Меня зовут Дамело. Книга 2 Инесса Владимировна Ципоркина
        Архипелаги моря Ид
        «С годами Дамело заводит друзей все осторожней: дает звание друга лишь после того, как вынет из претендента всю душу своим скотским поведением. Но как с ними, осторожными, всегда бывает, в лучших друзьях у молодого кечуа сущие демоны. С одним из таких демонов они и сидят сейчас плечом к плечу, и курят молча, стряхивая пепел на пол. Понимая друг друга до донышка и с каждой секундой становясь все более чужими.
        Боги не то сдают карты, не то крапят тузы, а они сидят и молчат, пытаясь договориться без слов. Извиниться. Или обвинить, вытряхивая скелеты из шкафов и тряся ими друг у друга перед носом… И все равно индеец предпочел бы поговорить по душам. Вслух, в открытую, до ора и драки, если это поможет. Не выйдет, Последний Инка. Сиди тут с кипящим котлом аргументов в груди, сам остужай, сам переваривай».
        Инесса Ципоркина
        Меня зовут Дамело
        Книга 2
        Глава 1. Самая горькая из специй
        С годами Дамело заводит друзей все осторожней: дает звание друга лишь после того, как вынет из претендента всю душу своим скотским поведением. Но как с ними, осторожными, всегда бывает, в лучших друзьях у молодого кечуа сущие демоны. С одним из таких демонов они и сидят сейчас плечом к плечу, и курят молча, стряхивая пепел на пол. Понимая друг друга до донышка и с каждой секундой становясь все более чужими.
        Боги не то сдают карты, не то крапят тузы, а они сидят и молчат, пытаясь договориться без слов. Извиниться. Или обвинить, вытряхивая скелеты из шкафов и тряся ими друг у друга перед носом:
        - Я любил тебя, а ты переспал с этой тварью Сталкером!
        - Ты сам переспал с половиной нашего института, причем с мужской!
        - Ну да, ты за это время оприходовал женскую!
        - Ты делал вид, что мы друзья!
        - Это ты делал вид, что мы друзья, я тебе подыгрывал!
        - Я ничего вам не обещал - ни тебе, ни Сталкеру!
        - Ага, ты сбежал в Москву раньше, чем кто-то из нас скажет правду!
        - Вы гнались за мной, как псы!
        - А ты бегал от нас, как крыса!
        - Я хотел вам обоим счастья! Я и сейчас хочу.
        - С кем прикажешь быть счастливым? Мне не все равно, как тебе - Сталкер так Сталкер, Маркиза так Маркиза, Тата так Тата.
        - Мне тоже не все равно, кто из вас трахает мне мозги.
        - А тело?
        - Что тебе до моего тела? У тебя есть Инти!
        - Это все твой выбор! Ты меня ему сосватал! Это твой Инти!
        - Мой? Теперь он твой Инти!
        Сказав «а», рано или поздно скажешь «б», а там и весь алфавит. Мысленно Дамело и Диммило давно произнесли его, буква за буквой - до самой последней ять, давно отмененной, но только не для них. И не раз, не два, а по кругу, по кругу, пока не осталось ничего, кроме хриплого клекота глубоко внутри:
        - Сталкер!
        - Дружба!
        - Любовь!
        - Москва!
        - Москва!
        - Инти!
        - Инти!
        И все равно индеец предпочел бы поговорить по душам. Вслух, в открытую, до ора и драки, если это поможет. Не выйдет, Последний Инка. Сиди тут с кипящим котлом аргументов в груди, сам остужай, сам переваривай.
        Не начать ли им сначала, с чистого листа? Кечуа готов зайти со стороны утешающей лжи, хотя Дамело никогда не нравилось врать, обещая вечность тому, кому остались дни, а может, часы - и неважно, жизни, любви ли… Диммило усмехается и давит рассыпавшийся искрами бычок в пепельнице, одной на двоих.
        - Ну давай, расскажи мне, как ты уехал остыть, подумать, - Димми щелкает пальцами, точно подбирая самое банальное определение: - Как ты решил, что нам надо отдохнуть друг от друга. Немного. Немного собраться с мыслями. Немного поебаться с незнакомцами. Освежить чувства, словно парочке.
        Они с Димкой и правда как старые супруги. Незаконные супруги. И их гражданский брак разваливается, будто сухой песчаный замок. Через пару часов он сравняется с дюнами, пока его создатели ищут способ все исправить. Упрямцы, слепые упрямцы… Дамело прикуривает сигарету от чадящего окурка и пытается думать о грядущей игре. Хоть и понимает: его старого друга не интересует игра. Даже смена статуса с карты на игрока глупого пидора не радует - королева драмы ищет новых страданий.
        Люди с разбитым сердцем - самые невыносимые зануды на свете. Но не в занудстве их сила, их сила - в выборе. Выбирая между безумием и одиночеством, сколько их, таких, вошло в безумие, как в воду? Гораздо приятней считать себя богом или демоном, чем видеть в зеркале то самое лицо, в которое тебе сказали: нет. Не сейчас. Не завтра. Не через неделю. Наверное, никогда, извини. Я не по этой части.
        Я виноват перед ним, думает индеец, виноват снова, я снова его подвел. Он показал мне недра своей души, раскрылся передо мной до дна, до личной своей преисподней - а я? Я бросил его в аду, чтобы вывести наружу свой дурацкий гарем. И где, кстати, все это бабьё? Мне даже оправдаться нечем: гляди, мол, я поступил как мужчина, спасая женщин и детей! А тебя вот спасать не стал. Как если бы ты не заслуживал спасения.
        - Дружбу освежать не требуется. Это все-таки не секс.
        Браво, индеец. Какой прекрасный аргумент, оригинальный и примиряющий. Конечно, он наладит отношения между молодым богом, чью душу разрывают неисполненные желания, и тем, кто ему эти желания внушал - годами. С главным архитектором чертова Содома.
        - Догадался, игрок? - светло и холодно улыбается лунный бог. По губам проще всего определить, кто перед Дамело - Мецтли или Димми. Улыбка друга согревает, улыбка бога вымораживает. - Догадался, богом ЧЕГО ты стал?
        Последний и Единственный Инка мотает головой: нет, откуда мне знать вашу божественную кухню? Откуда мне знать, во что меня превратили? Врет, конечно. Никто тебя, индеец, не превращал, никто не проводил над тобой обрядов, не бил плетью из человеческой кожи, не окуривал дымом вонючих сигар, привычных для шамана-айяуаскеро[1 - АЙЯУАСКЕРО в сельве называют шаманов, использующих для сеансов лечения и просветления айяуаску («лиана духов», «лиана мертвых») - напиток, оказывающий психоактивный эффект. - Здесь и далее прим. авт.]… А вот кока царства мертвых, сладкая, затягивающая отрава - была.
        - Значит, догадаешься сейчас. Эй! - кричит лунный бог в направлении кухни, точно официантку подзывает. Хотя какие, к чертям, официантки на кухне обычного человека… и даже бога?
        Но не успевает Дамело удивиться, как в комнату входит Тата. И выглядит она так, словно играет официантку в клубе для извращенцев, любящих растягивать удовольствие: юбка мини, но не микро, глубокое, но не бездонное декольте, фартучек без всяких непристойных надписей и картинок, высокие каблуки, но никаких чулок в сеточку… И только широкий ошейник, плотно охватывающий горло, будто мужская ладонь, показывает, что перед тобой не совсем официантка. Или даже совсем не официантка.
        - Я же вывел тебя из преисподней, - хмурится индеец. - Ошейник больше не нужен. Ты ведь можешь его снять. Ты свободна!
        Тата смотрит в стену с застывшим выражением лица, не отвечает, не упрекает, не протестует. Не делает ничего из того, что должна.
        - Вывел? - посмеивается Мецтли. - Куда ты ее вывел, дружище? Преисподняя - это ты. Ты теперь владыка ада, не я. Я в твоем царстве такой же грешник, как и все. Плохой мальчик, искупающий грехи.
        - Чего?
        Поаплодируй собственному красноречию, Сапа Инка, и начинай уже шевелить мозгами: для каждого из влюбленных в тебя ты становился палачом, а для некоторых, влюбленных целую вечность, и чем-то большим. Например, адом. Ну а теперь улыбнись, улыбнись, как ты умеешь, красавчик. О да, безумная ухмылка - именно то, что нужно.
        - Я. Не. Владыка. Ада! - Каждое слово индеец сопровождает ударом по столу.
        - Но ты же игрок? - Трезвый голос Инти действует успокаивающе. - А на каких условиях мы берем вас в игру? Стань богом - и присоединяйся. Словом, забирай свою служанку, молодой бог, развлекись с ней, приди в себя - и возвращайся.

* * *
        - Попробуй этот, - Дамело нежно протягивает своей даме кусок торта. Как будто они на свидании. Как будто они одни. Как будто она может отказаться.
        Индейцу не хочется называть знакомым именем существо, некогда бывшее Татой. Дамело надеется: Тата здесь, пусть и глубоко внутри, очень глубоко. Ведь это он, новоиспеченный темный бог по имени Дай-мне-это, загнал бывшую невесту Инти, невесту Эдемского, белую даму «Эдема», мадам Босс в непроглядные глубины Татиного подсознания, загнал так основательно, что не знает, как извлечь обратно женщину, которую он знал. Он скучает по ней, жестокой авантюристке, решавшей свои проблемы без оглядки на чувства и мораль.
        А пока Дамело пытается произвести впечатление на нечто, сидящее перед ним в ошейнике, покорное до безразличия: хочешь - бей, хочешь - трахай, хочешь - корми.
        Ледяная дева, подарок Супайпы.
        По приказу своего господина живой подарок раскрывает рот, осторожно берет губами кусочек бисквита, который индеец отщипнул от коржа, слизывает крем с его пальцев. И все это время следит за Дамело, не закрывает глаз, почувствовав на языке вкус торта - а Дамело руку даст на отсечение, что вкус этот восхитителен. Но ледяной деве важнее знать, доволен ли ею господин, чем самой получить удовольствие. У нее больше нет своих желаний, она вся - для него, для Единственного Инки.
        И это ужасает.
        Кечуа отворачивается, но руку не убирает, терпит влажное тепло языка на ладони. Единственное, что отличает женщину от собаки - прикосновения губ к кончикам пальцев. Там, где собака обнюхивает, женщина целует. Во влип, думает Дамело, наблюдая за остальными. Ох и влип же я с вами, бабоньки… Стоило ли выводить вас из ада, чтобы принести ад с собой?
        Сапа Инка понимает: он и его гарем, его дом Солнца, вышли из Содома, но так никуда и не пришли. Когда Тата смотрит на него бездонными глазами, в которых нет даже мольбы, только отчаяние, что он может ей сказать? Девочка моя, мы никуда не едем, мы просто уезжаем. Нам некуда ехать.[2 - Финальная реплика Кьоу в фильме Н. Рашеева «Короли и капуста» по одноименной книге О‘Генри.] Повторить за видавшим виды пройдохой самую, должно быть, святую правду за всю его бродяжью жизнь - и отправляться в никуда под песню «Куда ты скачешь, мальчик?» Со своим битым-ломаным гаремом, гулящими царицами ада. И с Татой, вот уж от кого не ожидал, вообще.
        Выйдя из квартиры Эдемского, молодой кечуа в первый раз осознал, что влип. Потому что в руках у него был чемодан. Здоровенный серебристый кофр на колесиках, подчеркнуто женский - и вещи в нем были женские, и покупала его женщина, чтобы переехать к своему мужчине. К мужчине, который изменил ей с другим мужчиной, после чего женщине пришлось спешно собрать всю свою прежнюю жизнь в серебристый чемодан, вместительный и самоходный, словно дорогая инвалидная коляска. Бывшая невеста Эдемского сделала это по-солдатски быстро и четко, не отвлекаясь ни на кого из своих хозяев - бывшего, нынешнего, будущего. Дамело вспомнил, как стоял в дверях, спиной ощущая присутствие золотого бога и его любовника, и поморщился. Ему казалось, женщине, сующей в раззявленные чемоданные недра ненужное тряпье, грозит опасность. Ему казалось, боги Солнца и Луны с трудом удерживаются, чтобы не потребовать ее крови. С него, с нового бога ада, который так и не отблагодарил богов постарше за то, что дали место подле себя.
        Опомнился индеец лишь после того, как заблудился, с час проплутал дворами и с трудом нашел дорогу туда, где сутолока, люди, киоски, автопоток, бешеный и одновременно успокаивающий, точно водопад. Сам не заметил, что все это время волок за собой добычу - Тату, с трудом поспевающую за Дамело, и ее приданое в нелепом сундуке на колесиках. Сам не заметил, как назвал адрес не своего дома, а ресторана. Поняв, что сделал, только рукой махнул: в «Эдем» так в «Эдем». Может, аврал, неразбериха с заказами и вечно пригорающие блинчики отвлекут от радостной новости: отныне ты бог, Дамело. Бог греха.
        Однако на кухне нет никого, кроме гардманже[3 - ГАРДМАНЖЕ - повар, отвечающий за холодные закуски и за все блюда, которые готовятся и подаются холодными.] по прозвищу Хилер, он же мастер Сэн из Японии, он же просто Сеня. А в зале вокруг банкетного стола, чинно сложив руки на коленях, сидят три женщины, явно кого-то поджидая.
        - Вернулся? - кивает Сеня, не поднимая головы от разделочной доски. - В самый раз поспел. Девушки тебя заждались.
        Нож в сениных руках выбивает барабанную дробь, под нее Дамело идет в зал, будто на эшафот. Последний Инка понимает - расспрашивать бесполезно: Хилеру наверняка подсунули заказ на мини-вечеринку для своих, который Сеня исполнил, приготовив закуски и самолично накрыв на стол.
        Происходящее в зале режет глаз: вроде бы рутина, но с привкусом жамевю[4 - ЖАМЕВЮ - состояние, противоположное дежавю, внезапно наступающее ощущение того, что хорошо знакомое место или человек кажутся совершенно неизвестными.], вроде бы и место, и публика знакомые, но, черт возьми, кто все эти люди? Вглядевшись, индеец понимает: это они, владычицы его преисподней. Вернувшись в реальность, наложницы нового сатаны изменились - неуловимо и в то же время неузнаваемо. Сталкер так и осталась расколотой на Ариадну и Минотавру. Они зовут друг друга «Ари», «Мина» и похоже, не очень ладят. Дамело рад уже тому, что эти двое общаются, он помнит: в его подсознании они друг друга в упор не видели. Ари по-прежнему ехидная и наблюдательная сволочь. Индейцу кажется, у нее анорексия: выступающие лопатки вот-вот прорвут кожу и развернутся кожистыми крыльями. Мина, в отличие от своего альтер-эго, могучая бодибилдерша, неуклюжая и стеснительная. Нет и не будет между этими двоими ни мира, ни согласия, ни хрупкой надежды на примирение. Дамело не знает, как свести их воедино, чтобы вернуть Сталкера. И не знает, стоит ли
возвращать.
        Больше всех преобразилась Маркиза, от нее прежней не осталось ни-че-го. Ласковая, вкрадчивая кошечка превратилась в суку, у которой только что пена из пасти не ползет, и не понять, голодна она, зла или больна. Например, бешенством. При виде Таты зрачки Лицехвата расширяются, в зале раздается странный, гулкий щелчок - и Дамело чувствует: бывшая мадам Босс, почти хозяйка этого заведения, вздрагивает всем телом. Индеец не знает способа ее успокоить, поэтому просто берет Татину руку в свою и провожает служанку, словно госпожу, на почетное место во главе стола, рядом с собой.
        Сапа Инка садится за стол, в обычное ресторанное кресло, неудобное, как почти вся ресторанная мебель. А Тата, вместо того, чтобы занять предложенное ей почетное кресло по правую руку, садится у ног Дамело, съеживается на низенькой банкетке, неизвестно для чего здесь поставленной. Индеец собирается ткнуть пальцем в соседнее кресло: туда! - но ловит темный, обреченный взгляд и неожиданно для самого себя опускает руку Тате на голову. Это похоже на скрытый знак: мое! не обижать! У Последнего Инки никогда не было двора, но и такой, какой есть, король-бродяга, принц-без-имени, он понимает: без знаков внимания, без непроизнесенных приказов, взглядов, говорящих: «Не сметь!», фавориту придется туго.
        В эту минуту Хилер ввозит в зал тележку, на которой подают громоздкие блюда: метровых осетров, поросят на вертеле и свадебные торты. Разумеется, погонные метры еды готовятся на десятки, если не сотни гостей, поэтому скрип тележки, везущей что-то огромное к столу на пять человек, кажется не просто неуместным - пугающим. На блюде - фигурный торт, который трудно рассмотреть в полумраке. Что-то вроде лежащего на кровати мужчины… Мужчина? На кровати? Сенька, сукин сын, хлопает в ладоши так оглушительно, будто его клакером в театр наняли. Акустический выключатель зажигает люстру под потолком, свет играет на боках скульптуры из шоколада - ого, это же форменное надгробие! Статуя отлита в одеревеневшей, неестественной позе, она точно прислушивается, ожидая, когда ее станут есть заживо. Шоколатье, небось, со стороны пригласили, мелькает ревнивая мысль.
        Буквально через мгновение мелкая, несущественная ревность обиженного шефа-кондитера растворяется в море, в океане ревности женской. Не дожидаясь отмашки (Дамело отчего-то уверен: ЕГО бабы должны были спросить дозволения, а не накидываться на еду, словно с голодного края), Маркиза, Ариадна и Минотавра вламываются в торт, будто стая волков, разбивают статуе грудную клетку, вонзаются туда ложками (спасибо Инти, что хотя бы не руками!), волокут изнутри комья шоколадного крема в потеках малинового мусса, бордового, точно венозная кровь. Они облизывают ложки, пальцы, ладони и запястья, каждым своим жестом показывая Сапа Инке, как же им нравится сладкая, пропитанная сиропом плоть, до отвращения похожая на настоящую.
        Дамело только глаза прикрывает, кивая Хилеру: отрежь кусок с нетронутой стороны. Хозяин дома Солнца собирается покормить свою служанку. Самому кечуа есть не хочется. Совсем. Он бы лучше вышел, покурил с Сеней, чем любоваться на эту имитацию каннибализма. Или жертвоприношения богам ацтеков, которым всегда нужно шоу - смиренный ужас жертвы, лютая радость жреца, пьяное ликование толпы. Все-таки боги инков добрее, думает Дамело. Еще бы знать, кем из нижних богов он стал… или станет со временем.
        - Разве не ясно? - произносит Хилер индейцу в самое ухо. - Самым главным.
        Кечуа не нужно даже поворачивать голову, чтобы понять: Хилер вовсе не Хилер.
        - Миктлантекутли[5 - МИКТЛАНТЕКУТЛИ, «Владыка Миктлана» - в мифологии ацтеков владыка загробного (подземного) мира Миктлан. Среди нескольких ацтекских божеств смерти и загробного мира Миктлантекутли был наиболее почитаемым. В его царство попадали люди, умершие обычной смертью, не на войне, не во время жертвоприношения и не от родов. Поклонение ему включало ритуальный каннибализм.]? - уточняет Последний Инка, хотя достаточно взгляда на развороченный торт, напоминающий обглоданный труп, чтобы не сомневаться больше ни минуты.
        - Сядь, Супайпа, - приглашает он того, кто долго и успешно притворялся человеком, приятелем и коллегой Дамело.
        Хилер, на глазах похудевший, потемневший и подросший на целую голову, садится в то самое кресло, которое отказалась занимать игрушка сатаны.
        - Кто она мне? И остальные? - кивает на свой гарем Сапа Инка, между делом кормя с руки Тату.
        - Сам решай, - пожимает плечами Супайпа. - Мы хозяева данных нам адов, что хотим, то и воротим… но только в своих преисподних. Или в тех, куда нас пустили. Вернее, куда пригласили.
        Значит, они меня приглашали, думает индеец. Все трое. Как инкуба, как нечисть, которая сама через порог не переступит, стоит, ждет приглашения от хозяев, старается им понравиться… Пока не завоюет столько доверия, чтобы просочиться в дом, в душу, в судьбу человеческую. И сожрать изнутри.
        - Заметь, я сопротивлялся до последнего! - Дамело наставляет палец на собеседника, точно пистолет.
        - Я тоже, - улыбается Мореход. - Думаешь, есть те, кто своей волей пошел? В верхний мир - может быть, но не к нам, вниз. У нас престижная, но непопулярная работа.
        - А что это за работа? - мягко спрашивает индеец. - Я, конечно, мифы читал и сказки слушал, однако ни черта не понял. Ну, кроме того, что мне полагается сидеть на троне в доме без окон, носить ожерелье из человечьих глаз и маяться чувством собственной важности.
        - Одну работу ты сам себе назначил и лихо ее исполнил, - отвечает Супайпа. - Хотел сделать из своих преследовательниц адских сучек, преданных только тебе, и сделал. Глянь - хороши, а?
        Сапа Инка машинально оглядывается. Ему сотни раз доводилось видеть, как женщины пьянеют от еды, словно чеховская Каштанка. Осоловелые лица, поплывшая помада, горящие румянцем щеки, развившиеся локоны - не знай он, что здесь происходило, решил бы, что оргия. Его любовницы больше не огрызаются друг на друга, не пытаются язвить, не бросают злобных взглядов на первую фаворитку, забаву владыки… Сидят, отдуваясь, попивая из бокалов кислое шипучее пойло, которое так нравится женщинам. Сытое перемирие. Скоро, скоро они опять проголодаются, голод скрутит их утробы, точно щипцами, расползется по нервам, превратится в жажду любви, в жажду власти. Девы Солнца станут соперничать за Единственного Инку, кидать торжествующие взгляды из-за его плеча, целовать, кося глазом на тех, кто не допущен к телу повелителя: смотрите, неудачницы, теперь-то прилепится ко мне муж мой… Еще и рожать наперегонки начнут, будто Лия с Рахилью.
        Надо немедленно найти сучкам жертву. Или нескольких. Занять гончаков привычной, любимой работой, отвлечь от себя.
        - Знать бы еще, кого ими травить.
        - Вот это деловой подход! - подмигивает Супайпа. - А кого хочется.
        Дамело задает себе нелепый, несуразный вопрос: кого он ненавидит в этой жизни? Он боялся - и до сих пор еще боится - многого и многих, но никого - настолько, чтобы возненавидеть. Никогда индеец не думал, что ему будет не хватать - врагов.
        - Ты не с той стороны думаешь, - с отеческой заботой направляет младшего коллегу Мореход. - Ты думаешь, как псарь, а должен думать, как царь.
        Не будь Дамело индейцем, привычка богов вместо нормального ответа пороть иносказательную чушь бесила бы. То есть бесила бы еще больше. Однако знает любой индеец и любой не-белый: боги и духи никогда не говорят прямо, потому что человеческий разум не воспринимает сказанное напрямую. Разум - это цитадель в глухой обороне: ворота намертво заперты, заложены засовами и заржавели петлями, машикули[6 - МАШИКУЛИ - навесные бойницы, расположенные поверху крепостных стен и башен. Предназначены для вертикального обстрела штурмующего стены противника, для забрасывания его камнями, обливания смолой и проч.] и барбаканы[7 - БАРБАКАН - надвратная башня или привратное укрепление, предназначен для охраны подступа к крепостному мосту или воротам.] полны бессонных, метких стрелков. Зато в крепостной стене имеется тайный лаз, единственный способ проникнуть внутрь. Если, конечно, достанет гибкости и терпения. Если дождешься, пока тебя пригласят изнутри, подадут условный сигнал, откроют невидимый снаружи проход, проведут лабиринтом потайных ходов… Словом, индейцы понимают, зачем духи хитрят, а боги безмолвствуют.
        Или болтают совершеннейшую, на первый взгляд, чепуху.
        Но только на первый взгляд.
        - Я должен выбрать жертву, определить ее меру как судья, - догадывается Дамело, догадывается и соглашается: - И затравить - но не потому, что преисподняя скучна, не потому, что слуги мои от скуки жрут друг друга. А потому, что подсудимый грешен.
        Вроде все верно, однако Сапа Инка по-прежнему не понимает: как ему могут предлагать роль загробного судии? Ему, для кого мир белых странен и дик, кто и сам дик и странен для мира белых. Разве можно, не зная законов, взвешивать на весах игры безумцев, решать, кто сыграл честно, а кто смухлевал? Супайпа смеется, слушая мысли молодого бога, смех его горчит на языке, точно осадок от некогда пресных, чистых вод - соль жизни, самая горькая из специй.
        - Нет никаких законов, парень. Пока ты их не придумал - их не существует в природе. Или ты думал судить белых людей по закону богов-из-головы?
        Да никак я их судить не думал, хочет сказать индеец. Зато мораль белых судила меня и неизменно осуждала, в ее глазах вся моя жизнь - это яд и грех, нет такой епитимьи, чтобы меня очистить. Но жаловаться (или хвастаться? что это было, похвальба или жалоба?) не хочется, не хочется выглядеть напуганным ребенком в глазах древнего бога. К тому же Дамело, чье имя переводится как «Дай мне это», не ребенок, чтобы надеяться запросто взять, что ему хочется, или то, что ему принадлежит. В мире белых нельзя протянуть руку и сказать: мое! Оттого так и пугает все, что само идет в руки и говорит: твое. Бери.
        - Вот и не будь дитем, - пожимает плечами Супайпа. - Ты индеец, бог греха и полный псих. Что еще нужно, чтобы забить на заморочки белых?
        Говорит и смотрит с улыбкой, как меняется лицо нового Миктлантекутли: прекрасная, крепкая, в бронзовый отлив кожа расползается, опадает хлопьями, опадает человеческое тело, опадает бренная память, глаза уходят вглубь черепа, наполняются тьмой, улыбка превращается в оскал, морщинами проступают на лбу порочные замыслы. Все это маска, игра, анимация. Парень не настолько стар и не настолько испорчен, чтобы враз утратить образ человеческий. А вот облик людской утратить - милое дело. Нагулялся красавчиком, Дориан Грей индейский. Захотелось примерить маску чудовища, девок своих попугать, посетителей «Эдема» шугануть. А может, и сам «Эдем» переименовать. В «Миктлан», например.
        Кажется, владыка старого, настоявшегося ада слегка завидует метаниям молодого сатаны. Сам-то Мореход давно определился с правилами в своей преисподней, отметался свое и открасовался.
        - Бог греха… - роняет Сапа Инка в гулком, пустом ресторанном зале. - Бессмыслица какая-то.
        - О нет, - качает головой Супайпа. - Грех нуждается в покровительстве не меньше, а больше добродетели. Той хотя бы прощения не требуется.
        Дамело гладит Тату по волосам рукой, превратившейся в каменно-тяжкую длань, не замечая, как все ниже клонится тонкая женская шея, гладит и обещает:
        - Если Я приду - а Я приду - даже глухие услышат, слепые прозреют и немые заговорят.

* * *
        - И шлюха твоя немая заговорит? - ехидничает Ари по дороге домой.
        Дамело измотан и зол, его бесят попытки Ариадны, вместившей в себя всю стервозность Сталкера, уязвить владыку, нападая на фаворитку. Остальные девы Солнца (тоже мне девы, думает Дамело), изрядно захмелевшие, преувеличенно ласковы с Татой. Однако бывшая мадам Босс смотрит сквозь товарок-демониц пустыми глазами - выражение в них появляется только при взгляде на Сапа Инку.
        - Слушай, может, она еще и глухая? Лицехват, ну-ка гавкни! - подзуживает Ари Маркизу. Та лукаво косится в сторону Таты, явно испытывая желание сделать, как было велено.
        Пора построить этих сучек, произносит внутренний голос, скрывая за деловитостью - ярость. Но хозяин Миктлана не намерен прятаться. Ему еще можно отпустить себя, он еще слишком человек, чтобы скучать, карая жертвы свои.
        Сапа Инка останавливается, пережидает лавину женских тел, вписавшихся в него на полном ходу, выхватывает Ариадну и за шкирку, будто котенка, подтаскивает к себе. Все, что Дамело проделывает сейчас, ему внове. Никогда индеец не применял силу ни к одной женщине, зная: холодный отказ может причинить столько же боли, сколько насилие - или сделать еще больней. Важнее было не подчинить, а отвадить, сбежать. Но бежать некуда, а создавать нечто (пусть даже и преисподнюю), имея под боком непослушное исчадье ада, даже не забавно.
        Вися на вытянутой мужской руке, Ари кажется маленькой и совсем юной, той самой вредной девчонкой, от которой Дамело получал и первые поцелуи, и первые пощечины всего-то вечность назад. Сейчас эта маленькая задавака тоже получит от него… кое-что.
        Свободной рукой индеец проводит по закушенной нижней губе Ариадны, почти лаская - до тех пор, пока острый ноготь не выворачивает нежную плоть наружу, впиваясь в изнанку губы до крови.
        - Может, мне и тебя языка лишить? - приговаривает Сапа Инка. - Или надеть на тебя ошейник?
        Ариадна замирает, чувствуя: от владыки Миктлана исходит такая мощь, такое презрение и такой жестокий интерес, что хочется умереть. Она мечтает не знать, что может сделать с нею князь ее ада. Но он, разумеется, пускается в подробности:
        - Будешь молчать, слушаться будешь. Скажу умереть - ляжешь и умрешь. Скажу восстать из мертвых - оживешь. И так без конца - ни жизни, ни смерти, ни поплакать, ни попросить. Вот как сейчас. Нравится? - Дамело проводит пальцем по щеке Ари, размазывая кровь из рассаженной губы. - Не забывайся, девочка моя, и твой болтливый язычок останется при тебе.
        Он отпускает ее - и как было бы прекрасно, сумей она сделать то же.
        - Мужик, ты со всеми не справишься, отдай половину! - орут из машины, припаркованной у обочины.
        Оттуда за Сапа Инкой и за его домом Солнца жадно наблюдают три пары глаз - хозяйчики жизни, золотые детки, запихнувшие себе в нос месячный доход обычной семьи. Дамело вглядывается в бледные личики, маячащие в глубине машины. Ну конечно, его приняли за сутенера, ведущего блядей с ночной смены. А что? Похож. И девы Солнца похожи: пьяные, в измятой одежде, с измятыми ртами, вцепившиеся друг в друга, точно змееныши в кубле.
        Пока Дамело размышляет над тем, какие еще сюрпризы готовит ему этот бессонный, ненасытный город, влажные губы прижимаются к его руке, оставляя кровавый отпечаток на костяшках.
        - Пожалуйста, - шепчет Ариадна, - пожалуйстапожалуйстапожа…
        Ей не нужно ничего объяснять: владыка Миктлана чувствует каждую из своих гончих. Своих бладхаундов, кровавых псов. Не только в Лицехвате при виде добычи разливается жажда, бежит по нервам, коротит нейроны белыми вспышками, Грудолом тоже мечтает о привольно гуляющем мясе так, словно не ела неделю. И даже ее вторая ипостась, Минотавра, от мощи своей кажущаяся туповатой, невольно облизывает губы и голодно сглатывает.
        Владыке Миктлана нужно другое: он хочет видеть осужденных. Искушение от Супайпы, не иначе: ты хотел научиться травить людей собаками, не испытывая ненависти и не мечтая о мести? Так иди и трави. Вот первая добыча, выгнанная прямо на тебя, охотник, трое мелких зверьков, ничем не провинившихся перед человеческими законами - потому что разве это вина, десять дорожек на троих и бешеный стритрейсинг[8 - СТРИТРЕЙСИНГ, уличные гонки - неофициальные и, как правило, незаконные автомобильные гонки на общественных дорогах. Действия стритрейсеров представляют опасность для пешеходов и других машин.] по ночным, не больно-то опустевшим улицам Москвы? Не успевшие никого убить мальчишки, мамочкина радость, папочкина гордость, предвкушение в распахнутых глазах, самоуверенные ухмылки. То, что надо.
        - А вам половины хватит, мужики? - усмехается индеец, подходя к машине и облокачиваясь на открытое окно.
        Он еще может выказать милосердие, продемонстрировав истинное лицо Миктлантекутли, безбровое, с плоским, точно раздавленным носом, с акульим оскалом, с глазами, затопленными тьмой геенны, с мыслями, утонувшими в этой тьме. Вдруг щенки испугаются и послушаются своего страха, один-единственный раз в жизни поверят: это не кокаиновый глюк, а самый настоящий демон стоит, склонившись над людьми и приглашающе улыбается. Врата ада гостеприимно распахнуты и ждут.
        - Слуш, ты, хач, - пьяно дергает головой тот, кто за рулем, - сколько за всех? На полчасика.
        - На ча-а-ас… - канючат двое других. Водитель окидывает друзей пренебрежительным взглядом: а продержитесь? Грязно перешучиваясь, клиенты преисподней обшаривают карманы, индеец терпеливо улыбается, слушая, как они обсуждают его и его женщин - так, словно перед ними не люди, а вещи, куклы без души и разума. Знали бы ребятишки, насколько они правы - бежали бы отсюда без оглядки, бросив незапертой крутую тачку.
        - Что ж, мальчики, пора, - кивает владыка Миктлана. - Время вышло.
        - Какое время? Ты счетчик, что ли, включил, морда черножопая? Мы еще!.. - вскидывается один из парней. Кечуа договаривает за него:
        - …и не начинали. Но все кончилось, не начавшись. Обычное дело, детка. Обычное дело.
        Они гомонят в салоне, называя его укурком и угрожая расправой, кровь в крепких молодых сосудах кипит, подгоняемая ускорителем[9 - УСКОРИТЕЛЬ - одно из сленговых названий кокаина.]. Первые жертвы Миктлантекутли мчатся навстречу гибели, точно неутомимые гонцы инков, сладкая кока преисподней ведет их к цели семимильными шагами. А по обе стороны от цели стоят темноглазый мужик и высокая блондинка с пустым взглядом. Это странно, но кого и когда останавливала странность происходящего? Разгоряченные, все трое выскакивают из машины, навстречу своей судьбе, одной на троих.
        И тогда Дамело говорит: фас.
        Глава 2. Дом, милый дом Тлальшикко
        Я убил человека, мама. Потом убил еще двоих. Я переспал с адским демоном, потом еще с двумя. Мама, ты гордишься мной?
        Индеец улыбается и берет со шведского стола тапас[10 - ТАПАС - в Испании закуска, подаваемая в барах к пиву или вину.] с морсильей[11 - МОРСИЛЬЯ - испанская кровяная колбаса.] и луком. Кровь горячит нёбо, плохо ошпаренный лук хрустит на зубах. Но Сапа Инке все равно, даже если от его выхлопа мухи мрут. Ему, как сатане, судьба пахнуть серой, а не парфюмом благоухать.
        Впрочем, тут и так от дорогого парфюма не продохнуть. Новый владыка Миктлана впервые не обслуга, он гость пафосной вечеринки, вокруг него толпа анорексичек крошит в мусор хрупкие, изысканные лакомства, громко болтая о том, сколько калорий переварили сегодня их бледные, анемичные тела. Пока Дамело был человеком, он мечтал убить их всех, сдерживаясь из последних сил. Он продержался целую вечность и еще немного. Но вечность иссякла, «немного после» тоже закончилось. И вот молодой кечуа стоит возле шведского стола, ест жгучие испанские закуски, глядит, посмеиваясь, как разгорается пламя нетерпения в его гончаках. Снаружи, конечно же, невидимое.
        Краем глаза Дамело следит за своим гаремом, хоть в этом и нет нужды: князь преисподней чувствует своих подручных. Ари, несытый вампир, похожая и на себя прошлую, и на мать голубей, благосклонно улыбается модному не то фотографу, не то диджею, спрятав под величием осанки жажду крови. Спина Минотавры, несокрушимо-могучая, кажется лениво-расслабленной, но индеец видит, как Мина чуть заметно поигрывает мышцами перед броском: монстр лабиринта только и ждет начала травли. Маркиза, вспомнив кошачьи привычки, жмурится сладко, позевывает, лицо ее сплошная ложь, зато тело, наоборот, чистая правда, оно бесстыдно заявляет: Лицехват голоден. Впрочем, в зале все голодны, все жаждут успеха, все бегут вверх по лестнице, ведущей вниз, всегда вниз.
        А Миктлантекутли всё мучает свору, всё выбирает. Единственная, кто не ждет его выбора - это Тата. Сапа Инка хотел оставить служанку дома, но как она без него? Дамело знает: белые женщины сильнее мужчин, выносливее, терпеливее, безжалостнее. Смешно за таких волноваться, опекать, задабривать и задаривать - но Тата… Он отнял ее силу, забрал себе, ничего не дав взамен. Разве что заботу, которой никогда в себе не предполагал. Теперь все, что делает это незавершенное, половинчатое существо, оно делает с его дозволения: господин сказал поесть - ест, господин сказал отдыхать - отдыхает. Кажется, запрети ей господин дышать - и задохнется.
        Кто-то внутри, безучастный и, в отличие от него самого, всеведущий, понимает: Тата - его искушение властью, такое же, каким долгие годы был он сам. Искушение, которого не выдержал ни один белый, требуя больше и больше, пока власть не затопляла душу, будто паводок - дождевой лес, снося и выворачивая деревья со слабыми, подгнившими корнями, прореживая, опустошая. А еще Тата - наживка. От нее за версту тянет сладкой виктимностью, обреченностью младшей наложницы, надоевшей господину и повелителю. Сапа Инка чувствует, как это притягивает: беззащитность словно бы придает взрослой женщине девичью невинность. Там, где они находятся, невинность чертовски ценный товар, который можно продать, можно подарить, а можно попросту отнять. Пусть приходят те, кому нравится отнимать. Пусть. Попытаются.
        Дамело направляется к столу с выпивкой - и слышит шепот из коридора, горячечный, шалый, разбойничий. Кажется, это оно.
        - Нет, ты смотри, смотри, какой мужик, м-м-м-м…
        - Говорят, он Мастер[12 - «Мастер» в БДСМ является одним из уважительных обращений к доминирующему партнеру. По традиции это слово пишут с большой буквы, подчеркивая уважение. В русскоязычной БДСМ-среде распространено обращение «Господин», либо «Хозяин» - со стороны сабмиссива.]. Девка зовет его господином, слышали?
        - Избавим его от девки и посмотрим, что этот господин умеет!
        - Хочешь, чтобы он тебя отшлепал?
        - А ты не хочешь?
        - Котик, берешь девку?
        - А у котика на нее встанет? После колес-то?
        Они смеются, сговариваясь за спинами будущих жертв, делят их, непойманных, спорят, кто будет первым, кто вторым, уверенные в собственном праве, в собственной неуязвимости. Слишком самонадеянные, чтобы стать палачами в его преисподней, однако со временем из них выйдет толк - после всех кругов ада, которыми владыка Миктлана их проведет. Лично.

* * *
        Дамело и сам должен многому научиться. Когда Супайпа, лучший загонщик в мире, привел первую добычу, Сапа Инка прислушивался к себе, забавляясь тем, насколько ему все равно. Чувствуя, как подыхает жалость. И все равно откат пришел, и размазал новоиспеченного владыку ада по окровавленной постели: Дамело понял, что попал, по-черному, по-страшному попал. Он устал, он так устал, разрушая свою человеческую сущность, взрывая изнутри свои страхи, свое нежелание быть связанным с кем-то, иметь, принадлежать, что без гнева, смиренно принял пробуждение после первой охоты: все, как ему виделось в Содоме - он на кровати, четыре женских тела рядом, все в разводах засохшей крови и чего-то еще более отвратительного. Гнездо вампиров, а не кровать.
        Кечуа не привык просыпаться, стиснутый со всех сторон влажным жаром чужих тел, словно живыми сетями опутанный. Да и не с руки Дамело вспоминать, кто тут с кем путался, в этой кровавой грязи. В Миктлане все со всеми путаются, сплошным клубком: доброе, злое, смертное и неубиваемое.
        Со временем Миктлантекутли примет это как данность, но сперва ему нужен отдых. Отдых от нежных на ощупь и дубленых по прочности тел, от пота, текущего по складкам простыней, точно реки по новым руслам, от стонов, звучащих то высоко и жалобно, будто свирель, то низко, словно басовая струна - от всего ужаса и красоты беспробудного траха длиной в неделю. Новый владыка преисподней устроил его, чтобы забыть, но боги ничего не забывают. Единственное, чего Сапа Инка добился для себя - ощущения зверского, нечеловеческого голода. Несмотря на долгий, никем не потревоженный сон, Дамело не выспался и теперь готов съесть на завтрак весь мир. Он выпутывается из рук, гибких, точно лианы, высвобождает бедра из захвата ног, цепких, будто корни, сдирает с себя весь этот живой, телесный плющ и не заходя в душ отправляется на кухню.
        После недели, наполненной влажностью и мутью, от которой весь он словно лягушачьей кожей покрылся, хочется очищающего пекла. Дамело сам изумляется тому, сколь бесстрашно он засовывает руки в духовку, хватает голыми руками поддон и несет через всю кухню к разделочной доске, чтобы не касаться огненно-горячим противнем столешницы. Ладони его липнут к раскаленному металлу и отходят со скверным причмокиванием, которое для живого тела значит одно: раны, кровь, поврежденную плоть. Миктлантекутли долго рассматривает покрасневшую кожу: если не считать пятен засохшей крови - чужой, Дамело не помнит, чьей - кечуа цел и невредим. Стоит ли удивляться?
        Индейца скорее удивляет то, как он готовил, даже рук не помыв. Прежнего Дамело после эдаких забав в душ бы потянуло, не к плите. Ключевое слово здесь, конечно, «прежний». То есть такой, каким Дамело уже не бывать. Кечуа хмурится, идет в ванную и появляется оттуда лишь через час, отмытый до скрипа, в каплях хлорированной воды, а не запекшейся крови. Одеваясь в чистое, Сапа Инка бросает настороженный взгляд в зеркало: что-то изменилось? О да, изменилось, мрачно отвечает зеркало. Теперь ты всегда будешь выглядеть, как молодой бог, чувствуя себя, как полное дерьмо.
        Нет, Дамело не будет думать об этом. Он подумает об это завтра… или хотя бы после завтрака. Круглые пирожки-питивье[13 - ПИТИВЬЕ - классический французский слоеный пирог с миндальным кремом. Назван по имени небольшого городка, расположенного недалеко от Парижа.] не хуже круассанов завершат французский завтрак. И он готовит эти самые питивье, мешая шоколад с миндальной мукой, взбивая яйца, рисуя на пирожках цветы и спирали тупой стороной ножа - споро, ожесточенно, не отвлекаясь. Будит своих ленивых сучек, отправляет мыться весь провонявший его спермой гарем, выставляет на стол горячие пироги и томно вздыхающее суфле, салат и острый соус, кофе и сок, быстро, быстро, не тяните, все стынет и оседает, налетай, девки. И с изумлением смотрит, как двое из четверых после первого же глотка бросаются врассыпную, а Минотавра, самая неповоротливая, расстается с содержимым желудка прямо под столом, встав на четвереньки и содрогаясь всем телом, будто огромная кошка, выблевывающая собственную шерсть. И только Тата ест с наслаждением, облизывая вилку и пальцы, невозмутимая и сосредоточенная.
        Что происходит, черт возьми? Дамело слишком давно в этом бизнесе, чтобы пробовать собственную стряпню: не только разум, тело помнит, сколько муки, соли, сахара, перца, масла и молока нужно класть, каким должно быть тесто под ладонями, запах, упругость - всё! Да он просто не мог налажать в такой ерунде, как пирожки, суфле и… что там еще? Оскорбленный шеф отрывает зубами кусок пирога, уже надкушенного кем-то из девчонок - и словно скорпион Тринидада[14 - ПЕРЕЦ «СКОРПИОН ТРИНИДАДА» - один из сортов перцев чили, занесен в книгу Гиннесса как самый острый перец в мире. Для выращивания и переработки этого перца приходится надевать противогазы и костюм химической защиты. Не используется в кулинарии, а только в военной промышленности для производства слезоточивого газа. Капсаицин, полученный из «скорпиона», добавляют в краску, которой покрывают днища кораблей для защиты от моллюсков.] взрывается у него в глотке. Дамело не воет только потому, что не может, горло у него выжжено, выедено изнутри, он шипит, точно издыхающая змея, оседая на пол. Мина подползает к Сапа Инке, наощупь хватает нож со стола, чиркает
по ладони и прижимает к губам Дамело:
        - Пе-е-е-ей…
        Индеец не понимает, почему, но не облизывает, не обсасывает сочащуюся кровью царапину, нет, он вгрызается в покорную женскую руку - и при первом глотке крови Дамело попускает. Минотавра гладит владыку Миктлана по голове, будто младенца:
        - Не давись, никто не отнимет… Что поделать, мы теперь демоны, вампиры, нельзя нам хлеб есть… Прости.
        За что она просит прощения, кечуа не знает, а слезы текут по его щекам и собираются в девичьей ладони, словно роса на листе, Дамело плачет и пьет из этой руки, захлебываясь солью, горечью и слабеющим вкусом чужой крови.

* * *
        Миктлантекутли должен накормить своих адских сук. Живыми людьми - пока живыми. Он уже знает, что вкусы у них у всех разные. Мина любит кровь и плоть адреналинщиков, прожигающих жизнь у смерти на краю, пьяных своими подвигами, не готовых трезветь. Ариадна, наоборот, предпочитает сухих, жестоких тиранов, не умеющих получать и дарить наслаждение и оттого дарящих боль, много боли, всем, задаром. А Маркиза… Маркизе нравятся гопники. Юные, мечтательные отморозки, нападающие на жертву всем скопом. В них есть нечто общее: и Лицехват, и ее жертвы ненавидят себя так, как никого никогда не любили - и мстят за эту ненависть другим. Сам владыка Миктлана определился с выбором в день своей инициации: ядовитый клубный коктейль из легких наркотиков, желания и скуки, разлагающихся в теле, точно раковая опухоль - вот его деликатес. И скоро он получит свое.
        А единственный не-вампир среди них послужит приманкой. Очарование лилим[15 - ЛИЛИМ, согласно некоторым источникам, дочери Лилит, первой жены Адама, рожденные ею от демона Самаэля, часто отождествляемого с сатаной. Лилим вели себя подобно суккубам.], крепко-накрепко запертое ошейником, просачивается в окружающий их мир, словно гул далеких гроз: ни сполоха, ни тучки на небосклоне, но все живое и дикое замерло в ожидании.
        - Иди ко мне. Стань здесь. - Дамело разворачивает Тату спиной к залу, лицом к себе. Пусть смотрит на него, когда за нею придут. Пусть доверяет ему, пока может. - Сейчас к тебе подойдут, пойдешь куда скажут, будешь делать что велят. Когда с ними будет покончено, вернешься ко мне.
        Незачем успокаивать, заверять, что все будет хорошо, что он не даст в обиду свою служанку, дар Содома. Хозяева не отчитываются перед рабами, они даже не приказывают - они говорят, что и как будет происходить. И наказывают тех, кто помешал их воле сбыться.
        Миктлантекутли понемногу привыкает к боли и страху, которые тянутся за ним и его демонами, будто кильватерная струя. Они демаскируют владыку Миктлана, точно боевой корабль в мирных водах, они бы раскрыли его появление, раскрыли само его существование, будь человечество способно поверить в ад. Но род людской не верит даже в созданное им самим, поэтому новоиспеченный сатана творит, что хочет, в доме, куда его пригласили: нравится, ластится, дарит надежду, а после бьет наотмашь и любуется тем, как вскипают в душе человеческой отчаяние и паника.
        Но сейчас он занят: высматривает в пестрой толпе тех, кто придет отобрать у него цицимиме[16 - ЦИЦИМИМЕ («звездные демоны» (науатль)) - ацтекские демоны, души умерших женщин. В несчастливые календарные дни спускаются на землю, неся смерть и болезни. Поэтому у ацтеков при виде падающей звезды полагалось прятаться, а не загадывать желание: значит, на землю сходит цицимиме.]. Их сложно не заметить, они уже берут свою добычу в кольцо, стремительно приближаясь, и все в них напоминает о гиенах: безумный хохот, походка вприскочку, стремительно наклоненные вперед тела. Молодой, но уже потасканный самец с нечистой сероватой кожей наркомана, с лицом неподвижным и скорбным, словно предсмертная маска, подхватывает Тату под локоток и, воркуя, ведет в полутьму смежных комнат, гостеприимно распахнутых для жертв внезапного желания: интимное освещение, приглашающая череда диванов и лежанок. А трое самок, даже взгляда не бросив, сделал их «котик» свою часть работы или нет, шаг за шагом оттесняют Дамело к стене, и улыбаются, улыбаются.
        Князь ада читает их, будто открытую книгу - нет, не книгу судеб, что ему их судьбы! Книгу чувств. Миктлантекутли видит, насколько развращены они своей близостью к роскоши - сильней, чем обладанием этой роскошью. Как мечтают стать теми, кто повелевает жизнью, но пока жизнь повелевает ими - непредсказуемая, темная жизнь авантюриста. Видит инстинкт, вшитый на подкорку природой, твердящий разуму: если не хочешь умереть с голоду, попытайся съесть всех, кто тебя окружает! Они следуют безнравственной и беспощадной природе своей, пытаются гордиться ею, как некоторые гордятся достижениями разума.
        Тем временем страх скручивается узлом в животе у каждой, борясь со сладким чувством превосходства. Маленькие хищницы, даже флиртуя, смотрят на индейца глазами, полными азарта, бешенства и боли. Глядя в их лица, владыка Миктлана не может не облегчить мучения голодных маленьких эгоисток, мечтающих заесть стресс - им, Дамело. Мысли приобретают ясность, как иногда посреди гулянки: ты пьян в зюзю, однако мир обретает четкие контуры, движения замедляются, точно воздух вокруг превращается в воду. И преодолевая сопротивление густой, вязкой среды, ты вырываешься за грань - туда, где пламя ревет с утра до ночи и рев его слышен сквозь скрежет зубовный, где грешники меняются местами с палачами, демоны восстают и вновь покоряются, а ты всему этому хозяин, раб и бог. И даже в живом видишь только сырье для загробных мучений.
        Пластиковые типсы[17 - ТИПСЫ - пластиковые удлинители ногтей, приклеиваются при помощи специального клея к натуральному ногтю в процессе наращивания.] проезжаются по коже, царапая, будто набор тупых ножей - одновременно с голосами, царапающими слух:
        - А что в вашем клубе делают с плохими девочками?
        - С такими, как мы.
        - Ты хорошо порешь, красавчик? Может, на мне поупражняешься?
        - Эй, не дави на Мастера, ты, невоспитанная с-с-с…
        - Сама ты невоспитанная с-с-с!
        - А можно вступить в ваш клуб?
        - Это очень дорого? Мы хотим скидку!
        - Мы можем ее заработать, вот увидите, мы стоим о-о-очень большой скидки…
        Они вьются вокруг него, то приближаясь, то отскакивая, выбирая момент, чтобы наброситься всей стаей, урвать по куску от оглушенной, напуганной жертвы, пожрать ее заживо.
        Дамело чувствует, как внутри него разворачивает крылья сияющий ужас по имени Миктлантекутли. Ему хотелось бы иметь крылья и здесь, в реальном мире, где проблем от них больше, чем пользы, начиная с проблемы мировой славы, которую индеец получит после роликов, выложенных на ютуб очевидцами. Но изнутри Дамело ничто не сдерживает, он распахивает крылья во всю ширь, мягко обнимает ими будущую добычу, незримо лаская, притягивая ближе, скрывая от глаз. Гости и хозяева перестают замечать высокого брюнета и окруживших его светских львиц… вернее, гиен.
        Владыка Миктлана увлекает завороженных спутниц за собой, в те же комнаты, куда чуть раньше их дружок увел Тату. Во второй или третьей по счету он натыкается на своих гончаков. Гиеновый «котик» еще жив, он пыхтит и ворочается, распятый между быльцами кровати на шнурах от портьер, с кляпом из собственного галстука во рту.
        С каждой охотой демоны Дамело учатся друг у друга, словно детеныши из одного гнезда, становятся всё жесточе и изобретательней. Вот и сейчас Мина с Маркизой прилежно наблюдают за тем, как Ариадна, усевшись на бедра мужчины, ведет ногтем по его груди: тонкая девичья рука движется так нежно, так аккуратно, но оставляет глубокий разрез, сразу набухающий кровью. Жертва хрипит в повязку, дергает связанными руками, от сопротивления ложбинка между мышцами груди лишь быстрее наполняется, будто русло ключа, пробившегося из-под земли, алая струйка стекает в пупок, превращая его в маленькое озеро, Ари жадно вылизывает окровавленную грудь, снизу доверху, чтобы поймать больше.
        От визга и обмороков светских гиен отделяет не больше пары секунд. В эти-то секунды Дамело и вклинивается с репликой:
        - Знакомьтесь, мои помощницы по клубу: Минотавра, Лицехват и Грудолом. Всё еще хотите вступить, дамы?
        Ариадна поворачивает голову и скалится, показывая окровавленные клыки, резцы и премоляры[18 - ПРЕМОЛЯРЫ, малые коренные зубы, расположенные в зубном ряду за клыками перед молярами, большими коренными зубами.]:
        - Ха-а-ай!
        Вот же сучка, усмехается владыка Миктлана. Не может не порисоваться.
        После приветствия Грудолома все «охотницы», как одна, издают истошный вопль. К счастью (или к несчастью), невидимые крылья владыки Миктлана гасят крик, точно свечу. Дамело, заранее пьяный от адреналина, сгребает свои жертвы в охапку и с хохотом кружит по комнате в дьявольском танго. На последнем па он перебрасывает пару обмякших от ужаса тел Маркизе с Миной и высоко поднимает партнершу, оставленную себе. Держит ее обеими руками за талию, бережно и крепко, будто коньячный бокал, приникает к вене, прокусывает, подставляет рот и ждет, когда по его подбородку начнут стекать теплые струйки. Кровь умирающей густеет, капли больше не частят, они все медленней, все полновесней - и это похоже на эффект розы[19 - Эффектом розы называется стекание капель коньяка по стенкам бокала: чем медленнее они стекают, тем больше возраст коньяка, тем лучше вкус и выше ценность.]. Дамело со вздохом оставляет холодеющее тело, кивает Тате: открывай. Та, как хорошая служанка, распахивает дверь перед хозяином и его псами. Бросив обескровленные трупы, все четверо входят в Миктлан, врата за ними бесшумно затворяются.
        Когда в комнату заглядывает охрана, от высокого брюнета и трех его спутниц остается лишь воспоминание. Но зато какое…

* * *
        Миктлантекутли сует кружку в посудомойку, трет лицо руками, превозмогая накатывающий волнами сон, зевает, почесывая живот… Это должно помочь взбодриться, но ни черта не помогает.
        Привычный уклад жизни рухнул, потом не стало и самой жизни, вместо нее пришла не-жизнь - а выспаться все равно не удается. Сначала надо разместить новоприбывших в Миктлан, проверить состояние тех, кто прибыл на прошлой неделе, определить места следующей охоты - и лишь тогда свалиться кулем на общую, к раздражению Дамело, кровать. Которая не становится шире, сколько над ней ни колдуй. Такова она, V.I.P.-пытка владыки Миктлана - спать в объятьях любящих дев Солнца. Хотя князь тьмы предпочитает спать один, есть один, жить один. Наверняка Минотавре, Лицехвату и Грудолому тоже не слишком удобно всю ночь играть в большие и маленькие ложечки, притираясь друг к другу, вписываясь в изгибы чужих тел, сплетаться конечностями и выпутываться поутру. Хорошо хоть Тата спит в кресле, свернувшись клубочком и жалобно постанывая во сне. В преисподней не комфортно никому.
        Но все познается в сравнении. Новоиспеченный сатана еще слишком молод, чтобы сделать свои девять адов пышными и устрашающими. Он еще научится воздвигать себе дворцы из какой-нибудь пафосной хрени вроде снежного обсидиана[20 - Снежный обсидиан тесно связан с мифическими представлениями об аде. Так, извержения лавы и появление обсидиана в разных культурах считались результатом гнева Сатаны. Ацтеки вырезали из обсидиана фигурки, маски для ритуальных действий и гадальные зеркала, майя делали из него оружие.] с многоярусными подвалами, заставленными инструментами пыток, древними и современными: начищенные шипы и крепления сверкают, бичи и ремни лоснятся смазанной кожей, весело булькает раскаленное масло на сковородах, из печей бодряще пахнет горелым жиром и плотью… Фабрика-кухня душ, работающая с гарантией. Ну а пока Миктлан до смешного напоминает бойлерную. Не старинную, а просто старую, латаную-перелатаную: обшарпанные стены, скрипучие доски вместо пола, заржавленные трубы по стенам и уныло хлюпающие котлы, не пригодные ни для мучительства, ни для сугрева.
        Вся эта убогая обстановка оскорбляет эстетическое чувство и амбиции владыки преисподней. Он надеется - да что там, он жаждет привнести в свою геенну хоть немного изысканности, сделать ее элегантной, безумной, достойной нового Босха. А получается не то и не так. Наивно получается, будто мальчишке по имени Дамело Ваго снова тринадцать и он смотрит культовую чернуху девяностых, сладко обмирая от ненависти к миру убийц, шлюх и верных жен со стокгольмским синдромом. Во рту гадкий, кислый и одновременно приторный вкус, точно молодому кечуа насильно скормили полторта «Полет»[21 - Торт «Полет», популярный в СССР, делался из меренги, сливочного крема и карамели.], а запивать заставили газировкой «Буратино». Мечта детства, обернувшаяся пыткой. В этом определенно что-то есть…
        Миктлантекутли стоит, опершись о косяк и задумчиво рассматривает новые жертвы. Они идеальны для танталовых мук, идеальны. Род загробных мытарств при жизни выбрали: еще бы, столько лет ходить вокруг роскоши, принадлежащей другим, капать слюной, мечтать, как ты бы ух! - будь оно твое. И никакие приобретения, никакие блага, никакая халява не спасали от пытки мясом, привязанным на суровую нитку[22 - Из рассказа А.Чехова «Каштанка»: «Особенно мучителен был следующий фокус: Федюшка привязывал на ниточку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же, когда она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его обратно из ее желудка».]. Маскируя усталость под ленцу, Дамело приближается к ним, пристегнутым к ржавой трубе наручниками. Грешные души сидят рядком, смирные, будто птенцы, над чьим гнездом парит ястреб, будто заложники экстремиста, у которого в душе пустыня, и он мечтает сравнять свой внутренний мир с внешним.
        Очередное пополнение Миктлана не пытается ни спорить, ни угрожать, ни умолять. Владыка ада вспоминает, как первых грешников приходилось держать в карантине, пока из них не испарялись последние капли надежды, что все произошедшее - ошибка, глюк вселенского компьютера, баг мировых весов, точечный прокол в божественном милосердии, черная дыра, куда провалились их невезучие души. Они орали и звенели цепями, пытаясь докричаться то ли до равнодушных небес, то ли до мира живых, веря: по их вызову явится полиция и заберет пострадавших из адской бойлерной, выслушает, какие страшные вещи здесь творятся, накажет виновных…
        Ни один обреченный на адские муки не сознавал: никто к нему пальцем не прикоснулся. Он все себе придумал сам: и трубка механизма, проведенная из зада адреналинового наркомана ему же в нос; и бизнесмены в костюмах от Армани, барахтающиеся в навозе под хохот скотников; и лохотронщики, кипящие в цептеровской кастрюле, точно пельмени - все это его сны, его морок. Даже наручники, мешающие прижать руки к груди, чтобы утишить боль в сердце - лишь морок, кошмарное видение.
        Дамело и его присные балдели с видений грешных душ. За секунды пребывания в аду те успевали провести инвентаризацию страхов, представить их в четком и безумном виде, выполняя всю работу. Демонам преисподней только и оставалось, что идти себе смотреть сериалы. Первое время они так и делали: адские гончие валялись вповалку на диване и смотрели сезон за сезоном. Гарем Дамело предпочитал девчачьи кровавые детективы, в которых гламурные умницы-следовательши раскрывают убийство за убийством. Миктлантекутли скучал и пытался понять, отчего убийца не нанял дорогого киллера? Зачем громоздил уловку на уловку, оставляя после себя череду хлебных крошек, точно глупое дитя из сказки? Надеялся найти дорогу обратно, из темного леса страхов в мир нормальных людей? Пока девчонки тыкали пальцами в экран, ругали сюжет, спорили, кто из актеров красивей, Дамело поднимался и шел вниз, в подвал. Смотреть другое кино. В подвале круглосуточно крутили сериал «Чего боится душа».
        А иногда шел на кухню, к своей цицимиме, клал руку ей на шею, запускал пальцы под кромку ошейника, обводя по кругу излом позвонка, острый, словно костяное лезвие. Сидел и смаковал нахлынувшую печаль, горькую, будто ягоды рябины, даже от мороза не ставшие слаще.
        После охот приходила сытость - особая, вампирья, не имеющая ничего общего с человеческим насыщением - и можно было поесть обычной еды. Без хлеба. Дамело скучал по выпечке, словно его уволили из ресторана и пришлось пойти в повара к модели, помешанной на диетах: изощряйся теперь, пеки хлебцы без муки, изобретай десерты без углеводов, готовь закуски без холестерина - да проще настругать в тарелку карандашей, полить острым соусом и подать с поклоном на серебряном блюде.
        Подобно другим разлученным с любовью всей жизни, индеец пробует забыться в постылой работе и делать ее хорошо.
        Вернувшись из пыточной, владыка Миктлана решает, кого готов принять в своем северном Тлальшикко[23 - Согласно ацтекской мифологии, владыки ада обитают в девятой преисподней Миктлана в доме без окон, который иногда называли Тлальшикко (Пуп земли). Считалось, что жилище Миктлантекутли находится далеко на севере.]. Мечтательные люди-бомбы, люди-часовые механизмы - вот его выбор. Те, в чью душу в раннем детстве заронили семечко насилия и с годами оно превратилось в пояс смертника, вросший под кожу. Никто не замечает: внутри живой бомбы вот-вот рванет спелая, сочная, назревшая смерть. Люди не сознают, что ходят под богом каждый раз, когда рядом оказывается неприметная личность из категории «Кто бы мог подумать». Миктлантекутли плевать на белых глупцов, но время пришло, он должен выбрать себе врага - сам, без вмешательства старых богов. Воевать с теми, кто не вызывает у тебя враждебности, еще скучней, чем спать с теми, кто тебя не возбуждает. Дамело знает, до чего это унылое занятие - исполнение супружеского долга по отношению к целому гарему, знает лучше всех.
        - Кому сладкий, кому соленый? - привычно спрашивает он дев Солнца, протягивая два ведра попкорна. Удивительно, сколько может сожрать хрупкая женщина при просмотре сериала.
        Демоницы тянут руки, расхватывают лакомство не глядя, увлеченные сюжетом: на экране удачливый маньяк, любимец публики, создает инсталляцию из пятен крови, ленточек и обведенного мелком силуэта. Дамело ложится поперек женских колен, Маркиза кладет подушку на живот, принимая тяжелую голову, Мина, не отрываясь от экрана, расшнуровывает и снимает с ног Сапа Инки высокие берцы. И только Ари, строптивица Ари, не пытается ублажить разлегшееся на ней мужское тело - наоборот, она ставит на бедро князя ада свой попкорн, загребает горстью из ведерка и мстительно жует. Дамело беззвучно хихикает, посудина дрожит, роняя легкие катышки Ариадне на колени.
        - А ну не трясись! - шлепает его по заднице Сталкер. - Как девчонка, ей-б…
        И не договаривает.
        Это похоже на хлеб, которого они лишились: владыке и демонам Миктлана все труднее выговаривать имя Его. Миктлантекутли, когда еще был Дамело, и не замечал, как часто они поминают Его - не только белые люди, но и сам кечуа.
        Впрочем, без некоторых слов и блюд вполне можно жить счастливо. Достаточно просто забыть о них. Жаль, что боги ничего не забывают. Зато они могут предаться чувствам: на небесах или в преисподней чувства - единственная постоянная, что у них осталась. Сотни обстоятельств, мешавших предаваться чему бы то ни было, облетели вместе с плотью. Отныне не плоть делает владыку Миктлана уязвимым, а то, что осталось от души.
        Право на уязвимость Дамело будет защищать и дальше, насмерть, назло, нахуй. Это его единственный путь в мир живых, если тот когда-нибудь откроется.
        А пока он лежит и смотрит невидящими глазами, как персонажи сериалов тонут в реках крови, как ловят в ней то любовь, то ненависть, то месть. Вокруг жарко, словно в печи, день идет за пару вечностей, и кажется, будто внутри тебя кто-то шурует раскаленными щипцами. Дом, милый дом. Все-таки адская скукотища эта геенна огненная.
        Глава 3. Ангел Миктлана и змей Эдема
        Индеец пробует развлечься на стороне. Всего лишь прощупывая границы собственных утрат: итак, он больше не получает удовольствия от самого сладкого, что наполняло его жизнь теплом и светом - от еды и секса. Ну и что? - удивится тот, кто не терял. Ну и все, честно ответит Дамело. Не так уж много в жизни каждого человека вещей, доставляющих удовольствие - чистое, беспримесное, без едкого привкуса разоблачения и разочарования. Большая часть плодов райского сада отравлена и горчит от мысли, что расплата неминуема, что каждый плод только вешка на пути к Древу, с которого лениво, словно разросшаяся лиана, свисает Змей. И первые же капли познания на твоем языке лишат тебя и света, и тепла, и рая, подменят их пекельным жаром и тьмой, в пекле ты проведешь все время мира, сокрушаясь и вспоминая.
        Конечно, Сапа Инка пробует напиться. Напиться, надраться, натрахаться, он ищет заменителей потерянному, тянет из мира живых все, что плохо лежит. Хотя сейчас, если присмотреться, плохо лежит сам Миктлантекутли.
        Он не пьян, о нет, он просто отказывается сотрудничать. Божественное тело отказывается сотрудничать с миром живых: разъезжаются божественные ноги и уплывает из божественных рук вкусно пахнущая земная женщина. Мир кренится и норовит лечь набок, он похож на прохудившийся ковчег, призванный спасти невинные души, но не доплывший ни до одной из Америк. Разве мы собирались в Америку? - обращается Дамело к своей спутнице, скорее мысленно, чем вслух, вслух он может только изумленно смотреть на нее: и где я тебя подцепил? Кто ты такая, черт тебя подери? Ну да, я и есть черт, значит, мне тебя и… Ой, прости, не хотел обидеть, или, может быть, хотел, обидеть для меня сейчас то же самое, что спасти: я обижаю, ты бросаешь меня в лужу и уходишь, и остаешься жива, но не могла бы ты бросить меня не в самую лужу, а хотя бы с краю? Пожалуйста.
        - Да ты слабак! Даром что с виду буйволина… - запыхавшись, бормочет спутница Миктлантекутли, продолжая волочь его на себе с упорством, которого индеец никогда в женщине не видел, а он видел много образцов женского упорства…
        Впрочем, отчего же не видел? Видел. Лицехват, тянущая из болота Минотавру, и выглядела, и звучала так же. Зачем? - сто раз спросил он себя, но ответа не нашел. Надо бы задать этот вопрос в сто первый раз: зачем? Зачем он понадобился молчаливой бабе, только его и ждавшей - там, где они встретились (Дамело, хоть убей, не помнит, где)? Куда она тащит его, здоровенного мужика, пребывающего в полуотключке и явно ни на что не годного? Какой от него прок, от невменяемого владыки ада? Адова пьянь, качает головой Миктлантекутли, пьянь адова. Нет, ничего, не обращай внимания, просто мир дает крен, он вот-вот потонет, весь этот старый, ржавый, хреново залатанный мир, у него ведь полный трюм людей, их везут по золотому треугольнику[24 - Торговлей по золотому треугольнику называлась схема из трех торговых рейсов: вывоз рабов из Африки, их продажа в Южной Америке, покупка на вырученные деньги сахара и другого сырья для обмена на ром и продукты Североамериканских колоний, продажа этих продуктов в Европе.] «рождение-жизнь-смерть», не пытаясь сделать путешествие комфортным. Чувствуешь, как воняет в трюме,        - Это не в трюме воняет, это кто-то нарезался, как свинья, - ворчит «подруга», удивляя Дамело тем, что разбирает его бредни. Узкая ладонь ложится Сапа Инке между лопаток, не столько подталкивая, сколько направляя: толкни она индейца - и тот, чего доброго, обрушится в прихожую, будто вырванное с корнями дерево. - Заходи. Ботинки снимай.
        Ботинки находятся в тысяче километров от неповоротливых пальцев, плечи стянуты узким кожаным плащом, в живот врезается пряжка ремня. Дамело бы шляпу да шпоры - и выйдет полный кавалер, не то ковбой, не то гаучо. Индеец высвобождается из верхней одежды, точно краб из панциря, выползает, выкручивается, подолгу отдыхая после каждого удачного действия, опершись о вешалку, почти вися на ней, и в комнату заходит обессиленный, лишенный брони, мечтающий о чем угодно, только не о том, чтобы его мяли и тискали, превращая беспомощное тело в огромную куклу.
        И все-таки, раскинувшись на диване, Сапа Инка похож на игрушку - из тех, что занимают больше места, чем хозяева. От незнакомки, приведшей его в свой дом, он ждет того же, что и от других, польстившихся на одинокого красавца. На его призывные взгляды откликаются любительницы приключений, такие же бесстыжие и погруженные в себя, как и сам Дамело, видящие в высоком брюнете кого угодно, кроме заскучавшего владыки ада. Он подыгрывает им, веселый снаружи и темный внутри, улыбающийся и готовый убивать. Вот и сейчас кечуа ждет, когда его окружат чужое тепло и незнакомый запах, а с ними вернутся боль-тоска-отчаяние-злость, действуя как Алказельцер. Ждет и понемногу засыпает.
        Он ничуть не удивлен, выплывая из дремы оседланным, словно жеребец, стреноженным сильными бедрами и цепкими ладонями. Незнакомка сидит у Дамело на коленях, набрав полные горсти его длинных, слишком длинных для мужчины волос. Поправка: для белого мужчины. Маленькая индейская причуда действует на белых женщин безотказно, сразу отпугивая одних и приманивая других, точно птиц небесных на щедрый запах зерна.
        Похоже, кечуа удалось приманить одну из тех птичек, для кого тугие мужские косы - фетиш, затмевающий даже фетиш силы[25 - ФЕТИШ СИЛЫ - вид фетишизма, при котором сексуальное возбуждение вызывают такие качества партнера, как объем и упругость мускулатуры, способность выполнять силовые и акробатические трюки, достижения в сфере единоборств.]. Одной рукой оттянув голову мужчины назад, незнакомка сосредоточенно вылизывает колючую от щетины шею Дамело, запускает руку между их телами, вслепую, со сверхъестественной ловкостью выворачивает болты на джинсах, и вот он весь в ее крепкой, на удивление жесткой ладони. Руки, губы, язык - все у нее горячее, нетерпеливое, предвкушающее и вкушающее. Сапа Инка чувствует себя шариком мороженого и он совсем не против - лениво, грязно подставляется чужому голоду, поддавая бедрами вверх и рассеянно улыбаясь в потолок.
        С недавних пор Сапа Инке все равно, что он позволяет делать с собой, инстинкты его безмолвствуют. Ему больше не требуется испытывать желание, чтобы заниматься сексом, тело покорно воплощает в жизнь любое требование разума - но только потому, что так надо, а не потому, что хочется. Дамело не хочется ни одной из тех вещей, на которые он велся, точно зверь в гоне, не заводит ни новизна, ни опасность, ни скоротечность. Последний передоз риска сжег все синапсы, принимающее и подающие сигнал: испытать наслаждение, просить и требовать еще, искать новой дозы! Умолкло подсознание, сыплющее фантазиями по поводу и без, секс-джанки, снятый с иглы, пуст и холоден.
        Интересно, думает Миктлантекутли, будь он не богом мертвых, а богом плодородия, ему бы хотелось? Он представлял бы себе, что станет делать с этим гибким, вьющимся вокруг него телом? Стал бы шептать в макушку с разметавшимися светлыми прядями, повторяя как заведенный - так, чтобы действительно завело: давай, давай, давай, детка, сучка, что ж ты творишь, о-о-ох, возьми еще, еще, тебе говорят. У кого бы узнать, проверить, вернуть хоть толику прежних чувств, когда объятия не казались попыткой удушения, а женские руки на теле не превращались в змей… Змей!
        - Змеиная мать? - вскидывается Дамело.
        - Где? - оглядывается его случайная любовница.
        - Ты тоже? - Индеец не договаривает, ни к чему разъяснения, в глазах женщины, чьего имени он не знает, страх и понимание. - Что она тебе пообещала?
        - Тебя, - улыбается краешком губ незнакомка.
        - Как всегда, черт, - досадливо кряхтит Дамело, поднимаясь с дивана, злой и трезвый, будто и не было двух бутылок текилы, влитых в глотку дринк за дринком под ошалелым взглядом бармена. Несостоявшаяся любовница сидит на сгибе его локтя, голая и беззащитная, словно птица в руке сокольника.
        Она все еще строит планы, как бы заполучить его себе. Или хотя бы провести с ним эту ночь. Ну давай, сделай меня одной из тех, кого ты не помнишь, кричат ее глаза - и лгут. На фоне собственного безмолвия Миктлантекутли слышит зов ее плоти, голос ее инстинктов: позволь себе стать моим, позволь мне врасти в тебя, овладеть тобой, обнять, обвить, отравить, покорить… Нет, она не из охотниц до случайного секса, которых Дамело цеплял ночь за ночью, перебирал, точно бусины в четках, лаская мимолетными касаниями, она - воплощенная опасность, искра, поджигающая желание и утерянная владыкой Миктлана с обретением божественности.
        - Ты человек? - спрашивает он, зачем-то притиснув свою находку спиной к стене, словно надеясь: загнанная в угол, она не сможет выкрутиться и солгать.
        Надейся дальше, индеец, на то, чего женщина не сможет - голая, распаленная, вся в твоей власти. «Находка», не отвечая на вопрос, выгибается в руках Дамело, закидывает ноги ему на талию, втискивается с жалобным хныканьем, отвлекает умело, всем телом, всей окутавшей их страстью. Краем, осколком сознания Сапа Инка отмечает: обстановка до мелочей повторяет его любимую фантазию, не раз воплощенную в жизнь. Она полностью раздета, он полностью одет, она в его руках, грубые камни стены царапают ей спину и заставляют жаться к мужской груди, принимая в себя его пальцы, язык и член, ей остается лишь следовать за ним внутри теплой волной - и наслаждаться, блядь, наслаждаться!
        Будь у Дамело свободны руки, он бы поаплодировал постановочному пореву, которое они разыгрывают под неусыпным оком богов.
        - Тебя как звать-то? - шепчет он в аккуратное женское ушко, не делая ни единой попытки подхватить игру.
        - Татьяна… - тает где-то между его шеей и плечом.
        - Дай угадаю, - усмехается индеец. - Друзья зовут тебя Татой.
        - Да-а-а… - тянет недоуменно вторая, потерянная половина Белой дамы «Эдема».
        Утерянные жажда, сила и норов, могучая сила лилим, от которого Тату «освободили» ошейником. Еще одна расколотая душа в свите владыки Миктлана. То-то счастья после воссоединения будет! Если, конечно, он решится вернуть своей служанке прежнюю силу и властолюбие. Ведь все можно оставить как есть: держать в Тлальшикко готовую к услугам горничную, а здесь, где бы это «здесь» ни находилось, балансировать на лезвии ножа, играть с чуть пригашенным пламенем дьяволицы, суккуба, сатанинского отродья. Просто приходить и брать, закатывать сцены ревности, принимать попреки, наконец-то чувствуя себя уязвимым, жадным… живым.
        Дамело слышит чей-то рык, не понимая, что рычит он сам, и жадно кусает нагое женское плечо.

* * *
        Накрыло пониманием не сразу. Не в их первую ночь, когда индеец выскользнул из кольца ослабевших женских рук и постыдно сбежал, совсем как в прежней своей, земной жизни. Постоял, цепляясь за ручку подъездной двери, отдышался, ощутил себя свободным и побрел домой пешком, не поймав такси и не сев в ночной автобус-аквариум, пустой и скупо освещенный изнутри. Тело, не чувствуя ни усталости, ни похмелья, мерило шагами разбитый московский асфальт, а в мыслях царила блаженная пустота. И эта тишина внутри была лучшим, что Дамело слышал за всю свою непутевую и недолгую жизнь.
        Заходя в Тлальшикко, Сапа Инка привычным жестом придержал колокольчик над дверью. Когда-то тот звонил лихим валдайским звоном, но с недавних пор взял привычку смачно материться, едва Дамело открывал дверь. Как будто общее недовольство поведением Миктлантекутли выражал. На каковое недовольство владыке Миктлана было наплевать, он и сейчас прошел, не разуваясь и не моя рук, на кухню, где и уселся за стол в ожидании завтрака. За окном занимался рассвет, троица адских гончих спала вповалку в постели князя ада самым крепким, предутренним сном. Но его цицимиме, его падшая звезда словно предвидела все: и раннее появление Миктлантекутли, и голод, грызущий кишки ее Мастера. На столе возвышался кувшин с кровью, такой обыденный, такой обманчиво невинный, притворяющийся утренней порцией томатного сока. Дамело покачал головой: славно в эту ночь поохотились гончаки. Аккурат к завтраку успели. Кровь жертвы, свежая, дымящаяся, сыграла роль кофеина, развеяв сон и разрушив истому действительно прекрасной ночи.
        Владыка ада так и сидит, прихлебывая кровь, покрывшуюся пленкой с хлопьями, точно остывший латте, пока Грудолом, Минотавра и Лицехват, зевая и почесываясь, не приходят к холодильнику за своей порцией бодрящего напитка.
        - И куда в вас лезет? - дивится Дамело. - Ночью, небось, налопались от пуза. Скольких завалили?
        - И всего-то одного, - жалобно тянет Минотавра, для наглядности показывая палец. - Больше никого подходящего не встретили.
        - Действительно, пять литров на троих - это просто смешно, - бормочет Сапа Инка, лаская взглядом большое, совершенно не женское тело, налитое силой до того, что вот-вот, кажется, взорвется, бугры мышц в оплетке поверхностных вен, целые мили длинных мускулистых ног, гладкую кожу, и в человеческой ипостаси сохранившую звериный окрас, мышасто-серый, даже ладони, изнанка век, язык, облизывающий пересохшие губы, темные, а не розовые, как у людей.
        Потому что альтер-эго Сталкера - зверь. Плотоядный бык Миноса, нечеловечески прекрасный, сильный и добрый - тоже нечеловечески. Понять, что Минотавра к тебе добра, дано немногим. Не каждый смертный способен выжить, если его полюбит бык Миноса. Сапа Инка рад, что он не смертный.
        - Ну и кто это был? - любопытствует Дамело. - Будущий террорист?
        - Будущий сатанист, - лениво бросает Ари, выжав себе в глотку последние красные капли из донорского пакета. - Проповедник и основатель секты.
        Владыка ада кивает: стандартный сценарий, ничего особенного, десяток обмороченных баб, несколько родов в бетон, пара удушенных младенцев, пяток выживших - как раз столько, чтобы передать психоз и гены папочки дальше, в светлое будущее.
        - Пойду гляну. - Миктлантекутли тяжело опирается о стол, заставляя себя встать и пойти в «бойлерную».
        Черт, надо бы подумать над тем, как довести до ума пыточную, допросную или как там называется подвал, в котором содержатся души прибывших. Все, что до сих пор удалось сделать - замостить полы камнем вместо гнилого настила из досок, да поднять потолки повыше, изогнув их элегантными нервюрами[26 - НЕРВЮРА (от франц. «жилка») - выступающее ребро готического каркасного крестового свода. Эта конструкция помогает облегчить нагрузку на свод.], но вся эта красота как облетала паршой отшелушившейся краски, так и облетает.
        Дамело забывает про хозяйственные нужды преисподней, встретив внизу свою служанку, лишенную воли и превращенную, как ему казалось, в куклу, которую главное не забыть завести, чтобы в углу без дела не пылилась. Ведь это она без приказа владыки, по собственному почину принесла напиться бедным грешникам: обходит подвал, непомерно разросшийся после охот, с пятилитровым баллоном от кулера в руках, наклоняя его над иссохшими ртами, не обращая внимания на вонь, стоящую в пыточной - хотя, по идее, разве могут вонять души?
        Могут, еще как могут. По запаху взрезанной, вывернутой наизнанку плоти Миктлантекутли находит последнее пополнение коллекции, совсем еще мальчишку, лет двадцати, не больше. Жертва адских псов, красиво связанная в стиле эби[27 - ЭБИ - один из способов шибари (сибари), японского искусства эстетического связывания. Техника шибари восходит к техникам боевого связывания ходзё-дзюцу, возникшим в Японии в XV - XVI веках. В качестве эстетико-эротической практики шибари сформировалось только к середине XX века. Стиль эби изначально использовался для пыток, длительное пребывание в коленопреклоненной позе вызывало мучительные боли.], стоит на коленях, чуть заметно покачиваясь, не в силах поднять головы. Отлично выделанные крученые веревки врезаются в кожу идеально завязанными узлами, мучая бедного малого так, что любо-дорого. Садист-эстет пришел бы от подобной картины в восторг.
        Вот только князь ада не садист и никогда им не был. Он садится на корточки перед юным мазохистом и небрежно машет ладонью, разгоняя морок, наведенный любителем бондажа. Веревки исчезают и жертва тотчас заваливается на бок, не в силах вздохнуть полной грудью, распрямить сведенные судорогой конечности. Владыка Миктлана ждет, когда эта королева драмы[28 - КОРОЛЕВА ДРАМЫ - фразеологизм, на сленге обозначающий человека, который ведет себя с преувеличенным драматизмом и эмоциональностью.] осознает: никто его не мучает, ничто его не держит, нигде у него не болит. Можно встать и идти куда угодно, хоть в призраки, хоть в херувимы. Лишь бы воли к новой жизни хватило.
        Возможно, Миктлантекутли ждал бы вечность, но мальчишка поднимает взгляд, в котором смешались вызов, преклонение и опаляющий жар и шепчет:
        - Господин…
        - О нет, - мотает головой Дамело, протестуя, - только не это! Никаких «господин», «хозяин», «мастер»!
        - А как мне тебя называть? - изумляется несбывшийся адепт сатанизма. - Повелитель?
        - Лучше уж сразу «папочка», - тоскливо морщится индеец. - Ты ведь понял, куда попал, недоносок? Поверь, это самое страшное «попал» в твоей жизни - хотя бы потому, что она закончилась. Теперь ты здесь, в полной… безнадеге. И нет, клевретом своим я тебя не сделаю, и в средний мир, возвещать царство мое на земле, не отправлю. Даже пытку себе выбрать не дам. Будешь сидеть, помирая от скуки, пока не поумнеешь… щенок!
        Будущее юного сатаниста в прошлом, и Миктлантекутли смотрит его, точно скверно снятый артхаус, историю растущей вкривь и вкось души.
        Поиски господина, мастера, хозяина окончились - вернее, окончились бы - на удивление пошлым образом: юное, гибкое, соблазнительное тело мальчишки начало матереть и раздаваться. Манерная пидовка возмужала - непозволительно и одновременно недостаточно, так и не превратившись в свою же маскулинную мечту. Телесные изменения сделали прежние привычки и желания смешными, а смущение новым обликом переросло в отвращение. Растущее отвращение к себе слилось с небольшой, но глубокой трещиной в сознании, извергающей фонтаны, гейзеры грязи. Совсем немного времени понадобилось, чтобы стыд и вина проели форменную скважину - проход в подсознание, бездонное скопище пороков, страхов и обид.
        С такой черной дырой внутри только проповедовать, вздыхает Дамело. Обличать всю мерзость мира в курятнике, среди глядящих тебе в рот апологетов, остро ощущая ту же мерзость в себе, пытаясь избавиться от нее, будто от занозы под ногтем - и не имея возможности избавиться.
        А жизнь все подбрасывала и подбрасывала сюрпризы, осыпала подарками, больше похожими на удары. Конечно, он не паниковал, этот сукин сын, в своем так и не свершившемся будущем, ну вот нисколечко не паниковал. Особенно когда его прихожанки вздумали рожать наперебой, демонстрируя плоды чрева своего с гордостью и недоумением Евы. Но когда первенец, ублюдок, кровиночка умер во сне внезапной смертью - его отец выдохнул с облегчением, нашел слова радости и одобрения по поводу смерти сына, утешил жен и наложниц, словом, вышел из себя и понял: незачем возвращаться. Слишком уж неуютно было с собой, тошно и больно. А там, куда он вышел, наконец-то тишина обняла его и окутала, будто теплым одеялом.
        Дамело зажмурился, с усилием потер переносицу: как бы ему сейчас пригодилась головная боль или хоть какой-нибудь недуг, отвлекающий от беспощадного понимания. Он и сам сейчас на таком же перепутье: стоило потрясти у Сапа Инки перед носом пакетиком с кокаином - и он радостно отбросил слабенькую коку, поднесенную ему Татой Первой, ради Таты Второй, ради ее сладкого прихода. Дамело старше своей жертвы, сидит на принципе удовольствия[29 - ПРИНЦИП УДОВОЛЬСТВИЯ - один из четырех принципов работы психического аппарата в теории Зигмунда Фрейда, наряду с принципом постоянства, принципом нирваны и принципом навязчивого повторения. Принцип удовольствия описывает стремление психики к понижению напряжения до минимального уровня.] дольше… И не слезет никогда, сколько бы ни пытался. Потому и сделал все так, как ты бы тоже мог, малыш: завел себе гарем и начал вместе с ним охотиться на людей. Стал богом. Очень освежает, развлекает, избавляет от необходимости быть человеком, быть собой. Тяжкая это доля - быть собой. Так что владыка ада тебя понимает, парень.
        Миктлантекутли рассеянно похлопал по плечу несостоявшегося сатаниста, поднялся и наткнулся - вот неожиданность! - на Ариадну. Хотя рассчитывал встретить взгляд Таты и мучительно, не находя оправданий, гнать от себя мысли о ее двойнике, о ее сиамском близнеце, которого он, Дамело, не собирался возвращать на законное, природой отведенное место. А ведь Ари в том же положении! - пискнул в ухо краснокожий чертик. И знают они друг о друге, и живут рядом, и спят в одной постели с одним тобой - а срастаться не спешат! Видать, невелика радость быть цельным?
        Индеец рад свалить оттуда, притворившись донельзя занятым… дьяволом. Хотя с тех пор, как шеф-кондитер месье Ваго был изгнан из «Эдема» и обзавелся собственным адом, ему совершенно нечего делать. Последний Инка не может погрузиться в стряпню, не может держать свой страх взаперти, оттого тревога и льется в душу Дамело, наполняя ее, словно бокал с непрочными, тонкими стенками. Месье Ваго больше не имеет возможности забить голову и занять руки сиюминутным, прекрасным делом, на которое потрачено полжизни. Проклятье ничегонеделаньем действует не хуже проклятия трудом: разум Дамело оставлен на поругание и беззащитен, точно Рим перед ордами варваров - и так же, как Рим, никогда не будет прежним.
        Хотя прямо сейчас, слава геенне, ему есть чем отвлечься: нужно срочно пойти и наколдовать себе чашку кофе по-испански, где коньяка ненамного меньше, чем кофе, а заодно и новые слаксы взамен этих, изгвазданных кровью выше колен.
        Проводив взглядом владыку преисподней, Ариадна хмуро спрашивает:
        - Помочь? - и принимает из рук любимицы Миктлантекутли бездонный источник милосердия, тяжелый, словно каторжное ядро. В их геенне пока немного душ, но милосердие они пьют, как рыба воду, пропуская через себя и не говоря ни слова благодарности.
        Тата смотрит на свою товарку пустыми глазами и… кивает. Ариадна довольно улыбается: ура, заработало! Душа спасает себя, разрываясь на части, точно морская звезда - и восстанавливается снова и снова, пусть и не такой, как была. Ари видела, как это происходило с Миной, которая перестала быть ее половиной, зато со временем превратилась в сестру - и даже не близнеца. Но не раньше, чем Ариадна перепробовала все: ждала, терпела, наблюдала, помогала, орала, трясла, упрашивала, резала по живому и по живому же сшивала, обкладывала льдом и матом, однако в ответ получала лишь животную покорность и безучастие. Именно тогда мать голубей, воплощение живой богини поняла: бессилие и есть самый настоящий, нутряной ад.
        К первому касанию геенны Ари оказалась готова: оно ведь было далеко не первым, разлом пролег через душу давно, лет пятнадцать назад, когда Сталкер впервые попыталась понравиться этому сопляку, своему лучшему другу, по ходу дела притворялась то одной, то другой - и не заметила, как потеряла себя среди масок. Шутку богов с отделением Тени[30 - ТЕНЬ - архетип, описанный К.Г. Юнгом. Представляет собой относительно автономную часть личности, формируется из установок, которые личность не в силах принять. Эти установки несовместимы с сознательным представлением индивида о себе. В сновидениях Тень предстает в виде человека одного пола со сновидцем, вызывающего неприязнь. Тень является частью Эго, но выходит из бессознательного. Игнорирование или незнание Тени может вызвать рассогласование личности.] Сталкер перенесла легче других демониц Миктлана, ее не разбросало так далеко, как этих двоих - маркизу-кухарку и бывшую мадам Босс.
        Невесть почему Ариадне важно знать, что происходит с ее Тенью, их связь с Минотаврой проверена-перепроверена: играми Миноса, спуском в Содом, выходом из Содома, охотами за человечиной. В любой миг мать голубей могла пожертвовать своим чудовищем, убить совсем, окончательно, не потратив потом ни капли крови, ни грана зелий, ни слова колдовского, чтобы вернуть монстра из небытия - и каждый раз что-то мешало довести тавромахию до конца. Проклятая корова, к которой ее, почти богиню, словно цепями приковали. Зато Ари лучше всех в Миктлане понимает, что происходит. Она, а не Дамело, индейский олух, ни на йоту во владыках не изменившийся: он по-прежнему верит, будто его женщинам нужна только еда и секс. Где ему знать, чего хочет женщина, ставшая ангелом ада - или багряным зверем его[31 - ЗВЕРЬ АПОКАЛИПСИСА - персонаж книги Откровение в Библии, выходящий из моря, имеющий семь голов и десять рогов. Это зверь багряный, на котором воссядет великая блудница: «И повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами» (Отк.
17:3).].

* * *
        Миктлантекутли не понял ничего и во вторую ночь, случившуюся через неделю после первой, когда его точно на сворке притянуло - и владыка преисподней, понимая, что подписывает себе приговор, вернулся.
        Никогда и ни к кому не возвращавшийся, Дамело оказался посреди нигде, вне привычного своего одиночества, составленного, словно паззл, из свободы и недовольства собой. Так же прошли и третья, четвертая, пятая ночи с Татой Второй, в равных долях полные ужаса и похоти, приправленные, точно мед дегтем, утренними встречами с Татой Первой. Которая с каждой встречей становилась все более чужой, отстраненной, как будто замыслила дурное. Но что? Побег? Бунт? Теракт?
        И вот Сапа Инка снова здесь, в плохоньком мотельном номере, не понимающий, влечет ли его сюда или он сам идет, своей волей. Не знающий, что происходит между ним и этой женщиной, пока она что-то такое делает с его душой и телом, медленно и уверенно. Так, словно каждое действие просчитано наперед и остается лишь следовать плану.
        Лет в двенадцать поцелуешь кого-нибудь - и готово, вы уже парочка, думает Дамело. А в тридцать трахаешься, трахаешься, и не знаешь, как назвать то, что между вами. Миктлантекутли кажется, они с Татой поменялись ролями: он мучается вопросом, во что выльется их связь - а в ней кипит веселая злость, разбавленная толикой жалости.
        Поутру индеец открывает окно, подняв ломкие жалюзи. Сумерки расползаются по углам, а Дамело, выйдя на балкон, в обманчивую утреннюю свежесть, обнаруживает под собой всю Москву, раскинувшуюся сонно и бесстыдно, точно крестьянская девка в росистой траве. Кечуа вспрыгивает на поручень балюстрады, широкий, гипсовый, с нелепыми вазонами по углам, садится на корточки, ждет. Голый, укрытый лишь широкими опахалами крыльев, смотрит, как Инти-Солнце всползает на блеклые городские небеса. Что там ему советовал золотой бог? Пойти развлечься со служанкой? С которой из двух? Хотя кого он обманывает: ошейник он надел на Тату Первую, враз лишил ее танхи[32 - ТАНХА (Тришна) - понятие индийской философии, обозначающее тягу к жизни как фундаментальное свойство психики всех живых существ. Термин используется для обозначения жажды существования и имеет негативный оттенок, им обозначают качество, которое, в соответствии с мировоззрением индуизма, буддизма и джайнизма, следует преодолеть.], превратил в игрушку своих прихотей - и тем самым породил Тату Вторую. А ей, в свою очередь, суждено переделать своего создателя,
изменив всю внутреннюю топографию Дамело. Если это развлечение, то что тогда судьба?
        Сапа Инка оглядывается назад, туда, где сутки напролет все принадлежало им двоим: и широкая продавленная кровать, и тесная душевая кабинка, и бутылка красного вина, и даже предрассветные звезды. Из темноты его встречает ответный взгляд. Тата полусидит-полулежит на кровати, на сбитых простынях вычурного змеиного окраса, свернутое покрывало, едва прикрывая бедра, вьется вокруг ее ног, падает на пол и прячется во тьме, словно хвост Ехидны. Довершая образ, Тата не улыбается, а голодно скалится, и в глазах ее, темнея, плещется Адриатика.
        Они смотрят друг на друга - ангел Миктлана и змей Эдема, две стороны одной медали, анимус и анима. Солнце греет бок Дамело, точно приглашает опробовать ни разу не бывшие в деле крылья, преломить золотую полосу рассвета, как хлеб, из спальни тянет прохладой, а может, земляным, могильным холодом. Медленно, вяло, будто окоченевшая под утро змея, выпутывается Тата из пятнистых тряпок, но чем ближе к окну, к золотым лучам, наискось прорезающим комнату, тем резче движения, тем отчаянней взгляд. Бывшая невеста бога Солнца разглядывает огненный шар, висящий над горизонтом, так, словно видит его впервые - и немая, безысходная жажда проступает на Татином лице. Это длится мгновение, не дольше. Когда Тата поворачивается к Дамело, никакой бывшей невесты Инти уже нет. Есть лилим, адский суккуб-вампир, до чьего нутра запросто не достанешь. Впрочем…
        С похабной ухмылкой Миктлантекутли тянет любовницу обратно в кровать, без стеснения показывая золотому богу: вот женщина, от которой ты отказался, и теперь она жаждет Дамело, его любви, его тела, а там, глядишь, станет претендовать на руку и сердце владыки Миктлана. И владыка сам не знает, что даст ей, а в чем откажет. Еще несколько недель назад индеец не сомневался бы в своем выборе ни секунды. Но сегодня…
        Сегодня Дамело больше не строит башенок из профитролей, зато с песней превращает чужие потроха в фарш. Дамело не готовит французской выпечки на завтрак, а за утренним стаканом крови читает описания пыток и казней от древности до наших дней. Дамело скучает по своим тортам и жить не может без разномастных шлюх. Нет, конечно, он сможет, если захочет. Жить все хотят, даже без ебли и сладкого. И сейчас этот новый, сам себе незнакомый Дамело, насвистывая под нос, привязывает тонкие женские щиколотки к столбикам кровати. Тата хихикает и жалуется, что ей щекотно. Индеец ловит брыкающуюся ногу, вырывает перо из невидимого крыла и кончиком его проводит по розовой круглой пятке. Хихиканье переходит в визг. Адский сатана старательно оправдывает свою плохую репутацию, пока от особенно меткого пинка не валится с кровати, путаясь в простынях.
        - Очарова-ательно, - раздается насмешливый жесткий голос из темноты, за ним - три весомых, разделенных паузами хлопка. - Enchanter[33 - Очаровательно (франц.)], Дамело, мой мальчик. Enchanter.
        - Тласольтеотль.
        - Змеиная мать.
        Их с Татой голоса звучат одновременно. И одинаково недовольно. Хотя Сапа Инка не прочь узнать, зачем она здесь, весьма не прочь. А вот Тата… Тата с постели кидается в атаку:
        - Какого черта, Тласольтеотль?
        - Ты получила обещанное. - Насмешку сменяет металл. - Не играй с моим аппетитом, девочка!
        - А не слишком ли они велики, твои аппетиты?
        - Твой секс с этим парнем закончен. Пора выполнять свою часть сделки.
        - Мой секс с этим парнем расписан до конца моей жизни. Я не буду играть в ваши игры.
        - Как же ты заблуждаешься. Будешь, и много раз будеш-ш-шь… - Змеиное шипение тает в воздухе, превращается в ветер, свистящий сквозняками в оконных щелях, поднимающий пыль в углах. Дамело и Тата снова вдвоем. Но уже не вместе.
        Сапа Инка хочет понять, что значит этот визит. Очень, очень хочет. И он узнает.
        Глава 4. Родственные души и родственные связи
        - Передумал? - Тата Вторая усмехается, изворачивается, так и не выпростав ногу из петли, залезает пальцами в бело-красную коробку на журнальном столике, достает треугольный кусок, такой же красно-белый и на вид не более съедобный, чем упаковка в жирных пятнах.
        Индеец с отвращением думает: небось, и на выходе из печи этот «Рай с ананасами» смотрелся не лучше. Но Тата впивается в лепешку зубами, отрывает большую половину, пальцами заталкивает откушенное в рот, точно кляп утрамбовывает.
        - Хофеф пиффу?
        И Дамело понимает: наживка Тласольтеотль, ее выигрышная, лживая карта, цветной джокер[34 - Обычно в колоде две карты джокера, один из джокеров, как правило, выполнен в цвете, в то время как другой - черно-белый. Роль джокера в карточных играх разная, но во многих цветной ценится выше, чем черно-белый. В основном джокер служит заменой определенной карте: например, в покере может быть разрешено заменять джокером туз или карту, необходимую для завершения флеша или стрита.] стыдится, что пришлось врать. И хочет перевести разговор на причину, по которой шеф-кондитер «Эдема» больше не может есть хлеб. Ни хлеб, ни пиццу, ни пироги, ни пирожные, ничего из того, что для женщины - целый мир блаженства.
        - Не уходи от темы, - скалится Дамело и легко разрывает веревку. А может, та попросту сгорает у него в руке, осыпаясь на кровать неостывшим пеплом.
        Индеец не смотрит, что и как он делает, главное освободить эту тонкую щиколотку и сразу же заключить в кольцо своих ладоней - вот самые надежные кандалы на свете. За недели в аду Миктлантекутли привык разговаривать с прикованными, привязанными, обездвиженными собеседниками. Владыка Миктлана привык к тому, что его вынуждены слушать, и отнюдь не уверен, что сумеет удержать Тату одними только словами - посулами, клятвами, мольбами.
        Самое плохое в привычках - это процесс избавления. Особенно если привычки избавляются от тебя, а не ты от них.
        Сапа Инке не хватает опыта для ведения подобных разговоров. Пусть он временами выяснял отношения, но всегда будучи той стороной, которая никого не стремится удержать. Ему нечего было терять и нечего завоевывать. Он никогда ничего у них не просил - ОНИ просили, хватали за руки, заглядывали в глаза, искали способа оставить неуловимого кечуа себе. А сейчас ОН держит, он ловит Татин взгляд, неискренний и неуловимый.
        - Пожалуйста, не начинай. Я не хочу сейчас об этом говорить. - Тата вроде бы потягивается, а на деле пытается высвободиться и отползти, тянет носок, словно танцовщица, надеясь выскользнуть из мертвой хватки повелителя Миктлана.
        - Довольно того, что я хочу. - Улыбка примерзает к лицу Дамело, он чувствует, как вздергивается верхняя губа, обнажая клыки. Вампирья натура знаки подает.
        С утратой человеческой природы Сапа Инка утратил и чисто человеческий талант врать себе в утешение: он не думает, будто сумеет отпустить Тату Вторую, когда САМ захочет.
        Владыка ада не торчок, лелеющий пустую надежду. Он знает, есть люди-наркотики, на которых подсаживаешься с первой пробы: довольно коснуться, чтобы захотеть продолжения, довольно укола, понюшки, покурки, чтобы искать новых встреч. Сапа Инка никогда не был тем, кто касался, хотел, искал - всё это проделывали с ним. И потому чувства Таты Дамело понимает едва ли не лучше самой Таты: она скорее умрет, чем позволит себя контролировать.
        Притом, что боги помешаны на контроле. А мешать людям наслаждаться тем, что дает судьба - самая извращенная форма контроля. Миктлантекутли - бог, но человек ли женщина, с которой он провел ночь?
        Ответ на незаданный вопрос материализуется перед Дамело: Тата Вторая меняется быстро и ужасающе. Пряди ее волос вздымает то ли ветер, то ли колдовство змеиной матери, но они больше не похожи на змей - это И ЕСТЬ змеи. Целое кубло альбиносов, точно из белого золота отлитых, от тонких нежных змеенышей до могучих тварей, налитых ядом, они мечутся и шипят, бросая на кожу Таты причудливые тени, нет, не тени, а сетчатый рисунок, проступающий на теле. Нога, которую Дамело все еще держит, намертво вцепившись в голень, радужно бликует, становясь похожей на лучистую змею[35 - Лучистая змея имеет окрас с металлическим блеском, поэтому ее тело меняет цвет в зависимости от освещения. Когда змея выползает на солнце, чешуя переливается всеми цветами радуги.].
        Я меня побери, думает повелитель преисподней, выходит, я переспал с Медузой Горгоной. И что мешает ей превратить случайного любовника в каменную горгулью, дабы лишнего не болтал? С другой стороны, он полночи глядел ей в глаза - и до сих пор живой. Если, конечно, обитатель царства мертвых может считаться живым.
        И тут Дамело накрывает пониманием.
        - Ты меня потому и захотела, что я скорее мертв, чем жив? - спрашивает он и тянет чудовище, сотворенное богами по ходу игры, будто рыбацкую сеть, полную живого, бьющегося серебра, подтаскивает ближе, перехватывает обеими руками, прижимает к себе.
        Тата Вторая пытается вырваться, зажмурив глаза, вцепившись обеими руками в шипящий клубок, еще недавно бывший волосами. Интересно, может она ими управлять? Дурацкий вопрос, но ответ почему-то страшно занимает Дамело. Он представляет себе, как Медуза собирает юркие змеиные тела под платок или стягивает резинкой, как мысленно приказывает им «лежать!» или заставляет заплестись в косу. Нелепые картинки, нарисованные воображением, отвлекают, а индейцу только того и надо - отвлечься.
        Горгона не размыкает век, боится, что взгляд ее убьет владыку ада. Сапа Инка чувствует прилив нечеловеческого высокомерия. Что ж, он был гордецом и раньше, Дамело Ваго, Последний и Единственный Инка, однако сейчас с ним творится что-то невероятное, яростное, громовое. Как, монстр Тартара верит в свою власть над князем Тартара? Индейцу хочется отвесить Тате пощечину, оскорбительно-ленивую, разбить это красивое лицо в кровь и потом, глядя, как на голую грудь падают алые капли, выплюнуть что-нибудь презрительное, низводящее любовницу до положения ручной зверушки.
        Дамело отвратителен сам себе, он вцепляется в собственное горло, останавливая рвущиеся наружу слова, второй рукой нашаривая Татин затылок. Змеиные зубы иголками впиваются в запястья, но владыке Миктлана все равно, он безмолвно просит помочь, погасить пламя божественного гнева, выжигающего остатки человеческого в плохом парне Дамело Ваго - плохом, но не до такой степени, как все эти захваленные, заласканные молитвами боги. И Медуза откликается: берет лицо Миктлантекутли в теплые ладони, прижимается своим лбом к его, шепчет губы в губы что-то глупое, ласковое, словно напуганного ребенка утешает, пока Дамело не попускает, не перестает бушевать внутри красный-красный Цербер, Лицехват, божий гнев цвета сырого мяса и дымящейся крови.
        - Ты меня ломаешь, - еще не придя в себя и не решив, что можно говорить, а что нет, проговаривается индеец. - Рушишь мои стены, заставляешь быть собой. Змеиная мать выиграла. Катастрофа.
        И вправду катастрофа: все его внутренние демоны вырвались из клеток. Дамело чувствует себя хозяином зоопарка, в котором кто-то выпустил зверье на волю. Воля - мизерное пространство, стиснутое высотными домами и вонючими магистралями, деться из него некуда. Зверье здесь точно в котле, оно спаривается и пожирает друг друга, а Сапа Инка, владелец этой красоты и мощи, с тоской наблюдает, как ценные экземпляры слабых гибнут на зубах экземпляров сильных.
        Медуза жалобно смотрит на Миктлантекутли глазами Таты: синь и серебро без конца и края. Наверное, владыка Миктлана единственный оценил цвет глаз Медузы Горгоны. Вряд ли у Персея нашлась минутка, чтобы разглядеть отражение врага - зато у Дамело было сколько угодно времени на шепот и на уговоры, на поглаживание змей, льнущих к его пальцам, на все те странные вещи, которые с Горгоной может проделывать только он.
        - Отомстила она мне, ох отомстила, - бормочет Тата. - Хитра Тласольтеотль…
        - Так хитра, что сама себя перехитрила, - утешает Дамело нового монстра своей преисподней. - Чего она хотела-то?
        - Велела лечь под тебя и посмотреть, что будет на шестой день, - отводит глаза Тата Вторая.
        - Сотворение Медузы и превращение меня в статую? - предполагает Дамело.
        Боги - вот кто действительно может играть по своим правилам. Однако и они отчаянно пытаются мухлевать - у людей, видать, научились. Или это полоса препятствий для начинающих божеств: обрати любовницу в Горгону, не окаменев при этом? Знали бы они, какими монстрами Сапа Инка делал любящих его, сам будучи человеком и не имея в рукаве ни туза, ни джокера. Интересно, чего от него СЕЙЧАС хотят? Чтобы он отучился творить такое с людьми или чтобы вышел на новый уровень делания монстров?
        - И почему боги не говорят прямо, чего им надо? - сетует Тата.
        - Потому что мы никогда не соглашаемся, - усмехается Дамело. - На уловки и подначки мы бы купились, а приказа не послушались. Стали бы перечить, расспрашивать …
        - На бобах разводить, - кивает Медуза. - Мне вот обещали того единственного, который примет меня какой есть. Но я бы точно никуда не пошла, зная, что там меня ждешь ТЫ.
        - Да и я бы не пошел, - признается Сапа Инка.
        Слова, способные обидеть женщину, для монстра звучат утонченной лестью: сам владыка Миктлана предпочел избежать этой встречи - чем не комплимент?
        Тата расплывается в улыбке и утыкается в шею Дамело. Тот гладит сонных, перепутанных змеек на макушке своей Горгоны, не представляя, как будет рассказывать Тате Первой о Тате Второй. Или не надо ничего рассказывать? Ведь хозяин не обязан отчитываться перед служанкой, даже если не уверен, кто здесь кому хозяин. Признайся хотя бы себе, повелитель преисподней: жутью продирает от взгляда прозрачных глаз цицимиме, невидящих, а может, наоборот, видящих насквозь.

* * *
        Дожить до тридцати лет и не знать, что соврать семье, возвращаясь от любовницы с опозданием на сутки - что это говорит обо мне? - думает Сапа Инка, переступая порог Тлальшикко. Смешно называть семьей дом Солнца, инкский гарем, персональный бордель правителя. Никто не вправе требовать отчета от владыки Миктлана, никто. Тем более адские псы и адские слуги.
        За порогом, как обычно, Дамело ждет Цербер. Кушетка, когда-то стоявшая перед телевизором, прибилась к прихожей, словно рыбачья лодка к бухте. На ее потертых подушках день-деньской валяется Лицехват, привратник преисподней. Вот и сейчас она устроилась там, согнувшись в три погибели, и трудится над ногтями. В прежней жизни индеец решил бы, что Маркиза их красит: для живой женщины нет большего наслаждения, чем разрисовать какую-нибудь часть тела, дать ей высохнуть и приняться за следующую. Но для демона Миктлана важнее вовремя состричь острые, как серпы, ногти, нежели придать им модный окрас. Лицехват яростно щелкает когтерезом-гильотиной[36 - КОГТЕРЕЗЫ - приспособления для стрижки когтей кошками и собакам.] и, кажется, не видит ничего вокруг. Но это только кажется: Цербер заранее знает, кто и когда войдет в Миктлан.
        Не глядя на Дамело, она бросает через плечо:
        - Ты вовремя. Вот-вот мама приедет.
        - Мама? - изумляется Миктлантекутли. - Чья мама?
        - НАША мама, - произносит Лицехват со значением.
        Дамело слышит улыбку в ее голосе - скверную улыбку бладхаунда, учуявшего запах крови. Индеец узнает эти интонации: не обязательно иметь жену, чтобы знать, в каком тоне они все говорят о своих матерях. Наша мама приезжает, наша мама хочет погостить недельку, наша мама займет нашу спальню, пока мы будем ютиться на диване в гостиной, наша мама похозяйничает на нашей кухне, милый, ты ведь не против? И стоит милому сказать, что он против, как тут же - шантаж и слезы, слезы и шантаж. Может быть, это проверка на то, удастся ли супругам состариться вместе? Попытка добиться любви к постаревшим версиям себя? Надежда удержать мужскую любовь - хотя бы такую, сухую и холодную, до отвращения похожую на благодарность?
        - ТВОЯ мама? - уточняет кечуа у Маркизы.
        - Не-ет, - тянет Лицехват. - Мама этой твоей… подружки.
        Тату она бы назвала стерлядью, поэтому Дамело понимает: речь о Сталкере. Однако Сталкера больше нет. Есть Ариадна и Минотавра, живая богиня и очеловеченный зверь. И как объяснить бедной женщине, что адский сатана сотворил с ее девочкой? А как он объяснял это раньше? Далеко не первый раз индеец оправдывается за «бедное разбитое сердечко доченьки», как любила повторять Гидра.
        Прозвище матери Сталкера никто не выбирал, оно само, будто нож в масло, вошло в сознание сталкеровой бабки и заставило назвать дочь странным для русского уха именем Гиедра. На стыке земель, на стыке времен никого такой выбор не удивил: на дворе стояла очередная оттепель между тоталитарной и авторитарной эпохами, в местные школы и детсады вереницами шли Розалии и Казимиры. Гиедра стала одной из жертв местного патриотизма и вскорости привыкла, что зовут ее Гидра. А там и характер выкристаллизовался соответствующий - нордический, твердый и скользкий, точно обломок камня, поросший водорослями, обманчиво устойчивый под ногой и всегда готовый предать, сбросить в ледяную балтийскую воду.
        Сапа Инка покачал головой и решил переждать визит: не бегать же ему от старушки? Тем более что старухой Гидра не была. Дамело не знал, как выглядит Гидра сейчас, и мог лишь радоваться тому, что прежнее отчаянье от встречи с этой бабой или с ее доченькой превратилось в смирение. В особое такое смирение палача, ждущего только сигнала, чтобы вышибить дух из осужденного по всем правилам палаческого искусства.
        - Эй!
        - Явился?
        Самое скверное в семейной жизни, злится Миктлантекутли, что тебя постоянно дергают. Ты словно марионетка, пляшущая на ниточках голосов, требующих то одного, то другого, тебя поминутно зовут с разных концов лофта, еще недавно тесного, как почти всякое столичное жилье.
        Однако с недавних пор квартира Дамело изменилась, не став ни шикарней, ни удобней, ни просторней. Она стала запутанной и дикой, как будто пол расселся посередине, открыв провал в восемь этажей, в восемь кругов ада и девятым кругом - бойлерную, она же пыточная. Теперь индеец может бродить по дому целый день, устраивая привал на ступеньках лестницы, когда-то узкой, маршевой, а нынче обнимающей края геенны узкой винтовой пружиной без перил. Владыка преисподней садится на краю расселины, всем своим видом показывая: я не собака на зов бегать. Желающие поговорить могут найти меня прямо здесь.
        К Дамело сразу же подходит Минотавра, устраивается рядом, дышит теплом в щеку:
        - Сердишься?
        Интересно, кто из вас чья Тень, невпопад думает индеец: ты, слабая от силы своей и доброты - или Ариадна, сильная от лютости и непрощения?
        - Кто из вас Гидру-то позвал? - пытается быть справедливым князь ада. Что само по себе чертовски смешно.
        - Не знаю, - отводит глаза Мина. Не выдает сестру.
        Она никогда не спорит с Ари - и не соглашается с нею никогда. Дамело готов признать: это бесит, бесит вдвойне, точно мать голубей, перед которой расступались даже воды Эгейского моря, стоит перед запертой дверью, звонит в нее, молотит кулаками, кричит: открой, ты же часть меня, мы должны быть вместе, выслушай, пойми, поддержи, мы же не чужие, мы же одно целое, ты помнишь еще, что ты часть меня?! - а за дверью тихо, как в могиле. Как в лабиринте, где Минотавру похоронили заживо, когда та еще была частью царицы Ариадны.
        Пытаясь добиться отклика из-за двери, деятельная, неугомонная часть Сталкера чудит. Вот, мамулю из мира живых выписала. Не иначе как переворот готовит.
        Индеец молча гладит Мину по руке, молча поднимается, молча идет в сторону кухни, готовить. Лишь ненужная больше стряпня позволяет ему ощутить, как проходит время: звякает таймер, румянится корочка, вкусно пахнет из духовки, остывает горячее, густеет холодное… Время утекает сквозь пальцы сладким кремом, острым соусом, терпким вином, горячим варевом. Чувство времени связывает Дамело с миром живых, где у него тоже остались отец и мать, друзья и враги. А может, Миктлантекутли только кажется, что они существуют. Существовали. На деле он висит в пустоте над девятым адом Миктлана в своем неизменно изменчивом Тлальшикко, один-одинешенек, застывший, точно муха в янтаре, в том единственном мгновении своей жизни, в котором его заперли старшие боги - то ли в наказание, то ли в назидание, то ли по приколу. Никто так не ценит жестокие розыгрыши, как скучающая орда богов.
        За этими мыслями Дамело и застает Гидра. И с первого взгляда он понимает: вот кто был и есть воплощение идеальной адской гончей - стремительность броска, хваткость и неотвратимость прирожденных убийц Ари и Мина взяли от матери. Она по-прежнему прячется за образом милой провинциальной тетушки: курносая, пухленькая, болтливая, Гидра отлично смотрится между столов и полок, уставленных банками со специями и маслами всех оттенков осени. Женщина, произведшая на свет его самый большой кошмар, вертится юлой, трогает и переставляет все подряд - не то заигрывает, не то заискивает.
        При виде нее индеец вспоминает: когда он был маленьким, то не доверял взрослым, особенно тем, кто старался подружиться с ним, ребенком, несмышленышем. Те, кто насмешничал и сторонился - они были честнее и… безопаснее. А Гидра старалась. Ох как она старалась… И никогда не оставляла попыток, твердо зная, что рано или поздно добьется своего. Нелюдимый мальчишка из соседней квартиры, чьи волосы скрывали пол-лица, а слова - половину мыслей, показался бойкой, деловитой молодухе отличным тренажером обаяния. Гидра любила очаровывать людей и была уверена в собственной неотразимости: раскрашенная грубо и сочно, будто витринный манекен, она, как и всякий манекен, не знала ни стыда, ни усталости. Гидра ураганом врывалась на территорию семьи Ваго, хватаясь за мебель, книги, безделушки и тараторя, тараторя… Нахваливала Дамело: сердцеед растет, красавчик, поцелуй тетю, неужели стесняешься? Вот дурачок! И всё вокруг обмякало под ее напором. Словно эта женщина и вправду была стихией, что с равной легкостью валит деревья и дома, природным прессом, превращающим людей и их пожитки в неразличимое месиво. Она держала
всех вокруг за глотки, за яйца, за силу и за слабость, уверенная: им не уйти. Никому.
        Дочь Гидры, заносчивая кривляка чуть старше Дамело, вызывала у того едва ли не больший ужас: он понятия не имел, что с нею делают или не делают родители - но от Сталкера, тогда еще сопливой девчонки, тянуло порчей. В испорченность порча перешла года через три, видно, порченый ребенок решил: лучше быть испорченной девицей. Лучше быть кукловодом, чем куклой. А тем паче сломанной куклой.
        Когда Дамело был ребенком, он мечтал, как вырастет и перестанет делать то, чего не хочется. Потом мальчик-кечуа вырос и решил: он перестанет, непременно перестанет - как только порвет нити, связывающие его с прошлой жизнью. И вот владыка Миктлана, проживший отведенные ему жизни, глядит на Гидру, понимая: все это время он делал что-то, чего ему не хотелось, о чем даже не помнит - но это не кончается, никак не кончается.
        - Ну бог, прямо молодой бог, - щебечет Гидра, осторожно подкрадываясь ближе. На лице ее написана сосредоточенность, и вся она подбирается перед броском на пугливое, шустрое, хоть и не слишком сообразительное животное под названием «мужчина».
        Миктлантекутли наблюдает за Гидрой без страха и торжества. И понемногу осознает все преимущества забвения. Он определенно слишком много помнит об этой женщине.
        - Мама, - произносит Ариадна с оттяжкой, будто плеть заносит. - Как добралась?
        А действительно, думает Дамело, как она добралась-то сюда? Умерла от старости? В пятьдесят с чем-то лет? Погибла в аварии? Сгорела от тоски по непутевой дочери? Не похоже.
        - Ариянда! - обернувшись, радостно восклицает Гидра.
        Точно. Так, на литовский (чудской, как говорила мать Дамело) манер Сталкера и звали, пока подросшая Ариянда не взяла себе мужское прозвище - совершенно ей не идущее, нелепое, вычурное и, как оказалось, пророческое. А может, это оно взяло ее и поглотило, не слушая протестов слабой, полудетской души? Зато теперь настало время иных пророчеств: Сталкер превратилась в Ариадну. Что значит «внушающая почтение». Мать голубей, царица острова, воплощение живой богини, плетущей нерушимые сети.
        - Ариадна, мама, А-ри-ад-на, - терпеливо, не в первый и даже не в сотый раз поправляет Ари. И не дожидаясь ответа, зовет: - Минотавра, поди сюда!
        Мина подходит неохотно, загребая ногами, будто обиженный ребенок. Миктлантекутли хочется обнять ее за плечи, защищая. Но Ариадна сама обнимает за плечи свою Тень.
        - Знакомься, - отрывисто бросает она. - Твоя вторая дочь.
        - Как это? - лепечет Гидра.
        Дамело почти аплодирует: он и в мыслях не имел, что однажды кто-то заставит Гидру - лепетать. Он бы и сам не справился, а уж он заставлял лепетать множество женщин. Сапа Инка поворачивается и незаметно выходит из кухни. Время готовиться к масштабному, всепоглощающему скандалу. Владыка Миктлана тоже свое получит - скоро, скоро на него укажут пальцем: так это ты довел мою дочь до раздвоения личности, мерзавец?
        Закрыть за собою дверь и создать иллюзию одиночества не получится, в преисподней и у князя нет своей комнаты, остается только спрятаться в сортире. Но это низко даже для сатаны, поэтому Дамело всего-навсего спускается на пару витков вниз по лестнице, чтобы не слышать, как орут друг на друга мать и обе ипостаси Сталкера. Проказливое эхо превращает долетающие обрывки фраз, и без того не слишком светские, в абсолютно непристойные. Миктлантекутли посмеивается, слушая матерящееся эхо, затягиваясь первой за день сигаретой, ждет, когда скандал докатится сюда, расплеснется во всю ширь, забурлит водоворотами, впечатлит размахом - чтобы рано или поздно сойти на нет, превратиться в подсыхающие лужи и кучи водорослей на безмятежном утреннем пляже.
        Однако что-то идет не так. Чутье острее звериного, дьявольское чутье ведет владыку ада дальше, пролет за пролетом, туда, где на ступеньках, вжавшись в стену, кто-то стоит. Цербер не бросит поста у врат геенны, Ари и Мина доказывают Гидре, что они ее, обе ее, сколько «мамуля» ни пыталась уничтожить дочкину темную половину, ни одна из грешных душ не созрела до того, чтобы самовольно покинуть нижний мир - значит, это может быть только Тата, Тата Первая.
        Тата и есть. Стоит, раскинув руки крестом и вжавшись в выщербленные кирпичи, проступающие сквозь обои, и штукатурку, и хлам бывших здесь некогда комнат, изломанная, перепуганная. Взгляд цицимиме темен, загадочен, далек - и страшен, как всякая бездна, вверх ли она ведет или вниз.
        - Что? - спрашивает Дамело, подходя ближе, всматриваясь в некогда прозрачные глаза, изменившиеся не по его воле.
        Она ослушалась тебя, шепчет изнутри красный бешеный чертик. Она позволила себя напугать - кому-то или чему-то пострашней тебя, владыка ты хренов, гребаный ты Миктлантекутли. Сапа Инка еще не слишком опытен в играх с болью и страхом, но он видит в своей служанке незнакомый, не им навеянный ужас. Ее страх словно второе дно, словно глубины океана, обширней всего, что на поверхности, всего показного смирения перед ним, перед Мастером.
        Миктлантекутли чует: рядом с темным ужасом глубин страх перед недовольством хозяина не более чем возбуждающая игра. Это злит Дамело, он сердит на того, кто успел раньше. Новоиспеченный сатана не знает, как бы он действовал, окажись на месте первого, пугал бы эту женщину, унижал или использовал. Скорее всего ни то, ни другое, ни третье, ведь он был бы не Миктлантекутли, а Дамело. Живому интимофобу, планирующему прожить еще лет тридцать-сорок удобной, бестягостной жизнью холостяка и одиночки, не требовались ни Тата Первая, ни Тата Вторая. Индеец не стал бы менять ни одну женщину на свете, запугивать ее, ломать, привязывать к себе - зачем? Времени в обрез, надо успеть перепробовать многих, а не вязаться к одной. Или двум. Но Дамело больше нет, есть повелитель ада, у которого впереди века, а может, тысячелетия, и время, бездонная клепсидра, по капле отбирает желание быть. Жить. Существовать. А когда желание иссякнет - Миктлантекутли не знал этого, но видел, точно во сне - ему останется лишь погрузиться в сон богов, неизбывный и непроницаемый, словно космос.
        Сны давно уже не показывают владыке Миктлана ни прошлое, ни настоящее - наверное, оттого, что прошлое, а тем более настоящее Последнего Инки и есть сон. Сном кажется и эта нелепая ревность к тому, первому, кому досталось все лучшее, чего никогда не получит Миктлантекутли: юность Таты, ее дерзость, наивность, доверие и разочарование. Кто же это был, милая? - без слов спрашивает Сапа Инка, пока держит свою цицимиме за подбородок, ласкает большим пальцем щеку, поглаживает, и произносит вслух, неторопливо и страшно:
        - Позови это. Позови по имени.
        Мастер отдает приказ. Тата Первая не вправе ослушаться. Нет, не так - она не сумеет ослушаться, даже если за нею, сомкнув ряды, встанет армия защитников и помощников. Поэтому она размыкает губы и мычит в пустоту:
        - Ма-ам-м …
        Ох ты ж блядь, успевает сказать себе Дамело, а обернуться уже не успевает. Его волосы оказываются намотаны на кулак, на самом краю поля зрения маячит расплывчатая морда, способная, тем не менее, напугать того, кто видел трехглавых драконов, холодный голос чеканит в ухо по слогам:
        - Фу-это-что-за-хип-пи?
        Добро пожаловать, дорогая теща номер два, думает Миктлантекутли. Еще одна строгая тетя, которой ты не нравишься, скверный мальчишка, или, наоборот, нравишься, неизвестно, что хуже. Вздохнув от неизбежности того, что приходится проделывать, Дамело устраивает каверзу, привычную для любого скверного мальчишки - пинается. Бьет с размаху, целясь в нижнюю треть большеберцовой кости, туда, где она тоньше и легко ломается от меткого удара, от неловкого падения, от скручивания внутрь.
        Будь он человеком и мужчиной, индеец не позволил бы себе драться с женщиной и тем более первым нанести удар. Но Дамело нынче сам сатана, а сатане не жалко никого из проклятых баб, заполонивших Миктлан после того, как они превратили своих дочерей в сырье для адских демонов. Владыка преисподней так хорош в грязных драках, что у тещи номер два нет ни малейшего шанса. С воем она рушится в лестничный пролет, дно которого теперь всегда скрыто туманной пеленой.
        - Мама! - отчаянно кричит Тата и… прыгает следом.
        Дамело только и остается, что завести глаза да сигануть с края каменных ступеней за этими двумя, распластав в сыром колючем воздухе черные крылья, не знавшие полета.
        Глава 5. Дуэль в стиле гаучо
        Будь у меня побольше времени, я бы потренировался, усмехается владыка ада, валясь кулем сквозь туман. Освоил бы фигуры пилотажа, научился взлетать и приземляться, ускорять и замедлять соколиные броски сквозь облака нижнего мира. Скоро, скоро мне понадобится такое мастерство полета, о каком земные соколы не могут и мечтать: вотчина Миктлантекутли все обширней, все глубже, все отдельней от мира живых, Тлальшикко ведет уже не в пыточный подвал, а в неведомые земли, голые и бесприютные, где каждая пядь полита рассолом нутряных вод, где не только в морях, но и в реках течет голая соль, трава и листья режут плоть, как ножи, а низкие небеса вечно застилают тучи цвета артериальной крови. А пока я точно птенец, вывалившийся из гнезда, думает Дамело: знаю, что рано или поздно это произойдет, но не знаю, выживу ли. Вдруг небо опрокинется, земля предательски ударит в спину и я отдам - хочется сказать «богу душу», но у меня не получится сказать ничего подобного, не говоря уж о том, чтобы сделать - я просто отдам концы, изломанный и плоский, на самом дне преисподней…
        Главное, будь у него время, Сапа Инка спросил бы себя: зачем тебе, парень, Тата Первая, не говоря уж про ее мамашу, перебившую законную добычу у повелителя Миктлана? Сейчас, когда у Миктлантекутли есть Тата Вторая, горячая, отзывчивая девчонка; когда его член и пальцы, словно лоза, ищут и находят рвущуюся из Горгоны страсть; когда в предоргазменном беспамятстве он дает своей Медузе клятвы, ради исполнения которых придется продать душу небесам. За бесценок.
        Нет времени все обдумать, и пригасить порыв, и повести себя разумно, а первый порыв сатаны по-прежнему благороден.
        - Держись! - рявкает Миктлантекутли, протягивая руку сквозь туман, уверенный: где-то там падает беспомощная, потерянная в дымном мареве Тата Первая.
        Через минуту повелитель ада понимает, как ошибался. Его служанка не падает, она парит, держа на руках свою чертову мамашу, прекрасное дополнение к Гидре. Дым, поднимающийся со дна геенны, треплет чужие крылья, прозрачные, точно пойманный ветер, и вся фигура адской цицимиме светится изнутри, будто ледяная скульптура ангела, несущего спасенную душу вверх, прочь из нижнего мира. В Эдем.
        Дамело только и остается, что проводить ошарашенным взглядом мелькнувшие среди туч круглые пятки и круглые ягодицы новоиспеченного ангела. А потом приземлиться-таки на каменистое плато, неловко растопырив тяжелые крылья и крепко приложившись о поверхность каменного моря. Оглядев вздымающиеся вокруг серые неподвижные валы, владыка Миктлана ковыляет к обрыву, чтобы сесть на корточки, по привычке, общей для всех демонов и горгулий, и вперить взор в далекий горизонт, не то скучая, не то замышляя недоброе.
        - Я меня побери, она все-таки сделала это. Сильна! - раздается над ухом Миктлантекутли голос Супая.
        Дамело понимает, отчего в подобные минуты владык тревожить не рекомендуется. А тем паче не рекомендуется одним владыкам тревожить других владык. Индейца так и тянет с хриплым рыком развернуться и броситься на того, кто посмел… Однако кечуа сознает: какой бы он ни был весь из себя Последний и Единственный Инка, последний и единственный способ для молодого бога сравняться с богом старым - вести себя по-взрослому. Словно за плечами у тебя сотни, тысячи исходов очистившихся душ из геенны в райские кущи. Словно ты нисколько не переживаешь об упущенных возможностях, о неузнанных тайнах, о ненаказанных прегрешениях.
        Впрочем, самая темная, непрощающая часть Татиной сути по-прежнему в руках Дамело. Ведь Первая освободилась лишь потому, что расщепила себя, точно дерево, вскрытое молнией, вывернутое наизнанку, обнажившее ядро и влажную, душистую заболонь. Ценой ее свободы стала Тень - жаркая, голодная эгоистка Вторая, которой поебать на любые угрызения совести, на нытье морали: ах, бедная мамочка, она сейчас превратится в хорошо отбитый кебаб, надо ее спасти, ах, бедные грешники, они там угорают без глотка милосердия и утешения, ах, бедный мой хозяин, ему так хреново в роли адского вампира, без любимых пироженок и родных сковородок…
        Супайпа с кряхтением присаживается рядом. Сапа Инка косится на него уже без злости, но с любопытством: а какие крылья у повелителя других адов? Однако у Супая нет крыльев, будто он давным-давно перерос игры с человеческими мифами и не считает нужным наряжаться, как на карнавал, да и вообще наряжаться. Хорошо хоть штаны надел.
        - Решительные жены тебе достались, - небрежно замечает Мореход.
        - Что-то я забыл нашу свадьбу, - бормочет в ответ Дамело. - Ты уверен, что я на них женат?
        - А как же! - с энтузиазмом восклицает старый инкский дьявол. - Перед небом, адом, солнцем и луной, честь по чести.
        - Вот новость. Без меня меня женили, - машинально отбрехивается Сапа Инка, с ужасом понимая: а ведь так и есть. В крещеном кровью боулинге, состоящем из Уака-дель-Соль и Уака-де-ла-Луна[37 - Уака (храм) Солнца, Уака (храм) Луны (исп.).], его женили на всех троих, испытав предварительно на прочность, верность и готовность постоять за себя и за свой дом Солнца.
        Он женатый человек. Трижды женатый, если точнее. И если еще точнее, не человек, а черт. Черт, чертчертчерт! Дамело в бешенстве обрушивает кулак на огромный валун, нависающий над ними обоими, точно окаменевший девятый вал - и тот с грохотом, разгоняясь и подпрыгивая, будто поезд на стыках, несется в долину, увлекая за собой целую каменную реку. Индеец смотрит ему вслед, распаленно, почти сладострастно представляя, сколько жертв могло бы быть, случись этот оползень в мире живых. Та часть Дамело, которая обычно усмиряет и охлаждает гнев Миктлантекутли, молчит.
        - Теперь тебе легче, малыш Даме-е-ело? - с каким-то похабным выражением спрашивает Супайпа. - Отвел душеньку?
        - Скажи-ка, дядя… - Кечуа прерывается, чтобы закурить, затянуться, выпустить облачко дыма, по форме напоминающее обнаженную женскую фигурку, раскинувшуюся на россыпи собственных волос. Супай с интересом провожает облачко глазами, а индеец продолжает: - …ведь недаром ты ко мне подкатываешь? Колись, что у тебя на уме.
        - Да ничего такого, что ты имеешь в виду, - с веселым равнодушием пожимает плечами древний бог. - Вот, смотрю, как ты тут устроился.
        - А разве тебе не положено за мной присматривать, наставлять, вести нудные - о, прости! - мудрые беседы с божественным молодняком? - сучится Дамело.
        - Я тебе что, христианский пастырь? - кривится Супайпа. - Нам, старым богам, никто не указывал, как свои миры строить, и мы никому не указ. Всю жизнь за ручку тебя водить - это ты кого подобрей поищи. Например, Тласольтеотль, она добрая душа.
        - Тласольтеотль добрая? - Индеец не верит и не поверит ни за что, даже зная, зная по себе: боги всегда говорят правду - просто потому, что ленятся врать.
        Хотя они никогда не говорят ВСЕЙ правды, оно куда убедительней чистой лжи.
        - Конечно, - кивает инкский дьявол. - Сколько сил людям отдано, сколько времени, сколько места… В твоей преисподней сколько душ? Десять, двадцать? И гляди, тебе понадобилась целая Долина Смерти, чтобы их разместить. Не любишь столпотворения, а, малыш? Зато змеиная мать владеет целыми виноградниками душ, полями шлюх, стадами убийц - и дает им то, что ты у них отнимаешь.
        - Возможность орать, кровоточить и извиваться компанией? - ехидствует Дамело. - Ты уверен, что это благо?
        - Благо. - Смотри-ка, а Супайпа действительно уверен: - Знать, что ты здесь не один, куда приятней, чем верить: весь ад против тебя.
        - И ты пришел меня просветить?
        - Еще чего! - Сатана, чей стаж в нижних мирах куда как больше стажа Миктлантекутли, смеется - слишком открыто, слишком искренне, чтобы Дамело не окатило подозрением: за этой приветливостью кроется что-то еще. - Всего лишь забрать у тебя одного… шринка. Мозгоправа. По-соседски. Передашь мне одного из своих?
        Вау. Дьяволу нужен психолог. Это наводит на игривые мысли, ухмыляется про себя Дамело. Может, потребовать равноценного обмена? Намекнуть: будешь должен? Или просто присоединиться к курсу психотерапии, группу создать… Анонимные боги. Верни себе радость жизни, отсрочь божественную летаргию, испробуй новоизобретенные грехи - интернето - и чатломанию! Какая фигня в башку лезет, Виракоча всемогущий…
        - Ладно. - Миктлантекутли щелчком отправляет окурок во мрак и ужас геенны, провожает глазами алого светлячка, взорвавшегося искрами далеко внизу, и без условий соглашается: - Забирай.
        Панибратски опершись о плечо Супайпы, Сапа Инка поднимается на ноги, отталкивается от края обрыва и неуклюже падает в пустоту, мозг его пытается справиться со страхом падения и близкой смерти, тело - вспомнить, как двигать крыльями, второй парой огромных рук, выросшей посреди спины…
        Скорей бы уж ему, владыке преисподней, избавиться от человеческих тревог, от нелепых украшений вроде крыльев, нужных не столько для полета, сколько для брачных танцев: смотрите, какой я весь из себя демонический! Эдак со временем у Дамело и хвост с рогами появятся, на смех его гарему. Кто-кто, а Медуза наградит его рогами на зависть королевскому оленю.
        Мерные взмахи черных крыльев в такт мрачным предчувствиям, зловещая воронка в небе, подсвеченная алым - выход в средний мир, скорая встреча с «семьей», жаждущей крови - все создает обычную картину возвращения отца семейства домой с работы. О творец всего сущего, ну почему вечность не может закончиться здесь и сейчас? Если это была попытка наставить меня на путь истинный, то я всё понял и исправился, не надо продолжения, Дамело жопой чует: продолжение ему не понравится…

* * *
        Жопа, как всегда, не подвела. Ее предчувствия оправдались с лихвой.
        Вернувшись на родную кухню, Сапа Инка застает картину полной и безоговорочной женской солидарности. Пусть индеец никогда не был женат и даже в женихах не ходил (до того момента, как стать многоженцем), однако понимает: есть вещи, от которых у женатого мужчины шерсть на холке дыбом становится. Например, когда шесть пар глаз буравят виноватого тебя с осуждением. Картина «Опять двойка». Седьмая пара глаз скрыта черными стеклами - не просто темными, а непрозрачными. Мать Таты слепа.
        Четкими, выверенными движениями теща номер два ощупывает тарелку и ее содержимое - одно из тех лакомств, которые ее зять готовит не для себя и не для своих сучек-вампиров, а для своей служанки. Теперь их трое таких, для кого человечья плоть и кровь не вкуснее пирожных: Тата Первая, Тата Вторая и их мать, которую индеец сразу же нарекает слепой гадиной.
        Татина маман втыкает вилку для десерта в середину засахаренной фиалки, плющит прекрасный, невидимый для нее цветок в неопрятный комок, подносит вилочку не ко рту - к носу и с силой втягивает воздух, принюхиваясь. Дамело преодолевает желание вырвать у слепой гадины блюдо и швырнуть в провал: пусть не достается никому! Владыка Миктлана делает шаг вперед и натыкается на взгляды, будто медведь на рогатины.
        Тата успокаивающе кладет руку матери на плечо: не волнуйся, я разберусь с ним. Я разберусь со всем миром, если понадобится, дорогая. Ешь свой десертик и ни о чем не волнуйся.
        Теща номер два обращает к дочери не глаза, как делают зрячие, а ухо, по-ящеричьи двигая шеей. Тата Первая не может руки от мамочки отнять, все оправляет шаль у той на плечах, разглаживает складки, проводит по спине, без слов показывая: я здесь, я с тобой, даже провалившись в ад или отправившись в рай, я потащу тебя за собой, не брошу. А мамочка и рада, ишь, сидит, кутается в персидское разноцветье, хотя ей, при ее недуге, сойдет и простенький старушечий самовяз. И вообще, зачем ей шаль в Тлальшикко, в двух шагах от адской топки - неужто мерзнет? Одно слово, рептилия.
        Дамело и сам не понимает, с чего его на ревность пробило - тогда, сейчас… Он не собирался заменять белой даме «Эдема» ни мать, ни отца, ни мужа. Он ее хозяин - и то поневоле. Никто его не спрашивал: хочешь ее? Хочешь обладать кем-то настолько полно, чтобы никто не мог сделать твое «имущество» ни счастливее, ни несчастнее, чем сделал ты? Ну а если бы его спросили - он бы тотчас отказался.
        Даже сейчас, когда семейство Сапа Инки настолько велико, что прибавление ничего, в сущности, не меняет, тот остается интимофобом, одиночкой, любителем необременительного левака, а вовсе не семейным человеком. Если забыть о такой малости, как нечеловеческая природа Последнего Инки, Дамело попался, словно большинство мужчин: начал с отношений без обязательств, а сполз в брак. Его туда затянуло, точно в раскрывшуюся под ногами прорубь. Нечего было гулять по тонкому льду, хвалясь отвагой!
        И теперь, когда молодой кечуа УЖЕ попался, его затягивает всё глубже, в ревность, в нежелание делиться своей цицимиме ни с безучастными небесами, ни с маменькой, которая ничуть не добрее и не щедрее небес.
        Наверняка это она, слепая гадина, вымечтала, выпросила у боженьки, чтобы в дочерях у нее оказалась не живая, шебутная девчонка, а образец послушания и добронравия. Это не ребенок, это чистый ангел, твердили соседки, глядя на беленькую, голубоглазую Таточку. Никто из них, глупых, добрых людей, не ведал, на что обрекает ребенка - каждым ласковым словом, каждым восхищенным взглядом. Рептилия, упивавшаяся похвалами, жаждала их все больше, все неистовей. Ради них была готова резать дочурку по живому, лишь бы та соответствовала идеалам, лишь бы стала наконец ангелом. Перестав, разумеется, быть человеком.
        Вот какую любящую, судьбой обиженную женщину Дамело швырнул в пропасть! Да если бы Таточка (она больше не стерлядь даже для Лицехвата) спешным порядком не отрастила крылья, бедную слепую расплющило бы о камни! Как так можно, жестокий ты негодяй?!
        Жестокий негодяй игнорирует возмущенные взоры. Его внимание притягивает удивительная смесь насмешки и жалости на лице слепой. Индеец видит новые горизонты осатанения, недоступные ему, видит зло, перед которым он всего-навсего жиголо, избалованный женским вниманием, мальчишка, сопляк. Дамело видит перед собой истинный Олимп низости, на защиту которого равно встают и ангелы, и демоны, даже монстры в стороне не остались: Цербер и Гидра злы на владыку Миктлана не меньше, чем остальное бабьё.
        А почему, собственно? Разве он виноват, что эта женщина слепа? Разве всякий инвалид - святой и мученик по умолчанию? Разве все они достойны жалости и бережного обращения - только потому, что им приходится ощупывать еду, прежде чем сожрать?
        Дьявольское чутье подсказывает Миктлантекутли: жалеть такую, как Рептилия, небезопасно - подобные ей чувствуют запах чужой слабости издалека. И мгновенно обращают чужие слабости в свою пользу.
        То же происходит и сейчас: еще минуту назад индеец был хозяином в собственном доме Солнца и вот он уже преступник, которому придется годами просить прощения за неласковый прием тещи - или взяться за кнут прямо сейчас.
        Кнут, насколько Дамело помнит, был отдан Лицехвату, не насовсем, но на хранение. Вернее существа у Сапа Инки в Содоме не было. А теперь? Отдаст ли цепной пес князю ада то, что припрятано в его конуре, словно кость на черный день?
        Дамело представляет, как начнет хлестать налево-направо, будто дрессировщик в клетке с разбушевавшимся зверьем, показывая, кто здесь, в аду, хозяин - и вспоминает, где уже видел эту сцену. В «Восьми с половиной» сукин сын Гвидо, мечтавший о гареме так же страстно, как Сапа Инка - о свободе, щелкает бичом в толпе наложниц и завершает выступление под снисходительные женские аплодисменты: какой темпераментный мальчик! Сапа Инка поневоле морщится: от сравнения с Гвидо демонстрация силы превращается в детскую истерику: малютке не дали новую игрушку, вот он и лупит по всему, что под руку попадется, пар выпускает. Разве не так думают женщины о мужчине, когда тот уверен: он хозяин положения? Выражение на лице Рептилии подтверждает: именно так мы и думаем, малыш… малыш Дамело. Мы, старые люди и старые боги, которые видят тебя насквозь, даже будучи слепы, точно ламия[38 - ЛАМИЯ - латинское слово, обозначающее ведьму; персонаж греческой мифологии, дочь Посейдона и возлюбленная Зевса. Ревнивая Гера превратила Ламию в чудовище, убившее своих детей. Когда на нее находит безумие, Ламия вынимает свои глаза и
кладет их в чашу, чтобы заснуть.], вынувшая свои глаза.
        Видать, обращение Супая было намеком. Впрочем, что из сказанного богами не является намеком? Каждое слово каждого бога бесценно, просто об этом забываешь, став одним из них. А в намеке почти напрямую говорилось: вскорости молодого кечуа усыновят собственные жены. Так издавна повелось в северных краях: взятый в семью муженек ходит в мальчиках для ебли и битья, им хвастают перед соседями, трясут перед подругами, словно дорогой карманной собачкой, им оправдывают свое существование, сколь бы беспросветным оно ни было… Но кто станет слушать собачку, игрушку, куколку, даже если та закатывает сцены, поигрывает мускулами, показывает зубы? Ты мне подарен, малыш, ну-ка, иди к мамочке! - и он ползет, подняв зад, чтобы в конце концов перевернуться на спину, выставив беззащитное брюхо.
        - Ты должен извиниться, - звенящим от напряжения голосом произносит Ариадна. - Если хочешь, чтобы тебя простили!
        О многомудрая мать голубей, неужто я посмею тебя ослушаться? А ведь посмею.
        - Да, - встревает Маркиза - без особого, впрочем, энтузиазма. - Извинился бы ты, а?
        Как будто извинение что-то исправит. Например, попытку убийства по неосторожности.
        - Как будто извинение что-то исправит! - какая проницательность. Голос у Гидры почти восторженный, она смакует первый скандал на их коммунальной кухне.
        Еще бы. Вся ее молодость прошла в кухонных битвах, но и ветеран при случае может тряхнуть стариной - ведь может же? Глаз у Гидры все такой же зоркий, она по-прежнему читает в голове у Дамело. Индеец ощущает себя не владыкой преисподней, а стеснительным подростком, прячущим глаза за отросшей челкой.
        Однако мать Сталкера смотрит на молодого кечуа с непривычным, задумчиво-опасливым выражением. Когда-то Дамело казалось: женщины не спорят с ним не потому, что уважают его точку зрения, нет, им просто неинтересно объяснять свои мысли человеку, отставшему от них в развитии на пару тысяч лет. Теперь, когда он стал князем ада, похоже, они сравнялись.
        Приятно знать, что противник относится к тебе так, как ты заслуживаешь, со страхом и подозрением. Обвиняя во всех смертных грехах, ожидая чего угодно. И уж признайся себе, парень! - больше, чем ты в состоянии натворить. Хотя Последний Инка и так натворил немало, доказывая, что опасен - а значит, достоин уважения - всем подряд: Сталкеру, ее мамаше, ее друзьям, своим друзьям, всему миру. Пятнадцать лет назад война с Гидрой вдохновляла Дамело на поистине сатанинские выходки. Правда, в те годы все было искренним: и чувства, и поступки, и раскаяние после. Зато сейчас его противостояние с Гидрой всего лишь полузабытая игра. Сапа Инка и рад бы в ней не участвовать, но хочешь не хочешь, а подыграть придется. Еще раз напомнить своим девам Солнца, кто перед ними, доставив сучкам немного счастья.
        Не зря же Заратустра говорил: «Счастье мужчины зовется „Я хочу“.>, счастье женщины - „Он хочет“»[39 - Ф. Ницше. Так говорил Заратустра.]. Интересно, девочки уже придумали за Дамело, чего он хочет? Например, избавиться от ответственности за созданную им преисподнюю и передать бразды правления в женские ручки, когда надо - мягкие, когда надо - жесткие. Самому же мирно возлечь на ложе с очередной любовницей, причем выбор очередности тоже предоставить им, его сучкам, его девочкам.
        Пожалуй, Сапа Инке следует оскорбиться предложенной ролью самца-осеменителя, игрушки женских прихотей: мужчины любят поскандалить, когда перед ними раскрывают карты и становится ясно, кто на самом деле сверху. Отчего-то вспомнились передачи канала «Дискавери»: царь зверей валяется в теньке кверху пузом, пока львицы охотятся, приносят добычу и львят, ссорятся из-за благосклонности самца, передают его друг другу как знак власти над прайдом. Зато в глазах людей стаей правит лев. Приятное и полезное заблуждение для того, кто всего лишь живой атрибут власти, клейнод из плоти и костей[40 - ИМПЕРСКИЕ КЛЕЙНОДЫ - атрибуты императорской власти правителей Священной Римской империи. Важнейшими из них были имперская корона, Копье Судьбы и имперский меч.], вещь, которая много значит, но ничего не решает.
        Но если девы Солнца пытаются спасти господина и повелителя от него самого, пусть узнают: спасти помимо воли нельзя. Ни человека, ни демона, ни вселенское зло, прячущееся за обликом беспомощной жертвы.
        Кстати о беспомощных жертвах и играх вселенского зла: Дамело самое время вспомнить, что он сатана и манипулятор, а значит, умеет пользоваться людскими слабостями не хуже своей тещи. Обеих своих тещ. Вот его истинный кнут - не пустой символ и не игрушка, подброшенная Содомом, а сила и власть, данные природой. То, ради чего женщины легко предают женскую солидарность, из-за чего вспоминают о ней, только когда им выгодно. Никакой солидарности не выстоять против истинного призвания Дамело: пудрить женщинам мозги. Служить живым искушением: такого мужчину невозможно заставить принадлежать кому-то из вас, детка. Ну а теперь воздержись от попытки сделать это - присвоить его, забрать себе. И от второй попытки. И от третьей.
        Миктлантекутли обращает всю мощь своего обаяния на слабое звено адской своры - на Цербера. Ей, по крайней мере, не нужно выбирать между хозяином и родной матерью.
        - Апорт, - мягко произносит он.
        Голос владыки Миктлана полон завораживающими, властными интонациями. Он отдает приказ, помноженный на добрый, дружеский, почти отеческий совет: не упрямься, возвращайся ко мне и делай, что должна. Помни: падать всегда больно. Просто. Делай. То. Что. Должна. Хорошая собака.
        Наверняка где-то бродит Тень его маркизы-кухарки, осторожная, битая жизнью кошка. Сапа Инка все знает про этих чертовых тварей: кошки не умеют любить, они ластятся к тем, от кого им что-то нужно. Но когда у человека холодно на душе и пусто в доме, он готов принять урчание сытого зверя за проявление любви. Хорошо, что сейчас рядом с индейцем другая сущность Лицехвата - преданная, примитивная, собачья. Она слушается команд. Она готова пожертвовать собой. Не только лицо, но и тело Маркизы выражает нахлынувшее чувство вины - и Дамело, у которого никогда не было собаки, чувствует: вот сейчас, сию минуту его псина готова поделиться с хозяином самым дорогим, отрыть кость, припрятанную на черный день, принести заброшенный подальше кнут…
        Его Цербер ждет наказания за непослушание, однако Последний Инка лишь ласково проводит по затылку и спине адской гончей, забирая у нее символ власти, полученный в Содоме. Ему нужны и эти игрушки, не тратить же силу каждый раз, как понадобится привести к подчинению демона или гончую. Или ангела, падшего, а может, засланного для ведомственной проверки с недосягаемых, равнодушных небес.
        Кнут одной кожи, одной выделки с ошейником - с тем самым, который Тате Первой никогда не снять, ангел она, не ангел, повинуется ли она любимому Мастеру или любимой мамочке. У ошейника повиновения нет ни замка, ни швов. Его невозможно снять, про него нельзя забыть, каждую секунду он напоминает о себе, отзываясь болью внутри, там, где пусто и невозможно тихо. Ошейника не существует без кнута, равно как и кнута без ошейника. Они одно и то же, смотря с какой стороны на них глядеть.
        Владыка Миктлана заносит руку с кнутом, копируя не то ковбоя из вестерна, не то циркового укротителя, дает резкую отмашку, с удовольствием вслушивается в смачный, оглушительный щелчок, эхом отразивший от стен и растаявший в провале геенны: предупреждение, первое предупреждение, не более того. Однако звук удара вырывает у бладхаундов тихое, тягучее горловое рычание. Они пятятся прочь, но не поодиночке, а прикрывая друг друга, точно стая. Прайд. И только мать Таты остается на месте, всем своим видом показывая: я знаю, здесь никто не причинит вреда слепой.
        Как будто не она едва не посетила нижний мир при попытке выяснить, что за хиппи тут раскомандовался.
        - Опять твой мальчиш-ш-шка хулиганит? - шипит Рептилия. И даже не вздрагивает, когда кнут Содома разбивает плашку паркета у ее ног. Словно ждала, чтобы господин этой преисподней сделал свой ход, реакцию Миктлантекутли заранее просчитала. И реакцию своей дочери тоже.
        Тата бросается вперед, но зверь лабиринта перехватывает Первую и оттаскивает подальше от угла, где Татина мать и Татин хозяин оспаривают друг у друга право принадлежности. От арены боя, которая становится все шире, будто мебель сама собой расползается в стороны. Дамело и сам когда-то не смог вырваться из хватки Минотавры, а хрупкая фигура ангела, прижатая к широкой смуглой груди, выглядит ненастоящей. Тата похожа не то на восковую, не то на фарфоровую куклу. Вот только кукла смирилась бы, не пыталась вырваться, щипаясь и царапаясь - комариный укус против мощи быка Миноса.
        Но не вздумай расслабляться, владыка Миктлана. Смотри и помни: мать-дрессировщица, разделившая дочь надвое ради своего удовольствия, ради неутолимой жажды похвал, хочет урвать кусок от твоего прайда. Она почти сделала это: твоя служанка больше не принадлежит тебе безраздельно. Тата почти готова пойти против Мастера.
        - Не вздумай, - рычит Дамело. - Она моя.
        - Я ус-с-спела раньше, - поводит головой Рептилия. - Я была первой.
        - А я буду последним! - ставит точку в их споре Миктлантекутли. На словах. А на деле мать Таты успевает первой, опять.
        У нее ведь тоже имеется кнут не хуже подарка Содома. Дамело не видит кнута Рептилии, но знает, что он есть. И ни хрена это знание не помогает - первый удар владыка Миктлана пропускает.
        Проклятая тварь выкладывается в броске - вся, без остатка. На первый взгляд глупо, невозможно глупо слепому инвалиду бросаться на сильного молодого мужчину. К тому же в руках противника оружие, способное в три удара снять плоть с костей. Да вот беда, у Дамело нет времени, чтобы сделать три удара. Рептилия за годы дрессуры срослась со своим кнутом, слилась, сроднилась. Каждый ее вздох, каждый жест - словно щелчок бича, указывающий путь тому, кто позволил надеть на себя ошейник. Индеец уже и сам сомневается, что застегнул на шее своей цицимиме эту полоску кожи, он готов поручиться: ошейник всегда был здесь, невидимый и неощутимый. И проявился в Содоме, будто изображение на пленке, потому что преисподняя - то самое место, где проявляется скрытое.
        Тем временем слепая гадина добралась до горла Последнего Инки. Ей достаточно сомкнуть пальцы, чтобы на Миктлантекутли тоже появился ошейник. Индеец откидывается назад, разжимая, точно клещи, хрупкие на вид, чуткие, как у всех слепцов, ладони. Под дряблой плотью ощущается дубленая крепость чужого кнута, пока собственный кнут Дамело бесполезно болтается на запястье. Наконец удается вывернуться и заломить Рептилии руку, намертво прижав тонкую кисть к сухой спине под расписной шалью.
        Докатился, со старухой дерусь. Станешь бить женщину, урод? Давай, вырви ей руку из плеча, похвастай силой перед блядями. Господи, тошно-то как… И выгляжу как гопник, и веду себя так же…
        Миктлантекутли понимающе усмехается, слушая разноголосицу упреков в собственной голове - чужие слова, почти забытое имя господа, да и характеристики присутствующим придумал не он, не Дамело. Значит, для тебя, Рептилия, все мы бляди и гопники? И сила твоя заключается в том, чтобы мы думали о себе так же, как ты думаешь о нас, в том, чтобы забыли, кто мы есть, знай себе пили мед истины с уст твоих сладчайших, тьфу, гадость, привидится же такое… Индейца передергивает от воображаемой картины своего поцелуя с матерью Таты, от мерзко-приятных подробностей…
        Он приказывает себе не отвлекаться. Иначе старуха тебя достанет, красавчик, ей хватит и нескольких касаний, чтобы опоясать любого повелителя любого ада неснимаемым парфорсом, жестоким строгачом шипами внутрь. Чего-то подобного Сапа Инка и ждал: оружие Рептилии создано из стыда и вины, один щелчок кнута позора - и в подсознании жертвы разверзается бездна, куда там Миктлану. Сильна бабка! Скольких же она ввергла в эту дыру, из коей нет возврата?
        Счастье Дамело, что он прошел хорошую школу - вон его учителя, стоят рядком, Сталкер и ее мамаша. Нотации Гидры в свое время едва не превратили молодого кечуа в первостатейного питерского невротика, «озабоченного и бледного, с глазами, как городская муть»[41 - А. Толстой. Хождение по мукам.], однако выручило природное бесстыдство и индейское происхождение. Что тебе правила и укоры белых? - спросила Дамело далекая, никогда не виденная родина. Разве ты должен им подчиняться, потомок Манко Капака и самого Солнца? Ты намерен принять их власть над собой и всю жизнь проходить под ярмом? Сапа Инка впервые ответил «нет» - и стало так, как он сказал: ни власти, ни сожалений, ни стыда. Ipse dixit[42 - Он сказал (лат.), латинское крылатое выражение, употребляется при ссылке на общепризнанный авторитет, часто иронически.].
        Можно сказать, прививка прошла успешно. Поэтому сейчас Дамело, вместо того, чтобы бормотать извинения и поправлять на бабушке шаль, не задумываясь, растрощит старухе суставы, разорвет ее тело в клочки, в кровавые ленты, так легко сползающие с костей, если умело ударить кнутом…
        Вопль мечется под сводами Тлальшикко, не находя выхода, но владыка Миктлана за грохотом крови в ушах и взрыва не услышит. Дамело понимает, что что-то не так, лишь когда его тащит по воздуху, точно рыбу, выдернутую из воды, и точно рыбу в ведро для улова, швыряет в провал. Второй раз за день ради спасения своей жизни Миктлантекутли вынужден вспомнить, зачем дьяволу крылья. Он выходит из пике над самым каменным морем, дном геенны, и взмывает ввысь раскаленным ядром, кипя от гнева. Вернувшись в средний мир, владыка Миктлана зависает над адовой воронкой и осматривается, уверенный: в воздухе он в безопасности. Зря. Нет больше безопасности для Дамело ни на земле, ни в небе - разве что под землею, куда ангелам путь заказан. Или нет?
        Белое, слепящее, словно взблеск ножа, вонзается Сапа Инке в грудь и оказывается Татой Первой, ангелом, защищающим собственную мать. Как она это делает? - поражается индеец, когда Первая обращается с ним, с большим и сильным мужчиной, будто рестлер, красиво исполняющий на ринге «рок боттом»[43 - ROCK BOTTOM («подножие скалы») - бросок в рестлинге. Во время него рестлер обхватывает рукой шею противника, кладет его руку себе на плечо, немного приподняв противника, прыгает на него, упав вместе с ним на ринг.]. Она же получила крылья позже меня, откуда у нее техника… и сила… и бесстрашие, совершенно нечеловеческие? А какими они могут быть - у ангела? Нечеловеческими. И беспощадными. Мне нет спасения, Тата сделала выбор. Единственный выход - применить кнут к Первой, а не к ее мамаше…
        Все эти мысли окружают Дамело, точно рой мух - своего повелителя[44 - ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ, Вельзевул (Баал, Ваал) считался богом солнечного света, затем - богом-оплодотворителем. В аду стал богом пыток и боли.], пока они с Татой, вцепившись друг в друга, кувыркаются в воздухе, словно орлы в брачном полете. И неумолимо приближаются к поверхности нижних земель, ощерившейся скалами, будто частоколом зубов. Адская глотка ждет их, чтобы перемолоть и сожрать.
        - Подожди… По-до-жди-и-и… - выдыхает Миктлантекутли, перехватив Первую в полете-падении, втискивая, вплавляя в себя - и в то же время перехватывая кнут за ее спиной, привыкая, приноравливаясь к рукояти.
        Он не даст ей упасть. Падать всегда больно, чужая память, память легионов падших ангелов саднит и предупреждает. Но и щадить изменившую ему цицимиме владыка преисподней не собирается.
        К счастью для них обоих, кнут Миктлантекутли сделан совсем из другого материала. Можно выстоять против боли, страха, стыда, но устоять против счастья? Придется бороться не столько с противником, сколько с собой, упорствовать, когда хочется тихо сдаться на чужую милость - и слушать, слушать клятвы и обещания.
        Кнут Содома сплетен из соблазнов. Он предлагает то, от чего ты не в силах отказаться, правда, детка?
        - Де-е-е-етка, - звенит он, рассекая воздух. - Де-е-е-е-е-етка-а-а-а-а… - И нельзя не заслушаться.
        Тата Первая на пределе. Вся мощь дьявольских искушений направлена на нее, обволакивает, обнимает, влечет за собой, пробивает бреши в ангельской праведности, в девичьей правильности, выстроенной из жестоких слов, из материнских наказов, из нудных нотаций. Тот, чья улыбка солнцем освещала темный, унылый мир, клянется ангелу в верности - хотя какая верность у сатаны? Разве что сатанинская, лживая верность, недолговечней льдинки в костре, ненадежней паутины на ветру. И Тата хочет ее, сколько бы ее ни было, на сколько бы ни хватило - на день, на час, на миг.
        Из провала Дамело выносит спасенную (или все-таки жертву?) на руках, словно в голливудском боевике, укладывает на диван под взглядами четырех пар глаз и оборачивается, ища ту единственную, которая на них не смотрит. И не потому, что ей нечем, а потому, что незачем. Рептилия уверена: она сумеет вернуть дочь себе, забрать у самого князя ада и утвердить прежнюю власть. Так всегда было и так будет.
        Владыка Миктлана понимает: одной схваткой дело не кончится. Ему придется снова и снова биться за Первую с ее дражайшей маман, снова и снова пытаясь разорвать ошейник, надетый Рептилией - ради чего? Чтобы заменить его своим? Сапа Инка не знает. С кем-то, не привыкшим к рабству, Миктлантекутли так бы и поступил: вкус свободы незабываем, свободный рано или поздно захочет избавиться от ошейника, но раб… Раб останется во владении хозяина навечно. Дамело не хочет владеть Татой. Он бы предпочел, чтобы она его ненавидела, он ее домогался - можно было бы потрахаться и разбежаться. А вечное владение отдает пожизненным приговором. Пожизненным и посмертным.
        Сапа Инка подумает об этом после, и даже не завтра. Сейчас ему придется ответить на множество других вопросов. Например, каков нынешний расклад в игре?
        Глава 6. Пуля, подписанная «мамочке»
        Вечер после дуэли (звучит-то как? намного лучше, чем выглядит…) индеец проводит за чисто мужским развлечением, которое служит для всех знаком «Не подходи, я обиделся»: владыка Миктлана сидит и щелкает пультом громче, чем недавно кнутом, со сверхзвуковой скоростью переключая каналы. Не успевая рта раскрыть, сменяют друг друга дикторы, телеведущие, актеры и умилительные зверушки, споро поедающие друг друга в познавательных передачах для юношества. По периметру лофта тенями скользят девы Солнца и их мамаши, решившие погостить чуток. Сапа Инка потихоньку закипает при мысли, что старые ящерицы намерены остаться в ЕГО доме - например, в качестве мамакон[45 - Мамакона у инков присматривала в доме Солнца за наложницами Сапа Инки, за девами Солнца.]. Однако индеец еще не дошел до той точки кипения, чтобы по-простому, без околичностей выставить вон обеих тещ и выдержать новый виток осуждения от четырех жен. Что ж, он пойдет другим путем: потребует беспрекословного повиновения господину и повелителю - и не только от цицимиме, от всех шестерых.
        Кажется, Миктлантекутли начинает постигать суровую красоту шариата.
        - Устал, ковбой? - Одиночество Дамело нарушает Мина, самая добрая, самая кроткая среди адских гончих, если это вообще возможно - говорить о кротости тварей, питающихся людьми.
        - Устал. - Сапа Инка похлопывает по кровати рядом с собой: ложись. Минотавра устраивается у него под боком, от нее, как всегда, тянет теплом и молоком. Сколько ни пои кровью, пахнет домом, миром, покоем. - Что вы там строите, девки? Женскую половину?
        - А ты думал, все в одну койку завалимся - пусть мамочки на наши групповушки посмотрят? - морщит нос Мина.
        - Фу-у-у, - отмахивается Дамело. - Я, конечно, по части баб демон, но это для меня… чересчур.
        Минотавра меряет его взглядом: ври-ври, да не завирайся. Есть ли на свете что-нибудь, что для тебя чересчур? Индеец затрудняется ответить. Еще недавно по первому требованию Дамело выдал бы целый список, на что не согласится никогда, нипочем, даже если встанет перед выбором «трахнись или умри». Сейчас, когда он скорее мертв, чем жив, список табу из свитка превратился в стикер.
        Пока Сапа Инка был человеком, тело диктовало свои условия, телу нравилось или не нравилось происходящее, тело выворачивало наизнанку при мысли о… о многом. Тело капризничало, доказывая: оно здесь главное. Как оно захочет, так и будет. Вернее, не будет так, как оно, тело, не захочет. Оттого-то месье Ваго, привычного к запахам кухни и бойни, и мутило от тяжелого мужского запаха, оттого-то тело и соглашалось терпеть только себя, и приходило в бешенство от присутствия на своей территории чужака. А еще предпочитало хорошим душам отличные тела, не желая погружаться в другого человека глубже, чем на длину члена. Опыт с маркизой-кухаркой, прикипевшей к шефу-кондитеру «Эдема» на несколько недель, оказался шокирующим и опасным.
        Если бы тело знало, что его ждет - не попыталось бы оно, часом, сунуть башку в духовку? Или для капризной принцессы, которой Дамело был или, по крайней мере, бывал, прячась под маской мачо, убить себя - это чересчур?
        Всё едино, за простительные и непростительные грехи свои надменный ублюдок Дамело Ваго назначен новым сатаной. А у владыки Миктлана зов плоти в списке нужд и дедлайнов на последнем месте. Он может проделать любую мерзость с любой плотью, оказавшейся в зоне доступа, и не испытать ничего, кроме удовлетворения от хорошо выполненной задачи. Миктлантекутли и рад бы ощутить угрызения совести, но его совесть спит летаргическим сном, растеряв последние зубы.
        Так что Дамело безразлично, будет ли Гидра пялиться на то, как он пялит ее дочек, а Рептилия - слушать томный скулеж его сучек. Он знает - будут. И подсознание Дамело больше не комплексует по поводу того, как слышится, видится или ощущается всё, что он творит в койке или в пыточной. Страх показаться смешным или отвратительным ушел, растворился в человеческом, невозвратном прошлом владыки Миктлана.
        Именно поэтому он еще свободен. Хотя по всем законам человечности должен был проиграть сражение с дорогой тещей номер два и получить ошейник с кандалами в придачу. Доброта и чувство вины берут человека на поводок вернее зла и бесстыдства.
        Князю ада поводок не грозит, но ощущение cujus centrum diabolus[46 - Круг, посреди коего - дьявол (лат.).] не проходит. Женщины его гарема дают Последнему Инке понять, что он облажался.
        Слепота делает всех вокруг Рептилии ее рабами. С княжеского ложа Миктлантекутли видит, как его гончаки бегают по поручениям слепой твари, точно вышколенные горничные, носят пледы, чашки чая, воркуют шепотом, виноватые, пристыженные, разом отдалившиеся от своего хозяина - и только Минотавра по-прежнему рядом. Если она и испытывает вину, то не перед Рептилией, а перед ним, перед Дамело. Чудовище лабиринта привыкло к слепоте и слепцам: в ее обиталище десятками бродили несчастные с выколотыми глазами, аукаясь в голодной тьме, пьющей их отчаянье[47 - По легенде, Минотавру бросали преступников, а также присылаемых из Афин каждые девять лет семь девушек и семь юношей. Согласно некоторым источникам, пленникам выкалывали глаза и их убивал не Минотавр, а пленники умирали сами, блуждая по лабиринту и не находя выхода.]. Рядом с ее памятью даже Миктлан не такое уж страшное место.
        - Хочешь чаю? - рассеянно предлагает Минотавра. - Или крови? У нас есть свежая.
        - У кого взяли? - так же рассеянно спрашивает Сапа Инка, притягивая в объятья это воплощение мягкости тверже камня.
        Зверь Миноса усмехается, вспоминая последнюю охоту.
        - У хорошей девочки.
        - Что, в столице закончились плохие мальчики? - удивляется Дамело.
        У владыки ада и у адских гончих вкусы разные. Его девочки предпочитают мужскую кровь, пряную от тестостерона, горчащую невоплощенными амбициями, с сивушным привкусом дешевого бухла. Сам он любит женскую плоть и кровь, сладкую от слопанных втихаря конфет, разгоряченную запретными желаниями, текущую на язык теплым медом. Поэтому они, бывает, охотятся врозь.
        - Ну, хочется же сладкого… - капризно тянет Минотавра и виновато уточняет: - Иногда.
        За виной бодибилдерши, нажравшейся углеводов, таится упрек: тебя так долго не было. Никто не готовил нам десертов на завтрак, обед и ужин, ностальгируя по потерянному «Эдему». Вот мы и делали то, что нам, демонам, по статусу положено: устроили Дикую Охоту на людей. Для адских псов это как в супермаркет выйти.
        - И какие грехи за сладкой девочкой числятся? - выясняет индеец.
        Он все еще надеется на чутье бладхаундов, на справедливость ада, вселенной наказания - надеется, но уже не верит. Поэтому Миктлантекутли ХОЧЕТ, чтобы у хорошей девочки, разорванной его гончаками, грехи были.
        - Да не знаю, - пожимает плечами нечуткая Минотавра. - Ари на ней прямо спятила: принюхалась и следом потащилась. Три часа аппетит нагуливали, пока девка еще за кем-то ходила.
        - Она ходила за кем-то? Следила, что ли? - уточняет владыка преисподней. История последней охоты занимает его все больше.
        - Ну да! Парочка по бульварам гуляла, девчонка шпионила. Идиоты. Дождь зарядил, а они гуляют. В каждом киоске по шаурме сожрали. Я Ариадне сказала: ЭТИХ есть отказываюсь! Ари как зашипит: не туда смотришь! И знаешь, такое длинное «ш-ш-ш-ш» - сразу ясно, змеиная мать ею водит.
        Дамело будто видит картину своими глазами: крадущаяся за жертвой мать голубей, рядом Цербер и зверь Миноса. Для людского глаза - трое подруг, неспешно бредущих по бульварному кольцу: то ли мужиков ловят, то ли обсуждают уже пойманных. Далеко впереди, под сырыми кленами парочка увлеченно лопает мусорный фаст-фуд, вытирает друг другу потеки кетчупа в углах губ. А между парочкой влюбленных и троицей демонов - одинокая девичья фигурка, неумело переодетая мальчишкой. Серый капюшон худи[48 - ХУДИ (от англ. «капюшон») - кофта из мягкого хлопчатобумажного трикотажа, с капюшоном-анораком, снабженным стойкой спереди и защищающим от ветра. Характерные элементы фасона - большие накладные карманы спереди и капюшон.] надвинут на самый нос, руки в непрерывном движении: мнут, разглаживают, щиплют, царапают - одежду, край скамейки, покрасневшую от холода кожу. Из-под капюшона две светящихся точки, словно у охотящейся кошки, следят за теми двумя.
        Ну ясно, вздыхает Сапа Инка. Сталкер. Зеленый совсем, едва-едва подсаженный на иглу, не успевший осточертеть своему предмету обожания. Воплощение невинности и падения, одно из самых сладких искушений, что для людей, что для демонов. Воплощение невинности и падения, одно из самых сладких искушений, что для людей, что для демонов.()
        Довольно заглянуть в эту душу, чтобы увидеть: вот она, неведомая, отвратительная, смертельная сила, чутко спит внутри обычного на вид человека, но однажды, точно заклинание прочли, тьма вырывается наружу - и человек перестает быть собой. Он даже человеком быть перестает, став не более чем сосудом для одержимости.
        Не успела тьма, опоздала. Гончие окружили добычу, действуя как единый организм: шестирукая, трехглавая тварь окутала девчонку собой, закружила, завертела, сбросила с дорожки в темный подлесок, на черную от гнили листву. Сталкер - не та, молоденькая, а сталкер самого князя ада, изведавшая все унижения и все мучения Ариадна - шептала «In nomine Dei nostri Satanas»[49 - Начало молитвы сатанистов «Во имя Сатаны» (лат.).] девчонке на ухо раз за разом, повторяясь, и с каждым повтором внутренняя тьма давила сильнее, разрывала что-то там, в пространстве за ребрами. А потом это пространство схлопнулось в единый миг, как схлопываются выгоревшие звезды - и боль, пронизав белым всполохом уже мертвый мозг, погасла.
        - Сострадание, - ворчит Дамело. - Ох уж это мне сострадание - наркотик для слабых духом… Применяй на других, никогда не пробуй сам.
        - Это вы о чем? - невинным голосом спрашивает Ари, наверняка слышавшая их разговор. Мина смотрит на свое альтер-эго виновато и слегка обиженно. Владыка Миктлана чувствует: Минотавра его союзник. По-звериному верный и нерассуждающий, потому что зверя в ней больше, чем женщины. Между Дамело и своей семьей зверь Миноса выберет Дамело.
        - О последней душе, - фыркает Минотавра.
        - А что? Хорошая была душа, вкусная, - немедля ощеривается Ариадна.
        - Это тело было вкусное, души мы не едим, - ворчит Мина.
        Сестры обмениваются взглядами, словно тычками под ребро - крепкими, до синяка.
        - Проверим? - Мать голубей распахивает глаза, поднимает круглые, тонкие брови.
        Индеец чувствует: между этими двумя давний спор. И недавно убитая девчонка просто еще одна ставка, еще одна фишка на зеленом сукне. Иначе зачем оно нужно - выяснять съедобность души, яблочного огрызка, после того, как средний мир обглодал плоть и выплюнул объедки в провал геенны?
        - Почему ты ее выбрала, Ари? - встревает Дамело. Знает ответ и все равно спрашивает. Хочет, чтобы Ариадна выговорилась, чтобы ей полегчало.
        Но Ари не хочет выговариваться. Она видит индейские хитрости насквозь. Читает в мозгу мальчишки, выросшего рядом с нею, так же, как читала ее мать, Гидра. И материнским жестом гладит друга детства по щеке:
        - За-а-аинька… Ты же все понимаешь. Жаль стало девочку. Пусть отдохнет.
        Отдохнет? Миктлантекутли не знает, какую муку для себя изберет грешная душа, терзаясь жаждой искупления. Даже у сатаны ум за разум заходит, наблюдая игры человеческого подсознания. Одно он знает точно: преисподняя не место для отдыха! Это палата, в которой ломает пристегнутых к койкам наркоманов.
        Нижний мир трясется весь от подземных, нутряных гула, и дрожи, и зноя. Связанные, скованные собственными прегрешениями души слышат, как мерно вращаются жернова материковых плит, перемалывая время в труху. Ни сна, ни бодрствования, ни беспамятства, только шум и жар земного котла под тобой. Все здесь устроено так, чтобы душа не о прошлых жизнях грезила, а всеми фибрами рвалась в небеса, в стылую райскую синь. Или хоть в мир живых - попробовать еще раз, вдруг удастся прожить так, чтобы не загреметь снова сюда, в адскую бойлерную. Из огня да в полымя угодила юная сталкерша.
        - Может, она бы оправилась? Со временем, - пожимает плечами индеец.
        - Пьяница не может не допить бутылку, если в ней хоть капля осталась. Мы бы прикончили друг друга: ты меня или я тебя. - Сталкер улыбается, как только демоны умеют. И ангелы, падшие они, не падшие…
        Мать голубей бросает на стол револьвер «энфилд» - изящную старинную игрушку, ровесницу бабки Дамело Ваго. Тот невольно морщится: осторожней! Видит ехидную улыбку Ари: зассал, владыка? - и спешно меняет выражение лица на более… мужественное.
        - И она бы не удержалась. Тем двоим по две пули светило. Ему в сердце и в печень, ей в плечо и в легкое. Девчонка бы застрелилась. Три трупа, один инвалид.
        - Три? - недоумевает Сапа Инка.
        - Три, - кивает Ариадна. - Ребенок. Мать бы выжила, плод - нет.
        Дамело тянет к ней руки - обнять, утешить, соврать, что он все понимает. Но Сталкер уворачивается и уходит туда, где Гидра воркует над слепой тварью, где нет места ему с его неверной, мимолетной мужской любовью, - на женскую половину Тлальшикко.
        - Кажется, они готовят переворот, - мрачно шутит Минотавра. Потом небрежно берет револьвер, переламывает его, открывая барабан. Барабан полон.
        То, о чем ты боишься даже подумать, почему-то всегда озвучивают люди, которым ты привык доверять. Или не люди. Зверь Миноса зрит в корень. Его чутье надежней человеческих отговорок и утешений.
        - За что вы меня? Я-то чем виноват? - злится Сапа Инка. - За ИХ мучения?
        Он устал примерять на себя чужую боль, будто ношеную, пропотевшую одежду. Ему хочется вернуться к Медузе. Он всего шесть дней провел у Горгоны - и провел бы еще шесть, кабы не чуял, что в Миктлане зреет заговор. Вот и пришел, сам, никто его на аркане не тащил. Не иначе, на драку нарывался - и нарвался. А что делать после драки, непонятно. Любоваться на то, как Рептилия, давя на жалость, сводит плоды его победы на нет? Или вернуть власть - хитростью, силой, волей богов-союзников?
        - Знаешь, что сказала девчонка, когда мы ее убивали? - Мина, не зная, что отвечать, переводит тему.
        - Знаю, - кивает Дамело. - Она сказала: спасибо.
        Минотавра заходит кечуа за спину, и Сапа Инка невольно напрягается: так бесшумно двигается зверь Миноса, темная громадина с курчавой шерстью по хребту, с плечами вдвое шире его собственных, с влажными коровьими глазами в пушистых ресницах, бычара, монстр - и вся его. Любовь - ошейник не хуже вины. Она же - кнут не хуже стыда. Кому и знать это, как не владыке Миктлана?
        Странный звук заставляет Дамело обернуться. Дамело успевает увидеть, как Мина ведет барабаном энфилда по предплечью, тот стрекочет сверчком, вращаясь. Зверь Миноса задумчиво целится в уютную полутьму:
        - Думаешь, Арька зря ствол оставила? Может, это намек? Хороший намек, то-олстый…
        Князь ада холодеет, осознав, в кого целится Минотавра. Ему не нужно пляшущей красной точки на лбу потенциальной жертвы, чтобы понять: та свою пулю заслужила. Прямо-таки сделала все, чтобы на патроне написали ее имя и больше ничье.
        - Знаешь, - задумчиво тянет зверь, поводя дулом, точно змея головой перед броском, - это ведь она виновата, что меня раскололо. Это она Ариадне всю жизнь говорила: ты должна быть сильной, дочка, но хитрой, учись добиваться своего любой ценой, не будь доброй, не ведись на жалость, ты не русская баба с дойками, ты моя порода, ты европейка. Вот нашу европейку и раскорячило надвое - где она, где я… Меня в нору загнала, словно крысу, уж не знала потом, какими жертвами отделаться… Но я на Ари зла не держу. Зато выслушивать от мамочки, какого она мнения о моей особе… Не жирно ли мамаше будет?
        Невидимая точка прицела пляшет, пляшет по лицу Гидры, выбирает, где укусить, вонзиться, пропахать раневой канал, забитый кровавой слизью и обломками костей. А Дамело смотрит беспомощно и безучастно, не имея желания ни останавливать Минотавру, ни подзуживать. Пусть сама решает, становиться ей матереубийцей или отложить забаву до тех времен, когда само слово «мать» истончится в памяти демона, рассыплется пеплом, истает дымом - и тогда нажать на курок будет легко. Или вовсе не нужно. Убивают лишь тех, кто важен, тех, кто неважен, попросту забывают.
        Не спорь с бесами, шепчет в памяти знакомый голос. Здесь все, кто может нанести рану - бесы. Так сказал лунный бог Мецтли, потеснивший душу друга Дамело в ее законном обиталище. И чем ближе, чем тесней твоя с бесом связь, тем страшней наносимые раны. Вот потому-то нет для обитателей геенны палача злее родной матери.
        - Выстрелит?
        - Не-а.
        - А по-моему, выстрелит.
        - Спорим?
        - На что?
        - Сам знаешь на что.
        - Маньяк.
        Они бьют по рукам за спиной владыки Миктлана - боги Солнца и Луны, два развратника, вовсю предающихся содомскому греху, два предателя, заманивших Дамело в божественную сущность, будто в ловчую яму. Но он им рад. Наконец-то мужская компания. Относительно мужская, конечно, но кому, как не индейцу кечуа, знать андрогинную природу богов? Куда более андрогинную, чем у обремененных телами людей. И все-таки Инти и Мецтли - мужчины, да и сам Миктлантекутли - мужчина, измученный семейной жизнью так, что хоть на рыбалку уезжай.
        Но сперва надо разобраться с замершей в неподвижности Минотаврой. Вернее, с замершей в неподвижности вселенной: богов Солнца, Луны и геенны, всех троих, словно рыбу из реки, выбросило из потока времени - и теперь весь мир в их власти. Они могут убить и сбросить в адскую топку обеих тещ и четверых жен Последнего Инки, разобрать Тлальшикко по камешку, обрушить Миктлан внутрь себя и выпустить Дамело в средний мир - голого, дрожащего, ошеломленного. Очеловеченного.
        Индеец сам не знает, хочет он этого или боится. Сколько воспоминаний мучает его, сколько планов… Причастившись божественной силе, смешно сетовать на смертные мечты, не воплощенные в жизнь. Смешно жалеть о не купленном в детстве щенке тому, кто может завести свору. Нечего думать о том, как ты бы вернулся к людям, Миктлантекутли. Подумай лучше о тех, кто доверился тебе, посмотри на них, увязших во времени, точно в янтаре, вспомни их преданность: ты наш господин, если весь мир против тебя, мы будем стоять за твоей спиной и молча подавать патроны. Вспомни, как Супайпа закрыл тебя собой от лунного огня Мамы Килья. Вот и настала твоя очередь. Давай, спасай своих демонов от солнца и луны, зашедших в гости по-свойски.
        - О, парни! - легко, будто милонгеро[50 - МИЛОНГЕРО - танцор танго милонга. Милонга считается более быстрой предшественницей танго, исполняется как жизнерадостный, быстрый и свободный танец.], оборачивается он к паре божественных любовников. - Хорошо, что зашли. Крови выпьем или сразу пойдем преисподнюю смотреть?
        - Крови? Фу-у-у! - морщится Диммило, когда-то лучший друг Дамело, а сейчас самый опасный из его недругов. - Вернемся - с тебя моя любимая кассата[51 - СИЦИЛИАНСКАЯ КАССАТA - традиционное сладкое блюдо из Палермо, круглый бисквит, пропитанный фруктовым соком или ликером и переслоенный сыром рикотта с цукатами, покрытый марципаном и засахаренными фруктами.].
        - Слушаюсь, господин.
        Миктлантекутли почти не шутит. Еще неизвестно, кто главнее, владыка Миктлана или сияющий Мецтли, одно из воплощений Тескатлипоки[52 - ТЕСКАТЛИПОКА («дымящееся или огненное зеркало») - в мифологии поздних майя и ацтеков одно из главных божеств наряду с Кетцалькоатлем. В различных воплощениях Тескатлипока являлся богом-творцом или же разрушителем мира, в основе был хтоническим богом подземных сил, вулканов и обсидиана, но постепенно слился с божеством звездного неба, севера и холода.]. В Диммило живет дьявол старой эры, созидатель и разрушитель. Дамело, несмотря на всю сатанинскую гордыню, согласен смириться и признать силу другого бога.
        - Совсем ты здесь забурел, я смотрю. - Мецтли неловко отводит глаза. - Ну что, пошли, покажешь нам свое урочище.
        - Логовище. - Инти обнимает бога Луны за талию и кладет подбородок возлюбленному на плечо.
        Никто из кавалеров Димми так не делал, все стыдились чего-то - чужеродности своей, любви, жажды, себя… его. Прекрасный парень Диммило с юных лет компрометировал всех, с кем пытался сойтись - и неважно, по дружбе, по любви ли… Только Дамело было пофигу, что о них болтают. Индеец позволял Димми себя любить - как, впрочем, всем и всегда. Точно зная: сам он никого и никогда не полюбит.
        Зато теперь у Диммило есть Инти, золотой бог, протянувший золотую длань прямо с небес. Ну почти с небес. Сапа Инке никогда не забыть священный боулинг, пропахший кислым болотом, опутанный паутиной лиан, уставленный золотыми уродцами с приглашающе вывернутыми ладонями: проходите-проходите, кто из вас на кровавую жертву первый? А может, и забудет: пара веков - и все развеется, точно дым от костров нештлауалли[53 - НЕШТЛАУАЛЛИ называлось жертвоприношение пленных, захваченных в специальном набеге в ходе так называемых «цветочных войн» (во время набегов населению полагалось встречать ацтекских воинов с цветами в руках). Нештлауалли требовались, чтобы солнце могло светить в течение следующего 52-летнего цикла и считались долговой платой богам.].
        А эти двое всё хихикают. Как девчонки, черт бы их побрал.
        - Токовище.
        - Становище.
        - Убоище.
        - Проиграл! Это не место, это человек!
        - Чччерт… С меня ми…
        - Тс-с-с! - Инти бросает насмешливый взгляд в сторону князя ада, старательно занятого тем, чтобы не глазеть на парочку, описанную в мифах всех времен и народов.
        Пока боги Солнца и Луны перебрасываются ничуть не смешными шутками, Миктлантекутли спешно решает, что делать дальше. Для начала - проводить обоих в нижние миры, отвлечь от остановленного на полувдохе мироздания. Пусть осмотрят его вотчину, прогуляются по Миктлану, будто по музею восковых фигур, лишь бы не вздумали играть с огнем в мире живых.
        Вот, оказывается, для чего нужен ад. Это боулинг и парк аттракционов для богов, заскучавших в верхнем мире - и от скуки затеявших армагеддон в мире людей. А ты, Дамело, смотритель парка, подновитель игрушек и уборщик всего, что сломалось и более для развлечения посетителей не пригодно.
        Что ж, роль не хуже любой другой. Прошу за мной, господа.
        Глава 7. Его палаческое величество
        - Как ты здесь, прижился?
        - Неплохо. Мне даже нравится.
        Светская беседа двух приятелей: один наврал, другой сделал вид, что поверил. И все довольны, всем хорошо.
        Дамело чувствует разочарование: он-то думал, они с Димми поговорят по душам, отпустят друг друга, ощутив тихую печаль и сладость прощения. Но просить прощения у монаршей, вернее, у божественной особы, заявившейся с визитом вежливости в самый ад? Язык не поворачивается. На кой богу Луны просьбы князя ада? На кой повелителю геенны прощение лунного выскочки?
        Это больше не твой Димми, говорит себе индеец. Запомни уже мантру «Мецтли-не-Димми» и повторяй почаще. Когда лунный бог не обращается к своему любовнику и не теряет бдительности, его лицо носит одно из трех выражений: скука, презрение, раздражение. Если бы Дамело познакомился с подобным типом в мире живых, свел бы общение к двум словам: «привет» и «пока». Миктлантекутли и сам не окружен ромашковым полем обожания, но Мецтли… Он похож на задрота, выбившегося в начальники. Я превращу твою жизнь в ад, гребаный планктон! - написано на знакомом с детства лице.
        Мы УЖЕ в аду, хочет сказать Дамело. Ты опоздал, парень. Все, что можно сжечь, сожжено. Все, что можно иссушить, иссушено. Я хорошо их подготовил. Ты можешь испепелить то, что осталось - изволь, они будут благодарны тебе до слез, они бы плакали, развеиваясь пеплом по ветру, но я отучил их плакать давным-давно.
        Знаешь ты, лунный боже, что такое слезы человеческие? Это божественная милость, какую ни ты, ни я даровать не в силах. Мы слишком молоды, слишком неопытны, для нас важней искупление и возмездие, нежели умягчение и исправление. Мы во вселенной наказания и заняты тем, что боги умеют лучше всего, - разрушением. Может быть, за пределами этой вечности в нас прорежутся свойства людей - созидание и милосердие, но сейчас ты настроен мстить, а я настроен смотреть на тебя, смоля в кулак и шепча про себя «Мецтли-не-Димми», насколько дыхалки хватит.
        Они спускаются во мрак и скрежет зубовный, не произнося ни слова и не прекращая мысленных монологов. Сияния двух светил едва-едва хватает, чтобы прорезать тьму первой преисподней Миктлана - всего их, разумеется, девять: кто Дамело такой, чтобы нарушать количество адов, заданное испокон, единое у Данте и по другую сторону Атлантики?
        - Есть тут кто? - голос у Инти ленивый, словно бредут они не по очередному кругу ада, а по темной улочке патриархального европейского городка, где местное население ложится с курами, а встает с петухами.
        Вот только улочка смахивает не на туристский променад, а на промзону, заваленную обломками камня и обрезками труб. На фоне такого пейзажа происходит действие в стрелялках. Того и гляди с пожарной лестницы на трех богов прыгнут враги: мутанты, зомби, а может, инквизиторы с храмовниками - самые подходящие враги для языческих богов.
        - Е-е-есть… - призывно тянут из мрака.
        Свет, исходящий от Инти, будто от семисвечника, выхватывает прикованного к трубе парня в кокетливо, иначе не скажешь, порванных джинсах. Так и есть, они уже во втором круге, а здесь у нас… О. Мать. Твою.
        - Выгуляешь? - спрашивает прелюбодей, руки его дрожат от нетерпения, воздух наполняет хищное бряцанье металла. - Или выебешь?
        Владыка Миктлана, не удержавшись, звонко бьет себя ладонью по лбу. Как ему теперь оправдаться, как объяснить: князь ада не в ответе за то, что творит с грешниками их подсознание, сам он никогда, никогда бы…
        Боги Солнца и Луны смотрят с жалостью и даже не посмеиваются, хотя Сапа Инка чувствует: им очень хочется.
        - Видишь, в Миктлане подросли палачи. - Инти кивает Миктлантекутли, как равному, как коллеге. - Значит, все идет своим путем. - И оборачивается к грешнику: - Потерпи, мужик. Скоро твой демон придет. Тогда, хм, и погуляешь.
        - Палачи? - переспрашивает Дамело.
        Он, конечно, подумывал о таком. Некоторые из его психов, маньяков, моральных уродов настолько плохи, что им вовек не оправиться: прямая дорога стервецам в мучители, в мелкие бесы, в адовы шестерки. Но отнять у души надежду на возрождение сложней, чем кажется со стороны. Так что повелитель собирался-собирался, а слуги взяли, да всё за него решили. И поздно уже что-то менять, кого-то наказывать. Палачи созрели, словно ягодки в саду. Хочешь, собирай, хочешь, воронью оставь, владыка ада, твое палаческое величество.
        Еще одну, всего одну минуту Сапа Инка стоит над парнем, скованным по рукам и ногам с таким тщанием, словно дай ему волю - и грешник непременно убежит, будто мертвецу есть куда бежать. Миктлантекутли смотрит на жертву Дикой Охоты, не видя ее, спрашивая себя: кого поджидает эта душа? Кто он, первый палач Миктлана? Укурок из тех, что были в дорогой тачке? Светская львица с секс-пати? Те, кого Сапа Инка убивал потом - и уже не помнит, кого где, как не помнит всех, кого трахал в подворотнях и на парковках, в чилаутах и подсобках, дурея от чувства опасности, от адреналинового кайфа? Князь ада знает: он мог бы точно так же громыхать цепью, обернутой вокруг ржавой трубы или висеть на наручниках, не доставая ногами до пола. Может быть, однажды Дамело позавидует грешнику, ждущему сейчас своего демона, не зная, сколько продлится это «сейчас».
        Кто-то подходит и стоит за спиной, неподвижно, беззвучно. Бездушно. Миктлантекутли поворачивается навстречу своему подручному, палачу прелюбодея. Ну конечно же. Мог бы и раньше догадаться, индеец. Парень мечтал пробиться в адские фавориты еще при жизни - и вот, пробился.
        Первый помощник сатаны не похож на заплечных дел мастера, скорее уж на хорошего мальчика, мечтающего, чтобы папочка им гордился. Стоит перед своим кумиром, пялясь на князя ада, как будто имеет на это право, а не только возможность. Влюбленно пялясь. Сапа Инка привык, что на него смотрят влюбленно. Половину своей жизни Дамело учился ускользать от влюбленных взглядов, от влюбленных сердец, от влюбленных тел. Но отсюда некуда бежать - им обоим. Вернее, им троим, включая скованного казанову.
        - Приступай, - сухо командует Миктлантекутли и отводит глаза.
        Он знает, что сейчас будет: палач учинит над жертвой насилие на глазах богов. Такова инициация, первый шаг по демонской стезе, вечная история, нестерпимая для людей - но не для богов. Инти смотрит на это тысячи тысяч лет, ему давным-давно наскучило. Мецтли, лунная его душа, тоже насмотрелся, если не с небес, то из пропасти Содома. И молодому владыке преисподней пора бы не прятаться, точно девице, а тренировать особый, божественный навык, позволяющий смотреть пытки, словно порнушку - со скучающей миной.
        Однако Дамело не в силах смотреть. Он не в силах ни остановить, ни продолжать пытку, поэтому делает то, что мужчины умеют лучше всего - сбегает.
        Последний Инка представляет себе, будто находится не здесь. Прямо в эту минуту кечуа где-то в другом месте, может, перед теликом, смотрит старую глупую киношку из тех, что когда-то казались крутыми новинками. Или сидит на холодном пляже, перебирая в горсти ракушки, хрупкие, обколотые по краям - ни одной целой. Звуки за его спиной шипят и рокочут, словно океан в темноте. Решено, Сапа Инка будет представлять себе океан: влажные шлепки волн о причал, стоны ветра над пустым пляжем, звон заржавленных якорных цепей, перестук камней, которые катает с места на место вода, конечно же, вода, а не голая, мягкая, кровящая человеческая плоть.
        Все это, цепи и камни, ветер и волны, будто метроном, отбивает часы и мили путешествия в никуда. И пока океан творит черт-те что, Миктлантлекутли отвернется и будет смотреть на все, что в другой стороне: на стылый песок пляжа, на ледяной высокий окоем и заходящую в дюнах луну. Смотреть и думать, почему он не в силах стать наравне с остальными игроками. Почему Диммило, большая девчонка, смог, а он, Дамело, весь из себя отпетый нарцисс и бездушная сволочь, не может?
        Сапа Инка украдкой поглядывает на старого друга, теперь уже бывшего друга, а в нижних мирах так и вовсе беса из тех, кто наносит самые страшные раны. Игра, в которую можно играть вдвоем: Дамело тоже умеет причинять боль Диммило. Но сейчас перед ним не Диммило, а Мецтли, холодный, светоносный, скрытный, такой же бесстрастный мерзавец, как его любовник, солнечный бог. Что ж, чертов педик всегда умел подстраиваться под того, с кем дружил, спал, водил компанию. Умел? Или просто не мог перестать, пытаясь стать своим, пытаясь добиться любви?
        Дамело тошно от подобных мыслей. К тому же все они бегущей строкой написаны на лице - и от страха, что он раскрыт, жалок и смешон, Миктлантекутли сосредотачивается на тандеме палач-жертва. И натыкается на горящий, жадный взгляд своего помощника, несостоявшегося сектанта, детоубийцы и насильника. Тот исправно выполняет роль фак-машины - о, владыке Миктлана и самому знакома эта роль, хорошо знакома! Он представляет себе отстраненность, с какой демон таскает по мусору избитое тело прелюбодея, и ощущения жертвы, убеждающей себя: это происходит не с ней. Грешник не здесь, так же, как его палач и хозяин его палача. Все трое не здесь, они в своих мечтах, где заняты чем-нибудь приятным. Например, любовью с теми, кого хотят и кто хочет их. А происходящее - всего лишь повинность, загробная работа, ничего личного.
        Никакой, в сущности, разницы с миром живых. Жизнь продолжается и после смерти.
        - Какая прелесть твой мальчик. - Владыка преисподней слышит воркование за своей спиной и вспоминает: в момент оргазма шипение змей Горгоны тоже напоминало воркование. В интонациях Мецтли прорывается странная для божества нежность. Это голос Диммило - и сердце Дамело сжимается от того, насколько этот голос слаб. Словно у умирающего.
        - Ага. Вот только не понимает элементарных вещей: свои желания нужно исполнять, свои. - В тон любовнику ядовито нежничает бог Солнца.
        - Пока он воплощает желания Дамочки. Тайные, - посмеивается Мецтли. Глупое детское прозвище Дамело из уст бога Луны звучит как двусмысленная издевка.
        - Скорее страхи, - отбивает подачу Миктлантекутли. - Ты же знаешь, я конченный гомофоб.
        - Шлюха ты конченная, - неожиданно зло и откровенно отвечает лунный бог. - Скажут тебе: пошли поебемся - и ты бежишь, точно тебе заплатили. Боишься ты не с мужиками трахаться, боишься, что к кому-то притянет и захочется остаться.
        Инти подходит к своему бойфренду (про богов говорят «к возлюбленному», мысленно поправляет себя Дамело), привычно обнимает, кладет голову на широкое плечо, улыбается рассеянно:
        - В круге прелюбодеев главное наказание - верность, правда?
        - Правда. - Бог Луны не дает владыке Миктлана и слова сказать. - Эти двое… - Мецтли кивает через плечо на измученных демона и грешника: - …связаны навсегда. Так?
        - Не-е-ет… - стонет мальчишка, мечтавший о дьяволе, как некоторые мечтают о недоступной кинозвезде, о ее холеном теле и фальшивой любви. И еще раз, на вдохе сквозь зубы: - Нет!
        - Нет никакого «навсегда», - роняет Дамело. - Ни у вас в раю, ни у меня в аду. Не бывает грехов, за которые осуждают навсегда. Не трясись, малый. Может, у тебя и срок-то не больше года.
        Миктлантекутли старается не смотреть на Димми: он вспоминает обо всех божественных воплощениях, юных и прекрасных, будто земной Тескатлипока[54 - У ацтеков каждый год избиралось земное воплощение Тескатлипоки, одним из ипостасей которого считался Мецтли. На эту роль выбирался красивый юноша, не имевший физических недостатков. С ним обращались как с божеством, удовлетворяя любые его желания. По прошествии года воплощение бога торжественно приносили в жертву.], - но в отличие от Тескатлипоки, не вечных, далеко не вечных. Дамело не хотел бы для друга такой блистательной судьбы. Даже если для Диммило она означает освобождение от лунного бога, застрявшего в Димкином теле, точно каменный нож.
        Не хочу думать о будущем, решает Сапа Инка. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, ни через год. Пусть будет, как будет, не о чем тут думать. Мы в аду, это позволяет нам быть фаталистами.
        Новоиспеченный демон наконец-то вздрагивает всем телом, будто словивши пулю, отталкивает измочаленную жертву и оседает на кучу битого камня. И опять смотрит, смотрит на своего владыку, с благодарностью и… жалостью? Черт, его безымянные бесы тоже, что ли, мысли читают?
        - Ты мог бы дать ему имя, - подтверждает Мецтли подозрения Дамело. - Назвать его как-нибудь… не очень длинно. Учти, имя, данное божеством - это судьба. - Бог Луны понижает голос до хриплого шепота: - Если назовешь его Миктлансиуатль, придется на нем жениться, чувак[55 - МИКТЛАНСИУАТЛЬ - супруга Миктлантекутли, правившая вместе с мужем в девятой преисподней Миктлана.].
        И гости хохочут, так беззаботно, как могут смеяться только боги, которым что день, что год, что век - всё едино.
        Владыка Миктлана садится на корточки перед бедолагой, загремевшим в ад за несовершённые преступления. Несмотря на отсутствие реальной вины, у парня нет надежды на оправдание, на прощение, на исправление. Преисподняя превратила его в мстительного демона, со временем, подымай выше, сделает из него дух лжи, сосуд беззаконий, высший адский чин. И займет он свое место подле князя ада, которому положено иметь прорву помощников и приспешников. В одиночку Миктлантекутли нипочем не справится. Над Миктланом - целый мир людей-бомб, не успевших взорваться.
        - Я назову тебя Ицли[56 - Ицли в переводе с науатль значит «нож». В мифологии ацтеков Ицли - бог каменного ножа для жертвоприношений. Прислужник или ипостась Тескатлипоки.], - говорит владыка Миктлана, положив руку на голову первого из палачей. Волосы под его ладонью жесткие от каменной крошки, сухие от пыли, колкие, точно прошлогодняя трава, точно звериная шерсть.
        Довольно с него зверья. Ему нужен кто-то достаточно умный и подлый, а лучше нечеловечески умный и подлый, чтобы, опираясь на него, переиграть богов. И нужно, чтобы подпорка не предала, преломившись в самый ответственный момент. Чтобы этого не случилось, придется заронить в эту голову стокгольмский синдром, а лучше - синдром по имени Дамело Ваго.

* * *
        Когда трое богов покидают заброшенное, будто взрывом покоцанное здание и выходят наружу, Мецтли изумленно свистит:
        - Нифига себе Зону ты отгрохал!
        Это МНЕ ее отгрохали, хочет возразить владыка Миктлана. Не столько, впрочем, владыка, сколько заложник. Ничего не контролирующий и ни в чем не уверенный.
        Может, воображение грешников создало унылый, поистине адский пейзаж - а может, валун, сброшенный Дамело с утеса. Вокруг простирается город-призрак, наполовину ушедший в землю. Словно его накрыло оползнем, по улицам протекла каменная река, снося хлипкие постройки, затапливая крепкие, и город стоит на камнях и костях. Хотя какие кости могут противостоять каменной лавине? На костяном крошеве стоит этот памятник дьявольскому гневу.
        Впервые Миктлантекутли решается на обзорную экскурсию по своей геенне, да вдобавок с двумя… туристами. Раньше никто не напрашивался: а давай посмотрим, как ты устроился на новом месте! И к себе не приглашали: заглядывай, мол, по-соседски, по-божески, пива выпьем, за жизнь-за смерть поговорим. Вот интересно, остальные боги сидят по своим вотчинам, охраняя наделы, врученные им - кем? Мирозданием? Отцом предвечным? Дилером божественного покера? Последнее верней всего, и Дамело всерьез намерен применить фундаментальную теорему покера на практике[57 - Теория, авторами которой являются Дэвид Склански и Мейсон Малмут: «Всякий раз, когда вы разыгрываете комбинацию отлично от того, как вы бы играли, если бы видели карты всех ваших противников, они выигрывают; и всякий раз, когда вы разыгрываете комбинацию так, как поступили бы, видя все их карты, они проигрывают. И наоборот: всякий раз, когда оппоненты разыгрывают свои комбинации отлично от того, как они бы это сделали, видя все ваши карты, вы выигрываете; и всякий раз, когда они разыгрывают руки таким же образом, как если бы видели все ваши карты, вы
проигрываете».]: он заглянет в карты к другим игрокам. Ну или сделает вид, будто выведал расклад.
        Это будет крайне занимательная экскурсия, крайне. Смотреть почитай что нечего: вокруг кварталы домов с вынесенными дверьми и выбитыми окнами, под ногами мусор, когда-то бывший честно или нечестно нажитым добром. На земле, на крышах зданий, на остовах мертвых деревьев, на всем слой пепла, ласковый и коварный, словно тополиный пух: в него хочется погрузить руки, хочется зарыться в него лицом, но попробуй вдохни - и гладящая кожу ласка разъест тебя изнутри.
        И так до самого горизонта, до Горы Дьявола, мертвого подобия Ауянтепуи[58 - АУЯНТЕПУИ - крупнейшая из венесуэльских гор. Название ее в переводе на русский означает «гора дьявола». Тепуи - столовые горы, расположенные на Гвианском нагорье в Южной Америке. Слово «тепуи» на языке индейцев пемон означает «дом богов». Столовые горы по большей части стоят изолированно друг от друга, возвышаясь над джунглями труднодоступными утесами.]. Лишь тонкая жемчужная нить Водопада Ангела[59 - На самом деле водопад был назван в честь летчика Джеймса Эйнджела (на испанском Angel читается как «анхель»), который открыл его в 1933 году. Анхель, падающий с Ауянтепуи - самый высокий в мире водопад, общая высота его 979 метров. Высота падения настолько велика, что, прежде чем достичь земли, вода распыляется на мельчайшие частички и превращается в туман.] оживляет темную громаду Горы. Князь ада сам немного ошарашен тем, что с его престола низвергается целый водопад, рассеивая над сухой долиной животворный, хоть и промозглый туман. Он представляет, как через века орошения здесь поднимутся дождевые леса, ловящие и пьющие
сырой воздух, непроходимые, темные и душные, точно его родная сельва. Один-единственный источник милосердия, один-единственный ангел на вершине горы - и долина смерти превращается в не менее жестокую сельву.
        Дамело любит джунгли, пусть белые и зовут их зеленым адом. Для белого человека эти леса лишь змеиное кубло, где тела ядовитых тварей перепутаны с шипастыми лианами. Ад к аду, преисподняя к преисподней. Миктлантекутли не пугает, а смешит ангельская диверсия: надо же, Тата Первая додумалась - оставить на вершине Горы Дьявола источник милосердия в надежде сделать геенну добрей и краше.
        Краше - возможно. Но не добрей. Над Миктланом возвышается не просто утес, на плоской вершине которого сидит и смотрит в долину мрачный, непредсказуемый, будто ливневая туча, владыка преисподней. Это дом богов, сказали народы древние и молодые, навахо и пемон, коса и тиграй[60 - Народы, обитающие в США, Венесуэле, Намибии и Эфиопии, где расположены столовые горы.]. Здесь обитают боги, а богам подавай зрелище, подавай драму и экшн, трагедию и хоррор, высокий и низкий жанр, чтобы пекло в груди и слезы застилали глаза. Им не смешны ситкомы и не интересны мыльные оперы - они жаждут для людей настоящих опасностей и мучений, слез, пота и крови, а не бутафорских заменителей.
        И вам, ангелы, точно так же подавай истинную боль - только ее вы считаете ходовой валютой при покупке прощения.
        Дамело бредет, не чуя земли под ногами, представляя, как между дьявольской пустыней и ангельской сельвой людям выпадет несколько веков благоденствия, хороших, сытных времен. О них станут слагать легенды, петь песни о рае на земле, о том, как смертные заважничали и разгневали богов, хотя ни черта они не разгневали, просто ангельская милость достигла критической массы и затопила долину смерти полной жизни сельвой. А там, где слишком много жизни, смерть снимает особенно обильную жатву. Жнивье смерти, вот что вырастет на месте мертвой долины. И от него, владыки Миктлана, смена эпох в аду зависит не больше, чем от того же Супайпы.
        Кстати, как он там, старина Супай, допер ли в свои края подаренного ему грешного шринка, а если допер, то приспособил ли к делу?
        Отличная тема для светской беседы. Взять бы да спросить у бога Солнца: давно видел моего коллегу, инкского сатану? Его Супайпа Васин, дом дьявола, верно, стоит и процветает - и у меня тоже такой будет, ведь правда же? Сырые, топкие джунгли - вместо пыльных, каменистых падей; бешено прущая из земли жизнь, непрерывно пожирающая саму себя - вместо солончаков, где и живое притворяется мертвым, чтобы выжить?
        Тяжкие и одновременно успокаивающие мысли Дамело развеивает вопль:
        - А ну стоять, сволочь! - И Последний Инка с трудом удерживает себя от трусливого бегства. За что ему это? Что он здесь делает? Один взмах крыльями, черными в синий отлив, огромными, словно у вымершего аргентависа[61 - АРГЕНТАВИС - самая большая известная науке летающая птица за всю историю Земли. Жила 5 - 8 млн. лет назад в Аргентине, весила около 77,5 кг, размер аргентависа в высоту достигал 1,8 м, а размах крыльев - 8 м.] - и князь этого ада уже у черта на куличках, на другом конце геенны, где нет ни Инти, ни Мецтли, ни влюбленного сопляка Ицли, из которого Миктлантекутли почему-то должен воспитать себе помощника, полноценного духа лжи, черного цицимиме.
        Должно быть, Дамело сошел с ума, когда решился на такое. За кого ему отвечать, начинающему сатане, когда он и за себя-то не в ответе? К тому же Ицли не в силах расстаться с партнером: они скованы цепью покрепче ржавого недоразумения, на котором демон волочет по каменной сыпухе свою жертву. Шагающую враскоряку, на каждом шагу норовящую завалиться набок, измученную морально и физически, если, конечно, считать физическим телом то, что оставлено грешнику для мучений. Кем оставлено? Подсознанием грешника и его некстати очнувшейся совестью.
        Этот оставил от себя одну только задницу. Видать, ужасно за нее при жизни боялся. Вот в аду она и получает за все шалости и подлости, совершённые ее владельцем наверху, в мире живых. Владыке преисподней нет дела до чьих бы то ни было задниц, явных фобий и тайных желаний, ему надоело приноравливаться к поступи полудохлого Банбери[62 - Вымышленная личность из пьесы О.Уайльда «Как важно быть серьезным». Друга по имени Банбери придумал себе один из главных героев, чтобы покидать Лондон и навещать мистера Банбери в деревне, якобы заботясь о его слабом здоровье. Тетушка героя говорит по этому поводу: «Мистеру Банбери давно уже пора сделать выбор, жить ему или умирать. Колебаться в таком важном вопросе недопустимо».], которому давно пора перестать колебаться в самом важном из всех вопросов.
        - Димми, - зовет он друга, впервые решаясь просить у того совета. А может, и помощи. - Как думаешь, могу я… помиловать кого-нибудь?
        В конце концов, они оба еще молодые боги, они многого не знают. И перед Димкой не так стыдно проявлять слабость, невежество… страх. Диммило знает Дамело, как облупленного. Облупленного и вывернутого наизнанку.
        - Чувак, - театральным шепотом произносит Димми, - боюсь, твоя милость им выйдет боком. Хочешь разомкнуть цепь, да?
        Ну вот, все понял без слов, педик лунный. Сапа Инка кивает.
        - Милость дьявола - это очень страшно. - Инти влезает в разговор на правах члена семьи. Семьи Дамело - кто у него остался, кроме Димки? Не считать же семьей свору адских гончих. - Вы, демоны, даете людям свободу, отнимая последнее. А что у них есть-то, у этих двоих? Хочешь их кастрировать?
        Дамело слышит жалкое поскуливание у себя за спиной и не знает, чье оно. Похоже, ни палач, ни жертва не готовы получить должность придворного евнуха при сатане.
        - А что делать? - вздыхает владыка Миктлана. - Бросить Ицли здесь?
        Почему-то оставить своего приспешника в городе-призраке и упорхнуть представляется еще более неправильным, чем лишить парня… последних ценностей.
        Лунный бог неожиданно лупит себя по лбу:
        - Вот мы склеротики! - Мецтли тычет пальцем в сторону водопада. - Сами же ему ангела подарили!
        - Тату? - удивляется Дамело. - При чем тут она?
        - Позови и узнаешь. - В голосе Инти предвкушение с легким привкусом яда. - Зови-зови! Посмотришь, что будет.
        Сапа Инка старается не думать о божественных подставах и подлянах. Он идет ва-банк.
        - Тата! - кричит Дамело. Не слишком громко, но от склона Горы Дьявола откалывается каменный пласт и рушится в ущелье. Когда грохот, прокатившись эхом по всей долине, смолкает, ангел-подручный Миктлантекутли, его белая цицимиме, стоит за правым его плечом.
        - Послушай, - неловко обращается к ней индеец, - нельзя ли разъединить этих парней? Я думаю, тот, который на цепи, уже все осознал и… э-э-э… практически исправился. Только сам еще не понял.
        Тата, как всегда, не говорит ни слова. Но она отвечает - не словом, а делом: сияние, исходящее от ангельского лика, становится все ярче и холодней, обжигая ледяным дыханием и горним светом, оно расходится волнами, пронизывая все и вся - тела стоящих перед нею мужчин, остовы людей и зверей, утонувших в каменной реке, здания, глядящие мертвыми провалами окон, седые от сухостоя холмы и даже Гору на горизонте. Вспышка длится миг - и все еще продолжается под сомкнутыми веками, в мозгу Дамело, плавя, пересоздавая.
        В себя Миктлантекутли приходит не сразу. Но, слава геенне, на своих ногах, а не лежащим навзничь, будто поваленное дерево или барышня в отключке.
        И ничуть не удивляется, обнаружив, что прелюбодей исчез. Только Ицли слепо шарит руками по камням, нащупывая обрывок цепи. Вид у прислужника сатаны ошалелый - так, наверное, выглядит муж, обнаруживший записку на холодильнике: «Кофе в кофейнике, тосты в тостере, я в Анталии, документы на развод пришлю по факсу». Когда человек, вокруг которого вращается твоя жизнь, посылает тебя по факсу… Дамело против воли испытывает желание помочь парню, утратившему пусть не самое последнее, но… предпоследнее.
        - Такова ангельская милость, - вздыхает за спиной Сапа Инки золотой бог, - в действии. Немногим лучше дьявольской.
        - И где теперь наш грешник? - спрашивает владыка преисподней.
        - Он больше не грешник, - ухмыляется Инти. - После испытания светом он праведник. И может поплевывать с небес на жалких людишек и даже на тебя.
        Ицли поднимается на колени и принимается сматывать цепь с руки. Та, словно кольчужная рукавица, в два слоя покрывает ладонь и запястье, впаянная в кожу, точно адский палач носил ее, не снимая, годами. Ицли отдирает от себя ржавый металл, шипя и матерясь сквозь зубы. Ну хоть не плачет, думает Дамело. Мне слабаки в свите не нужны. Довольно с меня зверушек и баб.
        Сапа Инка трет глаза руками, до красноты, до жжения, испытывая большое человеческое желание промыть их водой ангельского милосердия. Будь он один, индеец слетал бы к Водопаду Ангела. И даже будь он не один, слетал бы. Кабы не Ицли. Неужели и здесь, в своей собственной преисподней, ему не бывать свободным от обязательств - не перед людьми, так перед демонами?
        Ты будешь свободен, говорит себе Миктлантекутли, когда станешь бесчеловечным. Когда тебе станет наплевать на судьбу жадных и доверчивых. Или когда ты узнаешь судьбу каждого из них от начала до конца, как знают ее ангелы. Знают и ничего не пытаются изменить. Разве что по просьбе сатаны.
        Ну а пока зрелище рвущейся кожи на ладони Ицли, ран, сочащихся кровью, темной, словно вишневый сок, наполняет Дамело чем-то вроде смущения. Новоиспеченный черный цицимиме не слабак, он достойно терпит боль, но лучше бы он познал законы Миктлана. Первый из которых гласит: адская боль настигает того, кто ей подставится.
        Ицли должен избавиться от желания страдать, глупый мальчишка, фантазирующий о пытках, о муке, перерастающей в силу, о силе, рожденной из боли. Херня это все, книжные красивости, хочет сказать парню владыка преисподней, но вряд ли тот услышит. Всему свое время.
        А боги Солнца и Луны тем временем уходят далеко вперед, ветер доносит до индейца ехидный голос Диммило, распевающий лимрик:
        - There was a faith-healer of Deal
        Who said, «Although pain isn't real,
        If I sit on a pin
        And it punctures my skin,
        I dislike what I don't think I feel»![63 - Жил-был знахарь из Дила,Кто сказал: «Хотя боль не реальна,Если я сел на булавкуИ та проколет мне кожу,Мне не понравится то, что я не думаю, будто чувствую»! (англ.)]
        Чертов божок, думает Дамело, мне вовек не понять, читает он мои мысли или просто знает меня до донышка, так, что никакой телепатии не требуется.
        Миктлантекутли вглядывается в дорогу, ведущую прочь из города, и замирает: подножье Горы Дьявола, мили и мили лавовых полей да сохлой травы, на глазах заливает зелень - хищная, яркая, точно припавшая к склонам тропическая рептилия. Узким мысом, по форме вылитая крокодилья башка, она утыкается в город-призрак, обнюхивая его, примериваясь, выискивая место, откуда начать трапезу. Зеленой кровью наливаются вены игапо[64 - Южноамериканскую сельву на более низких местах, временами затапливаемых рекой, называют игапо, или варзеа.] - как будто Водопад Ангела дал начало Амазонке. Зрелище завораживает Дамело, тот приходит в себя уже в воздухе, кружа над джунглями, которые захватывают Миктлан прямо сейчас, а не через века, как предполагалось.
        Таты рядом нет, не с кого даже спросить: что это было? Почему это было? Хотя лунный и солнечный бог наверняка знают - они летят по обе стороны от Миктлантекутли, хотя никаких крыльев, ни оперенных громад, как у Дамело, ни прозрачных, словно стылый ветер за ангельскими плечами, у них нет. Они просто летят, разрезая воздух вытянутыми в струну телами. Индеец вдруг понимает, на кого они оба похожи - на розовых амазонских иний, речных дельфинов, о которых шаманы рассказывают, будто те умеют оборачиваться людьми. Кажется, с одним из вас я уже встречался в дельфиньей шкуре, думает Сапа Инка. Знать бы еще, с кем: с Инти? С Димми? С Мецтли? Кто из вас выловил меня из реки, уносящий в небытие, и доставил на берег? И на какой из берегов, черт побери?
        - Откуда тут лес? - кричит он сам не зная кому, лишь бы остановить лавину вопросов, перегородить ее самым простым, самым очевидным ответом. Конечно, джунгли - Татина работа. Или плата, которую ангел взял за очищение грешной души. Незнание расценок не освобождает от долгов.
        - Думал, пара столетий роздыху у тебя будет? - подмигивает Мецтли. - Не надейся, Дамочка.
        В этот раз нелепое прозвище греет душу Дамело. Хотя Дамочка здесь не он, он мужчина и хозяин этих мест - и пусть Последний Инка многого не понимает, но разве не он владыка Миктлана?
        Не он. Индеец осознает это, сделав круг над зеленым адом, сменившим ад пустыни в один миг - вместо медленного, неприметного превращения в сьерру и сельву.
        Миктлантекутли приземляется рядом со своим цицимиме, тот подхватывает хозяина под локоть, держит, позволяя отдышаться. В груди печет, точно хлебнул огня и дыма, пролетев над вулканом. Видно, ангельские леса для князя геенны - отрава похуже угарного газа. Лучше тебе, владыка, ходить пешком и не забираться в тропики, пока не привыкнешь к тому, что вырвалось из-под твоей власти из-за одной-единственной просьбы, адресованной далеким, враждебным небесам.

* * *
        Миктлан - место, где за тобой наблюдают, даже если ты этого не видишь. Идешь, словно на прицеле снайпера, пляшет, пляшет за спиной красный луч, выбирая между затылком и левой лопаткой, под ногами дышит каменная осыпь, хрустит битое стекло, инстинкты вопят, требуя пригнуться и крысой шмыгнуть под обвалившиеся кровли. И одновременно не нужен ты никому, даже себе, как можешь, так и живи, а не можешь - не живи. Средний мир, Уку Пача, сбрасывает в нижние миры отработанный материал и не ждет от отбросов ничего, кроме распада.
        Сапа Инка не знает, что страшней: неусыпное внимание или полное, ничем не разбавленное равнодушие.
        - Я думал, ты устроишь тут адскую кухню! - Димми подкалывает владыку Миктлана, как если бы они выбрались на прогулку, на рыбалку, на шашлыки, и теперь ищут красивую полянку, чтобы разложить костерок.
        С красивыми полянками здесь небогато: соваться в сельву Дамело не рискует, а город, утопший в пыли, размолотый оползнем в труху, не лучшее место для пикника.
        - Мне и наверху стряпни хватает, - отмахивается Дамело, сам удивляясь, отчего эта мысль - сделать Миктлан отражением утраченного «Эдема» - никогда не приходила в голову. - Из чего тут готовить-то? Из пауков, змей и кактусов? Я даже не знаю, водятся ли они здесь.
        - Захочешь - так заведутся, - пожимает плечами бог Солнца. - Эх, парень, никакого в тебе созидательского стержня! Все на самотек пустил, мертвые души за тебя распоряжаются. Думаешь, каменную столешницу до небес наворотил - и шабаш? Хоть бы наместника вместо себя оставил. Того же Ицли. Мальчишка молодой, амбициозный, сам не заметишь, как устранит тебя… по состоянию здоровья.
        Инти посмеивается, как мог бы посмеиваться мудрый старец в усы. Разница лишь в том, что он не старец, на вид ему и тридцати нет, ничего в себе от Эдемского не оставил, солнечный змей, подчистую выжег, прямо как Татина световая пушка. Обитатели верхнего мира привыкли к солнечному и к звездному ветрам[65 - СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР - поток ионизированных частиц, истекающий из солнечной короны, с ним связаны такие явления природы, как магнитные бури и полярные сияния. В отношении других звезд употребляется термин «звездный ветер».], не выпускают его на волю в средних мирах, берегут живое, а здесь, в среди мертвецов, можно и пошалить, решает Дамело.
        Так, кажется, он понял, за каким чертом эти двое посетили Миктлан. Они здесь на сафари, пара белых в индейской резервации, а Дамело их проводник, только кожаных штанов, жилетки и чокера[66 - ЧОКЕР (choker) - украшение для шеи в виде короткого шнурка с нанизанными на него крупными разноцветными бусинами. Существуют как многорядные чокеры, так и однорядные. Слово «чокер» (choker) переводится как «душитель»: украшение очень плотно облегает шею. Чокеры пришли из индейской культуры.] не хватает для полного сходства. Какой бы разор тут ни учинили двое всемогущих педрил, для них это не более чем шалость. Он, Дамело, проводник богов по аду - зеленому, пустынному, призрачному аду им же убитого города - обязан приглядеть за туристами, проводить куда велено и вернуть обратно в целости. И заодно навести порядок, прибрать за белыми, когда те, наконец, насладятся обретенной гармонией с природой.
        Одного индеец не понимает: Инти такой же белый, как и он сам, Дамело. Золотой бог прародитель его прародителей, начало начал в мире Сапа Инки - так зачем он делает вид, будто впервые видит сельву, на которую смотрел тысячи и тысячи лет задолго до рождения и Дамело, и Диммило?
        Инти подманивает Миктлантекутли к себе и наклоняется, чтобы шепнуть ответ на ухо:
        - Моему мальчику так больше нравится.
        Дамело понимающе усмехается: конечно же. Мог бы и сам догадаться. Димми неприятно ощущение нечеловеческой, надмирной твари рядом с собой, под боком, под ладонями, под губами. Ему не хочется терять надежду на обретение равенства во временном браке[67 - ВРЕМЕННЫЙ БРАК (араб. «мут’а», перс. «сигэ» - «брак для удовольствия или брак, заключаемый на условленное время») - форма брака в исламе, заключается на срок от 1 дня до 99 лунных лет. При этом в договоре оговаривается содержание жены и вознаграждение при расторжении брака.] между существами, которым никогда не быть равными. Зато можно притвориться, будто они равны: светило, согревающее миры, и его супруг, искра над костром. Однажды эта искра полыхнет особенно ярко и исчезнет. На месте Диммило появится Мецтли и останется навек.
        Вот бог Солнца, предчувствуя скорую потерю, и лелеет человеческое в боге Луны. Ему нравится не Мецтли, ледяной скопидом, тратящий чувства по скрупуле, надеясь растянуть их запас на целый эон, ему нравится человеческая душа, вселившаяся в ледяного бога и транжирящая лунный запас страстей без счета, без разума. Миктлантекутли и сам таков - ему нравится всё краткоживущее, яркое, неудержимое, словно танец искры над костром. Он бы тоже охотней потакал мальчишке, чем угождал божеству.
        Значит, будем играть в игру, которая нравится Диммило, мысленно соглашается индеец. Что-то подсказывает князю ада: Димкина прихоть может превратить Миктлан в Диснейленд. Появление джунглей на месте каменистых пустошей наверняка не случайно. Следующим развлечением для избранника золотого бога может стать встреча с племенем каннибалов, спасение принцессы (нет уж, скорее принца) и похищение сокровищ. Чтобы хоть немного отсрочить момент, когда все они провалятся в мир Лондона и Годдарда[68 - Имеется в виду роман «Сердца трех», написанный американским писателем Джеком Лондоном в соавторстве с Чарльзом Годдардом.], Дамело кивает Ицли: веди. И едва заметным движением головы обозначает, куда.
        Ицли, вполне оправившийся от шока, похож на студента-отличника. Кабы не руки, замотанные, точно у боксера, мексиканским бинтом[69 - БОКСЕРСКИЙ БИНТ - полоса ткани, которую боксеры и представители спортивных единоборств используют для предотвращения травм кисти и запястья. Как правило, бинты не эластичны, они жестко фиксируют ладонь и пальцы - все, кроме мексиканского варианта.], легко представить: парень подрабатывает здесь на каникулах, проводя праздных гуляк сквозь опасные дома, где целая кровля может висеть на одной-единственной балке и норовит упасть прямо на головы глупцов, жаждущих экстрима. Но они не глупцы, Ицли не студент, кровь проступает на бинтах - и все сразу становится зыбким, неправдоподобным, слишком неправильным, чтобы сойти за увеселительную поездку.
        Бог Луны желает развлечься. А значит, владыка Миктлана должен превратить поход через девять адов в удовольствие с легким привкусом опасности. Иначе… Дамело не решается взглянуть в лицо бога Солнца, чтобы узнать, каково оно, это «иначе». Миктлантекутли уже видел костры, полыхающие на дне этих глаз, спасибо, больше не надо. Ничего, он что-нибудь придумает. Тем они, дьяволы, и славятся, что всегда не прочь придумать что-нибудь.
        Глава 8. Покер ада и небес
        Утроба города-призрака напоминает фон шутера: заброшенные здания и навек опустевшие улицы, пригород поглотили джунгли, да и центральным районам недолго ждать, корни и лианы вплетут их в свою сеть незаметно, но неотвратимо. Трое богов и демон-цицимиме - бродящая по развалинам команда из непохожих, ничем не связанных существ, они старательно соблюдают правила игры, не существующей нигде, кроме их подсознания. Здесь, будто в фокусе, сошлись то ли давние страхи, то ли несбыточные мечты, то ли упущенные шансы, за одним только отличием: у богов НЕТ подсознания.
        Эта часть человеческой сути то ли выгорает дотла, то ли сплавляется в единое целое с сознанием, когда смертный становится богом. Богам ведь нечего стыдиться и нечего бояться в себе - все преступления и страхи, навлекающие гнев и позор на божественные задницы, то есть головы, исходят извне. Не богам, а высшим силам нужно, чтобы брат сделал ребенка сестре, сын оскопил отца, дети разорвали родителей в клочья и построили из их мяса небо, землю и девять кругов ада - не столько для себя, сколько для тех, кого еще нет в мире, пустом и тихом. Приказы мироздания не обсуждаются. Вины больше нет, есть лишь радость от хорошо исполненного повеления свыше.
        Зато и играть становится нечем и незачем. И приходится искать игр на стороне, заимствовать у людей, рыться в головах бесноватых и одержимых, собирая богатый урожай страшилок, неподвластных излечению и даже отражению в словах, картинах, музыке и кино. И только здесь, в аду, тот же Ицли может вывернуться нутром наружу, показывая свой внутренний постапокалипсис троице заинтересованных богов.
        Когда владыка направляет Ицли к порогу полуразрушенного барака, подручный сатаны совсем не против. Он-то все про себя знает: одержимые более вменяемы, чем здоровые, зрение бесноватых не замутнено сиюминутным, преходящим, они глядят прямо в лицо реальности - и не могут сдержать воплей ужаса при виде того, что им открылось. А здоровым кажется, будто демонов не существует. Его, Ицли, не существует. Не существует тех, кто подрастает в Миктлане и вырывается в мир живых, демонстрируя безумцам клыки и крылья, змеиную чешую и выжигающий душу взгляд. Ицли хихикает в ладонь, представляя себе реакцию всех этих, блядь, нормальных людей, увидь они все, что ходит, летает, ползает между ними, смотрит так, словно оценивает объем в литрах, прежде чем выпить жертву досуха, одним большим, вкусным глотком.
        Он рад оказаться среди тех, кто ВИДИТ. Ицли счастлив услужить им, развлечь их игрой своего безумия - зрелищем, завораживающим, точно блики огня, горит ли тот в камине или охватывает стены дома.
        Господин-хозяин-мастер, чего ты хочешь для себя и своих гостей? - мысленно спрашивает подручный сатаны. Хочешь увидеть места, где люди разочаровались в боге, а может быть, он разочаровался в них - или это, в сущности, одно и то же? Хочешь послушать, как вымерший город оживает звуками - воем, стонами, криками, уже не похожими на человеческие? Хочешь выпустить свой гнев и позволить другу выпустить жажду мести? Я достану тебе любую добычу - угодливых тварей, умеющих красиво страдать и умирать по заказу, или бешеных упрямцев, не сдающихся до последнего вздоха, до последней капли крови из перекушенной глотки. Тебе и твоим гостям придется приберечь свой голод, чтобы попробовать все забавы, которые я могу для вас устроить. Ну разве мой разум не самое интересное место в Миктлане?
        Ах ты самодовольная, садистская, асоциальная сука, думает Дамело, слушая шелест гравия у них под ногами, будто низкий, возбужденный шепот. Хорошо, что я уже знаком с одной такой, с самого детства знаком. Сталкер его отлично выдрессировала: вряд ли первый палач преисподней сможет удивить Миктлантекутли. Собой, по крайней мере. А все остальное - не более чем шоу.
        И все-таки Сапа Инка не успевает - ничего не успевает, ни удивиться, ни увернуться, когда в лицо ударяет свет, звук, запах, смутно знакомые и ни черта не говорящие, кроме того, что прямо здесь и прямо сейчас их нет и быть не может.
        Из уходящего в землю города-призрака он попадает то ли на «язык»[70 - «Языком» на профессиональном сленге в мире моды называют подиум.], то ли на сцену: у его ног - ряды вип-кресел с неразличимой из-за прожекторов публикой, в световых лучах помост сияет греховной милей[71 - «Греховной милей» немцы называют Рипербан, самую знаменитую улицу в Гамбурге, квартал красных фонарей.], да и сам индеец сияет лакированной куклой, весь в масле и геле, в поддельном уборе из перьев цапель и кетцаля[72 - КЕТЦАЛЬ - крупная тропическая птица, в хвосте которой имеется пара ярко-зеленых перьев длиной больше 30 см, очень ценимых в свое время ацтеками.], в набедренной повязке маштлатль, завязанной затейливым узлом и натирающей в паху. Царским плащом-тильматли[73 - Плащ тильматли служил ацтекам верхней одеждой.] Дамело служат его собственные крылья. Неощутимые и невидимые в мире живых, в мире мертвых они наливаются бешеной силой, индеец чувствует, что мог бы, расправив их, превратить в груду обломков и сами кресла, и сидящую в них публику.
        Князь ада пытается прикрыть козырьком глаза, чтобы глянуть в зал, осмотреться, понять, что все это значит, в конце концов, почему он выставлен перед толпой почти голый, в побрякушках, шляпе и сандалетах, словно актер пип-шоу… И видит перед собою шест - шест для стриптиза, его ни с чем не спутаешь. А значит, все, сидящие в креслах - не отделенные от Дамело даже простым стеклом, не говоря уж о зеркальном, звуконепроницаемом - все они заплатили, чтобы полюбоваться, как загорелый здоровяк снимет с себя то немногое, что на него надето, и предстанет в чем мать родила, а потом примется выделывать всякие штуки, как у них, пип-шоуменов, положено.
        Миктлантекутли не может удержаться от смеха: ай да Ицли, ай да сукин сын! Подловил-таки хозяина. Выбрал именно то, чего индеец терпеть не может - публичное выступление. Из-за нелюбви к публичности месье Дамело Ваго не ведет кулинарных курсов, не светится в интернете и на ТВ, не карабкается вверх, срывая ногти, как делают жители этого неспящего, ненасытного мегаполиса. Не говоря уж о том, чтобы танцевать стриптиз по клубам и частным вечеринкам. Дамело и на танцполе-то не отрывался лет сто, не имея ни нужды, ни охоты выходить под световые пушки. Все, что ему требовалось в клубе - угостить девушку коктейлем, глазами раздеть и глазами же облапать. Остальное либо не выгорало вовсе, либо переходило в режим он-лайн. В общем, Дамело не уверен, что у него получится… Стоп! А почему он вообще делает это?
        Миктлантекутли оглядывается в поисках Ицли. Конечно же, тот обнаруживается в самом ближнем кресле, в баснословно дорогом костюме от «Хорошо спрятанного члена»[74 - Название британской компании Frosdick, выпускающей готовые гардеробы для мужчин по цене в миллион долларов, делится на слова fros (на городском сленге переводится как «тайники», «заначки») и dick («член»).] - сияющий, предвкушающий, непотребный. Опустившись на одно колено, Дамело сгребает в кулак галстук за тысячи фунтов стерлингов - Ицли, засранец, мог видеть такой разве что на фотке - и рычит:
        - Это что за?..
        - Первый уровень, - шепчет Ицли, вцепляясь обеими руками в запястье хозяина. - Страх и отвращение, первый круг. Так уж он устроен, твой ад.
        Остается лишь согласиться: Миктлан устроен так. Первый круг - встреча со всем, чего ты боялся и отвергал в земной жизни. Представив себе, как Димку сейчас где-то метелят скинхеды или колют апоморфином[75 - Сексопатолог А.М. Свядощ предлагал лечить половые извращения (к которым он относил и гомосексуальность) нейролептиками. Также он предложил метод терапии с использованием апоморфина: метод был основан на том, чтобы вызвать у пациентов тошноту и рвоту при предъявлении фотографий и других эротических стимулов гомосексуального характера.], владыка Миктлана замирает, забыв, что в руке его болтается первый помощник по адским делам. Которому, похоже, недолго осталось: галстук уже начинает тлеть, еще секунда - и бездымный огонь геенны вопьется в шею Ицли поцелуем вампира.
        - Он сам захотел, - бормочет демон. - Ему нравится, когда ты его спасаешь.
        - Но сначала нужно пройти первый круг? - спрашивает Дамело, брезгливо озираясь. - Понравиться этим, этим…
        Ответ Сапа Инке не нужен. Он швыряет Ицли обратно в кресло и идет к шесту.
        Миктлантекутли может уничтожить все, что его окружает, даже не прикасаясь, одним усилием разума - и людей, и само место, которое липнет к нему, точно смола, втягивает в себя, засасывает. Однако ему нельзя разрушать, ему необходимо ПОНРАВИТЬСЯ. А значит, придется выгибаться, изображая кошку в течке, вокруг дурацкой железяки, отклячивать зад и посылать воздушные поцелуи в потеющую толпу. И хорошо, если только это.
        Воздух вокруг искрит похотью, индеец плывет в ней, будто в золотой, вязкой патоке. Мы купили тебя, ты наш! - кричит тысячеликое чудовище, публика. Всю жизнь Дамело старается избежать чужой власти над собой - и вот оно, в самом кошмарном из проявлений, когда ты принадлежишь всему миру, ты ничей, но и не свой собственный. Безликое, исходящее отовсюду и ниоткуда желание заставляет индейца ощущать себя не просто раздетым догола, но и разбитым вдребезги. Дамело чувствует, как возвращается назад, туда, где он неловкий подросток, слишком длинные руки и ноги путаются по-щенячьи, мешают идти, мешают отбрасывать с лица длинную челку, которой кечуа не носит уже больше десяти лет.
        Лицо Сталкера встает перед ним - давнишнее, забытое, юное. Злое и жадное, как у всех подростков, уверенных, будто жизнь им чего-то недодает, что-то прячет от них, чем-то обделяет. И надо вырвать из ее лап недоданное, во что бы то ни стало, не ждать милостей, не надеяться на чудо - зато, снявши голову, еще можно плакать по волосам. Стремительно теряя себя, переживать из-за повседневного унижения, недополученных комплиментов, не достигших цели ударов. Дамело вспоминает их разговоры, вечные подтексты, вечные подначки. Они мечтали понравиться друг другу, открыв правду, но от страха врали и все равно нравились. Так и въелась привычка нравиться ложью, гордиться маской, прятаться в сердцевине - персика или ореха.
        Индеец понимает: незачем возвращаться обратно, в детскую неуклюжесть и беззащитность, тамошнего, тогдашнего тебя здесь, в аду сломают, люди станут брать от тебя все, чего хотят, не спрашивая позволения. Единственный выход - стать кем-то непохожим на себя и немного… отвратительным. Тем, кто не боится, а мечтает о жадных взглядах, маслом стекающих по обнаженной коже. Тем, кто не цепенеет, будучи выставлен, словно товар на витрину, а радостно подставляется публике, расцветает под ее вниманием, расправляется, точно дождевые леса под ливнем.
        Да и смешно в положении князя ада беспокоиться о фантомных фобиях, оставшихся у Миктлантекутли с тех времен, когда у него еще имелось тело. Чем бояться будущего, припомни лучшее из прошлого, индеец. И Дамело пытается, честно пытается вспомнить дикое, пьянящее ощущение разбега сквозь мокрый лес, стремительного взлета над зеленым покровом листвы, мерного кружения под низким, сырым небом Миктлана, сам не замечая, как крылья его поднимаются вверх, смыкаясь гигантским черным кольцом.
        И люди в зале замирают - то ли в восхищении, то ли в предчувствии кровавой смерти.
        Одним взглядом индеец охватывает все: двутавровые балки и укосины высоко наверху, кое-как подштукатуренные стены в отметинах от провалившихся перекрытий, ряды кресел и кушеток от «языка» и дальше, дальше во тьму. Сколько же их здесь? Десятки? Сотни? Паника наваливается, накатывает душными волнами, кураж не в силах ее сдержать. Напротив, и сам-то кураж пропадает при мысли: сейчас, вот сейчас Дамело сдастся, пойдет на поводу у публики, примется жалко кривляться у шеста, изображая «горячую штучку» и выглядя дешевой шлюхой. Отработает номер и уйдет под издевательский свист и жидкие хлопки. Ну и пусть. Первый и последний Инка-стриптизер танцует не ради славы и самовыражения. Пройдя уровень, можно сделать то, ради чего он здесь: отдать долг дружбы, не отданный вовремя, много лет тому назад. Долг, на который наросли безумные проценты, когда Диммило подарил себя, всего, с безответной любовью к Дамело, с безысходной печалью своей, золотому богу, впустил в смертное тело жестокого лгуна Мецтли, бросил свою земную жизнь в топку нездешних, неземных страстей.
        Теперь Димми хочет, чтобы ты его спас, чувак. Всего-то. Хочет отомстить тебе за то, от чего ты Диммило не спас - от влюбленности в тебя, от разочарования в тебе, от самопожертвования. Последний дружеский долг - и свобода. Может быть.
        Дамело представляет себе свободу как бесконечное пространство, ледяное, черное, пустое. Космос, целый космос в личном распоряжении. Сойди с орбит и броди миллионы лет, не встречая препятствий, не притягиваясь ни к кому, ни от чего не отталкиваясь. Прикрывая бесцельность независимостью.
        Впрочем, у него еще будет время порыдать над одиночеством и невостребованностью. А сейчас - спляшем.

* * *
        - Хорош, ну хорош! - Тласольтеотль, хохоча, давит кнопку на пульте, увеличивая картинку. - Ворон Миктлана.
        На экране Дамело, расправив крылья во всю греховную милю, явно готовится к тому, что больше напоминает воладор[76 - ВОЛАДОР - ритуальный танец-игра у индейцев Мезоамерики: пять участников в костюмах, имитирующих птичье оперение, поднимаются на площадку на вершине столба 25 - 30 метров высотой. Четверо, привязанные длинными тросами, прыгают с площадки, совершая полет по кругу, пятый играет на флейте. В древности этот ритуал распространился на культуру ацтеков, которые внесли в него элементы солнечного культа. В настоящее время сохраняется у науа и тотонаков на севере штатов Пуэбла и Веракрус.], чем стриптиз. Сейчас, сейчас он взмоет в воздух, словно одинокий воладорес, воздушный танцор.
        - О! Это мой парень. - Супайпа закидывает в рот горсть попкорна. - А ты говорила, сорвется, дров наломает. Девочка, хочешь? - И протягивает ведерко Тате, единственной, кто легко преодолевает сопротивление остановленного времени.
        Остальные, ни живы ни мертвы, статуями торчат по углам Тлальшикко: Минотавра по-прежнему целится из револьвера в собственную мать, остальные наблюдают, замерев на полувдохе. И только ангелы с богами, небрежно вынырнув из реки времени, отдыхают на берегу. Двое повелителей мира мертвых следят за третьим на экране его же собственной плазмы, ангел безучастно сидит на краю постели, вглядываясь во что-то, видимое лишь ангельскому взору.
        - Что ты с ней разговариваешь? - морщится змеиная мать. - Знаешь же: ее здесь нет. Это только ангельская марионетка, кукла-бибабо.
        Тата едва заметно вздрагивает, Супайпа ловит ее движение кончиками пальцев, ставя попкорн ангелу на колени, касаясь ее бедра - как бы ненароком. Но ничего не говорит, только улыбается про себя. И продолжает слушать Тласольтеотль:
        - Настоящая она в Горгоне. Вот где силища, вот где жажда-то! Когда они сойдутся, моя девочка от твоего парня мокрое место оставит. Он для нее сейчас запретный плод, Медуза мечтает заполучить его для себя, для себя одной, навсегда. Поднеси я ей Инку на тарелочке, небось, ломаться бы стала: какой-то он кривой, косой, душевно неразвитый. А так ничего, не ломается, наоборот, планы строит.
        Супайпа поглаживает большим пальцем женское бедро, выписывает на коже круги, впивается ногтем: слушай, слушай! Тата Первая слушает.
        Судьба ее второй половины, неукротимой и оттого скорой на любовь и остуду Горгоны для Белой дамы «Эдема» - возможность заглянуть в чужие карты, теорема Склански-Малмута в действии. Ангелы не любители покера с чертями, но чем еще, спрашивается, заняться в окружении языческих богов, каждый из которых сто очков дьяволу вперед даст? Только обучением по классу интриги, блефа, покерных обманов, так явственно совпадающих с обманами человеческими.
        Супайпа учит Тату искусству слоуплея[77 - СЛОУПЛЕЙ - прием в покере, пассивный розыгрыш очень сильной руки, чтобы другие игроки не спасовали и не вышли из игры. Ведется с целью оставить как можно больше игроков в игре и собрать максимальный банк.], давно учит. Ангел умеет казаться послушной и кроткой до бесчувствия, заключая внутри страшную, нечеловеческую мощь. И страшные, потусторонние желания, которые люди почему-то зовут ангельской чистотой.
        Моральный кодекс ангелов строг - строже, чем у кого бы то ни было. Но ради достижения высшей цели кто из райских выкормышей не пожертвует собой, а заодно и всеми попавшими в круг горнего света? Ангелов поощряют нарушать закон, однако спрашивают строже, чем с других божьих созданий. Вот почему дети света живут в мире теней. Вот почему прямо сейчас Тате хочется обмануть этих двоих, как она обманула Дамело, обвела вокруг пальца, вокруг ангельского крыла, сыграв покорного и преданного цицимиме. Отобрать у них новорожденный мир, очистить его, омыть кровью. Чьей? Ну разумеется, кровью его создателя. Так всегда крестят молодые миры.
        Взгляд ангела останавливается на фигуре Минотавры, держащей револьвер по-военному твердо, деловито, без женского кокетства. Она тоже намерена окрестить кровью собственной матери лабиринт, в который та загнала Мину. Нет, это ни к чему. Месть ничего не исправит, а если и доставит сиюминутное удовольствие, то плату возьмет сторицей.
        Тата Первая прикрывает глаза и длинно выдыхает, представляя, как пустеет барабан, как оружие становится просто игрушкой, пугающей, но безобидной. Жаль, что творить чудеса, меняющие мир к лучшему, не в ее, Татиной компетенции. Она может, но не должна вмешиваться в игры зверей, выясняющих, кто из них охотник, кто жертва. Мы все голодны, шепчет Первая. Все.
        Ангел не осуждает монстра: у каждого лабиринта свой минотавр. Да и собственные Татины намерения недалеко ушли от убийства - растление и обман доверившихся, восьмой и девятый круги ада.
        Мысленно ангел уже в Миктлане, но видит не танец Миктлантекутли, с которого все начнется, а бпропитан непереносимой смесью пота, дрянной музыки и дешевой выпивки пропитан непереносимой смесью пота, дрянной музыки и дешевой выпивки, пропитан непереносимой смесью пота, дрянной музыки и дешевой выпивки, удущее, такое далекое, что вселенную больше не узнать: все, что князь ада еще помнит, давным-давно рассыпалось в пыль. Владыка Миктлана больше не владыка, он сам не знает, что он такое: машина для траха и убийства или инструмент строгого, но справедливого ангела-судьи. Здесь, в нижнем мире, судья превращается в палача и заправляет всем - серый кардинал, чье имя произносят не иначе как шепотом. Позади у Дамело тысячи тысяч дней, наполненных механизмами, жаждущими крови, и бесконечная череда пропитанных потом ночей. Вряд ли индеец помнит свое имя, столько у него кличек и столько лиц. Он послушен, как была Тата Первая - нет, еще послушнее. Будто бойцовый пес или ручной волк, смирившийся с мыслью, что только в пите[78 - ПИТ - ринг-углубление для собачьих боев, традиционно размером 4 на 4 метра.] он волен
отпустить свой гнев и ощутить отголосок былой свободы.
        Он по-прежнему не верит, что свободы для него не существует. И небеса вовсю пользуются его неверием: тем, кто умеет использовать веру, использовать неверие проще простого. Детям света все равно, грех или добродетель наполняет души слуг, лишь бы служили исправно. Небеса не могут позволить себе честность, как преисподняя не может позволить себе смирения. И они не могут позволить себе друг друга, рвут друг у друга миры изо рта - так, словно умирают от голода. Покер давно превратился во что-то покруче азартной игры. Видно, ставки выросли до самых небес. Вот небеса и пытаются выиграть - любой ценой, даже такой, которая заставит отступиться ад.
        Чтобы проложить дорогу в это будущее, Тате нужно всего лишь подтолкнуть своего князя, своего избранника, своего любовника смухлевать в игре. Пусть он не сумеет выиграть честно, а проигрыша не примет, пусть он уничтожит свидетелей своего унижения, пусть он откажется от искупления старых грехов, наполовину выдуманных, сплетенных лунным обманщиком Мецтли из ночных кошмаров. Бедному кечуа никогда не избавиться от вросшей, будто ноготь, вины. Из нее, точно из волшебных бобов старой сказки, вырастет стебель, способный опоясать мир.
        Можно взять триллионы грешников - и они завоюют тебе вселенную за год. А можно взять одного, наградить бессмертием - и заставить биться за твое владычество триллионы лет. Тата предпочла второе. И собирается приступить к исполнению плана.
        Но что-то мешает ангелу, саднит, словно песчинка в глазу. Почему ее беспокоит парнишка, безотрывно глядящий на Дамело - там, где все смотрят именно так: через прицел сощуренных глаз, жадно и бесконечно бесстыдно? Чего и ждать в борделе, где воздух пропитан смесью пота, дрянной музыки и такой же дрянной выпивки? Но мальчик не вписывается: юный, хорошенький - все правильно, такие и ходят в притоны, чтобы ощутить крепкий, мускусный запах драки и секса, поторопить взросление, позлить опекунов. Вот разве что в глазах застыло не по-мальчишески острое, оценивающее выражение. Как будто стриптизер для него не наемное тело, а самый важный человек в его жизни, север для каждого компаса каждого корабля, которым он будет командовать.
        Парень глядит на повелителя геенны с ожиданием и надеждой, у него, похоже, свои планы на задницу Миктлантекутли. Возможно, его мысли не приняли бы в химчистку, но куда вероятней, что это соперник. Соперник ангела в борьбе за нижний мир.
        Пока Первая раздумывает, кто же перед нею, мальчишка уже смотрит Тате прямо в глаза. Через экран плазмы, через грани миров - один взгляд и четкое движение губ, беззвучно произносящих:
        - Сука.
        Кажется, этот малый знаком с ангелами.
        Первая не сразу понимает: визави не может ее видеть - и неважно, знакомы они или нет. Потому что Тата здесь, в мире живых, а этот симпатяжка в мире мертвых. Ангелу мерещится исходящий от парня гнилостный, терпкий запах бойни, разбавленный ароматами шампанского, сандала и полыни, словно пахнущий модными духами официант склонился над блюдом с устрицами. Сколько ни мойся, мальчуган, сколько ни выливай на себя дорогого парфюма, от тебя всегда будет нести пыточной. Потому что ты - первый палач Миктлана.
        - Чокнутая ангельская сука.
        Это точно о ней. Но как грешная душа в аду, тень человека может учуять присутствие ангела - даже не присутствие, а намерение, призрак намерения? Первая еще молодой ангел, многого не знает и не умеет, может выдать себя чем угодно… Особенно присутствием Второй.
        Ангел чувствует, как губы растягивает нехорошая, неуместная улыбочка - ее губы, но чужая мимика. Между нею и Горгоной все еще тянется истончившаяся, чуть живая связь, только благодаря этой связи Тата Первая не все о своей Тени узнает с чужих слов. Что-то она видит своими глазами, вернее, глазами Медузы. Которая сидит напротив истязателя грешных душ и прямо сейчас притворяется ею, Татой Первой. Именно ее называет чокнутой ангельской сукой первый палач Миктлана. Именно ей собирается помешать. Наверное, думает, она здесь ради новых жестов милосердия, пострашнее прежних. Не так уж парнишка неправ, если разобраться.
        Первый подарок, который сделает ангел, он сделает как раз ему, штатному экзекутору Миктлана. Мальчишка оттого и стал палачом, что смолоду мечтал кому-нибудь принадлежать - нет, не кому-нибудь, а лишь тому, кто заслуживает его покорности. Тому, кто способен принять подчинение как бесценный дар, а не как орудие мести. В мире живых подходящего хозяина не нашлось, вот парень и пошел за своим единственным-неповторимым Мастером дальше. И дальше. И дальше. До самого дна преисподней. В пошитой на него судьбе мальчику показалось тесно.
        Тата Первая подарит ему судьбу на вырост. Она научит его смирению, которое само по себе оружие, дареное оно, краденое или навязанное. А потом, когда мальчишка впустит в душу яд смирения, пропитается им, он начнет отравлять все вокруг, включая хозяина. Джон Мильтон сказал: «Лучше царствовать в аду, чем прислуживать на небесах» - при мысли об этом губы ангела трогает улыбка, ее собственная, возможно, отраженная лицом Таты Второй. Можно править мирами, не вставая с колен. Главное, пресмыкаться у подходящего подножия. Главное, не противиться себе, когда ты, точно стрелка компаса, всю жизнь неотрывно следишь за севером, даже если однажды, будто подстреленная птица, ты рухнешь на землю, услышишь в последний свой миг, как твердь ломает твои хрупкие кости, выдохнешь и умрешь.
        Мужчины не знают силы смирения. Исподволь развратить господина и повелителя своей покорностью - женская тактика. Пришла пора научить ей мужчину. Посредником между небом и адом послужит ее почти свободная Тень. Почти свободная. Почти.
        Погруженный в размышления, ангел едва не пропускает начало. Взмах иссиня-черных крыльев застает ее врасплох, точно упавшая с неба ночь. Ворон Миктлана взвивается к самым балкам и мечется между ними, словно пытаясь пробить крышу и взмыть в небо, низкое, закрытое багровыми тучами, но все-таки небо. Глазами Второй Первая следит за полетом Дамело, вначале неловким, но с каждым кругом все более уверенным.
        Увы, это никак не тянет на эротическое шоу - и на неэротическое тоже. Крылатая мужская фигура красива и в то же время ничем не примечательна. Только таких и отбирают для адского кабаре, их здесь немало. Красоты всегда недостаточно для успеха, хотя в начале пути на Олимп кажется: красота важна, больше ничего не требуется. За красоту тебя примут в сонм небожителей, за красоту одарят вечной жизнью, за красоту подарят весь мир и пару коньков в придачу. Что красота не опора, а проклятие, понимаешь, как правило, слишком поздно. Когда самые важные люди в твоей жизни начинают скучать в твоем присутствии и красота твоя больше не погружает их в блаженное забытье.
        Вот и сейчас зрители, наблюдающие, как над ними проносится то рельефный пресс, то тугая задница молодого кечуа, ощущают скуку. Лишь на секунду их лица оживляются, когда Дамело, промахнувшись на вираже, задевает головой балку: роскошный убор из перьев осыпается вниз рождественским снегопадом, вороная грива падает индейцу на спину и сливается с распростертыми крыльями - эффектный жест, но публике мало. Публика хочет большего. Еще несколько минут скуки и раздастся первый свист, по залу прокатится волна смешков, зритель покажет зубы, будто ядовитая змея. А что делают со змеями хищные птицы? Правильно, они их убивают. И едят.
        Ворон Миктлана разгневается, падет на дерзкую толпу и учинит кровавую бойню, в которой выживет только Горгона - и то не наверняка. В красном мареве сатанинского гнева Миктлантекутли вряд ли поймет, кто перед ним. Ангел победила.
        И опять эта чужая, двусмысленная ухмылка растягивает губы. Тело Второй, которое Первая ощущает как свое, покидает кресло и поднимается на подиум. Мальчишка-палач смотрит на нее с изумлением, но уже без ненависти. Похоже, эти двое прОклятых понимают друг друга лучше, чем ангел - свою Тень.
        - Позови его, - беззвучно, одними губами произносит Медуза.
        Первый помощник сатаны кивает и, сунув в рот пальцы, свистит, как голубятник, только не поднимая птицу в воздух, а подзывая обратно. Дамело смотрит вниз, выхватывая взглядом фигурку на «языке» - и падает, расправив крылья, через пять, шесть этажей, падает, собирается убить змею. Горгона вскидывает руки ему навстречу, обнимает смуглую мужскую шею: хватка у нее по-прежнему питонья, безжалостная. Секунду-другую змея и ворон смотрят друг другу в глаза - и хищная птица поднимается в воздух, плавно и осторожно, неся на шее женское тело, длинное и тонкое, словно кандальная цепь. Тренч платья вьется следом, точно белый крысиный полоз, белоснежный и огромный, каких не бывает в природе. Шелковая змея похожа на свадебный наряд, как будто в полете их обвенчают и на греховную милю они вернутся мужем и женой. Было бы неплохо, думает Тата, не до конца понятно, которая.
        Адский цирк дю Солей начинает представление - воздушное танго, в котором жизнь женщины целиком и полностью в руках ее мужчины. Соскользни мужская ладонь с женской талии, подайся под пальцами намокший шелк, и подиум, сияющий далеко внизу, примет изломанное тело, точно разрытая могила. Тата старается не думать об этом, не смотреть ни вниз, ни вверх, только в его глаза, удерживая Дамело взглядом, проникшим в чужой взгляд, руками, обнимающими шею, ногами, обвивающими икры: гляди на меня, держи меня, дыши со мной. Так они и плывут в нагревшемся воздухе - кожа к коже, губы к губам, дыша друг другом и доверяясь, как никогда и никому не доверялись.
        Тем страшнее становится, когда индеец отбрасывает от себя Горгону - почти с отвращением, словно только сейчас увидел: он целует змею. В последнюю секунду, нет, долю секунды твердая рука перехватывает Татино запястье, скользит несколько сантиметров, больно сминая кожу, и рывком возвращает окаменевшее от ужаса женское тело в мужские объятья. Медуза Горгона зла, гордость ее страдает, ну и пускай. Покупать свободу и достоинство ценой жизни Вторая не намерена. Она собирается выжить, а уж потом предъявить счет своему мужчине за все его сучьи выходки, за все его брутальные истерики, за все его пустые хлопоты, как бы себя повыгоднее подать. Позер, мальчишка, щенок. Ох и прилетит тебе за все - на твердой земле. В небе этой мрачной страны ты - король.
        Тем временем Дамело точно ножами жонглирует, сознавая: рано или поздно ему предстоит отсечь себе что-то ценное. Притиснув к себе покорное тело, владыка Миктлана проводит языком по мокрому от пота виску: Татина кожа на вкус как ром, огонь и перец - все, что смертельно, если переборщить с дозой. Индеец готов целовать ее дни напролет. На губах его морская соль, в голове - полная развратных фантазий муть. Медуза пьянит сильнее вина, но ангел со сверкающим мечом за спиной этой женщины пугает его куда сильнее. Он видит обеих, то сливающихся в одно, то разделенных на свет и тьму, крылья Первой летят за плечами Второй льдистым миражом, и кажется, что Горгона не разобьется, а станет крылатым змеем, если Дамело ее бросит. Или она его.
        От подобных мыслей кровь закипает, и Сапа Инка позволяет себе еще несколько рискованных кульбитов, сальто и перехватов, в ходе которых Тата взлетает ласточкой под самый потолок, щелястый, затянутый паутиной, и, беспомощно вскинув руки, с обреченным «а-а-а-ах!» на вдохе падает, падает, падает.
        В голове Второй слышится ехидный голос: тебе ведь надо не удариться, а разбиться вдребезги, чтобы понять, как высоко ты залетела, девочка? Но тут Горгону опять хватают, спасают, кружат в кольце сильных рук, будто на лонже. Чувство безопасности ощущается блаженством во всем теле и туманом в голове. В сияющем ореоле над Татой качается лицо владыки ада.
        - Что бы я без тебя делала? - шало улыбается Сапа Инке его возлюбленная.
        Он улыбается в ответ, а внутри все сжимается. Что бы ты без меня делала, Тата? И с кем?
        - Мне надоело, - признается Дамело. Голос его звучит грубо, так легче скрыть доселе незнакомое чувство. - Долго еще кувыркаться будем?
        - Нужен эффектный финал, - моментально собирается Тата. Актриса. Публика ей важнее и жизни, и любви.
        - Поцелуй под куполом?
        - Нет, это старо. Не для Миктлана развязка, - Горгона выворачивает шею, выгибается, точно натянутый лук, осматривая зал. - Вниз спускайся, вниз, сейчас мы твоего парня для финала используем…
        Это всего лишь цирковой номер, убеждает себя Миктлантекутли. И не столько себя, сколько чудовище цвета сырого мяса, поднимающее голову где-то под ребрами, там, где уже ничего не бьется и не забьется вовек - если не считать сатанинского гнева, отпрыска сатанинской гордыни. Именно ему Дамело шепчет: успокойся, это просто игра, она не всерьез, она видит его в первый и последний раз, уж я позабочусь, чтобы так и было.
        Но когда многажды отвергнутая и прощенная женщина в белом платье над самой греховной милей вдруг выворачивается из обнимающих ее рук - Дамело инстинктивно хватает струящийся в воздухе подол - и, оставив свадебный символ чистоты в руках своего спасителя, в одном белье падает на грудь мужчине в дорогом костюме… Зал взрывается аплодисментами.
        - Адский финал! - цокает языком Ицли и показывает большой палец Дамело и Тате. - Пройдено!
        Подручный сатаны хлопает в ладоши и публика исчезает. Исчезает и восторг победы, и ожидание триумфа, остается лишь беспокойное чувство: пройден первый уровень - а сколько их всего?
        Глава 9. Все любят сладкое
        - Девять? - спрашивает и сама же себе отвечает Горгона.
        У Миктлантекутли в очередной раз возникает чувство, будто они попали в комикс и у каждого из них над головой кружок с репликой. Его, Дамело, мысли писаны черным по белому и выставлены на всеобщее обозрение. Раньше оно пугало. Потом бесило. Сейчас, ну надо же, ощущается как удобство: не надо ничего выяснять, заговаривать первым, подыскивать слова - взгляда довольно, чтобы тебя поняли.
        Для Сапа Инки странно быть в центре внимания и не бояться осуждения. Всегда страх ходил следом за Дамело, всегда. Все его речи, привычки, склонности выглядели дурными, неподобающими для особы царского происхождения. Последний Инка сгибался под тяжестью бремени ничуть не легче мировой славы. В своей земной жизни он контролировал все: и выпадающее на его долю внимание, и поведение простого парня по имени Дамело Ваго, так и норовящего опозорить свой род, - зато теперь ему все равно. С высоты его положения нет разницы между бродягой Ваго и Манко Капаком, воткнувшим золотой жезл в землю Куско. Нет больше Ваго, недостойного наследника захудалой династии. Есть бог нижнего мира.
        Впрочем, обстановка в мире, созданном Дамело, и впрямь напоминает комикс или компьютерную игру. Снова они бредут по заброшенному бараку с проваленной крышей, под ногами хрустит строительный и органический мусор: крысиные, кошачьи и человеческие скелеты вперемешку с тем, что когда-то было чьей-то памятью, уютом… жизнью. Наспех сотворенный бордель с пип-шоу и возбужденной публикой исчез, не дав даже насладиться волной обожания, исходящей от фальшивых зрителей.
        - Уже восемь, - уточняет Ицли, старательно не глядя в сторону Таты, чей вид святого совратит: вскипающий кружевом шелк прикрывает тело ровно настолько, чтобы оставить простор воображению.
        Взгляд Дамело невольно цепляется за стрелку, змеящуюся по чулку до самой невестиной подвязки - и хочется, запустив туда палец, рвануть, оставив лоскуты и от чулка, и от подвязки, и от напускной невинности незнамо чьей невесты… Ицли щелкает пальцами и романтически-развратная белизна, три с половиной шелковых треугольника на белой коже Белой дамы, скрывается под мышино-серым балахоном. Монашеская ряса? Апостольник? Серьезно? Медуза опускает глаза, рассматривает себя, приподнимает подол, якобы для того, чтобы получше разглядеть, из чего пошит ее новый наряд и - о черт! - чулок, соблазнительно обтягивающий ногу, выглядывает из-под рясы, делая Татин наряд деталью непристойной игры.
        Миктлантекутли прячет улыбку: вот мальчишка. Пытается наказать женщину, легко превращающую наказание в награду - и наоборот. Тебе еще далеко до умения мстить женщинам, малыш. Тате Второй, похоже, нравится быть не только той, кого ревнуют, но и той, к кому, она льнет к Дамело, касается его то бедром, то плечом, то рукой, словно кошка, метящая хозяина: мой, мой, мой.
        Не то чтобы Ицли смотрел. Он вообще другим занят, придумывая господину и повелителю очередное испытание, а если начистоту, то очередную подставу. Ищет самые глубоко укоренившиеся страхи, крепкие, настоявшиеся, точно старый ром. Облизывает губы, будто вампир, почуявший запах теплой, полнокровной плоти. И направляется к останкам лестницы, цепляющимся за полуразрушенную стену: рыбий скелет арматуры выпирает из камня, от перил и следа не осталось, между ступенями зияют провалы. Владыка ада предпочитает использовать крылья, чтобы, обогнав своего помощника и свою женщину, первым войти в темнеющий дверной проем.
        Дурак. Он же знает, знает, что там, за дверью, висящей на одной петле: новый уровень, новая игра, новые кошмары.
        Дом, милый дом. Посреди размолотого в пыль города, посреди Миктлана, пожираемого ангельским милосердием, цела-целехонька стоит квартира Дамело, точно такая же, какой была до превращения в Тлальшикко. Никаких адских сучек и их мамаш. Никаких расселин, ведущих в бездонную адскую глотку. Никаких полицейских сериалов нон-стоп по телику. Все комки пыли на своих местах, недопитый кофе подернулся пленкой в грязной чашке - правильная холостяцкая квартира.
        Бо-о-о-оже, хочет сказать Миктлантекутли, но запретное имя обращается в матерный загиб, пока он валится на покрывало морской звездой, раскинув руки, ноги… крылья. Только крепость маховых перьев, упирающихся в пол по обе стороны от кровати, напоминает ему о том, что он больше не человек и ему не место здесь, в своем бывшем доме, в своей бывшей судьбе. Но хотя бы на час он может притвориться, будто ничего не было, Дамело Ваго живой и скоро ему заступать на смену в «Эдеме»?
        На час? Ха. Ни на минуту.
        - Я не разрешала тебе!
        Окрик заставляет поднять голову из подушки и взглянуть на женскую фигуру в странной, наигранной позе: нога уперта в матрас, руки разведены в стороны, в кулаках что-то зажато… И только когда женщина запрыгивает на Миктлантекутли, словно жеребца седлает, он узнает Тату - кого ж еще? Белая дама вполне освоилась в монашеском облачении. Откуда-то Дамело знает - на ней наряд аббатисы: по щеке его скользит наперсный крест, кожу царапают епископский перстень и веревки. Веревки?
        - Прекрасные крученые веревки из самого жесткого джута для тебя, мой хороший… - Шепот скользит по шее, даря ощущение непрошеной ласки. Не лучшее, на вкус Дамело, ощущение. Он бы предпочел, чтобы женщина не вертела им, как куклой, обматывая со всех сторон, точно мясной рулет.
        Ицли, гаденыш. Ну ты у меня попляшешь, шипит сквозь зубы владыка Миктлана. Он всегда ненавидел контроль извне, ему и собственного контроля хватало. Никому и ни в чем Дамело не доверялся целиком, мысль о подчинении претила ему не меньше, чем мысль об однополой любви: подобным вещам могли предаваться другие, но не он, гордый наследник империи инков - никчемный последыш, если разобраться. Однако тому, кто произнесет это вслух, Сапа Инка самолично своротит челюсть и вымоет рот с мылом.
        И вот он лежит на кровати, привязанный к быльцам теми самыми прекрасными кручеными веревками, кусачими, словно полчища клопов. Лежит и слабо подергивает то рукой, то ногой, проверяя веревки на разрыв. Разумеется, если применить силу владыки Миктлана, они расползутся в прах и пепел, но Дамело уже уяснил: применить силу ада значит проиграть. Только изображая смертного, Миктлантекутли остается в игре.
        - Не делай так, - мягко увещевает склонившаяся над ним Тата. - Или наденем тебе стойку.
        - Да что это вообще такое? - вырывается у Дамело.
        В тот же миг на горле защелкивается металлическая полоса: нижний край упирается в ключицы, верхний подпирает челюсть, заставляя тянуть шею и запрокидывать голову.
        - Нгххх… - выдыхает индеец, извиваясь в путах.
        - Чш-ш-ш… - шипят в ухо. - Никуда она не денется, пока я не сниму. И ты никуда не денешься, мой мальчик.
        Все это неправильно, так нельзя, против воли, без доверия и согласия, через страх и боль. Глупо надеяться, что мне понравится насилие, что я стану кайфовать от пыток, что у самого сатаны начнется стокгольмский синдром, хочет сказать Дамело, но чертова стойка не дает даже сглатывать слюну и та бежит из угла рта мокрой дорожкой. Ты, тупое античное чудовище, выпусти меня! - орет внутри себя владыка Миктлана, колотя бедрами по постели, корчась в паутине обвязки посреди своего личного ада в аду.
        Приступ паники прошел, удалось вдохнуть, оглядеться: нет, он не разрушил декорации, не убил исполнителей, не проиграл в войне с собственными фобиями и чужими фантазиями. Он все еще здесь, хоть и напуган собственной наготой, физической и душевной. Но Миктлантекутли зол, зол по-настоящему, гнев хрипит и пышет жаром в груди, стиснутой так, что ребра трещат. Никогда Дамело не хотел испытать всю меру беспомощности, а сейчас его тело говорит: приди и возьми меня, сдавшегося, сломленного, будто игрушка, на которую наступили сапогом - хрясь!
        Однако это странно - вспоминать, что у тебя ЕСТЬ тело. Повелитель преисподней забыл, каково оно - чувствовать, как распрямляются затекшие руки и ноги, как прошивает судорогами вывернутые суставы, как мурашки бегут по коже. Дамело может запретить своему телу чувствовать, отзываться спазмом на изломанную, мучительную позу, лежать в веревочной обмотке, точно в колыбельке. Но разве послабление себе не поражение?
        - Когда-то инквизиция изобрела пытку «аист», - задумчиво произносит Тата, гладя индейца по спине, словно ручную зверушку. - И - никаких шипов, никаких плетей, никакого каленого железа. Скрутить сердечного и подождать, пока он сам себя измучит. Пытку еще называли «дочь мусорщика», а почему, неизвестно.
        Горгона приподнимает подол рясы и садится на бедра Дамело, спокойно и сосредоточенно, будто научный эксперимент проводит:
        - Тебе страшно?
        Индеец не может ответить, стойка не позволяет разжать зубы. Он старательно дышит: вдох - выдох, снова вдох, каждый глоток воздуха - блаженство. А если бы мог говорить, спросил бы: зачем? Я не верю тебе, я никому не верю и учиться доверию не хочу. Кому нужен доверчивый сатана?
        - Рас-слабь-ся, - шепчет аббатиса несуществующего монастыря. - Давай, давай, давай. Ты мой, слышишь, мой весь, больше ничей, мойнавечнозащищутебяотвсехтымой…
        Она трется об мужчину, словно кошка, крест лупит его по носу, сбивает весь настрой. Если бы Миктлантекутли хотел настроиться, он бы велел Тате взять в рот. Взять в этот мягкий, розовый изнутри, без умолку болтающий рот хоть чертов крест, хоть самого Дамело, лишь бы заткнуть поток слов, оседающих у него на душе холодной тяжестью. Холодной тяжестью давят на грудь узкие ладони, которые должны быть легкими, теплыми, даже горячими - индеец помнит об этом по прошлой жизни. А сейчас его точно гигантская змея обвивает: сожмет кольца - отпустит, сожмет - отпустит. Разве можно доверять змее? А змеиной матери, которая натравила на него и Медузу, и тех, других? Она пообещала его каждой из своих гончих, каждому из сотворенных ею чудовищ, отняв у одних молодость, у других человеческую суть. И в награду за принесенные жертвы посулила им желанного мужчину. В единоличное пользование. Каждой из трех. А может, их было больше, кто знает.
        - Я укорочу тебе цепь, дорогой, - заходится от нежности и заботы оседлавшая Дамело тварь.
        Какую цепь? Ту, на которой Ицли держал свою жертву? Так ведь Тата бедолагу отпустила. Тата Первая, ангел, обрушивший на Миктлан весь ужас и красоту своей милости. Зато Вторая не видела ни цепи, на которой сидел грешник, ни…
        Миктлантекутли ловит мысль, смутную, верткую, отравляющую мозг. Как он мог ошибиться? Эта холодная отстраненность, полное облачение аббатисы - черный велон, белый чепец - и голая кожа бедер под рясой… А где чулки? Где белые, шелковистые чулочки с подвязками, которые хотелось сорвать или, наоборот, осторожно скатать, спуская вниз по ноге?
        - Ах ты шлюха крылатая, - слышит Дамело и чувствует, как приподнимается на коленях, разжимая тиски, Первая.
        Тата больше не смотрит на него, отпускает ненадолго, будто кошка мышку. У нее есть цель поинтересней - она сама, в белом апостольнике и неполном облачении, без креста и перстня, не монахиня, а ряженая. Горгона, его Горгона.
        Миктлантекутли ухмыляется про себя, но тут же принимает страдальческий вид: я беспомощен, я обманут, я морально раздавлен. Спаси меня, тебе же хочется.
        Если Вторая и понимает его игру, то не подает виду. Они с Первой нарезают петли по комнате, в Миктлане пахнет кошачьей дракой. А владыка Миктлана лежит на разобранной постели, будто гребаный приз, и ждет, кому же он достанется. Стойка, давящая под челюсть, не дает ни отвернуться, ни даже обматерить сумасшедших баб, играющих на Дамело в подкидного дурака. В подкидного сатану.
        - Какого черта ты лезешь ему в голову? Исправить его хочешь? Ты что, не знаешь: черного кобеля не отмоешь добела, - шипит Медуза.
        - Сдался мне твой кобель, мыть его! - смеется ангел в лицо своей Тени. - Он мое орудие! Я исправлю им целый мир!
        - Доломав в процессе? - поднимает бровь Тата Вторая.
        - Нет, ну что-о ты, - тянет Первая. - Он у меня получит все, о чем мечтал и о чем даже мечтать не смел, выпустит весь свой гнев, всю свою похоть. Он опустеет до донышка, наш маленький королек, повелитель-дилетант. - Ангел раскидывает руки крестом, чернота облачения струит свет, сияет, точно солнце в затмении: огненная корона и бездонный провал внутри нее. - Зачем ему вселенная? Наш парень не знает, что с ней делать! Он хочет тебя - он тебя получит. Сотни, тысячи тебя, каких захочет, беленьких, черненьких, кротких, распутных… Все любят сладкое![79 - «Все любят сладкое» - фраза из исторического анекдота о том, как король Генрих IV неожиданно пришел в спальню своей любовницы. Не успевший скрыться дворянин, с которым фаворитка изменяла королю, спрятался под кроватью. В разгар королевского свидания незадачливый кавалер не выдержал и чихнул. И фаворитка, и ее любовник замерли, ожидая разоблачения и казни. Но Генрих взял тарелку с конфитюром со стола, наклонился и сунул под кровать: «Держите, месье, все любят сладкое».]
        Верно, Дамело любит сладкое. Любил. В детстве, отрочестве, юности. И разлюбил, когда сладости стало слишком много. А потом снова полюбил, поняв, что сладкое закончилось - и видимо, навсегда. Зато теперь он сам не знает, нужно ли ему съесть тысячи пирожных, чтобы пресытиться. Кажется, он пресытился от одной только мысли о бесконечной череде столов с десертами, кроватей с разномастными шлюхами… которые всего лишь продажные девки, даже когда аббатисы.
        Так вот ты какое, поле шлюх в Миктлане: бескрайняя постель, на которой резвится сам Миктлантекутли и его неблагой двор, увеличенная копия траходрома из Тлальшикко, дом Солнца размером с континент, кромешный, всесветный бордель.
        Выберусь - брошу, думает владыка ада. Что именно он бросит: еблю, сладкое, Миктлан этот недоделанный - Сапа Инка не знает. Единственное, что он знает - если выберется, прежним ему не бывать. Если. Выберется.
        - А я что буду с этого иметь? - деловито спрашивает Вторая.
        Ах ты ж блядь, хочет выругаться Дамело, потаскуха ползучая. Я предложил тебе невиданный, небывалый приз - свою любовь, а может, и верность. И ты собираешься променять эту драгоценность - на что? На мир-дружбу-жвачку с исчадием рая?
        Обе Таты скользят взглядами по мускулистому телу, которое кажется еще мощней, еще рельефней из-за врезавшихся в кожу веревок.
        - Доверие важней, чем верность, дорогой, - мягко улыбается Первая. - Она хочет вернуть себя - себе. И впредь доверять только себе, не тебе. Признайся, ты ведь ее понимаешь. Понимаешь, как никто. - Ангел подмигивает князю ада, по-свойски, будто заправская сводня. А ты… - обращается Тата к своей Тени: - …ты ведь знаешь, мужчины не хотят в тебе человека. Они не хотят его видеть, не хотят с ним жить, не хотят с ним спать. Они мечтают трахнуть ангела - или чудовище. Человек - жалкая замена каждой из нас. Зато теперь ты сможешь побыть и собой, и мной, и кем приспичит.
        - Кому приспичит? - Голос Второй суше вулканического пепла, которым покрыто дно геенны. И от него так же горчит на губах, так же трудно дышать. - Мне? Ему? Тебе? Кто тут дергает за ниточки?
        - Я. - Первая не считает нужным даже притворяться.
        Так Сапа Инка и думал. Как он был королем без королевства, предлогом к предательству, заложником царского айлью[80 - АЙЛЬЮ - слово, которым обозначалась не только инкская община, но и род, берущий начало от первого инки Манко Капака.], шутом богов, посмешищем белых, так и остался.
        - И ты настоящая хозяйка Миктлана? Не он? - уточняет Вторая.
        - Не он. Я. - Ангел улыбается, светло и холодно, словно королева, приветствующая толпу. Ее голос полон завораживающих обертонов, эхом ангельского хора отражается от стен: - Владыка преисподней сам мне ее отдал. Видишь ли, наш мальчик лакомка. И когда ему попалась ты, такая сладкая, он не смог устоять, набросился на тебя, как девчонка на пирожное. Пришла пора заплатить за десерт, и князь ада заплатил - всем своим княжеством.
        Первая изящно приподнимает подол рясы и забирается на кровать рядом с Дамело, стреноженным и взнузданным, точно жеребец, хлопает по матрасу, подзывая Вторую. Горгона медлит, и ангел приглашающим жестом гладит ногу мужчины: смотри, что у меня для тебя есть. Миктлантекутли в бешенстве от ангельской фамильярности, от того, что с ним обращаются, будто с куклой. Но он и чувствует себя куклой - куклой со стоящим колом членом.
        - И как ты это провернула? - интересуется Тата Вторая. - Как тебе удалось?
        - Втихаря, - посмеивается Первая. - Приучить этот мир к ангельскому присутствию, обнадежить грешные души, оросить благодатью - и почва готова. Сажай и расти. Пока ты ублажала хозяина здешних мест, я много чего успела. Игра, конечно, не совсем честная, но покер есть покер…
        - Знаешь, - задумчиво произносит Вторая, присаживаясь рядом, - этот парень - он как Елена Троянская: меняет жизни, провоцирует преступления, зовет в путь корабли. Каждая из баб мечтает умыкнуть его, словно Парис Елену, чтобы начать с ним новую жизнь. Прекрасную новую сексуальную жизнь. А его бывшие, как Менелай, воришек нагоняют и карают. Даже если это занимает десять лет и кончается войной против всех. Стоит оно того? Скажи мне, сестренка.
        Ангел шкодливо хихикает, прикрывая рот кулачком:
        - Какая разница, что я скажу? Ни одну из вас это не остановит. - Первая подцепляет пальцем веревку на мужском теле, заставляя мышцы бедра дрожать мелкой дрожью: - Мальчика таким создали, чтобы его хотели за любую цену. Видели насквозь, а все равно хотели. Он нужен небесам, но не в качестве дьявола. Падших и без него хватает.
        - А зачем тогда?
        - Вселять надежду, - поясняет ангел. - Человеку со зверем внутри себя не справиться, зверь хотел и будет хотеть Елен, гурий, апсар обоего пола. Вы созданы, чтобы вас вожделеть. Прелюбодеи, между прочим, полезный и энергичный народ, смешно отказываться от вас из-за древнего ханжества. А вам только в радость дарить наслаждение. Ты ведь любишь любовь, дорогая? Любишь. Так что присоединяйся, сестренка, присоединяйся.
        Дамело чувствует: Горгоне не устоять против альтер-эго. Им обоим не устоять против ангела-вербовщика небесного борделя. Миру не устоять против ангельского искушения, дьявольское с ним рядом не валялось. Первая дурманит голосом, зачаровывает:
        - Вы нужны нам, чтобы люди увидели рай таким, каким его видят дети и безумцы, ослепительным и прекрасным. Мы усилим ваше очарование. Сейчас вы само очарование по вдохновению, а станете очарованием по требованию. Один взгляд на вас - и грешник покорён и покорен.
        - А как быть с ответным взглядом? - язвит Медуза. - Сейчас-то я на кого ни взгляну, тот в готовое надгробье превращается. Сад камней в Эдеме устроить не хотите?
        - Побочный эффект подлечим, - тонко улыбается Тата. - Не только старые боги проклятья снимают.
        - Ты сейчас о себе говоришь? - хмурится Вторая. - Можешь меня расколдовать, но сделаешь это в обмен на секс-услуги? В сутенерши ко мне пойдешь?
        - Не надо громких слов, - отмахивается ангел. - Всегда мечтала тебя контролировать, еще когда мы были единым целым. Тебя с детства тянуло на авантюры, а я лишь пыталась быть как все. Теперь и ты хочешь быть как все, а сделать тебя нормальной могу только я. В обмен на то, что умеешь только ты.
        - И что же я такого умею? Трахаться ты, гляжу, не разучилась, даром что теперь ангел. И монашка. - Вторая дергает Первую за наперсный крест, точно проверяя цепи на прочность.
        Разучилась, хочет сказать Сапа Инка. Прикосновения ангела если и обжигают, то холодом, а сам Миктлантекутли был слеп, как крот, веря в покорность своей цицимиме и сходясь с нею лишь для того, чтобы не обижать самое кроткое существо в гареме. Зато сейчас, связанный, будто рождественская индейка, он понимает, что соскучился по человеческим слабостям и капризам, по женской взбалмошности и щедрому теплу. Понимает, что прекрасные ненасытные чудовища, готовые съесть его сердце - а заодно и сердце любого, каждого, всякого - холодны и расчетливы. Даже в безумствах. Особенно в безумствах.
        - Нам, райским отродьям, не дано внушать похоть, жажду, голод, - вздыхает Тата Первая, но в ее вздохе нет сожаления. - Да такие, чтобы добыча сама в капкан шла, без оглядки на прошлое и будущее. Это ваш с Дамело талант - заставлять людей жить настоящим. Погляди вокруг: в мире живых все лакомки, обжоры, чревоугодники. Твой парень умел их соблазнять - и собой, и стряпней. Ты тоже умела. Используйте свои пороки во благо! Почему бы вам не поработать на Эдем? Мы хорошие. Мы ведем к свету.
        - Через блядки-то? - спрашивает Медуза, а сама втихую ощупывает веревки, надеется незаметно распустить узел-другой. Мечтательница.
        - Через безумства, - поправляет ангел. - Наш князюшка свел с ума несколько человек, будучи всего лишь смертным. Думаешь, влюблять в себя до потери разума легко? Это дар, который можно растратить, а можно…
        Дамело почти готов записаться в секс-агенты ангельского орднунга, единственно правильного и нравственного, несмотря на сутенерские замашки детей света. Их с Медузой позор и разрушение - малая цена за очищение мира от скверны. Его удивляет, почему Вторая еще упрямится.
        И тут змея хватает птичку.
        Пока владыка преисподней валялся связанным, лишенным голоса и выбора, Вторая выбрала за них обоих. И тянула время разговорами, превращая себя-женщину в себя-горгону. Монашеский хабит[81 - ХАБИТ - вид монашеской одежды. Представляет собой просторное длинное одеяние с широкими длинными рукавами, носимое поверх камизы (нательной рубахи) и коты (туники, надевавшейся на рубаху).] скрыл преображение человека в чудовище, словно для того и создан. К счастью, Первая, уверенная в своем чарующем тембре, в мощи ангельского гипноза, в сторону сестры и не смотрела.
        А зря.
        Скрученный пружиной многометровый хвост выстреливает катапультой, выбрасывая вперед верткий, цепкий человеческий торс, руки хватают ангела, разогнавшегося с нуля до ста в режиме взлета, оба монстра валятся на постель. Тата Первая вспыхивает в руках своей Тени так ярко, что кажется: весь мир вокруг состоит из ослепительного света. Дамело зажмуривается, но ангельское сияние проходит сквозь сомкнутые веки, будто через стекло. Световая волна приносит с собой эхо невыносимого, тягучего вопля за гранью человеческого слуха. Похоже, песни бурь и ураганов издают ангелы, превращая корабли в дрейфующие призраки[82 - Есть предположение, что инфразвук, который при определенных условиях генерируется в море, может оказывает воздействие на пассажиров и членов экипажа, вызывая панику, тошноту, потерю сознания и зрения, спазмы, паралич, а иногда и смерть. Уцелевшие бегут с корабля.].
        Владыка Миктлана не человек, но и ему хочется выпрыгнуть за борт - рыбкой, башкой вниз, прямо на камни, прикрытые пеплом. Дамело уверен: у него получится забыть, что он умеет летать, и просто умереть. Что угодно, лишь бы избавиться от ужаса, который повсюду, от озарений, сжигающих изнутри. Миктлантекутли мерещатся смутные картины будущего и прошлого, до сегодняшнего дня милосердно скрытые неведением. Сейчас они, выхваченные лучом горнего света, вонзаются в мозг тысячей раскаленных гвоздей: смотри, что ждет этот мир! По твоей вине!
        Сапа Инка чувствует себя бабочкой, взмахнувшей крылом в самый недобрый миг из всех возможных. Бабочкой, которой не позволили остаться в неведении. Я хочу быть хорошим, шепчет Дамело без голоса, онемевшими бескровными губами, хочу это отменить, укажи мне путь, ты же можешь. Кровать, на которой он распят - точно остров в море крови, пролитой по пустой прихоти. Так пьяница плещет пивом на барную стойку, а выгонят из пивнушки - поливает мостовую. Князь ада больше не помнит цены человеческой жизни, он и своей-то жизни цены не знает - зачем? Все одно впереди вечность, у всех и каждого, вечность боли, моря, океаны крови, эры преступлений, оправданных христианством, мусульманством, буддизмом, новым язычеством. И новым, и старым богам нужны жертвы, много жертв, древние силы голодны, они желают налопаться от пуза, отвести душу за те тысячи лет, что сидели голодом по своим заброшенным капищам, получая крохи, отвергнутые проклятыми богами-из-головы…
        И когда владыка Миктлана становится достаточно безумен, чтобы сжечь не только опутавшие его веревки, но и себя вместе с ними, Тата Вторая прекращает ангельскую песнь, предназначенную не дурманить, а убивать. Прекращает старым добрым способом - захлестнув тонкую белую шею, вибрирующую от напряжения. Руки Горгоны по-прежнему обнимают сестру, объятье сошло бы за выражение родственных чувств, кабы не когти, глубоко вошедшие в кожу на лопатках, не кровь, текущая из-под крыльев, не хвост, сжимающий витки на шее, неспешно, почти лениво. Белая дама пытается освободиться: после того, как захлебнулась ангельская звуковая пушка, Первая пускает в ход крылья. Они больше не бестелесны и не напоминают дуновения ветра, сверкающие лопасти месят воздух, края их бритвенно-остры и рвут все, до чего дотронутся: простыни, веревки, тела. Распоротые подушки превращают комнату в пуховую метель, располосованный надвое матрас проседает грязным сугробом.
        Но чешую Медузы не берет ничего, кроме давно утерянного меча Гермеса. Разжав объятья, она с размаху бьет ангела об стену, об потолок, снова об стену. Удары сотрясают здание - будь Тата Первая человеком, в ее теле не осталось бы ни единой целой кости. Хвост Горгоны, будто лассо, держит крепко. Оружие, доставшееся Первой от родной мамочки - стыд и вина, сжигающие разум, не действует на Тень, Вторая с детства окружена стыдом и виной, свыклась с ними, как свыкаются глубоководные твари с немыслимым давлением глубин. На оскаленном лице Медузы написано наслаждение и нечеловеческий, звериный азарт. Ангельские крылья звенят, ударяя по чешуе, точно гигантский литой вок поет под ударами ложек: дон-н-н-г, дон-н-н-г…
        Зато индеец под взмахами небесных лезвий чувствует себя голым куда сильней, чем просто обнаженным. Пока обе его любовницы, словно два дракона, крылатый и бескрылый, бьются за что-то свое (к чему Дамело, слава Инти, не имеет отношения), он пытается увернуться, твердя про себя: не вмешивайся в кошачью драку, дурак, особенно если та перерастает в битву драконов. Они убьют друг друга, ну и пусть, думай лучше о себе, кто знает, спасет ли тебя выход из игры. Кажется, пришла пора обратиться в полновластного владыку ада. Или обратиться в позорное бегство.
        Дамело чувствует себя беспомощным перед лицом сияющего ужаса, в который превратились его женщины. Дурак, дурак, твердит он себе, ты же сам открыл врата ада перед цицимиме, не мешал ей поить грешников, оставлять долбанные сосуды милосердия где попало, взращивать цветочки - вот и дождался. Ягодок. Нравятся тебе ягодки, правитель без империи?
        Еще бы, всё ништяк, невесело усмехается индеец. Сапа, мать его, Инка. Ты уже и забыл, что значат эти слова, а значат они «верховный правитель и судья». Хотя существуй империя предков Дамело где-нибудь, кроме людского воображения да пыльных томов по древней истории, зваться ему не Великим Инкой, а Инкак сапай чурин, наследным принцем. Или просто Авки, сын Сапа Инки. И то если бы его отец занял трон, а не был Инкой айлью, бедным родственником короля, грязью под ногами Единственного. Их много, очень много - тех, кто глядит снизу вверх на Последнего Инку, много всяких льактанак апуннак аму мантапурик, бродяг без отечества. А кто такой сам Ваго? Кто все эти Ваго, чье истинное имя забыто, а заново даденное значит «бродяга», его предки, менявшие страны и материки, уносимые все дальше и дальше от дома и рода, от богов и законов?
        - Амару, - беззвучно, не имя силы разомкнуть губы, выдыхает Дамело. - Амару.
        Единственное подтверждение того, кто ты есть, бросило тебя. Или ты его бросил, отправившись по волосяному-костяному мосту за лунным богом, призраком прощения. И неважно, зачем ты забрел в нижний мир - Миктлан все равно казнит тебя изощренно и не спеша. Как и всех, кто сюда попал. Раз ты здесь, значит, тебя можно и нужно казнить. И даже ангельское милосердие здесь жестоко, потому что продлевает мучения.
        За что? - спрашивает Дамело. Не себя спрашивает, а весь этот прОклятый мир.
        - За то, что хотел иметь много секса и не быть таким, как твой отец? - раздается над ухом Миктлантекутли. Так честно и так жестоко озвучить тайные мысли может лишь одно существо на свете. Его дракон.
        - Амару! - вскидывается Дамело. Он не может говорить, но мысль отдается эхом в голове, точно самый громкий крик.
        - Тхо. - Ответ звучит невнятно, пасть Амару занята самым большим узлом на теле мужчины. - Т-тьфу! - Дракон выплевывает изжеванные веревки и одним движением когтя снимает их с Дамело. - Извращенец. Ты знаешь, что ты извращенец, мой Инка?
        Почему ты вернулся? - хочет спросить индеец. Разве не все подростки хотят того же, чего хотел я? - хочет спросить он. Неужто детские глупости приходится носить всю жизнь, словно клеймо - и даже после жизни?
        - На них-то, на глупости, вас, людей, и ловят, - рассуждает Амару, с усилием разгибая металлическую полосу ошейника. - Все - и ангелы, и монстры. Придумали себе… аррргх… сказочку про невинность… Как будто можно быть невинным… и живым!
        Стойка лопается с оглушительным треском, оставляя на шее Дамело глубокую царапину. Индеец шипит от боли, зажимая ранку. Так хорошо ощущать себя свободным.
        Некогда кайфовать, некогда. Сапа Инка хватает Амару в охапку и скатывается с кровати на пол - авось блистающие крылья не снесут им головы с плеч.
        - Красиво… - мечтательно вздыхает дракон, следя за огненными сполохами, озаряющими комнату. - Прямо звездопад!
        - Я должен вмешаться, - мрачно произносит Дамело, но остается лежать и даже подумывает, не спрятаться ли ему под кровать от бабьего бунта.
        - Не порти девочкам развлечение! - строго говорит Амару.
        - Развлечение? - изумляется индеец. Дамело и правда изумлен, сбит с толку, он всю жизнь считал: девчонки если и бьют, то злыми словами или раскрытой ладонью - по-женски беспомощно, не больно, выказывая обиду, утверждая разрыв. И сразу переходят к слезам, главному своему оружию.
        Сейчас над их головами творится бойня. Неужели должна остаться только одна Тата? И как она будет жить потом - одна?
        - Думаешь, они первый раз так повздорили? - посмеивается дракон. - Чувак, как ты выжил в мире белых? Да, они такие, твои белые друзья. Вот что происходит у них в головах, пока ты мух хайлом ловишь. Ах, прости, веришь в гуманизм и просвещение.
        Пока свет и тьма душат, жгут и режут друг друга. Сестра - сестру, брат - брата, враг - врага.
        Только сейчас они бьются наяву, а не в своем подсознании, за семью замками, за семью засовами. Вечное соперничество, словно джинн, выпущенный из бутылки, жжет мосты за спиной зверя и ангела. И те горят, ярко и зрелищно.
        - Ты пришел, чтобы мне это сказать? - язвит Сапа Инка. У него, похоже, проблемы с принятием правды, в точности как у белых.
        - Я пришел, потому что ты позвал, - мягко отвечает Амару. - Да я и не уходил никуда. Просто не лез в твою новую жизнь, парень.
        Дамело отводит глаза. В нем растет чувство вины, опасно смешанное с превосходством. Все-таки он не самозванец, он настоящий Инка, если страж царей здесь, с ним.
        - Ну что, какой счет? - выкрикивает Тата на два голоса, сразу в оба уха, в правое и в левое.
        И вовсе Сапа Инка не подпрыгивает с визгом, ничего подобного. Так что нечего хохотать с довольным видом.
        Помятые, потные, как после спарринга, Первая и Вторая растягиваются на полу по обе стороны от Дамело. На шее ангела багровеет полоса, у Горгоны половина змей на голове сбрита под корень - интересно, они отрастут или так и останутся модной панковской стрижкой? Дурацкие вопросы заполняют голову Миктлантекутли, вытесняя самый важный: он прошел нелепый, полный разрушенных иллюзий уровень потери контроля? Или от него ждали другого, ждали, что он возьмет власть в свои руки - ну хотя бы сделает выбор между ангелом и монстром?
        - Я вижу, как дымятся твои мозги! - смеется Тата Вторая. - Не переживай. Никто не заставит тебя выбирать между нами. Разве что между тем, кто ты есть, и тем, кем мечтаешь быть.
        Час от часу не легче и хрен редьки не слаще. Лучше бы его приговорили вечно наблюдать за битвой Идеала и Тени на крыльях, хвостах и злых словах.
        Глава 10. Экзамен на божественность
        Миктлантекутли его собственная Тень кажется жалкой. Он не чувствует в себе достаточно силы, чтобы вызывать жалость. Дамело мужчина и хочет восхищения, даже если он адский сатана, первый в очереди на аутодафе. А значит, его Тень сама покорность, и кротость, и смирение. Это ее Первая звала на поверхность души Дамело, тянула, будто сетью, из глубин, где у всех, кроме князя ада, кипит кровавая тьма - и только у сатаны, запертый в клетке, прячется хрупкий свет. Свет, которому не место в Миктлане, не место в Тлальшикко, не место везде, где оказывается Миктлантекутли. Трудно любить свет, если все, на что он падает, сверкает, блещет всеми своими грязными пятнами. Разоблачающая сила света завораживает - так же, как идеальный хаос, наведенный в помещении битвой драконов.
        В начале игры это место было копией лофта Дамело, дома, в котором индеец провел последние пять лет, понемногу меняя заброшенный чердак с бетонными стенами на квартиру в таком же неуютном стиле хай-тек, но сделанную под его руку, точно дорогой кованый нож. Он любил этот дом, как умел: не превращал в склад случайных вещей, в притон для друзей-приятелей, искателей острых ощущений, каждую весну мыл окна и подновлял трещиноватые старые стены.
        Сейчас стена напротив украшена барельефом: разбитый стеллаж без книг напоминает грудную клетку кашалота, вскрытую метким выстрелом с китобойного судна. Между полок гарпуном торчит вешалка для одежды, свисающий с нее ком тряпья, обмотанный щегольским красным шарфом Дамело, похож на пробитое, окровавленное сердце Моби Дика. Кровать, пропоротая бритвенно-острым ангельским крылом, со змеящимися веревками, крепко-накрепко привязанными к изголовью - словно дыба или языческий алтарь, где исходила хрипом не одна жертва. Пол и потолок испещрены отметинами, знаками битвы, прекрасными и ужасающими. С потолка, проступая сквозь осыпавшуюся штукатурку, на Дамело смотрит ангел с крыльями, простертыми от двери до окна, тень, изнанка ангельская, темней и беспросветней любого демона. И та, кто оставила этот отпечаток тьмы над головой Миктлантекутли, лежит по правую сторону от него.
        Первая берет индейца за подбородок пальцами, такими же твердыми и холодными, как и до битвы со Второй, поворачивает его голову к себе, точно собирается произнести очередную тираду, полную смысла, чтобы ее слова веками разгадывали богословы и пророки, но вместо этого лишь целует своего Мастера. Бывшего.
        Губы у Таты тверже и холодней пальцев. Поцелуй от нее - как причастие, чист и бесстрастен. Миктлантекутли выворачивается из рук ангела и видит по другую сторону от себя Горгону. Эдемская змея, ночная тварь вылезла на свет погреться, в горнем свете ее чешуя переливается, словно бензиновое пятно в луже. Дамело кажется: Первая и Вторая передают его друг дружке, точно райское яблоко. Они не выбирают, кто будет с ним, не заставляют выбирать, с кем будет он, не соперничают из-за того, в чьих руках контроль… Контроль над ним, над Дамело. Обе они уверены - владыка Миктлана у них в руках, весь, целиком, будто запретный плод.
        И ангел возвращает райское яблоко змею, отказываясь от искушения, желая сохранить свою чистоту во всей ее нетерпимости, во всем ее ледяном пламени. А змей принимает, понятливый и снисходительный ко всему, от невинности, которая убивает, до порока, который продлевает жизнь. Так Дамело снова переходит в руки Горгоны.
        - Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - с грустью говорит Первая.
        - Это ты знаешь, что делаешь. А я знаю, чего хочу, - отвечает Вторая. Губы ее влажны и полуоткрыты, кончик языка скользит по кромке зубов - и Сапа Инка без удивления обнаруживает, что язык у нее черный, раздвоенный и узкий, что он осторожно трогает воздух, ловит запахи и уносит их вглубь рта, пока еще вполне человеческого. - Вы, ангелы, можете всё обдумать и взвесить своим холодным разумом в своем остывшем раю, а мы, подземные твари, слишком горячи… - Она гладит Дамело по плечам и руки ее действительно обжигают. - Слишком горячи для рассуждений.
        - Помни, от проклятья тебя избавит не он. - Первая предпринимает новую попытку. Неплохо.
        - И не ты избавишь меня от одиночества, - отбивает подачу Вторая.
        - Он мелочен и похотлив.
        - Он хочет меня.
        - Ну конечно, он тебя хочет, - усмехается ангел. - Но как далеко он готов зайти, чтобы тебя получить?
        Каждый мужчина рано или поздно осознает: решения за него принимают женщины. И в течение жизни привыкает к такому распределению ролей, неправильному, но традиционному. Женщины в жизни Дамело уверены, будто знают, чего он хочет, и готовы ему это дать - а если придется, то вручить насильно.
        - Спроси лучше себя, - отвечает усмешкой на усмешку Горгона: - На что ТЫ готова пойти ради победы? Вы, изверги крылатые, проигрывать пуще смерти боитесь - не дай бог, от ваших проигрышей зло победит и наступит Кали-юга[83 - КАЛИ-ЮГА - последняя из четырех юг (эпох) в индуистском временном цикле. Характеризуется падением нравственности, поскольку добро в мире уменьшается до одной четверти от первоначального состояния в век Сатья-юга. В «Махабхарате» сказано, что это самый дурной век, в который от первоначальной добродетели остается лишь одна четверть, да и та к концу Кали-юги полностью разрушается. Название эпохи трактуется как «век демона Кали», «железный век», «век раздора».].
        - Пралая[84 - ПРАЛAЯ («разрушение») - в космологии индуизма ночь Брахмы, период отсутствия активности во Вселенной, равная по продолжительности дню Брахмы. Длится 4,32 миллиардов земных лет. Ночь Брахмы знаменует собой уничтожение мира.], - поправляет ангел. - Пралая. Кали-юга давно началась и Шива вовсю зажигает на танцполе.
        - А вы собирались жить вечно? За его счет? - Медуза кивает на владыку Миктлана.
        - Хотелось бы, - пожимает плечами ангел. - Но вы, монстры разрушения, поспели раньше нашего.
        - Кто первым встал, того и тапки. - Горгона подмигивает сестре.
        - Еще не вечер. Не вечер эпохи, - парирует ангел и, похоже, уходит тем же путем, каким пришла - бесследно и беспардонно исчезая.
        - Хочешь эффектно уйти, - ехидничает Тата, - убедись: тому, кто остался, хреновей, чем тебе. - И притягивает Дамело в объятия, обвивает собой, обматывается вокруг него десятком нежно сжимающих витков.
        Вопреки опасениям Сапа Инки она не скользкая и не холодная, она теплая, на ощупь точно бархат и кашемир, трогать ее приятно, целовать и того приятней, чувствуя пряность под сладостью. Вся она словно пряничный домик с коварной ведьмой внутри, и Дамело ведется на ее приманки, понимая, что самолюбие его страдает и будет страдать, пока он с Татой. С любой из двоих.
        Миктлантекутли не прочь подштопать свое самолюбие гневом. Или сексом.
        Хорошо бы восстановить статус-кво, сильно поврежденный играми Первой. Ангел едва не довела владыку Миктлана до самоубийства. Пусть ей собственноручно пришлось бы отскребать грешную душу (или что там у дьявола вместо души?) от асфальта, видит рай, Первая пошла бы на это - и на многое другое. Она же применила на Дамело оружие своей матери, гребаный бич вселенской вины, усовершенствованный кнут позора, которым человеческие матери калечат невезучих детенышей, добиваясь, чтобы те были хорошими. Не испытай индеец на себе другие, несовершенные модели, не сразись он с Гидрой, Сталкером, Рептилией, с ангельским бичом ему вовек не справиться. Он, как и многие его собратья, принял бы вину на себя. А с годами - веками - может, и согласился бы стать хорошим.
        То есть стать рабом. Не столь покорным, как носитель ошейника, но все же…
        Стоп. Ошейник. Дамело вспоминает багровую вспухшую полосу на шее Таты Первой - на обнаженной, без всяких кожаных безделушек, шее. Куда, спрашивается, делся ошейник Содома, который он, владыка Миктлана, самолично застегнул на своей цицимиме?
        - Ты! - Сапа Инка отстраняется от Горгоны и смотрит ей в глаза с яростью, смешанной с изумлением. - Ты сняла с нее ошейник!
        Тата качает головой и закатывает глаза: глупец, ну и глупец же ты, мужчина.
        - Она сама его с себя сняла. И на тебя надела. Она ангел, понимаешь ты? Сверхсущество, супер-эго. И носит то, что сочтет нужным.
        - Нужным для чего? - недоумевает Дамело.
        - Для того, чтобы быть… - отвечает Горгона почти ласково, - хорошей.
        Теперь очередь индейца качать головой и закатывать глаза, но он предпочитает просто уронить свое чудовище на пол и пригвоздить собой к вытертому ковру в белых, отнюдь не ангельских перьях.
        - Ну вот на хера, - торопливо бормочет он в нежное, порозовевшее ухо, - на хера я сижу у каждой из вас под замком? С чего вы решили, что мужчине надо вкалывать, жрать, спать и срать по вашему дозволению? Детка, я куплю тебе хомячка. Со мной так не надо. Хотите быть хорошими сами - будьте. Не надо делать хорошими нас. Меня. Не надо.
        В такт шепоту он толкается в нее бедрами - туда, где раньше, в человеческой жизни, у его любовницы располагался символ женского доверия, готовности открыться и принять, дать и отдаться, а сейчас лишь сухо шелестит чешуя да вздрагивают крепкие мышцы змеиного подбрюшья. Кажется, Дамело опоздал и его Горгона изменилась окончательно, став непреклонной и равнодушной, как всякое божество или чудовище.
        А может, он сам понемногу становится бабой - ведь только женщины считают, что разговорами можно решить все на свете. Мужчина скорее сделал бы ставку на великий примиряющий секс. Но в мире, где тело может все больше, а значит все меньше, приходится ступать на скользкую дорожку женских способов убеждения.
        Индеец еще помнит, как после секса наступало отрезвление: голова становилась холодной и ясной, желание уходило бесследно и хотелось одного - немедленно смыть с себя следы полученного удовольствия, а потом тихо-мирно, без суеты уйти через дверь с табличкой «Для персонала». Или выпроводить через ту же дверь случайную подружку. И все станет на свои места: белый китель, бандана, попреки: «Ты где мотаешься? Шеф задолбался тебя звать!», чувство налаженности бытия и быта.
        Однако, похоже, змея, извергнутая Эдемом, не в настроении давать мужчине поблажку: ее тело не раскрывается перед Миктлантекутли и не впускает его в себя. Медуза не собирается дарить своему любовнику пресыщение, которое бы развеяло любовный морок. Змеиное тулово держит его крепко, вытягивая и сжимая несильно - что-то среднее между материнскими объятьями и первым поворотом колеса на дыбе, а с потолка на них бесстыдно пялится изнанка ангела. Дамело кажется, что он заснул в собственной квартире и проснулся в музее сверхъестественной истории, в зале пыток и преступлений.
        Что ж, Миктлану не помешает подобный музей. Ну а Дамело не мешало бы помыться. Даже сатане время от времени необходим душ, потому что мир вокруг становится слишком грязен.
        Дамело чувствует, как растворяется понемногу в паутине бесконечных «мой» и «твой», лживых и искренних одновременно. Его поймали и затягивают в такие глубины, в какие он не собирался заходить, никогда не собирался. Но это «никогда» миновало давным-давно, вместе со страхами и желаниями тела. В мире мертвых правит бал не капризная человеческая телесность, а совсем другие силы, слепые и разрушительные. Здесь не тело указывает мозгу, чего хотеть и к чему стремиться, а совсем наоборот. И только в преисподней становится ясно: обвинения в адрес плоти, упреки в том, что телесные нужды опускают душу с возвышенных небес до низменного корыстолюбия - все эти обвинения суть глупая ложь.
        Тело честнее разума, тело откровенней и доверчивей. Тело открыто заявляет о том, о чем разум старательно помалкивает, щелкая костяшками счетов и совершенствуя хитрые планы. Плоть жаждет соития, зачатия, легкой добычи и кровавой драки - разум наряжает простые, дикие радости в изощренные мучения и унижения, в бесконечную охоту за властью, первенством и первородством. Разум гонится за странными наградами в странных состязаниях, жестокость которых не в силах принять и пьяный каннибал. В то время как тело всего лишь пытается выпросить у разума, своего и чужого, немного доверия, спариваясь, зачиная и рожая. А еще принося добычу и становясь в драке спина к спине, а не лицом к лицу.
        Но разуму пресна пища из веры и любви, он разнообразит ее жгучим варевом из подозрений и злости, приятно щекочущим нервы. Дамело и сам так развлекался годами - а теперь получает обратку. Он стучится в запертые двери, сыплет обещаниями, предъявляет доказательства, умоляет о доверии - а с той стороны тишина.
        Или разговоры ни о чем. О погоде. О еде. О его, Дамело, человеческих слабостях, каждую из которых он бережет, будто музейный экспонат, хрупкую и бесполезную древность, жемчужину памяти.
        - Почему бы нам не сделать один раз по-моему? - Сапа Инка ворочается, выписывает бедрами восьмерки в мертвой хватке Горгоны. - Достичь понимания не через разговоры, а через секс. Грязный, извращенный, тонизирующий. Всегда мечтал попробовать зоофилию.
        - Ой, фу-у-у… - со смехом тянет Тата. Он рассмешил ее. Это первый шаг к успеху, пусть Дамело и сам не знает, какого успеха добивается.
        - Прости, я хотел сказать «попробовать ксенофилию». Монстрофилию? Горгонофилию? Вы, горгоны, вообще спите с кем-нибудь - ну, кроме собственного хвоста?
        Он намеренно нагличает, добиваясь живого, горячего отклика - хоть от тела, хоть от разума Второй. Только бы не холод безразличия, как тот, через который Сапа Инка так и не смог пробиться, сколько ни пытался угодить Первой. Да что там не смог пробиться… Чуть всего себя не отморозил. В заоблачных высях, где страсти не греют, а вера мучает, чертовски холодно. Или следует говорить «райски холодно»?
        - Так когда у вас брачный сезон? Может, мне подготовиться, завести хвост, чешую, прийти на запах твоих феромонов, станцевать с тобой… под покровом леса?
        - Почему нет? - улыбается Медуза. - Вот через год и приходи. Станцуем.
        - Что?! - вырывается у Дамело. - Как через год?
        - Я же змея, милый. - В голосе Второй снова пополам меда и яда. - Мы спариваемся раз в год, по весне. Змеиная мать отпустила меня на несколько дней из… ну, неважно, откуда, чтобы я нашла тебя. Или, если тебе так легче, чтобы ты меня нашел. И мы потанцевали.
        - А потом? - сипло спрашивает индеец.
        - А потом ты вернулся к себе в Тлальшикко, я тоже вернулась… к себе. В серпентарий.
        Выходит, змеиная мать собрала целый серпентарий. Дом Солнца наоборот. Интересно, она собирается опробовать на мне весь свой гарем змеедев? - спрашивает себя Дамело. И сам себе отвечает: возможно, да. Одних только горгон было три. И мать их Ехидна.
        - Змеенышей высиживать? - тем временем язык у молодого кечуа мелет сам по себе, без участия разума и инстинкта самосохранения. - Что, мамаша Тласольтеотль решила заняться селекцией демонов? И в чем проблема? Вот он я, вот она ты. Мне даже не нужны твои ноги, чтобы их раздвигать - я открыт для экспериментов. Давай, ну! - Он опять стучится все в ту же дверь, только не руками, не словами - собой, мышцами живота и бедер, горячим, потяжелевшим членом.
        - Неслух. - Медуза не считает нужным строить из себя скромницу. Наоборот, ее руки жадно скользят по спине Дамело, слегка царапая длинными ногтями - или это уже короткие когти? - Распутник, эгоист, животное. Все правильно сестрица сказала.
        - Врушка твоя сестрица. Мастерица вольтов[85 - КАРТОЧНЫЙ ВОЛЬТ - возвращение двух частей колоды в первоначальное положение, до того, как колоду сняли. Карточный вольт необходим, чтобы не нарушить подснятием порядок следования карт, подготовленный шулером для выигрыша заранее, в домашних условиях, или в конце предыдущей игры, или во время текущей игры тасовкой по заданному алгоритму.], - ворчит Дамело, водя губами по шее Горгоны, прихватывая кожу, оставляя метки - полукружья зубов и синяки засосов. Послание всем в серпентарии Тласольтеотль, в доме Луны: эта змеедева выбрана мной.
        - А ты вампир, - чуть обиженно отвечает Тата после особо чувствительного укуса. - И бабник.
        - Не отвлекайся. У меня и достоинства есть. Я спасаю человечество от уничтожения твоим истинным ликом.
        - Эй, чем тебя не устраивает мой дивный лик? - хохочет Медуза.
        Сапа Инка ловит ее лицо в свои ладони. По бледной коже все так же гуляет радуга побежалости, отвлекая от глаз, меняющих цвет - с нежной, поистине небесной голубизны на такую же нежную зелень, цветом точь-в-точь водоросли на дне омута. Впервые он видит у Таты такой взгляд: из-под ресниц, оглушающий и топкий. Дамело прошивает воспоминанием об удовольствии, горьком, будто полынный сок. Хочется снова сделать так, чтобы мир вокруг дрожал, хрипел, стонал и рассыпался солеными осколками.
        Кажется, Горгона ловит его мысль и… отпускает Миктлантекутли из змеиных объятий, распускает витки, скользит по его ногам чешуей, шелковистой от испарины. Дамело почти стонет от разочарования, но замирает, не дыша, когда там, внизу его обхватывают длинные пальцы с короткими когтями, больно цепляющими кожу - и длинный, нечеловечески длинный язык с раздвоенным кончиком. Рот Медузы и есть истинный рай, такой, каким он должен быть, беспамятный и бесстыдный, теплый и влажный. Владыка Миктлана хочет остаться в нем навсегда, но внутренние бесы нашептывают, что так он умрет от перевозбуждения, а эта паскуда сбежит в какой-нибудь бордель, где высокий спрос на монстров, копящих свою страсть для одного-единственного раза в году.
        Горгона наблюдает за ним снизу, щурит глаза, ласковая ведьма из пряничного домика, горькая сладость, целомудренная шлюха. Змеи над ее лбом колышутся в такт движениям бедер Дамело, издали их вполне можно принять за спутанные женские волосы. Сапа Инка вцепляется в этот клубок, судорожно дергая, причиняя боль, повторяя монотонно: «а, а, а, а-а-а» - и выплескивается досуха. Змеедева подхватывает его, сползающего по стене вбок, укладывает возле себя на мягкую груду рухляди. Индеец блаженно выдыхает и погружается в темноту, живую и хищную.
        Дамело опустошен, выпит до дна - и все равно чувствует: их совокуплению посреди преисподней чего-то не хватает. Чего? Жизни? Человечности? Реальности? У Миктлантекутли нет ответа. Он знает лишь, что каждый получает того демона, которого заслуживает. Даже ты, владыка ада. Даже ты.
        - Эй! - зовет Амару. - Вы идете? Или хотите еще поваляться в собственной грязи?
        А черт, семейный дракон вернулся. И, разумеется, вернул своему протеже неуместную драконью честность. По которой Сапа Инка, прямо скажем, не скучал ни минуты.

* * *
        Где-то далеко-далеко наверху, в Тлальшикко боги нижнего мира хлопают по рукам.
        - Третий раунд он точно не продержится, - предрекает Инти, обнимая своего лунного дружка-обманщика.
        - Ради меня продержится. Я его самая лучшая мотивация, - самодовольно усмехается Мецтли. Этой, новой стороне Диммило не откажешь в цинизме.
        - Почему это ты, а не моя девочка? - наигранно возмущается Тласольтеотль.
        - Твоя девочка чересчур рискует, - кривит рот бог Луны. - Мой Дамочка терпеть не может, когда его ловят или шантажируют. Чем сильней на него давишь, тем жестче он становится.
        Диммило усмехается, вспоминая свою прежнюю, земную жизнь и сущность. Вот его друг, решительный, неумолимый, разносит чужие щиты: пусти меня, слышишь, пустипустипусти! Вот он же, упертый, словно матрос, легший грудью на вымбовку[86 - ВЫМБОВКА - вынимающийся деревянный или металлический рычаг, который служит на судне для вращения ручного шпиля, механизма для подъема и отдачи якоря. Вымбовка вставляется в специальный паз и один или несколько человек двигают ее в сторону поворота шпиля.], изо всех сил толкающий барабан. Он и сейчас такой же. Осталось только решить, что делает Дамело с таким усилием - бросает якоря или поднимает. Да еще проверить, сорвется он с якоря по имени Тата или не сорвется. Если Горгона закроется от Миктлантекутли во вседневной женской раковине, в обыденном торге - секс в обмен на послушание - сохранит ли Сапа Инка в себе последние крохи человеческого? И зачем владыке Миктлана их беречь, если от них так больно?
        Димми бросает взгляд на золотого бога, мимолетный, искоса, почти такой же, как тот, брошенный на Дамело Горгоной: надо же, за счастье с этим существом я продал человеческую душу!
        Но кто знает, вдруг настоящие души не продаются.
        - Что у нас дальше по плану? - нетерпеливо щелкает пальцами змеиная мать.
        - Гнев и насилие, - бубнит Супайпа. Опять он что-то жует, прорва ненасытная. Когда владыка Миктлана вернется, его вечно переполненный холодильник будет абсолютно и блаженно пуст. Как и его разум.
        Диммило с удивлением понимает: он упорно верит, что старый друг вернется - и мир вернется на круги своя вместе с Дамело. Черт с ним, с самовлюбленным мудаком, пусть и дальше получает удовольствие от женщин, не зная, что помимо удовольствия существует еще и близость.
        Потому что близость не всегда есть удовольствие.
        Димми единственный человек среди тех, кто проводит божественное, космическое время здесь, в Тальшикко, за гранью времени земного. По крайней мере он когда-то был человеком и все еще помнит смешные постулаты людской этики. Поэтому готовность друга детства спариваться с каким-то змеехвостом шокирует бога-новичка - но только его. Остальные даже не видят разницы между Горгоной и человеком, не видят этой стены в человеческом мозгу, утыканной бутылочными осколками, исписанной словом «ТАБУ» по-всякому - от легко смываемых граффити до въевшегося в камни контррельефа[87 - КОНТРРЕЛЬЕФ - вид углубленного рельефа, как бы «негатива» барельефа. Применяется в печатях и в формах (матрицах) для создания барельефных изображений.]. Богам не понять пережитый Диммило ужас, когда пятнадцать лет назад его детский мир рухнул и взрывной волной мальчишку-подростка выбросило за проклятую стену.
        «Ты что, педик?»
        Как бы он хотел этого не слышать. Как бы он хотел дать в зубы спросившему за одно лишь слово «педик». Как бы он хотел хотеть только этого, а не того, за что ему больше не место среди нормальных пацанов. Нормальные пацаны не спят с другими пацанами. А если и спят, то в очень определенной позиции. Попытайся подвинуть стену с надписью «ТАБУ», грозящую раздавить твою жизнь - и ты жалкий педик. Пидор. Пидарас. И еще десятки слов, превращающих психику в развалины.
        Сам Диммило от осознания того, что он педик, ни капли не изменился - он даже не пытался протестовать, напиваясь, хулиганя, что-то доказывая опасной и безразличной толпе. Но отныне все самые обидные ругательства относились к нему, неважно, понимал ли их подросток, который и целоваться-то толком не умел. Большинство оскорблений значило что-то мерзкое и одновременно головокружительно-притягательное.
        Имя Димми на итальянском призывало: «dimmi lo», «скажите мне» - и просьбу, заключенную в имени мальчишки, мир выполнил с лихвой. Самые грязные мысли на его счет стали всего лишь частью правды, самые гнусные намеки - не более чем приглашением - приглашением вместе вываляться в грязи, так пугавшей маленького чистюлю, маменькиного сынка, начинающего педика.
        А вот Дамело, будучи старше Диммило всего на год, не боялся ни грязи, ни осуждения - да ни черта он не боялся, вообще. Наверное, потому, что имя его значило «дай мне», и жизнь не скупилась, осыпая молодого кечуа всем, чего тот хотел. Хотел, но не особо добивался: все само шло в руки. И пускай в жизни Дамело не было ни одной женщины, которую нельзя было сменить вместе с грязным бельем - этот парень был доволен своей странной, извращенной сексуальностью. Доволен и горд.
        Зато у Диммило каждую ночь будто вырезали сердце, но к утру оно вырастало заново. Трудно быть верным тому, кого не выбирал, но кто, как оказалось, выбрал тебя - в друзья, ничего «такого». Димми вспоминает то время, когда он был готов влюбиться и при первом же удобном случае слетел с катушек - от души, с энтузиазмом и со знанием дела. Был ли выбор у него самого? Едва ли. Диммило просто забыли его предложить.
        Вот почему половину своей жизни он был занят, чудо как занят. Отращивал себе новое сердце вместо разбитого. Димми не хотел умирать от любви, он хотел жить, любя. Интересно, усилия увенчались успехом - или даже в объятьях бога жалкий педик Димми представляет себе другое лицо, другие губы, другие руки? Если так, то рано или поздно Инти напомнит своему избраннику, что бог есть не только прощение, но и гнев.
        Сама эта мысль приводит в замешательство, а из замешательства прямиком в ужас.
        У нас все хорошо, твердит себе Мецтли, боясь взглянуть на любовника и увидеть на солнечном лике тень. Или вспышку, плазменное облако гнева. Ты счастье в чистом виде. Беспощадное, природное, космическое. Ты лучше всех и всего. Лучше еды. Лучше выпивки. Лучше наркотиков. Лучше свободы. Лучше жизни!
        - Кстати, о наркотиках и выпивке…
        Бог Солнца улыбается одной из своих ослепительных улыбок, плавящих миры, и Диммило чувствует себя Золушкой на тонне кокса. Да ну к черту. Жизнь стала иной, потому что пришел Он, созданный из слоновой кости и золота. У бога-новичка нет иммунитета к благодати - и он принимает из рук Инти сигарету и стакан с чувством, похожим на благоговение.
        Сигарета отнюдь не сигарета, а толстенный джойнт, скрученный руками божества, понимающего толк в травах. В стакане плещется самая яркая полынная зелень, на какую только способен старинный, дозапретный абсент, тот самый, что назывался «безумием в бутылке»[88 - В середине XIX столетия абсент был дорогим напитком, но с появлением дешевых марок стал доступнее и вреднее. Самый дешевый абсент рубежа XX - XIX веков употребляли рабочие в «распивочных», в которых зачастую не было даже столов и стульев, а только цинковая стойка. В начале XX века эпидемия алкоголизма заставила начать кампанию по запрещению этого напитка. В 1915 году во Франции была запрещена не только продажа, но и изготовление абсента.]. И ни капли воды, ни крупинки сахара, чтобы разбавить поистине адскую горечь. Медик в Диммило протестует, но Мецтли, лунный бог, посмеивается над человеческими запретами: тому, у кого нет больше тела, даже чистый туйон[89 - ТУЙОН - один из двух действующих компонентов абсента наряду с этиловым спиртом. Также он является нервно-паралитическим ядом и конвульсантом, туйон токсичен для человека. Наркологи даже
предполагали, что он вызывает галлюцинации, но предположение не подтвердилось.] не страшен. Яд, чья мощь нейтрализована спиртом, связана им, спеленута, так же, как адский сатана, друг бога Луны, связан чешуйчатым туловом Горгоны - всего лишь приправа, не отрава. Для того, у кого нет больше тела. Для таких, как они с Дамело, скука страшней.
        Затяжка и глоток, огонь течет по языку, обжигая нёбо, льется в глотку расплавленным золотом, настоянном на запахах утреннего перелога[90 - ПЕРЕЛОГ - пашня в степи, которая не используется под посевы больше года. Часть пашни в степных районах периодически оставляется незасеянной для восстановления плодородия. На оставленных пашнях и растет полынь.]. Затяжка-глоток-выдох. И повторить.
        Диммило закрывает глаза и больше не пытается контролировать ни себя, ни остальной мир. Теплый поток бежит по жилам, покачивая на волнах и заставляя забывать, забывать, забывать - боль своей жизни, угрозы людей, детскую неуверенность и взрослую ненужность. Так много чувств… Так мало памяти… Надо успеть, пока память не истончилась, не перешла в пронизанную солнцем пустоту, вспомнить минуты, от которых к затылку приливает щекотная волна. Мысли лунного бога грязны и шероховаты, ни следа привычной гладкости обмана. Это и лесть, и мольба, и предложение сделки.
        - Люди такие путаники… - шепчет бог Солнца на ухо своему пленнику, своей жертве, возлюбленному своему. - Когда говорит желудок - рассудок молчит, когда говорит рассудок - молчит сердце, а коли сердце заговорило - умолкает все остальное.
        - Хорошо, что мы не люди, - бормочет Мецтли.
        - Не отказывайся от своей свободы, - советует Инти. - По крайней мере от той свободы, что можешь себе позволить. Мы, боги, невольники, рабы своей мощи. Наслаждайся красотой выбора, мальчик, наслаждайся, пока можешь. Желай, пока твои желания не начали убивать… Ты в порядке? - Тень беспокойства в голосе золотого бога трогает почти до слез: сколь огромно должно быть чувство, чтобы затмить солнце.
        - Не больше в порядке, чем обычно, - невесело усмехается Димми. - С Дамело я в порядке уже пятнадцать лет. Я привык, что этот парень вечный источник проблем. И ладно бы только своих!
        - Наверное, ты станешь богом, - кивает Инти. - Совсем скоро.
        - Это потому, что я бездушный поц? - дерзит Мецтли.
        - Нет. - Улыбка Инти будто рассвет за пеленой тумана. - Потому что понимаешь, когда погибшее спасено, а спасенное погибло.
        Диммило замирает, пытаясь вместить божественное откровение. Принять которое мешают страх и лень, даже когда истину приносят на тарелочке. В наше ничто посреди нигде.
        А где-то вдалеке, на просторах Тлальшикко, боги нижнего мира обсуждают судьбу Миктлантекутли, словно скучный телесериал:
        - Почему круг за кругом - одно прелюбодейство? - недоумевает Тласольтеотль. - У мальчишки что, других грехов в запасе нет? И вообще, разве это ад? Какая-то площадка для сублимации несостоявшихся маньяков.
        - Каков сатана, таков и ад, - пожимает плечами Супай. - И не тебе его корить, покровительница блядей и пожирательница дерьма.
        Мецтли так и замирает в ожидании звука пощечины. Или звона разбитой посуды, отборной ацтекской ругани, хруста сломанных костей, ну хоть чего-то. Однако змеиная мать не реагирует на оскорбление. Вернее, реагирует, как если бы ее назвали «мадам» или «мадмуазель»: иронически приподнимает бровь. Получается, врут легенды: богов ничем не оскорбишь?
        - Еще как оскорбишь, - посмеивается Инти. - Но не официальными титулами и не перечислением функций. Со временем поймешь, малыш.
        Раньше Диммило бы передернуло от такого обращения. А сейчас - ничего. Он и вправду малыш и перестанет быть малышом тогда, когда мысль о взрослении перестанет радовать и начнет пугать. Это называется «опыт».
        - Мне кажется, напарничек у Дамело… - как ни в чем не бывало продолжает Супайпа. - Хозяину под стать. Тела нет, зато все помыслы о сексе.
        - А! - отмахивается Тласольтеотль. - Нам ли не знать: у людей сексуальные фантазии от бестелесности еще пышней цветут. Теперь этот… как его там… Ицли, пока все, чего боялся, не испробует - не успокоится.
        - Многого же он боялся, бедный парень, - вздыхает инкский бог зарождения и разложения, которого христиане считали дьяволом. - Нельзя столько от себя бегать.
        - Если человек пытается убежать от себя, приходится бежать всю жизнь, - философски замечает змеиная мать.
        - Эх! - машет рукой Супайпа. - В моем Хурине Пача полным-полно таких, как он, слишком молодых, слишком гордых, чтобы принять себя как есть, целиком. А надвое живой человек не делится.
        - Зато мертвый - запросто! - Тласольтеотль подмигивает, похоже, сразу всем в Тлальшикко. Даже демонам и людям, застывшим, будто статуи.
        - Не надоело? - неожиданно сердито отвечает золотой бог. - Ты и так все его окружение расколола. Куда ни глянь, одни Тени да Маски. Перестань уже.
        - Вот когда поймет намек - тогда и перестану. - Змеиная мать смотрит со значением. - Пусть соберет хоть одну разбитую душу обратно. По осколкам разгуливать много ума не надо, разрушать мы все умеем. Если ты забыл, то я напомню: решено возродить породу богов-создателей. И действовать надо по плану.
        Ого! Диммило смотрит на любовника с изумлением: выходит, покер богов - не совсем покер? Или совсем не покер? И ловит ответный взгляд Инти, скорее испытующий, чем смущенный. Кажется, Мецтли, лунный обманщик, тоже проходит испытание - но на что? На преданность божественным ценностям или на мизантропию?
        Глава 11. Насилие ожесточает - доверие убивает
        - Не скучал по драконьей правде, говоришь? - посмеивается Амару.
        Дамело и рад бы огрызнуться, но кому, как не их семейному дракону, знать: индеец не верит в силу лжи. Не надеется на нее так, как надеются белые. Не пытается отсрочить расставание словами, сладкими, словно лучшие десерты месье Ваго. Да просто не пытается ничего удержать и присвоить, привыкает любить все краткоживущее и эфемерное, учится терять безболезненно и разрывать безвозвратно. Я ушел из твоей жизни, детка, удаляй меня: переписку, контакты, фотографии. Меняй пароли, маршруты, любимые кафе. Не ищи мою улыбку, взгляд, запах, не оборачивайся, заметив знакомую куртку в толпе. Прощай, я ушел. Истек весь, вылился, сдох.
        Когда-то он сказал это подруге детства и с того момента, точно плеер, поставленный на повтор, все никак не может остановиться. Единственный и Последний Инка не пожелал стать ни единственным, ни последним. Ни для кого.
        - Так-таки ни для кого? А как же сладкая парочка ангел-монстр? - осведомляется Амару.
        Индеец давно заметил: во всех драконах есть что-то меланхолично-садистское.
        А еще положенные для правды секунды истекают слишком быстро. Можно ли отсрочить произнесение правды, прикрываясь ее незнанием? Пожалуй, нет. Когда рядом Амару - точно нет.
        - Я не знаю, которая из двух мне нужна, - роняет Дамело.
        Дракон меряет его тяжелым, холодным взглядом.
        - Хотел бы я сказать тебе пару слов… - вздыхает он. - Сказать тебе: позови, когда повзрослеешь. Ты что, школьник, выбирающий между королевой выпускного и подругой детства?
        - Нет, я взрослый мудак, выбирающий между женой и любовницей! - огрызается Сапа Инка - и понимает: попал.
        Правда, как и любовь, умеет бить не хуже ножа.
        Его жена, главная, законная, аккуратно подложенная Сапа Инке самим Супайпой - Тата Первая. Остальные - наложницы, девы Солнца, его оружие, его развлечение, его питомицы, но не жены. Его связали божественным союзом с ангелом, супер-эго сильной, но отчаявшейся женщины, мечтающей об одном. Умереть. И даже не обязательно оставлять гламурно выглядящий труп. Времена маленьких принцесс, спящих в красном море, прошли.
        Дамело вспоминает безоглядный бросок в провал ангела, не ведающего, что за спиной у него - крылья. Ну да, владыка Миктлана швырнул вниз мать Таты. А что еще делать с человеком, который сам, своей волей пришел в Тлальшикко, в преддверие ада? Спасать? От кого? Кто причинит Орфею, забредшему в нижний мир, больше вреда, чем он сам себе причинил? За желание воссоединиться с преисподней, за тягу к ней смертные платят самую высокую цену. Настоящие души не продаются, а вот порченые, с гнильцой, души-симулякры, как у Гидры и Рептилии…
        Ангелы, как никто, понимают толк в очистительных жертвах. Тата Первая должна была позволить матери упасть, разбиться о дно геенны, слиться с городом-призраком. И если спасать, то всех чохом, неся небесное милосердие всем без разбору, водопады, моря милосердия! Желание избавить от преисподней одну-единственную слепую старуху могло стать знаком дочерней любви, но… Никакой любви, ни дочерней, ни женской, в ангеле нет, есть ужас, перемолотый временем в алмазную пыль, нестерпимо сверкающую под вышним светом и причиняющую столь же нестерпимую боль. Каждый из ангелов и есть ужас воплощенный, огнь самоотречения и самопожертвования. Неприятное занятие - вечно гореть на ледяном костре под равнодушными звездами, ощущая вокруг и внутри себя лишь пустоту. Высший порядок, не нарушенный мельтешением эфемерной, изменчивой жизни.
        Повелитель геенны морщится, представив себе эту бескрайнюю, космическую скуку, в которой и боль научишься ценить как удовольствие. Слишком изысканное, чтобы его понимали люди. Или черти.
        Видимо, к такому не сразу привыкают. Кто знает, может, для адаптации к райским кущам молодым ангелам требуется… демон-искуситель? Демон-хранитель? Демон-супруг?
        А демону, привыкающему к адскому образу жизни, нужен ли союз с ангелом? Нужен, решили боги. Те самые боги, в чьих глазах ангелы - просто еще одна порода демонов-цицимиме, сходящая с небес в средний мир за справедливостью. Или за новой порцией алмазной пыли, полученной из человеческих душ. Так же, как Миктлантекутли и его свора поднимаются в средний мир за кровью безумцев и самими безумцами. И незаметно для себя меняются с каждым рейдом.
        Владыка Миктлана вспоминает собственную ревность при виде страха в Татиных глазах: неужели я буду не первым, кого ты станешь ТАК бояться?
        Дамело никогда не связывался с девственницами: подозревал, что развязаться не удастся. Да и какая девственница согласилась бы на его странные, жестокие, грязные условия? И кечуа всегда было безразлично, куда и с кем уходит женщина, с которой у него, как в таких случаях говорят, было. Укол ревности Сапа Инке внове. Пусть это и другая ревность - ревность сатаны, а не мужчины.
        Зато Тату Вторую Дамело ревновал как мужчина, как любовник. Ему нравилось показывать Солнцу, чем они с Горгоной занимаются - в пику ему, золотому богу, отвергнувшему Тату, тогда еще единую, вмещавшую в себя и монстра, и ангела. Индейцу нравилось, что ради него Вторая перечит змеиной матери, строит планы на вечность вперед, борется с собой не на жизнь, а на смерть. И тело ее нравилось, даже в чешуе и с шипящим кублом вместо прически.
        Люди любят сравнивать тело, вызывающее желание, с куском мяса. Дамело согласен: cочное, тугое, в перламутровой пленке фасций, оно подается под пальцами, пока ты вертишь его, раскладываешь поудобнее, придумывая, что бы с ним сделать. Обнажаешь, скоблишь, разделываешь, жаришь. Несколько минут - и оно готово, а ты наелся до отвала. Но не будешь же вспоминать бифштекс, приготовленный полгода назад? Не станешь перекатывать на языке вкус его и запах? А тем более не захочешь видеть его изо дня в день. В своем доме. В своей жизни. В своих планах на будущее.
        Не захочу, сам себе отвечает Сапа Инка. Что хорошего в хваленом доверии, которое оборачивается присутствием чужого человека, его болтовней о неинтересных тебе делах, его безголосым (да хоть ангельским) пением в душе, его маленькими грязными тайнами, его телесностью, от которой тебя воротит?
        - С ангелом тебе придется остаться телесным на целую вечность. Или на две, - небрежно бросает Амару.
        - Я думал, будет наоборот, - озадаченно бормочет индеец, припоминая Первую, строящую планы на него, на его способность вызывать страсть, сумасводящую, затягивающую. А ведь верилось когда-то: ангелу дай волю, он посадит кобеля Дамело на цепь, назначит тому физические упражнения, неснимаемый целибат, усмирение плоти - и вперед по пути небесных ниндзя. - Ну и ангелы пошли…
        - От каждого по способностям, каждому по потребностям, - смеется дракон. - Не об этом ли вы мечтали, люди? Вот и далось вам… по мечтам вашим.
        Да уж далось. Проиграв немного, можно выиграть гораздо больше. Выиграв чересчур много, можно потерять все.
        У Миктлантекутли слишком много карт на руках, он запутался в искушениях адских и райских. Всюду ему обещают столько блаженства, сколько может вынести его тело. Или душа. Всегда что-то одно. Теперь куда ни иди, на восток ли от солнца или на запад от луны, все равно сюда вернешься, в точку, где приходится выбирать тело или душу. Одно тебе вернут - но только это, выбранное ценой отказа от другого. Недостающее надо то ли добыть, то ли заслужить, то ли украсть. Прекрасное занятие для принца без имени, правителя без земель и героя без веры.
        Владыке преисподней заранее скучно это все, скучно скучной скукой. Он выходит, садится у стены дома, вытянув ноги, и ждет, пока его спутники доползут сюда, под небо Миктлана, служащее дном миру живых. Те наконец показываются, и Дамело словно видит их в первый раз: Ицли - острый взгляд, худое тело в грязных потеках, обманчивая расслабленность, на руке следы от цепи, не шрам, а лишь напоминание о шраме; Горгона - светлое, мягкое многометровое брюшко, которым так больно ползти по камням, нечитаемое выражение лица. Первый адский палач следует за хозяином и тащит за собой Тату Вторую, точно недовольную Эвридику. Оба они - воплощение сомнительной верности. Пусть Дамело ничего не знает о том, что такое верность, но чувствует: небеса эти двоих выплюнут, ад ими подавится.
        Сапа Инка встает и без единого слова направляется прочь из города, в сторону гор и зеленой кипени лесов. Он мог бы долететь туда в несколько взмахов крыльев, но владыке надо все обдумать, и лучше на ходу, а не на лету. Сейчас Миктлантекутли ведет чутье. Оно подсказывает: только там и только так Дамело перестанет быть марионеткой собственной любовницы и собственного помощника. А может, и многих других, о ком пока только догадывается.
        Медузе, как и ожидалось, не нравится ползти по камням. Пусть вернет себе ноги и задницу, упрямая тварь, мстительно думает князь ада. Его новый цицимиме думает так же - хоть в этом Сапа Инка уверен. Прочие замыслы палача неведомы. Миктлантекутли не уверен, что хочет знать, каким новым испытаниям подвергнется. Все, чего он хочет сейчас, это выиграть толику времени. Не делать следующий ход. Не проходить следующий уровень. Не тревожить свою личную тьму. Не подвергать сомнению вещи, от которых зависит его жизнь - в том числе и загробная.

* * *
        Они идут целый день через город и пригород, обходя завалы и сыпуху, на привалах Ицли с Горгоной спят, плотно прижавшись друг к другу, словно парные лезвия, чистые и изогнутые, покоятся, как влюбленные дети в раю, вызывая у Миктлантекутли странное, тоскливое чувство. Как будто он что-то потерял, а потом забыл, что именно, - и получается, что потерял дважды.
        - Эй! - окликает его Тата, поймав на подобных мыслях. - Ты в норме?
        - В норме, - раздраженно отмахивается Дамело. Потому что так и есть, он ощущает это с невыносимой, болезненной четкостью: душевная норма владыки преисподней - тоска по тому, что потеряно и забыто.
        - Ревнуешшшь? - шипит Горгона, притираясь к нему шкурой бедра, бархатистой от пота и пыли. Сапа Инка рассеянно поглаживает чудовищный, невиданных размеров змеиный хвост, усмехается: нет, не ревную. Не к тому, кто сам ревнует меня к тебе. - А шшшто тогдааа?
        За сутки в ее голосе прибавилось свиста, шипения и тягучей манерности. Низкие обертоны окатывают волной, напоминая про ангельские соблазны, нашептанные Первой - и хочется узнать, какие соблазны готова предложить Вторая, темная сторона Таты. Таким голосом впору пользоваться как оружием, но против Дамело Горгона воевать не станет.
        - Слушаю.
        Повзрослейте или умрите. Владыка преисподней слышит эти слова во всем - в стуке каменной осыпи, в скрипе проседающих домов, в шорохе листвы и реве водопада. Все, что есть в Миктлане, повторяет: повзрослейте или умрите. Но разве они дети? Дамело распутничал, пытал, убивал, пил человеческую кровь. Он мужчина!
        - Ты избалованный ребенок, - ворчит Амару, выглянув на минуту из-под крыла. - Позови, когда вырастешь.
        Горгона и Ицли, похоже, не видят дракона, чтобы видеть его, мало быть адским монстром, надо стать богом. А то наверняка бы сейчас кивали наперебой, как две игрушечные собачки.
        Дамело вздыхает: он окружен предателями. Или хуже того - воспитателями. Они все хотят для него самого лучшего. Они готовы выкрасть молодого кечуа у него самого, промыть ему мозги, оставив от него то, что их устраивает - тело или душу. По их мнению, это могло бы стать свободой для владыки Миктлана. По мнению владыки, это могло бы стать концом Миктлана. И Миктлантекутли не знает, боится он такого исхода или, наоборот, жаждет. В мире живых сказал бы: жаждет, но подсознательно, скрывая от себя, чего хочет на самом деле. В мире мертвых нет никакого подсознания, здесь ничего не спрячешь, все надежды и стремления голы, словно твердь во второй день творения. Это место - полигон для испытания сознания на прочность. И подсознание здесь главный инструмент, краш-тест для разума Дамело.
        От неспешного течения мрачных мыслей индейца отвлекает не крик и не вопль - вой.
        - Черт, черт, че-о-о-орт! - Ицли вскакивает с места, где только что валялся, точно кот на солнцепеке, наслаждаясь скромным комфортом преисподней: вытянуть сбитые о камень босые ноги, пристроить грязные бока на холмик мягкой земли, будто на спальный мешок, и подремать, пока хозяин болтает со своей ручной зверушкой…
        Помощник Миктлантекутли лупит себя по шее, по плечам, скребет серую от пепла кожу, процаратывая в ней багровые полосы, извивается, пытаясь достать до лопаток. Повелитель ада не обращает внимания на этот танец на углях. Он рассматривает что-то под ногами Ицли.
        Вот дурак у него цицимиме. Улегся прямо на муравейник. Хотя откуда городскому жителю с другой стороны планеты знать, как выглядят гнезда тропических огненных муравьев? Для Ицли это просто куча насыпанной кем-то или чем-то земли, в которой не может быть ничего живого. Как, впрочем, и нигде в Миктлане. Да и сам цицимиме мертв давно и бесповоротно, но отчего-то ощущает муравьиные укусы, похожие на крохотные ожоги, жар от которых быстро разливается по телу.
        - Стой! - приказывает Дамело. Не просит, не уговаривает - приказывает.
        Ицли, кривясь от жжения, замирает. Владыка Миктлана снимает муравья с его кожи и рассматривает насекомое цвета глессита[91 - ГЛЕССИТ - почти непрозрачный янтарь бурого цвета.] на просвет. Ядовитая тварь корчится, пытаясь достать жалом - и достает. К изумлению индейца, боль от укуса есть - и весьма чувствительная. Он шипит, растирая муравья между пальцами и, оглядевшись, видит резервуар для воды на погнутых опорах:
        - Туда!
        Его помощник сразу понимает, зачем, и не успевает Дамело глазом моргнуть, как Ицли уже там, стоит под трубой, раскрытой причудливым бурым цветком. Миктлантекутли со всей дури бьет в днище и слышит, как оставшаяся вода бежит из покривившейся бочки вниз, чтобы водопадом обрушиться на парня. Тот хохочет, оглушенный и ослепленный потоком не слишком чистой, с ржавью водицы, смывающей с него пот, грязь и муравьиные полчища. Тата Вторая наблюдает за ним насмешливо-отстраненно.
        - Тебя не покусали? - спрашивает Сапа Инка, прекрасно зная, что не покусали. А и покусали бы - не заметила.
        Из них троих Ицли самый живой, хоть и давно мертвый. На него сильнее всех действует то, что принесла в Миктлан Первая, разлила в воде и рассеяла в воздухе - проклятое ангельское милосердие, второй шанс для грешных душ, возможность меняться и возрождаться. По доброй воле или против нее. Вряд ли первый палач ада мечтает испытывать то, что испытает каждая из его жертв. Вряд ли он хочет слышать их муку как свою. Но это уже решено - и не ими, не палачом ада, не его князем. Небеса в лице Таты решили, что вернут демонам преисподней свою милость в виде права на боль.
        Дамело слышит их, дарителей боли, копошащихся под землей, кормящих и пожирающих друг друга, строящих, ломающих, неугомонных. У детей огненной матери старые счеты с людьми. Хитрый бог, обернувшись муравьем, ограбил их, украв зерна маиса, и отдал людям[92 - Существует легенда тольтекского происхождения о том, что человек стал человеком благодаря кукурузе. Кукуруза, называемая «божественной травой», была скрыта в пещере Синкальи, «кукурузном жилище», но даже сами боги не знали, где находится эта пещера. Боги послали на поиски и посланец увидал, как в определенные ночи красный муравей заползает в «жилище кукурузы» и выползает оттуда. Тогда бог обернулся муравьем и пробрался через трещину в пещеру Синкальи, которая была полна золотистых зерен. Бог забрал сколько мог этих зерен и отдал их людям.]. Неблагодарный род людской травил их пестицидами, заливал муравейники водой. Взбешенные, они прорыли ход в нижний мир, чтобы причинять боль всему, что еще не окончательно мертво. Или готово возродиться.
        Мокрый насквозь Ицли склоняется над муравейником, с отвращением наблюдая за возней рабочих - бесплодных, полуслепых, выполняющих волю единого разума. Где-то под их мельтешней, за метрами тоннелей и переходов скрывается не одна матка, а полсотни живых инкубаторов, под завязку накачанных спермой после единственного соития в своей жизни, непрестанно кладущих яйца, готовящих завоевание этой земли, скорее, скорее, пока город не поглотила сельва - но и потом они будут царствовать здесь, рыжей жгучей волной оттесняя со своей территории все живое.
        - Семья, - с отвращением цедит Ицли.
        Дамело косится на него с усмешкой: уж кто бы говорил! И ты бы создал свой муравейник, парень, доведись тебе прожить полный срок среди людей. Был бы среди своей паствы королем при дюжине королев и полководцем при сотнях солдат, безжалостных и безумных.
        - Амару, - произносит Сапа Инка, кивая на земляной холмик.
        Струя огня ударяет в муравейник, выжигая почву на метры вглубь, превращая в угли и пепел незваных насельников нижнего мира. Вряд ли это поможет: где-то остались такие же неприметные кучи земли, начиненные опасностью и жаждой власти. От всего, что Первая принесла в преисподнюю на прозрачных крылах, исходит опасность - грамотная, хорошо обученная, неостановимая.
        Это война. Война за Миктлан. Который, возможно, не стоит войны.
        Дамело больше занимает выражение страха и ненависти на лице первого палача ада. Если таково отношение мальчишки к муравьиной полигамии, не оно ли станет новым кругом испытаний? Не превратит ли он своего хозяина в муравьиного короля, чудом выжившего после оплодотворения королев? Сапа Инка представляет себе подземный лабиринт наподобие того, через который они прошли с Минотаврой - но без выхода и без исхода. Вечная пыльная тьма, полная шороха и скрипа, дыхания и движения, в которой индеец чувствует себя потерянным и бесполезным. Нет, не бесполезным - использованным. Он свое дело сделал, а умереть забыл. И его королевы забыли о нем, как о мертвом, хотя вот он. Живой.
        - Не вздумай! - предупреждает Миктлантекутли, но в глазах Ицли уже вспыхивает огонек, красный, словно точка лазерного прицела.
        И Сапа Инка проваливается в очередной адский кошмар.
        Глава 12. Женщина - болезнь мужчины
        Снова вокруг Тлальшикко - и снова какой-то не такой, не милый дом, а предательский морок. Перед тем, как стать полем битвы, лофт Дамело выглядел так, как выглядят места, где тихие, неприметные люди живут тихой, неприметной жизнью, точно в ожидании чего-то большего. А может, чего-то страшного. Сейчас добрый старый чердак выглядит, словно место, где чья-то жизнь летит в тартарары.
        В последний раз Сапа Инка видел свой дом, когда в нем царил разгром, оставленный поединком ангела и монстра: кучи мусора, разбитые панели, крылатая тень, осенившая потолок. И кто бы сказал, что вернется он - в кафес[93 - КАФЕС - окно с решеткой в гареме или государственная тюрьма сына султана.].
        Здесь все так пестро, неудобно и нелепо, как может быть только в восточных фантазиях европейца: прохладные ниши, диваны в подушках, златотканые тряпки, стены в витиеватых изречениях. У Дамело такое чувство, будто он провел десятилетия в очарованном сне, пока мир за узорчатыми решетками плел интриги и решал судьбу Последнего Инки за его спиной. И вот теперь мир входит в кафес, по крови стражников, по обломкам разбитых ворот, то и дело кто-то падает к ногам вошедших, бьется в предсмертных судорогах. Кафес, сонный и затхлый, охраняемый надежней зиндана, враз приходит в движение. Бегут, топоча, солдаты, визжат сбившиеся в кучу женщины, самого Дамело волокут по темным переходам, то ли на казнь, то ли на царство, для него все едино, он в равной мере не хочет ни того, ни другого.
        В огромной дворцовой зале Сапа Инку поджидает… он сам. Но другой, не заплывший жирком обитатель тюрьмы при гареме, а иссушенный пустыней изгой в окровавленной одежде, ухмыляющийся, как дьявол. За его спиной - отряд боевиков в железе по самые глаза, личная гвардия узурпатора, она меньше, много меньше, чем все прибывающая и прибывающая толпа. Но этот второй Дамело так страшно улыбается, так смотрит на своего… брата, что все отступают, пряча глаза, держась подальше от льва пустыни. Мехмед Завоеватель[94 - В 1478 году Мехмед Завоеватель, чтобы избежать борьбы за власть, издал закон, где, помимо прочего, было сказано: «Тот из моих сынов, который вступит на престол, вправе убивать своих братьев, чтобы был порядок на земле». В 1595 году Мехмед III по наущению матери казнил девятнадцать своих братьев, включая младенцев, а семерых беременных наложниц своего отца велел завязать в мешки и утопить в Мраморном море.], спокойно думает Сапа Инка. Вылитый Мехмед Завоеватель. Сейчас завяжет нас в мешки и поволочет к пристани.
        Владыка Миктлана, вложенный в чужую плоть - так вкладывают в рот тугой шарик коки - озирается, подмечая детали. Заодно мельком осматривает себя - такого же мощного, длинного, смуглого, как тот, кто стоит перед ним, заговорщик, убийца. Их можно спутать, если одного подкормить рахат-лукумом и отмыть в семи водах с розовым маслом, а второму позволить, наконец, выйти на свежий воздух, сесть в седло, увидеть свет дня и почувствовать ветер на бледном, словно луна, лице.
        Второй Дамело кусает губы, все его чувства написаны на лице: злорадство, ярость, страдание. До чего же красиво он страдает, хочется пить и пить это чувство, утоляя жажду по сильным страстям, накопленную за годы полусна в тиши кафеса.
        Кажется, с самого рождения Сапа Инку окружают физиономии, потрепанные жизнью и услужливыми улыбками, он привык к ним, сроднился, перестал мечтать о том, чтобы на семи шелковых шнурах удавить любого, кто без слов дал понять: ты всего лишь скотина на убой, которую если и выведут, то ненадолго, жирок сбрыкнуть. Смирись. Он и смирился. А теперь его час настал, законное братоубийство начинается, палачи вострят ятаганы. Или чем там собираются резать сыновей султана и его любимых жен? Интересно, что Дамело-Мехмед сделает с визгливым бабьем, чей плач наполняет покои дворца и рвется в небеса, напоминая многоголосый хорал?
        - Мать-султанша просит прийти к ней и лично освободить от позора… - шепчет советник тому Дамело, который готовит казнь брату своему.
        - Она и так умирает, сама по себе, почему я должен выполнять работу палача? - отмахивается принц, занятый куда более важным осужденным. И по тому, как он произносит слово «палач», Сапа Инка узнает его.
        «Не хочу быть собой, господин, ненавижу себя. Тебя - люблю. Хочу быть твоим клоном, господин». Ну что же, малыш Ицли, иногда это так просто - быть мной. Скажи мне, маленький князь преисподней, каково это - быть мной? Мной - хозяином дома Солнца, где все от жадности и гордости переженились друг на друге: кузены на кузинах, дядья на племянницах. Это вредно для кроликов и для людей, а демонам-то что сделается? Однако сделалось. Сделалось.
        Вокруг волнуется, кипит прилив из едва прикрытых одеждой тел. И в каждом - знакомая ДНК. Его ДНК, Дамело. А еще ДНК хмурого парня напротив, который тоже он, но из другой клетки. Потому что провести жизнь в песках, грабя караваны, ни себя, ни родства не помня - это не свобода. Просто другая клетка. Тоже по-своему золотая - от солнца, песка и омытых кровью безделушек. И пока сын-изгой бегал от отцовского гнева, а его почтительный брат изучал философов, владыка их общего мира потерялся в море теплой, родной плоти, утонул в ней, точно моряк, пойманный морскими девами.
        То, что сверху, с трона владыки виделось любовью и преклонением, внизу, в гареме оборачивалось жаждой власти - неутолимой, не знающей стыда и преград.
        За годы, что принц наблюдал мир через решетку кафеса, он пережил смерть десятка наложниц, решившихся понести от наследника трона. Дамело не знал, умерли они быстрой смертью от удавки или медленно захлебнулись соленой водой, затекающей в зашитый мешок. Участь любовниц его не волновала, как и смерть их нерожденных младенцев. Клетка на раз отучает от вранья о любви прекрасной рабыни к столь же прекрасному царскому сыну. Будь Дамело стар, уродлив и безумен, он был бы по-прежнему ценной, лакомой добычей. Каждая из одалисок, купленная или дареная, но не пришедшаяся ко двору, мечтала однажды стать матерью-султаншей. Так же, как жены и наложницы отца. Так же, как любая из тех, кто мечется сейчас по комнатам, переодеваясь в лучший наряд, вплетая монеты в косы, нанизывая на руки звонкие браслеты. Даже последняя из служанок надеется: выбор нового повелителя падет на нее. И плевать, что лев пустыни половине из них брат или племянник. Плевать! Этот дворец наслаждений и не такое видал.
        - Муравейник, - усмехаясь, бормочет про себя Дамело.
        И зверь, пришедший из золотых раскаленных песков, согласно кивает:
        - Сад дьявола[95 - «Садами дьявола» называют участки в амазонских лесах, на которых растет только один вид деревьев и никакой другой. Здесь лимонные муравьи, которые селятся в полых стеблях этих растений, убивают зеленые ростки других видов, впрыскивая в их листья муравьиную кислоту, как гербицид, и тем самым дают своим любимым деревьям свободно разрастаться. Численность рабочих муравьев в крупных колониях, занимающих один «сад», достигает 3 000 000, а численность маток 15 000. Самому старому из «садов дьявола» около 800 лет.]. А ты, видать, младший дьявол? Что, сладко тебе жилось под отцовской рукой, пока я промышлял разбоем в саду Аллаха[96 - «Садом Аллаха» арабы называют пустыню Сахару. Восточная поговорка гласит, что в пустыне Аллах уничтожил всю жизнь, чтобы побыть в одиночестве.]?
        Ох и рассказал бы ему принц-заключенный про сладость гаремного житья-бытья…
        - Сладко, - коротко кивает Дамело. - Мой будущий евнух.
        И замирает, мысленно готовя себя к взмаху шамшира[97 - ШАМШИР - основной тип сабли индо-иранского региона, с сильно изогнутым клинком. Предназначена для оттяжного удара, который широко использовали азиаты. Хорошие клинки этого типа всегда изготавливались из дамасской стали.] - последнему, что он увидит в жизни. Но не позориться же ему, вымаливая жизнь и прощение у пустынного льва. Тем более, что принц-наследник, почитай, и не жил никогда. Поздно начинать, поздно.
        Сапа Инка внутри новой личины Дамело бушует, требует оружия, требует сопротивляться, требует вспомнить заповеди десяти царских родов[98 - Согласно испанскому хронисту Педро Сармьенто де Гамбоа, от Манко Капака, сына Тикси Виракоча Пачаячачик (отца, создателя), от его братьев и сестер пошло 10 родов-айлью.], берущих начало свое по ту сторону океана. Принц из кафеса не слушает его. Он решает, что предпочтительнее: бежать отсюда в ночь, наполненную ослиным ревом и чадом костров, дрожащую листьями на старых оливах, или окончить жизнь в луже крови у ног разбойника, из-за которого половина караванов бесследно пропадает в песках - и не может решить. Одно принц-затворник знает точно: встреча братьев должна поведать больше, чем нехитрый секрет выживания в гуще дворцового переворота.
        Почему-то он все еще жив.
        - Зачем ты так, брат? - притворно печалится младший принц. Наверняка он родился вторым и не считается наследником, иначе это ему бы досталась клетка, а Дамело - изгнание. - Разве мы не можем обойтись без оскорблений и лишней крови? Я устал убивать. Людям кажется, будто в саду Аллаха нет жизни, но порой ее слишком много - даже там. Даже там.
        - Отчего бы нам не поменяться местами? - шутит Дамело. То есть ему кажется, будто он шутит. Или предлагает брату бескровную смену власти. На деле ни черта она не бескровная. Законный наследник своего отца понимает: он не пригоден для пустыни так же, как для трона. Он ни к чему не пригоден, его вырастили не правителем страны и не ручной зверушкой правителя, а вещью, дорогой и капризной, требующей заботы и пригляда, но всего лишь вещью. Где уж такому справиться с теми, кто выжил в саду Аллаха.
        - Можем и поменяться, - без тени насмешки соглашается Дамело-из-пустыни. - Мои парни будут довольны.
        - Немного уважения, брат. - В голосе Дамело-из-кафеса проскальзывает упрек: ты можешь меня убить, но унижать меня, намекая, что твои бандиты сделают из меня общую шлюху - не значит ли это унижать себя?
        - Ты не понял, - оправдывается младший принц. И сразу молодеет на десяток лет - глядя на него такого, старшему легко представить, как бы они росли вместе, учили друг друга всему хорошему и дурному, что удалось узнать от рабов и свободных, скакали на подаренных отцом скакунах и вместе охотились - хоть на зверей, хоть на людей, все равно. - Я подумал: если ты выжил здесь, выжил бы и в пустыне. Страх правит людьми, но хитростью можно достичь большего. Ты не дал себя убить этим женщинам - не дашь себя убить и мужчинам.
        Когда Дамело-из-пустыни обводит рукой толпящихся в дверях жен и прислужниц, гарем следит за жестом принца множеством темных, голодных глаз, так похожих на его собственные. Давным-давно работорговцы не привозили сюда свежее мясо из дальних стран, белокурое и голубоглазое. Старый господин годами не снисходил до своих рабынь, довольствуясь первыми женами. А может, первым женами своего отца. Или деда. Кто знает, может быть, одна из них встречала его стоя и звала «мой лев»[99 - Мать-султанша согласно этикету встречала сына стоя и обращалась к нему «мой лев».].
        Дамело не помнит первых султанш, маток, породивших весь этот муравейник. Он их никогда не видел, если не считать момента рождения. И они его не помнят, даже в момент рождения: их чрева породили легионы демонов этого ада. Десятки их сыновей продолжали род первого владыки преисподней, казня собственных братьев ради спокойствия в стране. Сотни их дочерей стали бесполыми рабочими тварями, на их загубленных жизнях держится дворец, от бездны подводных водохранилищ до куполов на белых башнях.
        Где-то в дальних покоях наверняка остывают трупы баш кадин, икинчи кадин и ухунчу кадин[100 - Первая жена султана звалась «баш кадин» («главная женщина»), за ней следовала «икинчи кадин» («вторая женщина»), за ней - «ухунчу кадин» («третья женщина») и так далее. Если одна из жен умирала, следующая за ней по рангу могла возвыситься и стать на ее место, поэтому в гареме многие жены гибли от рук соперниц.]. Те, кто их убил, ждут перемен, не веря, что кисмет[101 - КИСМЕТ в исламе - судьба, участь, предопределенность.] не изменить. Дамело бы рассказал им о предопределенности: его наследственная память полна историй о шутках богов - а может, демонов, играющих людскими страстями.
        Боги, как им, шулерам, привычней, сдают не с верха колоды, а со дна. Их ловкие пальцы и хищные умы двигаются до того быстро и непредсказуемо - не уследишь. Чего бы ты ни ждал, они дадут вдвое. Вся надежда на фору.
        Подсознание Ицли стало той самой форой, которую человек вырвал у богов, вместив, утрамбовав в себя все божественные разборки, весь хаос нечеловеческих миров.
        Этому хаосу плевать на то, каким каждый из нас придумал себя в мире живых. Вселенский хаос отражается в зеркалах душ, словно огромный разукрашенный зал - в жемчужной подвеске размером с фасолину. В бликующей перламутровой глубине мелькает то принц из кафеса, скачущий по пескам во главе отряда головорезов, то огромный мягкий живот евнуха с навалившимися на него мешками грудей, будто у Венеры Виллендорфской.
        Неужто это мое? - без страха удивляется Дамело. Страх располнеть и потерять мужскую силу - не его, а белых. Это они смертельно боятся того, что придет неминуемо, придет к каждому, заставит изменить свою жизнь и измениться самому, принять себя иным, принять себя жирдяем, принять себя импотентом, которого так легко уязвить, сбросить с пьедестала, назвав его уродства своими именами. Белым страшно оказаться внизу, они ненавидят это - снова и снова карабкаться в гору, царем которой никому из них не бывать, хотя бы потому, что над горами - небо.
        Где-то далеко, в ином мире, в прошлой жизни парень по имени Миктлантекутли стал, по велению предка своего и господина, обладателем собственного дома Солнца. И втайне рассчитывал, что его прежняя, еще человеческая сущность изменится в единый миг. Исчезнет вечный страх близости с толпой текущих по Дамело баб, гаремные войны приучат Единственного к самоощущению приза, клейнода, символа власти. Однако страх не исчезал, и Сапа Инка решил испробовать старый, словно сама вселенная, трюк с перерождением. Он прошел через множество жизней, раздробил свою судьбу на сотни судеб своих потомков по крови, умер сотнями смертей в младенчестве, отрочестве, зрелости и старости, познал предательство и преклонение, правил и воевал, грабил и жег, разочаровался во всем и все утратил.
        Насилие ожесточало его, а доверие убивало.
        И снова принц-разбойник смотрит на принца-затворника глазами зверя пустыни, совершенного в своей бесчеловечности. Хочешь, решим все миром? - спрашивает он. Ты станешь мной, а я тобой, из вещи, игрушки ты превратишься в грозу караванных путей, а я отдохну среди тел, созданных для наслаждения: мне, как и тебе, нравятся красивые люди, нравятся еще и потому, что они эфемерны, как все прекрасное, все, от чего и мужчине хочется плакать, - радуги, ароматы, лакомства, оргазмы. Мальчишка, обожженный пустыней, мечтает о счастье, входящем в тело через все врата. Он не знает: счастье не задержится ни на миг, зато останутся недосягаемые небеса, и приторные благовония, и наскучившие лакомства, и надоевшие наложницы. Чем больше их вокруг тебя, тем печальней твоя жизнь, о новый владыка. В конце пути ты станешь пустым и спокойным, как череп среди цветов. Как я, твой потерянный брат.
        - Что ты собираешься с ними делать? - спрашивает Дамело-из-кафеса. Не то чтобы его волновала судьба людского моря, пахнущего родной кровью. Но он знает, каким будет ответ. И знает, что Дамело-из-пустыни ошибется в выборе.
        - Самых красивых возьму себе, тех, что похуже, раздам своим людям. Старух убью, нечего им небо коптить.
        Ну конечно. Принц-затворник качает головой и смеется.
        - Что? - в голосе принца-разбойника детская, мальчишечья обида.
        - Дурачок, - с последним смешком произносит Дамело. - Так я и думал, что ты без меня и недели не проживешь.
        - Почему? - К счастью для узника кафеса, его брат не обидчив. Или обидчив, но ловко скрывает гримасу оскорбленного самолюбия.
        Принц-затворник и сам когда-то учился правильным выражениям лица. Считывая скупые эмоции слуг и наложниц, подмечал, как поднимаются брови, кривится рот, меняются глаза, когда смешно, когда страшно, когда больно. Репетировал перед зеркалом: вот так, Дамело, вот так надо делать, когда сочувствуешь, а так - когда соглашаешься. Вот так ты добрый, вот так - понимающий. И только у гнева не было готового лица - гнев лепил свое. Дамело-из-кафеса чувствовал, что лицо, вылепленное гневом, не стоит показывать никому. Бессильная ярость смешна, и чем выше тот, кто ее испытывает, тем она смешнее. Ярость принца, которому не позволено гневаться и на последнего из своих рабов, охренительно смешна. Дамело не помнит, что значит это слово из его первой, позабытой жизни, не помнит он и себя прежнего. Бессонными ночами (а в кафесе едва ли не каждая вторая ночь бессонная) затворник, бывало, силился вспомнить ощущение себя из прошлой жизни, но смех, рожденный за пределами золотой клетки, беззвучен, давние обиды безвкусны, горе равнодушно. У этого равнодушия принц научился смиряться.
        Сперва хотелось умереть. Дамело создал внутри собственного разума клетку, подобную кафесу, сдерживающую это желание. И все равно принц хотел умереть. Умереть как младенец - заснуть и не проснуться. Умереть по-взрослому - устав от жизни. Умереть как животное - перегрызть лапу, попавшую в капкан кафеса, и истечь кровью. За годы принц-заключенный придумал сотни смертей, безжалостных, безвозвратных. А потом собрал их и запечатал в душе, запретив себе думать о смерти, как об освобождении. Дамело пытался верить, что дождется другого освобождения, настоящего.
        И вот оно пришло - с мальчишкой-дикарем, которого растили безводные пески, одичалые люди и заживо вяленое зверье. Однако свобода старшего принца не затянется надолго, как и правление младшего: пряные яства и медовая похоть гарема убьют долгожданную свободу Дамело, как только первая из жен произведет на свет наследника. Возможно, старшего принца уничтожат раньше, чтобы не рассказывал правителю, какие дела творятся в «саду дьявола». И зря: Дамело-из-кафеса не в силах защитить младшего принца от того, о чем сам знает понаслышке. Но все-таки старший принц не столь наивен, как его брат, дитя пустыни. Он не верит ни в женскую любовь, ни в преданность евнухов, ни в мудрость советников.
        Единственное, во что он верит - это равнодушие. Безнадежность - мать бескорыстия. У кого и искать бескорыстного совета, как не у старых ведьм, доживающих свой век в гареме. Не первый десяток лет доживающих.
        - Пошли. - Принц-затворник решительно протягивает руку, берет брата за плечо, старательно не обращая внимания на звук и блеск взметнувшейся стали. - Может, кто из старух еще жив. Ты должен с ними повидаться… Ради меня, если хочешь.
        - Ради тебя? - весело поднимает брови младший принц, одним движением руки успокаивая своих башибузуков.
        - Ну да, - усмехается старший принц. - Когда твои жены убьют тебя, на меня опять откроют охоту.
        Дамело-из-пустыни понимает намеки и не теряет даром ни времени, ни слов. Они идут за перепуганным евнухом в покои той, о которой султан предпочитал молчать. Видимо, не любил ее, боялся. Поэтому она еще жива - возможно, хоть и не наверняка.
        - А-а-а, пришли, - встречает их сильный, мелодичный голос. Только голос. За ширмами, занавесями, душной полутьмой не разглядеть, кто там прячется… или поджидает. - Ну здравствуйте, принцы мои.
        Вряд ли она им мать. И вряд ли бабка. Скорее уж прапрапрабабка.
        - Дайте-ка мне на вас посмотреть, - говорит султанша. Оба Дамело, словно зачарованные, подходят ближе.
        В гареме, где полным-полно подростков, едва вошедших в возраст созревания, она выглядит позабытым обломком стародавних времен, живой руиной, непригодной ни для постели, ни для черной работы. Ее длинные белые волосы напоминают редкий птичий пух, пигментные пятна усыпают лоб и щеки, время объело мясо с ее костей, собрало кожу пустыми складками, точно старую, растянутую одежу. Но темный жгучий взгляд сверкает из-под морщинистых век, заставляя воздух плавиться - так кажется старшему принцу.
        Опасно держать сахиров[102 - САХИР - колдун в исламе.] взаперти. Может быть, там, где люди живут свободно и каждому находится дело, никто не верит, будто женщины преклонных лет владеют искусством Сулеймана[103 - Сулейман (имя царя Соломона в исламской традиции) был сыном пророка Давуда. От своего отца он усвоил множество знаний и был избран Аллахом в пророки, ему была дана мистическая власть над всеми существами, включая джиннов. Поэтому некоторые обвиняли Сулеймана в колдовстве, которое в исламе является запретным искусством.]. Хотя султанша, без сомнения, ведьма. Даже в кафес доносились слухи о том, что она кормит голубей, благородных белых птиц, но то и дело сворачивает им головы и гадает по голубиной крови, выпущенной на заговоренное зеркало. Старую султаншу прозвали «мать голубей», хотя стоило бы назвать ее матерью змей - их ведьма не боялась ни капли, заползали они в ее покои своей волей или оказывались подброшены мстительной рукой.
        - Убивать пришли или совета просить? - спрашивает женщина, задумчиво рассыпая зерно через решетку окна. По подоконнику, хрипло постанывая, мечется, кружит голубь, рисуясь перед голубками. Голубки, не обращая внимания на кавалера, методично лупят клювами по россыпи зерен. Любовь и страсть в списке их приоритетов - на последнем месте.
        - А ты как думал? - улыбается султанша, обращаясь, похоже, к старшему принцу. - Если кормить их досыта, они заметят и мужчину. Заметят мужчину, захотят свить с ним гнездо, вывести потомство. Но пока зоб не набьют - пусть себе танцует. Голодным.
        - Богатств нового правителя хватит, чтобы прокормить всех его жен и детей. - Дамело-из-кафеса не понимает, что старая ведьма хочет сказать своим намеком, оскорбительным даже для простого человека.
        Она словно напрашивается на быструю смерть от рук владыки, не столько разгневанного, сколько понимающего важность показательной казни. От того, скольких он удушит, утопит, лишит головы, исполосует кнутом, зависит его собственная жизнь. Лучше быть в глазах подданных безумным тираном, чем обреченным слабаком. Младший брат не может позволить себе милосердие. По крайней мере не сейчас, не сразу после восхождения на трон.
        - В том-то все и дело, - поддакивает старая ведьма. - Наш новый правитель не скупец - ведь нет же? - Как же нагло, не по-женски открыто смотрит она на принца-разбойника!
        Под взглядом ведьмы, которую старший принц сразу заподозрил во всех грехах, плечи Дамело-из-пустыни расправляются, губы растягивает понимающая ухмылка: знаю я вас, таких. Однако Дамело-из-кафеса видит: его брат очарован. И на удивление похож на него самого, когда принц-затворник, принимая в своей золотой клетке очередную наложницу, подбадривал ее восхищенной улыбкой, не всегда искренней. Младший брат старается понравиться старухе, а не напугать ее. Что ж, новый султан не безнадежен.
        - Зачем мне скупиться, матушка? Сейчас время лить золото рекой. И кровь тоже, - мягко произносит принц-разбойник.
        - Восток, - непонятно отвечает султанша и качает опущенной головой - совершенно так же, как делал сам Дамело, поняв, что брат его не глупец, но ничего не понимает. - Мальчик! Ты не сумеешь ни купить, ни запугать муравейник.
        - Муравейник? - изумленно переспрашивают принцы.
        - Сад дьявола, - насмешливо повторяет ведьма слова младшего. - Скажи, о младший сын султана, откуда ты знаешь про наши сады? Ты же никогда не бывал там, где они растут. Это родина самого первого из вас - но и он никогда не бывал в саду дьявола… пока не вырастил его сам.
        Откуда она знает о нашем разговоре? - изумляется Дамело-из-кафеса. И почему называет сады дьявола - нашими? Он хочет силой или хитростью выпытать, не подглядывает ли старуха за всем гаремом через свои колдовские зеркала, но Дамело-из-пустыни уже начинает свой рассказ:
        - Я видел такое во сне… - вспоминает принц. - Приснилось, будто я Сулейман и жду в гости царицу Сабы. А вокруг меня растут высокие деревья и мне понятен их язык. Как в суре ан-Намль[104 - АН-НАМЛЬ (араб. Муравьи) - двадцать седьмая сура Корана. В ней рассказано, как к Сулейману (Соломону) были собраны джинны, люди и птицы, кроме удода, который прилетел позже и рассказал о царице Сабы (царице Савской) и ее народе, солнцепоклонниках. Позже царица Сабы была так поражена могуществом Сулеймана, что объявила о своей покорности и вере в Аллаха. Также в суре упоминается, что выйдет из-под земли животное, которое возвестит неверным, что они не уверовали в знамения Аллаха.]. Деревья рассказывают мне, что хитрые муравьи живут в них, питаются их листвой, берут с них великую дань, но бдительно охраняют свой сад. Я проснулся и подумал: увидеть сад посреди пустыни - к добру!
        - Даже если это сад дьявола? - хихикает ведьма. - Мальчик, разве ты не понял: твой сон говорит, что в садах, где не одна царица, а целая тысяча, соперники хозяев гибнут в младенчестве. Так умирает дерево, взошедшее в саду дьявола: маленькие листорезы убивают его своим ядом. И тебе суждена смерть от яда, если не станешь настоящим хозяином.
        - В муравейнике хозяина не бывает, - встревает старший принц. - Только хозяйка. Хозяйки. В саду дьявола их немало. Думаешь стать одной из них?
        - Где уж мне! - машет рукой султанша. - Мое время миновало, миновало давно. Потому ты и привел брата сюда, что знаешь: я не причиню ему вреда. Не попытаюсь зачаровать, сделать игрушкой своих страстей. Вечность назад я пришла к джинну за помощью, чтобы овладеть вашим предком, но расплатиться не сумела.
        - Джинн сделал тебя своей рабыней? - вырывается у Дамело. Он не решается произнести «женой» или «наложницей»: это слишком большое оскорбление - подозревать женщину в прелюбодеянии с джинном. Позорней, чем с инородцем. Позорней, чем с собакой.
        - Хуже. - Ведьма даже глаз не опускает - что ей людское осуждение? - Джинн сделал меня такой, как я сейчас. Я заплатила всем, что имела, и надеялась, что моя жизнь не будет долгой, зато будет счастливой. Но джинн обманул меня, а она все длится и длится, моя нескончаемая старость.
        - Выходит, ты платишь джинну по сей день? - спрашивает младший принц.
        - Скверно то, что они купили за свои души… купили мирскую жизнь за Последнюю жизнь. Их мучения не будут облегчены, и им не будет оказана помощь[105 - Цитаты из суры аль-Бакара (араб. Корова).], - бормочет Дамело.
        - Так что мне делать с моим садом, матушка? - не ослабляет хватки разбойник, ставший султаном.
        - Не давать над собой власти. Никому и ничему, - как ножом режет ведьма. - Даже любви. Даже гневу. Родная кровь будет взывать к тебе, женская красота будет манить тебя, чужая мудрость будет учить тебя, они утопят тебя в обольщениях, а ты… учись плавать, принц.
        В глазах Дамело-из-пустыни ни тени сердечной доброты: стоило ему получить желаемое, его веселье и ребячество как рукой сняло. Рядом со старшим братом стоит воин, привыкший просчитывать ходы наперед. Принц-разбойник, который годами играл с людьми, пользовался их слабостями, видел насквозь - злой, недоверчивый, закаленный чужим недоверием. Тот, чьи люди дрались легко и легко умирали. Но сам он умирать не собирается. Младший принц намерен выжить в саду дьявола, который страшнее сада Аллаха.
        Дамело завидует брату - его жажде жизни, его вере в себя, его готовности сопротивляться судьбе. Сам он давно смирился, кафес научил старшего принца прятать чувства под замок, как спрятали под замок его самого еще ребенком. Неизвестно, уберечь наследника хотели или разрушить, пока тот был слишком слаб, слишком хрупок, чтобы сопротивляться. Принц-затворник и не сопротивлялся. Он споро усваивал науку кафеса, науку бескровных убийств и тайных союзов, двойных агентов и прилежных садовников в саду дьявола. Дамело рано понял: самое сильное оружие - не таинственное, непредсказуемое зло, а всем известные людские слабости. Теперь, наученный кафесом, он может оказаться полезен брату своему. Может стать его сторожем и поводырем, вывести его из круга невоздержанных.
        - Довольно, - останавливает новый султан так ничего, в сущности, и не сказавшую ведьму. - Я понял. - И идет к выходу. Дамело следует за ним, хотя у него по-прежнему много вопросов к этой… жертве джинна.
        - И не доверяй чересчур своему братцу! - кричит старуха в спину кому-то из них - а может быть, обоим. - Он неженка, не открывший в жизни ни одной двери!
        - Я тоже, матушка, - обернувшись, ухмыляется младший принц. - Я тоже. Там, где я вырос, не было дверей.
        Глава 13. Разум без души
        Возможно, вернувшись от матери голубей, братья устроили бы военный совет, просчитали партию на дюжину ходов вперед и разыграли ее в тиши и прохладе султанских покоев. По ходу старший принц привил бы младшему свою ледяную, холощеную мудрость, лишив душу принца-разбойника жара пустыни и свободы хамсина. Но судьба - неизменяемый кисмет - судит иначе.
        В переходе дворца их поджидает смерть. У нового правителя нет времени на то, чтобы стать истинным хозяином своему наследству и взять в руки страну, власть, семью. Дело идет к тому, что семья в борьбе за власть убьет Дамело-из-пустыни, а страна спляшет на его могиле. Большинство бедуинов-телохранителей мертвы, и принцу не продержаться до подхода остальных. Стража султана, может, не так хороша в бою, как сыновья пустыни, но у стражи есть луки, стрелы и все время мира. Тела солдат принца-разбойника из-за торчащих стрел со светлым оперением напоминают пустынных ежей. Что ж, гарем выбрал, кого оставить в живых и посадить на отцовский трон - старшего. Дамело кажется муравейнику безопасным и послушным, их ручной повелитель-из-клетки. Ты обречен, говорит младшему принцу чужая воля, не принадлежащая никому отдельно, но исходящая от всех разом.
        Оба Дамело не ожидали, что будет так. Им виделась хитрая и соблазнительная икбал[106 - В гареме ранг икбал («счастливые») размещался между простой гаремной рабыней и эфенди («уважаемой дамой»). Икбал называли фавориток султана, еще не получивших статус жены. Они старались выделиться на фоне остальных наложниц, привлечь внимание султана и получить право на ночь с ним в надежде на повышение статуса.], опасная прихоть, которая дорого обойдется султану и за которую он расплатится сполна - но не безликая сила, принадлежащая, кажется, всему женскому роду. Не им довелось выбирать, с кем делить царствование, ложе и смерть. Не им.
        Старший принц может поклясться: позади, за дверями покоев старой ведьмы раздается злорадный смешок.
        Дамело-из-пустыни достаточно сделать шаг назад. Войти в комнату матери голубей, выбить решетку окна, выбраться на широкий подоконник, спрыгнуть на землю, не так уж здесь высоко. А вору, как известно, и стены помогают: по их острым ребрам он доберется в город так быстро, как не всякий порядочный человек - по широким улицам. Вернется в свой сад Аллаха, наберет там новую шайку, будет дальше грабить караваны… или защищать, превратившись из принца в торговца.
        Не такая уж плохая судьба. Он, узник кафеса, согласился бы на нее, ни о чем не жалея - ни о роскоши, ни о власти. Но у Дамело-из-пустыни на лице тоска и унижение. Брат Дамело не готов сделать шаг назад - ни в каком смысле. Младший принц, пробыв султаном несколько часов, не готов вернуться к жизни, достойной песчаной эфы[107 - ПЕСЧАНАЯ ЭФА - ядовитая змея из семейства гадюк. Одна из десяти самых ядовитых змей в мире.]. Еще надумает, чего доброго, умереть здесь, в горниле бездумного побоища.
        Вместо героической смерти принц-разбойник выбирает предательство: он хватает старшего принца за глотку и прижимает лезвие к тонкой, бледной, не знавшей солнца коже. Мальчишке кажется, будто в конце коридора лишь несколько стражников с луками наизготовку и можно попытать счастья: взять в заложники брата, прорваться к своим, дождаться подмоги и победить, горько улыбается Дамело. На самом деле весь муравейник встал на защиту своих тоннелей и подземных камер, своих маток и личинок. Волна за волной рабы его воли текут к крохотному пятачку, на котором чужак хочет убить господина.
        Принц-разбойник надеется на человеческие чувства - жажду жизни, жажду власти, жажду золота, жажду, жажду… Он провел десятилетия там, где жажда повелевала всем. Вырос среди тех, кто кочевал под раскаленным солнцем от колодца к колодцу, ища, где напоить скот, а потом уже напиться самим. Откуда принцу знать, что такое истинное, звериное самопожертвование? Он видел только самопожертвование человеческое, а оно всегда конечно. Всегда есть грань, которую не преступят и вернейшие из верных. Всегда есть кровь, золото, почет, за которые можно купить их души.
        Но у зверей нет души. Им нечего продавать. Душу им заменяет муравейник, их коллективный разум и не-разум, закрывающий себя живым щитом из легко заменимых тел. Обитатели дворца готовы положить бесчисленное множество солдат, рабочих, самцов и самок, чтобы избавить муравейник от вторжения. Стражники не оставят в живых ни одного бедуина, а самого принца-разбойника спасет только бегство. И то через несколько минут будет поздно. Через несколько минут их опрокинет и втопчет в окровавленные ковры тысяча ног - и ни одна не отдернется, наступив на тело старшего принца. Братья погибнут вместе, одинаково чуждые муравейнику, одинаково опасные.
        Дамело никогда не доводилось видеть ни схватки умелых бойцов, ни грязной уличной драки. Он никогда не видел, как плебеи месят друг друга, используя палки, камни, ремни и ножи, но хорошо чуял бешеную, животную ярость, присущую толпе людей. И любому хищнику. Это хищник сожрет его брата, если только принц… нет, уже султан-из-кафеса не воспользуется всем, чему его научила клетка.
        Она учила: фавориты ищут повышения, наступая на трупы покровителей.
        Она учила: правда - злобная тварь, которая прокладывает путь к свету зубами и когтями, и убивает, чтобы родиться.
        Она учила его не доверять никому, предавать первым и находить оправдание в том, что ты умнее. Оправдывать себя, но не лгать себе.
        Сейчас Дамело, следуя учению кафеса и закону Мехмеда, должен убить своего брата, «чтобы был порядок на земле». И остаться один на один с муравейником, с этим оплотом любовной лжи, с этой мощью женского зла. Ну уж нет!
        - Твои солдаты умирают, чтобы ты мог уйти! - яростно шепчет старший принц младшему. - Беги, я найду тебя потом. Я верну тебе трон, верь мне. В первый и последний раз, если хочешь.
        Дамело-из-пустыни смотрит в глаза брату, кивает и отступает назад, во тьму, пахнущую благовониями с примесью голубиного дерьма и голубиной крови.
        - Прекратить стрельбу! - кричит султан. - Преступник бежал! За ним! - и указывает путь.
        Оставшиеся в живых башибузуки готовы перерезать Дамело глотку - ровно секунду, пока старший принц не поднимает руку и не тычет пальцем в конец коридора. Послушная стража кидается к дальним дверям. Лабиринт коридоров приведет их в другой двор. Пока солдаты султана доберутся до внешних стен, злоумышленника и след простынет.
        Личная гвардия принца-разбойника ликует, не дрогнув ни одним мускулом. Она просто ждет смерти - после пыток, после зиндана, после всего, на что обрекла их верность предводителю. Глупцы. Дамело машет страже: взять! - и отправляется навстречу своей судьбе.
        Будь на его месте младший принц, ничто не помешало бы ему насладиться бесшабашной, злой радостью победителя. Старший принц умнее - а может, трусливей. Как бы то ни было, он знает: хлеб почета горек. Его возводят на трон, чтобы контролировать каждый шаг, каждый вздох повелителя. Интересно, Дамело хотя бы позволят выбирать, с кем спать, или завтра же ему приведут четырех кадин и спешно окрутят, чтобы не возомнил о себе? Когда-то так и было - принц припоминает смутно, расплывчато, точно глядит через толстое кривое стекло: он был в каком-то месте, где разделил трапезу с четырьмя женщинами. И лишь потом, гораздо позже узнал, что то была свадебная трапеза, а ночь после нее была брачной ночью, отвратительной и бесстыдной, какую никогда не позволил бы себе честный, верный муж.
        Да только он не честный муж. Дамело наконец-то выпускает на свет хищного, злобного монстра правды, недавно царапавшего сердце, не дававшего вздохнуть без боли. Откуда-то приходит имя зверя - грудолом. А еще старшему принцу - нет, уже султану - отчего-то мерещится взгляд старой ведьмы, мерещится всюду - в гареме, в диване[108 - ДИВАН - высший орган исполнительной, законодательной или законосовещательной власти в ряде исламских государств.], в верблюжатне, куда Дамело идет нарочно, а не зовет к себе деведжи-баши[109 - ДЕВЕДЖИ-БАШИ - главный верблюжатник.] для доклада. Султан идет, осматривает дромадеров, представляя, как порадовали бы принца-разбойника нелепые голенастые твари, невозмутимые и неутомимые, как привольно жилось бы им в саду Аллаха, под белесым горячим небом. Взгляд старухи преследует его, словно такой же неутомимый зверь, только невидимый. Хотя женщины никогда не выходят из своих покоев, если их не зовут. Сколько же не покидала своей комнаты мать голубей?

* * *
        На следующий день Дамело снова у нее, у ведьмы. Кажется, он близок к тому, чтобы назвать эту женщину своей валиде[110 - ВАЛИДЕ-СУЛТАН - официальный титул матери правящего султана Османской империи, употреблявшийся с XVI века. Валиде-султан имели доход (башмалык) с султанских земель в различных частях империи, владели летними и зимними поместьями, а также получали подарки от османской знати и иностранных государств.]. Старшему принцу все равно, он ведь не знал матери. И не узнает уже никогда. А безымянная старуха в обмен на власть и свободу, какой не обладает никто, кроме валиде-султан, поможет Дамело вернуть брата.
        - Он не годится в правители, - говорит ведьма вместо приветствия. - Он не понимает, с чем имеет дело.
        - Я объясню, - клянется новоиспеченный султан, мечтающий сбросить бремя власти.
        - Что ты ему объяснишь, мальчик? - дерзит старуха. - Твой брат думает о гареме как о царстве мужской похоти, а это царство женской силы. Оно погубит принца пустыни, погубит очень скоро. Ты все-таки намерен его убить?
        Дамело не отвечает. Он смотрит на решетку в окне, на старинную резную решетку, посеченную редкими дождями и частыми ветрами, намертво вделанную в откосы окна. В камни, растрескавшиеся от времени. Нетронутые ничем, кроме времени. Никто не разбивал деревянную вязь сапогом, не выламывал треснувший ставень и не вылезал из окна, чтобы уйти по крышам и дувалам[111 - ДУВАЛ - глинобитный забор или стена в Средней Азии, отделяющая внутренний двор жилища от улицы. Их строили как вокруг целых поселений, богатых усадеб, так и бедных домиков. Дувал часто является продолжением стены жилища, выходящей на улицу.] из города. Никто не покидал гарем, пока балтаджи[112 - БАЛТАДЖИ - придворная охрана из янычар, вооруженная секирами.] обшаривали окрестности. Его брат здесь и все время был здесь.
        - Он остался, да? - спрашивает султан хриплым шепотом. - Он не ушел?
        - А куда ему уходить? - тоже переходит на шепот старуха. - Сады Аллаха не бескрайни. Пустыня меньше дворца для тех, кто знает, где искать. Меньше чем через две луны ты бы решал, какой смертью казнить собственного брата.
        - Ты его спрятала, - уточняет Дамело. - А евнухи? Почему они не донесли, что младший принц у тебя?
        - Какие евнухи? - смеется валиде-султан. - Они ко мне сто лет не заходят. Кого им здесь искать? Моих любовников? У старости есть свои преимущества, мой лев.
        Султана смешит эта мысль, он улыбается, подставив лицо солнцу, не замечая, как следит за ним мать голубей - точно кот за мышью, беспечно покинувшей норку.
        - Ты можешь прятать его несколько дней? Я придумаю, как переправить принца за море.
        - Зачем? - искренне удивляется ведьма. - Там он умрет от тоски. В пустыне умрет от жажды. Во дворце умрет от шамшира. Смерть стоит на всех путях твоего брата. Ты хочешь изменить его кисмет? Ты уверен?
        - Хочу. - О да, Дамело уверен.
        - И на чью судьбу ты заменишь его?
        Султан ждал этого вопроса. Мать голубей вправе знать, чьей валиде она станет.
        - На свою.
        Муравейник с чужаками не шутит. Значит, надо сделать так, чтобы Дамело-из-пустыни стал Дамело-из-дворца, а Дамело-из-кафеса стал никем, тенью на раскаленном песке, корабликом на песчаных волнах-барханах.
        Несмотря на всю уверенность, султану кажется, что оба они - и старший, и младший - спятили и что принц-разбойник его разрушил. Да было бы что разрушать, после кафеса-то.
        - А сам куда? На его место? - Старуха перебирает четки с такой скоростью, с какой не взывают к Аллаху. С такой скоростью считают деньги.
        Дамело закрывает глаза и откидывает голову назад, на спинку дивана. Он жалеет, что нельзя забиться в угол, сесть на пол, опереться о стену затылком и задремать под похотливое воркование горлиц за окном, под надоедливое журчание фонтана во дворе. Это позволительно принцу, но не султану. Правитель всегда в центре внимания, всегда под присмотром, он не должен выглядеть слабым, напуганным, измученным. Ни перед собой, ни перед слугами, ни перед женами. Названная мать тоже ненадежная опора, может предать, если разглядит слабину. Приходится рисковать.
        - Почему нет? - спрашивает молодой султан - скорее себя, чем старуху. - Говорят, туареги никогда не открывают лица - ни за едой, ни во сне. Прибьюсь к ним, проживу жизнь невидимкой…
        Но ведьма качает головой:
        - А принца тем временем убьют. Муравейник учует подмену. Твой брат ему чужой и пахнет чужаком.
        - В баню сходит, - ворчит Дамело. - Розовым маслом надушится. Благовоний во дворце хоть залейся.
        - Конечно, надушить и ишака можно, - язвит мать голубей. - Но за благородного скакуна надушенный ишак не сойдет.
        Молодой султан вспоминает, как въедливо пахнет конский пот, как перенимают его запах сёдла, упряжь, человеческая кожа и одежда. Даже сидя в кафесе он по запаху узнавал, скакал ли гонец на взмыленном коне, спеша с новостями, или ехал медленно, с караваном и во дворец явился после трапез и омовений. Конский пот пах тревожными переменами.
        - А если младший побудет туарегом? - размышляет вслух мать голубей. - Возьми его в свиту - мол, на охоте столкнулись, он тебя к воде проводил, ты его пригласил пожить в холе и роскоши. В лисаме[113 - ЛИСАМ, ТАГЕЛЬМУСТ - головной убор из хлопка, принятый у туарегов и других этнических групп Сахары. Используется как вуаль и тюрбан, окрашен в белый цвет или в цвет индиго, длина его может достигать десяти и более метров. Когда юноше исполняется восемнадцать лет, его семья устраивает праздник, на котором туарегу дарят лисам, без которого ему отныне показываться неприлично.] походит, приглядится к дворцовой жизни.
        Дамело опасливо поглядывает на дверь в смежную комнату: ведь брат его наверняка там и наверняка в ярости, что придется закрывать лицо, будто женщине. Так и есть, дверь распахивается…
        - Ну матушка, ну умна! - восторженно восклицает младший. Султан машет на него руками, прикладывает пальцы к губам: замолчи, маджнун[114 - Дурак (араб.).]! А мать голубей непочтительно дает принцу подзатыльник. Да так ловко - видать, не в первый раз. Дамело-из-пустыни только ухмыляется и трет шею под длинными, как у заправского туарега, волосами.
        - Заплетем тебе косы, - строгим голосом объясняет валиде-султан. - Найдем лисам, галабею и абаю[115 - ГАЛАБЕЯ - повседневная одежда арабов, рубашка без воротника и застежек, с широкими длинными рукавами, хорошо защищает тело от ветра и песка. Мужчины носят поверх галабеи накидку наподобие халата, которая называется абая.], браслет благородного и все такое. Будешь ходить за братом и молчать, понял, мальчишка? Только попробуй начать болтать, я тебя немым на годы сделаю!
        - А я тебя казню, как только стану султаном! - дерзит младший принц.
        - Не казнишь, - уверенно отвечает мать голубей. - Не казнишь. Хотя стоило бы.
        С прогулки по пустыне, когда белый верблюд Нихал[116 - НИХАЛ - звезда, которая находится в созвездии Зайца, название ее переводится как «пьющий верблюд» или «источник».], названный в честь звезды, названной в честь верблюда, взбесился и унес султана от его свиты далеко в барханы, господин и повелитель вернулся целым и невредимым, слава Аллаху. Но с тех пор его всегда сопровождает молодой туарег с закрытым лицом. Султан доверяет ему, как никому из советников, советникам же не доверяет вовсе. Чтобы царский верблюд взбесился, ему надо колючку в ухо или под седло засунуть, да не в верблюжатне, а прямо на прогулке. Для такой дерзости нужно быть не слугой, а приближенным лицом.
        Новый правитель оказывается столь же мудр, сколь и справедлив: сарбан-баши[117 - САРБАН-БАШИ - начальник погонщиков верблюдов.] избавлен не только от казни, но и от взысканий и славит имя султана. Хотя мать голубей называет Дамело дураком и твердит, что он должен был пролить невинную кровь, как сделал бы на его месте любой разгневанный покушением владыка. Но владыка бережет свой гнев для особых случаев.
        Жизнь Дамело становится чуточку легче, словно в душных султанских покоях повеяло прохладой. Он подолгу беседует с невежественным сыном пустыни, учит его язык, зовет туарега братом. Придворным не нравится дружба их владыки с дикарем, однако звезды так сошлись, что этим двоим суждено побрататься. Пусть лучше доверяет мужчине, чем женщине, кивают головами мудрейшие.
        Неумелые, наспех составленные заговоры следуют один за другим, будто караван за караваном. Однажды султан едва не умирает, откусив кусок пшеничной лепешки. И лишь потом, на допросе МАТБАХ-ЭМИНИ[118 - МАТБАХ-ЭМИНИ - начальник дворцовой кухни.] «вспоминает», что у принца целиакия[119 - ЦЕЛИАКИЯ - нарушение пищеварения, вызванное повреждением ворсинок тонкой кишки продуктами, содержащими глютен (клейковину) и белки злаков. Причины происхождения смешанные - аутоиммунные, аллергические, наследственные. Болезнь была описана в первом столетии нашей эры и получила название «Morbus coeliacus».], вот почему он никогда не ел и даже не видел хлеба. С тех пор туарег кормит повелителя тем, что пробует и выбирает сам. Проклятый солеед[120 - Туареги с древности торгуют солью.] пил верблюжью мочу, ел скорпионов и ящериц, желудок его продублен щелочью и кислотой из самого сердца пустыни - не значит ли это, что дикий туарег недостоин снимать пробу с изысканных блюд, приготовленных для султана? Однако вот он, сидит, как у берберов принято, прямо на полу, ест правой рукой, ни к чему не прикасаясь левой - дикарь,
дикарь, кормит правителя, словно ручного голубя, кандолатом с горькими абрикосовыми косточками[121 - КАНДОЛАТ - драже в сахаре, среднеазиатская сладость, которая хранится не дольше 15 дней, потому что быстро высыхает.], рассказывает, что есть на свете места, где кандолат может оставаться свежим годами, столько там воды, она висит туманом в воздухе, стекает змейками по коже, точно в бане. И с тех пор, как сын пустыни здесь, попытки цареубийства идут на убыль.
        Хотя они с самого начала были не слишком упорными - так, испытание нового правителя на прочность. Гарем проверяет, достоин ли султан оплодотворять маток муравейника, вправе ли он продолжить свой род. Если темная, безжалостная сила сочтет его слабым, ни капуджу[122 - КАПУДЖУ - «привратник», придворные слуги, охрана внутренних покоев султанского дворца.], ни балтаджи не защитят молодого султана. Но Дамело словно не замечает, под каким дамокловым мечом он ест, спит, ведет беседы с туарегом, прячущим лицо под платком.
        - Слабость женской плоти вызывает отвращение или жестокость, - будто сказку на ночь, рассказывает султан свои мысли брату. - А женская сила вызывает страх и гнев. Между женской готовностью любить и готовностью мужчины принять женскую любовь лежит пропасть. И целая вечность - между тем мгновением, когда женщину выбирают, и тем, когда ее берут. Поэтому все женщины пережили разочарование и не верят ни одному мужчине. Всё в нас кажется им фальшивым. Но они надеются, что дети от нас залечат раны, нанесенные отцами. Их ожидает разочарование.
        - Зачем так говоришь? - удивляется младший принц. - Женщины любят нас, рожают нам детей, готовят нам еду, берегут наши дома. Разве это можно делать с ненавистью в сердце?
        Старший смотрит на младшего усталым взглядом рано постаревшего человека. Нас, нам, наше. Убери из каждого утверждения принадлежность - и выйдет правда: любят детей, готовят еду, берегут дома. А мимо течет река мужчин, безликих и почти безымянных, пока женщина растит потомство и ведет хозяйство. Дети важнее отцов, дома важнее тех, кто их построил. Любовь к мужчине хороша как сказка, рассказанная на ночь. Отцы рассказывают сыновьям о битвах, матери дочерям - о любви.
        Горе тем, кто поверит в сказки всем сердцем и примется искать в них правды - о женской верности, о братской преданности, о нерушимой связи, замешанной на крови или на страсти.
        Валиде-султан тоже рассказывает Дамело всякие истории. Среди них прячутся воспоминания о его предке, из-за которого могущественная ведьма оказалась в гареме и не может вырваться, хотя никто ее не держит. Ее рассказы о том, первом Дамело похожи на горячечное бормотание воина, оставившего на полях войны разум и душу. Старухин бред перемежается черными словами из другой жизни, из других краев. Под ее речи султан засыпает и видит странные, непривычные сны.
        Видит нестарую еще женщину с обрезанными, словно в знак позора, косами - отдельные пряди в черных, без единой сединки волосах красны, как кровь. И одежды на ней меньше, чем на одалисках, почти голая грудь сверкает острыми сосками сквозь ткань. Она смеется, тянет руки:
        - Совсем ничего не помнишь, заинька? Все забыл, засранец? Или это не ты, а твой правнук? Ну слушай, правнук. Я расскажу тебе про прадеда. Люди в него влюблялись, сами того не желая… Влюблялись и все шло к хуям. Он не хотел, чтобы его любили.
        - Почему? - удивляется Дамело.
        - Слишком много долга, - непонятно отвечает незнакомка. - Он предпочитал свободу. Вот ты не знаешь, что такое свобода, но хочешь ее все равно. А он знал - представляешь, как он хотел ее? Сильнее тебя, сильнее того, второго тебя, который всю жизнь по пескам шатался. Ты надеешься сбежать из муравейника, веришь, будто в садах Аллаха будешь вольной птицей, а для него весь мир был муравейником. Ты убегаешь, а он дрался. За себя, за свободу свою треклятую…
        - Он победил?
        - Ко-го? - изумляется женщина. - Весь мир, что ли? Ну да, победил. И построил свой мир, который ловил его, ловил - и поймал.
        Дамело не понимает. Однако чувствует: в словах приговоренной к вечному позору жертвы кроется ключ, открывающий двери. Пора ему научиться открывать эти важные двери. Самому, не дожидаясь ни разрешения, ни помощи.
        После таких снов Дамело в ответ на слова брата:
        - Люди тебя любят! - подавляет странную, ничем не объяснимую дрожь и осторожно переспрашивает:
        - С чего бы это?
        Сам правитель не замечает ни любви, ни ненависти народной. Он не казнит без суда и по прихоти, но и не снижает налогов. Он не выходит к народу в праздники, но и не скупится на бесплатное угощение, на груды мелких монет, швыряемых в толпу.
        - Ты добрый. И благочестивый. И красивый, - смеется младший принц. - Ты лучший султан, что был у них за десятилетия. А может, за века. Знаешь, я начинаю сомневаться, что трон стоит передавать мне. Я-то сразу половине советников головы снесу, а ты даже не казнил моих людей.
        Еще бы. На доходы от грабежа караванов жило полгорода. Куда выгодней сформировать из прощенных преступников личный полк правителя, взяв бывших душегубов на жалованье. Не из идейных же соображений они разбойничали на дорогах? А тех, кто скучает по пустыне, можно назначить сарбан-баши и караван-баши. Никуда они с государственной службы не денутся.
        Никто никуда не денется от султана Дамело Милосердного, праведника и смиренника, чью поистине змеиную мудрость не хвалят только в диване. Справедливо полагая: умный повелитель неуправляем. И пусть он снисходителен к мелким ошибкам, серьезных ошибок не прощает. А как понять, что серьезно, что несерьезно, если никто не знает, какие мысли у султана в голове?
        Об этом знает только чертов туарег. Которого не раз пытались и подкупить, и запугать, и убрать. Последнее закончилось излюбленным кровавым развлечением, по которому народ успел соскучиться за время правления Милосердного, - казнью исполнителей и заказчиков, сановников и их верных слуг, покусившихся на то, о чем правитель сказал: не трожь! мое!
        Дикарь из пустыни был тут как тут, смотрел бесстрастными, мертвыми глазами на вкопанные по пояс тела преступников с мешками на головах. Смотрел, как толпа забрасывает заговорщиков камнями - не очень большими, чтобы отсрочить смерть. Смотрел, как белые рубахи меняют цвет на красный. Смотрел, как грязные руки скребут землю, срывая ногти, в последней надежде на спасение[123 - Казнь через побиение камнями в древности имела возможность помилования, если преступник успевал до смерти выбраться из ямы, в которую его закапывали по пояс, чтобы не смог убежать от толпы, швыряющей камни.]. Смотрел - и ни разу не отвел взгляд.
        В отличие от своего господина и повелителя, ни на минуту не отрывавшего глаз от высокого, равнодушного неба, синего, будто галабеи туарегов, с облаками белыми, как их тюрбаны. Наверное, султан молился. Или скучал.
        - Если тебе не нравится присутствовать при казнях, откажись, - поучает младший принц старшего, придерживая волосы Дамело, пока тот выблевывает желудок в подставленный таз. - Это большая честь для преступника, если на его смерть придет посмотреть хоть один важный чиновник. А уж сам правитель… В общем, не ходи больше, ты к казням непривычный.
        - Я ни к чему не привычный, - хрипит молодой султан, откидываясь назад, на подушки. - В кафесе не к чему привыкать, живи себе, словно каплун, жирей да жди, пока зарежут. Без привычки жить мне лучше помереть. Сегодня же. Тебя в свое переодеть, меня в твое - и все, каплуна можно резать.
        - И почему ты не бреешь голову, как все? - не обращая внимания на царское нытье, ворчит младший принц, сматывая с ладони длинные жесткие пряди, точно вороную конскую гриву.
        - А ты? - вопросом на вопрос отвечает Дамело.
        Странно, но ответа на вопрос нет. Волосы на головах братьев должны быть сбриты, а бороды должны расти с того самого момента, как на юношеских щеках появился первый пушок. Но почему-то все наоборот, как будто они действительно туареги. Оба.
        - Негде котику издохти, - закатывает глаза валиде-султан, вытирая лицо Дамело влажным полотенцем. - Привыкнешь. А не привыкнешь - купишь через подставное лицо домик у моря, поселишься там и будешь финики растить. Они не орут, когда их сушат.
        - Он что, не был ни на одной казни? - запоздало удивляется Дамело-из-пустыни. - Никогда-никогда?
        - В клетке наш господин сидел, в клетке! - щелкает пальцами у него перед лицом старуха. - В кафесе сидел, свой гнев растил, учился делать так, чтобы гнев его самого не съел. Ты и этого не умеешь, парень.
        - Не умею, - кивает младший. - Матушка, а можно этому научиться?
        - Я тебе не матушка, - совсем без раздражения, для порядка осекает ведьма. - Я никому не матушка. И научиться этому можно, только долго очень. Лет десять, не меньше.
        - Десять лет… - Дамело слышит за старческим голосом другой - молодой, тихий и опасный, словно шипение подброшенной в постель змеи. - Представляешь, заинька, сколько ты времени моего сожрал? Десять лет я заставляла себя жить, как завязавшая наркоманка, протаскивала время через себя, точно стрелу сквозь рану - минуту за минутой, час за часом, пока они не складывались в дни. Знаешь, как долго тянется день, когда тебя ломает? В твоем аду вечность и вполовину не так длинна.
        Не оскорбляй мой ад, хочет сказать Дамело. Мой палач еще молод, но он учится. На мне. И на других. Он уже умеет казнить так, чтобы вырвать у преступника сожаление о содеянном и мольбу о пощаде. Он уже заставляет раскаяться ваши заскорузлые, закосневшие во грехе души. Он открывает вам двери, которые вы сами открыть не удосужились. Белоручки.
        В полузабытьи Дамело не удивляет ни этот разговор, ни то, что он, султан, разговаривает, будто иблис[124 - ИБЛИС - аналог Люцифера в исламе: джинн, который был приближен Богом и пребывал среди ангелов, но из-за гордости своей был низвергнут с небес, после чего стал врагом Аллаха и людей, сбивая верующих с верного пути.], и в то же время оправдывается перед женщиной. Он припоминает что-то смутное, не относящееся ни к его нынешней жизни, ни к надеждам на жизнь новую. Да, молодой правитель мечтает обрести иное будущее - ценой подмены кисмета младшего брата предназначением старшего. И все-таки Дамело чувствует стыд за то, что опять мечтает сбежать от мира, который ловит его и хочет забрать себе без остатка.
        Но султан-из-кафеса не может. Он просто не в силах взять предназначение в свои руки, набросить царство себе на плечи - не то как плащ, не то как ярмо - и пройти крестный путь до конца. Он ведь не пророк Иса[125 - ИСА БНУ МАРЙАМА - в исламе пророк и посланник Аллаха, в Новом Завете - Иисус Христос.], он даже не праведник, зря его так окрестили в народе. Однажды люди поймут, что ошиблись в своем повелителе. И за это…
        - Я нас ненавижу, - шепчет Дамело, открывая глаза и видя над собой лицо брата. - Ненавижу нас.
        - Я знаю, - отвечает принц-разбойник с какой-то особой мягкостью, на которую способен только палач, добившийся от жертвы признания. - Спи, повелитель, спи.
        Глава 14. Неразумные души
        Дамело не приближает к себе ни одну из женщин гарема. С самого начала он старается не глядеть ни на лица, ни на тела, холеные, безупречные образчики красоты со всех концов света. Официальные наложницы, эфенди, и случайные прихоти повелителя, икбал, уверены: их господин больше любит скакунов и верблюдов, книги и ученые беседы, чем женщин. Поэтому они ведут себя достойно, не интригуют, не подкупают евнухов, не пытаются убить или изуродовать избранниц султана. И даже в лице не меняются, когда Дамело, идя вдоль строя одалисок, достает из кармана платок и не глядя бросает в благоговейно подставленные руки. С одним условием - это руки незнакомки. Все знают: султан ни с кем не спит дважды.
        Он, строго говоря, вообще ни с кем не спит, восшествие на ложе редко длится дольше часа, потом осчастливленная господином возвращается в свою комнату. И никого в муравейнике не удивляет, что наложницу не оставили до утра. Оплодотворение самок - работа, сколько ни называй ее наслаждением, сколько ни провоцируй северян на глупые россказни об оргиях, что сутками длятся за резными решетками и неприступными стенами.
        Гарем только называется дворцом удовольствия, на деле жизнь там опасная и одновременно скучная, как всякая жизнь взаперти.
        И она не меняется, даже когда султан решает, наконец, поехать на море. За ним тащится целый караван повозок с ожидающими счастья икбал и уверенными в себе эфенди. Но только одну женщину Дамело может брать в собственную повозку, чтобы скрасить не ночи, а дни.
        Хоть вид ее, конечно, не услаждает взор. Особенно в дороге, под жарким солнцем, а не в прохладных покоях валиде-султан. Зрелище измученной поездкой старости - капли пота, стекающего по дряблой коже, обвисшее, будто тоже стекшее вниз лицо, вялые руки с распухшими суставами, морщинистые веки и взгляд больной рептилии из-под них - все это заставило бы Дамело отказаться от общества старой ведьмы. Но он почему-то торопится договорить с ней. О чем-то важном для молодого правителя, ускользающем, неуловимом.
        - Зачем мы едем туда? - спрашивает он не первый раз.
        - Увидишь. - И снова тот же ответ.
        - Думаешь, я там вырвусь из муравейника? Я же привезу его с собой! - кипятится Дамело.
        - Может, и не привезешь, - лениво, словно от мухи, отмахивается старуха.
        - Что значит - не привезу? - переспрашивает султан. Но его валиде не отвечает - не может. В ее горле трепещет, точно от злобы, короткая легкая стрела - такие летят дальше всего.
        Мать голубей несколько раз всхлипывает пробитым горлом и валится набок, закрывая глаза с устало-безмятежным видом. Как будто предвидела и это нападение, и собственную смерть, и то, что ни до какого моря они не доедут. Да, конечно, проклятая ведьма все это разглядела в кровавых зеркалах, ради которых погибло столько бедных птичек. Возможно, она и брата предупредила, а тот воспользовался добрым старым методом Кабила[126 - В исламе Каин и Авель, сыновья Адама, носят имена Кабил и Хабил. Легенда также отличается. Кабил убил своего младшего брата Хабиля (Авеля) из зависти. Обязав их обоих принести жертву, Аллах принял только жертву Хабиля. Так чувство зависти сделало Кабила первым в истории человечества убийцей.]. Дамело в очередной раз предали именно те, кого он старался приворожить или хотя бы купить у них немного верности.
        Через дыру в пологе видны люди, толпой выбегающие из-за барханов, что стеной окружают вади[127 - ВАДИ - арабское название сухих русел рек и речных долин, которые заполняются водой только, например, во время сильных ливней.]. Целое племя, а может, и несколько племен, объединившихся в отчаянной, темной нужде. Подкуплены они или по своей воле решились захватить караван правителя - разбираться недосуг. Пока Дамело, подхватив меч и кинжал, выбирается из повозки, пересохшее русло вскипает кровью, словно водой. И над этой кровавой рекой, точно лев пустыни, стоит его брат - без лисама и абаи, в одной рубахе, с таким же оружием, как и у самого Дамело, неотличимый от султана. Кто знает, поймут ли разбойники, кого захватили после трудного боя? Так у правителя появляется шанс сбежать. И плутать по пустыне, пока на него, обезумевшего от жары и жажды, не наткнутся люди - может быть, люди из того племени, что сейчас убивает его брата.
        Наверное, перед лицом смерти ничто не имеет значения, но входить в историю правления империей под именем Дамело Трусливого не хочется. И поэтому господин и повелитель зычно свистит, отвлекая часть разбойничьей ватаги на себя. А потом произносит с мальчишеской наглостью - не со своей, с наглостью того, первого Дамело:
        - Ну, чего уставились? Султан-то - я!
        Дамело-из-кафеса совсем не умеет драться. Где ему было учиться? В золотой клетке, куда и людей-то пускали нечасто?
        Он не погибает в первые минуты боя только благодаря брату. Младший принц, пробившись через ряды растерявшихся - кого хватать? - врагов и растерявшихся - кого защищать? - стражей, прикрывает спину Дамело. Да что там спину, младший ухитряется быть сразу со всех сторон, он кружит вокруг старшего, отбивая удары, прикрывая от стрел, бросая короткие приказы чавушам и мютеферрикам[128 - МЮТЕФЕРРИКА - высшая и самая привилегированная категория личной султанской гвардии, преимущественно были детьми из гарема султана, получали образование и воспитание в специальной школе, куда также зачислялись сыновья высшей знати. ЧАВУШИ - категория личной султанской гвардии, стоящая на ступень ниже мютеферриков.].
        Брат Дамело пылает. От него веет сухим жаром, будто он и есть иблис, созданный из негасимого огня. Лицо его светится, зубы сверкают, в волосах вспыхивают искры, клинки горят на солнце. Картина завораживает, словно танец степного пожара с огненным смерчем: и понимаешь, что вот-вот умрешь, и глаз отвести не можешь.
        Дамело ощущает себя заново родившимся: грязным, испуганным и голодным. Он слишком долго берег свой гнев, баловал его и холил, прятал от мира в укромное место, как прятали его самого. Теперь его гнев ни на что не годен. Разве что высветить скрытое от глаз одной яркой вспышкой - и погаснуть. Молодой султан может разглядеть хитроумный, черный замысел, но драться с тем, кто его воплотил, драться до последней капли крови, до последней мысли в уплывающем сознании - этого он не может. Кафес убил в старшем принце воина и вырастил политика.
        - Я сказал моим людям… - прерываясь на взмахи саблей и уколы кинжалом, кричит брат, - …отдавать женщин и скакунов, отбивать только верблюдов и припасы! И тебя.
        - А они смогут? - Дамело тоже пытается перекричать шум битвы, ржание и грохот, звон и вой.
        - Конечно! - уверен младший. - Башибузуки долго не продержатся. Уведут гарем и коней, оберут трупы и сбегут. Шакалы.
        Утром надежда - вечером отчаяние. Обычный, в сущности, день.
        Дамело устал быть султаном. Путы, налагаемые на наследного принца, ни в какое сравнение не идут с теми, что вяжут по рукам и ногам правителя. Принц отвечает за себя и больше ни за кого. Султан отвечает за всех своих людей и за каждую из своих интриг.
        Затея с подменой старшего брата младшим провалилась. Несколько придворных выжило, да и личная гвардия видела: туарег никакой не туарег. Поэтому принцы, больше не скрывая родства, едут рядом на верблюдах, названных в честь звезд, Нихале и Аттаире[129 - АТ-ТАИР («летящий») - название звезды Альтаир идет от арабского «ан-наср ат-таир» - «летящий орел».]. Даже детеныши одной верблюдицы не столь похожи, как эти двое. Точно родились в один день и час. А может, так все и было: не зря же младшего изгнали, отправив на вечное поселение в деревушку на границе с пустыней - жестокая замена быстрой смерти. Зачем наследному принцу брат-близнец, вечный соперник и претендент на трон? Наверное, так решил их отец, глядя на одинаково крепких, одинаково горластых, одинаково жаждущих жить мальчишек. И молча указал дильсизу[130 - ДИЛЬСИЗ («без языка, немой») - название придворных слуг, которым не давалось права разговаривать и приказания которым также отдавались молча, жестами.] на одного: забери! - позволяя второму жить. Если, конечно, кафес можно считать жизнью.
        Так младший сын султана превратился в лицо, неразличимое в толпе - и это была свобода. А старший будто вышел на свет из тьмы, да так и остался на свету, на годы и годы, привыкая, что днем и ночью нет ему свободы от чужих глаз, от чужих планов на его будущее. Нет свободы и не будет. Интрига, придуманная матерью голубей и ею же разрушенная, поманила Дамело долгожданной вольницей, выманила из дворца, завела в пустыню, показала, что молодой султан утратил, так и не обретя - зачем? Месть ли это, но кому? За что?
        - Не думай о валиде слишком плохо, - брат словно читает его мысли.
        - Она хотела разорвать мне сердце, - усмехается Дамело. - Так же, как мой прадед разорвал ее.
        - Она спасла тебя, маджнун! - качает головой младший принц. - Подумай, за что бедная женщина отдала жизнь. Хоть раз подумай не о себе, о повелитель, шайтан тебя задери.
        - Эта женщина привела меня в руки разбойников.
        - Опять ты о себе. А кого еще она привела к черным номадам[131 - НОМАДЫ - кочевые, бродячие племена, скотоводы, в отличие от племен звероловов, оседлых, земледельческих. В Африке к номадам относятся многие племена, смешанные из хамитов и негров-банту.]? Думай, думай, - посмеивается братец, довольный, точно кот, наевшийся айрана[132 - АЙРАН - кисломолочный напиток на основе катыка у тюркских, северокавказских, южнокавказских и балканских народов. У оседлых народов он жидкий и хорошо утоляет жажду, у кочевых - густой, как сметана.]. И не жаль ему той, кого он звал «матушка», ни капельки не жаль.
        Дамело-из-пустыни не знает, что такое сожаление. Он, словно дитя бездымного огня, не имеет ничего общего со слезами, со скорбью, с печалью по ушедшему - живет сейчас, горит и умирает, выжигая все вокруг себя, и не ждет от будущего слишком многого. Ну и правителя вздумал ты посадить на трон, старший сын своего отца.
        Однако на заданный вопрос надо отвечать. Хотя бы себе.
        - Мою свиту и гарем, - произносит султан.
        - Всех. Твоих. Врагов. - Принц уже не смеется, он смотрит вдаль, туда, где за барханами плещет далекое море. Море, к которому должен был прийти богатый царский караван, а доберется лишь жалкая горстка людей.
        Всего три слова, но Дамело не нужно больше, чтобы прозреть.
        Мать голубей первая поняла: затея с мнимым туарегом провалилась. Расстаться было все трудней, с каждой неделей старший и младший все крепче срастались, становясь не отражением друг друга, а половинками целого. Просиди братья во дворце хоть сотню лет, им не хватило бы духу разойтись и отправиться по жизни разными путями. В муравейнике ни один из них не был в безопасности, так и замерли бы, вцепившись друг в друга, слишком гордые, чтобы бежать, и слишком слабые, чтобы драться. Да и с кем, с чем драться? Казнить жен отца, а наложниц и рабынь, которых султан не видел, услать в изгнание? И тотчас же на их место приведут новых: негоже султану без гарема и наследника. Муравейник возродится.
        Зато теперь благодаря нападению кочевников бОльшая часть муравейника уничтожена. Разбойничья ватага, словно пожар, пронеслась по садам дьявола, не оставила от наземных дворцов и подземных галерей даже пепла, не жалея ни маток, ни рабов. Погибли важные сановники, только и поджидавшие часа, чтобы подмять молодого султана, превратить его в никчемную куклу на троне, в разменную монету в торге за бераты[133 - БЕРАТ - грамота на право владения земельным пожалованием.].
        Никакое нападение на дворец, никакой переворот не обошелся бы им так дешево, как ни считай, хоть золотом, хоть кровью. Уж султана бы точно не пощадили, как не пощадили его отца: младший сын вспорол тому живот, нежно улыбаясь в лицо умирающему. Зато гарем наверняка выжил бы в любом заговоре и даже разросся за счет прихотей нового правителя, жадного до утех, до власти, дорвавшегося. И уже новый Мехмед Завоеватель, вырезав потомство предшественника, воцарился бы в стране - а на самом деле стал марионеткой великой силы, тяги к продолжению рода.
        Выходит, валиде нашла единственный способ разрушить муравейник, но оставить в живых самую бесполезную и легкозаменимую его часть - самца-осеменителя, безвластного и бесправного короля?
        - Хари, хари[134 - «ХАРИ» (гари) - команда верблюду «вперед», принятая у берберов.]! - кричит младший принц, погоняя Аттаира ударами хлыста - первый раз за прошедшие часы. - Вода!
        Султан, привыкший за время путешествия к большим городам с пышными караван-сараями, с пальмами, возносящимися к небу, недоуменно таращится на несколько чахлых кустов вокруг прорубленного в просоленной глине узда[135 - УЗД - водоем, чаще всего искусственный, вокруг источника воды.]: разве им хватит мокрой ямы, чтобы напоить верблюдов, пополнить запасы? Кажется, им двоим не хватит этой воды, а уж если поить Нихала и Аттаира…
        - Ночуем здесь, - распоряжается Дамело-из-пустыни. И никаких «о повелитель», никаких расспросов, не желает ли о повелитель ехать дальше, туда, где караван-сараи не хуже его дворца и сотни слуг готовы исполнить все требования проезжающих. О повелителю остается только вздохнуть и последовать за непочтительным братом. В отличие от Дамело-из-кафеса лев пустыни знает, что делает.
        - Сегд[136 - «СЕГД» - команда верблюду «присядь, ляг».]! - командует младший принц их верблюдам. Нихал подчиняется ему охотней, чем хозяйской руке. Никто меня не уважает, не чтит, молча злится султан. - Люди устали после битвы. Не дать им воды и отдыха - начнут умирать.
        А ведь Дамело не думал о людях - своих людях - ни минуты. Как будто они северные механические куклы, с которыми он играл, когда был ребенком. А он еще считал брата безжалостным! Султан качает головой, соскальзывая с седла - и едва не падает, затекшие ноги не держат, подламываются.
        Дамело сидит у костра и ждет, пока на пустыню обрушится ночь. Ночью пустыня остывает, от холода невозможно заснуть, да он и не хочет спать. Вдруг ему приснится женщина с кровавыми прядями в неровно обрезанных волосах. Будет смеяться собственным непристойным шуткам, рассказывать страшные истории, к которым он не имеет отношения, не может иметь. Он не тот Дамело, которого она величает заинькой и ругает черными словами, каких не знают и погонщики скота. Лучше сидеть, закутавшись в одеяло, наблюдая, как месяц неспешной лодкой плывет на запад, в пурпурные воды рассвета и тонет в них.

* * *
        - Коллекционирование ваших, людских грязных делишек - такая наркота, - потягивается змеиная мать, точно после долгого, долгого фильма. - Подсядешь - и не слезешь, будешь все время за людьми следить, кары им выдумывать…
        - А моему Дамело ты уже выдумала… кару? - с болезненным интересом спрашивает Мецтли, готовый, как всегда, встать на защиту друга, хоть и не тягаться ему с пожирательницей душ. Пока не тягаться.
        - Да он сам себе ее придумал, - на удивление благодушно отвечает Тласольтеотль. - Чем жил, тем себя и наказывает.
        - Бабами, - поясняет Супайпа то, что не требуется пояснять: Диммило понемногу привыкает к привычке богов недоговаривать, улавливает несказанное.
        - Разве он бабами жил? - хмурится лунный бог. - Дамочке его отражение в зеркале важнее баб. Он плюшками жил, но вы и это отняли.
        Мецтли больше злит заливистый жестокий смех Инти, чем снисходительные взгляды, которыми обмениваются остальные двое.
        - Как ты думаешь, зачем ему все это - красота, сладости? - вопрошает змеиная мать. - Он же мужчина, не девка.
        - Хорошая форма и хорошая кухня? Просто… приятно… - пожимает плечами Диммило.
        - Не бывает никакого «просто приятно», мальчик, - улыбается Тласольтеотль. - Для людей - не бывает. Только боги знают бескорыстное удовольствие. Людское удовольствие всегда устремлено в цель.
        - Твой приятель - ловчая яма, - посмеивается золотой бог, ероша волосы любовника. - Отличная приманка для сладкоежек. Ты ведь любишь сладкое, серебряный мой?
        - Но он же не сам себя таким сделал? - беспомощно бормочет Мецтли, старательно не замечая обжигающих ладоней, обжигающих взглядов, обжигающих намеков бога Солнца.
        - А кто? - поднимает бровь Супай. - Думаешь, мы?
        Они словно трехглавый дракон, распахнувший над Диммило кожистые крылья, сизые, точно зимние тени - в самый раз по комнате. Дети ночи, они близки к сырому, мрачному, кишащему червями чреву земли. Ближе, чем люди. Они не заносятся слишком высоко, несмотря на силу своих крыльев. Даже рай их находился не на небе - на земле[137 - ТАМОАНЧАН (ацтек. «Страна дождя и тумана») - в мифологии ацтеков земной рай, который считался местом рождения человечества. В Тамоанчане родился Кецалькоатль. Земной рай погиб из-за того, что Кецалькоатля соблазнило злое божество Тескатлипока. Мецтли, бога Луны, иногда отождествляли с Тескатлипокой.], страна дождя и тумана, погибшая из-за прегрешений пернатого змея. И соблазнил владыку рая он, Мецтли - пусть не в этом теле и не в этой ипостаси. Димми чувствует фантомную вину за эту потерю - так чувствуют фантомную боль.
        А еще Диммило чувствует, что страх - хитрая штука. Его взяли как равного в сонм богов, в постель, в игру, здесь все и всё на равных, от дурманящей разум самокрутки до невосполнимой потери, память о которой отрезвляет на самом пике боли и наслаждения. Но Мецтли, король обманов, нашептывает изнутри: боги всегда надеются, что страх, знакомый только людям, владеющий только людьми, будет им, богам, верным союзником. Однако страх - ненадежный союзник, друг-предатель. А что делают друзья-предатели с теми, кто им доверился? Они отбирают у глупцов последнее.
        Пусть древние божества знают о растениях всё, всё - даже им неизвестно, в какую лиану духов вырастет семечко страха, западая в душу. Именно это делает игру в человеческие страхи такой затягивающей, такой… сладкой.
        Разве не сладко наблюдать за тем, как твой друг Дамело расточает ложь направо и налево, а внутри него, выгибая наружу ребра, растет уродливая куколка, превращается в чудовищную бабочку, чтобы однажды распахнуть страшные крылья? Смотри, Димми, как рождается Ицпапалотль[138 - ИЦПАПАЛОТЛЬ - «Обсидиановая бабочка». В мифологии ацтеков богиня судьбы, связанная с культом растений, правившая земным раем Тамоанчан. Изображалась в виде бабочки с крыльями, утыканными по краям обсидиановыми лезвиями, или в виде женщины с крыльями бабочки, когтями ягуара на руках и когтями орла на ногах. Вместо языка у нее также был нож.], обрамленная ножами, с ножом вместо языка, ужасный ангел чужого рая.

* * *
        Не нужно быть принцем-разбойником, чтобы знать: у каждого есть свои слабые места. У самого сильного тоже. И если лупить по слабому, по больному, можно победить и самого сильного. Дамело уверен в том, что он неженка, что он слабак, что ему не выдержать многодневного перехода по пустыне. Но на третий день пути султан сросся с седлом, прикипел к нему, обвыкся с песком, обжигающем ноги сквозь обувь, тело сквозь рубаху, глаза сквозь закрытые веки. Кожа его задубела от ветра и солнца, одежды заскорузли от пота, на зубах скрипела соль. Корабль пустыни, качаясь, будто на настоящих волнах, нес Дамело к морю, ветры пели, вытесывая из камня фигуры сфинксов и засыпая песком оазисы на караванном пути. Султану казалось, он забыл, где заканчивается его тело и начинается верблюжий горб. Казалось, он сам идет по пустыне на узловатых голенастых ногах, позабыв вкус воды и пищи. И так будет длиться всегда, всю оставшуюся жизнь: слепящее солнце, соль во рту, соль на коже, жара днем, холод ночью, редкие источники в тени иссохших пальм, мерное колыхание и такие же мерные мысли, не теряющие жестокости от плавного, почти
философского течения.
        Дамело пытался подражать брату: делал то, что имеет значение прямо сейчас, старался прожить еще один день, не сожалеть о прошлом и не придумывать будущее. Пустыня стала его наставником, не хуже кафеса и муравейника. В ней он прожил еще одну жизнь - недолгую, но яркую. И эта жизнь все еще продолжалась.
        На третью ночь бессонница сдалась усталости. Молодой султан ждал встречи с обиженной на весь его род ведьмой, а вместо нее пришла змеехвостая и змееволосая жена, глядела с грустью, порывалась взять за руку. От демоницы не исходило угрозы, но Дамело чувствовал: нельзя ее касаться, нельзя держать рядом - отрава страшная, незаметно проникающая в кровь, не знает султан противоядия от нее, просто чует, словно зверь, опасность. И все равно тянется сам, мечтает дотронуться, вспомнить, вернуть.
        Никому не расскажешь о таком: засмеют или ужаснутся. К твоим услугам были красивейшие женщины мира, а захотел бы парней - были бы тебе и парни, о повелитель. Красивейшие. Предпочтения султана не обсуждаются, да еще такая малость, как постельные предпочтения. Но люди, узнай они про страсть Дамело к демону, отвернулись бы от Дамело Милосердного. От сахира, притворявшегося праведником, вожделевшего не прекрасных пери[139 - ПЕРИ - в персидской мифологии существа в виде прекрасных девушек. В ранних сказаниях выступали как носители темных сил, затем считались служительницами как добра, так и зла. В поздних представлениях пери - могущественные существа, способные победить злых демонов. Когда происходит битва между пери и демоном, с небес падают звезды. Пери могут вступать в брак с полюбившимися им людьми и рожать от них детей.], что побеждают джиннов, осыпают звезды с неба и рожают своим избранникам могучих детей, но выбравшего чудовище, порождение Джаннахама[140 - ДЖАХАННАМ - в мусульманском учении наиболее распространенное название геенны или ада.], наполовину змею, а может и больше, чем наполовину.
        Чистые, верные, покорные, умелые красавицы не растопили сердце правителя, ибо в каждой он видел орудие муравейника, ложь и подкуп. А змеедева была собой, даже если ее обманчивая молодость - всего лишь оболочка древнего чудовища. И лучше одно усталое чудовище, чем целая голодная стихия.
        Тебе не накормить их всех, шептала ему мать голубей обоими своими ртами, старым и молодым, мертвым и призрачным. Язык мелькал в красной кошачьей пасти, острым черным лезвием резал по живому. Сдайся своим желаниям, ведь утоление истинной жажды всегда уродливо.
        Красивы подвиги, к которым человека принуждают честь и род. То, чего люди жаждут для себя, отвратительно. Вы прячетесь в то, чего хотят от вас, чтобы самим не хотеть ничего - только так вы можете спасти себя от позора и разоблачения.
        Но и от счастья - тоже. Хочешь спасти себя от счастья, о повелитель?
        Запутавшийся повелитель хотел, хотел спасения. Пытался превратиться в брата, стать проще, не желать невиданных, постыдных вещей, а желать понятного: пищи, воды, ночлега, женщин, власти, золота. Но мертвая ведьма была тут как тут и ловила Дамело на лжи самому себе: не нужно ему было этой простоты. А то, о чем помнил и в объятиях наложниц, и посреди пустыни, куда заглянуть хотел, - чертова бездна непотребства манила и влекла к себе по-прежнему, мучительно, словно змею мягким брюхом по острым камням.
        Измаянный черными мыслями, молодой султан держится поближе к людям, слушает их пересуды. Расскажи мне о море, просит брата. Ты же видел его, расскажи, а то усну и вывалюсь из седла. Принц-разбойник смеется, щуря глаза, морщинки убегают к вискам:
        - Как в материнской колыбели, верно?
        Ты же не знал матери, хочет сказать Дамело-из-кафеса. Но молчит. Сиротой при живых родителях вырос только он, узник с рождения, Дамело-из-пустыни всюду находил друзей, сторонников, родню, пусть и не кровную. Это старший принц всегда один, везде один, что в саду дьявола, что в садах Аллаха. Как будто клетка у него в голове, в сердце, все его тело - клетка. У младшего в голове и в сердце - свобода, и весь он - свобода воплощенная, непойманная, неукротимая.
        В скальном городе, где они спят последнюю ночь в дне пути от моря, стены давят привычной, знакомой тяжестью. Младшему неуютно, как в темнице, он ворочается, вздыхает, считает верблюдов, пытаясь заснуть. Старший, наоборот, гонит сон, не нужны ему больные откровения неведомых тварей. Завтра он увидит море, оно омоет его, очистит от скверны, от прошлого, даже если разберет Дамело на части и соберет заново - пускай.
        А потом заворчала земля, утробная дрожь растеклась по стенам и полам пещеры, расплескалась на мили вокруг. Лава проснулась в глубине, потянулась к братьям огненными пальцами - схватить, выжечь дотла, заполнить пустоты собой. И стало ясно: это он, Джаннахам. Брат вел его сюда. Вел-вел - и привел. В адский огонь, не в прохладную синь. Вот, значит, чем ты очистишься, о повелитель.
        - За что? - спрашивает Дамело, цепляясь за качающуюся, словно верблюжий горб, землю.
        - Я тебе не спаситель, прости! - хрипит брат, странно меняясь в лице. Облик, знакомый по отражениям в зеркалах, стекает с него, слезает, точно змеиная шкура, в разрывах маревом дрожит пламя. - Иблис не прощает долгов!
        - Здесь только один иблис - я, - произносит султан и сам исчезает во всполохах бездымного огня.
        Не успел ты прийти к Морю милосердия, владыка Миктлана. Слишком поздно искать спасения. Поздно, поздно, и даже не жаль.
        notes
        Примечания
        1
        АЙЯУАСКЕРО в сельве называют шаманов, использующих для сеансов лечения и просветления айяуаску («лиана духов», «лиана мертвых») - напиток, оказывающий психоактивный эффект. - Здесь и далее прим. авт.
        2
        Финальная реплика Кьоу в фильме Н. Рашеева «Короли и капуста» по одноименной книге О‘Генри.
        3
        ГАРДМАНЖЕ - повар, отвечающий за холодные закуски и за все блюда, которые готовятся и подаются холодными.
        4
        ЖАМЕВЮ - состояние, противоположное дежавю, внезапно наступающее ощущение того, что хорошо знакомое место или человек кажутся совершенно неизвестными.
        5
        МИКТЛАНТЕКУТЛИ, «Владыка Миктлана» - в мифологии ацтеков владыка загробного (подземного) мира Миктлан. Среди нескольких ацтекских божеств смерти и загробного мира Миктлантекутли был наиболее почитаемым. В его царство попадали люди, умершие обычной смертью, не на войне, не во время жертвоприношения и не от родов. Поклонение ему включало ритуальный каннибализм.
        6
        МАШИКУЛИ - навесные бойницы, расположенные поверху крепостных стен и башен. Предназначены для вертикального обстрела штурмующего стены противника, для забрасывания его камнями, обливания смолой и проч.
        7
        БАРБАКАН - надвратная башня или привратное укрепление, предназначен для охраны подступа к крепостному мосту или воротам.
        8
        СТРИТРЕЙСИНГ, уличные гонки - неофициальные и, как правило, незаконные автомобильные гонки на общественных дорогах. Действия стритрейсеров представляют опасность для пешеходов и других машин.
        9
        УСКОРИТЕЛЬ - одно из сленговых названий кокаина.
        10
        ТАПАС - в Испании закуска, подаваемая в барах к пиву или вину.
        11
        МОРСИЛЬЯ - испанская кровяная колбаса.
        12
        «Мастер» в БДСМ является одним из уважительных обращений к доминирующему партнеру. По традиции это слово пишут с большой буквы, подчеркивая уважение. В русскоязычной БДСМ-среде распространено обращение «Господин», либо «Хозяин» - со стороны сабмиссива.
        13
        ПИТИВЬЕ - классический французский слоеный пирог с миндальным кремом. Назван по имени небольшого городка, расположенного недалеко от Парижа.
        14
        ПЕРЕЦ «СКОРПИОН ТРИНИДАДА» - один из сортов перцев чили, занесен в книгу Гиннесса как самый острый перец в мире. Для выращивания и переработки этого перца приходится надевать противогазы и костюм химической защиты. Не используется в кулинарии, а только в военной промышленности для производства слезоточивого газа. Капсаицин, полученный из «скорпиона», добавляют в краску, которой покрывают днища кораблей для защиты от моллюсков.
        15
        ЛИЛИМ, согласно некоторым источникам, дочери Лилит, первой жены Адама, рожденные ею от демона Самаэля, часто отождествляемого с сатаной. Лилим вели себя подобно суккубам.
        16
        ЦИЦИМИМЕ («звездные демоны» (науатль)) - ацтекские демоны, души умерших женщин. В несчастливые календарные дни спускаются на землю, неся смерть и болезни. Поэтому у ацтеков при виде падающей звезды полагалось прятаться, а не загадывать желание: значит, на землю сходит цицимиме.
        17
        ТИПСЫ - пластиковые удлинители ногтей, приклеиваются при помощи специального клея к натуральному ногтю в процессе наращивания.
        18
        ПРЕМОЛЯРЫ, малые коренные зубы, расположенные в зубном ряду за клыками перед молярами, большими коренными зубами.
        19
        Эффектом розы называется стекание капель коньяка по стенкам бокала: чем медленнее они стекают, тем больше возраст коньяка, тем лучше вкус и выше ценность.
        20
        Снежный обсидиан тесно связан с мифическими представлениями об аде. Так, извержения лавы и появление обсидиана в разных культурах считались результатом гнева Сатаны. Ацтеки вырезали из обсидиана фигурки, маски для ритуальных действий и гадальные зеркала, майя делали из него оружие.
        21
        Торт «Полет», популярный в СССР, делался из меренги, сливочного крема и карамели.
        22
        Из рассказа А.Чехова «Каштанка»: «Особенно мучителен был следующий фокус: Федюшка привязывал на ниточку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же, когда она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его обратно из ее желудка».
        23
        Согласно ацтекской мифологии, владыки ада обитают в девятой преисподней Миктлана в доме без окон, который иногда называли Тлальшикко (Пуп земли). Считалось, что жилище Миктлантекутли находится далеко на севере.
        24
        Торговлей по золотому треугольнику называлась схема из трех торговых рейсов: вывоз рабов из Африки, их продажа в Южной Америке, покупка на вырученные деньги сахара и другого сырья для обмена на ром и продукты Североамериканских колоний, продажа этих продуктов в Европе.
        25
        ФЕТИШ СИЛЫ - вид фетишизма, при котором сексуальное возбуждение вызывают такие качества партнера, как объем и упругость мускулатуры, способность выполнять силовые и акробатические трюки, достижения в сфере единоборств.
        26
        НЕРВЮРА (от франц. «жилка») - выступающее ребро готического каркасного крестового свода. Эта конструкция помогает облегчить нагрузку на свод.
        27
        ЭБИ - один из способов шибари (сибари), японского искусства эстетического связывания. Техника шибари восходит к техникам боевого связывания ходзё-дзюцу, возникшим в Японии в XV - XVI веках. В качестве эстетико-эротической практики шибари сформировалось только к середине XX века. Стиль эби изначально использовался для пыток, длительное пребывание в коленопреклоненной позе вызывало мучительные боли.
        28
        КОРОЛЕВА ДРАМЫ - фразеологизм, на сленге обозначающий человека, который ведет себя с преувеличенным драматизмом и эмоциональностью.
        29
        ПРИНЦИП УДОВОЛЬСТВИЯ - один из четырех принципов работы психического аппарата в теории Зигмунда Фрейда, наряду с принципом постоянства, принципом нирваны и принципом навязчивого повторения. Принцип удовольствия описывает стремление психики к понижению напряжения до минимального уровня.
        30
        ТЕНЬ - архетип, описанный К.Г. Юнгом. Представляет собой относительно автономную часть личности, формируется из установок, которые личность не в силах принять. Эти установки несовместимы с сознательным представлением индивида о себе. В сновидениях Тень предстает в виде человека одного пола со сновидцем, вызывающего неприязнь. Тень является частью Эго, но выходит из бессознательного. Игнорирование или незнание Тени может вызвать рассогласование личности.
        31
        ЗВЕРЬ АПОКАЛИПСИСА - персонаж книги Откровение в Библии, выходящий из моря, имеющий семь голов и десять рогов. Это зверь багряный, на котором воссядет великая блудница: «И повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами» (Отк. 17:3).
        32
        ТАНХА (Тришна) - понятие индийской философии, обозначающее тягу к жизни как фундаментальное свойство психики всех живых существ. Термин используется для обозначения жажды существования и имеет негативный оттенок, им обозначают качество, которое, в соответствии с мировоззрением индуизма, буддизма и джайнизма, следует преодолеть.
        33
        Очаровательно (франц.)
        34
        Обычно в колоде две карты джокера, один из джокеров, как правило, выполнен в цвете, в то время как другой - черно-белый. Роль джокера в карточных играх разная, но во многих цветной ценится выше, чем черно-белый. В основном джокер служит заменой определенной карте: например, в покере может быть разрешено заменять джокером туз или карту, необходимую для завершения флеша или стрита.
        35
        Лучистая змея имеет окрас с металлическим блеском, поэтому ее тело меняет цвет в зависимости от освещения. Когда змея выползает на солнце, чешуя переливается всеми цветами радуги.
        36
        КОГТЕРЕЗЫ - приспособления для стрижки когтей кошками и собакам.
        37
        Уака (храм) Солнца, Уака (храм) Луны (исп.).
        38
        ЛАМИЯ - латинское слово, обозначающее ведьму; персонаж греческой мифологии, дочь Посейдона и возлюбленная Зевса. Ревнивая Гера превратила Ламию в чудовище, убившее своих детей. Когда на нее находит безумие, Ламия вынимает свои глаза и кладет их в чашу, чтобы заснуть.
        39
        Ф. Ницше. Так говорил Заратустра.
        40
        ИМПЕРСКИЕ КЛЕЙНОДЫ - атрибуты императорской власти правителей Священной Римской империи. Важнейшими из них были имперская корона, Копье Судьбы и имперский меч.
        41
        А. Толстой. Хождение по мукам.
        42
        Он сказал (лат.), латинское крылатое выражение, употребляется при ссылке на общепризнанный авторитет, часто иронически.
        43
        ROCK BOTTOM («подножие скалы») - бросок в рестлинге. Во время него рестлер обхватывает рукой шею противника, кладет его руку себе на плечо, немного приподняв противника, прыгает на него, упав вместе с ним на ринг.
        44
        ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ, Вельзевул (Баал, Ваал) считался богом солнечного света, затем - богом-оплодотворителем. В аду стал богом пыток и боли.
        45
        Мамакона у инков присматривала в доме Солнца за наложницами Сапа Инки, за девами Солнца.
        46
        Круг, посреди коего - дьявол (лат.).
        47
        По легенде, Минотавру бросали преступников, а также присылаемых из Афин каждые девять лет семь девушек и семь юношей. Согласно некоторым источникам, пленникам выкалывали глаза и их убивал не Минотавр, а пленники умирали сами, блуждая по лабиринту и не находя выхода.
        48
        ХУДИ (от англ. «капюшон») - кофта из мягкого хлопчатобумажного трикотажа, с капюшоном-анораком, снабженным стойкой спереди и защищающим от ветра. Характерные элементы фасона - большие накладные карманы спереди и капюшон.
        49
        Начало молитвы сатанистов «Во имя Сатаны» (лат.).
        50
        МИЛОНГЕРО - танцор танго милонга. Милонга считается более быстрой предшественницей танго, исполняется как жизнерадостный, быстрый и свободный танец.
        51
        СИЦИЛИАНСКАЯ КАССАТA - традиционное сладкое блюдо из Палермо, круглый бисквит, пропитанный фруктовым соком или ликером и переслоенный сыром рикотта с цукатами, покрытый марципаном и засахаренными фруктами.
        52
        ТЕСКАТЛИПОКА («дымящееся или огненное зеркало») - в мифологии поздних майя и ацтеков одно из главных божеств наряду с Кетцалькоатлем. В различных воплощениях Тескатлипока являлся богом-творцом или же разрушителем мира, в основе был хтоническим богом подземных сил, вулканов и обсидиана, но постепенно слился с божеством звездного неба, севера и холода.
        53
        НЕШТЛАУАЛЛИ называлось жертвоприношение пленных, захваченных в специальном набеге в ходе так называемых «цветочных войн» (во время набегов населению полагалось встречать ацтекских воинов с цветами в руках). Нештлауалли требовались, чтобы солнце могло светить в течение следующего 52-летнего цикла и считались долговой платой богам.
        54
        У ацтеков каждый год избиралось земное воплощение Тескатлипоки, одним из ипостасей которого считался Мецтли. На эту роль выбирался красивый юноша, не имевший физических недостатков. С ним обращались как с божеством, удовлетворяя любые его желания. По прошествии года воплощение бога торжественно приносили в жертву.
        55
        МИКТЛАНСИУАТЛЬ - супруга Миктлантекутли, правившая вместе с мужем в девятой преисподней Миктлана.
        56
        Ицли в переводе с науатль значит «нож». В мифологии ацтеков Ицли - бог каменного ножа для жертвоприношений. Прислужник или ипостась Тескатлипоки.
        57
        Теория, авторами которой являются Дэвид Склански и Мейсон Малмут: «Всякий раз, когда вы разыгрываете комбинацию отлично от того, как вы бы играли, если бы видели карты всех ваших противников, они выигрывают; и всякий раз, когда вы разыгрываете комбинацию так, как поступили бы, видя все их карты, они проигрывают. И наоборот: всякий раз, когда оппоненты разыгрывают свои комбинации отлично от того, как они бы это сделали, видя все ваши карты, вы выигрываете; и всякий раз, когда они разыгрывают руки таким же образом, как если бы видели все ваши карты, вы проигрываете».
        58
        АУЯНТЕПУИ - крупнейшая из венесуэльских гор. Название ее в переводе на русский означает «гора дьявола». Тепуи - столовые горы, расположенные на Гвианском нагорье в Южной Америке. Слово «тепуи» на языке индейцев пемон означает «дом богов». Столовые горы по большей части стоят изолированно друг от друга, возвышаясь над джунглями труднодоступными утесами.
        59
        На самом деле водопад был назван в честь летчика Джеймса Эйнджела (на испанском Angel читается как «анхель»), который открыл его в 1933 году. Анхель, падающий с Ауянтепуи - самый высокий в мире водопад, общая высота его 979 метров. Высота падения настолько велика, что, прежде чем достичь земли, вода распыляется на мельчайшие частички и превращается в туман.
        60
        Народы, обитающие в США, Венесуэле, Намибии и Эфиопии, где расположены столовые горы.
        61
        АРГЕНТАВИС - самая большая известная науке летающая птица за всю историю Земли. Жила 5 - 8 млн. лет назад в Аргентине, весила около 77,5 кг, размер аргентависа в высоту достигал 1,8 м, а размах крыльев - 8 м.
        62
        Вымышленная личность из пьесы О.Уайльда «Как важно быть серьезным». Друга по имени Банбери придумал себе один из главных героев, чтобы покидать Лондон и навещать мистера Банбери в деревне, якобы заботясь о его слабом здоровье. Тетушка героя говорит по этому поводу: «Мистеру Банбери давно уже пора сделать выбор, жить ему или умирать. Колебаться в таком важном вопросе недопустимо».
        63
        Жил-был знахарь из Дила,
        Кто сказал: «Хотя боль не реальна,
        Если я сел на булавку
        И та проколет мне кожу,
        Мне не понравится то, что я не думаю, будто чувствую»! (англ.)
        64
        Южноамериканскую сельву на более низких местах, временами затапливаемых рекой, называют игапо, или варзеа.
        65
        СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР - поток ионизированных частиц, истекающий из солнечной короны, с ним связаны такие явления природы, как магнитные бури и полярные сияния. В отношении других звезд употребляется термин «звездный ветер».
        66
        ЧОКЕР (choker) - украшение для шеи в виде короткого шнурка с нанизанными на него крупными разноцветными бусинами. Существуют как многорядные чокеры, так и однорядные. Слово «чокер» (choker) переводится как «душитель»: украшение очень плотно облегает шею. Чокеры пришли из индейской культуры.
        67
        ВРЕМЕННЫЙ БРАК (араб. «мут’а», перс. «сигэ» - «брак для удовольствия или брак, заключаемый на условленное время») - форма брака в исламе, заключается на срок от 1 дня до 99 лунных лет. При этом в договоре оговаривается содержание жены и вознаграждение при расторжении брака.
        68
        Имеется в виду роман «Сердца трех», написанный американским писателем Джеком Лондоном в соавторстве с Чарльзом Годдардом.
        69
        БОКСЕРСКИЙ БИНТ - полоса ткани, которую боксеры и представители спортивных единоборств используют для предотвращения травм кисти и запястья. Как правило, бинты не эластичны, они жестко фиксируют ладонь и пальцы - все, кроме мексиканского варианта.
        70
        «Языком» на профессиональном сленге в мире моды называют подиум.
        71
        «Греховной милей» немцы называют Рипербан, самую знаменитую улицу в Гамбурге, квартал красных фонарей.
        72
        КЕТЦАЛЬ - крупная тропическая птица, в хвосте которой имеется пара ярко-зеленых перьев длиной больше 30 см, очень ценимых в свое время ацтеками.
        73
        Плащ тильматли служил ацтекам верхней одеждой.
        74
        Название британской компании Frosdick, выпускающей готовые гардеробы для мужчин по цене в миллион долларов, делится на слова fros (на городском сленге переводится как «тайники», «заначки») и dick («член»).
        75
        Сексопатолог А.М. Свядощ предлагал лечить половые извращения (к которым он относил и гомосексуальность) нейролептиками. Также он предложил метод терапии с использованием апоморфина: метод был основан на том, чтобы вызвать у пациентов тошноту и рвоту при предъявлении фотографий и других эротических стимулов гомосексуального характера.
        76
        ВОЛАДОР - ритуальный танец-игра у индейцев Мезоамерики: пять участников в костюмах, имитирующих птичье оперение, поднимаются на площадку на вершине столба 25 - 30 метров высотой. Четверо, привязанные длинными тросами, прыгают с площадки, совершая полет по кругу, пятый играет на флейте. В древности этот ритуал распространился на культуру ацтеков, которые внесли в него элементы солнечного культа. В настоящее время сохраняется у науа и тотонаков на севере штатов Пуэбла и Веракрус.
        77
        СЛОУПЛЕЙ - прием в покере, пассивный розыгрыш очень сильной руки, чтобы другие игроки не спасовали и не вышли из игры. Ведется с целью оставить как можно больше игроков в игре и собрать максимальный банк.
        78
        ПИТ - ринг-углубление для собачьих боев, традиционно размером 4 на 4 метра.
        79
        «Все любят сладкое» - фраза из исторического анекдота о том, как король Генрих IV неожиданно пришел в спальню своей любовницы. Не успевший скрыться дворянин, с которым фаворитка изменяла королю, спрятался под кроватью. В разгар королевского свидания незадачливый кавалер не выдержал и чихнул. И фаворитка, и ее любовник замерли, ожидая разоблачения и казни. Но Генрих взял тарелку с конфитюром со стола, наклонился и сунул под кровать: «Держите, месье, все любят сладкое».
        80
        АЙЛЬЮ - слово, которым обозначалась не только инкская община, но и род, берущий начало от первого инки Манко Капака.
        81
        ХАБИТ - вид монашеской одежды. Представляет собой просторное длинное одеяние с широкими длинными рукавами, носимое поверх камизы (нательной рубахи) и коты (туники, надевавшейся на рубаху).
        82
        Есть предположение, что инфразвук, который при определенных условиях генерируется в море, может оказывает воздействие на пассажиров и членов экипажа, вызывая панику, тошноту, потерю сознания и зрения, спазмы, паралич, а иногда и смерть. Уцелевшие бегут с корабля.
        83
        КАЛИ-ЮГА - последняя из четырех юг (эпох) в индуистском временном цикле. Характеризуется падением нравственности, поскольку добро в мире уменьшается до одной четверти от первоначального состояния в век Сатья-юга. В «Махабхарате» сказано, что это самый дурной век, в который от первоначальной добродетели остается лишь одна четверть, да и та к концу Кали-юги полностью разрушается. Название эпохи трактуется как «век демона Кали», «железный век», «век раздора».
        84
        ПРАЛAЯ («разрушение») - в космологии индуизма ночь Брахмы, период отсутствия активности во Вселенной, равная по продолжительности дню Брахмы. Длится 4,32 миллиардов земных лет. Ночь Брахмы знаменует собой уничтожение мира.
        85
        КАРТОЧНЫЙ ВОЛЬТ - возвращение двух частей колоды в первоначальное положение, до того, как колоду сняли. Карточный вольт необходим, чтобы не нарушить подснятием порядок следования карт, подготовленный шулером для выигрыша заранее, в домашних условиях, или в конце предыдущей игры, или во время текущей игры тасовкой по заданному алгоритму.
        86
        ВЫМБОВКА - вынимающийся деревянный или металлический рычаг, который служит на судне для вращения ручного шпиля, механизма для подъема и отдачи якоря. Вымбовка вставляется в специальный паз и один или несколько человек двигают ее в сторону поворота шпиля.
        87
        КОНТРРЕЛЬЕФ - вид углубленного рельефа, как бы «негатива» барельефа. Применяется в печатях и в формах (матрицах) для создания барельефных изображений.
        88
        В середине XIX столетия абсент был дорогим напитком, но с появлением дешевых марок стал доступнее и вреднее. Самый дешевый абсент рубежа XX - XIX веков употребляли рабочие в «распивочных», в которых зачастую не было даже столов и стульев, а только цинковая стойка. В начале XX века эпидемия алкоголизма заставила начать кампанию по запрещению этого напитка. В 1915 году во Франции была запрещена не только продажа, но и изготовление абсента.
        89
        ТУЙОН - один из двух действующих компонентов абсента наряду с этиловым спиртом. Также он является нервно-паралитическим ядом и конвульсантом, туйон токсичен для человека. Наркологи даже предполагали, что он вызывает галлюцинации, но предположение не подтвердилось.
        90
        ПЕРЕЛОГ - пашня в степи, которая не используется под посевы больше года. Часть пашни в степных районах периодически оставляется незасеянной для восстановления плодородия. На оставленных пашнях и растет полынь.
        91
        ГЛЕССИТ - почти непрозрачный янтарь бурого цвета.
        92
        Существует легенда тольтекского происхождения о том, что человек стал человеком благодаря кукурузе. Кукуруза, называемая «божественной травой», была скрыта в пещере Синкальи, «кукурузном жилище», но даже сами боги не знали, где находится эта пещера. Боги послали на поиски и посланец увидал, как в определенные ночи красный муравей заползает в «жилище кукурузы» и выползает оттуда. Тогда бог обернулся муравьем и пробрался через трещину в пещеру Синкальи, которая была полна золотистых зерен. Бог забрал сколько мог этих зерен и отдал их людям.
        93
        КАФЕС - окно с решеткой в гареме или государственная тюрьма сына султана.
        94
        В 1478 году Мехмед Завоеватель, чтобы избежать борьбы за власть, издал закон, где, помимо прочего, было сказано: «Тот из моих сынов, который вступит на престол, вправе убивать своих братьев, чтобы был порядок на земле». В 1595 году Мехмед III по наущению матери казнил девятнадцать своих братьев, включая младенцев, а семерых беременных наложниц своего отца велел завязать в мешки и утопить в Мраморном море.
        95
        «Садами дьявола» называют участки в амазонских лесах, на которых растет только один вид деревьев и никакой другой. Здесь лимонные муравьи, которые селятся в полых стеблях этих растений, убивают зеленые ростки других видов, впрыскивая в их листья муравьиную кислоту, как гербицид, и тем самым дают своим любимым деревьям свободно разрастаться. Численность рабочих муравьев в крупных колониях, занимающих один «сад», достигает 3 000 000, а численность маток 15 000. Самому старому из «садов дьявола» около 800 лет.
        96
        «Садом Аллаха» арабы называют пустыню Сахару. Восточная поговорка гласит, что в пустыне Аллах уничтожил всю жизнь, чтобы побыть в одиночестве.
        97
        ШАМШИР - основной тип сабли индо-иранского региона, с сильно изогнутым клинком. Предназначена для оттяжного удара, который широко использовали азиаты. Хорошие клинки этого типа всегда изготавливались из дамасской стали.
        98
        Согласно испанскому хронисту Педро Сармьенто де Гамбоа, от Манко Капака, сына Тикси Виракоча Пачаячачик (отца, создателя), от его братьев и сестер пошло 10 родов-айлью.
        99
        Мать-султанша согласно этикету встречала сына стоя и обращалась к нему «мой лев».
        100
        Первая жена султана звалась «баш кадин» («главная женщина»), за ней следовала «икинчи кадин» («вторая женщина»), за ней - «ухунчу кадин» («третья женщина») и так далее. Если одна из жен умирала, следующая за ней по рангу могла возвыситься и стать на ее место, поэтому в гареме многие жены гибли от рук соперниц.
        101
        КИСМЕТ в исламе - судьба, участь, предопределенность.
        102
        САХИР - колдун в исламе.
        103
        Сулейман (имя царя Соломона в исламской традиции) был сыном пророка Давуда. От своего отца он усвоил множество знаний и был избран Аллахом в пророки, ему была дана мистическая власть над всеми существами, включая джиннов. Поэтому некоторые обвиняли Сулеймана в колдовстве, которое в исламе является запретным искусством.
        104
        АН-НАМЛЬ (араб. Муравьи) - двадцать седьмая сура Корана. В ней рассказано, как к Сулейману (Соломону) были собраны джинны, люди и птицы, кроме удода, который прилетел позже и рассказал о царице Сабы (царице Савской) и ее народе, солнцепоклонниках. Позже царица Сабы была так поражена могуществом Сулеймана, что объявила о своей покорности и вере в Аллаха. Также в суре упоминается, что выйдет из-под земли животное, которое возвестит неверным, что они не уверовали в знамения Аллаха.
        105
        Цитаты из суры аль-Бакара (араб. Корова).
        106
        В гареме ранг икбал («счастливые») размещался между простой гаремной рабыней и эфенди («уважаемой дамой»). Икбал называли фавориток султана, еще не получивших статус жены. Они старались выделиться на фоне остальных наложниц, привлечь внимание султана и получить право на ночь с ним в надежде на повышение статуса.
        107
        ПЕСЧАНАЯ ЭФА - ядовитая змея из семейства гадюк. Одна из десяти самых ядовитых змей в мире.
        108
        ДИВАН - высший орган исполнительной, законодательной или законосовещательной власти в ряде исламских государств.
        109
        ДЕВЕДЖИ-БАШИ - главный верблюжатник.
        110
        ВАЛИДЕ-СУЛТАН - официальный титул матери правящего султана Османской империи, употреблявшийся с XVI века. Валиде-султан имели доход (башмалык) с султанских земель в различных частях империи, владели летними и зимними поместьями, а также получали подарки от османской знати и иностранных государств.
        111
        ДУВАЛ - глинобитный забор или стена в Средней Азии, отделяющая внутренний двор жилища от улицы. Их строили как вокруг целых поселений, богатых усадеб, так и бедных домиков. Дувал часто является продолжением стены жилища, выходящей на улицу.
        112
        БАЛТАДЖИ - придворная охрана из янычар, вооруженная секирами.
        113
        ЛИСАМ, ТАГЕЛЬМУСТ - головной убор из хлопка, принятый у туарегов и других этнических групп Сахары. Используется как вуаль и тюрбан, окрашен в белый цвет или в цвет индиго, длина его может достигать десяти и более метров. Когда юноше исполняется восемнадцать лет, его семья устраивает праздник, на котором туарегу дарят лисам, без которого ему отныне показываться неприлично.
        114
        Дурак (араб.).
        115
        ГАЛАБЕЯ - повседневная одежда арабов, рубашка без воротника и застежек, с широкими длинными рукавами, хорошо защищает тело от ветра и песка. Мужчины носят поверх галабеи накидку наподобие халата, которая называется абая.
        116
        НИХАЛ - звезда, которая находится в созвездии Зайца, название ее переводится как «пьющий верблюд» или «источник».
        117
        САРБАН-БАШИ - начальник погонщиков верблюдов.
        118
        МАТБАХ-ЭМИНИ - начальник дворцовой кухни.
        119
        ЦЕЛИАКИЯ - нарушение пищеварения, вызванное повреждением ворсинок тонкой кишки продуктами, содержащими глютен (клейковину) и белки злаков. Причины происхождения смешанные - аутоиммунные, аллергические, наследственные. Болезнь была описана в первом столетии нашей эры и получила название «Morbus coeliacus».
        120
        Туареги с древности торгуют солью.
        121
        КАНДОЛАТ - драже в сахаре, среднеазиатская сладость, которая хранится не дольше 15 дней, потому что быстро высыхает.
        122
        КАПУДЖУ - «привратник», придворные слуги, охрана внутренних покоев султанского дворца.
        123
        Казнь через побиение камнями в древности имела возможность помилования, если преступник успевал до смерти выбраться из ямы, в которую его закапывали по пояс, чтобы не смог убежать от толпы, швыряющей камни.
        124
        ИБЛИС - аналог Люцифера в исламе: джинн, который был приближен Богом и пребывал среди ангелов, но из-за гордости своей был низвергнут с небес, после чего стал врагом Аллаха и людей, сбивая верующих с верного пути.
        125
        ИСА БНУ МАРЙАМА - в исламе пророк и посланник Аллаха, в Новом Завете - Иисус Христос.
        126
        В исламе Каин и Авель, сыновья Адама, носят имена Кабил и Хабил. Легенда также отличается. Кабил убил своего младшего брата Хабиля (Авеля) из зависти. Обязав их обоих принести жертву, Аллах принял только жертву Хабиля. Так чувство зависти сделало Кабила первым в истории человечества убийцей.
        127
        ВАДИ - арабское название сухих русел рек и речных долин, которые заполняются водой только, например, во время сильных ливней.
        128
        МЮТЕФЕРРИКА - высшая и самая привилегированная категория личной султанской гвардии, преимущественно были детьми из гарема султана, получали образование и воспитание в специальной школе, куда также зачислялись сыновья высшей знати. ЧАВУШИ - категория личной султанской гвардии, стоящая на ступень ниже мютеферриков.
        129
        АТ-ТАИР («летящий») - название звезды Альтаир идет от арабского «ан-наср ат-таир» - «летящий орел».
        130
        ДИЛЬСИЗ («без языка, немой») - название придворных слуг, которым не давалось права разговаривать и приказания которым также отдавались молча, жестами.
        131
        НОМАДЫ - кочевые, бродячие племена, скотоводы, в отличие от племен звероловов, оседлых, земледельческих. В Африке к номадам относятся многие племена, смешанные из хамитов и негров-банту.
        132
        АЙРАН - кисломолочный напиток на основе катыка у тюркских, северокавказских, южнокавказских и балканских народов. У оседлых народов он жидкий и хорошо утоляет жажду, у кочевых - густой, как сметана.
        133
        БЕРАТ - грамота на право владения земельным пожалованием.
        134
        «ХАРИ» (гари) - команда верблюду «вперед», принятая у берберов.
        135
        УЗД - водоем, чаще всего искусственный, вокруг источника воды.
        136
        «СЕГД» - команда верблюду «присядь, ляг».
        137
        ТАМОАНЧАН (ацтек. «Страна дождя и тумана») - в мифологии ацтеков земной рай, который считался местом рождения человечества. В Тамоанчане родился Кецалькоатль. Земной рай погиб из-за того, что Кецалькоатля соблазнило злое божество Тескатлипока. Мецтли, бога Луны, иногда отождествляли с Тескатлипокой.
        138
        ИЦПАПАЛОТЛЬ - «Обсидиановая бабочка». В мифологии ацтеков богиня судьбы, связанная с культом растений, правившая земным раем Тамоанчан. Изображалась в виде бабочки с крыльями, утыканными по краям обсидиановыми лезвиями, или в виде женщины с крыльями бабочки, когтями ягуара на руках и когтями орла на ногах. Вместо языка у нее также был нож.
        139
        ПЕРИ - в персидской мифологии существа в виде прекрасных девушек. В ранних сказаниях выступали как носители темных сил, затем считались служительницами как добра, так и зла. В поздних представлениях пери - могущественные существа, способные победить злых демонов. Когда происходит битва между пери и демоном, с небес падают звезды. Пери могут вступать в брак с полюбившимися им людьми и рожать от них детей.
        140
        ДЖАХАННАМ - в мусульманском учении наиболее распространенное название геенны или ада.