Утятинский летописец Евгения Черноусова
        Сотрудница провинциального музея пишет книгу о Василии Коневиче - местном помещике, поэте, убитом в середине XIX в. В ходе её расследования выясняется, что в следственных документах обвинён невиновный, что свидетелями и участниками той давней истории была сестра её прапрадеда и предки некоторых её знакомых.
        ГЛАВА 1
        - Девочки, зарплатку дают? - В учительскую влетела Раечка Ивановская, прижимая к груди стопку тетрадей. - Если нет, то я…
        - Не принесли еще, - глядя поверх газеты на Раечку, ответил историк Георгий Петрович по кличке Гэпа. - Но обещали.
        - Тогда и я пообещаю, что на конкурсе выступлю! А сама домой пойду! Чёрт-те что! У меня денег даже на хлеб не осталось!
        - А за сколько ты этот костюмчик прибомбила? - спросила библиотекарша Надя.
        - А что, хорош? - закружилась перед трюмо у входа Раечка. Костюмчик был неплох: длинная почти в пол юбка и пиджачок до талии, туго обтягивающие ее стройную фигуру.
        - Красота! Но на размерчик бы побольше.
        - Что ты, Надя, понимаешь в современных тенденциях!
        - Опять вы, девки, о тряпках! Значит, не такое уж бедственное положение у российских бюджетников.
        Это Александра Ивановна, дама предпенсионного возраста. Сама-то тоже не в рубище одета, у нее муж в администрации работает.
        - Александра Ивановна, достали меня сегодня ваши десятиклассники, - переключилась на нее Надя. - Каждую перемену приходили по нескольку человек и спрашивали энциклопедию на «И». Оба издания в ходу, и черное, и красное. В черном-то «И» в двух томах. Говорю, какое слово? Не отвечают. Ну, хоть букву вторую скажите! «Н». Полистают, пошепчутся и уходят. Не иначе, думаю, какая-нибудь похабщина. Полистала и я - вроде, все слова приличные. Потом уже Бокин мне сказал, что вы задали им выписать в тетрадь значение слова «Инциклопедия».
        - Не волнуйся, Наденька, завтра будут спрашивать на букву «Э», - захохотала Александра Ивановна. - Я задам им слово «Энтеллигент».
        В дверном проеме нарисовалась завуч Ольга Сергеевна.
        - Георгий Петрович, зайдите, пожалуйста, ко мне. Надя, если сегодня зарплату дадут, собери на педобщество.
        - Ольга Сергеевна, я пришла на профсоюзные нужды собирать! Я не могу по двум спискам, они у меня перепутаются!
        - Ладно, Фаечку озадачу. Или вот, Аня!
        В учительскую мимо Ольги Сергеевны проскочила физкультурница Анна Павловна:
        - Уже начали деньги давать? Ой, мне же на благоустройство собирать!
        - А чуть работа кончена, гляди, стоят три дольщика: бог, царь и господин! - это русичка Александра Ивановна цитирует с раздражением.
        Ольга Сергеевна с не меньшим раздражением взглянула на нее, но связываться не стала. И свое раздражение вылила на Раечку:
        - Раечка, извини меня, но в этом прикиде ты как глиста в корсете! - и хлопнула дверью.
        - Вот зараза! - сказала не сразу пришедшая в себя Рая. - По самому святому с разбегом!
        - Ты, Рая, на нее не обижайся, - с трудом сдерживая смех, сказала Надя. - Она просто сегодня с утра заведенная. Гэпа вчера в кочегарке пил и до дома не дошел. На Пушкинской лежал, пока его Сашка Огородников на патрульной машине домой не отправил. А про прикид твой… так она сама рассказывала, как их с Александрой Ивановной в молодости завуч гоняла домой переодеваться, когда они на уроки в брюках пожаловали. Да, Александра Ивановна?
        - Это Олечка была в брюках. А я в юбке солнце-клеш. Пелагея меня так, за компанию турнула. Мол, крутанешься и бельишко старшеклассникам продемонстрируешь.
        - Вот ведь какие трудности были у вашего поколения. А нам только хамят. Домой отправить - это бы за счастье! Надь, что бы такое надеть, чтобы прогнали?
        - Не знаю… а вы как думаете, Александра Ивановна?
        - Разве что мини-мини юбку.
        - Это что за модель?
        - Ягодицы, застегнутые на булавку!
        Девчонки хохочут. Вместе с ними прыскает Елена Игнатьевна. И со смехом просыпается. Школа Елене Игнатьевне Тумбасовой, сотруднице Утятинского городского краеведческого музея, снится почти каждую ночь. Десять лет уже не работает она там, с того самого дня, когда пришлось написать заявление по собственному желанию, а просыпается по-прежнему в половине седьмого, как было на протяжении тридцати с лишним лет. Только обычно сны невеселые: то она спорит с тупым директором Кузнецовым, то объясняет чуть менее тупому выпускнику Юрке Кожевникову методы решения Диофантовых уравнений.
        В проходной комнате она поправила одеяло на Зое и вздохнула над изменившейся внешностью дочери. Последний месяц ее лицо стало сильно отекать, покрылось пятнами. Участковый терапевт Ирина Владимировна, невнимательно просмотрев бланки анализов, вздохнула: «Ну что вы хотите, пиелонефрит!», и назначила лечение. Теперь Елена Игнатьевна долечивала дочь травками.
        Засыпая брусничный лист в термос, она вспоминала, какой красавицей была ее дочь в первые месяцы, и даже годы жизни, пока не стала очевидной ее болезнь. Отставание в развитии становилось заметным лет с полутора. Девочка поздно стала говорить, плохо усваивала правила гигиены. Елена Игнатьевна все понимала, но продолжала ездить по врачам, надеясь, что все можно преодолеть. В Москве сестра Эля пробила для нее прием у самых крутых специалистов (страшно подумать, во сколько ей это обошлось! В ответ на прямой вопрос сестра отмахнулась: «Уж всяко, преподаватель вуза может себе позволить больше, чем школьный учитель!»). Крутые-то крутые, но сказали то же, что и провинциальные врачи: «Не тратьте денег, мамаша, врачи вам не помогут. А вот педагогический инструментарий у вас в руках».
        Елена Игнатьевна душу вложила в борьбу за развитие дочери. С невероятным терпением она работала над ее дикцией, заставляла с голоса запоминать большие отрывки из книг, чтобы развить ее речь. Рассказывала сказки, заставляя дочь пересчитывать сказочных героев, чтобы с ними не случилась беда. Когда Зоя научилась писать, она завела для нее дневник, куда дочь должна была ежевечернее записывать все, что произошло с ней за день. Конечно, ни на какой анализ своих действий и выводы из произошедшего Зоя не была способна. Но долгие годы ведения дневника приучили ее к дисциплине. Иногда она обращалась к нему и днем, простодушно объясняя матери: «А то забуду». Со знаками препинания и заглавными буквами Зоя так и не разобралась. Впрочем, ее письменная речь, в отличие от устной, была лапидарной: «приходил сан техник гремел железкой он страшный», «тетя эла хорошая принесла пирожки», «юра в музее сказал волк бывает живой», «надя меня любит сказала луче стобой». К последней записи потребовались пояснения. Зоя, очень довольная, рассказала, что спросила у Нади Василевской, любит ли она вечно ругающуюся парализованную
бабку Гашу, на что Надя ответила, что любит. А на вопрос, кого больше любит, бабку или ее, сказала, что лучше бы ей жить с Зоей.
        Проблемы с общением были не меньшие, чем с интеллектом. Маленькой Зоя не любила выходить из дома, пряталась при виде незнакомых людей, плакала, если кто-то рядом смеялся. Елена Игнатьевна много работала и над этим, однако сознавала, что есть в Зоиной нелюдимости и плюсы: мало ли кто мог воспользоваться доверчивостью больного ребенка. Девочка знала соседей и друзей матери, к одним была привязана, к другим относилась нейтрально, третьих и вовсе боялась. Как ни странно, к числу последних относились самые близкие Елене Игнатьевне люди: сестра Эля и подруга с детсадовских времен Лена Шпильман. Она уговаривала дочь не дичиться, но в глубине души понимала, что Зоя чувствует то, что не всегда видят нормальные люди. И Лена, и Эля брезговали Зоей. Они мужественно делали вид, что воспринимают ее как все, и окружающие этого не замечали. Но больная девочка каким-то инстинктом чувствовала их отношение и старалась отгородиться от людей, которым неприятна.
        Отвлекаясь от прошлого, Елена Игнатьевна подумала, сможет ли сегодня урвать немного времени на правку последних глав своей книги. К десяти нужно в поликлинику. Часа два-три эта дурацкая диспансеризация займет. Может, попросить Юрку освободить ее от этой формальности? Елена Игнатьевна писала легко, но впервые перенеся написанный пером текст на компьютер, ошалела от возможностей правки текста. Через некоторое время она поняла, что из документального текста кроит беллетристику. Хорошо подумав, скопировала текст в ту же папку «Коневич» и переименовала его. Теперь один документ назывался «Утятинский летописец», а другой - «Лебединая песня Василия Коневича». И Елена Игнатьевна смеясь сказала Лене Шпильман, что мечется между ними как диккенсовский мистер Дик между Мемориалом об отрубленной голове Карла Первого и судебными документами для переписки. Тем не менее, работа продвигалась, и накануне она дошла до главы про убийство Василия Михайловича Коневича.
        ГЛАВА 2
        Убийство Василия Ивановича Коневича, старшего сына утятинского предводителя дворянства, потрясло всю губернию. Первое следствие по этому делу проводилось «по горячим следам» сотрудниками временного отделения утятинской полиции и заключило, что Коневич покончил жизнь самоубийством. Якобы Василий Михайлович писал стихи, а потом вдруг в лирическом настроении вышел на балкон и бросился с него вниз головой. Когда сведения о случившемся дошли до гражданского губернатора, следствие было возобновлено. Губернатор отправил на место преступления старшего советника губернского правления Шилова.
        И теперь Григорий Алексеевич Шилов, остановившийся в номерах при трактире Попова, подходил к зданию присутственных мест, где уездное полицейское управление занимало шесть комнат. Представившись полицейскому исправнику, возглавлявшему управление, он попросил познакомить его с предварительными протоколами и вызвать пристава стана, который возглавлял временное отделение.
        - А вот медицинский протокол, - спросил Шилов. - Врач Зильбер, занимавшийся осмотром трупа, констатировал, что причиной смерти стало сдавление в паху. Как же это согласуется с окончательным выводом о самоубийстве?
        Дородный становой пристав, вытирая пот со лба и обширной лысины, сказал:
        - Вердикт врача не стали подвергать огласке по этическим причинам.
        - Не подвергли огласке - это правильно… но как могли вывод такой сделать?
        - Но ведь есть еще медицинский протокол, подписанный врачом Зайончковским.
        - Очень пространный протокол. Из него губернские врачи никакого вывода сделать не могли. Ну, полно, Илья Пантелеевич. Я ведь ни в чем вас не подозреваю. Михаил Васильевич, вероятно, высказывал вам какие-то соображения?
        - Михаил Васильевич… он сломлен. После смерти сына он еще держался. Но когда случилось это ужасное событие… вы слышали?
        - Что-то слышал, но даже не осмелился бы повторить. Сказки какие-то.
        - То-то и есть, что страшные сказки у нас наяву свершаются. Архангельский собор у нас сгорел, как хворост, - становой пристав перекрестился. Вслед за ним перекрестился и Шилов. - Вспыхнул от грозы и сгорел. И гроб с телом сына его…
        - А какова причина, что его в городе отпевали? В Конь-Васильевке, известно же, монастырь богатый с тремя храмами. И местный приход.
        - Не могу даже предполагать. Но такова воля семьи.
        - А почему тогда не в Петропавловском? Собор едва ли не самый благолепный не только в уезде, но и во всей губернии.
        - Полагаю я, что дело в необыкновенной привязанности покойного к храму сему. Известно, как Василий Михайлович всякими древностями интересовался. Крестьянам объявил, что за всякую найденную древность будет вознаграждение. И в газеты отписывал о давних временах. Недаром в местном обществе звали его «Утятинский летописец». А холм кладбищенский он неоднократно обходил. Утверждал, что пустоты там имеются и, возможно, разбойничьи сокровища хранятся.
        - Вон оно что. Сказано в Священном Писании: «Не собирайте сокровищ на земле…» Стало быть, и под землей негоже. Что же, следствие приказано возобновить. Мне нужно побеседовать с врачами, выехать на место преступления. Как найти мне господ Зильбера и Зайончковского?
        - Э-э… Господин Зайончковский, насколько я знаю, в настоящий момент в Конь-Васильевке, Михаила Васильевича пользует. А Григорий Акимович, надо думать, на месте. Прикажете вызвать?
        - Как вы сказали? Григорий Акимович? А лет ему, должно быть, тридцать пять… тридцать семь?
        - Точно так-с. Знакомый?
        - Наверное. Сослуживец мой Аким Зильбер, тогда унтер-офицер, спас мою жизнь в 25-м году под Амираджиюртом, за что представлен был к Георгию. Помню супругу его Марью Семеновну и старшего сына Гришеньку. Младший, помню, был, но как звали… С тех пор нам видеться не довелось, но слыхал, что он до капитана дослужился, а сыновья его в Дерпте обучались.
        - Да-с. Матушка Григория Акимовича, царствие ей небесное, здешняя уроженка, Ветошникова в девичестве. От деда ему и домик перешел.
        - Вот вы и укажите мне адрес этого домика. А я своего знакомца навещу.
        - Так если я вам более не нужен, то по делам отправлюсь. Меня в Чепулинском волостном управлении ждут. И вас к дому Григория Акимовича подвезу.
        Дрожки мягко катились по пыльной улице. На углу остановились у палисадника перед каменным домом на высоком фундаменте.
        - Вот-с домовладение господина Зильбера. Два дома и флигель. Сам хозяин в этом деревянном доме проживает. А каменный сдавал. Но как военные в том годе нас оставили, с квартирантами затруднительно.
        Хозяин и гость сидели за обеденным столом. Уже перебрали всех общих знакомых. Наконец, приступили к делу.
        - Стало быть, Григорий Акимович, вы самоубийство исключаете? А как же другой врач?
        - Да и господин Зайончковский исключает.
        - Что же заключение так замысловато составил?
        - Политика, надо полагать. Он семейство Коневичей много лет врачует. То, что Василий Михайлович умер от ударов в пах и виски, очевидно.
        - А в пах… это ведь на определенные мысли наводит?
        - Мысль тут одна: погиб жертвою своей слабости к материальным наслаждениям. Те, кто близко знал покойного, этому не удивляются.
        - Григорий Акимович, а вы можете мне представить кого-то из знакомцев покойного?
        - Я, Григорий Алексеевич, в лучшие дома Утятина не вхож. Лечу больше мещанские семьи, немного по купечеству, чиновничеству. Да и с ними у меня отношения больше по необходимости, чем по душевной склонности. Вы понимаете деликатность моего положения?
        - Да в чем же она?
        - Сын выкреста. Родословная на лице моем написана. Вот братец мой не таков: дороден, курнос в маменьку. Он и пошел у нас по государственной линии. Чиновником в столице.
        - И что же, вы знакомств совсем не имеете?
        - Есть у меня знакомцы, но не так много. Почему-то все больше из немцев. Соученик мой по Дерпту, страховой агент Щапов, служащий почтово-телеграфной конторы Гофман, управляющий имением Барташевских Шпильман.
        - Управляющий? А управляющего имением Коневичей вы знаете?
        - Не близко. Он Францу Карловичу Шпильману сродни. Вторым браком на племяннице его женат был. Николай Иванович Петров. Чудный старик, добрый, умный, честный. Не очень ему повезло. Дочь от первого брака слегка придурковатой родилась. А весной с ней несчастье приключилось. Надругались над ней и убили. Только на третий день в Щигровском овраге нашли.
        - А исправник уверял, что уезд ваш спокойный. Что же, нашли злодеев?
        - Где там! Мне кажется, и искали недолго. Впрочем, я как-то не следил за этим.
        - Дочь единственной была?
        - Нет, есть сын от Софьи Георгиевны. Коленька, гимназист. Хороший мальчик. К теткам своим, девицам Шпильман, на вакациях наезжает. Оттого и знаю.
        Через неделю управляющий Петров был арестован. Пытались задержать и его сына, но он бежал.
        ГЛАВА 3
        Перед уходом Елена Игнатьевна разбудила дочь: «Выпей отвар». Зоя захныкала: «Не хочу это медвежье ухо!». «Это вкусно, это брусничный лист». Не открывая глаз, Зоя глотнула. «О, вкусненько! Спасибо, мама!» И тут же заснула снова. Раньше одиннадцати не проснется. И слава богу, пока спит, ничего не натворит. Двадцать лет, а соображения как у дошкольницы.
        Теперь Елена Игнатьевна закрывала ее на ключ. Нелюдимая Зоя, как ни странно, обожала ходить по рынку. Если в ее руки попадали какие-нибудь деньги, она опускала их в картонную коробку перед слепым гитаристом Володей и потом слушала его пение. Без денег же не подходила к нему, считая, что песни бесплатно слушать нельзя. Ходила и к соседке из «нерусского дома» Ираиде Семеновне, которая торговала в промтоварном павильоне. Ее Зоя любила почти так же, как Надю Василевскую, и упорно звала Ирочкой, хотя мама ее за это ругала, мол, нельзя старших по имени звать. «Ирочка молодая и красивая!», - отбивалась Зоя. «Вот комплимент, да, Елена Игнатьевна? Ведь Зоя у нас кривить душой не умеет!» - сказал продавец Гена. Елена Игнатьевна с ним согласилась. Бездетная Ира была ее на несколько лет старше, но выглядела не в пример лучше. К ним с Леной Шпильман давно уже незнакомые обращаются: «Бабушка!». А Иру так не назовешь. Дама она. Когда приоденется, то даже Прекрасная дама. И ухажер к ней наезжает из Москвы. И не простой, крутой мэн, выражаясь современным языком.
        Так вот, о рынке. Иногда Володя просит: «Зоя, собери мелочь!» Зоя старательно выбирает из коробки монетки и идет в продовольственные ряды: «Кому мелочь?» Однажды толстая Кира Козина из Патриаршего сказала ей, что Зоя Володе невеста и еще много всякого. Зоя не поняла, но, отдав деньги Володе, пошла к Ирочке и пересказала, что запомнила. Гена вскочил: «Вот гнида! Я ей морду набью!» А Ирочка сказала: «Не надо, Гена. Ее бог накажет. А ты, Зоя, больше к этой Кире не подходи. И то, что она говорит, не повторяй. Так говорят только глупые и злые. А замуж выходят только здоровые. Ты болеешь, поэтому замуж тебе не надо». «Я знаю, Ирочка. Я не хочу замуж. И Володя не хочет».
        Через несколько дней Зоя пошла менять мелочь и прошла мимо Киры, хоть та ее звала. Высыпала монетки на прилавок перед бабушкой Машей и ждала, пока та пересчитает. А Кира сказала: «Ты что это, Зоя? Я тебе такого жениха сосватала, а ты мимо проходишь?» И Зоя ей ответила: «Так говорят или глупые, или злые. Замуж выходят здоровые. Я болею, мне замуж не надо. А тебя бог накажет». Кира смущенно засмеялась и спросила: «А как бог наказывает, Зоя?». Зоя вспомнила, что так говорили про парней из второго подъезда, которые машину угнали, и ответила: «Может быть, он тебе ноги переломает. Даст тебе перелом со смещением». Зоя любила повторять непонятные слова.
        Почти через месяц у Киры, и правда, случился перелом, но не ноги, а руки. Зато, как Зоя обещала, со смещением. Собственная корова ее боднула. Тут уже народ заволновался. Баба Маша даже спросила забредшего за зеленью отца Александра, может ли дурочка Зоя пророчествовать. Отец Александр был явно с бодуна, но в разговор вступил: «А что, устами младенца…». «Батюшка, так ведь месяц почти прошел». «Господь в велицей милости своей дает грешнику время, чтобы покаяться», - и ушел. Не то всерьез сказал, не то пошутил. Но баба Маша предложила Кире на всякий случай покаяться. Кира послала ее по матушке, но потом поговорила с благочинным отцом Лаврентием. Рассказала ли она не обо всем, или он ее не очень внимательно слушал, но вернулась она на рынок сияющая: «Батюшка сказал, что все это глупости! А ваш отец Александр давно от службы за пьянство отставлен!» «Да все ли ты ему рассказала?» Кира отмахнулась и ушла. Только когда гипс сняли, что-то оказалось не так: не то кость не срослась, не то срослась, да не так, только отправили Киру в областную травматологию на операцию. Тут уж все уверовали, что было
пророчество. Елена Игнатьевна, услышав эту историю от Ираиды Семеновны, схватилась за голову, и дочь стала запирать. Еще не хватало, чтобы глупые бабы стали искать в Зоиных словах предсказаний!
        Иногда Зоя спала до прихода матери на обед. Иногда просыпалась раньше, ела то, что было оставлено ей на кухонном столе, а затем слонялась по дому в ожидании матери. А бывало и так, что просыпалась в слезах и садилась на кухонный подоконник, негромко воя и размазывая слезы по щекам. На такой случай Елена Игнатьевна держала в газовом ящике запасной ключ. Кто-нибудь из соседей, видя, что Зоя плачет, отпирал ее и уводил с собой. Все это были люди работающие, поэтому чаще всего выручала Зою пенсионерка Потылиха. Эта выжившая из ума скандальная старуха когда-то училась с Еленой Игнатьевной в одном классе. Первая красавица школы Сонечка Котова, позже по мужу Потылицына, теперь по-уличному Потылиха, стала с годами похожа на жабу и держала в страхе весь двор, затевая скандалы по любому поводу. Но Зоя ее почему-то совсем не боялась, звала тетей Соней и любила сидеть рядом с ней на лавочке у сараев и глядеть, как Потылиха распутывает пряжу для вязания.
        Елена Игнатьевна шла по проулку мимо «нерусского дома». Назывался он так не то потому, что выделялся среди других башенкой с флюгером, не то из-за того, что здесь всегда жили люди не русские, особенно в первом подъезде. У сараев Роберт гремел железками под машиной, рядом сидел на корточках Паша Бокин и давал советы. Из проулка к ним шел на помощь еще и Сережка Кузнецов, бывший зять Потылихи. А из второго подъезда в их сторону направлялась его теща. «Сейчас будет орать на всех», - подумала Елена Игнатьевна и свернула к ним.
        - Здравствуйте, - громко поздоровалась она с мужчинами. - Роберт, как там Рубен? Здравствуй, Соня.
        Потылиха кивнула ей, невнятно поздоровалась и отошла к сараям. На это Елена Игнатьевна и рассчитывала: выжившая из ума старуха побаивалась своей бывшей одноклассницы и свар при ней не заводила. Роберт выполз из-под машины, радостно улыбаясь:
        - Елена Игнатьевна, вас-то я и ждал. Рубен хорошо, скоро диссертацию защитит. Он в Ленобласти был в командировке и в каком-то музее письма нашел из Утятина. Вам ксерокопии передал. У меня руки грязные, вы, пожалуйста, возьмите ключ. Там в прихожей на подзеркальнике конверт такой большой коричневый.
        - Спасибо, Роберт. И сыну спасибо передай.
        Конверт был тяжелющий, верных полпачки бумаги. Записка к ней - прямо на конверте: «Елена Игнатьевна, эти письма хранятся в архиве …ского районного музея Ленобласти. Все из Утятина. Я не читал, но мельком проглядел. Там есть наши утятинские события и фамилии, в т.ч. ваша. Адресат - Ишеева Мария Афанасьевна, ул. Спиридоньевская, соб. дом. Письма у них разложены по хронологии, пронумерованы и сшиты, поэтому часть текста не скопировалась. Надеюсь, что-нибудь вам пригодится! Рубен».
        В музей Елена Игнатьевна почти бежала. Ишеевы - известный княжеский род. В Утятинском уезде им принадлежали села Коржавино, оно же Ивановское, Ишеево и деревня Калинки. Эта ветвь княжеского титула не носила, но считалась одной из знатнейших в губернии. В кабинете первым делом схватилась за картотеку персоналий на «и». Ишеевы … вот! Афанасий Петрович, 1752 года рождения… жены… дети. Первый брак - с вдовой графа Франца фон Мантейфеля Анной Петровной, урожденной Аристовой. У нее от первого брака дочь Августа фон Мантейфель, 1779 г.р., в замужестве Черемисинова. От брака с Ишеевым у нее же дочь Мария Афанасьевна 1782 г.р. - надо думать, искомый адресат; Петр Афанасьевич 1788 г.р. Второй брак Афанасия Петровича с девицей Екатериной Барташевской; от нее дети: Афанасий (ум. во младенч.), Степанида, 1794 г.р., в замужестве Тихменева. А адресанты у нас кто? Елена Игнатьевна вынула из конверта ксерокопии и взглянула на первый лист:
        1832 г.
        Милостивая государыня Мария Афанасьевна!
        Не имея возможности за дальностью расстояния, - лично с наступающим днем Светлого Христова Вос - таю за особое удовольствие, хотя письменно, пожелать - ти эти торжественные дни в радости и веселии.
        С истинным почтением
        преданный вам Игнатий Тумбас - о
        Тумбасов? Неужели родственник? Восстановить текст легко: «поздравить Вас», вторая строка «кресения, счи-», третья - «вам провес - ».Кто же он девице Марии Афанасьевне? Второе письмо подписано Машей Тумбасовой:
        1833 г.
        Добрая и милая бабушка!
        Маленькая внучка Ваша поздравляет Вас с Новым годом - прожить много-много счастливых лет в радости и весельи.
        Ах, как бы я хотела Вас, милая моя бабушка, обнять и рас - Но злая судьба не дает мне такого счастья.
        Крепко-крепко целующая Вас внучка
        Маша Тумбасова.
        Откуда у незамужней Марии Афанасьевны внучка? Наверное, внучатая племянница? В 1833 году Августе, единоутробной сестре Марии, было 54 года. Реально иметь маленькую внучку. Возможно, Игнатий - муж племянницы. Надо же, очень вероятно, что родственники…От Августы писем нет. Значит, умерла молодой. Ну-ка, Черемисиновы. Яков Митрофанович 1770 г. Жена Августа. Она! Единственная дочь Августа 1801 г.р, в замужестве Тумбасова. Тумбасовых в картотеке нет, но понятно, что Маша - плод этого брака.
        ГЛАВА 4
        Плод этого брака Маша Тумбасова рука об руку с Катериной Тихменевой шла по главной аллее городского общественного сада. Сегодня здесь собрался весь город. Квартировавшие в Утятине офицеры и солдаты отдельных частей Таганского пехотного полка под командованием полковника Александра Флегонтовича Соловьева покидали город. Вечером в Благородном собрании будет бал, а сейчас в ротонде военный оркестр играет марши.
        - Ты не права, Машенька. Что твой батюшка женился на Софье Анисимовне, вовсе не означает, что он перестал любить тебя.
        - Не перестал… если вообще любил. Заметь, я не сказала, что ко мне кто-то переменился. Только пока я жила дома, меня матушка любила. Дедушка наезжал или меня к нему возили. Он меня баловал. Потом, как матушка заболела, меня в пансион отправили. Как славно, что и тебя туда определили! Иначе кто бы меня утешал!
        - А меня Софочка утешала. Я совсем маленькой туда была определена. Как я плакала, расставаясь с папенькой! Но что было делать. Денег у папеньки совсем мало было, нужно было дедушкин долг возвращать. А тут Ишеева обещалась за пансион платить. Если бы не Софочка, я, право, умерла бы.
        - Это какая Софочка?
        - Когда ты в пансион поступила, она уже пепиньеркой была. Мадмуазель Котова.
        - А, славная такая. Как она пела дивно! Голосок просто ангельский. И не сердилась на наши шалости. Впрочем, там все славные были. И учительницы, и пансионерки. Кроме…
        - Аглаи Барташевской!
        Произнесли это барышни хором. И засмеялись. Первой перестала смеяться Маша:
        - Вернулась я из частного пансиона в родной дом. А там… обнова: мачеха и двое маленьких детей. Отец брови супит, мачеха язвит. В своей комнате не могу одна побыть. Все считают возможным зайти без стука: и мачеха, и дети, и прислуга.
        - Чем же ты Софье Анисимовне не угодила?
        - Не знаю. Она Лизаньку очень любит, но девочка слишком на меня похожа. Мамаша все говорит, что будет красавицей. А на меня посмотрит, и огорчается. Ну и скажет: не то, что сестра твоя, верста коломенская. А характером сестрица в родительницу: злая, жадная. Вася, он мягче.
        - Да, Маша. Хоть бы Ефанов к тебе посватался!
        - Пора, Кита, бросить эти фантазии! Мы уж восемь лет с тобой из пансиона. Никто к нам не посватается. Не красавицы мы, приданого нет, да и годы. Ну, ты, положим, на два года моложе. И миленькая, и не такая дылда. А мне бы в компаньонки к какой-нибудь старой барыне.
        - Господь с тобой, что ты говоришь такое.
        - А я полагаю, что тетушка Марья Афанасьевна кого-то из нас в столицу заберет компаньонкой. Конечно, из приличия скажет, что в гости. И я совсем не против. Только сразу надо спросить, сколько жалованья положит.
        - Да как же это возможно?
        - Сдается мне, от чужого человека брань легче терпеть. И за деньги, а не так, как сейчас.
        - Деньги? Вот за Аглаей Барташевской, говорят, большое приданное дают. Только и она пока не просватана. Ой! Помяни черта, и он тут как тут. Машенька, смотри: в экипаже и с кавалерами.
        - Это кто с ней? Ты же знаешь, я близорука.
        - Верхом Коневич и сам полковник Соловьев! А в коляске твоя родня Черемисинов.
        - Какая родня! Так, седьмая вода на киселе. Мы и не знаемся.
        - А говорили, что сватался он к тебе.
        - Когда в уезд приехал из столицы, он первым делом к папеньке явился. И ко мне проявлял особое внимание. Тогда дедушка умер, он думал, я наследница. А когда узнал, что Зосимки заложены и перезаложены и на торги выставлены, он сразу к нам дорогу забыл.
        - Ефанов не таков!
        - А Ефанову маменька выгодную партию ищет. И будет об этом. О, медам! Рада встрече!
        Навстречу барышням шли Анна Адамовна Шпильман с дочерями в сопровождении подпоручика Лёве и голубоглазого кудрявого подростка. Старшая из сестер, Марта, училась с Машей и Китой в пансионе.
        - Узнаете нашего кавалера? - спросила меньшая Шпильман, Нюта. - Гимназист Коленька Петров!
        - Это вам он по родству Коленька. А для нас Николай Николаевич. Помните меня, господин Петров? Лет семь назад мы с вами на детском празднике у Барташевских волхвов представляли.
        - А еще рыцарями на мечах сражались, - ответил покрасневший мальчик. - Рад встрече, Марья Игнатьевна.
        - А Катерина Ивановна ваш тулупчик, ленточкой перевязанный, в руках держала. Она была пастушкой, а тулупчик ваш - овечкой.
        - Как же! Две маленькие барышни, не помню уж, кто, хотели овечку погладить. Очень я боялся, что они тулупчик мой унесут.
        - Помню-помню! С трудом слезки сдерживал. Анна Адамовна, вы куда всем обществом направлялись?
        - Просто гуляем, Машенька. Не желаете присоединиться к нам?
        - С удовольствием! Кита, предложи руку Анне Адамовне! А я, с вашего позволения, на Николая Николаевича обопрусь. Барышни, не возражаете, что я вашего кавалера умыкну?
        Поворачиваясь, она успела поймать благодарный взгляд Марты. Маша не расположена была к большому обществу, но увидела, что барышням Шпильман нужно было с подпоручиком переговорить, поэтому и пошла по аллее с Коленькой, закрыв собой барышень от взгляда матери.
        - А расскажите мне, господин гимназист, о столице. Вы ведь в Петербурге обучаетесь? Я ни разу там не была!
        Они прошлись до каменной ограды сада и повернули обратно. Из боковой аллеи навстречу им вышла шумная компания Аглаи Барташевской. Ни с одной стороны желания объединиться не было, но простые правила вежливости вынудили их остановиться и заговорить. После преувеличенно радостных приветствий наступила неловкая пауза. Тогда Коневич обратился к гимназисту:
        - Коля, с родственницами вашими я знаком, но, может быть, вы представите нам своих спутниц?
        - Да, извольте… Марья Игнатьевна Тумбасова.
        - Дочь Игнатия Илларионовича? Простите, мы, кажется, знакомы?
        - Наверное. В Утятине, мне думается, все немножко знакомы.
        - А это Катерина Ивановна Тихменева.
        - Рад знакомству. С вашим батюшкой Иваном Петровичем я имел дела по казначейству. Весьма достойный человек!
        Все это время Аглая нервно постукивала ногой, явно желая поскорее распроститься. Маша желала того же, но помогать Аглае? Пусть помучается!
        - Вы будете сегодня в Дворянском собрании? - это Коневич обратился к барышням.
        Маша молча поклонилась. Кита бросила не нее вопросительный взгляд. Наконец-то откланялись.
        - Ты же не собиралась…
        - Разумеется. А что, мне следовало отнекиваться, напрашиваясь на уговоры? Собиралась - передумала! А как Аглая вертелась! Неловко ей с нами.
        - Боялась, видно, что я ее кузиной назову.
        У ворот сада распрощались. Нюта сияла, глаза ее блестели, щеки горели.
        - Объяснение произошло! - воскликнула Маша, отойдя от сада на некоторое расстояние.
        - Что за манера сводить влюбленных! Это свойственно старым девам, - засмеялась Кита. - Я сперва не поняла, что ты в гимназиста вцепилась. Но когда маменька то и дело оборачивалась…
        - Пусть хоть Нюте повезет. Лёве, он милый.
        - Гимназист тоже милый. Как глядели на тебя голубые глазки! Маша, ты Мессалина! Можно ли столь юного кавалера завлекать!
        Переступив порог дома Тумбасовых, они услышали:
        - …заботясь о благоденствии народа…
        - Господи, Микулин!
        - Кто таков?
        - Папенькин знакомый. Каждый год на несколько недель в Утятин наезжает по делам.
        - А тебе что за печаль?
        - Нуда он. «Просвещение народа», «благопристойность», «столпы самодержавия», «развитие промышленности». А в коридоре Наташку по щечке треплет.
        - У, старый такой.
        - Это не помеха. Папенька тоже треплет. Пойдем ко мне!
        Только повернули к лестнице, Софья Анисимовна окликнула:
        - Машенька, ты разве не видишь, у нас гость.
        - Здравствуйте, Софья Анисимовна.
        - Здравствуйте, Catrine. Федор Ионович, я прошу прощения за невнимательность нашей дочери к вам. - Маша еле слышно вздохнула. - Позвольте представить вам ее подругу. Екатерина Ивановна Тихменева, племянница Марии Афанасьевны по отцу.
        Барышни переглянулись и присели на козетку.
        - Вы родственница князя Ишеева?
        - Дедушка не носил титула.
        - Однако в Бархатной книге Ишеевы записаны княжеским родом.
        - Не утятинские. В нашем уезде нет титулованной знати.
        - Только из-за нежелания похлопотать.
        - Ну, если кузен Афанасий Петрович изъявит желание…
        Федор Ионович обратил свой взор на Машу:
        - Марья Игнатьевна, вы по-прежнему музицируете?
        - Редко. Больше занимаюсь обучением сестры. - Лицо Софьи Анисимовны покрылось красными пятнами. - Простите, Федор Ионович, мы, наверное, помешали вашим с папенькой серьезным разговорам. А кузина зашла посмотреть мои покупки.
        Поднимаясь по лестнице, гостья спросила:
        - Что так взволновало Софью Анисимовну?
        - Ах, наверное, она гостю похвалилась, что наняла для Лизаньки учительницу музыки. И что она гораздо способнее своей нескладной сестрицы.
        - Бедная ты бедная. У меня тоже маменьки нет, но хоть папенька мачехи в дом не привел.
        - Да, твой папенька славный. И любит тебя. Только вся родня на него косится: и папенька, и тетка Марья Афанасьевна.
        - Маша, а почему ты ее тетей стала звать? Это мне она тетка, а тебе бабка двоюродная.
        - Маленькой я ее бабушкой звала. Но потом поняла, что ей это неприятно.
        - Хочет казаться моложе, а со взрослой внучкой того быть не может?
        - Вот погоди, засохнем в девках, будем и мы племянниц сестрицами звать!
        В Машиной комнате Кита схватила томик стихов и стала его листать:
        - Ах, Маша, взгляни! Ну, не странно ли:
        Сад тенистый с изворотами
        Темных липовых аллей,
        Сад с беседками и гротами -
        Полон множеством людей…
        Прелесть этот Бенедиктов! Прямо про нашу прогулку! Машенька, а ты знаешь, что по стихам можно гадать? А ну-ка!
        Кита раскрыла томик и ткнула пальцем наугад:
        - Учились мы петь там согласно
        И крылышком ловко махать,
        И можем теперь безопасно
        По целому свету порхать.
        Машенька, что это означает?
        Подруга, нахмурившаяся было при легкомысленном предложении погадать, засмеялась и выхватила книжку:
        - Ну-ка, ну-ка! По целому свету порхать - это заманчиво! Так, «учили в клетке» - это наш пансион. Господин Бенедиктов предрекает тебе, что твое воспитание позволит тебе удачно выйти замуж и отправиться в свадебное путешествие!
        - Машенька, погадай и ты!
        - Эх, раскинем карты наудачу!
        Когда судьба тебя послала
        В тернистый, трудный жизни путь
        И пищей скорби упитала
        Твою взволнованную грудь…
        Да, в точности моя судьба! А дальше что?
        И если небом заповедан
        Тебе священный крест любви,
        Живи один! Кому ты предан -
        С собой в путь мрачный не зови!
        Ах, господин Бенедиктов мне предрёк нищету и одиночество! Право, не удивлюсь, если сбудется…
        - Машенька, всё это глупости! Первый куплет - он пророческий. Да, трудная жизнь у сироты! А второй куплет ты не должна была читать, он в гадание не входит. И я-то, глупая, у поэта о жизни спрашиваю!
        - Ну, полно о пустяках. Но всё же обведу я эти строки пером. На старости лет в креслах у камелька перелистаем мы пожелтевшие страницы и посмеемся… или поплачем. А стихи недурны.
        - Да, талантливый господин. А говорят, Коневич с ним дружен.
        - Да, он со многими литераторами, говорят, дружен.
        - А, про кавалеров говорите! - В дверь заглянула Лиза, младшая сестра Маши. - Всё папеньке расскажу!
        - Что ты расскажешь, маленькая лгунья? И кто позволил тебе без разрешения в комнату Маши зайти?
        Кита подлетела к двери и ухватила девочку за жидкие кудри.
        - Кита, оставь!
        - Ну, уж нет! Не позволяй им брать верх, это никогда не кончится! Они ведь не становятся к тебе добрей оттого, что ты им уступаешь! Тогда какой смысл уступать!
        - А ты права! Лиза, если еще раз ты войдешь в мою комнату без разрешения, я оболью тебя помоями.
        Громко заревев, девочка убежала.
        - Ну, сейчас будет гроза, - мрачно сказала Маша.
        И гроза не заставила себя ждать. Как фурия влетела Софья Анисимовна. Произошла безобразная сцена, и Катерине было указано на дверь.
        Проводив Киту до экипажа заехавшей за ней тетки, Маша вернулась в дом. Пыталась проскользнуть к себе, но из гостиной ее окликнул отец.
        - Изволь объяснить, что за скандал ты устроила, - сурово сказал он.
        «А права Кита, нельзя уступать», - подумала Маша и сказала:
        - Я не скандалила. Немного ругалась Марья Афанасьевна, а я молчала.
        - Марья Афанасьевна была здесь? Почему ты не пригласила ее в дом?
        - Я приглашала. Она сказала, что если отсюда гонят ее родню, то она порога нашего не переступит.
        - Кто гонит ее родню?
        Маша повела глазами в сторону Софьи Анисимовны. Посмотрел на нее и Игнатий Илларионович.
        - Вы этой лгунье верите? - возмутилась она, покраснев.
        - Могу вам солгать, что Киту выгнала я. Наверное, мне не хотелось с вами расставаться, ведь Марья Афанасьевна полагала пригласить меня в Петербург, а теперь берет Киту.
        - Что?!
        - Да, я остаюсь в родительском доме. Софья Анисимовна, наверное, рада…
        Семейный скандал продолжался. Неожиданно отца поразила причина начала ссоры. Масла в огонь подлил Вася, простодушно сообщивший, что маменька не велела церемониться с сестрицей: они в доме хозяева, и могут заходить в любую комнату… кроме папенькиной, конечно. Зашла речь и о кавалерах. По просьбе Маши Вася принес томик с ее стола.
        - Бенедиктов, - прочитал он на обложке.
        - Вот, об этом кавалере они говорили!
        - Глупая девчонка, - гневно сказал отец. - И вы поощряете ее в подслушивании и доносах, заставляя говорить о том, что выше ее понимания! И ты тоже хороша! Не могла убедить бабушку не сердиться!
        - Я небогата, - тихо ответила ему Маша.
        - Что?!
        - Деньги дают право ругать, не слушая возражений… Она, как и вы, не давала мне слова вставить.
        Некоторое время Игнатий Илларионович молчал. Потом сказал:
        - Ступай в свою комнату. Наш разговор не закончен. - Лиза радостно хихикнула. - Лиза, ты наказана. На именины к Наде не пойдешь! Слушайте, дети, вы оба! Если еще раз зайдете к сестре без разрешения, наказание будет посильнее!
        «Вряд ли что-нибудь изменится, - подумала Маша. - Зря я послушалась Киты. Только мачеха тиранить сильнее станет, озлобясь».
        ГЛАВА 5
        - Елена Игнатьевна, вам отдельное приглашение нужно? Что вы тут делаете? - в дверь заглянул директор музея Юрий Юрьевич, Юрка Петров, сын Лены Шпильман.
        - А? - Елена Игнатьевна не сразу выбралась из середины XIX века. Прикрыв пачку ксерокопий адрес-календарём за 1903 год, она повинилась, вылезая из-за стола. - Наткнулась на возможных родственников, увлеклась…
        - Ну-ка, - оживился Юрий Юрьевич. Он заглянул в картотеку, посмотрел её выписки и сказал. - Точно, предки. И Игнатий, и Августа - ваши родовые имена. У вас ведь тётка была Августа?
        - Откуда вы знаете? - вырвалось у Елены Игнатьевны.
        - Мама сказала.
        Это у него тоже вырвалось. Что-то в последнее время происходило между ними. Когда Юрку поставили директором музея, Елена Игнатьевна даже обрадовалась: он был историком, очень увлечённым краеведением. Не то, что экономист по образованию Агаша, его предшественница. Той всё равно, чем заведовать: хоть баней, хоть планетарием. Елена Игнатьевна в присутствии посторонних звала директора только по имени-отчеству, хотя знала его с рождения и много нянчилась с ним в первые годы его жизни, помогая подруге. А потом подросший Юрочка катал в коляске её Зою.
        Интересы их не предполагали соперничества: Юра занимался хронологией и историей народного образования, главной страстью Елены Игнатьевны был Коневич. Но в последние месяцы что-то случилось. Юра говорил с ней, едва сдерживая неприязнь. Спросить бы: может, место моё кому-то понадобилось, может, сплетня какая прошла? А может быть, начальство приказало избавиться от пенсионеров, он взял под козырёк, а сказать об этом подруге матери неловко, вот и злится? Елена Игнатьевна уговаривала себя, что уходить пора, но жалко было расставаться с интересной работой, да и малюсенькая зарплата была не лишней вдобавок к их с Зоей двум пенсиям. И обидно: ни одна из молодых сотрудниц музея ей в подмётки не годилась. Экскурсию они провести могли, двое даже отличались артистизмом, но ответить на каверзные вопросы - не всегда. А заниматься как она краеведческими изысканиями, публиковаться в прессе, областных краеведческих сборниках из музейных работников мог только Юра. Они даже вели постоянную рубрику в местной газете «Утятинский летописец», где печатали краеведческие материалы. Был почти готов к изданию труд десяти лет
её жизни - «Лебединая песня Василия Коневича». Даже спонсора она нашла, и была твёрдая договорённость, что в следующем году владелец магазина «Универмаг Утятинский» Юрий Петрович Кожевников издаст книгу в соседней области, где цены ниже, а полиграфическая база не в пример лучше, чем в Уремовске. Конечно, гонорар не предполагался, краеведческие издания всегда убыточные. Но сам факт… может, Юра завидует? Да нет, он за шесть лет работы в музее уже выпустил две серьёзные книги. Спросить бы в лоб, да ведь не ответит, он явно избегает объяснений, рассчитывая, что Елена Игнатьевна не выдержит давления и уйдёт по собственному желанию.
        Закрывая кабинет, она спросила:
        - А что вы знаете о детях Афанасия Ишеева? Ведь никто из них в уезде не жил?
        - Как раз жили. В столицу перебрались только дети от первого брака. Наследник, Пётр Афанасьевич, кадетский корпус закончил, в гвардии служил, потом была какая-то тёмная история с карточными долгами или шулерством. Короче, из гвардии выгнали, отец долги погасить отказался, да и не было у Ишеевых больших денег. Умер в один год с отцом. Оставил молодую вдову с сыном, их сестрица Мария Афанасьевна поддерживала материально, хотя сама жили из милости у двоюродной бабки генеральши Ишеевой. Потом вдова сбежала с гусаром, а мальчика генеральша взяла в свой дом. Однако оставила свои средства Марии. Та уже перестарком была, замуж не вышла, растила племянника. А падчерица Афанасия здесь жила. Вдова Афанасия вышла замуж за смазливого чиновника, её вдовье наследство они быстренько прожили, дочь совсем юной вышла замуж за управляющего имением Тихменева. После раздела имения Тихменев служил в местном казначействе. Фамилия хорошая, дворянская, но после реформы в истории уезда не встречается. Либо брак был бездетным, либо переехали.
        Сегодня сотрудники музея проходили в поликлинике диспансеризацию. Елену Игнатьевну раздражало это чисто формальное мероприятие. В кабинетах их практически не осматривали, а только отмечали в карточке, что осмотр пройден, пациент здоров. Поэтому она думала только о письмах, которые так и не начала читать, и вернуться к которым ей не терпелось. И сначала не отреагировала на предложение срочно пройти маммографию. Но потом, уже на обратном пути в музей, ей вдруг стало страшно: «Вот жила, ни на что не жаловалась, думала, мне износа не будет. А если рак? Результат только завтра будет. Да какая разница! Что с Зоей делать? Ведь Эля её не возьмёт. Она ею брезгует, а Лена и Игорь просто на дух не выносят. Значит, в дом престарелых…» Ещё до перестройки был в Утятине такой, в народе звавшийся богадельней. Жили там деды с уголовным прошлым да скандальные старушки. А такие беззлобные, как Зоя, долго не заживались…
        - Елена Игнатьевна, ехать надо срочно. Я вас не пугаю, но опухоль слишком большая. Настраивайтесь на операцию и последующее длительное лечение, - напутствовала её Ирина Владимировна, подписывая направление в онкологию.
        - Куда ж я её, - севшим голосом почти прошептала она.
        - Если не с кем, давайте, я выпишу направление в участковую больницу в Конь-Васильевку или в Патриаршее. Заодно почки подлечим, - предложила сочувственно врачиха.
        - Нет-нет, я решу…
        Елена Игнатьевна шла больничным парком, машинально здороваясь со знакомыми. Уже у дома её окликнула Надя Василевская. Придержала за рукав, начала говорить о чём-то своём, потом осеклась и сказала:
        - Ну-ка, быстренько в дом, - усадила её на диван и сказала. - Давайте, выкладывайте, что у вас!
        Поговорить им не дала Зоя. Увидела расстроенное лицо матери, завопила гнусаво: «Мама!» и вцепилась в неё намертво. Они вдвоём долго её успокаивали, затем Надя вынула из стола паззлы и усадила Зою их собирать. Делать этого Зоя так и не научилась, но сидела над ними долго и упорно.
        - Ну, теперь рассказывайте.
        Пока Елена Игнатьевна утешала дочь, успокоилась сама. От Нади ей не было смысла что-то скрывать, только попросила не трепать по городу.
        - У нас что-то скрыть невозможно. Вы ведь по поликлинике ходили? Ну и всё. Насчёт Элеоноры Игнатьевны вы неправы. Да и племянники ваши не смогут бросить родную кровь. А пока нужно поступать так, чтобы прожить как можно дольше. Что вы смотрите на меня так? Елена Игнатьевна, вам же скоро 60? Большая часть жизни позади. И с онкологией не враз умирают. Прооперируетесь, потом лечиться будете. Ваши рукописи с собой возьмёте, будете над ними работать, чтобы отвлекаться от дурных мыслей. («Да, правда, - подумала Елена Игнатьевна. - Письма с собой возьму, буду восстанавливать и включать в текст книги»). Я за Зоей пригляжу, другие соседи тоже помогут. Не пропадёт! Так что завтра извольте в Уремовск отправляться. А Зоя у меня посидит. Ой, телефон сел. Можно, я с вашего позвоню?
        Выйдя из дома Тумбасовых, Надя некоторое время нерешительно топталась на крыльце. Потом махнула рукой и пошла к «нерусскому дому». Взлетела на второй этаж и сразу надавила на звонок, чтобы не передумать.
        Открыл дверь приезжий друг Ираиды Семеновны, которого она почему-то до дрожи боялась.
        - Мне Ираиду Семеновну…
        - Проходите, проходите. Пожалуйте к столу, мы чай пить собираемся.
        Из кухни выглянула хозяйка, увидев расстроенное лицо Нади, приобняла ее и повела в зал, сказав:
        - Костя, ты пока чай заваришь, мы посплетничаем.
        Выслушала ее, сказала:
        - Какая ерунда! Ты абсолютно права, это еще не приговор. Завтра я ее сама отвезу в больницу. И Зою с собой захвачу, она любит на машинах ездить. А телефона ее сестры у тебя нет?
        - Как же, - зачастила Надя. - Я специально с ее телефона себе СМС послала с номером. Только, может, вызовем мы ее, когда Елену Игнатьевну в больницу положат?
        - Это конечно. Только предупредить-то заранее надо. У человека есть свои планы и обязательства.
        Переговорив с сестрой Елены Игнатьевны, Ираида Семеновна расстроено сказала Наде:
        - Она… не знаю, как сказать… просто рассыпалась. Ничего, соберется. Я ведь их еще школьницами знала. В одном дворе жили. Девчонки со стержнем. Целеустремленные, ответственные. Лена талантливее, Эля жестче. Лена училась в институте заочно, сразу работать пошла. Мачеха копейки получала, Эля маленькая, надо помогать. Если бы как Эля в Москву поехала, сейчас бы науку двигала.
        - Девочки, к столу! - крикнул из-за двери Константин. Заглянул и сказал. - Конечно, чаю попьем, но сначала, наверное, коньячку? Или, может, вина?
        - Нет-нет, - испугалась Надя. - Я пойду!
        - Возражения не принимаются, Надя, нужно стресс снять, - сказала Ираида Семеновна и повела ее на кухню. - Молодые дамы предпочитают красненькое? Я-то коньячку выпью.
        - А, давайте коньяк! Нет, вторую не наливайте. У меня отец был алкоголик.
        - И что?
        - Наследственность плохая. Отец алкоголик, мать… сами знаете. Я в нее истеричка.
        Ираида Семеновна засмеялась:
        - Надюша, второго такого выдержанного человека в Утятине нет.
        - А чего мне это стоит? Вы посмотрите, - она вытянула над столом трясущиеся руки. - Всю жизнь боюсь, чтобы люди не сказали: Потылиха!
        Эта небольшая рюмочка вдруг как-то раскрепостила ее, и она спокойно говорила о наболевшем, не обращая внимания на этого страшного Константина. Да и вовсе он не страшный. Предложил стресс снять, глядит с сочувствием. А с Ираидой вон как… и стул подвинул, и руку на плечо положил.
        - Я Елену Игнатьевну за что люблю? Она полная противоположность маменьке моей. Кремень! Даже сейчас, когда жизнь, может быть, на исходе, а дочь беспомощная, и то слезы не проронила. Только в глазах такое отчаяние… но не все заметят. Ой! - она с силой зажмурилась. - Мне нельзя плакать, мне нельзя плакать…
        - Почему, Надюша? Наоборот, поплачь, нужно же разрядиться.
        - Я если плакать начну, потом никак перестать не могу. Весь день буду. А нельзя.
        - Ты, наверное, в школе по математике блистала?
        - Что вы, наоборот! В нашем классе по точным предметам главные остолопы были я и Юрка Кожевников. Сколько Елене Игнатьевне пришлось с нами возиться!
        - Однако вы благодарны ей оба. Даже отличники не так с ней близки, как вы.
        - Отличникам незаметна ее работа. Они думают, что сами всего достигли. А мы-то знаем, что если бы не Елена Игнатьевна… Ой, господи, что теперь будет…
        - Надя, еще ничего не известно.
        - Да, надеюсь. Ладно, пойду я. Сейчас Верочка придет, будем мамашу купать.
        - Кого?
        - Да нет, не маму, свекровь.
        Ираида Семеновна проводила гостью, заперла дверь и вернулась.
        - Ира, вы говорили про эту высокую сутулую женщину, что в маленьком домике за забором живет?
        - Да, Лена… когда я приехала сюда, она только школу закончила. Двор у нас тогда общий был. Господи, как несправедливо всё!
        - Вот вы говорите, умная она. Почему же дочь у нее недопеклая?
        - Она родила ее чуть не в сорок, но дело не в этом. Такое недоразвитие вообще-то бывает чаще из-за внутриутробной инфекции или травмы. А какая Зоя хорошенькая была маленькой!
        - Она не просто хорошенькая, она красивая, если к выражению лица не приглядываться.
        - А что лицо? У нее выражение маленького ребенка, каким она и остается. Зоя покладистая, беззлобная, жалеет не только людей, но и всякую букашку. Если ее обижают, не сердится, а огорчается. Умных речей не понимает, но чувства понимает лучше иных умников.
        - Не понял.
        - Ну, как тебе объяснить… Давай на примерах. Помнишь, в прошлом году, когда у Саблиных был взрыв? Тихоныч после опознания тела Маргариты в раздерганных чувствах пошел не туда. И забрел к нам во двор. А надо сказать, Зоя, которая мужиков боится до дрожи, его зовет дединькой и любит очень. Увидела его, обняла и завыла. Просто сразу поняла, что горе случилось.
        - Ну, увидела…
        - Так никто больше не увидел. Нас во дворе много было, все на него глядели и ничего не видели. Ну, пришел дед, да и всё. А Зоя поняла, что он в горе.
        - Понятно. То есть она эмоции воспринимает, как звук или изображение.
        - Костя, я тебе не говорила, что ты очень умный? Как ты точно сказал! Кстати, насчет наших эмоций. Тебя Зоя, как и всех мужиков, боится. Но знаешь, что она мне сказала позавчера, когда ты со двора ушел?
        - А я потому ушел, что увидел: она меня боится.
        - Ты ушел, а она говорит: «Дядя тебя любит очень-очень».
        - Господи, Ирочка, я так поверю, что она умная.
        - Она не умная, она другая. Для Леночки она - смысл жизни. Но и помимо матери есть те, кто ее искренне любит. И это, прежде всего, Надя. Надя - она вообще почти святая. Тоже на моих глазах выросла. Во втором подъезде. Потылиху знаешь? Ее старшая дочь.
        - Эта страшная старуха - мать такой милой симпатичной женщины?!
        - Видел бы ты эту страшную старуху в юности! Она была первой красавицей в школе. Если бы в те времена проводились конкурсы красоты, она была бы как минимум мисс Утятин. Но тяжелая семейная жизнь, гормональные сдвиги, неустойчивая психика - и вот результат. Девчонки от такой мамы выскакивали замуж прямо со школьной скамьи. Надин Вадик неплохой был, но больной - сердце. Умер молодым, детей не было. А свекровь уже лет пять лежит.
        - Инсульт?
        - Если бы… а то обиделась на невестку, легла и не вставала неделю. А потом мышцы ослабли - и встать уже не смогла. Она ее любит по-своему, но орет и ругается. В общем, поменяла девочка шило на мыло.
        - Совсем уйти некуда?
        - Она не может уйти от тех, кому нужна. К матери ходит два раза в неделю. Прибирается, готовит, а та на нее тоже орет. Верочка-то, младшая ее сестренка, ни разу родного порога не переступила.
        - Не в сестру, не святая?
        - Но бабку Гашу купать помогает. И сумки с продуктами к ним таскает.
        - Какая интересная вокруг тебя жизнь. Мне кажется, Ирочка, я в Утятине больше людей знаю, чем в Успенске, где я живу почти двадцать лет.
        ГЛАВА 6
        - Где я живу почти двадцать лет. Я дом здесь построил, дочерей вырастил. Не браните провинцию! Мы в столице хуже жили, - улыбаясь, говорил старик Шпильман дочерям и зашедшей к ним Маше Тумбасовой. - И люди здесь очень хорошие, добрые здесь люди. Есть учёные, как друг мой Гофман. Есть поэты, как талантливейший наш Василий Михайлович. Есть люди деловые, и имя им легион.
        Говорили, конечно, о кавалерах. Собственно, жених был только у одной из присутствующих, у Нюты. Перед отъездом Лёве посватался формально и получил согласие родителей. Партия была незавидной: у жениха ничего и у невесты почти ничего. Поэтому свадьбы пока не намечали, ожидая каких-то неопределённых перемен: то ли жених продвинется по службе, то ли откуда-нибудь наследство свалится. Ни того, ни другого, впрочем, не предвиделось.
        Родители давно связывали матримониальные надежды с телеграфистом Гофманом, любившим говорить о науке, к которой барышни Шпильман питали отвращение, и не признававшим поэзии, которую они обожали. Вот и сейчас добрейший Франц Карлович пытался сгладить возмущение Нюты от слов Гофмана, что поэзия - это нечто неважное, а в провинции вообще невозможна.
        Гофман, раздосадованный явным пренебрежением к своей особе со стороны Нюты, вскоре откланялся. Маша подумала, что не так уж он плох, а было бы вообще прекрасно, если бы он обратил взор на Марту. Переведя свой взгляд на старшую сестрицу, она решила, что Гофман ей не нравится, но, если бы посватался, предложение бы приняла. Марте уже двадцать девять. Тем временем появился новый гость, женатый на племяннице Франца Карловича Николай Иванович Петров. Заехал он к ним, возвращаясь из деловой поездки, и сразу стал звать барышень в гости. Нюта обрадовалась, Марта решительно отказалась. Тогда Франц Карлович начал уговаривать Машу. Маша колебалась. Марта отозвала её в сторону и серьёзно попросила сопровождать сестру: «Нюточка молода и многого не понимает. Я с тобой могу быть вполне откровенна. Там нехорошо в их семействе. Сама увидишь. Вдвоём вам будет легче и приличнее. Ну, я прошу, Маша!»
        - Хорошо, - сказала Маша. - Папенька в отъезде, возражать некому…
        Так решилась их поездка. Вечером Маша написала Ките пространное письмо:
        «Дорогая моя Кита!
        Спешу поздравить Вас всех с Новым годом и новым счастьем. Вот всё, что я могу сказать, но в столь немногих словах заключается многое, когда они высказываются от души.
        Уже три месяца прошло, как тётушка Марья Афанасьевна увезла тебя в столицу. Сколько событий произошло в твоей жизни, сколько знакомств! А я по-прежнему живу в Утятине в родительском доме. Теперь, когда я лишилась единственной подруги, жизнь моя более чем когда-либо тосклива и скучна. Софья Анисимовна по-прежнему язвит, папенька по её наущению бранится, дети не ставят меня ни в грош. Единственное развлечение моё в воскресенье после заутрени в гости к крёстной зайти и посидеть в покое. О. Василий поварчивает на детей, матушка хлопочет по хозяйству, детки шалят и проказничают, а у меня на душе так-то покойно! Здесь ругают не всерьёз, а потчуют от души. Давеча крёстная парасольку подарила, я её Анисье велела прибрать до лета. Мне, право, и брать-то было неловко. Знаю я, что тяжело о. Василию семейство содержать, приход его не из богатых. А она всё пытается меня одарить, что детишек учу. Вещица миленькая, а куда с ней выйти? По Дворянской до лавки Кузнецова или по Набережной с детьми пройти? Так Вася непременно изорвёт и сломает. А Софья Анисимовна будет бранить, что я такая неловкая и неаккуратная,
вещи не берегу…»
        Назавтра Нюточка влетела ни свет ни заря:
        - Ах, какие сани за нами присланы! С медвежьей полостью! А конь какой! Машенька, поехали же, поехали!
        - Откуда у Николая Ивановича такая красота?
        - Это Михаила Васильевича привезли на какую-то комиссию. И назад, Николай Иванович сговорился, нас отвезут!
        В Конь-Васильевке Маше раньше бывать не доводилось. С Софи, женой Николая Ивановича, она была знакома, а вот Зизи, дочь Петрова от первого брака, увидела впервые. Это была очень странная барышня. Яркая большеглазая брюнетка, похожая на цыганку, при встрече в упор уставилась на Машу так, что той стало страшновато. Но потом она вдруг зевнула, не прикрываясь, и сказала отцу:
        - Хочу верхом!
        Николай Иванович мягко ответил ей:
        - Нельзя, Зиночка, холодно!
        - Хочу!
        - Нет, Зина, нельзя!
        Скоро Маша убедилась, что Зизи вполне добродушна и все окружающие относятся к ней бережно. Не только отец, но и мачеха терпеливо отвечали на её нелепые вопросы. Чтобы убедить её в чём-то, достаточно было повторить это два-три раза. Вот и сейчас она успокоилась, дала няньке застегнуть на себе тёплый салоп и отправилась бродить по заснеженной улице.
        Маша ушла в комнату, где их с Нютой поселили. Она села с книгой у окна. Читала невнимательно, часто отвлекаясь на вид за окном. Благодаря этому и увидела сценку, после которой поняла, почему Марта говорила, что в семействе Петровых нехорошо.
        Мимо дома неслись сани. Вдруг Зизи бросилась им напеперез. Ездок едва успел остановить коня. Цепляясь за сани, Зизи что-то говорила ему. Из дома выбежала неодетая Софи. Она взяла падчерицу за руку и что-то стала говорить ей. Не сразу, но она послушалась и пошла к дому. Кутаясь в платок и улыбаясь, Софи что-то говорила ездоку. Наконец он поднял хлыст, она отступила и сани умчались. Хозяйка пошла к дому. Увидев её сияющее лицо, Маша смутилась. Даже не зная, кто ехал на санях, она поняла, что Софи в него влюблена. «Бедный Николай Иванович, - подумала Маша. - Так вот о чём говорила Марта!»
        В коридоре на Зизи ворчала нянька: «Что ж ты, барышня, за барином всё бегаешь? Ему уж просто из дома выйти нельзя! Нехорошо!» Дверь распахнулась, Нюта вбежала в комнату с криком:
        - Маша, Маша! Нас к Коневичам зовут!
        - Успокойся. Так-таки и зовут? И кто?
        - Василий Михайлович приглашает!
        - Он здесь?
        - Нет, он мимо проезжал и Софи сказал!
        - Нюточка, успокойся. Мы не можем принять это приглашение, столь своеобразно переданное.
        - Ну почему?
        - Ты близко с ним знакома?
        - Конечно, нет!
        - Значит, должен он или карточку прислать, или лично пригласить.
        Нюта надула губки:
        - Ну почему, почему мы должны отказаться?
        - А мы не отказываемся. Если Василий Михайлович нас пригласит, мы согласимся.
        После полудня к ним были гости. Приехала тётка Коневича Варвара Васильевна с Аглаей Барташевской. Варвара Васильевна при знакомстве с Машей повела себя так, словно ожидала этого всю жизнь, едва не бросившись ей на шею. Она говорила, что Маша нисколько не похожа на «Бедную Густю», а похожа она на отца: «Какой был бравый гусар!» Оказалось, что Августа и Варвара в детстве и юности дружили. Поглядев на эту рыхлую добродушную старуху, Маша снова подумала, что, пожалуй, любовь - не такая уж завидная вещь. Не влюбись её мать в вернувшегося с театра военных действий отца, не роди она Машу, не заболела бы чахоткой, а жила бы сейчас в Зосимках здоровёхонька, как живёт в Конь-Васильевке незамужняя Варвара. Аглая вела себя приветливо и просто, совсем не так, как при встречах в Утятине. Было ли это из-за присутствия тётки Коневича или по какой другой причине, Маша не знала. Однако сговорились, что вечером непременно придут к Коневичам на музыкальный вечер.
        Наутро Маша отписывала Ките: «Когда Ты прочитаешь моё письмо, во имя неба, разорви его! Мне стыдно за свою глупость, наверное, не посмею я поднять глаз на тебя, когда мы снова увидимся, но не могу не поделиться с тобой этой историей.
        Будучи в гостях у Петровых, попали мы на музыкальный вечер к Коневичам».
        Когда подруги в сопровождении Софьи Георгиевны пришли в барский дом, оказалось, что здесь гостит небезызвестный Маше Черемисинов. Остальные гости не были ей столь неприятны, поэтому, усевшись подле Варвары Васильевны, она спокойно слушала выступление крестьянского хора и музицирование соседских барышень. А потом Василий Михайлович объявил, что его новую песню исполнит Аглая Семёновна. Сам хозяин аккомпанировал на гитаре. Не сказать, чтобы Маша была знатоком музыки. Учили её в пансионе; хоть и не блистала, но по нотам могла разобрать несложную пьеску. Пела своим слабым голоском тоже не сказать, что мастерски, но разучивала с сестрой и братом какие-то немудрённые песенки. К салонной музыке была приучена, но песни в русском стиле считала чем-то грубым. И начало песни ей не понравилось. Однако глубокое контральто Аглаи и простые слова неожиданно оказались созвучны её судьбе:
        Со младых-то лет
        Сиротинушке
        У чужих людей
        Жить из милости…
        «Как верно сказано: нету батюшки, нет заступника, нет и матушки, нет жалельницы!» Украдкой смахнув слезинку, она дождалась, когда после завершения песни кавалеры обступят Аглаю и, предупредив Нюту, что уйдёт пораньше, выскользнула в дверь. Там она столкнулась с хозяином. Он завёл с ней какой-то необязательный разговор, но глядел при этом на неё так…
        «Какая волшебная сила пленила меня! Как он умеет разыгрывать чувства! Я согласна с молвой, что он крайне опасный человек, но я постаралась стать благоразумной».
        - Вы чем-то расстроены? - участливо спросил он.
        - Вашей песней, Василий Михайлович, - вырвалось у неё. - Это так трогательно! У Аглаи Семёновны красивый голос, а в этой песне он звучит божественно!
        - Спасибо, Марья Игнатьевна, - послышалось от двери. Картинно опершись на притолоку, Аглая томно улыбалась. - Не знала, что вы цените мои скромные способности.
        - Я весьма слабая музыкантша, как вам известно, но благодарная слушательница. Извините, мне пора.
        Маша шла в гардеробную Варвары Васильевны, где они раздевались с Нютой. Наверное, свернула не туда, потому что оказалась в каком-то узком тёмном коридоре. Вдруг сзади кто-то страстно обнял её: «Софи!» Где-то за поворотом стукнула дверь, руки разжались, и она осталась одна.
        Маша прижала руки к горящим щекам: «Хорошо, что кто-то стукнул дверью. Иначе…» Она и сама не знала, что было бы…
        Из-за поворота появилась Аглая со свечой:
        - А вы… почему здесь?
        - Право, так неловко… я заблудилась. Шла в гардеробную…
        - Покои Варвары Васильевны в другом крыле. А здесь… кто-нибудь был?
        - Я не видела… но кто-то был.
        - Один?
        - Нет, двое.
        Аглая закусила губу. Маша поняла, что сейчас она будет выпытывать, кто. Нельзя, чтобы подозрение пало на Софи! Чтобы избежать неловкости, она решила солгать:
        - Вы знаете, у меня папенька тоже горничную по щёчке треплет.
        Сзади послышались шаги. Повернувшись, барышни увидели Василия Михайловича.
        - Смейтесь, - приказала Аглая.
        От неожиданности Маша хихикнула. Аглая подхватила её смех.
        - Я не помешал?
        - Нет, Василий Михайлович. Мы уже обо всём поговорили. Пойдём, Машенька!
        Аглая подхватила Машу под руку и потянула за собой.
        - Доведите меня до гардеробной, чтобы я снова не заблудилась, - попросила Маша.
        - Вот, видите? В этом крыле. Если вы подождёте меня у входа, я оденусь и провожу вас до дома.
        Барышни шли по укатанной санями дороге.
        - Я никогда, никогда больше не поверю ни одному мужчине! - страстно воскликнула Аглая.
        - Может быть, не стоит так огорчаться? Я по своей и по некоторым другим семьям знаю, что это дело самое обыкновенное.
        - А сами что вы думаете о будущей семье?
        - Только сегодня подумала, глядя на Варвару Васильевну. Не влюбись моя мама в вернувшегося с театра военных действий отца, не роди она меня, не заболела бы чахоткой и не умерла в тридцать лет, а жила бы сейчас в Зосимках здоровёхонька, как живёт в Конь-Васильевке незамужняя Варвара Васильевна.
        - Но тогда не было бы вас!
        - Да кому я нужна, - вырвалось у Маши.
        - А… отцу?
        - Папеньку не очень волнуют дочери. Сыном он, правда, дорожит.
        Аглая замолчала и до дома Петровых не проронила больше ни слова. Когда Маша открыла рот, чтобы попрощаться, она порывисто обняла её и сказала:
        - Только такую семью, как у моих папеньки и маменьки! Или никакой!
        Повернулась и побежала назад.
        «Бог ведает, когда мы увидимся, дорогая Кита! Это ужасно, и это повергает меня в грусть. Ты видишь, как без тебя я попадаю в неловкое положение и знаюсь не с теми людьми. Уговори Марью Афанасьевну хоть ненадолго приехать в Утятин. Твоя Маша».
        ГЛАВА 7
        Элеонора Игнатьевна с трудом сдерживалась. Она нарядила Зою в симпатичное платьице, а та натянула сверху материну шерстяную кофту и ни за что не соглашалась снять. А обещали сегодня до тридцати градусов. Второй день без Лены, а сил уже нет.
        - Зоенька, я прошу тебя, сними…
        Зоя упрямо поджала губы. Тетя повернулась к открытому окну, увидела свое отражение в стекле и прыснула: точно так же губы были поджаты у нее самой.
        - Ты добрая! - улыбнулась племянница.
        - Да надевай ты что хочешь! Иди во двор, я тебя догоню.
        Элеонора Игнатьевна стала собираться. Когда начала застегивать блузку, до нее дошло, что уже некоторое время на улице слышен шум. Прислушалась, и с ужасом поняла, что кричит Зоя. Застегиваясь на ходу, она в шлепанцах выскочила на крыльцо и увидела, что племянница стоит в проулке, закрыв лицо руками, и воет на одной ноте, с крыльца «нерусского дома» срывается Ирин гость, за ним бежит Роберт и еще кто-то из женщин. Бросилась к калитке, но не смогла ее открыть: вплотную к забору приткнулась машина. Она развернулась и побежала к воротам, пробежала по улице и вбежала в соседний двор.
        А навстречу ей уже вели троих подростков. Вокруг Зои образовалась толпа, которую расталкивала Потылиха:
        - Отойдите, не пугайте дитё! Зоенька, покажи личико!
        Она прижала Зою к себе и стала бережно отводить руки Зои от лица. Когда Элеонора Игнатьевна увидела кровь на лице и руках племянницы, она почувствовала сильную боль в груди и замерла, привалившись к забору, не в силах вздохнуть и пошевелиться. Первой это заметила Потылиха:
        - Эй, кто-нибудь, «скорую» вызывайте! И мильтонов заодно! Эля, успокойся, это просто царапина! Губу ей разбили. Бабы, да помогите ей кто-нибудь! - Прижимая Зою к себе и поглаживая по голове, начала командовать. - А ну-ка, кавалер, показывай свою добычу. Так, этого малька можешь отпустить. Этот хороших кровей, Юрки Кожевникова сынок. Отец его покрепче милиции накажет. Так, а это у нас кто? Митрохин, что ль? Ну, этого бить надо самим. Гнилая кровь, тюремная. Вон, мамаша его летит.
        Из проулка во двор ворвалась какая-то замызганная тетка и кинулась отбивать сынка у мужиков.
        - Наташка, замри! Ты меня знаешь! Пашка, вон ведро помойное стоит, плесни на нее, чтобы заткнулась! - Баба замолчала. - Ты бы своего придурка уму-разуму поучила, вместо того, чтобы тут орать. Вырастила уголовника! У параши зачат, у нее и жизнь закончит.
        - Что, Наташка в тюрьме сидела? - у спросившей об этом толстухи блестели восторгом глаза от такой информации.
        - Заочница это называется. Замуж очень ей хотелось, вот и написала в тюрьму. Там ей «жениха» подобрали, там этого урода зачали. И не зыркай на меня так, учила бы своего выродка, чему следует, не стала бы я твои секреты рассказывать! Небось, сыну говорила, что он от Штирлица!
        Трое девочек-подростков хихикали, глядя на покрасневшего до ушей нескладного парнишку. Он заорал:
        - Кого вы слушаете! Она ненормальная!
        - Может, и ненормальная, но память есть, - довольно равнодушно отреагировала Потылиха. - А ты у нас нормальный, больных обижать? Небось, в этого мужика камнем бы не бросил, побоялся, что убьет? Так, третий у нас кто? Чтой-то не знаю его. Фамилия твоя как?
        Одновременно подъехали «скорая» и полиция. Выскочивший из машины молодой полицейский сказал, поглядев на Зою:
        - Тут ничего, только кровь пустили. Тетя Тоня, вы женщину сначала посмотрите. А я с пионерами-героями разберусь. Двое?
        - Третьего, Юрки Кожевникова сынка, мы отпустили, - сказала вредная Потылиха. - Юрке я все подробно расскажу, паршивцу этому мало не покажется.
        - Ладно, тому герою четырнадцати нет. А Митрохин у нас всегда там, где пакости. Наталья Васильевна, учить не пробовали?
        - Саша, да ведь не убили они дурочку-то. Ну, кинули в нее чем-то… случайно.
        - Ага, случайно. Еще ты, герой, скажи, что не хотел. Давайте в машину. В отделении все запишем и расстанемся… до комиссии.
        - Саша, зачем комиссию? Он больше не будет. Я его дома накажу.
        - Разговоры мы с вами уже разговаривали. Теперь будем рублем учить. Так, а это что за гаврик? Фамилия? - Мальчишка молчал. Полицейский поглядел на окружающих, нашел взглядом девчонок и сказал. - Ага, знакомые. Кузнецова, Огородникова и Лещук, шаг вперед! Докладывайте, что за тип!
        - Новенький, с севера они приехали, зовут Володя, - заложила приятеля одна из них.
        - Это которые где гастроном квартиру купили? Осиповы, что ли? Телефон родителей говори!
        Мальчишка угрюмо молчал. Полицейский перевел взгляд на девчонок.
        - Не знаем.
        - Ладно, по дороге заскочим. По-хорошему и вас бы прихватить.
        - А мы что, мы не кидались!
        - Не кидались. Но подстрекали. Все беды от баб. Так, герои, а прощения попросить западло?
        Митрохин презрительно фыркнул. В это время во двор въехала еще одна машин. Из-за руля выбрался крупный пузатый лысоватый с потным лицом Юрий Петрович Кожевников:
        - Зоенька, тебе больно? Покажи, деточка, что они тебе сделали? Антонина, ты что? - это фельдшеру.
        - Подожди, Юрий Петрович, тут Эле плохо.
        - Они что, и в нее?!
        - За племянницу испугалась. Слава богу, не сердце, это невралгия. Сейчас отпустит. Давай двигаться.
        - Иди, поганец, прощения проси, - это в сторону машины. - Зоенька, прости меня, что сына подлецом воспитал.
        - Вот, сопляки, смотрите на настоящего мужчину, - сказал доселе молчавший Константин. - Мужик отвечает за себя, за свою семью и за свое дело. А вы, деточки-девочки, за себя ответить не можете.
        - Эй, подождите! Одного отец накажет, другого девчонки задразнят. А приезжему ничего? - возмутилась Потылиха. - Зоя, скажи, что с ним сделать!
        - Он лысый будет, - засмеялась Зоя.
        - Постричь его, да? Или сам облезет?
        - Сам.
        - Какой идиот загородил калитку? - крикнула Антонина.
        - У меня мотор заглох, - виновато сказал Роберт.
        - Так сними с тормозов и откати!
        Костя с Робертом поспешно сдвинула машину. Зоя, держа за руку Юрия Петровича и обнимая тетку, протиснулась в калитку. Замыкала шествие Антонина в чемоданчиком.
        - Юрий! - грозно окликнула вылезшая из машины супруга.
        - Вот вам и Париж, и Диснейленд! - махнул он в ее сторону кукишем.
        - Посмотрим! - она села за руль и уехала.
        - Что, разведутся? - жадно спросила Потылиху толстуха.
        - Они так-то уже лет пятнадцать. Хороший мужик Юрка, но слабак, а Варька его змея.
        - Ой, у меня тоже что-то в груди заныло, - сказал Роберт. - По коньячку бы сейчас! Слушай, Костя, у меня дома сыр, зелень свежая, суджук. Коньяка, правда, на донышке, но по рюмочке будет. Саша, ты с нами?
        - Вы, Роберт Вартанович, умеете подбодрить офицера при исполнении. Спасибо, что слюной не захлебнулся. Васильев, поехали!
        - Мужики, меня примите в компанию, - сказал вернувшийся Юрий. - Эх, кобра моя машину увела. Но я живой ногой за коньяком слетаю.
        - Не надо никуда лететь, коньяк есть, сейчас принесу, - сказал Константин и взбежал на крыльцо.
        Роберт с Юрием пошли следом.
        - Чем ты ее пугал?
        - В Париж собралась. Хрен ей, а не Париж!
        - А деньги у кого?
        - У нее карта. Но я только что ее заблокировал.
        - Ты серьезно?
        - Не живем, а мучаемся. Я ради сына только с ней живу. А сын, видишь, маменькой прикрывается. А пусть победнее поживет!
        - Так в случае развода все пополам?
        - Ну, не все. Магазин до брака в собственность приобретен, еще отцом. Дом на маму построен. Не такой уж я лопух.
        - А сына не жалко?
        - А сын в богатстве барчуком растет. Пусть теперь в бедности поживет. Квартира двухкомнатная, в которой мы жить начинали, мамина зарплата да мои алименты. Не бедно, но и без шика.
        После второй рюмки Роберт снова насел на Юрия:
        - Вот, Юра, не понимаю я, как это мать своих детей обижать…
        - Ее обидишь! Она сама кого хочешь обидит… одно слово - кобра!
        - А женился на кобре, или она тогда другим животным была?
        - Женился на кобре.
        - Да, как говорят у вас, любовь зла.
        - Не было никакой любви! Она выходила за мой универмаг, я женился просто потому, что женилка отросла, извините.
        - Получше найти не мог?
        - А мне все равно было. Кого я всю жизнь люблю, она во мне мужика не видит.
        - Надя?
        - Надя!
        - Выпьем за Надю, - сказал Константин.
        Выпили.
        - А ты Надю знаешь?
        - А то! Потылихина дочка. За такую женщину надо сражаться!
        - А как?
        - По-разному. Можно цветы дарить, можно серенады петь. А можно прийти и помочь бабку искупать.
        - Это ты так шутишь?
        - Какие шутки! Ты представляешь, каково хрупкой женщине бабку кантовать? Цветы - это, конечно, приятно. Но тяжести для женского организма - это гибель.
        - Это точно. Теща моя тяжелая была, - сказал Роберт. - Без меня Элла надорвалась бы.
        - Может, ей помощницу нанять?
        - Юра, понравился ты мне. Поэтому привожу пример. Угостила тебя любимая женщина обедом в ресторане или приготовила обед дома - есть разница?
        - Ну…
        - За ресторан она заплатила деньги. В домашний обед вложила труд и душу.
        - Понял… значит, деньги может дать любой. А поможет в таком интимном деле только близкий человек.
        - Вот и становись близким!
        - Ребята, как я вас уважаю!
        Ираида Семеновна с Эллой, вернувшись с рынка, застали своих мужиков у дверей Погосянов в момент прощания.
        - Мальчики, по какому случаю банкет? - благодушно спросила Ираида Семеновна.
        - «Мерседес» починили на ближайшие два часа, - ответила за них Элла.
        - Молчи, женщина! - строго сказал Роберт.
        - Значит, не починили, - смекнула Элла, и просочилась в квартиру. И оттуда крикнула соседке. - Ирка, три бутылки коньяка!
        - Неправда! Я принес бутылку… потом еще чуток… меньше четвертинки. И у Роберта было полбутылки.
        - Меньше!
        - Ну, не будем мелочиться. Все равно, меньше литра на три лба!
        - Нет, ваше состояние я не критикую. И потребили вы в пределах разумного. Но Юра почему так нажрался, вы что, не закусывали?
        - Ирочка-джан, пили поровну. Закуска была. Но у Юрия Петровича стресс.
        - По какому поводу?
        - Юра принял судьбоносное решение. Мы будем завоевывать Надю!
        - Втроем? Как псы-рыцари?
        - Я буду завоеватель… а мужики будут болельщики…
        - Юрий, зачем так говоришь? Мы - консультанты!
        - Юра, ты на машине?
        - Да! Нет!
        - Так да или нет?
        - Кобра машину угнала.
        - Ты у меня в гостях когда-нибудь был? Не был! Вперед, интерьер покажу. Костя, веди гостя! На диван его!
        - Ир Семённа, неудобно.
        - Неудобно на улицу выходить поддавши. Там твои работники, арендаторы и партнеры.
        Юрий вырубился моментально. Хозяева вышли на кухню.
        - Что за вздор насчет Нади?
        - Почему вздор? Эта женщина заслуживает маленький кусочек счастья. А этот мужчина может его дать.
        - Костя, они друзья одногоршечные, еще с детского сада. Надя его как мужика никогда не воспринимала.
        - Так пусть воспримет. Можно подумать, вокруг кто-то получше крутится.
        - Чего нет, того нет. И какой же совет ему дали консультанты по сердечным делам?
        - Помочь бабку искупать.
        - А совет-то неглупый. Молодец, Костя!
        - Ты знаешь, что тут произошло?
        - Еще бы! Весь рынок гудит. Такого наплели! Я сразу Тонюшке позвонила, так что в курсе. Не дай бог, еще этот приезжий мальчишка завшивеет, тогда Тумбасовым прохода не дадут.
        - О чем ты, не понял?
        Ираида Семёновна рассказала о пророчестве Зои по поводу перелома.
        - А почему она сказала, что этот пацан будет лысым?
        - На днях Таиска заходила со старшим внуком, с Витькой. Что-то он тут нашкодил, приводила извиняться перед Потылихой. Ругали его, потом внешность обсуждали. У него волосы густые, курчавые. Таиска и сказала, что он в отца, рано облысеет. А Зоя это восприняла в общей куче, как наказание за хулиганство. У приезжего мальчишки тоже волосы курчавые. Вот и всплыло у нее.
        - Правда, ерунда. Но если он пострижется, бабки это воспримут как пророчество. Да, Роберт приглашает нас на рыбалку. Может, мне задержаться?
        - Это уж, дорогой, как решишь…
        ГЛАВА 8
        - Решишь все эти столбики.
        - Так много! А Лизе ты столько не задавала!
        - Ты мужчина, будущий хозяин. Ты должен хорошо считать, чтобы не растратить капитала и не разорить имение.
        - А Лиза?
        - А Лиза выйдет замуж, за нее муж считать станет.
        - А если ее, как тебя, никто замуж не возьмет?
        - Тогда тебе придется считать за неё.
        Лиза, сидящая против брата, показала ему язык.
        - Я лучше ее замуж отдам за Мовшевича.
        Лиза заплакала.
        - Вася, перестань глупости говорить! Зачем Мовшевичу Лиза?
        - У него жены нет и денег нет. А я ему Лизу дам и денег.
        - И не жалко тебе…
        - Лучше я деньги отдам, чем буду за вредную Лизу всю жизнь считать!
        - Я думала спросить, не жалко ли тебе сестру.
        - Не жалко! Она меня не жалеет! - Вася закашлялся.
        - Опять сосульки лизал? Теперь заболеешь! А ну-ка, уроки делайте! Сейчас вернусь и проверю.
        Комнаты Маши и детей располагались в мезонине. Занималась она с детьми в Васиной, проходной. Спустившись по лестнице, Маша пошла к кухне, на ходу отметив, что в гостиной кто-то есть. Подходя к кухне, услышала:
        - А он сказал, что таких женихов у них пучок пятачок! Тимофей Силыч весь побелел и вышел вон. А что делать?
        - Что-то все сегодня о женихах говорят. К кому это Кузнецов сватался? - спросила Маша. - Баба Анисья, молочка Васе нагрей, кашляет он.
        В кухне собрались Анисья, которая в доме исполняла обязанности кухарки и ключницы, горничная Наташа и соседская кухарка Луша.
        - Аришка митрохинская сказывала, к ним Тимофей Силыч приходил, а старик Митрохин возмущался, как он посмел на первейшую невесту губы раскатать.
        - Да, Любовь Петровна, конечно, по купечеству у нас первая невеста. Но ведь и Тимофей Силыч - молодец хоть куда.
        - Скажете тоже, барышня, - поджала губы Луша. - У старика капиталов мильёны. А у Кузнецова что? Лавка мелочная от отца осталась.
        - А вот скажи, Луша, если бы им капиталами поменяться, глянул бы Кузнецов на Любашу?
        Луша хихикнула.
        - С таким капиталом, барышня, он на княгине мог бы жениться.
        - А если бы нашей Наташе приданное хоть в половину Любашиного, кто бы у нас первой невестой был?
        - Вот молоко, барышня. И ступайте, нечего девку портить. Ишь, приданное ей! Может, еще и вольную? - возмутилась Анисья.
        - Так ведь и Митрохин из крепостных. Его отец в Москве торговал, капиталы нажил и себя с сыном выкупил. Вдруг и Наташу кто выкупит?
        - Не морочь девке голову, Марья Игнатьевна, а то не посмотрю, что ты взрослая барышня и прутом выпорю!
        Маша засмеялась, обняла старуху и понесла стакан с молоком наверх. В детской она с удивлением увидела отца.
        - Почему дети без присмотра?
        - Я за молоком на кухню ходила, Вася кашляет.
        - Опять на прогулке не слушался?
        - Я не знаю… самой неможется что-то… я и не выходила.
        - Так с кем дети гуляли?
        - Должно быть, с Софьей Анисимовной.
        - Ладно. Дети, занимайтесь! И чтоб тишина! Марья, ступай за мной!
        Недоумевая, Маша спустилась вслед за отцом по лестнице и прошла в его комнату.
        - Федор Ионович оказал нам честь. Он просит твоей руки. Ступай и выслушай его.
        - Но зачем?!
        - Не говори глупостей!
        - Но, папенька, с чего бы мне идти за него?
        - Что тебя не устраивает?
        - Да всё, папенька! Мы очень разные по возрасту, мы и незнакомы вовсе.
        - Достаточно того, что я с ним знаком. И полно об этом.
        - Я отказываю ему, папенька. Он… он старый, он небогат, он даже не дворянин!
        - А вам, сударыня, граф нужен, как ваш прадедушка? Так покуда к вам на двадцать седьмом годочке вовсе никто не сватался. Что до дворянства, то Федор Ионович нынче ордена Святого Владимира удостоен, потому личное дворянство получил. Ступайте к вашему жениху и поблагодарите его за лестное предложение.
        - Папенька, разрешите мне уйти в монастырь!
        - Всё, Марья, я больше твои глупости слушать не намерен!
        Маша поглядела на отца и поняла, что переубедить его невозможно. Сутулясь, она вышла. Прошла в гостиную и сказала поднявшемуся ей навстречу Микулину:
        - Федор Ионович, папенька велел принять ваше предложение. Прежде чем вы его выскажете, я прошу вас меня выслушать. Давайте сядем.
        Федор Ионович опустился в кресло, любезно Маше улыбаясь. Колыхнулась портьера на двери, ведущей в прихожую. Кажется, Софья Анисимовна даже не очень и скрывалась, а давала знать падчерице, что все будет доложено папеньке.
        - Федор Ионович, мы с вами очень мало знакомы. Но, бывая у нас в гостях, вы могли убедиться, что здесь меня никто не любит, - жених протестующее поднял руки, но Маша остановила его. - Я же просила меня выслушать! О чем бишь я? О любви. Если девушку не любят, значит, чем-то она плоха. Не пожалеете ли вы, приведя в свой дом такую особу? Добавлю к тому, что и я здесь никого не люблю. Хотелось мне вам солгать, что имею любовника на стороне, да раздумала. Полагаю, что и это для вас неважно. Так объясните откровенно, в чем ваш интерес. Я немолода, некрасива, не очень умна, в главное, за мной приданого нет. И наследства никакого не предвидится. Папенька мой небогат, и знакомств полезных не имеет. Федор Ионович, я прошу вас отказаться от этой партии!
        - Я понимаю, Марья Игнатьевна, что девушкам свойственна стеснительность, и правила приличия не позволяют дать согласие сразу…
        - О господи! Вы меня слышите, Федор Ионович? Если бы я желала этого брака, то сначала выслушала бы ваше предложение, а затем начала бы кокетничать и кривляться. А я даю вам возможность не получить отказа. Скажите, в чем ваш интерес, и может быть, мы найдем его в другом месте?
        - Марья Игнатьевна, оставим это, - перестав любезно улыбаться, сказал жених. - Я формально прошу вашего согласия выйти за меня.
        - Я вас поняла, Федор Ионович.
        - Так каким будет ваш ответ?
        - Никаким. Ответ дал мой папенька. А моего согласия, видно, не требуется.
        - И все же…
        - Если я откажусь выйти за вас, полагаю, моя семья сумеет сделать жизнь мою невыносимой, - Маша выразительно взглянула на штору. - Софья Анисимовна, передайте папеньке, что мы с Федором Ионовичем сговорились. - И вышла, не дав возможности жениху встать, а мачехе отойти от двери далеко.
        Через несколько дней она писала Ките:
        «Представь себе, друг мой, я - невеста! А жених - тот самый нуда Фёдор Ионович, что щиплет за щёчку нашу смазливую горничную Наташу. Не перестал щипать и будучи женихом. Так что можешь представить себе ожидающее меня семейное счастие!
        Впрочем, тебе наверняка уже всё известно. Ведь не далее как вчера я плучила письмо от тётушки Марьи Афанасьевны с поздравлением по случаю помолвки. Стало быть, всё давно уже решено было за моей спиной! Какой насмешкой звучат её слова: «Избранный тобой в супруги человек достоин тебя во всех отношениях. Бог да благословит вас вечною взаимной любовью».
        Пыталась я заручиться поддержкой о.Василия, но он только разгневался. Про монашество сказал, что этим не шутят. Так что участь моя решена».
        Свадьба была назначена через месяц. Фёдор Ионович предполагал выйти в отставку и переехать на жительство в Утятин. Он уже снял домик на Кузнецкой, «к сожалению, далеко от ваших родителей». «И слава богу», - мысленно ответила ему она.
        После завтрака она оделась и ушла гулять. Была ранняя весна. Листва ещё не распустилась. День был ветреный и холодный. Маша долго ходила по Набережной, потом зашла в лавку Кузнецова и купила какие-то мелочи. Обслуживал её сам хозяин. Сочувственно поглядев на его мрачное лицо, она подумала: «Я тоскую, что просватали, а этот красавец - что отказали». Отогревшись в лавке, вышла на Дворянскую и ещё раз прошлась до Петропавловской церкви. Захотелось помолиться, но в этом храме она чувствовала себя чужой, предпочитая небольшую деревянную церковь Михаила Архангела, в которой служил отец Василий. «И маменькину могилку навещу», - решила она и пошла к мосту.
        От кладбищенских ворот Маша, запрокинув голову, поглядела на церковный холм, на крест, чернеющий на фоне голубого неба, и поняла, что не сможет сегодня переступить порога храма. Не хотелось видеть отца Василия. На отца она не сердилась, понимая, что ему, не любящему дочери, незачем было её щадить. А вот священник относился к ней хорошо, и она обижалась, что он не хочет её понять. Маша повернула на тропинку, бегущую вдоль кирпичной ограды, и побрела к могиле матери.
        Пока дошла, промочила ноги. «Вот бы заболеть и умереть». Но сидеть с мокрыми ногами было неприятно, поэтому, зайдя в могильную ограду, она присела на скамейку и разулась. Повесив мокрые чулки на почерневшие от дождей дощечки оградки, Маша вытянула на скамье ноги, накрыв их юбкой. Через разрывы в облаках иногда выглядывало солнце, и Маше даже показалось, что стало теплее.
        - Здравствуйте, мадмуазель Тумбасова.
        Маша вздрогнула и подняла глаза. За деревянной оградкой стояла какая-то смутно знакомая ей барышня. Господи, это же пепиньерка из пансиона! Как её Кита звала? Софочка!
        - Здравствуйте, мадмуазель Котова.
        - Зачем вы встали? Вы же босиком! Немедленно сядьте, как сидели. И ноги прикройте, а то заболеете.
        - Мне бы хотелось заболеть… и умереть.
        - Откуда такое уныние? - Софочка зашла за оградку и присела у Маши в ногах. - Ну-ка, рассказывайте!
        И Маша рассказала.
        - Вы очень хотите, чтобы свадьба расстроилась?
        - Больше всего на свете!
        - А что бы вы отдали за это?
        - Половину жизни!
        - Это, пожалуй, много. Давайте вместе подумаем, как можно предотвратить свадьбу.
        - Чтобы кто-то раздумал… или папенька, или Фёдор Ионович. Но это невозможно, у них какие-то расчёты.
        - Если они не могут раздумать, то могут умереть.
        - Бог с вами, что вы такое говорите?
        - Вам жаль папеньки, хоть он не жалеет вас?
        - Жаль. И опора он для семьи. На папенькино жалование мы живём, от имения доход небольшой. Если папенька помрёт, как дети жить будут?
        - А если Фёдор Ионович помрёт?
        - Наверное, и по нему кто-то заплачет. Но не я.
        - Так, может, пожелать ему смерти?
        - Как можно!
        - А если бы приходилось выбирать, или ему жить, или вам, вы пожелали бы ему смерти?
        - Не мне судить, кому жить, а богу.
        Помолчали. Софочка пристально посмотрела Маше в глаза и сказала:
        - Да, вы не хотите этого. Тогда страдайте! - встала и, не прощаясь, быстрым шагом удалилась. Маша растерянно посмотрела ей вслед. Потом натянула на ноги мокрые чулки и ботинки и поспешила домой.
        «Кита, представь весь мой ужас, когда, крестясь на Архангельский храм, я вдруг вспомнила, что мадмуазель Котова умерла от тифа в год нашего выпуска из пансиона! Что это было, сон или соблазн? Начну говеть».
        Маша зашла на кухню и попросила:
        - Баба Анисья, чаю мне горячего налей, я ноги промочила.
        - Что же ты, анчутка! И перед свадьбой! Ой! Барышня, мы вас поздравляем с помолвкой!
        - Поздравляем, - подхватила Наташа.
        - Да будет вам, - недоумённо поглядела на них Маша: они действительно выглядели взволнованными и радостными. - Будет смеяться!
        - Что не так? - удивилась Анисья.
        - Выйти замуж за нуду-старика - чему тут радоваться?
        - Грех какой! Что ты говоришь, Машенька?
        - Грех выходить замуж за человека, который тебе гадок. И не маши руками, баба Анисья. Наташа, вот тебе он нравится?
        - Как я могу, Марья Игнатьевна, о таком почтенном барине рассуждать?
        - Почтенном? Это он почтенный, потому что за щёчки тебя треплет вслед за папенькой?
        Маша увидела испуг в глазах горничной. Обернувшись, она увидела в дверях Софью Анисимовну. Впрочем, хозяйка, не сказав ни слова, ушла. Наташа залилась слезами.
        - Ох, Наташа, прости, вырвалось. Может, тебя мне отдадут?
        - Нет, барышня, Игнатий Ларионыч не согласится.
        Вечером за ужином Игнатий Илларионович спросил холодно, почему дети так шумели днём. Маша промолчала. Уже глядя на неё, он повторил вопрос.
        - Не знаю, не слышала, - равнодушно ответила она. - Впрочем, меня и дома не было днём.
        - Наша невеста теперь с детьми заниматься не желают, - язвительно сказала Софья Анисимовна.
        - Давно пора Васе настоящего учителя нанять. А Лизаньке или гувернантку, или в пансион определять. А пока, что делать, придётся вам ими заняться.
        - Как это понимать, - спросил отец. - Ты что, не желаешь брата и сестру учить?
        - Я, папенька, к переезду готовлюсь, занята очень. Да и не вчера вы решили меня замуж отдать, давно, наверное, всё обговорено. Стало быть, и учителей нашли.
        - Именно что вчера.
        - Я сегодня с утра от Марьи Афанасьевны поздравление с помолвкой получила. Как такое может быть?
        Отец обозвал её лгуньей, Маша послала Наташу за письмом. Увидев при чтении письма изумление на его лице, Маша удивилась и сама.
        Маша безропотно примеряла подвенечной платье, а затем уходила в свою комнату и бездумно сидела над раскрытой книгой, ни разу не перелистнув страниц. Приходил Фёдор Ионович, она выходила к нему в гостиную и сидела рядом, лаконично отвечая на его вопросы. Если же его принимали всей семьёй, то равнодушно молчала.
        В положенный срок отец Василий обвенчал их. Свадьба была скромной, потому что у Фёдора Ионовича она была уже третьей.
        ГЛАВА 9
        Антонина усадила Элю на диван:
        - Лучше ляг. Я сейчас Зою обработаю и сделаю тебе массаж.
        - Мамина кофта! - всхлипнула Зоя, глядя на кровавые пятна на груди.
        - Не плачь, Зоенька, я все холодной водой отстираю.
        Антонина обработала ранку, помыла Зою, отстирала кофту и занялась Элей.
        - Спасибо, Тоня, мне даже дышать легче стало.
        - То-то. У себя в Москве обратись к специалисту. А пока носи с собой сильное обезболивающее.
        Когда Антонина ушла, Эля сказала:
        - Зоенька, я посплю?
        - Я не буду шуметь, тетя Эля.
        Зоя принялась двигать по столу паззлы. Эля глядела на нее сквозь слезы и думала, как она, родной человек, могла брезговать племянницей? Перед глазами стоял Юрка, вытирающий Зоины слезы и сопли, безобразная одноклассница Лены Сонька, прижимающая ее к груди, другие соседи, переживающие за девочку.
        Спала она недолго. Сквозь неглубокий дневной сон слышала, как звонил телефон, как разговаривала Зоя. Когда проснулась, спросила:
        - Кто-нибудь звонил?
        - Тетя Тоня.
        - Что говорила?
        - Говорила, ты храпишь или не храпишь.
        - Господи!
        - Ты обиделась?
        - Что ты, Зоенька. Надо ей позвонить.
        - Она сказала, позвони на пульт.
        На вопрос о храпе Антонина резонно ответила, что не могла спросить у Зои, жива ли ее тетка.
        - Не дождешься! - весело сказала Эля и обратилась к Зое. - А пойдем мы все-таки на кладбище.
        - Пойдем, - ответила Зоя.
        Снова она одевала племянницу. Снова та сказала:
        - А мамина кофта?
        - Вот мамина кофта. - Эля взяла с кресла брошенную Леной при отъезде блузку и накинула Зое на футболку.
        - Мамой пахнет.
        «Вот я дура бесчувственная! - ругала себя Эля. - Она за вещь, пахнущую матерью, хватается, как за защиту, а я злюсь». Зоя шла, низко нагнув голову, не открывая взгляда от блузки. Один раз даже погладила рукой обшлаг. У собора Эля неожиданно решила:
        - А давай, Зоенька, зайдем, свечку поставим.
        Хорошо, что захватила косынки на случай, если на кладбище не будет тени. Когда стала повязывать платок Зое, та замотала головой: «Мне не идет!». «Мне тоже. Нужно смириться перед господом», - ответила ей Эля. «Да-а?» - протянула Зоя, но возражать больше не стала. В храме она подняла голову и стала медленно поворачиваться, в восторге разглядывая роспись купола. К ней с шипеньем бросилась одна из бабок, работающих в церкви. Эле первый раз за день удалось вылить свое раздражение:
        - Христос сказал: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им». А про тебя он ничего не говорил. Отойди от ребенка.
        - Опять своевольничаешь, Мария? - укоризненно сказал проходящий мимо священник. Бабка отступила.
        Подошла Катя, жена Гены. Она раньше вместе с ним работала у Ираиды Семёновны, а теперь сидела дома с маленькой дочерью.
        - А я Риточку покрестить решила, - шепотом сказала Элеоноре Игнатьевне Катя. - Вот, договорилась на завтра.
        - А можно Зою покрестить?
        - А она что, некрещеная? Ну да, Елена Игнатьевна у нас убежденная атеистка. Не рассердится?
        - Ничего. Может, немного и посердится. Но я хочу племяннице крестной матерью стать.
        - Давайте я с вами вернусь, покрестим детей вместе.
        Когда встал вопрос о крестном, Эля растерялась.
        - Может, Роберта?
        - А он какой веры?
        - Ну, армяне, кажется, считаются как православные, армяно-григорианская церковь, что ли…
        Священник, услышав их с Катей разговор, отрезал:
        - Не прихожанин.
        - Да, в церковь он не ходит, - подтвердила Катя. - И что мы мучаемся, у меня крестные Лида и Сашка, вот он заодно и Зою покрестит.
        - А Зоя его подпустит?
        - Вы правы, надо знакомого. Тихоныч бы подошел, но он на этой неделе не просыхает. Кого еще Зоя не боится? Да что мы думаем! Гена!
        - А он согласится?
        - Без вопросов! Пошли в свечную лавку!
        Все это время Зоя с безмятежным выражением лица разглядывала стены храма, а когда ее потянули к двери, заныла:
        - Тетя Эля, давай еще посмотрим!
        - Зоенька, мы тебе должны подарки подобрать, - сказала Катя. - Крестный подарит тебе крестильную рубашечку. Выбирай!
        - Нет, Катя, я сама куплю!
        - А вы купите крестик и именную икону.
        Всю дорогу до кладбища Зоя улыбалась. Иногда она тянула на себя Элин пакет, где лежали подарки, заглядывала туда, удовлетворенно вздыхала и шла дальше. Перед воротами она увидела нищих, полезла в карманы маминой блузки и вытряхнула монетки в подол сидящей на траве неопрятной бабки. Но за кладбищенскими воротами все изменилось. По дорожке двигалась похоронная процессия. Зоя в голос завыла вслед за скорбящими родственниками, и, хотя Эля свернула на тропинку к колонке, слезы не прекращались. Набрав воду в несколько пластиковых бутылок, Эля с племянницей выбрались на вершину кладбищенского холма.
        На небольшой площадке по центру холма, окруженной обломками фундамента разобранной церкви, ходило босиком несколько человек. Обувь их стояла кучкой за пределами фундамента. Женщины двинулись мимо них, как вдруг оказались в толпе поднявшихся по асфальтированной дорожке людей. Возглавлял их мужчина в шляпе «в дырочку» с мятыми полями и в черных очках. На ходу он картаво говорил:
        - Среди них встречаются весьма интересные образцы, выполненные с большим художественным вкусом из мрамора высокого качества или из местного гранита. Если позволит время, на обратном пути мы ненадолго туда заглянем. А сейчас мы прибыли на место обитания утятинского демона. Легенда о нем вам, вероятно, известна?
        Толпа загомонила. Эля приостановилась, чтобы послушать, как этот экскурсовод из областного центра будет излагать их местную историю. Замолчавшая Зоя разулась, поставила свои босоножки рядом с обувью тех, кто ходил по холму, и уселась на обломки фундамента. Эля была рада уже тому, что племянница перестала плакать, поэтому не остановила ее: пусть отдохнет! Тем временем экскурсовод продолжал:
        - Поскольку большинство из вас эту легенду знает, повторю вкратце. Итак, в начале XVIII века погиб бесчинствующий тут разбойник Григорий Кайло, а его братья потребовали от настоятеля монастыря, который в те времена располагался на этом холме, похоронить его у стен Архангельского храма, где хоронили только монахов. Настоятель вынужден был согласиться, но здешняя священная земля отвергала прах злодея: сначала ливнем смыло могилу, и обрушился крест, после восстановления могилы непогода возобновилась, могилу снова размыло, а гроб таинственным образом переместился на противоположный берег, а после того, как гроб вновь вернули на прежнее место, разразилась гроза, молния сожгла храм и разрушила кельи. С тех пор здесь хоронят мирян, а место считается обителью демона.
        Вы видите перед собой тех, кто пытается наладить связь с демоном. По преданию, необходимо избавиться от всех денег, которые у вас имеются с собой, и походить босыми ногами по Крипте. Кстати, что такое крипта, знаете? Это подземное помещение под храмом. А в Утятине Криптой называют вершину кладбищенского холма. Наверное, потому, что крипта у Архангельского храма была. Иногда происходят провалы. В прошлом году это случалось дважды. Вон, видите, где щебенка насыпана? Здесь провалились два нехороших парня.
        - Насмерть?
        - Почему нехороших?
        - Отвечаю по порядку. Один разбился насмерть, другой стал инвалидом. Нехорошие - потому что они толпой бежали за девушкой. Сразу предварю ваши предположения: нет, они не знакомиться с ней хотели. До этого они уже убили здесь на кладбище одну. Так что наш демон не такой уж плохой. Спас девушку.
        - А что будет, если я сейчас здесь босиком похожу?
        - Сформулируйте ваше желание и мысленно наметьте пути его воплощения. Может быть, демон к вам явится. Только имейте в виду, что это будет не обязательно и не сразу. Демон сам выбирает, когда и кому являться. Если денег не жалко - дерзайте! А мы сейчас отправимся к так называемому мемориальному кладбищу и увидим, как я вам обещал, надгробные плиты купцов Кузнецовых, Васякиных и склеп князей Ишеевых. Кто останется демона вызывать, спускайтесь потом прямо к воротам. Автобус наш отсюда виден.
        Пока экскурсанты слушали экскурсовода, те, кто босиком ходил по холму, один за другим обувались и уходили. Кучка оставшихся экскурсантов похихикала, но деньги не выбросила, а ломанулась по тропинке догонять группу.
        - Пойдем, Зоя, - мягко позвала Эля.
        - Нет, я сидеть хочу, - ответила она.
        Эля понимала, что девочка устала. Очень насыщенный день у нее сегодня. Пусть сидит. Она повязала ей платок, чтобы голову не напекло, и поспешила к могилам. Перед спуском обернулась. Племянница сидела, сложив руки на коленях, и сонно покачивалась. Вокруг ни души, обидеть некому.
        Это было не дело. Эля отрывалась от уборки каждые пять минут и карабкалась на холм, чтобы взглянуть на Зою. Поэтому управилась минут за двадцать. Махнув рукой: «Ладно, еще приду!», она пошла за племянницей. Зоя по-прежнему сидела на камнях, но в руках у нее был пакет. Дурацкий такой бумажный пакет, в какие во времена Элиного детства фасовали продукты. Одуряюще пахло от жареного пирожка в ее руках.
        - Тетя Эля, съешь пирожок! С картошкой!
        - Кто тебе дал?
        - Баба Сеша. Возьми пирожок!
        - Я не хочу, Зоенька.
        Они брели по тропинке вниз, и Зоя периодически просила: «Съешь пирожок!». Говорила это она почти со слезами. «Устала совсем, - отметила себе Эля. - Хоть бы автобус попался». У ворот они столкнулись с супружеской парой лет под сорок. Женщина поглядела на них и сказала:
        - Вам наверх? Мы подвезем.
        Эля только вздохнула. Племянница очень боялась чужих, особенно мужчин. Но Зоя вдруг улыбнулась и сказала:
        - Ты добрая!
        И села в машину.
        - К «нерусскому дому», - сказала женщина мужу.
        Они затормозили у первого подъезда. Эля выбралась из машины и стала обходить ее сзади, чтобы открыть дверцу Зое. Но Зоя уже стояла у передней дверцы и, наклонившись к окошку, гладила по руке женщину и что-то ей говорила. От ее слов женщина зарыдала. Эля оттащила Зою от машины, и она уехала.
        - Что ты ей сказала?
        - Я сказала, она добрая, ее Катя любит.
        Стоящая у крыльца Ираида Семеновна ахнула.
        - Что? - испуганно спросила Эля.
        - Это Анна Ивановна, судья. Была сестренка у нее, лет на двадцать с лишним моложе, родители на старости лет родили. Катей звали. Убили ее здесь в прошлом году.
        - Тетя Эля, съешь пирожок!
        - Я не хочу, Зоя.
        - Ирочка, съешь пирожок.
        Ираида Семеновна взяла у Зои пирожок и сказала:
        - О, горяченький! - откусила и спросила. - Кто такой вкусный испек?
        - Баба Сеша. Сказала, если последний пирожок съешь, тебя все любить будут.
        - Господи, - ахнула Эля, - это она меня уговаривала всю дорогу, чтобы меня любили!
        - А мы сейчас так сделаем, - сказала Ираида Семеновна. - Вот половинка пирожка. Тетя Эля сейчас его съест, и ее тоже любить будут. Ешь, Эля!
        - Надо было разрезать пирожок на сто-тысячу кусков!
        - Тогда, Зоенька, очень маленькая любовь была бы. А теперь скажи, где ты бабу Стешу видела?
        - Там. Я сидела, а она мне говорит: «Не плачь, Зайчик. Маме сисю отрезали, она теперь тридцать лет проживет, правнуков увидит».
        - Эля, ее что, прооперировали?
        - Нет, я вечером звонила, сказали, на четверг наметили.
        - Иди, деточка, домой, тетя тебя сейчас догонит. Вот что, Эля, позвони-ка в больницу еще раз.
        - Вы что, всерьез?
        - Я тебя прошу, позвони!
        Эля нашла номер больницы, представилась, выслушала собеседника, поблагодарила и простилась.
        - Вы знали?
        - Я, Эля, верю в бога. А значит, и в демона.
        - Вы что, думаете, демон Зою пирожками угостил?
        - Говорят, демон является под знакомой личиной, чтобы не напугать искушаемого. Степанида… ты ее помнишь? Ненормальная старуха, ее Лена из богадельни взяла в няньки, когда из декрета вышла. Зою любила неистово. Лет десять она у них жила, пока окончательно не спятила. Только Лена могла такую терпеть. В психушку сдала, когда она совсем буйной стала. Между прочим, такие хрустящие пирожки с картошкой я больше ни у кого не пробовала. У Зои память короткая, помнить она ее не может, но сердце родную душу узнает.
        - Ираида Семёновна!
        - Ты как хочешь, а я верю, что Лена проживет тридцать лет!
        - А что он возьмет взамен? Чью душу?
        - Да брось ты, Эля. Ты же собралась одну душу крестить? Катя звонила. Учти, мы все идем на крестины! А Лена со своей душой пусть сама разберется.
        ГЛАВА 10
        «Со своей душой пусть сама разберётся, - подумала раздраженно Маша. - Ведь вот матушка Варвара, она такая мирная, благостная. А матушка Олимпиада гневная, неспокойная… как свеча на ветру».
        - Ау! Марья Игнатьевна, отзовитесь! - послышались детские голоса.
        - Иду-у! - откликнулась Маша и выбралась из кустов на пригорок.
        Четвертый день она гостила в Конь-Васильевском Троицком монастыре. Получилось все внезапно.
        Недели через три после свадьбы Федор Ионович отправился в свою губернию просить отставки, и Маша осталась в доме с Пелагеей. Пелагею муж привез из своего прежнего дома перед свадьбой. Она была «прислуга на все», а кроме того была для Федора Ионовича тем же, чем была для Игнатия Илларионовича Наташа. Только Наташа своей участи стыдилась и была молода, а Пелагее было лет сорок, и положением своим она гордилась. К тому же всячески пыталась новую барыню принизить. Маша ее намерения понимала, но сопротивляться по неопытности не умела. А когда однажды поймала в момент такой стычки торжествующий взгляд Федора Ионовича, поняла, что говорить с ним об этом бесполезно.
        После отъезда мужа мелкие стычки стали частыми. Пелагея старалась делать только то, что Маше не нравилось. Конечно, если бы она мужа ревновала, ей было бы больно. А так… что поделаешь! Ну, варит Пелагея третий день подряд гороховый суп, зная, что барыня его в рот не берет… Ну, сказала Маша, чтобы та назавтра куриной лапши наварила, ответила ей Пелагея, что у них горохового супа еще на два дня, вылила Маша суп в лохань и сказала, что теперь не грех и лапши наварить, а Пелагея на следующий день еще горохового супа наварила… на колу висит мочало…
        В тот день Маша увидела под окном безумного нищего Мовшевича. Она вспомнила, что Вася его собирался на Лизе женить, засмеялась и вышла на крыльцо:
        - Пойдем, зять, накормлю!
        Усадила на кухне и поставила перед ним весь чугунок. Пока Пелагея задыхалась от возмущения, Мовшевич уже заработал ложкой. Маша села напротив и с удовольствием провожала взглядом каждую ложку варева:
        - Когда у нас гороховый суп, всегда приходи!
        А потом пошла в гости к крестной, пообедала там и с удовольствием поболтала со старшими девочками, только приехавшими на вакации из епархиального училища. По каким-то делам зашла к ним матушка Татьяна из Конь-Васильевского монастыря, И так рассказывала о нем, что Маше захотелось его увидеть.
        - Так что, приезжайте и увидите!
        Быстро сговорились, что за Машей завтра заедут монастырские подводы, посланные в город за всяким товаром для иконописной мастерской.
        Однако утром за ней заехал очень богатый экипаж. Ожидая у окна, Маша сразу сообразила, что, вероятно, матушка Татьяна сыскала попутчиков. Так и оказалось. Это были супруги Васякины, из самых богатых в городе, побогаче даже Митрохиных. История их была в городе очень известная. Горе их было в том, что дети не заживались. Как-то в холеру за неделю все трое ребятишек умерли. А потом еще дважды рождались девочки, но не доживали до года. Уже после сорока родила купчиха красавицу Катюшу, но в год заболела она какой-то детской болезнью, и так болела, что врачи ничего хорошего не ждали. И тут супруги обреклись, что если выживет девочка, то обещают они ее богу. Девочка выздоровела. Теперь Катюша воспитывалась в сиротском приюте при монастыре, где детей обучали по курсу уездного училища трех классов. А в дальнейшем останется там послушницей. Родители ездили в монастырь, каждый раз его одаривая. Предполагалось, что при пострижении дочери Васякины отпишут монастырю все свое добро.
        Дорогой пожилая купчиха заговорила о Любаше Митрохиной и Кузнецове:
        - Жаль молодца! Небогат, да ладен. У нас по купечеству нет жениха завидней. А вы как полагаете, Марья Игнатьевна?
        - Я Тимофея Силыча только по лавке знаю. Кажется, человек положительный, отцовское дело продолжает. И собою очень хорош.
        - А Митрохин очень о себе возомнил. С барами только знается. Что-то в Кони зачастил к тамошнему барину молодому.
        Поселилась Маша не в гостинице, которых при монастыре было две, а в келье матушки Татьяны. Так получилось, что в приюте уже два месяца не было учительницы, и Маша стала учить девочек, а после занятий вместе с ними работала. Она и ненавистный ей горох перебирала, и шерсть сучила, и воду носила.
        На третий день ее вызвала к себе игуменья Олимпиада.
        Оказалось, что приехал отец.
        - Что это вы позволяете себе, сударыня? Как вы посмели уехать сюда без разрешения?
        - Папенька, у кого я еще должна была просить разрешения? Муж мой знал, что я в монастырь собиралась.
        Отец осекся. Потом в прежнем тоне продолжил:
        - Неправда! Кухарка ваша прибегала, голосит: «Пропала барыня!»
        - Я кухарке должна была доложить? Не смешите, папенька!
        - Немедленно собирайся, я отвезу тебя домой!
        - Сказал Господь: оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Мы с мужем просим Господа, чтобы он наш брак детьми благословил, и не кухарке, и даже не отцу решать, достойны ли мы этого. Папенька, вам ведь известно, что Пелагея - метресса супруга моего. Может, ей мои дети будут поперек горла. Но что же вы с ней в одну дуду дудите?
        Отец уехал в гневе. Матушка Олимпиада стала выговаривать Маше, что нельзя отцу противоречить. «Так ведь и мужу нельзя противоречить. А если между мужем и отцом противоречия, на чью сторону женщине становиться?» Маша лгала о согласии мужа, но не чувствовала при этом вины. Сколько можно ею командовать? Тут матушка Олимпиада и скажи, что душа Маши неспокойна, а это нехорошо. Сегодня Маша с матушкой Варварой повели детей по ягоды. От солнца у Маши разболелась голова, и она прилегла под деревьями. Вспомнила вчерашний разговор, и настроение ее испортилось.
        Ягоды они собирали на взгорке перед лесом. Спустившись в лог, она увидела, что девочки расположились у бочажка. Сделав чаши из листьев, они пили воду, хрустя взятыми в дорогу сухарями, а матушка Варвара размачивала их в воде.
        - Нравится вам у нас? - спросила Машу Катя Васякина.
        - Очень! - ответила Маша.
        - А что ж вы в монастырь не ушли?
        - Папенька не разрешил… и батюшка не благословил.
        - А разве замужем плохо?
        - Катя! - осуждающе вскрикнула матушка Варвара.
        - Если матушка Варвара позволит, то я отвечу.
        - Мы не к постригу их готовим, а к миру. Поговори с ними о семье, Марья Игнатьевна.
        - Скажу я вам, что люди разные бывают. И не все для семейной жизни созданы.
        - Почему?
        - Господь знает. Вот Варвара Васильевна, здешнего помещика сестра, вам известна?
        - Добрая барышня.
        - Замужем она не была, но разве она плоха чем-то?
        - А как же детки?
        - Вот у меня в роду по женской линии. Матушка до тридцати лет не дожила. Как меня родила, так болеть начала. Бабушка, ее мать, в двадцать лет свою малютку-дочь на земле одну оставила. Прабабушка, родив дочь, овдовела, но потом снова замуж вышла. Еще дочь и сына родила, и тоже сиротами их оставила. Это ли не знак? Плохо сиротам на свете живется…
        - Марья Игнатьевна, - спросила бойкая Катя. - А правда, что вы графиня?
        - Нет, неправда, - ответила Маша. - Мой папенька не из знатных. Дедушка из однодворцев был, дворянство через бумаги доказывал.
        - А маменька говорила, что вы графиня…
        - Бабушка моя, та, что в двадцать лет умерла, она была дочерью графа.
        - А как ее звали?
        - Августа.
        - Разве есть такое имя?
        - А как же. Святая царица Августа, уверовавшая во Христа при виде пыток и казни святой великомученицы Екатерины. Была женою царя-мучителя, однако он не пощадил ее, и царица мученически скончалась в числе других христиан. Именины 24 ноября, - сказала матушка Варвара. - Ну-ка, детки, давайте по той стороне лога пройдемся. Кузовки еще не полны.
        Карабкаясь по склону лога, Катя спросила:
        - А вы здешних бар знаете?
        - Коневичей? Я зимой у их управляющего гостила, у Петрова. Знаете?
        - Бурмистра? Несчастненький!
        - Почему несчастненький?
        - Так вы не знаете? Он весной жену похоронил, а чуть позже дочь у него убили.
        - Господи! Кто же?
        - Полиция искала, но не дозналась. Здесь, в овраге за бочагом ее нашли. Потому мы дальше не пошли - боязно.
        «Какая я эгоистка! - подумала Маша. - С весны со Шпильманами не видалась. Все о своем замужестве печалилась. Раз на Дворянской встретила Марту, видела, что расстроена она, но не остановилась, не заговорила».
        Поднявшись наверх, матушка Варвара спросила:
        - Машенька, глянь, кто там верхом скачет? Не Митрохин ли?
        - Я близорука, матушка, - спешно вытирая слезы, ответила Маша.
        - Не должен Митрохин, - вмешалась Катя. - Он только в экипаже ездит, величается.
        - Ну, да ладно, это я так, любопытствую.
        Вечером, возвращаясь в монастырь, они увидели у двухэтажной монастырской гостиницы полицейских.
        - Фрося, что это служивые тут? - спросила матушка у молодой бабенки, глазеющей на полицейских.
        - Аль вы не слыхали, матушка? Барин молодой расшибся.
        - Как расшибся?
        - С балкона упал и расшибся! Насмерть!
        ГЛАВА 11
        Елена Игнатьевна прилегла на диван:
        - Господи, как хорошо дома!
        - Полежи, Леночка, сейчас обедать будем!
        - Да ну тебя, Элька, вы меня всю дорогу кормили! Просто посидите со мной.
        Зоя прижалась к матери, Эля устроилась в кресле.
        - Как вы тут жили без меня? А, Зоенька?
        - Плохо жили. Я плакала. Не уезжай, мама!
        - Придется, дочь. Мне еще нужно несколько раз в больнице полежать, чтобы потом не болеть.
        - А потом ты будешь тридцать лет проживать?
        - Ну, это, пожалуй, многовато.
        - Нет! Будешь!
        - Ну, ладно, не буду спорить. Только бы не в маразме. А теперь пересядь. Что-то я спать захотела. Зоя, куда?
        Зоя втиснулась на кресло рядом с теткой, Эля обняла ее: «Ничего, Лена!». Елена Игнатьевна глядела на самых близких ей людей и радовалась: наконец-то они подружились. Как доверчиво Зоя прижималась к Элиному плечу, как бережно Эля придерживала племянницу! Со счастливым вздохом Елена Игнатьевна закрыла глаза.
        Эля с Зоей сидели на кухне и лепили пельмени. У Эли получалось, у Зои - нет. Зоя огорченно сопела. Эля поглядела на племянницу, подтолкнула ее локтем и сказала:
        - А давай маме колыбельную споем!
        Зоя кивнула и начала:
        - Х-х-х.
        Ходит дрема тихо-тихо,
        Выходи из хаты, лихо!
        Хватит ходикам стучать,
        Хватит филину кричать!
        Домовой, не ходи
        И хозяев не буди.
        Петь Зоя не умела, она просто проговаривала слова, напирая на букву, которая чаще повторялась в куплете.
        - А теперь ш-ш-ш.
        - Спит воробушек на крыше,
        Не шуршат в запечке мыши,
        Страшный ветер налетит,
        В камышах зашелестит.
        Ветер, ты не шурши,
        Засыпают малыши!
        - С-с-с.
        - Сад заснул под небом ясным,
        Тусклый свет в окошках гаснет…
        Зазвонил телефон. Чтобы не побеспокоить сестру, Эля вышла во двор. Звонила дочь, спрашивала, когда мать приедет. Эля ответила, что это зависит от того, как будет чувствовать себя сестра. Из дальнейших пререканий выяснилось, что Лена по-прежнему рассчитывает, что мать поедет с внуками в Черногорию:
        - Хватит уже! Три недели возилась с этой убогой, пора о себе подумать.
        - Дочь моя, что за тон? С каких это пор ты решаешь, с кем мне возиться и о чем думать?
        - Ты же обещала!
        - Обещала, когда могла поехать. Теперь не могу. Попроси Людмилу Валерьевну, думаю, она не откажется.
        - Конечно, не откажется! Весь вопрос в том, соглашусь ли я!
        - Поняла. Подумать о себе - это эвфемизм. А думать мне надо о тебе.
        Ленку такими словами не окоротишь. Она сказала, что не понимает, почему матери и не подумать бы о родной дочери, что она достаточно времени уделила утятинской родне, пора им и честь знать. Эля вспылила:
        - Ясно. И ты у нас кому-то сестра. Значит, в случае беды Игорю тоже не стоит на тебя рассчитывать? Тем более что моя сестра меня много лет растила, кормила и учила, а твой брат тебе по малолетству ничем существенным не помог? И у тебя двое детей. Ты уже предупредила их, чтобы они друг на друга не рассчитывали? Знаешь, ты мне пока не звони. Я должна это все … осознать.
        И отключила телефон. Постояла на крыльце, успокаивая себя: Ленка эгоистка, но не безнадежная. Пусть вспомнит, как в детстве к тетке на лето выезжала, как та ее баловала. Когда Эля вторично вышла замуж, отчима Ленка поначалу встретила в штыки. Еще и Элина тяжело вынашиваемая вторая беременность! Тогда она чуть не упустила дочь. Только сестра с ее учительской выдержкой смогла примирить их. Ведь что греха таить, неправильно повела себя с дочерью и Эля…
        Вернулась в дом.
        - Ты плакала? - спросила чуткая Зоя.
        - Я никогда не плачу. Я просто по телефону поругалась.
        - Не ругайся!
        - Ладно, не буду. Мы на какой букве остановились?
        В кухню вошла Елена Игнатьевна:
        - Кто-то меня покормить обещал?
        За обедом Эля невольно натыкалась взглядом на криво сидящую на сестре блузку, и каждый раз поспешно отводила глаза. Елена Игнатьевна заметила это:
        - Да ладно, не обращай внимание. Мешает мне этот протез. Хоть дома не буду его носить. Постепенно привыкну.
        Потом она заметила цепочку на Зоиной шее. Та с гордостью продемонстрировала матери крест и иконку.
        - Ты тоже не обращай внимание. Ну, захотела я стать крестной матерью Зое.
        Елена Игнатьевна пожала плечами:
        - Ладно, проехали. Да, а отец-то крестный кто?
        Эля оживилась:
        - Ни за что не догадаешься!
        - У нас мужиков знакомых раз-два и обчелся. Из них тех, к кому Зоя не боится подойти, человек пять. Перечислить?
        - Не надо. Потому что никто из них. Зоя, скажи маме, кто твой крестный?
        - Крестный! - ответила Зоя, вылавливая ложкой ягоды из компота.
        - А как его зовут?
        - Дядя Костя.
        - Ничего себе! - удивилась Елена Игнатьевна. - Ты же его боялась всегда.
        - Он добрый.
        - Понимаешь, договорились мы с Геной. Они Ритуську свою крестили, вот мы и решили заодно. Встретились на Пушкина, он Зою повел и по дороге пинал, что под ноги попадется, крестницу развлекал. Попал ногой в поребрик и сломал палец. Что было! Катька на него орет, Зоя плачет, жалеет. Спасибо, Ираида со своим Константином с нами шли. Мы Генку на скамейке бросили, Ираида Роберта вызвонила, он коляску тещину привез и в последний момент доставил Генку к церкви. А у нас время. Тут Костя говорит Зое: «Возьмешь меня в крестные?» А она вдруг берет его за руку и ведет в церковь! А Генка теперь на рынок ходит в гипсовой калоше.
        - Гене не больно, он сказал, - вставила Зоя.
        - Лена, а откуда Ираида его взяла, этого Костю? Давно он у нее?
        - Года два. Наезжает довольно часто. Мы сначала не знали, откуда. А прошлым летом он с Борисом Аркадьевичем приезжал. Я так поняла, не то начальник охраны он у него, не то компаньон.
        - Что за Борис Аркадьевич?
        - Наппельбаум. Ему лет девяносто. Потомок здешних Наппельбаумов. Он Ираидиного покойного мужа какой-то родственник. Очень богатый ювелир. В советском прошлом не то цеховик, не то держатель общака. Значит, и Костя этот из братков. Впрочем, Иру не мне учить.
        ГЛАВА 12
        - Не мне учить тебя, Пелагея, как полы мыть, - сказала Маша, потирая колено. - Ты женщина немолодая уже, должна бы уметь.
        Только что она чуть не упала, поскользнувшись на мокром полу в прихожей и ударившись об дверь. Собралась выйти, и вот…
        У порога ахала забежавшая к ним вдова чиновника Бокина, сдававшая Федору Ионовичу дом: «Ох, Марья Игнатьевна, голубушка, что же вы так неосторожно…»
        Узнала бы мачеха, что Маша не может справиться с прислугой, что крепостной уступает! Пол-то мылом вымазан. Такие штуки они в пансионе проделывали. Федор Ионович вновь в отъезде, а его метресса опять воюет с хозяйкой.
        Выйдя из дома, Маша повернула на дорогу, что вела мимо часовни к Ветошникам. Со времен сватовства она полюбила одинокие прогулки. Как хорошо выйти из дома и брести, куда глаза глядят! И никому не докладываться, благо муж в отъезде. После того, как сгорел храм Михаила Архангела, Маше в гости было ходить не к кому. С месяц еще отец Василий служил в Петропавловском, замещая болевшего отца Тихона. А затем его вдруг назначили в дальний приход. Маша помогала крестной собирать вещи.
        Гуляла она до сумерек. Потом повернула к дому. У палисадника большого дома исправника она остановилась, чтобы вытряхнуть из туфель песок. Только наклонилась, как стукнула дверь, и она услышала громкий шепот:
        - Ваш высокоблагородь, к Шпильманам доктор Зильбер приехал! Ей-богу, гимназист у них! Сказывали же, что поранился он, когда из окна сигал!
        - Беги в управу, скажи приставу, чтобы с собой двоих взял и на Набережную живой ногой! Передай, я тотчас там буду.
        Маша увидела, как, спрыгнув с высокого крыльца, по улице побежал крупный детина.
        Побежала и Маша, но потом перешла на быстрый шаг. Что подумают о ней знакомые, если увидят бегущей!
        Когда она вошла в общественный сад, то снова перешла на бег: в это время здесь никого не было. За садом начиналась Погореловка - так назывался пустырь, где лет десять назад был большой пожар, а теперь рос бурьян до самой Набережной. Выйдя на Набережную, вновь перешла на шаг. Вот дом Кузнецовых. Тимофей Силыч женился-таки на своей Любаше. И приданое за ней хорошее взял. Поговаривали, что Митрохину на этот раз пришлось уговаривать жениха. Об этом Маша вспомнила, уже поворачивая к крыльцу.
        У коновязи стояла коляска доктора Зильбера.
        - Кто? - услышала Маша дрожащий голос Дарьи, прислуги.
        - Дарья, это я, Марья Игнатьевна.
        - Спят хозяева!
        - Да открывай ты, нужно мне. - Молчание. - Ладно, сама выйди!
        Дарья выскользнула на крыльцо.
        - Сейчас работник Кузнецова, рыжий такой детина, к исправнику прибегал…
        - Ой! - Дарья прижала руки к щекам.
        - Пошли! - Маша решительно втолкнула Дарью в дверь и вошла сама. - Закрывай!
        Из хозяйской спальни выглядывал Франц Карлович.
        - Слышали? Колю нужно срочно уводить, сейчас здесь полиция будет.
        - Не может он. Ранен, - ответил вышедший в прихожую Зильбер.
        - Тогда прячьте! - Маша прошла в спальню. - Так, накройте его периной! - Мужчины глядели непонимающе. - Я сверху лягу.
        Анна Адамовна буднично сказала:
        - Нужно узкую перину.
        И тотчас принесла перину. Отодвинула Колю к стене, а перину положила рядом с ним. Все это накрыла простыней. В дверь забарабанили. Не обращая внимания, что в комнате мужчины, Маша скинула платье и рухнула на постель.
        - Франц Карлович, Нюту уведите. Григорий Акимыч, скажете, я ребенка скинула. Дома оступилась, до Шпильманов дошла и плохо мне стало. Кровь пустите для правдоподобия.
        - Крови здесь достаточно. - Зильбер кивнул на лохань с кровавыми тряпками, стоящую на полу.
        Загремели сапогами по полу прихожей впущенные Анной Адамовной полицейские. Маша протянула Зильберу руку, а второй, прикрытой одеялом, коснулась лежащего рядом Коли и почувствовала на ней поцелуй. Зильбер склонился над ней с ланцетом. Марта схватила полотенце и села на кровать рядом с Машей.
        Из спальни исправник вылетел сконфуженный. Железная Анна Адамовна заставила полицейских пройти по дому и проверить все закоулки.
        После отъезда полиции все снова собрались в родительской спальне. Нюта истерически рыдала.
        - Давайте же, наконец, Колей займемся, - поднимаясь с постели, сказала Маша.
        - Да, оставьте нас, - подхватил Зильбер.
        Назавтра у Нюты открылась горячка. Уехавший на рассвете в имение Барташевских Франц Карлович об этом не знал. Анна Адамовна отправила старшую дочь за доктором, а сама вместе с Дарьей и Машей металась меж двумя больными.
        После визита врача Нюта уснула, у Коли жар спал, и женщины сели чаевничать.
        - Машенька, - спросила Анна Адамовна. - А вам не жалко своих близких? Они не сегодня-завтра узнают о вашей якобы потере. Это же будет для них тяжелый удар.
        - Не беспокойтесь, Анна Адамовна, никому я не нужна. Единственное, что папенька из приличия сюда явится. Так вы примите его в гостиной и скажите, что я не в таком виде, чтобы на меня смотреть. Наверное, мне лучше пока у вас побыть. И доктору есть причина к вам ездить, и помощь моя вам не лишняя.
        - Ох, Машенька, ваше хладнокровие мне поддержка. А муж ваш скоро возвращается? Для него потеря ребенка будет, наверное, тяжелым ударом?
        - Поверьте мне на слово, если бы у него было желание иметь детей, он вел бы себя иначе. Не стоит его жалеть.
        Через три дня Франц Карлович вернулся из имения взволнованным. Он прошел к Коле и спросил доктора:
        - Сможет ли он вынести дорогу, если завтра усадить его в экипаж?
        - Желательно полежать еще два-три дня. Но в случае необходимости… я бы рискнул.
        - Так вот, послушайте. Мне сейчас помощь предложил наш сосед, Тимофей Силыч.
        - Но как же… а его Пантелей? - спросила Марта.
        - Эту рыжую бестию он услал с какой-то оказией.
        Анна Адамовна сказала:
        - Он хороший человек. Ты тоже очень хороший человек, Франц. Тебя легко обмануть. Позови его сюда. Я ему в глаза погляжу.
        Франц Карлович вышел, и тут же вернулся с Кузнецовым. Поздоровавшись со всеми, гость сказал, обращаясь к Коле:
        - Я знаю вашего батюшку. Он скорее себя убьет, чем другого.
        - Как вы догадались, Тимофей Силыч… - начала Анна Адамовна.
        - В тот вечер я стоял у ворот и видел, как прибежала Марья Игнатьевна и следом приехала полиция. А потом исправник начистил рыло моему Пантюхе. Чего тут не понять? Меня потом опрашивали, я сказал, что Марья Игнатьевна пришла еще засветло. Пантюху я в Уремовск отправил. А предложение мое такое. Завтра я в Смоленск еду. В своем экипаже и со своими лошадьми. Паспортную книжку я возьму Пантюхину…
        - Не нужно, - перебила его Анна Адамовна. - Он возьмет документы нашего Карла.
        Марта вскрикнула. Карл был сын брата Анны Адамовны, умерший в дороге, когда лет десять назад ехал к ним в гости.
        - Я вчера просмотрела все бумаги и пометила, где можно исправить незаметно. У Анхен хороший почерк, она подправит. С этими документами он поедет в Дерпт к моему брату Вилли. Из Смоленска это будет удобно?
        - Да, вполне. Еще нужно выбраться из города. Я выезжаю вечером и за кладбищем поверну. Встану у озера. Там ночью никто не осмелится ходить. Вы посадите Николая… простите, Карла в лодку, которую приведут к берегу братья Левины.
        - Не слишком ли много участников? Was wei? zwei, das wei? doch jedes Kind.
        - Левины многим обязаны Николаю Ивановичу.
        - Да, тетушка, папенька давал им работу.
        Вечером Коля спустился к реке. Маша с Мартой сидели на кровати Нюты, у которой вновь открылась горячка. Анна Адамовна с Дарьей занялись чисткой столовых приборов. Франц Карлович клевал носом над какой-то толстой немецкой книжкой.
        Часа через два в окно тихо постучали. Вышедшему на крыльцо Францу Карловичу старший Левин доложил, что сдали гимназиста с рук на руки Кузнецову.
        Теперь осталось ждать вестей из Дерпта.
        ГЛАВА 13
        Такси подъехало к воротам. Елена Игнатьевна расплатилась и широким шагом заспешила во двор «нерусского дома». Поскользнувшись на мокрых листьях, она остановилась и, придерживаясь рукой за забор, огляделась по сторонам. За время ее отсутствия наступила осень: листья пожелтели и стали облетать. Да и похолодало заметно.
        Только открыла калитку, а на крыльцо уже выскочила Надя:
        - Ну, слава богу! Зоя, не лезь, на улице холодно! Что «плохая»? Не ругайся, один тут уже облысел!
        - Кто это облысел?
        - Да так, пустое…
        - Нет уж, теперь говори.
        - Ладно, скажу. Все равно эта баба ненормальная уже два раза приходила. Летом было. Мальчишки в Зою комьями земли бросались. Она про одного и скажи, что он облысеет. И он к сентябрю действительно облысел!
        - Глупости. А какая баба ненормальная?
        - Мать его. Сними, говорит, заклятье. А какое заклятье? Тетя Тоня говорит, гнездовая алопеция. Я мамашу отправила в церковь. Елена Игнатьевна, обед и ужин на плите, даже разогрето все! Я побежала, там бабка моя, небось, шумит!
        Накинула куртку и унеслась, застегиваясь на ходу.
        Это был уже второй курс химиотерапии. Когда уезжала на первый, было лето, с Зоей оставалась Эля. И на второй она приехала, но каждую неделю уезжала на два дня, чтобы «начитать лекции» и дать консультации. Ее подменяли то Надя, то Лена Шпильман, то жена Тихоныча бабка Люда. Эти перемены Зою нервировали, она капризничала, плохо ела. Слава богу, теперь обещали полугодовой перерыв. Елена Игнатьевна прошлась по дому. Все в порядке, Надя - аккуратистка, убирается добросовестно. Но как-то все не так, чужим, что ли, стало. И Зоя… она не очень аккуратна.
        - Давай-ка, доча, голову помоем!
        Намывая Зое голову, она подумала, что пора заняться ее здоровьем. Опять заплыли глаза, опухли ноги… живот… У Елены Игнатьевны хватило сил на то, чтобы смыть шампунь с ее головы и сунуть лейку душа в руки: «На, смой пену и одевайся!»
        Хватило сил еще и на то, чтобы дойти до дивана, рухнуть на него и закусить зубами диванную подушку, чтобы не завыть в полный голос: «Доченька, кто же надругался над тобой!»
        - Это ночь? - спросила Зоя, глядя на звездное небо.
        - Нет, утро, - ответила Елена Игнатьевна, подхватила с крыльца сумку и повела ее к калитке. - Давай побыстрее, на первый автобус опоздаем!
        Только раздеваясь у гардероба областной поликлиники, она сообразила, что второпях опять забыла свой протез.
        - Что же вы, мамаша, так все сроки пропустили? - спросила ее с укором врач.
        - Я со второй химии отсюда только вчера…
        Врач вздохнула и сказала своей медсестре:
        - Лиана, выпиши все анализы, пока я их во второй кабинет свожу…
        На втором кабинете было написано «Психиатр». Елена Игнатьевна отшатнулась, простонав: «Зачем?!»
        - А вы что, не хотите знать, кто виновник торжества?!
        Психиатр, смуглая восточного типа женщина в возрасте, умело направляла разговор. Матери не разрешили сесть рядом с Зоей, но позволили остаться за ширмой. От каждого ответа дочери она сжималась, как от удара. «Почему я еще жива?», - подумала она, когда разговор закончился.
        - Таня, нашатырь, - скомандовала медсестре врач, едва взглянув на Елену Игнатьевну. - Послушайте, я не буду вас утешать. То, что случилось, ужасно. Но вам обеим нужно жить дальше. Силенок у вас маловато, а вам их на двоих собрать придется. Заявление писать будете?
        Елена Игнатьевна глядела непонимающе. Вмешалась медсестра Таня:
        - Тамара Тимуровна, они из Утятина. Вы не знаете, что такое маленький город. Это хуже большой деревни. Там кто родня, кто кредитор, кто начальник. А этот ее … гад, он одно из трех. Давайте, пока она вам ничего не ответит, ладно? Вы меня отпустите, я с ними по анализам похожу.
        - Ладно. Интервью у мена записано. Свидетелем и экспертом выступить готова.
        В течение дня телефон звонил раз десять, пока она не отключила его совсем. Ответила только Эле: «Не волнуйся, я в поликлинике, вечером сама позвоню» и Наде то же самое.
        В отделении патологии она просилась посидеть рядом с дочерью, но ей отказали. Соседка по палате сказала: «Иди, бабуля, никто не обидит твою красавицу». Зоя на расставание отреагировала довольно вяло, наверное, из-за успокоительного укола.
        Ночевала Елена Игнатьевна в гостинице.
        И потянулись дни, однообразные, как пустыня. Елена Игнатьевна сидела то в палате, то в коридоре, когда ее выгоняли. А Зою всё консультировали. На четвертый день Елену Игнатьевну разыскала заплаканная Надя. Она два раза прошла мимо нее по коридору, прежде чем узнала: за эти дни Елена Игнатьевна окончательно превратилась в старуху.
        - Елена Игнатьевна, это я не уследила?
        - Ты что, Надюша? Шесть месяцев назад я даже не подозревала, что больна. Это только я виновата. Надо было давно уйти на пенсию.
        - Скажите, кто?!
        - Нет, не скажу. Никому не скажу. У меня было время все обдумать. Я для того, чтобы наказать одного подлеца, не готова губить многих хороших людей.
        - Почему губить?
        - Я не буду объяснять, Надя. Мы слишком все повязаны… Зачем ты приехала, Надя?
        - Я за вами приехала.
        - Я не могу дома. Я тут, с Зоенькой. А ты на автобусе?
        - Нет, я с Юрой.
        Тут и Юра появился. Он шел с лечащим врачом.
        - Все, Елена Игнатьевна, поехали домой. Вот таблетки для вас, тут все записано. Отдохнете, а послезавтра вас положат в нефрологию. Будете вдвоем с Зоей лечиться.
        - Как же она одна…
        - У нее очень хорошая соседка. Я ей оставил деньги. Будет два раза в день приносить ей мороженое.
        - Ты что, был у нее?
        - Был. Она немножко поплакала, говорит, обижают ее, больные уколы ставят. Просила забрать ее домой. Я пообещал, что ее в другое место переведут, где она будет с вами. Съела мороженое, теперь спит.
        ГЛАВА 14
        Теперь спит Марья Игнатьевна тревожно. Ночью встает и садится у окна, вспоминая потери последних месяцев. Уехал отец Василий с семейством. Всё сидит в тюремном замке бедный Николай Иванович. По-прежнему нет вестей от Коли. В начале декабря семейство Шпильман получило письмо от сослуживца подпоручика Лёве о том, что жених Нюты пал в Ахалцихском сражении.
        Федор Ионович притих. Не противоречит больше Маше и его метресса. Когда Марта с доктором Зильбером доставили Машу домой на коляске доктора, это совпало с возвращением мужа. Он оказался в двусмысленном положении: домовладелица уже просветила его о причине Машиного падения, и теперь он должен был как-то наказать Пелагею. Страшно была напугана и Пелагея.
        Вылезая из коляски, Маша пошатнулась. Видно, сказались несколько дней без прогулок. Доктор и Марта подхватили ее с двух сторон и повели в дом.
        - Э-э… Пелагея поможет тебе, - сказал Федор Ионович неуверенно, когда она расположилась в спальне, а сопровождающие уехали.
        - Она помогла, - ответила Маша. - Все ведь этого хотели?
        - Чего? - удивленно спросил муж.
        - Чтобы у нас не было ребенка.
        Неожиданно Федор Ионович зарыдал. Маше даже жалко его стало.
        Но назавтра к обеду пришли отец с мачехой и домовладелица Бокина. Только она и выразила Маше свое сочувствие. А отец с мачехой вместе с Федором Ионовичем стали журить ее за любовь к прогулкам, приведшую к потере ребенка. Нет, не журить - пилить. И все сочувствие у Маши прошло, даже как-то забыла она, что никакого ребеночка и не было. И засмеялась Маша освобождено.
        - Спасибо вам, что так жалеете меня за мою потерю, - сказала она сквозь смех. - Что так болеете за мое здоровье. Мать родная так не жалела бы, как вы! А теперь, с вашего позволения, пойду я на прогулку!
        Раздался гул возмущенных голосов.
        - Ты что, хочешь бездетной быть? - это отец.
        - Мне доктор определенно сказал, что после этого случая детей у меня не будет. Так что не извольте беспокоиться.
        С доктором Зильбером она действительно этот вопрос обсуждала. Уяснив, что волнует Машу, он ее успокоил:
        - Какой у вашего мужа брак по счету? Третий? И детей не было? Едва ли с вами будет иначе.
        Выходя из дома, она остановилась у зеркала и, глядясь в него, сказала:
        - Бугорчатка…
        Вечером Федор Ионович поднял на нее руку. И эту руку она ему сломала, защищаясь кочергой. Визжала Пелагея, жалея хозяина. А Маша, помахивая кочергой как тросточкой, сказала ей:
        - Что орешь? За доктором ступай!
        Федор Ионович с рукой в лубке поселился в кабинете, где Пелагея трогательно за ним ухаживала. Маша в спальне вечером на всякий случай придвигала к двери комод. Но спала плохо, тревожась, как бы Пелагея чего не сделала.
        «Не вообразить, Кита, сколько зла во мне. Ладно, что все учат! Но бить меня как крестьянку в той песне, что пела Аглая, я не позволю! И ты жалуешься, что стала у тетушки demoiselles de compagnie! Я желала бы поменяться участью с тобою, но не хотела тебе Федора Ионовича в мужья. Ты слабенькая, и не удержала бы в руках кочерги»
        Наконец пришло письмо от Коли… от Карла Визе. Оказалось, что дядя Вилли отправил его в Кенигсберг, и он готовился к поступлению в Альбертину, брал уроки у местных профессоров.
        - Надо показать письмо Николаю Ивановичу! - сказала Маша.
        - К нему не допускают, - ответила Анна Адамовна.
        - А я проникну, если даже придется подкоп делать!
        - Я пойду с тобой, - сказала Марта.
        - Одной легче.
        - Марья Игнатьевна, возьми кулешику для барина, - жалобно сказала Дарья.
        - А возьму!
        У входа в здание присутственных мест ее окликнул Тимофей Силыч:
        - Марья Игнатьевна, здравствуйте, какими судьбами в этом скорбном месте?
        - Здравствуйте. Хочу к Николаю Ивановичу проникнуть.
        - Никак новости есть?
        - Да, из-за границы!
        Кузнецов скинул картуз и истово перекрестился. Потом сказал:
        - Смотритель в отъезде. Караульный Лыков - зверь, но доченька у него Настенька. А его зовут Иван Иванович.
        - Спасибо за помощь, Тимофей Силыч.
        Караульный замахал на Машу руками:
        - Никак нельзя, барыня!
        - Иван Иванович, завтра день Великомученицы Анастасии Узорешительницы. Я обреклась единственного своего знакомого узника накормить. Я вас умоляю… ради той, кто это имя носит!
        - Эх, барыня! Самым дорогим напужала… ладно, зайди в караулку.
        Маша глядела на седую щетину на морщинистых щеках Николая Ивановича, на его слезящиеся глаза.
        - Ешьте, Николай Иванович, это Дарья вам кулеш сварила.
        - Я ем, Машенька. А вы рассказывайте, как там… все.
        Маша оглянулась на дверь:
        - Он за границей.
        Потом пересказала старику письмо. Долго им сидеть не довелось, вернулся Лыков:
        - Барыня, не к часу смотритель вернулся. Ступайте, да не в дверь, а к дяденьке своему зайдите, к Ивану Петровичу, пока я не скажу, что уйти можно. Вот миска, я кулешик ваш переложу, он вечером доест. Совсем отощал старичок… ничего не ест. Берите ваш чугунок и ступайте живенько.
        Переждав какое-то время у Тихменева, Маша отправилась к Шпильманам. У собора ее снова окликнул Кузнецов:
        - Марья Игнатьевна, вы к Шпильманам? Разрешите ваш узелок.
        Пошли рядом.
        - Стало быть, все вам удалось?
        - Как я благодарна вам, Тимофей Силыч. Именем Анастасии Узорешительницы в тюрьму проникла.
        - Хорошо… Вы с Петровым близко знакомы?
        - Не так чтобы… больше через Шпильманов.
        - А… скажите, покойного Коневича вы знали?
        - Еще меньше.
        - Сказывают люди, каким-то колдовством он обладал. Правда ли?
        - Василий Михайлович был обаятельным мужчиной. Если и было в нем колдовство, то такого рода, что только на дам действует, - Маша сбоку поглядела на сумрачное лицо спутника и спросила. - Что вас гложет, Тимофей Силыч? Вы - новобрачный, дела ваши идут отлично, я слышала. Банкротство тестя вас так гнетет?
        - К его делам, слава богу, касательства не имею. Хлопоты, конечно… вот в Смоленске по его делам расчеты вел… да и все.
        - Вас точно подменили.
        - Эх, добрая барыня, грех на мне. И какой грех!
        - Понимаю. Я не священник, не мне у вас исповедь принимать.
        - Никому я не могу исповедоваться, буду свой крест до конца жизни нести. Виноват я перед Николаем Ивановичем. Не глядите на меня так, нет на мне крови. Я в то время в городской управе по делам был, меня все видели. Но в смерти коневского молодого барина я повинен.
        «Видно, знает он убийцу. Ах, Кита, что мне его тайны! Через три дня, в Рождество умер бедный наш Николай Иванович. Умер успокоенным, зная, что сын его вне опасности. Умер под следствием, да что в том? В его вину никто в уезде не верит».
        ГЛАВА 15
        - Ой, а что это у Ираиды Семеновны закрыто? - спросила тучная дама средних лет. - Сказала, в пятницу зайти…
        - На похоронах они, - ответила уборщица Таисия, с треском плюща картонные ящики и складывая их в стопку. - Соседку хоронят. Часа через два, думаю, подойдут.
        - Кто это в «нерусском доме» помер, Потылиха, что ли? - спросила перебирающая фартуки старуха. - Там, вроде, все молодые.
        - Потылиха у нас живее всех живых. Тоже, небось, на поминки пошла. Нет, не старуха померла, Зоя-дурочка.
        - Зоя? - ахнула старуха. - Которая пророчица?
        - Пророчица! - фыркнул продавец, выглянувший из секции напротив. - Наплетут бабки невесть чего.
        - Ну и зря ты, Коля, - ответила ему старуха. - Ты ее просто с детства знал, поэтому и особинки в ней не замечал. А как она Кире напророчила перелом со смещением! Я сама слышала! И мальчишке дурному сказала, что облысеет. Я при этом не была, врать не буду, но это многие слышали, даже Сашка-милиционер.
        - Это что же, она только болезни предсказывала? - заинтересовалась дама, спрашивавшая Ираиду Семеновну.
        - Получается, так, - растерянно сказала старуха.
        - Недобрая, значит, ваша пророчица, - подытожила дама.
        - А вот и неправда ваша, - бросила свои коробки и повернулась к ним Таисия, уперев руки в боки. - Вы ее последнего пророчества не знаете.
        - Ну, Таська, пошла языком чесать, - с досадой сказал Коля и крикнул. - Федор, у меня удочек новый завоз! Клава, подари мужу удочку на день рождения!
        К Коле подошла супружеская пара, он занялся ими. Таисия как опытная сплетница продолжать не стала, а снова вернулась к своей работе.
        - Ладно, Таиска, не таись, - сказала старуха. - Интересно же, что пророчица перед смертью сказала!
        - Вы про Зою? - повернулась к ним Клава. - Что она сказала?
        - Да тьфу на вас! - с досадой махнул рукой Коля.
        - Ты, Коля, не отвлекайся, показывай Феде удочки. Какую выберет, такую и подарю. Давай, Тася, про Зою! Что она перед смертью сказала?
        - Да не перед смертью. Это еще летом было. Не верите, спросите у Ираиды Семёновны. Это когда Елена Игнатьевна в больнице лежала, а Эля за Зоей смотрела. Пошли они как-то на кладбище. А на обратном пути хотели на автобусе доехать. А тут идут с кладбища Игнатьевы, знаете их?
        - Которая судья?
        - Да, Анна Ивановна и муж ее, следователь. И предлагают их до дома довезти. Ну, сели они…
        - Тась, уже брехня пошла, - вновь вмешался Коля. - Зоя всегда боялась незнакомых. Еще к бабе чужой могла подойти, но чтобы к чужому мужику в машину сесть…
        - Вот и удивительно, но села. А когда у нерусского дома вышли, берет она Анну Ивановну за руку и говорит: «Ты добрая, у тебя Катя есть».
        - Ой! - вскрикнула старуха.
        Остальные глядели недоумевающе.
        - И что? - спросила дама.
        - Анны Ивановны сестру Катю полтора года назад «семеновские» зверски убили.
        - Это на кладбище? Ужас какой!
        - Ну, Анна Ивановна заплакала и уехала, мол, что с дурочки взять? А потом через какое-то время решили они ребеночка из детдома усыновить, своих-то у них нет, а уж лет двадцать женаты. Стали бумаги оформлять, там еще справки о здоровье нужны. И оказывается, что у нее беременность! Вот она, Катя! Точно девчонка будет. Причем срок такой, что зачатие где-то в те дни и произошло. Не веришь? Анна Ивановна даже к Елене Игнатьевне ходила, спрашивала, чем она может ей помочь в благодарность за такую весть.
        - Ну, если это правда, такое пророчество - настоящее чудо.
        - А я о чем? И добрая она у нас пророчица была. Всем воздастся по делам их. Злоязыким - переломы, негодяям - лысина, а добрым - материнство.
        Громче застучал дождь по пластиковой крыше торгового павильона. Еще несколько женщин вбежали с улицы.
        - Алла, ты не с похорон? - спросила старуха одну из них.
        - Да, меня Сережа подвез, - ответила та.
        - Много народу было?
        - Нет, не очень. Они сейчас в «Озерном» на поминках.
        - Кто был? Родни у них ведь нет?
        - Почему нет? Элеонора Игнатьевна с мужем, ее дочь, тоже с мужем, и сын. Все приехали. Тихоныч с женой, он Тумбасовым двоюродный.
        - А из местных кто?
        - Да соседи, в основном. Надя, конечно, Васильевы, Юрий Петрович Кожевников…
        - Елена Карловна, конечно?
        - Ты что, не знаешь? Она после инфаркта.
        - Я и не знала… Как же она?
        - Ничего. Племянница ухаживала за ней, подруге не до нее. Теперь в санатории. Кто еще? Потылиха, Погосяны, Бокины, Огородниковы, Ираида Семеновна с другом приезжим.
        - А этого она к чему потащила?
        - Он же покойнице крестный отец.
        - Крестный отец, фу-ты, ну-ты! Может, просто отец… ребятенку еённому? - сказала подошедшая Кира Козина.
        - Ох, Кира, и подлая ж ты баба! - сказала Таисия, снова бросив свои коробки. - Сама же в том месяце подсчитывала, что ребенок в середине апреля зачат! Сама орала, когда Константин с зимы до лета не приезжал, что бросил он Иру. А теперь ты на мужика такую напраслину наводишь!
        - И что ты так заступаешься за эту уголовную рожу? Глаз на него, что ли, положила?
        - Кстати, об уголовных рожах, - очень серьезно, как всегда, когда собирался кого-нибудь разыграть, сказал Коля. - У них насилие над ребенком - самый страшный грех. И Константин как родственник теперь должен этого преступника лично зарезать, чтобы смыть кровью позор. Может, это ваш Андрюха?
        - Ты что, окстись! - испуганно замахала руками Кира.
        - Нет, правда, уж больно ты пытаешься на других стрелки перевести. Я ему, пожалуй, подскажу.
        - Коля, ты что!
        - Да не бойся, он расследование проведет, невинного не зарежет. Но уж если кто виновен, или хоть свидетелем был! У них принято искоренять не только насильника, но и всю его родню: и дедку, и бабку, и внучку, и жучку. И буренку твою зарежем, и дом сожжем.
        - А ты что, тоже уголовник?
        - А я перед ним выслуживаюсь, он мне «крышей» потом будет на московских базах.
        - И я помогу Константину твоих кур резать, я ж на него глаз положила, - включилась Таисия. - И суп семье, и может быть, он потом скрасит тягостные мгновения моей одинокой старости.
        - Дураки старые! - Кира выскочила под дождь.
        - Таиска, за что я тебя уважаю, так это за образную речь. «Тягостные мгновения одинокой старости» - это же просто поэма!
        - Учись, Коля, это тебе не внучка и жучка.
        Таисия подцепила стопку картона и поволокла к выходу. Коля вышел из своей секции и сказал:
        - Давай отнесу, речистая ты моя. А ты пока товар покарауль.
        - Таисия Андреевна, а ребеночек-то жив? - спросила старуха.
        - Жив, представь себе.
        - Как это врачи дали ему на свет появиться? Ведь таких неполноценных абортируют всегда, даже если все сроки прошли.
        - Почки у нее. Пока лечили да думали, как подступиться, у нее преждевременные роды начались. Там и сроку-то было меньше шести месяцев. Говорят, весу килограмм. А за жизнь цеплялся! За месяц вес набрал. И забрала его Елена Игнатьевна.
        - Господи, да куда он ей, старой, такой недопёклый?
        - А куда ей деваться? Она женщина порядочная. У ребенка мать дурочка, отец - подлец, но сам-то он не виноват. Какой ни есть, а внук, родная кровиночка.
        - И что, он нормальный?
        - Разве сейчас разберешь? Я у Ирины Владимировны спрашивала, она сказала, что вряд ли. Мало того, что ум ему не у кого наследовать, там еще наследственная болезнь почек. В общем, опять Елене Игнатьевне с ребенком по врачам мотаться. Только лет ей теперь не под сорок, как с Зоей, а шестьдесят.
        - Слушай, а почему вообще ей его отдали?
        - Как опекунше Зои. Она тогда еще жива была. Понимаешь, если ребенок был бы хороший, да с хорошей наследственностью, на него бы в момент усыновители нашлись. И врачи начали бы требовать всякие бумажки, чтобы не отдавать. А такому дорога только в детдом. И это уже медикам бумажки собирать.
        - А где он сейчас?
        - Ну, наверное, кто-нибудь из соседей приглядывает, пока все родные на похоронах.
        ГЛАВА 16
        Пока все родные на похоронах были, Наташа с новой ключницей Ольгой и соседской кухаркой Лушей накрыли поминальный стол. А родни было всего ничего: две сестры Игнатия Илларионовича, одна вдовая, другая незамужняя, да Маша с Софьей Анисимовной. Детей с учебы не вызвали, боясь, как бы оспа к ним не пристала. Когда знакомые и соседи разошлись и уже стали со стола собирать, Софья Анисимовна придралась к Наташе за ею же уроненную на пол ложку и дала ей звонкую пощечину.
        - Вот, Марфа Илларионовна, - обратилась она к незамужней золовке, хозяйствовавшей в деревеньке, принадлежащей ей пополам с братом. - Забирай эту неумеху, а мне какую пошустрее пришли.
        - Она по крестьянскому делу и правда, неумеха, - ответила золовка. - С шести лет в дворне. А у меня каждые руки на счету.
        Увидев, что сейчас мачеха с теткой сцепятся, Маша сказала:
        - Тетя Марфуша, а вы пришлите девчонку маленькую побойчее, Ольга ее всему обучит. А Наташу мне в прислуги отдайте.
        На том и сладились.
        Череда смертей изменила их жизни. Сначала умер отец Киты Иван Петрович. За гробом его шли сослуживцы да Тумбасовы как свойственники. Дочь далеко, не успевала.
        Спустя всего несколько месяцев умерла Марья Афанасьевна. Кита в панике писала Маше, что не знает, как жить дальше. Маша ей отвечала:
        «Не представляю, что делать тебе, милая Кита. После смерти Ивана Петровича тебе, бедной, и вернуться некуда. Demoiselles de compagnie здешние барыни себе позволить не могут, разве что Аглая Барташевская, только и ты, и она того не захотите. Если бы папенька был богатым! Впрочем, не то я пишу…»
        Нельзя писать письмо, когда слезы градом. Вот опять капнула на письмо, и чернила расползлись. Маша поспешно схватила песочницу.
        - О! За три года брака впервые вижу свою дражайшую супругу в слезах. Что взволновало вас, позвольте спросить?
        Будь Маша в ином состоянии, она бы и отвечать мужу не стала. Но тут у нее вырвалось:
        - Тетенька Марья Афанасьевна умерла…
        - О! - Федор Ионович нервно заходил по комнате. Из прихожей послышался стук, потом приглушенные голоса, и в гостиную вошел Игнатий Илларионович. - Вы, дражайший тесть, вероятно, пришли сообщить нам скорбную весть?
        - Что такое?
        - Как, вы не знаете? Ишеева умерла.
        - Вот как? Тебе, Маша, извещение Афанасий Петрович прислал?
        - Нет, папенька, Кита отписала.
        - Странно. И что пишет она?
        - Похоронили ее третьего дня. Всё.
        - В таком обширном письме - и всё?
        - Далее она пишет о том, что с ней будет… ей надо определяться…
        - А кто же наследник?
        - Она не написала. Не знает, должно быть. Но у Марьи Афанасьевны кроме Афанасия Петровича и нет никого.
        Отец и муж переглянулись.
        - Вы с Катериной такие же племянники, как Ишеев, - сказал отец.
        - Такие же, да не такие. Мы от сестер, а он от брата. Да и сестры… одна единоутробная, другая единокровная. Но главное - фамилия. Марья Афанасьевна очень ею гордилась.
        - Ладно, дождемся вестей от Ишеева, - сказал отец.
        Через неделю Тумбасовы всем семейством пришли в гости. Маша искренне обрадовалась приехавшим на вакации Васе и Лизе. Да и они вели себя со старшей сестрой иначе. После приветствий Маша предложила подросткам взглянуть на жеребенка, появившегося на днях на конюшне у Бокиной, и они вышли во двор.
        - Марья, ты получила письмо из Петербурга? - спросил ее отец, лишь только они вернулись.
        - Да, папенька, от Киты, - ответила она, удивившись, что это он спрашивает.
        - И что пишет?
        - Да так, все о себе.
        - И что же, определилась она?
        - Да, Афанасий Петрович предложил ей гувернанткой при детях его…
        - Так что, он наследник?
        - Должно быть, раз в доме тетушки остается…
        - А тебе она что-нибудь оставила?
        - Почему вы спрашиваете? Разве обещалась?
        - Мне определенно обещала, - сказал доселе молчавший Федор Ионович.
        - Мне она со всей определенностью говорила, что не считает обязанностью меня содержать. А вам когда она обещала? При последнем приезде?
        - Раньше. Еще до сватовства.
        Так вот отчего он так настаивал в своем сватовстве! Вот кому она обязана своим семейным счастьем! А она винила в этом отца!
        - Как же вы ошиблись, Федор Ионович! Как провела вас старуха! Но вы-то, стреляный воробей, что же распиской не заручились! Были бы умней, и не состоялся бы этот нелепый брак!
        - Ты что смеешься, сестрица? - дергая ее за рукав, спросил Вася.
        - Федор Ионович женился на мне в ожидании наследства от тетушки!
        - От Марьи Афанасьевны? - спросила Лиза. - Она нас всех терпеть не могла. С чего бы она Маше наследство завещала? Машу она, правда, отмечала. Говорила, что у нее характер есть. А Федора Ионовича она звала коллежским регистраторишкой в дворянском семействе.
        - Что ты болтаешь? - дернула ее Софья Анисимовна.
        - Да, маменька, мы же вместе подслушивали!
        - Хороша дворянская семейка!
        Слово за слово, и вышел большой скандал. Федор Ионович сгоряча указал родне на дверь, но через несколько дней затосковал. И объявил, что поедет по делам по месту прежней своей службы.
        - Надолго?
        - А вы, сударыня, никак скучать по мне будете?
        - Скучать не буду, но содержать меня кто станет?
        Федор Ионович обещал высылать домовладелице за квартиру и Маше сколько-то ежемесячно. Когда Бокина услышала о сумме, предназначавшейся жене, она охнула: «Ну и подлец, как есть подлец!»
        - Мы столько и проживали.
        - Так ведь он свою слугу Личарду с собой забирает, вам же еще прислуге платить.
        Да, Федор Ионович забрал с собой Пелагею, чему Маша была очень рада. Это означало еще и то, что возвращаться муж был не намерен. Добрая домохозяйка предложила Маше переселиться во флигель, состоящий из двух комнатушек и кухоньки, а разницу за наем отдавать Маше. Так она и жила уже второй год, и вот оспа…
        Наташа вместе с Машей самоотверженно ухаживала за Игнатием Илларионовичем. Софья Анисимовна перебралась в мансарду, которая в отсутствие детей пустовала.
        - Вы не боитесь? - спросил как-то Машу доктор Зильбер.
        - Я и вообще мало чего боюсь, а оспы и вовсе. Нас в пансионе прививали. Вот Наташа, ей надо бояться. А вы-то привиты?
        После смерти отца, как ни сопротивлялась Софья Анисимовна, а пришлось и ей перебираться на съемную квартиру, а свой дом сдавать жильцам.
        Шли годы. Вася, закончив учебу, вернулся в Утятин и стал служить в городской управе, по прежнему месту службы отца. Семья с трудом сводила концы с концами. Лиза жила в губернском городе у тетки, которая все пыталась выдать ее замуж, пока безуспешно.
        Известие о смерти Федора Ионовича пришло вскоре после опубликования Манифеста. Вдовье наследство оказалось настолько небольшим, что брат Вася, готовившийся к женитьбе, даже предложил сестре перебраться к нему:
        - Как ты жить будешь?
        - Замуж второй раз пойду, - ответила Маша.
        - Как?
        - Не сейчас, конечно, через год, как траур кончится.
        - За кого?
        - За доктора Зильбера.
        Что тут поднялось! Шумели мачеха с сестрой, умолял не губить их репутацию Вася. Маша сказала:
        - Я вам сказала, что это будет через год. Не говорите сейчас никому, коль за репутацию свою опасаетесь. Пусть новая родня до свадьбы не знает, а там уже поздно будет.
        - Мы знаться с тобой не будем!
        - Да что мне с того! Много ли у меня друзей? Кто со мной знается, со мной и останется. Папенька молодость мою погубил, отдав меня гадкому старику. А вы власти надо мной не имеете. Конец своей жизни я проживу с человеком, которого уважаю и люблю.
        ГЛАВА 17
        Надя гладила пеленки. Раздался писк, почти сразу перешедший в рев. Надя выключила утюг (все, теперь ничего делать не даст!) и кинулась к кроватке:
        - Ну все, Игнашенька, все, мой золотой! А вот тебе сосочка… плюешься, хулиган? Ладно, сейчас покушаем.
        Под неумолкаемый рев она побежала на кухню, вынула пузырек из холодильника и сунула его в теплую воду. «Эх, говорила я Елене Игнатьевне, надо микроволновку купить!». Вернулась в зал, вынула младенца из кроватки и стала ходить с ним от окон к двери.
        Когда младенец заснул, осторожно отняла у него бутылочку и сунула пустышку. Малыш коротко вякнул, но не проснулся. Скрипнула дверь. Обернувшись, Надя увидела Елену Игнатьевну. Вид у нее был - краше в гроб кладут.
        - Что? - спросила она с испугом.
        - Отказали, - ответила она, легла на диван, отвернувшись к стенке.
        - Почему?
        - По болезни и по возрасту. Иди, Надюша, мальчик теперь часа два-три спать будет. Я попозже встану, белье доглажу. Иди, родная.
        Надя вышла из дома и побрела к калитке. С кем посоветоваться? А в прошлый раз к кому ходила? Долго звонила в дверь Ираиды Семеновны - никого! Пошла на рынок, но у крыльца столкнулась с ней. Стала сбивчиво и бестолково рассказывать, что Елене Игнатьевне отказали в опеке над внуком.
        - Подожди, Надя, как такое может быть?
        Около них резко затормозил джип. Юрка? Нет, не его машина. Надя вновь повернулась к Ираиде, но тут из машины вышел Шеметов. Каким-то начальником был в милиции, но год назад их всех поснимали.
        - Ира, поздравь! Я теперь член адвокатской коллегии.
        - Ванечка, поздравляю.
        - Что-то не слышу радости! Что-нибудь случилось?
        - Да у Елены Игнатьевны… ну, ты знаешь… опеку над внуком ей не дают.
        - А адвокат на что?
        - Ванечка, как адвокат ты должен понимать, что формально они правы.
        - Вот черт! Да, тут надо действовать не адвокатскими методами.
        - А какими?
        - Эта падла Акименко, - послышался сиплый голос.
        Собеседники дружно повернулись. В палисаднике под кустом сидела на низенькой скамеечке Потылиха и обирала шиповник. Участок, между прочим, был Ираидин.
        - Ну, мам! - краснея, пискнула Надя.
        - А не мамкай! Ираида Семеновна, ничего, что я ваш шиповник собираю? А то он на кусту и засох, и замерз, а вы все не рвете.
        - Ничего, рвите, Софья Павловна, - рассеянно сказала Ираида Семеновна. - Так что вы об инспекторе?
        - Эта падла Акименко после института во второй школе пионервожатой была. Она одну девчонку до самоубийства довела. Надь, помнишь? Ты тогда в десятом, наверное, а она помладше.
        - Не помню.
        - Ладно. Девчонку откачали, родители от позора ее к родственникам отправили. И замяли бы все это дело, у Вальки этой Акименко мать зампредрика была. А Лена всегда принципиальной была. Она и в классе у нас комсоргом была, да. В учительском коллективе уже так не активничала, но против совести не пошла. Сказала, порядочные люди этой гадюке руки не подадут. Ну, многие, не все, конечно, здороваться с этой гадиной не стали. И пришлось ей уйти. Без работы не осталась, мамаша пристроила в детдом, потом в РОНО. Но Валька Лене этого никогда не забудет. И теперь отыграется по полной.
        - Что же делать, Софья Павловна? - спросил новоиспеченный адвокат.
        - Ты у меня совета спрашиваешь?
        - Так вы ведь недаром этот разговор затеяли?
        Надя все больше нервничала. Она беспокоилась за свою учительницу и переживала, что люди теряют время с ее полубезумной мамашей. Однако Шеметов так не считал. Он облокотился на штакетник и смотрел на Потылиху, ожидая от нее каких-то откровений.
        - Сказки надо читать. Помнишь, как лиса говорила? Ты меня накорми, ты меня напои, потом рассмеши, потом напугай.
        - И что это значит?
        - Накорми - это вы понимаете. Только она у вас с рук поест, а помочь откажется.
        - Ага, мысль уловил. А напои?
        - Пьяный - он дурак.
        - Понял, выставить ее в смешном виде. Но на это время надо. А рассмешить?
        - До души достучаться. С Валькой этот номер не пройдет. Значит, остается что? Напугать. А это уже ваши ментовские штучки.
        Шеметов еще некоторое время стоял у забора, а потом вдруг улыбнулся. Он и так-то неказист, а нехорошая эта улыбка совсем его не красила.
        - Софья Павловна, мы, адвокаты, за советы деньги берем. Что я вам должен?
        - Не бойся, с тебя много не возьму. Пастилу я люблю. Только сам лично в руки отдашь, через соседей или дочь мою, мямлю, не передавай.
        - Если дело выгорит, при стечении народа торжественно вручу. - Повернулся к женщинам и сказал. - Ничего не обещаю, но постараюсь.
        - Ваня, ты в РОНО? Возьми меня, ради бога, с собой. Я за углом постою.
        - Ладно, садитесь. Только под окнами не торчите.
        РОНО занимало здание бывшего магазина, окна там, и правда, были большущие. Ираида Семёновна взяла Надю за руку и потащила в торговые ряды напротив. Скучающую в одиночестве продавщицу она спросила:
        - Ксюха, у тебя есть в продаже бинокли?
        - Пожалуйста!
        Легко вспрыгнув на табурет, продавщица достала с верхней полки театральный бинокль, полевой, потом еще и подзорную трубу. Ираида Семеновна схватила бинокль, кинулась к окну и чертыхнулась: вид на РОНО перекрывала припарковавшаяся рядом с магазином «Газель». Ксюша сказала: «Айн момент!» и передвинула к окну стремянку. Ираида Семеновна вспорхнула на нее и навела бинокль на окна напротив.
        - Что там? - спросила Надя.
        - Становись рядом! - Ираида Семеновна встала на широкий подоконник.
        - Ой, нет!
        Ксюша спросила:
        - За Гнобилкой наблюдаете? - и полезла на подоконник с подзорной трубой.
        - Что там? - спросила Надя.
        - У нее сидит Шеметов. Так вы за ним? Чей объект? Не ревнуйте, бабочки, Гнобилка на фиг ни одному мужику не нужна.
        - Ксень, хватит тебе! Что там?
        - А я почем знаю? Ну, улыбаются они натужно, кто кого переулыбает. А вот это знак плохой.
        - Почему?
        - Я после школы в милиции секретарем немного работала. Знаю точно: если Иван Иванович тебе улыбнулся, значит, пакость какую-то готовит. Точно! Гнобилка-то увяла!
        - Ксень, а что ты ее Гнобилкой зовешь?
        - Она, когда я в школе училась, одну девчонку изводила. И так сделала, что мы все виноваты оказались. Чуть не погибла девчонка. Так, смотри, Иваныч наш ее точно запугивает. Широко улыбается, значит, гадости говорит! А она что-то пишет!
        Стукнула дверь. Вошла покупательница с ребенком. Женщинам пришлось слезть с подоконника.
        - Как ты думаешь, Ксюша, это хороший подарок для мужчины? - спросила Ираида Семёновна.
        - Не знаю. Вообще-то мужики любят всякие бесполезные вещи. Эти мой придурок привез года два назад. Теперь я ему закупки не доверяю.
        - Ба, купи! - затянул ребенок.
        - Ксюш, я деньги попозже занесу. А молодому человеку я посоветовала бы подзорную трубу. Будешь как пират!
        Юный покупатель ушел довольный. Довольной была и его бабушка: труба стоила значительно дешевле бинокля. Но больше всех радовалась Ксюша, что продала свои неликвиды.
        Тут и Шеметов позвонил. Голос веселый:
        - Где вы, конспираторы?
        - Идем-идем!
        - Где вы прятались?
        - В «Культтоварах».
        - Так, вот тебе список документов. Справка о здоровье. Сможете сделать, чтобы онкология не фигурировала?
        - Смогу! И пусть попробуют отказать. Я за Зоин не выявленный гломерулонефрит их за Можай загоню!
        - Вот это из полиции… это я на себя беру, МФЦ…
        - Давайте мне, у меня в собесе много знакомых, - сказала Надя.
        - Нет, Надя, я одна побегаю. А ты иди к Елене Игнатьевне, успокой ее и помоги. Вань, чем ты ее напугал?
        - Не скажу. Тебе важна информация или результат?
        - Поняла. А вот тебе гонорар за первое адвокатское дело, - и вручила бинокль. Иван Иванович протестующее поднял руки, но она сказала. - Ванечка, это будет память о начале адвокатской карьеры. Ты с ним на охоту будешь ходить.
        - Спасибо, Ира, вещь шикарная! О, тут еще насадка ночного видения …
        - Правду Ксюха сказала, мужики любят бесполезные игрушки, - сказала Ираида Семеновна Наде, когда Шеметов уехал. - Ну, всё, с богом, пошла я!
        ГЛАВА 18
        - С богом, пошла я, - сказала Марья Игнатьевна, накидывая шаль. - Завтра с утра Григорий Акимыч зайдет, поглядит и младенчика, и роженицу. Но это так, для порядка. И мальчик чудный у вас, и Любовь Петровна все перенесла хорошо.
        - Спасибо, Марья Игнатьевна, - Тимофей Силыч прижал руки к груди. - Сам бог мне вас послал. Роды начались, а у вас дома никого! Я к Зайончковскому - а он, сказывают, в Кони уехал. Если бы на площади вас не увидел, ей-богу, сердце бы разорвалось. Радость-то какая! Три невесты у нас, и, наконец, сынок, наследник. Извольте подождать, я коляску выкачу, живенько вас до дома домчу.
        - Я ведь к Шпильманам шла. Да теперь уж ни к чему, время позднее, - спускаясь с крыльца, говорила Марья Игнатьевна. - Ой, что это? Наша коляска!
        - Никак, случилось что-то? Пойдемте, может, помощь нужна.
        Дверь им открыла заплаканная прислуга:
        - Только что преставился.
        Франц Карлович, несмотря на преклонный возраст, вел хозяйство Барташевских твердой рукой. Только недели три назад он внезапно слег с простудой. Смерти никто не ожидал.
        Спускаясь от нового храма к кладбищенским воротам, Марья Игнатьевна подумала, что старый, деревянный, был уютнее и роднее. Напротив ворот были установлены лавки. Марья Игнатьевна усевшись передохнуть, невольно подслушала разговор, который выбил ее из колеи. Но сегодня именины брата. Она обещала быть в гости непременно, поэтому, несмотря на то, что была сильно расстроена, повернулась к родительскому дому, где он теперь жил.
        Григорий Акимович уже приехал и играл с племянницей.
        - Что? - спросил он, вставая.
        - Все хорошо, друг мой, - ответила она. - Немного устала.
        За столом о неприятном напомнила невестка:
        - Марья Игнатьевна, вы ведь в новом храме были? Говорят, Михаил Михайлович там панихиду по брату заказал?
        - Какой Михаил Михайлович?
        - Коневский барин.
        - Вот как… - Марья Игнатьевна, отвлекшаяся с родными от неприятных мыслей, снова насупилась. - Что ж, не покаешься - не спасешься.
        - Это вы к чему?
        - Да слышала я, что в то лето, в 53-м, он на кладбище нашем разувался.
        Невестка ахнула. Лиза сказала:
        - Это все тогда говорили.
        - Неужели помнишь? Ты же маленькая была.
        Григорий Акимович смотрел удивленно:
        - Дамы, объясните, отчего на кладбище разуваться нельзя?
        Все наперебой стали рассказывать о том, что на кладбище с незапамятных времен живет демон, которого можно вызвать, разувшись и пройдясь босиком по кладбищенской земле.
        - У нас простой народ с ранней весны до поздней осени босиком ходит. А дети малые по теплу все босые, даже из небедных семей, - засмеялся Зильбер. - То-то демону работы, ко всем являться!
        - Одно дело, если вы босой ходите. И совсем другое, если разуваетесь.
        - Ну, вызвали, а дальше что?
        Тут и Вася включился. Он говорил так веско и солидно, что дамы предоставили ему возможность рассказать зятю местную легенду. А говорил он о том, что демон является не всем, а лишь отчаявшимся. Приходит он под личиной человека знакомого, но не самого близкого, и предлагает выполнить желание в обмен на душу. Что до младшего Коневича, то все говорят, что был он игрок, и только женитьба на самой богатой невесте уезда Аглае Барташевской могла его спасти. А она явно предпочитала старшего брата. Правда, устранив брата, он цели этой не достиг. Аглая после смерти Василия Михайловича замуж не пошла ни за кого. Говорили еще в народе о том, что старший Коневич нашел перед смертью клад разбойника Кайло. Может быть, этот клад и был причиной убийства? Бесспорный факт, что после смерти брата Михаил Михайлович с долгами расплатился.
        - То есть Коневича не человек, а нечистая сила убила?
        - Убивает всегда человек, а нечистая сила его направляет. Только тот, кто душу продал, перед богом злодей, а перед людьми вроде невинным сказывается.
        - Разве? Вы же сами говорите, что все его виновным считают?
        - Надо быть, разулся неаккуратно.
        - Машенька, и ты в демона веришь?!
        - Я, Гришенька, не верю. Но он ко мне являлся.
        Гомонившие родственники враз замолчали. Только у Лизы вырвалось:
        - Ты разувалась на кладбище?
        - Да. Дело было ранней весной того же 53-го года. Тогда папенька решил отдать меня за Микулина. Я действительно была в отчаянии. Но про демона не вспоминала, просто ноги промочила. У могилки разулась, сидя на скамейке, и почти сразу демон появился…
        Помолчали. Спросить решилась опять Лиза:
        - И как он тебя искушал?
        - Она. Демон явился в женском облике. Одной знакомой по пансиону. Она спросила, как можно отменить свадьбу. Я ответила, что никак. Папенька и Федор Ионович так решили. Тогда она сказала, что только смерть одного из них поможет.
        - Ну?!
        - Об отце мы не толковали, об этом и речи быть не могло. Она и скажи: пожелай смерти жениху. А я ответила, что не мне решать, кому сколько жить, а богу. Она поглядела мне в глаза, сказала: «Тогда страдай» - и ушла.
        - Маша, - осторожно спросил Григорий Акимович. - А почему ты решила, что это был демон?
        - Когда я вышла с кладбища и перекрестилась на храм, то вспомнила, что мадмуазель Котова, в образе которой ко мне демон явился, уже восемь лет как покойница.
        - Марья Игнатьевна, - сочувственно спросила невестка. - Неужели ваш первый муж был так страшен?
        - Страшна была жизнь с ним. А он сам был отвратительным.
        - Тогда надо было отказаться от брака - и всё.
        - А Маша отказалась. Она даже на венчании, когда священник спросил: «Имеешь ли, Мария, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, взять себе в мужья сего Федора, его же здесь пред тобою видишь?» промолчала. Я это очень хорошо видела, - сказала Лиза.
        - Как же? А священник?
        - А отец Василий от нее отвернулся поскорее и жениху: «Не обещался ли еси…». И быстрее «Благословенно…». Знал, что сестру силком замуж выдают.
        - Как же так? И отец, и священник…
        - Это ты папеньку не знала, - махнула рукой Лиза. - Ему наши слова - тьфу!
        - Лиза, прекрати! - вмешался Вася. - Папенька нам добра желал.
        - Такое добро себе забери! Тебе маменька покойная, небось, не говорила, а я-то знаю, что Федор Ионович на Машу руку поднимал! А ты, Маша, даже на словах смерти ему не могла пожелать! Вот я бы сразу с демоном столковалась бы! Потому что проживи папенька еще несколько лет, непременно и мне бы такого гнусного старика нашел бы!
        - То-то я слаб оказался, так ты у меня в девках и засохла!
        Лиза заплакала. Маша прижала ее к себе и сказала:
        - Забыл, Васенька, как за Мовшевича ее отдать грозился? - Лиза невольно фыркнула. - Папенькин ты сын! Так вот, скажу я тебе, братец, ежели ты Густеньку, радость нашу, когда подрастет, решишься за такого паршивца отдать, я к демону обращаться не стану. Я тебя своими руками вместе с нежеланным женихом удавлю!
        Вася обиженно поглядел на сестер, на жену, на зятя и ни в ком поддержки не увидел. Привыкши, чтоб за ним оставалось последнее слово, сказал:
        - Что, лучше как у Васякиных?
        Это был довод…
        - Мой папенька замужество мое решил, а Васякины - безбрачие дочери. Каждый сам за себя должен решать!
        - Если сын родится, Игнатием его назову, - с вызовом сказал Вася. - В честь папеньки.
        - Что ж, имя хорошее.
        Вечер закончился мирно. Когда Зильберы уже прощались у порога, невестка спросила:
        - Вы родственника Шпильманов видали уже?
        У Марьи Игнатьевны сердце дрогнуло:
        - А кто приехал? Карл Визе?
        - Нет, Шпильман. Здоровенный такой детина наподобие их соседа Тимофея Силыча. А жена у него типичная немочка, такая беленькая кудрявенькая овечка. И такой бесцветной особе такой добрый молодец достался!
        - Знаешь, а я тоже о Коле подумал, - шепнул Григорий Акимович, подсаживая жену в коляску.
        - Да, - вздохнула Марья Игнатьевна. - Только Коля худенький и роста самого среднего, да и фамилия…
        - Да, а что про Васякиных вы говорили?
        - Ах, Гриша, ты лет уж чуть не тридцать в Утятине живешь, а все сплетни наши тебя стороной обходят. Катя, дочь их единственная, была ими богу обещана, когда умирала от какой-то детской болезни. В монастыре воспитывалась, потом послушницей была принята. А у них, ты помнишь, келейки вдоль ограды выстроены? Вот игуменья матушка Варвара, ночью двор церковный обходя, шум в одной из келий услышала. Зашла, увидела большие сапожищи у входа, по обувке и хозяина признала, по одеялу пальцем постучала: «Володя, оденься да выйди!»
        - Что за Володя?
        - Знаешь Чернышевку, деревеньку рядом? Тамошний помещик.
        - Да я и Чернышева этого знаю. Хорош собой, да больно неспокоен.
        - Ну вот, привела его к себе и говорит: «Должен ты грех покрыть, женись теперь». Он ей почтительно: «Я, матушка, не против, и с родителями ее толковал, да они в ответ: богу обещана - и весь сказ!» Ладно, она говорит, буду тебе свахой. И тотчас за Васякиными в город послала. Родители ей: мы ее богу обещали. А матушка Варвара им говорит: вы думаете, она такая богу нужна? Ну, они монастырю богатые пожертвования сделали и дочь забрали. Вышла она замуж, а счастья семейного, сам знаешь, не обрела. И детей бог не дал. Я эту Катюшу в монастырской школе немного учила. Больно она титулами интересовалась, видно, о свадьбе с дворянином грезила. Тоже воля родительская. Воспитывалась бы дома, все бы по-другому сложилось. Или бы к богу сама пришла, или бы замуж за хорошего человека вышла. А монашку соблазнить только непутевый может…
        Вечером назавтра Григорий Акимович, замотанный делами по организации земской больницы и визитами к пациентам, ужинал на кухне. Марья Игнатьевна с Наташей крутились вокруг него, подавая кушанья, приборы, салфетки.
        - Да, у Шпильманов я был сегодня, Маша, - вспомнил вдруг он. - Жена гостя их в интересном положении. Ты уж навести их завтра. Анна Адамовна говорит, что только с такой повитухой будет спокойна за невестку.
        - А какой степени их родство?
        - Брата двоюродного Франца Карловича он сын. Тот тоже был Франц Шпильман. В Гельсингфорсе они жили.
        - Жили? Они что, окончательно в Утятин перебрались?
        - Да, Аглая Семеновна предложила Карлу Францевичу занять должность дяди. Он сам-то университетский профессор. По кафедре естественных наук. Анне Адамовне с дочерьми без его помощи очень скромно жить пришлось бы. А от профессорского жалованья какая помощь? Вот и решили они это предложение принять.
        - А что за люди? Хорошо ли будет бедным женщинам с ними?
        - Пока все хорошо. Он так внимателен к ним. А там… кто знает?
        - Ладно, погляжу на них. Тревожно мне что-то.
        Назавтра вечером в ожидании припозднившегося мужа она писала подруге:
        «Милая Кита, письмо твое меня чрезвычайно утешило - оно так живо напомнило мне Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! Какое удовольствие было повидаться с тобой в наш с Григорием Акимовичем приезд! Не в пример большее, чем знакомство с братом мужа, прости Господи.
        О наших новостях тебе уже известно. Племянница моя Густенька растет. В Васином семействе ожидается еще прибавление, надеются на сына. Будет прибавление еще в одном семействе. Об этом расскажу подробнее.
        Через недели три после похорон к Шпильманам приехали гости: двоюродный племянник Франца Карловича с женой. Аглая вдруг предложила ему место покойного дяди, и он решил остаться. Вот его жена и есть та дама в интересном положении, которую я навещаю. Она миниатюрна, сущее дитя и по конституции, и по поведению. Так и хочется погладить ее по головке. Все дамы Шпильман носятся с ней, как с любимой дочерью.
        Карл Францевич, ее муж, более похож на русского витязя, нежели на немецкого профессора: мощного телосложения, басовит, рус, бородат, голубоглаз. Видела бы ты, Кита, эти необыкновенные голубые глаза! Впрочем, ты однажды эти глаза мне в упрек ставила…»
        Карл Францевич вышел вслед за Марьей Игнатьевной на крыльцо. Она подала ему руку, он склонился и поднес ее к губам. Она почувствовала дрожь в его пальцах, и невольно у нее вырвалось:
        - Не волнуйтесь, Коленька, все с Эммой будет хорошо!
        - Вы узнали меня?!
        - Как не узнать!
        - Так ведь даже родные не признали, пока не открылся.
        - Вы второй раз в жизни руку мою целуете. Вот и признала.
        - Как я был в вас влюблен! Вы такая были… свободная! Все барышни вокруг были скованными и неискренними.
        - Бог с вами, Коленька! Возраст у вас был такой, и барышень вокруг мало. Нет, не буду я вас так называть, Карл Францевич. Вам ведь до смерти теперь имя это носить. Кстати, а как вы Шпильманом стали?
        - В вакации пригласил меня дядя Франц в Гельсингфорс. Он маменьке моей дядей приходился, помните? Он же заметил, что чернила на моей паспортной книжке цвет меняют. Тогда и испросил разрешения усыновить меня. С новыми документами и под новым именем я доучивался в Альбертине. Затем вернулся к отцу приемному. А связь со здешней родней мы не поддерживали, так что они не знали о смене фамилии. Я о смерти дядюшки случайно узнал.
        - А как Барташевская решилась вас управляющим пригласить?
        - Она очень ценила Франца Карловича. И о дамах Шпильман беспокоится, зная, что они благотворительности с ее стороны не примут. Он немножко неосмотрительно жил, тратил почти все, что наживал.
        - Ох, Карл Францевич, каково, должно быть, тяжко оставить любимое дело. Из умной университетской жизни - да по нашим скудным полям с бестолковыми селянами…
        ГЛАВА 19
        Охотники ночевали в зимухе.
        - Снег ночью будет, - сказал Тихоныч, сбросив перед печкой дрова. - И боюсь, что мокрый. Накрылась медным тазом наша охота. Иваныч у нас хоть зайца убил. А мы только время…
        - Переходим к водным процедурам, - сказал Коля, доставая из рюкзака бутылку.
        - Подожди, Коля, может, обойдется, - сказал Константин. - Обидно: первый раз на охоту пошел, а попал на дежурную пьянку.
        - Да не, мы символически, перед сном. Федя!
        - Не трожь его, он таблетку принял, весь день зубами маялся, - сказал Тихоныч. - Я тоже не буду, а то потом не остановлюсь. Если завеет, тогда уж…
        Сели за стол.
        - А что мы есть будем, если завеет?
        - Домой пойдем, тут не заблудишься. Ну, а уж если кирпичи с неба будут падать или дождь пойдет, тогда зайца съедим. А потом жребий бросим.
        - Э, меня есть нельзя, я курильщик с двадцатилетним стажем.
        - Наоборот, копченее мясо вкуснее.
        Перекусив, мужики стали укладываться. Спать не хотелось, но и делать было особенно нечего. Юрий Петрович вышел на улицу.
        - Надюхе своей пошел звонить, - сказал Тихоныч. - Хоть бы уж поженились, что ли.
        - Не выйдет у них ничего, - сказал Коля. - Я бабку Гашу знаю, ей износа не будет. А Надя ее не бросит. Вот ведь досада, одна вредная бабка губит жизнь двум хорошим людям.
        - Юра настроен ждать, - покачал головой Константин. - И настроен он серьезно.
        - А ты серьезно настроен? - спросил Константина нетактичный Тихоныч. - Ездишь ты к Ире который год. Люди вы немолодые. Сходились бы да жили.
        Константин поглядел на деда строго, но решил, судя по всему, не обижаться: было видно, что Тихоныч влез не в свое дело из лучших побуждений.
        - Ира привязана к Утятину.
        - А ты привязан к Москве?
        - Я живу в Подмосковье. К местности я не привязан, и Утятин мне нравится. Но мой бизнес завязан на центр.
        - А сколько тебе нужно заработать, чтобы завязать со своим бизнесом? - спросил Коля.
        - Деньги в бизнесе - не главное. Есть еще человеческие взаимоотношения и обязательства. Чтобы со всем этим развязаться, потребуется, как минимум, несколько месяцев… а может быть, и лет.
        - Да, перспективы у наших невест неясные, - пробормотал Иван Иванович.
        Коля, почувствовав, что в воздухе возникло напряжение, попросил:
        - Иваныч, рассказал бы ты, чем инспекторшу ущучил.
        - Пусть это будет мой маленький секрет.
        К этому времени за столом их осталось четверо. Вернулся Юра и, услышав последние фразы, включился:
        - Мне, когда Надя рассказала, подумалось, что она просто деньги вымогала.
        - Нет, она Елене Игнатьевне мстила.
        - А как же вы убедили ее, что не надо этого делать?
        - Напугал.
        - А чем?
        - Знаешь, как немцы говорят? Что знают двое, то знает свинья.
        - Клянемся, что никому не скажем! Я своей Машке точно не скажу, иначе весь город будет знать, - сказал Коля. - Да и задним числом Акименко опеку не отыграет.
        - Ладно, скажу. Собственно, Елена Игнатьевна сама мне путь подсказала, когда подлеца назвать отказалась. Я Акименко очень простодушно сказал: понимаю, что вы действуете в интересах другой стороны.
        - Какой стороны?
        - У ребенка есть бабушка и дедушка со стороны отца. Если опека отказала материнской стороне, будем искать отцовскую. Тем более, генетический материал некоторых наиболее подозрительных в смысле морали граждан у нас хранится.
        - Какой материал?
        - Помнишь, в позапрошлом году групповуха была?
        - А, ты про семеновских? То есть, ты имеешь в виду, что там и Борьку ее проверяли…
        - Ну да.
        - Так это Борька?!
        - Это точно не Борька. Но она-то в этом не уверена!
        - И на такой мякине ты эту воробьиху провел?
        - Не только. Во-первых, она не может быть уверена, что ее сынуля в этой пакости не замешан, потому что знает, что он мерзавец и на все мерзкое способен. Во-вторых, у этих гаденышей родители все непростые. И когда их трясти начнут, они узнают, чьей ретивости обязаны.
        - Да, Иваныч, был ты правильный мент, а стал аблакат! - сказал Тихоныч.
        - То есть я неправ? - ухмыльнулся Шеметов.
        - Почему ты не пристрелил эту пакость?
        - Казнь ему Зоина мать назначила. Вот пусть живет и боится, что все всплывет.
        - Вань, ты знаешь, кто девочку погубил? И молчишь? - возмутился Коля.
        - Так решила Елена Игнатьевна.
        - А тебе сказала?
        - Никому не сказала.
        - То есть сам догадался.
        - Коля, я в прошлом, как Тихоныч сказал, правильный мент. Мне ли не знать?
        - Иван Иванович, вы не правы, - сказал Юра. - Могут подозрения возникнуть на невинных людей.
        Шеметов кивнул:
        - Елена Игнатьевна это учитывает.
        - Как?
        - Вот скажите, ваши отношения с ней после смерти Зои не изменились?
        - Она сама изменилась ужасно. Но отношения, в общем, нет.
        - А у вас?
        Коля и Тихоныч помотали головой. Константин подумал и сказал:
        - Мы практически не общались раньше. По-соседски «Здравствуйте» да и все. Потом так получилось, что я Зою крестил. Вроде как родственники. При встрече разговариваем.
        - Вот! Понимаешь, Тихоныч, Юра и Коля - местные. Никому в голову не придет подумать о них плохо. А тебя народ не знает. Но некоторые подробности биографии, извини, торчат из тебя, как иголки из мешка. И сомнения в твой адрес вполне могут быть высказаны. Но-но-но, не мечи молний! На чужой роток не накинешь платок. Елена Игнатьевна это учитывает и демонстрирует свою приязнь к тебе, оберегая от кривотолков.
        Назавтра распогодилось. Вышли из зимухи еще затемно. Константина трясло то ли спросонок, то ли от новизны обстановки. Тихоныч на ходу объяснял новичку, что первая хитрость русака: прыг-скок туда и обратно, и в сторону. Сиганул далеко и снова спокойный ход. Ружьё нужно взять наизготовку и смотреть внимательно. Не надо останавливаться, а всё время идти. Зайцев здесь прорва. Но не дай бог неаккуратно обращаться с заряженным ружьем…
        - Да ладно, я загонять буду, стрелять пока подожду…
        Старик с досадой махнул рукой: «Не охотник ты!» и убежал вперед.
        Вечером позвонила Ираида Семеновна. Константин ответил ей, что за весь день винтовку с плеча не снял, и убил только ноги, что все прочие охотники с опытом, и стреляли по зайцам, а не по нему. Что зайчиков жалко, что они очень здорово прыгают и запутывают следы. Что отдыхом вполне доволен, но в охотничьей компании годится только в кашевары. Что завтра с утра они еще походят, но к обеду будут дома.
        На этот раз бутылки выставили, и Тихоныч не возражал.
        - Говорят, настоящий мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына, - так начал свой тост Иван Иванович. - Если это так, то настоящая женщина должна это дерево поливать, дом вести, а сына родить. Исходя из этого постулата, женщина, не желающая иметь садовый участок, не любящая уборку и готовку и не желающая или не могущая рожать - ненастоящая. Вы согласитесь?
        - Ну… - озадачился Николай.
        - Не согласен! - взвился Юрий.
        - Не понял, - сказал Тихоныч.
        - Это зависит от мужчины, который рядом с этой женщиной, - ответил Ивану Ивановичу Константин. - В конце концов, мужик может исполнить все эти условия. Но как! Дерево посадить далеко от водоема, дом построить с недоделками, а сына сделать и слинять. В конце концов, может быть мужик больной и к продолжению рода неспособным. Могут быть и у женщины по этой части проблемы: аллергия на древесную растительность, радикулит от хозяйственной деятельности и какая-нибудь невынашиваемость беременности. А может мужик, выполнив эти обязанности, вдруг умереть. И найдется ли другой, который будет растить чужого сына?
        - Ты прав, Константин! - ударил по столу кулаком захмелевший Юра. - Моя кобра родила мне сына. И в огороде любит возиться, и готовить, и убирать. Но я от нее дохну! Или она - ненастоящая женщина, или я ненастоящий мужчина!
        - Успокойся, Юра, ты - настоящий мужчина, и она, может быть, тоже настоящая женщина. Просто она - не твоя женщина. И перестань ты ее коброй называть. Ты от нее дохнешь? А ей каково с нелюбящим мужчиной, ты об этом подумал?
        - Ты что, Константин, против меня?
        - Я за тебя, Юра. И хочу, чтобы ты был настоящим мужиком. Расстанься с женой как мужик: без жлобства, без истерик. Пусть без дома, без дерева и без сына, но с настоящей своей женщиной Надей ты будешь настоящим мужиком. Думаешь, ей приятно слышать, как вы с Варькой поливаете друг друга?
        - Ты что, мы не виделись с тех пор!
        - Так ведь ты ее за глаза коброй зовешь. Да и она, наверное, тоже не очень нежные слова о тебе говорит.
        - Нежные слова-а, - с горечью протянул Николай. - Моя Машка тоже в молодости нежные слова знала. Поверишь, стройная была. А как танцевала! А потом девяностые. Я без работы остался, ей в ее универмаге месяцами зарплату не платили. Шурка у нас маленький был тогда. Они с тещей на меня такие слова… не от злости, от отчаяния. Я и сам уже думал: или наемником, или застраховаться - и в петлю. Идем как-то по улице, она верещит, я молчу. И Ирочка навстречу. Посмотрела - и говорит: «Я в Польшу с товаром мотаюсь, хочешь - твоего носильщиком возьму». Ну, поехали мы… Что это были за поездки, даже вспоминать не хочу. На полу в вагоне буквой «зю» спали по очереди… надо же товар караулить. Грязные, потные. И глядели на нас, как на животных. Уж на что Таиска никакой работы не боится… один раз с нами съездила - и все. Сказала, лучше сдохнуть. Но зато выручка была. Стал деньги в семью приносить. Стал свой товар возить. Вы думаете, они на меня орать перестали? Машка еще и ревновала. Я совсем дошел. А Ира говорит: «Маша, давай втроем съездим, товара больше захватим». Ирочка, она такая… Ну, поехали. И надо же такому
случиться… в Кутно… нет, в Конине… надо же, забыл! Мы на станцию шли, решили дорогу спрямить, коробки очень тяжелые были. И напали на нас подростки в этих закоулках. Мы с Машкой в какой-то огород залезли… у меня ступня раздроблена… Пацаны коробки потрошат. А Ира из-за забора вдруг как закричит: «Коля, наши едут! Можно стрелять, трупы на машине вывезем!». Я думаю: все, Ирка чокнулась! А Машка сообразила: достала из коробки автомат игрушечный и дуло выставила. Пацаны как порскнули! Мы вещи собрали - и дальше пошли. То, что втроем с трудом несли, теперь они двое… да еще и меня. Уже в Минске гипс мне наложили. А Ира говорит: товар до дома не довезем, придется здесь оптом сдать. Только ты, Маша, со мной пойдешь. Та: что, напасть могут? А она: нет, чтоб ты знала, какая выручка. Маша говорит со слезами: господи, неужели ты думаешь, что я тебе не верю? А Ира: ты даже Коле не веришь, куда уж мне. Так они с тех пор недолюбливают друг друга. А Машка, она отчего бесилась, беременная была. Понимала, что двоих не потянем, вот перед абортом психовала, мне ничего не говорила. А когда мы в польском огороде прятались,
Машка обреклась: живыми останемся - рожу! Так у нас Петька появился. Вот… настоящий мужик сына вырастил. Это как, считается?
        - Ты меня удивил, Николай. Таких подробностей о создании первоначального капитала семейства Тарасовых я не знал, - сказал Иван Иванович.
        - Это он нам свою версию изложил. А Ира говорила, что он на четвереньках до станции шел и еще коробки с товаром нес, - сказал Константин.
        - Но недолго. Станцию я не помню, по дороге сомлел как барышня.
        - А еще Ира рассказывала, как ты с нашими русскими бандитами на ножах дрался.
        - Это в другой раз было. Как раз Таиска с нами ездила.
        - Коля, а чего на ножах-то?
        - Рэкетиры потребовали оброк натурой. Уж не знаю, чего им экзотики захотелось. Мы же там, в дороге не мужчины, не женщины, а так… скунсы. Представляете, присядешь в поле по нужде зад в зад с компаньоном, а какого он пола - без разницы. А тут… Ездили мы обычно группой, у старшого на случай наезда деньги за пазухой. Он расплатился честь по чести. А они…
        - Много их было?
        - Да я уж не помню. Может, человек шесть.
        - А вас?
        - Обычно человек 20-30. Это от транспорта зависело.
        - И вы с ними справиться не могли?
        - Они ребята крепкие, да и с оружием. А у нас бабы в основном. Несколько мужичонок в качестве рабсилы. Нет, если по совести, конечно, можно справиться. Но наши мужики к тому времени уже все достоинство растеряли. Даже если бы их баб завалили, и то отсиделись бы.
        - Так эти не всех… пожелали?
        - Ясен пень. Представляешь Иру с Тасей двадцать лет назад? Даже чумазые после спанья на полу и с…я в поле, переноски лошадиных грузов и бреха с покупателями и продавцами.
        - И что, ты один с шестерыми дрался?
        - Ну, нет, конечно. Ира с кастетом. Вот просто сунула руку в карман и ударила ближайшего без замаха по носу. Тут ведь главное что? Продемонстрировать намерения. А Таська, та кусалась и царапалась. А материлась как! Я таких слов ни до, ни после не слышал! У меня нож складной охотничий. Раны у всех несерьезные. Так, поверхностные порезы. У бандюг руки, а мне в бедро нож всадили. Потом их командир скомандовал: «Ша!» и мы разошлись.
        - А что потом?
        - Женщины мои мне ногу перевязали, а я с нашего старшого деньги стребовал.
        - Какие деньги?
        - Мы вначале скидывались, чтобы он отстегивал таким бандитам. А коли он от них нас не откупил, то нефиг ему деньги давать.
        - И отдал?
        - А куда ему деться? У меня нож в руках. Дальше мы одни поехали.
        - Вот оно как… А я все думал, как это ты перестроился. В молодости станочником на заводе, а потом вдруг взял - и торговлю открыл.
        - Чтобы торговлю открыть, нужно деньги иметь. Я после кризиса торговлю открыл. У нас же деньги в долларах хранились.
        - Да, дела… И сколько ты так воевал?
        - Долго, лет пять. Да мы не всегда так. Это просто самые яркие моменты.
        - Коля, а оно того стоило?
        - Детей кормить надо, жене с тещей рот закрыть. Тогда было только так: или вкалывать, или спиться, или удавиться. Я выбрал труд. Тяжелый, нелюбимый, но дающий возможность обеспечить семью.
        ГЛАВА 20
        «Я выбрал труд. Тяжёлый, нелюбимый, но дающий возможность обеспечить семью. Это ли не жизнь? - Карл Францевич остановился. - А помните, как в этом саду мы гуляли в день помолвки Нюты? Семнадцать лет минуло…
        - Да. Сколько событий, сколько бед и загадок! Неотомщенным и неоправданным умер Николай Иванович. Кто повинен в смерти Зизи, Василия Михайловича? Был ли найден клад Кайло и кому он достался?
        - Боюсь, что этого мы теперь не узнаем. Что же до отцовой чести, то его никто дурным словом не поминает, я знаю. Не будем ворошить прошлое.
        - Да, Карл Францевич. Прощайте покуда. Я, с вашего разрешения, сверну. В этом особняке земская больница устраивается. Скорее всего, супруг мой здесь.
        Карл Францевич поклонился и повернул к дому».
        Юрий Петрович закрыл ноутбук и потянулся. Какая-то неудовлетворенность осталась от прочитанного. Она же сказала, что получилась беллетристика! Ну и раздала бы всем сестрам по серьгам! Думай теперь, кто прав, кто виноват!
        В приемную вошла Елена Игнатьевна:
        - Юрочка, притомила я тебя? Такое длительное лечение. Я уж вся извелась, думала, почему не настояла, чтобы уехал.
        - А я время с толком провел. Дочитал вашу книгу.
        - И как тебе?
        - Мне понравилось. Это лучше, чем просто документы публиковать, как прошлый раз. Только почему вы закончили вопросами без ответов?
        - Так ведь их нет, ответов. Но подсказки есть.
        - Да понял я, не дурак. Оставив в стороне нашу легенду о демоне, в этом деле был заказчик - младший брат, неважно, кому заказывал - Митрохину или ему же через демона. Конечно, только по горячим следам можно было установить, что Митрохин был в Конях. Видела-то его только старая монахиня. Понятно, у него был корыстный расчет, только почему он не оправдался? Ведь Митрохин все же обанкротился. И насколько виноват Кузнецов?
        - Да, современному мужчине не понять его мучения. Его вину я установила по приходским книгам. Между датами венчания и крещения первой дочери - только-только семь месяцев.
        - И что?
        - По тем временам добрачное сожительство - тяжелый грех. Пошли они на него после отказа Митрохина Тимофею Силычу. Сделали это специально, чтобы отцу пришлось согласиться на брак, грех-то прикрывать надо. А Кузнецов еще и покочевряжился, приданое потребовал. Этим и спровоцировал будущего тестя на убийство. А когда молодой человек понял, к чему все это привело, то окончательно потерял покой. Клад, скорее всего, был, иначе как бы Михаил Коневич с долгами расплатился, а Митрохин приданое дочери справил? А самое главное, что вытекает из этой истории: в установлении истины надо идти до конца. Никто из горожан не сомневался в невиновности Петровых, но прошло время, и остались лишь полицейские документы, где утверждалось обратное.
        - Елена Игнатьевна, а Коневичи, ну, потомки того братоубийцы, еще есть?
        - Носящих фамилию достаточно. Они эмигрировали после революции, осели в Австрии и США. Как ни странно, не в Сербии…
        - А почему вы про Сербию?
        - Предок утятинских помещиков Коневичей был родом из Сербии, и фамилия их должна звучать как Конёвич. Все Коневичи были воинами, но дед поэта служил недолго: удачно женившись, вышел в отставку, приобрел имение Васильевку и занялся разведением лошадей. Старшему его сыну Михаилу пришлось послужить в войне с Наполеоном, но в 1815 году вернулся в Конь-Васильевку и продолжил дело отца. Через сто лет, как я сказала, потомки оказались за границей. В 90-х один из них вернулся. Лет ему было около восьмидесяти. Стал в Конях обживаться. В войну служил в вермахте, воевал на восточном фронте. А губернатор его в Общественную палату пригласил! У нас в начальство одни придурки выбиваются… фашист недорезанный будет нас жизни праведной учить,! Но есть еще потомки Василия Коневича.
        - Того самого? Он же вроде неженатым умер?
        - Он у себя в имении девок бессчетно попортил, А какая рожала, записывал их с фамилией Пинегины. Чувствуешь литературную традицию по поводу северных рек? Пушкин создал Онегина, Лермонтов - Печорина, а Коневич - кучу Пинегиных. Очень в Конях распространенная фамилия. Но у всех уличная кличка Васькины.
        - Елена Игнатьевна, я же помню, вы всегда с таким придыханием говорили о Коневиче. Что, пока его жизнь изучали, совсем разочаровались?
        - Мне его стихи не разонравились, хор он создал, историю края изучал. А человек он был… не могу сказать, что совсем плохой. По нынешним меркам, наверное, обыкновенный. Однако следует учитывать крепостное право. Одно дело простушек на дискотеке снимать. И совсем другое - потребовать сексуальные услуги у девушки, принадлежащей тебе как товар. А Зину Петрову он точно не убивал. Но могли ее убрать его клевреты, чтобы ему спокойнее жилось, даже и без его просьбы? Она ведь его преследовала…
        - Ладно, пусть люди читают. А меня вчера Игнаша укусил в плечо. Вот, смотрите!
        - Юра, ужас какой! Следы зубов… синячок проступает. Что это он?
        - Он с Тихонычем общался. Тот сейчас в зароке, пока ребенок в доме. Злой как черт. Переругается со всеми, потом садится рядом с кроваткой и заводит монолог. Рассказывает ребенку, какие все суки, - Юра заржал. - А Игнаша его слушает, руками машет, гулит, смеется, пузыри пускает. Тетя Люда с Надей ванночку подготовили и мне говорят: неси ребенка. Я его взял, а он как тяпнет меня. Я как завопил, больно же! Спасибо, сверху еще зубов нет. Надя прибежала, увидела, заругалась на нас: вот я вас, и полотенцем замахнулась. А Игнаша как засмеется! А Тихоныч говорит: правильно, Игнаша, Надюха никого ударить не может. И Юрку правильно кусил. А нечего мужскую компанию разбивать!
        Вернувшись в палату, Елена Игнатьевна легла спать. Она проспала ужин, но после девяти ее растолкали соседки по палате:
        - Елена Игнатьевна, поговорите с этим идиотом!
        Из коридора слышался пьяный крик. Плеснув в лицо холодной водой, она вышла. Стоявший в коридоре дежурный врач сказал:
        - Извините, но вы так умеете разговаривать… может, попробуете и с этим… новым русским?
        Не совсем еще проснувшаяся, она двинулась по коридору:
        - Что же вы разрешаете спиртное?
        - А кто тут чего боится? Люди с жизнью прощаются, чем их можно напугать?
        Подойдя к распахнутой двери палаты, Елена Игнатьевна крикнула:
        - Эй, зайти можно?
        - А не боишься?
        - Мне сейчас дежурный врач сказал, что людей, которые с жизнью прощаются, напугать нечем.
        - Ну, заходи! - Шаркая шлепанцами, Елена Игнатьевна через тамбур прошла в палату, повертела головой, взяла стул, поставила его рядом с кроватью и села. - Выпьешь?
        - Я крепкого не пью. Если есть сухонькое…
        - А вот есть! - Коренастый, краснолицый, крепкий, еще не изболевшийся мужик средних лет бодро вскочил с койки и рванул дверцу встроенного шкафа, из которого покатились пустые бутылки. Покопался в шкафу, после чего еще несколько бутылок раскатилось по палате. - Во!
        - Испанское, дорогое. Не жалко?
        - Сама говоришь, жизнь кончается. Чего ж деньги жалеть?
        - Тогда открывай. А закусить есть чем? А то я сегодня ужин проспала.
        - Во! - мужик метнулся к холодильнику и стал выкладывать свертки, пакеты, тарелки. Сел на кровать. - Тост скажи, бабуля!
        - Будем! - она стукнула стаканом об его стакан и выпила. - Что глядишь? Тост короткий? Зато глубокий какой: мы - ещё - будем!
        - Принимаю!
        - Доктор! - крикнула Елена Игнатьевна - Дежурная санитарка имеется? Давай её сюда, пусть приберётся. И сам заходи.
        За дверью послышались приглушенные голоса, потом в дверь протиснулся врач.
        - Налей-ка доктору. И давай познакомимся. Меня зовут Елена Игнатьевна.
        - Я тоже Игнатьич, Андрей. А доктору можно?
        - Он же радиолог, а не хирург.
        - Пей, лепила!
        - Ты что, сидел?
        - Бог миловал.
        - Тогда к чему этот жаргон? Скажи культурно: угощайтесь, доктор, - обернулась на громыхнувшую ведром санитарку. - А давай-ка в коридор выйдем. А вы, пожалуйста, Люся, проветрите и еще бутылки пустые соберите. И там, в шкафу.
        - Сделаю, Елена Игнатьевна!
        - Андрей, подайте руку даме! - Они вышли в коридор и сели на диван. Шедший сзади доктор подал Елене Игнатьевне бутерброд, а Андрею полотенце. - Спасибо, доктор.
        - Скажи, Игнатьевна, тебе что, совсем умереть не страшно?
        - Почему же? Всем жить хочется.
        - А вот скажи, как у тебя с самого начала было?
        - А тебе зачем? Ты же не вчера о своей болезни узнал?
        - Не вчера. Но сегодня понял я вдруг, Игнатьевна, что больше уже ничего не будет. Из-за того и насвинячился. Такое у меня отчаяние! А ты что, когда тебе сказали, совсем не испугалась?
        - Еще как, Андрюша. У меня же дочь… была. Она инвалид. Я умру - она никому не нужна. Я так думала…
        - И как ты успокоилась?
        - Знаешь историю Иова Многострадального? Он был очень счастливым и очень праведным. За каждый счастливый прожитый день бога благодарил. А сатана богу и скажи: это он праведный, потому что счастливый. Обездоль его - и он тебя хулить станет. Бог поддался на провокацию и все у Иова отнял: и богатство, и детей. А тот продолжал бога славить.
        - Ты в бога веришь? Это тебя держит?
        - Нет, не верю. Просто это типичная история несчастья. Если судьба начала долбить тебя по темечку, то будет долбить бессчетно. Так и со мной было…
        - Ты рассказывай, Игнатьевна.
        - Дочь моя умерла, Андрюша.
        Андрей, вытиравший пот полотенцем, замер. Потом сказал:
        - Прости, мать. Ты что, считаешь, что жить теперь незачем?
        - Как незачем? Внук у меня.
        - А за него ты не боишься?
        - Кое-что я поняла за это время. Я думала, дочь моя никому не нужна, что родные о ней не позаботятся. А за время её и своей болезни я убедилась, что люди лучше, чем я о них думала. И внука моего не бросят. Я еще за жизнь поборюсь. А когда умру, мои родные его заберут. Не пропадёт!
        - Сколько ему?
        - Шесть месяцев.
        - Да, дела… А моему сыну десять лет. Я тоже думаю, что с ним будет…
        - Мать жива?
        - Мать… дура корыстная.
        - Но ребенка любит?
        - Я умру… она кобелю какому-нибудь все моё добро… сыну к совершеннолетию ничего…
        - Андрюша, ты из-за этого скандалишь? - Мужик, не отрывая полотенца от лица, покивал головой. - Богатства-то у тебя много?
        - Не в списке Форбса… но по нашим меркам…
        - Поняла. Сделай завещание на сына.
        - Думал. А он, этот Валькин кобель, может убить Игнашеньку моего… чтобы Валька наследницей…
        - Да, богатые тоже плачут. Моего внука тоже Игнатием зовут. Только наследовать ему нечего… Боишься, что убьют ребёнка? Значит, оговори, что если он не успеет получить наследство, то оно переходит кому? Да хоть какому-нибудь институту.
        - Точно! Который по онкологии.
        - А чтобы у сына от богатства крышу не снесло, пусть наследство переходит ему частями. Сначала один кусок, через пять лет еще сколько-то, а последний кусок лет в… ну, сам решишь!
        - Игнатьевна, ты голова! Завтра юристов озадачу. А хочешь, я тебе такую же палату откуплю?
        - Не хочу, Андрюша. Ты потому и сбесился, что наедине с мыслями своими остался. А нас в палате шесть человек. Мы и поругаемся, и поплачем, и анекдоты послушаем, и посоветуемся. Всё, заканчивай себя жалеть! Тут все в одинаковом положении. Нас не будет, а жизнь продолжается!