Двутелый андрогин. Книга 2 Инесса Ципоркина
        Архипелаги моря Ид
        «Двутелый андрогин» - авантюрно-научный роман. Отсюда и множество странностей сюжета, но также и множество сносок-примечаний (которые, впрочем, знающие люди могут не читать). Роман, тем не менее, повествует о вещах абсолютно ненаучных: двуполых сиамских близнецах, генетическом завоевании мира блондинами одной семьи, экспериментах родителей над детьми, беспечных журналистах и благородных убийцах. Словом, обо всем, о чем так любит повествовать мифология и во что совершенно не верится в наши дни. Ну а по пути все у невероятных героев будет - и путешествия, и квесты, и побеги, и штили, и ураганы, и филиппинское гостеприимство, и японская мафия.
        Приключения героев продолжаются. Планета Кадош притягивает на орбиту все больше и больше совсем других персонажей.
        « - Вы его едва не погубили, - с жесткой, неприязненной улыбкой произнес якудза. - Привлекли к нему внимание всей Японии, теперь у больницы караулят журналисты. К уважаемому чемпиону прилетела невеста, сидит у его постели. Она будет хорошей женой. Вам не следует появляться рядом с Шачи-саном.
        Конечно, нам не следовало. Да и не хотелось. Но на камеру мы изображали желание прийти и тоже посидеть у постели человека-косатки, могучего, непобедимого, полного жизни. Глаз у Шачи заплыл, рука висела на перевязи мертвым грузом, однако он смеялся, перекатывая в горле круглые, грохочущие „ррр“:
        - Это быро прекрасное прикрючение! Я всегда буду помнить, как драрся против церого взвода - и продержарся минут пять! Пока рыбаки не прибежари.
        Мы не сказали сумотори, что это не рыбаки, а люди Короля; что держался Шачи не больше минуты; что не приключение это было, а подстава. Подстава со стороны Абба Амоны, и в ней наш друг-косатка был не более чем мелкой рыбешкой».
        Инесса Ципоркина
        Двутелый андрогин
        Книга 2
        Глава 1. Cave, cave, Deus videt
        ЭМИЛЬ
        Снова нас волокут куда-то, без объяснений и извинений - потому что мы груз. Или приз. Бесполезно отбиваться и спрашивать, чей это мотоцикл да кто такой Зед. Я уже давно не спрашиваю. Вместо этого слушаю невероятный рассказ Яна, как они с Джоном, оседлав тайфун, прилетели на Йонагуни, а сам остров, накренившись, исчезает за облачной дымкой. Бизнес-джет, арендованный Королем, уносит нас навстречу Джоновой матери, туда, где она нас ждет. А где она нас ждет? Во Франции, в храме тамплиеров? В Трансильвании, в замке Дракулы? Моего воображения точно не хватит, чтобы представить следующую глиссаду судьбы.
        На акул-молотов и древнюю пирамиду у края японского света мы так и не посмотрели. Даже не вспомнили о том, что под нашими ногами - одна из величайших тайн человечества. Убегали от неприятных вопросов со стороны японских и американских властей в ужасной спешке: побросали вещи, людей, благородного ёкодзуну…
        Мы с Эми видели его лишь по скайпу, помятого, но гордого своим подвигом. В больницу нас не пустил Король.
        - Вы его едва не погубили, - с жесткой, неприязненной улыбкой произнес якудза. - Привлекли к нему внимание всей Японии, теперь у больницы караулят журналисты. К уважаемому чемпиону прилетела невеста, сидит у его постели. Она будет хорошей женой. Вам не следует появляться рядом с Шачи-саном.
        Конечно, нам не следовало. Да и не хотелось. Но на камеру мы изображали желание прийти и тоже посидеть у постели человека-косатки, могучего, непобедимого, полного жизни. Глаз у Шачи заплыл, рука висела на перевязи мертвым грузом, однако он смеялся, перекатывая в горле круглые, грохочущие «ррр»:
        - Это быро прекрасное прикрючение! Я всегда буду помнить, как драрся против церого взвода - и продержарся минут пять! Пока рыбаки не прибежари.
        Мы не сказали сумотори, что это не рыбаки, а люди Короля; что держался Шачи не больше минуты; что не приключение это было, а подстава. Подстава со стороны Абба Амоны, и в ней наш друг-косатка был не более чем мелкой рыбешкой. Мы улыбались и махали, выдавая то, что ёкодзуне хотелось услышать, можно сказать, искупали нашего спасителя в уважении и признательности. И по ходу разговора я вдруг ощутил, что мне… ужасно скучно. Я с нетерпением ждал, когда же закончится разговор и можно будет отпустить мышцы лица, сведенные в добрую улыбку, убрать из голоса нежность, а из глаз - благодарность. Но сделать это прямо в кадре почему-то не мог. Просто не мог и все.
        Ребис наблюдал за нашим танцем перед ёкодзуной с нехорошей ухмылкой и молчал. Не издевался над желанием оставить по себе хорошее впечатление, не высмеивал попытки превратить грязную аферу во что-то захватывающее и ослепительное - хотя бы для одного из участников. И, наверное, втайне надеялся: с годами в его последышах пропадет эта глупая привычка осторожно обращаться с отработанным материалом. Посмотрим, что ты запоешь, папочка, когда тебе аукнутся грехи молодости. Когда-то ты счел мать Джона бесперспективной, мягкотелой самочкой - ну, держись теперь.
        Мы с Эми откидываемся на спинку мягкого диванчика (благослови, боже, первый класс) и бездумно глядим вниз, где в разрывах облаков мелькает море. Оно бликует, словно сталь, и похоже на огромное металлическое зеркало, в котором невозможно увидеть себя, как ни старайся. Море отражает только равного себе - небо.
        Абба Амона мурлычет под нос какую-то песенку. По привычке загнанного в ловушку зверя мы чутко ловим каждый звук, исходящий от врага. Я узнаю слова «Изумрудной скрижали»[1 - «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста - памятник египетского герметизма, получивший широкое распространение в латинском переводе. Согласно легенде текст скрижали был оставлен Гермесом на пластине из изумруда в египетском храме.]. В детстве нас заставляли учить наизусть эту, как нам по малолетству казалось, ахинею: квод эст инфериус…
        «Quod est inferius est sicut id quod est superius. Et quod est superius est sicut id quod est inferius, ad perpetranda miracula rei unius.
        Et sicut omnes res fuerunt ab Uno, mediatione Unius, sic omnes res natae fuerunt ab hac una re, adaptione.
        Pater eius est sol, Mater eius est luna.
        Portavit illud ventus in ventre suo. Nutrix eius terra est.
        Pater omnis thelesmi totius mundi est hie.
        Vis eius integra est, si versa fuerit in terram.
        Separabis terram ab igne, subtile a spisso, suaviter mango cum inqenio.
        Ascendit a terra in coelum, iterumque descendit in terram, et recipit vim superiorum et inferiorum.
        Sic habebis gloriam totius mundi.
        Ideo fugiet a te omnis obscuritas.
        Haec est totius fortitudinis fortitudo fortis, quia vincet omnem rem sumtilem, omnemque solidam omnemque solidam penetrabit.
        Sic mundus creatus est».[2 - То, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху. И то, что вверху, аналогично тому, что находится внизу, дабы осуществить чудеса единой вещи.И подобно тому, как все вещи произошли от Единого или через размышление Единого, так все вещи родились от этой единой сущности, приспособившись.Солнце ее отец, Луна ее мать.Ветер носил ее в своем чреве. Земля ее кормилица.Вещь эта - отец всяческого совершенства во всей вселенной.Сила ее остается цельной, когда она превращается в землю.Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством.Эта вещь восходит от земли к небу и снова нисходит на землю, воспринимая силу как высших, так и низших областей мира.Таким образом ты приобретешь славу всего мира.Поэтому от тебя отойдет всякая темнота.Эта вещь есть сила всяческой силы, ибо она победит всякую самую утонченную вещь и проникнет собою всякую твердую вещь.Так был сотворен мир. (лат.)]
        Миракула реи юнис, чудеса единой вещи… Единая вещь - философский камень, то, чем мы должны стать. Отец наш Солнце, а Луна наша мать. Абба Амона - и то, и другое, и только черти в аду знают, чем он станет, заигравшись в Трисмегиста[3 - Гермес Трисмегист, Гермес Триждывеличайший - имя синкретического божества, сочетающего в себе черты древнеегипетского бога мудрости и письма Тота и древнегреческого бога Гермеса. В христианской традиции - автор теософского учения (герметизм), излагаемого в известных под его именем книгах и отдельных отрывках (герметический корпус). В исламской традиции иногда отождествлялся с Идрисом, считавшимся пророком сабиев.]. Каких чудес ждет от нас это непостижимое создание - наш отец и наша мать? Сам Кадош прошел через слияние собственных начал, мужского и женского, и теперь ждет ОТ НАС слияния того, что вверху, с тем, что внизу, мира корней с миром ветвей. Ждет, что мы выполним пророчество Трисмегиста. Получается Ребис решил стать выше высших сефирот. Адамом Кадмоном, лекалом для исправления ошибок творца стать решил.
        А ведь Эмилия меня предупреждала, что все так и будет: фамильная кадошевская гордыня, три века кипевшая в крови, потравит не только отца и дядю. За такую гордыню, как у старших, нам, младшим, хана до седьмого колена. Если есть на небе бог, то cave, cave, Deus videt[4 - Cave, cave, Deus videt («Бойся, бойся, Бог все видит») - латинская надпись на картине Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи». Центральная ее часть символизирует Всевидящее Око Божье, в зрачке которого воскресший Христос показывает свои раны. Под его фигурой надпись: «Cave, cave, Deus videt». Во внешнем круге изображены семь смертных грехов; четыре тондо по углам изображают смерть, Страшный суд, рай и ад. На развевающихся свитках начертано: «Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла» (Второзаконие 32:28) и «Сокрою лицо мое от них и увижу, какой будет конец их» (Второзаконие 32:20).]. Ведь это про нас, Кадошей, написано на той картине. Это мы народ, потерявший рассудок, это за нами наблюдают с небес, чтобы увидеть, какой у нас будет конец.
        ЭМИЛИЯ
        Дурачок у меня братец. Как есть дурачок.
        Ощущение подреберного холодка и легкой дрожи - признак того, что Эмилю страшно, но он держится из последних сил, как кот на раскаленной крыше, не отпускало до самого конца полета. Брат сидел и трясся - вместо того, чтобы радоваться несущейся навстречу свободе, несущейся со скоростью тысячи километров в час. Даже я слышала, как ревет, срываясь с ее крыльев, воздух.
        А потом нас вывели из самолета, словно политиков каких, по трапу. За последние недели второй раз я выходила из самолета на просторное летное поле, а не продиралась в здание аэропорта через телескопическую кишку, точно Иона через чрево кита. Не люблю я самолеты, летать в них для нас с братом унизительно. Впрочем, не более унизительно, чем все наше уникальное существование. Которое вот-вот закончится и начнется другая жизнь, порознь, или… закончится совсем.
        Сходить по трапу на землю было круто. Но еще круче было обнаружить, что встречают нас не подручные Короля, не его всемогущий и вездесущий ротвейлер, а совершенно незнакомая женщина, которую мы тут же узнали, даже не видя лица. Видели только, во что она одета - в курту и пайджама[5 - Курта - традиционная одежда в Пакистане, Афганистане, Таджикистане, Бангладеш, Индии, Непале и Шри-Ланке: свободная рубашка, доходящая до колен. Ее носят как мужчины, так и женщины. Традиционно носится с курта-пайджама, легкими свободными штанами, затянутыми на шнурке вокруг талии.], что никак не позволяло понять, в какой мы стране. Зато поняли, в какой мы части света. Судьба в лице череды хозяев упорно не пускает нас ни в Европу, ни в Новый Свет.
        - Познакомить со свекровью? - произносит Джон за нашими спинами. И, растолкав остальных, идет к матери. А нас волочет за собой, будто хаски - тяжелые нарты.
        Мы всё ближе, и у меня невольно вырывается:
        - Это что у нас, семейное, да?
        Эмиль начинает ржать. Вернее, набирает воздуху в грудь и мелко дрожит, будто нервный конь. Смеяться вслух неудобно, но, черт, как тут удержаться?
        Должно быть, это семейное - выбирать себе в пару дивных существ, от которых веет стихийной, сырой, земляной жутью. Если от отца всегда исходили волны смертельной опасности, и самый невнимательный, погруженный в себя человек чувствовал их, как смрадный дух далекого пожара, то первая и единственная жена Ребиса - полная противоположность мужу. То, что он поджигает, она гасит. Звуки и краски глохнут и выцветают вокруг нее, даже солнце на безоблачном небе тускнеет, видимое как сквозь наволок.
        Я-то думала, перед нами предстанет чиновница от масонства, дама-винтаж в отменно уложенных буклях, увядающе-подтянутая, слегка подкрашенная - так, пару движений кисточкой по сухим векам… А это оказалась женщина без внешности: внешность ей не положена, как радиоактивному излучению не положен цвет и запах. Она если блистает, то не тем, чем обычно блистают люди - красотой, эрудицией, обаянием отрицательным и положительным. Суть Клаустры ощущается как чистая функция. Исполняющая не то, что вам хочется, но то, что было задано. Знать бы еще, кем задано и когда.
        Будущая свекровь и нынешняя тетушка моя стоит, заложив руки за спину, расставив ноги - мнимая расслабленность охранников и копов. Когда-а он еще до оружия дотянется, думает нарушитель. Сто раз сбежать успею.
        Не успеешь.
        Функция, сложив простертые в бесконечность крылья, отдыхает. Проснется, когда мы окажемся совсем близко, еще ближе, вплотную. Сейчас она не делает ни шага нам навстречу. Не то что шага, даже руку протянуть не пытается. Не уверена, что эта женщина примет наши протянутые руки. Поэтому лучше не рисковать.
        Наверное, когда ее взяли в семью Кадошей - не из низов, но и не из золотых семейств, любой брак с которыми превращался в sine manu[6 - Форма брака «без руки» (лат. sine manu) - когда жена не находилась под властью мужа и оставалась во власти отца или опекуна. Sine manu был распространен в Древнем Риме.] - так вот, когда ее взяли за Ребиса, Клара была совсем юной, но через нее уже проглядывала Клаустра, словно росток, взламывающий скорлупу. Ей приходилось отстаивать себя, и это украсило Кларин характер, ох и украсило. А заодно положило начало тому, что стояло перед нами.
        Мы с братом чуем эмоции людей, даже сквозь грим и позу, но здесь было нечего чуять. Клаустра смотрит на нас, не испытывая ни зависти, ни интереса к нашей сияющей, жемчужной красоте. Не нервничая из-за того, что прошлое догнало ее и норовит вцепиться в глотку. Перед нами стоит доброжелательная, почти добрая женщина - до тех пор, пока ее не вынудили к обратному. Женщина, которая мечтала быть счастливой, а получила то, что получила.
        Джон с матерью, утвердившись друг напротив друга, обмениваются взглядами, точно ковбои выстрелами, и выражение усталого превосходства сходит с Джонова лица: стирается насмешливая кривизна рта, распахиваются вечно прищуренные глаза, разглаживается нахмуренный лоб - Джон меняется до неузнаваемости, будто завязка лопается, и привычная маска соскальзывает.
        - Смотри-ка, а ты большой, - произносит Клаустра.
        И это все? Не будет ни «здравствуй, сынок», ни «как долетели», ни «прошу, прости мое предательство», ни «зачем ты вернулся в мою жизнь, гаденыш»? «Ты большой». Интересно, в каком смысле большой - не в том ли, что… долго убивать?
        - Весь в тебя.
        Мы, «чистая кадошевская линия», результат самооплодотворения гермафродита, дичайшего из всех соитий, повторяем лишь ребисовы свойства. А в Джоне есть и материнские черты: высокий рост, другой оттенок волос и кожи. Почему-то я не замечала, что Джон выше нас с братом, выше Ребиса и Лабриса почти на голову. Зато сейчас вижу, какая он каланча, да и Клаустра тоже. Мне неприятно, что эти двое похожи, ведь Клаустра крадет Джона - своим сходством, своим родством. Как будто он привязан к ней не только генами, но и тем, что мать и сын дополняют друг друга. Как им не дополнять друг друга, если у нее было всё, кроме свободы, а у него ничего, кроме свободы?
        Глупо, так глупо ревновать Джона к его эдипову комплексу. Думай о том, что важнее, всегда есть что-то важнее, Эми!
        - Зато глаза отцовские.
        И правда. Глаза наши, синь со сталью. У Клаустры радужка болотного цвета, с внешнего краю янтарная с прозеленью, вокруг зрачка - рыжая, словно трухлявая гать, кое-как проложенная через трясину.
        - В нашей семье таких нет, - роняет новообретенная маменька, и бинго! - я больше не думаю о том, насколько крепко она привяжет Джона. Мне подкинули новую семейную тайну, офигенную тайну, неразрешимую.
        Как это «НЕТ»? Джон не мог получить голубых глаз, коли у его матери не было предков со светлыми глазами. Фамильный облик Кадошей весь составлен из рецессивных признаков[7 - Рецессивные признаки - признаки, проявление которых у потомства первого поколения неизменно подавляется, если скрещивать две чистые линии. Ген состоит из двух аллелей, каждый аллель определяет свой вариант развития признака. В гене могут сочетаться два одинаковых аллеля (гомозигота) или два разных (гетерозигота). Аллели бывают доминантные - берущие верх, и рецессивные - подавляемые доминантными. В паре «доминантный-рецессивный аллель» проявляется именно доминантный признак. Для проявления рецессивного признака нужен ген, состоящий из двух рецессивных аллелей. Светлые глаза и волосы - рецессивные признаки.]. Наши аллели дарят Кадошам редкие, ценимые знатоками светлые глаза и волосы, но при каждом союзе с гомозиготой растворяются в море доминантных генов. Мы, блондины со светлыми глазами, исчезаем с лица земли, вытесняемые темноволосыми и темноглазыми чистыми линиями.
        Так почему у Джона светлые глаза?
        ЯН
        Чувствую, пока не время встревать в разборки Клаустры с сыном. Однако потом она будет разбираться с бывшим мужем и с тем, кто держит бывшего мужа за глотку, но, похоже, собирается передать поводок… Сколько еще мне прятаться за спинами Короля и Ребиса?
        Думаю над этим всю дорогу до виллы в окрестностях города Гайя, самого богомольного города Индии. И похоже, вилла эта - не арендованная. Она собственность Клаустры - аккуратный, не по-индийски бесцветный и чистый дом, взлетающие прозрачные занавески, резные палисандровые столики, ротанговые креста, а в спальня постели с хрустящими простынями. Дом подготовлен к приезду множества гостей, но его привычное состояние другое.
        Нас размещают, словно туристов в дорогом отеле, извещают, когда будет ужин, и оставляют в покое. Я сразу начинаю искать близнецов, открывая все двери подряд. Мне нужно знать, что им такое сказали, что у Эмилии лицо стало, как у… как у Эмиля. Выражение отрешенности, нездешности появляется на лице сестры очень редко, в то время как брат щеголяет им постоянно. И мне кажется, Эми, закрывшаяся от мира, глядящая на все пустым взглядом - плохой знак, очень плохой.
        - Клаустра буддистка? - удивляюсь я, сунув нос в закрытую комнату (чертово журналистское любопытство) и увидев буцудан[8 - Буцудан - небольшой домовой или храмовый алтарь в традиционных японских домах. Обычно буцудан устраивается в виде шкафа с дверцами, внутри которого помещаются объекты религиозного поклонения: статуэтки будды и бодхисаттв, свитки с изображениями будды, изображения буддийской мандалы. Дверцы буцудана обычно закрыты, их открывают только во время религиозных мероприятий. Последователи некоторых буддийских школ располагают в буцудане или рядом с ним ихаи - памятные таблички с именами заболевших близких.], так же не похожий на индийские алтари, как и весь этот дом - на местные дома. Огромный, метра два высотой, величественный и изысканный в своей простоте. И закрытый, наглухо закрытый от чужих глаз. Я подхожу поближе.
        - Китадзава-сэнсэй[9 - Иккё Китадзава - мастер японской живописи суми-э, вице-президент Национальной школы живописи тушью. Китадзава известен в Японии как профессиональный резчик по дереву, специализирующийся на храмовой архитектуре.], - гордо произносит за моей спиной Король. - Его рука.
        - Он очень знаменит? - уточняю я. Понятия не имею, кто такой Китадзава, но все по той же журналистской привычке улавливаю главное: буцудан сделан известным на весь Восток мастером. Вот только это мастер с другого края Востока.
        - Очень. Великий человек, - кивает якудза и спешно выводит меня из молельни, к дверям других комнат. - Зачем ты туда полез? В некоторые комнаты нельзя входить без спроса, хозяева обидятся. - Он выговаривает мне, как выговаривал бы туристу, попытавшемуся истоптать сад камней: строго и вежливо, но с явственным желанием начистить рыло белому глупцу. - Однако жаль, что такую драгоценность никто не видит, жаль…
        - Рядом с буцуданом висит табличка, - обрываю я Короля. Очарованный мастерством неведомого мне Китадзавы, тот не заметил самого важного. - Табличка с именем.
        - У хозяев кто-то умер или заболел, - пожимает плечами якудза. - Так бывает. Хозяева молятся о его душе или о выздоровлении.
        - Король! - меня тянет постучать якудзу по лбу. До чего медленно соображают даже криминальные авторитеты, когда речь не о деньгах. Не об их деньгах. - Хозяйка дома - Клаустра. У нее только два очень близких родственника. И оба они здесь.
        - У нее много родни, - качает головой Король. - Может быть, на ихаи их имена.
        Может быть. Но мое чутье говорит обратное: таблички наверняка содержат имя Ребиса. Или Джона. А скорее всего, их обоих. Какой недуг пытается излечить буддистка-масонша в комнате с буцуданом работы знаменитого резчика? «Kill Bill» наоборот: заказать величайшему мастеру орудие не убийства, но продления жизни и сделать так, чтобы оно сработало.
        - Большое предательство похоже на преданность, - ни с того ни с сего замечает якудза.
        Обожаю японские поговорки. Половину их придумал капитан Очевидность, а половину - шизофреник, вообразивший себя Конфуцием.
        Но мне не удается додумать свою мысль, потому что мы находим близнецов. Они сидят в комнате, отведенной для них, на огромной, метров пять в поперечнике, кровати. Не кровать, а ложе порока, созданное для оргий, для множества выгибающихся, трущихся друг о друга тел без души, без разума. На этом сексодроме фигуры близнецов кажутся маленькими, потерянными.
        - Ого! - не могу удержаться я. - Это не кровать, а намек. Гигантский тонкий намек.
        Я, раскинув руки, падаю спиной вперед - загривок прошивает мгновенный холодок страха - попадаю затылком ровно туда, куда собирался - возле коленки Эмиля - смотрю снизу на его задранный мальчишеский подбородок в легкой белобрысой щетине - переворачиваюсь на живот, прижимаюсь щекой к его ногам и прошу:
        - Поцелуй меня, а? Мы вместе целые сутки и еще ни разу не целовались. Ты решил меня бросить?
        Эмиль с силой, которую никто бы в нем не заподозрил, подтягивает меня вверх, почти валит на себя и целует так, словно сбежал ко мне из райского сада, полного цветов и неги, но там не было меня, не было, не было.
        Я поднимаюсь на руках и смотрю, как он лежит, намертво вцепившись в перекладины спинки, будто в прутья тюремной решетки. Эмиль похож на ангела: такой же мягкий, такой же непреклонный. Я счастлив с ним настолько, насколько вообще возможно. Наверное, поэтому каждую секунду меня мучает предчувствие беды.
        Чересчур хорошо - уже почти плохо.
        - О чем с вами говорила Клаустра? - спрашиваю я, пытаясь отвлечься от мысли, что можно, можно прямо сейчас узнать, как зажмуривается, задыхается, выгибается дугой и вздрагивает, точно готовый обрушиться мост, мой Эмиль. Как окутывает нас обоих тяжелый, щелочной запах секса. И как нам становится совершенно все равно, видит нашу любовь кто-то или нет.
        - Неважно, - произносит сбоку Эмилия. Сестра моего любовника лежит, глядя в потолок без отвращения и напряжения, она не пытается отвлечься, считая балки и трещины, пока ее брат трахается со своим избранником. Она просто… ждет. Не хочется думать, чего именно. - Сейчас никто ничего полезного не скажет. Нас готовят к душераздирающему откровению.
        - К какому откровению?
        - Например, что Джон не сын Клаустры.
        - То есть как? - изумляюсь я. Изумляюсь настолько, что даже выпускаю Эмиля из объятий. Чего, думаю, Эми и добивалась.
        Эмилия рассказывает о рецессивных признаках, о том, что голубые глаза даются не просто так, что кареглазая линия не могла дать потомка с глазами синими, как у Кадошей. От всех этих новостей у меня трещит башка. Слава богу, хотя бы Короля в комнате нет, он удалился по-японски, то есть еще незаметней, чем по-английски, пока я валял Эмиля по сексодрому.
        Зато есть Джон. Он стоит, прислонившись к резному столбику кровати, и внимательнейшим образом слушает рассказ Эмилии. А та рассказывает, глядя Джону в глаза, рассказывает для него одного.
        - У меня будет умная жена, - без всякой радости замечает Джон и тоже залезает на кровать. - Хоть и недоверчивая. Эми, неужто ты думаешь, я не нашел способа проверить, кем мне приходится Клаустра? Заполучить ее ДНК и сравнить со своей, например? Получить генетический материал любого человека очень легко, достаточно иметь своего человека в здравоохранении. Но не в этом дело, Эми. Ведь не в этом же?
        - А в чем? - шепотом, без голоса спрашивает Эмилия.
        - В том, что тебе страшно выходить за того, кто не Кадош.
        Иногда я спрашивал себя, имеет ли значение для Джона, что Эмилия вовсе не такая, какой кажется на вид - не воплощенная белокурая нежность, не умирающий три минуты, а кажется, что целый час, лебедь Сен-Санса. Что она умнее, сильнее, скрытнее, язвительнее и резче. Или ему все равно, только бы как-нибудь затащить Эми в койку. Однако Джону если на что и плевать, так это на мое вынужденное присутствие. Поэтому он надвигается на Эмилию, стаскивая с себя рубашку, а потом становится темно - Эмиль закрывает мне глаза ладонью и накрывает мои губы своими.
        Мне пора перестать смущаться. Кадош-старший так ослепительно невоспитан во всем, что касается человеческих рамок, ограничений, табу. И его потомки столь же распутны, циничны, безжалостны и свободны. Я был прав, думая: Кадоши - боги. Словно боги, все они друг с другом в родстве и одновременно во вражде. Для богов нормально убивать детей и родителей, брать в жены сестер, рожать от отцов… С кем еще познавать либидо и мортидо, если кроме семьи в мире лишь Тьма и Хаос, Земля и Твердь, а над ними, под ними и вокруг - великое Ничто? Для представителей древнего, замкнутого клана выйти за его пределы - как в космос шагнуть. В скафандре или без скафандра, гибель неминуема, это лишь вопрос времени.
        Джон прав: Эмилия боится их общего с братом шага в неизведанный мир, который убивает. Она удерживает брата, точно якорь. Иначе Эмиль бы уже вышел в космос, как в свое время его отец. Но Ребис вернулся в последние секунды, на выдохе, обессиленный, обожженный космосом до костей, с одной-единственной мыслью: больше никогда. Эмиль же предпочтет не возвращаться вовсе. Пусть кипит кровь, взрываются легкие, кожа горит и покрывается льдом. Не знаю, стою ли я таких мучений, такого риска. Однако постараюсь сделать так, чтобы мой Эмиль не пожалел. Хотя бы ближайшие лет семь-десять. А там, глядишь, он привыкнет к большому миру и к его дарам - золоту любви, ладану одиночества и смирне смирения[10 - Золото, ладан, смирна - дары, принесенные Иисусу волхвами. Они имеют символическое значение: золото - царский дар, показывающий, что этот человек родился, чтобы быть царем; ладан - священнический дар тому, кто пришел стать новым учителем и истинным первосвященником; смирна - дар тому, кто должен умереть, так как смирну в Древнем Израиле употребляли для бальзамирования тела умершего.].
        - Я не буду… цепляться… а-а-ах-х-х… за тебя… - слышится задыхающийся шепот.
        - Бу-у-удешь, - гудит Джон, - бу-у-удешь, детка-а-а…
        По моему бедру медленно, будто голова змеи, скользит женская щиколотка - тонкая косточка уголком, гладкая кожа. Меня передергивает - и это становится неожиданностью. Я вспоминаю, как фантазировал когда-то об оргии с близнецами. Ну вот и исполнилась твоя сексуальная мечта, Ян. Лови момент, парень!
        Условие успешной оргии - равнодушие к партнерам. Не будь я связан с ними со всеми, опутан ими с ног до головы, на меня бы не действовали табу, которые Кадоши рвут с такой легкостью: табу на занятие любовью с другом, табу на подглядывание, табу на инцест. Ведь то, что творится сейчас - это инцест, самое страшное, самое отвратительное, что люди могут натворить в одной семье, в одной постели. Поэтому я не выдерживаю воплощения своей же собственной фантазии? Или просто потому, что слабак? Ян, ты никогда не был ханжой, перепробовал многое, так какого черта тебе хочется сбежать, схватив Эмиля в охапку?
        Я замираю застигнутым зверьком. Хорьком-фуро, слишком заметным на голой земле альбиносом, на которого сверху пикирует смерть, вся - расставленные когтистые лапы, утробный клекот и крылья, закрывшие полнеба.
        - Так. - Голос Джона неожиданно спокоен и ровен. Он что, уже всё? Быстро! - Эксперимент окончен с отрицательным результатом. Так и скажем Клаустре.
        Эксперимент? Какой еще, к чертям свинячьим, эксперимент?
        ЭМИЛЬ
        Мы с Яном вскидываемся одновременно, да и Эмилия не в восторге от того, что ее лапали в порядке, гм, эксперимента. Честно говоря, Джон рискует своим будущим браком. Чертовски рискует. И если он сию минуту не объяснится…
        - Клаустра предложила одну резонную вещь, - начинает рассказ наш сводный брат, - которая мне ТОЖЕ не понравилась. Но как бы то ни было, я согласился. Мать сказала, прежде чем ввяжется в детскую преступную затею - так и сказала! - она должна быть уверена, что другого выхода нет. Надо проверить, что мы не сможем жить вчетвером, заниматься сексом, вести хозяйство и смотреть телик по вечерам. А если получится создать двойную семью, если испытание пройдет нормально, то не придется рисковать любимыми людьми.
        Джон, которому больше всего на свете нравится риск, отказывается от авантюры - это ли не показатель, НАСКОЛЬКО ему дорога моя сестра? Вот это распаленное, пыхтящее создание, готовое спихнуть жениха на пол с кровати прицельным ударом ноги.
        - Эми, Эми, Клаустра права! - неудобно изогнувшись, ловлю я Эмилию за приподнятую, наведенную, как таран, ступню. - И Джон прав. Надо было попробовать и… кхм… разобраться.
        - В чем разобраться? - шипит сестра, повернув ко мне раскрасневшееся лицо с распухшими, зацелованными губами. - Я и без дебильных экспериментов скажу… - И замолкает. Потом, отдышавшись, убитым голосом продолжает: - Скажу, что с партнером на одну ночь, или на одну неделю, или даже на месяц трах вчетвером у нас выйдет. Выходило же раньше? Ну и сейчас вышло бы. А с мужьями - нет. То есть… Не знаю.
        - Клаустра решила предоставить нам виллу и свободу. На какое-то время, - продолжает неугомонный Джон, - она увезет отца и Короля. Покажет им что-нибудь, неважно, что. В этом городе демона[11 - Название города Гайя (Гая) происходит от имени демона Гаясуры. Согласно легенде, Вишну убил Гаясуру, задавив его своей стопой. От прикосновения стопы Вишну Гаясура настолько очистился, что приобрел силу освобождать от грехов всех, кто касался его или просто бросал на него взгляд. Основной достопримечательностью города является храм Вишнупады, в котором можно получить даршан (просветление) от созерцания отпечатка стопы Вишну на камне.] полно красот: священные дыры в земле, священные холмы, священная нога Вишны. Пусть очистятся от грехов, если это вообще возможно.
        Мне не нравится затея милой тетушки, втыкающей ножи в головы омарам. Мать Джона опасней урагана, на котором Ян с Джоном прилетели на Йонагуни. Ее сын седлает ураганы, будто сказочных драконов, зато Джонова маменька, словно бог Вишну, затопчет насмерть любого, будь он хоть трижды демон. Ну и дьяволицу вырастил наш отец. Из обычной женщины, мечтавшей об обычном женском счастье.
        - Поэтому придется сотрудничать, - заключает Эмилия. - Будем играть в семью, спать в одной кровати, питаться вегетарианской бурдой…
        - Последнее не обязательно, - усмехается Джон. - Говядины и телятины тут не достать, но какое-нибудь мясо раздобуду, обещаю.
        - Мой герой, - ворчит Эми. - Вот иди и добудь нам мяса на ужин. А то знаю я этих индусов: притащат поднос лепешек и дюжину соусов, острых, как гастрит, - кушайте, гости дорогие.
        Мы садимся привычным слитным движением, напрягая пресс, чтобы не опираться на руки, не мешать друг другу. Ян и Джон обмениваются восхищенными взглядами.
        - Что? - недоумевает Эмилия.
        - Начинаю понимать Клаустру, - вздыхает Джон. - Она говорила: подумай, сын, когда их разделят, эта невозможная красота, божественный танец, который они ведут с рождения, исчезнет. Божественные танцоры станут всего лишь красивыми юнцами. А всякая красота рано или поздно увядает, успев надоесть не только зрителям, но порой и обладателям. Не наскучит ли тебе красавица-жена, которой никогда не стать Рубедо?
        - И что ты ответил? - сухо осведомляется Эми.
        - Я ответил: переживу. - Джон улыбается своей, нет, ребисовской лучшей улыбкой, ослепительной, белозубой и жестокой.
        В глазах его холод, столько холода, что и Эмилии ясно, кому он предназначен - не ей. Наш брат готовится к войне с целым миром: с миром отцовского клана, с миром своей матери, с миром хитрых, увертливых масонов, которым тоже зачем-то нужны наши связанные поводком тела, наши сшитые заподлицо гормональные системы, наши вечно враждующие чувства. Так и вижу Джона в лорике сегментата[12 - Лорика сегментата - доспехи, использовавшиеся преимущественно в Римской республике и империи (название возникло лишь в XVI веке, древнее название неизвестно). Доспехи состоят из кожаной основы, на которую нашиты стальные полосы, попарно скрепленные на животе и спине, плечи и верхняя часть торса защищались дополнительными полосами.] и имперском шлеме - чиненных-перечиненных, не одной битвой проверенных.
        - А сам-то как думаешь - переживешь? - спрашивает Эмилия, всерьез спрашивает, без сарказма.
        - Мне плевать на танцы, - отвечает Джон. - Я грубый солдат, равнодушный к прекрасному. Но если нашел свое, то уже не отдаю.
        Сколько ты уже отдал, солдат, думаю я. Отдал семью, отдал имя, отдал дом, отдал любимую яхту. Был еще самолет - верный товарищ, пронесший тебя сквозь тайфун, - ты и его отдал. Понадобится отдать Яна, который тебе если не друг, то напарник - отдашь и его. Что в этом мире ТВОЕ, солдат?
        - Я помогу, - поднимается с постели Ян. - В охоте на мясо. Не скучайте без нас. - И он машет мне, стоя в проеме двери, такой хрупкий рядом с крепышом Джоном, не облаченный ни в какие доспехи и все равно несгибаемый. Мой, мой, мой.
        - Что скажешь, вытащат они нас? - задает Эмилия самый страшный вопрос. Вопрос, который постоянно вертится в голове. Иногда мне кажется, что он важнее вопроса, выживем ли мы. Хотя бы один из нас.
        - Спроси по-другому, - качаю головой я. - Вытащим ли мы их?
        - А что с ними случилось? - Сестра делает круглые глаза.
        - С ними случились мы.
        - Бедненькие. Если операция пройдет хреново… - Эми невесело улыбается. - Обещай, что не бросишь моего солдата.
        Мы стукаемся кулаками, подтверждая эту глупую, глупую клятву. Что я смогу, если Эмилии не станет? Только наблюдать, как Джон казнит отца, казнит всеми восточными казнями, поражающими европейское воображение. А потом сходит с ума от того, что цель достигнута и ему некуда больше идти. Таковы они, Нигредо: дайте им задачу - и ничто их не остановит. Но когда задача решена, лучше убейте их, чтобы не мучались.
        Не пытайся оправдать себя, Эмиль, причина творящегося вокруг безумия - ты, только ты. Все могут приноровиться к вашей с сестрой связи, даже Ян со временем привыкнет. Один ты рвешься прочь, до боли, до крови натягивая поводок.
        ЭМИЛИЯ
        - Ты слишком громко думаешь, - говорю я Эмилю.
        Как ему объяснить: Эмка, ты дошел до момента, когда мир вокруг кажется тесным, все решения приняты, все выборы сделаны - и не тобой.
        Я знаю нас обоих, как свои пять пальцев. И мне это знание кажется комфортом, а брату - тюрьмой. Его жизнь застыла, опутанная страховочными тросами, утонувшая в подушках безопасности. И тогда он отдал себе приказ влюбиться. Так стреляют себе в голову, когда ничего другого не остается.
        У нас ведь были мужчины и раньше - ничуть не хуже Яна. Может, не такие преданные, но зачем нам их преданность? Что за радость в вечной преданности, преследующей тебя и после того, как все закончится - только для тебя, а не для вечно преданного партнера? Что за наслаждение в мучительстве, в чувстве вины, в жестоких отказах любящему человеку? Не хочу никакого «вместе навсегда». У меня было, нет пока еще есть это «вместе навсегда», и я в нем ужасно разочарована. Не хочу висеть каторжной цепью, не хочу обременять собой. Больше никого и никогда.
        И все же я привыкла доверять собственным ловушкам. Чувствую, в этом мы похожи с женой отца. Она, как я когда-то, уверена: никто из опутанных ею не вырвется. Клара-Клаустра спокойно выжидает, пока мы перестанем дергаться в путах и сломаемся, станем вялыми, безразличными ко всему. Скоро, скоро она приступит к глубокому осмотру, запуская в нас зонды, будто корни. Лучше бы спросила меня: кто ты? кто ВЫ? - и я безропотно изложу все, что поняла за годы и годы рядом с Эмилем. Расскажу Клаустре о клановом камне преткновения, кротком упрямце.
        Именно он, мой Кай-бунтарь, мешает команде добытчиков философского камня, рушит планы - отцовские, мачехины, братнины и сестрины. Мой брат, выросший в сказке, в жестокой и страшной сказке, хочет быть как все. Ему не в радость восторженные речи и жадные взгляды. Он знает им цену. Люди отдадут себя, лишь бы поравняться с нами - аристократами, богачами, красавцами, умницами, притягательными киношными злодеями. Только Эмиль, чертова кукла, не хочет отдавать себя, чтобы стать как мы.
        Некогда влюбленная в моего отца девчонка по имени Клара не намерена мстить, как надеялся Джон. Наоборот, она помогает Ребису: показывает нам, чего мы лишимся, уйдя из клана в обыденность, в скучный мир людей. Клаустра, похоже, отравлена Кадошами, отравлена навсегда. Никакие должности и звания во вселенной мастерков, колокольчиков и фартуков не поставят ее на одну ступень с врожденным совершенством. С совершенством, которое Эмилю видится уродством. И возможно, он прав.
        Ребис и Клаустра заманивают нас во тьму своих тайных фантазий, словно маньяк - в подвал с цепями и кольцами на стене. Надеются убедить, что подвал и есть наша инициация, перерождение, истина. Сумеет ли Эмиль расковаться и вывести нас на свет, точно полуослепших узников? Или мы утянем его глубже во мрак?
        - Пошли в душ, - бурчу я, толкая Эмиля в бок. - Я вся в бациллах.
        - И половина из них даже не твои, а Джона, - кивает брат. Я награждаю его раздраженным щипком.
        Мы стоим под теплыми струями, опустив головы, позволяя воде течь по волосам, капать с закрытых глаз и приоткрытых губ, струиться по шее, ручейками стекать вдоль позвоночника, оглаживать бедра. Здесь отличный душ с эффектом тропического дождя, которого нам не хватает… практически везде, куда бы мы ни приехали. Везде приходится мыться по очереди. И я уже забыла, когда мы в последний раз принимали ванну. Мир обычных людей не приспособлен к андрогинам, и неважно, двутелые они или в едином теле, как наш чокнутый отец.
        - Тебе не нужно спустить напряжение? Твой драгоценный тебя распалил, а кончить не дал, - любезно осведомляюсь я. Наверное, мщу за замечание о чужих бациллах.
        - Спасибо, но замечание ТВОЕГО драгоценного избавило меня от проблемы, - парирует Эмиль.
        - Тебя так возмутило, что предстоящая оргия - часть эксперимента, а не дань твоему очарованию?
        - Мне совершенно не требуется дань от твоих мужиков, сестренка.
        - А я всегда путаюсь, кто из них твой, кто мой, а кто наш. Особенно поначалу.
        - Заведи дневник или запиши в телефоне, кто чей. Привычка читать в постели придаст тебе особое очарование.
        Ах ты поганец! Я замахиваюсь полотенцем, но Эмиль перехватывает мою руку и целует пальцы привычным касанием губ, в котором нет ничего светского, только родственная нежность. Остатки той, которую он испытывал ко мне, когда мы познавали собственные тела, восхищенно раскрыв глаза, нуждаясь в этом, желая этого друг от друга, желая этого только друг от друга, глаза в глаза, толкаясь и дергаясь, стеная и мыча. Но инцестуальная страсть, которой подвержены все в нашем семействе, прошла с пубертатом, а нежность осталась. И теперь вызывает легкую ностальгию по тем временам открытого бесстыдства и бесстыдных открытий.
        - Расскажи мне, что думаешь, - прошу я брата, - насчет Клаустры.
        - Кажется, она собирается заразить всю честную компанию сифилисом, - усмехается Эмиль. - Мы-то с тобой не девственники, пробовали по-всякому, знаем разницу между сексом и любовью. Нас тянет к любви. А иные чистые души точно так же тянет к разврату. На то и расчет: вдруг Яну понравится вчетвером, он захочет оставить все, как есть, я смирюсь с этим, никакого разделения не понадобится.
        - В старину сифилис лечили ядами - ртутью, мышьяком, - замечаю я. - От лечения умирало восемьдесят процентов больных. И все равно люди хотели вылечиться, стать чистыми. Или умереть, если очиститься не получится. Клаустра не понимает простых вещей: испачкавшись, ищешь способа отмыться.
        - Она разберется. Ох и разберется! - В голосе брата нет энтузиазма.
        Когда-то Клара считала, что ее изгнали из рая, но скоро она поймет: ее изгнание не то, чем кажется. Картины воображаемого рая были слишком яркими и реальными, и теперь Клаустра расплачивается за веру в них.
        Глава 2. Всяк грех глаголет, но убийство вопиёт
        ЯН
        Индийский базар оглушает и ослепляет, но лишь поначалу. Горки специй раскрашивают прилавок за прилавком в психоделические цвета, яркие пятна сливаются во фракталы, холмы спелых и зеленых плодов сменяются гирляндами спелого и зеленого перца, а также чего-то, чего мне никогда не запомнить. Зато Джон прекрасно ориентируется в этом плодоовощном аду, а может, раю, я еще не разобрался в своих чувствах. Мой напарник прет, словно танк, навязчивые продавцы, каждый из которых пытается выжилить у покупателя пару лишних рупий, не отвлекают Джона от поставленной задачи. Зачем он торгуется с каждым? У нас что, денег мало?
        Ловлю себя на том, что забыл и думать о деньгах еще на Филиппинах. Кажется, все это время нас содержал Джон. А потом Ребис. А потом Король. Теперь вот Клаустра. И никто ни разу не намекнул мне, что хорошо бы расстегнуть кошелек. Я лезу в карман за век не потревоженным портмоне. Карточек тут не принимают, но наверняка берут доллары.
        - Джон, у меня есть…
        - Пошел нафиг, - не оборачиваясь, Джон пресекает мой благородный порыв и без перерыва продолжает: - …Это разве курица? Это бегающая кукушка! Ты зарезал Дорожного бегуна[13 - Дорожный бегун - калифорнийская бегающая кукушка или кукушка-подорожник, обитательница южноамериканских пустынь и полупустынь, может развивать скорость до 42 км/ч. Послужила прототипом для персонажа по имени Дорожный бегун (Road runner) в мультипликационном сериале компании Warner Brothers «Хитрый койот и Дорожный бегун», в котором койот безуспешно пытается поймать Дорожного бегуна.]? Как ты мог, койот? Твои детишки будут плакать по бедной птичке!
        Индиец хохочет до слез, - наверное, сам сморит мультики Уорнер Бразерс и смеется над ними - совсем как сейчас, по-детски, без злости на победителя, но и без жалости к незадачливому койоту. У каждого своя судьба. Гоняться за недостижимой мечтой, убегающей от тебя, - такова судьба простака по имени Хитрый койот. Продавец отдает нам упитанную безголовую тушку за скромную (то есть не слишком завышенную) цену и приглашает заходить еще, мы хорошие покупатели.
        - Не будешь торговаться - уважать перестанут, - поучает Джон. - Пошли искать рыбу, баранину и чего-нибудь полегче для девочек. Йогурт, что ли.
        Это кто девочки? Эмилия и Клаустра? Два лика разрушительницы Кали[14 - Кали - богиня-мать, символ разрушения, яростная форма Парвати, темная Шакти и разрушительный аспект Шивы. Тем не менее Кали символизирует вечную жизнь. Вечная жизнь имеет цену: только то, что является бессмертным, может быть бесконечным, поскольку ничто не в силах изменить его природу. Чтобы слиться с вечностью, необходимо принести в жертву свою смертную натуру. Поэтому обычному человеку Кали кажется пугающей и разрушительной. С XII по XIX века в Индии была распространена тайная секта тугов - фанатиков, посвятивших себя служению Кали как богине смерти и разрушения.]? Выходит, Джон выбрал себе суженую, похожую на мать, хотя с мамочкой знаком без году неделя и мог представлять ее какой угодно, но не чистой, трансцендентной функцией разрушения. Не матерью Кали.
        Дома Джон разбирает пакеты и сразу встает к плите, не пытаясь переложить стряпню на слуг, на повара, на чудо-невидимок, ведущих хозяйство на вилле Клаустры. Рисуясь, а может, просто переполняясь энергией, он лихо рубит овощи, смешивает соусы, отдавая указания, будто заправский шеф-повар:
        - Достань ачар. С ачаром близняшки съедят что угодно и не поймут разницы между рыбой и птицей.
        Я удивлен до глубины души: слово «ачар» мне знакомо, только значит оно пресную, почти безвкусную кашу.
        - Это что, пшенка? То есть полба[15 - Ачар - крупа, которую производят из зерен полбы (так называют некоторые дикие и культурные виды пшеницы, чаще всего двузернянку) молочной зрелости. То есть из свежего зерна, которое очень полезно, но практически не хранится.]?
        - Сам ты полба! - Джон дает мне по лбу ложкой. Ложка вымазана в чем-то красном, как кровь, и едком, как горчица. - Ачар это, брат, такая штука из кислого манго… - И показывает на мисочку, полную мятых не то огурцов, не то перцев. Я осторожно подцепляю один и пробую. - С чили. С ба-а-альшим количеством чили.
        Я закатываю глаза, хватаю себя за горло и хриплю.
        - На-на-на! - пихает мне в руки пакет с молоком Джон. - Пей скорей! Что ж ты хлипкий-то такой?
        Перестаю разыгрывать удавленника и принимаюсь хихикать.
        - Что? Ты меня разыграл? Вот же гад, - без злости ругается Джон.
        - Не все белые такие дураки, какими кажутся, - сообщаю я.
        - Да уж, белее тебя тут точно никого нет. - В голосе Джона отчего-то нет ни капли иронии. - Если бы я не знал, что эти несчастные дети, Альбедо, погибли, я бы решил, что ты - наш Альбедо. Что только тебя отцу для расаяны и не хватало[16 - Расаяна («колесница ртути», «путь сока») - индийская алхимическая традиция. Также расаяной называют практику омоложения, процесс восполнения телесных жидкостей. Расаяна укрепляет здоровье и оджас (внутреннюю силу), возвращает юность и красоту. Принципом алхимических практик в разных традициях принцип объединения духа и материи под руководством единого начала - философской ртути (Меркурия), prima materia, Дао, ци, Парамашивы, включающего в себя Шиву и Шакти.].
        - Для чего?
        - Для того! - Джон мрачнеет на глазах. - Ты бы хоть почитал по алхимии что-нибудь, парень. Поройся в гугле, посиди вечерок-другой над ссылками. Глядишь, и поймешь, что тебе уготовано среди нас, Нигредо и Цитринитас, мечтающих о мировом господстве и вечной жизни.
        - Так что такое расаяна? - Похоже, невозмутимый Кадош-средний проговорился и пытается отвлечь мое внимание от сказанного. Но я не собираюсь покупаться.
        - То, ради чего моя мать и Король возьмут отца на вечное содержание, а тебя с близнецами посадят на цепь в подвале! - шипит Джон, наклонившись к моему лицу. - Думаешь, зачем они притащили нас в Индию, в эту гребаную Гайю?
        Почему-то становится зябко, несмотря на ослепительно ясный день и залитую солнцем кухню. С улицы тянет холодом. Французы называют такую погоду fond de l’air, дно воздуха, ледяное лето, когда должно быть жарко, а вместо этого холодно, холодно до дрожи.
        - У Клаустры же здесь дом.
        - А у отца на Филиппинах остров! У Короля дома и схроны по всему миру. И все равно нас притащили сюда, в ничто посреди нигде.
        - Это Гайя-то ничто посреди нигде?
        - Ага. Самая настоящая жопа мира.
        Странно так относиться к городу с населением в полмиллиона человек. Особенно если ты сам жил на крошечном острове и ездил в местную деревеньку лишь за тем, что не росло самосейкой вокруг бунгало. Не спорю, мне город среди священных холмов тоже показался маленьким. Я представил, как мы с Эмилем поселимся где-то, где людей в сто раз меньше, будем жить на берегу реки или моря, на природе, которой не нужны погрязшие в сплетнях журналисты, а нужны люди, умеющие делать простые и прекрасные вещи. То, что можно есть и пить, чем можно укрыться от дождя и солнца, на чем можно ездить по хреновым поселковым дорогам. Эдак я окажусь на самом дне социальной лестницы. Мамочка, конечно, будет недовольна. И это еще мягко сказано.
        Впрочем, все будут недовольны тем, что я связался с Эмилем - мало того, что с парнем, так еще и с очень нездоровым парнем. Никто не поймет причин нашего союза, хотя причина проста, как сюжет романтической комедии - или шекспировской трагедии, смотря чем кончатся наши эскапады. Я встретил тебя, я испугался тебя потерять, я тебя не потерял - или потерял, но не смог с этим жить.
        - Ну и чем эта жопа лучше филиппинской или японской?
        - Священные места. Много священных мест, - рубит Джон. - Не таких древних, как монумент Йонагуни, ничего красивого или таинственного - сплошь уродливые храмы, пещерные и наземные. Зато намоленные, полные энергетики, полезной старым вампирам. И вампиршам.
        - Разве они не должны рассыпаться в прах на святой земле? - От растерянности я делаю глоток молока, а это оказывается пахта. Я держу ее во рту, словно Шива - яд халахала[17 - Халахала - яд, полученный в ходе пахтанья Молочного океана. Яд этот обладал способностью разрушать все сотворенное. Нашедшие отраву дэвы и асуры по совету Вишну отправились за помощью к Шиве. Шива милосердно выпил весь яд и задержал его в своем горле, отчего оно приобрело синий цвет. С тех пор Шиву также называют именем Нилакантха («синегорлый»).]. Кислота пощипывает язык.
        - Они еще на наших похоронах простудятся. - Джон достает из пакета связку перца, жгучего, как бессильная ярость, - чтобы чистить его и резать, приходится мазать руки маслом. Зато пахнет адское растение великолепно. Эта двойственность напоминает мне Кадошей: заманить волшебным ароматом и обжечь до самого нутра. - Похоже, Ребис годами собирал вещи, необходимые для черной расаяны.
        - Что такое черная расаяна? - Мне наконец-то удается проглотить кислую пахту.
        - А бес его знает, - машет рукой Джон. - Обычная - так, баловство травками-отварами-медитацией. Все старые пердуны, едущие в Гайю на богомолье, пытаются омолодиться, помолившись да на диете посидев. Чепуха, а не ритуал омоложения. Хилерство[18 - Хилер - филиппинский народный целитель, якобы выполняющий хирургические операции без использования каких-либо инструментов, путем особых манипуляций рук. Деятельность хилеров не признается современной медициной, а видимое хирургическое проникновение в тело больного и мгновенное заживление места операции является манипуляцией].
        - Не то что замысел Ребиса? - полуспрашиваю-полуутверждаю я.
        - Не то, конечно, - хмыкает Джон. - Отец собирается вернуть себе тело мальчишки.
        - И девчонки заодно, - замечаю я. - Скажи, твой отец действительно гермафродит?
        Нож в Джоновых руках стучит по доске мерно и быстро, рука у Кадоша-среднего не дрогнет, будто не о его родителях речь. Голос звучит так же размеренно, интонации не выдают чувств, а слова несут лишь необходимую информацию. Видимо, Джон в бешенстве.
        - Семейная легенда утверждает, что да. Но я-то родился от женщины, поэтому могу верить или не верить, проверять нам никто не даст. А проверить надо бы…
        - Боже, зачем? Ты что, боишься, что Абба Амона тебе братиков-сестричек нарожает? Как женщина он наверняка уже… недееспособен. - От мысли о Ребисе в климаксе меня передергивает.
        Джон сосредоточенно отмывает руки от масла, выливает оставшуюся пахту из пакета в миксер, смотрит внутрь чаши и молчит так долго, что я чувствую себя тупым Ватсоном, дураком, не видящим очевидного.
        - Тела мальчишки и девчонки. Ты сам сказал. Чьи тела в этом доме самые юные?
        - Эмиля, Эмилии и мое, - покорно отвечаю я, стараясь не вдумываться в смысл сказанного.
        - Ты не подойдешь, ты не кровный родственник. Да и тел понадобится всего два, и оба - отцу. Остальные не в счет, они не выдержат ни расаяны, ни майтхуны[19 - Майтхуна (единение) - ритуальный секс в индуистской и буддийской традициях. Тантристы полагают, что в процессе майтхуны мужчина и женщина превращаются в божественную пару, а сам процесс не что иное как единение Кундалини-Шакти с Шивой в теле ученика. Достигнув такого единения, ученик обладает наивысшим знанием Абсолюта (брахма-джняна).].
        - Так расаяна - еще не все?
        - Расаяна - первая ступень, подготовка, - отмахивается Джон. - Молодость сама по себе никому не нужна, мучиться из-за прыщей и пренебрежительного отношения взрослых не хотят даже Кадоши. Ничего нет хорошего в молодости.
        - Ну это как сказать, - слышится от двери. В дверях стоят близнецы - Эмилия чуть впереди, неудобно изогнув соединивший ее с братом «поводок», Эмиль за ее плечом. - Мы бы не хотели потерять свою молодость. Да еще с телами вместе.
        ЭМИЛИЯ
        Джон подходит к диванчику в углу и похлопывает по нему: садись рядом, поговорим, решим твою проблему, все твои проблемы, хочешь? Не будь Кадош, любой Кадош, богом лжи и обмана, я бы поверила этим честным глазам, братской улыбке, открытому, приглашающему жесту. Временами каждый из нас идет на сделку, делая вид, словно мы совсем не умеем врать, не используем людей, прикинувшись ангелами, - вот как Джон сейчас. Но я и сама Кадош и понимаю, что меня дурят.
        Поэтому мы с братом остаемся стоять.
        - Я не предавал вас, - ровно говорит Джон. - Не привозил на съедение львам и не платил вами за то, чтобы вернуться в клан. И «с паршивой овцы хоть шерсти клок» всегда думал не о вас.
        - А о ком? - спрашиваю.
        - Об отце.
        У тебя всегда были свои планы на Ребиса, правда, Джон? А еще ты очень рано, на грани детства и взросления понял: исправить ничего нельзя, можно только пережить и искупить.
        - Так все-таки почему мы здесь? И как давно ты знаешь про черную расаяну? - перехватывает эстафету перекрестного допроса Эмиль.
        - Знаю лет десять, если не больше. А почему вы здесь… - Джон задумывается. То ли решает, как половчее соврать, то ли пытается сказать правду, но так, чтобы не ранить… слишком сильно. - Мы не можем контролировать ваше разделение. Никак. Ни с помощью Короля, ни с помощью Клаустры. Кадош вас разрежет и зашьет, но если вы окажетесь бесполезны или опасны, то через недельку умрете от внезапной аневризмы. Или от тромба в мозгу. Или от суицидального психоза. Абба Амона может сделать с вами что угодно, вы его часть, его марионетки - пока. Я не знаю, как освободить вас, и никто не знает. Мы можем лишь плыть по течению - до поры до времени, пока не сорвемся в водопад. Наша задача - вовремя выбраться.
        - Что это значит? - рычит Эмиль.
        - Кажется, я понял! - щелкает пальцами Ян. - Ребис готов разделить близнецов, это входит в подготовительный этап. Во время расаяны вы должны быть свободны друг от друга! Джон, он же разделит их?
        - Разделит. И проведет операцию идеально: шунтирование аорт, лечение сердца Эми, если понадобится, то и пересадку, - кивает Джон. - Не потребуется глаз да глаз, чтобы Кадош не напортачил, случайно или намеренно. В его интересах, чтобы оба выжили.
        Понятно. Абба Амона не собирается принимать наши тела такими, какие они есть. Ему не нужны проблемы со здоровьем, мое больное сердце, наш вечный танец друг с другом, странный секс вчетвером и гормональные сдвиги, разъедающие, размывающие границы гендера. Папа-мама устал от ощущения того, что он - двуполый. Хочет пожить в нормальном теле. Или в двух телах сразу.
        - Думаешь, отец надеется «записать» свою личность на нас обоих? - морщусь я.
        - А куда деваться-то? - пожимает плечами Ян. - Он андрогин. Анимусу дать жизнь, а второе «Я» убить? Или наоборот? Каково это - убить половину себя?
        Всю жизнь я считала: если нам удастся разорвать «поводок», я обречена. Отрезанный ломоть с больным сердцем и больной психикой. Эмиль выживет, я - нет. Но и понимая свою обреченность, хотела для брата лучшей судьбы, чем нынешняя. Пусть хоть один из нас вернет себе обычность, перестанет быть игрушкой божественной воли. Волшебной куклой, ведомой в страну ужасных чудес. А Эмиль… Что Эмиль? Он так рвется к свободе, что убьет меня и переступит через труп, чтобы идти дальше. Он сильный, мой брат. Он справится с виной и стыдом - и не только со своими. Эмиль и Яну не позволит жалеть обо мне. А Джон… Для Джона любовь всегда означала боль. Нам обоим знаком этот сорт мазохизма - мучиться каждый божий день и стараться стать счастливым. Джон живет на грани, где мучительная любовь превращается в чистую боль, терпение его сильная сторона.
        Все они выдержат без меня. Остается благодарить их за желание меня спасти. Спасти главную ставку в игре.
        Эмиль сжимает кулаки и чеканит:
        - Хватит играть нашими чувствами. Говори, что еще вы задумали. - Это он Джону.
        - Я в чужих играх не участвую, - мрачно отвечает тот. - Я играю по своим правилам.
        - И что это за правила? - спрашиваю я. Не подведи меня, брат мой, муж мой.
        - Пусть он вас вылечит. Пусть отделит аниму от анимуса. А потом… Потом я убью нашего отца. - И Джон улыбается. Светло и ясно. Как ангел, ангел мести.
        - Тогда зачем тебе Король и Клаустра? - не срываясь в трагическую паузу, быстро спрашивает Ян. Ему плевать на Кадоша. На всех Кадошей в мире - кроме одного. Но он старается быть милосердным.
        - Чтобы вытащили меня из петли. Меня ведь могут посадить и даже казнить за ужасное, ужасное преступление. Здесь это быстро делается. - Джон улыбается, а я никак не могу вспомнить, как дышать.
        Я не знаю законов. Никаких - ни индийских, ни европейских. Есть в Индии мораторий на смертную казнь? И чем она хуже пожизненного тюремного срока за отцеубийство?
        - Зачем им это делать? - Ян неумолим.
        - Затем, что только я знаю, как получить ту дрянь, которой забавлялся Ребис, добывая реквизит для черной расаяны, для темной майтхуны, для золотого питья[20 - Золотой напиток (лат. aurum potabile - питьевое золото) - раствор философского камня. Принятый внутрь в малых дозах, он должен исцелять все болезни, молодить старое тело и делать жизнь долгой.].
        - Не подскажешь, как? - небрежно спрашиваю я, пытаясь скрыть свой страх. Ох и крепко же ты влип, Джон. Мы влипли.
        - Подскажу. Вся информация у Лабриса в его заоблачных хранилищах. По его железкам разбросаны пароли, явки, адреса. Сейфы на островах и в ложах. Ни один Флинт не закопал столько кладов, сколько наш папенька.
        - Ты уверен, что Клаустра захочет обменять твою жизнь на эти сказки? - Ян настроен скептически. Мы с братом, кажется, тоже.
        - Уверен. Помнишь, ты рассказывал мне про алтарь в доме?
        - А при чем тут буцудан?
        - Притом, что он не Клаустры.
        - А чей? - изумляется Ян.
        - Дядюшкин. Дядя мой буддист, остальные Кадоши черт его знает какой веры. Алхимической, наверное. Моя мать, думаю, и вовсе атеистка, ее интересует что угодно, кроме воли богов.
        - Может, знаешь, и чьи имена на табличках? - интересуется Ян.
        - Знаю. Имена близнецов и… самой Клаустры.
        - А твоего нет? - почему-то шепотом спрашиваю я.
        - Нет. Я здоров и весел, словно черти в аду, - усмехается Джон. - Дядюшка за меня не беспокоится. Он боится за вас и за женщину, которая ему дорога.
        - Лабрис любит Клаустру? - хором выпаливаем мы с братом.
        - Не знаю, - пожимает плечами Джон. - Когда я взламывал пароли и заглядывал в семейные фото, там было много ее фотографий. И этого дома, и даже алтаря.
        - А Лабрис знает, что ты ломал его комп? - Ян по-прежнему задает вопросы по делу, отбросив сентиментальные подробности.
        - Знает, не раз меня ловил. Он и рассказал мне, что за штука буцудан, почему в нем держат всякие штуки для обрядов, от чего помогают таблички-ихаи. Когда-то там была табличка с моим именем, но потом я освободился от Джин - и с тех пор в ней нет надобности.
        Вот это вряд ли. Мой неубиваемый, больной на всю голову Джон, думаешь, твоя привычка попадать в нужное место в нужное время через глаз бури - здоровое чутье, а не наследственная адреналиномания?
        Джон подходит ко мне, берет мое лицо в свои ладони, смотрит и, не найдя того, что ищет, отстраняется. Я могу описать свое состояние как смятение, когда он увеличивает расстояние между нами, продолжая гладить мой подбородок, шею, ключицы.
        ЭМИЛЬ
        Эмилия хорошо держится, и один я знаю, чего ей это стоит. Эми ведь понимает, что Джон выкупает ее жизнь ценой своей. Я не спрашивал, сколько лет нашему сводному брату, но на вид не больше тридцати пяти - тридцати пяти лет земного ада. Неудивительно, что Джон не дорожит ими и готов потерять столько же. Он не будет шантажировать родственников и друзей, если такие, как Король, могут считаться друзьями. Не станет сопротивляться и окажется на электрическом стуле, или под иглой со смертельной инъекцией, или в темной, свирепой тюремной драке, сто на одного. Поэтому Джон умрет, а Эмилия… Эмилия начнет искать себя, искать любовь, искать счастье - и однажды найдет его в том же, в чем нашел себя ее мертвый возлюбленный - в риске. Пусть не бессмысленном, но все-таки ненужном. Так и представляю, как сестра летит на легком самолетике через тайфун - вместо того, чтобы дать взятку в отделе виз.
        Интересно, если они оба выживут - одна под ножом, второй в тюрьме - и воссоединятся, и родят ребенка, кто это будет, Нигредо или…? Рубедо и будет, раздается голос в моей голове, голос с отцовским тембром. Потому что все вышло как по писаному.
        Замираю и пытаюсь выловить смысл из тонкого, будто сигаретный дым, прозрения.
        Ты, Эмиль, всегда считал: цель отцовской операции - создание двутелого андрогина, бесценного алхимического компонента. О, как ты был неправ! Тебя присоединили к сестре, чтобы ты отдавал ей свои гормоны, свои мужские силы, свои пацанские понятия, вырастил ее бесстрашной и жертвенной - не только по-женски, но и по-мужски. Чтобы она, вопреки всему, что кажется, не была зависима от другого. Чтобы умела любить как сильный, а не как слабый, который всегда любит безоглядно, без какого-либо расчета. Чтобы не была куклой, которой становится большинство девочек, прекрасных девочек, вырастающих в прекрасных женщин или в уродливых женщин, или не в женщин, а в Клаустр, людей-функций для тех зависимостей, которые задают люди-величины. Ты справился, братец-неразлучник. Теперь вас разделят и… Возможно, Эмилия, возрожденная из руин, родит Кадошу вожделенного Рубедо. Но от кого? - вот главный вопрос.
        Я готов высказать свои мысли, но Ян перебивает меня, разводит руками над головой, будто морок разгоняет:
        - Стоп! Стоп. Здесь, в доме Клаустры…
        - Клаустры и Лабриса. Или только Лабриса, - поправляет Джон.
        - А ты откуда знаешь?
        - Тут ЕГО буцудан и ЕГО молельная комната.
        - Ну хорошо, здесь молятся о здравии близнецов и Клаустры. Лабрису она дорога, а может, твой дядя чувствует свою вину перед женой брата. И что нам это дает?
        - Что добром Лабрис черные амулеты Ребиса и его не менее черные исследования Клаустре не отдаст. Королю - тем более.
        - Королю понятно, но почему он откажет Клаустре?
        - Да потому что не хочет для нее судьбы всех Кадошей, Ян! - взрывается Джон. - Посмотри на меня, парень! Мне в аду уже котел забронирован, как и всем нам, Нигредо. Мы живем в преддверии преисподней, у нас тут родина. Близнецы еще могут выбраться, но ни мне, ни отцу, ни дяде никуда не деться.
        - А дяде-то почему? - охрипшим голосом спрашивает Ян.
        - Ты не хочешь спросить, в чем я грешен? - кривит рот Джон. - Пра-а-авильно не хочешь. Все мы убийцы. Отец убивал шприцом и скальпелем, опытами своими погаными. Лабрис убивал согласием на братнины эксперименты, финансировал их, оборудование предоставлял. Хочешь, покажу подвал? Там полным-полно оборудования, добытого Лабрисом, я видел фотографии и счета. Один я отличился - убивал по-простецки - ножом, пулей, кулаком, даже, бывало, струной и бейсбольной битой.
        - И много… - Эмилии не хватает на то, чтобы договорить.
        - Достаточно. Я не убийца, поверь. Я просто… просто Нигредо.
        Всяк грех глаголет, но убийство вопиет[21 - Д.Уэбстер. Герцогиня Мальфи.].
        - Плевать, - внезапно заявляет Ян. - Плевать на все. Мы тебя не отдадим. Никаких тюрем и судов.
        - И почему меня не удивляет, что ты не сказал «никаких убийств»? - рассеянно улыбается Джон. - Хотя я надеялся. Ты ведь Цитринитас. Вы оба - Цитринитас. Юнг считал, что это воплощение мудрости.
        - А Нигредо? - интересуется Ян.
        - Тень.
        Бедный Джон. И бедный… Ребис.
        ЯН
        Это какой-то хоровод самопожертвования. Один уже представляет, как его зарежут в местной тюрьме, в условиях, приближенных к пыточным, но его любимая будет жить. Любимая, в свою очередь, планирует предложить себя папеньке родному в качестве инкубатора, а буде понадобится, то и шлюхи, лишь бы ее адреналиномана не трогали… Хорошо хоть мы с Эмилем нормальные. Скучные, по меркам кадошевского семейства.
        На лице Эмилии написано: мне не жаль собственного тела. Оно никогда мне не принадлежало, не принадлежит и сейчас. Душа? Эми спрячет ее подальше, укроет, усыпит - и та уснет до поры до времени. Но не факт, что Эмилии Кадош когда-нибудь понадобится душа.
        - Если ты думаешь, что нет другого способа спасти нас… - начинает Эми.
        - Нет другого способа, - Джон пресекает возражения. - Не говори с отцом, не слушай его. Ребис озвучит твои собственные мечты, и ты поверишь, потому что не разум, а подсознание прикажет тебе поверить. Потом он вывернет собственные клятвы наизнанку, и ты окажешься в ловушке. В уловках Ребис сам дьявол. Не подставляйся. Поверь, после работы на Короля мне нетрудно укокошить отца. Чьего угодно отца.
        На словах «чьего угодно отца» у Эмилии становится странно задумчивое лицо. Как будто она вспоминает некую деталь, требующую разъяснения, но не сейчас. Позже, позже. Вот только для этого «позже» им обоим необходимо выжить.
        Джон отходит к барной стойке, быстро и сосредоточенно шарит по шкафчикам, достает бутыль чего-то, издали похожего на воду и на водку разом - должно быть, светлый ром - отхлебывает из горла и продолжает:
        - Я все обдумал. Мне не на что взять Ребиса, у меня нет ничего своего. Да ему и не нужны ни деньги, ни услуги, ни дети. Ему нужны Рубедо, а все остальные носители кадошевских генов могут катиться к черту.
        - Он получит своих Рубедо, - как во сне, произносит Эмиль. - Получит их, даже если ты его убьешь.
        - Каким образом? - сгусток мышц, ведомый инстинктом, а не разумное существо вскинулось в ответ на слова Эмиля. Я не смог ему помешать - Джон уже сгреб Эмиля за ворот футболки. Мы с Эмилией вцепились ему в предплечья, но с таким же успехом мы могли бы оттаскивать от жертвы голодного тигра.
        - Долечивание после операции. Инсеминация или ИВФ под видом медосмотра. Кадоши уже так делали, - выдыхает Эмиль брату в лицо.
        - Верно. - Джон роняет руки. - Он что, заплатил всем врачам в мире? Неужели отцовы планы будут работать и после его смерти?
        - Это, я думаю, он обеспечил в первую очередь, - вырывается у меня.
        Джон смотрит на меня снисходительно:
        - Со стороны кажется, будто купить чью-то верность легко, были бы деньги. Но если человек понимает: никто его не контролирует, никто не накажет за то, что не выполнил свою часть сделки - он и пальцем не шевельнет. Послушание покупается не деньгами, а страхом. - И Джон, чуть заметно содрогнувшись, вновь хватается за бутылку. Ром плещет и пускает пузыри, на глазах понижая уровень.
        Джон пытается не оставить себе выбора. Ему нужно не иметь выбора, чтобы жить дальше, переть, как танк, к цели, которую выбирает не Джон, совсем не Джон. Ему нужно знать: позади ничего, кроме выжженной земли, впереди - мишень, в руках - оружие, в голове - голос, твердящий: просто сделай это. Просто. Сделай.
        Вот что сотворил отец с собственным сыном. Ах, Кадош, Кадош…
        - У него много возможностей, но они не безграничны, - мягко говорит Эмиль. Так мягко, словно он психиатр, а мы все не то санитары, не то психотики с обострением. - И все-таки отец может сделать так, чтобы Эмилию рано или поздно оплодотворили под видом лечения осложнений, а вы даже не будете знать, что Эми носит чужого ребенка. Наконец, она может оказаться жертвой изнасилования.
        - Я убью тебя, - слепо пялясь в дверцу кухонного шкафчика и обращаясь к тому, кого здесь нет, твердит Джон. - Я тебя убью. Ты сдохнешь на моих руках. - В его глазах все уже свершилось: быстрая смерть и черная, холодная пустота.
        - А почему у тебя не карие глаза, знаешь? - внезапно спрашивает Эми. Словно обрывает инфразвуковой сигнал, сводящий нас всех с ума.
        - Что?! - Джон оборачивается так осторожно, будто в его теле заржавел и крошится каждый сустав. - Эмилия… Ты в порядке?
        - Я-то в порядке, - кивает Эми. - Не ко времени вопрос, но сейчас всё не ко времени. Джон. У твоей матери, у всей твоей родни карие глаза. У отца - голубые. У тебя тоже должны быть карие, если ты сын Ребиса. Так чей ты сын, Джон?
        Сейчас глаза Джона цветом напоминают свинец - прямо как в определителе, тяжелый металл серебристо-серого цвета с синеватым оттенком. Он потирает щеку, выступившая к вечеру щетина шуршит, точно бумага.
        - Должен быть сыном Ребиса. Думаешь, Клара мне не мать?
        - Скорее всего нет, - пожимаю плечами я. - Опять кто-то провернул ваши семейные шахер-махеры, о которых мы ничего не знаем и никогда не узнаем. Но ты, Джон, можешь оказаться чьим угодно подкидышем в Кларину матку. Сыном Лабриса, например, от какой-нибудь голубоглазой блондинки.
        - От блондинки по имени Ребис, - ворчит Эмиль. - Хорош уже выдумывать латиноамериканский сериал, Яник.
        Я невольно улыбаюсь на смешное обращение и потираю руки:
        - Ну вот что, Тень, отцеубийство отменяется. Ты можешь верить, что Король и Клаустра заинтересованы в алхимическом наследии твоего папочки, тебе может казаться, что убийство отличный способ борьбы со скукой, но знаешь ли, грязь смыть легче, чем кровь.
        - Что ты хочешь сказать?
        - Хочу сказать, что мы все выясним, прежде чем убивать кого бы то ни было! - назидательно говорю я. - При этом на нас выльется тонна ваших фамильных секретов, грязных, словно небесная река Ганг, спустившаяся на землю. Никогда не спускайтесь на землю, если у вас есть такая возможность. Земля невозможно грязное место.
        Джон взирает на нас глазами цвета свинца, не положенными сыну Клаустры по определению, по происхождению, по законам Менделя. Что-то мелькает в моей голове, точно пойманный на тонкое лезвие солнечный блик - предупреждением или предвкушением смертельной опасности…
        - А есть такая штука… - С трудом продираюсь сквозь собственное невежество, чтобы сформулировать очередную гипотезу про завоевание мира кланом Кадош. - …есть такая штука, которая превращает слабые аллели в сильные? В доминирующие?
        - Рецессивные в доминантные? Нет, - небрежно отвечает Джон.
        - Есть неаллельные гены[22 - Неаллельные гены располагаются в различных участках хромосом и кодируют различные белки. Неаллельные гены также могут взаимодействовать между собой. Либо один ген вызывает развитие нескольких признаков, либо, наоборот, один признак проявляется под действием нескольких генов.], - быстро возражает Эмилия. Будто мяч отбивает.
        - Полимерия[23 - Полимерия - взаимодействие неаллельных генов, одинаково влияющих на развитие одного и того же признака. В таком случае степень проявления признака зависит от количества генов. Взаимодействие неаллельных генов может быть кумулятивным и некумулятивным. При кумулятивной (накопительной) полимерии чем больше доминантных аллелей генов, тем сильнее выражен тот или иной признак.]? - вступает Эмиль.
        Мяч летит обратно. Мне остается только наблюдать.
        - Или эпистаз[24 - Эпистаз - взаимодействие неаллельных генов, при котором один из них подавляется другим. Таким образом активность одного гена находится под влиянием другого гена (или нескольких генов), неаллельного ему, и может быть увеличена или подавлена.], - припечатывает Джон - и вдруг обнимает меня так, что ребра хрустят. - Ну журналюга! Ну гений!
        - Руки прочь, - усмехается Эмиль. - Это мой личный гений.
        Бросаю на Эмиля осторожный взгляд. Глаза Кадоша-младшего непроницаемы, но весело прищурены, и в уголках - смешливые морщинки. С возрастом они станут глубже, резче. Если пробыть вместе долго, долго, я увижу, как юноша, вчерашний подросток, повзрослеет, а там и постареет, наверняка красиво, изысканно постареет, совсем как его отец: грива светлых волос, прошитых сединой, не столько соль с перцем, сколько платина с серебром, тонкие, будто у женщины, морщины, не портящие мужское лицо так страшно, так разрушительно, как женское. Не будет больше юности и свежести, зато будут зрелость и сила. Через треть века Эмиль будет похож и непохож на папеньку своего, утонченную гадину.
        Он оборачивается ко мне и улыбается уже в открытую, подмигивает едва заметно, приглашающе. Раз кто-то из Кадошей умеет улыбаться, улыбаться искренне, от души, наивно верится мне, значит, не все так плохо. Глупая, детская вера в нечаянную улыбку: ура, мне позволено заглянуть в глубочайшую пропасть, дна которой я все равно никогда не увижу. Может, оно и хорошо, целее буду.
        - И что за фамильный секрет вам открылся? - спрашивает Эмиль, явно не нуждающийся в объяснении. Для меня спрашивает, чтобы они меня просветили, троица умников - тупицу-журналюгу.
        Джон и Эми рассказывают, перебивая друг друга:
        - Видимо, отец выявил…
        - Или вывел.
        - …какой-то неаллельный ген…
        - Или несколько.
        - …опробовал на Джоне…
        - А закрепил на беднягах Альбедо.
        - …и на нас.
        - Что регулирует новый ген? - сухо интересуется Эмиль. - Голубые глазки?
        На лице его отвращение: вывести уникальный генотип человека - и ради чего? Ради прекрасных глаз генетически чистой линии?
        - Не знаю, - качает головой Джон. - Мне надо пройти обследование. У меня наверняка есть этот ген.
        - И нам не помешало бы, - кивает Эми.
        - Ничего обследование не даст, - пожимаю плечами я. - Ребята, я, может, и тупой, но не настолько. Чтобы узнать, какие признаки проявляются у вас из-за этого гена, мало расшифровать код. Нужно проверить ваши семейные… - Я не знаю, как сказать то, что должен сказать: ваши психические отклонения, которые почему-то считаются достоинствами; ваши фамильные пороки, которые никто не считает нужным осуждать; ваши странные наклонности, которые веками удовлетворялись как естественные. Понимаю: Кадоши угадывают непроизнесенное, будто слышат наяву. И наверняка придут в бешенство.
        Но вместо ярости - разочарованные вздохи:
        - Да-а-а… Надо кого-нибудь задействовать…
        - А кого? Может, Клаустра знает?
        - Знает, да не скажет…
        Перебиваю хор Кадошей наивным вопросом:
        - Почему не скажет?
        - А действительно! - вскидывается Эмилия. - Почему бы ей не сказать родному сыночку: твой отец, а может, дед или прадед изобрел ген адреналиномании…
        - Его изобрели гораздо раньше, - усмехается Джон и вдруг обнимает Эмилию, уткнувшись лицом ей в макушку, окутывает собой, загораживает, защищает от всего мира… От себя только защитить не может. - Сама природа. Этот ген вызывает синдром дефицита удовлетворенности[25 - Синдром дефицита удовлетворенности (СДУ) вызывает тревогу и депрессию, которые неосознанно приводят человека к попыткам восполнить биохимический дефицит «гормонов радости» с помощью: приема психоактивных веществ, что приводит к зависимостям (алкогольной, наркотической, курению, пищевой); поведения, связанного с риском (навязчивое влечение к азартным играм, экстремальные виды спорта); повышенной агрессивности, в том числе и антисоциального поведения.]. Он, думаю, есть у всех Кадошей.
        - Это о нем писали в книге «Генетическая бомба»[26 - The Gene Bomb. David E. Comings.]? - внезапно оживляется Эмиль, так же притиснутый к Джонову телу, как и его сестра, но легко, даже привычно справляющийся с неловкой ситуацией. Кажется, я ревную к прошлым романам близнецов.
        - О нем, о нем. Все его обладатели суть экстремалы, наркоманы, игроманы, нимфоманы… - смеется Джон, поглаживая спину Эмилии. - И когда вас уже разделят, надоело ждать до чертиков…
        - Если он есть у отца, у тебя, у меня и у Эмиля, - Эми старается отвлечь своего жениха, но пока еще не любовника, - то какая черта у нас общая? Любовь к риску?
        - Пессимизм, - усмехается ее брат. - Мы остро чувствуем приближение пиздеца и хорошо понимаем, что ни-че-го-шень-ки поделать нельзя.
        - Не ругайся при дамах. Нет, не любовь к риску. Никакаинаянгм, - без запинки произносит Джон.
        - Никака… Что? - ужасается Эмилия.
        - Никакаинаянгм - это по-тагальски. Когда жалеешь, что не воспользовался ситуацией, струсил, а кто-то попробовал - и у него получилось.
        - Зависть, короче, - морщится Эми.
        - Кадоши не завидуют, - строит высокомерную мину Джон. Высокомерная мина ему не идет, да и не держится, сползает. - Чувство, что ты мог рискнуть, но струсил, пропустил вперед другого, и он взял приз. На зависть не похоже, больше на соперничество.
        - Викинги, - ворчит Эмилия и одновременно гладит Джонову щеку. - Поспеши встретить смерть, пока тебя не опередили[27 - Цитата из фильма «Тринадцатый воин».].
        А ведь и я чувствовал нечто подобное, пока таскался за Джоном, впутывался во все его авантюры, переносил на себя его безумие, его готовность рискнуть всем и всеми. Выходит, я похож на Кадошей. Как степная кошка[28 - Степной кот - подвид дикой лесной кошки. 5 представительниц этого подвида были одомашнены на Ближнем Востоке около 10 000 лет назад и стали предками домашней кошки. Может иметь расцветку от песчано-коричневой до желто-серой окраски с черными полосами на хвосте.] на горную пуму.
        ЭМИЛИЯ
        - Какие же вы все дураки! - произношу я, оттолкнув от себя Джона. - Королевы драмы. А говорят, бабы истерички. Конечно, давайте Ребиса убьем, вместо того, чтобы принимать противозачаточное или годик не трахаться.
        Похоже, эти трое даже не рассматривали подобного способа сохранить мое тело если не в неприкосновенности, то в бесплодии. Стоят и молчат, остолбеневши.
        - Ну что замерли? Я могу принимать таблетки, которые медицина изобрела… - Делаю задумчивое лицо. - О, всего-то пятьдесят лет назад! Могу не ходить на обследования в дни овуляции. Померить базальную температуру и не ходить[29 - Базальная температура тела - самая низкая температура, достигаемая телом во время отдыха (обычно во время сна). Измеряется сразу после пробуждения. У женщин овуляция вызывает повышение базальной температуры на 0,25 - 0,5 градуса. Измерение базальной температуры - один из способов определения дня овуляции.]. Могу, наконец, ответить «нет» на первый вопрос гинеколога!
        - Какой еще вопрос? - изумленно спрашивает Джон.
        - Половой жизнью живете? - хором выдаем мы с братцем. И хлопаем ладонью об ладонь: йес!
        - Если я отвечаю «нет», - втолковываю я этим болванам, - это значит, что меня не стоит оплодотворять, вряд ли современный человек спишет залет без секса на непорочное зачатие. Я ведь могу возбудить не только внутреннее расследование, но и уголовное дело. А на такой скандал не всякий врач подпишется, сколько бы Ребис ни заплатил. Получается, я могу ходить на обследования и год, и два, напичканная контрацептивами, не овулирующая и половой жизнью не живущая. А потом раз - и прийти беременная. Нашим с тобой ребенком, Джонни. И все, papa в пролете.
        Взгляд Джона плывет. Кажется, он выдыхает от облегчения всем телом: не нужно защищать меня от мертвого отца. Но он не уверен, что живой отец не попытается вклиниться в мои мысли, в мое чрево, в мою судьбу - а значит, не перестанет думать, как избавиться от Абба Амоны. Как стать отцеубийцей. Злодей мой неукротимый. Сол Нигер, черное солнце.
        Мне, женщине, полагается висеть у мужчины на сапоге и выть: не пущу! сокол ясный, на кого ж ты нас покидаешь! - и всё такое, женское. Однако будь я проклята, если стану вести себя подобно нормальной бабе. Не для того брат отдал мне половину своей мужественности, чтобы при каждом испытании судьбы я превращалась в лягушку и бестолково барахталась, пытаясь сбить масло… из кипятка. Хватит действовать наугад. Кому-то в нашем героическом лягушатнике пора думать так, как думают цапли.
        Джон, дорогой мой Джон, ты так хочешь быть истинным Кадошем, что сам себя провел через преступление и подвиг, через грех и искупление, надеясь прийти к неуязвимости. Деятельные существа эти Нигредо: от когнитивного диссонанса, не отпускающего ни на секунду, словно зубная боль, они уходят в смерть, которой служат проводниками и спарринг-партнерами. Им поминутно требуется выбор, они не дают себе времени пораскинуть мозгами, нет-нет, Нигредо нуждается в действии, как хорошо ворваться в ставку врага на белом коне, окунуться в риск с головой, отыскать в нем себя, хотя потерял ты себя давно и не здесь…
        Ты истинный сульфур[30 - Сульфур (сера) согласно алхимической теории является частью первоматерии, но имеет двойственный характер, являясь первоматерией и одновременно разъедая материю. Алхимики рассматривали способность серы к разъеданию как способность к развращению человеческой души, как силу порока и самого сатаны.], философское золото, разжигающее в человеке демоническую суть. Когда я гляжу на тебя, у меня дыхание перехватывает от похоти и чувства потери. Ты возвращаешь меня к началу, к первоматерии. И сколько ни тверди разум: ты предназначена истинному золоту! - Джон влечет меня сильнее.
        Пусть мы с братом - электрум[31 - Электрум - разновидность самородного золота; представляет собой сплав серебра с золотом. Обычно встречается в виде дендритов или жидких и ковких пластинчатых образований. Цвет от золотисто-желтого до серебряно-белого. В Библии старославянским словом «илектр» обозначается сверкающий металл или кристалл, похожий на пылающий огнем уголь, служит для изображения божественного величия и славы.], самородный сплав золота с серебром в радужном сиянии величия и славы, но мои ионы тянутся к тебе, мой Меркурий. И кто же станет нашей медью[32 - Ионы серебра входят в решетку самородного золота, количество которого иногда достигает в электруме почти 50 % по весу. В небольшом количестве ион серебра входит в решетку сульфидов (сернистых соединений) меди.]? - спрашиваю я себя.
        Все идет к тому, что кто-то, разъединив меня и брата, должен соединить меня с Джоном. Он или она даст мне шанс, возможно, последний.
        Но как растолковать моим мужчинам, что только медь, Венера, а не Марс, смертоносное железо, подарит мне ускользающую жизнь? Язык символов мужчинам чужд, они поклоняются действию. Понять меня может только брат или отец, носители женского начала.
        ЭМИЛЬ
        Обед мы все-таки приготовили. Когда стало слишком много вопросов, Эмилия ушла в себя, задумалась о своем, о женском, приоткрыв перед нами самый краешек окружающих ее тайн и таинств. А я вдруг осознал: совсем скоро Эми носить ребенка (у нее нет и не будет возможности ни отказаться, ни даже выбрать время), но мне уже не доведется участвовать в его зарождении и появлении на свет. Сестра останется ОДНА. Это пугает. Выдержит ли она? Мы ведь никогда не разлучались. Как анима и анимус. Что с нами будет, когда наши тела и сознания разделят? Насколько слабее мы станем?
        - А с чего Джон решил, будто Ребис хочет нас разделить и вселиться в нас, словно дьявол? - спрашиваю Эми вполголоса, пока мы в четыре руки шинкуем овощи.
        Никто нас не слышит: так ловко получилось занять весь стол разделочными досками, выпуклыми боками тыкв-горлянок, извивами змеиных и мексиканских огурцов[33 - Змеиный огурец, он же трихозант змеевидный - травянистая лиана, культивируемая в тропических и субтропических областях Южной и Юго-Восточной Азии, а также в Австралии ради съедобного плода, который может достигать полутора метров в длину. Мексиканский огурец, он же чайот съедобный - съедобное растение, известное ещё ацтекам, майя и другим индейским племенам. Родиной его считается Центральная Америка.], душистыми горами перца, сладкого и острого вперемешку. Надеюсь, мы ничего не перепутаем и нашу стряпню можно будет есть, не выгорев изнутри.
        - Зачем иначе он нас сшил? - вопросом на вопрос отвечает сестра. - Джон рассуждает так: Ребис объединил мужчину и женщину, рожденных отдельно, в одно тело, чтобы впоследствии использовать их тела для себя, гермафродита. С комфортом. К его вселению в нас мы будем уже не мужчиной и женщиной, а чем-то третьим.
        - Бигендером[34 - Бигендер - человек с «плавающей», подвижной гендерной идентичностью. Бигендер ощущает себя то мужчиной, то женщиной, независимо от физического пола. Его/ее полоролевое самоощущение (социальный пол, гендер) меняется в зависимости от настроения, собеседника, окружающей обстановки.], - усмехаюсь я.
        - О, я тебя умоляю, не пошли! - Эмилия с размаху ударяет по тыкве, разрубая ее, точно плоть врага. - Каким еще бигендером? Все равно что сравнивать чувака, любящего носить женское белье, с Ардханаришварой.
        Она права, дурацкая современная теория даже рядом не лежала с тем, кто всю жизнь ощущает в себе два источника гормонов, две нервных системы, два подсознания и, как результат, два разума.
        - Интересно, поведут нас в какой-нибудь храм Ардханари? - бормочу я, терзая мякоть тыкв, пахнущую Хеллоуином. - Это, можно сказать, наш покровитель. И Ребиса, если уж на то пошло.
        Эми замолкает, снова уйдя в свои мысли. Так мы и оставляем тему, не договорив.
        Не возвращаемся к ней и за обедом, когда «Три К» - Клаустра, Король и Кадош - присоединяются к нам за столом. Хотя, чувствую, мы могли бы поднять любую тему, а не только те, что приличествуют трапезе. Нам ли вести светские беседы? За столом сидят трое убийц, две потенциальные жертвы, один защитник и одна темная лошадка. Все мы повязаны заговором молчания, наши узы скреплены столкновением рук над блюдом с карри, преломлением хлеба и распитием пива.
        Клаустра удивляет тем, что молчит. Мы, мужчины, привыкли к говорливым женщинам в летах, болтающим в любом обществе и даже в одиночестве, уверенным, будто их монологи поднимают собеседникам настроение, способствуют дружбе и доверию. Привыкли и терпим, дабы не прослыть буками и грубиянами. Клаустру ненавистники болтушек вознесли бы на пьедестал. Она безмолвно поглощает блюда, приготовленные нами, не хваля, не критикуя, и лишь иногда поднимает взгляд на меня и Эмилию. В лучах заходящего солнца глаза ее пылают, словно медные диски.
        Остальные тоже немногословны. О чем нам разговаривать, когда за столом и так слышен неумолчный голос - голос смерти? Мы ощущаем его не как звук, но как холод, оседающий на коже, как ледяное прикосновение к шее, к спине, к вискам.
        «У смерти ледяная хватка, пальцы из сосулек, руки из свинца»[35 - М. Джордж. Последний танец Марии Стюарт.], вспоминаю я фразу из романа, который читала сестра, бросая раскрытым то там, то сям. Кто из сидящих за столом несет с собой смерть, прокладывает ей дорогу, подает знаки, непонятные людям, на первый взгляд бессмысленные и расточительные, точно дождь из мертвых птиц? К кому протянуть руку, умоляя о помощи?
        Я верю только Яну. Но вместе с тем я не верю в Яна: ему не вытащить нас с сестрой. Только меня - и то не наверняка. Он не может ничего обещать. А я не вправе верить ничему из того, что он все-таки обещает. И упрекать его не вправе, хотя буду упрекать, если потеряю, буду непременно.
        Как ты мог оставить меня как ты мог у меня никогда не будет тебя я думал ты мой но это было перед тем как ты ушел испарился на хрен и вот тебя нет в моем доме нет в моей постели жизнь опять похожа на чертов склеп.
        Ночью я лежу, откинувшись на подушки и пристально, словно от этого что-то зависит, слежу за колыханием занавесок, вылетающих из окон, будто огромные призрачные птицы. Кондиционер выключен, дневная жара спала, ветер играет с серебристой органзой и приносит с холмов запах травы и земли, обожженных дневным жаром.
        Устав притворяться спящими больше, чем от тяжелой работы, мы спускаемся в кухню. И не доходим буквально несколько шагов, замираем в коридоре. Кто-то вовсю шурует в холодильнике, шуршит упаковками, выставляет на стойку пакеты с соками и бутылочки с соусами. И ведет беседу, прелюбопытную беседу. Голос Клаустры:
        - Мы можем арендовать операционную. Не обязательно устраивать ее в доме.
        - Арендовать операционную, оборудование, реанимационную плюс десятки любопытных глаз? Через день об инциденте будет знать полгорода, а через три дня узнают и в Дели. Индусы любопытны, словно дети. - Ребис не насмехается, он просто описывает, как все будет происходить на самом деле, а не по схеме.
        - Проще арендовать аппаратуру и вернуть ее в целости и сохранности, - встревает Король. - Господину Кадошу нужна приватность для обрядов.
        Так, минус один сторонник. Впрочем, на якудзу особой надежды не было: что для него пара белобрысых сопляков перед лицом могущества земного и небесного?
        - Господину Кадошу плевать, - резко произносит отец. - Я могу устроить расаяну хоть на рыночной площади, но там слишком грязно.
        Значит, все-таки расаяна.
        - А нельзя провести обряд после операции? - мягко интересуется Клаустра.
        - Когда все зарубцуется и близнецов можно будет перемещать? - так же мягко переспрашивает Ребис. - К тому моменту они будут обречены. Нельзя пускать эту сторону лечения на самотек.
        - Ты уверен, что все так плохо? - В голосе матери Джона сквозит сомнение.
        - Я сам сделал все, чтобы так и было, - рубит Кадош. - Я настраивал их друг на друга двадцать лет. Они безнадежные, запутавшиеся наркоманы. Оторвать Эмиля и Эмилию друг от друга способно лишь перерождение.
        - Боже, ну почему ты не послушал брата? - стонет Клаустра. - Он же старше тебя и умней!
        - Я слушал отца. Тот был еще старше и еще умней, - бурчит Ребис.
        - Фофлуфался. - Похоже, Клаустра вонзает зубы в сэндвич, заглушающий ее ироническую реплику.
        Действительно, дослушался. Так что же, выходит, Кадош-старший не против того, чтобы нас вылечить? Но что тогда значит «перерождение»?
        Глава 3. Адживика Кали-юги
        ЯН
        Близнецы с того дня словно замерзшие. Не отогревает их ни летняя индийская жара, плавящая асфальт, ни горячие камни восточных бань, ни огненное карри. Они постоянно в своих мыслях. Эмиль становится похож на замерзшего Кая, давным-давно сложившего слово «вечность», а Эмилия - на спящую красавицу Кольера[36 - Джон Малер Кольер (1850 - 1934) - английский живописец, один из представителей прерафаэлитизма, автор картины «Спящая красавица» (Sleeping Beauty).] - щеки день ото дня теряют румянец, отросшие волосы путаются, метут по плечам, прозрачное отрешенное лицо вечно повернуто в профиль.
        Что-то заставило их закрыться, затаиться, замолчать. Наши с Джоном привычные пикировки, гипотезы насчет планов Ребиса, мои журналистские утки с пылу с жару и Джоновы холодные насмешки ушли в прошлое. Мы только поглядываем на близнецов с тревогой да готовимся к новому, непредсказуемому витку событий.
        За этой игрой в гляделки и в молчанку проходит неделя. Неделя, как мы поселились в доме Клаустры, в холодном и светлом дворце Снежной королевы, так не похожем на пестрые, полутемные жилища индусов. И семь недель с того момента, как в мою жизнь ворвались близнецы. За неполные два месяца Эмиль и Эмилия превратили мое гладкое, до мелочей рассчитанное существование в ад. В адов пиздец, я бы сказал. Я привык спокойно выслушивать фразы: «Джону не нужно убивать отца»; «Если повезет, Эми не сойдет с ума»; «Придется сделать другие документы, по которым они не Кадоши, чтобы можно было пожениться». Я не изумляюсь предложениям вроде «Нам надо под землю, там есть одно хорошее место» или «Близнецам пора перерождаться», услышанным походя, неведомо от кого. Впрочем, один голос точно был женский. Значит, мать Джона ищет место, где бы Эмилю-Эмилии переродиться.
        Мне начало казаться, будто я готов ко всему. Будто заранее простил Джону возможное отцеубийство, близнецам - нынешний и будущий инцест, а заодно и отношение ко мне как к тягловой лошади, родившейся на свет, чтобы вытянуть Эмиля-Эмилию из кланового болота. Простил Лабрису и Ребису их фамильные мегаломанские заскоки. И даже молчунью Клаустру заранее простил. За все.
        А зря.
        - Вставай! - Джон срывает не столько одеяло с меня, сколько меня самого с кровати и тащит в душ. - Просыпайся, ты нужен. Срочно.
        В полусне опорожнить мочевой пузырь, вымыть руки, напустить воды в раковину, окунуть в нее башку, так, чтобы уши залило, проснуться окончательно, за полминуты почистить зубы, бросить взгляд на дверь, чуть приоткрытую: побриться? Нет? Ну ладно.
        - Что стряслось? - спрашиваю, вытирая голову полотенцем, по-солдатски быстро одеваясь, сразу в дорожное-походное, понимая: придется куда-то идти, вернее, бежать.
        - Близнецов в комнате нет.
        - Пошли прогуляться?
        - Клаустры тоже нет.
        - Пошла прогуляться вместе с ними.
        - Нет, не пошла. Она позавчера звонила куда-то, говорила на хинди, но я разобрал слово «вертолет».
        - Вертолет? Если бы близнецы собрались полетать, они бы нас взяли…
        - А Нэйтика не взяли бы.
        - Кто такой Нэйтик?
        - Слуга. Самый сильный из слуг. Может поднять двух человек разом.
        - Та-а-ак…
        Оказалось, пока мы с близнецами жили жизнью туристов, жевали глазами достопримечательности и набивали желудки местной снедью, Джон провел разведку на местности, узнал имена и должности слуг, натыкал жучков в каждой комнате и старательно прослушивал записи всего подряд: многочасового молчания, разговоров на неизвестном ему языке, пикировок Ребиса и Короля, Клаустры и Ребиса, Короля и Клаустры… Мы идем к машине - мощному джипу, не похожему на те паркетники[37 - Автомобиль, сочетающий высокую проходимость и комфорт езды, называется внедорожником (джипом). Так называемые «паркетники» внешне похожи на внедорожники, но не предназначены для езды по бездорожью.], на которых ездит Клаустра. Кадош на ходу вытаскивает смартфон, вбивает что-то в поиск, что-то короткое, смотрит на череду линков, морщится, отбрасывает ссылку за ссылкой, пальцы у него соскальзывают, Джон чертыхается.
        - Дай. Что тебе нужно-то?
        - Адживика. Вот эту открой.
        Мы садимся в машину, он за руль, я на пассажирское место.
        - Адживика, от санскритского «аджива» - «образ жизни», - читаю я, - антибрахманистское религиозное течение. - Бросаю изумленный взгляд на Джона, тот машет: читай, мол, дальше. - Выделилось среди множества сект в середине первого тысячелетия до нашей эры и долгое время конкурировало с джайнизмом и буддизмом. Адживики ходили обнаженными, даже без набедренных повязок, облизывали руки после строго вегетарианской пищи и предавались аскезе на грани мазохизма…. Что за черт? Зачем нам какие-то доисторические мазохисты?
        - Это вполне современные мазохисты. Вернее, садисты. Читай. - Джон, вырулив из ворот на дорогу, бросает на меня раздраженный взгляд, и я подчиняюсь - читаю дальше:
        - Основная доктрина адживиков гласит: все в жизни предопределяется мировой необходимостью, нияти-вадой. Ибо все сущее подчиняется механистическим законам, заставляющим живые существа пребывать в сансаре и освобождаться через каждые восемь миллионов четыреста тысяч махакальп. Действия человека не имеют никакого значения для его будущей судьбы, что бы он ни совершал, величайшие благодеяния или злодеяния: Пакудха Каччаяна утверждал, что даже если кто-то раскроит кому-то мечом череп, то в результате не пострадает никто, ибо реально никто не может ни совершить, ни претерпеть никакого действия. Фатализм в адживике сочетался с интересом к природознанию и с увлечением предсказаниями. На юге, в Восточном Майсуре, адживика просуществовала до четырнадцатого века, пережив, таким образом, буддистов. Последние адживики ассимилировали многие черты махаяны: наставник Маккхали Госала обожествлялся как бодхисатва. Последнее его пророчество гласит о приходе божества о двух телах, которое ожидается в начале текущего тысячелетия… Что?!
        - Они возродились, но не аскетами-мазохистами, какими были две с половиной тысячи лет назад. Все меняется со временем, - устало произносит Джон. - Выходит, они охотились на близнецов. А мать им помогала.
        - Она же буддистка!
        - Это Лабрис буддист и любитель умных женщин, особенно тех, кто разделяет его интерес к… к непроизносимой индусской херне! - Джон сплевывает из окна. - Тридцать лет назад Клара была глупой девчонкой, влюбленной в красивого плохого парня, дядя ее просто жалел. Потом все переменилось. Клара выросла в Клаустру, научилась вертеть Лабрисом, словно куклой-перчаткой. Причастилась буддизму, индуизму, но адживикизм подошел лучше всего: никакой морали, никакого воздаяния. А главное, пророчество! Клаустра знала, где взять божество о двух телах. И как стать при этом божестве главной жрицей. Она собралась объединить под своей рукой и Запад, и Восток. В юности обиженная на весь свет девчонка по имени Клара составила план, в который вписала имена обидчиков и жертв, весь наш трёхнутый клан, рожденных и нерожденных Кадошем отпрысков. Заставила деверя… или бывшего деверя? - купить этот дом. Не потому, что ей нравятся толпы паломников и вонючая река, в которой вечно плавают то люди, то мусор, то трупы.
        - А почему?
        - Рядом пещеры Барабарских холмов и Нагарджуны. Скальные храмы адживиков.
        - Да зачем Клаустре эти храмы? У нее в доме молитвенник есть. Поставила бы еще один, два, пять. Тут сказано, адживики были аскетами, бродячими аскетами, которые даже зад себе не прикрывали, им, видите ли судьба-нияти-вада не позволяла. Какая Клаустра адживичка с таким-то домом?
        Джип скачет по колдобинам, словно необъезженный конь. Еще немного - и я выбью лобовое стекло. Головой. И никто не поймет, сделал ли я это из-за колдобин или от мистического отчаянья.
        - Современная адживичка. От святых бродяг древности ничего не осталось, кроме высокомерия. Да-да, эти голозадые уличные гадатели были высокомерны, как черти в христианстве. За то адживиков и любили при дворах раджей - они не продавали свои гадания задешево, а вручали, точно величайший дар. Если будет дождь, - неожиданно переключается Джон и смотрит на небо с тревогой, - боюсь, мы не проедем.
        - Плохая дорога?
        - Худшая во всей Индии.
        - Не понимаю, куда мы едем и зачем, - оглядываюсь я.
        Всего пять километров от города, а дорога - сплошь камни да промоины. Скоро, похоже, начнется бездорожье, в котором вязнут волы и тонут паркетники. Эти пустоши и дамбы между рисовыми полями ведут к пещерам, где прятались от мира, а может, наоборот, являли миру себя самые странные сектанты Индии. И что мы будем делать, когда приедем? Воевать против религиозных фанатиков? Сколько их там? Только Клаустра с ее могучим слугой? Вряд ли, скорее уж десять, двадцать, пятьдесят психов, и они собираются… А что им, собственно, нужно от своего нового бога?
        - Может, хоть команду созовем? - предлагаю. - Короля задействуем, Ребиса попросим - не вдвоем же с фанатиками драться… Они хоть боевую подготовку имеют? Это боевые фанатики или мирные?
        - Две тысячи лет назад они практиковали ахимсу[38 - Ахимса - поведение и образ действий, при которых главным требованием является ненанесение вреда - ненасилие. Ахимса определяется как поведение, ведущее к уменьшению зла в мире, направленное против самого зла, а не против людей, его творящих (отсутствие ненависти).].
        - Свежие данные, - ухмыляюсь я. - Что такое ахимса?
        - Умаление зла - неубиение, ненасилие, непричинение вреда живому - ни мыслью, ни словом, ни делом.
        - Что с хорошими людьми время делает… - бормочу я.
        - Да уж, - морщится Джон. - Адживики нашего времени, кажется, отреклись от ахимсы и взяли манеру калечить новообращенных.
        - Как то есть… калечить?
        - Шрамированием. Ритуальные шрамы отличаются от случайно полученных. Всегда видно, травма это была, пытка или ритуал. У Клаустры обрядовые шрамы на спине - пунктирные, выпуклые, такие получаются, если резать с наклоном, ставить нож не прямо, а под углом. - Я нервно сглатываю. - Недавно увидел и задумался: кто и зачем мог резать христианку или буддистку, все равно, главное, женщину из состоятельной семьи, которая даже не хипповала? Если бы шрамы были на руках и ногах, я бы решил, что она порезала себя сама.
        - Зачем?!
        - Многие так переживают боль от предательства. Она любила Ребиса. А тот ее бросил.
        Никогда мне не понять женщин, ни-ког-да. Если бы Ребис бросил меня, я бы устроил вечеринку и плясал на столе в бумажной короне. Возможно, в одной только бумажной короне.
        - Думаешь, они и близнецов попытаются искалечить?
        - Не убьют - это точно. - Джон не отвечает на мой вопрос, но не отвечает так, что мне все ясно. Хотя я предпочел бы остаться в сомнении. А еще лучше - в неведении.
        - Так куда мы едем?
        - Мы едем перерождаться.
        Неподходящее время для экзистенциального кризиса. А бывает подходящее время для такого? Вряд ли. Поэтому лучше не спорить. И не думать, почему Джон уходит от ответа на почти заданные вопросы: где Король и Ребис? с кем они - с нами или с ними?
        Я давно понял: Джон не отвечает на вопросы, на которые нет ответа, на которые можно лишь утешительно соврать. Не считать же ответом «это уж как повезет»? Похоже, адживики правы, все предопределено, судьба-нияти-вада указывает умному, куда идти, дурака на веревке тащит.
        Через пару часов мы прибудем на место, пропыленные и пропотевшие насквозь, небритые, пахнущие сожранным на ужин мясом, черные убийцы, противоположные белым аскетам, а тем более бело-белым праведникам[39 - Адживики делили людей на шесть иерархических классов, различаемых цветовыми символами: черные - охотники, мясники, убийцы; синие - те, кто носит одежду; красные - те, кто обходится куском ткани; желтые - мирские последователи тех, кто не носит одежды; белые - аскеты обоего пола, обходящиеся без одежды; «бело-белые» - наставники тех, кто обходится без одежды.]. И помогай этим праведным садистам все боги, в которых они изверились.
        Я и сам не заметил, как начал разминать костяшки пальцев и мышцы шеи. Джон, бросив на меня насмешливый взгляд, кивнул на бардачок: там пошарь.
        Искомое находится сразу - пара пистолетов «Глок 17» без предохранителя, «выхватывай и стреляй». Удобно, если захотим вначале поговорить, сделаем вид, что пришли безоружными. А мы захотим? Сомневаюсь. Я бы вбежал в эту… как ее… куда мы едем и принялся палить в белый свет, как в копеечку.
        - Не советую, - качает головой Джон. Опять я произношу вслух много лишнего. - Пещеры адживиков освещаются через вход, весь белый свет окажется за нашей спиной. Мы будем отличной мишенью на фоне проема. Палить придется в ходе переговоров, поменявшись местами.
        - То есть мы им скажем: воу, воу, полегче, мы только поговорить, давайте зайдем подальше в лабиринт…
        - Там нет лабиринта. Почитай описания пещер Барабара, пока есть время. В каждой пещере два зала из гранита. Стрелять куда попало значит подставиться под рикошет. Либо стрелять так, чтобы каждая пуля в мишени и осталась, либо стрельбу оставляем на самый крайний случай.
        - Это на какой же?
        - Если близнецов уже начали резать.
        Вот так-то.
        ЭМИЛЬ
        Иногда цену жизни понимаешь лишь за секунду до ее конца. Искренне надеюсь, у нас с сестрой времени больше. Но не уверен, что не прокляну время, которое у нас осталось. Приходить в себя, вися на каменной арке - более чем достаточный повод для проклятий.
        Связаны мы, впрочем, искусно и милосердно: не грубой веревкой вокруг запястий, рвущей кожу и сухожилия, а первоклассной бечевой для сексуальных забав, гладкой, дотошно избавленной от ворса, скользящей, шелковистой, масленой. Она охватывает суставы рук и ног, оплетает предплечья и бедра, разводит в стороны щиколотки, и ни один узел не стягивается и не соскальзывает сам. Развязать узелок-другой, распутать конструкцию, любовно сооруженную гигантским арахнидом, у пойманных мошек не получится.
        Однако мы с сестрой давим крик и ругань, рвущиеся с губ, молчим из последних сил, пытаясь рассмотреть как можно больше деталей. От них, от деталей, зависит не только наша жизнь, а, возможно, и жизнь Джона, и жизнь его матери… Хотя кто заманил нас в эти пещеры с непроизносимым названием? Она, Клаустра. Зря мы поверили, подслушав ее разговор с Ребисом, будто она хочет нам добра. Добро в представлении Клаустры - совсем не то же самое, что добро в представлении остальных людей.
        Вот почему мы здесь, висим на каменной арке, которая выглядит древнее Вечного жида, хотя на деле не может не быть подделкой. Мы читали путеводитель, пока ехали сюда - якобы на экскурсию. Пещеры адживиков пусты, ни в одной из них нет ни ступы, ни арки, ни даже резьбы на стенах. Клаустра обещала невиданные эмоциональные аттракционы - и ни единым словом не солгала: аттракционы здесь знатные, аж сердце заходится.
        От круглых, гулких стен, отполированных, точно гранитные панели метро, звуки отражаются по спирали, по синусоиде. Кто и что говорит, узнаешь по тембру, но не по тому, откуда доносится голос. Он доносится ниоткуда, возникает над ухом с той стороны, с которой никого нет, или сверху, где только выгнутый каменный хребет, обвязанный веревкой, на которой мы болтаемся, будто пойманные пауком бабочки.
        - Вы должны понять: всё уже в прошлом, все получили по заслугам. В настоящем важно лишь то, что ты делаешь с собой, а не то, что с тобой сделали когда-то…
        Женский голос, но не Эми. И мысли не ее. А чьи? Сознание снова уплывает.
        Раскумаренным воздухом трудно дышать. Воняет какими-то пряностями, благовониями и просто гарью. Как будто вдалеке тлеет сандаловая роща и целое поле иссопа[40 - Иссоп, или синий зверобой - растение трибы Мятные семейства Яснотковые. Из листьев иссопа добывается масло, применяемое в медицине, парфюмерии и кулинарии. Иссоп упоминается в Библии как растение, которое использовалось евреями в качестве кропила: его стебли, связанные в пучок, были удобны для кропления жидкостью, в Библии в качестве жидкости используется кровь жертвенных животных.], а ветер доносит запахи до холмов. Иссоп… В памяти возникает пучок травы, усеянной мелкими цветами, некогда синими, а сейчас красными от крови. Другие пучки, побуревшие и жесткие от крови, оставили на коже потеки и мелкие жгучие царапины. Даже букеты цветов полевых могут оставить следы, похожие на следы многохвостой плети.
        Сколько мы здесь висим? Несколько часов? Несколько суток? Вряд ли так долго: обмотанные веревками запястья онемели и слегка распухли, но еще не изрезаны в кровь. Мы не страдаем, не молим о смерти, не скрипим зубами от боли… Просто болтаемся, словно рождественские ангелочки на елке. Два голых, покрытых чьей-то кровью ангелочка. Как могут индусы приносить кровавые жертвы, справляя оргию адхармы[41 - Адхарма - санскритский термин, антоним дхармы. Его можно перевести как «неправедность» или «аморальность», «неправильный», «плохой», «порок». Кришна, одна из форм Бога в индуизме, восьмая аватара Вишну, говорит в «Бхагавад-гите», что всякий раз, когда дхарма приходит в упадок и воцаряется адхарма, он нисходит в этот мир в виде аватары с целью освободить праведников и уничтожить злодеев.] в священном месте? Что за святотатство - и зачем? Может, это и есть черная расаяна, о которой нас предупреждал Джон, а мы не верили?
        Мы не верили в возможность существования такой Индии - темной и холодной, без тепла и света. Хтонической Индии. В нашем представлении мир индусов был цветастым и плоским, на трех слонах и черепахе. А у них оказалась круглая земля, солнечная система, облако Оорта и Млечный путь. И огромный ледяной космос. Посреди которого, по моим ощущениям, кружимся мы с сестрой, сжимая кулаки и напрягая мышцы в тщетных попытках хоть что-нибудь изменить.
        Плечи сводит, но боль отходит на задний план, время вдруг застывает, исчезает пещерная тишина, наполненная бормотанием невидимых во тьме людей, воздух наполняется шумом деревни, оставленной у подножья холмов - скрипом тележных колес, стуком копыт, животным фырканьем, гортанными криками крестьян. Простые, некогда полные жизни звуки кажутся потусторонними, а тот, кто их оставил, давно истлел в могиле. Из подгорной тьмы и выморочного шороха, будто из ночного моря, всплывает женский силуэт, тонко очерченный подсветкой из соседней пещеры.
        Но мы все равно узнаем, кто это. На нас обрушивается такая тяжесть осознания, зачем мы здесь и по чьей воле, словно мы уже не висим, а лежим, как Гаясура, придавленный стопой Вишну, врастая в эти чертовы холмы, становясь ими, из последних сил НЕ слушая голос матери Джона - и нашего с Джоном отца. Ребис и Клаустра шепчут с двух сторон про непобедимую нияти-ваду, про колесо фатума, про бесполезность сопротивления, их голоса переплетаются между собой, меняются местами, кружат по пещере и обволакивают наш разум. Кто знает, что эти двое творят с нашим разумом?
        Раньше отец казался нам существом из иного мира, чем наш. Теперь и Клаустра там, с ним. Наконец-то они вместе, как давно хотели. Их слова будто письма, не дошедшие до адресата: вложенные в послания деньги, слова и чувства уже никому не помогут. Это не человеческая речь, а бред убившей их волю нияти-вады, великой Необходимости.
        - Почему бы вам не покориться, дети мои?
        - Рано или поздно вы оба покоритесь если не нам, так Судьбе.
        - Вам нужно подружиться с Судьбой, а не бороться с ней слепо и бессмысленно.
        - Она лучше всех знает, кому и что предназначено…
        - Она жестокосердна, но мудра…
        - И если вы здесь…
        - …значит, так хотела Она, значит, такую Она затеяла игру.
        - Заткни-и-ис-с-сь… - хриплю я, поднимая голову - ну ладно, не поднимая, а чуть-чуть приподнимая, только чтобы видеть поверх головы Клаустры, как две тени бесшумно и осторожно проникают в соседнюю пещеру через освещенный солнцем проем. - Сука. Тупая сука, решившая породниться с нашим кланом! Ничтожество!
        Всем своим кровотоком я ощущаю изумление Эмилии. Еще секунда - и она повернется ко мне и спросит: братец, ты офигел?
        ЭМИЛИЯ
        Ты офигел, братец? Не ты ли всю жизнь рвался вон из семьи, мечтал стать первым из Кадошей, кто не цепляется за родовую честь, за родовое проклятие, за родовое безумие? С чего вдруг в тебе проснулось ретивое, кадошевское?
        Краем глаза улавливаю движение головы Эмиля: он напряженно смотрит куда-то за спину Клаустре. Со своей двадцатилетней выучкой замечать каждый его жест и тут же подхватывать, продолжать, не сбоить в нашем вечном па-де-де я понимаю: Эмка пытается отвлечь наших похитителей. От чего-то, творящегося в соседней пещере. В этой, круглой и тесной, помещается только арка, отец, Клаустра и пара, ну, может, трое фанатиков. А в той, что ближе к выходу, народу больше, топчутся там, голые, одурманенные, покорно ждущие явления нового божества, то ли Вишну, то ли Кришну, то ли самой Нияти-вады в двойном андрогинном теле. Как знать, пойдут они на заклание, точно овцы, полягут под ударами кулака, ножа, кистеня, что уж там наши спасители прихватили из человеколюбия, чистого, словно Евина слеза по детям своим, Авелю и Каину? Или, наоборот, будут сопротивляться до последнего, безоружные, голые, но спятившие, как берсерки?
        - А помнишь… - каркаю я (в глотке скопилась слюна, но у меня нет времени даже сплюнуть), - …что сказал классик? «Какая ни выпадает мне судьба, я буду встречать ее смеясь. Как бы неразумно ни вели себя животные, человек всех неизмеримо превосходит своим безумием»[42 - Г. Мелвилл. Моби Дик, или Белый кит.]. - Пытаюсь рассмеяться погромче. - Дура ты, Клара. Зря пытаешься примазаться к нашей судьбе, к нашему клану. Дворняжка.
        Хмыканье отца прилетает откуда-то сверху, будто Абба Амона парит под потолком, а не стоит где-то позади нас. Наше родовое самосознание, проснувшееся, как ему кажется, внезапно и не вовремя, льстит Ребису. Он, оказавшийся в клещах судьбы, вынужденный выбирать между Королем и Клаустрой, похоже, успел пожалеть, что предпочел непонятливому якудзе, живущему «по японским понятиям», женщину, известную ему до донышка. А набежавшие ниоткуда, словно янычары в старом кино, адживики стали для Абба Амоны полной неожиданностью.
        Кадош здесь не по своей воле, а потому, что Клаустра охотнее примет смерть от отца нашего Ребиса, чем спасение - от его брата Лабриса. Или подарит Ребису смерть, прежде чем тот предаст ее. Снова.
        - Тебе никогда не стать мной, старая сука! - выкашливаю я в запрокинутое, побелевшее - даже в кромешной тьме видно - лицо. - Я из своей головы никуда не денусь. Если ты туда влезешь, я тебе весь оргазм от майтхуны испорчу. Кх-х-ха-а-а… Все ваши оргазмы!
        - Если вы с отцом вселитесь в наши тела, - подхватывает Эмиль, - отведете их на операцию, а потом будете жить и трахаться сто лет - вы не будете жить счастливо. Мы испортим вам всю малину. Всю майтхуну обосрем. Будем являться в снах, станем вашими альтер-эго, вызовем фугу[43 - Диссоциативная фуга - болезнь, главный симптом которой - переезд в незнакомое место и амнезия. Больной забывает всю информацию о себе, вплоть до имени, может придумать себе другое имя и биографию, не знать, что он болен. Причиной диссоциативной фуги является психическая травма или невыносимая ситуация, в которую попал больной.].
        - Ты не будешь чувствовать никакой любви, никакого удовлетворения, только зверскую, неискупимую вину, - гаденько - самой противно - хихикаю я. - Тебе будет тошно слышать, как Эмиль говорит: да ладно, Клэр, не дуйся, пошли потрахаемся! Будешь думать: тупой сопляк, ему только одно и нужно.
        - Не буду, - холодно, аж светясь от гордыни, отвечает Клаустра. - И с радостью пойду потрахаюсь. Ничто человеческое не чуждо… никому.
        - Ну конечно! В вашей паре ты царь и мудрец, а Ребис - домби[44 - В тантрических оргиях традиционно принимали участие девушки низших каст и куртизанки. Чем более распутна, порочна женщина, тем она пригоднее для обряда. Домби («прачка») является любимым персонажем всех тантрических авторов, в литературе такого рода популярен мотив девушки из низшей касты, которая полна мудрости и обладает магическими силами, выходит замуж за царя, может делать золото и т. д.]?
        Силуэт Клаустры плывет, искажается, фигура растворяется в тенях, щеки западают, губы блекнут, оставляя на лице только черную расщелину рта, а вместо глаз - провалы без намека на радужку и зрачок, на бликующие склеры, на движения век. Она пытается улыбаться:
        - Угрозы и оскорбления победителям от побежденных? Как предсказуемо.
        - Тебе не хочется иметь настоящую историю любви? - Я тянусь к Клаустре, выгибаясь, словно лук перед выстрелом. - Про настоящую любовь и настоящих людей? Сколько можно жить светлым будущим, Клара, глупая девчонка?
        Я слышу тихий смех отца. Одобрительный и поощряющий.
        - Думаешь, никто не может достичь той праведности, что достигла ты? Потому и оправдываешь других?
        - Скоро твое высокомерие перестанет тебя спасать, Клара!
        Мы нападаем, тесним ее, вися на ниточках, словно марионетки. Но мы не марионетки, о нет.
        Мы кукловоды.
        ЯН
        Под руководством Джона из журналиста я превратился в бойца. Раньше бы запомнил каждую малость, разложил по полочкам картинки, запахи и ощущения от прибытия в деревню у подножия скальных холмов Барабар. Подбирал бы слова, которыми расскажу про эти места, про приветливо-бестолково-хитрых крестьян, про их невинное вымогательство полсотни рупий «за парковку»… Но сейчас я едва глянул на пеструю толпу и сразу вперил взгляд в нашу будущую цель. А может, могилу.
        Как могильный курган, Барабарские холмы более чем внушительны. Серые валуны громоздятся на изрядную высоту, ко входам в пещеры ведут лестницы и вырубленные в камне метки - «шаги Ашоки». Я замечаю только то, что важно для нашей задачи - найти близнецов. Джон сует местным деньги, общаясь на каком-то международном языке тупых туристов, которым не объяснишь, что ходить в некоторые пещеры не следует. Нас пытаются удержать, но сын своего отца Кадош-средний включает знаменитое фамильное обаяние: изображает пьяноватого, шалого гуляку, отставшего от группы и едва не пропустившего все веселье. Наконец, ему показывают, куда идти - вверх по лестнице, загаженной коровьими лепешками.
        Пока нам смотрят вслед, мы стараемся не бежать. Да и прибыть в стан врага запыхавшимися и неспособными не то что на драку, но и на хорошую перебранку - это было бы глупо. Слои гнейсов[45 - Гнейс - метаморфическая горная порода, одна из наиболее распространенных в земной коре. По химическому составу гнейсы близки гранитам и глинистым сланцам.] всплывают нам навстречу длинными серыми бревнами, похожими на борт подводной лодки. Внутри этой «подлодки» - близнецы и захватившие их фанатики. А еще Клаустра и, возможно, Ребис, Король, подручные Короля, подручные Клаустры, да мало ли кто еще? Опять мы с Джоном вдвоем против всего мира - за свое, вечно отбираемое и возвращаемое силой и яростью, растущими от каждой пережитой потери и от предчувствия новых.
        У входа в пещеру собираемся, оцениваем ситуацию. Все хуже, чем могло бы быть: адживиков много, они у себя дома, в полированных каменных норах, дарованных императором Ашокой[46 - Барабарские пещеры датируются III веком до н. э., периодом правления маурийского императора Ашоки. По его указу пещеры были отданы адживикам.]. Фанатики никого не боятся, не собираются скрываться. Решетка поднята, темный провал пещеры вздыхает и бормочет, похоже, там полным-полно народу.
        Тут бы нам и повести себя, как ниндзя: незаметно скользнуть внутрь и деловито перебить врагов ударами ножа в спину. Пока я вспоминаю (и никак не могу вспомнить), есть у нас ножи или нет, Джон достает и одним движением руки раскрывает острейший филиппинский балисонг, стальную бабочку. Надеюсь, вздох облегчения, который у меня вырывается, не слышен в пещере. Я не хочу брать в руки нож, не хочу втыкать его в спины живых людей. За поясом у меня и у Джона по заряженному глоку, но я помню предупреждение: стрелять только в верную цель и только если ничего другого не остается. Рикошет от стены, обладающей крепостью гранита, - новая разновидность русской рулетки. Что-то не хочется в нее играть.
        Мы погружаемся в тьму, выдыхающую «О-ом-м!» с частотой медленного пульса, раз сорок в минуту. Звуки летят, распадаясь на отзвуки, из отзвуков сплетается нечто новое, не произнесенное никем из присутствующих - почти присутствующих. Адживики, которых я видел кем-то вроде тугов-душителей[47 - Туги (таги, тхаги, тхуги) - средневековые индийские бандиты и разбойники, посвятившие себя служению Кали как богине смерти и разрушения. Примерно с XII века банды тугов в центральной части Индии грабили караваны и убивали путешественников. Самую большую известность приобрели туги-душители, чьим орудием служил платок-румал с утяжелителем на конце. Существовали приемы для удушения неподготовленного человека, контрприемы - в случае столкновения с «коллегой», приемы самоудушения - в случае невозможности скрыться, так как сдаться считалось недопустимым. «Книга рекордов Гиннесса» относит на счет тугов два миллиона смертей. Туги пользовались особыми опознавательными знаками и жаргоном.], готовился драться с ними не на жизнь, а на смерть, больше всего походят на участников вечеринки в стадии затухания: пол пещеры
буквально устлан человеческой плотью. И каким бы теплом ни был наполнен день снаружи, от вида людей, что лежат, сидят, стоят на коленях, сжавшись в клубок, уткнувшись лбом в холодный пол, меня пробирает дрожь.
        В мандапе[48 - Мандапа - в индийской архитектуре открытый зал с колоннами или павильон для публичных ритуалов. Используется для религиозных танцев и музыки, а также является частью основного здания храма.] промозгло и остаточно пованивает. Пещеры - не комнаты в доме, их непросто проветрить, согреть огнем, паром или электричеством, словно сама природа дает понять: здесь не ваше царство, люди. Вам не выжить в МОЕЙ тьме. Знайте, я запомню каждого из вас, пришедшего из жаркого индийского лета, чтобы проникнуться, и преклониться передо мной, и стать мною.
        А тех, кого мыли кровью, стынущей в котле у входа во второй зал, - их я запомню особо.
        Несколько часов в мандапе пели и плясали, в то время, как с Эмилем-Эмилией творили странные и отвратительные вещи в десятке метров отсюда, за круглой апсидиолой… или все-таки апсидой[49 - Апсидиола - примыкающий к основному объему здания небольшой пониженный выступ граненой, прямоугольной или полукруглой формы. В отличие от апсиды, такого же выступа, заключающего в себе алтарь, апсидиола не имеет алтаря внутри.] - зависит от того, есть ли в дальнем зале алтарь. А если есть, то зачем он?
        Представлять себе близнецов, распятых на священном камне, израненных, полумертвых - это больно. Разум твердит: вряд ли их станут калечить, оба тела андрогина священны для собравшихся здесь уродов… верующих. Чувство завывает: беги, спасай, а если некого спасать - мсти! быстрее, еще быстрей! Трудно не верить одному и не слушаться другого, но приходится.
        Осторожно переступаем через тела, обмякшие в обмороке или в нездоровом, похожем на кому сне, точно через наркоманский притон пробираемся - туда, где вполне трезвые хозяева прячут самый дорогой товар, где удерживают заложников. Достаю из-за пояса пистолет и поднимаю его вверх жестом полицейских и преступников, который нам, мирным обывателям, известен лишь по сериалам. Не собираюсь ни в кого стрелять, но мне нужно немного уверенности. Хоть каплю уверенности, что все будет хорошо, пожалуйста.
        Джон первым скользит в непроглядную темноту круглого зала в торце пещеры: там, если верить путеводителю, всего лишь небольшая полированная камера, круглая, как колесо судьбы. И в ней что-то…
        - Твою мать!
        Что? Что с ними сделали?
        Влетаю следом, уже не скрываясь, светя фонариком и размахивая глоком. Хорошо хоть соображаю, в какой руке держать «светляка», а в какой огнестрел. И выдыхаю:
        - Твою ма-а-ать…
        Звуки моего голоса растворяются под куполом, сплетаясь с Джоновым эхом.
        Если бы я был садистом, маньяком, обожающим делать елочные игрушки из живых людей, я бы оценил безупречную эстетику зрелища: арка из двух половин - разорванное кольцо, наполовину вросшее в скальное основание; изысканно оплетенные веревками изгибы тел и камня, безупречность узлов и вязки; Эмиль-Эмилия, превращенный в бабочку, прилипшую к паутине - один удар булавкой, и бабочка затрепещет, умирая. Однако я еще журналист и вижу не только близнецов, но и трех, нет, четырех человек: Клаустру, шея которой зажата в сгибе Джонова локтя, к надувшейся вене приставлен хищно блеснувший балисонг, - и Ребиса по ту сторону арки, со странно выгнутой спиной, как будто он падал, но был остановлен в падении. Чем-то или кем-то.
        Как звали слугу Клаустры, силача, способного поднять двух человек? Нед? Нэйт?
        Нэйтик.
        Сейчас этот Нэйтик выглядывает из-за плеча Ребиса, глазки его бегают, он мучительно размышляет, видно, как тяжкими жерновами ворочаются его мозги: выбраться отсюда, бросив хозяйку, прикрываясь ее мужем, будто щитом, - заставить нас отпустить Клаустру, прорываться с ней вдвоем, - прикончить проклятого чужака, от которого одни беды и будь что будет. Трусливая душонка в могучем теле вот-вот впадет в панику, и слуга, чья роль непонятна, попросту перебьет всех главных действующих лиц нашего гиньоля[50 - Гиньоль - пьеса, спектакль или отдельные сценические приемы, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений, пыток.]. Но что поделать, мы не можем ни усмирить его, как зверя, ни успокоить, как разумное существо. Никто из нас не говорит на хинди.
        Хотя нет. Один говорит. Одна.
        - Вели ему отпустить Ребиса, - шипит Джон, прижимая балисонг к шее собственной матери. В мертвенно-голубом свете фонарика наливающаяся кровью царапина кажется черной.
        Клаустра что-то произносит: может, просит отпустить бывшего мужа, а может, дает инструкции янычару своему, тугу-душителю - посветив в сторону Кадоша, я вижу его перечеркнутое не то веревкой, не то скрученным платком горло, белые пальцы, намертво вцепившиеся в румал. Ведь это же румал, орудие безумных слуг Кали. Как идейный убийца оказался среди безобидных - относительно - адживиков? Как-как… По воле еще более безумной Джоновой мамаши. Нэйтик нужен Клаустре для грязных дел, которые «не по судьбе» аскетам, безучастно ждущим, когда пройдут восемь миллионов четыреста тысяч махакальп. Велика сила терпения.
        Мать Джона все приговаривает и приговаривает, Нэйтик ее вроде как слушает и не слушает одновременно, но постепенно втягивается в разговор, начинает отвечать, огрызаться, часто и со злостью повторяя: «Пиндари!»[51 - Пиндари - крестьяне-убийцы, которые, прикрываясь именем тугов, по окончании работ выходили на большую дорогу с целью прокормиться. Для тугов процесс убийства являлся ритуальным, а присвоение имущества жертвы - следствием исполнения ритуала; у тугов существовал ценз на количество убийств, необходимых для «хорошей» реинкарнации. В отличие от тугов пиндари убивали такое количество человек, какое могли ограбить.]. Когда то же слово произносит Клаустра, в нем звучит глубокое презрение, сродни презрению богини, наблюдающей, как пьяные атеисты оскверняют ее храм, надеясь осквернить и само божество, да куда там! Руки коротки.
        Нэйтик злится, подергивает платок, явно не собираясь сдаваться. Может, у него детишки малые или жена больная, оттого он и забыл черную госпожу свою, пошел в услужение к госпоже белой, безотчетно ужасающей, словно самая темная Кали. Все равно Нэйтик ведет себя не как отчаявшийся злодейский прихвостень, а как псих в стадии обострения. Мир вокруг силача-туга явно не тот же самый, что вокруг нас. В своей измененной вселенной он слышит то, чего Клаустра не говорила, видит то, кем она не является. В его голосе появляются жалобные нотки. Особенно когда он обращается к хозяйке «Кали Ма», «Мать Кали». И от этих его слов Клаустра меняется на глазах, будто вырастая, окруженная тенями и голосами существ, которых нет здесь, с нами, нет среди живых, нет нигде в материальном мире. Они шепчут, поют, морочат, от их танцев и песен воздух плывет, стены тесной камеры раздвигаются. Неизвестно откуда взявшийся порыв ветра колеблет паутину, серебряная бабочка из тел близнецов вот-вот освободится, забьет крылами и взлетит ввысь, в открывшееся посреди белого дня аспидно-черное небо.
        Нет, это Эмиль с Эмилией раскачивают подвес, точно гамак у синего филиппинского моря. Арка от слаженных движений их тел трещит и, похоже, скоро обвалится. Не знаю, каменная она или гипсометаллическая, но ее падение невыгодно никому из нас.
        Перевожу взгляд на близнецов. Те явно не в себе: голова Эмилии свешивается на грудь, волосы от мерных покачиваний колышутся, как водоросли в воде, и липнут, как водоросли; по телу Эмиля пробегают судороги, шея выгнута под немыслимым углом, острый кадык торчит, словно ребро ножа. Ребис шевелит губами; я, конечно, не слышу, что он там бормочет, зато вижу, как он направляет звук, будто умелый актер на сцене с плохой акустикой, и направляет не куда-нибудь, на близнецов. Опять чертов Кадош ловит рыбку в мутной воде, заговаривает Эмиля-Эмилию на подчинение. Я злюсь - и вместе с тем понимаю Абба Амону, понимаю нас всех.
        Каждый из нас, собравшихся здесь, кроме туга Нэйтика, мечтает поймать ее, эту бабочку, вонзиться в нее булавкой, пришпилить к собственному плану бытия, заполучить навечно. Нас словно по конкурсу отобрали, глухих к голосу разума, неспособных подавить свою природу, ввести ее в рамки человеческого поведения, одержимых. Охотников. А добыча вот она, мотается в путах, сплетенных для нее техперсоналом, ждет, кому достанется. Кто тот счастливчик, которому Эмиль или Эмилия мозги выжжет. Мы всё понимаем, но от Эмиля или Эмилии нипочем не откажемся, даже если заполучить их значит разрушить собственное эго.
        Наверное, того и пытается достичь истинная любовь - истинная не в нашем, людском, а в природном, вечном значении - разрушить наше эго, разъесть его. Оттого и действует на нас, будто сульфур, серная пыльца с крыльев алхимической бабочки.
        Пока я размышляю над сущностью любви, Джон сосредоточенно управляет сразу несколькими куклами. Сейчас, например, он шипит своей матери прямо в ухо очередной приказ, усиливая нажим балисонга.
        - Люи диэ нинд[52 - «Lui dire» - «скажи ему» (франц.).]! - выкрикивает Клаустра по-французски. Я, разумеется, не понимаю ни слова. Но мать Джона и говорит не со мной, а с Ребисом. И тот понимает, что от него требуется.
        - Нинд[53 - «Нинд» - «спи» (хинди).]! - приказывает он раньше, чем отзвучит эхо.
        Звучит как «убей» или «умри». В легких у меня заканчивается воздух. Нэйтик, не сводя глаз со своего божества, отпускает Ребиса, распуская платок на его горле. Глаза слуги Кали стекленеют.
        Нэйтик, туг-душитель, искушенный в мастерстве связывания, обязанный убить во славу Кали Ма сотни людей, спит с открытыми глазами - почти так же крепко, как его соотечественники-адживики, покорные Великой Необходимости, Нияти-ваде, Судьбе.
        ЭМИЛЬ
        Мир - место изменчивое. Только что мы с сестрой висели на дыбе в пещерах адживиков, тратя все силы на то, чтобы выжить и сохранить разум свой хоть в малой мере, отпущенной нам природой, и вот мы уже летим в тартарары, запущенные отцом нашим в открытый космос, сорвавшись с привычных орбит. Я больше не вращаюсь вокруг Яна, а Эми - вокруг Джона. Мы летим, каждый в свою сторону, и видим каждый свое будущее. Наш страх перед будущим заглушен голосом Ребиса. Мы не понимаем слов, которых он произносит, речь его похожа на выступление Гитлера: сперва напыщенно, затем льстиво, затем взвешенно, затем все безумней и безумней. И вот Абба Амона уже орет и топает, будто распорядитель в цирке уродов, что-то приказывает, что-то обещает, клянется, что мы унаследуем землю вместе с кроткими…
        От слов отца, от мерного качания арки мы чувствуем, как в нас впиваются все осколки всех миров. Не знаю, кто из нас первым начал раскачивать арку, но это смертельно опасное колыхание, оно может убить и нас, и тех, кто прячется во тьме. Наши тела транслируют панические сигналы, и вместе с тем от усталости, от дурманных испарений, от отцовской ворожбы глаза наши закрываются, а разум, наоборот, излишне открыт и уязвим, он позволяет переполняющим его чувствам затопить нас, поглотить и пожрать.
        Отец нашептывает нам воплощение мечты, и если у небесных тел бывает мечта, то это полет в космических огнях или в ледяной алмазной пыли, а в конце его - взрыв ярче тысячи солнц, выжигающий целую галактику до самого ее центра, черной дыры, равнодушно глотающей межзвездные облака и туманности. Вот мы и летим к своей ослепительной кончине, пролетая через все, что способен намечтать себе молодой глупец вроде нас. Искушение проливается на наши головы, как теплый дождь, разлагает нас на элементы как наука, врачует наши детские травмы как шаманская практика, духовная ли, бездуховная. Ребис задействует наследный дар Кадошей, способный превратить мозги обычного человека в желе одним только дьявольским наущением. Абба Амона атакует нас видениями мира, который ложится у наших ног, покорный, точно пес.
        Мы сопротивляемся из последних сил. Ведь главное, что ценим в себе мы, Кадоши - это ум. Цену его помрачения мы узнали еще в детстве. Между поколениями в нашем роду слишком много боли, стыда, маленьких грязных секретов; слишком много застарелой вражды, которая никуда не исчезает, пусть Кадошам-старшим и хочется думать иначе.
        Ребис раскрывает наши потайные желания, и это какое-то откровение, чудо, диво. Наконец-то мы понимаем, чего хотели всегда. Открывшееся нам пространство желаний, без флера прекраснодушия и нравственных парфорсов[54 - Парфорс - колючий или затяжной ошейник для дрессировки охотничьих собак с шипами, обращенными к шее.], ошеломляет, словно первый взгляд прозревшего слепца в небо: ты ведь даже не знал, что оно существует.
        Жалкие списки побед, созданные слепцами для слепцов, горят синим пламенем. Желание доказать окружающим, родне, себе, что ты существуешь, чувствуешь, что-то значишь, рассыпается пеплом. Развеивается по ветру детское преклонение перед красотой и властью, невинное наслаждение роскошью и сарказмом. И больше не хочется казаться ни хорошим, ни плохим, не хочется казаться, хочется быть. Время, когда мы пытались гордиться тем, что мы не такие, как все (раз уж не свезло быть такими, как все), прошло. Больше мы никогда не сможем драить завоеванные кубки - даже если завоюем еще несколько. От нас словно перестали скрывать правду насчет наших истинных желаний. Не тех, хороших, что положены всякому приличному человеку, а истинных.
        Я думал, самое грязное из моих желаний - это желание спать с Яном, без присутствия в нашей постели моей сестры. Нет ничего хуже вынужденных извращений, от них стареешь раньше времени. Но до сих пор я не знал, как сильно хочу бросить всё и всех и уйти. Не знал, что «уйти» - самое прекрасное слово на свете. Не обязательно с Яном: журналист, с которым я знаком меньше месяца, конечно, хорош, но не настолько хорош, что лучше него мне вовек не встретить. Мое желание - уйти с тем, с кем я заново появлюсь на свет, с кем мое прошлое превратится в груду хлама за спиной, достойную лишь одного - забвения. Зная, как будет страдать Эмилия, я не остановлюсь: потребность уйти и родиться второй раз сильнее. И раз уж в спутники, а вернее, в попутные ветра мне подвернулся Ян, пусть будет Ян.
        Одурманенный разум рисует соблазнительные картины и тут же разрушает их, нашептывая Яновым голосом: о моя прекрасная любовь с телом бога, ртом ангела и меньшим количеством мозгов, чем бог подарил аквариумной рыбке, неужели ты думаешь, что выживешь один в холодном, незнакомом мире? Ты, о ком всегда заботились, надеешься устроить свою жизнь? Вот этими самыми холеными ручками, так красиво связанными в технике шибари, ты собираешь возводить стены, которые защитят тебя от житейских бурь?
        Ищу ответ, ядовитый и исчерпывающий, но его нет. Ищу признаки новой жизни, но чувствую лишь угасание прежней. А потом слышу голос отца:
        - Я жду от вас послушания, и, поверьте, дождусь.
        ЭМИЛИЯ
        Ребис и Клаустра. Ребис и Клаустра. Теперь я понимаю, отчего они сошлись, отчего разошлись, отчего он забыл ее, а она его не забыла, ни при чем любовь, ни при чем, любви нет, ее просто не существует, ее приходится создавать заново, каждый раз заново, вести за собой своего мужчину, даже если ему кажется, что это он тебя ведет, на самом деле его ладонь в твоей руке, ты тянешь мужчину за собой, тащишь эту неподъемную ношу, этот женский крест по женскому крестному пути к вашей общей Голгофе, не позволяя себе думать о том, что ноги болят, что плечи ноют, что из-под веревок течет - и это не пот, а кровь, по лицу же течет все разом - и кровь, и пот, и слезы, столько соли, столько боли, а до Голгофы еще далеко, инда еще побредем, мы отдохнем, услышим ангелов, увидим все небо в алмазах, увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии…
        Главное - оторвать Джона от его отца и матери, от их извечного, страшного союза людей, меняющих мир и занятых лишь тем, чтобы менять его и дальше, мужской наркотик - переделка мира, за него он продаст семью и детей, любовь и свободу, он их попросту не заметит, переступив на пути к желанной цели, к вершине мира, где все они, вместе и порознь, все Кадоши, вплоть до нерожденных тобою, Эми, детей, а снизу к вершине подступает род людской, оно против нас, против Кадошей, несметное человечество с его волосами всех цветов радуги, и почти никогда - белыми, с разноцветными глазами, так часто цвета янтаря, и меда, и ржави, и земли, и камня, и трав, но не туч, облаков и небес. Между нами и ними - не понять, кто где - война генов, война геномов. Кто бы мне сказал, кем и когда она начата и кончится ли когда-нибудь?
        Мой Джон был создан для этой войны и получился форменным Люцифером - и, словно извиняясь за появление его на свет, Абба Амона создал ангела, несущего разрушение, беднягу Альбедо, жизнью, которая приходит посредством воскрешения - или не приходит[55 - Имеется в виду изречение Николя Фламеля об алхимическом альбедо: «Поскольку мы уже назвали черноту смертью, в рамках той же метафоры мы можем назвать белизну жизнью, которая приходит только лишь посредством воскрешения».]. Мы с братом были третьими - нас создали как оружие. Кадошам кажется, что они могут с нами справиться - зря, зря. Зря. Мы - та змея, которую им не околдовать, зато мы околдуем их, когда проснемся, напитавшись темнотой, выпущенной из сотни (или сколько их там, в соседней пещере?) человеческих душ. Или, может быть, я проснусь одна и немедля обовьюсь вокруг вашего первенца, вашего демона разрушения.
        А вдруг Джон даже не любит тебя? - нашептывает темнота, медленно поглощающая меня прежнюю, ему просто нравится тебя спасать, это комплекс героя, подсевшего на наркотик людской благодарности, твой Джон спасает фаталистов-тагальцев, которые адживики больше самих адживиков, их нияти-вада плещется у них под боком и каждый год приходит по их души, но Джонни любит разрушать планы судьбы. Он сын женщины, которая служит судьбе, и мужчины, который следует своей судьбе с покорностью, какой нельзя ожидать от столь странной твари, подумай, кто мог родиться от этих двоих? Только бунтарь, терминатор, противоположный им обоим.
        Забери его у них, забери, забери, ты же можешь - и пусть Джон разрушает не чьи попало судьбы, а только твою долю, предначертанную лет за триста до твоего рождения, ты все равно не примешь ее, или она тебя не примет. Подарок судьбы. Баловень судьбы. Перст судьбы. Произвол судьбы. Что все это значит, лишенное смысла, затертое, обкатанное до гладкости, точно морскими волнами, миллионами языков? Вдруг смысл все-таки есть, и это он завис над твоей головой, будто дамоклов меч, оттого и не радуют ни подарки, ни баловство, и ты не знаешь, следить ли тебе за качающимся острием или опустить голову на грудь, отгородиться от мира завесой собственных волос и не думать, не думать о толщине волоса, на котором подвешен меч…
        Внутри у меня - у нас - странная гудящая пустота, а в висках бьет и ухает, словно после бега, кровяной пульс. Как редко мое слабое сердце бьется с такой скоростью! И только Эмиль, качая кровь за двоих, может его разогнать - не Джон и не отец. Но эти двое собираются заменить мое сердце чем-нибудь получше, быстрым и мощным. Они собираются оторвать меня от Эмиля, как отрывают ребенка от матери, чтобы бессмысленный комок плоти прожил свою собственную жизнь, отрывают при рождении, при взрослении, при рождении собственных детей, в борьбой за независимость.
        Остановись, Эми, остановись. Твои мысли снова тянутся к Ребису, к его злой радости от превосходства над простыми смертными, к его мечтам, в которых отец равняет себя с зародышем всего человечества, с Адамом Кадмоном, а ты должна думать о Джоне. Иначе…
        Иначе он спасет тебя и пойдет дальше. Со своим комплексом героя и тягой к неудачникам, к тому, над кем судьба вершит свой произвол, отказывая и в подарках, и в праве на жизнь. Джон не даст им пропасть, скорее пропадет сам.
        Я проговариваю все эти слова у себя в мозгу, раскачивая арку мерными, бессмысленными движениями безумца. Так сумасшедшие со связанными за спиной руками, в плену смирительной рубашки, на распутье света и тьмы, сидят и раскачиваются часами, глядя в одну точку и видя то, чего не видят врачи, санитары, посетители.
        Нормальные люди слепы. Им нечем видеть.
        Зато у меня, кажется, открылся третий глаз, силой которого можно растапливать арктические льды. Им я вижу: наш главный противник в голове каждого из вас. Если мы попытаемся уничтожить его, чтобы спасти вас, вы уничтожите нас, чтобы спасти его. Эта стратагема кажется такой красивой, что я не могу не хихикать. Мой смешок раскатывается по пещере, растет и множится, уходит в унтертон[56 - Унтертоны - низкочастотные призвуки. Ф. Крюгер в начале XX века утверждал, что даже если унтертоны как акустический феномен существуют, они лежат за пределами способности слухового восприятия человека, но в 1927 году Б. ван дер Поль создал экспериментальный колебательный контур, позволявший слышать унтертоны. Низкочастотные призвуки звучат также в колоколах, в больших камертонах, в горловом пении. На органе унтертоны извлекаются сочетанием двух разнонастроенных труб.] и сливается с голосом горы.
        От органного гула, переходящего в ультразвук, Эмиль вскрикивает высоко и резко, как птица, - и приходит в себя.
        Глава 4. Мир место изменчивое
        ЯН
        В этих чертовых пещерах легко поверить, что все мы у судьбы в руках. Что одним предназначено умереть здесь, среди шепотов и гула, зарождающихся внутри горы, будто в гигантской глотке. Что другим суждено убить первых, даже если эти другие пришли первых спасти. Что намерения и планы людские ничего не значат перед лицом нияти-вады. Что Клаустра привезла сюда всех - мужа, слугу, пасынка и падчерицу - лишь для того, чтобы неизбежное воплотило себя в них и на них, без жалости и без разбора.
        - Ту де свите[57 - «Tout de suite» - «сейчас» (франц.).]! - приказывает то ли Клаустра, то ли нияти-вада - ее устами.
        Слова жены явно адресованы мужу. Она разговаривает с ним по-французски, надеясь, что ни я, ни Джон не знаем французского - мы и не знаем. Но это выражение мне знакомо: оно значит «сейчас». И наверняка предполагает что-то убийственное. Вот только для кого?
        Ребис, легко отстранив спящего с открытыми глазами туга, движется ко мне. Я замираю, точно добыча перед змеей - завороженно наблюдаю, как летящая навстречу смерть выворачивает ядовитые зубы из широко раскрытой пасти. Луч света делает его лицо голубовато-бледным, словно луна, а глаза прозрачными, как озера среди скал. Губы безумного гермафродита произносят речи, которые я слышу, но не узнаю ни слова. Иностранный язык? Латынь? Санскрит?
        - Ян, - напряженным голосом произносит Джон, - заткни ему пасть.
        - Нет! - возражаю я. Я? Возражаю Джону, да еще в такой момент? Я что, спятил? - Нет, Джон, пусть договорит.
        - Он тебя гипнотизирует. Это опасно! Скорее, Ян.
        Ребис, точно не слыша слов своего первенца, проходит мимо меня, продолжая нараспев свои… заклинания? песнопения? Порой они переходят в низкий рык, в горловое пение, в звук варгана. Когда Кадош оказывается в нескольких сантиметрах от меня, я вижу, что по вискам его катится пот - крупными каплями, как будто мы не в холодном каменном брюхе горы, а в жарко натопленной бане. Я отступаю, чтобы не мешать Ребису. Нельзя прерывать процесс на середине, чем бы этот процесс ни был.
        Мне представляется наполовину отформатированный диск, с оборванными связями и полустертыми файлами, недееспособный, больной, безнадежный. Руины прежней личности, кладбище для некогда мощного двойного интеллекта.
        В том-то и беда, что двойного. Чтобы оторвать близнецов друг от друга, мало разрезать «поводок», укротить аневризму, вылечить больное сердце Эми. Нужно вынуть из этого здания, из крепости, полной напряжения, страха и ожиданий, все опорные балки, всё, в чем жил двадцать лет своей странной жизни Эмиль-Эмилия, перестроить одну башню, подпирающую небеса, в два небольших крепких бастиона. И мне до смерти жаль той мрачной башни. Если бы можно было ее сберечь, я бы сберег. Но она рухнет, если оставить донжон как есть - на произвол злому небу и беспощадным ветрам.
        Ребис разбирает собственное порождение, изымает конструкции, прошивающие подсознание близнецов, выпалывает проросшие в сознание ростки, пытается удержать имплозию[58 - Имплозия - взрыв, направленный внутрь, в противоположность эксплозии - взрыву, направленному наружу, а также сходящиеся вихревые потоки поля или материи.], скручивающую их внутренний космос в пружину - туже, еще туже, пока не грянет взрыв.
        Джон дышит так, словно пытается сопением выразить обуявшую его ярость. Лицо Кадоша-младшего, на удивление непохожее на лицо его отца, во мраке обращается в белый тесаный камень, глаза и рот - три узкие черные расселины.
        - Послушай Яна, - почти без голоса произносит Клаустра. - Не мешай отцу.
        - Хорошо. - Джон смиряется. Ненадолго.
        Клаустра осторожно теснит сына к стене, будто не замечая ножа у своей шеи, мягкой и хрупкой рядом с лезвием балисонга. В другой руке Джон держит фонарик, луч света мечется, то направляется в сторону близнецов, то выхватывает фигуру Нейтика с бессильно повисшими руками, широкими, как лопаты, то обрисовывает мертвенно-белесым гало бредущего, словно в полусне, Кадоша-старшего. Только этот бегающий луч и выдает чувства Джона: он в смятении, почти в панике. Он пришел сюда спасать Эмиля-Эмилию от религиозных фанатиков, а угодил на медицинскую процедуру.
        Я знаю, как мой напарник жил до этого дня: никогда не загадывал дальше… даже не следующего дня - дальше следующего часа. Он шел и делал, что должен, не строил иллюзий и не тешил себя ложными надеждами. Сейчас Джон вынужден отступить - пусть не впервые в жизни, но для него это поражение - одно из самых рискованных.
        Эмиль вскрикивает, и из моей головы вылетают все посторонние мысли. Близнецы очнулись.
        - Не рано ли ты нас вытащил? - хрипит Эми, подняв лицо, покрытое маской пепла вибхути[59 - Вибхути (Бхасма) - священный пепел, получаемый при сжигании Панчагавы (Пять даров коровы - молоко, масло, йогурт, моча и навоз) в ритуальном огне. Пеплом посыпают все тело или наносят горизонтальные полосы на строго определенные части тела - лоб, шея, грудь и т. д. Вибхути служит напоминанием о необходимости отбросить прочь мирские желания, указывает на конечность существования в мире майи.]. В пепле промоины от крови, пота и слез. - Может, надо было денек подождать? С выжженными мозгами я была бы неотразима.
        - Простого спасибо было бы достаточно, - облегченно ухмыляется Джон. Его единственная любовь плюется ядом - значит, она в норме.
        Пока оба глупо перешучиваются, точно студенты на вечеринке, Нейтик приходит в себя и медленно, неуклюже режет веревки, одной рукой поддерживая Эмиля. Мы с Джоном кидаемся ему помогать, понимая: если Эмиль упадет с арки, он покалечит сестру. Как эти трое подвешивали сразу два тела? Вблизи видна ювелирная точность и жестокая красота узлов и перетяжек, впившихся в плоть, но нигде не повредивших кожу. Под веревками нет ран, даже серый пепел не везде стерся, а лишь впитался в поры, напоминая о том, что майя[60 - Майя - в индийской религиозно-философской традиции особая сила (шакти), или энергия, которая одновременно скрывает истинную природу мира и обеспечивает многообразие его проявлений. Человек строит в уме ложное представление о существующем мире, оно и является майей.] - преходяща. От утонченных мехенди до серых полос вибхути - наш путь записан на коже Эмиля-Эмилии, будто на самой лучшей бумаге.
        Джон умело отвлекает Эмилию от всего, что довелось пережить. И дает понять: испытание было необходимым, как и последующие, те, возможно, пострашнее будут; но и они тебя не сломят, малышка, ты у меня сильная, я всегда приду на помощь, я рядом, мы в этом вместе, мы Кадоши, а значит, мы непобедимы. Эмиль насмешливо улыбается и подмигивает мне - это хорошо, я бы не сумел отвлечь брата Эми, если бы он сам не отвлек меня. Я стараюсь держать Эмиля крепче и не мечтать о том, как было бы здорово поместить на его место Ребиса. Повесить на дыбу арки в вечно шепчущей бессмыслицу пещере и оставить в ней навсегда.
        И вместе с тем не могу не глазеть на Кадоша-старшего, отгородившегося от всего на свете. Лучи фонариков то и дело пробегают по его сгорбленной фигуре, и тени мельтешат по стене из стороны в сторону, вверх-вниз, кругами и спиралями. На лице Абба Амоны равнодушно-блаженное, кошачье выражение. Он выглядит не сумасшедшим, коим, собственно, является, а гением, завершившим великий труд, и против воли внушает сочувствие и почтение. Даже мне, который ЗНАЕТ.
        Кадоши - все Кадоши - живая бездна обаяния, но в глубине ее скрыто умение манипулировать и подчинять, добытое потом и кровью. Можно видеть сущность каждого представителя клана и все-таки не понимать, как они выжили и не истребили друг друга. Вернее, враг врага. По Джону и Ребису, по Эмилю-Эмилии и Ребису видно: согласие детей с отцовской волей всегда было лишь игрой, однообразной и унизительной, в которую Нигредо и Цитринитас играют с тех пор, как родились. Я не вижу ей конца. Меня терзают сомнения, что нам с Джоном удастся вырвать близнецов из лап семьи: наверняка остались ниточки, не оборванные ритуалом и оставленные из долгосрочного расчета. Знаменитые кадошевские планы. Как помешать старшему поколению Кадошей лепить из поколения младшего что им, старым хрычам, вздумается? И возможно ли это?
        Когда мы, наконец, ставим близнецов на ноги, Эмиль вскрикивает, отчаянно и победно. Я знаю, это не крик боли, но и в чем победа - не понимаю. Остается лишь надеяться: триггер, запускающий силы саморазрушения, отключен. И Эмиль чувствует, что свободен. Еще не окончательно, но будет.
        Мы с Джоном выносим близнецов из пещеры, все еще наполненной отзвуками ребисовых заклинаний. Вся она гудит и резонирует, перекатывая по углам низкие жужжащие звуки. И кажется, они никогда не умолкнут.
        Во втором зале идти приходится по телам. Адживики так и не очнулись, хотя я уверен: никаких веществ, кальянов и понюшек здесь нет и в помине. Паства нияти-вады намедитировалась до отключки и теперь проваляется здесь до вечера. Впрочем, на улице уже вечер. Меньше, чем через час на Барабары опустится ночь.
        - Зачем вы нас обманывали? - внезапно спрашивает Эмилия. Четким, трезвым голосом человека, отродясь не висевшего на каменной арке в душной промозглой пещере, без капли воды, без надежды выйти отсюда живым и в своем уме. - Зачем пугали?
        - Вас нужно было держать в напряжении, - отвечает Клаустра. - Несколько дней. Чтобы сознание раскрылось.
        - Раскрылось чему?
        - Нияти-ваде, - пожимает плечами эта сектантка. - У адживиков готовность принять неизбежное тоже не сразу появляется. Нужно, чтобы человек лишился всего - и был готов лишить себя всего остального.
        - Чего остального? - допытывается Эми, неудобно изогнувшись в руках Джона.
        - Не дергайся, - предупреждает тот. - Порвешь аорту.
        - Скорей бы уж, - нехорошо шутит Эмилия.
        Мы с Джоном замираем и смотрим на Эми с изумлением: раньше она никогда не изъявляла нетерпения. Наоборот, ее брат хотел освободиться, а сестра… просто ждала.
        - Вот этого и лишиться, - усмехается Клаустра. - Майи. Своеволия. Стать одомби, пустотой, принимающей все, что ей дают.
        - Кстати! - вскидывается Эмиль (вот только этого и не хватало!). - А что с майтхуной?
        - На черта она нам? - лениво подает голос Ребис. - Мы не так молоды и не настолько стары, чтобы извращаться. Заниматься сексом можем и в своих телах. - И бросает на бывшую жену многозначительный взгляд. Ну очень многозначительный.
        - Вы, дети, вообразили себе все самое ужасное, что мы можем с вами сделать, - поддакивает Клаустра. - Но детские фобии - не самое ужасное. Мы должны были развеять майю - и быстро. Иначе пришлось бы мариновать вас в ваших страхах годы.
        - Поэтому вы с нами так жестоки? - спрашивает Эмиль.
        - Нет. Мы жестоки, потому что вам это нужно, - отвечает Ребис, очень буднично и очень страшно.
        В его словах слышится: это не всё. Далеко не всё. Жестокость пребудет и умножится. Форматирование вашего разума продолжится и станет кошмаром, от которого вы не раз проснетесь среди ночи, в поту и со вздымающимися ребрами, как будто пробежали марафон в собственной постели. А тот, кто будет рядом с вами в миг пробуждения, ощутит бессилие и жалость, а может, и злость, и усталость, и докуку.
        Я чувствую острое желание Джона положить обессиленное тело Эми на землю и зарядить папаше в челюсть. Джон добрый, я бы эту парочку садистов убил, не будь Ребис нам нужен. Сколько бы благих дел Абба Амона ни совершил, за ними всегда кроется тьма. Тьма планов Кадоша-старшего, маньяка планирования - на года, на десятилетия, на века вперед.
        Что он задумал? В какие дебри бесчеловечной мистики забрался? Какие древние ритуалы и новейшие технологии тралит в своей бездонной памяти? А ведь есть еще и Клаустра. Которая ведет себя так, словно все мы исполняем ее прямые указания, покорные, как Нейтик. Где, кстати, этот верный пес, палач и виртуоз?
        Нейтик обнаруживается возле машины. Пока мы с Джоном, плечо к плечу и нога в ногу, тащились с черепашьей скоростью по склонам, слуга Клаустры пригнал микроавтобус, на котором они прибыли сюда. В нашу машину, конечно, поместимся и мы, и близнецы, но уложить их на сиденье не удастся. А Эмиль и Эмилия не могут даже сидеть от слабости, они засыпают у нас на руках. Посадка в автобус превращается в целую эпопею. Хорошо, что он оборудован, как скорая, внутри имеется раскладное сиденье, похожее на полутораспальный диван. Ребис с Клаустрой всё предусмотрели. И знали, что обратно придется транспортировать два тела. Полуживых или мертвых.
        Не стоит себя накручивать. И без того уже раздражение мое переросло в ненависть, душную и тяжкую, точно индийская жара. Я должен продержаться еще несколько дней, самое большее - недель. Близнецы оправятся от обряда, а мы с Джоном… Мы настропалим Короля. Натравим его, как цепного пса, пусть сожрет и Ребиса, и бабу его. С костями.
        ЭМИЛЬ
        Стоит счастью войти в твою жизнь, и ты расслабляешься, думая, что это навечно. Так же и я расслабился в руках Яна, каждые несколько минут пережидая перебои сердца - от того, что нести нас на руках, не дергая поводок, невозможно, а пары носилок для спуска с горы припасти не додумались. Видимо, все надеялись, что вниз мы сойдем своими ногами - и это после пятнадцати часов подвеса и трех сеансов гипноза! Наша с Эмилией всепоглощающая страсть - влипать в неприятности и заставлять других нас спасать - плоха еще и тем, что триумфа спасителям ожидать не приходится. Они вынуждены вытягивать нас из лап зла, а потом еще и заботиться о нашем уникальном двойном теле. Произведение безумного Ребиса требует огромной, нечеловеческой заботы, как всякое произведение не природы, но искусства.
        Что поделать, если для своего отца (а тем паче для его единственной жены, так и не ставшей частью клана) мы никогда не были живыми людьми. Ценными результатами эксперимента, капризными механизмами, сто раз в году требующими техосмотра, а временами и ремонта - да. Но и со взломанными мозгами эта машина должна передвигаться самостоятельно - ноги-то у нее целы!
        Наш отец социопат, идущий по трупам собственных отпрысков, - такова тривиальная истина, которая никого не шокирует. Его жена оказалась ничуть не добрее мужа - и это можно было предвидеть. А вот насколько добры, нравственны, но главное, НОРМАЛЬНЫ мы сами - вопрос, на который приходится искать ответа всю жизнь. Все, что мы можем - это выдавать нормальные реакции (хотя и это требует некоторого напряжения, а сейчас особенно), нормальные для отдельного человека, не влекущегося по жизни на поводке за другим, за своим Диоскуром[61 - Диоскуры - Кастор и Полидевк, близнецы, дети Леды. Зевс в ответ на просьбу Полидевка дать ему умереть вместе с братом предоставил тому выбор: или вечно пребывать на Олимпе в одиночестве, или вместе с братом проводить один день на Олимпе, другой - в подземном царстве. Полидевк выбрал последнее, и с тех пор Диоскуры один день были бессмертными, другой смертными. Это сказание дополняет представлением о Диоскурах, как о богах рассвета и сумерек, причем один был утренней, другой - вечерней звездой.], ради которого половину дней своих ты пребываешь в аду.
        Часы медитации в черной слепой пустоте не прошли даром, сознание наше определенно расширилось, но без всякой гармонии и умиротворения. Я тревожно, болезненно чувствую окружающий мир: вокруг нас с сестрой витают крепкая, словно многолетний коньяк, ненависть Джона, молодая ярость Яна, тупая палаческая покорность великана-индуса, чьего имени я не помню, и абсолютно неправильная, вывернутая тяга друг к другу Ребиса и Клаустры. Взаимная, что всего удивительнее, тяга.
        Через обморочную завесу я слышу, как Джон допрашивает - иначе не скажешь - свою мать. Что-то насчет вертолета, операционной, персонала, донорского сердца, сроков, оплаты и даже, кажется, увязшего по самые уши Короля.
        - Мы в Индии, мамочка! - выговаривает он тем же самым голосом, каким разговаривает Ребис с теми, кого не собирается ни подмять под себя, ни держать про запас, чтобы использовать при надобности, словом, в ком больше не видит нужды, а значит, вот-вот пустит в расход и забудет. - В регионе, где продажа органов - хорошо налаженный бизнес. И не нужно ждать, когда какой-нибудь молодой идиот сдохнет в аварии или в поножовщине.
        - Я же сказала, сердце будет через пару недель. И без всяких якудз, королей и твоих кошмарных дружков, мой мальчик. Дело не в сердце, а в том, что в Гайе нет подходящих операционных медсестер. Ну или медбратьев, я в этом не разбираюсь. И учти, это будет не одна операция, а три одновременно: две аневризмы и одна пересадка, которые следует провести идеально. Плюс сам поводок: ты представляешь, что такое его ампутация? Вот и я не представляю. Нужен второй хирург, твой отец не может делать сразу все.
        - Деньги нужны? - интересуется Джон.
        - Да, - спокойно отвечает Клаустра. - Твой дядя не может вынуть всю сумму сразу из производства.
        - Из производства электронных блядей? - безжизненно переспрашивает мой брат и будущий свояк. - Что ж, я подкину на бедность дядюшкам и отцам. Но учти, мама, если ты играешь на стороне старшего поколения, то я на стороне младшего. У последышей нет защитников, кроме меня. А вы, старые тетрагаметные[62 - Тетрагаметный - включающий в своей геном двойной набор генов, четыре гаметы или две зиготы. Обычно такое явление связано с химеризмом, обменом клетками между близнецами. В организме Лидии Фэйрчайлд, американской женщины-химеры, присутствовали ткани с разными геномами. После анализа ДНК тканей разных частей тела оказалось, что кожа и волосы Лидии содержат один геном, а шейка матки - другой, соответствующий материнскому геному ее детей. Химеризм такого типа - «тетрагаметный химеризм» - формируется на ранней стадии беременности, при оплодотворении двух яйцеклеток двумя сперматозоидами и формированием одного организма из двух зигот.] стервы… Да, мамочка, я знаю.
        Я бы слушал и дальше этот мертвый голос, будто царапающий мне череп изнутри, уж очень интересные вещи он говорит. Но, к сожалению, под действием тяжкой дремы, сковавшей тело Эмилии и передавшейся мне, все пришедшие в голову вопросы: тетрагаметные стервы - о ком это? о матери или об отце - ведь Ребис с его андрогинным устройством тоже стерва, да еще какая? так кто же слеплен из двух зигот, из двух близнецов, поглотивших один другого? - понемногу потускнели и погасли, будто закат над Барабарами.
        ЭМИЛИЯ
        Еще в машине из обморока я, вернее, мы оба плавно перетекли в горячку, из горячки в бред, из бреда в забытье. Очнулись только через двое суток, с головой укутанные в одеяла. Внутри одеяльного кокона пахло подмышками и ногами. Ужасная штука - запах мужского пота, особенно на женской коже. Ничего, когда нас разделят, мой запах изменится, да и братец будет потеть довольно далеко от меня. В кровати влюбленного до беспамятства журналиста. А я сменю одного брата на другого, сколь ни цинично звучит.
        Почему-то считается, будто кровосмешение, - спросонья мысли текут лениво, - удел знати. Ее численность так мала, что, не женясь на собственных тетках и кузинах, пожалуй, не проживешь. Пусть короли обшаривают континент в поисках подходящей партии, их придворные собирают ярмарки невест со всей страны, купец везет жену из соседней волости, а крестьянину приходится выбирать в своей деревне и, самое большее, в соседней. Но спасибо тайному и незаконному, вовремя прикрытому свадьбой родству, рано или поздно любой из них может стать мужем собственной сводной сестры. Отчего-то - если не брать в расчет Библию, противоречащую самой себе, - это мнится страшным грехом и началом вырождения. Конечно, народы моавитян и аммонитян[63 - Моавитяне и аммонитяне - потомки библейского праведника Лота. Покинув Содом, Лот поселился в пещере под горой вместе со своими дочерьми. Дочери, оставшиеся без мужей, решили напоить своего отца и переспать с ним, чтобы родить от него потомков и восстановить свое племя. Сначала так поступила старшая, на следующий день - младшая; обе забеременели от своего отца. Старшая родила Моава,
предка моавитян, а младшая - Бен-Амми, предка аммонитян.] не в счет.
        Столетия назад в голову основателя рода Кадошей (не поймешь, то ли ученого, то ли чернокнижника, но наверняка гордеца, рожденного в греховной близкородственной связи) пришла мысль посчитать, как скоро природа разбавит кровосмесительный настой, поколение за поколением, поколение за поколением, пока от изначальной крови не останется лишь слабый след. Возможно, он даже написал об этом трактат, пытаясь облегчить душу и совесть. Трактат, само собой, потерялся, остался лишь обрывок листа, лишь осколок мысли: все мы капли в море, в безбрежном человеческом море, следует принять свою участь и не противиться. Потомки, однако, сделали вывод, противоположный тому, что внушал прародитель. Они не захотели растворяться и, чтобы избежать исчезновения, испробовали инбридинг и лайнбридинг[64 - Инбридинг и лайнбридинг - методы селекции растений и животных. Лайнбридинг (линейное разведение) - метод, при котором спариваются близкие родственники, но их общий предок обнаруживается только в третьем-четвертом поколении. Инбридинг основан на спаривании близких родственников, например, матери с сыном, отца с дочерью, брата
с сестрой или брата и сестры по одному из родителей.].
        Они рисковали, страшно рисковали. Любой заводчик знает: близкородственное скрещивание, как ключом, открывает все хорошее и все дурное в породе. Любой наследственный недуг, любое уродство проявилось бы вдвое, вчетверо в потомке, получившем четверную дозу фамильного порока. Может быть, они считали пороки свои - достоинствами? Как бы то ни было, веками Кадоши оберегали себя от растворения в рассоле чужой крови. Зачем? Что пытались сохранить? Не цвет глаз и волос, не миловидность же? Верить не хочу, что ради самой пустой цели Кадоши творили ТАКОЕ…
        То ли от этой мысли, то ли от заползающей под одеяло прохлады меня передергивает.
        - Проснулась? - Джон раскапывает мое пропотевшее насквозь убежище так спокойно, словно это шелковые простыни, благоухающие пачулями и лавандой. Его губы прикасаются к моему лбу: - Температура спала. Таблетку прими.
        - Аспирин? - сонно тяну я. - Или опять какая-нибудь дрянь на пепле и коровьих лепешках?
        - Больше никакого вибхути[65 - Пепел вибхути широко применяется в аюрведе, системе традиционной индийской медицины - его используют как самостоятельное лекарство и включают в состав различных препаратов (он поглощает избыточную влагу, предотвращает простуду и головные боли).]. Обещаю.
        - Таблетка-чай-бульон, - бормочет рядом Эмиль. - И только потом они разрешат нам пойти помыться. Матрас как болото, фу.
        Будь мы обычными братом и сестрой, затеяла бы я свару на тему «А кто это фу сделал?» - но мы не можем упрекать друг друга в физиологических реакциях. Нельзя ругать собственное тело, этот путь ведет в пучину аутоагрессии[66 - Аутоагрессия - активность, нацеленная (осознанно или неосознанно) на причинение себе вреда в физической и психической сферах; проявляется в самообвинении, самоунижении, нанесении себе телесных повреждений различной степени тяжести вплоть до самоубийства, саморазрушительном поведении (пьянстве, алкоголизме, наркомании, рискованном сексуальном поведении, выборе экстремальных видов спорта, опасных профессий, провоцирующем поведении).]. Хотя, возможно, мы давно уже там, в пучине.
        - Ну прости, - вяло отвечаю я. - Я нечаянно.
        - Мы их убьем, - утешительно говорит Эмиль. - Вот выздоровеем окончательно и всех зарежем. Или отравим.
        - И Джона? - преувеличенно жалобно спрашиваю я.
        - Нет, твоего засранца попросим выйти, - фыркает Эмка. - Но Яна я точно убью. Он мне градусник ставил.
        - И что?
        - Сказать, куда?
        - Никаких подробностей! - кричу я и отбрасываю одеяло. - Никакого чая, никакого бульона, мыться сию минуту.
        - Может, все-таки… - начинает Джон.
        - Нет! Всё, что он, - я указываю на брата, - съел и выпил, я уже по венам гоняю.
        - Насладись моим сахаром и моим тестостероном напоследок, сестренка, - усмехается Эмиль.
        - Не знаю, что я буду делать без тебя, - без капли иронии говорю я. Я и правда не знаю. Но надеюсь со временем узнать.
        С кряхтением мы поднимаемся с кровати, поддерживаемые Джоном и Яном, ползем в ванную, укладываемся в широкую литую каменную чашу и погружаемся в нирвану. Недолгую, но отлично очищающую нирвану.
        - Мы могли схватить пневмонию, - ворчит Эмиль. - О чем они думали, эти двое?
        - Как всегда, не о нас, - вздыхаю я. - Ты еще не привык?
        - Привык, конечно, - беспечально произносит брат. - Забей. Как думаешь, когда нам назначат операцию?
        Какое хорошее, безэмоциональное, удобное слово - «операция». Можно не думать о том, что за ним кроется, отдаться во власть судьбе. Или старшим Кадошам, которые точно знают, что нужно младшим. Уже несколько веков знают. Со времен того самого праотца, что решил сделать род свой не многочисленным, а особенным.
        В горячей ванне, в полудреме, наваливается пещерная мара. На передний план выступает то, что казалось неважным в момент, когда нас сграбастали, опутали веревками и растянули на дыбе. В тот момент казалось главным пережить обряд, не вывернуться из собственного тела, не стать добычей похитителей. Реальная опасность растворилась в мороке придуманной, подкралась незамеченной и сожрала.
        Это из-за нее у нас почти не осталось ярких воспоминаний, а с ними провалилось в туман прошлое, остались только бессмысленные голоса вокруг нас и внутри, в голове. Они шепчут, ворчат, орут, размывая границы наших «Я». Нет, мы не сходим с ума, мы не одержимы, мы просто осознаем, что были - и пока еще остаемся - маленькой клеткой в огромном организме. Но мы уже не часть него, мы предназначены для другого. Нам предстоит оторваться от прародителя и стать чем-то отдельным. Через всплеск темно-багрового ужаса, через растравление своих страхов, через ужасную, гибельную тягу в синюю опрокинутую чашу неба - оторваться от семьи и зажить собственной жизнью, отроиться.
        ЯН
        - Ну как он? - спрашиваю я.
        Вопрос, хоть это и странно, не об Эмиле и даже не об Эмиле-Эмилии. Вопрос о Ребисе. Которого я мечтал убить всю дорогу от пещер адживиков до дома Клаустры и даже представил себе пару способов. Ну хорошо, пару десятков.
        Из Барабар Абба Амона возвращается сам не свой, и не Клаустрин, и ничей. Молчит, когда на него набрасываются с обвинениями сразу все: и мы с Джоном, пылая местью, и Король, пропустивший, как ему казалось, безвозвратно всё самое интересное. Молчит, когда Клаустра отбивает у нас мужа и со странной для нее заботливостью уводит в спальню. Молчит двое суток, пока близнецы борются со своей бунтующей психикой и физикой, вскрикивая в бреду жалобными птичьими голосами.
        Глаза Кадоша-старшего понемногу приобретают опаловый цвет, точно затянутые белесой пеленой глаукомы. Ребис глядит внутрь себя, и на лице его выражение лица человека, чье знание о вселенной попросту взорвалось и сгинуло у него на глазах. Взгляд на две тысячи ярдов[67 - «Взгляд на две тысячи ярдов» (взгляд в пространство, отрешенный взгляд) - несфокусированный взгляд, симптом посттравматического стрессового расстройства. Отрешенный взгляд указывает на отстранение от травмирующей ситуации. Часто наблюдается у солдат, перенесших боевую психическую травму.], точно Кадош-старший пытается исчезнуть с лица земли - пусть не физически, но хотя бы эмоционально.
        Бывшая жена смотрит в пораженное немым горем лицо мужа и произносит что-то певучее, щебечущее. Может, утешает, а может, костерит на все лады, по-французски и не поймешь, ругань или ласка. Пусть слова Клаустры ласковые, но глаза ее - злые. Кадош смотрит в них и сразу подбирается, как зверь перед прыжком.
        - Постоянно чувствую себя дураком, - признаюсь я, когда эти двое уходят.
        - Играй со змеей - быстрее поумнеешь, - отвечает Король, который явно никуда не собирается уходить. Намерен провести вечерок с нами?
        - То есть с любым из вас? - огрызаюсь я. Что поделать, ощущать себя придурком, до которого снисходят, - не самое приятное чувство.
        - Ян. - Голос Джона мягок и одновременно в нем слышится рычание - так мать порыкивает на детеныша, лезущего куда не следует. - Не дергайся, ты не глуп, ты наивен - и только по сравнению с нами. Мы все здесь преступники, люди с темной стороны жизни. Ты не такой.
        - И близнецы? И Клара?
        - Она давным-давно не Клара. Она Клаустра, скользкая и амбициозная гадина. Самая настоящая змея.
        - Непочтительный сын, - хмыкает Король. В его представлении это серьезное обвинение.
        Джон не обращает внимания на слова японца, ответно унижая Короля безразличием, и продолжает:
        - Близнецы тоже не дети, а змееныши, хоть и кажутся золотой молодежью, у которой с детства было всё и даже больше. У них действительно было ВСЁ - унижение, пытки, обреченность, одиночество. Они не умеют любить, а умеют лишь выживать. Так что ты среди нас самый светлый, положительный герой. Ну и дурак, конечно, изрядный. Иванушка-дурачок.
        Вот уж не знал, что могу чувствовать себя настолько обиженным, польщенным и разочарованным одновременно.
        А как же ты сам, Джон? Разве ты не герой? - хочу спросить я, но не спрашиваю. Я постигаю нелицеприятную истину: спаситель всех и вся Кадош-младший всего лишь пытается решать свои проблемы - и делает это так, что от его действий может быть польза другим. Однако он не заботится о судьбе спасенных, не сидит у их постели, не держит их за руку, не волнуется, что у бедолаг случится афганский синдром[68 - «Афганский синдром» (посттравматическое стрессовое расстройство, ПТСР, «вьетнамский синдром») - тяжелое психическое состояние, возникающее в результате психотравмирующих ситуаций - таких, как, например, участие в военных действиях, тяжелая физическая травма, сексуальное насилие, угроза смерти.]. Может быть, потому, что сам Джон прошел через это и никто не держал его за руку?
        Я ничуть не удивлен, когда вечером Джон приходит в спальню к близнецам (не он, а я сижу с ними, будто мамочка у постели больного ребенка), молча берет меня за плечо и ведет к себе в комнату. Я не сопротивляюсь. Близнецы спят неровным, беспокойным сном, я готов сидеть с ними день и ночь, но у Джона, похоже, серьезный разговор.
        О нет, у него не разговор, а частный показ, без пяти минут хоум-видео: отец и мать Джона в… комнате для сессий? Камеры и жучки Кадоша-младшего разбросаны по всему дому и собирают информации больше, чем я хотел бы знать. В кадр попадают плетки и кнуты, развешанные на стенах и другие предметы, предназначение которых - доставлять то ли боль, то ли удовольствие, то ли все разом. А потом я понимаю: все, что кажется мне садо-мазо-игрушками, на самом деле священные предметы - плети из человеческой кожи, патры - чаши для подаяния, но не обычные, а сделанные из черепов, короткий широкий кинжал-пхурба[69 - Пхурба (кила) - ритуальный кинжал для изгнания злых духов, происходит из ведической, а возможно, и доведической эпохи. Его рукоятка выполнена в виде трех голов гневного божества, лезвие имеет форму трехгранного клина. Заклинатели наносят им колющие удары, повторяя мантру «хум», материальным воплощением которой считается пхурба. Также этот кинжал символизирует разрушение привязанности к собственному «Я», в некоторых ритуалах тантрического буддизма он используется в качестве оружия для подчинения сил,
противоборствующих учению.] лежит на низком столике с таким сытым, иначе не скажешь, видом, точно его вдосталь поят кровью - и он не готов, совсем не готов прямо сейчас колоть и пригвождать демонов.
        В стену вделан тот самый шкаф с алтарем внутри, буцудан, который я хотел рассмотреть в прошлый раз, но Король помешал, вытолкав из молельни так быстро, как только возможно. Дескать, нечего белым святотатцам шастать по сакральным помещениям. Может, японец и прав, я всего лишь любопытный журналист, то есть профессиональный святотатец, но у меня, на беду всех присутствующих, отличная зрительная память. Я помню интерьер комнаты с буцуданом: в ней не было ни плетей на стенах, ни черепов, оправленных в металл, да и буцудан был другого цвета - светлее и радостней он смотрелся. Да и молельня была прямо как девичья горенка. А это - комната, в которой проводит свои темные ритуалы жрица Кали Ма. Темная, зловещая храмина, похожая на пещеры адживиков, от пола до потолка полированным гнейсом отделанная, ни пяди узорчатых обоев, ни коврика на полу, везде гладкий серый камень, но приглядевшись, видишь на нем ржавые пятна, словно следы въевшейся в гнейс крови.
        Сама жрица возлежит на кровати, вернее, на широкой низкой тахте, вдвоем с Ребисом. Кадош распростерт на спине и смотрит в потолок - тем самым взглядом на две тысячи ярдов, что я заметил у него после обряда в Барабарах. Клаустра водит и водит кончиками пальцев по шее мужа, точно ей там медом намазано, и я, наконец, различаю синюю полосу под кадыком на белой, слишком белой коже. Приметная, в два пальца толщиной, ей не меньше суток. Видать, Нейтик оставил, румалом своим шелковым.
        - Нилакантха мой синегорлый, ядом травленый… А я старая пиявка. Знаешь, мы прекрасная парочка. - Голос у Клаустры тоже шелковый, что та удавка.
        Абба Амона лежит неподвижно, похожий на надгробие, отлично сохранившееся надгробие, а может, гипсовый слепок с самого себя, анатомически подробный.
        Я стараюсь не пялиться: мой внутренний вуайерист слишком вял и тщедушен, чтобы получать удовольствие от увиденного и услышанного. Да и от мысли, что Джон вынужден подглядывать за собственными родителями, неуютно. Но на лице Джона нет ни смущения, ни нездорового интереса. Ничего на нем нет, кроме напряженного внимания - и то на картинку мой напарник не смотрит, знай вслушивается в голос Клаустры. Мать Джона с придыханием шепчет слова, которые мы понимаем через раз:
        - Неблагодарные мелкие говнюки. Им никогда не понять, что ты гений. Ты можешь работать за целую бригаду врачей, но не за две бригады. Что ты будешь делать, когда освободишься от близнецов?
        - Скучать, - мертвым голосом отвечает Ребис. - Исправление совершится и мне останется только скучать. Века два-три.
        Неужели они заговорят о своих планах - и мы вот-вот всё узнаем?
        - И зачем только я с вами связалась? - задумчиво произносит Клаустра. - Двое братьев, оба гении, оба непризнанные, оба психи, оба мазохисты.
        - А Лабрис мазохист? - слегка оживляется Кадош.
        - Нет, он клоун в интермедии[70 - Интермедия - небольшая пьеса или сцена, обычно комического характера, разыгрываемая между действиями основной пьесы (драмы или оперы); то же, что и интерлюдия («междудействие»).]. Пока ты или твои дети не сотворят с человечеством что-нибудь бесконечно доброе, Лабрис будет пугать хомо люденс своими механическими куколками.
        - Ты считаешь, я антихрист?
        - Нет, ты зверь Апокалипсиса. Второй, тот, что вышел из земли и похож на агнца, но говорит как дракон: «Он действует со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю». Никакой блуднице не оседлать тебя[71 - Зверь Апокалипсиса - персонаж книги Откровение в Библии. Всего в книге Откровения упоминаются два зверя. Первый зверь вышел из моря, имел семь голов и десять рогов. Это зверь багряный, на котором восседает великая блудница.]. А жаль.
        - И кто же тогда первый зверь?
        - Твой род, дорогой, твой чертов род, семь его царей и десять его изобретений.
        - Ты подсчитала? - Ребис от изумления садится на постели, заваливая на себя жену. Похоже, не такую уж и бывшую, если судить по привычности, с какой она устраивается в кольце его рук. - Подсчитала наших преступных предков и сокровища, ими добытые?
        - А как же! - ухмыляется Клаустра. - Должна же я была знать, сколько добра вы нажили своими преступлениями. Необходимость бегать по всему свету от законов божеских и человеческих не в счет.
        - И когда все творения благословляются и украшаются одновременно, и тогда заканчивается исправление, называемое украшением короны невесты. Поглощена будет смерть навеки, и отрет господь бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа своего по всей земле; ибо так говорит господь[72 - Книга пророка Исаии, глава 25, стих 8.], - снисходительно улыбается Кадош, цитируя кого-то из тех, в чьи пророчества я не верю. Но почему-то верит Кадош-старший и весь его клан, включая Джона.
        - Неужто гмар тиккун начинается? - то ли язвит, то ли оживляется Клаустра. - За это надо выпить! Пойдем накатим, муж мой.
        - Что такое гмар тиккун? - спрашиваю я, не вынеся собственного невежества.
        - Исправление мира, ни много ни мало, - машет рукой Джон. - Деталей не помню. - И снова погружается в прослушку.
        Деталей он не помнит! А вспомнить придется. Привычно лезу в Сеть. Читаю каббалистические мифы о вселенной, потерявшей свою гармонию из-за мировой катастрофы, швират келим, когда от Древа Жизни - десяти сосудов, вобравших в себя потоки божественного света, осталось три, а из осколков и украденного света родился источник мирового зла. В последствиях швират келим мы и живем, не имея понятия, что весь наш мир - постапокалиптическая свалка, где царствует боль и тьма, а могли бы царствовать доброта и мудрость. Наше положение изменит только гмар тиккун, мировое исправление. Рано или поздно божественный свет, истекая из оставшихся целыми сефирот, по скрупуле наполнит человечество собой настолько, что нас хватит на создание недостающих сефирот и на рождение совершенного человека, Адама Кадмона. А там уж человечество и само, озарившись, поймет: хорошо жить у подножья Древа Жизни, на котором, будто наливные яблочки, светятся совершенно целые сосуды добра, а не отравленные плоды зла и… познания.
        - Фигня какая-то. И Кадош в это верит? - недоумеваю я.
        - Он, может, и не верит, но в это верит весь наш клан, - пожимает плечами Джон. - А у Ребиса клан всегда прав. Да и сам он считает себя частицей великой силы и великой идеи. Никому из современников не понять отца.
        В голосе Кадоша-младшего слышится печаль: индивидуалистам неведомо, что за кайф быть частью чего-то большего, чего-то вечного. Можно подумать, Джон завидует недоступному для него ощущению. Или сочувствует тем, кому оно недоступно - мне, например.
        - Смешные вещи ты говоришь, - замечает Клаустра, после долгой паузы возникая на экранах с пометкой «кухня».
        Молельня Кали Ма с серыми стенами в ржавых потеках и с темным буцуданом скрывается с глаз, жрица Кали и ее бесцветный, словно моль, супруг больше не голые, как Адам и Ева, они одеты в одинакового кроя кимоно разного цвета - Ребис в синее, Клаустра в отчаянно не идущее ей оливковое, из-за чего кожа ее зеленеет, точно салат. Этой женщине неинтересны женские уловки, кокетство, прикрасы. Жажда власти поглотила всё ее существо.
        - Что смешного? - пожимает плечами Кадош-старший, явно продолжая разговор, начатый в коридоре, вдали от камер. - Мы с разных сторон стремимся к одной цели: ваши ложи - к мировому господству для исправления людей извне; моя семья - к исправлению их изнутри. Жаль, что ты не веришь в Миссию. - Он так и произносит: «Миссия», с большой «М».
        - Я верю, - кивает Клаустра. - Не настолько я глупа, как ты думаешь, дорогой. Глаза сына убедили меня. Но действия твоей семьи… не слишком масштабны. Эдак вы вечность провозитесь, исправляя человечество по одной особи.
        - А ты бы что предпочла? - спрашивает Ребис небрежно, будто бы между делом, доставая из холодильника формочки со льдом и засыпая его в стаканы.
        - Диверсию во всех центрах планирования семьи! - чеканит Клаустра, салютуя своей порцией алкоголя. - Пусть эти несчастные получат бонус - детишек с самым главным сокровищем твоей разбойной семейки.
        - Они не смогут им воспользоваться, - качает головой Кадош. - Это будет самое бесполезное приобретение на свете.
        - Зато они смогут его распространять. Какое нам дело до их пользы? Наступит день, когда ваш ген откроют ученые - гончие, нами обученные и натасканные, - и весь мир побежит выяснять, нет ли его в геноме их семей. А вы останетесь в стороне, как, впрочем, и всегда. Тиккун начнется без Мессии, но это не отменит взрыва генетической бомбы!
        - Ни черта не понимаю, - бормочу я.
        - Зато я, кажется, начинаю понимать, - потирает щеку Джон. - Мои глаза хорошее доказательство. Интересно, что еще они изменили? Надо провести тесты и сравнить.
        - Или ты объясняешь мне все, здесь и сейчас, или я иду и допрашиваю этих двоих! - рявкаю я.
        - Два слова, Ян, - вздыхает Джон. - Ген. Редактор. Вот, собственно, и все объяснение.
        - Генредактор?
        - Ген-редактор. Ген, который редактирует твой организм еще до рождения. Были карие глаза - стали голубые. Были наследственные заболевания - стало крепкое здоровье. Исправление людей изнутри.
        - Это то, что вывели Кадоши своей евгеникой? Их «главное сокровище»? Так почему они не орут о нем на весь свет? - У меня десятки, сотни вопросов. Но ответа на них я, видимо, не получу.
        Джон трет лицо, сопит, отворачивается. Тянет время, засранец.
        - Наверняка есть и побочные эффекты. Что эта штука исправляет? Как ее запустить и как отключить? Представляешь, что начнется, когда станут рождаться дети, отличные от родителей - с другими чертами лица, с другим цветом кожи, с другим набором генов? Желание передать свои гены потомству старше человечества. Ты уверен, что людей, изменивших весь механизм эволюции, не побьют камнями и не зарежут в собственных постелях?
        Не уверен. Если бы я женился на женщине, уступив мамочкиному желанию увидеть внуков, а увиденное ей бы не понравилось… Наверняка моя жена пострадала бы первой. А потом и мне бы досталось от разочарованной новоиспеченной бабушки. Как объяснить, что усовершенствованные дети, чьи гены не совпадают с родительскими, прижиты от меня?
        - Ну, Кадоши, ну вы и сволочи… - бормочу я.
        - Вот видишь.
        ЭМИЛИЯ
        - Так мы, выходит, носим в себе какое-то гмар тиккун? - изумляется Эмиль.
        - Не «какое-то», а самое настоящее, - кивает Джон. - Вам же читали «Талмуд эсэр сефирот»? В жизни не поверю, что кому-то из Кадошей не довелось зубрить его в детстве. Разве что мне.
        - И когда же ты его вызубрил? - интересуюсь я.
        - К сожалению, не вызубрил, а пролистал, но уже взрослым человеком. Был бы подростком - запомнил бы на всю жизнь, а тут забыл, выбросил из памяти. Это из-за меня мы бродим в потемках весь последний месяц. Помнил бы подробности - глядишь, давно бы дошло, чего добивается ваш Абба Амона. - Джон без колебаний принимает вину на себя, привычно уже, как самый старший, самый сильный.
        Порой я чувствовала злость на своего брата-жениха, желание выбраться из-под мужской опеки. Грешила на свое нежелание подчиняться еще одному Кадошу с фамильной жаждой власти. Потом поняла: не хочу перекладывать всё на Джона. Хочу стать с ним вровень.
        - Но мы-то знали основы каббалы, - упираюсь я, - а все равно ничего умного в голову не пришло. И про тиккун забыли, как и ты.
        - Скромность мешала принять, что великое исправление начнется с нас, - усмехается Эмиль.
        - Фамильная скромность Кадошей - это страшная сила, - смеется Ян.
        - Страшнее, чем красота, - подхватывает Джон.
        - Мы-то ждали, что с нас начнется Великое делание. И мы в нем будем алхимическими реагентами. В растворе.
        Парни подкалывают нас, мы неплохо отбиваемся вдвоем, а Великое делание маячит на горизонте, словно невиданная песчаная буря, грозящая ободрать все живое до костей, а шар земной - до голого камня. Гмар тиккун представляется мне смертью всего сущего. Только так можно исправить ВСЕ ошибки мироздания - убивая без вины и жалости, без счета и справедливости. Целый космос безупречности.
        Все уже решено, и решено не нами. Остается лишь дожидаться, когда Эмиля-Эмилию призовут в операционную. Конечно, сначала будут готовить, сутки без еды, питье по часам и прочие строгости, призванные подавить мандраж, снизить давление, затормозить обменные процессы. Чтобы мое сердце не билось так сильно, когда его станут вырезать. Наша двойственная природа себя исчерпала. Последний шаг от цитринитас к рубедо мы сделаем порознь.
        Наша судьба, как и судьба всего мира, кажется решенной, когда безупречные планы рушатся под тяжестью собственной безупречности и все катится к чертям.
        Дурным вестником становится Лабрис. Опасения вызывает само его появление в гайанском доме, принадлежащем Лабрису, а вовсе не Клаустре, но переделанном Клаустрой так, как ей нравится. Дядюшка, похоже, никуда не выезжал последние лет двадцать, а тут на тебе, прибыл с родственным визитом. И сразу же, без всяких «Здравствуй, брат, как дела?» потащил отца в комнату, где не было жучков. Похоже, в доме имелась своя система прослушки и наблюдения, плюс временная, поставленная Джоном - ее схему Лабрис давно выучил. И все-таки в доме нашелся свободный от глаз и ушей чулан.
        - Что случилось? - немедленно заволновался Ян. И я с удивлением заметила сочувствие в глазах Джона.
        Похоже, наш старший брат привык к непоседливому журналисту, который в любой ситуации сперва говорил, потом думал. Нет, я не осуждала Яна, приученного выбалтывать все свои чувства и мысли на редакционных летучках, на приступах коллективной логореи. Но сочувствовать? Беспокоиться, как бы Янчик не вообразил себе что-нибудь несусветное? Как бы не составил в лихой своей головушке статью для желтой прессы, полную страшных тайн и ужасных чудес? Перехватив взгляд Джона, пытаюсь представить, как всё сложится у нас: будет ли он сочувствовать мне после операции, будет ли переживать за свободную, независимую меня, которую не требуется ни от чего спасать?
        - Сейчас узнаем, - хитро улыбается Джон. Значит, чулан таки прослушивается.
        Когда голоса пробиваются сквозь шипение и шуршание, мы пытаемся по интонациям понять, кто из братьев говорит. Голоса их так похожи, что кабы не интонации, мы бы слушали разговор как монолог. Монолог, в котором не понимаем ничего, даром что язык его нам знаком.
        - …Твое терпение делает тебе честь. А еще оно делает из тебя идиота, тряпку, об которую Клеретта[73 - Клеретта - уменьшительно-ласкательная форма имени Клара.] с удовольствием вытрет ноги! - это, кажется, Лабрис. - Она давно ждет, когда дырки в ломтиках сыра совпадут[74 - «Модель швейцарского сыра» - концепция психолога Джеймса Ризона о кумулятивных последствиях действий. Основа ее - выделение типичных ошибок в любой системе. Согласно модели существует 4 типа ошибок: проблемы менеджмента, недостаточный контроль, предпосылки к небезопасным действиям и сами небезопасные действия. Ризон придумал метафору о швейцарском сыре, описывая, как именно ошибки приводят к катастрофе: «Каждая дырка в ломтике - отдельная ошибка. Таких „дырок“ много в любой системе на каждом из уровней, они находятся в разных местах и обладают разной степенью потенциальной разрушительности. Однако следующий уровень-ломтик, в котором нет проблемы на том же месте, защищает всю систему от катастрофы». Совпадение «дырок» означает появление у системы слабого, незащищенного участка.]!
        - Клара всего лишь часть системы. Любой ограниченный ресурс превращается в средство наживы. Или контроля, - устало отвечает Ребис. О чем это он?
        - Мы не будем давать Клариной ложе доступа к НАШЕМУ ресурсу. - Лабрис выделяет голосом слово «нашему». - Твои дети и твои гонады[75 - Гонады - органы животных, продуцирующие половые клетки - гаметы. Женские гонады называются яичниками, мужские - семенниками.] принадлежат только тебе.
        - Скажи лучше, только семье. Скажи, что семья не собирается торговать ими прямо сейчас, потому что рынок не готов.
        - И скажу! Рынок не готов, а уж делать из нашего успеха мировой заговор, как хочется господам масонам…
        - Госпожам. Мы влипли в их прелестное рукоделие, как шершни в мед. Великая ложа скорее забальзамирует нас, чем отпустит.
        - А! - По пренебрежительному голосу Лабриса слышно, как он отмахивается от опасений младшего брата. Еще бы, старший всю жизнь руководит финансами семьи, устроившись так, что даже у пайщиков не возникает вопроса, чем дядюшка Лабрис занимается: играет на бирже? торгует оружием? поставляет наркотики на материк и в Океанию? - Великая ложа - это ерунда. Деревенского кружка рукодельниц я бы опасался больше, вот где страсти-то кипят. А Клеретта и ее коллеги слишком заняты статусными играми. Ты живешь с чиновницей, которая любит напустить на себя таинственность. Смирись, брат.
        Они еще какое-то время спорят, решится ли масонская ложа повлиять на их семейные расклады. Информация, за которую конспирологи отдали бы правую руку, для нас скучнее «Бондианы»: те же красивые названия коалиций, те же роскошные офисы для встреч и еще более роскошные отели для проживания мастеров, хранителей, рыцарей и исповедников - сколько затрат, сколько усилий, чтобы прикрыть бесполезную суету топ-менеджеров по мироустройству!
        Но сколько бы они ни бегали по земному шару, гмар тиккун зреет в наших телах. Эта мысль наполняет меня тщеславием и злорадством.
        ЭМИЛЬ
        Я наблюдаю за сестрой все время, пока мы слушаем разговор Кадошей-старших. Эми чему-то рада. Она торжествует, но над кем? Не вижу никаких причин для торжества - по крайней мере в разговоре братьев.
        Их голоса гулко отдаются от стен и от пола, точно в пещере, где нам воочию явилась госпожа Нияти-вада. Такое ощущение, что этот дом больше изнутри, чем снаружи. Или кроме игровых комнат со станками и рамами для подвешивания здесь имеются еще и комнаты неигровые? Пыточные подвалы, подпольные операционные, выбитые в скальном основании, тоннели, ведущие на ту сторону холмов. Может быть, Лабрис устраивает такое в каждом своем доме - неуютно ему живется без пыточных подвалов и потайных ходов.
        Братья ожесточенно спорят, ввязываться им в войну с ложей Клаустры или не стоит.
        - Я знаю, где остановиться! - доказывает Ребис.
        - Не уверен.
        - Я знаю, Лабрис. На один шаг дальше, чем остановился бы ты.
        - Не лезь в это дело, - прочувствованно говорит старший из Кадошей. - Клара тебя сомнет. Вы с нею не ровня. Она стремится к экспансии, ты - к аналитике. Ей дана здоровая агрессия и способность захватывать все, что попадает в поле ее зрения, тебе - умение собрать из кусочков будущее мира. Ты ей не конкурент. Как и она тебе. Зачем пытаться контролировать то, что контролировать не можешь?
        - Ты был влюблен в нее чертову уйму лет, - бесцветным голосом произносит отец. - Почему ты подложил меня под нее? Почему сейчас уговариваешь прогнуться? Хочешь, чтобы все шло как идет: Нейтик по ее приказу вязал меня узлом, а твоя любимая женщина выбивала и вытрахивала из меня мою маменьку, плаксивую идиотку?
        - Почему маменьку? Тебе стало хуже? - внезапно пугается Лабрис. Дядюшку не напугало обсуждение мер, которые предпримет мировое масонство, чтобы завладеть Ребисом со всеми его чудовищными ноу-хау, уникальным геномом и не менее уникальным умом, но упоминание их матери (о которой никто из нас ничего не знает) нервирует Лабриса. Сильно нервирует.
        - Да, хуже! Синдром Клайнфельтера[76 - Синдром Клайнфельтера - генетическое заболевание, особенностью которого является нарушений хромосомного набора человека. Синдром связан с мозаицизмом - наличием в тканях одного организма генетически различающихся клеток. Синдром Клайнфельтера является самой частой формой мужского гипогонадизма, бесплодия, эректильной дисфункции, гинекомастии, гермафродитизма.] делает из меня бабу, - шипит Ребис.
        - Но все-таки меньше, чем других, - успокаивает брата Лабрис. - Ген-редактор превратил твой мозаицизм в обратный, идет реверсия[77 - При обратном мозаицизме от родителей наследуется мутация, вызывающая заболевание, но затем, в результате определенных генетических событий, происходит полное или частичное восстановление функции мутированного гена (такое восстановление называется реверсией, а клетки, в которых оно произошло, называются ревертантными).]. Лет через десять ты будешь настоящим мачо, братишка!
        Я бы поставила все деньги на то, что отец отвесит дяде оглушительную женскую пощечину, одновременно доказывая свою правоту и приучая наглеца не спорить с дамой, но Ребис не злится, а, напротив, ржет, будто морпех, которому рассказали неприличный анекдот:
        - Жаль, у Клеретты нет такой возможности! Какой бы из нее вышел мачо, м-м-м…
        - Не хочу знать! - осекает его Лабрис. - Всегда предпочитал светскую ложь плебейской искренности.
        - Твоя проблема в том, что ты в это веришь, - задумчиво замечает отец. - Веришь в предпочтительность лжи. Но сейчас-то ты видишь всё как есть и не можешь с этим смириться. А светскую ложь себе позволить не можешь - она ведь предмет роскоши, доступный только тем, кто ведет безопасную, предсказуемую жизнь. Это не о нас, брат.
        - На ваши забавы я не смотрю, - ворчит Кадош-старший. - Отворачиваюсь или перематываю.
        - Тогда зачем ты превратил каждую комнату этого дома в видеостудию? Кларе все равно, что ты подглядываешь за нею, тебя она не стесняется. Но Клаустрин сынок нашпиговал жучками даже сортиры для слуг. Совсем стыда нет у сопляка.
        Джон ухмыляется.
        - Он талантливый мальчик, - соглашается Лабрис. - И знает, к чему все идет. К чему МЫ идем. Твой старшенький хочет знать как можно больше. Разве ты его не понимаешь?
        - Понимаю, - вздыхает отец. - Но это нездорово - наблюдать, как его родители кувыркаются в комнате для сессий.
        Тут уже захохотал Лабрис. Слышать о здоровье от Кадоша и не смеяться невозможно. Что в нашей семье здорового? Ген, способный исправить генетические отклонения и вернуть мужскую силу таким, как отец? Пусть это нешуточная победа - он не здоровый, он оздоровляющий. Все мы мутанты с личным доктором внутри.
        После прослушивания мы долго-долго молчим. Даже Ян притих и не высказывает никаких скоропалительных заключений. А остальным и подсказок не требуется, все и так ясно: мы товар на рынке полезных мутаций. На рынке будущего. Тот самый ограниченный ресурс, который непременно станет предметом наживы и контроля.
        - Ну что, Кадоши, - наконец, обращается к нам Джон, - вы готовы изменить мир?
        - Да.
        - Нет.
        Ответы звучат одновременно. И мой - отрицательный. Я. Не. Готов. И никогда не буду готов, наверное.
        Зато Эми готова за нас обоих. Она не ищет для себя обыкновенной жизни, простой и счастливой. Ее счастье - другое. Жизнь разводит нас, не дожидаясь нашего разделения. Я, которому всегда хотелось быть нормальным, нашел себе снисходительного и терпимого Яна, а Эмилия, которой хотелось выжить, нашла себе чемпиона по выживанию. Что доказывает лишний раз - вы получаете именно то, чего хотели. Даже если вы не знаете, чего действительно хотите, и пытаетесь хотеть того, чего хотят для вас ваши близкие.
        Глава 5. Гмар тиккун у вас внутри
        ЯН
        Лабрис, конечно, сухарь и зануда. А еще умник, как и его братец. Чтобы понять, о чем шла речь, я роюсь в телефоне, на слух печатая термины и ошибаясь в каждом втором слове. С удивлением узнаю: синдром Клайнфельтера поражает одного из пятисот младенцев мужского пола и занимает третье место среди эндокринных патологий после сахарного диабета и заболеваний щитовидной железы. У половины больных он остается нераспознанным, и бедолаги всю жизнь лечат симптомы - вместо того, чтобы лечить болезнь. Хотя что бы они смогли, даже зная: их андрогинность, их мужская слабость - наследие, а не расстройство.
        Сколько пользы принесет ген-редактор, выращенный в организмах мутантов-Кадошей! Если, конечно, сильные мира сего не заграбастают себе этот «ограниченный ресурс». В моей душе теплится - а может, догорает - надежда, что клан сохранит свое главное сокровище, спрячет от «заинтересованных лиц», уже подсчитывающих, за сколько они станут продавать жизнь тем, кто обречен. Назовите меня романтиком, но я сочувствую мечте Ребиса изменить мир и мне не нравится идея улучать генотип толстосумов. Их детишки и так получают по праву рождения слишком много.
        Правда, не мне решать, дарить ли человечеству совершенство или продавать. За такой товар семья Кадошей может просить непомерную цену. Хотя что считать мерой за ТАКОЕ? Да есть ли она, мера идеальному потомству?
        Сам - не король, но пращур королей[78 - У.Шекспир. Макбет.]. Не идеал, но предок идеала. Но захочет ли человечество стать совершенным, утратив себя? Согласился бы Банко, расскажи ему ведьмы чуть больше, заплатить жизнью за основание собственной династии? Впрочем, при чем тут легендарный Банко, себя спроси: согласился бы я? А Эмиль?
        Оглядываю нашу четверку и понимаю: мы разделены четко посередине «поводка» Эмиля-Эмилии. Джон и Эми готовы жертвовать собой и другими во имя величия Кадошей, спасителей человечества; мы с Эмилем готовы бежать на край света, дальше Йонагуни, чтобы спрятаться от всех, кто попытается впутать нас в торговлю уникальным семенем марки Рубедо. Джон с Эми готовы примкнуть к ненавистному им отцу ради великой цели, а мы готовы предоставить Ребиса его судьбе и пойти своим путем. Никто еще не знает, что наша решимость подвергнется испытанию совсем скоро. На следующий же день.
        Наутро Джон - сам! как любящий и почтительный сын! - пригласил Кадоша-старшего пойти с нами в «утреннее кафе» - скромное и недорогое, где на прилавке лежат те же пури[79 - Пури - пресные лепешки, жареные на растительном масле, блюдо индийской национальной кухни. Подаются отдельно с соусами и к горячим блюдам в качестве хлеба.] и наан[80 - Наан - сдобная дрожжевая лепешка с вкусовыми добавками, блюдо, широко распространенное в Индии, Афганистане, Иране, Пакистане, Узбекистане, Таджикистане и прилегающих регионах. В тюркских языках называется «нан», подается в качестве основного блюда или как хлеб к другим блюдам.], что и в доме Клаустры, в прозрачных стаканчиках, по-восточному, подают чай, в маленьких фарфоровых чашечках - кофе. Но торчать дома уже невмоготу, и мы с близнецами, стараясь не попадаться на глаза местным жителям, ходим в это кафе.
        Конечно, пытаться быть незаметным, когда рядом шествуют Эмиль и Эмилия, все равно что быть незаметным, водя в поводу белого слона. Близнецы и есть наш белый слон[81 - Белый слон - фразеологизм, означающий нечто дорогостоящее, разоряющее своего хозяина, но не приносящее пользы. По легенде король Сиама дарил неугодным ему лицам белого слона. Белые слоны считались священными животными и не использовались как тягловый скот. Стоимость содержания слона разоряла получателя подарка.] - прекрасный, священный, неприкосновенный. И слишком дорогой, чтобы простой журналист и простой авантюрист могли себе позволить такую роскошь - живое божество.
        Преследуемые детворой и взрослыми, онемевшими при виде аватары Ардханари (онемевшие индусы - на это стоит посмотреть), мы движемся по привычному маршруту. По дороге Джон и его отец мило язвят друг друга, а мы с близнецами идем сзади, чтобы остальным не пришлось пробиваться через свиту Эмиля-Эмилии. В квартале от дома посреди узкого тротуара стоят двое мужчин и разговаривают, бурно жестикулируя, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Индусы - благодушный народ, на моей родине любителям побеседовать поперек прохода давным-давно вправили бы мозги. А здесь прохожие без единого слова обходят парочку, двигаясь цепочкой по краю тротуара. Ребис делает то же, что и все, когда рядом тормозит угрожающего вида машина - джип чероки на высоких колесах, задняя дверь распахивается перед Кадошем, перекрыв проход. В первую секунду никому и в голову не приходит, что это может быть похищение. И лишь когда один из болтунов хватает Ребиса за шкирку, точно кутенка, и швыряет в открытую дверь внедорожника, я понимаю, что происходит.
        Стоявшие на тротуаре, двигаясь слаженно, почти как Эмиль и Эмилия, садятся в машину, джип трогается с места - сорваться на полной скорости не получится: окружавшая близнецов толпа из двух десятков зевак не дает этого сделать. И прежде чем внедорожник уезжает, мы все успеваем его заснять. У нас остается номер (скорее всего поддельный), марка машины (очень распространенная), лица похитителей (пешек, а то и наемников). А еще желание ни во что не вмешиваться, ждать, что полиция во всем разберется, когда мы к ней обратимся.
        Зато Джон сразу куда-то делся. Мы и не поняли, что он пропал. И только когда по улице с ревом пронесся мотоцикл, за которым бежал и неистово ругался парень в шлеме, зато на седоке никакого шлема не было и ветер развевал белые волосы, издали казавшиеся седыми, мы поняли, куда исчез Джон.
        Следующие часы были наполнены хлопотами. Близнецы немедленно разделились, в смысле, разделились функционально. Эми обзванивала полицию и родню, пересказывая подробности похищения, пересылала отснятые нами фотографии и ролики, снова звонила и снова пересылала. Эмиль заловил в свои сети плаксиво матерящегося байкера, выяснил у того стоимость пропажи и по второй линии беседовал с Лабрисом, добиваясь компенсации за верного железного коня. Я, убедившись, что с этими двумя все в порядке - и даже больше в порядке, чем со мной, у меня сердце до сих пор колотилось в горле, вынес кресла из кафе и заказал чаю, кофе и холодного ласси[82 - Ласси - популярный индийский напиток на основе йогурта с добавлением воды, соли, сахара, специй, фруктов и льда.]. Все мы старались не думать, что будет, если Ребиса нам не вернут, каждый по-своему.
        Конечно, Клаустра найдет три, а если понадобится, то и четыре бригады хирургов, чтобы провести операцию, которую Ребис осуществил когда-то практически в одиночку. Сомневаюсь, что у Кадоша-старшего было много помощников, желающих провести безумный эксперимент на грудных младенцах. Сейчас у близнецов высокие шансы на выживание, да и саму операцию можно разбить на два этапа, подключив Эмилию до пересадки к искусственному сердцу - и все равно Кадош-старший является лучшим вариантом из всех возможных. Старый компрачикос[83 - Компрачикос (от исп. comprachicos, букв. - «скупщики детей») - слово, которым Виктор Гюго в романе «Человек, который смеется» окрестил торговцев детьми. Компрачикосы умышленно уродовали внешность купленных младенцев, а затем перепродавали как шутов, акробатов, придворных карликов и т. п.] хотя бы знает, что он изменил в этих телах двадцать лет назад.
        Близнецы еще рвались что-то делать, кого-то вызвонить, пробиться к Джону, а то и к Ребису… Но я твердой рукой усадил их пить чай и ласси, а себе заграбастал крепкий, обильно сдобренный пряностями кофе. Им надо остыть, а мне держаться и ждать вестей от Джона. После которых, я уверен, всем нам придется побегать - вмешательство полиции не поможет, а только помешает возвращению Абба Амоны к семье и детям.
        После Джоновых выходок я всегда как выжатый, не могу ни о чем думать, кроме одного: не угробят ли нас так похожие друг на друга отец с сыном? Как бы Джон ни относился к Ребису, каким бы презрением ни искажалось его лицо при имени Кадоша-старшего, а сходство между ними с каждым днем становится все заметней. Не удивлюсь, если они уже встретились в каком-нибудь мрачном скальном храме и бьют морду похитителям спина к спине. Или ведут переговоры с заказчиком, меряясь, кто из них человек более холодный и жестокий.
        Интересно, на что рассчитывает тот, кто украл эту живую генетическую бомбу с убойным обаянием, навыками гипноза и непредсказуемым, извращенным умом? Он что, надеялся выстоять в переговорах против Кадоша-старшего, пока Кадош-младший, словно барашков, режет охрану балисонгом, с которым он никогда не расстается, а ночью кладет под подушку?
        Пока я размышляю о судьбе похитителя, за столик к нам подсаживается Король. Официант несет ему что-то, чего я не только не пил никогда, но и не нюхал. Привычно так несет, как будто Король здесь постоянно бывает и все уже знают его вкусы. Заметив мое любопытство (и когда я научусь делать лицо, как у Джона, чтобы по нему нельзя было прочесть ничего?), Король произносит:
        - Джира пани[84 - Джира пани - напиток из кумина и тамаринда.].
        - Что? - не понимаю я.
        - Это, - показывает он на свой заказ, - джира пани. Питье по аюрведе[85 - Аюрведа - традиционная система индийской медицины, одна из разновидностей альтернативной медицины.]. А ты сейчас зол на себя. Не стоит сердиться. Радуйся, что жизнь не учила тебя читать мысли и скрывать мысли.
        Как всегда, изображает восточного мудреца: скажет что-нибудь и улыбается, ждет, пока до тебя дойдет смысл сентенции. Добрый до приторности и снисходительный к тупости простых смертных татуированный убийца.
        - Ты знаешь, где они? - спрашивает Эми.
        Король отхлебывает свой (свое?) джира пани и через несколько долгих секунд отвечает:
        - Нет. Но мой помощник знает.
        Мы с близнецами переглядываемся: конечно! Помощник. Ротвейлер. Спаситель Шачи, матрос на яхте Ребиса, всеведущая ищейка якудзы.
        - А кто украл отца, он знает? - интересуется Эмилия.
        - Это даже я знаю, - улыбается Король в бокал и морщины разбегаются от уголков его глаз - глубокие и темные, будто трещины в камне. - Либо его брат, либо его жена.
        Я, кажется, начинаю хотеть, чтобы моя жизнь больше походила на мыльные оперы, а не на боевики-детективы. Чтобы в самый животрепещущий момент можно было навести затемнение и перейти к следующей сцене.
        ЭМИЛИЯ
        Не успела машина с отцом и его похитителями отъехать и на километр, как мы с братом развили бурную деятельность. Нам не требовалось уточнять, кто из нас кому звонит и обговаривать план действий, а изображать растерянность и заламывать руки мы не собирались - зачем? Но почему-то ни я, ни брат не стали звонить Лабрису и Клаустре. Мы сразу начали обрывать телефон Короля, будто с самого начала знали: татуированному чудовищу известно, где наш папочка и что из него пытаются выбить. А главное, кто.
        - Либо его брат, либо его жена, - мягко произносит якудза и все складывается в моей голове, точно пазл, к которому не прилагалось картинки. Зато, сложив мозаику, я понимаю, ЧТО это была за картинка. «Приход пристава к должнику».
        Эмиль понимает то же, что и я - и в тот же момент времени. Мы переглядываемся, и я задаю вопрос от нас обоих:
        - Женская ложа или филиппинская?
        - Я бы поставил на женскую, - встревает брат.
        - А я - на филиппинскую, - возражаю я.
        - Стойте-стойте! - перебивает Ян. - Так это МАСОНЫ их похитили? Я думал, такое только в романах бывает. Или в кино.
        Король степенно отпивает из бокала. Может, улыбку прячет, а может, готовится объяснять журналисту принципы устройства мира.
        - Для богатых и сильных их ложи - всего лишь игровые клубы, средство от скуки. Среди больших людей играть принято на жизни или на деньги. Если не затевать войн, чем рисковать? Вложениями. Кто-то из живущих на островах решил сыграть с безумцами из клана Кадош. Они не привыкли проигрывать.
        - Привыкнут, - машет рукой Эмиль. - Если все так, как ты говоришь, отца вернут уже к вечеру, посыпанного сахарной пудрой и обвязанного ленточкой. Нет никого, кто бы качественнее промывал мозги толстосумам.
        Король приподнимает бровь - не то сомневается, не то соглашается. Убойное очарование Ребиса каждый из нас испытал на себе. Даже если Абба Амону закуют в кандалы в темнице сырой и начнут полосовать плетьми, он найдет способ понравиться палачам и переманить их на свою сторону.
        И все-таки боязно, боязно мне. Пришло время отцу платить по счетам - кто знает, не придет ли следом НАШЕ время? А мы, носители не то долгожданного, не то злополучного совершенства, вожделенного Рубедо, легендарного Адама Кадмона, намного слабее нашего отца. Каждый Кадош наделен пороком, уравновешивающим его достоинства - неконтролируемой тягой, у всякого своей. Не мы, а она решает, к чему нам тянуться и от чего зависеть всю жизнь. Дядюшка помешан на порядке. Джон - на хаосе. Ребис - на совершенстве. А мы? Братец мой помешан на свободе, на том, чтобы скинуть власть семьи и жить жизнью Джона. Его не остановит даже Ян, который наверняка захочет вернуться туда, где есть интернет, электричество и канализация, но нет сметающих все живое цунами и ядовитых змей под кроватью. Где по крайней мере есть кровати! А я? Каким демоном одержима я?
        Демоны отзывчивы - позови, и они придут. И откусят тебе голову.
        Есть демоны, ведающие деньгами и властью. Тот, кто их вызывает, платит кровью. Есть демоны, которые распоряжаются счастьем. За их товар платят душой. А есть демоны, способные одарить славой. Эти дороже всего, но если повезет, удастся расплатиться риторикой. Хотя в итоге все равно все замешано на крови.
        - Значит, Лабрис или Клаустра, - задумчиво кивает Ян. - Или те масонские ложи, в которых оба занимают места вторых или третьих лиц. То есть серых кардиналов, не так ли?
        - Не так, - возражает Эмиль. - Опять ты пишешь в своей голове увлекательную статью, а вокруг тебя простая, скучная жизнь. Наши родственники не темные властелины, а обычные люди. - На этих словах лицо Яна становится насмешливо-внимательным. - Да, обычные. Они связались с богатыми вкладчиками и ничего не предоставили, кроме мальчишки и девчонки, сшитых боками. Интересный эксперимент, но спонсоры хотели большего. Намного большего. Лекарство от старения, например. Или способ выведения людей со сверхспособностями. Или еще какую-нибудь фантастическую дрянь.
        - Почему дрянь? - удивляется Король. - Чем плохо лекарство от старения?
        - Всем, - с раздражением выплевывает Эмиль. Я чувствую его глухую ярость собственной нервной системой. - Вместе с лекарством от старения тела придется наладить выпуск ноотропов[86 - Ноотропы, они же нейрометаболические стимуляторы - лекарственные средства, влияющие на высшие функции мозга. Стимулируют умственную деятельность, активизируют когнитивные функции, улучшают память и увеличивают способность к обучению. Предполагается, что ноотропы увеличивают устойчивость мозга к разнообразным вредным воздействиям, например, чрезмерным нагрузкам или гипоксии.] нового поколения.
        - Старческий маразм сведет бонусы тела на нет, - соглашаюсь я. - Получится мышиный жеребчик неопределенного возраста. Как будто сейчас их мало. Отец никогда не согласится променять свои мечты о гмар тиккун на ЭТО.
        - Его согласие или несогласие не будет иметь значения. Уже не имеет, - произносит Король с едва заметным превосходством. Уж он-то знает, как сильные мира сего ломают простых смертных.
        Мы с братом снова переглядываемся. Умение не возражать, а выжидать - свойство всех, у кого в детстве заместо родителей были няньки и гувернеры. Об умении ждать своего часа вспоминаешь, разговаривая с кем-то могущественным и равнодушным, не привыкшим, чтобы ему возражали. Якудза, невзирая на кажущуюся мягкость, именно таков - холодная сталь под мягким шелком.
        Однако он не знает того, что знаем мы. Отец далеко не так прост, как может казаться хозяевам жизни. И мы даже не уверены, что он так же смертен.
        ЭМИЛЬ
        Вернувшись домой, мы находим Лабриса и Клаустру во внутреннем дворике в полной гармонии с собой и вселенной. Они лежат под священной ашокой[87 - Ашока - священное дерево в культуре Индийского субконтинента, посвященное богу любви Каме и само являющееся символом любви, стражем девственности. По легенде, под этим деревом родился Будда Гаутама. В переводе с санскрита название дерева означает «беспечальное и снимающее печаль», питье воды, которой были омыты листья дерева, в Индии считается защитой от горя.] голова к голове, словно цефалопаги[88 - Цефалопаги - сиамские близнецы, сращенные в области головы.], и в глазах у них отражается несуществующее небо.
        Черт их знает, где они сейчас, но, похоже, они там вместе. Зрачки у обоих не реагируют на свет, на нас, на окружающий мир.
        Употребление и хранение наркотиков в Индии строго преследуется, однако наркота здесь на каждом шагу, от легкой, со свойствами молодого вина, до тяжелой синтетической дряни. Так же, как на Филиппинах, и везде, где жизнь земная недорога и служит низенькой, пыльной ступенькой к порогу, за которым начинается все самое интересное. Заглянуть за грань становится важнее, чем прожить долгую, тяжелую, но достойную жизнь. Сам не знаю, был бы я так возмущен, проживи я лет десять в Южной Азии или на островах. Буду ли. В конце концов, некоторые воспоминания тоже яд, приходя к нам, они отравляют разум стыдом и болью. Лучше избавиться от этой боли, чем терпеть ее год за годом, десятилетие за десятилетием, малодушно решаю я.
        Эмилия моего малодушия не разделяла. Она гоняла слуг, ругаясь, как пьяный матрос, разыскала по внутренней связи Нейтика, прятавшегося от нас со времен Барабар, заставила отнести обоих укурков в ИХ спальню - и сколько Нейтик ни уверял, что госпожа и господин никогда вместе не спали, отыскала ту самую «гранитную комнату», в которой мы видели Клаустру с отцом. Там мы и оставили дядю с мачехой. У Нейтика при этом было такое лицо, словно он предал госпожу, раскрыл ее секреты самым отъявленным сплетникам Гайи. Да что там Гайи - всей Индии.
        - Не будет в следующий раз расслабляться! - подытожила сестра и отправилась ревизовать ноут Лабриса и телефонные контакты отца. А я отправился с нею, хотя охотнее всего посидел бы на веранде, таращась на холмы без единой мысли в голове. Но мне вручили шпионский архив Джона - записи с камер и жучков - с требованием пересмотреть хотя бы пометки.
        - Зачем? - попытался отбояриться я. - Все равно через пару дней Ребис вернется и…
        - И мы опять окажемся пешками в его руках! - сказала, как отрезала, Эмилия. - Это первая и последняя возможность разобраться в правилах игры!
        Вздохнув, я признал правоту сестры и принялся пересматривать файлы, пока сестра увлеченно взламывала пароли в ноуте Лабриса. То ли ничего действительно важного в нем не было, то ли дядюшка не предполагал выпускать железо из рук, но Эми не понадобилось и часа. Она притихла, пересматривая содержимое - как видно, надеялась найти файл с названием «Что я собираюсь сделать с этими сукиными детьми», а я погрузился в скучнейшее на свете занятие - в шпионаж за собственным родителем.
        Оказывается, отец и здесь ухитрялся отловить Яна и побеседовать с ним по-свойски. Я наблюдал за тем, как отец пытается перетянуть Яна на свою сторону, а Ян держится с твердостью, которой я, признаться, не ожидал. Странное чувство, нечто среднее между облегчением и разочарованием, охватило меня. Значит ли это, что Ян сильнее, чем кажется - или наоборот, это значит, что мой Ян - виктим, то и дело вызывающий всплески агрессии у таких, как отец и дядя, а то и у сестры? Вот-вот они все сцепятся в клубок в драке за него, а я останусь в стороне. Как такой же виктим, всю свою жизнь ведомый на телесном поводке.
        Но это МОЙ Ян, а не их! Я выдохнул, сосчитал до десяти, спросил себя: где моя свобода воли? Сдаться под натиском примитивнейшей из эмоций - ревности, чертовски легко, сложно распознать за нею чувства иного толка. Во мне просыпался истинный Кадош. Я хотел забрать Яна себе и владеть им безраздельно. И если раньше я не был к этому готов, то теперь был готов совершенно.
        - А вот и козырь! - прерывает мои рефлексии сестра.
        - Какой козырь?
        - Тот самый, которого мы ждали всю игру, - Эми вытягивается в струну, словно сеттер, почуявший на дичь. - Редактор уже включался, самопроизвольно. Но отец этого не понял. Чертов фокус проделал Джон, растворив в себе сестренку Джин. Если следовать законам человеческой природы, они могли иметь общую плаценту и обмениваться клетками. Они оба химеры, как и Клаустра, их мать. А ген-редактор сделал попытку уничтожить Джин, передав ее клетки Джону. Но отец и дядя решили, что рожденный первым уродец не товар, а брак. Вот и махнули на первенца рукой.
        - И что теперь? - Я не поспеваю за Эмилией. У меня никогда не было ее скорости мышления. Из нас двоих гений она, а я так, батарейка для гения.
        - Если ген-редактор может включаться сам, надо знать, отчего. Где-то спрятаны записи опытов, которые проводили над беременной Клаустрой. Джон - несовершенное совершенство, его организм проделал половину работы, доделывать пришлось после рождения, ампутировав части тела Джин. Это было ошибкой.
        - Что ты говоришь? - изумляюсь я.
        - Они должны были запереть его так же, как бедняжек Альбедо, и наблюдать, как действует ген-редактор после полного формирования тела. Доест он Джин, вызовет ее отторжение или полностью растворит в теле Джона? Можно ли ускорить или остановить работу гена? А если можно, то как? Не поддайся отец чувствам, он бы экспериментировал на первенце до сих пор - и результат был бы налицо. А сейчас остается лишь гадать, на что способна фамильная мутация Кадошей. Дураки, такой шанс упустили!
        Похоже, сестрица моя безумней папеньки.
        - Похитители Ребиса знали, - произношу я, как в бреду, - что Джон последует за отцом. Они поймали обоих и теперь запрут в лабораториях, выясняя разницу между химерами. Ребис не вернется к нам. И Джон не вернется. Придется выручать эту двоицу. И Король нам поможет.
        - Уже, - улыбающийся якудза машет нам, стоя в дверях. - Мой вакагасира попросит умереть[89 - «Прошу вас умереть» - цитата из изречения легендарного босса мафии Дзиротё из города Симидзу (1820 - 1893): «Нет большего наслаждения, чем, погружая руку-меч в тело врага, произнести: прошу вас умереть».] любого, кто встанет на НАШЕМ пути.
        Эми безмятежно улыбается в ответ, доказывая простую и жестокую истину: абсолютное зло рождается не из тьмы. Оно рождается из несчастий и боли - и вечных иллюзий, что дань злу способна притупить эту боль.
        ЯН
        Странно, что после слов якудзы мы не бросаемся на выручку отцу и сыну Кадошам - хотя, казалось бы, чего ждать? Мы ведь можем забрать пострадавших раньше, чем парамедики, чем полиция, чем кто бы то ни было с неуместными вопросами и скучными версиями, почему двух белых туристов похитили средь бела дня, но вскоре освободили без участия местных госслужб.
        Вот только я не уверен, что Джона удастся вернуть. Похитители наверняка оставят его себе, как заложника и материал для опытов. Нормальные люди, пусть и очень жестокие, подумают: Кадош-старший прогнется под угрозой потери сына. Откуда им знать, что Ребису неведомо смирение, что он скорее пожертвует Джоном, чем изменит целям клана? Кадош-старший всегда жертвовал им, своим первенцем, с момента зачатия. Отчего бы сейчас не пожертвовать Джоном Кадошем, вечным заложником? Чем этот случай отличается от прочих?
        - Возможно, мы должны дать ИМ время, - произносит Эмилия, делая ударение на слове «им». От этого все только сильнее запутывается: кому ИМ? Ребису и Джону? Бойцам Короля? Киднепперам, чья задача - доказать Ребису, что он не всемогущ, а Джону - что существуют вещи, способные напугать даже его?
        Эми смотрит на якудзу с выражением лица «Я собираюсь сделать кое-что и ты мне поможешь». Ненавижу его.
        - Вы решили предоставить отцу свободу выбора? - широко улыбается Король. - Похвально.
        Очередной фразы-загадки японца мне не понять, думай я над разгадкой хоть целый год.
        - Ребис должен выбрать: гмар тиккун или власть над миром. - В ответ на безмятежную улыбку Короля на лице Эми расцветает звериный оскал, так могла бы улыбаться акула. - Если он займется созданием Адама Кадмона, то не сможет одарить бессмертием уже живущих. Более того, Абба Амона обречет их на безнадежное и бесславное вымирание. А человечество этого не захочет, да, не захочет.
        - Стоп! - вырывается у меня. - Или попросите меня уйти, или объясните мне, наконец, то, чего я не знаю.
        - Соматическая генотерапия[90 - Генотерапия - генноинженерные и медицинские методы, которые используются для исправления дефектов, вызванных мутациями в структуре ДНК, а также для придания клеткам новых функций. При соматической генотерапии генетический материал вводят только в соматические клетки и он не передается половым клеткам.], - коротко отвечает Эмилия и, видя мое недоумение, устало качает головой. - Слушай, где ты провел последние пятнадцать лет? За шкафом? Об этом писали даже желтые газетенки вроде твоей.
        Я, в свою очередь, тоже делаю лицо, которое Эми ненавидит: «Меня ты этим не проймешь!» - и перевожу взгляд на ее брата. Эмиль не пытается унизить меня еще больше и охотно рассказывает, как можно использовать ген-редактор прямо сейчас: нет лучше средства, чтобы восстановить участки хромосом, утраченные при болезнях и старении. Ребису предложат выбор: формировать генотип идеального человека, живого, телесного Адама Кадмона - или лечить от старости тех, кто в силах заплатить за вечную молодость. Превращение избранных клиентов в совершенство - или совершенство для всего человечества. Власть, которая сотворит из Абба Амоны живое божество, или поистине божественная роль - без власти, без славы… без денег. Во имя новой человеческой расы, нового витка творения.
        Мечта об идеальном человеке или о гениальном ребенке - удел девиц на выданье, но не предпринимателей. Те, кто похитил Ребиса, ищут другой выгоды: им не ключик к гмар тиккун подавай, а соматическую генотерапию, несущую здоровье и омоложение - избранным счастливцам. Конечно, деловое окружение Ребиса внакладе не останется, что бы тот ни выбрал. За ген, который сделает население Земли идеальным в физическом, а может, и в умственном отношении, передерутся все медицинские корпорации. Тот, кто будет контролировать поток лицензий, сертификатов, генного материала и прочей благодати, станет апостолом Петром, вахтером рая. И получит от раздачи пропусков столько, сколько апостолу и не снилось. Хотя придется привыкнуть к тому, что все вокруг интересуются: и почему этот мерзавец решает, кому жить идеальным, а кому умереть обычным? он что, святее всех? Пусть учится делать важный вид: конечно, святее! и умнее.
        Выходит, Лабрис и Клаустра стакнулись ради власти, ради влияния на ход мировых событий. Абба Амона, эгоцентрист, которого никто из нас, молодых и глупых, не рассматривал в роли спасителя мира, тридцать лет стеной стоял между женой и братом, не давая разгуляться ни первой, ни второму. Он стравливал их, точно бойцовых псов, отравлял атмосферу семейных встреч, делал так, чтобы они не соглашались друг с другом ни в чем, но Лабрис и Клаустра считали Ребиса оружием - живым оружием, своим оружием. Вот и приглядывали ревниво за своим вечным козырем, цветным джокером, чтобы другому не достался. А здесь, в Индии, улучив момент, когда Ребис отвлекся на шалости своих подросших детей, сели за стол переговоров… под ашокой - и здрасьте-пожалуйста, у мира появился новый диктатор.
        Хотя все по-прежнему зависит от Абба Амоны, отца-матери близнецов и родителя Джона. Но если Ребис согласится пользовать избранное старичье, мир не станет лучше, наоборот, жестокости в нем прибавится. Довольно представить себе, как орды помолодевших струльдбругов[91 - Струльдбруги - персонажи «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта: когда Гулливер посещает страну Лаггнегг, он узнает про здешних обитателей, струльдбругов - бессмертных людей, обреченных на вечную старость, полную страданий.], одержимых вечной скукой, манипулируют человечеством, не щадя ничьих чувств. Как знать, лучше это или хуже, чем раса юных совершенств, презирающая отцов и матерей своих?
        - Джон не позволит решать вопрос в одиночку, - уверенно говорю я. В голосе у меня уверенности больше, чем в душе. Сможет ли Джон нарушить Ребисовы планы?
        - Вот пусть и бодаются между собой! - резко, чересчур резко отвечает Эмиль.
        Я его понимаю. Эмиль не хочет брать на себя ответственность за ТАКИЕ решения. Любой выбор имеет скверные последствия, ужасающе скверные, мы видели их своими глазами на широкоформатных экранах и на компьютерных мониторах, в десятках, сотнях боевиков и антиутопий, научных и ненаучных, сделанных ради предупреждения и ради запугивания. Миры, принадлежащие молодым и безжалостным индиго; вселенные, которыми правят бессмертные и бесчувственные старики. Иногда то были одни и те же правители: с молодых гладких лиц в зал смотрели старые равнодушные глаза, словно выбирая, кого из зрителей пустить в расход, чтобы развеять хоть на миг душное марево скуки.
        Представив в этой роли Эмиля-Эмилию, я испытываю ужас, смешанный с наслаждением, будто на вершине высокой башни, с которой падаешь и летишь в темноту. Понимая: этот полет во тьму продлится вечность, у пропасти порока нет дна, и ты никогда не разобьешься.
        - Мы ведь можем положиться на Короля и его подручных. Мы можем просто сидеть и ждать момента, когда нам вернут Ребиса, - мягко произношу я, обхватывая пальцами тонкое запястье Эмиля. - Давайте посмотрим, как там Лабрис с Клаустрой.
        Клаустра и Лабрис приходят в себя лишь наутро. И сразу шарахаются друг от друга, точно облитые водой коты. При виде того, как вечно невозмутимая маменька Джона, смущаясь, заматывается в простыню, а сухарь Лабрис ловит конец простыни, пытаясь прикрыть хотя бы пах, я больше не испытываю ни стыда, ни жалости, одно злорадство. Когда накануне Эмилия велит слугам раздеть «дядюшку и матушку» догола, я спрашиваю: зачем? Но Эми лишь молча оглядывает парочку, погруженную в безмятежный сон, как смотрят на пауков в банке: кто из вас кого съест?
        - Я что, - хрипло шепчет Лабрис, входя на кухню через несколько минут после пробуждения, - переспал с Клэр?
        - Боишься, дядюшка? - спрашивает Эми. - Правильно боишься. Эта женщина откусывает голову каждому мужчине, перед которым раздвинула ноги.
        - Знаю. - Лабрис хватает чашку с кофе и опрокидывает ее, будто стопку водки. Наверное, водки-то ему и не хватает.
        - Спроси себя: оно того стоило? - интересуется Эмилия.
        - Да, мать твою! - шипит ее дядюшка. - СТОИЛО!
        - Что стоило? И сколько? - спрашивает Клаустра, возникая в дверях, словно призрак.
        - Дядя признается в любви женщине всей своей жизни, - резко отвечает Эми, впиваясь глазами в спокойное улыбчивое лицо масонши.
        - О! - тонко улыбается Клаустра. - Я опоздала.
        - Это я опоздал, - кривится Лабрис. - На целую вечность.
        - Тебе повезло, - посмеивается бывшая жена его брата. - Тогда во мне была любовь, какой вы, Кадоши, и представить себе не можете. И ярость, которая бы показалась безумной даже вам. Не получив счастья в одной, я выпустила на волю вторую. Это оказалось не хуже любви. А может, и лучше.
        - А сейчас? - спрашивает почему-то не Лабрис. Вопрос задает Эми.
        - А сейчас я думаю совсем о других материях, - вздыхает Клаустра. - Например, о том, что я не создана для милых и мирных отношений. Что мне и тогда требовалось больше. Намного больше.
        Она берет чашку из рук Лабриса и гладит его по голове, как большого ручного зверя:
        - Не грусти, подумай, сколько людей всю свою жизнь помнили твоего брата, ждали случая помириться, а встретились - и увидели всё ту же злую куклу. Мы проучим его и будем жить дальше.
        - Надеюсь, долго и счастливо, - тянет Лабрис пьяным голосом, как будто в кофейной чашке и вправду была водка.
        Близнецы за спинами родни беззвучно бьют кулаком о кулак, торжествуя не меньше Лабриса. Их мачеха и дядя вместе в этом странном деле. А близнецы вместе в том, чтобы обставить старшее поколение. Но с кем тогда Джон? И я сам?
        Порою кажется, что я понял и принял безжалостные планы близнецов, а значит, созрел, чтобы стать одним из мужей одного из Кадошей. Мне не хочется быть тем, кем я был - человеком, живущим ради выходных и видящим мир на обоях рабочего стола. Но за все надо платить, а за новую судьбу - особенно. Я всматриваюсь в лицо Эмиля, пытаясь понять: будет ли он вести себя так со своей семьей, когда его семьей стану я? Грязно, эгоистично, эффективно решать свои задачи, не думая о том, что может сломать меня? Сейчас мы оба испытываем друг друга и не прощаем промахов. Если я поддамся желанию соврать себе и приобрету в партнеры нового Ребиса, то сам буду виноват. И сам расплачусь за ожидание чуда.
        ЭМИЛИЯ
        Впервые в своей жизни я рада, что у меня лишь один предок. И без всякой редукции[92 - Редукция предков - уменьшение количества предков у потомка, чьи родители имеют друг с другом родственные связи. Человек может занимать несколько мест в своем генеалогическом древе. Без учета редукции каждая ветвь на генеалогическом древе возводит двойку в степень: двое родителей, четверо бабушек и дедушек, восемь прабабушек и прадедушек, и так далее. Таким образом, у нашего современника в эпоху средневековья число предков должно было равняться миллиарду человек, вдвое больше, чем население Земли в тот период времени.]. Мать в лице Клаустры, безумной настолько, что отец и дядя рядом с нею разумней толкового словаря, мне не нужна, совсем не нужна. Возможно, Джону тоже. Но моего героя никто не спрашивал, его попросту привели в этот мир, пропустив через чрево Клаустры и наделив ее генами, наставив маркеров в каждой из его клеток, клеймя его чужой, не кадошевской плотью и кровью. Возможно, мне не позволят иметь детей от Джона, чтобы им не передались отцовские черты, портящие чистую линию. А может, наоборот, мне
предложат родить именно от Джона, чтобы уменьшить дефекты, въевшиеся в наш генотип за века евгеники. Кто их, селекционеров, знает.
        Услышав то, что хотели услышать, мы оставляем Лабриса и Клаустру наедине, не любоваться же на счастье похитителей отца. Ян идет следом, взгляд его сверлит наши затылки. Еще на кухне нервному, измученному догадками журналисту что-то втемяшилось в голову, и теперь он сходит с рельсов, словно грузовой поезд, ведомый страхом и сожалением. Эмиль волнуется, но не подает виду. Мы заходим в свою комнату и… не пускаем Яна, закрыв дверь перед его лицом. Эмиль находит Джоновы жучки, один за другим вырывает из гнезд и складывает в сандаловую шкатулку для безделушек, обитую изнутри потертым красным бархатом. Через слои дерева и обивки никакой микрофон не запишет наших слов.
        - Как думаешь, что он выберет? - покончив с прослушкой, Эмиль обращается ко мне.
        - То, что ему позволят, - пожимаю плечами я.
        - Он обманет их, - убежденно шепчет брат. - Обманет, как уже не раз обманывал. Клара и Лабрис собираются стать первыми пациентами папенькиной терапии. Молодость им подавай!
        - Дядя хочет помолодеть для нее, а она для него? - присвистываю я. - Так это любовь, чувак!
        Кажется, мы рано ушли. Я бы поглядела на то, как двое сумасшедших пытаются признаться друг другу в любви после полувекового безмолвия души.
        Они точно сумасшедшие с одним диагнозом на двоих, ведь ни жена отца, ни его брат не используют речь для выражения своих чувств, как все нормальные люди, о нет, они используют слова для контроля других людей. Возможно, в семье Клаустры тоже никогда не делали признаний и не открывали душу, слова водили людьми, точно марионетками. Оттого-то Клара и вписалась в наш клан, как родная. Мы ведь семейка манипуляторов, вечно решающих, кто кого контролирует: кукловод куклу или кукла кукловода.
        Когда Клаустра называет отца злой куклой, я ловлю себя на недоумении: чем ей куклы-то не угодили? Куклы, в отличие от людей, не предают, не стремятся к выгоде, не изменяют тебе и не пытаются изменить тебя. Мы с братом двадцать лет вживаемся в роли идеальных кукол, учимся подсказывать кукольникам единственно верные движения, прощаем их ошибки, например, жажду обладать нами как вещью. Если это зло, то скажите, что такое добро и забота? Однако мечтатели и рабовладельцы догадываются: НАСТОЛЬКО лакомый кусок сыра бывает только в очень большой мышеловке с гильотиной вместо капкана. Вот и приписывают нам, куклам, злобу гильотины, когда лезут под нее с неистовством одержимых и волокут за собой тех, кто любит их больше собственных конечностей.
        А еще мы семья параноидов, от которых невозможно ничего скрыть. Мы ничего не пропускаем, ни один ваш изъян не защищен от нашего испытующего взгляда. Нас называют излишне чувствительными, но на деле мы излишне проницательны. Так мы выживаем в родовом змеином кубле. И как бы вы ни держали лицо, мы замечаем все - от зевка в нос до молчания, повисшего в комнате, молчания, которое лишь оболочка предстоящего скандала, как штиль - лишь оболочка шторма. И иногда мы наносим удар первыми.
        - Клара вполне может найти бригаду хирургов. Или две, - сухо произношу я. - Но сердца для меня у нее нет. Она не будет его искать. Клаустре нельзя путаться с черными трансплантологами. Это ударит по имиджу великого мастера Grande Loge feminine de France.
        Это значит: я умру, когда нас разделят. Зато ты выживешь, как всякий здоровый и сильный мужчина, перенесший резекцию аневризмы.
        - Подключат к искусственному. Поставят кардиопротез, на время.
        Это значит: умирай. Я не собираюсь больше тянуть тебя на себе. Я устал.
        - Кардиопротез? - картинно удивляюсь я. - А разве уже есть не экспериментальные модели?
        - Перестань. - Эмиль снова морщится. - На искусственном сердце ты можешь прожить…
        - …вечность! - патетически восклицаю я. - А потом, лет через тридцать, у папочки наконец-то появится окно в плотном, словно у профессора Преображенского, графике - и он, вставив очередной старухе яичники обезьяны, найдет время пересадить сердце собственной дочери.
        - Не через тридцать. Года через три, не позже.
        И все три года - на больничной постели или, в лучшем случае, прикованная к протезу с генератором весом с походный рюкзак[93 - Протезы всего сердца последнего поколения, имплантируемые человеку, имеют аккумулятор массой 10 кг, аккумулятор нуждается в перезарядке каждые 12 часов. Поэтому такие протезы рассматриваются как временная мера, позволяющая пациенту с тяжелой сердечной патологией дожить до момента пересадки сердца.]. Спасибо, брат.
        ЭМИЛЬ
        - Ну как ты не понимаешь? - взрываюсь я. - Это НАМ нужно, чтобы Ребис согласился работать на Клаустру и Лабриса. НАМ нужно, чтобы он взял как можно больше старых пердунов в обработку. НАМ нужно, чтобы он лечил им не пенисы их вялые и не яичники, сдохшие в прошлом веке. Их сердца, изношенные, с забитыми сосудами, в рубцах и с аортами, которые бесполезно штопать. Пусть отец отработает технологии на дяде, на бывшей жене, на черте лысом из Великой ложи! И только потом приступает к тебе.
        - О чем ты? - удивляется Эмилия.
        - О твоем пороке сердца. Врожденном пороке.
        - Врожденном, но не наследственном, - возражает сестра.
        - А ты откуда знаешь? И вообще… при соматической генотерапии это не имеет значения. Абба Амона вырастит тебе все новое, здоровое, твое. Твое сердце будет работать как часы, и твое тело никогда его не отторгнет.
        - Ты уверен, что он станет возиться со мной? - Голос у Эми срывается, глаза наполняются слезами. Сестре приходится задирать голову вверх, чтобы не дать им пролиться.
        - А на черта я согласился сдавать сперму, обещал уговорить тебя сдать яйцеклетки! - До сих пор тошно от воспоминаний, как я проворачивал сговор с отцом, отправляя и получая эсэмэски, пока Эмилия спала или занималась своими делами. Например, лежала с кружками огурца на глазах.
        - Для ЭКО[94 - ЭКО - экстракорпоральное оплодотворение - вспомогательная репродуктивная технология, используется в случае бесплодия. При ЭКО яйцеклетку извлекают из организма женщины и оплодотворяют искусственно в условиях «in vitro» («в пробирке»), полученный эмбрион содержат в условиях инкубатора, где он развивается в течение 2 - 5 дней, после чего эмбрион переносят в полость матки.]?
        - Для чего ж еще… - шепчу я, обхватив сестру руками за плечи и уткнувшись лицом ей в волосы. - Потом ты, наверное, сможешь родить детей и вам с Джоном, но этот первый будет нашим. Отец вырастит из него настоящего Рубедо, основу для идеальной расы, для великого исправления и Великого делания. Круто, а?
        - И чтобы выносить маленького Рубедо, я должна быть здорова…
        - …как корова! - Я глупо смеюсь.
        Дать бы мне, дураку, подзатыльник, но вместо этого Эмилия тихо плачет.
        - Ты чего? Чего ты? Думала, я тебя бросил, да? Бросишь тебя, как же, - ворчу я, вытирая Эми глаза и высмаркивая нос, как в детстве. - Всю жизнь только и слышу: позаботься о сестре, она слабенькая, она должна выжить, однажды мы вас разделим, но запомни, ты должен сделать так, чтобы она смогла жить и после этого.
        - Еще бы, ведь я Ева Кадмон! Скажешь об этом своему Яну или нет?
        - Мой Ян - хороший, но обычный человек, - со вздохом признаю я. - У него множество обычных человеческих табу, наложенных природой. Дети от родных брата и сестры для Яна в одном списке с ведьмой Морганой, Артуровой погибелью.
        - Будь он фарисеем, как мы, мог бы припомнить Моава с Бен-Амми, внуков Лота[95 - Праведник Лот, племянник Авраама, покинув Содом и пройдя через город Сигор, поселился в пещере вместе со своими дочерьми. Дочери, оставшиеся без мужей, решили напоить своего отца и переспать с ним, чтобы родить от него потомков и восстановить свое племя. Сначала так поступила старшая, на следующий день - младшая. Обе забеременели от своего отца, старшая родила Моава, предка моавитян, младшая - Бен-Амми, предка аммонитян.]. Глядишь, понял бы: Кадоши решили повторить одну очень старую историю. Своими силами.
        Пора спросить о том, чего Эмилия ждет от своей библейской роли - худа или добра:
        - Ты веришь, что Джон тебя дождется?
        - Браво, братец, деликатность - то, на чем ты сделаешь состояние. Когда-нибудь, в будущей жизни, - кривится Эми.
        - Непременно. Пойду в телеведущие и прославлюсь как самый клевый ублюдок столетия.
        - Да уж, ублюдок! Наши-то с тобой родители не только не были женаты, но и не могли этого сделать ни в какой стране мира, - смеется Эмилия. Все-таки смеется. Не выношу, когда она плачет.
        Не выношу, но уже давно жду, когда мысль разбить сердце Эмилии станет менее невыносимой, чем само действие. Не знаю, в какой момент последнего месяца я сказал себе: право, хватит с меня обезумевших чудовищ, бывших моими родственниками. Право, хватит. Попытаюсь сбежать и использовать свое на пользу себе, а может, и вовсе устроить им революцию недооцененных.
        - Джон, конечно, не дождется, - произносит сестра. - Мало того, что новое сердце будет расти долго, годной для секса и семейной жизни я стану в лучшем случае лет через семь - какие наши годы? Но в комплекте со мной идет Рубедо, сучий потрох, ах, простите, надежда человечества.
        - Ты не отдашь его отцу?
        - Нашему отцу? Или ЕГО отцу, то есть тебе?
        Я зависаю, будто компьютер. Судорожно обшариваю кладовые своих помыслов и замыслов: вдруг там найдется хоть что-то, хоть одна мыслишка о семечке новой расы. Пусто. И приходится отвечать вопросом на вопрос, что, конечно, недостойно, тривиально, но эффективно.
        - Джон, может быть, единственный, кто способен поступить правильно. Дождаться, забрать себе чужого ребенка. Самого странного ребенка на свете…
        - О да! - усмехается Эми. - Джон - он такой. Солдат, верящий в дружбу и эвтаназию.
        И тут меня накрывает озарением. Когда звездочки от столкновения с истиной перестают мелькать перед глазами, я выдыхаю:
        - А ведь он будет частью эксперимента, твой Джон.
        Сестра смотрит на меня жалостливо-сердито, как на ребенка, который взрослеет медленней, чем хочется родителям:
        - И?
        - Ты знала! - кричу я. - Ты знала, что он согласится!
        - Согласится на что?
        - На участие в папенькиных экспериментах.
        - Я думаю, Джон искал нас, чтобы в них участвовать. Может, он для того и спутался со мной, чтобы наверняка стать участником Великого делания.
        - Думаешь, он врал тебе все это время? - тихо спрашиваю я.
        Эми пожимает плечами:
        - Для вас, мужчин, это прямо трагедия: как же, вам не сообщили всех деталей с самого начала, вас использовали, вас обвели вокруг пальца! А для женщины интрига-многоходовка, затеянная ради того, чтобы остаться с нею, лучше любого ухаживания. Джон врал, врет и еще долго будет врать. Вернее, недоговаривать. Может быть, представит подвигом то, что для него самое большое желание. Я не в обиде.
        Для нас, мужчин… Сестра, несмотря на нашу связь, считает меня полноценным, настоящим мужчиной. Возможно, так оно и есть, я же не крашу губы и не ворую сестричкино белье, несмотря на весь ее эстроген в моей крови. Но Ян, мой добрый, преданный Ян наверняка боится моего предательства (которое нам с сестрой кажется не более чем интригой, затеянной ради упрочения отношений). У Яна на лице написан вопрос: что будет, если властелин его помыслов превратится в злую куклу наподобие папаши Кадоша? Ян не знает, что ради его счастья я откажусь от пути, проложенного моим единственным предком - от пути куклы, управляющей своими кукольниками. Удобного, знакомого пути, для которого меня, собственно, и растили. Зато сестра готова принять Джона каким есть, со всеми его уловками.
        Такой вот парадокс: мы совершаем подвиги для тех, кому до нас нет никакого дела, а любят нас те, кому мы нужны без всяких подвигов.
        Глава 6. Безмолвие души
        ЯН
        Подав свой голос в пользу отца - пусть сам решает, с чем он намеревается покончить первым, с мечтой ли о вечной молодости или с пророчеством о гмар тиккун, Эмиль уводит сестру для разговора, на который меня не зовут. Вместо этого я, постояв у захлопнутой перед моим носом двери, спускаюсь на подземную стоянку. Там тепло, душно и пахнет поистине вавилонским смешением ароматов - бензин, краска, бетон, сандал, человеческий пот, пряности, сухие листья, сырая земля. В углу красуется байк - огромный, с широким кожаным сиденьем. Мне невыносимо хочется сесть на него и уехать. Просто выехать за ворота и катить по дрянным индийским дорогам до самой границы штата, до границы страны, до океана. Или в другую сторону, к тропику Рака, и дальше, дальше на север. Домой. Усевшись боком на сиденье «харлея», я достаю сигареты, мстительно смотрю на чистый пол и чиркаю зажигалкой. Затянувшись, запрокидываю голову и представляю: вот бы сюда зашел Эмиль. Один. Сказал бы что-нибудь незначащее, сел на байк позади меня, обнял, прижался - и мы бы уехали. На это я подписался, на это и батрачу - на освобождение Эмиля и наш
отъезд в никуда. Верхом на быстром хромированном звере, к океану или от него, с одним-единственным намерением - не возвращаться.
        Однако на стоянку приходит не Эмиль, а Клаустра. Устраивается напротив меня, облокотившись на крыло припаркованной рядом тачки - тоже совершенно не женской, с высокой подвеской, на такой даже по местным дорогам ездить можно.
        - Прокатимся? - небрежно спрашивает мать Джона. Подставившая собственного сына, чтобы иметь возможность одержать верх над мужем. - Нейтик!
        Туг-душитель, слуга Кали Ма, является на зов так быстро, что нет сомнения: он следил за мной. В руках у Нейтика шлемы и куртки. Пока Клаустра натягивает ту, что поменьше, Нейтик, молча сверкая глазами, одевает меня. Как будто я сам не могу. Натянув куртку побольше - она садится, как влитая - я чувствую тяжесть и твердость металла в кармане. Видимо, боясь, что я стану расспрашивать или выдам его выражением лица, могучий индус бесцеремонно засовывает мою голову в шлем, словно орех в бутылку, крепит к рулю GPS и показывает: теперь езжай. И почему мною все командуют? Я что, похож на собаку?
        Видимо, похож. Особенно когда плетусь следом за каждым из этой проклятой семейки, очарованный их безумием, их способностью быть собой, сгибаясь под бременем обстоятельств, но не ломаясь, никогда не ломаясь до конца.
        Седлаю байк, кивнув себе за спину: ну что ж, давай прокатимся… И вот мы уже выезжаем с паркинга и мчимся, оставляя за собой след из летящей пыли, сверкая, точно комета в отраженном солнечном свете. Я не знаю, куда ехать, но здесь все дороги ведут либо в холмы, либо к реке Фалгу[96 - Река Фалгу (в «Рамаяне» ее называют Ниранджана) протекает на севере города Гайя, где достигает ширины более 800 м, однако большую часть времени русло стоит сухим.], вернее, к пересохшему руслу - многокилометровой песчаной проплешине, на которой, будто муравьи, копошатся почтительные сыновья своих родителей[97 - Фалгу - одно из самых знаменитых мест паломничества, здесь проводится шраддха, ритуал поминовения предков.].
        На мой европейский взгляд Фалгу ужасна, ею бы только буддийских принцев пытать[98 - Около 500 до н. э. принц Гаутама Сиддхартха, странствующий как монах, достиг берегов реки Фалгу около города Гая. Там он расположился для медитации под деревом Бодхи (фикус религиозный). После трех дней и трех ночей медитации он добился просветления, и нашел ответы на все вопросы, которые у него были.]. Высохшее русло - словно стройплощадка, а протекающий вдали небольшой ручей кажется длинной городской лужей.
        - Останови! - кричит Клаустра, когда мы выезжаем на набережную.
        Я глушу двигатель и упираюсь ногой в землю. Так и сижу, не делая попыток слезть или завести разговор. Клаустра соскальзывает с сиденья, кладет на него шлем, снимает пропотевшую по жаре куртку. Волосы липнут к вискам и к шее, капельки пота соскальзывают за ворот рубашки. Жаль, что Фалгу пересохла. Сейчас бы искупаться… Мы стоим, облокотившись на байк, и смотрим в пыльную дыру, которая на самом деле священная река. Набережная над пустырем и сходы, спускающиеся в песок, выглядят странно.
        Я достаю зажигалку, собираясь закурить, Клаустра достает свои сигареты в изящном портсигаре, не то посеребренном, не то серебряном… Нет, это не сигареты. Это травка. Десять аккуратно, я бы сказал, профессионально скрученных косяков дожидаются своей очереди, будто пули в магазине.
        - Поговорим? - Мать Джона предлагает мне беседу и покурку. - А то на вилле не продохнуть от этих двоих.
        - От кого именно? - спрашиваю я, готовый рьяно защищать близнецов.
        - От Лабриса и Джонова японца, конечно. Я детей не обижаю, - без слов понимает меня Клаустра. - Я не их отец.
        А. Это другое дело. Я беру джойнт со скрученным кончиком и прикуриваю, кося глазом по сторонам: нет ли рядом полиции?
        - Он им нужен не как отец, а как хирург. - Я не злюсь, я пытаюсь договориться. - Почему вы не даете близнецам разделиться?
        - Будет им хирург, не ворчи. Эмилю и Эмилии нужней сердце для девочки, а тебе - свобода для мальчика. Чье желание ты выполняешь - свое или их?
        - Вначале их, потом свое. Без сердца для сестры не будет и свободы для брата.
        - А если бы Эмиль оставил сестру подключенной к искусственному сердцу и уехал с тобой, - Клаустра гладит сиденье байка, - вот на этом красавце?
        Я чувствую себя так, словно говорю с призраком. С призраком, у которого нет тела, поэтому он повсюду. Без жучков и камер он лезет в вашу спальню, в голову и в душу. Проницательность Клаустры отдает чем-то дьявольским - как и у всех Кадошей. Но ведь Клаустра не Кадош по крови? Откуда у нее их клановая манера - выворачивать собеседника наизнанку?
        - Я бы не бросил Джона и Эми, - вырывается у меня. Хочется казаться круче, безжалостнее и неуязвимее, чем я есть. Но у меня не получается притворяться, по крайней мере перед этой семейкой демонов во плоти.
        - А тебе бы и не пришлось, - качает головой Клаустра. - Ты бы навещал Эмилию в клинике или в их доме на островах. Конечно, Эми больше не была бы такой шустрой, как сейчас, ей пришлось бы снизить нагрузки, да и выглядела бы она, как подтаявшее, кхм, мороженое. Но после пересадки сердца, поверь, всё точно так же. Упорхнуть, словно бабочка-данаида, после разделения близнецов сможет только Эмиль. Эмилия останется в клетке, то есть на больничной койке. Это ее плата за братнину свободу.
        Мне хочется поддаться на провокацию, взорваться от возмущения, наорать на мать Джона: как она может говорить такое, как она может… А что, собственно, ТАКОЕ говорит Клаустра? Чистую и оттого еще более мучительную правду.
        - Надолго?
        - Семь лет.
        - Долго.
        - Саде-Сати[99 - Саде-Сати - в ведической астрологии так называется транзит Сатурна (движение планеты по домам гороскопа) по двенадцатому дому (дом потерь и духовного освобождения), первому (дом личности) и второму (дом денег). Этот транзит занимает 7,5 лет и именуется Саде-Сати. В этот период человек становится жертвой в руках Сатурна, искупая свои грехи.], - пожимает плечами Клаустра.
        Ладно, потом в телефоне посмотрю, что это за «заде» такое. Не до эзотерики сейчас.
        - А потом?
        - А потом все зависит от моего бывшего мужа. - Клаустра затягивается глубоко-глубоко, будто пытается выжечь глухую тревогу внутри. - Он может все эти годы работать над тем, что нужно каждому из нас - тебе, мне, Джону, Эми, человечеству… А может ваньку валять, как все тридцать лет, пока мы не виделись.
        - Что значит «ваньку валять»?
        - То и значит… - Сладкий, точно от сожженных приношений, дым плывет над песчаной ямой, которая на самом деле священная река. - Пробовать на людях свое сокрушительное обаяние, оттачивать способности к гипнозу, искать параллели между собой и Трисмегистом.
        - Ребис хочет стать новым Трисмегистом?
        - А почему бы ему им не стать? Из него выйдет прекрасный Трисмегист - образованный, сладкоречивый враль. И он запросто сможет заявить: «Наш сын царского рода берет свою тинктуру из огня, и смерть, тьма и воды отходят прочь. Дракон избегает света солнца, и мертвый сын оживает. Царь уходит из огня и веселится на свадьбе. Откроются скрытые вещи и молоко девы побелеет. Сын станет боевым огнем и перегонит тинктуру, так как он сам есть сокровище и облачен в философское вещество. Иди сюда, сын мудрости, и возрадуйся, что господство смерти миновало и сын царствует; он носит красное одеяние и на нем пурпур»[100 - Гермес Трисмегист. Aureus Tractatus.]!
        Она смеется, дым, сладкий дым протекает сквозь нее и поджигает клетки ее мозга золотым смешливым сиянием. Мне остается лишь завидовать Клариному свечению. Я не могу светиться - даже от волшебного, расслабляющего дыма. Мои клетки мозга все так же серы и озабочены чужими бедами.
        - А пока отец с сыном развлекаются, Эми станет инвалидом! - И хорошо, если не на всю жизнь. Конечно, Джон останется с нею - из чувства, которое сложно определить как благородное или корыстное: эта женщина - его билет в бессмертие, отдать семь лет на уход за немощной, почти парализованной сестрой-невестой - невелика плата…
        - Ненадолго, взамен она получит больше - лет пятьдесят молодости и здоровья, если не сто! Ты станешь стариком, морщинистым и беззубым, а Кадоши всё будут порхать мотыльками! Ты давно будешь лежать на фамильном кладбище, а они в начале ноября[101 - Два первых ноябрьских дня в католической церкви посвящены памяти усопших: 1 ноября - День всех святых (All Saints' Day) и 2 ноября - День поминовения усопших (All Souls' Day).] будут класть тебе на живот цветочки, - жутковато пришепетывая, утешает меня Клаустра. Утешения ее так же… пугают.
        - И Эмиль? - внезапно понимаю я.
        Видение ни на миг не постаревшего Эмиля рядом с согбенным и седовласым мной не вызывает ни малейших угрызений совести. У меня всю жизнь будет молодой муж - и что в этом плохого? Пусть завидуют!
        - Эмиль - первый. Ему и включать ничего не понадобится, он УЖЕ идеален, - кивает Клаустра. - Подумай сам, отчего в его теле нет ни одной искривленной косточки, отчего его сердце двадцать лет волочет два тела и не сбоит, отчего он психически здоров при таком коктейле гормонов в его крови? Именно оно, тело Эмиля, нашло способ включить ген-редактор и заставить эту фамильную цацу работать не выключаясь, в том числе и после рождения. Без Эмиля мы бы знать не знали, что кадошевский ген может. Так бы и обсуждали способы лечения наследственных болезней добрым старым ЭКО с пересадкой.
        - Тогда Кадоши его не отпустят. Не надо врать, что Эмиль получит свободу и сбежит со мной. - Я печально глажу сиденье байка. Такое горячее, такое гладкое. Будто человеческая кожа.
        Зря я выбалтываю свои мысли. В кругу Кадошей эта привычка мне выйдет боком.
        - Почему же? Мне твой Эмиль не нужен. Более того, он отвлекающий фактор. У меня есть Джон, он и станет центром внимания. - Клаустра берет меня за подбородок и разворачивает лицом к себе. Глаза матери Джона попадают в солнечный луч и бликуют, словно стеклянные шарики: марихуана начинает действовать. - Не стоит бодаться со мной, малыш. Ни ты, ни твой суженый не можете изменить моих планов, поэтому я вам не враг.
        Поэтому. Ключевое слово. Мать Джона нам не враг, потому что мы бессильны против нее.
        - Не сверкай на меня глазами, - усмехается Клаустра, - и вообще расслабься уже. Ну посидит семь лет девочка в садике под зонтиком, Джон будет носить ей бесконечные чашки чаю и самые клетчатые пледы. В любой момент брат и ты сможете ей позвонить и выслушать очередную девочкину истерику. А хочешь, я сделаю так, чтобы ее приняли в нашу ложу и втянули в заговор против меня? Она славно развлечется, сливая информацию, плетя интриги против меня.
        - А ты? А Джон?
        - А мы займемся делом. - Рот Клаустры сжимается в безгубую щель, обрамленную поперечными складками, и становится видно, сколько ей на самом деле лет. - Заставим папочку задвинуть подальше дурацкие герметические искания и поработать на благо семьи и человечества. Он мне существенно задолжал, этот… новый Трисмегист. Пора ехать, - произносит Клара, затаптывая косячок.
        Видно, вся здешняя полиция у нее в руках, коли она разбрасывается окурками с травкой и носит запас наркоты с собой. Я мнусь несколько минут, размышляя, что будет, если меня остановят - слегка, но все-таки укуренного, потом машу на все рукой: эх, была не была!
        Ехать оказывается всего ничего, до ближних сараев, а может, пакгаузов. Не то промышленный, не то жилой барак - в Индии где только люди не живут! - наполнен опасной, неуютной тишиной. Если навстречу не выбегает выводок замурзанных детишек, а следом не выходят улыбающиеся взрослые - здесь нехорошее место. Клаустра запускает руку мне в карман и достает позабытое оружие, дамскую «беретту», умещающуюся на ладони. И почему-то впихивает злодейский пистолетик[102 - Ношение карманного пистолета считалось признаком коварства, и в традиционных ковбойских романах злодей часто пользуется пистолетом типа «дерринджер» для покушения на убийство.] мне в руку.
        - Приставь к моей голове! - шипит она. - Скажешь, что взял меня в заложники. Быстро! Джон уже здесь!
        Я делаю, что было велено, ругая себя за покорность: даже эта лощеная хитрая сучка - и та вертит мною, как хочет.
        Распахнувшаяся дверь являет нам Джона, покрытого кровью и несущего на плече собственного отца. Ребиса я узнаю по щегольским белым брючкам, которые тот надел, отправляясь в злополучное кафе. Сейчас штаны порваны на бедре и залиты кровью, словно отец и сын принимали душ из чьих-то перерезанных сонных артерий. Только Джон стоял к жертве лицом, а Ребис - спиной. На Джоновом лице написано яростное изумление и готовность убивать.
        - А, это ты, - рычит он, бросает взгляд на свою мать, на пистолет у ее виска и удовлетворенно кивает: - Молодец. Пошли.
        Глупо желать тебе удачи, Ян. Ты не знаешь, что с нею делать.
        ЭМИЛЬ
        Мы судили и рядили, а тем временем Ян пропал - обиделся? Эмилия ворчала на сумасбродного журналиста, на его профессиональную деформацию, заставляющую совать нос куда не следует, а я… я промолчал. Откуда-то пришла уверенность, что не обида на нас и не желание вызнать побольше тайн клана - причина Янова исчезновения. Мы провели парня по всем кругам искушения, оставив напоследок самый жестокий, вот Ян и завис где-то, осознавая, какой может стать его судьба, если он останется со мной.
        Можно сказать, Ян дошел до озера Коцит и теперь любовался вмерзшим в лед Люцифером. Самый страшный кошмар всякого современного человека - обнаружить в себе способность любить и готовность полюбить уже сейчас.
        Любовь - иррациональное, бескомпромиссное чувство, ни силы воли, ни логики недостанет, чтобы от нее избавиться. Любовь к другому разрушает саму основу человеческого существования - безраздельную, всепоглощающую любовь к себе. Любовь - перерождение всей природы человека, сродни превращению гусеницы в бабочку. Даже если тебе не нравится быть бабочкой, ты больше не можешь вернуться в состояние покоя и гармонии, дарованное гусенице. Ты изгнан из рая, где можно сутками набивать живот и греться в солнечных пятнах, а не носиться по ветру, точно прах и не гореть на огне, к которому тебя так и тянет. Благословение связано с проклятием, как любовь - со страхом потери. Потери страшнее смерти, потому что смерть есть предел и освобождение от всякой боли, а потеря - лишь начало болей всех сортов: истинных, фантомных, острых, хронических, внутренних и душевных.
        Вот на что любуется сейчас мой Ян, где бы он ни был. И спрашивает себя: стоит ли счастье, ему обещанное (кем обещанное?), такого риска?
        - Ого! - раздается сбоку. С того бока, с которого я никогда не бываю один.
        Бродя по пустой вилле, мы и сами не заметили, как набрели на большой зал, по виду - бальный. Несколько скамеек у стен и зеркальная стена намекали на его спортивное предназначение, но какое? Аэробика, фитнес? Оказалось, нет.
        Крутя бедрами, отвешивая друг другу пинки и саечки прямо в танце, по залу кружат Лабрис и… Король. Дурачатся и позерствуют, как мальчишки, кружась в мужском танго, в котором нет ни капли роковой страсти и ничего нет, кроме лихачества и задора.
        - Это не танго, это милонга[103 - Милонга - южноамериканский танец, предшественник танго. Исполняется как жизнерадостный и озорной танец с быстрым линейным продвижением.], - видя мое удивление, говорит Эми. - О! А вот теперь пошло настоящее танго.
        Музыка становится медленной и тягучей, она течет, точно пролитая среди веселья кровь, танцоры впитывают звуки кожей, будто прикосновение, движения их меняются. Беззаботное болео[104 - Болео - фигура танго, мах назад свободной ногой от колена.] становится быстрым, жалящим, каждое движение может закончиться ударом; калесита[105 - Калесита (карусель) - обход, танец одного танцора вокруг другого.] не обходится без нарочитого, показного поглаживания спины и бедер партнера, собственнические жесты лишь чуть-чуть не доходят до облапывания; ганчо[106 - Ганчо - крюк, мах ногой под колено партнеру.] больше не шаловливое и легкое, нет, оно цепкое и жестокое, словно болевой прием, ломающий кости. В глазах у танцоров горят похоть и злое веселье победителя. Их лица кричат: ты нужен мне целиком, я покорю тебя, шлюхой моей будешь, с пустыми глазами и легкой головой, тварью, лижущей сапоги.
        Пусть эти чувства не принадлежат танцорам, они всего лишь часть танца, я поражен. Не знал, что дядя, а тем более якудза могут ТАК танцевать. Вот если бы на месте дяди был отец… Тот наверняка танцевал и танго, и милонгу, да не в смокинге, а в платье и на высоких каблуках. И жестокая страсть на его лице выглядела настоящей.
        - Ты бы тоже так смог, - шепчет Эми, кивая на Лабриса и Короля.
        Вообразив себя и Яна, кружащихся в танце, наконец-то свободных, па-де-де и никаких па-де-труа, улыбаюсь против воли: приятно представлять себе наши сплетенные пальцы, стойку грудь к груди, глаза в глаза, поддержки и внезапные падения в кольце рук партнера - красивый танцевальный обморок… Смешно искать в любви избавления от порочных наклонностей, к тому же никакая любовь не очистит Кадоша изнутри - но я так надеюсь, что в нашем танце не прозвучит извечное кадошевское: «Я так люблю тебя, что хочу убить».
        - Ты будешь хорошо танцевать, - ловит невысказанную мысль Эмилия, - когда-нибудь. - И лениво аплодирует Лабрису и Королю. - Браво, браво.
        Якудза и дядюшка шутливо раскланиваются. По окончании танца страсть стекает с тангерос, оставляя после себя умелых имитаторов, заставляющих публику верить в полыхающее между ними пламя. Так стоит ли изображать невиданную любовь? Выглядеть плененным и пленительным, виться вокруг партнера, оглаживая его щеки, грудь и плечи ладонью с растопыренными пальцами, обвивать его бедра в пьернасос[107 - Пьернасос - высокое ганчо, когда танцор обвивает спину или бедра партнера свободной ногой.] и, откинув голову, задыхаться и всхлипывать, когда он легко соединяет наши тела?
        Даже если это ошибка, то совершённая с огромным энтузиазмом. Как мне избежать ее? Что удержит меня? Ничто. Никак.
        Я сдаюсь.
        ЭМИЛИЯ
        Эмиль, небось, опять о Яне размечтался. Или не размечтался, а наоборот, запаниковал: куда делся любимый журналюга, неужто струсил и сбежал? Не трусь, братец, даже разрушение жалких иллюзий упрямца не заставит его бросить тебя. Чем твой Ян хорош, так это упертостью барана: или круча сдвинется, или архар умрет. А сейчас соберись уже, мне нужна твоя помощь.
        - Дядя, как долго вы собирались нам врать? - спрашиваю я, стараясь сохранять в голосе мрачное, ледяное спокойствие.
        Лабрис смотрит на меня так, словно я ему наскучила - и наскучила сразу, как только он на меня взглянул. Лет этак двадцать назад.
        - Недолго. До возвращения Ребиса. Клара его и недели не удержит.
        - Ты так думаешь? - Я бессознательно копирую отцовский жест - поднимаю бровь, склоняю голову, поглядываю исподлобья. Лабрис морщится:
        - Мать честная… и как же схожи… Да, девочка, твоего отца не удержит никто и ничто. Ни Семья. - Он так это и произносит - «Семья», с большой буквы, весомо, как божбу. - Ни любовь. Ни дети. Япошка вон, тоже всё расспрашивает: что мой брат ценит да кого любит. Надеется Ребиса на крючок посадить и в море выпустить - да так, чтобы в любой момент вытянуть можно было.
        «Япошка» вежливо улыбается, словно говоря: истинное терпение - это такое терпение, когда терпеть не под силу.
        - Как и ты! - встревает Эмиль - с вызовом, нарываясь. - Вы все на это надеетесь.
        - Лабрис, - перебиваю я брата, - так где наш отец?
        - Учит недоученнное в детстве, - продолжает забавляться дядя. - Правила Семьи, ее нехитрые приоритеты.
        - Мне они тоже близки, - скалится якудза. - Семья превыше всего, предавшему Семью надо отрубить мизинец, а если тот уже отрублен, то и второй.
        - Хорошая мысль, - кивает Лабрис. - Но не для хирурга. Хороший хирург с пальцем теряет и квалификацию.
        - Есть люди, которым легче сменить семью, чем соблюдать верность или отдать пару мизинцев, - замечает Король.
        Верность. Проклятая верность Семье, что бы под этим словом ни понималось - местная мафия или родовой клан. Сменить семью… Кажется, это предложение со стороны Короля? Он дает понять, что может оказать нам покровительство и отбить у Кадошей отца?
        - «Ты всё рвешься туда, где бы тебя любили, били, трахали, чтобы стать старым, больным, и побитым сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо»[108 - Д.Керуак. Бродяги Дхармы.], - цитирует дядя одного из тех авторов, которых читают все занятые люди мира, чтобы помнить: существует и другая жизнь. Та самая, которой они хотят и страшатся до дрожи.
        - Иными словами, Ребиса сейчас бьют и трахают где-то, где он уже бывал и куда рад вернуться… - задумчиво произношу я.
        Возвращение. К кому мог вернуться Ребис в этом нищем штате, в этом богомольном городе? Всё здесь чужое Абба Амоне, чья жизнь прошла среди роскоши и безверия.
        - Большое предательство похоже на преданность. - Король являет миру очередную мудрость. И глядит на нас своими узкими глазками, невозмутимый, словно сытая змея. В смысл поговорок, которые выдает якудза, вникать недосуг, хотя это чертовски хорошие поговорки.
        - Пара вразумляющих затрещин братцу не повредит, - почти мечтательно произносит Лабрис.
        - И пара изнасилований, чтобы сломить его гордость? - не выдерживаю я. Может быть, отцу не страшны подобные «инциденты», с его уникальным гендером и уникальным самосознанием, но мне нестерпима мысль, что его могут, говоря по-простому, снасильничать. Если он приобретет посттравматическое расстройство, кто будет оперировать нас?
        - А где был ты, когда твоего брата пытали? - хрипло спрашивает Эмиль. - Где все это время был ты?
        - О, я гулял, - отвечает Лабрис, бесхитростно глядя племяннику в глаза. - В Индии такие красивые места! У нас таких нет.
        На Филиппинах нет пыльных улиц, пересохших рек, забитых народом храмов и замурзанной детворы, клянчащей мелочь? Да вся Азия переполнена тем, чем славен этот город. Приезжай в любой уголок этой зеленой, плодородной, безжалостной к людям земли - и увидишь Гайю с ее святыми местами, похожими на базары, с детьми, готовыми проводить белого господина куда угодно и продать что угодно, с коровами, свиньями и собаками, познавшими дзен.
        - Ну что ж, - медленно, взвешенно произносит Эмиль, - я, пожалуй, тоже прогуляюсь. Когда вернется Джон.
        - Не думаю, что в этом будет нужда. Джон согласится с нашими методами, уже почти согласился. Или он никогда не вернется. Как, впрочем, и Ян.
        Лабрис демонстрирует открытую, дружелюбную улыбка, правда, ямочки на щеках давно превратились в морщины. Симпатичный, славный дядечка. Предатель и братоубийца. Сволочь. Но все-таки не главная сволочь во всей этой истории. Что значит «наши методы»? Чьи это - наши? Лабриса и Клаустры? Или кого-то еще более отвратительного, стоящего за их спинами? Да сколько же их слетелось на наши головы?
        Прекрати, Эмилия, прекрати! Если предаваться эмоциям, это убьет Ребиса, Джона и Яна. Не злиться. Не чувствовать. Работать.
        Однако Эмиль думает иначе. И когда Лабрис издает глумливый смешок, Эмиль срывается.
        Братец всегда медленно закипал, но уж когда доходил до точки невозврата, шквал его эмоций завораживал - всех, и даже меня. Эмиль дает мне понять, что будет делать. В танго это называется «марка» - быстрое движение, означающее «следуй за мной». У меня нет времени, чтобы остановить его, переубедить, договориться - Эмка молниеносно впечатывает кулак дядюшке в скулу. Голова Лабриса дергается, под кулаком хрустит, брызжет кровь. Он бьет в то же место - раз, другой, третий. Когда мы с Королем оттаскиваем Эмиля, взбешенного до белых глаз, брат хрипит, извиваясь, до боли натягивая поводок:
        - Я убью тебя, я тебя убью. Я тебе глотку вырву! Только дайте мне время! Ты труп, слышишь? Ты труп!
        - Эта… вещь, - произносит Лабрис, ухмыляясь полубезумной кровавой ухмылкой, и протягивает руку к куску плоти, привязывающему брата ко мне, а меня - к Семье, - будет напоминать тебе о твоей строптивости и моей доброте. До тех пор, пока ты не задумаешься о том, сколь первое не соответствует второму.
        ЯН
        - Поставь меня, - говорит Ребис. Таким мягким его голос не был никогда. Я узнаю тембр гипнотизера, звучание которого завязывает мозги в узел, заставляет делать и чувствовать лишь то, что позволено. Это не приказ, это нечто другое - вкрадчивое, приводящее к послушанию быстрее и надежней, чем любой командный тон. Только от извращенного ума Кадоша-старшего зависит, говорит он с сыном или программирует его, как робота. Джон повинуется.
        Под пакгаузом расположена длинная цепь складов (неужто по безводной реке Фалгу перевозят какие-то грузы?).
        - Говори, где он? - спрашивает Ребис, обращаясь неизвестно к кому.
        - Здесь, - придушенно сипит Клаустра, и я с трудом удерживаю дернувшуюся руку с пистолетом. С пистолетом, который даже на предохранитель не поставлен, черт бы меня побрал! Сколько они могут играть в русскую рулетку, эта сладкая парочка, навечно спаянная любовью-ненавистью?
        - Отдай. - Джон вытаскивает «берету» из моей вспотевшей ладони. Я отдаю, но не без опаски. - Постарайся никого не убить, Ян. Это для нас лишние проблемы, - строго говорит Джон и подмигивает. Я слышу в его голосе улыбку, она дарит надежду, что Джон сопротивляется гипнозу Кадоша-старшего, что он не беззащитен, как мы с Эмилем-Эмилией. Ведь роботы не умеют смеяться. Роботы не умеют подмигивать. Или умеют?
        Абба Амона растил свое потомство как орудие грядущего гмар-тиккун, Великого делания, безумных проектов по улучшению человечества. Ему, как и всему клану Кадошей, не нужны были заурядные здоровые дети, живущие своей заурядной жизнью. Ребис беспощадно менял их тела и умы, опутывая сетями вроде тех, что так искусно плетет Нейтик, туг-душитель, поклонник Кали. Теперь разум близнецов и Джона - не что иное, как частая ловчая сеть. Она горит, пылает в мозгу каждого из Семьи. Сколько узлов затянуто за время подготовки к Великому деланию - и сколько развязано Барабарах? Возможно, Эмиль и Эмилия так и остались мошками в паутине. А Джон? Что насчет Джона?
        - Сюда! - Клаустра указывает на дверь с кодовым замком.
        Я вхожу в помещение последним - и это большое везение, потому что никто не стоит на пути, когда я оттуда выбегаю и расстаюсь с завтраком, согнувшись в три погибели над ливнестоком. Под решеткой стока виднеются нижние уровни - один, другой, третий… Такое чувство, будто стоишь на пожарной лестнице многоэтажного дома и смотришь вниз. Глаза и мозг рады отвлечься на что угодно, хотя бы на попытку пересчитать этажи «дома».
        Приходится выдирать себя из транса и возвращать в помещение, где у стены стоит прозрачный аквариум водоизмещением в тонну. Через его стенку виднеется что-то вроде разросшейся чайной медузы[109 - Чайная медуза (чайный гриб, японский гриб, японская матка) - медузомицет, симбиоз дрожжей и уксуснокислых бактерий, превращающий раствор сахара в слабом чае в кисло-сладкий напиток, «чайный квас».]. На самом деле это клинитрон[110 - Клинитрон - реабилитационная кровать для ожоговых больных. Представляет собой емкость в виде ванны, заполненную поддерживающей средой. В качестве поддерживающей среды используют жидкость с плотностью более 1,6 - 1,9 т/м. Используется для лечения лежачих больных, преимущественно больных с ожогами и пролежнями.], сделанный на заказ, а в нем, обложенный подушками, полулежит гигантский тюлень. Даже для тюленя гигантский. И только приглядевшись, ты видишь крошечное кукольное личико, спрятанное в складках плоти, выпирающей снизу и сбоку, и розовые, младенческие пятки, выступающие из бугрящегося «хвоста» - сросшихся в единое целое ног. Человеческих ног.
        Лежащий в клинитроне весит, наверное, килограмм шестьсот, а может, и больше. Его тело утратило очертания и плотность, растеклось и заполнило собой всю гигантскую, многоспальную «умную кровать». Откуда-то из недр этого тела торчат трубки, одна из которых, очевидно, мочеприемник. Этот человек не поднимался со своего ложа долго, очень долго. Возможно, десятилетиями. Но дело не в том, что он чудовищно, невообразимо толст. Кажется, он еще и чудовищно стар, хотя морщин на лице и на теле нет, кожа, растянутая пластами жира, не потеряла своей гладкости и уже никогда не потеряет. Однако белый пух на голове, редкий и легкий, как у птенцов - седые волосы, сухие настолько, что обламываются, не вырастая. Пигментные пятна покрывают «тюленя» сплошь, оставив нетронутыми лишь середину лица, пятки и ладони - они светятся розовым среди бурой, грубой кожи, больше похожей на шкуру.
        «Тюлень» не пахнет ни потом, ни болезнью, ни страхом. Он не боится четверых визитеров, двое из которых покрыты кровью - и скорее всего кровью его охранников.
        - Внук, - произносит «тюлень» голосом, похожим на голос электронной озвучки. Это она и есть: в шею толстяка вставлена трубка, а рядом с кадыком прикручена металлическая блямба, вросшая в кожу. - А ты шустрый. Быстро меня нашел.
        Я жду, что на обращение «внук» откликнется Джон, но к «тюленю» подходит Ребис, опускается на колени и осторожно берет в руки маленькую пухлую кисть.
        - Это не я. Это твой старший прапраправнук и моя жена шустрые. А я у тебя тормоз.
        «Тюлень» начинает хихикать - и я почти с ужасом слышу кокетливые нотки.
        - Не надо всех этих пра-пра-пра, мальчик, не надо. Чувствую себя старше, чем я есть. Давай, познакомь меня с остальными. Девочку твою я знаю, фотографию Джонни видел… Это кто там блюет позади всех?
        Остается лишь стиснуть зубы и выйти вперед:
        - Меня зовут Ян.
        - Тезка Джонни! - радуется патриарх Кадошей. - А я их всех родил - в библейском смысле. Поэтому зови меня просто Адам.
        - И Клару? - удивленно спрашиваю я.
        - И ее, - кивает Адам. - Мы родня. Правда, очень дальняя. К сожалению, Кадоши недооценивали вливание свежей крови и много линий испортили, увлекшись. Да и сейчас большинство женится на своих. Во-первых, забавно взламывать человеческие табу. А во-вторых, чужие не могут нас понять и считают чудовищами. Ты считаешь меня чудовищем, Ян?
        Я беспомощно хватаю ртом воздух, как будто мне дали под дых. Силища, несравнимая с силой Эмиля, опробованной когда-то на мне же, на моем бедном разуме, едва-едва не укладывает меня на пол ниц, словно перед алтарем. Я не могу ей противиться, мне хватает сил лишь на то, чтобы не блеять, подобно овце:
        - Счтаю…
        - Из-за моей внешности?
        - Нт. Ты их рдил ткими… и вспитал…
        - Ну да, - чуть заметно пожимает плечами Адам, по его рукам, груди, животу идет живая волна, будто цунами из плоти. - Согласен. Я отец полчища уродов, которые кажутся мне совершенством. Но я сделал все, чтобы они отличались от прародителя. Если бы я растил их такими, каким растили меня… - «Тюлень» вздыхает, словно море у берегов. - Вряд ли бы они решились умереть. И тогда здесь стояло бы куда больше гробов для Дракулы и его детишек.
        До меня с запозданием доходит: вот он, реальный облик бессмертного Кадоша! Накопленные в организме ошибки никуда не делись, ген-редактор не справился с компенсацией, обменные процессы замедлились, но сбоящая система все еще работает, не дает мозгу впасть в кому. Тело живет, принося своему хозяину больше мук, чем удовольствий. Не думаю, что Адам боится смерти. Как Вольф Мессинг, он в любой момент может заставить охрану, врачей, собственную родню убить себя, безболезненно и аккуратно, но не делает этого. Патриарх продолжает жить, как все Кадоши, ради великой цели. Которая мне, обычному человеку, кажется дьявольским наущением.
        Личико старейшего из Кадошей обращено ко мне, заплывшие глазки зорко следят за реакцией, считывают меня, точно несложный код.
        - И кто же из младшеньких приручил тебя, Ян?
        - А то вы не знаете… - хриплю я. Голос сел, будто я год не разговаривал.
        - Я не слежу за их личной жизнью! - Патриарх почти обижен. - Нет у меня времени на старческие глупости.
        На что эта неподвижная туша может тратить время? На компьютерные игры?
        - На них, Ян, на них, - смеется Кадош-старший, хотя я ни словом себя не выдал. Разве что лицом.
        Адам делает плавное движение рукой, скрытой за необъятной грудью, и над холмом тюленьего брюха повисает компьютерный столик. На нем устройство индивидуальной сборки, с большим экраном и встроенной клавиатурой. Всегда о таком мечтал.
        - Правда, красота? Ну как на таком не поиграть!
        Из голоса Адама уходит гипнотическая мощь, он разрешает моему мозгу мыслить самостоятельно. И вообще все, что происходит здесь, под землей, и над землей, и в тысячах километров отсюда, происходит исключительно потому, что так захотел патриарх или разрешил неизбежному свершиться. Значит, и похищение Ребиса он разрешил, а может, и спланировал.
        Адам играет, но играет он живыми людьми, а не горстками пикселей.
        - Так с кем же ты, Ян?
        - С Эмилем. - Отпираться глупо и бесполезно.
        - Хорошо, - одобрительно кивает патриарх. - Мальчик не смог вырасти нормальным, но это не его вина. И раз уж его сделали андрогином, пусть у него будет добрый, любящий муж. Не сверкай на меня глазами, мне не до вашей дурацкой толерантности. Я человек занятой, циничный, мне семью содержать надо.
        - Семью содержать? - изумляюсь я. - Вам?
        - Ну не Лабрису же! - смеется «тюлень». - Вы, дети мои, мечтатели, кто же вам доверит управление моей империей и моей ложей?
        - Ложей? - Я могу только повторять за патриархом.
        - Ложей, - кивает он. - И не одной. Некоторыми я управляю через своих людей. Например, через…
        - Я понял.
        Мой разум устал паниковать и рад отвлечься на делишки Клары-Клаустры. Я заглядываю в лицо своей «заложнице» и вижу, словно наяву, всю ее посвященную мести жизнь. Клара Кадош, разведенная жена, занималась тем, что осваивала и присваивала самые отвратительные черты своей любви - молодого, прекрасного нарцисса Ребиса. В мозгу всплывает слово «интернализация»[111 - В психологии интернализация (интериоризация) - процесс превращения внешних действий, свойств предметов, форм общения в устойчивые внутренние качества личности. Интернализация происходит через усвоение личностью норм, ценностей, представлений своей социальной среды.]. Клара интернализировалась в Семье, где ей сделали больно, очень больно. Через мучительный урок она усвоила истину: в жестоком мире лучше быть палачом, чем жертвой. Теперь она одержима Кадошами, точно демонами. Чтобы разговаривать с Клаустрой, бывшей Кларой, нужно владеть навыками экзорцизма. И кое-кто из нас ими владеет.
        - Мама! - холодный, резкий голос Джона отдается от стен. - Зачем ты устроила этот спектакль? Семейный обед - слишком просто для тебя?
        - Ты можешь мне не верить, но деда похитила не я. Я даже не понимаю, кто все эти люди, зачем им Адам и какого черта они пытались шантажировать Реби, Лабри и меня.
        Милое, женственное «Реби-Лабри» звучит так вкрадчиво, так трогательно. Беспомощная улыбка Клары - будто магнит, к которому тянет, и нужно сопротивляться.
        - Вот, уговорила Яна привезти меня сюда, пока ты зачищаешь здание.
        - Зачем?
        - Спросить хотела: Адам, ты что, спятил? Как ты дал им себя увезти? Тебе ведь стоило сказать слово, чтобы они легли и больше не встали.
        - Они подлили снотворного в еду, - жалуется патриарх все тем же неестественно высоким электронным голоском. - Перерезали мне связки, нахимичили с трахеотомией. Я не мог на них повлиять и решил: раз так, пусть хулиганят. Вы спасете своего старого, толстого, глупого деда.
        - Может, скажете прямо сейчас, кого еще убить? - вежливо предлагает Джон. - А то мне очень не нравится, когда издеваются над… - он осекается, но слово «калека» повисает в воздухе.
        - Мне тоже не нравится, когда надо мной издеваются, - энергично соглашается Адам. - Поэтому если кто-нибудь попытается тебе помешать выйти самому и вывезти меня - убивай и ни в чем себе не отказывай. Оторвись, малыш, молодость Нигредо дается один раз. Потом приходится взрослеть.
        - Постой… Ты хочешь сказать, что мой сын может стать НЕ Нигредо? - осторожно интересуется Клаустра. Так осторожно скользит по траве змея к зазевавшейся добыче.
        - Само собой, - фыркает Адам. - Ему нужно время. И побольше, побольше.
        - Сколько?
        - Лет пятьдесят, думаю, - навскидку определяет патриарх. - Постепенно он станет Альбедо, а там Цитринитас и - воля! - Адам произносит французское «voila»[112 - «Вот» - франц.] так, что оно больше походит на слово «воля», чем на «вуаля». Похоже, у всех здесь французские корни, кроме меня, плебея.
        Клаустра неожиданно отворачивается от «аквариума» с Адамом и обхватывает Джона руками, прижимая к себе - тесно, тесно, еще теснее. Тот растерянно смотрит на меня поверх Клариного плеча и поглаживает мать по спине рукой с зажатым в кулаке дамским пистолетиком. Они стоят и обнимаются под звук далекой, заглушенной перекрытиями кровавой разборки, являя собой картину всех возможных упущений и упущенных возможностей.
        ЭМИЛИЯ
        - Мне всегда было интересно, как не слишком отважные люди воспитывают в себе твердость духа, - задумчиво произносит Лабрис.
        Разглядывает он нас, однако, без особого интереса. Дядюшка все для себя давно решил: его бессменный фаворит - Джон, Нигредо, стойкий оловянный солдатик, выкрашенный жизнью в черное снаружи и изнутри. Светлые Альбедо и золотые Цитринитас для Кадоша-старшего - наглые неженки, отнявшие у его мальчика законное внимание Семьи. Вот почему Джон вынужден быть один против всего мира. Так же, как когда-то Лабрис. Весь клан занимается евгеникой - старший сын, словно выродок, предпочитает железяки экспериментам на живом человеке. Поколение за поколением вносит свою лепту в гмар тиккун, готовит возврат человечества к корням и первозданному свету - Лабрис покупает себе право возиться с биомехами, приняв на себя ведение семейных дел. Ребис твердой рукой ведет многовековой эксперимент к завершению - Лабрис помогает похитителям, а может, и сам организует похищение собственного брата. Конфликт интересов? Кукольник решил не допустить совершенствования человечества в ущерб идеальным биомеханоидам? Надеется создать совершенство с нуля и стать, как в Библии, праотцом нового племени?
        Дядюшка не другой, он такой же, как все Кадоши. Единственное, что отличает его от остальных - общая для всей Семьи мечта, вывернутая под невиданным углом.
        Кадоши помешаны на передаче своих генов как можно дальше в вечность. Эффект бутылочного горлышка, через которое пройдут лишь гены избранных (а если оставить мистику, то самых многочисленных) родов, пугает Семью, как человека пугает собственная смерть, окончательная и неотвратимая, без эфемерной надежды на загробную жизнь и перерождение в грядущем. Однако Лабрис не захотел примкнуть к остальным членам клана, слиться с фамильным страхом перед выморочностью[113 - Выморочность - состояние имущества, чей собственник умер, не оставив завещания и наследников. Как правило, подразумевает наследование имущества государством.]. Его спасением станет искусственный разум, копия создателя, армия механических клонов Лабриса с небольшими доработками для наилучшей совместимости друг с другом, но не с людьми. Род человеческий дядя в расчет не брал - как, впрочем, и Семья. Вот только семья и себя к людям не относила, а Лабрис относил и не видел причины для снисхождения к родственникам.
        Остается удивляться, насколько безопасным выглядит этот человек. В нашей семье выглядеть опасным - нечто вроде фамильной черты. Наверное, отбор веками шел по этому признаку: выживали лишь те из нас, кто не выглядел миленькими блондинками, излюбленной жертвой всякого агрессора. Однако маньяк, достигший вершин беспощадности, может позволить себе выглядеть как угодно. Маньяку желательно казаться безопасным - добрый, неприметный дядюшка, с виду похожий на платяную моль. Однако и моль небезопасна, что уж говорить о Лабрисе.
        Брат не отвечает дяде, он только дышит, делая быстрые неглубокие вдохи. Эмиль и сам понимает, сколь беспомощны наши угрозы: хрупкая конструкция из двух разнополых тел, вечно балансирующая на грани гибели, не позволяет нам ничего из того, что могут нормальные, здоровые люди. Зато мы можем то, чего не могут здоровяки - например, использовать свою смерть как оружие. Главное, удачно выбрать момент.
        Проще всего это проделать, когда Эмиль на взводе, а я чувствую себя, будто старенький «трабант», заряженный реактивным топливом. И так же, как «трабант», я не могу ускориться, могу только взорваться[114 - «Трабант» не имел бензонасоса - топливо поступало в карбюратор самотеком, а бак располагался прямо под капотом, рядом с двигателем, что требовало исключительной аккуратности при заправке и повышало опасность взрыва в случае перегрева или аварии.].
        И я взрываюсь.
        В груди и в ушах - барабанная дробь, как перед казнью. Хотя почему «как»? Эмиль задыхается, хватаясь за бок. Его крепкое сердце не справляется с двумя телами.
        - Мне плохо, - произношу я мертвым, равнодушным голосом. - Больно… - И прижимаю ребро ладони к груди. - Мои таблетки…
        На сухом, спокойном лице Лабриса живут только глаза, быстрые, словно ртуть. Они перебегают с меня на брата, мечутся, выдавая дядину панику. Лабрис не понимает, что это - манипуляция, шантаж, подстава? Или наконец-то инфаркт, спазм артерий, аневризма, которых ждали все, и мы, и отец, и семейные врачи, и даже сам дядюшка?
        - Джон тебя… убьет, - произношу я голосом умирающей примадонны, оседая на пол и утягивая за собой брата. - Мы… конечно… сдохнем, но и он… тебя… вместе с твоей… масонской блядью…
        В детстве нас отучали выказывать слабость самым действенным способом - не жалея, а наказывая. Все - и Семья, и врачи, и гувернеры - понимали: если мы примемся болеть, это будет десятый дан манипуляции. Тогда от нас, мэйдзинов[115 - Дан - японский разряд в боевых искусствах (айкидо, карате), настольных играх (го, сёги, рэндзю) и других занятиях (кэндама). Самым младшим даном является первый, самым старшим - в зависимости от системы - с шестого по десятый. Носителя десятого дана называют мэйдзин.], не будет спасения никому. Похоже, Кадоши уже испытали, каково оно, плясать под дудку смертельно больных близнецов Альбедо, и повторения не хотели.
        Однако у нас осталось только это средство. Мы больше не ценим ничьего отчаяния, кроме своего собственного. Нам нужно сказать старшим Кадошам, нашим хозяевам и палачам, очень многое, но мы не имеем представления, как это сказать - так, чтобы они услышали, чтобы до них дошло. Поэтому мы просто уплываем в беспамятство, схватившись за руки, переплетя пальцы, как в детстве, когда после наказания мы засыпали, вжавшись друг в друга, заплаканные и обреченные.
        ЭМИЛЬ
        Гнев бушует во мне, будто ураган, кровь бьет в висках и в затылке, заглушая остальные звуки, точно грохот тысяч сапог на плацу. Кровь течет по венам чистой, пузырящейся яростью - аж руки трясутся. Мне редко приходится драться, и я не упущу возможности набить морду дядюшке Лабрису!
        Но решаю тут не я. И не дядя. За нас обоих всё решает Эми. Только от нее зависит, жить нам троим или умереть.
        Сердце вздувается в груди, словно перекачанный воздушный шар, готовый лопнуть. Я еще помню, как закричал - и распался на огонь и пепел, и сгорел дотла в долгожданном, ослепительном сиянии. Только одна мысль мешала умереть насовсем - но даже ее я не смог додумать до конца.
        Мысль возвращается после того, как я прихожу в себя: я не могу быть с Яном. Я должен его отпустить.
        Ведь Семья никогда не отпустит нас. Мы можем сбежать, но не сможем спрятаться. Да, мы ожидали иного, но наши ожидания - наши проблемы.
        Я, конечно, могу по первому свистку бежать в клинику на обследования, покорно сдавать литры спермы, сотни генетических проб - и всё равно моя единственная любовь, бесконечная дорога, по которой можно ехать не для того, чтобы куда-то добраться, а просто - ехать, останется недостижимой. Бедняга Ян, чья мечта так похожа на мою собственную, окажется прикован ко мне, лабораторной крысе, цепью жалости и сожалений, а его потеря станет моей потерей, еще одной, как будто мне своих мало.
        С этой мыслью я очнулся и, преодолевая слабость, нащупал проводок между мною и Эми, болезненно отекший, но все еще нетронутый. Через некоторое время удалось повернуть голову и осмотреться. Высокие потолки, слишком высокие, и не ровные, а куполом, точно в церкви, хоть и без фресок. Запаха карболки тоже нет, здесь пахнет нагретым камнем, пылью и заброшенностью, как на пустом складе. Эти детали заставляют нервничать. Они означают, что мы не больнице и не в частной клинике, хотя оборудование для реанимации вот оно - стоит и показывает наши с Эмилией сердечные ритмы.
        Эми лежит бок о бок со мной, на лице ее маска, глаза закрыты. Но самое странное и страшное - от тела сестры тянутся трубки и уходят под колпак на столе, а под колпаком что-то глухо и тяжко вздыхает. ИВЛ? АИК? АВК?[116 - Аппарат ИВЛ - аппарат искусственной вентиляции легких, предназначен для принудительной подачи газовой смеси (кислород и сжатый осушенный воздух) в легкие. АИК - аппарат искусственного кровообращения (аппарат «искусственное сердце-легкие»), обеспечивает жизнедеятельность организма при частичном или полном отказе сердца и легких. АВК - аппарат вспомогательного кровообращения, используется для насыщения организма кислородом и частичного замещения функции сердца.] Похоже, сердце Эми сильно повреждено, может быть, оно стянуто рубцом, разорвано пополам, мертво. Как бы то ни было, Эмилии предстоит операция по пересадке сердца или долгая регенерация, словно сказочному вампиру.
        Теперь, когда сестра поставила Семью перед фактом, мы все в одной лодке. Все - и я, и Джон, и Ребис, и Лабрис со своей сукой-возлюбленной. Знать бы, кто еще с нами в этой лодке?..
        - Ну вот мы и встретились, дети мои, - скрипит электронный генерированный голос, и я оборачиваюсь на звук. Накачанный морфином и оттого добродушный как никогда, разглядываю существо, помещенное в подобие аквариума. Существо, в свою очередь, разглядывает меня: глаза у него мутно-голубые, словно вода в пересыхающем озере, из последних сил глядящая в небо. Черты лица, утопленные в пласты жира, тонкие, фамильные, кадошевские.
        - Вы мой родственник? - шепотом спрашиваю я.
        - Предок, - улыбается толстяк. - Меня зовут Адам.
        В своей чудовищной немощи незнакомец излучает ощущение абсолютной, несомненной силы.
        - Кадмон? - деловито осведомляюсь я.
        - А сам-то ты как думаешь?
        - Что с вами случилось? - Мне не хочется знать, как люди набирают такой вес. Шаг за шагом, торт за тортом - как-то так. Это опиаты заставляют меня демонстрировать любезность и готовность выслушать побуревшую от времени тушу, да и торопиться нам обоим некуда. Мы оба здесь надолго, а может, и навсегда.
        - Долгая жизнь, ребенок. - Адам потягивается в своем хрустальном двуспальном гробу, точно кошмарная Белоснежка. - Слишком долгая жизнь.
        - Это что же, и я через сто лет таким буду? - ужасаюсь я.
        - Через сто пятьдесят. - Адам, как многие старики, гордится своим возрастом. - Если твой отец не пойдет на сделку с братом, женой и несколькими очень жадными ублюдками.
        - А Лабрис и Клаустра, выходит, не очень жадные ублюдки? - вяло шучу я.
        - Они не ублюдки - их родители состояли в законном браке задолго до их рождения, можешь мне поверить. И они не жадные, - качает головой «дедушка». Интересно, сколько «пра» полагается Адаму - три, пять, больше? - Они одержимые.
        - Я догадался, - ворчу я.
        - Догадливый малыш. И, как одержимые, они рвутся предоставить для опытов себя, меня и… - Адам показывает глазами на Эмилию, - …еще кое-кого. Все мы неизлечимо больны, все мы умрем, если твой отец не вылечит нас с помощью чудо-генов, заработавших в полную силу именно в вашем теле, дорогие мои Цитринитас.
        - Вы-то, может, и больны. Эми так точно больна. А Лабрис и Клаустра? С ними что?
        - Старость, дитя мое. Просто старость.
        - Адам… - осторожно произносит женский голос откуда-то из полутьмы.
        - Молчать! - электронный голос взлетает и становится высоким и резким, как у птицы. - Не сумела удержать своих сучек на поводках - хотя бы сейчас помолчи, Кларита. - Предок снова обращается ко мне и голос его звучит… почти по-человечески: - Ты хочешь помочь сестре, мальчик?
        - Да я вам всем помочь хочу, - вздыхаю я сквозь опийное марево, размякший и добрый, словно языческий бог, напившийся крови. - А как?
        - После того, как вас разделят, слушайся папу, - мягко произносит Адам. Нет, не Кадмон, первый мир, получающий свет из Бесконечности[117 - Адам Кадмон (ивр. - «первоначальный человек») в каббале - название первого (высшего) из пяти духовных миров, созданных после Первого Сокращения как система для исправления Творения. Мир «Адам Кадмон» называется «Адам», потому что его строение есть корень (зародыш) человека нашего мира; «Кадмон» означает «первый, основа».], он - Ришон[118 - Адам Ришон (ивр. «первый человек») в каббале - творение, являющееся прообразом человека в материальном мире. Ришон состоит из отдельных желаний, связанных между собой подобно клеткам в организме. В процессе развития Адам претерпевает искажение и разрыв связей между частями, желания в нем начинают противоборствовать, пытаются существовать одно за счет другого. Возникновение взаимной ненависти между творениями называется грехопадением. Исправление Адама Ришона должно привести к состоянию совершенства, где все будут слиты друг с другом в одну душу, в одно большое стремление.], отражение Кадмона в печальном мире ветвей.
        Конечно, он отдал все, чтобы исправить ошибки клана, и хочет от меня… о-о-ох… того же… Я зеваю.
        - А теперь спи.
        И я уснул.
        Глава 7. Созвездие, названное в честь любви
        ЯН
        Насладившись зрелищем того, как спадает броня с двух самых опасных для клана людей, патриарх разрушает трогательную атмосферу всего тремя словами:
        - Что-то тихо наверху… - А сам принюхивается, словно гончая.
        Если бы у человека было чутье собаки и слух летучей мыши, Адам смог бы учуять недавно пролитую кровь и услышать воцарившуюся тишину прямо из подвала. Но он же не может, правда? Хотя что я знаю об органах чувств бессмертного, двести, триста лет прикованного к кровати? Наверняка слух и нюх его по-звериному тонки, в точности как у слепцов. Звериные, не замутненные мыслью чувства предупреждают об опасности до того, как разум скажет: молись, потому что бежать уже поздно.
        Вот и сейчас Адам закрывает глаза, слушая огромные гулкие залы, и лицо у него такое, будто до него доносится неслышная остальным музыка. Джон тоже делает охотничью стойку, словно пес, учуявший дичь. Ноздри у него раздуваются, залитая кровью футболка сияет, как вышитое рубинами сюрко[119 - Сюрко (в женском роде - «сюркотта») появился в XI веке и изначально представлял собой простой нарамник, надеваемый поверх лат. Дворянская разновидность сюрко носилась поверх «средней рубашки» - котты (отсюда и название «сюркотта», переводимое как «поверх котты»), коту же надевали поверх белья и сорочки. Такое сюрко выглядело как короткая рубаха с короткими рукавами, могло украшаться орнаментом, вышивкой, драгоценными камнями.]. Джон похож на полководца перед решающей битвой.
        Но не стоит забывать: над полководцами стоят короли.
        - Погляди, что там, - отдает приказ Адам. - И помни, правнук: победителей не судят.
        Я, будто наяву, вижу, как Адам сплетает нити, за которые будет дергать, заставляя повиноваться Джона, Клару, да и всех нас. А уж сети из нитей сплетем мы сами.
        На лице Джона проступает жесткое, почти жестокое выражение. Передо мной не великовозрастный подросток-авантюрист, а гангстер - из тех, кто живет вне закона и так же умирает. Похоже, усвоенная в детстве привычка привлекать к себе внимание безрассудными выходками перерастает во что-то новое, столь же темное и разрушительное? и отнюдь не детское. С каждой неделей, нет, с каждым днем Сол Нигер становится все больше Кадошем. Не знаю, которым из них, каждый из безумцев клана безумен по-своему. Но что-то мне подсказывает: Джон не хочет становиться подобием отца или дяди. И если подражание - самая искренняя форма лести, Джон не стал бы им льстить. И никому из присутствующих - разве что патриарху. Его Кадош-младший слушается, как не слушался ни мать, ни отца, ни дядюшку. Один вопрос: в чем молодой, сильный адреналиноман может подражать калеке, который даже лежать, как все нормальные люди, не может?
        Я предаюсь размышлениям, Джон уже направляется к двери, и тут Адам произносит:
        - Возьми его с собой. Потом убьешь.
        Все замирают, не понимая, кого патриарх имел в виду. И выдыхают с облегчением, когда Джон оборачивается ко мне и кладет руку на мое плечо.
        Кажется, у меня когда-то был план. Отличный план. А это… это что-то другое.
        - Он имел в виду Ребиса, - говорит Джон, как только мы выходим в коридор. Я молчу, все силы ушли на то, чтобы удержать лицо. - А я не послушался. Раздумал убивать отца. Прости.
        - За что простить? - хриплю я севшим голосом. Приходится откашляться, прежде чем продолжать разговор.
        - Ты же сам собирался его убить. Учти, я буду тебе мешать.
        - Убить Ребиса? - пожимаю плечами. - Лет через сто, не раньше. До того он всем пригодится, не только мне.
        - Тебе он не пригодится уже через год, - качает головой Джон. - Я надеюсь.
        Я надеюсь на то же: через год мы с Эмилем будем далеко от этого места и от этой семьи.
        - Ты собираешься работать на него? - спрашиваю я, сам не зная о ком: может, о Ребисе, может, об Адаме… А может, о Лабрисе, который наверняка неспроста организовал похищение собственного предка.
        - На кого-нибудь я точно буду работать, - ухмыляется Джон. - Пора остепениться. Сейчас моя жизнь, как сигарета - горькая и дешевая. Надо сделать ее хотя бы сигарой - подороже и послаще.
        Может, со временем Джон и остепенится, но сию минуту Солу Нигеру приходится делать грязную работу, купаться в крови врагов, превращать головы противников в фарш, живое в мертвое. Если только за него это не сделает кто-то другой. Например, японский якудза по прозвищу Король.
        Верхние этажи встречают нас уборкой после разборки. Какие-то темные личности бродят по помещениями, вынося черные, бликующие в лампах дневного света мешки, другие мрачно елозят швабрами по полам, оставляя бурые подсыхающие разводы. А посреди этой суеты сидит на ящике и невозмутимо курит немолодой коренастый японец с брылями, как у собаки, в широком шипастом чокере[120 - Чокер (от англ. «choker» - душитель, колье) - короткое ожерелье, плотно прилегающее к шее. В Римской Империи и в Китае чокеры носили воины. Это украшение составляло часть амуниции, предназначенной для ближнего боя.], еще более усиливающем его сходство с бойцовым псом.
        - Привет, - кивает Джон. - Король приехал?
        - У него много дел, - произносит «пес». - Он защищает свои интересы.
        - А ты? - вырывается у меня.
        - И я, - простодушно отвечает вакагасира Короля.
        - Кто-нибудь остался? - переводит тему Джон. Кажется, он не хочет говорить о таинственных интересах якудзы.
        Вакагасира качает головой, уголки губ у него чуть приподняты - доволен.
        - Все помещения проверил?
        Кивок.
        - Здесь есть лаборатории?
        Кивок.
        - А операционные? - Джону не в новинку ни кровь, ни киднеппинг, ни подпольные операционные.
        Вакагасира кивает.
        - Видать, Лабрис задумал устроить в Гайе клинику, - задумчиво произносит Джон.
        - Филиал той, что на Филиппинах? - спрашиваю я.
        - Это на Филиппинах филиал, - отвечает Кадош-младший.
        Значит, где-то есть и головные заведения. И не в Азии, а в Европе, под боком «гранд лёж феминин де Франс», где всем заправляет Клаустра. Почему же операцию близнецам и лабораторию Ребису собираются устраивать в заштатной Гайе, на окраине мира - по западным меркам? Наверное, потому, что здесь всё дешево: рабочая сила, опытные специалисты, редкие лекарства и продажные чиновники. Вдали от любопытных глаз можно годами проводить незаконные эксперименты на людях.
        - Всего-то делов - приемный покой от крови отмыть… - бормочу я, озираясь.
        Якудза созывает бойцов на инструктаж. Японский язык при разговоре с нижестоящим похож на лай. Подручный Короля, его штатный палач, облаивает подчиненных, то есть инструктирует. Выглядит забавно, словно японский боевик без перевода смотришь.
        - За мной, - командует Кадош-младший, боец патриарха Адама. Не дает досмотреть, не зовет и не просит - приказывает.
        Я следую за Джоном, дыша через рот, меня слегка мутит от запаха крови и сероводорода: тела уже унесли, но запах выпущенных потрохов висит в воздухе. Мы выходим во внутренний дворик, окруженный складскими помещениями, никому не нужными на берегу пересыхающей реки. Скоро, очень скоро их перестроят, возведут у священной Фалгу медицинский центр с самыми благими побуждениями - лечить местное население, изучать основы целительства. Индусы, конечно, не доверяют врачам-европейцам, но и им порой требуется медицинская помощь. К тем, кто готов ехать в «темную Азию» лечить «диких аборигенов», отношение уважительное, на грани поклонения: подвижники! ученые! служители Гигеи, Панацеи и Иасо[121 - Дочери Асклепия, почитаемые как богини - Гигея («здоровье»), Панацея («всецелительница») и Иасо («лечение»).]! А что наркотики и люди здесь дешевы, коррупция высока, цены низки, как нигде, кадящие фимиам не вспоминают. Вот оно, идеальное прикрытие для проекта «Гмар тиккун» - клиника общего оздоровления. Хитер дядюшка Лабрис, ох, хитер…
        Во дворе-колодце тихо, ветра нет, воздух застоявшийся. Откуда-то тянет мертвецким покоем. Формалин! Неужели в этом здании есть морг, а то и крематорий, где жгут трупы и хоронят без священных обрядов? Похоже, бойцы Короля не просто зачищают местную криминальную группировку, они ведут передел власти. Те, кто проворачивал свои делишки в этих ангарах, сами сгорят в топке крематория, их души, не оплаканные сыновьями в водах Фалгу, не пойдут на перерождение. Страшная кара.
        - Джон, кто тебе Король? - Вопрос вырывается непроизвольно.
        - Лучше спроси, кто я Королю, - усмехается Джон.
        - И кто же?
        - Не кто, а что. Я вещь Короля, - морщится гордый, как вся их семейка, Кадош-младший. - Я вещь, но за мою аренду отлично платят.
        Я не решаюсь ни о чем расспрашивать - да и о чем тут спрашивать, когда все ясно? Такие, как Джон, всегда попадают в рабство, чтобы потом годами избавляться от своих хозяев, а после, десятилетиями - от раба в себе. И сочувствия не принимают, и помощи. Разве что пригласят выпить с собой да исповедуются беспамятному телу. Все события того дня сливаются для меня в нарезку из вспышек и кадров, мелькающих слишком быстро, чтобы я мог различить, что - или кто - прячется в темноте, сгорает на ослепительном свету, растворяется в тени и пропадает из поля зрения, когда мир оплавляется по краям. Единственное, что всплывает в моей памяти наутро - обрывки странных диалогов.
        - Почему ты не соврал дяде? - спрашиваю я Джона.
        - Не имею привычки врать. Память плохая.
        - Чего ты хочешь от Эмиля? - А это уже Джон спрашивает меня.
        - Засадить ему до горла, нанизать на себя и оставить так.
        Ого! До каких откровений я, оказывается, дошел!
        - Нет ничего прекраснее того, что ты не можешь получить.
        Кто это говорит? Я? Джон? Адам?
        Но самое странное - отсутствие похмелья. После бурной попойки, блужданий в мирах, провонявших кровью и безысходностью, сна в одежде я просыпаюсь свежим, как небритая маргаритка. В голове царит ясность, в душе - сосредоточенный покой, и все это - в эпицентре пугающего круговорота событий. Что поделать, Джон опять затянул меня в ураган. А ураган, покорный Кадошу-младшему, принес нас обратно и мягко уложил под ту самую ашоку, где в свое время познали дзен Лабрис с Клаустрой.
        - Проснулся? - невозмутимо интересуется Джон. - Что будешь на завтрак?
        - Семь часов крепкого сна. И внеурочный выходной, - ворчу я.
        - Все потом, - отмахивается мой напарник. - Пора укладывать вещи.
        - Какие вещи? - сиплю я. Не от похмелья - от изумления.
        - Вещи близнецов. Король перевез Эмиля-Эмилию в клинику, операция на днях. Эми решила поторопить события.
        - Как поторопить?
        - Своей смертью.
        Эмилия умерла. Эмилия. Умерла. Значит, и Эмиль вот-вот умрет, самое позднее - через сутки после своего сиамского близнеца. Я знаю, я читал, как они уходят друг за другом.
        Стираются ли алмазы о наждак? Скорее алмаз этого воспоминания сотрет мягкий наждак моей памяти.
        - Клинической, - строго произносит Джон, одним словом останавливая удушливую волну паники. - Конечно, Эми быстро откачали, но, похоже, тянуть больше не получится. Ну и стерву я возьму в жены…
        - Ты уверен, что?.. - Я разрываюсь между множеством вопросов, которые нужно задать, но не хочется. Здесь и «Ребис позволит тебе жениться на сводной сестре?», и «Эмилия доживет до свадьбы?», и «Стоит ли вам вообще жениться?», и множество других, таких же жестоких правд. - Уверен, что тебе стоит ввязываться в эту авантюру?
        В авантюру, рядом с которой всё, что ты делал до этого - не более чем попытка сироты при живых родителях привлечь к себе внимание взрослых.
        - Страшно? - подмигивает Джон. - Не дрейфь, свояк. Самое страшное - ожидание перед началом. Так вот, оно закончилось. Дальше будет только лучше. Даже если всё пойдет хреново.
        ЭМИЛИЯ
        Просыпаясь медленно и тяжко, я чувствую, как жарко в палате, простыня подо мной влажная, щебет птиц за окном бесит, как никогда, но рядом, бок о бок со мной - знакомое тепло и знакомое дыхание. Я выхожу из комы, хотя сознание мое по-прежнему спутано, в груди жжет, а морфин не снимает боль.
        Боль, древний тиран, существует, чтобы указывать нам наше место в мире, который мы считаем своим, завоеванным и покоренным. Боль дает понять, что это не так, что есть силы, человеку неподвластные. Они не контролируют человечество только потому, что им на человечество плевать. Эволюция создала боль как безотказный стимул к действию - и пока боль не обессиливает тебя, она бодрит, заставляет куда-то бежать, что-то делать, искать пути избавления. Самое ужасное, когда не пошевелиться, не лечь так, чтобы меньше болело, не поерзать на одре, который в любой момент может стать смертным. Приходится смиряться с болью, признавать ее главенство над сдавшимся телом.
        Кадошам минута смирения обходится дороже, чем обычным людям часы и дни покаяния. За считанные минуты их гордыня разносит картину мира в мясо, словно спятивший школьник с пистолетом - классную комнату со всеми, кто в ней есть. Наш семейный смертный грех прилетает на крыльях гормона ярости[122 - «Гормоном ярости» называют норадреналин - при его выбросе в кровь возникает реакция агрессии, увеличивается мышечная сила. Секреция норадреналина усиливается при стрессе, кровотечениях, тяжелой физической работе и других ситуациях, требующих быстрой перестройки организма, также норадреналин оказывает сильное сосудосуживающее действие.] - и вот уже сердце бьется как сумасшедшее, проталкивая кровь сквозь сжавшиеся сосуды.
        Я не могу позволить себе гордыню. Мое сердце ее не выдержит. В груди печет все сильнее, боль словно усиливается от пения птиц, от солнечного дня за окном, я ищу глазами хоть что-нибудь, чтобы отвлечься от нее, моей новой хозяйки.
        - «Мое платье не совсем бело, потому что Сын Неба, разрывая его, оставил на нем немного розовой крови»[123 - Октав Мирбо. Сад мучений.], - произносит мягкий и в то же время механический голос, похожий на электронную озвучку. С ним в горящее тело вливается немного прохлады.
        - Какое платье? - бормочу я. - При чем тут платье?
        - Так китайцы называют пион.
        - Пион?
        - Китайцы считают, что пион полезен для сердца, веселит душу и смягчает нравы.
        Жаль, в детстве я этого не знала, а то поселилась бы в пионовом кусте, точно птица. Может быть, сейчас мне не было бы так больно.
        - Ты принес мне пионы? - шепчу я, услышав сладкий запах, пробившийся сквозь все, чем пахнет больничная палата.
        - Нет, это эфирное масло. Просто масло. Сейчас не время для пионов.
        И тогда я спрашиваю у бестелесного голоса самое важное, единственное, что хотелось бы знать:
        - Я доживу до новых пионов?
        - Это зависит от тебя. - В голосе чувствуется улыбка.
        - Наконец-то.
        - Что наконец-то?
        - Наконец-то это зависит от меня, а не от моего брата. Что я должна делать?
        Отчего-то мне кажется: человек, принесший мне запах пионов, точно знает, как мне дожить до следующей весны, когда распустятся эти прекрасные, чуть неряшливые цветы.
        - Поверить.
        - В бога? В какого из них?
        Голос смеется:
        - В реанимации и на войне атеистов нет! В бога поверить проще, чем в себя.
        Странно. Никто и никогда не упрекал меня в ТАКОМ неверии, скорее наоборот. В моем защитном поведении всем виделась нахальная самоуверенность подростка, который еще не знает, что такое смерть, но уже знает, что такое несвобода. И вот бестелесный голос, похожий на слуховую галлюцинацию, раскрывает мою самую большую тайну.
        - А покажись! - требую я.
        Голос снова смеется:
        - Это труднее, чем ты думаешь.
        Он что, не может сделать пары шагов? Впрочем, я тоже не могу их сделать. И никогда не могла сделать ни единого шага по собственной воле, не согласовав каждое движение со своей половиной. Если все пройдет по плану, у меня появится возможность танцевать сольные танцы или не танцевать совсем. Ни с кем. Никогда.
        - Ладно, - соглашаюсь я. - Буду считать, что ты слишком страшный, чтобы пугать меня сейчас, когда у меня слабое сердце. Покажешься после операции, когда сердца у меня не будет вовсе.
        - Ты ведь знаешь, что можешь его вырастить? - осведомляется голос.
        Как пион, думаю я. Большой темно-красный пион - тот самый, который ядовит. И который отравляет мое сознание болью - прямо сейчас. Но если новая порция морфина подействует, я забуду, каково мне было. Впрочем, останется память о боли и готовность подчиниться ей. Чтобы стать свободной, я должна научиться выращивать пионы внутри.
        - Мне говорили, что могу.
        - И ты в это веришь?
        Чтобы не мучиться, я поверю во что угодно. Но этот мир хочет, чтобы я страдала и каялась, ничто другое его не устраивает, я проверяла. Наверное, мне стоит пострадать и покаяться, тогда, если повезет, мир оставит меня в покое.
        - Нет, но попробую поверить, - предлагаю я, будто дипломат на переговорах. Мы попробуем поверить в вашу ложь, а вы не станете разоблачать нашу.
        - Дети, - усмехается голос. - Считают веру дешевым товаром, - и замолкает, усиленно размышляя о чем-то. - А вдруг ты права и вера уже лежит в потребительской корзине? Договоримся так: ты уверуешь в собственное всемогущество, а я помогу тебе его достичь.
        - Тебе-то это зачем? - изумляюсь я.
        - Затем, что я устал и хочу туда, куда тебе еще рано, детка, - ласково произносит голос. - К тому же мне всегда было любопытно узнать, что такое матриархат в Семье. Ни разу не видел матриархата своими глазами, законного, мудрого правления - только захват и террор. Покажи мне, как оно бывает - и я с радостью уйду на отдых.
        - Переедешь в провинцию у моря? - озвучиваю я мечту. Не мою мечту - мечту всех мужчин Семьи, от Лабриса до Джона. И Эмиля, наверное, тоже. Нам, женщинам, скучно отмерять утекающее время, качаясь в гамаке, словно маятник.
        - Еще дальше. Намного дальше. Так мы договорились насчет твоего всемогущества, Рубедо?
        Голос хочет, чтобы я сделала первый шаг. Что ж, я делала их в избытке и раньше.
        ЭМИЛЬ
        Моя сестра пробирается сквозь опиумные грезы, будто дикий зверек через живую изгородь. По моим венам тоже течет дурман, хоть я и осознаю окружающее. Эмилия лежит с закрытыми глазами и что-то шепчет, а я осматриваюсь и пытаюсь понять, куда нас переместили и надолго ли. Мысли мои темны и полны эгоизма. Если Эми больше не требуется сердце, откладывать операцию незачем. Возможно, прямо сейчас нас готовят к ней, для того и перевели в палату Адама. Сердечников перед операцией поселяют в палате под присмотром врача или родственника, я читал.
        Адам Ришон не врач, да и родственник из него никакой. Этот человек - агент перемен[124 - Агенты перемен - отдельные личности или целые организации, деятельность которых влечет социальные изменения. Термином «агенты перемен» также обозначают меньшинство, включающееся в конфликтную ситуацию с новым видением проблемы.] в нашей семье. С его появлением что-то непременно должно измениться, иначе он не позволил бы притащить себя в этот унылый подвал, похожий на платоновскую пещеру, где даже тени на стенах не двигаются, чтобы повеселить бедных узников[125 - Миф о пещере - знаменитая аллегория, использованная Платоном в диалоге «Государство» для пояснения своего учения об идеях. Пещера олицетворяет собой чувственный мир, в котором, закованные в оковы иллюзий, живут люди. Узники пещеры верят, что видят истинную реальность, хотя им видны лишь смутные тени на стене.]. Наши кровати поставили в угол, отгороженный от остального пространства прозрачными пластиковыми стенами, точно аквариум. Мы вяло шевелимся за перегородками, как земноводные - хищники, каннибалы, уродцы - двуглавые тритоны, двутелые саламандры,
греющие зябкие тела под лампой и не ведающие, зачем они нужны - чтобы отравить их ядом сотни стрел или всего-навсего показать скучающей толпе.
        - Адам, - с трудом произношу я, - а почему нас не переводят в палату? Здесь что, нет палат?
        - Мы на складе, парень, какие палаты?
        Сестра что-то бормочет о цветах и птичках. Неодобрительно так бормочет, видимо, птички и цветочки в ее видениях не самые дружелюбные.
        - Привет!
        Мой дорогой братишка Джон во всем своем звездном блеске. Во что бы он ни вляпался, выглядит так, словно на него направлен прожектор и надо выложиться до донышка, пока не прозвучала команда «Снято!».
        - Как ты, Эми? - обращается Джон к своей сестре-невесте. А сколько сочувствия в голосе - будто широкой теплой ладонью по спине ведет.
        Мне кажется, у Джона виноватый вид, он похож на мужа, который впервые завел интрижку на стороне. Наверное, интрижкой на стороне можно считать примирение с Ребисом. С Семьей. Но можно ли считать изменой готовность сотрудничать с теми, кого еще недавно собирался убить? Если никого не пришлось предавать, приносить в жертву - ты всего лишь сменил взгляд на мир или впервые вышел на свет, оставив за спиной тени, пляшущие по стенам - так измена ли это?
        Ян тоже смотрит на Эмилию, с умеренным состраданием, словно на героиню сериала: зрителю эта женщина никто, но ее, бедняжку, ужасно жаль.
        - Она под морфином, - говорю я. - В отключке.
        - А! - кивает Джон. - Тогда почему ты не под кайфом?
        - Я повышенно толерантен к своей сестре[126 - Имеется в виду толерантность к наркотику - защитный механизм тела и мозга. Когда количество стимулятора превышает необходимые пределы, рецепторы прекращают его воспринимать. Так наступает привыкание.], - язвлю в ответ.
        Джон небрежно кивает, Ян глядит на нас с недоумением. Близкие люди не всегда понимают друг друга, но вскоре их перестают понимать окружающие. Общие шутки, общие воспоминания, общие мечты, обещания, ссоры, общий жизненный опыт. У нас с Джоном есть опыт жизни в двух телах, опыт отделения своих чувств от чувств сиамского близнеца. А с Яном у нас такого опыта нет. Нам еще только предстоит его добыть, наш опыт, один на двоих.
        - Ну что ж, - потирает руки Джон. - Говори, Ян, что собирался. - Это одновременно и совет, и приказ. Братец привык, что все его слушаются.
        Ян словно держит свое сердце в раскрытых ладонях и кровь течет у него сквозь пальцы. Он глядит на меня долго-долго - сама грусть, и смирение, и нежность - и наконец, выдыхает:
        - Можно тебя поцеловать?
        - Нашел время, - сиплю я. - Я под дозой, три дня зубы не чищу, во рту у меня манильская свалка… Ну что ж, целуй.
        Поцелуя я почти не ощущаю: морфин делает тело неотзывчивым. Отстраненно смотрю, как Ян наклоняется ко мне, целует глаза и уголки губ, гладит шею и плечи, как будто каждым прикосновением вымаливает прощение. Или прощается. В состоянии бесчувствия и безмыслия, в каком я пребываю, больно не будет. Но однажды оно рассеется и придется понять: я остался один. Как Джон. Как Эмилия. Как Ребис. Как Адам. Как все в Семье, женатые и холостые, влюбленные и покинутые, старые и молодые. Никому-то вы не нужны, господа Совершенство.
        Вот как члены семьи одиночек научились переплавлять свою боль в холодность, безразличие и несправедливость, а потом - в очаровательную особенность, в фамильную черту. После операции они и меня научат.
        Если я, конечно, проснусь.
        Ян отстраняется, опустив голову, точно собрался разговаривать с моими ногами.
        - Ты мне нужен, позволь остаться с тобой, - произносит он.
        - Я, наверное, сплю, - шепчу я, беззащитный от переполняющего меня счастья.
        - Конечно, спишь, - отвечает Джон голосом Адама. На голове его венок из черных маков[127 - Цветок мака является атрибутом древнегреческого бога сна Гипноса. Гипноса изображали с цветами мака в руках или с маковым венком на голове. Также мак был атрибутом бога смерти Танатоса, которого тоже изображали в маковом венке, но с черными крыльями за спиной.], а за спиной плотно сложены черные крылья.
        ЯН
        После возвращения Ребиса Семье (и кто бы сомневался, что оно будет кровавым и триумфальным?) все как-то закрутилось и понеслось, точно колесо под горку. Близнецов пришлось ввести в искусственную кому («Длительная аналгезия и седация», - поправил меня Ребис, когда я произнес пугающее «кома»). Из аналгезии с седацией брат с сестрой выплывают урывками, сознание их спутано, они то видят нас, пришедших их навестить, то смотрят сквозь и мимо, разговаривая с кем-то за нашими плечами.
        Тем временем на вилле Лабриса и Клаустры творится деловитая чертовщина. Мы и правда заняты, словно черти в аду. Джон с матерью обеспечивают бесконечные поставки оборудования, наем работников, подкуп чиновников. Ребис в бешеном темпе превращает несколько крепких старых пакгаузов в клинику, которой еще предстоит стать приличным учреждением, непохожим на логово сектантов. Пока же ее наполняют адживики, на поверку оказавшиеся исполнительными и работящими - кто бы мог подумать, глядя на них, отрубившихся вповалку на каменном полу Барабарских пещер! А нынче эти фанатики ремонтируют стены и перекладывают полы, перекликаясь высокими птичьими голосами. Нейтик, душитель с экзотическими пристрастием к шибари, ведет хозяйство - в доме постоянно кто-то ест, спит, ругается с Клаустрой, останавливается на сутки-двое, точно в гостинице. Лабрис договаривается с Королем о выкупе Джона из ритуального мафиозного рабства, в которое этот авантюрист продался еще в бытность свою Солом Нигером. Дни и умы их наполнены околовсяческой ерундой, и только я никому не нужен.
        Вернее, никто не нужен мне. Я не верю Семье, воссоединившейся после похищения так радостно, словно то была командная игра, где Ребис с Джоном сыграли против Лабриса и Клаустры, а Адам судил. Эмиль и Эмилия, как всегда, оказались в роли преходящего приза. И я претендую на половину его, что бы ни планировал клан.
        Большую часть времени я провожу на нижних ярусах Красного дома, центрального корпуса, самого старого и роскошного, если бывают роскошные пакгаузы. Сюда, в подвалы переместили близнецов и Адама, подальше от влажной индийской жары и пыли, с которой не справляются кондиционеры и очистители воздуха. Эмиль и Эмилия похожи на Диоскуров, надолго застрявших в подземном царстве. Лежат бок о бок, бледные и равнодушные, будто тени Аида. И руки у них холодные, хоть я и стараюсь поменьше прикасаться к Эмилю - его это беспокоит. Он рвется ко мне, пытается проснуться, приборы противно пищат.
        - …Две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом[128 - И.В.Гете. Фауст.]. - Адам, наблюдая за метаниями правнука, машет рукой. Второй рукой он что-то набирает на ноутбуке. На одном из ноутбуков.
        Вокруг патриарха настоящая электронная стена, его призрачное королевство: на причудливом компьютерном столике, приспособленном под уродливое неподвижное тело, теснится дюжина мониторов, провода извиваются по полу, сплетаясь в лозы и косы, словно змеи в брачный сезон. Адам не спит круглые сутки, его компьютерная зависимость превосходит даже помешательство Лабриса. Патриарх похож на паука в паутине, бликующей серебром в свете мониторов. Мне кажется, я вижу нити, за которые он дергает, ловчие сети, которые плетут за него другие пауки, подневольные. Он глядит в экраны, и взгляд его полон превосходства.
        - Не надоело? - спрашивает Адам.
        - Что? - изумляюсь я. - Я вроде ничего такого…
        - Из ада, где страдают, ты переместился в ад, где скучают, а он еще страшнее, - усмехается Адам. - Сидишь, придумываешь со скуки страшные сказки о вашем будущем.
        - Если бы ты был цыганкой, я бы попросил тебя мне погадать. - Сам не знаю, язвителен мой голос или просителен.
        - Да что тут гадать! - вскидывает брови патриарх. - С тобой и моим потомком все ясно: вы отправляетесь в преисподнюю бесконечной дороги, на ваш вкус это и есть небеса обетованные. Почему бы нет? В облаках сыро, ветрено и холодно, как лунной ночью в чистом поле. Я подарю вам хорошую палатку и термоодеяло.
        - Одно на двоих? На два не расщедритесь, дедушка? - смеюсь я.
        Адам смотрит на меня без смеха, слишком серьезно смотрит. И произносит наконец:
        - Ты понимаешь, что Эмиль выбрал тебя не просто так? Что ты ему нужен так же, как Эмилии - искусственное сердце, пока не вырастет свое?
        Так же и для того же: срастись со мной, слиться воедино, заставить поддерживать в мгновения одиночества, самой мучительной ломки, какую только можно вообразить, болезненной до зубовного крошева. Вся надежда у Эмиля на меня: спаси, Ян, спаси меня от бесконечной и безначальной пустоты, преврати ее ледяную хватку в свои теплые объятья. А за это я тебя брошу, как только стану нормальным. Мышка, мышка, сказала кошка, пробеги по кухне из угла в угол…
        - Многие птицы моногамны, - как бы между делом замечает Адам, лупя по клавишам.
        Птицы? О чем эта развалина бормочет?
        - Вы с Эмилем из разных пород перелетных птиц. Осенью вы летите на юг, весной на север, треть жизни проводите в дороге. У вас нет и не будет пристанища, нет вам на земле места, которое бы вскоре не надоело, и некуда вам ехать, кроме как ехать куда угодно… Думаешь, легко с такими привычками найти сердечного друга на ближайшие тридцать лет?
        - Сладко поете, уважаемый патриарх. А Эмиль знает, что обречен на меня?
        - Эмилю ваша совместная жизнь - короткое сумасшествие на фоне скучных столетий, которые его ждут не дождутся, - хмыкает Адам.
        - Почему скучных? - спрашиваю я.
        - Из того, что я сказал, ты понял только, что Эмиль будет скучать без тебя? Про себя не хочешь спросить?
        - Не хочу.
        Все, что патриарх может сказать, я уже выслушал от Клаустры, аккурат перед тем, как прийти в этот пакгауз в первый раз. И не убоялся бездны могущества, которое подарит моему Эмилю его чудотворный ген. Кадошу-младшему есть чего бояться, а я как не хотел бояться, как не хотел его обвинять, так и не стану. Не хочу видеть в нем Дориана Грея, жестокую, потусторонне красивую нечисть.
        - Это не его вина, - шепчу я (надеюсь, что достаточно тихо). - Не. Его. Я не буду навешивать на Эмиля вину за вашу семейку. И на себя брать не буду.
        - Вот потому-то ты и птица! - замечает Адам (зря я надеялся, он всегда все слышит). - И можешь остаться с такой же птицей надолго, по меркам птиц так вообще навсегда. У Эмилии бы так не получилось.
        - Потому что она не птица?
        - Потому что она питается птицами.
        - Эмилия - кошка? - усмехаюсь я. Совсем не похоже на Эми. Моя будущая золовка прекрасна, но совершенно не по-кошачьи.
        - Эмилия змея. В нашей семье осталось две породы - птицы и змеи. Не всегда можно узнать, что вылупится из яйца. Правда, иногда рождаются кетцалькоатли[129 - Кетцалькоатль - один из главных богов ацтекского пантеона и пантеонов других цивилизаций Мезоамерики, его имя на языке науатль значит «пернатый змей». В честь ацтекского бога получил свое имя кетцалькоатль - крупнейший представитель отряда птерозавров, самое крупное из летающих животных за всю историю планеты.]. А иногда - василиски. - Адам смотрит на меня, подняв бровь, что, конечно же, ничего не объясняет.
        Да и не нужно ничего объяснять. Джон - новый кетцалькоатль Семьи, а может, Кетцалькоатль с прописной. Он изменит пути клана - или бросит родню и, как древний бог, отправится неизвестно куда на плоту из змей. По наущению Тескатлипоки[130 - Тескатлипока - в мифологии поздних майя и ацтеков одно из главных божеств наряду с Кетцалькоатлем-Кукульканом. В различных воплощениях являлся богом-творцом или же разрушителем мира. Когда ацтеки переняли культуру тольтеков, Тескатлипока и Кетцалькоатль стали равными друг другу соперниками, близнецами, их называли Черным и Белым Тескатлипокой. У тольтеков Тескатлипока отправил Кетцалькоатля в изгнание.], своей второй половины и своего вечного соперника. Черный Тескатлипока должен быть как минимум василиском. И кто у нас нынче василиск?
        Вспоминаю, как горели глаза Эмиля, каким низким, рокочущим был его голос, как рождал в душе волну почти смертельного счастья, а я и не знал тогда, до чего сын похож на отца. Я мог бы смотреть на такого Эмиля вечность и слушать его тоже - вечность. Слушать и слушаться. И вот эту силищу Лабрис называл слабым подобием? Что же тогда проделывал с людьми Ребис? И что с ними проделывал Адам? Не зря же ему повредили связки, иначе киднепперам было не совладать с бедным калекой.
        Кошусь на горло патриарха, закрытое повязкой, над нею черной пиявкой впился в горло голосообразующий аппарат. Я знаю, что там, под повязкой: тонкий, аккуратный продольный шов, след глубокого, ювелирно точного разреза. Патриарху провели резекцию гортани[131 - Резекция гортани - операция частичного удаления гортани. Ее основным преимуществом является сохранение голосовой и разделительной функций гортани, однако голос после нее может пропасть или измениться.], и вернуть прежний голос, голос сирены, уже не получится. Раньше благодаря гипнотическому дару это он, Адам, был василиском, а Ребис - всего лишь слабым подобием предка. Эмиль обладает малой толикой отцовской мощи, но я на себе ощутил: мне и этой толики хватит, чтобы превратиться в ручного зверька, в послушную игрушку. Хорошо, что Эмилю не нужны ни питомцы, ни игрушки. А патриарху? Жалеет ли Адам об утраченной власти?
        Лишенный силы василиск смотрит на меня с иронией: все мои мысли перед ним открыты, как и я сам, до донышка.
        - Ты так меня жалеешь, что я и сам начинаю себя жалеть.
        - Голос же не восстановится… И ты больше не сможешь… - запинаясь, произношу я. Не привык я к безжалостной и ослепительной правде, которую Кадоши используют как оружие и одновременно как вотум доверия.
        - Чего не смогу? Манипулировать вами? Для этого голос не нужен, - смеется Адам. Ни изрезанные связки, ни голосовой аппарат не передают смеха - слышны лишь гул, шипение и треск. Но со временем к этому звуку привыкаешь. Со временем привыкаешь ко всему.
        - Как ты думаешь, кто сильнее - кетцалькоатль или василиск? - переводит тему патриарх.
        Я пожимаю плечами.
        - Поставим вопрос иначе: кто нужнее - разрушитель или созидатель? - спрашивает Адам.
        - Созидатель. Наверное.
        - Да, но в какой последовательности они нужны? Если приспичило что-то создать, что понадобится в первую очередь?
        - Сырье? - Адам качает головой. - Нет? Инструменты? Тоже нет? Тогда… место.
        - Правильно.
        Патриарх - он словно очки для чтения: ты можешь быть гиперметропом[132 - Гиперметропия - дальнозоркость.], видеть далеко-далеко, но чтобы вдеть нитку в иголку, тебе нужна помощь других людей. Или очки - с ними ты наконец увидишь, что творится у тебя под носом.
        - Так это Джон расчистит вам место для гмар тиккун?
        - Не только Джон. Сначала этим занимался отец, потом и сын подрос. Для того и нужны сильные нигредо, чтобы разрушать себя и мир вокруг, чтобы приводить нам таких негодяев, как его хозяин-япошка со своими бандитами. А те не погнушаются разогнать наших бандитов. Ты ведь был там, видел, как бывшие друзья Семьи переезжали в лучший мир в пластиковых мешках.
        Бывшие друзья Семьи - это, по всему видать, масоны, служившие Кларе и Лабрису годы и годы. Патриарх сделал что-то такое, чтобы лавина стронулась с места и понеслась, набирая ход, и погребла под собой ненужных больше интриганов, знающих слишком много. Ребис похитил близнецов, потом его похитил Король, потом Ребиса похитили у Короля, потом похитили Адама - и не был ли Адам началом этой цепочки киднеппинга, в конце которой стоял он сам? Может быть, это он сделал так, чтобы Джон нашел нас на Филиппинах?
        Я никогда не осмелюсь спросить патриарха об этом. Да и не интересно оно совсем, пройденное, прожитое, прошлое. Сейчас мне бы хотелось узнать о будущем. Я же чувствую, что Адам не закончил свою красивую манипуляторскую комбинацию. Это не пятиходовка, это куда более сложная задача.
        - Эмиль тебе не нужен, - слышу я свой собственный голос, будто со стороны, - а что насчет Эми?
        - Эми наш новый василиск. Совсем новый василиск, под стать своему кетцалькоатлю, - усмехается глава Семьи, ее главный кукольник, ее проводник в новую эпоху.
        Сам он готов остаться в старой и уйти во тьму вместе с временами, когда человек еще был несовершенен. Все его потомки рады-радешеньки стать как Эмиль - совершенством. А этот уставший от долгой жизни урод, вопреки привычным ожиданиям, ничего не хочет, кроме как превратиться в прах и разлететься облачком, протечь сквозь пальцы, растаять в солнечном луче. Слабость? Конечно, слабость. У сильных всегда самые страшные слабости.
        Зато им, потомкам, он завещал новый идеальный мир - прошу любить и не жаловаться.
        ЭМИЛЬ
        Главное не выдать, что я очнулся и, затаив дыхание, слушаю разговор Адама и Яна. Недаром говорят: не подслушивай - хулу про себя услышишь. Таким, как мы с сестрой, довелось выслушать очень много неприятных истин про себя и про мир вокруг. Мы с детства научились подслушивать, не выдавая себя ни звуком, ни чувством.
        Вот, значит, как. Меня решено отпустить, как отпускают красивую перелетную птичку - все равно сдохнет в клетке. Пусть летит, мы еще встретимся, когда она вернется вить гнездо на старом месте под стрехой. Это свобода, если не обращать внимания на крепкие нити, привязывающие птицу к знакомому дому. Но ведь это не силок и не клетка, это всего лишь кормушка, полная свежего зерна. Не будем мелочиться.
        Эмилию, конечно, никто не отпустит - но ей и не нужна свобода. Ручная змея, тихо скользящая по дому, привязана к месту не меньше, чем кошка: здесь самые толстые мыши, самое сладкое молоко, самые добрые хозяева, никто не пытается тебя убить, а хозяйские дети дергают за хвост почти не больно. Единственное условие - не кусаться. Что ж, ядом можно убивать и посторонних - зазевавшуюся мышку или очередного врага Семьи. Эми возьмет свое - там, где увидит свое.
        Для Джона союз с Эмилией тоже выгоден. Лучше всего, когда герои заняты чудовищами, а чудовища - героями. Тогда у нас с Яном появляется шанс вечно бродяжничать, став парочкой Агасферов. С той лишь разницей, что нам с Яном бродяжничество доставит удовольствие. Я невольно вздыхаю, представив себе долю свою под солнцем: наслаждение с тем, кого люблю, во все свои тщетные дни[133 - «Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь, Все дни твоей тщетной жизни, Потому что дал тебе он под солнцем Все твои тщетные дни, Ибо это - твоя доля в жизни и в твоих трудах, Над которыми сам ты трудишься под солнцем». Экклезиаст], - огромную, никем не урезанную долю.
        - Мечта, - выдыхаю я. Получается «места» - во рту у меня трубка ИВЛ, с нею не поболтаешь. И горло саднит.
        - Эмиль? Проснулся? - вскидывается Ян. - Что ты говоришь?
        - Что бы ты ни говорил, лучше помолчи! - приказывает дед.
        Я молча улыбаюсь, понимая: и наш поцелуй, такой неловкий и долгожданный, и Янова просьба остаться, и черные маки на голове Джона были сном, играми мозга, одурманенного любовью, седативами и двадцатиоднолетием. Я спал, когда мы с Эми стали совершеннолетними, и видел во сне сокровенные мечты, которые не смущали мой разум наяву, потому что разум не впустил их в себя. Подсознание улучило момент и открыто призналось: ты - мой, Ян. Я никому не отдам тебя, даже тебе самому. Спасибо Гипносу-Танатосу, заставил меня признаться - во сне, из которого так легко соскользнуть в смерть. Зачем только разбудили? Спал бы себе и спал до самой операции.
        - Потерпи, - шепчет Ян, гладя меня по голове, - операция уже скоро.
        - Через два дня, - доносится голос отца. И вот он сам выплывает из подсвеченного мониторами сумрака - ледяной, по-арийски безупречный. - Надо вас подготовить. И выполнить все формальности.
        - Это согласие на операцию подписать, что ли? - со сдерживаемой яростью спрашивает Ян. - С отказом от претензий в случае чего?
        - И завещание, - равнодушно и зловеще произносит Ребис.
        - Как же я тебя ненавижу.
        - Тогда, может быть, не стоит жениться на моем сыне? Ты хорошо понимаешь, где заканчивается отец и начинается сын?
        Кажется, все, что есть в мире зловещего, сосредоточилось в моем папеньке - но это-то и привлекает к нему людей. Ян глядит на будущего тестя, и в глазах его читается вопрос: как же так, я ведь собирался тебя убить, а вышло наоборот - вернул к жизни? Зачем я это сделал?
        - Ничего. Рискну, - шипит Ян. Совсем по-змеиному шипит, лучшего «с-с-с» и Ребис не выдаст.
        - Как проводящий операцию, сам я ничего подписывать не могу. Но мы - клан, которым правят НЕ подписи, - замечает Абба Амона.
        - Он говорит правду, - замечает Адам, не отрываясь от своих мониторов. В полутьме виднеется его залитое голубоватым цветом лицо, похожее на убывающую луну, чуть надкусанную с одного бока солнечной тенью. Патриарх идет на убыль, его время идет на убыль, наступает эпоха отца и Джона. А может, наоборот, это прибывающая луна, четвертая лунная фаза[134 - С четвертой лунной фазой, с прибывающей луной связана четвертый этап Великого делания.]. - Не беспокойся, парень, мой потомок сделает все возможное и невозможное для выживания своих Рубедо.
        Рубедо? Это мы с Эмилией теперь Рубедо? Если патриарх прав, мы выживем. Вряд ли мы взорвемся, ведь правда же[135 - На последнем этапе Алхимического делания, на стадии создания рубедо, при неаккуратной и невнимательной работе все может закончиться взрывом.]?
        - Фафай фюда фвои бумафки, - шепелявлю я. В руку мне вкладывают ручку, я корябаю на краю нескольких бланков что-то, в чем почти нельзя прочесть «Катитесь к черту», и роняю их - не нужны больше ни руки, ни ручка, ни бумаги. Я лечу из холодного подвала за багровый горизонт, лечу с попутным ветром, он теплый и сильный, его так и хочется расцеловать.
        Где-то далеко внизу переругиваются Ян, отец и прапрадед:
        - Они справили свое совершеннолетие…
        - Справили шикарно! В коме!
        - Глядишь, следующий день рождения отметят порознь, а если и вместе, то сидя на разных концах стола.
        Представляю себе, как мы будем глядеть друг на друга через этот длинный-длинный стол. И я больше не буду походить на птицу, зачарованную змеей.
        - Помни о своем долге перед семьей и постарайся сделать все идеально. - В голосе патриарха слышна улыбка, а в улыбке - множество острых ослепительных зубов, смыкающихся с тихим, но хорошо различимым лязгом.
        Отец, отец, вечно ты в долгу как в шелку. То перед старшим братом, лишившимся любимой женщины, то перед любимой женщиной своего брата, выбравшей тебя в отцы своему ребенку, то перед своими детьми, готовыми тебя убить ради оплаты уже своих долгов… И вот теперь ты в неоплатном долгу перед могущественным и лукавым стариком, внутри которого сам Кант не обнаружил бы никакого нравственного закона.
        Трое любящих меня людей тяжело дышат, готовясь к еще одному раунду разборок. А я чувствую, как вздрагивает, приходя в себя, Эмилия.
        ЭМИЛИЯ
        Мне снится сад моей девственности. Когда-то я прошла его насквозь, ни на минуту не задержавшись, рука об руку с моим братом-подростком, изнывающим от гормональных бурь. Слабого отголоска этих бурь хватило, чтобы я не пыталась здесь задержаться. Во сне сад кажется не столько красивым, сколько странным. В нем цветет всё разом, все белые цветы, кусты и деревья, какие мне довелось видеть в жизни: жасмин и акация, боярышник и черемуха, вишня и сирень, подснежники и тюльпаны, пионы и хризантемы. В пруду, подернутом ряской, качается плот из водяных лилий. Тепличные каллы и белый олеандр украшают поле бок о бок с ромашками и белыми лютиками. Белые маки теснят белые же васильки с нежным именем «Невеста». Сад кипит и пенится, словно забытое на плите молоко, лепестки устилают землю и кружатся в воздухе хлопьями теплого снега. Хочется опуститься в эту кипень и заснуть, будто усталый змей в раю, оставленном ангелами и людьми.
        Пока я разглядываю гигантскую белую перину из лепестков под цветущей белой сенью, сад наливается огнем, каждый цветок сияет, точно маленькая сверхновая - и наконец, все они вспыхивают так, словно собираются выжечь мне глаза. Я вздрагиваю, просыпаясь, но не вижу ничего, кроме тьмы, непроглядной, будто могила.
        - Что, уже? - вырывается у меня.
        В первый миг мне кажется: я не ослепла, я умерла. Операция позади - и операция неудачная. Вот что значит «проснуться мертвой».
        Ни я, ни брат не знакомы со смертью, мы - нежные тепличные цветочки, но где-то в подкорке у нас заложен ее образ. То, как она должна пахнуть, то, как ей полагается звучать. Смерть разлита вокруг нас, она повсюду - в запахе могильной земли и лежалой пыли, в голосах людей, спорящих о нашей судьбе над нашими телами - так, словно нас уже нет.
        - Вам придется отпустить Эмиля! Черт, да я и спрашивать не буду - заберу с собой, и всё! Чтобы найти нас, Кадошам придется прочесать частым гребнем все четыре континента!
        - Три, - звучит механический голос, который я слышала во сне.
        - Что? - Опять Ян, взвинченный тем, что ему могут не отдать Эмиля.
        - Три континента. В Антарктиде вы вряд ли спрячетесь. И дорог там нет, убегать придется на лыжах.
        - Ну да, это сильно облегчит задачу Семье. - Отец разговаривает так, будто оставил надежду убедить Яна и собирается его гипнотизировать - медленно, МЕДЛЕННО, постепенно понижая тембр, погружая собеседника в транс.
        - Не надейтесь меня зомбировать, - шипит Ян. - Я теперь куда устойчивей. Ваш предок меня отлично выдрессировал.
        - Адам, - укоризненно произносит отец, - зачем вы это сделали?
        - Чтобы вам было не так скучно, когда меня не станет. - В механическом голосе слышится издевка. - А то привыкли все проблемы месмеризмом решать. Кукловоды. Эдак вы разучитесь словами разговаривать! При том, сколько в ваше время переписки ведется… Даже в мое время столько не писали. Отправишь раз в месяц послание с обещанием пригнать войска, сравнять города с землей, землю перепахать и посолить, реки окрасить кровью, изнасиловать женщин, угнать в рабство детей - и спи, отдыхай!
        - Дед, - серьезно, как маленький мальчик, говорит Ребис, - ты родился в восемнадцатом веке. А описываешь что-то из времен хасмонеевых[136 - Хасмонеи - священнический род из поселения Модиин, правивший Иудеей. Правление Хасмонеев закончилось с приходом римских завоевателей, которые разделили страну на округа таким образом, что Иерусалим потерял свой статус столицы. В начале II века император Адриан, враждебно относившийся как к христианству, так и к иудаизму, полностью перестроил Иерусалим, назвав его Элией Капитолиной, по месту, где стоял Иерусалимский храм, провели борозду плугом и засыпали ее солью в знак того, что здесь нельзя ничего строить без разрешения сената.]. Это же не ты - император Адриан, а?
        - Сошедший с ума без своего Антиноя[137 - Самой большой любовью Адриана был юноша Антиной, утонувший в Ниле при загадочных обстоятельствах. Император приказал жрецам обожествить Антиноя, основал на месте его гибели город Антинуполь (Антинойполис), где каждый год проводились игры в честь молодого бога. Антиной стал последним богом античного мира. До нашего времени дошло около 5000 его статуй и множество его скульптурных портретов. Придворные астрономы назвали в честь Антиноя созвездие, упоминавшееся вплоть до XIX века.], - хихикает Ян.
        Дед молчит. Я представляю себе любовь, которую трудно, почти невозможно объяснить другим людям, любовь, вонзившую когти в мягкую плоть живота и груди, пролезшую под кожу, свившую гнездо под ребрами. Существо с механическим голосом не так беспечно, чтобы подпустить к себе кого-то или что-то НАСТОЛЬКО близко. Наверное, бывали в его жизни и Антинои, и Эвридики, но ни за кем из них не сошел он в царство мертвых. Тот, кто живет долго, чересчур долго даже для себя, привыкает терять. А в конце жизни у него остается лишь горстка эмоций, которые не хочется тратить на такую недолговечную, приносящую боль вещь, как любовь.
        - Ребис, - твердо произносит Ян, - я понимаю ваше отвращение к нам, обывателям. Мы испокон веков считаем вас сумасшедшими, потому что вы видите то, чего мы не видим. Правду. Будущее. А еще вы можете заставить нас, жалких смертных, думать и делать то, что вы прикажете. Но мы все равно старательно считаем вас сумасшедшими и доказываем это, гоняя вас с насиженных мест, точно крыс. Не надо мстить мне за проблемы Семьи. Я не собираюсь вас преследовать - и хочу, чтобы вы не преследовали меня за то, что забираю последнего Кадоша с собой. Когда я умру, он вернется в Семью. Пятьдесят лет - не так долго, как кажется.
        - Вы уверены, что не угробите его собой? - больным голосом спрашивает отец.
        Мне хочется улыбнуться этой запоздалой демонстрации любви и заботы. Ах, папа, папа…
        Многое из сказанного непонятно - намеки на нечеловечески долгую жизнь, и не только таинственного незнакомца по имени Адам, но и моего собственного брата, обещание, что Эмиль переживет Яна - и похоже, переживет надолго. Не знаю, верить в них или не верить. Однако погружать Эмиля в жуткие бездны семейной обыденности нельзя, никак нельзя. Эмка и десяти лет в Семье не протянет, погибнет от муки, знакомой всем крылатым: крылья тяжелее кандального ядра, когда не чувствуешь ветра на лице. Но отправлять Эмиля в вечный мотомарафон с любовником-журналистом, у которого нет ни связей, ни денег, ни бицепсов? А если их на какой-нибудь заправке поймают байкеры-гомофобы?
        Будь у меня сердце, оно бы похолодело при мысли о последствиях.
        Задыхаюсь от фантомной пустоты в груди, выгибаюсь над кроватью мостом, а потом падаю, словно мост, с тяжким гулом. Приборы воют, как будто мое сердце, переселившись, бьется в них и причиняет им адскую боль.
        Глава 8. Лондонский мост падает, моя милая леди
        ЯН
        Два дня? Какое там! Скажи Ребис, что операция через два часа, и тогда бы соврал. Эми, сукина дочь, в очередной раз превратила наши неспешные замыслы в безумную круговерть экстренных мер. Мы бы еще двое суток спорили, готова ли Семья отпустить мальчика из-под своего крылышка - про девочку отчего-то никто не спорил, как будто судьба Эмилии изначально была в ее руках, и не только ее судьба. Но Эми без единого слова заставила нас делать так, как удобно ЕЙ. Василиск не хотел ждать, вот и не дал нам договориться - или рассориться окончательно.
        Вслед за приборами, взвывшими, точно стая гончих, взявшая след, взвыл Ребис, распоряжаясь медкомандой, ворвавшейся в помещение, будто Дикая Охота. Кажется, кнопку вызова нажал Адам, причем сделал это раньше, чем Эмилию выгнуло над кроватью. Сам я мог лишь завороженно смотреть на синхронные движения тел близнецов, даже в корчах напоминающие танец. В голове моей проплывали обрывки прочитанных целую вечность назад статей - про геморрагический шок и аноксию[138 - Гемморрагический шок развивается в результате острой кровопотери, когда происходит быстрое падение артериального давления. Такое состояние случается при полном поперечном разрыве аорты, верхней или нижней вен, легочного ствола. Сама кровопотеря невелика (250 - 300 мл), но резкое, почти мгновенное падение давления вызывает аноксию (лишение кислорода) головного мозга и миокарда. Аноксия приводит к смерти.], про мгновенную смерть, от которой нет спасения. Или есть? Тот аппарат под кожухом, что был пущен в ход сразу после сердечного приступа и уже неделю качает кровь по сосудам Эмилии, помогая ее ослабевшему сердцу - может быть, он окажется тузом
в рукаве?
        Потом я бегу, бегу со всех ног за двойной каталкой, сделанной специально под близнецов. Шустрые медбратья ловко вписываются в повороты, и такое чувство, что в комнате, набитой новейшим оборудованием, их давно ждут, а операционная все эти дни готова. Возле операционного блока меня перехватывает Джон, я вцепляюсь в него, чтобы не рваться туда, куда мне нельзя, и через плечо друга смотрю, как от меня увозят Эмиля-Эмилию. Единственное утешение: мы успели поговорить. И если просьба остаться рядом превратится в прощание - что ж, это было не худшее прощание на свете.
        - Ян, Ян! Окна, наверху есть обзорные окна, пойдем туда! - Джон трясет меня, как грушу.
        Плохая была идея. Очень плохая идея. Я понял это, когда кожа на животах близнецов разошлась под скальпелями хирургов и корцанги встали в разрезах, словно воткнутые в мертвое тело копья. Но эти тела жили и хотели жить! Врачи раздвинули серебристую пленку апоневроза[139 - Апоневроз - широкая сухожильная пластинка, сформированная из плотных коллагеновых и эластических волокон. Белая линия живота - волокнистая структура передней брюшной стенки, она сформирована слиянием апоневрозов мышц передней брюшной стенки и разделяет правую и левую прямые мышцы живота. Состоит из соединительной ткани и практически лишена нервных окончаний и сосудов, ее продольное рассечение - распространенная хирургическая манипуляция.] и бело-желтые занавеси сальников[140 - Большой сальник - прослойка жировой ткани, прикрывающая органы брюшной полости. Внутри большого сальника содержится значительное количество жира, что придает ему желтоватую окраску.]. Плоть ало-желтыми лохмотьями тянулась из ран, сосуды кровоточили, торсионные пинцеты стискивали их, точно птичьи клювы, хирурги, неразличимые под масками, все как один походили
на злых гениев из ужастика, а заодно на прародителя их, доктора Чуму, лишившегося клюва[141 - Чумной доктор, доктор Чума - средневековое и ренессансное представление о враче, главной обязанностью которого было лечение больных бубонной чумой во время эпидемий. Чумные доктора носили особый защитный костюм с маской, напоминающей клюв птицы.].
        Так я увидел своего Эмиля вывернутым наизнанку, совсем как мечтал Гумберт Гумберт: приложить бы жадные губы к сердцу, печени, легким и почкам своей Лолиты. Мне, конечно, стало дурно от этого зрелища, но Джон удерживал меня за плечо, словно клещами, что-то объясняя. Наверняка что-то важное…
        - К счастью, это не разрыв, а расслоение аорты[142 - Расслоение аорты (расслаивающая аневризма аорты) - разрыв аорты (крупнейшей артерии). Приводит к тому, что кровь затекает между слоями стенок аорты и расслаивает их дальше. Если расслоение прорывает стенку аорты полностью (все три слоя), то происходит быстрая массивная кровопотеря. В более чем 90 % случаев это приводит к смерти, даже если вовремя начато правильное лечение. Расслаивающая аневризма заканчивается полным разрывом аорты в течение ближайших часов или суток.]. Значит, надежда есть.
        Есть надежда? Это значит, что уверенности нет. Хотя какая уж тут уверенность? Это вам не гипофиз человеческий дворняжке пересадить. Опять, как когда-то на Филиппинах, вспоминаются собаки Демихова, разрезанные и сшитые в невиданных монстров таким же монстром в обличье подвижника. Ох уж эти подвижники… Растратчики жизней уже живущих во имя спасения жизней еще не родившихся. А что тогда говорить об отце близнецов, Джона и Джин, бедняжек Альбедо и других, «неудавшихся», загубленных еще в чреве суррогатных матерей, в первые годы жизни? Я должен ненавидеть эти умелые руки, затянутые в латексные перчатки, издали похожие на бледные кисти мертвеца, этот высокий лоб, за которым рождались отвратительные, бездушные замыслы, - сейчас он блестит под ослепительными лампами, весь, как в бриллиантах, в крупных каплях пота, и операционная сестра осторожно их промокает, будто священнодействует. И я ловлю себя на том, что почти молюсь на Абба Амону, молюсь ему, точно злому богу, он единственный способен помочь там, где добро скажет: прости и отпусти, осенит тебя знамением, укроет смирением, словом, истратит
драгоценное время на обряды, столь же почитаемые, сколь и бессмысленные. У зла и у добра противоположные задачи: первое норовит удержать, привязать к себе, взять дань с грешника и праотцов его - второе готово отпустить, позволяет начать с чистого листа. Со злом ты волочешь за собой все, что накоплено в этой жизни и в прошлых. С добром ты улетаешь налегке, сбросив бремя с плеч, даже если этим бременем были занозившая сердце любовь и кровью оплаченный опыт.
        Глаза бы мои не смотрели на ослепительно сияющую площадку внизу, на пантомиму смерти и жизни, добра и зла - и не поймешь, кто за кем стоит, рога над шапочками хирургов или крылья за их спинами.
        - Ну все, пошли, - тянет меня прочь Джон. Через несколько минут я обнаруживаю себя сидящим на краю набережной, свесив ноги в пустоту над руслом Фалгу.
        Впереди долгие часы операции. Ребис и еще чертова уйма людей, сменяя друг друга, будет копаться в телах близнецов, прокладывая по их телам новые трассы сосудов, меняя траекторию аорт, расплетая проросшее друг в друга и замыкая разомкнутое. А после того, как они закончат - если закончат этот труд они, а не смерть, Эмиль изменится, перестанет быть андрогином. Несколько оставшихся в его организме клеток с чужими генами сделают его химерой, такой же, как его отец, как его брат, но последний из Кадошей больше не будет двутелым и двуполым. Эмиль превратится в мужчину, с которым я совершенно незнаком. Я не знаю того, будущего Эмиля.
        Когда-то моя бабушка пережила микроинсульт. Что-то маленькое, обратимое, почти не оставившее физических следов в мозгу превратило женщину, которая всегда была ко мне добра, которая любила меня и не скрывала этого, в сущую ведьму. Такое чувство, словно бабуля узнала все мои маленькие грязные секреты и возненавидела меня за них. Ненависть к некогда любимому внуку продлилась до самой бабулиной смерти. Больше у меня не было бабушки, зато откуда-то взялась новая родственница - злая старуха, которая если и угощает пряниками, то исключительно в надежде заманить в печку и изжарить живьем.
        Позже книги мне объяснили (родные не сумели, а книги - им что, они способны поучать и несправедливо обиженного ребенка), что такое бывает и при изменениях гормонального фона. Когда тело Эмиля отключат от источника окситоцина[143 - Окситоцин - гормон, который вызывает чувство удовлетворения и спокойствия рядом с партнером. После родов окситоцин участвует в формировании связи матери и ребенка. Многие исследования доказали влияние окситоцина на человеческие отношения, его роль в повышении уровня доверия и понижении уровня тревожности. Обнаружено воздействие окситоцина на психоэмоциональную сферу мужчин: испытуемые легче верили тому, что им говорили близкие люди, однако окситоцин увеличивает недоброжелательность к посторонним людям, усиливает ксенофобию.], близкие станут не так близки, но и враждебный окружающий мир покажется не таким враждебным. Весь вопрос в том, к какой категории отношусь я - к близким или к враждебным? В какую сторону изменится отношение Эмиля ко мне?
        Джон везет нас в город, грязный и полный жизни, как большинство индийских городов. Мы шатаемся по улочкам, то безлюдным, будто вымершим, то полным народа, зверья, шума и красок. Вдали от туристских троп Гайя цветет иначе, чем почищенные и подкрашенные достопримечательности, ухоженные скверы и клумбы - лишайниками облупившейся краски на стенах, мхом ржавчины на балках, неистребимыми городскими сорняками, прущими сквозь асфальт. Сидящие на корточках люди, дочерна загорелые, с продубленными солнцем лицами в резных морщинах, морщатся еще больше, когда на них падает мой взгляд. Улыбка? Гримаса? Мне все равно. Мы ломим сквозь переулки, несемся без оглядки, словно два киношных вампира. Джон явно движется к какой-то цели, я же пытаюсь быстрой ходьбой выгнать мысли из головы. Но, наконец, выдыхаюсь, прислоняюсь к обломку стены в незнакомом и небезопасном месте, сползаю по крошащейся кладке вниз, до самой земли.
        Джон подходит ко мне и дает таблетку, похожую на подушечку жвачки, как тогда, в клубе. Вот и все, осталось лишь опустить голову на руки и утонуть в химическом обмане, повторяя: все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо. Все. Будет. Все… Хочется вцепиться в спасительную ложь руками, зубами, прижаться к ней всем телом и умолять: продолжай, продолжай одурманивать, я смертельно устал от правды.
        Вселенная внутри меня замирает, будто в черной дыре, но город не замирает, и птички поют, они всегда поют, им похуй, что уже завтра я могу очнуться в мире, где близнецы мертвы, мертвы, их прекрасные тела лягут в землю, от них останутся только кости да генетический материал в лаборатории их отца. И ведь каждый псих-Кадош найдет себе утешение: Ребис займется выращиванием гомункулов из замороженных яйцеклеток дочери и спермиев сына; Лабрис - левиратом[144 - Левират (от лат. levir - деверь, брат мужа) - брачный обычай, согласно которому вдова была обязана или имела право вступить вторично в брак только с ближайшими родственниками своего умершего мужа, в первую очередь - с его братьями. Был одним из средств продолжения рода умершего ближайшими родственниками. В древности левират был широко распространен у многих народов, долгое время сохранялся у древних евреев, индусов, народов Дагестана, туркмен, казахов, таджиков и других.], который мечтает применить на практике; Клаустра и Джон, схожие в неумении прощать, займутся тем, чем интересовались всегда - местью и дружбой, причудливо компонуя их по
отношению к чистокровным Кадошам; Адам - тот будет заниматься всем сразу, смирившись с необходимостью прожить еще несколько десятилетий в изрядно осточертевшем теле. Смириться с жизнью проще, чем со смертью.
        Один лишь я не представляю, куда мне деть себя, если Эмиль исчезнет, рухнет мост, соединяющий выжженную пустошь с цветущими берегами.
        «Лондонский мост падает,
        Падает, падает.
        Лондонский мост падает,
        Моя милая леди.
        Построй его из железа и стали,
        Железа и стали, железа и стали,
        Построй его из железа и стали,
        Моя милая леди.
        Железо со сталью погнутся,
        Погнутся, погнутся,
        Железо со сталью погнутся,
        Моя милая леди.
        Построй его из серебра и золота,
        Серебра и золота, серебра и золота,
        Построй его из серебра и золота,
        Моя милая леди!
        Серебро и золото украдут,
        Украдут, украдут,
        Серебро и золото украдут,
        Моя милая леди.
        Поставьте человека караулить,
        Караулить, караулить,
        Поставьте человека караулить,
        Моя милая леди.
        Скорее всего, он уснет,
        Он уснет, он уснет.
        Скорее всего он уснет,
        Моя милая леди».[145 - «Лондонский мост падает» (англ. «London Bridge Is Falling Down») - известный с 1744 года народный детский стишок и песенная игра, разные версии которой встречаются во всем мире.London Bridge is falling down,Falling down, falling down.London Bridge is falling down,My fair lady.]
        Конечно, он уснет. Он уже засыпает, этот несчастный, вынужденный в одиночку караулить мост из золота и серебра, прекрасный, словно вечность в раю. Ему нипочем не уследить за временем, самым лучшим вором, ворующим у человека все, что тот поставлен караулить.
        Я сплю, скорчившись на грязной земле в недрах грязного города, пока мой мост падает или его крадут, а я - я сплю, будто заколдованный самим Гипносом.
        ЭМИЛЬ
        Первое ощущение после того, как пришел в себя - судорога, скручивающая мышцы. Дергаю руками, точно пытаюсь взлететь, шарю там, куда достану, и натыкаюсь на низкий поручень. Оказывается, руки мои пристегнуты к этому поручню, но не металлическими наручниками, а медицинскими, с мягким подбоем. И ноги пристегнуты, я словно распят на кровати. Наверное, спина у меня затекла и разламывается от боли - замираю, прислушиваюсь к себе: нет, ничего. Пытаюсь вспомнить, что же со мной случилось, почему я здесь, со швом во весь бок, слабый, будто кутенок. Почку вырезали! - приходит ужасная мысль. А раз одну уже вырезали, то и вторую вырежут, потом сердце, печень… Так и будут изымать потроха, поддерживая жизнь в полупустом теле, вялую, мучительную жизнь, превратят меня в полусъеденное насекомое, пожираемое растущими личинками. НЕТ, НЕТ, НЕ ХОЧУ!
        Понимая всю безнадежность сопротивления, начинаю биться в путах, кричать - если сипение и пузыри можно назвать криком.
        - Эмка, ты что, что ты? Где болит? - кидается ко мне парень с обеспокоенным, участливым лицом. Не похоже, что он разбирает людей на органы. Хотя сколько маньяков с участливыми лицами никто не принимал за маньяков? Вдруг это и есть мой мучитель и убийца?
        - Где… я… - шепчу потрескавшимися губами - и получаю изогнутую трубочку со сладким питьем в угол рта.
        - Попей. В клинике, где же еще. Осторожней, у тебя горло стерто.
        Стерто горло. Горло может быть стерто в двух случаях: жаркий оральный секс отметаем сразу, второй вариант - дыхательная трубка. Видно, операция была долгой. А я даже не помню, что ей предшествовало. Парень гладит меня по прикованной руке и не задает вопросов. Похоже, я инвалид не только телесно, но обо мне есть кому позаботиться.
        - Как… фебя… фофут? - шепелявлю я.
        Глаза у парня округляются:
        - Ян. А ты что, меня не помнишь?
        Я и себя-то не помню, паря, хочется ответить этому… Яну. Но и смеяться над ним не хочется. Наверняка мы были близкими друзьями, ему будет больно от моей забывчивости.
        - А меня, кажется, Эрмин, - говорю я, выплюнув трубочку и пытаясь улыбнуться.
        - Так, мне надо кое с кем поговорить! - решительно произносит Ян и исчезает в полутьме. Странная палата: обычно в клиниках все залито резким голубоватым светом, а тут царят приятные сумерки, всё как я люблю. А вдруг это сделано специально, на мой вкус? Тогда я в дорогой частной клинике, в каких лечат очень богатых людей. Я что, богат? Или это он богат, заботливый парень по имени Ян?
        - Значит, тебя зовут Эрмин? - спрашивает голос. Нет, Голос, такой мягкий, такой успокаивающий, в нем хочется лежать и млеть, будто в теплой ванне. Голос принадлежит мужчине, который, очевидно, красив - я не могу ничего рассмотреть, кроме силуэта, но держится незнакомец, словно записной сердцеед - с легкой иронией и готовностью пресечь любые домогательства. - Странное имя для наших мест.
        Это немецкое имя, так звали языческого бога войны, «Эрмин» означает «цельный» и обычно звучит как «Герман». Я хочу рассказать все, что знаю о своем имени, жаль, сил у меня маловато.
        - Что еще ты о себе помнишь?
        - Почти ничего… - растерянно отвечаю я.
        - Ни родителей, ни невесты, ни братьев-сестер? - уточняет сердцеед своим прекрасным, обволакивающим голосом.
        - Сестра, - с трудом припоминаю я. - У меня была сестра. Только мы давно не общаемся.
        - Вот как. А родители?
        - Погибли. В авиакатастрофе, - с трудом выговариваю я длинное, царапающее горло слово.
        - Ну что ж, - бормочет мужчина, - все ясно.
        - Что ясно? - Ян, похоже, близок к обмороку. Хотя с чего бы ему? Ну подумаешь, амнезия. Пройдет через некоторое время… наверное.
        - Фуга[146 - Диссоциативная фуга (от лат. fuga - «бегство») - болезнь, в ходе которой больной полностью забывает всю информацию о себе, вплоть до имени. Память на универсальную информацию (литература, науки и т. д.) сохраняется. Сохраняется и способность запоминать новое. Во всех остальных отношениях, кроме амнезии, больной ведет себя нормально. Больные в состоянии фуги могут придумать себе другое имя и биографию и не знать, что они больны. Они могут найти другую работу (обычно никак не связанную с прежней) и вести внешне нормальную жизнь. Причиной диссоциативной фуги является психическая травма или невыносимая ситуация, в которую попал больной. Фуга носит защитный характер, поскольку дает больному возможность получить отпуск от своих проблем.], - припечатывает незнакомец. - Изобретательно. Достойно Кадошей. Идем.
        Они уходят, оставляя меня в недоумении. Но скорее в веселом недоумении, чем в мрачном. Видите ли, господа заговорщики, я еще помню, что такое фуга. Это припадок[147 - Также в психиатрии фугой называют внезапное и кратковременное двигательное возбуждение в форме элементарных движений или действий (раздевание, бег и др.). Оно сопровождается сумеречным помрачением сознания; симптом эпилепсии и органических заболеваний центральной нервной системы.]. И если судить по тому, сколь тщательно меня зафиксировали, я припадочный. Вот и отчудил психическую фугу - и видать, не первую в своей жизни. Я что, пытался раздеться? Бегал от кого-то, а этот кто-то поймал меня и избил? Сильно же меня приложили, если оставили шрам на боку и еще один на животе. А Ян что, меня спас? Видимо, да. Ведь у Яна ко мне не просто дружба.
        Хихикая при мысли о тайно влюбленном в меня симпатичном парне (тоже мне тайна - у него все на лице написано), я приготовился ждать возвращения Яна - возможно, несколько часов. Сперва парень выяснит у врачей мой диагноз, потом будет страдать из-за того, что я болен, потом решит быть рядом, наденет маску спокойствия и явится ко мне, хорошего друга изображать… Нифига подобного! Уже через полчаса Ян был возле моей кровати, как штык!
        - Эр…ми, - запинаясь, произносит он, - ты, главное, не нервничай, выздоравливай, ешь и спи побольше. Потом придумаем, как нам быть.
        - А как? - подмигиваю я. С намеком подмигиваю, мол, не тушуйся, расскажи мне свои самые грязные мечты.
        - Устроим себе отпуск! - твердо отвечает Ян. - Попутешествуем, на море съездим, крабов поедим. Любишь крабов?
        - Не знаю, - теряюсь я.
        - Вот заодно и выясним, - обещает мой будущий парень.
        Он хороший. Надежный и ласковый. Наверное, я тоже его любил. Вот интересно, тайно или явно?
        ЭМИЛИЯ
        Засыпая, я была уверена, что меня не станут будить перед операцией. Нет нужды давать или отнимать надежду у пациента, врачи и так сделают все возможное: замкнут наши разорванные кровеносные системы, разъединят сросшиеся нервы, срежут лишнюю плоть, уродующую наши прекрасные, ни на что, кроме любования, не годные тела… И мы, наконец, воскреснем после двадцатилетнего сна. Воскреснем наполовину - на половину Эмиля.
        В бешенстве от ожидания - годы, десятилетия ушли на то, чтобы ждать, ждать и ждать, но последняя пара дней - мука невыносимая - не выдержав ее, подсознание приняло решение, отвергнутое разумом. Скорее, велело оно. Сейчас. Кадошам-старшим не осталось ничего, кроме как подчиниться. Если хочешь чего-то добиться, ставь на кон что-нибудь ценное! Например, свою жизнь и жизнь брата. Наши гены имеют ценность в качестве ставок, не то что наши чувства, до которых никому нет дела. Я запомню это, о, я запомню! Таким знанием следует дорожить, оно пригодится мне - особенно после того, как мне доведется воскреснуть. Но сперва придется проспать еще семь лет, и то хорошо, что не в хрустальном гробу. Белоснежкой оказалась я, не Эмиль. Тот, кто сочинял мою историю, должно быть, смеется над девичьей наивностью. Я-то думала, это история любви, а оказалось, что история освобождения. Брат раньше меня понял: чтобы добыть себе свободу, нужно отказаться от всего - и от всех. Эмиль и отказался. Ни о ком не пожалел, через прошлое и настоящее переступил. Интересно, как он там?
        Как ты далеко, Эмиль. Как. Далеко. Впервые в жизни я не могу дотянуться до тебя ни рукой, ни кровотоком, ни нервной системой. Впервые в жизни я совершенно одна. Постараюсь найти удовольствие и в этом. Не зря же сказано: «один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то лучше жить так, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить!»[148 - Ф.М.Достоевский. Преступление и наказание.] Вот и вокруг меня сейчас мрак, уединение, а внутри меня бури и пропасти. Но жить - жить я хочу! Всю жизнь мне твердили: еще пять, ну десять лет - и все, пустота, несуществование. Пересадка не выход, болезнь твоя такова, что и со здоровым сердцем долго не протянешь, скоро с ним случится то же, что и с прежним, опять будешь выгадывать, выжиливать, выигрывать у небытия год, другой, третий. И вдруг - царский
подарок: пусть без сердца, в неподвижности, на скале, где бы только ноги уместить, однако ты сможешь жить десятки, сотни лет!
        - Если тебе не надоест, как мне, - ворчит кто-то у меня под боком.
        С трудом поворачиваю голову и жадно рассматриваю гигантское создание, похожее на сивуча, но с человеческими руками - кисти их кажутся крохотными из-за оплывших предплечий; с неожиданно миловидным лицом - там, где у морского льва жесткие усы и широкая пасть; губы существа двигаются не в такт звуку - голос исходит из черной коробочки, почти утонувшей во втором подбородке. Как и положено тюленю, огромное создание на суше почти неподвижно, его телу никогда самостоятельно не выбраться из аквариума с мягким дном и компьютерным столом, похожим на крышку гроба. Вот что значит быть похороненных заживо. Но я чувствую исходящую от «сивуча» силу - он все еще может причинить вред. Внутри меня просыпается опасливый зверек, и я спешно вспоминаю о своем единственном защитнике:
        - А где Джон?
        Разве он не должен встречать меня цветами и поцелуями, точно роженицу? Тем более, что кто-то, здесь присутствующий, родился во второй раз. Неужто Джон меня бросил? На душе муторно: накануне операции я приготовилась осчастливить Джона собой до скончания времен. Однако времена скончались еще до рассвета. Печально.
        - Я услал его по делам, - улыбается существо.
        - По каким?
        - По делам Семьи. И по твоим делам, детка - ведь ты наш будущий глава. Василиск.
        Так. Оно еще и сумасшедшее. Впрочем, если оно из наших, из Кадошей - конечно, сумасшедшее. Тебя, прикованную к постели, оставили наедине с безумцем, и никто не придет, чтобы спасти тебя, Эми. Выпутывайся сама.
        - Как тебя зовут?
        - Адам.
        - Кто ты? - Где-то я слышала, что психопаты любят исповедоваться. Надо заставить его открыться.
        Заставлять не приходится, Адам охотно рассказывает о себе. А потом обо мне. О нас, василисках, о Джоне и других, кетцалькоатлях. Я хочу назвать Адама психом, я хочу отрицать все рассказанное им, я хочу не верить. Хочу, но не могу. У меня нет сил на сопротивление, и Адам с легкостью его пробивает. Вот уж кто все знает про жизнь в вечном мраке и вечной буре - в точности как демон ада. Пожалуй, стоит взять у главы Семьи несколько уроков выживания. Несколько сотен уроков.
        - Детка, - говорит мне Адам, - перестань уже дергаться, все закончилось.
        - Что… что закончилось? - шепчу я, потеряв голос от страха. - Вы что-то знаете?
        - Я знаю только одно, - произносит патриарх, - не стоит бояться действия заранее. Мы тратим себя в ожидании и восполняем в действии. Время ожиданий заканчивается, скоро можно будет действовать.
        Я не привыкла действовать по собственной воле. Решения за меня принимали другие: Джон, Ребис, брат. Вернее, тело брата.
        - Я не внушаю вам опасений?
        Откуда у него такая уверенность, что я подойду? Человек-тюлень видит печать избранности на моем лице?
        Адам одаривает меня таким взглядом, что сразу видно: опасений глава Семьи не любит. Они предполагают пустые хлопоты, бессонные ночи и невозможность решить задачу раз и навсегда. Какое-то женственное, трепетное чувство, будто твое сердце разгуливает где-то отдельно, беззащитное и беспомощное.
        - У тебя еще нос не дорос внушать мне опасения. И сейчас я скажу одну вещь, услышав которую, ты перестанешь язвить и выпендриваться. Навсегда.
        - Что же это будет? - Я делаю преувеличенно внимательное лицо.
        - Эмиль очнулся, но не в своем уме. У мальчика диссоциативная фуга, он не помнит ничего из прошлой жизни.
        - А меня? - Вопрос выстреливает раньше, чем приходят остальные реакции: страх, горе, надежда.
        - Похоже, я в тебе не ошибся, - нехорошо ухмыляется Адам. - Тебя он помнит. Но не настоящую, а воображаемую. Будь готова к тому, что в его подсознании твой образ искажен. И еще - он ни за что не поверит в ту фантастическую историю, которая и есть история клана Кадошей. Нам надо придумать, что соврать Эмилю, чтобы не травмировать и так травмированную психику, придумать быстро. Время пошло.
        ЯН
        Третий месяц я здесь, на другом краю света, нищий, беспринципный журналюга, которого наверняка уже уволили из всех его грязных газетенок и глянцевых журнальчиков. Но я уехал достаточно далеко, чтобы не осталось правил, по которым я жил раньше. Жизнь началась заново, и познание началось заново, с воров, мошенников, тиранов, которые теперь моя семья. Я живу среди них, ужасаясь обреченности своих отношений с Эмилем, который уже давно Эрмин - и, возможно, навсегда.
        Эрмин совершенно не похож на Эмиля. Он мне даже нравится - легкий, веселый парень, не планирующий бегства от Семьи. Самый дерзкий из его планов - устроить себе длинные каникулы. К счастью, ген-редактор не приостановил работу, тело Эрмина быстро восстанавливается после травм. Ему сказали, что местные наркоманы напали на неосторожного туриста, отняли портмоне и ценные вещи, нанесли несколько проникающих ран, чуть не задевших сердце. С близнецами эта банальная история никогда бы не прокатила. Эмиль и Эмилия срослись с ощущением, что на Востоке они - аватара божества Ардханари, корня мироздания, что их благословение ценно для местного населения, что за ними ходят толпой и молятся на каждый их шаг. Близнецы устали от людей, делающих селфи на их фоне. Эрмин же никогда андрогином не был и казался неинтересен даже собственной родне. Незнакомцам могли быть интересны его часы, мобильник, кредитные карты и золотая цепочка на шее, но не он сам. Хорошо, что Эрмин не тщеславен. Истинного Кадоша подобное безразличие оскорбило бы.
        Первое время Семья ходила вокруг Эмиля-Эрмина на цыпочках, боясь дать промашку, выйти из придуманных наспех образов, вызвать у «Эрмина» недоверие. Эмиль был вдумчив и наблюдателен: физическая неполноценность часто делает разум изощренным - тем изощреннее, чем увечнее его вместилище. Однако Эрмин, любопытный, будто заскучавший кот, оказался неспособен делать выводы из увиденного. Он смотрит, но видит лишь то, что хочет видеть. Сестру, прикованную к аппарату искусственного сердца: поэтому, наверное, мы и не общаемся, думает он, ведь я непоседа, а она, бедняжка, инвалид, у нас нет общих интересов. Отца, который хоть и не погиб в катастрофе, но все равно не от мира сего и целиком погружен в свои научные исследования: он даже берет генетический материал у сына и дочери - ученый, что с него взять! Такие все на алтарь науки положат, главное - не заразиться их чрезмерным энтузиазмом. Дядюшку, влюбленного во вторую жену отца, к счастью, бывшую. Саму бывшую мачеху, жесткую, властную женщину, отнюдь не горящую заключать брак с кем-то из Семьи. Однако Семьи-то Эрмин и не видит. Даже Адам для него всего лишь
толстый старый дед с редким для его возраста сдвигом - интернетоманией.
        Клан безумцев, носящий имя святого, для Эрмина - полдюжины докучливых родственников, занятых скучными взрослыми делами, в то время как сам он - великовозрастный детина, у которого всё впереди, однако хотелось бы повеселиться, прежде чем тебя затянет это «всё». Эрмин удивляется силе моего чувства и даже, кажется, думает о помешательстве, о любовной зависимости. А еще Эрмин понимает: я ему не ровня. Возможно, Семья не одобрит связи с провинциальным журналистом. Эрмину жаль, искренне жаль меня, но он не готов драться за наше чувство, как был готов Эмиль. Ведь это только МОЕ чувство.
        Что ж, парень прав: я не смогу дать Эрмину-Эмилю ни роскошных апартаментов, ни сбалансированного здорового питания, ни даже собственной машины, если Кадоши нам ее не подарят. Я не смогу отбить его у человекообразных стервятников в каком-нибудь глухом медвежьем углу. Вся надежда на никогда не существовавшее прошлое Эрмина - простое и благопристойное: хороший мальчик из богатой семьи, чья жизнь лишь слегка окрашена авантюризмом. Такой не поедет на байке через полконтинента. А вдруг поедет?
        - Все газетчики либо пьяницы, либо идеалисты, - мягко произносит Адам. И явно не с осуждением.
        С патриархом я провожу почти столько же времени, сколько с Эрмином - боюсь надоесть блистательному наследнику Кадошей. Эмилю я надоесть не боялся.
        - Вас что-то беспокоит в моей персоне? - с наигранной озабоченностью спрашиваю я.
        - Нет, я беспокоюсь о другой персоне. Мой правнук станет пробовать жизнь на зуб. Молодой парень, выясняющий, какие удовольствия можно получить с его телом и за деньги Семьи, может натворить дел.
        Денег у Семьи много. Если они положат Эрмину хорошее содержание, не уверен, что тело, вопреки мозгу, не вспомнит, как много было упущено за прошедшие двадцать лет. Не хотелось бы наблюдать кокаиновый оттяг с бухлом и шлюхами, после которого неделю вспоминаешь, кто ты такой и как тебя зовут, если повезет проснуться.
        - Надеюсь, ему хватит мотопробега.
        - Ехать вперед значит жить, все остальное видимость, - легко соглашается Адам. - Но я знаю, о чем ты думаешь. Не бойся, близнецы свое отбунтовали лет пять назад. Знал бы ты, из каких историй их вытаскивали! Пора им найти себе дело.
        Только сейчас я понимаю, что никогда не задавался вопросом, чем занимаются близнецы, какое у них хобби, какую карьеру они хотят сделать, не устраивал дурацкие расспросы на тему «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»… Да черт возьми, ты сначала вырасти, а кем тебе стать - жизнь сама подскажет. В ультимативной форме.
        - Твоя задача, - прерывает мои размышления Адам, - в том, чтобы обучить Эмиля.
        - Чему обучить?
        - Тому, чего у тебя в избытке - умению создавать смелость из трусости.
        - Что? - Я в растерянности. Никогда не считал себя храбрецом, но и трусом тоже не считал. О чем говорит наш драгоценный патриарх?
        - Что тобой двигало, когда ты отправился за близнецами к черту на рога?
        - Хотел показать место, где нашли жемчужину Лао-цзы, - бормочу я, с трудом припомнив, с чего, собственно, все начиналось. - То есть я не сам этого захотел, они меня спровоцировали, но мне тоже было интересно…
        - Это Джону было бы интересно угробить свою налаженную жизнь и сорваться на острова, - насмешливо замечает патриарх. - Джону нравятся авантюры ради авантюр. Чтобы это прекратить, надо впутать его в самую сложную, многоступенчатую и многолетнюю аферу, в какой он когда-либо увязал. И тогда он сможет делать что-то полезное, а не только разрушать жизнь свою и своих близких. Ты, в отличие от Джона, знаком со страхом.
        - То есть я трус? - уточняю я.
        - Кто боится и убегает - тот трус. Кто боится, но все-таки не убегает - тот уже не трус, - дергает плечом Адам.
        Я с неослабным интересом наблюдаю, как по огромному телу проходит самая настоящая рябь, будто по воде. Со временем патриарха перестаешь воспринимать как физически неполноценное существо и начинаешь воспринимать как стихию. Алчущие нормальности от Адама в ужасе, а я довольно быстро притерпелся и к его облику, и к его манере разговаривать загадками. Так же и близнецы перестали казаться мне ненормальными буквально во вторую встречу. Я по сей день не привык к их красоте, но легко привык к их уродству. Наверное, я ксенофил - теперь уже бывший.
        Эрмин с каждой неделей становится все более нормальным. Симпатичный блондин, немного мажор, немного лоботряс. Не знай я, что это чудовище, сотворенное для Великого делания… Нет, мне не хочется вернуть ни Цитринитас, ни Рубедо. Слишком молод, думаю я, глядя на него. Слишком молод для всего, что с ним происходит, черт подери.
        Ребис действительно гениальный хирург - другой бы не смог столь безупречно проложить новые русла для кровеносных систем. Близнецы словно родились во второй раз. Тело новорожденного так же разрывает связь с материнским чревом, дававшим плоду все необходимое, плацентарное кровообращение иссякает, сердце младенца меняется, приспосабливаясь к новой, независимой жизни. Мы, смертные, привыкли к тому, что происходит с маленькими детьми, к готовности их кровеносной системы меняться. Но мы редко рождаемся во второй раз и уж конечно никогда не рвем плаценту, будучи взрослыми, сформированными телесно и психически. Сейчас все пришлось делать вручную, Ребис творил что-то непонятное с сердцем Эмиля, уменьшая нагрузки на никогда не отдыхающую мышцу - больше не нужно качать кровь сквозь два тела. Больше не придется работать на износ. Эмилю больше не требуется быть Цитринитас. Но станет ли он Рубедо?
        Я злюсь на себя, на свои идиотские надежды - и сам не замечаю, к кому иду за утешением.
        - Привет, Эми! - И почему с больными все разговаривают преувеличенно бодрым тоном?
        Эмилия великолепна, точно акварельный портрет кисти Соколова[149 - Петр Федорович Соколов - русский живописец-акварелист XIX века, литограф, портретист, родоначальник жанра русского акварельного портрета, академик Императорской Академии художеств.] - белое на белом. В Индии мало мест, где европейца не валили бы с ног краски и запахи, не преследовал гомон толпы и не захватывал ураган местной, эфемерной и оттого утомительно активной жизни. Но Джон находил такие места в сердце любого урагана и устраивал Эми так, как ей нравилось. Можно сказать, стал ее ассистентом и личным слугой, наплевав на упоительно сложные, порой откровенно криминальные задачи, которые ставил перед Джоном клан Кадошей. До сих пор за его свободу спорят Король и Ребис, но Джону гораздо важнее перенести Эмилию в сад, отчего-то засаженный белыми, только белыми цветами, усадить в удобное кресло, укутать ей ноги, мерзнущие даже в индийскую жару, пошутить с двумя немолодыми садовниками, копающимися в земле, принести книжку, унести книжку, доставить ридер, убрать ридер, вернуться с нетбуком и чашкой чая масала[150 - Чай масала -
популярный на Индийском субконтиненте напиток. Готовится путем заваривания чая со смесью индийских специй и трав. Пьют чай масала, как правило, с добавлением молока.], слишком слабого, чтобы быть вкусным, в ответ на недовольный взгляд извиниться, принести стакан ласси, обернуться на мое приветствие, махнуть рукой и свалить, чтобы дать нам побеседовать с сестрой-близнецом трехмесячного ребенка, родившегося взрослым.
        - Устал? - вместо приветствия спрашивает Эми.
        - Не больше Джона, - огрызаюсь я.
        - Больше, - уверенно говорит Эмилия. - Ты поставил больше него. И проиграл.
        - Когда-нибудь Эмиль вернется.
        - Когда-нибудь и я буду пить крепкий кофе трижды в день, - посмеивается Эми.
        - Почему, кстати, они не дают тебе кофе? - изумляюсь я. - Он же вреден только для сердца, а не для аппаратуры, его заменяющей.
        - Зато кофе может повредить тому, что знающие люди называют сердечной петлей[151 - Сердечная петля - первая стадия формирования сердца у эмбриона. На четвертой неделе беременности из удлиненной первичной сердечной трубки начинает формировать сердечная мышца: сначала трубка делает изгиб в сторону, а затем скручивается в петлю.].
        Я не понимаю, о чем она говорит, но чувствую: образование какой-то петли на месте сердца - большая победа для Эмилии.
        - Ну, если уже сейчас у тебя появилась эта петля, может, ты и сердце вырастишь быстро? Быстрее, чем все планировали? - Я пытаюсь говорить о приятном. Или, если быть честным, пытаюсь загнать Эми в ловушку надежд, в которую и сам себя загнал.
        - Ему понадобится несколько лет, чтобы вырасти… нормальным, - морщится Эмилия. - Все в Семье хотят вернуться к норме, кто больше, кто меньше. Телесная норма у Кадошей стандартная - сильный, здоровый, красивый сопляк. Или соплячка. А вот психическая норма… Не думаю, что Кадоши имеют о ней представление.
        - Вот и я не думаю, - фыркаю я.
        - Хотя твоя проблема не в этом, Ян. - Эми не обращает на мои подколки ни малейшего внимания. Мне кажется, в ее глазах я, взрослый и самостоятельный человек, не более чем мелкая кривляка. Мелкая кривляка, которой Эмилия все-таки сочувствует. - Твоя проблема в том, что у нас есть ген-редактор человеческого здоровья, но нет гена человеческой души.
        Василиск, растущий в смертельно поврежденном человеческом теле, смотрит на меня точно такими же глазами, какими глядит на собеседника Адам Кадош, когда отрывается от своих экранов - кажется, что в них горит блик льдисто-голубого пламени - и это не отражение подсветки монитора:
        - Гена человеческой души не существует. И если что-то пошло не так, если душа заболела и умерла, ее не вырастишь заново.
        Ты хочешь сказать, что твоего брата больше нет?! - хочу зарычать я. А зарычать не получается.
        - Радуйся: у тебя остался Эрмин. Отец сделал все, чтобы от Эмиля не осталось ни-че-го. Однако Эрмин - та сердечная петля, по которой Эмиль вернется к тебе.
        ЭМИЛИЯ
        - Как он это сделал? Что значит «чтобы ничего не осталось»?.. - голос Яна пресекается.
        До чего же оно медленное, это мышление обычного человека! Только начнешь рассказывать что-нибудь захватывающее, как сразу натыкаешься на непонимание и вынужден перейти от рассказа к объяснениям. Легкий укол раздражения привычен: Ян хороший парень, но зачем он спрашивает меня о вещах, которых даже я не понимаю, а уж Ян и подавно не поймет?
        - Наш папенька делает это с человеческим мозгом КАК-ТО. Совмещает гипнотический и психоаналитический раппорт[152 - Раппорт - психологический термин, обозначающий установление доверия или взаимопонимания с человеком или группой людей, пребывание в подобном контакте. Гипнотический раппорт - избирательный контакт с гипнотизером: погруженный в гипнотический сон человек при общем глубоком торможении коры головного мозга сохраняет очаг возбуждения, настроенный на голос гипнотизера. Гипнотический раппорт может быть генерализированным, когда после формирования зоны раппорта контакт передается кому-либо еще, тогда приказы загипнотизированному может отдавать и другой человек. В психоанализе раппорт - взаимное согласие, эмоциональная связь между клиентом и психоаналитиком, считается необходимым условием для осуществления эффективного психоанализа. Установление раппорта, согласно некоторым исследованиям, может ускорить выздоровление и снизить потребность в болеутоляющих.]. Раппорты наших мучений он сплетает в узор[153 - Раппортом также называется базовый элемент орнамента, часть узора, повторяющаяся на ткани,
вышивке, ковре, обоях и т. д. Раппортом называется наименьшее число нитей, бисера и прочих материалов при изготовлении узора, после которого их порядок повторяется.], а созерцание этого узора активизирует танатос, инстинкт смерти[154 - Танатос - влечение к смерти, инстинкт смерти, понятие психоанализа, введенное Зигмундом Фрейдом. Танатос - потребность восстановления первичного (неживого, неорганического) состояния, противопоставляется влечению к жизни. В некоторых случаях отождествляется с агрессивным влечением, или же энергией мортидо.]. Кто-то умирает целиком, до конца - как Альбедо. Кто-то частично - как Джон. А кто-то обманывает смерть, погрузив себя в сон разума. Мой брат хитрец.
        - Но ведь это невозможно… Гипноз не может принудить человека к самоубийству! Я читал!
        Читал он. Кто тут книжное дитя - молодой здоровый газетчик или инвалид детства я?
        - Он не может приказать. А обмануть может. Есть разница?
        - Получается, - Ян сглатывает, глаза у него узкие, злые, - что мы с Джоном вас не защитили, не освободили и не спасли - вывезли вас из пещер, когда Ребис поменял одну кодировку на другую, и все.
        Я не стала говорить, что в тот день перестала чувствовать любовь - только расчет. От всех - от Джона, от отца, от брата. А вскоре пришло время и мне сменить любовь на расчет. Хватит фантасмагорий, пора научиться жить той жизнью, которая у меня есть.
        - Положа руку на сердце… - Какое сердце, у тебя его больше нет! - написано на лице у Яна. - То есть положа руку на то, что у меня вместо сердца, скажу: Ребис не может не интриговать. Когда-то он сделал все, чтобы нас не пытались разделить - так он защитил меня. Я бы не выжила без брата, Эмиль был нужен мне как искусственное сердце.
        Мы оба смотрим на небольшой - всего десять килограмм - переносной АИК, который справляется намного, намного хуже Эмиля.
        - А не проще было пересадить тебе сердце?
        - Бывает, что новое сердце довольно быстро приходит в негодность и работает хуже старого. Если проблемы не в самом сердце.
        - Тогда поставить клапанный аппарат! - не сдается Ян.
        Еще бы он сдался и принял логику Абба Амоны, у которого, на первый взгляд, логика отсутствует - ведь он же сумасшедший. Ничего Ребис не просчитывает, просто любуется вершинами и низинами человеческого страдания как красивым видом из окна. Нет, Ян, если хочешь войти в Семью, придется понять: у любого безумца логика есть - но своя, недоступная тем, кто пользуется логикой общей, всем понятной. Благодаря ей отец умеет предвидеть вещи, для нормальных людей неожиданные.
        - Кардиопротезный синдром[155 - Кардиопротезный психопатологический синдром (синдром Скумина) - пограничное психическое расстройство, развивающееся у части пациентов, перенесших хирургическую операцию протезирования клапанного аппарата сердца. Пациента преследует страх поломки протеза и проблемы со сном. Последним этапом развития синдрома является появление тревоги, депрессии, попыток самоубийства.] убил бы меня. Слушать по ночам шум от работы протеза, часами считать экстрасистолы, дергаться от перебоев в тиканье часов. Спать только днем, и только если кто-то дежурит в палате. Проводить годы в ожидании смерти. Как думаешь, сколько бы прожил ребенок с синдромом Скумина?
        Ян замирает, представляя ад, от которого меня избавил Кадош. Привыкай, дружок, это рай для всех един, ад у каждого свой.
        - Отец не хотел, чтобы я сошла с ума из-за такой ерунды, как стучащая под ребрами машинка, но у него был сложный выбор - или скорое безумие и детское самоубийство, или долгое, странное, неудобное существование, одно на двоих. До тех пор, пока не найдется выход - или положение не станет безвыходным.
        Я рассказываю Яну вещи, о которых здоровые, нормальные люди понятия не имеют. О том, что жизнь смертельно больных часто превращается в ожидание чуда: вдруг найдется средство от твоей болезни и именно тебя возьмут на операционный стол, поставят имплант, подарят несколько лет относительно здоровой жизни. Или хотя бы месяцев. Что твоя задача проста - дожить до момента, когда чудо произойдет. На лекарствах, на поддерживающей аппаратуре, на неусыпной заботе близких. Что на кону стоит твоя собственная жизнь, а при таких ставках забываешь о деликатности. Но как заставить кого-то о тебе заботиться - каждую минуту, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю? Никакими деньгами это не покупается: и высокооплачиваемая сиделка, выйдя из комнаты, может упустить момент, когда ты посинеешь и начнешь задыхаться. Значит, нужно, чтобы «сиделка» стала частью тебя, твоим сиамским близнецом.
        Ребис уже вовсю пробовал возможности близнецов-химер, уродцев-гинандроморфов, когда родились мы. И мое больное сердце легло в основу идеи гмар тиккун, преображения несовершенных человеческих тел. Он сделал Эмиля моей вечной сиделкой и живым аппаратом искусственного кровообращения. Он подарил мне самого надежного товарища по играм и проказам, по познанию мира, подарил мне мужской характер, выращенный на чужом адреналине и тестостероне, подарил больше жизни, чем согласился подарить бог. За это я его возненавидела, как только поняла, что он сделал.
        Все потому, что отец всегда был жесток, даже в благодеяниях. Особенно в благодеяниях. Оттого он и облагодетельствовать нас, оставив в своей власти на десятки лет. Абба Амона и сейчас имеет над нами власть - по состоянию здоровья и по состоянию ума, но уже не столь безграничную. И пусть у меня нет свободы передвижения, а Эмиль лишился собственной личности, мы все еще можем мешать планам Кадошей-старших.
        - И как вы планируете это сделать? - спрашивает Ян.
        - Почему «планируете»? Мы это делаем и будем делать, - усмехаюсь я. - Но давай обойдемся без скучных подробностей и суровой реальности.
        ЭМИЛЬ
        - Четыре утра. Время будить индусов.
        Опять я вскочил ни свет ни заря. Даже медперсонал еще спит, в корпусе прооперированных и отправленных на долечивание утро начинается не с рассвета, а гораздо позже. Если кто и встает до света, так это техперсонал: индусы-повара и индусы-садовники. Вокруг клиники обустраивают сад, с раннего утра в клумбах копаются худые загорелые индийские рабочие и полные белые женщины-дизайнеры. Есть в саду уголок, устроенный по прихоти моей сестрицы: на одной его половине растут только белые цветы, а на другой только черные. Мрачно глядят из листвы черные штокрозы, фиалки и петунии, зловеще кивают почти черные, в оттенок свернувшейся крови, лилии. А весной, обещали, расцветут черные тюльпаны и турецкие гвоздики. И маки, черные маки.
        В Индии цвет траура - белый, вдовий, а черный - цвет несчастья, хотя черными метками, поставленными на коже, отпугивают зло. Интересно, чего боится и по кому скорбит моя сестра Эмилия, любительница сидеть в черно-белом своем саду дни напролет? Расспрашивать бесполезно, а вспомнить не получается. Иногда мне кажется, будто в моей голове стоит дамба, сдерживающая воспоминания, и если она рухнет, привычную реальность накроет черной водой. А может быть, воспоминания пролагают невидимый мне мост через зияющую пустоту - и прямиком в тот мир, где цветут белые асфоделии и черные маки. Мир под названием Тартар.
        Выхожу из клиники. Меня выпускают, потому что я почти выздоровел, потому что я сын главврача, а еще потому, что в кармане у меня - смешная гравицаппа, не то пейджер, не то твейджер. Да и кто их различит, эти переговорные устройства второго тысячелетия? Однако стоит нажать кнопку, как крепкие медбратья встанут, словно из-под земли, придут на помощь болящему, сдуру покинувшему стерильность и тишину палаты. Переставляя ослабевшие за время болезни ноги, точно ходули, выбираюсь на берег реки, сажусь и жду рассвета. Можно было бы вернуться в постель, а не зябнуть на утреннем ветру, таращась в небо, изрезанное проводами. Но во сне меня преследует ощущение теплого тела, всегда бывшего под боком, здесь, со стороны шрама. Подсознание мое сигналит: я и кто-то еще находится в неправильно выбранной точке координат, там, где нас быть не должно. Отвержение, отторжение, отрицание. Чувство потери, с которым я просыпаюсь, сменяется чувством облегчения, за час-другой удается добраться до благодушия.
        Вот и сейчас, просидев на набережной не меньше часа и успокоившись настолько, чтобы можно было идти досыпать, закидываю ноги на парапет, держась за бок и неприлично кряхтя - и в этот миг мимо меня, лежа на боку и рассыпая искры, со страшной скоростью проносится байк, а его седок летит следом, скользя на животе, словно серфер, упустивший доску. Вот только под ним не вода, а асфальт - и далеко не такой гладкий, как на гоночном треке. Через минуту на дорогу вылетает тюнингованная развалюха, на таких ездят местные. Местные криминальные элементы - драгдилеры и крышующие их бандиты. Это они выскакивают из машины и набрасываются на байкера, точно стая мелких акул на крупную добычу.
        Надежды, что враг ранен, дезориентирован, потерял сознание и с ним легко будет расправиться, тают на глазах. Мгновения драки мелькают, будто кадры постановочного боя: лежащий на земле мужчина, извернувшись змеей, бьет первому противнику ногами в лоб - тот птицей отлетает метра на три, падает на спину и… похоже, умирает. Из уха поверженного врага струйкой течет кровь, часто-часто капая в дорожную пыль. Не обращая внимания, что, возможно, секунду назад стал убийцей, байкер вскакивает, точно выстрелившая пружина, наносит удары обеими руками, выводя из строя сразу двоих; однако ему невыгодно оставаться победителем и торчать на поле боя памятником самому себе - один из тех, кто остался у машины, тянет из-за пояса пистолет. Как только его подельники расступятся, он выстрелит.
        - Эй! - кричу я вооруженному бандиту, раньше, чем успеваю сообразить, что делаю: - Улыбочку! - И наставляю на всю шайку свой пейджер-твейджер, издали похожий на маленький фотоаппарат. Жму кнопку, отправляя сигнал на пульт «Пациенту срочно нужна помощь» - и машу бесполезной коробочкой так, словно это новейшее шпионское оборудование, передающее информацию сразу и в полицию, и на ютуб, и на новостные каналы.
        Дуло смотрит мне в лоб. Крохотное отверстие, я ведь не должен видеть его с расстояния в десяток метров? Но я вижу: оно как зрачок, суженный зрачок наркомана. Под этим смертоносным взглядом тело поет от напряжения, будто высоковольтная линия. Я считаю последние секунды своей жизни, когда байкер швыряет в стрелка его «коллегу». Летящее тело ловит пулю за меня, оба бандита, живой и мертвый, мешками валятся наземь. А остальные… остальные делятся на тех, кто намерен добить байкера (а у того уже кровь течет из-под шлема, если повреждена гортань, недолго бедолаге осталось), и тех, кто собирается гнаться за свидетелем. Бежать не получится, придется стоять и драться. Я с ужасом сознаю, что понятия не имею, каково это - драться. Мои мышцы не помнят ни единого удара, ни единого блока, ни одной подсечки. Но я же дрался раньше? Нельзя же дожить до двадцати лет, ни разу не подравшись?
        Недоумение отвлекает меня от самой важной, самой насущной задачи - выжить в чужой войне. В последний момент вижу несущиеся на меня вытаращенные глаза и оскаленный рот, в рассветных лучах похожий на окровавленную акулью пасть, бью с размаху по сверкающим зубам. Костяшки обжигает болью, да так, что всю руку сводит от этой боли, зато тело охватывает неведомое прежде возбуждение, почти счастье. Я хватаю врага за лацканы, отшвыриваю за парапет - нескоро же он вернется! А следующего мешу кулаками, как тесто. Огромный ком теста размером с человека.
        Бесконечно растянувшиеся минуты разрывает топот множества ног, раскатистые крики, удары, свист. Бешеная драка, моя первая драка заканчивается. Байкер снимает шлем и оказывается женихом моей сестры Джоном. На его лице и шее ссадины, оставленные краями шлема, из сломанного носа по губам широкой полосой течет кровь, капая с подбородка. А в глазах - сытое, довольное выражение адреналиномана, получившего свой кайф. Почему-то мне кажется, что ночные гонки с последующей дракой не на жизнь, а на смерть - обычное дело для этого парня. Словно его цель - выживать, выживать везде, куда бы ни забросила Джона судьба, благосклонная к безумцам.
        Глава 9. Генетика и герметика
        ЯН
        - Ты что, на рынок ходил? - спрашиваю я Эрмина, когда тот заваливается ко мне в несусветную рань, в седьмом часу утра. От Кадоша-младшего пахнет кровью, бойней, землей и пряностями. Зачем парню, у которого в кармане всегда найдется двадцатка - долларов, не рупий - ходить на рынок с самого утра, а не в разгар торговли? Цену сбить? Но что он хочет купить за полцены?
        Ответ приходит сам собой, с волной сладковато-молочного запаха. Священный напиток шиваитов, «спешл ласси», оно же бханг-ласси, оно же индийская манага[156 - Бханг-ласси - йогурт с коноплей, наркотический напиток. В Индии алкоголь официально запрещен, как и наркотики, но бханг-ласси считается священным напитком шиваитов, благословением Шивы и фирменным коктейлем праздника весны, фестиваля Холи. Его можно купить на улице у уличных торговцев, заказать в кафе, а во время Холи и получить бесплатно. Манага (сленг) - молоко с коноплей.], европейцев неудержимо тянет к нему. А потом эти белые просыпаются на земле в трущобах и не могут найти ни собственного кошелька, ни обещанного благословения Шивы.
        - Не на рынок, - выдыхает Эрмин. - На реку. Ходил. Джона встретил…
        - Джона, значит, встретил, - произношу я таким голосом, что лицо у Кадоша-младшего сразу становится виноватым. Кажется, сейчас он заноет: «Ну ма-а-а-ам». - Джон у нас мастер… найти у города дно. Если в городе есть притоны, трущобы, клубы с наркотой в коктейлях, порошках и таблетках, Джон их отыщет. Он и тебя в трущобы водил?
        Джон, с его привычкой самозабвенно разрушать себя, запросто может втянуть на свою орбиту Эрмина. Эмиль бы не поддался, а вот Эрмин… Он любопытен, словно маленький ребенок. Да он и есть маленький ребенок во взрослом теле. Поэтому я веду себя, как мамочка, ловлю двадцатилетнего обалдуя с поличным, слежу за ним, точно ястреб. Так дуэнья следит за невестой, которой нечего принести жениху, кроме чистоты и невинности.
        - Никуда он меня не водил, - обижается Эрмин. - Это его в травму увели, нос вправлять и рентген делать. Джон подрался на реке с бандитами, а я рядом оказался. Помог ему! - Эрмин гордится, но вместе с тем и побаивается рассказывать, как именно он «помог». - Мы его в клинику привели, прибежала Джонова мамаша, вся на нервах, в халате, за ней отец выскакивает, стоят посреди холла, друг на друга орут… А Джон на них смотрит и ухмыляется. Кажется, он куда-то ходил по заданию Ребиса, а может, Клаустры, я так и не понял. И его чуть не замели. Во жизнь у людей! - Эрмин мечтательно потягивается. - Когда я вырасту, хочу быть Джоном. Ты же не против, Ян? Будем вместе под прикрытием работа-а-ать… - зевает это великовозрастное дитя. Я глажу Эрмина по голове:
        - Спи уже, Джеймс Бонд.
        Еще недавно я боялся, что Эмиль бросит меня, став нормальным. Но верил: впереди несколько лет, а может, десятилетий, пока младшенький забудет пережитое, пока ему не захочется начать с чистого листа, ощутить себя обычным человеком среди обычных людей. И тогда мы расстанемся - даже, возможно, друзьями. Кто же знал, что фуга превратит Эмиля в Эрмина? Что найдется сила, которая разорвет узы отчаяния, привязавшие нас друг к другу? Теперь Эмиль нормальнее меня. Я видел двутелого андрогина, я недели провел рядом, а Эрмин знать не знает, что подобные чудовища бывают. Он не верит в чудовищ, мой бедный наивный Эрмин. И пока в нем самом не пробудится монстр, Эмиль-Эрмин будет отрицать само существование себя, своей сестры, символа веры Кадошей.
        Я начинаю понимать все преимущества забвения. Начинаю понимать, зачем Ребис сделал ЭТО со своим сыном.
        Но что будет с Эмилем потом? Кто будет рядом с Кадошем-младшим, когда память вернется? Эмилия? Ребис? Лабрис? Поддержит ли его кто-нибудь из Семьи или эти шакалы воспользуются состоянием Эмиля, чтобы сломать последыша и использовать - в который раз?
        - Как он? Не сильно пострадал? - шепотом интересуется Клаустра, заглядывая в палату пасынка, которая совсем уже похожа на комнату - кресла, шкаф, телевизор, компьютерный стол… Вот только кровать медицинская - на колесиках, с бортиками, поднимающимся изголовьем и штангой для подтягивания[157 - Терапевтическая дуга для подтягивания (медицинская штанга) - устройство, помогающее лежачим больным перемещаться в положение сидя из положения лежа. Прикрепляется к кровати или устанавливается на пол в изголовье кровати, кушетки, кресла.]. Я, когда остаюсь в «пакгаузе», сплю отдельно - на гостевой койке с жестким, будто тюремным, матрасом.
        - Клара, да что случилось-то? - так же шепотом спрашиваю я. Мать Джона манит меня в коридор и ведет в палату ВИП-пациента: медицинская кровать здесь двуспальная и плазма в полстены, а гостевой койки нет вовсе. Узкое, как, амбразура, французское окно ведет на тесный балкон. Здесь, любуясь видом на вспаханные клумбы с разметкой посадок, я выслушиваю историю Джоновых эскапад.
        - Джон оправданно рискует. Нам нужны связи с местными наркодилерами. Даже если это будет стоит Джону нескольких зубов и шрамов, - Клаустра не пытается осторожничать, эвфемизмы ей ни к чему. - Официальные поставки лекарств наладить не получится - у сертифицированных фармакологов нет многого из того, что нам нужно. Придется довольствоваться тем, что добудет Король и мой сын, но для этого придется подмять под себя всю подпольную фармакологию штата. - Я мысленно присвистываю. - Сама работа Джону не в новинку, хотя сын чересчур расслабился под крылышком у доброго дяди. Ему нужно войти в форму. А там, глядишь, и покушения прекратятся.
        - Когда? - автоматически спрашиваю я.
        - Через пару месяцев. Через три - максимум.
        Три месяца покушений. Да либо Джона убьют девяносто раз, либо он убьет девяносто человек. А пока сын Клаустры вызывает огонь на себя, Король и его люди тихо, без шума перебьют строптивых, вот что значит это «покушения прекратятся». У Клаустры планы на богомольную Гайю, на ее невидимые глазам чужаков джопадпатти[158 - Джопадпатти - название трущоб в Индии.]. Пусть в трущобах Гайи творится не такой ад, как в Дхарави[159 - Дхарави - самые густонаселенные трущобы в Азии, расположенные в центре Мумбаи. Здесь на площади в 1,72 км ютится почти миллион человек. В Дхарави расположено множество мелких производств, но также процветает проституция и наркоторговля.], но все-таки это ад. Тех, кто контролирует чумазое, нищее поголовье сквоттеров, покидает власть, покидает прямо сейчас, будто вода в отлив - и они мстят, пока есть возможность. Клара бросает на амбразуру родного сына. Единственного сына.
        Дочь буддистки, полжизни расширявшей сознание коктейлем из разрешенных и запрещенных веществ, Клаустра всем своим существом отрицает идею материнства. Я не знаю подробностей ее детства (их не знает никто, словно бы Клара родилась и предстала перед Кадошами в миг, когда их отцы задумались о союзе между своими отпрысками, еще не зная, какой рок ими движет). Но ее детство определенно было наполнено жестокими мечтами о мести равнодушной родне - и жестокость их не уступала жестокости всего, что проделала с Кларитой жизнь. Однажды маленькая девочка, которую родственники ставили в самый конец списка семейных ценностей, будто в конец очереди возвращали, захотела быть первой. С годами Кларита поняла: чтобы быть первым, не следует становиться в очередь. Достигнув второй по важности ступени в масонской иерархии, мать Джона контролирует все, к чему прикасается - не задумываясь об этической стороне верований, которые принимает. В Кларином активе католицизм, адживика, герметизм масонов и культ Кали, религия тугов-душителей. Множество приявших Кларину душу божеств лишь увеличивает количество грехов в ней, не
прибавляя подотчетной сущности ни грана святости - и Клара это знает. Поэтому собирается жить долго, долго.
        - Ну хорошо, тебе собственный ребенок не дорог, - я злюсь, но стараюсь выглядеть цинично-откровенным, - но почему бы Ребису не оградить от опасности Эмиля? Всякий, кому Джон протягивает руку дружбы, должен спешно оформить завещание, прежде чем сделать ответный жест.
        - И отец Джона это знает.
        - Да? А он знает, что у людей духу не хватает отказать его сыну! Джон ничего не обещает, зато его удачливость притягивает, как магнит.
        - Ребис знает и это. Вот почему я не собираюсь допускать объединения отца и сына - ни для какой цели.
        В ее голосе слышится недоговоренное «включая мировое господство».
        От Клаустры веет кристальной беспощадностью разума, которому, как всегда, нужен равный по силе исполнитель, молот из чистого титана, сокушающий по указке разума любое препятствие, живое и неживое. Клара не собирается отдавать сына бывшему мужу, рабу интуиции. Тогда контроль ускользнет из ее рук, но и Кадош никакого контроля не получит. Никто, никто не может знать, куда заведет сумасшедшего гения интуиция.
        - Мальчишку с Джоном сводит Ребис, - после долгой паузы произносит Клаустра.
        - Зачем? - изумляюсь я.
        - У него свои цели.
        - Которые не совпадают с твоими, - уточняю.
        Клара качает головой: не совпадают. Поэтому мне дозволено узнать, что делает мой будущий тесть-свекор, но не дозволено узнать, почему он это делает. Клаустра втягивает меня в свои и Ребиса интриги вслепую, вглухую, втемную.
        «Мышка, мышка, сказала кошка, пробеги по кухне из угла в угол». Не один я тут мечусь, как мышь по кухне, сшибая веники и вертелы, уворачиваясь от когтей и зубов желтоглазых кухонных демонов.
        - Может, все-таки объяснишь?
        - Развести вас. Сблизить Джона с Эрмином. Эмиль… был геем с шестеркой по шкале Кинси, выросшим на гормонах сестры, а Эрмин скорее би, чем гей.
        - А Джон?
        - А мой сын и вовсе химера. И если я хоть что-то понимаю в любимых извращениях своего мужа, то он мечтает поженить генетику и герметику[160 - Герметизм, герметика - магико-оккультное учение, изучавшее тексты с сокровенными знаниями, приписываемые мудрецу Гермесу Трисмегисту.]. Это будет поистине химическая свадьба. «То, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху. И то, что вверху, аналогично тому, что находится внизу, дабы осуществить чудеса единой вещи. Вещь эта - отец всяческого совершенства во всей вселенной», - нараспев произносит Клаустра и едва уловимо подмигивает.
        После чего стремительно прощается, буквально выпихивая меня из своей комнаты, словно испугавшись стен, имеющих уши. Скорее всего, так и есть, спасибо шпионским пристрастиям дядюшки Лабриса.
        Так и тянет забыть душемучительные намеки Джоновой матушки, прийти к Эмилю под теплый бок, позлащенный солнцем, будто мрамор Rosa Aurora или белые розы в саду его сестры. Но я должен узнать, что за пакость эта химическая свадьба - хотя и без точных данных ясно: выдающаяся пакость.
        Интернет, волшебник-всезнайка наших дней, выдает повесть и главных алхимических идеях: первая - очистка и концентрация веществ; второе - единение противоположностей. Итак, после прокаливания и перегонки Нигредо, переплавки и амальгамации[161 - Амальгамация - метод извлечения серебра, золота, платины и других металлов из руд или концентратов растворением в ртути.] Альбедо, дистилляции Цитринитас мы пришли к химической свадьбе, к самому что ни на есть королевскому браку, союзу Солнца и Луны, Гермафродита и Салмакиды[162 - Салмакида - в древнегреческой мифологии нимфа, возлюбленная Гермафродита, которая слилась с ним в одно существо. Салмакида была красива и чрезвычайно ленива. Другие нимфы увеселяли себя охотой; Салмакида превыше всего ценила покой.]. А значит, к соитию брата и сестры. Индийская мифология называет «химической свадьбой» единство Шивы и Шакти. Кто у нас здесь Шива и Шакти, недавно известные как Ардханари?
        Эрмин к моему возвращению так и спит, свернувшись клубком в солнечном пятне на постели, крепко и безмятежно, словно домашний кот, вернувшийся после ночного гона и утренних серенад. А я сижу рядом и бешено жму на кнопки виртуальной клавиатуры, открывая для себя все более странные направления, по которым может идти мысль Кадоша… любого из Кадошей.
        Людям не нравится, когда их заставляют расти. И в то же время их это возбуждает.
        ЭМИЛИЯ
        Заново знакомиться с тем, с кем провел бок о бок двадцать лет, не расставаясь ни на секунду даже во сне - аттракцион не для слабых духом. Несколько месяцев назад я бы вообразила, что превращение Эмиля в Эрмина разбило мне сердце, обесценив наше прошлое, связь крепче любовной и дружеской. Однако жизнь без сердца действительно меняет людей, сколько ни тверди себе, что сердце - всего лишь мышечный мешок, качающий кровь, а чувства, как и мысли, зарождаются и умирают в мозгу. Еще в начале лета я была эмоциональным почти-ребенком, но долгожданная операция положила моей эмоциональности конец. Теперь, когда у меня нет сердца, ни одна утрата его не разобьет.
        Меня не мучает желание забыть о том времени, когда я была кому-то необходима и это наполняло мою жизнь смыслом. Пустота в груди отсекает от мира живых не хуже, чем дверь склепа или тройное стекло карантина. И вместе с тем отчуждение делает глаза зорче, а ум изворотливей.
        Я вижу, что брату интересны мы с Джоном. Джон, возможно, больше, чем я - неудивительно, учитывая подростковую влюбчивость Эрмина. Эрмин то и дело забегает «в гости» в мою палату и в мой странный черно-белый сад, маскируя надежду встретить Джона светскими беседами (знал бы он, до чего смешны подобные беседы между людьми, у которых нет друг от друга тайн, ни единой). Эмиль был другим - осторожным, наблюдательным и скрытным, несмотря на свою - нашу - молодость. Помноженный на два, наш психологический возраст определенно близился к сорока. Я свой жизненный опыт сохранила, в то время как брат растерял все добытые им сокровища. И вот он начинает сначала, с влюбленности в неподходящих людей, с опасных экспериментов, с попыток перейти от роли игрушки к роли игрока. И всё это на Джоне - разумеется, если я закрою глаза на то, как старательно Ребис подталкивает моего брата и моего жениха друг к другу.
        Отец заходит к Эрмину во время обхода и каждый раз упоминает какое-нибудь «приключение», в котором участвовал, по большей части один, но иногда - со своими замечательными детьми. Которых он, само собою, любил и берег, поэтому в опасные путешествия с собою не брал. Эрмин, конечно же, весь горит и рвется доказать, что он уже взрослый и достоин своего отца, сущего капитана Гранта. Ребис пользуется тем, что его ложь нельзя раскрыть без того, чтобы не обрушить всю выстроенную нами картину - выстроенную специально для Эрмина, в глубине которого скрывается напуганный Эмиль. Если Эмиля пугать и дальше, время фуги затянется на долгие, долгие годы.
        Пользуясь прорехами в нашем плане, Абба Амона укрепляет психологическую сеть, из которой мой брат так и не выпутался. Тогда, в Барабарах, из нас двоих освободилась только я, а Эмиль лишь еще больше запутался. Знали об этом Ребис, Клаустра, подозревал Джон. А Эмиль и Ян верили, что свобода близка. Мне жаль их, но я вижу: другого исхода нет. Пока нет.
        Причины отцовского предательства мне так же ясны, хоть понимание и не делает меня добрее - ни к намерениям отца, ни к его чувствам. В нашем клане родственные чувства отличаются от тех, которыми так гордятся нейротипики[163 - Нейротипики - люди с нормальным нейроразвитием, называемые так в противопоставление людям с патологией развития, аутистам, больным с синдромом Аспергера и проч.]. И обычная-то семья - тирания и угнетение наравне с любовью и доверием, ну а Семья вдобавок еще и расчет, неявный для большинства людей. Вот почему мы кажемся сумасшедшими, действуя абсолютно разумно. И даже более чем разумно - безупречно.
        Любому нормальному человеку действия Ребиса кажутся плясками Шивы на костях своей родни. Похоже, он намерен довести родственников и свойственников до открытой войны, выпустив на поле боя женские батальоны смерти. Ребис и Лабрис десятилетиями провоцировали друг друга оскорбительными боевыми танцами - без особого результата. Зато Клаустра, включившись в их дрязги, в два счета восстановила сына против отца, брата против брата, а меня… Меня Клара заставила присмотреться к тому, как она это делает. И зачем.
        Благодаря Клаустре мне открылся план Ребиса. Отцу невыгодно отпускать Эмиля-Эрмина в путешествие по Евразии, да еще с таким слабаком, как Ян. Времена Керуака давно прошли и наивный юноша Сал[164 - Один из главных героев романа Джека Керуака «В дороге» (иногда переводится как «На дороге», англ. On the Road). Роман автобиографичен и представляет собой описание путешествия двух друзей, Сала Парадайза (Джек Керуак) и Дина Мориарти (Нил Кэссиди), по США и Мексике.] скорее всего погибнет по нелепой и страшной случайности, прежде чем научится жить, а вернее, выживать на дороге. Хладнокровный авантюрист Джон может научить Эрмина жизни вернее, чем влюбленный, мягкосердечный Ян. Можно сказать, Абба Амона боится за Эмиля, оставленного без моей поддержки. И он верно рассчитал, что я больше ни в чьей поддержке не нуждаюсь. Чай, пледы и книжки мне может носить медперсонал, я не буду страдать, если заботиться обо мне станет не Джон. Я не беспокоюсь о наших отношениях - сложно беспокоиться о том, чего нет.
        А еще отец дает слабину на мистике, которую мы всегда считали его сильной стороной. Но только сейчас я вижу слабость в этой силе. Ребис видит в Джоне и Эмиле свет и сосуд, ор и кли[165 - Ор и кли (свет и сосуд) - в каббале мужской и женский аспект действия, корень которого - взаимодействие Творца и творения. Это взаимодействие раскрывается через множество образов: свет и сосуд, наслаждение и желание, дух и материя, мужское и женское начало.]. Если меня что и беспокоит, так это Ребисово мистическое видение.
        К кому я могу пойти со своими тревогами? Правильно, только к фамильному монстру Кадошей.
        Адам встречает меня… сидя. Раньше он не мог сидеть, только лежать на спине, задыхаясь, словно кит, под тяжкой грудой собственной плоти.
        - Ты похудел, дед? - срывается у меня самый лучший комплимент для таких, как Адам.
        - Кажется, да, - гордо кивает наш патриарх. - Внучек опробовал на мне какие-то препараты, полученные из вашей чудодейственной ДНК.
        - А это не опасно?
        - Сначала он опробовал их на себе, своем брате и своей жене. Можно сказать, я получил идеально сбалансированное средство.
        - Средство чего? - До сих пор не понимаю, чего ищут мои родичи в моей крови.
        - Макропулоса, - посмеивается патриарх. - Омоложение, дитя мое, решает большинство проблем, которые раньше решались исключительно лекарствами, операциями и здоровым образом жизни, черт бы его побрал. Молодея, мы можем позволить себе жить нездорово, зато в кайф.
        - Дед, тебе надо меньше висеть в Сети, - смеюсь я. - Словечек оттуда нахватался, словно битард малолетний.
        - Я и есть битард, - кивает Адам. - И не такой, как завсегдатаи имиджбордов, а самый настоящий.
        - Как это - настоящий?
        - Битардом, дорогая прапрапраправнучка, некогда называли существо с головой куницы, туловищем карпа, заячьими лапами и хвостом павлина. Сто лет назад эта тварь стала символом Ордена почтения Битарда, студенческой ассоциации университета Пуатье. Члены Ордена называли себя битардами, носили плащи по рангам, щеголяли шуточками в духе Рабле, который их любимого монстра и создал.
        - Но ты же не был студентом в свои двести? - недоверчиво спрашиваю я.
        - Зато был одним из тех, к кому эти засранцы бегали пить и дебоширить, у меня была сеть ресторанов в Пуату. Вот они и приняли меня почетным битардом в свое засранное братство.
        - А потом?
        - А потом была война.
        Я знаю, что во Вторую мировую патриарх попал под бомбежку и был ранен, но что это произошло три четверти века назад в далеком, точно на другой планете расположенном Пуатье… По тому, что сделала с Адамом жизнь, люди судят о его извращенности, исковерканности, может быть, даже сумасшествии - все, и я в том числе. Его беспомощность, зависимость, калечность такова, что наши с братом проблемы - ничто перед состоянием последнего патриарха Кадошей. Как он выдерживает это? Ради чего? Семья? Да пропади она пропадом.
        ЭМИЛЬ
        В этой части больницы я оказываюсь редко. Но клиника отца невелика, в саду я всем мешаю, а в город меня не пускают. Поэтому слоняюсь везде, откуда не гонят. И слушаю, слушаю, слушаю.
        Возможно, после аварии у меня развилась паранойя, но чувство такое, будто от меня скрывают нечто важное. Огромное количество важного. Даже Ян, который млеет от любой малости - от поцелуя, от поглаживания по щеке или по плечу - так, словно у нас и секса-то не было. Жаль, что у меня нет верного агента среди слуг. От меня шарахаются, не помогают ни взятки, ни включенное на полную мощь обаяние. У палаты деда, а может, прадеда, старого Кадоша, лежащего в своем клинитроне, точно дракон на золоте, притормаживаю и привычно прислушиваюсь. У Адама кто-то есть.
        - Остерегайся выбрасывать то, что заставит тебя жить, - сухо предостерегает кого-то человек-сивуч.
        - Это Кадоши, что ли, заставят меня жить? - злится Эмилия.
        Голос у нее похож на мой, но украшенный ядовитыми, ехидными интонациями. Сестра у меня, похоже, не подарок, хотя меня Эмилия любит и жалеет. Однако сестрицына жалость вызывает не столько недоумение, сколько опасение: с чего бы инвалиду, балансирующему на грани жизни и смерти, жалеть меня, молодого, здорового парня? Какие беды ждут меня в ближайшем будущем?
        - Разбирайтесь сами с папашиным заскоком насчет пятого элемента[166 - Пятый элемент - одно из названий философского камня.], - шипит Эми. - А я и без Семьи проживу. Выращу себе недостающий орган и…
        - И обнаружишь, что тебе смертельно скучно жить так, как живет твой брат.
        - А как он живет? То есть как он будет жить? Если ты ясновидящий, может, расскажешь?
        Минута или две проходят в тишине. В нехорошей такой тишине. Можно войти, сделать вид, будто ничего не слышал, и спасти сестру от прадедовских нотаций. Но если поступить благородно, я так ничего и не узнаю.
        - Не смотри на меня так, - наконец просит Эмилия, упавшим, бесцветным голосом. - Мне тоже хочется свободы, чтобы жить, как птица. Но я не такая, как Эмиль. - Эмиль? Кто такой Эмиль? - Он пасынок в Семье, несмотря на общий набор генов. А я наследница и, судя по всему, единственная. - Эми говорит о деньгах? Никогда не замечал в ней корысти. Может, плохо смотрел? - Эмиль… - Вот опять этот неведомый Эмиль. - …может отправляться со своим Яном в закат. - Эй! Это МОЙ Ян, а не какого-то там Эмиля! - Ну а я останусь здесь, прикованная, для вящей верности, не только искусственным сердцем, но и любящим женихом. Пусть весь мир испытывает на себе кризис семейных ценностей - у меня будет семья, дети, заботливый муж, у меня даже свекровь будет заботливая, пропади она пропадом. Мне недостанет смелости уйти в отрыв, потому что я существо бескрылое, рожденное ползать и бла-бла-бла. У каждой судьбы свои преимущества, свои наследники и пасынки. И у каждой роли своя цена.
        - Чадолюбие Семьи всегда имело свои границы, вот тебе их и показали, - посмеивается Адам. Как он может смеяться над Эмилией? Даже мне ее жаль, несмотря на планы Эми передать моего Яна какому-то Эмилю и увести у меня все деньги семьи. Или речь все-таки не о деньгах?
        - Из нескольких секунд, что мне довелось бодрствовать перед операцией, помню, как Эмиль лежал рядом, весь в трубках, бледный - но не бледнее, чем был, когда его тело кормило мое. Теперь за брата всю работу делает приборчик в десять кило весом. Всего в десять кило, а мог бы весить центнер, - вздыхает Эмилия. О ком это она? Может, у нас был еще один брат? Мой близнец, например. Иногда бывает так, что близнецов рождается не двое, а трое. - Интересно, сколько мне таскать эту тяжесть? Когда оно вырастет, мое новое сердце?
        Что значит «новое сердце»? Разве мы не в клинике трансплантологии и кардиохирургии? Думай, Эрмин, думай. Пойди интернет помучай, вдруг в виртуале найдется ответ, как вырастить живое сердце взрослому человеку. Может, отец научился выращивать полноценные органы из органоидов[167 - Органоиды - подобия, «затравки» органов, которые выращиваются с использованием трехмерных клеточных культур. Ученым также удалось получить кардиоваскулярные органоиды, способные к сокращению, по жесткости подобные сердечной мышечной ткани.]? Тогда нас действительно ожидает золотой век, золотые реки и золотые моря. И всему этому Эмилия наследница, а я, значит, приблудыш?
        Если сыщутся доказательства, что Семья меня использует, ты, Эми, окажешься на моем месте. Почувствуешь на своей шкуре, каково это - быть преданным человеком, которому безгранично доверял.
        notes
        Примечания
        1
        «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста - памятник египетского герметизма, получивший широкое распространение в латинском переводе. Согласно легенде текст скрижали был оставлен Гермесом на пластине из изумруда в египетском храме.
        2
        То, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху. И то, что вверху, аналогично тому, что находится внизу, дабы осуществить чудеса единой вещи.
        И подобно тому, как все вещи произошли от Единого или через размышление Единого, так все вещи родились от этой единой сущности, приспособившись.
        Солнце ее отец, Луна ее мать.
        Ветер носил ее в своем чреве. Земля ее кормилица.
        Вещь эта - отец всяческого совершенства во всей вселенной.
        Сила ее остается цельной, когда она превращается в землю.
        Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством.
        Эта вещь восходит от земли к небу и снова нисходит на землю, воспринимая силу как высших, так и низших областей мира.
        Таким образом ты приобретешь славу всего мира.
        Поэтому от тебя отойдет всякая темнота.
        Эта вещь есть сила всяческой силы, ибо она победит всякую самую утонченную вещь и проникнет собою всякую твердую вещь.
        Так был сотворен мир. (лат.)
        3
        Гермес Трисмегист, Гермес Триждывеличайший - имя синкретического божества, сочетающего в себе черты древнеегипетского бога мудрости и письма Тота и древнегреческого бога Гермеса. В христианской традиции - автор теософского учения (герметизм), излагаемого в известных под его именем книгах и отдельных отрывках (герметический корпус). В исламской традиции иногда отождествлялся с Идрисом, считавшимся пророком сабиев.
        4
        Cave, cave, Deus videt («Бойся, бойся, Бог все видит») - латинская надпись на картине Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи». Центральная ее часть символизирует Всевидящее Око Божье, в зрачке которого воскресший Христос показывает свои раны. Под его фигурой надпись: «Cave, cave, Deus videt». Во внешнем круге изображены семь смертных грехов; четыре тондо по углам изображают смерть, Страшный суд, рай и ад. На развевающихся свитках начертано: «Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла» (Второзаконие 32:28) и «Сокрою лицо мое от них и увижу, какой будет конец их» (Второзаконие 32:20).
        5
        Курта - традиционная одежда в Пакистане, Афганистане, Таджикистане, Бангладеш, Индии, Непале и Шри-Ланке: свободная рубашка, доходящая до колен. Ее носят как мужчины, так и женщины. Традиционно носится с курта-пайджама, легкими свободными штанами, затянутыми на шнурке вокруг талии.
        6
        Форма брака «без руки» (лат. sine manu) - когда жена не находилась под властью мужа и оставалась во власти отца или опекуна. Sine manu был распространен в Древнем Риме.
        7
        Рецессивные признаки - признаки, проявление которых у потомства первого поколения неизменно подавляется, если скрещивать две чистые линии. Ген состоит из двух аллелей, каждый аллель определяет свой вариант развития признака. В гене могут сочетаться два одинаковых аллеля (гомозигота) или два разных (гетерозигота). Аллели бывают доминантные - берущие верх, и рецессивные - подавляемые доминантными. В паре «доминантный-рецессивный аллель» проявляется именно доминантный признак. Для проявления рецессивного признака нужен ген, состоящий из двух рецессивных аллелей. Светлые глаза и волосы - рецессивные признаки.
        8
        Буцудан - небольшой домовой или храмовый алтарь в традиционных японских домах. Обычно буцудан устраивается в виде шкафа с дверцами, внутри которого помещаются объекты религиозного поклонения: статуэтки будды и бодхисаттв, свитки с изображениями будды, изображения буддийской мандалы. Дверцы буцудана обычно закрыты, их открывают только во время религиозных мероприятий. Последователи некоторых буддийских школ располагают в буцудане или рядом с ним ихаи - памятные таблички с именами заболевших близких.
        9
        Иккё Китадзава - мастер японской живописи суми-э, вице-президент Национальной школы живописи тушью. Китадзава известен в Японии как профессиональный резчик по дереву, специализирующийся на храмовой архитектуре.
        10
        Золото, ладан, смирна - дары, принесенные Иисусу волхвами. Они имеют символическое значение: золото - царский дар, показывающий, что этот человек родился, чтобы быть царем; ладан - священнический дар тому, кто пришел стать новым учителем и истинным первосвященником; смирна - дар тому, кто должен умереть, так как смирну в Древнем Израиле употребляли для бальзамирования тела умершего.
        11
        Название города Гайя (Гая) происходит от имени демона Гаясуры. Согласно легенде, Вишну убил Гаясуру, задавив его своей стопой. От прикосновения стопы Вишну Гаясура настолько очистился, что приобрел силу освобождать от грехов всех, кто касался его или просто бросал на него взгляд. Основной достопримечательностью города является храм Вишнупады, в котором можно получить даршан (просветление) от созерцания отпечатка стопы Вишну на камне.
        12
        Лорика сегментата - доспехи, использовавшиеся преимущественно в Римской республике и империи (название возникло лишь в XVI веке, древнее название неизвестно). Доспехи состоят из кожаной основы, на которую нашиты стальные полосы, попарно скрепленные на животе и спине, плечи и верхняя часть торса защищались дополнительными полосами.
        13
        Дорожный бегун - калифорнийская бегающая кукушка или кукушка-подорожник, обитательница южноамериканских пустынь и полупустынь, может развивать скорость до 42 км/ч. Послужила прототипом для персонажа по имени Дорожный бегун (Road runner) в мультипликационном сериале компании Warner Brothers «Хитрый койот и Дорожный бегун», в котором койот безуспешно пытается поймать Дорожного бегуна.
        14
        Кали - богиня-мать, символ разрушения, яростная форма Парвати, темная Шакти и разрушительный аспект Шивы. Тем не менее Кали символизирует вечную жизнь. Вечная жизнь имеет цену: только то, что является бессмертным, может быть бесконечным, поскольку ничто не в силах изменить его природу. Чтобы слиться с вечностью, необходимо принести в жертву свою смертную натуру. Поэтому обычному человеку Кали кажется пугающей и разрушительной. С XII по XIX века в Индии была распространена тайная секта тугов - фанатиков, посвятивших себя служению Кали как богине смерти и разрушения.
        15
        Ачар - крупа, которую производят из зерен полбы (так называют некоторые дикие и культурные виды пшеницы, чаще всего двузернянку) молочной зрелости. То есть из свежего зерна, которое очень полезно, но практически не хранится.
        16
        Расаяна («колесница ртути», «путь сока») - индийская алхимическая традиция. Также расаяной называют практику омоложения, процесс восполнения телесных жидкостей. Расаяна укрепляет здоровье и оджас (внутреннюю силу), возвращает юность и красоту. Принципом алхимических практик в разных традициях принцип объединения духа и материи под руководством единого начала - философской ртути (Меркурия), prima materia, Дао, ци, Парамашивы, включающего в себя Шиву и Шакти.
        17
        Халахала - яд, полученный в ходе пахтанья Молочного океана. Яд этот обладал способностью разрушать все сотворенное. Нашедшие отраву дэвы и асуры по совету Вишну отправились за помощью к Шиве. Шива милосердно выпил весь яд и задержал его в своем горле, отчего оно приобрело синий цвет. С тех пор Шиву также называют именем Нилакантха («синегорлый»).
        18
        Хилер - филиппинский народный целитель, якобы выполняющий хирургические операции без использования каких-либо инструментов, путем особых манипуляций рук. Деятельность хилеров не признается современной медициной, а видимое хирургическое проникновение в тело больного и мгновенное заживление места операции является манипуляцией
        19
        Майтхуна (единение) - ритуальный секс в индуистской и буддийской традициях. Тантристы полагают, что в процессе майтхуны мужчина и женщина превращаются в божественную пару, а сам процесс не что иное как единение Кундалини-Шакти с Шивой в теле ученика. Достигнув такого единения, ученик обладает наивысшим знанием Абсолюта (брахма-джняна).
        20
        Золотой напиток (лат. aurum potabile - питьевое золото) - раствор философского камня. Принятый внутрь в малых дозах, он должен исцелять все болезни, молодить старое тело и делать жизнь долгой.
        21
        Д.Уэбстер. Герцогиня Мальфи.
        22
        Неаллельные гены располагаются в различных участках хромосом и кодируют различные белки. Неаллельные гены также могут взаимодействовать между собой. Либо один ген вызывает развитие нескольких признаков, либо, наоборот, один признак проявляется под действием нескольких генов.
        23
        Полимерия - взаимодействие неаллельных генов, одинаково влияющих на развитие одного и того же признака. В таком случае степень проявления признака зависит от количества генов. Взаимодействие неаллельных генов может быть кумулятивным и некумулятивным. При кумулятивной (накопительной) полимерии чем больше доминантных аллелей генов, тем сильнее выражен тот или иной признак.
        24
        Эпистаз - взаимодействие неаллельных генов, при котором один из них подавляется другим. Таким образом активность одного гена находится под влиянием другого гена (или нескольких генов), неаллельного ему, и может быть увеличена или подавлена.
        25
        Синдром дефицита удовлетворенности (СДУ) вызывает тревогу и депрессию, которые неосознанно приводят человека к попыткам восполнить биохимический дефицит «гормонов радости» с помощью: приема психоактивных веществ, что приводит к зависимостям (алкогольной, наркотической, курению, пищевой); поведения, связанного с риском (навязчивое влечение к азартным играм, экстремальные виды спорта); повышенной агрессивности, в том числе и антисоциального поведения.
        26
        The Gene Bomb. David E. Comings.
        27
        Цитата из фильма «Тринадцатый воин».
        28
        Степной кот - подвид дикой лесной кошки. 5 представительниц этого подвида были одомашнены на Ближнем Востоке около 10 000 лет назад и стали предками домашней кошки. Может иметь расцветку от песчано-коричневой до желто-серой окраски с черными полосами на хвосте.
        29
        Базальная температура тела - самая низкая температура, достигаемая телом во время отдыха (обычно во время сна). Измеряется сразу после пробуждения. У женщин овуляция вызывает повышение базальной температуры на 0,25 - 0,5 градуса. Измерение базальной температуры - один из способов определения дня овуляции.
        30
        Сульфур (сера) согласно алхимической теории является частью первоматерии, но имеет двойственный характер, являясь первоматерией и одновременно разъедая материю. Алхимики рассматривали способность серы к разъеданию как способность к развращению человеческой души, как силу порока и самого сатаны.
        31
        Электрум - разновидность самородного золота; представляет собой сплав серебра с золотом. Обычно встречается в виде дендритов или жидких и ковких пластинчатых образований. Цвет от золотисто-желтого до серебряно-белого. В Библии старославянским словом «илектр» обозначается сверкающий металл или кристалл, похожий на пылающий огнем уголь, служит для изображения божественного величия и славы.
        32
        Ионы серебра входят в решетку самородного золота, количество которого иногда достигает в электруме почти 50 % по весу. В небольшом количестве ион серебра входит в решетку сульфидов (сернистых соединений) меди.
        33
        Змеиный огурец, он же трихозант змеевидный - травянистая лиана, культивируемая в тропических и субтропических областях Южной и Юго-Восточной Азии, а также в Австралии ради съедобного плода, который может достигать полутора метров в длину. Мексиканский огурец, он же чайот съедобный - съедобное растение, известное ещё ацтекам, майя и другим индейским племенам. Родиной его считается Центральная Америка.
        34
        Бигендер - человек с «плавающей», подвижной гендерной идентичностью. Бигендер ощущает себя то мужчиной, то женщиной, независимо от физического пола. Его/ее полоролевое самоощущение (социальный пол, гендер) меняется в зависимости от настроения, собеседника, окружающей обстановки.
        35
        М. Джордж. Последний танец Марии Стюарт.
        36
        Джон Малер Кольер (1850 - 1934) - английский живописец, один из представителей прерафаэлитизма, автор картины «Спящая красавица» (Sleeping Beauty).
        37
        Автомобиль, сочетающий высокую проходимость и комфорт езды, называется внедорожником (джипом). Так называемые «паркетники» внешне похожи на внедорожники, но не предназначены для езды по бездорожью.
        38
        Ахимса - поведение и образ действий, при которых главным требованием является ненанесение вреда - ненасилие. Ахимса определяется как поведение, ведущее к уменьшению зла в мире, направленное против самого зла, а не против людей, его творящих (отсутствие ненависти).
        39
        Адживики делили людей на шесть иерархических классов, различаемых цветовыми символами: черные - охотники, мясники, убийцы; синие - те, кто носит одежду; красные - те, кто обходится куском ткани; желтые - мирские последователи тех, кто не носит одежды; белые - аскеты обоего пола, обходящиеся без одежды; «бело-белые» - наставники тех, кто обходится без одежды.
        40
        Иссоп, или синий зверобой - растение трибы Мятные семейства Яснотковые. Из листьев иссопа добывается масло, применяемое в медицине, парфюмерии и кулинарии. Иссоп упоминается в Библии как растение, которое использовалось евреями в качестве кропила: его стебли, связанные в пучок, были удобны для кропления жидкостью, в Библии в качестве жидкости используется кровь жертвенных животных.
        41
        Адхарма - санскритский термин, антоним дхармы. Его можно перевести как «неправедность» или «аморальность», «неправильный», «плохой», «порок». Кришна, одна из форм Бога в индуизме, восьмая аватара Вишну, говорит в «Бхагавад-гите», что всякий раз, когда дхарма приходит в упадок и воцаряется адхарма, он нисходит в этот мир в виде аватары с целью освободить праведников и уничтожить злодеев.
        42
        Г. Мелвилл. Моби Дик, или Белый кит.
        43
        Диссоциативная фуга - болезнь, главный симптом которой - переезд в незнакомое место и амнезия. Больной забывает всю информацию о себе, вплоть до имени, может придумать себе другое имя и биографию, не знать, что он болен. Причиной диссоциативной фуги является психическая травма или невыносимая ситуация, в которую попал больной.
        44
        В тантрических оргиях традиционно принимали участие девушки низших каст и куртизанки. Чем более распутна, порочна женщина, тем она пригоднее для обряда. Домби («прачка») является любимым персонажем всех тантрических авторов, в литературе такого рода популярен мотив девушки из низшей касты, которая полна мудрости и обладает магическими силами, выходит замуж за царя, может делать золото и т. д.
        45
        Гнейс - метаморфическая горная порода, одна из наиболее распространенных в земной коре. По химическому составу гнейсы близки гранитам и глинистым сланцам.
        46
        Барабарские пещеры датируются III веком до н. э., периодом правления маурийского императора Ашоки. По его указу пещеры были отданы адживикам.
        47
        Туги (таги, тхаги, тхуги) - средневековые индийские бандиты и разбойники, посвятившие себя служению Кали как богине смерти и разрушения. Примерно с XII века банды тугов в центральной части Индии грабили караваны и убивали путешественников. Самую большую известность приобрели туги-душители, чьим орудием служил платок-румал с утяжелителем на конце. Существовали приемы для удушения неподготовленного человека, контрприемы - в случае столкновения с «коллегой», приемы самоудушения - в случае невозможности скрыться, так как сдаться считалось недопустимым. «Книга рекордов Гиннесса» относит на счет тугов два миллиона смертей. Туги пользовались особыми опознавательными знаками и жаргоном.
        48
        Мандапа - в индийской архитектуре открытый зал с колоннами или павильон для публичных ритуалов. Используется для религиозных танцев и музыки, а также является частью основного здания храма.
        49
        Апсидиола - примыкающий к основному объему здания небольшой пониженный выступ граненой, прямоугольной или полукруглой формы. В отличие от апсиды, такого же выступа, заключающего в себе алтарь, апсидиола не имеет алтаря внутри.
        50
        Гиньоль - пьеса, спектакль или отдельные сценические приемы, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений, пыток.
        51
        Пиндари - крестьяне-убийцы, которые, прикрываясь именем тугов, по окончании работ выходили на большую дорогу с целью прокормиться. Для тугов процесс убийства являлся ритуальным, а присвоение имущества жертвы - следствием исполнения ритуала; у тугов существовал ценз на количество убийств, необходимых для «хорошей» реинкарнации. В отличие от тугов пиндари убивали такое количество человек, какое могли ограбить.
        52
        «Lui dire» - «скажи ему» (франц.).
        53
        «Нинд» - «спи» (хинди).
        54
        Парфорс - колючий или затяжной ошейник для дрессировки охотничьих собак с шипами, обращенными к шее.
        55
        Имеется в виду изречение Николя Фламеля об алхимическом альбедо: «Поскольку мы уже назвали черноту смертью, в рамках той же метафоры мы можем назвать белизну жизнью, которая приходит только лишь посредством воскрешения».
        56
        Унтертоны - низкочастотные призвуки. Ф. Крюгер в начале XX века утверждал, что даже если унтертоны как акустический феномен существуют, они лежат за пределами способности слухового восприятия человека, но в 1927 году Б. ван дер Поль создал экспериментальный колебательный контур, позволявший слышать унтертоны. Низкочастотные призвуки звучат также в колоколах, в больших камертонах, в горловом пении. На органе унтертоны извлекаются сочетанием двух разнонастроенных труб.
        57
        «Tout de suite» - «сейчас» (франц.).
        58
        Имплозия - взрыв, направленный внутрь, в противоположность эксплозии - взрыву, направленному наружу, а также сходящиеся вихревые потоки поля или материи.
        59
        Вибхути (Бхасма) - священный пепел, получаемый при сжигании Панчагавы (Пять даров коровы - молоко, масло, йогурт, моча и навоз) в ритуальном огне. Пеплом посыпают все тело или наносят горизонтальные полосы на строго определенные части тела - лоб, шея, грудь и т. д. Вибхути служит напоминанием о необходимости отбросить прочь мирские желания, указывает на конечность существования в мире майи.
        60
        Майя - в индийской религиозно-философской традиции особая сила (шакти), или энергия, которая одновременно скрывает истинную природу мира и обеспечивает многообразие его проявлений. Человек строит в уме ложное представление о существующем мире, оно и является майей.
        61
        Диоскуры - Кастор и Полидевк, близнецы, дети Леды. Зевс в ответ на просьбу Полидевка дать ему умереть вместе с братом предоставил тому выбор: или вечно пребывать на Олимпе в одиночестве, или вместе с братом проводить один день на Олимпе, другой - в подземном царстве. Полидевк выбрал последнее, и с тех пор Диоскуры один день были бессмертными, другой смертными. Это сказание дополняет представлением о Диоскурах, как о богах рассвета и сумерек, причем один был утренней, другой - вечерней звездой.
        62
        Тетрагаметный - включающий в своей геном двойной набор генов, четыре гаметы или две зиготы. Обычно такое явление связано с химеризмом, обменом клетками между близнецами. В организме Лидии Фэйрчайлд, американской женщины-химеры, присутствовали ткани с разными геномами. После анализа ДНК тканей разных частей тела оказалось, что кожа и волосы Лидии содержат один геном, а шейка матки - другой, соответствующий материнскому геному ее детей. Химеризм такого типа - «тетрагаметный химеризм» - формируется на ранней стадии беременности, при оплодотворении двух яйцеклеток двумя сперматозоидами и формированием одного организма из двух зигот.
        63
        Моавитяне и аммонитяне - потомки библейского праведника Лота. Покинув Содом, Лот поселился в пещере под горой вместе со своими дочерьми. Дочери, оставшиеся без мужей, решили напоить своего отца и переспать с ним, чтобы родить от него потомков и восстановить свое племя. Сначала так поступила старшая, на следующий день - младшая; обе забеременели от своего отца. Старшая родила Моава, предка моавитян, а младшая - Бен-Амми, предка аммонитян.
        64
        Инбридинг и лайнбридинг - методы селекции растений и животных. Лайнбридинг (линейное разведение) - метод, при котором спариваются близкие родственники, но их общий предок обнаруживается только в третьем-четвертом поколении. Инбридинг основан на спаривании близких родственников, например, матери с сыном, отца с дочерью, брата с сестрой или брата и сестры по одному из родителей.
        65
        Пепел вибхути широко применяется в аюрведе, системе традиционной индийской медицины - его используют как самостоятельное лекарство и включают в состав различных препаратов (он поглощает избыточную влагу, предотвращает простуду и головные боли).
        66
        Аутоагрессия - активность, нацеленная (осознанно или неосознанно) на причинение себе вреда в физической и психической сферах; проявляется в самообвинении, самоунижении, нанесении себе телесных повреждений различной степени тяжести вплоть до самоубийства, саморазрушительном поведении (пьянстве, алкоголизме, наркомании, рискованном сексуальном поведении, выборе экстремальных видов спорта, опасных профессий, провоцирующем поведении).
        67
        «Взгляд на две тысячи ярдов» (взгляд в пространство, отрешенный взгляд) - несфокусированный взгляд, симптом посттравматического стрессового расстройства. Отрешенный взгляд указывает на отстранение от травмирующей ситуации. Часто наблюдается у солдат, перенесших боевую психическую травму.
        68
        «Афганский синдром» (посттравматическое стрессовое расстройство, ПТСР, «вьетнамский синдром») - тяжелое психическое состояние, возникающее в результате психотравмирующих ситуаций - таких, как, например, участие в военных действиях, тяжелая физическая травма, сексуальное насилие, угроза смерти.
        69
        Пхурба (кила) - ритуальный кинжал для изгнания злых духов, происходит из ведической, а возможно, и доведической эпохи. Его рукоятка выполнена в виде трех голов гневного божества, лезвие имеет форму трехгранного клина. Заклинатели наносят им колющие удары, повторяя мантру «хум», материальным воплощением которой считается пхурба. Также этот кинжал символизирует разрушение привязанности к собственному «Я», в некоторых ритуалах тантрического буддизма он используется в качестве оружия для подчинения сил, противоборствующих учению.
        70
        Интермедия - небольшая пьеса или сцена, обычно комического характера, разыгрываемая между действиями основной пьесы (драмы или оперы); то же, что и интерлюдия («междудействие»).
        71
        Зверь Апокалипсиса - персонаж книги Откровение в Библии. Всего в книге Откровения упоминаются два зверя. Первый зверь вышел из моря, имел семь голов и десять рогов. Это зверь багряный, на котором восседает великая блудница.
        72
        Книга пророка Исаии, глава 25, стих 8.
        73
        Клеретта - уменьшительно-ласкательная форма имени Клара.
        74
        «Модель швейцарского сыра» - концепция психолога Джеймса Ризона о кумулятивных последствиях действий. Основа ее - выделение типичных ошибок в любой системе. Согласно модели существует 4 типа ошибок: проблемы менеджмента, недостаточный контроль, предпосылки к небезопасным действиям и сами небезопасные действия. Ризон придумал метафору о швейцарском сыре, описывая, как именно ошибки приводят к катастрофе: «Каждая дырка в ломтике - отдельная ошибка. Таких „дырок“ много в любой системе на каждом из уровней, они находятся в разных местах и обладают разной степенью потенциальной разрушительности. Однако следующий уровень-ломтик, в котором нет проблемы на том же месте, защищает всю систему от катастрофы». Совпадение «дырок» означает появление у системы слабого, незащищенного участка.
        75
        Гонады - органы животных, продуцирующие половые клетки - гаметы. Женские гонады называются яичниками, мужские - семенниками.
        76
        Синдром Клайнфельтера - генетическое заболевание, особенностью которого является нарушений хромосомного набора человека. Синдром связан с мозаицизмом - наличием в тканях одного организма генетически различающихся клеток. Синдром Клайнфельтера является самой частой формой мужского гипогонадизма, бесплодия, эректильной дисфункции, гинекомастии, гермафродитизма.
        77
        При обратном мозаицизме от родителей наследуется мутация, вызывающая заболевание, но затем, в результате определенных генетических событий, происходит полное или частичное восстановление функции мутированного гена (такое восстановление называется реверсией, а клетки, в которых оно произошло, называются ревертантными).
        78
        У.Шекспир. Макбет.
        79
        Пури - пресные лепешки, жареные на растительном масле, блюдо индийской национальной кухни. Подаются отдельно с соусами и к горячим блюдам в качестве хлеба.
        80
        Наан - сдобная дрожжевая лепешка с вкусовыми добавками, блюдо, широко распространенное в Индии, Афганистане, Иране, Пакистане, Узбекистане, Таджикистане и прилегающих регионах. В тюркских языках называется «нан», подается в качестве основного блюда или как хлеб к другим блюдам.
        81
        Белый слон - фразеологизм, означающий нечто дорогостоящее, разоряющее своего хозяина, но не приносящее пользы. По легенде король Сиама дарил неугодным ему лицам белого слона. Белые слоны считались священными животными и не использовались как тягловый скот. Стоимость содержания слона разоряла получателя подарка.
        82
        Ласси - популярный индийский напиток на основе йогурта с добавлением воды, соли, сахара, специй, фруктов и льда.
        83
        Компрачикос (от исп. comprachicos, букв. - «скупщики детей») - слово, которым Виктор Гюго в романе «Человек, который смеется» окрестил торговцев детьми. Компрачикосы умышленно уродовали внешность купленных младенцев, а затем перепродавали как шутов, акробатов, придворных карликов и т. п.
        84
        Джира пани - напиток из кумина и тамаринда.
        85
        Аюрведа - традиционная система индийской медицины, одна из разновидностей альтернативной медицины.
        86
        Ноотропы, они же нейрометаболические стимуляторы - лекарственные средства, влияющие на высшие функции мозга. Стимулируют умственную деятельность, активизируют когнитивные функции, улучшают память и увеличивают способность к обучению. Предполагается, что ноотропы увеличивают устойчивость мозга к разнообразным вредным воздействиям, например, чрезмерным нагрузкам или гипоксии.
        87
        Ашока - священное дерево в культуре Индийского субконтинента, посвященное богу любви Каме и само являющееся символом любви, стражем девственности. По легенде, под этим деревом родился Будда Гаутама. В переводе с санскрита название дерева означает «беспечальное и снимающее печаль», питье воды, которой были омыты листья дерева, в Индии считается защитой от горя.
        88
        Цефалопаги - сиамские близнецы, сращенные в области головы.
        89
        «Прошу вас умереть» - цитата из изречения легендарного босса мафии Дзиротё из города Симидзу (1820 - 1893): «Нет большего наслаждения, чем, погружая руку-меч в тело врага, произнести: прошу вас умереть».
        90
        Генотерапия - генноинженерные и медицинские методы, которые используются для исправления дефектов, вызванных мутациями в структуре ДНК, а также для придания клеткам новых функций. При соматической генотерапии генетический материал вводят только в соматические клетки и он не передается половым клеткам.
        91
        Струльдбруги - персонажи «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта: когда Гулливер посещает страну Лаггнегг, он узнает про здешних обитателей, струльдбругов - бессмертных людей, обреченных на вечную старость, полную страданий.
        92
        Редукция предков - уменьшение количества предков у потомка, чьи родители имеют друг с другом родственные связи. Человек может занимать несколько мест в своем генеалогическом древе. Без учета редукции каждая ветвь на генеалогическом древе возводит двойку в степень: двое родителей, четверо бабушек и дедушек, восемь прабабушек и прадедушек, и так далее. Таким образом, у нашего современника в эпоху средневековья число предков должно было равняться миллиарду человек, вдвое больше, чем население Земли в тот период времени.
        93
        Протезы всего сердца последнего поколения, имплантируемые человеку, имеют аккумулятор массой 10 кг, аккумулятор нуждается в перезарядке каждые 12 часов. Поэтому такие протезы рассматриваются как временная мера, позволяющая пациенту с тяжелой сердечной патологией дожить до момента пересадки сердца.
        94
        ЭКО - экстракорпоральное оплодотворение - вспомогательная репродуктивная технология, используется в случае бесплодия. При ЭКО яйцеклетку извлекают из организма женщины и оплодотворяют искусственно в условиях «in vitro» («в пробирке»), полученный эмбрион содержат в условиях инкубатора, где он развивается в течение 2 - 5 дней, после чего эмбрион переносят в полость матки.
        95
        Праведник Лот, племянник Авраама, покинув Содом и пройдя через город Сигор, поселился в пещере вместе со своими дочерьми. Дочери, оставшиеся без мужей, решили напоить своего отца и переспать с ним, чтобы родить от него потомков и восстановить свое племя. Сначала так поступила старшая, на следующий день - младшая. Обе забеременели от своего отца, старшая родила Моава, предка моавитян, младшая - Бен-Амми, предка аммонитян.
        96
        Река Фалгу (в «Рамаяне» ее называют Ниранджана) протекает на севере города Гайя, где достигает ширины более 800 м, однако большую часть времени русло стоит сухим.
        97
        Фалгу - одно из самых знаменитых мест паломничества, здесь проводится шраддха, ритуал поминовения предков.
        98
        Около 500 до н. э. принц Гаутама Сиддхартха, странствующий как монах, достиг берегов реки Фалгу около города Гая. Там он расположился для медитации под деревом Бодхи (фикус религиозный). После трех дней и трех ночей медитации он добился просветления, и нашел ответы на все вопросы, которые у него были.
        99
        Саде-Сати - в ведической астрологии так называется транзит Сатурна (движение планеты по домам гороскопа) по двенадцатому дому (дом потерь и духовного освобождения), первому (дом личности) и второму (дом денег). Этот транзит занимает 7,5 лет и именуется Саде-Сати. В этот период человек становится жертвой в руках Сатурна, искупая свои грехи.
        100
        Гермес Трисмегист. Aureus Tractatus.
        101
        Два первых ноябрьских дня в католической церкви посвящены памяти усопших: 1 ноября - День всех святых (All Saints' Day) и 2 ноября - День поминовения усопших (All Souls' Day).
        102
        Ношение карманного пистолета считалось признаком коварства, и в традиционных ковбойских романах злодей часто пользуется пистолетом типа «дерринджер» для покушения на убийство.
        103
        Милонга - южноамериканский танец, предшественник танго. Исполняется как жизнерадостный и озорной танец с быстрым линейным продвижением.
        104
        Болео - фигура танго, мах назад свободной ногой от колена.
        105
        Калесита (карусель) - обход, танец одного танцора вокруг другого.
        106
        Ганчо - крюк, мах ногой под колено партнеру.
        107
        Пьернасос - высокое ганчо, когда танцор обвивает спину или бедра партнера свободной ногой.
        108
        Д.Керуак. Бродяги Дхармы.
        109
        Чайная медуза (чайный гриб, японский гриб, японская матка) - медузомицет, симбиоз дрожжей и уксуснокислых бактерий, превращающий раствор сахара в слабом чае в кисло-сладкий напиток, «чайный квас».
        110
        Клинитрон - реабилитационная кровать для ожоговых больных. Представляет собой емкость в виде ванны, заполненную поддерживающей средой. В качестве поддерживающей среды используют жидкость с плотностью более 1,6 - 1,9 т/м. Используется для лечения лежачих больных, преимущественно больных с ожогами и пролежнями.
        111
        В психологии интернализация (интериоризация) - процесс превращения внешних действий, свойств предметов, форм общения в устойчивые внутренние качества личности. Интернализация происходит через усвоение личностью норм, ценностей, представлений своей социальной среды.
        112
        «Вот» - франц.
        113
        Выморочность - состояние имущества, чей собственник умер, не оставив завещания и наследников. Как правило, подразумевает наследование имущества государством.
        114
        «Трабант» не имел бензонасоса - топливо поступало в карбюратор самотеком, а бак располагался прямо под капотом, рядом с двигателем, что требовало исключительной аккуратности при заправке и повышало опасность взрыва в случае перегрева или аварии.
        115
        Дан - японский разряд в боевых искусствах (айкидо, карате), настольных играх (го, сёги, рэндзю) и других занятиях (кэндама). Самым младшим даном является первый, самым старшим - в зависимости от системы - с шестого по десятый. Носителя десятого дана называют мэйдзин.
        116
        Аппарат ИВЛ - аппарат искусственной вентиляции легких, предназначен для принудительной подачи газовой смеси (кислород и сжатый осушенный воздух) в легкие. АИК - аппарат искусственного кровообращения (аппарат «искусственное сердце-легкие»), обеспечивает жизнедеятельность организма при частичном или полном отказе сердца и легких. АВК - аппарат вспомогательного кровообращения, используется для насыщения организма кислородом и частичного замещения функции сердца.
        117
        Адам Кадмон (ивр. - «первоначальный человек») в каббале - название первого (высшего) из пяти духовных миров, созданных после Первого Сокращения как система для исправления Творения. Мир «Адам Кадмон» называется «Адам», потому что его строение есть корень (зародыш) человека нашего мира; «Кадмон» означает «первый, основа».
        118
        Адам Ришон (ивр. «первый человек») в каббале - творение, являющееся прообразом человека в материальном мире. Ришон состоит из отдельных желаний, связанных между собой подобно клеткам в организме. В процессе развития Адам претерпевает искажение и разрыв связей между частями, желания в нем начинают противоборствовать, пытаются существовать одно за счет другого. Возникновение взаимной ненависти между творениями называется грехопадением. Исправление Адама Ришона должно привести к состоянию совершенства, где все будут слиты друг с другом в одну душу, в одно большое стремление.
        119
        Сюрко (в женском роде - «сюркотта») появился в XI веке и изначально представлял собой простой нарамник, надеваемый поверх лат. Дворянская разновидность сюрко носилась поверх «средней рубашки» - котты (отсюда и название «сюркотта», переводимое как «поверх котты»), коту же надевали поверх белья и сорочки. Такое сюрко выглядело как короткая рубаха с короткими рукавами, могло украшаться орнаментом, вышивкой, драгоценными камнями.
        120
        Чокер (от англ. «choker» - душитель, колье) - короткое ожерелье, плотно прилегающее к шее. В Римской Империи и в Китае чокеры носили воины. Это украшение составляло часть амуниции, предназначенной для ближнего боя.
        121
        Дочери Асклепия, почитаемые как богини - Гигея («здоровье»), Панацея («всецелительница») и Иасо («лечение»).
        122
        «Гормоном ярости» называют норадреналин - при его выбросе в кровь возникает реакция агрессии, увеличивается мышечная сила. Секреция норадреналина усиливается при стрессе, кровотечениях, тяжелой физической работе и других ситуациях, требующих быстрой перестройки организма, также норадреналин оказывает сильное сосудосуживающее действие.
        123
        Октав Мирбо. Сад мучений.
        124
        Агенты перемен - отдельные личности или целые организации, деятельность которых влечет социальные изменения. Термином «агенты перемен» также обозначают меньшинство, включающееся в конфликтную ситуацию с новым видением проблемы.
        125
        Миф о пещере - знаменитая аллегория, использованная Платоном в диалоге «Государство» для пояснения своего учения об идеях. Пещера олицетворяет собой чувственный мир, в котором, закованные в оковы иллюзий, живут люди. Узники пещеры верят, что видят истинную реальность, хотя им видны лишь смутные тени на стене.
        126
        Имеется в виду толерантность к наркотику - защитный механизм тела и мозга. Когда количество стимулятора превышает необходимые пределы, рецепторы прекращают его воспринимать. Так наступает привыкание.
        127
        Цветок мака является атрибутом древнегреческого бога сна Гипноса. Гипноса изображали с цветами мака в руках или с маковым венком на голове. Также мак был атрибутом бога смерти Танатоса, которого тоже изображали в маковом венке, но с черными крыльями за спиной.
        128
        И.В.Гете. Фауст.
        129
        Кетцалькоатль - один из главных богов ацтекского пантеона и пантеонов других цивилизаций Мезоамерики, его имя на языке науатль значит «пернатый змей». В честь ацтекского бога получил свое имя кетцалькоатль - крупнейший представитель отряда птерозавров, самое крупное из летающих животных за всю историю планеты.
        130
        Тескатлипока - в мифологии поздних майя и ацтеков одно из главных божеств наряду с Кетцалькоатлем-Кукульканом. В различных воплощениях являлся богом-творцом или же разрушителем мира. Когда ацтеки переняли культуру тольтеков, Тескатлипока и Кетцалькоатль стали равными друг другу соперниками, близнецами, их называли Черным и Белым Тескатлипокой. У тольтеков Тескатлипока отправил Кетцалькоатля в изгнание.
        131
        Резекция гортани - операция частичного удаления гортани. Ее основным преимуществом является сохранение голосовой и разделительной функций гортани, однако голос после нее может пропасть или измениться.
        132
        Гиперметропия - дальнозоркость.
        133
        «Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь, Все дни твоей тщетной жизни, Потому что дал тебе он под солнцем Все твои тщетные дни, Ибо это - твоя доля в жизни и в твоих трудах, Над которыми сам ты трудишься под солнцем». Экклезиаст
        134
        С четвертой лунной фазой, с прибывающей луной связана четвертый этап Великого делания.
        135
        На последнем этапе Алхимического делания, на стадии создания рубедо, при неаккуратной и невнимательной работе все может закончиться взрывом.
        136
        Хасмонеи - священнический род из поселения Модиин, правивший Иудеей. Правление Хасмонеев закончилось с приходом римских завоевателей, которые разделили страну на округа таким образом, что Иерусалим потерял свой статус столицы. В начале II века император Адриан, враждебно относившийся как к христианству, так и к иудаизму, полностью перестроил Иерусалим, назвав его Элией Капитолиной, по месту, где стоял Иерусалимский храм, провели борозду плугом и засыпали ее солью в знак того, что здесь нельзя ничего строить без разрешения сената.
        137
        Самой большой любовью Адриана был юноша Антиной, утонувший в Ниле при загадочных обстоятельствах. Император приказал жрецам обожествить Антиноя, основал на месте его гибели город Антинуполь (Антинойполис), где каждый год проводились игры в честь молодого бога. Антиной стал последним богом античного мира. До нашего времени дошло около 5000 его статуй и множество его скульптурных портретов. Придворные астрономы назвали в честь Антиноя созвездие, упоминавшееся вплоть до XIX века.
        138
        Гемморрагический шок развивается в результате острой кровопотери, когда происходит быстрое падение артериального давления. Такое состояние случается при полном поперечном разрыве аорты, верхней или нижней вен, легочного ствола. Сама кровопотеря невелика (250 - 300 мл), но резкое, почти мгновенное падение давления вызывает аноксию (лишение кислорода) головного мозга и миокарда. Аноксия приводит к смерти.
        139
        Апоневроз - широкая сухожильная пластинка, сформированная из плотных коллагеновых и эластических волокон. Белая линия живота - волокнистая структура передней брюшной стенки, она сформирована слиянием апоневрозов мышц передней брюшной стенки и разделяет правую и левую прямые мышцы живота. Состоит из соединительной ткани и практически лишена нервных окончаний и сосудов, ее продольное рассечение - распространенная хирургическая манипуляция.
        140
        Большой сальник - прослойка жировой ткани, прикрывающая органы брюшной полости. Внутри большого сальника содержится значительное количество жира, что придает ему желтоватую окраску.
        141
        Чумной доктор, доктор Чума - средневековое и ренессансное представление о враче, главной обязанностью которого было лечение больных бубонной чумой во время эпидемий. Чумные доктора носили особый защитный костюм с маской, напоминающей клюв птицы.
        142
        Расслоение аорты (расслаивающая аневризма аорты) - разрыв аорты (крупнейшей артерии). Приводит к тому, что кровь затекает между слоями стенок аорты и расслаивает их дальше. Если расслоение прорывает стенку аорты полностью (все три слоя), то происходит быстрая массивная кровопотеря. В более чем 90 % случаев это приводит к смерти, даже если вовремя начато правильное лечение. Расслаивающая аневризма заканчивается полным разрывом аорты в течение ближайших часов или суток.
        143
        Окситоцин - гормон, который вызывает чувство удовлетворения и спокойствия рядом с партнером. После родов окситоцин участвует в формировании связи матери и ребенка. Многие исследования доказали влияние окситоцина на человеческие отношения, его роль в повышении уровня доверия и понижении уровня тревожности. Обнаружено воздействие окситоцина на психоэмоциональную сферу мужчин: испытуемые легче верили тому, что им говорили близкие люди, однако окситоцин увеличивает недоброжелательность к посторонним людям, усиливает ксенофобию.
        144
        Левират (от лат. levir - деверь, брат мужа) - брачный обычай, согласно которому вдова была обязана или имела право вступить вторично в брак только с ближайшими родственниками своего умершего мужа, в первую очередь - с его братьями. Был одним из средств продолжения рода умершего ближайшими родственниками. В древности левират был широко распространен у многих народов, долгое время сохранялся у древних евреев, индусов, народов Дагестана, туркмен, казахов, таджиков и других.
        145
        «Лондонский мост падает» (англ. «London Bridge Is Falling Down») - известный с 1744 года народный детский стишок и песенная игра, разные версии которой встречаются во всем мире.
        London Bridge is falling down,
        Falling down, falling down.
        London Bridge is falling down,
        My fair lady.
        146
        Диссоциативная фуга (от лат. fuga - «бегство») - болезнь, в ходе которой больной полностью забывает всю информацию о себе, вплоть до имени. Память на универсальную информацию (литература, науки и т. д.) сохраняется. Сохраняется и способность запоминать новое. Во всех остальных отношениях, кроме амнезии, больной ведет себя нормально. Больные в состоянии фуги могут придумать себе другое имя и биографию и не знать, что они больны. Они могут найти другую работу (обычно никак не связанную с прежней) и вести внешне нормальную жизнь. Причиной диссоциативной фуги является психическая травма или невыносимая ситуация, в которую попал больной. Фуга носит защитный характер, поскольку дает больному возможность получить отпуск от своих проблем.
        147
        Также в психиатрии фугой называют внезапное и кратковременное двигательное возбуждение в форме элементарных движений или действий (раздевание, бег и др.). Оно сопровождается сумеречным помрачением сознания; симптом эпилепсии и органических заболеваний центральной нервной системы.
        148
        Ф.М.Достоевский. Преступление и наказание.
        149
        Петр Федорович Соколов - русский живописец-акварелист XIX века, литограф, портретист, родоначальник жанра русского акварельного портрета, академик Императорской Академии художеств.
        150
        Чай масала - популярный на Индийском субконтиненте напиток. Готовится путем заваривания чая со смесью индийских специй и трав. Пьют чай масала, как правило, с добавлением молока.
        151
        Сердечная петля - первая стадия формирования сердца у эмбриона. На четвертой неделе беременности из удлиненной первичной сердечной трубки начинает формировать сердечная мышца: сначала трубка делает изгиб в сторону, а затем скручивается в петлю.
        152
        Раппорт - психологический термин, обозначающий установление доверия или взаимопонимания с человеком или группой людей, пребывание в подобном контакте. Гипнотический раппорт - избирательный контакт с гипнотизером: погруженный в гипнотический сон человек при общем глубоком торможении коры головного мозга сохраняет очаг возбуждения, настроенный на голос гипнотизера. Гипнотический раппорт может быть генерализированным, когда после формирования зоны раппорта контакт передается кому-либо еще, тогда приказы загипнотизированному может отдавать и другой человек. В психоанализе раппорт - взаимное согласие, эмоциональная связь между клиентом и психоаналитиком, считается необходимым условием для осуществления эффективного психоанализа. Установление раппорта, согласно некоторым исследованиям, может ускорить выздоровление и снизить потребность в болеутоляющих.
        153
        Раппортом также называется базовый элемент орнамента, часть узора, повторяющаяся на ткани, вышивке, ковре, обоях и т. д. Раппортом называется наименьшее число нитей, бисера и прочих материалов при изготовлении узора, после которого их порядок повторяется.
        154
        Танатос - влечение к смерти, инстинкт смерти, понятие психоанализа, введенное Зигмундом Фрейдом. Танатос - потребность восстановления первичного (неживого, неорганического) состояния, противопоставляется влечению к жизни. В некоторых случаях отождествляется с агрессивным влечением, или же энергией мортидо.
        155
        Кардиопротезный психопатологический синдром (синдром Скумина) - пограничное психическое расстройство, развивающееся у части пациентов, перенесших хирургическую операцию протезирования клапанного аппарата сердца. Пациента преследует страх поломки протеза и проблемы со сном. Последним этапом развития синдрома является появление тревоги, депрессии, попыток самоубийства.
        156
        Бханг-ласси - йогурт с коноплей, наркотический напиток. В Индии алкоголь официально запрещен, как и наркотики, но бханг-ласси считается священным напитком шиваитов, благословением Шивы и фирменным коктейлем праздника весны, фестиваля Холи. Его можно купить на улице у уличных торговцев, заказать в кафе, а во время Холи и получить бесплатно. Манага (сленг) - молоко с коноплей.
        157
        Терапевтическая дуга для подтягивания (медицинская штанга) - устройство, помогающее лежачим больным перемещаться в положение сидя из положения лежа. Прикрепляется к кровати или устанавливается на пол в изголовье кровати, кушетки, кресла.
        158
        Джопадпатти - название трущоб в Индии.
        159
        Дхарави - самые густонаселенные трущобы в Азии, расположенные в центре Мумбаи. Здесь на площади в 1,72 км ютится почти миллион человек. В Дхарави расположено множество мелких производств, но также процветает проституция и наркоторговля.
        160
        Герметизм, герметика - магико-оккультное учение, изучавшее тексты с сокровенными знаниями, приписываемые мудрецу Гермесу Трисмегисту.
        161
        Амальгамация - метод извлечения серебра, золота, платины и других металлов из руд или концентратов растворением в ртути.
        162
        Салмакида - в древнегреческой мифологии нимфа, возлюбленная Гермафродита, которая слилась с ним в одно существо. Салмакида была красива и чрезвычайно ленива. Другие нимфы увеселяли себя охотой; Салмакида превыше всего ценила покой.
        163
        Нейротипики - люди с нормальным нейроразвитием, называемые так в противопоставление людям с патологией развития, аутистам, больным с синдромом Аспергера и проч.
        164
        Один из главных героев романа Джека Керуака «В дороге» (иногда переводится как «На дороге», англ. On the Road). Роман автобиографичен и представляет собой описание путешествия двух друзей, Сала Парадайза (Джек Керуак) и Дина Мориарти (Нил Кэссиди), по США и Мексике.
        165
        Ор и кли (свет и сосуд) - в каббале мужской и женский аспект действия, корень которого - взаимодействие Творца и творения. Это взаимодействие раскрывается через множество образов: свет и сосуд, наслаждение и желание, дух и материя, мужское и женское начало.
        166
        Пятый элемент - одно из названий философского камня.
        167
        Органоиды - подобия, «затравки» органов, которые выращиваются с использованием трехмерных клеточных культур. Ученым также удалось получить кардиоваскулярные органоиды, способные к сокращению, по жесткости подобные сердечной мышечной ткани.