Меня зовут Дамело. Книга 3 Инесса Ципоркина
        Архипелаги моря Ид
        «Кажется, пора открывать свой клуб доппельгангеров, дети мои. - Инти обводит рукой безжизненные фигуры обитателей Тлальшикко. - Пора им прийти в себя и начать превращать жизнь нашего дорогого Миктлантекутли в ад.
        Минотавра по-прежнему целится из револьвера „энфилд“, смертоносной старинной игрушки, в собственную мать. Ариадна, близнец и противоположность Минотавры, по-прежнему глядит на сестру с нечитаемым выражением, не угадаешь, остановить хочет или подстегнуть. Их родительница по-прежнему не замечает рожденного ею полуребенка-полузверя, позирует, склонившись с притворной заботой над матерью Таты, слепой, но всевидящей гадиной. Рептилия, рядом с которой мать Сталкера всего лишь глуповатая тетка, решившая, что материнство отличное подспорье для нарциссизма, по-прежнему слепо, по-змеиному вывернув шею, водит башкой. Чует что-то - не то оружейную смазку, не то близкую смерть.
        А между богами и демонами по-прежнему зияет дыра до самого ада, в которую утекает, проваливается вся их жизнь, конечная и бесконечная».
        Инесса Ципоркина
        Меня зовут Дамело
        Книга 3
        Глава 1. Клуб доппельгангеров
        - Кажется, пора открывать свой клуб доппельгангеров[1 - ДОППЕЛЬГАНГЕР - в литературе эпохи романтизма двойник человека, темная сторона его личности или антитеза ангелу-хранителю. Воплощает теневые бессознательные желания и инстинкты, вытесненные из-за несовместимости с сознательным представлением о себе - чаще всего под влиянием морали или общества. Иногда доппельгангер живет за счет героя, питается им, по мере увядания основной личности становясь все более наглым. - Здесь и далее прим. авт.], дети мои. - Инти обводит рукой безжизненные фигуры обитателей Тлальшикко. - Пора им прийти в себя и начать превращать жизнь нашего дорогого Миктлантекутли в ад.
        Минотавра по-прежнему целится из револьвера «энфилд», смертоносной старинной игрушки, в собственную мать. Ариадна, близнец и противоположность Минотавры, по-прежнему глядит на сестру с нечитаемым выражением, не угадаешь, остановить хочет или подстегнуть. Их родительница по-прежнему не замечает рожденного ею полуребенка-полузверя, позирует, склонившись с притворной заботой над матерью Таты, слепой, но всевидящей гадиной. Рептилия, рядом с которой мать Сталкера всего лишь глуповатая тетка, решившая, что материнство отличное подспорье для нарциссизма, по-прежнему слепо, по-змеиному вывернув шею, водит башкой. Чует что-то - не то оружейную смазку, не то близкую смерть.
        А между богами и демонами по-прежнему зияет дыра до самого ада, в которую утекает, проваливается вся их жизнь, конечная и бесконечная.
        Диммило кажется, он видит пыль, осевшую на плечи, на волосы, на распахнутые глаза. Пыль превращает любовниц Миктлантекутли и их жутких мамаш в сонный и безопасный сад скульптур. И только Тата Первая, светлая, а может, темная половина Таты Второй, Медузы Горгоны, бродит между пыльными статуями, рассеянно трогая застывшие тела и не решаясь никого разбудить. Временами она останавливается, будто не знает, куда идти дальше. Будто она не знает этого уже несколько недель.
        - Хочешь открыть охотничий сезон? - смеется Супайпа, бросая взгляд на обеих тещ Дамело, засадных тварей, только и ищущих, кого бы сожрать.
        - Твой КОЛЛЕГА, - бог Солнца поигрывает бровями, - сам его открыл. Не он ли вытащил из каждого, кто его любил, доппельгангера? С такими талантами, как у моего потомка, живым на небо не берут.
        - Зато нас берут в нижние миры, - отвечает инкский дьявол - как бы невзначай, не выделяя интонацией и без того веское, значительное «нас». - Судьи и палачи всегда в цене.
        - Разве ты судья? Или палач? - изумляется Инти. - Судья здесь я. Палач - она. - Золотой бог кивает на Тласольтеотль. - А ты провокатор. Ладно, ладно! - Инти поднимает руки в примиряющем жесте. - Информатор. Как в человеческой мафии говорят, крыса. Всем крысам крыса!
        Супай смотрит на извечного своего противника, бога высокого мира Ханан Пача, с выражением вселенской усталости, словно бесконечно терпеливый учитель на очередного, сотого, если не тысячного мажора-хулигана, изгаляющегося в надежде что-то доказать. В глазах его читается: ты всего лишь золотой мальчик, уверенный, будто папочкиной власти хватит на то, чтобы замять любую сынишкину глупость, и дерзость, и пакость. Еще один ребенок, который считает силу родителя своей, хотя на деле она его слабость, его самая уязвимая зона.
        Не будь золотой бог сыном самого Виракочи, бога-творца, посмел бы он наживать себе таких врагов, как владыка половины вселенной, бог смерти, тления и зарождения? Ведь даже Солнце не вечно. Хотя и кажется таковым.
        - Ну да, - бесстрастно соглашается инкский сатана. - Я и твой потомок прирожденные провокаторы. Это у нас в крови.
        Инти смотрит на Супайпу бешеным, испепеляющим взглядом, так бы и выжег на нем клеймо, как ребенок выжигает лупой неприличное слово, - но что проницательному дьяволу ответишь? Все верно: Сапа Инка потомок бога Солнца, умение вытаскивать на свет божий дерьмо, заключенное в людских душах, у него в крови - неотчуждаемое наследие Манко Капака, любимого сына Инти и Мамы Килья, его сестры и супруги. Все они одной крови, от общего наследства и общей судьбы не избавляют ни падение с небес, ни возрождение в смертном теле.
        Боги испокон веков пытались изменить мир и себя, строгая полукровок с их половинным происхождением, половинным предназначением, половинным знанием того, что есть добро и зло. Самой почетной миссией бастардов было нести вахту в среднем мире, карая зло по их, полубогов, половинчатому усмотрению. И во все времена ни черта в этом проку - ни в рождении божественных ублюдков, ни в жизни их, ни в смерти. Мир людей перемалывает божьих детей с тем же равнодушием, что и своих собственных.
        Напряжение между Инти и Супаем растет, даже Диммило ощущает вечное братское противостояние Ханан Пача и Уку Пача[2 - В инкской мифологии Ханан Пача - высший мир, Уку Пача - нижний мир.], их неискоренимое соперничество - Осирис и Сет, Зевс и Аид, Ормузд и Ариман[3 - В зороастризме силы-братья по имени Ахура Мазда и Ангро-Майнью. В более поздних культурах известны как Ариман («всеуничтожающий») - олицетворение зла и Ормузд («мудрый бог») - олицетворение добра.]. Нет братьям-врагам исхода из этой паутины, нет.
        - До чего ж вы, мужики, драчливый народ! - вовремя встревает змеиная мать. - Ну, раз уж ты судья, а я всего-навсего палач… - обращается она к богу Солнца, - …скажи мне, твоя честь, зачем будить Тлальшикко? Или мои девочки нужнее ТЕБЕ здесь, чем ЕМУ - там? Не терпится с чужим гаремом пошалить, пока сынок в командировке в аду?
        Пожирательница душ разговаривает с Инти, а глядит на Диммило, ревнивого неудачника, нехорошо глядит, с глумливой нежностью маньяка, нашедшего жертву. Мецтли выдыхает и отворачивается, старательно игнорируя провокации Тласольтеотль. Богиня-покровительница шлюх не может не знать: ревность - наркотик, с которого так запросто не слезают. Видит, что бог Луны под двойной дозой: с нынешнего любовника станется «пошалить» с женами первой и самой сильной любви Диммило. Дрянное любопытство змеиной матери - решится или не решится? - ничего не изменит. Если бог Солнца захочет присвоить себе дом Солнца своего последыша…
        Додумать Мецтли не успевает. Золотой бог прячет ухмылку в углах рта, там, где заканчивается интерес и начинается скука, и больше не настаивает, только замечает:
        - Пора бы возвращать Дамело. Мальчишка прошел все уровни.
        - Не все! - грозит пальцем Тласольтеотль. - Всего два из трех. Или семь из девяти[4 - Речь о кругах ада: Данте в «Божественной комедии» следовал за Аристотелем, который в своей «Этике» относит к первому разряду грехи невоздержанности, ко второму - грехи насилия, к третьему - грехи обмана. У Данте второй-пятый круги для невоздержанных, шестой круг для лжеучителей, седьмой круг для насильников, восьмой-девятый - для обманщиков и предателей.]. Незачет!
        - Ты хочешь наблюдать, как парень предаст себя, в ТЕЛЕВИЗОРЕ? - Инти изумлен, он прямо-таки светится изумлением, таращит глаза, хлопает ресницами, делает брови домиком - в общем, валяет дурака. Диммило, напрягшийся при мысли о том, что ждет его лучшего, даже сейчас лучшего друга, не удержавшись, хихикает.
        - А ты хочешь показать СВОЕМУ парню, как ЕГО парень станет богом? - Змеиная мать произносит «станет богом», как произносят «сгорит заживо» или «будет сожран крокодилами». В прищуре Тласольтеотль мелькает болотная зелень, щелевидный зрачок рассекает зелень надвое, будто черная трясина разошедшуюся ряску. - Вблизи показать, воочию?
        - Да. - Бог Солнца готов играть, но не готов врать. Человеческие ритуалы, в отличие от человеческих игр, ему скучны. - Пусть видит, богом ЧЕГО стал его дружок.
        - Я знаю, - тихо произносит Димми. - Я не лучше него. Он бог смерти, я бог обмана.
        Все трое - Инти, Тласольтеотль, Супай - смотрят на Диммило с тоской и заботой, словно родители на неразумное дитя, алчущее непосильных свобод.
        - Димка, - начинает Супайпа - и Димми передергивает. Так его звал только Дамело. - Бог смерти тут я. Богиня обмана - она. - Инкский дьявол, не глядя, тычет пальцем в сторону пожирательницы душ. - Впрочем, за смерть каждый из нас в ответе: я, она, Инти твой разлюбезный. А вы с другом, последышем Манко - мальки, несмышленыши.
        Вот и еще одно доказательство, что никакой Диммило не бог, сколько бы ни мечтал об этом, сколько б ни боялся. Мецтли вспоминает, как цеплялся за свои страхи, за ощущения собственной телесности во время похода в «Храм Солнца». Как они играли в карты со Сталкером, Маркизой и Дамело. Как ехали на такси в чертов клуб на чертовых куличках. Как он сам, своей волей пошел в объятья незнакомому мужику, сиявшему так, что резало глаза. Как надеялся, что плоть и страхи сохранят его душу, а может, и душу Дамело в целости, удержат, точно сжатый кулак. Но кулак раскрыт, а душа Диммило лежит на ладони мертвой птицей. Где душа владыки Миктлана, Димми не знает.
        - Я не бог, - выдыхает Мецтли, сам не зная, с облегчением или разочарованием.
        Потому что существую. Потому что живой. Потому что ощущаю боль, одиночество, печаль. Страшнее, когда не чувствуешь ровным счетом ни черта. И приходится пытать, убивать, вгрызаться в живое, чтобы сожрать, поглотить его последний вопль, его предсмертные чувства - единственный способ ощутить, что ты есть.
        - Думал, перерождение вот так сразу и происходит? - посмеивается змеиная мать.
        - Думал, - сознается Диммило. - Думал, Инти скажет, что я стал богом, - и я им стану.
        - Инти тебе наговорит, ты только слушай! - В голосе Супая неизвестно откуда прорезаются отеческие нотки. - Мама Килья тоже ему верила, верила… как брату. А он наделал ей детей и сбежал к другой.
        - Ты все путаешь. Это я к Луне от другой сбежал[5 - Женой Инти считалась Пачамама, богиня Земли, но и Мама Килья, сестра Инти и богиня Луны, также часто считалась его женой. Мама Килья была матерью Манко Капака, Пачакамак, Кон и Мамы Окльо.]. - Золотой бог улыбается - не то самодовольно, не то снисходительно.
        - О нас, богах лжи, дурные слухи ходят, - заговорщицки шепчет Тласольтеотль. - Мы, мол, обманщики, все скрываем, отводим глаза, наводим морок… А ясно солнышко… - Шепот змеиной матери негромок, но почему-то отдается эхом от стен. - …ясно солнышко взойдет на небеса и все первым же лучом откроет, все наши мороки без следа растворит. Хотя так ослепить, как солнце слепит, никому из нас не под силу.
        Супайпа машет рукой с выражением мистического отчаянья на лице:
        - Вот я и говорю: каждый из нас ему верит, подателю света, тепла и всех благ. Слепцы мы, слепцы!
        Мецтли понимает: он ослеплен Инти, ослеплен с первой минуты и насовсем, он не видит пороков, пятен на солнце, даже зная, что они есть. В то же время Димми не в силах выбрать, какая из страстей ему дороже обходится - безнадежная и беспросветная любовь к Дамело или наркоманская, неудержимая тяга к золотому богу.
        «Не думай об этом», - одними губами шепчет Инти. И Диммило слушается: выбрасывает из головы мысли о собственном незавидном положении, лишь бы не возвращаться к тому, с чего не раз начинал жизнь заново, - к разочарованию. После такого начинать приходится не с нуля, а с отрицательных величин, словно из ямы выбираться. И с каждым разочарованием яма все глубже, а желание карабкаться по ее склонам все слабей.

* * *
        Дамело погружается в алый океан. Вдыхает огонь, как воду, и захлебывается им, утопая. Он рушится с неба, словно денница, сын зари[6 - Обозначение Люцифера в Книге пророка Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы».], и кажется, начинает понимать ангелов. Постигает их вечную, почти детскую обиду на Отца, который жертвует детьми своими во имя неисповедимых целей, делая вид, что наказывает - за надуманные, несуществующие провинности. Разве это вина - нелюбовь к людям? Как можно ТРЕБОВАТЬ любви там, где нет места ничему, кроме ревности? Сказать: ты любишь меня, так полюби же того, кого я люблю больше тебя, потому что он - новая, интересная игрушка, а с тобой я давно закончил, - сказать такое и ждать повиновения?
        Падая, проваливаясь в свой собственный ад, владыка Миктлана слышит, как дрожат мертвецы в могилах: изъеденные червями мышцы, бесполезные кости, лохмотья кожи трясутся от страха. А может, от нетерпения?
        Я возвращаюсь, думает повелитель преисподней. А зачем я возвращаюсь? Чтобы воссесть на троне и развлекать себя ручными куклами, сделанными из человеческого мяса? Чтобы мстить тому, кто со мной закончил, ломая его игрушки?
        Боги не платят за мгновения слабости. За них платят люди.
        Ты же можешь простить Его, вкрадчиво нашептывают женские голоса, не дававшие Дамело покоя в пройденном круге мытарств. Простить Его, простить себя… Скольким ты предлагал то же самое - полюбить твою новую игрушку, когда они просили, нет, умоляли тебя: дай мне, дай! Всего дай. Всего себя. Что ты отвечал им, о повелитель собственного гнева, король-бродяга, принц-без-имени? Предлагал полюбить то, что любишь сам? Ты сволочь, заинька.
        - Да когда ж ты заткнешься со своим «заинька»! - Сапа Инку окатывает бешенством. Внезапно. Он слушает это глумливо-ласковое словечко с детства и ни разу не протестовал.
        Дамело знает: слова белых людей ничего не значат. Хоть гринго и верят, будто слова заменят им оружие, власть и член. Они как дети, не ведающие силы слова и всегда норовящие ударить побольнее, - вот почему не стоит слушать белого человека, когда он защищает свою гордость со всей дури. Однако белые обвиняют Сапа Инку в том, что это он, чертов кечуа, причиняет им боль, выворачивает их наизнанку, пусть не словами - равнодушной пустотой внутри, руками, мнущими их плоть, словно тесто. Белые винят индейца в том, что он может позволить себе правду. Правду не слов, а дела, которую не так-то легко отвергнуть. Правду, которая им не по силам, не по карману, не по душе. Обвиняют Дамело в высокомерии и жестокости. И так ли уж они неправы?
        Не гордость держит его, а гордыня. Гордыня запрещает ему бояться осуждения, бояться падения вниз, вниз, в им же созданную пропасть, взывать: дорогие мама и папа, Димми и Бог, помогите мне, мне страшно, помогите, если слышите, это я, Дамело, вы слышите, ну хоть кто-то из вас должен слышать, - но нет, они не слышат, а мир горит и плавится вокруг, пока Миктлантекутли, падший ангел, входит в пике.
        Даже низвергаясь с горящих небес, ломясь сквозь сельву, точно потерявший управление самолет, Дамело не готов согласиться на то, что предлагает ему ядовитый мурлыкающий шепот. Владыку преисподней куда больше занимает мысль, подожжет ли он лес или сырая, разбухшая от воды сельва потушит и повелителя ада, и себя саму.
        К счастью, тонны влаги, падающие с Горы Дьявола и накрывающие долину вечным туманом, сильнее огня самого дьявола. Через несколько минут обессилевший, черный от гари Миктлантекутли валяется в темноте и тепле дождевого леса, словно в волглой, отсыревшей постели. Плотный, душный полог бережет вечные сумерки, бороды мха на стволах и лианах не колыхнутся, воздух стоит липким маревом. Сельва окутывает тело со всех сторон, в ней, как в коконе из одеял, легко притвориться, будто Миктлан - всего лишь сон.
        Однако долго притворяться не получится. Все тот же мурлыкающий голос над самым ухом:
        - Ну здравствуй… хозяин. - И на спину Дамело рушится небольшая, но мощная зверюга, челюсти, способные перекусить панцирь черепахи, щелкают в опасной близости от яремной вены.
        Хвала Миктлану, защищающему повелителя, в своем мире князь ада сильнее любого зверя и человека, ангела и демона. Сапа Инка легко сбрасывает с себя сумеречную тварь, придавливает ее коленом, не обращая внимания на когти, скребущие по его коже, точно по камню. Во мгле дождевого леса не разобрать, кто это, лишь мех под пальцами играет лунными бликами с прочернью. Дамело, не ослабляя хватки, озирается, пытаясь понять: он вернулся из безумия Ицли или все еще в нем, внутри? И что за напасти его ожидают?
        Зрение проясняется, подстраивается под вечную сутемень сельвы, словно приборы ночного видения включает. Так и есть, под индейцем брюхом кверху лежит ужас его родных лесов, унква[7 - UNQA - «ягуар» на кечуа.], чье имя давали храбрым воинам и знатным людям[8 - Слово «ягуар» на кечуа значит «кровь», так называли храбрых людей, также оно было составной частью имен правителей Инков.]. Сапа Инка отпускает ягуара. В этом мире они родня. Но все-таки не ровня.
        - Черт, а ведь почти удалось… - шипит большая кошка, выворачиваясь из-под Дамело. - Что, побыть сверху не дашь? - И начинает вылизываться, точно в целом мире нет ничего важнее чистой шерстки. Посреди сельвы, где нога по колено уходит в топкую, невинную с виду зелень.
        - Маркиза? - Миктлантекутли глядит на ункву во все глаза, а видит свою любовницу - такой, какой не видел раньше.
        Он помнит смешную девчонку, припудренную мукой из лопнувшего пакета, в поварском халатике, туго перехваченном на талии; помнит гнев воплощенный в шкуре цвета сырого мяса; помнит сторожа врат Тлальшикко. У Маркизы, живущей в сельве, общего с ними только глаза, прозрачные и жестокие. Суть Лицехвата неизменна.
        Здравствуй, кошачья ипостась адской гончей. Загнанная в Миктлан кошачья свобода и привязанность к месту, а не к хозяину. Неумение уживаться с себе подобными, а с неподобными тем более. Нежелание терпеть на своей шкуре никаких пятен, кроме оставленных природой.
        А ведь Маркиза неряха была, вспоминает Дамело. Память подбрасывает неуместные, но возбуждающие картины: вот они вдвоем в туалете для персонала, месье Ваго моет стажерке руки под краном, обшлага ее халата заляпаны спермой, спутанные пряди волос, как и все вокруг, пропитаны запахом их общего удовольствия - морская соль, острый сыр и черный мускус. Маркиза совсем не помогает: глаза у нее закрываются, голова то свешивается набок, то безвольно падает на мужское плечо.
        - Натрахалась, - ворчит шеф-кондитер «Эдема».
        - А ты? - выдыхает девчонка, глядя на него сквозь ресницы и улыбаясь хитрой улыбкой.
        Вот сучка, думает Дамело, маленькая ебливая сучка. Индеец не чувствует за собой вины: он мужчина и не любит возни с размякшей партнершей после того, как кончил. В следующий раз надо будет раздеться, решает Сапа Инка. Никакого выигрыша по времени из-за мытья. Собственная мысль кажется странной: неужели будет следующий раз? Здесь же, с той же партнершей? Что, конец твоей свободе, индеец?
        - Зачем? - спрашивает Дамело, прерывая поток воспоминаний. Тем более, что кошка запросто их считывает - слишком уж томно она потягивается, слишком откровенно отклячивает зад. - Зачем ты здесь?
        - А где мне еще быть? - вопросом на вопрос отвечает ягуар. - В твоем домишке?
        И пятнистый зверь, как по волшебству, пропадает в подлеске, растворяется в тенях, будто Чеширский кот. Оставляя после себя не улыбку, а глаза: зрачки бликуют, словно ртуть, когда Маркиза оглядывается: ну что, идешь? Как будто они договаривались, что кошка ведет, а человек следует. Как будто они вообще когда-то о чем-то договаривались.
        - Все равно, куда идти, - бормочет Дамело, сам себе напоминая Алису. Ему тоже лишь бы попасть куда-нибудь. - Эй! - зовет он ягуара. - А почему ты так не любишь Тлальшикко?
        - Тесно там. И псиной воняет, - фыркает унква.
        А ведь она с Лицехватом, как кошка с собакой, доходит до Миктлантекутли. Он и не замечал, что у всех его женщин расщепление проходит по-разному: свет и тьма в одном человеке то отталкивают друг друга, то притягиваются. Мина и Ари следуют друг за другом, точно привязанные, недолюбливая, но оберегая свою половину. Первая и Вторая встречаются редко, а уж коли встретились, в хорошей драке себе не откажут - и умри все живое. Зато адская гончая и ягуар Миктлана никогда не встречались и вряд ли захотят встретиться. Может быть, стыдятся друг друга. Может, знают: один из них убьет другого, чтобы и дальше оставаться одному.
        До чего же маркиза-кухарка ненавидит и презирает себя - пылкую, отзывчивую, верную. И хочет быть другой - независимой, непривязчивой, равнодушной ко всему миру. Ей кажется, что такой Маркизе мир не сумеет причинить боль. Нет, говорит себе Дамело, его Цербер не боится боли. Адская гончая умеет и принимать, и причинять страдания. Тогда зачем вторая половина Лицехвата бродит здесь, в лесу несбывшихся снов? Свободы жаждет? Простора? Ничейной земли?
        За размышлениями проходит несколько часов. Унква перепрыгивает с ветки на ветку ловчее обезьянок, что проводят жизнь на деревьях, никогда не спускаясь на землю. Дамело бредет за ней, сам не зная, куда и зачем. Корни деревьев под ногами сплетаются, образуя широкие, пологие ступени, ведущие куда-то вверх, то ли на холм, то ли на гору. Гора здесь одна - тепуй с плоской вершиной, на которой горлышком в долину лежит бездонный кувшин ангельского милосердия. Видно, туда, к Водопаду Ангела, унква и ведет Сапа Инку.
        Идти тяжело и скучно. Снова накатывает досадное чувство: вырвись Миктлантекутли из-под зеленого полога, расправь крылья над лесом - и через несколько минут был бы на месте. Знать бы еще, где это место… Владыка ада, конечно, может надавить на ягуара, проводника мира мертвых, надавить… и сломать. Но ему не нужна сломанная игрушка, ему и быстрый результат не нужен. И кажется, князь тьмы начинает входить во вкус игры, понимать ее смысл. Нет никакого кайфа в том, чтобы применить сразу всю свою силу и, прорвав хрупкую реальность, заполучить разгадку всех загадок, не испытав ни малейшей радости. Как будто не выиграл приз, а подкупил жюри, после чего всю игру проскучал, заранее зная результат.
        Дамело устал скучать. А смиряться со скукой устал еще больше. Тем более, что от дьяволова смирения даже небесам никакого проку, что уж о преисподней говорить. Из скучающих богов демоны выходят так себе, без воображения и внутреннего огня. Поэтому владыка Миктлана учится быть дьяволом, понемногу избавляясь от человеческого нетерпения, привыкая к мысли, что в запасе у него не жалкие полвека, а все время мира.
        Сукин сын Ицли! - усмехается Дамело. Втянул-таки господина и повелителя в свое подсознание, осатаневшее еще при жизни. Заставил князя ада понять: ум человека закрыт, отгорожен от истины сотнями стен уловок, и отговорок, и лжей, значит, придется говорить обиняками, действовать в обход, не применять всей демонской силы - иначе стены падут, но вместо обильного, цветущего града за ними окажется мертвое пепелище. Покорность смерти - не то, что нужно завоевателю, совсем не то.
        - Тш-ш-ш! - раздается шепот над головой индейца. Если, конечно, можно орать шепотом. - Не топай, как слон!
        Унква, вытянувшись в струну, следит за мазамой[9 - МАЗАМЫ - олени, обитают в лесистых местностях Центральной и Южной Америки, служат пищей ягуарам. Название мазамы происходит из языка науатль и означает просто «олень».], сдуру забредшей на охотничью территорию хищника. Прицеливается, как бы одним прыжком, больше похожим на полет, пересечь сумрак леса, упасть оленихе на спину, свернуть длинную шею и с чавканьем вгрызться в холку, разрывая еще полные свежей крови артерии. Удачное завершение охоты и разделка туши стоят перед глазами Миктлантекутли, как наяву. Олень тоже чует близкую погибель и со всей дури, мелькая белым подхвостьем, скачет через подлесок, уносит ноги от сгустившейся тьмы, испятнанной лунными бликами.
        - Удрала, зараза, - разочарованно вздыхает Маркиза и спрыгивает с дерева, не делая никаких попыток догнать не такую уж быструю мазаму.
        Ягуар никогда не бросается в погоню, вспоминает Дамело. Он нападает из засады, но если жертва спасается бегством, не преследует. Тем и отличается от бладхаунда преисподней, непревзойденного гончака, идущего и по горячему, и по остывшему следу.
        - Вот, значит, как… - бормочет Сапа Инка. - Просто не хочешь ни за кем бегать…
        Пятнистая кошка не отвечает. Глядит на Дамело так, как умеют только кошки, со снисходительным недоумением: хозяин, ты только что понял? И кто из нас после этого сапиенс?
        Похоже, что никто. Он - демон, она - зверь. То ли выше, то ли ниже, то ли в стороне от человека. И оба они - словно подкидыши, чьи матери-одиночки умерли родами и унесли тайну отцовства с собой в могилу. Ни владыка, ни ягуар Миктлана не знают, что вложено в них природой. Кто-то же вложил в ноги Лицехвата желание гнаться за жертвой день и ночь, сделав голос ее лаем пса? Кто-то. Или что-то. Желание защищать и заботиться, например. Или желание принадлежать, следовать, помогать, доверять и оправдывать доверие, носить в зубах хозяйский кнут и тем доказывать свою полезность. Собака хочет хозяйского одобрения. А чего хочет кошка?
        Почувствовав мех у бедра - жесткий, не выделанный и не вычищенный мех дикой твари, Дамело опускает руку на загривок ягуара, без осторожности и ласки собирает в ком кожную складку, защищающую самое уязвимое место всякого зверя - шею, вздергивает Маркизу на задние лапы:
        - Человеком побыть не хочешь?
        Унква сопротивляется, но воля Миктлантекутли сильнее. И прямо в руках владыки Миктлана пахнущая сельвой шкура разглаживается, точно втягиваясь под кожу, прорастая вовнутрь. Должно быть, это больно, мелькает бесстрастная мысль.
        - Ну вот она я, - ухмыляется маркиза-кухарка Дамело, его безотказная подружка, его инструмент в интригах против Таты и в войне против богов.
        Правда, он никогда не видел ее такой, настолько голой и настолько грязной. Все тело Маркизы покрывает корка - подсохшая глина вперемешку с палой листвой, черной и скользкой. В этом дикарском боди-арте тело не кажется обнаженным, а голая женщина - беззащитной. Маркизе только копья не хватает, да кости в носу, чтобы выглядеть круче Миктлантекутли. Она словно олицетворение самой сельвы, темной и на первый взгляд бездонной. Да и на все остальные, если уж на то пошло.
        А главное сходство с сельвой у женщины-ягуара то, что она кажется Дамело знакомой. Не на вид - на запах, на ощупь. Хотя он ни разу не был с ней. В ней. Или был?
        - Постой. - Сапа Инка вспоминает, каким ужасом его охватило после первого же стакана - да что там, после первого глотка здешней айяуаски. Накатило осознание: здесь нет ни добрых друзей, ни добрых людей, ни добрых богов. Ты попал в мир безжалостных мешика, закосневших в комплексе Бога[10 - Комплекс Бога, он же нарциссическое расстройство личности характеризуется убежденностью в собственной уникальности и превосходстве над остальными людьми; завышенным мнением о своих талантах и достижениях; поглощенностью фантазиями о своих успехах; ожиданием беспрекословного подчинения от окружающих.]. Даже большем, чем твой собственный. И только чье-то тело, прильнувшее к нему и затянувшее в омут похоти, помогло справиться с паникой. - Так это ты меня здесь… встретила?
        - А кто ж еще? Лучший друг и любимая девушка - кому, как не нам… - Маркиза явно издевается. Ледяным светом сияющий Мецтли, лжец из лжецов, и невидимая тварь, молча завалившая Дамело на себя, утянувшая в грязь - это, что ли, друг и любимая?
        - Но ведь ты сам выбрал нас на роль проводников, - разглагольствует унква. - Нам ты доверял больше всех, не ждал от нас подвоха. - На дне изменчивых глаз плещется издевка.
        - Я и Амару доверял, - холодно замечает Дамело. - Он меня тоже предал.
        - Захоти мы тебя предать, малыш, - отвечает ягуар, совсем не в духе Маркизы, никогда не называвшей любовника «малышом» (еще бы она меня так называла! - ухмыляется индеец), - ты бы утонул в реке между мирами. А так всего лишь искупался.
        Всего лишь, злится Сапа Инка, вспоминая полет в кебраду с перекушенного драконом моста, русалочий зов со дна, обещание забвения как счастья и счастья как забвения - того самого рая-нирваны, которого люди, полные жизненной силы, боятся пуще геенны. Немудрено, что Дамело выбрал ад.
        - Все было подстроено, - наконец-то доходит до владыки Миктлана. - Вы заманили меня в реку, чтобы я захотел еще пожить, хоть в преисподней, хоть в Тлальшикко!
        - Да когда же до тебя дойдет: мы только проводники! - скалится Маркиза, показывая острые, крепкие, по-кошачьи желтые клыки.
        - А ты, выходит, психопомп[11 - ПСИХОПОМП (греч. «проводник душ») - существо, дух, ангел или божество, ответственное за сопровождение душ умерших в иной мир. Психопомп занят не судом над умершим, а предоставляет ему путь в загробный мир. В психологии Юнга этот персонаж - посредник между бессознательной и сознательной сферами. В снах возникают в виде мудрецов, но иногда и в образе животного-помощника.].
        - И я, и все, кого ты так любишь. - Смех у нее тоже кошачий, беззвучный, череда тихих шипящих выдохов. В нем слышится то, чего Дамело никогда не замечал, а Миктлантекутли замечает и пресекает безжалостно - глумление.
        - Я тебя люблю? Я?! - Князь ада ярится, хватая ункву за горло и поднимая в воздух, позабыв, как точно так же Инти показывал свою силу и гнев на Тате. - Ах ты подстилка!
        Он швыряет женщину спиной на сплетающиеся корни, прекрасно зная, как рвут кожу гладкие на вид и грубые на ощупь деревянные комли. Маркиза воет, дергается, пытается выскользнуть, сбежать от того, что непременно последует. Но Миктлантекутли уже между ее колен, он расталкивает ей ноги, прижимает за бедра к земле и входит одним слитным, привычным, ужасным движением.
        Маркиза закрывает глаза, слишком яркие для человека, прячет лицо в сгиб локтя - не вижу тебя, не вижу, не слышу - нет тебя, Дамело. Индеец чувствует порыв жертвы: перевернуться бы на живот, сжаться в клубок, спрятаться от грубых рук, от горячего дыхания, ощущать как можно меньше, соприкасаться с насильником только бедрами, убраться отсюда - хотя бы в страну фантазий, ничуть не сексуальных, не хватало еще оргазм испытать от ТАКОГО. Любым путем уйти от своей сучьей половины, от ее вернопреданности и всегда-готовности, от жадного скулежа: «Давай, давай, пожалуйста, дава-а-ай». Уйти от постыдного, собачьего, рабского начала, презираемого свободной тварью из девственного леса.
        Однако единственное, что Маркизе позволено - это лежать и ждать, пока владыка ада с нею наиграется. И переключать каналы воображения, оставив покорное тело на растерзание сильному. Беспощадному. Хозяину.
        Дамело и сам не прочь раствориться картинках, что выныривают из полумрака и прячутся в нем. Миктлантекутли не хочет оставаться там, где он показывает зверю по имени «кровь», кто в Миктлане хозяин. Насилие не доставляет ему наслаждения, он словно обряд исполняет - отвратительный, но необходимый.
        Ритуалы отвратительны, слышится голос то ли сельвы, то ли всей геенны разом. Ибо они - средство вырвать душу из тела, отказаться от себя прежнего, стать орудием высших сил и высших целей. Только так оно и происходит, через предательство и через самоотречение, слитые воедино.
        Не похоть и даже не гнев заставляет повелителя преисподней вколачивать дрожащее женское тело в землю. Это именно то, чего Дамело никогда себе не позволял, да и не хотел никогда. Еще не секс или уже не секс, животная садка на слабейшего, демонстрация силы - насилие чистое, не разбавленное глупыми надеждами доставить наслаждение, вызвать привязанность, а там и любовь, похожую на стокгольмский синдром. Владыке Миктлана не требуется ни любовь, ни понимание, ни наслаждение, уже не требуется. Он сделал круг по преисподней и вернулся на берега реки забвения совсем не тем, кем уходил. Уходил он бродягой, вернулся властителем.
        До недавнего момента Последнему Инке и власть была не нужна, индеец знать не знал, что с нею делать, с властью. Добиваться силой или шантажом, чтобы воля месье Ваго была исполнена - зачем? Не проще ли заразить своим желанием другого, утянуть следом за собой, предложив иллюзию свободы, иллюзию радости, иллюзию любви. Ну и пусть иллюзию, белым к симулякрам[12 - СИМУЛЯКР (от лат. simulo, «делать вид, притворяться») - изображение без оригинала, репрезентация чего-то, что на самом деле не существует. Например, картинка, которая кажется цифровой фотографией объекта, которого в реальности не существует и никогда не существовало.] не привыкать. Однако во вселенной разложения принципы Дамело обесцениваются, обесцвечиваются, разрушаются. Как, впрочем, и все, что падает сюда из среднего мира.
        Миктлан учит владыку новым принципам, перекраивает его под себя. Короткая жизнь султана-из-кафеса научила последыша царского рода, как избегнуть чужой власти, применив собственную.
        Князь ада демонстрирует свою власть, делая садку на зверя по имени «кровь» посреди сельвы, где тяжко дышать и где ты ничей. Исходя, истекая семенем, точно лавой, во тьму сельвы, Дамело чувствует себя так, словно чистилище поет ему хорал отчаяния и ад на подпевках напоминает о расплате. Миктлантекутли склоняется над Маркизой, у ее губ вкус поражения.
        Вот вам новый опасный, уродливый мир, распишитесь и живите.
        Дамело боится быть человеком: слишком много он знает о том, что находится под Кай Пача[13 - КАЙ ПАЧА - в мифологии инков земной мир, расположенный между подземным миром Уку Пача и высшим миром Ханан Пача.], чтобы опять бродить среди живых, делая вид «Я такой же, как вы». И не хочет быть богом, которого покинуло наслаждение властью, а на его место пришла власть без наслаждений - пустой звук, бесконечные дни и мучительные ночи. Сапа Инка предпочел бы середину, где сходятся здравый смысл, ирония, ненависть, снисходительность ко всему сущему и к себе заодно.
        А середина эта - дьявол.
        Не гордец и не страдалец, презренный и презирающий бог-из-головы, но хозяин своей земли, какова бы она ни была. Миктлантекутли не чувствует себя ни владыкой, ни повелителем, ни князем Миктлана: пышные титулы словно насмешка, напоминание о том, сколько сил придется положить, прежде чем эта земля станет его, только его.
        Сапа Инка поднимается и как есть, покрытый всей грязью сельвы, идет навстречу ослепительно яркому окну, открывшемуся в конце тропы. Вдобавок оттуда доносится грохот и кажется, будто в темный тоннель въезжает поезд. Индеец догадывается, что это за свет и шум, вспарывающие сумрак и тишину леса, точно острый нож - пыльный театральный занавес. Но и молодому кечуа становится не по себе, когда он видит дикую силу Водопада Ангела.
        Недавно это была всего лишь жемчужная нить, падающая с немыслимой высоты и не достигающая земли, плывущая туманом над дождевым лесом. Под вечной моросью в сельве за три дня успевали вырасти, созреть и сгнить сотни плодов. Сейчас перед индейцем могучий поток, белый от пены, разламывающий твердь Миктлана до самого ядра земли, до адской топки. Дамело кажется, он слышит, как скрипит молодой лес, выпрастываясь из глины по берегам новорожденной реки. Эту поросль не загнать назад, так же, как не вернуть ангельское милосердие в бездонный сосуд на вершине Горы Дьявола. Нижний мир, вселенная тления и зарождения, ожил - и больше не хотел умирать.
        Пока Сапа Инка стоит и пялится на свой личный проигрыш хитрому ангелу, умело втершемуся в доверие и подмявшему под себя Миктлан, рядом тяжело плюхается унква - проводник по миру мертвых, чьи способы провожать до нужного места немного… слишком личные.
        Не думал, что старую шутку «С кем тут надо переспать, чтобы уйти отсюда?» где-то понимают НАСТОЛЬКО буквально, усмехается индеец. Но ягуар, древний тотем, знает: нет инициации вернее, чем на крови и семени. Поэтому, не страдая из-за грубости воина, принявшего вызов и прошедшего обряд, унква возвращает себе пятнистую шкуру, пахнущую прелой листвой, содранной древесной корой - а теперь еще и им, Дамело. После чего догоняет своего человека, садится рядом и, недовольно фыркнув, начинает вылизываться, задрав заднюю лапу, будто огромная домашняя кошка.
        - Ты вела меня сюда? - спрашивает Миктлантекутли, уже зная ответ.
        - Мы вели. Мы. - Ягуар медленно поднимает голову и смотрит своему хозяину в лицо. Самый этот взгляд говорит Дамело: тебе пиздец, хозяин.
        Ягуар не так велик, как тигр. И весит он не больше, а меньше взрослого мужчины. Но когда семьдесят килограмм железных мышц и вонючего меха бьют тебя в грудь с силой пушечного ядра, трудно не оступиться на краю глинистого обрыва и не скатиться вниз, кувыркаясь и подскакивая, точно пущенное с горки колесо. В объятия реки, которая ждет его, шипит и пенится от нетерпения, словно молодое пиво.
        Глава 2. Море милосердия
        Миктлантекутли приходит в себя медленно, медленно. «Как ты посмел, раб?» мешается с «Как ты мог, друг?» - и тут же приходит ответ: здесь никто тебе не раб и не друг. Есть твой гарем, девы Солнца, хитрые, себе на уме твари. Есть их мамочки, ад в аду, олицетворение беспощадной женской силы, вечно враждующей с силой мужчин. Есть боги, обманщики хуже женщин, потому что обманывают не из мести, не из корысти, а из прихоти. И есть твой палач, твой цицимиме. Если угодно, твоя прекрасная пери, что заставляет звезды падать с неба - и прямо в ад.
        - Ицли… - хрипит владыка преисподней, - …я тебя задери, Ицли, сучонок, пить…
        Владыке Миктлана не может быть ТАК хреново - ни после драки, ни после пьянки, ни после оргии. Всего лишь фантомные ощущения, память души о теле, о том, каково оно было, когда тело расплачивалось болью и тошнотой за краткие часы, а то и мгновения эйфории.
        Тому, прежнему Дамело, состоящему из души, тела и похмелья, тоже снились высокие, словно утес, кувшины, полные недосягаемой воды, и питьевые фонтанчики, вызванивающие насмешливую песнь, пересыхающие за миг до того, как коснешься воды. Надо включить это мучение в список, подмечает князь ада. Старая, но действенная пытка.
        Однако видение не исчезает, вода исправно льется на лицо Последнего Инки, попадает в рот и в нос, заставляет чихать и отфыркиваться. Лежать под этой струйкой, ловить ее открытым ртом, подставлять то одну щеку, то другую - уже счастье.
        Что Дамело и проделывает, не пытаясь вспомнить, где он и кто он. Черная придонная вода реки забвения проела в его памяти огромные дыры, которые никак не хотят затягиваться. Когда-то его спасли из той же реки: уродливый, слепой, морщинистый зверь, речная иния, не похожая на своих морских собратьев, ловких, гладких и прекрасных, - вот кто помог кечуа выбраться на берег. Кто был на этот раз? Сапа Инка помнит чью-то широкую улыбку. Больше всего это походило на полный ножей рот.
        Миктлантекутли замирает под ледяными струйками, пытаясь заглянуть в свою прошлую ночь, заново пережить ее от начала до конца, от инициации насилием до купания в водах, отнимающих память. Прошлое видится, будто через смотровую щель. И мелькающие в ней картинки не радуют, хоть и не пугают: воздушное танго с Горгоной, всегда готовой предать, вывернуться из рук и упасть в объятия другому; кафес, загнавший чистое и яркое пламя под землю, в торфяную топь, чтобы оно тлело вечно и вырывалось внезапно; жизнь под дамокловым мечом власти и любви; и, наконец, река забвения, кипенно-белая поверху и непроглядно-черная у самого дна.
        Но все-таки хорошо, что двое собственников, беспощадный Ицли и неугомонная Сталкер вытащили владыку из миража-ловушки. Пусть цицимиме посулил Миктлантекутли девять кругов ада, князь ада помнит только три: похоже, третий круг ему лишь приоткрыли, целиком не показали.
        - Умылся? - звучит над головой Дамело. Правда, вопрос задает совсем не тот, кого Сапа Инка звал и кого собирался допросить с пристрастием: сколько еще продлится миктланова бродилка по адским кругам, перепетая (если не сказать извращенная) из «Божественной комедии»?
        Миктлантекутли вскакивает, треснувшись лбом о краник, разбрызгивая воду, уже зная, что увидит не Ицли. И не Горгону.
        Каждый из кругов ада на земле и под землей, устроенных не Ицли, а им самим, Дамело, начинается и завершается появлением этого парня. Наверное, ты им проклят, думает Сапа Инка. Как он - тобой.
        Лунный бог лучится отраженным солнечным светом так непринужденно, будто этот свет - его собственный. Луна, обманщица, воровка, крадет золото Инти и обменивает на серебро. Но князь подземной тьмы и серебру рад. Он хватает Диммило за плечи и обнимает со всей силы, как когда-то в детстве. И все внутри Дамело дрожит от бессмысленного, раздирающего, яростного восторга.
        - Живой, - торжествующе произносит Сапа Инка куда-то за димкино плечо.
        - Это ты… - Дамело щекой чувствует, как дергается кадык на шее Димми, точно лунный бог сдерживает рыдание, - живой.
        Индеец отстраняет друга и смотрит ему в лицо, в глаза, словно червленое серебро, ищет отзвуки божественной, неуловимой лжи. Он не обвиняет Димку - за что? Обвиняй не обвиняй - Метцли сильнее и он никуда не уйдет из тела Димми. Лунный бог залог димкиного освобождения от многолетней больной страсти к тому, кто ничего не в силах дать - ни Диммило, никому.
        - Ты упросил Инти меня вытащить? - улыбается Дамело, надеясь, что улыбка не выглядит жалобной гримасой.
        - Он сам хотел, - признается Димми. - Я только и мог, что трястись и клянчить. Прости.
        - С ними всегда так, - философски замечает индеец, - с богами. Мы трясемся и клянчим, а самая большая наша доблесть - не переставать клянчить.
        - Думаешь, мы станем как они? - Диммило поднимает виноватый взгляд. Хотя виниться должен Дамело, он Димку втянул, он выпросил у золотого бога участь для друга. Не самую завидную, но другой-то не было. Не было.
        Твой Димми чувствует себя разбитым, нашептывает внутренний голос, бесстыжий краснокожий чертик. Он хочет, чтобы ты его собрал, собрал и отпустил. Сам он вовек не уйдет. Как и они все.
        - Тебе это не грозит, принцесса. Слишком много в тебе любви.
        - А в тебе? Разве ты не влюблен в эту свою… Медузу? - В голосе Диммило - сумасшедшая надежда: может, у них еще получится вернуться из зазеркалья? Вместе.
        Думаешь, любовь к змееногому чудовищу не кара, а спасение? - хочет спросить индеец. Она ли меня под себя перепашет, я ли ее надвое порву, сойдя с ума от долго, долго тлеющего под землей огня… А только никакого «долго и счастливо» нам не видать. Опять же, люби я Тату Вторую, стал бы трахаться с лесной Маркизой? Дамело вспоминает чавкающую грязь под пологом душного леса и свое чувство, будто он снова подросток, маленькая эгоистичная дрянь, которой плевать на все, кроме гормонального всплеска, кроме сиюминутной жажды. В Тлальшикко от него ждут, чтобы он отдал себя в жертву застарелой похоти, ставшей за годы лишь крепче, извращеннее, больнее. Чьей похоти? Чьей?
        - Гидра. - Дамело прошивает отвращением.
        Чертовы воды забвения, растворяющие память о том, что было день, час, минуту назад, но поднимающие со дна души похороненное под спудом - и казалось, что навсегда. Нежные, жадные взгляды, нечаянные - как бы нечаянные - касания, пухлые, липкие руки с ярко накрашенными ногтями, томный, липкий голос: «Здравствуй, мой мальчик, здравствуй, заинька». Здравствуй, чертова гадина.
        Он голый, беззащитный перед стихийным, мучительным голодом, удовлетворение которого всегда отвратительно. Люди зовут ЭТО любовью и надеются обуздать. Оргиями, обжорством, до колик, до отрыжки, до отупения. Как повар - теперь уже бывший повар - Дамело отлично помнит, сколь бесплодны эти попытки. Вся его карьера построена на людской вере: тягу можно заглушить изобилием и пресыщением. Но кому, как не шефу-кондитеру «Эдема», знать: нельзя. Сытость усмиряет тело, однако голод зарождается не в нем.
        Так же, как боль, не имеющая никакого отношения к ранам или к похмелью, умело скрывающая давние, тайные страхи. Это их Дамело стремится утопить в горячительном, в жидком огне. Или просто… в огне.
        - Мне нужно в Тлальшикко, - роняет индеец, вырываясь из хватки Диммило. - Мне нужно.
        - Не ходи, - просит, умоляет Димми. - Не ходи, они сделают тебя богом!
        - Не бойся, - качает головой Миктлантекутли. - Уже не сделают. Я дьявол.
        Дамело летит через воронку, отделяющую средний мир от нижнего, словно пуля, выпущенная из револьвера - и ему кажется, будто на боку у него нацарапано «Милой мамочке». Ну нет, он не позволит Минотавре отнять у него сладкую, долгожданную месть. У него больше прав на убийство, гораздо больше.

* * *
        - Сейчас что-то бу-у-уде-е-ет! - напевает Тласольтеотль, любуясь на искаженное ненавистью лицо Миктлантекутли.
        Пожирательница душ любуется своей креатурой, наглядеться не может. Пусть люди творят себе что хотят с мертвым камнем, деревом, металлом, но только боги обладают несравненным умением лепить из плоти и духа то, что им благоугодно. И уверены в результате - практически всегда.
        Из чванливого индейского ублюдка змеиная мать слепила ангела мести. Как стремительно он приближается к цели, точно Йоалии Ээкатль[14 - ЙОАЛИИ ЭЭКАТЛЬ («ночной ветер») - одно из имен бога Тескатлипоки. Изначально Тескатлипока считался главным врагом Кецалькоатля, уничтожителем жизни. Его ипостась Йоалии Ээкатль, согласно поверью, носится по дорогам, ища, на кого бы обрушить свой гнев. Но если в схватке побеждает жертва, бог должен выполнить любое ее желание.], ветер ночи. Пряди волос бьются за его спиной, свиваясь в жгуты в вихревой дорожке[15 - ВИХРЕВАЯ ДОРОЖКА - цепочка вихрей, возникает при обтекании жидкостью или газом плохо обтекаемых профилей с продольной осью.], черные крылья расправлены во всю ширь, будто у фрегата, морского разбойника, отнимающего добычу у других птиц. Губы, которые целовало столько женщин, сжаты в твердую линию. О, как он зол! В какой он ярости! Тласольтеотль хочется пить эту ярость, смакуя, как люди смакуют вино и пытки.
        Пожирательница душ довольна тем, что у нее получилось. Истинный дьявол, достойный соперник старине Супаю. Сейчас маленький кечуа покажет себя, мстя за то, за что иные благодарят - за растление, за лишение невинности, задолго до того, как неудовлетворенность вылезла прыщами на смазливой мальчишечьей мордашке. И почему люди не ценят развратников, этих великих тружеников?
        Тласольтеотль посмеивается, перебирая память женщины, над которой жестокой тенью нависает старость. Но и старость не в силах искоренить жадное людоедское стремление.
        Пьянящее чувство от одного только взгляда на тонкокостных, длинношеих цыплят, стократ усиленное возможностью касаться, гладить шелковистые волосы, обводить пальцами угловатые выступы тела, вдыхать млечный запах… Словно драгоценности, бережно сложены воспоминания о взглядах, брошенных на смуглую долгую спину, на маленькие ягодицы, поджавшиеся от смущения. Жар от неловкого бормотания: «Тетя Гиедра, что вы, я же голый…» Как он тянул свое «го-о-олы-ы-ый», хитрый мальчишка! Ему же наверняка нравилось, что за ним подглядывают!
        Не бойся, шепчет тьма внутри, рычит, облизывается, жаждет прикоснуться, распробовать. Никто ни о чем не узнает. Никто не верит в чудовищ, в то, что они ходят рядом, живут с нами, живут в нас. Всем кажется, будто они далеко-далеко, в прошлом, в мифах, в других мирах. Лернейской гидры не существует, правда, Гиедра? И тебе лишь кажется: вот она, единая в двух лицах, стоит над тобой, размышляет, убить ей собственную мать или оставить в живых. А если и так, хилому, жалкому отродью не справиться с тобой. Ты быстрее, сильнее, умней. Ты, наконец, бесстыдней. Когда-то в гонке на растление ты оказалась первой. И пусть мальчишка об этом забыл - дочка, зараза, помнит, кто финишировал первым. Не простила, за столько-то лет.
        Эфебофилия[16 - ЭФЕБОФИЛИЯ - половое влечение взрослых людей к лицам подросткового и юношеского возраста, как к девушкам, так и к юношам. При этом сексуальное возбуждение стимулируется физической незрелостью юношей или девушек, их неопытностью.]? Подымай выше, педофилия! Пожирательница душ наслаждается редким для женского разума пороком, как украшением коллекции. Заплати своим демонам, старуха, подмигивает змеиная мать. Заплати нам. За сладкие фантазии, за веру в безнаказанность, за тьму, клубящуюся внутри. Нам и нужно-то всего ничего. Жизнь. Душу. Всю тебя. Для человека - дорогая цена. Для богов - ничтожная.
        - Что бы ни случилось, я все равно в выигрыше, - усмехается Инти. - Если он ее убьет, значит, наш маленький Инка еще слишком человек. А не убьет - значит, уже бог.
        - Есть и третий путь, - лениво замечает Супайпа. - Всегда есть третий путь. - И он щелкает пальцами, пробуждая Тлальшикко.
        - Вот сукин сын, - досадливо бормочет Тласольтеотль. Блажной инкский сатана: предложи одно из двух - и он немедленно выберет третье.
        Тихий, темный сад скульптур враз оживает, все подхватываются с места, словно за время зачарованного сна каждый что-то для себя решил: убивать, спасать, спасаться самому… И только Минотавра, стоя на кухонной половине, озаренная со спины вечно горящей подсветкой вытяжки, не движется, а наоборот, замирает, целясь Гидре прямо в лоб. Ее силуэт, очерченный тонкой золотой линией, как никогда, напоминает быкоглавого монстра у входа на залитую солнцем арену. Так она и стоит в ожидании - игрушка для игр, заканчивающихся смертью.
        Перед тем, как выстрелить, Мина одними губами произносит два слова.
        За тебя.
        Это единственное, что она может сделать для мужчины, который предназначен не ей - убить свою мать. А ее мать делает то единственное, что умеет делать лучше всего - закрывается всем, что под руки подвернется, выскальзывает из хватки смерти, ехидна из ехидн, прародительница чудовищ. Под руку подворачивается Рептилия - ведь не Гиедры вина, что нет у нее ничего другого, чтобы закрыться от пуль? Впервые за долгие годы слепота изменяет матери Таты и больше не помогает зачаровать всех вокруг, подчинить своей воле, лишь дарит несколько секунд тревожного неведения перед смертью.
        Отвратительный чавкающий звук, с которым пули входят в тело Рептилии одна за другой, без следа поглощает грохот выстрелов. И наступает глухонемота, точно весь мир контужен - или затаился в предвкушении.
        В сущности, никто из обитателей Тлальшикко не испытывает почтения к смерти. И в зубах у нее они чувствуют себя, как дома. Отправлять на тот свет чужаков, не связанных узами близости со своим палачом, - привычное дело для адских гончих. Но убить кого-то из своих даже для них внове.
        - С ума сошла? - шипит Ариадна, делая выбор между матерью и второй половиной себя, мгновенно и окончательно - никем не одобряемый выбор эгоистки, знающей, что ей действительно нужно.
        Ари не обходит расселину, ведущую в нижний мир, по краю, нет, она перепрыгивает провал одним нечеловечески длинным прыжком и вырывает револьвер из обмякшей руки сестры.
        - Дай! - И швыряет орудие убийства вниз, в непроглядную тьму.
        Рефлекс живых - избавиться от улики раньше, чем за убийцей придут. Хотя все, кто может прийти, уже здесь: дочь жертвы и трое богов, карающих грехи человеческие и нечеловеческие; та, на кого покушались, и та, кому досталась чужая смерть.
        Кажется, даже здесь, наверху, слышно, как ревет пламя в адской глотке, точно воздух в аэродинамической трубе. Преисподняя оживает. Под средним миром заводится, порыкивая, огромная, живая, страшной силы машина. Она подстрекает обитателей Тлальшикко, а может, и всего Кай Пача совершить то, на что никто из них не осмелился. Да что там совершить - не осмелился признаться, что хранит ЭТО в глубине своего собственного сердца.
        Гидра с запоздалой бережностью опускает окровавленное тело на пол и с ужасом косится на Тату Первую. Что она знает об ангелах? Что они добры. Что они беспощадны. Что они бесчувственны.
        Первая обводит взглядом троих соучастниц, не видя ни в одной раскаяния. Сестры стоят плечом вперед, спина к спине, точно собираются сражаться с целой толпой ангелов мести, мать их медленно, по-змеиному утягивается в угол, ощупывая пол и стены заведенными за спину руками, словно отыскивая потайную дверь или люк, ведущий под землю, ниже Миктлана, в Тартар. Вся семейка ждет отмщения. А кто ждет, тот дождется, усмехается ангел мимолетной усмешкой - и тут же стирает ее с лица, наклоняется, чтобы подхватить на руки тело своей матери.
        Рептилия мертва, но это почти ничего не изменило в ней самой и в отношении к ней. Счастливы хитрецы, создавшие себе репутацию, годную для некролога. Как только в их биографии поставлена точка, ничего не придется прятать от соседок, стоящих у порога в лучшей одежде для соболезнований. Никаких тайн не высмотрят они зоркими глазами стервятников, придется их болтливым языкам повторять надгробные речи. Разве что обстоятельства смерти укажут на скандал - такова последняя шутка судьбы над заносчивым лжецом.
        И самая лучшая мизансцена для явления сатаны.
        - Э-э-э, нет! - слышит Первая за своей спиной. - Отдай. Это мое.
        Обернувшись, Тата видит Дамело, зависшего над воронкой, ведущей в ад. Он лениво взмахивает крыльями, дочиста отмытый водами забвения, докрасна высушенный ветрами геенны, почти голый, только вокруг бедер обернута какая-то тряпка. А за тряпку заткнут злосчастный энфилд.
        Ангел невольным жестом прижимает к себе начинающее коченеть тело матери:
        - Хочешь отомстить?
        Мысль о том, что станет делать с этой душой Миктлантекутли… неприятна. Все-таки Рептилия наполнила тело Таты жизнью. И она же наполнила ее жизнь непреходящим ужасом.
        - Не хочу, - качает головой князь ада. И бросает орудие убийства Мине: - Держи, детка. Пригодится.
        Минотавра ловит револьвер - все еще наполовину заряженный, не поставленный на предохранитель, опасный - и понимающе улыбается: ясно, владыка Миктлана предоставляет зверю Миноса право казнить собственную мать. Когда и как захочет. Это странное, извращенное милосердие - дать Гидре шанс и одновременно не то позволить, не то заставить вымаливать прощение. И у кого? У Тени Сталкера. Оставить выбор за чудовищем, за тем, кого ребенком утащили во тьму и выпустили из лабиринта только здесь, на пороге преисподней.
        Конечно, зверь Миноса зол. Конечно, он жаждет мстить и станет мучить. Сила и доброта, доставшаяся монстру при расщеплении Сталкера, ничего не изменят: Ари, если понадобится, одолжит сестре свою ярость, поделится щедро, не скупясь. Вон как смотрит на барабан, наполовину пустой - и наполовину полный.
        - А это, - Миктлантекутли подлетает к краю провала и, не приземляясь, распахивает крылья во всю ширь, точно обнимая, - это отдай мне.
        - Ты мне не хозяин, - словно в бреду, произносит Первая.
        - Она тоже, - шепчет владыка Миктлана, протягивая сильные, надежные руки. - Она больше тебе не хозяйка. Ты свободна… мой ангел.
        Я не свободна, я не умею быть свободной, хочет сказать Тата. У меня меня забрали - давно, очень давно. Я росла, расщепленная надвое, привыкая к двойному эху на один удар сердца. Где бы найти грабителя, который отожмет мое сердце обратно и продаст мне задешево, словно паленый товар? Если бы можно было вернуть крохи умения жить по-своему, изворачиваться по-змеиному, канувшие вместе с Горгоной, с подземной, подгорной, подкаменной тварью, - у меня и их не осталось. Я теперь вся на просвет, прозрачная, чистая, стерильная хорошая девочка.
        Однако Первая знает: ей не поверят. Привычка ангелов умалчивать о многом сходит за хитрость, а ведь разница между ними и старыми богами лишь в одном: боги ничего не говорят прямо, зато ангелы, если хотят что-то сказать, не морочат смертным головы бабьими приметами. Поэтому к идолам люди прислушиваются, а от ангельских откровений бегают. Вот и сейчас Первая с охотой рассказала бы Миктлантекутли все - про него, про себя, про затеи древних божеств, слившихся в единого, воюющего с самим собой монстра, который видится бедному индейскому парню в благородном драконьем облике…
        Но бездну не сделать мельче, доступней, а истина находится именно там. В бездне, опрокинутой вверх или вниз.
        Руки Дамело убедительней слов. Они забирают тело Рептилии, вытягивают из дочерних объятий, последних, сокрушенных. Вспоминая собственную ревность, чувство утраты и гнев на того, кто первым испробовал на разрыв, на излом девчоночью душу, Сапа Инка удивлен, что не испытывает злорадства. Слепая старуха кажется такой жалкой, такой маленькой в руках окруживших ее тварей - ангелов, демонов… Даже не верится: еще недавно она пыталась их подчинить. Тем унизительней случайная, нелепая смерть Рептилии. Дали бы владыке Миктлана выбрать из скромного арсенала его молодой преисподней - придумал бы кончину поэффектнее. Однако приходится довольствоваться тем, что дарит судьба.
        Первая выпускает остывающее тело матери, прячет взгляд, отворачивается, зябко запахнувшись в крылья. В самОй ангельской позе сквозит наигрыш, заставляющий вспомнить: Тата не только ангел, но и актриса. И сейчас эта актриса умело, с удовольствием отыгрывает роль скорбящей дочери - скорбящей, но прощающей убийц близкого человека. Прощающей самого сатану, хоть тот и забрал родную душу, чтобы мучить. Кабы не сверхъестественное, дьявольское чутье, Дамело нипочем бы не распознал Татино позерство - или как там оно у живых актеров называется? Работа над образом? Или дело не в чутье владыки Миктлана, а в том, что ангелы по сути своей правдивы, однако это не мешает им быть заядлыми интриганами. Дети Ханан Пача не могут - или не хотят - лгать словами и вместе с тем охотно лгут телом. Его цицимиме не позволяет себе ни единого сердечного порыва, ни единого свободного жеста, она постоянно прислушивается к чему-то, точно в ухе у нее скрытый наушник, а в нем вся мудрость и изощренность небес. Словно ей отдает приказания величайший из режиссеров - сам господь.
        У владыки преисподней еще будет возможность полюбоваться на мастерски разыгранный спектакль, на гениальную ангельскую интригу, а сейчас он должен разобраться с Рептилией.
        Тело старухи тяжелое, как будто кровь ее превращается в свинец прямо сейчас, на пути из одного Пача в другой. Миктлантекутли не часто доводилось таскать трупы, но о мясе он знает все. Трупное окоченение показывает, что наступила смерть и что слепая гадина, несмотря на свой недуг, была еще довольно крепкой женщиной. И прожила бы, наверное, еще лет тридцать, а может, и все сорок, заласканная и обихоженная дочерью-ангелом. Распустилась бы махровым цветом в Тлальшикко, низведя местных обитателей до статуса слуг и придворных, потеснила бы на престоле самого князя ада, гоняла бы его по поручениям, как мальчишку.
        Не сложилась у Рептилии долгая жизнь, не сложилась. Мертвое тело оттягивает руки сатане, избавленному от необходимости расправы со «старой больной женщиной», которая на деле не что иное, как готовая к употреблению адская тварь. Случись Миктлантекутли убить тещу - ох и припомнили бы ему это злодеяние! Но руки князя ада чисты, даром что по локоть измараны в подсохшей крови - так же, как у Первой. Для ангела все кончено, для дьявола все только начинается.
        Ицли ждет хозяина внизу. Такой верный - до очередного предательства. Такой любящий - до следующего приступа ненависти. Миктлантекутли сбрасывает ему на руки труп Рептилии, точно плащ лакею в дверях:
        - Возьми. И закопай.
        Его первый палач кивает. Уж он закопает, уж он найдет место. Да так, что на девятый день выползет из-под земли что-нибудь полезное для преисподней. Лучше всего - гигантский крокодил. А то ягуар, охраняющий миктланскую сельву, у них есть, значит, остается добыть крокодила[17 - При переходе в Миктлан умерший проходил между двумя горами, так, чтобы избежать и падающих с гор камней, и нападения гигантского крокодила и змеи. Также вход в Миктлан охраняла огромная пума - бог по имени Аколмистли («Сильная кошка»). Ее рев был так ужасен, что живые не осмеливались войти под землю.]. Дамело готов отдать приказ о превращении Рептилии в то, чем она всегда и была по сути своей - в дейнозуха[18 - ДЕЙНОЗУХ - вымерший род аллигаторовых, живший 80 - 73 млн. лет назад, в конце Мелового периода. Дейнозух был гораздо больше, чем любой современный крокодил или аллигатор: в длину он был около 14 - 15 метров и весил 8 - 9 тонн, но по внешнему виду был похож на своих меньших сородичей.], чья хватка мощнее, чем у тираннозавра. Зато разум… О-о-о! На лице Миктлантекутли появляется жестокая усмешка: отточенный разум слепой
гадины будет низведен до примитивного наслаждения мощью тела. Машина для убийства, целыми днями валяющаяся на отмели с раззявленной пастью - и где-то внутри тупой твари мучается вынужденным бездельем хитрая, подлая душа, десятилетиями обращавшая слабость в силу, жалость в подчинение, благородство в тиранию.
        Он рассказывает Ицли свою затею, оба хохочут, так, словно Дамело вышел покурить с кем-то из ребят в «Эдеме» - и вот стоит, тянет горький дым, травит анекдоты… Однако понимает: Ицли смеется почтительно. Так смеются сановники, когда владыка шутит - а через час подпишет собеседнику смертный приговор и на берегах реки забвения закопает, чтоб тебе потом сто лет крокодилом ползать… Скоро мне будет не хватать бескорыстия, вздыхает Миктлантекутли. Впрочем, внимание окружения никогда не было совсем уж бескорыстным, так что я справлюсь. Хотя раньше Дамело вызывал интерес своей наружностью, в которой женщины ухитрялись видеть отражение внутреннего мира молодого кечуа. Они путали разум и чувства, а полученное ими удовольствие от секса или от демонстрации оригинального любовника подругам объясняли душевными свойствами Сапа Инки. Душевными свойствами, подумать только!
        С власть имущими все намного честнее: никто не станет изображать, будто пресмыкается от восхищения душевными или телесными свойствами владыки. Или станет? Дамело вообразил себя старым, словно Виракоча, в седой бороде до пупа и с седым телом, выбранным, точно изысканный костюм, среди всех возможных обликов, обольщающих молодостью и красотой. Уж к благородному старцу никто не полезет с порочными намерениями. Интересно, не потому ли Сталкер явилась к нему в султанат в образе древней старухи - в том самом, который когда-то, среди живых, напугал его до беспамятства, но в мире мертвых заставил довериться «валиде»? Отчего-то старики кажутся безопаснее молодых, не такими жадными и коварными. Странная и лживая иллюзия.
        Размышляя о том, чтобы сменить свой природный облик на персонаж Микеланджело, летучего старого хрена с мускулистым телом зрелого самца, Дамело не замечает возвращения Ицли.
        - Быстро ты, - бурчит, поднимаясь и потягиваясь, повелитель преисподней. Хозяин всего, что он видит.
        Вид с утеса каменного моря с каждым разом все живописней. Пурпурные небеса в тревожном не то рассвете, не то закате озаряют кровавыми отблесками Гору Дьявола и Море милосердия, плещущее у подножия. Черная в сумерках сельва спит чутким сном хищника. Город-призрак врастает в землю, тяжелый от грехов. Здесь желание становится повседневностью, но повседневность не является тем, чего бы ты желал. Впрочем, как и там, наверху.
        Ицли с безразлично-напряженным лицом стоит рядом с владыкой Миктлана. Цицимиме будто снова надел маску младшего принца султана-из-кафеса. Опять пытается скрыть свои мысли и чувства. От кого ты прячешься, мальчик?
        - Вот интересно, любил бы ты меня в образе летучего старого хрена? - неожиданно (в первую очередь для себя) произносит Миктлантекутли.
        И почти с наслаждением наблюдает, как вспыхивает лицо его палача. Дважды его - Ицли принадлежит Дамело и как персональный мучитель, и как первый заместитель дьявола. Или трижды - как безнадежно влюбленный.
        Владыка преисподней качает головой: раньше он не решался подшучивать над теми, кого затянуло в любовь, словно в трясину. Жалость мешала - а может быть, страх. Страх, что осмеянный влюбленный от желания отомстить перекинется к безумию. Слишком много безумцев видел Сапа Инка на своем коротком жизненном пути. То-то его Миктлан переполнен одержимыми, из которых беса никакими увещеваниями не выбьешь. А значит, побоку увещевания.
        Дамело чувствует, как в нем просыпается жестокость, та самая, о которой столько говорила Сталкер - говорила, хотя не было в ее любимом мальчике жестокости, не было. Было стремление сбежать от дочек-матерей, видевших в молодом кечуа куклу для траха, инструмент наслаждения. Он и сбежал, лишив сумасшедшую семейку вожделенной игрушки. И вот Дамело снова пытаются загнать в ловушку. Что останется князю ада, когда все желающие возьмут свое? Твердить, что главного они не заполучили, что дух его по-прежнему свободен, насмешлив и неистов? Последнему Инке никогда не верилось, что эта отмазка хоть немного облегчает бессильную ярость поражения.
        Столько лет молодой кечуа пытается задавить ее в себе, эту ярость, задушить, но ни черта у него не выходит. Тьма поднимается изнутри, она часть Дамело, безумная, неотъемлемая часть. Она - то, чем он должен был стать. То, чем индеец обязательно станет, если не остановится.
        В этом странном месте Великий Инка обращается в мучителя, насильника, в того, кто может убить свою добычу, а может выпустить отсюда, вернуть в мир живых, защитить от всего. О том, кто защитит жертву Миктлантекутли от самого Миктлантекутли, не думает ни жертва, ни он сам. Для своих подданных Дамело становится стеной, которой они отгораживаются от равнодушного мира, а заодно и от собственных страхов. Владыка ада заслоняет грешную душу от испепеляющей ненависти к себе. Подданные Миктлантекутли не замечают, как постепенно меняется их сознание, все дальше и дальше уходя от понятия нормальности.
        Дамело и сам уже не знает, поднимается ли он ввысь или проваливается все глубже, в ледяные пропасти с гладкими стенами, точно отлитыми из стекла. Почему-то и белые с их богами-из-головы, и его предки, поклонявшиеся богам-из-нутра, самое дно ада видели не огненным, а ледяным. Миктлантекутли там еще не бывал. Но, возможно, побывает. Когда ад замерзнет.
        Ему придется быть безжалостным: не давать, а брать, не разрешать, а потреблять. Стать копией того, кто взял верх над Дамело и запрограммировал его сегодняшнюю жестокость, наставил на путь к ней - от поцелуя к поцелую, от секса к сексу. Но для этого придется вспомнить все.
        Глава 3. «…а лишь бы вечность проводить»
        - Попался! - хлопает в ладоши Тласольтеотль. - Попался, как мальчишка!
        Миктлантекутли действительно попался. Ведь он всего лишь человек, а люди не знают других путей через насилие, кроме одного - стать подобием насильника. Они не могут вынести правду, которую легко поднимают на крыло ангелы, им невмоготу признать свое поражение. Люди боятся поражения так сильно, так мучительно, что готовы заранее, до всякой битвы, прогнуться под победителя. Лучше быть палачом, чем жертвой, укрываясь от презрения за уродливой маской монстра. Мир людей любит унижать того, кто и так унижен. Горе побежденным - и, словно этого мало, целая жизнь притворства вдобавок.
        Брали бы пример с богов - те, совершив недостойное, не страшатся горевать и стыдиться, отплыть за море на плоту из змей[19 - В мифологии тольтеков враг Кетцалькоатля Тескатлипока заставил соперника совершить в опьянении несколько непростительных грехов и отправиться в изгнание. По другой версии Кецалькоатль добровольно уплыл на плоту из змей, пообещав вернуться.] и умереть на чужбине, искупая грехи и избывая боль.
        Жаль, что люди про искупление только рассказывать горазды. А сами пытаются сбежать, не двигаясь с места. Диммило хочется похвастаться во всеуслышание: да мы, люди, хитрецы почище вас, богов. Он помнит, как, будучи человеком, убегал, не сходя с места, от рухнувших надежд и неизбежных поражений - убегал в неисполнимые мечты. Выстроил себе целый вымышленный мир, по сравнению с которым мир реальный ничего не стоил и не приносил ничего, кроме разочарований. Но однажды Димми удалось шагнуть из неуютной повседневности прямо в солнце. Это оказалось проще, чем строить плот из змей. И даже проще, чем прикрывать скотские желания фантазией о том, чтобы снова стать как все - мечтой, разумеется, неисполнимой. И все-таки временами Диммило представлял, как бы это было: день за днем он обычный человек, прикрытый женой, любовницей и работой, с утра до вечера занят тем же, чем и все нормальные люди, - разница лишь в том, что по вечерам он снимает незнакомых парней, спит с ними и зовет их «Дамело».
        Инти, будто почуяв, какое направление приняли мысли Диммило, оглядывается: золотые глаза прищурены, точно бог Солнца пытается прочесть написанное мелким шрифтом, на сердце его любовника написанное. От золотого бога исходит жар, он словно солнце юга для бледных детей севера - бывает, оно лечит, а бывает, убивает. Мецтли оттесняет Димми со своего пути, выходит вперед, отвечает Инти взглядом, утишающим ревность и усмиряющим подозрения - ласковым, насмешливым, без тени смущения. Лунный бог, хранитель тайн, ловко прячет в недра памяти все: и руины надежд, и обманы мечты. Не бойся, парень, никто не узнает о твоих фантазиях, кроме тех, кем ты пытался заменить свою первую, а может, единственную любовь. Знать будут только они, только они получат над тобой власть.
        Секс дает власть, отказ от секса дает больше власти, но знание самой сокровенной, самой стыдной мечты - это почти всемогущество. С Диммило и того довольно, что он познал ее, пережил и принял себя как есть, целиком. Влюбленный педик Димми не готов делиться своими грезами ни с кем. По крайней мере ни с кем из тех, кого встретит больше одного раза в жизни.
        - Ну что, партия за мной, - потирает руки змеиная мать.
        Вечно она торопится, как все женщины. Вот вроде и вечная молодость в кармане, и всевластие обретено, и жизнь стабильна и предсказуема, как может быть стабильна и предсказуема только у богов - нет, все равно богини торопятся, будто впереди жалкие несколько лет цветения, переменчивая осень и бесконечная зима. Женщины всегда женщины, даже если они богини.
        Инти и Супайпа обмениваются взглядами, которые понятны и Диммило - столько в них неприкрытого торжества, радости заговорщиков. Димми слышит мысли старых богов. Они думают: там где вы, женщины, познали собственную слабость, мужчина познал силу. Вот и Дамело зеленым юнцом понял, что секс - это сила. Что быть желанным значит не терять, а приумножать. Незачем предлагать и просить, достаточно отказать так, чтобы тебе предлагали и тебя просили. Наш парень не девка, посмеиваются они, Великий Инка не станет переживать из-за грязных прикосновений и жадных взглядов, ощущать себя испачканным, использованным. О нет, он поймет: испытание посылается не для того, чтобы поселить в душе отчаяние, а чтобы заронить в нее силу.
        Боги не верят в совпадения и не щадят слабых. Им неважно, каковы потери человеческой души, закаленной до божественной крепости, - пусть хоть вся выгорит, оставив крупинку драгоценного прозрения. А боги белых даже злее ацтекских божков.
        Диммило тоже не верит в совпадения. Ему кажется, он и сам здесь не случаен, иначе на его месте была бы Мама Килья - жена и сестра Инти, покровительница замужних женщин, женское начало как оно есть. Вместо этого рядом с золотым богом - он, Мецтли-Тескатлипока, лжец и андрогин, когда-то светивший ярче солнца[20 - Согласно мифу народа ацтеков, первое время после появления на небе Луна светила так же ярко, как Солнце, пока один из богов не бросил в нее кроликом, чтобы погасить.], зато теперь больше прячущий, чем открывающий. Наверное, от Диммило требуется, чтобы он оказался коварней, чем все женщины мира. Подсолить игру, перцу в нее добавить, остроты. Сыграть двоим против троих, смутно представляя, кто тут с кем и против кого.
        Димми не уверен, что у них, вчерашних людей, получится обставить троицу богов. Пусть на него не обращают внимания, словно на случайного свидетеля, незнамо как оказавшегося в покерной зале. Люди не настолько наивны: там, где на кону большие деньги, случайных лиц не бывает. А боги… боги играют «не из денег, а лишь бы вечность проводить». Скука и гордость - вот их ставки. Оттого и играют честно, не плутуют. Уж и не помнят, каково оно - плутовать. Зато Мецтли чувствует: ему бы это понравилось.
        На лунного жулика вся надежда. Выручай, бог обманов, половинчатая твоя душа. Не зря же Дамело без конца зовет друга «принцессой». Душа Диммило такая же половинчатая, как луна, есть у нее сторона, не знающая света - женская, запретная. Этой своей стороной принцесса Димми понимает: бог Солнца и бог мертвых уверены, что покровительница шлюх переоценивает невинность, ставит ее выше искушенности. И неудивительно, в мире продажной любви невинность самый дорогой товар. Оттого и думает Тласольтеотль, будто Дамело, вспомнив об отнятой чистоте, пришел в отчаяние - и от отчаяния готов уподобиться своему насильнику, превратиться в Гидру-Гиедру, старую греховодницу. А как превратится, тут-то пожирательница душ его, дорогого Инку, и сожрет.
        Мало ей самой Гидры, что ли? Почему бы змеиной матери не удовольствоваться той, что свою судьбу заслужила? Зачем затягивать в чужую шкуру того, кто не был охотником, но всегда был добычей? Или у покера богов главная задача - поменять пути душ, чтобы король исполнил роль шестерки, а дама попыталась сойти за туза? Игра ли это или попытка дать людским душам новое знание? А может, так проявляется божественная зависть и… ревность?
        Ему ли, Мецтли, не знать, что такое ревность богов, готовых погасить твой свет и копаться в твоих мыслях, воруя тайны. Хорошо, что люди не достигли в ревности тех же высот, что и боги. Диммило закрывает глаза, чувствуя себя так, словно лежит на солнцепеке. На лбу и на верхней губе выступают капли пота - конечно же, это просто жара. Злое, злое южное солнце. Власть, от которой нет сил отказаться.

* * *
        Вернувшись, Дамело чувствует: что-то поменялось. Всё на своих местах, но чего-то не хватает, или, может, появилось что-то лишнее. Например, жара. В Тлальшикко жарко и светло, как не было светло и жарко уже давно - с тех самых времен, когда эта квартира была всего-навсего чердаком, и солнце за день раскаляло крышу, точно какие-нибудь Пьомби с Казановой внутри[21 - ПЬОМБИ («Свинцы») - одна из двух Старых тюрем во Дворце дожей в Венеции. Расположена прямо под крышей дворца, покрытой свинцовыми пластинами. Зимой свинцовые плиты не защищали от холода, а летом, наоборот, сильно нагревались. В Пьомби был заключен Джакомо Казанова и в 1755 году совершил свой знаменитый побег - единственный побег из этой тюрьмы.]. Вот и сейчас ощущение такое, будто солнце жарило во все окна сутки напролет, забыв о ночи.
        Если бы у кого-нибудь из обитателей Тлальшикко имелось смертное тело… Стоп. А ведь есть среди нас и смертные! Смертная. Одна. Миктлантекутли присаживается на корточки над Гидрой и рассматривает ее через багровый туман ярости, заволакивающий глаза.
        Матери Сталкера явно нехорошо: по лицу, по шее ползут струйки пота, крашеные-перекрашенные волосы с седыми корнями намокли, облепив лоб и щеки, взгляд плывет. Однако она не требует включить кондиционер, принести воды, помахать на нее опахалами. Даже не просит пощады и не пытается бить на жалость. Кажется, понимает: здесь все против нее. А кто ей не враг - тому все равно. Единственный способ выжить - стать незаметной, совсем незаметной. Невидимкой. Хотя Гидра всегда старалась оказаться в центре внимания, занять собой как можно больше места. Теперь это просто больная старуха.
        А ведь он помнит ее другой, помнит прежнюю «тетю Гиедру» - яркую по местным меркам блондинку ненамного старше его нынешнего, тридцатилетнего, чертовку с пухлым ртом, тщательно накрашенным кровавой помадой, кровавые ноготки на пухлых пальчиках, пухлые подрумяненные щечки, кругленькая, аппетитная, женственная фигурка… И вечно голодные, полные темной жажды глаза.
        - И это ты тоже получишь, - с издевкой произносит Сапа Инка.
        Мужские пальцы грубо впиваются в дряблый подбородок и вздергивают голову Гидры вверх, заставляя смотреть Миктлантекутли в лицо. Кажется, еще минута - и хватка перетечет на горло. Во взгляде измученной старухи нет больше похоти - какое там! Зато есть безумная надежда: ты же мой зять! мы же близкие люди! То есть… почти люди. И мне не нужно бояться тебя… Нечего, нечего, нечего бояться. Гидра твердит это как мантру, настраивая свое тело на расплату за грехи молодости, а разум - на смиренное принятие наказания, возможно, даже истязания. Она готова проливать кровь, чтобы накормить гнев владыки Миктлана, до тех пор, пока есть шанс выбраться отсюда, выбраться живой.
        Кровь давно стала дешевкой для адских гончих. И дочери не обращают внимания на то, как проходит беседа их матери с сатаной, не страшатся за ее жизнь и разум. Обе ипостаси Сталкера заняты куда более важным делом - пытаются встретить лицом к лицу безбрежное, как сатанинская гордыня, ангельское смирение. Они стоят по разные стороны лестницы, воронки вины и стыда, пронизывающей Тлальшикко насквозь, - Мина с Ари против осиротевшей из-за них Таты. И воздух между ними то дрожит и плавится от жара, то становится ледяным и колким.
        Дыхание преисподней и небесный холод свиваются в жгут, в медленно вращающийся смерч, гудящий, точно рой злых ос, ос-убийц. Полы Тлальшикко вздрагивают от этого мерного, неумолимого гудения, но Дамело знай себе посмеивается. Он не глядя перемещает ладонь чуть выше, зажимая Гидре рот, вгоняя ей в глотку готовый вырваться вопль, и жадно наблюдает за рождением торнадо.
        Это что-то новенькое. Раньше его женушки так не развлекались. Да они вообще никак не развлекались, только охотились и отсыпались после охоты, отяжелевшие от сытости и чувства вины. Даже дикие звери, изгнанные стаей и перебравшиеся в город, имеют больше развлечений, шаря по мусорным бакам и сражаясь за территорию с крысами и вороньем. Наконец-то девы Солнца нашли себе забаву, не хуже кошачьей драки, сцен ревности, битья тарелок - и намного, намного зрелищней.
        Смерч ширится, голодной змеей выползает из воронки, втягивает в себя разное барахло, вертит его так и эдак, пробует на зуб, на прочность, на разрыв, лофт наполняется обломками, осколками, летящими со скоростью стрелы, того и гляди эти стрелы отправят «мамочку» туда, где ей самое место - на самое дно ада. Но Дамело сегодня добрый, он накрывает Гидру крыльями и шепчет:
        - Не бойся, ты в домике.
        А сам смотрит, смотрит, пьяный от вакханалии разрушения, как размалывается в щепу и улетает в пролом в крыше вся его прежняя жизнь. Супруги Сапа Инки прыгают, взявшись за руки, скачут, будто девчонки под дождем, бешеный ветер взвивает их волосы, рвет одежду, ярится, неистовый и бессильный, крушит и выметает все к чертям из Тлальшикко. Капитальная уборка по-дьявольски.
        И идет дождь. Прямо с потолка, теплый и чистый, хлещет тугими струями, смывает остатки имущества в провал, водометом проходится по полам и стенам, лупит по запрокинутым лицам, словно оскорбленная женщина, женщина-гроза. Все вокруг мокрое насквозь, ошалевшее от воды, ветра и солнца. Троица богов, тоже мокрая и ошалевшая, смотрит на Дамело и его гарем с одинаковым выражением: «Люди - идиоты!» - и это смешно, ужасно смешно.
        Когда ливень переходит в паморок и с потолка лишь моросит да каплет, будто их соседи затопили, Миктлантекутли выпускает из хватки полумертвую от страха и удушья тещу, и та кулем валится на пол.
        - А теперь, мама, можете делать ремонт, о котором вы мечтали.
        Голос владыки преисподней эхом отдается от стен, как всегда бывает в пещере или в пустом помещении без единого мягкого лоскутка на стенах и на полу. Лофт Дамело пуст и вымыт до блеска и больше не похож на дом. Дома, в которых живут или собираются жить люди, не выглядят такими бесприютными. Не на что сесть, лечь, даже к стене прислониться невозможно: холод от оголившейся кладки пробирает до костей. Миктлантекутли достаточно щелкнуть пальцами, чтобы вокруг образовались царские хоромы, но у него другие планы.
        - Ремонт? - жалким, срывающимся голосом переспрашивает Гидра. - Ре-монт?
        Вид у старухи такой, словно она вот-вот захохочет визгливо, забьется в истерике, заблажит. Минотавра, ведомая своей неистребимой добротой, как всегда, поддается на манипуляции, делает шаг вперед, но Ариадна кладет сестре руку на плечо и едва заметно качает головой: не смей подставляться. Никогда больше не смей подставляться Гидре.
        - Ну да, - посмеивается Дамело. - Кто-то что-то говорил про натяжные потолки, веселенькие обои и миленькие занавесочки? Вперед и с песней… мама. Сами, все сами. Половина работы и так уже сделана - стены ободраны, мебель вынесена. Действуйте!
        И он распахивает руки и крылья во всю ширь, заполняя собой половину Тлальшикко, огромный, непоколебимый, безжалостный. Авось кара за грехи поумерит тещино желание все контролировать и строить грандиозные планы.
        Боль - вот самое сильное из всех чувств, надменно думает повелитель преисподней. Может, даже сильнее любви, с которой боль на короткой ноге. Нет ничего более настоящего, чем страдание. Но только в Миктлане Сапа Инка постиг: самая лучшая, самая крепкая боль не физическая. И владыка ада даст вверенным ему грешникам столько страданий, чтобы научились, наконец, отличать реальность от морока, от пригрезившихся молочных рек с кисельными берегами.
        Гидра смотрит на Дамело с ужасом, но не возражает и даже не умоляет - слишком напугана. То, что раньше представлялось возможностью взять власть, изводить приказами и придирками, оборачивается гастарбайтерской каторгой. Она, мать взрослой дочери… двоих дочерей, должна целыми днями скоблить потолки и стены, а ночи проводить на щелястом полу? Гидра не понимает, зачем вообще это нужно - делать своими руками работу, в которую можно впрячь наемную силу или, в крайнем случае, молодых, наглых сучек, которыми так сладко помыкать. Но проклятый мальчишка не даст ей спуску: он назначил «маме» наказание, которое всем кажется пустяковым. Всем, кроме самой Гиедры.
        - Отличный выбор, - одобрительно кивает Инти. А получив локтем в бок от Диммило, вскидывается: - Что? - И жалобно куксится, как будто ждет, чтобы его пожалели. Позер.
        Мецтли не реагирует на гримасы любовника, он глядит, не отрываясь, на старуху, скорчившуюся у ног Дамело, глядит так, словно у него жамевю и он не узнает знакомых людей. Димми знал Гидру, когда мы оба были детьми, вспоминает Сапа Инка. Он ходил к нам в гости, а Гидра, когда ее просили присмотреть за мной - пиздец, она же за мной не только подглядывала, но еще и присматривала! - поила Диммило чаем, кормила вареньем, мешала нам играть в наши мальчишечьи игры. Мы были мечтательными пацанами, у которых на уме сплошные путешествия, приключения, подвиги и слава, как у Бэтмена и Индианы Джонса вместе взятых. Наша детская мечта почти исполнилась: я получил крылья, а Димка обрел Грааль, ни разу не святой.
        - Почему ты мне не сказал? - спрашивает Диммило, отводя взгляд от существа на полу. - Мы же были…
        Друзьями, самыми лучшими друзьями, мысленно заканчивает Дамело. И как бы я тебе рассказал о липких женских взглядах, ползущих по телу, о липком чувстве, которое они вызывают внутри? Я был глупым пацаном, но мне тогда открылось: что-то хрупкое ломается, если узнаешь слишком много правды. Люди задают и задают вопросы, им кажется, они хотят ответов, а на самом деле ответы никому не нужны, людям просто хочется спрашивать. Когда вопросы внутри тебя, они разрывают тебя на части. Пусть уж лучше разрывают кого-нибудь другого. А ответы… Ответы - всего лишь расплата за избавление от вопросов.
        - Чтобы ты не завидовал, чувак, - усмехается владыка Миктлана. Незачем заводить исповедальный разговор с другом детства накануне отменного пиршества. Пиршества мести.
        Дамело отворачивается и ловит взгляд Таты, оценивающий, уважительный. В верхнем мире любят обломать властолюбца так же, как только что сделал владыка Миктлана: вырвать власть из загребущих рук, опустить очередного наполеона в самый низ, туда, где он никто, дать почувствовать, каково это - стать игрушкой чужой, равнодушной и неблагодарной воли. Тата Первая, взявшая от матери своей, слепой гадины, много, очень много, довольна: покойная матушка отомщена. Сколько бы коварства ни досталось Медузе, ангелу тоже перепало.
        - Спасибо, - шепчет Первая одними губами и улыбается благодарно.
        У Второй это получилось бы по-другому, думает Сапа Инка. Нежно. Обещающе. Тепло. А благодарность ангела - всего лишь сделка. Извещение о списании части неоплатного адского долга. Благодарим за оказанную небесам услугу, с тех гуголов[22 - ГУГОЛ - число, изображаемое единицей со ста нулями: 10100. Это число больше числа всех частиц в известной нам части вселенной, которое составляет величину от 10^79^ до 10^81^.] прегрешений, которые вам надлежит искупить, списано еще одно. Остаток составляет…
        - Не стоит благодарности, - сухо отвечает повелитель преисподней. Наверняка хитрый ангел не преминет воспользоваться формулой вежливости, лишит Миктлантекутли ответной услуги, а с нею и джокера в будущей партии… Но сейчас владыке ада все равно.
        Взгляд натыкается на пустой угол, где меньше часа назад располагалась кухня, последнее прибежище того, прежнего Дамело. Сейчас там нет ничего - даже плиты, даже мойки. Все выдрано с мясом и унесено на седьмое небо, в Эдем без всяких кавычек. Авось там кому-нибудь пригодится роскошная адская духовка с двенадцатью режимами, включая пиролиз[23 - ПИРОЛИЗ - здесь: функция самоочистки духовки. Печь нагревается до температуры, превышающей 480 градусов, жир и загрязнения при этом сгорают и превращаются в пепел. Пиролиз возможен лишь в самых лучших, самых прочных моделях, выдерживающих многократное нагревание до высоких температур.].
        Миктлантекутли жаль своей плиты, жаль унесенных торнадо сковородок, как мальчишке - отобранной машинки. Но он пожертвовал ими для спокойствия Таты. Вот только которой из двух? Порой Сапа Инке кажется: он ходит следом за ангелом и открывает ловушки, расставленные ею на внутреннего зверя.
        - Почему она, не я? - спрашивает ангел - не столько собеседника, сколько саму себя. Хорошо хоть голос ровный, без надрыва. Таким тоном спрашивают, что вы предпочитаете, чай или кофе.
        - Потому что Горгона мне нравится больше, - так же ровно отвечает Дамело.
        Нравится. Ха. А торнадо - это когда немного ветрено.
        - Из нас двоих настоящая - я, она моя Тень. Только Тень.
        - Или ты - ее Тень. - Сапа Инка уверен, что система работает в обе стороны.
        Как выяснилось, он ошибается.
        - Смотри. - Узкая холодная ладонь закрывает глаза Дамело, его вслепую разворачивают назад, к Сталкеру, убирают руку - и Миктлантекутли видит, кто есть кто: Ари сияет так же, как в первую их встречу на играх с быком, живая богиня в силе и славе своей; Мина черна, словно зев Лабиринта, из которого ее выпускают на арену, зверь, рожденный тьмой и для тьмы.
        Пусть Минотавра добрей, прямодушней и благородней Ариадны - Тень из них двоих она. Это ее Сталкер сочла негодной частью себя, мешающей Персоне блистать. Она изгнала свое детское добродушие, свою неуместную честность туда, где их можно держать взаперти, растить из них звериную злобу и питать накопленной злобой коварство Ари. А Мина смирилась с тем, что матери голубей ее не жаль: ты недостаточно хороша, чтобы о тебе сожалели.
        - Тот, кого прогнали - Тень, - объясняет Тата. - Тот, кто прогоняет - Свет.
        - Персона, - мягко поправляет владыка Миктлана. - Не свет. Маска.
        Он видел их во множестве, позолоченные-посеребренные личики с одинаковым, любезно-капризным выражением. Ни одно пати не обходится без десятка, а то и сотни живых богинь, усыпанных бриллиантовой пыльцой, рожденных, чтобы блистать. Впрочем, вера в высокое свое предназначение ничего не меняет там, в темноте Лабиринта, внутри каждой из богинь. Тень, стиснутая клещами приличий, ждет удобного момента, чтобы обрушить тщательно выстроенный образ.
        - Все равно, - отмахивается ангел. - Взгляни на меня - и увидишь: я тебе подхожу больше.
        - Почему? - Миктлантекутли действительно хочет знать, почему. И он собирается быть терпеливым, о да, собирается.
        - Она плохая, а я хорошая.
        Ну что тут скажешь? Дамело только головой качает, борясь с желанием схватить Тату за плечи и крепко встряхнуть. Словами встряхнуть не получилось - куда уж рукам-то.
        С ангелом говорить - все равно что с ветром. Первая плывет, зависнув между жизнью и смертью, явью и сном. Вот и сейчас она кажется вечно юной и бесконечно сильной, точно окружившие ее боги, и хрупкой, будто цветок, чистой, словно горний хрусталь, и непроглядно темной, как морион[24 - МОРИОН - черный или темно-бурый кварц, иногда его называют черным хрусталем. Обесцвечивается при нагревании до 250 - 300 градусов Цельсия.], светлеющий в огне. В ней не меньше тьмы, чем в Горгоне - и тьма эта влита в сосуд из света, влита извне по капле, так же, как в самого Дамело.
        Ангелы - охотники, понимает владыка Миктлана. Они охотятся на таких, как Медуза Горгона, истребляют их во имя… во имя чего-то, у чего нет имени. Вернее, целая куча трескучих прозвищ, а вот имени, выражающего суть, - его-то как раз и нет. Потому что у этого ноумена[25 - ВЕЩЬ В СЕБЕ, НОУМЕН - философский термин, обозначающий объекты умопостигаемые, в отличие от чувственно воспринимаемых феноменов; вещь как таковая, вне зависимости от нашего восприятия.] нет сути, которую можно хоть как-то назвать. Впрочем, Дамело и не стремится давать имена неназываемому. Он всего лишь саботирует цели, которым служат ангелы: открывает клетку за клеткой, схлопывает капканы, разрывает силки. Неудивительно, что князю ада нравятся монстры, однако дело не в этом. Миктлантекутли знает: ни одному из трех миров без монстров не обойтись.
        Видимое может делать вид, будто мироздание держится на любви и милосердии, однако фундамент всего, невидимый и неощутимый, сотворен из страха. У Дамело и у самого имеются клочки памяти, рвущие душу острыми краями, никак не желающие притереться, сгладиться до округлости, словно морская галька. И это смешная малость по сравнению с тем, что он видит в душах, приходящих в Миктлан. Его безумцы точно выедены изнутри какой-то тварью - на четверть, на треть, наполовину. Здания их разума, из чего бы ни были построены, обрушились внутрь фундамента, открывая тайное, скрытое перекрытиями, облицовкой, мягкими цветастыми тряпками. И вот все это разорвано, изломано, сброшено вниз и перемолото в прах. Так же, как в городе-призраке, поглотившем первые круги Миктлана.
        Грешники и преисподняя гармонируют друг с другом: геенна показывает обитателям, что делать дальше. Как врасти в землю, раствориться в ней, разрушиться для новой жизни. В которой, возможно, у них еще будет шанс. А грешники показывают, до какого градуса разрушения можно дойти, числясь среди живых: на чем только душа держится - на истлевших лохмотьях, на сгнивших стропилах, на истончившихся иллюзиях. Чтобы сохранить хоть малую часть своей души, надо быть очень, очень хитрым и осторожным. Как быстро ты приучаешься к мысли, что самое ценное в твоей жизни - время, пока тварь спит. Приучаешься жить урывками, от засыпания твари до пробуждения, будто ночное животное, большую часть своей жизни прячущееся в темных углах. Самые сильные и самые напуганные грешники становятся опасными безумцами, опасней тщеславных и самоуверенных. Когда на кону не завоевание, а выживание, поневоле научишься хитрить и выжидать. Тварь, выедающая тебя изнутри, учит терпению и коварству всех. Даже ангелов.
        Если исчезнут чудовища, ангелы, не чинясь, займут их место, встанут, как влитые. Впрочем, детям света не обязательно заменять порождения тьмы, чтобы проявить нечеловеческую жестокость, они и при своих, при ангельских полномочиях не слишком церемонятся. И Тата не первый раз проявляет свое коварство, думает Дамело. Первый раз был тогда, когда она попыталась завоевать мой мир.
        Первый раз - ошибка и нужда. Третий раз - привычка и грех. Второй раз - умысел и расчет. Оттого и ведет в пропасть. Второй раз и есть настоящий первый шаг.
        Все верно рассчитала, ангельская ее душа, восхищается Миктлантекутли. Кто бы избавил ангела от темного земного прошлого, кабы не адские гончие? Уж точно не верхний мир, где боги развлекаются добрыми старыми катастрофами, личными и мировыми. Хамелеон, думает Сапа Инка. Ангел-демон, демон-ангел. Как вы, белые, называете существо, делающее грязную работу чужими руками?
        Ему ли, Дамело, не знать, как ангел жаждет использовать свою Тень, превратить ее в средство для достижения цели. Строптивое, гордое и живое средство.
        Например, чтобы избавиться от Рептилии. Горгоны не переносят рабства. Они могут и сами не понимать, люди они или звери, но сделать из монстра ручную зверушку даже у богов не всегда получается, а у людей и подавно. Рядом с матерью Медуза либо впадала в спячку, либо пряталась в свои подгорные схроны. Не хотела, чтобы ее приручили. Ангелу достаточно было разъярить Горгону как следует - общими воспоминаниями, общими унижениями, общей болью. То, что ангел терпит, гордясь своим смирением, монстр, так же гордясь своей яростью, разносит в прах.
        Задействуй Первая свою Тень - и не пришлось бы впутывать Сталкера в убийство чужой матери. Тем более, что у Ариадны с Минотаврой своя мамаша ничуть не лучше слепой гадины. Повелитель преисподней чует: Сталкеру хочется стать матереубийцей, давно хочется, нестерпимо. Впрочем, сейчас-то уже не так: кровь, пролитая по ошибке, отлично отрезвляет. Получается, ангел насытил зверя Миноса кровью чужой матери, не позволив убить собственную. Из двух грехов выбрала менее тяжкий, добрая, добрая Тата.
        Адские гончие убьют за тебя, адские палачи за тебя отомстят, просчитывает Татины ходы Дамело. Тебе же только и останется, что склонить белокурую головку да уронить слезу на крышку гроба. Чистую слезу, ангельскую. Непорочную. Однако чистота и милосердие не отменяют ни ангельской мстительности, ни ангельской беспощадности, лишь возрастающих от того, что приходится быть кротким. Не изображать - быть. Непосильная для людей и богов задача - перестать быть собой, не спрятаться под маской, а измениться целиком, до донышка, стать истинно хорошим. Уничтожить свою Тень. Интересно, Первая планирует убить Вторую? Или ей уже и того довольно, что Медуза Горгона гуляет сама по себе где-то в Миктлане, красуется пятнистым хвостом, высовывает черный раздвоенный язык, трогает им воздух - свободная, честная в звериной ненасытности своей?
        А тем временем ее вторая половина усердно завоевывает доверие повелителя преисподней.
        Стоит и смотрит на Дамело светлыми прозрачными глазами. Как рыба. И это должно вызывать раздражение, это и вызывает раздражение - но вместе с тем и неловкость, и желание оправдаться. Надо же, раньше все было наоборот, думает индеец: сперва ты чувствовал себя виноватым перед женщиной, которая чего-то ждет от тебя - и зря; потом ты начинал злиться на нее за это ожидание, за этот прозрачный взгляд, за это неловкое молчание; наконец, убеждал себя в том, что женщина сама виновата в собственных бесполезных надеждах, в смиренном ожидании несбыточного - и ты прогонял ее, считая себя разумным человеком, чтобы не считать подлецом. Но здесь, на пороге мира мертвых, все обращается вспять: сперва ты ее прогоняешь, потом злишься, потом осуждаешь себя, потом… А что потом? Дамело не знает. И спрашивает, чтобы хоть что-то сказать:
        - Ты хорошая, говоришь? - Тата кивает. Значит, правда.
        Ангелы не врут. Это Медуза лгала, как дышала. Но Сапа Инка не осуждает любовницу: только враги говорят правду, любящие всегда лгут, пытаясь уберечь или удержать. Дамело учится быть благодарным за ложь во спасение. В поисках правды он вырыл яму до самого Миктлана с его демонами и мертвецами - и продолжает копать. Зачем владыке ада столько правды, если и той, что у него уже есть, хватит на века рефлексий?
        - И ты настоящая, а Горгона всего лишь Тень?
        Снова кивок. Были бы мы людьми - как бы все просто разрешилось, сетует Миктлантекутли. Я бы решил, что ты чересчур холодна и добродетельна для меня, ты бы решила, что я гиперсексуальная шовинистская скотина, потом нас все-таки потянуло бы друг к другу, мы бы переспали - а вернее, провели бы часок в моем «серале», в моем саду эдемском и вышли бы оттуда с новым и неприятным знанием: мы оба правы. Тебе бы не понравилось, мне бы не понравилось, чуда не произошло, как жить дальше? Да так же, как раньше и всегда. Мало ли в Бразилии Педров…
        Но мы не люди. Мы что-то вроде королей древности или владык финансовых империй, наше соитие есть клейнод[26 - КЛЕЙНОД - слово, имеющее несколько значений: геральдический элемент, украшение на рыцарском шлеме, знак отличия; атрибуты власти в Священной Римской империи, а также в казачьем войске; в религиозной символике - символ, ассоциируемый с понятием «дар Божий».] - священный дар и переход наших владений на новую ступень могущества. О каком нравится-не нравится может идти речь, когда на кону такие ставки?
        Дамело ничего, в принципе, против не имеет - и одновременно имеет против решительно всё. Он, не привыкший думать ни о чьем удовольствии, кроме собственного, отдавший все силы на то, чтобы обеспечить себе как можно больше чистого, не замутненного ответственностью удовольствия, и вдруг станет служить какому-то абстрактному могуществу, которого не искал и не жаждал? С какой стати?
        Индеец и сам не понимает, откуда взялось это предвкушение новой мощи, новой власти, нового блеска для его захиревшего рода… Раньше он испытывал предвкушение совсем от других вещей: от влажной мягкости под руками, была ли то мягкость теста или тела; от жара, которым пышет дверца печи или женская кожа; от сексуальной разрядки с легким послевкусием вины. А гордость была всего лишь твердым, маленьким, вместившим слишком много ядром в глубине души Сапа Инки. И вот теперь это ядро переживает Большой взрыв.
        - Я… - Даже горло пересохло. Владыка Миктлана напоминает себе: у него НЕТ горла, и продолжает: - Я подумаю над твоим предложением.
        Глава 4. Трудная дорога в боги
        Кабы не ремонт, расспросов от дома Солнца не избежать: и отчего ты такой смурной, владыка наш? Хорошо, что зрелище Гидры, ползающей по стенам и даже, кажется, по потолку с мастерком и шпателем, отвлекает женушек-вампирш от ненужного любопытства.
        Они то подбадривают милую мамочку, то смеются над ней, то жалеют - и вместе, и попеременно, горланят, как чайки на краю земли, там, где твердь смыкается с хлябями, с безднами морской и небесной. Им словно вернули детство, жестокое, бессовестное, эгоистичное детство и дали возможность отомстить самому значимому и самому равнодушному человеку в их жизни - родной матери. Они не в силах проявить благородство и оставить старуху в покое. Они не в силах погрузиться в отмщение с головой и добить. Вот и балансируют на грани, каждый день затевая мелочную детскую травлю с ударами по самолюбию, терзая старые раны, свои и чужие.
        Индеец против воли прислушивается к глумливым выкрикам, вспоминает первое и последнее утро на острове Миноса, омлет из чаячьих яиц, водопад, превративший курчавые пряди Минотавры в темные хрустали, упорство царя без царства и героя без имени в собственной душе - и не находит даже отголоска того себя в себе нынешнем.
        Его решимость куда-то делась. Дамело мается, стравливая из души зряшные ожидания и умирающие надежды. Пора сбросить с себя остатки человечности и стать отвлеченным понятием, божественным единством, неподкупным и беспощадным. Пришло время избавиться от стыда за все, что обещал, не имея ни возможности, ни намерения исполнить хоть часть.
        Индеец вспоминает, как нашептывал горячую ерунду в мокрые от пота затылки, ни единого слова не обдумав. Да и кто думает о клятвах и посулах, когда все мысли об одном: вот сейчас будет еще лучше. Еще, еще, еще. Сколько раз Дамело слушал голос, шепчущий пошлости, подталкивающий к краю, за которым тьма, сколько раз сам был этим голосом. И что ж теперь - испытывать вину за все, что обещал и не исполнил?
        - Не будет больше ни стыда, ни вины, ни гнева, - шепчет Тата Первая на ухо владыке Миктлана, разминая закаменевшие, напряженные узлы мышц по плечам.
        С ангелом Миктлантекутли ежесекундно помнит: это тело не нуждается ни в чем. Любые прикосновения, наслаждения и мучения суть обман, фантомная боль и снимающий боль обряд. Подсознание шутки шутит, посылая сигналы добрым старым способом - уколами боли и страха, хотя нет для них никакой причины, ни внутри, ни вовне фантома, в который превратилось тело. С Горгоной Дамело забывает об этом - и счастлив. С Горгоной неважно, разливается ли по телу послеоргазменная истома или сходит с глаз пелена бешенства - сладко чувствовать, осязать, возрождаться. Хотя бы на час, на миг. С ангелом - тяжело и тошно: знаешь, что не к добру оно, возрождение. Не иначе как для покаяния, а Дамело сроду не каялся. Да и в нынешнем обличье метанойя не для него, не для языческого бога.
        - В тебе так много человеческого, индеец. Вот и сейчас ты боишься не за мою Тень, а за себя, за то, что придется оправдываться, просить прощения, терпеть слезы и обвинения. Скажи, ведь я права, права?
        В голосе ангела слышна неуверенность - и она никак не вяжется с коварством и умением блуждающих по телу рук. Правдивые речи и лживое тело. У Медузы все наоборот.
        - Не бойся, горгоны никого не обвиняют, ни перед кем не плачут, зазря не унижаются… - продолжает шептать, почти мурлыкать Тата, - ты в безопасности, а если что и случится, я защищу тебя от всех…
        «Мой весь, больше ничей, мойнавечнозащищутебяотвсехтымой», вспоминает Дамело. Заодно вспоминает стойку, металлическую вязь на шее, не позволяющую сделать ни вдоха, ни выдоха без усилий - такова уж она, ангельская власть. Ведьма, ламия, Лилит[27 - ЛАМИЯ - латинское слово, обозначающее ведьму; персонаж греческой мифологии, дочь Посейдона и возлюбленная Зевса. Слово «lamia» использовалось в «Вульгате» как эквивалент еврейского имени Лилит. Ламия - монстр, который ест людей, отнимает детей у матерей, может возвращать свою прежнюю красоту, чтобы соблазнять мужчин и пить их кровь.], шипит и плюется на ангела внутренний зверь Дамело. И в то же время соглашается: ни один наркотик не сравнится с радостью от полноты бытия. В железной хватке небес ощутить блаженство проще простого: здесь все твои помыслы лишь о том, чтобы урвать, ухватить еще немного радости, пусть даже такой, больной и трудной.
        Первая и Вторая поставляют дурь разного состава. Горгона дарит наслаждение без всякой очистки, грязное, опасное, после него стыдно так, что хоть самого себя за руку кусай. Это не стерильный, сертифицированный кайф от ангела, после которого тянет не ладонь прокусить, а сделать себе Золотой укол[28 - ЗОЛОТОЙ УКОЛ, ЗОЛОТАЯ ДОЗА - введение наркоманом смертельной дозы наркотика с целью суицида.].
        И Миктлантекутли по-прежнему хочет не ангела, а ту, которая не говорит ни слова правды, лжет каждым вздохом, каждым стоном, чей рот не для слов, а глаза не для того, чтобы отражать душу, чье тело изменяется внезапно и страшно прямо под гладящими его ладонями, чья кожа переходит в чешую и обратно так, что вначале ты не чувствуешь разницы, а потом тебе уже все равно.
        Чутье подсказывает повелителю преисподней: Медуза боится разорвать истончившуюся связь с ангелом, боится остаться без тела, как всякая тень. По мере отдаления от Таты Первой Тата Вторая все меньше походит на человека - что же дальше-то будет?
        Когда они были вместе в Миктлане, он тела ее не узнавал, да и своего тоже. Поганец Ицли что-то делал с ним, перекраивал, переиначивал, изменял и собирал по новой - и то же творила с Горгоной ангел. Для него, для хозяина, владыки, князя вмешательство первого адского палача прекратилось с возвращением в Тлальшикко. Но для Медузы ничего еще не закончилось: Миктлан продолжает лепить ее новое тело сообразно своим целям. А значит, и целям Таты Первой, крепко держащей в ангельских ручках если не всю геенну, то большую ее часть: водопад, опоясавший Гору Дьявола; море, плещущее у ее подножия; сельву, пожирающую город-призрак и подступающую к вратам мира мертвых. Превратится ли Горгона в горячую амфисбену[29 - АМФИСБЕНА - в представлениях греков гигантская двухголовая змея, вторая голова которой находится на хвосте. Согласно Овидию, амфисбена родилась из крови убитой Персеем Горгоны. Застать амфисбену врасплох невозможно: пока одна голова ее спит, другая бодрствует. У амфисбены светящиеся глаза, а сама она так горяча, что растапливает снег.] или в холодный призрак, всё одно ей дорога под землю, вглубь, в
хлябь.
        Сапа Инка закрывает глаза и пытается представить лицо Горгоны - такое же, как у небесной сестры, и совершенно другое, словно лицо одной из двойняшек, с которыми близок настолько, что нипочем не спутаешь. Не боишься, владыка, произносит отрубленная голова недвижными губами, не боишься - заглянуть? Заглянул бы и умер, проще простого. Если бы не был уже мертв - или, может, застрял в зыбком, двойственном ощущении, точно одной ногой переступил порог, а второй ступить боится. Так и мается - ни здесь, ни там.
        Человек бы сказал: у вас с нею нет будущего. Однако у существ вроде Миктлантекутли в запасе все время мира, кто знает, куда оно их заведет, время.
        Но в первую очередь - в постель. Дамело хочет поскорее покончить с консуммацией[30 - КОНСУММАЦИЯ - первое осуществление брачных отношений в виде полового акта. Во многих культурах сопровождается специальными обрядами. Отсутствие фактических брачных отношений в Европе учитывалось церковью как уважительная причина для развода.] союза небес и преисподней, противоестественного и притягательного, как все противоестественное. Владыка Миктлана знает, чего хотят небеса, и не собирается давать им это.
        Миктлантекутли не собирается давать небесам себя. Однако он готов заплатить небесную десятину. Дамело украдкой осматривает опустевший Тлальшикко: в каком бы углу развернуть постель сатаны, истинное ложе разврата?
        - О не-ет, - Тата закрывает лицо ладонями, - только не это.
        Понятно. Его новая супруга не желает консуммировать брак рая и ада в походно-ремонтной обстановке. А может, просто стесняется посторонних. Ангелам простительно.
        Владыка Миктлана может предложить широкий выбор. У него есть нижний мир, состоящий из затопленного каменной рекой города-призрака, а также сельвы, опутавшей Миктлан корнями, точно тентаклями: каменные сколы под пеплом или узлы лиан под чавкающей грязью. Есть Тлальшикко - фронтир между миром живых и миром мертвых, где ничего не спрячешь, все у всех на виду. И есть «Эдем» среднего мира, место свадебного банкета сатаны, где Миктлантекутли воссоединился со своим домом Солнца. Вряд ли Первой подойдет хоть что-то. Ей подавай лучшее.
        Что ж, Дамело не против побывать там, где не бывал никогда, и даже там, где никто никогда не бывал. Крылья донесут их до любой вершины мира, от неизведанных амазонских тепуй, хранящих тайны эволюции от ученых умов, до гималайских пиков, навсегда закрытых для азартных альпинистов. Однако пожелает ли ангел лечь с ним на простыни из снега и облаков? Тата женщина, ей хочется живого тепла, а не ледяного величия. Пусть выбирает сама, принцесса, любящая чудовищ - есть такие принцессы, которые с детства выбирают драконов, а не принцев.
        - Нет, - качает головой Тата. - Никаких драконов. Всех своих драконов ты оставишь здесь, обещай мне. И эту троицу, - кивок в сторону Тласольтеотль, Инти и Супая, наблюдающих за Дамело с тщательно вымеренным безразличием, будто игроки за дилером, - и Анаэля своего рогатого.
        - Анаэля? Кто такой Анаэль[31 - АНАЭЛЬ («Внемли мне Бог») - один из восьми главных ангелов, которые считаются божьими воплощениями, а также архангел в каббалистической традиции. Отождествляется с седьмой из сфирот - части Древа Жизни, под названием «Нецах» (вечность).]? - недоумевает индеец.
        - Внемли мне Бог, - отмахивается Тата, явно не собираясь ничего объяснять. - Ну этот, маленький и ядовитый.
        - Амару, - понимает Дамело. - И кто же засвидетельствует наш союз, если никто не увидит, как мы?..
        - Увидят! - веско роняет Первая. - Не сомневайся, увидят.
        Миктлантекутли передергивает при мысли о тысяче голодных глаз, прикованных к его заднице, раскачивающейся между раскинутых женских ног. Хорошо, что он обвыкся с чужими взглядами - в Тлальшикко, в кафесе, в Миктлане. Он сроднился с мыслью, что больше никогда не останется один или наедине с тем, кто ему дорог. Например, с Горгоной. Может быть, они больше не встретятся - так зачем растравлять зажившие раны?
        - Ты должен научиться проигрывать, - говорит ему Первая. - Человеком ты привык получать все, чего тебе хочется, привык получать даже больше, чем тебе хочется. Но теперь ты владыка - значит, должен уметь смиряться.
        О да, смиряться как владыка он тоже умеет.
        Когда-то Последнему Инке казалось, что все наоборот, а нынче он согласен с ангелом: чем дальше Миктлантекутли от человека - обычного человека или человека, облеченного властью - тем больше смирения от него требуется. Больше смирения, больше игры. Быть истинным повелителем чего угодно означает скрывать ярость, если злишься на самом деле, и изображать ее, если нет. Актер на престоле.
        Поэтому Дамело не мелочится, предоставляя свободу выбора тем, у кого на деле нет ни выбора, ни свободы. Пусть ангел отведет его туда, где отпразднует победу над князем ада.
        Они выходят из окна - это легко, когда у тебя есть крылья. Приятно после низких, давящих небес Миктлана взмыть вверх, в эмалево-синее небо Кай Пача. Приятно лететь над Москвой, будто над полем, заставленным домами, похожими на костяшки домино - так и хочется толкнуть первую, чтобы посмотреть, как они валятся одна за другой, окутанные облаками пыли и музыкой смерти, одной на всех. Миктлантекутли удивляется сам себе: раньше у него никогда не было желания вдыхать кровавый пепел, стекло и крики. А сейчас ему интересно, как будет ощущаться разрушение - как отпущение грехов целому городу или как попытка выпустить скопившееся безумие, чтобы внешнее уравновесило внутреннее?
        Задумавшись, Дамело не следит за тем, куда они летят. Он никуда не торопится. Он готов махать крыльями день за днем, чтобы в конце концов оказаться где-нибудь на белоснежных пляжах Мальдив или на зеленом бархате Исландии. Все для тебя, дорогая. Поэтому он крайне удивлен, обнаружив, что полет окончен и они с Первой протискиваются через окно какого-то здания. Окно, ведущее прямиком на чердак.
        - Зачем мы здесь, мой ангел? Что, мы не могли заняться любовью дома на куче ротбанда, ты предпочитаешь природную пыль и паутину? - насмешничает индеец.
        Тата закатывает глаза с извечным - старше человечества - женским выражением лица «Ох уж эти мужчины!» и прикладывает палец к губам: а ну тихо!
        - Прекрасно. Здесь еще и охрана, - еле слышно бурчит Дамело.
        Впрочем, это ворчание для проформы. Миктлантекутли перестал скучать, ему наконец-то интересно, что же дальше. На Мальдивах он наверняка заскучал бы еще больше, а тут, на пропыленном чердаке с решетчатыми полами, сквозь которые смутно видно, как далеко внизу движутся какие-то фигуры…
        Я меня побери, думает индеец, мог бы и раньше догадаться, куда меня ведут!
        В театр. Ангела, слушающего музыку сфер вживую и лорнирующего муки грешных душ, понесло в заштатный театрик, да еще в компании самого сатаны, а зачем - про то одни небеса ведают. Миктлантекутли не ведает, он наблюдает. За всем разом: за Татой, за сценой, за постановкой - скверной, сырой, но оттого цепляет еще больней. Даром что это балет - без либретто, без костюмов и декораций, почти без музыки, из всего саундтрека лишь топот ног, из драматургии - лишь мучительное напряжение на лицах танцовщиков.
        Колосники слишком высоко и падуга[32 - ПАДУГА - верхняя вспомогательная декорация, скрывающая от зрителя механизм верхней части сцены.] мешает смотреть, поэтому они спускаются ниже, идут по техническим галереям, не отрывая глаз от пространства внизу, где происходит что-то знакомое и вместе с тем таинственное.
        По сцене вьется опасная мутная дрянь, ловит в захват живые, сильные тела, одним прикосновением превращая их в покорные тени. Оглушенные и одурманенные, они валятся к ее ногам, гибким настолько, что это уже не ноги, а змеиный хвост. Он стелется по сцене, словно туман, убегая за кулисы, невидимый зрителю, но тень его четко различима сверху, лучи прожекторов отслеживают каждый виток, каждый изгиб, каждую вспыхивающую чешуйку. Балерина обнимает партнера - зачарованного, обреченного - за мощную шею руками, которые из зала кажутся хрупкими, но с нового ракурса все предстает в неожиданном свете и становится видно, что хватка эта - мертвая. Женские ноги легко обвивают мужскую талию, а на самом деле хвост скручивает, стискивает бедра танцовщика, пропуская через жом, созданный самой природой. Змеедева выдаивает их досуха, одного за другим, одного за другим.
        Зачем ей столько? - удивляется Сапа Инка. И понимает, что произнес это вслух.
        Первая весело поднимает брови. Лицо ангела озарено снизу золотым светом, похожим на огонь костра… или геенны. Тата указывает наверх, и взгляд Дамело следует за ее рукой. По краю падуг ползут, сталкиваясь в складках, жирно вытканные слова «змеиное гнездо змеиное гнездо змеиное гнездо» - название театра? Предупреждение публике? Предупреждение тем, кто сумел выбраться из зала и пробраться на галереи?
        - Змея, - шепотом, как будто кто-то может их услышать, поясняет Тата Первая. - Медуза. Она здесь.
        Это «здесь» и есть серпентарий змеиной матери, о котором говорила Тата Вторая? Не спрятанный под землей бордель, филиал поля шлюх, о котором Миктлантекутли думать не хотел, представляя себе темную, дикую похоть, омывающую тело любимого монстра, принуждение со стороны пожирательницы душ, а за ним - кару, неумолимую, незаслуженную и оттого еще более жестокую? А эта гадюка, оказывается, на театре выступает, антраша отрабатывает!
        После спячки чувств, охватившей Дамело, пока он готовился себя к последнему и самому расчетливому браку, агрессия просыпается первой. Индеец и сам удивляется силе, с которой вцепляется в ограждение. Миктлантекутли кажется, он мог бы перемахнуть через поручни и сорвать спектакль, приземлившись на спину очередному партнеру Горгоны - его Горгоны! - эффектный, точно падающий с небес орел. Останавливает только нежелание выглядеть смешным - не в глазах зала, конечно. От зрелища, как крылатый ублюдок вырвет сердце половине труппы, публика помрачится в уме. Смешон он будет в глазах других крылатых ублюдков - ангелов, посмеивающихся сверху. Владыка Миктлана не хочет унижаться, ревнуя по-детски, бешено и бессильно.
        - Смешно ревновать, когда ты в прошлом, - выдыхает Первая в ухо Дамело, прижавшись к его спине. Прозрачные крылья ангела касаются плотных черных перьев, как ледяной резкий ветер. - Посмотри на нее. Ты для Горгоны - бывший. Время спаривания с тобой прошло. Она выбирает того, от кого будет рожать змеенышей в будущем. А ты все грезишь о вашем общем будущем, которое для нее - прошлое…
        Будь я человеком, я бы не внял тебе и посмеялся. Будь я демоном, я разорвал бы тебя в клочья и осыпал тобой сцену. Но будучи богом, я знаю: это ты ревнуешь, думает Миктлантекутли. Пытаешься прошить меня насквозь, как прошивает мои родные края янтарный ветер[33 - ЯНТАРНЫЙ ВЕТЕР, БЕРНШТАЙНВИНД - северо-западный ветер с Балтийского моря. Способствует вымыванию на побережье так называемой янтарной травы и гонит водоросли с янтарем к берегу.].
        Кто, как не ангел, унесет страх и надежду - все, что нас держит? В ветре, который ты прячешь в себе, легко умирать и уходить навсегда, не оглядываясь. Но тебе придется подождать, пока я захочу уйти.
        Дамело говорит себе: наблюдай. Медуза играет, но играет она СЕБЯ. Судьба делает тебе невиданный подарок, избавляя от бесконечной головоломки, от выяснения, какая часть монстра лжет, слова или тело. Сапа Инка знает: Вторая не Первая, она умеет лгать и делает это охотно. Если поймать Горгону на вранье, она отступит и с покаянным видом скажет полуправду. Страшней всего не то, что она лжет тебе, а то, что рядом с нею ты лжешь себе. Смотри, как все происходит, когда вы не вместе. Смотри, какая она на самом деле.
        Что он, любовник Горгоны, знает о змеях? Что они бывают ядовитые и неядовитые, съедобные и несъедобные, что они откладывают яйца и рожают нежных живых змеенышей, что они меняют кожу и хранят верность. Десятки, сотни самцов по весне обвивают самку, надеясь стать отцом ее потомства, но только один добивается своего. А его суженая может семь лет хранить в себе семя избранника и рожать только от него, змее не требуется присутствие отца ее детей в ее жизни.
        И сейчас Медуза своим танцем, всем своим существом говорит: ты прошел кафес и гарем, пронзил их насквозь, преодолевая сопротивление человечьей плоти и духа, ты ободрал душу до мяса и разбил себя вдребезги, чтобы выйти из этого испытания. А надо было просто скользить. Как я.
        Дамело смотрит, а Горгона показывает, как. С легкостью ведет в па-де-труа, кружит партнеров. Не они передают ее с рук на руки, словно безликую, безвольную жертву похоти своей, но равная им, или того пуще, госпожа Медуза подхватывает мужчин, вертит, точно в гиблом омуте, затягивает очередную жертву в змеиное логово - может, на миг, на яркий, безумный миг любви, самой искренней, самой настоящей, но уж очень короткой, а может, на поругание и вечную скуку. Ею руководит дикое, пьянящее чувство, которое ничего не оправдывает и ничего не искупает. Уж он-то, князь ада, понимает в искуплении… начинает понимать. А отправив в Миктлан мать этих двоих, ангела и зверя, понемногу осознает, кто из дочерей слепой гадины орудие, а кто рука, орудие держащая.
        Зверь, его зверь, темное диво, оскверненное чудо, превращающее людей то в камень, то в себе подобных! Орудие небесного отбора, молох искушения далеко за эдемским пределом.
        Горгона так же безжалостна, как Ицли, со странным удовлетворением отмечает владыка Миктлана, или даже лучше. Хтонический монстр и смертный безумец отлично сработались, дополняя друг друга.
        Повелитель преисподней гордится собой.
        Дьяволам гордыня положена, как щит, как статус, как краеугольный камень каждого из адов. Без гордыни не стоит и начинать: не пойдет строительство, не полыхнет геенна, не развернет крылья грозовых туч низкое небо. Смирение - истинное смирение, праведное, жертвенное - не созидает, а лишь приходит на готовенькое, принимать наказание. И какое еще наказание: искупляющее, для нашаливших детишек, или эквивалентное, для повзрослевших, заматеревших ублюдков[34 - ИСКУПЛЯЮЩЕЕ НАКАЗАНИЕ - психологический термин, обозначающий наказание, болезненность которого пропорциональна серьезности правонарушения. Такое наказание не обязательно зависит от природы совершённого проступка. Младшие дети предпочитают этот тип наказания наказанию эквивалентному. Эквивалентное наказание - наказание, которое принимает во внимание природу и серьезность правонарушения и логически связано с последним, так как раскрывает правонарушителю суть проступка. Старшие дети предпочитают именно этот вид наказания.]? Кандалы, плети, дыба, железная дева перебьют ощущение греха, в котором пребывает смиренник, как жгучий вкус мадеры перебивает
душок лежалого мяса.
        Месье Дамело Ваго всегда презирал эти маленькие секреты стряпни из подпорченных продуктов, но не мог же он их не знать? Сладковато-гнилостный привкус вины лежит на губах каждого входящего в Миктлан. Однако он и есть надежда, которую нельзя, невозможно оставить, какими бы аршинными буквами не было начертано при входе «Забудь и разуверься».
        Миктлантекутли вспоминает себя и Сталкера на дне Ротонды, молодых, глупых, ревнивых, не знающих, что им делать с собственной жизнью, Амару, ныряющего в солнце, дурацкую надпись по краю балюстрады… Боль и предвкушение. Надежду и жажду. Свет и тьму. И снова боль, боль, боль. Только этому он и может научить всех, кто любил его в прошлом и полюбит в будущем, - умению причинять боль, испытав ее оттенки на себе. Пыточных дел мастер. Мастер Сатана.
        Внизу в действие вступает новый герой - высокий, худой, как скелет, танцовщик во фраке и цилиндре. Тени пляшут вокруг него, касаются длинными черными пальцами, то прячутся по углам, то вырастают до самых софитов, затмевая свет, выпивая тепло. Если кто и переживет холодную ночь, идущую следом, то не смертный человек, не сжигающий себя ангел, не демон-гордец, не дракон-правдолюбец, а змея. Хитрая, изворотливая, опасная, умеющая отыскать выгоду или хотя бы лазейку, чтобы вырваться из хватки ночи.
        Ее многие хотят - и многие получают. Она их не помнит. Но ему, своему бывшему, Горгона всем телом пишет послание, пока сцена еще залита светом: сумей из всего извлечь удовольствие, дорогой, а потом забудь; второе важней. Ведь память - самый страшный иуда из всех иуд. Она предает людей, ангелов, демонов, драконов, притягивая на свои берега и заставляя страдать. И неважно, приносят ли волны памяти донный мусор или драгоценный янтарь, ты все равно страдаешь, от стыда за свое прошлое или от невозможности его вернуть.
        Узкая тень чернее остальных теней настигает Медузу, подхватывает, кружит над головой с силой, немыслимой в столь тщедушном теле. Миктлантекутли пальцами ломает перила, разглядев белую маску черепа на запрокинутом лице - ах ты ж… Самеди[35 - БАРОН СУББОТА, БАРОН САМЕДИ - в религии вуду один из лоа, связанный со смертью, мертвыми, а также с сексуальностью и рождением детей. Изображается в виде скелета в черном фраке и черном цилиндре. Считается, что человек, в которого вселился Барон Суббота, проявляет невоздержанность в питье и пище, курении и сексе.]! Необузданная тварь, пришедшая из-за моря и заменившая богов его народа собой. И сейчас лоа по имени Барон Суббота пытается заменить его в объятьях Горгоны.
        - Все-таки ревнуешь? - посмеивается ангел.
        Не ревную. Боюсь, думает повелитель преисподней. Могу я посмаковать фантомный страх смерти, доставшийся бессмертному мне в наследство от меня смертного?
        Галерея высоко над сценой, очень высоко: владыка Миктлана может кричать в голос и лупить крыльями по стенам, никто даже не заметит, как сам дьявол бушует под колосниками. Но Дамело затаивает дыхание, словно боится, что его услышат эти двое, всецело увлеченные друг другом, не размыкающие объятий - не то любовных, не то… Миктлантекутли пытается читать язык тела Медузы, никогда не лгавшего, и не понимает его. Как будто попал в чужую страну, где знакомые буквы не складываются больше в слова, где матерное ругательство может быть написано на вывеске, а за невинное приветствие убивают.
        И тогда Дамело нападает.
        Князю ада кажется, что пол галереи уходит из-под ног и сбрасывает его с себя в яму, со дна которой струится золотистый, обманчиво мягкий свет. Миктлантекутли привычно складывает крылья, вытягивается в струну, падая на Барона Самеди с верхотуры, точно Ориэль или Асмодей[36 - ОРИЭЛЬ, он же УРИИЛ, Огонь Божий - один из восьми главных ангелов, которые считаются божественными воплощениями. У дьявола также есть семь главных демонов, которые считаются его обличиями. Один из них - Асмодей, Демон Истребитель.]. Он мог бы сделать круг над сценой, обставить свое явление величественно, словно бог из машины, но владыке Миктлана лень. Лень участвовать в спектакле, когда животная, грязная, страшная жажда затапливает с ног до головы, когда кровь ревет в ушах и горечь стынет на языке. Вот он, последний шанс почувствовать вкус жизни - сразиться со смертью. Инициация молодого кечуа, его трудная дорога в боги.
        Когда Дамело срывает спектакль, отбрасывая Самеди от Горгоны, публика, разумеется, ничего не понимает. Зато Миктлантекутли понимает ВСЁ.
        Наконец-то Дамело чувствует вкус жизни - сейчас, когда рядом в данс макабр выкидывает коленца сама смерть. Ощущение, что ты живой, вернулось. Наверное, так влияет опасность, или непредсказуемость, или сорванный ритуал брака ада и рая. С таким врагом, как Барон Суббота, нет и не может быть никакой определенности, никакого завтра - с ним и сегодня-то может не быть.
        И это восхитительно.
        Они рвут друг друга на земле и в воздухе, швыряют на подмостки и душат, вжимая лицом в планшет[37 - Планшетом называется пол сцены, деревянный настил, служащий местом для игры актеров и установки декораций.]. На один удар Дамело приходится десять ударов Барона, который явно нарывается, так же, как нарывался своим танцем, зная, кто наблюдает за ним с театральных небес. Самеди словно трогает оголенный провод, желая узнать, какова на ощупь сила Уку Пача, сжатая в огненный разряд, в разящий кулак. Миктлантекутли понимает: физически он сильнее и может сделать с хиляком-танцовщиком что угодно, но это не меняет того факта, что Барон Суббота может убить в любой момент - и неизвестно, кто успеет раньше.
        Время от времени под ногами и спинами драчунов что-то сдвигается, перемещается, проламывается, над их головами не то грохочет музыка, не то визжит кордебалет - двум царям мира мертвых все равно, они наслаждаются ненадолго вернувшейся к ним жизнью. Они счастливы, даже проваливаясь в трюм[38 - ТРЮМ - помещение, находящееся под сценой, его также называют нижней сценой. Нижняя сцена используется для устройства люков-спусков со сцены и для осуществления различных эффектов.]. Рухнув с пятиметровой высоты, Миктлантекутли и Самеди наконец-то расцепляют когти, точно пара грянувшихся оземь орлов. Владыка Миктлана почти не изумлен тому, что его соперник не кашляет кровью и не волочит сломанных конечностей. Он уже догадался, кто это - и радость стремительно увядает.
        - Ицли. - Голос Дамело сорван, словно он орал во все горло. А может, и орал. - Опять ты. Испытания продолжаются?
        - Это последнее, - хрипит первый адский палач, рукавом стирая с себя негра в белой оскаленной маске. - Тест на предательство.
        Владыка Миктлана усмехается, качает головой и зло сплевывает на пол:
        - Всё не уймутся никак, пас-скуды…
        Он давно предал все, что любил и имел. Так чего они еще ждут, каких низостей? Обещал себя ангелу, поматросил и бросил? Да нужен ли он небесам - или стоит просто дождаться, когда они наиграются?
        - Пошли наверх, господин, - посмеивается Ицли, протягивая грязную, скользкую от крови руку. От чьей крови? Ранами и ссадинами покрыты они оба, одежда мокра, как бумага, насквозь, разбухла и липнет к телу, с рукавов и штанин течет. Будь они живы, без швов, гипса, переливания не обойтись. Но для обитателей Миктлана кровь, что вода - трать, не считай.
        Дамело хватается за руку своего цицимиме, поднимается на ноги, смотрит в светлые глаза, даже не глаза - очи, чище ангельских, а в ответ получает пронзительный и в то же время слепой взгляд, обращенный больше внутрь, чем вовне. Похоже, Ицли опять что-то считывает, просчитывает, планирует новые пытки и убийства, постигает науку, как убивать, чтобы убиваемый что-то понял перед смертью.
        Смиренник в аду. Искупитель родового проклятья, отработчик фамильной кармы - из таких выходят отменные палачи, берет себе на заметку владыка Миктлана. Раньше ему, далекому от темы, казалось: лучший заплечных дел мастер должен быть тупым, как животное, и хитрым, как… как животное. Многое же ему придется постичь, прежде чем он действительно станет богом, а не той поддающейся на провокации недоделкой, которой является сейчас.
        Тяжело опираясь о плечо Ицли - вывихнул-таки себе что-то! - Миктлантекутли бредет к выходу с нижней сцены. Проклятый театр. Интересно, актеры вывернулись и доиграли спектакль или их драка похерила представление ко всем демонам Миктлана?
        Или.
        За кулисами на глазах Дамело Тата Первая впечатывает Тату Вторую в стену и рычит ей в ухо:
        - Кукла неблагодарная! Боишься его? Ты не его, ты меня бойся, я же убью тебя, я же убью вас обоих, милые вы мои, наивные…
        Владыка Миктлана не узнает Татин голос, повадку Татину не узнает, смотрит, замерев, во все глаза. Зато Горгона ничуть не удивлена и наблюдает за тем, как бушует ее светлая сторона, с понимающей усмешкой. Ангел отвечает улыбкой на улыбку, скрывая за веселым прищуром лютую злобу. Раньше в ней этого не было. Был ангел - пусть не хранитель, а слуга, цицимиме, но не было в Первой ни ревности, ни властолюбия, не было. А сейчас…
        - Думаешь, она ТЕБЯ ревнует? - беззвучно, одними губами спрашивает Ицли.
        Дамело качает головой: о нет, он уже не так глуп. Когда-то он привык к тому, что секс с ним, с Сапа Инкой - драгоценность, которой можно форсить перед всеми или прятать от досужих глаз, наглых рук, беречь для себя одной. А что, если это обычная, ничем не примечательная вещица, что тогда? Если ей легко предпочесть что-то другое или кого-то другого? Миктлантекутли и сам не знает, обрадует это его или оскорбит. Может быть, он этого хотел - не превращаться в клейнод, не символизировать и не награждать, просто жить. А может быть, боялся.
        Как все, молодой кечуа прошел свой путь от «хочу счастья» до «мир не отвергает меня, я сам посылаю его нахер», закрыл все, что в нем было мягким и хрупким, броней убедительного вранья и лживых убеждений - и заснул в этой броне, сладко и беспробудно, точно принцесса в хрустальном гробу. Впрочем, от поцелуя самой смерти и не такие просыпались.
        - Его-то за что? - вдруг спрашивает Первую Вторая. Дамело и его спутник замирают: вот шанс узнать, что у небес на уме!
        Ангельский голос льется в уши, как яд, выстужая кровь:
        - А то ты не знаешь. Каждому Самаэлю свою Лилит[39 - САМАЭЛЬ - ангел смерти («малах а-мавет») в Талмуде, христианстве и демонологии. Имя «Самаэль» иногда рассматривается как истинное, «ангельское» имя дьявола. В Мишне Самаэль обозначен как ангел-хранитель Эдема. ЛИЛИТ - первая жена Адама в каббалистической теории, не пожелавшая подчиняться своему мужу. Еврейские источники говорят о двух Лилит: старшая Лилит - жена Самаэля, царица и мать демонов; младшая Лилит - супруга Асмодея. При этом речь идет о двух ипостасях одной дьяволицы. По одной из легенд Лилит была обречена рожать детей-демонов или Бог сделал ее бесплодной.], не так ли, девочка моя?
        - Где ты видишь Самаэля? - удивляется Медуза, привычно так удивляется. Качественно.
        - Отвечать вопросом на вопрос, дорогая, тянуть время, увиливать и ускользать - это так по-змеиному, - скалится ангел. - Жаль, на меня совсем не действует. Ты забыла, кто я тебе?
        - Почему же, помню. - Горгона потягивается в ангельской хватке, как будто не ее вот-вот проткнут бритвенно-острые, прозрачные лезвия крыл. - Только знаешь что? Кай мой, Снежная королева. Не нравится - садись на теплую печку. - И щелкает пальцами перед лицом Первой. - А насчет того, чтобы убить нас обоих… С каких пор ангелы стали врать? Меня ты трогать не захочешь. А его - не сможешь.
        - Думаешь, любовничек твой бессмертным стал, непобедимым? - задыхается от бессильной ярости Первая. - Солнышко, убийство тела - милость небесная, почитай, амнистия. Наказание - не убийство, а расхищение, разграбление памяти. Вот так пойдет он после ночки с тобой в сортир, а очнется в бочке, летящим с Горы Дьявола, покоритель Ниагары долбаный…
        Ангел продолжает рассказывать о том, что может проделать с памятью Миктлантекутли, пугая Горгону. Но Сапа Инка больше не слушает - незачем, он не дикарь и не ребенок, чтобы так сладко пугаться.
        Главный смысл не в словах, всегда не в словах. Убийцы и любовники часто болтливы - бормочут всякую чушь, чтобы не орать. Дамело, еще когда был жив, думал о способах, которыми люди выражают свои чувства. Овладеть этими способами ничего не стоит, настолько они примитивны. Первая и Вторая так по-разному лгут: одна никогда не лжет речами, другая - телом. Жаль, что Медуза вовек не скажет правды, зато с нею владыка Миктлана знает, когда последует смертельный бросок. За детьми света не уследишь: правду так легко замолчать, затемнить, укрыть под пророческим бредом, лживое тело не выдаст гнева, даже если тот проест ангела насквозь, как ржавчина.
        - Чего ты хочешь? - прерывает Первую Вторая.
        Зверь, неверный и ненадежный, все-таки надежней скрытного ангела - особенно если небеса затеяли игру в прятки, в которой никто никого не ищет. Горгона всегда задает правильный вопрос - и ангела прорывает. Никогда не нуждающаяся в тактильном контакте Тата гладит Медузу по плечу, почти ласково, но за ногтями тянутся красные полосы, мгновенно набухающие кровью.
        - Сделай, как ты умеешь. Забудь его.
        От любви до ненависти один шаг, зато обратно пути нет вовсе: от ненависти один шаг не до любви, а до могилы. Миктлантекутли на расстоянии чувствует праведную, незамутненную ангельскую ярость, это чувство словно вино, настоянное небесными виноградарями. Повелитель преисподней наслаждается его вкусом и крепостью.
        - Хорошо, - равнодушно соглашается Медуза. Чересчур равнодушно. - Забуду. - Ладонь, лежащая на спине ангела, незаметно, но так, чтобы Дамело видел, скрещивает пальцы. Ицли рядом старательно сдерживает смех. Скрещенные пальцы немедленно расплетаются и показывают фак.
        - Вы, змеи, как люди, - бормочет Первая. - Кормишь вас, заботишься, а вы все равно предаете.
        - Тебя предашь, пожалуй, - ухмыляется Вторая. - А потом, жарясь в аду, узнаешь: это и было твое предназначение. Как бедный Иуда.
        - Не меня, - качает головой ангел. - Ты его предашь. И не пытайся подавать ему знаки. Сделаешь, как я сказала. Вы все будете делать, что я скажу. А ему я скажу предать тебя. И убить.
        Тата оглядывается - и словно лучом прожектора находит Миктлантекутли и его цицимиме. На фоне их потрепанной двоицы Первая будто лакированная картинка: ни выбившейся прядки, ни складочки на одежде, белоснежная кожа, алмазные крылья, ангел гладок и картонен. Ицли осматривает Тату с ног до головы, подробно и бесстыдно, не стесняясь - чего стесняться-то? И кошка может смотреть на короля. Первая ведется на наглость адского палача не больше, чем гвардеец королевы на посту[40 - Гвардейцы в медвежьих шапках, несущие службу в Букингемском дворце, относятся к Гвардии королевы, существующей с 1660 года.]. Ее мишень - Дамело. На него Тата и смотрит со значением: понял ли сказанное ангелом? осознал ли?
        Трудно не осознать сказанное напрямую. И не хочется об этом помнить, но ангелы не врут. Ангелы. Не. Врут. Горгона предаст его, он ее, полигон будет пройден, позади останется выжженная земля, а впереди - лишь пустота и усталость под жестокостью. Но и тогда небеса не отпустят, станут мстить, держать крепко и цепко, требовать преданности большей, чем вся их неизбывная сволочная любовь. Словом, поведут себя, будто ревнивая, дорвавшаяся женщина. И кто решил, что отец наш предвечный - мужчина? Мужчина отпустил бы, так отпустил, и вслед не посмотрел. Зато небесная опека хуже мамочкиной.
        - На поклон выйдете, вояки? - врывается в перекрестье взглядов Горгона.
        Выскользнув из плена ангельских рук и крыльев - кто бы сомневался, что ускользнет - Медуза тянет их на сцену заштатного театрика.
        Куда здесь выходить-то? Сцена изломана в ходе побоища, пыльные занавеси изодраны, в труппе черт-те кто с мечтой вырваться на большие сцены, в душные тщеславные города, где позолоченные болванчики котируются по самому высокому в мире курсу, миллионы душ к одной статуэтке из олова, сурьмы и меди…
        А в крохотном пустом зале стоя аплодируют четыре зрителя - трое старых богов и один молодой.
        Глава 5. Мир - Колизей богов
        Спектакль, собственно, для них и играли.
        Как, впрочем, и все, и всегда: что бы ни творилось на земле и под землей, боги наблюдают за представлением и делают ставки на трагический финал. То ли свыклись, что жизнь человеческая длинна для счастья, то ли предпочитают прочим жанрам бой с Тенью. От аплодирующих богов исходят такие эманации успеха, точно перед актерами переполненный стадион, десятки тысяч вопящих, обдолбанных фанатов, сносящая с ног волна обожания, накатывающее цунами из живых тел. Достаточно дать слабину, растеряться - и тебя сомнет. Как будто исполнилась детская мечта: встать над гребнем штормовой волны, оседлать ее, покорить первозданную мощь.
        Но слишком поздно, слишком поздно. Вместо драйва приходит выбор, бремя, нажитое с годами: брать или не брать божественную власть в свои руки, еще недавно слабые, человеческие?
        Вот она, последняя проверка и последняя демонстрация, индеец. Ад - не система, латающая и подновляющая саму себя, ставящая над собой марионеток, регенерирующая после развала, стройная и строгая, она - сам хаос под жестяными небесами. Можешь вообразить себя хозяином хаоса, слышит Дамело божественный глас в своей голове, пониженный до шепота и все равно оглушающий, словно дубина. Можешь. Но принять желаемое за действительное - истинная дорога в ад. Благие намерения не замостят ее и не спрямят, это сделают твои мечты, малыш. Хочешь быть хозяином своей преисподней - или ее заложником? Готов контролировать ее - или предпочтешь, чтобы она контролировала тебя?
        Перед глазами Сапа Инки возникает призрачное море голов, тел, вбитых, втиснутых одно в другое, да так, что не разлепить, не вырвать кусок из бесформенного, растущего на глазах чудовища. Центр, мозг, ядро, что-то, отвечающее за импульсы безумия, содрогается прямо напротив сцены, втягивая-выпуская щупальца, и невозможно поверить, что каждая клетка примитивного организма отдельна и разумна, разумней всего монстра в целом. Человек, превращенный в клетку толпы, захвачен и удержан крепко, и больше над собой не властен. Эту власть монстр предлагает Дамело: возьми, если сможешь. Отними у меня, разбери на составляющие, разорви на отдельные, самостоятельные души, каждую минуту делающие свой скучный выбор вдали друг от друга. Если они, конечно, согласятся. Если отдадут ту радость, что испытывают сейчас, бездумное, могучее, неукротимое желание. Надеешься, что пленка боли и страха, переборка из тюрем и кладбищ отгородит твою преисподнюю от Кай Пача? Веришь, будто я не хлыну в мир, как только найду врата? Надеешься, геенна тебе покорится, малыш?
        - Вперед, - шепчут за плечом Последнего Инки. - Это твой шанс.
        - Не ходи, - останавливает другой голос. - Владыки не должны снисходить к голодным духам. Закрутят и разорвут на части.
        - Иди! - уверенно командует третий. - На то и владыка, чтобы духами командовать.
        За спиной индейца спорят и переругиваются те, кто привел его сюда. Обманом, сговором, потайными ходами извлек молодого кечуа из крепости, в которой тот заперся от мира, замуровал ворота и поднял мост. Всю жизнь Дамело Ваго избегал судьбы, для которой был рожден, тешил особое, непонятное простым смертным себялюбие. Отказывался от тщеславия и растил в себе веру, что получится прожить СВОЮ жизнь, а не жизнь Великого Инки. Самого великого, Инки-бога. Чтобы не увиливал, боги вытащили Последнего Инку из его кокона на режущий, опаляющий свет, который больше не рассеивают фильтры человеческого тела и разума.
        Темпоритм жизни меняется, как будто кечуа перестал быть куколкой, проломил башкой сохлую кутикулу, вылез на свет божий и висит, цепляясь за пустую оболочку, почти такой же беспомощный и неподвижный, как был, но готовый сорваться в полет, едва окрепнут расправленные крылья. Давнишнее ощущение, позабытое, из детства, от которого ничего не осталось, совсем ничего, кроме пары-тройки скелетов в шкафу, выбеленных временем, нестрашных. Попытки напугать князя ада монстрами, а вернее, скелетами монстров, извлеченными из шкафов прошлого, смешны.
        У этого нового Дамело, Дамело-имаго и зрение другое, и слух, и чутье. Ему и толпа видится иначе, обнажается каркас тайных страстей, которые лишь кажутся тайными, но на деле они общие: стремление добиться внимания высших сил и отомстить за обиды; подняться выше по телам павших в битве и затоптанных в давке; возделывать лишь свой сад, отняв воду у всей округи. От греховных помыслов теплеет вечно холодное тело толпы, словно гигантский змей впитывает небесный и подземный жар - и сходит, сползает сковывающий тело сон, тварь дирижирует собственным безумием, свивая и развивая кольца. Зверь-толпа рычит: ТЫ БОГ! Это значит: иди ко мне, будь моим, Дамело. Da me lo[41 - Дай мне это (исп.).].
        Толпа не удовольствуется малым, ее аппетитам позавидует любой монстр. Отдай все, что имеешь, позволь растерзать себя и сожрать. Зверь ненасытен, он весь - открытый зев и пульсирующий желудок. Чем накормить ее? Как превратить диких животных в послушное стадо?
        - Любовью, - подсказывает мягкий, вкрадчивый голос за спиной. - Люби их, они этого ждут! - Медуза, как всегда, искушает, приманивает любовь.
        Послушать ее и возлюбить? Кого? Тварь, у которой нет разума, зато есть глаза, которые жадно обшаривают, втягивают, которые сожрали бы тебя на расстоянии, если бы могли?
        - Болью, - возражает второй голос, - тоже неплохо получится.
        Бархатный тембр Горгоны сменяется стальным. Ангелы, сансоны[42 - САНСОНЫ - династия парижских палачей, исполнявшая обязанности в 1688 - 1847 годах. В 1688 году указом Людовика XIV руанский палач Шарль Сансон был назначен главным палачом Парижа, где и основал свою династию. Семь поколений эти люди служили «исполнителями высоких дел». Все известные уголовные и политические преступники Франции в течение двух столетий были казнены членами семьи Сансонов.] небес, знают о боли всё. Наверное, из Первой получится хорошая жена, а может, и хорошая любовница: боль - самое сильное из всех чувств, сильнее любви. Во всех трех мирах нет ничего настоящее боли, поэтому владеть ею учатся все, в том числе и дети горнего света с их сомнительным милосердием и пугающей амнистией.
        Владыка Миктлана слишком молодой бог, чтобы читать мысли, но он видит, как мысли Таты Первой складываются в логические цепочки, безукоризненные и блистающие, сковывая ангельский разум вдоль и поперек. Как зверь, стоящий с ангелом бок о бок, полагает: реально только то, что чувствуешь. Не то, что видишь, думаешь, знаешь, но то, что ощущаешь кожей, под кожей.
        - Ну что? - в голосе ангела звучит недоумение. - Это же правда!
        - Не та правда, которую доктор знает, как лечить, - язвит Горгона.
        - А наш мальчик хочет, чтобы его вылечили? - тянет Первая, манерничая. И добавляет непонятно: - Может, это ему стоит просить прощения?
        Индеец слушает спор зверя с ангелом, ничего не понимая, но удивляясь тому, как слаженно, сообща Первая и Вторая подманивают монстра, готового пожрать их души. Они, похоже, не замечают, что от монстра свиту Дамело отделяют лишь черные раскинутые крылья.
        Князь ада тянет время, выбирая, спускаться ему в зал, к восторженной толпе - или парить над нею, оставаясь недостижимым кумиром. Которого легко при случае заменить другим кумиром. Однако выбирать незачем и не из чего. Все предрешено, как в мистерии, поставленной по мифу об исполнении пророчества. Сейчас Он снизойдет до любящих Его, чтобы порвать их в клочки и тем самым привести в безмолвный, раболепный восторг. Потом Он подчинит себе народ свой и вотчину.
        Взбить крыльями воздух и нарезать круги над толпой, снижаясь по широкой спирали, получилось так привычно, словно Дамело это уже делал. А ведь и вправду делал! В ходе испытаний, полосы с препятствиями, устроенной для него Ицли. А может, Миктланом, что подыгрывал своему создателю, не пожелав покориться пришлому ангелу. Вовремя преисподняя расстаралась, подготовила будущего повелителя к серьезным битвам. Знать бы еще, с кем, - не со зрителями же на рок-концертах, в самом-то деле.
        Сверху толпа похожа на луг с высокой травой - руки тянутся вверх, точно стебли, и клонятся следом за движением Дамело, будто вейник[43 - ВЕЙНИК НАЗЕМНЫЙ - высокое, до полутора метров, луговое растение.] под ветром. Посреди живого луга зияет прогал, словно ведьмин круг, холм сидхе[44 - СИД, СИДХЕ, ШИ в ирландской мифологии - потусторонний мир, населенный туатами, которых в народе, за место обитания, именовали сидами (сидхе). Это также название холмов, поскольку считалось, что именно в них находится мир сидов.] - на него князь ада и приземляется, растопырив пятерней крылышки[45 - КРЫЛЫШКО, ПРИДАТОЧНОЕ КРЫЛО - пучок перьев на первом пальце крыла, состоит из 3 - 5 небольших перьев. Если крылышко поднято, то поток воздуха над поверхностью крыла ослабляется. Придаточное крыло помогает при медленном полете и торможении.] и ловя восходящий воздушный поток всем телом.
        Посреди круга кто-то ждет, темный и мрачный, как Калибан, до нитки обокраденный ловкими шарлатанами-Просперо, загнанный ими в земляную нору, забитый и униженный. Но оттого не менее могучий и злопамятный. И только близи видно: не Калибан это. Стоит на подсценке обычный парнишка в худи, глубоко засунув руки в карманы и надвинув капюшон так низко, что видно только нос да шелковистую челку.
        - Привет! - Дамело заглядывает под капюшон, испытывая желание сбросить его с головы мальчишки и получше разглядеть «обитателя холмов».
        Что-то в этом парне не так: видятся в нем смутно знакомые черты, как будто в детстве они были друзьями, а потом разошлись и всё позабыли, - и одновременно подросток кажется чужим, враждебным, подделкой под себя самого. Подменыш.
        - Привет, - шмыгает носом парнишка, сразу вызывая у индейца чувство вины: это же всего-навсего влюбленный в кумира подросток, а ты напридумывал себе врагов каких-то… Параноик.
        Из-за нее, из-за вины Дамело пропускает момент, когда следует стряхнуть с себя крепкие, отчаянные мальчишечьи объятья и сделать шаг назад. Всегда чувствовал: настало время уклоняться от объятий, а тут вдруг размяк, растрогался. И сразу попался.
        Кай Пача сдвигается, плывет, меркнут лучи лазеров, стелющийся понизу тяжелый театральный дым вихрится туманом, заволакивает все, кроме возвышения, на котором они стоят, обнявшись, в белых клубах тонет призрачная толпа, затихают ее крики и свист. На мгновение доверчивому Миктлантекутли (доверчивый сатана - ну и смешно же звучит!) туман кажется зверем, выпущенным на арену в Колизее богов. И он, глупый бестиарий, попадается в силки и капканы, расставленные на его пути богами и магами, точно Ариэль.
        Они больше не в театре, а на вершине холма, по пояс в ломкой траве. Все здесь сухое, рассыпающееся - трава, земля, воздух дерет горло, травяные ости царапают кожу. Затянул юный фанат кумира в кротовую нору, затянул. Протащил, словно верблюда сквозь игольное ушко, лишь бы остаться с Сапа Инкой наедине. Но зачем?
        - Где это мы? - спрашивает индеец, озираясь.
        - На моем острове.
        - В Море милосердия, - кивает Дамело. Это не вопрос. Или почти не вопрос.
        Подросток тоже кивает и показывает вдаль: смотри сам. За лугом с ходящей волнами травой не видно ни сцены, ни зала, только плотный туман, через который Сапа Инка провалился сюда, будто через кротовину.
        - Ты здесь один? - продолжает расспросы Дамело.
        - Не-а, - качает головой парнишка. - Там, - взмах рукой, - живет одна ведьма. Совсем ку-ку. А там, - взмах в противоположную сторону, - ее дочка. Тоже… того. - Он крутит пальцем у виска и скашивает глаза к носу, показывая, насколько остальные обитатели его острова не в себе. Я бы их прогнал отсюда, но… - Подросток машет рукой, пытаясь сделать жест великодушным. Получается не очень.
        Похоже, остров посреди Моря милосердия принадлежит ему, несуразному, неуклюжему дикарю. Вот только правитель этого клочка суши - не он. Его обманывают, гнут и ломают хитрые Просперо, сияющие Ариэли укрепляют его комплекс неполноценности, отбирая последние крохи достоинства. Неудивительно, что он смущен, пристыжен и затаился здесь, словно зверек в норе. С годами зверьки-Калибаны вырастают и мстят Просперо-Ариэлям всю жизнь. Даже если сами ими становятся.
        - Пошли. - Подросток тянет Сапа Инку за собой, по-детски цепко ухватившись за рукав.
        Рукав? Миктлантекутли уж и забыл, когда в последний раз был одет во что-то, кроме штанов или набедренной повязки. Наличие многометровых крыльев и отсутствие смертного тела уменьшают потребность в одежде. Однако червоточина наградила путешественника в пространстве-времени одним из тех нарядов, которые если и нравились кому-то когда-то, то не Дамело и не сейчас. Не сейчас, когда он взрослый человек и тысячу лет не смотрел аниме. На индейце длинный кокетливый редингот, полы которого кругло надувает ветер. В таком хорошо позировать на краю утеса, сканируя взглядом синеющую даль, а не пробираться через заросли ковыля и чия, путаясь в подоле и пачкаясь о метелки.
        Поле кончается скорее, чем можно было предположить, глядя с холма. Впрочем, с холма только и видно было, как в низинах ходит клубами туман, переливаясь, точно молоко в воде. В самом тумане представление, куда тебя ведут и как долго, пропало, сжалось в мгновение икс: ты вдыхаешь, ты погружаешься, ты выныриваешь. И обнаруживаешь, что назад пути нет, а мир, да и сам ты изменился до неузнаваемости.
        Хозяин острова по-прежнему был подростком в худи. До пояса. Ниже пояса обнаружились мощные, как у толсторога[46 - ТОЛСТОРОГ или ТОЛСТОРОГИЙ БАРАН - крупное парнокопытное мощного телосложения.], ноги, покрытые черной шерстью. Пониже спины, как у всех копытных, светило белое пятно, хотя вряд ли этому… этому… сатиру приходится бегать от хищников, отвлекая их мельтешением пятна на заднице, пришла довольно глупая мысль. И тут же испарилась, когда «сатир» снял с головы капюшон. Недлинные рога, загнутые кольцами вокруг ушей - человеческих ушей! - выглядели весьма внушительно. Наверное, оттого, что находились на голове человека, а не барана.
        Возможно, прежний Дамело изумился бы или испугался, но владыка Миктлана несколько недель прожил рядом с Минотаврой и Цербером, крутил шашни с Горгоной, занимался непристойностями с унквой: после такого присутствие животной ипостаси в человеке воспринималось как должное.
        С одной лишь оговоркой: если животное начало проступало не в его собственном облике.
        - Не ожидал? - хмуро спрашивает подросток, которого владыка Миктлана и рад забыть - но разве можно забыть, каким ты был в самое гнусное и самое восхваляемое время твоей жизни?
        - Нет, - только и может выдавить Дамело, мотая головой, словно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное.
        Что он может, попавшись в очередной раз? Выматериться, про себя или вслух, и попытаться держать лицо. С каждым разом у Сапа Инки получается все лучше, со временем маска невозмутимости прирастет к его лицу намертво и никакие сюрпризы судьбы не заставят личину измениться, выдать слабость и уязвимость. Но не сейчас, не при встрече с собой, юным и унизительно возбудимым. Подростковая возбудимость, кажется, заразна.
        - Эй! Ты в порядке? - В голосе Дамело-юниора слышится искренняя забота: как бы не помер этот старый, тридцатилетний я.
        - Ну нельзя же так, - бормочет Сапа Инка в никуда, приложив руку к сердцу и всем своим видом показывая: он на грани инфаркта. - Ты б хоть предупредил.
        - Как предупредил? - отчаянно выкрикивает мальчишка. - Извини, я козел?
        - Баран, - автоматически поправляет Дамело. - Ты не козел, ты баран. Вернее, сатир.
        - Мне уже легче. Спасибо. - Голос сочится ядом, а глаза растерянные.
        - Парень, - индеец старается не переборщить с проникновенностью: фальшиво-сочувственные нотки в речах взрослых ему никогда не нравились, не верил он им, - я все отлично помню. И тебя. То есть себя. Думаешь, я забыл?
        - Ты же хотел забыть, - пожимает плечами подросток. - А раз хотел, то… - И он снова шмыгает носом. Простыл, что ли, без штанов в тумане разгуливая?
        - Пошли-ка домой, - переводит разговор Сапа Инка. - Есть у тебя дом? Семья?
        - Ну-у… Семья была. А потом так получилось, что… - Дамело-младший отводит глаза и краснеет, как все смуглые люди - темнея. Дамело-старший тоже темнеет, представляя, что именно у мальчишки «получилось» с той ведьмой и ее дочкой. Он даже знает, о ком речь.
        Беги, Гидра, беги.
        - Не надо, - просит подросток. - Она вообще-то добрая. - Кажется, индеец сказал это вслух. Или слишком громко подумал. - Они обе добрые и хорошо ко мне относятся. Просто немного психованные…
        - Обе? - прищуривается повелитель преисподней. - Гидра и Сталкер?
        - Сталкер? - удивляется мальчишка. - Это девчонка, какой еще сталкер? И почему гидра? Их по-другому зовут.
        - Значит, я вовремя.
        Да, он вовремя: Гиедра еще не превратилась в скользкую тварь, обвившую щупальцами весь его мир, Ариадна не стала охотницей, перебивающей добычу у собственной мамаши. Он может успеть. Если бы знать, что именно он хочет успеть…

* * *
        Дамело вспоминает свою досаду, когда заглянул ангелу в распахнутые, невидящие глаза и осознал: никогда ему не быть первым, не поселить в душе Таты страх, огромный, словно космос. Тогда индеец не спросил себя, откуда у него подобное желание. Счел его бонусом к новой роли владыки Миктлана. Дьяволам же полагается любить боль - причинять ее, играть с нею, превращать ее в средство вразумления? Однако Дамело не был дьяволом накануне явления слепой гадины, не был. Он и сейчас не совсем дьявол: понимая, на что годится боль, Миктлантекутли отнюдь не наслаждается необходимостью ее применения. Даже к врагу, поломавшему жизнь мальчишке-кечуа и ловко притворившемуся, будто он ни при чем. К врагу, который взял контроль над Дамело и упивался своей властью.
        Индеец уже отказался мстить за себя нынешнего: в этом нет ни капли смысла. Он не чувствует себя ни грязным, ни ущербным. Сегодня. Через полтора десятилетия после того, как его изгнали из райского сада детства - даже не запретным плодом выманили, попросту выпихнули в жестокий мир, плюнув вдогонку: сам виноват! А если заглянуть в глаза тому себе, кто так и не понял, за что и почему…
        Вот он и глядит в эти глаза, непохожие на человеческие, с прямоугольным овечьим зрачком, пытаясь решить для себя, что ему делать. Как ему нынешнему изменить себя тогдашнего?
        - Ты все неправильно понял! - сердится юный сатир, вылезая из реки, где он, похоже, ловит и держит в садке рыбу, моется, стирает свое худи - и хорошо, если не одновременно.
        От подростка пахнет мокрой шерстью, кожа на худых предплечьях покрыта мурашками, но Дамело-младший не обращает внимания на холод, он полон желания удержать чужака от мщения своим… Миктлантекутли даже думать не хочет, кто для него свои.
        - Пошли в дом, поужинаем, и я тебе все объясню, - не сдается мальчишка.
        Владыка Миктлана не хочет ужинать. Он хочет сожрать, обглодать тело Гидры, вскрыть Сталкеру вены и выпить столько крови, чтобы та навсегда усвоила: это не он здесь добыча, не Дамело! Однако на то он и старший, чтобы понимать: выгони Миктлантекутли с острова своей памяти парочку злых ведьм - и ничего не изменится. То есть к лучшему не изменится. Забвение не искоренит проблем, проросших, продырявивших душу индейца насквозь. Если их выкорчевать, безжалостно рубя, окапывая и поджигая, останутся шрамы и выбоины, дыры и метастазы.
        А может, все сознание Дамело держится на этой проблеме, висит на ней, словно на мировом древе. И рухнет, когда древу придет конец.
        - Давай, объясняй, - говорит он мальчишке, усмиряя свой сатанинский гнев самым серьезным из всех серьезных дел - приготовлением свежей речной рыбы непонятного происхождения и неизвестного вкуса.
        Индеец просто обязан сделать так, чтобы костистая, шипастая, пахнущая тиной тварь приобрела съедобность если не семги, то форели. Парень имеет право на развлечения.
        Тем временем подросток рассказывает о других, совсем других развлечениях. И слушать его откровения нестерпимо. Было бы не так больно, если бы Миктлантекутли не вспоминал, если бы он запретил себе вспоминать и сам себя послушался.
        - Кажется, мне скорее понравилось, чем нет, - храбрится Дамело-младший. - Знаешь, это круто, когда тебя так хотят, что даже подглядывают, как ты купаешься и…
        …и не дают тебе побыть ребенком ни минуты лишней, не говоря уж о годах. Годах, мать твою, которые он мог провести в Эдеме детства, веря, что мир добр, а люди чисты. Конечно, пара-тройка потерянных лет и хрупкие иллюзии детства - невелика ценность. По крайней мере так думают взрослые.
        Рыба получается что надо, от здоровенной зверюги остаются хребет, плавники да хвост, отделенная голова косится мутным глазом с кривоватого блюда из терракоты. Сатир, развалясь на топчане, покрытом вытертыми шкурам - настоящее античное ложе! - строит планы на ловлю каких-то морских чудовищ. Послушать его, так в местной бухте живут Сцилла, Харибда и сотни их деток, вполне пригодных в пищу. Хотя как знать, может, и живут. Иначе Дамело с его привычкой все решать одним способом давным-давно ушел бы отсюда на корабле, на лодке-добленке, пешком по воде. Что-то его держит на острове. Или кто-то.
        Остров мог бы оказаться райским местом, кабы не ощущение: тебе не выбраться отсюда. И не потому, что тебя заперли здесь, будто драгоценность в сейфе, а потому, что остальному миру ты не нужен. Ты изгой - из тех, у кого все желающие помочь вызывают опаску. Никаких друзей. Никакой любви. Никакого доверия. Не вызывайте мне «скорую», даже если я истекаю кровью!
        - Они все говорили: доверься мне, доверься мне… - бормотал мальчишка в полудреме. - Наверное, я сам виноват. Я их спровоцировал.
        Хреновая фраза. Пароль к ящику Пандоры, триггер, запускающий метаморфоз, это она превратила Дамело-младшего в сатира. Во что она превратила Дамело-старшего, князь ада не думает, чтобы не растратить свой гнев раньше времени. Теперь он понимает, что имела в виду Тата Первая, спрашивая, не он ли, Дамело, должен просить прощения. Вопрос, который задает жертве насилия целый мир.
        К Супаю этот мир с его сраными вопросами. Миктлантекутли готов превратить Тлальшикко в черную дыру и вытряхнуть в нее весь Кай Пача, но понимает: его злость - часть вины. Вины старшего, который не удержал. Вины младшего, который не удержался.
        Через оконные щели в дом ползет ночная сырость. Дамело-младший спит, свернувшись калачиком на шкурах, вздрагивая копытцами и всхлипывая во сне. Миктлантекутли подкидывает дров в печь и, сняв висящее на зеркале домотканое покрывало, укрывает спящего. Если парнишка боится глядеть на себя, владыка Миктлана разберется с этим. Он со всем разберется. И начнет прямо сейчас.
        Полетать над туманом, затекающим в низины и путающимся в ветках деревьев, да еще ночью - не самая лучшая мысль. Если эти суки по ночам не зажигают огня, Дамело так и будет кружить над островом, небольшим, но обширней любого городского парка. Очертания острова кажутся знакомыми. Миктлантекутли готов биться об заклад, что они повторяют очертания дождевого леса, в котором и сейчас бродит унква. Зверь, с которым он обошелся, как последняя… Гидра. От стыда Дамело хочется застонать в голос, он прикусывает ребро ладони и только через минуту может сделать вдох. Чтобы на выдохе прошептать:
        - Ненавижу.
        Дамело-старший ненавидит Гидру - не старуху, оставленную в Тлальшикко, а молодуху, полную грязных желаний, за то, что она заставляет ЕГО делать грязные вещи, до сих пор заставляет. Он вырвался из ее щупалец, но так и не оправился. Из-за нее, из-за «тети Гиедры» мальчишка-индеец стал ходячим отмщением под маской искушения.
        Месть не предполагает справедливости, жизнь не допускает раскаяния. Теперь он мертв и может позволить себе такую роскошь, как раскаяние, возмездие и поистине сатанинская справедливость.
        Ну где этот чертов дом? Хотя бы один из двух. Дамело поднимает лицо к луне, которая отсюда, из поднебесья, кажется огромной и яркой, как начищенное серебро.
        - Мецтли, - шепчет он, - Димми… Помоги.
        И Диммило помогает. Серебряный луч, словно гигантский палец, указывает направление, упираясь в травяную крышу. Сверху сооружение кажется всего лишь кочкой на болоте. Миктлантекутли приземляется перед входом, низкой дверцей, едва-едва втиснутой в узкий проем. Дом словно маскируется под невидимый сверху холмик. Похоже, его хозяйка боится угрозы, исходящей, если не сказать нисходящей с небес. И не зря.
        Дверь скрипит пронзительно, почти визжит, как собачонка, которой отдавили лапу. В кромешной темноте крылья Дамело задевают, ломают, сбрасывают на пол все подряд, комнату оглашает женский крик:
        - Глаза! Мои глаза!
        Радуясь адской своей природе, владыка Миктлана зажигает на собственной ладони огонь - хороший такой огонь, не хуже электрической лампочки. Первое, что он видит при вспышке, заставляет Миктлантекутли отшатнуться, а пламя погаснуть: белое от ужаса женское лицо с пустыми глазницами. Но потеков крови нет, значит… Еще не до конца поняв, что это может значить, Дамело снова зажигает огонь, берет с полки свечу и при ее свете оглядывает раскардаш, который сам же и устроил.
        В нескольких шагах, поблескивая, точно брюхо дохлой рыбины, лежит… глаз. Недалеко от него валяется второй. Оба выглядят на удивление аккуратно, словно их не вырвали, а вынули у манекена. Только они живые, и даже зрачки реагируют на свет. Тем временем Гидра, ползая на четвереньках, находит на полу разбитую плошку и прижимает к груди, что-то испуганно бормоча.
        Глаза. Плошка. Вынутые глаза в плошке.
        В этом мире тетка Гиедра - ламия, бессонное чудовище-детоубийца, которому нужно вынуть свои глаза, чтобы заснуть тяжелым колдовским сном.
        - Они у меня, - негромко произносит индеец. - А теперь мы поговорим.
        - Кто ты?! Кто?.. - хрипит Гидра-ламия.
        - Твой ночной кошмар. - Не удержаться от соблазна. Дамело не чувствует в себе ни капли жалости.
        - Который? - неожиданно успокаивается Гиедра. - Думаешь, ты один у меня?
        Усталая обреченность сквозит в каждом ее движении. Зрелище того, как эта женщина, которую молодой кечуа помнит живой, даже чересчур живой, с трудом забирается на постель, прижимает колени к груди, старается стать меньше, способно растопить и каменное сердце. Но не живое сердце, ставшее каменным по ее милости.
        - Рассказывай, - велит Дамело и присаживается на другом краю кровати, не выпуская из рук прохладных, чуть влажных на ощупь шариков, столь дорогих его врагу. Ему хочется стиснуть кулак и раздавить их.
        - А сам не помнишь? - возмущается ламия. - Не помнишь, как пришел ко мне в первый раз? Не помнишь, как я просила не делать этого со мной?
        - Я? Когда я к тебе приходил?
        - Когда я была ребенком! - взвизгивает Гидра. - Мне было двенадцать! Двенадцать, чтоб ты сдох, ублюдок! Ты говорил: доверься мне, больно не будет, будет хорошо. Вот только не сказал, кому!
        - Тетя Гиедра, - начинает Дамело растерянным голосом, - ты в своем уме?
        - Конечно нет, - так же растерянно отвечает Гидра. - Тетя? Малыш, это ты?
        - Да какой я к чертям свинячьим малыш?! - взрывается индеец. - Ты с кем вообще сейчас разговаривала?
        - С папой… - выдыхает Гидра.
        - О блядь… - Дамело закрывает лицо рукой и некоторое время так и сидит, молча, осознавая. - На. - Он протягивает ламии ее глаза. - Держи. Осторожно. Сперва один.
        Руки у Гиедры трясутся, она оттягивает веко и заталкивает глазное яблоко внутрь глазницы. Выглядит… отвратительно. Вправив оба глаза, женщина сразу начинает рыдать. Индеец ее не утешает и не расспрашивает. Он все понял, хотя предпочел бы не понимать.
        Спираль насилия, вечная, как грех, маховик преступных метаморфоз, запущенный кем-то другим, кем-то подлым и жалким, настолько жалким и подлым, чтобы портить маленьких детей, превращать их в подобие себя, разрушать их жизнь и разум ради собственного отвратительного удовольствия.
        - Дамело? - выводит его из раздумий слабый, удивленный голос. - Ты повзрослел.
        - Я и теперь младше тебя, - отрывисто бросает Миктлантекутли, поднимая взгляд. Гиедре на вид лет тридцать с хвостиком. А может, и меньше, вот только эти глаза старухи на молодом лице… - Так он тебя…
        У него не хватает сил произнести. Не хватает жестокости для правды.
        - Ага, - кивает ламия. - Тогда я и стала… вот этим.
        - Мать твою! - орет Дамело, лупя в стену кулаком. - А лечиться ты не пробовала? Надо было стать, как твой папаша?
        - Мать мою, - кивает Гидра. - И папашу. Из-за них и не лечилась. А потом было уже поздно.
        - Никогда было не поздно вылечиться, - шипит Миктлантекутли, в глубине души понимая: было поздно. Было. Он же не лечился. Он даже признаться себе не мог, что с ним не так. Не мог сказать: я псих, изнасилованный в детстве псих, мне лечиться надо. Просто жил с этим, как умел. А умел плохо.
        Да и что он мог сделать тогда? Разве что расквасить нос дочурке Гидры, пытавшейся идти по матушкиным стопам, - или расквасить нос самой Гидре. По-детски глупо, зато честно. Но теперь Миктлантекутли поступит гораздо хуже: он расквасит тете Гиедре душу.
        - Ты решила, что семейный подряд - лучший выход? - язвит Дамело. - Твой папенька-педофил, ты, папочкина копия, твоя дочка-блядина, я, покалеченный вашей семейкой, - кого еще ты втянула в это дерьмо?
        - Вы были детьми, - бормочет Гиедра. - Я надеялась, ты не будешь против… Мальчики любят секс, рано начинают заниматься онанизмом… Ну или ты забудешь со временем…
        - А сама? - В голосе индейца столько яда, что хватило бы на всех змей Медузы Горгоны. - Забыла?
        - Нет.
        Вот и Дамело помнит себя мальчишкой, против воли, против достоинства - помнит. Как было бы хорошо придумать себя наново! Поверить, что ты всегда был сильным, уверенным в себе чудовищем. Однако чудовища вырастают из потерянных, нежных сердцем детей, после того, как мир поработает над ними всеми своими резцами, паяльниками и кислотами. Годы между ребенком, открытым и беззащитным, и взрослым, закаленным, словно легированная сталь, ужаснее всего. Время Калибана, наученного языку взрослых, чтобы проклинать их в детском сердце своем.
        - Лучше б я забыла, лучше забыть такое, - в полубреду повторяет Гидра. - Говорят, человек ничего не забывает. У меня начались бы всякие болезни, может, даже шизофрения, но вдруг сойти с ума - это выход? Все равно же сошла…
        - Людоедка, - бросает Дамело. - Людоедка и мать людоедки. Ведьма.
        Он ощущает, как скручивается внутри раскаленная пружина гнева. Прямо сейчас его юная ипостась растит в себе зверя ненасытной ярости, кормит его стыдом и виной, обещает себе: я стану сильным, чтобы никто никогда не смог прикоснуться ко мне против моей воли. Чтобы никто не мог разбить мне сердце и надругаться над телом. Сам буду выбирать, кого сделать своей игрушкой.
        Мальчишка не знает собственной силы, он как неразорвавшаяся морская мина: может рвануть вдали от берега, убив нескольких неудачливых селедок, а может потопить корабль с тысячей человек на борту. Индеец тоже чувствует себя обманутым и порабощенным, не меньше, чем подросток-Калибан, а может, и больше. Только ему нельзя открыто проявлять слабостей - злости, отчаянья, гнева. Гнев владыки Миктлана, загнанный вглубь и там запечатанный, словно радиоактивные отходы, залитые черным стеклом, норовит помрачить разум, отравить каждую мысль, каждое движение души.
        - Ты меня убьешь? - почти с надеждой спрашивает Гиедра.
        - Я подумаю. - Дамело встает, одергивает редингот и идет к двери, волоча за собой ставшие неподъемными крылья.
        Глава 6. Хозяин Оленьего парка умрет
        В опустевшем театрике пусто, жарко и скучно, точно в пляжном домике. Сцена превратилась в пляж, на песке, скрестив ноги, сидит и режется в дурака троица богов. Седьмая улица не пройдена, ривер[47 - РИВЕРОМ в некоторых разновидностях покера, например, в «Техасском холдеме» и «Омахе» называется последний круг торговли. В стадах круги торговли также называют «улицами», при нумерации «улиц» учитываются все карты, которые есть на руках игроков. Последний круг ставок можно называть «седьмой улицей», а можно, как в холдеме - «ривер».] откладывается, боги прячут карты и строят бесстрастные рожи.
        Они так увлечены, что не замечают, как Мецтли подыгрывает другу. Давно стоило смошенничать, слегка подтасовать карты, думает Диммило. Боги-то развлекаются, а мне надо выиграть любой ценой. Даже если я и есть эта цена. Сейчас, когда никто не следит за Дамело, Димми действует вслепую, наугад, ловя ощущения друга, слыша их отголоски в собственной душе, словно оба их ада - Содом и Миктлан - связаны между собою.
        Стараясь не привлекать внимания, Мецтли встает с песка и идет к обеим Татам.
        - Как на море, - смеется Первая, хватая Диммило в охапку и ероша ему волосы. - Только сетки не хватает и мяча.
        Мецтли терпит и улыбается. Он знает, что ангел не на их с Дамело стороне (если он вообще на чьей-нибудь стороне), что пути его неисповедимы, а мысли страшны. В чем отличие детей света от слуг тьмы, Диммило не знает. И все-таки сочувствует Первой, слыша в Татиной душе отголоски простой человеческой ревности.
        Ох как знакомы эти попытки воззвать к логике, измерить разумом одержимость: что у нее есть такого, чего нет у меня? Почему тебя тянет к ней, а меня к тебе? Почему мы не можем быть вместе? Смешно! У Тени есть все, чего у тебя нет, на то она и Тень. Ты использовала ее, чтобы стать ангелом, веря: все любят хороших девочек. И просчиталась - тех, кто любит плохих девочек, гораздо больше.
        Вот почему в хороших девочках столько зла.
        Кому-кому, а лунному богу ведомо: зло рождается не из тьмы. Оно рождается из несчастий и боли - и из вечных надежд, что дань злу сможет эту боль притупить. Ну или служение добру, что на поверку оказывается тем же самым. Но хорошие девочки не хотят замечать, сколь несущественны различия между ослепительным горним огнем и кровавой кипенью адских котлов. Хорошим девочкам привычно заглушать одну боль другой, переходя из одного рабства в другое. Умей они быть свободными, не страдали бы столь самозабвенно.
        Страдания не облагораживают, совсем не облагораживают. Наоборот, они создают иллюзию, что тебе можно все, совершенно все. В награду за свои мучения ты вправе мучить других. Как будто причиненная тебе боль компенсирует боль, причиняемую тобой.
        Горгона, наполовину зарывшись в нагретый песок, наблюдает за этими двумя, щурясь от солнца. Ее змеиное тепловое зрение выдает непривычную для человека картину внутреннего свечения, затмевающего солнечные лучи: ангел подсвечен золотом, точно внутри у Первой горит маленькое злое солнце; Мецтли сияет мягким лунным светом, навевающим сон, беспокойный, тревожный, но такой желанный. Они подходят друг другу больше, чем им кажется. Они могли бы стать друзьями, их дружба была бы искренней, безопасной и безболезненной, не то что дружба Дамело и Диммило. Или союз ангела и зверя. Или связь ангела и дьявола.
        Ее Миктлантекутли, ходячая адская жаровня, от соседства Первой разгорится еще неистовей, никогда не смирится с властью небесного огня, никогда не сольется с ним. Чтобы утишить пламя геенны, нужен не свет, а тьма. В Горгоне столько тьмы, что она не сомневается в своем праве на Дамело. Однако сомневается, нужно ли осуществлять это право, не слишком ли хлопотно.
        А эти двое опять спорят:
        - Правда делает людей сильнее! - восклицает Первая.
        - Так то людей, - вздыхает Мецтли. - Дамочка к правде не привык. Она его травмирует.
        - Он не дамочка! Он мужчина!
        - Ага. И повелитель лжи. А еще мух, - смеется Димми.
        - Когда твой друг, - говорит ангел, выделяя голосом «твой», - узнает, почему он всю жизнь бегает от любви, прошлое потеряет над ним власть.
        - Ты о себе правду знаешь, - возражает Мецтли, - но ты бы не освободилась от прошлого, кабы не тот несчастный случай.
        - Хорош несчастный случай! - вспыхивает Тата. Буквально вспыхивает, золото переливается, меняя цвет на белый, раскаленный. - Эта распутная баба убила мою мать! Убила, как если бы сама в нее выстрелила!
        - Ты не хочешь ее пожалеть? - мягко спрашивает Димми. - У нее была трудная жизнь, конфликт с дочерью… с дочерьми…
        - Я ее пожалею, - по-змеиному шипит ангел. - Пусть только выживет после встречи с сатаной, пусть только вспомнит ВСЕ, уж я ее пожалею!
        Горгона иронически хмыкает: из-за чего так кипятиться? Из-за маменькиной смерти, ожидаемой и, откровенно говоря, даже спланированной? Уж себе-то врать не стоит: Первая сделала все для того, чтобы слепая гадина отправилась в лучший мир. Не от ангельской руки, дети света к грязной работе не приучены, но и не без ангельской помощи. Спасала-спасала, а потом толкнула старушку под пули. И правильно. Пора, пора жить своим умом. Лучше поздно, чем никогда. Теперь если отчего и досадует, то от мысли, что не смогла высказать матери в лицо все, что на душе накипело. А накипело много, вон как горит, и жжет, и саднит внутри.
        Бог лунного обмана - и тот это понимает. И в свойственной ему деликатной манере дает Тате понять: осторожней, Первая, не переигрывай. Стоит тебе оступиться, обронить неосторожное слово, выдать неверную интонацию - и прости-прощай хрупкое убежище, сотканное из тщательно отмеренной полуправды.
        Только зря старается, милостивец. Ангел вовек не признается, что использовала наивных демонов втемную. Тата если кому откроется, то лишь собственной Тени, живому компромату. Ей, ползучей твари, Первая не скажет ничего, чего Вторая бы не знала. Те несколько откровений, что перепали Сапа Инке перед боем ангела с Тенью, сперва в Миктлане, потом в театре «Змеиное гнездо», слегка приподняли завесу над сходством змея и ангела. Они похожи, но, к сожалению, не в том, чего жаждет Дамело, что ему нужно. Одну Тату другой не заменишь, вот и маются все втроем в треугольнике, который и любовным-то не назовешь. Или все-таки?..
        Эх, сетует Вторая, кабы наш маленький индеец знал, чего хочет. Ведь не секса же, не любви страстной, не демонской услужливости. Жаль, сознание, собака на сене, само на такие вопросы не отвечает, однако и подсознанию слова не дает. Дамело будет врать себе, врать Тате - обеим Татам, врать своему другу Диммило, ну а боги молодого сатану и спрашивать не станут. Им не слова подавай, а дела. Истинные помыслы выражаются не в словах, словами вообще ничего выразить нельзя. Мысль изреченная есть чушь!
        Медуза смеется собственной шутке, ловит на себе удивленные взгляды и отмахивается:
        - Это я так, не обращайте внимания.
        - Засадное животное, - ворчит Тата Первая. - Вечно валяется в грязи и замышляет недоброе.
        - А вдруг доброе? - ухмыляется Димми. - С чего ей злоумышлять против тебя?
        - С того, что мы родственники, дурачок! - печально улыбается ангел. - Ближайшие, ближе сестер, ближе двойняшек. А значит, вечные соперницы.
        - Ну она же не ябедничала на тебя, не крала у тебя помаду и не… - Мецтли осекается.
        - Не уводила у меня парней? - заканчивает за него Первая. - Последний пункт она выполнила на ура!
        - Когда вы были одним целым, она ведь не отбивала у тебя Эдемского?
        - Скорее уж я ЕЕ у Саввы отбивала, - посмеивается Горгона. - Все пыталась достучаться до умного-преумного сознания, чтобы сказать: не надо жертвовать собой ради прожиточного минимума. Особенно когда к нему прилагается такое убоище.
        - Ну, не такое уж он и убоище, - возражает лунный бог, оглядываясь.
        Инти, прекрасней, чем все голливудские секс-символы, с хохотом пристраивает шестерку на плече Супайпы. Тласольтеотль с другой стороны пристраивает вторую, и оба угорают над возмущенной физиономией бога мертвых. Диммило невольно улыбается.
        - Был сущее убоище, - пресекает возражения Тата Вторая. - И даже будь он таким красавчиком, каким его сделало твое солнышко, внутри мужик был гнилой. Я… мы актрисы, много таких повидали, смазливых снаружи и полных дерьма.
        - Думаешь, он все врал? - тихо, с болью спрашивает ангел. - Он же обещал нанять маме сиделку, чтобы я снова могла работать…
        - Кем работать? - На лице Горгоны жесткое, почти жестокое выражение. - Метрдотелем - да. В театре - нет. Пришлось бы тебя не только с нужными людьми сводить - свел бы, говно вопрос. Зато остальные вопросы денег стоили. Вспомни свою рожу: морщина на морщине, овал лица поплыл, залысины. Личико надо было пидорасить в хорошей клинике. Это тебе не сметаной с гороховой мукой мазаться, малобюджетная ты моя.
        Мецтли замирает, ожидая взрыва, истерики, скандала. Чего угодно, но не сардонической ухмылки:
        - А я на инженю и сама бы не пошла. Я хорошая характерная актриса, если ты еще помнишь.
        - Да и я неплохо танцую, - соглашается Вторая. - Мы могли бы зажигать в мюзиклах.
        - А помнишь, как на миссис Ловетт пробовались[48 - МИССИС ЛОВЕТТ - вымышленный персонаж, фигурирующий во многих адаптациях истории о Суини Тодде.]? - оживляется Первая. - Там еще был такой смешной ассистентик, он так объявлял: ми-исси-ис ла-ав и-ит!
        - А режиссер, сука, прикопался: блондинка, блондинка, слишком хорошенькая! - морщится Горгона. - Любовницу свою проталкивал, тоже, кстати, блондинку, страшную, как Суинни Тодд. Его бы и играла, публика бы кресла намочила от ужаса. - И обе хохочут, словно невесть что смешное вспомнили.
        Лунный бог качает головой: никогда ему женщин не понять. Ему-то казалось, ангел в волосы… в змей на голове Медузы вцепится - после таких-то гадостей насчет внешности! А главное, чего прикопалась? Хорошая внешность была, Димми помнит тугое, гибкое тело, едва не соблазнившее Дамело даже после бессонной ночи в чулане, мгновенное преображение в Белую даму «Эдема», величественную осанку и… и вообще. Все-таки обидеть женщину до глубины души может только другая женщина. Хоть Диммило и гей, а ему не дано. Над его попытками уязвить снисходительно посмеялись бы и всё.
        - О чем задумался, луноликий? - подмигивает ангел и строит гримаску - по-детски милую, беспечную.
        - О вас, - признается Мецтли. - Как вы выдержали это - мать слепая, Эдемский засранец, режиссеры мудаки?
        - Нормальная жизнь! - отмахивается Горгона. - Нам еще повезло, мы полжизни работали, не звездили, конечно, но кто в те годы звездил? Главное для нас не слава, а сцена. Здесь, - Медуза ласково, словно зверя по шерсти, гладит песок, - наше место. Если знаешь, для чего рожден, выдержишь любое «как».
        - Ницшеанка, - кривится Тата Первая. - А чего ж мы тогда в петлю-то лезли? Аль забыла?
        - Это не я, а ты лезла, - возражает Вторая. - Я выживала - и тебя вытаскивала.
        - Верно, - кивает ангел. - Ну спасибо тебе, что ли.
        - Йес-с! Дождалась! - вскидывает сжатый кулак Горгона. - Сверх-Я сказало мне спасибо!
        - Наслаждайся, - показывает язык Тата Первая.
        Странно быть богом, думает Диммило. Вот так запросто говорить о вещах, похороненных глубоко внутри, вскрывать анналы памяти, запечатанные соломоновой печатью, да не одной, выпускать наружу демонов, играть с ними, будто вы лучшие друзья… Наверное, он тоже так сможет. Когда-нибудь. И постарается пожить для себя, даже если недолго осталось. Вочеловеченные аватары богов на земле не задерживаются. Ацтеки земного Мецтли-Тескатлипоку приносили в жертву через год. Может быть, у него тоже есть только год. Целый год.

* * *
        Я странная, безобразная карикатура на добро, думает Дамело, вернувшись в домик сатира. Мальчишка еще спит, разметавшись во сне - так, словно на этом острове ему ничто не угрожает. Вот как должно выглядеть непокореженное добро, вздыхает он: чистое, стойкое, открытое и глупое. Видящее в окружающих только хорошее. Как можно принять ламию, у которой кошмары даже наяву, которая весь свой бред озвучивает, - за добрую, любящую тетку? Что это - наивность? Жалость? Пудра в мозгу, лапша на ушах?
        Пристроившись на лавке, Дамело ждет рассвета. Он привык сидеть подолгу, не шевелясь, в оцепенении ожидая рассвета, будто ящерица. Выпечку к открытию ресторана готовят затемно. И когда благоуханная снедь оказывается пристроена среди электрических горелок, методично поддающих жару, усталому шефу-кондитеру можно распрямить спину, покрутить согнутыми в локтях руками, разминая плечи, и сесть у окна, ловя в щели между домами розовые вспышки - скупой и блеклый городской рассвет.
        Когда-то это были блаженные, почти медитативные минуты. Теперь же только тишина сосет мозг, а час Тигра[49 - По китайскому календарю час Тигра - время с 3 до 5 утра.] длится вечность. Хоть бы его сморил сон! Спал же он в Тальшикко, несмотря на свою нечеловеческую природу? Значит, и сейчас сможет.
        Миктлантекутли пересаживается спиной к стене, откидывает голову - и ловит взгляд в зеркале, но это взгляд не его отражения. Кто-то смотрит на индейца то одним, то другим глазом, точно дракон, заглядывающий в дом через окно; зрачки у него огромные, будто два солнца в полном затмении, и бешеная ярость во взгляде: я хочу твоей крови! Всю твою кровь!
        Владыке преисподней должно быть стыдно, что при виде какой-то фигни в зеркале страх кивнул ему, как старому знакомому, и прочно обосновался в груди. Миктлантекутли пытается успокоить себя лживым «просто показалось», забыв, кто он и где он, - и тут тварь открывает пасть и издает Зов.
        Предки Дамело Ваго по одному этому звуку бросали семьи и дорогие сердцу уака, бросали нажитое имущество и налаженный бизнес, бросали собственную душу в омут вечных сожалений. Они срывались с места и шли, то ли убегая от Зова, то ли пытаясь приблизиться к его источнику - ближе, ближе, еще ближе. Индейцу казалось, он заплатил Зову дань, покинув город, ставший родным для его родителей, и самих родителей, рванув в никуда. Столица представлялась молодому кечуа истинным «нигде», сродни дому дьявола, Супайпа Васину, Хурину Пача.
        Тогда-то Дамело и научился ускользать от будущего, предложенного любящими, но безжалостными людьми, ускользать куда угодно, хоть к черту на рога. В конце концов туда-то индеец и ускользнул. И вот опять - ни отказать, ни смириться. Даже у черта на рогах достало.
        Сопротивляться Зову невозможно. О нет, это не песнь сирены, не обещание высшего знания или, чего доброго, телесных услад. Больше всего Зов походит на звук пилы, очень ржавой пилы, грызущей такую же ржавую арматуру - без надежды, что одна из них одолеет другую. Он режет уши, он вызывает стыд, он заставляет вспомнить все, что привычно возмещалось безумием или забвением. Небольшим таким, контролируемым безумием, маленькими, удобными провалами в памяти. И вот теперь запертые двери в мозгу распахиваются, гостеприимные, какими никогда не будут райские врата. Только ловушки открываются столь приглашающе, зовут и манят. Пусть и отвратительной, рвущей душу песней.
        Владыка Миктлана чувствует себя демоном, которого призывает жалкий, тупой, смертный человечишка, выдергивает из домика сатира, вдруг ставшего таким важным, почти родным. Индеец успевает осознать, что стоит, упираясь в кривую раму, вернее, вцепившись в нее, и пытается удержать ускользающую реальность. Зов, неслышный извне, срывается со скрежета на визг, требуя крови, читая в душе Дамело все его обиды, всю боль и злость, словно открытую книгу. Он стремится вывернуть правду наизнанку, очернить все самое дорогое и сокровенное, сделать князя ада куклой, послушной чужой воле. Миктлантекутли с трудом, но разбирает в визге слова: «могли», «посмели», «семья», «мои». Как будто в мозгу Дамело поселился кто-то, говорящий на другом языке, не то чтобы совсем незнакомом, но крепко-накрепко забытом.
        И вдруг между индейцем и зеркалом падает полосатая, потертая домотканая тряпка. Зов смолкает раньше, чем бахромчатый край касается пола. Миктлантекутли отпускает с такой силой, что он валится навзничь. Только руки подростка, мертвой хваткой сомкнувшиеся вокруг запястья, не позволяют Дамело бесславно разбить башку о ту самую лавку, на которой он собирался дожидаться рассвета. И не дождался бы, как пить дать не дождался.
        - Чт-то? К-кто это б-был? - выплевывает, выкашливает Миктлантекутли саднящим горлом, с удивлением понимая: а в груди-то болит! Так, словно он еще живой, его душили или пытались вывернуть наизнанку вглубь зеркала - и поврежденное тело болит. Но он живой.
        - Хозяин, - хмуро говорит Дамело-младший. - Хозяин острова.
        - З-зачем т-ты держишь его в д-доме? - У старшего нет сил объяснять, что вопрос касается зеркала, а не твари с глазами, как черные солнца в белой короне.
        - А где? - пожимает плечами подросток. - Тут он никого не убивает… пока.
        - Так разбей! - втолковывает Миктлантекутли сатиру, как маленькому. Хотя почему «как»? Он и есть маленький - глупый, глупый ребенок.
        - И что? - кривит губы Дамело-младший. - Ламия свое разбила. Теперь все время на осколки натыкается. И заговариваться начала.
        - Так вот с кем… - Дамело-старший крепко закусывает губу, чтобы не проболтаться.
        Сотни раз преломляясь в сверкающей стеклянной паутине, на него смотрят глаза, глаза, глаза. Пытаясь втянуть в себя, в одну из черных дыр в ореоле сгорающей материи - прокол в космосе и горизонт событий прошлого[50 - ГОРИЗОНТ СОБЫТИЙ - воображаемая граница в пространстве-времени. Горизонт событий прошлого делит их на те, на которые можно повлиять с бесконечности, и на которые нельзя; горизонт событий будущего отделяет события, о которых можно что-либо узнать, хотя бы в бесконечно отдаленной перспективе, от событий, о которых узнать ничего нельзя.] как межа, за которую не следует заступать. Кажется, Гидра все-таки добилась сочувствия Миктлантекутли: неизвестно, что хуже - когда тебя заживо жрет одна большая тварь или сотни маленьких тварюшек.
        - Плохая была идея, - вздыхает подросток.
        Дамело молча кивает: ошеломительно плохая, да.
        Каждый пытается справиться с Хозяином острова по-своему: тетка Гиедра разбила зеркало, в результате она его потеряла, а оно ее нет - так и следило, так и высасывало душу по капле; сатир отделил от себя Хозяина доброй вещью, хранящей тепло чьих-то заботливых рук, - однако беспечный и любопытный чужак едва не погубил их обоих… Вот интересно, до чего додумалась Сталкер? Будь Дамело сам по себе, сию минуту отправился бы к Ари и проверил, что они там с Миной учудили…
        Стоп. Нет здесь никакой Мины. Точнее, есть, но бессильная, связанная и заточенная внутри своей Персоны. Как люди боятся потерять лицо - не понимая, что это личина.
        - Ну что, завтракать будем? - Индеец переползает, держась за стены, в ту часть сатировой хибары, что затейливо косит под кухню: печка, шкафчик, лохань и столик, сколоченный из дровишек, переживших теплую зиму на дне поленницы.
        - Пойду за яйцами схожу! - вскидывается подросток.
        Он ужасно похож на Минотавру. Владыка Миктлана припоминает яичницу, которую они со зверем Миноса соскребали с нагретого камня вместе с каменной крошкой. Хорошо, что у его младшего имеется сковородка.
        - Неси чаячьи! - командует кечуа. - Или перепелиные.
        - А бычьи не принести? - ехидно и вместе с тем обиженно тянет мальчишка. Дамело только усмехается и ерошит по-девчачьи длинную и мягкую челку - прямо между выступами круто загнутых рогов.
        Лишь увидев рога на человеческой голове, понимаешь: это не для красоты, это для боя. Юный сатир обзавелся оружием, чтобы победить всех самцов на острове, так же, как теневая сторона Сталкера, Минотавра, вся целиком ставшая оружием против самцов. Ариадна, похоже, собиралась воевать против всего мира, а сосредоточилась на мне, размышляет Миктлантекутли.
        После того, как парнишка уходит, поворчав напоследок, Дамело идет на кухню, перебирает небогатые припасы, вертит так и сяк пучки трав, лекифы[51 - ЛЕКИФ - сосуд, известный со времен Гомера, на ножке, с узким горлышком и одной ручкой. Греки использовали его для оливкового масла и для совершения возлияний.] с остатками масла - и точно так же его разум вертит так и сяк мысль насчет планов Ари завоевать мир, покорить и унизить всех его самцов. Или просто отомстить одному, но очень страшному? И человек, которому она мечтает отомстить, - это не ты, заинька.
        Миктлантекутли чувствует, что не хватает последней детали. Но деталь эта слишком важна, чтобы строить прогнозы и гипотезы без нее.
        Что-то мальчишки подозрительно долго нет. Индеец выходит на порог и осматривается: туман рассеялся и распадок просматривается насквозь. Вряд ли младший отправился в лес, обшаривать птичьи гнезда, или на луга, превращать быков в волов. Скорее всего это он сидит на речном плесе с девушкой, чьи длинные русые косы кажутся Дамело смутно знакомыми. И раньше, чем приходит воспоминание, чьи это косы, навсегда оставшиеся в прошлом, владыка Миктлана выскакивает на порог и, оттолкнувшись от ступеньки, точно стервятник от скалы, взмывает в воздух.
        От домика до реки всего несколько сотен метров, для Миктлантекутли не полет, а скорее длинный прыжок. Приземляясь, он слышит:
        - Я устала бояться, ты, бревно!
        - Так перестань бояться, сама бревно!
        - Привет, Ари, - произносит Дамело, садясь по другую сторону от девчонки, которую надеялся никогда больше не видеть.
        Собственно, он ее и не видит: той Ариадны, с которой кечуа вместе гулял по Питеру, здесь нет. Встреть он Ари в местных лесах, не узнал бы ее: лицо, которое преследовало его - не в кошмарах, наяву - все годы жизни в первопрестольной, стало другим. Оно будто перекипает, переплавляется в древесную кору, не темную и морщинистую, но светлую, гладкую, почти как кожа - и все-таки это кора. Волосы ее пушатся клубками омелы на стволе - и смотрятся так же забавно и мило. Если, конечно, не вспоминать, что дерево, которое приняла в свои объятия омела, засыхает.
        Самая жестокая из местных галадриад, подруга детства Дамело, нашла собственный способ скрыться от Хозяина - измениться до неузнаваемости, подменить свою природу чужой. Она всегда была изобретательной и упертой, говорит себе Сапа Инка. Может, и сейчас у нее есть план. Или даже ПЛАН.
        - Завтракать пошли, - равнодушно, словно не замечая изменений во внешности Ариадны, говорит индеец. - Яиц принес?
        - Ага, - кивает Дамело-младший, показывая плетушку: на дне, перепутанные травой, светят круглыми боками яйца, белые, в зеленоватый отлив - видать, пару крякв обездолил, разоритель.
        Завтрак затягивается до самого обеда. Подростки уплетают за обе щеки, будто их неделями не кормили. С Ари, может, так и было, но куда делась рыба, которой младший накануне поужинал? Сатир такой же голодный, как его подружка-дриада. Миктлантекутли, точно любящая мамочка, снует между печью и столом, помешивая, взбалтывая, разминая.
        - Можно еще блинчиков? А булочки будут? Испечешь нам булочки? - звенят голоса, от восторга совсем детские.
        Повелитель преисподней рад набить вечно пустые животы тестом, которое не может даже попробовать. Впрочем, многое из того, что мы готовим для других, нам самим не светит - почти все, от роскошных трапез до роскошных свадеб. В этом и кроется причина неприязни к клиенту - он платит тебе за труды и пользуется их плодами, но знает он и знаешь ты: ты никогда к нему не присоединишься.
        Нынче у владыки Миктлана в клиентах весь средний мир. А может, и верхний, чем черт не шутит, пока бог спит. Кстати, к разговору о снах, чертях и богах.
        - Как думаете, где живет хозяин острова? - небрежно спрашивает Миктлантекутли.
        - Крапивные поля! Зыбучие пески! - одновременно вскидываются сатир и дриада. Потом наставляют друг на друга палец и вилку, словно мечи скрещивают:
        - Вот уж точно не в там. Нафига ему сидеть в крапиве?
        - А на пляже по шейку в песке сидеть?
        - Зато туда никто не ходит, ага!
        - Да Хозяин только и ждет, чтобы к нему пришли!
        - Кто к нему попрется, через крапиву-то?
        - Через зыбун даже звери не пройдут! А люди и не пытались! Что он ел, по-твоему? Одну рыбу, как ты?
        Они трещат, точно два пересмешника, передразнивая друг друга и не спрашивая чужака, зачем тот собрался в гости к их палачу, к местному злому царьку. То ли детишкам все равно, кто кого, Дамело Хозяина или Хозяин Дамело, то ли еда развязывает язык не хуже спиртного. Двое подростков, пьяных от сытости, непрерывно подкалывающих друг друга, запросто разболтают любую тайну. И не стоит думать, будто дети глухи, слепы и чересчур наивны, чтобы разузнать эти тайны. Дамело верит в своих информаторов и слушает внимательно, делая для себя пометки, как заправский адвокат.
        Картина вырисовывается чудовищная, но оттого не менее обыденная - можно сказать, обыденно-чудовищная. Послушать этих двоих, так хозяин острова форменный Просперо, покореженный и изломанный осколок давно сгинувшего мифического рода, у которого огромная жажда власти и никаких тормозов, когда доходит до выбора средств. Он знает только свое удовольствие и зовет остров Оленьим парком. Видать заигрался и забыл: оленьи парки убивают возлюбленных хозяев[52 - «ОЛЕНИЙ ПАРК» - особняк в окрестностях Версаля, предназначавшийся для встреч короля Франции Людовика XV Возлюбленного с многочисленными фаворитками. Инициатором создания «Оленьего парка» была маркиза де Помпадур: не желая потерять короля и власть над страной, фаворитка сама выбирала и воспитывала для него любовниц. В годы народного недовольства Людовик заперся в «Оленьем парке», а на все предупреждения о возможности падения монархии отвечал: «После нас хоть потоп». Король умер от оспы, заразившись ею от молодой девушки, присланной ему Дюбарри.]. Развращают покорностью, убивают угождением - самый верный способ для слуги уничтожить господина. Всех своих
господ.
        Чутье на преступления заставляет Миктлантекутли сложить воедино обрывки слухов и сплетен, недомолвки и многозначительные взгляды. Будучи ребенком, Дамело не обращал на них внимания, однако память хранит их все.
        Владыка Миктлана видит: омертвелое воспоминание прячется глубоко в разуме Гидры. Оно, словно литопедион[53 - ЛИТОПЕДИОН - окаменелый утробный плод, умерший в матке или брюшной полости. Если плод слишком велик, чтобы быть поглощенным организмом, иногда он подвергается кальцификации. Для «каменного ребенка» нехарактерно оставаться не выявленным в течение десятилетий, однако известны случаи, когда плод удалялся через 35 лет и 60 лет пребывания в теле матери.] в материнском теле, занимает место, где могла бы зародиться новая жизнь, плод смерти, вытесняющий собой все живое. Что скрывается под окаменевшей кожей? Возможно, Гидра и сама не помнит. Но владыка ада узнает, непременно узнает. Если безумная ведьма нашла способ избавиться от собственного отца в мире живых, значит, и здесь она знает, как. Просто не хочет перетряхивать грязное белье и надежно запрятанные скелеты. Нужно ее заставить.
        - Надо навестить ламию, - отрывисто сообщает Дамело и поворачивается к двери, чтобы выйти из дома.
        До двери три, может, четыре шага - но пересечь крохотную комнатку оказывается не легче, чем переплыть лавовое озеро. Владыка Миктлана чувствует: кто-то играет со временем, так же, как боги в Тлальшикко. Жесты сатира и галадриады замедляются, Ари смахивает на пол чашку, та летит целую вечность, влача за собой хвост из чайных брызг, точно комета, несущая апокалипсис встречной тверди. Падение сопровождается крохотным взрывом, который вырастает, будто деревце из черепков и чаинок, мгновенно отращивает раскидистую крону и сбрасывает ее на древесные корни, заменяющие дриаде ступни.
        Индеец, проследив за гибнущей чашкой, вскидывает голову - в тот же момент стекло в окне взрывается от удара чего-то большого, огненного, похожего на ядро. Протянув руку, Миктлантекутли терпеливо ждет, пока кожу осыплет стеклянным крошевом, пока в ладонь ляжет пылающий шар - не то подожженный горшок с варом, не то раскаленный камень. Владыке ада все равно. Он отбивает снаряд, словно волейбольный мяч на пляже, направляя сквозь разбитое окно прямиком в озеро. Тяжелые, как масло, волны принимают ядро, выбросив фонтан воды и пара. И Дамело глядит, как поднимается ввысь, а потом медленно-медленно, проваливаясь в себя, оседает хрустальная колонна, все никак не может оторваться от зрелища, единственного движения в мире остановленного времени. Вернее, не остановленного, а замедленного - ровно настолько, чтобы Миктлантекутли смог спасти себя и свою юную ипостась, да и Сталкера заодно.
        Жаль, мелькает мысль, как жаль, что нельзя воспользоваться этой сингулярностью, этим устьем черной дыры, чтобы вдумчиво разложить остров на скрупулы, перебрать и очистить от грязи. Грязью повелителю Миктлана кажутся воспоминания. Они врывались в разум Дамело, точно ядра, пущенные из баллисты, и превращали в бесполезный мусор хрупкие башни из слоновой кости, в которых молодой кечуа скрывался от мира белых людей. Мир не желал его отпускать, рушил любые преграды между индейцем и собой. И что бы ни говорили белые о необходимости жить полной жизнью, сами они так же боялись огненных посланцев реальности, так же прятались в выдуманных вселенных, громоздя одну ложь на другую.
        - Как вы, ребята? - криво улыбается Миктлантекутли, оглядывая замерших подростков. Наверняка они не видели всего, но поняли больше, чем Дамело. - Что это было?
        - Предупреждение. - Голос сатира хриплый, будто со сна. - Хорошее такое предупреждение. Последнее.
        - Он везде и нигде. Везде и нигде. - Ари, не понимая, что делает, обрывает с собственного тела какие-то стебельки и листочки. Выглядит немного жутко, но никакого вреда телу галадриады, похоже, не наносит. - Он следит за нами. Подслушивает. Все наши планы ему известны заранее.
        Миктлантекутли прикусывает щеку изнутри, чтобы не расхохотаться. Дети, какие же дети. Папа, мама, дедушка, любой взрослый для них - великий маг, а то и неуловимый враг. Вездесущий и всезнающий. Дамело-старший, тридцатилетний дьявол с мертвой душой, - не ребенок, которого так легко подчинить, развратить, сломать.
        - Мы не сможем его найти, - качает головой Ари.
        - Можем позволить себя поймать. Только и остается, что приманить на наживку… - вздыхает Дамело-младший. - Но тогда нам капец. Спеленает и проглотит, как муху.
        - Ага, а ловить как? Привязать тебя в лесу и подождать, пока местные хищники тобой поужинают?
        - Да нет тут таких… хищников.
        - Ты мне будешь рассказывать! Я каждую царапину на местных деревьях знаю! Знаешь, какие у них когти?
        Взрослый мужчина Дамело Ваго спасал бы собственную шкуру, не думая ни о глупой дриаде, ни о ее мамаше-ламии, ни об их дедуле, свихнувшемся задолго до рождения своих жертв… В свое время он так и сделал: удрал, оставив Ари превращаться в Сталкера - когда закончилось все, чем он был, и все, что у него было. Мальчишка стал мужчиной, человек - сатиром. И в тот момент он был спокоен, не паниковал и не спрашивал себя, куда бежит, зачем, что приобретет и что потеряет из-за своего бегства. Потому что терять было нечего и нечего было бояться, самое страшное случилось и пришло понимание: ничего уже не исправишь. Значит, и волноваться больше не о чем.
        Именно в такие минуты предки индейца слышали Зов и шли на него, как крысята, вцепившись друг другу в хвосты, надеясь, что ведущий знает, куда ведет и зачем. Слепо верить было удобней, чем сознавать: мы отправляется в никуда, сбегаем, оставляя после себя руины прежней жизни.
        Однако чертов мальчишка упрям, он еще не потерял надежды все исправить. Я меня побери, думает владыка ада, почему я ему потакаю? Почему не говорю: цыц, щенок, собирайся, мы уходим?
        - Тебе помочь или не мешать? - спрашивает сатир. То ли мальчишка читает мысли взрослой версии себя - хреново, если так. То ли у его темнейшества Миктлантекутли каждое намерение на лице написано - а это еще хреновей.
        - Ну неужели! Наконец-то ты готов отойти в сторону и дать мне карт-бланш, - язвит Миктлантекутли. Он знает: мальчишка не оставит глупых своих мечтаний, не откажется от детского максимализма, попытается спасти ВСЕХ. Сам Дамело давным-давно спасает только одно - себя.
        В ответ на насмешку подросток вспыхивает и пожимает плечами. Мол, думай, что хочешь. Что хочешь. Эх, герой, герой, вздыхает владыка Миктлана. Когда-то я был тобой, и мир сказал мне: хочется - воюй, но не надейся выжить. Тогда я научился отступать. В конце концов, выбор можно отложить на потом. А со временем понимаешь: выбор давно сделан, ты даже не заметил, когда - и учишься смиряться.
        Смирение и отступление - добродетели взрослых, ребенку они не по силам.
        Миктлантекутли разрывается между противоположными желаниями: уничтожить старого извращенца, окончательно и бесповоротно, в физическом теле и в воспоминаниях потомков, словно и не было никакого Хозяина, никогда - и, не приближаясь к безумцу, вырвать из его лап себя-младшего, унести с острова, спрятать в безопасном месте. А не согласится, так запереть, замуровать. Навечно.
        Перед глазами Дамело возникает лицо младшего принца, султана пустыни - обветренное докрасна, с яркими белками глаз, злое. Какой он стоял тогда перед старшим братом, законным правителем империи, раскинувшейся от моря до песков, - худой, жилистый, одинокий, и свободный. И казался сумасшедшим оттого, что захотел променять ЭТО на два самых утомительных порока в мире - лицемерие и властолюбие. Последний Инка знал: у золотого власти две стороны. Польстившись на орла, вряд ли выходец из пустыни выдержит решку.
        Сейчас индеец стоит у истоков этого понимания, в том времени, когда ему довелось увидеть изнанку… изнанку всего, к чему так тянуло, о чем мечталось. Где-то здесь, рядом, то самое зрелище, которое изменило мальчишку-кечуа навсегда - и, как положено знакам судьбы, было запечатано в нечитаемые файлы памяти, словно радиоактивные отходы - в герметичные капсулы.
        Индеец не помнит, что это было. Может быть, нечто отвратительное, может быть, нечто пугающее. В любом случае, вряд ли оно напугает или отвратит повелителя мира мертвых. Зато герметичных капсул, протекающих ядом, в его подсознании станет меньше. Когда-нибудь Дамело распечатает их все, сольет смертоносную дрянь в кубок из человеческого черепа и махнет, не дрогнув, за все хорошее в преисподней.
        Глава 7. Мертвее мертвого
        Наш новый владыка хорошо держится, думает Мецтли. Мой лучший друг Дамело борется с собой и даже побеждает - время от времени. Возможно, он окажется готов к последнему испытанию. А может, не готов. Или испытание окажется не последним. С богами ничего нельзя знать наверняка.
        Диммило медленно, так, чтобы не заметили, переводит дыхание. Его первый опыт остановки времени - не очень удачный, но такой своевременный. Сам Дамело в жизни не заметит, что ему грозит опасность, слишком самоуверен и слишком погружен в себя. С той иллюзией силы, с которой живет этот парень, рано или поздно становишься дерзким и неосторожным. Кто только не использовал этот момент, чтобы накинуть на индейца петлю или нанести удар! Сапа Инке повезло, что он никогда ничего не ценил и ни к чему не привязывался, вечно готовый мотнуть башкой и помчаться со всей дури по этим своим внутренним прериям или как он их там называет.
        В мире живых Дамело всегда избегал, да что там, попросту бегал от необходимости доказывать: я мужчина и я всегда сверху. Утомляло индейского кобеля женское упорство, надежда образумить упрямца, привести его к счастью железной рукой в бархатной перчатке, надоедали расчетливо-жалобные взгляды. Мецтли качает головой, вспоминая, как он сам надеялся… Да неважно уже, на что он надеялся в свое время, чертову уйму лет подряд. Главное, что однажды понял: попытки захомутать и переделать единственного близкого человека закончатся потерей. Обоюдной потерей, потому что Дамело тоже будет больно. И он тоже останется один.
        Диммило давно, на грани детства и юности понял: между любовью и болью грань не просто тонка - ее, в сущности, нет. Можно не быть врагом - и причинять самую сильную боль. Димми знает эту злую целеустремленность, отдушину тех, для кого любовь - это жадные руки и боль пополам с унижением. Тех, кто другой любви не знает и не уверен, что хочет узнать.
        - Что? - поглядывает Горгона. Чутье у нее - адово, звериное, не скрыться. - Следишь за ним?
        - Слежу. - Диммило только и остается, что признаться.
        - Я тоже! - Театральный шепот разносится по всей сцене.
        Дразнит Медуза, пугает. Вряд ли она знает своего случайного - Мецтли предпочитает так думать - любовника настолько хорошо и беспокоится о нем так сильно, чтобы забраться в индейское подсознание, на чертов остров. Даже Димми пришлось перебороть себя, прежде чем влезть в голову к старому другу, а обнаружив внутри Дамело чужую, опасную тварь по имени Миктлантекутли, снова бороться с собой - и идти дальше, и вглядываться в воспоминания детства, и корчиться от того, что видишь, и от того, что видел он, твой лучший друг.
        Эгоизм Второй надежно охраняет внутренний мир индейца от вторжения еще одного монстра. Достаточно и тех, кто там обитает.
        - Ты не можешь, - качает головой Мецтли. - Дамело тебе не откроется. Ты ему не друг.
        - Зато я могу заставить открыться ТЕБЯ, - небрежно бросает Горгона. - У нас с тобой больше общего, чем у меня с твоим другом. - И Вторая легким движением брови указывает на Инти.
        На общего мужчину намекает. Это только тело твоего бывшего! - хочет возразить Диммило. Перекроенный, переделанный до последней хромосомы костюм из плоти. Однако чувствует лунный бог: где-то рядом с божественной сущностью притулилась человеческая душа, обожженная солнечным огнем, словно несытый вампир, караулящий мгновение спасительной тьмы, чтобы ожить и вернуть себя обратно.
        Души очень живучи. Вот перед ним душа, которую мучили целую вечность, а потом разорвали надвое - и все-таки она жива. Или только кажется живой? Как бы узнать?
        Диммило не слишком ценил полноту бытия, пока был жив. Был жив! И черт возьми, как же жаль тела - смертного, страдающего, отвлекающего своей болью от душевных мук, жаль, точно убитого напарника, самого верного, самого лучшего. С каким бы удовольствием Мецтли переключился с психологического спарринга на простую, всем понятную проблему «Как выжить в песках без воды, пищи и карты». Бродил бы в дюнах, образовавшихся на месте театрального задника, страдал от голода и жажды, жары и холода, от укусов песчаных блох и прочей пустынной фауны. Всё лучше, чем выуживать информацию из ангелов и их чудовищ.
        - А я могу заставить тебя открыться? - спрашивает Димми.
        - Я и не закрываюсь, - пожимает плечами Тата Вторая. - Просто читать меня ты не сможешь. Вы боги, я зверь. Я не умею думать так, чтобы вам было понятно.
        Метцли и правда не может читать в душе Горгоны, видит лишь царящее в ней темное безмолвие - не такое, как в доме, где погас свет, а как в ночном лесу, где темнота не заставляет жизнь замереть, напротив, пробуждает полчища ночных тварей. И ни единого людского голоса, ни единого внятного слова, ни единой связной мысли. Чтобы понять язык тьмы и хаоса, нужно забыть человеческий. Лунный бог представляет, как одиноко Второй, которую не понимает даже ее половина, Первая. Одна в подгорной тьме, чужая всем и самой себе чужая.
        Диммило сможет научиться ее языку, если постарается. Кому, как не богу обмана, постигать мысли детей ночи, хтонических тварей с темной сутью, непроницаемой для горнего света? Только нужна ли этим тварям компания? Время поиска «своих» прошло. Научиться жить в одиночку - вот истинный обряд взросления в мире живых. Без этого шрама мальчику не стать мужчиной, девочке - женщиной. И почему люди и даже боги перекладывают бремя посвящения во взрослую жизнь на первый секс, на этот взрыв гормонов и неловкости с привкусом безответной любви?
        Горгона смеется. Похоже, Димми произнес свой вопрос вслух.
        - Какая ты все-таки девчонка… - Ангел смотрит жалостливо и гладит Диммило по голове. - Мягкие. Знаешь примету?
        - Знаю. Но не верю в нее. - Мецтли вспоминает всех, чьи волосы были на ощупь, словно шелк, а душа ранила, как сталь. - И почему это я девчонка?
        - Потому что только девчонки надеются заплатить сексом и купить себе любовь. - На губах ангела появляется подобие улыбки. Вот только в глазах эта улыбка не отражается. - Мальчишки считают, они добились своего и победили. Нам дали, мы крутые. А маленьким женщинам кажется, они отдали часть себя, ничего не получив взамен.
        - Они неправы, - качает головой Медуза. - Что бы они ни думали, плохое или хорошее, они неправы. Но поймут свою ошибку нескоро. И снова будут плакать.
        - Я не плакал, - твердо говорит Диммило. - Нет, не плакал. Так что никакая я вам не девочка.
        Хотя он помнит, как саднило и жгло сразу везде. Боль в теле перекрывала боль в душе. А потом оказалось, что перейденный Рубикон - всего лишь мелкий ручеек, и впереди еще много Рубиконов, куда глубже и грязней того, первого.
        Со временем Димми понял: секс не испытание, а спасение из плена одиночества. Жалкое спасение, но уж какое есть. Да ты и сам жалок в том плену и бреду без воли и разума, когда впору кинуться к ногам первого встречного и умолять: пожалуйста, ну пожалуйста, возьми меня к себе домой и займись со мной сексом. Став богом, Мецтли хочет забыть свидетелей своего падения, забыть их всех - и думает, что смог бы. Забыть их. Забыть страх. Забыть, кто он сейчас и кем должен стать, чтобы не разочаровать свое новое окружение.
        Может, девчонки и оплакивают свою девственность, глядя в потолок и роняя тихие слезы, думает лунный бог, нам, мужчинам, проще. Мы, даже разочаровавшись, твердо верим, будто сделали то, что должны были сделать. Для нас первый секс - да любой секс, в том числе стыдный и нелепый - шаг вперед, а не сдача на милость победителя.
        Значит, у Последнего Инки есть шанс победить химеру, бродящую в его подсознании - так бродят монстры по заглохшим лесам и заброшенным дорогам. Или не одну, а множество химер. Дамело их не боится, как боятся своих мучителей девочки, оплакавшие себя. И не старается уподобиться своему палачу, чтобы никогда больше не быть жертвой.
        Сколько же химер продолжает себя в жертвах после своей смерти и смерти своих детей? О призраках, возникающих в уютном сумраке дремоты, чтобы превратить их в безликий кошмар, лунный бог знает всё.
        Также он знает, что боги отвратили лица свои от Миктлантекутли, предоставив молодому повелителю мертвых решать давние дела с бесами-палачами. С теми, в которых всегда превращаются друзья и близкие, метаморфоз этот лишь вопрос времени. Индеец один против всех на острове посередь глухих топей, отчего-то названных Морем милосердия. Вот оно, ангельское чувство юмора.

* * *
        А план у галадриады все-таки имелся. Хороший, качественный план, целое поле. На краю этого поля они сидели втроем и курили, истощив воображение и подстегивая его дымом с запахом паленой веревки.
        - Опыт предков предупреждал: не расширяй сознание, будучи в печали, - ворчит Дамело-старший, припоминая заморочки айяуаскеро. Лиана духов так же, как травка, не открывает новых дверей, лишь распахивает настежь старые. И если на сердце тяжело, станет еще тяжелее.
        - А м-мы р-разв-ве в-в п-печали? - выдавливает из себя, икая от смеха, Дамело-младший.
        Зато если весел, станешь главным дурачком на деревне.
        - Ты как? - спрашивает Миктлантекутли у дриады, тянущей преогромный блант, иначе это живое дерево не проймешь.
        - Может, там он и живет? - Ари задумчиво машет рукой в сторону зарослей в полтора человеческих роста. - В землянке. Сидит, макухи сушит, а мы тут гадаем, что он курит, раз такой злой.
        - Ага! - радостно подхватывает сатир. - И с-сознание р-расш-ширил д-до т-того, чт-то у н-него скоро б-башка л-лопнет! От наших с-секретов.
        Владыка Миктлана думает, что повернул бы время вспять, если бы мог, и хранил бы свои секреты тщательней. Намного тщательней. Последнее время многовато народу пытается влезть ему в голову и устроить там раскардаш. Или навести порядок, если верить их обещаниям. Порядок на чужой вкус.
        Дамело хоть и дьявол, но и его меняет бесцеремонное вмешательство. С юных лет любящие его люди делали все возможное, чтобы он стал целеустремленным экстравертом, уверенным, лощеным - как шеф-кондитер «Эдема» месье Ваго, а не как дикарь из зеленого ада сельвы. Он послушно стал тем, кого из него лепили. Но разве его близкие успокоились? Зато на проклятом острове никому нет дела до владыки Миктлана, здесь в осаде не он, а мальчишка, которого любящие его люди превратили в сатира. Как бы любящие и как бы люди, а на деле неуемные бесы, причиняющие непереносимую боль.
        Для пацаненка с рогами, человекоподобной деревяшки и слепнущей по ночам ламии Хозяин самый близкий человек. Или не человек, не суть важно. Старику не нужны ни колдовские зеркала, ни зазеркальная айяуаска, чтобы вызнать тайны своих жертв - он сам одна из их тайн. И похоже, его главная цель - жить вечно. В потомках, изуродованных силой, исходящей от владыки здешних мест, от запертого на острове Просперо.
        Молодежь, хохоча, устраивает игрища сатиров и дриад под раскидистым дубом: Ари повиликой виснет на ветвях, Дамело-младший играет ей на перуанской флейте, выдувая задорные, смутно знакомые мелодии. Сапа Инка готов слушать эту музыку до бесконечности. Опьянение ударяет в грудь, точно огромная, мягкая лапа, и опрокидывает навзничь. Небо распахивается над Дамело, обрамленное качающимися кронами, расчерченное письменами облаков. Некоторое время он пытается удержать в памяти написанное белым по синему, но веки тяжелеют и глаза закрываются сами собой.
        Владыка Миктлана спит, как обычный человек. И даже похрапывает во сне.
        - Дамка, проснись! - мечется, как заполошный, Димкин голос в мозгу Дамело. - Проснись, она тебя специально накурила! Ты понимаешь, что она тебя продаст, как продавала всегда?
        - Ди-и-им, ну не начинай опять, а? - бурчит во сне индеец, не желая втягиваться в извечные разборки Димми и Сталкера. - Опять ты в режиме «Женщины - зло». Надоело.
        Они никогда не ладили, его друг и его подруга. Вначале казалось: все оттого, что каждый хотел его, Дамело, себе. Потом стало ясно: сделать молодого кечуа своей игрушкой из них двоих хочет только один. Одна. Индеец был благодарен Диммило за то, что друг сумел себя обуздать, не стал еще одним преследователем, гончаком, вечно идущим по следу. Но доверие… доверие исчезло. Особенно когда Дамело видел, как Димми доводит Сталкера до истерики точными, безжалостными тычками и уколами в больное, в незаживающее.
        Было это в хорошем парне Диммило, было - время от времени индеец думал, что его лучший друг немного безумен. А иногда думал, что безумен он сам - дружит с теми, кому ни при каких обстоятельствах не сможет доверять: с влюбленным в него пидором и с девчонкой, которая всю жизнь пыталась сделать девчонкой его, Дамело. Оба они пытались извлечь из души упрямого, как баран, кечуа что-то полезное и знакомое: исповедальную открытость и подростковую податливость, готовность раствориться в избраннике и потерять в нем себя.
        Диммило первым понял: бескорыстная любовь и дружеское понимание приведут его к цели верней, чем шантаж и насилие. Зато Сталкер - в те времена просто Ариадна, Ари, Арька - еще долго угрожала индейцу, что лишит его своей любви и внимания, что он может в любой момент остаться один. Девчонка не ожидала, что в ответ на причиняемую ему боль подросток скажет себе: женщины - зло.
        Хорошо, что мысль об этом не отвратила Дамело от всего женского пола. Он всего лишь понял нехитрую истину: женщина - ненадежна. Попробуй опереться на подставленное ею плечо - и рухнешь, словно оперся на пустоту. Или то, что ты принял за поддержку, сломается и вопьется тебе в тело. Зло, вообразившее себя добром. Зло в помаде багряного цвета и с сиськами, вздымающимися, точно холмы под рдеющей полосой заката. Индеец по-прежнему любил этот пейзаж - кабы не вероятность того, что Димка прав, Дамело еще полюбовался бы на панораму. А так пришлось проснуться и приоткрыть один глаз, из вредности делая вид, будто мертвецки укуренное тело спит непробудным сном.
        А может, не из вредности. Не всякая идея приходит оформленной в словах, в сиянии безупречной логики. Миктлантекутли чувствует: Мецтли прав - и в то же время Дамело привычно отмахивается от Диммило. Бог мертвых и бог обмана понимают друг друга лучше старых друзей, между ними не стоит вечной преградой несхожесть их тел, их вкусов, их опыта. Боги чуют суть и не отвлекаются на детали. Поэтому Дамело ворчит на Диммило, но Миктлантекутли уже проверяет, не слишком ли беспечен.
        Оказалось, что слишком. Остров из тех мест, где засыпать не стоит, ни в поле, ни в доме.
        И врагом здесь может оказаться кто угодно, даже ты сам. Радуйся, владыка Миктлана, что Дамело-младший не предал старшего, а попытался защитить.
        Сатиры - очень сильные существа. Иначе как бы они справлялись с нимфами лесов и рек, воплощениями стихий? Но и сатиру требуется вся его мощь, чтобы удерживать руку дриады с зажатым в ней осколком зеркала, узким и длинным, как нож. Острые края не наносят вреда древесной коре, а вот мальчишка уже порезался, и по сколам течет, капая на грудь Миктланктекутли, густая, удивительно горячая кровь. У сатиров, оказывается, кровь, точно расплавленный воск, жжется и потеками застывает на коже.
        - Пус-с-сти-и-и… - чуть слышно шипит Ари. - Мать сказала… так надо…
        - Она больная, твоя мать, твою мать, - рычит сквозь стиснутые зубы подросток, - больная! Зеркало тебе дала! Сама! Спятили обе!
        - А ну стоять! - Дамело выдает свой лучший гневный рык, и у него получается: подростки замирают, будто в игре «Море волнуется раз». - Стекляшку отпусти. - Он вытаскивает из руки галадриады осколок, намеренно резанув острым краем по девичьей ладони. Лицо Ари даже не вздрагивает: чтобы нанести ущерб духу дерева, нужен не ножик, а топор.
        В зеркале не отражается ни небо, ни земля, лишь вечное затмение и черное солнце в белой пылающей короне - врата местного ада. Вот только владыку Миктлана больше не пугают глаза Хозяина и его мирок, населенный химерами и их жертвами. Он больше не ребенок, которого можно утащить в комнату с кафельными стенами, раздеть и лишить возможности сопротивляться. Окатить ледяной водой, якобы помогая успокоиться, повторяя, что надо быть хорошим мальчиком, ведь плохих мальчиков наказывают. И оставить с мыслью: никто не спасет тебя от темноты, каким бы несчастным и испуганным ты ни был.
        - Приглашаешь, старый ублюдок? - бормочет Дамело, поворачивая осколок так и эдак, рассматривая серебристые кольца, ныряющие во тьме - парами, всегда парами. Глаза. Глаза тех, кого Хозяин успел затянуть к себе. - Многих ты зарезала? - небрежно спрашивает он галадриаду.
        В конце концов, он тоже не святой. И это еще мягко сказано.
        - Мы зарезали. Гуртом и батьку бить легче. - Ари улыбается, стряхивая с ладоней деревянное крошево. - У нас тут семейное дело. Зачем ты в него влез, красавчик?
        - Я влез? - усмехается Миктлантекутли. - Я сто лет счастливо жил и никого из вас не видел. И еще бы сто лет так прожил. Но видишь ли, детка… - Владыка Миктлана проводит острием зеркального ножа по щеке дриады, нажимает - и кора расходится влажной, свежей трещиной. - Видишь ли, дорогая моя, я теперь бог. И не могу оставлять неоплаченных долгов в мире живых. Боги никому не должают - таков закон. Долги держат нас на привязи, словно каторжные ядра, не дают ни взлететь, ни рухнуть в бездны, нам уготованные.
        - Так это же хорошо? - отвечает Ари, косясь на осколок, который Дамело, подняв повыше, вертит в руке, будто хочет получше рассмотреть вспыхивающие кольца гало. Или получше примериться, прежде чем воткнуть в глаз галадриады, темный, словно жженая умбра. - Хорошо, что рухнуть не дают?
        - Не скажи, - качает головой индеец. - Подвешенное состояние никогда не было моим любимым. А ты и твоя маменька держите меня в этом состоянии. Вам нужен он - так бери его! - Дамело тычет пальцем в сатира, и тот отшатывается с ужасом и отвращением на лице.
        - Я не могу, - шепчет галадриада.
        - Не можешь? Ты не можешь отдать его Хозяину, потому что хочешь его для себя. - Миктлантекутли неожиданно подмигивает Дамело-младшему. - Вот и пытаешься подменить его - мной.
        - Это не я! - протестует Ари.
        - Значит, Гидра. - Дамело морщится. - И почему меня это не удивляет? Твой дружок, моя молодая версия, для нее староват. Она же любит мальчишек в том возрасте, в каком они ничем не напоминают мужчин. Мужчин она боится до истерики - огромных, вонючих хищников. Она выходила за них замуж, спала с ними, ломала и выбрасывала - и всё от страха. Я-то помню череду пап, которая у тебя перебывала, Ари. Сталкер.
        - Зачем ты обзываешься? - встревает неугомонный младший.
        - Не зачем, а почему. Потому что Сталкер - то, чем она станет. То, чем сделает Ари ее мать. Думаешь, вся эта кора, вся эта броня - защита от Хозяина? Что ты помнишь о дедушке, Ариадна?
        Галадриада молчит. Как и они все. Говорить о настоящих хозяевах своих жизней, своего разума поруганные дети не могут. Зато все они хранят, почти лелеют самые отвратительные в их жизни воспоминания, так, словно это невесть какая ценность. Может быть, жертва вспоминает сального старикашку, сплошь слюни и ожоги от колючей щетины на детских щеках и ключицах. Или хмурого патриарха, ненавидящего покорное ему бабье стадо. Или пышущего здоровьем весельчака, любимца соседей и сослуживцев, что по ночам крадется в спальню к ребенку - так зовут ее мать и бабушка, но дед и отец знает: она уже не ребенок.
        В глазах Ари набухают тяжелые, прозрачные слезы. Дерево тоже может плакать. Дереву тоже больно. А как хотелось, чтобы не было!
        Сатир делает движение в сторону дриады - не то обнять, не то вытереть влагу с твердой шершавой щеки. Миктлантекутли предостерегающе качает головой: не вздумай.
        - Тронешь ее - и она оторвет тебе руку. Просто чтобы доказать себе, что может.
        - Заткнись! - рычит сатир. - Заткнись, заткнись, заткнись, сволочь! Что же ты делаешь с ней… с нами…
        - Разъясняю, малыш, - Дамело глядит на себя, юного и уже такого изменившегося, битого-ломаного. - Говорю все как есть, прямыми словами. Так, как вы не скажете себе много лет. Съежитесь внутри себя и проживете всю свою жизнь съежившись, отдавая хозяевам по куску себя, едва эти твари высунут нос из зазеркалья. Лишь бы не признаваться: было. Это было!
        Миктлантекутли протягивает руку и показывает себе, мальчишке с бараньими рогами и бараньим упрямством, тьму в осколке зеркала: на, смотри! Тот стискивает зубы, его волочет к черному стеклу, тащит по земле, копыта взрывают борозды, но сатир не отводит глаз.
        - Стой! - сорванным голосом кричит галадриада. Из ее тела выстреливают, будто щупальца, длинные гибкие побеги, обвивая ими Дамело-младшего, стискивая так, что у бедного малого дыхание перехватывает. Ари врастает в землю у края поля ногами-корнями, подтягивает, прижимает к себе сатира, точно распиная по собственному телу. Тычется ему в плечо и с облегченным вздохом закрывает глаза: веки опускаются медленно-медленно, словно дриада, как Дафна или Сиринга, довершит свое превращение в дерево прямо сейчас.
        - Не бойся, - усмехается Миктлантекутли. - Я согласен.
        - Правда? - поднимает голову галадриада.
        - Правда.
        - О чем это вы? - с подозрением спрашивает сатир, осторожно - и явно не впервые - выпутываясь из хватки подруги.
        - Я позволю принести себя в жертву Хозяину вместо тебя, - буднично отвечает Дамело. Как будто речь идет о генеральной уборке в сатировой хибаре или о рыбалке с утра пораньше.
        Владыка Миктлана слегка рисуется, но разве он не вправе немного поразвлечься, прежде чем снова надеть осточертевшую личину героя? Когда-то, вызволяя Минотавру, он побывал Тесеем. Ну а теперь - кем он обернется по воле богов? Персеем, победителем Горгоны, убийцей Ариадны[54 - По рассказу древнегреческого эпического поэта Нонна, Персей, отрубивший голову Медузе Горгоне, вел долгую войну с Дионисом и во время этой войны превратил в камень возлюбленную бога Ариадну.]? Кого станет освобождать, с кем сражаться, каких чудовищ уничтожать? А главное - чьих?
        Ари смотрит на Дамело с выражением «я-знаю-ты-убьешь-меня». Оба они с мальчишкой так смотрят. Юные виктимы, выросшие на Острове жертв в Море милосердия.
        Миктлантекутли хочет для себя другой судьбы. Всегда хотел. Просто не понимал, что оставляет часть себя вечным заложником этого острова.

* * *
        Минотавра не помнит мгновения в своей жизни, когда ей не было страшно. Она сжилась со своими страхами, сроднилась, научилась улавливать их алгоритмы, все эти «то накатит, то отпустит», откупаться подачками в виде небольших безумств, не падая надолго в пустоту, где не на что опереться, где твои кости становятся мягкими и полыми, точно вываренными, а воспоминания текут сквозь тебя, будто вода сквозь камыш и осоку. И так же, как вода, не кончаются.
        Девчонкой Мина боялась темноты - и ее заперли в лабиринте, где тьму можно было потрогать руками. Она научилась бояться высоты, узнав, что в полу зияют пустоты, неощутимые копытом, едва прикрытые тонкими плитами или просевшей землей. Хорошо, если промоина в почве, а не лестница в крипту, простертую под лабиринтом, а может, под всем дворцом. Зверь Миноса годами видел во сне, как расползается, истаивает под ногами земля, осыпаясь пеплом в бездонный провал, дно его скрыто в тумане, руки скользят по ребристым от барельефов стенам, ноги повисают в пустоте, и окружающий мир перестает быть опорой.
        Кошмарный сон детства воплощается. Мина сжимает веки: вдруг глаза распахнутся нечаянно, от испуга - и тогда она УВИДИТ? Минотавра не знает, что, но Гидра сказала: нельзя. А Мина, как ни ненавидит старуху, понимает, когда ей врут, а когда говорят правду. Смотреть нельзя, туман съест глаза, вытянет душу, сделает жертву напрасной. И Минотавра бережет себя - так берегут лучшего быка в стаде, залог милости богов. Мать цепляется за руку Мины, ладонь влажная, скользит, Минотавра чувствует, как тихое отчаянье старухи передается ей прямо через кожу. Они обе слепые, точно ламии, скользят по следу запаха или, может, воспоминаний, оставленных здесь Гидрой. Их ведет путеводная нить самой Ариадны, дочери и сестры, ушедшей в туман и пропавшей в нем.
        Когда повелитель преисподней отправился по своим делам, решив, будто всей их недружной семейке хватит общей забавы «Накажи мамашу», дурацкий, никому не нужный ремонт Тлальшикко сам собой сошел на нет. У демонов немного развлечений, однако больше, чем у людей. А когда нет никаких дел и обязанностей, нависающих над головой, словно дамоклов меч, демонов тянет прочь из мира, для которого они созданы и которым - нет, не живут. Существуют. Наверное, их тянет на поиски утраченной жизни.
        Первой пропала Ари. Минотавра и не знала, что сестрицы, беспокойной половинки, вечной язвы может так не хватать. Но Мина смирилась с решением Ариадны, зато старуха - нет. Не то вещий сон ей приснился, не то вихрящийся в провале воздух пах подозрительно, по-новому… Через некоторое время и Минотавру потянуло вниз, на бесконечную винтовую лестницу, без перил и с выкрошенными ступенями. А ведь раньше одна мысль о спуске по ней внушала ужас. Оттого и в Миктлан Ари спускалась одна, бросив могучего, но испуганного зверя Миноса дожидаться ее возвращения у границы миров.
        Мине кажется: сестра ушла, чтобы не возвращаться. Одержимая идеей покорить Дамело тем, чтобы принести себя в жертву - ему ли, за него ли, - Ари вновь отыскала лазейку в его башку, в это страшное место. Кем она станет? Что с нею станется? Минотавре остается только гадать. Когда Ари рядом, куксится и злится, сучится и ноет, можно хотя бы надеяться удержать ее под контролем: найти ей добычу, натравить на смертных или бессмертных, напоить кровью допьяна и уложить отсыпаться тяжелым сном сытого хищника. Когда Ариадна далеко, так далеко, что уже не «где она?», а «кто она?», Мина чувствует себя беспомощной. Вдали от нее бродит часть ее души, одержимая, как могут быть одержимы лишь демоны, вся - одна мысль, одно стремление, одна ставка на главную свою карту, на козырь самопожертвования.
        Давным-давно от страха перед длинной, длинной жизнью, в лабиринте которой потеряются и красота, и юность, и чистота, Ари нередко представляла свою раннюю гибель. Ей виделось, как умирает она красивой, киногеничной смертью за правое дело или за дорогого человека. Воображением Ариадна доводила себя до тихих слез, которых, повзрослев, стыдилась. Зато вера осталась: только смерть раскроет любимому всю красоту, всю необходимость ее любви, навек потерянной в момент последнего вздоха. Скорбь от этого прозрения останется с ним навсегда. Детская вера в сверхценную жертву, отравляющее поветрие страха перед жизнью.
        Мина издалека почуяла, как старая глупая ложь берет в плен сестру, и заметалась, не зная, как перехватить Ариадну, остановить запущенный процесс возврата в детство. И тогда Гидра, взяв руки Минотавры в свои, сказала: пойдем. Я проведу. Ты должна вернуть сестру, Ариянда пропадет без тебя.
        Нелепое чухонское имя подействовало, словно заклятье: в следующий миг они уже спускались в провал, к которому Мина без Дамело и подходить боялась. И с Дамело тоже боялась. А сейчас доверилась своему самому главному врагу, сделавшему все, чтобы отторгнуть неуклюжего зверя от идеальной, вымечтанной дочери своей матери. Минотавре нужен проводник - пусть ненадежный, пусть себе на уме, пусть подлый и трусливый, как почти всякий проводник. Может быть, всю дорогу придется бороться за жизнь не только с окружающим миром, но и с этим существом - Мина выдержит. Она сильная.
        Лестница, пройденная не в один день, насквозь пропахшая заброшенными домами, отсыревшими обоями, слежавшимся мусором, искореженными жизнями, остается позади, а каменного моря нет и в помине. По рассказам Ари зверь Миноса помнит: в самом низу провала открывается плоскогорье с каменистыми склонами, убитый каменной лавиной город, лес вдали, и почти не страшно. Ариадна не лгала, рассказывая про геенну, но здесь все иначе. Наоборот, вокруг них туман еще более плотный, вязкий и недобрый, чем тот, что клубится на дне провала. Трогает за лицо ледяными пальцами, вытягивает теплое дыхание изо рта, забирается под одежду. Живое тело Гидры колотит в ознобе, по ночам Минотавра прижимает ее к своему горячему боку, будто корова ослабевшего теленка.
        Старуха сказала: открывать глаза нельзя, от них больше вреда, чем проку, земное зрение так легко обмануть фата-морганой. Сказала, и вслепую пройдет. Мине пришлось довериться той, кого она отродясь не считала матерью - а куда деваться? Тычок под ребра, бросивший Минотавру вперед, не становится неожиданностью. Зверь Миноса знает: готовится гекатомба. И главная жертва - она, Мина. Минотавра открывает глаза: все, больше нечего бояться. Страхи кончились, воплотившись один за другим.
        Дракон-скелет огромен. Он, наверное, больше Тлальшикко, по крайней мере, так кажется, когда драные крылья достают до небес, а костяной хвост хлещет где-то вдали. Чудовище смотрит прямо на Минотавру, раскрытая пасть исторгает мощный рев; в глубине глотки клокочет, бурлит, в недрах лишенного кожи черепа рождается пламя. Зверь Миноса бросает тело вбок, перекатывается по грязи с нечеловеческой скоростью, но жаром все равно палит, шерсть на загривке потрескивает, сплавляясь в колтуны. Минотавра кидается за камень и прижимается спиной к надежной тверди. Камень раскален, словно целый день лежал на солнцепеке. Зверь Миноса мокрый от пота, по вискам струится ручьями. Надежды на спасение нет.
        И Мина выходит на бой. Не первый в ее жизни, но наверняка последний. Забытое, прекрасное ощущение арены - жить не сегодняшним днем, а каждым вырванным у смерти мгновением.
        Зверь Миноса заползает на самый верх каменной глыбы, за которой так удобно было прятаться - жаль, что не целую вечность. Разогнувшись, неосторожно замирает, разглядывая дракона. На ее счастье, монстр отвлекся от жертвы, которую ему привели и почти приковали к камню, будто Андромеду, царскую дочь-эфиопку. Темная кожа Минотавры довершает сходство. Вот только ждать спасителя Мина не согласна. Довольно с нее покорности судьбе. Она ищет способа победить врага.
        У дракона-скелета нет уязвимых мест, он весь - мертвечина и ярость, его сухие кости не погружены в мягкую, ранимую плоть. Зато у Минотавры, кроме тела, столько зон уязвимости! Даром что она - боевой монстр, рожденный во тьму, чтобы во тьме жить, а умереть на залитом солнцем и кровью песке арены. Изогнувшись идеальной костяной дугой, враг рассматривает что-то за своей спиной, а если не деликатничать, то под задницей. Погремушка хвоста отщелкивает секунды, точно спятившие часы. Треск разносится над землей. Сейчас!
        Скрючив пальцы, ощерившись, зверь Миноса прыгает на выгнутую шею, словно на пожарную лестницу, позабыв о своей высотобоязни. Все, что Мина видит - лишь огромные шейные позвонки, похожие на череду игрушечных лошадок, а не стремительно удаляющаяся земля. Минотавра цепляется за прочные, как камень, выросты, бьет ногами и свободной рукой, пытаясь проломить, вырвать из костяной цепи хоть одно звено. Если ей удастся, отделенная от тела голова рухнет на землю, клацая могучими, но уже бесполезными челюстями. Мина напоминает себе молодого тираннозавра: дурашка, пытаешься завалить диплодока, не понимая, что тот впятеро тяжелей, может встать на задние ноги, задрать башку выше деревьев и рухнуть, давя все живое под собой тоннами безмозглого мяса. А что еще он может, узнаешь через миг.
        Оглушающий, парализующий звук крекера[55 - Кнут состоит из тела, фола и крекера. Тело сплетается из длинных полос кожи и постепенно утончается к концу, на котором крепится узкий ремень - фол; к фолу крепится крекер, состоящий из конского волоса. При нанесении удара с замахом конец кнута и в особенности фол могут развивать сверхзвуковую скорость, из-за чего крекер производит сильный щелчок или хлопок. Этот звук пугает рогатый скот - эффект, который используют пастухи.] превращает Минотавру в напуганную скотину. Ненадолго, на доли секунды, но этого хватает. Зверь Миноса ослабляет хватку и рушится наземь, прямо под когти передних лап. Высота оказывается милосердна: выбивает дух из груди, но не душу из тела.
        Что удивительнее всего, сверху валится еще одно тело, теплое, мускулистое и такое мягкое по контрасту с каменной крепостью драконьих костей. Трехглавый пес. Цербер. Маркиза, не покидавшая Тлальшикко последние недели, если не месяцы! Откуда она здесь?
        На вопросы нет времени, не говоря уж об ответах. Дракон сбил Лицехвата с хвоста, избавился от ненужного украшения на своей шее, им обеим остаются только перекаты и прыжки, лавирование между выпирающих ребер и тяжко переступающих ног. Как он передвигается без мышц, без связок? - отстраненно думает Минотавра. А как я живу без жизни? Мы в мире мертвых, мы мертвы и вот-вот станем еще мертвее.
        Почему-то эта мысль заставляет почувствовать себя живой, как никогда.
        Наверное, именно так чувствовали себя маленькие, безоружные прыгуны через быка, открывавшие празднество таврокатапсии. Зверь Миноса помнит легкие раскрашенные тела, кувыркавшиеся над крепкими бычьими спинами, едва прикасаясь ладонями - словно нарочно, чтобы позлить. Не думала Минотавра, что когда-нибудь и ей придется прыгать… через дракона.
        Но Маркиза уже отвлекает внимание чудовища на себя, юлой проскальзывает через грудную клетку, протискивается между ребер и выбегает со стороны диафрагмы - вернее, с той стороны, где должна быть диафрагма. И пока ошалевший от такой наглости дракон щелкает пастью, кусая за реберную кость самого себя, Мина предпринимает новую попытку забраться на шею твари, прихватив камень потяжелее - авось удастся проломить дракону затылок. В основании черепа все такое хрупкое, хороший удар или мощный поворот…
        Не вышло. Тварь припадает на передние лапы, встряхивается, совершенно так же, как мокрый и грязный до последней шерстинки Лицехват, и от движений дракона сотрясается земля. А Минотавра просто отлетает в кусты. И до последнего надеется, что заросли скроют ее и позволят отлежаться хотя бы пять минут. В разгар боя это очень, очень много.
        Надежды разрушает Гидра. Когда зверь Миноса сваливается прямо с неба, старуха орет от неожиданности. Случайный вопль испуга Минотавра бы простила. Однако на голос Гидры приходит дракон, над кустами возникает голый череп, дыры ноздрей втягивают воздух, хотя нюхать чудовищу нечем, а в темных провалах глазниц вспыхивают блики - глаза? Мина понимает: старуха кричала не зря. Это не нечаянный вскрик, а намеренный сигнал. Вдобавок Гидра цепляется за Минотавру, будто бы в ужасе, почти в беспамятстве, обнимает нелюбимое дитя руками и ногами, практически спеленав собой, и ждет, ждет, когда жертва будет принята, а сама Гидра - свободна.
        Так эфиопы ждали, когда чудище сожрет Андромеду и утихомирится. Царевну все любили, но она должна была заплатить за материнскую гордыню[56 - АНДРОМЕДА в греческой мифологии - дочь эфиопского царя Кефея и Кассиопеи. Кассиопея однажды похвалилась, что превосходит красотой нереид, разгневанные богини обратились к Посейдону с мольбой о мщении. Бог моря послал чудовище, которое грозило гибелью подданным Кефея. Оракул Аммона объявил, что гнев божества укротится лишь тогда, когда Кефей принесет царевну Андромеду в жертву чудовищу, и жители страны принудили царя к жертвоприношению.]. Минотавру не любит никто, Гидра зверю Миноса не мать, но заплатить за грехи старухи предназначено именно ей, Мине.
        Предназначено? К черту! К черту ваших оракулов, пророчества и судьбу! К Супаю ваши призрачные голоса, заклинающие принести себя жертву всему подряд - благу, истине, любви! На свете полным-полно вещей важнее, чем любовь.
        Зверь Миноса чувствует в себе силу быкоглавого монстра, обманутого, разъяренного монстра. Сила эта помогает сорвать с себя впиявившееся старушечье тело и… пихнуть его дракону в пасть.
        Челюсти щелкают, точно пара острейших ножниц, нижняя половина тела падает на руки Минотавре, ее окатывает кровью, это похоже на омовение в ходе ритуала. Очень древнего и очень жестокого ритуала. Первое движение Мины - отшвырнуть не глядя то, что осталось от Гидры. Но хитрое чудовище в ее мозгу, видавшее десятки жертвоприношений, шепчет: не спеши. Человечьи останки - дряблые ноги, вислый зад и гирлянды перламутрово-сизых потрохов - еще пригодятся. Дракон по-прежнему голоден. Скорми ему это мясо.
        Дрожа от отвращения, Минотавра забрасывает окровавленный кусок человечины как можно дальше, в лес, стоящий стеной. Так кидают палку надоевшей псине: апорт, хорошая собака! В драконе определенно есть что-то собачье: он радостно - по-другому не скажешь - рыщет под деревьями, засунув башку в подлесок и выставив наружу зад.
        Мине некогда разглядывать драконьи задницы. Она подрывается с места как есть, помятая, залитая своей и чужой кровью. Лицехват присоединяется к побегу через минуту. За то время, пока дракон хрустит останками Гидры, они успевают пересечь неестественно-зеленую, точно подкрашенную на компьютере лужайку, со всех сторон окруженную топью с редкими оконцами-вадьями[57 - ВАДЬЯ - озерцо, болотистое озеро.] и непроходимым дождевым лесом. Только мощь двух адских монстров помогает проломить густой подлесок и буквально ввалиться под разбухшие от сырости кроны.
        - Ушли, - хрипит Цербер.
        - Не говори гоп… - огрызается Мина, затаскивая свое израненное тело в яму между узловатых корней. - По запаху пойдет.
        - Не пойдет, ему сюда не пролезть. - Лицехват мотает всеми тремя головами. - Я нас выведу. Я знаю эти места.
        - Откуда? - изумляется Минотавра. - Ты же здесь никогда не бывала!
        - Я здесь живу с рождения, - сплевывает наземь Цербер. - Вон та я.
        А с дерева, медленно и мягко, будто позируя перед невидимой камерой, спрыгивает пятнистый, почти невидимый в сумраке леса ягуар.
        - Мне нравятся черти из твоего омута, - смеется Минотавра, гладя огромную кошку, Тень Цербера.
        Унква легко принимает и ласку, и безразличие: зверю из дождевых лесов все равно, любят его или ненавидят. Чувства других его не интересуют. Это собакам важна принадлежность, а кошки ни за кем не гоняются. И даже добычу могут выпустить из когтей, если та окажется слишком шустрой.
        - Мне вот они не нравятся, - ворчит Цербер, - но они-то нас к хозяину и приведут.
        Именно здесь дикая, животная природа Маркизы неоспорима. Лицехват не превратится в человека, даже если захочет. Похоже, девчонку расщепило еще до того, как она, звереныш, стала человеком. Каждая ее сторона росла, росла по отдельности - и выросла в зверя. В двух очень разных зверей.
        - К Дамело? - переспрашивает Мина. - Ты зовешь его хозяином?
        - А кем мне его звать? - удивляется Лицехват. - Он мне доверился. Больше никто не захотел. Хозяин мой человек.
        - Может, это ты ему доверилась?
        - Не-ет! - смеется Цербер по-собачьи, все три башки вываливают языки и дышат с хеканьем. - Он мне. Человек отдал свою главную вещь - кнут хозяев.
        - Что такое кнут хозяев? - не понимает Минотавра.
        - То, чем тебя костяшка на землю сбила. - И чертова псина подмигивает зверю Миноса - так, словно у них теперь одна грязная тайна на двоих. А Мина даже не помнит, почему свалилась с драконьей шеи. И не понимает Лицехвата. Ну вот ничуточки.
        Зверь Миноса с трудом припоминает мгновение перед падением: кончик драконьего хвоста, пролетевший совсем близко, опасно близко - плавный изгиб, сухой шелест позвонков - и хлопок, пронизавший тело, будто удар тока. Оглушить и обездвижить мифического монстра одним щелчком - ну не смешно ли? Минотавра бы посмеялась, кабы не нахлынувшие воспоминания: безысходность, тоска, покорность чужой воле… Чудо, что она так быстро опомнилась.
        Вот, значит, каков кнут местного хозяина: в нем заключена сила, отчуждающая жертву от тела. Один щелчок - и ты перестаешь за себя бороться. Кулаки разжимаются сами собой, тело безропотно отдается боли, а разум норовит спрятаться в выдуманных фата-морганах.
        На смену недавним пришли и другие воспоминания, другая битва. Миктлантекутли и Рептилия. Женщина, которой удалось взрастить ангела в домашних условиях с помощью кнута, несущего сокрушительное чувство стыда и вины, - против князя нового ада, вооруженного даром Содома. Их парень победил в бою, потому что действовал искушением, а оно, пусть не бесспорно, но часто сильнее стыда. Победа осталась за дьяволом, а не за матерью ангелов. Вернее, одного ангела или даже половины ангела. Вторая половина, злорадно думает Мина, тоже зверь. И тоже не из тех, кого приятно представить окружению: знакомьтесь, мое альтер-эго, вся - любовь.
        Слово «любовь» жжет и чешется, как недавно полученный шрам, как новое разочарование в списке уже отболевших, привычных. Воспаленным клеймом его перекрывает метка «предательство». Разве Гидра, чертова старуха, что-то тебе обещала, бычара? - смеется над собой Минотавра. Пустое слово «любовь».
        Есть ли что важнее любви? Да всё. Большинство вещей на свете важнее любви. Ею жертвуют ради бурной карьеры и ради спокойной жизни, ради мнимого величия и ради того, чтобы быть как все. Любовь - вечная жертва, которую пытаются возвеличить словами, обменивая на что угодно, от сытой жизни до вселенских утопий.
        Зверь Миноса не верит в ценность слов, а значит, и в ценность любви, эквивалентную пустым разговорам. Но это не значит, что Минотавра не понимает силы, которой наделены чувства людей, не чует исходящей от них опасности. Чувства - вот истинный бич божий, и если дать над собой волю, тебя им отхолят так, что и в посмертии не забудешь. Вся надежда на отвлекающий момент, авось удастся сменить гнев на взятку, как в бою с костяным драконом.
        - Большой у здешних мест хозяин, - задумчиво тянет Цербер. - Как вы еще живы-то?..
        - Лес. - Больше Унква ничего не говорит. И так все ясно: чудовище не может вырваться со своего островка суши посреди лесов и топей, живет жертвами, которых ему поставляют добровольно. Чудовищ создают боги, а выкармливают люди, всегда люди.
        - Надо помочь Дамело. - Лицехват встряхивается, обдавая брызгами грязи всех и вся. - Его без нас обманут. Заведут сюда и скормят костяшке.
        - Думаешь, без тебя наш муженек не выживет? - усмехается Минотавра.
        - Да он подохнет здесь во цвете лет. - Цербер выказывает свое пренебрежение хозяйскими способностями тем, что начинает вылизываться. Несмотря на наличие тройного комплекта голов, это нелегкая задача.
        - Надо речку найти и вымыться, - морщится Мина.
        - В воде? - округляет все шесть глаз Лицехват. - Гадость какая!
        - Я знаю берег с белой глиной[58 - БЕЛАЯ ГЛИНА, КАОЛИН, помогает животным в дикой природе при чистке от паразитов, продуктов их жизнедеятельности, шлаков, токсинов. Каолин назначают животным внутрь при отравлениях и желудочно-кишечных расстройствах.], - как бы между прочим замечает ягуар.
        - Ладно. Веди, - разрешает Цербер.
        Глава 8. Кнут хозяев
        Владыка Миктлана не ожидал, что подмога придет так скоро. Он вообще никакой подмоги не ожидал. В дебрях его подсознания попросту не могло быть посторонних, только сам Дамело и его воспоминания - о себе, о близких. При виде вывалившейся из леса знакомой троицы индеец остолбенел с занесенным осколком зеркала, словно самурай перед харакири.
        Увидев хозяина, Лицехват взревел в три глотки, через мгновение двое из троих оказались рядом - и вот уже Минотавра, зажав шею Дамело в сгибе локтя, крошит копытами зеркальный кинжал в крупу. Ягуар наблюдает за операцией по спасению князя ада издали и, похоже, наслаждается, тварь ехидная.
        - Это что еще за… Уйди, фу, плохая собака! Да что тебе надо, скотина, отвяжись ты от меня! - ругается поваленный наземь сатир, безжалостно придавленный передними лапами и обнюханный тремя мокрыми носами.
        Галадриада опасливо отходит подальше - еще примут за дерево и вздумают пометить. Не больно, но унизительно.
        - Брэк! - хрипит Дамело. А вырвавшись из хватки зверя Миноса, добавляет: - Сидеть!!!
        Лицехват покорно садится и, стуча хвостом по земле, растягивает пасти в улыбке - довольно дружелюбной, если не обращать внимание на саблезубый оскал. Три оскала. Мина тоже улыбается, виновато, но радостно.
        - Вы как сюда? Откуда? Кто привел? - Индеец пытается узнать все сразу, хотя главный вопрос - не «как», а «зачем».
        - Гидра, - отвечает на все Минотавра.
        - И где она?
        - Мертва. Здешний хозяин сожрал. - Мина принимается расковыривать подсохшую ссадину на руке, как будто нет сейчас дела важнее, чем содрать болячку.
        Владыка Миктлана берет свою звероподобную женушку за подбородок, разворачивая лицом к себе, глаза в глаза:
        - Рассказывай.
        История, рассказанная Миной, лишь добавляет вопросов. Что сталось с ламией, теперь, когда ее телесное воплощение сгинуло? Неужели сюда можно добраться прямиком из Тлальшикко? Так значит, это не замкнутый внутренний мир Дамело, а все то же царство мертвых, родимый Миктлан? Выходит, в сердце преисподней у Хозяина имеется гасиенда с пыточным арсеналом и батраками-пеонами. Или, если быть точным, полигон для испытания душ на прочность. Всех душ, сумевших ускользнуть от Миктлантекутли, и самого Миктлантекутли заодно.
        Всякий, кого ты любишь, может стать твоим проводником по аду, вспоминает Дамело слова ягуара. И привести тебя на заклание демону, жестокому властелину своих кошмаров. Гидра пыталась расплатиться Минотаврой, нежеланной Тенью Сталкера. Ламия, надеясь спасти Ари, решилась отдать дракону Дамело-младшего. Или старшего, раз уж тот ее доченьке чужой. Да и сама галадриада сиднем не сидела и, защищая круторогого дружка, почти отправила владыку Миктлана к праотцам. К праотцу, к Хозяину.
        Они рвут друг друга на части, потому что больше некого. И не замечают, как понемногу превращаются в монстров. Дамело оглядывает присутствующих: да, они чудовища, слишком мало в них осталось человеческого, слишком мало осталось в них их самих. Значит, придется…
        - Придется его убить.
        - Кого? - вскидывается сатир.
        - Дедулю вашего, - хмурится владыка ада, а значит, и этого острова, без всякого права оккупированного старым греховодником, собирателем самовольной дани. - Я, конечно, не дракон…
        - Зато у тебя есть целых два дракона! - усмехается Маркиза-кошка, а Маркиза-собака смотрит на нее с осуждением: что ты себе позволяешь, манто ходячее?
        Но индеец согласен: о да, конечно. Амару и Трехголовый, где-то они есть. Где-то, но не у Дамело.
        - Брось, позови их! - подмигивает ягуар. - Пусть они дедулю на клочки порвут. А ты издалека посмотришь. Они же боги, что им стоит?
        Миктлантекутли представляет себе, как он, потея от унижения, призывает сюда, на свою исконную землю, богов чужого мира. Верхнего, нижнего, среднего - все равно чужого. Предлагает пришельцам порешить княжеских врагов, разрешить князевы проблемы, отрешить владыку от власти и сделать из него батрака, демона-цицимиме, вечно на подхвате, вечно на вторых ролях.
        Странно, думает Дамело, что моего собственного цицимиме здесь нет. Ицли со своей больной фантазией уж выбрал бы себе личину, так выбрал. Великий Инка даже знает, какую.
        - Ариадна, - командует он, - ну-ка, покажи нам зеркало. Свое, - Миктлантекутли выделяет последнее слово, памятуя, что у каждого свой путь к Хозяину.
        Хитрая девчонка наверняка попробует обмануть их, запутать, поводить по лесу, словно… гончих. Дамело посылает ей предупреждающий взгляд: не вздумай. Мне недосуг играть в ваши детские античные игры.
        - Может, не стоит, - мнется дриада. - Я не помню, где оно.
        Чтобы Ари, в любом ее воплощении, в любом из миров забыла, куда дела свой омут полированных сплетен, эти семь лет несчастья? Дамело скалится так, что даже Лицехват отшатывается, поскуливая.
        - Мы идем к твоему зеркалу, девочка моя. С тобой или без тебя.
        И они идут.
        А зеркало оказывается вовсе и не зеркалом. Это заглохший пруд с черной стоячей водой, по краям заросший эвриалой[59 - ЭВРИАЛА УСТРАШАЮЩАЯ - однолетнее пресноводное растение семейства кувшинковых с плавающими листьями. Родовое название Euryale связано с греческой мифологией. Эвриала - одна из трех Горгон, чья кожа так же была покрыта шипами.] с выцветшими до белизны лепестками. Не то что в воду не заглянешь - и не подойдешь к воде-то. Лишь в самой середке пруда - небольшая черная вадья, окруженная лиловыми с исподу, белыми внутри цветами и листьями, колючими, будто драконья шкура.
        От вида заповедного озера Дамело растерялся. Отчего-то индеец был уверен: Ицли хитро упрятал свою суть в одно из зеркал, а может, и не упрятал - выявил. Потому что всегда был зеркалом повелителя преисподней, никакой другой роли для себя не хотел, кроме этой - показывать своему князю все новые и новые бездны его души.
        Получалось, что из трех зеркал только одно и осталось проверить: не оно ли прячет в себе демона-помощника Миктлантекутли, любителя открывать пути и двери? Оказывается, нет. Не может же Ицли обернуться озером? К тому же ничего не отражающим, кроме неба.
        Ариадна отходит в сторону и прижимается всем телом к раскидистой белой иве, свесившей ветви прямо в воду, будто здороваясь. Наверняка это ее дерево. Хитрая дриада придумала, как спрятаться от хозяйского пригляда: зарастила пруд шипасто-кожистыми листьями, превратив из природного зерцала в зеленый лужок. Теперь-то уж никакое колдовское отражение не зазовет жертву в драконову топь, в логово Хозяина.
        - Привал! - командует Дамело.
        И не успевает слова сказать, как Минотавра всем своим могучим телом рушится в воду, подхватив на руки Цербера, как щенка. С испуганным вскриком к берегу кидается галадриада, сатир успевает притормозить лишь у самой кромки, Миктлантекутли напряженно всматривается в водную гладь, кажется, весь лес, весь остров замирают в ожидании беды: зеркала никого и никогда не отпускают. Дамело-старший, похоже, единственный, кому удалось вырваться.
        Но его девы Солнца превращают зеркальную гладь в банную пену - какое злое колдовство, о чем вы? Лицехват рычит и вырывается, Мина натирает ему бока листьями, срывая целые охапки, вокруг них вальяжно, словно шерстяная русалка, нарезает круги ягуар… Все ясно, за этих троих можно не беспокоиться. Отличная команда везучих придурков получилась.

* * *
        Странный бог у твоего народа, мой мальчик, думает Инти, поглядывая на Диммило. Сказал людям: смотри, но не трогай, потрогал - не пробуй на вкус, попробовал - не смей глотать. И только лень спасает вас от того, от чего не в силах спасти нравственность.
        Зачем он сделал это с вами? Настроил в вашем разуме стен, приблизил возбуждение к отвращению, переплел и срастил крепко-накрепко - не разорвешь. Каждый из вас трус и ханжа, но в глубинах ваших душ обитают распутные и расчетливые Тени. Вы тысячи лет страдаете от нелепых запретов, превращаете табу в фетиши, прячете свои Тени в тенИ других безумцев, учитесь у того, кто старше, опытнее, раньше подсел… У изгоев со стажем.
        Тебе повезло со мной, малыш, посмеивается золотой бог. Наставника в разврате с бОльшим опытом не найти. А мне повезло с тобой: ты вкусный, с легкой горчинкой от пережитых страданий, терпкий от несбывшихся грез и полный неразбавленного греха. Ты еще не знаешь, что между нами не может быть никого, кроме друг друга. Всякий, кто сумеет протиснуться между нами, обречен. Между богами Солнца и Луны слишком мало свободного места, чтобы там можно было жить. Никаких потомков Манко, свою седьмую воду на киселе, я к тебе не подпущу, пусть твой дружок Дамело сам выпутывается. Сам эту кашу заварил - теперь пусть не жалуется, что солона.
        А каша солона. И крутенька изрядно. Инти обводит взглядом сцену театрика, простирает взор дальше и дальше, в опустевший Тлальшикко, в бурлящее от страстей сердце Миктлана. Сколько любви рождает новый Миктлантекутли, сколько преступлений! Слишком красив для собственного блага. Рожденный во времена Пачамамы[60 - ПАЧАМАМА, МАМА ПАЧА (от кечуа - pacha «мир, пространство, время, Вселенная» и mama «мать») - одно из главных женских божеств в мифологии кечуа, богиня земли и плодородия, прародительница человечества.], Дамело занял бы место Екеко, став богом изобилия, плодородия и веселья. А может, наоборот, злыднем и бобылем Парисией[61 - ПАРИСИА - инкский бог, убивающий людей с помощью наводнений за недостаточное почитание. Возможно, это одно из имен Пача Камака, создателя земли, обитающего в недрах.].
        Золотой бог бросает партнеров по игре: сыграйте преисподняя на преисподнюю, а я пройдусь! - поднимается с песка и, отряхивая ладони о бедра, идет к своему мальчику вальяжной походкой, показывая: он просто гуляет. Кого бог Солнца пытается обмануть - покровительницу шлюх? предводителя демонов? Те хихикают за спиной Инти, но охоту товарищу не портят.
        Димми увлечен беседой с бедной разорванной душой, которой еще повезло: на каждую ее половинку нашлись желающие. Сильные покровители, небо и ад - большое подспорье в поиске себя, совсем нового себя, непохожего на прежнее «Я». Это трудно, труднее, чем оправиться от горя после смерти самого близкого человека. Бог Солнца не ревнует, он даже сочувствует Тате, да и смешно ревновать к ангелам и монстрам… женского пола. И все равно ощущает недоумение: как человек смог оторваться от созерцания моего божественного лика? Невозможно! Этот мальчишка нарушает законы природы. И, наверное, за невозможность свою Диммило Солнцу и дорог.
        Слабака, неспособного постоять за себя, Инти бы сжег. То, что не любовь, а лишь притворяется ею, - иссушил. В мелком - пророс изнутри и проломил бы грудину. И не то чтобы он был жесток, бог засухи и суховея, пустынь и солончаков. Божество не помещается в отведенный ему уголок человечьей души, не по-ме-ща-ет-ся. Срастив человека с лунной блудней Мецтли, Инти дает Димми шанс. А уж использует парень свой шанс или предпочтет сгореть - его выбор.
        Но когда случается Дамело, все планеты Инти сходят с орбит. Он делает вещи, которыми не гордится, с существами, на которых ему плевать совершенно. Он раздвигает нравственные рамки, как бедра своего Димми - безжалостно.
        Вот и сейчас, пренебрегая извинениями и объяснениями, бог Солнца берет Диммило за руку, будто птицу в ладони сжимает - крепко, но бережно. И уводит за собой, слыша, как под ложечкой у Димми теплится еле-еле: догорает любовь человека к человеку. Вечная, если верить поэтам. Эфемерная, если глянуть божественным оком. Перед этим оком все эфемерно, на что ни глянь.
        - Ты все еще любишь его, - произносит Инти, втолкнув Диммило в кабинет театрального начальства.
        Кабинет шикарен. Отполированный задами посетителей диванчик поставлен в стратегически продуманном месте: если зажать на нем кого, жертва не рыпнется: с двух сторон стена и шкаф, с третьей стол. А в верхнем-то ящике - резинки, смазка и бланки договоров. Располагайтесь.
        - Люблю, - отвечает бесстыдник Мецтли. Хотя это был не вопрос.
        - А меня?
        - Тебе принадлежу.
        Вот и понимай как хочешь.
        - Убью, - рычит Инти, набрав Диммило полные горсти, уткнувшись в его кожу, в его запах, в его непрочный кокон из плоти. - Убью обоих.
        - Да на черта мы тебе? - изумляется Димми, в который уж раз изумляется. - Поиграйся и выбрось. - И смотрит в потолок больными глазами. Откуда ему знать, на черта богу люди? По книгам такое не выучишь. Да и словами не выскажешь.
        Золотой бог обводит подушечкой пальца край верхней губы Диммило. Рот у его избранника точно силуэт народившейся луны, рот лжеца, обманщика, выдумщика. Можно вырвать, вымучить правду, но зачем? Насколько приятней держать и гладить, вжимая любовника в себя, сдирая с него кожу поцелуями. Ты бог, тебе нельзя отказать: не сегодня. Не сейчас. Не хочу. Уйди.
        Чувствуя под пальцами жесткие, совсем не девичьи губы, Инти вспоминает слова ангела о Дамело, о тех, кто всегда будет хотеть его и ему подобных. «Вы созданы, чтобы вас вожделеть». Что они понимают, райские ледышки, в том, кого стоит вожделеть… Люди так падки на красоту, на удачный набор хромосом и толику самолюбования, что заставляют обычную душонку считать себя призовым кубком, почти Святым Граалем. Ленятся заглянуть глубже, рассмотреть, что там, за неотразимой внешностью, за стремлением повыгодней себя подать.
        Бог Солнца улыбается, держа в ладонях душу праведника, высочайшей пробы, не испорченную ни злобой людской, ни глупостью. От нее исходит жар и свет, которые ощущает даже Солнце. От нее отлетают тени и в прах рассыпается любая грязь. Мелкие бесы нижнего мира испаряются, коснувшись. Никто и ничто не в силах причинить зло его Димми - только сам Димми об этом не знает. Он не замечает, что в мире расколотых душ по нему даже трещинки не прошло. Все, о чем другие могут лишь мечтать, глупый мальчишка принимает как должное.
        - Подумай сам, - улыбается Инти, - зачем мне тебя бросать? Зачем вы, люди, бросаете друг друга? Вам не хватает терпения, вечно вы торопитесь, жизнь у вас такая короткая, надо попробовать все соблазны, причинить столько боли! - Он подпускает в голос сочувствия, щедро сдобренного издевкой: - А нам-то куда торопиться? Мы боги. Мы не пробуем, мы выпиваем вас до дна.
        Диммило вспыхивает еще ярче, бесится, но молчит, зная: каждая его мысль, каждый оттенок чувства и без того ясны - безжалостное, ненасытное Солнце держит его, будто пойманную за брюшко стрекозу, разглядывает. Драконья муха[62 - От англ. «dragonfly» - «стрекоза»] изгибается радужной аркой, скребет бессильными жвалами кожу - прекрасная, стреноженная. Судьба Мецтли вся в руках Инти. И золотой бог не даст морочить себе голову, как морочил Димми головы смертным любовникам.
        - Доверчивая ты задница, - сбивая весь пафос, шепчет Инти. - Я тебя поймал. Поймал на твоего Дамело. Теперь ты мой.
        Когда золотой бог загорается похотью, то весь покрывается рыжиной, словно кровью. Не знай Мецтли точно и несомненно, кто здесь дьяволово семя, решил бы, что вот оно, алое, как закатом пронизанное золото, золото волос, золото кожи, золото тигриных глаз. Но семя горькое, семя дьявола и блудниц его - первая и, если повезет, не последняя любовь Димми. А рыжеволосый, кошачьеглазый молодчик - лекарство, такое же горькое и все же спасительное лекарство от любви.
        Диммило принимает его и все, что ему дают: лунного бога внутрь души, солнечного бога внутрь тела. И дышит медленно, ртом, глотает невыговоренные ругательства, а еще теплое, соленое - нечаянные, непрошенные слезы. Между веками полосой бьется алый просвет, будто в полутемной комнатке с потертым диваном занимается утро.
        Инти обхватывает лунного бога за шею и притягивает к себе, быстро целуя в уголок рта, привычно обжигая губы и щеку. Богу Солнца не нужен ни расплавленный воск, ни плети, ни иглы, чтобы пустить по нервам избранника немного боли. Он словно полюс вечного жара, помещенный в крохотную жаровню человеческого тела. С золотым богом не получается играть и лицемерить. Не получается взвешивать, анализировать и решать, как будет лучше. Не получается идти на поводу у людской глупости или своих желаний. Не получается примерять маски и строить козни перед ликом, перед которым роду людскому суждено трепетать вечно. Исходить слюнями и нервно трястись.
        Этим тело лунного бога и занято: оно трясется и истекает всеми порами, когда нейроны поджигает всепоглощающим удовольствием. Диммило чувствует, как мышцы на лице сводит в оскал, он зол на себя, пристыжен и счастлив. И оседает медузой, тающей под солнцем на кромке моря.
        - Это значит «да», принцесса? - отпустив на мгновение, ровно на один человечий вздох, спрашивает Солнце. А потом снова сжимает, все сильнее, чтобы никуда без него не думал, пеленает жаром до горла, так, что все вокруг искажается под пленкой духоты.
        Диммило невольно отирается о любовника всем телом, ластится, будто кот, наслаждаясь тем, как исчезает стержень, державший его сознание, а может, не столько державший, сколько мучивший. Больше не нужно никуда срываться, соперничать, побеждать.
        Но отмалчивается, паршивец. Нагнетает солнечную вспышку, бурю магнитную провоцирует. Что он бережет-то себя, с чего ломается, как целка? И не телом - душой, в которую Инти всегда проникал легко, не чинясь, брал ее себе, словно раскинувшуюся под ним землю, обжигал до терракоты, перепахивал, засыпал солью и оставлял бесплодной навечно. Бог солончаков и пустынь - он и в любви таков, вечный и неизменный. Боги не меняются, если доставить им удовольствие. Они всего лишь отодвигают твою гибель еще на некоторое время.
        Однако Инти не был бы древним, жестоким, себялюбивым божеством древних, жестоких и себялюбивых народов, если бы не попытался заставить, склонить, уговорить, соблазнить, подкупить и присвоить. Он использует что угодно: шантаж, махинации, убийства. Властью, данной беснующимся в крови пожаром, золотой бог отпускает грехи себе и своему избраннику.
        Бог Солнца гладит крепкое, светящееся в полумраке плечо и вспоминает человеческие проклятья. «Чтоб ты нашел то, что ищешь». О да, это работает. Димми искал излечения от первой любви, Инти искал новой любви, оба они нашли и нашлись.
        Неправильная любовь с человеком выходит, непривычная. Сколько их было, когда Солнце нисходило с небес в теле великого правителя, покорителя земель, народного кумира, принимало в дар невинных, нетронутых, неумелых, пьяных от величия и силы. Принимало и наслаждалось покорностью, нравилось ему живую плоть в виноградную лозу превращать, смотреть, как она обвивается вокруг его рук, и бедер, и члена, как ищет, что бы еще взять от него, впитать в себя, превратить в хмельной сок. Чтобы через положенное время увянуть и быть поглощенной землей, пожранной Тласольтеотль и виться уже на ее поле шлюх. Бог Солнца не защищает избранников от дарованной им судьбы.
        - Не бойся, я тебя не обижу, - бормочет Инти. - Все, кто обидел тебя, уже на полпути на луну.
        - Ты их убил? - вскидывается Диммило, осознав слова бога.
        - Не я, - подмигивает Инти. - Потомок мой, адский охотничек.
        - Я его не просил! - пытается оправдаться Димми, понимая, что незачем и не перед кем ему оправдываться.
        - А зачем просить сатану наказывать грешников? - искренне удивляется золотой бог. - Карать - его судьба. Или даже функция. Помнишь, я говорил тебе, что боги несвободны? Так вот оно. Ты и сам скоро почувствуешь…
        - Что?!! - Диммило отстраняется, отталкивает Инти раскрытой ладонью, едва удержавшись от того, чтобы врезать под дых самому Солнцу. - Что я должен почувствовать?
        - Ничего, чего бы не чувствовал раньше, - мягко произносит Инти, поглаживая большим пальцем скулу любовника. - Например, желание пудрить людям мозги. И не только людям. Мецтли - продолжение тебя, мальчик. Только он очень далеко продолжается.
        - Выходит, Дамочка хотел убивать людей и выпускать из них всю кровь? - недоумевает Димми.
        - Конечно! - кивает золотой бог. - Охота на врагов и принесение их в жертву - то, чем его предки занимались веками. А когда белые люди уничтожили его народ, его соседей, его богов, в кровь последышей вошло желание мести. Теперь мой Инка охотится на белых. Для начала выбирая тех, кто, как ему кажется, богу грешен, миру виноват. Со временем Дамело распробует вкус неправедной кровной мести, упоительной и дикой.
        Диммило вспоминает Содом, Миктлан - и понимает: прав бог Солнца, справедливости там не место. Не исправления скверных требует преисподняя и не принцип талиона исповедует[63 - ПРИНЦИП ТАЛИОНА - принцип назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна воспроизводить вред, причиненный преступлением: «око за око, зуб за зуб».]. Судить - не то, чем хочет заниматься дьявол. Особенно дьявол молодой, голодный, с полным гаремом демониц…
        - А его жены? Они же сами белые?
        - Это не делает их добрей, - смеется Инти. - По себе гарем наш божок собрал: злопамятный, свирепый, беспощадный.
        - По-моему, ты ревнуешь, - вставляет свое слово Мецтли, ехида непочтительная.
        - Конечно, ревную, - легко соглашается золотой бог. - Что не мешает мне видеть суть вещей. Моя кровь не водица, а лава. Ее моралью белых не остудишь.
        - Как и мою, - кивает Мецтли. Или Димми. - Иначе был бы я хорошим парнем, женатым на хорошей женщине.
        - Малыш, но я же лучше собаки… женщины? - строит щенячьи глазки Инти.
        И так смешно видеть эти бровки домиком, этот несчастный взгляд на самодовольной физиономии бога Солнца, что Диммило хохочет, дрыгая ногами, возится, сам похожий на щенка, пока, наконец, не затихает в объятьях любовника, посапывая в полусне.

* * *
        Дамело устраивается на травке под деревом, вытянув все, что можно - ноги, крылья… Остров жертв то и дело дарит Миктлантекутли ощущение жизни. Вернее, ощущение незначительности и возможной быстротечности жизни, причем не чьей-нибудь, а его собственной.
        И как он здесь оказался? А главное, зачем? Отдать долг ненависти Гидре? Она свое получила - и не из его рук. Все закончилось, бесполезно сидеть на берегу, никакие воды не пронесут труп врага и никакие надежды не исполнятся. Смерть ведьмы не расколдует пострадавших: не станет человеком ни юный сатир, ни галадриада. Некоторые чары не развеиваются с гибелью тех, кто их наложил.
        А жаль.
        - Как это место называется? - спрашивает Миктлантекутли у сатира, чтобы хоть что-то спросить. Тот сидит неподалеку, опасливо поглядывая на резвящихся дев Солнца, адских чудищ. Так, словно сам он красавец. Ну или по крайней мере человек.
        Мальчишка мнется.
        - Погоди, дай угадаю. Лужа эвриалы? - демонстрирует познания в ботанике Дамело.
        - Роща эвменид[64 - ЭВМЕНИДАМИ («милостивыми») стали называть эриний, богинь мести. Эринии преследовали Ореста за убийство матери, которое тот совершил по велению Аполлона. Конец преследованию положила Афина-Паллада, проведя суд над Орестом, в результате которого герой был оправдан. Так свершился мифический переход от мести к правосудию, а эринии превратились в эвменид.], - хмуро отвечает сатир.
        - Один черт, - машет рукой Дамело. Ему кажется, что на лице подростка мелькает тень разочарования, но по небу со страшной скоростью несутся облака, а их тени с той же скоростью бегут по земле - и наверное, это всего лишь тень.
        Летнее солнце светит сквозь них горячо и безжалостно, разрывая облачных барашков в клочья, будто волк, Нефела[65 - НЕФЕЛА - персонаж древнегреческой мифологии. Буквально ее имя означает «Туча, облако» и она воплощает облачность. Жена Афаманта, мать Фрикса и Геллы. Чтобы спасти своих детей от ненависти новой жены Афаманта, Ино, Нефела послала им волшебного золоторунного овна, который должен был перенести их в Колхиду. Впоследствии за шкурой этого овна отправились в поход аргонавты. Нефела наслала эриний на Ино.] не успевает их создавать. Владыке Миктлана кажется, что он слышит шепот богини облаков, обещающий славу, богатство, любовь и прочие пустяки, до которых ему больше нет никакого дела. Единственное, что он еще способен хотеть - чтобы все было по его.
        Раньше было не так.
        Дамело понимает: покорять - совсем не то, что владеть. Секунды на гребне волны, адреналиновый шторм в крови, радость триумфа истают быстрее сна. И останется целая жизнь лжи и паранойи, уравновешивающих друг друга на внутренних весах. Властолюбие - грех, которому нельзя предаваться время от времени. Оно забирает тебя целиком.
        Вот почему Сапа Инка, несмотря на детские мечты, подкрепленные рассказами, а может, россказнями Амару, никогда не рвался царствовать и владеть. Вина за то, что он последыш и последыш никчемный, не давала покоя, нашептывала злобное, ядовитое, пыталась скрести душу, словно ягуар - кору деревьев. Но так же, как деревья снова и снова заращивают раны от когтей и тянутся вверх, навстречу свету и воздуху из темного сырого подлеска, так же и молодой кечуа тянулся в мир живых, прочь из марева снов о былом величии. Красивые сны сулят скудную жизнь, а Сапа Инка хочет прожить отведенный ему век. Плохой из Дамело вышел властолюбец.
        И вот теперь власть пришла сама. К нему. За ним. Так приходит смерть, не отвечая ни на какие «за что» и «почему».
        Первой истаяла фата-моргана заманчивых идей: переложить власть на чужие плечи и жить, будто король в изгнании - мечтами и подачками. Второй, подняв тучи пыли, рухнула надежда сделать все как положено. Кем положено, когда положено, зачем положено - неважно, все равно не пригодилось. Третьим отказало наслаждение властью, ее сладкий вкус, слаще любых десертов, приелся, как только стало ясно: нет никаких ограничений, никаких противопоказаний - вкушай сколько душа примет. Души хватило ненадолго.
        Вернуть бы себе немного юной неудовлетворенности, лениво думает владыка ада. Той самой, которой перло от Сталкера и даже от Дамело-младшего - злой какой-то страстью, больше похожей на ярость эриний, чем на милость эвменид. Жадность губит обитателей острова, каждый здесь чего-то хочет и не может себя контролировать. А тем более понять: все, к чему их тянет - все ненастоящее.
        Как этот чертов идиллический пруд, как обступившие его ракиты, как устилающая берега трава, как россыпь сверкающих, точно лепреконское золото, пятен на земле. Имитация рая в священной роще не то мести, не то правосудия.
        - Я тебя вижу, - говорит Миктлантекутли маленькой кере[66 - КЕРЫ - олицетворение судьбы у древних греков. Вначале так назывались души умерших, ставшие кровожадными демонами, крылатыми существами, похищавшими души умирающих. Иногда Керу описывали как единственную богиню беды, дочь Нюкты (Ночи) и Эреба (Мрака). Изображались с крыльями или с черными руками и с красными губами. Позже Кер отождествили с эриниями.], выглядывающей из-за ствола дерева. - Не прячься, подойди.
        Та подходит, сверкая алыми губами и сжимая в тонких черных ручках кнут воловьей кожи, тяжелый даже на вид.
        Кера ребенок совсем, на вид ей лет семь, а на деле - семь часов. Столько времени прошло со смерти Гидры… а может, и ее здешнего воплощения, ламии. Интересно, сколько лет ее желанию отомстить папаше-извращенцу? Тридцать? Сорок? Еще больше?
        Злое зло, сидящее глубоко внутри, подбивает бросить этот уголок преисподней как есть, ничего в нем не меняя. Оставить в Миктлане что-то вроде заповедника, минойского лабиринта изощренных фантазий. Чужих фантазий, не Дамело. Он отказывается брать в свою свиту демонов инцеста. Лучше освоить выпиливание и выжигание по человеческой коже, чем по человеческой душе. Особенно если это душа твоих собственных детей.
        По воле демонов инцеста все становится шатким, даже то, что казалось незыблемым, весь мир превращается в топь. А посреди трясины сидит и ждет бестелесный дракон. Местные жители поставляют ему всё новые и новые жертвы, надеются насытить его плоть, не зная главного: у дракона нет плоти. Он весь - ненасытная жажда и неутолимый голод. Его нельзя накормить вдоволь. Мир если и обретает устойчивость, то не более, чем на миг. Ради этого мига обитатели Острова жертв и живут.
        Миктлантекутли ощущает себя антибуддой, размышляющим о зле. Он понимает зло, как понимал бы сбой в программе, стихийные бедствия в природе, болезнь в теле, схлопывание солнц в космосе. Все они - часть порядка, не хаоса, сколько бы хаоса ни несли с собой. Безгрешных душ не бывает, даже у младенцев, даже у зверей. Надев ошейник из табу и вооружившись кнутом из чувства вины, живые не становятся ангелами. Чтобы стать ангелом, нужно оторвать часть себя и выбросить. А потом мечтать лишь об одном - стать целым. Обманываться и ошибаться, принимая за свою вторую половину чужого человека, пытаться подменить недостающую часть себя работой или алкоголем. И не знать покоя ни в том, ни в другом.
        - Умеешь им пользоваться? - спрашивает Дамело.
        Личико керы искажает лютая, иначе не скажешь, радость, девчонка заносит бич с готовностью и силой недетской. Индеец едва успевает подумать: «Что?» - перед тем, как яркая, жгучая боль полосует по лицу, по груди. Дамело дергается и вскрикивает, не столько от боли, сколько от удивления: первое, что разучилось ощущать тело молодого бога - это ее, боль. А теперь боль повсюду: стучит в груди, течет по венам, врывается в легкие с каждым вдохом. Боль выпивает мысли, пожирает чувства, уничтожает мир вокруг, чтобы занять его место.
        У керы богатый опыт по превращению взрослых в испуганных детей, какими они когда-то были.
        Индеец чувствует, как тонет и захлебывается в мучительных воспоминаниях, вот-вот они поглотят кечуа без остатка.
        Собственный кнут Дамело, сплетенный из соблазнов либидо, бессилен против ребенка, для которого соблазном служит что угодно, но не секс с самцом вчетверо ее старше. Зато ее оружие - танатос, детское стремление к разрушению - непобедимо. И нет у керы ни страха, ни жалости, чтобы удержать бьющую руку. Она в том самом возрасте, когда привязывают банки к кошачьим хвостам. А еще кера зла, зла не на владыку Миктлана, а на всех мужчин в мире, она жаждет отомстить любому из них - но только одного боится.
        Что ж, в эту игру можно играть вдвоем.
        Дамело, превозмогая боль от ударов, подхватывает девчонку под мышку и взмывает вверх, не щадя крыльев. При свете дня индеец поднимается на немыслимую высоту: отсюда остров как на ладони и хорошо просматривается сердцевина болот. Благодаря девам Солнца, благодаря самому Инти Сапа Инка знает, чего ждет драконье логово, давно ждет, осатанело уже. Ни совесть, ни жалость не встревают с упреками: ребенка на съедение чудищу, как можно, ты очумел, а ну лети назад! Еще неизвестно, кто кого съест. Кера ребенок только с виду. А дракон не такое уж чудище, если сравнивать с духом мщения.
        - Держи своего пащенка! - орет владыка Миктлана, сбрасывая реинкарнацию Гидры прямо на голову костистой твари, похожей на экспонат палеонтологического музея.
        Кера даже не протестует.
        Глава 9. Вкус неправедной мести
        - Ну, дела… Ночь была… - напевает Горгона, точно кошка мурлычет. - Их объекты разбомбили мы дотла…
        - Разбомбили? Кого? - сонно трет глаза ангел.
        Первая просыпается на песке, остывающем от солнечного жара: после того, как Инти ушел, уводя своего Мецтли, в театрике завечерело, из колонок послышался плеск волн и тихий посвист ветра в дюнах, как будто это они все на острове, а не Дамело. Под колыбельную волн и ветра Тата прикорнула и увидела сон про свой самый большой грех, про принцессу, спящую в красном море. Алые волны колышутся, тяжелые и густые. Тата вспоминает Врата слез[67 - БАБ-ЭЛЬ-МАНДЕБСКИЙ ПРОЛИВ (Баб-эль-Мандеб - «Врата слез») - пролив между юго-западной оконечностью Аравийского полуострова и Африкой. Соединяет Красное море с Аденским заливом Аравийского моря.], через которые море катит воды, самые соленые в Мировом океане. Девчонка в Татином сне тоже спит, умостив голову не то на камень, не то на бортик. Рука ее цепляется за твердь, не давая телу соскользнуть в непрозрачную глубину. Первая чувствует на губах вкус моря, отдающий то ли железом, то ли медью. Плети Татиных волос, длинных, как в детстве, расплетает и снова заплетает море, причащенное кровью из ее вен. Море детских слез, немилосердное, непрощающее.
        - Засоня, - улыбается Медуза. - Наконец-то он научился использовать демонов по назначению, наш маленький владыка.
        Повзрослел индейский мальчишка, пришедший в притон с подпольным покером богов, заматерел. Слишком бурлит в его жилах сила самой преисподней, не давая прикинуться слабым, не позволяя хитрить, показывает молодого бога мертвых таким, какой есть. Старым богам он, должно быть, кажется психом. Однако Дамело псих, но не дурак, видит если не карты, то ставки. Сейчас на кону его прошлое, вместилище его слабостей, юный сатир. Если бесы расправятся со старшей версией, значит, и младшему придет каюк. Или наоборот.
        - Он больше не пытается быть хорошим? - Вот жалость-то.
        Тата Первая уже давно не знает, что за смысл вкладывает в это словосочетание - «быть хорошим».
        Возможно, быть хорошим не значит разорвать себя надвое и научиться жить с пустотой внутри. Возможно, это значит брать только то, что тебе нужно. Не благодарить и не жалеть, не покупать и не откупаться. Выбирать не потому, что твой долг и обязанность - выбрать. Возможно, это вера, что все твои долги оплатит природа-матушка, а ты о них даже не вспомнишь.
        Однако быть хорошим не может значить «бросай маленьких девочек в пасть драконам и наблюдай за их гибелью», не так ли?
        - Ой, я тебя умоляю, - машет рукой Вторая. - На твоем острове если кто и ребенок, то лишь сам Дамело. Все тамошние обитатели - бесы. А бесы, как известно, притворяются тем, что им выгодно. И всегда добиваются своего.
        - Слишком много воли вам дадено, - мрачнеет ангел. - А на что вам она?
        - Жить? - хитро щурится Горгона.
        В зверях, демонах, преисподней жизни до черта. Погребенная под оползнями, солонцами, глыбами тепуй, она прет наружу, по миллиметру просачиваясь в расщелины камней, почвы и побелевших костей, зарождается везде, где горстку праха смочило дождем. Тата не знает, друг небесам эта не поддающаяся контролю жизнь или враг. Сельва, способная завоевать подножье Горы Дьявола и его главную пыточную - Мертвый город, равно способна содеять и скрыть любое зло, ее недра обширны и непроглядны, а аппетит неутолим.
        А небу нужен контроль над всем, что живет, умирает и перерождается для жизни под его ледяным, оценивающим взглядом. Но оба мира - мир живых и мир мертвых - сопротивляются небесам, выворачиваются из хватки, совершенно так же, как выскальзывает из объятий партнеров Горгона. От яростного сопротивления хочется не уговаривать, не блага сулить, а ломать, брать насильно. Ангел понимает: не возьмешь силой, крохи тебе достанутся, а истинное богатство - верность, преданность, любовь - уплывут из рук и будут потеряны для тебя, сгинут без пользы для небес. Небес, верящих в собственную правоту везде и всегда.

* * *
        Миктлантекутли барражирует небо над полем боя. Он легкий, точно все его кости стали полыми, а разум очистился от тревоги. Наблюдение за тем, что творят друг с другом Гидра и ее папенька, доставляет ему эстетическое наслаждение. Всегда приятно смотреть, как жертва превращается в палача. Пожалуй, он примет керу в ряды демонов: девчонка стоит потраченных на нее усилий. А следы от ожогов бича скоро заживут. Дамело на это надеется.
        Он любуется, как дух мщения скачет, словно обезьянка из Шаолиня, по небольшому участку суши, истоптанному в грязь. Не такой тяжелый, как его одетые в плоть сородичи, дракон все-таки вязнет, с трудом вытаскивает лапы; зато его противница без усилий перепрыгивает с кочки на кочку, крутит кнутом восьмерки, перебрасывает оружие из руки в руку и отшибает по одному тонкие позвонки с драконьего хвоста. Минотавра и Цербер пытались проломить или перекусить драконью шею, раздробить череп, растрощить хребет, не имея опыта в обращении с хтонической тварью. У керы опыта вдоволь. Она и сама такая же тварь.
        Чем хвататься за непосильную задачу драконоубийства, дух мщения методично калечит жертву. Дамело узнает болезненные и меткие удары по горлу и по глазам, выкручивание суставов обвившимся телом кнута, которые кера применила на нем самом. Причинить боль костяному дракону невозможно, ему нечем чувствовать боль, но глупая медлительная зверюга, казавшаяся адским гончакам умной и быстрой, поневоле отвлекается на рывки, выламывающие удары и осколки, отлетающие от костей, точно щепки под топором. Удары следуют один за другим, сливаясь в череду оглушительных щелчков, для дракона оглушительных. Владыка Миктлана в вышине слышит лишь громкие хлопки, похожие на аплодисменты.
        А еще он замечает, что кера растет.
        Упав наземь с высоты, она выглядела совсем крошкой, беззащитной и трогательной. Прежний Дамело кинулся бы ее спасать, отбивать добычу у чудовища. Новый Дамело спустился пониже и свистнул что есть мочи, подзывая дракона. Тогда маленькая кера не доставала и до драконьего колена. Сейчас она почти вдвое выше и у нее появилась грудь! А злоба и скорость лишь возросли. Напрасно эвменид назвали милостивыми - они безжалостны.
        Когда от хвоста, которым монстр орудовал ловко, но куда медленней, чем кера бичом, остается половина, десятки позвонков валяются, разбитые и затоптанные, на поле битвы, ящер теряет устойчивость и при каждом движении заваливается вперед. Миктлантекутли понимает: это все, чего может добиться кера. Ее кнуту не под силу перебить огромные позвонки драконьей шеи, однако девчонка не отступит - слишком зла и упряма. Рано или поздно покалеченная тварь дотянется до нее, один щелчок могучих челюстей - и кера погибнет на зубах ящера, как погибло ее земное тело.
        - Ты идиот, - говорит Дамело сам себе и входит в пике, падая с высоты дракону на спину.
        В тот же миг кусты на краю леса расступаются, выпуская из-под зеленого полога его группу поддержки, запыхавшуюся от бега по лесу. Индеец, не снижая скорости, врезается в грудину, заваливая зверя, а все его жены во всех своих ипостасях бросаются на подмогу.
        - Шею! - орет Миктлантекутли, перепрыгивая через ребра, словно барьерный бегун.
        К счастью, его слышат. Хруст, треск, рев и мат сливаются в победную песнь. Где-то далеко позади лупит по земле обрубок хвоста, дробя камни и поднимая фонтаны грязи, но бестиариям некогда выяснять судьбу той, кого они спасают. Они ломают все, что могут сломать в теле монстра, казавшегося непобедимым. И отрываются от этого увлекательного занятия, только когда свернутая шея больше не дергается, а размозженный череп мирно лежит на боку, уставясь в небо пустой глазницей.
        Дамело оглядывается и видит, как кера склоняется над юным сатиром, помятым и окровавленным. Индейца прошивает злобой и ужасом: пока мы спасали тебя, маленькая дрянь, ты убивала мальчишку, пытавшегося тебе помочь! Надо было не миндальничать, а сесть полукругом, словно в театре, и любоваться на то, как дракон тебя жрет! Но тут подросток поднимает голову и машет Дамело рукой. Кера помогает ему встать. Миктлантекутли смотрит, как они идут вдоль драконьего хребта: сатир вытирает кровь, текущую из разбитого носа, кера хромает на обе ноги и держится за спину - и оба возмутительно, неуместно счастливы.
        Владыка Миктлана находит в себе силы, чтобы вяло поаплодировать. Авось его жест примут за иронию.
        - Под ногу угодил, - виновато бормочет Дамело-младший.
        - Не угодил, а меня вытолкнул! - встревает кера.
        Миктлантекутли вглядывается в незнакомое скуластое личико. Может, так его теща выглядела, когда ей было лет пятнадцать. Может, это существо не имеет с Гидрой-Гиедрой ничего общего, унаследовав только силу ее ненависти и хитрость ее ума. В любом случае, в глазах керы - ни узнавания, ни раскаяния, лишь торжество и усталость. Глаза юной экстремалки, отмочившей самый опасный трюк в своей жизни.
        Несколько секунд Дамело кажется, что Гидра избавилась от собственного «Я», а значит, и от детской психотравмы, слезть с которой не легче, чем с героина. А потом приходит узнавание.
        - Ицли, с-сученыш, - пытается рявкнуть владыка Миктлана, но получается только просипеть. И сплюнуть розовой от крови слюной под ноги обоим.
        - Зато ты его одолел, - безмятежно улыбается Ицли. Облик пятнадцатилетней девчонки стекает с него, как боди-арт под душем. - А так вы бы еще неделю телились.
        - Все-таки я был прав, - качает головой Дамело. - У зеркала ты и крутился, мерзавец.
        - Я это зеркало вдоль и поперек переплыл, знаю, где Хозяин прячется, - хвастается Ицли.
        - Еще один?! - ужасается Миктлантекутли. - У них тут что, парк юрского периода?
        Цицимиме улыбается с выражением «А ты как думал?» - и князь ада говорит себе: не забудь, этот тоже играет в игры с тобой, мастером своим и господином. Плетет тонкую паутину из доминирования и покорности. Доминирование Дамело, покорность Ицли. А может, наоборот. Раб тоже управляет господином, хоть и не всякий господин это признает.
        - Так что, хозяев у острова несколько? - подключается индеец к игре.
        - Можно и так сказать…
        Ицли любит темнить, предпочитает вываливать дерьмо порциями. Якобы щадит нервы повелителя, у которого НЕТ нервов. А на деле любит, чтобы ему доверяли и одновременно побаивались, любит, чтобы его упрашивали. Словом, цицимиме любит то же, что и все, - ощущение всемогущества, достигаемое толикой садизма.
        - Есть Хозяин, есть его дракон. - Первый адский палач наконец-то переходит к делу. - И цели у них разные. Для старого пердуна нет радости большей, чем попасть в число властителей умов. Любых умов, загремевших на его остров, включая чужаков и дальних потомков, которых он не успел и пальцем тронуть. Это хрустальная мечта его Супер-Эго.
        Еще бы. Что останется от маньяка, утратившего плоть, кроме извращений, спрессованных в сверхидеи? Вот и у дедули сверхидея имеется: воссиять в созвездии архетипов в роли Кроноса[68 - Кронос, сын Урана и Геи, боялся предсказания Геи, согласно которому кто-то из его детей свергнет его, поэтому проглатывал своих потомков одного за другим. Рея, беременная Зевсом, не желая лишиться последнего ребенка, родила его в глубокой пещере на Крите и спрятала там, а Кроносу дала проглотить камень.], Отца-людоеда[69 - ВЕЛИКАН-ЛЮДОЕД - в психологии ипостась, противоположная отцу, собственнический отец, угрожающий индивиду. Соответствует Кроносу (Сатурну), пожирающему своих детей.]. Зыбкий и лживый, как пароводяная смесь[70 - ПАРОВОДЯНАЯ СМЕСЬ - смесь пара и воды, образующаяся при пузырчатом кипении в котлах, в гейзерах и проч. Плотность пароводяной смеси меньше плотности воды. Сатурн - единственная планета Солнечной системы, чья средняя плотность меньше плотности воды.] - и такой же смертельно опасный, вырывающийся на волю и пожирающий тех, кто ему доверился.
        Что владыке ада бестелесный маньяк? Не по его воле индеец ощутил всю меру бессилия и беззащитности, уверился в том, что весь мир против него, тощего пацана с непослушной челкой. Не Просперо научил индейского подростка перекладывать проблемы на плечи других людей, а не получится - сбегать. Не Просперо заронил на дно индейской души яростную жажду наказания, а его дочь: достала из собственного нутра и передала следующей жертве, точно стыдную болезнь. Вместе с болезнью пришли ненависть к себе, вина, страх, преступление, грех. И оба - Гидра и ее папаша - ждали, что Дамело рванется к искуплению.
        Если Просперо - хозяин Оленьего парка, то Дамело Последний Инка - хозяин Миктлана. Зря надеетесь, белые.
        - На что?
        Опять Сапа Инка сказал потаенное вслух. Или цицимиме прочел его, влез своему господину в голову, протащил чужие чувства по своим нейронам, уловил ход чужих мыслей, разложил по полочкам надежды и иллюзии. Интриган.
        - На то, что дьявол покается.
        - Ты разве не покаешься? - удивляется Ицли. И смотрит с преувеличенной обидой, в глазах только что не слезы вскипают, губа дрожит. Через несколько секунд Дамело понимает: его первый помощник смеется. Ломается и хихикает, будто вредный шут, нарывается на монарший пинок. А может, приглашает поерничать, посмеяться, не воспринимать все так остро и зло.
        - В чем дело, парень? - поднимает брови Миктлантекутли. - Разве не ты должен быть моим карающим орудием, бичом адским и бла-бла-бла? Разве не ты должен разжигать топку гнева моего?
        Ицли качает головой: нет. Не за этим я здесь, с тобой, у тебя.
        Так же, как цицимиме читает своего господина, Дамело читает Ицли и чувствует страх палача: когда-нибудь тому придется отдать все, что он взял. Это называется Страшным судом в Библии и просроченной ипотекой в мире живых. Первый помощник не хочет отдавать своего князя. У Дамело есть власть, а у него, Ицли, будет власть над Дамело.
        - Может, заберешь мальчишку отсюда? - как бы между прочим спрашивает цицимиме.
        Сатир, насупившись, уходит. Кажется, парнишке не нравится, когда его судьбой распоряжаются взрослые дяди. Сапа Инка его понимает. Цицимиме он тоже понимает: похоже, в Ицли взыграли родительские чувства - и первым проснулся родительский садизм. «Кого любит Господь, того и наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему»[71 - Притчи 3.11,12.].
        О нет, только не это. Не хватает только, чтобы тебя усыновил твой собственный демон - после всех попыток гарема-муравейника сделать из Дамело хорошего, послушного, удобного не мужа, но мальчика для ебли и битья. И ведь цицимиме помогал своему князю, на себе тащил прочь из муравейника, бросил в жерло вулкана, словно кольцо всевластья, предал огненному сожжению: «так не доставайся же ты никому». Зачем? Чтобы однажды присвоить Сапа Инку себе - пусть не взрослую, мытую-катаную версию, а младшую, виктимную, переполненную благодарностью и восхищением? Конечно, приручить волчонка проще, чем подчинить волка.
        Все надежды Ицли, весь он там, в грядущем, где мальчишка, слившийся с образом владыки Миктлана, советуется только с ним, доверяет только ему, только от него принимает и помощь, и упреки, и угрозы, и радость, и боль. Весь остальной мир, все остальные миры не более чем стертая декорация, на фоне которой они разыгрывают свою жизнь, как гениальное, но изрядно затянутое представление. От мертвящей скуки князя ада спасает лишь он, Ицли. В будущем, созданным его воображением, цицимиме не похож на себя сегодняшнего, молодого парня, мечтательного и жестокого. Там он мудр и всеведущ, но плавится от взгляда, голоса и обожания Дамело-младшего.
        Дамело-старший наблюдает за этим зрелищем из персональной ложи адского театра. Понимая, что перед ним не жизнь - о какой жизни речь после смерти, а то и нескольких смертей? - а очередная пьеса. Еще один отыгранный сценарий, написанный неуемным выдумщиком Ицли. Все, чего он может желать и чего никогда не получит, ни в одном из созданных его разумом или безумием миров.
        Зато он незаменимый подручный и влет придумывает казни, усмехается Миктлантекутли. Когда-то Дамело брал образ пытки прямо из головы грешника - и вечно промахивался, удивляясь, сколь легко люди прощают себе преступления, тяжело карая за ошибки, подчас чужие или выдуманные. Продираться сквозь дебри лжи и недомолвок, проламывать стены, выстроенные подсознанием, Сапа Инка не умел. Да и скучное это занятие. Рвение Ицли, его стремление выпытать подноготную и запытать до раскаяния, было весьма кстати. Хорошо бы сделать так, чтобы фавориты сатаны не рвались к власти, не пытались встать друг другу на плечи.
        Ну вот он и произнес плохое слово на букву «ф». И похоже, начинает думать как истинный владыка. Раньше Дамело носил этот титул с долей пафоса и самоиронии, не зная, где между ними равновесие, существует ли оно. А оно вдруг раз! - и нашлось. Теперь Миктлантекутли без всякой насмешки над собой в княжеской роли размышляет о том, как бы пристроить к делу фаворита, чтобы тот не мечтал о большем… хотя бы век-другой. И всерьез размышляет, что ждет его, владыку, и его цицимиме потом: неизбежная скука от того, сколько всего увидено, перепробовано, схоронено в земле Миктлана и восстало из нее, чтобы вернуться. Новые лица, новые привязанности, новые риски, новая круговерть интриг.
        Все они - Просперо, его дочь, его внучка, Ицли, подобранный Дамело в Мертвом городе, Тата, подобранная в «Эдеме», Горгона, подобранная черт знает в каком шалмане, - все эти бесприютные души становятся его приближенными, борются друг с другом, пытаясь урвать себе кусок власти. Владычество над владыкой - отличная замена власти над собой, которой жаждет каждый фаворит и которую получить не в силах.
        Если Миктлантекутли хочет свободы и покоя, он должен превратить хаос в порядок. Раздать своим демонам и монстрам бераты, точно наместникам султана, закрепить за каждым место при княжеской особе, утвердить в ощущении собственной незаменимости. Лишь тогда они перестанут рвать на части друг друга и самого князя ада.
        - Зачем Хозяину дракон? - переводит тему Миктлантекутли.
        - Чтобы был. - Ицли опять темнит. - Дракон просто жрет, надеясь насытиться. Жрал.
        Но без тела нет насыщения, поэтому монстр был обречен жрать вечно, договаривает за помощника Дамело.

* * *
        - Как же медленно до него доходит! - сетует Тласольтеотль. - Ты кого поумнее выбрать не сумел, муженек?
        Супай глядит на змеиную мать с изумлением: ты еще помнишь?
        - Да, я помню, - с досадой отвечает та на невысказанный вопрос. - У богов склероза не бывает.
        - А жаль, - ворчит Супайпа. - Да какие мы с тобой супруги? Так, название одно.
        - Какие положено! - неожиданно зло заявляет Тласольтеотль. - Как Инти и Мама Килья. Уж точно не хуже. - И обводит взглядом сцену и зал, погрузившиеся в полутьму после ухода Солнца и его нынешней Луны. - Люди называют это открытым браком.
        - Ишкуина[72 - ИШКУИНА - «Пожирательница грязи», богиня похоти, покровительница проституток и изменяющих супругов, одна из ипостасей Тласолтеотль.], дорогая, - с ласковой издевкой произносит инкский дьявол. - Ты же понимаешь, ЧТО нас свело, какие высшие силы. Вздумай они потребовать от нас близости и верности, мы бы стали сиамскими близнецами. Наше счастье, что мы только супруги.
        - Ты меня совсем не любишь? - обиженно спрашивает змеиная мать. И, продержавшись секунды три, заразительно хохочет. - Видел бы ты свое лицо!
        - Я уж было решил, на тебя затмение нашло, - картинно утирает лоб Супай.
        - А может, и нашло, - подмигивает Тласольтеотль. - Божественная постель холодна, где ее ни стели - в верхнем мире или в нижнем. Что мне мешает пойти на улицу искать любви живых, если я уже здесь, в среднем мире?
        - Умоляю, - складывает ладони Супайпа, - только не на улицу. Здесь плохой район. Вокруг много любви, но вся она… - Он закатывает глаза. - Как бы помягче сказать… с гнильцой.
        - А ты бы хотел отдать меня в хорошие руки? - насмешничает змеиная мать.
        - Конечно, - кивает Супай. - Только королю, секс-символу и гению. Земному богу. Все прочие тебя недостойны.
        - Фу, какой ты скучный! - отмахивается Тласольтеотль. - Мне и настоящие-то боги надоели, а ты мне подделку из плоти и крови суешь. Еще бы вибратор предложил. И потом, с земными богами не развлечешься.
        - А ты попробуй как тогда, когда была женой Клавдия[73 - ВАЛЕРИЯ МЕССАЛИНА - третья жена римского императора Клавдия, влиятельная и властолюбивая римлянка, имя которой приобрело переносное значение из-за ее распутного поведения.], - не остается в долгу Супайпа.
        - Да уж, сейчас таких стерв не делают, - мечтательно вздыхает змеиная мать.
        Тласольтеотль вглядывается в свою земную эскападу через невероятную толщу времени: воспоминания, такие древние, что ни имен, ни лиц не разобрать, все они утекли песком и водой меж пальцев, возвращаются лахаром[74 - ЛАХАР (грязевая лава) - грязевой поток на склонах вулкана, состоящий из смеси воды и вулканического пепла, пемзы и горных пород. Возникает при смешивании раскаленного вулканического материала с более холодными водами кратерных озер, рек, ледников или дождевой водой.] из пепла и праха. Рассудок снесло бы к чертям дарами хлябей подгорных и небесных, не будь его хозяйка сама из них, из чертей.
        Богиням для нисхождения с небес или для подъема из преисподней нужны идеальные воплощения. Богини химерически капризны, их своенравие и не снилось царицам мира живых. Божественные сущности примеряют героинь, собирательные образы во плоти, чтобы и смерть, и жизнь, и искусство, и коварство, и мерзость, и страсть, и все, абсолютно все. Внедряясь в смертный разум, будто коловорот[75 - Коловорот применяется для сверления и фрезевания костей при хирургических операциях, главным образом при трепанации черепа.], богиня необратимо повреждает хрупкую человеческую судьбу: одержимые божеством так поэтичны, так кровавы и кровожадны, так отчаянно и безрассудно кидаются во всякие авантюры, так расчетливы и так бездумны. Они не люди, они - стихия.
        Боги, вселяясь в человеческое тело, затягивают свою аватару в искаженную реальность. Бывает, что она похожа на повседневность, похожа до мелочей, человек и не замечает крохотных отклонений, разводящих все дальше его и обычных людей, обитателей нормального мира. Чуть в сторону - и уже все вокруг другое. Эта неправильность незаметна и неощутима, но через несколько шагов по сбитому, отклонившемуся маршруту она становится единственно правильной. Пройди еще немного - и вот ты уже живешь в перевернутом мире, который кажется единственно возможным. Неправильная, искаженная реальность берет со своих обитателей непомерную цену, но только здесь живешь так пряно, так горячо и остро.
        Человек не выбирает, кто разбудит в нем неведомое, темное и страшное; а пантеон богов любви шире, чем видят люди, - и много шире, чем хотелось бы. Здесь Эрос всегда идет рука об руку с Танатосом - через людус[76 - ЛЮДУС (от лат. «игра»), согласно концепции Джона Алана Ли, основанной на античных представлениях о разновидностях любви, - один из первичных видов любви. Людус - любовь-игра, ориентированная на получение удовольствия. Комбинируясь с другими базовыми разновидностями любви, людус образует вместе с эросом навязчивую любовь-манию.] - к мании. И даже если в детстве чувство казалось светлым и теплым, как ни одно другое, сейчас оно поднимается из глубины души, точно черный ил во взбаламученной воде. Желание обретает четкие формы, любовь утрачивает свою чистоту; на ее место приходит голод.
        - Я могла бы править Римом, - с давнишней, почти детской досадой произносит Тласольтеотль.
        - Ты и так правила им, - погладив жену по руке, утешает ее Супай. - Ни один город не был так покорён тобой и тебе покорен. Ты была его единственной богиней, пожирательница душ и покровительница шлюх!
        Змеиная мать польщенно улыбается:
        - Ну уж и единственной. Скажешь тоже. Были и другие боги, римляне им молились денно и нощно: вечно пьяный Екеко, то есть Дионис, торгаш Меркурий…
        - Ты еще Весту вспомни, - усмехается Супайпа. - Не скромничай. Рим был - весь твой.
        Цепочка невинных случайностей, перетекающих в безжалостный рок, сплетается сама собой: богам ничего не стоит свести опьяневшего от запаха крови и кишок гаруспика[77 - ГАРУСПИК - жрец в Древней Этрурии, позже в Древнем Риме, гадавший по внутренностям жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания.] и девчонку из древнего патрицианского рода, пусть поведает малышке о ее судьбе. Через три года четырнадцатилетняя девочка станет женой пятидесятилетнего старика, старше ее на целую жизнь, проживет с ним ровно столько же, сколько жила без него и умрет в двадцать восемь лет, по воле или безволию мужа. Гаруспик и сам не заметит, как считает печальную повесть с печени овцы и отравит ею разум дочери консула Марка Валерия Мессалы.
        Мессалина, отринув скучную жизнь патрицианки, став женщиной в тринадцать, превращается в вечно голодную волчицу[78 - Волчицами в Риме называли проституток. ЛУПАНАР (лупанарий) - публичный дом в Древнем Риме, размещенный в отдельном здании, получил свое название от латинского слова «волчица» (лат. lupa).] при дворе Калигулы. У народа, привыкшего молиться на красоту и видеть в уродстве кару богов, супруг Валерии - преступник и изгой, вина которого не доказана, но оттого не менее постыдна. Голова его трясется, речь спотыкается, на лице то и дело замирает нелепая гримаса горького смеха, беззвучного воя. Императрица может принять своего мужа только в смешении с другими мужчинами, в растворе, словно вязкую, ядовитую сапу в терпком вине[79 - САПА - темный вязкий сироп с содержанием свинца около грамма на литр. Римляне кипятили свежий виноградный сок в свинцовом котле, уваривая его на две трети объема до сиропа, называвшегося сапой или дефрутумом. Многие соединения свинца сладки на вкус, так что вино от виннокислого свинца становилось слаще, но при потреблении вина с сапой возникали симптомы свинцового
отравления.]. Дни Валерии Мессалины напоены вином, спермой и кровью, дорога ее горит. Жена презираемого всеми преемника Калигулы, которому все само идет в руки - власть, сила, слава, - живет в беспамятстве.
        Одержимость молодой императрицы многие принимают за глупость. Рим не удивишь распутством, однако Мессалину всякий может лицезреть в борделе: приходи после захода солнца, ступая по напряженным членам, выбитым в камне мостовой[80 - В Древнем Риме клиенты, разыскивая публичный дом, ориентировались по стрелкам в виде фаллического символа, вырубленным на мостовой.], и смотри, как принимает, растянувшись, растопырившись, точно паук в паутине, неутомимая Лициска[81 - Под вымышленным именем «Лициска» Мессалина либо сама владела одним из римских лупанариев, либо приходила туда в качестве проститутки.]; как темные, пышущие жаром мужские тени вереницей всё идут и идут в ее сети.
        Змеиная мать гонит свою ипостась от безумства к безумству, настегивая жаждой, словно хлыстом. Счет любовников идет на сотни, Тласольтеотль упивается последним временем в истории, когда женское либидо свободно - почти свободно - и не все девы посвящают себя Весте. Но женское лоно сопротивляется дьявольской тяге, зарождающейся в одержимом мозгу. Императрица ищет наслаждения в разврате - и не может найти. Удовлетворения нет. Нет того, ради чего стоило бы проводить ночи в лупанарах[82 - Посетители пробирались в лупанарий после наступления темноты, прикрываясь низко надвинутыми капюшонами. Специальный остроконечный головной убор, называемый cuculus nocturnus («ночная кукушка»), скрывал лицо благородного клиента борделя.], раскрывая объятья плебеям и ночным кукушатам, прячущим лицо и тогда, когда корень их мужской силы увязает по самые яйца.
        Тело Мессалины глухо и безответно. В навязанной ей погоне она пробует и непродажную любовь. Однако все, что может дать любовникам Валерия - лишь знание: для человека, которым ты дышишь вместо воздуха, тебя недостаточно. В любви каждый сам за себя.
        Боги продолжают кидать кости, до изобретения игральных карт еще века. В римском покере на костях[83 - ПОКЕР НА КОСТЯХ - азартная игра в кости. В нее могут играть от двух человек и более. За выполнение определенных комбинаций даются очки. Все результаты записываются в таблицу. Цель игры, как и в покере, набрать наибольшую сумму очков.] можно так же выигрывать и проигрывать жизни, как и в покере карточном. Богам не требуются ни кости с ртутью, ни икки-бир[84 - Два распространенных способа обмана в игре в кости. Ртуть, залитая в кости, движется медленно и не успевает перетечь к противоположной грани, когда шулер бросает кость, выпадает та грань, которая была задумана. ИККИ-БИР - кубики с неправильной маркировкой: напротив шестерки располагается не единица, а пятерка, напротив двойки - единица. Это увеличивает шансы того, кто умело обращается с подобными костями и понижает шансы неумелого игрока.], чтобы подманить удачу. Одним лишь взглядом они могут заставить лечь самым выгодным образом и кости, и карты, но зачем? Удача покидает шулера с его жадностью, и божественный азарт не удержится в сухом,
расчетливом уме профессионального каталы.
        Тласольтеотль не помнит Рима. Видятся холмы, холмы, много воды и зелени, родники и фонтаны везде, сомкнутые кроны, тенистые аркады, посвист птичий, деревья и травы со всей ойкумены… Сады Лукулла, ради которых Мессалина убила любимца Вечного города, Валерия Азиатика[85 - Децим Валерий Азиатик, галл, занимал должность консула, участвовал в походе Клавдия против британцев. Мессалина решила убить Азиатика из-за желания завладеть его садами. По ее наущению галла обвинили в разложении и подкупе армии, в разврате и прелюбодеянии. Обвиняемый произнес блестящую речь в свою защиту, которая произвела на Клавдия огромное впечатление, но Клавдий все равно вынес Азиатику смертный приговор. Азиатик вскрыл себе вены.], а ее податливый, как глина, муженек повелел написать на его могиле: «Я хочу, чтобы имя этого разбойника было забыто всеми, я проклинаю его, этого выскочку из палестры».
        Бедный старый Клавдий! Сколько ненависти к тому, кто отроду не причинил тебе зла. Или в проклятие излилась ненависть императора к себе, к собственной мягкотелости, к привычке прятаться за занавеской[86 - В день убийства Калигулы заговорщики оттеснили от него толпу и телохранителей и забили тирана мечами и кинжалами. Клавдий спрятался в галерее дворца, за занавеской, где его и обнаружил солдат по имени Грат.], когда рядом, точно скот на бойне, забивают твоих покровителей, соратников, родню? А может, Клавдий почувствовал: сады Азиатика отомстят, всего через год кровь Мессалины прольется здесь и впитается в землю?
        Император еще молодым человеком понял: красота и мерзость неразделимы. Жена его Валерия - красивая дрянь. Сады Лукулла, которые и после смерти проклятого галла народ продолжает звать садами Азиатика, - дрянная красота. Клавдий старается не замечать, как императрица бродит в них, словно неупокоенный дух, от ксиста[87 - Частные римские сады делились на три части: ксист - открытая терраса, соединенная с домом; амбулатион - сад с цветами, деревьями; гестатион - аллея.] до аллей, и думает, думает. И не о любви, не о богатстве - о власти.
        Тласольтеотль закрывает глаза и предается воспоминаниям. За ней следят сразу три пары глаз - глаза бога, глаза ангела и глаза зверя. Группа поддержки дьяволенка, застрявшего посреди острова своей памяти в Море милосердия. Но, как сказал один человеческий мудрец, море не знает милосердия - и не знает иной власти, кроме своей собственной.[88 - Герман Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит.]
        Глава 10. Покер на костях
        Владыка Миктлана обводит взглядом свой дом Солнца, свой женский батальон смерти.
        После уничтожения дракона они с видом бывалых солдат предаются грумингу: вычесывают из волос мусор, вытаскивают из ссадин занозы, промывают раны от грязи. И всё это - разбившись по парам «свет-тень»: Цербер и унква, дриада и Минотавра, только сатир в сторонке напряженно следит за разговором себя-старшего с непонятным существом, меняющим облики, как перчатки. Хотя сменить перчатки в этом уголке вселенной куда трудней.
        Битва с чудовищем примиряет и старых врагов, не то что половинки одной души.
        Впервые Дамело задается вопросом: как часто они расщепляются? В мире живых стать двумя, тремя, пятью в одном - все равно что получить титул Мисс Мира психиатрии: сколь бы ни были банальны твои эго-состояния, их присутствие в едином теле делает тебя феноменом, лакомым кусочком безумия, играющим в прятки с внутренним хищником. Психиатры, будто толпа в Колизее, взвоют в восторге, когда бессознательное выберется из своего лабиринта на свет божий, как зверь на кровь. Были бы они хоть вполовину так счастливы, осознав, что у них у самих внутри Колизей, лабиринт с Минотавром, крылатый контрол-фрик - и разлом, пролегающий прямо по душе, не распадающийся лишь из-за прихотливости извивов? Что каждому предстоит испытать шов на душе на прочность - и многие не выдержат проверки, расколются надвое?
        - Жрать охота, - потирает руки Дамело.
        После драк, после дуэлей, после адреналиновых атак всегда хочется не есть, не прости меня, мамочка, кушать, а - жрать. Надеваясь ртом на кусок, взрыкивая, словно голодный пес, давясь и соловея от сытости. И отсутствие бренной плоти, требующей восполнения ресурса, ничего не меняет.
        Сапа Инка отправляет на охоту всех, кроме Ицли. Они вдвоем разжигают костер и готовят вертела, чтобы угли прогорели и тушки освежеванной добычи можно было сразу подвесить над огнем. А потом сидеть на корточках у кромки жара, поворачивать вертел и слушать, как мясо шипит, роняя в огонь капли жира, смотреть, как те вспыхивают, и исчезают бесследно, точно сгорающие мотыльки.
        Из лесу вываливается охотничья ватага, тащит какое-то замученное зверье. Убивали, небось, кагалом, оружия-то нет. Рвали зубами и когтями, ломали кости копытами, били рогами, душили отросшими руками-лианами. Зато все довольные, какими не были и после победы над драконом.
        Минотавра подходит и сбрасывает тушку зверя прямо у костра.
        - Мелкий, ножик дай! - привычно зовет она сатира.
        Подросток обиженно сопит:
        - Да перед тобой все мелкие!
        - Не все.
        Мина втыкает нож так глубоко между ребер, что кажется, будто собирается вырвать сердце голыми руками. Фонтан крови пробивается из-под руки, пачкая шкуру. Изящная голова с витыми рожками лежит на траве, так же, как в нескольких сотнях метров лежит, едва держась на изломанной шее, безглазая громада драконьего черепа. А распахнутые глаза антилопы смотрят с укором: ах, что вы со мною сделали! Дракона не жалко. И человека не жалко. Жалко их, кротких, невинных, созданных на заклание, на съедение, никогда не умирающих от старости, всегда от чьих-то зубов. Дьявол жалеет козочку. Смешно.
        Сатир и зверь Миноса выпускают кровь из туши, свежуют, вертят, растягивают, вываливая в стороне от костра дымящиеся потроха, и вот уже нет бедной козочки, есть перламутровый от пленок кусок мяса, бликующий в пламени костра, шипящий и благоухающий, от вида, от звука жареной дичины тело наполняется предвкушением, как рот слюной.
        И опять все рассаживаются вокруг костра парами «свет-тень», даже сатир старается устроиться рядом с Дамело. Сколько ни бегай от собственной Тени, вас все равно притянет друг к другу. После смерти ты познакомишься с тем собой, о котором всю жизнь старался забыть. Это ли не удача, это ли не гармония?
        А как же, саркастически ухмыляется Миктлантекутли, встреча неправедного судьи с озлобившейся жертвой - гармония и есть. Пусть глянут друг другу (здесь само это выражение неуместно) в глаза, пусть спросят один другого: за что ты меня убил?
        Ведь претензий у палача не меньше, чем у казненного. Он хотел быть хорошим, но ему не дали ни шанса, приставив к нему, хорошему, вечный раздражитель, террориста и провокатора, заставляющего совершать промахи и жестокости. И так до тех пор, пока мир не изменился, словно увиденный через «рыбий глаз»[89 - РЫБИЙ ГЛАЗ - разновидность объективов с неисправленной дисторсией, дающих кадр в форме круга.], пока все не свелось, как в фокус, к мысли: пора от тебя избавиться, монстр лабиринта, урод, чье существование само по себе преступление.
        Что скажет палачу в ответ зверь Миноса, да и любой другой зверь, гадать не приходится. Так и будут стоять на грани жизни и смерти, выкрикивая претензии, с места не сойдут, ни бога, ни черта не послушают.
        И сотрудничать не станут, пока не смирятся.
        Кто бы мог подумать, что Миктлантекутли, пусть и не падший ангел, но вполне себе дьявол, вынужден будет искать во вверенных ему душах - смирение?
        Все оттого, что князю ада ведом только один способ собрать себя, не пользуясь смирением, - уничтожить мир. Сколько одержимых пыталось пройти этим путем и добилось для себя если не вечных, то очень, очень долгих мучений, а способ все еще популярен. Не иссякает череда гордецов, норовящих прогнуть мир под себя, уверенных, что научившись плавать на теплом мелководье, они вправе шагнуть и дальше, за барьерные рифы, в холодную синюю бездну. Глупцы. Но глупцы интересные.
        Дамело собирает в Миктлане коллекцию расколотых душ, согласных на Армагеддон и Рагнарек, на киямат[90 - КИЯМАТ - в исламской эсхатологии день Божьего суда, когда все люди получат воздаяние за свои дела.] и гмар тиккун[91 - ГМАР ТИККУН (конечное исправление) в каббале - процесс исправления мира, потерявшего свою гармонию, конечное состояние всего мироздания, когда самая низшая точка творения достигает того же состояния, что и самая высшая. Полное исправление всех свойств, и полное слияние с Творцом.], только бы вернуть себе чувство целостности и правоты. Люди-катастрофы в мире, допускающем лишь совершенство. Вселенная презирает их как дефекты своего развития, травит, словно крыс в своем прекрасном, благоустроенном мироздании, здесь нет им места, а мир живых старательно делает вид, что их и самих нет, никогда и не было.
        В Миктлане место найдется всему, дефектному, несовершенному, безумному, от чего вселенная отвратила лицо свое. Мир разложения и зарождения - самое гостеприимное место на свете, хоть и падаешь туда с такой высоты, что сразу рассыпаешься на осколки, мелкие и острые - не собрать. То-то все мертвецы поначалу шепчут, твердят, орут в свое посмертное зеркало: тебя не существует, несовершенство мое, проклятая Тень моя. Тебя нет! Я запрещаю тебе быть! Я запрещаю ТЕБЯ!
        - Вот интересно, где твоя Тень? - спрашивает Дамело единственного, кто в их компании без эскорта.
        - На небесах, наверное, - пожимает плечами Ицли. - Ему там самое место, хорошему мальчику. - Похвалу себе первый палач ада произносит, как самое грязное ругательство, но беззлобно. Так матерятся мужчины, занятые тяжелым, беспросветным трудом. Ветер грубых слов ничто против штормов грубой жизни.
        - Не хочешь спустить его с небес? - намекает, подначивает, соблазняет Миктлантекутли.
        Цицимиме молча режет мясо. Он отпиливает лоскут мяса от крестца так долго, будто нет ничего важнее разделки козьей туши - ни сейчас, ни вообще. Ножи есть только у Ицли (откуда и взял-то?) и у Дамело-младшего, видать, из дому прихватил, молодец, парень. Они полосуют козу с обеих боков и раздают остальным длинные, истекающие соком куски. Девы Солнца вонзают зубы в мясо с нечеловеческой жадностью, хотя вкуса в жареве никакого - ни соли, ни специй, ни масла, ни уксуса. Просто мясо, огонь и голод.
        Телесной потребности в пище у богов и монстров нет, голод в Миктлане то ли наказание за грехи, то ли поощрение к возрождению, сам Миктлантекутли не разберет. Однако они едят - боги мертвых, как же они едят! - перемалывая крепкими, слишком острыми для человека зубами розовые волокна, с хрустом разгрызая кости, с хлюпаньем высасывая мозг, мясной сок течет по лицам, каплет на грудь, они размазывают его ладонями - так же, как в мире живых, наверное, размазывали шелковый душистый крем… Звери. Чудовища. Самые верные и надежные чудовища во вселенной. Дамело чувствует что-то вроде гордости: он сумел их приручить, проверить на преданность, сделать из гончей своры, любящей охоту, - СВОЮ свору, любящую хозяина. Может, он плохой царь, зато хороший псарь.
        - Ты чего не ешь? - беспокоится Минотавра. Из всех спутниц Миктлантекутли она одна не стесняется нежности и слабости, заложенных в ширококостном теле, отягощенном мышцами, точно лоза гроздьями. После того, как за слабость и нежность Мину отвергла собственная половина, чьего осуждения ей бояться? Но и остальные бросают на владыку беспокойные взгляды: уж не заболел ли?
        - На вас смотрю, - мягко улыбается Дамело. - Перемазались, как дети малые. Где я вам душевую найду?
        - По дороге к Хозяину пара ручьев будет, - бросает Ицли.
        Будь Миктлантекутли собой прежним, не слишком добрым, но вполне порядочным человеком, сказал бы подручному, что баб на смертный бой не берет, а детей и животных всяко следует отправить по домам. Но Дамело нынешний только рассеянно кивает, соглашаясь:
        - Ручьи - это хорошо… А на вопрос отвечай, когда я спрашиваю. Будешь с Тенью своей встречаться?
        - Зачем?
        - Для смертного боя и совместной пьянки после него, - усмехается повелитель преисподней.
        - Я не собираюсь ни биться с ней… с ним, ни брататься, - ерепенится Ицли.
        - А придется.
        - Почему? - из последних сил сохраняя лицо, спрашивает цицимиме.
        - Потому. Что. Я. Велю.
        При мысли, что он мог и этого не говорить, приказать, не объясняя цели, распорядиться другим, не думая о последствиях, в груди кечуа растет и ширится большое светлое чувство. Да, именно так, не маленькое грязное удовольствие самодура, а ощущение правильности происходящего. Кажется, ты слишком долго ходил в бунтарях, парень, говорит себе Дамело. Вот из тебя и вышел деспот.
        Лицо первого адского палача меняется, теряет всю свою невозмутимость, все свое менеджерское, ничего не значащее радушие, пока Миктлантекутли злорадно, в красках представляет себе бога и черта, словно рефери, растаскивающих Персону и Тень по углам ринга. До владыки начинает доходить, отчего попавшие в Миктлан всегда казались ополовиненными, точно объеденными неведомой тварью. Похоже, в геенну приходят половины душ - и далеко не всегда те, кто считал себя добром и светом. Видал Дамело, в какие бездны валятся свет и добро, спровоцированные Тенью на жестокое обращение.
        - Зачем мне становиться целым? - Ицли пожимает плечами. - Мне здесь нравится. Я не хочу возрождаться. Должен же кто-то за тобой присматривать.
        Цицимиме бросает на владыку взгляд из-под ресниц, в котором и утонуть можно, если ты чувствительная девица. Или не девица, но кто-то вроде, мечтающий о временном спасении от одиночества. А вместо этого заполучивший любовь - одну из тех, что прославлены в веках, ее не вынести простому человеку, любому человеку - любовь демона.
        Сапа Инка знает, что значит «присматривать» на языке Ицли. Он прошел через присмотр адского палача трижды, если не четырежды. Генератор испытаний для молодого сатаны, вот что такое адоданный его помощничек, как бы случайно обнаруженный на развалинах Мертвого города. Сама геенна выплюнула Ицли навстречу господину своему: на, попробуй, дитя-повелитель. Эта отрава поможет тебе вырасти. В кратчайший срок.
        Ты ведь лишен главного инструмента взросления - тела. Тебе больше не требуется думать о том, о чем думают все смертные, все без исключения, - о сохранности своей бренной плоти, вечно недужной, вечно голодной, вечно ищущей удобного положения в пространстве. На вашем мясе, на вашей шкуре опыт оставляет шрамы, якоря памяти, вешки, по которым только и можно перейти чертово болото детства и юности. Тому, кто считает болото цветущим садом, вовек отсюда не выбраться. Бесстрашные не растут, не взрослеют, они остаются детьми, беспамятными и по-своему милыми. Горе ничему их не учит, а удача, как им кажется, стоит всех мирских невзгод.
        Тебе не удастся повзрослеть, если ты не заменишь нужды тела нуждами разума, не заместишь одни страхи другими. Демон без Тени поможет тебе восполнить пробел по части страхов. Смотри на его любовь к тебе, как на тяжкую болезнь, которой он или вы оба должны переболеть в своей дьявольской юности, чтобы восстать для взрослой, ответственной работы в аду.
        Ох и ответил бы преисподней ее молодой, но грозный повелитель, да что толку? Уж кто-кто, а преисподняя привыкла к ругани в свой адрес, и на каждого хулителя у нее по три защитника. К тому же Дамело начинает привыкать к странному, извращенному пониманию помощи у своего помощника. Как и к странному, извращенному пониманию любви у своих любовниц. К странному, извращенному пониманию опеки у тех, кто его опекал в детстве, будь оно неладно. Зато никогда, никогда кечуа не представит свое прошлое цветущими садами, в которых хочется остаться насовсем.
        С появлением Ицли опять что-то меняется, то ли воздух становится реже, то ли солнце ярче, то ли морем пахнет, не разобрать. Ощущение такое, словно открыли ставни в доме, запертом годами, десятилетиями. Не понять, собираются этот дом обживать или сносить, но окна уже распахнуты, и ветер, точно любопытный пес, гуляет по всем углам, обнюхивая лежалые комья пыли. Удивляет лишь, что в памяти Сапа Инки остались нетронутые уголки. Возможно, все это место - один из таких уголков. Не остров жертв, а остров памяти.

* * *
        - Вот это мой парень! - прищелкивает языком Супайпа. - Я всегда в него верил!
        Змеиная мать смотрит на него по-матерински снисходительно - с тем же выражением, с каким смотрит на инкского дьявола битых две тысячи лет, с начала их масштабного, но оттого не менее идиотского пари. За скольких принятых в игру они так же победно вскидывали кулаки, били по рукам, отвешивали щелбаны и саечки…
        - Твоему парню стоило родиться женщиной. Женщине пошла бы его порочность, хотя в мужчине, - во взгляде Тласольтеотль появляется странная расчетливость, - в мужчине она выглядит слабостью. И недалекость бы пригодилась - очень она льстит… другим мужчинам. Рядом с ним любой себя чувствует гением. Незаменимое качество для любовницы!
        - Кто я такой, чтоб возражать? - разводит руками Супай. - Это ты у нас мастер по созданию идеальных любовниц. Но скажи мне, Шочикецаль[92 - ШОЧИКЕЦАЛЬ - богиня любви, чьей ипостасью иногда считалась Тласольтеотль.], отчего спесь разбивает их идеальность в пух и прах? - Супайпа насмешливо задирает бровь. - Спесь вырастает на их красоте, словно тесто на дрожжах. Или словно плесень на персике.
        - Туше, - вздыхает пожирательница грехов. - Ты не возражаешь. Ты просто размазываешь.
        - Я не нарочно.
        - Да иди ты. У богов все нарочно, придурок. У нас не бывает человеческого «нечаянно».
        Супайпа кивает - что еще ему остается? Знает он и знает змеиная мать: у богов нет подсознания, где бы прятались неосознанные влечения и бессознательные действия. Они сами и есть это подсознание. Вот почему люди - их вотчина, их страсть, их эксперимент. Где бы еще боги нашли выход в море Ид? Только в умах людей, в их обществе, в их постели, в их душе.
        Люди были как корабли, все разные, от неповоротливых круизных лайнеров до вертких лодчонок с источенными водой краями, другие были как мели и скалы, разрывающие фарватер, а некоторые - как рифы и острова. Сами же боги были морскими течениями, от которых зависел и океан воздушный, и становой хребет суши. Они делали погоду в мире людей, пугая все новые и новые поколения штормами и ураганами. Человечество рассказывало о них страшные сказки. Естественной средой обитания людей, похоже, была безоблачная, штилевая скука. Но боги отказывались в это верить.
        Были среди богов такие, кому неинтересен человек. Эти устраивались так, будто средний мир все еще безлюден, выбирая для своих дворцов или убежищ необжитые углы земли и небес. Они засыпали в одном столетии и просыпались в другом, вкладывали в каждое изреченное слово целые жизни, и если кому доводилось при сем присутствовать, то он весь отведенный ему срок недоумевал, что остался в своем уме. Если, конечно, остался. Все это было немного слишком медленно. Собратья-мизантропы казались богам, любящих людей, кем-то вроде древних черепах, передвигающихся и думающих столь размеренно, что остальные живые существа рядом с ними - скорее ветер, чем плоть.
        Супай выбрал путь дьявола, падающего с неба, меркнущей утренней звезды[93 - В первом упоминании Люцифера, в Книге пророка Исаии сатана был назван словом «хейлель» - утренняя звезда, денница.]. Он воплотился в Сонтемоке, спускавшегося за душами головой вниз, как пауки. Взрывал вулканы и засыпал пеплом города в образе Нестепеуа, разбрасывателя пепла. Выходил к людям, как Испустеке, хромой дьявол, сбивший ноги о несчетные дороги людские, дьяволы путей - всегда хромцы. Лишь верховным владыкой ада, повелевающим судьбами с трона, никогда не хотел быть.
        Шочикецаль влюблена в человеческую природу. Когда она приходит к людям, облака скрывают луну, и моря кипят. Змеиная мать явила себя человечеству во множестве ликов, ипостасей и тел, как любви и положено. Видя, что настал час Тлаелькуани[94 - ТЛАЕЛЬКУАНИ («пожирательница грязи») - одна из ипостасей Тласольтеотль.], женщины Тласольтеотль[95 - «Женщинами Тласольтеотль» называли проституток.] выходят на промысел. А женщины, ждущие ребенка, боясь, чтобы то, что они носят в себе, не превратилось в крысу, держат во рту и на поясе, возле чрева, кусочек обсидиана-ицли, камня черного и жестокого, словно луна в затмении.
        Бог смерти и богиня любви сходятся, как противоположности, соприкасаются там, где небо встречается с землей, сшивает два мира молниями, похожими на ангельские вены - на тепуях над дождевым лесом, на вершине гигантской природной чаканы[96 - ЧАКАНА - ступенчатый крест, распространенный в Южной Америке с древности. Инкская чакана является символом гармонии мира. Наземная часть чаканы символизирует миры: Уку Пача, Кай Пача и Ханан Пача; священных животных, соответствующих этим мирам: змею - амару (Уку Пача), пуму (Кай Пача) и кондора (Ханан Пача).]. С богами наравне парят кондоры, и дракон Амару, проводник между мирами, лениво наблюдает за их забавами, пристойными и не слишком.
        Как всякая божественная пара, они обречены на то, чтобы страсть их выродилась в обладание, потом в привычку и обратно в одиночество. Стараясь продержаться подольше, они берут в партнеры другую страсть - азарт. Оба азартны, как черти, да они и есть черти по меркам молодой религии, рожденной вчера и завоевывающей мир у них на глазах. Они играют на смерть эпох и на рождение, на смертных и на бессмертных, на старых богов и на молодого, появившегося совсем недавно: старые люди еще помнят, как в небе над Вифлеемом вспыхнула и в одну ночь сгорела звезда. Это покер на костях - во всех смыслах.
        Тласольтеотль выпадает две пары против каре[97 - КАРЕ - четыре кости одного вида. ПАРА - две кости одного вида и две кости другого вида, менее ценная комбинация.], и она с сожалением отдает свою человеческую ипостась на растерзание смерти, как раньше отдавала любви.
        Комнаты в лупанаре похожи на норы. А мужское семя подобно ослиному молоку, в котором купаются патрицианки, чтобы сохранить молодость и красоту. Семя тоже жирное, липнет к коже и высыхает белыми потеками. В летние ночи оргии особенно тяжки: духота так и не остывшего за ночь воздуха мешается с жаром переплетенных тел, не понять, где чей член и где чей рот, - и даже принадлежа к вздымающейся и опадающей груде плоти, ты не принадлежишь никому. Ты ничья и кажешься себе свободной. Неважно, кто в предрассветной тьме подхватывает тебя под коленки, опрокидывая на мокрое, хоть выжимай, убогое ложе.
        Где-то рядом уже не стонет, а лишь мучительно кряхтит знаменитая Сцилла[98 - Однажды Мессалина устроила соревнование с известной римской проституткой Сциллой, поспорив, кто из них сможет обслужить больше мужчин. Начав вечером, Сцилла прекратила утром, приняв за ночь 25 человек. Мессалина продолжила и победила.]. Тело проститутки, вышедшей из низов, крепче, чем тела изнеженных гетер, но и оно скрипит, будто несмазанная колесница, под мужским напором - сколько клиентов обслужила Сцилла за эту ночь? Удалось ли волчице римских улиц обойти волчицу из палат принцепса? Счет! Назовите счет! Мессалина не слышит цифр, занятая своими мыслями и заученными телодвижениями, распятая между седьмым небом и адом - всегда между, никогда ни там, ни там. В обволакивающей пленке пота, своего и чужого, смазанная своими и чужими выделениями гуще, чем маслом борцы, шлюха-царица, добиваясь звания царицы шлюх, выскальзывает из хватки любовника, и сразу кто-то другой перехватывает ее, притискивая спиной к груди, раскаленной и твердой, будто нагревшийся на солнце мрамор. Должно быть, гопломах или мурмиллон, только у них
грудь, словно латы, которых они не носят, и грубая мозоль от маники на плече[99 - МАНИКА - доспех для предплечья, которым гладиаторы-гопломахи и гладиаторы-мурмиллоны защищали одну руку.].
        Валерия и сама утомлена. Ее разворачивают, раскладывают и раскрывают, точно свиную тушу на поварском столе, а Мессалине кажется - опустить взгляд, и она увидит собственные потроха, услышит запах разверстой утробы. Пот со лба заливает глаза, в радужных разводах императрице мерещится белый бык, возлюбленный Пасифаи, отец Минотавра. Морда его, покрытая короткой шерстью, мерно движется у самого потолка каморки, жарко выдыхая расширенными ноздрями, позолоченные рога сверкают. Будь это не наваждением, а действительностью, Лициска бы чувствовала себя так, словно рожает наоборот, разрываясь и кровоточа, или была уже трупом. Но боли нет, как нет и наслаждения, тело немо, царице шлюх остаются лишь звук, и свет, и запах. Мессалина поднимает руки и пытается схватиться за гладкие костяные полукружия - на счастье. Вцепиться удается только в левый рог[100 - Рога быка символизировали выбор: левый рог - путь стяжательства и распутства, правый - путь истинных знаний.], зато крепко-накрепко. А вдруг Валерия тоже родит от соития с мороком? Произведет на свет чудовище, чтобы оно уничтожило полмира, мстя за свою мать?
Навряд ли. Чудовища рождаются от другого чудовища - любви.
        Лициска не позволит любви предъявлять на себя права. Лучше скотство, чем эрос, втягивающий тебя в игру, а оттуда в манию. Посели в душе антеросову ледяную бездну[101 - АНТЕРОС - бог отрицания любви, внушающий человеку ненависть к любящему его. Иногда Эрос и Антерос считались братьями-близнецами.] и спрячься в ней. Пусть кожа твоя горит от мужского пота, точно от щелока, пусть дорога твоя горит, но не душа. Пусть в твоей душе будет нечему гореть, в этом спасение. Единственный непростительный грех шлюхи - любовь.
        Где, в каком уголке души, развратом выжженной, может укрываться чувство, глупое, чистое… юное? Юность свою Мессалина отдала Калигуле и его присным, чистоту - сама не помнит кому. Настанет день, когда она попытается вернуть то, чего не помнит. Попытается вернуться в нормальный мир, из которого ушла совсем ребенком, ушла стезей разврата, смутившего даже Вечный город. Еще несколько шагов по этой стезе, и она вернется, будто увечный легионер с войны. Битва Лициски с любовью закончится.
        Измучив тело Мессалины, Тласольтеотль исподволь направляет мысли императрицы к владычеству над ойкуменой. Начать с сердца мира и с каждым шагом продвигаться вглубь песков и лугов, туда, где живут неведомые племена и волнами ходят невиданные травы. Почет, недоступный женщине, положенный только мужчинам, мерещится Валерии в снах, и сны эти слаще любовных грез. Торжественно выезжать на колеснице второй после мужа - не триумф, а подачка. Клавдий слишком стар, чтобы завоевать мир и бросить к ногам жены, он Цезарь по должности, а не по имени, и Мессалина страдает, сознавая это. Ей нужен новый муж, более достойный. Молодой, сильный. И, разумеется, красивый.
        По милости Тласольтеотль Рим вынужден выбирать между наперсницей Калигулы и матерью Нерона, между Сциллой и Харибдой. Как веселит эта игра богов, способных заглянуть в будущее тысячу лет и увидеть, как взмах тончайшего крылышка превращается в ураган.
        Валерия пытается отыскать свой источник Канаф[102 - Согласно древнегреческим мифам, каждый год Гера купалась в источнике Канаф у города Навплии и вновь становилась девственницей.]. Так же отчаянно и безоглядно, как недавно пожирала чужие жизни, Мессалина разрушает свою. Ей кажется, будто она плетет хитроумную паутину интриг: разводное письмо подписано[103 - В поздний период Римской республики распространилась форма брака sine manu («без руки»), при которой жена не находилась под властью мужа и оставалась во власти отца или опекуна. При браке sine manu женщины располагали полной свободой развода по обоюдному согласию или по воле одного из супругов. Таким образом Валерия Мессалина развелась с Клавдием без его ведома и вышла замуж за своего любовника Гая Силия.], претор оповещен, невеста в оранжевой вуали ждет жениха у алтаря, и брачное ложе поставлено в доме Гая Силия. Вечный город должен радоваться тому, что его самая большая распутница образумилась и готова вернуться под крыло Доброй Богини[104 - БЛАГАЯ БОГИНЯ, ДОБРАЯ БОГИНЯ (лат. Bona Dea) - в римской мифологии богиня плодородия, здоровья и
невинности, богиня женщин.].
        Но Таинства Бона Деи начнутся в начале зимы, а сейчас время спелого винограда. В саду из прессов течет багряный и золотой сок, повсюду стоят бочки, наполненные суслом, беснуются римлянки, изображая вакханок. Силий, увенчанный плющом, краше Вакха в зелени и золоте уходящего лета, и Мессалина, потрясающая тирсом[105 - ТИРС - деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями, увенчанный шишкой пинии, атрибут Диониса и посвященных ему мистерий, символ мужского созидающего начала.], чувствует себя Ариадной, спутницей бога, вдохновительницей его мощи.
        Скоро новобрачная свергнет бывшего мужа и посадит на престол нового, во всем с ней согласного. Ее Гай Силий покорно оставил жену, так же надеется на успех, шутит с кривой ухмылкой на красиво очерченных губах: «Благоразумие безвредно для невинных, а людям преступным следует искать спасения в дерзновении».
        Оба они изрядно пьяны и почти глухи от боя тимпанов и рева гостей, поэтому не слышат, как захмелевший Веттий Вален, взобравшись на вершину дерева, выкрикивает: «Со стороны Остии идет большая гроза!»
        То не гроза, то смерть идет со стороны Остии.
        Молодое вино вызывает оскомину, а виноградный сок кипит, превращаясь в ядовитую сапу. Все покидают Мессалину, словно она корабль, принявший на борт сотни нахлебников, готовых скакать в звериных шкурах и пить дармовое вино, и внезапно получивший пробоину. От гибели Валерию отделяет одна лишь встреча с принцепсом, вернувшимся из Остии, одна мольба, одно заламывание рук - но и того ей не позволено. Мечты привели Мессалину туда, где изменницу ждут трое убийц: раб-вольноотпущенник, шипящий от ненависти, словно змея, легат с наточенным кинжалом и мать Валерии Домиция с ее жестокими представлениями о чести. Сады Лукулла, сады Азиатика поглощают кровь бывшей супруги императора, будто огромный жадный рот.
        - Долейте мне вина, - произносит Клавдий, узнав о смерти жены.
        - Что ж, Мессалина прекрасно смотрелась в алом, - вторит Тласольтеотль.
        Вот и весь некролог, все поминание по безумной императрице.
        Змеиная мать, прикрывая огорчение цинизмом, легкомысленно обмахивается веером. Через семнадцать веков записная кокетка назовет это флиртом[106 - По воспоминаниям английского писателя лорда Честерфилда, слово «флирт» возникло, когда на светском приеме леди Френсиз сделали замечание за дразнящее поведение, на что она ответила: это только «флирт», она всего лишь машет веером.], но сейчас это смотрится угрожающе. В руках у богини смертоносный гунбай[107 - ГУНБАЙ - боевой японский веер, сделанный из железа или дерева с металлическими вставками. Такой веер носили высокопоставленные военачальники.], заморская диковинка.
        Одно неловкое движение - и стальная спица рвет кожу на щеке. Струйка ихора[108 - ИХОР - нетленная кровь богов.] бежит по металлу, падает каплями на безжизненный камень тепуи. Из трещин, впитавших кровь богини любви, ползет, разворачивая яркие листья и кувшинчик, хищный непентес[109 - НЕПЕНТЕС (греч. «не» и «пенфос» - грустить) - в античной мифологии и литературе трава - забвения, лекарство от грусти. В честь этого мифического снадобья получил свое название насекомоядный цветок непентес.].
        - Долить тебе вина? - предлагает Супайпа.
        Они понимают друг друга без слов. Впереди века и века, можно попробовать еще раз. И еще. И еще. Когда-нибудь ты победишь. Не грусти.
        Глава 11. Усыновленный богом
        Из логова Хозяина несет смертью, как из наставленного в лоб дула. Свежей, взрытой землей пахнет. Это одновременно и запах разверстой могилы, и рыхлой пашни, запах разложения и рождения. Владыку Миктлана подобное сопряжение не удивляет. Он начинает привыкать к тому, что крепче всего вещь связана со своей противоположностью, а не с копией. Иначе жизнь была бы намного проще.
        - Здесь его дом? - изумляется Минотавра, чей лабиринт был отражением царских покоев - темным и жутким, но просторным и по-своему великолепным. - Это же какая-то дыра?
        - Или нора! - смеется Ариадна. - Как будто в ней живет не человек, а кролик!
        - Он и не человек, - встревает унква. - Значит, может жить, как ему нравится. В норах бывает очень уютно.
        - Богам не нужны хоромы, крытые золотом. Их выдумали люди, - скалится Ицли. - Боги и каменный мешок в номер-люкс превратят. - И опять поглядывает на Дамело с нечитаемым выражением. Ждет, когда владыка Миктлана начнет колдовать, преображать действительность, повелевать громами и молниями? Вряд ли Миктлантекутли способен на такое.
        Пока они спорят, Дамело решает, лезть ли ему в нору божественного кролика, точно крылатой Алисе, или подождать, пока ее обитатель высунет любопытный нос наружу. Хотя бывают и нелюбопытные злодеи, уничтожающие чужаков без суда и разбора. Вопрос лишь в том, успели они пресытиться ролью справедливого судьи или нет. Признались ли себе, что они не более чем палачи в этом мире, подручные палача поглавнее.
        Со вздохом владыка Миктлана складывает крылья и примеривается, как бы ему пролезть боком в щель, похожую на гигантское женское лоно. Лоно земли.
        - Постой. - Цицимиме хватает Дамело за плечо и почти оттаскивает прочь. - Не ходи первым.
        - А кто пойдет? Ты?
        - Она! - Ицли указывает на дриаду, и та вскидывается, будто школьница:
        - Почему я-то?
        - А ты подумай. - Ицли начинает то, что умеет лучше всего - пытку. - Разве ты не устала воевать с матерью и с Хозяином? Устала так, что ничего больше не чувствуешь. Ты бревно.
        - Эй! - лениво произносит Миктлантекутли - не затем, чтобы осечь своего цицимиме, а чтобы хоть что-то сказать. Продемонстрировать остатки, ошметки хорошего воспитания, лоскуты совести, последние воспоминания о мире живых.
        Но Ицли лишь надвигается на галадриаду, отчего глаза Ариадны, презрительно прищуренные, злые, округляются, становятся детскими, испуганными.
        - Твоей матери нужна была свобода от Хозяина. Она пожертвовала и разумом, и зрением, лишь бы папочка не навещал дочкины сны. У нее осталась последняя возможность - жертва. Она пыталась, о, она сделала все возможное, чтобы задобрить Хозяина.
        Палач раскрывает семейные тайны Гидры не тем чеканным прокурорским голосом, которым пользуются прославленные детективы, нет, он разговаривает с галадриадой ласково, вкрадчиво, так, словно оба они очнулись от приятного сна погожим утром. И к тому же в одной кровати. Речь его журчит, будто ручей в глубине пещеры, - заслушаешься:
        - Дочка предлагала папочке свои игрушки: свою дочь-малолетку и ее парня, которого успела развратить - не слишком, но вполне достаточно, чтобы мальчишка не сопротивлялся ее целям. А цели все время менялись: то паренька прочили в любовники мадам, то в зятья, то в искупительные жертвы. Гидра запуталась в сети интриг и с каждым днем запутывалась все больше. А Хозяин питал ее безумие, растил его. Теперь, когда ламия мертва, он протаптывает тропинку в твой мозг - и однажды протопчет, придет. Не хочешь спросить у дедушки: какого черта, старый хрен, ты не оставишь нас в покое?
        Ариадна чувствует себя осажденной крепостью, которую расчетливый противник завоевывает продуманно, неспешно и со вкусом. Даже помня, сколько проблем доставила Сталкер при жизни, Дамело не может не сочувствовать бедной девочке. К сочувствию примешивается толика гордости: детище Миктлана, Ицли-каменный-нож идеален. Режет по живому, не дрогнет.
        - Оставь ребенка в покое, - обманчиво спокойным голосом говорит Миктлантекутли. - Это не ее война, а моя.
        - Почему не моя? - точно под гипнозом, возражает галадриада. - Я спрошу его. Спрошу.
        - Пока Хозяин будет тебе врать, - деловито объясняет цицимиме, - мы успеем к нему подобраться.
        - Подобраться - и что? - усмехается Дамело. - Где мой заколдованный меч, мой отравленный нож, чтобы зарезать ужас этих мест?
        - Я твой нож. Но есть у тебя и другое оружие, получше, - подмигивает Ицли, - герой ты наш, спаситель жертвенных Андромед.
        - Андромед? Значит, Горгона, опять Горгона. - Сапа Инка осматривается: - И где же она? Надеюсь, ты не отрубил голову моей любимой женщине и не повесил на щит?
        - Не отрубил и не повесил.
        Целая и невредимая Медуза выползает из-за камней, будто ждала там в засаде, свивая и развивая кольца многометрового хвоста. На носу у нее - очки-гранды, половина лица скрыта за зеркальными стеклами. Дамело помнит это ополовиненное зеркалами лицо по их первой встрече в полутемном баре. Тогда ему казалось, что девушка прячет синяк под глазом. Неудивительно - при любви к сомнительным знакомствам всегда приходится что-то прятать. Медуза сняла очки, когда они вышли на ночную улицу, а потом всю дорогу старательно отводила глаза. Только удостоверяясь, что Миктлантекутли монстр похлеще нее самой, Горгона перестала прятать взгляд. Владыке преисподней казалось, он сделал Медузу нормальной. Безопасной, невзирая на змеиное тулово и шипящее ядовитое кубло на голове.
        Герои так самонадеянны.
        И вот Вторая пришла во всей своей смертоносности, пришла, чтобы помочь своему герою справиться с тем, кто сумел запугать Дамело-младшего, отравить его разум - да на всю жизнь сразу.
        - Почему бы тебе не войти к Хозяину первой, дорогая? - предлагает Дамело-старший. Уже не мальчик, но муж, привыкший распоряжаться чужими судьбами, рисковать чужими жизнями.
        - Как скажешь. - Горгона не язвит, не прекословит, подумать только!
        - Нет! - Зато Сталкер, как всегда, не соглашается. Или не слышит, не понимает слов Дамело - тоже как всегда. - Этот гад должен знать, за что умирает.
        Миктлантекутли закрывает лицо рукой и тихо смеется в собственную ладонь. Ребенок, сущий ребенок! Верит в возможность пристыдить создателя демонов, создателя самого сатаны. Надеется отыскать в душе Хозяина столько гнева, не обращенного вовне, чтобы его хватило на обращение вовнутрь, на муки совести перед гибелью. И забывает, кто ее новый друг - он же друг детства, он же князь ада, он же повелитель берегов, в которых плещет Море милосердия и крупинкой соли тонет в его водах Остров жертв, остров памяти.
        - Я ему напомню. Потом, - обещает Дамело. - Поверь, он раскается.
        Это его новая работа - учить каяться тех, кто виртуозно избегает себя. Возвращать их к себе с извилистых дезертирских путей. Не самая простая и не самая интересная работа, напоминает возню психоанатилика с особо запущенным пациентом. Однако пациенты Миктлантекутли имеют все шансы выздороветь, ведь ресурсы их мозгоправа, как и их собственные, бесконечны.
        И все равно сатир и дриада хотят, очень хотят встретиться со своим кукловодом, с повелителем их маленьких жизней. Владыка Миктлана чувствует, как мальчишкой завладевает знакомый жар, как мир окрашивается красным, будто Дамело-младший разъяренное животное, хотя всего пару минут назад тот был спокоен. Вот он, упоительный момент, когда ты способен на что угодно. Голос, звучащий в твоем мозгу, подначивает: ай-яй-яй, принцессу обидели! хочешь отомстить? хочешь уничтожить обидчика? так сделай это, слабак, неудачник, ничтожество! сделай!
        Дамело-старший слышал этот голос не раз. И делал, погружаясь в алый океан гнева. Но пока индеец был живым среди живых, он учился непослушанию, непослушанию и опять-ты-это-делаешь-непослушанию. Выучился сохранять внутреннюю сосредоточенность танцора, не замечать, кто там разговаривает с ним внутри его головы. Сопротивляться императивным галлюцинациям оказалось немногим трудней, чем не слушаться родителей, Сталкера, друзей и близких, желавших молодому кечуа добра. Лучше было слушать и слушаться жестоких богов, которым не до своего последыша, а порой и не до среднего мира, мира людей.
        Хотя пренебрежительное молчание Инти тоже вызывало гнев и досаду - вплоть до желания запечь кого-нибудь в пирог. Живьем, словно в песенке про двадцать четыре неслуха, со временем подмененных живыми дроздами[110 - Считается, что первая печатная версия Song of Sixpence звучала так:Sing a Song of Sixpence,A bag full of Rye,Four and twenty Naughty Boys,Baked in a Pye.Пойте песню за шесть пенсов,Полный ржи мешок,Двадцать и четыре сорванцаЗапекли в пирог.Таким образом, в первоначальном варианте текста в пирог запекали не дроздов, а мальчишек. Дрозды сменили их в 1780 году.].
        - Сделай это, сынок. Сделай! Будь тем психом, которым я тебя считаю! - кричал в его голове Хозяин. Голос и сейчас кричит, только молодой кечуа, выучившись непослушанию, разучился слышать. А зря. Иначе заметил бы: тембр у провокатора другой. Женский.
        Горгона не визжит и не хрипит, как дедуля-педофил, не заходится торжествующим воплем, когда индеец срывается. Но и обычным своим голосом не говорит: видно, забравшись в чужой мозг, меняешься весь, вплоть до интонаций. Однако не узнать того, кто медленно, вдумчиво, сладострастно сношает тебе мозг, невозможно. В битве ангела и зверя Миктлантекутли рассмотрел Первую и ее Тень слишком близко, слишком четко, чтобы продолжать прятаться в неведении.
        Миктлантекутли делает шаг в сторону Горгоны. На пути его стоит цицимиме, хорошо так стоит, крепко, заслоняя своей отнюдь не могучей грудью Прекрасную Даму, которую князь ада избрал своей княгиней, а его палач или, может быть, первый рыцарь ада - своей кровавой Дульсинеей. Ее, а не господина своего, слепого от самовлюбленности.
        - Зачем тебе это? - спрашивает владыка Миктлана через плечо Ицли.
        Плечи цицимиме не дрогнут под руками Дамело, но они такие хрупкие, совсем мальчишечьи, не тягаться ему с владыкой. Повелитель преисподней сгребает своего помощника за предплечья и переставляет, словно куклу. Не драться же им перед пещерой Хозяина на радость Хозяину? Хотя бы потому, что не усопший дедушка-педофил, а он, Миктлантекутли - истинный хозяин проклятого острова, где так легко потерять смысл жизни и так легко вернуть себе новый, закаленный в горниле безысходности, будто кольцо всевластья над собой.
        - Ответь, зачем тебе нужно, чтобы я превратился в психа?
        Ицли-то князь ада подвинул, но не сделал больше ни шага, чтобы оказаться ближе. Любуется издали, сравнивает Медузу со своим домом Солнца. Впервые дама сердца Миктлантекутли и его жены оказались рядом - сравнивай, сколько душе угодно.
        Рядом с Горгоной любая, кто не Горгона, кажется проще. Наверное, за это Дамело ее и полюбил, еще в «Эдеме» разглядев, какие черти живут в Тате. И тогда же индеец осознал: черти эти скоро подадут на размен, потому что им в Тате тесно.
        Лучшего - или худшего - монстра на роль Миктлансиуатль[111 - МИКТЛАНСИУАТЛЬ - супруга Миктлантекутли. Изображалась в виде скелета или женщины с черепом вместо головы; была одета в юбку из гремучих змей, являющихся одновременно существами как верхнего, так и нижнего мира. Ее почитание сохранилось в форме почитания Святой Смерти на мексиканском Дне Мертвых. Во времена ацтеков подобное празднество, посвященное мертвым, проходило в середине лета, в месяц Миккаилуитонтли («праздник мертвых детей») и Сокотуэтци («праздник мертвых взрослых»).] не сыскать. Дом домом, гарем гаремом, а Миктлантекутли нужна супруга, чтобы править с ним в девятой преисподней Миктлана, принимать гостей, праздновать Миккаилуитонтли и Сокотуэтци, клубясь змеями и истинно адским радушием. Ее темный дар разрушения действует на все, и на свою владелицу в том числе. А уж каково приходится тем, на кого он нацелен…
        - Ты совратила моего слугу. Решила хоть так получить власть? Через него? - Князь ада пытается быть зловещим, более зловещим, чем все остальные вместе взятые. Получается плохо. - Ты была в шаге от трона, ты знаешь?
        - Ты не доверял мне. А ему доверял больше, чем себе. Что мне было делать? - разводит руками Медуза.
        У всей компании делаются осуждающе постные лица, а Дамело почему-то смешно.
        - Я понял. - Да ни черта он не понял. - Я думал, мой цицимиме любит меня…
        «Долго же до тебя доходило!» - говорит взгляд Ицли. Что тут возразишь? И вправду долго. Страх, боль и стыд, испытанные Дамело в юности, когда он понял, что влюбил в себя лучшего друга, не вылечил того от позорной пидорской природы, а лишь укрепил ее, - вся эта троица кукловодов, засевшая в индейском подсознании, славно позабавилась за его счет. Пятнадцать лет она подменяла реальные опасности на воображаемые. Понадобилось полтора десятилетия и одно обожествление, чтобы Последний Инка прислушался и понял, чьи голоса управляют им. Понял суровую правду жизни, под завязку напичканную эгоизмом, обильно сдобренную нежеланием понять другого человека.
        Индеец и сам пожелал понять другого, только став богом мертвых. Или дьяволом, что лишь усложняло задачу, превращая палача - в судью. И теперь у Дамело нет права даже сыграть в ревность, пойти с нее, словно с козырной карты, манипулируя чувством вины у тех, кому он не безразличен.
        Пожалуй, Миктлантекутли не отец лжи, как сатана белых. Владыка Миктлана - не хитрый, а правдивый дьявол. Он знает: правда может причинить больше боли, чем любая ложь. Правда, прогрызающая дорогу наружу, будто личинка Чужого. Миктлантекутли бьет правдой наотмашь.
        - Ладно, поиграли в ревность и хватит. Будем считать, вы оба хотели мне добра, потому как любите меня самозабвенно. Иначе дали бы меня убить, когда моя жизнь была в ваших руках.
        - Браво, - бормочет унква.
        Будь у нее руки, а не лапы, она бы поаплодировала проницательности Великого Инки. А заодно его безразличию к изменам: кому, как не зверю сельвы, знать, насколько нелепо ревновать монстра - и к кому? К его чудовищной природе. Это она, природа, а вовсе не очарование новизны заставляет тебя делать то, что ты делаешь, окутанный тьмой и духотой, в шкуре, влажной от испарений земли, или в простынях, мокрых от пота.
        К тому же Миктлантекутли не до собственнических разборок. Ягуар чует большую охоту, чует, как она манит владыку Миктлана - сильнее, чем женщина, сильнее, чем бой за нее с соперником, сильнее, чем голод и насыщение. Это его охота, не гончаков, не егерей, не фаворитов, красующихся возле мертвой туши. Есть такая добыча, которую ты должен загнать сам.
        - Я иду один. Всем ждать здесь, - приказывает Миктлантекутли.
        - Нет! - хором выкрикивают Ицли и Горгона. И переглядываются, как нашкодившие. Выказать слабость перед лицом преисподней проще простого, а вот расхлебывать последствия…
        Преисподняя запросто сделает тебя каким ты был в юности: внушаемым и ранимым, скрывающим за бравадой желание довериться, а там и, чем Миктлан не шутит, полюбить всем сердцем.
        Дамело чувствует сопротивление этих двоих. Столько времени они водят его по Миктлану за руку, а то и на поводке, сговариваются за его спиной, перемигиваются через плечо, обмениваются мыслями и планами на его счет. Им кажется, будто Миктлантекутли их ручной дьявол, готовый стать винтиком системы; будто система сработает и с ним, и без него, и с кем угодно. Даже с Хозяином, который всего лишь выбирает жертвы по другому принципу и вдобавок слишком давно умер, чтобы быть судьей, не хищником.
        Поэтому женщина и цицимиме князя ада, обучая его и дрессируя, наперебой стараются отобрать у владыки бразды и клейноды власти.
        Дамело сокращает расстояние между собой и Медузой до интимного, берет за подбородок, легко целует:
        - Ты. Моя. С кем угодно - моя. Выбирай любого для любви и блядок. А я выберу, кого казнить и как. - И, погладив большим пальцем уголок рта, отпускает.
        Горгона снимает очки и улыбается ему, ее глаза обещают больше, чем губы.
        - Я понимаю, - говорит Медуза. Разумеется, она врет.
        Время дрессуры закончилось. Владыка Миктлана, по-прежнему недостаточно обученный и почти не обстрелянный, направляется в нору, где обитает самый коварный путеводный кролик в мире.

* * *
        Миктлантекутли и сам не сибарит, а Тлальшикко отнюдь не дворец, но жить в норе, точно крыса… Зачем тогда зваться хозяином чего бы то ни было, да еще с большой буквы, зачем презирать населяющих твою землю калибанов? - думает он, стиснутый со всех сторон земляными стенками, словно родовыми путями. Разве что ты и сам из калибанов. Из той ветви, праотца которой усыновил Просперо - и сразу вознес зверя над духом стихий. Ариэль всего лишь слуга, а Калибан - приемный сын, первенец не по плоти, но по духу. Ох уж эти бедняги, мечтающие, чтобы Бог их усыновил. Для них это как обрести смысл жизни.
        Он продирается сквозь земное лоно, чтобы найти собственный смысл жизни или предстать перед корнем всех зол. Возможно, это одно и то же.
        Землей и гнилью пахнет все острее, все ближе. Этот запах должен пугать, но почему-то, наоборот, успокаивает. В нем чудится что-то родное. Как и в Хозяине, которому владыка Миктлана буквально валится в ноги. Ужас здешних мест, надо признать, не похож на то, чем представляется, и совсем не тянет на воплощение зла: взгляд святого отшельника, обширная плешь, седые патлы, стянутые в хипповатый хвостик. В седой бороде обитает мудрость, неупокоенные духи и, Дамело готов поклясться, мелкие насекомые. Путь в логово страшней того, кто здесь обитает.
        - Да ты мой клиент! - смеется Дамело, выдираясь из хватки корней и глядя на Хозяина снизу вверх, из самой беспомощной, невыгодной позиции. - Старик, чем ты тут занимался? Пытался прокопаться насквозь и выйти с той стороны?
        - Всегда стоит попытаться выйти с другой стороны, - кряхтит Хозяин, нагибаясь над упавшим и протягивая ладонь. - Напрасно ты не пробовал, потомок.
        - А ты пробовал? - Миктлантекутли протягивает руку в ответ, настроенный на долгий, проникновенный разговор.
        Зря. Перед ним не мудрец-отшельник, а людоед, обустроивший себе логово, язвину на теле острова, и заманивающий сюда добычу. Тем, чем людей заманить проще всего - обещанием мудрости и покоя. Хозяин, как и его жилище, похож на темный гулкий колодец, где на дне может ничего не быть, однако загляни в него - и упадешь, и гарантированно разобьешься. Но на этот случай у Миктлантекутли имеются крылья.
        Хозяин похож на него, на Дамело, только с другим знаком. Сумасшедший из семьи сумасшедших. Внешне приличной семьи, с которой многие жаждут породниться, - и гнилой изнутри, гнилой до самых корней, обнимающих отеческие гробы и скелеты тех, кто похоронен без гроба и отпевания. Породнившиеся причащаются семейных тайн: здесь молятся сатане, женятся на родне, прячут выродков по лабиринтам. Самоубийцы, алкоголики, затворники, замятые дела, родовые недуги. Врачи говорят: плохая наследственность. Ведьмы скалятся: дурная кровь. То, что с раннего возраста боишься в себе почувствовать и все-таки чувствуешь. И после этого вся твоя жизнь - наблюдение за тем, как развивается болезнь, а после жизни - тьма и вечный бег по кругу.
        Всю жизнь Сапа Инка пытался прикинуться большим психом, чем был. Хозяин притворяется нормальным. Мальчишкой кечуа жалел, что нет больше великих империй, нет престолов, которые он мог бы занять, впереди лишь ипотека, работа, комфорт, безопасность и одиночество. Превращение в бога ни черта не меняет, кроме, разве что, масштабов неизбежного. И вот он, собрат по тоске, нашелся, их демоны позвали друг друга.
        Хозяин хватает запястье Дамело и выворачивает так, чтобы сломать, расщепить кость до самого локтя. Индейцу кажется, он слышит хруст и чувствует боль, однако ярость больше, намного больше страха боли, страха повреждения тела. Только что Миктлантекутли был готов разговаривать, подбирать ключи к личности собеседника… или хотя бы отмычки. Князь ада снизошел до вассала, был не прочь узнать еще одну скучную, бесполезную историю, пригодную лишь для имитации дружбы. Но внезапно оказался в зверином логове, понимая: он всего лишь добыча, кусок мяса, чтобы насытить звериную утробу. Зверь переоценил свои возможности, а может, наоборот, осмелел в отчаянии, будто загнанная в угол крыса. И кинулся первым, рассчитывая на внезапность, на медленное человеческое тело, на еще более медленный человеческий разум. В надежде, что недоумение и возмущение перед грязным приемом подарят ему несколько секунд форы.
        Ну нет! Не на того напал, дедуля! Миктлантекутли с легкостью вырывает руку и со всем опытом вампира бросается на горло противника. Вгрызается в отвратительный старческий зоб, дряблый и складчатый, словно у индюка. Совсем неглубоко под испятнанной кожей бегут вены и артерии, вздрагивают хрящи гортани, гонит воздух трахея - все такое ценное, такое нужное, чтобы жить!
        Хозяин не сдается, рвет косу Дамело, пытается оттащить голову врага от своей глотки, держит мертвой хваткой, будто матрос - штаг падающей мачты. Сапа Инка с младых ногтей помнит: длинные волосы его слабое место, ведь так легко подчинить человека, намотав его шевелюру на руку и таская за собой, словно пса на поводке. Если, конечно, имеешь дело с человеком. Богу мертвых достаточно подумать: хорошо бы стать, как Горгона, - и в ту же секунду кожу на голове стягивает чешуя, метровый черный аспид кусает схватившую его руку, вцепляется намертво, чтобы яд действовал быстрее, чтобы смерть была скорой, но немилосердной.
        Мотая головой, точно волк, помогая себе когтями, Дамело раздирает и выламывает из шеи Хозяина все, что в ней есть, мягкое и твердое, кровящее и оскольчатое, пульсирующее и пузырящееся. Загривок течет, сердце сбоит, давление - если у владыки Миктлана есть давление - под двести. Он и забыл, какое это наслаждение - охота на человекозверя.
        Старик умирает на удивление долго, будто не веря, что жизнь все-таки покидает его изношенное тело. Молодое сердце уже выбросило бы всю кровь из раны, неся легкую смерть от кровопотери, но кровь старца, медленная, густая, течет по забитым сосудам еле-еле и позволяет жертве вдосталь помучиться, сипя, захлебываясь, силясь что-то сказать опустевшим горлом.
        Оторвавшись от полураздавленного, втоптанного в землю тела, Миктлантекутли еще некоторое время дышит открытым ртом, роняя капли чужой крови изо рта и повторяя про себя: все кончено, Хозяин мертв, мертвее не бывает. Победитель Калибана, вообразившего себя Просперо, кайфовал бы и дальше, но в этот момент слышит у себя за спиной:
        - Ты перешел границу. Ты вмешался.
        - Во что я вмешался? - не поворачиваясь, по возможности ровным, бесцветным голосом спрашивает индеец. Он чует позади что-то огромное, больше человека и больше зверя. Может быть, это Тепейоллотль[112 - ТЕПЕЙОЛЛОТЛЬ («Сердце гор») - в ацтекской мифологии бог гор и пещер. По его вине происходят землетрясения; считалось, что им создается горное эхо. Изображался в виде ягуара, иногда его отождествляли с Миктлантекутли или с нагуалем Тескатлипоки, ягуаром.], нагуаль Тескатлипоки.
        - В мои отношения с сыном.
        - И кто ты? - решается на дерзкий вопрос Миктлантекутли. В конце концов, он тоже воплощение не последнего из богов. Поэтому Дамело поворачивается - так, чтобы это выглядело не столько осторожно, сколько величественно.
        - Я Молох. Или Мельхет[113 - МОЛОХ - упоминаемое в Библии имя семитского божества, которому поклонялись евреи во время исхода и во времена царя Соломона. Помимо мужской ипостаси, существовала и женская - Мельхет, ее также чествовали человеческими жертвами.], - произносит рогатая тень, задевающая потолок пещеры.
        Рога во тьме сверкают, как бычьи, позолоченные для праздника, для гекатомбы, но странно подрагивают, точно от ветра. И этот шелест, который нипочем не спутать с тяжкой поступью копыт, месящих рыхлую землю, - как будто что-то проводит по стенам, задевая свисающие корни. Легкое опахало со спрятанными в нем лезвиями. Крыло бабочки, унизанное ножами. Гунбай.
        - Здравствуй, Ицпапалотль[114 - ИЦПАПАЛОТЛЬ («Обсидиановая бабочка») - в мифологии ацтеков богиня судьбы, также являлась нагуалем Шочикецаль-Тласольтеотль: «Сочикесаль была первой, которая согрешила и здесь ее называют Испапалотле, богиня нечистот и порока». Ицпапалотль считалась одной из тех цицимиме, которые должны уничтожить человечество в конце времен: ее образ перекликался с образом падшего ангела, Люцифера.], - произносит Миктлантекутли. - Какими судьбами ты здесь, у меня?
        - Своими судьбами, - вздыхает обсидиановая бабочка, зависнув над полом и едва заметно помавая смертоносными крыльями. - Кажется, меня убили из-за любви. Не помню, кто это сделал, но с тех пор я здесь. Вряд ли меня пустят в рай, такую.
        - Никогда! - рычит, приподнявшись на локтях, Хозяин. Мало того, что он бессмертен, как все полубоги, так он еще ухитряется разговаривать без глотки! - Никогда тебя туда не пустят… ма-моч-ка!
        - А ну заткнись, ублюдок! - Дамело впечатывает кулак в лицо старика. И даже неловкости не испытывает. - Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, - подмигивает он Ицпапалотль. - Наконец, мы же боги. Мы можем просто смухлевать.
        - Не обижай моего сына, - мягко просит богиня судьбы. И добавляет непонятно: - Он ведь мессалианин[115 - МЕССАЛИАНЕ («молитвенники») - представители ереси, предположительно имевшей место в Сирии и Малой Азии в IV - VI веках.].
        - И что это значит?
        - Что я верю: сатана и демоны владеют человеческим умом, воипостасно сопребывают с человеком и во всем над ним господствуют, - плюется кровью Хозяин. - Каждый из нас и после крещения осквернен. Нет чистых среди смертных!
        - Ах вон оно что, - морщится индеец. - И поэтому ты решил: раз все мы грешники, трахать детишек можно. В том числе и единокровных. Дедуля, ты не мессалианин и даже не сатанист. Ты всего-навсего жалкий педофил.
        - Я их любил! - скулит безумец. - Они были МОИ!
        И ведь не врет, любил. Это любовь - в его собственном извращенном понимании любви. Дочь и внучка были ЕГО, Хозяина. И то, что он с ним делал, ничуть не противоречило такой любви.
        Душа сумасшедшего являет собой, будто розу ветров, розу эмоций, где сходятся в единой точке и эксперимент на человеке, и собственная лазейка к бегству, и надежда вылепить из жертвы подобие себя. А в сердцевине самое дорогое - безграничный контроль. Во власти Хозяина жизнь и смерть его любимых, и только он может все изменить, напугать или успокоить, отпустить на волю или свести с ума. Наблюдать и быть рядом, шаг за шагом подводя к точке невозврата. Насилие под маской любви и участия - это даже лучше, чем уничтожение и поглощение.
        Хозяину мало того, что делал с жертвами костяной дракон, зверь без плоти. Он жаждет идеального обладания. Такого, каким наделена Ицпапалотль, богиня судьбы. Но он всего лишь полубог, полукровка, в чьих жилах плещется тот же ядовитый коктейль из ихора и крови, что и у самого Дамело. Оба они горят изнутри, отравленные половинным знанием того, что есть добро и зло. Оба они не понимают, зачем родились и умерли, зачем бродят в смертном сне, не находя в дарованном им посмертии никакого смысла. Всесилие полукровок, отделенное от всезнания богов, разъедает их.
        Давай же, мухлюй, как собирался, шепчет внутренний голос. Скажи: я помогу тебе, если ты поможешь мне. У тебя в руках сама Судьба, неужели ты и сейчас упустишь свой шанс, индеец?
        Упущу, упрямо отвечает Сапа Инка. Бесполезно играть с Судьбой. Бесполезно играть с Судьбой краплеными картами.
        - Амару, - негромко зовет он. - Иди сюда. Ты мне нужен.
        И путеводный дракон, страж царей, приходит.

* * *
        - Вот придурок! Так и не воспользовался, - качает головой Инти, появившись, словно из ниоткуда, благостный, натрахавшийся. - Одно хорошо - моя ставка выиграла! А ваша карта бита.
        - Не говори «гоп»! - хором отвечают змеиная мать и инкский дьявол.
        - Ну вы спелись, супруги, - усмехается бог Солнца. - Что ж, лучше поздно, чем никогда.
        - Вы что, сговорились? - спрашивает Супай. - Сговорились мне напоминать?
        - Ну что ты! - теперь уже золотой бог и богиня любви отвечают хором.
        - Садись, - хлопает инкский дьявол по вмиг просохшему песку. - Садись, Непобедимое Солнце[116 - НЕПОБЕДИМОЕ СОЛНЦЕ (лат. Sol Invictus) - официальный римский бог солнца солнечного культа, созданного императором Аврелианом в 274 году н. э. До этого римляне проводили 25 декабря «День рождения непобедимого солнца». Праздник Непобедимого Солнца был переименован в Рождество Христово в IV веке.]. Отдохни перед боем.
        Не спрашивая, что за бой ему предстоит - зачем? - Инти садится рядом с владыкой мира мертвых. Так они и сидят втроем, молчат, думая о чем-то своем, под взглядом ангела, изгнавшего из себя все человеческое, и человека, давшего приют лунному богу в душе своей и в теле. Остальная часть их неугомонной компании там, на острове памяти Дамело.
        - И почему мы еще здесь? - спрашивает Диммило - не то себя, не то Тату Первую.
        - Потому что не хотим ни умирать, ни возрождаться? - пожимает плечами ангел.
        - А они умрут? - Димми обеспокоен.
        - Обязательно. Каждый в свое время.
        - И Дамело?
        - И Дамело. И ты. И даже твой Инти. Мы все умрем. Но некоторые - только в конце света.
        - Какое тщеславие - не просто умереть, а непременно от конца света! - фыркает Мецтли.
        Ангел оборачивается и смотрит на него укоризненно.
        - Что? - удивляется Диммило.
        - Может, тебе собрать досье на любовника? Заодно и просветишься, - язвит Тата. - Ты, ты - наша гарантия, что конец света не настанет в ближайшие полвека. А точнее, в ближайшие пятьдесят два года. Вицлипуцли[117 - УИЦИЛОПОЧТЛИ (Вицлипуцли) - бог солнца, бог войны и национальный бог ацтеков. Утверждалось, что Уицилопочтли постоянно сражался с тьмой и требовал постоянного пополнения сил. Ацтеки верили, что человеческие жертвоприношения смогут задержать конец света еще на 52 года.] еще поборется с тьмой. И ты ему в этом поможешь, луноликий. Ну как, дошло до тебя?
        - Уффф… - только и может произнести Мецтли.
        - Вот тебе и уффф, - посмеивается ангел.
        - Я-то думал, мне не больше года осталось, - с облегчением признается Диммило.
        - С чего ты решил, что он так быстро тебя отпустит? - удивляется Первая.
        - Меня никто никогда не удерживал. Скорее уж я пытался кого-нибудь удержать. Безрезультатно.
        - Наверное, ты из тех хороших парней, кто всегда один и с кем знакомят разведенных подруг, - припечатывает Тата. - И однажды подруги-разведенки доводят вас-таки до греха и до загса.
        - Если ты заметила, я не по части подруг, - слабо протестует Димми. Но под ироническим взглядом смиряется: действительно, когда взрослеешь, стареешь, ломаешь, теряешь вместо того, чтобы строить, обретать и связывать, - отчего бы не принять предложение руки и сердца, даже если тебе его делает женщина?
        Ангел отворачивается и вздыхает с такой искусственной тоской, что за ней слышится настоящая, сильная. От ощущения собственного бессилия схороненная в душе жажда только разгорается.
        - Если бы мне были какие-нибудь знаки, - растерянно продолжает Диммило. - Видения там, благовещения… - И смеется собственному богохульству.
        - Знаки не указывают будущее, - осекает Первая. - Они подтверждают то, что уже случилось. Ты стал парой Солнцу до того, как соединился с Луной. Это твоя судьба.
        - Или просто понравился золотому богу, - не то ухмыляется, не то кривится Мецтли. - Я ведь красавчик. Да и секс с человеком, готовым на все, лишь бы получить что хочет, - особое удовольствие.
        - Как же у вас, людей, мозги на сексе повернуты, - ворчит ангел. - И обратно не развернешь. Старые боги, впрочем, не лучше. Вы за сексом мира не видите, словно за деревьями леса!
        - Слушай, а можно без божественных недомолвок? - просит Димми. - Ты меня пугаешь. - Ангел глядит на лунного бога с трагическим обещанием. - Вот-вот, именно так и пугаешь. А так - бесишь. А так - делаешь из меня дурака, - перечисляет он, наблюдая за сменой выражений на ангельском лике. - Может, расскажешь без затей, что здесь происходит?
        - Я не могу. - Тата Первая опускает глаза. - Я актриса, понимаешь? И должна соблюдать задумку того, кто все это, - она обводит рукой сцену, превращенную в пляж, - срежиссировал. Даже если мне самой по замыслу режиссера скоро трындец.
        Димми смотрит на ангела с улыбкой-предупреждением. Он начинает обзаводиться такими улыбками, которые если для чего и служат, то не для одобрения, а для выражения недовольства, - кажется, это часть нового имиджа Диммило. Мецтли чувствует: необходимо вытащить, выбить из Первой все, что ей известно. Диммило бы пожалел Тату - но лунный бог в своем стремлении знать правду не пощадит никого.
        Глава 12. Идеальное обладание
        Драконы-стражи, драконы-проводники знают: ничто так не меняет человека, как правда. Но объяснять это людям? Увольте. Драконам легче показать, каково оно - знать правду, проведя своих подопечных по всем кругам ада христианского и языческого. Амару сделал для Последнего Инки все, что мог. Ну почти все. И поэтому он является на зов в недра земли, понимая, кто его там встретит.
        - Здравствуй, слуга моего убийцы, - без злого умысла раскрывает Ицпапалотль тайну Амару.
        - Постой, разве твой хозяин - Мишкоатль[118 - МИШКОАТЛЬ («Облачный Змей») - в мифологии народов Месоамерики божество Млечного пути, звезд и туч. По одной из легенд, убил богиню Ицпапалотль. Иногда Мишкоатль выступает богом огня - ипостасью Тескатлипоки (Красный Тескатлипока).]? - удивляется Дамело. Лицо его меняется, тяжелеет по мере понимания замысла богов. - Погоди… Значит… Ну что ж. Здравствуй, бог каменного ножа[119 - ИЦЛИ («Нож») - в мифологии ацтеков бог каменного ножа для жертвоприношений. Прислужник или ипостась Тескатлипоки.]. Долго же ты водил меня за нос.
        - Я тебя просто водил, - улыбается Амару, мастер рассказывать правду с помощью лжи. - Не мог же я поведать тебе всю твою судьбу, Последний. Ты бы мне не поверил. Ты бы и ей не поверил, - кивает дракон на обсидиановую бабочку. - Так уж вы, люди, устроены. Даже те, кто наполовину боги.
        - Хитрец, - хмыкает Миктлантекутли. - И что теперь? Выполнишь мою последнюю просьбу или откажешься?
        - Добрый ты, князь ада, - вздыхает Ицли-Амару, - и честный. Как править будешь без меня? Попрошу Мецтли-Тескатлипоку отпустить меня к тебе в помощники. На все пятьдесят два года. Он тоже добрый, не откажет.
        - Но сначала выведи нас отсюда, - просит Дамело.
        - Куда? - спрашивает дракон. - В Миктлан или…
        - Или. - Голос Миктлантекутли тверд. - В средний мир, к путаникам этим, фармазонам.
        - Ты старых богов не обижай! - возражает Амару. - Они играют честно. Иначе что за интерес?
        - Да уж, честно, - хором произносят Дамело и богиня судьбы. Переглядываются и смеются.
        - Конечно, честно! - протестует дракон. - Иначе разрешили бы они тебе добраться до самого дна преисподней и вывести на битву Судьбу? Она же сильней их всех, вместе взятых.
        - И зачем только эти битвы нужны, Инти всемогущий? - беспомощно спрашивает Сапа Инка.
        - Вот у него и узнаешь, - пресекает дальнейшие расспросы Амару. - Пошли. Нас уже ждут.
        Обрывая плети корней, бредут они во тьме. Вокруг - лишь чернота без всего, ощутимая каждой секундой пребывания в ней. Должно быть, Эреб, окружающий Тартар, породивший чудовищную тьму и чудовищ во тьме[120 - ЭРЕБ - в греческой мифологии олицетворение вечного мрака. Согласно Гесиоду, Эреб родился из Хаоса, он брат Ночи (Нюкты), родившей от него Танатоса (Смерть), Гипноса (Сон), Немезиду (Возмездие), Керу (Месть), Харона, перевозчика умерших в ад, и других хтонических богов. Тартар - в древнегреческой мифологии бездна, находящаяся под царством Аида, куда после титаномахии Зевс низвергнул Кроноса и титанов. Тартар был окружен тройным слоем мрака бога Эреба.], не хочет выпускать их из своей бездны.
        Дамело не знает даже, сколько их, трое или четверо. Идет за ними истерзанный, но бессмертный Хозяин или остался на Острове жертв, оправляться от пережитого. Но кажется, позади кто-то беспрерывно постанывает на выдохе. Вряд ли это Ицпапалотль.
        - Перестань стонать! Просто иди, - раздраженно бросает он в непроглядную темень. И слышит сердитый то ли вздох, то ли взмах гигантских крыльев, похожих на боевые веера. - Что? Твой сын-мессалианин не в силах вести себя как мужчина?
        - Тысячу лет не видел мессалиан! - принимается болтать Амару. - Они же вроде современных катаров[121 - К катарам католическая церковь причисляла все дуалистические секты позднего средневековья. Дуализм катаров предполагал полную независимость сил добра и зла по отношению друг к другу. Идеей катаров было освободить бога любви, о котором сказано в Евангелии, от ответственности за происхождение зла и мира. Для них бог-Отец пребывал царствии в своем, а обреченный на разрушение мир был делом рук злого творца, дьявола или восставшего ангела.]?
        - Катары куда как современны! - язвит Миктлантекутли, наткнувшись на особо плотное сплетение корней, настоящую ловчую сеть. Насмешка придает ему сил, пока он выпутывается. - Вредно жить так долго, Ицли. Теряешь чувство определенности времени.
        Амару помогает своему уже не хозяину, попыхивая красным огнем, точно лазерный резак включает. Корни выпускают Дамело из своих пут, опадают, опаленные, но тьма не рассеивается от выдыхаемого драконом огня. Определенности во тьме Эреба не больше, чем в вечности драконьей. Сменяют друг друга веры и народы, возвращаясь к одним и тем же берегам, к одному и тому же вопросу: един Ты или двое Вас? - и провожает их вертикальным зраком страж царей и тайн.
        - Грязь, грязь на всех. И апостолы не чисты от одержимости, и после крещения человек осквернен, все его грехи при нем и останутся. Не через крещение верный очистится, но через молитву! Через страдание очистится! - Кажется, Хозяин озлился на выговор, решил сменить жалобные стоны на проповедь. Ишь, разговорился, самого сатану мессалианской ереси причащает. А ведь только что еле ползал, будто поднятый из могилы зомби. Да он и есть зомби, мертвец, возвратившийся с того света к несчастным близким, чтобы выпить их жизненную силу, забрать с собой на остров памяти, на остров жертв. Жертв памяти.
        - Должно хранить бесстрастие, и причастие святому духу во всяком чувстве, - вещает педофил, усыновленный Ицпапалотль. Приемная маменька благосклонно внимает - что ей сделается? Нет никого беспристрастнее и причастнее святых тайн, чем сама Судьба. - Сатана и дух святой сообитают в человеке и даже младенцы…
        - …хотят секса. - Дракон перебивает религиозный пыл старого извращенца именно тем, от чего религией и отгораживаются - правдой, обжигающей хуже огня. - Признайся, старик, долго ты теософией догонялся, чтобы забить вкус вины?
        - Моей вины тут не было и нет, - четко, как на смотру, рапортует мессалианин, «молитвенник», «чистый» - притом, что в названии его веры явственно звучит имя Мессалины, символа разврата всех времен и народов. - Ибо зло существует по природе, а человек…
        - Знаем, знаем. - Смех у Ицли-Амару щекочущий, ласкающий, словно мехом по коже ведут. - Человек, по вере твоей, имеет две души: одну человеческую, а другую небесную. Это называется двоедушие. А знаешь, кого твой народ зовет двоедушным? Каждый из рождаемых заимствовал от прародителя как природу, так и рабство демонам. Они болтают… - Голос Амару внезапно меняется, становится глухим и одновременно жестким, точно его обладатель долго-долго молчал, но это голос человека, не драконий рык и шепот. - …что желающие спастись должны молиться, пока не почувствуют, что грех как бы некий дым или огонь, или дракон, или какой-либо подобный дикий зверь изгоняется молитвой и чувственно выходит через молитвы. Гордыня их хвастовства столь велика, что ублажаются они, как совершенные и свободные от всякого греха, как люди высшего порядка[122 - Текст главы 80 из ересеологического компендиума Иоанна Дамаскина.]. Ты пытался стать безгрешным или безвинным, скажи нам, молитвенник?
        Если боги судьбы улыбчиво-снисходительны, даже убивая, то драконы любят играть с жертвой, как кот с яблоком - наколоть острым когтем и катать.
        - Изыди, змей, - хрипит, заслоняясь локтем, старик, вот-вот креститься начнет. - Изыди…
        - Я-то уйду, - ухмыляется дракон. - А с кем ТЫ останешься? С посланником небес, с ангелом? Что ж, оставайся. Только сперва погляди на него, на ангела своего хранителя! - И вспыхивает весь, будто непобедимое солнце.
        В свете Амару, проводника между мирами, Ицпапалотль рогатым зигзагом распарывает черноту, похожая на рентгеновский снимок: крылья бабочки превращаются в прозрачную кисею, растянутую костяком обсидиановых лезвий, сквозь женское лицо голубоватым свечением проступает череп. Женская ипостась Молоха - Мельхет Ицпапалотль, Ицпапалотль-детоубийца[123 - Само слово «Молох» («Мельхет») могло быть не только именем, но и эпитетом верховного божества, также как и «Баал» («Ваал»). Греки отождествляли Молоха с Кроносом, римляне - с Сатурном. Упоминают не только о принесении детей в жертву Молоху, но также и о «проведении через огонь детей», то есть о языческой инициации; о «грехе Молоха» - об обращении детей в язычество или же о рождении от язычницы.] простирает над ними обрамленные ножами крыла.
        Хозяин привычно опускается на колени, свесив голову ниже плеч, скрывая лицо. На приемного сына Мельхет он не похож, больше похож на раба, неумело прячущего свою ненависть - за то, кем его сделали, а может, за то, кем не сделали. Миктлантекутли читает его, будто раскрытую потрепанную книгу: некоторые страницы вырваны, буквы выцвели и стерлись, от золотого тиснения на обложке ни крупинки золоченой не осталось, но смысл все так же ясен, ясен и страшен.
        Нет никакого Острова жертв, острова памяти, Оленьего парка. И нет больше никого из тех, кто остался в этой точке пространства, схлопнувшейся за спиной Миктлантекутли. Это индеец словно родился наоборот, войдя в лоно земли, а ипостась Последнего Инки, юный сатир, его дом Солнца, его адские гончие и его змеедева - все они исчезли, растворились без следа в воспоминаниях Хозяина. Неспроста старик столько лет ждал Дамело в центре преисподней, вечно открытый, вечно гостеприимный, будто ловчая яма.
        Лишь Ицли-Амару, хитрый межмирный змей, избегнул общей участи быть похороненным на дне этой ямы. А ведь он пытался спасти ВСЕХ, вспоминает князь ада. Дракон пытался отправить гончаков к Хозяину через родовые пути земли - но отчего-то не сказал правды. Видать, в ипостаси Ицли даже правдивый дракон принужден врать или недоговаривать, предоставляя тем, кто рядом, свободу воли - мнимую, иллюзорную. Нелюбимая людьми и нелюдями правда могла бы всех спасти, но у правдивого Амару печать на устах. И ты, не ведая, что творишь, преградил им путь к спасению. Получается, ты их убил, владыка Миктлана.
        Зловещую колдунью-провидицу Ариадну.
        Воплощенную силу и воплощенную слабость Минотавру.
        Хранительницу гнева преисподней Цербера.
        Свободную силу сельвы Ункву.
        И Горгону.
        По крайней мере я успел сказать Тате, что люблю ее, на удивление спокойно думает Миктлантекутли.
        Ему кажется, это скорбное бесчувствие, защитная пелена, окутавшая сознание, словно вечные туманы острова, туманы сельвы, порождение Водопада Ангела. И она вот-вот опадет, развеется, оставляя разум на растерзание горю. Но минута проходит за минутой, а безразличие так и не сменяется ни отрицанием, ни яростью, ни всем, что прилагается к истинному, нежданному, жестокому горю.
        Наконец-то молодой кечуа понял: ничто не вечно и не безвозвратно. Если ему будут нужны возлюбленные, он вернет их. Всех.
        Ведь они до сих пор на том острове. Хозяин и есть остров памяти, расположенный в стратегически важной точке междумирья. Волны захватчиков накатывают на него одна за другой, вгрызаясь в сушу век за веком. Спорная земля то пустеет, залитая кровью аборигенов, то зарастает храмами, монументами, дворцами, построенными в честь победы, по обету, в дар гордыне людской. Острову жертв Судьбой предназначено служить пробным камнем, камнем преткновения на путях гордыни.
        - Не бойся, сын мой, - увещевает богиня. - Поздно бояться. Ты меня уже принял.
        - Я тебе верил. Я верил В ТЕБЯ. Верил, что вниду в рай. А ты превратила меня в адское орудие.
        - В небесное орудие, - поправляет Ицпапалотль. - В бич божий. - И оглядывается на Дамело: понимает ли он, чего избегнул, отказав своему ангелу?
        Дамело понимает. И видит воочию, как, скрежеща, запускается судебная машина, как возмездие, кровавое и избыточное, загребает частым гребнем всех, кто рядом. Даже ему, владыке собственной преисподней, боязно: при виде зловещего ангела Тамоанчана воспоминания лезут из кладбища в голове, точно агрессивные зомби, только успевай закапывать. Легче пойти самому, доброй волей, в пасть молоха. Мельхет.
        Боги терпеливы. Они умеют ждать, как ждут крокодилы, застывая с распахнутой пастью на часы-годы-века, пока кто-то, глупый или умный, но всегда слишком самоуверенный, не попадет на беспощадную терку острых зубов. Рано или поздно это происходит, и тогда в игру вступает божественный суд, сухая, бесчеловечная, как принцип выживания, справедливость.
        - Я мог… отказаться? - Голос Хозяина звучит беспомощно, просительно. Жалко.
        - Конечно, мог, - улыбается Ицпапалотль. - Отказаться от своей судьбы проще простого. Немного смирения, много воздержания - и ты свободен.
        Смирение и воздержание, усмехается про себя Сапа Инка. Ну да, ну да, люди и нелюди, обращенные к греху Молоха, проведенные им чрез огонь, всегда готовы вернуться обратно, к самоограничению. Не к самоуничижению, которое для многих так же сладко, как самовозвеличение, а к смирению. Через огонь же. Или…
        - Мать твою!
        Миктлантекутли не ожидал, совсем не ожидал, что неведомая сила выбьет мир у него из-под ног. С низким гулом земля сдвигается, и Дамело летит вперед, точно камень, выпущенный из пращи, вовремя вспоминая: у него есть крылья! И у остальных тоже. Почти у всех. Почти.
        Хозяин цепляется за края осыпи, скребет по ней руками, спеленутый до пояса взбесившейся землей, похожий на насекомое, пойманное муравьиным львом. Миктлантекутли достаточно сделать одно движение, чтобы помочь, подхватить, но он отступает, наблюдая, как Тартар заглатывает старика жадной земляной пастью - ам! Мессалианин рушится сквозь небо глубочайшей из бездн, как в свое время Люцифер. Прародитель темных сил, рухнувший с невиданных высот, пробивший землю и небеса нижнего мира - хрясь! - и оставивший на память о себе дыру между мирами размером с Чиксулуб[124 - ЧИКСУЛУБ («Демон клещей») - древний ударный кратер диаметром около 180 км и изначальной глубиной до 17 - 20 км. Расположен на полуострове Юкатан, входит в список крупнейших кратеров на Земле. Предполагается, что кратер образовался около 65 миллионов лет назад в результате удара о Землю астероида диаметром около 10 км.]. Есть ли народ, не сложивший легенду о тебе?
        Дно Чиксулуба, похоже, отверзается заново, чтобы впустить нового насельника в недра преисподней.
        Дамело ничего не предпринимает, чтобы спасти Хозяина. Он не собирается быть благородным и даже справедливым. И перечить Судьбе не собирается. Такова участь Хозяина, уготованная старику с поистине божественным тщанием и коварством.
        Земляной пол проваливается, под ногами крылатых богов, словно опрокинутый Млечный Путь, сияет озеро Коцит, наполненное яростным светом. Хозяин падает прямо в этот свет. Белые льдины смыкаются, точно зубы, острые, страшные.
        Преисподняя принимает жертву, и на Миктлантекутли накатывает волна облегчения, а вслед за нею - радость, которую владыка Миктлана не чувствует как свою. Это радость Каина, Кабиля, который вернулся со своим грехом и не оказался среди обитателей Огня[125 - Слова Хабиля (Авеля) из Суры Аль-Маида: «Я хочу, чтобы ты вернулся с моим грехом и твоим грехом и оказался среди обитателей Огня».]. Это чье-то, не Дамело, недостойное человека и даже демона недостойное.
        Божества смотрят на молодого кечуа с насмешкой и жалостью: мы сделаем тебе хорошо, поэтому бойся нас.
        Миктлантекутли внемлет предостережениям. О, он будет осторожен! Станешь тут осторожным, когда в двух шагах от тебя сила настолько могучая и древняя, что для нее все сущее, живое и неживое, не более чем дети несмышленые, звереныши неукрощенные, беспомощные, слепые, но оттого еще более опасные друг для друга и для самих себя. Сопротивление бесполезно.
        - Куда мне теперь? - смиренно спрашивает индеец. - Вниз?
        - Зачем? - искренне удивляется Ицпапалотль. - Ты столько не нагрешил. Пока.
        - Я убил своего родича.
        Дамело все еще чувствует свое родство с Хозяином, и это путает все карты. Одно дело безличная борьба за власть с соперником, другое дело - борьба за нее же с БРАТОМ.
        Родственники-соперники, предатели родной крови, не зря предназначены для пояса Каина, для девятого круга ада. Не зря люди поделили род свой, сыновей адамовых, на ветви родов Каина и Авеля, Кабиля и Хабиля. Каин-Кабиль в их мозгу целую вечность убивает того, кто милей Отцу, и человечество тысячелетиями рыдает над телом Хабиля-Авеля, невинной жертвы зависти и ревности.
        Но кто знает, что случается с Авелями, которых приблизил Бог, и однажды, спустя годы, дал понять: вы меня разочаровали, дети мои. Не становятся ли они в ту же минуту Каинами, убивая себя прежних, убивая в себе чистого, жертвенного Авеля? Может ли Хабиль пережить разочарование Отца, может ли Кабиль не проснуться в его душе, не всплыть на поверхность бездн подсознания, словно акула на запах крови? И не это ли становится причиной падения с высот в глубочайшую бездну Тартара, Миктлана, Уку Пача?
        - Ты сделал то, что предназначено тебе. - Мельхет, убийца собственных детей, легко отмахивается от человеческих, слишком человеческих стыда и вины в душе своего нового орудия.
        Одного слова богини судьбы довольно, чтобы разрушить схему мироздания, до того казавшуюся четкой и правильной. Мельхет Ицпапалотль учит своих детей неуважению ко всему на свете. Зайди чуть дальше по этой стезе - и неуважение превратится в презрение.
        Миктлантекутли не хочет ни знания, ни презрения. Он от него устал, устал еще при жизни, в мире белых: надоело делить мир, точно шахматную доску, на свое и чужое.
        К тому же у них, похоже, другие дела. До черта дел.
        Земля все еще гудит, будто провода под напряжением, и тужится, словно роженица. Через пролом вырывается сноп света, перед которым даже свечение Амару кажется тусклым. Белый луч ударяет в потолок кротовины, точно кулак. И разрывает ткань миров аккурат в том месте, где проложена ветхая, истончившаяся от древности заплатка, - в месте падения Утренней звезды. Перед запертыми в лоне земли открывается небо. Путь наверх свободен.
        Глава 13. Олл-ин
        - Значит, он пожертвовал всеми нами… то есть вами? Как непохоже на него, - произносит Диммило, пока они с ангелом сидят поодаль от богов, ждущих окончания долгой игры, последнего круга торговли, вскрытия карт. - Любить Дамело не умеет, но чтобы бросить своего человека на смерть, когда тебе ничего не стоит его спасти… Не свел ли Хозяин нашего Дамочку с ума?
        - Он просто пасовал. Сбросил карты, - отвечает Тата, теперь уже не Первая - Единственная. - Сбросил прошлое, сбросил чувства.
        - Или пошел ва-банк.
        - Олл-ин[126 - ОЛЛ-ИН (all-in) в покере то же, что ва-банк - ставка игроком всех денег, имеющихся в его распоряжении. Остальные игроки должны либо поставить сумму денег не меньше поставленной игроком, идущим ва-банк, либо пасовать, в результате чего выигравший забирает весь банк, а остальные игроки теряют свои ставки.], красавчик, - небрежно поправляет ангел. - В покере это называется олл-ин. - Все тут в курсе покерных правил, просто клуб бессмертных картежников какой-то. - Если Дамело выиграет, он все свое вернет, да еще приберет к рукам чужое.
        - Что, например? - осторожно уточняет Мецтли.
        - Не знаю, - пожимает плечами Тата. - Меня. Тебя. Всё.
        - А мы ему нужны? - невесело усмехается Диммило. - Что-то, когда мы у него были, Дамело нас не больно берег. Тебя у Инти забрал - но завоевывать не стал. Меня ему отдал и обратно не звал.
        Ангел улавливает в душе отголосок ревнивой радости: это тебя он отдал, не меня!
        - Ты не понимаешь, - качает головой Тата Единственная. - Тому, кто всю жизнь целый, нас, половинок, не понять.
        - А ты мне объясни, - вкрадчиво просит Димми.
        Ангел не знает, как ему объяснить. И не потому, что Мецтли - лунный обманщик, повелитель мороков и снов, вечный антагонист правды, ясности и света, прямых и откровенных, словно удар в лоб. Не потому, что Димми - мужчина. Все они понемногу меняются, идут туда, куда тянет не огражденный стенами телесности разум, и скоро сами позабудут, какого пола были их тела. Не потому, что Диммило был влюблен в Дамело, да и сейчас еще, кажется, есть немного…
        А потому, что нет слов, чтобы передать, каково это - проснуться однажды без половины себя. Когда хочешь одного - вернуться в сон, где был целым, неповрежденным. И чтобы никто и ничто тебя не пробудило. Когда кажется: вот откроешь глаза, а вокруг будет пустота, потому что мир, послушный твоему приказу, умрет. Ты сам запретишь ему воскресать из-за того, что глупая надежда осенила тебя крылом. Безнадега лучше, она не добавляет боли в и без того невыносимое.
        The stars are not wanted now: put out every one;
        Pack up the moon and dismantle the sun;
        Pour away the ocean and sweep up the wood.
        For nothing now can ever come to any good.[127 - Созвездья погаси и больше не смотриВверх. Упакуй луну и солнце разбери,Слей в чашку океан, лес чисто подмети.Отныне ничего в них больше не найти.У.Х. Оден. Похоронный блюз. Перевод И.Бродского]
        For nothing now can ever come to any good. Из ничего не может произойти ничего хорошего. Но и ничего плохого, ни жара, ни боли под ребрами, ни крушения с трудом выстроенной жизни, ни дефолта по крупицам собранного доверия, ни девальвации вечных ценностей - в пыль, в хлам, в ничто. Если ничего и не было - нечего обесценивать.
        Душа твоя не будет разрушаться и гнить заживо, если нет в ней гнезда заразы, раскинувшего миазмы гниения, будто черные щупальца. Ради такой увечной чистоты и производятся ампутации. Пусть ты никогда уже не сможешь бегать наперегонки или играть на фортепьянах, но по крайней мере не умрешь от заражения крови. Кому, как не ангелам, знать, на что идут ради чистоты.
        Тата распахивает крылья, такие прозрачные, такие холодные - не теплее небес. Когда-то через окно самолета небеса казались уютными, будто огромная, от горизонта до горизонта постель со взбитыми, точно сливки, подушками. Лечь бы на эту пуховую мягкость и спать, спать вечно, видеть захватывающие, цветастые сны, просыпаться в минуты слишком ярких переживаний, осматривать бело-голубую бесконечность и снова проваливаться вовнутрь сонных видений. Так чувствуют себя засыпающие в сугробе, умирающие от переохлаждения, наслаждаясь последним подарком отлетающей жизни.
        Вот и на небесах нет ничего, кроме холода и безмятежности. Не слишком приятное открытие для новоприбывших.
        Зато в аду человек учится ценить безмятежность превыше всего. Превыше страсти, превыше опыта, превыше истины. Безмятежности никогда не бывает вдоволь и чересчур, в отличие от страсти, опыта, истины.
        - Хочешь пойти со мной? - спрашивает лунного бога Единственная. Легко и небрежно, будто на прогулку зовет.
        Если в прошлый раз Тата помешала сама себе, вернее, сидящий в ней зверь помешал ангелу добиться желаемого, отчего бы не попробовать теперь? Татина мечта исполнилась: зверя больше нет. Единственная чувствует себя, словно наркоман, слезший с иглы, она гордится своей чистотой, еще хрупким, но быстро прибывающим ледяным щитом. Однако Тате по-прежнему необходим тот, кто станет ангельскими глазами, ушами и стыдно сказать чем еще в мире живых и в мире мертвых. Кто будет беспрекословно исполнять волю небес - любую волю.
        А значит, надо попытаться поймать проклятого индейца еще раз. Не на себя, не на Горгону, так на Диммило. Наивный кечуа может врать себе сколько угодно, но любовник Инти сатане дороже всех баб на свете. И уж Тата не преминет разобраться, почему, до последнего винтика разобраться. Это может пригодиться в использовании их обоих, и Дамело, и Диммило, в тех самых благих целях, что оправдывают средства. И никакая сентиментальная змеиная задница ангелу больше не помешает.
        Единственная довольна тем, что половина ее исчезла, растворилась в нетях, в бездне Миктлана: так приятно не чувствовать себя сумасшедшей с чужими голосами и воспоминаниями в голове. Даже если для этого нужно убить какую-то часть себя - бОльшую часть. Горгона наверняка не позволила бы затащить Мецтли на небеса. Хотя именно там лунному богу место, а вовсе не в объятьях золотого развратника.
        Ангела и бога Луны ждут холодные небеса, накатанные колеи орбит, спокойствие абсолютного нуля. Оба они не ровня Инти и его последышу, жестоким искателям наслаждений. И Тата, и Диммило - из породы искателей счастья. Пути ищущих счастья и ищущих наслаждения сходятся в одной точке, словно у планет и комет, чтобы потом разойтись на десятки, а может, на сотни лет. Значит, не будет никаких «богов Солнца и Луны», «ангела и дьявола», связи между ними не будет, а будет планета, прикованная к светилу, - и комета, бродяга неведомой судьбы.
        За то время, что они проведут вдали друг от друга, многое изменится в мире живых. Кай Пача - хронометр верхних и нижних миров, вселенские песочные часы. Лишь он осознает и измеряет время. Если Дамело не явится за другом прямо сейчас, то, возможно, явится через полвека. И не за Диммило, а за ней, Татой. И кто знает, каким станет их тогдашнее здесь и сейчас. Одно Единственная знает наверняка: оно будет столь же мимолетным.
        - Ты ведь надеешься, что Дамочка полезет за тобой на небеса? А не за тобой, так за мной? - полуспрашивает, полуутверждает Диммило.
        - Нет, я рассчитываю на другое. - Со смертью Медузы Горгоны к ангелу не вернулась способность врать, но умалчивает она по-прежнему виртуозно.
        Диммило почти любуется ею и думает без злости: ангелы бесчувственны, но не так, как бездушные люди. У людей светлое чувство сращено с обратной его стороной, любовь прорастает в ненависть, наслаждение - в боль, радость - в горе. Вглядись и поймешь: на самом деле это одно и то же чувство, даже когда оно превращается в собственную противоположность. Дай ему достаточно времени, и оно вызовет со дна души всех сокрытых там демонов, хозяев, призраков прошлого, голодных духов.
        Ангельские переживания не такие, они односторонние, оттого и не влекут за собой ни кары, ни вины, ни разочарования. Счастье бесстыдное, нераскаянное, невинное, когда на изнанке его - ни памяти, ни сожалений, ни тоски.
        Чтобы достичь этих небес, Тате нужно всего лишь избыть горечь потерь и предательства. Если у нее получится, она и Диммило поможет избыть оборотную сторону любой услады, любого блаженства. Чтобы не приходило за наслаждением мучительное, отравное послевкусие. Что ж, это хорошая сделка.
        - Одиночество легче переносить, если никого не любишь, - не то советует, не то предупреждает Мецтли. - Ангелам в том числе.
        Ну конечно, мужчинам кажется, будто все девчонки помешаны на любви. Даже если и мужчины не совсем мужчины, и девчонки давно уже не девчонки.
        - Ты думаешь, я влюблена в твоего Дамочку? - Тата не знает, как втолковать лунному богу то, что он обязан знать, по должности своей колдовской, обманной - обязан.
        Люди глупы, столь же глупы, сколь глубоки, и презирают все предсказуемое. Так женщина презирает верного и надежного поклонника, женщине подавай такого, который ее к себе не подпустит и даже другом ей не станет, не говоря уж о том, чтобы стать опорой. Вот и человеку подай страстей, подай то, что мертво и живет словно по ошибке. Подай сатану и аггелов его, дабы природа людей вступила в общение с природой духов злобы. Жених небесный им слишком пресен.
        Небесам просто необходим свой собственный, ручной сатана. И потому Тата обвивает ничуть не сопротивляющегося бога Луны прозрачным студеным крылом.
        Мецтли не знает - откуда ему знать? - что за сила в них скрыта. Языческим богам крылья нужны для красоты, как летунам-воладорес, своих Ханан Пача они достигают другими путями. И прямо сейчас один из таких путей взламывает дракон-психопомп. А пока боги ждут прихода самой судьбы, пока дракон с сатаной ведут судьбу туда, где ее ждут, ледяная принцесса делает то, что им, ледяным, от века положено - уносит Кая в свои холодные покои. Пусть горячие Герды ищут своего мальчика, освобождают, предлагают равноценный обмен или грозят таянием нерушимых льдов - словом, пусть потрудятся.
        - Ну вот, - с досадой произносит золотой бог, - опять Супай достал джокера из рукава. И опять его джокер его же и надул. Вскрываемся!
        - У меня не джокер, у меня пули[128 - «Bullets» («пули») в покерном сленге - одна пара тузов.], - инкский дьявол вскрывается первым, на волне самонадеянности, а может, честности своей, поистине адской.
        Когда у тебя на руках сильные карты, можно играть честно.
        Золотой бог и змеиная мать смотрят друг на друга - кто кого переглядит, выжидая, блефуя: вдруг второй спасует, не показывая карт? Есть ли у них чем перебить такую сильную руку, как ангел, уводящий бога лунных обманов по путям проверенных орбит? Единственная и Мецтли тузы не только в покере богов.
        - У меня полный дом[129 - ФУЛЛ-ХАУС («полный дом») - покерная комбинация, состоящая из трех карт одного достоинства и двух карт другого достоинства. Уступает по силе только каре и стрит-флешу.], - улыбается, насладившись верным проигрышем соперников, Тласольтеотль. - Дом Солнца.
        Инти, горячий, бесстрашный Инти должен ответить этим двоим чем-то невиданным, ослепительным, достойным бога Солнца. Раскрыть, например, каре из четырех шестерок - перед Солнцем все шестерки. Кроме Судьбы.
        И именно она выходит на сцену из недр земных. Ицпапалотль.
        Инти, Тласольтеоль и Супайпа, завороженные, наблюдают за тем, как проседает земля, как полпляжа проваливается в дыру, как от театрика, волей богов превращенного в остров, снова остается только сцена. Все, что из декорации стало реальностью, продлившись до утонувшего в водАх горизонта, все рушится вниз - и из центра воронки вылезает, выпрастывается, будто бабочка из куколки, смертоносный ангел Тамоанчана, ядовитая геликонида с крыльями цвета ягуаровой шкуры. Она отряхивается от земли и песка, пропуская меж пальцев длинные перистые лопасти, и ножи в бахроме стучат, как кастаньеты. А потом богиня судьбы смотрит в глаза трем игрокам, замершим в шаге от шоудауна[130 - ШОУДАУН - заключительная фаза любой покерной раздачи, когда оставшиеся в игре открывают свои карты и определяется победитель.], подходит и опускает на песок перед Инти узкую смуглую ладонь:
        - Сын Мишкоатля[131 - УИЦИЛОПОЧТЛИ («колибри юга» или «колибри левой стороны») - бог солнца, бог войны и национальный бог ацтеков. Отцом Уицилопочтли, по одной из легенд, был Мишкоатль, убийца Ицпапалотль. Сестра бога Солнца Койольшауки пыталась убить их общую мать за то, что та забеременела без мужа. Прознав про это, Уицилопочтли выпрыгнул из чрева матери в полном воинском облачении и убил Койольшауки, а также множество своих братьев и сестер. Отрубленную голову Койольшауки он забросил в небо, где та стала луной, а брошенные следом братья и сестры - звездами.], что за встреча! Как родня?
        - Сияет, как всегда, - хрипло отвечает Инти, аккуратно складывая карты на песок рубашкой вверх. Неужто пасует?
        - Не хочешь заплатить фамильные долги? - Не чинясь, приступает к делу Судьба. У нее, как и у всякого ангела, нет ни злых страстей, ни чувств, оборачивающихся собственной противоположностью от долгого воздержания. Она пришла взимать дань, непомерно возросшую за то время, пока Ицпапалотль томилась в мире мертвых, будто кролик в казане.
        Взгляд богини судьбы, устремленный на бога Солнца и войны, полон такого оглушительного понимания, что блефовать под ним не получается.
        - Не сбрасывай, не сбрасывай, - шепчет Инти под руку змеиная мать, - погоди. Сейчас мы все исправим!
        Голос жены подкреплен взглядом мужа: Супайпа напряженно смотрит в сторону воронки. Ждет, когда на сцену явится последыш Солнца. Потомочек, кровиночка, щенок течичи[132 - ТЕЧИЧИ - вымершая карликовая собака. Майя, тольтеки и ацтеки считали ее священной. По вере ацтеков, покойник на последнем этапе пути садился на спину течичи, которая освещала дорогу своими рубиновыми глазами, и переправлялся через девять рек смерти в Миктлан.]. Вывел-таки Минотавра из лабиринта Тартара, на себе из-под вселенского мрака вытащил, наш новый, усовершенствованный Орфей. И ведь не упрекнешь его ни в чем - как и любого, кто следует Судьбе.

* * *
        Добрались! Наконец-то. Ослепительный, точно кохинорами выложенный тоннель, ведущий наверх, в мир живых, выжал из повелителя ада все силы. Так, словно индеец и вправду волок свое бренное тело на высоту десяти, двадцати тысяч метров, тяжко взмахивая крылами и чувствуя, как с каждым движением все сильнее ломит спину. На полеты во сне, да и без всякого сна, а заодно без ощущения тела, ни капли не походило. Остров жертв как будто вернул владыке Миктлана плоть, кровь и способность испытывать боль, по крайней мере в натруженных мышцах. Не затем ли его туда заманили, чтобы запустить оленя[133 - «Олень», «запустить оленя» на покерном жаргоне означает пойти олл-ин (ва-банк).], поставив на кон не только владычество Миктлантекутли, а саму его суть, отлитую и закаленную Миктланом? И кто скажет, проиграл он или выиграл?
        В средний мир Дамело выбирается аккурат в момент вызова, брошенного Судьбой богу Солнца. Вызовы Судьбы принимаешь, даже не принимая. Даже если видишь произвол за правилами игры. Даже если вместо выигрыша тебе светят казнь без вины и мука без искупления. Приглашений к игре, когда те исходят от Судьбы, не отклоняет никто - даже боги.
        - Долги? - переспрашивает золотой бог. - А что ж, и заплачу!
        Веселье плещется в глазах Инти, словно золотые рыбки, но сквозь веселье проглядывает что-то настолько пугающее, настолько темное и дикое, что хочется отвести взгляд. Рука бога дрожит в сантиметре от песка. Одно крохотное движение - и он пас. Проигравший. Сапа Инка и сам не понимает, как оказывается рядом и вопреки всем правилам перехватывает карты:
        - Я за него.
        - Привет, малыш! - усмехается Инти. - Никогда не сдаешься?
        - Однажды научусь, - парирует индеец. - Но не сейчас.
        И открывает руку Солнца.
        Каре и джокер. Трэп, сладкая конфета, лучшая комбинация из всех возможных. Зачем пасовать, если выиграл? Или они всю дорогу резались в лоуболл[134 - ЛОУБОЛЛ от двойки до семерки - игра, в которой, в противоположность дро-покеру, выигрывает младшая рука. Цель игры - собрать комбинацию из пяти карт как можно меньшего номинала, не являющуюся стритом, или флешем.] - а суть игры состояла в том, чтобы новичок до последнего не понял, во что играет?
        - Главный выигрыш - продолжение игры, - подмигивает Супай. - Незачем играть дальше, если ты победил. Победитель выбывает, зато проигравший получает шанс отыграться.
        Боги, умелые игроки, уходят на пике триумфа, в сиянии славы. Хотят ли они уходить? - вот в чем вопрос. Однако с судьбой не поспоришь.
        И тут Дамело вспоминает о той, кого сам привел.
        - Что возьмешь? - спрашивает он, впрягаясь в родовое тягло. Пара коротких слов, а сколько вреда сразу.
        - Тебя, - без улыбки произносит Ицпапалотль. - Будешь моим сыном.
        Что это значит - быть сыном Судьбы? - хочет спросить Сапа Инка. Значит ли это стать ее рабом? Орудием? Жертвой? Хозяин острова памяти, прародитель Сталкера-Ариадны, тоже, небось, в свое время спрашивал: кто я тебе? зачем я тебе? за что я с тобой? А потом, не получив ответа, прошел весь отведенный ему путь - в собственном теле и в телах потомков, пожирая чужие души и теряя свою. Служба Ицпапалотль истощила Хозяина до того, что остался от бедолаги старец да полдракона, и только озеро Коцит упокоило голодный дух.
        - Отдаю потомка своего из нашего рода в твой, - без всякого пафоса произносит Инти формулу отречения. Даже трагедии в голос не подпустил, мерзавец. Бросил Последнего Инку Судьбе, будто случайную жертву в кебраду, не размениваясь на ожерелья из цветов и бусин, на рыдания плакальщиц и дурман жженой коки.
        Какую кару измыслит Ицпапалотль для последыша Мишкоатля? Пусть Дамело и вызволил богиню из недр преисподней - кто ее туда вверг, если не его предок? Уравновесится ли преступление - благодеянием?
        - Отныне ты мой, сынок. Будешь моей течичи, проводником душ, - тянет-напевает ангел Тамоанчана, по-хозяйски поглаживая щеку Дамело.
        Течичи? Трехкилограммовым уродцем с младенческим родничком-«молерой» между ушей[135 - Течичи, как и современные чихуахуа, имели мягкую область на темечке. Эта область - «молера» или родничок, такая же, как у человеческих младенцев.]? Дамело хочется орать от возмущения. Но движение под боком отвлекает от истерики, которую он почти готов устроить.
        Возле бедра Миктлантекутли (или у него отныне и имя другое?) хлопотливо, точно кот, устраивается на песке Амару. Размером не больше, если не меньше течичи. С точки зрения белых - экзотически-нелепый, как всякая рогатая ящерица. Меняющий облик без оглядки на каноны красоты человеческие и нечеловеческие - дракон-психопомп, дельфин-иния, демон-цицимиме. Деловитый, жестокий, функциональный. Прекрасный.
        Страж царей поднимает голову, смотрит индейцу в глаза, вызывая воспоминания о том, с чего все началось-закрутилось, исподволь легла под ноги дорога, проложенная судьбой - и, как водится, не по прямой, не по гладкому асфальту с четкой разделительной.
        За прошедшие недели Дамело привык, что у всех на него планы, от Тартара до небес. Когда-то ангел-судья вздумал превратить кечуа в живую гильотину; змееногий монстр пытался сделать то же; наконец, молодым кечуа завладела Ицпапалотль.
        В бытность свою человеком Сапа Инка сорвался бы в гнев, как срывается птица со скалы. Но за время владычества Миктланом Дамело растерял свой гнев, изъял его из смертной души и вложил в тело адского привратника, а неистовство Цербера навсегда уравновесил равнодушием унквы. Бесконечная ярость и бесконечное равнодушие, помноженные друг на друга, дают идеального сатану. Управленца преисподней.
        Когда-нибудь он им станет. После того, как отыграет себя у Судьбы обратно.
        Индейца накрывает пониманием, кто истинный хозяин игорного клуба трех миров, кого боги пытаются обыграть, ввести в убыток, заставить сойти с запутанных, но неизменных троп. И запертая во чреве Уку Пача, Судьба ведет своих игроков по выбитой для них колее; однако игроки всё пытаются выбраться, всё подражают людям. Завидуют им, до обиды свободным в слабости своей - а сравнить с богами, так попросту в бессилии. Завидуют тому, что Теотль, бог-в-себе[136 - ТЕОТЛЬ, ТЛОКЕ НАУАКЕ («владыка близкого соседства») - в мифологии ацтеков верховный бог созидания. Также носил имя Ипальнемоуани («Тот, кем мы все живем», «сам себя в себе заключающий»). Этому божеству не строили храмов и не приносили жертв.], не обращает на смертных, по их ничтожеству, никакого внимания. Не интересует его, чем живет огромный, многомиллиардный муравейник: взгляд, привыкший совсем к другим масштабам, не привлекают ни короли на час, ни плодовитые матки, ни бесполые трудоголики, ни жадные до крови солдаты. Оттого муравьи и свободней светил, даром что и те, и другие ходят по чужим, извне подновляемым тропам. Ходят и не могут
остановиться.
        Впрочем, муравьи могут. Кечуа сам это узнал, вселившись в шкуру восточного принца: муравьиный царь, созданный из расчета на один брачный полет и тысячное потомство, может вывернуться из хватки предназначения. Вот оно, неприметное муравьиное счастье - на миг взлететь выше судьбы, оторваться от невидимой карты, которой разлинована земля под ногами.
        За миг до принятия незавидного жребия течичи, Харона и Амару, бродяг-между-мирами, в душе Дамело растет, ширится ощущение: жизнь не призрачная, она настоящая. И он только что трогал ее руками.

* * *
        С Диммило новый проводник душ таки повидался. С принцессой своей, по всем сказочным правилам уложенной отсыпаться в хрустальный гроб на вершине заповедной чаканы, куда никогда не приземлится досужий вертолет, не заберутся азартные скалолазы, не ступит нога человека. Ибо вершина ее - подножие недосягаемого Ханан Пача.
        Здесь обитают верховные боги: Инти, Виракоча, Мама Килья, Пача Камак, Мама Коча, Ильяпа. И здесь же его Диммило спит и видит бесконечный сон, навеянный одним злокозненным ангелом. Никто не знает, плох этот сон или хорош. Лунные боги, сколько их ни на есть, знают: любой кошмар можно переиграть в свою пользу, не дрогнув выдержать смертельную пытку, насладиться извращенным соитием. Мама Килья твердит это богу Солнца, когда тот жадно слушает выдохи сквозь зубы, смотрит на мелкой дрожью дрожащие ресницы, ревниво наблюдает за выражением сладкой муки на лице любовника.
        В Диммило словно замурован кто-то - Инти чует его, ощущает губами под гладкой кожей, влажной от облачных туманов, хочет подобраться ближе, мечтает вытащить наружу, забрать себе. Вечная мечта Солнца - слиться навек с недоступной Луной. Люди сулят им эту встречу - в дни затмений, в дни великих бедствий и небывалых чудес.
        Золотой бог ждет пробуждения своего Мецтли. А Дамело уже и не ждет, просто желает Димке хороших снов. Помахав Инти, он отправляется в путь. Под ногами индейца жесткая, как драконья чешуя, горячая от близости Солнца радуга от Миктлана до самых небес. Где-то в краю серебристых облаков[137 - СЕРЕБРИСТЫЕ ОБЛАКА - самые высокие облака в атмосфере Земли. Они образуются в мезосфере на высоте около 85 км и видны только тогда, когда освещены солнцем из-за горизонта, в то время как более низкие слои атмосферы находятся в земной тени.], где не летают ни самолеты, ни космические челноки, где сгорают падающие звезды, прячется от своей судьбы Единственная.
        Однажды Дамело доберется до нее. В его снах Тата смеется и тянется к нему, зазывает к себе дьявола. В его снах они живут вместе на острове в Море милосердия, спят в одной постели, завтракают «Джокером»[138 - «ЗАВТРАК ДЖОКЕРА» - коктейль: коньяк, кофейный ликер и яйцо.], бьют острогой ужасных океанских рыб. Просыпаясь наутро, Дамело Ваго - больше не Сапа Инка и, похоже, больше не инка, слышит, как в голове, будто в раковине, шумит море, а в висках веселые молоточки стучат, не останавливаясь: «Сбы-лось. Сбы-лось. Сбы-лось». Жаль, что необходимость и желание кажутся мишурой при свете дня.
        Старые боги не советуют бороться с богами-из-головы: подкопи, мол, силенок, глупый щенок течичи. Может, ему и рано жить своим умом, но молодой бог пытается. Отсюда, с ледяных небес, ему как никогда раньше видна гармония вновь созданного, еще не остывшего после переплавки мира.
        В этот раз Дамело близко, очень близко, но дыхания не хватает, и насмешница-дорога поворачивает вспять. Полярные сияния, словно неоновые рекламы, освещают каждую выбоинку пути, каждую заострившуюся черту на запрокинутом смуглом лице. Однако настанет день, когда проводник душ переупрямит судьбу и взлетит над ней.
        notes
        Примечания
        1
        ДОППЕЛЬГАНГЕР - в литературе эпохи романтизма двойник человека, темная сторона его личности или антитеза ангелу-хранителю. Воплощает теневые бессознательные желания и инстинкты, вытесненные из-за несовместимости с сознательным представлением о себе - чаще всего под влиянием морали или общества. Иногда доппельгангер живет за счет героя, питается им, по мере увядания основной личности становясь все более наглым. - Здесь и далее прим. авт.
        2
        В инкской мифологии Ханан Пача - высший мир, Уку Пача - нижний мир.
        3
        В зороастризме силы-братья по имени Ахура Мазда и Ангро-Майнью. В более поздних культурах известны как Ариман («всеуничтожающий») - олицетворение зла и Ормузд («мудрый бог») - олицетворение добра.
        4
        Речь о кругах ада: Данте в «Божественной комедии» следовал за Аристотелем, который в своей «Этике» относит к первому разряду грехи невоздержанности, ко второму - грехи насилия, к третьему - грехи обмана. У Данте второй-пятый круги для невоздержанных, шестой круг для лжеучителей, седьмой круг для насильников, восьмой-девятый - для обманщиков и предателей.
        5
        Женой Инти считалась Пачамама, богиня Земли, но и Мама Килья, сестра Инти и богиня Луны, также часто считалась его женой. Мама Килья была матерью Манко Капака, Пачакамак, Кон и Мамы Окльо.
        6
        Обозначение Люцифера в Книге пророка Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы».
        7
        UNQA - «ягуар» на кечуа.
        8
        Слово «ягуар» на кечуа значит «кровь», так называли храбрых людей, также оно было составной частью имен правителей Инков.
        9
        МАЗАМЫ - олени, обитают в лесистых местностях Центральной и Южной Америки, служат пищей ягуарам. Название мазамы происходит из языка науатль и означает просто «олень».
        10
        Комплекс Бога, он же нарциссическое расстройство личности характеризуется убежденностью в собственной уникальности и превосходстве над остальными людьми; завышенным мнением о своих талантах и достижениях; поглощенностью фантазиями о своих успехах; ожиданием беспрекословного подчинения от окружающих.
        11
        ПСИХОПОМП (греч. «проводник душ») - существо, дух, ангел или божество, ответственное за сопровождение душ умерших в иной мир. Психопомп занят не судом над умершим, а предоставляет ему путь в загробный мир. В психологии Юнга этот персонаж - посредник между бессознательной и сознательной сферами. В снах возникают в виде мудрецов, но иногда и в образе животного-помощника.
        12
        СИМУЛЯКР (от лат. simulo, «делать вид, притворяться») - изображение без оригинала, репрезентация чего-то, что на самом деле не существует. Например, картинка, которая кажется цифровой фотографией объекта, которого в реальности не существует и никогда не существовало.
        13
        КАЙ ПАЧА - в мифологии инков земной мир, расположенный между подземным миром Уку Пача и высшим миром Ханан Пача.
        14
        ЙОАЛИИ ЭЭКАТЛЬ («ночной ветер») - одно из имен бога Тескатлипоки. Изначально Тескатлипока считался главным врагом Кецалькоатля, уничтожителем жизни. Его ипостась Йоалии Ээкатль, согласно поверью, носится по дорогам, ища, на кого бы обрушить свой гнев. Но если в схватке побеждает жертва, бог должен выполнить любое ее желание.
        15
        ВИХРЕВАЯ ДОРОЖКА - цепочка вихрей, возникает при обтекании жидкостью или газом плохо обтекаемых профилей с продольной осью.
        16
        ЭФЕБОФИЛИЯ - половое влечение взрослых людей к лицам подросткового и юношеского возраста, как к девушкам, так и к юношам. При этом сексуальное возбуждение стимулируется физической незрелостью юношей или девушек, их неопытностью.
        17
        При переходе в Миктлан умерший проходил между двумя горами, так, чтобы избежать и падающих с гор камней, и нападения гигантского крокодила и змеи. Также вход в Миктлан охраняла огромная пума - бог по имени Аколмистли («Сильная кошка»). Ее рев был так ужасен, что живые не осмеливались войти под землю.
        18
        ДЕЙНОЗУХ - вымерший род аллигаторовых, живший 80 - 73 млн. лет назад, в конце Мелового периода. Дейнозух был гораздо больше, чем любой современный крокодил или аллигатор: в длину он был около 14 - 15 метров и весил 8 - 9 тонн, но по внешнему виду был похож на своих меньших сородичей.
        19
        В мифологии тольтеков враг Кетцалькоатля Тескатлипока заставил соперника совершить в опьянении несколько непростительных грехов и отправиться в изгнание. По другой версии Кецалькоатль добровольно уплыл на плоту из змей, пообещав вернуться.
        20
        Согласно мифу народа ацтеков, первое время после появления на небе Луна светила так же ярко, как Солнце, пока один из богов не бросил в нее кроликом, чтобы погасить.
        21
        ПЬОМБИ («Свинцы») - одна из двух Старых тюрем во Дворце дожей в Венеции. Расположена прямо под крышей дворца, покрытой свинцовыми пластинами. Зимой свинцовые плиты не защищали от холода, а летом, наоборот, сильно нагревались. В Пьомби был заключен Джакомо Казанова и в 1755 году совершил свой знаменитый побег - единственный побег из этой тюрьмы.
        22
        ГУГОЛ - число, изображаемое единицей со ста нулями: 10100. Это число больше числа всех частиц в известной нам части вселенной, которое составляет величину от 10^79^ до 10^81^.
        23
        ПИРОЛИЗ - здесь: функция самоочистки духовки. Печь нагревается до температуры, превышающей 480 градусов, жир и загрязнения при этом сгорают и превращаются в пепел. Пиролиз возможен лишь в самых лучших, самых прочных моделях, выдерживающих многократное нагревание до высоких температур.
        24
        МОРИОН - черный или темно-бурый кварц, иногда его называют черным хрусталем. Обесцвечивается при нагревании до 250 - 300 градусов Цельсия.
        25
        ВЕЩЬ В СЕБЕ, НОУМЕН - философский термин, обозначающий объекты умопостигаемые, в отличие от чувственно воспринимаемых феноменов; вещь как таковая, вне зависимости от нашего восприятия.
        26
        КЛЕЙНОД - слово, имеющее несколько значений: геральдический элемент, украшение на рыцарском шлеме, знак отличия; атрибуты власти в Священной Римской империи, а также в казачьем войске; в религиозной символике - символ, ассоциируемый с понятием «дар Божий».
        27
        ЛАМИЯ - латинское слово, обозначающее ведьму; персонаж греческой мифологии, дочь Посейдона и возлюбленная Зевса. Слово «lamia» использовалось в «Вульгате» как эквивалент еврейского имени Лилит. Ламия - монстр, который ест людей, отнимает детей у матерей, может возвращать свою прежнюю красоту, чтобы соблазнять мужчин и пить их кровь.
        28
        ЗОЛОТОЙ УКОЛ, ЗОЛОТАЯ ДОЗА - введение наркоманом смертельной дозы наркотика с целью суицида.
        29
        АМФИСБЕНА - в представлениях греков гигантская двухголовая змея, вторая голова которой находится на хвосте. Согласно Овидию, амфисбена родилась из крови убитой Персеем Горгоны. Застать амфисбену врасплох невозможно: пока одна голова ее спит, другая бодрствует. У амфисбены светящиеся глаза, а сама она так горяча, что растапливает снег.
        30
        КОНСУММАЦИЯ - первое осуществление брачных отношений в виде полового акта. Во многих культурах сопровождается специальными обрядами. Отсутствие фактических брачных отношений в Европе учитывалось церковью как уважительная причина для развода.
        31
        АНАЭЛЬ («Внемли мне Бог») - один из восьми главных ангелов, которые считаются божьими воплощениями, а также архангел в каббалистической традиции. Отождествляется с седьмой из сфирот - части Древа Жизни, под названием «Нецах» (вечность).
        32
        ПАДУГА - верхняя вспомогательная декорация, скрывающая от зрителя механизм верхней части сцены.
        33
        ЯНТАРНЫЙ ВЕТЕР, БЕРНШТАЙНВИНД - северо-западный ветер с Балтийского моря. Способствует вымыванию на побережье так называемой янтарной травы и гонит водоросли с янтарем к берегу.
        34
        ИСКУПЛЯЮЩЕЕ НАКАЗАНИЕ - психологический термин, обозначающий наказание, болезненность которого пропорциональна серьезности правонарушения. Такое наказание не обязательно зависит от природы совершённого проступка. Младшие дети предпочитают этот тип наказания наказанию эквивалентному. Эквивалентное наказание - наказание, которое принимает во внимание природу и серьезность правонарушения и логически связано с последним, так как раскрывает правонарушителю суть проступка. Старшие дети предпочитают именно этот вид наказания.
        35
        БАРОН СУББОТА, БАРОН САМЕДИ - в религии вуду один из лоа, связанный со смертью, мертвыми, а также с сексуальностью и рождением детей. Изображается в виде скелета в черном фраке и черном цилиндре. Считается, что человек, в которого вселился Барон Суббота, проявляет невоздержанность в питье и пище, курении и сексе.
        36
        ОРИЭЛЬ, он же УРИИЛ, Огонь Божий - один из восьми главных ангелов, которые считаются божественными воплощениями. У дьявола также есть семь главных демонов, которые считаются его обличиями. Один из них - Асмодей, Демон Истребитель.
        37
        Планшетом называется пол сцены, деревянный настил, служащий местом для игры актеров и установки декораций.
        38
        ТРЮМ - помещение, находящееся под сценой, его также называют нижней сценой. Нижняя сцена используется для устройства люков-спусков со сцены и для осуществления различных эффектов.
        39
        САМАЭЛЬ - ангел смерти («малах а-мавет») в Талмуде, христианстве и демонологии. Имя «Самаэль» иногда рассматривается как истинное, «ангельское» имя дьявола. В Мишне Самаэль обозначен как ангел-хранитель Эдема. ЛИЛИТ - первая жена Адама в каббалистической теории, не пожелавшая подчиняться своему мужу. Еврейские источники говорят о двух Лилит: старшая Лилит - жена Самаэля, царица и мать демонов; младшая Лилит - супруга Асмодея. При этом речь идет о двух ипостасях одной дьяволицы. По одной из легенд Лилит была обречена рожать детей-демонов или Бог сделал ее бесплодной.
        40
        Гвардейцы в медвежьих шапках, несущие службу в Букингемском дворце, относятся к Гвардии королевы, существующей с 1660 года.
        41
        Дай мне это (исп.).
        42
        САНСОНЫ - династия парижских палачей, исполнявшая обязанности в 1688 - 1847 годах. В 1688 году указом Людовика XIV руанский палач Шарль Сансон был назначен главным палачом Парижа, где и основал свою династию. Семь поколений эти люди служили «исполнителями высоких дел». Все известные уголовные и политические преступники Франции в течение двух столетий были казнены членами семьи Сансонов.
        43
        ВЕЙНИК НАЗЕМНЫЙ - высокое, до полутора метров, луговое растение.
        44
        СИД, СИДХЕ, ШИ в ирландской мифологии - потусторонний мир, населенный туатами, которых в народе, за место обитания, именовали сидами (сидхе). Это также название холмов, поскольку считалось, что именно в них находится мир сидов.
        45
        КРЫЛЫШКО, ПРИДАТОЧНОЕ КРЫЛО - пучок перьев на первом пальце крыла, состоит из 3 - 5 небольших перьев. Если крылышко поднято, то поток воздуха над поверхностью крыла ослабляется. Придаточное крыло помогает при медленном полете и торможении.
        46
        ТОЛСТОРОГ или ТОЛСТОРОГИЙ БАРАН - крупное парнокопытное мощного телосложения.
        47
        РИВЕРОМ в некоторых разновидностях покера, например, в «Техасском холдеме» и «Омахе» называется последний круг торговли. В стадах круги торговли также называют «улицами», при нумерации «улиц» учитываются все карты, которые есть на руках игроков. Последний круг ставок можно называть «седьмой улицей», а можно, как в холдеме - «ривер».
        48
        МИССИС ЛОВЕТТ - вымышленный персонаж, фигурирующий во многих адаптациях истории о Суини Тодде.
        49
        По китайскому календарю час Тигра - время с 3 до 5 утра.
        50
        ГОРИЗОНТ СОБЫТИЙ - воображаемая граница в пространстве-времени. Горизонт событий прошлого делит их на те, на которые можно повлиять с бесконечности, и на которые нельзя; горизонт событий будущего отделяет события, о которых можно что-либо узнать, хотя бы в бесконечно отдаленной перспективе, от событий, о которых узнать ничего нельзя.
        51
        ЛЕКИФ - сосуд, известный со времен Гомера, на ножке, с узким горлышком и одной ручкой. Греки использовали его для оливкового масла и для совершения возлияний.
        52
        «ОЛЕНИЙ ПАРК» - особняк в окрестностях Версаля, предназначавшийся для встреч короля Франции Людовика XV Возлюбленного с многочисленными фаворитками. Инициатором создания «Оленьего парка» была маркиза де Помпадур: не желая потерять короля и власть над страной, фаворитка сама выбирала и воспитывала для него любовниц. В годы народного недовольства Людовик заперся в «Оленьем парке», а на все предупреждения о возможности падения монархии отвечал: «После нас хоть потоп». Король умер от оспы, заразившись ею от молодой девушки, присланной ему Дюбарри.
        53
        ЛИТОПЕДИОН - окаменелый утробный плод, умерший в матке или брюшной полости. Если плод слишком велик, чтобы быть поглощенным организмом, иногда он подвергается кальцификации. Для «каменного ребенка» нехарактерно оставаться не выявленным в течение десятилетий, однако известны случаи, когда плод удалялся через 35 лет и 60 лет пребывания в теле матери.
        54
        По рассказу древнегреческого эпического поэта Нонна, Персей, отрубивший голову Медузе Горгоне, вел долгую войну с Дионисом и во время этой войны превратил в камень возлюбленную бога Ариадну.
        55
        Кнут состоит из тела, фола и крекера. Тело сплетается из длинных полос кожи и постепенно утончается к концу, на котором крепится узкий ремень - фол; к фолу крепится крекер, состоящий из конского волоса. При нанесении удара с замахом конец кнута и в особенности фол могут развивать сверхзвуковую скорость, из-за чего крекер производит сильный щелчок или хлопок. Этот звук пугает рогатый скот - эффект, который используют пастухи.
        56
        АНДРОМЕДА в греческой мифологии - дочь эфиопского царя Кефея и Кассиопеи. Кассиопея однажды похвалилась, что превосходит красотой нереид, разгневанные богини обратились к Посейдону с мольбой о мщении. Бог моря послал чудовище, которое грозило гибелью подданным Кефея. Оракул Аммона объявил, что гнев божества укротится лишь тогда, когда Кефей принесет царевну Андромеду в жертву чудовищу, и жители страны принудили царя к жертвоприношению.
        57
        ВАДЬЯ - озерцо, болотистое озеро.
        58
        БЕЛАЯ ГЛИНА, КАОЛИН, помогает животным в дикой природе при чистке от паразитов, продуктов их жизнедеятельности, шлаков, токсинов. Каолин назначают животным внутрь при отравлениях и желудочно-кишечных расстройствах.
        59
        ЭВРИАЛА УСТРАШАЮЩАЯ - однолетнее пресноводное растение семейства кувшинковых с плавающими листьями. Родовое название Euryale связано с греческой мифологией. Эвриала - одна из трех Горгон, чья кожа так же была покрыта шипами.
        60
        ПАЧАМАМА, МАМА ПАЧА (от кечуа - pacha «мир, пространство, время, Вселенная» и mama «мать») - одно из главных женских божеств в мифологии кечуа, богиня земли и плодородия, прародительница человечества.
        61
        ПАРИСИА - инкский бог, убивающий людей с помощью наводнений за недостаточное почитание. Возможно, это одно из имен Пача Камака, создателя земли, обитающего в недрах.
        62
        От англ. «dragonfly» - «стрекоза»
        63
        ПРИНЦИП ТАЛИОНА - принцип назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна воспроизводить вред, причиненный преступлением: «око за око, зуб за зуб».
        64
        ЭВМЕНИДАМИ («милостивыми») стали называть эриний, богинь мести. Эринии преследовали Ореста за убийство матери, которое тот совершил по велению Аполлона. Конец преследованию положила Афина-Паллада, проведя суд над Орестом, в результате которого герой был оправдан. Так свершился мифический переход от мести к правосудию, а эринии превратились в эвменид.
        65
        НЕФЕЛА - персонаж древнегреческой мифологии. Буквально ее имя означает «Туча, облако» и она воплощает облачность. Жена Афаманта, мать Фрикса и Геллы. Чтобы спасти своих детей от ненависти новой жены Афаманта, Ино, Нефела послала им волшебного золоторунного овна, который должен был перенести их в Колхиду. Впоследствии за шкурой этого овна отправились в поход аргонавты. Нефела наслала эриний на Ино.
        66
        КЕРЫ - олицетворение судьбы у древних греков. Вначале так назывались души умерших, ставшие кровожадными демонами, крылатыми существами, похищавшими души умирающих. Иногда Керу описывали как единственную богиню беды, дочь Нюкты (Ночи) и Эреба (Мрака). Изображались с крыльями или с черными руками и с красными губами. Позже Кер отождествили с эриниями.
        67
        БАБ-ЭЛЬ-МАНДЕБСКИЙ ПРОЛИВ (Баб-эль-Мандеб - «Врата слез») - пролив между юго-западной оконечностью Аравийского полуострова и Африкой. Соединяет Красное море с Аденским заливом Аравийского моря.
        68
        Кронос, сын Урана и Геи, боялся предсказания Геи, согласно которому кто-то из его детей свергнет его, поэтому проглатывал своих потомков одного за другим. Рея, беременная Зевсом, не желая лишиться последнего ребенка, родила его в глубокой пещере на Крите и спрятала там, а Кроносу дала проглотить камень.
        69
        ВЕЛИКАН-ЛЮДОЕД - в психологии ипостась, противоположная отцу, собственнический отец, угрожающий индивиду. Соответствует Кроносу (Сатурну), пожирающему своих детей.
        70
        ПАРОВОДЯНАЯ СМЕСЬ - смесь пара и воды, образующаяся при пузырчатом кипении в котлах, в гейзерах и проч. Плотность пароводяной смеси меньше плотности воды. Сатурн - единственная планета Солнечной системы, чья средняя плотность меньше плотности воды.
        71
        Притчи 3.11,12.
        72
        ИШКУИНА - «Пожирательница грязи», богиня похоти, покровительница проституток и изменяющих супругов, одна из ипостасей Тласолтеотль.
        73
        ВАЛЕРИЯ МЕССАЛИНА - третья жена римского императора Клавдия, влиятельная и властолюбивая римлянка, имя которой приобрело переносное значение из-за ее распутного поведения.
        74
        ЛАХАР (грязевая лава) - грязевой поток на склонах вулкана, состоящий из смеси воды и вулканического пепла, пемзы и горных пород. Возникает при смешивании раскаленного вулканического материала с более холодными водами кратерных озер, рек, ледников или дождевой водой.
        75
        Коловорот применяется для сверления и фрезевания костей при хирургических операциях, главным образом при трепанации черепа.
        76
        ЛЮДУС (от лат. «игра»), согласно концепции Джона Алана Ли, основанной на античных представлениях о разновидностях любви, - один из первичных видов любви. Людус - любовь-игра, ориентированная на получение удовольствия. Комбинируясь с другими базовыми разновидностями любви, людус образует вместе с эросом навязчивую любовь-манию.
        77
        ГАРУСПИК - жрец в Древней Этрурии, позже в Древнем Риме, гадавший по внутренностям жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания.
        78
        Волчицами в Риме называли проституток. ЛУПАНАР (лупанарий) - публичный дом в Древнем Риме, размещенный в отдельном здании, получил свое название от латинского слова «волчица» (лат. lupa).
        79
        САПА - темный вязкий сироп с содержанием свинца около грамма на литр. Римляне кипятили свежий виноградный сок в свинцовом котле, уваривая его на две трети объема до сиропа, называвшегося сапой или дефрутумом. Многие соединения свинца сладки на вкус, так что вино от виннокислого свинца становилось слаще, но при потреблении вина с сапой возникали симптомы свинцового отравления.
        80
        В Древнем Риме клиенты, разыскивая публичный дом, ориентировались по стрелкам в виде фаллического символа, вырубленным на мостовой.
        81
        Под вымышленным именем «Лициска» Мессалина либо сама владела одним из римских лупанариев, либо приходила туда в качестве проститутки.
        82
        Посетители пробирались в лупанарий после наступления темноты, прикрываясь низко надвинутыми капюшонами. Специальный остроконечный головной убор, называемый cuculus nocturnus («ночная кукушка»), скрывал лицо благородного клиента борделя.
        83
        ПОКЕР НА КОСТЯХ - азартная игра в кости. В нее могут играть от двух человек и более. За выполнение определенных комбинаций даются очки. Все результаты записываются в таблицу. Цель игры, как и в покере, набрать наибольшую сумму очков.
        84
        Два распространенных способа обмана в игре в кости. Ртуть, залитая в кости, движется медленно и не успевает перетечь к противоположной грани, когда шулер бросает кость, выпадает та грань, которая была задумана. ИККИ-БИР - кубики с неправильной маркировкой: напротив шестерки располагается не единица, а пятерка, напротив двойки - единица. Это увеличивает шансы того, кто умело обращается с подобными костями и понижает шансы неумелого игрока.
        85
        Децим Валерий Азиатик, галл, занимал должность консула, участвовал в походе Клавдия против британцев. Мессалина решила убить Азиатика из-за желания завладеть его садами. По ее наущению галла обвинили в разложении и подкупе армии, в разврате и прелюбодеянии. Обвиняемый произнес блестящую речь в свою защиту, которая произвела на Клавдия огромное впечатление, но Клавдий все равно вынес Азиатику смертный приговор. Азиатик вскрыл себе вены.
        86
        В день убийства Калигулы заговорщики оттеснили от него толпу и телохранителей и забили тирана мечами и кинжалами. Клавдий спрятался в галерее дворца, за занавеской, где его и обнаружил солдат по имени Грат.
        87
        Частные римские сады делились на три части: ксист - открытая терраса, соединенная с домом; амбулатион - сад с цветами, деревьями; гестатион - аллея.
        88
        Герман Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит.
        89
        РЫБИЙ ГЛАЗ - разновидность объективов с неисправленной дисторсией, дающих кадр в форме круга.
        90
        КИЯМАТ - в исламской эсхатологии день Божьего суда, когда все люди получат воздаяние за свои дела.
        91
        ГМАР ТИККУН (конечное исправление) в каббале - процесс исправления мира, потерявшего свою гармонию, конечное состояние всего мироздания, когда самая низшая точка творения достигает того же состояния, что и самая высшая. Полное исправление всех свойств, и полное слияние с Творцом.
        92
        ШОЧИКЕЦАЛЬ - богиня любви, чьей ипостасью иногда считалась Тласольтеотль.
        93
        В первом упоминании Люцифера, в Книге пророка Исаии сатана был назван словом «хейлель» - утренняя звезда, денница.
        94
        ТЛАЕЛЬКУАНИ («пожирательница грязи») - одна из ипостасей Тласольтеотль.
        95
        «Женщинами Тласольтеотль» называли проституток.
        96
        ЧАКАНА - ступенчатый крест, распространенный в Южной Америке с древности. Инкская чакана является символом гармонии мира. Наземная часть чаканы символизирует миры: Уку Пача, Кай Пача и Ханан Пача; священных животных, соответствующих этим мирам: змею - амару (Уку Пача), пуму (Кай Пача) и кондора (Ханан Пача).
        97
        КАРЕ - четыре кости одного вида. ПАРА - две кости одного вида и две кости другого вида, менее ценная комбинация.
        98
        Однажды Мессалина устроила соревнование с известной римской проституткой Сциллой, поспорив, кто из них сможет обслужить больше мужчин. Начав вечером, Сцилла прекратила утром, приняв за ночь 25 человек. Мессалина продолжила и победила.
        99
        МАНИКА - доспех для предплечья, которым гладиаторы-гопломахи и гладиаторы-мурмиллоны защищали одну руку.
        100
        Рога быка символизировали выбор: левый рог - путь стяжательства и распутства, правый - путь истинных знаний.
        101
        АНТЕРОС - бог отрицания любви, внушающий человеку ненависть к любящему его. Иногда Эрос и Антерос считались братьями-близнецами.
        102
        Согласно древнегреческим мифам, каждый год Гера купалась в источнике Канаф у города Навплии и вновь становилась девственницей.
        103
        В поздний период Римской республики распространилась форма брака sine manu («без руки»), при которой жена не находилась под властью мужа и оставалась во власти отца или опекуна. При браке sine manu женщины располагали полной свободой развода по обоюдному согласию или по воле одного из супругов. Таким образом Валерия Мессалина развелась с Клавдием без его ведома и вышла замуж за своего любовника Гая Силия.
        104
        БЛАГАЯ БОГИНЯ, ДОБРАЯ БОГИНЯ (лат. Bona Dea) - в римской мифологии богиня плодородия, здоровья и невинности, богиня женщин.
        105
        ТИРС - деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями, увенчанный шишкой пинии, атрибут Диониса и посвященных ему мистерий, символ мужского созидающего начала.
        106
        По воспоминаниям английского писателя лорда Честерфилда, слово «флирт» возникло, когда на светском приеме леди Френсиз сделали замечание за дразнящее поведение, на что она ответила: это только «флирт», она всего лишь машет веером.
        107
        ГУНБАЙ - боевой японский веер, сделанный из железа или дерева с металлическими вставками. Такой веер носили высокопоставленные военачальники.
        108
        ИХОР - нетленная кровь богов.
        109
        НЕПЕНТЕС (греч. «не» и «пенфос» - грустить) - в античной мифологии и литературе трава - забвения, лекарство от грусти. В честь этого мифического снадобья получил свое название насекомоядный цветок непентес.
        110
        Считается, что первая печатная версия Song of Sixpence звучала так:
        Sing a Song of Sixpence,
        A bag full of Rye,
        Four and twenty Naughty Boys,
        Baked in a Pye.
        Пойте песню за шесть пенсов,
        Полный ржи мешок,
        Двадцать и четыре сорванца
        Запекли в пирог.
        Таким образом, в первоначальном варианте текста в пирог запекали не дроздов, а мальчишек. Дрозды сменили их в 1780 году.
        111
        МИКТЛАНСИУАТЛЬ - супруга Миктлантекутли. Изображалась в виде скелета или женщины с черепом вместо головы; была одета в юбку из гремучих змей, являющихся одновременно существами как верхнего, так и нижнего мира. Ее почитание сохранилось в форме почитания Святой Смерти на мексиканском Дне Мертвых. Во времена ацтеков подобное празднество, посвященное мертвым, проходило в середине лета, в месяц Миккаилуитонтли («праздник мертвых детей») и Сокотуэтци («праздник мертвых взрослых»).
        112
        ТЕПЕЙОЛЛОТЛЬ («Сердце гор») - в ацтекской мифологии бог гор и пещер. По его вине происходят землетрясения; считалось, что им создается горное эхо. Изображался в виде ягуара, иногда его отождествляли с Миктлантекутли или с нагуалем Тескатлипоки, ягуаром.
        113
        МОЛОХ - упоминаемое в Библии имя семитского божества, которому поклонялись евреи во время исхода и во времена царя Соломона. Помимо мужской ипостаси, существовала и женская - Мельхет, ее также чествовали человеческими жертвами.
        114
        ИЦПАПАЛОТЛЬ («Обсидиановая бабочка») - в мифологии ацтеков богиня судьбы, также являлась нагуалем Шочикецаль-Тласольтеотль: «Сочикесаль была первой, которая согрешила и здесь ее называют Испапалотле, богиня нечистот и порока». Ицпапалотль считалась одной из тех цицимиме, которые должны уничтожить человечество в конце времен: ее образ перекликался с образом падшего ангела, Люцифера.
        115
        МЕССАЛИАНЕ («молитвенники») - представители ереси, предположительно имевшей место в Сирии и Малой Азии в IV - VI веках.
        116
        НЕПОБЕДИМОЕ СОЛНЦЕ (лат. Sol Invictus) - официальный римский бог солнца солнечного культа, созданного императором Аврелианом в 274 году н. э. До этого римляне проводили 25 декабря «День рождения непобедимого солнца». Праздник Непобедимого Солнца был переименован в Рождество Христово в IV веке.
        117
        УИЦИЛОПОЧТЛИ (Вицлипуцли) - бог солнца, бог войны и национальный бог ацтеков. Утверждалось, что Уицилопочтли постоянно сражался с тьмой и требовал постоянного пополнения сил. Ацтеки верили, что человеческие жертвоприношения смогут задержать конец света еще на 52 года.
        118
        МИШКОАТЛЬ («Облачный Змей») - в мифологии народов Месоамерики божество Млечного пути, звезд и туч. По одной из легенд, убил богиню Ицпапалотль. Иногда Мишкоатль выступает богом огня - ипостасью Тескатлипоки (Красный Тескатлипока).
        119
        ИЦЛИ («Нож») - в мифологии ацтеков бог каменного ножа для жертвоприношений. Прислужник или ипостась Тескатлипоки.
        120
        ЭРЕБ - в греческой мифологии олицетворение вечного мрака. Согласно Гесиоду, Эреб родился из Хаоса, он брат Ночи (Нюкты), родившей от него Танатоса (Смерть), Гипноса (Сон), Немезиду (Возмездие), Керу (Месть), Харона, перевозчика умерших в ад, и других хтонических богов. Тартар - в древнегреческой мифологии бездна, находящаяся под царством Аида, куда после титаномахии Зевс низвергнул Кроноса и титанов. Тартар был окружен тройным слоем мрака бога Эреба.
        121
        К катарам католическая церковь причисляла все дуалистические секты позднего средневековья. Дуализм катаров предполагал полную независимость сил добра и зла по отношению друг к другу. Идеей катаров было освободить бога любви, о котором сказано в Евангелии, от ответственности за происхождение зла и мира. Для них бог-Отец пребывал царствии в своем, а обреченный на разрушение мир был делом рук злого творца, дьявола или восставшего ангела.
        122
        Текст главы 80 из ересеологического компендиума Иоанна Дамаскина.
        123
        Само слово «Молох» («Мельхет») могло быть не только именем, но и эпитетом верховного божества, также как и «Баал» («Ваал»). Греки отождествляли Молоха с Кроносом, римляне - с Сатурном. Упоминают не только о принесении детей в жертву Молоху, но также и о «проведении через огонь детей», то есть о языческой инициации; о «грехе Молоха» - об обращении детей в язычество или же о рождении от язычницы.
        124
        ЧИКСУЛУБ («Демон клещей») - древний ударный кратер диаметром около 180 км и изначальной глубиной до 17 - 20 км. Расположен на полуострове Юкатан, входит в список крупнейших кратеров на Земле. Предполагается, что кратер образовался около 65 миллионов лет назад в результате удара о Землю астероида диаметром около 10 км.
        125
        Слова Хабиля (Авеля) из Суры Аль-Маида: «Я хочу, чтобы ты вернулся с моим грехом и твоим грехом и оказался среди обитателей Огня».
        126
        ОЛЛ-ИН (all-in) в покере то же, что ва-банк - ставка игроком всех денег, имеющихся в его распоряжении. Остальные игроки должны либо поставить сумму денег не меньше поставленной игроком, идущим ва-банк, либо пасовать, в результате чего выигравший забирает весь банк, а остальные игроки теряют свои ставки.
        127
        Созвездья погаси и больше не смотри
        Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
        Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
        Отныне ничего в них больше не найти.
        У.Х. Оден. Похоронный блюз. Перевод И.Бродского
        128
        «Bullets» («пули») в покерном сленге - одна пара тузов.
        129
        ФУЛЛ-ХАУС («полный дом») - покерная комбинация, состоящая из трех карт одного достоинства и двух карт другого достоинства. Уступает по силе только каре и стрит-флешу.
        130
        ШОУДАУН - заключительная фаза любой покерной раздачи, когда оставшиеся в игре открывают свои карты и определяется победитель.
        131
        УИЦИЛОПОЧТЛИ («колибри юга» или «колибри левой стороны») - бог солнца, бог войны и национальный бог ацтеков. Отцом Уицилопочтли, по одной из легенд, был Мишкоатль, убийца Ицпапалотль. Сестра бога Солнца Койольшауки пыталась убить их общую мать за то, что та забеременела без мужа. Прознав про это, Уицилопочтли выпрыгнул из чрева матери в полном воинском облачении и убил Койольшауки, а также множество своих братьев и сестер. Отрубленную голову Койольшауки он забросил в небо, где та стала луной, а брошенные следом братья и сестры - звездами.
        132
        ТЕЧИЧИ - вымершая карликовая собака. Майя, тольтеки и ацтеки считали ее священной. По вере ацтеков, покойник на последнем этапе пути садился на спину течичи, которая освещала дорогу своими рубиновыми глазами, и переправлялся через девять рек смерти в Миктлан.
        133
        «Олень», «запустить оленя» на покерном жаргоне означает пойти олл-ин (ва-банк).
        134
        ЛОУБОЛЛ от двойки до семерки - игра, в которой, в противоположность дро-покеру, выигрывает младшая рука. Цель игры - собрать комбинацию из пяти карт как можно меньшего номинала, не являющуюся стритом, или флешем.
        135
        Течичи, как и современные чихуахуа, имели мягкую область на темечке. Эта область - «молера» или родничок, такая же, как у человеческих младенцев.
        136
        ТЕОТЛЬ, ТЛОКЕ НАУАКЕ («владыка близкого соседства») - в мифологии ацтеков верховный бог созидания. Также носил имя Ипальнемоуани («Тот, кем мы все живем», «сам себя в себе заключающий»). Этому божеству не строили храмов и не приносили жертв.
        137
        СЕРЕБРИСТЫЕ ОБЛАКА - самые высокие облака в атмосфере Земли. Они образуются в мезосфере на высоте около 85 км и видны только тогда, когда освещены солнцем из-за горизонта, в то время как более низкие слои атмосферы находятся в земной тени.
        138
        «ЗАВТРАК ДЖОКЕРА» - коктейль: коньяк, кофейный ликер и яйцо.