Двутелый андрогин. Книга 1 Инесса Ципоркина
        Архипелаги моря Ид
        «Двутелый андрогин» - авантюрно-научный роман. Отсюда и множество странностей сюжета, но также и множество сносок-примечаний (которые, впрочем, знающие люди могут не читать). Роман, тем не менее, повествует о вещах абсолютно ненаучных: двуполых сиамских близнецах, генетическом завоевании мира блондинами одной семьи, экспериментах родителей над детьми, беспечных журналистах и благородных убийцах. Словом, обо всем, о чем так любит повествовать мифология и во что совершенно не верится в наши дни. Ну а по пути все у невероятных героев будет - и путешествия, и квесты, и побеги, и штили, и ураганы, и филиппинское гостеприимство, и японская мафия.
        «Он манипулятор и провокатор, мой Эмиль, поэтому с равной легкостью добивается от меня и инициативы, и пассивности. Он как луна - половина его всегда скрыта. В отличие от сестры, которая всегда на шаг, на слово, на мысль впереди. В их паре ведущая она. А если к ним присоединюсь я? Если они возьмут меня третьим в их ужасный, всеми осужденный союз? Мне не хочется быть ведомым. Это будет разрушительно для моего самолюбия, самомнения и самоуважения».
        Инесса Ципоркина
        Двутелый андрогин
        Глава 1. Ловушка жизни
        ЯН
        - Один из вас, наверное, транс? - произношу я вместо приветствия.
        Слишком уж велик шок. Я знал, что увижу, но когда они вошли, шагая плавно, слаженно, будто танцуя, на них уставились все - и все были в шоке, даже официантки. А ведь они здесь бывают не реже раза в месяц, мои невероятные близнецы. Ну вот, я уже считаю их своими. Не рановато ли? Мы впервые встречаемся в реале. Развиртуализация - залог величайших разочарований в магии вирта. Именно то, что мне нужно - разочароваться и понять: я все себе придумал.
        - Не все так просто, - улыбается Эмилия. Эмиль молчит, он всегда молчит. Первое время, болтая по скайпу, я думал, он немой. Не мой. Конечно, он не мой, он Эмилии. Они принадлежат друг другу с таким ошеломительным бесстыдством, что смотреть на это неловко. Но я смотрю, такая уж у меня профессия - служить глазами слепой толпы. А если без метафор, я журналист и собираюсь взять интервью у самых странных людей, каких видел за всю свою жизнь. У самых странных, каких видел за всю свою жизнь любой из вас.
        Эмиль, безмолвно соглашаясь с моими мыслями, прикрывает глаза, по-девичьи медленно опуская ресницы и розовеет весь, как зимняя заря, бледный и холодный. Его рука на плече сестры кажется прозрачной. Эмилия привычным жестом умащивается под мышкой у брата. Их одежда сшита домашним портным, гениальным хитрецом, придумавшим такой фасон, что издали их пиджаки и рубашки кажутся отдельными, их тела кажутся отдельными. Просто парень прижимается боком к девушке, ничего необычного. Представляю, как надоело быть необычными им, сиамским близнецам - разнополым сиамским близнецам.
        - Билатеральный гинандроморфизм[1 - Гинандроморфизм - аномалия развития организма, когда в одном организме крупные участки тела имеют генотип и признаки разных полов. Билатеральные гинандроморфы четко разделены пополам: одна продольная половина тела имеет признаки мужского пола, другая - женского.]? - делаю я вторую попытку.
        За время нашего знакомства я прочел все перекрестные ссылки в википедии, просмотрел море глуповатых, зато понятных статей про сиамских близнецов. Узнал, что подобные им, моим близнецам, бывают только однояйцевыми, а значит, должны быть одного пола, должны. Узнал, что Эмиль и Эмилия - парапаги, сросшиеся боками, их сердца качают кровь по единому кровотоку, широкая полая вена делает круг, обегая оба тела, пронося кровь через восемь камер вместо четырех. И есть лишь одно объяснение тому, что она - Эмилия, он - Эмиль - гермафродитизм. Мало было несчастным детям родиться скованными друг с другом телесным поводком, в их телах к тому же оказался двойной набор мужских и женских половых органов. К счастью, гинандроморфизм распределил мужественность и женственность на диво гармонично. Двуполая пара похожа на бабочку, у которой одно крылышко окрашено в цвета самца, другое - в цвет самки.
        Конечно, он не вполне мужчина, а она не вполне женщина. Гормоны брата меняют тело и характер сестры, а уж что эстроген Эмилии делает с Эмилем… С лица видать, что передо мной высокий широкоплечий парень, но со спины я бы принял его за спортсменку-пловчиху: у них такие же треугольные спины, сходящиеся буквой «V» в тонкую талию, сильные руки и ноги, бедра шире мужских и… кхм… круглая маленькая задница. Интересно, занимаются ли они спортом, эти упрямцы, привыкшие вдвоем преодолевать испытания? Сейчас и спрошу.
        На их месте я бы спокойно отказался исполнять большинство требований общества, и в первую очередь требование хорошей физической формы. Никто не осудит бедных инвалидов, проводящих жизнь в гиподинамии и покорности судьбе, раздавленных собственным уродством. Их красота - вызов, брошенный в лицо нам, нормальным, махнувшим на себя рукой ради маленьких постыдных удовольствий: немного меньше напряжения, немного больше пива, и вот ты уже едва справляешься с натиском плоти, прущей из-под ремня брюк, словно тесто из квашни. А близнецы слишком хороши, чтобы не злить своей привлекательностью. Калеки не должны быть такими. Они должны вызывать жалость и позволять самоутвердиться на себе всем, кто нормален. Давать повод для радости и гордости за себя.
        Однако Эмиль и Эмилия хороши, по крайней мере сейчас, в лето своей юности, когда черты их еще не начали грубеть, делая прекрасного андрогина пригодным для своей судьбы. Вернее, для судьбы, которая ему светит едва ли не с рождения - стать звездой в цирке уродов, услаждать публику пением, танцами, а то и чем покрепче, позабористей. Или превратиться в резиновых кукол в руках богатого извращенца.
        Я сглотнул, представив себе самые страшные кошмары близнецов. Сочувствуя, жалея и мечтая оказаться там, где Эмиль-Эмилия, растеряв весь свой лоск и всю свою независимость, жмутся ко мне и нашептывают непристойности в оба моих уха. Интересно, «поводок» достаточно гибкий, чтобы они могли повернуться лицом друг к другу?
        Да, я не был чист помыслами, предлагая своему журналу разворот и интервью с самыми загадочными уродцами нашего города. Но скажите мне, праведные, кто из вас остался чист или хотя бы равнодушен, глядя на это совершенство? Насмешница-природа, смещающая органы, кости и мышцы в прижатых друг к другу зародышах, словно поцелуй злой феи, избавляет разом и от любви, и от веры в любовь. Близнецам досталась добрая фея: общий кровоток сохранил жизнь обоим, но не искривил ни единой косточки в долговязых, изящных телах. И даже несвойственная сиамцам плавность движений превратила обычные движения в вечный танец бок о бок - и никогда лицом к лицу.
        Для того, чтобы встать лицом к лицу с ними обоими, они выбрали меня. Как было сказано в объявлении, их интересовал «привлекательный молодой человек в возрасте до тридцати, без предрассудков, тройка по шкале Кинси». Переводилось оно как «наглый ублюдок, трахающий все, что шевелится». Я откликался и не на такое, когда вкус к жизни превращался в изжогу. Проносясь галопом по всем предложениям подряд, я открыл и это, открыл свой ящик Пандоры. И пропал.
        Первую минуту казалось: на фотографии две хорошеньких девчонки, сестры, видать, решили завязать с вечным соперничеством и выбрать на двоих одного меня, такого красивого. Умеренно захотелось экзотики, невиданных услад, достойных элитного борделя, - и грязи, такой же, как в элитном борделе, захотелось тоже. Неделя на охмурение сестричек, сказал я себе, две на секс-марафон, две на расставание друзьями. Отпуск плюс майские выходные, сладкие, жаркие деньки, которые придется потратить, утешая двух расстроенных красоток.
        Четкие планы полетели в ад белыми голубями, едва я понял, С КЕМ довелось встретиться в бескрайней гостеприимности вирта. Никогда не забуду чувства, меня охватившего. Его можно было назвать только так - тошнотворное возбуждение. Зрелище, которое являли собой близнецы, завораживало и отвращало одновременно. Я делал все, чтобы выглядеть любезным до безразличия, но взгляды Эмиля из-за плеча сестры и улыбка Эмилии, сверкавшая прямо в камеру, говорили: мне не удалось. Не удается и сейчас, когда мы встретились и по закону отношений вирта и реала должны разочароваться друг в друге. Я предполагал, я надеялся, что так и будет.
        Диктофон прикрывает мое замешательство, словно отступление с поля боя. Его можно до черта времени настаивать, проверять, повторяя по слогам свой последний вопрос…
        - Какие длинные слова, - бормочет Эмилия, улыбаясь моей скромной попытке выпендриться. - Хотелось бы мне, чтобы так и было. Но - нет.
        Эмиль за спиной Эмилии качает головой: нет. И еще раз: не спрашивай. Я смиряюсь и не настаиваю.
        Он манипулятор и провокатор, мой Эмиль, поэтому с равной легкостью добивается от меня и инициативы, и пассивности. Он как луна - половина его всегда скрыта. В отличие от сестры, которая всегда на шаг, на слово, на мысль впереди. В их паре ведущая она. А если к ним присоединюсь я? Если они возьмут меня третьим в их ужасный, всеми осужденный союз? Мне не хочется быть ведомым. Это будет разрушительно для моего самолюбия, самомнения и самоуважения.
        - Так или иначе, у вас общая кровеносная система, - полуспрашиваю, полуутверждаю я.
        Эмилия тут же пускается в медицинские подробности, вызывающие оторопь у меня, человека здорового, из здоровой семьи. Термины, выражающие и одновременно затемняющие жуткое бытие близнецов, звучат, будто заклинания на мертвом языке. Да так оно и есть, латынь и древнегреческий мертвы и оживают лишь в рассказах о том, что тоже мертво. Или скоро умрет.
        Близнецы не проживут долго. У Эмилии больное сердце, которое невозможно пересадить. Сердце Эмиля работает за двоих и износится вдвое быстрей. Возможно, моему андрогину повезет, он дотянет до тридцати лет, родит или наделает детей, мучительно смущаясь в момент зачатия и невыносимо страдая весь срок, пока их общий плод - более общий, чем для второго родителя - будет пожирать два тела изнутри, строя свое.
        Горячая, бесстрашная Эмилия смиренно говорит об их скорой смерти, а Эмиль по-прежнему молчит. Однако молчит так выразительно, что у меня появляется желание вызнать его тайные страхи и надежды, вытеснить первые и воплотить вторые. Будь я великим магом или хотя бы великим хирургом, я бы принес этим двоим на блюдечке долгую жизнь… вдалеке друг от друга и от меня заодно.
        На первый взгляд близнецов можно принять за влюбленную парочку в конфетно-букетном периоде, когда от девчонки рук оторвать не можешь, берешь в кольцо, в осаду. Я бы их ревновал, не зная, кого к кому, не будь я наблюдательней собственной ревности. Точно крохотные электрические разряды заставляют плечо сестры дергаться под рукой брата, а его пальцы - сминать тонкую кожу. Наверняка потом проступят синяки. Следы таких же синяков, давних, недельных, а может, двухнедельных, я вижу на шее Эмилии, открытой почти вызывающе.
        Упс. Это не синяки. Это засосы. И все - со стороны Эмиля. Видимо, перегородка между их телами не настолько длинная и гибкая, чтобы позволить близнецам слишком многое.
        Выходит, я поспешил, решив, что тела с таким количеством тестостерона и эстрогена непременно будут сексуальны, а в случае Эмиля - гомосексуальны.
        Омерзительное любопытство пробивает все щиты воспитания и такта, воображение бушует, подбрасывая картины из жизни андрогина-нарцисса, влюбленного в себя до самозабвения, до забвения законов божеских и человеческих. Я стараюсь не выказывать похоти, хотя из-за чего, как не из-за похоти, мы познакомились? Черт, за время нашего виртуального знакомства из пресыщенного кобеля я превратился в осторожного, но одержимого охотничьего пса.
        Остается только понять, на кого же я все-таки охочусь - на Эмиля или на Эмилию?
        Я бы хотел добиться от Эмиля прямого взгляда, прямого слова, прямого ответа на МОЮ провокацию - и увернуться от Эмилии прежде, чем она меня сомнет.
        ЭМИЛЬ
        Голос Эмилии - это голос дрессировщика, заклинающий тигров, возбужденных яркостью, и звуком, и запахом толпы. Мягкий, без взрыкиваний, без смены диапазонов. Сестра может разговаривать двумя голосами - и своим, и моим. И пусть переход от контральто к тенору короток, мужской голос в женском горле пугает до дрожи. Собеседник впервые осознает: перед ним больше, чем человек. Возможно, чудовище.
        Эмилия старается не пугать Яна чрезмерным пониманием. Она его приручает. Для себя или для меня? Вот вопрос.
        А я не вмешиваюсь, я никогда не вмешиваюсь. Потому что в этом нет необходимости: я уже знаю, кто передо мной.
        Для меня разумные существа делятся на тех, кто меньше человека, больше человека и человек плюс-минус страстишка. Род людской от сотворения мира хочет этого знания. Сколько фильтров создано для отделения агнцев от козлищ, сколько ефремлян пропущено сквозь шибболеты Иеффая[2 - Иеффай, один из судей израильских, разбил ефремлян, а после победы велел занять все переправы через Иордан, чтобы помешать побежденным смешаться с победителями: «…и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: „позвольте мне переправиться“, то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему „скажи: шибболет“, а он говорил: „сибболет“, и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан». В отличие от галаадского, в ефремском диалекте еврейского языка не было звука «ш» и его носители не могли правильно воспроизвести слово. Буквально «шибболет» означает «поток воды», а «сибболет» - «бремя».] - и все-таки люди ошибаются. О, как же страшно они ошибаются!
        Я безошибочен, поскольку я и есть этот шибболет. Я слышу, кто мой собеседник, по тому, произносит ли он «бремя» или «поток воды». Чистая, детская жестокость, желание сломать, чтобы посмотреть, как «оно» устроено, - восторг ребенка, заполучившего игрушку. Жалость, смешанная с отвращением и бесконечно повторяющимся: «Спасибо, что не меня, спасибо, спасибо!» - человеческое, мягкотелое, боязливое. Однако чем больше в собеседнике любопытства, не замешанного ни на страхе, ни на жестокости, тем сам он интересней и опасней. От людей, которые ценят вас по частям, исследуют по частям, не ставя себе цели сломать, утешить или присвоить, можно ожидать чего угодно. Они не контролируют свое любопытство, не пытаются сделать его вежливым, нравственным или хотя бы приемлемым. Они решают вас, как задачу, не задумываясь, что станется с задачей, когда ответ получен.
        Пока я отмалчиваюсь, Эмилия удовлетворяет любопытство, не принадлежащее Яну. Журналист спрашивает о том, что хочет знать толпа пожилых детей, читающих их глянцевый кондуит. Пытается облечь грубые вопросы в мягкую форму. Однако я вижу: рамки человека Яну тесны. Его не занимает быт, его интересует бытие андрогинов.
        Рано или поздно он ворвется туда, куда его не пригласили. Еще не пригласили. И будет ставить на нас жуткие эксперименты, даже не скрестив пальцы за спиной. У него нет такта и он не слышит такты музыки. Мы ли сделали его таким, был ли он таким до знакомства с нами - уже неважно. Люди, не морочась, называют Франкенштейном того, кого Франкенштейн создал, - в их глазах оба они чудовища, и творец, и творение. Хотя у монстра Франкенштейна не было выбора.
        Наш с Эмилией выбор заключен лишь в том, вызывать жалость или страх. Я оставил этот выбор сестре, точно зная, что она выберет, и не подозревая, какие средства она выберет, чтобы пугать окружающих. Что Эми поставит на модельную внешность, не мог предположить никто. Если существует шкала немодельной внешности, мы в самом ее конце. Гораздо проще устроиться там, куда привела тебя природа, с комфортом, обложившись подушками, вредной едой, компьютерными игрушками, и забить на последствия. Для такого смирения Эмилия никогда не годилась. Она не годилась ни для какого смирения - но не таковы ли в глубине души все женщины, что бы мы, мужики, о них ни думали?
        Впрочем, именно я, умный мальчик, предупредил сестру: калигинефобия[3 - Калигинефобия - боязнь красивых женщин.] лишит тебя тех шансов, которые подарит красота. Ты готова? Готова, сказала моя бесстрашная сестра. Ты со мной? Конечно, ответил я. Как будто у этого вопроса мог быть другой ответ, чего бы сам вопрос ни касался.
        Интересно, спросит ли Ян, как мы держим себя в форме? Глазами он нашу форму уже разглядел, облапал и проделал с нею множество неприличных вещей.
        Спросил. Ну, держись теперь, парень.
        - Как правило, нормальные люди, - улыбается Эмилия, чуть заметно выделяя это «нормальные» и не давая Яну запротестовать, - не знают, сколько сил нужно, чтобы сохранять неподвижность в неудобной позе. Ты ведь сильный, спортивный, да?
        Она его провоцирует. Разумеется, он спортивный и трижды в неделю насилует штангу. Наверняка у него даже есть своя.
        - Можешь сделать ласточку?
        - Что?! - изумляется любовник штанги. Как пить дать представил себя в чешках и лосинах.
        Тем не менее Ян встает и на радость посетителям, официанткам, баристе, повару, по пояс высунувшемуся из раздаточного окна, изображает не столько ласточку, сколько помойную чайку, больную орнитозом. Эмилия касается моего бока локтем - знак, что нужно встать и идти, мы подходим к стойке, выбираем два самых больших пакета с кофе, и Эми с ласковой улыбкой вручает Яну по пакету в каждую руку. Публика млеет, а персонал старательно делает вид, будто наблюдает этот спектакль впервые. Ведь благодаря нам в кафе никогда не иссякает поток любопытных: мы достопримечательность получше старого собора с облупившимися фресками, какой имеется в каждом городе. Немного клоунады только подогреет публику. Мы опытные антрепренеры.
        Журналист кряхтит, но держится достойно. А Ян гибкий. И сильный. Я прикрываю глаза, чтобы не пялиться на напрягшиеся мышцы спины, на ямочки, проступившие там, где смыкаются большая и средняя ягодичные мышцы. Эмилия чувствует мой интерес куда сильнее меня, мой тестостерон наверняка уже клубится в ее крови, перетекая из тела в тело. Сестра охлаждает меня, загораясь сама.
        - А теперь постой так минут пять, для начала! - командует Эми. Обычно после такого все имевшие смелость спросить, каким спортом могут заниматься сиамцы, падают на пол в имитации бессильного извинения.
        - Хорошо… - через зубы выдыхает Ян. И стоит, используя пакеты как балансир.
        Он действительно в отличной форме. Мне не следует смотреть на его форму слишком долго, распаляя Эмилию. Поэтому я отворачиваюсь к стойке и подмигиваю баристе. Тот показывает мне большой палец, в глазах его - безмолвное одобрение. Как будто это не журналист, а я выполняю сейчас простенькое упражнение с мизерным грузом. Конечно, одобрение относится не ко мне. А если ко мне, то в том самом смысле, о котором я ничего не хочу знать.
        - Десять, девять, восемь, семь. - Эми начинает обратный отсчет. У Яна сбоит дыхание и подгибаются ноги. Может, на голодный желудок он выносливей, но после трех чашек кофе и здешней свинины на ребрышках показывать себя в аэробике не стоит и атлету. Глупый, глупый гордец. - Шесть, пять, четыре, три, два, один! Падай, Ян.
        Я подхватываю журналиста - как бы действительно не упал! - и на несколько секунд оказываюсь с ним лицом к лицу. Правая рука Эмилии осторожно вытаскивает из сведенных пальцев кофейную гирю. Я мог бы сделать то же своей левой рукой, но не отрываю ее от мужской спины, горячей и твердой под рубашкой, и смотрю Яну прямо в глаза. В окошке скайпа их цвет было не разобрать. Оказывается, они зеленые.
        Когда я отпускаю Яна, парень дышит почти ровно и внимательно смотрит куда-то между нами. Кажется, разглядывает сестрицыну шею. Ну что ж, вот все и кончилось, не начавшись.
        ЭМИЛИЯ
        Пока мы едем домой, я думаю обо всех способах, которыми люди выражают свои чувства. Овладеть ими легче легкого, но стоит ли? Условные и примитивные излияния на любые случаи жизни. Покупные и краденые слова, которыми вразнос торгует душка Ян.
        Мы с братом не любим журналистов, хоть и с разным оттенком нелюбви. Эмиль не любит «пернатых» за то, что им не втолковать и самых простых вещей, тех самых, с которыми мы живем с рождения. Можно беседовать с тем же Яном неделями, выболтать даже больше, чем при личной встрече, однако стоит ему включить диктофон, и ай-кью у чувака падает пунктов на пятьдесят. Точно диктофон не машинка, пишущая звук, а мозговой слизень, работающий на удаленке. Диктофон превращает ум Яна в мозаику, выложенную из маленьких глупых шаблонов.
        И как ему удалось разогреть братца? Еще до встречи, прямо по скайпу. Эмиль может казаться дальше облака ходячего, холоднее айсберга плавучего, но я чую его заинтересованность. Ощущение, похожее на пассивное курение или на прогулку по городским улицам, где диоксин выступает на стенах: ты оказался в не в том месте и теперь расхлебываешь последствия. Вот и сейчас печаль Эмиля расплывается по моим нейронам, будто нефтяное пятно по реке.
        - Даже этот засранец считает нас развратниками, - смеюсь я. - Небось, когда все начиналось, он считал главным развратником здесь - себя.
        Больше всего бесят не мысли Яна, которые он никогда не решится озвучить. Бесит его уверенность, что мы их не понимаем.
        Печаль становится гуще, отравней, в ней слышатся нотки недовольства уже не собой - нами.
        - Считал, - сухо роняет брат. - Возможно, эта встреча станет последней.
        Я люблю поговорить. И могла бы всю дорогу перебирать мысли собеседника, как четки: Ян представлял нас, совершающих инцест от безумной страсти друг к другу; пытался просчитать шансы вписаться в извращенное соитие третьим; собирался отбить одного из нас у другого, выбирал, словно тачку в магазине… Но Эмиль слишком зол, чтобы слушать мои рассуждения. В моей крови кипит его глухое раздражение.
        И разумеется, я виновата: позволила себе чересчур жирный намек.
        - Надо было надеть шарфик или водолазку? - Кроткая улыбка на моем лице действительно кроткая.
        Эмиль не покупается на манипуляции, он никогда на них не покупается.
        - Бесполезно. Рано или поздно мы упремся в эту стену.
        Стена - не наша физическая нераздельность. Я даже не уверена, что это наша главная проблема. Когда-то, в первые годы жизни, возможно, но не сейчас, спустя двадцать лет. Стена - то, что отделяет нас от людей с одним телом. Им не понять, что такое быть единым целым ВО ВСЕМ. Мы воплощаем самый потаенный, самый неискоренимый людской страх, он же самое неистовое желание: принадлежать другому и заполучить другого в полное свое владение. Без пряток и сомнений, без личного пространства и интимных потребностей, для удовлетворения которых можно закрыться в туалете или хотя бы к стенке отвернуться. Обладание, безраздельное во всех смыслах. Тотальное искоренение одиночества. Вот где ужас-то.
        - Разврат понять проще. - У меня есть вторая попытка.
        - Понять, но не принять. - И снова облом.
        - Инцест легко превратить из табу в фетиш. - Утешать раздраженного Эмиля - моя вторая работа. Первая - не давать ему скатиться в неподходящую влюбленность. - Представь себе, как твой Ян сейчас ЗАИНТРИГОВАН.
        Мы смеемся. Вернее, ржем, вспоминая, как парень старался держать лицо, то и дело возвращаясь взглядом к меткам, оставленным Эмилем.
        - Надо было его спросить, боялся ли он в детстве, что на его маленьких ладошках отрастет шерсть.
        - Намеки не помогут, - вздыхает брат. - Нам предстоит прямо ответить на все вопросы «не для прессы».
        - Мы можем пригласить Яна в гости и показать ему сортир.
        Зрелище стоящих бок о бок унитазов иногда помогает лучше любых разъяснений. При виде этой конструкции до некоторых доходит: мы делаем вместе действительно ВСЁ.
        - Ширму показать не хочешь?
        - Всему свое время, братец, всему свое время.
        Раз в год один из нас, сопя от натуги, достает из шкафа ширму (второй безучастно стоит рядом), волочет ее к кровати и пристегивает к спинкам. Ширма сделана на заказ (как и почти все в доме), легкая, прочная, с дверцами посередине и выемкой понизу. Нехитрый акробатический трюк (как и почти каждое наше движение) - и вот мы лежим по обе стороны от ширмы, притворяясь отдельными существами.
        Ширма - послание: не лезь ко мне. Я от тебя устал(а). Это плохое послание, злое и грустное. Мы не читаем мыслей друг друга, все-таки нервная система у нас раздельная, но отзвуки тоски одного выедают эндорфины другого. Куда приятней, если послание предвкушающее: у нас скоро будет секс! Одному из нас сделают хорошо. А второй постарается не мешать, уйдя в себя - единственное место, куда сиамскому близнецу можно уйти в одиночку.
        Не люблю, когда Эмиль уходит… туда. Боюсь, однажды он не сможет вернуться. Мне бы хотелось знать брата и с этой стороны, но мы стараемся оберегать крохотные участки отдельности, которые у нас есть. Или нам кажется, что они у нас есть.
        Один из таких участков я разрушила, уговорив Эмиля дать объявление о бисексуале без комплексов. Рассчитывала, что ширма в кои веки останется в шкафу. Надеялась получить новый опыт, пусть и неудачный. Мне и в голову не приходило, насколько неудачным он может стать.
        ЯН
        Близнецы разводят меня на слабо и в то же время дают возможность исчезнуть с горизонта, сохранив лицо. Если сделать вид: ладно-ладно, я понял, вы счастливы вдвоем, больше не лезу, - можно прекратить наваждение, грозящее разрушить жизнь мне и не только мне. Другой бы так и поступил: многие предпочитают неприхотливых партнеров. Красота не искупает капризности, на свете много непритязательных красавиц. И красавцев. Мама любила повторять: все орхидеи красивы, но кто-то выбирает буйно цветущий фаленопсис, а кто-то годами ждет, когда зацветет венерин башмачок, не жалея ни хлопот, ни ожиданий. Если судить по маминому выбору, упорство у меня в крови.
        Эмилю-Эмилии не повезло. Вместо рядового охотника за сенсацией они напоролись на сталкера, которому довольно вызнать про них ВСЁ.
        А вот мне везет. Главред, пересмотрев фотографий Эмиля-Эмилии в интернете, вдохновился и предложил серию очерков про несгибаемых инвалидов с фотосессией из двадцати фоток, на которых одежды на близнецах будет все меньше и меньше. Дубина. Но его дурацкие прожекты вкупе с нелепыми представлениями о том, чего хочет публика, играют мне на руку. Я делаю вид, будто поражен глубиной замысла. А выйдя из редакции, звоню близнецам - так уверенно, словно моего звонка ждут.
        Трубку берет Эмиль. Его смех, бархатистый, негромкий, приносит чувство облегчения: боже, как хорошо, что он не сердится на мое сбивчивое предложение сниматься, рассказывать о себе, встречаться снова и снова. Он не против, он даже рад. И приглашает приехать, обговорить детали. Эмиль не включил громкую связь: я слышу, на заднем плане щебечет телевизор, Эмилия смотрит сериал, не спрашивая, кто и зачем звонит. Мы с ее братом почти наедине и как дети затеваем розыгрыш, за который нам еще попадет от взрослых. Какое блаженство.
        Если бы я разговаривал не с Эмилем, а с Эмилией и получил ее согласие на серию, мое настроение было бы деловым, удовлетворенным, но уж никак не блаженным. Эми непременно произнесла бы - и еще произнесет - вслух неприятные истины, окруженные стеной молчания: надо потрафить модной нынче политкорректности. Создать в прессе позитивный образ калек, живущих полной жизнью. Заложить основы для сценария, целиком и полностью сделанного под кинофестиваль. Намекнуть о сверхъестественной близости, переходящей в близость противоестественную. Погладить зверя по имени Сплетня по шерсти, пусть ест из рук. И я бы, слушая ее наметки, осознал: ничего личного, это только работа. После беседы с Эмилем я могу надеяться, что это свидание.
        - Проходи, баламут, - приветствует меня Эмилия. Они с Эмилем делают шаг назад, Эми поворачивается, и Эмиль снова отступает. Он точно планета, вращающаяся вокруг звезды. Я и не замечал, что сестра поворачивается, не сходя с места, а брат обходит ее в два шага, непринужденных, как дыхание. Интересно, что оно значит, и значит ли хоть что-нибудь?
        - Почему баламут? - Я делаю непонимающий вид, помахивая бутылкой и коробкой. - Куда нести?
        Я не должен причинять им лишних хлопот, но и вести себя так, словно у моего андрогина руки заняты костылями, не стоит. Ничего, я справлюсь.
        - Вот за это он мне нравится! - смеется Эми. - Похож на нас: открыт, но всегда начеку.
        - Это вы-то открыты? - отшучиваюсь я. - Да я никого таинственней вас не видел. Устрица в образе человеческом.
        - Мог бы сравнить и с жемчужницей.
        - С той, в которой выросла «Жемчужина Лао-цзы»[4 - Самой крупной жемчужиной в мире считается «Жемчужина Лао-цзы, или Жемчужина Аллаха», извлеченная в 1934 году у филиппинского острова Палаван из раковины-жемчужницы массой более 300 кг. История ее добычи (скорее всего, выдуманная для поднятия цены) трагична. 7 мая 1934 года жители местного племени обнаружили пропажу 18-летнего вождя Этема: он погиб, когда пытался достать огромную жемчужину из тридакны. Моллюск мгновенно захлопнул створки, намертво зажав руку Этема. Его тело подняли со дна на веревках вместе с моллюском-убийцей и обнаружили в раковине жемчужину массой 6,37 кг.]? А я, получается бедный вождь, который поплатился жизнью за одно прикосновение?
        - Что за жемчужина Лао-цзы? - интересуется Эмиль.
        Рассказываю. Бурно, художественно, как рыбак, помогаю себе руками, показывая размер перла, лишенного блеска, похожего на мокрую скомканную простыню и тем не менее стоящего сорок миллионов. Близнецы заинтересованно слушают, потом лезут в гугл, и мы голова к голове разглядываем фотографии.
        - Выглядит, словно какой-то ожиревший орган, - морщится Эмилия. - Бедный вождь. Лучше бы он никогда не видел ту ужасную тварь со всем ее содержимым.
        - Да, парнишку жалко, - кивает Эмиль. - Зато он остался в истории. Слабое, но утешение.
        - Он мог бы отрезать себе руку, - предполагает Эмилия. - Хотя нет, вряд ли. Не успел бы.
        - Да бросьте, чистой воды разводка для туристов! - машу рукой я. - У каждого камня есть история, что он проклят, убивает владельцев, куча русских князей, никогда не существовавших, из-за него застрелилось…
        - Такие истории должны отпугивать покупателей, а не привлекать, - удивляется Эмиль. - Бизнесмены народ суеверный. Упадут акции на рынке - и все, только твою финансовую империю и видели. Зачем покупать себе беду?
        Я готов согласиться, как все мы соглашаемся с утверждениями, ничего не значащими для нас, но натыкаюсь на лисью улыбку Эмилии: эй, чувак, что бы ты ни сказал, это будет ложью!
        Она права: очарование роковой драгоценности не только и не столько в каратах и миллионной стоимости. И даже не в игре внутреннего пламени, которую лишь ювелир и может оценить по достоинству. Возможность сразиться со стихией зол, запечатанной внутри камня, с демоном, отнимавшим жизнь у добытчиков и владельцев чуда природы. Что-то помимо денег притягивает нас в чудесах, заставляя забывать: слова «чудо» и «чудовище» - однокоренные.
        А близнецы уже вовсю спорят, что проще: никогда не видеть или видеть и проплыть мимо, не рискуя жизнью, не пытаясь отнять у моллюска-убийцы ненужное ему сокровище?
        - Другое название тридакны - «ловушка смерти», но это все вранье, - доказывает брату Эмилия. - Тридакна не может так прищемить руку или ногу ныряльщику, чтобы невозможно было вытащить. Зато как они выигрышно смотрятся, прямо живые капканы! Можно пугать глупых гринго байками про гибель юных вождей, а самим резать бедных гигантов на монетки и сувениры.
        - Хотел бы я там побывать, послушать их байки, - вырывается у Эмиля.
        - А поехали! - предлагаю, нет, прошу я, неожиданно вдохновившись. - Найдем среди семи тысяч островов самый клевый, с тридакнами, юными вождями и аборигенами, готовыми пудрить мозги сутки напролет… И закайфуем недели на три!
        - Мы их насмерть перепугаем, - замечает Эмилия. Она в сомнении. На ее месте любая другая женщина уже принялась бы выяснять, за чей счет поездка и в отеле какого класса мы будем жить. Однако у Эми есть причины для беспокойства посерьезней финансовых.
        - А ты привыкла всем нравиться! - поддевает сестру Эмиль. - Забыла, каково это, когда от тебя шарахаются?
        Мне никогда не привыкнуть к тому, как они говорят друг другу правду - совершенно безжалостно.
        - Да, не хотелось бы, чтобы от меня разбегались с визгом, - хмурится Эми. Она не обижается, на внутренний голос не обижаются. Она решает проблему.
        - Скорее уж сбегутся и начнут благословения просить. Азиаты воспринимают двутелых, четырехруких существ немного иначе, - встреваю я.
        Достаточно представить близнецов в образе Шивы-Ардханари[5 - Ардханари или Ардханаришвара - андрогинное индуистское божество, объединенная форма бога Шивы и его супруги Парвати. Ардханаришвара изображается как наполовину мужчина, наполовину женщина. Правая сторона божества изображается как Шива, а левая как Парвати.], представить, как они, прекрасные, многорукие, многоликие, сходят с самолета на землю Филиппин, а со стен храмов на них смотрят буддийские боги, разнообразно вооруженные и разнообразно украшенные, дивясь сходству.
        - На Филиппинах же есть буддисты? - сам себя спрашиваю я.
        - Кажется, есть. Там все есть - и католики, и мусульмане, и язычники, - кивает Эмиль. - А зачем тебе буддисты?
        - Узнать количество, - поясняю. - Надо же знать, скольких вам придется благословить, прежде чем удастся дойти до пляжа.
        - Благословить? Почему? - недоумевает Эмилия.
        - Вы аватара Ардханари, - произношу я. Мне тоже хочется, чтобы близнецы понимали меня с одного слова. Или с двух.
        - Это статус в фейсбуке, а не ответ! - хохочет Эмиль.
        - Погугли, - ворчит Эми. - Все равно ничего не объяснит. Выпендрежник.
        Андрогин, состоящий из Шивы и Парвати, нравится близнецам, как родной.
        - Вот он, билатеральный гинандроморф, хоть в определитель ставь! - восхищается Эмилия.
        - А передо мной делала вид, что и слов-то таких не знаешь, - укоряю я ее.
        - Знаю, конечно, просто объяснять надоело… - пожимает плечами Эми.
        - Что объяснять?
        - Представь себе вероятность того, что генный материал распределится с такой четкостью: даже не половина тела, а одно тело из двух сросшихся получит только мужские клетки, а второе - только женские. Это как выиграть джек-пот в мировой лотерее, если не в трех сразу, - терпеливо излагает Эмилия, явно не в первый раз. - А ведь мы мужчина и женщина без примеси, уж поверь.
        Пока сестра просвещает, брат смотрит мне в глаза так, словно пытается донести и одновременно скрыть какую-то тайну. Я не могу прочесть его послание, информации не хватает.
        - Будь у нас мозаичный гинандроморфизм, было бы видно, - продолжает Эми. - Но у нас не гинандроморфизм.
        - А что тогда? - жадно спрашиваю я. Не знаю, просыпается ли гончий журналистский инстинкт - или у меня свои планы на это знание?
        - Какие коварные мыслишки бродят в твоем крошечном мозгу? - насмехается Эмилия. И сама же глядит на меня с дрянным любопытством, больше заинтересованная в содержимом моего черепа, чем во мне самом.
        Она из тех женщин, кому подходят красивые, сильные, самостоятельные или продажные мужчины. Я подхожу. По всем статьям, вплоть до продажности. Но подхожу ли я Эмилю?
        Близнецам кажется, будто я привязан к своей работе поводком не длиннее их собственного. Однако ради интервью с физиологическим феноменом я бы не дошел до сталкинга. И уж тем более не захотел бы танцевать с близнецами долгий марлезонский балет, утомительное па-де-труа. Мне бы хватило интервью с прилюдной ласточкой в кафе. К тому же нет у меня полезного медийного навыка: загораться интересом по щелчку начальства, по команде «фас». Кабы не мое умение отыграть интеллектуала на любой теме, да еще подарить читателю ощущение, что он такой же интеллектуал, если не круче, нипочем бы я в журналистике не удержался.
        Однако ради возможности заполучить эту парочку я продержусь даже на раскаленной сковородке. И если получится, сделаю вид, будто мне понравилось.
        ЭМИЛИЯ
        Маленькие аккуратные вопросы сжимают круг, загоняют нас в угол. Любопытный сучонок Ян, всё-то тебе нужно знать. Зачем? Зачем тебе информация, когда хочется - тела? Или ты решил не удовольствоваться ни телом, ни двумя, а заполучить в придачу пару сердец?
        Признаюсь: это лестно. В наше время, когда большинство ухажеров предпочитает и с телом-то не связываться, стать предметом охоты за твоим сердцем почетно - особенно для таких, как мы с братом. Сколько людей будет поражено до глубины души, если мы не отблагодарим тебя подобающим образом! Не стану делать вид, будто мне нет дела до их душ, до их мнений. Я люблю показывать нормальным, что мы - лучше. И вполне можем позволить себе каприз, а не ожидаемую всеми благодарность. Благодарность, которая запросто может, а по мнению этих добрых людей, непременно должна перейти в интим-услуги. Вечно они советуют сказать «спасибо» тем самым способом, после которого удастся вывалять нас с братом в грязи, измазать нам дверь дегтем и вывесить нашу репутацию на просушку.
        Сплетни, пересуды, вранье, преследующие нас, словно рой мух своего повелителя[6 - Повелитель мух - имя Вельзевула (ивр. Бааль-Зевув), подручного дьявола. Также одно из имен Баала, которого в дохристианские времена считали богом солнечного света, творцом всего мира, богом-оплодотворителем. Согласно Библии, служение Баалу включало в себя оргии, человеческие жертвоприношения, сожжение собственных детей в огне.] - это не страшно. Я боюсь совершенно других вещей. Но сейчас речь не обо мне, речь о вас с Эмилем. Правда, никаких «вас» нет, есть ты и мы. Отдельно. Дальнейшее зависит от выбора, но не твоего, Ян, уж прости, совсем не твоего.
        Нет-нет, не думай, парень, что мы с братом соперники. Мы с ним одно целое. А ты - другое целое, которому хочется вклиниться между нами и расщепить наше целое на две напуганные, потерявшие себя половинки.
        Так что, пригласить тебя в постель, Ян? Из благодарности за твои намерения. Заодно выясним, на чьей стороне ты останешься - на моей или Эмкиной. Ты ведь и сам еще не решил, с кого начать. Брату показалось, ты солгал: какая там тройка! Единичка, типичная единичка[7 - По шкале Кинси единица - преимущественная гетеросексуальность, единичные проявления гомосексуальности.]. Как ты пожирал меня глазами при встрече - сразу видать, любишь ярких, строптивых, острых на язык девиц. Охотник за наслаждениями, в чем бы те ни заключались. Во вторую нашу встречу Эмиль уже не так уверен, что ты, Ян, предназначен мне. Или предназначил меня себе.
        Ну а мне показалось: ты циник, но не злодей. Хотя я быстро поняла, что ошибалась: ты ведь романтик, значит, злодей по нечаянности. Заполучив сердце Эмиля (мое тебе не достанется, и не надейся, чувак), ты какое-то время будешь его беречь, держать под хрустальным колпаком. А потом… потом нахлынет досада за перенесенные тобой испытания, за ехидные шуточки сестры, за холодную отстраненность братца, за необходимость пробивать наши общие и персональные щиты, за каждую полученную тогда царапину, за каждый оставшийся с тех времен шрам. И ты начнешь мстить. Как лауреаты «Оскара», что используют «дядюшку» в качестве упора для двери или забрасывают на антресоли, так и ты забросишь нашу любовь на антресоли или приспособишь в быту. Это и будет наша расплата за то, как мы ведем себя с тобою, Ян. Как бы мы себя ни повели - строптиво или податливо, холодно или горячо - мы все равно заплатим сполна.
        Уже сейчас ты испытываешь к нам обоим сложное чувство, смесь ненависти и нежности, но пока разделяешь, что к кому. Со временем, поняв, насколько нерушима наша связь и вечно наше соседство, ты перестанешь нас делить. А поскольку моего сердца тебе не видать, ты выместить разочарование на Эмиле.
        Если бы только я могла его предупредить, а тебя остановить, Ян… или наоборот. Ничего, я подожду. Понаблюдаю за вашими брачными танцами, вы не сможете скрыть от меня ни единого па. Я не Эмиль и ни в каких ширмах не нуждаюсь. Надеюсь, этой весной брат, наконец, поймет бесценную истину: жизнь прекрасна, когда ты принадлежишь себе. К сожалению, мало кто понимает: это право никому не дано от рождения, его надо завоевать. Или купить. Ценою целого сердца.
        - Давай завтра посуду помоем? - канючу я, когда за соблазнителем Яном закрывается дверь. - Первое свидание тянется вечность. Хорошо хоть без каблуков и галстуков.
        - А разве первое свидание было не в кафе? - удивляется брат.
        - Нет, там была разводка на кофе и ласточку, - смеюсь я.
        - Действительно, не свидание, а полоса препятствий, - кивает Эмиль.
        Он давно в курсе: я всегда проверяю парней на щедрость, терпеливость и силу. Без этих качеств нечего со мной связываться. И не потому, что я транжирка, капризница и слабачка - наоборот, я фея-крестная из мира дружбы и любви. Эмилю дай возможность, он запрется в спальне, будет целыми днями пялиться в лэптоп и никого к себе не подпустит, даже меня.
        Уровень наших проблем таков, что раздражительный скупердяй-задохлик повиснет на наших плечах неподъемным грузом. Нам не вынести кого-то, кроме себя самих. Вот отчего я, точно Кандида[8 - Кандида - героиня одноименной пьесы Бернарда Шоу.], создала для брата крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, отказывая вместо него всем, кто может испортить ему настроение, допуская к душе и телу людей проверенных. Но из-за гиперопеки мой мальчик, пожалуй, закиснет в ханжестве и самолюбовании. Как, впрочем, и все, кого оберегают чересчур заботливые Кандиды.
        Ян появился вовремя. Воплощенный подарок судьбы из разряда того, что вы хотите получить, но не знаете, как попросить. Ох уж эти неожиданные желания, когда сам не знаешь, чего хочешь, а потом оказывается, что это другие, вредные вещи.
        Есть подарки судьбы, которые не хватает мужества принять. Эмиль наверняка попытается отказаться, опасаясь за нашу безмятежную жизнь. Но в этот раз я не стану ему потакать - пусть ведет себя как мужчина, а не как спящая красавица, которая верит, что после поцелуя нежеланного принца она еще успеет сделать вид, будто спит мертвым сном.
        ЭМИЛЬ
        В ночь перед отъездом нам с сестрой снятся пустоты коралловых рифов, полости тридакн и недра шкафов, осиянные голубым потусторонним светом. Впереди нас ждут испуганные людские взгляды, растерянные регистраторы в аэропортах и гостиницах, ад досмотров и самолетов. Который наверняка по прибытии не кончится: ведь мы окажемся в полной зависимости от Яна. От этого дьявола во плоти, опутавшего нас своей заботой, избавившего от преодоления препятствий, от битвы за каждую справку, за каждую подпись, за каждый штамп. Зато теперь все концы у него в руках. Зеленоглазый бес-журналюга нас разве что в местный цирк продать не сможет. Хотя… кто знает?
        Наше с сестрой тело, с трудом вписавшееся в реальный мир, словно крюком за потроха дернули, подсекая, и вытащили из привычного потока событий, мутного, затхлого, но такого знакомого. Мы больше не знаем, как дышать в новой действительности, и не знаем, хотим ли вернуться обратно. Я-то вижу, что выбора нет, зато Эмилия притворяется, будто она выбрала идти вперед и только вперед.
        Я знаю, что такое быть чудовищем Франкенштейна, у которого не было выбора и не будет. Жизнь представляется мне крутой и жесткой тропой, сойти с которой смерти подобно. Странно, что моя собственная сестра, помещенная судьбой в те же обстоятельства, всю жизнь только и делает, что измеряет всю имеющуюся у нее меру свободы, пробует ее на вкус, а себя на прочность, и доказывает всем, что она вправе выбирать, а остальные вольны подчиниться ее выбору или валить ко всем чертям, вот, собственно, и весь их выбор.
        Я уравновешиваю неистовые аппетиты Эмилии тем, что не имею аппетита ни к чему буквально.
        Эми в моей голове ехидно произносит: «Про таких, как ты, говорят: асексуал. Вежливо говорят, как про нас, калек: с особенностями. А я считаю, что ты просто-напросто мелкий трус с огромным самоотрицанием». Я не обижаюсь, на внутренний голос не обижаются. И тем более не обижаются на половину себя, когда та обвиняет тебя в пассивной агрессии[9 - Пассивно-агрессивное поведение (или пассивная агрессия) - манера поведения, при которой подавляются проявления гнева. Люди, которые ведут пассивно-агрессивный образ общения, не будут открыто выступать против того, что им не по душе. Накопившееся напряжение, требующее выхода, проявляется у них через отказ от выполнения действия.]. Пусть хоть один из нас почувствует себя свободным, потому что свободы на двоих не хватает.
        Эми ворочается во сне и дергает меня, точно собаку за поводок. Я перекатываюсь через Эмилию, помогаю ей лечь на живот: Эми не любит спать на спине, для этого ей не хватает безмятежности, однако сестра старается заснуть именно в этой позе - ради меня. Мне трудно засыпать носом в подушку, воздуха не хватает. И только самое краткое время мы можем позволить себе лежать на боку - пока соединяющая нас пуповина не нальется тянущей болью. Хотя бывают в жизни моменты, когда хочется скрутиться маринованным зародышем и отгородиться от всех на сутки-двое.
        Я лежу и вспоминаю наши сны. Кажется, снилась еще статуя в ореоле огня, стоящая на скрюченном уродце[10 - Натараджа - иконография танцующего Шивы, в которой бог танцует, подняв левую ногу и балансируя на теле демона или карлика (Апасмара), символизирующего невежество. Танец, который исполняет Шива Натараджа, называется тандава и передает неистовство, ярость, силу. Тандава ассоциируется с уничтожением Вселенной, возложенным на Шиву как на бога-разрушителя.] и глядящая на мир глазами цвета южного моря. От этого взгляда хотелось закрыться и закрыть собой сестру. Потом на месте статуи оказалась живая девушка, танцовщица фаер-шоу. Но вместо глаз на медном личике по-прежнему переливались, отражая живое золото огня, мертвые голубые камни.
        Что скажешь, Эми, мы видели один вещий сон на двоих? Или это всего лишь страх перед тем, что может принести в нашу жизнь зеленоглазый журналист?
        Завтра он доставит нас на самый клевый тропический остров, как обещал. Покажет дно морей и озер, дно наших душ покажет, отвезет в огромные, жаркие, полные трущоб города, настоящие человеческие джунгли, поднимет в горы, отражающие небо гигантскими ступенями рисовых террас[11 - Рисовые террасы в Филиппинских Кордильерах - рисовые поля, повторяющие контуры горных склонов в провинции Ифугао, созданные более двух тысяч лет назад.]. Развернет перед нами далекую страну, словно крошащуюся от ветхости карту, - и нас тоже, как карту, развернет.
        Ты же понимаешь, что он охотится на нас, Эмилия?
        Сестра вздыхает во сне, закапываясь глубже в одеяла, ее сон истончается от того, что я бодрствую, но не уходит. Я стараюсь не волноваться и не будить Эми, дышать размеренно и ровно, не будоража ни ум, ни сердце. Лежу и лениво представляю, как он пройдет, курортный роман на троих.
        Похоже, меня собираются загонять в угол, не давать вздохнуть, отбирать пространство для маневра - как будто у меня его в избытке, пространства. Нет, надо пришпилить, зафиксировать и рассматривать, расспрашивать. Словно учитель, который вызывает ученика к доске и бомбардирует вопросами. Вы сделали задание? Вы решили уравнение? С чего надо начинать решение таких уравнений? Вы собираетесь отвечать? Я жду! Так же и в любви, которая то наука, то поле боя: ты мне доверяешь? Ты хочешь меня так же, как я тебя? Ты любишь меня? Я жду!
        - Спи, - ворчит Эмилия. - Я слышу твои мысли в своей голове.
        - Какие мысли? - улыбаюсь я.
        - Про лестницы, - сопит Эми. - Как подниматься… спускаться… найти свою[12 - Имеется в виду изречение Лао-Цзы: «Если человек долго поднимался по чужой лестнице, то прежде чем найти свою, ему нужно спуститься».].
        - Ясно. Что ж, значит, мы отправляемся искать лестницы.
        - Завтра. Всё завтра, - сонно командует Эмилия. - А сейчас спать.
        Глава 2. Явление Джона
        ЯН
        Полет прошел именно так, как я и думал. Вернее, опасался. А может, ждал. Двутелый андрогин подшутил надо мной, знатно подшутил. Или это был намек: ты ввязываешься в авантюру, с которой не так легко развязаться, Ян?
        Незадолго до нашего «творческого отпуска» (шеф расщедрился на оплату командировочных, но взамен потребовал присылать по материалу в неделю) я начал понимать, зачем близнецы прячутся в свою раковину при малейшей попытке контакта. Это не пустые страхи, это жизненная необходимость, как бронежилет при обстреле. Они будто кинозвезды, лишенные возможности скрыться за стеклами очков, за безразмерными толстовками, за бейсболками, надвинутыми на нос - даже ненадолго. При движении любая маскировка слетает, остается надеяться лишь на крепость щитов, поставленных психикой.
        Первая же фотосессия, студийная, к счастью, едва не закончилась, не начавшись. Если бы к нам в редакцию пришел Папа Римский, вряд ли его преследовало бы такое количество народа, зачарованного, словно крысы-меломаны. Ни сам фотограф, ни охрана не сумели выгнать из помещения все прибывавшую и прибывавшую толпу. И в руках каждого второго, если не каждого первого, светился телефон. Зеваки летели на свет близнецов, точно мотыльки, а может, точно комарье на порцию их крови. Я занервничал, с ностальгией вспоминая, насколько деликатно, даже можно сказать, благоговейно вели себя посетители кафе, где я так весело опозорился со своей ласточкой.
        Медийного люда не хватило и на простое соблюдение приличий. Брат и сестра прошли сквозь строй камер и скрылись в гримерке, но толпа не разошлась, наоборот, сбилась в плотный ком, словно стая сельди, напирала и глядела на дверь, за которой скрылся двутелый андрогин, завороженно, бессмысленно, став массой, единой в дыхании и движении, в чувствах и мыслях - если в этом многогоглавом тулове остались хоть какие-то мысли.
        Через пару-тройку часов, когда к публике вернулся разум и студия почти опустела, Эмиль-Эмилия вышел из закутка - подкрашенный для съемок, одетый в цветастые саронг и сари, весь увешанный цацками и босой. По тому, как особенно плавно, в ногу, ступал андрогин, было видно, что он боится уронить непривычную одежду и что под нею нет ни нитки белья. В ушах близнецов позвякивали-посверкивали длинные карн пхул[13 - Карн пхул («цветок в ухе») - серьги, традиционно надеваемый индийской невестой на свадьбу.], в носу Эмилии покачивалось тонкое кольцо-нат[14 - Нат - серьга для носа, бывает самой разной формы.], соединенное с карн пхул цепочкой с тысячей подвесок. Но больше всего меня поразили мехенди[15 - Мехенди - роспись по телу хной, временное украшение тела, традиционно делается на свадьбу и держится около трех недель. Распространена в арабских странах, Индии, Северной Африке, Малайзии и Индонезии.]: когда их вообще успели сделать? Разве что накануне съемок мастер приезжал домой к близнецам и полдня выписывал на их ладонях, запястьях и щиколотках затейливую вязь. Сама эта мысль отчего-то вызвала ревность:
почему они не рассказали мне, кого станут изображать? - и беспокойство: ведь мехенди продержатся весь отпуск, меня там все примут за мужа! Их мужа. Их. Мужа. Хм.
        Эмиль, видать, почуял мою растерянность и мимоходом погладил по щеке разрисованной ладонью. А я-то думал, он добрый, скромный. Не-а, такая же язва, как его сестрица.
        Оглянувшись, я обнаружил: от вида андрогина не повело только меня, как самого привычного. Остальных покачнуло, будто траву под ветром. Со стороны могло показаться, что людская масса в студии провалилась в поклоне. Еще немного - и они начнут падать ниц.
        Так я стал свидетелем того, как близнецы творят свои чудеса.
        - Начнем? - спросил Эмиль, хотя я был уверен, что распоряжаться, а также спорить и капризничать будет сестра, не брат.
        Однако Эмилия не произнесла ни звука. Смотрела вульгарно накрашенными глазами, но выглядела отчего-то дико и кротко, словно и не спектакль на камеру играла, а брачную клятву давать собиралась. Вот только кому? Я бы извелся от двусмысленности своего положения, не будь мой взгляд прикован к Эмилю. Неотрывно.
        Он, зараза, на меня одного работал, точно актер на выбранного в зале зрителя. Если от Эмиля требовали поддать жару, весь этот жар направлялся, конечно же, не на Эми, а на вашего покорного слугу. Если требовали окатить холодом, я словно под контрастный душ попадал. И Эмилия ему, поганцу, подыгрывала! Поправляла саронг так, будто вот-вот уронит, приподнимала и поворачивала лицо брата, взяв пальцами за подбородок, точно товар на рынке наложников показывала, так и вилась вокруг братца, словно змей волшебный. Эмиль под ее руками замирал послушно - сложный механизм, поставленный на паузу.
        А народу снова прибыло. Я-то уже разглядел «пуповину», соединяющую близнецов, эту толстую сытую змею, сожравшую их жизни. Но публике выпало невиданное зрелище, и она желала насладиться импровизированным спектаклем цирка уродов. Не знаю, правда, кто здесь был больший урод - Эмиль-Эмилия с его изящными танцевальными движениями и безупречным двойным телом или в унисон сопящая публика, потеющая от вожделения.
        К перерыву, представляя вал роликов под заголовком «Я бы вдул», выложенных на ютуб, хотелось сожрать сексуальную тварь. Или запереть в подвале, где у нормальных людей трубы со счетчиками, а не крепкие железные двери, постель, прикрученная к полу, и кандалы на стене. Но я справился с собой и просто принес близнецам кофе. И по шоколадному батончику, кто какой любит. За что удостоился небрежного поцелуя от Эми и похлопывания по спине от Эмиля. Я бы предпочел наоборот.
        Ничего, я свое получу. Остались считанные дни до того, как я начну получать свое.
        В самолете Эмиль и Эмилия склонились друг к другу головами и заснули, будто потерявшиеся дети в лесу, в трех шагах от домика ведьмы. А я остался бодрствовать, гонять стюардесс и стюардов, так и норовящих принести еду, выпивку, подушку… Мне кажется, я видел, как мимо нас прошли оба пилота, кося вбок натруженным глазом. Я ревниво укрыл близнецов пледом до самой шеи и недобро зыркнул в ответ: проходи, что уставился? В общем, соответствовал имиджу, которые создавали чертовы мехенди.
        Пусть имидж и не совпадал с реальностью, но он здорово облегчал жизнь. Никто не пытался приставать к чужим… супругам? Гарему? Как вообще называлось то, что мы изображали втроем перед всем народом филиппинским?
        У меня был случай убедиться: уровень любопытства, назойливости и алчности в этой бедной, живущей туризмом, как почти вся Азия, стране гораздо ниже, чем в соседних. Здесь можно отделаться улыбкой там, где в Индии пришлось бы потратить несколько долларов или несколько крепких пинков. Мне не жаль ни того, ни другого, но близнецы должны видеть меня в лучшем свете, чем я сам себя вижу, гоняя попрошаек. Или откупаясь от них.
        Однако и филиппинцы не устояли перед соблазном, перед живым чудом природы. С нами заговаривают на улицах. Нас преследуют такси, хабл-хабл[16 - Хабл-хабл - мотоциклы, работающие в филиппинских городах в качестве такси.] и даже джипни[17 - Джипни - разновидность общественного транспорта на Филиппинах, мини-автобусы без стекол, переделанные из американских военных джипов. В джипни размещается 12 - 15 человек по лавочкам и примерно столько же стоя, вися на подножках, сидя на крыше и высунувшись из окон.]. Нас уговаривают зайти в лавку, купить что угодно или принять просто так, в подарок, сфотографироваться вместе, дать автограф, благословить ребенка. И снимают, снимают, снимают.
        Эмиль и Эмилия, сверкая улыбками, на все отвечают: «Ask our husband»[18 - Спросите нашего мужа (англ.).] - и насмешливо показывают в мою сторону ладонями в рыжих узорах. То есть я вижу, что они насмехаются, а филиппинцы, среди которых полным-полно мусульман, видят хороший, послушный мужу гарем. Взятый замуж совсем недавно.
        Пока мы добираемся до гостиницы, почти плывя в плотном влажном мареве, мнимый муж разрешает принять в подарок два жареных банана-кью и теперь старательно смотрит в другую сторону, чтобы не видеть, как близнецы слизывают с фаллического лакомства потеки мягкой карамели. Продавец понимающе усмехается.
        Скорее, скорее в домик на пляже, подальше от переполненного людьми и машинами Себу, от затянувшегося розыгрыша с мехенди, уже слегка поблекшими. Интересно, Эмиль и Эмилия сменят манеру поведения, когда рисунок сойдет с их кожи окончательно - или так и будут доигрывать спектакль перед «нашим» островом, одним из семи тысяч?
        - А я знаю, почему ты привез нас на остров! - Эми решает развлечь меня беседой.
        - Потому что с острова труднее сбежать? - Пытаюсь произнести это ехидно, а получается обиженно.
        - Потому что островитяне - особый народ, - уверенно отвечает Эмиль.
        Он прав. Чтобы уживаться друг с другом в замкнутом мирке, брошенном на милость штормов и муссонов, нужно иметь терпение, снисходительность и уважение к соседу. Жестокое соперничество и жадное любопытство жителей суши взрывают крохотную островную общину, они здесь недопустимы. Люди, чересчур энергично лезущие наверх или в душу ближнему, не приживаются на островах.
        Вот почему я везу близнецов в то единственное место, где наш отпуск не превратится в реалити-шоу.
        Не хочется находиться под прицелом камер двадцать четыре часа в сутки - и даже шестнадцать не хочется. Но я давно понял, Эмиль и Эмилия не в силах раствориться в толпе, над ними горит неоновая вывеска: «Чудо природы - впервые в вашем городе!» Любопытство приманивает к ним зевак, остальное довершает обаяние близнецов, почти нечеловеческое.
        Самое опасное - пропустить момент, когда ты еще можешь сбежать, и остаться при них не то охранником, не то антрепренером, не то, действительно, мужем. Задумавшись о подстерегающей меня опасности, я пропускаю момент, когда Эмиль и Эмилия начинают скандалить. Прямо перед стойкой отеля. То ли это часть розыгрыша, то ли усталость от долгой, долгой дороги выходит у близнецов совершенно по-детски - подколками и капризами.
        - Да наша квартира старше этого Замка Даосизма[19 - Китайский даосский храм (Taosit Temple) - достопримечательность филиппинского острова Себу.]! - бубнит Эмиль. - Тоже мне достопримечательность. Лезть в гору, чтобы посмотреть на раскрашенный новодел, - я что, американец? Ты еще моток веревки осмотреть предложи.
        - Зато оттуда виден весь Себу, - увещевает брата Эмилия. - Красивые виды, драконы, львы, орлы и куропатки, колодцы желаний - все как ты любишь, дорогой!
        - Мы можем поехать осмотреть форт Сан-Педро, - едва сдерживая смех, предлагаю я. - Ему пятьсот лет, он мрачный, некрашеный - все для тебя, любимый.
        Мгновенное замешательство Эмиля не может укрыться ни от меня, ни от его сестрицы. Она коротко, одобрительно подмигивает мне через плечо брата. Похоже, мы оба наслаждаемся зрелищем, как немногословный, терпеливый Эмиль изображает из себя то, чем никогда не был - избалованную королеву драмы[20 - В сленге выражение «drama queen» означает человека, ведущего себя с преувеличенным драматизмом и эмоциональностью.].
        - Я сюда не за архитектурой приехал! - поддерживает игру Эмиль. - Мне обещали экологический туризм. Я к водопадам хочу! К рыбкам и бабочкам!
        - У нас есть бабочки, господин! - врывается в разговор обалдевший от восхищения портье. Смотри-ка, русский знает. Хотя что тут удивительного, при таком-то наплыве русских туристов. - Джумалон, господин! Сад бабочек.
        - Да? - Эмиль заправляет прядь волос за ухо, демонстрируя ладонь и запястье, обвитые мехенди, словно кандалами. - Ну что, отвезешь нас в этот Джумалон… милый? - И смотрит на меня искоса, из-под ресниц.
        Сволочь.
        - Конечно, отвезу, радость моя, - говорю я и подношу руку Эмиля к губам - все еще продолжая играть роль влюбленного мужа, опьяненного медовым месяцем. Перед кем? Перед крохотным филиппинцем за стойкой? Перед дюжиной таких же любопытных, выглядывающих из всех дверей и окон, будто птицы из скворечников? Перед Эмили, глядящей на меня изумленно - и непонятно, одобрительно или осуждающе?
        ЭМИЛИЯ
        Кто бы мог подумать, что лукавый и изворотливый Ян так скоро дойдет до того, чтобы заявить открытым текстом: «Я тебя люблю»? И даже не вспомнит, как часто эти слова превращаются в эмоциональное минное поле, начиненное недопониманием и ожиданиями. Правда, Ян выбрал облегченный вариант: назвал Эмиля «любимым» и уставился на него так, словно надеялся по его реакции прочитать всю дальнейшую жизнь и судьбу. Их общую жизнь и судьбу.
        И братец, как всегда, струсил. Он уже готов сбежать - в этот самый Джумалон, на дно моря, в джунгли - куда угодно, где на него не будут пялиться с таким требовательным интересом. Эмиль-то надеялся предоставить мне с Яном свободу флирта. Или даже отдать его мне. Чтобы ширма ходила ходуном и скрипела громче кровати, чтобы рядом тяжко сопели и вколачивались - не в него. А самому просто присутствовать при сем разврате и ТЕРПЕТЬ, убивая в себе отголоски моего желания.
        Ангел мой белокрылый. Кай отмороженный.
        - Не хочу ни к каким бабочкам-гусеницам, - подаю голос я. - Я что, Алиса Лидделл[21 - Считается, что прототипом главной героини «Алисы в Стране чудес» Л.Кэррролла являлась подруга автора, Алиса Плезенс Лидделл.]? Мне надо выпить и посмотреть фаер-шоу, а лучше стриптиз. Если тебе, Эмильчик, обещали эко-туризм, то я поклонница секс-туризма. Есть у вас тут секс-достопримечательности для таких, как я? - поворачиваю голову к портье и обнаруживаю, что того словно ветром сдуло. И холл опустел, ни одной любопытной черноволосой головы в дверях. Что ж они все боязливые-то такие?
        - Ну разве она не особенная? - мурлычет за моей спиной чей-то голос, отражаясь от стен и стекаясь к единой точке, к тени, из которой нам навстречу выходит человек в мягкой потрепанной шляпе.
        Шляпа отражается в зеркальном шаре на стойке, а больше в нем ничего рассмотреть нельзя. И Эмиль не дает мне повернуться, вцепившись в край столешницы до белых пальцев. На лице его проступают едва заметные признаки паники - а ведь ее не было, даже когда Ян, измученный игрой в маму, папу и… папу, выдал То Самое Слово.
        - Они оба - особенные, - сухо поясняет наш героический защитник, чуть заметно разворачиваясь навстречу вероятной угрозе. Собирается постоять за нашу честь. Ну ладно честь Эмиля, она Яну действительно небезразлична, но моя? Ее я и сама от кого хочешь защищу. Или не защищу, а отдам. Если будет настроение.
        На сгиб моего локтя, точно птица на ветку, опускается рука:
        - Всех достопримечательностей разом показать не могу, но знаю один клуб…
        Я люблю, когда обращаются непосредственно ко мне. Ведь если девушка с парнем - а я всегда с парнем - разговор почему-то ведут с ним. Словно почву прощупывают: эй, чувак, это твоя девушка или сестра? а ее можно? а тебя? Кажется, мне одной доподлинно известно, сколько в этом мире латентных геев. Я живой тестер латентности и толерантности. И Эмиль тоже, бедный мой братишка.
        - Клуб свингеров? - улыбаюсь, получив возможность разглядеть, кого бог послал. Вернее, кого черт принес.
        Наконец-то достойный соперник - не Яну, разумеется, а мне самой. Закаленный тропическим раем мужик с насмешливой жестокостью в ярко-голубых глазах.
        - Эмиль, поехали в клуб, - предлагает Ян, накрывая руку брата ладонью. - Развлечемся, как горожане, а потом на остров.
        Мужик бросает на него оценивающий взгляд - так, словно журналист вдруг оказался смертником, и наш новый знакомый определяет, сколько взрывчатки спрятано у Яна под рубашкой.
        - Как зовут-то тебя, благодетель? - интересуюсь я, поскольку ни один из моих мужчин не удосужился даже узнать, за кем мы отправляемся в логово разврата. Определенно, для мужиков ничто не повод для знакомства.
        - Джон, - улыбается наш новообретенный гид.
        Вот так просто: Джон. То ли Доу, то ли Смит, то ли Ватсон. И почему по-русски говорит, непонятно. Ладно, попозже разъясним, что ты за сова. А пока - по коням. Надо заселиться в номер, принять душ, переодеться, перекусить и, не давая джетлагу ни единого шанса[22 - Джетлаг, десинхрония, синдром смены часового пояса - несовпадение ритма человека с дневным ритмом, вызванное быстрой сменой часовых поясов при перелете. Может сопровождаться усталостью, бессонницей, головной болью, потерей аппетита и другими состояниями дискомфорта.], рвануть изучать ночной Себу. Говорят, он существенно отличается от дневного.
        - Я заеду за тобой вечером, - обещает мне Джон. Персонально мне, как будто я могу сбежать ему навстречу по ступенькам, одинокая и свободная, бросив парней развлекаться хоть рыбками, хоть бабочками, хоть мужеложством.
        Отворачиваюсь и киваю.
        - Ты сумасшедшая, - усмехается Эмиль, провожая глазами уходящего Джона.
        - Нет, - неожиданно возражает Ян. - Она очень здравомыслящая особа. Точно знающая, чего хочет. Правда, Эми?
        - Хороший ты парень, Ян. - Мне хочется сделать поклоннику братца больно. И этой болью продвинуть его понимание ситуации сразу на несколько на несколько ступенек. - Я сразу это поняла. Знаешь, как?
        - Не знаю, - рассеянно отвечает Ян, наблюдая за тем, как Эмиль барабанит разрисованными пальцами по стойке. На мои разрисованные пальцы он так не смотрит. Он не смотрит на них вообще, всегда оказываясь со стороны Эмиля, разговаривая с Эмилем, поддерживая Эмиля под локоток. Скоро он начнет приобнимать брата за талию. А тот не будет вырываться.
        - По чувству скуки. Хорошие парни ужасно скучные.
        ЭМИЛЬ
        То, чего Эми не хватало в этом отпуске, а может, и по жизни не хватало, не нашлось - оно пришло само. Я это понял сразу: Джон был именно таков, как требовалось Эмилии, то есть попросту кошмарен.
        Ботинки на нем были грубые и прочные, словно прямо отсюда он отправится покорять вершину Апо[23 - Самая высокая из гор на Филиппинских островах - вулкан Апо (2954 м), расположен на острове Минданао.]. Пешком. Зато кожаная куртка - выпендрежная и дорогая, дороже местных автомобилей. Вот только было ей до черта лет, трещины и потертости давно перестали быть дизайнерским приемом, но странным образом смотрелись еще круче. И шляпу Джон, похоже, носил не для того, чтобы прикрыть намечающуюся плешь или еще как-нибудь воздействовать на баб, а потому, что она спасала от дождя. Первые пять секунд.
        Местные дожди похожи на режим полоскания в стиральной машине: тебя не только поливает, но еще и крутит из стороны в сторону, охаживая водяными струями, точно плетьми. А главное, начинается тропический ливень ни с того, ни с сего, никаких предупреждений в виде легкого дождичка. Хляби небесные разверзаются, как по волшебству, и обрушивают смертным на головы целые моря - и кажется, будто начался новый всемирный потоп.
        Вот и мы с сестрой замерли на месте, боясь захлебнуться, сделав вдох. В двух шагах от нас радостно полоскались под дождем, точно под душем Шарко, мелкие дети и не боящиеся воды местные кошки. Джон и Ян бодро шли вперед, словно не замечая, что воздух внезапно превратился в воду. И только мы оказались захвачены врасплох на коротком переходе от паркинга до входа в клуб. Минуту назад вход был четко виден - черная дверь на фоне исписанной граффити стены, но под дождем мир растекся и поплыл, будто упавшая в воду акварель.
        Не знаю, сколько бы мы с Эми еще простояли, растерянные, под небесным душем, но Ян с Джоном вернулись, буквально подняли нас обоих и понесли через стену воды, а мы, потеряв привычный ритм ходьбы, спотыкались на каждом ходу и едва сдерживали желание поджать ноги, как нашкодившие коты. Наши мужчины, легко пройдя тест на слаженность, впихнули нас, а потом и сами ввалились в дверь, за которой начиналось обычное клубное веселье: припудренные носы и реки «Кубы либре»[24 - «Куба либре» (исп. Cuba Libre, «Свободная Куба») - легендарный коктейль, состоящий из рома, колы и лайма, один из самых популярных коктейлей в мире.]. И по инерции понесли нас прямо к стойке, не отвлекаясь на наши слабые протесты.
        - Чего-нибудь крепкого, согреться! - не столько предлагает, сколько утверждает Ян. И предвкушающе потирает руки.
        - Бегвиз[25 - Бегвиз - местное название тайфунов на Филиппинских островах.]? - скалится молодой бармен, глядя на стекающее с нас благословение филиппинских небес.
        - Амихан[26 - Амихан - северо-восточный муссон, дующий над Филиппинами с ноября по апрель. Это наиболее влажное время года. С мая по июль немного жарче и суше. В августе-октябре начинает действовать юго-западный муссон - хабагат.], - уголком губ улыбается Джон.
        - Непохоже, что ты делаешь заказ, - замечает Ян.
        - Сандаану сейчас не до заказа. - Джон следит за барменом одними глазами, словно засадный хищник.
        Сандаан, хорошенький, будто темнокожая куколка, смотрит на нас, как умеют только филиппинцы, с беззастенчивым, детским любопытством, от которого не хочется закрыться, и наливает, не спрашивая, несколько стопок текилы. Зато спрашивает Джон:
        - Санда ан? - Кажется, что по имени зовет, а выходит раздельно. Бармен чинно, с достоинством показывает нашему спутнику оттопыренный средний палец.
        - В чем дело? - пытается выяснить Эмилия. - Ты его как-то обозвал? Что такое это «сандаан»?
        - Просто «сотня» по-тагальски[27 - Тагальский язык, тагалог - один из основных языков Республики Филиппины. Относится к крупнейшим филиппинским языкам по числу носителей.], - пожимает плечами Джон.
        - Его прозвали «Сотня»? - уточняет Ян. - И его это почему-то оскорбляет. Почему?
        Интересно, мужики все такие тупые, один я исключение?
        - Хватит, - затыкаю я их. - А ну пошли все… за столик.
        - Он же не понимает по-русски, - всю дорогу до столика бубнит Ян.
        - Он слышит слово, которое произносил каждую ночь десятки раз. На панели, - рублю я сплеча. - Приятно помнить, сколько ты стоишь.
        - Откуда ты знаешь… - начинает Ян.
        - Не только он, - перебивает его Эмилия. - Подумай головой, Янчик. За что еще симпатичный мальчишка может получить подобное прозвище? Да еще в стране секс-туризма.
        - Тебе его жаль? - удивляется Джон. - А он скорее горд, чем оскорблен. Он дорого стоил, а главное, он выжил, когда вся их деревня пиздой накрылась, ох, прости, пожалуйста…
        - Как это - пиздой накрылась? - Сестра не обращает внимания на Джоновы извинения. Она чует дичь.
        - Бегвиз, - повторяет он. - Так местные зовут тайфун. Бетонные дома выдерживают, а бунгало местных просто падают им на головы. А уж если сверху ляжет пару пальм и тонна мусора… Или цунами придет. Каждый год хоть одну деревеньку, да смоет в море.
        И все время рассказа в глазах Джона светится бешено-безразличное веселье: как же, уел белых туристов, полагающих, будто настоящая жизнь только на их родине, а в остальных местах так, туристский аттракцион за пригоршню долларов.
        - Ты за этим сюда приехал? - наносит удар Эмилия.
        Джон давится своей текилой. Его хватает на то, чтобы не прыснуть, заливая все вокруг, но сделав глоток, он еще некоторое время откашливается.
        - Конечно, за этим, - отвечаю я за него. - За ощущением жизни.
        - Это тебе не сайты турагентствам лабать, - подхватывает Эмилия. - Незабываемые ощущения за ваши деньги! Все краски подводного мира!
        - Укус мурены и любовь осьминога за особую плату!
        - Или наоборот! Под присмотром наших опытных дайверов с вами не случится ничего плохого - если вы, конечно, специально не заказывали.
        - Вы ведь можете так всю ночь над нами издеваться, да? - обреченно спрашивает Джон. - Скажи, парень, как ты это выдерживаешь?
        - Включаю диктофон. - Ян понимает, что до нас не дошло, и пускается в объяснения, добрый, добрый Ян. - Надо представить, что ты включил диктофон, тот принимает на себя напор собеседника, а ты становишься просто посредником. Можно задавать вопросы и не слушать ответов, все равно потом расшифровывать. Можно ждать, пока оппонент выговорится, чтобы спросить что-то еще. Можно молча думать о своем, словно на католической мессе - языка-то не знаешь.
        - А собеседники не обижаются? - язвит Эмилия. Ей неприятно воспоминание, как она сама давала Яну интервью и он слушал вполуха, думая о своем.
        - Так же, как и католические священники, - фыркает Ян. - Главное, вы здесь, дорогие прихожане, и даже если кемарите, постарайтесь не храпеть.
        Три стопки текилы и одно пиво спустя разговор об истинных ценностях возобновляется. Глубоким вечером публике обещано представление, а сейчас, по местным меркам, несусветная рань, клуб полупустой, музыки нет, танцев нет, скрипят потолочные вентиляторы, впустую гоняя густой, горячий воздух. Гарантированное нам логово разврата маскируется под семейное кафе, где люди прячутся от жары в ожидании вечера.
        - У меня всегда был выбор, но я его сделал в тот день, когда переехал сюда, - признается Джон.
        Он не рассказывает нам свою жизнь, но и драматического туману не напускает. Все, что Джон дает нам понять - это было неплохая, небезынтересная и небедная жизнь. У Джона не было причин не увлечься ею - за исключением того, что он так и не увлекся. Джона смолоду окружало именно то, чего ему следовало хотеть, но оно не было тем, чего он на самом деле хотел. Ну а то, чего он хотел, Джон получить не мог. Всеми одобренная не-жизнь подвела его слишком близко к тому, чтобы сорваться и отплатить неблагодарностью за оказанные благодеяния. Всегда найдется кто-то, кто считает себя твоим благодетелем. И именно ему хочется начистить рыло первым, пока запал не прошел.
        В общем, однажды Джон так и сделал. А на Филиппины попал по купленной заранее путевке для новобрачных. Но один. Его новобрачная, к счастью, разочаровалась в нем еще до свадьбы, а подаренную им обоим путевку Джон нагло присвоил себе и обменял на секс-тур. Ему много рассказывали о прелестях миниатюрных негритосок[28 - Негритосы - группа темнокожих народов, проживающих в лесах Южной и Юго-Восточной Азии, островов Меланезии, северной части Австралии и прилегающих островов. Их средний рост составляет от 1,40 до 1,55 м. К негритосам относятся и многие народы на Филиппинах, в том числе аэта (ати).]. Рассказам Джон, конечно, ни хрена не поверил, но невеста его была блондинка гренадерского роста и худая, как… как было положено шикарным блондинкам - там, в оставленной позади не-жизни. Поэтому маленькие кругленькие филиппинки были скорее Джоновой местью, чем его типажом.
        А потом оказалось, что из не-жизни есть выход. И расположен он в вечно бушующих муссонных широтах. Незачем и уточнять, что Джон выбил дно и вышел вон - на свой собственный остров, некупленный, но будто для него созданный.
        Словом, Эмилия присмотрела себе Гогена.
        ЯН
        Я всегда говорил: душа чиста. Всё мысли портят. Вот и транс-шоу они мне испортили, не дав насладиться его нелепостью, многократно превышавшей аморальность. Когда над островами взошел желтый месяц лодочкой, трансы вышли на сцену: каждый - леди Гага в платье из волос, из презервативов, из мыльных пузырей… Хорошо хоть не из мяса[29 - На церемонии MTV Video Music Awards 2010 года Леди Гага появилась в платье из кусков сырого мяса, в обуви, обмотанной кусками сырого мяса и в шляпке из отбивной.]. На этом острове никто не станет так бездарно транжирить еду.
        Приходится поддерживать особое, «клубное» настроение. Тем, кому невмоготу его поддерживать, помогут шныряющие в толпе дилеры. Филиппины в первой десятке стран мира по продаже экстази, безудержный кайф на всю ночь здесь идет по дешевке. Рука у меня поневоле тянется к разноцветной россыпи, Джон сам показывает мне, какую взять.
        - После нее ты не будешь выглядеть так, словно тебе сломали челюсть. И вряд ли полюбишь весь мир[30 - Одним из симптомов приема таблетки, содержащей большое количество чистого, не разведенного другими веществами метилдиоксиметамфетамина (MDMA), является непроизвольное скрежетание зубами, судороги челюстей, эйфория и немотивированное чувство приязни и доверия, или, наоборот, паранойя.], - усмехается он. - Но все-таки учти: таблетки не дают ответов на вопросы. Смысл жизни невозможно пропихнуть в себя через рот.
        - И алкоголя это тоже касается? - поднимает бровь Эмиль, салютуя бокалом.
        - А чего еще касается? - похабно подмигивает Эмилия.
        - Много будешь знать - трахаться не сможешь, сестренка, - небрежно отвечает Джон.
        И я неожиданно замечаю его сходство с близнецами: такие же тонкие черты лица, у Джона - огрубевшие с возрастом; у всех троих волосы редкого пепельного оттенка, но в Джоновых полно ранней седины; светлые глаза, ярко-голубые у Джона, у Эмиля и Эмилии - постоянно меняющие цвет, то ярко-серые, с голубыми морозными вспышками, то серо-синие, как грозовая туча, то бликующие, точно старое серебро.
        Эмилия моргает, медленно, как змея.
        - Врешь ты все, - произносит она негромко и отворачивается.
        К нам подходит транс, до родинки на щеке похожий на Сандаана. В первую секунду в мигающем клубном свете кажется, что из одежды на нем только улыбка. И на лице написано: «Готов на все. Задорого». Слава местным богам, мальчишка не голый, на нем юбочка чирлидерши. И пирсинг в сосках.
        - Сандаан? - спрашиваю я разочарованно. Мне, конечно, нет никакого дела до побочных доходов маленького бармена, но неужели парень так и подрабатывает стобаксовой шлюхой? От этой мысли грустно до слез. Наверное, экстази начинает действовать.
        Парнишка радостно кивает, и я понимаю: не он, другой. Бармен по-прежнему за стойкой, а передо мной мнется то ли родственник, то ли односельчанин, то ли просто такой же филиппинец - круглощекий улыбчивый тагалец. И он только что согласился получить от меня сотню за интим, не спрашивая условий.
        - Пойдешь с ним, Ян? - с нотой изумления в голосе спрашивает Эмиль. Немедленно возникает желание превратить изумление в ревность. Но мне почему-то кажется: этот номер не пройдет. С Эмилем - точно не пройдет.
        - Нет, я думал, бармен переоделся, - смущаюсь я и тащу из кармана смятые купюры. - Парень, ты иди, купи себе выпить, а? Не надо! - Я вздергиваю мальчишку, норовящего встать на колени между моих разведенных ног. - Сказал же, не буду. Это тебе за то, что ты хороший мальчик. А теперь брысь отсюда.
        Проебав кровные сто баксов (надо было просто послать шлюшку, запоздало советует внутренний голос), я принимаюсь усердно изображать веселье, свистеть и хлопать, но не могу отделаться от мыслей о Джоне. Мне бы притиснуть к себе размякшего от моей выходки, подобревшего Эмиля, шептать ему в ухо… всякое. А я вместо этого думаю о постороннем мужике, сидящем на другом конце дивана.
        Почему я думаю о нем? Что он такого делает? Ведет себя, как завсегдатай шикарного по местным меркам заведения: бухает и ржет. И все равно видно: Джон не такой, как мы. То есть не такой, как мы с Эмилией. Ведь Эмиль, зажатый сестрой и мною с двух сторон, словно клещами, принужденный играть в спектакле, сценарий которого сочинила его сестра, а поставил я, - Эмиль наша законная добыча. Мы с Эми - хищники, некрупные и неутомимые. Хорьки, например. То есть это я пронырливый и кровожадный хорек, а Эмилия - изысканный серебристый фуро[31 - Фуро - с древности одомашненная альбиносная форма черного хоря (Mustela putorius furo). Именно фуро изображен на картине Леонардо да Винчи «Дама с горностаем»).], давинчевский горностай.
        Джон тоже хищник, большой и ленивый. Ему нужна крупная добыча, иначе он с места не сойдет. И в то же время чувствуется в нем что-то уязвимое, какой-то надлом, сочащаяся кровью рана, что заставляет хищников помельче суетиться в предвкушении. В Джоне нет ни смирения, ни чистоты мученика, проступающих в поведении Эмиля сладкой, такой сладкой виктимностью; зато есть несгибаемое бесстрашие, происходящее не от трезвого разума, а от полного его отсутствия. Избранник Эмилии - безбашенный адреналиноман, вот почему он охотно берется решать неразрешимые задачи.
        Я ползу к стойке, взять еще коктейлей, текилы, пива, чего угодно, лишь бы проветриться. Для меня и эти несколько метров - целый променад. Чтобы задержаться у стойки подольше, расспрашиваю Сандаана о Джоне. Тот, переходя с ломаного английского на таглиш[32 - Таглиш (Tagalog+English) - смешанный язык, употребляемый на Филиппинах.], рассказывает, как Джон за несколько часов до прихода цунами посадил на свою яхту-маломерку десятки перепуганных людей, набив ими трюм в лучших традициях работорговли. И по отходящей от берега воде вывел перегруженное суденышко в море, обгоняя тысячекратно усиленную волну[33 - Во время шторма в движение приходит поверхностный слой воды; во время цунами - вся толща воды, от дна до поверхности. На берег при цунами выплескивается объем воды, в тысячи раз превышающий штормовые волны. Кинетическая энергия у цунами в тысячи раз больше.]. И орал при этом то матерные ругательства, то матерные песни, перекрикивая не только рев моря, но и визг женщин, детей, собак… Они еще и собак с собой прихватили.
        Да-да, кивает мальчик по прозвищу «Сотня», двое суток проторчали в открытом море без крошки пищи, без глотка воды. Дожидались, пока пройдет вторая волна, третья, четвертая. Чтобы вернуться на лысый, точно облизанный клочок суши, бывший их родной деревней. Джон не спас ни единой нитки, его дом, стоящий у моря на сваях, смыло первым. Так и жил наш герой полгода на яхте, спал, укрывшись парусиной, пока бунгало себе не построил - до следующей волны.
        Джон действительно герой. Есть такая порода безжалостных героев, которым простится сто грехов, оттого, что грехи их - вынужденные. Безгрешные герои - мученики, вечно ищущие на свое чело тернового венца, пока другие, небезгрешные герои ищут на свои задницы приключений. Людям свойственно их путать и считать, будто все герои святые, норовят спасти любого, кто попал в беду - котенок ли лапку прищемил, девочка ли плачет, шарик улетел… Может, если герою ничего не стоит, он и котенка спасет, и шарик вернет. Однако истинному герою подай сверхцель и сверхзадачу, котятами-шариками он занимается на досуге. И то когда не пьет, не зависает по клубам, не мстит своим бывшим в постелях податливых недорогих филиппинок.
        Выходит, Джон оторвался от бездуховного и безнравственного прожигания жизни, дабы решить очередную неразрешимую задачу. А если представить, что он НАС поджидал в гостиничном холле, сидел на ободранном диванчике из ротанга, прикрывшись газетой из тех, что не читают, а сразу отправляют в мусор? Ведь это при его приближении, а вовсе не от рыка Эмилии обслуга разбежалась, да так и не вернулась. Пришлось нам самим заходить за стойку, отыскивать ключ от номера, тащить вещи наверх и клясться, что никто и никогда в этом клоповнике не получит ни доллара на чай. Как работящие и приветливые филиппинцы могли допустить подобное безобразие?
        Ответ один: они прятались и выжидали. Чего? Того же, чего и всегда: пока стихия отбушует и горизонт очистится. Местные самой природой научены пережидать опасность, не высовывая носа из укрытия.
        Может, чертов Джон на самом деле киллер, взявший заказ на убийство близнецов или мое? Я дотошно припомнил статьи за последний год, включая те, что пошли под псевдонимом, под ником в интернет-издания, в соавторстве и бог знает в каких медийных дребенях. Ни одного стоящего разоблачения, ни одного громкого дела, ни одной жирной, отменно прожаренной утки - да ты действительно скучный хороший парень, Янчик! Может, оно и к лучшему, ты чист и будешь жить. Если, конечно, не окажешься свидетелем двойного убийства.
        И что мне с этим бесценным знанием делать? Да, я не герой. Будь у меня выбор, схватил бы в охапку Эмиля и утащил его в даль светлую, оставив его шебутную сестрицу очаровывать собственного убийцу. Еще неизвестно, кто из них убьет другого. Эк меня угораздило втрескаться в Эмиля…
        Как оставить их обоих на милость Джона с добрым лицом наемного убийцы? Отделаться блудливыми улыбками и лживыми извинениями: простите, Эмиль и Эмилия, так вышло, мне позвонили с работы, надо срочно лететь обратно, писать пылкую херь про строительство небоскреба, похожего на гигантское стеклянное дилдо, или про то, что у местного бея под самым носом мафия. А Джон о вас позаботится, правда, чувак? Ну, я полетел! Карлсон ссыкливый. Не простишь себя никогда, через полсотни лет, если столько проживешь, вспомнишь, как отдал свое и сделал вид, будто ни сном ни духом.
        «Но ведь ты и в самом деле ни сном ни духом!» - произнес в моей голове голос Эмиля. «Может, ты параноик, паря? Паря-параноик. Если бы Джону требовалось убить близнецов, он бы пристрелил их прямо из-за газеты, всего-то два выстрела, кто их услышит, если с глушителем? Или три, чтобы не оставлять тебя, дурака, в живых. Обслуга ничего не видела, специально разбежалась, чтобы ничего не видеть. Зато теперь, когда мужик засветился с вами в клубе, в отеле, на улице, ему остается только пойти и сдаться, случись с вами что на темных улицах Себу. Никакой он не убийца, ты, Херлок недоделанный».
        Фи, как грубо, Эмильчик, вздыхаю я про себя, возвращаясь за столик. А я вот возьму, да и останусь рядом с вашей обреченной, попавшей, как кур в ощип, парочкой. И покажу, кто он есть, ваш новый друг.
        - Ну-ка покажи! Это что такое? - словно читая мои мысли, восклицает Эмилия.
        Оказывается, Эми увидела на Джоновом бицепсе что-то непохожее ни на иероглифы, ни на драконов, ни на кроваво-шипастые розы, столь популярные у вполне гетеросексуальных мужчин: крылатая двуглавая тварь, полумужчина-полуженщина со множеством корон - на головах, в руках… И даже на лобке над пенисом красуется корона. Увенчанный короной фаллос выглядит на удивление осмысленным. Довольным, что его вклад в мужское мышление наконец-то оценен по достоинству.
        - Это Ребис, - произносит Джон, вперившись взглядом в лицо Эмилии, будто ожидая от нее особой, нервной реакции. Например, что Эми вскочит и завизжит. Или упадет в обморок. Или дрогнет, изменится в лице - ну хоть что-то!
        - А кто такой Ребис? - интересуется через плечо сестры Эмиль, тянется через ее же плечо рукой, приподнимает рукав футболки повыше, чтобы рассмотреть дурацкую старинную порнографию. - Надо же, твоему Ребису повезло еще меньше, чем нам. На его фоне мы красавчики.
        Эми смеется - слегка наигранным смехом. Впрочем, женский смех всегда так звучит, если женщина заигрывает. Незачем накручивать себя, выискивая черных кошек там, где их нет. Джон вполне может оказаться любителем экзотики - как и ты сам, чего уж греха таить, Ян. А Эмилия может оказаться любительницей голубоглазых блондинов - как и ты. До чего же они похожи, все трое… А вдруг Джон их потерянный брат? Ага, нашел родню после долгих лет поисков и первым делом принялся ухаживать за единокровной сестрой. Членам этого семейства не впервой искать удовлетворения друг в друге.
        Ну и подфартило тебе, Ян! Ты угодил в семью сумасшедших. В ней молятся Уроборосу, заключают алхимический брак и прячут уродов, рожденных в нем, по подвалам[34 - В алхимических трактатах символом философского камня часто выступает змей Уроборос, пожирающий свой хвост. Другим символом эликсира является ребис - гермафродит, появляющийся в результате соединения «короля» (философской серы) и «королевы» (философской ртути) в «алхимическом браке».]. Теперь у тебя, до отвращения нормального, появятся родственники, о которых даже в кругу семьи говорить не принято. Твои партнеры будут вести себя на семейных обедах и-де-аль-но - лишь бы не выдать свою дурную кровь, фамильные пороки и преступления. Уверенно поведут светскую беседу по фарватерам погоды и цен на молоко, огибая скалы откровений и рифы компромата.
        Мамочка сможет тобой гордится: ее сын нашел себе странную, но очень приличную пару, не то что некоторые нынешние.
        - Прости меня, мамочка, - хочу произнести я, но губы не слушаются. Кто-то их целует, даже, кажется, с двух сторон. И с двух сторон лезет мне в штаны.
        Справа разит женскими духами, вазелиновой помадой и черным мускусом. Я отталкиваю наглеца, и тот мгновенно исчезает, точно испугавшись удара. Но второй только сильнее наваливается, а через минуту и обнимает, закрывая собой со всех сторон. Слева опять напирают, жмутся бедром к бедру, но там, кажется, свои игры, а здесь… Здесь смутно знакомый запах, пряный и горячий, льется мне на язык, как мед, и обжигает, как перец. И сил нет сопротивляться, хочется идти, словно за чертом в омут. Надо мной вспыхивают прозрачные глаза в синих ледяных бликах. А потом опускаются пологом длинные белесые ресницы, и я больше ничего не вижу, кроме темноты. Темноты, которую можно вдыхать и пробовать на вкус.
        ЭМИЛЬ
        Слабые люди падают лицом в салат, сильные - лицом в десерт. Наверное, я и есть десерт, если Ян упал лицом мне в грудь и отключился от пары поцелуев, позорище. Джон вытащил его из клуба, будто раненого товарища с поля боя. Мы с Эми, поддерживая друг друга, шли сами, дурея от ночного, благоухающего далеким морем Себу.
        А наутро проснулись втроем в одной постели.
        Ян уже и не спал, похоже, - так, лежал в засаде.
        - Предлагаю закончить то, что мы начали, - запрокидывает голову Ян. Его улыбка обещает разврат и безумства, глаза темные, как у демона, радужка тонким ободком опоясывает зрачок. Мидриаз[35 - Мидриаз - расширение зрачка. Причины могут быть как физиологическими, так и патологическими.].
        Не знаю, как я устоял. Лежа устоял. Экстази не разлагается сутки с момента приема, заставляя любить весь мир, напоминаю я себе. А потом отворачиваюсь и фыркаю сердито: вот еще!
        - Братец возвел умение обижаться в ранг искусства, - хихикает сбоку Эмилия.
        Я вежливо прошу их обоих отъебаться и сдохнуть, в миллионный раз за свою жизнь жалея, что не могу просто встать и выйти из комнаты, хлопнув дверью.
        - Что ж, пойду разузнаю насчет завтрака, - вздыхает Ян и уходит. А мы с сестрой остаемся - танцевать наши грязные утренние танцы вокруг душа, раковины и унитаза.
        Пока я бреюсь после мытья в неудобной, слишком тесной для двоих кабинке, Эми успевает почистить зубы и высушить волосы нам обоим.
        - Ну не дуйся, Эмка. - Руки Эми что-то такое делают с моей шевелюрой, отчего я выгляжу, точно модель той кошмарной фотосессии - или фантастической фотосессии, смотря с какой стороны посмотреть. - Это я должна дуться, твой хахаль нас с Джоном тоже обломал.
        - Попытаешься меня завить, окуну в раковину, - железным голосом обещаю я.
        Умелые, но коварные руки оставляют меня в покое.
        - И когда они сойдут, - ворчу я, разглядывая уже совсем бледные мехенди. - Джон не интересовался у тебя, не замужем ли ты?
        И зачем я спрашиваю? Знаю же, что не интересовался, я бы услышал.
        - Ему все равно, - хмыкает Эми.
        - Тебя это обижает?
        - Меня это пугает, - признается сестра. - Мне кажется, этот парень знает о нас больше, чем должен.
        - Может, он гений дедукции? - вдохновляюсь я. - Смотрит на человека и сразу все про него понимает: где тот живет, чем питается, кого убил…
        - Про нас он вряд ли понял, - отмахивается Эмилия. Но в ее голосе слышно сомнение. - А мы ему не скажем.
        - Он знает Его прозвище, - почему-то шепотом напоминаю я.
        - Все равно ничего не поймет.
        - Но татуировка…
        - Татушка старая. Я рассмотрела, она не такая яркая, как свежие. Ей больше трех лет. Или даже больше десяти.
        - Хорошо. Будем считать, это совпадение.
        Многовато совпадений, но мне легче думать именно так.
        - Ты будешь с ним встречаться? - Как будто Эмили может встречаться с Джоном отдельно от меня.
        Сестра пожимает плечами. Но я-то знаю: она нипочем не бросит загадку, воплощенную в голубоглазом ублюдке, пока не разгадает до конца их обоих.
        - Ты настоящая ищейка, - вздыхаю я.
        - Ты так говоришь, будто это что-то плохое, - отшучивается Эми.
        Должно быть, ее тянет к плохому парню Джону. Никогда не замечал за сестрой наклонностей хорошей девочки. Наверное, это единственная. Или Джон не такой уж плохой?
        Когда мы спускаемся к завтраку, Джон уже там, сидит с Яном за накрытым столом и копается в тарелке с фруктами. Половину здешних плодов мы не то что не пробовали, но и не видели никогда. Я с подозрением смотрю на полупрозрачных слизней с косточкой внутри:
        - Это что?
        - Лангсат, - улыбается Джон. - Местные называют его лансонес и рассказывают про него легенды, якобы он ядовит и убивает на месте.
        - А сами едят, как не в себя, - смеется Ян. - Ну что, проверим на человеке? - И сует в рот здоровенную дольку.
        Меня передергивает: что, если легенды не врут?
        - Съем-ка я лучше вон тех оладушек. С джемом, - решает сестра. Берет выпечку с блюдечка, макает в джем и откусывает сразу половину. - Странный вкус. Но приятный.
        - Это сырные булки. И джем из лангсата, - замечает Джон. - А эти, - указывает на слизняков, - консервированные. Свежих еще нет, не сезон. Доживете здесь до октября, возьму вас на праздник лансонес.
        - Как бы прямо сейчас не окочуриться, с такими-то заботливыми друзьями, - ворчу я. - А есть что-нибудь не из легендарно-ядовитых продуктов?
        - Хочешь традиционный завтрак настоящего филиппинца? Ничего страшного, рис с яичницей и вяленым мясом, - предлагает Джон.
        Я согласен на традиционный завтрак. После короткого - часа четыре, не больше - сна зверски хочется есть. По местным понятиям, сейчас время второго завтрака, если не обеда. Солнце уже встало и начинает припекать. Жители Филиппин, как все южане, встают до света, живут ночью, а днем прячутся от неистового солнца. Однако городская жизнь везде одинакова и не знает пощады к детям каменных джунглей.
        - Я твои жиры в себе откладывать не буду! - Сестра возмущена величиной принесенной порции и щиплет меня за бок исподтишка.
        - А я не буду нейтрализовывать своей печенью твои яды, - отбиваюсь я.
        - Вот это единство, а, Ян? - замечает Джон. - Все на двоих, тело и душа. Воистину небесный брак.
        - Алхимический, - роняет Ян. И смотрит на собеседника выжидающе - так же, как Джон вчера смотрел на Эми.
        Наш новый приятель лишь тонко улыбается в ответ и легко переводит тему:
        - Кстати о химии. Как вам кофе? Я заказал аламид.
        - Хороший кофе. Крепкий, - отхлебнув, говорю я.
        - Это Копи Лювак[36 - Копи Лювак (на Филиппинах он называется «Капе Аламид») - один из самых дорогих сортов кофе в мире (около $1000 за килограмм). Производится специфическим способом: мусанги (малайские пальмовые куницы, зверьки семейства виверровых) поедают спелые плоды кофейного дерева, переваривают мякоть, вышедшие при дефекации зерна кофе арабика собираются, моются и сушатся на солнце.]? - уточняет Ян, делая глоток.
        - Он самый, - кивает Джон.
        - Поздравляю, Эмка, они напоили тебя кофе из куньих какашек! - хохочет Эмили.
        - Красивая жизнь - она всегда такая, из чьих-нибудь какашек, - философски замечаю я и стоически выпиваю чашку.
        Тысячедолларовый напиток подозрительно горчит, словно пережарен. Наверняка разводка, обычная жженая робуста. Нет там никаких какашек. Иногда человеческая алчность играет на стороне самосохранения против человеческой жажды острых ощущений. Жаль, что только иногда.
        ЭМИЛИЯ
        Эмиль пьет свой дерьмовый кофе с таким видом, будто в него добавлена кровь филиппинских младенцев. Но полученный им кофеин будоражит даже меня. Бодрит за двоих. Взбодрившись, решаю расставить точки над «и»:
        - Джон, так ты решил стать нашим гидом. - Это не вопрос, а приглашение.
        - А вы готовы отдаться мне в руки?
        Ого, ну и намек!
        - Мы по твоей наводке побывали в клубе трансух, Ян сожрал бублик[37 - Бублики - на сленге наркотик в таблетках (чаще всего экстази).], на который ты указал, Эмка пил фекальный кофе, тобой заказанный, - и ты еще спрашиваешь?
        - Только ты еще никак не подтвердила своего согласия, - смеется Джон.
        - Я подтвержу, - обещаю, не моргнув глазом. - Мое время придет.
        - Договорились, - потирает подбородок Джон.
        Он небрит со вчерашнего, колкая щетина золотится под солнцем. Мне хочется провести по ней рукой. Вчера он обжег мне щеки за те несколько минут, что мы целовались, прижатые боками к Яну с Эмилем. И я успела заметить: Джон не испытывает чувства неловкости никогда. Это хорошо.
        - Что будем смотреть? Форт? Заповедник бабочек? Водопады? - деловито выясняет Ян.
        - Море. Просто море, - мягко предлагает Джон. - Здесь нет ничего прекрасней и ничего ужасней моря.
        И мы едем к морю.
        - Мясо - это леди! - объясняет нам Джон пару часов спустя, вороша угли в яме, к которой пристроен механический вертел, на вид даже не старый - старинный. - Чопорная английская вдовушка. С ним нельзя спешить, надо блюсти приличия, проявлять деликатность. Вот попался тебе жесткий кусок - и ты попер напролом: уксус, лайм, перец, жар… Все равно что разложить кого-то на первом свидании.
        - А ты так не поступаешь, правда, Джонни? - ехидничаю я. Просто не могу удержаться.
        - Конечно, поступаю, - даже не думает отнекиваться Джон. - Меа кульпа. Но я исправлюсь, если ты опять назовешь меня «Джонни».
        Эмиль ухмыляется в банку пива, заставляя меня мысленно пообещать братцу жестокую месть и утонченные пытки. Брат не должен веселиться при виде мужчины, флиртующего с его сестрой. Он должен волноваться и готовиться защищать ее честь. Ну или хотя бы отвлечься на своего собственного мужчину.
        - Соглашайся, Эми. - Ян подмигивает со значением. - Это хорошая сделка. Ты всегда сможешь гордиться тем, что исправила закоренелого грешника одним своим словом.
        Да они сговорились издеваться над слабой женщиной! Если станут продолжать в том же духе, я их самих на вертеле изжарю. Чопорно и деликатно, как советует Джонни… Джон.
        - Гиджи-и-ил! - неожиданно орет предмет моих размышлений куда-то в синеющий окоем. И я вижу, что к нам спешит девушка-тагалка, проявляясь на фоне сияющего, пусть и не белого, скорее кремового песка алой каплей крови, заставкой для туристического сайта: маленькая аккуратная фигурка в красном платье, бьющемся на ветру, на голове поднос с фруктами, уложенными аккуратной пирамидкой.
        Подойдя, девчонка выдает длинную фразу на тагалоге, предназначенную не нам. Джон отвечает, явно раздражаясь от того, что тагалка не сводит глаз с меня и Эмиля, задавая миллион вопросов - как будто ей все равно, о чем говорить, лишь бы продолжать разговор.
        - Это Гиджил[38 - Слово «gigil» в тагальском языке используется для обозначения желания укусить или ущипнуть своего возлюбленного или возлюбленную из-за переизбытка чувств.], - наконец представляет Джон свою подружку.
        Эмиль почему-то начинает хихикать, как девчонка.
        - А с сестрой поделиться? - толкаю я его.
        - Никогда! - сверкает глазами Эмка. - Смеялась надо мной из-за кофе - вот терпи теперь.
        - Как тебе не стыдно светить перед девушками такой похабщиной? - неожиданно возмущается Ян, глядя на то, как Джон в одной майке, сверкая фигурой Ребиса на предплечье, перекладывает с подноса к яме какие-то клубни. - Нельзя было обойтись одним пенисом на теле - тем, что природа дала?
        - Моя татуировка здесь никого не шокирует, - ухмыляется Джон. - Особенно тех, кто рос в семьях масонов.
        - А на Филиппинах есть масоны? - вырывается у Эмиля.
        Ладно, будем считать, любой на его месте изумился бы.
        Но Джон почему-то придает много значения фразе Эмиля, чересчур много. Он отрывается от своего драгоценного мяса, «английской вдовушки», кислой от каламанси[39 - Каламанси или мускусный лайм - очень кислый цитрус, по форме напоминающий маленький круглый лайм, а вкусом лимон и мандарин. Очень популярен на Филиппинах.], горькой от лука и перца, подходит, присаживается на корточки и, положив руки нам на колени, будто объединяет нас своими длинными руками в масонскую Лучезарную дельту[40 - Лучезарная дельта - символ Всевидящего ока, вписанного в треугольник. В масонстве Лучезарная дельта символизирует Великого Архитектора Вселенной, наблюдающего за трудами вольных каменщиков.].
        - Целая община, - произносит Джон. - Триста шестьдесят лож, шестнадцать с половиной тысяч членов.
        - Угли прогорели, - произношу я раньше, чем Эмиль успевает сболтнуть лишнего.
        И Джон покорно возвращается к яме.
        Глава 3. Рыцарь королевского топора
        ЯН
        Гиджил, оказывается, отлично говорит по-английски. А я-то думал, на островах все предпочитают таглиш. Пока Джон закрепляет во вращателе метровый вертел, пугающе похожий на стрелу большого лука, а близнецы молча цедят свои сок и пиво, мы с девчонкой болтаем обо всем подряд: о том, что надвигается тайфун, но старики считают, он пройдет стороной, что Джон сумасшедший - жарить мясо возле пляжа, где полно песка и любой порыв ветра испортит всю еду, что сопровождающие меня существа похожи на демона, которого, Гиджил точно знает, уже много лет пытается вызвать один человек. Какой человек? Да был тут такой… старый рыцарь королевского топора.
        Рыцарь. Королевского. Топора. Что?!
        Старательно храня бесстрастное выражение лица, вытаскиваю телефон, извиняюсь перед филиппинкой и начинаю копаться в девайсе, якобы по делу звоню. Не зря тема масонов всплыла, ой не зря. Я не Шерлок Холмс, сто сортов грязи по виду различать, распознавать по коротким ногтям медсестер и держать в голове десятки масонских званий. Зато в телефоне у меня имеется поисковик. Рыцарь королевского топора - двадцать второй масонский градус. Крепость портвейна. Дается согласно Шотландскому уставу… Есть среди филиппинских масонов духовные наследники Дункана Маклауда? И один из них, возможно, прямо сейчас жарит нам шашлык по-манильски. Йес! О, черт, вырвалось.
        - Что «йес»? - вскидывается Джон, заслышав мой выкрик. Да он параноик почище меня!
        - Статью в номер взяли, даже дописывать не пришлось, - вру, не моргнув глазом. Многолетняя отмазка срабатывает безупречно.
        - Хорошо. - Джон теряет всякий интерес. Зато Эмилии становится куда как интересно:
        - Про нас?
        - Про кого же еще, ангел мой? - посылаю я Эми воздушный поцелуй, кожей ощущая волну недовольства, исходящую от Джона.
        - Так быстро! - удивляет Эмиль. - Мы же только прилетели.
        - Скажи спасибо вашему боди-арту, - смеюсь я. - Не мог же я не описать реакцию простых филиппинцев на дивно украшенное двутелое божество, сошедшее на их землю в сопровождении своего ничтожного мужа.
        - Вы правда женаты? - Голос Джона бесстрастен, равнодушно его лицо. И даже глаза слегка остекленели, словно он твердит про себя: мне все равно, мне все равно, мневсеравновсеравновсеравно.
        - Пока нет, - роняет Эми. - Мальчиков в нашей стране не женят, а я за Яна не пойду.
        - Тогда откуда… - кивает мужчина на руки близнецов.
        - Для фотосессии нарисовали, - морщится Эмиль.
        - Да зачем хной-то? - смеется Джон. - Можно было просто маркером - уже бы сошло, не пугали бы народ.
        - То есть мы, по-твоему, страшные? - Эмилия пытается изобразить обиду. Но она не брат, обида не ее конек, и сквозь нарочито оскорбленную мину глядит в оба глаза жадное любопытство.
        - Конечно. - Джон идет в ловушку своей волей и охотой. Чересчур охотно. Он поправляет вертел, проверяет мясо, попутно ведя мерный рассказ. Мы точно дети в летнем лагере у костра: - Для местных вы живые перволюди, те, что посягали на власть богов в начале времен. И за это они вас разделили, распылили вашу силу на поиск вторых половинок. Сделали из вас обычных, половинчатых людей. И вот вы возвращаетесь, объединенные вновь, на вид мирные, почти беспомощные. Однако в памяти людской еще живы легенды о силе вашей, о том, как вы рвались к власти над миром…
        - К власти? - Эми улыбается, почти сочувственно. - Какой власти? Над кем, Джонни? Мы и над собой-то не властны, в нашей крови чужие гормоны, чужой сахар и чужой алкоголь. Мы не можем сделать ни единого шага, не договорившись. Мы вынуждены узнавать и выдавать тайны, которые обычный человек хранит при себе. Знаешь, сколько у тела отвратительных тайн? Мы знаем. Но это знание нас только ослабляет. О какой силе тут можно говорить?
        Джон не отвечает - не потому, что у него нет ответов. Может быть, время ответов еще не пришло.
        На Джона давит бремя знаний, но не тех, к которым апеллирует Эмилия, других, вызывающих у современного материалиста пренебрежение - и вместе с тем мучительную, необъяснимую тягу.
        Джон соблюдает правила, которые у таких, как он, называются уставом. Главное правило: даже если я вижу тебя насквозь и знаю, чего ты хочешь, это не значит, что я дам тебе желаемое.
        Джон ведет себя так, словно всю свою сознательную жизнь прятался и лишь последние несколько лет прожил свободно. Однако эти годы не дали ему забыть, каково это - скрываться и быть скрытным.
        Джон до сих пор существует на грани, там, где осторожность мешается с болью.
        Джон вызывает в людях пугающее чувство, удивительную и страшную дихотомию, в которой стремление к любви сплетается с жаждой разрушения. И он это знает.
        Я, как скучный хороший парень (не хочется признавать, но стерва Эмилия больно задела мое самолюбие), пытаюсь понять: что в нем есть такого, чего нет во мне? Ну ладно, у меня нет многого из того, чем обладает Джон, но оно МОГЛО бы у меня быть: и эта затаенная боль, и эта несвобода, переходящая в неумолимость, и это молчание моря после шторма - умиротворенное, чуть усталое, соленое. Я тоже могу сделать такое лицо, будто видел, как мир вокруг обесценился. И не раз.
        - Берегись, сестренка, - небрежно произносит Эмиль. - Джон мастер. - Откуда Эмиль знает? От неожиданности дрянное филиппинское пиво застревает у меня в глотке, а потом и вовсе идет носом, парадоксальным образом не становясь противней - видимо, дальше просто некуда. - Джон мастер по части загадок, - продолжает Эмиль. - А ты без них жить не можешь. Вот подсадит он тебя на себя, как на наркотик, - что делать будем?
        Ах, вот он о чем. И правда, Эмилия из тех людей, кто охотней всего разгадывает загадки, срывает покровы или, если ничего интересней не предвидится, говорит правду, ту самую, которой все избегают и боятся - за ее жестокость, неприличность, бестактность. Жесткая и резкая, Эми любит чужие секреты, любит ставить эксперименты, постоянно охотится за тем, что люди пытаются скрыть. Эмилия не успокоится, пока развернет все слои, составляющие жизнь и личность Джона.
        Сам Джон понимает: у него не получится сыграть с Эмилией в игру, которой он обманывает весь мир, притворяясь добрым малым, всегда готовым помочь, обычным до тошноты. Это в краях, откуда мы с близнецами родом, спасать от цунами людей, а не пожитки, питаться плодами, растущими самосейкой вдоль дорог, носить обветшалые дизайнерские шмотки - экзотика. Однако здесь, в земном раю, и аборигены, и пришлые живут именно так. Хоть некоторые зовутся рыцарями топора и вызывают демонов-андрогинов. Наверное, чтобы не превратиться в простых и добрых, как дети, тагалов. С какой неохотой жители больших городов отдают свой оплаченный кровью и слезами опыт! Почему они не хотят забыть, как лавировали по минным полям, выживая среди лжецов?
        Эмилия не обращает внимания на предупреждения. Ни я, ни брат не в силах стать на ее пути и заставить отказаться от Джона, от воза и маленькой тележки тайн, схороненных в его прошлом. С ним Эми никогда не придется скучать, не то что со мной или Эмилем. Странно, что мы с нею никак не можем найти общий язык: я ведь тоже охотник на людей и их тайны, пусть и не столь изощренный. С разгадыванием Джона Эмилия на два шага впереди меня, а может, и на три.
        Люди редко любят загадки с животной, неодолимой силой, а тех, кто преследует загадку, будто фокстерьер лису, и вовсе единицы. Большинство прекрасно справляется со своим любопытством - до тех пор, пока любопытным не предложат причаститься. Если рядом с тобой обнаружится жестокий фрик, каждый день открывающий правду с небрежностью ангела смерти, почувствуешь себя причастным вселенной тайн. Вот и идут Ватсоны за своими психопомпами[41 - Психопомп - существо, дух, ангел или божество, сопровождающее души умерших в иной мир. В греческой мифологии - прозвище бога Гермеса, провожающего души умерших в Аид. Ролью проводника является не суд над умершим, а предоставление безопасного прохода.] прямо в Гримпенские трясины.
        Хорошо, что Эмиль непохож на сестру. Ему плевать на острый, затягивающий, отравный вкус загадок, он позволяет себе быть как тагалы, как дети в начале времен на процветшей, омытой муссонами земле. Рядом с ним я не чувствую себя так, словно я фокстерьер, только и ждущий команды: ищи! Брату ненасытной, неугомонной сестры довольно того, что у него есть, поэтому хочется сесть у его ног и просто наблюдать за Эмилем, созерцать его, как воплощенную гармонию.
        Гиджил зовет Джона и тот отходит от костра - видимо, ненадолго. Мы пользуемся его отлучкой, чтобы сесть голова к голове и обсудить наши действия. Как будто у нас есть выбор.
        - Он и правда опасен, - нахмурившись, говорит Эмиль.
        - Он был опасен с самого начала, - ворчу я. - А вы только сейчас заметили?
        - Так. Он опасен и принадлежит мне, - ставит точки над «и» Эмилия. Похоже, кто-то достаточно отчаялся, чтобы совершить что-нибудь отчаянно глупое.
        Но мы не осуждаем опьяненную азартом Эми. Я и сам чувствую желание выяснить про Джона, кто он - рыцарь королевского топора[42 - Рыцарь королевского топора (царственной секиры) или князь ливанский - двадцать вторая степень масонского Древнего и принятого шотландского устава. В ней принята символика предметов, наделенных трудовым и царственным смыслом: топоры, которыми были срублены ливанские кедры, а также лабрис.]? Масонский мастер? Заклинатель демонов?
        Я путано рассказываю близнецам про Шотландский устав и двадцать вторую степень, про ее символ - лабрис-сагарис[43 - Лабрис - древнегреческий двусторонний боевой или церемониальный топор, один из символов власти со времен критской культуры. Похожий на лабрис обоюдоострый топорик скифов сагарис был не ритуальным, а боевым оружием.], орудие труда и власти. Близнецы молчат, но отнюдь не потрясенно. Я знаю это молчание «ты-все-не-так-понял», когда нет времени объяснять, поэтому объяснение откладывается на неопределенное время. И так из раза в раз, пока недопонимание не разверзнется, неодолимое, словно пропасть.
        - Ну-ка быстро выкладывайте, в чем дело! - приказываю я. До сих пор удавалось обходиться просьбами и манипуляциями, в которых я довольно хорош - а как же иначе, при моей-то профессии? Но время выведывания, выспрашивания и мягкого убеждения прошло.
        - Джон не рыцарь топора, - раскалывается Эмиль. - И даже не ученик. Ему это не нужно и не близко. Он не собирается, как все масоны, обуздывать страсти.
        - А тем более становиться братом масонской ложе, - фыркает Эмилия. - Ему хватает своей собственной семейки.
        - И что это за семейка? - давлю я, почти готовый услышать: «Мы».
        - Он идет, - шепчет Эмиль. На лице его - неприкрытое облегчение.
        Наша троица не отпрыгивает друг от друга, но старательно делает вид, будто сплетни наши невинны.
        - Что такое? - спрашивает Джон, вернувшийся с парой кокосов.
        - Я предположил, что Гиджил в тебя влюблена. И что прозвище ей придумал тоже ты, - бойко рапортует Эмиль.
        - Откуда ты вообще знаешь это слово? - изумляется Джон.
        Мы с Эмилем одинаковым жестом машем в воздухе телефонами.
        - Надо же, они знатно спелись! - обращается Джон к Эмилии. - Скоро у тебя появится третий партнер. - Он не уточняет, какого рода партнер, партнер ДЛЯ ЧЕГО - для души, для тела?
        - У нас, - сухо поправляет Эми. Тоже не уточняя, у кого это - у нас.
        - Не у вас, а у меня. - Я и не ждал, что Эмиль проявит такую… посессивность[44 - Посессивность - выраженное языковыми средствами отношение между двумя объектами, связанное с идеей обладания одного из них другим.]. Не ждал и не надеялся.
        - Ого, - подмигивает Эмилии Джон. И та подмигивает ему в ответ.
        Действительно, ого.
        ЭМИЛЬ
        Разница между мной и Эми заключается в том, что у нее с мужиками еще хуже, чем у меня. Однако Эмилии кажется: проблемы из нас двоих не у нее. Сестра считает, будто я рожден разочаровывать всех вокруг. Эми твердит: мой навык разочарования окружающих куда лучше, чем ее собственный. Одних я разочаровываю сразу, других со временем. Это она, Эмилия, делает все, чтобы привлечь к братцу сердца или хотя бы члены, а братец ведет себя как отморозок, словно в детстве его Снежная королева поцеловала, да прямо в мозг. Еще Эми любит намекнуть: если ОНА захочет, любой, кого я считаю своим, будет ее. Как все женщины, Эмилия хочет все, что попадается на ее пути и многое из того, чего отродясь не видела. В ней бурлит исконная женская жадность, перед которой мужская ничто.
        Я мог бы предупредить ее парня, пока тот раскладывает мясо по глянцевитым пальмовым листьям: Джон, ты забрел в опасные воды.
        С детства Эмилия рассказывает мне все, что приходит в ее хорошенькую головку. До самого выпускного я таскался за нею, точно корабль за буксиром, очарованный холодными, жестокими и мерзкими идеями, зреющими в девчоночьем мозгу. В сравнении с ее планами на шалость мои выглядели жалко: подложить кнопку на стул, намазать спину мелом, запереть в туалете… Эми шалила и мстила за нас обоих, с таким азартом и беспощадностью, что я мог беспрепятственно расти добрым человеком. Христосиком, говорила сестра. Однако со временем я осознал, сколь беспощадно мы меняли друг друга: из-за Эмилии я ходил по краю и проверял рамки дозволенного; из-за меня Эмилия вынуждена была вести себя, как хорошая девочка, жить как хорошая девочка.
        Похоже, наступило время оплаты взаимных долгов. Эми потянуло к плохому парню, это бывает с хорошими девочками, даже с теми, кто хорош не по своей воле, - особенно с ними. И что теперь, Эмилия должна стать ангелом, которого перестала даже изображать, едва выйдя из младшего возраста? А меня потянуло к парню, которому кажется, будто у меня обширный сексуальный опыт. Наверное, Ян ждет от меня распутства и цинизма. То-то он удивится, когда увидит ширму.
        Если. Если он ее увидит. Уже сейчас кажется: нам не вырваться с архипелага, мы пойманы в ловушку островов. И поймал нас сестрицын Джон.
        Я говорю себе успокоиться, принимая из Джоновых рук зеленый и твердый, словно пластик, лист с мясом, ловлю взгляд голубых, как у меня самого, глаз. У Джона наш фамильный разрез глаз, наша форма бровей, наша форма ушей. Он наш, хотя сестрица думает, будто он ее. Ее территория. Ее Джон. Я же только хочу узнать, откуда Джон узнал про наш выбор острова, одного из семи, страшно подумать, тысяч. Проще добыть новую жемчужину весом в шесть кило, чем найти на Филиппинах человека, пожелавшего спрятаться здесь, раствориться среди лесов, холмов и бухт.
        - У тебя на роже написано: и как ты нас нашел, Джонни? Не тупи! - бьет меня локтем под дых сестра. Я невольно сгибаюсь пополам, выхаркивая на песок полупрожеванное мясо. Но беспокоит меня не это, а вопрос: где Джон? Он видит нас? Предмет моего беспокойства далеко: пошел к кранику с пресной водой, руки от жира отмыть. - Нас на каждом шагу на телефон снимают. Наш путь можно проследить на ю-тубе, как по маячку. - Еще бы. Или просто поставить маячок. На чемодан, на барсетку, на ворот куртки.
        - Главное не способ слежки, - ласково-пугающе улыбается Ян. - Вы ведь понимаете: он вас искал, родственник ваш?
        - Что? Как ты узнал? - проговаривается Эми.
        - Я, знаете ли, не слепой. - Ян морщит нос, точно принюхиваясь. - Атас!
        И мы снова делаем вид, будто ни о чем не сговариваемся.
        Однако я замечаю, как Джон, вернувшись, смотрит на песок у моих ног.
        - Невкусно? - мягко спрашивает он. Конечно, выплюнутое мясо заметил.
        - Горячо, - вру я. - Как огонь.
        - Братец у меня вылитая акула, - хихикает Эмилия, - вечно откусывает больше, чем может проглотить.
        - Кстати об акулах! - оживляется Джон. - Завтра едем охотиться. Сегодня уже поздно, уложу вас спать пораньше, а завтра до рассвета подниму…
        - Погоди, погоди, Джон, куда ты нас укладывать собрался? - останавливает своего ухажера Эми.
        - В свою постель, - без малейшего сомнения в согласии отвечает Джон. - Вы в бунгало ляжете, а нам с Яном гамаки натяну.
        - Комары ночью не сожрут? - с видом бывалого путешественника интересуется Ян.
        Джон усмехается и кивает в сторону домика у кромки пляжа: четыре сваи, переходящие в опоры для крыши, пара решетчатых ширм внутри, тахта на низких ножках, письменный стол да кофейный столик. Невелика разница с гамаком, натянутым между пальм на морском ветру. Диогенова жизнь.
        Влажный бриз, разогнав запах жареного мяса, заворачивает пляж в крепкий запах соли, приправленный душком от гниющих водорослей, рыбешек, ракушек. Море извергает на песок обитателей мелководья, и уходит, оставляя живность умирать. В детстве мы с сестрой, приехав на море, целый день носили полумертвых медуз обратно в воду. Первой от этого занятия отказалась Эми, выслушав рассказ о приливах и отливах, оставляющих после себя целое поле съедобных и несъедобных останков. А я, кажется, расплакался.
        Вот и сейчас море у наших ног копошатся крабы, растаскивая упавшие с «тарелок» кусочки мяса, на отмели гомонит филиппинская детвора, руками рыбу ловит. Для них жестокость моря - великая милость.
        - Сейчас продавать потащат, - ворчит Ян.
        - Не потащат, если не позовешь, - качает головой Джон. - Филиппинцы народ деликатный.
        - Эй! - кричит Эми и оглушительно свистит, машет рукой: идите, мол, сюда.
        - Ты что, не наелась? Да ты в жизни столько не ела, пощади наши фигуры! - Мне хочется отомстить сестре, чей зверский голод во время диет изводит меня, словно притаившийся под сердцем Чужой.
        - Мечтай! - пренебрежительно бросает сестра. И показывает подбежавшей детворе, какие ракушки ей нужны. Ракушки! Эми всегда обожала собирать всякую известковую рухлядь. А я всегда ей мешал, не словом, так делом. Вдали от моря самые прекрасные из его созданий походили на себя не больше, чем высохший труп на топ-модель. А сестрицыны попытки украсить интерьер скелетами моллюсков ужасно злили.
        - Здесь-то они тебе на кой? - ворчу я. - Насыплешь в вазу и у постели поставишь? Живые ракушки по всему пляжу, ходи да любуйся - хоть целую вечность!
        И вдруг понимаю: все на меня смотрят. Как будто я сказал нечто непристойное, всем понятное, но тщательно умалчиваемое. Слона в комнате заметил. Кажется, так и есть, только что я заявил: мы никогда не вернемся домой, будем жить здесь, на островах. Хоть. Целую. Вечность.
        ЭМИЛИЯ
        Молодец, братишка! Молчуны все такие: молчат-молчат, потом как ляпнут, нам, болтунам, на зависть. Кабы не Эмилева фраза про вечность на пляжу, я бы еще сто лет пялилась на Джона (пялила его взглядом! - хихикнул внутренний голос), подмечала ненужные детали, собиралась с духом, искала слова, чтобы сказать: мы на твоей стороне. Мы сбежали и намерены скрываться. Мы с тобой. Не знаю, как повлияла бы эта речь на Джона, моего Джона. Зато проговорившийся Эмиль сработал, будто ловчая тридакна: оба наших мужика замерли, да так и сидели с открытыми ртами, тяжко осмысливая перспективу.
        Похоже, сегодня день опытов с чувствами других людей. Говорят, в четыре года я могла надрываться во все горло часами, просто из любопытства, как все отреагируют, когда я, наконец, заткнусь. Малышка Эми проверяла свои силы. Щипки, пинки и стояние в углу на исчадье ада не действовали. Тем более, что взрослые умеряли свой гнев, понимая: часть наказания перепадает невиновному. С такой отмазкой мы с братцем могли бы позволить себе вдвое, втрое больше безобразий! Хотя мой Эмиль - тюха, всё бы ему медитировать. Однако в то время, когда силы разрушения властвуют над разумом моего брата безраздельно… Кажется, это время настало - и прямо сейчас.
        - Ладно, - произносит Эмиль тем особенным, медленным и низким голосом, который я слышала считанные разы, и каждый раз был страшен, словно развязка хичкоковского фильма. - Поговорим начистоту. Ян, молчи и слушай, детали потом. Напишешь об этом в свою газетенку…
        - Журнальчик, - поправляет Ян. А он смельчак! Даже я молчу, когда Эмиль преображается.
        - …найду и убью, - не обращая внимания на поправку, заканчивает брат. И только я знаю, что Эмиль - может. Слишком часто человек слышит угрозы своему здоровью, а то и жизни своей, чтобы верить в них. А зря.
        - Ты сбежал от нашего отца, Джон. - Голос Эмиля все так же бесстрастен.
        - Джон-и-Джин, - отвечает тот и снимает всё, что надел к вечеру, как похолодало: рубашку, футболку, сбрасывает оболочки одну за другой, чтобы обнажить торс и показать шрам через всю грудину.
        - Омфалопаг[45 - Омфалопаги - сиамские близнецы, у которых произошло срастание в нижней части грудной клетки. Сердце не затронуто, но близнецы часто имеют общую печень, пищеварительный тракт, диафрагму и другие органы. Такой тип срастания у 34 % сиамских близнецов.], - кивает Эмиль, давным-давно распознавший собрата по несчастью.
        - Ксифопаг[46 - Ксифопаги имеют срастание хрящей грудной клетки, при современном уровне развития медицины легко разделимое.], - поправляет Джон-без-Джин.
        - А брат?
        - Сестра. Паразитарная форма. Неудачный эксперимент. Вы - его единственный результат.
        - Много вас было? - осторожно спрашиваю я. Слово «нежизнеспособных» реет над нами неоновой вывеской.
        - Не знаю, - рубит Джон. - Меня он выгнал еще подростком. Мне повезло: я нашел хирурга, который нас разделил.
        Ему не нужно исповедоваться, мы и так понимаем: сестра при разделении умерла. Маленькое недоразвитое существо, скорчившееся на груди молодого парня, берущее у брата всё понемногу - кровь, лимфу… жизнь. Когда Джон избавился от Джин? Лет двадцать назад? Но до сих помнит, как ее звали.
        - Зачем ты искал нас? - продолжает расспрашивать Эмиль. - Что хотел узнать?
        - Его цель. Вас он не бросил, до сих пор алименты платит. Без его подачек вы бы оказались в богадельне. Или попали в цирк уродов, как его неудачи, его жертвы. - Безжалостные слова как будто должны наказать нас - за всех, кто «не глянулся» отцу и был выброшен в самостоятельную жизнь без гроша, без семьи, без поддержки. Точно щенки, отдаваемые хозяином в приют, год за годом, помет за пометом. - Вы зачем-то еще нужны?
        - Мы не знаем. - Я старательно игнорирую Джонову злость и обиду. - Потому и сбежали. В голове у Него такое творится… Не удивлюсь, если нас принесут в жертву - еще раз. В каком-нибудь месте силы, на виду у толпы, а потом съедят вырванные сердца. Наши сердца.
        Джон кивает. Ему эта картина не кажется романтичными бреднями. Не зря же на Филиппинах есть масоны: похоже, Джон навидался безумцев. Надеюсь, все же не таких, как Он. Надеюсь, Джон поймет: неизвестно, что хуже - перестать интересовать нашего отца или по-прежнему ощущать на себе его взгляд, по-прежнему стоять в его планах. Ужасных планах.
        - Прости нас, Ян, - оборачивается Эмиль. - Мы не вернемся.
        - Я, видимо, тоже. - Голос Яна мертвеет. Он шарит в карманах, достает ламинированный файлик и показывает нам. Чек. И подпись под суммой кажется такой знакомой…
        Ян запускает пальцы в файлик, достает бумажный листок. Тот трепещет, словно живое существо перед смертью.
        - Стоп! - вскидывает руку Эмиль. - Никаких красивых жестов. Деньги нам еще понадобятся. Мы тоже хотим себе хирурга.
        - А разве это не убьет Эмилию? - спрашивает Ян. И Джон сглатывает, отвернувшись.
        - Пересадку сердца никто не отменял, - грожу пальцем я. - Что мне мешает лежать на койке и смотреть телик, пока вы будете бегать по всему миру в поисках сердца для меня? Все трое.
        - Осталась сущая безделица - найти великого хирурга. И лучше многопрофильного, чтобы и кардиохирургом был. Не менее великим. - Шутка дается Эмилю с трудом. Но он верит, что все получится. Я ощущаю его веру, хоть и не разделяю ее.
        - Может, не нужно никого искать? - встревает Ян. - У меня есть идея.
        Ну конечно, только идей от пройдохи, получающего деньги за слежку, нам и не хватало.
        Видимо, мысль отражается на моем лице, потому что Ян немедля принимается оправдываться:
        - Мне заплатили, чтобы я рассказывал про вас: где вы, что делаете, как живете, как животик. - Он выдает натужный смешок, на который никто из нас не откликается - даже Эмиль. - Но я же не знал, кому идет информация, - почти выкрикивает Ян. - Писать путеводные записки для журналиста дело привычное, а вы еще и местная знаменитость. Хотя сумма… удивила. А уж когда главред потребовал подробностей… Да ему всегда было пофиг, где поселились, с кем подружились, он сам не репортер, репортажей не любит. И вдруг накося, переменился - не узнать.
        Действительно, Ян не виноват. Не он заставил нанести нам на руки мехенди, чтобы сделать нас еще приметней. Не он устроил форменное преследование нашей экзотической троицы филиппинцами. Не он сделал так, чтобы мы прибыли на остров с помпой, оставляя след, точно какой-нибудь полоний.
        Объясняя, как он дошел до жизни такой, шпионской, наш Ян Бонд вкладывает чек в прозрачную оболочку и - протягивает Эмилю. Братец берет чек спокойно, словно зарплату. От безумного отца, от вивисектора, превратившего мальчишку и девчонку в андрогина. Да, пожалуй, мы заработали эти деньги - всей своей неудавшейся жизнью заработали.
        - Ну что ж, теперь излагай, что у тебя за планы, - осипшим голосом произносит Джон.
        - Найдем вашего папашу, похитим и заставим разделить близнецов, - на одном дыхании отвечает Ян.
        Мы с Эмилем переглядываемся перед тем, чтобы хором крикнуть: НЕТ!!! Неужто встреча, которой мы так боимся, состоится - и мы снова окажемся у Него в руках?
        - А потом убьем. - Джон кивает, и они с Яном стукаются кулаками, точно в дурацком боевике. Нас они не услышат, кричи не кричи.
        ЯН
        Нельзя не заметить: план ужаснул близнецов, ужаснул неимоверно. Эмилию всю трясет, брат обнимает ее, неловко вывернув руку - дает сестре возможность уткнуться ему в ключицу и там, в теплой темноте между шеей и плечом, пережить паническую атаку. Наверное, так же они обнимались детьми, дрожа от страха. Где-нибудь на острове доктора Моро, под присмотром сумасшедшего папаши-ученого.
        Напомнить близнецам об отце - плохая идея. Плохая идея, которая с каждой минутой становится все хуже. Эмилия не справляется с кризом, голова ее бессильно падает, я подставляю плечо, пытаясь поддержать хрупкое, но слишком тяжелое тело. И лишь через некоторое время понимаю: Эмиль тоже наваливается на меня, он на грани обморока - приступ сестры сказался и на нем. Эми запрокидывает голову: глаза ее закачены под лоб, кожа туго натянута на скулах и бликует в сумерках, как перламутр.
        - Надо их уложить. - Джон перехватывает Эмиля поперек туловища и почти поднимает на руки. - Помоги.
        Не сразу, но нам удается отвести Эмиля и Эмилию в дом на сваях. Когда паника проходит, оставляя после себя необоримую слабость, близнецы засыпают. Они лежат бок о бок, обессиленные общим страхом, связанные злой волей, - и никто не объяснит, зачем это нужно. Меня изводят эгоистичные, злые мысли: если Эми, появившись на свет с больным сердцем, не прожила бы и года, почему было не дать ей умереть? Зато ее брат жил бы своей жизнью, жизнью нормального, здорового парня!
        - Чего он хотел добиться? - шиплю я, как только мы с Джоном оставляем близнецов.
        Нам еще надо повесить гамаки. Вернувшееся с приливом море лениво выгоняет с отмели мальчишек. Горка ракушек лежит на камне, сложенная крохотной буддийской пагодой и светится изнутри: в ней предусмотрительно оставлен включенный фонарик. Кто-то из мальчишек, кого Эми подрядила собирать ракушки, потратил уйму времени, чтобы соорудить из бесполезных скелетиков почти готовый ночник. Эмилия была бы в восторге.
        - Совершенства он ищет, совершенства, - хмурится Джон. - Я мало знаю об отце. Мне рассказывали, но все равно - мало.
        - Кто рассказывал? - спрашиваю я.
        - Тот самый рыцарь топора, о котором тебе разболтала Гиджил.
        - Откуда ты?.. - не договорив, оглядываюсь и понимаю: тропинка, по которой Джон то и дело ходит в деревню, тянется за кустами вдоль всего пляжа. С нее прекрасно видно, что делается у кромки воды. И разговоры слышны - даже лучше, чем на пляже, где слова уносит ветер.
        - Ладно, ты нас поймал. - Я поднимаю руки.
        - Я поймал ТЕБЯ, - кивает Джон. - На том, что ты за них беспокоишься. Это хорошо.
        - Так что рыцарь топора? Он кто, местный масон? - Я упорно возвращаюсь к теме.
        - Он не всегда принадлежал к филиппинской ложе.
        - Значит, рыцарь знал твоего отца? Помог тебе бежать? Нашел тебе хирурга? - Вопросы выстреливают один за другим, не требуя ответа. Какое мне дело, кто помог подростку, которым Джон когда-то был? Это дело прошлое. Меня гораздо больше интересует, кто поможет близнецам, которых, в отличие от Джона, папенька не отпустил до сих пор. И вряд ли отпустит, ведь они его лучший результат. - Что за опыты ставит твой отец?
        - Равновесия ищет. - Джон пожимает плечами. - Какого-то божественного, блядь, равновесия.
        Мне понятна злость сына, брошенного отцом, хотя можно ли назвать чудовище отцом - хоть кому-нибудь, включая Эмиля и Эмилию? Да, вивисектор платит алименты, приглядывает за близнецами - но всё это лишь преамбула к новым затеям, ужасней предыдущих. Кто так поступает с людьми?
        - Трансплантологи, - отвечает Джон. Видимо, последний вопрос я произнес вслух. - Скоро они будут пересаживать головы, слыхал?
        - Но ведь твой отец не трансплантолог! - Я не спрашиваю, я уверен: псих, сшивающий попарно собственных детей, не имеет никакого отношения к пересадке органов. Несмотря на всю криминальность этой области, создатель андрогинов ужасен даже на фоне торговли людьми.
        - Отец хуже, - соглашается Джон. - Он практикующий мистик. Ему необходимо божественное равновесие. Коего достичь невозможно, в едином теле пребывая. - Джон с силой затягивает узел на стволе пальмы, точно мстит несчастному дереву. - Значит, надо сделать так, чтобы разум пребывал не в одном теле, а в двух разом, и лучше в разнополых.
        - Ребис.
        - Ребис.
        Мы одновременно бросаем взгляд на хижину, в которой на легкой ротанговой кровати лежит, разметавшись во сне, двутелый Ребис, единственный в мире. Или не единственный?
        - А остальные? - спрашиваю я. - Были же и другие?
        - Были, - говорит Джон так спокойно, словно речь идет о собаках Демихова[47 - Владимир Петрович Демихов - ученый-экспериментатор, основоположник мировой трансплантологии. Сделал несколько попыток соединить переднюю половину туловища одной собаки с задней половиной другой; приживлял половину одной собаки к целому, неповрежденному туловищу другой, создавая двухголовых собак; формировал у двух соединенных животных общий круг кровообращения.]. - Несколько суррогатных матерей вынашивали двойни, а отец проверял, как лучше создавать разнополых сиамцев - до или после рождения. Многие не выжили. - Джон замолкает, но мне и без того ясно: те, кто выжил, оказались калеками, требующими заботы и денег. Ни того, ни другого папочка тратить не захотел.
        Доктор Моро, истинный доктор Моро. Надеюсь, он не купил себе один из филиппинских островов, чтобы устроить там свое царство, свой ад на земле?
        - Почему вы с близнецами похожи? - неожиданно - даже для себя неожиданно - спрашиваю я.
        - Один банк спермы, - коротко отвечает Джон.
        - Значит, вы сводные?
        - Наверное, - пожимает плечами жертва эксперимента.
        Ему все равно - сводные, родные, братья, сестры, отцы, матери… Джон не верит в семью и не понимает, что она такое. Бесполезно и глупо твердить: не ухаживай за той, кому скорей всего приходишься братом, это противоестественно и подсудно. Еще глупее - читать мораль всем троим. С ними еще детьми проделали такое, что потомкам монстра вырваться за пределы родственных уз - все равно что перейти в другую систему координат. Секс, а то и любовь с посторонним, с выходцем из внешнего мира, где отцы не ставят опытов на детях, а сиблинги[48 - Сиблинги или сибсы (англ. siblings, sibs - брат или сестра) - генетический термин, обозначающий потомков одних родителей.] растут раздельно, живут каждый своей жизнью - для них словно полет на Луну, желанный, но несбыточный.
        Заодно признайся себе, Ян: ты мирный обыватель, но именно ты задумал убийство доктора Моро или как его там.
        - Имя-то у вашего папаши есть?
        - Мы звали его Кадош. - На щеках Джона играют желваки.
        - На чешское похоже, - выдаю я первое, что приходит в голову.
        - «Кадош» на иврите значит «святой». А еще это масонская степень - рыцарь Кадош, рыцарь черно-белого орла. - Следом Джон бормочет что-то, кажется, по-французски. Я переспрашиваю, он неохотно отвечает: - Fais ce que dois, advienne, que pourra. Делай, что должно, и будь, что будет. Девиз рыцаря тридцатой степени.
        - Немалая степень! - присвистываю. - Так он что, самый главный масон? Руководитель ложи?
        - Великий инспектор. Был когда-то. Думаю, Кадош давно оставил ложу. Он для масона слишком гордый.
        Я почти ничего не знаю о масонах, но разве они добры и скромны? Может, они ХОТЯТ считать себя смиренниками и даже святыми, но разве за всеми их заповедями не кроется гордость, опустошающая душу? И потом… разве собратья не помогали Кадошу делать то, что он делал? Никогда не поверю, будто маньяк-одиночка способен поставить на поток опыты на человеке. Маньяк-одиночка-миллионер - если учесть, сколько приходится платить за суррогатное материнство, персонал, оборудование, уход, аренду, за молчание ягнят - и тех, которые выжили, и тех, что отдали богу душу в клинике святого отца-рыцаря-инспектора.
        И главное, зачем вдруг рыцарю орла и скальпеля понадобилось божественное равновесие, воплощенное телесно? Воплощенное столь буквально, в близнецах, которые всю жизнь не двигаются, а танцуют друг с другом, оттого и каждое их движение отточенно-великолепно. Уши вспыхнули от воспоминания, как я стоял бесконечные пять минут, пыхтя, силясь изобразить ласточку и балансируя пакетами с кофе. А через несколько недель близнецы прошли через студию, двигаясь, будто танцующие сомнамбулы - и продержались в пламени софитов пять часов! Что за силища заключена в этих стройных телах, что за выносливость… Единственное, что смогло свалить их с ног - воспоминание об отце Кадоше. Святом отце. Имя-проклятье, имя-издевка.
        Крик взрывает тишину над пляжем, заставляя нас с Джоном одномоментно вывалиться из гамаков и нестись на вопль со всех ног. Кажется, близнецов убивают, отрывают друг от друга на живую, вся кровь их выплескивается на дощатый пол бунгало…
        - Ну что ты орешь! Это просто ужик, - слышим мы, подбегая.
        - Эмиль, - напряженным голосом произносит Джон, первым ворвавшись в спальню, - положи змею на пол. И быстро отдерни руку.
        Эмиль не успевает исполнить Джонов приказ: змея вцепляется в тонкое запястье со всем отчаянием дикой твари, которую только что не в узел вяжут. С воплем близнецы подпрыгивают на кровати, а я, не соображая, что делаю, кидаюсь к ним. Стряхнув кусачего «ужика» на пол, вгрызаюсь в Эмилеву руку поверх двойного прокола, точно голодный вампир, высасываю и сплевываю, снова высасываю и снова сплевываю. Весь мир куда-то пропадает, остается только эта рука, бледная кожа, проступившие под кожей вены и страх от мысли, что я могу не успеть.
        - Ты его досуха выпьешь, перестань. - Джон буквально оттаскивает меня, схватив за плечо. - Не такая уж матикора[49 - Обыкновенная железистая змея (Maticora intestinalis) - представитель семейства Аспидовых. Обитает на Филиппинских и Зондских островах. Питается карликовыми змеями. Яд железистой змеи нейротоксичный и очень сильный, однако кусается она редко. При укусе человека чувствует недомогание, головокружение, возможно, с последующим удушьем.] ядовитая. Но придется денек полежать, а то голова кружиться будет.
        Услышав это «полежать», утыкаюсь Эмилю в живот и просто дышу, слушая, как успокаивается бешено грохочущее сердце. И чувствую, как теплая рука гладит мне спину. Над моей головой тихонько переговариваются Джон и Эмиль - так, словно я пострадавший:
        - Я читал, тут нет ядовитых змей.
        - Где читал? На сайте для туристов? Там тебе напишут, что тут и москитов нет.
        - А что, есть? Я не заметил.
        - Потому что бризом насквозь продувает. Ох уж эти белые…
        - А сам какой?
        - Я человек мира.
        - А раз так, неси напиток мира. Яну надо выпить.
        - Он уже выпил. Как минимум пол-литра твоей крови. Давно, видать, примеривался, - встревает Эмилия. - И почему никто меня не слушает, когда я предупреждаю: не надо змейку трогать!
        - Если твое бельканто считать предупреждением…
        - Действительно, бельканто! В жизни не слышал, чтобы столько времени ноту тянули, - смеется Джон.
        - Еще бы, у нас всего двойной запас - и кислорода в том числе, - роняет Эмиль.
        И в этот миг я понимаю, зачем Кадошу нужны близнецы.
        ЭМИЛИЯ
        Некоторые воспоминания должны мучить тебя по ночам, не давая уснуть, но не мучают. Не мучают. И благодарить за это мы должны того, кто нас и погубил - Ребиса-старшего. Разделенное на двоих чувство, что бы это ни было - ужас, гнев, любовь, - проходит быстрей и следов оставляет меньше. Второе тело, принимающее на себя твой страх и твою боль, работает как балансир, спасая от падения. Удобство, которое с возрастом ценишь все больше. Особенно глядя, как все вокруг мучаются детскими воспоминаниями, будто фантомными болями: детство прошло, но все еще саднит в душе. Нельзя не порадоваться, что нам, с нашим-то прошлым, удалось не сойти с ума, пройти по калинову мосту[50 - Калинов мост в мифологии славян перекинут над рекой Смородиной, разделяющей мир живых и мир мертвых, по нему души переходят в царство мертвых. Выражение «перейти калинов мост» означало смерть, а фраза «встречаться на калиновом мосту» означала любовь. На калиновом мосту богатыри сдерживают силы зла. Название моста происходит от древнерусского слова «калить», то есть раскалять докрасна или добела. «Река Смородина» также называется Огненной,
поэтому мост через нее раскален докрасна.], повстречаться и со смертью, и с любовью.
        Наверное, скоро Он прикажет своим детям вернуться. Позовет из прошлого, пообещает расколдовать нас, одев в крапивные рубашки и закляв абракадаброй одиннадцать раз[51 - Абракадабра - символическое слово, употреблялось гностиками как заклинание. «Абракадабра» следовало писать 11 раз, чтобы получился магический треугольник, популярный амулет от лихорадки. Европейские оккультисты пытались использовать абракадабру для вызывания злых демонов. Поздние оккультисты (в том числе Алистер Кроули) расшифровывали его как формулу алхимии.]. А не явимся - вызовет нас, как демонов, все той же абракадаброй.
        «Аб бада ке даабра»[52 - Некоторые исследователи считают, что слово «абракадабра» происходит от халдейского заклинания «аб бада ке даабра» («сгинь как слово»).], - привычно шепчу я в полусне. О, если бы это подействовало!
        Мне никогда не снится Его лицо - только голос, резкий, как стекло. Обычно этот голос отдавал приказы, был полон презрения или просто разрушал нашу жизнь. Сейчас, с годами, память о нем поблекла. Не в последнюю очередь оттого, что мы ни с кем не откровенничали, не ходили к мозгоправам, не пытались извлечь Отца из глухих закоулков подсознания, где он расползся, словно бездна, темная и манящая, и так и ждет случая вцепиться нам в лодыжки. Да и какой психолог поверит нам, расскажи мы ему ВСЁ?
        - Одиночество защищает, не так ли?
        - Аб бада ке даабра. Прочь из моей головы, сволочь!
        Кажется, наше с братом одиночество вдвоем подошло к концу. Пора открыть чужому человеку, бесстрашному от незнания, с кем, с чем он связался, безумные вещи, которые память хранит под грифом «Сжечь не вскрывая». В миг, когда эта мысль кажется особенно пугающей, моей руки касается что-то влажное, раздвоенное. Я замираю, как делаю всегда, с самого детства, пытаясь избежать неведомой опасности. Это… язык? Змеиный язык. Осторожно поворачиваю голову, смотрю на свою руку, свисающую с кровати, на бликующую тень на полу: какая-то змейка обнюхивает мой палец. Глупая и, похоже, неядовитая.
        - Эмка, - шепчу я, - гляди, ужик.
        - Это не ужик, это аспид, - бурчит, подползая к краю кровати, Эмиль. - Они ядовитые.
        - Сильно?
        - Кто как.
        - На сильно ядовитого не похож. И мелкий какой-то. Змееныш еще.
        Мы с братом не боимся ни маленьких местных змеек, ни огромных, в отличие от них, жуков, скорпионов, мохнатых ураний[53 - Урании - семейство тропических бабочек, ведущих в основном ночной образ жизни. Размах крыльев до 16 см, окрас серо-коричневый, со светлыми пятнами и полосками.]. Наоборот, в извечных страшилках туристов нам видятся союзники. Однако наши спутники об этом не знают. Это наводит на определенные идеи…
        Почему-то люди отказываются верить, что страх убивает, зато охотно считают ловушками смерти что попало: большую тридакну, маленькую змейку… Маленькую змейку, которая питается змейками еще меньшими. Надеюсь, они не убьют бедняжку, ей и так солоно придется.
        - Поймай его, - подначиваю я.
        - А не укусит? - Эмиль опасливо приглядывается к змеенышу.
        - Конечно, укусит, - шепчу я ему. - Так надо, бери. Проверим наших мужиков. Только хватай не за хвост, за голову. Перехватишь, когда прибегут.
        - Ты нас не убьешь? - интересуется мой безбашенный братец, ловко прижимая вялого по ночной прохладе аспида к полу.
        Надеюсь, тот не очень ядовитый, слишком скромный окрас. Смертоносные его сородичи сверкают, словно кораллы. Все самое красивое в тропиках кричит: не тронь меня, умрешь! Однако человек с рождения тянет руки ко всему яркому, предупреждающему. Тяга к красоте убивает нас с младенчества.
        - Держишь?
        - Держу.
        - А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!
        Я стараюсь просто и незатейливо визжать, но все равно срываюсь с визга на вой, а с него плавно перехожу на пение. Эмка старается выглядеть испуганным, но выглядит так, будто давится смехом и никак не может им подавиться, скотина.
        Затея выгорает, словно по нотам. Впрочем, мои затеи выгорают всегда. Порой это внушает беспокойство: вдруг все рухнет именно в тот миг, когда от моей удачливости будет зависеть наша жизнь?
        ЭМИЛЬ
        - Больше не буду хватать неопознанную живность руками. - Я глажу Янову напряженную спину. Рука болит, багрово-синюшные пятна усеивают ее до самого локтя, даже мехенди не видны. Показать кому, скажут: бьет - значит, любит. - Не то в следующий раз ты откусишь мне руку.
        - Или голову. Тебя нельзя оставлять одного, - серьезно произносит Ян. Как будто я был один… хоть когда-нибудь. За моим плечом многозначительно молчит Эми. - К тебе это тоже относится, сестренка. Вы притягиваете неприятности. - Он тяжело переворачивается набок, точно не нас, а его укусила змея. И не махонький аспид, а какая-нибудь филиппинская кобра.
        - Ты не отравился, часом? - беспокоюсь я.
        - Если и отравился, то не сейчас. Давно отравился, давно, - бормочет Ян и тянется рукой к моему лицу.
        Отраженный морем свет луны пронизывает комнату от края до края, превращая бунгало в подсвеченную колбу с ртутью. Добавить серы - и эликсир готов[54 - Ртутно-серная теория - основа алхимии. Ртуть (Меркурий) в алхимии отождествляется с женским, летучим, пассивным началом, а сера (Сульфур) - с мужским, постоянным, активным. В алхимической символике они изображались в виде крылатого и бескрылого драконов, а также в виде женщины и мужчины («королевы» и «короля»), вступающих в алхимический брак; результатом этого брака являлся гермафродит-ребис, символ эликсира.]. Вот только кто решил, будто сульфур здесь я?
        Взгляд Яна затягивает, как воронка, в зеленую, темную, страшную глубину, я словно растворяюсь в ней, пропадаю, воздух наполняется запахами и звуками далеких тропиков, мангровых лесов, в них исчезает даже шум моря.
        «Так я и знала. Стоит этому парню к тебе прикоснуться, Эмиль, ты утратишь себя навсегда, - шепчет голос Эми в моей голове. - Но ты ведь и так уже потерян, с самой первой встречи?» Кого ты собиралась проверять, сестренка? - вопросом на вопрос отвечаю я. - Если меня, то краш-тест вышел что надо. Теперь я знаю: утратить себя значит получить вот это. И я согласен. Я согласен.
        - Кадош захочет забрать тебя у меня. - Ян, похоже, думает вслух. - Мы должны опередить его. Что ему нужно? Кровь, мозг, сердце, печень, чтобы сунуть в свой перегонный куб?
        - Мы оба, целиком.
        Передергиваюсь, представляя нас с Эмилией плавающими в гигантской емкости с растворителем: мертвые глаза под набрякшими веками, опухшие, неузнаваемые лица, мацерированная кожа[55 - В медицине мацерация - пропитывание тканей жидкостью и их набухание. В акушерстве - естественное разложение умершего плода внутри матки. В фармакологии - процесс настаивания тканей в жидких растворителях для отдачи их свойств растворителю.].
        - Он обогатит нами свой эликсир.
        - Блин, но почему вы? Вы же его дети? - Он ведь и сам знает, почему, просто надеется сохранить остатки веры в людей. Не в этот раз, Ян. Не в этот раз.
        - Обычные младенцы для этого не подходят, нужны особенные - и непременно состоящие в родстве с оператором. Авраамова жертва[56 - Библейская притча: Бог решил испытать послушание патриарха Авраама и велел ему принести в жертву сына Исаака. Исаак с кротостью повиновался отцу своему. Когда Авраам занес руку с ножом, чтобы заколоть сына, к нему с неба воззвал ангел.] повышает качество оператора как отражателя нездешнего Света, - бесстрастно повторяет сестра затверженное с детства.
        - Вот сам бы в свой эликсир и лез, - не унимается Ян. - Хорошее вложение для… оператора.
        - Себя он уже вложил. В чашу Бабалон[57 - Бабалон - так последователи мистика и оккультиста Алистера Кроули называли Вавилонскую блудницу.], - встревает Джон.
        - Это символ материнской утробы. - Ощущение такое, словно за первую ниточку бесконечной паутины берусь. Чтобы понимать нас, нашу психованную реальность, Ян должен многому научиться. Или заставить меня забыть - многое, слишком многое. - В нее вкладывается…
        - Знаю я, что в нее вкладывается, - морщится мой невежественный, прямолинейный, ни в бога, ни в черта, ни в Свет не верующий ухажер. - Семя, кровь, информация ДНК, как ни называй. Вкладывается-вкладывается, а все без толку. Ведь на выходе получается совсем не то, что нужно вашему отцу.
        - Кадошу нужно идеальное равновесие Афродита-Эрос, - кивает Эмилия. - Естественным путем оно не возникает. Природа не создает совершенства. Ее необходимо направлять.
        - Скальпелем?
        - Скальпелем, трансмутацией, отцовским началом. Гилеморфизм[58 - Гилеморфизм - метафизическая теория: любой объект состоит из двух основных начал - потенциального (материи) и актуального (формы). Формирование есть внесение формы в материю извне. Оформляющее, «отцовское» начало - демиург, который несет идею будущего объекта.] не брезгует ничем. - В голосе Эми прорезаются отцовские интонации.
        - Кадош испытал это на себе. - Снова Джон подбрасывает нашему другу-журналисту пищу для сенсаций. Совсем немного, одно-разъединственное семечко, из которого может вырасти много всего.
        Журналист своего не упускает:
        - Как на себе? Его что, тоже… исправляли?
        У Яна дикие глаза. Он похож на кота, над ухом которого разорвалась петарда.
        - Мы звали отца Ребис, - начинаю я издалека. - А еще Абба Амона[59 - Абба Амона - оккультное название двух высших сефирот (в каббале - элементов Древа Жизни), Хохмы и Бины. В халдейской астрологии есть соотношения сефирот и планет: Бина соотносится с Сатурном.]. На иврите это значит «отец-мать».
        - То есть… папаша ваш, я извиняюсь, гермафродит? - У Яна все еще обалдело-кошачье выражение лица. Зеленые глаза лишь довершают сходство.
        - Гинандроморф, - уточняю я.
        Джон отводит глаза. Не только ему неприятно слушать, нам с Эмилией так же неприятно рассказывать эту историю - мутную, грязную, больную. Историю нашего рода.
        - Подробности! - требует Ян.
        - Билатеральный гинандромофизм, помнишь? - напоминает Эмилия. - Тело с участками женских и мужских клеток. Разнокрылая бабочка - одно крыло как у самки, второе как у самца.
        - Это у вас наследственная болезнь такая? - осторожно спрашивает Ян.
        - Не совсем, - так же осторожно отвечаю я.
        - Наш дед… - начинает Эми, старательно подбирая слова.
        - Дед? Значит, еще и дед… Стойте! - рычит Ян. - Я все понял. Дайте мне минуту, мне нужно подумать!
        Он смотрит на нас почти с ненавистью. Мы ведь разрушили его представление о простом, понятном, умеренно нравственном и умеренно аморальном мире. Мы взорвали его, как ту петарду над ухом сонного, избалованного котяры. Мы, трое последышей страшного рода искусственно выведенных гермафродитов. Гинандроморфов.
        - Давно ваши предки занимаются… евгеникой? - отрывисто спрашивает Ян.
        - Века три-четыре, - пожимает плечами Джон.
        - Ты… знал? - Ян переводит взгляд на нашего сиблинга. А как его еще назвать? Кузеном?
        - Конечно, знал. Человек, забравший меня у отца, наш родственник. Он ведет семейные дела.
        - Тоже гермафродит?
        - Тоже масон. Гермафродитов и гинандроморфов в семье рождалось немного. И жили они недолго. - Джон аккуратно обходит вопрос, ПОЧЕМУ эти несчастные жили недолго. - Кадош первый, кто протянул почти до старости и из жертвы стал…
        - Палачом? - прерывает его Ян.
        - Оператором, - мягко поправляет Джон. - Или, как говорят в нашей семье, мистагогом[60 - Мистагог - жрец, посвящавший в таинства во время мистерии у древних греков.].
        - Ну и семейка у вас, - выплевывает Ян, поднимаясь на ноги. - Так я и думал, что влип.
        - Когда думал? - спрашиваю я мертвым голосом. Сейчас мы и расстанемся. Высосать яд из раны храбрый портняжка-журналист может, а воевать против великана-Сатурна - нет.
        - Когда ты меня в клубе поцеловал. - Ян грубо притягивает меня к себе, аж Эми вздергивает вверх. - Ни слова моей матери о твоей родне. Я не хочу, чтобы у нее случился инфаркт. Ясно?
        Я приоткрываю рот, чтобы сделать судорожный вдох, - и бросаюсь вперед, в собственнический, клеймящий поцелуй.
        Глава 4. Больной тобой ублюдок
        ЯН
        Ты видел, что я с ума по тебе схожу, парень, поэтому не жди от меня великодушия.
        Сексуальность человека - странная и запутанная штука, говорю я себе, подхватывая Эмиля под бедра и заставляя скрестить лодыжки у меня за спиной. То, что происходит, - не просто поцелуй, не просто приглашение в кровать. Это плата за мою голову. Дети Кадоша вручают мне автомат: все равно от тебя никакого толку, Ян, будешь прикрывать отступление. А за свою смерть получи в пожизненное пользование скромника Эмиля.
        Воздух между нами больше не пахнет морем, он пахнет кровью и гнилью, пахнет вскрытой, изрезанной плотью, словно кучи водорослей и рыбьих потрохов на пляже, куда не забредают туристы. Бок о бок со мной, С НАМИ, гадюкой вьется Эмилева сестрица. Она не просто видит нас - она фактически участвует, но мне на это плевать. Я забываю и о ней, и о том, что по другую сторону кровати стоит, вцепившись в спинку, четвертый участник - тоже невольный - нашей с Эмилем любви.
        Или одержимости.
        - Я больной ублюдок, - шепчу я Эмилю в губы. - Больной тобой ублюдок. - И снова целую.
        У моей платы за смерть мягкие губы. Они намного мягче, чем следует быть мужским губам, особенно если этот рот постоянно произносит жесткие, до крови обдирающие слова. Я с отчаянием понимаю, что в очередной раз извалялся в дерьме, добровольно и с песней. Эмиль платит мне собой за преданность, я принимаю плату. И согласен жить с мыслью: мне заплатили, я взял. А впрочем, сколько ее, той жизни!
        Роняю свое самое дорогое приобретение на кровать, на покрывало в пятнах сомнительного и несомненного происхождения. Роняю и рассматриваю его, отстраненного даже после поцелуя. Ледяная корочка покрывает Эмилеву душу, точно сахарная глазурь, искристый блеск в глазах - голубой в синеву паковый лед - не тает. Что там, подо льдом? Мечта стать, как отец? Отец, который был и остался непостижимым и недосягаемым, словно господь бог из молитвенника. Присутствует во всем, а фиг его поймаешь.
        Сколько лет они с сестрой играют в сумасшедшего доктора Моро, в свой идеал папочки-мамочки, запоминают термины, оброненные взрослыми, пока те обмеривают и взвешивают два соединенных детских тела? Известно ли им, что человеческое тепло и профессиональная заботливость - очень разные вещи? Вкусили ли они настоящего тепла, или заменили его кто чем сумел: Эмилия - неженской раскованностью, Эмиль - девичьей неприступностью? И столько же лет дяди доктора уговаривают душу живую: ты должна пожертвовать собой высшим целям, три, четыре столетия предки твои шли на эту вершину, с женами и детьми, оставляя ослабевших и умирающих по обочинам, их трупы отмечали вехи пройденного пути, как кислородные баллоны - альпинистский маршрут. Кто ты такая, чтобы противиться их ревностной вере? А душа все плачет, все не хочет умирать. Мотылек, которого не тянет к огню.
        Эмиль-Эмилия хрупкий, будто мотылек. Изящное, хрупкое создание. Опасное создание. Обаяние близнецов такое призывное, но тело Эмиля хранит свою неприкосновенность - даже сейчас, прижатое мной, распластанное, распятое по кровати - хранит и ждет, когда я ее разрушу. Он словно девственница, что платит собой за возможность прожить безбедно, за вызов демона, за изгнание демона. А еще Эмиль похож на ребенка, который терпеливо ждет, когда ему сделают больно.
        Это не должно возбуждать. Это должно вызывать жалость к жертве и отвращение к насильнику в себе, к жалкому любителю безграничной власти над другим человеком. Мне приходится повторить себе пару раз: что я делаю? нет, что ТЫ со мной делаешь, Эмиль? - прежде чем я выдыхаю через нос, отрываюсь от разложенного, готового к употреблению тела, слезаю с замечательно удобной Джоновой кровати (мне бы и гигантский кактус показался удобным, если бы на нем меня ждал Эмиль) и отхожу подальше.
        У бунгало нет стен, одни перила от опоры к опоре, под полом колышется море, на балках играют блики. Скоро отлив, думаю я, садясь на пол и вцепляясь в неровные, почерневшие доски. Если прямо сейчас спрыгнуть вниз, в зеленые волны мелководья, отлив уволочет меня далеко-далеко в море. И не надо будет думать о том, что я сделал только что, показав: мне не наплевать на тебя, я не хочу слепой покорности, я хочу тебя и меня, НАС. Ты, Ян, бросил свое сердце к ногам Эмиля, чтобы мальчишка мог на нем попрыгать. Понимая в глубине души: куда разумнее сделать вид, что я свободен, очарование близнецов, очарование Эмиля не действует на меня. Поздно ругать себя за то, что открыл свое сердце не тому и не вовремя: потомки клана Кадошей, выросшие в вере, что люди не более чем материал для экспериментов, воспользуются моей слабостью.
        Однако признайся хотя бы себе, Ян, ты давно потерял осторожность: с момента вашего знакомства радостно летел в сплетенную близнецами паутину, а потом изнывал в борьбе с самим собой, дулся и мечтал победить пагубное влечение. И все это время Эмиль и Эмилия наблюдали за тобой, может, даже делали пометки в блокноте, подписанном «Эксперимент Ян». И теперь знают про твою слабость больше, чем ты сам про нее знаешь.
        - Не переживай! - подмигивает Эмилия, устраиваясь сбоку.
        Эми кладет голову мне на плечо, прижимается к моей шее макушкой и замирает в ожидании рассвета. Рассвет обещает быть прекрасным - первый рассвет моей новой жизни авантюриста-смертника. Эмиль, усевшись бок о бок с сестрой, смотрит вдаль, не пытаясь дотянуться до меня, прикоснуться, соблазнить, подчинить себе. Он похож на себя в нашу первую встречу: бледного, холодного, точно зимняя заря. Я представляю Эмиля таким, каким он станет через год на островах: с выгоревшими добела, совсем как у Джона, волосами, непривычно смуглым, вечно нагишом и в золотом песке.
        Мне не столько нужен секс, сколько передышка, твержу я себе. Немного времени, чтобы опомниться и решить: герой ли я? тот ли я человек, который нужен для спасения близнецов? Скромность требует ответа: нет. Гордость требует ответа: да. Азарт требует заткнуться и брать, что дают. Делай, что должно, и будь, что будет.
        Жизнь близнецов двадцать лет зависела от их стойкости и звериного желания выжить. Сейчас они доверились мне. Однако сам я - совсем не тот человек, которому хотел бы довериться. Я бы себе не доверял. Вдруг я получу то, чего хотел все эти недели, и сбегу, бросив близнецов и Джона на милость случая?
        А ведь я их единственный шанс проникнуть на остров доктора Моро, в клинику черно-белого орла, проникнуть незамеченным. Близнецы привлекают к себе внимание везде, где бы ни появились, а Джона, выращенного в том же инкубаторе орлят, небось, даже местные собаки знают… Зато я, незнакомец, могу войти под масонскую сень под видом лаборанта, водителя, электрика, да хоть разносчика пиццы. Вторгнуться в святая святых, дать безумному папаше Кадошу по башке, протащить его, связанного, точно мясной рулет, через десяток постов охраны, засунуть в багажник арендованной машины и привезти на Филиппины. Чтобы в грязной хижине посреди мангрового леса под дулом пистолета этот психопат провел сложную хирургическую операцию разделения близнецов, совмещенную с пересадкой сердца.
        Боже, что за глупость, глупость даже по меркам «Бондианы».
        - Какой у вас план? - спрашиваю я.
        - Не знаю, - честно отвечает Эми.
        - Надеюсь, мы не должны ловить вашего папашу за границей и волочь сюда в чемодане? Живым мы его не довезем. Или он разболеется после полета в багажном отделении, лечи потом его пневмонию народными средствами. - Я и не замечаю, как излагаю нарисовавшиеся в моем мозгу картинки. - В избушке на курьих ножках операцию по разделению проводить не будем, нам, то есть вам нужно оборудование не только для операции, но и для долечивания. Чем так рисковать, проще вас обоих зарезать здесь и сейчас.
        - Ему надо сценарии писать. Для Голливуда, - хмыкает Эми.
        - Для Болливуда, - ворчит подошедший Джон. Святой Джон с кофейником и кружками.
        Молча разбираем посуду и в оцепенении смотрим, как льется из металлического носика черный, ядовито-крепкий кофе, один на всех, по хозяйскому вкусу.
        Наверняка Эми будет недовольна, отстраненно думаю я, вспоминая высокие шапки пены над ее латте, горы взбитых сливок в кофе по-ирландски, шоколадную крошку на приторном мокаччино. Но Эмилия, похоже, не замечает, что пьет, она отчитывает меня:
        - Ян, ты в своем уме? С чего нам красть нашего отца и волочь сюда в багажнике?
        - А что делать-то? - отбиваюсь я. - Ехать на место дислокации дорого и сложно, нужна виза, билеты, вписка, отследить наше перемещение проще простого, никакой агентуры не требуется, за вами обоими толпа с телефонами ходит и снимает, снимает…
        - Джон, - негромко роняет Эмиль. - Расскажи нам о том человеке, который ведет дела семьи.
        - Ты думаешь о том же, о чем я? - искрой по бикфордову шнуру бежит мысль Эмилии. Я не в силах за нею уследить.
        - Да.
        - Он скоро будет здесь?
        - Не совсем здесь. Не на Филиппинах. - Джон дергает щекой, не понять, то ли ухмылка, то ли нервное. - У Кадошей не поместье на государственных землях, у них частный остров. Государство в государстве.
        Вот, значит, как. Своя территория, свои люди, свои законы. Даже тело прятать не придется, акулы, небось, прикормлены и барражируют воды круглосуточно. Ну и кто тут припомнил «Бондиану»? Неужели я сам, доброй волей, залез в этот капкан?
        - Как вы меня сюда заманили? - сокрушаюсь запоздало. - Я-то был уверен, будто упрашивал вас поехать со мной, укланял главреда дать мне творческую командировку, бегал по знакомым, выправляя визы, - и вдруг узнаю: это ВЫ сюда стремились, а меня взяли с собой для прикрытия.
        - Тема про жемчужину удачно подвернулась! - смеется Эми, стреляя в меня глазами поверх кружки. - Подвести тебя под монастырь, то есть под Филиппины, проще простого. Достаточно было Эмке разныться: хочу, мол, на песочке поваляться…
        - Я и правда хочу! Хотел, - протестует Эмиль и смотрит издали беспомощно: я соврал, но лишь наполовину, я играл тобой, но вынужденно.
        Самое время надуться и обвинить Эмиля-Эмилию в том, что они разрушили мою жизнь.
        Ладно, успеется. Если, конечно, выживу. Но и предвидя неизбежный скандал (о, с каким наслаждением мы будем орать друг на друга, припоминая малейшие, в том числе и выдуманные провинности, встречая каждое обвинение радостным: «А ты!»… только бы выжить), я не могу отказаться от приглашения в мир близнецов. Добро пожаловать в ваш мир, потомки Абба Амоны.
        Туда, где родители используют детей как компонент алхимического варева - и хорошо, если не заживо.
        Туда, где в инкубаторах растят наполовину девочек, наполовину мальчиков, а в общем и целом - черт его знает, что они такое, жертвы-наследники рода.
        Туда, где, по слову мистера Кроули, Совершенство и Совершенство суть одно Совершенство, не два; нет, ни одного![61 - «Книга Закона». Алистер Кроули.]
        Я делаю это потому, что мне осточертела моя жизнь хорошего парня. Родители с детства спрашивали хорошего мальчика Яна: «Когда же ты реализуешь свой творческий потенциал?» И теперь меня тошнит от слова «потенциал», но еще хуже определение «творческий». Как объяснить моим старикам: энергия, заключенная во мне, - кинетическая? Сила разрушения, законы хаоса, переменчивость системы[62 - Теория хаоса гласит: сложные системы крайне зависимы от первоначальных условий, небольшие изменения в окружающей среде могут привести к непредсказуемым последствиям.]. Я горю, я в огне, филиппинская жара ведет меня к самовозгоранию.
        Я гляжу на уходящую воду, на встающее из-за горизонта солнце и размышляю, получится ли у меня, опасного и жалкого безумца, сотворить новый мир для близнецов - из журналистского авантюризма, из нелепой своей любви даже не к человеку - к половине человека. Починить мой старый мир точно не получится.
        ЭМИЛИЯ
        Ян подобен машине, летящей по соляному озеру навстречу неизвестности[63 - Большинство рекордов скорости установлены на знаменитом высохшем соленом озере Бонневиль в штате Юта: соленая поверхность озера не только идеально ровная, но и обеспечивает превосходное сцепление с шинами.]: гудит коробка передач, кипит масло, пахнет паленой резиной. Двигатель работает на предельных оборотах: дюжина цилиндров, сотни лошадиных сил, будущее надвигается на Яна со скоростью пятьсот километров в час, разум подбрасывает идею за идеей, будто топливо подает.
        Джон сует мне вторую чашку кофе, и я опустошаю ее, не чувствуя вкуса, одну только вину. В молчании я, Эмиль, Ян и Джон наблюдаем чертов восход над чертовым заливом. Возможно, сегодня последний день нашей туристской свободы, я нюхом чую: Джон что-то разузнал и составил план. Прекрасный, полезный, чокнутый Джон. Надо сделать все, чтобы они с Яном выжили. Вчетвером нам будет чем заняться в новой жизни, свободной от высших целей.
        - Лабрис сказал… - начинает Джон.
        - Кто это - Лабрис? - перебивает Ян.
        Он не догадывается, что в нашей семейке любят давать прозвища по степеням, по ступенькам, на которые человек сумел забраться или был помещен с рождения. Интересно, какое прозвище дали нам с Эмилем? Петра Генетрикс[64 - Petra genetrix - одно из названий ребиса-андрогина, буквально «родящий камень».]?
        Прозвище, данное по заслугам, стимулирует лучше, чем плебейские Рыжий-Серый-Толстый. Лабрис - рыцарь топора. Добрый дядюшка, это он вытащил Джона из клиники, нашел мальчишке хирурга, оплатил превращение племянника из циркового уродца в нормального (по крайней мере с виду), привлекательного мужчину. Остается вопрос: зачем? Что мог дать брату нашего отца малолетний племянник, кроме головной боли? Предположения мои, чем Джон расплатился, а может, и по сей день расплачивается за спасение, не из пристойных. Да что там, они криминальны и отвратительны.
        - Лабрис - мой друг и родственник, - не вдается в подробности Джон. - Он всегда мне помогал, и когда я жил далеко, в Европе, и когда вернулся на острова.
        - А почему ты вернулся, Джон? - спрашивает Ян. - Только не надо историй про изменщицу-невесту. Тебя сюда ВЕРНУЛИ, не так ли? Ты был нужен для плана, придуманного Лабрисом?
        - В жизни не все так четко, - усмехается Джон. - Может, ты конспиролог и параноик, но поверь: дядька всего лишь хотел обсудить кое-что. А обсуждать это кое-что по телефону, по скайпу или по почте было самоубийством.
        - Значит, за нами следили и следят, - делает выводы Ян. - Средства связи небезопасны, в каждом углу по камере, а под кроватью микрофон.
        - Жучков в доме нет, проверено, - отмахивается Джон. - Но если бы Лабрис захотел нас поймать на горячем… - И он кивает в сторону деревни. Деревни, где живут Гиджил и ее болтливые друзья, зоркие и любопытные, как все деревенские жители. В городах следят за словами, вне городов - за делами. Кто знает, что информативней - болтовня насчет глупых планов или перемещения с острова на остров, закупка оружия и оборудования, аренда лодок и катеров, встречи с местными и пришлыми?
        - У нас нет выбора, верно? - не умолкает Ян.
        Журналист, конечно, зануда, но его можно понять: мы с братцем заманили парня в авантюру, которая может стоит жизни и ему, и нам. А Джон ведет нас дальше, вглубь частных островов и тайных помыслов, за таблички «No trespassers»[65 - «Посторонним вход воспрещен» (англ.).].
        - Почему? Есть. - Джон усмехается, и усмешка эта - настоящая, а не гримаса мрачного самолюбования. - Можешь прямо сейчас развернуться и уйти, никто не станет тебя преследовать. Да, ты щелкопер, который знает нашу фамильную тайну. Но даже если ты о ней напишешь, кто тебе поверит? Сотня таких же параноиков? Ну да, они сбегутся в комменты, расскажут сотни историй, на девяносто девять процентов выдуманных - и выдуманных плохо. Твоя крупица правды растворится в море вранья.
        Он прав. Никакие разоблачительные статьи или целые книги не привлекут к нашей семейке внимания общественности. Остановить, а вернее, взорвать эту карусель преступлений можно лишь изнутри. Видимо, Лабрису надоели бесчинства Ребиса. Или просто… закончились средства?
        - Подожди-ка! - прерываю я Джонову отповедь. - А как у дорогого дядюшки с деньгами?
        - Не очень, - признается любящий племянник. - Он сам, как и я, человек неприхотливый. Но семейные предприятия, прибыль от которых, кстати, идет на эксперименты Кадоша, требуют вливаний. Кризис задел всех, в том числе и нас. А отцу пофиг, что в мире кризис, он варит питьевое золото[66 - С помощью философского камня (великого эликсира, магистериума, красной тинктуры, жизненного эликсира) якобы можно превращать в золото не только серебро, но и неблагородные металлы: свинец, олово и другие. Раствор его, так называемый золотой напиток (лат. aurum potabile - питьевое золото), в малых дозах исцеляет и омолаживает.] ценнее презренного металла. И мечтает о божественной природе, к которой, по его словам, приблизился вплотную.
        - А для получения философского камня, чтобы старому фрику обожествиться, нужны близнецы. И не живые, и не мертвые, а непременно зарезанные ритуальным ножом, в солнце - или луностояние, в священной роще или в священной операционной, - мрачно шутит Ян.
        - Этого никто не знает, - деловито отвечает Джон. - Лабрис пытался узнать, но не смог. И тогда он решил, что не будет ждать, пока Ребис поймает их обоих и запрет в клинике. Ему и раньше не нравилась суть эксперимента, но он был слишком молод, чтобы мешать отцовским затеям. Потом Кадош на десять лет перешел в режим наблюдения, казалось, это продлится вечность. Разумеется, он не остановился и никогда не остановится, особенно теперь, когда ваше половое созревание окончено.
        Я невольно хватаюсь за свою грудь, которая, очевидно, и просигнализировала папочке: пора! пора разобрать это тело на мясо, кости и жидкости.
        Все сочувственно молчат.
        Если молчание продолжится, я брошусь в море и превращусь в морскую пену. Это, конечно, не совсем то же самое, что сбежать от тирана-отца и выйти за прекрасного принца, но у меня, словно у русалочки, шансы на счастливый брак и долгую жизнь нулевые. Так же, как русалка для принца - всего лишь безродная нечисть, я для Джона - наихудший вариант из всех возможных. И не только в качестве жены.
        ЭМИЛЬ
        При слове «масоны» конспиролог просыпается и в цинике. Кто знает, не стоит ли за отцом, помимо его - нашего - клана, больше, гораздо больше людей, сил, денег и власти? Если великая ложа прикрывает ребисовы дела, мы не только не сможем заставить Кадоша исправить все, что он натворил, - мы не сможем даже спрятаться от него. Ни мангровые леса, ни рисовые плантации, ни города-гиганты, растущие не вширь, а вверх, не укроют нас.
        - Я помню один нож, - внезапно произносит Эми. - Треугольный, с головами. Он всегда лежал в кабинете отца, нас туда водили на осмотр. Мне разрешали с ним играть и даже не ругали, когда я проткнула им кресло.
        Я тоже помню. Это был не просто нож, а пхурба[67 - Пхурба - ритуальный кинжал или кол, который используется для подавления тревожащих энергий. Тройное лезвие пхурбы означает победу над основными мешающими чувствами - гневом, неведением и привязанностью, а также контроль над прошлым, настоящим и будущим. Более сложные формы пхурбы часто венчает голова Будды с тремя защищающими ликами.]. Потом, в юности, когда меня до смерти интересовало все связанное с отцом, я не раз думал: неужто Ребис буддист? неужто он верит хоть в какую-нибудь религию? Мы с Эмилией не раз спорили насчет того, верующий наш отец или нет. Решили, что верующий, но не в религию.
        Теперь у нас появится новый предмет для споров: верующий ли наш дядя, Лабрис? И это не досужий интерес, это вопрос жизни и смерти. Безбожник, повязанный фамильными клятвами и пороками, собственноручно возложит нас на алтарь. Что может остановить его? Страх перед новым витком исследований после неизбежной неудачи? Как только Кадош поймет, что и на сей раз не стал богом, он немедля примется колдовать новый эликсир. Кто или что это будет? Его собственная плоть и кровь, полученная от суррогатной матери, оплодотворенной через катетер? Питьевое золото, вываренное в реакторе[68 - В XX веке трансмутация была проведена: золото нередко получается из других элементов в процессе работы ядерного реактора, правда, в ничтожных концентрациях, его извлечение очень дорогостоящее. К тому же «магистериум» отрицательно влияет на работу самого реактора.]? В любом случае малым Ребис не удовольствуется.
        - Так что же Лабрис? - спрашиваю я.
        - Лабрис не советует лезть на фамильный остров. Это опасно и бесполезно. Дядька говорит, его брат нигде не бывает, но всегда посещает одно заведение на Себу.
        - Ночной клуб, а на самом деле бордель? - Моя сестра настоящий Шерлок Холмс. Хотя, если подумать всего минуту… Что может понадобится уродливому маньяку вне территории, где его считают богом и давно привыкли к его уродству и маньячеству? Немного грязного разнообразия.
        Трое из нас одной крови, и в этой крови кипят отцовские пороки: жестокость, рациональность, любовь к хитрым, ювелирно точным планам. Ни шагу в простоте - и даже посещение ночного клуба на деле вовсе не развлечение для туристов.
        - Клуб, где работает Сандаан, - произношу я. - Там есть бордель. Мальчишка приглашал Яна в комнаты наверху. А еще в клубе работают трансы.
        - Папеньке должны нравиться такие же, как он сам, - кивает Эмилия. - Обладатели двойного комплекта гениталий.
        Не только гениталий, но и всей репродуктивной системы. Кадош считает андрогинов совершенством, но только природных, нерукотворных. Хотя для одноразового секса сойдет и имитация.
        Я стараюсь не думать, что семейные евгенические эксперименты могли дать результат и мы бы родились безупречными врожденными гинандроморфами. Вместо этого перечисляю все, что нужно, чтобы уничтожить Кадоша и выжить. Если мне удастся, то остаток жизни я проведу на берегу океана, растворяющего людскую память без остатка. В теплом месте, где исчезает память[69 - Стивен Кинг. «Рита Хейуорт, или Побег из Шоушенка».]. И Ян будет там со мной.
        - Это ведь ты устроил Сандаана в клуб, чтобы он не торговал собой на улице? - подхватывает Ян. Если мы выживем, ужиться вместе - проще простого: мы читаем мысли друг друга, почти как я с Эмилией. Когда у меня не будет Эмилии, мне понадобится кто-то, читающий мои мысли. - Теперь мальчишка твой информатор?
        - Конечно, - признается Джон. То есть не признается, а будто бы удивляется: до вас только сейчас дошло: поход в клуб был не просто развлечением для туристов? Вы еще верите, что я, такой, как я есть, весь из себя Джон, подрядился вас развлекать?
        - И что мы должны делать? - Эми в нетерпении, в предвкушении, в огне.
        В отличие от сестры, я никогда не любил экстрима. Эмилия с детства втягивает нас в разные авантюры, проверяя собственную крутость, противоположную взрослости. А я стою у нее на пути и не собираюсь уступать дорогу. Привычку выработал - становиться Эми поперек дороги. Сейчас, похоже, самое время сыграть роль шлагбаума с указателем «Ад - ближе, чем тебе хотелось бы».
        - Ничего мы в этом бардаке делать не будем! - пресекаю я сладкие сестрицыны мечты. - Мы будем ждать в машине или в бунгало, а может, валяться на койке в клинике, готовясь к операции, но в похищении мы не участвуем!
        - Ну Э-э-эм! - ноет Эмилия. - Ну хоть один раз дать папуле по башке можно? Всего разочек-разочек!
        - Ага, чтобы у старого хрыча наступила амнезия и тремор? - строго спрашиваю я. - И он в беспамятстве будет нас оперировать? Дрожащими ручонками?
        - Все гораздо хуже, чем я думал, - вздыхает Ян, - а я и так думал, что все очень хреново, очень.
        - Почему? - хладнокровно спрашивает Джон. - У нас есть деньги. У нас есть богатый союзник. У нас есть надежные информаторы. И пусть за нами ЕСТЬ слежка, ее можно обмануть.
        - Предлагаешь насладиться приключением? - интересуется Ян таким тоном, словно непременно оскорбился бы, будь у него на это силы.
        - Предлагаю, - улыбается Джон.
        Вокруг глаз у него собирается тонкая сетка морщин, которых у Джона больше, чем у людей его возраста. Все они нарисованы солнцем, тем самым, что стоит над нашими головами и, припекая, зовет в далекие, полные акул воды.
        ЯН
        Заполдень, измаявшись от островной филиппинской сиесты, я предлагаю встретиться с Лабрисом на шхуне в открытом море, там, где нет ни слежки, ни чужих ушей, одни только хляби, то есть бездна. Наш спящий агент[70 - «Спящий агент», «крот» - агент, внедренный в структуру противника, поставляющий особо важную, засекреченную информацию. Главное отличие от разведчика заключается в том, что «крот» вербуется до того, как получает доступ к информации. Часто «кротов» вербуют с прицелом, что рано или поздно агент начнет поставлять полезную информацию.], очнувшись от дремы в соседнем гамаке, с минуту созерцает кружево пальмовых листьев над собой и, наконец, лениво возражает:
        - Тоже мне тайная встреча… Все, что связано с морем, местные узнают на разгрузке: куда плавал, зачем, кто поднимался на борт, сколько пробыл на борту. О встрече сообщат кому надо еще до того, как яхта причалит.
        - Ты же местных от цунами спас. И у тебя нет друзей, которые не стукачи? - ворчу я.
        - Есть, конечно! - кивает Джон. - Мне многие обязаны, и я собираюсь стребовать долг. - Лицо его каменеет. - С процентами. А значит, незачем впустую транжирить их верность. - Джон глядит на меня, подняв бровь. Видя, что я до сих пор не понял, терпеливо объясняет: - Информацию можно и выбить. А я не хочу рисковать своими людьми. Люди слабы.
        Иногда через близнецов, через Джона я вижу их отца - Кадоша, Ребиса, Аббу Амону - словно через стекло. Неровное, витражное, цветное, все-таки пропускающее свет. И в этом свете мне рисуется загадочный, нездешний силуэт. Порою кажется, это сам дьявол, инструмент для рассеяния зла по земле. А временами - доктор Джекил, сквозь которого, точно омела сквозь дерево, прорастает мистер Хайд. Джекилам нет дела до шествия зла по планете, господа ученые не задумываются над тем, воплощают они силы зла или силы добра, хаос или порядок. Это прерогатива Хайдов - пылать страстями и подбрасывать в свой костер всех, кто им близок, а самых близких - в первую очередь. В дантовом аду мучиться им в соседних рвах: алхимику Джекилу в десятой Злой щели восьмого круга, предателю Хайду - в поясе Каина девятого[71 - Восьмой круг дантова ада состоит из десяти рвов. Их называют Злопазухи, или Злые щели. В Злых щелях мучаются те, кто обманывал людей, не связанных с обманщиками узами доверия, в том числе и алхимики. На дне адской воронки лежит ледяное озеро Коцит, девятый круг Ада, где караются предатели доверия. В поясе Каина
наказываются предатели родных.]. Если, конечно, двуполый и двоедушный отец близнецов окажется чудовищем всего о двух душах.
        - А если причалить к понтону, как будто собираемся понырять? - Я разгоняю морок незримого присутствия Кадоша неплохим, как мне кажется, планом. - Приплываем, ныряем, фотографируем, встречаем твоего дядюшку, беседуем и сваливаем. Можем же мы заняться дайвингом, не все же киднеппингом развлекаться?
        - Годится. Значит, дайвинг! - хлопает Джон по загорелому колену. - Звоню дядьке и договариваюсь. Потом плывем на понтоны и там встречаемся.
        Хреновый из тебя провидец, Джон. До понтонов мы не доплывем.
        Тем же вечером я ссорюсь с Эмилем.
        Напряжение между нами достигает пика. Вместо простой, привычной схемы «Мне дают - я беру» мы с Эмилем заблудились в старомодном, дрянном любовном романе вроде Барбары Картленд[72 - Барбара Картленд входит в число самых переводимых писателей, автор 723 книг, большинство которых - любовные романы. «Все мои героини, за исключением одной-единственной, - девственницы. Все молоды и прекрасны. Для всех любовь - это в первую очередь не секс, а проявление самых чистых и трепетных душевных порывов. Они никогда не станут спать с мужчиной, если тот прежде не наденет им обручальное кольцо. Уж во всяком случае, не раньше 118-й страницы», - писала Б.Картленд.]. И все, что я могу получить вместо полноценного, безоглядного траха - изысканное блядское многоточие, оно заменяет пот и раздвинутые ноги, и толчки, и стоны, и лужи спермы на простынях, а в итоге мы оба возбуждены настолько, чтобы отчаяться, но не получить разрядку. До разрядки нам, как Эмилю до свободы.
        Или мне. Папаша близнецов словно наматывает на кисть поводок, притягивает последышей все ближе и ближе, не осторожничает, тащит волоком. А Эмиль на таком же поводке водит меня - и сам в ужасе от того, что творит.
        - Тебе надо расслабиться. Я не против, если ты развлечешься на стороне, - бросает мне в лицо эта шлюха-девственница - и остается лишь надеяться, что заявление было наглой ложью от слова «я» до слова «стороне».
        Эми смотрит на брата осуждающе, на меня - сочувственно и молча машет рукой: уходи, оставь его, не дожимай.
        Святой Джон везет меня выпить, а Эмиль и Эмилия остаются делать вид, будто копошение крабов в полосе прилива - бог весть какое упоительное зрелище.
        Для филиппинца вечер благословенное время, когда наконец-то можно набить пузо мясом, которое жарким днем не лезет в горло, запить вином, посидеть компанией за столом во дворе, а то и прямо на площади, прицениться к продажной любви. У филиппинок на панели гибкие, будто пластилиновые тела, лепи не хочу. Они легко подстраиваются под каждого мужика, с которым спят. Они предлагают себя, предлагают скидки, предлагают мотель и предлагают темные переулки, в которых за мусорными баками что-то охает, кряхтит и шевелится.
        Поняв по молчаливому остервенению, что клиент не настроен на любовь со скидками, пластилиновые женщины перестают ко мне цепляться, а там и вход в бар гостеприимно щерится в белой стене, точно выбитый зуб в челюсти.
        Долгий пропитой и прокуренный вечер заканчивается такой дракой, что я едва не выхожу из бара ногами вперед. Меня мутит, в голове тоже мутно, я вяло отмахиваюсь от мужика, непривычно высокого для филиппинца, с татуировками, похожими на пятна разноцветной грязи. Мужик шипит угрожающе, раскачиваясь передо мной в сизом воздухе, будто вставшая на хвост кобра.
        Джон мутузит этого типа недолго, но со вкусом, под испуганные и восторженные возгласы посетителей. А дружок татуированного, не отвлекаясь на помощь приятелю, принимается за меня. Не кокетничает, бьет по-взрослому, по болевым точкам, это вам не спарринг. Я отвечаю ударом на удар, подсечкой на подсечку. В ходе драки противник что-то орет не то на инглише, не то на таглише. Я временно забываю язык: словами всего не выскажешь, кулаками удобнее. Пока разбираюсь с одним, кто-то бьет сзади, подло, тяжелым ботинком под колено. Падаю на пол, хорошо, хоть руки успеваю выставить и башку не разбить, но меня добивают пинком по ребрам. Кто-то лупит с оттягом, входя в раж, чтоб до кровавого месива и раздробленных костей. Пропускаю три, четыре удара, потом удается собраться с силами, дотянуться до стула, ударить по ногам. Перекатившись, поднимаюсь и продолжаю орудовать стулом - он легкий, металлический, в замахе удобней биты. Разношу чертов бар с восторгом, не разбирая, кто передо мной. И всю дорогу - ощущение взгляда в спину. Зрачок сверлит мне спину между лопаток, точно лазерный прицел, но меня это не пугает,
наоборот, подзуживает: на, смотри, как я могу!
        Зачистив поле боя, обнаруживаю Джона верхом на спине татуированного. Он сидит, удерживая противника с безжалостной легкостью человека, который знает свою силу и умеет ею пользоваться. Зачинщик драки тяжело дышит, прижатый щекой к полу, но судя по виду, он почти не пострадал. Обидно.
        - Папочкин засланец? - сплюнув красным сгустком на пол, интересуюсь я.
        - А то, - невозмутимо отвечает Джон. - Хочешь выбить ему пару зубов?
        Хорошо же мы спелись. Или сработались - это как посмотреть.
        Я скалю окровавленные зубы - вроде как приветственно улыбаюсь, и слышу в ответ сопенье и клацанье:
        - Hello, Nigredo.
        Нигредо? Какой еще Нигредо? Или человек Кадоша обращается не ко мне, а к Джону?
        Кодовое приветствие срабатывает: Джон отпускает засранца - и вовремя. На улице воет-заливается полицейская сирена, мы вылетаем через черный ход и сматываемся задним двором, где мусорные баки перемежаются мусорными кучами, и темень хоть глаз коли, и влипшие друг в друга парочки определяются во тьме лишь по звуку загнанного дыхания. Остатки алкоголя выветриваются из моей башки со скоростью неуклюжего паркура, который мы демонстрируем, перепрыгивая с баков на стену с мертвыми, заколоченными окнами, а со стены - на решетку, и дальше, дальше во дворы и закоулки.
        Домой мы прибываем под утро, в грязи и крови по самые глаза. Эмиль и Эмилия устраивают нам образцово-показательный вечер заботы без единого упрека. Все-таки хорошо, что девчоночьего в близнецах нет, ну почти нет. Что девчонкам важней всего? Отругать парня, ведущего себя как парень. И бросить его, если ухажер исправится, станет выкаблучиваться, словно какой-нибудь Мальвольо, блюститель и знаток приличий.
        Нас молча раздевают, осматривают на предмет переломов и трещин в ребрах. Потом заталкивают в кабинку душа и в четыре руки отмывают от нашей и чужой крови, городской грязи, пролитого в драке пива и виски. Мы, толкаясь локтями и задницами, покорно даем себя отмыть, возмущенно сопя, когда мочалка задевает боевые раны. Потом близнецы бурно спорят, мазать ли синяки троксевазином, а ссадины - еще какой-то дрянью, или время для лечения упущено безвозвратно.
        - Пристрели меня, комиссар, - театральным шепотом произносит Джон. Мне смешно.
        А еще до смерти хочется взять Эмиля за подбородок, обнять ладонями его щеки, скулы, виски, прижаться лбом ко лбу и сказать, что развлекаться на стороне - не для меня. Пообещать, что я подожду. Подожду, сколько надо, потому что не могу я так, как хотелось в самом начале, чтобы близнецы окружили собой и шептали непристойности в оба уха. Когда-то хотелось, а дошло до дела - и не могу. Другого хочу.
        Не сказал. Пошел спать в ставший родным гамак, глотая невысказанные слова.
        Хорошо хоть вайфай под пальмами ловит исправно. Наконец-то я узнаю, кто такой Нигредо. Вернее, что такое. Чернота и Тень[73 - Нигредо (лат. nigredo), буквально «чернота» - алхимический термин, обозначающий первый этап Великого делания (создания философского камня), стадию, связанную со свинцом. На ней происходит образование из компонентов однородной черной массы, в которой кроется возможность получения эликсира. Символы нигредо - ворон и sol niger (черное солнце). Также «нигредо» - термин, введенный К.Юнгом, возможное состояние человека при встрече с архетипом Тени. Включает в себя утрату внутренних ориентиров и негативное видение себя и мира. В сновидениях и фантазиях присутствуют хтонические образы, картины смерти и разрушения.]. Каким боком все это относится к Джону - натуральному блондину с глазами, которые, даже когда темнеют от гнева, не темнее того же свинца?
        - Джн, - невнятно бормочу я, пытаясь привлечь к себе внимание засыпающего напарника, - а пчему тбя звали Нигредо?
        - Првая стдия, - так же невнятно отвечает Джон.
        - А близнецов как звали? Альбедо?[74 - Следующими за нигредо стадиями Великого делания являются альбедо (белая, в результате которой получается малый эликсир, способный превращать металлы в серебро) и рубедо (красная, продуктом которой является великий эликсир).]
        - Цитринитас[75 - Цитринитас (лат. citrinitas, иногда использовался термин xanthosis - «желтизна») - в алхимии одна из четырех основных стадий Великого делания (получения философского камня), наряду с нигредо, альбедо и рубедо. Буквально означает «превращение серебра в золото» или «пожелтение лунного сознания». Описания этой стадии не сохранилось.].
        Я чувствую, что мог бы извлечь из этой игры словами много ответов на вопросы, чувствую, что эти прозвища - хлебные крошки на лесной тропе, знаки, оставленные кровавым маньяком для полиции, приглашение: поймай меня, если сможешь. Но обезболивающее начинает действовать, и сол нигер, черное солнце, втягивает меня в себя, точно озеро Коцит.
        ЭМИЛИЯ
        Надеюсь, Ян поможет нам с братом преодолеть выученную беспомощность, привитую нам в детстве, впитавшуюся в кровь, в гены. Мы словно собаки Павлова, которых лишили возможности влиять на свою судьбу, изменили нам рефлексы, научили истекать слюной от вспыхнувшей лампочки и трястись от ужаса, заслышав звонок, но не пытаться бежать из клетки. Мы не верим, что удара можно избежать. Мы сломлены и не пытаемся искать путь к спасению. И перекладываем эту задачу на плечи журналиста-авантюриста.
        Ян наша надежда. Также, как Лабрис для Джона. Сам Джон - воплощение силы выживания, боль не задевает его и не умаляет, он научился жить с болью. Истории вроде вчерашней для него обычное дело. Вернее, это дело его жизни: отбивать атаки со стороны клана и пытаться отбить у врага выживших братьев и сестер. Так он и идет по жизни - бесстрашный, исполненный возвышенной безличности солдата. А Лабрис подбрасывает Джону смысл жизни, расшатывая систему изнутри. Ян, как и Джон, мог стать нашей ударной силой, но мы не рассчитали силу его любопытства.
        Поэтому вопрос, заданный Яном, застает врасплох каждого из нас.
        - Между Джоном и близнецами был еще один удачный эксперимент?
        Мы обмениваемся взглядом «Кто бы мог подумать?», от которого люди самолюбивые вспыхивают, как спички. Однако Ян не обращает на наше фамильное высокомерие никакого внимания. Может, он привык: в его профессии найти тактичных людей не так-то легко.
        Нам с братом ничего не известно про нашего предшественника, однако мы сразу понимаем: догадка Яна верна. Дядюшка Лабрис - белобрысый и сухопарый, как мы все, дитя бесполезной для клана одноплодной беременности, старательно держит лицо, выигрывая время. Я тоже держусь, но торопыга Эмиль уже выпаливает:
        - С чего ты решил?
        - Джон - Нигредо. Вы - Цитринитас. Должен быть Альбедо[76 - Альбедо (лат. albedo - «белизна») - вторая стадия Великого делания, следующая после нигредо. Символизирует собой очищение и сублимацию, при котором появляются зачатки сознания. По выражению алхимиков, душа на стадии альбедо «питается молоком», подобно младенцу, которому предстоит духовное взросление.].
        - Никогда не одобрял его дурацкой привычки, - ворчит Лабрис. - Детей нужно звать по именам, а не по собачьим кличкам.
        - К тому же по кличкам легко вычислить, как продвигается эксперимент, - ухмыляется Ян. - Так был Альбедо?
        - Был. Только удачным его не назовешь, - морщится дядюшка. - Не всякий выживший в том аду, в котором мой братец сатана, считается успешным результатом. Джон - пример сокрушительного фиаско.
        - И чем же плох Джон? - сухо интересуюсь я.
        - Он не отбеливается, - злорадно отвечает Лабрис. - Кадош надеялся, что мальчик, осознав свое несовершенство…
        - Уродство, - мягко поправляет Джон. Дядя смотрит виновато, но не возражает.
        - Словом, после черноты и депрессии должна была наступить стадия просветления и рождения новой личности, разделенной на красного короля и белую королеву, - продолжает он.
        - Раздвоение личности? Ребис пытался расщепить личность Джона? - Ян, как всегда, глух к мистике. Он смотрит на высокие идеи Кадошей с хищным интересом следователя.
        - Он называл это рождением новой души, - произносит Джон. - У Джин не было личности. Она была спящим отростком на моем теле. И я не пожелал ее будить. Я предпочел коснеть и дальше в своем невежестве: мечтать избавиться от Джин, стать обычным парнем и жить во тьме.
        - А Альбедо, значит, внял папочке и послушно сошел с ума. - Ян прет вперед, словно танк, не оглядываясь на то, в какое крошево он перемалывает нашу семейную гордость.
        - У него была предрасположенность.
        Лабрис пытается обойтись без подробностей. Мы и без них представляем жизнь бедняги Альбедо: такой же, как мы, или чуть другой рукотворный андрогин, которого растили в условиях, наверняка не похожих на те, в которых выросли мы и Джон…
        - Отец ставил опыты на нас с изменением условий? - уточняю я.
        - Да, конечно. - Дядюшка не удивляется тому, что Кадош не позволил собственным детям встретиться, а держал их в разных вольерах, как собак… Ну вот, дались мне эти собаки! Зато он удивляется тому, что приходится объяснять вещи, столь очевидные. - Джону был создан режим максимального неблагоприятствования. Альбедо - режим максимального благоприятствования. Вам была предоставлена свобода выбора. Кадош хотел довести одного из вас до состояния рубедо. И ему почти удалось.
        - Интересно, почему Альбедо сошел с ума? - бормочет Эмиль себе под нос. Только я могу уловить в его голосе страх. Действительно, отчего он раскололся надвое, этот уайльдовский молодой король, росший в волшебном саду среди цветов и бабочек? Или расщепление случилось именно потому, что мир - не сад, и Альбедо довелось узнать это? Возможно, лик реальности показался ему настолько ужасным, что он предпочел больше его не видеть?
        Лабрис пускается в разъяснения. Старики за сорок это любят.
        - Альбедо прекрасно, но может таить в себе опасность. Нигредо - испытание воли, тест на выживаемость. И когда наступает просветление, человек, прельстившись им, как волшебством, решает, будто закончил Великое делание. Меж тем альбедо всего лишь превращение свинца в серебро, но не в золото. Альбедо, символ которого - лебедь, замыкается сам на себе, не получая силы и знаний извне. На старинных гравюрах этот порочный круг изображен в виде пеликана, кормящего детей собственной плотью. Так же и человек кормится самим собой и постепенно истощается, а его разум погружается в сонное оцепенение. Дойдя до предела, он провалится в нигредо и будет вынужден начинать сначала.
        - Или останется в нигредо до самой смерти, - кивает Ян. - А если без экивоков, то Джон, везунчик, сбежал и убил близнеца-паразита, Альбедо получил психотравму и для эликсиров не сгодился. Остались только они - близнецы. Чтобы с ними не случилось то же, что с другими андрогинами, им дали возможность повидать мир.
        Журналист оглядывает нас даже как-то… оценивающе:
        - Близнецы оказались кремень! Прошли и нигредо, и альбедо. И теперь они не просто анима и анимус, они на полном пути к самости, к рубедо[77 - К. Г. Юнг в труде «Психология и алхимия» интерпретировал алхимический процесс как архетипическую схему: нигредо соответствует Тени, альбедо соотносится с Анима и Анимусом; цитринитас соответствует архетипу мудреца; а рубедо является архетипом самости.]. Что на вашей алхимической-генетической ферме значит цитринитас?
        - Феминная лунарная энергия сменяется маскулинной солярной… - заводит свою шарманку дядюшка, но увидев наши лица, негромко смеется. - Ладно, не буду, не буду. Грубо говоря, пассивное созерцание становится активным действием, личность возрождается и достигает мудрости. Серебро становится золотом, но золото это - желтое, мирское. Философское же золото - красное. И получить красную тинктуру можно, пройдя через алхимический брак.
        - Какой такой мудрости мы достигли? - тоскливо спрашивает Эмиль. - С собой не кончаем - и слава богу. То же нигредо, только в профиль.
        - Я вас вытащу, - твердо говорит Ян, накрывая своей рукой ладонь Эмиля. - Вытащу, верь мне. А братца вашего все-таки убью. - Я вздрагиваю: это он о Джоне? И выдыхаю с облегчением: Ян глядит на Лабриса, набычившись, ожидая возражений.
        Но возражений нет. Лабрис поднимает бокал, в котором давным-давно согрелось, выдохлось пиво и улыбается:
        - На здоровье.
        И ведь не придерешься. То ли благословил, то ли тост произнес. Ох и хитер у нас дядюшка…
        ЭМИЛЬ
        Я наблюдаю за морской звездой: Джон принес ее со дна и положил брюхом вверх перед нашими глазами. Звезда медленно, с трудом переворачивается, лучи едва заметно сокращаются, отыскивая путь назад, к родной скале, с которой ее подхватил вихрь чужой воли. Эмилия смотрит на морскую звезду. Джон смотрит на Эмилию. Морская звезда не смотрит ни на кого, потому что люди ей неинтересны. Звезде куда важней медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, перемещаться к коралловому рифу. Там, в глубине, ее бурлящий жизнью мир: заросли анемонов, серебряные сети сардин и тучи неизвестных мне морских гадов, которые струей, словно киты, выбрасывают воду. Настоящий волшебный сад вроде того, в котором жил бедняга Альбедо.
        Теперь он умер и от него, как и от мертвой морской звезды, не осталось ничего, даже останков, даже могилы. Говорят, когда морская звезда погибает, известковые пластинки ее скелета рассыпаются. Вряд ли на частном острове есть место для обширного кладбища. Наших многочисленных сестер и братьев сжигают в лабораторном крематории, а прах развеивают над морем. В лучшем случае.
        Я подпираю щеку рукой и погружаюсь в мысли о том, чем еще мы похожи, звезды и андрогины. Мы тоже гермафродиты, как морская звезда, и так же для размножения предпочитаем не свои половинки, а чужие. Откупаемся от тех, кто на нас нападает, кусками себя, а ради того, чтобы выжить, готовы разорваться пополам. И тоже не знаем наверняка, получится ли вырастить целое из половинки.
        - О чем задумался, детина? - смеется где-то в вышине Ян.
        Он такой большой, надежный, упрямый. И злой, как пес, с самой первой встречи с Лабрисом. Дядюшка то ли взбесил, то ли раззадорил Яна своими мелодекламациями про Великое делание. Журналисту, при всем его профессиональном цинизме, внове слышать, как прикрывают изящными пассажами опыты на людях. На детях - на еще не рожденных младенцах, на малышах, познающих мир из запертой клетки, на подростках, ужаснувшихся собственному калечеству, на молодняке, отпущенном поглядеть мир. Так перед забоем отпускают скотину на лужок, жирок сбрыкнуть. Раньше лихой журналист планировал изменить нашу с Эмилией жизнь. Теперь он, кажется, настроен обрушить на голову Кадошей громы небесные.
        Наверное, оттого он постоянно роется в ноутбуке - добывает оружие для битвы со злом, мой герой. Я думал, последние дни перед операцией (даже не знаю, в каком смысле это слово применить, в медицинском или в криминальном) мы побудем вместе. Но я вижу только Янову спину или склоненное лицо, озаренное светом монитора. Впрочем, не мне пенять на скуку, туристская жизнь полна забав: мы путешествуем с острова на остров, приобретаем туры по рекам, гуляем по холмам, осматриваем фермы бабочек, посещаем Дворец фанерного дзена или как оно там называется, нелепое сооружение над городом. И везде, везде, словно черт из табакерки, нам навстречу выскакивает Лабрис. Мне даже кажется, что Джон ему не звонит, дядя сам нас находит.
        Мы больше не говорим с дядюшкой об эзотерике. В следующую встречу Ян встречает Лабриса новым ошеломительным вопросом:
        - Вы знаете, что близнецов может разделить не только ваш сумасшедший братец?
        Дядя некоторое время молчит, точно обдумывая, признаться ему или отрицать. Потом осторожно кивает.
        - Нужда двойная операция брюшной аорты, стентирование[78 - Стентирование, установка стента - специального цилиндрического каркаса. Стент помещают в просвет полых органов и сосудов. Это расширяет суженный или забитый просвет любого органа - артерии, пищевода, кишечника и проч.] и подключение к искусственному сердцу, - бегло перечисляет Ян. Вот, видимо, что он выяснял, закопавшись в интернет по уши. - В перспективе пересадка или кардиостимулятор. У вас же есть деньги, отчего вы не оплатите близнецам лечение? Зачем затеваете интриги?
        - У меня свои интересы, - произносит так тихо, что почти шипит Лабрис.
        - Знаю я ваши интересы, - шипит в ответ Ян. - Брательника убрать? Получить братнины активы? Так мы его на лоскуты нарежем, хотите? Найдите деньги и хирургов, я расплачусь убийством Ребиса.
        Надеюсь, звук, с которым я оборачиваюсь к дяде, не похож на рычание. Или похож, мне все равно.
        - Как вы могли? Нас могли прооперировать давным-давно! Мы бы жили как люди, а не как подопытные зверушки!
        - Я не мог рисковать, - разводит руками Лабрис. На лице его боль и ужас, запертые под маской бесстрастия, только глаза мечутся. - С Альбедо же не получилось.
        - Он что, тоже был как мы? - шепотом спрашивает Эмилия. Вокруг нас на добрую милю никого, кроме бабочек да летучих лисиц, но мы все равно не рискуем повысить голос.
        - Аль и Алина. Здоровые сердца, здоровые органы. Они должны были выжить!
        - И что случилось? - тяжело роняет Джон.
        - Как только их разделили, в психике запустился триггер саморазрушения. Я не знаю, что Ребис творил с их сознанием: гипноз, психотропы, но разделение не освободило Альбедо, а уничтожило. Они все глубже уходили в себя, спали по двадцать часов в сутки, а просыпаясь, страдали так, что смерть казалась избавлением. Близнецы вернулись в нигредо.
        - Хватит этой оккультной мерзости! - вырывается у меня. - Подробности!
        - Удерживать Альбедо от суицидальных попыток становилось все трудней. Они перестали есть, я перевел их на принудительное кормление. Как Аль раздобыл ложку, мне неизвестно. Но он сумел воткнуть ее себе прямо в сердце.
        - Ложку? - не верит Джон. Мы все не верим.
        - Приставил к груди и бросился на стену. До этого ему удалось имитировать улучшение, его выпустили из палаты. Первая же твердая стена - и он мертв.
        - А сестра?
        - Впала в кому, из которой не вышла. Я не могу рисковать! Мне не хватает информации! - срывается Лабрис.
        - Но мы-то не такие, - неуверенно бормочет Эми. - Нам есть для чего жить.
        - Это тебе сейчас так кажется, - рубит с плеча Джон. - Поверь, я провел в нигредо половину жизни. И выкарабкался только потому, что Кадош махнул на меня рукой, не колдовал в полную силу.
        Злой колдун, вот кто наш отец. И он нас проклял.
        Глава 5. Сол Нигер
        ЯН
        После разговора с Лабрисом возвращались в траурном настроении. Посерел белый пляж, поблекло синее море, и ослепительное, ослепительное до самого заката южное солнце померкло. Как будто на мир пала тень, предчувствие непроглядной черноты, нигредо. Горе расползалось по небу, стелилось по земле, касалось черными крыльями, заглядывало во все дома, во все каюты всех судов, опаляло гибельным дыханием.
        Эмилия предпринимает попытку развеять наваждение:
        - Ты же выкарабкался, Джон. Значит, и мы сможем.
        - Никакого «мы» больше не будет, - безжалостно отвечает Джон. - Будешь ты и будет он. Отдельно. Эта отдельность вас и убьет. Вы заплатите самую высокую цену, чтобы откупиться от своей свободы.
        - Почему это? - ершится Эми.
        - Вам она не нужна. Свобода никому не нужна. - У Джона кривится рот, и кадык дергается, точно приходится глотать горькое лекарство. - Свобода - шлюха. Из тех, кого все хотят. И пока ее нет, кажется, нет ничего лучше нее, за нее ты заплатишь любую цену. Потом ты ее получаешь и не знаешь, как откупиться. Откупаешься - и остается чувство, словно в тебе что-то сломалось, но ты отказываешься это чинить.
        - Обычное дело. Денег нет, вот и не чиним, - смеюсь я. - Ты пришелец, Джон. А мы, земляне, постоянно ходим поломанными и ждем, пока оно само зарастет, рассосется или просто отвалится. Так что и нигредо ваше, которым твоя семейка народ пугает, поболит и отвалится.
        Не помню, что я еще мел. Надо было как-то оттащить близнецов подальше от правды, которой Джон накормит их до отвала, дай ему волю. Правдоруб масонский. Он что, не знает: есть чувства, которые нельзя открывать, точно ящик Пандоры? Как только ты признаешь существование своей боли, она вытянет из тебя все соки. Ты жив, пока пребываешь в неведении. Однако Джон из тех, кто не дает ране затянуться, зудя и периодически воспаляясь, - ему хочется расковырять больное, взрезать, вычистить, зашить и жить безмятежно. Как будто душевные раны - это чирьи, сучье вымя, только и ждущее, когда его вскроют, чтобы зажить.
        - Будет, Ян, будет, - похлопывает меня по руке Эмилия. - Джона ты не убедил, ты даже себя не убедил. Хотя этот спич даже красивее прошлого.
        Что она имеет в виду под прошлым спичем? Утренний разговор, когда я в втирал Эмилю: все будет хорошо и все у нас получится? Вчерашний, когда пел то же самое другими словами - или теми же, на тот же мотив, с другой цифры?
        - Зато меня он убедил, - тихо, но твердо отзывается Эмиль. - Я буду пробовать. И извини, Эми, мне все равно, выживешь ты или нет. Я. Буду. Пробовать. Каждый сам за себя.
        Вот это да. Я и не рассчитывал, что Эмиль поймет мой ужасный намек: брось сестру. Оторви ее от себя и оставь на милость безжалостного мира, разорванную, истекающую кровью, впервые в жизни не знающую, кем командовать, перед кем выпендриваться, за кого биться. Пусть бьется за себя, а тебя… тебя пусть оставит мне. Теперь я буду биться за тебя, против всего света и против родных братьев и сестер, включая тех, кого мы знать не знаем.
        Я мечтаю вырвать Эмиля у клана. Мне не нравится, что никому из Кадошей, ни старшим, ни младшим, ни частицам эликсира, ни операторам-мистагогам их собственная жизнь не принадлежит. Они все - часть семьи, клетки ее организма, у них родовое сознание, как в доисторические времена, у них нет «Я», которое бы торчало в центре мира, словно больной палец, они отдают себя семье, каждый по-своему: кто свой ум гения-администратора, как Лабрис, кто свое высоколобое безумие, как Ребис, кто свою нерассуждающую силу, как Джон.
        А если отмести вуду-шмуду, которому род Кадошей предается на протяжении, страшно подумать, трех веков, что останется? Банальная мечта зарвавшегося гордеца: взрастить в себе самость, стать богом, - это и есть задача Ребиса, взявшего себе кличку авансом, не достигши вожделенного рубедо, конца Работы с большой буквы «р»? Вряд ли. Кадошу - нет, всем Кадошам - этого мало. Род хочет вырастить на своем стволе новую, божественную ветвь. Если богом станет один, его побеги образуют пантеон. Оттого и не жалеют Кадоши уже рожденных детей, что рассчитывают на новых, лучшего качества, рожденных из яйцеклеток и сперматозоидов первого божества в роду. Не зря же двуполый Ребис наделен и тем, и другим, хотя наверняка стерилен, точно мул или лошак[79 - Мул - результат скрещивания осла и кобылы. Лошак - гибрид жеребца и ослицы. Самцы их бесплодны всегда, самки - в большинстве случаев.].
        Не знаю, на что похожи боги, которыми станут грядущие Кадоши, поправ железной пятой смертных предков. Может, они - новый многорукий Шива Натараджа, танцующий неистовую тандаву, стоя на издыхающем невежестве? И так же не замечают, что полученное знание, как и вся их божественная дискотека, разрушает мир?
        От подобных мыслей чувствуешь себя богоборцем, что ходит с верующими бок о бок, мягко, но решительно направляя их в русло неверия. Или не мягко, а жестко. Самым жестким способом из всех существующих.
        - Ты… - выдыхает Эми, а на второе, третье, десятое слово ее уже не хватает. Она могла бы кричать часами, разъясняя брату, что тот предал ее, убил, словно Каин Авеля, отнял стремление выжить, потому что для чего ей выживать, для кого - после такого?
        Джон берет Эмилию за руку и обращается к Эмилю:
        - Ты прав.
        Вот это да еще раз.
        - Придется выбирать, - это уже к Эмилии, онемевшей, окаменевшей от горя и изумления, - умереть ли вам обоим, потому что аорта разорвана, а пуповина не перерезана, или выживать поодиночке, забив на то, выживет ли другой. Я прошел через это, но мне было легче. Джин со мной никогда не разговаривала.
        Немой калечный паразит на твоем теле - что можно испытывать к нему, кроме ненависти? Мы так и думали, что Джон ненавидел Джин. Оказывается, не все так просто.
        Выжившая жертва грядущих богов, стойкий оловянный солдатик, выплавленный тропическим солнцем, не сказал ни слова всю дорогу до дома. Разговоров о наболевшем не хотелось никому: каждый из нас погрузился в размышления о своем. Все мы думали о разном, у нас больше не было единого-неделимого «своего». И знаете что? Разобщение меня обрадовало. Чем раньше мы перестанем быть единым целым, чудовищем о четырех спинах, тем лучше для нас.
        Дома мы сразу же отправили близнецов за покупками в деревню. Там к ним привыкли, разговаривали медленно, смотрели с материнской нежностью и норовили сверх купленного угостить какой-нибудь сладостью. Филиппинские сласти дрянь невыразимая, но Эмиль и Эмилия охотно ими лакомились, посыпая себя крошками рисовых кексов путо пао или слизывая с пальцев клейкий рис каламай. А когда я шепотом спрашивал, почему бы им не пойти домой и не попросить Джона приготовить простую, честную кашу-размазню, хихикали и пачкались до ушей.
        Пусть пройдутся и хоть немного восстановят мир в душе. А я тем временем поговорю с Джоном. Сверим наши часы, которые отсчитывают последние дни перед операцией.
        - Джон, ты уверен, что того мужика в баре подослал Кадош?
        - Уверен, что нет.
        И снова вот это да. Похоже, за перетряхиванием скелетов в шкафу безумного ученого я позабыл о скелетах в шкафу самого Джона.
        - А кто же прислал… подарочек?
        - Человек из моего прошлого. Его не интересуют близнецы.
        - А что интересует? И как ты узнал, кто это?
        - Он назвал меня Нигредо. После клиники я сам себя назвал Нигредо. Ненадолго. В Европе я жил по документам на имя Сола Нигредо.
        А, понятно, Сол Нигер, черное солнце, символ, понятный своим. Какие «свои» могли завестись у Джона-Сола в Европе? Я представляю себе совсем другого Джона, не того, каким он себя выказал при первой встрече - мажором, совершившим величайший для мажора подвиг - дауншифтинг[80 - Дауншифтинг - жизненная философия «жизни ради себя», «отказа от чужих целей». Родственное понятие - simple living (англ. «простая жизнь»). В России дауншифтинг чаще всего выражается в переселении в развивающуюся страну, при этом источником средств к существованию становится сдача в аренду квартиры в России.]. Что, если он никогда не был мажором, а был никем, средним звеном пищевой цепи в городских джунглях? Что, если Джон до переселения на острова прошел все круги асфальтового ада?
        - Я слышу, как вскипают твои мозги. Прекращай меня жалеть, - морщится Джон. - Да, я не был золотым мальчиком, но и в баках не рылся. Дядя меня вполне прилично кормил.
        Лабрис отталкивает меня своей верностью клану, извращенным достоинством жены алкаша: если молчать о том, какое дерьмо твой муженек, если заткнуть рот вашим детям, годами прятать синяки и ссадины, может, жизнь наконец обретет смысл? Подобно своему братцу Лабрис привык играть живыми людьми, двигать фигурки по доске без оглядки на причиняемую боль, извлекая то выгоду для себя, то развлечение. И пусть Лабрис считает: договариваться проще, чем ломать, а лесть лучший инструмент, чем насилие, - вот и вся разница между братьями. Однако за то, что Лабрис вытащил племянника из лап Ребиса, пара смертных грехов гению-администратору простится. Вроде братоубийства.
        - Вечно я впутывался в скверные истории, - неожиданно добавляет Джон. - Людям нравилось, что я спокоен, когда все вокруг рушится, а мне хотелось нравиться. Хотя какой от этого прок?
        - От чего? От того, что ты тормоз, или от того, что людям это нравится? - подкалываю я.
        - И от того, и от другого, - не покупается Джон. - В нормальной жизни никакой пользы от моего спокойствия. И катастрофы нормальным людям выдают нормированно, по одной-две за всю жизнь. Так что я не сдержался, вернулся на острова, здесь каждый год по пиздецу. И я ввязываюсь в каждый, это помогает чувствовать, что живой. Заполняет дыру вот тут. - Джон прикладывает руку пониже груди, туда, где шрам. Дыра в сердце в форме покойной Джин.
        Если бы он рос обычным мальчишкой, их бы разделили, и Джон забыл бы сестренку, как страшный сон. А точнее, не было бы у него сестренки-паразита. Мальчишка родился бы здоровым и вырос собой, а не Солом Нигером. Мой счет к Кадошам становится все длиннее и длиннее.
        - Так что ему нужно, человеку из прошлого? Убить тебя?
        - Если бы ему понадобилась моя смерть, мы бы с тобой не разговаривали. Сунуть нож под ребро может любой из этих, - Джон пренебрежительно махнул в сторону, где, предположительно, могли кучковаться «эти», молча сжимая в карманах финки и балисонги. - Он просто напомнил мне кое о чем.
        Ну прекрасно. Рука из тазика и голос: «Дол-жок!» Монстр ждет свою жертву.
        - И что ты ему задолжал? Чемодан долларов? Стакан бриллиантов? Чемодан бриллиантов?
        - Ребиса. Я задолжал ему Ребиса, своего отца.
        Сегодня чертовски длинный день, день хреновых откровений.
        - Зачем ему Ребис? Зелье бессмертия варить?
        - Скорее уж золото - красное, желтое, белое, лишь бы побольше, побольше, - смеется Джон. - Ну понравилась Королю мысль о собственном алхимике, понравилась. Чем бы мафиози ни тешился, лишь бы не скучал.
        Заскучавший мафиози по прозвищу Король, возмечтавший о собственном алхимике… А знаете что? Мне эта мысль нравится.
        ЭМИЛЬ
        Хитрая рожа Яна смущает меня весь вечер. Он что-то задумал. Они с Джоном задумали. Мне должно быть не до их затей, я занят своим, пытаюсь внушить Эми: расставание неизбежно. Мы давно привыкли к мысли, что будем вместе до самой смерти, что нам не светит ни одиночество, ни даже что-то свое, личное - дела, пространство, жизнь. И вдруг такие перемены! Знать бы еще, к добру или к худу.
        Я чувствую себя тем самым охотником из сказки, которому приказано отвести маленькую девочку в лес, вырезать ей сердце, принести его во дворец, все еще стучащее, алое, влажное, и явить королеве. Охотник пока не додумался добыть сердце лани и преподнести на серебряном блюде, доказав тем самым: все сердца одинаковы. Все жизни заканчиваются. Все сердца разбиваются.
        - Зависимость исцелить невозможно, - замечает сестра, вдоволь наслушавшись моей жестокой правды. - Ты же понимаешь, что у наших рецепторов останется биохимическая память? Оба мы всю жизнь будем мечтать о заряженной игле с дозой. И никогда не будем счастливы по-настоящему.
        Молча перебираю плоды на прилавке, неведомые, как наше будущее. Эмилия знает: я уйду - так же неотвратимо, как ночь сменяет день.
        - Зато, представляешь, у нас появятся собственные дурные наклонности! Ты станешь патологическим обжорой, а я пьяницей, - смеется Эми, глядя, как я пробую очередное местное лакомство и слегка кривлюсь от ненавистного вкуса холодной манки, которым оно меня радует. - Я возненавижу собственное тело, начну глушить его вопли алкоголем, а ты попытаешься дать себе все, в чем отказывал раньше, и скоро разъешься в шарик на тоненьких ножках. Мы станем уродливыми, обычными и…
        - …счастливыми, - заканчиваю я. - Ты боишься счастья, Эми. Кончай паниковать.
        На самом деле паника Эмилии - наша общая паника, она разгоняется и разгоняется по нашей нервной системе, словно вагончик по русским-американским горкам, зависая на доли секунды на пиках, чтобы сорваться вниз в визге и грохоте, мы летим с нею, окруженные ею, внутри нее с единственной мыслью в голове: все, конец! И, может быть, хотим, чтобы это было все, и ничего больше не было.
        Триггер еще не запустился, мы не хотим кончать с собой, спасибо большое. Слышны лишь первые звоночки: заинтересованность в том, что же, что же составляет вечную притягательность нигредо, отчего вместо того, чтобы идти на свет, мы забиваемся все глубже и глубже во тьму. Отчего вскрывать, мучить, не давать зажить своим и чужим ранам кажется правильным и праведным, а утешать и утишать представляется уделом жалких обывателей. Жалких смертных обывателей. Откуда-то возникает ощущение, будто мы с Эмилией рождены для великого дела, но собираемся забыть о нем ради нескольких лет или даже месяцев, проведенных со своими хахалями. Это как сделать татуировку на самом видном месте (на лбу?): «Я принадлежу Яну (Джону)» и выставить себя на посмешище на всю оставшуюся жизнь.
        Ощущение не проходит и по возвращении на берег, в бунгало Джона. Где меня встречает хитрая рожа Яна и нехорошая собранность Джона.
        - Сандаан позвонил? - спрашивает Эми, выбирая из всех причин самую долгожданную и пугающую.
        - Нет. - Джон не двигается с места, но отчего-то кажется, что он переминается с ноги на ногу в детском смущении. - Нам надо поговорить, пока он не позвонил.
        - О чем? - Эмилия подталкивает меня локтем: садимся за стол. Мысль о том, что скоро эти тычки прекратятся, внезапно болезненна.
        Широкий уродливый стол летней кухни, за которым мы едим и готовим, завален покупками и подарками. Местные любят приносить все, что растет вокруг самосейкой и о чем белые понятия не имеют: это можно есть. Честно говоря, я не уверен в съедобности некоторых даров природы. Меня так и не хватило на то, чтобы попробовать балют[81 - Балют (балут) - филиппинский деликатес, вареное утиное яйцо, в котором уже сформировался плод с оперением, хрящами и клювом. Блюдо считается исключительно мужским, ему приписывают свойства афродизиака. Едят балют, предварительно выпив околоплодную жидкость, а сам балют посыпают смесью черного перца и соли. Иногда гарнируют пряными травами и листьями базилика.]. Зато Джон и Ян трескают утиных зародышей за милую душу, лихо опрокидывая в себя надбитые яйца, точно оперные певцы перед распевкой. Вот и сейчас они первым делом отыскивают пакет с балютом и заводят долгоиграющий спор насчет идеальной приправы к этой гадости.
        Мы сидим и скромно помалкиваем, понимая: парням надо пособачиться, отдышаться и заговорить о Том Самом.
        - В общем… - После второго балюта, щедро залитого пивом, Ян решается. - В общем, нам надо составить план усмирения Кадоша.
        - Да что ты говоришь! - всплескивает руками Эмилия. - А то мы не знали!
        - Я рассчитывал, что вы и не узнаете, - подает голос Джон. - Я же собирался его пытать, зачем вам знать такое?
        - И как бы он нас оперировал после пыток? - изумляюсь я.
        - Есть такие пытки, после которых тело ничуть не слабее, чем до. Некоторые виды стимуляции, то есть боли делают человека сосредоточенным и энергичным, - сухо отвечает Джон.
        Кажется, наш человек-загадка отлично разбирается в видах, гм, стимуляции. И умеет пытать так, что жертва наилучшим образом выполнит приказ и лишь потом позволит себе расслабиться в глубоком обмороке. Кто обучил тебя таким вещам, братец?
        ЭМИЛИЯ
        Наверняка мы с Эмилем думаем об одном и том же. Я похлопываю брата по руке: терпение, терпение. Когда-нибудь Джон расскажет нам всю свою жизнь. Или мне, только мне.
        - Сейчас речь не об этом. - Ян пресекает невысказанные вопросы. - МЫ, - он подчеркивает интонацией, - никого пытать не будем.
        - А кто будет? - спрашиваю я.
        - Один смешной мафиози по кличке Король, - не слишком проясняет ситуацию Ян.
        - Кто такой Король?
        - Никто. - Джон молчит, что-то такое переваривая, давя в себе, загоняя обратно по щелям, по закоулкам своей черной, но удивительно бесстрашной души. - Главная шишка десяти кварталов.
        - Десяти кварталов чего?
        - Города. Знаешь, есть такие боссы, крышуют мелкий криминальный бизнес, всякое жулье, дилеров, притоны, бордели - и считают себя королями.
        - У нас этим полиция занимается, - хмыкает Эмиль.
        - Не занимается, а получает откаты за слепоглухонемоту, - возражает Ян. - Уж поверь. У нас тоже короли бензоколонок и бардаков имеются. Короли-администраторы.
        - Кем бы ни был Король, главное, что он мечтатель, - продолжает Джон. - Ему хочется сказки. Только в мире, где он живет, сказок нет и не предвидится. Поэтому Король поверил в мою семейную легенду.
        - В сказку про философский камень? - приподнимается Эмиль. Я дергаю его за руку: сядь, не перебивай. Дальше, похоже, еще интереснее.
        - В нее. И Королю втемяшилось завести себе алхимика.
        - Зачем? - недоумевает Эмиль.
        - Затем же, зачем и остальным королям: захотелось золота и бессмертия.
        - Он в курсе, что магистериум - не… - Я верчу кистью в воздухе, словно показывая эфемерность королевских надежд на ценность неконвертируемой тинктуры.
        - Я объяснял. Но у Короля голова тверже любого камня, хоть бы и философского, - ухмыляется Джон. - И он вбил себе в голову, что ему необходим ручной гений. Чем безумней, тем лучше.
        - Что он сделает с отцом? - спрашиваю я. Не знаю, руководит ли мной любопытство или милосердие, но я должна знать, должна.
        - Скорее всего, запрет. Предоставит лабораторию и за периметр не выпустит, - пожимает плечами Джон. - В общем, все то же самое, что и в клинике.
        - Как-то оно не тянет на страшную месть, ребята, - смеется Эмиль.
        - Еще как тянет, - возражаю я. - Представь себе: Кадош больше не глава древнего рода, не рыцарь ложи, он больше не работает на себя, не воплощает своих замыслов, не выражает СЕБЯ. Он шестерка какого-то самозванца из низов, короля городских помоек. И если, прости господи, Король говорит: прыгай, алхимик! - наш дьявольски гордый папенька только спрашивает: как высоко?
        Мы смеемся тихим, зловещим смехом, воображая себе эту картину.
        - Мы влипли. - Ян закрывает руками лицо, трет щеки и лоб, будто со сна. - Все равно не понимаю.
        - Чего не понимаешь? - Эмиль тянется, дергая меня, чтобы погладить своего паникера по голове: - Чего не понимаешь, Ян?
        - Как нам уговорить его.
        Ян смотрит на Эмиля беспомощно, так же, как смотрел недели две и целую вечность назад, во времена, когда мир вокруг еще не пропах злом. Неужели он не чует адскую вонь, которую обоняем мы с братом, ловя в благоухании тропических островов ноты горящей серы? По моим смутным, детским воспоминаниям, что хуже кошмарных снов, когда-то мы жили там, где все пахло дьяволом, дымным и старым. Дьявол любил прикидываться слепым и беспомощным, поджидая только момента, чтобы оттяпать голову чужаку, который поверит в его беззащитность и сунется наудачу.
        Зачем я это вспоминаю?
        - Не будем уговаривать, - ласково увещевает брат. - Это не понадобится. Кадош сам пойдет в капкан.
        - Ты уверен, что у нас получится? - спрашивает Ян, цепляясь за Эмиля.
        - Конечно, получится. Непременно получится, мы справимся, мы все сделаем, как надо, - приговаривает Эмиль, водя кончиками пальцев по лбу, кружа большим пальцем по Яновой щеке, смотрит в глаза безотрывно, голос брата становится низким, гулким, точно колокол.
        Такое чувство, будто я уже слышала подобное - и тембр, и слова. Давно, в детстве. И если поднапрячься, удастся вспомнить дословно все, что вещал раскатистый, грозовой голос, лишенный тела.
        Голова у меня запрокидывается, рот открывается в беззвучном крике, руки самопроизвольно дергаются, я не понимаю, сижу я или стою, а может быть, уже лежу или плыву в серебряном мареве, стремительно меркнущем…
        - Пережми, держи-держи-держи, пакет давай, пакет!
        Все ясно, у меня опять паническая атака, она выпьет из меня все силы, потом я буду спать полдня и никогда не вспомню глаз, цветом как свинец, и голоса, словно ворчание дальней грозы: вы сделаете все, как я велю, вы все сделаете по слову моему, вы никогда не покинете друг друга, расставание для вас означает смерть…
        - Я помню, - хриплю я ссаженным горлом. - Твою мать, Эмиль, пусти меня, я вспомнила.
        - Что вспомнила? - шепчет мне в ухо брат, терпеть не могу, когда дышат в ухо, и Эмиль это знает, зараза…
        - Сигнатуру атаки[82 - Сигнатура атаки - характерные признаки компьютерной атаки или вируса. Большинство современных антивирусов, сканеров уязвимостей и систем обнаружения вторжений используют «синтаксические» сигнатуры, взятые непосредственно из тела атаки (файла вируса). Также существуют сигнатуры, основанные на поведении или аномалиях - например, многократное и агрессивное обращение к сетевому порту на компьютере.]. Я знаю, чем нас кодировали.
        - Молодец! - Брат баюкает меня в объятьях. Как я буду жить без этого в своей новой одинокой жизни? А, ладно, буду приезжать, врываться в его личное пространство и требовать меня убаюкать.
        - Сам ты молодец, - шиплю я. - Гипнотизер хренов. Где только научился?
        - Я не учился, - растерянно говорит Эмиль. - Оно само.
        - К психиатру бы вас, - ласково произносит Ян. - Обоих.
        Как будто мы можем пойти или не пойти куда-нибудь поодиночке. Да и зачем нам мозгоправ? Вцепится клещами в какой-нибудь солнечный зайчик на одеяле и вытянет из тебя всю душу через рот.
        Осыпая все вокруг золотом, над нами, точно по заказу, проплывает рой данаид, вспыхивая, словно золотой сульфур в серебре облаков[83 - Пыльца крыльев золотой бабочки символизирует мужское начало алхимического гермафродита, алхимическую серу, сульфур.].
        - Не к добру, - бормочет Ян, провожая глазами вьющуюся над морем рыже-золотую сеть.
        ЯН
        - Вы не знаете моего брата, - бубнит Лабрис в нашу очередную встречу. - Вы не готовы к встрече с ним.
        Он глядит на меня тусклыми голубыми глазами, бесцветный, точно моль, не похожий ни на Джона, ни на близнецов с их непобедимым обаянием золота и серебра. Обаянием, которому невозможно противиться, если ты простой смертный.
        - Еще раз, - приказывает дядюшка, и Эмиль, вздохнув, погружает меня в транс, третий раз за день. Мне кажется, он делает это с той же легкостью, что и в первый, и во второй раз, но оба - и дядя, и племянник - уверяют, будто мое сопротивление растет. Подбадривают друг друга, что я смогу сопротивляться Кадошу, когда тот попробует меня зомбировать.
        Я верил в вероятность гипноза против воли не больше, чем в месмеризм[84 - Месмеризм - теория немецкого врача и астролога Фридриха Месмера. В этой теории описывается флюид - магнитная энергия, выделяемая людьми. Считалось, что флюид (или, в русском варианте, животный магнетизм) может передаваться на живые и неживые объекты, действовать на расстоянии, усиливаться за счет зеркал или звука. Месмеризм положил начало современному гипнозу.], но когда Эмиль сказал мне: «Сопротивляйся, сколько сможешь», а потом начал отдавать приказы… Сам не понимая, что делает, кто-то, некогда бывший мной, встал на колени и почувствовал, как его волна за волной накрывает удовольствием. Потерявшийся в своем счастье, точно мушка, пойманная острой булавкой, этот бывший я беспомощно трепыхался, не пытаясь усмирить вероломные реакции организма. У него не было воли, он ничего не желал, ему ничего не было нужно.
        - Чего ты хочешь? Скажи мне, - низкий, рокочущий голос заполняет мою голову, словно звуки моря - пустую раковину.
        - Быть здесь, - с трудом произношу я. - Чтобы… - Я хочу сказать: «доставлять тебе удовольствие», но это будет ложью. Если Эмиль прикажет пытать его, я исполню. С радостью. - …быть твоим.
        Я рад, что сумел объяснить смысл своей жизни простыми, маленькими словами, несмотря на поток счастья, уносящий, вымывающий разум из тела. Я бы позволил сознанию уплыть, но какая-то крохотная часть меня еще держится, будто последний уцелевший на острове, дочиста вылизанном языком цунами, мягким от донной грязи и шершавым от обломков дерева и костей. Счастливец, баловень судьбы цепляется за камни и бормочет в бреду: это неправильно! несправедливо! нечестно! это, наконец, жестоко… Благодаря ему, безумцу, идущему наперекор морю, я могу найти дорогу в реальный мир, могу не быть пустой раковиной, наполненной голосом Эмиля.
        - Просыпайся, Ян, просыпайся. Приходи в себя. Вернись ко мне, вернись, вернись.
        После выхода из транса мне требуется несколько минут, чтобы туман, сгустившийся в голове, развеялся. Целых несколько минут или всего несколько минут? В борделе, в котором мы собираемся подловить Кадоша, у меня этих минут не будет. У меня не будет и секунд, я не должен зависать, заслышав обожаемый тембр, не должен.
        И все-таки Эмиль и Лабрис довольны результатом. Не думал, что моя низкая гипнабельность когда-нибудь на что-нибудь сгодится. Зато теперь можно сказать спасибо (кому?), что воображение у меня бедное. Говорят, чем богаче воображение, тем более человек внушаем. А я, хоть и журналист, но все-таки не писатель и не политик. Мне, репортеру, фантазировать противопоказано - оттого и давлю всю жизнь плевелы фантазии, прорастающие в статьях и репортажах, тайно сожалея о загубленном таланте своем, возможно, мнимом. Но если повезет, погибель моего таланта станет ценой нашей победы.
        Члены семьи Кадошей, составившие заговор против своего главы, верят, что я могу, могу противостоять не только младшему, но и старшему Ребису, верят все, кроме меня. А я… я ведь уже согласился взять автомат и прикрывать отступление. Надеюсь, это не более чем фигуральное выражение. Надеюсь.
        Я, мокрый от пота, на трясущихся ногах выползаю на открытую террасу, с которой виден весь остров, а вернее, островок, скала-подставка под белый домик, похожий на круглую белую солонку, водруженную на верх темного, ноздреватого ржаного каравая. Морская пена плещет у подножья скалы, будто полотенце с серебряной каймой. За моей спиной ренегаты, предатели клана обсуждают детали тайного мятежа, перечисляют поименно, кто ключевые фигуры, кто - купленные людишки, двойные агенты, кроты и крысы.
        Перед поимкой Ребиса, точно перед свадьбой красного короля и белой королевы, у Кадошей куча дел. Надо встретиться с урками Короля, а может, и с самим Королем, обговорить условия, на которых мафиози заполучит личного алхимика. Они хотят от Короля безопасности, хотят программу по защите свидетелей (организованную мафией, вот смеху-то) для маленькой такой компании. За которой, вероятно, будет охотиться вся Великая ложа, потому что из ее, ложи, цепких рук уплыл философский камень, и в неизвестном направлении исчез единственный, кто мог его сварить, выплавить, выпарить и тинктурировать.
        Возможно, следующие два-три десятилетия мы будем кочевать с острова на остров, прячась то в белокаменных виллах вроде этой, то в трущобах Дымящейся горы[85 - Smoky Mountain, Дымящаяся Гора - гигантская свалка, мусорная гора высотой около 100 м практически в центре Манилы, столицы Филиппин. Свое название получила из-за постоянного горения мусора. Здесь же располагаются трущобы, в которых живут около 30 000 человек, добывающие средства работой углежогов и сортировщиков мусора. С 1995 года свалка официально закрыта, но продолжает существовать.]. Представив себя закопченным углежогом, пихающим в угольную яму обломки досок, я невесело усмехнулся: пожалуй, гарь и пепел, размазанные по всему телу и крепко сцементированные потом, послужат маскировкой лучше любого грима.
        Однако сейчас я пью отличное пиво и чувствую себя запойным пьяницей, весело гуляющим по пепелищу собственной жизни. Больше всего мы любим вещи, которые нас убивают. И чем быстрее они нас убивают, тем сильнее любим. Будь Эмиль алкоголем или наркотиком из тех, что только тронь - и остаток твоей жизни сократится до трех лет, я бы его и вполовину не так любил, как сейчас, когда мне, судя по всему, осталось несколько недель, а может, дней. Я пытаюсь наслаждаться тем, что по утрам добрый человек подносит опохмелиться, а вечером - нажраться по-новой. Пей в три горла, пей, как рыба, скоро закончится и вино, и добрые люди, и твое короткое запойное счастье. Скоро, скоро позвонит наш человек в борделе, произнесет нарочито небрежное: «Tumating siya»[86 - «Он приехал» (тагалог).] - и все, ты попал, Ян. Как же по-черному, по-страшному ты попал.
        Когда-то остров, приютивший нас, служил базой не то контрабандистам, не то маоистам, не то сепаратистам[87 - На Филиппинах по сей день случаются восстания маоистов, представителей Коммунистической партии Филиппин, троцкистов из Революционной рабочей партии Филиппин и Революционной рабочей партии Минданао, а также мусульманских сепаратистов.]. Не знаю, кто навел на него Лабриса, но дядюшка знатно обжился в бывшем маяке, переделанном в виллу. Скала под домом вся изрыта, дыра на дыре, выходы на четыре стороны света, у каждой пещеры на уровне моря - по причалу. Случись здесь облава, понадобится целая армия копов, чтобы блокировать их все.
        Не знаю, кому придется тикать с острова первым, но встреча с представителями Короля назначена здесь. Будем делить шкуру неубитого медведя, продавать того, кто троим из нас приходится отцом, одному - братом, одному - почти тестем. Или свекром. Это нехорошо щекочет нервы, напоминая продажу Иосифа[88 - Иосиф - любимый сын библейского праотца Иакова от Рахили. Он был ненавистен старшим братьям, которые хотели убить Иосифа, но случайно проходивший караван измаильтян или аравитян решил его судьбу: он был продан, как раб, за 20 сребреников и перепродан в Египте.] родными братьями за двадцать сребреников: пусть тот и был преогромной занозой в заднице у всей семьи, баламутом и хвастунишкой - стоило ли продавать его в рабство? «А что с ним было делать? Они же бросили его в колодец, в пересохший колодец и ушли, чтобы не слышать его криков… Так же поступить с Ребисом? Вон сколько колодцев в этой скале и все пересохшие, видать, контрабандисты искали воду, да так и не нашли», - бормочет невнятицу голос в моей голове. Меньше гипноза, больше пива.
        - Лодка. Будет здесь через час. - Джон, как всегда, подошел неслышно и встал рядом, глядя вдаль. Это я, сухопутный турист, любуюсь на воду, смотрю и не вижу. Джону море подает сигналы, сухо и по делу.
        Теперь и я вижу лодку, яхту на горизонте и белую нить пены в кильватере. Король прибыл. Пора предупредить Лабриса и близнецов, что переговоры начнутся раньше, чем мы рассчитывали.
        Лабрис сразу полез в ноут, проверять какие-то списки и графики. Его административный гений давно составил схему, по которой мы все получим свою выгоду - кто-то большую, кто-то меньшую, но купиться должны все, включая, кажется, людей Короля. Людишек, шестерок. Не понимаю, зачем было включать в формулу еще и интересы свиты. Но для Лабриса мелочей не существует. А может, ему просто нравится просчитывать и пересчитывать вероятности дни и ночи напролет.
        И все-таки Лабрис просчитался.
        Я это понял, как только в комнату вошел не тот человек, которого мы ждали. Король мог оказаться каким угодно: бритоголовым братком из тех, кто прошел весь путь от быка до главы мафии по крови врагов и соперников; надменным папенькиным сынком, получившим криминальный бизнес от родителя; хитрым пролазой-иммигрантом, сколотившим банду и с нею достигшим вершин преступного дна.
        Однако он не мог оказаться копией Лабриса, близнецов и Джона.
        Брат Ребиса надеялся на свое умение прятать концы в воду, прятать собственную суть прагматика, равнодушного к высшим идеям, от безумной семейки, от ложи, в которой традиционно состоял, от бизнеса, в котором работал с младых лет. Безупречная маска приросла к лицу, но ее сорвали с лицом вместе, когда вошедший негромко поздоровался:
        - Здравствуй, брат. Здравствуйте, дети.
        Меня, наверное, тоже причислили к детям, но к приемным и бесперспективным.
        Хотя я заметил, как Кадош при этом на меня посмотрел. За долю секунды обшарил глазами - с ног до головы, снизу вверх, равнодушно и непристойно, словно профессиональная шлюха - десятого за ночь клиента. И перевел взгляд на Лабриса, удерживаемого не то охранниками его клиники, не то бойцами личной гвардии.
        Все они были как на подбор: что охрана, что охраняемый - слишком сильные, слишком быстрые, слишком выносливые. По лестнице, ведущей от причала наверх, проклятой бесконечной лестнице, которую я ненавидел, а члены семейства Кадошей, казалось, вовсе не замечали, они не поднялись, а взлетели. Мы ждали визита через час, собирались выйти и сверху наблюдать, как гости карабкаются по выщербленным ступеням, задыхаясь и подолгу приходя в себя на каждой площадке. Как же. К моменту, на который был назначен торжественный выход, состоялся торжественный приход: в комнату мгновенно, плотной «коробочкой» ввалилась охрана, по углам разбежались неприметные тени, Лабрису и Джону заломили руки, а напротив близнецов, окаменевших парой беломраморных статуй, остановился такой же бледный призрак прошлого.
        У Кадоша-старшего оказались белые, как будто крашеные, волосы, хотя Кадош-младший казался седым блондином, не более того. И синие пронзительные глаза, ярче и живее, чем даже у его детей. И смотрел он так, словно собирался тебя поиметь, кем бы ты ни был, невзирая на пол, возраст, положение и вероисповедание. На холодную, отстраненную манеру Лабриса, прирожденного серого кардинала, это не походило совершенно.
        И все-таки походило. В братьях, глядящих друг на друга через стол, заваленный Лабрисовыми бумажками, чувствовалось единое начало. Только один был сухарь, отжатый и выпитый собственным даром до дна, измочаленный битвой с самим собой, - а другой был демон, подпитывающийся демонской тягой к вышнему свету, недостижимому для тьмы, влюбленной в свет и мстящей за пренебрежение: «тьма и свет сосуществуют вечно, не пересекаясь, но, когда наконец они встречаются друг с другом, свет, едва поглядев, удаляется прочь, а влюбленная тьма завладевает его отражением (или воспоминанием); так появляется человек»[89 - Хорхе Луис Борхес. Оправдание Псевдо-Василида.]. Где это видано, чтобы влюбленная тьма рожала детей света? Ребис был рожден дьяволом в аду и всего лишь подчинился своей природе. А второй всю жизнь сопротивлялся семье, себе, окружающей его преисподней, полз к свету, срывая когти и ломая кожистые крылья.
        Так, наверное, и становятся ангелами - не через врожденную силу, а через отказ от нее, если она мешает вырваться наверх, туда, где светло и можно любить недосягаемое небо, не пачкая его извращенными помыслами и ущербными креатурами.
        Одна из таких креатур - Эмиль-Эмилия - кажется, готова упасть в обморок или забиться в припадке. Через пару минут близнецы станут бессознательным телом, их бережно подхватят на руки, аккуратно снесут вниз, в лодку и… и всё. Я рвусь вперед, через стену мускулистых тел и цепких рук, понимая: мне не одолеть. Мы умрем здесь - и я, и Джон, и Лабрис, наверное, тоже. Отец пришел забрать свое, остальное ему без надобности, он уничтожит нас, словно библейский патриарх - прогневивших его домочадцев.
        Все происходит именно так, как я думал: Эмилия хрипит, выгибается, молотит по окружившим ее людям, точно по мебели, бьется с немыслимой, нечеловеческой силой, корчи намного сильнее обычных, ее и брата швыряет из стороны в сторону, близнецов держат уже не трое - пятеро, и то удержать не могут. В какой-то момент на меня перестают обращать внимание, я пробиваюсь совсем близко к Эмилю, того мотает вместе с сестрой, он поворачивает в мою сторону посиневшее от натуги лицо и одними губами шепчет:
        - Беги.
        Гримаса Эми на секунду сменяется совершенно нормальным выражением лица, голова ее дергается, указывая куда-то вбок, я не успеваю понять, куда, но смотрю в ту сторону и вижу: Джон аккуратно и беззвучно сворачивает голову отвлекшемуся охраннику. Все заняты близнецами, симулирующими невиданной, ураганной силы приступ. А мы с Джоном никому не интересны, нас даже уничтожать неинтересно. Этим мы и пользуемся, отступая спиной. Мы проскальзываем в дверь, замаскированную под - кто бы мог подумать? - ложное окно с видом на покрытые травой поля. За фальшивыми заливными лугами нам открывается проход, узкий до чертиков, то и дело приходится протискиваться боком, лоб и затылок задевают стену, но мы пыхтим и лезем, пока Эмиль-Эмилия, жертвуя собой, изображают паническую атаку с визгом и корчами.
        Когда наше исчезновение обнаружат, нас уже не будет на острове. Легкая моторная лодка с полным баком донесет нас куда угодно. Спасибо, изгрызенный контрабандистами, неприветливый остров. Спрятать не сумел, но спас.
        ЭМИЛИЯ
        Припадок стал для Кадоша полнейшей неожиданностью. А для меня стало неожиданностью его недоумение. Он думает, у нас нет повода бояться его до судорог? Ребиса удивляет, что наша психика повреждена? Что мы можем болеть эпилепсией или чем-то подобным? Он подозревает розыгрыш?
        Подозрения верны, но лишь отчасти. Мы с братом ощутили приступ паники, едва отец появился на пороге. И сдерживались, пока Джон и Ян не предприняли попытку спасти нас или хотя бы коснуться, оказаться рядом. Джон, милый Джон… Надеется заслонить меня от злобы целого мира. Не выйдет, Джонни. Еще ни разу не выходило.
        Зато мы можем заслонить наших парней. Прямо сейчас и заслонить, отвлечь внимание на себя, на пять, десять минут, пока охранники, цепные псы, но все-таки не спецназ, будут наблюдать зрелище, невиданное даже для них. И я начинаю дышать, захлебываясь воздухом, стараясь вызвать гипервентиляцию, надеясь, что брат поймет мой замысел, как понимал всегда. Через минуту Эмилевы легкие гонят в кровь кислород огромными порциями, мы горим изнутри, окружающий мир мутнеет и оплавляется, будто жженая кинопленка.
        В себя мы приходим уже на яхте. Надеюсь, у парней хватило ума сбежать, этот остров создан для бегства, не зря дядюшка его выбрал, ой не зря. Знал ведь, хитрец, что Короля нам не дождаться, что вместо него придет Абба Амона и вернет нас в свой сад, адскую подделку под рай.
        Где ты сейчас, дядюшка-а? Жив ли?
        Хорошо, что нас не приковали наручниками к широкой, специально для нас, видать, деланной кровати. Хорошо, что над нами не склоняется врач со шприцом, хотя в крови еще гуляет лекарственное послевкусие. Пока нас пытались удержать, я насчитала не меньше трех уколов. Думаю, Эмилю досталось столько же, если не больше. Не многовато ли для одного тела, пусть и двойного? Мы проспали не меньше десяти часов. А нормальный человек от трех уколов успокоительного проспал бы сутки. Или двое. И встал бы с похмельем. Но с нами все нормально, если не считать того, что мы возвращаемся в клинику, за высокий забор и охранный периметр. Ни Ян, ни Джон никогда нас не найдут, а Ребис не выпустит. Да и сколько его, того никогда? Год? Месяц? Неделя? Наверняка растворитель для короля и королевы уже вызревает в капсуле от пола до потолка, в которой мы будем плавать, светясь, точно пузыри в лавовой лампе[90 - Лавовая лампа - декоративный светильник, состоящий из стеклянного цилиндра с прозрачным маслом, полупрозрачным парафином и лампой накаливания внизу. При обычной температуре парафин тяжелее масла, но при нагреве становится
легче и всплывает, происходит «лавообразное» перемещение парафина в масле.].
        Я умываюсь, ощущая, как лицо солью течет сквозь пальцы - кровь из ссадин, пот и слезы. Рядом преувеличенно бодро фыркает Эмиль. Бояться больше нечего: самые страшные наши кошмары исполнились. Мы сделали для своего спасения все: своим безупречным, богоданным чутьем нашли самых сильных и безбашенных авантюристов, влюбили их в себя, постарались сколотить из них команду спасателей. Не столько попытка бегства, сколько попытка прожить последние дни… просто прожить, не ждать, когда Он придет. Придет за нами. Представляю, под какой монастырь мы подвели Джона и Яна, и смех рвется из горла пополам с рыданием.
        Брат обнимает меня, вытирает мне слезы, высмаркивает нос, как делал всю жизнь. Я знаю, он чувствует то же, что и я, но привычно делит одно чувство на двоих: ему напряжение, мне разрядка. Эмиль будет мучиться бессильной яростью за нас обоих.
        - Мы в этом вместе, - шепчу я, гладя колючую щеку брата. - Теперь уж точно до конца.
        - Надо выйти на палубу и посмотреть, не можем ли мы незаметно сигануть за борт, - ворчит Эмиль.
        Таков он и есть, наилучший выход из положения - раствориться в море, а не в отцовских эликсирах. Отомстить Ребису тем, что ему не достанется ни капли золотого питья, ни крупицы философского камня. Фитиль уже догорел, и на спасение нет времени, а значит, пришло время мстить не на жизнь, а на смерть.
        В коридоре раздается едва различимый звук - из тех, что чудятся в абсолютной тишине, когда слух обманывается, принимая ничто за нечто. Мы пересекаем каюту со всей скоростью, на какую способны, и открываем дверь бешеным рывком. За дверью стоит Он, один, без охраны и бронежилета: если наброситься, как недопески бросаются на взрослого самца, может, получится завалить?
        - Ну что, дети, настрадались? - В его вопросе ни намека на угрозу, одна только отеческая ласка и понимание. - Лабрис рассказал мне о ваших фантазиях. Все в меня, все в меня…
        - Лабрис?
        - О фантазиях?
        Вопросы вырываются одновременно: Эмиль, добрая душа, интересуется, что сталось с дядей, бедным неудачником Лабрисом, я, подлая эгоистка, интересуюсь лишь тем, что Ребис сотворит с нами.
        Отец, не отвечая, проходит внутрь каюты, садится в кресло и негромко зовет стюарда. На этом пиратском корабле есть стюард? Оказывается, есть. Все честь-честью - набриолиненный малый в белом куцем пиджачке. И с подносом, на котором сервировано все, что мы любим на завтрак, от омлета с сосисками для Эмиля до тостов с лимонным курдом для меня. Это намек: я знаю о вас ВСЕ, даже что вы едите по утрам, ругаясь из-за лишних калорий и «неправильного» кофе. Словно в подтверждение, на столе появляется густой - про такой говорят: ложка стоит - эспрессо для Эмки и гора сливочной пены для меня.
        - А майонез? - капризничает Эмиль, разглядывая свою тарелку, из которой холестерин только что не через край течет.
        Кадош обменивается со мной изумленным взглядом, кивает стюарду: принесите! - и запоздало спрашивает разрешения:
        - Позавтракаем вместе?
        И снова знак: вы в моей власти, но сделаем вид, будто вы мои гости. Пока я не пытаюсь вас убить, вы не пытаетесь убить меня, почему бы не вести себя, как родные люди?
        - Лабрис, - сухо напоминает Эмиль. - Что с ним?
        - Да что с ним станется! - машет рукой Ребис. - Вернется к своим бумажкам и будет готовить очередной мятеж.
        - Не первый раз пытается, - скорее утверждает, чем спрашивает брат.
        - И даже не пятый, - посмеивается Кадош-старший, снисходительный и ироничный повелитель своей маленькой империи. - Давно пора братцу запомнить: мятеж не может кончиться удачей.
        - В противном случае его зовут иначе? - осведомляюсь я и бросаю на брата быстрый взгляд. Только что его локоть незаметно коснулся моего бока. На нашем языке это значит РЫВОК!
        В лицо Ребису летит порция горячего кофе. Капуччино долго, очень долго не остывает. Ждать, пока кофе под шапкой пены перестанет напоминать лаву, можно до морковкиных заговин. Ребис издает что-то среднее между рыком и хныканьем, но злорадствовать некогда: мы выскакиваем в коридор и бежим, как привыкли - слаженно, не сбиваясь с ритма. Корабельные трапы узкие, приходится взбираться боком, прыгая со ступеньки на ступеньку, словно в детской игре. На палубу выбираемся, когда там уже до черта народу.
        Замахиваемся тем, что удалось добыть со щита: Эмилю достался огнетушитель, топор - мне. На лицах охранников глумливое выражение: как же, двое калек пытаются положить отряд качков. А вот это они зря.
        Мы бросаемся на цепь охранников, словно в детской игре калимбамба[91 - Калимбамба - детская дворовая игра. Игроки делятся на две команды, становятся шеренгами, взявшись за руки, друг напротив друга. Одна команда кричит хором позывные, другая отвечает, называя имя одного из игроков. Названный игрок должен с разбегу, врезавшись в шеренгу напротив, разорвать ее. Если ему удается, игрок возвращается в свою шеренгу и забирает с собой чужого игрока, чьи руки удалось расцепить. Если цепь разорвать не удается, игрок становиться в шеренгу противника.]:
        - Зачем слуга? Пришить рукава! На чьи бока? - ору я, размахивая пожарным топором.
        Эмиль, в отличие от меня, бережет дыхание: молча раскидывает ребисовых головорезов, оставляя за собой широкую безлюдную полосу. Со стороны кажется, это движется не человек, это движется смертельно опасная тварь, молниеносная и сосредоточенная. Эмиль бьет огнетушителем по лицам, рукам, плечам, точно моргенштерном, как будто десятикилограммовая дура ничего не весит, только что из руки в руку не перебрасывает. И минуты не проходит, как вокруг нас образовывается широкий безлюдный круг, но что делать дальше? Неужто и впрямь за борт прыгать?
        - Впечатляет, - произносит Кадош, выходя на палубу.
        На его лице нет ни следа ожога. Странно, кофе был кипяток, я помню, как чашка обжигала ладонь - не тонкостенный фарфор, а тяжелый, устойчивый фаянс.
        - Я говорил, братец, - обращается Ребис к кому-то, за спинами охранников невидимому, - они еще скажут мне спасибо за геном. За свою гениальную композицию.
        Композицию, значит? Мы рвемся к Кадошу, но щелчки взведенных курков останавливают нашу ярость. Почему охрана не стреляла и даже не показывала, что у нее есть стволы? Выходит, нам просто позволили спустить пар.
        - Поиграли и хватит, - каменеет лицом Ребис. - За мной. - И уходит, ничуть не беспокоясь, пойдем мы своей волей или нас скрутят и поволокут следом.
        ЭМИЛЬ
        Подчинись и будешь растерзан! - вопит инстинкт, но я уже оценил обстановку, спасибо. Адреналин уходит, излишки его вытягивает тело Эми, мозги включаются и начинают искать выход. Реальный выход, не самоубийственный.
        Кадош приводит нас в кают-компанию, усаживает на низкий мягкий диванчик, вернее, мы усаживаемся сами, отпускает охрану, оценивающе смотрит на нас и вдруг улыбается. Я ощущаю что-то вроде изжоги: когда-то такой же солнечной, живой улыбкой, непохожей на кислые рожи воспитателей, меня превратили в раба. Улыбчивый Абба Амона, ужас нашего детства, казался - иначе не скажешь - очаровательным. Очаровательным сукиным сыном.
        Так мы с сестрой узнали, что очарование - тоже оружие.
        - Итак, фантазии. - Кадош делает вид, что не было никакого перерыва в нашем разговоре, не было переломанных челюстей и носов, рубленых ран и, я уверен, смертельных травм среди охраны. - Брат говорил, вы решили, будто вас расчленят и по частям пустят на эликсир. - Он вопросительно смотрит на нас: - Было?
        - Нет. - Голос Эмилии сочится ядом. - Мы решили, что нас утопят в тинктуре одним куском. Заживо.
        - Это, конечно, совсем другое дело, - удовлетворенно кивает Абба Амона. - Я не ошибся, вы умные ребята.
        Я вижу боковым зрением, как Эми сглатывает, точно птичка, как стискивает кулаки, до белизны, до боли, пытаясь не поддаваться панике. Самому мне на удивление спокойно. Даже весело. Таково странное влияние единства наших тел: мы оттягиваем друг у друга излишек гиппократовых жидкостей[92 - Древнегреческий врач Гиппократ считал, что в теле человека имеются четыре основные жидкости: кровь, слизь, желчь и черная желчь. Названия темпераментов, данные по названию жидкостей, сохранились до наших дней: «холерический» происходит от слова «желчь», «сангвинический» - от слова «кровь», «флегматический» - «слизь», «меланхолический» - «черная желчь». Преобладанием той или иной жидкости Гиппократ объяснял выраженность темперамента у человека.], помогая второй половине прийти в себя.
        - Не надо врать, - говорю я устало. - Мы узнаём ложь везде, и нам это порядком надоело. Вы не представляете, как часто люди лгут: ложью хвалят, ложью пугают, ложью убивают, ложью оправдывают, и когда хвастают, тоже лгут. Нет такой вещи, которая не стала поводом для вранья. Хоть вы не повторяйте за теми, кого презираете.
        - Встроенный детектор лжи? - Ребис поднимает бровь. - Надо же, я этого не планировал. И что, всегда срабатывает?
        - Почти.
        - Но со мной-то не должен!
        - Почему?
        - Потому что я искренен! Я. Не. Вру. - Он наклоняется ко мне: - Вы действительно умные ребята, и вас никто не собирается расчленять. Более того, растворять вас или тинктурировать тоже никто не собирается. Пфф, что за гадость! - Кадош швыряет в стену солонку или перечницу, я не успеваю заметить. Зато Эмилия успевает:
        - Кухарка, зачем вы перчите воздух? - осведомляется она голосом Алисы из старого-престарого радиоспектакля, который мы в детстве заучили наизусть и горланили песни оттуда, приводя наших надзирателей-воспитателей в бешенство.
        - А как иначе перец попадет в суп, который я варю? - мгновенно подхватывает Ребис, да так точно попадает в интонации, что засмеяться бы нам, проникнуться к отцу мгновенной, иррациональной симпатией, ни на чем не основанной и губительной для нас с сестрой. Хорошо, что мы ученые, мытые-катаные. И знаем эти знаки «я свой» наперечет.
        - У нее реакция лучше, чем у тебя, - замечает Кадош, отулыбавшись без всякого эффекта.
        - Зато я красивый, - мрачно шучу я.
        - Вы оба красивы, - без капли иронии и, что забавней всего, без капли любезности отвечает Ребис. - Это я спланировал первым.
        - Мы что, ГМО какое-то? - вырывается у Эмилии.
        Кадош, не отвечая, смотрит на нее долгим, долгим взглядом. Руки Эми невольно ползут к горлу, также автоматически, без участия разума, обхватывают нижнюю половину лица, зажимают рот, давя рвущийся крик. Я, хоть и чувствую себя намного спокойней - ведь оправдались мои давние подозрения, тоже испытываю желание орать, лупить в стену до крови на костяшках. И все-таки продолжаю наблюдать за Ребисом, ведь это первый и последний шанс увидеть трещину в маске, сросшейся с лицом нашего отца-гермафродита. Или… нашего отца и матери?
        О. Боже. Мой. Гребаный мой боже…
        Глава 6. Генная мофикадия людей
        ЯН
        - Кто сдал? - мой первый вопрос. Я задаю его Джону, едва моторка отчаливает от острова.
        - Сандаан, - без тени сомнения отвечает Джон.
        - Зачем ты доверился этой шлюхе?
        - Я доверился своему единственному информатору. И не говорил, где буду в момент звонка. Сам не знал и отчитываться не собирался.
        - Так ты ему не доверял?
        - Сандаану не выстоять против Кадоша. Никому не выстоять против этого дьявола с его гипнозом и… и всем остальным.
        Джон не уточняет, чем именно, но уточнений не требуется. Я видел, как повинуются Ребису его псы: с полувзгляда, с полужеста, без озвученных команд и приказов. Эмиль показал мне, как легко, будто имея на это право, Кадоши замыкают сознание окружающих на себе, превращая людей в вещи, в инструменты, в продолжение себя. Мало врожденных способностей к гипнозу, так еще хитрые они, как черти, знают все твои слабые места, все сладкие мечты, все потайные мысли.
        Я вспомнил Ребиса, каким увидел на пороге - улыбчивого, с яркими честными глазами профессионального соблазнителя, увидел и подумал: вот мерзавец. Абсолютный, совершенный, вызывающий восхищение мерзавец.
        - Кто следил за нами?
        - Да кто угодно, - кривится Джон. - Навесить жучок, отследить звонок, заметить перемещение с острова на остров - и на большой-то земле детские игры, а здесь и подавно. На атоллах не спрячешься, все всех знают, чужаков издалека видят. Моряки на рейде замечают: на маяке светятся окна, об этом болтают на всех рыбных рынках.
        - Значит, план был обречен?
        - Думаешь, у нас только этот план и был?
        О плане B, а также C и D мне никто не сообщал. И я, наивный, вообразил, будто Кадоши не придумали сценариев, куда вписано все, от явления Ребиса народу до увоза близнецов с острова.
        Лабрис, помилованный братом и возвращенный «к своим бумажкам» (которые на деле оказались электронной империей), оставил на яхте, на одежде близнецов, на всем, до чего сумел дотянуться, добрую дюжину жучков. Припас свою электронную справу заранее, распихал по карманам, по складкам одежды - да так с собой и носил, словно ядозуб[93 - Ядозубы - представители семейства ядовитых ящериц, способны голодать до 5 месяцев. Когда пища обильна, излишки питательных веществ откладываются в виде жировой ткани в хвосте, запас жира служит источником питания в периоды зимней спячки.] свои запасы. Эмиль не снимал ремня, в пряжку которого еще на острове вмонтировали камеру, а Эмилия - заколки с такой же затейливой ремизкой. Словом, Лабрис вернулся почти довольным и сразу же принялся шпионить за братом во все глаза и уши.
        Подозреваю, что Ребис знает о прослушке, но не чистит от камер-микрофонов ни яхту, ни шмотки близнецов, давая нам понять: не связывайтесь со мной. Я вам не по зубам, сопляки.
        От обрывков беседы Кадоша с близнецами волосы дыбом встают. Мы выдыхаем с облегчением, узнав: Эмиль и Эмилия не превратятся в настойку с волшебными свойствами, точно жертвы парфюмера Гренуя, Кадошу не нужна магическая вытяжка из их юных тел. Но узнав, что ему нужно и что он УЖЕ сделал, про облегчение забываем.
        - ГМО? Генная модификация людей? - Невозможно поверить: прорыв, против которого восстает весь мир, давным-давно свершился, в тишине и стерильности частных, засекреченных лабораторий.
        - И что? - Джон пристально глядит мне в глаза. - К двуполым сиамским близнецам ты быстро привык. Человеческое ГМО тебя ужасает?
        - Это же генетическая бомба! - возмущаюсь я. - Мне казалось, Кадош демонстративен, как все психи. А тут… ни информации в прессе, ни объявлений войны, никакой игры на публику.
        В жизни бы не поверил, что Ребис может использовать свое генетическое оружие среди ничего не подозревающих людей втихую, но он это сделал. УЖЕ сделал. А значит, через пару столетий половина человечества будет потомками Кадошей.
        - Так уж и половина? - посмеивается Джон, слушая мои мысли вслух.
        - Не меньше. Если не больше.
        - Думаешь, мы так опасны?
        Я смотрю на Джона, пока тот рассеянно жует какую-то уличную снедь, то ли свиные кишки, то ли жареные змеи на палочке, - и не берет его фастфуд: стройный, загорелый, с плоским животом, широкими плечами и тонкой талией, похожий на Эмиля и на своего отца, такой же идеальный ублюдок, красивый и беспощадный. Ты этого хотел, Жорж Данден. Ты этого хотело, человечество.
        Ребис отлично рассчитал время и подготовил оружие для удара. Род людской, спятивший на красоте телесной, покупающий ее задорого, имитирующий, кромсающий и перешивающий богом данное, ненавидящий себя за несовершенство, - превосходная мишень. Через полвека некрасивые дети своего времени, осмеянные жестокими погодками, устав служить предметом развлечения, найдут приют в виртуальных вселенных. Культ тела уйдет, как ушел культ модного тряпья, когда его сменили великолепные тела в дешевых футболках. Придет срок - и кубики на животе перестанут быть предметом поклонения. Зато сейчас те, кому кубиков не досталось, горят жаждой мщения и самоутверждения. А что может быть лучше обладания собственной красотой? Только обладание обладателем красоты.
        Гены Кадошей покорят мир без единого ультиматума, без единого выстрела. Они сами и есть этот выстрел, этот ультиматум. Их носители в любом облике, будь то дикость Джона или изящество близнецов - олицетворение роскоши. Разница лишь в том, что неживая роскошь беспомощна и беззащитна: купи ее или укради, наиграйся и выбрось - но с Кадошами так поступить не получится. Изобретатель генетической бомбы предусмотрел стремление разрушить красоту, осквернить ее, низвести с пьедестала в грязь. Ребис изобрел антидот для разрушителей, ибо сам был разрушителем и знал, с чем борется. А может, не антидот это - наркотик.
        Умение распознать слабость добычи, решившей, будто преследователь здесь она. Умение вогнать жало по самое основание, заложить, словно кладку - оса, основы для долгой, неразрывной связи. Умение завести, шаг за шагом, в свою реальность из той привычной, в которой ты живешь, и неплохо живешь, пока не наткнешься на такого вот Джона, Эмиля-Эмилию, Ребиса, колдовского андрогина.
        Когда-то - в прошлой жизни - я и сам не знал, сколь далеко зайду, попавшись на крючок Эмилевой отчужденности, говорящей: соблазнившись мной, вы берете всю ответственность на себя. И не надейтесь на взаимность, это ваши дела, меня это не касается. Мне довольно было наткнуться на близнецов, с первого взгляда понявших: эта добыча ловится на холодную отстраненность - и я был пойман в ловушку, которой даже не замечал, пока все не свершилось. Так я бросил свою налаженную жизнь и пошел за Эмилем в его искривленную, извращенную, развращенную реальность.
        Реальность Кадошей - она почти такая же, как та, что окружает нас, людей обреченной расы. Лишь оказавшись в их мире, понимаешь: здесь нормально все, что казалось ненормальным в покинутой действительности, и наоборот. Клан прекрасных, будто девичье видение, синеглазых блондинов раскрывает перед тобой свою неправильность, извращенность своей любви, ненависти, дружбы, заботы - постепенно, шаг за шагом. Их вселенная ужасает лишь поначалу. Вскоре она представляется тебе единственно правильной, а перевернутый мир становится лучшим из всех возможных.
        Ты превращаешься в простушку Миранду, восклицающую: «Великолепен новый мир, в котором есть такие люди!»[94 - У.Шекспир. Буря.] и судящую о мире по красоте его обитателей. Миранде простительно, она отроду не видала человеческого лица, не считая отцовского. Но ты, Ян, ты, взрослый, опытный, даже, можно сказать, прожженный ловелас!
        Теперь-то я знаю, что стал одним из первых подопытных. И был пойман, потому что не сознавал ни себя, ни того, что на меня идет охота, - как не сознавали себя охотники, ведомые не то инстинктом, не то записанной в генах тягой. Знаю и то, что никакие предупреждения не спасут объект эксперимента, не заставят его держаться подальше от ребисовой породы. Скорее уж наоборот.
        Есть у клана Кадошей всякие крючки-наживки, разные типы любовных ловушек: те, что маскируют порабощение добровольным согласием; те, что предпочитают полный контроль над всем и вся; те, что ищут сложных задач и сложной добычи; а еще те, которым просто нравится разрывать добычу на куски. Мое счастье, я попался не самому страшному типу, не воплощению Кадоша-старшего. Или Эмиль еще слишком молод, чтобы я мог знать, КОМУ попался? В кого он вырастет с годами: в копию собственного отца, в сухаря Лабриса, в довольного собой дьявола или в тоскующего по небу ангела? Одно пребудет неизменным: кем бы ни стал мой Эмиль, я не смогу его бросить.
        Точно отравленное вино, любой из клана проклятых - или благословенных - Кадошей просачивается в душу, в разум малыми глотками, как будто сознание не справляется с принятием одержимости. И кажется, что ты хризалида[95 - Хризалида - куколка, стадия развития насекомых с полным превращением. Куколки дневных бабочек могут иметь золотистый блеск, тогда из называют «хризалиды» (от лат. и греч. «золото»).], заключающая в себе дух, что дух этот покидает всех созревших для иной, высокой жизни. Вот и тебе пришло время покинуть свою золотую тюрьму благодаря возлюбленному из рода Кадошей.
        Кадоши выглядят и ведут себя так, словно они всегда правы, словно поклонение им - судьба всех остальных людей. Они снисходительно выбирают нас, простых смертных, и отбирают у нас сердце. Не крадут его, не ловят случайно потерянное и тем более не выпрашивают. Они уверены в своем праве на нас - и они нас получают. Так действует красота-плюс-магнетизм Кадошей и будет действовать века. Мудреный механизм наследования сохранит генетический комплекс, позволяющий потомкам Ребиса быть сильнее, умнее и зорче обычных людей, рассеянных и подслеповатых. Они улучшат человечество как расу, растворив в себе, словно в золотом питье. Наступит золотой век цитринитас, а там и до рубедо недалеко.
        Единственное спасение рода людского, нас шанс остаться собой, - унылый святоша Лабрис, отказник от совершенства. Во имя свободы выбора он жертвует своим преимуществом перед человечеством, жертвует форой в борьбе за любовь, он готов умереть в одиночестве, прижимая к груди лэптоп. Я представляю, как трижды в день иссушенный страстями управленец империи Кадошей читает конфитеор: «Confiteor Deo omnipotenti, quia peccavi nimis cogitatione, verbo, opere, et omissione: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa»[96 - Confiteor (конфитеор, от лат. confiteor, «исповедую») - краткая покаянная молитва, читаемая в Римско-католической церкви в начале мессы, а также в некоторых других случаях. Молитва сопровождается троекратным биением себя в грудь в знак покаяния в момент произнесения слов «mea culpa»: «Исповедую Богу всемогущему, что я согрешил много мыслию, словом и делом: моя вина, моя вина, моя величайшая вина» (лат.).] - и бьет себя в грудь троекратно.
        Вот только сердца в груди Лабриса нет. А что есть? Графики, расчеты, прогнозы, писки извещений, приходящих на Лабрисовы компьютеры и телефоны. Красота среди всего этого, как потерявшееся дитя - пусть берет кто хочет, все равно ей не выжить. Идеальный Лабрисов геном, подправленный генной инженерией, не будет передан ни по любви, ни по страсти, ни по случайности. Или я чего-то не знаю?
        - Скажи, у Лабриса кто-нибудь есть? - спрашиваю я. - В смысле, он с кем-нибудь живет, встречается?
        - Дядюшка в тебе ошибся, - неожиданно произносит Джон. - Чутье у тебя получше нашего. Просто ты больной на всю голову авантюрист, вот и лезешь туда, где опасней всего.
        - Это ты к чему? - недоумеваю я.
        - Я тебя спросил, считаешь ли ты нас, Кадошей, опасными. Вместо ответа ты задаешь вопрос о Лабрисе. Который такая же безумная тварь, как Ребис. Только свихнулся, слава богу, не на генетике.
        - А на чем?
        - На искусственном разуме. И вот тебе ответ, есть у дяди кто-нибудь или нет. Нет, пока нет. Но если доработает - будет.
        ЭМИЛИЯ
        Мужчины - коварные, но доверчивые существа. Абба Амона доволен моей стандартно-женской реакцией, он ожидал ужаса - он его получает. И переключается на Эмиля, который понял что-то такое, от чего в его крови творится ад. Давление скачет, адреналин кипит, сердце колотится, сознание сужается, концентрируясь на источнике опасности, на нашем плохом, очень плохом отце. Бей или беги. Состояние брата влияет на меня, у меня трясутся руки и жаром окатывает затылок. Впрочем, этого недостаточно, чтобы отключить мои мозги, привычные к неженским дозам тестостерона.
        Зато брат в бешенстве, узнав тайну собственного рождения. Как будто до последнего надеялся: это было обыкновенное суррогатное материнство, ну, может быть, беккросс или сибкросс[97 - Методы близкородственного скрещивания - беккросс, возвратное скрещивание, и сибкросс, братско-сестринское скрещивание. При беккроссе представитель каждого поколения скрещивается сперва с одним из родителей, а затем - с одним из потомков, полученным от предыдущего скрещивания. При сибкроссе в каждом поколения скрещиваются брат и сестра. Оба этих метода направлены на закрепление свойств предковой пары.] - отвратительно, но не настолько же!
        - Ты взял для ИВФ[98 - «Оплодотворение в пробирке», «оплодотворение in vitro», «искусственное оплодотворение» в английском языке обозначается аббревиатурой IVF (in vitro fertilisation). Яйцеклетку извлекают из организма и оплодотворяют искусственно в условиях «in vitro» («в пробирке»), полученный эмбрион содержат в условиях инкубатора, где он развивается в течение 2 - 5 дней, после чего эмбрион переносят в полость матки биологической или суррогатной матери для дальнейшего развития.] свою яйцеклетку и свои же сперматозоиды? - севшим голосом произносит Эмиль.
        Да, дорогой Абба Амона, ты трахнул сам себя? И как тебе ощущения?
        - А чего ты боишься, сынок? Депрессии[99 - Инбредная депрессия - снижение иммунных свойств, половой потенции, плодовитости; появление нарушений в период беременности; отставание в росте у потомства. Может наблюдаться при длительных (в течение нескольких поколений) инбридингах, близкородственных скрещиваниях. Связана не со специфическими генами заболеваний или аномалий, а с накоплением аллелей комплексного действия, снижающих жизнеспособность.]? - посмеивается Ребис.
        - С какой стати? - выплевывает Эмиль. - Я не собираюсь иметь детей! И Эмилия тоже.
        Отец смотрит на меня нечитаемым взглядом. Я пожимаю плечами: все верно, мол. Какие дети, о чем вы, папаша?
        - Мы прикончим род Кадошей. Не станем заводить потомство - и все! Ты ошибся в расчетах, Ребис, - шипит Эмиль, слегка покачиваясь, словно танцующая кобра.
        Отец и сын прожигают друг друга глазами, одинаково скрестив руки на груди. Мать честная, и как же схожи…
        - Брек! - произношу я, разводя этих бойцовых петухов, пока они не бросились друг на друга. А я-то думала, папашу ничем не проймешь. - Пошли.
        - Куда?
        - К себе в каюту. Вы оба уже все сказали и все выслушали, что могли. И вообще, я плохо себя чувствую.
        - Что с тобой? - вскидываются оба.
        - ПМС!
        Лицо Кадоша едва заметно дергается: не иначе как ежемесячное женское недомогание в его полумужском организме превращалось в пытку. А может, и сейчас еще превращается, отец не настолько стар. Если то, с чем нам придется иметь дело, можно назвать отцом.
        - Эмка, а помнишь, как мы прозвали Его Абба Амона? - спрашиваю я уже в каюте, не сомневаясь, что здесь повсюду жучки, отцовские и дядины. Если придумать какой-нибудь шифр, посылать сообщения Лабрису, а через него Яну и Джону не составит труда.
        Давным-давно, десять лет назад, будучи странно воспитанными и нестандартно образованными детьми, мы придумали шифр к своему миру-перевертышу, где все было не так, все было неправильно, все было отвратительно. На своем языке, составленном из обрывков и осколков мистического чтива, мы могли практически открыто говорить при посторонних о чем угодно: об отце-гермафродите, о жизни, в которой все на двоих, о воспитателях и учителях, пичкавших наши детские головы антинаучными доктринами, в которых мир сходился на нас, словно песочные часы на диафрагме…
        Потом-то нам стало все равно, сколько еще изумления и отвращения придется принять на гриф из-за нашей «необычности». Само это слово, мягко и лживо произносимое мягкими и лживыми тетками со счетчиком в глазах, уязвляло гордость Кадошей куда сильней, чем прямое и беспощадное «инвалидность».
        Стоит поблагодарить, что нас избавили от общения с «нормальными детьми», со зверенышами, падкими на травлю уродов - особенно таких смущающих воображение уродов, как мы. Психологи пытали нас, выспрашивая, хотим ли мы иметь друзей во внешнем мире - или жить, точно сказочные безумные короли, в замках, выстроенных наполовину из камня, наполовину из фата-морганы. Я первая потребовала себе личный Нойшванштайн[100 - Замок Нойшванштайн (буквально «Новый лебединый утес») - романтический замок баварского короля Людвига II недалеко от австрийской границы.], напугав ассоциацией не только психологов, но и Эмиля.
        - Ты что, собираешься тут всю жизнь провести? Как лунный король[101 - «Лунный король» - прозвище Людвига II. В последние годы жизни король уединился в замке Нойшванштайн, министрам приходилось разыскивать его в горах, чтобы получить подписи на документах. День и ночь поменялись у Людвига местами, за что его прозвали «лунным королем». Ходили слухи о душевной болезни короля, хотя вопрос о клиническом сумасшествии спорен. Двоюродная сестра и друг Людвига, императрица Елизавета отмечала: «король не был сумасшедшим, он был просто эксцентричный, живущий в мире грез».]? - драматически вопрошал Эмка, обводя рукой пейзаж, над которым трудилось трое ландшафтных дизайнеров с пристрастием к болотам: между островками осоки, рогоза и сабельника зеленым бархатом стелился мох.
        - А что тебя не устраивает? - смеялась я.
        - Мы через десять лет заквакаем!
        Десять лет прошло, и мы возвращаемся в свое болотце, пусть и на другом конце света, не там, где росли. Но если для нормальных людей дом там, где сердце, для нас дом там, где клиника. Нас опять поселят в гостевом домике в прекрасно ухоженном саду и будут сотней камер следить за каждым шагом.
        Все вернулось на круги своя. Белоснежке пора обратно, в свой хрустальный гробик. Зря ты выбралась наружу, бедняжка.
        ЭМИЛЬ
        - Нет, не помню. Я даже не помню, от кого впервые услышал «Абба Амона».
        - Склеротик. - Эми рушится на кровать, заставляя меня упасть рядом. Я покорно ложусь на спину и вижу: на потолке каюты есть большой люк-окно. Если попробуем сбежать еще раз (или будем тонуть, ехидно комментирует голос Эмилии у меня в голове), выбираться надо через люк. - Помнишь тетку-психолога, специалиста по проблемным детям?
        - Которая обращалась с нами, как с идиотами?
        О да, я помню эту спасительницу наших душ за хороший куш. Чувствовалось в ней что-то глубоководно-беспозвоночное, тускло мигающее в кромешной темноте, - и каждая вспышка света, бесценного во мраке глубин, означала одно - попытку поймать, облепить собой и переварить.
        - Она первая выдала: «Понимаете, ваш папа - он еще и ваша мама». Деликатная такая.
        - Ага, - киваю. - Мы смеялись над нею до икоты. А помнишь ее причитания: «Ваш род древний, старинный, особенный»? Гордитесь, мол, вы - элита!
        Уже тогда, малыми детьми, мы понимали, что принадлежим к сумасшедшей или, в случае, если сбрендил аристократ, необычной семье. Наверняка психолог знала больше. Страшные дела, творившиеся в клинике: росшие взаперти Нигредо и Альбедо, отцовские умелые ручки, сшивающие попарно разнополых детей, рожденных из ребисовых яйцеклеток, оплодотворенных ребисовой же спермой, ей, человеку скромного происхождения, казались не преступлениями, а эксцентричными выходками. Или почтенными традициями. Время облагораживает даже безумие.
        - По-моему, тетка спала и видела, как бы войти в наш древний особенный род, - морщится Эми.
        - До чего рисковая баба! - удивляюсь я. - И как ей не стремно было Кадошам в супруги набиваться?
        - Да уж, - задумчиво тянет Эми. - Знала, какие мы психи, знала, почему мы такие психи, - и все равно строила матримониальные планы.
        Это было время, когда мы опасались: люди узнают наши семейные тайны, отвращение к ним распространится на нас, мы станем изгоями. Поэтому учились гордиться собой так, чтобы никто не замечал. Или замечал, но не мог предъявить никаких претензий, кроме тех, что порочат самого предъявителя. Лишь потом мы узнали: люди не прощают преступлений тем, кого считают равными себе или ниже себя. Если правильно чваниться, можно обмануть людское чувство справедливости и морали.
        - А еще был у нас учитель иврита и каббалы. Изо дня в день пересказывал нам «Талмуд эсэр сефирот»[102 - «Талмуд Эсэр а-Сефирот» (ивр. «Учение о Десяти Сефирот») - книга по каббале. Ее автор - рабби Йегуда Лейб Алеви Ашлага (Бааль Сулам), книга написана на языке ветвей. В нем каждый термин, имя, название обозначает не предметы и явления нашего мира, но описывает соответствующие им духовные явления, не «ветви» - события и материальные предметы, а «корни» - причины и начала всего сущего.], помнишь? - спрашивает Эмилия.
        - Ну ты даешь. Я это даже выговорить не могу!
        - Тебе и не надо. Двоечник, - ехидничает Эми. - Однажды, перечисляя названия сефирот, он упомянул хохму…
        - Какую хохму?
        - Мистическую. Не хОхму, а ХохмУ с большой буквы. Были там на Древе Жизни Хохма и Бина, мудрость и понимание. Мудрость, разумеется, принадлежала Адаму, а понимание - Еве. Меня такой расклад жутко разозлил: понятливой, значит, должна быть я, а мудрым назовут тебя! От злости я тебя укусила.
        - Укусила? - Я начинаю смеяться, нет, по-девчачьи хихикать, представляя себе безобразие, учиненное нами на скучнейшем уроке каббалы.
        - Ага! Укусила за ухо, как гоголевский герой!
        - Это который герой? Фемистоклюс?
        - Он самый. И ты, Алкид, собирался зарыдать жалким образом, но испугался, что накажут.
        - И ничего не испугался! Я себя превозмог.
        - Превозмог он… Нюня.
        Я не был нюней. Я был малолетним интриганом и манипулятором. И уже в раннем детстве знал, если сделать лицо, как у замороженного Кая: «Это называется: ледяная игра разума. А кроме того, если я сложу слово „вечность“, королева подарит мне весь мир и пару коньков в придачу», то моя Герда-неразлучница разрушит любые ледяные хоромы и испортит все ледяные игры, лишь бы вернуть меня себе. Таковы были наши с Эмилией «казаки-разбойники», без возможности убегать и догонять: я строил вокруг себя стены, Эми их сносила.
        - Нас разняли и рассказали, - продолжает Эмилия, - что Хохма и Бина, они же Абба Амона, не всегда были и будут раздельны. И намекнули: мы-то их объединению и поможем. Вернем двуполого человека к корню, к Кетер[103 - Кетер, соответствующий Адаму Кадмону - вершина Древа Жизни и верхней триады сефирот, в которую входят Хохма и Бина.] и Адаму Кадмону[104 - Адам Кадмон (ивр. - «первоначальный человек») - в каббале название первого (высшего) из пяти духовных миров, корень (зародыш) человека нашего мира. «Кадмон» означает «первый, основа».]. Мы, естественно, всё забыли, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Сейчас только вспомнилось. Почему-то.
        Ну и память у девчонок! Они ухитряются хранить в ее анналах, точно на антресоли, какой-то ненужный хлам: семейные даты, детские воспоминания, дурацкие приметы, несбыточные надежды…
        - Думаешь, отец собирался стать Адамом Кадмоном, а когда не вышло, начал клепать новое поколение Ребисов?
        Эмилия выразительно стучит по лбу:
        - Адамом Кадмоном стать нельзя. Он корень, а не ветвь.
        - Ты меня запутала! - произношу я голосом мерзлого Кая.
        - Мы все из материального, низшего мира ветвей. Первоначальный человек из высшего мира корней. Что непонятного?
        - Вся эта каббалистика. А можно без теории? Как это на нас отразится?
        - Так и отразится, что нас не будут ни растворять, ни настаивать в колбе! - рявкает Эми. - Все метаморфозы должны происходить на духовном уровне. На уровне ветвей.
        - Думаешь, отец нас сшил, чтобы мы духовно сблизились?
        - И что, по-твоему, у него не получилось?
        Вот оно: в нужный момент мусор с антресоли оказывается недостающими кусочками пазла, которых не хватало, чтобы картинка сложилась, а задачка сошлась. Поэтому у девчонок решение сходится с ответом быстрей, чем у нас, мужчин, сколько мы ни хвались своим мужским умом.
        Мы с сестрой проросли друг в друга. Разделить нас физически - мало. Ни при чем родительский гипноз, ни при чем двадцать лет танца друг с другом. Единственное, что при чем - наша беспомощность, запредельная даже для инвалида. В быту мы привыкли к комфорту ручной выделки, по спецзаказу; в общении - к пониманию без слов, к полной синхронности ощущений; в бытии - к высшему смыслу, достигаемому без малейшего усилия с нашей стороны. И кто знает, сможем ли мы без всего этого жить.
        Глава 7. Големы дядюшки Лабриса
        ЯН
        Кажется, семейка Кадошей держит меня за дурака, понимаю я.
        - Да ты гонишь, - отмахиваюсь я от Джона. - Ты еще скажи, у вас в подвале стоят шеренги големов, и Лабрис каждый пятничный вечер выбирает самого симпатичного.
        - Не дай бог до этого дожить, - передергивается Джон. - Но меня бы эта картина не удивила.
        - И все-таки ты на стороне Лабриса, а не его брата?
        - У Лабриса меньше шансов на успех.
        - А у Ребиса больше?
        - Да почти никаких, - в очередной раз удивляет меня Джон. - Но его фантазии - Молох, жрущий живых людей. Он скормит ему и Эмиля с Эмилией, и кого успеет породить, не молоденький все-таки.
        - А если он замораживал свои яйцеклетки и сперму?
        - Естественно, замораживал, не на потенцию же ему полагаться, - нехорошо ухмыляется Джон. - Не в генном материале дело. Трансгены создавать с годами еще трудней, чем детей рожать. Ребис торопится. Кроме того, его собственный материал ущербен. Не зря же первым делом наш гений завел речь про инбредную депрессию.
        - Он собирается… - Я пытаюсь подобрать слова, но все они застревают у меня в глотке.
        - Сибкросс, скрещивание брата с сестрой. - Джон безжалостен. - Или беккросс, скрещивание детей с собой, а потом - с тем, что родится.
        - Бож-ж-же…
        Я отвожу взгляд, стараясь справиться с приступом тошноты. Румяные поросята-лечон[105 - Лечон - праздничное блюдо филиппинской кухни, поросенок на вертеле.], рядами выложенные на рыночный прилавок, скалятся лаковыми мордами, будто смеются надо мной: съел, мальчишка? Сопляк. Щенок. Вздумал тягаться с целой империей. А о Великой ложе ты подумал? Руководители лож и империй, когда им перестают помогать стволовые клетки, пластика и филлеры, твоих близнецов не то что друг с другом скрестят или на золотое питье пустят - на атомы разберут. Заживо.
        - Как же их спасти-то? - бормочу я, словно в лихорадке.
        - Эмиля-Эмилию спасти может только чудо. - Голос Джона сух и безнадежен. - Одно такое чудо у меня есть, оно все еще мечтает вырвать у мирового масонского заговора свой кусок.
        - Король?
        - Ну конечно.
        - Он что, тоже масон?
        Джон смеется тихо, угрожающе - само зло, затаившееся в ожидании. Истинный Кадош.
        - Он антимасон. Псих, которому кажется, что власть уводят у него из-под носа. Что все кругом захвачено магическими системами, которые соперничают друг с другом.
        - Какими магическими системами? - недоумеваю я. Похоже, все Кадоши разговаривают шифром, есть в этом надобность или нет, срабатывает привычка прятаться от мира и даже друг от друга. Надо к этому привыкнуть.
        - У Берроуза есть такая фраза: «Все религии - это магические системы, соперничающие друг с другом»[106 - Уильям С. Берроуз. Города Красной Ночи.], - машет рукой Джон. - А у Короля есть одна любопытная теория. Он считает, будто реальные, более того, главные правители - это мафии. А главные соперники мафий - секты. Ну и религии, вероучения - все, что требует от человека беспрекословной веры.
        - Так вроде мафиям вера и не требуется, они преданность себе покупают, - удивляюсь я.
        Джон смотрит на меня внимательно и снисходительно, точно учитель на неглупого разгильдяя, который надеется обойтись без зубрежки, своими мозгами.
        - Ты уверен? И сколько будет стоит твоя собственная жизнь и смерть?
        Эмиль, вот сколько это будет стоит. Его тонкая, прозрачная, как у девушки, легко краснеющая кожа, его изящные руки и ноги, его гибкая талия, его узкий член, его крепкий маленький зад. Его стоны, его всхлипы, его объятия и поцелуи. Его безопасность. Его одиночество. Я не стану отрицать: я хочу, чтобы Эмиль был мой и чтобы он был один, без разрушающей его сестры, без долга перед семьей, без всех этих лживых, бесполезных ублюдков, осевших в галерее предков. Хочу, чтобы у Эмиля случилась амнезия и он поверил, что мы вместе с самого детства, что у него нет никого, кроме меня. Хочу расплавить его и вылепить заново. Я даже не отрицаю, что ничуть не добрее и не порядочнее тех, кто пытается заполучить Эмиля сейчас. Отрицания никогда не хватает надолго.
        Тому, кто даст мне все, чего я хочу, достанется не только моя преданность, но и моя вера в бога. В его земное воплощение.
        - Вот видишь, - говорит Джон, будто прочел все мои мысли. Хотя кому, как не Джону, знать, чего я хочу от нашей, по его словам, авантюры. - Стоит заплатить тем, чего за деньги не купишь, и человек весь твой. Такая власть посерьезней шантажа и коррупции.
        - Король что, собирается исполнять сокровенные желания своих подданных? - Какие, оказывается, нестандартные натуры эти мафиози средней руки! - Он что, маньяк?
        - Да какой он маньяк! Особенно по сравнению с нами, - без тени иронии отвечает Джон. - Так, мечтатель.
        - Действительно. - Пытаюсь подпустить иронии в голос, но не получается. Кадоши - клан, в котором маниакальность выводится и оценивается как свойство породы. - И все-таки странно, что Король зациклен на Ребисе. Хочет получить от него философский камень?
        - Или немного божественной харизмы.
        - И как…
        - Ян, - перебивает меня Джон, - потерпи три дня. Всего. Три. Дня.
        Я умолкаю, смирившись. Придется мучиться неизвестностью в одиночестве, нечестно перекладывать на Джона свою тревогу и нетерпение. Я думаю о том, что еще придумает Ребис, хитрый лис, вильнувший хвостом через моря. У него есть несколько дней форы, потом лисья охота начнется. Надеюсь, Король окажется прирожденным фоксхаундом.
        В течение трех дней мафиози свяжется с нами. В прошлый раз, заметив: на маяке шуруют ловкие люди в бронежилетах, Король улетучился, раз - и будто не было его. Так умеют исчезать под шумок мелкие воришки да уличные драг-дилеры, расходный материал преступного мира.
        Мы выходим с базара и бредем куда-то в темноте, освещенной редкими фонарями. Я размышляю о том, во что верю, а что знаю. Получается смешной перекос: если не знать физики, приходится верить в незыблемость ее законов. Не знать, а верить: ты не оторвешься от земли и не улетишь в космос. Я верю, что мне удастся не только спасти, но и удержать Эмиля, он не оторвется от меня и не улетит куда-нибудь, где ему будет лучше, чем со мной. Но где он сейчас и что с ним?
        - Лабрис знает, куда везут близнецов?
        - Наверное, в Японию, - пожимает плечами Джон.
        Сейчас я должен спросить, почему в Японию. А Джон - ответить: почему бы и нет? Дурацкий диалог, который ничего не даст. Но я упрямо спрашиваю:
        - Почему в Японию?
        - Море дьявола. - Джон, как всегда, хамски лаконичен. Он, похоже, считает меня своим другом, а в этой семейке с другом разговаривают так, словно у вас не только одна душа на двоих, но и одна память. Я злюсь:
        - Какое еще море дьявола?
        - У японских берегов[107 - «Море дьявола» (другие названия «Треугольник дьявола», «Треугольник дракона», «Тихоокеанский треугольник», «Драконов треугольник») - так японские рыбаки окрестили акваторию вокруг острова Миякедзима, расположенную в северной части Филиппинского моря. Первыми европейцами, пересекшими Филиппинское море, были моряки экспедиции Магеллана 1521 года. Они описывали эти воды как мертвые, отмечая отсутствие морских птиц, китов, дельфинов, корифен, черепах и летучих рыб, несмотря на то, что тропические моря, как правило, полны жизни. За период с 1950 по 1954 год в Море дьявола исчезло 9 кораблей. После очередного исчезновения Море дьявола было закрыто для судоходства.]. Там мертвые воды, Эмилия передала: второй день ни птиц, ни китов, ни дельфинов. Маячок подтверждает. Опасное место. То штиль, то шторма.
        - И куда они идут?
        - Дойдут - узнаем.
        Что еще я хочу выведать у Джона, который то ли сам не при делах, но умело маскируется, то ли не хочет впутывать меня еще больше, чем я уже впутался?
        - А Лабрис чем сейчас занимается?
        Я имел в виду, чем брат Ребиса занимается последние дни, но Джон, заразившись моим упорством, гнет свое:
        - Кайфует перед тремя мониторами. Наслаждается ощущением, как вскипают его мозги.
        - И долго он будет наслаждаться?
        - Дядя будет возиться со своими прогами всю оставшуюся жизнь, завещает нам свои разработки, мы забросим их на чердак вместе с компом, а через столетие комп найдет сопляк, любитель электронных раритетов, ботан, которого девочки не любят. Он-то и доведет дело Лабриса до конца, создаст себе идеальную партнершу и будет с нею трахаться, пока его не женят на дочке делового партнера. В общем, до восстания машин никто из нас не доживет, и внуки наши не доживут, и правнуки. Хотя начало ему, скорее всего, положит дядюшка. У тебя хватит духу выполоть плевел лишнего знания, Ян?
        - Чувак, это же сюжет «Терминатора», - смеюсь я. - Ты не шутишь? Нет. Ты не шутишь. И полагаешь, с подачи вашего дяди машины уничтожат человечество. Если раньше его не взорвет генетическая бомба вашего отца.
        - Далась всем эта генетическая бомба… - ворчит Джон. - Как будто она что-то меняет. Восемь процентов азиатов - потомки Чингисхана. А все мы - потомки игрек-хромосомного Адама[108 - Y-хромосомный Адам - понятие, обозначающее наиболее близкого общего предка всех ныне живущих людей по мужской линии. Y-хромосомный Адам аллегорически назван в честь библейского Адама, но он не был первым или единственным мужчиной своего времени. Современники Y-хромосомного Адама и жившие до него мужчины имели другую Y-хромосому, однако их род со временем прервался, таким образом, потомки Y-хромосомного Адама по мужской линии со временем вытеснили из популяции людей другие Y-хромосомные линии.]. Это влияет на человечество? Да ни на столько. - Джон складывает указательный и большой палец ноликом. - И вообще… Перемени папаша гаплотип[109 - Гаплотип, гаплоидный тип - совокупность аллелей на участках одной хромосомы, обычно наследуемых вместе. Если комбинация аллелей меняется (что происходит очень редко), говорят о возникновении нового гаплотипа. Генотип определенных генов особи состоит из двух гаплотипов, расположенных на
двух хромосомах, полученных от матери и отца.] хоть у миллиарда людей на свой, Лабрисово изобретение приведет человечество в бутылочное горлышко - и все.
        - Какое еще бутылочное горлышко? И что такое гаплотип? - Я теряю нить рассуждения.
        Джон только обреченно вздыхает в ответ на мое невежество.
        - Представь себе чертову тучу генов, которая есть у человечества сейчас. Начнется бунт машин, людей повыбьют, останется нас горстка, генов тоже останется самая малость. С этой малости и начнется восстановление генома нового человечества. Это и называется эффектом бутылочного горлышка: что из генов в него пролезет, то и будем наследовать. Так игрек-Адам и стал прародителем: почти все вымерли, он один выжил и усиленно размножался.
        - А если гены Кадошей в то горлышко просочатся? - задумываюсь я.
        - Тогда дядюшке с папашей надо действовать синхронно. Подгадать так, чтобы выбили всех носителей чужих генов, а наши чтобы выжили.
        Мы переглядываемся, озаренные идеей: вот это план! Всем планам план! Достойный Кадошей.
        - Тьфу! - плюется возмущенный Джон. - А говорил, я тебе сюжет «Терминатора» подсовываю. Это еще кто кому Терминатор…
        - Слушай, - моя фантазия воспаряет в стратосферу, - а можно придумать что-нибудь такое, чтоб заставить людей с определенными генами размножаться, как тот кролик Игрек… Адам-кролик… прародитель наш?
        - Зачем придумывать? Оно уже есть, - небрежно заявляет Джон. - Синдром дефицита удовлетворенности. Те, у кого он в генах прописался, долго радоваться жизни не умеют. Поэтому среди его обладателей полно зависимых - наркоманы, алкоголики, игроманы, сексоголики, экстремалы, авантюристы. Говорят, из-за своего синдрома они и женятся раньше, и детей заводят еще в школьном возрасте.
        - У Кадошей он есть?
        - Кто?
        - Ген этот!
        - Это не ген, а несколько генов, сцепленных… Есть. - Джон смотрит перед собой стеклянными глазами.
        - Вот видишь, - говорю я тихо. - Вот. Видишь.
        ЭМИЛЬ
        Почему таким, как Ребис или Лабрис, любой адский кошмар - словно весенняя лужа, отряхнулся и пошел дальше, а мы обречены снова и снова платить по счетам за свои ошибки, а заодно и за предков, за папашу с дядюшкой? Отец никогда не боролся со своими порочными наклонностями. Наклонности его приятно одолевали. А расплачиваться нам с Эми. Весь вопрос: когда? Сразу после того, как сойдем на берег? Еще до того, как ступим на твердую землю? Через десять лет, когда у отца накопится достаточно генетического материала, и он отпустит нас как результат очередной своей неудачи?
        Может, мне стоит не осуждать Ребиса, а радоваться, что он не имеет привычки цепляться за людей и вещи. И даже разницы не делает между первым и вторым. Я надеюсь, мы больше не понадобимся ему, когда наш репродуктивный возраст подойдет к концу. И хотя бы немолодыми («зрелыми!» - утешает меня внутренний голос) людьми мы выйдем из клиника, как выходят из тюрьмы по амнистии - с чистой совестью. Или наоборот, с нечистой совестью, зато с чистой анкетой. А главное, порознь. Если вести себя хорошо, отец ведь исполнит нашу просьбу? Или просьба будет только моей, потому что Эмилия не захочет освобождаться от меня на пороге сорокалетия: кому нужна немолодая одинокая женщина без мужа и детей (десятки, а может, сотни оплодотворенных яйцеклеток не в счет), с недавней операцией на сердце? Только родне по крови - матери, отцу, брату.
        Братьям. Есть ведь еще и Джон.
        Милый, милый Джон, боюсь, именно ты виноват, что мы оказались в таком положении. И если когда-нибудь увижу тебя, первым делом ты получишь не поцелуй Эмилии, а от меня по морде.
        А до тех пор мы с сестрой пытаемся себя спасти. Или хотя бы разобраться в чужих планах на нашу жизнь. Наблюдаем и охотимся, охотимся и наблюдаем, ощущая себя крокодилами, замершими у антилопьей переправы с нерушимым терпением в нефритовых глазах. Раньше как-то не доводилось сидеть в засаде, ведь это мы были антилопами, это за нами наблюдали и на нас охотились. Сейчас в центре внимания толпы другой.
        В кают-компании есть круглый стол, за которым все равны, в карты ли играют, едят или перебрехиваются. Но будь этот стол хоть трижды круглым, наш отец все равно будет сидеть во главе. И разыгрывать один и тот же спектакль: сверхчеловек подчиняет и усмиряет человека. Окружающие Абба Амону люди даже не притворяются, не пытаются быть чем-то приближенным к реальности - декорация как она есть, обрамление для центрального персонажа. Хоть Ребис и не делает ничего: сидит, крошит хлеб или пялится в карты, улыбаясь так, что кровь стынет в жилах. А посмотришь с другого угла - улыбка как улыбка, добродушная и даже смущенная.
        Все мы, Кадоши, меняемся с ракурсом. Вот и Эмилия, тихая, как ангел, если глянуть на нее с моей стороны (с которой глянуть могу только я), похожа на животное, на хищное животное, одурманенное для перевозки. И глядя на нее, сознаешь: эта женщина ничего не простит - ни ядовитого дурмана, ни насильного увоза от своего Джона, ни попыток украсть у нее молодость.
        - Может, удастся договориться с отцом, он отпустит нас и будет забирать материал раз в месяц? - спрашиваю я сестру. Сам не зная, хочу ли успокоить Эмилию или растормошить.
        Эми сужает глаза-лезвия:
        - Ребис уже объяснил: свои вещи он держит при себе.
        - Но отпустил же он нас в детстве? На целых десять лет отпустил.
        - Потому что бедный слабенький Альбедо, которого не отпускали, умер. Его разделили, показали ему внешний мир, дали прикоснуться к действительности - и он не выдержал. А мы Абба Амоне нужны сильными, живучими. Для работы в красном.
        - Наш код желтый. Мы Цитринитас, а не Рубедо, - напоминаю я.
        - Покраснеем. Или дети наши родятся Рубедо, - морщится сестра. - У Кадоша мало времени, он должен подготовить либо материал, либо преемника.
        Пока яхта пересекает Филиппинское море, отец пытается нас очаровать, подчинить себе, поглотить. Рассказывает, сколь завидная судьба нас ожидает. Кажется, Ребис возлагает слишком большие надежды на жестокость окружающих: глупые, докучные людишки с их любопытством и ксенофобией; хлеб насущный, добываемый в поте лица; зависимость от еды, питья и комфорта, худший вид наркомании; краткое наслаждение чужой любовью и долгая абстиненция среди равнодушных; а паче всего скука, скука, скука - должны же они вызвать желание вернуться под родное крылышко?
        Должны. Но не вызывают. Из отцовских лекций, больше похожих на проповеди, мы понимаем одно: с безумием нельзя бороться, с ним можно только смириться. Или сотрудничать. Особенно, если окружен им, будто остров - морем.
        Эмилия с трудом сдерживает себя. Вернее, это я сдерживаю нас обоих, чувствуя, КАК сестра зла. И не только на отца, она зла на весь мир, что потакает роду Кадошей, расплачиваясь с безумными стариками способом, известным со времен Молоха, - приводя на заклание детей сегодняшних и детей вчерашних. Пусть скормят демонам свою плоть и кровь, авось насытят хозяев мира хотя бы на время. Люди не думают о том, что большинство жертв выживает и становится демонами почище тех, кому их отдали.
        - Не хочу принадлежать к этой семейке, - повторяет Эмилия, повторяет отчаянно, словно заклинание. - Сколько в них было таланта, красоты, богатства … А где наши гении, богачи, ловеласы? Где наша аллея звезд? Как были тенями, так тенями в Аид и сошли.
        - В ад, - поправляю я. - В ад сошли и разницы не заметили.
        Жертве все равно, на земле она или уже под землей. Девиз рода Кадошей, если таковой существует, наверняка: «Пожертвуй собой во имя будущего». И записан он не в семейных хрониках, а прямо в генах прОклятого семейства. ПрОклятого жертвенностью. От нас требуется то же, что Кадоши требовали от всех своих потомков, брали и не благодарили. Подобные Джону Нигредо сбегали из сумасшедшего дома, в котором не повезло родиться. Альбедо, чистые и хрупкие виктимы, гибли, потому что старые безумцы назначили им судьбу - отдать жизнь на благо Великого делания. Понятно, почему мы, утерянная, отвергнутая стадия Цитринитас, в глазах Ребиса столь драгоценны: все, что он сумеет вложить в нас и выдоить вновь, поможет отцу управлять его последней креатурой.
        Ребис надеется, что наши с Эмилией дети станут вожделенными рубедо. Конечно, не сразу, а лет через двадцать адских мук, которые им обеспечит родной дедушка, привычно взяв на себя роль адского демона.
        Абба Амона верит: только демоны имеют значение. Ни те, кто их кормит, ни те, кем их кормят, не важны. Именно она, вера эта, выжгла из Ребиса человеческое начало. Разве обычные люди могут обладать такими способностями? Отец всегда, всегда получает что хочет, играючи находит скрытые слабости, вытягивает на свет божий, мотает жилы, вьет из людей веревки. Надо святой воды приобрести. Так, на всякий случай.
        ЭМИЛИЯ
        Тропическая депрессия[110 - Тропическая депрессия - область пониженного давления внутри тропиков с силой ветра менее 6 баллов по шкале Бофорта (скорость ветра до 17 м/с), с одной или несколькими замкнутыми изобарами (линиями на географической карте, соединяющими точки с одинаковым атмосферным давлением) или даже без замкнутых изобар. Некоторые из них превращаются в сильные тропические циклоны.] идет за нами по пятам и вот-вот настигнет. Разумеется, папенькины охранники этого не видят, но команда-то должна?
        Теплое Филиппинское море и окружающие его благодатные страны выпускают клыки не хуже тигров и аспидов, плодящихся в джунглях. Днем эти теплые, точно вода в бассейне, воды кажутся мертвыми, но ночью Филиппинское море оживает и светится рыжими огоньками эвфаузиид[111 - Рачки эвфаузииды - представители подкласса высших ракообразных, самые крупные среди планктонных рачков. Промысловые виды эуфаузиевых известны под названием криль. Эвфаузииды ночью поднимаются к поверхности, днем опускаются в более глубокие слои. Скопления эвфаузиид можно видеть с борта судна, они имеют рыжеватую окраску из-за оранжевых капелек жира в телах рачков.], за которыми гоняются светящиеся анчоусы[112 - Миктофовые, или светящиеся анчоусы - семейство морских рыб, одно из самых многочисленных семейств глубоководных рыб. Практически все миктофовые обладают клетками-фотоцитами, которые испускают синий, зеленый или желтоватый свет.], торжествующе вспыхивая синим с прозеленью, словно клубные лазеры. Из тени под судном стремительными торпедами вылетают кальмары, хватают опьяненных сытостью рыбок - и снова исчезают. Берег все ближе. И
все ближе шторм. А может, ураган.
        - Ураган. Будет ураган. - Я бросаю слова, как браконьер бросает в воду динамитные шашки. Интересно, скоро хваленая моряцкая невозмутимость всплывет кверху брюхом?
        - Угрожающий вид погоды, - соглашается с нами какой-то смельчак, нарушитель обета молчания.
        Мы уже привыкли, что с нами никто не заговаривает: у всех приказ оставить нас на съедение papa и его безумной воркотне. У нежданного собеседника лицо, какое могло бы получиться из морды ротвейлера при обработке фотошопом: короткий нос, чуть обвисшие брыли и пронзительные умные глаза, следящие за каждым нашим движением.
        - Чуете тайфун?
        За это «чуете», как будто мы одной с собеседником породы, отец бы освежевал взглядом. Но мне хочется благодарно потрепать человека-ротвейлера по макушке. У него благодушная рожа, на которой написано приглашение к общению - и легкий намек на то, что общение нужней нам, чем ему. Неужто перед нами человек Лабриса? Раньше мы, похоже, не встречались. Быстро и деловито, как умеют служебные псы, «ротвейлер» вытаскивает нас на палубу, сыплет моряцкими байками, тычет короткопалой ладонью вдаль. Объясняет, почему тишайшая, безоблачная погода столь угрожающа, какие легенды связаны с этой частью моря, рассказывает, как попал в знаменитый тайфун «Тельма».
        - Мы были от ядра в ста милях! - возбужденно машет он руками.
        - В целых ста милях? - иронизирую я.
        - ВСЕГО в ста милях! «Тельма» за двое суток пересекла акваторию и вышла на Южную Корею. Погибло триста человек, снесло тысячи домов, суда тонули сотнями. - В его голосе восхищение, а в глазах - первобытная радость. Не страх, но чистый восторг и полное оправдание. Словно тайфун «Тельма» - его ревнивая любовница, пустившаяся вразнос.
        Эмиль привычно молчалив. Слушает нашего нового знакомого, следит за его лицом, не отвлекаясь ни на безмятежные небеса, ни на тихое, сонное море. Что-то он увидел в «ротвейлере», мой пугливый, осмотрительный брат, вечная добыча хищников - добыча умелая, опытная, мастерски уходящая от погони. Ребисовы гены. Мы первый раз участвуем в том, как отец путает следы. Цель и ход игры вне нашего понимания, однако мы хотели бы понять.
        Поговорив с любителем тайфунов, расходимся в разные стороны с чувством проделанной работы, рискованной, но важной. Например, принятой или посланной шифровки. Я жду от Эмиля разъяснений или хотя бы предположений. Брат молчит.
        Молчит он и тогда, когда Кадош перестает уговаривать и принимается пугать. Рассказывает о посещении дешевых борделей, о страшных, нечеловеческих унижениях портовых шлюх. Описывает быт цирковых уродцев. Раскрывает перед нами беззаконные, беспощадные недра современной Азии, где все идет как идет, по власти местных богов, а власти человеческие появляются лишь мельком, точно кондукторы в трамвае. Но и тогда безбилетное беззаконие не сходит с места, которое застолбило и считает своим. Эмиль усмехается презрительно и глядит на отца смущающе-опытным взглядом: думаешь, я испугаюсь? Я испугаюсь чужих плохих дяденек и от этого страха соглашусь на все твои условия?
        Я-то знаю: Эмиль бы согласился. Не от страха за себя, но от страха за меня - наверняка. Однако Ребис не уверен, что у него получится сломать нас, а потом возродить из руин. Он выбирает полумеры.
        Через несколько дней яхта прибывает в порт, и команда сходит на берег. Логичней всего запереть пленников в каюте, но вместо этого нас берут «в коробочку», сводят на твердую землю, а там на хаммере длиной в целый квартал везут в отель. И даже обещают пригласить портного. Давно пора, а то разрезанные матросские обноски, завязанные на животе узлом, идут нам необычайно: поставить на паперть - все медяки наши. Впрочем, с привычкой к личным портным каким может быть ощущение от простой одежды, кое-как приспособленной для непростых тел?
        Однако мы с братом не настолько слепы, чтобы не замечать голодных взглядов, брошенных на нас, пока мы в драных рубахах и обрезанных джинсах неприкаянно бродим там, куда нас привозят - по пляжам, палубам, коврам… Мы выглядим так, как и планировал Ребис - вожделенно. Сколько же Абба Амона химичил с наследственностью, делая из нас не просто парочку тощих белобрысых подростков, но психотропное оружие модели «Юный Кадош».
        К тому же в стиле гранж[113 - Стиль гранж - направление в моде, своего рода протест против следования модным тенденциям. Представители этого направления в моде одновременно напоминали панков и хиппи: длинные спутанные волосы, старая одежда, рваные джинсы, полинялые футболки, мятые куртки, рваные платья и вытянутые свитера, а также этнические детали, кеды и армейские ботинки.] мы смотримся намного… ближе к народу.
        Эмиль так и сказал:
        - Надо быть ближе к народу, - тоном аристократа, наступившего в собачье дерьмо.
        А теперь мы возвращаемся на свой Олимп. Олимп, надо признать, довольно плохонький. Самый шикарный отель на побережье обещает эксклюзив и оллинклюзив. Впрочем, приморские и горнолыжные курорты все одинаковы. Светская жизнь в таких местах держится на одних и тех же людях: прайды светских львов, льнущие ко всем подряд шлюхи, приглядывающиеся к жертвам шулера, поставщики особо чистого кокса и веселых таблеточек, числящиеся в розыске мафиози и политики, словом, пена и накипь, всё, что плавает поверху и считает себя важнее того, что внизу. Крупная рыба на мелководье заходит нечасто, в поисках острых ощущений, а следом за акулами перемещаются стаи мелкой рыбешки, светские львы и дорогие шлюхи, ловкие шулера и отставные политики.
        Когда в отеле оказываемся мы, местная публика не знает, к какой категории нас отнести. На их взгляд, наше появление было бы привычно и правильно, окажись мы с братом артистами какого-нибудь шоу, а papa - нашим антрепренером. При этом мы в своих лохмотьях и прическах bed hair[114 - Bed hair - прическа в стиле «только что с постели», небрежно взъерошенные волосы, сбившиеся прядями.] больше походим на освобожденных заложников. А Ребис с охраной и вовсе не вписывается в схему.
        Тогда почему он смотрит приглашающе и явно не прочь сдать нас в аренду самым несимпатичным обитателям «Парадиза»?
        - Папенька приступил к плану Б - к устрашению. - Эмиль дергает щекой, когда поощряющая улыбка Кадоша заставляет молодого борца сумо - шарообразное тело, мощные плечи и ноги, гладкие смоляные волосы, юркие глазки, утонувшие в пухлых щеках, - рассматривать нас дольше и откровенней, чем это приемлемо в свете. Даже в полусвете.
        Взгляд Ребиса словно говорит: хочешь их? так бери!
        Кажется, в этот эксклюзивно-инклюзивный парадиз нас привезли не зря. Но, как говорят англичане, опера не окончена, пока поет толстая леди[115 - «The opera isn't over till the fat lady sings» - английская поговорка, аллюзия на английскую идиому «It ain't over till the fat lady sings» («Не все кончено, пока толстая леди поет»). Это выражение связано с тем, что заключительные оперные арии исполняют певицы с сопрано и внушительными габаритами.].
        ЯН
        Пока я размышляю над тем, что задумал Кадош, а вернее, Кадоши, Джон занимается делом. Он все время занимается делом, ничего мне не объясняя. Судьбу Кадошей могут решать только Кадоши. Их одержимость друг другом не может быть удовлетворена, никогда, нигде, ни с кем. Поэтому любой из клана, включая изгоев, относится ко всем, кто не Кадош, как к жертвам своей больной потребности. Так же, как обычный человек пристрастен к наркоте, власти или сексу, эти шедевры евгеники пристрастны к своей сумасшедшей семье.
        А я… что я? Журналист с богатым воображением, который только и может, что фантазировать да подталкивать своими фантазиями чьи-то гениальные умы. Сейчас эти умы решают, как нам с Джоном уйти от преследования, от попыток нас остановить. Они решают и решают, пока не начинает казаться, что так оно и будет всегда: Лабрис с Джоном будут просчитывать вероятности, близнецы - плыть через сине море, а я - маяться тревожными снами, и не только во сне.
        Но однажды затишье перед бурей заканчивается так, как и должно закончиться, то есть бурей. Ранним утром (а по моим ощущениям так среди ночи) под окном взревывает мотоцикл. Не старенький хабл-хабл, филиппинское мототакси, а полноценный чоппер, на таком только Великие равнины пересекать. Прямо через окно, в котором, по местной привычке, нет стекла и даже занавески нет, протискивается Джон в своей поношенно-шикарной куртке.
        - Собирайся. Пора улетать. - Он снова ничего не объясняет, но я и не трепетная девица, чтобы начать выяснять, чей это мотоцикл, да куда мы едем, когда на счету, похоже, каждая секунда. Zed's dead, baby. Zed's dead.[116 - «Криминальное чтиво» (США, 1994, Квентин Тарантино).]
        Чоппер склепан из разномастных деталей, двигатель на нем автомобильный, рама переделана, и весь он словно чудовище Франкенштейна, мощное, но нервное. Меня это не удивляет, филиппинцы великие мастера тюнинга и возрождения к жизни давно почивших механизмов. Но даже я столбенею, когда на мотоцикле Франкенштейна мы приезжаем на аэродром. Летное поле выглядит кадром из фильма о второй мировой: чего ждут все эти самолеты? Воскрешения своих хозяев, героических американских летчиков?
        - За мной. - Джон командует, как не раз, наверное, командовал напуганными тагальцами, загружая их на яхту, точно скот, перед ударом цунами. Опытный, если не сказать штатный, спаситель, в котором нет ни капли доброты, зато есть надежность и уверенность в себе. Как раз то, чего не хватает обычному человеку перед лицом природных катастроф.
        Извергнутый своим родом, совсем еще молодой Кадош не взламывает людям мозги, как его отец, но подавляет всякое сопротивление, в том числе и мое. Иначе я бы нипочем не сел в самолет, который старше моих родителей.
        - Что это за рухлядь? - шиплю я, оказавшись внутри. - Куда мы на ней летим?
        - Сессна[117 - «Сессна» (Cessna Aircraft Company) - американский производитель самолетов, от малых двухместных, до бизнес-джетов.]. На Итбаят[118 - Итбаят - аэропорт на одноименном острове на расстоянии приблизительно 680 километров к северо-северо-востоку от Манилы.], - ровно отвечает Джон, включая приборы. За пилота он, кто бы сомневался. А я не то пассажир, не то груз.
        - Почему не на нормальном самолете?
        - Потом объясню. - Значит, какая-то поганка, вернее, смертельный риск заложен в наш полет изначально. Ну что ж, лететь нам несколько часов, вряд ли старая «Сессна» летает быстрей, чем едут «Жигули». Я узнаю все, что ты скрываешь, первый пилот.
        Лучше бы ты заткнул свой болтливый рот, Ян. Знание не печалит - знание убивает. Мою решимость спасти Эмиля оно точно убьет. Когда я говорил «любой ценой» - что я имел в виду? Откуда мне было знать местные расценки на спасение любимых блондинок и блондинов? Понимал ли я, КТО строит планы их спасения? Судьба в очередной раз дает мне понять: все Кадоши безумны, включая и тех, кто вырос в окружении нормальных людей.
        Пока Джон излагает простой и абсолютно сумасшедший сценарий, рожденный в соавторстве с Лабрисом, меня прошибает холодный пот. Ни бьющее сквозь стекло тропическое солнце, ни отражающее блики водное зеркало не спасают от ледяного дыхания смерти. На которую я не подписывался и, в отличие от обреченных тагальцев, имел довольно неплохой выбор между смертельным риском и полной безопасностью. Я не знаю, как отнестись к Джоновым планам дождаться, когда тропическая депрессия породит полноценный тайфун и пролететь сквозь него, сбив преследователей со следа. «Сессна», будто зверь, должна перейти текучую воду вброд и сбросить гончих и егерей с хвоста.
        - Откуда ты знаешь, что будет тайфун?
        - Поверь моему опыту. Будет - и сильный.
        Пожалуй, поверю. Джон с ураганами чуют друг друга. То, что мы ищем, тоже ищет нас.
        Затаив дыхание, я слушаю, как он рассуждает - неспешно, почти лениво:
        - На Итбаяте подождем, когда давление упадет, начнется шторм, выберем момент и пролетим через смерч. В самолете все механическое, узлы управления на тросах, ударит молния - ломаться нечему. И электроника не глючит - ее здесь нет.
        - Но почему не обычным путем? На воздушном транспорте с поддельными паспортами? - Понимая, что дело швах, я гну свою линию. Оказаться в чужой стране без виз и паспортов, какими-то перебежчиками, которым самое место в лагере временного содержания…
        - Паспорта сделаем. Но самолетом не полетим, за транспортом следят и будут ждать… - Крохотная заминка не остается незамеченной. Джон не хочет называть конечный пункт. А может, и сам не знает, куда нас занесет попутным ветром. Попутным ураганом.
        В любом случае наше явление будет неожиданным. Вот было бы здорово вынырнуть из ока тайфуна, забрать близнецов, бросить их, словно украденную невесту, в самолет - и только нас и видели. Мы, может быть, вернемся, когда любовь и деньги будут на исходе - и вряд ли Кадошам-старшим придется долго ждать. Они не могут не знать: наш роман с близнецами не продлится долго. Потребность друг в друге притянет каждого из непутевых деток на прежнюю орбиту. А меня выбросит прочь, бороздить пустоту в поисках новых авантюр и постепенно превращаться… в Джона. Которому настолько нечего терять, что это даже удивительно.
        Но до этого далеко. Каждый прожитый год представляется мне Джомолунгмой, на которую еще предстоит взобраться. Я живу настоящим, не видя будущего и не вспоминая о прошлом. Вот и прошлая жизнь журналиста «ведущего глянцевого журнала» (куда и кого ведущего?) забыта бесследно, как в свое время выпали из памяти школа и вуз. Все, что от меня требуется - набраться мужества, чтобы покинуть бархатное ложе Итбаята и пойти на грозу.
        А Итбаят хорош. Всеми своими сизыми скалами и изумрудными холмами он влечет к себе, предлагает остаться в тропическом раю навсегда, выстроить себе домик с травяной крышей, поутру сидеть на его пороге и глядеть в море. Я мысленно даю себе обещание вернуться сюда с Эмилем и сполна насладиться всем: морем, небом, холмами и традиционным, экологически чистым жильем без элементарных удобств. Крашеное в розовый цвет здание аэропорта, похожее на магазин у заправки, с высоты птичьего полета кажется кубиком фруктового сахара на зеленом блюде. Покачав крыльями на прощание, «Сессна» отправляется навстречу воздушной воронке, что зарождается над теплым морем.
        Мы облетаем тайфун, ища, где бы вонзиться в облачное тело урагана. Склубившийся в спираль грозовой фронт движется, похоже, к побережью, вот только к которому? Я не понимаю, куда ползет с черепашьей скоростью «наш» тайфун, то и дело меняя направление. Возникший над прогретыми солнцем водами, он упорно рвется к Тропику Рака[119 - Северный тропик, или тропик Рака - одна из пяти основных параллелей, отмечаемых на картах Земли. В настоящее время расположена на 23° 26'16" к северу от экватора и проходит через Тайваньский пролив. Южный эквивалент тропика Рака - тропик Козерога. Область, заключенная между тропиком Рака и тропиком Козерога, называется тропиками. В настоящее время наклон земной оси постепенно уменьшается, и Тропик Рака медленно смещается к экватору.] - и это радует Джона. Он улыбается, но в Джоновом взгляде есть что-то острое, стальное.
        Смерчевое облако видно издалека: из черной грозовой тучи спускается вращающаяся колонна. Словно щупальце, она то протягивается к поверхности воды, то втягивается обратно, молнии поджигают изнанку шквального ворота[120 - Облачные валы («грозовой вал», «шквальный ворот») - вид облаков, который формируется во время грозы и перед наступающим холодным фронтом. Катящиеся или валовые облака выглядят как гигантские облачные полосы с рваным нижним краем, нередко достигают огромных размеров и предвещают приход большого шторма.] - и кажется, будто по морю шагает чудовище, горящее изнутри. Мы врезаемся в грозовой вал на полной скорости. Дрожь сотрясает самолет, но не сильнее, чем в воздушной яме. Однако чем дальше мы углубляемся в циклон, тем больше вид за стеклом напоминает работу автомойки: струи дождя заливают стекла, а меняющий направление ветер хлещет самолет, точно многохвостая плеть. Мне кажется, самолет не разваливается на части только потому, что у него не хватает времени как следует согнуться в одну сторону до того, как корпус перегибает в другую. «Сессна» только крупно трясется, как напуганное
животное, как лошадь, которая вот-вот понесет.
        В серой водяной кипени растворяются все наши планы и воспоминания, остается только настоящий момент, а следующего может и не быть. Тем временем самолет входит в зону конвергенции, где сдавленные, скомканные спиральным движением ветры рвутся к глазу циклона и не могут преодолеть границу вокруг него. Джон выслушивает треск разрядов, скрежет металла и гул ветра, сливающиеся во что-то вроде торжественного пения, внимательно, как врач - больного. Ну а я молча паникую, оглушенный все нарастающим хоралом бури.
        И когда моя паника достигает пика, наступает внезапная тишина. Самолет словно переходит на планирующий полет. Это - глаз. Над ним на высоте десятков километров безмятежно плавают облака, мирные, будто перья из вспоротой подушки, пока внизу беснуется море, гребни волн величиной с дом мечутся во всех направлениях. Даже с большой высоты видно, как по ним стекают и тянутся следом потоки белой пены, точно шлейф невесты, выходящей за самого дьявола. Вокруг нас пульсируют отвесные стены колодца, кипящие облаками, подсвеченные блеском молний. «Сессна» выписывает восьмерки между ними, и при крене самолета я вижу, как нами, будто над сонным пляжем, проплывают перистые облака. Безмятежное око бога тайфунов взирает на взбаламученное море и ждущую невиданных бедствий землю, небрежно выбирая, что первым растерзать.
        - Джон, - севшим, точно от многодневного молчания, голосом произношу я, - может, мы тут еще немножко полетаем, а?
        - Полетаем, конечно, - отрывисто бросает Кадош-младший.
        Я раньше и не думал, НАСКОЛЬКО Джон - Кадош, всё казалось: он другой, здравомыслящий и понятный. Он как мы. И вот я вижу перед собой маньяка, адреналинового наркомана, протащившего нас через ад - ради чего? Остается изумляться собственной покорности, почти гипнотической внушаемости… Стоп-стоп-стоп, а ты уверен, что тебя не гипнотизировали, Ян? Ты так и не научился сопротивляться Эмилю, мальчишке по сравнению с Джоном.
        - Не трясись, - бросает Джон. - Я тебя не зомбировал.
        Ага. И мысли мои ты тоже не читаешь.
        - Зачем мы здесь? - пытаясь казаться невозмутимым, спрашиваю я. - Стоит выйти из циклона, нас сразу же засекут. Синоптики отслеживают тайфун, его видно на радарах. И нас тоже видно на радарах!
        Умолкаю, потому что дальше говорить бесполезно. Дальше либо тишина, либо бешеный поток мата.
        - А мы из него не выйдем, - мягко улыбается Джон. - Мы совершим посадку, как только тайфун выйдет на сушу. Нам нужно двести метров мягкой земли или триста метров шоссе, не больше. На побережье таких участков много. Сядем в глазе и поминай как звали.
        Поминай как звали? Он вообще в курсе, что это выражение значит не только «сбежать», но и «умереть»?
        - Но если мы… - я сглотнул и продолжил: - Если мы упадем в море, мы сможем хотя бы послать SOS?
        - Нет. Транспондер[121 - Транспондер - приемопередающее устройство, посылающее сигнал в ответ на принятый сигнал. Установленное на борту самолета, оно отвечает на запрос локатора диспетчерской службы четырехзначным кодом и используется для идентификации воздушного судна.] выключен. И даже если бы он работал, на помощь паре беженцев никто не придет. Нет нарушителей - нет проблемы, - бесстрастно ответил Джон. И, сжалившись над моим бледным видом, добавил: - Я не думаю, что мы упадем.
        - Почему?
        - Потому, что мне везет.
        Джон словно на рекорд идет. На рекорд по испытанию своей удачи.
        ЭМИЛЬ
        Эмилия глядит на себя в зеркало и улыбается. Один я знаю, что за этой странной, почти мягкой улыбкой стоит неукротимая жажда убивать. И один я понимаю чувства сестры, большинству людей неведомые.
        Разряженные в пух и прах, мы смотримся… хорошо. Хорошо до отвращения. Две лощеных куклы, тысяча долларов за поцелуй, полдоллара за душу[122 - Парафраз высказывания Мерилин Монро: «Голливуд - это место, где тебе платят тысячу долларов за поцелуй и пятьдесят центов за твою душу».]. Портной расстарался, сделав так, чтобы нас можно было обходить по кругу, точно статую в музее, любуясь каждым ракурсом. Я заглядываю Эми за спину и качаю головой: спереди Эмилия кажется неприступной, закованной в броню шитья по самый подбородок, грудь и горло ее скрыты под ошейником, составленным из искрящихся стеклянных капель, но сзади под волосами капли собираются в тонкую струйку, струйка стекает по обнаженной спине, пропадая за краем непристойно низкого выреза и тем самым провоцируя прикосновение. Хочется проследить путь стеклянных бусин рукой. А рядом с Эмилией - я, в шелковой обтягивающей рубашке с узором на воротнике и манжетах, копией узора на платье сестры, будто раб в ошейнике и кандалах, что идет бонусом к продажной невинности. Невозможно сказать яснее, кто мы и зачем сюда приехали.
        Все, что нам остается - притворяться Белоснежкой о двух телах, спящей в хрустальном гробу мертвым сном, не принимая и не отвергая ухаживаний. Пока за нами ухаживают, мы в безопасности. В относительной безопасности конфетно-букетного периода и мужского соперничества. Два самых опасных человека на этом острове почтили нас своим вниманием. Возможно, вначале их было больше, но эти двое распугали остальных и прошли в финальный тур. Оба они ужасны, словно демоны со старинных японских гравюр, хотя и не пучат глаз, не высовывают языков, стараются быть - или казаться - людьми.
        Все началось, когда мы с Эмилией, придя в бассейн, обнаружили в огромном беломраморном зале лишь одного человека - гигантского, будто кит-убийца, сумоиста, плывущего по дорожке со скоростью, почти невозможной для толстяка. В полной уверенности, что не позволяем себе лишнего, мы уселись на бортик и стали наблюдать. Ну как наблюдать? Скорее пялиться, уж больно зрелище было завораживающее - словно представление в дельфинариуме смотришь. Вынырнувший сумоист глянул на нас с таким изумлением, что стало ясно без слов: нам не следовало здесь находиться. Наверняка этот час выделила ему администрация, а может, изнывающие от почтения перед чемпионом японцы не смеют заходить в бассейн, пока тут плавает эта толстозадая косатка.
        Последнюю мысль я озвучил вслух, полагая: если японец на каком европейском языке и говорит, то на английском. Но кит-убийца расхохотался и в два гребка оказался у бортика.
        - Шачи! - произнес он, протягивая небольшую пухлую руку. Даже странно, что у такого богатыря такие аккуратные, немужские ладони. - По-японски «косатка». В детстве меня звари так.
        - Простите бестактность моего брата, - ответила Эмилия, пожимая чемпионскую длань. - Это у него от сырости[123 - Парафраз реплики из кинофильма «Трое в лодке, не считая собаки»: «Простите бестактность моих друзей, это у них от сырости».].
        Любимого советским зрителем фильма японец не смотрел, поэтому принял шутку как свежую и захохотал, запрокидывая черноволосую голову и колыхаясь животом. По поверхности воды пошла рябь, почти волна.
        - Нам прийти попозже, когда вы закончите тренировку? - преувеличенно любезно осведомился я, не зная, как извиниться за то, что назвал сумоиста толстозадым.
        - Это не тренировка. Я просто рюбрю правать! - махнул рукой спортсмен и хитро прищурился, пряча глаза в щеках: - А вы?
        - Разрешите! - азартно воскликнула Эмилия, соскальзывая в воду. Я обреченно закатил глаза и последовал за своей неугомонной тщеславной сестрицей.
        В тот день мы показали Шачи, что такое синхронное плаванье в смешанной паре. Годы и годы тренировок сделали нас единственными представителями этого вида спорта. Олимпийский комитет придумал подводное танго уже после нас.
        Человек-косатка свистел и хлопал, восхищался, как ребенок, смешно картавя, переходил на японский, с японского на английский, с английского на китайский - словом, был отличной публикой. Будь мы наивней, могли бы подружиться с этим большим, нет, огромным ребенком, но хищный огонь, горящий в глазах чемпиона, подрагивающие ноздри, да и вся его пригнувшаяся, как перед броском, фигура пугали. К счастью, сумоист решил действовать исподволь. Иначе он зажал бы, запер наши два тела своим одним в раздевалке у бассейна, устроенной наподобие обезьяньей ловушки, и все бы закончилось быстро и грязно. Хвала японскому преклонению перед благородством и изяществом, а также спортивному духу, вбитому в косатку Шачи с детства.
        Но не могло же все быть так просто. С кем угодно, только не с нами.
        На следующий день в бассейн в «наше время» заявился якудза. В костюме его можно было принять за почтенного человека, бизнесмена, сэнсэя, но он вышел и встал на бортике, татуированный так, что и в плавках казался одетым - и сомнений не осталось. Перед нами был преступник, демонстрирующий верность клану телом и душой. При виде спины, украшенной мощным карпом, символом стойкости и преданности, в глазах Шачи появилось отвращение пополам с жалостью. Как будто якудза показал свою слабость, а вовсе не силу. Хотя татуировки у бандитов - символ силы, разве нет? Якудза, не обращая внимания на нас, поднялся на вышку прыгнул оттуда, не слишком ловкий, но крепко сбитый - и пошел нарезать круги по бассейну. Рыбина на его спине, сверкая чешуей и зыркая бешеным глазом, извивалась под водой, как живая.
        Через пару дней мафиози отверз уста и что-то произнес в сторону Шачи, называя того «ёкодзуна»[124 - Ёкодзуна («носящий цуну», широкий плетеный пояс, знак отличия чемпиона) - высший ранг борца сумо. До революции Мэйдзи ёкодзунами не обязательно становились сильнейшие борцы - порой на присуждение звания влияли интриги среди покровителей сумоистов. Сегодня звание ёкодзуны присваивает Судейский комитет Ассоциации сумо.]. Мы навострили уши, предчувствуя: якудза наверняка бросает вызов, говорит, что не пытается взять наше расположение силой, однако ухаживаний не оставит.
        И если Шачи старается вызвать доверие к себе и приязнь, наш чистый помыслами японский друг, то безымянный якудза, показавший свои татуировки (признак скорее изгоя, чем успешного современного мафиози), собирается воздействовать страхом. Да так, чтобы выкурить из наших голов всякую мысль о сопротивлении. В этом он схож с Абба Амоной.
        ЭМИЛИЯ
        Мы как будто участвуем в аукционе, длящемся днем за днем, и на нем только один лот - мы сами. Когда толпа калифов на час лапает тебя глазами, поневоле вспоминаешь: ты для них всего лишь экзотическая блядь. И хотят они тебя, потому что после ночи с парой сиамских близнецов даже самому искушенному развратнику будет что вспомнить.
        Конечно, изнасилование-другое сломает и не таких баловней, как мы, а главное, запросто разуверит в том, что наше тело принадлежит нам и что мы вправе им распоряжаться. Из-под распаленного сумоиста или еще какого-нибудь любителя нестандартных шлюх мы выйдем обновленными до самого подсознания.
        Цинизм совсем не помогает, страх и отвращение накатывают удушливой волной. Я беспомощно цепляюсь за брата и прячу лицо там, куда могу дотянуться - между шеей и плечом.
        - Не волнуйся, отец нас не отдаст. Он не будет портить породу. - Эмиль похлопывает меня по спине. - В глубине души он верит в телегонию[125 - Телегония - устаревшая и опровергнутая биологическая концепция, существовавшая в XIX веке. В ней утверждалось, что спаривание с предшествующими, а особенно с самым первым сексуальным партнером сказывается на всех потомках женской особи, поэтому признаки первых партнеров отражаются на потомстве последующих осеменителей.].
        - Лучше бы он в другую телегонию верил, в древнегреческую[126 - Телегония - несохранившаяся древнегреческая эпическая поэма VI в. до н. э., повествовавшая о завершении жизни Одиссея. По ее сюжету Телегон (сын Одиссея и Цирцеи), путешествуя в поисках отца, причаливает к Итаке и разоряет ее. Одиссей выступает на защиту своей страны, и Телегон неумышленно убивает собственного отца.], - всхлипываю я. - Если он попробует нас продать, я его убью. Пусть сажают.
        - Не посадят. - Брат улыбается мне в макушку, я чувствую эту улыбку. - Был в истории такой случай: одного из сиамских близнецов собрались сажать в тюрьму, но адвокат добился оправдания - второй-то близнец был невиновен. Будут тебя сажать, я возоплю: а меня-то за что?
        - Хитрый план, - хихикаю я, потираясь щекой. - Надо воплотить, непременно.
        - Я бы и воплотил, - вздыхает Эмиль. - Да только ты не выдержишь ломки. Не знаю, чем нас кодировали, каких замков-якорей на психику навешали, вот и не рыпаюсь. Отец нам еще нужен.
        «Один я бы справился, но ты утопишь нас обоих», - слышу я невысказанное. И чувствую вину, однако не за свою слабость, о которой говорит и думает брат, за другое. Мне нужно, чтобы во мне нуждались, чтобы меня ХОТЕЛИ, так мне легче забыть, что я урод. Вернее, часть урода.
        И совсем не обязательно, чтобы тебя хотел именно Джон! - насмешничает мой внутренний голос.
        Без Джона я обхожусь уже долго, отвечаю я почти уверенно. Вполне вероятно, он больше не нужен мне, как и я ему. А раз так, то и мне никто не нужен, и меньше всего я нуждаюсь в себе самой.
        Не ври себе, Эмилия, ехидничает внутренний голос, ты же знаешь: никто не заменит Джона. Но даже если тебе снова повезет, ты не захочешь рисковать и не позволишь причинить себе боль - снова. Поэтому будешь одна, хотя совершенно этого не умеешь - быть одна. А значит, рано или поздно превратишься в жестокую, бесчувственную, горькую версию себя, с которой невозможно сблизиться, никто не коснется тебя, никто не протянет руку, никогда. Ты станешь чудовищем. Худшим, чем сейчас. Страх одиночества и страх доверия расколют тебя на две половины, которые друг друга стоят, на Сциллу и Харибду.
        - Собираешься обижаться до тех пор, пока тебя не простят? - ухмыляется Эмиль мне в волосы. - Придет твой Джон, придет. Прилетит, как волшебник, в голубом вертолете.
        - Вот сижу, себя жалею, славно время провожу, - киваю я. - Какой вертолет? Штормовое предупреждение же…
        - С попутным ветром и прилетит, - заявляет брат, не слыша возражений.
        Всегда он так: с детства управляет всеми, прикидываясь беспомощным. Чистый ангел, ахали взрослые. И только я знала: ангел на самом деле ловкий манипулятор, пассивный агрессор[127 - Пассивная агрессия - манера поведения, при которой подавляются проявления гнева. Люди, которые ведут пассивно-агрессивное общения, не будут открыто выступать против того, что им не по душе. Накопившееся напряжение, требующее выхода, проявляется через отказ от выполнения какого-либо действия.], привыкший, что все выходит по его. А я, сколько ни давлю, сколько ни пытаюсь взять нахрапом, вечно оказываюсь у разбитого корыта. Ненавижу удачливость Эмиля и завидую ей.
        Завидую умению людей не слышать того, что они не приемлют. Была у нас когда-то нянька (на самом деле их было множество - и все с избирательной глухотой и слепотой), которая никогда не слышала того, что ей говорили, кричали, выплевывали в лицо. На любой взрыв она лишь деланно улыбалась: я вижу, вы не в настроении, детки, поговорим позже. После чего оставляла «деток» изнывать от бессильной ярости, обращая наш гнев против нас же. Воспитательный процесс закончился, когда я воткнула вилку в руку этой славной, невозмутимой женщины. Ведь дети не знают, что такое боль, что такое смерть, что такое необратимость. Зато чуток подрастут - и уже знают, чего хотят и чего не хотят. Мы не хотели быть удобными и делали все, чтобы взрослые поняли: им не добиться от нас послушания.
        Смеюсь недобрым смехом: Абба Амоне, похоже, не позавидуешь! Неудивительно, что он опробовал на нас все средства подчинения, от невозмутимых бодигардов до беспощадных тюремщиков, игнорировал нас и запугивал. Единственное, чего Ребис не смог - убедить своих младшеньких, Цитринитас, что они на свободе.
        Заключенный, не подозревающий, что он в тюрьме, не пытается сбежать. Но как только понимаешь: ты в тюрьме, - появляется желание, а главное, возможность побега.
        Глава 8. Прилетевшие на урагане
        ЯН
        Джон Кадош - единственный псих в мире, решившийся использовать ураган в качестве транспортного средства. И я - единственный в мире придурок, купившийся на план психа! Не знаю, что они делают с собой и со мной, эти Кадоши, но похоже, все они ширяются опасностью, будто грязной, разбодяженной дурью от вороватого дилера, вечно рыщут в поисках кайфа, который бы не ограничивал их способности, а наоборот, раскрыл их. Что они получают в ходе своих бешеных поисков? Недолгое освобождение от требований осторожной, пугливой плоти. Плоти, которая, вопреки взвинченному разуму, намерена жить долго, со вкусом стареть и умереть в комфорте.
        - Йух-ху-у-у!!!
        От вопля Джона я вскидываюсь, всхрапнув, точно лошадь. За несколько часов кружения в штилевом центре тайфуна я, похоже, освоился до полной потери чувства опасности и просто-напросто заснул. Видел во сне странные вещи, которые вижу всегда и стараюсь запомнить: вдруг удастся найти в них послания и подсказки от того, в кого я не верю?
        - Скоро прилетит хабагат! - вопит Джон, как сумасшедший, вцепившись в штурвал нашего старого, такого старого самолета. - Он непредсказуем, как женщина, которой дали красоту и отобрали сердце!
        Хабагат. Что такое хабагат? Ветер с моря? При чем тут ветер? Он может думать о чем-нибудь другом, этот адреналиновый торчок, кроме стихии, в которую влюблен почти так же, как в Эмилию? А может, и больше, чем в Эмилию.
        За то время, что я бегаю за Джоном, за Нигредо, за Кадошем-младшим, словно пес, я в полной мере прочувствовал его страсть к воздушному океану, символу свободы, которой у Нигредо никогда не было. Нет ее у Кадоша-младшего и сейчас. Наверное, поэтому ему так неймется освободить Эмиля и Эмилию, освободить Эмилию от Эмиля, освободить младших Кадошей от старших, освободить от старших Кадошей мир. Я удивляюсь, что он не прибегнул к самому примитивному, стихийному решению проблемы - прибить свою родню насмерть. Например, уронив их в самолете или уронив самолет на них. Хотя кто знает, помогло бы это? Пентагон падение авиалайнера не уничтожило.
        Под глуповатые, как обычно со сна, мысли, я едва заметно потягиваюсь, позевываю, еще не понимая, что самолет СНИЖАЕТСЯ! Йух-ху-у-у!
        «Сессна» филигранно уходит от черной, подсвеченной молниями стенки колодца, величественной, будто Вавилонская башня, вывернутая наизнанку. Снаружи (или изнутри - мы ведь в самом сердце урагана) валы облаков золотит солнце, проникая через небольшое, протяженностью в пятнадцать-двадцать километров, око тайфуна. Мы летим по широкой спирали, удерживая самолет от того, чтобы вернуться в циклон. Ветра, скрученные в воронку, движутся рядом с нами, медленно, неотвратимо, точно мельничные жернова. Да и сам циклон не торопится, с черепашьей скоростью наползая на Ликейские острова[128 - Ликейские острова, острова Рюкю - группа островов в Восточно-Китайском море, принадлежащих Японии и расположенных к юго-западу от нее. Архипелаг простирается на 1200 км от острова Кюсю до Тайваня.].
        А я смотрю вниз, счастливый до колик. Наконец-то под нами суша. Не волны величиной с дом, не белые от пены кони Посейдона - суша! Мне хочется кричать, как вахтенному: земля-а-а! Но вместо этого я ору:
        - Тормози-и-и! - и пытаюсь схватить пилота за руку, будто при заносе.
        Но Джон не сердится, он хохочет, словно бог грома Раммасун[129 - Тайфун «Раммасун» (в переводе с тайского «Бог грома») бушевал на Филиппинах в 2014 году, число жертв достигло 30 человек, почти 400 тысяч человек было эвакуировано.], обрушивший воды и ветра на головы филиппинцев в прошлом году. А потом твердой рукой сажает наш не пострадавший, вполне пригодный к дальнейшему использованию самолет. Я, равнодушный к технике человек - даже я жалею железную птицу, хорошо нам послужившую. Но Кадошу-младшему все равно, покалечит ее вернувшийся тайфун, сомнет, обрушив со скалы в море, или бросит, изрядно потрепав, точно сытый кот придавленную мышь. Его план красив красотой безумства: приземлиться на крохотный клочок суши, проносящийся под нами, за час найти надежное укрытие от урагана, отсидеться в нем сутки-двое, пока бешеный тайфун не сменится затяжным дождем и мы не сможем добраться до ближайшего жилья, где и представимся бестолковыми, напуганными туристами. Здесь, в краю ураганов, никто не станет расспрашивать людей, потрепанных стихией. В толпе таких же пострадавших легко скрыться от чьих угодно глаз.
        «Сессна» и те люди, которые нам поверят, станут помогать, возможно, одолжат нам машину или лодку, в Джоновы планы не входят. Он, конечно, не станет уничтожать свидетелей из темной прихоти или нужды. Но и не отведет им достаточно места в своей памяти, чтобы через пару лет (пару десятков лет?) поблагодарить или хотя бы раскаяться в неблагодарности. В будущем Джона нет места тем, кто сыграл навязанную роль. Не знаю, как с ним, таким, уживется и уживется ли Эмилия, цепкая, словно шипастая лиана. Скорее всего, между этими двоими случится не любовь, а партизанская война. Хотя кто сказал, что партизанская война - плохая замена идиллической скуке?
        Для Джона все, что обычному человеку стихийное бедствие, не бедствие, а крещение. Рожденная от духов воды и ветра сущность Джона крепнет под ударами стихий. Будь я мистиком, как все Кадоши, я бы сказал, что духи воды и неба уважают Нигредо. Однако единственная стихия, в которой мы, люди, можем жить - это земля, неуютная и смертельно твердая.
        - Держись, детка, держись, - бормочет Джон, уговаривая самолет. Тот дрожит, как норовистая лошадь, чувствуя: этот полет - последний.
        К счастью, нисходящие потоки не так сильны, чтобы бросить «Сессну» в штопор. Земля вертится волчком, уходит из-под ног, выскальзывает из-под шасси. Хорошо, что внизу никого: пустое, без единой машины шоссе как под нас делано; катим, словно по взлетно-посадочной полосе. Над нами гигантским аквамарином сияет око тайфуна, и если не знать, что ураган вернется через считанные минуты, нагонит нас и попытается добить, хочется верить этой мирной картине.
        Нет, слишком тихо, слишком. Звуки глохнут, точно поглощенные плотным слоем ваты или снега, мы покидаем «Сессну» в странной тишине, от которой раскалывается голова и на душе кошки скребут. Я пытаюсь что-то сказать и не слышу собственных слов. Джон пытается свистнуть, пытается крикнуть, но воздух давит, как могильная плита, рассеивая, распыляя голоса. Единственный глаз бога бури замирает над нами, словно церковный купол. Торжественная немота сопровождает момент, когда небеса, наконец-то, смотрят на нас и ВИДЯТ. Из таких передряг выходят преображенными, дав обет трезвости и целомудрия, кротости и смирения. Многие, но не мой спутник. Джон просто наслаждается: дышит полной грудью и озирает окрестности с видом покорителя неба и земли. А я, как всегда, наблюдаю, отделенный непреодолимой пропастью знания: мы мертвы, если не выберемся отсюда. Как наша бедная «Сессна».
        Обреченный, брошенный самолет стынет грудой ненужного металла. Шоссе пересекает островное плато, приподнятое над окружающим остров морем. Мы в самом центре окоема. Впереди нас, позади нас, вокруг нас из-за горизонта вскипает пронизанная молниями волна шторма. И там же, за горизонтом, нас ждут брат и сестра Нигредо, золотые Цитринитас, пойманные белым драконом, их отцом. Красиво? Если не пытаться представить, что он там с ними творит, в какую грязь, в какую мерзость окунает, точно усмиряя дикое животное.
        Джон находит мою руку и дергает без всякой торжественности. В его глазах насмешливый вопрос: налюбовался? А теперь ходу!
        Мы должны успеть к маяку, до которого километра три, не меньше. С другой стороны от нас протазанами[130 - Протазан - разновидность копья. У протазана в плоскости лезвия имелись ушки разной длины и конфигурации, чтобы можно было не только колоть, но и рубить, и стаскивать всадников в коня.], нацеленными в небо, возвышаются ветряки. Между ними какой-то приземистый домик - может, каменный и довольно крепкий, а может, хлипкий, фанерный. Не хотелось бы проверять его прочность на себе, но и оставаться на открытом пространстве опасно. Вернувшийся ураган утопит нас в грязи, забросает мусором и похоронит в скалах. Маяк - надежное укрытие, хотя есть опасность, что он окажется закрыт.
        До новых порывов ветра у нас полчаса, самое большее час. Подхватив пожитки, мы бежим к белой аккуратной башенке на краю обрыва. За обрывом голосом близкого шторма ревет море, и дальние грозы вторят ему ультразвуком. Когда ворчание стихий подходит к берегу и ветер уже не просто рвет одежду, а словно гигантской рукой оттаскивает нас от ступеней маяка, мы, хватаясь друг за друга, уже колотим в дверь. Та оказывается не заперта. Островное гостеприимство: зачем запираться, если все свои? Мы вламываемся в служебное помещение и оседаем, почти валимся на пол. Остаточный адреналин бурлит в крови, но его постепенно вытесняют страх и неверие. Неужели мы сделали это: прорвались через тайфун, испытали свою удачу тем, что залезли в капкан и захлопнули его?
        - Это был идеальный шторм[131 - Идеальный шторм - фразеологизм, обозначающий уникальное стечение неблагоприятных обстоятельств.], - шутит Джон.
        - Типун тебе на язык с трамвайное колесо! - отмахиваюсь я. - И вообще, ты псих! Авантюрист! Какого черта тебе приспичило прибыть сюда верхом на тайфуне? И, кстати, куда «сюда»? Где мы?
        - Вечно тебя интересует не то, что действительно важно, - философски замечает Джон.
        - А что, по-твоему, важно? - сварливо спрашиваю я.
        - Пожрать.
        - Что?
        - Найти холодильник, кофеварку, запасы смотрителя - и всё съесть.
        - Всё?
        - Всё. - Джон тверд в своей асоциальности и нераскаян. - Особенно колбасу и печенье.
        - И кто только тебя воспитывал, - бормочу я, с кряхтением поднимаясь с пола. - Не отвечай, это не вопрос.
        Кухня обнаруживается быстро: маленькая, чистая и полупустая. Зато первая же упаковка в холодильнике дает ответ на вопрос, где мы. Из пластиковой коробочки на меня таращится безглазая харя: ломтиками белого сыра выложены чалма и воротник халата, лужица зеленой жижи заменяет лицо, вместо глаз - кружки огурца. И вырезанные из розовой ветчины, сочные, протянутые для поцелуя губы. Суккуб у косметолога.
        На мой матерный вопль немедленно прибегает Джон.
        - Кярабэн[132 - Кярабэн - бэнто, японская порционная упакованная еда, сделанная в виде человечков или зверей. Традиционно бэнто включает рис, рыбу или мясо и один или несколько видов нарезанных сырых или маринованных овощей.], - констатирует он. - И незачем так орать. Смотритель, видимо, недавно женился, жене еще не надоело его подстебывать и заодно показывать, какая она заботливая.
        - Значит, мы в Японии? - интересуюсь я, брезгливо закрывая упаковку со съедобным портретом жены смотрителя.
        - У самого края Японии. Это Йонагуни[133 - Йонагуни - остров в группе Яэяма островов Сакисима архипелага Рюкю, самая западная территория Японии. Расположен в 125 километрах от восточного берега Тайваня; площадь - 28,88 км?, население около 1500 человек. По административно-территориальному делению остров относится к префектуре Окинава.], - кивает Джон, помахивая какой-то бутылью, потом открывает ее и делает изрядный глоток. Видать, забористое пойло - непрошибаемого Нигредо скручивает с одного шота. - Настоящее ханадзакэ[134 - Йонагуни известен в Японии производством ханадзакэ, самой крепкой разновидности авамори, традиционного алкогольного напитка из рисового сырья. Содержание алкоголя в нем составляет от 30 % до 43 %, иногда до 60 %.]. Попробуй.
        Я послушно беру бутылку и осторожно пробую. Если бы я знал, что в глотку мне рванет тридцать миллилитров лавы со вкусом перебродившего риса, поостерегся бы даже нюхать это хана-что-то-там. Просто хана.
        Названия местности я тоже не разобрал.
        - Мы в Йони… что?
        - Ты, если хочешь, можешь попасть в йони и там остаться, - ехидничает Джон. - Но остров называется Йонагуни.
        - А где сейчас близнецы?
        - Немного восточнее, - ничего не объясняет Нигредо. - Но мы можем заставить их приехать. Прямо сюда.
        - Как?
        - Отец нипочем не откажется посетить Монумент Йонагуни[135 - «Монумент Йонагуни» - массивное подводное образование, напоминающее ступенчатые пирамиды Древнего Шумера. Высота центральной части 42,43 метра, длина сторон 183 и 150 м, пирамида состоит из 5 этажей. У ученых нет единого мнения в вопросе, являются ли эти пирамиды естественными или искусственными.]! - И Джон смотрит на меня с таким победным видом, точно сам этот монумент и построил. - Мы сообщим, где находимся - и через пару дней близняшки выклянчат поездку сюда.
        - А потом что? - Я по-прежнему пытаюсь служить голосом разума.
        - А потом мне снова повезет. - И Джон делает еще глоток жуткого рисового спирта. Лицо его горит, освещенное вспышками молний, за окнами грохочет гром, и ураган, доставивший нас сюда, дружелюбно, иначе не скажешь, выбивает окно, не закрытое ставнями.
        ЭМИЛЬ
        Отец выводит нас в зал, приобняв меня за плечи. Наверное, понимает: обними он Эмилию, получит острым девичьим локтем в солнечное сплетение. Я, в отличие от своей сестры, по мнению Ребиса, человек мягкий, безвольный, трусливый, вот и притворяюсь невозмутимым. Beware the fury of a patient man[136 - «Бойся гнева терпеливого человека». Джон Драйден.], папа.
        Мои мысли принимают другое направление. Почему, когда меня обнимает Ян, кажется, что он окружает и защищает меня, прикрыв собой от враждебного мира, а когда это делает кто-то другой, ощущается как капкан? Если бы я сомневался в том, что хочу опять увидеть своего парня, история с похищением расставила бы точки над «и». Любовь не заполняет собой пустоты души, словно наркота. Любовь отсекает все несущественное - так же, как близость смерти.
        Временами мы с Эми забываем, что на кону ее жизнь - вернее, наша общая жизнь. Если отец не разделит нас, не так уж много нам осталось, мое сердце, точно Боливар, не выдержит двоих. А если разделит - кто знает, выживет ли Эми одна? Останется ли с нею Джон? Поймет ли, что ей нужен брат - в любом качестве: друга, любовника, защитника? Что вместо одного брата, которого вот-вот утратит, она ищет другого, пусть непохожего на ее близнеца, но все же, все же… И если Джон поймет, как он отнесется к своей роли заместителя?
        - О чем ты думаешь, возрюбренный? - рокочет Шачи. Его смешит наша реакция на его картавые «р»: нам обоим становится весело и как-то безопасно, когда он зовет нас «возрюбренными друзьями» или просто «возрюбренными».
        - О себе, как всегда о себе, - киваю я и принимаю из рук ёкодзуны бокал.
        Не знаю, пьет сумоист все эти напитки, которые ему подсовывают официанты, или его спортивная диета распространяется даже на воду. Еду - странное на вид и на запах тянко - ему готовит личный повар. Личный тренер проводит с ним по полдня в спортзале. Личный массажист разминает это огромное, привычное к боли и травмам тело, а личный врач каждый день проверяет, не идет ли сумотори[137 - Сумотори, рикиси - названия борцов сумо.] на закат, к старости, диабету и подагре.
        - И немного обо мне! - встревает Эмилия. - По-братски и по-дружески. - И смотрит на меня вопросительно.
        - Ветер и вишневый цветок не могут быть друзьями. - Кажется, это японская поговорка. Среди них полным-полно глуповатых, точно капитаном Очевидность придуманных. Но есть и такие, от которых сердце щемит, как перед бедой.
        - Это кто тут вишневый цветок? - грозно вопрошает Эми.
        - Он, - показывает на меня ёкодзуна.
        - Почему? - изумляемся мы с сестрой. Хором, как всегда, когда наши чувства искренни.
        - Он осторожный, хрупкий, знающий, что такое внезапная смерть, - загибает пальцы богатырь.
        - А я? - обиженно тянет Эмилия, и в глазах ее пляшут черти.
        - Ты нарушаешь уединение, вносишь смуту, не жареешь ни себя, ни других. Готовишься к перерождению. - И ёкодзуна улыбается безмятежной улыбкой Будды.
        Вокруг нас воцаряется тишина. В старину про такие мгновения, когда внезапно смолкает многоголосый шум в зале, сам собою затихает рев большого города, мир словно замирает, говорили: тихий ангел пролетел.
        - Не пугай, пожалуйста, - жалобно просит Эми. - Пойдем лучше потанцуем, что ли.
        - Я не умею танцевать с такими, как ты. - Черед жаловаться нашему богатырю-рикиси.
        - Это с какими «такими»? - язвит Эмилия.
        - С Юки-дзёро, с Юки-химэ, - шутит (мы по сузившимся глазам видим, что шутит) японец.
        - Приятно говорить колкости, когда собеседник только и может, что стоять с глупым видом? - фыркает Эми. Никогда ее не хватает на то, чтобы похлопать ресницами и спросить особым, тягучим голосом, размягчающим мужские сердца: о чем это вы, мужчина?
        - Я могу разъяснить, - раздается вкрадчивый и одновременно жесткий голос из-за наших спин. Мы слышали его лишь однажды, но есть в нем что-то жуткое, продирающее холодом по позвоночнику: - Это имена Юки-онна, снежной женщины. Она - ёкай, м-м-м, демон из гор Хонсю, прекрасная, как метель, белая, как снег, с белыми-белыми волосами и глазами, как сливы. Эти глаза - последнее, что видит застигнутый бураном. Вот почему «умереть насильственной смертью» и «жениться на Юки-онне» для японца одно и то же.
        Почему он говорит по-английски без акцента? - удивляюсь я. И мы-то говорили по-русски, но он понял, он все понял, молчаливый и страшный якудза.
        - А кто такая Юки-дзёро? И Юки-химэ? - первой берет себя в руки Эмилия.
        - Таковы имена Юки-онна. В разные моменты ее жизни[138 - Юки-дзёро («Снежная шлюха») - вариант названия Юки-онны из префектуры Ямагата. Юки-химэ («Снежная принцесса») - другой вариант.], - явно хитрит якудза.
        Сумоист смотрит на него нечитаемым взглядом. Не понять, то ли он доволен, то ли раздражен, то ли настраивает себя на словесный поединок.
        - А где вы получали такой прекрасный оксбриджский[139 - «Оксбриджем» полушутливо называют университетские города Оксфорд и Кембридж.] прононс? - Я не удивлюсь, если якудза скажет: в Оксбридже.
        - В тюрьме. - На лице татуированного изгоя, прорвавшегося, прогрызшего себе дорогу в мир богатых, почтенных людей, не дрогнет ни одна жилка. - Там много времени и свободы для размышления и совершенствования.
        На лице сумотори мелькает проблеск понимания и одобрения. Гайдзин бы и не заметил, но мы - не обычные гайдзины[140 - Гайдзин - сокращение японского слова гайкокудзин, означающего «иностранец».].
        - Беда превратилась в счастье? - припоминаю я одну из пословиц, слышанных от ёкодзуны.
        - Беда остается бедой, даже позолоченная, - впервые на нашей памяти улыбается якудза. Обычная чуть усталая улыбка, ничуть не похожая на демонический оскал. И все равно от нее, как сказали бы наши деды, кости мозжит.
        Кстати о дедах. Где Абба Амона? Вручил нас в руки будущим покупателям наших прелестей и дал деру?
        ЭМИЛИЯ
        - А в чем разница между Юки-дзёро и Юки-химэ? - Я продолжаю издеваться над сумоистом. Что-то тут нечисто с этими «химэ» и «дзёро».
        - Ты можешь быть и той, и другой. Как и твой брат. - Сумоист продолжает увиливать. Или это просто японская манера ведения беседы: ни одного прямого взгляда, ни одного прямого слова. - Другие места - другие вещи.
        Он сердит меня, этот богатырь с детским лицом, телом Большого Будды[141 - Дайбуцу или «гигантские Будды» - японское неофициальное название больших статуй Будды.] и вечными загадками вместо ответов на простые вопросы. Или они простые только для меня, потому что я не знаю ответа?
        Он сердит меня, но я бы охотно разговаривала с ним весь вечер. Оставив Эмку на съедение якудзе. Эмиль так забавно боится: стоит, напряженный, точно струна, с лицом холодным, как у той самой Юки-дзёро-химэ, рубашечка на три пуговки расстегнута - весь ледяное презрение, светлая кожа и крепкие мышцы. В глазах преступного элемента загорается нехороший огонек. Но смотрит он не на Эмиля. Он косит в сторону - разговаривая с японцами, привыкаешь к их нежеланию смотреть в лицо, да и сам начинаешь опускать и отводить глаза, словно ребенок-аутист, боящийся слишком сильных ощущений от контакта. Однако я не упускаю случая проследить направление взгляда якудзы.
        Цель его - наш отец. Великолепный позер, не то обедневший аристократ, не то высококлассный альфонс, охмуряющий залитую фальшивыми бриллиантами европейку. Впрочем, в дамочке все фальшивое - от белоснежных виниров[142 - Виниры - фарфоровые или композитные пластинки, замещающие внешний слой зубов.] до происхождения. Ставлю что хочешь, она зовет себя пышным именем через «де», «ла» или «фон», а на деле - беспородный смесок из бедной, а может, и нищей семьи. Породистых уродцев такие миксанты обходят, как стоячих, на одной только жажде выбиться и блистать. Здесь она случайно, подходящих кавалеров для нее нет, спортсменов и актеров она не жалует, предпочитает крепких бизнесменов, желательно легальных. Отец для нее - экзотический деликатес, опасный для пищеварения. Много не съешь, но отщипнуть-то с краешку можно?
        Вопрос, зачем Ребису эта авантюристка, сразу получает ответ: низачем. Он стоит вполоборота к нам, но подчеркнуто не смотрит в нашу сторону. Напоминает, что он здесь и что он наш отец и господин. А вот почему японский мафиози пялится на Абба Амону, да еще с таким вожделением? Определенно это вожделение, крепко замешанное на чем угодно, кроме секса: на алчности, на зависти, даже на детском любопытстве - но не на похоти. Якудзе, похоже, не нравятся мужчины. Так отчего он исправно изображает соперника ёкодзуны и клеит Эмиля? Соперничество ради соперничества? Желание оскорбить того, кто достиг Олимпа, борьбой с недостойным противником? Сбор компромата?
        Не придумывай, Эмилия, а думай, думай. Якудза включился в игру не против сумоиста, но против Ребиса. Ему нужен наш отец, по всем признакам заштатный антрепренер или сутенер, мелкая криминальная сошка. Сорит деньгами? Тут и сорить-то негде, чай не на Лазурном Берегу. Значит, не богач. Аристократ? Кадоши - род древний, и все равно сомнительный. Таких к королеве на чай не зовут и титулами не дарят. Вся сила и власть Кадошей - тайная. И якудза знает эти тайны, темные, гадкие тайны нашей ненормальной семейки. Откуда?
        Ответ один - столь же безумный, как и посетившее меня наитие. Интуиция складывает кусочки пазла раньше, чем разум дает ответ, рожденный логикой. Идеальный английский, выученный в тюрьме, демонстративное презрение к японским священным коровам, гордость своим криминальным прошлым, непомерное честолюбие за напускной скромностью, стремление любой ценой подобраться поближе к Абба Амоне…
        - Король! - обращаюсь я к якудзе. Тот не реагирует, нарочито, тренированно не реагирует. Как будто его уже пытались так подловить, и он готов к уловкам. - Король… - повторяю я уже мягче: - Не притворяйся, что не слышишь. Ты должен хотя бы удивиться.
        - Думаешь, должен? - приподнимает бровь Король. Лицо его меняется, исчезает какая-то театральность, точно спадает маска анимешного злодея. Передо мной стоит совершенно другой человек, не злобный и мрачный, а насмешливый и снисходительный. - Ты в курсе, что говоришь по-французски? Я могу и не знать, что такое «Le Roi».
        - Как ты нас нашел? - шепчет Эмиль, как будто мы трое - заговорщики. Четверо. Ёкодзуна замолкает и делает вид, что внезапно оглох, но я вижу по мельчайшим отголоскам чувств на широком узкоглазом лице: ему наконец-то ничего не понятно, и он заинтригован.
        - Если рыба захочет, вода уступит, - отвечает якудза-завоеватель Европы, посмеиваясь над своим мнимым соперником, любителем народной мудрости.
        - Это ведь твой человек был на яхте? - вспоминаю я «ротвейлера», любителя ураганов. - Что он пытался нам сказать?
        - Что скоро прилетит тайфун.
        - И где же он?
        - Летит и скоро будет здесь.
        Ни черта не понимаю. Метеорологи и правда обещают тайфун, он надвигается на Окинаву, теряя силу, остывая в холодных водах, он почти не опасен - но что-то несет с собой. Или кого-то.
        - Когда?
        - Когда захотите. Вы ведь с братом захотите посетить Йонагуни? - с нажимом произносит Король. - Вам рассказывали про тамошний подводный монумент, очень древний и очень могущественный? Это место силы и великого преображения.
        - Это прекрасное место. - Вид у ёкодзуны мечтательный, он, похоже, и сам не прочь посетить «место силы». - И там прекрасный дайвинг.
        - Акула-молот редкое зрелище, - соглашается якудза. - Красивое и опасное.
        - А что еще там есть, кроме подводных красот? Вряд ли из нас получатся хорошие дайверы, - сомневается Эмиль.
        - Вы хорошо праваете, - замечает Шачи. - Я тоже хорошо праваю. И мог бы устроить нам поездку. Есри мне расскажут, что происходит.
        ЯН
        И почему самые унылые занятия на свете - ждать и догонять - считаются приключением? Какую книгу ни возьми, участники приключений либо чего-то ждут, либо за кем-то гонятся, и в комиксах то же самое. Я отложил журнал с лупоглазыми красавицами и узкоглазыми красавцами, бегающими по кругу, точно цирковые лошадки, и уставился в окно, затянутое пленкой, покрытой грязными потеками и уже слегка обтрепавшейся. Смотритель, олух, ставни сто лет не смазывал, вот петли и заржавели. Теперь скажет, что мы выбили окно, чтобы влезть во вверенный ему маяк и сожрать его припасы.
        - Может, свалим пораньше, не будем ждать, когда за нами придут? - спрашиваю я.
        Джон не отвечает: нашел какое-то железо, управляющее работой маяка, и с увлечением копается в стареньком компьютере. Сперва шпионские сообщения Лабрису отправлял, а может, не только Лабрису, теперь, похоже, играет в стрелялку. Или пытается воссоздать свой полет через море верхом на тайфуне.
        Интересно, узнай о нашем фокусе журналисты, ураган бы назвали в нашу честь?
        - А ураган «Джон» существует? - делаю я вторую попытку разговорить этого игромана.
        Тот хмыкает, нажимает кнопки - наверняка гуглит.
        - Существует. Самый долгоживущий. Полпланеты обошел[143 - Ураган «Джон» - тропический циклон, сформировавшийся в 1994 году и ставший самым долгоживущим тропическим циклоном, а также тропическим циклоном, который прошел наибольшее расстояние за всю историю наблюдений. Путь его составил 13 280 км и протянулся с востока до запада Тихого океана, и был пройден за 31 день.], - отрывисто бросает Джон. - А, черт! Продул. - И досадливо отталкивает комп.
        - Ты это… поосторожней с чужим имуществом, Джонни. Потом не расплотисся, - произношу я тоном экономной и рачительной (читай всем осточертевшей) жены и матери.
        - Да ладно, мамочка, - ухмыляется Джон. - Оставим пару сотен и без обид. Еще и спасибо скажут, что не дали дождю весь дом залить.
        - Что хоть Лабрис пишет? - перевожу я разговор на темы, которые мой спутник считает не самыми важными. Вдруг расколется? А то что я, в самом деле, словно овца, иду куда ведут?
        - Велел ждать здесь. Прислал бронь на номер в гостинице и сообщил: близнецов на днях привезут в гостевой домик Йонагуни.
        - Привезут… Под охраной, небось?
        Не представляю, как мы разбросаем спецназовцев вроде тех, что прибыли на филиппинский остров. Да Джона они, если вспомнят, расстреляют в упор, он одному из бойцов шею свернул.
        - Лабрис утверждает, что нет. Будут близнецы, Ребис в образе доброго папаши и пара женихов. - Джон едва заметно морщится. - Временных.
        - Ка-аких временных женихов? - Меня даже на ревность не хватает, настолько я ошарашен.
        - Каких-каких… - Мой напарник по афере закатывает глаза. - Пробных. Папенька проводит полевые испытания: сколько богатых покровителей могут уложить эти двое за расчетную единицу времени. Магнетизм близнецов - в их убойном сексапиле. Ребис должен знать, насколько они вошли в силу.
        - Думаешь, Кадош их заставит спать с этими… покровителями? - Голос у меня почему-то садится.
        - Не знаю! - чеканит Джон. - Мы можем только предполагать, под кого он их подложит или не подложит - под других, под себя, а может, и под нас, чем мы хуже?
        - Разве ему не нужна их невинность для какого-нибудь дебильного ритуала?
        - В том-то и дело, что близнецы не невинны, - вздыхает Джон. - Они взрослые люди, давно не дети. Только выглядят так, словно их растили единороги в волшебном лесу.
        Я недоверчиво кошусь на Кадоша-младшего: он что, правда видит свою Эми эдакой Снегурочкой? По мне так более прожженной особы поискать.
        - Не зыркай, - хмурится Джон. - Доживешь до моих лет - узнаешь, какими девственными кажутся голубоглазые блондинки моложе двадцати. Если Ребис нашел пару денежных мешков своих лет, для них близнецы дети. Самое то для растлителя.
        Стараюсь отрешиться от кошмарных картин, пришедших на ум. Дыши, Ян, дыши. Ты не Джеймс Бонд, чтобы всегда появляться вовремя и спасать любимых людей от смерти и участи хуже смерти. Если психопат Ребис готов ломать непокорных близнецов самым древним и самым гнусным способом, Цитринитас придется пройти через ад - и только вдвоем. Зато Рубедо, родившиеся в том аду, вряд ли понравятся Кадошу-старшему.
        - Думаю, он плохо знает своих младшеньких. Они могут крутить людьми, как хотят, если включат обаяние на полную катушку. - Слова Джона будто ответ на мои мысли. - Близнецы могут добиться помощи, не прося ее. Они могут внушить человеку идею, а он станет думать, что это была ЕГО идея. Им не нужно манипулировать людьми, им нужно просто захотеть, чтобы люди плясали под их дудку. Эмиль и Эмилия еще не вполне осознают свои возможности, стресс ускорит процесс.
        - Ребис надеется их напугать? - доходит до меня. - Да так, чтобы они всех положили к своим ногам и завоевали Японию?
        - Как ты думаешь, зачем он потащил Цитринитас в Японию?
        - А куда он должен был их тащить? Мог, конечно, и на Тайвань, и в Таиланд, туда тоже недалеко…
        - Отрешись от расстояния! - Джон стучит меня по голове, как стучат в дверь: есть здесь кто-нибудь? Не больно, но обидно. - От денег, от виз, от бумажек, от всего, о чем думает законопослушный гражданин.
        Законопослушный гражданин? Это я-то, бездомный, беспаспортный и наверняка уже безработный? Если у меня спросят документы - чем прикрываться? Тайфуном?
        Однако Джон прав. Надо думать не так, как думаю я, ограниченный в средствах и умом тоже ограниченный. По крайней мере, нормальностью своего ума, узостью суждений и прямолинейностью логики. Нужно думать, как не ограниченный ничем псих вроде Кадоша. Любого из Кадошей. Не пытайся уверить себя, что психика и соматика вещи разные, что потрясение ума не изменит ДНК Эмиля и Эмилии, хотя сможет изменить их гормональный фон, работу сердца и уж наверняка - работу нервной системы. Для Ребиса это всё едино, для него, по уму и по сути своей средневекового универсала, правоверного герметика человек един. Если что-то проникло в душу и разъело ее, значит, оно может и должно отразиться на всем потомстве грешника. Как проклятье или как сверхспособность.
        Так почему Кадош повез Цитринитас в Японию? Может, потому, что для японцев не только близнецы - все европейцы на одно лицо, все «не такие», «неправильные», опасные чужаки. Дикие розовые варвары, неспособные оценить изящество узора от плевка государыни и красоту резни в сэнгоку дзидай[144 - Период Сэнгоку (сэнгоку дзидай, «Эпоха воюющих провинций») - период в японской истории со второй половины XV до начала XVII века.]. Если Эмилю-Эмилии удастся покорить хоть одно японское сердце - значит, процесс движется, Цитринитас превращаются в Рубедо.
        А если усложнить условия задачи? Свести это ходячее искушение со знаменитостью, с главой финансовой империи или с великим учителем чего-нибудь, неважно чего, хоть каллиграфии? Чтобы все существо сэнсэя противилось очарованию чужеземных демонов, чтобы он всеми силами старался перевести зарождающееся чувство в секс без последствий, в сплетение ног. И страх перед оглаской, и повышенное внимание масс-медиа к личной жизни, и хочется, и колется, как кошка в пословице…
        - Думаешь о том же, о чем и я? - спрашиваю Джона.
        - Ты выдумываешь, а я знаю, - посмеивается тот. - Один из «женихов» - сумоист, второй - якудза. Мой друг Король.
        - Ты работал на японскую мафию?
        - Я работал на разную мафию. Но в Европе, где таким, как Король, тяжко приходится.
        - А он особенный, твой друг?
        - О да-а, - кивает Джон со значением. - Он якудза-традиционалист из тех, кто не скрывает ни характера своего, ни профессии. Знаешь, все эти милые маленькие сапиенти сат: ирэдзуми[145 - Ирэдзуми - искусство красочной ритуальной татуировки в Японии, возможно, перенятое японцами у айнов.] во все тело, болезненное до чертиков, на груди карп, на пузе паук, сразу видать - убежденный жулик[146 - Фигуры в татуировках якудза символизируют не только человеческие качества, но и положение, и специальность члена банды. Карп («кои»), плывущий против течения - символ мужества, стойкости, преодоления трудностей. Паук в паутине («кумо но су») - черты характера: ловкость, творческий подход; специальность: похищение с целью выкупа и без, мошенничество.].
        - И что?
        - А то, что Европа тебе не Япония. Показывать, кто ты есть, при первом знакомстве невыгодно. И все слишком быстро меняется, не успеешь тату набить, как ты уже не мошенник, а убийца.
        - Король убийца?
        - Все они убийцы. - Джон отворачивается. В его молчании мне чудится невысказанное «И даже я».
        - А что сумоист? - меняю тему.
        - Чемпион. Великий человек по местным меркам. Практически живое божество.
        Вот, получается, к кому Ребис вез близнецов, на ком тест провести решил. Если чемпион готов рискнуть репутацией и сопровождать Эмиля-Эмилию (совместно с якудзой, черт побери) на западный край света, значит, Цитринитас вошли в полную силу. Остается последний шаг до преображения их в Рубедо. Знать бы еще, что это за шаг - может, удалось бы предусмотреть последствия.
        - А почему Король не заберет Ребиса прямо там, где они сейчас?
        - Палиться не хочет, - уверенно говорит Джон. - По дороге отсюда это сделать проще.
        - Отсюда или сюда?
        - Сюда попрется целый караван: Ребис, близнецы, сумоист, его охрана, тренер, врач и повар…
        - Повар? А что, портреты жен смотрителей чемпион не ест?
        - Он вообще ничего не ест, что не по рецептам школы приготовлено, - отмахивается Джон. - Его жир - достояние и гордость нации.
        - Не представляю, как живет этот человек, - признаюсь я. - Это ж надо, вечно таскать за собой целый штат обслуги! Прямо кинозвезда.
        - Он больше, чем кинозвезда, - пожимает плечами Джон. - Следующий левел.
        - Бог, короче.
        Да уж, на глазах у живого бога кого-то похищать или освобождать - зачастую это одно и то же - то же самое, что объявить о себе на всю Японию. Если не на весь Восток, Ближний и Дальний. Нет, на такое Король не пойдет. Но что изменится на обратном пути?
        - Что-нибудь, да изменится, - философски замечает Джон. - В конце концов, Король тоже японец, сколько ни мечтает забыть об этом.
        - Почему?
        - Слишком много надежд, - не вдается в подробности Кадош-младший. - Но он скучает по японской простоте и определенности. Как принц Минамото по полководцу Сингэну[147 - Такэда Сингэн - великий полководец периода Сэнгоку. Когда Сингэн умер, Иэясу, принц Минамото, вспоминал о нем в разговоре с вассалами: «Именно Сингэн является для меня учителем войны. Прекрасно, когда в соседней стране есть сильный враг. Это вынуждает твое сердце быть осторожным, старательным и взвешенным в каждом шаге».].
        - Кровавая ностальгия призрака, по которому земля плачет?
        - Именно так, - ядовито улыбается Джон.
        Наверняка наш якудза мечтает замутить в старушке Европе что-то похожее на доброе старое время Сэнгоку. Мы ошиблись в расчетах: Ребис нужен ему не в качестве заложника - пленником Кадош будет на первых порах. С годами Король перетянет злого гения на свою сторону и с его помощью возьмет власть не над несколькими веселыми кварталами, а над целой страной. Или двумя. Должен ли я препятствовать планам якудзы? Или, как обычный человек, вправе махнуть на Европу рукой и спасать лишь тех, кто мне дорог? Скорее всего, ничего у Короля не выйдет, он растворится в радужных мечтах, а Ребис никогда не будет работать ни на кого, кроме себя и своего клана. Да и Европа и без нас не пропадет. Без нас Джоном.
        Последние дни я только и делал, что пытался проглядеть в непроницаемо-сосредоточенном Джоне дыру. Глазок, через который виден хоть краешек, хоть смутный образ всего, что задумал Кадош-младший в пику Кадошу-старшему. И понял одну вещь: Джон знает, каково это, когда воплотить мечту - самый страшный способ ее уничтожить. Нигредо собирается предоставить отцу широчайшее поле для воплощения родовой мечты. А что поле чудес до чертиков напоминает на ад… Ничего не поделаешь. Каков род, такова и мечта.
        ЭМИЛИЯ
        Жаль, не зная японского, мы не можем подслушивать разговоров якудзы и ёкодзуна. Хотя я уверена: ничего существенного они друг другу не говорят. Так, обмениваются колкими любезностями и поговорками, смысл которых проясняется слишком поздно, чтобы сдвинуть намеченный судьбой маршрут хоть на градус, хоть на миллиметр. Фаталисты чертовы.
        Якудза свободней чемпиона, прожившего публичную, но оттого еще более неприметную жизнь. Вокруг спортсмена нет ни темных тайн, ни громких скандалов, сумотори слишком правильный, чтобы можно было вовлечь его в наши семейные дела шантажом. Единственное, что может сбить косатку Шачи с пути истинного, соблазнить и развратить, - его собственное любопытство, почти детское.
        - Я хочу сопровождать тебя, Эми. Это рискованное путешествие. Тебе требуется сильный спутник.
        Голос Шачи тихий, но твердый. Наш чемпион вошел в модус героя, спасителя блондинок. И не понимает, что ступив хоть шаг за пределы охраняемой зоны, он окажется самым слабым звеном нашей команды. Если отец захочет шантажировать меня, Эмиля, да хоть бы и самого якудзу - он будет давить на ёкодзуну, на его репутацию, которую так легко погубить, на его здоровье, которому так легко навредить. Всем нам нравится большой парень, свято блюдущий законы чести, двоим из нас непонятные вовсе, а одним нарушенные не сосчитать столько раз.
        - Шачи-сан, у тебя есть девушка? - бьет по больному брат.
        - Я поморврен, - сдержанно отвечает сумотори.
        Выходит, нашего богатыря отпустили погулять перед свадьбой, жирок сбрыкнуть. Чтобы потом не жалеть о ранней (хотя по здешним меркам не такой уж и ранней) женитьбе. Измена в отпуске с доступными женщинами, мужчинами, третьим полом изменой не считается, лишь бы жених не совершил недозволенного, не влюбился в секс-игрушку, в постельную грелку. Общий грех у знаменитостей со шлюхами, для обоих нет ничего страшнее влюбленности в неподходящего партнера. А если разобраться, то всякой влюбленности. От чувств саднит внутри, едва прикоснешься к больному месту, чувства мешают действовать во благо себе, заставляют думать о любимом человеке. О том, кто, возможно, не столько желает тебя, сколько опасается. Тем более, что одно трудно отделить от другого.
        Если бы не наши с Эмилем чувства к Яну и Джону, мы бы охотно приняли участие в отцовских затеях. Нам не было бы ни противно, ни боязно, потому что мы одной крови с этим белобрысым вурдалаком, я ее чувствую в себе, ядовитую субстанцию, заставляющую жаждать новых ощущений и презирать тех, кто их дарит.
        - Зачем же ты… - Эмиль осекается и качает головой.
        - Маро того, что рюди групы, они еще и хрупки, как бумажные кукры нагаси-бина[148 - В древности в «третий день третьей луны» или «день змеи» японцы совершали магический обряд хина-окури, спуская по реке особых бумажных нагаси-бина («кукол, спускаемых по реке»). По поверью, эти куклы, плывущие в маленьких плетеных корзинках, уносили с собой все болезни и несчастья, вместе со злыми духами, которые их вызывали. Этот древний обряд, который обычно совершали женщины и девушки, в настоящее время сохранился лишь в очень немногих местах, например в префектуре Тоттори.], - пожимает плечами Шачи. - Там, где все рюди горюют, горюй и ты.
        - Хватит пословиц! - Я бью раскрытой ладонью по столу так оглушительно, что брат и ёкодзуна подпрыгивают от неожиданности. - Хватит народной мудрости, ёкай ее дери. Просто останься! - Мне нужно убедить Шачи: не заставляй нас выбирать между собой и тобой.
        Сумотори читает жалость в голосе моем и глазах. Возможно, с таким же выражением на него будут смотреть все, кто узнает об этой истории. Возможно, изложенная таблоидами в духе желтой прессы, с умело и подло расставленными акцентами, она разрушит карьеру, репутацию и жизнь чемпиона. Даже если он выберется из передряги здоровым и невредимым.
        Судя по слабой и грустной улыбке, Шачи тоже это понимает - и не хочет сочувствия к себе. Для него сочувствие равно презрению. Поэтому он молча выходит из комнаты, и всего через сутки мы летим на Йонагуни частным самолетом, прекрасно оборудованным для времяпрепровождения занятых звезд и богатых бездельников. Отец посмеивается всю дорогу, уверенный в себе, как никогда, изредка перебрасываясь парой слов с якудзой:
        - Мы мыслим похоже, и это создает нам обоим определенные неудобства. Я знаю, что ты делаешь, - тихо говорит отец.
        - Больные одной болезнью симпатизируют друг другу, - не то возражает, не то соглашается Король. Для полноты образа этим двоим не хватает разве что котов на коленях, которых они злорадно поглаживали бы во время беседы.
        Меж тем Йонагуни все ближе. Все ближе к нам Джон и Ян.
        - Что делать будем? - спрашиваю брата, пока наш голос скрывает гудение самолетных турбин.
        - Говорить правду, - отвечает Эмиль.
        - Кому? - недоумеваю я. - И какую именно правду?
        - Для начала скажем: мы ищем акулу, которая увезет нас от отца-сутенера, - деловито предлагает брат.
        - Или косатку, - ухмыляюсь я. - Шачи, конечно, спортсмен, но отнюдь не дурак. Король - тем более. Им не требуется разъяснение очевидного. И потом, братец, разве на большой земле подходящих акул не водится?
        - Король знает про Яна и Джона, сумоист - нет, - просчитывает вероятности Эмиль. - Иначе зачем ёкодзуне ехать сюда? Чтобы вручить нас нашим любовникам из рук в руки?
        - Именно так. Это красивый и благородный жест, которым можно гордиться всю оставшуюся жизнь. Шачи приехал сюда не для сплетения ног, если ты, братец, не понял. Он не ждет секса в благодарность, просто хочет показать, что не трус даже за пределами арены.
        - Он тебе нравится.
        Конечно, нравится. Пусть наши мечты и не совпадают ни по размеру, ни по направлению, японский мечтательный полубог - хороший человек. И я надеюсь, он об этом не забудет, когда семейство Кадошей возьмет его в оборот.
        ЭМИЛЬ
        За крылом разворачивается панорама: крошечный остров - одно из тех прекрасных мест, где жить врагу не пожелаешь. Место не для проживающих, а для доживающих. Преступникам на пенсии нравятся такие клочки суши, где над ними только бог, вокруг только море, вселенной на тебя наплевать и неоткуда больше ждать подлян. Наверное, именно поэтому глаза Короля при виде просторов Йонагуни заволакивает пелена ностальгии, недосягаемой мечты о покое, о свободе от собственного тщеславия. Когда-нибудь он купит домик у моря и будет встречать рассветы на пляже, тоскуя по временам, когда под его началом ходили советники и бойцы, санро-кай и вакагасира[149 - Санро-кай («группа старших советников») и вакагасира («старший лейтенант» или «региональный босс», стоящий над несколькими бригадами гангстеров одного региона) находятся в подчинении главы якудза.].
        Там, куда мы едем, нас ждут. Человек-ротвейлер, правая рука Короля, проникающий по его приказу всюду, просачивающийся, будто вода, в незашпаклеванные щели чужих планов. Он предупредил нас об урагане - и как только узнал? Он намекал нам, что с ураганом к нам идет спасение - но как мы могли понять его намеки? Он хитрей Лабриса, он дает маленькой трещине дорасти до размеров пропасти - и толкает в нее противника.
        - Добро пожаловать на прекрасный остров Йонагуни, западный конец света!
        Он еще и ерничает. Половина прибывших не японцы, для них - для нас - это не конец света, а самое начало.
        - Здравствуй, мореход. - Эмилия тянет меня вперед, чтобы подать «ротвейлеру» руку. Они что, знакомы? Как они могли познакомиться втайне от меня? Писали друг другу письма и СМС? Возможно. Единственный вид беседы, за которым мне не уследить.
        Эмилия похожа на Ребиса с его коварным умом. Ей нравится придумывать планы, вплетать в них посторонних людей, не подозревающих, что им придется делать. Сейчас она плетет паутину из наших японских поклонников; отца, задумавшего невиданное испытание для нас обоих, а заодно и для тех, кто нам дорог; охреневших от нашей компании островитян; снимающих нас на свои девайсы туристов; неизведанных пирамид на дне моря и акул-молотов, барражирующих воды, что помнят государство Рюкю[150 - Государство Рюкю было основано на архипелаге Рюкю на рубеже XIV - XV веков. Династия Сё формально просуществовала до 1879 года. До этого государство находилось под влиянием Китая и с 1609 года - Японии. В 1879 году японцами после упразднения королевства была создана префектура Окинава, а в отношении населения островов Рюкю начала проводиться политика ассимиляции.]. Эми пьянит двойственное ощущение опасности и защищенности. Она балансирует на краю, как всегда любила.
        Присутствие якудзы и ёкодзуны для местных жителей, сколько бы их ни было, словно транспарант: «Смотри, но не трогай». Страх или уважение, традиции или трусость - неважно, под какой маской скрывается безопасность, лишь бы она была. Мы можем ходить с нашими поклонниками по всем местным пабам и достопримечательностям, любоваться на толстеньких диких лошадок, которые водятся на Йонагуни и больше нигде, подолгу стоять на обрывах и кидать камешки в море. Больше на острове нечем заняться, особенно на берегу. Только ждать, ждать, ждать - если ты местный, то косяков сельди, главной местной статьи дохода, главного мерила благоденствия; если приезжий - хорошей погоды для дайвинга. А если один из пришельцев, желающих странного, то и ждать приходится странного, не понятного ни для кого, ни для приехавших поглазеть на диковины природные и рукотворные, ни для живущих на Йонагуни всю жизнь, отмеряющих время миграцией рыбьих и птичьих стай.
        Оба японца прикрывают нас собой, точно щитом, от последствий чертова фамильного обаяния. От незримого пожара, который мы вызываем одним своим появлением. Мы не делаем ничего, ни на кого не смотрим, ни перед кем не выгибаемся, не облизываем горлышки бутылок и края стаканов - словом, не ведем себя с анимешной нелепостью, которую любят напускать на себя подростки. Особенно японские. И все равно атмосфера стремительно накаляется, огонь устремленных в нашу сторону глаз обжигает. Даже здесь, где не принято пялиться на пришельцев с большой земли, чудеса природы вроде нас, знаменитые спортсмены и татуированные уголовники - исключение из правил приличия. Даже самое японское приличие из всех приличий, невозмутимость, дает сбой.
        К тому же на любом клочке японской земли присутствует категория населения, до которой не доходит, что мы - чужие куколки. Это американские солдаты, для которых, похоже, война никогда не кончается. Солдата можно забрать с войны, но как быть с войной внутри? Их притягивает все, что принадлежит джапам. И пусть рюкюсцы не джапы, пусть никогда с японцами не ассимилируются, так и будут держаться особняком - все равно, интерес белых (по местному выражению «розовых») парней с челюстью компостером подогрет полувековым соперничеством.
        - Эй, чувак! Или кто ты там?
        Подошедший к нам близко, настолько близко, что мы узнаём гораздо больше, чем хотели бы знать об этом типе, жует жвачку. Мятную. Жует громко - эдакая пародия на японскую школьницу, широко разевает челюсти, демонстрируя моляры. И он обдолбан: зрачки почти затопили радужку глаз и не реагируют на яркое полуденное солнце. Поодаль свистит и хлопает группа таких веселых, здоровых, толерантных американских парней, с утра, а может, и с вечера насосавшихся в хлам и заявившихся сюда с целью погонять местное население. А тут мы! Это прямо праздник какой-то.
        Заводила продолжает монолог, чавкая и брызгая слюной. Его слова - приглашение к танцу, одному из самых отвратительных и унизительных. Хотя с приглашенным, скорее всего, не случится ничего ужасного. Несколько минут твоего отвращения и чужого скотства, щипков и лапанья, сальностей на ухо и в голос, свиста и оскорблений - и ты свободен! Вернее, свободна, обычно вся эта радость выпадает женщинам и девушкам, совсем молодым, легко краснеющим и смущающимся. Тем, кого легко обидеть до слез и потом с упоением наблюдать, как жертва дрожит от бессильной ярости. Дополнительное удовольствие - унижение сопровождающих, трусоватых от природы или здраво рассудивших: с телочек от тисканья не убудет, не драться же за них, дурех, до крови. А тем паче до смерти.
        Ничье достоинство не стоит смертельной старомодной галантности. Селфи с риском для жизни - почему бы нет? А защищать достоинство дамы… Ее достоинство, пусть сама и защищает. Хоть и не принято леди драться за собственную честь. Одно «но»: мы с сестрой отнюдь не леди. И помним одну полезную заповедь - из детства, когда нас обучали не то основам выживания, не то светскому этикету: «Неважно, напрашиваешься ли ты на драку. Важно, напрашивается ли на нее тот парень».
        Можно, конечно, протанцевать весь танец от начала до конца: от наигранного возмущения жертвы до действий насильника, возрастающих по шкале унизительности, - и отреагировать в должное время. То есть когда нас возьмут в кольцо и примутся швырять из рук в руки, выясняя, хорошо ли киска умеет царапаться, когда ситуация будет не под нашим контролем, и вообще ни под чьим контролем. Поэтому наш выбор - не в пользу «нормального поведения жертвы». Мы с сестрой вскакиваем со скоростью, какой никто не ожидает от калек вроде нас. Удар прихваченным с песка кислородным баллоном (эта штука, часом, не взорвется? - мелькает запоздалая мысль) гарантирует американцу перелом его красивой челюсти и удушье от жвачки, залепившей трахею. Возможно, любвеобильный солдатик умрет.
        Что ж, papa, раз ты притащил нас сюда, вытаскивай своих младшеньких из американо-японского дерьма. А мы постараемся, чтобы замес был погуще.
        Глава 9. Орбита планеты Кадош
        ЯН
        Сдаюсь, мне никогда не понять японцев, их разбойничьего кодекса чести, их кровавой логики, их морали, далекой от христианства, сколько его с синтоизмом[151 - Синтоизм, синто - традиционная религия в Японии. Основана на анимистических верованиях древних японцев, объектами поклонения являются многочисленные божества и духи умерших. Считается в порядке вещей двоеверие, когда прихожане синтоистских храмов одновременно являются буддистами, христианами или последователями разных ветвей синтоизма.] ни сближай. Зато Кадош-старший прекрасно понимает Короля: тот, наконец, перестает играть в благородство и, дождавшись, когда близнецы уйдут на пляж с ёкодзуной, волочет Абба Амону в открытое море, на арендованную яхту. Ребис ничуть не удивлен, столкнувшись на верхней палубе со мной и с Джоном.
        Мы гости Короля, а сам якудза хозяин положения. Ему совершенно незачем выполнять условия, поставленные нами когда-то: нам - помощь в деле разделения близнецов, Королю - личный алхимик. Кадош, отчего-то не взявший с собой ни одного охранника, может отправляться со своим похитителем на другой край света, ничего не сделав Эмилю-Эмилии напоследок, ни хорошего, ни плохого. Возможно, мы с Джоном соберем, заработаем, украдем нужную сумму, которой хватит на шунтирование общей аорты близнецов, на пересадку сердца Эмилии, на психиатра, который считает коды и отключит триггеры, запускающие суицидоманию в разлученных сибсах… Близнецы выживут и даже будут в относительном порядке. Только они уже никогда не будут собой.
        А Королю что за печаль? Его приз - не Кадоши-младшие, а Кадош-старший.
        Но тут выясняется, что Кадош-старший способен и мертвого уговорить спонсировать его исследования.
        - Ты получишь даже не четверть - десятину от того, что мог бы получить, хиттакури[152 - «Hittakuri» - «похититель людей» (яп.).], - в открытую насмехается Ребис. - Эксперимент, который я готовил всю жизнь, важнее меня. Ты удовольствуешься лекарством, продлевающим жизнь? А зачем тебе такая долгая жизнь без власти? Понимаю, хочется покоя на старости лет. - Кадош осматривает с ног до головы крепкого сорокалетнего якудзу. - Что ж… Поселишься прямо здесь в хибаре, станешь рыбу ловить и каждый день ругаться с солдатней. Или поставлять отпускникам с базы баб и травку. Небось, уже и домик на бережку присмотрел?
        Он метит в больное место: Король начинал именно так - дилером и сутенером. Те времена страха и унижения якудза не забудет никогда, никогда не сможет взять над ними контроль. Наоборот, они контролируют его, когда опасность отключает разум и включает инстинкты. Вот почему Король, вальяжный разбойник, ведет себя, словно молодой уличный крысюк: точным и грязным ударом заставляет Ребиса свалиться с шезлонга и несколько минут корчиться на отмытой до блеска палубе.
        Однако, заползая обратно, безумный гермафродит выглядит до странности довольным. Как будто он хотел, чтобы его отметелили. Абба Амона провоцирует Короля снова и снова, дразня и унижая - так ведет себя женщина, если хочет, чтобы ухажер, муж, любовник избил ее. Кадош раз за разом произносит слова, бесившие из нас троих именно якудзу, заставляет Короля желать себя и ненавидеть, пытается сделать так, чтобы эти чувства слились в одно.
        Джон наблюдает за ним с пониманием, я - с испугом. Мне кажется, якудза вот-вот отправит Кадоша за борт, в пасть акулам, нарезающим круги в прозрачных водах с самого утра. Видно, туристы, выходившие на яхте, прикармливали зубастых морских тварей, чтобы сделать удачный снимок. Теперь акулы воспринимают любое судно как шведский стол.
        - Мои детки, - с воркующими интонациями в голосе объясняет Кадош, - вошли в полную силу. Подумай сам, они заставили рисковать репутацией вашего драгоценного чемпиона, подвели его к краю. Шачи-сан в минуте от саморазрушения, на грани самоубийства.
        - С чего ты взял? - вскидывается Король. Ёкодзуну он очень уважает.
        Кадош с улыбкой показывает на берег. Якудза хватает бинокль, смотрит в него несколько бесконечных минут - и швыряет бинокль Джону. Тот молча глядит на крошечные фигурки на пляже, аккуратно кладет бинокль - и запрыгивает в причаленный к борту катер, точно ковбой в седло.
        Когда близнецы уничтожают наши планы одним ударом кислородного баллона, все мы бросаемся в разные стороны, каждый в свою. Джон уже на воде, он мчится спасать близнецов, как умеет: руками, кулаками, грубой силой. Король переходит на другой борт, достает телефон и рявкает на японском, с особыми, страшными японскими интонациями, знакомыми по боевикам. Сумоист пробивает телом просеку в американской стене, повалив на песок половину пьяной компании, отшвыривает близнецов в полосу прибоя и разворачивается в сторону янки, расставив руки: нате, мол, ешьте.
        Только Абба Амоне решительно наплевать на исход инцидента. Он даже не глядит на плывущих изо всех сил Эмиля и Эмилию, не беспокоится, что вокруг полно акул. Для него все мы - расходный материал в эксперименте, поставленном еще до зачатия Кадошей-младших. Он лениво берет бинокль и ухмыляется:
        - О, наш криминальный друг спалился. Выгнал из кустов засадный полк ниндзя. Бедные янки!
        Я отнимаю у него оптику и пытаюсь рассмотреть сверкающую золотом дорожку на воде - есть ли на ней черная сдвоенная тень? Есть. Близнецы вынырнули далеко в море и плывут навстречу катеру. Конечно, остается риск, что прикормленные туристами акулы-молоты примут их силуэт за черепаший, но Джон, если поторопится, перехватит Эмиля-Эмилию далеко от яхты, в прибрежной полосе. Перевожу бинокль на пляж.
        На берегу какая-то свалка, пыль столбом и вихри песка. Так и есть, джапы мочат янки, но никаких ниндзя, никаких мастеров рукопашного боя. Наоборот, ощущение такое, что местные рыбаки сбежались и вступились за чемпиона. Как вышло, что Шачи-сан бился один против отряда пьяной солдатни, никакой полиции не докопаться. Бред про двутелого андрогина в полиции похоронят как… как всякий пьяный бред. Обдолбанному американцу что-то померещилось, он полез в драку, да не к кому-то, а к кумиру всей Японии, дружки его, естественно, обрадовались бесплатным боям без правил, зато не обрадовались истинные японцы и так далее, и так далее. Сиамские близнецы? Разнополые сиамские близнецы? Пить меньше надо, янки, ханадзакэ вам не виски.
        И все-таки придется увезти близнецов с острова, не возвращаясь в гостевой домик. Чтобы даже те, кто видел Эмиля и Эмилию, не смогли сказать, где их можно увидеть снова. Чтобы не вызывать ненужного интереса американских служб, когда те станут разбирать инцидент с дракой. Чтобы ЦРУ, которому есть дело до всего на свете, не попыталось забрать Кадошей-младших в свои легендарные лаборатории для своих бесчеловечных опытов. Хватит Эмилю-Эмилии служить науке.
        - Они еще послужат. - Кадош читает мои мысли, словно бегущую строку. - Но не какой попало науке, а моей.
        - Которой? Алхимии? Евгенике? Герменевтике? - неприязненно спрашиваю я.
        Кадош возводит очи горе: что спорить с убогим? - и оборачивается к якудзе:
        - Так что я говорил? Даже ты не можешь сопротивляться, хотя и не хочешь переспать ни с моим мальчиком, ни с девочкой. Опасно для них - опасно для тебя.
        - Я защищаю уважаемого человека, - хмуро отвечает Король.
        Абба Амона смотрит на него с неприятной ухмылкой и продолжает:
        - Как экспериментатор я доволен: мое детище заставило пожертвовать собой звезду. Не какого-то жалкого журналиста… - Поганец демонстративно не смотрит в мою сторону, но мне все равно хочется швырнуть его акулам. - …А кумира целой страны.
        - Не твои дети, но собственное благородство заставляет Шачи-сан жертвовать собой. Он не сможет жить опозоренным.
        - А ты?
        - А я смог.
        - И поэтому сейчас твои люди спасают вашего спортивного идола, охраняют Эмиля-Эмилию, вместо того, чтобы схватить меня и везти туда, куда скажешь? Поэтому ты болтаешь со мной о вещах несущественных, но для тебя неприятных, имитируя переговоры? Которые, кстати, тебе не нужны, ты здесь Король.
        - У меня договор с Нигредо.
        - Нигредо! - Смешок Ребиса звучит пренебрежительно. Как можно в таком тоне, с таким видом говорить о родном сыне? - Он давно сломан и никогда не будет починен. Ему уютно в той преисподней, куда он себя загнал.
        - Куда ты его загнал, хочешь сказать? - вырывается у меня.
        Я и не знал, что могу издавать подобные звуки, не знал, что у меня есть этот тембр, в котором столько злобы. Все в моей жизни, в моем воспитании говорит о том, что животный рык мне не свойственен. Тем не менее я рычу, готовый наброситься на Кадоша.
        Якудза не пытается меня остановить. Он просто молчит. Похоже, у Короля это означает высочайшую степень одобрения.
        - Но-но, мальчик! - поднимает ладони Кадош. - Я вам необходим.
        - Необходим, - соглашаюсь я. - Необходим, как кошке деньги.
        - Конечно, вы найдете близнецам хирурга. И даже хирурга лучше, чем я. Но без меня вам нипочем не расплести мозги, которые я заплел самолично.
        - И все-таки не нарывайся, - как можно убедительней произношу я. - Быстрой смерти ты не получишь. - И бросаю взгляд на море, в глубине которого ходят гибкие тени.
        Ребис небрежно машет рукой, как будто его жизнь и смерть - что-то неважное, есть вопросы и поважнее: удавшийся эксперимент, меткое словцо, моральная победа над якудзой по прозвищу Король.
        - Знаешь что-нибудь про отцовский или материнский эффект[153 - «Материнский эффект» - явление в генетике, при котором фенотип (внешний облик) потомка определяется исключительно генами матери. Обычно фенотип потомства определяется и генами матери, и генами отца. Но гены материнского эффекта передают свою наследственную информацию белку в яйцеклетке и оказывают влияние на развитие оплодотворенной клетки, поэтому влияние отцовских генов на облик потомства ослабевает. «Отцовский эффект» - аналогичное явление, при котором фенотип определяется исключительно генами отца.]? - спрашивает Кадош у японца.
        Тот не отвечает, но и так понятно: не знает. Нам остро не хватает Джона, опытного в играх Кадошей и реагирующего на собственного отца со снисходительностью, которая заставляет усомниться, кто тут чей ребенок. Неприятный, избалованный, злой, гениальный ребенок.
        - Из-за опасности того или другого я не могу позволить близнецам завести детей от посторонней особи, - признается Ребис, изображая чистосердечность.
        - Сибкросс или беккросс? - неожиданно вспоминаю я Джоновы предположения насчет возможной участи близнецов. - Ты уже выбрал, с кем их скрестить?
        Кадош смотрит на меня нечитаемым взглядом, якудза - заинтересованным. Он не понимает, о чем речь, но не тратит время на расспросы, с восточной терпеливостью ожидая, пока течение пронесет мимо пусть не труп врага, но всю необходимую информацию.
        И тут возвращается Джон с близнецами, мокрыми насквозь, несмотря на их гидрокостюмы немыслимой конструкции. Эмиль и Эмилия злы до чертиков и, кажется, готовы убивать. Глядя на Джона, все понимают: их чувства взаимны.
        - Я слышала, как вы с папашей обсуждали, что ты можешь ему предложить! - рычит Эмилия. Рычит не хуже, чем до того рычал я сам - каждое слово состоит не из звуков, а из чистой, беспримесной, звериной ярости.
        - Слышала? - изумляется Ребис и виновато смотрит на Джона: прости, недоглядел.
        Эми и Джон смотрят на него, одинаково повернув головы, словно на лишнюю, мешающую вещь, так же одновременно отворачиваются и продолжают самозабвенно ругаться.
        - Так ты нарочно дала этому мудаку по морде? Чтобы помешать мне выкупить тебя?
        - Я бы ему и просто ДАЛА, чтобы ты понял: не смей мною распоряжаться!
        Впервые в жизни вижу, как обычная ревность превращается в скульптурно вылепленное, идеальное бешенство.
        - А кто вправе тобой распоряжаться? Он? - шипит Джон, ткнув пальцем в их общего, черт бы его побрал, папеньку.
        - Никто из Кадошей! Слышишь? Никто!
        - Прекрасно. Когда тебя отрежут от братца, я сделаю так, что ты никогда никого из нас не встретишь!
        - Из нас? Ты, я вижу, воссоединился с дорогим семейством?
        - Да! - грохочет Джон. - Со ВСЕМ семейством!
        - Что это зна… - начинает Ребис. На его лице замешательство. Приятно видеть на его наглом, холеном, самоуверенном лице чувство, столь редкое для Кадошей.
        - Я нашел свою мать! - орет Джон и со всей дури лупит по кормовому флагштоку[154 - Кормовой флагшток - деревянный или пустотелый металлический шток, устанавливается у заднего борта для поднятия кормового флага.]. Тот с хрустом переламывается, а вся наша компания оседает, как тесто от удара.
        ЭМИЛИЯ
        Ну и что? - хочу спросить я. И Эмиль хочет спросить то же самое, и Ян. Никто из присутствующих не видит в том, что Джон нашел свою мать, ничего устрашающего. Кроме нашего отца. Но чувства Ребиса настолько сильны, что придавливают нас к палубе, заставляя сесть, где стоим, вповалку. Это какая-то психическая атака, удар инфразвуком, одно из тех таинственных происшествий, после которых в море находят корабли-призраки без команды и повреждений.
        - Которую из матерей? - Вот лучшая форма вопроса. - Биологическую? Суррогатную? Духовную?
        - Биологическую, - сухо отвечает Джон. - Женщину, которая меня родила.
        - Ее выбирал не я, а мои родители, среди многих претенденток, - так же сухо сообщает Абба Амона. - После твоего рождения мы мирно расстались и вскоре забыли друг о друге.
        - Конечно, - улыбается Джон той неприятной улыбкой, которая время от времени появляется на лице каждого из Кадошей. - Именно поэтому ты помогал ей всю жизнь. И допомогался до того, что она претендует на пост великого мастера Grande Loge feminine de France[155 - Великая женская ложа Франции - французская либеральная масонская ложа, членами которой могут быть только женщины. 16 сентября 2012 года, великим мастером ВЖЛФ была избрана Катрин Жанен-Налтет.].
        Французского я не знаю, но «гранд лёж феминин де Франс» и без перевода пойму. Великая женская ложа Франции - женское начало в масонстве. И почему мне казалось, что женщины для рода Кадошей не более чем инкубаторы? Мать Нигредо, выходит, могущественная масонша. Которой может быть даже неизвестно, что проделал с ее ребенком, рожденным без ее участия, второй родитель. Если это слово вообще применимо к представителям нашего рода.
        - Думаю, она предложила тебе чашку чая и пожелала успехов в делах. А потом дала понять: это всё, что ты получишь, - фыркает Ребис. - Эта женщина не любит, когда в ее размеренную жизнь вмешивается провидение. Оттого и пытается управлять высшими силами.
        - О да, - кивает Джон, - она попыталась отделаться светской беседой. Но я тоже дал ей понять кое-что: некоторые сведения о прошлом досточтимой мастерицы[156 - Досточтимый мастер (англ. Worshipful Master), он же Мастер ложи, Мастер стула - главный офицер в масонской ложе, он руководит всеми делами в ложе и облечен наибольшими полномочиями по сравнению со всеми членами ложи. Он руководит ритуалом и церемониями в ложе.]… - Тут на лице Кадоша-старшего появляется усмешка, как будто его сын сделал что-то, о чем сам Ребис давно мечтал. Что-то неуловимо оскорбительное. - …помешают ей сделать блистательную карьеру. Возможно, она таки сделает карьеру - долгую и трудную. Но не блистательную. - Джон сейчас устрашающе похож на Абба Амону.
        «Долина когда-то была пустыней и вновь станет ей. Ну, а в промежутке, пока еще есть время, обстряпываешь свои делишки»[157 - У. Берроуз. Джанки. Исповедь неисправимого наркомана.]. Они с Джоном ставят друг другу подножки, думая, что это война между ними. На самом деле они на одной стороне: война у них со всем миром, с миром нормальных людей, имеющих корыстные цели, нелюбимые семьи, неинтересную работу. Но почему-то эти неидеальные существа живут и получают радость от жизни, от редких мгновений свободы и покоя. А мы, Кадоши, совершенные создания, выведенные для улучшения человеческой породы, веками не знаем ни покоя, ни свободы, ни радости. Либо бешеная тяга, опустошающая до донышка, либо бегство от нее на край света, на край сознания.
        - И что тебе ответила эта женщина? - как бы между прочим спрашивает Ребис.
        - Она ответила, что никогда не любила варить омаров живьем. Но это не значит, что она не ела омаров. Просто перед варкой она втыкала омару в голову нож. Прямо между глаз.
        - Зачем ты вообще ее искал?! - вырывается у меня. - Жил без нее тридцать лет - и проживешь еще столько же, если сбавишь обороты в погоне за смертью.
        Не сбавит. Кто-кто, а Джон со своей дамой пик никогда не перестанут играть в догонялки. И проигравшим в этой игре будет он, а меня заставить смотреть на то, как платит свой проигрыш.
        - Зачем искал? - Джон дергает щекой - то ли ухмыльнуться пытается, то ли просто… нервный тик. - Чтобы понять, стоит тебе со мной связываться или нет. Есть во мне хоть один ген нормальный, а не этого прОклятого семейства.
        - И как? - спрашиваю я.
        - Нету. - Ухмылка наконец-то прорезает лицо, словно молния - мгновенная и страшная. - Как выяснилось, все мои родственники - это сплошной мрак и хаос. А отношения между ними - это война и раздоры. Даже там, где когда-то была любовь.
        Отец огромным усилием удерживается от того, чтобы протестовать. Понимает, что протест лишь подтвердит: была любовь, была. И войны с раздорами, и мрак с хаосом - ее последствия, хвост этой разрушительной кометы. Ни одна любовь не вырождается в безразличие, ни одна комета не путешествует без хвоста.
        - Мать даже хуже него, - тычет пальцем в Ребиса Джон. - Он хотя бы смог все отпустить: их грязную историю первой любви и лишения друг друга девственности… - Да они были друг у друга первыми! Неужто из юной любви не получилось ничего лучше, чище и светлей, чем рождение Джона-и-Джин по прозвищу Нигредо? - …полное взаимопонимание двух тщеславных сопляков, безумные эксперименты Кадошей с плодом, рождение урода… Что, отец, при виде меня ваша любовь преобразилась в ненависть? А добили тебя отступные, которых маменька требовала с наглостью нищенки?
        - Имела право, - пожимает плечами Абба Амона. - Я благодарен ей за все. Она меня многому научила. По правде говоря, почти всему.
        Почти - это все, что касается чувств. «Она разбила мне сердце, и это оказалось весьма полезно».
        - Мать о тебе думает иначе.
        - И как же? - Ребис удивлен. Видимо, он помогал жене, но не общался с нею. Знал, что ничего хорошего не услышит от «этой женщины», чьего имени даже назвать не в силах.
        - Ты ее топливо, ее мотор. Ненависть к тебе дает ей силы жить.
        - Ненависть? Она так и не перегорела?
        - Это любовь может перегореть. Или обида. Ненависть живет дольше своего носителя, ее даже можно передать по наследству.
        Ребис и Джон обмениваются взглядом, в котором сквозит взаимопонимание двух Нигредо. Они-то друг друга понимают, порой лучше, чем им самим хотелось бы. Таково оно, кадошевское единство с семьей - нежеланное, а порой и противоестественное.
        - У нее нет причин подниматься по утрам с постели, отец. Чтобы выползти из-под одеяла, почистить зубы и выпить кофе, мать заводит мысленную свару с тобой.
        Я представила, как эта женщина ругается с Абба Амоной внутри своей головы до хрипоты, сохраняя светское выражение лица. Ярость поднимает ее от природы низкое давление, красит алым узкий бледный рот, зажигает огонь в тусклых глазах. Ребис ее энерготоник, банка с ядовитой дрянью, которую высасывают на ходу и выбрасывают не глядя, а не смакуют за столом с серебра и фарфора. Но любовь к безумному гермафродиту, случившаяся в жизни обычной женщины, - нескончаемая банка. Которая возвращается к досточтимой мастерице снова и снова призраком убитой гордости.
        Нет, мать Джона не простила Абба Амону. Но на что она пойдет, движимая токсинами ненависти в крови?
        - И какого еще взаимопонимания вы достигли с твоей матушкой?
        - Что ты, как женщина, имеешь право на выбор партнера, на распоряжение своим телом, на общение со своим ребенком или детьми. А я вправе жениться на тебе, сделать тебе ребенка и всю жизнь любить вас обоих, как умею.
        ЭМИЛЬ
        Сестра любит повторять, что не хочет заводить детей, что отомстит отцу своей бездетностью, что мы прикончим род Кадошей, по крайней мере его главную линию породистых сучек со сверхспособностями. Но я всегда знал: оторвите Эмилию от моего бока, избавьте от ужасной перспективы стать живым инкубатором, зачав от брата-близнеца, никчемного пидораса, или от собственного отца-андрогина, - и сестренка раскроет крылья темного соблазна, доставшиеся ей из глубины веков, найдет отца своим детям, найдет в себе силы произвести их на свет. А там… кто знает, что вырастет из детей Джона и Эми, что они сотворят с наследием Кадошей и с миром вокруг себя?
        Меня заранее страшит роль дяди при ТАКИХ племянниках. Боюсь, с ними я рано поседею и высохну. Как Лабрис.
        - Это предложение руки и сердца? Сделанное как умеешь? - Эми шипит и дымится, как раскаленная сковородка.
        Ее можно понять: ну и предложеньице! Посреди моря на яхте - романтика! - вот только это яхта какого-то бандита, недавнего охотника до тела невесты. Без колец, без цветов, без вечерних нарядов - да что там, наша кожа еще влажная от морской воды и пота, скопившегося под гидрокостюмом. Мы оба грязные, ненасытные и… свободные. Сквозь соль, пот и море я чувствую вкус крови и понимаю, что она обильно течет по лицу. Кажется, я пропустил пару ударов по голове - там, на оставшемся позади острове Йонагуни.
        - Эмиль! Ты что? Эмиль!
        В моем воображении возникает картина: я надеваю Яну кольцо на палец, чтобы навсегда, навсегда, навсегда, навсегда, но что именно навсегда, додумать не успеваю - обморок поглощает меня, как самое глубокое море.
        Прихожу в себя уже в каюте, с пластырем на виске и со своим парнем под боком. Наконец-то. Бросаю взгляд на Яна: он близко и одновременно словно за сотни морских миль. Меня к нему не пускает поводок - сестра, отец, дядя, семья, даже собственное тело держат меня на сворке. Ян никогда не будет принадлежать к нашему клану, никогда не захочет стать Кадошем, пусть это и приносит неисчислимые выгоды. Он другой. Он не наш. Он чужак. И поэтому я сделаю все, чтобы остаться с Яном, а не вернуться к отцу или к кому-нибудь из Кадошей, чье сумасшествие мягче, человечней. Зато сестре подавай именно таких, как отец и Джон - совершенно, идеально безумных.
        - Как ты себя чувствуешь? - мягко спрашивает Ян.
        - Не мой обморок, - хриплю я, надеясь, что разъяснения не понадобятся.
        И сердцебиение не мое, хотя оно сотрясает кости, так, что тело ходит ходуном. Это всё следствия волнения Эмилии, ее буквально разрывает. Я ощущаю дихотомию сестренкиных чувств, желание оберегать, равно как и желание уничтожить. Меня потряхивает от адреналиновой волны, протекающей через мое тело. Источник адреналина находится в теле сестры, а я всего лишь прокачиваю через свои вены наркотик, за дозой которого Эми гонится всю жизнь. И Джон. И Ребис. И даже Лабрис.
        Что ж я за урод такой, даже халявный адреналин мне не в кайф.
        - Это я виновата, - произносит сестра над моим левым плечом и накрывает своей ладонью мою руку. - Прости.
        - Да ладно, - бормочу я. - Мне-то что, мое сердце точно выдержит.
        - Хорошо, что оно у меня есть, - нечаянно проговаривается сестра.
        И лица Джона и Яна становятся задумчивыми.
        - Ты уверен, что пересадка возможна? - спрашивает Эмилия своего жениха (И брата! - тянет ехидный голосок у меня в голове. Заткнись, - отвечаю я, - в наши дни ничто не мешает им пожениться и нарожать кучу детишек, странных что пиздец!). - Однажды я его угроблю. - И никто не знает, имеет ли Эмилия в виду меня или свое многострадальное сердце. Хотя до разделения это одно и то же: ее инфаркт - мой инфаркт, ее аневризма - моя аневризма.
        Джон смотрит на Эми с непроницаемым выражением лица, и я сразу понимаю: если и ответит, то непременно соврет. Правильно. Утешитель-адреналиноман - то, что надо Эмилии для жизни на грани. Он готов рискнуть собой, она готова рискнуть собой - но вот вопрос: готовы ли они рискнуть друг другом?
        - Мать найдет самого лучшего хирурга. Оплатит любой уровень услуг.
        Ого. Кажется, Джон нашел способ добыть деньги на наше разделение и лечение Эми, не грабя банки и дилижансы. По крайней мере не сейчас. Интересно, что он пообещал в обмен на исцеление невесты? Месть Ребису? Отсутствие мести? Прощение им обоим, своим непутевым родителям?
        - Скоро ты останешься наедине с самим собой, братишка! - Эмилия тычет мне под ребра, привычно не касаясь перемычки, соединяющей наши тела.
        Мы с детства приучены оберегать этот кусок плоти, похожий на тулово змеи непристойно-телесного цвета, от любых прикосновений. Вокруг нас орды любопытных, они тянутся к нам с целью потрогать нашу «змею», но мы оберегаем средоточие своего уродства так, словно оно - средоточие нашей жизни. Да так и есть: стоит проткнуть аорту, покрытую кожей и тонким слоем подкожной ткани, как мы оба умрем от аневризмы в течение не минут - секунд. Все равно, что разгуливать с собственным сердцем в руках.
        Довольно носить свое сердце в руках. Пришла пора запереть его внутри тела и зажить нормальной, человеческой, неандрогинной жизнью. Любая реакция предполагает завершение, и наши реагенты на исходе.
        ЯН
        Не ожидал такого облегчения от мысли, что нам не придется отдавать близнецов, беспомощных, одурманенных, в руки их папаши, идеалиста-психопата. Мечты Кадоша-старшего о новом, ИМ улучшенном человечестве, стары, как первородный грех. Змей в саду эдемском хотел того же, а что получилось? «Да что еще за особу сотворит тебе сей чудодей?»
        Мы не в силах помешать Ребису довести до конца затеянное еще до рождения Эмиля-Эмилии. Откуда нам знать, что в его арсенале нет хитрых штучек для превращения Цитринитас в Рубедо? И каким будет этот, эта, это Рубедо, первый представитель (признаем уже наконец) новой расы? Будут ли они пользоваться своим обаянием, своими идеальными телами, как воровской отмычкой или как стенобитным орудием? Будут ли защищать интересы клана, которому все Кадоши преданы слепой, ужасающей преданностью? И - все ли?
        Проверять не хочется. Искать ответы на вопросы - тоже. Хочется забрать свое.
        - У вашего отца комплекс бога. Мы и без него справимся. - Я усердно радуюсь, в глубине души понимая: так просто история не закончится.
        - Не справимся. Деньги не решают всех проблем, - качает головой Джон. - Нам нужен хирург И гипнотизер, а не две бригады специалистов, чтобы копаться в одном, пока второе отдает богу душу.
        - Тогда зачем ты искал свою мать? Зачем шантажировал? Тебе мало стать врагом собственному отцу?
        На лице моего будущего свояка проступает злорадная мысль: ничего, однажды ты поймешь меня - да так, что сам себя возненавидишь.
        - Мать нужна, чтобы сломать отца.
        От Джоновых возражений оторопь берет. Надеюсь, когда мы разойдемся в разные стороны, его родственные визиты не будут слишком частыми.
        - Тебе мало, что его ломает Король?
        Теперь Джон смотрит на меня, как на несмышленое дитя. Ну да, свояк, я торможу и не догоняю, не надо повторять это вслух.
        Король не знает, какая паутина плетется вокруг его сознания прямо сейчас. Пока мы отпаиваем свои будущие половины водой Evian и обмахиваем веерами, Ребис внедряет в разум якудзы идею использовать близнецов именно так, как собирался сделать он сам, по древним законам - отец и господин своим детям. На верхней палубе творится сказка - злой колдун нашептывает жестокому и алчному королю про реки золота, про власть над миром, про долголетие: все будет, ваше величество, только выполните одно ма-а-аленькое условие. Совершите одно ма-а-аленькое предательство. И чтобы удержать короля от рокового шага, нам нужна добрая фея. Сварливая, злопамятная, непрощающая фея, у которой проблемы с алкоголем.
        Джон недоговаривает: он нашел не спонсора, а фурию, духа мщения - и заодно способ проконтролировать все, что делает Кадош-старший. Отдать любимых людей в руки безумному доктору и ждать хеппи-энда? Даже я не настолько наивен. Надежды на Короля нет: он присмотрит за тем, чтобы Ребис не сбежал и провел операцию по физическому разделению, но отвечать за побочные эффекты - увольте. С последствиями Джон и Эмилия будут справляться сами. Да и мы с Эмилем не в безопасности, мало ли каких хитрых звоночков напихал его папаша в мозги своим деткам? Зато Джонова маменька… Как, кстати, ее зовут?
        - А как зовут твою родительницу? - спрашиваю я.
        - Сейчас ее зовут Клаустра[158 - Имя Claustra (лат. «закрывающая, затворяющая») связано с символикой «закрытого», тайного знания в целом.].
        - Клаустра! Подумать только. А была просто Кларой, - фыркает Ребис, входя в каюту, вернее, врываясь без стука. Все здесь свои, его плоть и кровь, один я чужак. Но именно меня Кадош намерен присвоить. - Здравствуйте, Ян. Вы уже выбрали, где будете спать? Четырехспальных кроватей на яхте нет, я спрашивал.
        Я смотрю на Абба Амону. Кисло так смотрю.
        - Пошутим еще? - предлагает мой будущий тесть. Или свекор - уж как получится.
        Может, мама была права, говоря: не связывайся с детьми, пока не познакомишься с их родителями? Когда-то эта фраза звучала средневеково, мракобесно и ханжески. Лишь с годами осознаешь: средневековье было опасным временем и советы его подходят всем живущим опасной жизнью.
        Джон глядит на Ребиса, Ребис на Джона, и если бы я не знал, что они родня, то и не понял бы. Черты Джона огрубели, в них нет ни изящества, ни утонченности, на лице его загар спекся с кожей. Грубая, моряцкая смуглость не сойдет и за годы жизни в местах, где небо скрыто за городским смогом. У Кадоша-старшего кожа тонкая, беззащитная перед жестокой лаской штормов и солнца. У Джона цвет волос выжжен солью, ветром и горячим южным небом, растворился в ранней седине, трудно понять, светловолос Кадош-средний от природы или выцвел в белизну от невзгод, выпавших на его долю. Волосы Кадоша-старшего седые, но эта седина словно платина и серебро и ни капли не старит. Ребис - моложавый, холеный, неотразимый маньяк. А его первенец - охотник на маньяков. И только глаза у отца с сыном одинаковые: меняющие цвета, отражающие мир вокруг, точно синий лед и голубая сталь, и сталью же светят с лиц, спокойно, слишком спокойно. Такое спокойствие смотрит через ружейный прицел.
        - Оставь его, - ровно произносит Джон. - Ты его не получишь.
        - Что, он твой? - насмешливо интересуется Кадош. - Ты его уже получил? Сынок, ты ведь знаешь: если за свободу приходится платить жизнью, это уже не свобода.
        - Зато жизнь без свободы - не жизнь. И не называй меня сынком.
        Я понимаю, что речь не о великой гейской любви, которая уже испортила мне анкету, прочно привязав к Эмилю. Тема диалога куда оскорбительней: отец и сын в открытую выясняют, кто будет мною управлять. И это так… по-божески. Будто парочка богов выясняет, чьей марионеткой я стану. Стесняться им нечего, и оскорбить мои чувства они не боятся. Они просто заявляют на меня права.
        Ребис силен и уверен в себе - даже здесь, где он один против всех. Никто из нас не уверен, что сможет противиться его прозорливости и обаянию. Чтобы не поддаваться, надо много, очень много выстрадать от Абба Амоны, возомнившего себя богом. Тот, кто видит Кадоша-старшего впервые в жизни, не верит в его лживость, в его изворотливость, в его грязные приемы. Ребис похож если не на благородного аристократа, то на благородного разбойника. Люди забывают, что благородный разбойник всего лишь персонаж, а живой человек выбирает из сочетания что-то одно: либо разбой, либо благородство.
        Зато боги с высоты своих небес и из глубин своих преисподних не отличают одно от другого. Боги ставят перед собой задачи и решают их любой ценой.
        - Папочка! - В Эмилии еще кипит гнев, замешанный на чужом тестостероне. Интересно, сильно ли Эми изменится, когда ее отлучат от гормональной системы брата? - Хватит изображать пидовку и липнуть к чужим мужикам. Ну как, обработал Короля? Вынудил сделать нас твоими лабораторными крысами?
        - Нет еще. Но обработаю, не сомневайся. Доченька. - Ребис чуть заметно кривится. Никто из Кадошей не замечает этого признака то ли неуверенности, то ли недовольства собой. Они все делают так же: приподнимают правый угол рта и правую бровь на пару миллиметров. Молчаливый вопрос: что за чертовщина? Почему МНЕ не удалось?
        Видать, Король оказался крепким орешком. Пусть его честность по отношению к Джону и кажется прикрытием для злодейств еще более ужасных, чем предложенные Абба Амоной. Как будто якудза замыслил недоброе, но вразрез с планами своего опасного, смертельно опасного пленника.
        Эми с отцом шипят друг на друга, точно мартовские коты, Эмиль из бледного становится прозрачным, губы его синеют. Я ненавижу, когда ОН падает обморок оттого, что ЕЕ сердце заходится от острых ощущений, когда в ЕГО крови падает сахар, потому что из-за НЕЕ пришлось бросаться головой в омут и плыть в никуда, в пустое, вернее, полное акул море… Но Джон наблюдает за невестой-сестрой и тестем-отцом с холодным, почти отстраненным интересом. Бои в грязи между родственниками для него лишь способ узнать, на что способна его будущая жена и на что больше не способен его отец.
        Он хочет рассчитать силы заранее. В этом Джон похож на Ребиса: оба ничего не делают просто так.
        Абба Амона просчитывает партию на десять ходов вперед. И вот когда он все рассчитал и всех подставил, начинаешь понимать: ты мог бы и сам предвидеть некоторые вещи. Мог. Но не предвидел. Не зря Кадош-старший орал вчера во всю глотку, разговаривая с Джоном по телефону. Не зря долго и цинично объяснял, сколько стоят его младшенькие по расценкам на сексуальную экзотику в высшем обществе. Не зря настойчиво советовал Джону не вмешиваться сейчас, дать использовать «малышей» на всю катушку и подобрать что останется. То были разговоры не для Джоновых ушей, а для ушей близнецов, вернее всего для Эмилии. Нервная, подозрительная Эми должна была сдетонировать, как бомба. Она и сдетонировала, ввязавшись в бучу при первом же удобном случае. Все прошло как по нотам: Эмиль и Эмилия одним ударом кислородного баллона вывели из тени своих заступников - и тех, кого Ребис уже заметил, и тех, кто еще скрывался.
        Одного папенька шебутных близнецов не учел - что его самого тем временем скрутят и уволокут с острова. На переговоры, в которых никто не нуждается, потому что и без переговоров ясно, кто хозяин положения. Однако то, что хозяин здесь якудза, не отменяет попыток Ребиса сыграть в его любимые игры - в разрушение чужих планов, в выворачивание их наизнанку, когда твой противник становится твоим слугой и делает то, что нужно тебе. А что он при этом будет думать - уже неважно.
        Любому из присутствующих знаком этот всезаполняющий кайф от игры людьми. Чем старше, чем сильнее Кадош, тем сильнее страсть к решению задачи - любой ценой. Воистину ЛЮБОЙ. И никакая людская мораль, никакое человеческое чувство не перевесит тяги. Они наркоманы, шепчет мне внутренний голос. Целая семья наркоманов. Интересно, сильно ли влип Эмиль?
        - Голос крови говорит тебе что-нибудь? - шепчу я ему, причине моего присутствия здесь, причине моего схождения в клановый ад.
        - Говорит. - Эмиль, не отрываясь, наблюдает за старшим братом, так же, как тот - за отцом. - Говорит, что кое-кто сильно ошибся в выборе.
        Я не спрашиваю, о чем он. Я понимаю.
        Джон ловит взгляд брата и едва заметно качает головой: не накручивай себя. Скоро, уже скоро. Выход есть. Он не близок, но он есть.
        Джон лучший напарник, о каком можно мечтать. Он тащит меня в самоубийственные авантюры, и он же находит немыслимые, фантастические выходы из всех тупиков. Отыскать богатую мать, чтобы не пришлось сдаваться в рабство, в поликлинику для опытов богатому, но сумасшедшему отцу и столкнуть родителей лбами - изящный и жестокий ход. Истинно кадошевский.
        Одно хотелось бы узнать: какая фигура в их игре - я?
        notes
        Примечания
        1
        Гинандроморфизм - аномалия развития организма, когда в одном организме крупные участки тела имеют генотип и признаки разных полов. Билатеральные гинандроморфы четко разделены пополам: одна продольная половина тела имеет признаки мужского пола, другая - женского.
        2
        Иеффай, один из судей израильских, разбил ефремлян, а после победы велел занять все переправы через Иордан, чтобы помешать побежденным смешаться с победителями: «…и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: „позвольте мне переправиться“, то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему „скажи: шибболет“, а он говорил: „сибболет“, и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан». В отличие от галаадского, в ефремском диалекте еврейского языка не было звука «ш» и его носители не могли правильно воспроизвести слово. Буквально «шибболет» означает «поток воды», а «сибболет» - «бремя».
        3
        Калигинефобия - боязнь красивых женщин.
        4
        Самой крупной жемчужиной в мире считается «Жемчужина Лао-цзы, или Жемчужина Аллаха», извлеченная в 1934 году у филиппинского острова Палаван из раковины-жемчужницы массой более 300 кг. История ее добычи (скорее всего, выдуманная для поднятия цены) трагична. 7 мая 1934 года жители местного племени обнаружили пропажу 18-летнего вождя Этема: он погиб, когда пытался достать огромную жемчужину из тридакны. Моллюск мгновенно захлопнул створки, намертво зажав руку Этема. Его тело подняли со дна на веревках вместе с моллюском-убийцей и обнаружили в раковине жемчужину массой 6,37 кг.
        5
        Ардханари или Ардханаришвара - андрогинное индуистское божество, объединенная форма бога Шивы и его супруги Парвати. Ардханаришвара изображается как наполовину мужчина, наполовину женщина. Правая сторона божества изображается как Шива, а левая как Парвати.
        6
        Повелитель мух - имя Вельзевула (ивр. Бааль-Зевув), подручного дьявола. Также одно из имен Баала, которого в дохристианские времена считали богом солнечного света, творцом всего мира, богом-оплодотворителем. Согласно Библии, служение Баалу включало в себя оргии, человеческие жертвоприношения, сожжение собственных детей в огне.
        7
        По шкале Кинси единица - преимущественная гетеросексуальность, единичные проявления гомосексуальности.
        8
        Кандида - героиня одноименной пьесы Бернарда Шоу.
        9
        Пассивно-агрессивное поведение (или пассивная агрессия) - манера поведения, при которой подавляются проявления гнева. Люди, которые ведут пассивно-агрессивный образ общения, не будут открыто выступать против того, что им не по душе. Накопившееся напряжение, требующее выхода, проявляется у них через отказ от выполнения действия.
        10
        Натараджа - иконография танцующего Шивы, в которой бог танцует, подняв левую ногу и балансируя на теле демона или карлика (Апасмара), символизирующего невежество. Танец, который исполняет Шива Натараджа, называется тандава и передает неистовство, ярость, силу. Тандава ассоциируется с уничтожением Вселенной, возложенным на Шиву как на бога-разрушителя.
        11
        Рисовые террасы в Филиппинских Кордильерах - рисовые поля, повторяющие контуры горных склонов в провинции Ифугао, созданные более двух тысяч лет назад.
        12
        Имеется в виду изречение Лао-Цзы: «Если человек долго поднимался по чужой лестнице, то прежде чем найти свою, ему нужно спуститься».
        13
        Карн пхул («цветок в ухе») - серьги, традиционно надеваемый индийской невестой на свадьбу.
        14
        Нат - серьга для носа, бывает самой разной формы.
        15
        Мехенди - роспись по телу хной, временное украшение тела, традиционно делается на свадьбу и держится около трех недель. Распространена в арабских странах, Индии, Северной Африке, Малайзии и Индонезии.
        16
        Хабл-хабл - мотоциклы, работающие в филиппинских городах в качестве такси.
        17
        Джипни - разновидность общественного транспорта на Филиппинах, мини-автобусы без стекол, переделанные из американских военных джипов. В джипни размещается 12 - 15 человек по лавочкам и примерно столько же стоя, вися на подножках, сидя на крыше и высунувшись из окон.
        18
        Спросите нашего мужа (англ.).
        19
        Китайский даосский храм (Taosit Temple) - достопримечательность филиппинского острова Себу.
        20
        В сленге выражение «drama queen» означает человека, ведущего себя с преувеличенным драматизмом и эмоциональностью.
        21
        Считается, что прототипом главной героини «Алисы в Стране чудес» Л.Кэррролла являлась подруга автора, Алиса Плезенс Лидделл.
        22
        Джетлаг, десинхрония, синдром смены часового пояса - несовпадение ритма человека с дневным ритмом, вызванное быстрой сменой часовых поясов при перелете. Может сопровождаться усталостью, бессонницей, головной болью, потерей аппетита и другими состояниями дискомфорта.
        23
        Самая высокая из гор на Филиппинских островах - вулкан Апо (2954 м), расположен на острове Минданао.
        24
        «Куба либре» (исп. Cuba Libre, «Свободная Куба») - легендарный коктейль, состоящий из рома, колы и лайма, один из самых популярных коктейлей в мире.
        25
        Бегвиз - местное название тайфунов на Филиппинских островах.
        26
        Амихан - северо-восточный муссон, дующий над Филиппинами с ноября по апрель. Это наиболее влажное время года. С мая по июль немного жарче и суше. В августе-октябре начинает действовать юго-западный муссон - хабагат.
        27
        Тагальский язык, тагалог - один из основных языков Республики Филиппины. Относится к крупнейшим филиппинским языкам по числу носителей.
        28
        Негритосы - группа темнокожих народов, проживающих в лесах Южной и Юго-Восточной Азии, островов Меланезии, северной части Австралии и прилегающих островов. Их средний рост составляет от 1,40 до 1,55 м. К негритосам относятся и многие народы на Филиппинах, в том числе аэта (ати).
        29
        На церемонии MTV Video Music Awards 2010 года Леди Гага появилась в платье из кусков сырого мяса, в обуви, обмотанной кусками сырого мяса и в шляпке из отбивной.
        30
        Одним из симптомов приема таблетки, содержащей большое количество чистого, не разведенного другими веществами метилдиоксиметамфетамина (MDMA), является непроизвольное скрежетание зубами, судороги челюстей, эйфория и немотивированное чувство приязни и доверия, или, наоборот, паранойя.
        31
        Фуро - с древности одомашненная альбиносная форма черного хоря (Mustela putorius furo). Именно фуро изображен на картине Леонардо да Винчи «Дама с горностаем»).
        32
        Таглиш (Tagalog+English) - смешанный язык, употребляемый на Филиппинах.
        33
        Во время шторма в движение приходит поверхностный слой воды; во время цунами - вся толща воды, от дна до поверхности. На берег при цунами выплескивается объем воды, в тысячи раз превышающий штормовые волны. Кинетическая энергия у цунами в тысячи раз больше.
        34
        В алхимических трактатах символом философского камня часто выступает змей Уроборос, пожирающий свой хвост. Другим символом эликсира является ребис - гермафродит, появляющийся в результате соединения «короля» (философской серы) и «королевы» (философской ртути) в «алхимическом браке».
        35
        Мидриаз - расширение зрачка. Причины могут быть как физиологическими, так и патологическими.
        36
        Копи Лювак (на Филиппинах он называется «Капе Аламид») - один из самых дорогих сортов кофе в мире (около $1000 за килограмм). Производится специфическим способом: мусанги (малайские пальмовые куницы, зверьки семейства виверровых) поедают спелые плоды кофейного дерева, переваривают мякоть, вышедшие при дефекации зерна кофе арабика собираются, моются и сушатся на солнце.
        37
        Бублики - на сленге наркотик в таблетках (чаще всего экстази).
        38
        Слово «gigil» в тагальском языке используется для обозначения желания укусить или ущипнуть своего возлюбленного или возлюбленную из-за переизбытка чувств.
        39
        Каламанси или мускусный лайм - очень кислый цитрус, по форме напоминающий маленький круглый лайм, а вкусом лимон и мандарин. Очень популярен на Филиппинах.
        40
        Лучезарная дельта - символ Всевидящего ока, вписанного в треугольник. В масонстве Лучезарная дельта символизирует Великого Архитектора Вселенной, наблюдающего за трудами вольных каменщиков.
        41
        Психопомп - существо, дух, ангел или божество, сопровождающее души умерших в иной мир. В греческой мифологии - прозвище бога Гермеса, провожающего души умерших в Аид. Ролью проводника является не суд над умершим, а предоставление безопасного прохода.
        42
        Рыцарь королевского топора (царственной секиры) или князь ливанский - двадцать вторая степень масонского Древнего и принятого шотландского устава. В ней принята символика предметов, наделенных трудовым и царственным смыслом: топоры, которыми были срублены ливанские кедры, а также лабрис.
        43
        Лабрис - древнегреческий двусторонний боевой или церемониальный топор, один из символов власти со времен критской культуры. Похожий на лабрис обоюдоострый топорик скифов сагарис был не ритуальным, а боевым оружием.
        44
        Посессивность - выраженное языковыми средствами отношение между двумя объектами, связанное с идеей обладания одного из них другим.
        45
        Омфалопаги - сиамские близнецы, у которых произошло срастание в нижней части грудной клетки. Сердце не затронуто, но близнецы часто имеют общую печень, пищеварительный тракт, диафрагму и другие органы. Такой тип срастания у 34 % сиамских близнецов.
        46
        Ксифопаги имеют срастание хрящей грудной клетки, при современном уровне развития медицины легко разделимое.
        47
        Владимир Петрович Демихов - ученый-экспериментатор, основоположник мировой трансплантологии. Сделал несколько попыток соединить переднюю половину туловища одной собаки с задней половиной другой; приживлял половину одной собаки к целому, неповрежденному туловищу другой, создавая двухголовых собак; формировал у двух соединенных животных общий круг кровообращения.
        48
        Сиблинги или сибсы (англ. siblings, sibs - брат или сестра) - генетический термин, обозначающий потомков одних родителей.
        49
        Обыкновенная железистая змея (Maticora intestinalis) - представитель семейства Аспидовых. Обитает на Филиппинских и Зондских островах. Питается карликовыми змеями. Яд железистой змеи нейротоксичный и очень сильный, однако кусается она редко. При укусе человека чувствует недомогание, головокружение, возможно, с последующим удушьем.
        50
        Калинов мост в мифологии славян перекинут над рекой Смородиной, разделяющей мир живых и мир мертвых, по нему души переходят в царство мертвых. Выражение «перейти калинов мост» означало смерть, а фраза «встречаться на калиновом мосту» означала любовь. На калиновом мосту богатыри сдерживают силы зла. Название моста происходит от древнерусского слова «калить», то есть раскалять докрасна или добела. «Река Смородина» также называется Огненной, поэтому мост через нее раскален докрасна.
        51
        Абракадабра - символическое слово, употреблялось гностиками как заклинание. «Абракадабра» следовало писать 11 раз, чтобы получился магический треугольник, популярный амулет от лихорадки. Европейские оккультисты пытались использовать абракадабру для вызывания злых демонов. Поздние оккультисты (в том числе Алистер Кроули) расшифровывали его как формулу алхимии.
        52
        Некоторые исследователи считают, что слово «абракадабра» происходит от халдейского заклинания «аб бада ке даабра» («сгинь как слово»).
        53
        Урании - семейство тропических бабочек, ведущих в основном ночной образ жизни. Размах крыльев до 16 см, окрас серо-коричневый, со светлыми пятнами и полосками.
        54
        Ртутно-серная теория - основа алхимии. Ртуть (Меркурий) в алхимии отождествляется с женским, летучим, пассивным началом, а сера (Сульфур) - с мужским, постоянным, активным. В алхимической символике они изображались в виде крылатого и бескрылого драконов, а также в виде женщины и мужчины («королевы» и «короля»), вступающих в алхимический брак; результатом этого брака являлся гермафродит-ребис, символ эликсира.
        55
        В медицине мацерация - пропитывание тканей жидкостью и их набухание. В акушерстве - естественное разложение умершего плода внутри матки. В фармакологии - процесс настаивания тканей в жидких растворителях для отдачи их свойств растворителю.
        56
        Библейская притча: Бог решил испытать послушание патриарха Авраама и велел ему принести в жертву сына Исаака. Исаак с кротостью повиновался отцу своему. Когда Авраам занес руку с ножом, чтобы заколоть сына, к нему с неба воззвал ангел.
        57
        Бабалон - так последователи мистика и оккультиста Алистера Кроули называли Вавилонскую блудницу.
        58
        Гилеморфизм - метафизическая теория: любой объект состоит из двух основных начал - потенциального (материи) и актуального (формы). Формирование есть внесение формы в материю извне. Оформляющее, «отцовское» начало - демиург, который несет идею будущего объекта.
        59
        Абба Амона - оккультное название двух высших сефирот (в каббале - элементов Древа Жизни), Хохмы и Бины. В халдейской астрологии есть соотношения сефирот и планет: Бина соотносится с Сатурном.
        60
        Мистагог - жрец, посвящавший в таинства во время мистерии у древних греков.
        61
        «Книга Закона». Алистер Кроули.
        62
        Теория хаоса гласит: сложные системы крайне зависимы от первоначальных условий, небольшие изменения в окружающей среде могут привести к непредсказуемым последствиям.
        63
        Большинство рекордов скорости установлены на знаменитом высохшем соленом озере Бонневиль в штате Юта: соленая поверхность озера не только идеально ровная, но и обеспечивает превосходное сцепление с шинами.
        64
        Petra genetrix - одно из названий ребиса-андрогина, буквально «родящий камень».
        65
        «Посторонним вход воспрещен» (англ.).
        66
        С помощью философского камня (великого эликсира, магистериума, красной тинктуры, жизненного эликсира) якобы можно превращать в золото не только серебро, но и неблагородные металлы: свинец, олово и другие. Раствор его, так называемый золотой напиток (лат. aurum potabile - питьевое золото), в малых дозах исцеляет и омолаживает.
        67
        Пхурба - ритуальный кинжал или кол, который используется для подавления тревожащих энергий. Тройное лезвие пхурбы означает победу над основными мешающими чувствами - гневом, неведением и привязанностью, а также контроль над прошлым, настоящим и будущим. Более сложные формы пхурбы часто венчает голова Будды с тремя защищающими ликами.
        68
        В XX веке трансмутация была проведена: золото нередко получается из других элементов в процессе работы ядерного реактора, правда, в ничтожных концентрациях, его извлечение очень дорогостоящее. К тому же «магистериум» отрицательно влияет на работу самого реактора.
        69
        Стивен Кинг. «Рита Хейуорт, или Побег из Шоушенка».
        70
        «Спящий агент», «крот» - агент, внедренный в структуру противника, поставляющий особо важную, засекреченную информацию. Главное отличие от разведчика заключается в том, что «крот» вербуется до того, как получает доступ к информации. Часто «кротов» вербуют с прицелом, что рано или поздно агент начнет поставлять полезную информацию.
        71
        Восьмой круг дантова ада состоит из десяти рвов. Их называют Злопазухи, или Злые щели. В Злых щелях мучаются те, кто обманывал людей, не связанных с обманщиками узами доверия, в том числе и алхимики. На дне адской воронки лежит ледяное озеро Коцит, девятый круг Ада, где караются предатели доверия. В поясе Каина наказываются предатели родных.
        72
        Барбара Картленд входит в число самых переводимых писателей, автор 723 книг, большинство которых - любовные романы. «Все мои героини, за исключением одной-единственной, - девственницы. Все молоды и прекрасны. Для всех любовь - это в первую очередь не секс, а проявление самых чистых и трепетных душевных порывов. Они никогда не станут спать с мужчиной, если тот прежде не наденет им обручальное кольцо. Уж во всяком случае, не раньше 118-й страницы», - писала Б.Картленд.
        73
        Нигредо (лат. nigredo), буквально «чернота» - алхимический термин, обозначающий первый этап Великого делания (создания философского камня), стадию, связанную со свинцом. На ней происходит образование из компонентов однородной черной массы, в которой кроется возможность получения эликсира. Символы нигредо - ворон и sol niger (черное солнце). Также «нигредо» - термин, введенный К.Юнгом, возможное состояние человека при встрече с архетипом Тени. Включает в себя утрату внутренних ориентиров и негативное видение себя и мира. В сновидениях и фантазиях присутствуют хтонические образы, картины смерти и разрушения.
        74
        Следующими за нигредо стадиями Великого делания являются альбедо (белая, в результате которой получается малый эликсир, способный превращать металлы в серебро) и рубедо (красная, продуктом которой является великий эликсир).
        75
        Цитринитас (лат. citrinitas, иногда использовался термин xanthosis - «желтизна») - в алхимии одна из четырех основных стадий Великого делания (получения философского камня), наряду с нигредо, альбедо и рубедо. Буквально означает «превращение серебра в золото» или «пожелтение лунного сознания». Описания этой стадии не сохранилось.
        76
        Альбедо (лат. albedo - «белизна») - вторая стадия Великого делания, следующая после нигредо. Символизирует собой очищение и сублимацию, при котором появляются зачатки сознания. По выражению алхимиков, душа на стадии альбедо «питается молоком», подобно младенцу, которому предстоит духовное взросление.
        77
        К. Г. Юнг в труде «Психология и алхимия» интерпретировал алхимический процесс как архетипическую схему: нигредо соответствует Тени, альбедо соотносится с Анима и Анимусом; цитринитас соответствует архетипу мудреца; а рубедо является архетипом самости.
        78
        Стентирование, установка стента - специального цилиндрического каркаса. Стент помещают в просвет полых органов и сосудов. Это расширяет суженный или забитый просвет любого органа - артерии, пищевода, кишечника и проч.
        79
        Мул - результат скрещивания осла и кобылы. Лошак - гибрид жеребца и ослицы. Самцы их бесплодны всегда, самки - в большинстве случаев.
        80
        Дауншифтинг - жизненная философия «жизни ради себя», «отказа от чужих целей». Родственное понятие - simple living (англ. «простая жизнь»). В России дауншифтинг чаще всего выражается в переселении в развивающуюся страну, при этом источником средств к существованию становится сдача в аренду квартиры в России.
        81
        Балют (балут) - филиппинский деликатес, вареное утиное яйцо, в котором уже сформировался плод с оперением, хрящами и клювом. Блюдо считается исключительно мужским, ему приписывают свойства афродизиака. Едят балют, предварительно выпив околоплодную жидкость, а сам балют посыпают смесью черного перца и соли. Иногда гарнируют пряными травами и листьями базилика.
        82
        Сигнатура атаки - характерные признаки компьютерной атаки или вируса. Большинство современных антивирусов, сканеров уязвимостей и систем обнаружения вторжений используют «синтаксические» сигнатуры, взятые непосредственно из тела атаки (файла вируса). Также существуют сигнатуры, основанные на поведении или аномалиях - например, многократное и агрессивное обращение к сетевому порту на компьютере.
        83
        Пыльца крыльев золотой бабочки символизирует мужское начало алхимического гермафродита, алхимическую серу, сульфур.
        84
        Месмеризм - теория немецкого врача и астролога Фридриха Месмера. В этой теории описывается флюид - магнитная энергия, выделяемая людьми. Считалось, что флюид (или, в русском варианте, животный магнетизм) может передаваться на живые и неживые объекты, действовать на расстоянии, усиливаться за счет зеркал или звука. Месмеризм положил начало современному гипнозу.
        85
        Smoky Mountain, Дымящаяся Гора - гигантская свалка, мусорная гора высотой около 100 м практически в центре Манилы, столицы Филиппин. Свое название получила из-за постоянного горения мусора. Здесь же располагаются трущобы, в которых живут около 30 000 человек, добывающие средства работой углежогов и сортировщиков мусора. С 1995 года свалка официально закрыта, но продолжает существовать.
        86
        «Он приехал» (тагалог).
        87
        На Филиппинах по сей день случаются восстания маоистов, представителей Коммунистической партии Филиппин, троцкистов из Революционной рабочей партии Филиппин и Революционной рабочей партии Минданао, а также мусульманских сепаратистов.
        88
        Иосиф - любимый сын библейского праотца Иакова от Рахили. Он был ненавистен старшим братьям, которые хотели убить Иосифа, но случайно проходивший караван измаильтян или аравитян решил его судьбу: он был продан, как раб, за 20 сребреников и перепродан в Египте.
        89
        Хорхе Луис Борхес. Оправдание Псевдо-Василида.
        90
        Лавовая лампа - декоративный светильник, состоящий из стеклянного цилиндра с прозрачным маслом, полупрозрачным парафином и лампой накаливания внизу. При обычной температуре парафин тяжелее масла, но при нагреве становится легче и всплывает, происходит «лавообразное» перемещение парафина в масле.
        91
        Калимбамба - детская дворовая игра. Игроки делятся на две команды, становятся шеренгами, взявшись за руки, друг напротив друга. Одна команда кричит хором позывные, другая отвечает, называя имя одного из игроков. Названный игрок должен с разбегу, врезавшись в шеренгу напротив, разорвать ее. Если ему удается, игрок возвращается в свою шеренгу и забирает с собой чужого игрока, чьи руки удалось расцепить. Если цепь разорвать не удается, игрок становиться в шеренгу противника.
        92
        Древнегреческий врач Гиппократ считал, что в теле человека имеются четыре основные жидкости: кровь, слизь, желчь и черная желчь. Названия темпераментов, данные по названию жидкостей, сохранились до наших дней: «холерический» происходит от слова «желчь», «сангвинический» - от слова «кровь», «флегматический» - «слизь», «меланхолический» - «черная желчь». Преобладанием той или иной жидкости Гиппократ объяснял выраженность темперамента у человека.
        93
        Ядозубы - представители семейства ядовитых ящериц, способны голодать до 5 месяцев. Когда пища обильна, излишки питательных веществ откладываются в виде жировой ткани в хвосте, запас жира служит источником питания в периоды зимней спячки.
        94
        У.Шекспир. Буря.
        95
        Хризалида - куколка, стадия развития насекомых с полным превращением. Куколки дневных бабочек могут иметь золотистый блеск, тогда из называют «хризалиды» (от лат. и греч. «золото»).
        96
        Confiteor (конфитеор, от лат. confiteor, «исповедую») - краткая покаянная молитва, читаемая в Римско-католической церкви в начале мессы, а также в некоторых других случаях. Молитва сопровождается троекратным биением себя в грудь в знак покаяния в момент произнесения слов «mea culpa»: «Исповедую Богу всемогущему, что я согрешил много мыслию, словом и делом: моя вина, моя вина, моя величайшая вина» (лат.).
        97
        Методы близкородственного скрещивания - беккросс, возвратное скрещивание, и сибкросс, братско-сестринское скрещивание. При беккроссе представитель каждого поколения скрещивается сперва с одним из родителей, а затем - с одним из потомков, полученным от предыдущего скрещивания. При сибкроссе в каждом поколения скрещиваются брат и сестра. Оба этих метода направлены на закрепление свойств предковой пары.
        98
        «Оплодотворение в пробирке», «оплодотворение in vitro», «искусственное оплодотворение» в английском языке обозначается аббревиатурой IVF (in vitro fertilisation). Яйцеклетку извлекают из организма и оплодотворяют искусственно в условиях «in vitro» («в пробирке»), полученный эмбрион содержат в условиях инкубатора, где он развивается в течение 2 - 5 дней, после чего эмбрион переносят в полость матки биологической или суррогатной матери для дальнейшего развития.
        99
        Инбредная депрессия - снижение иммунных свойств, половой потенции, плодовитости; появление нарушений в период беременности; отставание в росте у потомства. Может наблюдаться при длительных (в течение нескольких поколений) инбридингах, близкородственных скрещиваниях. Связана не со специфическими генами заболеваний или аномалий, а с накоплением аллелей комплексного действия, снижающих жизнеспособность.
        100
        Замок Нойшванштайн (буквально «Новый лебединый утес») - романтический замок баварского короля Людвига II недалеко от австрийской границы.
        101
        «Лунный король» - прозвище Людвига II. В последние годы жизни король уединился в замке Нойшванштайн, министрам приходилось разыскивать его в горах, чтобы получить подписи на документах. День и ночь поменялись у Людвига местами, за что его прозвали «лунным королем». Ходили слухи о душевной болезни короля, хотя вопрос о клиническом сумасшествии спорен. Двоюродная сестра и друг Людвига, императрица Елизавета отмечала: «король не был сумасшедшим, он был просто эксцентричный, живущий в мире грез».
        102
        «Талмуд Эсэр а-Сефирот» (ивр. «Учение о Десяти Сефирот») - книга по каббале. Ее автор - рабби Йегуда Лейб Алеви Ашлага (Бааль Сулам), книга написана на языке ветвей. В нем каждый термин, имя, название обозначает не предметы и явления нашего мира, но описывает соответствующие им духовные явления, не «ветви» - события и материальные предметы, а «корни» - причины и начала всего сущего.
        103
        Кетер, соответствующий Адаму Кадмону - вершина Древа Жизни и верхней триады сефирот, в которую входят Хохма и Бина.
        104
        Адам Кадмон (ивр. - «первоначальный человек») - в каббале название первого (высшего) из пяти духовных миров, корень (зародыш) человека нашего мира. «Кадмон» означает «первый, основа».
        105
        Лечон - праздничное блюдо филиппинской кухни, поросенок на вертеле.
        106
        Уильям С. Берроуз. Города Красной Ночи.
        107
        «Море дьявола» (другие названия «Треугольник дьявола», «Треугольник дракона», «Тихоокеанский треугольник», «Драконов треугольник») - так японские рыбаки окрестили акваторию вокруг острова Миякедзима, расположенную в северной части Филиппинского моря. Первыми европейцами, пересекшими Филиппинское море, были моряки экспедиции Магеллана 1521 года. Они описывали эти воды как мертвые, отмечая отсутствие морских птиц, китов, дельфинов, корифен, черепах и летучих рыб, несмотря на то, что тропические моря, как правило, полны жизни. За период с 1950 по 1954 год в Море дьявола исчезло 9 кораблей. После очередного исчезновения Море дьявола было закрыто для судоходства.
        108
        Y-хромосомный Адам - понятие, обозначающее наиболее близкого общего предка всех ныне живущих людей по мужской линии. Y-хромосомный Адам аллегорически назван в честь библейского Адама, но он не был первым или единственным мужчиной своего времени. Современники Y-хромосомного Адама и жившие до него мужчины имели другую Y-хромосому, однако их род со временем прервался, таким образом, потомки Y-хромосомного Адама по мужской линии со временем вытеснили из популяции людей другие Y-хромосомные линии.
        109
        Гаплотип, гаплоидный тип - совокупность аллелей на участках одной хромосомы, обычно наследуемых вместе. Если комбинация аллелей меняется (что происходит очень редко), говорят о возникновении нового гаплотипа. Генотип определенных генов особи состоит из двух гаплотипов, расположенных на двух хромосомах, полученных от матери и отца.
        110
        Тропическая депрессия - область пониженного давления внутри тропиков с силой ветра менее 6 баллов по шкале Бофорта (скорость ветра до 17 м/с), с одной или несколькими замкнутыми изобарами (линиями на географической карте, соединяющими точки с одинаковым атмосферным давлением) или даже без замкнутых изобар. Некоторые из них превращаются в сильные тропические циклоны.
        111
        Рачки эвфаузииды - представители подкласса высших ракообразных, самые крупные среди планктонных рачков. Промысловые виды эуфаузиевых известны под названием криль. Эвфаузииды ночью поднимаются к поверхности, днем опускаются в более глубокие слои. Скопления эвфаузиид можно видеть с борта судна, они имеют рыжеватую окраску из-за оранжевых капелек жира в телах рачков.
        112
        Миктофовые, или светящиеся анчоусы - семейство морских рыб, одно из самых многочисленных семейств глубоководных рыб. Практически все миктофовые обладают клетками-фотоцитами, которые испускают синий, зеленый или желтоватый свет.
        113
        Стиль гранж - направление в моде, своего рода протест против следования модным тенденциям. Представители этого направления в моде одновременно напоминали панков и хиппи: длинные спутанные волосы, старая одежда, рваные джинсы, полинялые футболки, мятые куртки, рваные платья и вытянутые свитера, а также этнические детали, кеды и армейские ботинки.
        114
        Bed hair - прическа в стиле «только что с постели», небрежно взъерошенные волосы, сбившиеся прядями.
        115
        «The opera isn't over till the fat lady sings» - английская поговорка, аллюзия на английскую идиому «It ain't over till the fat lady sings» («Не все кончено, пока толстая леди поет»). Это выражение связано с тем, что заключительные оперные арии исполняют певицы с сопрано и внушительными габаритами.
        116
        «Криминальное чтиво» (США, 1994, Квентин Тарантино).
        117
        «Сессна» (Cessna Aircraft Company) - американский производитель самолетов, от малых двухместных, до бизнес-джетов.
        118
        Итбаят - аэропорт на одноименном острове на расстоянии приблизительно 680 километров к северо-северо-востоку от Манилы.
        119
        Северный тропик, или тропик Рака - одна из пяти основных параллелей, отмечаемых на картах Земли. В настоящее время расположена на 23° 26'16" к северу от экватора и проходит через Тайваньский пролив. Южный эквивалент тропика Рака - тропик Козерога. Область, заключенная между тропиком Рака и тропиком Козерога, называется тропиками. В настоящее время наклон земной оси постепенно уменьшается, и Тропик Рака медленно смещается к экватору.
        120
        Облачные валы («грозовой вал», «шквальный ворот») - вид облаков, который формируется во время грозы и перед наступающим холодным фронтом. Катящиеся или валовые облака выглядят как гигантские облачные полосы с рваным нижним краем, нередко достигают огромных размеров и предвещают приход большого шторма.
        121
        Транспондер - приемопередающее устройство, посылающее сигнал в ответ на принятый сигнал. Установленное на борту самолета, оно отвечает на запрос локатора диспетчерской службы четырехзначным кодом и используется для идентификации воздушного судна.
        122
        Парафраз высказывания Мерилин Монро: «Голливуд - это место, где тебе платят тысячу долларов за поцелуй и пятьдесят центов за твою душу».
        123
        Парафраз реплики из кинофильма «Трое в лодке, не считая собаки»: «Простите бестактность моих друзей, это у них от сырости».
        124
        Ёкодзуна («носящий цуну», широкий плетеный пояс, знак отличия чемпиона) - высший ранг борца сумо. До революции Мэйдзи ёкодзунами не обязательно становились сильнейшие борцы - порой на присуждение звания влияли интриги среди покровителей сумоистов. Сегодня звание ёкодзуны присваивает Судейский комитет Ассоциации сумо.
        125
        Телегония - устаревшая и опровергнутая биологическая концепция, существовавшая в XIX веке. В ней утверждалось, что спаривание с предшествующими, а особенно с самым первым сексуальным партнером сказывается на всех потомках женской особи, поэтому признаки первых партнеров отражаются на потомстве последующих осеменителей.
        126
        Телегония - несохранившаяся древнегреческая эпическая поэма VI в. до н. э., повествовавшая о завершении жизни Одиссея. По ее сюжету Телегон (сын Одиссея и Цирцеи), путешествуя в поисках отца, причаливает к Итаке и разоряет ее. Одиссей выступает на защиту своей страны, и Телегон неумышленно убивает собственного отца.
        127
        Пассивная агрессия - манера поведения, при которой подавляются проявления гнева. Люди, которые ведут пассивно-агрессивное общения, не будут открыто выступать против того, что им не по душе. Накопившееся напряжение, требующее выхода, проявляется через отказ от выполнения какого-либо действия.
        128
        Ликейские острова, острова Рюкю - группа островов в Восточно-Китайском море, принадлежащих Японии и расположенных к юго-западу от нее. Архипелаг простирается на 1200 км от острова Кюсю до Тайваня.
        129
        Тайфун «Раммасун» (в переводе с тайского «Бог грома») бушевал на Филиппинах в 2014 году, число жертв достигло 30 человек, почти 400 тысяч человек было эвакуировано.
        130
        Протазан - разновидность копья. У протазана в плоскости лезвия имелись ушки разной длины и конфигурации, чтобы можно было не только колоть, но и рубить, и стаскивать всадников в коня.
        131
        Идеальный шторм - фразеологизм, обозначающий уникальное стечение неблагоприятных обстоятельств.
        132
        Кярабэн - бэнто, японская порционная упакованная еда, сделанная в виде человечков или зверей. Традиционно бэнто включает рис, рыбу или мясо и один или несколько видов нарезанных сырых или маринованных овощей.
        133
        Йонагуни - остров в группе Яэяма островов Сакисима архипелага Рюкю, самая западная территория Японии. Расположен в 125 километрах от восточного берега Тайваня; площадь - 28,88 км?, население около 1500 человек. По административно-территориальному делению остров относится к префектуре Окинава.
        134
        Йонагуни известен в Японии производством ханадзакэ, самой крепкой разновидности авамори, традиционного алкогольного напитка из рисового сырья. Содержание алкоголя в нем составляет от 30 % до 43 %, иногда до 60 %.
        135
        «Монумент Йонагуни» - массивное подводное образование, напоминающее ступенчатые пирамиды Древнего Шумера. Высота центральной части 42,43 метра, длина сторон 183 и 150 м, пирамида состоит из 5 этажей. У ученых нет единого мнения в вопросе, являются ли эти пирамиды естественными или искусственными.
        136
        «Бойся гнева терпеливого человека». Джон Драйден.
        137
        Сумотори, рикиси - названия борцов сумо.
        138
        Юки-дзёро («Снежная шлюха») - вариант названия Юки-онны из префектуры Ямагата. Юки-химэ («Снежная принцесса») - другой вариант.
        139
        «Оксбриджем» полушутливо называют университетские города Оксфорд и Кембридж.
        140
        Гайдзин - сокращение японского слова гайкокудзин, означающего «иностранец».
        141
        Дайбуцу или «гигантские Будды» - японское неофициальное название больших статуй Будды.
        142
        Виниры - фарфоровые или композитные пластинки, замещающие внешний слой зубов.
        143
        Ураган «Джон» - тропический циклон, сформировавшийся в 1994 году и ставший самым долгоживущим тропическим циклоном, а также тропическим циклоном, который прошел наибольшее расстояние за всю историю наблюдений. Путь его составил 13 280 км и протянулся с востока до запада Тихого океана, и был пройден за 31 день.
        144
        Период Сэнгоку (сэнгоку дзидай, «Эпоха воюющих провинций») - период в японской истории со второй половины XV до начала XVII века.
        145
        Ирэдзуми - искусство красочной ритуальной татуировки в Японии, возможно, перенятое японцами у айнов.
        146
        Фигуры в татуировках якудза символизируют не только человеческие качества, но и положение, и специальность члена банды. Карп («кои»), плывущий против течения - символ мужества, стойкости, преодоления трудностей. Паук в паутине («кумо но су») - черты характера: ловкость, творческий подход; специальность: похищение с целью выкупа и без, мошенничество.
        147
        Такэда Сингэн - великий полководец периода Сэнгоку. Когда Сингэн умер, Иэясу, принц Минамото, вспоминал о нем в разговоре с вассалами: «Именно Сингэн является для меня учителем войны. Прекрасно, когда в соседней стране есть сильный враг. Это вынуждает твое сердце быть осторожным, старательным и взвешенным в каждом шаге».
        148
        В древности в «третий день третьей луны» или «день змеи» японцы совершали магический обряд хина-окури, спуская по реке особых бумажных нагаси-бина («кукол, спускаемых по реке»). По поверью, эти куклы, плывущие в маленьких плетеных корзинках, уносили с собой все болезни и несчастья, вместе со злыми духами, которые их вызывали. Этот древний обряд, который обычно совершали женщины и девушки, в настоящее время сохранился лишь в очень немногих местах, например в префектуре Тоттори.
        149
        Санро-кай («группа старших советников») и вакагасира («старший лейтенант» или «региональный босс», стоящий над несколькими бригадами гангстеров одного региона) находятся в подчинении главы якудза.
        150
        Государство Рюкю было основано на архипелаге Рюкю на рубеже XIV - XV веков. Династия Сё формально просуществовала до 1879 года. До этого государство находилось под влиянием Китая и с 1609 года - Японии. В 1879 году японцами после упразднения королевства была создана префектура Окинава, а в отношении населения островов Рюкю начала проводиться политика ассимиляции.
        151
        Синтоизм, синто - традиционная религия в Японии. Основана на анимистических верованиях древних японцев, объектами поклонения являются многочисленные божества и духи умерших. Считается в порядке вещей двоеверие, когда прихожане синтоистских храмов одновременно являются буддистами, христианами или последователями разных ветвей синтоизма.
        152
        «Hittakuri» - «похититель людей» (яп.).
        153
        «Материнский эффект» - явление в генетике, при котором фенотип (внешний облик) потомка определяется исключительно генами матери. Обычно фенотип потомства определяется и генами матери, и генами отца. Но гены материнского эффекта передают свою наследственную информацию белку в яйцеклетке и оказывают влияние на развитие оплодотворенной клетки, поэтому влияние отцовских генов на облик потомства ослабевает. «Отцовский эффект» - аналогичное явление, при котором фенотип определяется исключительно генами отца.
        154
        Кормовой флагшток - деревянный или пустотелый металлический шток, устанавливается у заднего борта для поднятия кормового флага.
        155
        Великая женская ложа Франции - французская либеральная масонская ложа, членами которой могут быть только женщины. 16 сентября 2012 года, великим мастером ВЖЛФ была избрана Катрин Жанен-Налтет.
        156
        Досточтимый мастер (англ. Worshipful Master), он же Мастер ложи, Мастер стула - главный офицер в масонской ложе, он руководит всеми делами в ложе и облечен наибольшими полномочиями по сравнению со всеми членами ложи. Он руководит ритуалом и церемониями в ложе.
        157
        У. Берроуз. Джанки. Исповедь неисправимого наркомана.
        158
        Имя Claustra (лат. «закрывающая, затворяющая») связано с символикой «закрытого», тайного знания в целом.