать умерла и стала кинули*. Старики рассказывают, что однажды она приходила к Андриамбахуаке за фасолью и семенами кукурузы. Тот дал ей немного; мать ушла и больше не возвращалась**. С тех пор Андриамбахуака жил один, с рабами и слугами, пока Занахари*** не послал ему жену. Большая черепаха вышла из реки и превратилась в женщину невиданной красоты. Андриамбахуака привел ее к себе и был очень доволен.
        Однажды к нему пришел человек и сказал: я твой шурин, брат твоей жены-черепахи. Родные обрадовались встрече, и Андриамбахуака велел рабам убивать быков для пира. Каждое утро начиналось с того, что Андриамбахуака выходил во двор и кричал рабам: Эй вы, убейте быков! Эй вы, убейте всех моих быков! Эй вы там, убейте всех моих и чужих быков в честь моего шурина, нехай подавится, зараза! Рабы отвечали: Ой-ла, мы убиваем быков!
        На самом деле они не убивали быков. Андриамбахуака кормил гостя бананами и маниокой, а кричать было надо, чтобы соседи слышали и восхищались щедростью Андриамбахуаки. Такую он придумал хитрость.
        Жене Андриамбахуаки надоело каждое утро слушать вопли про быков, и она сказала мужу: пусть мой брат уходит. Но ее брат не уходил, ему нравились бананы и маниока. Ему не хотелось возвращаться в реку и снова становиться черепахой. Тогда женщина сказала мужу: давай убьем моего брата. Они надели красивые ламбы и пошли за советом к мпсикиди. - Человек обидел нас, отец. Разложи свои зерна, спроси, как нам быть?
        Колдун разложил свои зерна и сказал: - Если этот человек вас обидел, его надо убить, но я не стану передавать вам заклинания. Самому мало.
        Муж и жена отправились домой. По дороге жена нечаянно превратилась в спелые плоды, но муж ничего не заметил. Он шел через лес, а плоды катились за ним и пели: Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?
        Андриамбахуака услышал песню, огляделся по сторонам и увидел, что жены нет рядом. Но он подумал, что она отправилась в гости к тетке, и продолжил свой путь. Тогда его жена превратилась в колючий куст. Куст цеплялся за одежду Андриамбахуаки и пел: Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?
        Андриамбахуака снова огляделся по сторонам и призадумался. Сперва он думал о своей пропавшей жене, но потом стал думать о других вещах. "Кто мы? - спрашивал он себя. - Куда идем, откуда пришли? И в чем смысл жизни?" Ответов на эти вопросы у него не было, и Андриамбахуака зашагал дальше.
        По пути жена еще несколько раз являлась ему в виде разных растений и пела свою песню, но Андриамбахуака ее не узнавал. ТОгда жена Андриамбахуаки снова превратилась в женщину. Андриамбахуака узнал ее, обрадовался и сказал: - А я думал, ты пошла гостить к тетке. - У меня нет никакой тетки, - сказала жена. А потом спела ему песню: - Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?
        Тогда Андриамбахуака понял, что его жена превращалась в плоды и растения.
        В это время из леса вышли страшные звери, с запада пришел великан Итримумбе, с востока - огромное чудовище Бибиулу, из середины Зеленых Вод выполз огромный крокодил, а из пещер вышли кинули; они кричали: "Нас здесь десять тысяч! Нас здесь десять тысяч!"
        Жена Андриамбахуаки сказала: - Если мой отец андриана и моя мать андриана, пусть это дерево спрячет меня.
        Ближайшее дерево тут же раскололось пополам, женщина вошла в него, и дерево снова стало целым, как ни в чем не бывало. Андриамбахуака остался один среди зверей и чудовищ. Тогда он взмолился Занахари: - Помоги мне! - Сначала убей черную курицу и сделай мне подношение! - возразил Занахари.
        Андриамбахуака пошел в деревню за черной курицей, а звери и чудовища последовали за ним. Когда курица была убита, Занахари съел ее и сказал: - Посмотри на меня: я стар, слаб и одет в рваные тряпки. Чем я могу тебе помочь?
        Андриамбахуака огорчился и решил убить себя. Тогда Занахари сказал ему: - Не нужно убивать себя здесь, возле человеческого жилья. Лучше заберись на высокую скалу и прыгни оттуда.
        Андриамбахуака послушался Занахари и пошел к высокой скале. Звери и чудовища шли за ним следом. Андриамбахуака забрался на вершину скалы и прыгнул вниз. Звери и чудовища тоже прыгнули. Занахари подхватил человека и не дал ему упасть, а все звери и чудовища упали и разбились. А Занахари осторожно опустил Андриамбахуаку у подножия скалы. - И что теперь? - спросил Андриамбахуака. - Если бы ты не был героем мальгашской сказки, ты бы, небось, получил просветление, - проворчал Занахари. - А так - даже и не знаю.
        Занахари улетел, а Андриамбахуака пошел домой. В его доме сидел брат жены и ел бананы и маниоку. Вскоре пришла жена Андриамбахуаки, она уже выбралась из дерева. Она сказала: - Андриамбахуака, Андриамбахуака, у тебя сегодня был трудный день!
        За всеми этими хлопотами муж и жена забыли, что собирались убить гостя. Они пошли спать, а утром Андриамбахуака снова вышел во двор и закричал рабам: Эй вы, убейте быков! Эй вы, убейте всех моих быков! Эй вы там, убейте всех моих и чужих быков в честь моего шурина! Рабы отвечали: Ой-ла, мы убиваем быков!
        А жена Андриамбахуаки сидела в доме и думала: "Какая некрасивая, громкая песня! Лучше бы мой брат ушел отсюда." А ее брат сидел во дворе и думал: "Не хочу никуда отсюда уходить".
        Так до сих пор и живут.
        
        *Кинули - "живые мертвецы", тощие, беззубые, гнусавые, с длинными когтями. Живут в пещерах, где спят на ворованном шелке. Согласно мадагаскарским мифам, некоторые люди после смерти превращаются в кинули. Что для этого нужно сделать, или, напротив, как следует жить, чтобы не стать кинули, мадагаскарские мифы не проясняют.
        ** Обычное дело. Матери, ставшие после смерти кинули всегда приходят к детям за пищей и, получив ее, больше не возвращаются. Во всяком случае, так утверждают мадагаскарские мифы.
        *** Занахари - бог-творец.
        Макс Фрай
        Сказка о Марфе-Старице и семерых Симеонах (русская заветная сказка)
        Братцу Эли, с некоторым изумлением
        Сказывают, жила в Кемской волости одна баба по имени Марфа. Соседи промеж себя звали ее Марфой-Старицей - не за то что стара была, а за то, что старцев она у себя всяко привечала, на ночлег зазывала, кормила- поила, да ночами напролет с ними поклоны била. Ну да она всех у себя привечала, не только старцев, такая уж была добрая баба.
        Шли через ту деревню калики перехожие, семь братьев, семь Симеонов. Один кучерявый, второй костлявый, третий бородатый, четвертый пузатый, пятый усатый, шестой конопатый, а седьмой - мужик простой, с бестолковой головой. По дороге в лесу братья медведя поймали, играли с ним, пока не устали, но не убили, шкуру не содрали, а при себе оставили, чтобы, значит, потом еще поиграть. Такие уж были добрые люди эти Симеоны, все как один затейники.
        Идут, медведя на цепи ведут. Приходят в деревню, спрашивают мужиков: где бы нам на ночлег устроиться? Мужики говорят: если хотите блинов, идите в избу к Меланье, она как раз печь затопила. Хотите пирогов, стучитесь к Авдотье, она тесто с утра месила. А хотите всю ночь поклоны бить, тогда к Марфе-Старице вам прямая дорога, такая уж она у нас добрая баба.
        Семь Симеонов переглянулись, сказали мужикам: да, поклоны бить мы мастаки, пойдем к Марфе. И пошли прямо к ней на двор. Идут, медведя за собой ведут, медведь упирается, да ничего с братьями Семионами поделать не может. Пришли. А у Марфы дом полная чаша, тут тебе и расстегаи с ватрушками, тут тебе и медовуха с квасом, на дворе цепной осетр икру мечет. Не зря, значит, все лето старалась, у барина в хоромах поклоны била. Уж барин-то ее не обидел. Такой он был добрый человек.
        Семеро Симеонов к Марфе постучались, на ночлег попросились. Ты, сказывают, большая мастерица поклоны бить, да и мы старцы - не промах, хоть с виду и калики перехожие. Марфа засуетилась, братьев за стол сперва усадила, и медведя с ними. Чтобы, значит, не отощал, да не рассверипел. Давно у Марфы тайная думка была: а ну как бы научить медведя поклоны бить, то-то вышла бы забава. А тут - вот он медведь, калики перехожие сами привели.
        Отужинав, пригласила Марфа Симеонов на полати, поклоны бить. Полночи поклоны били, братья уж уморились, а Марфа все угомониться не может. Ведите, говорит, вашего медведя, сейчас и его поклоны бить заставим. Привели со двора медведя. Медведь рычит, мордой мотает. Но Марфа быстро с ним управилась, стал и медведь поклоны бить. Братья Симеоны на Марфу дивились: что же за баба такая добрая и неутомимая, вот и медведь с нею поклоны бьет, а ей все мало.
        С утра братья Симеоны уходить собрались, да Марфа их со двора не отпускает. С кем, - говорит, - я поклоны бить буду, если вы сейчас уйдете? Вы уж, - просит, - погостите подольше, и медведь ваш пусть погостит. Так семеро Симеонов с медведем у Марфы и остались. День живут, другой живут, вот уж и зима на исходе. Ночи напролет поклоны бьют, а Марфе все мало. Усерднее надо поклоны бить, - говорит. И все медведя в покои тащит. Пусть он, дескать, тоже поклоны бьет. А к весне помер тот медведь. Братья Симеоны на такое дело поглядели и решили от Марфы сбежать. Если уж медведь так поклоны бил, что помер, что же с нами станется от жизни такой? - думают. Ну и сбежали, пока Марфа у кума в избе поклоны била. Та вернулась домой, глядь - ан нету гостей дорогих. Три дня плакала Марфа, на четвертый угомонилась. И то: сколько ж можно реветь? А семеро братьев Симеонов с той поры только у святых отцов на ночлег останавливались, а потом и сами по скитам разошлись. Так их простая баба Марфа Старица своими поклонами на путь истинный наставила, выходит.
        Макс Фрай
        Сага про Йона Упрямца и кита (исландская сага)
        И.С., который хотел услышать сагу о том, как исландец кита подоил
        Йоном звали человека, который жил на берегу Китового фьорда. Он был сыном Асмунда Дробителя Голов и Золотой Хельги, дочери Сигмунда Красноглазого; его братом был Торд Крылатый, который прыгнул со Скалы Закона в то лето, когда исландцы изгнали с острова Гримнира Метельщика и Ёрунда Козленка, и не разбился. Но о Торде Крылатом в этой саге ничего не говорится, о нем есть другая сага.
        Йон был крепким хозяином и человеком степенным, основательным. Он всегда носил крашеные одежды. Соседи называли его Йоном Упрямцем, потому что он всегда добивался своего. Его жену звали Сигню, она была очень знатного рода: бабка ее матери приходилась племянницей Рагнару Кожаные Штаны. У Йона и Сигню было трое детей, но о них в этой саге ничего не говорится.
        В Китовый фьорд часто приплывали киты. У Йона не было корабля и людей, чтобы убивать китов, поэтому он целыми днями бродил по берегу и горевал. Однажды Йон пришел к жене и сказал: "Зачем в море плавает столько жира и мяса, если не нам это добро достается?" Жена решила, что после таких речей Йон станет строить лодку и собирать людей в поход, однако он ничего не предпринимал, и продолжал бродить по берегу. Жене он больше ничего не говорил, рассудив, что не ее ума это дело.
        Ториром звали человека, который жил в семье Йона Упрямца. Его бабка была с Оркнейских островов. Люди поговаривали, что она ведьма. А мать Торира взяли в плен викинги и привезли в Исландию. В Исландии она всю жизнь была служанкой Золотой Хельги, а ее сын Торир имел достаточно удачи, чтобы стать вольноотпущенником. Золотая Хельга подарила ему вольную, но за это попросила присматривать за Йоном и во всем ему помогать. Йон очень ценил помощь Торира и дарил ему крашеные одежды. Торир был колдуном, хоть и говаривал порой, что нелегкое это занятие. А было это в те дни, когда в Исландии еще не приняли христианство, поэтому никто не препятствовал Ториру в его тайных делах.
        Однажды вечером Торир Вольноотпущенник пошел на берег по какой- то своей надобности и встретил там Йона Упрямца. Тот спросил, что нового, и Торир рассказал, как обстоят дела в хозяйстве. Йон выслушал его, долго думал, а потом сказал вису:
        Лежат перины дракона
        в кладовых ясеня брани,
        липа колец довольна,
        но гложет сердце кручина.
        Торир удивился и сказал, что, дескать, хозяйство у Йона действительно богатое, и жена такой жизнью довольна, а значит и горевать не о чем. Тогда Йон сложил еще одну вису:
        Плавают в пене прилива
        туши курганов мяса,
        а дуб разгула валькирий
        ячменную кашу гложет.
        Тогда Торир понял, что Йон не может добыть кита и очень этим недоволен. Но ничего не сказал и пошел домой. Там его встретила Сигню и спросила, что нового, но Торир промолчал.
        Торир Вольноотпущенник молчал до самого Праздника Середины Зимы. А когда все домочадцы сели пировать, он сказал Йону Упрямцу, что, дескать, есть разговор, и нужно выйти туда, где их никто не подслушает. Йон удивился, но отправился за Ториром во двор. Он знал, что Торир Вольноотпущенник не из тех людей, кому следует перечить. Во дворе Торир дал Йону амулет и сказал: дескать, тут вырезаны колдовские руны такой силы, что всякий кит, который подплывет достаточно близко к берегу, станет повиноваться владельцу амулета и выполнять все его приказы. Потом Торир Вольноотпущенник распрощался с Йоном. Он сказал, что выполнил наказ его матери, Золотой Хельги, помог ее сыну, чем мог, а теперь, дескать, его ждут великие дела. После этих слов Торир исчез. От него осталось много резаных рун и крашеных одежд, но в дом Йона Упрямца он больше никогда не возвращался. Некоторые достойные доверия люди говорят, что Торира видели в Винланде, среди людей Эрика Рыжего, а некоторые рассказывают, что Торир Вольноотпущенник заворожил одного могущественного конунга в Гардарике, и тот исполнял все его прихоти и пожелания, пока
Торир не умер от старости, но в этой саге о нем больше ничего не говорится.
        После того, как Торир Вольноотпущенник исчез, Йон Упрямец вернулся в дом и пировал до весны. А весной он пошел на берег, чтобы испытать чары Торира. Некоторое время ему это не удавалось, потому что близко не было ни одного кита. Но потом один кит подплыл достаточно близко к берегу. Это была самка, недавно родившая детеныша, и она очень разгневалась от такого обращения, но ничего не могла поделать: рунное заклинание лишило ее силы. Йон сперва хотел приказать киту выброситься на берег, чтобы можно было срезать с него мясо, но когда он узнал, что перед ним самка, ему пришло в голову, что китовое мясо ели все люди из Китового Фьорда, но никто в Исландии до сих пор не пробовал, каково на вкус китовое молоко. Он положил амулет в траву, поближе к воде, чтобы китиха не могла уплыть, а сам пошел домой за крынкой. Дома ему навстречу вышла жена и спросила, что нового. Йон ответил, что новостей, может быть, и не слишком много, зато сегодня на столе будет стоять крынка с китовым молоком. Жена удивилась и стала его расспрашивать. Йон Упрямец не стал рассказывать ей про амулет, а только сообщил, что намерен
подоить китиху и велел принести ему пустую крынку для молока. Сигню решила, что ее муж собирается заняться опасным делом, и захотела его отговорить. Она сказала, дескать, китовое молоко - дело хорошее, но следовало бы сперва съездить к законоговорителю и посоветоваться с ним: подобает ли почтенному мужу знатного рода тягать кита за сиськи? Будет ли это деяние считаться достойным и благородным поступком, и не опозорит ли их род? На это Йон Упрямец ответил ей: дескать, если от какого-то дела выходит прибыток и польза хозяйству, значит, дело достойное, и нечего тут особо рассуждать. Сигню решила, что ему виднее, коли так, и ушла в свои покои, а Йон взял крынку и вернулся на берег.
        Кит никуда не уплыл, потому что Йон оставил на берегу амулет с рунами. Йон обрадовался, спрятал амулет за пазуху, вошел в воду и подоил китиху. Он ловко с нею управился, словно доил корову. Когда крынка переполнилась, Йон отпустил кита, рассудив, что хорошего понемногу, и не следует заедать китовое молоко китовым мясом, хотя до сих пор о таких запретах на еду в Исландии никто не слышал.
        Потом кит уплыл, а Йон отправился домой с крынкой китового молока. Он поставил крынку на стол, но никто из домочадцев не решался попробовать китовое молоко. Все опасались, что молоко заколдовано, и тот, кто его выпьет, сам превратится в кита, или в рыбу. Йон Упрямец и сам этого опасался, хоть и не нравилось ему признавать чужую правоту. Тогда Сигню вспомнила, что у одной служанки недавно родился сын, а у матери нет молока, и кормилицу найти не могут. Она предложила напоить китовым молоком этого младенца: чем от голода умирать, лучше уж пускай превращается в рыбу.
        Йон обрадовался и послал за служанкой. Женщина пришла и принесла младенца. Ему дали немного китового молока, младенец поел и заснул. А когда проснулся, он был размером с трехлетнего ребенка, но ходить и говорить так и не выучился. Зато плакал басом, как взрослый мужчина, и вместо молока ел сало и печенку. Тогда все поняли, что от китового молока люди становятся великанами.
        Йон Упрямец поехал на тинг и рассказал там о происшествии с китовым молоком и сыном служанки. Законоговорителем тогда был Снорри Затейник; выслушав Йона, он сказал, что вот, дескать, такие дела. ПОтом исландцы стали думать: как жить этому мальчику-великану? Ему трудно будет найти себе товарищей по играм, а уж жену-то и подавно не сыщет. Осерчает на людей от такой жизни, и тогда, пожалуй, придется всем спасаться из Исландии бегством, бросив здесь скот и крашеные одежды.
        Наконец, Снорри Затейник поднялся на Скалу Закона и объявил, что остатки китового молока надо поделить между всеми брошенными младенцами и сиротами. Пусть, дескать, становятся великанами, раз все равно никому не нужны.
        Так и сделали. Йон Упрямец раздал китовое молоко семи недавно осиротевшим младенцам. Они поели и стали расти не по дням, а по часам. Через несколько лет на хуторе Йона Упрямца играли восемь маленьких великанов. Йон не мог их прокормить, поэтому еду для них свозили со всего острова. Эрлюгом звали доброго человека, который прославился тем, что привез четыре воза еды. Позже он прославился в викингском походе, но сагу о нем так и не сложили. Потом дети-великаны выросли вдесятеро супротив обычного человека и ушли жить в Долину Великанов. Йон Упрямец думал, что они останутся на его хуторе и будут работать вместе с другими слугами, но великаны рассудили, что работать на чужого человека дело недостойное. Их потомки до сих пор живут в Долине Великанов, они такие же большие, как их родители, хотя и не ели китового молока.
        Торстейном звали человека, который однажды отправился в викингский поход. Его взяли в плен люди одного конунга с Оркнейских островов и привели к своему предводителю. Тот как раз пировал и захотел, чтобы исландец рассказал ему, как живут люди в Исландии. Торстейн рассказал конунгу про великанов. Тот так смеялся, что захлебнулся пивом и умер. С тех пор на Оркнейских островах установился обычай молчать во время еды.
        Макс Фрай
        Лисьи чары (китайская народная история о необычайном)
        
        Студент Лю из Хунани имел характер нордический, стойкий. Бывало съест с утра восемь бу риса с лепестками хризантем, а потом сидит в своем кабинете весь день как ни в чем не бывало, переписывает труды Конфуция на шпаргалки из рисовой бумаги - к уездным экзаменам готовится.
        Однажды, когда все жители деревни праздновали седьмой день седьмой луны, а в соседнем селении как раз начался одиннадцатый день одиннадцатой луны, и по этому поводу повсюду устроили небывалое веселье с фейерверками, один из высокопоставленных чиновников Небесной Канцелярии решил, что достоинства студента Лю заслуживают награды. Он взял ломоть свежего сыра из молока Небесных Коров, завернул его в шелковую ткань, запечатал сверток своей нефритовой печатью и послал студенту Лю, как награду и назидание.
        Получив дар, студент Лю надел парадный халат и вышел во двор, сохраняя обычную невозмутимость. Он отправился в храм предков, где воскурил благовония, а потом, погрузившись в задумчивость, влез на вершину столетней сосны, дабы приблизившись к небу, насколько это возможно, с должным уважением съесть гостинец в тишине и уединении.
        Как только Лю взгромоздился на дерево, внизу зашуршал шелк: хуу- хуу! Потом раздались звуки лютни, цитры и флейты. Лю посмотрел вниз и увидел, что его двор заполонили чьи-то слуги в нарядных одеждах, а на траве под деревом стоит чайный столик с вином и закусками. Служанки под руки привели деву, чьи рукава стелились по земле, а башмачки были крошечными, как семена лотоса, с должным почтением усадили ее на шелковые подушки и ушли, пятясь и кланяясь.
        - Если молодой господин не побрезгует обществом своей служанки, я буду рада предложить ему чарку вина, нынче утром доставленного из столицы, - учтиво сказала дева, обращаясь к студенту.
        Студент Лю слез с дерева, поклонился деве и принял из ее рук чарку вина.
        - До сих пор, - вежливо сказал он, - бессмертные феи не утруждали себя ради меня, ничтожного.
        - Ваша презренная служанка состоит в дальнем родстве с семьей блистательного господина, - поведала ему дева. - Наши прабабки были двоюродными сестрами, поэтому моя покойная мать велела мне разыскать вас и прислуживать вам с совком и метелкой, если вы согласитесь снизойти ко мне, недостойной.
        Студент Лю обрадовался, пригласил гостью в спальню, развязал пояс и принялся любезничать. Слуги прекрасной девы тем временем украшали дом, да так, словно ожидалось прибытие Императора Поднебесной.
        - Я скромный студент, - сказал деве Лю, - и мало что могу предложить вам в качестве свадебного дара. Старый матрац, рваный халат, подбитый ватой, да бабуковая флейта - вот все мои сокровища.
        - Сокровищ у вашей ничтожной рабыни достаточно, - ответствовала дева. - Единственное сокровище, о котором я прошу, это благосклонность молодого господина. Но чтобы соблюсти обычаи моих предков, вы должны разделить со мной свою трапезу.
        Студент Лю обрадовался, что сможет угодить деве, вынул из-за пазухи сыр из молока Небесных Коров и с поклоном предложил ей взять кусочек. Но прекрасная дева захохотала басом, как нетрезвый погонщик мулов и проглотила весь кусок целиком, вместе с шелковой оберткой и сургучной печатью чиновника Небесной Канцелярии. Тут же все исчезло: и слуги в нарядных одеждах, и сокровища, и сама дева. Студент Лю остался один.
        Сохраняя невозмутимость, студент Лю завязал пояс и отправил к даосскому монаху, который как раз ел камни в соседском дворе. Даос выслушал рассказ студента и сказал, что это, несомненно, были лисьи чары.
        От огорчения студент Лю утратил невозмутимость и, выкрикивая непристойности, отправился в ближайший уездный город, где с честью выдержал экзамены, получил шапку чиновника и, будучи уже великим государственным мужем, прилагал все усилия для борьбы с лисьими чарами.
        Макс Фрай
        Энциклопедия вымышленных непристойностей
        
        У Шнерчи, что живут в лесах на берегах реки Кхромь, крайне непристойным считается упоминание родителей, особенно в беседе с чужими, посторонними людьми. Шнерчи полагают, что, заводя разговор о родителях, человек напоминает собеседнику, что когда-то тот был сгустком мерзостной слизи, обитавшим в чужих внутренностях. Родителей в данном контексте воспринимают именно как свидетелей и соучастников этого "позорного" периода человеческого существования.
        Вполне естественно, что подобное отношение к родителям не могло не отразиться на жизненном укладе племени. Младенец находится с матерью и отцом лишь до тех пор, пока не начинает говорить. Шнерчи убеждены, что именно умение разговаривать свидетельствует о способности осознавать настоящее, вспоминать прошлое и планировать будущее; они полагают, что в тот день, когда ребенок произнес первое слово, он непременно задумается о тайне своего происхождения и, возможно, будет шокирован воспоминаниями о нечистоплотных подробностях зачатия и внутриутробного бытия. Долг любящих родителей, по мнению Шнерчи, состоит в том, чтобы как можно скорее оказаться вне поля зрения ребенка и не напоминать ему своим видом об "ужасах" недавнего прошлого. Поэтому младенца поспешно относят в специально отведенное для таких целей место и оставляют там, в надежде, что дежурные жрецы Сиротского Обряда найдут его в ближайшие же часы и, дождавшись благоприятного момента, когда молодых лун на небе будет больше, чем ущербных передадут найденыша на воспитание той семье, на которую укажет гадание. Так оно обычно и случается, хотя
местные старики помнят случаи, когда младенцы таинственным образом исчезали с Сиротской поляны. Шнерчи полагают, что пропавшие дети были усыновлены лесными духами или даже бездетными богами; наши исследователи, однако, опасаются, что несчастные малютки стали жертвами мелких хищников поэлли, каковые обильно плодятся и сытно кормятся на берегах Кхроми.
        Случается, что очень близкие друзья или влюбленные в минуты величайшей откровенности признаются друг другу, что у них есть родители и потом подолгу плачут в объятиях друг друга; наиболее смелые и раскованные даже способны измыслить и поведать собеседнику некоторые эпизоды из совместной жизни с родителями (принимая во внимание юный возраст, в котором Шнерчи покидают отчий дом, трудно предположить, что такие воспоминания могут иметь настоящую ценность).
        Исследователи отмечают, что такие беседы происходят только в темноте: рассказывая о родителях, невозможно смотреть в глаза собеседнику, - полагают Шнерчи; тем более, нельзя допустить, чтобы он видел в этот момент твое лицо.
        Следует добавить, что участники разговора о родителях рискуют своей репутацией: если их смятенный шепот будет подслушан, им вряд ли когда-нибудь удастся стать уважаемыми членами общества. Прежде за такое публично побивали поленьями; теперь же, когда нравы жителей побережья изрядно смягчились, уличенных в непристойных беседах просто не пускают за общий стол во время праздников; им также строго запрещается участие в межсезонных оргиях и некоторых других обрядах, наполняющих жизнь Шнерчи некоторым смыслом.
        Напоследок заметим, что родителей порой упоминают во время ссор, особенно семейных; это расценивается как одно из самых тяжких оскорблений и нередко влечет за собой убийство - особенно в тех случаях, когда родители были упомянуты при свидетелях. Шнерчи полагают, что такой позор может быть смыт лишь кровью.
        
***
        Ку-круаны - те самые, что вошли в историю мировой литературы как первооткрыватели эпистолярного жанра - наивысшим проявлением непристойности считают публичную демонстрацию несовершенного человеческого тела.
        Люди с красивыми лицами и пропорциональными телами, по мнению Ку-круанов, могут разгуливать нагишом, ибо их внешний вид доставляет окружающим удовольствие. Прочие же, по их мнению, должны появляться в публичных местах, тщательно замаскировав изъяны своей плоти. Ку- круанские плащи с капюшонами, которые на протяжении нескольких столетий то и дело возвращаются в моду на Континенте - естественное следствие обычаев этого народа: свободный покрой скрывает недостатки фигуры; капюшон позволяет спрятать лицо.
        С незапамятных времен у Ку-круанов было принято бесплатно раздавать одежду страждущим уродам: если общество требует, чтобы некрасивые люди были одеты, оно обязано предоставить им эту возможность.
        Поскольку красота и уродство - категории, зависящие исключительно от субъективного восприятия созерцающего, история Ку-круанов изобилует драматическими эпизодами зверских расправ над обнаженными, чьи совершенные пропорции пришлись не по вкусу необразованной толпе. Известно немало случаев, когда жертве удавалось ускользнуть, пока ее гонители и почитатели выясняли отношения между собой. В частности, весьма популярно предание о битве за Зорги: у этого прекрасного юноши один глаз был голубым, а другой - темно-карим. Блюстители пристойности призвали окрестных жителей закидать красавчика Зорги увесистыми плодами дерева кромект за то, что тот не прикрыл свои разноцветные глаза вуалью. Поклонники Зорги, в свою очередь, утверждали, что разноцветные глаза делают внешность юноши необычной, но вовсе не уродуют его лицо. Дискуссия переросла в потасовку, а поскольку Ку-круаны - и женщины, и мужчины - не переступают порог дома без своих знаменитых круглых ножей, потасовка превратилась в настоящую битву, которая лишь чудом не завершилась гражданской войной.
        Официальные летописи рассказывают, что потрясенный этим бедствием юноша Зорги выколол свои разноцветные глаза; однако письма его современников и некоторые другие документы той эпохи свидетельствуют, что он просто покинул страну, объявив своих соплеменников хаерре хере (что, с известной натяжкой можно перевести как "клинические идиоты").
        На Хенсинском полуострове, где когда-то царила империя Ку-круанов (теперь она, как известно, превратилась в крошечное княжество, существующее исключительно благодаря снисходительности ближайших соседей), и поныне можно встретить множество памятников невинным жертвам эстетических разногласий; пропорции их тел и черты лица, как правило, изумительно красивы. Впрочем, некоторые изваяния могут обескуражить современного созерцателя: в истории Ку-круанов были краткие периоды поклонения коротконогим женщинам и широкобедрым мужчинам; одно время считалось, что совершенным может быть признан лишь очень короткий, приплюснутый нос, а всего полторы сотни лет назад эталоном красоты были объявлены глубоко посаженные глаза.
        Как бы то ни было, но большинство экспертов сходится во мнении: именно благодаря вышеописанному представлению о непристойном, варварскому и причудливому одновременно, Ку-круаны изобрели эпистолярный жанр. Не уверенные, что внешность их действительно совершенна, не желая при этом прослыть уродами, кутаясь в накидки, богатые и знатные Ку-круаны старались как можно реже покидать свои жилища. Тоскуя без общества, они завели обычай обмениваться с друзьями пространными записками, содержание коих не имело решительно никакого отношения к текущими делам. Слуги относили письма по назначению, даже не подозревая, что держат в руках шедевры мировой литературы, коими будут зачитываться грядущие поколения.
        
***
        В культуре древней народности Мнеке (некоторые исследователи полагают их предками современных Мнекинов, другие аргументировано возражают, ссылаясь на принадлежность языков Мнеке и Мнекинов к разным языковым группам) наивысшим проявлением непристойного поведения считались разговоры о сновидениях.
        Сама по себе способность видеть сны тоже признавалась "стыдной" и "непристойной", однако, пока сновидец помалкивал, уличить его было невозможно, да и "ущерба общественной нравственности" он, по мнению старейшин Мнеке, не причинял. Человек же, который решался поведать об увиденном сне постороннему, обычно признавался неисправимым распутником; нечего было и надеяться, что он когда-нибудь сможет устроить свою семейную жизнь.
        Тех, кто регулярно пересказывал окружающим свои сны, объявляли сумасшедшими и заботливо лечили отваром листьев кустарника галиопедрол, который не только горек, но и ядовит, так что пережить интенсивный курс лечения удавалось немногим.
        На основании некоторых дошедших до нас документов можно предположить, что разговоры о снах были рискованным, но соблазнительным элементом изощренной любовной игры, которой в совершенстве владели продажные женщины Мнеке; в то же время, супружеские (т.е. связанные сколько-нибудь долгосрочными узами) пары, как правило, воздерживались от бесед на эту тему.
        
***
        
        В легендах Братьке упоминается некое высокогорное селение Бджетла, жители которого в древности якобы полагали, будто обладание имуществом, по сути, не что иное, как акт прелюбодеяния с мертвым предметом. Исключение делалось лишь для вещей, изготовленных собственными руками: их предлагалось считать чем-то вроде продолжения тела создателя, а уж со своим собственным телом человек волен делать все, что заблагорассудится - это правило обитатели селения Бджетла почитали священным.
        Поэтому жители селения с раннего детства были вынуждены самостоятельно изготавливать все предметы обихода; такие понятия как торговля и обмен были для них совершенно неприемлемы; воровство же, можно сказать, процветало, поскольку всегда найдутся темпераментные любовники, чье эротическое влечение (пусть даже и к чужим вещам) оказывается сильнее, чем страх нарушить запрет.
        Пойманного с чужой вещью в руках не наказывали, но какое-то время сторонились, как бы брезгуя; впрочем, через некоторое время обнаруживался новый вор, и проступок его предшественника великодушно забывали. Следует заметить, что сами Братьке не склонны принимать на веру рассказы о жителях селения Бджетла. Они полагают их своего рода притчами - не слишком поучительными, но забавными.
        
***
        
        Пляшке, что живут в горах Смапп (их ближайшие соседи Дзере сказали бы: "не живут, а прозябают", - но они слишком пристрастны), величайшей непристойностью считают затянувшуюся любовную связь. Им кажется, что краткая связь делает любовный акт страстным, но поспешным и неловким, почти невинным: любовники не успевают как следует изучить друг друга, а потому не могут доставить друг другу утонченное удовольствие. Они способны лишь остудить пыл и, возможно, зачать ребенка, что, собственно, от них и требуется. Чем меньше удовольствия от телесной близости - тем лучше, считают Пляшке.
        Разумеется, представления о том, какой срок требуется, чтобы любовную связь сочли "затянувшейся", менялись неоднократно. В древности существовало жесткое требование менять партнеров ежедневно (уличенных в чрезмерной привязчивости прилюдно хлестали по щекам мокрой травой), а несколько столетий назад Пляшке считали, что любовникам просто не следует оставаться вместе дольше одного года. Есть сведения, что в те времена некоторые возмутители спокойствия утверждали даже, будто нет большого греха в том, чтобы оставаться вместе и на более долгий срок, лишь бы в течение жизни человек сменил не менее дюжины партнеров. Знатоку истории и нравов Пляшке нелегко будет поверить, что сторонникам этой крамольной идеи удавалось оставаться безнаказанными, однако, это, по всей видимости, правда.
        Так или иначе, но либеральные времена эти давно миновали и теперь Пляшке вынуждены покидать своих возлюбленных не реже, чем через четверо суток после первого соития. Провинившихся, согласно дедовскому обычаю, принародно бьют по щекам (правда, уже не травой, а пучком мокрых тряпок, что, по общему мнению, гораздо чувствительнее); тех же, кто совершает непристойные проступки слишком часто, изгоняют из общины, после чего несчастный бывает вынужден покинуть горы и поселиться на равнине, что считается большим унижением и несчастьем.
        
***
        Кулукуяле, чьи поселения до сих пор встречаются на окраинах Лкассы, полагают весьма непристойным зрелищем открытые раны и даже обычные царапины. Им кажется, что повреждения плоти приоткрывают людскому взору зрелище, ему не предназначенное: человек вдруг получает возможность заглянуть внутрь собственного (или чужого) тела и получить некоторые представления о его, тела, устройстве, а это, по мнению Кулукуяле, "не наша песья забота". Поэтому раненый Кулукуяле непременно зажмуривается и не открывает глаза, пока не будет уверен, что его рана зажила (шрамы, по их мнению, тоже довольно непристойны, их прячут от чужих глаз, но все же считается, что нет ничего дурного в том, чтобы увидеть собственный шрам, поскольку он - всего лишь напоминание о былой ране).
        Из этого вовсе не следует, будто Кулукуяле не знакомы основы медицины. Другое дело, что к знахарям всегда относились со снисходительным презрением: их услугами охотно пользуются - в точности как наши соотечественники пользуются услугами проституток - однако, и речи быть не может о том, чтобы, скажем, пригласить знахаря на завтрак в приличный дом, или обменяться с ним ритуальными дарами в день троекратного полнолуния. Мальчика из хорошей семьи никогда не отдадут в любовники профессиональному знахарю (тут следует отметить, что детская проституция - явление для Кулукуяле совершенно нормальное, нечто вроде обязательной части программы школьного воспитания).
        Зато особым почетом и уважением пользуются среди Кулукуяле знахари, которые способны врачевать наощупь. Как правило, они обладают нормальным зрением (слепым был лишь основатель школы по имени Хакка Кес), но прежде чем войти в покои раненого, такой знахарь непременно завяжет глаза плотным шарфом из волокон панки. Известно, что знахари, врачующие вслепую, нередко ошибаются, а их пациенты гибнут. И все же любой состоятельный Кулукуяле предпочтет вверить себя представителю этой школы, а услуги незрячих врачей, не преступающих границы пристойности, стоят в десятки раз дороже, чем помощь обычного "распутного" лекаря.
        
***
        Твенги, расселившиеся в оазисах пустыни Трауги, величайшей непристойностью считают старость. Почему так получилось - неизвестно самим Твенги, они совершенно не в состоянии объяснить, по какой причине полагают старость не просто злом, но злом неприличным, бесстыдным, похабным. Однако же по сей день Твенгиверны этой древней традиции.
        Некоторые исследователи предполагают, что идея о непристойности старения принадлежит древним племенным вождям Твенги. Таким образом они исподволь внушали своим воинам желание геройски погибнуть в бою и, следовательно, избежать позорной старости.
        Пожелание долгой жизни, которое столь благожелательно звучит в устах человека любой другой культуры, с точки зрения Твенги - ужасное оскорбление. Будучи произнесенным вслух, такое пожелание почти наверняка спровоцирует не просто драку, но настоящую бойню. В частности, некоторые исторические документы позволяют с уверенностью утверждать, что именно совет "откладывать деньги на старость" стал в свое время причиной войны между оазисами Квепти и Стонги - единственной гражданской войны за всю тысячелетнюю историю народа Твенги.
        Любопытно, что при этом Твенги не убивают своих стариков, у них нет даже традиции возрастных самоубийств. Любой Твенги знает, что когда- нибудь станет всеобщим посмешищем, которое даже собственные дети не пустят на порог дома. Единственный шанс избежать позора - умереть молодым. Наилучший способ - с честью погибнуть в бою с кочевниками, которые, впрочем, случаются весьма редко, или в драке, каковые, напротив, завязываются чуть ли не ежедневно.
        Старики живут в специальных коробках, похожих на наши собачьи будки, и питаются скудным подаянием, которого вечно недостает. Твенги вовсе не скупы, но многим попросту неловко иметь дело со стариками, которые, к тому же, выходят на улицу только по ночам, закутавшись с ног до головы в специальный балахон. Больше всего Твенги обеспокоены, что стариков могут увидеть дети.
        В то же время детей, которые сами, по собственной воле ходят к коробкам, чтобы наблюдать за жизнью стариков, сурово наказывают: увозят в пустыню и оставляют там без пищи и одежды. Мало кто из юных нарушителей пристойности возвращается домой живым, зато тому, кто вернулся, прощают все, поскольку Твенги уверены, что солнце пустыни способно выжечь любую скверну.
        
***
        Глуны, что живут в предгорьях Квасса, полагают чрезвычайно непристойным всякое публичное проявление скуки. Они считают, будто человек, демонстрирующий скуку, хочет показать присутствующим, что в его жизни случалось кое-что гораздо более интересное, чем текущий эпизод. Глуны уверены, что окружающие непременно постараются представить себе разные увлекательные сцены из жизни скучающего; фантазия их разыграется и, в конце концов, все присутствующие будут ввергнуты в совершенно непристойные мечтания.
        Поэтому у Глунов принято не раздумывая плевать в лицо любому, кто выглядит заскучавшим. Драка, которая непременно последует за плевком, отвлечет всех от непристойных размышлений, - полагают они.
        Впрочем, такие инциденты случаются крайне редко, поскольку благовоспитанные Глуны с детства приучены во всех обстоятельствах сохранять на своих физиономиях выражение заинтересованности и живого участия.
        
***
        Некоторые исторические документы свидетельствуют, что Отруханы - немногочисленное племя, жившее в лесах на севере Мораквы - считали непристойным любое проявление агрессии. Легкий символический шлепок по бедру служил у них недвусмысленным приглашением к любовной игре; собственно говоря, всякий удар, в их представлении, являлся началом полового акта, его полноценной и обязательной составляющей. С этой точки зрения можно понять яростное нежелание Отруханов вступать в драку с чужими людьми и, тем более, животными.
        Отшлепавший ребенка подвергался всеобщему порицанию; драка между мужчинами представлялась чуть ли не актом мужеложства, а убийство животного - чем-то вроде зоофилии, т.е. поступком особенно отвратительным.
        Не будучи убежденными вегетарианцами, Отруханы были вынуждены довольствоваться растительной пищей; лишь изредка им выпадала удача найти в лесу останки мертвого зверя, в таких случаях устраивались большие праздничные пиры, в ходе которых труп с жадностью пожирался.
        Понятно, что Отруханы не были способны конкурировать со своими более агрессивными соседями (из всех военных премудростей они преуспели лишь в искусстве прятаться). Если бы их причуды не были описаны дотошными завоевателями, мы бы никогда не узнали об этом давно исчезнувшем народе.
        
***
        Величайшей непристойностью считают уход за собственной внешностью люди Ватаки, обитающие в янтарных городах долины Пахатка. Им кажется, что забота о наружной красоте - что-то вроде жульничества, мошенничества, нечистоплотной попытки показаться лучше, чем ты есть.
        По их мнению, обладать красивым лицом - само по себе изрядная неприятность; однако, полагают Ватаки, эту беду можно поправить, если как можно реже мыть и расчесывать волосы, не бороться с разрушением зубов и дурным запахом изо рта, и годами не менять одежду (регулярную смену гардероба могут позволить себе лишь глубокие старики и тяжелобольные - в тех случаях, когда, по мнению знахаря, хворь затаилась не в теле, а в складках одежды).
        Нередко Ватаки - и мужчины, и женщины - сознательно уродуют себя, поскольку красивому человеку очень трудно обустроить свою личную жизнь и стать членом одной из больших полигамных семей (обычно семейный союз у Ватаки объединяет от трех до пяти женщин и столько же мужчин; жить парами или триадами не запрещается, но считается, что такие союзы менее устойчивы, поэтому добиться их официальной регистрации со всеми приличествующими церемониями бывает довольно хлопотно).
        Красивых людей неохотно берут на работу, полагая, что "красавчики" не пригодны ни к чему, кроме "ухода за своими гладкими щечками"; не во всяком трактире их соглашаются обслуживать; когда же они появляются в людном месте, прохожие демонстративно отворачиваются, всем своим видом выражая возмущение, граничащее с брезгливостью.
        Единственный выход в таких случаях - исцарапать и перепачкать свое лицо до такой степени, что правильные черты его будет невозможно различить. Большой популярностью среди таких неудачников пользуется кустарник Норо, поскольку едкий сок его листьев оставляет на лице незаживающие красные пятна, а веки, смазанные этим соком, опухают, и глаза превращаются в крошечные щелки, что способно изрядно испортить самое красивое лицо.
        При этом Ватаки весьма ценят красоту окружающего мира - если только красота эта не имеет никакого отношения к человеческой плоти. Дома и сады янтарных городов Ватаки столь прекрасны, что восхищенные иноземцы называют их вдохновенными шедеврами; дизайн интерьеров заставляет цепенеть самых искушенных знатоков, а расцвет разного рода прикладных искусств длится вот уже несколько столетий, так что художники всего мира съезжаются в янтарные города долины Пахатка, дабы научиться основам мастерства у местных ремесленников.
        Коерзианский принц Тойли Кунсианин, который в течение нескольких лет жил инкогнито в одном из янтарных городов, остроумно заметил, что дома и сады Ватаки особенно хороши на фоне неприглядной внешности своих обитателей. А мудрец минувшей эпохи Свали Чумадра предположил, что уродство Ватаки - жест богоборческий: создавая прекрасные вещи и всячески подчеркивая несовершенство собственной внешности, эти искусные и гордые ремесленники стараются продемонстрировать своему бесстыжему безымянному богу (именно так именуется он в молитвах), что являются куда более умелыми демиургами, чем он, никчемный.
        
***
        
        Чрезвычайной, из ряда вон выходящей непристойностью считают жители острова Масли какие-либо сношения с иностранцами.
        Особенно любопытно, что при этом остров Масли с давних пор является местом активного паломничества жителей ближайших океанских побережий. В глубине острова находятся горячие источники, которые сламцы считают испражнениями подземного бога Гарби, а келтанцы, напротив, живыми слезами заоблачной богини Катумяску, которую каждый день покидает новый возлюбленный.
        Потоки паломников не иссякают и поныне. Утратив былое религиозное рвение, заокеанские соседи обнаружили, что Масли - прекрасный климатический курорт.
        Поскольку плата за право ступить на берег Масли - единственная серьезная статья островного дохода, правители острова вынуждены поощрять туризм. Это неоднократно становилось причиной восстаний ортодоксальных сторонников островной благопристойности. Гнев их был направлен не против иностранцев (поскольку даже размышлять о них непристойно), а против властей, позволяющих иноземным кораблям причаливать к берегам Масли. Беспорядки эти, впрочем, всегда безжалостно подавлялись, а с тех пор, как власти пригрозили, что будут отправлять подстрекателей обслуживать приезжих, на острове восстановилась политическая стабильность.
        Местные жители могли бы обогатиться, обслуживая иноземцев, но решаются на это очень немногие. На контакт с иностранцами идут только отчаявшиеся, под угрозой голодной смерти, во имя детей (которых, впрочем, сразу же отдают на воспитание чужим людям, чтобы "порочная" деятельность родителей не запятнала их будущую репутацию). Открыть ресторан, уборную, или ночлежный дом для иностранцев - это падение на самое дно маслийского общества; обслужить чужака, заглянувшего в твою лавку - гораздо хуже и унизительней, чем торговать собственным телом (если, конечно речь не идет о сексуальных контактах с иностранцами, на что обычно решаются только перед самоубийством - чтобы некуда было отступать).
        Однако доподлинно известно, что жители острова Масли испытывают обостренный интерес к запретным иноземцам; наиболее храбрые (и "порочные") тайно следят за приезжими из специально вырытых подземных укрытий в районе горячих источников, а вернувшись домой, в интимному кругу воспроизводят увиденное, к месту и не к месту выкрикивая незнакомые слова на чужих языках. Как всякий великий грех, это доставляет им неизъяснимое наслаждение.
        
***
        
        Катри, о чьей первобытной простоте нравов впору слагать легенды, эти невинные распутники, среди коих стремятся проводить каникулы юные граждане Трех Империй, дабы ненадолго очутиться в атмосфере равенства и вседозволенности, бывают чрезвычайно смущены, если в их присутствии кто-то разжигает огонь. В таких случаях Катри стыдливо отводят глаза и краснеют, а речь их становится сбивчивой и невнятной. Они даже могут попытаться уверить удивленного собеседника, что не заметили, как "это" произошло.
        Причина такого трепетного отношения к добыванию огня проста: Катри убеждены, что всякий человек состоит в особых, интимных отношениях с неким "огненным демоном"; лишь в результате краткого, но пронзительного любовного акта с этим демоном удается добыть огонь (огниво же они полагают чем-то вроде искусственного полового органа, которым человек вынужден пользоваться, чтобы доставить демону удовольствие).
        Взаимодействия с этим таинственным пламенным существом являются, по мнению Катри, личной тайной каждого; все остальное, в том числе и сексуальные контакты между людьми - события обыденные и случайные, они могут происходить как прилюдно, так и в укромных местах, поскольку не имеют никакого значения.
        
***
        
        Бленьки, о которых рассказывают путешественники, побывавшие на Окраинных островах, почему-то считают совершенно непристойным вид древесных грибов, которые, следует отметить, в тех краях не редкость.
        Если кто-то из Бленьки обнаруживает на стволе дерева причудливые грибные наросты, он долго топчется поблизости, смущенно хихикая и тревожно оглядываясь по сторонам, дабы никто не застукал его за столь неподобающим занятием. Иногда смотреть на древесный гриб ходят небольшими компаниями, непременно однополыми и никогда - в сопровождении родственников; члены таких компаний связаны своего рода круговой порукой и ни за что не станут обсуждать случившееся при посторонних.
        
***
        Друпты из верхней Альдахи панически боятся бессонницы - и не потому, что недуг сей бывает мучителен, а по той причине, что бодрствование по ночам считается у них непристойным поведением, а сама бессонница - "стыдной", "неприличной" болезнью, которая не вызывает у окружающих никакого сочувствия, а лишь провоцирует циничные усмешки.
        Установлено, что если один из супругов страдает бессонницей, второй имеет право уйти от него, забрав большую часть совместного имущества. Справедливости ради следует заметить, что непристойное поведение ответчика должно быть доказано: требуется привести как минимум троих свидетелей, что практически невозможно, поскольку предполагается, что ночью все приличные люди спят, а значит, не имеют возможности наблюдать друг за другом. Однако человеку, которого однажды заподозрили в ночных бдениях, бывает очень трудно вернуть себе доброе имя и восстановить запятнанную репутацию.
        Достоверно известно, что обычай сей родился из случайно оброненной фразы одного из первых королей Друптов, который однажды во всеуслышанье заявил своим дочерям, зевавшим за завтраком после затянувшегося накануне девичника: "По ночам спать надо, а не глупостями всякими заниматься".
        Усердные королевские слуги тут же записали высочайшее замечание на куске меленговой коры и огласили в качестве специального указа. Король удивился, но по ленности не стал ничего менять, поэтому Друпты по сей день вынуждены укладываться в постель с наступлением темноты, и лежать, сохраняя неподвижность, чтобы домашние и соседи не уличили их в непристойном поведении.
        
***
        Беблоганы из Мкегне полагают, будто не может быть более непристойного поступка, чем откровенный рассказ о себе. Ложь выполняет у них ту же функцию, что одежда у других народов, чьи представления о стыдливости совпадают с общепринятыми.
        Рассказать правду - значит прилюдно обнажиться; солгать - всего лишь соблюсти пристойность. Что бы вы не говорили, собеседники не станут внимательно прислушиваться к вашим словам, поскольку заранее не готовы серьезно относиться к содержанию вашего монолога. У слов, произнесенных вслух, нет никакой прикладной ценности, они выполняют декоративную функцию, поэтому всякий Беблоган заботится лишь о том, чтобы развлечь и позабавить своих собеседников забавной, необязательной байкой.
        Для правды существует письмо: в тех случаях, когда возникает настоятельная необходимость ознакомить собеседника с истинным положением вещей, Беблоган пишет записку. Стыдливость не позволяет ему подписаться собственным именем, поэтому под правдивым текстом всегда стоят вымышленные инициалы. Но поскольку записка всегда передается из рук в руки, проблем с идентификацией автора не возникает.
        Понятно, что у Беблоганов нет и быть не может ничего, похожего на литературу, только в высшей степени правдивые и беспристрастные исторические хроники, добросовестно создаваемые поколениями анонимных авторов. Если же в руки Беблогана попадает чужеземная книга, он примет на веру все, что там написано - кроме имени автора, разумеется.
        Очевидцы рассказывают о безумных выходках Беблоганских студентов: выпив для храбрости, юноши и девушки в масках врываются в какой-нибудь ресторан, где проводят семейные вечера уважаемые горожане. Там молодые хулиганы очень громко выкрикивают несколько слов, правдивость которых очевидна для всех присутствующих (например: "я - юная девица", - или: "я промок под дождем") - и поспешно убегают.
        Это - весьма рискованные выходки, поскольку согласно Беблоганскому законодательству всякий уличенный в публичной искренности должен быть наказан трехчасовым сидением в "позорной луже" на рыночной площади. Каждый прохожий считает своим долгом прилюдно помочиться в зловонный водоем, где томится несчастный правдолюбец; некоторые возмущенные обыватели приводят к луже своих домашних животных, а детвора с энтузиазмом забрасывает наказанного жидкой грязью.
        Страшно даже подумать, как отнеслись бы Беблоганы к церковной исповеди, если бы им довелось узнать об этой, столь обычной для нас, процедуре.
        
***
        
        Прухты, обитающие на Краю Земли (во всяком случае, так они сами именуют Блубонскую степь, где разбросаны их селения), смущенным хихиканьем провожают всякую летящую птицу; даже вид порхающей бабочки может заставить их покраснеть, ибо полет представляется им на редкость непристойным процессом.
        Прухты совершенно уверены, что когда-то давно, "в начале мира", люди умели летать; в те времена совокупления совершались почти исключительно в полете, отчего некоторым безумцам приходило в голову, что хорошо бы отыскать в небе обитающих там богов и заняться с ними любовью. После первой же (неудачной, если верить мифам) попытки оскорбленные божества благоразумно лишили своих похотливых детей способности к полетам.
        С тех пор Прухты уверены, что их божества решили сделать своими любовниками птиц и насекомых - если уж они позволяют этим тварям летать сколько заблагорассудится. Будучи по природе своей людьми великодушными и благородными, они не завидуют птицам и насекомым и не пытаются свести с ними счеты. Но, наблюдая их полет, Прухты всякий раз испытывают некоторую неловкость вкупе с сильным возбуждением и вприпрыжку отправляются домой, к своим кулеле (это слово может быть с натяжкой переведено как "соёбники" и означает некоторое количество любовников обоих полов, которые договорились жить в одном доме и вести общее хозяйство, чтобы не нужно было бегать по селению в поисках друг друга всякий раз, когда придет охота совокупиться).
        
***
        
        Тинупоеле из Троньскате ни за что не допустят, чтобы посторонние застали их за домашней работой: это занятие считается в Троньскате крайне непристойным.
        Каким образом вышло так, что столь невинные каждодневные занятия как приготовление обеда, мытье посуды, или стирка стали казаться Тинупоеле верхом неприличия - неизвестно. Если верить их историческим хроникам, народным сказкам и легендам, это обычай столь древний, что обнаружить какие-либо сведения о его зарождении уже невозможно.
        Забавно, что при этом Тинупоеле вовсе не погрязают в отбросах и нечистотах, как можно было бы подумать. Напротив, их жилища всегда в идеальном порядке, одежда свежа, а посуда сверкает чистотой. Особого внимания заслуживают изысканные кулинарные рецепты, которые издаются огромными тиражами под видом медицинских трактатов, где сладкий пирог описывается как "средство от облысения", а суп из рыбьих голов рекомендуется "для избавления от кашля".
        Поскольку ведение хозяйства кажется Тинупоеле апофеозом распутного поведения, домашнюю работу супруги или любовники всегда делают вместе, под покровом ночи, завесив окна, чтобы любопытные соседи не увидели, что у них творится. Детей, разумеется, отправляют спать, но они нередко подглядывают за родителями и, таким образом, постепенно обучаются ведению домашнего хозяйства.
        Тинупоеле полагают, что порядочная женщина должна сперва переспать с мужчиной, и лишь потом может позволить ему помочь ей вымыть тарелки после совместного ужина. К чести местных любовников, следует сказать, что именно второй пункт программы нередко является конечной целью их флирта.
        
***
        
        Лесполайоты, что живут в предгорьях Трангубайле, бывают чрезвычайно смущены, если в их присутствии кто-то начинает петь. Нечего и говорить, что сами они ни за что не станут петь в присутствии посторонних, поскольку пение дуэтом для них - непременная (и, возможно, самая важная) часть любовной игры. Пение хором представляется им чем-то вроде свального греха, а сольное пение при посторонних - вопиющим примером самого бесстыдного эксгибиционизма.
        Путешествуя по миру, Лесполайоты охотно посещают концерты; их всегда можно узнать по стыдливому румянцу и возбужденному блеску в глазах. Возвращаясь домой, они со смущением и гордостью хвастают своими концертными "подвигами" ближайшим друзьям - в точности так же мужчины других культур бравируют друг перед другом визитами в заграничные бордели.
        
***
        
        Жители Ларника полагают, что нет предмета непристойнее, чем обычная сумка, или, скажем, мешок. Вкладывая в сумку какой-либо предмет, или вынимая его оттуда, человек воспроизводит уродливую пародию на любовный акт, полагают ларникийцы.
        Ридикюль, рюкзак и портфель наверняка показались бы столь же неприличными предметами - если бы им довелось их увидеть. Однако мало кто из жителей Ларника может похвастаться таким опытом. Следует отметить, что Ларник издревле считается открытым и вполне гостеприимным местом (насколько города-государства с присущим им специфическим "крепостным" менталитетом вообще могут быть открытыми и гостеприимными). Однако у приезжих сумки отбирают еще на границе, вежливо, но безапелляционно объясняя, что никому не будет позволено оскорблять столь непристойным зрелищем взоры законопослушных граждан Ларника. Сумки и упакованный в них багаж можно оставить в пограничной камере хранения, а на обратном пути получить их назад в целости и сохранности. Для ручной клади, без которой путешественник не может обойтись, ему выдают одноколесную тачку подходящего размера. Тачки эти довольно удобны в обращении - если, конечно, заранее смириться с необходимостью повсюду таскать ее за собой.
        Известен случай, когда сумку изъяли у верховного правителя соседствующего с Ларником государства Кифиар, и магистрату Ларника пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы официальный визит дружественного властелина не закончился кровопролитной войной.
        Если верить сообщениям многочисленных хроникеров, владыка счел особым оскорблением не изъятие сумки, а именно предложение воспользоваться тачкой для личных вещей. Пожалуй, в глазах человека, который привык перемещаться в пространстве, возлегая в паланкине из соломы и бархата, простодушное гостеприимство ларникийских пограничников действительно смахивало на изощренное издевательство.
        
***
        
        Бекши из Гулупы ни за что не станут открыто любоваться закатом или рассветом, поскольку это зрелище считается у них крайне неприличным. Они никак не объясняют свое предвзятое отношение к этим природным явлениям: для Бекши непристойность происходящего на небе совершенно очевидна и в комментариях не нуждается.
        Весь жизненный уклад Бекши устроен таким образом, чтобы в часы восхода и захода солнца люди могли находиться в закрытом помещении: учеба, торговля и работа государственных учреждений начинаются и заканчиваются в разные часы, в зависимости от времени года, чтобы людям ни в коем случае не пришлось добираться из одного места в другое в "неприличное время".
        Разумеется, вышесказанное вовсе не означает, будто Бекши никогда не видят ни закатов, ни рассветов. Более того, в отличие от прочих, они любуются этим зрелищем ежедневно, тайком подсматривая за пламенеющим солнцем из-за задернутых занавесок.
        
***
        
        Описать невозможно, что творится с жителем Булугалы, если показать ему рыбу! Он и побледнеет, и покраснеет, и захихикает тоненько, как дитя, и лицо руками закроет и, скорее всего, убежит, не в силах оставаться в вашем обществе после свершившейся непристойности.
        Особенно удивительно при этом, что Булугала стоит всего в нескольких ебрах от морского побережья и рыба могла бы стать самым обычным блюдом на столах горожан. Однако это не так: сами булугальцы, разумеется, не рыбачат (кроме, разве что, подростков, которые с энтузиазмом юности приобщаются к разного рода непристойностям и бывают жестоко наказаны, если им взбредет в голову принести свою добычу в дом).
        Впрочем, жители рыбацких поселков, коих великое множество на побережье, давно приспособились продавать булугальцам свой улов: они перемалывают пойманную рыбу, добавляют в фарш специи, перебивающие рыбный запах и успешно торгуют этой пастой, до которой стыдливые жители Булугалы большие охотники.
        Поговаривают также, что некоторые, особо развращенные, булугальцы тайно подкупают рыбаков, чтобы те взяли их с собой на ночной лов. Позже им приходится доплачивать сметливым рыбакам за молчание, поскольку страх быть уличенными в запретных рыбацких удовольствиях и подвергнуться всеобщему осуждению - одно из самых сильных переживаний, доступных этим степенным и благоразумным обывателям.
        
***
        
        Историки утверждают, что Трукки, которые когда-то основали хрустальный город Олло, а потом были сметены завоевателями, величайшей (и, возможно, единственной) непристойностью полагали долговые обязательства, связывающие людей. И заимодавец, и должник - оба, по мнению Трукки, совершали непристойность; за такой проступок могли изгнать из города или (если находились смягчающие обстоятельства) принудить к ношению вуали, скрывающей лицо, чтобы окружающие не были вынуждены "смотреть в бесстыжие глаза распутников".
        Деньги, пищу и другие материальные ценности следовало дарить, обменивать, или, в крайнем случае, красть. Наказание за кражу было более суровым, но куда менее позорным: пострадавшему разрешали провести час в доме вора, испортить все, что захочется и вынести все, что понравится. Это считалось большим ущербом, но куда меньшим несчастьем, чем изгнание, или ношение "позорной" вуали.
        Единственная ситуация, в которой деньги разрешалось и даже надлежало давать в долг - заключение любовного союза. Причем заем мог быть как символическим, так и настоящим: один из любовников был волен одолжить другому крупную сумму под солидные проценты - если была в том нужда. Поэтому нередко случалось, что люди, не испытывающие друг к другу страсти, были вынуждены разделить ложе, чтобы узаконить обоюдовыгодную финансовую сделку.
        
***
        
        Квиглы, живущие в долине Нукры, полагают, что праздность непристойна. Состояние телесного покоя они почитают развратом и порицают; при этом любопытно отметить, что половые сношения Квиглы классифицируют как трудовую деятельность и всячески поощряют беспорядочные связи: "все лучше, чем вовсе без дела сидеть!"
        Поэтому у Квиглов столь популярно вязание крючком: им можно заниматься на ходу, во время дружеского застолья и даже в постели: обычно Квигл вяжет, пока не заснет, и рукоделие выскользнет из его рук. Первое же, что он сделает пробудившись - отыщет среди одеял крючок и нитки, дабы никто не посмел сказать, что он бездельничает во время омовения, в уборной и за завтраком.
        Только бобыли, живущие в уединении, могут позволить себе как следует расслабиться и побездельничать, запершись дома. Люди семейные, постоянно окруженные наблюдателями, об этом догадываются и завидуют холостякам, проклиная тот день, когда обзавелись семьей и обрекли себя на вечное вязание.
        
***
        
        Тримские Гваллы бывают чрезвычайно смущены (и, в то же время, обрадованы), когда им доводится увидеть схему или чертеж какого-либо механизма. Им кажется, что разглядывая чертеж, человек насильственно проникает "во внутренности вещи", как бы обнажает ее, безвольную и беспомощную.
        Поэтому, с точки зрения Гвалла, чертеж - это что вроде эротической (если не порнографической) картинки: разглядывать его интересно и поучительно, но неловко делать это при посторонних. Гвалл непременно постарается заполучить рискованную картинку, спрячет ее за пазуху и унесет домой, где будет часами созерцать волнующее его фантазию изображение. Никакой прикладной ценности, с точки зрения Гваллов, чертеж не имеет, поскольку сами они не способны воспользоваться схемой, чтобы изготовить даже простенькое изделие.
        При этом все Гваллы - умелые ремесленники, их изделия пользуются большим спросом, хотя заказчику обычно бывает нелегко объяснить гвалльскому мастеровому, что от него требуется. А если уставший от препирательств клиент попробует изобразить будущее изделие на бумаге, Гвалл будет чрезвычайно смущен, как уже говорилось выше.
        
***
        
        Легенды рассказывают, что Криксы из Гдлони считали крайне непристойным сам процесс органической жизни. Дело доходило до того, что всякий достигший совершеннолетия Крикс норовил наложить на себя руки, чтобы положить конец бесстыдству бытия.
        Испокон веков обычаи племени требовали, чтобы никто не смел умирать прежде, чем породит и выкормит хотя бы двоих потомков. Однако после легендарного восстания Скорли, сражавшегося за священное право стыдливого человека умереть, когда вздумается, законы были переписаны. Спустя столетие зеркальные города Криксов окончательно опустели, ибо все они сочли своим долгом соблюсти благопристойность и отгородиться от мирского срама толстым слоем каменистой гдлоньской почвы.
        Странные сказки
        Макс Фрай
        Сказка о невыносимой легкости бытия
        
        Агентам Крайнеру и Кундере, с корпоративной нежностью
        Все (ну или почти все) сказки начинаются со слов: "давным-давно", или "жили-были".
        То есть, они повествуют о делах прошедших дней. Считается, что так удобнее: сперва прожить жизнь, и только потом потом ее пересказывать - привирая от души, в свое удовольствие.
        Честно говоря, так действительно удобнее.
        Но эта сказка начнется иначе - просто так, для разнообразия.
        Итак,
        когда-нибудь потом,
        очень-очень нескоро,
        когда океаны окрасятся в огненно-алый цвет,
        звезды будут сиять на небе круглосуточно, и днем, и ночью,
        а общим для всего населения планеты станет универсальный язык ароматов,
        люди научатся наконец жить легко, как бабочки порхают.
        (Тут следует пояснить, что бабочка в ту эпоху неожиданно для себя окажется предметом священного культа и символом общих недостижимых идеалов всего человечества; гигантские изображения капустниц и махаонов украсят храмы новых городов, разведение гусениц признают делом куда более благочестивым и душеспасительным, чем молитва, еду и напитки на праздничный стол будут подавать в чашечках живых цветов, а яркие накладные крылья сделаются непременным дополнением всякого официального костюма - ничего так, вполне красиво получится.)
        Для людей Эпохи Бабочки легкость бытия станет даже не то чтобы модной и актуальной, а просто чем-то естественным, само собой разумеющимся, обязательным для всех и каждого. "Грузиться", "париться", "напрягаться" (то есть, страдать, мучиться и беспокоиться) - все это будет в их глазах столь же явным и опасным отклонением от нормы, как, скажем, для нас - бегать по городу с голой задницей и кричать: "Я - властелин мира!"
        То есть, расстрелять за такое не расстреляют, конечно, но к доктору отведут незамедлительно. И излечат от забот и печалей, как сейчас избавляют от алкоголизма и наркомании, только быстро, легко, без мучений и с полной гарантией успеха.
        Ну, тогда вообще все будет совершаться легко и без мучений: такая уж прекрасная эпоха.
        Поскольку легкость бытия, по правде сказать, не свойственна человеческой природе, и мало кто обладает таким талантом от рождения, медицина в Эпоху Бабочки достигнет невиданных успехов. Ученые заново дешифруют древние манускрипты Египетской Книги Мертвых (в первую очередь - те фрагменты текста, где речь идет о взвешивании людских сердец в Подземном Царстве) и отыщут там описание простого и доступного способа делать человеческое бытие легким, как порхание мотылька. Чтобы ходили, не касаясь земли, чтобы всегда - на цыпочках, лицом к небу, с расслабленными плечами, распахнутыми очами и потаенной улыбкой в уголках губ - и это как минимум. Первый, подготовительный, так сказать этап.
        Процедура облегчения бытия окажется простой и приятной - все равно что песенку послушать, или рюмку коньяку хлопнуть, или розу понюхать - каждому, как говорится, свое. Нет, действительно, индивидуальный подход к каждому пациенту, чтобы всем нравилось. И ежегодное повторение процедуры - для закрепления результата, и чтобы никаких рецедивов, ни единой морщины между бровями, ни секунды печали, ни капли уныния, ни грана беспокойства. И все это - совершенно бесплатно, чтобы ни один портовый нищий не остался наедине со своими проблемами. Нет уж, пусть сидит в сточной канаве с сияющими очами, мечтательно на звезды глядит, насвистывает легкомысленный какой-нибудь мотивчик, не беспокоясь решительно ни о чем.
        Такая настала хорошая жизнь. Вернее, настанет когда-нибудь.
        Следует понимать, что облегчение жизни будет основным, базовым умением врачей Эпохи Бабочки. То есть, всякую юную медсестру, любого начинающего фельдшера сперва обучат этой процедуре, а уж потом - горчичники ставить и уколы делать. А на краткосрочных медицинских курсах и вовсе ничему иному не обучают. Облегчать жизнь умеешь - вот и хорошо, достаточно, получи диплом и трудись в свое удовольствие.
        Еще бы: когда в пациентах ходит все человечество, каждый специалист на вес золота. И работать им приходится от зари до зари, практически без выходных и отпусков - хорошо хоть легкость бытия такая невыносимая, что даже работа никому не в тягость. А то даже и не знаю, как бы они выдержали.
        Да, так вот.
        Однажды в одной счастливой семье (а несчастных семей, как мы понимаем, в Эпоху Бабочки просто быть не может) родится девочка, или мальчик - это как раз никакого значения не имеет. Важно другое: ребенок этот окажется гением, из тех, кого процесс познания увлекает настолько, что о возможном результате своих трудов гений не задумывается. Только глазами хлопает изумленно: "Что? А?.. Какой, в жопу, "результат"?! Отойдите, не мешайте работать!"
        Чудо-ребенок повзрослеет и, как подавляющее большинство его ровесников, станет врачом, специалистом по облегчению жизни. Труд его будет оценен высоко, и со временем он получит возможность заниматься исследовательской работой - в свободное от практики время. Разрабатывая новую, еще более совершенную методику облегчения бытия, гений наш случайно изобретет способ искуственно делать человеческую жизнь такой тяжелой, что даже нам, ко всему привычным, мало не показалось бы. А уж его современникам, избалованным невыносимой легкостью бытия, и подавно.
        Подивившись причудливым результатам своих исследований, гений пожмет плечами, упрячет их в самую дальнюю мусорную корзину своего компьютера, расскажет о казусе нескольким избранным коллегам, таким же гениям, как он сам. Посмеются вместе над таким недоразумением и забудут.
        Казалось бы, вопрос закрыт.
        Но, конечно, найдутся какие-нибудь хитрожопые ловкачи, скажем, хакеры из конкурирующей фирмы (легкость бытия вовсе не отменяет конкуренцию и вообще ничего не отменяет - кроме необходимости обо всем этом всерьез беспокоиться и принимать близко к сердцу). Хакеры наши взломают компьютер гениального ученого, передадут файлы с результатами секретных исследований своим боссам и отправятся в премиальный отпуск на Кольский полуостров, белых медведей из рук кормить на фоне девственно дикой природы. Возможно, одному из них неблагодарный зверь откусит палец до локтя, но грустить по этому поводу не станет даже сам пострадавший, а семейство его будет хохотать до слез, выслушивая рассказ о таком забавном случае.
        И черт с ними со всеми.
        Важно другое: среди специалистов, получивших доступ к архиву нашего гения, найдется человек, достаточно хитроумный и предприимчивый, чтобы всерьез призадуматься. Ближе к ночи, когда его коллеги выпорхнут за порог офиса и устремятся к огням ночных клубов, он сделает несколько парадоксальных выводов и с легкостью необычайной - а иначе никак не возможно! - примет рискованное решение, которое впоследствии его озолотит. Выждав несколько месяцев, или даже лет, чтобы не возбуждать подозрений, хитрец уволится с работы, купит оптом дюжину фальшивых микрочипов, удостоверяющих личность, и улетит, скажем, в Уланбатор, который в Эпоху Бабочки станет признанным мировым центром нелегальных развлечений. Там он откроет подпольный салон для любителей экстремальных удовольствий и станет предлагать своим клиентам душевную муку по сходной (а по правде сказать, очень высокой) цене.
        Слух о новом развлечении быстро облетит притоны и казино Уланбатора, золотая молодежь и бездомные бродяги тут же разнесут молву по всему свету, подпольный клуб "Камень на сердце" станет самым модным местом текущего сезона отпусков, и уже никогда не выйдет из моды. Владелец, опьяненный успехом, взвинтит цены до заоблачных высот, но число желающих отдать месячный заработок за три минуты горя и забот будет расти с каждым днем.
        Пройдут десятилетия, управление делами перейдет к дочерям и сыновьям нашего хитреца, еще более предприимчивым, чем их отец, и тогда нелегальная сеть салонов "Камень на сердце" опутает весь мир. Потом за дело возьмутся внуки, и тогда в каждой бесплатной клинике, куда жители окрестных кварталов регулярно приходят для плановой процедуры облегчения бытия, можно будет шепнуть пару слов на ушко ласковой медсестре, сунуть ей конверт с деньгами и целых полчаса как следует погоревать в специально отведенном для этого нелегального дела темном подвале.
        Уже на смертном одре, в возрасте двухсот восьми лет, самый богатый человек в мире откроет окружившим его ложе правнукам секрет своего успеха.
        - Когда я был маленький, - скажет он, - в соседней квартире жила сумасшедшая старуха. Она вечно утверждала, что людей хлебом не корми - дай пострадать. Вычитала это в какой-то древней книжке и потом часто повторяла - вроде как для смеху. А я подумал: дай-ка проверю, вдруг это правда? И, как видите, не ошибся. Этой старинной шутке мы обязаны своим состоянием...
        Правнуки станут вежливо кивать, почтительно переминаться с ноги на ногу, шурша крыльями парадных одежд. Будут ждать, когда старик испустит последний вздох, чтобы уйти наконец из спальни - легкой походкой, едва касаясь земли. А потом ускорить шаг, почти бегом пересечь огромную усадьбу, запереться в рабочем кабинете, настроить сложную аппаратуру и всласть погоревать о его кончине.
        Потому что людей хлебом не корми, дай пострадать, вот уж действительно...
        Макс Фрай
        Сказка про живых и мертвых
        
        Среди множества дурацкий историй, для которых я - единственный шанс быть рассказанными, особое место занимает история ничем не примечательного человека, который живет себе на белом свете, в любом большом городе, или даже во всех больших городах сразу - это как раз совершенно ничего не меняет. Не прозябает, не бедствует, не ютится где- нибудь в третьем кругу спального микро-ада, среди серо-зеленых обоев, с видом на пивной ларек и районную санэпидемстанцию, а проживает свою единственную и неповторимую жизнь со вкусом и удовольствием. Кофе с имбирем и кардамоном, апельсин и стакан минеральной воды по утрам, увлекательная работа, приятные и необременительные романы, несколько нежных, ни к чему не обязывающих дружб, скрепленных скорее красным китайским чаем, чем кровью, долгие прогулки по вечернему городу, короткие поездки на природу, регулярные визиты в супермаркет, неделя в Египте зимой, две недели в Финляндии летом - такая славная, размеренная, приятная во всех отношениях жизнь.
        Живет он себе и живет, наслаждается немудреным, но гармоничным узором собственноручно налаженного бытия, но время от времени просыпается с неприятным ощущением: что-то тут не так. Сердцем чует, а объяснить не может, даже себе. "Раз так, - думает, - надо бы махнуть на все рукой и жить дальше". Сказано - сделано, вот и машет наш герой на все рукой, а то и двумя руками сразу, ежедневно, с утра до ночи - без толку.
        С годами скверное предчувствие посещает его все чаще. "Кризис среднего возраста", - убеждает себя человек, хоть и не верил никогда прежде в этот самый пресловутый кризис. Ну, надо же хоть что-то себе говорить в таких случаях...
        Дальше должно случиться следующее. Однажды, когда герой наш дойдет до ручки, а земная жизнь его - совершенно верно, до половины! - существо, которое он считает своим ближайшим другом, при стечении некоторых причудливых обстоятельств скажет ему: да, кое-что действительно не так, не зря ты насторожился, не с жиру бесишься. Видишь ли, - объяснит лучший друг, - та самая смерть, которой вы все так боитесь, вовсе не впереди, а позади. Вы все уже умерли, были похоронены, как собаки, без соблюдения надлежащих ритуалов, вот и маетесь тут дурью своей загробной, пока последняя косточка не истлеет где-то там, в черноземе, под ногами живых.
        Я-то, - признается лучший друг, - совсем другое дело, младший ангел- утешитель четвертого разряда. Работа у меня такая: дружить с вами, дураками, следить, а вдруг кто догадается, как обстоят дела? Ну и тогда уж открыть правду, во всей ее неприглядности. Зачем людям, пусть даже и мертвым, голову зря морочить?
        Герой наш, нежный яппи из большого города должен, по идее, совершенно ошалеть от такой новости. Сперва он, понятное дело, не поверит лучшему другу, станет говорить: "Ну да, отличная метафора, я все понял, хватит". А ангел-утешитель четвертого разряда будет стоять на своем. И в качестве неопровержимых доказательств приведет несколько примеров, описывающих самые что ни на есть обычные и привычные для нас явления.
        Дескать, где это видано, чтобы живой человек забывал свои сны? То- то же...
        И еще: только мертвые готовы тратить свое время на ссоры и дрязги. Живым-то делить нечего. И: только мертвые способны испытывать страх и тоску, так они ощущают, как где-то, по ту сторону доступных им вещей, рассыпаются в прах принадлежавшие им когда-то тела.
        И наконец, напоследок: всем вам нужно, чтобы вас кто-то любил, а сами не можете. А живым любовь не нужна, живые любят сами, да так пылают в этом огне, что не нуждаются в чужом. Любит их кто-то, или нет, это для живых дело десятое, не замечают даже, не чувствуют разницы.
        Младший ангел-утешитель четвертого разряда, или старый друг, мудрец, фантазер и насмешник, каких мало? Врал ли он вдохновенно, говорил ли правду - какая разница?
        Если эта история когда-нибудь будет рассказана, ответа на этот вопрос в финале быть не должно. Потому как единственное, что мы, живые ли, мертвые ли, можем сделать друг для друга - дать шанс усомниться: а вдруг все не так? Потому что кое-что действительно не так. Это я вам как младший ангел- утешитель четвертого разряда говорю.
        Макс Фрай
        Сказка про птичку, которая любила улетать на свободу
        
        Птичка наша не отличалась осторожностью и осмотрительностью. Строго говоря, во всей роще и даже в соседнем лесу не было большей растяпы и разгильдяйки, чем маленькая серо-бурая птичка. Окрестные хищники не сожрали ее лишь потому, что с детства знали: еде, которая сама залетает в рот, доверять не стоит. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке - вероятно, эту сентенцию хищники усвоили вместе с мясом умудренных житейским опытом мышей, которых пожирали в неслыханных количествах.
        Ничего удивительного, что однажды маленькая серо-бурая птичка угодила в ловушку птицелова. Странно только, что это случилось с нею не в первый же день самостоятельной жизни, а примерно недели через две. Надо думать, это была очень везучая птичка. Ей бы не по роще порхать, а в казино ставки делать.
        Однако рано или поздно это должно было случиться. Птичка угодила в силки.
        Нельзя сказать, что она очень испугалась. Поначалу оторопела конечно - скорее от неожиданности. Как это, дескать, я, такая распрекрасная маленькая серо-бурая птичка, вылупившаяся из самого пестрого в мире яйца - и вдруг не могу улететь, куда захочу? Это как называется? Что за дела вообще?!
        Потрепыхавшись, птичка убедилась, что освободиться без посторонней помощи совершенно невозможно, устала, притихла и принялась ждать, что будет дальше. Краткий, но позитивный жизненный опыт птички свидетельствовал: ничего не бывает навсегда, и почти все - ненадолго. Оставалось надеяться, что к неприятностям это тоже относится.
        Обнаружив в ловушке маленькую серо-бурую птичку, птицелов, честно говоря, растерялся. Он понятия не имел, что делать с этой добычей. Для жаркого птичка вряд ли годилась - больно уж мала. Шансы продать ее на птичьем рынке казались ничтожными: птичка не имела ни товарного вида, ни сладкого голоса, ни даже громкого имени. По сравнению с ней даже полудохлый городской воробей показался бы образцом салонного шика.
        - Ну и что мне с тобой делать? - обреченно спросил птицелов, извлекая из ловушки крошечный комочек свалявшихся перьев.
        - Чии-чик! - жалобно пискнула маленькая серо-бурая птичка.
        - Вопросов больше не имею, - проворчал птицелов и отпустил свою добычу.
        Этот жест был продиктован скорее брезгливостью, чем великодушием, но маленькой серо-бурой птичке было решительно наплевать на такие тонкости. Она трепетала от восторга.
        Это было совершенно новое, ни на что не похожее, упоительное ощущение: только что, всего секунду назад птичка наша не то что взлететь - крыльями пошевелить толком не могла. И вдруг - раз, и лети, куда вздумается, никто не держит!
        Сейчас и сам полет, который прежде был для нее делом будничным, житейским, казался птичке дивным приключением, и привычный вид на рощу представлялся роскошной живописной панорамой, и мысли о грядущем ужине из мошек, вывалянных в цветочном нектаре, кружили голову не хуже самых что ни на есть романтических грез.
        Маленькая серо-бурая птичка была счастлива, как никогда прежде. Целых три дня. А потом вдруг затосковала.
        Она сама не понимала, что с ней происходит. Вроде бы, крылья по- прежнему за спиной, вокруг - милая сердцу роща, роскошный вид на березы и орешник с высоты птичьего как-никак полета, тучная, сладкая мошка на завтрак, обед и ужин, беззаботный сон в сени жасминового куста - чего еще желать?
        Но маленькая серо-бурая птичка скучала и хандрила, пока снова не угодила в силки. Как водится, совершенно случайно, по разгильдйству.
        Старая история повторилась: оторопь, беспомощность, покорность судьбе, ожидание. Растерянность юного птицелова - что прикажете делать с такой добычей?!
        Мальчик долго думал, потом отнес маленькую серо-бурую птичку к отцу. Показал. Тот махнул рукой:
        - Выпусти, на фиг она тебе? Даже петь не умеет.
        - Чии-чик! - подтвердила птичка.
        Все произошло в точности, как в прошлый раз. Только что шелохнуться не было никакой возможности, и вдруг - лети куда хочешь, на все четыре стороны. Красота, восторг и упоение всяким мигом бытия.
        Маленькая серо-бурая птичка упивалась этим самым всяким мигом очень долго. Аж до самого вечера. Ну и утром тоже поупивалась немножко, но это, честно говоря, было уже не то.
        В следующий раз птичка сунулась в силки добровольно. Ну, почти добровольно: в самый последний момент заметила ловушку, но даже не попробовала спастись. Решила: будь что будет, может быть потом меня опять отпустят, и все будет хорошо.
        Ничего удивительного, да.
        Очередной птицелов взирал на маленькую серо-бурую птичку с непередаваемым отвращением. Дачники из города заказали ему певчего дрозда; аванс был получен и благополучно пропит, а вместо дрозда в силок попалась какая-то мелкая безголосая дрянь.
        Еще немного, и сердитый похмельный птицелов в сердцах открутил бы глупую птичью голову, но в последний момент одумался и зашвырнул свою добычу в кусты.
        Нечего и говорить, что птичка была в восторге.
        С тех пор маленькая серо-бурая птичка целыми днями порхает по роще, а иногда даже наведывается в близлежащий дачный поселок. Былое разгильдяйство позабыто, теперь она внимательно глядит по сторонам: ищет силки и ловушки. А когда находит, старается устроиться там поудобнее, без особого ущерба для перьев и лап. Терпеливо ждет птицелова, чтобы прощебетать жалобное: "Чии-чик", - всем своим нетоварным видом взывая к милосердию, или хотя бы пренебрежению. До сих пор это работало. Но птичка, в общем, уже давно повзрослела и прекрасно понимает, что раз на раз не приходится, не всякий птицелов великодушен, не каждому она покажется незавидной добычей. Так что рискует она вполне сознательно.
        И черт с ней.
        Макс Фрай
        Сказка про силу молитвы
        
        Жил в одной деревеньке поп. Ну или мулла, или раввин - словом, профессиональный служитель культа. Добрый, славный, но наивный, как младенец.
        Не имеет значения, к какой конфессии он принадлежал, зато важно знать, что деревенька та совсем глухой была, без почты, телеграфа и телевизионных антенн, даже радио там практически не работало, а до ближайшего районного центра - шестьдесят километров по болотам. Никто в этот райцентр особо и не рвался: больно надо!
        И вот однажды в деревеньке объявились заезжие шутники, столичные туристы. Поели малины, попили парного молока, заскучали и решили развлечься. Пошли к нашему священнослужителю, говорят:
        - Вот вы тут сиднем сидите и не знаете последних новостей науки. А тем временем - ну вот буквально на днях - по телевизору рассказывали, что ученые доказали две вещи. Во-первых, Бог дествительно есть. А во-вторых, он глухой. То есть натурально ничего не слышит. Совсем.
        От такой новости служитель культа совсем растерялся. То есть, что Бог есть - это он и без ученых всегда знал. Но вот "глухой"... Ему показалось, что - да, это многое объясняет.
        - Ты, - говорят заезжие шутники, - завязывай со своими заутренями- намазами-мантрами. Чего зря бубнить? Ты, - предлагают они, - давай, что ли, учи семафорную азбуку. Будешь теперь Богу флажками махать. Авось, поймет.
        Порвали на флажки старые кальсоны, помогли служителю культа приладить их к веткам, поглядели, как бедняга машет с колокольни-пагоды- минарета, поржали, уехали.
        Меж тем, молитвы нашего священника с тех пор, ясен пень, сбываются. Мгновенно, стоит лишь просигналить. Он-то, простая душа, ничего особенного не просит. Превратил свою деревеньку в рай на земле, и счастлив. Еще и благословения столичным туристам- насмешникам выпрашивает ежедневно. Те уже лучатся холявной благодатью, а ее все больше становится.
        С молитвами - с ними всегда так, обычное дело. А странствующие шутники, каковы бы ни были их помыслы, благословенны. Тоже обычное дело.
        Подозреваю, еще немного, и я стану рассказывать эту сказку как байку из жизни. Дескать мимо той деревни проезжать доводилось, и попа с флажками мне показывали мужики с бензоколонки. Я уже почти вспоминаю, как это было. Лето, июнь, дождь, до Москвы оставалось семсот двадцать восемь километров.
        Макс Фрай
        Сказка о смерти и стрекозе
        
        Для маленькой Nutlet
        Давным-давно, когда небо было зеленым, земля - плоской, а ангелы не боялись спускаться на землю и порхали повсюду, как большие белые шмели, в делах людских был установлен такой строгий порядок, что всякий человек, едва родившись (а рождались тогда, понятное дело, в рубашке, застегнутой на все пуговицы), тут же получал из Небесной Канцелярии заказное письмо. Документ этот непременно доставлялся курьерской почтой; в зависимости от погодных условий и переменчивой моды дежурный посланник богов изливался на землю золотой росой, или прилетал на белых журавлях, или приходил налегке, в одних крылатых сандалиях на босу ногу - в любом случае, соседям счастливой роженицы всегда было на что поглазеть.
        Кроме официального поздравления с днем рождения и персонального гороскопа, хоть и составленного небрежно, на скорую Руку Судьбы, зато изложенного приятным и доступным пониманию слогом, во всякий конверт было вложено "Свидетельство о смерти" - изящная открытка, где среди игривых траурных завитушек и рекламных слоганов, разъясняющих потенциальным потребителям небывалые возможности посмертных перевоплощений на экзотических островах, были отпечатаны дата и точное время смерти новорожденного. Молодая мать обычно изучала документ с любопытством, но без внутреннего трепета; великого секрета из него не делала, хотя и не болтала об этом на каждом углу, конечно. Посто к смерти в те незапамятные времена относились куда спокойнее, чем нынче. Ну, родился, ну, умер - дело житейское, не в первый, не в последний раз. Так рассуждали не только астрологи и философы, но вообще все, от простых обывателей до, страшно сказать, поэтов.
        А знать точную дату своей смерти, - так думали в ту пору люди, - очень даже удобно: по крайней мере, можно более-менее разумно планировать свою жизнь. Никто не стал бы, скажем, учить арифметике, алхимии и хорошим манерам ребенка, которому предстоит умереть задолго до наступления совершеннолетия; с другой стороны, никому бы в голову не пришло требовать спешки в делах от будущего долгожителя. Ясно же, что за триста лет он преспокойно все успеет.
        К тому же, зная день и час своей смерти, всякий человек мог заранее подготовиться к этому важному событию: уладить дела, написать разумное завещание, как следует попрощаться с друзьями и заблаговременно оплатить погребальную церемонию, чтобы не взваливать нелегкие эти хлопоты на плечи вдов, да сирот, и без того вполне обездоленных.
        Многие неразрешимые, казалось бы, проблемы улаживались в те времена легко и просто. Скажем, если два друга были влюблены в одну девушку, а та никак не могла решить, кого из них предпочесть, они собирались все вместе, покупали бутылку вина, показывали друг другу свои свидетельства о смерти и спокойно обсуждали сложившуюся ситуацию. "Давай-ка я сначала выйду замуж за твоего приятеля, - говорила девушка, дружески обнимая за плечи более долговечного жениха. - Ему, бедняге, в тридцать четыре умирать, всего ничего осталось. А потом, если не передумаешь, обязательно выйду замуж за тебя, обещаю. Все равно нам обоим до девяносто восьми куковать, я еще надоесть тебе успею." И временно отвергнутый поклонник соглашался с таким ее мудрым и великодушным решением, а обреченный умереть молодым, дабы не терять драгоценное время, волок красотку к ближайшему жрецу для свершения брачного обряда.
        Кровные враги, встречаясь для поединка, первым делом сверяли свои свидетельства о смерти. И если обнаруживалось, что в ближайшие несколько часов, или дней никому из них умирать не положено, то и драку не начинали: какой в ней смысл? Лишнюю пару ссадин да синяков получить не слишком интересно.
        Полководцы набирали в свои войска только долгожителей. Поэтому войн в ту пору почти не было, а если и начиналось какое-нибудь сражение, оно протекало настолько вяло и бескровно, что проще было перейти с поля битвы за стол переговоров: чтобы от скуки не рехнуться.
        Нечего и говорить, что самоубийц в том распрекрасном обществе не было вовсе. Какой смысл накладывать на себя руки, если доподлинно известо, что тебе еще семьдесят восемь лет предстоит маяться, и единственное, что тут можно сделать - постараться содержать собственное тело более-менее в порядке, не портить его и не калечить, потому что другого уж точно не выдадут.
        И множество других удобств и преимуществ было у наших далеких предков. Нам, живущим наощупь и наугад, даже вообразить невозможно, какой спокойной, размеренной и правильной была их жизнь. Хотя казалось бы... Так вполне могло бы продолжаться до сих пор, если бы однажды в распахнутое окно Небесной Канцелярии не влетела стрекоза.
        Потом уже, задним числом, стало хорошим тоном утверждать, будто это была не простая стрекоза, а вовсе даже устрашающее воплощение Царицы Хаоса, или же особо секретная испостась ее верного рыцаря, Безымянного Огненного Демона, который сам по себе не добр и не зол, зато, как известно, горяч и готов на все ради своей взбалмошной подружки.
        Иные говорили, что стрекоза была послана Врагом Рода Человеческого; эта теория казалась современникам красивой и элегантной, смущало только отсутствие этого самого загадочного "Врага". Враждовать с тогдашним человечеством мало было охотников: никому оно особо не мешало, зато и в обиду себя давать не привыкло, вот и не связывались с ним посторонние боги и демоны из соседнего двора.
        А один уличный теософ спьяну объявил, что явление стрекозы и вовсе следует считать пришествием в мир самого Творца, Неназываемого и, ясен пень, непостижимого, которого, честно говоря, не шибко-то и ждали. Проспавшись, мудрец устыдился собственной глупости, приговорил себя к пытке тщетным усилием и до конца дней скитался по деревенским трактирам в поисках цикуты; шестнадцать лет спустя, когда наконец пришел его срок, он обрел просветление и мирно скончался, объевшись прогорклыми тычинками лотоса, до которых был большой охотник.
        Ученики его с перепугу впали в грех интерпретации, извели на красный пергамент легион нерожденных телят, понадрали белоснежных перьев из ангельских хвостов (с тех пор ангелы боятся приближаться к земле, и цветы наши приходится опылять бабочкам, да пчелам). Запасшись таким образом письменными принадлежностями на всю оставшуюся жизнь, бывшие ученики сбрендившего теософа понаписали тонны совсем уж вдохновенной чепухи, которая, к слову сказать, легла в фундамент современных гумантарных наук, да так и лежит там, как куча дерьма под полом храма - вроде бы, и циновки вымыты, и углы выметены, поди разбери, откуда берется скверный запах, который никакими благовониями не перешибешь.
        Да, так вот. Вопреки слухам, сплетням и теоретическим трудам ученых мужей, стрекоза была самая обыкновенная. Этакая крылатая попрыгунья, ничего особенного. Сама себе инкарнация, своя собственная ипостась. Такая родословная, надо сказать, совершенно ее устраивала. Самодовольная и самодостаточная тварь была эта стрекоза, богам и демонам у нее учиться и учиться.
        Вышло так, что стрекоза залетела в Небесную Канцелярию в выходной день, когда тамошние служащие с семьями отправились на пикник куда-то на окраину Вселенной, а сторож мирно дремал в своей каморке, хлебнув сомы. Пустое и чисто прибранное помещение Небесной Канцелярии показалось стрекозе отличным местом для веселой вечеринки. Повод у стрекозы как раз был (у всякой стрекозы, да будет вам известно, всегда найдется не один, а целая дюжина поводов как следует повеселиться, за этим дело не станет). Оглядевшись по сторонам, стрекоза обнаружила телефонный аппарат (во всякой канцелярии непременно должен быть телефон, Небесная Канцелярия в этом смысле не исключение) и принялась названивать приятелям. Час спустя в пустующем помещении Небесной Канцелярии собралась компания столь разношерстная, что Ноев Ковчег в сравнении с нею мог бы показаться образцом скуки и единообразия.
        Вечеринка та продолжалась от заката до рассвета; от топота танцоров сместилась земная ось, гости разбудили (и тут же грубо вразумили) сторожа, извели на салат плоды и листья Мирового Древа, спьяну изобрели бинарную логику и уронили на пол макет материка Гондваны (он разбился на несколько осколков, которые впоследствии, как известно, так и не удалось склеить). Под утро, устав буйствовать, уселись у камина сплетничать; заскучав, перетряхнули папки, где хранились заготовленные на несколько миллионов лет вперед гороскопы и свидетельства о смерти будущих новорожденных. Читали вслух, хохотали, тыча перстами, крыльями и щупальцами, кое-что растащили на сувениры, рассовали по карманам и защечным мешкам, целую охапку документов извели на растопку, все остальное как попало распихали по корзинам для бумаг.
        Когда служащие Небесной Канцелярии вернулись с пикника, они обнаружили, что контора их разгромлена, священная сома выпита, засахаренные корни мандрагоры из общего холодильника съедены, посуда перебита, сторож получил травматическое просветление и удалился в нирвану, оставив на столе недописанное заявление об уходе и три непристойные картинки, а бумаги перепутаны так, что черт ногу сломит. Не один черт, а целая дюжина чертят-стажеров переломала ноги, рога и копыта, пытаясь навести порядок в документации, после чего стало окончательно ясно, что дело это бессмысленное и бесполезное. Директор Небесной Канцелярии, отчаявшись навести порядок, подал в отставку, заместитель последовал за шефом, а прочие сотрудники, оставшись без начальственного ока, понемногу разбежались: кто в отпуск, кто на пенсию, кто на больничный - лишь бы не сидеть в конторе, не заниматься тяжелым, бессмысленым и безнадежным трудом.
        С тех пор Небесная Канцелярия пустует, даже нового сторожа нанять никто не потрудился. А новорожденные перестали получать из Небесной Канцелярии пакеты с гороскопами и свидетельствами о смерти. Первое время люди беспокоились и возмущались, но потом привыкли к новому положению вещей - люди вообще быстро ко всему привыкают, и это их самая сильная слабость.
        Составление гороскопов со временем взяли на себя изнывающие от скуки астрологи-любители и прочие хироманты; что же касается выдачи свидетельств о смерти, тут специалистов не нашлось. Так и живем с тех пор наугад, наощупь - как слепые по саду ходят. Занятие это оказалось вполне дурацким и утомительным чрезвычайно, но люди понемногу научились находить в нем азарт и даже удовольствие. Другое дело, что многим теперь приходится проживать не свою собственную, а какую-нибудь чужую, вымороченную жизнь, а после умирать не в свой срок, первой попавшейся смертью - но тут уже ничего не попишешь.
        Хотя - почему, собственно, "не попишешь"?
        Вот я, например, пишу.
        Макс Фрай
        Сказка про волшебный эликсир
        
        Это, между прочим, не моя сказка.
        Чужая.
        Мое дело маленькое: выдумать сказочника, который вдруг взял да и пришел ко мне в гости специально для того, чтобы сказку рассказать. А я что, я сижу в углу, слушаю, конспектирую на манжете, как у нас, сочинителей всякой ерунды заведено.
        Но, честно говоря, не такой уж я великий мастер придумывать сказочников. Вот гость мой и не спешит исполнить свой долг. Хмурит лоб, чешет в затылке, требует чаю, кофе, коньяку и цикуты. Пока я довожу воду до стадии кипения, известной чайным мастерам под названием "Белый ключ", и перетряхиваю аптечку в поисках отравы, сказочник мой собирается с мыслями. Вспоминает, или спешно сочиняет - кто его разберет?
        Положение его незавидно: он задолжал мне сказку, давным-давно, в ту прекрасную пору, когда нас обоих еще на свете не было. А теперь пришло время отдавать долг, откладывать больше нельзя, вот и хмурится бедняга. Не знает, как выкрутиться.
        Сжалившись над мною же вымышленным, но все же живым (пока) существом, подсказываю:
        - Давным-давно...
        - Да, - оживляется. - Действительно. Именно так.
        Ну, пошло дело, кажется.
        Давным-давно, в незапамятные времена, в некотором потаенном месте жил некий прекрасный и добросердечный юноша. По профессии ученик алхимика, а по призванию - Спаситель Человечества.
        Ну, то есть, юноша и правда был очень хороший. По ночам он ходил на службу, где исправно толок в ступе ногти василисков, проворачивал в мясорубке гангренозные конечности и специальным совочком собирал по углам помет летучих мышей - обычные будни рядового ученика алхимика, рутина и скука смертная. Зато на рассвете, засыпая в своей каморке, юноша мечтал о том, как вырастет большой, изобретет эликсир бессмертия, осчастливит человечество, и все будет - зашибись.
        Нечего и говорить, что сны ему после таких размышлений снились самые что ни на есть душеспасительные. И вот однажды наш юноша получил выходной и отправился на пикник. А по дороге совершенно случайно, как это у них, сказочных героев, принято, помог переправиться через бурную реку дряхлой старушке. Бабушка, разумеется, оказалась не какой-нибудь заурядной мисс Марпл местного разлива, а - то ли богиней Аматэрасу, то ли Афиной Палладой, то ли малоизученной аватарой Шивы, или просто божеством-хранителем вышеупомянутой бурной реки, - одним словом, существом всемогущим.
        Согласно законам жанра, благодарное божество велело юноше высказать любое желание: оно будет исполнено безотлагательно. Юноша, не долго думая, тут же потребовал рецепт эликсира счастья и бессмертия. Дескать, без осчастливленного и бессмертного человечества жизнь не мила, точка.
        Божество сдалось не сразу. Попробовало образумить своего юного друга. Объясняло, подкрепляя божественные аргументы не менее божественными жестами: дескать, такой дар тебе не по зубам. Не удержишь в руках, не сумеешь распределить его между всеми нуждающимися поровну; да и уговорить их отведать твой эликсир вряд ли сумеешь. Ты, парень, лучше собой занимайся, что ли. Повышай, к примеру, уровень профессионального алхимического мастерства. Да и мало ли на свете других интересных вещей?
        Все без толку: парень попался упертый.
        Ну и, как водится, божество было вынуждено выполнить обещание. Сказало: ладненько, ступай домой, берись за работу. И запомни: любой состав, который ты приготовишь, будет искомым эликсиром. Отведавший его, немедленно обретет бессмертие и даже, возможно, счастье, хоть и субъективное это, строго говоря, понятие... Ученик алхимика ушам своим не верил. Неужели любой состав будет иметь такие свойства? Неужели не нужно знать никаких секретных формул?
        Да, любой. Нет, не нужно.
        Заверив своего визави в совершеннейшем почтении, благодарное божество вознеслось, куда положено, а юноша, махнув рукой на запланированный пикник, бегом отправился домой. Всю ночь он готовил волшебное зелье - много, чтобы всем хватило, и никто не ушел обиженным.
        На следующий день он, конечно, был убит...
        На этом месте рассказчик мой умолкает.
        Я хлопаю глазами, не понимаю, в чем дело-то? Спрашиваю:
        - Почему погиб? С какой такой стати? Конкурирующие фармацевтические фирмы, что ли, постарались?
        Сказочник вздыхает. Дескать, все-то тебе надо разжевывать.
        Увы, это так. Надо.
        - Пойми, - говорит выдуманный мною гость, - этот мальчик был учеником алхимика. Его жизненный опыт свидетельствовал, что без мертвецкого гноя, слез кикиморы и пота гремучей змеи ни одно путное зелье не смешаешь. Ну вот и трудился всю ночь, кидал в котел самую поганую погань, какую только можно было найти в кладовых. В такой уж традиции он был воспитан. Решил: чем ужаснее, тем эффективнее, кашу маслом не испортишь.
        Благодарное божество сдержало свое обещание: полученное зелье действительно было эликсиром бессмертия и счастья. Но вид имело препоганый, а воняло так, что жители десяти ближайших селений заперлись в погребах, бросив хозяйство без присмотра.
        Понятно, что люди, которым юноша стал предлагать свой дивный эликсир, бежали от него, как от чумы. Если потенциальный спаситель человечества настаивал на своем, его били. А когда он попытался силой залить свой эликсир в глотку одного пьяного рыцаря, тот зарубил его не то секирой, не то мачете, не то и вовсе шашкой. Его, рыцаря, в общем, можно понять.
        Утерев непрошенную слезу, сказочник мой продолжает:
        - Я уже не говорю о том, что этот бедняга не додумался смешать утреннюю росу и пчелиный мед с лепестками горных эдельвейсов! Нет - и не надо. Но ведь он мог просто... Ну, я не знаю, компот, что ли, сварить!
        - Компот варить, - говорю, - он, надо думать, не умел.
        - Вот-вот, - подхватывает сказочник. - В том-то и дело. Компот варить не научился, а туда же, человечество спасать.
        Минута молчания. Бредут караваны - салют Мальчишу. Пепел невинноубиенного нетопыря стучит в моем сердце.
        Сказка на этом закончилась; наспех выдуманный рассказчик, так и не пригубив цикуты, превратился в клочки утреннего тумана, да и был таков.
        От себя же добавлю, что у людей в этом смысле действительно все неправильно устроено. Эликсиры бессмертия вечно оказываются горькими и вонючими, а от сладких ваших компотов одно оральное удовольствие, и никакого спасения души.
        Мы, жители йоты и лямбды Девы, чрезвычайно возмущены таким обстоятельством и, вероятно, будем куда-нибудь жаловаться.
        Макс Фрай
        Вечерняя пропповедь
        
        1. Начальная ситуация Мне бы на диване сейчас лежать, книжку читать, яблочком румяным хрупать, сигаретку бы скрутить - голландский табачок, конопляная бумажка, зеленовато-серая, с бледными волоконцами, спички из кафе "Жили-были", с синенькими серными головками - пустячок, а приятно. Так приятно, что к чертям собачьим бы всю эту затею. Лежать бы на диване, глядеть бы в бледную сизую твердь потолка, щуриться бы по-кошачьи, помалкивать бы...
        Но ведь не дадут.
        Они говорят, я - Герой. И, дескать, поэтому сейчас начнется "самое интересное". Что именно - не разъясняют, только улыбаются нехорошо, да глаза отводят. Говорят, мне понравится, но, похоже, и сами не очень-то в это верят. Но, в любом случае, никуда мне не деться - так они говорят. Мне, надо понимать, крышка.
        2. Запрет, усиленный обещаниями
        Они говорят: на диване мне теперь лежать никак нельзя. Вроде как, если я улягусь все-таки на диван, мир непременно рухнет. Ну, то есть, не весь обитаемый мир, не того я полета птица, а только мой тутошний, маленький шестнадцатиметровый квадратный мирок. Но уж зато точнехонько мне на макушку обвалится. Фирма гарантирует.
        Зато обещают: если я буду держаться от дивана подальше, тогда, дескать, пронесет. Может быть и вовсе ничего не случится. А только появятся на пороге гонцы из Оттуда-Не-Знаю-Откуда с мешком леденцов и пряников для меня.
        Скажут: хорошая собака. Скажут: ай, молодца! Скажут: садись, пять. Скажут: вы приняты. Скажут: мы хотим заказать вам...
        Да уж. Что, интересно, они могут мне заказать?
        И потом, я ненавижу леденцы. А вот пряники - это как раз ничего, могу съесть парочку за чаем...
        Но, видит бог, мне неплохо жилось и без пряников.
        3. Отлучка старших
        И тут, откуда ни возьмись, появляются Старшие. В основном, по званию. Нет, к слову сказать, ничего проще, чем быть старше меня по званию, ибо по званию я - Младший. Нам, Героям, так положено. Это зачем- то нужно, но я не помню, зачем. Надо будет потом почитать, если сказка хорошо закончится...
        И вот Старшие стоят на пороге и укоризненно глядят на меня. Мне, честно говоря, совсем хреново. Я не понимаю, что все эти престарелые придурки делают в моей жизни. Я не знаю, кто они такие, и откуда взялись. И, по правде сказать, знать не хочу. Многие знания - многие печали, так-то.
        Старшие говорят, что сейчас им придется отлучиться. Но обещают вернуться. Первая новость радует меня несказанно, вторая же повергает в уныние.
        Ну, впрочем, мы еще поглядим, кто и куда вернется. Это мы еще разберемся.
        Но пасаран.
        4. Нарушение запрета мотивируется
        И не в том вовсе дело, что сладок, дескать, запретный плод. Знаю, жевал я в ветвях девять долгих ночей. Только и счастья, что не отрава. Ну, скажем так, не всегда отрава. Через раз.
        Просто устал я от этого бардака. И соображаю плохо.
        Мне бы, что ли, полежать.
        5. Нарушение запрета
        Ну вот и плюхаюсь со всей дури на диван, как шмат сырого теста в невесомую мучную пыль. Опустите мне веки.
        Какое-то время ничего не происходит. Только покой и воля, по чайной ложке на удар сердца. Дивная пропорция.
        6. Вредительство
        Потом зачем-то случается Вредительство.
        Поначалу оно тихонько, как воспитанная мышь, шерудит в уголке и, в общем, не очень мешает. Я делаю вид, что сплю, Вредительство делает вид, что старается мне не мешать.
        Мы - прекрасная пара, я и мое маленькое Вредительство. Я пока не знаю, как оно выглядит и в чем, собственно говоря, состоит, но это пустяки. Главное - мы не очень мешаем друг другу. Необходимое и достаточное условие сожительства.
        7. Рудимент сообщения беды
        Наконец у Вредительства не выдерживают нервы.
        - Я случилось! - тоненько взвизгивает оно. - Я у тебя случилось!
        - Усраться можно, - вздыхаю. - И что теперь?
        - А теперь, - вопит Вредительство, - а теперь будет беда! Будет беда!
        - В смысле - кирдык? - спрашиваю.
        - Ага.
        Слово "кирдык" почему-то настраивает Вредительство на дружеский лад. Оно теперь топчется на месте, миролюбиво осклабившись. Как все же много значит порой точно выбранное слово!.. Теперь Вредительство мне явно симпатизирует. Возможно, считает "своим". Думаю, будь его воля, ни за что не случилось бы оно в моей жизни.
        Но воля не его. И, тем более, не моя.
        А потому не будет мне покоя.
        8. Выход из дома в поиски И вот я встаю с дивана, одеваюсь и выхожу из дома в поиски. Левый ботинок натирает пятку, шарф колется, а дубленка весит полпуда, никак не меньше. Да и погода, надо сказать, совсем не сказочная. Разве что, Снежную Королеву устроила бы такая метеорологическая данность. Но я точно не Снежная Королева. Не родственник даже. Ох, не родственник...
        На улице меж тем минус двадцать семь по Цельсию. Не знаю, кстати, сколько это по Фаренгейту. Надо будет, что ли, сосчитать, если, конечно, сказка хорошо закончится.
        Хозяин собаку в такую погоду на улицу не выгонит. Разве вот автор персонажа. Они, суки, это дело любят. Им когда писать не о чем, они нас по скверной погоде гонять начинают. Глядишь, страницы три есть чему посвятить. А там, глядишь, и злодей какой подоспеет, и все будет хорошо - не у меня, конечно, у него, у сказочника. А у меня будут, разве что, поиски.
        Я, конечно, не ищу ничего конкретного. Никакой волшебной таблетки от кирдыка не надеюсь я обрести - да и не знаю я, как она выглядит, эта таблетка, и существует ли вовсе.
        Просто для того, чтобы жить дальше, мне нужно сейчас выйти из дома в поиски. Мне так положено. Потому что я - герой.
        Глаза бы мои этих сказочников не видели.
        Ненавижу.
        9. Появление испытателя
        Часа полтора спустя, когда ступни и ладони мои окончательно утратили чувствительность, а морда превратилась в свежезамороженный полуфабрикат, из-за угла мне навстречу, наконец, вывернул Испытатель.
        Я ноги ему был готов целовать - так обрадовался.
        Потому что это ведь общеизвестно: если появляется Испытатель, значит, история развивается правильно. А если история развивается правильно, значит мне не придется бродить по этим улицам вечно. Скоро, очень скоро, я смогу кого-нибудь победить, или (так тоже бывает, но редко) умереть.
        По правде говоря, мне уже почти все равно. Лишь бы согреться. Некоторые концепции потустороннего бытия в этом смысле вполне обнадеживают.
        10. Диалог с испытателем и испытание
        - Ну-с, приступим, - говорит Испытатель.
        И глядит на меня со значением. По-особенному так глядит, будто есть промеж нами какая-то нехорошая тайна, некая стыдность, интимная и сладкая - словно бы связывает нас, скажем, неудавшаяся попытка совместной мастурбации в школьном туалете.
        Надеюсь, что нет.
        - Приступим к испытанию, - повторяет он. - Вы готовы?
        Господи, ну и рожа.
        11. Заносчивый ответ = отрицательная реакция героя, (невыдержанное испытание)
        У меня внезапно сдают нервы. Ору, бурно жестикулируя, то и дело срываясь на сиплый взвизг. Устраиваю для Испытателя краткую, но познавательную экскурсию по темным кладовым своих глубинных чувств и потаенных страстей. Довольно уж им испепелять меня. Пусть идут теперь на растопку чужого костра. А с меня хватит.
        Напоследок отсылаю Испытателя к известной формуле, где Икс предваряет брата своего Игрека, а краткий (кроткий?) звук И замыкает шествие и примиряет обоих.
        Захлебнувшись последним вербальным эквивалентом божественного лингама, захожусь кашлем и только тогда осознаю, что остался один.
        Обессиленный, усаживаюсь на краешек тротуара, ни к селу ни к городу вспоминаю, что в Питере его зовут поребриком.
        Чрезвычайно важная информация, конечно...
        12. Появление благодарного помощника.
        Я уж совсем было изготовился замерзнуть: испытание, как я понимаю, провалено, что делать - совершенно неясно, да и не хочу я ничего делать. Пропади все пропадом - так мне сейчас мыслится концепция дальнейшего хода вещей.
        Но тут в центре моего личного мироздания появляется новое действующее лицо. Этот персонаж, насколько я помню, называется Благодарный Помощник; за что он мне благодарен и каким образом намерен улаживать мои дела - неведомо. Но пусть будет - если уж сам пришел.
        13. Беспомощное состояние помощника (без просьбы о пощаде)
        Благодарный Помощник отстегивает от пояса кобуру и кладет ее на заснеженную мостовую. Достает из внутреннего кармана пальто нож с выкидным лезвием, извлекает из-за голенища нечеловеческих размеров тесак. Холодное оружие обретает свое место рядом с огнестрельным, у моих ног. Туда же отправляются добытые за пазухой граната-лимонка, газовый баллон и экзотические нунчаки.
        Потом Благодарный Помощник медленно воздевает руки к лиловому студню немилосердного Космоса и тихо, шепотом, словно бы щадя мои взвинченные нервы, сообщает: "Гитлер - капут!"
        14. Пощада
        Его добровольная капитуляция повергает меня в умиление. Комок непрожеванных слов утешения пульсирует в горле. Непрошеные слезы сосульками повисают на ресницах. Повинуясь внезапному, мне самому непонятному, но властному порыву, я поднимаюсь на ноги. Распахнув дубленку, прижимаю худощавое тело Благодарного Помощника к груди, глажу его по голове, бормочу ласково:
        - Ну конечно, капут. Гитлер, безусловно, капут! Но это не очень страшно. Что нам с тобой тот Гитлер! Жили без него как-то, и дальше проживем. Подумаешь - Гитлер...
        Благодарный Помощник жалобно сопит, укоренившись носом в моей ключице. А волосы у него мягкие, как у ребенка...
        15. Благодарный помощник указывает путь
        - Ладно, - наконец, бормочет он. В последний раз доверительно шмыгает носом и переходит на деловой тон. - Пожалуй теперь я должен указать тебе Путь.
        - Это который Дао, не выраженное словами, что ли? - я не верю своим ушам.
        - Нет, что ты, - он смеется от неожиданности. - Дао - это не по моей части. Я могу указать тебе только Путь к жилищу Антогониста-Вредителя.
        - Не слишком заманчивое предложение, - вздыхаю. - Но за неимением лучшего... Ладно, черт с тобой. Указывай.
        16. Жилище антагониста-вредителя
        Оружие Благодарного Помощника остается на снегу, всеми забытое. Одним невыстрелившим ружьем стало в эту ночь больше - что ж, вольно им, бессмысленным сущностям, множиться...
        Мы берем такси и едем на улицу Генерала Карбышева. В такую погоду я бы предпочел визит на площадь Жанны д'Арк, или, скажем, Джордано Бруно; на худой конец подошла бы и улица Сергея Лазо - или кого там еще сжигали заживо?
        Но моего мнения, увы, никто не спрашивает.
        Благодарный Помощник расплачивается с таксистом, и мы покидаем транспортное средство.
        - Вот этот подъезд, - говорит Благодарный Помощник. - Код девять- один-один, потом нужно нажать решетку. Шестой этаж, квартира шестьдесят шесть. Заходи без стука, там, как ты понимаешь, не заперто.
        Нижняя часть его лица укутана шарфом, и слова не хотят выбираться наружу, копошатся в темных аллеях своего шерстяного, колючего убежища. Но я, с грехом пополам, разбираю.
        - А потом что? - спрашиваю.
        - Откуда мне знать? - Благодарный Помощник пожимает плечами. - Сам гляди, по обстоятельствам...
        Киваю, разворачиваюсь, ухожу. Жму кнопки хитроумного замка, в награду за труды попадаю в темный подъезд, устланный грязным, размокшим картоном. Бумажные хляби разверзаются под моими ногами, но я выбираюсь из этого мелкого болота на лестничную твердь.
        Лифт не вызывает у меня доверия. Только отпетый идиот доверится лифту в подъезде Антагониста-Вредителя, а у меня в этой сказке ни единого старшего брата. То есть, светлый путь Дурака не про меня. Разве что, в следующий раз.
        Поднимаюсь на шестой этаж пешком. Дверь в квартиру за номером шестьдесят шесть не только не заперта на ключ, но даже слегка приоткрыта. Меня здесь, надо понимать, заждались.
        Тяну дверь на себя. Переступаю порог.
        Мой Антагонист-Вредитель, как и следовало ожидать, нетерпеливо топчется в коридоре. Скрипит зубами, щурит глаза, сжимает руки в кулаки. Злодействует, словом, как может.
        17. Облик антагониста
        Антагонист мой воистину прекрасен, и это все, что можно о нем сказать.
        Хоть и Вредитель, согласно неумолимому сюжету. И вообще сволочь редкостная.
        Он, впрочем, не виноват. Его, думаю, тоже никто не спрашивал.
        18. Появление искомого персонажа
        Зато из-за спины Антагониста-Вредителя выглядывает Искомый Персонаж. Приветливо скалится, машет мне рукою, подпрыгивает от нетерпения. Он мне, надо понимать, чрезвычайно рад.
        Откровенно говоря, до сих пор я представления не имел о его существовании. И что мне теперь с ним делать, ума не приложу. Такая уж у нас дурацкая сказка.
        19. Добыча с применением хитрости или силы
        На всякий случай применяю Хитрость, потом применяю Силу, а потом еще раз Хитрость, напоследок. Хватаю Добычу, выскакиваю на лестничную клетку, запираю дверь, наваливаюсь на нее спиной. Надо же мне отдышаться.
        Добыча нетерпеливо тянет меня за рукав. Добыча - это, оказывается, и есть Искомый Персонаж. Он, откровенно говоря, не вызывает у меня теплых чувств. Он даже чувств комнатной температуры у меня не вызывает. На фига было его добывать, кто бы мне объяснил?..
        - Идем, - канючит он. - Идем скорее. А то ведь еще погоня будет...
        Ах, ну да. Погоня. Как же я забыл?
        20. Погоня, преследование в форме полета
        Спускаемся по лестнице (Искомый Персонаж хотел было шмыгнуть в лифт, но тут уж я настоял на своем), чавкаем ботинками по картону, выходим на улицу, в метель. Благодарного Помощника уже нет, зато таксист на месте. Курит, ждет. И это первая хорошая новость за весь вечер. Не потому что я боюсь Погони - подумаешь, Погоня! - просто в салоне его желтой "шестерки" почти тепло.
        Только это меня сейчас, откровенно говоря, и волнует по-настоящему: температурные условия Погони, о которых в сказке, между прочим, ни слова не сказано.
        Преследование, меж тем, идет своим чередом. В Форме Полета, как и было обещано. Антагонист мой прекрасен на фоне звездно-облачного киселя. Мне, в общем, даже хочется, чтобы он нас догнал. Он мне симпатичен. Мы с ним в одной лодке: друг без друга мы ничего не стоим; кому мы нужны - по отдельности-то?
        Но фиг он нас догонит, пусть даже и в Форме Полета.
        Не положено.
        21. Вновь трижды то же испытание, реакция героя на этот раз положительная. Испытатель предоставляет себя в распоряжение героя, осуществляя этим спасение от погони.
        Таксист поворачивает к нам свой прокуренный лик, и я с досадой узнаю в нем давешнего Испытателя. Здравствуй, жопа, новый год! Приехали, называется...
        Вновь трижды свершается Испытание; я уже почти ничего не соображаю: что за Испытание такое? Неужели то же, что уже было прежде? Но ведь прежде никакого Испытания толком и не было... Или все-таки было?
        Ничего не понимаю, словом.
        Зато реакция моя на этот раз положительная. Не могу сказать, в чем это выражается. Просто вот - положительная реакция. Словно бы анализы сдал в венерологическом диспансере. Испытатель предоставляет себя в мое распоряжение, осуществляет этим спасение от погони, как и было предсказано.
        Спасшись от погони, я возвращаюсь, наконец, домой и обрушиваюсь на диван. Искомый Персонаж идет на кухню и ставит чайник.
        - А что, хлеба ты не купил? - ворчит он, грохоча дверцами моих кухонных тайников. - Надо было по дороге...
        Господи, неужели он собирается тут жить? Вместе со мной, в однокомнатной хрущевке? И это у них называется "счастливый конец"?!
        По-моему, херня какая-то получилось.
        Но они говорят: сказка.
        Сказочники, блин.
        Ублюдки.
        Ненавижу.
        Макс Фрай
        Страшная сказка про жизнь
        
        За черным-черным лесом в черной-черной яме сидит черный-черный ребенок. Из его черного-черного глаза течет черная-черная слезинка.
        Иногда к ребенку приходят прекрасные сущности, заоблачные и подземные, вперемешку.
        - Чего ревешь? - спрашивают. - Что случилось-то?
        - Я, - шмыгая носом, отвечает малыш, - сын человеческий.
        И буквально захлебывается ревом.
        От стыда.
        Это была страшная сказка про жизнь, спасибо за внимание.
        Страшные сказки про людей
        Макс Фрай
        Про Галю, Наташу и виртуальную любовь
        
        В университете со мною учились две девочки, Наташа и Галя.
        В тех редких случаях, когда мне удавалось заставить себя посетить лекцию, они почему-то неизменно оказывались где-то поблизости. Как я понимаю, нас роднила привычка устраиваться в задних рядах.
        Это, конечно, потому, что знания нам были до фени. Меня в ту пору все больше занимали всякие глупости, вроде экзистенциального ужаса, а девочек, понятно, любовь.
        Но любовь у девочек была не простая, а, можно сказать, виртуальная.
        Галя была влюблена в киноактера Никиту Михалкова, а Наташа - в киноактера Андрея Харитонова (он играл главную роль в умеренно культовом фильме начала восьмидесятых "Овод", если кто помнит).
        Как существа творческие, Галя и Наташа не удовлетворялись безобидной мастурбацией в девичьих горенках (черт их знает, может и вовсе пренебрегали такой возможностью). Вместо этого они писали лирические истории о своей виртуальной счастливой жизни с возлюбленными. Именно этим они и занимались на лекциях вместо того, чтобы впитывать знания, или, на худой конец, мирно бездельничать. Потом они обменивались текстами, читали, обсуждали.
        До поры, до времени, смысл происходящего был мне неясен. Мы с моим экзистенциальным ужасом и без того неплохо проводили время, читая бледные перепечатки "Тибетской Книги Мертвых" и прочую дивную метафизическую хренотень. Девочки Галя и Наташа казались мне идеальными соседками: тихие, бледные, красивые, они мне совершено не мешали, а, напротив, услаждали остекленевший от древней мудрости взор.
        Но в один прекрасный день случилось Культурное Событие.
        Девочки Галя и Наташа, одурев, вероятно, от герметичности своей мини-секты, взалкали контактов с окружающим миром.
        В качестве полномочного представителя окружающего мира они избрали меня.
        У меня в ту пору была среди сокурсников сомнительная слава местного мастера слова (хотя никто, в том числе и я, не смог бы объяснить, в чем, собственно, выражается упомянутое "мастерство"). Вероятно, просто экзистенциальный ужас в моих безумных очах светился, наводя окружающих на мысли о Страшном.
        В результате, Галя и Наташа вручили мне свои рукописи, с просьбой прочитать и высказать замечания. Речь шла, понятно, не о содержании, а о "литературном качестве" их любовных эпопей.
        Мне, ясен пень было любопытно, да и лестно, чего греха таить. До той поры окружающие никогда не спрашивали моего мнения о литературных достоинствах их произведений. Только ошибки просили проверить на письменных экзаменах, но это, как мы понимаем, не совсем то, что требуется.
        В результате переговоров в моем распоряжении оказались две общие тетрадки. В черной глянцевой обложке и в коричневой матовой. Какая была чья - не помню.
        Прочитать мне удалось только несколько первых записей. Галиных, судя по тому, что речь там шла об актере Никите Михалкове. История о том, как они с Галей ехали в поезде, а за окном было поле с ромашками, которые понравились Гале. И тогда актер Никита Михалков нажал на стоп- кран остановил поезд и нарвал Гале ромашек. А потом заплатил штраф, потому что богатый. И все, счастливые и довольные, поехали дальше.
        Дочитать эту неземную красотищу до конца, или, тем паче, взяться за вторую тетрадку у меня, понятно, не хватило гражданского мужества. Экзистенциальный ужас - это одно, а бытовой - совсем, совсем другое. До принятия бытового ужаса я и по сей день дорасти не могу.
        Мне как-то удалось вернуть тетрадки девочкам, отбрехаться, пробормотать сбивчиво, что, дескать, все хорошо - лишь бы не обидеть. У меня в ту пору был злой язык и вполне каменное сердце, но девочки и тетрадки - все это находилось где-то по ту сторону добра, зла и прочих полезных в хозяйстве вещей. Мне было ясно, что их лучше не трогать.
        Потом мне пришлось учиться читать свои ксерокопии, сидя не в последних, а в первых рядах: горячий шепот Наташи и Гали сводил с ума, отвлекал от привычных и уютных размышлениях об экзистенциальном ужасе
        Но, в общем, как-то обошлось - для меня.
        У этой, как и у всякой страшной сказки, нет ни морали, ни более-менее счастливого конца. Понятия не имею, как и зачем живут теперь эти девочки. И знать не хочу. В точности, как когда-то, в возрасте пяти лет, мне не хотелось ничего знать о судьбе девочки, в чей подъезд вошла Черная Рука.
        Макс Фрай
        Про Диму и духовные метания
        
        Однажды добрый Бог ненадолго отвлекся от кормления ненасытного воронья швейцарским сыром и послал мне жилплощадь в коммунальной квартире. Длинную узкую комнату с бледно-зелеными обоями, большим окном и высоченными потолками. Ужасающее жилье казалось мне прекрасным, поскольку оно было моим, и больше ничьим. Точка. Непрерывный бытовой оргазм.
        "Больше ничьим" - это, конечно, касалось только самой комнаты. Коридор, туалет, душевая и кухня, понятно, были общие. По коридору, туалету, душевой и кухне сновали мыши, тараканы, клопы и люди. Люди назывались соседями.
        Рядом со мной, как раз за зеленой стеной жил алкоголик Дима. Лысый, синеглазый пенсионер, на первый взгляд, тихий и безобидный. По утрам он тусовался внизу, на ступеньках пункта приема стеклотары. Там у местных выпивох был своего рода английский клуб: закрытое мужское сообщество, членство в котором считалось престижным среди прочих пьющих граждан. Выгоды очевидны: близость к источнику дохода, возможность культурного общения с такими великими людьми, как работники приемного пункта, возможность укрыться от ненастья, в конце концов. Чужих с этих ступенек гнали, беззлобно, но и безапелляционно. На моей памяти в тусовке появилось лишь одно новое лицо: совсем юный инвалид-афганец. Пожилые алкашики приняли его в качестве "сына полка": баловали, оберегали по мере сил от бытовой жути. Но речь не о нем, а о Диме.
        Днем Дима, как правило, возвращался домой, варил серые макароны на кухне, а потом запирался в своей комнате. То ли спал, то ли смотрел телевизор. Зато по ночам он жил исключительно духовной жизнью. Душа его по ночам смятенно металась по закоулкам мясной темницы, побуждая прочую тушу педантично воспроизводить эти метания в материальном мире. То есть, Дима непрерывно бегал по комнате, а заполночь так и вовсе выскакивал в коммунальный коридор.
        Следует отметить, что в домашней обстановке Дима носил голубое нательное белье и по коммунальному коридору скитался исключительно в таком виде. На робкие протесты соседок говорил: "это домашняя форма одежды пожилого человека!" На что они, женщины, в сущности, простые, вербальным хитростям не обученные, не находили резонных возражений.
        В ходе ночных метаний, Дима обычно общался с космосом посредством громкого говорения выстраданных слов. Чаще всего он кричал в пространство лирическую фразу: "А бабы-то и нет!" - а потом на какое-то время умолкал, прислушивался. Вдруг, дескать, небесам есть что ответить на его вопль?
        Небеса, надо сказать, в конце концов, не выдержали стонов одинокого сердца и послали ему красивую толстую подругу по имени Женя. Женя оказалась роковой женщиной: первым делом она отучила Диму от голубого нательного белья. По крайней мере, вскоре после ее появления мой сосед стал метаться по коридору в розовых ситцевых трусах и белой майке. Потом Женя исчезла из Диминой (и, соответственно, нашей коммунальной) жизни, но привычка к ношению ситцевых трусов у Димы, увы, осталась.
        Будучи существом возвышенным, Дима не смог существовать в рамках иной бельевой стилистики и тихо умер где-то в начале девяностых.
        Макс Фрай
        Про Леню и священную сому
        
        Человек с бабелевским именем, мой любимый сосед Лёня Король был невелик ростом, сухощав и по-своему красив. Такие лица были очень популярны в тридцатые годы. Тот же тип, что артист Алейников, та же (редкая, как мне кажется) разновидность обаяния: помесь пролетария и декадента. Для полного счастья - седая прядь в волнистых русых волосах. Она, как утверждал Лёня, была у него с детства.
        Лёня Король занимал две огромные комнаты с двумя балконами и потрясающей красоты башенкой между ними. Кроме комнат у него была своя, отдельная кухня. Это в его деле было чрезвычайно важно.
        А дело было такое: Лёня варил ширку и слыл одним из лучших варщиков в городе.
        Жизнь рядом с ним, как жизнь рядом со всякой знаменитостью, доставляла нам, соседям, немало проблем. Хлипкую общую дверь, ведущую в коридор нашей коммунальной квартиры, ломали, как минимум, раз в неделю. Потом принимались крушить Лёнины приватные, куда более мощные запоры. Но на этом этапе осады кто-нибудь из соседей начинал грозить ментовскими карами, и злодеи удалялись, посулив вернуться. Обещания эти в большинстве случаев выполнялись.
        Весь этот ужас творился потому, что Лёня был в своем роде снобом и эстетом. Он не желал варить ширку кому попало. Он всерьез полагал свое варево не простой наркотой, а чем-то вроде священной сомы, мог часами рассуждать о полезных для души и тела свойствах ширки, а потому соглашался готовить волшебное зелье только для приятных ему людей. Приятные люди пользовались его милостями, а потом воспевали талант Лёни Короля по всем городским притонам. Адресок чародея охотно сообщали всем желающим. Желающие пробовали добиться Лёниного расположения всеми доступными способами, а, не добившись, развязывали военные действия.
        Несколько раз Лёню отлавливали и били смертным боем; один раз скинули в лестничный пролет, с третьего этажа на первый. Дом был старый, потолки пятиметровые, поэтому в сумме вышло страшное вполне расстояние. К счастью, внизу лежала груда тряпок и пустых картонных коробок, так что Лёня отделался сравнительно ерундовыми травмами.
        Были у него и другие неприятности: с ментами. Те очень любили вламываться по ночам в нашу коммунальную квартиру и, не обнаружив Лёню дома, устраивать шмон у всех соседей. Искали его по нашим шкафам. То еще удовольствие.
        Иногда Лёню находили и отправляли в ЛТП. Через пару месяцев он возвращался. Его вполне могли бы посадить и надолго, но у Лёни имелся высокопоставленный обкомовский брат. Жирная лоснящаяся скотина в ондатровой шапке - такое впечатление у меня осталось от первой и единственной встречи. Может быть, впечатление было ошибочное: у меня в те годы от одного вида ондатровых шапок приступы неконтролируемой ярости случались. Так или иначе, но брат в большинстве случаев отмазывал Лёню от крупных неприятностей. Правда, Лёня говорил, что однажды брат сам его в ЛТП засадил, но родственные отношения - дело темное. Не знаю, словом.
        Мы с Лёней, можно сказать, дружили. Притом, совершенно бескорыстно.
        Мое знакомство с ширкой состоялось несколько раньше, и мы пришли к обоюдному выводу, что не подходим друг другу. На том, как говорится, и порешили.
        Лёне лишь однажды удалось навязать мне сей бесценный дар. Нехороший полутрип продолжался двое суток, после чего Лёне было интеллигентно, но твердо сказано: "на хуй твою хуйню".
        Добрососедским отношениям это, однако, не помешало. Мы подкармливали друг друга в трудные дни, благо таковые случались у нас в разное время. У меня выработалась привычка покупать домой два хлеба: себе и Лёне. Родственники мои с восторгом выяснили, что я, оказывается, обожаю прошлогоднее засахаренное варенье: Лёня жить не мог без сладенького. Он же, разжившись деньгами, непременно просовывал мне под дверь трёху, а то и пятерку. Не давал в руки, а именно так - тайком совал. Это, надо сказать, не раз спасало мою органическую жизнь.
        По ночам мы нередко пили чай с вареньем у него на кухне. Ради такого дела Лёня любезно убирал с плиты свой аптекарский хлам. В наших комнатах в это время трахались бездомные приятели: Лёнины - под ширкой, мои - просто так. Моя жилплощадь по этой причине освобождалась много быстрее, зато у Лёни было что послушать.
        Что до моих приятелей, они постепенно перезнакомились с Лёней и стали понемногу перебираться на Лёнину территорию. Понятно, не для того, чтобы попить чаю, посидеть на балконах, или забраться в башенку. У моих приятелей к Лёне был практический интерес.
        Со временем это приобрело комические формы. Мои знакомые старались прошмыгнуть к Королю тайком: стеснялись меня. Столкнувшись со мною в коридоре, краснели и безбожно врали, что зашли к Лёне на минутку, отдать старый долг. Мне, понятно, было по фигу, но поди объясни это людям, всерьез присевшим на измену.
        Зато Лёня был счастлив: он-то, бедняга всю жизнь хотел вырваться из своей среды. Внимание богемных мальчиков-девочек ему чрезвычайно льстило. Особенно, конечно, девочек.
        Девочки, надо сказать, тоже были довольны. У своего тезки, художника Лёни, Король даже отбил жену Светку - не на какую-нибудь там неделю, а всерьез и надолго. Попробовав ширку, эта удивительная женщина заявила, что была полной дурой, пробухав первые тридцать пять лет своей жизни, зато теперь, дескать, непременно исправит эту оплошность. И исправила, надо сказать. Четыре года, верой и правдой. Больше не успела по причине высокой смертности среди провинциальных наркоманов.
        Нетрудно догадаться, что главного героя этой истории тоже давным- давно нет в живых. Лёня умирал долго и мучительно, в течение полутора лет, с переменным, так сказать, успехом. Иногда казалось, что он выздоравливает, но потом ему становилось еще хуже. Это, как мне рассказывали, началось с очередной драки с "клиентами". Лёне сломали челюсть, которая со временем все больше опухала и причиняла ему неописуемые страдания. Когда какое-то время спустя, брат стал таскать Лёню по врачам, они уже ничего не смогли сделать.
        Последние несколько недель были ужасны. Мне, к счастью, почти не довелось при этом присутствовать: место жительства к тому моменту сменилось. Несколько раз пришлось зайти в коммуналку за какими-то вещами. В коридоре пахло разлагающимся Лёниным телом. Не очень сильно, у него была хорошая, крепкая дверь, но мне хватило. Говорят, он почти все время кричал. Еще говорят, что брат успел его перед смертью зачем-то окрестить и женить. То есть женить как раз понятно зачем: таким образом продавались квартиры до наступления эпохи приватизации. Поэтому после Лёниной смерти его комнаты заняла бойкая женщина Надя, но с нею мы уже не соседствовали. Знаю только, что у нее была огромная белая собака неведомой породы. Собаку звали Микки.
        Макс Фрай
        Про страшных Корнейчуков
        
        Семейство Корнейчуков занимало в нашей коммунальной квартире две большие смежные комнаты. Муж Миша, жена Мила и две дочки, погодки. Все невысокие, плотные (не толстые, а коренастые), круглолицые и симпатичные. Этакие хоббиты. Техническая интеллигенция, советский средний класс.
        Мне они казались аналогом семейства Стоговых из школьного учебника английского языка. Май фазер из инженир, май мазер из тича, ви хэв э кэт. Примерно так все и было, только у Корнейчуков фазер был тичером (преподавал в каком-то институте), а мазер, напротив, инженером. "Э кэт" тоже имелся. Рыжий, кастрированный. В коммунальный коридор его не выпускали, и правильно делали. Дочки учились в престижной английской школе (попали туда не по блату, а по месту жительства, так уж повезло) и были там отличницами, на зависть "блатным" одноклассникам.
        Все у них было как у людей. Почти идеально. В кухне готовилась вкусная еда (холодильник закрывался на специальный навесной замочек), в уборной от них оставались газеты с программой телевидения, где галочками помечались фильмы, выбранные для семейного просмотра. Миша не курил, выпивал только по праздникам. По праздникам же неистово пах одеколоном, словно бы выливал на себя полфлакона зараз. У Милы была шуба, которую та надевала несколько раз в сезон, по торжественным, как я понимаю, случаям. Еще у нее была губная помада сдержанного розового цвета. Иного макияжа Мила себе не позволяла. Дочек Корнейчуки держали в строгости. Никакого тебе гламура, хоть и восьмидесятые на дворе. Все серенькое, коричневое, бурое, длиной до колена, туфельки из Детского Мира. С другой стороны, на какие шиши, интересно, гламур разводить? Советскому среднему классу уже в ту пору не до жиру было.
        На фоне нашей коммуналки, это сверхобычное семейство приобретало, надо сказать, монструозные черты и людоедские повадки. Без них мы были бы вполне безобидным сообществом законченных психов и мирно варились бы в собственном соку. Но несчастные Корнейчуки ощущали себя (вполне справедливо, думается мне) безвинными жертвами коммунального ада. Они не могли примириться с действительностью. Они с нею боролись.
        Поскольку действительностью были в первую очередь мы, соседи, то и боролись Корнейчуки, понятно, именно с нами. Они заваливали жалобным спамом карательные органы, требовали убрать нас, уродов, из их нормальной, интеллигентной вполне, жизни.
        Большинство писем было посвящено соседям, обитавшим за стенами квартиры Корнейчуков: алкоголику Диме и наркоману Лёне Королю. Корнейчуки требовали отправить их в ЛТП и там излечить: Диму - от алкоголизма, а Лёню, соответственно, от наркомании. Хитрость состояла в том, что в те времена человека, отсутствующего по месту жительства более полугода, можно было лишить прописки. Корнейчуки рассчитывали, что смогут подсуетиться и занять соседскую жилплощадь. Из этих же, как я понимаю, соображений из города Челябинска была выписана мама Милы. С ее появлением приготовление пищи на коммунальной кухне стало непрерывным процессом: бабушка появлялась там в семь утра и сваливала только после семи вечера.
        С чужой жилплощадью ничего у Корнейчуков, понятно, не вышло, но нервы они своей писаниной всем изрядно попортили. Особенно, конечно, наркоману Лёне. Алкоголика Диму почти не трогали: кто ж одинокого советского мужчину пенсионного возраста на полном серьезе от пьянства лечить стал бы?! То-то же.
        Поскольку у нас с Корнейчуками была общая кухонная плита, мне тоже пару раз довелось выступить в роли мирового зла. Участковый милиционер даже любезно показал мне соседское письмо. Там говорилось, что я нигде не работаю и содержу притон.
        От расправы меня спасла перестройка. Тунеядством советских граждан тогда уже никто всерьез не интересовался, а притон у меня был, ясное дело, курам на смех: ну, сидели постоянно в гостях какие-то невнятные личности богемного вида - а толку-то? Все больше разговоры разговаривали, сексом занимались редко и как-то застенчиво, а пьянствовали вполне интеллигентно - если, конечно, смотреть на это дело с точки зрения притоносодержателя. Даже топором ни разу никого не зарубили - тьфу!
        Из всего вышесказанного ясно, что наша с Корнейчуками обоюдная ненависть в те годы не поддавалась описанию.
        Мне довелось попасть в эту квартиру в самом начале девяностых.
        Коммуналка приобрела совсем уж печальный вид. На кухне курил мой бывший сосед Миша. Он осунулся, постарел; от него не пахло одеколоном, зато ощутимо пахло вином, хотя день был совсем не праздничный.
        Увидев меня, Миша совсем не удивился. Даже не поздоровавшись, спросил: "Вы Юленьку мою помните?"
        Юленька - старшая дочка, миниатюрная копия мамы. Конечно, помню, что ж не помнить-то?
        Оказалось, Юленька в прошлом году закончила школу с медалью, сдала экзамены в какой-то институт и тем же летом погибла в автомобильной аварии. Водитель и остальные пассажиры отделались царапинами и синяками - вроде бы, так.
        Что тут скажешь?
        У меня, во всяком случае, слов не нашлось. Нашлось только молчание, да и того хватило ненадолго. Но, по крайней мере, мы с Мишей молча покурили на кухне, минут пять. У меня глаза были на мокром месте - и не потому что смерть (я не знаю, что бывает после смерти, и не могу считать ее безусловным злом), а просто потому что мой бывший сосед Миша больше не круглый, не важный, не румяный, а такой растерянный, тихий, бледный, сдувшийся шарик. Потому что грязная, сочащаяся остатками фарша мясорубка на их кухонном столе - не просто полезный бытовой прибор, а символ, да. Хотя, конечно, излишне прямолинейный - так мне тогда думалось.
        Миша еще что-то рассказывал про работу, про то, что денег не хватает, про школьные успехи второй дочки, у которой, наверное, тоже будет медаль, и такая выросла красавица, ну и Мила "потихонечку", и бабушка еще держится, и вот котенка взяли, серенького, полосатого...
        Мне хотелось закричать, но так, понятно, было бы слишком просто.
        Потом мне нужно было уходить. Мы стали прощаться.
        Вы извините, - сказал вдруг Миша, - если раньше что-то не так... Мы же не понимали, как художники живут...
        Макс Фрай
        Про Лизавету Мироновну
        
        Лизавета Мироновна, которую все прочие обитатели коммунальной квартиры именовали не иначе как "баба Лиза", занимала длинную узкую комнату с одним окном в дальнем конце коридора. Она находилась на той стадии жизненного пути, когда дела земные все еще волнуют сердце, но для их решения уже используется какая-то иная (возможно, небесная) логика. Иными словами, она пребывала в глубоком маразме. Но образ жизни вела весьма активный.
        Она была очень стара, или, по крайней мере, казалась очень старой. Ее сыну, который часто приносил старушке продукты, было явно за пятьдесят. Сына баба Лиза то ли не узнавала, то ли просто не очень любила, поэтому обычно ему приходилось оставлять продукты в коридоре, под дверью: в комнату его почти никогда не пускали.
        Лизавета Мироновна обычно открывалась радостям жизни по ночам. Около полуночи она обычно начинала играть на пианино. Иногда музицирование сопровождалось пением, но голос у старушки был слабый, поэтому получалось не очень ужасно.
        Коронным номером бабы Лизы был поход в уборную. Это больше похоже на глупый анекдот, чем на правду, но в контексте этого анекдота всем нам приходилось существовать изо дня в день.
        Наша коммунальная уборная, надо сказать, имела небольшое окно, выходящее в душевую. Вернее, в помещение, которое когда-то было душевой. По назначению его не использовали уже много лет, поскольку горячей воды в квартире все равно не было, а холодная случалась так редко, что мы воспринимали ее как милость небес. Поэтому в душевой держали старые тазы, ведра, потрескавшиеся стульчаки и прочую бытовую дрянь. Там же стояло огромное общее корыто с водой, чтобы сливать в туалете.
        Так вот, больше всего на свете Лизавета Мироновна боялась, что кто- нибудь станет подсматривать за нею из душевой в это самое окошечко.
        Поэтому всякий ее визит в уборную начинался с обхода соседей. Если чья-нибудь лампочка в туалете горела, она просила погасить свет. Если лампочка не горела, она просто предупреждала, чтобы свет в ближайшее время не включали. Причем Лизавета Мироновна отличалась редким упорством: она могла стучать в соседскую дверь часами, если ей по какой- то причине казалось, что сосед есть дома, но не хочет ей открывать. Хуже всего, если ей не открывал сосед, чья туалетная лампочка в этот момент горела: тут начинались вой, визг и метание особо тяжких предметов (наиболее часто летало по коммунальному коридору ведро с водой).
        Уладив, наконец, вопрос с затемнением, баба Лиза отправлялась в туалет.
        Но сидеть там в полной темноте, ей, видимо, было страшно. Поэтому она оставляла дверь открытой. То есть, не просто приоткрытой, а распахнутой настежь. Мои гости, когда им случалось впервые увидеть бабу Лизу на унитазе, почему-то страшно пугались. На мой-то взгляд, ничего особенного: ну старуха, ну срет - подумаешь...
        Но люди, можно сказать, в обмороки падали и даже пить на какое-то время зарекались. Потом, правда, привыкали. Некоторые даже прикипали душой к этому поучительному зрелищу.
        Остается добавить, что старушка сидела в уборной подолгу. Иногда она там даже засыпала. Но желающих отнести ее в комнату на руках, или, тем паче, разбудить, на моей памяти, не было.
        В свободное от окупации туалета время Лизавета Мироновна любила готовить пищу. Делала это она тоже по ночам, на своей кухне. Кухня у нее была отдельная, но при этом соседствовала с общей кастрюльной территорией. Зато запиралась на ключ. Ключ баба Лиза, надо сказать, часто теряла и, опять же, ломилась ко всем соседям, требуя принять участие в поисках. Иногда она вызывала милицию, жаловалась, что у нее украли ключ. Но менты бабу Лизу знали и поэтому не приезжали, за что им, ежели читают сейчас мои записки, большое человеческое спасибо.
        Пищу Лизавета Мироновна готовила, судя по запахам, вкусную. То есть, кулинарный ее талант не был поврежден злодейским временем. Но удивляло меня не предполагаемое качество еды, а ее очевидное количество. Еды баба Лиза готовила столько, словно ей было нужно накормить, как минимум, пятерых гостей. Приготовив, уносила к себе в комнату. Несколько блюд: салаты, закуски, горячее и непременно пирог какой- нибудь, или другой десерт. Но чаще все же пирог.
        Дальше начиналась сущая мистика. Примерно через час баба Лиза несла на кухню грязную посуду. Опустошенные блюда, миски и кастрюли + несколько грязных тарелок. Ну и всякие там вилки-ножи. Это выглядело так, словно у нее в комнате действительно сидели прожорливые гости. Но там, понятно, никого не было.
        Мы с друзьями не раз наблюдали это зрелище и, в конце концов, решили, что баба Лиза кормит окрестных домовых. Ну или суккубов- инкубов соседских, усталых. У нас была гипотеза, что маразм Лизаветы Мироновны столь глубок и светел, что чудесные существа не стесняются ей показываться. И пищей ее, вполне, впрочем, материальной не брезгуют. Иных объяснений мы так и не изобрели.
        Еще она, конечно, целыми днями громко сама с собой разговаривала. Боялась мышей; один раз наткнулась на меня в коридоре и заорала: "Мышь!" Потом убежала.
        В другой раз завела со мною светскую беседу. Сказала, что прекрасно меня знает, что дедушка мой при румынах держал бакалейную лавку, и меня она там видела, совсем ребенком. Просила передавать дедушке привет.
        Иногда Лизавета Мироновна начинала одеваться и прихорашиваться. Говорила всем, что пойдет гулять на бульвар. Одевшись, стучалась к соседям: просила присматривать за ее комнатой, пока она будет гулять. Мы, ясное дело, обещали.
        Одевшись (многослойно, на манер знатных средневековых японцев), намазав губы и украсив кудри матерчатыми розами, старушка снова выходила в коммунальный коридор. Несколько раз медленно, с достоинством его пересекала и удалялась обратно, в комнату.
        В такие дни мы получали передышку: утомившись "прогулкой по бульвару", баба Лиза ночью спала, как убитая.
        Соседи часто советовали ей пойти погулять, в надежде на такое послабление, но она поджимала губы: "Погода плохая, не пойду". То есть, манипулировать ее поведением было невозможно.
        Лизавета Мироновна, понятно, давным-давно умерла. Приходил ее пожилой сын, забирал какие-то вещи. Попросил помочь: кажется, нужно было стремянку подержать, пока он что-то сверху, с антресолей выгребал. Получив помощь, расчувствовался, показал фотографию не слишком юной, но вполне интересной дамы с младенцем на руках: дескать, это я с мамой. Объяснил: я - поздний ребенок. Баба Лиза наша, оказывается, вела в молодости богемную жизнь. То ли пела в оперетте, то ли просто билеты там продавала. И только уже после тридцати завела ребеночка (тогда это считалось очень поздно). То есть умерла она, надо понимать, лет в девяносто.
        Комната ее при мне оставалась пустой, а что было дальше - не знаю.
        Макс Фрай
        Сказка про ёлочку
        
        В середине восьмидесятых мне довелось учительствовать в сельской школе. Школа находилась в поселке Таватуи, в Свердловской области.
        В поселке жили работники лесничества и железнодорожные рабочие. Там не было бани, магазина, кино и прочей индустрии разврата. Зато были школа-восьмилетка и библиотека.
        Однако, не следует думать, будто население поселка Таватуи жило исключительно интеллектуальными радостями. Чего не было, того не было.
        Население прекрасно справлялось с отсутствием бани и магазина, катаясь на лыжах, санях, тракторах и электричке в соседний поселок. В свободное от культпоездок время, оное население жизнерадостно пьянствовало. Изредка в ходе этой непрерывной фиесты оно нечаянно палило дома и любовно рубало друг друга топорами, но, в целом, это был очень тихий поселок.
        Местная молодежь в количестве трех незамужних девиц (мальчики, отслужив в армии, домой обычно не возвращались) раз в неделю, на выходные, уезжала в город Свердловск и получала там культурную жизнь по полной программе. Поэтому в библиотеке до моего появления была всего одна читательница: учительница Таня. Она ждала из армии жениха, и поэтому по вечерам ей было нечем заниматься.
        Детей в школе было, понятно, мало. В четвертом классе у меня было пять учеников, в шестом - трое, в седьмом - одиннадцать, в восьмом - шесть. Первый класс учила заневестившаяся читательница Таня, второй и третий - безымянная тетенька, которая ездила на работу из закрытого города без названия, а в пятом русский язык и литературу вела директор школы Таисия Андреевна, которая тянула на себе все гуманитарные предметы, какие только можно придумать. Дома она выращивала лимоны и апельсины в кадках. У нее был цветной телевизор, что автоматически делало ее духовным лидером поселка. Слово Таисии Андреевны было законом, почище решений партии и сельсовета.
        Еще в школе были математик Александр Григорьевич и его жена, тоже Александра, которые поделили между собой все более-менее точные науки; Александр Григорьевич как-то справлялся еще с географией и физкультурой.
        Других педагогических кадров в нашей школе не было.
        Дети в поселке Таватуи, надо сказать, были очень хорошие. Добрые, симпатичные, с изрядным воображением. Кроме, разве что, некоторых восьмиклассниц, которые достигли преждевременной зрелости, и были уже вовсе не дети, а маленькие тетки. Мне, в мои девятнадцать, казалось, что они гораздо старше, и жизнь их практически закончена.
        С прочими детьми была только одна проблема: почти все они едва читали по слогам. О том, как они писали, лучше не вспоминать даже. Почти никак они не писали, честно говоря. В такой ситуации нужно было что-то срочно придумывать.
        Приходилось читать им вслух некоторые программные тексты, маленькими отрывками, потом обсуждать и анализировать прочитанное, объяснять поведение героев с точки зрения детского житейского опыта. Эти дети, надо сказать, почти всегда меня изумляли свежестью подхода. Например, объяснили мне, что Татьяна осталась со своим стариком потому что он "наверное, не пьет и не бьет ее, а с Онегиным еще неизвестно, как повернется".
        Поскольку сразу стало ясно, что писать сочинения эти дети не могут, пришлось изобрести жанр "устного сочинения". Пусть, - думалось мне, - хоть говорить свободно и интересно научатся, это даже полезнее, чем писать. Поэтому раз в неделю, мы с детьми рассказывали друг другу сказки и истории на разные темы. С маленькими классами это очень легко: каждый успеет выступить, никому не обидно.
        Замечательную в своем роде историю рассказала рыжая девочка Наташа, дочка школьной уборщицы. Она училась в шестом классе, писала огромными младенческими буквами наскальные надписи в тетрадках, читала даже не по слогам, а по буквам и, при всем при том, обладала живым умом и ангельским взором. Вот ее история, почти дословно: очень уж она меня тогда потрясла.
        Однажды папка шел со станции и нес мамке чекушку. Сам он выпил еще в магазине, с друзьями, поэтому устал и решил поспать. Лег, поспал, потом встал и пошел домой. Мамка спрашивает: где чекушка? Посмотрели - нет чекушки! Мамка тогда его чуть-чуть прибила, но не больно. Мамка вообще добрая, больно не бьется. Потом спрашивает: ты где валялся? Папка говорит: под ёлочкой спал, когда со станции шёл. Они тогда пошли обратно, к станции, искать чекушку. Смотрели под всеми ёлочками - нет чекушки. Пошли они обратно. Мамка поплакала, папку опять прибила, но не очень больно, потому что она вообще добрая. Потом стали опять искать чекушку. Поискали, поискали и нашли! Но не под ёлочкой, а под сосёнкой!
        Я, понятно, хлопаю глазами, поспешно стараюсь придумать добрые слова для ребенка, рассказавшего такую историю. И тут Наташа кладет меня на лопатки. Добавляет назидательно:
        Вот как важно любить и знать родную природу! Если бы папка знал, чем отличается ёлочка от сосёнки, они бы чекушку сразу нашли! И мамка его второй раз не побила бы!
        Макс Фрай
        Верочка и атомная война
        
        Моя одноклассница Верочка, самая красивая девочка в классе, в школе и, возможно, вообще в мире, была дочкой школьного завуча Тамары Владимировны.
        Тамара Владимировна преподавала русский язык и литературу. Она была огромного роста, имела фельдфебельские замашки, грушевидную фигуру, маленькое лицо сердечком и бакенбарды героини Ильфа и Петрова. Как у нее вышла такая удивительная красавица дочка, неведомо.
        Так или иначе, но щедрая природа каким-то образом выхлопотала для Верочки в небесном спецраспределителе точеный носик, миндалевидные серые глаза, роскошную копну волос цвета спелого каштана, покатые плечи, маленькую грудь, осиную талию, крутые бедра и прочие обязательные атрибуты лирической героини.
        Она, правда, была удивительная красавица. Даже кургузое пальтишко бледно-горохового цвета, которое справила ей мама-завуч (Верочка носила его с шестого класса по десятый), жуткая тряпочка-передник поверх коричневого платьица, стоптанные туфельки без каблука и прочие ужасы советской уличной моды - все это дела не меняло.
        В девятом классе мы с Верочкой крепко подружились и даже сидели за одной партой: на математиках, химии, физике, истории и географии. Возможно, именно поэтому я до сих пор решительно ничего не понимаю в вышеперечисленных предметах: красота Верочки парализовала мой разум.
        У Верочки же, как я понимаю, были свои резоны дружить со мною.
        Во-первых, у меня дома в ту пору почти никогда не было родителей. Для Верочки, замордованной сожительством с мамой-завучем, мой дом был своего рода Островом Свободы, этакой небесной Кубой. В эпицентре этой сказки мы с Верочкой курили Заграничные Сигареты, которые она воровала у дяди-моряка, ели сливовый компот, запасы коего почему-то всегда имелись в кладовой, и слушали пластинки. Не Пугачеву какую, а все же Элтона Джона. И еще группу "Спейс", оркестр Поля Мориа, Африка Симона и все в таком духе. Все нездешнее, что можно было в ту пору достать на пластинках.
        Тут был еще такой специальный, особый кайф: Верочка для курения всегда раздевалась. Снимала школьную форму, надевала гимнастерку моего папы (стратегический запас гимнастерок мог сравниться только с запасами сливового компота). Это был очень мудрый поступок: платье, таким образом, проветривалось на балконе и не впитывало запах сигаретного дыма. За курение мама-завуч дочку расчленила бы заживо, не сомневаюсь.
        Она бы ее, впрочем, и за эти визиты ко мне расчленила бы непременно. У меня в ту пору была в школе Репутация. Ну, то есть, ничего конкретного мне инкриминировать не могли, но всем педагогам было как-то ясно, что хорошие дети со мною дружить не должны бы. Почему - сложно сказать: ничего этакого мне проделывать не доводилось. Все этакое случилось в моей жизни много позже.
        Впрочем, не обо мне речь. Важно, что сам факт дружбы со мною и эти вот тайные визиты кружили Верочке голову. Ничего общего у нас c Верочкой, собственно, не было, просто мы кружили друг другу голову. Разными способами.
        Кстати о кружении головы. В десятом классе Верочка вдруг попросила научить ее целоваться. Оказывается, она заранее, в сентябре еще, как-то договорилась с мамой, что та отпустит ее праздновать Новый год в компании старшего брата Саши, курсанта Артиллерийского училища. Верочка очень боялась, что там будут взрослые мальчики, а значит может случиться экзамен по прикладному целованию. И что тогда делать?!
        Пришлось научить ее целоваться - во имя будущих незнакомых мальчиков из Артучилища, ага.
        Новый год Верочка отметила в полном соответствии со своими романтическими планами. Экзамен по целованию был благополучно сдан; в качестве поощрительного приза Верочка получила ухажера, второкурсника Олега. Прекрасный принц оказался невзрачным, лопоухим рыжеватым блондином, невысоким и плотным. Впрочем, меня слушать, наверное, не стоит, я - свидетель пристрастный. А Верочке Олег нравился. Она, откровенно говоря, была влюблена как кошка.
        Дружба наша, таким образом, сошла на нет. Верочка много занималась, поскольку мама требовала непременно закончить школу с золотой медалью. А в свободное от занятий время Верочка ходила на свидания. Раз в неделю, в воскресенье - на официально дозволенное мамой свидание, и еще раз в неделю - на тайное (мама-завуч кандидатуру Олега одобряла, но искренне не понимала, зачем нужно встречаться с мальчиком целых два раза в неделю?)
        Да и у меня началась какая-то новая жизнь
        Ко мне в гости Верочка заявилась лишь однажды, в середине мая, незадолго до выпускных экзаменов. Прибежала сразу после очередного свидания. Мама-завуч думала, что дочка сидит на курсах английского, а дочка в это время подробно рассказывала (и показывала) мне, куда и как ее поцеловал Олег. Сказала, что должна поделиться со мною Самым Важным. Суть судьбоносного месседжа сводилась к тому, что ее распрекрасный Олег сказал, будто больше всего на свете хочет с Верочкой переспать. Кто бы, блин, сомневался...
        Но Верочка от такого сообщения была в шоке. Причем не от смущения, а от счастья. Она почему-то думала, что мальчики соглашаются спать с девочками только по очень большой любви. Ну, у нее вообще в голове черт знает что творилось - как, впрочем, почти у всех нас в шестнадцать лет.
        Мои попытки объяснить Верочке, что такие вещи, мягко говоря, не всегда взаимосвязаны, практически положили конец нашей прекрасной дружбе.
        В общем, Верочка твердо решила, что надо соглашаться. Если уж он ее та-а-а-ак любит, что даже трахаться готов...
        Дальнейшее развитие событий известно мне от нашей классной руководительницы, обладательницы доброго сердца и злого язычка. Своих учеников она опекала как львица - до выпускного вечера, и от всего сердца предлагала дружбу - сразу после. Мы с нею встречались раз в два - три месяца и трепались за бутылкой "Букета Молдавии". В основном сплетничали про "наших".
        По словам классной, роман Верочки и Олега благополучно продолжался и после того, как наша красавца закончила школу.
        В восемнадцать лет Верочка пришла к маме и запросилась замуж. За Олега, понятно - за кого ж еще?
        Мама-завуч пришла в ужас. По ее мнению, хорошей девочке следовало сперва закончить институт, а уж потом "думать про замуж". Верочка была в отчаянии, но маму ослушаться по привычке боялась. Да и жить им, кроме как с мамой, было, надо понимать, негде.
        И тут всех спасла наша находчивая классная. Она пошла к своей коллеге, завучу Тамаре Владимировне и внушительно сказала:
        - Ты что, Тамара?! А вдруг завтра атомная война? Все равно всем погибать. Пусти Верку замуж, пусть хоть чуть-чуть девочка поживет, порадуется.
        Тут надо, наверное, напомнить, что в ту пору, в начале восьмидесятых население СССР очень боялось атомной войны. Ожидание атомной войны было привычным фоном, на котором протекала повседневная жизнь простых советских людей, веровавших в газеты и телевизор. Это была вполне серьезная страшилка. Помню, когда по телевизору прервали фигурное катание, чтобы сообщить страшным дикторским голосом экстренную новость про очередной полет космонавтов, наш сосед дядя Боря попал в больницу с сердечным приступом: думал, сейчас войну объявят. И таких как он было очень много.
        И крикучая завуч Тамара Владимировна действительно устыдилась, испугалась, пустила Верочку замуж, отдала молодым комнату в трехкомнатной хрущобе и даже возлюбила курсанта Олега, который оказался вполне положительным молодым человеком.
        Лет пять спустя они случайно встретились мне на улице Космонавтов. Не вдвоем, а втроем. Завуч Тамара Владимировна в обычном своем платье- чехле, рыжий Олег в военной форме и Верочка в каком-то жутком ситцевом халате. В ту пору не было ничего страшнее ситцевых халатов, этой бабьей унформы приморских городов. Верочка поправилась килограммов на двадцать, не меньше. И ее муж Олег тоже изрядно растолстел. Им обоим, напоминаю, было в ту пору года по двадцать три примерно. А выглядели они как совсем взрослые дядька и тетка, почти ровесники Верочкиной мамы. Грузные, усталые. Шли, ели мороженое из вафельных стаканчиков, переругивались - беззлобно, по привычке, что ли. Меня они, по счастию, не опознали. Останавливаться, спрашивать как дела и отчитываться о своей жизнедеятельности не пришлось.
        Лучше бы, что ли, и правда, атомная война случилась, - подумалось мне тогда. Но было уже поздно что-то менять.
        Ну и к тому же если из-за всякой глупенькой Верочки атомную войну развязывать - это уж вовсе ни в какие ворота. Боеголовок, пожалуй, не напасешься.
        Макс Фрай
        Про старух из нашего двора
        
        Одна сумасшедшая бабушка из нашего двора любит бегать за ползающими по двору автомобилями и ругаться на них Страшным Матом. Она, в общем, безобидная, телесных злодейств не делает, камни не кидает, только орет: "ебаный пидор, ебаный пидор!" Или просто: "пизда, пизда", - ну, это если дама за рулем.
        Некоторые благочестивые домохозяева бывают недовольны, но, в общем, радости от этой бабушки больше, чем печали.
        Вторая сумасшедшая бабушка из нашего двора все время улыбается ласково. Причем не просто пассивно сидит со своей улыбкой на специальной старушечьей лавочке у подъезда. Нет, она старается под любым предлогом (скажем, время узнать, или про кошку дворовую спросить: чья это?) подойти как можно ближе к человеку, заглянуть в лицо кротко, снизу вверх. И только после этого ласково улыбается.
        От такого дела у несчастной жертвы по всей мерзкой плоти метафизическая дрожь, а в ушах - колокола Хатыни.
        С этой бабушкой все ясно: безумная ангелица, сгорела на работе. У нас она в санатории, на побывке. Хотя, будь я ее лечащим врачом, была бы отправлена в иное место. У нас все же нервно, и мука экзистенциальная из всех щелей брызжет.
        Третья сумасшедшая бабушка из нашего двора просто пьет очень много нехорошей какой-то жидкости, по каковой причине вечно слаба ногами и разумом. Оказавшись на улице, дико озирается и требует у всех денег. Она, строго говоря, не бабушка вовсе, если верить соседям, которые говорят, что ей пятидесяти нет. Но с виду вполне бабушка, хоть и с остатками былой красоты.
        Четвертая сумасшедшая бабушка из нашего двора всегда, почти в любую погоду, сидит на лавочке и тихонько разговаривает сама с собой. Она совсем никому не мешает. У нее расширяющиеся книзу ноги и небесно- голубые слезящиеся глаза. Возможно, тоже ангелица; мне говорили, они там, на небесах, часто мозгами едут. Профзаболевание у них.
        Прочие бабушки нашего двора - вполне нормальные старухи.
        Нечего и говорить, что они представляют собой куда более трагическое зрелище.
        Подвижные игры на свежем воздухе
        Макс Фрай
        Море волнуется - раз...
        
        Это очень интересная игра. Надо только собрать большую компанию, чем больше - тем лучше. В одиночку не получается играть. И вдвоем скучно, и втроем. Даже вчетвером не очень интересно. Надо собрать человек десять, или даже двадцать, то есть, позвать всех, кого можно. Наш двор большой, нас тут много, поэтому всегда здорово выходит.
        Я сейчас объясню как играть, я знаю, я умею, это у меня любимая игра, самая-самая. И тут не только правила надо знать, тут все очень-очень важно. Надо так. Надо, чтобы тебе только-только исполнилось восемь лет, и в холодильнике еще лежал последний черствый кусок именинного торта, но торта не хочется совсем, а хочется мороженого, потому что - ну, все-таки уже лето, его затем и придумали, чтобы мороженое есть.
        А на улице уже совсем тепло, солнце светит, и третий день никакого дождя - и правильно, и не надо! Сирень уже оцветает понемногу, жасминовые кусты начали распускаться, а трава во дворе выросла густая, и это тоже важно для игры: вдруг падать придется? Так вот, падать надо на траву, чтобы мягко было и не больно, а только смешно. И еще надо, чтобы бабочки-капустницы, лимонницы и пожарницы всюду летали, и еще мелкие голубенькие, хорошие такие - не знаю, как они называются. Но это не важно, лишь бы летали, они очень нужны - не для дела, а для красоты.
        И вот надо однажды проснуться субботним утром и обнаружить, что дома никого нет. И тут же вспомнить, что папа уехал на рыбалку, он аж в четыре утра вставал, чайник на кухне свистел, а мне потом приснилось, что большой пароход прямо от нашего забора отчаливает, и папа на этом пароходе капитан, а я ему из окна машу, хороший был сон... Ну вот, значит, папа на рыбалке. А мама ушла на работу, она по субботам работает иногда, раз в месяц примерно так бывает, у них в поликлинике, она говорила, какой- то скользкий график. Я немножко не понимаю, что это значит, потому что скользкий бывает лед, а график - это ведь просто картинка, схема, листочек бумаги на стене, у нас в классе такой график висит, чтобы было понятно, чья очередь доску вытирать и цветы поливать после уроков. Вот и у мамы на работе график, чтобы знали, кто когда на работу должен приходить, и не ссорились. Как он может быть скользким? Но мама говорит, значит так и есть, наверное...
        И вот дома никого нет, а в кухне на столе под салфеткой стоит для меня завтрак: два бутерброда с сыром, четыре печенья и уши от шоколадного зайца, которого мне вчера мама с папой не разрешили доесть, сказали, нельзя много сладкого сразу, а сами, между прочим, коробку шоколадных конфет за вечер слопали вдвоем и еще полбутылки вишневой наливки выпили, а уж она такая сладкая, что аж горькая от сладости, и горло печет... Ну зато хоть зайца моего не доели, а мне оставили. И еще оставили чай в термосе, с сахаром и лимоном, как я люблю. Они думают, я не умею плиту включать, ну и пусть думают, так даже лучше, а то вот чай пришлось бы сейчас делать, а я даже не знаю, как, и вообще из термоса вкуснее получается, как будто в походе.
        А перед завтраком нужно пойти проверить почту и взять из ящика папин журнал "Вокруг света", чтобы посмотреть его раньше папы - вот это повезло так повезло! Папа не жадный, просто он думает, мне такой журнал читать неинтересно, а мне неохота спорить и объяснять, поэтому я журнал смотрю, пока папа на работе, а потом, когда он относит журнал на балкон, где у нас копится макулатура, я картинки оттуда вырезаю: там корабли бывают, с парусами и без, бывают разные звери и диковинные жуки, и дядьки-дикари с копьями, а однажды даже была коричневая тетька в бусах и с голыми сиськами, мне за эту картинку Сережка из второго подъезда дал из пистолета пострелять и не забирал, пока мне не надоело, а картинку потом в школу приносил, хвастался. У него родители журнал "Вокруг света" не получают, и вообще ни у кого, только мой папа его выписывает.
        Вот такое должно быть хорошее утро, если вы хотите поиграть в "Море волнуется, раз". И обязательно надо, чтобы попозже, примерно через час, когда чай выпит, печенье и уши от шоколадного зайца съедены, бутерброды скрошены голубям, а смотреть журнал уже немножко надоело, под окном объявились Ленка Олейниченко и Наташка Смолякова, чтобы позвали хором и сказали: выходи. И тут уж времени терять нельзя. Надо вскочить, метнуться к окну, крикнуть: сейчас, сейчас! Натянуть шорты, посуду - в раковину, ключ - под коврик и бегом в двор, пока они не передумали.
        Ленка и Наташка большие, Ленка в третий класс перешла, а Наташка - вообще в пятый. Хорошо, когда они зовут, с ними интересно. Они меня часто зовут, а близнецов Светку и Димку, которые со мной в одном классе - редко, а Ашота с первого этажа вообще никогда не зовут. Они говорят, я - молодец, со мной не надо возиться, как с малышней. Конечно не надо! Наташке это нравится. Она часто зовет меня на чердак, а там рассказывает страшные истории и случаи, которые были взаправду с ее бабушкой- ведьмой, которая где-то далеко в деревне живет, аж в Белоруссии. Наташка говорит, она и сама немножко ведьма, а потом, когда будет взрослая, вообще всему у бабушки научится и всех заколдует, вот какая! И еще она обещала мне привидение показать, если я смогу выйти во двор ночью. Меня, правда, так поздно не выпускают, но я знаю, как можно убежать, а потом вернуться тихонько, чтобы не заметили. Мы на втором этаже живем, это не очень высоко, можно вылезти из окна, как в кино революционеры из тюрьмы вылезали. Только надо срезать на чердаке бельевую веревку, чтобы тетя Шура не увидела. Она всегда меня с чердака гоняет, а
лестница скрипучая, мимо тетишуриной квартиры тихонько не прокрадешься. Хоть бы она в кино пошла! Все взрослые ходят вечером в кино в Дом Офицеров, а тетя Шура дома сидит, скучает, чердак от меня сторожит. Но я все равно срежу веревку, ничего, придумаю что-нибудь...
        А пока я бегу за дом, там у нас волейбольная площадка, только она уже давно без сетки и травой заросла, там поэтому очень хорошо играть, но не в волейбол, а в другие игры. Вот, в "Море волнуется, раз" - например.
        Прибегаю, а там уже все наши: и Наташка с Ленкой, и Сережка из второго подъезда, и Маринка из пятого, и другая Маринка, рыжая, и Игорь из соседнего дома, и очкастая Танька, и Алешка-немец (у него мама самая настоящая немка, у нас во дворе долго в маму-немку не верили, а потом мы все пришли к Алешке на день рождения, оказалось - правда). Даже близнецов Светку и Димку позвали играть, только Ашота из моего подъезда не позвали, но он-то совсем маленький, он в школу только через год пойдет. Наташка говорит, что помнит, как его в коляске возили, а я не помню, потому что мы в этом дворе всего три года живем, а раньше жили далеко отсюда, за почтой, в маленьком доме, с соседями тетей Нелей и дядей Сашей. Там в саду росло дерево-орех, и кроме этого ореха мне не с кем было дружить - ну, только еще с папой. Но папа все время на службе, а по выходным на рыбалке, поэтому с ним не очень подружишь. Мне в новом доме гораздо больше нравится, тут всегда кто-нибудь во дворе гуляет, и вообще много всего происходит.
        Все уже собрались, а играть не начинают, меня ждут. А я - вот, я есть уже.
        Наташка говорит: "Я буду первая водить". Это хорошо. Интересно играть, когда она водит, она все время что-нибудь новое придумывает. Сначала мы в "Море волнуется, раз" играли так, как все везде играют. Водящий говорил: "Морская фигура на месте замри", - и мы замирали, а водящий прикасался ко всем по очереди, и тот, кого потрогали, отмирал, начинал двигаться, что-то такое свое, особенное изображать, а мы должны были угадать, что он показывает. Это тоже было интересно, но Наташка в сто раз лучше придумала. Теперь тот, кто водит, должен каждый раз сочинять новое задание. Мы теперь не говорим: "Морская фигура на месте замри", теперь надо по-разному: "Фигура клоуна на месте замри", или "Фигура индейца замри", или "Звериная фигура", - и когда водящий к тебе притронется, надо отмереть и показать не первое, что в голову пришло, а вот именно клоуна, или индейца, или зверя какого-нибудь. Говорить ничего нельзя, только двигаться. И потом ведущий решает, у кого лучше получилось. Кто лучше всех, тот и будет следующий водить, придумывать всем задание.
        Я даже не знаю, что интереснее: придумывать задание, или его выполнять, или на других смотреть, у кого как получается. Нет, знаю: я все- таки больше всего люблю смотреть. Я поэтому и говорю, что народу должно быть много: у всех одно и то же задание по-разному получается, некоторые так кривляются - лучше, чем в цирке выходит, а иногда даже лучше, чем в кино и в мультиках.
        И вот мы начинаем.
        - Море волнуется, раз. Море волнуется, два... - говорит Наташка, и мы, как положено, разбредаемся по всему волейбольному полю. Ходим, прыгаем, руками размахиваем, будто бы и не началась еще игра, а сами слушаем внимательно: какое будет задание? Когда Наташка водит, все что угодно может случиться. Любой сюрприз.
        - Мо-о-о-оре волну-у-у-у-уется, три-и-и-и-и! - она говорит медленно, нарочно тянет слова, и от этого даже в животе немножко щекотно, кажется: вот сечас ка-а-а-ак скажет чего-нибудь, и все!
        Что именно "и все", - я, конечно, не знаю. Все что угодно, все-превсе, вот так.
        Но Наташка дает нам очень простое задание. "Фигура фашиста на месте замри!" - говорит она, и мы замираем, заранее вздрагивая от будущего хохота: понятно ведь, что выйдет смешно. Наташка поворачивается к нам, некоторое время думает, с кого начать, а потом прикасается к моему локтю. Это очень-очень здорово, это мне повезло! Ну, то есть, не повезло, а просто Наташка меня пожалела. Сейчас быстренько покажу пьяного Гитлера (челку зализать на бок, два пальца под нос, чтобы обозначить куцые, как у чарли-чаплина усы, а свободной рукой размахивать так, словно в ней бутылка. Ничего другого все равно не могу придумать, вряд ли у меня лучше всех получится, зато покажу своего "Гитлера", и можно будет сесть на траву, смотреть на других и хохотать от души, когда смешно. Я потому и говорю, что мне повезло: тот, кто выполнил задание, может смеяться вслух, а пока стоишь столбом, морской фигурой, приходится терпеть. Ржать - не по правилам, шевелиться - тем более не по правилам, уж если замер, то замер! А терпеть бывает очень трудно. Когда смеяться хочется - это же хуже, чем в туалет!
        Ну, "фигура фашиста" вышла у нас не очень-то, честно говоря. То есть, было смешно, но не интересно. Все каких-то похожих фашистов показывали: маршировали, как в кино про Штирлица, ну, еще некоторые делали вид, будто стреляют из пистолета, а некоторые за мной повторяли Гитлера с пальцами под носом. Поэтому Наташка сказала, что мне водить. Ну и хорошо, у меня задание еще с позавчера придумано, с тех пор, как мы с папой вечером спорт по телевизору смотрели: фигура штангиста на месте замри! И уж тут так все здорово вышло, что даже выбрать было трудно, кто лучше всех штангиста показал. Смотрю на Наташку, советуюсь: подскажи, кому теперь водить? Я с нею часто так советуюсь, потому что Наташка такая - она все всегда лучше всех понимает. Вот и сейчас незаметно подбородком на Димку показывает. Ну да, у него здоровский был штангист, хоть на новогоднем концерте с таким номером выступай, но без Наташки мне все равно трудно было бы решить.
        Потом мы еще показывали космонавтов на Луне, и акробатов, и докторов, и тигров, и Подземных Жителей, и первобытных людей. А рыжая Маринка предложила "фигуру директора школы", и тут уж было так смешно, что даже некоторые "морские фигуры" ржали вслух, не утерпели, и Наташка их отштрафовала: велела одно задание пропустить. Она не вредная, просто правила есть правила. Никто не обиделся.
        Потом мы еще делали крокодила, колдуна, балерину, царицу, Чапаева и попа - я же говорю, "Море волнуется" такая интересная игра, что можно очень долго играть, хоть весь день, ну или пока обедать не загонят. Алешку-немца действительно загнали в двенадцать, у него дома почему-то всегда рано обедают. Он ушел, а мы все остались, и тогда Сережка, который как раз водил, дал всем задание изобразить голую тетку, а очкастая Танька победила и велела нам сделать голого дядьку, и у меня от смеха аж в боку закололо, но потом пришлось показывать ведьму, это Игорь придумал, и лучше всех, конечно, вышло у Наташки, и получается, ей снова водить.
        Наташка улыбается, и мне понятно, что она давно уже интересное задание придумала. Очень интересное какое-то задание. Надо было раньше ее выбрать, нам же лучше!
        - Мо-о-о-о-о-р-р-р-р-ре волну-у-у-у-у-ется, ра-а-а-а-з. Мо-о-о-о-о-о-о- о-о-р-р-р-р-р-ре волну-у-у-у-у-у-у-у-уется, два-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а. Мо-о-о-о- о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-ре во-о-о-о-о-олну-у-у-у-у- у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уется-а-а-а-а, три-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и- и-и-и-и-и!
        Она так тянет гласные, что получается как будто песня. Длинная такая, бесконечная песня, как у северных оленеводов, которых показывали по телевизору... О! Вот что: надо будет, когда меня опять выберут водить, дать задание показать северного оленевода. То-то все удивятся! А может быть, даже и не знает никто, кроме меня, какие они бывают, эти самые оленеводы? Ну и сами виноваты, надо "Клуб путешествеников" смотреть, мы с папой всегда смотрим...
        А Наташка все тянет, тянет, нет уж сил терпеть. И, наконец - не тянет больше, не поет, не говорит даже, а кричит грозно, как военный командир:
        - Фигура волшебного превращения на месте замри!
        И я тут же понимаю, что это и есть самое интересное задание. Не только за сегодняшнюю игру, а вообще самое интересное в мире. Потому что - ну надо же было так придумать! Показать, как человек во что-нибудь превращается, так же только в сказках бывает! И нужно самим срочно решать, кому в кого хотелось бы превратиться. И мне, кстати, надо бы срочно придумать, а то вот дотронется сейчас Наташка до моего локтя - и что я буду делать?
        Но она меня пока не трогает, а идет к Димке, и Димка показывает: вот он - человек, гуляет себе по двору, никого не трогает, даже сигарету курит. Ну, то есть, делает вид, как будто бы курит, руку подносит ко рту и пыхтит, чтобы нам было понятно: он взрослого человека показывает. А потом Димка вдруг останавливается и начинает махать руками, как крыльями, и всем сразу ясно: он превратился в птицу. Шел по улице взрослый человек, шел себе шел, курил, а потом вдруг превратился в птицу и улетел. Здорово у него получилось, похоже. А я, интересно, так смогу? И вообще, что я все- таки буду показывать? Может быть, превращусь в дерево? Я немножко знаю, как это: быть деревом. У нас в саду, когда мы жили за почтой, рос орех, мы дружили, и он меня даже хотел научить быть деревом, но мне казалось, это скучно: на месте все время стоять. Особенно, если рядом нет никаких других деревьев. Орех мой вон тоже скучал один на поляне, хоть и не сознавался.
        Птица-Димка все еще хлопает крыльями, а Наташка уже подходит к его сестре Светке. Кладет руку ей на плечо, и Светка тут же отмирает, начинает изображать девчонку-модницу, которая крутится-вертится перед зеркалом, невидимую пышную-юбку-до-пола расправляет, а потом вдруг - раз, и превращается в кошку. Она не мяукает, потому что так нельзя, все нужно показывать молча, но сразу видно, что в кошку превратилась: вытягивает руку, как лапу, вылизывает длинным розовым язычком, изгибается грациозно, довольная собой, а потом - цап лапкой собственный невидимый хвост, и ну кружиться!
        Светке-кошке уже не до нас, она увлечена новой игрой, охотится на собственный хвост. Хорошая из Светки вышла кошка, веселая, мне бы домой такую, да родители не разрешают. Говорят: а как в отпуск ездить? Как будто кошка сама без нас месяц не может прожить. А она еще как может! Живут же некоторые кошки всю жизнь во дворе без всяких хозяев, и ничего им не делается...
        Наташка идет дальше, оживляет поочередно обеих Маринок, и рыжая показывает, как лягушка превращается в принцессу (у нее очень смешно вышло), а Маринка из пятого подъезда - как старушка становится маленькой девочкой, и это совсем не смешно, зато очень красиво и даже немножко страшно. А я, тем временем, окончательно принимаю решение: стану деревом. Все равно ничего больше в голову не приходит. И скорей бы уже Наташка меня оживила: ясно, что и как показывать, да и нос чешется, терпеть невозможно.
        Но Наташка отходит от меня все дальше, и теперь теребит Ленку Олейниченко. Ленка показывает, как Колобок (катится по траве, кувыркаясь через голову) превращается в гусеницу (теперь она вытянулась и ползет - не по-пластунски даже, а вот как самая настоящая гусеница, изгибаясь всем телом). Ленка обычно не очень интересно придумывает, зато она занимается художественной гимнастикой, и как она кувыркаться-изгибаться, конечно, никто больше не умеет. Здорово у нее получается! Наверное, ей и водить потом, я так думаю, Наташка именно ее выберет.
        Хоть бы она теперь ко мне подошла! Но Наташка идет оживлять Игоря, а я, чтобы забыть про нос, который чешется все сильнее, начинаю представлять себя деревом, заранее. Если я дерево, у меня должны быть корни, а как это показать, я не знаю. Зато могу очень хорошо представить себе, какие у меня длинные корни, они растут глубоко-глубоко под землей, так что я не смогу сдвинуться с места, даже если очень захочу, даже если мама вернется с работы и позовет меня обедать, все равно не смогу сделать ни шагу, потому что у меня теперь корни. Я здорово себе это представляю, даже больно немножко стало, потому что один корешок кто-то грызет. Наверное, мышка, или даже целый крот. Если бы жук какой-нибудь, мне бы, наверное, только щекотно стало: я же большое дерево!
        Игорь показывает, как солдат (марширует, стреляет из невидимого ружья) превращается в собаку. Когда он по-собачьи задрал ногу на дерево, Сережка не выдержал и заржал. Наташка смотрит на него, головой качает укоризненно. Сидеть Сережке без следующего задания! А мне почему-то совсем не смешно, и нос у меня больше не чешется, потому что деревья никогда не смеются, и носов у них, то есть, у нас нет. Если бы еще корешок никто не грыз, совсем хорошо было бы. Но и так ничего, можно жить. Когда зуб болит, в сто раз хуже!
        Игорь еще бегает на четвереньках, с высунутым языком, а Наташка уже идет оживлять Сережку - раз уж все равно засмеялся, пусть показывает свое задание. Но он как раз ничего толком не придумал: сначала втянул щеки и живот, а потом надул. И что с того, спрашивается? Наташка тоже не понимает, и вообще никто не понимает.
        - Это человек был худой, а потом быстро потолстел, как дядя Жора после больницы. Это тоже такое превращение, даже мама говорила: "Во что он превратился?" - обиженно объясняет Сережка и с независимым видом идет к качелям, как будто бы не играет больше с нами. Но понятно ведь, что одно-два задания пропустит и вернется. Мы же вон как разыгрались!
        Наташка идет к очкастой Таньке, а я даже радуюсь. Я больше не хочу, чтобы Наташка ко мне прямо сейчас подошла, мне уже нравится быть деревом, я теперь хочу побыть деревом подольше.
        У меня та-а-а-акие корни! Только как это всем показать, непонятно. Зато понятно, как надо будет показывать ветки. Ветки можно изобразить руками. Хотя, конечно, руки только две, а я, если уж стану деревом, то таким, у которого очень много веток. Большим-пребольшим, густым- прегустым, раскидистым и крепким, чтобы от меня была хорошая тень, и чтобы дети лазать на меня могли - и не только самые ловкие, а все, кто захочет, даже толстый Боря из второго А, ему же обидно, что он никуда не может залезть, он даже ревел однажды за гаражами, когда мы вишни рвать полезли, думал, никто не видит... Ну вот, на меня пускай залезает, мне не жалко, у меня ветки крепкие.
        И еще я хочу, чтобы у меня были листья, а не иголки, это важно. Елкой я точно не хочу быть, а то срубят на Новый Год, украсят шарами и ватой, а через неделю на помойку отнесут, нет уж, спасибочки!.. Ну и вообще листья лучше иголок, красивее и не колются. И еще я хочу обязательно цвести весной, а потом чтобы фрукты на моих ветках выросли какие-нибудь вкусные и красивые. Вот вишней, например, быть не хочу: у вишни ягоды мелкие и кислые, хотя цветет она, конечно, здорово. Лучше всего быть персиком, или абрикосом, но они на юге растут, а у нас из фруктовых деревьев есть только вишни, яблони и груши. Но груши мне не очень нравятся. То есть, они вкусные, но некрасивые какие-то, кривые. Значит, получается, надо становиться яблоней? Ну и очень даже хорошо. Яблони мне всегда нравились, и яблоки я люблю.
        Танька что-то там показывает, но я, честно говоря, на нее уже не смотрю. Мне сейчас другое интересно: какие у меня ветки толстые и длинные, оказывается! А цветы уже облетели, зато появились крошечные яблочки, они пока похожи на зеленые ягоды шиповника - такие махонькие. Но они еще вырастут, порозовеют, будут сладкие-сладкие, я точно знаю. Если уж я теперь яблоня, если уж стою тут, с места сойти не могу, если не умею даже прогнать мышь, которая грызет-точит мой корешок, то, по крайней мере, ясно, зачем все это нужно. Яблоки у меня будут такие крупные и сладкие, каких не только в нашем дворе, во всем городе никто не выращивал! Попробуете потом, узнаете, какая из меня получилась яблоня...
        - Кто идет в кино на два часа? - вдруг спрашивает Наташка.
        Она так ко мне и не подошла почему-то. И никто не подошел. Игра как-то сама собой закончилась. Все галдят, обсуждают: идти в кино, или нет? И выходит, что надо идти, а значит надо у родителей отпроситься. Светка с Димкой бегут отпрашиваться, и Игорь тоже, и Танька. Ленка Олейниченко говорит, что у нее в два часа тренировка, и тут же начинает кувыркаться, чтобы все обзавидовались, а Наташка отпрашиваться не идет: ей родители все разрешают, даже в центр на трамвае ездить, она же большая совсем. У рыжей Маринки никого нет дома, так что ей точно можно пойти в кино, зато у нее нет десяти копеек на билет, а у другой Маринки есть целых пятьдесят копеек, но она в кино не хочет, а хочет на качелях кататься, а там Сережка сидит, дуется на всех. Наташка с Маринкой идут его уговаривать, чтобы слез и дал покататься, а рыжая Маринка идет с ними: ей десять копеек на билет нужно. Мне тоже нужно десять копеек на билет, я тоже, наверное, хочу в кино и покататься тоже хочу, но я не могу подойти к качелям: у меня же теперь корни! Я даже позвать их не могу - то есть, я-то зову, но они не слышат. Я тоже не всегда
слышу, как деревья зовут, у меня только с орехом иногда получалось, пока он рос у нас в саду, и мы дружили, а теперь, получается, можно было бы снова дружить, мне больше и не с кем, но он же далеко отсюда растет, а я не умею дружить с теми, кто далеко.
        - А где Женька? - спрашивает Сережка у Наташки.
        Они все уже помирились, и Маринка вовсю раскачивается на качелях, а другая, рыжая Маринка прыгает от радости и бежит домой: Сережка сказал, что купит ей билет и еще мороженое в стаканчике, если она за это отдаст ему картинку с ковбоем, которая у нее над кроватью висит, а ей и не жалко ни капельки, ей этот ковбой уже надоел, она прямо сейчас его принесет.
        Наташка оглядывается по сторонам, пожимает плечами. Дескать, не знаю я, где Женька. И тут мне становится по-настоящему страшно, потому что Женька - это у нас я, и вот же я тут стою, на краю волейбольной площадки, у всех на виду, а Наташка меня не видит, и Сережка не видит, и вообще никто. Я им кричу: "Вот же я, вот!" - но они не слышат, потому что почти никто, почти никогда не слышит, как деревья разговаривают, даже если они уже не просто "разговаривают", а очень громко кричат. А подойти сзади и хлопнуть по плечу я теперь не могу, потому что у меня корни, потому что у меня яблочки маленькие, мне их вырастить надо, ну и вообще, не выкапываться же из-за какого-то дурацкого кино, да и нельзя мне выкапываться, завяну ведь, и как же тогда?..
        Макс Фрай
        Слепой кот
        
        Мне водить, как всегда. Да я и не против.
        Стою столбом в самом центре двора, влажная от вечерней росы трава холодит босые ступни, колючий какой-то колосок забрался под коленку, щекотно.
        Ничего не вижу, вообще ничегошеньки. Глаза мои закрыты, захочешь - не откроешь. Да и против правил это - глаза открывать. А правила нужны, когда играешь. Интересных игр без правил не бывает; все известные мне игры без правил - скука смертная, хуже того, скука бессмертная, неодолимая, непобедимая, зеленая как болотная ряска тоска, так что если уж согласился играть, будь любезен соблюдать правила, пока игра не закончится. Потом - другое дело.
        Я уже в который раз согласился играть и - ну да, снова стою столбом. Ничего не вижу. Зато слышу преотлично, да и говорить могу. Не так плохо.
        Слышу, все слышу, а как же! Визжат, пищат, хохочут бесенята мелкие, галчата крикливые, замурзанные. Весело им. Известное дело, веселее быть мышкой, чем кошкой - в начале игры. Зато кошкой хорошо быть в финале, если ты ловок, конечно. Неуклюжий кот - посмешище, мышам - счастье, но играть с таким скучно. Все уцелеют и будут довольны, но вряд ли еще хоть раз позовут играть незадачливого хищника.
        Я не так уж ловок, но и не совсем растяпа, поэтому меня часто зовут играть. Очень часто. Со мною интересно: мышатам моим до самого конца будет казаться, будто исход игры под вопросом, не предрешен.
        Ну да, не предрешен - в каком-то смысле. Пока глаза мои закрыты, всякое может случиться, не спорю.
        - Начинаем! - кричат. - Начинаем!
        И правильно, давно пора. Чего тянуть-то?
        Верещат, уворачиваются, ускользают, как рыбки речные, как обрывки похмельных сновидений (мне не снятся сны, да и похмелье неведомо, но личный опыт - не единственный способ узнать, как что бывает; зачастую чужого опыта более чем достаточно, по крайней мере, мне).
        Повинуясь не столько правилам игры, сколько собственному любопытству и желанию рискнуть, они не убегают, не удаляются от меня на безопасное расстояние, хотя, казалось бы, что их держит? Уж точно не я. (Пока - не я.) Однако же крутятся где-то совсем рядом, под ногами, протяни руку - и... Ан нет, ускользнула от меня сладкая мышка, шкурка шелковистая, ушки на макушке, глазки-бусинки. Убежала, выкрутилась как-то, а ведь сама хотела замешкаться, меня не проведешь. Но нет, передумала, испугалась, увернулась в последний момент, когда я уже был уверен, что добыча у меня в руках - первая на сегодня, самая желанная. И вот, упустил. Что ж, и на старуху бывает проруха; и на меня, выходит, тоже бывает, хотя, казалось бы...
        Но я не огорчаюсь: мне некуда спешить. Есть пока время, и есть мне место - не под солнцем, конечно, но так даже лучше, под солнцем мне уж точно без надобности...
        Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, это правда, но и фазан в укрытии квохчет нетерпеливо: дескать, где же черти носят охотника? Добыча хочет повиснуть на охотничьем поясе, не сомневайтесь. Кому и знать, как не мне. Вот, держу в охапке свою добычу, попался мышонок! Вольно ж тебе было крутиться под ногами ловца...
        То-то и оно что вольно. Верещит теперь, а сам-то рад, я же чую.
        Ну пусть теперь сидит в стороне, дожидается, пока я прочих изловлю. Дело долгое и, как по мне, веселое.
        Кто следующий?
        Я хороший ловец. Я не тороплюсь, не утомляю себя, не слишком стараюсь даже, но число смирно сидящих в траве уже сравнялось с числом бегающих и визжащих. Да и нет теперь в них былого задора. Видят, как дело повернулось. Поняли, что не так уж весело удирать от ловкого кота, который хоть и слеп - согласно правилам игры - но безнаказанно дергать себя за усы никому не даст.
        Что ж, пожалуй, довольно на сегодня. Все хорошо в меру, да и ночь на исходе.
        Я по-прежнему слеп, как крот, но кожей чувствую тьму, знаю: солнце давно уже скрылось за горизонтом, а теперь вот и луна спряталась. Пришло мое время: время собирать камни, пересчитывать пойманных мышат, укладывать их в лукошко, уносить домой, прятать в подпол. Велико мое хозяйство, благословен мой труд, и не видно ему конца. Но на сегодня, пожалуй, хватит. Все устали, да и до третьих петухов не так много осталось. А мне вопли глупых птиц слушать ни к чему.
        И тогда я останавливаюсь и говорю:
        - Все. Поиграли, и будет. А теперь - поднимите мне веки.
        Макс Фрай
        Казаки-разбойники
        
        Я здорово бегаю, быстрее всех во дворе - если бежать надо не очень долго. А если долго, я могу запыхаться, да так, что в боку колоть будет. Папа говорит, у меня короткое дыхание, я у нас спринтер. Красивое слово, мне поэтому совсем не обидно спринтером быть, тем более, их даже на Олимпийских играх зовут выступать, я сам по телевизору видел, как люди быстро-быстро бегают, а диктор сказал: это спринтеры.
        Но все-таки непонятно, как это: короткое дыхание? И у кого оно, интересно, длинное? Они, эти люди с длинным дыханием, что ли, сто минут вдыхают, а потом сто часов выдыхают? Ну, тогда получается, у Витки тоже дыхание "короткое", и у всех в нашем дворе, и в школе тоже у всех, и у самого папы, между прочим. Я специально считал, как он дышит: выдохнет всего за несколько секундочек, и снова быстро вдыхает. Я тогда спросил: он, что ли, тоже спринтер? И вообще все? А папа засмеялся. Он всегда смеется, если я что-то спрашиваю, и не объясняет ничего. Мама говорит, он на работе объяснять устает, поэтому дома только шутит. Обещает, вот я вырасту, закончу школу, стану студентом, и тогда еще папиных объяснений наслушаюсь, даже надоест. А пока лучше его не трогать.
        Но я все равно иногда его трогаю. Не могу же я еще целых восемь лет ждать, до института. Восемь лет - это я столько живу. Очень долго. За это время так много всего успело случиться! Мало того, что мы с Виткой выросли и в школу пошли, мы еще с тех пор два раза переезжали. Первый раз я не помню, но мама говорила, мы раньше с бабушкой Анной жили, а потом от нее уехали. А второй раз - это совсем недавно, в прошлом году. Так весело было переезжать! Мы последние две ночи спали на полу, как туристы, а на обед ели копченую курицу и бутерброды с сыром, потому что мама все кастрюли упаковала. Я бы хотел, чтобы они вообще навсегда потерялись, тогда бы и супа никакого никогда не было... А потом, когда все уже собрали, и машина за вещами приехала, Витка в коробку спряталась, мы ее все вместе долго искали, а когда нашли, мама не сердилась, а смеялась, ну и мы с папой тоже. Витка такая смешная была в этой коробке, бант сама на себя навязала, говорит: "А это вам подарочек!" Я даже пожалел, что сам не спрятался. Но Витка - она у нас всегда самая хитрая была.
        Ну вот, так мы переехали и живем. Мне тут больше нравится, чем в старой квартире. У меня, во-первых, теперь своя комната есть, а у Витки - своя. Раньше мы с ней вдвоем в одной комнате жили и все время из-за этого ругались: кому наверху спать, чья очередь свет выключать, и кто опять в чужой ящик свои вещи сложил. Или вот, например, я хочу читать, а она - пластинку слушать. Или наоборот. Так мы друг другу все время мешали, и мама говорила, что сойдет с нами с ума. А теперь, когда Витка мне надоедает, я могу у себя закрыться, хоть на задвижку! А она от меня иногда закрывается, но потом быстро выходит, и мы что-нибудь придумываем. Когда в разных комнатах живешь, легче дружить. Во-вторых, у нас рядом с домом парк, который, если идти долго-долго, уже не парк, а самый настоящий лес. А, в-третьих, тут во дворе у нас с Виткой много друзей, а в старом все были какие-то слишком взрослые и вообще противные.
        Ну и пускай. Я-то теперь тут живу, а они там остались, как дураки.
        У нас во дворе здорово. Мне раньше, когда мы только переехали, больше нравилось дома сидеть, в своей новой комнате, конструкторы собирать. А когда папа подарил нам с Виткой проектор и диафильмы, я вообще целую неделю на улицу не выходил, по сто раз все пересмотрел, и ни капельки не надоело. А теперь я дома сижу, только если дождь, и никто не гуляет. Даже не думал, что я так подружиться могу, да еще и со всеми сразу! Я даже с некоторыми девчонками подружился. Я раньше думал, они все вредные и скучные, потому что даже Витка бывает вредная и много важных вещей не понимает, хоть и сестра. Но у нас во дворе какие-то хорошие девчонки живут, даже удивительно. Такой дружный двор оказался. Повезло.
        Мы тут все время в разные игры играем, а не в одно и то же все время. То в прятки, то в вышибалы, то в море-волнуется-раз, и еще в города. Зимой мы крепость из снега построили и потом воевали за нее, почти по- настоящему, а еще нам взрослые сделали настоящий каток, чтобы в хоккей играть и просто так гонять и прыгать. У нас с Виткой коньки раньше были одни на двоих, потому что она почти не каталась. Но когда каток во дворе залили, мама быстренько купила вторые коньки, специальные девчачие с белыми ботинками, и к Новому году Витка уже как самая настоящая фигуристка прыгала.
        А теперь зима закончилась, скоро вообще лето, и каникулы будут. Скорее бы уже! А то в школьной форме ходить жарко, ну и вообще нет уже никакого настроения в школе сидеть. Тем более, нас дядя Володя, который раньше был товарищ-майор, а теперь на пенсии, луки делать научил, и мы всю прошлую неделю после уроков до самого вечера в мишень стреляли, и кто лучше всех попадал, назывался Робин Гуд, и ему давали поносить дядиволодину зеленую гинастерку - чтобы было ясно, кто чемпион. Я в среду всех победил и в гимнастерке ходил, а потом почему-то стал мазать. Витка говорит, потому что зазнался, а я не зазнался ни капельки, неправда это. Наоборот, волновался больше, поэтому и мазал. Но она, я же говорю, некоторые важные вещи не понимает совсем. И мне не верит.
        Но сегодня мы после школы стрелять не будем, потому что уже немножко надоело, и еще мы вчера договорились пойти в парк, играть в казаки-разбойники. Даже посчитались уже вчера вечером, чтобы знать, кто будет убегать, а кто догонять. А то договоришься заранее с другом, где прятаться, а потом окажется, что он "казак" - и все насмарку.
        Нам с Виткой выпало, что мы будем Разбойники, и мы очень обрадовались, потому что убегать все-таки гораздо интереснее, чем гоняться. По-моему, гоняться никто особенно не любит, поэтому и считаться приходится. А то бы все только убегали - непонятно от кого.
        Мы после школы зашли домой переодеться и пообедать. Боялись, что на обед целый час уйдет, но тут нам повезло: мама сказала, что ей нас нечем кормить, вот только яблоки есть и булки, она еще даже в магазин не ходила, ей некогда, у нее ученики пришли, и вообще она сейчас с ума сойдет. На самом деле, ниоткуда она не сойдет, конечно, это мама только говорит так, когда хочет, чтобы от нее отстали. А мы даже обрадовались, что нет обеда, потому что спешили. Мы же в казаки-разбойники играть договорились. А для этого лучше бы поскорее всем вместе собраться, потому что игра длинная, а в восемь уже стемнеет, нас домой загонят, и надо, чтобы к этому времени уже кто-нибудь кого-нибудь успел победить, а то непонятно, зачем играли. Мы так маме и сказали, чтобы она не переживала. Она засмеялась и дала нам с собой по два яблока и по булке. Сказала, что зато ужин у нас будет праздничный: она пирог испечет и еще что-нибудь придумает.
        И мы, конечно, вышли во двор самые первые. Целый час ждали, пока все соберутся. Катались на качелях, яблоки грызли. А когда уже испугались, что все передумали играть, пришел Ваня Мельников, за ним - Анютка, а потом и все остальные. Мы еще раз на всякий случай обсудили новые правила. Мы вчера как раз решили, что Разбойники должны оставлять знаки для Казаков, но не обязательно стрелки мелом рисовать, как положено, а любые знаки можно: хоть ленту на дерево привяжи, хоть кроссовки на пенек поставь - да что хочешь, лишь бы что-то необыкновенное вышло и заметное. Это Витка предложила, и сначала те, кому выпало Казаками быть, не соглашались, сказали: хи-и-и-и-итренькая! - но Ваня Мельников за нее заступился. Говорит: а что, хорошие правила, так даже интереснее. Он всегда за Витку горой, даже сейчас, когда ему от этого хуже: он же за Казаков играет, и теперь им в сто раз труднее нас искать будет. Но он такой, любит, когда трудно.
        И вот мы начали играть. И мы, Разбойники, пошли в парк первые. Договорились, что Казаки только через пятнадцать минут начнут нас искать. У Антона есть часы, он время засек. Витка говорит, фигушки - через пятнадцать, они через пять минут уже за нами побегут, а я, например, верю, что все будет честно: какая же это игра, если правила нарушать? Так никому не интересно. Вот если бы мы настоящие разбойники были, которых умри, но поймай, тогда - да.
        В самом начале парка, где малышовая песочница, и медведи деревянные стоят, Светка Ивашова нарисовала на песке семиконечную звезду, а в центр воткнула бумажный красный мак. Чтобы было сразу ясно: тут мы разделились на семь разных отрядов. Сама Светка одна, и Тимка тоже один, и еще Лева. Они сами так захотели, у них у всех какие-то свои секретные убежища, наверное - так чтобы никому не показывать, вдруг потом еще пригодится. Мы с Виткой решили убегать вдвоем, все-таки у нас все главные секреты общие. Боб с Пашкой и Коля с Маратом тоже по двое, а Макс, Гарик и Анютка втроем. Ну, они вообще неразлейвода - так мама любит говорить, если видит, что кто-то всегда вместе. Мы с Виткой - то разлей, то не разлей, у нас по-всякому бывает, но когда что-то серьезное случается, например, от Казаков надо удирать, так мы лучше вдвоем будем, чем поодиночке.
        Поэтому сегодня мы вместе. Бежим по узкой тропинке, сворачиваем за кусты сирени, и дальше, напролом. Я не очень быстро бегу, чтобы Витка не отставала, да и сам не хочу запыхаться раньше времени.
        - Надо знак какой-то оставить, - говорит Витка. - Я на кусты бумажного чертика посадила, но теперь еще что-то надо, а то нечестно. Давай... Нет, я лучше придумала.
        Достает из кармана мамину булку, отламывает от нее большой кусок и кидает на тропинку.
        - Как думаешь, сойдет? - спрашивает.
        - Сойдет, - отвечаю.
        Я и правда так думаю. Нормальный знак: просто так булки на дороге не валяются, значит можно догадаться, что это мы оставили. Можно, но очень-очень трудно. И это хорошо.
        - А если ее птицы склюют, мы не виноваты, мы же честно оставляли! - торжествует Витка.
        Только тут я начинаю понимать ее хитрость. А ведь и правда!
        Бежим дальше. Пока добрались до речки, Витка еще несколько кусков булки на дорогу кинула. Тут у нас есть свой любимый мостик, почти секретный. Его, наверное, мало кто знает, все ходят по большому мосту, и уток там кормят, а мы с папой однажды гуляли, когда только-только переехали, и случайно сюда забрели. А потом мы с Виткой еще много раз сюда приходили, и никого не видели, никогда. Поэтому мы еще вчера решили, что именно сюда побежим. Тем более, мы еще никогда на другой берег по этому мостику не ходили. А интересно же! Ну и вряд ли нас тут кто-то найдет, несмотря на булку.
        На перила я привязал свой носовой платок. Пусть будет такой знак, мне не жалко. Тем более, булка у Витки почти закончилась. Еще, конечно, моя есть, но нам же так много бежать!
        - Платок, конечно, птицы не склюют, - вздыхает Витка. - Ну ладно, вряд ли досюда кто-то доберется.
        Я, в общем, тоже так думаю.
        Она говорит:
        - А давай перейдем через этот мост с закрытыми глазами!
        - Зачем? - спрашиваю.
        Витка хмурится. Она как папа, тоже не любит объяснять. Мы с ней часто из-за этого ругаемся. Но тут она все-таки решила ответить. Ну да, ей же надо меня уговорить! Когда Витке что-то очень надо, она у нас как шелковая!
        - Я в сказке читала, - говорит, - что есть такие волшебные заколдованные мосты, по которым надо с закрытыми глазами ходить. Потому что, если идешь с открытыми, тогда из воды вылезают всякие чудища и драконы. И если испугаешься, то мост рухнет, а они тебя сожрут! А если глаза закрыть, то и пугаться нечего. И тогда пройдешь в какую- нибудь волшебную страну, или просто в замок к принцессе... Ну вот, давай покабудке этот мост будет считаться заколдованный, а? И мы поэтому с закрытыми глазами пойдем. Ну Витенька, ну пожалуйста!
        Она меня редко так называет: "Витенька". Когда надо, чтобы я ей что- нибудь отдал, или подарил, или сделал, как она хочет. Хитрая-хитрая, а я ее давно раскусил. Но пойти по мосту с закрытыми глазами - это мне тоже интересно. Даже жалко, что не сам придумал. Ну так, между прочим, и Витка не сама придумала, она в сказке вычитала. Я вообще-то сказки не очень люблю, там всегда про дураков и принцесс, и они вечно выясняют, кто кому жених-невеста. А мне нравится про пиратов читать: чтобы и путешествия, и война, и клады. Но оказывается, вот какие интересные сказки бывают. Надо же!
        - Мы за перила будем держаться, - говорит Витка. - И тогда не упадем. А когда перила закончатся, значит, можно уже глаза открывать.
        Ну это она пускай за перила держится. А я и так пройду, не упаду. Вот еще - за перила...
        Я так и сказал, а потом прошел по самой середине моста, даже не споткнулся ни разу. И только когда почувствовал, что под ногами не твердо, а немножко мягко, открыл глаза. И точно: стою на траве, на другом берегу. И Витка рядом стоит.
        - Ты глаза не открывал? - спрашивает.
        Я даже отвечать не стал. И так ясно: я же не дурак, чтобы глаза открывать. А вдруг окажется, что мост не покабудке волшебный? И как тогда?
        - Нас, - говорит Витка, - теперь, наверное, уже ни за что не найдут. Мы же по заколдованному мосту речку перешли! А они если даже пойдут, то как по обыкновенному...
        - Все равно давай побежим еще немножко, чтобы нас с другого берега не было видно, - говорю. - И булку будем крошить. Чтобы все по правилам.
        Она кивает, достает остатки своей булки и кидает на землю, у самого моста.
        - Теперь ты свою кроши, у меня уже не осталось.
        Мы еще немножко пробежали, совсем чуть-чуть, минут пять. Я всего только один раз кусок булки бросить успел. Остановились, оглянулись, а речки уже не видно. Ну, значит и нас уже оттуда не видно, можно не спешить. И вокруг уже не парк, а почти настоящий лес. Или даже совсем- совсем настоящий, а не "почти". Здесь, наверное, даже медведи живут. Или хотя бы волки и лисы. И зайцы, чтобы было за кем гоняться.
        Дальше пошли не спеша. Интересно же! Надо все разглядеть, а не бегу ничего не успеваешь заметить. А тут Витка поляну с ландышами нашла, а потом еще одну, но рвать не стала. Нам мама еще давно объяснила, что цветы рвать последнее дело. Если уж очень понравился цветок, так лучше выкопать с корнями и дома посадить, а потом поливать каждый день, чтобы не завял. Она сама иногда цветы из парка приносит, и у нас теперь на балконе целый сад.
        Ну, я и так никогда цветы рвать не стал бы, зачем мне? А Витка раньше, когда маленькая была, все время венки из одуванчиков плела, но теперь исправилась, не плетет больше. И вот даже ландыши не стала рвать, хотя ей очень хотелось букет, я же знаю.
        Потом я смотрю, а по дереву что-то скачет. Не птица и не кошка. Коричневый какой-то зверь, вернее, темно-рыжий, как у мамы волосы.
        - Это же белка! - кричит Витка. - Вот это да! А я думала, белки у нас в парке не живут.
        - Ну так это уже лес, - напоминаю. - Здесь, наверное, даже медведи есть.
        - Ну вот медведей лучше бы не было, - вздыхает Витка. - А белки - это да! Жалко, орехов нет.
        Жалко, да. Орехи я бы и сам съел. А то проголодался, а у нас всего половина булки, да и ту надо крошить на дорогу. Потому что - ну, все-таки правила!
        Мы немножко последили за белкой, но она к нам близко не спустилась, и мы тогда дальше пошли.
        - А ты обратно дорогу найдешь? - спрашивает Витка.
        - А чего ее искать? Сейчас мы идем вперед, а потом пойдем назад. Не заблудимся. Тем более, я булку крошу.
        - А ее птицы склюют, - ухмыляется она. - Как в сказке. Там тоже дети шли по лесу и хлеб крошили, и все склевали птицы, и тогда дети не смогли вернуться домой.
        Эту сказку я знаю, ее нам мама вслух читала на ночь, когда мы сами не умели еще. Так вот как Витка про булку придумала! А я-то совсем забыл...
        - Ну, - говорю, - это все-таки в сказке. А мы и без крошек не заблудимся. Здесь же не настоящий лес, а парк. И все близко.
        - А по-моему, теперь все уже далеко, - упрямится моя сестра. - Слышишь, как тихо?
        Ну да, тихо. И что с того? Мы же всего полчаса назад мостик перешли. Мы бы просто не успели так далеко зайти, чтобы заблудиться, даже если бы очень захотели.
        - Ну, если ты боишься, давай прямо сейчас вернемся, - предлагаю. - Только тогда нас, наверное, поймают.
        Витка думает. Она немножко трусишка, как все девчонки, но чтобы нас Казаки поймали - этого она не хочет. Ей очень важно Казаков победить, чтобы потом нос задирать: вот мы с Витькой какие!
        - Я наверное все-таки не очень боюсь, - говорит она. - Это я специально, чтобы интереснее было. Давай еще немножко вперед пойдем, поищем убежище. Посидим там до заката, а потом домой подем. Чтобы точно не поймали! Ну и правильно. Тем более, на закате я обязательно пойму, куда нам идти. У нас дома закат видно из того окна, которое в сторону парка смотрит. Значит, парк на западе, а домой - это надо будет идти на восток. Чтобы солнце все время было сзади. Тогда точно сразу найдем и речку, и мостик, и домой вернемся к ужину.
        Никакого убежища мы с Виткой так и не нашли. Ни пещеры, ни дупла большого, ни даже просто ямы. Поэтому когда устали, просто нашли полянку, со всех сторон окруженную кустами боярышника и попадали на траву. Я только теперь понял, как устал. И голодный, как будто вообще никогда в жизни ничего не ел. Я бы сейчас даже на суп согласился, но никакого супа в лесу не бывает. Зато у меня осталась последняя четверть булки, и я поделилися с Виткой, а у нее еще оказывается было яблоко, и мы его тоже поломали пополам.
        - Вот если бы уже лето было, мы бы ягоды и грибы нашли, - вздыхает Витка. - А пока еще нет ничего, обидно!
        Еще как обидно.
        Но мы все равно были рады, что так далеко забрели и так хорошо спрятались. Я немножко полежал на спине, посмотрел, как облака по небу плывут: вот облачный слон превратился в зайца, а заяц - в страшную великанскую морду, а морда развалилась на куски, и они разбежались в разные стороны, в точности как аквариумные рыбки. Красота! Почти все равно что мультики смотреть.
        Потом я, кажется, немножко задремал, но Витка меня растормошила.
        - Мне, - говорит, - холодно. И есть хочется. И пасмурно совсем стало, так что солнца не видно. Как ты думаешь, закат уже скоро? Может быть, можно уже обратно идти?
        А я откуда знаю? Действительно пасмурно, да так, что почти темно. И по небу уже не облака ползут, а одна большущая туча все закрыла. Даже страшно немножко стало.
        - Идем, - говорю. - Наверное уже пора. Тем более, если дождь пойдет, все домой побегут.
        - А куда надо идти? - спрашивает Витка.
        Ей хорошо, а я у кого спрашивать буду? Я-то думал, на закате все станет ясно, а теперь никакого солнца не видно. И тут я вспомнил: у деревьев же мох на стволах всегда с северной стороны растет! Сейчас посмотрим на деревья и поймем, где у нас север, и где восток, и пойдем домой.
        Когда я все это Витке объяснил, она на меня та-а-а-ак вытаращилась! Как будто не видела никогда. Ну да, я такие полезные секреты про лес знаю, а она и не догадывалась!
        Мы ушли с поляны, стали деревья разглядывать. Тут вот что плохо оказалось: у одних деревьев мох по всему стволу растет, а у других стволы вообще гладкие, никакого мха. Но потом мы все-таки нашли правильное дерево, где мох был только с одной стороны. И сразу стало ясно, что вот - север, значит домой, на восток - это направо. - А мы разве оттуда пришли? - спрашивает Витка.
        Мне тоже кажется, что не совсем оттуда, но мы же, наверное, петляли. А теперь пойдем прямо на восток, короткой дорогой.
        Мы наверное целый час шли. Совсем-совсем проголодались. А речки никакой все нет и нет. И крошки от булки нам ни разу не попались, хотя мы очень внимательно под ноги смотрели. И закат не начинается, ночь не наступает, сумерки пасмурные тянутся и тянутся. От этого у меня совсем настроение испортилось. И у Витки тоже. Но она мне, между прочим, ни слова не сказала про то дерево. Другая девчонка обязательно устроила бы истерику, орала бы: "Все из-за тебя!" А Витка понимает, что я не нарочно в другую сторону нас повел. Я же не виноват, что в настоящем лесу деревья не такие, как в учебнике природоведения и в других книжках.
        Зато мы нашли поляну, где рос щавель. Он, конечно, кислый, им по- человечески не наешься, но все-таки! Хоть чуть-чуть перекусили. Мама это называет "заморить червячка", а мне такое выражение никогда не нравилось. Как будто внутри в человеке действительно червяк живет и есть просит, а если его покормишь, умирает. И потом остается дохлый червяк в пузе. Бр-р- р-р!
        - Как ты думаешь, мы когда-нибудь найдемся? - спрашивает Витка.
        А я откуда знаю? Должны бы, конечно, найтись. Все-таки мы в парк пошли, а не в настоящий лес. Ну даже если уже лес начался, все равно город где-то совсем близко. Ничего страшного.
        - Я спрашиваю, - объясняет Витка, - потому что если мы найдемся - это одно. Тогда надо ходить и дорогу искать. А если уже никогда не найдемся, надо, что ли, хижину строить и на охоту отправляться. Чтобы жить все- таки, как в лесу положено.
        - Ну, - говорю, - давай все-таки дорогу искать. Вдруг найдем? А охотиться пока все равно не на кого. Ты же не будешь белку есть?
        - Белку не буду. Но один щавель тоже неинтересно.
        Кто же спорит?
        Мы долго потом еще ходили. По идее, должна бы уже ночь наступить, но нет, только тучи на небе еще неможко потемнели. Не то как будто гроза, не то просто сумерки. Но так долго сумерки вообще-то не бывают. Ну, мало ли что считается. Считается, что в нашем парке заблудиться нельзя, а то бы родители нам сюда ходить запрещали. А они ничего, разрешают, не только наши мама с папой, но даже Ванина бабушка, которая врач и поэтому очень строгая, ее послушать, так вообще ничего в мире нельзя, от всего вред, и всюду микробы... Но в парк Ване ходить все-таки можно, хотя он, конечно, и без спросу ходил бы, в случае чего. Он храбрый. И жалко, кстати, что его сейчас с нами нет, втроем-то мы бы точно как-то выблудились.
        Мы с Виткой ходили-ходили, и вдруг рядом в кустах что-то ка-а-а-ак затрещало! Мы хором заорали: "Медведи!" - и побежали. Я так быстро никогда в жизни не бегал, да еще и Витку за руку тянул, чтобы не отставала. Бежал долго-долго, не разбирая дороги, пока в боку не закололо, тогда пришлось остановиться и передохнуть.
        - Вот теперь мы точно совсем-совсем заблудились! - вздыхает Витка. - Вообще непонятно куда бежали целый час!
        Ну не час, конечно. Я целый час без остановок бежать не могу, я же "спринтер". Но все-таки долго бежали, очень.
        Пока я сидел на траве, дух переводил, Витка вокруг бродила. Я сказал, чтобы сидела рядом: еще не хватало теперь друг дружку потерять! Но она все равно куда-то ушла, за деревья. И почти сразу прибежала обратно, глаза выпученные, счастливая и перепуганная разом, как будто говорящего волка встретила, или еще что-нибудь совсем уж сказочное.
        - Там дом! - орет. - Там на полянке домик, самый настоящий, деревенский, как дача. Там наверное кто-то живет, и отведет нас домой! А если не живет, мы там хоть переночуем. И может быть, там даже телефон есть? Только я туда не стучала. Давай вместе.
        Еще бы. Конечно, вместе. Ну Витка, ну молодец! Дом в лесу нашла! Вот дает!
        Я пошел за ней. Очень волновался: а вдруг Витка все выдумала? Или даже не выдумала, а просто видела мираж, как в пустыне. Наверное, в лесу тоже миражи бывают, почему нет?
        Но домик на поляне за деревьями все-таки стоял, самый настоящий. Мы поднялись на крыльцо и постучали, но нам никто не открыл. Подергали дверь - закрыто. Жалко, конечно, но, может быть, хозяин ушел и потом придет? Например, он лесник, и у него работа по лесу до ночи ходить. Тогда к ночи точно вернется, и уж он-то нас домой выведет, можно не сомневаться. А если никто не придет, я попробую в окно залезть, или даже в трубу, и Витку подсажу как-нибудь. А пока подождем немножко.
        Пока я ходил вокруг дома, смотрел на окна, прикидывал, как туда залезть, Витка на крыльце топталась. Ковыряла зачем-то перила, отломила щепку, сунула ее в рот - вот как проголодалась! Я тоже голодный, но деревяшку грызть не стану.
        - Слушай, - говорит она, - слушай, я тебе сейчас такое скажу! Только ты не пугайся, пожалуйста, а то я тоже испугаюсь... Этот мост, по которому мы шли, это по-настоящему был заколдованный мост, поэтому мы теперь домой попасть не сможем.
        - Это почему? - спрашиваю.
        Понимаю, вроде, что Витка ерунду говорит, а самому страшно стало, и сердце стучит: "Бух! Бух! Бух!" Сейчас ка-а-а-к выскочит!
        - Потому что мы с тобой теперь не на самом деле живем, мы теперь покабутке, и все вокруг тоже, - говорит Витка. И сует мне свою дурацкую щепку: - На, попробуй.
        Вот еще, щепки грызть...
        Но она пихает щепку мне в рот, и я ничего не понимаю пока, только щепка почему-то сладкая, как пряник, да это и есть пряник! Самый настоящий. И весь дом, кажется, построен из пряников и печенья. Ну, повезло! Сунув щепку за щеку, я с треском отламываю кусок вафельной водосточной трубы, а Витка с хрустом грызет перила, и тогда из дома раздается противный старушачий голос: "Кто тут ломает мою избушку?" - и у меня сердце в пятки уходит, а Витка мрачно говорит: "Ну все, влипли".
        Макс Фрай
        Гигантские шаги
        
        Явилась с утра пораньше. Порог не переступает, но совсем близко стоит. Спрашивает: сегодня придешь играть?
        Я-то как раз не собирался, сыт ее играми по горло, но она поджимает губы, щурится презрительно: боишься?
        Еще чего. Не хочу, это да. Надоело. Не позвала бы, так и не пришел бы. Но - боюсь?! Было бы чего бояться. Сама она боится. Я бы так и сказал, но она уже убежала. Дура вредная.
        Плохо тут вот что: она, небось, опять будет водить. Она почему-то всегда водит, хотя, вроде бы, надо по очереди. Но остальные не возражают. Все же она старше всех. Наверное поэтому слова ее имеют особую силу, да такую, что нам и не снилось... И - ну да, считается, что с нею интересно. Всем, или почти всем, но уж точно не мне.
        Она не любит меня, вот в чем загвоздка. Терпеть не может. Виду не подает, но это чувствуется. Вроде бы мы никогда открыто не ссорились, но вот не нравлюсь я ей, и все тут, точка. "Хитрая, наглая черномазая рожа!" - вот что она думает, когда видит меня. На себя посмотрела бы, тоже мне красотка...
        Но она - да, что и говорить, отлично водит. Она то и дело изобретает какие-нибудь новые правила, поэтому игра никому не надоедает. Когда мы только начинали играть, все было просто и понятно: можно мерить землю "гигантскими шагами", шагать так широко, как только получится, или же "гномьими" шажочками, длиной в половину ступни, передвигаться - как повезет. Или просто стоять на месте, если тот, кто водит, не называет твое имя. Стоять - это (кто играл, знает) хуже всего. Потому что сто "гномьих" шагов все-таки гораздо больше одного "гигантского", какими бы длинными ни были твои ноги, а значит, всегда есть шанс - у всех, кроме того, кто стоит на месте.
        Так вот. Она никогда не называет мое имя. Кто-то получает задание чаще, кто-то реже, но я - никогда. Сколько играем, а я еще ни шагу не сделал. Потому и не хотел сегодня идти: что толку начинать игру, если опять буду столбом стоять, как дурак?
        А поиграть по новым правилам - ну да, конечно хотелось бы! Теперь про "гигантские" и "гномьи" шаги никто уж и не вспоминает. Теперь она дает совсем иные задания. "Три жабы", например. Это значит - расставить ноги пошире, присесть на корточки и прыгнуть три раза, не выпрямляясь. Или "восемь цапель" - вышагивать, задирая колени высоко, к самому подбородку. Иным приходится гусеницей ползти, или зайцем метаться, а кому-то - обезьяной скакать, цепляясь руками за ветки, не касаясь ногами земли. А то вдруг велит сделать "два перекатиполя" - это значит, что нужно свернуться клубком и катиться по земле, кувыркаясь, пока сил хватит, а потом остановиться, передохнуть - и еще раз. Я бы долго мог катиться, я ловкий и сильный, но приходится стоять столбом, ждать, вдруг сжалится? - а она-то, небось, и слова такого не знает.
        Зато она знает великое множество других слов. Сладкоречива, змея. В чье угодно сердце заберется, как в чужую нору. Будет лежать там, изготовившись, дожидаться возвращения хозяина, чтобы вонзить в его горло ядовитые зубы. Она такая, о да. Может быть потому и не любит меня, что знает: я ее насквозь вижу. Хитрец хитреца видит издалека; был бы я старше всех, она бы у меня поплясала, пожалуй! И все бы поплясали.
        Но сила не на моей стороне, и вряд ли тут что-то можно исправить. Поэтому надо терпеть. Я, правда, решил не играть больше, да вот, сама позвала. Прежде не бывало такого, чтобы она звать кого-то трудилась. Мы сами приходили.
        Что у нее на уме? Не знаю, но теперь пойду.
        Придется, раз так.
        Иду, камешки мелкие под ногами похрустывают, словно грызет их с голодухи неприхотливый великан. Пока я раздумывал, солнце высоко поднялось над горизонтом, греет, но не жжет. Хорошее утро. Уже почти никто не вспоминает, как мы жили без солнца. Я и сам почти не помню, как, но ведь было дело, жили. А некоторые теперь твердят, будто солнце было всегда. Врут зачем-то. И ладно бы другим - так нет, себе же врут, без всякой выгоды. Не понимаю.
        И пусть.
        Стоят, ждут, без меня не начинают. С чего бы такая честь? Ох странно!
        - Я пришел, - говорю.
        - Долго же ты шел, - хмурится моя сероглазая соседка. Она строгая, но совсем не злая. И справедливая. Если бы она водила, я бы не остался вне игры, даром что никакой дружбы между нами отродясь не было.
        Вот и сейчас она хоть и попрекает, но ведь говорит со мной. А прочие отводят глаза, словно бы нет меня, или даже хуже: словно бы мы все вдруг научились умирать, и я умер первым, сам того не заметив. Только черномазая, наша старшая сестренка, улыбается до ушей. Рада меня видеть. Да я что-то не рад. Но ладно, пришел, так уж пришел. Не уходить же теперь. Хотя...
        - Сегодня мы будем играть совсем иначе, - говорит она, улыбаясь все шире, так, что зубы можно сосчитать, все три сотни, или сколько их там у нее. У меня пальцев на руках не хватит, а то я бы не поленился, пересчитал бы.
        - До сих пор мы просто развлекались, - продолжает черномазая. - Рада, что вам понравилось. Но сегодня все будет всерьез.
        Ну ничего себе! Как это - "всерьез"?! Не понимаю.
        - Я вам помогу, - обещает она. - Вот увидите, нет ничего проще. Будем делить территорию. Сколько сумеете пройти-проползти-облететь - вся ваша, хозяйничайте там, как хотите.
        Как я погляжу, многим стало не по себе. Но ведь не расходимся, стоим, ждем начала игры. Попробовать бы хоть разочек, как оно - "всерьез" - и гори все огнем!
        Поначалу все идет как всегда: мы стоим у черты, на берегу Великой Реки, а она - далеко впереди, где начинается лес. Но когда выкликает кого- то, все отлично слышно. Голос у нее зычный, думаю, даже мертвецов из могил поднял бы. Но нет среди нас мервецов. Пока, по крайней мере, нет. Потом когда-нибудь, думаю, будут. Мы же, как и люди, под Луной живем, а она кого хочешь умирать научит.
        - Афина - одна сова! - кричит черномазая, и моя суровая сероглазая соседка птицей взмывает в небо, а мы пялимся на нее, не можем понять, как это случилось?
        Прежде мы никогда не превращались в птиц, или зверей, хоть и считается, будто мы все можем. Вероятно, мы действительно можем все, не знаю. Но, по правде говоря, мы пока мало что пробовали. Мы не очень давно есть, вот в чем дело. Вот и не успели еще разобраться, что к чему. Прежде нас не было, а потом мы уже были, но не было солнца, я это очень хорошо помню, а другие - почему-то нет. Некоторые вон твердят, будто мы вообще были всегда - вот же дурни!
        - Ганеша - тысяча слонов!
        И добродушный увалень Ганеша тут же превращается в огромного, тяжелого, красивого зверя. Медленно, с достоинством делает шаг, потом другой, третий. Ну да, ему же тысячу шагов сделать велели. То-то счастливчик. Не зря день проживет.
        А я? Хотел бы я знать, на этот раз она выкликнет мое имя? Ну хоть сегодня-то, если уж у нас такая игра пошла, что и не игра вовсе...
        - Себек, девятьсот крокодилов!
        И - да, гляди-ка, нет больше нашего Себека, зато ползет к воде грузный, зубастый ящер. Эк его превратила! И что, интересно, светит мне при таком-то раскладе? Может быть стоило дома отсидеться? Но ведь не екнуло сердце, не предсказало беду. Значит, и не будет никакой беды? А воздатся мне за прежнее терпение, белым соколом взмою к облакам, трижды облечу землю прежде, чем солнце приблизится к горизонту...
        Но соколом взлетел Гор, а чуть позже Уицилопочтли вспорхнул невесомой птицей-мухой колибри.
        Жирной рыбой плюхнулся в реку Эа, медведем взревел Велес, заржал, гарцуя, Бурак, тявкнул Анубис. Мои товарищи по играм один за другим расставались с привычным обликом, и только я по-прежнему стоял столбом, гадал: кем предстоит стать мне? Или снова не вспомнит, не успеет, не обратит на меня внимание? Зачем же тогда звала? Сама ведь домой ко мне заявилась, спрашивала: "Придешь играть?" Издевалась?
        Ну да, а как иначе?
        Эх, не надо было ее слушать, не надо было сюда приходить. Сидел бы один, горя не знал бы... И вдруг, когда я уже почти утратил надежду, она назвала мое имя. Впервые с тех пор, как стала водить.
        - Цагн - один богомол!
        И я застываю на месте, цепенею, чувствую, как истончается мое тело, как помимо воли тянутся к небу руки. Теперь я не божество, святоша. Хуже того, помешище. Ладно, пусть бы, не так уж важно, кем я буду и зачем я теперь буду, но ведь ни шагу не могу сделать! Стой на месте, руки, лапки свои тощие к небу тяни - вот и все, что тебе светит, братец Цагн, бессмысленный богомол. Ни одного шага, ни единой пяди земли мне не досталось. Так нечестно, неправильно, несправедливо, крикнуть бы, но лишь стрекочу, на потеху товарищам по игре.
        Что будет теперь с бедным моим народцем? Пропадут ведь. Совсем пропадут.
        Сука, подлая черномазая сука Геката.
        Макс Фрай
        Прятки
        
        Старуха лучше всех умеет искать.
        Ну, то есть, она не настоящая старуха, не седая с палочкой, а просто Олька Старухина из дома напротив, который в форме буквы "Г", как шахматный конь ходит. Это я придумала, что она Старуха, давно, когда мы еще не по-настоящему в школу ходили, а только раз в неделю в приготовишку. Олька, конечно никакая не старуха, она даже младше меня почти на год: я в декабре родилась, потом был Новый год и Двадцать Третье февраля, потом еще вся весна и целое лето, и только тогда наступил сентябрь, и Олька тоже родилась - здрасьте, наконец-то!
        Но теперь мы все равно учимся в одном классе, потому что ее согласились записать в школу в шесть лет. Так, оказывается, можно. Тем более, что ей всего неделя до дня рождения оставалась. И правильно, что взяли: Старуха, между прочим, самая высокая в классе, и еще в приготовишке читала как взрослая, а не по слогам.
        И еще она лучше всех умеет искать, когда мы играем в прятки.
        У нас большой двор: в нашем доме четыре подъезда, а в Олькином аж восемь, и в каждом подъезде обязательно кто-нибудь из детей живет, иногда даже несколько сразу. А двор считается общий для двух домов. Поэтому у нас во дворе получается большая компания. Мы очень дружные, даже с мальчишками почти никогда не ссоримся, хотя они конечно бывают вредные. Но в других дворах мальчишки в сто раз хуже! И когда во дворе какая-нибудь игра начинается, мы всех-всех принимаем, даже самых маленьких, вроде Руслана и Люськи, хотя они вообще даже в школу еще не ходят. А самые старшие у нас Ада, Плут и Гера. Они уже в пятый класс перешли, но все равно иногда с нами играют. Ада и Плут совсем хорошие, не комадуют, а Гера сильно задается, говорит, с нами скучно. Ну так мы его и сами нарочно не зовем: подумаешь, сильно надо! Но иногда Гере надоедает задаваться, и тогда он всякие интересные вещи рассказывает из книжек, а однажды вечером созвездия показывал. Только я плохо запомнила, кроме Большой Медведицы все равно ничего не смогу узнать, если одна буду смотреть, без Геры, а он все-таки редко соглашается показывать...
        Но в прятки играть Гера, конечно, не придет. Ну и не надо. Он, между прочим, прятаться плохо умеет, его отовсюду видно, как взрослого, а нас и без него много, пока всех найдешь, так может быть и вообще вечер наступит!
        Во дворе играть в прятки не очень интересно. Тут конечно тоже есть куда спрятаться, но мы же тут всегда живем, мы все хорошие места для прятанья уже давно знаем. Гораздо лучше играть на Дачках. На самом деле там никаких дач нет, а просто пустырь такой. Огромный-преогромный: сразу за складом начинается и аж до самой рощи, где мама весной щавель рвет. Его все так называют: "Дачки". Папа говорит, там раньше, до войны, или вообще до революции правда всякие дачи были, а потом дачников повыгоняли, а дома поломали, чтобы город строить, но как раз на этом месте город еще до сих пор не построили почему-то, дальше наших домов уже никто не живет.
        Мы еще вчера договорились, что сегодня на Дачки пойдем в прятки играть. Нам разрешают, потому что знают: мы все равно туда часто ходим, и кому не разрешают, тоже вместе со всеми убежит, даже если дома потом накажут. "Пусть хоть предупреждают, куда ушли ноги ломать", - так моя мама говорит, и вообще все родители.
        Старуха за мной зашла рано, когда мы с мамой еще завтракали. Ее тоже за стол усадили: она худая-прехудая, как скелет из Комнаты Страха, мама когда ее видит, сразу варенье из буфета достает и конфеты шоколадные. Говорит, у нее "душа болит"; я не знаю, как это бывает, но думаю, это примерно как флюс, только не во рту, а внутри где-нибудь. А Олька что - она конфеты лопает и все равно не толстеет, она еще и дома с добавкой ест, говорит, у нее все в рост уходит, поэтому она выше всех в классе, хоть и младше.
        Мама и на этот раз достала варенье, потом подумала, махнула рукой и отдала нам мороженое, которое лежало в холодильнике на после-ужина. Сказала: гуляйте, девчонки, вам положено, у вас каникулы, а у меня работа, селяви, так что адьё! Она много иностранных слов знает и часто их говорит, хотя работает парикмахершей, а совсем не разведчицей и даже не переводчицей. Но я иногда думаю: разведчики - они же не говорят дома правду, им нельзя, Штирлиц вон тоже ничего дома жене не говорил, хотя она сама наверное догадывалась... Так что очень даже может быть, что моя мама все-таки разведчица - ну, хоть чуточку. И когда она на работе задерживается, а папа страшно волнуется и всем звонит, а потом они ругаются, потому что папа хочет знать, где мама была, а она не говорит, я почти уверена, что она все-таки - да...
        Мама ушла, а мы со Старухой стали есть мороженое. Она слопала быстро свою порцию и говорит: "А все равно я тебя найду, вот увидишь!"
        Это мы вчера поспорили. Мне надоело, что Старуха вечно всех быстро находит, а потом хвастается, и я сказала: "Завтра ты меня точно не найдешь, спорим!" И мы по-настоящему поспорили, на две жевачки. У меня есть с Микки-Маусом, американские, мне дядя Витя целый блок весной подарил. Они мне даже немножко надоели: все одинаковые. А у Старухи, скорее всего, ничего нету, просто она думает, что раз всех всегда находит, то и меня сегодня найдет. Она даже не представляет, какое я знаю место! А я вчера вечером специально на Дачки ходила, готовилась, разведывала, где буду прятаться. И я такое место нашла! Такое!!! Там даже партизаны на войне могли бы спрятаться, если бы вдруг фашисты к нам в город пришли, а не только я от Старухи. Но я пока молчу, ничего не говорю. Делаю вид, что мне чуть-чуть обидно и даже завидно, чтобы Олька не подумала, что у меня есть своя секретная хитрость. И она не подумала.
        А потом мы помыли чашки и вытерли стол, чтобы маме вечером не надо было за нами убираться, и пошли на Дачки.
        А там уже почти все собрались на пригорке, где кусок сломанной кирпичной стены из травы торчит. Такое хорошее, удобное место, его отовсюду видно. И когда мы в прятки играем, тот, кому выпадает искать, всегда возле этой стенки стоит, жмурится, считает до ста. А когда тебя нашли, нужно тоже сюда бежать, на пригорок, наперегонки с водящим. Если прибежишь первым, стукнешь по стенке и скажешь: "Тут-тук за себя!" - то все, не считается, и водить в следующий раз тебе уже точно не придется. А если он первый до стенки добежит, скажет: "Тук-тук за Васю", или "за Катю", - или как тебя зовут, тогда считается, и одна надежда, что кого-то найдут и застукают после тебя. А если нет, значит будешь водить.
        Такие у нас правила: тот, кого последним застукали, должен потом сам искать. Зато тому, кто лучше всех спрятался, никуда бегать не надо. Водящий поищет-поищет, махнет рукой, залезет на пригорок, скажет: "Сдаюсь!" И все, можно выходить, а все будут стоять и удивляться. Я умею хорошо прятаться, меня часто не могут найти, только вот Старуха всегда находит, и мне та-а-ак обидно становится!
        Некоторые - вот, например, у моего двоюродного брата Юрки во дворе - играют в прятки по другим правилам. У них водить должен тот, кого застукали первым, и потом уже больше никого не ищут. Но по-моему, это неинтересно: только-только спрятались, и уже все, пора вылезать. И тогда выходит, все остальные зря старались, прятались, как дураки, и никогда уже не узнаешь, нашли бы тебя, или нет.
        Так что у нас правила в сто раз лучше. Или даже в миллион. Я Юрке говорила, но он глупый, не понял ничего. Он вообще никогда ничего не понимает, и только спорит по любому поводу, хотя он аж на два года младше и должен бы слушаться...
        Мы со Старухой, получается, почти самые последние на пригорок пришли. После нас только Пашка еще прибежал, и тогда мы решили начинать и стали считаться, кому первому водить. И выпало Чике. Он ищет так себе, зато бегает лучше всех. Если уж кого-то найдет, то прибежать раньше него к стенке и отстукаться вряд ли получится. Я поэтому подумала: может быть, спрятаться прямо сейчас, куда я от Ольки хотела? А то водить совсем не хочется, я искать не люблю, тем более в самом начале игры. Обидно будет! Но все-таки решила на Чику такое место не тратить. Я вот лучше в овражек залезу, там заросли густые, вряд ли он меня разглядит...
        Я в прятки водить не люблю, а Старуха любит. Ну, я же говорю, она лучше всех ищет, поэтому ей нравится. Она так любит водить, что иногда даже поддается специально: возьмет, да и высунется раньше времени, а потом бежит нарочно медленно, чтобы ее застукали. Хотя вообще она здорово бегает, может быть даже как Чика. Но сегодня у нее долго не получалось поддаться: все время после нее еще кого-нибудь находили - и привет, гуляй-вася, кушай травку. Мы долго играли, может быть даже три часа, и уже надоело немножко. Еще чуть-чуть, и кто-нибудь предложил бы пойти за ежевикой, или наоборот в город, витрины смотреть, но тут наконец выпало водить Старухе, и всем опять стало интересно. Можно подумать, что только начали. А у меня аж в горле пересохло, и в ушах зазвенело, как будто на сцене стихи читать надо. Вот как разволновалась! Все-таки она очень хорошо умеет искать, а я так хочу ее хоть разочек перехитрить, мне даже жевачки не надо, я сделаю вид, что забыла про спор, и Микки-Мауса ей потом подарю, мне не жалко, мне лишь бы услышать, как Олька говорит: "Все, сдаюсь!" - вот один-единственный разочек, и больше
не нужно, честно-честно.
        Она отворачивается и начинает считать, быстро-быстро, но я точно успею срятаться, мне не очень далеко надо. Сбежать с пригорка, возле кустов повернуть, и еще немножко, туда, где домик раньше был, от него фундамент остался, и ничего больше. Получается, как будто на земле камнями план дома выложили, видно: тут комната была,и еще одна комната, а тут коридор был и, наверное, вешалка стояла, а может быть велосипед, или даже коляска детская, а теперь нет ничего, только фундамент остался. Папа говорит, все давно уже растащили, еще когда он маленький был, он даже сам взрослым помогал чужие дома разбирать. Итересно было, говорит. Повезло ему!
        В бывшем доме прятаться некуда, это мы сто раз проверяли. Трава там почти не растет, а стен никаких нет, и вообще ничего. Там только дураки прятаться станут - так все наши думают.
        А вот и нет! Там, оказывается, погреб вырыт, и до сих пор есть лаз. Его мусором засыпали, а я случайно нашла: у меня ключ от квартиры на шее висел, так шнурок порвался, когда я там вчера все разведывала, и ключ упал мне под ноги, я даже не поняла, куда он делся. Исчез, и все, как будто заколдовали! Я страшно перепугалась, что он навсегда потерялся. Я в этом году уже два раза ключи от квартиры теряла, и мама сказала: все, ей надоело. Если что, останусь без ключа до осени. Это значит, что когда родители на работе, надо выбирать одно из двух: или до вечера дома сидеть, или во дворе гулять, пока они не придут. А если дождь пойдет, или если никто не вышел - что тогда делать? Вот и я не знаю.
        Поэтому я перепугалась и стала в мусоре рыться, ключ искать. Там много всякой ерунды было: ветки, тряпки какие-то, бумажки, битые кирпичи. И вдруг смотрю: оказывается такая яма глубокая! Та-а-а-ака-а-а-а- ая! И вижу: на дне мой ключ блестит, ну вот просто по закону подлости упал так, чтобы не достать. Я сначала даже прыгать туда забоялась, а на животе вниз сползла, очень осторожно. Но ноги до дна не достали, так что все равно пришлось прыгать. Я же говорю, очень глубокая яма!
        Но я прыгнула, ничего не разбила, повезло. Первым делом, привязала ключ к шнурку, три узла накрутила, чтобы уже никогда не потерялся. Повесила его на шею и стала думать, как вылезать. Это, между прочим, не очень трудно оказалось: там стены земляные, мягкие, я пару ступенек каблуком выдолбила, а потом уже на руках подтянулась и вылезла. Ерунда.
        И вот когда уже вылезла, я поняла, что Старуха про эту яму не знает, и никто не знает. А если даже и найдет яму, фигу она там в темноте что-то разглядит. Там же, я говорю, не просто яма, а целый большой погреб, можно в самый дальний угол забиться. А если еще тряпкой какой-нибудь темной накрыться, тогда точно никто меня не увидит, даже Старуха.
        И тогда я побежала домой за маминым старым пальто. Ну то есть, оно уже давно не совсем настоящее пальто: из одного рукава папа себе чехол для отверток сделал, а из другого мы с бабушкой кукольный диван мастерили, а остальное хотели порезать на тряпки, но не стали, потому что пальто все-таки слишком толстое. И оно теперь без рукавов лежит в кладовке - вдруг пригодится? Но я решила, что все-таки его можно взять. Если до сих пор никому не пригодилось даже на половую тряпку, то значит пускай будет мое. Мама не жадная, она не рассердится, даже если заметит, тем более, я же ей объясню, что было очень-преочень нужно хорошо спрятаться.
        Мне повезло: во дворе никого не было, потому что все ушли в кино, на детский сеанс, "Синюю птицу" смотреть. А я как раз не пошла, мы этот фильм с папой уже смотрели в большом кинотеатре, в центре, и ему очень понравилось, а мне не очень, если честно. Мне то скучно было, то страшно, то опять скучно. Если бы мы с папой потом в кафе-мороженое не пошли, вообще было бы непонятно, зачем в центр ездили, полчаса на трамвае. И вот я второй раз смотреть про птицу не пошла. И никто не видел, как я мамино пальто на Дачки несу. Так удачно все получилось! Я пальто в яму кинула, чтобы закутаться в него, когда от Старухи прятаться буду, и вернулась во двор. Все пришли из кино, а я на качелях катаюсь, как ни в чем не бывало. И никто ничего такого не подумал и не догадался. И мы со Старухой потом поспорили, что она меня не найдет. И я даже сейчас думаю, что не найдет, но все равно волнуюсь ужасно.
        Так вот. Старуха, значит, отвернулась к стенке, считает, а мы все бежим в разные стороны, и я тоже бегу, и мне почему-то страшно немножко, но все-таки больше весело, и от этого звенит в ушах. Я заранее представляю, как она меня будет искать, а потом может быть все вместе будут искать, но все равно никто меня не найдет, и как тогда все удивятся! Я бы сейчас даже запела во весь голос, любимую песенку про веселый ветер - вот как мне хорошо. Но петь-то как раз и нельзя ни в коем случае, Олька сразу по голосу поймет, куда я побежала, и тогда получится, что все зря...
        Я так спешила, что чуть мимо ямы не проскочила, но вовремя затормозила. Легла на живот, сползла вниз, как вчера, осторожно, а потом прыгнуть пришлось, но это уже в третий раз, совсем не страшно. Пальто на месте, я беру его и сажусь в уголок, и вдруг вижу, что тут еще дальше пролезть можно - если встать на четвереньки, поэтому что это уже не погреб, а, что ли, нора, не знаю, какого зверя, но не медведя же! Медведь тут не пролезет, а я пролезу, и теперь-то уж Старуха точно меня не найдет!
        Но пальто я все равно с собой взяла, чтобы подстелить. Грязно все- таки, и земля сырая, холодная. И без маминого пальто я бы, может быть, забоялась: тут так темно, что вообще ничего не видно. Как будто бы я геолог, или даже крот - вот как забралась! А пальто пахнет немножко картошкой, немножко стиральным порошком и немножко пылью, и от такого запаха мне совсем нестрашно, как будто просто дома в кладовке заперлась и сижу, чтобы потом ка-а-а-ак выскочить!
        Я уже долго тут лежу, даже замерзла немножко, но я в мамино пальто закуталась, как в одеяло, и стало совсем не холодно. А потом я вдруг такое нашла! В кармане пальто, оказывается, лежал гранат. Я его сначала не заметила, а сейчас как-то нащупала, и сразу поняла, что это такое. Я так удивилась! Гранаты же только зимой на базаре продаются, и получается, он у нас в кладовке как-то потерялся и в пальто до лета пролежал, а я вот только сейчас нашла. Вот это да! Но он совсем не испортился, только шкурка высохла, чистить очень трудно. Но я все равно почистила и съела все зернышки. Гранаты обычно кислые бывают, а этот оказался сладкий, как будто сахаром его посыпали. Это он у нас в кладовке так созрел.
        Я еще никогда в жизни не ела в темноте. Однажды вечером дома отключили электричество, мама с папой тогда зажгли свечку, и мы так ужинали. Получился как будто праздник, немножко похоже на Новый Год, когда тоже свет выключают, и оставляют только фонарики на елке. Но сейчас-то я без свечки, мне вообще ничего не видно, и от этого гранат совсем вкусный оказался. Я его съела, и у меня стало совсем хорошее настроение. Я совсем перестала волноваться что меня найдут. Понятно же, что про такое убежище никто ни за что не догадается, даже Старуха. Зря я боялась.
        Жалко только, отсюда совсем не слышно, что там наверху делается. Интересно, Олька меня еще ищет, или уже сдалась? Ну вообще-то вряд ли она вот так сразу сдалась, Старуха упрямая, и всегда всех находит, ей же обидно наверное первый раз в жизни сдаваться, так что я лучше еще подожду, чтобы наверняка. А то вылезу сейчас, как дура, меня застукают, и тогда получится, что я проспорила, и сама буду виновата, да еще и водить потом придется. Всех остальных-то наверное давным-давно нашли... Нет, точно не буду пока вылезать. Обойдется, фиги с маком, с пастернаком! Пускай еще поищет.
        Тут все-таки очень здорово. Так темно, что если закрыть глаза, ничего не меняется. Темнее не делается, ни капельки! Чтобы проверить, я несколько раз закрыла глаза, а потом открыла - ну правда же, никакой разницы. Вот это да! Так темно не бывает даже в кладовке, если туда ночью залезть, когда все спят и свет выключили. Снова закрываю глаза, открываю, закрываю - хлоп-хлоп, - и, в конце концов, перестаю понимать: открыты у меня сейчас глаза, или закрыты? Мне немножко страшно, но больше все- таки интересно, и я снова закрываю глаза... или, наоборот, открываю? Совсем запуталась.
        А вот интересно: это я, что ли, заснула, пока тут лежала? Или просто задумалась? И сколько времени уже прошло? Получается так: если я просто задумалась, то не очень много. Полчаса, или чуть побольше, примерно как школьный урок. А вот если я все-таки заснула, тогда непонятно, сколько. Может быть, уже вообще вечер? Интересно, меня, что ли, до сих пор ищут?.. Нет, ну все-таки Старуха уже наверное сдалась. Так долго никого никогда не искали, не только у нас во дворе, а вообще во всем мире, где только дети в прятки играют. Поэтому мне все-таки пора вылезать. Хотя можно, конечно, еще немножко посидеть, чтобы они совсем уж напугались, а потом, когда я все-таки покажусь, чтобы так обрадовались, как будто это не я из ямы вылезла, а чешский Луна-Парк приехал... Ну или нет, ладно, не буду больше сидеть. И так уже долго-предолго...
        Раскутываюсь, выбираюсь из-под теплого пальто, ползу вперед. Я же, кажется, отсюда прилезла? Или с другой стороны? Ух как все перепуталось! Ну да, если уж человек не может понять, открыты у него глаза, или закрыты...
        Это я человек, и это я не могу понять, про глаза, и вообще ничего не могу понять. Ни-че-го-шень-ки! Но, кажется, я все-таки правильно ползу. Вот и лаз мой становится просторнее, так что сейчас я наверное попаду обратно в погреб. И не нужно бояться, конечно я сейчас вернусь в погреб и вылезу наверх, там еще ступеньки со вчера моими каблуками выдолблены, так что совсем ничего страшного не может тут со мной случиться, и не беда, что так долго надо лезть: я, наверное, и сюда тоже очень долго лезла, просто волновалась, что Старуха меня найдет, вот и не заметила, что долго. Я вообще очень рассеянная, мама говорит: "Как профессор какой-нибудь!" - и смеется. Она у меня такая, все время над кем-нибудь смеется, и сейчас, наверное, смеется где-то там, наверху, у себя на работе, или даже дома уже смеется, и поэтому мне совсем-совсем нечего бояться. Пока моя мама смеется, ничего страшного случиться не может, а значит закончится когда- нибудь эта нора. Ну хорошо, даже если я действительно не в ту сторону полезла, то все равно ведь вылезу где-нибудь, и бегом домой, сразу, даже Ольку искать не буду - подумаешь,
спор! Я больше не хочу Старуху победить, я домой хочу, к маме.
        И вот я лезу вперед, и лезу, уже наверное час, или даже два, или целый день и всю ночь, я не знаю, как тут время считать, а часы мне еще так и не подарили... Понятно уже, что не в ту сторону надо было, но возвращаться глупо, я же не могу еще столько пролезть назад, так что лучше вперед, вылезу где-нибудь, куда же я денусь?
        И действительно, я вдруг вижу, что впереди, уже не очень далеко, стало светло. Не как днем, а как вечером, на закате, но все равно ведь светло, так что мне жмуриться приходится, я тут в этой темноте совсем отвыкла от света. Сейчас, наверное, вылезу где-нибудь на дальнем конце Дачек, или вообще, например, за рощей. Ну и ладно, ничего страшного. Я дорогу домой знаю, а в крайнем случае, спрошу. Я не стесняюсь спрашивать.
        Наконец-то уже можно встать на ноги, спину выпрямить - хорошо как!.. У меня все болит, и коленки, кажется, до крови разодраны, обе, но я вылезла наружу, а значит все хорошо. Плохо только, что это место я совсем не узнаю. Получается, я совсем далеко от дома забралась, и это мне не нравится. И дома мне попадет, мама же волнуется, а папа наверное меня искать пошел, потому что сумерки уже, небо серое стало, деревья темные такие, даже страшно немножко, а если честно, то и не немножко, а совсем- пресовсем страшно... Это, что ли, получается, самый дальний конец нашей рощи? Я тут и не была никогда. Я даже не знала, что за рощей у нас река течет. Я думала, река совсем в другой стороне, на том конце города, где завод, только еще дальше. Но не могла же я туда на четвереньках заползти? Или могла?..
        И тут я вижу на реке у самого берега лодка, а в лодке дедушка сидит. На вид сердитый. Ну и пусть сердитый, главное, он же взрослый, он меня сейчас домой отведет! И я бегу к нему и кричу: "Дедушка, я живу на Липовой улице, отведи меня домой!" А он вдруг спрашивает: "А у тебя есть монетка?" Я лезу в карман, а там действительно монетка, три копейки, я специально ее у мамы попросила, чтобы газировку с сиропом из автомата попить. На той улице, где трамвай, как раз недавно поставили новый автомат, такой большой, красный... Но мне надо домой, это сейчас гораздо важнее, чем газировка, это вообще важнее всего на свете, поэтому я отдаю монетку дедушке, и тогда он говорит: "Садись в лодку".
        Макс Фрай
        Практические советы начинающим демиургам
        
        Некоторые наивно полагают, будто демиурги - совершенные и самодостаточные существа, будто деяния их безупречны, а намерения продуманы.
        Это, разумеется, не так. Достаточно поглядеть по сторонам, чтобы уяснить: совершенство не в природе демиурга. Да и зачем бы совершенному и самодостаточному существу создавать какие-то обитаемые миры?
        То-то и оно.
        Как все несовершенные существа, демиурги очень любят давать друг другу советы. Советы бывают полезные (насколько вообще может быть полезен чужой совет) и вовсе бесполезные (хоть и забавные). Зато вредных советов демиурги друг другу не дают никогда: зачем?
        И так, мягко говоря, не сахар.

***
        Прежде, чем приниматься за работу, начинающему демиургу следует ознакомиться с опытом великих предшественников.
        Не потому, конечно, что один демиург может чему-то научиться у другого.
        А просто чтобы не повторяться.

***
        Великий соблазн для начинающего демиурга - сотворить точную копию уже существующего мира, выстроить мост в пустоте между подобием и оригиналом, и посмотреть, что будет.
        Создание копии порой, и правда, помогает совершенствовать мастерство. Однако ценности такая копия не имеет; к тому же, обитателей обоих миров такие фокусы нередко сводят с ума.

***
        Добросовестный демиург не станет сотворять обитателей новорожденного мира по собственному образу и подобию. Встреча с двойником, говорят, сулит погибель - что же будет с безумцем, который пожелает увидеть несколько миллиардов собственных копий одновременно?
        К тому же, не следует забывать, что почти всякий усталый копиист невольно становится карикатуристом.

***
        Некоторые демиурги полагают текст живой плотью; им кажется, будто ткань человечьего бытия соткана из той же материи, что и книги: из слов. “В начале было Слово, не так ли? - вопрошают они. И с пафосом заключают:
“Еще неизвестно, воспоследовало ли за ним Дело, или было решено, что сойдет и так?..”
        Прочие взирают на них с благоговением, но все же месят глину - впрок...

***
        Одни демиурги начинают со слов, другие - с рукотворных дел. Первые заботятся о том, чтобы придать своему творению смысл, вторые пекутся о тепле и пище.
        Но умудренные опытом демиурги начинают с создания мифа. Они знают: только мифом живы обитаемые миры. Миф - полагают такие демиурги, - единственный смысл бытия, пища для живого пламени.
        Очевидцы утверждают, будто жить в мире, у которого такой творец, холодно и страшно, зато некоторые тайные учения свидетельствуют, что лишь у обитателей мира, созданного в качестве комментария к мифу, есть шанс на бессмертие.
        
***
        Лишь две опасности существуют для демиурга, чьи дела всегда предваряются словами. Первая: недооценить силу собственных слов. Вторая: переоценить эту силу.
        В первом случае выйдет хаос, а во втором - и вовсе балаган.
        
***
        
        Демиургу нет нужды уметь, к примеру, летать. Достаточно выдумать того, кто верит, будто он это умеет. И так со всяким полезным трудовым навыком.
        Поэтому большинство демиургов вообще ничего толком не умеют, даже шнурки завязывать.
        Так и живут.
        
***
        Похвально, когда демиург берется за вещи, недоступные пониманию непосвященных. Важно однако, чтобы эти вещи были хотя бы отчасти доступны его собственному пониманию.

***
        Встречаются люди, которые мечтают стать демиургами, вопреки своей человеческой природе. Они высокомерно взирают на мир, которому принадлежат, и стремятся совершать поступки, подходящие, по их представлениям, статусу демиурга. Конечно, таким мечтателям никогда не удается создать живой обитаемый мир; дело обычно ограничивается имитацией, тщательной инсценировкой чужих несбывшихся грез.
        Демиурги обычно наблюдают за действиями пылких упрямцев с уважением и любопытством. Но в ученики их никогда не берут.

***
        Некоторые прирожденные демиурги не знают о своей природе и полагают, что заняты игрой, или развлекают ближних своих забавными шутками, в то время, как сами создают и разрушают обитаемые миры.
        Поэтому прежде, чем приняться за новую игру, следует удостовериться, что вы действительно не демиург. А то, знаете ли, всякое бывает.

***
        Некоторые демиурги убеждены, что обитаемые миры должны зачинаться как дети: со страстью, восторгом и наслаждением. Они считают, что жизнь в прекрасном и совершенном, но созданном тяжким трудом мире, будет подобна каторге, а потому подражают лишь младенцам, бабочкам, да уличным скрипачам.
        Рассказывают о демиурге, который создавал миры, стремительно сбегая вниз с вершины горы и громко выкрикивая все, что успевало прийти на ум. Его экстатические вопли немедленно овеществлялись; существовали они всегда недолго, но радовали воображение редких ценителей изяществом и незавершенностью линий.

***
        Большинство демиургов начинают свой труд не с сотворения гор, морей, облаков, или, скажем, детских считалочек будущего мира. Почти всякий демиург прежде всего создает кошмар. Не потому что демиурги злы, и не потому что страхи так уж необходимы для существования обитаемой вселенной. Просто так уж все устроено, что создать кошмар легче всего. Поначалу неопытные демиурги даже сами не замечают, как это у них такое получается.
        А потом - что ж, потом уже поздно...

***
        Некоторые демиурги считают, что нет ничего важнее, чем живые существа, которым предстоит заселить мир. Таким творцам кажется что горы, воды, пещеры и небеса нужны лишь для того, чтобы поддерживать жизнь разумных обитателей новорожденного пространства; стихии требуются, чтобы дать им силу, а светила восходят над горизонтами исключительно ради создания гороскопов.
        Прочие демиурги с ними не спорят. Вежливо соглашаются и качают головами: дескать, вот как оно бывает!

***
        Создавая обитаемый мир, искушенный демиург не забывает о мелочах. Он непременно позаботится, чтобы населению было, кому молиться и на кого надеяться. Предусмотрительный демиург не поленится населить небеса богами, похожими на людей - такими, чтобы о них было приятно разговаривать на досуге, чтобы одни жаждали стать их избранниками, а другие могли на них сетовать.
        Великодушный демиург понимает: людям совсем не обязательно знать, что рассчитывать им не на кого.

***
        Чего точно не станет делать великодушный демиург - так это отнимать у своих созданий возможность мечтать о бессмертии.
        С другой стороны великодушие не является неотъемлемым душевным качеством всякого демиурга.

***
        Некоторые демиурги спорят: следует ли создавать обитаемые миры лишь наяву, в здравом уме и твердой памяти? Или же можно дать себе волю во сне?
        На самом деле, конечно, нет никакой разницы - хотя бы потому, что нет ни сна, ни яви, а лишь две жизни, проживаемые одновременно. Это правило в равной степени верно и для демиургов, и для их созданий, сколь бы несовершенны ни были и те, и другие.

***
        Говоря о сновидениях, следует признать: не всякий рождается демиургом, но любой может стать им на время, во сне. Люди, даже самые мечтательные, редко ценят такую возможность, полагая, будто значительные события могут случаться только наяву.
        И лишь демиурги знают, какое великое множество восхитительных миров рождается каждую ночь. Поэтому они приветствуют всякое утро с печалью и почтением, как и подобает встречать бесконечную череду апокалипсисов.

***
        Некоторые демиурги всерьез полагают себя ответственными за судьбы сотворенных ими миров. Они подолгу обдумывают свои поступки, корят себя за ошибки и тщетно пытаются устранить все просчеты.
        Пустое. Демиург не создан для ответственности. У него иная природа и иные заботы. Лучшее, что может сделать демиург для сотворенного им мира - забыть о нем на следующий же день.

***
        Неосмотрительно и самонадеянно полагать, будто первый же созданный вами мир непременно станет венцом творения. Но даже самый неопытный демиург должен постараться создать мир, который он сможет любить хотя бы некоторое время. В противном случае, ему придется убедиться, что уничтожать собственное детище - печальный, утомительный и неблагодарный труд. Все равно что обои обдирать.
        И ведь не наймешь никого.

***
        Не стоит затягивать агонию умирающего мира.
        Демиург должен быть честен с собой: если уж не получилось, значит не получилось. Ни к чему тратить время и силы на штопку бесчисленных прорех.
        Ломать, в конце концов, не строить.

***
        Если уж демиург твердо решил разрушить созданный им обитаемый мир, его долг - позаботиться, чтобы гибель мира была красивым зрелищем. Небрежность в таком ответственном деле, как мы понимаем, совершенно недопустима.

***
        И последнее.
        Прежде, чем приниматься за сотворение мира, всякий разумный и ответственный демиург обязан создать самого себя и удостовериться, что новорожденное существо как нельзя лучше подходит для предстоящей работы.
        Истории про всякую всячину
        Макс Фрай
        Про деревья на крыше
        
        Бывают такие странные деревья,
        которые вырастают на крышах домов,
        прямо из черепицы,
        и еще на заброшенных балконах,
        из пыли и птичьего помета.
        Довольно большие вырастают, между прочим. Не все. Некоторые.
        Мне иногда понятно, что эти деревья на крышах - история про нас.
        Ну, то есть, про меня и про людей, которые называются словом "свои" (их немного, зато кроме них толком и нет никого).
        Мы - вот такие "деревья на крышах".
        Выросли такие все из себя прекрасные там, где расти невозможно,
        да и не нужно.
        Потому что для древесного роста есть другие, правильные места. Леса там, рощи, парки, сады всякие. Скверы и, что ли, дворы.
        А мы, придурки, на крышах растем зачем-то, без плодородной почвы, земли под собой не чуя (да и нечего там чуять: нет ее).
        И даже не то чтобы совсем уж по своей воле мы там растем. Просто - ну, так получилось.
        Мы, понятно, не можем быть примером для подражания. Для кого, собственно? Для деревьев, которые выросли там, где расти положено, на твердой, плодородной земле? Да нет, с какой бы стати нам быть для них примером?
        Да и ближайшие наши соседи, телевизионные антенны, вряд ли зазеленеют, вдохновившись нашим примером, даже если очень захотят (а они не захотят, и это, в общем, к лучшему).
        Мы вообще непонятно зачем. Мы, впрочем, не "зачем", мы - "потому что". Просто потому, что семена однажды на крышу ветром занесло. Ну и все, теперь надо расти.
        И мы не "для чего", мы - просто так. Чтобы было.
        Ну, иногда прохожий какой задерет голову к небу, увидит нас, несуразных, ахнет сипло: "Нуниххуассибе!"
        Это, надо понимать, у нас миссия такая: ахи из отдельных граждан исторгать. Ну ладно, пусть.
        Нас не должно быть, теоретически, но мы уже есть и будем еще какое- то время - нелепые, несуразные, прекрасные, как сама жизнь.
        Нечего и говорить, что я нас люблю - а как иначе?
        Но это уже совсем другая история.
        Макс Фрай
        Про Happy end
        
        Happy end считается нынче пошлостью и чуть ли не подлостью; принято полагать, будто счастливый финал может испоганить самый распрекрасный сюжет, сгноить на корню любую историю, сколь бы пронзительной ни казалась она поначалу, пока почтеннейшая публика надеялась, что в конце концов все персонажи умрут, ну или хоть с ума сойдут, что ли.
        Обнаружив, что все остались живы-здоровы, а в конце тоннеля какая- то неведомая сволочь и вовсе стоваттную лампочку вкрутила, почтененнейшая публика морщит носы. Фи, - говорит Почтеннейшая Публика, - ну право же, что за сказки детские, что за вата сахарная, что за пряничная чушь?
        Может оно и так. Но, как по мне, пусть финал всякой вымышленной истории будет счастливым, или хотя бы открытым, чтобы у читателя/зрителя (не хочу называть адресата "потребителем", хоть и удобен сей термин, да слово уж больно противное) была возможность домысливать дальнейшее по собственному усмотрению. Но лучше все же откровенный happy end. Чтобы уж никаких сомнений.
        Могу объяснить, почему. Только начать придется из такого далекого далека - хоть археологов на помощь призывай.
        Тысяча девятьсот восемдесят третий год, окрестности Овидиополя. Это, если кто не знает, такой причерноморский райцентр, умеренно прекрасное захолустье на берегу Белгород-Днестровского лимана. Июль, поздний вечер. Два голодных путника с одним бумажным рублем за пазухой бредут по дороге, загребая ногами пылищу и обоняя вечерний аромат стэпу. Положение путников незавидное, но путники ржут, как кони, выпасенные на конопляном поле и мечтают о куске черного хлеба с солью. Вернее, о двух кусках. Или, если начистоту, о двух буханках черного хлеба и о полной доверху солонке. Такое положение дел удовлетворило бы путников целиком и полностью.
        Путники - это мы.
        Мы с прекрасной сизовласой девушкой Ёлкой навещали университетских друзей-приятелей, загремевших на военные сборы в Белгород-Днестровский. Передав заложникам мира во всем мире домашнюю еду и папиросы Salve, полдня штурмовали Белгород- Днестровскую крепость, еще полдня - просто валялись на пляже. Возвращаться обратно в переполненной электричке не захотели, решили прокатиться на катере через лиман, благо мутные воды его как раз принялись пылать в лучах заходящего светила. По завершении круиза мы намеревались отбыть из Овидиополя на рейсовом автобусе, благо заранее изученное расписание, вроде бы, позволяло проделать такой маневр - теоретически.
        То-то и оно, что теоретически. С нашими транспортными средствами вышла обычная дорожная драма: автобус более-менее придерживался жесткого расписания, зато катер пересекал лиман, как мировой разум на душу положит. В результате, мы причалили к берегу примерно четверть часа спустя после отбытия автобуса. Имелись, правда, такси, но алчные возницы требовали за счастливое возвращение домой по четыре рубля с рыла. Наше предложение: рубль за двоих, - их не только не разжалобило, а даже не насмешило. Ну вот мы и пошли пешком, хотя незаконченное на тот момент физико-математическое образование Ёлки позволило ей разделить в уме, без бумажки сорок (кажется) километров на среднюю скорость пешехода (пять километров в час) и получить настораживающий, мягко говоря, результат.
        Мы шли себе и шли по проселочной дороге, бурно обсуждали собственный идиотизм (на электричке уже к дому приближались бы, дескать) - но не сожалели о содеянной глупости, а веселились от души. Ни на миг не сомневались, что идти пешком все эти сорок, или сколько там, километров нам не придется. Что-нибудь обязательно случится: попутная машина, или местная добрая баба-Яга навстречу выйдет, скажет: переночуйте у меня в хате, деточки. Твердо знали, что все как-нибудь устроится, наилучшим образом, как в наших любимых детских книжках- киношках, все будет хорошо.
        Так и вышло, понятно. Примерно час спустя нас подобрал какой-то междугородний "Икарус". Водитель был рад нашему рублю; впрочем, плата за проезд стала для него приятным сюрпризом. Пробурчал смущенно: и так бы довез, не бросать же людей ночью среди колхозных полей да огородов...
        Уже потом, в темном салоне автобуса мы с Ёлкой дивились собственному героическому пофигизму. Теперь, когда автобус нас подобрал, вдруг стало ясно, сколь малы на самом деле были шансы встретить какой-то попутный транспорт в этакой глухомани, в одинадцать вечера (современному читателю может показаться, будто я преувеличиваю, но в ту пору деревья были большими, а проселочные дороги - куда более пустыми, чем сейчас). Но удивлялись мы задним числом, а пока пилили по трассе, не просто верили, что все как-то устроится, а знали это без тени сомнения.
        Потому, собственно, и появился автобус, что мы знали: все будет хорошо. Кому-то такое объяснение покажется спорным, но для меня оно, так уж сложилось, совершенно очевидно: наблюдатель влияет на объект наблюдения, а проживатель жизни - на объект проживания, если можно так выразиться. "Как скажешь, так и будет" - точная формула общения судьбы с человеком. Страшненькая, надо сказать, формула, ибо управлять собственными потаенными ожиданиями, собственным несокрушимым внутренним знанием о том, как все будет - сложнейшее из искусств. Ну, то есть, на мой взгляд, сложнейшее. Кому-то, может быть, проще простого.
        Жизнь моя, если описывать ее события, потянула бы на пару дюжин слезливых романов; тот факт, что я все еще разгуливаю по земле в более- менее целом теле и без смирительной рубахи, мог бы показаться осведомленному стороннему наблюдателю куда большей фальшивкой, чем самый распрекрасный голливудский happy end. До сих пор спасительный автобус всегда появлялся на моей персональной проселочной дороге в самый что ни на есть распоследний момент.
        Впрочем, с годами этот самый момент делается все более последним, а автобус нередко оказывается неповоротливой, насквозь гнилой колымагой, в которую и заходить-то страшно. А все почему? Потому что житейский опыт учит: хэппиэндов не бывает. Волшебное знание, что все как-нибудь устроится, давно уж ушло; осталась иррациональная вполне вера в счастливый исход, которая, теоретически говоря, тоже может однажды иссякнуть. Ну, у других людей, по крайней мере, часто иссякает, и вот тогда-то действительно наступает пиздец. Полный, как пятнадцатидневная луна.
        Вот поэтому и важно, чтобы глупая детская вера в счастливый исход не иссякала, а, напротив, крепла. Любой ценой. Если для этого непременно надо, чтобы автора истории со счастливым концом обозвали глупым попсовым дураком - что ж, не жалко. Какие пустяки, право. Вопиющий в пустыне - он ведь дело вопил: "Прямыми сделайте в степи стези..."
        Ну да, а чем еще заниматься, как не выпрямлением этих самых стезей? Рассказчики историй, болтуны на условиях построчной (или потиражной) оплаты были бы безнадежно бесполезными существами, если бы не вот этот шанс: спрямлять стези. Ну, иногда. Хоть одну прямую лыжню через сумрачный лес проложить - и то счастье. Все лучше, чем Иовов- добровольцев плодить. И без того юдоль скорби, мир огненный, бла-бла- бла, знаем, плавали.
        Макс Фрай
        Про друзей
        
        Дружба, по чести говоря, единственный доступный мне способ общения с прочими органическими существами. Любови мои - мухи- поденки, долго не живут, как их не корми. Командовать умею, но ненавижу, подчиняться - с какой бы стати? Все эти позы "сверху-снизу" хороши сами знаете где, да и то не всякий раз.
        Вот и остается: дружить. С иными предложениями лучше бы ко мне и не соваться. Не советую. Зато дружить я умею неплохо: было время выучиться.
        Полный список моих дружищ вышел бы размером с телефонную книгу - не Москвы, конечно, но, скажем, какого-нибудь Саратова. Но список нам и ни к чему. Расскажу про несколько самых прекрасных и нелепых детских дружб, и довольно.
        Игорь был моим соседом и (позже) одноклассником. Мы жили в соседних подъездах, оба на втором этаже; комнаты наши, как мы быстро обнаружили, были разделены стенкой. Это подарило нам ни с чем не сравнимую радость перестукивания. Азбуку Морзе мы, конечно, не знали, поэтому стучали просто так, лишь бы стучать.
        Бывало, родители уложат спать пораньше, в десять вечера. Лежишь, как кусок идиота в темноте, не понимая, чем заняться, а тут из-за стенки: тук-тук. И все сразу прекрасно. Можно чувствовать себя, скажем, революционером-подпольщиком, заточенным в каземат, которого завтра, если очень повезет, расстреливать поведут, а не манную кашу жрать.
        Изумительное ощущение.
        Встречаясь же, мы с Игорем тут же принимались рассказывать друг другу анекдоты. Быстро истощив запас анекдотов, гулявших по двору, мы принялись сочинять собственные версии похождений Василия Ивановича и Петьки (в том году во дворе у нас почему-то рассказывали исключительно анекдоты про Чапаева).
        Вряд ли хоть один "авторский" анекдот был рассказан до конца. Стоило произнести: "Приходит Петька к Василию Ивановичу", - и тут же мы оба начинали хохотать. Хохотали не на шутку, взахлеб, до слез, до воя утробного. На землю порой заваливались от смеха. Говорить не могли ничего. Успокоившись, через полчаса примерно, рассказчик произносил следующую фразу: "Василий Иванович говорит Петьке..." - все, опять хохот. Один раз дворничка тетя Рая поливала нас из шланга - не то из вредности, не то взаправду решила, что детям плохо.
        Нам-то, ясен пень, было хорошо.
        Больше ничего особенного между нами не происходило. Мы с Игорем, кажется, даже ни разу толком не поговорили о чем-нибудь интересном: не могли. Учительница Зоя Викторовна жила в том же дворе, что и мы, и все про нас с Игорем знала, поэтому сразу же рассадила нас на противоположные концы класса: меня на предпоследнюю парту к окну, его - на первую у стены. Поэтому ржали мы только на переменках, но постепенно отвыкли, обзавелись новыми друзьями, каждый - своими. Домой ходили порознь, разными компаниями. В кино - тоже.
        Но перестукиваться по ночам мы все же продолжали, пока Игорь не уехал НАВСЕГДА.
        (Это, кстати, еще одна, чрезвычайно важная особенность жизни в военном городке: то и дело кто-то уезжал НАВСЕГДА. Очень полезный навык внезапных расставаний, помогает потом спокойно относиться к отъездам, исчезновениям и смертям близких-далеких людей. Навсегда - что ж, обычное дело, все в этой навсегде будем.)
        Наташа была старше меня на три года. Это очень большая разница, когда тебе шесть лет, а человеку - девять. Огромная разница. Практически пропасть.
        Но мы все равно подружились. Это была первая в моей жизни дружба, доставшаяся не на холяву, а в результате ряда дипломатических усилий.
        Просто взять да и очаровать Наташу было сложно. Она сама всех очаровывала. Собирала нас то на чердаке, то в жасминовых кустах, то на заброшенной гауптвахте ("губвахте" как мы тогда говорили). Рассказывала нам страшные сказки, переделанные в истории "из жизни".
        "Наташа, - говорю, - ты, наверное, настоящая волшебница!"
        Всякую девятилетнюю девочку такое проймет, надо думать.
        Мы с Наташей стали иногда гулять вдвоем. Она не прогадала: не было у нее слушателей, более благодарных, чем я. Может, потом появились, да и то - сомневаюсь.
        Помню зимний вечер, выпавший с утра еще снег - большая редкость в наших краях. Наташа везет меня на санках, рассказывает про звезды. Помню лишь, что, согласно Наташиной версии, на каждой звезде живет какое- нибудь волшебное существо. А когда звезды падают (минувшим летом мы вместе видели звездопад), существо может переселиться в человека, который видел, как падала звезда. И тогда у этого человека начнется совсем другая, волшебная жизнь.
        Я, честно говоря, до сих пор думаю, что у Наташи была информация из первых, так сказать, рук.
        Еще много всего было: и в лес ходили тайком от родителей, и сирень ломали, и маски клеили, чтобы других детей напугать ночью, и модный журнал "Некерман" изрисовали, превращая прекрасных немецких манекенщиц в чертей и ведьм, и в незнакомый какой-то, в получасе от дома расположенный парк однажды вечером удрали и случайно попали на праздник фонарей (мне достался оранжевый бумажный шар со свечой внутри; свеча быстро погасла, а шар еще долго у меня жил).
        Потом она, как и все прочие, уехала навсегда. Меня Наташин отъезд не потряс, даже не очень огорчил - причины описаны выше. Но мне ее до сих пор немножко не хватает. В сердце моем разбит мемориальный комплекс имени Наташи; всякий, кто готов рассказать мне про звезды, будет там почетным гостем.
        Шуля, она же Ленка, она же ШЕФ (первые буквы фамилии, имени и отчества) появилась в моей жизни много позже, когда мы все перешли в девятый класс.
        Восьмой "Г" расформировали, всех "гэшек", кто не ушел в ПТУ, или, напротив, в математический класс, присоединили к нам. Шуля, большая, красивая, с золотыми кудрями до плеч и огромными пушистыми ресницами, уселась рядом со мною на первом же уроке, да так и осталась рядом - на два года.
        Мы были очень разные. Мы читали разные книжки, носили под сердцем разные страхи и видели разные сны. Но пока мы были рядом, это не имело никакого значения. Вместе нам было хорошо - такой необъяснимый, почти физиологический кайф: увидим друг дружку - и как пьяные. Мы ржали практически все время, по любому поводу и без таковых - просто от избытка жизненных сил. Когда говорить было не о чем, а для смеха совсем уж не находилось повода, орали фальшивым дуэтом, в две луженые глотки, песенки из мультфильма про капитана Врунгеля. "Мы бандито, гангстерито..." После второй строчки можно было с легким сердцем начинать ржать: надо собой, над песенкой и над изумленными лицами прохожих.
        Время творило с нами странные вещи. Пойдем, бывало, после школы провожать друг дружку - обычное дело, сначала я ее до подъезда, потом она меня, благо жили в разных концах микрорайона, потом снова я ее, и еще раз, - глядишь, а солнце уже за горизонтом скрылось, семь вечера на дворе, а мы, психи ненормальные, в школьной форме и с портфелями по улице бродим.
        Когда в самом конце десятого класса у меня окончательно снесло крышу на почве увлечения поэзией, карточными играми и экскурсиями по городским крышам, наша с Шулей дружба начала понемногу иссякать. То есть, в школе все было по-прежнему, а в прочее время мы уже почти не встречались. отговаривались подготовкой к экзаменам, хотя ежу понятно: ни к каким экзаменам мы не готовились. Делать больше нечего.
        После выпускного вечера мы виделись лишь дважды, случайно, и лучше бы вовсе не, - но кто ж меня спрашивает?
        То-то и оно.
        Саша был как раз из тусовки увлеченных поэзией. Настолько уродливых и одновременно обаятельных людей не было больше в моей жизни, хотя я, в общем, коллекционирую монстров.
        Сашка приучил меня к стихам Сосноры, сигаретам без фильтра, крепкому чаю и сухому вину. Все это до начала нашей дружбы казалось мне жуткой гадостью (кроме стихов Сосноры, которые были вовсе мне неизвестны).
        Дружба с Сашей, можно сказать, отчасти компенсировала мне убожество гуманитарного образования, получать которое приходилось в университете города О. Он был, как мне тогда казалось, величайший интеллектуал и энциклопедист; полезная и интересная информация ведрами изливалась на мою бедную голову. С тех пор мне очень трудно учиться по книжкам. То есть, я могу, конечно, но идеальный способ усваивать знания - долгая прогулка по ночному городу с неутомимым спутником, который бубнит, бубнит, бубнит...
        Слов нет, как это было прекрасно.
        Саша оказался первым другом, взвалившим на меня свои эмоциональные проблемы. Проблем было много; почти все с девушками. Одни девушки Сашу не любили, и это было ужасно, другие девушки, напротив, слишком любили Сашу и мешали ему ухлестывать за девушками из первой категории. В связи с этим Саша примерно раз в неделю помышлял о самоубийстве. Просил меня достать ему яд. Я бы, в общем, с удовольствием (мне всегда казалось, что если человек хочет умереть, ему надо помочь), но связей в фармацевтических кругах у меня не было, так что обошлось. Потом уже, задним числом, выяснилось, что Саша вовсе не хотел умирать, просто у него была такая манера общаться с младшими товарищами, чтобы знали, почем фунт экзистенциальной муки. Но это как раз не очень интересно.
        С Сашей мы крепко дружили примерно полгода и "додруживали", т.е. мирно приятельствовали года два, потом моя крыша начала съезжать в ином каком-то направлении, и меня не стало рядом.
        Тут должен быть заключительный абзац, посвященный прочим прекрасным людям, сбывшимся и несбывшимся дружбам, любви и смерти. Но от заключительного абзаца я вас избавлю. Что-что, а уж такую малость я могу сделать для прекрасных незнакомых людей, которые время от времени, сами того не ведая, прибавляют все новые и новые строчки к моему самому, черт побери, длинному списку в мире.
        Макс Фрай
        Про абрикотин
        
        Домашняя абрикосовая наливка, самый вкусный из алкогольных напитков, какие мне когда-либо доводилось пробовать.
        Мой папа готовил его из жерделек, - не знаю, правильно ли пишу это слово, но у меня дома его именно так произносили. Это, если кто не знает, такой недоокультуренный сорт, очень мелкие абрикосы. Они долго остаются твердыми и безвкусными. Нужно ждать, чтобы эти плоды зла перезрели, наполнились медовой гнильцой - в таком состоянии прочие фрукты уже выбрасывать нужно, а жердельки как раз можно начинать есть.
        В городе О., надо понимать, этого добра полно. Абрикосовые деревья растут прямо во дворах, ютятся между хрущевскими пятиэтажками и панельными высотками. У нас во дворе как раз и было тако дерево. Очень старый огромный абрикосище.
        Папа собирал то, что нападало, каждый день, по дороге с работы. Конкурентов у него не было: соседи от дармового угощения носы воротили. Но папа мой был храбрый охотник и собратель, настоящий первобытный человек. Мимо съедобного пройти не мог. Он и меня так воспитал, но я все же обычно держу себя в руках, а он давал волю здоровым инстинктам.
        Дома он складывал добычу в десятилитровый бутыль. Положит туда абрикосы (разломив пополам и вынув косточку), добавит сахару, бутыль марлей завяжет - и на солнышко. На следующий день - еще слой положит, и так до победного конца. Бутыль наполнялся дней за пять, потом рядом с ним на подоконнике ставили еще один, и еще. Дворовй абрикос был зверюга: три - четыре бутыля божественного нектара мы от него получали. А в хороший год и больше.
        Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Ну, они там почти везде растут.
        Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но щурясь от орального счастья.
        А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.
        Макс Фрай
        Про нарды
        
        Так вышло, что игра в нарды для меня всегда была косвенно связана со смертью. Моим первым учителем стал отец, который, выйдя на пенсию, стал подрабатывать в похоронном бюро, где нарды, "шеш-беш" (папа почему-то говорил: "чиж-беш") были не просто способом скоротать досуг между утренними и вечерними похоронами, но частью корпоративного стиля.
        Веселые пожилые музыканты из этой мрачной конторы с удовольствием принимали меня в игру. Там играли в так называемые "длинные нарды", игру спокойную, неторопливую, предтечу более популярного Backgammon, а также триктрака, гаранкуэта, гул-бара и великого множества других вариаций. Игроки в длинные нарды в начале игры выстраивают свои шашки на одном поле; бить шашки противника, как принято в Backgammon, в этой игре нельзя, на поле занятое одной чужой шашкой попросту не вступают. Цель простая и понятная - вернуться домой раньше, чем это сделает ваш оппонент.
        Ставкой в игре обычно была выпивка, которую совали в карманы музыкантов родственники очередного покойника, и только мне, неразумному подростку, не приобщившемуся к культу мертвых, приходилось рисковать своими кровными гривенниками. Впрочем, фамильные драгоценности и школьные завтраки не пострадали: в "длинные нарды" мне всегда везло.
        Backgammon мне удалось освоить много позже, в самом начале девяностых; этой игре меня научили работники кооператива с прекрасным названием "Аид". Несмотря на зловещую вывеску, ребята просто торговали книжками, холодильниками и компьютерами; имя бога подземного царства казалось им благозвучным, к тому же оно было коротким, а это, как мне объяснили, очень хорошо для логотипа, печатей и штампов.
        Мои успехи в прикладной книготорговле столь удачно сочетались с неудачами в игре в Backgammon с начальством, что стремительная карьера была мне обеспечена. Однако через полгода мне пришлось покинуть уютное царство смерти. Орфей за мною так и не пришел, но по телефону звонил регулярно, орал в трубку: "Возвращайся к жизни! Тебя ждут великие дела!"
        Врал конечно. Но все равно молодец.
        На память о пребывании в "Аиде" у меня осталась пухлая пачка ненадежных отечественных купюр, любовь к вымороченным детективам Себастьяна Жапризо и маленькая складная доска для игры в нарды.
        Вскоре нарды эти были подарены двум старикам, которые играли в Backgammon, сидя на мраморной могильной плите. Игральную доску им заменяла расчерченная картонка. Дело было на кладбище в городе Львове, куда меня занесло случайно и всего на несколько часов; пару лет спустя точно такая же маленькая складная доска для игры в нарды попалась мне на глаза на еврейском кладбище в Праге. Она лежала на виду - странно, что при таком скоплении туристов никто не удосужился ее подобрать.
        Находка осела в моем рюкзаке; пару недель спустя рюкзак был забыт в московском такси. Меня это скорее обрадовало, чем огорчило: таким образом точка в конце моей истории о нардах превратилась в многообещающее многоточие.
        Когда-то очень давно мне на глаза попалась не то легенда, не то просто сказка о человеке, который играл в нарды с богом смерти Ямой, был удачлив, выиграл у него свою жизнь и покинул царство мертвых. Иногда эта история кажется мне добрым предзнаменованием.
        Макс Фрай
        Про библиотеку
        
        Много больше, чем волшебная лавка для рядового мечтателя из семейства литературных героев; никак не меньше, чем винный погреб для алкоголика - вот чем когда-то была для меня библиотека.
        Первой стала библиотека для взрослых, при Доме Офицеров, в нашем военном городке.
        Мама брала меня туда с собой. Пока она выбирала романы для чтения (про войну для папы, про любовь и смерть - для себя), мне удавалось аккуратно высвободить руку и отправиться бродить среди стеллажей. Нюхать книжную пыль, разбирать надписи на переплетах. Идея борхесовской Вавилонской Библиотеки была бы мне в ту пору близка и понятна: казалось, что помещение библиотеки - вполне бесконечный лабиринт, и лишь недоразумение, глупое стечение обстоятельств, а то и вовсе зловещая черная магия взрослых принуждает меня возвращаться к столу библиотекаря, вместо того, чтобы потеряться.
        Потеряться в этом дивном пространстве очень хотелось, но так и не удалось - разве что в сугубо метафорическом смысле.
        Зато удалось уговорить родителей записать меня в детскую библиотеку. Мне тогда было пять лет, и родители никак не могли смириться с тем, что ребенок у них получился странный: мало того, что буквы откуда- то знает, так еще и готов целыми днями над книжками сидеть, глаза портить. Им казалось, с этим надо как-то бороться.
        Но когда родители увидели, что я ворую из туалета старые журналы "Крокодил" и "Наука и жизнь", они сдались. И правильно сделали: сочетание было то еще.
        Детская библиотека нашего военного городка была прекрасна в силу великого множества причин. Во-первых, она была недалеко от дома, поэтому мне почти сразу разрешили ходить туда без сопровождения. Во- вторых, библиотекарь Лидия Ивановна меня полюбила, как самого мелкого и самого страстного читателя, и разрешала брать пять книжек сразу (норма почему-то была три книжки). В-третьих, чтобы достать книги с верхней полки, нужно было залезать на лесенку, а в пять лет такие вещи имеют огромное значение.
        Жаль только, книжек там оказалось не так много, как казалось поначалу. На четыре оставшихся года мне не хватило. В последний год пришлось перечитывать некоторые старые книжки по-новой. С тех пор я знаю, что книга, перечитанная изменившимся, повзрослевшим человеком - это уже совсем другая история. Недооценивать могущество читательского восприятия на фоне этого опыта - невозможно.
        Потом была еще одна детская библиотека в городе О.
        Она находилась довольно далеко от дома: четыре остановки на троллейбусе, потом десять минут пешком. Или сорок минут пешком, без троллейбусов. Но мне уже было девять лет, поэтому в библиотеку меня отпускали без взрослых.
        Это, кажется, были первые мои легальные дальние экспедиции по городу О. Тайные побеги в центр в рамках вялотекущей партизанской войны со взрослыми - это одно, а официально дозволенные библиотечные походы на полдня - совсем иное. Настоящий праздник.
        Книг в этой детской библиотеке было на удивление много. С другой стороны, именно там мне впервые довелось убедиться, что бывают неинтересные книги. Потрясающее было открытие! Прежде мне как-то в голову не приходило, что книги бывают разного качества. Всякая книга была хороша - по определению. Но именно в детской библиотеке города О. мне впервые попались скучные книжки. И это, конечно, тоже был чрезвычайно важный опыт.
        Там же вдруг оказалось, что самые интересные книжки домой брать нельзя, зато можно читать их в читальном зале. Это тоже было удивительно: читать не дома, а в ином, специально предназначенном для чтения помещении.
        Летом в читальном зале открывали балкон; иногда мне разрешали выносить туда стул, и это было совсем уж хорошо: сидеть на чужом балконе, читать, смотреть, как мимо по улице ходят люди. Не описать, как это все было тогда необычно и увлекательно.
        Потом, в восьмом, кажется, классе, пришлось записываться в библиотеку для взрослых.
        Там меня удивило многое.
        Во-первых, библиотекари заставляли читателей брать ненужные книги - для статистики. Обязательно одну научно-популярную и обязательно одну на украинском языке. Приходилось таскать за собой эту ненужную макулатуру. С тех пор я знаю, что бывают не только неинересные книжки, но и книжки, вызывающие отвращение.
        Этого, конечно, лучше бы мне не знать.
        Во-вторых, в библиотеке этой была самая настоящая коррупция. Некоторым читателям давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Например, Пикуля, Дрюона, романы про Анжелику и прочее в таком духе. Они за это дарили ценные подарки старшему библиотекарю Луизе Николаевне и директорше Маргарите Александровне - на праздники, как полагается. "Взяткой" это никто не решился бы назвать. Некоторым читателям, впрочем, давали ценные книги просто так, без подарков: это были работники Торгсина, киностудии, и прочие, как тогда говорили, "полезные связи".
        Эти подробности выяснились много позже, в школьные годы мне про коррупцию было неизвестно. Поэтому появилась задача: обаять библиотекарей настолько, чтобы мне тоже давали читать Дефицитные Книжки Из Хранилища. Дрюон, положим, мне был без надобности, свой дома имелся, а вот что такое "пикуль" очень хотелось узнать. В словаре было написано, что свистулька, а в множественном числе, "пикули"и - так и вовсе соленые овощи. Это мало что проясняло.
        Обаять библиотекарей мне удалось примерно за год. Они стали изредка давать мне Дефицитные Книжки Из Хранилища - на ночь, не больше. Скажем, в субботу перед закрытием дали, значит, в воскресенье к открытию нужно принести. Потому что придет Полезный Человек, которому книжку обещали.
        Взаимная любовь наша зашла так далеко, что библиотекарши уговорили меня идти к ним работать после школы. Это было актуально: во- первых, считалось, что поступить на дневное отделение нашего университета без блата невозможно (примерно так оно и было), а во- вторых, меня никто особо кормить и содержать после школы не порывался. Пришлось поступить на вечернее отделение и устроиться на работу в дружественную библиотеку.
        Нечего и говорить, что это оказался самый простой способ побороть наваждение. Библиотека перестала казаться мне волшебным местом уже на втором часу работы. Но это уже совсем другая, не сентиментальная ни капельки история.
        Макс Фрай
        Про страх
        
        В детстве мы очень любили бояться.
        Нет, не больших мальчишек из соседнего двора, не родительского гнева, не прививок, или кусачих собак. Все это - и не страх даже, а обычная осторожность, следствие чреды печальных столкновений с неласковой действительностью, в точности как у взрослых бывает, скучно и неприятно.
        Нет уж, если бояться, то так, чтобы дух вон, а сердце - в пятки. Настоящий ужас - разновидность восторга, экстатическое, истинно религиозное чувство.
        Между прочим, не так уж это было просто: как следует испугаться. Нам очень не хватало темноты, особенно летом, когда сумерки длятся чуть ли не до полуночи, и приходится засветло отправляться в постель.
        Мы запирались от умиротворяющего дневного света в сараях и кладовых, прятались на чердаке, или в подвале, в котельной, "кочегарке", как называли ее у нас во дворе. Оказавшись наконец в темноте, "замогильным", зловещим шепотом пересказывали друг другу страшные истории о похождениях Черной Руки, Красного Пианино и Гроба-На- Колесиках. Вершиной этого искусства совершенно справедливо считалось умение сочинять новые страшные истории, или хотя бы до неузнаваемости переделывать общеизвестные.
        Это были наши высшие литературные курсы, других мне не надо. Как еще, если не на практике, можно выяснить, что даже почти безобидная история, в которой нет ни единого зубастого мертвеца, но лишь смутный намек на возможность его появления, может оказаться по-настоящему страшной, если рассказчик догадается объявить местом действия наш двор, или, скажем, коридор закрытой на каникулы школы, а главным действующим лицом назначит себя, или кого-нибудь из общих знакомых.
        Истинный ужас - это всегда обещание чуда, которое может случиться не с абстрактной какой-нибудь сказочной "девочкой-девочкой", горемычной слушательницей Черного Радио, и даже не просто с каждым, а вот именно с тобой, здесь, сейчас. Ну или хоть во-о-он там, за рощей, послезавтра, или будущим летом. Важно знать, что у тебя есть шанс.
        Мне повезло: в соседнем подъезде жила девочка Наташа, непревзойденный мастер чердачно-подвального саспенса. Она была старше нас года на два-три, но дело тут, думаю, не в возрасте: взрослые - и родители, и дурищи-няньки, и даже авторы самых любимых сказок не смогли бы напугать детей нашего двора так, как это удавалось Наташе. Думаю, она была настоящим гением, маленьким Моцартом практически.
        Сперва Наташа населила нашу тихую, засаженную липами улочку толпами серебристо-белых призраков, разгуливающих по булыжным мостовым при свете фонарей. Облик их прекрасен, а взгляд смертоносен: если призраки заметят, что ты подглядываешь за ними из окна спальни и посмотрят тебе в глаза - все, скоро умрешь, никакие врачи и уколы не помогут. Вот, дескать, все помнят, как умер дядя Леша из пятого подъезда, но никто, кроме нее, Наташи, не догадывается, почему. Думают, "от сердца". А она-то знает...
        Потом Наташа рассказала нам о мертвом фашисте, которого когда-то, в самом конце войны, похоронили в нашем дворе, на том самом месте, где теперь стоят мусорные контейнеры. По словам Наташи, мертвый фашист изредка вылезает из могилы, бродит по помойке, пожирает наш мусор и оглядывается по сторонам в поисках жертвы: кого бы загрызть? Мальчик Сережа Степанов, помните, толстый такой, белобрысый, однажды пошел вечером выносить ведро и его увидел, но успел убежать - думаете, почему Степановы вдруг, ни с того, ни с сего взяли и уехали в другой город? А вот поэтому!
        Мы и не сомневались.
        Сейчас-то у меня руки чешутся дофантазировать, будто мы называли мертвого фашиста "Помойник" (покойник с помойки), но это неправда. Он внушал нам такой ужас, что мы вообще не говорили о нем. Зато помнили - всегда. И ходили вокруг свалки кругами, замирая от ужаса, томясь недобрыми предчувствиями. Родители наши в то лето недоумевали: с какой стати дети вдруг решили помогать им по хозяйству, выносить каждый вечер мусорное ведро? Понятно почему: кто же лишний раз испугаться откажется?..
        Потом Наташа нанесла последний, сокрушительный удар по нашему сознанию. Рассказала не слишком внятную, зато исполненную подлинной жути историю о том, как ночью в ее запертую спальню по очереди стучались родители, мама и папа. Говорили какие-то странные вещи, требовали открыть задвижку, но Наташа не сдавалась: вцепилась в подаренный бабушкой браслет-"талисман" и притворилась, будто спит и ничего не слышит. А наутро спрашивает родителей: "Зачем вы ко мне ночью стучались?" А они и говорят: "Что ты, доча, никто к тебе не стучался, мы ночью спали".
        Это была совершенно прекрасная и разрушительная идея: оказывается, доверять нельзя никому. Фундамент моего мира основательно пошатнулся. Прежде мне и в голову не приходило, что мама и папа, вроде бы самые надежные люди в мире, могут взять, да и превратиться в призраков каких- нибудь, ни с того, ни с сего. Ну или призраки возьмут да и прикинутся родителями, какая разница?
        Моя комната, к слову сказать, не запиралась на задвижку, и этот факт чрезвычайно меня тревожил. До сих пор не понимаю: как мне удалось выжить в такой обстановке?
        Макс Фрай
        Про смех
        
        Когда мне было тринадцать лет, мне пришлось почти месяц провести в больнице, с хитроумным переломом ключицы.
        Это, в общем, не очень интересно, просто необходимое введение в контекст.
        Вышло так, что в нашей палате был телевизор, поэтому она стала своего рода клубом, местом, где в положенное и неположенное время тусовались все, кто мог хоть как-то передвигаться.
        Детская травмотология, отделение хирургии - то еще место. Ни одного целого человечка, все поломанные. У каждого что-нибудь болит. Не настолько, чтобы орать диким голосом (в таких случаях делали обезбаливающие уколы), а вот просто - болит, более-менее выносимо, потому что боль, не превышающая какой-то порог, довольно быстро становится привычной. Даже засыпать не очень мешает, а уж бодрствовать - точно можно.
        Собственно, к чему я это все.
        Такого непрерывного, непрекращающегося веселья, как у нас в палате, никогда больше не было в моей жизни. Шутили, хохотали, кривлялись почти непрерывно. Телевизор, собственно, был только одним из поводов для веселья, мы даже программу "Время" встречали солдафонским ржачем, потому что Вовка из второй палаты (переломы обеих рук) предложил представить, что диктору в это время под столом - ну, понятно, что делают.
        У нас, в общем, девяносто процентов шуток были такого свойства - все же подростки, девочки и мальчики вперемешку, неуклюжие гипсовые статуэтки - что с нас взять?
        Веселье наше не унималось даже по ночам, когда телевизор заканчивался, а на большой балкон, выход на который был аж из трех палат, сползались все, кто не мог ни заснуть, ни выпросить обезбаливающее у ночных медсестер с гестаповскими замашками. Ну, то есть, практически вся тусовка и сползалась. Там мы поначалу пытались травить мистические байки и прочие страшные истории, но всегда почти сразу скатывались обратно, в хохот, и Черные Руки, эти кошмары нашего детства, больше не душили беззащитных маленьких мальчиков, а учили их заинматься онанизмом. И так далее, господа гусары. Можете себе представить.
        Я думаю, это с тех пор у меня сформировалась такая программа: смеяться и других смешить, когда больно. Вот и выходит, что шучу я практически непрерывно.
        Мне уже, честно говоря, изрядно поднадоел собственный имидж: что ни скажу, все забавно получается. Но иначе, наверное, нельзя.
        Макс Фрай
        Про ликер "Вебер"
        
        Венгерский апельсиновый ликер алого цвета появился в нашем городе во второй половине восьмидесятых и стал, как мне кажется, идеальным вещественным символом рубежа эпох.
        На смену советским пельменным в ту пору как раз приходили пластиковые джунгли кооперативных кафе-ресторанов, а "Вебер" (на бутылке было написанно латинницей: "Weber"), соответственно, занял экологическую нишу "Розового", "Мятного", "Кофейного" и прочих ликеров, разноцветных детенышей социалистического Зеленого Змия.
        Импортных напитков в ту пору появилось, хоть жопой жри (что, собственно, и происходило), но "Вебер" имел два неоспоримых достоинства: во-первых, был более-менее дешев, а, во-вторых, на этикетке было написано по-русски: "подарит вам истинное Маслаждение".
        Это была чистая правда.
        "Наслаждением" тогдашнее наше состояние, при всем желании, не назовешь. Разве только "маслаждением": новые ощущения пропитывали нас легко и стремительно; на поверку же оказывались тяжелыми, неудобоваримыми, избыточными - порой до тошноты. И - о, да, - несмываемыми, как и положено масляным пятнам.
        Некоторые пятна мы, пробежавшие ту марафонскую дистанцию из восьмидесятых в девяностые, выводим до сих пор; выведем ли? - неведомо.
        Теперь смешно вспомнить, но жизнь, и правда, казалась в ту пору затянувшимся визитом в страну чудес.
        Если кто не помнит, напоминаю: мы, те, кто учились в школе в семидесятые и закончили ее в начале восьмидесятых, аккурат к отмене поблажек для студентов-призывников, похоронам дорогого Леонида Ильича и андроповским дружинам, отлавливавшим тунеядцев по кинотеатрам, знали, что всегда будем жить в СССР. Никакой надежды на перемену участи у нас не было. Знали, что прожить более-менее симпатичную, комфортную и приятную жизнь в таких условиях можно лишь став совсем уж законченной гнидой (если, конечно, в организме найдется талант к очаровыванию и пожиранию других таких же гнид). Как- то смирились с текущим положением вещей (дескать, бывает хуже: можно ведь было прокаженным родиться, или сиамским близнецом, или вовсе чандалой женского пола, скажем). Сделали выбор (каждый - свой), и одни мои ровесники стали учиться гнить заживо, а другие - искать способ весело, достойно (и, если можно, не очень мучительно) умереть молодыми.
        Кроме пьянства и наркотиков как-то ничего не приходило в голову, но, по счастию, некоторым из нас (мне, например), казалось, что это довольно скучно. Поэтому мы то и дело отклонялись от намеченного курса: кто-то искусством заняться норовил, кто-то в эзотерики районного масштаба записывался, кто-то выбирал бродяжничество, благо его было довольно легко замаскировать под туризм. Ну, еще всякие дела себе придумывали, это вообще отдельная тема: кто чем лютую тоску эпохи развитого социализма глушил. Написал бы кто-то энциклопедию молодежного эскапизма разных стран и эпох, цены бы этому великому человеку не было.
        Так, или иначе, но развлекались мы примерно до восемдесят восьмого года, пока не проснулись внезапно - не то чтобы богатыми, или знаменитыми, но вполне востребованными. Судьба находила множество способов к нам подмазаться. В частности, у нас, так называемых "авагардистов" - ну, то есть, актуальных художников, как сказали бы сейчас, вдруг стали покупать картинки отъезжающие на ПМЖ горожане.
        Объясняется это просто: дело было в ту пору когда беспрепятственно уезжать из СССР уже разрешили, а вывозить с собой деньги - еще нет. Бедные наши богачи с утра до ночи носились по городу в поисках обручальных колец с бриллиантами, серебряных портсигаров и прочей валютоемкой ерунды. Не знаю, кто пустил в их среде слух, будто на Западе колоссальным спросом пользуются картины русских художников, но это случилось. Среди отъезжающих началась настоящая истерика. Желающих купить картины в какой-то момент было куда больше, чем самих картин. Мы, никому не нужные, малюющие придурки, вдруг стали форменными богатеями - все, скопом. Художника, продавшего махонькую картинку, намалеваную на куске фанеры, за, скажем, двести рублей, коллеги считали безнадежным идиотом (на всякий случай напоминаю: зарплата двести рублей в месяц тогда казалась более чем приличной).
        В итоге, со мною, например, вышло форменное недоразумение.
        Когда человек, который на протяжении нескольких лет разрушал всякие социальные, родственные и вообще человеческие связи, честно жил сегодняшним днем (потому что завтра, ясен пень, умирать), вытравливал из себя самый человеческий из инстинктов, инстинкт составления планов на будущее, - так вот, когда такой человек вдруг становится богат и благополучен, человек, мягко говоря, теряется.
        Жить в удовольствие нас никогда прежде не учили.
        Первое, что приходило в голову: использовать по назначению так кстати открывшиеся кооперативные рестораны, кутить от заката до расвета, а там - по обстоятельствам.
        Первый же визит в ресторан "Осло" ознаменовался знакомством с венгерским апельсиновым ликером "Вебер". Обнаружив на этикетке слово "маслаждение", мы тут же поняли, что на исходе праздника жизни нас непременно будет тошнить. И мужественно приняли свою судьбу - кто бы сомневался!
        Ликер "Вебер" озарял своим рубиновым светом нашу жизнь на протяжении двух примерно лет. Поначалу - буквально изо дня в день; потом - изредка, время от времени. Посещение кооперативных забегаловок быстро перестало нас развлекать, а потом и "дурные" деньги понемногу иссякли. Начинались девяностые, в которых было место чему угодно, но только не ликеру "Вебер". Символ не может пережить свою эпоху, так уж все устроено.
        Макс Фрай
        Про девять с половиной Америк
        
        1
        
        Моя первая Америка - вымышленная. Нет ее вовсе, и не было никогда.
        Америку выдумали взрослые, - так мне казалось в детстве. Зачем? Ну, им, взрослым, виднее. Выдумали же они Бабая, чтобы не давать детям залезать на чердак. Выдумали страшных мертвых пионеров-героев, чтобы заставить детей ходить строем и учиться на “отлично”. Даже витамины выдумали, чтобы заставить детей есть невкусный вареный лук, склизкие, призрачные лепестки коего плавают во всяком наспех сваренном супе. Ну вот и Америку выдумали зачем-то, страху ради. Будь я старше, формулировка сложилась бы более четкая: для пропаганды выдумали. Чтобы не расслаблялся советский народ в отсутствие внешнего врага. Но в детстве мне такие слова, к счастью, известны не были.
        А что по телевизору кадры из американской жизни порой показывали
        - так вот в кино даже инопланетян показать могут, - так мне в ту пору думалось. - А Вовка из третьего подъезда говорил, что никаких инопланетян нет, а есть только наши космонавты. Вовка большой, в шестом классе учится, знает, небось, что говорит...
        Потом, позже, эта моя детская уверенность в том, что Америку выдумали злодеи-взрослые, легла в фундамент бесчисленных шуток и баек, в кругу моих друзей-приятелей весьма популярных. Сочиняли разные забавные объяснения: откуда берутся американские вещи, и куда на самом деле попадают люди, уехавшие якобы в Америку по служебным делам, или в качестве туристов: то ли под гипнозом их держат, чтобы чудесное путешествие примерещилось, то ли просто запугивают, шантажом и насилием принуждают подтверждать существование вымышленной заокеанской страны... Веселились, словом, вовсю.
        Но когда в феврале девяносто четвертого года наемный микроавтобус вез нас из аэропорта Кеннеди, и впереди, на фоне огненных и лиловых клякс раннего зимнего заката, появились черные силуэты небоскребов Манхэттена, сердце мое чуть не остановилось от ужаса. Нам предстояло проникнуть в двумерное пространство глянцевой открытки, переместиться в вымышленную, иллюзорную реальность. Тогда это было совершенно для меня очевидно, да и теперь я иногда спрашиваю себя: где же мы все-таки, черт побери, побывали?..
        2
        Вторая моя Америка сродни первой - в том смысле, что она действительно вымышленная. Это Америка из популярных кинофильмов, плацдарм красивой жизни во всех ее проявлениях: от героического противостояния ковбоев и индейцев до Одри Хёпберн, которая, безусловно, должна завтракать у Тиффани, а ужинать - это уж как повезет. Америка Копполы и Тарантино, гангстеров и полицейских, подпольных вечеринок бутлегеров и веселого, рыжего тыквенного ужаса в День Всех Святых. Филипп Марлоу отстреливается от негодяев, не отрываясь от стакана с неразбавленным виски, Смок и Малыш купаются в золотом песке, Микки Маус заедает гамбургером холодную кока-колу, а Мерлин Монро заливается соловьем, крутит аппетитной попкой, на радость прочим детям человеческим.
        Нам и не снилось, ага.
        3
        Моя третья Америка - почти Страна Мёртвых, место, куда в свое время уезжали навсегда друзья-приятели. На Запад, на закат, вслед за умирающим солнцем, в полном соответствии с древними мифами. В прежние времена считалось, что оттуда, из Америки, не возвращаются. А нам, тем, кто остался, и подавно туда не попасть. Поэтому прощались навсегда, провожали живых людей, как покойников, целовали в лоб, цепенели от тоски.
        К счастью, эта моя версия Америки давно уже устарела.
        4
        Никуда не денешься, моя четвертая Америка - это Америка литературная, вотчина людей Слова, которое было, как известно, прежде дела (и у меня нет полной уверенности, что дело действительно воспоследовало). Нет нужды перечислять возлюбленных моих литераторов: слишком длинный выйдет список, добрая сотня известных всему миру имен. Замечу лишь, что книга американца Торнтона Уайлдера“День восьмой” попалась мне на глаза в сельской библиотеке уральского поселка Таватуи зимой восемдесят четвртого года и спасла мне если не жизнь, то уж рассудок - точно.
        Собственно, структура этого эссе, рассказ о девяти с половиной Америках вместо одной цельной картины - своего рода дань памяти славного Теофила Норта, растолковавшего мне, помимо прочего, что каждый город - это Девять Городов, “местами взаимопроникающих, местами почти не связанных друг с другом и в разной степени прекрасных, волнующих, нелепых, заурядных...”
        5
        Моя четвертая Америка, пожалуй, казалась бы мне венцом творения, когда бы не пятая - Америка тайн и чудес.
        Ясно, что мои четвертая и пятая Америки не просто переплетены, но связаны несколькими морскими узлами - распутать невозможно. Да и не нужно ничего распутывать.
        Карта моей пятой Америки - это карта пустынь, лесов и гнилых болот; поля ее испещрены древними индейскими проклятиями, разодраны колючками галлюциногенных кактусов и изгажены пометом бешеных ящериц. В небесах моей пятой Америки парят воздушные змеи, по земле ее ходят неумытые шаманы, а озвучивает эту идиллию, конечно же, Джим Моррисон. Кто ж еще?..
        6
        И, кстати, о Джиме Моррисоне. Шестая моя Америка - если не родина актуального искусства, то его Земля Обетованная. Фабрика Энди Уорхола работает там в режиме нон-стоп; хозяин заперся в спальне с “женой- магнитофоном”, лакомится вишней в шоколаде, третий час треплется по телефону с закадычной подружкой. Прочие вещи, люди и события вращаются вокруг этого вечного ребенка, как планеты вокруг солнца. Это крошечный, зато гармоничный и самодостаточный мир. Я его очень люблю.
        7
        Седьмая Америка мне глубоко отвратительна. Это Америка доносчиков, ханжей, чиновников и адвокатов. Америка судебных тяжб, в ходе которых невменяемые идиоты отсуживают огромные деньги у компаний, не снабдивших свои товары специальными полезными инструкциями для невменяемых идиотов. Америка фальшивой, ложно истолкованной политкорректности, оскорбительной для всех участников процесса человеческого общения. Та Америка, где прохожие не станут оказывать помощь умирающему на улице человеку, страшась судебного преследования. Продолжать не стану: скучно и противно все это пересказывать.
        К счастью, ЭТУ Америку я знаю лишь по чужим рассказам; мой собственный опыт никак не подтверждает прискорбную информацию. Но вот чиновники из визовго отдела американского посольства, которые, говорят, любят задавать людям унизительные вопросы и ставить будущих туристов в неловкое, нелепое положение, наверняка родом именно из этой Америки. Откуда же еще?
        8
        Восьмая Америка - та, где мне довелось побывать. Строго говоря, не Америка даже, а один город - Нью-Йорк.
        Мы с другом прилетели в Нью-Йорк в феврале девяносто четвертого года и оставались там до десятого, кажется, марта. У нас была выставка в галерее Ronald Feldman Fine Arts; считалось, что это очень, очень круто. Мы жили в огромном лофте на Green Street, в Сохо; за нами присматривал хозяйский попугай, а мы его за это кормили. Лифт приезжал прямо в квартиру, и эта подробность сводила нас с ума, заставляла почувствовать себя героями фантастического фильма, причем скорее все же утопии, чем анти-...
        Каждое утро мы ходили в галерею, на Merser Street, готовили эту чертову выставку. Пахали по двенадцать часов кряду, возвращались домой, заказывали по телефону еду из китайского ресторана, потом гуляли по Сохо, заходили в бары, пробовали незнакомые коктейли, слушали незнакомую музыку, разглядывали незнакомые лица, старались наполниться до краев чужой, невнятной, но восхитительной жизнью: про запас.
        Бар “88”,получивший название по числу клавиш пианино и расположенный где-то в районе Гринвич Виллидж - единственный, чье название я никогда не забуду. А вход при случае наверняка отыщу, повинуясь скорее инстинкту, чем памяти.
        Вечерами там играл тапер, пол большинства посетителей не поддавался определению, пальто в гардеробе принимала дама с внешностью профессора - именно так, по моему глубочайшему убеждению, и должен выглядеть идеальный бар!
        Одетая в мужской костюм темнокожая леди за стойкой выпевала умопомрачительные блюзы, успевая при этом смешивать коктейли и вытряхивать окурки из одинаковых белых пепельниц. Мне особенно полюбился коктейль “Бриз” в ее исполнении; сколько галлонов бледно- розовой, лживой, сладковатой на вкус, но огненной по сути, крышесносной жидкости было уничтожено мною в те дивные вечера - неведомо.
        Фельдманы - Фрида и Рональд - относились к нам ласково, как к двоюродным племянникам из провинции. Снабжали карманными деньгами и добрыми советами, водили обедать в итальянский ресторан, уговаривали пить кофе только без кофеина (правда этому совету мы вряд ли когда- нибудь последуем, лучше уж вовсе никакого кофе не пить). Рон развлекал нас историями о своем детстве; Фрида тактично выспрашивала подробности наших. Сотрудница галереи, чудесная Пегги Каплан, позвала нас в гости и несколько часов непрерывно фотографировала для какого-то своего альбома. Такими нечеловечески красивыми, как на фотографиях Пегги, мы не были никогда и, надо понимать, вряд ли уже когда-нибудь будем. Главный инсталлятор галереи Чак размахивал перед нашими носами англо- русским разговорником и старательно произносил любимую свою фразу:
“У мене болит спина!” Иных русских фраз он не учил. Решил, видимо, что от человека с больной “спиной” взятки гладки.
        В Нью-Йорке мы были очень молоды (в чужой стране всегда становишься на несколько лет младше, чем дома, такой вот странный эффект) и, кажется, непростительно счастливы. Поэтому прохожие улыбались нам, а уличные торговцы махали руками и говорили комплименты. Это, впрочем, выяснилось много позже: тот английский, который звучит на улицах Нью-Йорка, мы начали понимать лишь неделю спустя.
        Кстати, темные очки с тонкой пестрой оправой, купленные за восемь долларов у одного из невольных свидетелей нашего тогдашнего счастья, до сих пор хранятся у меня в шкафу. Носить их давно уже невозможно, но выбросить рука не поднимается, хотя обычно я с удовольствием выбрасываю старые вещи.
        9
        Девятая Америка - та, куда я когда-нибудь приеду. Я хочу пересечь ее в наемном автомобиле, с северо-запада на юго-восток, а потом - по другой диагонали, с северо-востока на юго-запад. Дорогам обычно нравится, как я по ним езжу, - будем думать, что и американские дороги останутся мною довольны.
        Хорошо бы изъездить всю Америку, заглянуть во всякий медвежий угол, флиртовать с ветрами, заблудиться на улицах какого-нибудь большого города - скажем, LA, - а потом обнаружить себя в придорожном мотеле, где-нибудь на другом краю этой выдуманной земли. Уснуть в поле, прорасти унылой травой, а поутру проснуться и, как ни в чем не бывало, отправиться дальше. Съесть невкусный вишневый пирог на автозаправочной станции, закрыть глаза, захлебнуться горькой океанской водой, вынырнуть и долго потом лежать на песке, шевелить пальцами руки и ног: живу!
        Однажды все это, конечно, со мною случится. Рано или поздно, так или иначе, но случится, непременно.
        Я знаю.
        9 1/2
        А это - Америка сослагательная, та Америка, которая не сбылась и уже не сбудется для меня. Америка, где можно было бы родиться в американской семье, жить американской какой-нибудь жизнью, есть американскую еду, пить американские напитки, спать с американскими мальчиками и девочками, воспитывать новых американских детей и с трудом представлять себе, что некоторые люди рождаются зачем-то в иных каких-то странах - глупости какие...
        Макс Фрай
        Про грибы
        
        Нет-нет.
        Речь пойдет не о галлюциногенных грибах, простите уж.
        А о белых, моховиках, подберезовиках, опятах, лисичках, сыроежках, черных груздях-свинухах и прочем подножном корме.
        Я лесной человек. С детством мне чертовски повезло, до леса от нашего дома было минут двадцать пешком, да и маршрут получался прекрасный: сперва надо идти через пустырь, заросший ежевикой, потом - через рощу. В роще этой каждую весну мы собирали щавель. Меня в связи с этим раздирали воистину гамлетовские сомнения. Не было для меня в ту пору еды гаже, чем кислый зеленый борщ с яйцом и сметаной. Но и занятие приятнее, чем поход за щавелем, трудно было сыскать. Приходилось приносить домой добычу, а потом расплачиваться за собственный охотничий азарт.
        С грибами было не так.
        В ту пору грибы казались мне наилучшей разновидностью еды. Жареные, маринованные, соленые - да какие угодно. Впрочем, если бы мне пришлось выбирать: собирать, или есть, одно из двух, колебаться не пришлось бы ни секунды. Понятно, что собирать, и бог с ней, со жратвой. Обойдемся.
        Родители подходили к сбору грибов ответственно. В лес, который возле дома, ходили только гулять, для удовольствия (гулять там, впрочем, мне больше нравилось без них, даже втайне от них: родителям дриады не показывались, и вообще неинтересно...)
        А за грибами ездили на электричке. Около часа примерно ехали, потом выходили. Лес, конечно, был везде, но там находились какие-то из ряда вон выходящие грибные места. Название станции и даже направления, уж простите, дорогие берлинцы, не помню. Правда.
        В первый раз родители взяли меня с собой после очень долгих уговоров. Думали, буду под ногами путаться, мешать, ныть, что "ножки болят" - чего еще ждать от совсем мелкого ребенка пяти лет?
        Но все же однажды меня взяли. Был конец осени, грибной сезон уже заканчивался. Они, надо думать, отправились в лес на всякий случай, "закрыть сезон". И решили, что если я все испорчу, это будет не очень обидно.
        Стоило нам немного углубиться в лес (минут пятнадцать шли от станции), как мне удалось совершить свой первый грибниковый подвиг. Изъять у мамы руку, свернуть с тропинки, пробраться через какие-то сухие, колючие кусты, оказаться на полянке и истошно завопить: "Грибы!"
        Родители ринулись на мой вой. Думаю, не столько за грибами, сколько вызволять из бурелома орущего детеныша. На полянке они обнаружили не только меня, но и полусгнивший древесный ствол, усеянный опятами.
        На этом тот наш поход в лес, можно сказать, завершился. То есть, домой мы сразу не отправились, но и дальше уж не пошли. Родители набили опятами две кошелки, перекусили, раздавили на двоих шкалик крепкого напитка, который в нашей семье называли "хальбунхальф" ("пол-на-пол", что ли? - не знаю, а что именно было написано на немецкой этикетке, не помню).
        Подкрепившись, они принялись набивать опятами пакеты и даже карманы папиной плащ-палатки. Мне было немного обидно, поскольку нож мне не доверили, а рвать грибы руками нельзя, это всем известно. Но как-то удалось взять себя в руки и не канючить. Было ясно, что от моего поведения зависит, станут ли брать меня в лес по грибы.
        Сначала, к моему огромному разочарованию, случилась зима, но потом все мне удалось. С тех пор все воскресные дни, с августа по ноябрь, были лучшими днями моей жизни - до семдесят пятого года, когда лафа кончилась, и нам пришлось уезжать.
        Особенно мне нравилось ходить в лес вдвоем с папой. Во-первых, мы дружили и рассказывали друг другу сказки. Во-вторых, когда мамы не было рядом, он давал мне нож. Мама этого не допускала, боялась, что я порежусь. Меня в ее присутствии, можно сказать, просто использовали, как свинью для поиска трюфелей: дескать, твое дело грибы находить, а наше - собирать.
        А просто найти гриб - недостаточно для полного счастья. Его, конечно, нужно срезать своими руками, аккуратно, под корень, но не повредив грибницу.
        Эх, да что я вам рассказываю, сами, небось, не маленькие...
        Папа у меня был тот еще охотник и собиратель, словно бы специально созданный природой для этого занятия. И даже внешность имел соответствующую. Когда мы с соседом Борей нашли среди макулатурных завалов школьный учебник истории с изображениями первобытнообщинных неандертальцев, одна из картинок оказалась почти точным портретом моего папы. Даже страшно стало, помню. Пришлось показать картинку папе и спросить: "Ты что, уже тогда жил?"
        Папа совсем не обиделся, а очень смеялся. В молодости он был чертовски красив, почти близнец модного в ту пору актера Алейникова, все девки были его (он так сам говорил, и я верю - ему и немногочисленным фотографиям). Так что вполне мог позволить себе на старости лет выглядеть респектабельным неандертальцем, никаких комплексов. Так вот, об охоте и собирательстве.
        Когда был голод на Украине, мой папа, еще маленький совсем мальчишка, сам кормился в лесу, да еще и подкармливал большую семью: тетку, дядю, бабушку и нескольких малолетних кузенов с кузинами. Кроме добычи сезонных ягод, грибов, трав и птичьих яиц, круглый год стрелял птиц из рогатки, ловил рыбу - это то, что я помню из его рассказов.
        Думаю, он совсем не преувеличивал: такие вещи остаются с человеком на всю жизнь.
        Папа и на моей памяти нередко вставал на рассвете, бежал к реке, благо она была неподалеку, сидел там час с удочкой, а перед уходом на службу оставлял на столе несколько свежих рыбин. Когда у нас на балконе снеслась голубка, он сделал из голубиных яиц омлет и с удовольствием его съел. Мимо плодовых деревьев, понятно, не проходил. Даже со службы он обычно возвращался с несколькими шампиньонами в карманах: грибы росли прямо на плацу, пробивались сквозь асфальт. Эти удивительные шампиньоны скапливали в холодильнике, а когда набиралась изрядная кучка, жарили с картошкой. Папа смеялся: "Не давайте ребенку эти грибы, от них упрямства наберется!"
        Кстати, да.
        Папа и воспитал из меня настоящего грибника. Находить грибы - это у меня был природный дар, зато папа научил отличать съедобные от несъедобных, издалека на глаз отличать грибное место от беспонтового (объяснить приметы невозможно, это инстинктивно чувствуется). Еще научил, как не заблудиться в лесу: в тех местах было достаточно прислушаться и определить, где электричка. В тайге такая "наука", пожалуй, без пользы была бы. Ну и азарт привить старался: мы соревновались, кто больше грибов найдет, не без того.
        Правда, тогда же мне довелось испытать чувство неловкости и неудобства от победы: соперник ведь искрене огорчается, лучше было бы не побеждать никого. Так и хочется сказать: "Я нечаянно", - но ведь понятно, что это огорчит соперника еще больше.
        Лучше всего было, когда папа брал с собой в лес удочки. В таких случаях он сидел у реки, а мое дело было раз в час прибегать, докладываться, что я есть. Все остальное время можно было собирать грибы. И соревнования никакого в такие дни не было: каждый при своем деле.
        По вечерам родители чистили грибы. Тут обычно обходились без моей помощи. Оно и хорошо: занятие скучное, если грибов много. А у нас всегда было много.
        Потом грибы варили и мариновали. А грузди и свинухи солили в огромной глиняной кадушке, которую держали на балконе. Оттуда грибы можно было воровать. Утащенный втйне гриб, понятно, куда вкуснее съеденного легально. Труднее всего было заметать следы: расправить тряпочку, придавить камушком. Ювелирное искусство.
        За все эти годы мне, кажется, только один раз пришлось отказаться от похода за грибами: в то воскресенье в Доме Офицеров на детском сеансе показывали фильм "Отроки во Вселенной". Родители сказали: "Как знаешь", - и отправились в лес без меня. Хорошо помню, что в тот день они вернулись рано, промокшие под дождем и почти без грибов. Сказали: "Без тебя не везет". Мне было немножко стыдно, но очень, очень приятно услышать такое признание.
        Потом мы уехали в город О.; грибных лесов там поблизости не было, да и детство мое, можно сказать, почти сразу закончилось. По крайней мере, радостному восприятию мира кирдык пришел в течение первого же года. Нельзя лесных детей, избалованных жизнью в прекрасном захолустье, вот так сразу в большой (да еще и советский) город перевозить. А потом еще и житейские всякие бури случались.
        В общем, грибницкий мой талант был безнадежно похерен на долгие годы.
        Несколько лет назад мои московские приятели уговорили меня поехать к ним на дачу, куда-то чуть ли не в Мещеру. А может и не чуть ли.
        Машины у меня тогда не было, у них тоже. Поэтому ехать пришлось на электричке, часа два с лишним, от станции "Выхино". Это было довольно противно, зато дорога к даче через лес мне очень понравилась.
        Пока взрослые возделывали огород и готовили вечерний шашлык, мы с детьми, мальчиком Витей и девочкой Ирой, пошли по грибы.
        Мальчик Витя, правда, довольно быстро вернулся к родителям. Скучно ему стало в траве шарить. Зато Ира мгновенно втянулась. Где-то час мы с нею почти бездарно бродили по лесу, а потом вдруг случилось почти чудо.
        Инстинкты мои наконец ожили. Смотрю вдаль и понимаю, что справа и слева ловить нечего, зато если пойти прямо...
        Дело кончилось тем, что мы с Ирой забрели в болотце, скакали там по кочкам, вымокли чуть ли не по пояс (она-то, пожалуй, действительно по пояс: мелкая совсем девчонка). На всякой кочке мы находили от трех до десяти белых грибов. Набрали полный рюкзак, и еще бы набрали, если бы противные взрослые не позвали меня жрать вкусный шашлык и пить невкусную водку.
        Тьфу.
        А Иру одну, без меня, на болото не отпустили.
        Зато на обратной дороге, пока шли к электричке, мы с Ирой набили все имевшиеся емкости волнушками. Белых больше не было, зато этих рыже- розовых грибов полно оказалось. А ведь когда шли с поезда к даче, ни одного не видели.
        Она оказалась отличным напарником, эта Ира. Родители ее только глазами хлопали: никогда прежде ребенок грибов не собирал, а тут - на тебе.
        С тех пор, надо сказать, меня совсем не тянет в лес по грибы. Вроде бы, садись, да поезжай, а вот неохота. Поди пойми, почему.
        Зато девочка Ира уже совсем взрослая и, говорят, грибами семью обеспечивает исправно. Остановить ее невозможно, говорят: тащит и тащит эти грибы, а всем остальным их чистить и в банки закатывать приходится. А потом эти банки в город тащить.
        Страшное дело.
        Новозеландские маори на этом месте сказали бы умное, что-нибудь про передачу маны. Но я промолчу, пожалуй.
        Макс Фрай
        Про революцию
        
        Теперь, конечно, насрать на всякие там государственные праздники.
        Зато в детстве было не насрать. В детстве праздник Революции казался мне Великим Событием. Впрочем, в ту пору большинство событий имело такой статус, и это - неплохой подход к делу.
        Мне в ту пору казалось, что революция - веселое дело, этакая игра Зарница для взрослых. И если праздник в честь революции, значит все должны бегать по улицам, стрелять из хлопушек и водяных пистолетов, кататься на автомобилях и танках - ну, что ли, в войнушки играть.
        Но взрослые все делали неправильно. С утра они показывали по телевизору жуткую скукотищу: как люди строем на парад ходят, и длинные торжественные речи говорят. А ближе к вечеру взрослые становились Чужими Пьяными Дядьками и в таком виде бродили по двору, топтали наши песочные куличи и младенческие идеалы.
        Мои персональные взрослые, то есть родители, еще за пару дней до праздника Революции начинали готовить праздничную пищу. Варили студень, пекли торт "Наполеон", закупали водку. С утра седьмого ноября они и вовсе шабаш какой-то бесовский на кухне затевали. Меня же изгоняли во двор, предварительно нарядив (праздник все-таки). Все мы во дворе в этот день были какие-то непристойно нарядные, и это мешало веселью. Правда, ближе к обеду мы успевали перемазываться в осенней грязюке, после чего можно было отвести душу и революционно повеселиться: семи смертям, как известно, не бывать.
        Вечером дома, после обязательного скандала по поводу испорченной одежды, меня переодевали и вели за стол, к гостям. Некоторые гости приходили с детьми, за что им мое пламенное революционное мерси: благодаря гостевым детям не всякий праздник был безнадежно испорчен. В их компании иногда даже удавалось как-то воплотить в жизнь собственные представления о революции: побегать, подраться и как следует пошуметь.
        А взрослые сидели за столом, ели еду и пили напитки. На следующий день их мучили похмелье и изжога, все как у людей.
        И стоило вообще затевать всю эту канитель с революцией? Оно ведь так выходит, что сколько буржуйской кровищи не лей, а дело непременно кончится тем, что детей выпустят во двор нарядными, а взрослые выпьют и съедят гораздо больше, чем обычно. Иного предназначения у революций, как понимаю я, нет.
        Макс Фрай
        Про евреев
        
        Немного неожиданно, я понимаю.
        Ну, ничего не попишешь.
        Это сейчас серьезное отношение к национальному вопросу кажется мне дикостью, а в детстве меня такие вещи очень даже интересовали. Мне в ту пору вообще было интересно все, что, как казалось, отличает одних людей от других. Почти все различия удручали своей дуальностью: девочки - мальчики, взрослые - дети, блондины - брюнеты, военные - гражданские, - и только национальностей было много, разных и непонятных.
        Мне в ту пору казалось, что у меня очень скучная национальность. Русских вокруг было полно и без меня (мне не было известно, что на самом деле папа - поляк, мама - немка, а записи в их паспортах - результат немалых усилий, сделанных давным-давно, безопасности ради).
        Меня грызла зависть к соседям: монголам и армянам. Мало того, что их было немного, они еще и внешне отличались от "белого большинства". Мне тогда казалось, это большая удача - отличаться от большинства.
        Еще была девочка Света Кашина, которая жила через дорогу. Ее папа был мариец, единственный на весь военный городок. Это вообще умереть на месте, как круто.
        Зато евреев у нас в городке не было. Понятно, я думаю, почему.
        Поэтому вышло так, что о существовании такого удивительного явления как евреи мне не было известно до третьего класса. Именно тогда меня привезли на так называемую "родину" и отправили в новую школу.
        В первый же день мое воображение потрясла одна новая одноклассница. Маленькая, изящная, как Дюймовочка из одноименного педофильского, как ясно теперь, мультфильма. С прелестным лицом, огромными глазищами и крупным, как у моих армянских соседей, носом. Ее звали Долли, и это диковинное иностранное имя добило меня окончательно. Было совершенно непонятно, как жить дальше.
        В тот же день, или на следующий, Димка, мой новый сосед по парте, шепотом поведал мне, что "Доля" (именно так ее называли одноклассники) - еврейка. Что это такое, мне было неизвестно, но не переспрашивать же.
        Спрашивать пришлось уже дома, у папы. Папа сказал мне, что евреи - просто национальность, вроде тех же армян. Ничего особенного.
        Ну, насчет "ничего особенного" у меня было, понятно, свое мнение.
        Доля была единственной еврейкой в классе, что для города О. - ситуация почти немыслимая. С другой стороны, у нас школа такая была: не английская, не математическая, обычная, зато учились там почти исключительно дети военных и сотрудников пароходства - такой уж микрорайон.
        Долин папа был работником какой-то строительной организации. Уже не помню, как они все назывались - СМУ, что ли? Или еще как-то? До первого родительского собрания он представлялся мне рабочим в каске, со шпателем в руке, кладущим кирпичи - ну, как в книжках и в мультфильмах рисовали строителей.
        Так мне казалось до конца учебного года, пока дядя Марик собственной персоной не появился на торжественном утреннике, посвященном раздаче табелей.
        На нем была рубашка с пиками, трефами, бубнами и червами. С карточными, то есть, мастями, красными и черными, такой рисунок. С огромным отложным воротом (как-никак, семьдесят пятный год).
        Боже.
        Нет во вселенной произведения дизайнерского искусства, которое впечатлило бы меня больше, чем рубашка дяди Марика.
        Полчаса спустя, когда шок прошел, мне удалось разглядеть очки- "слезки", джинсы и длинные, ниже ушей, волосы. Наверное, из-за волос и очков лицо дяди Марика показалось мне лицом старшеклассника. Папа моей одноклассницы определенно не мог быть таким молодым.
        Но он был.
        Долина мама - это отдельная песня. Крошечная женщина удивительной красоты. С японским почему-то лицом, в короткой юбке, на немыслимых каких-то платформах. Иных подробностей не помню, помню только собственный восторг, сравнимый, разве что, с впечатлением от посещения павильона "Тропики" в Берлинском зоопарке, когда мимо меня впервые пролетела птичка-бабочка колибри, а одноклассница Марина завизжала прямо мне в ухо, так пронзительно, что по сей день вспомнить страшно. Мощный, словом, эффект.
        - Смотри, во всем американском, - неодобрительно сказала моя мама моему папе, когда Долины родители поднялись, чтобы принять табель из дочкиных рук. - Видно, что евреи.
        - Молодые еще, - добродушно отмахнулся папа. - Когда еще наряжаться?
        Но маминого ворчания оказалось достаточно, чтобы в моей детской башке родилась диковинная формула: эти люди потому так красивы и не похожи на остальных, что родились евреями. Евреи, - стало мне ясно, - даже круче, чем монголы и армяне. О прочих и говорить смешно.
        Потом, конечно, быстро выяснилось, что евреев вокруг довольно много (среди учителей, например), и все они разные. Не все они были красивыми и нарядными, как Доля и ее семейство. Но почти все рано или поздно оказывались в числе моих друзей и доброжелателей - ну, почему-то так все складывалось. Правда, крикучий завуч Аркадий Исаакович тоже оказался евреем. Это меня смутило, но не очень: дети из тех классов, где он преподавал математику, говорили, что он на самом деле добрый, почти никогда не вызывает в школу родителей и даже завышает отметки. Только к громкому голосу нужно притерпеться, и все будет хорошо.
        Классу к восьмому, когда думать про национальности стало совсем скучно, как раз подоспела дополнительная информация: оказывается, евреев не любят, даже в институты почти не принимают, а уж чтобы в Высшую Мореходку, или в Артиллерийское училище, куда, согласно семейным традициям, стремились почти все мальчики из нашей школы - и вовсе немыслимо.
        Поскольку к тому времени мне уже было понятно, что все вокруг устроено неправильно, и взрослые люди, по большей части, дураки и мерзавцы, бытовой антисемитизм стал для меня наилучшим аргументом в пользу евреев. Если их не любят, обижают и не пускают, значит, они действительно чем-то лучше прочих людей. Не то тайные эльфы, не то потомки атлантов - поди разбери. Но ясно, что дружить с евреями должно быть интереснее, чем с прочими.
        К тому времени, как мне удалось понять, что все люди очень разные (а по большому счету, вполне одинаковые) и окончательно забить на национальный вопрос, лица еврейской национальности успели:
        - приохотить меня к поэзии и старинной музыке
        - разнообразить мой читательский рацион романами Гессе и Вонегута
        - разбить мне сердце (два раза)
        - пособить в склеивании разбитого сердца (столько раз, сколько понадобилось)
        - приучить меня к передвижению по стране автостопом
        - привить вкус к перемене мест
        - вообще привить вкус
        - дать мне возможность нелегально прирабатывать за деньги (тогда это называлось "халтура")
        - вдохновить меня на занятия живописью
        - подарить мне пуховик на гагачьем меху, альпинистский спальный мешок и много других необходимых для выживания вещей
        - научить меня играть в карты (и выигрывать)
        - накормить и напоить меня столько раз, что пальцев на всех руках Авалокитешвары не хватит сосчитать
        - снабдить меня таким количеством самиздата, какого, по чести сказать, хватило бы для воспитания дюжины диссидентов и трех гуру районного масштаба
        - вылечить меня от нескольких болезней
        - несколько раз похвалить меня вслух в тех ситуациях, когда мне это позарез требовалось
        - худо-бедно, но вколотить в мою башку английский язык
        - дать мне вполне внятные и удовлетворительные ответы на некоторые неразрешимые "вечные" вопросы, типа "что делать?" и "кто виноват?"
        И еще великое множество других прекрасных деяний совершили для меня представители этого древнего библейского народа. Такое впечатление, что других людей вовсе вокруг не было.
        Ну, разве только пить меня научил мой собственный польский папа, а водить машину - простой русский мужик Олег Витальевич с лицом Будды.
        Но это уже совсем другая история.
        Макс Фрай
        Про жопу
        
        Нет, правда, отличная вещь жопа.
        Все дети в нашем военном городке свято верили, что жопа - самая неприличная часть тела человеческого. На письки особого внимания не обращали, разницу в строении девичьих и мальчиковых половых органов не то чтобы вовсе игнорировали, но как-то не могли принудить себя всерьез ею заинтересоваться. Зато жопа казалась нам средоточием всяческой стыдной неприличности; почему- бог весть. Особенности островного менталитета, надо полагать: в изолированных обществах все не как у людей.
        Нас было четверо закадычных дружищ, от семи до девяти лет; мы думали, что будем дружить вот так, вчетвером, вечно, и от этого было нам чертовски хорошо. Кому из нас первому пришла в голову лучшая концептуальная идея моей жизни, не помню, хоть убей. Наверное, всем сразу: многие хорошие идеи рождаются именно так, в экстатическом диалоге, где все орут одновременно, перебивая друг друга, но при этом, тем не менее, каждый отлично слышит всех остальных.
        Думаю, так и было.
        Идея была вот какая.
        Мы взяли чистую "общую" тетрадку, толстую, в клеточку, в блестящей коричневой обложке. И стали вклеивать туда все изображения жоп, какие удавалось раздобыть.
        Раздобыть, надо сказать, удавалось немало. Все же взрослые, в отличие от нас, полагали, будто жопа - не самый страшный и секретный орган человеческого тела. Поэтому мы не только ГэДээРовские журналы потрошили (да, в этом смысле нам очень повезло), но и из отечественного "Крокодила" удавалось иногда картинку умыкнуть.
        Метод был такой: если кроме жопы на картинке было много иных, неинтересных деталей (например цельный человек), мы аккуратно вырезали ягодицы, а все остальное безжалостно выбрасывали. Поэтому картинки получались маленькие, на одной тетрадной странице обычно помещалось больше десятка.
        Зрелище было феерическое.
        Но не только в зрелище дело. Настоящее счастье привносила в нашу жизнь обстановка полной секретности, которой мы окружили свою деятельность.
        После того, как первые картинки были вклеены, мы аккуратно завернули тетрадку в целлофан и закопали в саду, возле единственного в нашем районе нежилого дома, как самый настоящий пиратский клад.
        Потом мы жили так.
        Каждый посвященный в тайну старался собрать как можно больше картинок с жопами. Спрятать их дома от родителей было нелегко. У меня, например, был для них отдельный тайник на чердаке, один из заговорщиков отважно прятал картинки прямо под обертки школьных учебников, а как выкручивались остальные, даже не знаю.
        Время от времени, когда у каждого появлялась пара-тройка новых картинок мы брали канцелярский клей, ножницы, маленькую лопатку и, соблюдая все мыслимые и немыслимые предосторожности, отправлялись к тайнику.
        Отрыв свой клад, мы уединялись в Секретном Убежище (одно время это была одна из комнат нежилого дома, позже - сарай во дворе, где жил один из нас; однажды мы забрались в котельную, но там было как-то слишком уж стремно). Разглядывали добычу, потом вырезали и наклеивали в тетрадку новые задницы. В финале просматривали творение своих рук целиком, с самого начала. Жоп становилось все больше, и это вселяло в нас радость и гордость.
        Со временем мы расширили свой круг: у каждого из нас появлялись новые друзья; к тому же (это немаловажно), нами руководила алчность. Новые заговорщики - новые картинки, а нам хотелось заполнить тетрадку до того, как придется уезжать "в Союз" (тень грядущего отъезда все время маячила на нашем горизонте, а поскольку родители не считали нужным держать нас в курсе своих дел, получалось, что отъезд может наступить буквально в любую минуту).
        Ритуал приема новых членов в нашу масонскую ложу выглядел так.
        Сперва кандидат получал рекомендацию от одного из "отцов- основателей"; решение принималось коллегиально. От рекомендателя своего неофит получал первое задание: принести как можно больше картинок с жопами. В условленный день и час кандидата приводили в Секретное Убежище, он показывал нам сперва собственную жопу, потом - картинки, давал страшную клятву, что никогда никому не проговорится (текст клятвы я уже не помню, но, в общем, из нее следовало, что разгласившему тайну коричневой тетрадки грозят смерть, вечный понос, и еще он "превратится в фашиста", как-то так). Потом мы все вместе шли к месту захоронения тетрадки, доставали ее, вклеивали картинки, любовались жопами, прятали тетрадку на место и уходили, просветленные и умудренные.
        Тетрадка эта сделала мое детство по-настоящему счастливым: в нашем заговоре чудесным образом соединились тайна и неприличность - а ведь именно эти две вещи в детстве кажутся невероятно привлекательными.
        Года полтора спустя, пришло мое время уезжать "в Союз". Тетрадка к этому моменту была заполнена лишь наполовину. Тогда это казалось мне большой трагедией. Но друзья дали слово, что доведут общее дело нашей жизни до победного конца.
        Мы уехали сразу после Нового Года, а в конце весны девочка Лена, которая состояла в нашем тайном обществе, написала мне, что заговор раскрыт: мальчик Сережа, которого она сама опрометчиво ввела в круг избранных, растрепал тайну своему брату-близнецу Славе, а тот после очередной ссоры решил отомстить и выдал тайну родителям. Родители почему-то страшно возбудились, потребовали выкопать неприличную тетрадку, поглядели, ужаснулись, выколотили из Сержки имена других заговорщиков, и по военному городку прокатилась волна внеплановых семейных скандалов.
        А тетрадку Сережины родители сожгли во дворе, такие дела.
        Макс Фрай
        Про одиночество
        
        Всю жизнь, сколько себя помню, мне остро не хватает одиночества. Не абстрактного какого-нибудь "одиночества в толпе", а настоящего физического одиночества, когда на меня никто не смотрит, и никто нигде обо мне не думает (последнее, боюсь, вообще нереально).
        Когда на меня никто не смотрит, можно опустить вечно вздернутый подбородок, расслабить плечи и мышцы лица, погрузиться в молчание, перестать наконец бесконечно придумывать удачные ответы на вопросы, которые, скорее всего, так никогда и не будут мне заданы, но теоретически - вполне могут прозвучать, пока рядом есть люди, все равно, кто.
        Но так очень редко бывает.
        Оно и понятно, и правильно: если и умею я что-то, все эти умения связаны с другими людьми. Я умею дружить, развлекать, помогать, мешать, спасать, губить, объяснять, понимать, сниться, мерещиться, очень сильно не нравиться, вызывать доверие - и что там еще люди друг с другом должны проделывать? А, ну да, любить больше жизни (или меньше, или равно). Это тоже, а как же.
        В одиночестве я ничего не значу и ни на что не гожусь. В одиночестве у меня, надо понимать, бывает отпуск. Но отпуска мне не положено.
        И фиг с ним. Не больно-то и надо.
        Макс Фрай
        Про телеграммы
        
        Во времена моего детства телеграммы чаще всего оказывались источником беспокойства, а то и вовсе вестниками несчастья. Из телеграмм мне стало доподлинно известно, что люди болеют и умрают - полезная информация, кто же спорит.
        Так уж вышло, что у отца было очень много иногородних пожилых родственников: тетки, дяди, двоюродные братья и сестры, от шестидесяти и старше. Поэтому в наш дом регулярно приносили телеграммы, которые гласили: "Тася больнице тчк позвони Вале", или "Володя умер среду тчк похороны субботу тчк приезжай". В детстве меня очень пугало это загадочное "тчк". Мне казалось, это какой-то страшный диагноз, неизлечимая болезнь, возможно, фамильное проклятие, от которого сходит во гроб вся папина родня. Мстилось: вот, я вырасту и тоже заболею этим загадочным "тчк", и тоже умру.
        Ужас, действительно.
        Еще были, конечно, поздравительные телеграммы. Они отличались от скорбных депеш внешним видом: как правило, поздравления присылали на специальных бланках, тусклых уродливых открытках с розами-мимозами, заснеженными елками, кремлевскими башнями, или звездами-молотками, в зависимости не столько от текущего праздника, сколько от наличия этих самых бланков в местном отделении телеграфа. Ассортимент их всегда был скуден чрезвычайно: если находилось пять-шесть бланков, на выбор - уже счастье.
        Кстати, поздравления с моим днем рождения часто приходили на бланках "С Днем Победы"; мне это очень нравилось. Все же, победа, не розочки какие-нибудь драные, малиновые, на серо-буром фоне.
        Отдельная история - телеграммы, оповещающие о внезапном приезде дальних родственников, или просто знакомых. Сейчас-то на чашку кофе к приятелям без предварительного телефонного звонка мало кто заходит, но в семидесятые годы многие жили без домашних телефонов, да и церемонились друг с другом куда меньше. Телеграмма нередко становилась своего рода ультиматумом: никто не спрашивает, хочешь ты принимать гостей, или нет, твое дело маленькое, иди на вокзал, встречай.
        Тут вот что интересно. Незваные гости из других городов заезжали к нам довольно часто, и я почти не припомню случая, чтобы телеграмму, оповещающую о приезде, приносили вовремя. Обычно выходило так: гости, проклиная все на свете, но не слишком удивляясь, добирались с вокзала сами; дома у нас начинался переполох, родители метали на стол еду и бегали к соседу дяде Павлику за самодельным коньяком. В разгар застолья раздавался звонок в дверь: "Вам телеграмма". Такое положение дел считалось нормальным, никто особо не удивлялся и не возмущался такому порядку вещей, только посмеивались добродушно.
        В чем тут дело, не знаю. Возможно, виноваты были сами путешественники: им в голову не приходило оповестить о своем приезде заранее, за несколько дней до этого чудесного события. Обычно телеграмму: "Встречайте Стеллу Ларисой поезд Челябинска восемь тридцать третий вагон", - отправляли родственники путешественника, уже после того, как тот садился в поезд. Может быть, так делали из деликатности: вроде бы, не сам человек в гости навязывается, а другие за него просят. А возможно, в народе жило первобытное представление, что телеграмма приходит к адресату мгновенно: вот ты отправил сообщение, и уже минуту спустя адресат его читает.
        Впрочем, могу допустить, что телеграфисты специально придерживали телеграммы со словом "встречайте" до полной утраты актуальности - из какого-то тайного злодейства, или даже из практических соображений, чтобы насильственно отучить граждан от экономии, заставить их раскошеливаться на "срочные" и "молнии".
        В детстве телеграфный стиль казался мне этаким анархическим шиком. Очень хотелось поскорее вырасти и всегда писать вот так, рубленными, корявыми фразами, без предлогов, союзов и прочих служебных слов. Казалось, что это такая особая взрослая привилегия: безграмотно писать, чтобы смешнее было.
        Но школьная учтельница Зоя Викторовна объяснила: это вовсе не для смеху делается, просто каждое слово стоит денег. Причем короткое слово стоит столько же, сколько длинное. Поэтому, дескать, приходится отказываться от некоторых коротких слов - из экономии.
        Новость меня потрясла: слова, оказывается, денег стоят. Надо же!
        "Сколько?" - спрашиваю.
        Три копейки, оказалось. Как стакан газировки с сиропом.
        С тех пор я, надо понимать, знаю цену словам.
        Макс Фрай
        Про записки
        
        В нашей семье было принято коммуницировать при помощи записок. Возможно потому, что мы очень долго жили без телефона.
        Основное назначение этих домашних записок, которые мы оставляли друг другу на кухонном столе (или в дверном ящике для ключей) - успокаивать, информировать, опекать на расстоянии. Мама с папой в кино, котлеты в холодильнике, яблоки в авоське за окном, чай в термосе - следовательно, жизнь прекрасна. Даже неприятное задание: пообедать, вымыть посуду, или, скажем, убрать в комнате, если оно не озвучивалось вслух, а было написано на линованном клочке бумаги, совершенно меня не огорчало. Записка призывает совершить усилие, да, но не требует немедленной реакции. Вполне, значит, можно посидеть, потянуть время, повалять дурака. Жалкое подобие свободы, да, но в детстве оно кажется вовсе не "жалким" и не "подобием", а настоящей вольницей.
        Была еще отличная возможность докладывать родителям о мелких бытовых и школьных неприятностях при помощи записки. И приврать можно в свою пользу, и не так стыдно, как вслух, и - если написать записку, а потом удрать во двор и гулять до темноты - есть шанс, что к моменту моего возвращения мама уже утратит желание устраивать итальянский скандал, а просто устало скажет: "Ну как же ты так?" - а папа, может быть, успеет заклеить разорванную библиотечную книгу, или вынести на помойку ведро с осколками разбитой чашки, а значит, и не было никакой неприятности, чур меня, я в домике, не считается.
        Кроме того, была у нас дома традиция писать друг другу записки просто так, без всякого дела. Скажем, просыпаешься, бредешь на кухню завтракать, а там лежит оставленная папой перед уходом на службу картинка: лягушонок с портфелем, или заяц с трубой, в форменной армейской фуражке, надпись: "Это ты", или "Это я", - и "Доброе утро". Делали бы так каждый день, приелось бы, наверное, а так хорошо выходило, всякий раз день, начавшийся с такой записки, получался особенный, лучше даже, чем просто праздник.
        Хотя найти на кухонном столе открытку с запиской от собственных родителей в день рождения или в Новый год - это тоже было неплохо. Не всякие там традиционные формулы: "поздравляю-желаю", а именно записка, сказка какая-нибудь коротенькая, пусть даже с назидательной моралью, зато ведь про медведя Беробера, или слоненка Тумбу-Юмбу, которые даже если "ведут себя хорошо" и "слушаются маму и папу", - все равно не противные.
        Не знаю, то ли с моей подачи, то ли просто время-место такое было, благоприятное для личной переписки, но среди моих дворовых друзей очень быстро распространилась традиция писать друг другу записки. Конечно, все больше тайные-секретные, про "важные дела", которые надо было скрывать не только от родителей, но и от непосвященных ровесников. Придумывали способы: как такую записку передать? Незаметно в карман положить, или в тайном, заранее определенном месте оставить - если человек во дворе гуляет, это да. А если не гуляет? Летом, когда все нараспашку, можно в окно бросить, завернув в бумажку камень. Это хорошо, если друг на первом этаже живет, до второго добросить мне меткости обычно не хватало. Некоторые, конечно, умели, но из-за этих камней обычно выходил переполох.
        Часто невольный затворник, больной, или наказанный заточением в детской, спускал из окна нитку, к которой мы привязывали записки и даже гостинцы: шишки камешки, от сердца оторванные конфеты. Так мы утешали дружественных узников; так они какое-то время спустя утешали нас. В таких случаях записки "с воли" казались настоящим счастьем: "ВЫЗДАРОВИ!" "МЫ СИЧАС ИДЕМ В ПОДВАЛ" "ВЕЧЕРОМ ВЫДЕШ?" - да не все ли равно, что мы друг дружке писали огромными корявыми буквами? Это работало, вот что важно. Я и не припомню с тех пор ситуации, когда письменное слово было бы настолько целительно.
        Примерно тогда же старшие друзья научили нас шифровать сообщения. До "пляшущих человечков" дело не дошло, а вот писать цифры вместо букв пробовали. Выходило очень много путаницы: не все хорошо знали алфавит, не все умели правильно нумеровать буквы. Так что шифры не очень прижились, разве только традиция заменять имена прозвищами, а некоторые "важные слова" - заранее оговоренными "нейтральными". Скажем, наш "штаб", место тайных встреч, назывался "штаны".
        В школе записки появились классе в четвертом, или даже позже. Наверное, к тому времени, процесс письма перестал, наконец, казаться нам тяжелым трудом, которого любой ценой следует избегать.
        Записки писали во время уроков, передавали из рук в руки (иногда вкладывали в книгу, тетрадь, или пенал, иногда - комкали и незаметно совали в ладошку соседа по парте). В передаче записок принимали участие абсолютно все. Можно было считать одноклассника своим злейшим врагом, или просто презренным ничтожеством, можно было лупить человека на каждой перемене, или, напротив, бегать от него по всей школе, чтобы не побил, но не передать его (ему) записку было немыслимо. Словно бы право на коммуникацию священно и превыше всего, словно бы, и правда, невозможно живому человеку ждать сорок пять минут, чтобы спросить у друга, пойдет ли он сегодня после уроков в парк, или сообщить подружке, что новенький из параллельного класса - дурак.
        Анонимных любовных записок из серии: "Ты мне нравишся давай целоватца", - как в фильмах той поры для и про детей, к слову сказать, почти не припоминаю. Пару раз писали такие под влиянием все того же детского кино, иногда - ради розыгрыша; куда чаще мы разыгрывали одноклассников, подписываясь чьим-нибудь именем, чтобы в дураках оказалась на одна жертва, а целых две. Жертвами обычно становились самые некрасивые девочки и самые затурканные мальчики, но иногда, напротив, школьные "красавицы" и "хулиганы". С последними порой выходило даже интереснее. Помню, что отличница Катя и двоечник- футболист Олег, которых свела такая фальшивая записка, благополучно "ухажерствовали" до конца учебного года. А в параллельном классе седьмом (кажется) "Г" жертвы аналогичного розыгрыша оставались вместе до окончания школы, даже пожениться собирались. Ну, то есть, я точно не знаю, но мне рассказывали, что все у них началось с такой вот записки.
        Мне, каюсь, очень нравилось устраивать подобные розыгрыши - класса до седьмого. Потом стало как-то неловко, а некоторые мои одноклассники, напротив, только вошли во вкус.
        По мере того, как мы становились старше, страсти накалялись, записки наши только что не дымились. Порой в течение одного урока разбивалась, как минимум полудюжина сердец - такова сила слова, записанного буквами.
        Впрочем, при помощи записок мы не только устраивали свои сердечные дела, но и развлекались во время скучных уроков. Рассказывали анекдоты и сплетни, играли в некое подобие "Изысканного трупа"* и еще писали всякие нелепые смешные тексты, типа Устава Концлагеря Труда и Работы "Мертвячок", который должен был пародировать особенности жизни в летнем трудовом лагере и уроки начальной военной подготовки. Обычно исписанный листок на протяжении нескольких дней путешествовал по классу и постепенно пополнялся все новыми пунктами. Коллективное творчество, ага. Порой учителя перехватывали такие записки, и у инициаторов арт-проектов случались серьезные неприятности; в частности, за концлагерь "Мертвячок" меня и еще пару сообщников чуть было не лишили новенького комсомольского значка и хорошей характеристики, но молитвами классной руководительницы все обошлось. Впрочем, скандал тот имел явственный привкус успеха: когда неприятности рассосались, классная рассказала, что завуч хохотал в голос, читая это безобразие, а "историчка" выпросила бумажку домой, показать мужу.
        Ну и еще были всякие разные полезные записки. Их писали на обрывках газет и просовывали в дверную щель - а что еще делать прикажете, когда приезжаешь в гости, а там никого нет дома (не знаю, где как, а в городе О. в семидесятые годы многие жили без телефонов). При помощи записок общались между собой жители коммунальных квартир, когда внутренний конфликт приходил в стадию бойкота; великий специалист по этому вопросу художник Илья Кабаков, а я только теоретически знаю, что так бывало: в нашей коммуналке переписка не велась. Записки передавли в больницу, вместе с гостинцами (и получали ответы в упаковке с опустошенными баночками и кастрюльками). Некоторые люди, говорят, умудрялись при помощи записок объясняться в любви, сообщать, что любовь, напротив, ушла, устраивать сцены ревности и мириться. Мне такого делать никогда не приходилось, но охотно верю, что так бывает: некоторые вещи писать действительно проще, чем вслух говорить.
        Но мне по-прежнему милее всего записка родом из моего детства, линованная бумажка на кухонном столе, из которой явствует, что все отсутствующие просто ушли в кино, котлеты в холодильнике, яблоки в авоське за окном, чай в термосе, а смерти, получается, нет.
        И не надо.
        
        
        * "Изысканный труп" - игра, придуманная, согласно свидетельствам очевидцев, в тусовке парижских сюрреалистов. Участники игры по очереди пишут на бумаге слова. Написав свое слово, игрок загибает бумагу так, чтобы его преемник не видел слов, написанных предшественниками. В финале бумагу разворачивают и читают всю фразу целиком.
        Для того, чтобы получить на выходе не бред сивой кобылы, а внятное, хоть и неожиданное высказывание, игроки заранее оговаривают порядок слов в будущем предложении.
        У сюрреалистов, как сообщают источники, за основу была взята конструкция: "Изысканный труп хлебнул молодого вина", т.е.: какой? - кто (что)? - что сделал? - с каким? - с кем (чем)?
        У нас в школе была в чести иная конструкция: кто? - с кем? - где? - когда? - что делали? - чем все закончилось? Оно и понятно: в отличие от сюрреалистов, мы интересовались не поэтической ценностью итоговой фразы, а возможностью написать смешные и нелепые гадости про одноклассников, учителей и известных актеров-певцов.
        Макс Фрай
        Про время
        
        Летом, сразу после солнцеворота, когда день начинает убывать - чуть- чуть, совсем незаметно - я особенно остро ощущаю течение времени.
        Длинный летний день для меня много короче самого короткого зимнего. Летний день едва вмещает в себя жалкие шесть часов; он скомкан, как носовой платок, который мочили водой и клали мне на переносицу, чтобы остановить кровотечение.
        Давно. Очень давно.
        Обостренное восприятие времени в летние дни - скверная привычка родом из детства. Говорят, для ребенка всякий день долог, особенно летний; дождаться вечера, или завтрашнего утра почти невозможно.
        Наверное, да. Но у меня так не выходило. Тело мое уже тогда было непрочной. самодельной плотиной, которую изо дня в день в щепки размалывал мощный поток времени. Ночью, в темноте, удавалось как-то собрать обломки в кучку, скрепить наскоро, чтобы еще один день продержаться. Хоть как-то.
        Потому и кровь хлестала из носа почти непрерывно, особенно в июле. Вместе с нею из меня выливалось время. Холодный, мокрый платок на переносице; часами лежать на диване, запрокинув голову, разглядывать трещинки на потолке, наблюдать, как они кружатся, перемещаются, сливаются и открывают вход в дивный, многомерный лабиринт, откуда, будь моя воля, можно и вовсе не выходить.
        Но воля была не моя. Вернее, не только моя.
        Кровь давно уж остановлена, раз и навсегда. Мокрый платок на переносице оказался чудодейственным средством. Время научилось течь сквозь меня, не задевая кровеносных сосудов. Но я вечно ощущаю его ток, всегда помню: у меня нет времени. Совсем нет.
        Иногда, чтобы не портить совсем уж приятный летний день, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет. Но я знаю цену этому "почти".
        На самом-то деле, времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы - ну, еще бы, они и у меня имеются в изобилии, а вот будущее никому не гарантировано, потому что времени у нас и для нас нет, совсем.
        Если бы у меня было время, из него можно было бы соорудить отличную стену между собой и смертью, отгородиться от нее, на все замки запереться, спрятаться. А так - не выходит.
        Некоторые счастливчики держат свою смерть в яйце, которое, как известно, находится в утке; другие отправляют ее в ссылку, во внутреннюю Сибирь какую-нибудь, а то и вовсе на необитаемом острове, в замке Иф запирают. А моя смерть всегда рядом, на расстоянии согнутой в локте руки. Стоит, держит наготове мокрый платок - на тот случай, если снова кровь носом.
        Мне удалось настолько привыкнуть к ее постоянному присутствию, что порой я прошу ее сделать за меня кое-какие пустяковые дела. Сварить кофе, прогуляться до рынка за черешней, или записать несколько строк в блокнот. Смерть с удовольствием выполняет мои поручения. Она лучше других знает: у меня нет времени на всякие пустяки. И вообще нет времени.
        Макс Фрай
        Про хворост
        
        Когда топишь камин,
        а кочерги в доме нет,
        то и дело приходится выбирать из кучи хвороста
        какую-нибудь удобную ветку,
        чтобы с ее помощью
        ворошить другие хворостины,
        перемешивать, преворачивать, передвигать с места на место.
        Тогда хворост в камине сгорает быстрее,
        зато ветка, выбранная в качестве кочерги,
        не попадает в топку очень долго,
        Несколько дней,
        а иногда и недель.
        Ну, то есть, пока ей не найдется замена,
        такая же, или лучше.
        Очень знакомая ситуация, да?
        Причем, в обоих случаях:
        если считать горение "благом" для хвороста,
        и если расценивать горение как "зло" для хвороста,
        все равно знакомая ситуация.
        Всегда нужен кто-то, чтобы помогать другим (таким же, как он сам)
        сгореть побыстрее.
        И пока он делает свое дело,
        он свободен от повинности гореть (или лишен права гореть),
        все равно.
        Все равно, действительно.
        Макс Фрай
        Про кофе
        
        Матушка моя употребляла этот напиток в нечеловеческих количествах, ссылаясь на пониженное давление. "Кофейными" у нас в доме считались двухсограммовые чашки, в отличие от "нормальных", т.е. полулитровых чайных. Я из семьи великанов, ага.
        Лет до восьми мне кофе не давали, даже попробовать ни разу не удалось. И украсть не получалось: холщевый мешок с кофейными зернами и банки с дефицитным растворимым кофе хранились в каких-то недоступных местах, чуть ли не под матрацем родительским. Впрочем, мне и не хотелось. В ту пору меня куда больше интересовали компоты да лимонады.
        Поэтому моя первая встреча с роковым судьбоносным напитком состоялась вдали от дома, на вражеской, можно сказать, территории, при весьма драматических обстоятельствах.
        Дело было так.
        Мы учились во втором классе, когда нас впервые повезли "на дружбу". Придется, наверное, объяснить, что это такое, ибо не всем присутствующим довелось собственноручно оккупировать какую-нибудь разнесчастную соцстрану, а "на дружбу" только детей оккупантов и возили.
        Так вот, "дружба" - это когда русских школьников грузят после уроков в автобус и везут в немецкую школу, где их уже ждут аутентичные ровесники. Или наоборот: нужно сидеть в классе и ждать, пока привезут кучу незнакомых иностранных детей, и начнется праздник. Это происходило то ли раз в год, то ли дважды, не чаще. Ибо нефиг часто дружить.
        Оно, впрочем, и хорошо, потому что мероприятия выходили тягомотные. Самой интересной была короткая финальная часть, когда мы обменивались подарками. Заранее скажу, что обмен выходил неравноценный: мы дарили немецким друзьям октябрятские звездочки (позже - пионерские галстуки) и поделки, специально изготовленные на уроках труда. А они нам - не только значки и галстуки, но и настоящие игрушки, купленные в магазинах за марки. То есть, быть русским школьником выходило выгодно.
        Но в тот раз мы ехали "на дружбу" впервые и не знали, чего ждать. Поэтому ждали, как водится, чуда. По крайней мере, я.
        Вместо чуда нас загнали в актовый зал и битый час произносили речи. Потом немецкие школьники показывали самодеятельность - еще часа два. То есть, ужасно долго. И все бы ничего, но мне очень хотелось пить. Пить мне захотелось еще в автобусе, но нас в этом смысле воспитывали, как спартанских мальчиков: т.е., если чего-то хочется - пить, или, к примеру, в туалет, - надо терпеть. Потому что, если попросишь, все равно, скорее всего, не дадут, зато попрекать потом долго будут: что ж ты, потерпеть не можешь? А как же Зоя Космодемьянская? То-то и оно, что Зоя.
        Поэтому пришлось стиснуть зубы и ждать окончания торжественной части. У меня была хрупкая надежда, что после самодеятельности всех отпустят в туалет, а там вода в кране. Но надежда рухнула: в туалет никого не отпустили, а сразу повели нас в столовую, где было сервировано угощение. Во рту у меня к тому времени было уже так сухо, словно мы совершили недельный переход через какую-нибудь Великую Пустыню. Но вид накрытых столов вселял бодрость: там стояли не только тарелки с крендельками, но и чашки. И - ура! - чайники. А значит, дадут попить. И значит - жить можно.
        И вот уже чашку мою заботливо наполняют до краев горячей жидкостью, я дую, не обращая внимания на запах, и делаю большой, жадный глоток.
        О ужас.
        Это был не чай, а кофе. Черный. То есть без молока и сахара. Взрослого человека этим не испугаешь, но для восьмилетнего ребенка, который попробовал кофе впервые в жизни, это был серьезный шок. Только память о Зое Космодемьянской помогла мне не выплюнуть горькую гадость на белую крахмальную скатерть. Пришлось срочно заесть кофе крендельком, который, в довершение всех бед, оказался соленым.
        Это стало последней каплей. Взрослым немецким друзьям все же пришлось отвести меня в туалет, где умирающее дитя выдуло литров пять воды из-под крана, после чего жизнь в очередной раз победила смерть неизвестным Даниилу Хармсу способом.
        С тех пор я считаю кофе своим личным врагом и, будучи существом мстительным и злопамятным, делаю все, чтобы его не осталось на земле. Уничтожаю, то есть. Пью с утра до ночи, полулитровыми кружками. Я из семьи великанов, вы не забыли?
        Макс Фрай
        Про случайные встречи
        
        Я не люблю назначать встречи. То есть в случае необходимости я, конечно, звоню, пишу, договариваюсь; "не люблю" вообще редко тождественно "не делаю", увы. Но по-настоящему мне нравится встречать друзей случайно: на улице, в кофейне, в автобусе, в холле кинотеатра.
        Еще и не так бывает.
        Приехать в приморский город, где прошло до тридцати почти лет затянувшееся детство, встать на краю тротуара, поднять руку и обнаружить за рулем лихо притормозившего красного "Опеля" старинного приятеля, похудевшего, поседевшего, зато загорелого и совершенно довольного собой.
        Колесить по всей стране стопом и на электричках, застрять на всю ночь в Умани какой-нибудь дурацкой, в пять часов утра зайти погреться в грязный привокзальный буфет и обнаружить там младшую сестренку одного из приятелей. Ей, теоретически говоря, положено сейчас дома сидеть, к выпускным экзаменам готовиться, а она - вот где, пьет жидкий чай, настоенный местными умельцами на половых тряпках, глядит на тебя изумленно, глазам своим не веря, а значит, можно приступать к спасению заблудшего ребенка (и себя заодно) из этой проклятой дыры, откуда уехать практически невозможно, это все знают.
        Оказаться по делам в Дюссельдорфе, порезать палец, зайти в аптеку за пластырем и встретить там коллегу, с которым года полтора не получалось встретиться в Москве, несмотря на обоюдное практически несгибаемое намерение.
        Такие случайные встречи благословенны; если слух ваш чуток, вполне можно различить похрустывание крахмальных юбок судьбы, спешно свернувшей в соседнюю подворотню. Случайная встреча на улице - это, возможно, еще не жест ее, но уже улыбка краешком рта.
        Я доверяю случайным встречам больше, чем запланированным: мои планы состряпаны мною же (человек глуп по определению; я - человек, следовательно...) - а расписание непреднамеренных столкновений составляется без человеческого вмешательства.
        Я могу отложить спешное дело, чтобы выпить кофе с малознакомой девушкой, которая когда-то работала в соседнем офисе. Не из сентиментальных соображений, а потому лишь, что мы нос к носу столкнулись в самом центре Москвы, в переходе с Чеховской на Тверскую, а в тамошней толчее, по моим наблюдениям, практически невозможно опознать даже собственного двойника - разве что он наступит вам на ногу.
        Я действительно очень серьезно отношусь к случайным встречам. Однажды мне довелось внезапно уехать в Киев, с червонцем и носовым платком в кармане, вместе с приятелем, случайно встреченным на пороге фотоателье. Иных причин принять его дурацкое, честно говоря, предложение у меня не было.
        Когда в юности мне взбрело в голову рассориться с лучшим другом, судьба взялась нас мирить. Сталкивала лбами в самых неожиданных местах - с завидной настырностью. Мы встречались по несколько раз на дню, в кофейнях, гастрономах и проходных дворах. Можно было уехать из обжитого центра в самый дальний спальный район, и обнаружить отвергнутого друга на конечной остановке маршрутного автобуса: у него тут, оказывается, тетка живет. Или вовсе сбежать за город, проехать шестьдесят километров на электричке и встретить его на проселочной дороге - гостит, мерзавец, у приятелей на даче, что тут будешь делать!
        Разумеется, мы помирились, иного выхода у нас просто не было.
        Мой блокнот почти чист; в памяти телефона - от силы пара десятков номеров, да и те не "дружественные", а деловые: провайдер, сантехник, страховая компания, справочная вокзалов и еще какие-то необходимо- необязательные контакты в таком же духе. Я вовсе не живу отшельником, просто мне нравится полагаться не на телефон, а на интуицию. Вознамерившись скрасить вечер задушевным трепом, я могу просто выйти из дома и отправиться "туда - не знаю куда", в Старый Город, в парк, на вокзал - никогда не знаешь, где тебе повезет; не знаешь, но нутром чуешь, о да!
        Мой способ поддерживать дружеские отношения на первый взгляд кажется неэффективным, однако доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Знакомец, случайно вынырнувший навстречу в самый неожиданный момент, кажется существом необыкновенным; каждое его слово приобретает особый, скрытый смысл, от его предложений невозможно, немыслимо отказаться. Он сейчас - почти Меркурий, почти посланец, почти богов...
        Собственно, именно так все становится на места: мы, разумные, бескрылые двуногие звери, всегда должны бы быть друг для друга необыкновенными существами и "почти посланцами". В противном случае, зачем вообще тратить время на совместную молотьбу тяжелой воды в молитвенных ступах?
        Я, впрочем, ничего особенного не жду от случайных встреч. Не думаю, что нечаянные мои визави непременно должны говорить слова и совершать поступки, которые перевернут всю мою жизнь. Ну, то есть, теоретически они, конечно, могут ее перевернуть (кто и что угодно может), но надежда эта не входит в типовой пакет моих информационных ожиданий. Вообще никаких надежд - только радость случайной встречи. Очень нежный, экологически чистый эндорфин длительного действия.
        Макс Фрай
        Про Луна-парк
        
        Чешский Луна-парк приезжал к нам в город весной, не то в апреле, не то в мае, становился лагерем на окраине ЦПКО им. Шевченко, а осенью сворачивался и уезжал. В городе было еще несколько мест, где качели- карусели ("лодочки", "цепочки", "машинки") работали круглый год, имелось даже Колесо Обозрения все в том же парке Шевченко, но особого ажиотажа эти атракционы не вызывали. Туда редко ездили специально, и никогда на весь день, на "своих", местных каруселях родители могли прокатить ребенка между делом, если уж все равно шли мимо. А в чешский Луна-парк ехали как на праздник, со всех концов города, запасшись деньгами, отменив все дела. Выстраивались в длиннющие очереди у касс, а потом - у атракционов; в иной воскресный день можно было целый час дожидаться одного-единственного катания. Ну, наши родители к очередям были привычные, ждали, а мы, дети, носились вокруг, вопили, рыдали и хулиганили, дурея от томительного ожидания чуда.
        От чешского Луна-Парка несколько скучных, невнятных аллей парка Шевченко превращались в волшебную страну, в набор цветных иллюстраций к романам Маркеса, которые мы, умные дети, прочитаем когда-нибудь, много позже, а тогда можно было просто войти "в картинку" и кататься на каруселях, пока у мамы не закружится голова, и она не станет по-детски ныть: "Пойдем домой, ну пойдем же!"
        Впрочем, моя мама так любила непременные составляющие этого праздника: мороженое, музыку и нарядную толпу, что полдня пролетали для нее незаметно. Поэтому в Луна-парке мы с мамой никогда не ссорились, а домой возвращались, признаваясь друг другу в любви и обмениваясь всякими невыполнимыми обещаниями и фантастическими планами на ближайшее будущее. Это для нас было важно.
        Чешские карусели-атракционы каждый год немножко менялись, поэтому идти в Луна-парк в самый первый раз было особенно интересно: что новенького? Все знали, что в первые выходные после открытия в Луна- парк ходить не надо, потому что будут толпы, но все равно не выдерживали, садились в трамвай и приезжали, да еще два раза кряду: в субботу и в воскресенье.
        Основной набор платных радостей был такой: цепочные карусели, еще несколько приспособлений для вращения по кругу разной степени экстремальности (где-то нас крутили быстрее, где-то медленнее, где-то кабинку наклоняли вбок, или дополнительно вращали вокруг своей оси), какая-нибудь разновидность "Американских горок", лилипутские автомобили для любителей самостоятельно устраивать дорожные происшествия, Комната Страха, Комната Смеха, тир, кегельбан, еще несколько павильонов для добычи призов, вожделенных, когда смотришь на них издалека, и совершенно бесполезных, когда они оказываются в руках у счастливого победителя.
        Комната Страха заслуживает отдельного рассказа. Несколько лет кряду там ничего страшного не происходило: ну, везут тебя куда-то, двери железные с грохотом распахиваются, скелеты какие-то дурацкие, крики- вопли, - все это было скорее смешно, чем страшно. В каждой школе пятиклассники рассказывали третьеклассникам, что в Комнате Страха работают обыкновенные взрослые люди, переодетые скелетами, и травили какие-то немыслимые байки о том, как хулиганы из какой-то там школы сами переоделись скелетами и напугали работников Комнаты Страха до потери сознания. Врали, конечно, но слушать это вранье было приятно: миф о победе любителей над профессионалами - одно из сладчайших воплощений богоборческой идеи, известное дело.
        Но однажды чехи придумали простой и гениальный ход. Посреди поездки по "пещере ужасов" кабинка с пассажиром внезапно останавливалась в полной темноте. Довольно долго стояла: полминуты, или даже целую минуту. И вот от этого становилось по-настоящему страшно. Тут не то что скелет, тут просто громкий визг напугать мог до полусмерти. Страшно было не только в первый раз, но и во сторой, и в третий, и в пятый. С тех пор я совершенно бесплатно знаю секрет, которому всяких "мастеров ужаса" на специальных курсах небось учат: чтобы человек по-настоящему испугался, он должен ощутить себя абсолютно беспомощным. Точно знать, что ситуация вышла из-под контроля, и от него ничего не зависит. Тогда в качестве пугала любая погремушка сойдет.
        К лету ажиотаж вокруг Луна-парка обычно утихал, очереди по выходным существенно уменьшались, а в будние дни атракционы и вовсе пустовали. Во второй половине августа все вдруг вспоминали, что чехи скоро уедут, ну и вообще лето заканчивается, и Луна-парк снова становился самым популярным городским развлечением. Потом наступало какое- нибудь солнечное сентябрьское воскресенье, когда мы садились в трамвай, ехали к парку Шевченко и еще издалека видели лысые проплешины опустевших аллей, жалкие тряпочки-деревяшки, да унылое Колесо Обозрения на горизонте, на другом конце парка. Все, чехи уехали. Скоро зима.
        В детстве мне было совершенно очевидно, что Луна-парк уезжает вовсе не домой в Чехословакию, а на юг, в Африку куда-нибудь, как перелетная птица. Очень хотелось однажды застукать работников этой фабрики грез во время сборов, спрятаться среди карусельного оборудования, завернуться в брезентовый чехол, чтобы увезли наконец в волшебную страну какую-нибудь.
        Но они всегда уезжали без предупреждения, не вывешивали объявлений: "Завтра - последний день", - ничего в таком роде.
        А ребенок существо подневольное, ему каждый день в парк имени Шевченко на трамвае ездить никак не возможно: такая экспедиция готовится долго и тщательно, обман умножается на хитрость, интриги плетутся мастерски - не зря все-таки Штирлиц мой кумир! И вот, когда родители благополучно поверили в вымышленную репетицию вымышленного школьного драмкружка с последующим посещением планетария, несешься после уроков к трамвайной остановке, сердце из груди рвется от ужаса и ликования, едешь потом, притиснувшись пылающей щекой к ледяному металлу компостера, приезжаешь - ан все, нет чехов, ускользнули.
        Так было со мной три года кряду, а потом детство как-то быстро и нелепо закончилось, и побег мой с Луна-парком так и не состоялся.
        Макс Фрай
        Про выбор
        
        В ситуации,
        когда у живого человека (про мертвых не скажу - не знаю) есть выбор:
        все на фиг поменять,
        или оставить, как есть,
        как ни странно,
        безопаснее
        (да-да, именно безопаснее)
        выбирать перемены.
        Потому что, если уж дошло дело до выбора,
        перемены все равно будут,
        только за волосы поволокут,
        лицом по камням,
        с пулеметом у виска.
        А мог бы сам ножками идти,
        хоть и лень, конечно
        (никто не говорит: "лень", называют другие причины, но мы-то знаем).
        Короче говоря, есть такое правило.
        Не сказать, чтобы оно мне шибко нравилось,
        но оно работает.
        Макс Фрай
        Про трубачей
        
        Говорят, хорошие игроки стараются припрятать в рукаве козырного туза - на всякий случай. У меня в рукаве точно нет никакого туза - ни козырного, ни даже благодатного Туза Чаш, чтобы в черный день обещать страждущим "счастья для всех, чтобы никто не ушел обиженным".
        Я бы, в общем, с радостью, но нет у меня никакого туза.
        Зато в моем рукаве припрятана волшебная флейта. На черный и белый день - сгодится.
        Две судьбы, которые вызывают у меня - не то чтобы зависть, но почти невыносимое желание немедленно перебраться из своей шкуры в чужую: быть Гамельнским Крысоловом, или архангелом Гавриилом. Понимаю, кощунственное это занятие - архангелу завидовать. Ну, ничего не попишешь, бывает.
        Оба "духовики", ну да. Не пианисты какие-нибудь.
        Уводить детей непонятно куда, незнамо зачем, но оттуда, где уж точно тоска смертная, жизнь чужая, вымороченная, короткая, и по ночам отчетливо слышно, как хрумкают твои персональные могильные черви - о да, чем еще и заниматься?
        Но и у взрослых, которые остались в городе Гамельне, чтобы жить там по-старому, не оплачивая свои счета, пока это возможно, - что ж, и у них есть шанс. Если протрубит для них Гавриил архангельскую народную песенку о том, что все, хана, ни единой секунды нельзя больше оставаться сонными скотами, потому что - все, ну говорю же вам, пиздец, прямо сейчас, не завтра - у имеющих уши будет еще волшебная секунда, чтобы...
        Ну да. Чтобы.
        Папа мой был трубач; на исходе трудного рабочего дня жаловался иногда, что вот, всего себя в эту дудку выдул. И ясно, что тут только один выход: с самого начала не себя выдувать, а нечто иное. Мундштуком дополнительным, что ли, стать.
        Только так и надо дуть.
        Я, впрочем, не то что правильно дуть, я вообще играть на трубе не умею - если мы о настоящей дудке говорим, которая музыкальный инструмент. Но волшебная флейта у меня в рукаве все же припрятана. Наследство, видать. Архангел - ладно, о том речи нет, но и Крысоловом мне не быть, пока не выучусь толком играть на этой дудке.
        Вот о чем я думаю, пока учусь раздувать огонь в печи, дуть, выдувать из себя - сперва себя, а после - что придется. А потом, глядишь, придет время вынуть дудку из рукава и песенку разучить. Все равно какую.
        Макс Фрай
        Про Одиссея
        
        Денису Яцутко
        Если предположить, что всяк вольно-невольно выстраивает свою жизнь в соответствии с одним из общеизвестных мифов (убедительно обосновать такое предположение, как и почти всякое предположение проще простого), то...
        То.
        Мне (здесь, сейчас, полчаса спустя это, вполне возможно, будет уже не так) совершенно очевидно, что моя жизнь выстроена именно на манер "Одиссеи".
        Только у меня, кажется, лучше получилось.
        Начать с того, что мне вовсе не нужно возвращаться в свою Итаку. То есть, можно, если захочется, но не обязательно. Престола тамошнего мне не видать, как своих ушей (и это хорошая новость). Несколько Пенелоп обоего пола растят там своих, не моих сыновей. С женихами-невестами им повезло, это да. Пенелопы будут мне рады, подарят на память цветные лоскуты домотканных своих ковров, накормят, напоят, спать уложат, мальчишек своих приведут знакомить; мальчишки эти подрастут и, вполне возможно, через несколько лет станут мне хорошими друзьями, так иногда случается у меня с Телемахами. Во всяком случае, до убийства не доходит.
        Слышать сирен мне доводилось великое множество раз; почти никогда мне не доставало благоразумия уши воском залепить, или хоть привязаться накрепко к мачте.
        И что ж?
        В большинстве случаев песни их мне нравились, но не очаровывали (ну - да, но не "А!" - совсем как в старом анекдоте про хозяйку борделя). Пару раз, впрочем, пение сирен срабатывало, как надо, увлекало меня навстречу хищницам - думаете, эти твари стали меня жрать? Надкусили, поморщились, сплюнули, сказали: вали отсюда, дрянь ты, а не Одиссей, и мясо у тебя горькое, как полынь.
        Ну да. А чего ж они хотели?
        От укусов их у меня прорезался волшебный голос, с тех пор я тоже умею сладко завлекать путников (не всех, но многих), но я их не ем, как не сожрали в свое время меня. Элементарная порядочность на фоне равнодушия к человечине.
        Цирцея не раз превращала в свинью меня и моих спутников. Со спутниками всяко бывало, а у меня организм так устроен: я легко превращаюсь в мерзкую пакость, но очень быстро расколдовываюсь обратно. Обычно через час, самое позжее - к утру.
        Цирцея скребла затылок, пробовала снова и снова, потом плюнула, махнула рукой.
        С некоторых пор она оставила меня в покое. То-то облегчение для моих нынешних спутников, кстати.
        Циклопов дурить мы, ясен пень, большие мастера. Потому и живы до сих пор. Это, думаю, и так понятно.
        О Сцилле и Харибде и вовсе смешно вспоминать: я все же не просто проскальзываю между ними успешно. Мой постоянный, возлюбленный, избраный маршрут - от Сциллы к Харибде и обратно. Я там, можно сказать, маршрутный троллейбус.
        А троллейбусный парк у меня в Аиде, ага. Я туда иногда мотаюсь машину мыть, зарплату получать, жилеты форменные оранжевые, или какие там жилеты у водителей троллейбусов бывают. Так что кто не хочет с Хароном, можно со мной, только не зайцем, пожалуйста.
        Я билеты проверяю потому что. По всей строгости. ПЕРЕД поездкой.
        А о нимфе Калипсо не будем публично высказываться. Не все потому что можно растрындеть.
        Я - Одиссей бессмысленный и беспощадный, никому на фиг не нужный Одиссей. Хвастливый и красноречивый Одиссей, как вы могли заметить. Знать это про себя приятно, рассказывать о себе такие вещи - сладостно.
        Потому что стоит втиснуть всякую жизнь человечью в рамки какого- нибудь любимого мифа, и стекла немытые, через которые глядим на мир, алмазами заблистают. (Это, если кто не понял, был сеанс утешительной терапии для всех, кто справедливо ощущает себя пылью на дороге, по которой бредет себе да бредет еще один Одиссей. Какой-нибудь.)
        Сканирование, распознавание и вычитка - Philippo.