Декабрь без Рождества Елена Чудинова
Мистическая трилогия #3
Наступил грозный и трагический 1825 год. Роман Сабуров и Платон Роскоф, каждый по-своему, верно служат Империи и Государю. Александр Первый собирается в тайный вояж на юг, но уже сжимается вокруг невидимое кольцо заговора. Император обречен. Он умирает в Таганроге, и теперь у Сабурова и Роскофа только одна цель: уберечь царскую семью от уничтожения, не дать заговорщикам осуществить свои дьявольские планы по разрушению величайшей Империи в истории!
Роман завершает сагу-трилогию о роде Сабуровых, начатую в романах «Ларец» и «Лилея».
Елена Чудинова
ДЕКАБРЬ БЕЗ РОЖДЕСТВА
Посвящаю этот роман всем, кто его так нетерпеливо ждал. Всем, кто торопил, досадовал на меня, ободрял.
Автор
ПРОЛОГ
- Маменька, а кто теперь у нас будет Государыня? - спросил Платон де Роскоф.
Елена Кирилловна еле сдержала улыбку: поди, не один ее шестилетний сын, но многие детишки задают родителям своим сей вопрос, в коем, как в наивном зерцале, отражается их простодушное неведенье.
- Теперь у нас будет не Государыня, а Государь. - Она поспешила отодвинуть склянки с рисовою пудрой, из коих Платон принялся было сооружать на трюмо пирамиду. Своих игрушек ему мало! Следом за Романом, Платон с младенчества полюбил наблюдать, как Елена причесывается. У столичных щеголих, оне же львицы, в туалетной болтаются не дети, а гости мужеска полу, но Елена Кирилловна никогда не смущалась признать себя деревенщиною.
- Государь? - Русые бровки мальчика сошлись, явив морщинку недовольства.
Не знает, как отнестись к эдакой новости, отметила Елена.
- Да, Государь Павел Петрович.
- Маменька, а почему вы огорчены?
- Огорчена? Пустое, мой друг, все сейчас опечалены кончиною Государыни Екатерины Алексеевны. Как не огорчиться? Я вить была меньше тебя, а Государыня правила, правила она и до рождения моего.
- А кого Государь Павел Петрович станет воевать?
- Кого-нибудь да станет, к сожалению, мой друг. Едва ли грядущий век готовит нам единственно мирны дни.
- Пусть воюет через… Раз, два, три, через семь годов! Маменька, я б хотел напасть на санкюлотов, да повидаться с дедушкой!
- Угомонись-ка, дружок, - решивши, что пора явить строгость, Елена заодно отобрала у сына коробочку с бархатными мушками. - Твоя война еще вырастет, только неучу на войне делать нечего. Давно ль папенька проверял твои успехи в арифметике?
Завести разговор об уроках - верный способ отдохнуть от общества дитяти. Оставшись одна, Елена вздохнула вновь и тут только приметила, что давно уж не пудрится, а сидит в бездействии перед зеркалами. Из зеркал же на нее смотрела женщина двадцати шести лет. Годы, к великому огорчению, чуть подтемнили золотые ее волоса, вить даже и на настоящее золото теченье времени наносит свою тень. Дородства же года не прибавили, морщинок почти не нарисовали - и на том спасибо. Вот уж вправду хороший момент вглядеться в свое лицо! Эпоха, качавшая ее колыбель и державшая над нею свадебный венец, эпоха, крестившая детей ее, ее эпоха миновала.
Серые глаза ее визави глядели чуть растерянно, губы казались напряженно сжаты. Что, поди не всю правду смогла раскрыть ты сыну по ребяческим его летам? Даже слабеющая рука Государыни, хоть кое-что и выпустила в последние годы, твердо вела Империю в грядущий век. Что станется теперь? Вот уж впору позавидовать соседям, что дни напролет судят и рядят - кто отойдет в опалу, кто, напротив, возвысится? У семьи Роскоф иные тревоги, вовсе иные.
Что ж, так либо иначе, а завтра Филиппу присягать. Так она и не справилась до сих пор, подведут ли к присяге и Романа? Ну да муж ее небось уж прояснил. Надобно спросить, а то распоряжаться ли ей о парадном платье и для него? Ежели да, вот Платоша разобидится! Все он тянется за юным дядей, хочет быть взрослей. Оба вы еще не взрослы, друзья. Ах, дорогие мои, каковы ж будут годы, в кои вам взрослеть?
Книга первая
АЛЕКСАНДР
Глава I
Грядущий сентябрь подморозил поутру землю. Дорога на Орёл была гулкой и сухой. Осень 1825 года выдалась ранней, ветер кружил уже первые опадающие листья. Их веселый золотой рой докучал путнику, скакавшему на исполинском жеребце, тех особых масти и статей, что выводят сугубо для Синих Кирасир. Был ли таковым сам путешественник - бог весть, поскольку платье его изобличало штатского, жестоко споря с безупречною посадкой. Каждое его движенье было исполнено бессознательной привычки повелевать, которую некоторым дают чины. У редкой разновидности людей она является врожденным даром. Он, вне сомнения, принадлежал ко вторым.
Восточный ветер не утих, но перестал швырять листвою в лицо, когда осины по обочинам отступили перед старым ельником. Солнечное утро потускнело, словно клочья ночи еще не растаяли в хвойной глубине.
- Да тихо ты, Груздь!
Недовольный неожиданным приказом шенкелей, конь, видимо, прозванный так немудрено - без почтенья к благородству кровей, хоть и стал сразу, но в горячности затоптался на месте, что вызвало недовольство его всадника.
- Тьфу на тебя совсем, дай подумать. Сколько мы, бишь, верст сделали? Ага! Здесь и свернем, думаю.
Случайный свидетель немало удивился бы тому, куда, собственно, собрался сворачивать путешественник. Ни справа, ни слева не ответвлялось не то что дороги - тропинки. Кому, кроме охотника, придет в голову продираться напрямик, а главное - чего ради?
Однако путник как раз и устремился с тракта в лес.
- Делать нечего, старина, в кузов полезать не только тебе, - путник привычным жестом похлопал коня по холке. Видно было, впрочем, что разговаривает он больше сам с собою, при том - в изрядной задумчивости.
Ельник изобиловал буреломом и проседал мелкими овражками, но путешественник продолжал скакать собранным галопом, иногда переходя на крупную рысь - должно быть, спешил.
Около часа длился нелегкий этот путь прежде, чем сквозь шелест и скрип леса сделались отчетливо слышны шумы людского присутствия. Еще немного, и в черных стволах замелькал просвет.
Работники клали самую обыкновенную дорогу. Вот разве что было их слишком много для немудреного дела, раз в десять боле обыкновенного, да обличье представлялось несколько странно. Были все, кто корчевал пни и ровнял землю, безбороды, в одинаковых полукафтаньях серого сукна, в таких же шапках, в сверкавших дегтярной смазкою солдатских сапогах. Однако ж не солдаты, хоть и не вовсе мужики. И вот еще странность - настоящие солдаты тоже были здесь. Дорога охранялась, хотя что тут было стеречь?
- Стой! Куда следуешь?! - немедля окликнул всадника часовой, занимавший пост у домишки без трубы, наспех сколоченного из нешкуренных тонких бревен.
Поверх тонкой перчатки, облекавшей левую руку путешественника, было надето толстое кольцо, оборотившееся, когда тот повернул его, перстнем с камеей, изображающей букву «А». С высоты седла он ткнул руку кулаком в лицо часовому.
Тот отдал честь.
Сколь ни глупа казалась цель, ради коей наш путешествующий драл о сучья дорожное платье, она была, вне сомнений, достигнута. Теперь он не спешил, ехал шагом, иногда останавливался, внимательно обозревая работы.
- А скажи-ка, малый, - обратился он к парню, боровшемуся со старым пнем, похожим на гигантского паука. Когда всадник поравнялся с ним, работник бросил своего противника и, вытянувшись почти по-солдатски, по мужицки стащил со светловолосой головы шапку. - Кто тут за старшего?
- Тит, барин, Тит - старшой на дюжину, - отвечал тот, указывая кивком. - Вот он сам, в шапке с красным околом.
Работник, на коего указал парень, если и был старшим, то работал наравне с прочими. Сейчас влек он полную земли тачку к овражку, досадным образом врезавшемуся в просеку. Был он на вид старше сорока годов, однако ж казался еще крепок. Шапка же на седых волосах была попросту обшита красною лентой.
- Постой, старина! - окликнул его путешественник. - Есть до тебя разговор.
Работник, придерживая тачку, в свой черед совлек с головы начальственную свою шапку. Серые глаза его пристально, почти дерзко, прищурились, внимательно изучая лицо прибывшего.
Помедлив немного, словно бы размышляя, тот спешился.
- Скажи-ка, много ль раз на твоем участке выходило пересеченье с местными дорогами? - Прибывший вытащил из кармана записную книжицу в змеиной коже.
- Дважды… барин, - работник, видимо, озадачился тем, как обратиться к одетому в штатское.
- Дважды на двенадцать, да с обоих концов, - сквозь зубы пробормотал тот, вытаскивая из корешка книжицы карандашик.
«48 постов да причесть еще дюжину, где окажется чаще», - почерк был крупным и резким, сильно вдавленным в бумагу - сущее горе для учителя чистописанья, что когда-то тщился его перебороть.
- Людные были дороги?
- Да так себе, барин, но не то чтоб вовсе заросшие.
- Ладно. Лачуги эти не забываете за собою разбрасывать?
- Уж семь раскидали по бревнышку, - усмехнулся работник.
- Скажи молодцам, управятся - будет завтра и чарка, и хороший отдых. А не управиться никак нельзя, хоть ночь до утра не разгибайтесь. - Прибывший вдруг пристально вгляделся в собеседника: - Э! Да ведь ты не абы какой Тит, а Тит Кузьмин? Я тебя без бороды не враз узнал. Помнишь Орешкино под Смоленском, а, старина?
- Я-то тебя с первого взгляду вспомнил, да негоже нашему брату в знакомцы набиваться, - усмехнулся работник.
- Чай не в кабаке вместе гуляли, - не сердито нахмурился его собеседник. - Дурак бы ты вышел, коли б не открылся перед боевым товарищем. Вот, стало быть, куда тебя жизнь занесла.
- Так сам, поди, помнишь, нашу-то Вереевку вслед за Орешкиным сами красному петуху отдали. Жаль было до слез, а все лучше красному петуху, чем заморскому Антихристу.
- Вот и тогда я сто раз говорил, - с усмешкою молвил давний знакомец. - Да все, видно, не в толк. Бонапарте не за морем правил, просто далеко от наших пределов.
- Да ладно, не за морем, так не за морем. Правду сказать, много ты тогда нам про их дела поганые рассказывал, на привалах-то. Стало быть, деревеньку-то сожгли, поднять толком не удалось, вот нас по сиротству и приписали.
- Ты, Тит, в каком поселении? Похлопочу я за тебя.
- Нужды нет, барин, за всех-то не похлопочешь. Можно и там приобвыкнуться. Везде человек живет. А ты не поменялся почти, такой же молодой. А в чинах, поди, изрядных. Как тебя величать-то, скажи?
- Да как прежде. Чины мои не тебе считать, да и не столь уж они велики. Я в случай не попал.
- Чудно, Роман Кирилыч. Кому уж и быть обласкану, как не тебе.
- Мимо, старина. Ну да что обо мне… Дурью маешься, надо будет - проще нет узнать, какую часть сюда поставили.
- Не трать время понапрасну, - лицо Тита Кузьмина сделалось сурово. - Все уж мне одно, где век доживать, стар я. Не телом стар, жать-косить - молодого еще обгоню, стар я душою.
- Да, доводилось и мне не раз о том думать. Видать, и впрямь лихолетье душу старит. А лета были лихие.
- Лишь бы не лучше тех, что сейчас грядут.
- О чем бишь ты?
- Да уж не к добрым временам такие дороги ладят, чтоб в обход городов, - лукаво прищурился Тит Кузьмин. - Да еще со спехом с эдаким, да в секрете.
- Твоя правда, - нахмурился названный Романом Кирилловичем. - Времена грядут - дрянь.
- А дорога-то тож, того, дрянная выйдет, - невесело усмехнулся Тит Кузьмин. - Где в неделю землю умять? С первыми дождями поплывет, а к весне наново делай.
- Да леший пусть по ней катается, весной-то, - Роман Кириллович нахмурил чело. - На один раз она нужна, то есть нужна на два раза, но чтоб дважды пригодилась, о том еще Бога молить надобно.
- Темно говоришь.
- Не обессудь.
- Да чего уж.
- Ладно, старина, прощай покуда.
- Прощай и ты, Роман Кирилыч, Бог тебе в помощь.
Боевые товарищи обнялись.
Роман Сабуров вскочил в седло. Торопился он и теперь, хоть и повернул в сторону Новгорода. Часть пути мчался он галопом по новой дороге, покуда она не уперлась в лес, затем вновь углубился в заросли. Впрочем, на сей раз продираться сквозь чащу довелось недолго, вовсе недолго, словно бы деревья были желто-зеленым занавесом, который некто медлит убрать до нужной минуты. Вскоре уж копыта Груздя звонко пересчитывали верстовые столбы по Новгородскому тракту.
Дорога сделалась оживленной, предвещая близость станции. И вскоре та не заставила себя ждать, явив взгляду два длинных ряда конюшен, возле коих, как водится, человек пять путешествующих препирались со смотрителем в рассуждении первого права на лошадей. Путники менее торопливые хлопотали около своих карет и тарантасов. Поглубже, в старых ясенях, виднелось крыльцо под крашеным козырьком, ведущее в дом. Туда и направился от коновязи Роман Сабуров.
На чистую половину только что доставлен был с подобающим почтением пышущий самовар. Изрядное проезжее семейство наслаждалось близ него чаем. Миловидная мать, снявши перчатки и тальму, не успевала разбираться, чтоб дети подавали чашки за добавкою всяк в свой черед, не стучали ложками и не грызли сахар вприкуску. Шум стоял неимоверный.
Приказавши подать битого мяса и вина, Сабуров уселся в самом дальнем углу залы, под поблекшими лубками, на коих черные мыши хоронили кота.
Избавившись от билликока[1 - Старое название шляпы-котелка.] и плаща, Роман Сабуров явился величавым красавцем, невзирая на то, что лета его перевалили четвертый десяток. Темно-золотые волоса, коротко подстриженные, модным манером крупно вились над высоким белым лбом без помощи щипцов цирюльника. Недлинные бакенбарды подчеркивали прямизну римского носа и подбородок того решительного рисунка, что присущ опять-таки римским статуям. Бог весть какого цвету были глаза у Катонов и Куриациев, у Романа же Кирилловича они поблескивали темным сапфиром.
Сабуров явственно ждал кого-то, однако ж без тени нетерпения, кое, верно, не было вовсе в его натуре. Покойный взгляд его рассеянно скользил по лицам других путешествующих и по столам с табуретками - пожалуй что, с равным безразличием.
Спустя час с лишним, когда Роман Кириллович уже резал на тарелке мясо, терпение его было вознаграждено. В помещенье вошел высокий военный в треуголке с белым плюмажем и, тут же заметив Сабурова, быстрым шагом направился к нему.
- Я на тебя не заказывал обеду, - вместо приветствия сказал Сабуров. - Ну, как бы ты еще через три часа прибыл.
- Во-первых, здравствуй, mon oncle, - улыбнулся тот, усаживаясь визави. Не такой записной красавец, казался он меньше ростом, нежели Сабуров, хотя, прибегая к модному новому словцу - впечатленье это было ложно. Складывалось оное скорей из того, что был он худее и тоньше в кости. Пепельные волоса, подстриженные и завитые по моде, не скрывали высокого лба с выступами, обозначающими, по мненьям знатоков, упорство и брезгливость. Приятное лицо было продолговато, глаза - серы. Легкие синие тени под ними выдавали натуру, склонную посередь любых житейских бурь жить тайною мечтательною жизнью.
- Здравствуй и ты, племянничек, - усмехнулся Сабуров. Видно было, что степень родства, не слишком соответствующая различию в летах, являлась для обоих мужчин привычною темой шуток.
Казалось, оба были рады видеть друг друга, хоть и ничем не проявили своего довольства внешне.
Кушанье явилось между тем с несказанною быстротой. Не иначе бывалый трактирный слуга, угадавший, что важный барин ждет гостя, похлопотал заране. Надобно думать, что важность облаченного в штатское путешественника была им выведена из тех тайных примет, что составляют в дорожной прислуге целую науку.
- Ох, гляди, Платошка, донесут на тебя как-нибудь, подумавши, что ты кержак, - изрек Роман Кириллович, покосившись на столовый прибор, извлеченный Роскофым из сафьянового футляра. Вилка и нож были серебряные, с насаженными нефритовыми черенками. - Позабыл я эту твою манеру. Еще б ты миску свою с собою таскал, да уж и котелок заодно.
- Воля твоя, а мне олово отбивает аппетит, - невозмутимо отозвался Роскоф, приступая к жестковатой говядине.
Некоторое время они ели молча.
- Ну, дай Бог, чтоб все обошлось, - Роман Сабуров качнул приподнятым стаканом: темное цимлянское, колыхнувшись, заплакало на стеклянных стенках.
- По чести сказать, только на Него и надежда, - Платон Роскоф ответно приподнял стакан. - Бумаги со мною, при них четверо солдат. Мешок бумаг, Роман!
- Но ты ведь, чаю, баклуши не бил, - внимательно прищурился Сабуров. - Неужто не сумел утрусить мешок до котомки?
- Располовинить не смог, - спокойно отвечал Роскоф. Внимательный взор его между тем прошелся по зале. Большое семейство как раз покидало ее, дождавшись лошадей. Старенький седовласый священник увлеченно сражался в дорожные свои шахматы с не менее пожилою дамой в черном вдовьем чепце и черной шали. Компаньонка последней возилась с двумя левретками. Ничто не насторожило его, и он продолжил: - За неделю работы я отвел только десятка три донесений.
- Все остальное - к делу? - жестко спросил Роман Кириллович.
- Если бы, - в лице Платона Филипповича проступила досада. - Человек сто изъявляют на каждом углу самые злодейские свои намеренья. Но кто действительно их имеет?
- А, вот ты о чем. Предательство спряталось во всеобщем безумии. Что же, он вышел на сей раз прав. Доверять нельзя никому.
- Безумен, сказать по чести, сперва казался мне прожект сей дороги.
- Ну, благодарю тебя.
- Так это твоя затея?
- Да. Но теперь-то ты убедился, что оная не безумна?
- Я думал… - Роскоф не закончил фразы, принявшись сосредоточенно вытирать салфеткою свой прибор.
- Да знаю я, что ты думал. Что у него, как сказали бы медикусы, обострение мании. И то, особам столь нежного складу не стоит отправлять на тот свет собственного родителя.
- Fi donc, - Роскоф поморщился.
- Да ладно, - Сабуров небрежно отмахнулся. - Знаешь же, что при сторонних никогда подобного не скажу. А промеж собой лицемерье разводить некогда. Мы с тобою, друг-племянник, всего лишь сторожа при лабазе. Какой в нем добротности товар - ответ не наш, наш ответ - сохранность.
- Передергиваешь карты, - улыбнулся Роскоф.
- Малость. - Туман воспоминаний неожиданно смягчил черты Романа Сабурова. - А представь только, Платон, я тут, в военных поселениях, человека одного повстречал. Тита Кузьмина. С войны знакомец, заправилой был у мужичков. От Бога стратег, по книгам такому не научат. Да и нету их, по чести, книг-то по стратегии лесной войны.
- У тебя есть свой человек в поселениях? - быстро переспросил Роскоф. - Проверенный человек?
- А, вон ты о чем, - лицо Сабурова вновь приобрело жесткое выражение. - Хочешь Ваську Шервуда подпереть? Подумал об этом и я, нужды нет. Только нюхом я чую, Платон, времени на такие фокусы не достанет. В столице-то наплели что-нибудь?
- Государыня нездорова, - невыразительным голосом произнес Роскоф. - Августейший супруг сопровождает Ее Величество в оздоровительной поездке.
- Ну, народ, ничего вам поручить нельзя! - хмыкнул Сабуров. - Нашел курорт, Таганрог! От чего там пользуют, а, племянник? От селезенки, от сердца? Или от слабости на голову?
- Сам бы сочинял лучше.
- Ну, в отличие от тебя, я сочинительством отродясь не грешил.
В помещение вошли трое артиллерийских офицеров, с порога громко требуя котлет и портвейну. Младшему было не более пятнадцати лет, и голос его то и дело забавным образом срывался с мужского на ребяческий.
- Шалуны, - хмыкнул Роскоф.
- Они тебя не видят за моей внушительною штатской спиной. Пусть их, - Сабуров вновь воротился мыслями к чему-то неприятному. - Как-никак артиллерия.
- Да, артиллерии мы можем прощать любые шалости. - Казалось, тайные мысли обоих мужчин шли вровень, так что для сличения вех довольно было обмениваться вслух незначительнейшими обрывками.
- В одном все же отдадим ему должное. Он и сам додумался до того, чтоб братья не входили под один кров. Понятно, мы б и без него сие учли, да только по чести это говорит о том, что и ему после себя не хоть потоп.
Роскоф стремительно поднялся из-за стола.
- Сдаю тебе все бумаги, Роман. Мне надобно ворочаться.
- Выезжаем вместе. - Сабуров неспешно последовал его примеру. - Конвой я у тебя заберу.
- Да сделай милость, зачем он мне теперь нужен. - Роскоф словно вдруг прислушался к чему-то, слишком тихому для других. Полная горечи улыбка заиграла на его устах. - Когда б ты знал, какое искушение нападает на меня иной раз!
- А то не ведаю. - Сабуров коснулся рукою плеча племянника. - Можно подумать, мне этого не хочется иногда, особенно с устатку.
- Тебе? - недоверчиво усмехнулся Роскоф. Однобортный мундир цвета темного мха необычайно шел к бледному его лицу. Белая кожа лося облегала длинные ноги словно собственная - без единой складки. На эполетах проблескивала золотом литера «А». Молодые офицеры в другом конце залы при виде нежданно воздвигшегося свитского чина повскакивали и продолжали стоять, вытянувшись. Но теперь он не замечал их. - Тебе едва ли.
- И мне, Платошка, хочется порой послать Александра Благословенного псу под хвост, - прищуренные глаза Сабурова сделались весьма недобрыми. - Прости, скажу политесней, не хочется мешать ему пожать все, что сам же посеял. Еще б я этого не хотел. Орленок-то наш двуглавый оперился, пора бы ему полететь. И чем раньше он взлетит, тем лучше для Империи.
- Чем же ты врачуешь такие мысли, Роман Сабуров? - глухо спросил Платон Филиппович.
- Тем, что идут они от нашего с тобою человеческого разуменья. А мы клялись защищать то, что оному, по чести сказать, непостижно. Потому должно нам из-под себя выпрыгнуть, а сделать все, чтоб спасти нынешнего помазанника. Ну а сладим ли мы дело, на то, друг-племянник, Божья воля.
Глава II
Расставшись в четвертом часу пополудни с Роскофым, Сабуров во главе небольшого конвойного отряда свернул со столичного тракта на хорошо наезженную проселочную дорогу. Вскоре вдали над нею показались высокие каменные шатры. Приближался Свято-Михайловский монастырь.
Немного спустя седой монах уже вел его по посыпанным сероватым песком дорожкам обители. Поручив своих сопровождающих заботам послушника, исполнявшего обязанности привратника, Сабуров отнюдь не расстался с украшенным несколькими печатями кожаным мешком, который сам нес в руках.
Миновав длинное странноприимное здание, монах провел Сабурова к стоявшим чуть подале небольшим палатам.
- Здесь никто не потревожит, ваше высокоблагородие, - молвил он, отмыкая дверь. Смиренно потупленная голова его спорила с молодецкой осанкою. Недавний солдат был узнаваем и в его манере разговора. - Даже окна гостинички нашей - и те на другую сторону глядят.
- Едва ль те, кого мне не надобно, окажутся средь ее постояльцев, - усмехнулся Роман Кириллович.
За дверью, что выходила на каменное крыльцо, оказались почти сразу три горницы, выходившие в общую переднюю. Две были спальнями, посередь них - не то гостиная, не то кабинет, с жестким деревянным диваном и простым столом.
- Постель застелена, свечи с огнивом вот, в шкапике, - монах озабоченно сновал по низкому помещению. - Умывальник сейчас пришлю парня залить. Не прислать ли сразу и нашей бражки со свежим хлебцем?
- Уволь, брат Тихон. Помню я вашу бражку! Мне между тем работать всю ночь.
- Бог в помощь.
- Не в службу, а в дружбу, свежую лошадь одному из моих людей, через час ему в столицу скакать. Да игумену шепни, что я прибыл.
Оставшись один, Сабуров швырнул свою ношу на столешницу и, словно бы медля браться за дело, обещающее быть долгим, подошел к единственному в горнице узкому окну. Небольшая часовня и несколько хозяйственных служб, сложенные из местного серого камня, явили собою открывшийся из него вид. Все несло на себе печать той холодноватой аккуратности, что свойственна военному кораблю либо казарме, словом, всем местам, где женским делом занимаются мужские руки. Не прибавляли уюта даже ровно высаженные осенние цветы - розовые, лиловые, желтые. На цветах, впрочем, внимание Сабурова задержалось лишь потому, что он не смог враз вспомнить их названья. Между тем Роман Кириллович куда как не любил что-либо забывать, даже самый пустяк. Звездное какое-то слово. Стеллы, что ли? Ну да, стеллы.[2 - Надо думать, Роман Кириллович смотрит на астры. «Astrum» и «stella» являются синонимами в латинском языке, первое слово имеет греческое происхождение.]
Отворотившись с невольным вздохом от окна, Роман Кириллович столкнулся глазами с суровым взором Архистратига, слабо освещенного только что затепленной лампадкой. Осенив себя крестным знамением, четко и сосредоточенно, словно выполнял военный артикул, Сабуров сел к столу и, рванув край мешка, вывалил его содержимое на стол.
Кипа бумаг, пожелтевших и новехоньких, дорогой и дешевой фактуры, исписанных пером и карандашом, заполнила доску. Через несколько минут Роман Кириллович, засевший за них, уже не замечал, где находится. Не заметил он и вошедшего безусого послушника с бадейкой, что вскоре зашел наполнить рукомойник. Впрочем, по виду Роман Кирилловича как-то ощущалось, что не заметить вошедшего человека он может лишь там, где сам себе позволяет ощутить полную безопасность.
Из хаоса на столе потихоньку возникал порядок. Бумаги распределились полудюжиною неравных кип. Сабуров перекладывал, изучив, то одну, то другую, словно раскладывал сложный пасьянс.
Некоторые листы он откладывал, еле пробежав глазами по строчкам, к иным возвращался по нескольку раз.
«С поверхностными большею частью сведениями, воспламеняемыми искусно написанными речами и мелкими сочинениями корифеев революционной партии, не понимая, что такое конституция, часто не смысля, как привести собственные дела в порядок, и состоя большей частью в низших чинах, мнят они управлять государством.
Кажется, что наиболее должно быть обращено внимание на следующих людей:
1) Николая Тургенева
2) Федора Глинку
3) фон-дер Бриггена
4) всех Муравьевых, недовольных неудачею по службе и жадных выдвигаться
5) Фон-Визина и Граббе
6) Михайло Орлова
7) Бурцова».
Роман Кириллович самым неприятным образом скрипнул зубами. Ведь два с половиною года записка пролежала под сукном! Просто пролежала - и все, никто и не подумал ходу давать. А ведь каких трудов стоило добраться до этих бумаг, сколько времени ушло зряшно! Предатели они там все или идиоты? Верней всего - идиоты-предатели.
А это еще что такое?
«Ах, где те острова,
Где растет трын-трава
Братцы!
Где читают Pucelle
И летят под постель
Святцы.
Где Сперанский попов
Обдаёт, как клопов
Варом.
Где Измайлов-чудак
Ходит в каждый кабак
Даром».
Напротив фамилии «Измайлов» рвущий бумагу карандаш Романа Кирилловича начертал: «Который?» Дальше шло еще несколько листочков со стихотворениями, но глядеть их Сабуров не стал, сочтя за безделицу. Имен в оных больше не было, разве что Бонапарт-покойник промелькнул, но уж это, так сказать, аллегория. Поленился Платон, мог бы не совать лишней дряни.
А вот здесь Платон молодцом: по Пестелю все собрал в одну папку. Верно, думает, что диктатор и есть Пестель. Так ли оно, дьявол их всех разберет, да только сей мерзавец - особого калибра даже в сих рядах.
«У себя в Вятском пехотном подвергает солдат жестокому обращению, есть смертные случаи под наказаньями. После каждой смерти либо увечья видом и речами изображает сострадание, говоря, что-де злобствует не по своей воле, но исключительно ради повиновения Государю Александру Павловичу. Слова в точности: „мне, ребяты, так же больно вас калечить, как вам терпеть, да царь-отец иначе и меня не помилует“».
Только ли один Пестель так поступал эти годы? На какие полки еще нельзя будет поставить в случае прямого мятежа? Поди сыщи ответ.
Ну, сие, положим, и так известно… И что лютеранин, и что опять-таки в Бонапарты метит… А это что? «После успеха мятежа имеет тайный план первым делом умертвить Н. Муравьева и его приверженцев»…
Роман Кириллович коротко рассмеялся. Известное дело, сие мы во Франции уж видывали. Лена не раз припоминала ему в ребяческие годы рассказ дедушки де Роскофа о том, как матросы на кораблях, намаявшись с крысами, выращивают крысу-тигра. Ловят дюжину тварей да заточают на неделю-другую в железный чан. А на свободу выпускают уже одну-единственную крысу, немыслимо свирепую и питающуюся только плотью себе подобных. Только вот, когда дедушка Антуан о том говорил, не было еще ясно, какая крыса сожрет собратьев: Робеспьер ли или же Дантон? Ан оказалось, даже не Сен-Жюст. Господи, помоги мне не допустить русского Бонапарта!
А притчу о крысах умница Лена в голову вбивала не зряшно. Помнить, все время помнить Францию, занимаясь болезнями России… Не напрасно ты старалась, я помню все.
Ах, Лена, сестра! Роман Кириллович прижал ко лбу руку с холодной камеей. Отчего ж не нашлось на белом свете второй, как ты? Разве что на ту, бретонскую малютку, хотелось бы взглянуть, какова она в женском наряде, а так… Так ни одной. Помнится, как же был я удивлен, услышав от кого-то мальчишкою, что глаза твои серы. Мне они всегда казались черными, бездонными, ночными. Какие сказки ты рассказывала мне в ребячестве! Да не простые, а все о наших предках. Будто бы все сие рассказывают тебе украшения фамильные. И ведь вправду я верил. Мудрено ли, что Платошка сызмала сочинитель. А все ж была какая-то история с теми драгоценностями, у кого-то ты их да отспорила, судя по оговоркам твоим с разлюбезными подружками. Не самым, похоже, законопослушным образом отспорила. Хотелось бы знать, что там было, ну да что уж.
Роман Сабуров с самых малых лет, сам не зная почему, избегал выказывать всегдашний свой интерес к жизни старшей сестры. Иной раз терзался любопытством неимоверно, но терпел, никогда и ничего не спрашивал сам. Быть может, он отдалялся от Елены, чтобы не допустить ее в свою жизнь, слишком велико и без того было влияние сестры.
Филиппа Роскофа Роман уважал, но слушал не слишком. Верней, слушал - когда приказания шурина не слишком рознились с его собственными намереньями, либо в вопросах второстепенных. Только сестра могла вынудить его пойти наперекор собственной натуре, потому что только сестра могла причинить ему боль.
В тот день, что запомнился ему навсегда, и хотел бы, да не выковыряешь из памяти эту занозу, Филипп Антонович где-то задержался к обеду. Не было и Платона, решившего часть вакаций[3 - Каникулы (устар.).] погостить у школьного приятеля. Не было даже маленькой Прасковьи, приглашенной к соседям Медынцевым на детский праздник. Редко случалось им обедать вдвоем. Елена приказала подавать, но, что ей отнюдь не было свойственно, молчала всю первую перемену блюд. Молочный немецкий суп, что подали ей, унесли почти нетронутым. Роман, впрочем, обратил на то внимание только после того, как сам разделался с консоме.
«Лена, ты не больна часом? - поинтересовался он, закусывая слоеным пирожком. - Сидишь, не ешь».
«Зато у тебя, братец, аппетит отменный, - Елена Кирилловна - небывалое дело - стремительно поднялась из-за стола. - Али нагулял с утра пораньше на свежем-то воздухе?»
Роман неохотно поднялся и подошел, следом за сестрою, к выходившим в сад стеклянным дверям столовой. Делать нечего, придется объясняться: сестра, оказывается, уже знала. Откуда только?
«Ты дрался с молодым Гоморовым, - вознамерившись было сойти в сад, Елена остановилась на ступенях и оперлась рукою о белые перила. На ней было простое платье цвета бледной бирюзы. - Ты его убил».
«Лена, ну он-то меня пристрелить никак не мог, зряшно ты волнуешься. Или ты из-за разбирательства? Брось, пустое, стоило из-за того не обедать. Ну вышлют в Сибирь на полгодочка, эка важность!»
«Ты его убил».
Роману не хотелось признаваться себе в том, что побледневшее лицо сестры, прерывистое ее дыхание начинали его тревожить.
«Ясен день, убил. Неужто, по-твоему я б стал подыматься в пятом часу, чтобы кому-нибудь ухо поцарапать? Влепил промеж бровей и репка. Лен, не ты ль о прошлой неделе последний раз говорила, что Гоморовы - низкая семейка, сутяги, моветоны и тираны над мужиками? Ну и о ком ты теперь огорчилась?»
«О тебе».
Грудь Елены все чаще вздымала кружева на корсаже. Рукою, украшенной крупным сапфиром звездчатой огранки, она дотронулась до горла странным, неловким жестом. Сапфир отчего-то привлек вниманье Романа. Странно, сестра так любит всякую старину, а из драгоценностей своих надевает только новые, те, что заказывает для нее муж из недавно ограненных камней. То, что она носит, и лежит отдельно, не в «сказочном» ларце, а в обыкновенной сафьяновой шкатулочке.
«Не понял».
«Роман… - Сестра словно просила о чем-то. - Скажи, молодой Гоморов… он оскорбил тебя? Меня, быть может? Филиппа? Или обидел кого-нибудь? Девушку?»
«Кабы он оскорбил тебя или Филиппа, я б его десять раз пристрелил, а так только один. Полно, Лена, не с руки мне о таких делах толковать с женщиной. Я сам нарочно ему ногу отдавил, больно неприятный был малый. Все из пустяков стреляются, ничего в том особенного нету».
«Ты застрелил Гоморова… просто так?»
«Нужды нет, просто так. Все так делают».
«Мне до всех дела нету! - гневно воскликнула сестра, но тут же закашлялась. - Ты лишил человека жизни - не из чести, не из защиты себя либо близких, не на войне!»
Волнение Елены Кирилловны представлялось Роману непостижным до полной бессмыслицы. Ну что ты будешь делать, как объяснишь слабой женщине, что стрелялся два месяца тому вообще с добрым приятелем своим, Евгешкой Смарагдовым, только по той причине, чтоб никто не сказал, будто Сабуров и Смарагдов поленились разменяться парой пуль. Понятно, что Евгешке он промеж глаз не метил, зацепил левую руку. Крови, правда, немало вышло, все ж приличья соблюли. Но так то Смарагдов, а то пошляк Гоморов, весь какой-то чернявый, вертлявый, вдобавок нарочно сглатывающий рцы, хоть, по правде, и не картав. Слова сестры нимало не трогали его сердца, но сухой этот отрывистый кашель, что их перебивал!
«Ты б помолчала немного, Лена! - Роман поймал в ладонь локоть украшенной сапфиром руки, что терзала и мяла кружева, словно ворот платья мешал сестре дышать. Она уже не кашляла, но лучше не стало. Губы Елены посинели, пропуская вместо дыхания сухой страшный свист. Колени ее подогнулись, и Елена опустилась бы на каменный пол, когда бы брат не подхватил ее».
Восковая кукла не оказалась бы для него легче, когда Роман вбежал в дом, мгновение поколебавшись, не стал подниматься с сестрою на руках по лестнице, а опустил ее на диван в гостиной. Звонок отчаянно затренькал по всему дому.
«Белую шкатулку из малого кабинета! - крикнул он перепуганной девушке, едва та явилась в дверях. - Горячую воду, сюда же!»
Все силы Елены уходили уже только на попытки дыхания, все более мучительные.
Хоть и нечасто случалось такое с сестрой, но Роман в точности помнил все, что надлежало делать. Потому он не уложил, а усадил ее повыше в углу дивана, а подвернувшиеся под руку подушки не стал подтыкать ей за спину, но сунул на колени, зная, что удушье станет гнуть сестру вперед.
Даша между тем со всех ног примчалась со шкатулкою и сугубым серебряным кувшинчиком с широким горлом. Грохнула принесенное на столик, умчалась вновь - за кипятком.
«Ничего, Лена, сейчас…»
В шкатулке хранилась кузьмичёва трава, она ж - ephedra - и вся она, от мощного корня, который Платошка маленьким почитал за всамделишную мандрагору, до чахлых стеблей и невзрачных желтых цветков шла, измельченная, в лекарство. Прежде чем успеет настояться взвар для питья, можно давать больной дышать травяным паром. Пар не снимал приступа, но облегчал его - а после и пить Елене было проще.
Не дожидаясь, покуда девушка принесет воду, Роман откинул деревянную крышку.
Шкатулка оказалась пуста. Совсем пуста - ни пучка травы, ни кусочка корня.
Роман Сабуров не понял в то мгновение, что пронизавшее его чувство и было тем самым страхом, о коем он много слышал и говорил, но был при том напрочь им обделен. Не понял он и после, что немыслимая, невыносимая мука, единственный раз в жизни овладевшая его существом, звалась словом «страх». Это было просто нечто, в чем могла без остатка раствориться душа - словно жемчужина в уксусе.
По подбородку Елены стекала тонкая струйка крови - из закушенной случайно губы. Лицо было даже не белым, просто прозрачным, с просвечивающими изнутри синими и серыми тенями.
Оторопев от ужаса при виде раскрытой шкатулки, Даша застыла в дверях с исходящим паром кувшином в руках.
Отчаянным душевным усилием Роман сумел понять, что единственный способ устоять перед охватившей его душевной бурею - это успеть догадаться, что можно сделать для сестры - теперь, когда на счету каждое мгновение.
«Лена… Лена, ты ведь можешь ответить… Ты же умница… Скажи, где может быть в доме твоя трава? Только два слова… Я пойму, я найду, одно слово, Лена!»
Он так и не сумел понять, слышит ли сестра. Свистящее дыхание делалось все слабее, прозрачное лицо вздымалось и падало на руки, стиснувшие подушку. Нет, нельзя было терять время дальше. Что-то другое надо было предпринять, что? Ошпарить обивку шкатулки, потом слить? Нет, пустое, слинявшей с ткани краски будет куда больше, нежели травяной трухи. Не годится. Мысли мчались галопом. Немедля послать людей копать новую траву? Нет! Первое - долго, слишком долго, у Лены такого времени нет. Но есть и второе: Кузьмичёву траву берут в августе, а на дворе июнь. В ней нету сейчас силы. Господи, что же сделать, что?! Кабы была здесь Прасковья-старшая, Лена как-то говорила, та могла снять приступ и без целебных снадобий! Один раз было такое, где-то во Франции, Прасковья несколько часов мяла и терла ей руки, покуда удушье не отступило… Но ведь надобно знать - как она это делала! И хоть бы - где, в каком месте?
Взгляд Романа упал вновь на руки сестры. Как же посинели ногти, да и сами руки! Только поблескивает перламутром маленький шрамик меж указательным и большим пальцами, вовсе незаметный, еле различимый. Но на второй руке - точь-в-точь такая же метка! Мысли скакали, летели. Нет, случайно так не поранишься. Господи, сделай, чтоб я угадал!
Пальцы Романа клещами сжали метки-подсказки.
Сколько минут прошло? Кончики пальцев двигались, словно стремясь соединиться, пройдя сквозь беспомощные руки сестры. Вдруг он услыхал вздох - хриплый и свистящий, но чем-то тем не менее отличный от прежних.
«Как хорошо-то - дышать… Роман… Ты и представить себе не можешь, какое это блаженство. - Елена откинулась на спинку дивана. Щеки ее чуть порозовели».
«Лена! Господи! Где ж трава?!»
«Теперь… не надо, сердце устало, можно его эдак надорвать. Руки-то выпусти, оторвешь… Как ты только догадался?»
«Алёна Кирилловна! Матушка! - По щекам Даши полились слезы. - Я ж позавчера видала, шкатулка-то полна была! Как же оно так?!»
«Да так… Вчера я и переложила в секретер, что в спальне, - Елена улыбнулась. - Мяты теплой мне подай, прямо с грядки… Просто мяты».
Девушка умчалась.
«Я уж было и не знал, что делать, - прошептал Роман, вглядываясь в осунувшееся лицо сестры. В черной глубине ее глаз зажглись вдруг веселые огоньки, похожие на крошечные свечки».
«Роман… А ты знаешь, откуда у меня эта хворь? - неожиданно спросила она».
«Не помню… Я еще мал был. После Франции наверное уже была, а до… нет, не помню, Лена».
«А до Франции и помнить нечего, братец. Старшая Прасковья говорила, она б так и могла всю жизнь проспать, болезнь-то моя. Во Франции она проснулась, в тюрьме. А теперь уж не оставит. Ты ведь помнишь, что во Франции я оказалась из-за тебя?»
Лучше б она ударила его.
«Ты всегда была великодушна, Лена, - наконец произнес он. - Зачем же ты теперь попрекаешь меня тем, что не в моих силах исправить?»
«Попрекаю? - Огоньки в глазах сестры плясали. Она приняла чашку с ароматным отваром мяты и, с наслаждением сделав несколько глотков, знаком приказала Даше удалиться. - Я вовсе тебя не попрекаю. Я всего лишь выставляю тебе счет, Роман. За тобою должок, брат любезной».
«Чего ты хочешь? - Ему, как ни странно, сделалось много легче».
«Только одного. Поклянись мне, что никогда не убьешь больше человека в случае, если можно оставить его жива».
«Будь по-твоему. Обещаю. - Роман бережно коснулся руки сестры, на которой начинал выступать черный кровоподтек».
А Филипп, как выяснилось позже, ездил в город заминать дело. И замял-таки его, хотя, как сказал сам в тот же вечер, «ради своего сына не пошевелил бы пальцем».
Эх, подумать страшно, каков бы я вырос даже у родных отца и матери… Роман Кириллович невесело усмехнулся, вглядываясь сквозь растворенное окно в предутреннее светлеющее небо. Нету времени на воспоминанья, только потому их и позволил себе, чтоб проветрилось в голове, отдохнул замылившийся глаз.
А все ж говорят бретонские мужики, что ночь несет вести родне. Что-то ты делаешь теперь, Лена, смотришь ли тоже сейчас на кровавую эту комету, что чертит по небосводу зловещий зигзаг?
Глава III
За три сотни верст от Свято-Михайловской, в другой обители, за ночь пала тяжелая роса. Игуменья Евдоксия вышла в мокрый розарий часа за два до рассвета, пользуясь покойным временем, когда монастырь полностью затих. Часы отдыха пролежала она без сна, не легла б и вовсе, да не хотелось разволновать келейницу, мать Наталию. А той и самоё отдых потребен, рюматизм уже сердце лижет. Одышка при ходьбе появилась, а еще весною не было. Что ж, оне ровесницы, и обе уже старые старухи. Ну да хоть теперь почивает, беспокойная, до всех ей дело, кроме себя.
Да, шестой десяток - не шутка. Кровь плохо греет. Игуменья поплотнее запахнулась в мягкую козью шаль: мехов устав не дозволял. Розы, омытые туманом, благоухали между тем неистово, головокружительно и сладко, как в годы молодости. Сговорились цветы с бессонницей, манят на часок вспомнить иную жизнь, изжитую, прошлую, когда была она не Евдоксией, а Еленой.
Елена Роскофа присела на влажную садовую скамью.
Ах, эти сокровища воспоминаний, что столь редко достает она на свет божий как из последнего в ее жизни семейного ларца, как же причудлива их игра! Иной раз вытащишь огромную брошь, иной раз - скромное колечко с ручейком крохотных бриллиантиков. Ценность иной раз равнозначна величине, но иной раз с нею и спорит.
Теперь вот отчего-то вспомнился давний разговор с Филиппом, когда решали они, где учиться мальчикам: сперва, понятное дело, Роману. Филипп Антонович почти сразу остановил свой выбор на столичном пансионе аббата Николя.
«А до тебя не доходили слухи, что сей Николь - тайный иезуит? - неуверенно спросила Елена».
«Слухов таких до меня не доходило, мой друг, - Филипп ласково улыбнулся тревоге жены. - Да разве и стал бы я верить слухам? Между тем ты права. Аббат Николь взаправду иезуит, я имею о том самые достоверные сведения».
«И ты хочешь отдать Романа в руки иезуиту? - Елена возмутилась не в шутку. - Разве ты не знаешь, какие они мастера перетягивать в католики?»
«Они не мастера, Нелли, в том-то и дело. Хотя ловкачи, не спорю. Только я сам хорошенечко потолкую с почтенным аббатом, прежде чем доверять ему мальчиков. И заверяю тебя, любовь моя, наших мальчиков переманивать в католики он не станет. А за чужих пусть собственные родственники думают».
«Не сомневаюсь, ты с ним сговориться сумеешь. Только к чему такие сложности, милый? Не лучше ль Роману учиться там, где таковой опасности вовсе нет?»
«А какая растяпа мысль пропустила? - Филипп рассмеялся. Вот уж фехтовальщик всегда останется фехтовальщиком».
«А, ты про мастеров…»
«Нелли, единственные воспитатели, способные уберечь юношу от масонского влияния, это только иезуиты. - Теперь муж был очень серьезен. - Пойми, только они в ладах с наукою, и куда больше в ладах с нею, нежели многие безбожники. В любом другом заведении учебном заразу разносят сами профессоры, вольнодумие и вольтерьянство проповедуется с кафедр. В университете Казанском преподает средь бела дня цареубийца Грегуар! Да, тот самый, на чьих руках кровь Людовика. Что, нам детей вовсе не учить? Гишторию я б преподал и сам, но даже это лучше мне сделать в довесок и в комментарий. Мои познания не везде ровны. А физика, математика? Я в них не был силен никогда, а ныне и те знания, что я имел, устарели. Нелли, Роману и Платону противустоять их ровесникам-безбожникам. Они должны быть образованней тех, как им иначе побеждать? Был бы я очень рад, кабы имелись уже в России православные заведения не хуже, чем у иезуитов. Они надобны, ах как надобны! Однако же сейчас их нет. Едва ль что-либо подобное будет, как Платон подрастет».
«Знаешь, у меня мысль безумная… Право, безумная, и не знаю, говорить ли тебе…»
«Ты про Белую Крепость? - догадался Филипп. - Да, там бы дети получили куда как лучшее образование, да и мне не пришлось бы выкручивать рук почтенному аббату. Только, видишь ли, Нелли, наш с тобою духовник не раз рассказывал мне, сколь трудно было ему, выросшему в Крепости, приспособиться жить в России. Очень уж по-иному живут тамошние наши друзья, ну да ты помнишь. Иная манера, иной наряд, все иное. А ведь грядущее делание для нашего сына и твоего брата иное, оно здесь, не в горах. Так к чему ж их перекраивать туда-сюда? Разве сие на пользу? В Крепости им бывать не раз, хоть бы и на вакациях. Однако ж учиться лучше у Николя. К тому ж…»
Лицо Филиппа омрачилось. Елена знала, что муж утаивает от нее нечто невеселое, связанное с Крепостью.
В ту пору Филипп был еще здоров, еще слыл лучшим в губернии фехтовальщиком, Елена же полагала, что муж ее - лучший в России. Но как раз тогда, к изумлению ее, и к возмущению Филиппа, сделалось ясным, что Роман, с его-то физическими дарованиями, отнюдь не проявляет к фехтовальной науке должного раченья. Дойдя до уровня хорошего, но самого что ни на есть заурядного, Роман начал очевидно лениться.
«На кой мне сухотка в коленях, дядя Филипп», - небрежно говорил ее брат. Усадьба между тем начинала напоминать театр военных действий. Стрельба слышалась то в амбаре, то в погребах, то в парке, то в лесу. Елена начинала не шутя тревожиться, как бы кто ненароком не пострадал. Да и не слишком приятно было, гуляючи меж кленов, то и дело натыкаться на сбитые мишени, коими служило все, что подворачивалось под руку - от разбитой пустой бутылки, не самой, между прочим, бесполезной в хозяйстве вещи, до стоптанного башмака. После эти предметы сменили игральные карты, и тогда в доме стало почти невозможно в них перекинуться. Положишь у столика свежую колоду, через час начнешь сдавать, а она уж неполна. Но однажды, заметивши в траве шестерку желдей, Елена с первого взгляда сочла карту еще целой-невредимой. Меж тем недавно карта еще была двойкою. Остальные обозначающие масть значки оказались пробиты пулями.
«Ну да ладно, - подумалось тогда ей, - лучше стрелять по картам, чем играть в них». Судьбы Ореста Сабурова он не повторит. Карты, претендуя овладеть душою человеческой, втягивают в беседу с собою. И первое слово Романа в беседе этой было пренебрежительным. Разговор не кончен еще, но он занял сильную позицию.
Сильная позиция… Вот и она мыслила в те годы фехтовальными аллегориями, иной раз они всплывают и ныне. Но откуда же тогда он, недоросток, мог знать, каким нюхом мог чуять, что грядет иной от всех прочих, огнестрельный век?
Филипп был о ту пору еще здоров. Но песчинки дней уже падали в часах беды. И вот наступил ноябрь 1800 года, бесснежный и бессолнечный, самый темный ноябрь, какой она видела в своей жизни. В этом ноябре у Филиппа начало болеть сердце.
Как же хорошо помнила она то дождливое утро, низкие, свинцово-коричневые тучи! Свечи затеплили с полудня. С полумраком, жалобами ветра, скрипом ставень спорил только чистый детский голос, усердно выкрикивающий в зале строки, горечи коих владелец его не в силах был осознать.
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый Снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиенну,
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? -
самозабвенно чеканил Платон, в такт выстукивая чем-то по дереву. -
Сильный где, славный, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат!
Слушая сына, Елена стояла у французского окна в малой гостиной, глядя, как нянька гуляет в саду с маленькой Панной, чей красный кушачок светился единственным радостным пятнышком на фоне скользких ветвей и палой листвы - ровно ягодка-брусничка. Платон был лишен прогулки из-за вчерашней простуды, а в эдаких случаях в дому непременно чему-нибудь быть поломанну либо разбиту. И ведь не сказать, чтобы был он проказник, просто очень боек.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью россиян все побеждать?
Чем же он все-таки колотит? И обо что? Елена собралась было проверить, но тут Прасковия, споро ковыляя к искусственному гроту, споткнулась и шлепнулась. Хорошее дело, а где ж Устинья?! Только что рядом была, а теперь дитя одно - хоть и не плачет, а бойко ворочается в узле теплых одежек, однако ж встать не может. Проще самой побежать, - подумала было Елена, но в это мгновение к девочке уже пришла подмога - несколько неожиданная. Закутанный в дорожный плащ человек со шпорами на ногах, подскочив, поднял малютку на руки.
Быть везде первым в мужестве строгом,
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и Богом,
Скиптры давая, зваться рабом,
Доблестей быв страдалец единый,
Жить для царей, себя изнурять?
Кто б сие мог быть? Из соседей? Постом с визитами ездят мало, да и не похож.
Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, Снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! - что воевать?
В зале что-то явственно хрустнуло. Прибывший поднял голову. Елена не узнала его смутно знакомого лица, но безошибочно прочла на нем некую особую печать, сказавшую ей больше, чем имя.
Тут уж подбежала за ребенком и нерадивая Устинья, а лакей Данила помчался через аллею к дому - докладывать.
«Maman, - Платон возник в арке гостиной. - Там поломалась подставка для нот».
«То есть ты ее поломал, - усмехнулась Елена. - Ну да с нотною подставкой станем разбираться после. Сбегай-ка лучше, причешись да вымой руки, гость на пороге».
«Из школы?! За мной?! - Платон, доживавший последние недели под родительским кровом, готов был уже разразиться раскатистым бретонским „ура“, но Елена жестом утихомирила его».
«Едва ли из школы. Да что ты так рвешься в нее, дядя твой куда как рад оказаться дома на вакациях».
«Помещик Труворов из Псковской губернии. Благоволите принять? - гаркнул явившийся Данила».
«Проси».
Когда вошедший любезно склонился над ее рукою, Елена заподозрила, что много уместней, не окажись вокруг людей, было б ей целовать руку ему. Филипп уже торопливо спускался по лестнице навстречу с видом, словно нимало не удивлен.
«Готи-госи! - радостно закричала внесенная следом нянькою Панна, что обозначало на ее языке гостей».
«Очаровательная молодая особа, допрежь мы с нею еще не встречались, - заметил прибывший, проходя в гостиную».
«Да, отче, Прасковия родилась уж в ваше отсутствие, - отозвался Филипп, собственноручно затворяя дверь. - Помнишь ли ты отца Илариона, Нелли?»
«Иларион! Да неужто сей сурового и властного вида мужчина средних лет и есть тот красивый юноша-инок, что помогал отцу Модесту, когда они сокрушали Венедиктова? Что ж, и самое Елена не помолодела».
«Прасковия? - экзорцист улыбнулся. - А благополучна ли Прасковия-старшая?»
«Уповаю, что благополучна в далеких от России пределах, - отвечала Елена. - В тех, куда почта ныне не ходит».
«Ах, вот где, - отец Иларион многозначительно переглянулся с Филиппом. - Боюсь, как бы сие огорчение с почтою не наладилось, да только не к радости».
«Подозренья подтверждаются? - Филипп сильно побледнел».
«Сие не подозрения боле».
«Пойду, распоряжусь о вашем, отче, устройстве, - поспешила сказать Елена. - Чаю, и без меня найдется о чем побеседовать».
«Ворочайтесь скорей, Елена Кирилловна, новости от вас не секрет, - мягко возразил отец Иларион. - Ваше мненье понадобится не меньше мужниного».
«И распорядись заодно, душа моя, чтоб приготовили еще несколько гостевых покоев, - явственно пытаясь перебороть волнение, добавил Филипп. - Чтоб на этих же днях ждать нам еще гостей, не менее полудюжины».
Когда Елена вернулась в гостиную, на столе для альбомов, у коего расположились Филипп и священник, были разложены бумаги, исписанные невыразительным крупным почерком, свойственным обыкновенно копиистам.
Филипп читал одну из них, держа на весу. Другой рукою он бережно придерживал дочь, качая ее на колене, но мысли, отражавшиеся в его лице, бродили далеко от дитяти, по темным и недобрым дорогам.
Елена подошла и взяла со столешницы уже прочтенный им лист.
Бесконечно долго, как ей показалось, глаза ее скользили по словам, значение коих отказывался воспринять разум.
«Император… ищет союза с Бонапарте? - наконец выговорила она. - Так он вправду безумен?»
«Что самое прискорбное, в человеческом понимании прожект Ростопчина разумен вполне, - ответил отец Иларион, покуда Филипп продолжал чтение. - В объединении Франции и России - немало практических выгод. Для мировой политики не важно то, что единственно важно для нас: помазанник Божий готов встать на одну доску с кровавым самозванцем. Но ищущие суетных выгод всегда дивятся, когда попранное ими Божественное установление жестоко мстит».
В дверь просунулось разрумянившееся личико Платона. Волосы, спадающие на лоб, были мокры, равно как и обшлага. Было заметно, что приказание привести себя в порядок ради гостя он выполнил с неподдельным рачением. Не сумев встретиться глазами с отцом, мальчик в нерешительности замешкался.
Елена кивнула ребенку. Всегда блюлось в их семье давнее поучение матери Евдоксии, пересказанное ей когда-то Парашей. «За глупость почитаю скрывать важное от детей, - сказала она тогда. - Под видом важного обыкновенно таят стыдное. Страшное же и сложное идет ко дну памяти, не задев разума. Какому волнению суждено спустя годы поднять сей груз?»
Порыв ветра, холодного, скорей довлеющего не началу сентября, но дальнему ноябрю, ненадолго пробудил Елену от грез. Слова матери Евдоксии всегда были вески в их семействе, чем дале, тем больше, когда уж самое Елена стала посещать обитель. А вот теперь - она и есть мать Евдоксия, она и есть игуменья. Странен свычай в Зачатьевском монастыре, чтоб игуменья всегда брала имя предшественницы. Нигде боле она с подобным не сталкивалась. Надо бы, ох надо бы покопаться в архивах, должно ведь тому быть объяснение, возможно, очень давнее. Как же далеки те дни! Но отчего так хорошо помнятся ей все тончайшие оттенки тогдашних чувств, хотя бы то, как отрадно было ей глядеть на детей, словно были они веселыми маленькими якорями, удерживающими ее в бушующем море безумия.
«…тогда Россия и XIX век достойно возгордятся царствованием Вашего Императорского Величества, соединившего воедино престолы Петра и Константина, двух великих государей, основателей знатнейших империй мира, - с горечью прочел Филипп».
«Рукою ЕИВ под сим добавлено: „А меня все равно ругать будут“ - бесстрастно сообщила в скобках рука переписчика, когда Елена приняла последний лист из руки мужа».
«Всегда был я убежден, что не найдется того русского, что согласился б сесть за один стол с вором и катом, с Бонапарте, - с горечью продолжил Филипп. - И вот таковой нашелся: это помазанник Божий».
А ведь тогда не перелистнулась еще самая позорная страница в истории равно как Франции, так и католической Церкви. Узурпатор еще не возложил на себя короны, не посягнул на титул Карла Великого. Но уже угас в крепости на берегу Роны Папа-пленник, Пий VI. Уже готовился подлый конкордат Папы Пия VII с Бонапартом, конкордат, по коему жертвы революции, священники, только случаем не попавшие на гильотину, перемешивались со священниками, присягнувшими кровавой власти плебса, дабы, с благословения Церкви склониться перед убийцами. Папа предал мучеников, предал шуанов. Он позволил санкюлоту назначать епископов.
Но и хлебнул же он за свое предательство стыда, когда в прекрасном соборе Богоматери Парижской Бонапарт выхватил корону из папских рук и сам напялил себе на голову! «А ты не езжай всякое отребье короновать!» - злорадно заметил четыре года спустя подросший уже Роман.
«И его еще называют старомодным, - с иронией произнес отец Иларион. - Да сей старомодный рыцарь в куда большей мере человек XIX столетия, нежели все мы! В нашем веке люди в ослеплении своем тщились стоять противу церковных установлений, но помыслить не могли увидеть в Церкви полезную служанку. У Бонапарте есть сила и власть, и Павел хочет считаться с этим, не глядя, от Бога ли она. Это ли старомодно?»
«В таком разе грядущий век обещает быть довольно подлым, отче, - не удержалась Елена».
«Кто б сомневался, Нелли, - усмехнулся Филипп. В тот ли миг почудилось ей, что губы его, искривившиеся в улыбке, сделались сизы, как обветренная древесина. Столько раз после ловила она отблески этих оттенков в губах его и ногтях, сколько раз радовалась, ошибшись».
Нет, довольно, слишком больно вспоминать о той борозде, что проборонил по их радостной жизни Наполеон, собачий император. Зачем только отправили его на Святую Елену, неужто места с иным названьем не нашлось, чтоб там ему стать падалью? Остановись, Елена Роскофа, ты теперь монахиня. Нет, Елена Роскофа не монахиня, не игуменья! Игуменья - Евдоксия! А она сейчас, хоть на часок, да Елена, и греха в том нет, она не живет в своем прошлом. Не столь уж часто она в нем гостит. А все ж больно, слишком уж больно. Не лучше ль перебрать веселые воспоминания?
Хоть бы вспомнить лето того же года, ведь было хорошее в и том году, хотя бы тот немыслимо обильный урожай ягод. Ветки гнулись до земли под тяжестью малины и кружовника, полянки алели земляникою, как ярко красные ковры. Мальчишки не успевали ладить пугалы, чтоб отпугивать дроздов от вишни. Ягоды шли одни за другими, тут уж было не до музыки, не до книг. Четырнадцатилетний Роман еще не отбыл к своим иезуитам. Пользы от него в ягодных кампаниях ожидать не приходилось, но Елена, к гордости своей, изобрела, как оную все же извлечь. «Ну, будь же ты любезным другом, брат! У меня сейчас каждая пара рук на счету. Мы сегодни и варенье варим, и пастилы трем, беда. Погляди денек за Панной, я Устинью к тазам с малиной приставлю!» Роман тут же помрачнел. «Да чего мне с ней делать, Лена? В куклы играть? Не умею я с мелочью». - «Можно подумать, большой ей интерес с тобою в куклы играть! Займи чем-нито, просто чтоб при тебе была. Накормить или обиходить девки забегать будут, Роман, ну недосуг мне с тобою спорить!» Брат нехотя обещался. Одного варенья сварили в тот день десять тазов. О дочери Елена вспомнила
только, когда с пастбища погнали коров. Ох, поди, и злится! Торопливо взбежавши по лестнице, она распахнула дверь в комнаты брата. Явившееся зрелище заставило ее примерзнуть к порогу. Устроившись за письменным столом, Роман с препротивным скрипом вращал кухонную гирьку по большой чугунной сковороде. Вторая сковорода стояла на полу. В сковороде лежал накрошенный свинец, а перед нею, сосредоточенно хмурясь, сидела Панна. Две ровных кучки свинца были и на разложенном нумере «Московских ведомостей». «Окатанная длобина, - Панна показала матери зажатый в пальчиках свинец, а затем присоединила к правой кучке. - Не окатанная длобина, неть, не окатанная!» - «Роман!! Да ты с ума сошел! Зачем ты ей дал свою дробь разбирать?!» - «Как зачем? - удивился брат. - Самое ж ты просила ее занять. У ней, между прочим, хорошо получается, сам бы я грязней разделил». - «А если б она свинец да в рот?!» - «А зачем ей? - удивился Роман. - Поди не пряник».
Ах, Роман, Роман… Есть ли на свете человек, меньше созданный для семейных радостей, чем ты? А все ж - неужто так и не женишься? Четыре десятка разменял, сколько ж можно гулять? Плохой ты муж будешь, да только ты Сабуров.
Ох, и трудно с тобою было, Роман. Удалось бы сломать злую твою волю, когда б не помог случай, почти счастливый?
Накануне возвращения Платона в родительский дом Елена тщательнейшим образом перепрятала припас Кузьмичёвой травы, обыкновенно стоявший на видном месте в шкатулке. Слишком уж она перепугалась в последний денек предыдущих вакаций, случайно заставши сына сочиняющим что-то в гостиной, надо думать, вирши. Пестревшие зачеркиваньями и кляксами, разрисованные по полям, бумаги осыпали пол вокруг кресел и карточного столика, который мальчик отчего-то любил использовать в качестве письменного. Чернильница, во всяком случае, уже оставила свежие пятна на зеленом сукне. Одет он при том был, как обыкновенно, по глупейшей школярской моде: черный шейный платок под подбородок, на ногах вместо башмаков - черные бальные туфли. Закинувши одну нелепо обутую ногу на другую, Платон держал в одной руке очередной лист, а в другой перо, которое, как ей было показалось, в раздумьи грыз. Или нет? Рука с пером метнулась к бумаге, еще что-то усердно вымарала.
«Платошка, что это ты жуешь такое? - Елена Кирилловна терпеть не могла, когда дети лакомились между трапезами».
К ее изумлению, сын густо покраснел. Куда основательней, нежели б она поймала его на порче зубов какими-нибудь леденцами.
«Платон, что у тебя? - уже строже повторила она, с изумлением глядя, как сын не проглотил свое лакомство, а выплюнул в носовой платок, который тут же запихнул в карман жилета».
«Да право, ничего особенного, maman».
Охваченная непонятной тревогою, Елена выхватила платок и развернула. Какие-то измочаленные зубами волоконца. Щепка, что ли? Странно обострившееся обоняние уловило нечто знакомое.
«Да это же моя трава, Платон!!»
«Maman, я не хотел без спросу брать, так уж получилось».
«Ты ведь не в первый раз ее пробуешь? - Елена оперлась рукою о спинку кресла, с которого вскочил сын. - Не в первый? Говори, сколько раз ты ее брал?!»
«Не помню… Раз десять… Но это уж за все годы».
«Зачем? - Ноги не держали, и Елена села».
«Сперва из любопытства, помните, я в малолетстве думал, будто это - мандрагора? Ну та, что под виселицей растет».
«Я знаю, что такое мандрагора, Платон».
«А потом я заметил… Ну, от нее сердце так биться начинает… А главное дело, тревожно так делается, и страхи лучше в голову лезут. Я вот сейчас хотел балладу написать… В западнославянском духе… Ну, как девицу вампир сосватал… Вот и взял немножко, чтоб пострашней сочинялось».
Ох, и досталось же тогда Платон Филипповичу по первое число от обоих родителей. Филипп даже в школу ему с собою навязал какую-то французскую книжищу о прискорбных медицинских последствиях пристрастий к возбуждающим либо дурманящим веществам. Елена же сочла уместным поведать сыну о том, чего прежде отнюдь не намеревалась рассказывать: о мучительных бессонницах, что терзают ее по шесть дней на неделе, о том, как сила воли не всегда одолевает раздутые эфедрою тревоги и страхи, в коих нет ничего сколь либо романтического, о том, как счастлива б она была никогда не пить этих настоев, да без них не всегда умеет дышать. Платон вроде бы все понял и во всем обещался, однако ж, незадолго до его прибытия она не удержалась и перепрятала злое сено от греха. А как удачно получилось! Нужды нет, ради того, чтоб обуздать натуру брата, она б и притвориться больной не погнушалась бы. Да только из притворства настоящего проку бы не вышло. Поверить он бы поверил, а только чистая правда разит не в мозг, а в душу.
Сколь же причудливо тасуется колода воспоминаний! Черные плохие перемежаются с хорошими красными, козырные тузы идут вместе с незначительнейшими шестерками… Как не вспоминать подлого Бонапарта, первого в шеренге ничтожных гениев, на выпечку коих столь щедр новый век? Как забыть ей тот съезд гостей в бесснежном ноябре?
«Сын идет против отца и способен не остановиться перед убийством, - сказал Филипп тогда, в день, прояснивший ей окончательно, сколько высоко сделалось его место в Ордене. - Отец идет против Божественного установления и пропасть его падения трудно измерима. Никогда еще за двести лет мы не становились перед столь сложным выбором пути. Между тем надлежит срочно установить нашу позицию».
Мы за последние двести лет… Ах, Филипп, Филипп, эко же ты врос в сию землю! Пряча невольную улыбку, Нелли огляделась по сторонам. Сколь мирным представилось бы зрелище сие со стороны! Гости, расположившись в креслах и на диванах, попивают кофий либо чай. Малютка играет на полу в раскрашенные чурочки, мальчик ломает заводного турку, верно, подаренного только что кем из прибывших. Впрочем - случайный сосед немало удивился бы: а где меж гостями дамы? И что-то многонько средь собравшихся духовных лиц, в том числе и самого простого виду - однако нимало не смущенных роскошью модной гостиной.
«У дьявола два кулака, - отец Иларион резко поднялся. - Нельзя забывать, что когда он предлагает выбор, он обманет в любом случае».
«Мы никогда не оставались в стороне! - протестующе воскликнул Никита Сирин, уж три года, как воротившийся на жительство в Россию. И ты туда же, друг-приятель. Право слово, те, кто пришел в Белую Крепость сам, чаще говорят сие „мы“, нежели рожденные в ней».
Споры, жестокие споры длились так долго, что вид собрания из почти обыденного сделался вовсе странен. Ну кто, право слово, кушает кофей за полночь? Впрочем, еще несколько часов - и сия картина вновь обретет самый естественный вид. Елена самое не понимала, отчего иронизирует в мыслях, когда происходящее столь серьезно. Серьезность эту понимал даже маленький Платон, хотя в какой-то момент ему, поди, и могло показаться, что взрослые надумали сыграть в чепуху на бумаге. Каждому достался узенький клочок оной, и каждый, начертавши не более фразы, свернул его в трубочку.
Платону же пришлось по просьбе отца обойти всех с красивым малахитовым кубком. Едва ли он это забыл, едва ли. Хотя бы потому, что то была первая в его маленькой жизни ночь без сна.
«Решенье единогласное, - изрек наконец отец Иларион. - Белая Крепость впервые отводит руку свою от правителей России. Господи, помилуй!»
«Ах, отчего матушка Екатерина не могла прожить еще ста лет?! - горько усмехнулся Сирин, но тут же оборвал себя».
«Платошка, ты пойдешь со всеми в храм или все же спать хочешь? - спросила Елена тихо, почти шепотом, боясь потревожить мрачную свинцовую тишину, сошедшую на собрание».
«Пойду, - взгляд больших детских серых глаз был очень серьезен. Почудилось ли ей, что он понял все?»
Но вот содеялось все, чему было суждено, и жизнь, как ни странно, не остановилась. Панна училась складывать буквы, а Платон - слагать вирши. Все заботы и трудности, связанные с детской, были ровно такими же, каких можно ожидать и во времена, когда сыновья не убивают отцов своих на ступенях к трону. Тем Елена и успокаивала сердце, сосредоточивши все силы душевные на детях. Платон рос и модничал, отдавая дань меланхолии. Панна всячески бегала уроков и малевала соковыми красочками столь самозабвенно, что Филипп решил приставить к ней по билетам настоящего живописца из Академии. Младенческие трудности сменялись ребяческими, ребяческие - отроческими. Сердечные боли, начавшие посещать Филиппа с той осени, вроде бы отступили.
Судьба оказалась щедра, несказанно щедра. Она подарила Роскофым десяток покойных лет, исполненных любви и взаимного понимания. Даже чуть поболе десятка. А после пошла волна новой беды, беды общей, никого не миновавшей. Беды, оборотившей Елену Кирилловну Роскофу в монахиню Евдоксию. Нет, о том она не станет вспоминать даже сейчас, особенно сейчас, когда она не Евдоксия, а Елена. Евдоксия может молиться там, где Елена умерла бы от душевной муки.
И вот, едва перестала она тревожиться о брате, сыне и дочери, как ползут грозовым облаком новые смуты. Нет, не ползут. Летят по бледнеющему небосводу кровавою кометой. Говорят, ночь несет близким вести. Видите ли вы сейчас оную красную звезду, дорогие мои?
Глава IV
Платон Роскоф спешил, очень спешил. С карьера на рысь он переводил лошадь только на время, необходимое, чтоб ее не загнать - ни минутою больше. Однако ж к царскому поезду он присоединился уже на тракте, ранним, слишком ранним для выезда столь важных особ утром.
Умножение свиты, явленное в его лице, прошло незамеченным. Молодежь еще не веселилась и не шутила по обыкновению, а поклевывала носами в седлах. Шторки в окнах карет, в коих ехали дамы и штатские, были по большей частью задернуты, словно кое-кто был не прочь, хоть и с меньшими удобствами, добрать прерванный сон.
Однако же спалось не всем. Вниманье Роскофа привлекла высокая фигура человека, опередившего немного авангард. Верней сказать, всадник то чуть опережал спутников, словно бы в нетерпении, то, чуть отдалившись, поворачивал и возвращался. Высокий его тракен редкой для прусских лошадей соловой масти беспокойно вскидывал голову, верно, чуя волнение наездника.
Приближаясь в очередной раз, он заметил Роскофа и вновь поскакал прочь - даже еще дальше, нежели в прежние разы.
Роскоф, не колеблясь, пустился его догонять.
- Я тебя ждал раньше, - молвил всадник, когда Платон Филиппович поравнялся с ним.
- Дорога подготовлена, Ваше Величество, - ответил Роскоф. - Мы своротим на оную, не доезжая Новгорода.
- В котором часу это будет?
- Ласкаюсь, раньше полудня, - Роскоф окинул своего собеседника длинным и пристальным взглядом.
Наружность Александра Благословенного многое поведала бы внимательному, охочему до умозаключений наблюдателю. В годы молодости все счастливцы, щедро одаренные природой, всего лишь красивы. Трудно сказать, является ли гармония черт лживой маскою, либо напротив - крупными буквами повествует о красоте душевной. Но когда красавица либо красавец переступают тридцатилетний рубеж - справедливость берет реванш над легкомысленной щедростью упомянутой природы. Все, что невидимо кипело предыдущие годы в сердце и в голове - все выплескивается наружу. Истинная сущность человека начинает проступать в чертах лица. Воистину, лишь живущий в ладу со своею совестью умеет красиво стареть! Ко всем иным старость приходит глумливою художницей, потихоньку перерисовывающей портрет в карикатуру.
Нужды нет, и Цезарь был плешив, однако ж Александру Павловичу пролысина, которой не могла скрыть полностью даже треуголка, как-то уж очень не шла. Правильные черты лица, не подсвеченные величием, казались незначительны и мелки.
Или в сем впечатленье был повинен серый предрассветный сумрак, который мало кого красит? Бог весть. Да и время ли теперь рассуждать о физиогномике? Не время, Платон Роскоф. Никак не время.
- Так и представляю эту дыру, - вздохнул Император. - По главной улице свиньи бродят и на тротуарах отдыхать укладываются. Там, где они вообще есть, тротуары.
- В эдакой дыре, Ваше Величество, каждый человек на виду, а новый - вдвойне.
- Так что можно не страшиться никого. Кроме тех, разумеется, что приедут со мною вместе, - Александр Павлович горько усмехнулся.
- Девять из десяти, что предателя среди свитских нету, - твердо сказал Роскоф.
- Вспоминая арифметику ребяческую, следовательно, возможны два с половинкою предателя.
- Я не могу солгать Вашему Величеству, - лицо Роскофа странно напряглось. - Уповаю, что ни этих двух, ни половинки при вас теперь нету. Но вероятность вправду такова.
- Лучше б уж ты солгал немного, Роскоф, оно б покойнее было путешествовать.
- Меньше всего я теперь хотел бы вас успокоить, Государь.
- Твоя правда.
- Будут приложены все силы, чтоб отшельничество ваше не оказалось чрезмерно долгим, Ваше Величество. Но лучше пересидеть лишнего, пусть и скучая. Как только все нити заговора попадут в наши руки, вы будете безопасны.
- Так ты доверяешь своему Шервуду, Роскоф?
- Он не мой агент, но доверенный моего дяди, Сабурова, впрочем… - Роскоф удержал на языке бестактное замечание, что близким родственникам доверяешь иной раз больше, нежели самому себе. Воистину, при повешенном как-то не с руки говорить о веревке. - Впрочем, сие не существенно. Я полностью ему доверяю.
- Полностью нельзя доверять никому, - мрачно заметил венценосец. - Все люди - мерзавцы.
Роскоф промолчал. Ничего не выражающий прозрачный взор его столкнулся на мгновение со взором Александра. Император отвел глаза первым, с гримасою легкого разочарования.
«Хотел бы я знать, приказал бы ты немедля бросить меня в Алексеевский равелин, узнай вдруг, паче чаянья, то, чего тебе вовсе и не надобно знать? - думал Роскоф, пряча улыбку. - Вот бы встала пред тобою дилемма: с одной стороны, обидно было б тут же не заковать в кандалы. А с другой - превосходно ты понимаешь, что больше некому тебя защитить. Вот уж загадка, что бы перевесило - самолюбие или расчет? Только ставить подобных опытов над натурою твоей мы не будем».
Начинающийся день между тем наливался светом, потихоньку золотился, словно яблоки на ветвях плодового сада, что стоял по обеим сторонам от тракта. Далекий церковный купол заиграл с первыми алыми лучами, засеребрилась паутина на обочинах.
Экая особая жизненная сила таится в рассвете, воздух словно не вдыхаешь, а пьешь, столько свежести дарит каждый вдох! Все хорошее, что выпало в жизни, случалось с Платоном Филипповичем непременно в этот час, если, конечно, рассвет заставал его на ногах.
Незаметно приотстав от своего царственного собеседника, Роскоф позволил себе вместо отдыха, какового не получилось минувшей ночью, полюбоваться видами пробуждения природы. Приятно также и припомнить иные рассветы, хотя бы тот, весенний и самый давний в роскошном собрании воспоминаний.
В то утро ему было, сдается, не боле осьми годов. Изрядный любитель поколобродить ночью и поспать до полудня, он пробудился сам, без принуждения. Окно было с вечера растворено, поскольку отравляющая прелесть сельской жизни пора гнуса еще не наступила. Густые клочья тумана, окрашенные золотом, таяли на глазах. Еще немного, и обретут четкость размытые очертания кленовых ветвей, бесцеремонно норовящих влезть в горницу. Ветви казались еще голы: стояли те драгоценные первые майские дни, когда тепло почти по-летнему, проступает первая трава, но деревья еще не распустили почек. После будут еще заморозки, их принесут и черемуха, и дуб, но, опьянев от солнца и тепла, не веришь, что до лета еще далеко.
Платон улыбнулся рассвету и мыслям о прогулке после завтрака. Как же охота пересесть с круглобокого добряка-поньки на настоящую лошадь! Право, папенька вредничает! Стремена можно и подтянуть. Надобно ж выставить такое злое условье: сядешь на лошадь, когда поньку пора будет отдавать сестре. Это ж сто лет ждать!
«С хорошею улыбкой ты пробуждаешься, - негромко молвил кто-то, сидящий в изножье его кроватки. - Но больно скоро делаешься сердит».
Нет, это не был отец, как чуть было не показалось ему в первое мгновенье. Одетый скромней любого судейского, человек был много старше отца, сух и сед, с резкими морщинами, глубоко избороздившими лицо слишком волевое, чтоб казаться добрым. Однако теперь он улыбался, глядя на Платона.
«На что поспорим: догадаешься сразу кто я али нет? - спросил он».
«Дедушка!! - Платон подпрыгнул на тюфяке. - Дедушка де Роскоф!»
«Добро, - старик протянул жилистую руку и легко погладил мальчика по голове. - Я бы тоже признал тебя сразу, хоть бы и среди чужих. Мы оба с тобой похожи на одного и того же человека: он между нами как мост. Хороший ли ты сын, Платон? Помнишь ли, что никто, лучше отца, не знает твоей пользы?»
«Помню, - Платон покраснел. - Не всегда, но помню. Дедушка, как же случилось, что вы до нас добрались?! Везде ведь Буонапарте и война!»
«Война еще не везде, - невпопад, вослед каким-то своим мыслям, отозвался старик. - Это еще не пожар, но первые его языки. А я здесь потому, что завершил мою книгу, внук».
«Какую книгу? Интересную? Вы ее привезли нам?»
«К сожалению, этого я сделать не смог, - старик посмотрел на Платона, как смотрят на взрослого собеседника. - Но со временем ты прочтешь ее. Твоя мать знает, к кому обратиться за помощью, когда книга понадобится. А я рад, что труд мой подошел к концу. Вот и захотел повидаться с вами со всеми».
«Дедушка, а вы мне расскажете, как бивали санкюлотов?»
«Уж больно ты скор, меньшой де Роскоф, - дедушка Антуан поднялся. - Что тебе до вчерашних разбойников, на твой век достанет завтрашних».
«Дедушка, а вы к нам надолго? Навсегда?»
«Не надолго, внук, - с улыбкою обернулся в дверях старик. - Ну да сие тоже не суть важно».
Дверь затворилась, даже не скрипнув в петлях.
Казалось, Платон только на мгновение смежил веки, когда дед вышел из его горницы. Однако солнце за это мгновение успело подняться довольно высоко. Вот уж глупость - спать, когда происходят такие события!
На столике шла обыкновенная «война напитков»: серебряный кофейник и аглицкий фарфоровый чайник горделиво стояли визави. Без кофея не начинал дня папенька, между тем как маменька признавала только чай, каковой кушала без сливок и даже без сахару.
«Кого это сегодни не пришлось силой с постели стаскивать? - весело удивился отец, когда Платон сбежал вниз».
«Ты будешь с нами завтракать, Платошка? - спросила маменька, одетая во что-то светлое и легкое - впервой в этом году».
«Я буду завтракать с дедушкой! Он еще отдыхает, да? Дедушка ведь еще тоже не завтракал, я не вижу для него чашки!»
Сделалось вдруг очень тихо. В этой тишине звонко стукнула о фарфор ложечка, которую выронила маменька.
«Тебе что-то приснилось, Платон? - спросил наконец отец. Губы его дрожали».
Испуга родителей в свой черед напугала мальчика.
«Ничего мне не снилось! Да я и не спал… почти… после того как дедушка ко мне заходил».
«А… который дедушка, Платоша? - еле слышно шепнула маменька. - Дедушка Сабуров или дедушка де Роскоф?»
«Ну как мог ко мне заходить дедушка Сабуров, - Платон начал обижаться. - Он вить давно умер!»
Отец, быстро вышед из-за чайного столика, опустился на пол перед мальчиком и крепко притянул его к себе. Платон услышал, как сильно колотится отцовское сердце.
«Папенька, но где же дедушка? - Платон заплакал. - Где дедушка де Роскоф? Он же приехал нас повидать!»
«Нет, Платон, никто не приезжал. Все-таки тебе это приснилось».
«Дедушка зашел ко мне в комнату! - настаивал Платон сквозь слезы. - Верней, нет, он уже сидел на моей кровати, как я проснулся, а после вышел! Таковых снов не бывает! Он сказал, что здесь потому, что завершил книгу… какую-то книгу!»
«Филипп!! Вспомни, ты говорил когда-нибудь при Платоше о книге, о той, о „Бретонской Голгофе“? - воскликнула маменька».
«Я - нет, Нелли, а ты? - отец по-прежнему обнимал Платона, стоя перед мальчиком на коленях».
«И я - нет, - тихо сказала маменька. - Но может статься, Роман?»
«Не думаю, Нелли. А что еще сказал дедушка о книге, Платон?»
«Что маменька знает, кто поможет ее найти».
«Ну конечно, - Филипп поднялся. - Мартен и Прасковья. Вот что, друг мой. Помолчим-ка немного, а после и вправду позавтракаем. Главное, постарайся сейчас хорошенько запомнить все, о чем говорил дедушка. Что захочешь, можешь рассказать матери и мне, но главное, все запомни сам. Да, и вот еще что. С нонешнего дня поминай дедушку де Роскофа так же, как и дедушку Сабурова. За упокой».
Так и осталось неизвестным, верно ль было предположение о дне смерти деда. Да и как можно было б проверить? Война не пересыхала, Франция казалась дальше иных планет. Одно только наверное знал Платон: с Антуаном де Роскофом он повидался взаправду, а как сие проистекло - так ли уж важно?
Ах, воротиться б в те годы, когда жив был отец, а сестра весела, когда мать их звалась Еленою Кирилловной! Что с того, что было их у Елены Кирилловны не пятеро-шестеро, как у людей, а только двое - брат да сестра! Вдвоем им было лучше, нежели иным и вдесятером. Маменька улыбалась, читая записки с просьбою о прощении за очередную шалость - записки, подписанные двойным «П»: Платон и Прасковья. Так уж они придумали подписываться, и в школе мальчик не враз отстал от привычки, которую не хотел никому разъяснять. Все, вычитываемое в книгах, Платон на свой лад растолковывал малютке. Панне это нравилось, хотя иной раз она и не спала со страху. Например, когда братец прочел о Сократовом демонии, что никогда не подучал его что-либо сделать, но часто отговаривал от того либо иного поступка. А где он прячется, сей невидимый собеседник? Может, носит он шапку-невидимку? Тогда почему его не слышат другие люди? А главное, есть ли демоний у каждого человека, либо был только у Сократа? Платон не хотел спасовать перед Сократом, а Панна не хотела уступить брату. Дети с неделю соревновались друг перед дружкой общением
с внутренними собеседниками - покуда девочка не проснулась ночью от собственных крика и слез. Утром Филипп призвал сына в свой рабочий кабинет и, выявив обстоятельными расспросами суть происшедшего, долго и терпеливо растолковывал ему, что античный мыслитель аллегорически подразумевал всего лишь нравственное начало, заложенное в человеческой природе, иначе - совесть. В заключение папенька все же запер некоторые из книжных шкапов.
«Из-за тебя, Платошка, Сократ был для меня в ребячестве хуже Бабы-Яги, - смеялась потом Панна. - Не помнишь, поди, как ты тер в ступке „цикуту“, пил ее и начинал объяснять, какие члены у тебя холодеют? Знаешь, каков мне представлялся тогда Сократ-то твой? Горбатым карлою с черной, как у арапа, кожей! А пальцы у него были по три вершка длиною!»
Ах, Панечка-Панна, что за странная судьба тебе выпала!
Платон Филиппович вздрогнул всем телом и приподнялся в стременах: надолго ль убаюкали душу воспоминания?
Пустое, получаса не прошло.
Император взглянул на него, оборотясь через плечо. Угадывая значенье взгляда, Роскоф поспешил вдогон. Его сопровождало ощутимое недовольство двоих флигель-адъютантов, уязвленных тем, что представлялось им неожиданным фавором.
Знали б вы, бедняги, какая сенная лихорадка причиняема ему одним моим видом. Поравнявшись с молодыми людьми, Роскоф столь внимательно поглядел на них, что оба смешались. Но бог с вами, ревность ваша свидетельствует о том, что едва ль вы замышляете против жизни миропомазанника. Иначе б было вам все равно, быть ли в случае.
Ах, где ж ты, тот, кто мне так надобен? Едва ль ты едешь в сей синей карете, скромной, без гербов, но отменной работы. Карета принадлежит медику Вилие. Был он, правда, в числе убийц императора Павла, но Александру предан неимоверно. Нет, Вилие не предатель и даже не половинка предателя. Недурное mot, кстати сказать. Что же, в каком-то смысле половинка предателя также едет с нами, и даже, быть может, не одна. Половинкою предателя назовем того, кто сам не решится на измену, но может быть вовлечен в нее стечением внешних обстоятельств. Но таких половинок средь нас явственно больше одной, вот только, по счастью, даже десяток их не сложится в предателя целого. Человеческая арифметика отлична от школьной.
- А ты, Роскоф, поди, вторые сутки без сна? - спросил Император, когда Платон Филиппович приблизился.
- Третьи, Ваше Императорское Величество. - Роскоф позволил себе улыбнуться.
- Так оккупировал бы эскулапову карету на час-другой. Он один едет, право, Роскоф, отдохни.
Платон Филиппович сумел скрыть изумление, лицо его сохранило непроницаемое выраженье. Неужто он говорит искренне, даже без намеренья как-либо по секрету употребить сие время? А ведь похоже на то.
- Полноте, Государь, отдохну, как свернем на новую дорогу.
- Как знаешь. - Император промокнул чело платком. Белый батист немедля посерел, вобрав обильную испарину. - Не помню, Роскоф, сколько раз за эти дни мне вспадало в голову: а не зряшны ли такие усилия? - Приметив легкую тень раздражения, промелькнувшую в лице собеседника, Александр усмехнулся. - Ты неверно понял. Я нимало не сомневаюсь в том, что опасность велика, что измена проникла куда глубже, нежели можно было ожидать - только этим и объясняется мое неведенье. Эким же я выказал себя глупцом! Ждал беды от одного из двоих братьев, терзал обоих неясностью завещания, тщась тем обезопасить себя! А братья вышли чисты, пуще того, они в равной со мною опасности! Я устал, Роскоф. Право, мною владеет какое-то небывалое безразличие к собственной моей участи. Стоит ли мне беречься? Главное, сохранить молодость императорской фамилии - Николая, Мишу да Александра-малютку.
- Не тревожьте сердца понапрасну, Государь. Их стерегут втрое сильней, нежели вас.
- Ты отчаянный человек, Роскоф. - Император вновь вытащил из-за обшлага уже превратившийся в мокрую тряпицу платок. - Но благодарю тебя за полную правду.
- Ваше Величество, я отнюдь не говорил, что о вас радеют худо. - От нежданной сердечной откровенности Императора Роскоф смешался. - Положимся на волю Божию. Глядишь и воротимся назад прежде, чем установится зимний путь.
- И обыкновенною дорогой, - Александр улыбнулся было, но улыбка эта, не успев покинуть его уст, словно выцвела изнутри. Губы его побелели. - Смотри… Смотри же! Ты видишь… это?
Словно чья-то рука вывела по утреннему белесому небу резкий красный зигзаг. Нечто, похожее на размытую кляксу, венчающую сей росчерк, казалось, стояло неподвижно, но вместе с тем расстояние меж нею и окоемом уменьшалось.
- Комета… - Роскоф невольно залюбовался. - Экая отчетливая, дорого б дал покойный Эйлер, чтоб оказаться тут с подзорною трубой.
- Комета, - негромко повторил Император. - Знак судьбы. Знаешь, что она обозначает? Бедствие и горе.
Глава V
Между тем на Мойке, в дому Русско-Американской Компании, где квартировал управитель канцелярии оной Кондратий Рылеев, на движенье небесных тел никто внимания не обратил. Хотя и было кому: немалое собранье гостей досидело до утра. Гостиная являла собою баталию минувшей ночи. Табачный дым черными тучами плавал под потолком и был бы вовсе нестерпимым, когда бы кому-то ни пришло в голову растворить одно из окон. В сероватом утреннем свете все, отдыхавшие в креслах и на оттоманках, казались бледны до самого мертвенного состояния. Бокалы и пустые бутылки меж тем были уже вынесены, старый слуга-калмык разносил завтрак: водку, ржаной хлеб и квашеную капусту.
- Экая дрянь, а с похмелья хорошо идет, - молодой человек в штатском запустил в тарелку персты с изумительно отшлифованными розовыми ногтями. Был он еще безусым, с не тронутыми бритвою девичьими румяными щеками.
- Ничего не хорошо, - возразил стоявший у окна подпоручик, сморщился и опрокинул стопку. - Подобное подобным, а пили неплохое аи. А от такой закуски у меня индижестия в брюхе. Признайся, Кондрат, ты чай, из экономии всю эту народность у себя развел, а?
Названый Кондратом поморщился. Шуток он не любил и сам не шутил иначе, нежели написанием длинных сатир. Собою он был скорее недурен, только нос, рот и подбородок казались слишком невелики в сравнении с глазами и бровями.
- Не вкушая одну пищу с народом, не ощутишь настоящего с ним братского родства, - нравоучительно заметил он. - Иван, старая бестолочь, неужто нельзя было догадаться сперва проветрить?!
Последняя часть тирады относилась уже к калмыку, тут же заторопившемуся распахивать фортки в трех оставшихся окнах.
Спорить дальше об уместности предложенной снеди, равно как и о чем-либо другом, никто не захотел.
Все присутствовавшие были в некотором роде семья. Кто-то с кем-то и вправду состоял в родстве, кто-то соседствовал имениями, кто-то вместе учился либо прошел военные кампании, кто-то встречался в одной масонской ложе. Иной раз приходилось то и другое разом. Быть может, потому нынешнее времяпрепровождение представлялось большинству чем-то из совместных досугов.
Невысокий мелко-кучерявый, смугловатый с лица драгун, полулежа на оттоманке, небрежно шелестел какими-то листами. Отсутствие помарок и гладкий безликий почерк, которым те были заполнены, говорил о том, что некое сочинение г-на Улыбышева под названием «Сон» было списком, а не оригиналом.
- Ну что, Саша, стоит эту штукенцию тиснуть на станке? - спросил один из гостей в штатском, той же южнорусской наружности, что и драгун.
- Не хочешь ли сказать, Иван, - оборотился к нему Рылеев, - что у тебя получилось сей станок запустить?
- Чтоб у Якушкина да наладилась какая-нито механика? - Драгун хмыкнул.
Несколько человек засмеялось.
- По-моему, и у тебя, Якубович, дело не сладилось, - огрызнулся гость в штатском. - Давно б уже станок работал, когда б позвали типографиста!
- И тут же бы сами рассекретились какому-нибудь Сабурову в руки, - строго возразил Рылеев.
- Да что это за Сабуров такой, другой раз о нем слышу, ровно он пугалом нанялся на нашем огороде? - спросил подпоручик.
- Пестель его велел опасаться, - ответил юнец, что хвалил капусту. - Непонятный ферт, вроде и не в строку, а все дорожки на него сворачивают.
- Сабуров, говоришь? - Якубович нахмурился. - Роман, что ли? Закрытый ящик. Надо б прознать получше об его обстоятельствах. Кто с ним в одной ложе?
- Он не масон, - сухо ответил Рылеев.
- Вообще не масон?!
- Да брось, не масон, нешто мы в уездном городке?
- Может статься, его ложа маленькая, не на виду?
- Да ладно тебе!
- Повторяю, он не каменщик, - раздосадовано повторил Рылеев, разгоняя комариную тучу недоуменных возгласов. - Сие известно самым достоверным образом.
- То-то чины мимо летят… - один из гостей выразительно присвистнул.
- Хуже того, - Якубович заговорил, не отрывая отчего-то взгляда от разлохмаченного списка. - Этот его свойственник ли, или кузен, словом, родня - Роскоф… Так вот он не масон также.
- Свитский?! Каким же манером он тогда взлетел так высоко? Будь он каким Крезом, из тех, что ленятся ходить в ложу, знаючи, что и так их все рады привечать… Роскоф этот, конечно, не бедняк, Сабурова побогаче будет, но все ж имение не из ряда вон… Да и дворянство нетитулованное. Нет, такому в свиту нипочем не пробраться иначе, чем через ложу, - глубокомысленно заключил еще один гость, постарше прочих.
- Быть может, Трубецкой, ты скажешь, через какую?
- Наверное не скажу, но я слыхал, будто Роскоф в ложе Благотворительности к Пеликану.
- Нет, он в ложе Беллоны.
- В ложе Беллоны? Эй, Бурцов, проснись!
- Чего будите, канальи? Только глаза сомкнул… - на диване в дальнем углу проистекло некоторое шевеление прежде бездыханного тела.
- Ты ответь и дальше дрыхни! Платон Роскоф с тобою в одной ложе?
- Что за глупость, отродясь вместе не заседали! Он в ложе Северных друзей.
- А я слыхал, что в ложе Минервы, они там горазды стоять на особицу.
- Кто это тебе сказал, Якушкин, что Роскоф в Минерве?
- Вроде Шервуд говорил.
- Ну, уж точно не Шервуд! Потому, что мне как раз Шервуд наверное рассказывал, что Роскоф ездил в Вильно и там вступал в ложу Усердного Литвина.
- Путаешь!
- Сам путаешь!
- Да все путают, и ты, и он, и Шервуд! - Якубович уронил бумаги и прошелся в сердцах по гостиной. - Он не масон, а слухи сам пускает, чтоб не привлекать к сему внимания.
- И, полно! Зачем бы ему?
- Да затем, что два чудака в одной семье - это уж перебор. Один чудит явно, другой пускает пыль в глаза. А при том, что не один, так другой все время встает на пути…
- Я вот, что вспомнил, - заметил курносый рослый Трубецкой. - Роскоф-то сей из французских эмигрантов. Верней не сам, но отец его был. Не может ли он быть тайным иезуитом? Вместе со свойственником своим?
В окнах уже наливался солнечный день ранней осени. Беспутная ночь уже выпустила собравшихся из своих объятий: помятые и несвежие, гости Рылеева тем не менее больше не маялись похмельем и дрёмой - начавшийся разговор потихоньку затянул всех.
- Думаю, нам не суть важно, - наконец ответил Рылеев. - Иезуит или нет, а едва ль Ватикан станет охотиться на братьев в православных пределах. А из православия неприятель никакой: попы здешние нас всего сто лет знают, это не срок. Даже не анафематствуют покуда. Нету в России силы, чтоб сплотилась всерьез. Посему что Сабуров сей, что Роскоф не страшны. Так, одиночки, что б там у них на уме ни было.
- Пустое, у нас не будет Вандеи с попами, - хмыкнул Якубович, вновь раскрывая список. - Как в сем сочинении и написано, через двадцать лет православными в Санкт-Петербурге будут только старые бабки. Новинка, право, недурна, нечто наподобие Фомушки Мора, только средь наших осин. Черт бы подрал этот печатный станок, только начнешь давить на рычаг, как буквы почему-то осыпаются со своей рамы…
На дворе замычала корова, которую экстравагантный Кондратий держал ради свежих сливок - к великому недовольству соседей. Сливки, впрочем, скотина давала решительно дрянные, поскольку даже летом рационом ее было сено. Да и где б ей было пастись?
Якубович поморщился: оригинальничанье Рылеева иной раз изрядно выводило его из себя.
- Кого это черти несут пораньше с утра? - поморщился Якушкин. - Ох, ровно по моей башке лупит!
Дубовый молоток впрямь стучал в парадную дверь, как дятел. Доклад старого калмыка опередили стремительные шаги, сопровождаемые звоном шпор.
- Охотников? Ты откуда? - спросил Трубецкой удивленно, словно твердо знал, что вошедшему надлежит быть вовсе в ином месте. Впрочем, так оно и было.
- Костя, ты ж должен теперь на дежурство заступать? - вслед за Трубецким спросил и Рылеев.
- Заступать некуда! - едко бросил вошедший офицер, рыжий и рябой. - Клетка опустела, птичка улетела, или как там в ребяческих прописях… Словом, мы сели в лужу, Император отбыл из дворца.
- Куда?! - Якубович вскочил на ноги.
- С супругой, на леченье в Таганрог…
- Э, великое дело! Уж слыхали, - Якушкин презрительно усмехнулся. - Выехать легко, доехать иной раз непросто. Поезд плетется медленно, обогнать его - проще простого. Надо встретить и приветить Александра в одном из попутных городов. Может статься, все даже к лучшему! Первое - в дороге охрана слабей, второе - сколько можно размазывать кашу по тарелке? Самое судьба указывает, что надобно поспешать!
- Ты не понял… Вы все не понимаете… - Охотников тяжело вздохнул. - Он едет какой-то особою дорогой.
- Не удалось прознать, через какие селения оная проходит? - напрягся Рылеев.
- Дорога не проходит ни через какие селения, - отчеканил Охотников.
- Что за гиль! - недовольно воскликнул Трубецкой. - Таких дорог не бывает, кому они нужны?
- Тому, кто хочет быть безопасен от дорожных засад и встреч. Дорогу вели по глухой чащобе.
Заметная растерянность воцарилась в собрании.
- Кто ж его так остерег? - почти простонал Трубецкой. - Но… постойте, друзья, дело-то не так уж и плохо, может статься! Ведь наш брат - он в свите. Без него не уедут, то есть не уехали, я готов держать пари! Александр не чает в нем души!
- Не знаю, стоит ли радоваться, - хмуро уронил Якубович. - Не кинжалом же ему колоть тирана. А хоть бы и кинжалом, наедине им едва ль случиться быть. У него ничего нету с собою. Ровным счетом ничего! Хоть бы ложечку той тинктуры, что хранится в моей ложе для уснувших братьев!
- Ладно, он малый смышленый, этот наш… - начал было Якушкин, но замолк, изумившись сделанной Рылеевым гримасой. - Ты чего это, Кондрат?
- Мы все не в меру говорливы. А сейчас слишком много стоит на кону, больше, чем у нас есть, - произнес Рылеев веско. - Без обид, пора б нам попридержать языки. Не все здесь знают, о ком речь. Кто знает, пусть молчит.
- А ведь Кондрат прав, кондрашка меня стукни! - хохотнул вновь пробудившийся тучный Бурцов. - Подаю пример: сам не знаю и не спрашиваю! Довольно болтали, молчанье - золото!
- Болтали даже слишком довольно, - мрачно согласился Якубович. - Пора за дела.
Словно кто-то незримый, неприятный и холодный, прошелся по неубранной беспечной гостиной, притронулся, проходя, к каждому из собравшихся. Кому приложил ладонь к разгоряченному лбу, кому стиснул руку либо плечо, кому провел перстом по устам. Непроизвольная дрожь была ответом на это невидимое прикосновение. Совладав с дрожью, человек невольно оборачивался по сторонам: не приметили ли? Но никто не примечал чужой слабости, каждый был раздосадован своею. Тайный гость прошел незамечен. Да и был ли он?
Глава VI
В Липовицах, старом имении Тугариных, запаздывали со скирдовицей. Уж два дня, как минул Моисей, а еще жали. В поле вышли все, считая дворню. А все ж страда была весёлая, хоть и не разгибали спин: такого богатого жита не помнили даже старики.
Темноглазая Настёна, четырнадцатилетняя дочка вдовой ключницы, обогнала всех девок и баб. Любо смотреть, как ловко, поймав направление ветерка, она проворно прихватывала левой рукою тугие колосья и, сжавши, взмахивала сверкающим полукружьем прекрасного серпа австрийской ковки. Взмах, другой, третий - и вот уж девчонка вяжет пузатый сноп, вот снова, улыбаясь задорной улыбкой, ловит ветерок… Да, вот оно! Стальной полумесяц замер в опущенной руке, в темных глазах пляшут солнечные зайчики…
- Ну, потерпи еще немножко, Настенька!
- Воля ваша, голубушка барыня, а меня девки с парнями засмеют! Сижу тут в хоромах в самую страду да дурью маюсь!
- Подбородок, подбородок!! - отчаянно воскликнула Прасковья Филипповна, высовываясь из-за мольберта.
Девчонка только вздохнула, застыв на неудобном табурете.
Второй день, как страда отошла на второй план, а на первый выдвинулась случайно попавшаяся на глаза фигурка девушки-подростка, осыпанная золотыми полуденными лучами, словно Даная своим дождем. Позу и движение Прасковья поймала на месте - карандашиком в маленькой альбомец, что всегда таскала в кармане передника, но лицо, но колорит… тут придется повозиться. Волосы собраны в косу, рожь собрана в сноп. Как передать эту рифму? Чуть-чуть вохры - и туда и туда? Ладно, волосы и рожь покуда отставим, а солнечный зайчик в глаз бросим легоньким мазком белил… Да, это то, что нужно!
Прасковья Филипповна отошла от мольберта, сжимая в руке тонкую кисть. Поверх легкого светлого платья на ней была заляпанная красками грубая блуза, а волосы полностью укрывал глухой серый чепец. Впору бы испугаться, да некому. Кто ж станет в страду с визитами разъезжать? По-хорошему бы и ей отложить баловство, да уж ладно, все одно она закончит с картиною к обмолоту, а покуда дело и без нее спорится… Уж как обмолот начнется, так сиди-считай…
- Ты, Настенька, походи минутку, разомни ноги! А потом придется еще часок посидеть, пока свет хороший.
Прасковья Филипповна вышла на закругленный балкончик, нависший над спуском к небольшому пруду. Зацвел пруд, чистить пора, да рук не хватает. Уж к следующему лету, ладно… Ни на что не достает ни денег, ни рук.
Польщенная нежданно свалившимся правом находиться в барыниной студии, Настена переходила от картины к картине, от одного глиняного эскиза к другому.
- Ой, Мать Пресвятая Богородица!!
- Опрокинула что-нибудь, егоза? - услышав отчаянный возглас девочки, Прасковья торопливо шагнула обратно в студию.
Все в ней стояло на местах, вот только побледневшая Настёна, застывшая перед маленьким пейзажем, явно была не прочь бежать куда глаза глядят.
- Матушка-барыня! Это ж синие травы!
- Оне, - спокойно ответила Прасковия, тут же понявшая, в чем дело. - Ну, так и что с того, дружок?
- Нешто можно, чтоб эдакая пакость в дому была?
- Это же не синие травы, а просто их изображенье краскою на холсте. Полно, ничего худого они ни тебе, ни мне не сделают. Давай-ка дальше за дело!
Настёна взобралась на табурет, пугливо косясь на пейзажик. Прасковья Филипповна вновь взялась за кисти, но работа дальше не заладилась. Личико ровно подменили! Вытянулось, осунулось, глаза смотрят совсем иначе.
- И чего ты перепугалась? Большая уж девица, небось скоро сватать придут. Пора б вырасти из страшилок, кои ребятишки в ночном друг дружке наговаривают.
- Воля ваша, барыня, боязно.
- Ох, ладно. Беги покуда в поле, уберу я завтра картинку.
Маленькие босые ноги простучали по дощатому полу и ступеням. Девчонки и след простыл.
Прасковья задумчиво подошла к пейзажу. Треснувший от удара молнии старый вяз высится над дорогой. Вдали - полевое разнотравье. Вороны в засохшей листве. Над самою кромкою дороги трава поднялась необычно высоко, обозначая холмик, похожий на могильный. Если вглядеться - никакого холмика и нет. Просто ни с того, ни с сего трава поднялась в одном месте выше обыкновенного. И оттенок стеблей странен: ощутимо отдает в голубизну. А по дороге прыгает еще один вороненок.
Ругать девчонку за суеверия не приходится, суеверие водило Прасковьиной рукою. Да и суеверье ли оно? Ее глаз, глаз какого-нито, а живописца, не ошибается: синие травы и вправду сини. Правда и то, что о прошлый год они в этом месте были от вяза на добрую сажень влево.
Синие травы перемещаются вдоль дорог. Каждый ребенок знает, отчего: покойники в земле ползут друг к дружке навстречу, пожаловаться на неприкаянный свой жребий. Потом начинают винить друг дружку, ссорятся, расползаются прочь. Не разрешено им только удаляться от дороги.
Прасковья бережно собрала кисти и заткнула в кувшинец с конопляным маслом - отмокать. Когда б такое услыхал в шестнадцать лет брат Платоша, сочинил бы целую балладу! Так бы и назвал - «Синие травы». Только не было по обочинам дорог синих трав в его шестнадцать лет. Свои страшилки выискивали они в немецких книгах, счастливые и безмятежные дети рубежа двух столетий. Хороша же была их ребяческая компания! Платон, Арсюша Медынцев и Сережа Тугарин - все почти одногодки, а она, Панна Роскофа, единственная их дама. Медынцевы - многочисленная и дружная семья, всегда жили открытым домом. Чаще всего у них устраивались и большие съезды гостей и детские праздники. Немудрено, что лучшие воспоминания о ребяческих годах у Прасковьи связаны не с родным Кленовым Златом, а с Камышами.
Усадьба в Камышах была полностью перестроена дедом Арсения. У того, надо сказать, выдалось в избытке времени на совершенствование сельской архитектуры. Столичный житель, он угодил в опалу вместе с покровителем своим - фельдмаршалом Минихом, за явленную Петру Третьему верность. Петра Третьего Арсений не любил, но дедом Гаврилой Львовичем гордился, а уж плоды вынужденного дедова досуга были баснословны. Строения из красного кирпича, украшенного белою лепниной, были вписаны в широкий круг. Сам дом, к постоянному восторгу детей, с внутреннего двора глядел четырехэтажным, меж тем как фасад являл собою только три этажа - два ряда высоких французских окон и третий, поменьше, под крышею. Там размещались детские комнаты, там, на третьем этаже, завершалась лестница с чугунными перилами. Из детских лестница спускалась в комнаты родителей, из комнат родителей - в гостиные и залы. А куда девался тот этаж, мелкие окошки коего были видны со двора? Этот вопрос несказанно волновал друзей с тех самых пор, как они научились считать до четырех. Особого входа с лесенкой в него тоже не было!
Сергей Гаврилыч меж тем всегда начинал сердиться, стоило ему услышать вполне резонные вопросы. Уходила от ответов и Аглая Ивановна.
Меж тем маленькие окошки всегда сверкали такой же стеклянною чистотою, как и вполне законные окна. Бессовестно пользуясь заботою ребятишек, нянька Феклуша развела турусы на колесах относительно барина всех домовых, владеющего сими апартаментами. Деревенские домовые были у него в крепости и являлись с дарами, кроме того - имелось изрядное семейство. Нужды нет, что барин-домовой ждал только того, чтобы уволочь в свои горницы какого-нибудь непослушного мальчишку.
- А я чашку саксонскую разбил давеча, отчего ж он меня не уволок? - набирался дерзости Арсюша.
- Небось он и чашку в особую книгу записал, - не сморгнув, парировала Феклуша. - Вот выйдет нужное число проказ - враз уволочет.
- Не стыдно тебе слушать неграмотную бабу, - с неохотой сказал однажды Сергей Гаврилович. - Ведь большой уж мальчик, девять годов сравнялось. Ладно, чего уж. Помнишь, от деда твоего вся Фортуна в одночасье отвернулась? Все ему с тех пор тайные заговоры в голову лезли. Вот и спрожектировал он сии горницы. От злонамеренья не убережет, говаривал он, а все ж приятнее, что есть помещения, куда чужому любопытный нос не сунуть. Вход в них, понятно, есть, только секретный. Одно неудобство! Папенька покойник, бывало, приказывал там походную кровать ставить, как в дурном расположении был. Один только раз эти горницы и пригодились, при Пугаче, да и то потому только, что у злобной той черни было с арифметикой худо.
Нужды нет, после этого разъяснения поиск тайной двери сделался для друзей делом чести! Пользуясь каждым часом невнимания взрослых, кидались искать. Искали выше тайных окон - в детских, искали ниже - в родительских покоях. Тайная дверь была упряма и не давалась.
«Баловством занимаемся, - изрек как-то Платоша, за обе щеки убирая необычайное лакомство - мороженое: у Медынцевых оно появилось к столу прежде других. - Так мы до старости будем искать».
«Раньше старости мне папенька и сам расскажет, - возразил Арсюша, не с меньшим усердием работая ложечкой».
«Ты что, не знаешь, взрослые нипочем не расскажут прежде, чем тебе перестанет быть нужну, - усмехнулся Сережа. - Так что все одно надо дальше искать».
«Вот и нет! - торжествующе возразил Платон. - Окна на том этаже такие ж чистые, как везде, верно? Стало быть, моют их в те же дни, что и прочие окна! Так вот, как начнут окна мыть, так и надобно будет проследить!»
Следить Арсюше пришлось в одиночестве: понятное дело, когда в дому затевалась уборка, гостей Медынцевы не зазывали.
Сперва удалось выяснить, что дверь должна находиться в библиотеке: зайдя туда с тряпками и тазами, горничная Татьянка загадочным образом исчезла. Но только недели через три Арсений умудрился затаиться за портьерами и дождаться, покуда та воротится. Татьянка появилась из-за углового шкапа, самого неинтересного из всех, со старыми лексиконами. Вот уж эврика так эврика! Арсюша изнывал три дни прежде, чем удалось с торжеством предъявить друзьям шкап, поворачивающийся вокруг оси.
С низкими потолками, кое-как убранные, но все одно нежилые помещения явились неизведанной страной, Новым Светом, куда высадился ликующий отряд исследователей. Тут уж стало ясным, куда делось раздражавшее Аглаю Ивановну чучело медведя: оно стояло в полный рост напротив тайного хода. Панна аж испугалась.
Немало находилось в горницах вещей, отживших свое, хоть зачастую и необветшалых. Так обнаружилась деревянная водилка на колесиках, предназначенная облегчать первые шаги младенца, изрядно похожая на клетку. Верно, лет тридцать не бывала она на ходу. Сперва придумали превратить ее в повозку. Панна, в двойном праве самой легкой и дамы, взбиралась на ее верх, меж тем как двое приятелей впрягались парой, а третий, вставши на нижнюю перекладину, изображал форейтора. Благо было где разогнаться: горницы шли по старинке анфиладою, словно нанизанные на стержень распахнутого дверного ряда. Кони ржали, форейтор выводил «пади», Панна визжала от восторга и испуги. Когда наскучило, Платон вообразил, что водилка скорей походит на осадную башню. Роль крепости выпала старому черному шкапу такому массивному, что гарнизон легко размещался на нем со всем необходимым боеприпасом и провиантом.
Ах, милое детство, когда не кочевали вдоль дорог синие травы, милые Камыши! Не этого дома молодой хозяйкою видела она себя в юных грезах! Дом в Липовицах реже всего наполнялся шумом их забав. Став старше, Прасковья поняла, что старшие Тугарины не то чтоб стыдились своей бедности, но несколько ею стеснялись, не созывали лишний раз гостей. Впрочем, годов с двенадцати друзья не связывали своих досугов с выездами родителей. Кленово Злато, Сабурово, Камыши, Липовицы - все сие было в досягаемости не то что хорошего наездника, но и хорошего ходока. Моду на пеший ход, в манере германских студиозов, одно время ввел Платон. С тонкой тростью, используемой не как трость, а как палка для ношения узелка, он исходил немало верст в округе. В узелке же содержались обыкновенно томик-другой госпожи Ратклиф, непременный Гёте, Оссиан и альбомчик в осьмушку листа для путевых зарисовок. На поясе - фляжка с зеленоватым мозелем, до которого он, впрочем, не был большим охотником, но не квасом же должен подкрепляться модный молодой человек, на ногах - башмаки вместо почти непременных бальных туфель, а на голове узкополая
морильо (в качестве указания на приверженность консервативному курсу). Все ленты и кружева - в точности такие же, как и в гостиных, походной одежи Платон, к возмущению маменьки, не признавал.
«Перед кем ты хочешь красоваться в этих блондах? - недоумевала она. - Перед коровами или перед Игнатом-пастухом?»
«Провести время наедине с собою - лучшее из свиданий, которое посылает судьба, - не моргнув глазом, парировал Платон. - Как же я явлюсь на такую встречу не наряден?»
«Слыхала я об одном, что рехнулся, в зеркало глядючи, - вздыхала маменька Елена Кирилловна. - Ступай в чем хочешь, чтобы глаза мои на тебя не глядели!»
В рассуждении туалетов с маменькою копий было поломано немало. Про платья Панны она говаривала, что они годятся только для дам в тягости, особенно в сочетании с «ужасными» туфлями без каблуков. Первые же модные невыразимые Платона достались ему с боем.
«Я еще стерплю черный фрак, будто ты служишь в погребальной конторе, - сердилась она. - Но позволить тебе эти мужицкие белые портки навыпуск?! Уволь, друг мой, все решат, будто ты забыл надеть верхнее платье!»
«Все будут в том же! - чуть не плакал Платон. - И Арсений, и оба его младших брата, и Сергей, все!»
«Вот уж действительно все».
«Полно, Нелли, - благодушно вмешивался папенька. - Пусть Панна рядится древней гречанкою, а Платон погребальным мужиком, сие право младых годов. Вспомни себя - или мужской наряд на девице был уместнее?»
Относительно мужского наряда, папенька, надо думать, шутил. Но брат с сестрой были благодарны ему за то, что он имел привычку сводить к шутке нешуточные домашние баталии.
В те дни Филипп Антонович все реже выходил дальше парка и яблоневого сада. Вместо сюртука он начал облекаться в легкий атласный халат золотистого цвета, все чаще отдыхал на узкой кушетке в большой гостиной, а вокруг кушетки, словно бы сами по себе, стеснились шандалы, столик для журналей и газет, сонетка, маленькая этажерка для самых необходимых книг. Он был еще бодр, но, казалось, каждое новое известие о французских делах старит его на год. Начали ли они уже тогда утаивать от отца газеты? Нет, тогда еще нет.
«Платошка, ну какой из тебя Граф Черной Розы? - вздыхала маменька. - Негоже играть титулами, коих не имеешь, хоть бы и забавы ради! Разве ты граф? Ты самый обыкновенный нетитулованный дворянин».
Но имелась особая страна, где титул у Платона был. Летописями этой страны, стихотворными и прозаическими, написанными и нарисованными, полнились шкапы тайного этажа, тоже лет с двенадцати, когда он уже был отдан им на поток и разграбление. Да, таковой подарок был сделан Арсюше на тринадцатилетие: родители ведь давно уж приметили, куда дети повадились забираться. Страна же звалась Мерсией, и ею правил король Хрустальных Пещер. Королем был Арсюша, Сережа - Рыцарем Веспер, Вечерней Звезды. Панна же была Девой Озера и, соответственно, обитала под водой, во дворце из жемчуга и перламутра. В садах ее росли красные кораллы (вместо деревьев) и лиловые водоросли (вместо травы). Донные течения заменяли ветерок при прогулках, колебля волосы и одеяния.
Ах, милое отрочество, когда последнему из мертвых было уготовано достойное место на кладбище!
Отрочество оборвалось внезапно, словно чья-то злая рука вырвала множество еще не прочтенных страниц прекрасной книги. И трудно поверить, что не узнаешь, что там случилось дальше, куда пошли и что еще сделали персонажи. Никогда не узнаешь.
Так и не удалось прояснить, кто принес Филиппу Антоновичу убившую его газету. Она так и осталась зажатой в его руке, когда его нашли на кушетке в гостиной. Газета была в руке и сообщала о переправе через Неман. Французы пришли со Злом в Русскую землю. Сердце отца отказалось сие выдержать.
Похороны прошли второпях. Дядя Роман, Платоша, Арсюша с братьями, Сережа Тугарин - все торопились по своим частям. Разъехались прямо с поминального обеда, не остались даже ночевать. Прасковья с Еленой Кирилловной остались одне: горе переплелось со жгучей тревогой. Матери и дочери казалось порой, что они сами умерли - такой пустотой звенел дом, три дни назад полный мужчин.
Ах, проклятая юность, хоть бы ты забылась вовсе как сонный кошмар! Проклятая весна, когда нельзя было проехать большою дорогой, не поравнявшись ни разу с божедомами, что рыли могильные ямы для тлеющих вдоль обочин останков. Французы и осенью отчего-то хоронили своих мертвецов по обочинам, но, когда ударил мороз, начали просто бросать мертвецов вдоль дорог. Иные складывали из окоченевших трупов своих соратников нечто вроде хижин, чтоб теплее было ночевать. Первая увиденная Прасковьей такая хижина, где человеческие тела заменяли бревна, долго мучила ее, стояла перед глазами в бессонные ночи.
А потом, когда пришел сияющий май, из неприметных холмиков вдоль дорог полезли синие травы. В сих ядовитых травах заблудилась ее юность.
Прасковья Филипповна устало сняла заляпанные красками блузу и чепец, вновь вышла на балкон. Сад, безлюдный, разомлевший на солнце, заросший, дремал. Дремал и деревянный дом с античным портиком из белёных бревен, с выпиленными из дерева узорами, изображающими лепнину. Дремал пруд, дремали сиреневые кусты, разросшиеся в настоящие деревья, дремали липы, дремала дорога, огибающая холм. А по дороге, единственной движущейся точкой средь спящего пространства, несся к дому всадник, которого она менее всего ждала бы здесь увидеть.
Глава VII
Три дрянных ночлега остались позади, а худшим из них был последний. Дорожная новина легла через засыпанные наспех болотца. Воздух, по-осеннему хладный в ночное время, был к тому же сырым - хоть выжимай. Дамы, бледные без уксуса и без белил, измучились двумя ночевками в каретах, но и устроить их, как было предложено, на кожах и подушках под открытым небом не вышло - заморосил дождичек. Кто б мог помыслить, что и богатая насекомыми дорожная станция может показаться воплощением удобства? Но откуда ей явиться, станции, на тайной-то дороге?
Поезд чем-то напоминал армию, осторожно продвигающуюся в незнакомой местности. Еще и потому, быть может, что на биваках кашеварили на кострах. Дым разгонял комаров, и юная фрейлина Аглая Заминкина, смеясь, нарочно трясла в дыму локонами, уверяя заботливых кавалеров, что таким манером защитится от кровопийц и после того, как затушат огонь. Глаза ее наполнились слезами, но шестнадцатилетняя проказница плакала и чихала, заливаясь смехом, превосходно знаючи, что ничто не портит победоносного цветения ее юности.
Платон Роскоф усмехнулся: девчонка нарочно вылезла из экипажа к костру. Другие дамы кушают в каретах, а ей и простор пококетничать. Экой лесной Дианой уселась на пожухлой траве, нимало не жалея юбок. Безусый Репнин сгребает палкою угли к намокшим ее башмакам, а повеса Гремушин подносит оловянную кружку с каким-то дымящимся питьем. Скажи по чести, друг де Роскоф, и ты б не прочь присоединиться к спасению фарфорового этого созданья от сырости либо холода? Право, севрская статуэтка, да и только. Точеный носик, округлый подбородочек, ангельская белокурость, глаза-незабудки. Пустое, оставим флирт холостякам. Хотя холостяк ли Павел Гремушин? Вот надо же, запамятовал. Может статься, что и отец семейства, уж в Париже был не мальчишкой. Славный малый, хоть не семи пядей во лбу.
- Елизавета Алексеевна вконец ее разбаловала, - усмехнулся подошедший к Роскофу Император. В освобожденной от перчатки руке он держал серебряный стакан с нагретым и сдобренным пряностями вином. Вид Александра казался много более успокоенным, нежели в начале пути. Вот только глаза его глядели на Заминкину вовсе не так, как от веку свойственно глядеть мужеску полу на юную красоту. Лютая тоска проблескивала в глубине зрачков. Роскоф угадал и смущенно потупился прежде, чем услышал слова, подтверждающие его догадку.
- Чем-то похожа на Софи, не так ли? Особливо в верхней части лица.
Заминкина была, по чести сказать, краше покойной графини Романовой, но Платон Филиппович сочувственно кивнул. Уж год минул с трагической кончины семнадцатилетней Софьи, и обстоятельства ее смерти не могли втайне не увлечь его своей символической красотой: в день кончины девушка получила из Парижа свадебное свое платье. Причина же смерти была банальна: чахотка. Кто знает, не поспеши тщеславная мать с дочерью из благословенных Альп в сырой Санкт-Петербург, торопясь с желательным браком, Софья могла бы излечиться от кровохарканья, окрепнуть. Но не терзать же родительское сердце эдакими предположениями.
- Не надо было везти ее из Гельвеции, - уронил Александр, словно услышав мысли Роскофа. - Сколь же несчастлив я в детях, Роскоф! Но виноватить некого, кроме самого себя. Помнишь, в какой гнев я пришел от слов того священника, чьего имени не знаю до сих пор?
- Мудрено было не прийти, Государь, - Платон Филиппович вновь отвел глаза. - Вы не были готовы слушать такую правду.
- «Корона довлеет России, но священный венец не впору сыну отцеубийцы», - Александр криво усмехнулся. - Он полоснул, будто ножом.
- Нож - орудие не только убийцы, но и хирурга, Государь, - ответил Роскоф, продолжая разглядывать носок своего сверкающего сапога. Никогда не смог бы он вообразить себе, что Император будет столь спокойно и откровенно говорить с ним. Никогда не мог он вообразить, что Император простит ему слишком большую осведомленность в том, в чем ее не прощают никогда: в унижении.
Да, есть вещи, кои не смягчает прошествие лет, и унижение - первая из них. Его и испытал Александр никому из сторонних неведомой ночью в Зимнем, зимою, четыре года тому, когда в его опочивальню вошло шестеро человек.
- Разуверьтесь, Государь, сие никак не отраженье того, что произошло двадцать годов назад.
- С какими ж еще намереньями переступают под покровом ночи порог, священный для каждого честного подданного? - Щеки Императора мгновенно осунулись, словно под гнетом болезни. На висках его блестела россыпь холодного пота. Он прилагал все силы к тому, чтобы перебороть страх.
- Ваше Величество, Государь, а поверили б вы без доказательств в то, что вас окружает многоликая измена? Друзья и слуги вошли к вам дорогою ночных убийц, дабы показать, сколь оная дорога проста. Поверите ли вы сейчас, либо надлежит появиться в другой раз, после того как будут смещены и наказаны все, отвечающие за безопасность спальных покоев сегодня?
- Коли я говорю не с убийцами… Я хочу знать тогда, доказательно знать, кто из двух? Константин? Или все же Николай?
- Оба брата чисты перед Вашим Величеством в той же мере, в какой вы грязны перед ними.
- Кому же тогда злоумышлять?
- Великие Князья находятся почти в такой же смертельной опасности, что и Ваше Величество. Сие покушенье не на особу, но на самый священный институт.
- Французский яд… - поняв, Александр сделался неожиданно покоен. - Все-таки французский яд отравил мою страну. Допустим так, но кто вы, назвавшие себя слугами и друзьями? Зачем у пятерых из вас маски на лицах? И отчего ее нету у шестого?
- Шестого вам едва ль еще доведется повидать в своей жизни, - сказал на диво моложавый и стройный старец с белоснежными волосами. Как раз его красивое, невзирая на годы, лицо и было открыто. - Между тем пятеро Вашему Императорскому Величеству знакомы, хоть и не настолько, чтоб узнать человека по голосу либо по манере.
- Ну, так что из того, коли вы впрямь пришли с добром? - Александр усмехнулся. - Что за роман госпожи Ратклиф, и что за добро в темноте?
- Так вы вить, Государь, можете нам изрядно помешать охранять себя и братьев. - Старец негромко рассмеялся. - Так оно будет лучше для всех. Может статься, в ближни годы одному либо двоим из нас доведется себя пред вами раскрыть. Но покуда необходимости нет. Доверяйте, кому почитаете нужным. Мы же останемся при своих предпочтениях, по всему, нам осмотрительнее не совпадать.
- Я не доверяю никому, - горько усмехнулся Император, промакивая чело стянутым с головы белым ночным колпаком. - Все люди - мерзавцы.[4 - Действительное мнение Александра I.]
Наблюдая сквозь черные щели своей шелковой маски, Платон Роскоф приметил, каким холодным сделалось лицо отца Модеста.
Ах, давняя сцена, по счастью еще не сцена трагедии! Какой ненавистью, вне сомнений, вызванной беспомощностью, веяло от Императора. Казалось, врагам бы оказался он рад больше, нежели столь унизившим его горделивую натуру нежданным друзьям. Вскочивший с кровати, неловко с непривычки пытающийся самостоятельно накинуть халат, никак не попадая при том в рукав, Александр казался скорее страшен, нежели смешон.
Ныне смягчился. Надолго ли? А еще любопытно, что б вышло, узнай Благословенный, что из всех, скрытых тогда масками, в России сейчас осталось лишь двое, как раз те, что маски свои впоследствии приподняли?
Неудачное, сколь неудачное стечение обстоятельств! Хоть бы на полгода позже вся сия каша заварилась всерьез! Либо уж на год раньше… А теперь вот, расхлебывай вдвоем с любезным дядюшкой Роман Кирилычем! Ну, не совсем вдвоем, есть Алеша Сирин в Москве, есть упрямый рыжий шотландец Василий Шервуд, хоть последний и не знает ни о каком Воинстве. Шервуд - просто любящий Россию человек, любящий с тою особенной силой, что порой проявляется в русских второго поколения.[5 - Занятно здесь рассуждение Платона Кирилловича: ведь и он также русский во втором поколении, по крайней мере - наполовину, но половина та по мужской линии, главная. И только что себя назвал мысленно де Роскофом, но, размышляя о русскости Шервуда, начисто о том забыл.] А вот Воинства нет боле в России, так ли важно, что честный патриот о нем и вовсе не ведает.
Погруженный в свои мысли, Платон Филиппович не приметил, что Император от него отошел к костру. Вот уж вольность дорожная, и то сказать, этикет не дружит с комарами.
Александр о чем-то весьма милостиво разговаривал с Заминкиной и Репниным, допивая между тем свой напиток. А Гремушин уж куда-то отошел, стало быть, и впрямь женат, что так легко уступил позиции рядом с красавицею. Впрочем, свято место пусто не бывает: вон и Петр Бибиков подошел было, да остановился в десяти шагах, чтоб не показаться Государю злоупотребляющим бивачной непринужденностью. Бибиков… этот малый потемнее Гремушина, где он, бишь, пасется? Ах, ну да, в ложе Теолога, что в дому Богданова на Фонтанке. Сия дверь плотно притворена. Уж четыре года заседают, а известно о них мало. Главное - подчиненье их - остается тайною. Перед здешними спину не прогибают, ищи за границей. Не Бибиков ли и есть тот, от кого надлежит ждать беды? Быть может - да, быть может - нет. Может статься, это вовсе даже князюшка Паша Гагарин, что болтает сейчас через приподнятое окошко с кем-то из фрейлин, в сумраке кареты не видать, с кем. Этот из Директоральной ложи Астреи, непоследний человек. А может, и Егор Годениус, что уткнулся, рассевшись на пеньке, во французский роман. Он или они могут оказаться кем угодно.
Одно хорошо, в дорогу снялись столь внезапно, что ни один не мог ни приуготовиться к злодейству, ни снестись с сообщниками. От Шервуда известно, что на открытое убийство преступники не пойдут, им нужна видимость естественной кончины. Не на мгновенье нельзя терять бдительности, ведь хитрый яд мог и заране лежать в кармане злоумышленника, мог отправиться в путь вместе с ним. Всех не обыщешь, а жаль. Однако ж даже за тем питьем, что допивает сейчас Император, неотрывно следят надежные глаза. Глаза неприметные - кто примечает прислугу? Два человека, одному Роман Сабуров спас жизнь, другого выволок из долговой ямы. Ах, Роман, ни одно у тебя, дядюшка любезный, доброе дело не оборачивается без твоей пользы! Ну что с тобою сделаешь, таков ты есть. Так или иначе, люди нашлись. А коли состоишь в свите, как племянник твой Платон, легко придержать местечко для двух младших лакеев. Вместительный же аптечный короб, что едет в карете Вилие, на самом деле не в малой мере не пригодится. Дубликаты же эскулаповых сосудов и коробочек тихонько полеживают в седельной сумке самого Платон Филипповича. Из них и будут на
самом деле смешиваться лекарства. А казовые банки-стклянки после, не забыть бы, сдать на проверку: так ли невинно останется их содержимое к концу путешествия? Вилие предупрежден и уже раза три оставлял короб в заманчивой доступности.
Сколь многое сделано, но что осталось несделанным? Многое учтено, что осталось неучтенным? Господи, удастся ли увезти его целым и невредимым подальше от бурлящих изменою столиц? Сколь рьяно враги алчут убить Александра… Зачем им это надобно именно сей час? Что за тем стоит?
- С эдаким выраженьем в лице, Роскоф, только на экзаменации сидеть, - белые зубы Гремушина весело блеснули из-под залихватских темных усов. Глаза у свитского тоже были темными, тоже веселыми. - А вроде бы как нам с тобою сие больше по гроб жизни не грозит! Или опять ты, как в Париже, досократиков вспоминаешь?
- Почти угадал, Поль, - не удержался от ответной улыбки Платон Филиппович. - Блещут полы чистотой, чисты и руки и чаши, Гости увенчаны все, благовония поданы им. Пусть не иссякнет вино с запахом сладким цветочным, Так же сладка и вода, в кратере рядом стоит. Вьется курильниц дымок, доски стола прогибая Сыр молодой и хлеба рядом друг дружку теснят.
- Опять, что ли, твой перевод? - Гремушин хохотнул. - Тогда оно понятно, и я б сейчас дорого дал, чтоб оказаться в пристойном трактире, можно даже с немытыми полами. Не отказался бы и от бильярда… А что там у них еще на столе, у досократиков?
- Мед.
- Ну, мед, ладно, а мясное, поди, барашек?
- Никакого мясного, сыры, хлеб, вода, вино, мед. Не каждый же день баранов резать, в Элладе, знаешь ли, жарко.
- Ну, нашли, из чего собраться! Пить почти без закуски, тьфу!
Привычная простодушная шутливость давнего походного знакомца не то чтоб развеяла тревогу Платона Филипповича, но на сердце у него полегчало. Когда умствования ведут в тупики, не лучше ль держаться тех, кто не отягчен привычкою давать работу голове? В жизни безмятежной с ними скучно, только где она, безмятежная жизнь? Или же попросту из-за Гремушина вспомнилось славное время, вспомнился Париж, куда влекли русских окрепшие крылья двуглавого орла. Ах, Париж, чудная столица, прекраснейший в мире город, разве что Санкт-Петербургу ты немного уступишь! Высокие черные крыши, сизое струенье Секваны, прихотливая игра солнечных лучей… Мы входили в тебя победителями, прекрасная столица, мы соединялись с тобою как мужское начало соединяется с женским, мы познали тебя, мы, рать победителей… Каким пронзительно ясным сделалось в тот день, что Император, доселе не бывший ни сколько-нибудь сносным тактиком, ни сколько-нибудь сносным стратегом, на Немане оказался прав. Презрев близорукую нерешительность Кутузова, желавшего на Немане и завершить войну, Император словно выхватил из рук его поникший было штандарт.
Словно положил он искупить позор, что свершился четыре года назад, когда с самозванцем и узурпатором обходились, как с ровнею. Но как знать, не раскаянье ли столь неистово мчало Императора к победе? Не раскаянье ли лишало его сна, до первых петухов удерживая над картами в походной палатке, не раскаянье ли шептало, что выспаться он сможет лишь в древней столице?
«Прочный мир можно заключать только в Париже!» Воистину, ни до, ни после Александр не был велик, но в те дни, в те недели, в тот год - был. Воистину, в тот год мы воевали не с французами, а с Бонапартом, воистину, мы спасали не Россию, но Европу.
Едва ль историки оценят тот год. Всего скорее - обвинят Александра в напрасных жертвах, будто бы не в самой природе Империи заложена жертвенная идея. Э, да что говорить. А Поль Гремушин здорово выручил в Париже Платона Филипповича, когда понадобилось прикрыть поездку в Бретань. Сумасшедшая поездка, едва ли не завершившаяся худо, да и не мудрено.
Словно пробудившись ото сна, Платон Филиппович встряхнул головою. Бивак предстал перед ним в прежних позициях. Раздумье его длилось, стало быть, не более нескольких минут. И то - чрезмерно много, коли учесть то, что победитель Бонапарта ни минуты не безопасен средь собственных своих подданных.
Глава VIII
Ах, сколь же вы не правы, маменька, милая маменька Елена Кирилловна! Можно ль называть неизящной и некрасивою сию моду?! К чему они нужны, каблуки-ходули да сжавший талью жестокий корсет - ни вздохнуть, ни охнуть! Нету, пусть корсет будет вовсе короток и мягок, кто разглядит талью под летящими складками свободного платья? Пусть нога ощущает каждую досточку вощеного пола сквозь тончайшую замшевую подошву, лучше, чем в ее новых туфлях, можно танцевать разве что босиком! Это не платье и не туфли, это крылья для полета души, взмывшей под пленительные звуки полонеза к сверкающим хрусталям люстры.
Таким примерно манером чувствовала Панна Роскофа, начиная выезжать. Неприятней всего было, когда Елена Кирилловна принималась говорить об «античном», то есть дурнонравном происхождении последних мод, вызванных к жизни республиканскими идеями. Коли Елена Кирилловна касалась области идей, упрямый ее лоб словно бы делался еще выше, а в серых глазах начинал искриться лед. Нечего возразить, нечего привести в свою пользу, кроме самого глупого, самого простого объяснения: а мне нравится, мне очень нравится так!
Но разве скажешь подобное Елене Кирилловне? Мягкая и доброжелательная, там, где затронуты подобные темы, она не знала снисходительности. Панна вздыхала и потупляла глаза, предпочитая отмалчиваться. Ей доставалось за то, что она «следует за безмозглым стадом», а следовательно, «не имеет собственной воли и собственного характера», словом, доставалось по первое число. Ах, коли бы могла она как Платон, первенец и любимец, открыто с маменькою спорить, выставлять один довод на другой, но куда там. Ах, для чего близким людям так сложно порою понять друг дружку!
Но уж капор-то, по крайности, капор не революционен, размышляла Панна, завязывая под подбородком синий бант. Как ужасны, ужасны шляпы! А маменька назвала атласное сие чудо цвета перванш «старушечьим убором»!
Дневное ее платье, в тон капору, было в тот день голубым, цвета утонувшего в стакане воды кусочка берлинской лазури. Как шло то платье к ее русым с каштановым отливом волосам! (Еще одно огорчение маменьки, отчего б им не быть золотыми.) А вот у бабушки, Елизаветы Федоровны, волосы были такие же, как у внучки, судя по портрету. И ничего, почиталась первою красавицей! Как оно, все же, грустно, когда у человека нету ни бабушки, ни дедушки: у всех-то ровесников по две пары, думала шестнадцатилетняя Панна, собирая ящик. Грех в такое светлое весеннее утро сидеть зряшно дома.
Бабушка с дедушкою Сабуровы умерли еще до ее рождения от заразной инфлюэнцы. Бабушка де Роскоф тоже умерла, когда Панны не было на свете, в первые годы французских бедствий. За дедушку де Роскофа отчего-то молятся как за усопшего, хотя наверное об его кончине ничего не известно. Но дедушка и бабушка де Роскоф все одно почти сказочные, за тридевять земель, и дороги туда нет. А в Сабурове все привычное и близкое, и так легко вообразить, что хозяева его живы-здоровы, ждут в гости любимую внучку Панечку. Отчего ей кажется, что с бабушкой и дедушкой ей было бы куда проще изливать свое сердце, нежели родителям?
Или это просто игра, с тех времен, когда она, маленькая, впервые приметила сходство свое с Елизаветою Федоровной, столь приветливо взиравшей на нее из тяжелой рамы портрета? Ни единого украшения не было на молодой бабушке, только черная роза красиво выделялась на темно зеленом бархате платья. А эти их общие волоса, у бабушки зашпиленные на затылке! У Панны была привычка подолгу разговаривать с бабушкиным портретом. Странно, отчего нужен был ей безмолвный друг, когда папенька не чает в единственной дочке души? Папенька не чает… А маменька? Ах, да кто ж ее разберет, маменьку Елену Кирилловну!
Сад, осыпанный яблоневым цветом, уходил вдаль. Белые лепестки плыли по ручейкам, устремляясь к искусственным маленьким водопадам. Скорее за кисти, покуда зелень не победила весеннего сияния, покуда голы стволы! Как же не любит она неинтересное, сплошь зеленое лето!
Из дому Панна успела ускользнуть еще до завтрака, утащив из кухни пару бриошей со стывшего на окне противня. Путь предстоял долгий - в обход яблоневого сада, через кленовую рощицу, давшую некогда прозванье усадьбе, вдоль озимых до старого большого дуба, мимо заливных лугов, снова лесом, на сей раз смешанным, в обход деревеньки с ее огородами, полем. Здесь, на равном удалении от четырех усадеб, с отрочества положил встречаться дружеский их круг.
Сие место свиданий было немалым предметом гордости Платона и Панны. Березовая роща по пути от Сабурова к Кленову Злату. Разросшееся раздвоенное дерево подступило к одинокой чугунной оградке. Странный памятник! Ни плачущей аллегорической фигуры, ни античной урны… Только закрытая мраморная книга на высоком постаменте-колонне, частично задрапированной складками мраморной же ткани. Мраморная закладка в книге, довольно близко к самому ее началу. И, словно бы заглавье книги, надпись на белом камне: «Аристарх Сабуров. 1759-1783». Книга, не прочтенная до конца. Безупречный вкус Прасковьиной бабушки выразился в сем лаконическом и простом монументе.
Панна и Платон, каждый втихомолку, подозревали, что получили б хорошую трепку от матери, узнай она, что сия могила является местом сборищ. Но это ведь так романтично - настоящая могила без креста, настоящая роковая история в семье! Можно сказать, настоящая гробовая тайна! Ничего подобного не было ни у Тугариных, ни у Медынцевых. Сережа, правда, пытался отыграться, убежденно повествуя, что род их ведется от отданной в жертву дракону девушки, слишком приглянувшейся чудовищу, чтоб ее съесть. Но заимствование из «Рассказов о временах Меровингов» слишком проглядывало, чтобы Сережины попытки предъявить те либо иные наследственные признаки огнедышащих рептилий пользовались большим успехом. Платон же написал нехудой стишок о том, что мраморная книга на могиле самоубийцы может открываться под руками потомков: разумеется, без сторонних свидетелей. Прочесть в ней, конечно, можно было очень много интересного и загробного, но опять же для своих, без пересказа.
Солнце вошло в зенит. Панна пристроила этюдник поудобнее напротив могилы. Платон давно уж умолял ее написать мраморную книгу для украшения его комнаты, но Панна, самая сговорчивая и уступчивая в семье, в отношении живописи проявляла редкую необязательность. Хоть год за ней ходи, если ей теперь не интересно, за карандаш и кисти нипочем не возьмется. Что именно увлечет ее, нельзя было угадать нипочем. Платон обижался неоднократно: ну как можно не захотеть написать черную розу, надгробие, какой-нибудь на редкость печальный закат… Впрочем, когда сестре удавалось извлечь куда больше меланхолии из ничем не примечательных зарослей терновника либо натюрморта с банальным домашним серебром, он всегда отдавал должное.
Но мраморную книгу Панна не видела теперь печальной. Щедрый весенний свет так играл на мраморе, так чист и весел был прозрачный воздух, так полны пробуждающейся жизни березовые ветви, наклоненные над оградой… Чего больше в этом воздухе, голубизны или сизых теней? А вот с белилами-то как раз надобно осторожнее…
«Тебе этот ящик дороже меня. Как он сам не смог сообразить, что сегодня он - третий лишний?»
Арсений, также пеший, одетый как германский студиозус, подошел незаметно для увлеченной работой Панны. Каштановые кудри его, старательно расчесанные свинцовым гребнем, чтоб гляделись потемней, красиво спадали на легкий плащ.
«Платон очень просил пейзаж с нашей могилой, - отчасти лукавя, ответила Панна. Не дороже, конечно, не дороже, только как объяснить, что если кисть легко легла в руку, выпустить ее почти невозможно?»
«А я между тем насилу отбился от родителей: хотели меня вместе с младшими к тетке везти. - Арсений уселся на землю. - Ну и ладно, буду тут воплощать живую аллегорию Упрека».
«Не будешь, я уже заканчиваю, облака набежали, - Панна стянула старенькие, все в пятнах краски, перчатки, в которых обыкновенно занималась живописью на открытом воздухе. Свежие, кружевные, были тут же, в муфте, но она не успела их надеть. Арсений тут же завладел обеими ее открытыми руками и прижал их к лицу».
«Конопляным маслом пахнут, с которым ты краски трешь. А ты не отнимай, мне и такой запах нравится, он твой, с детства еще».
«В детстве я разводила краски водой, - Панне неудобно было стоять с плененными руками, и она тоже опустилась под сень памятника. Теперь лица их были вровень. Арсений немедля воспользовался этим, выпустив руки подруги и торопливо клюнув губами куда-то в ее щеку: целоваться в уста они еще робели».
«Ну, не знаю, ты уж давно забросила акварели».
«Не заговаривай мне зубов, если еще раз такое посмеешь сделать, я тебя стукну открытым ящиком!»
«Почему открытым? - засмеялся Арсений. Они стояли на коленях у чугунной оградки, глядя друг на дружку, растерянные и взволнованные».
«А чтоб от красок долго отмывался! Медынцев, ты был предупрежден, не смей!»
«Да, вид будет отвратительный - синие, красные, бурые пятна на таком-то светлом плаще! Да еще на лице, в волосах… Но знаешь… Я подумал обстоятельно, дело того стоит. Стукай, пожалуй! - Арсений, не иначе для симметрии, поцеловал Панну в другую щеку - на сей раз уже не столь поспешно. Что-то иное, прежде не знакомое, было в этом поцелуе, и Панна, покраснев, вскочила и, отворотив от юноши лицо, кинулась собирать свои рисовальные принадлежности».
«Панечка! - перепуганный Арсений вскочил следом. - Я не шутил, бей чем хочешь, только не сердись!»
Она продолжала отворачиваться, как попало сваливая все в ящичек.
«Панечка, я больше не буду, право, не буду, ну прости!! - отчаянно взмолился юноша».
«Знаешь, мы с тобой дурно поступаем, - теперь Панна казалась спокойна. Румянец сошел с ее щек. - Родители сквозь пальцы смотрят на все наши встречи, мы ведь росли как родные. Только мы уж выросли. Единственно мужу с женой прилично такое. Обещайся мне, что больше такого не случится, покуда мы не поженимся, нето я с тобой больше никогда одна не останусь!»
«Панечка! - На Арсения жалко было смотреть. - Во-первых, муж с женой целуются в губы, а во-вторых, ну как я могу обещаться не целовать тебя?! Легче умереть! Когда мы еще поженимся, года через два, а то и через три, это целая вечность! Ну, позволь я завтра же приду к твоему папеньке руки просить? Он скажет, что для помолвки рано, но все одно будет знать наши намеренья. Ты же самое не разрешаешь…»
«Нет, Арсюша, не вздумай…»
«Да почему?!»
«Нет, неловко как-то… Стыдно даже! Не хочу! Уж станем вовсе взрослые, тогда как-нибудь спросимся…»
Панна не вполне понимала себя. Одно знала она наверное: когда тайна их выйдет наружу, сие будет концом старой компании. Не только потому, что могут раздружиться Арсюша и Сережа, который весь последний год тоже ищет малейшей возможности побыть с нею наедине, но просто всем сразу станет как-то не так при наличии жениха да невесты. Не охота, вовсе не охота выходить из теплой доброй детской, век бы в ней оставаться, ведь оно так беззаботно и весело! Арсюша и без того с нею каждый день, к чему взрослеть? Что меж ними есть нечто особое, что он ближе ей не только Сережи, но и Платона, она поняла с тринадцати еще лет, с пустяка, сущего пустяка. Было то в Камышах, в один из дождливых насквозь, сумрачно темных летних дней, когда так невыносимо досадно сидеть в комнатах, а на двор не высунешься. «Право, коли завтра не прояснится, я слягу с мигренью, - пожаловалась госпожа Медынцева компанионке. - Так, должно быть, алеуты кричат, да и то не всегда! От их крика нельзя спрятаться, он несется по всему дому! Стоит детям не подышать свежим воздухом, как начинают беситься, словно одержимые. Пусть Татьяна им сладких
пирожков, что ли, подаст, что от десерта остались, может их хоть лакомство утихомирит ненадолго!» Пирожки с земляникой не утихомирили, но послужили поводом к буйному, с хохотом, дележу. Выхватив из-под носа Арсюши уже надкушенный им пирожок, Панна, смеясь, убежала вверх по лестнице, где начала, дразнясь, доедать добычу. И, проглотив последний кусочек, вдруг перестала смеяться. Что-то было не так. С младенчества она была невероятная брезгливица. Почему же она теперь не побрезговала надкушенным? С этого Панна начала примечать другие странности, вроде бы и не предосудительные, но вместе с тем такие, что о них никому невозможно было поведать. Самое странное, только перед ним она не боялась оказаться некрасива - накусают ли лицо комары, падет ли на руки загар. Отчего-то знала она, что в глазах товарища детских своих лет попросту не может она, Панна Роскофа, быть некрасивой. Странности между тем все множились. Однажды Арсений все никак не мог красиво приколоть бутоньерку к отвороту, и Панна взялась помочь ему. Арсений еще не выпустил фарфоровой вещицы из своих пальцев, когда Прасковья за нее ухватилась
своими. Персты их соединились, а в следующее мгновение произошло вот что: словно бы все остальное тело перестало существовать, во всяком случае - ощущаться, все средоточие жизни осталось в пальцах, и только там, где они соединились с пальцами друга. Зато как билась она в кончиках пальцев, эта сила жизни! Откуда она знала, что Арсений ощущает то же самое, что сквозь них словно проходит какая-то невидимая магнетическая сила, одна на двоих? Она знала, потому что, когда нескончаемо долгое мгновение миновало, оба они безумно смутились. Никто ничего не заметил, да и было ли что замечать?
Сколько прошло еще месяцев, покуда сделалось ясным, что означают все эти странности? Немало. Панна ни разу не задумалась, отчего задолго до первых неумелых признаний десятки незримых нитей связали ее с Арсением, и никак не могли б связать с кем-то другим. Сережа Тугарин, если подумать беспристрастно, был красивей: темноволосый, и волосы не надобно было ему чернить, но светлоглазый. Особенно хороши были, по восторгам всех взрослых, эти его большие светлые глаза в обрамленьи длинных черных ресниц. Но Панна беспристрастно не думала. Сережа был дорогой и близкий, а с Арсюшей они, словно бы день ото дня, становились одним целым.
Зачем только Сережа в нее влюблен! Как все сложно стало в их безмятежной, их веселой компании!
«У Платона какая-то тайна появилась, между прочим, - заявил Арсений, шевеля подобранным березовым прутиком свежие травинки».
«Тайна? - Панна задумалась. - В смысле… ну, как у нас? Он тоже в кого-нибудь влюбился?»
«Влюбился он в Лёльку Ямпольскую, бедняга, но это не тайна. Я про другое. Зачем он так надолго после курса в Сибирь ездил? На добрых четыре месяца».
«Так у нас там родственники, - Панна задумалась. Наличие сибирской родни без того немало смущало ее. Что ж это за родня такая, о коей не рассказывают житейских анекдотов, кою не перечисляют поименно, коей нету ни портретика, ни силуэта… Давно уж она поняла, что семья их - не совсем обычная семья, и живет не тем и не так, что другие семьи. Зачем так долго гостил Платон у загадочной родни, о чем часами беседовал с отцом по возращении?»
«Хотел бы я представить, чем может быть четыре месяца занят Платон Роскоф у родни, которая живет по модам позапрошлого сезона и читает апрельские журнали в июне? - хмыкнул Арсений».
«Положим, не четыре, а два, не забудь про дорогу. А в Лёльку Ямпольскую Платон не может быть влюблен, - сменила тему Панна. - Она vulgar. Красивая, конечно, но vulgar».
«А вот в этом я не уверен», - Арсений, несомненно, отвлекся от непонятной Сибири.
«Как это - ты не уверен, - возмутилась Панна. - Кабы ты слышал, что она мне о прошлой неделе ответила, когда я спросила, понравилась ли ей „Смерть в желтом домино“?»
Сказав, она тут же залилась краской. Повторить же сказанное девицей Ямпольской было просто немыслимым. «Превосходные ужасы, - сказала Лёля одобрительно. - У меня со страху аж позвоночник чуть в панталоны не осыпался».
«А я и слышал, - ответил Арсений, и Панна покраснела еще больше».
«И, по-твоему, она не vulgar?!»
«Ну… видишь ли, vulgar это все ж-таки когда человек не знает, как надо и как не надо. А она ведь прекрасно знает. Захоти, могла бы быть очень бонтонной, право. Ей нравится эпатировать».
«Может статься, ей и нравится эпатировать, только едва ль Платону может понравиться эпатирующая девица, - Панне стало не слишком приятно, что Арсений оправдывает в чем-то Ямпольскую. - Платону может понравиться только особа безукоризненно изысканная».
«Знаешь, - Арсений словно на мгновение отстранился от собственных гессенских сапог, блондов, подтемненных волос и сделался старше. - Платоше нашему собственной изысканности, пожалуй, достанет на двоих. Пересыщенный раствор кристаллы не растворяет, помнишь, нам в физике объясняли? А мне так, Панечка, неохота в Архивах служить, а папенька рогом уперся. Говорит, самое лучшее для продвижения в обществе».
«Да, родители вечно чего-то хотят на свой манер, - Панна вздохнула. - А ты послужи год, папенька успокоится, а там видно будет. Понимаешь, все ведь дело в том, что они нас еще всерьез не принимают. Ты сейчас говоришь, „не хочу“, а он еще думает, будто ты от манной каши отказываешься. Мало ль, чего ты не хочешь. А со службы воротишься через год, будешь как бы сам по себе, и „не хочу“ твое будет другое».
«Ты такая взрослая иногда, - Арсений вздохнул. - Мне даже больно, какая ты иногда бываешь взрослая. Откуда в тебе это?
Ты ж меня на три года моложе. А служить я вообще не хочу. Мы будем жить в деревне, читать и принимать у себя немногих друзей, тех, с кем есть о чем говорить. Ведь больше нам ничего не надобно, правда?»
«Правда».
И тут уста их слились, впервые, по-взрослому, как, надо думать, свойственно целоваться только супругам.
Узурпатор в те дни еще не снялся из Дрездена, но войска уже выстраивались в восточном направлении. Это были дни глубочайшего падения христианской Европы. Император Австрийский и король Пруссии как с ровней встречались с трактирщиковым сыном Иахимом Мюратом, венчанным «королем» Неаполитанским. Бонапарту же они воздавали почести как высшему, называя его «императором» и «Наполеоном Первым». Теперь уж Бонапарт приходился Императору зятем, коли можно назвать так владыку наложницы, поскольку брак с Марией-Луизой Австрийской от живой жены Жозефины Богарне не был законен.
«Зачем было австрийцам точить сабли свои о ступени французского посольства?! - отчаянно повторяла в Кленовом Злате Елена Кирилловна. - Теперь бы им стоило этими самыми саблями зарубить друг дружку насмерть!»
«Почему? - спрашивал Платон, как-то начавший в то лето перетекать от младших друзей в общество взрослых».
«Да потому, что самоубийство - грех, - сердилась Елена Кирилловна. - Но и жить мужчинам после такого позора тоже никак нельзя!»
И австрийская принцесса теперь не только разделяла ложе узурпатора, но и успела дать жизнь младенцу, прозванному Римским королем и долженствовавшему, по чаяньям Бонапарта, стать французским Императором. А в пыльной стклянке, в убогой лавчонке аптекаря, билось сердце другого мальчика, законного Государя Франции. Даже революция представлялась теперь не столь страшна, поскольку в ней еще можно было отделить Добро от Зла. Ныне в старой Европе смешалось все. Лишь две державы явственно копили силы для сопротивления тому, кто уже видел себя владыкою мира: Великобритания и Россия.
Не защищенная морскими глубинами, Россия готовилась принять чудовищный удар, после предательства Австрии это было ясным всем, кто жадно следил за газетными листами.
Как большинство подростков, Панна и Арсений нисколько не интересовались событиями политической жизни. На первых шагах из детской, они еще худо знали жизнь, то и дело разминываясь с нею то во времени, то в пространстве. Смысл собственного бытия, философия, искусство составляли единственную пищу для их юных умов. Мимоходом, между мыслями об Арсении и живописи, Панна видела, что отец пребывает в непрестанной тревоге. Но разве не все последние годы он тревожился вестями с первой родины? И нездоров он был тоже не со вчерашнего дня. Из всего этого никак не вытекало, что отец может умереть. Посещая могилы и много-премного размышляя о смерти, они в нее на самом деле нисколько не верили.
Еще полтора месяца отделяло их от того дня, когда самая простая данность об один день завершит их повзросление: враг ступит на Русскую землю.
Глава IX
Случайная тень Франции, вдруг проскользнувшая в разговоре с Гремушиным, уже не оставляла Роскофа. Едучи новодельною и недолговечной дорогою на Орёл, он все вспоминал совсем другую дорогу, что была самой естественной, проселочной, набитой за не одну сотню лет.
Наяву Платон Роскоф ехал шагом, в воспоминании своем мчался галопом. Домики, крытые черною соломой, сложенные из гранита, похожего на золотистый жженый сахар, столь малые, что русский пятистенок показался бы рядом просторным, как грибы вырастали впереди, расступались перед его лошадью и отставали, сменяясь невысокими яблоневыми садами. За яблонями зеленели поля артишоков, за артишоками стлалась гречиха, за гречихою вновь являлись гранитные дома-игрушки, то кучкой, образуя городок, то на особицу. Как же хороши были огромные, словно деревья, пышные гортензии в каждом палисаднике - розовые, красные, белые, синие. Синих гортензий, Платон знал, от природы не бывает, но крестьяне достигают такого цвета, удобряя цветы толчеными морскими ракушками. Сколько же всего он знал об этих краях, сколь многое словно уже видал когда-то! Память предков? Бог весть.
В бедном трактире с земляным полом ему подали только колодезной воды. Одноногий хозяин, со странно отчужденным выраженьем лица, не глядя на путника пояснил, что не прикрыл своего заведения лишь потому, что еще может предложить сена для лошадей проезжих.
«Из того у меня и останавливаются. Сено да ночлег, вот все, что можно у меня получить, хоть добром, хоть силой».
«Скотину забрали? - волнуясь, спросил Платон по-бретонски. Первый раз он пытался говорить на этом языке, между делом преподанном ему отцом».
«Третье лето, как постимся круглый год, - усмехнулся трактирщик, цепко вглядываясь в лицо де Роскофа. - Младшие ребятишки померли без молока. Осталось только четверо, нешто это семья?»
«По нынешним временам - еще изрядная, - отвечал Платон».
«Вы худо говорите по-нашему, сударь. Из чего делать такой труд, за местного вам не сойти».
«Нужды нет, я и есть местный, хотя и родился вдалеке, - непривычные бретонские слова цеплялись друг за дружку все бойчее. - Мое имя де Роскоф».
«Нешто вправду живой принц? - вопреки своему почтительному предположению, трактирщик опустился на скамью напротив Платона Филипповича. - Нынче все перемешалось. Мог бы я ждать молодежи из старых семей из-за моря, а вот чтоб со стороны Парижа… Ну да сегодня жди всего».
«Я еду к себе домой, - сказал Платон Филиппович. - Дед мой едва ль может быть в живых, ему под сто годов. Не слыхал ли ты, добрый человек, давно ль он умер?»
«Где мне слыхать, я прокаженный, - на лицо трактирщика набежала тень».
«Так ногу ты потерял… - догадался Роскоф».
«В Испании, - кивнул трактирщик. - Как нас убивать перестали, пошли в рекруты вязать. У Нея служил, воевал с такими же честными христианами, как сам. Сбежать бы мне, да за семью побоялся. Теперь вот…» - бретонец не договорил.
Тоскливая жалость стиснула сердце. Нечем утешить. Не мытьем, так катаньем, общая французская скверна пятнает потихоньку маленький рыбацкий народ.
«Далёко ль до Морле?»
«Так вам, сударь, в Роскоф? - казалось, трактирщик не считал себя вправе ни оказывать почтение Платону Филипповичу, ни называть его „принцем“. Больше того, он перешел на французский язык, словно добровольно себя из чего-то выключая».
«В Роскоф».
«Так вы лишнего взяли от моря. На Морле вам теперь не надобно. Проселочною дорогой держите путь до Каменного поля, как увидите хоровод глыб, сворачивайте на хороший тракт».
Платона переполняло волнение. Как жалел он, что миновал прекрасный городок Морле, откуда родом неведомая бабушка Сесилия. А все ж времени нет, без того оставил Гремушина за себя отдуваться.
Величественные высокие камни, вскоре представшие его взору, будто и впрямь плясали народный танец, не стояли на месте, но кружили. Ах, Панну бы сюда, сестру! Вот кто ухватился бы за карандаш! Задрожавшей вдруг рукою Роскоф расстегнул верхнюю пристежку мундира, словно что-то рвалось наружу. Рука не сразу узнала вдруг обеспокоивший его предмет. Под нательным крестом была, как всегда, потертая ладонка из синего сафьяна, с шитою серебром геральдическою лилией. Давний подарок матери, какая-то реликвия, связанная со святым королем Людовиком. Он давно уж замечал ее не больше, чем собственную руку. Отчего вещица теперь, в приближении родных его краев, бьется, словно сердце? Надо же сочинить. Эх, Роскоф, нету на тебя дядюшки Романа Кирилыча, занятого в столице делами Священного Союза. Вот кто на смех бы поднял, ему только признайся.
Вот уж словно навстречу ему выбежали первые домики, еще не сбившиеся в улицу. Роскоф, в отличье от так и не увиденного Морле, был большей своею частью не балочным, а опять же гранитным, приземистым и бурым. Окошки в не по размеру домов могучих стенах были до недоразумения малы. Одно зданье, впрочем, было высоким, с двумя башнями, штукатуренное в синий цвет. «Отель Англетер», гласила основательная вывеска над забитою досками дверью.
Ну и куда ж дальше? Вот он, Роскоф, мирно дремлет под мощный шум своего океана. В церковь, куда ж еще! Если кто и знает все обо всех, так это кюре.
Грубо стесанная церковь, с барельефами-корабликами, высеченными по твердому камню словно ребяческой неуклюжей рукою, с той стороны, откуда подъехал Роскоф, имела на глухой стене солнечные часы, с многозначительной надписью «Помни о последнем!». По счастью, двери были отворены, в темной глубине мерцали золотые огоньки. Эта церковь жива, в ней служат.
Стянув на ходу кожаную каску, Роскоф поднялся по стертым ступеням и осторожно вошел, подметая жесткой щетиною гребня каменные плиты пола. Много потом он понял, сколь велико было душевное его смятение, что вылетел из памяти привычнейший жест, что разогнулась в локте рука, державшая головной убор, что пальцы прихватили лишь конец чешуи.
Впереди мерцал мраморный камень алтаря. Словно поддерживая своды, на вошедшего взирали сверху наивные деревянные фигуры, ярко и старательно расписанные. Святые римских времен, так же, как и святые местные, имели морские бороды, те, что носят при выбритых усах. Какие наивные, какие родные!
Темные ряды скамей были безлюдны. Шпоры Платона Филипповича звякали слишком громко, покуда он медленно, без особой цели, прохаживался по церкви, примечая и узнавая. Взгляд скользил то по витражам окон, то по могильным плитам. Черная, еще почти не отшлифованная ногами плита, на которую ступил он, желая подойти к каменной раковине со святой водою, на мгновение задержала его взгляд.
«ANTON» - так и было на ней начертано, не по-французски, но и не по-латыни, верно, тот, кто заказывал надпись резчику, не слишком ладил с грамотой.
Платон Филиппович преклонил колено и, стянув перчатку, прикоснулся рукою к камню плиты. Почти тут же он распрямился. Странное чувство овладело им в пустой церкви. Никто не смотрел на него и без того, но ему мучительно захотелось укрыться от самой возможности человеческого взгляда, словно был он моллюском, разлученным со своею раковиной. В инстинктивном поиске укромного угла, он обернулся по сторонам.
Внимание его привлекла резная будка конфессионала, похожая на большой гардероб. Подгоняемый своей потребностью в уединении, Роскоф приблизился к ней. Дверца скрипнула несмазанными петлями и затворилась за ним. Теперь он находился в полной темноте, темноте тесной, но какой-то очень доброй. Ноги нащупали край наклонной скамейки, и он преклонил колени. Теперь был он наедине со своими мыслями.
Чего ты, собственно, хотел, Платон де Роскоф? На что ты надеялся? До ста лет люди живут редко, да и разве не услышал ты в ребячестве того мгновения, когда душа твоего деда отлетела в лучший мир? Разве не его посмертное поручение привело тебя сюда? Откуда тогда боль потери, откуда это смятение в душе? Надобно успокоиться. Смятение, владеющее им, понятно. Он узнает незнакомое, вспоминает неизвестное. Сколько поколений его, русского человека, предков, корнями вросло в эту небогатую каменистую землю, сколько их ушло в нее?
Перед самым лицом его вдруг затеплился свет.
От неожиданности он показался Роскофу очень ярок, хотя это был всего лишь огонек одной лампадки по другую сторону замеченной им теперь деревянной решетки. Через дырки этой решетки был виден профиль человека в черной маленькой шапке. Бог весть, когда он вошел в исповедальню.
«Benedicat te omnipotens Deus… - негромко произнес он».
«Я невольно ввел вас в заблуждение, - проговорил Платон, дождавшись, когда благословение было произнесено до конца. Как ни странно, он не испытывал ровно никакого смущения. - Я думал было, что в храме никого нет. Я зашел в это укромное место всего лишь затем, чтобы поразмыслить».
«Пусть так, но отчего бы заодно не очистить душу, коли для того есть все необходимое? - в голосе священника скользнула усмешка. Голос, как и профиль, был молодым. Гибкие интонации выдавали образованного человека».
«Был бы рад, но сие решительно невозможно. Я ортодокс».
«Вот так так! Живой ортодокс в моем конфессионале и в моем храме! - священник явственно развеселился. - Выйдем же отсюда, сударь, уединение ваше я все одно нарушил. А мне страх любопытно поглядеть на ортодокса».
Заскрипело деревянное сиденье. Перед лицом Платона мелькнуло плечо, затем черный рукав. Свет потух. Роскоф также выбрался из будки.
Священник оказался изряден ростом, белокур, одних лет с Платон Филипповичем или, быть может, даже года на два-три моложе. Не с меньшим интересом оглядывал он Роскофа.
«Я - аббат Морван, - представился священник приветливо, но ни в коей мере не развязно».
«Я Платон де Роскоф, - ни секунды не раздумывая, ответил Платон Филиппович».
«Господи, помилуй! - священник на мгновение оторопел».
«Не удивляйтесь моей форме. Я родился и вырос в России и я подданный русской короны. Но я впрямь из здешней семьи, вижу, вы слыхали о ней, отец».
«Пожалуй, что и слыхал, - открытый взгляд священника затуманился. - Едва ль вы покинули армию за тем единственно, чтобы взглянуть на родные края. Дед ваш давно уже скончался, вот его могила. Но кого вы хотели разыскать?»
«Некоего Ан Анку».
«Помилуйте, дорогой господин де Роскоф, мы все же в храме, - аббат рассмеялся. Смех у него был приятный, какой-то совсем мальчишеский. - Его христианское имя вам, я чаю, известно?»
«Его зовут Мартен, - Платон нахмурился, пытаясь припомнить, слыхал ли он когда-нибудь в кругу семьи фамилию отважного контрабандиста. Пожалуй, что и нет. И Мартена-то запомнил случайно».
«Он здешний?»
«Родом он из Роскофа, хотя какое-то время жил в Перрос-Гиреке. Он женат… На нездешней, на русской, - с каждым словом, как мнилось Платону, надежды сыскать друзей умалялись».
«Не знаю, что и сказать. - Аббат Морван окинул Роскофа еще одним долгим взглядом. - Разве что вам нужен тот Мартен, что живет по дороге на Сен-Поль. У него своя ферма, хоть и маленькая. Пойдемте, я покажу вам дорогу. С охотою пригласил бы вас на чашку контрабандного кофею, порасспросить о военных событиях, еще не известных в нашей глуши, да вы, я чаю, спешите».
«Увы».
«Вы хотели б побыть в одиночестве у могилы вашего деда?»
«Благодарю, я нашел ее прежде нашего разговора. Отче, я хотел бы…»
«Теперь суббота, - с лету понял Платона аббат. - В воскресный день missa requiem не служится. В понедельник я отслужу ее. А вот об этом даже и не думайте! Право слово, принц, немедля положите свой кошель обратно».
Словцо, нарочито выделенное аббатом, застигло Платона Филипповича несколько врасплох. Особого почтения в сем обращении, впрочем, не прозвучало, одна лишь улыбка. Словно бы священник понимал, сколь странно прибывшему из далекой дали Платону Филипповичу оказаться косвенно вовлеченным во внутреннюю жизнь этого сурового края.
Священник между тем запирал уже церковные двери огромным длинным ключом допотопного вида.
«В Сен-Поле едва ль не самая высокая колокольня в стране, - сказал он, указывая направление правой рукою, свободной от кольца с ключами. - Скачите туда, двадцати минут не пройдет, как Вы ее приметите вдали. Приметили колокольню, пути останется совсем ничего. Забор фермы сложен между двумя менхирами - большим овальным и островерхим поменьше».
Попрощавшись со священником, Платон Филиппович поспешил в указанном направлении. Нет, не предвкушал он встречи, скорее хотел поставить на несбыточных надеждах решительный крест. Да и с чего взял он, что есть книга, написанная дедом? С ребяческого своего сна, с непонятной уверенности родительской?
Менхиры, надо думать, прижились под этим холмом куда раньше небольшой фермы. Строенья приладились под них, что нередкость в этих краях. Нередкость и то, что сложены добрые уютные домики из камней, кои не сами хозяева тесали. Близ Роскофа, Платон помнил, тоже есть исполинская рукотворная гора, скорей всего погребальная, едва ли моложе египетских пирамид. Множество зловещих преданий рассказывают крестьяне об этих зловещих сооружениях, однако ж это отнюдь не мешает им понемногу стачивать предмет легенд для житейских нужд.
Прелестная белокурая девушка, невзрослая, годов четырнадцати, в больших деревянных башмаках и домотканой юбке, почти скрытой под большой черной шалью, вышедшая из-за менхира с корзиною артишоков, помешала размышлениям Роскофа, поспешив скользнуть шагах в десяти от него через перелаз.
«Постой, дитя, - окликом задержал ее Платон Филиппович, - не скажешь ли ты мне, здесь ли живет Мартен?»
«А какая до него надобность? - оказавшись по внутреннюю сторону невысокой ограды, девушка взглянула на него смело и внимательно. К удивлению Роскофа, обратившемуся к ней по-бретонски, девушка отвечала на хорошем французском языке».
«По чести сказать, не знаю, до него ли моя надобность или до другого Мартена, - Роскоф перешел также на французский».
«А кто ж тогда знает? - девушка прыснула смехом в складку своей черной шали».
«Мартен и знает, поручусь, есть у меня к нему дело либо нет, - улыбнулся Платон Филиппович».
«Бабетта, с кем ты там говоришь? - окликнул звучный женский голос из отворенной верхней половины двери».
«С телячьей головой! - бойко отозвалась девчонка».
«С какой бы такой радости, - простучала еще одна пара буковых башмаков, дверь отворилась полностью. У статной женщины, возникшей в темном проеме, вид был не самый миролюбивый. Она окинула Роскофа хмурым взглядом исподлобья. Он улыбнулся в ответ, понимая причину ее озабоченности».
«А-ах! - женщина в странном ужасе прижала ладонь к груди. Колени ее подогнулись, она привалилась к косяку, чтобы не упасть».
«А ну стой!! - Артишоки поскакали по утоптанной земле. Девушка, названная Бабеттой, теперь держала в руках не корзину, а старого вида пистолет, невесть откуда взявшийся. - Парижанин, слышишь, курок взведен и все в стволе - и порох, и пыж, и пуля молотком накрепко забита! Ну-ка подними руку, в которой повода нету!»
«Лучше помоги своей матери, ей худо, - возразил Платон Филиппович. - Я не враг, дитя, нето б не стал говорить, что ты не насыпала мелкого пороху на полку».
Женщина, все еще прижимая руку к груди, потихоньку сползала по косяку и наконец опустилась на обманувшие ее колени. Ощутивши хоть в эдаком положении опору, она вновь обратила к Роскофу побелевшее лицо.
«Платошка… Бова-королевич… - певуче простонала она на самом что ни на есть русском языке. - Глазки те ж, что и в полтора годочка были…»
«Прасковья! - Платон мигом спешился и подскочил поднимать давнюю свою няню».
«Убери свою железяку от греха, Бабетта! - Прасковья, охнув, распрямилась. - В сердце аж из-под лопатки вступило, эдак ведь и убить можно старуху!»
«Никакая ты не старуха, Параша, ты ж одних годов с маменькою! - Платон все прижимал женщину к сердцу, смутно узнавая знакомое покойное тепло ее тела».
«Э, брось, лет-то одних, да разные у нас лета… - Крепко ухватив Платона за плечи, Прасковья чуть оттолкнула его, чтобы вглядеться в лицо. - Материны глаза, серые, да синяки, вишь, под ними, тоже, поди горазд наяву грезить… Как она там, касатка моя, не шибко небось здорова?»
«А пороху-то я бы насыпала, коли что, - не то чтоб обиженно, но с достоинством произнесла девушка, засовывая руку в карман передника. Нечто, похожее на прибереженную для скотины горсть плохой соли, явилось на свет. - Отец не велел хранить оружие в полной готовности. Я в миг до нее довожу, не успеете Божью Матерь восславить, сударь, простите, принц».
«Артишоки собери! - прикрикнула Прасковья. - Да живо на мызу за сестрами!»
«Стало быть, верно я догадался, это дочь твоя, - рассмеялся Платон. - Как же ее имя?»
Спрошено было вслед. Зеленые шары на палках воротились в корзину, а девушка уже бежала прочь от дороги: из-за огромной ее шали, накинутой на голову, казалось, что вдоль межи несется бесформенный черный куль.
«Это моя меньшая… Отцова любимица, - усмехнулась Прасковья. - Имя ей Элизабет, в честь покойницы-барыни. Старшая Элен, это в наших краях редкость. Зато середненькая Катрин, Катринок здесь пруд пруди. Да сам их увидишь».
«У тебя только дочери? - спросил Платон, немного боясь услышать ответ: неужели Молох революции прошел уже и по этой молодой поросли?»
«Не только дочери, - загорелое лицо Прасковьи помолодело из-за лукавой улыбки. - Есть и сыновья, и зять уж есть. Все живы-здоровы, да только повидаться с ними нелегко. Трое за морем, здесь подолгу не живут, небось понятно, почему. Только один сынок в наших краях, Филиппушка. Да что ж ты стоишь, Платон, в дом проходи, в дом!»
«Чем же вы живы тогда, как управляетесь с землею? - Платон словно узнавал комнату с набитым до каменной твердости земляным полом, с резным шкафом-кроватью, с недоступной мышам полкою для хлебов над обеденным столом».
«И, полно… Не землей живы! Три четвертины земли у нас отдыхает, с девками управляемся только на семью, на продажу ничего не растим, - Прасковья сновала меж столом и буфетом, собирая на стол. - Ну да у Мартына дело хорошо поставлено, сам и в море-то редко теперь ходит, незачем. И то ладно, довольно наутюжил воды… Сколько ж я на родном-то языке не говорила, подумать страшно… Вроде и слова легко идут, а ровно маленько заржавели… Да ты о маменьке, о маменьке рассказывай…»
Рассказов достало надолго. Уж явились Элен и Катрин, на одно лицо с Элизабет, только постарше, прибежал с ними на удивленье длинноволосый мальчуган годов шести, оказавшийся Парашиным внуком. Но наверное ли этот человек, еще вовсе не старый, но с инеем в морской бороде и в волосах, словно с мороза, вошел он в дом с полным ягташем перепелок, был тем самым Ан Анку, в коего играл в детские годы Платон Филиппович?.. Синие глаза его поблекли до небесной голубизны, бронзовое лицо избороздили морщины.
«Святой Гирек, благодарю тебя за то, что дожил до этого дня! Благодарю святого Вигора и Белую Даму! - Старый шуан легко опустился на колено и прижал руку Платона к губам. - Я умру, исполнив обещанье, данное моему сеньору!»
«Так дед вправду написал для нас книгу? - Все было так просто, словно Антуан де Роскоф уведомил внука о завершении своего труда пятничной почтою. - Она здесь, у вас?»
«Не здесь, понятное дело, не здесь, но ты получишь ее, молодой Роскоф».
Разговоры шли и шли, шли покуда Парашины дочери ощипывали птицу, а Параша собирала на стол, шли за ужином, состоявшим из похлебки с дичиной и тех самых вареных артишоков, шли за жбаном крепкого сидра, который Платон с хозяином дома распили после ужина вдвоем… Каким потрясением явилось для Ан Анку и Параши, что Филипп Антонович, давно поминаемый ими за упокой, умер вовсе недавно! Память отказывалась враз впитать все, происшедшее за два с лишним десятка лет… Как понял Платон Филиппович, Ан Анку отнюдь не счел республиканскую власть резоном для того, чтобы завязать с контрабандою, но напротив, держал теперь в руках множество натянутых по всему побережью незримых нитей… Сыновья Антуан и Ален вместе с Ивоном, мужем Элен, были тремя его правыми руками: семья понемногу богатела. Чем занимается второй сын, Филипп, Платон не успел спросить, задремавши прямо за столом. Он крепко проспал часа три в гостевой чердачной горнице, однако же около полуночи пробудился. Странная штука - сон! Иной раз уснешь одетым на попоне, с седлом под головой, а выспишься как дома на пуховиках. А бывает, что на эдаком вот мягком
тюфяке, источающем пряный запах сухих водорослей, на белоснежных простынях и под теплою овчиной - проснешься и не можешь сомкнуть глаз. Быть может, был он слишком взволнован и взбаламученные нервы вырвались на волю, едва умалилась придавившая их телесная усталость? В доме было тихо… впрочем, не совсем. До него донесся шепот. Осторожно выглянув в дверной проем, Платон увидал две фигурки, рассевшиеся на крутой лесенке, словно птицы на ветках. Повыше сидела Элизабет, на две ступени под ней младший Мартен, сынишка Элен.
«Все ты выдумала, Злая Горлинка - недовольно говорил ребенок».
«Ты просто трусишь мне верить, Каменный Пастушок, - возражала девушка. - Ну посуди сам, коли камни, из коих наша ферма сложена, вытесаны много-много лет назад, для могил Черных Хозяев, то и владеть домами по чести нам с ними поровну! Днем-то понятно, все наше, а уж ночью, ночью - ихнее, когда мы спим».
«А мы сейчас не спим! А их нету!»
«Они-то есть, просто у тебя сейчас закрыты те глаза, которыми их можно увидеть, - хмыкнула Элизабет».
«А как их открыть?»
«Только одним способом - закрыть те, которыми глядишь сейчас. Вот что ты видал во сне прошлой ночью?»
«Всякую дрянь, - голос ребенка дрогнул».
«Дрянь была страшная? - требовательно уточнила девушка».
«Ну… страшная. Живые мужики в саванах, с серпами в руках. Только они серпами не жали, а резали омелу с дубов».
«А, это… Такой сон, он легкий, на поверхности. Черные хозяева носили только звериные шкуры, они ткать не умели: ни саванов, ни простыней. Те, которым омела нужна была, они жили после, это наши прадедушки».
«Там был отец дедушки Мартена? - недоверчиво вопросило дитя».
«Ну, не отец, конечно, а отец отца его отца. Этих Черные Хозяева помнят так же, как будут помнить нас. Надо спать покрепче, тогда увидишь всякое. Хотя, - в голосе девушки прозвучало самодовольство, - я так один раз видала Черного Хозяина не во сне».
«Расскажи, Злая Горлинка!»
Платон чуть было не присоединил свой голос к детской мольбе. Сердце его замирало от сладкого восторга, какого он не испытывал с юных годов. Волшебство, какое волшебство этот разговор двух прелестно свежих нежных созданий, возросших в каменных объятиях самое Древности.
«На то была особая причина… Папенька еще ходил тогда в море сам, мне было над год меньше, чем тебе сейчас, Каменный Пастушок. И как раз на именины папенька привез мне куклу, только сказал, чтоб я не играла ею при сторонних людях. Ну, ты смекаешь, почему. Настоящая восковая кукла, с волосами, в розовом платье с фижмами, словно у знатной дамы! А глазки стеклянные, а в волосах - гребенки! Я слишком большая уже, чтоб с нею возиться, теперь она в моем сундучке, родись ты девочкой, была бы твоя, а покуда ничья».
«Вот еще, родиться девчонкой! И при чем тут твоя кукла?»
«А ты не перебивай. Куклу я назвала Барбой, и ни на минуту не могла с нею расстаться. Как-то раз, играя за домом среди штоковых роз, я устала и уселась у стены с куклою в руках… Солнышко сморило меня, я начала было дремать… И тут стена, к коей я прислонилась спиной, стала холодной-прехолодной, мне показалось, что из камней течет вода… Я тут же отшатнулась от нее, но никакой воды из стены не шло, платье мое было сухо. Убедившись в том, я вдруг приметила, что сижу словно бы в коричневом облачке, солнечные лучи сквозь него казались красными, а трава пожухлой. Облачко становилось все больше, оно точилось из стен. Я мигом озябла. И вот передо мной, словно выплыл из этого бурого холода, возник Черный Хозяин. Тело у него было темное, покрытое только двумя волчьими шкурами, кое-как сшитыми. Лоб у него был вовсе низкий, словно черные волосья начинали расти прямо от нависших бровей, зато челюсть - огромная и звериная. На шее его висело ожерелье из волчьих клыков. Маленькие его черные глаза с дикой алчностью глядели на мою Барбу! Он тянул ко мне жилистые руки, словно хотел отобрать ее! Что было тут делать?
Кричать и бежать! Много ли в том проку? Я взмолилась, призывая святую Анну Орейскую. Черный Хозяин испугался и тут же исчез, коричневый сумрак втянулся обратно в камни».
«Да зачем ему кукла?»
«Не знаю, Каменный Пастушок».
«Ах, Злая Горлинка, милая Бабетта, чего ж тут не знать, - подумал Платон, стараясь не шевелиться, чтоб не спугнуть детей. Разве наши куклы детские - не правнуки языческих идолов? Твой гость попросту захотел пополнить ею собственный пантеон. А вот неведенье твое свидетельствует о том, что ты не сочинила ни слова. Ах, как же давно не писал я стихов!»
Восторженное его состояние грубо нарушили громкие удары в дверь.
«Кто стучит? - глухо донесся из шкафа сонный голос хозяина».
«Отец, это я, Филипп!»
Спорхнув со ступеньки, девушка помчалась открывать. Внизу, в темноте, зашумело пробуждение всего семейства. Платон высунул голову из чердачного проема.
«Что стряслось, сынок? - в голосе Ан Анку уже не было тени сна».
«Надеюсь, еще ничего, - вошедший тяжело дышал и звякал шпорами. - Принц у вас?»
«Коли вы обо мне, то да, - свеча в руке Прасковии, затепленная от высеченного кем-то из домочадцев огня, разгорелась, и Роскоф чуть не свалился с лестницы, по которой сходил вниз. - …Как?! Вы?»
«Так я же вам назвался: Морван, - усмехнулся аббат, одетый в не по годам его старомодное французское платье, являющее собой черный камзол с плоской тканевой подвескою под воротом - нечто куда менее красивое, нежели сутаны австрийских либо польских попов. - Я думал, вы догадались, что я сын Мартена Морванам».
Платон смешался уже вторично за сутки. На счастье его, аббат казался слишком озабочен совсем другим.
«За ним погоня, - пояснил он, глядя на отца. - Мне донесли ребятишки, что вслед скачет отрядец из четверых человек непонятного звания. Не военные, не штатские, они расспрашивают о нем».
«Как далеко они отсюда?»
«В получасе. Нынче не то, что прежде: и средь крестьян есть предатели. Кто-то видал, куда направился человек в приметной чужой форме. Я опередил их окольной дорогой».
«Что ж ты, не мог… - Ан Анку осекся. - Прости, сынок, все забываю, что тебе убивать нельзя. Экое неудобство!»
«Но послушайте, отче, - решительно вмешался Платон. - Я чужеземец и могу быть интересен только для случайных мародеров».
«А вам не приходило в голову, сын мой, - аббат прищурился, взглянув на Платона, который был его старше, - что кое-кто мог десять лет караулить, не помчится ли странный чужеземец прямым ходом в наш медвежий угол?»
«Насчет десяти лет ты загнул, Филипп, а вот скумекать, что каперское золото нам пора доставать на свет божий, собаки очень даже могли. Они о нем не забыли».
«Может, стоит объяснить, что я не за золотом, а за книгой, - Роскоф хмыкнул. Улыбнулся в ответ и священник».
«Куда как смешно! - рассердилась Прасковья».
«Вот что, сынок-отче, - Ан Анку принял какое-то решение. - Проводи-ка гостя до Вавилона. По дороге отдай, ну, понятно что. В домах не ночуйте, в лесу довольно тайниц».
«Но, отец…»
«От четверых отобьемся, рук и ружей достанет, так что скачите спокойно, от тебя все одно толку нет».
«Зато от меня есть, и с какой стати мне бросать ваше семейство пред лицом нападения, - возмутился Роскоф».
«А с такой, что без тебя, принц, мы, может, и крови не прольем, на нет и суда нету, - сурово возразил Ан Анку. - А с тобою наверное защищаться придется. Полно, скачите, наговорились довольно!»
«Не спорь, Платошка, не дорос еще! Быстро, быстро, Бабетта, мигом наверх, за его кивером! Седлай покуда, седлай!»
Ах, сколь сумбурно показалось расставание! Наконец разжались все руки: отбывающие уж были в седлах.
«Нелли, Нелли поцелуй от меня, мою ненаглядную, и Роман Кирилыча! Сынок, вот, снедь на дорожку! Крестнице-то благословенье мое передай, Платошка, слышишь?!»
Отчаянные возгласы Параши, бретонские с русскими вперемешку, звучали, тем не менее, тихо: ночная тишина слишком далёко разносит человеческую речь.
Вот уж всадников поглотила теплая тихая мгла. Казалось отчего-то, что топ копыт не нарушает ее, а стелется следом, словно волны за яликом.
«Не тревожьтесь, Платон де Роскоф, - заговорил наконец аббат. - Отец мой всегда в первый черед думает о мерах крайних и потому всего чаще обходится мерами мягкими».
Аббат положил ехать до утра, а день переждать в лесу. Черед разговоров пришел только в куда как своеобразном месте для отдыха: полностью скрытой от чужого глаза берлоге. Была она ниже человеческого роста даже в самой своей середине, древесные мощные корни, словно ребра, держали тяжелую плоть земли. Добирались они до берлоги пешком, спрятав лошадей в заросшем остролистом овражке. Платон де Роскоф, узнаешь ли ты сказки своего ребячества?
«Я все не могу опомниться от удивления… - начал он, покуда аббат высекал огонь. - Вы, стало быть, названы в честь…»
«В честь отца вашего, - зубы аббата весело сверкнули в темноте. - Старший мой брат Антуан, а младший - сам по себе - Ален. Ну да о том, вы, поди, уж слышали».
«Но где умудрились вы в эти годы получить образование?»
«Образование, принц, штука такая… - Трут у священника, наконец занялся, и, затепливши огарок свечи, он полностью заложил входное отверстие. - Его, главное, верно начать, остальное приложится само. Ну, неужто не догадались? Дедушка Монсеньор занимался со мною до пяти моих годов. Это немало».
«Как-как вы сказали?..»
«Дедушка Монсеньор, - голос аббата Морвана сделался теплым. - Так мы, ребятишки, звали покойного сеньора нашего, Антуана де Роскофа. Он ведь всем нам крестный. Грамоте он обучил нас шестерых, но в отношении меня взял слово с отца, что я пойду по духовной стезе. Вы поверить не сможете, какой был он учитель! В пять лет я уж справлялся с Пифагоровыми штанами и Архимедовой ванной!»
«Вы не можете представить себе, ваше преподобие, как вам завидую я, выросший без моего деда!»
«И мне случалось вам завидовать, слушая рассказы матери о некоей Крепости в горах… Вы, я чаю, там бывали?»
«Доводилось… Но возвращаясь к деду, как далеко нам ехать за книгой?»
«Мы едем в Париж, никуда не заезжая».
«Что вы хотите сказать? - вскинулся Платон. - В чем невозможность добраться до книги?»
«Ни в чем. Просто она со мною, - аббат расстегнул свой безобразный камзол. Изнутри одна пола его оказалась изрядно отяжелена широким внутренним карманом. Из кармана явились исписанные мелким почерком листы. - Тайник для книги был в моем священническом дому. Я изучал ее и снял несколько копий».
«Господи, так что ж вы сразу мне ее не отдали?! - Платон с волнением принял кипу: на ощупь это была не бумага, а крепкий пергамент».
«Простите меня, - отец Филипп сделался серьезен. - Мы, селяне, народ подозрительный. Сердце мое сразу поверило, что вы - подлинный Платон де Роскоф, но все же сперва на вас должны были взглянуть отец и мать».
«Я понимаю, хотелось бы мне иметь такую же настороженность характера…»
«Для нее надобно родиться на завоеванной земле. Не жалейте».
Роскоф внимательно вглядывался в еле различимые при неровном огоньке буквы: «Стояние за Крест: история шуанства».
«Обратная дорога в Россию покажется мне недолгой, - улыбнулся он. - Отец, расскажите мне, прекратились ли теперь гонения на Церковь? Вы открыто служите в храме, вам нет надобности гонять лодку меж скал, как некогда Морскому Кюре. Но едва ли я поверю, что вы давали присягу республиканским властям».
«О, счастье наше, что времени некуда девать, - молодой священник уселся в темноте поудобнее. - Хотя вопрос сей весьма невесёлый. Во времена, когда ваша мать с моею и малолетним вашим дядей оказались тут, все было просто и хорошо. Половина духовенства, в страхе за свою жизнь, надо сказать, небезосновательном, присягнула властям, им в некотором роде позволили жить и даже отправлять службы. Половина же присягнуть отказала, и терпела за то все мыслимые гонения».
«Да уж, проще и лучше некуда, - хмыкнул Платон».
«И тем не менее над нами был Святой Престол, к которому неслись все помыслы тех, кто шел на муки, - голос отца Филиппа словно бы сделался еще моложе, такая неистовая юная горечь его наполнила. - Но вот наступает страшный июль 1801 года, года чудовищных искушений. Святой отец вступает в переговоры с Бонапартом, с красным узурпатором! Тогда еще звался он еще „консулом“, вы должны знать, Роскоф, как любят они языческие символы. Они приходят к конкордату, Боже милосердный, для того ли мы умирали! И вот „присягнувших“ с „неприсягнувшими“ перемешивают в одну кучу, а затем наугад суют в нее руку, вытаскивая новых епископов. Праведники рядом с иудами! Страшный соблазн, но и его можно еще было побороть. Но еще чернее - декабрь три года спустя, воистину, в этом декабре словно не было Рождества! Наш Святейший отец, Пий VII, соглашается возложить на революционера корону!»
«Да, мы знали о том в России, - вздохнул Платон Филиппович. - Однако ж изнутри сей ужас нельзя вообразить. Правда ль, что Святой отец два часа, словно наемный слуга, ждал узурпатора в соборе Парижской Богоматери?»
«Сие было сделано нарочно, так же, как и вырванная из рук Папы корона. Мерзавец показывал всему миру, что хребет Церкви переломлен теперь, не тогда, когда она тонула в крови, но когда заплясала под Марсельезу!»
«Но еще через четыре года Папа попытался подняться с колен, не так ли?»
Обстоятельства, Платон Филиппович, о коих говорил вам аббат Морван, он сам помнил едва ли хуже, нежели его собеседник. Опозорив римскую Церковь, Бонапарт уже не страшился ее добить. Окруженный войсками Квириал, жерла пушек, наставленные на папские покои… К маю месяцу Бонапарт заявил, что Церковного государства больше нет, Рим же, Лацио и Умбрия присоединены к Французской республике. За покушенье на patrimonium Petri Пий отлучил Бонапарта от Церкви. Ходом со стороны маленького капрала был арест. Плененного Папу, сопровождаемого одним лишь секретарем Паккой, увезли в Савону. Изгнав четырнадцать честных кардиналов, Бонапарт перевел курию в Париж. Но и из двадцати девяти перебравшихся во французскую столицу тринадцать не признали брака Бонапарта с несчастной Марией-Луизою. Бонапарт дерзнул заявить, что лишает их сана.
«Да, после стало легче, но до облегченья сего надлежало дожить. Старый наш герой, Морской Кюре, умер раньше от горя».
Холодная чья-то длань сжала сердце Платона в подземной норе, где велся их разговор.
«Итак, Церковь попыталась подняться с колен, - продолжил священник. - Бонапарт собрал „собор“, только собранные не пошли против папы-узника. Тогда Бонапарт ликвидировал конкордат, запер Папу в Фонтенбло и потащился в Россию».
«Но как же вы служите столь явно, коли не присягали? Рассказ сего не проясняет».
«Да проще простого. Страна объята хаосом поражения, ну а мы тут умеем чуть что воротить свои порядки, поверьте! Хиротонисал меня один из „черных“ кардиналов, сиречь из честных. Не придется ль мне в грядущем служить в лодке, Бог весть».
«Не доведется, поверьте! С Бонапартом покончено, готовится новое устройство Христова Континента…»
Речь зашла о занятости Романа Кирилловича в Париже… Трое суток, что потихоньку добирались Платон с отцом Филиппом до столицы, длились и длились разговоры… Ночная эта дорога, дневные эти разговоры в темноте укрытий, гречневые блины и кальвадос, изумительным теплом наполняющий жилы, снимая усталость… Отчего все это в столь мельчайших подробностях всплыло теперь, какой ключ к сегодняшнему дню таят в себе воспоминания?
«Я задержался со своим обещаньем, - молвил на прощанье аббат. Но дед ваш скоро получит все свои мессы, будьте покойны, принц!»
«Я не прощаюсь с вами навек, дорогой отец, - ответил Платон. - Двадцать лет путешествия были русским заказаны без крайней на то необходимости. Но теперь устанавливается мир».
Да, хотелось бы, очень хотелось бы вновь повидать семью Морван! Уж тринадцать лет минуло с тех пор, а он так и не собрался! А ведь есть же, сказывают, на свете люди, что вольны распоряжаться своим временем!
Глава X
Поняв, что не ошиблась, что вправду видит Арсения Медынцева, Прасковья Филипповна метнулась с балкона в студию. Что ему нужно, Господи, что ему только здесь нужно?! Персты так неуклюже рванули с головы холстинковый чепец, что волоса рассыпались по плечам. И поделом ей, не все ль одно - увидит ли он ее в безобразном рабочем уборе или красиво причесанною? Какая после всего-то, что было, разница? Словно лишившись вдруг сил или воли, она сама не могла понять, чего, Панна застыла посреди горницы, беспомощно уронив руки.
- Барыня, - в студию осторожно вторгся старый Нил, единственный лакей в доме. - Сосед, Арсений Сергеевич, из столиц прибывши-с. Спрашивают. Прикажете принять?
- Проси… - Панна пыталась унять зачастившее сердце. - Проси в гостиную. Я выйду.
Скинув на пол испещренную разномастными пятнами блузу, она кое-как собрала волоса в простой греческий узел. Сойдет и домашнее платье. Воспоминание о бурях молодости мучительно теперь, в тридцать лет, когда все уже позади. Что же, она вытерпит и это - живое воспоминание, воспоминание во плоти, воспоминание непереносимо родное и близкое.
В гостиную она спустилась уже спокойной.
Арсений сидел у окна, за старою шахматной доской. Пальцы его бесцельно теребили черного коня. За минувшее лето лицо его неприлично загорело, а волоса совсем высветлились. Загар вызвал к жизни проклятие его отроческих лет - россыпь веснушек, кои он когда-то самозабвенно выводил. В партикулярном наряде, с иголочки новеньком, сейчас, когда нельзя было определить его чина, он казался совсем юным. И сие обстоятельство больно кольнуло Прасковию за тот короткий миг, покуда Арсений не вскочил еще ей навстречу.
- Прошу прощения… госпожа Тугарина… Прасковья Филипповна, - сбивчиво, но без смущения произнес он. - Вы так неслышно вошли. Я чуть не позабыл, как бесшумно вы ступаете.
- Мне надобно извиняться, я по домашнему, - ей тоже оказалось не так уж сложно заглянуть в его глаза. - Страда нынче поздняя, захлопоталась. Вы, я чаю, не надолго в нашу глушь?
- Насовсем, - легко произнес Медынцев, подчиняясь жесту Прасковьи, приглашающей его присесть на диван. Самое она опустилась в кресла визави.
- Уж не хотите ль вы сказать, что вышли в отставку? - Она даже улыбнулась нелепости предположения. О блистательной карьере молодого дипломата судачили все соседи.
- Ну, да, вышел, о прошлой неделе, хотел сразу ехать в деревню, да портной задержал. - Легкость тона, с которым говорил Арсений, представлялась уместной разве что для пересказа театральных сплетен. - Но не станем много говорить обо мне. Что ваш сын?
- Сергей уж в лицее, ведь на дворе сентябрь. - Прасковья невольно вздохнула.
- Не лучше ль мальчику быть при вас? - Арсений чуть смутился, заподозрив, что вопрос излишне короток.
- Я думала о том, чтобы учить Сережу дома, - спокойно ответила Прасковья. - Но дом наш уж слишком невеселый, юное существо не должно жить в тени минувших бед.
Прасковья впрямь изрядно подумала прежде, нежели принять решение. В средствах на образование сына она нимало не была стеснена. Еще при жизни Сергея, решительно не желавшего пользоваться хоть копейкою ее приданого, решено было отложить толику для будущего детей. Тогда они еще думали, что детей будет много. Теперь все достанется одному Сергею, потому так важно не избаловать мальчика. Прасковья продолжала жить как при муже, на скромные доходы с имения. Сие не было сложным: за двенадцать с лишком лет она приучилась быть экономною хозяйкой.
- Но я приехал не просто с визитом по-соседски, - продолжил Арсений, и сердце Панны, против ее воли, спряталось, страшась выдать себя биением. - У меня просьба, большая просьба, Прасковья… Прасковья Филипповна. Бывает ли Роскоф в Кленовом Злате?
- Хоть раз в сезон непременно, - спокойно ответила Прасковья, отказываясь всей душой понимать, при чем тут Платон. - Семья ведь тут, не в столице. К тому ж имение стоит без хозяйского глаза, нельзя. Осенью еще не был, так что ждем.
- Может статься, это глупо, я мог бы разобраться с этим и без вас. Даже наверное мог бы. Но все-таки я хочу просить о добром посредстве. Помирите нас с ним.
Сердце забилось снова, никому не нужное.
О ссоре, происшедшей лет девять тому, она знала даже больше, нежели мог подумать Медынцев. Платон, наделенный природным чувством такта, всячески избегал каких-либо упоминаний об Арсении в присутствии сестры. Однако единожды она невольно услышала разговор между братом и Романом. Было сие в Сабурове, в феврале, когда семья собралась на двойные именины. Оба именинника, и племянник, и дядя, курили в дедовом кабинете, меж тем как она разбиралась с маменькиными книгами в небольшой смежной горнице. Часть из них ей поручено было отправить в обитель.
«Я знал, что все отвернуться от меня, все друзья, я готов был на это идти, - голос брата доносился до нее вместе со зловонными струйками дыма. Вот уж гадкая мода! Коли совсем не можешь обойтись без противного табака, так уж лучше нюхай его. - Но Медынцев! Мы дружны были, сколько себя помним!»
«Друзья - роскошь ненадежная и ненужная, - хмыкнул Роман Кириллович. - У меня их вовсе нет, и ничего, жив-здоров, как видишь».
«У тебя и сердца-то нету, онкль, что опять же не мешает тебе быть живу и здорову».
«А, брось, - Роман Кириллович сделал паузу, и новое отвратительное облачко растаяло по горницам. - Лучше расскажи, чем ты его так взбеленил».
«Правдой, всего лишь правдой. Мы победили Бонапарта на войне, а он теперь побеждает нас изнутри, сказал я. Мы - ровесники французских ужасов, нам ли было нести на родину налипшую к сапогам грязь либертинства!»
«И Арсюшка назвал, поди, в ответ Бонапарта На-по-ле-о-ном? - с усмешкой процедил сквозь зубы Роман Кириллович».
«Назвал, - нехотя ответил Платон. - Я не могу этого понять, Роман, сколько русской крови ушло в русскую землю! Помнишь, о чем писал мой дед, еще сам не зная, до какой степени прав? Революция не могла не породить тирана, и тиран был ею рожден. Мы спасли другие страны от участи, что страшнее смерти, нам ли брать их сегодня в учители?»
«Ну, и чего ты от него ждал, племянничек? Мы-то с тобой не больны на голову по одной причине: у нас есть… Э, погоди! Панька, не ты ль там шелестишь ровно мышка-норушка?»
«Ничуть не бывало! Меня тут нету, можете покойно обсуждать свои секреты, - откликнулась Прасковья из укрытия».
Ей давно уж сделалось понятным, что никакой «сибирской родни» скорей всего нету а есть нечто совсем иное, от нее укрытое. Коротая с матерью военные дни вдвоем, больше вдвоем, нежели когда-либо прежде, она решилась о том спросить. «Я не хотела бы впускать тебя в эту жизнь, - ответила Елена Кирилловна. - Ты не воительница, ты созидательница. Дело вовсе не в том, что брат твой - мужчина. Я знаю обоих вас лучше, чем вы можете вообразить. Одного из детей наших бы обязаны были посвятить в сии тайны, и выбор наш пал на Платона. Прасковья, моли Бога, чтоб тебе не пришлось его заменить!»
Панна поняла мать сразу: ежели Платона убьют, у матери не будет больше выбора. Нет, о нет! Господи, если брат воротится цел невредим, я даже тени любопытства не явлю больше ко всем этим секретам, к странным гостям, что бывают в дому, ничего этого мне не надо!
Молитвы ее были услышаны. Платон воротился домой, полутора годами позже Сергея. О ранах его, все же, понятное дело, полученных, в те годы неловко было даже поминать вслух. Два сабельных рубца - ниже локтя и на плече, скрытый волосами пулевой шрам от счастливо недобравшей пули - везучий Роскоф, говорили многие, в особенности те, кто не был хорош с Романом Кирилловичем, проделавшим самые лихие кампании без единой царапины. Но дядюшка Роман - один таков в природе, это Прасковья давно уже поняла.
- Я попытаюсь быть полезна, - слабо улыбнулась она, возвращаясь из области воспоминаний. Чего ты ждала, Панна Роскофа, Прасковья Тугарина? Сейчас ты услышишь, что в отставку он вышел в связи с предполагаемой женитьбою - несомненно, даже более блистательной, нежели его дипломатическая карьера. Ну да, разумеется, какова ж еще может быть причина хоронить себя в глуши? - Но, для успеха моего посредства, на чем вы все же так разошлись? Неужто только на Бонапарте?
- Не только, - Медынцев нимало не удивился осведомленности давней своей подруги. Какая-то мысль, четкая и холодная, как льдинка, светилась в его взгляде. - Мы поссорились на том, что Платон был прав во всем, между тем как я оказался во всем виноват. Быть может, я понял бы сие раньше, да только самолюбие и упрямство мне долго препятствовали. Вам не понять, Прасковья Филипповна, что суть самолюбие и упрямство! Побоюсь зарекаться, но сдается, я ни разу еще не встречал женщины, которой трудно бы дались простые слова: я ошиблась! А наш брат хочет быть самым умным, как же можно сознаться, что ты вышел дураком! Ох, этот яд мужского самомнения, сколько бед он несет в мир! Я несколько лет лгал сам себе, только потому, что не хотел быть неправым в давнем споре.
- А я до сих пор не могу понять, как могли столь добрые друзья, как вы с Платошей, рассориться, даже полностью разойдясь во взглядах? - спросила Прасковья, сама не ведая того, что в лице ее проступила в этот миг серьезная рассудительная девочка, какой была она когда-то. Та девочка никогда не сомневалась, что суждения ее разумны и окончательны, и по этой причине говорила строго, словно собеседник не выучил урока. - Вы ведь не сомневались в порядочности и чести друг друга. Единственно это и важно.
- О, не скажите, - Арсений усмехнулся. - Некоторые вещи… О, простите мне безобразный англицизм, я вовсе одичал вне отечества!
- Какой англицизм? - удивилась Прасковья.
- Вещи, - мальчишеская улыбка Арсения больно уколола Прасковью. Разве это честно, чтобы он оставался так молод? Жениться, поди, собрался на восемнадцатилетней. - Вещь - это перчатка либо бювар, к абстрактным понятиям сие слово не приложимо.
- Маловато же вы молились в походах, - в свой черед улыбнулась Прасковья. - В утреннем правиле как раз употребляется вполне абстрактные вещи. Злые вещи, от коих мы просим нас избавить. Сие не англицизм, а славенизм.
- Ну, какая на войне молитва! Только одна: Господи, пронеси, да и та под огнем. Но возвращусь. Некоторые вещи в жизни слишком значимы, чтобы расходиться в их трактовке, оставаясь друзьями. К тому же… а, что уж теперь таить! Мальчиком я считал Платона самым умным из нас троих, а вот где-то в отрочестве я поглупел сам. Помню, с чего сие началось. Я позволил себе шутку, быть может, и не самую дурную, о Государе. Повторил за гостем родителей, не сам и выдумал даже. Просто в маменькином салоне все смеялись, вот я и собезьянничал в нашем кружке. Помню, у Платоши лицо как каменное сделалось. «Пожалуйста, не говори так при мне более о Божием помазаннике», - только и сказал он. Больше я такого и не говорил, но начал думать, что Платон недалёк. Считать кем-то особенным, вознесенным над другими не самого, быть может, лучшего человека по одной только причине, что на него капнули каким-то благовонием? Прасковья, я не религиозен, был и остаюсь, но как мне понять, что без тех простых идеалов, какие исповедует ваша семья, Империя превращается в карточный домик? И как совмещает семья ваша две вещи,
представляющиеся несовместными: высокую образованность и набожность? То, что я почитал изъяном Платона, является его силой. Но как образованному человеку самому огородить некую область, вход в которую запрещен?
- Docta ignorantia![6 - Буквально - «ученое незнание», богословский термин о непостижимости Божественного.] - слетело с языка Прасковьи. Тут же она улыбнулась. - Господи, что я, оказывается, помню! Нелегкая доля - быть младшей сестрою моего брата! Помню, как говаривала маменька: «Уж о чем я не думала, называя сына Платоном, так это о том, что из него выйдет философ!» А он-то был горазд врать, что долго не могли решить родители, Платоном его наречь либо Аристотелем?
- Так сие было враньё?
Лед в глазах Арсения растаял. Они смеялись, глядя друг на дружку, весело и самозабвенно, как в юности.
- Еще какое! Платона назвали в честь кого-то из маменькиных хороших друзей, друзей детства.
- И все же, - Медынцев посерьезнел, между тем ей так хотелось, чтобы взаимный их смех длился и длился. - Сие незнание в современном мире не сумеет обозначить для себя один-единственный человек. Тут необходим купный труд умственных усилий, и мне представляется иной раз, что семья Сабуровых и Роскофых к сему труду причастна. О, не пугайтесь, Прасковья Филипповна, я далек от досужего любопытства! Если б и я был к сему причастен раньше, быть может, мне не пришлось бы сегодня уходить в отставку! Но я делал ошибку за ошибкою, покуда не понял, что в обществе, где монарха считают обычным смертным, верить нельзя никому. И теперь я верю только тем, с кем в юности спорил.
- Простите, Бога ради, Арсений Сергеевич, я вовсе от этой страды голову потеряла! - запоздало всплеснула руками Прасковья. - Сейчас прикажу чаю! Вы, ласкаюсь, не огорчите, останетесь к обеду?
- Нет, - голос Арсения был теперь чужим, невыразительным. - Премного благодарен, но прибыл только сегодни. Еще не разобрался со своим устройством. Позвольте мне на сем откланяться.
- Не смею задерживать, - Прасковья поднялась одновременно с гостем. Самое она не ведала, сколь холодным сделалось лицо ее, послушное отчаянной попытке скрыть смятение чувств.
Не успел устроиться в дому, как прискакал, шепнул ей кто-то, когда она стояла, потерянная, в опустевшей гостиной. Неужто так спешил после стольких лет ссоры мириться с Платоном? Либо желал отделаться поскорей от неприятного визита, а после уж спокойно заняться домашними делами, шепнул кто-то и в другое ухо. Первый шептун был приятен, второй скорее противен, а прислушаться надлежало все ж к нему. Арсений не простит, никогда не простит, а понять не сможет. И никак нельзя, не совершив предательства, открыть ему правды.
Она самое не приметила, как вбежала, с девичьей легкостью, по лестнице, оказалась в студии, шагнула на балкон. И тут же, отшатнувшись, испуганно спряталась за косяком. Что он подумает, увидав, как она глядит ему вслед?
Сейчас он минует аллею, поскачет к деревне… Вдруг припомнился ей такой же теплый денек, не осенний, а майский, когда в Липовицы въехала она, восемнадцатилетняя, на спокойной каурой своей лошадке. В отличие от маменьки, Елены Кирилловны, Панна никогда не была любительницей своенравных красавиц и бешеного галопа. Стыдно признаться, но в ребячестве она безо всякого восторга пересела на настоящую лошадь с милого поньки, с которого и падать-то было не страшно и не больно. По-иному выглядела тогда деревня, средь бела дня в ней кипела деятельная работа. Глянешь направо - вырыты ямы, в полдюжины из них вбиты кряжи, а седьмой кряж озабоченные мужики только примериваются воткнуть в землю обожженным острием. Глянешь налево - там кряжей заготовлено было не дюжина, а всего восемь, но зато все уже не только стоят, но и держат первый венец. А впереди так и вовсе устанавливают длинную балку-матицу под голым еще остовом крыши. Отрадное бы зрелище, да только где ж видано, чтоб на деревне строили об один день столько новых изб?
«Бог в помощь, добрые люди, - приветливо промолвила она, наслаждаясь отвычным ощущением свободы: пожалуй, в первый раз за год маменька не воспротивилась ее выезду из имения в одиночестве. Последних французов уж месяца три как не шаталось в окрестностях, мертвые тела, окаймлявшие дороги, больше не пугали проезжающих, но первые синие травы еще не поднялись над земляными холмами. Был первый теплый денек, и ничто, даже тесноватое в проймах прошлогоднее платье-амазонка, не могло помешать ее радости».
«Без Божьей помощи уже не остались, - весело отвечал детина, рубивший топором доски. Верно, не было времени на то, чтоб ждать, когда пожалуют пильщики. - Барин распорядился господский лес брать, и то, мирской-то уж подчистую вырублен. Большая нужда в тесе».
Панна вздохнула, тут же мысленно укорив себя за недавнее ликующее расположение духа.
«Сильно ребятишки болели в землянках-то? - тихо спросила она».
«Не то чтоб болели, а померло, однако ж, немало, - мужик сощурил глаз, между разговором примериваясь для следующего удара. - А все ж раньше тепла строиться не в пору было».
Панна тронула поводья.
Липовицы находились ближе прочих имений к Смоленской дороге: ни до Камышей, ни до Сабурова с Кленовым Златом война не доплеснула. По пути к Москве разлив вражьих войск миновал и Липовицы, но нетрудно было догадаться, что попятный ход их заденет.
Вот и старый дом. Разбитые окна затворены ставнями, пожар слизнул флигель, но не перекинулся к основному строению. Дворня вся, надо думать, в деревне, работа-то спешная. Коли не покрыть новые срубы до первых дождей, избы долго будут стоять сырые. Никто не кинулся принять лошадь, и Прасковья вдруг ощутила робость. Ей казалось, что нету ничего естественней, чем навестить воротившегося детского товарища, да еще и раненого. А все ж кстати ли она? Не успев разобраться со своими сомнениями, Панна увидала Сергея.
Он шел ей навстречу по аллее, верно, приметил издали. Непокрытая голова, небрежно расстегнутый в верхних пуговицах зеленый с розовою выпушкой драгунский мундир Нарвского полка, слишком свободный для исхудавшего тела. Сережа всегда был худ, но теперешняя его худоба казалась как-то уж вовсе чрезмерна.
«Панна… Вот уж рад тебе, - в словах меж тем радости не было. Небывалое дело, чтоб Сережка Тугарин говорил с нею таким безразличным голосом! - Представь только, не нашел в дому ничего из штатского платья. Все вымели, подчистую, надеюсь, их сие не слишком согрело. А в город выбираться недосуг, дел невпроворот. Придется покуда донашивать мундир».
«Ты ходил смотреть, как мужики твои строятся? - спросила Прасковья, просто чтобы сказать что-нибудь. Осунувшееся лицо, погасшие глаза, да что это, рана или то, другое?»
«Нужды нет, с мужиками мы уж все на святой порешили. Ходил проведать родителей».
Он сказал это так же безразлично, как перед тем сетовал на необходимость донашивать мундир.
«Прости, - Прасковья растерялась. Старшего Тугарина бонапартовские мародеры, они же фуражиры, застигли поджигавшим оставленные избы. С ним было трое людей, но только один, отчаянный кузнец Прохор, не бросился в лес при виде французов. Василий Петрович же, напротив, побежал по сугробам им навстречу, сжимая в руке смоляной факел: деревня уже полыхала, но барский дом еще стоял нетронут. Поняв намеренье помещика полностью лишить их жизненно необходимой поживы, французы разъярились до того, что изрешетили штыками и шпагами уже бесчувственные тела господина и его холопа. Но мало чем сумели они поживиться в дому, кроме одежды. Дни за четыре до приближения армии Тугарин, как и многие в уезде, распорядился устроить в лесу землянки для людей и ямы для припасов».
Сердце Анны Николаевны, Сережиной маменьки, не выдержало вида исколотого мужнина тела и разорвалось.
Суток не минуло, как обо всем уже узнали Елена Кирилловна и Прасковья. Прасковья первая приметила вдали, на зимней дороге, зыбкий трепещущий в вечерней синеве огонек. Нескоро сделалась заметна темная маленькая фигурка. Девочка-подросток Луша, дочь Прохора, помчалась в Кленово Злато, едва разграбившие дом французы ушли. Умница-девчонка, хоть и выбежала из Липовиц засветло, догадалась, что к Роскофым попадет уже в темноте, поэтому прихватила от волков фонарь с сальною свечой.
Не медля ни минуты, Елена Кирилловна засобиралась в Липовицы. Панна еле умолила мать взять ее с собою.
Никогда не забыть ей этого санного пути! Ехали впятером: обей Роскофы, Луша, два хорошо вооруженных лакея: старый Фавл и малый положе, Митрий. Оставалось три часа до рассвета, и волчий вой еще стелился по равнинам. Чем ближе становились Липовицы, тем чаще Елена обнимала дочь, пытаясь загородить ее от ледяных мертвецов, застывших в самых причудливых положениях, словно в детской игре «замри, морская фигура». Некоторые из них были босы - те, кому довелось встретить смерть в сапогах. Другие выставляли наружу мужицкие лапти. Женские салопы и роброны, церковные ризы и оконные портьеры - наряды покойников казались страшнее, чем их лица. Панне казалось, что мертвецы сейчас пустятся за ними в погоню. Страшно, ах, как ей было страшно, словно сердце в груди в свой черед превращалось в кусок льда. Но будь ей даже в десять раз страшней, разве могла она остаться дома, разве могла не проводить в последний путь добрых друзей и соседей?!
«Не тебе извиняться, Панна. Я в неоплатном долгу перед Еленой Кирилловной и перед тобою. Какой опасности вы обей подвергали себя ради моих умерших!»
«Пустое, Серёжа. В Кленовом Злате было не многим безопасней, нежели у вас либо в пути. Что с тобой, больно?»
Испугавшая ее гримаса исказила лицо Тугарина. Верно это его рана!
«Больно, Панна, душа болит так, как ни одна телесная рана не сможет заболеть. Сия боль называется стыдом. Когда женщины и старики становятся героями, сие позор для мужчин. Панна, я могу быть с тобою откровенен, я ведь всегда любил тебя. Хорошо, что ты влюблена в Медынцева. Я умру покойно. Не попрекай меня в моих словах, я ж не собираюсь наложить на себя руки. Но рана моя поджила плохо, меня лихорадит каждую неделю, крепко лихорадит. Будь родители живы, я тщился б выздороветь, может статься, что преуспел бы. Но теперь… Я рад, что мне не для чего жить, так что не жалей обо мне, когда все это кончится».
«В чем ты винишь себя, Сережинька? - она едва не плакала. - Это ведь война!»
«Мы не должны были пускать врага так глубоко в Русскую землю, - лицо Сергея словно худело на глазах. - Я многого наслушался в оправданье сему! Быть может, отступленье и было умно, быть может, оно уменьшило потери в войсках! Но сколькими беззащитными жизнями мы заплатили за то!»
«Не думай о том, прошу тебя, не думай! - взмолилась она, понимая, что слова ее жалки и глупы. Но тогда она еще не понимала, что может сказать ему вместо этого жалкого лепета».
«Не думал бы, кабы теперь топтал их землю, как Роскоф и Медынцев! Как бы и я хотел идти на Париж! Да поди, повоюй, когда часами дрожишь в ознобе. Завидую им, ну да пустое. Ты так похорошела за неполный год, Панна».
Через три дни они встретились вновь. Но минула не одна неделя прежде, чем намеренье солгать окончательно вызрело в ее душе.
Воротившийся через полгода Арсений от неожиданности и обиды понял все так, как обыкновенно и зачастую обоснованно понимают подобные коллизии: кто первый воротился, того и невеста, не дождалась.
Нет, она не жалеет ни о чем! Она подарила Сергею четыре года жизни и продолжение жизни в сыне. Без нее он сгорел бы в считанные месяцы, она знает наверное. Но крушением всего было бы для Сергея догадаться, что она протянула ему себя как подаяние. Она сумела не ранить ненужной правдой живого, не оскорбит и мертвого. Пусть Арсений думает, что она виновата перед ним. Да и вправду ли она так безвинна?
По лицу Прасковьи Филипповны лились слезы. Она стояла у балконной двери, так и не решившись выйти наружу. Откуда было ей узнать, что всадник трижды оглянулся через плечо, прежде чем, раздосадованный, пустился в галоп.
Глава XI
Роману Кирилловичу бог весть по какой причине снился канун Аустерлица. Спящее тело его билось и тряслось, показывая, сколь ложно было внешнее спокойствие, якобы владевшее им в глубоком сновиденном пространстве. А пространство сие было таково: небольшой пенал комнаты, прилепившейся к дверям, за которыми располагались в те дни скромные покои Александра, дверь во временную же кордегардию, из коей выглядывали в порыве естественного любопытства юные свитские, два гренадера-австрияка в белых своих мундирах и лохматых шапках, а между ними разряженный в пух и перья человек, при появлении коего Сабуров не удосужился приподнять ягодиц со стула, но, напротив, упер локоть о небольшой столик, за которым сидел.
«Право, Сабуров, уж это слишком, - по-русски заметил ему второй находившийся в комнатке офицер. - Война не отменяет приличий».
«Ну, пошла задница скакать по кочкам, - Роман Кириллович, адресуясь к собеседнику, глядел мимо парлементера. - Вы и представить себе не можете, князь, сколь я вежлив, что до сих пор не свернул этому галльскому курёнку шеи. Я удерживаюсь от сего естественного побуждения уже двадцать минут».
Савари, не понимая языка, бросал быстрые взгляды с одного офицера на другого. Глядел он копией Бонапарта, разве что превосходил своего повелителя ростом - обстоятельство, не слишком удобное для копии. То же полноватое холеное лицо, мелкая горбинка носа, масличные непроницаемые глаза, раздвоенный маленький подбородок. Высокие залысины отгоняли черные волоса назад, отчего невысокий лоб казался выше. Таков был убийца герцога Энгиенского, желавший предстать перед Александром.
«Не знай я вас хорошенько, Сабуров, подумал бы, что вы нарываетесь на вызов. Вы невежливы уже ко мне, защищающему неприкосновенную особу».
«В том-то и дело, князь, что вы всерьез готовы верить в его неприкосновенность. Я ни на волос этого павлина не считаю таковым. Кто вторгался в чужую страну, дабы похитить человека? Очень его-то самого трогала суверенность герцогства Баденского? Когда им надобно для исполнения преступных замыслов, а иных замыслов, замечу, у них и не бывает, они без спросу вламываются в наши дома и топчут ковры грязными сапогами, и хватают пироги на нашей кухне. Мы же должны ждать, чтоб о нас доложили, сидим не больше пятнадцати минут, а коли нас не желают принять, оставляем красивый кусочек золоченой картонки. Почему? Только потому, что мы хорошо воспитаны? Речь о манерах может идти, когда манеры, знаете ли, обоюдны».
«Я понимаю ваши чувства, Сабуров, - собеседник во время спохватился, что переходит на французский. - Но нельзя самим уподобляться тем, кто поступает неблагородно».
«А коли вы встретите в лесу медведя, вы ему станете кланяться? Не станете, да не только потому, что не ждете от медведя ответного поклонца. Вы понимаете, что сие не имеет смысла. А нонче - не хотите понимать. Полноте, князь, для чего они навесили на себя все эти титулы королей да герцогов? Пустого тщеславия ради? О, нет. Они хотят прикинуться нами, но они - не мы. У них нет чести, чтоб прикрыть сей изъян, они и бряцают тем, что по правде не может быть в их глазах ценно. Зачем он сюда приволокся? Я не верю, что Бонапарту надобен мир!»
«Бонапарт - человек практической складки. - Долгоруков, а это с ним говорил наяву и во сне Роман Кириллович, тонко улыбнулся. - Да, бедолагу Мака он разбил, но ведь и себя истощил донельзя. Четыреста верст гнать людей маршем под дождем и снегом! Ищет мира, потому что не хочет быть разбитым, все понятно. Он отведет войска за Рейн, мы выторгует обратно Вену и войне конец».
«Он не отведет войск за Рейн. Предложенье мира - обман, потому что Бонапарт, знаете ли, хозяин своему слову: хочет - дает, хочет - обратно берет. Он не желает, чтоб мы торопили Леонтия Леонтьевича идти на соединение».
«Да нам и не нужно с ним соединяться! Увидите, настает черед дипломатии».
«Я много чего увижу, князь. Вы - тоже. Право, как же мне охота свернуть этому липовому герцогу шею своими руками - не только за герцога настоящего, не только за Бурбона, но и за Жоржа Кадудаля».
Не до слова, понятно, разговор сей приходил Сабурову во сне, но все тогдашние чувства всплывали с прежней горечью, и в конце концов Роман Кириллович не сдержался, протянул через всю комнату странно удлинившуюся руку, стиснул прикрытый кружевным шарфом острый кадык и жал, покуда адамово яблоко не хрустнуло, покуда не чавкнули мышцы, а голова с вытаращенными глазами не покатилась отчего-то прыгать по полу, ругаясь площадными французскими словами. Австрийцы, коих оказалось вдруг не двое, а очень много, принялись разбегаться со страху, кто в двери, а кто и в окна… Но вместо отлетевшей головы Савари из золотого ворота полезла новая. Роман Кириллович тут же узнал эти кучерявые, словно грязные, волоса и устремленные к носу бакены. Теперь это был Иоахим Мюрат. Роман Кириллович, прыгнув за собственною рукою, принялся душить и его. Вот уж две головы, гримасничая друг на дружку, кружились по паркету, а из воротника лезла третья. Мишель Ней с его продолговатым лицом казался почти хорош собою, но по лошадиному щелкал зубами, пытаясь впиться в руку Романа. Вот уж целый хоровод голов фальшивых герцогов и
фальшивых королей вертелся вокруг Сабурова все быстрее и быстрее, а главная голова, голова Бонапарта, все никак не являлась. Пальцы невыносимо ныли от напряжения, но ослабить их было нельзя, покуда дело не кончено. Роман знал, что Бонапарте хитрит, выставляя вперед себя других, но должны же были когда-нибудь закончиться эти другие… Когда нужная голова наконец вылезла, под Бонапартом оказалась лошадь, под Сабуровым тоже, хоровод голов исчез, а внизу был не паркет, а вязкая грязь по самые стремена, ведь в начале декабря тогда нисколько не подморозило, а теснота при столкновении стояла такая, что иной раз трудно было размахнуться для режущего удара, и приходилось молотить друг друга по головам рукоятями пистолетов, которые уже некогда было заряжать. Увидевши, что к ним скачет одетая мальчишкою сестра Лена, совсем юная, с непокрытой головой, Роман рассердился не в шутку: он не может выпустить шеи Бонапарта, а как теперь защищать сестру? Он сильнее стиснул шенкелями лошадиные бока и бросил повод, чтоб хоть одна рука оказалась свободна. «Лена, ни к чему читать мне морали, на сей раз я должен убить!» -
«Должен, Роман, я не спорю. Только прошу тебя, не поддавайся мести! Не поддавайся мести!»
- Срочные вести, Роман Кирилыч, срочные вести, сами приказали будить! - голос молоденького лакея Савелия звенел от страху.
- Ах, нелегкая! - Роман Кириллович встрепенулся, пытаясь отогнать сон. Но сон еще владел им, еще досадовал он о своей молодости, что не давала ему голоса на военном совете, хоть и пытался он незаметно вложить мысли свои в голову не только одного Долгорукова, но и нескольких других. Еще рука его не хотела разжаться, вцепившись в край подушки, еще Лена летела к нему на лошади, развевая свободные золотые волоса. - Савка, в самое ухо орешь, который час?
- Третий пополуночи пошел, батюшка, Роман Кириллович, четверть третьего…
- Кто прибыл? - Сабуров уже совершенно пробудился. Без крайней необходимости в такое время никто б не посмел его поднять.
- Господин Шервуд прибыли-с!
- Вот тебе раз. Проси, я скоро.
Осенняя ночь плескалась в окнах холостяцкой квартиры Романа Кирилловича, расположенной на Миллионной, неподалеку от Преображенских казарм. Накинув халат и ополоснув лицо холодной водою, он вышел в небольшую гостиную.
Рыжеволосый и долговязый Василий Шервуд, уланский унтер-офицер, уже мерил ее шагами.
- Не ждал раньше послезавтра, - вместо приветствия уронил Роман Кириллович. - Сорвалось? Изюмин не провел вас в ложу?
Ложу Теолога, собранья которой проходили в дому Богданова на Фонтанке, Роман Кириллович уже более месяца как удостоил своего самого пристального внимания. Приперевши к стенке на кой-каких тайных грешках одного из членов ее, он решил обследовать ложу изнутри. Больше всего смущало Сабурова обстоятельство крайней секретности: подчиненность братьев, надо полагать, уходила куда-то за границу, минуя местную иерархию. Такая ложа была в Санкт-Петербурге одна, и наличие в свите ее члена - двадцатипятилетнего Петра Бибикова, весьма Романа Кирилловича настораживало.
- Провел, - лицо Шервуда как-то странно дрогнуло. - Насколько я понял, у бедняги и другого выхода не было. Только помните, Роман Кирилыч, он все жалился, что ложа Теолога - это вовсе не то, чего б я мог ожидать?
- Слишком позднее время для пространных повествований. Ближе к сути.
- Легко сказать, ближе к сути… Бога ради, не найдется ль у вас стакана той малаги? Мне надобно прийти в себя.
- Похоже на то, - Сабуров, подошед к буфету, достал бутылку лагримы и небрежно расплескал добрую ее половину по стаканам для воды.
Нектар, полученный из подвяленного педро хименеса, русский шотландец опрокинул в себя залпом, словно солдат - водочную манерку.
- Я только что оттуда, - лицо Шервуда вправду воротилось к более естественному выражению.
- С заседания?
- А вот этого бы я не сказал. Скажу, что я с Фонтанки. После месяца…
…После месяца напряженных усилий Шервуд ехал на заседание ложи. План Сабурова представлялся весьма прост, но вместе с тем мудрить было уже некогда. После заседания, на торжественном ужине, Шервуд должен был в порыве хвастливости проговориться, что следует с утра поране за царским поездом - нагонять с поручением. При том выезд на тайную дорогу ему не должен быть известен, до дороги он будет сопровожден особо назначенным человеком. Если тайный враг в свите - Бибиков, к чему все больше склонялся Роман Кириллович, братья-масоны едва ль не захотят воспользоваться подобною оказией.
В обширной передней, среди сваленных темными грудами шинелей и клюющих носами лакеев, возвышался проросший крест, сиречь крестообразное мраморное дерево. Подобные деревья Василий Шервуд уже встречал, но вот росписи, росписи стен не имели ничего общего с где-либо им виденными масонскими символами. Какой мрачный гений изображал адских этих исчадий, словно надвигающихся на входящего, тянущих к нему клешни либо руки, трудно уж и сказать, что? Перемещаясь к дверям, Шервуд испытал неприятное ощущение, что чудовища переместились также, не желая выпустить его из виду.
Вышедший навстречу человек, чьего лица не было видно из-за ярко освещенной залы за его спиною, сделал странный жест: направил указательный палец в свое адамово яблоко, словно бы желая пронзить собственную шею.
Изюмов в ответ столь же выразительно ткнул пальцем в собственную грудь.
- Так принято средь наших братьев узнавать друг друга, - сдавленным голосом проговорил Изюмов. Шервуд видел, до какой степени раздавлен несчастный навязанной ему ролью, но жалости не испытывал. Уж коли так неохота вводить к своим незнамо кого, так прими, что заслужил, в конце-то концов. Порядочный человек никогда не поддается шантажу, да и не стал бы Сабуров шантажировать порядочного, подобрал бы другой ключ. Откуда у Сабурова немыслимый этот нюх на людские слабости? Такое дается от рождения, как талант. Боже, избави от такого таланта.
Они ступили меж тем в освещенную залу, и Шервуд с изумлением узнал во встретившем Леонтия Наузова, давнего своего знакомца. Весельчак и повеса, кто б его заподозрил в столь высоких и темных масонских степенях? Ловок притворяться, однако.
Попадались и другие больше или меньше знакомые лица. Комната представлялась обыкновенной клубной гостиной. Зловещих атрибутных знаков в ней не было. Можно было подумать, не знаючи, что предстоит обыкновенная холостяцкая вечеринка. Шампанские вина дожидались своего часа в ведерках со льдом, красные в теплой воде. На карточных столиках лежали непочатые колоды.
- Господа! Мы принимаем сегодня нового члена! - громко провозгласил Наузов. - Изюмов поручился, что пробуждающийся сохранит наши тайны. Готов ли ты принять немедленное посвящение, брат?
Вот так раз, Изюмов не предупредил, что придется валяться в гробу! Сговаривались же, что его представят масоном. Тьфу ты, нелегкая, неприятно-то как! Ну да не отступать же теперь, жизнь Государя важней всего.
- Готов, брат, - ответил он по возможности внушительно.
- Бильярд или карты?
Шервуд оторопел, решительно не понимая вопроса.
- Наш Вильегорский весь избранился, что хороших игроков в бильярд, на его мерку, мало, - продолжил Наузов совсем иным тоном. - Я не клевещу, граф?
- Вы все катаете, как сапожники, - весело отозвался названный Вильегорским. - Устал обыгрывать. Вдруг да мне повезет в новом члене?
- Да погоди со своими шарами, - вмешался еще один. - Первым делом надлежит откупорить вдовицу Клико!
Изюмов краснел и бледнел с устрашающей скоростью перемен. Шервуд, боясь подвести его, растерянно молчал. Но состоянье Изюмова уже было подмечено тем высоким брюнетом в пенсне, что предлагал выпить шампанского.
- Верно, вы ждали, что мы все ж устроим какие-то игрища?
- Да, - рискнул выдавить из себя Шервуд.
- Ну, это уж Алешкина вина, мог бы предупредить. И то верно, раньше мы представляли шарады, покуда не надоело. Все одно ж никто не знает!
- Гениальная сия мысль принадлежала Болотову, - развеселился еще один собеседник. - Не всем же охота корчить из себя идиотов и размахивать ветками акации. А карьеру-то поди сделай, коли ты не каменщик! Вот мы и основали высокотайную ложу, которой нет! Куда как приятно перекинуться в картишки в хорошей кампании, не правда ль? А кто проштрафится за вечер, тот наутро садится писать протокол заседания. А уж какой у нас повар! Рыбный пудинг вас сегодня удивит!
- А что ж тогда означал сей жест, пальцем в горло? - начиная понимать, спросил Шервуд.
- Как что? - расхохотался Наузов. - Не пора ли промочить глотку?
- А ответ?
- Да, надобно принять на грудь, - подхватил Болотов среди всеобщего смеха.
- Стало быть, эти жуткие рожи в передней, они ничего не значат?
- Как это не значат? - даже обиделся Наузов. - Это человек мой, Федот, малевал. Талантище у дурака, страсть. По-хорошему надо б ему вольную да стипендию в Академию художеств, да вот ведь беда, белочка у малого. Пропадет без присмотра, к гадалке не ходи, под забором сдохнет. Как запой начинается, бросает любую работу и давай чертей рисовать, которые-де за ним гоняются. Протрезвеет - рвет и выбрасывает. А я тут и сообрази ему на стены кивнуть. Ведь вышло-то как - не хочешь, а испугаешься.
- Святая правда, - кивнул Шервуд, не зная, смеяться ему или плакать.
Веселый туман уж заполнял иззябнувшие хрустали. Колоды с хрустом вылуплялись из своих оберток, заскрипели меловые палочки, зазвучали пересуды, шутки и смех, в первый раз прозвучало имя Семеновой, и тут же ему в антитезу раздалось имя Колосовой, в другое соперничество вступили стати лошадей.
- Приятно бы я провел нынче время, когда б не лопался с досады, - завершил Шервуд, не без опасения глядя, как на лицо Сабурова набегает темная туча. - Ретировался, едва лишь позволили приличия, и решил не откладывать до утра, без того…
- Ах, провели, бачокки им в мотню, ну я дурак… - Роман Кириллович раздавил в руке опустевший стакан, и, даже не обратив вниманья на порезы, швырнул на ковер осколки. - Сколько труда псу под хвост, а главное, человечкам-то своим я приказывал как раз за Бибиковым приглядывать… Платон, правда, о том не знает, я подумал, пусть свежим глазом смотрит. Ладно, пустое. На рассвете я выеду, лучше мне теперь там быть самому. Здесь машина запущена, остальное подождет.
- Я могу повести разработку дальше, - Шервуд немного смешался. Сложность общения с Сабуровым, которую он то и дело с разочарованием ощущал, проистекала, как смутно он чувствовал, не единственно из различия в возрасте, равного между тем почти пятнадцати годам. В Сабурове было нечто, исключающее самое возможность дружества, некий внутренний хлад, не ощущаемый только им самим. И вместе с тем он, как никто, вызывал острую потребность заслужить одобрение, компанион в любом деле невольно начинал оценивать себя его глазами.
- Пусть так, - помолчав с минуту, пришел к своему выводу Сабуров. - Но с моей квартиры бумаги не выноси.
- Да, конечно. Коли ко мне на дом те сунутся, так человек мой мигом сюда, я ничего не упущу, - Василий Шервуд не знал, что голос его предательски дрогнул.
- Что-то мы уже упустили, чую, есть какой-то изъян, - Сабуров, заметив наконец, что окровавил ладонь, промокнул ее носовым платком. - С Пестелем покороче сойдись, не нравится он мне. Но если что смутит - за шкирку его немедля! Завтра Сирин, Алешка, к тебе будет, поделите все на двоих. С тою полудюжиной дел, по которым уже арестовывать можно, ступай на днях к Аракчееву, чтоб у него лопнуло. Это надо же догадаться, все бразды старому хрену в рученьки всучить. Пустое, даже он будет делать, что скажем, беспокоиться не о чем. Ох, и далёко ж мне догонять! Поди уж к Таганрогу подъехали.
Глава XII
Таганрог и впрямь приближался.
Платон Филиппович снисходительно наблюдал, как повеса Гремушин, похоже, не шутя, по-мальчишески теряет голову от юной Заминкиной. На последнем диком биваке сия парочка даже заставила себя ждать, явившись, когда все готово было сниматься - с толстенными пучками каких-то багряных цветов, похожих на огромные колокольчики. Или не на колокольчики, а на ландыши, коли сделать ландыш красным да увеличить раз в десять. То-то всю поездку вспоминалась старшая Прасковья, вот бы кто мигом рассказал обо всех достоинствах и пользах сего растения да назвал бы его трогательное нелатинское имя! В отличье от своего прозаического дяди, Платон Филиппович все отрочество являл немалый респект к цветам, но преимущественно к садовым и оранжерейным. Иной раз ему доводилось воспеть в стансах и неброскую красоту полевого цветочка, но роль оного обыкновенно играла незабудка. Да сей неброским и не назовешь!
- Мы наткнулись прямо на кабанью тропку! - веселилась обворожительная Аглая. - Копыта по грязи набиты эдак четко, как печати! А по обеим сторонкам от тропки эта прелесть! Сколько их там еще осталось! Ну, нельзя было не собрать, никак нельзя! И ведь вот, что жалко, эти цветочки - последние! На самом верху длинных стеблей сидели. Это растеньице точь-в-точь как лимонное деревце в оранжерее: наверху еще цветы, а внизу уж плоды, кубышечками такими. А Поль даже не знает, как оно называются!
- Вы и самое не знаете, сударыня, чего уж спрашивать с меня? - смущенно сиял в ответ Гремушин. - Не ромашка и не василек, в том поручусь!
Вот егоза девчонка, невольно подумалось Платон Филипповичу. Запросто назвать неродственника Полем, то-то бы ей маменька устроила взбучку! Но вроде бы недобрые на язычок фрейлины не приметили, увлекшись составлением букетов из Аглаиной добычи.
Господи, неужто можно подумать немного о девушках и цветочках? Добрались покойно, ничто не насторожило за весь путь. Вот уж впрямь береженого Бог бережет. Особенно если береженый бережен до такой степени.
Несколько домов было приготовлено заранее, и выбор оказался остановлен на самом скромном, каменном, в полтора этажа. Под одной крышей с августейшею четой расположились только самые необходимые приближенные. Императору досталось две комнаты: спальня соединилась с кабинетом, в боскетной же, употребляя англицизм, негде было повесить кошки. Обставленная жесткой мебелью центральная зала превратилась в столовую, гостиную и одновременно кордегардию. Одну из комнат срочно обустраивали под временную часовню, а на подвальной обширной кухне уже суетились повара. Сквозь уходящее вниз окно Платон Филиппович, стоявший в яблоневом саду, видел на подоконнике противень с предназначенными для печи тестом. Тот, для кого булочки были слеплены, собственноручно вооружившись граблями, равнял дорожку, ведущую к покоям супруги. Был Александр Павлович без сюртука: сентябрьский день стоял теплее летнего.
- Сколь же приятно будет всего-то-навсего отобедать за столом, - приветливо произнес он, когда труды его приблизились к почтительно поклонившемуся Роскофу. - Как мне все сие напоминает последний поход! Походы мне легко даются, я чаю, ни разу в оных не простыл, спасибо бабушке, что заставляла обливаться холодною водой с малолетства. А вообще теперь жизнь военная куда как легче, что в казарме, что в походе. Ты, Роскоф, молод, где тебе знать, как мы начинали. Николай с Мишей в сравнении с нами, старшими, баловни! Бывало маневры на морозе, а волосато до корней покрыты помадой, как положено, чтоб коса хорошо лежала… Ох! Мороз помаду-то схватит, иной раз по пять часов к голове ледяная корка прижата. Поди тут, не наживи плеши раньше тридцати лет! Нет, куда вам знать!
- Отец мой покойный был изумительный фехтовальщик, - Платон Филиппович, беспечно празднословя, в действительности впитывал каждое слово Императора и просеивал эти слова сквозь решето в поисках скрытых смыслов. - В своем поколении я таковых не встречал. Для перемен, что раньше созревали столетьями, в новом веке иной раз десятилетий не надобно.
Почти тут же Платон Филиппович мысленно обласкал себя дураком. Надо ж было только что произнести слово «отец»!
Но вроде бы обошлось, в лице Александра не промелькнуло теней.
- Да, и это также, - оживленно продолжил он, опираясь на грабли. - К чему годами выворачивать суставы в позициях, когда палить из пистолета обучаешься за пять минут! И чем совершенней делается огнестрельное оружие, тем меньше решает холодное. Э, да я чую, Фока уж печет мои любимые булки к чаю!
Хлебный дух в самом деле струился из подвальных окон. Первый противень с маковыми булочками уже остывал на окне, там, где только что томилось сырое тесто.
Роскоф обрадовался тому, что Император с голоду позабыл о его особе, устремившись в дом. Всю поездку длится странный его фавор, вовсе не полезный для дела. Но диктовать венценосцу, чтоб перестал отличать заурядного флигель-адьютанта, Платон Филиппович не решился: без того слишком много инструкций. Как говорится, лошадь, и та взбрыкивает.
Показалось ли ему, что выходящий из флигеля Гремушин глядит как-то слишком пристально? Заметил ли еще одну беседу его с венценосцем или уж позже вышел на крыльцо? Да ладно, можно и не напрягаться так сильно, не так оно и важно.
- Для кого это плюшки стынут, а, Роскоф?
- Эта порция уж наверное не для нас, - рассмеялся Платон Филиппович.
- Платоша, будь друг, постереги у дверей, а я сопру одну горяченькую для прелестной малышки Аглаи! - взмолился Гремушин, наклоняясь к окнам.
- Корыстны же ныне чаровницы, я гляжу, цветов им мало! Уволь, старый ты волокита, ребячься без моего участия!
Покинув Гремушина, и впрямь прилаживающегося, как бы просунуть сквозь решетку ручищу, Роскоф направился в сад. Старая скамья под яблоней так и манила подумать хоть о чем-нибудь, не относящемся к безопасности Императора. Поздние пифагорейцы красиво осмыслили предписания акусматиков. Из запрета «не ходи по дороге» было извлечено красивое предписание не следовать общепринятым мнениям. «Не ешь сердце» из пищевых предписаний сделалось предписанием не предаваться тому состоянию, что по-русски зовется «есть себя поедом». Все это, конечно, красиво, только как пробиться через толщу наслоений к грубой правде архаики? Не с потолка же своего меандрового акусматики приказывали ученикам топать по бездорожью обеими своими ногами - и первой обутой правой и первой вымытой левой? На заре своей абстрактная мысль была яростной, как трубный звук.
- О чем так угрюмо задумались, Платон Филиппович, неужто уж слыхали?
Роскоф обязательно поднялся навстречу лейб-медику.
- Смотря о чем, Яков Васильевич. Но, сдается, уж пару часов я прожил без неприятных известий.
Осанистый шотландец многозначительно сморщил свой изрядный нос. Не понимая причин странного приближения Роскофа к августейшей особе, он тем не менее стал держаться с ним на короткую ногу.
- Позволите? - Виллие уселся на скамью, не дожидаясь кивка.
Подавив вздох, Роскоф уселся вновь.
- С полчаса, как курьер прибыл, - охотно продолжил Виллие, получая безобидное удовольствие от превосходящей собеседника осведомленности. - Покуда мы в лесах-то блуждали, в столице-то что творилось! Как изволите помнить, все дела Его Величество оставил на графа…
Платон Филиппович сохранил бесстрастное выражение в лице, хотя всякое упоминание Аракчеева было для него скрипом ножа по стеклу.
- Вот и получается, что власти вовсе нет! Граф-то срочно в Грузино отбыл, все побросал. Любовницу его, Настасью Миткову, дворовые зарезали. Между нами сказать, похоже, что покойница была изрядная мегера. Я видал. Было б о чем горевать: нехороша, ряба, охотница приложиться к домашней наливке. А уж руки распускала чуть что, всю дворню извела. Но граф впал в полное умопомешательство, рыдает, кричит, сам сыск затеял… Его Величество сели писать, чтобы ворочался в столицу, нельзя же… Только будет ли от него теперь толк, в эдаком-то состоянии?
- Что за бред Шекспировский, - с досадою уронил Роскоф. В отличие от лейб-медика, он имел весьма успокаивающий довод против беспокойств: посыльные Сабурова не опередили курьеров, значит, в столице покойно. Но воображение услужливо нарисовало Аракчеева в трагедийных красках, и Платон Филипповича замутило. В отличие от многих, он превосходно понимал природу доверия Александра к Аракчееву. Мнительный, иной раз на грани маниакальности, Александр не доверял действительно ни одному человеку. Кроме, сказал бы любой свитский на его месте, но, по убеждению Платона Филипповича, правило венценосца как раз не имело исключений. В том-то и дело, что в Аракчееве он видел, быть может, не осознанно, не человека, но пса, пса, преданного слепо и грозно, уничижающегося с тем упоением, с коим лижут хозяйскую ладонь… А сколько между тем сил потратилось на этого намыленного буффона, сколько помех чинил он в расследованьи заговора! Туп донельзя, до того туп, что хоть на стенку лезь…
- Шекспира я не читывал, он англичанин, - засмеялся между тем Виллие. - Предпочитаю в свободную минуту перечесть превосходные вирши нашего Роберта…
- Яков Васильевич! - озабоченным голосом окликнул с крыльца Егор Годениус. - Яков Васильевич, скорей, Его Величеству нездоровится!
- Вот те и Бёрнсовы вирши! - Виллие, невзирая на изрядную тучность, вскочил легко, но Роскоф уже бежал вперед него в покои.
В зале, где, за недостатком места в спальне и боскетной, и был недавно сервирован чай для Императора, теперь царила суета. Александр сидел не за столиком, а в креслах. Елизавета Алексеевна, бледная не более обыкновенного, озабоченно хлопотала вокруг него, устраивая в ногах фаянсовую грелку. Вторую держал наготове дежурный офицер, видимо, только что принесший сосуды.
- Вы говорили, Яков Васильевич, когда в руках и ногах холод, немедля согревать, - оборотилась Императрица к лейб-медику.
- Да, Ваше Императорское Величество, холод от конечностей надобно оттягивать, - Виллие тут же начал щупать пульс.
- Да пустое все это, - слабым голосом произнес Александр. - Стоит ли так беспокоиться, Lise? Немного голова закружилась, я даже не ушибся сильно. Роскоф, сие право не по твоей части.
Платон Филиппович поморщился: это выходил первый случай, когда Александр при свидетелях проговаривался о его тайных обязанностях. При скрытном его нраве это более слабого голоса свидетельствовало о дурном самочувствии.
Елизавета Алексеевна не ответила, заботливо укладывая свободную руку мужа на грелку. В лице ее трепетала не тревога, но страстная забота, какую иной раз испытывает к супругу женщина, лишенная забот материнских. Тихохонько, на цыпочках, подбежала юная фрейлина Наталия Полонина с несессером, за которым, видимо, была послана. Аглая Заминкина маячила в дверях.
- Вы пустите кровь, Яков Васильевич? - вполголоса спросила Императрица.
- Подождем, - Виллие все слушал биение пульса. - Необходимо подождать, я не убежден.
Отошед немного, чтобы не беспокоить никого своим присутствием, Платон Филиппович внимательнейшим образом вглядывался в лицо Александра. Оно было бледно, кончик носа даже чуть посинел. Судя по тому, как хмурился лейб-медик, пульс частил. Но более ничего не настораживало. В самом-то деле, венценосец уж не юноша, у мужчин его возраста сердце уже начинает пошаливать.
Виллие выпустил наконец руку. Полонина, белокурая, словно родная сестра Заминкиной, тут же протянула Елизавете Алексеевне еще одну грелку. Император неожиданно закашлялся. Императрица и Виллие обменялись через его голову быстрыми взглядами.
- Я бы, право, лучше выпил еще чаю, - проговорил Александр, откашлявшись. - Что-то в горле немного першит.
- Так вот оно что, - с облегчением вздохнул Виллие, покуда Аглая, давно уж маявшаяся без дела среди общих хлопот, торопливо наполняла чашку из английской урны. - Ваше Величество, да ведь это простуда!
- Разве можно было работать в саду в одном жилете! - укоризненно воскликнула Елизавета Алексеевна.
- Хорош бы я был в двух жилетах, - необидно прицепился к русскому языку супруги Александр, принимая чашку. Румянец понемногу возвращался на его лицо.
- Теперь не лето, а все же конец сентября! - продолжала негодовать Елизавета Алексеевна.
- Ее Величество правы, - подтвердил Виллие. - Обманчивое осеннее тепло, легче легкого схватить простуду.
- Я никогда не простужаюсь, - раздражился Александр, мельком взглянув на Роскофа и, видимо, припомнивши, как менее двух часов тому хвалился перед ним своей закаленностью. С видимым удовольствием сделав несколько глотков, он закашлялся вновь, но уже мягче и тише.
Виллие распорядился тем не менее уложить занедужившего в постель и подать липовый взвар.
На утро Император чувствовал себя уже решительно здоровым и выразил непреклонное желание отъехать на три недели в Землю войска Донского, оставив большую часть свиты в распоряжении Императрицы. Отъезд положили на ближнюю пятницу.
Глава XIII
- Где ж вы, Павел Иванович, раздобыли эдакую прекрасную вещь? - отставной подполковник Поджио, встряхнув своими красивыми, жгуче черными кудрями, изящно указал рукою на предмет своего вопроса. - Военный трофей?
Единственным украшением довольно унылой комнаты, заставленной симметрично расположенными книжными шкафами, был бронзовый бюстик Бонапарта, установленный на каминной доске.
- Представьте, нет, - пехотный полковник Пестель довольно хмыкнул. - Было время, такие у нас стали лить. Недолго, после перемирия. Досадно, однако, вспомнить, как все могло славно оборотиться! Вот оно, русское счастье - коли и удастся кого побить, так беспременно не того, кого надо. Кстати, сделайте уж милость, не говорите этого ужасного слова «трофей». Есть ведь хорошее русское слово «добыча».
- Ну да, нам, двум русским людям, надлежит беречь чистоту родного языка, - Поджио, охочий примечать смешное, осклабился.
- Сие не повод для шутки! - в лице его собеседника проступило раздраженное выражение. - Человек, вставляющий чужие слова в речь предрасположен к недостаточной благонамеренности! Что же до происхождения, вашего либо моего, так в грядущем устройстве страны мы сие вовсе отменим. Не станет ни немца, ни итальянца, ни русского, ни татарина. Все будут единственно граждане.
- Да будет вам, полноте! - Поджио хмыкнул. - Не получится. Песни-то поди каждый свои петь станет, вот уже и различье.
- Ошибаетесь, - Пестель, сидевший напротив Поджио в вольтеровских креслах, подался вперед. - Песни будут новые. Сие отнюдь не пустяк! В равноправном обществе не должно быть различных языков, иначе выйдет обособление, пойдут ненужные связи между людьми, такие связи, что помимо государственного устроения. Не достаточно устранить одни сословия. Равенство полное, во всем, и единственно Верховное правление связует людей в общество!
- Поговаривают, вы хотите, чтоб верховная власть была наследственной, - Поджио прищурился, пытливо вглядываясь в лицо собеседника.
- Некоторые высказывались за это, - многозначительно подчеркнул Пестель. - Не я.
«Ох, врешь, шельма, - подумал подполковник. - Наполеон-то с этим сладил, а ты, поди, не считаешь себя плоше. Некоторые - это Батенков, ну да он тебе, на самом-то деле, в рот заглядывает. Прав Тубецкой, прав, только власть возьмем, непременно надо с тобой разобраться. Первым делом».
И все же, успокаивая себя, что перехитрил Пестеля, красавец Поджио чувствовал себя неуютно в его присутствии. Они не были хороши между собой, да и виделись всего лишь второй раз. Но Поджио скорей радовался, что он с Пестелем не «на ты», самое возможность короткости заставляла его содрогаться. Да что в нем было такого, в этом Павле Пестеле? Наружность его была самая заурядная: он являл собою список с Бонапарта. Без подобных копий не обходилось ни одно модное собрание и хорошо, коли копия была на одно собрание тоже одна, если случалось две, сие оборачивалось смешками и колкостями. Но как могло случиться, что сотни мужчин по всей Европе вдруг остались недоростками, рано и как-то не по-мужски потучнели, имели маленький рот, о каком говорят «сердечком», тонкий нос, глаза маслинами и черные волоса более или менее склонные выпадать? К облысению Павел Иванович оказался предрасположен более, нежели оригинал, но немного обогнал последнего ростом. Иногда он пробовал закладывать руку на борт сюртука либо дрыгать ногой, но осторожно, так что поймать на том нипочем бы не удалось. Но отчего, будучи наружностью
списком, тенью, Пестель умел вызывать подлинную тревогу, смутный и непонятный страх, умел ввергнуть в растерянность и робость одним взглядом своих черных, лишенных блеска глаз?
- Ну да что нам по шкуре неубитого медведя прыгать, - Поджио, уже пожалевший о своей неосторожности, решил сменить тему разговора. - Надолго вы теперь из Линцов, Павел Иванович?
При упоминании о Линцах, где уж третий год располагался его полк, Пестель поморщился. Порядок в полку он наводил наездами, предпочитая проживать в роскошном подольском Версале, возведенном четверть века тому блистательным графом Щенским-Потоцким. Немудрено: в Тульчине все радовало глаз. Огромные пейзажные парки с фонтанами и мостами, манеж, не уступающий столичным. Хорош был и театр. Всегда находились желающие отдохнуть от суеты в сени пышных творений зодчего Лакруа. Здесь же находился и штаб 2-й армии, так что на нарядных улицах мелькали мундиры, придавая им еще более нарядный вид. А где мундиры, там и шляпки, словом - хорошо и людей посмотреть, и себя показать. Воистину, в Тульчине можно было жить словно в каком-нибудь английском курортном Бате, нимало не ощущая себя оторванным от больших городов. В особнячке Пестеля, с его двумя белыми колоннами, подпирающими «античный» фронтон, не переводились гости. Чего только ни повидали эти стены! В них родилось Южное общество, в них было решено создание Северного, поскольку «без Петербурга ничего нельзя сделать», как исторически вымолвил Василий Давыдов,
один из тех, кого все называли «тульчинскими политиками», также и «тульчинскими безбожниками». (Последнее определение, конечно, не таило в себе осуждения, напротив, многие, не принятые в сей круг, досадовали.) Здесь был единым гласом решен вопрос о полной диктатуре, надлежащей быть установленной в новой республике, здесь было окончательно решено цареубийство.
- Нет, не надолго. Но обратно я не в Линцы. Надобно в столицу, родителей хочу навестить. И некогда, а как не побыть с ними: благородные виновники моего бытия стареют, боюсь, недолго им осталось…
Поджио хмыкнул, надеясь, что звук получился прилично сочувственным. Его не могло не удивлять, каким образом Пестель нимало не стыдится своего родителя - ставленника Аракчеева, не впустую прослывшего в Сибири изувером и взяточником. Да и к Аракчееву-то вошел через срамные врата, по ходатайству Валентины Пукиной, состоявшей с графом в отношениях весьма коротких. Фаворит фаворитки, собака собаки, старший Пестель за все свое генерал-губернаторство в суровых краях живал считанные месяцы, предоставив широчайшие полномочия некоему Трескину, еще большему мздоимцу и самодуру, нежели он сам. Как ни пытался Сперанский после ревизии края свалить Пестеля - все было тщетно, Аракчеев как всегда одерживал над Сперанским верх в глазах Государя. На Пестеля жаловались купцы, против него негодовало армейское начальство - все напрасно! Мстительно разделываясь со всеми «врагами» прямо из столицы, тайный советник Пестель жил на широкую ногу, неутомимо проживая вдвое больше дохода. Основной заботою его было теперь найти сыновьям выгодных невест.
Не стыдился Пестель не только родителя, но и родительского покровителя. Поджио знал от Рылеева, что, прибывши в прошлый раз из Малороссии в столицу, Павел Иванович первым делом посетил всесильного графа, и даже отъезжал с ним на два дня в Грузино.
- Однако же к делу, - прервал сам себя Пестель. - Кондрат обещал с вами доставить план.
- Вот он, - Поджио извлек из внутреннего кармана сюртука сложенную в несколько раз плотную бумагу. В развернутом виде оная оказалась всего лишь картою столицы, даже не всею картою, но вырезанным из ее центра куском.
- Не мал ли периметр? - Пестель разложил карту на столе.
- Кондрат считает, дальше пойдет само. - Поджио из-за плеча Пестеля заглянул в карту. - Искомые дома отмечены значками.
- Петербург - не Москва, - Пестель принялся считать значки, тыкая в них карандашиком. - Я б еще расширил. Все ли проверено, в дома эти наверное можно заранее завезти необходимое?
- В коих комнатенка снята, в коих подвалец под склад.
- Влетит в копеечку, хотелось бы знать, кому придется развязывать кошелек? - Пестель, слишком резко распрямившийся, недовольно крякнул и схватился за поясницу.
- А, плевать, можно в долг набрать!
- Отдавать придется, - Пестель все тер с недовольным видом спину.
- Отдавать? Когда? - Поджио рассмеялся. - После всего?
- И то верно, - Пестель не засмеялся. Смеялся он вообще довольно редко, разве что желая выказать к чему-либо свое ироническое отношение. Весельчак Поджио не был ему приятен. Но Павел Иванович был решительно убежден, что чувства не должны мешать делу, во всяком случае, до поры. - Не странно ль, Александр Викторович, мы, двое, лютеранин и католик, сейчас говорим о грядущем дне огромной православной Империи. И наше слово вправду играет непоследнюю роль в ее судьбе. Парадокс.
Взамен последнего, не вполне русского слова, Пестель, видимо затруднился подобрать подходящее. Но за собою, в отличие от других, он подобных просчетов не примечал.
- Не вижу парадокса, поелику тот же Кондрат не больший православный, чем вы. - Поджио оживился: Пестель коснулся интересовавшего его вероисповедательного вопроса. - А я давно уже не католик. Католическая церковь извергает из себя масонов.
- Православная также, - Пестель поднял бровь. Ему поворот разговора не был интересен.
- О, нет, не так, ей надобны особые разбирательства в каждом случае. Переступающий же порог ложи католик тем самым вступает в область церковного проклятия.
- Все это пустое, - прервал Пестель нетерпеливо. - Когда случится предначертанное… Помните наш прошлогодний разговор?[7 - Летом 1824 года в Линцах.]
Поджио передернул плечами: разговор он помнил куда лучше, чем хотелось бы самому.
- Тогда мы насчитали тринадцать членов императорской фамилии, подлежащих истреблению. Но сие было так, приблизительное число. Теперь же список окончателен и выверен самым тщательным образом.
- Сколько в нем человек? - у Поджио вдруг пересохло во рту.
- Тридцать семь, - Пестель пристально взглянул на Поджио. - Мы учтем ошибки французов. Никакого Ребенка Чудо[8 - Так называли роялисты сына убитого в 1820 году герцога Беррийского, представителя боковой ветви династии Бурбонов. То, что вдова непраздна, обнаружилось уже после убийства. Отсюда и идут в основном ныне здравствующие Бурбоны.] не случится. Мы спасем страну от ужаса междоусобной войны, в кою она будет втянута, если хоть одна капля крови Романовых не изойдет в землю! Но я не к тому. Вот, что я решился сделать после. Я стану схимником, уйду в глубокий затвор.
Поджио не стал выяснять, намерен ли Пестель уйти в затвор прямо лютеранином. Идея затвора как-то слишком спорила с нешуточной борьбой за званье верхнего диктатора,[9 - По планам декабристов, во главе республики должно было стать несколько диктаторов, причем каждый из них должен был иметь полномочия принимать решения за остальных. Вероятно, единоличное звание «диктатор», закрепленное на момент восстания за князем С. Трубецким, явилось следующей ступенью развития их планов.] которую вел Павел Иванович.
- Относительно намеченных домов произведены все нужные расчеты, - воротился он к карте. - У Кондрата есть один инженер, оный и дальше станет заниматься этим делом.
- Надежный ли человек? - осведомился Пестель. - Кто за него поручился?
- Более чем надежный, - хмыкнул Поджио. - За него поручились семейные обстоятельства.
- В котором смысле семейные обстоятельства? - Пестель нахмурился, подозревая какую-нибудь шутку.
- Отец его был в одной ложе не то с отцом Кондрата, не то с кем-то еще из близких родных.
- Так что из того? Мало ль кто с кем был в одной ложе, тем паче в отцах.
- Э, погодите! В ложе его отец был еще с юных лет, сам из хорошего семейства самых высоких посвящений, хотя, кажется, не в кровной родне. Да, не в кровной, он приходился пасынком Начальнику Шатра. И вдруг, ни с того ни с сего, юноша сей пропал из Москвы, где проживал в родительском дому, и вести дал о себе только через полгода. Бывает всяко, тем паче доводилось отцу Кондрата слышать, что отчим интриговал противу юноши в рассуждении наследства. Почти десять лет сей молодой человек не появлялся в столицах, пребывая, кажется, в Крыму. После наконец воротился и зажил на широкую ногу в Москве. Женился, понятное дело, переехал из Москвы в столицу. Сын его, о коем речь, родился при Павле Петровиче.
- К чему столь подробное куррикулюм витэ? - нетерпеливо поинтересовался Пестель, презрительно напирая на латинские слова.
- Терпение! Не враз выяснилось одно обстоятельство, к тому ж и война грянула, все спуталось. А уж после войны начало проясняться. Помещик этот, не служивший, ни в Москве, ни в Петербурге не возобновил членства в ложе. Довольно нагло для уснувшего брата - жить у всех на виду.
- Ну, думается ему вскоре разъяснили глубину заблуждений.
- Сперва хотели объяснить. Но было решено, что много лучше разъяснить отеческие заблуждения и их последствия сыну.
- Вот оно что. И в какую тот вступил ложу?
- Не припомню сейчас, но не суть важно. Важно то, что сей - должник и не станет требовать отчета в поручениях, пусть и весьма щекотливого свойства.
- Как его звать?
- Сирин Алексей. - Поджио сощурил глаза и немного помолчал, словно раздумывал, прибавлять ли к своим словам нечто более важное. - Сказать кстати, молодчик весьма высоко женился. Молодая его супруга при Императрице.
- При которой? При матери?
- Нет, не при вдовице. При Елизавете Алексеевне.
- И сей час она… в Таганроге?
- Да, - Поджио вновь усмехнулся. - Таганрог городишко маленький, и от постороннего человека тирана легко оберечь. Тут их расчеты верны. Так же, впрочем, как верны были расчеты с тайным объездом больших путей. Да только кто помешает любящему мужу прибыть на почтовых, на денек, навестить жену? Зря Рылеев интересничает. Не столь уж трудно вычислить, кому выпало предназначение.
- У меня не было достаточных сведений для сей арифметики, - сухо произнес Пестель.
Поджио ощутил, как на лбу выступает обильная испарина. Как можно было допустить такую нелепую, такую непростительную глупость?! Сам, по доброй воле, не будучи никем притянут за язык, он только что выболтал секрет, коим вовсе не пытался делиться с кем бы то ни было, а в особенности с Пестелем. Как такое получилось? Не человек, а крючок какой-то. И на чем прицепился? Всего-то хотелось сбить с Пестеля спесь, когда тот засомневался, что де расчеты неверны. Вот и сказал, что в деле есть свой инженер. А дошло и до имени, и до жены. Насчет домов-то пустяк, а вот второе… Ох, неладно! А третье неладно будет, коли собеседник поймет, что он растерялся теперь.
Поджио полез было за носовым платком, но тут же одернул себя: неизвестно, приметил ли собеседник пот, а пойдешь вытираться, так наверное приметит. В комнате-то, как назло, холодно.
- Вы говорите, Павел Иванович, верны их расчеты? - торопливо спросил он, чтобы отвлечь внимание. - Но кого, кроме самого тирана, вы включаете в сие местоимение?
- Хотел бы я знать… - Пестель заметно помрачнел, хотя и до того не глядел жизнерадостным. - Сказать по чести, я вообще не могу взять в толк, кто может его оберегать в этой стране. Уж, коль скоро мы сегодня вспомнили о католицизме, так в католической стране я ни на мгновенье бы не усомнился о том, кто удерживает трон.
- Иезуиты? - понимающе согласился Поджио. - Вы бы подумали об иезуитах?
- Само напрашивается, не так ли? Но у нас-то откуда взяться деятельным теократам, да чтоб не уступали каменщикам по обустройству тайной организации? Такое немыслимо. Но кто ж тогда постарался, чтобы Михайлу Орлова изобличили и, вот зловещая жестокость произвола, перевели в армию?
- Да кто-нибудь из чиновников полицейских - получил донос да решил дать делу ход.
- Да где ж вы сыщете такого чиновника, чтобы, разбирая донос с мест, не наткнулся на родню, добрых знакомцев, братьев по ложе? - Пестель кинически усмехнулся. - Чем выше поднимается донос, тем безопаснее. Понятно, не каждый из тех, кто покрывает нас, хочет жить при народовластии. Да только девять человек из десяти не верят, что мы предпримем хоть какие-то действия. Как же можно - взять да арестовать доброго знакомца, который интересничал в приятельском кругу? Помните, о девятнадцатом годе тиран Министерство полиции разогнал? Можно подумать, что-то от сего изменилось. Как продолжали дела под сукно совать, так и суют. Ареста Орлова не должно было случиться, по всему не должно! Кто же нам препятствует? Сам-то тиран, понятно, все время вставляет нам палки в колеса! Как долго он препятствовал моему производству в чин! О, сей ужас самодержавия, яростного зловластья, сколь счастливы будут избавленные от него потомки! А мне ведь так необходимо нужно было получить полк, чтобы по первому сигналу поднять его в сторону столицы!
Поджио сочувственно кивнул. Уж четыре года, как в члены Южного общества перестали принимать штатских, а военные с утроенным раченьем принялись добиваться должностей руководящих. По началу восстания в столице «фланги» общества должны были двинуться на Санкт-Петербург.
Некоторое время оба заговорщика молчали. Поджио прохаживался по комнате, Пестель же стоял, неподвижен, сложив на груди руки. Бронзовый бюстик Бонапарта сверху вниз взирал на живой свой список с холодным металлическим одобрением. Я знаю то, чего вам, живущим, неведомо, казалось, говорил он. Откуда сей человек, происхожденьем саксонец, уродился с маслиновыми моими глазами, с кожею, смуглой, словно от щедрот корсиканского солнца? Не знаете, вот то-то.
Мысли Пестеля ненадолго улетели вдаль, далеко от собеседника, туда, где Россия, или как еще станет она называться, простиралась свободной и великой, крепко закрытой границами от иноземного суемудрия, от всех этих ненужных ей христианских Священных Союзов, от внутренних распрей во языцех, за несуществованием боле таковых. Язык станет один, русский, по очищенный от сора, что наволок Петр с прочими Романовыми, прекрасный язык, в чем готов он поклясться на своей именной золотой тыкне![10 - «Тыкня» означает шпагу, между тем как саблю, по мнению П. И. Пестеля, следовало называть «рубней».]
Но имя Петра отвлекло Павла Ивановича от приятных грез. Какая-то мысль вертелась в голове. Ах, да! Петр во времена оны бежал из Москвы, дабы воротиться в нее невредимым и разобравшимся во врагах своих. То ж делал и Иоанн IV, удалившийся в Александрову слободу. Оба преуспели. Похоже, Александр пытается взять предшественников за образец. Неглупо, само по себе неглупо.
- Вот, что меня тревожит иной раз, - прервал молчание Поджио, также, видимо, куда-то улетевший своими мыслями. - Ну, как тиран сумеет нанести нам опережающий удар? Четыре года тому он немного не добился запрета на продажу крестьян без земли! От сего один шаг до отмены крепостной зависимости. А ведь рабство - главный наш рычаг, отмени его власть, нам беда. Рабство - козырной наш туз, многие другие наши замыслы толпе не доступны.
- И, бросьте, - Пестель пренебрежительно махнул рукою. - Чуть не добился, вы сказали? А каково тирана прокатил на сем вопросе Государственный Совет? Это всего лишь запрет на продажу крестьян без земли. А о полной воле и бабка его не могла договориться с дворянами, ни сам он не может. Да для того, чтоб уездная барынька перестала считать приданое своей дочки в человеческих душах, в России еще лет сорок надобно работать и работать! А мы все решим разом. Всего-то дела - отправить в каторгу всех дворян, кои не проникнутся высоким человеколюбивым значением сего деланья. Самодержавие воистину мягкотело, оно страшится проливать кровь. Нет, тиран нам не помеха. Даже и в Таганроге - козыря из наших рук он не вырвет. Прежде всего потому, что, коли Кондратий не пустой болтун, тиран в своем Таганроге ничего сделать не успеет.
- Да, не успеет, - не сумел не согласиться Поджио. - Дни его сочтены.
Глава XIV
Счастье, свалившееся нежданно на головы одиннадцатилетнего Егора и девятилетней Соломинки, носило внушительное и непонятное название: корь. Накатывал октябрь, а Ольга Евгеньевна, от которой в обычные времена не дождешься ни малейшей потачки, даже не заговаривала ни об отправлении сына в лицей, ни о возобновлении занятий дочери с гувернанткой. Дети уже ощущали себя здоровее, чем когда б то ни было, а им все равно разрешалось лежать днем в постели, просить в любое время марципанов и взбитых сливок, листать какие угодно книги, словом - ходить на головах.
Отчасти сие проистекало потому, что, когда тревога за старших детей и старанье не заразить младшего, наконец умалились, госпожа Роскофа слегла самое. Вернее сказать, не совсем слегла («Я, сдается, спокойно лягу только в могилу!»), но осунулась, побледнела и чаще обыкновенного отдыхала. В Кленовом Злате ощущалось некоторое безвластье.
«Пусть просят хоть жареной луны, оставьте меня в покое!» - от эдакого указанья нянька Аграфена и мадемуазель Вернь вконец потерялись, и в результате немецкая коллекция сахарных статуэток попала к Соломинке в полное распоряжение. Брата и сестру давно уже возмущала сия глупость: для чего надобно делать съедобные игрушки, прилагая столько стараний к тому, чтоб их жалко было съесть? Однако каждое Рождество сахарная компания неуклонно пополнялась. Попробовали приспособить их под шахматы, но фигурок не достало. Стали сочинять новую игру, но тут как раз отломились скрипка у пейзанина и рука с половинкой ружья у охотника. Хочешь, не хочешь, а пришлось грызть. За неделю от сладких человечков осталось единственно воспоминание.
Одно было, конечно, жаль - выбегать из дому было заказано строго-настрого. Но и это небольшая плата за то, чтоб не учиться, особенно, когда на дворе осенний унылый дождик.
- А Сережка сейчас толмит какое-нибудь склоненье на альфу-импурум, - с удовольствием заметил Егор, разглядывая цветные литографии из жизни диких африканцев. С папкою этих картинок он валялся на китайском ковре посередь гостиной.
- Он, может, заболел уже в Петербурге, - сердобольно вступилась за кузена Соломония.
- Тоже удовольствие болеть в школе, - фыркнул Георгий. - В лазарете еще скучней, чем в классах.
Соломинка мало знала о суровой мужской жизни как в классах, так и в лазаретах, но сейчас, старательно размалевывая цветными карандашами старинный черно-белый эстамп, она втайне радовалась тому, что брат дома. Присутствие Егора было ей милее, нежели даже отсутствие уроков.
Брат и сестра походили друг на дружку необычайно. Особенно выявляло сходство то обстоятельство, что светло-золотые их шевелюры были теперь одинаковой длины: роскошные, хоть и прямые, долгие волоса Соломонии из-за кори остригли. Лбы у того и у другой были слишком высоки и упрямы, далекие от классического канона, но зато точь-в-точь такие же, как у взиравшей на них с портрета дамы в бледно-бирюзовой амазонке. Рядом с дамою висел такой же поясной портрет кавалера и, хоть изображенья и разделяли, помимо толстых дубовых рам, вершков семь стены, казалось, что они вот-вот возьмутся за руки. Это были бабушка и дедушка де Роскоф. Филипп Антонович умер еще до рождения Георгия, а Елену Кирилловну звали теперь матерью Евдоксией. Как раз ее списками, по всеобщему мнению, были старшие дети Платона Филипповича.
«На меня не похожи ни лицом, ни хоть бы задницей, - говаривала Ольга Евгеньевна. - Все бабушка да бабушка, я тут вовсе ни при чем».
Резон ее досад можно было признать, особенно если учесть, что маленький Антоша был как три капли воды дед и отец.
Между тем точеное личико полуполячки, тонкий носик и гордый маленький подбородок Ольги Евгеньевны куда как заслуживали подражания в отпрысках. Сейчас, когда она, едва оправившаяся от мигрени и более обычного бледная, явилась в дверях, сии отменно красивые черты выражали живейшее негодование.
- Я что, разбираться стану, кто из вас листы изуродовал?! - Ольга Евгеньевна превосходно видела, что эстампы с лисьей охотою и корридою разрисовала дочь, но ее домашним установлением была общность ответа за провинность. - Сейчас как возьмусь за манежный-то хлыстик!
- Воля ваша, маменька, - Егор почитал себя слишком большим, чтобы бояться трепки. К тому же, сказать по чести, в сравненьи с лицейскими наставниками Ольга Евгеньевна не секла, а гладила. - Только объясните для начала, в чем различье, когда папенька пишет на полях книг десятки строк, и когда мы раскрашиваем картинки?
Платон Филиппович вправду имел привычку писать на полях, от коей его так и не отучили в юности даже иезуиты. Он писал карандашом, пером, чем попадется под руку. Он выражал согласье с автором и возмущенье им, он добавлял пример, не пришедший сочинителю на ум, он уличал подтасовку и уточнял даты. Чужие книги он трогал, понятное дело, только сильно забывшись, зато домашняя библиотека страдала чрезвычайно. «А для чего, в таком случае, в книге сделаны поля? - возражал на упреки жены Платон Филиппович. - Быть может, через сто лет далекий потомок будет душевно рад узнать, какой отклик вызывали сии страницы у его пращура? Томик сей обретет для него двойной смысл».
- Ну, сдается мне, вы уже здоровы, - умозаключила Ольга Евгеньевна. - Вот что, мой друг, разбери-ка немедля, которые учебники тебе в этом году надобны! Ты вполне успеешь с этим справиться до обеда.
- Маменька, я лучше после обеда разберу книги, - недовольно заспорил Егор, уже подхваченный за руку и увлекаемый по лестнице. - Мне сейчас не хочется!
- А ты б хотел делать только то, чего тебе хочется? - Сопротивление сына было несерьезным, и при том, что мать полагала, будто преодолевает его, мальчик на самом деле ей поддавался. Так или иначе, а башмаки его еле успевали стучать по ступеням вслед за материнскими каблучками. - Кто ж нас спросит, чего мы хотим в этой жизни, а чего нет? Думаешь, отцу твоему хотелось на мне жениться? Как бы ни так! Ему такие хныксы нравились, прости Господи, а нельзя не сказать «тьфу»! Ах, руину ей в альбомчик нарисуй, ах, стансы ей сочини! Только я так и сказала ему, а куда ты, Роскоф, денешься? Хочешь-не хочешь, а придется тебе не на плаксах готических жениться, а на мне, потому что так непременно надобно! Ну, коли не сказала, во всяком случае, про себя так подумала. И то правда, что с вашим братом лишнее обсуждать, только себя слышите! Ну, и что ты уши развесил? Тебе вообще про такое рано слушать! Вот твои книги и чтоб успел!
Сидя среди картинок, которые никто так и не подумал у нее отобрать, Соломинка печально вздохнула вслед удаляющемуся материнскому голосу. Чего-то подобного она ждала уже дня два, и вот наконец пришло время браться за дела. Брат скоро покинет ее до самого Рождества, а ведь он только-только перестал быть каким-то чужим после той поездки!
Девочка принялась в сердцах раскрашивать плащ матадора зеленым карандашом. Ох уж ей эта поездка! Куда-то, невероятно далёко - не то в Сибирь, не то на Алтай. А может, на Урал. Самое невероятно обидное, что отец сперва хотел взять обоих старших, но в ее, Соломонии, отношении маменька наложила решительное veto. «Слишком мала, а дорога тяжелая!» - заявила она в конце мая месяца, когда пошли дорожные сборы. «В этом ты права, Лёля, - согласился отец. - Только у меня есть ведь причины желать, чтоб Соломинка тоже с нами ехала». - «У тебя, милостивый государь, причины, а у меня дочь, кою я желаю видеть живой и здоровой, невзирая на все ваши Сабуровско-Роскофские гробовые тайны! Роскоф, будешь еще уговаривать, я и Егорку с тобой не отпущу!». С последним маменька, как выразился б дедушка Ямпольский, явственно блефовала. Соломония знала, что Егор поедет в любом случае, и как же сие было несправедливо! Ведь он старше всего двумя годами!
И брат отсутствовал почти все летние вакации, а воротился каким-то взрослым, ведь только взрослые способны о чем-то часами думать, ничегошеньки не рассказывая.
Слишком обиженная, чтобы выспрашивать, Соломония пыталась свести концы с концами самостоятельно. Вне сомнения, поездка сия была связана с теми нечастыми в Кленовом Злате гостями, которых дети называли меж собой «гости по секрету». Рассказывать о них при обычных гостях не полагалось. Еще как-то соотносилась поездка с бабушкой, и с бабушкиным старинным ларцом с драгоценностями, который почему-то хранится у дяди Романа Кирилловича. (По-хорошему Роман Кириллович - не дядя, а дедушка…) Роман Кириллович как-то сказал, что бабушкины камни у него «до поры». До какой поры? Ох, как хотелось взглянуть на них хоть одним глазком! А не разрешают.
И вот все тайны достались Егору, из-за каких-то двух годов различья! И хоть бы что-нибудь рассказал, так нет. А теперь, едва брат вылез из своих мыслей и начал с ней играть по-человечески, как кончилась корь. Вот уж сплошные досады!
Егор между тем сидел в своей комнате над книжною грудой. К стремительности материнских решений он приноровился уже давно, посему мгновенный переброс из стана больных в стан здоровых, вызвавший бы некоторое головокруженье у человека непривычного, нимало не произвел на мальчика впечатления. Но возвращаться в лицей не хотелось. Преподаватели и товарищи, уроки и перемены - погрузиться в сию такую обыденную жизнь означало оборвать незримую нить с тем, с другим миром, недавно представшим перед ним так пронзительно и так зловеще…
Странный незнакомец, одеждою и бородой являвший облик никак не дворянский, встреченный путешественниками на берегу величественной Катуни, обнялся с отцом на равных. Больше того, как явилось из первых же слов, коими обменялись путники, они были «на ты». Еще через слово встречный оказался князем.
«Вот, княсь Петр, мой старший, Георгий, - Платон Филиппович взглянул на сына с улыбкой, в коей скользнуло напоминание, что, невзирая на дорожную простоту, надобно не забыть расшаркаться со всей возможной учтивостью. - Мы с князем, Егорка, подружились в твои лета. И как же мы оба друг дружке завидовали, как хотелось нам поменяться местами! Ну, сейчас тебе непонятно, о чем речь, скоро разберешься»-.
«Дай-ка мне свой мешок, юный Георгий, - обязательным тоном прервал Платона Филипповича непонятный князь. - Изрядная ноша для твоих лет, учитывая, сколько ты прошел пешком».
«Пустое, только два дня, а заплечные мешки у нас удобны, сделаны по моему особому заказу, - возразил Платон Филиппович. - Чем больше мальчик устанет, тем больше рад будет отдыху. Но что это с тобою, князь, не скажу, чтоб ты глядел неприветливо, но будто бы у тебя на уме нечто поважнее наших скромных персон?»
«Отдых ваш, боюсь, будет не столь приятен, как предполагалось, - отозвался тот, уже не пытаясь скрыть озабоченности».
«Случилось что-то худое? - быстро спросил отец».
«Все живы-здоровы. Но известное тебе печальное событие пришлось на четыре месяца передвинуть».
«Уж теперь все в Крепости готовятся сняться? - непонятно огорчился чему-то Платон Филиппович».
«Нет. Не готовятся, - собеседнику, казалось, трудно давались простые слова, и он рубил речь на короткие фразы. - Почти все уже снялись».
«Господи помилуй, свидетелями чего нам доведется быть! - Платон Филиппович в свой черед помрачнел, но, странное дело, в голосе его прозвучало нечто вроде восхищения. - Кто остался сейчас в Крепости?»
«Не хотел сразу обухом по голове. Я и остался, чтоб вас встретить и проводить потом назад, - непонятный князь слегка приободрился. - Больше никого, не обессудь».
Даже пещерный путь под шумящей над головой рекою не восхитил и не напугал Егора так, как мог бы. Слишком хотелось поскорей разобраться, что же, в конце-то концов, происходит! Какая Крепость, куда из нее все делись, а главное, какое к тому отношенье имеет их семья?!
Когда величественная скала под названьем Замок Духов осталась позади, и тундра понемногу вытеснила тайгу, долгое их странствие наконец завершилось.
Нет, никогда не забыть Егору Роскофу первый взгляд на резной деревянный городок, зажатый в кольцо двух крепостных стен - деревянной и сложенной из огромных валунов! Путники вступили в него через распахнутые настежь ворота, никто не окликнул их сверху. Городок походил на игрушку - резной, ладный и очень маленький: кто только сумел вместить столько всяких строений столь тесно? Деревянные улицы были пусты, совершенно пусты. Не только людских голосов не слышалось в нем - не доносилось ни лошадиного ржанья, ни лая собак. На порожках некоторых теремов лежали веночки - сплетенные из нежных таежных цветов, они уже увяли.
«Девочки тешились, - с печальной улыбкою кивнул на простодушные украшения князь Петр».
В тот день, успевший стать вечером, разъяснений не получилось. Усталость дала себя знать: умытый и сытый, Егор мертвым сном уснул на мягкой кровати, в предоставленной в его распоряжение сказочной горнице. Отец же с давним другом, судя по всему, засиделись за ужином допоздна.
Зато сколько всего обрушилось на мальчика с утра! Царица Соломония Сабурова, в чью честь, оказывается, названа сестра! Царевич Георгий, в чью честь он, оказывается, назван он сам, злобный Иоанн Грозный, охотившийся за братом со своими псами-опричниками! Давняя связь со здешними жителями всей их семьи, тайный смысл деланий здешних жителей в России!
«Я не хотел ничего тебе рассказывать дома, здесь все звучит иначе, - объяснил отец. - Вот только не думал я, что рассказ сей произойдет при обстоятельствах, столь печальных. Но обо всем, что ты видишь сейчас, и обо всем, чему свидетелем ты станешь после, ты сможешь рассказать только сестре, брату и кузену, а после твоим собственным детям. Для всех прочих сие тайна. Хорошо ли ты понял, Егор, что тебе доверена тайна?»
«Я понял, папенька. Только я не пойму другого - а зачем было всем отсюда уезжать?!»
«Ты помнишь молодые города, коими мы проезжали? - вопросом ответил Платон Филиппович».
«Ну, помню. Так и что с того?»
«Империя Российская растет. Каждый новый град, нуждаясь во многом, что таят леса и земные недра, тянет вперед себя длинные свои руки. Белая Крепость стояла на месте, а между тем приблизилась к России. Неужто ты не понимаешь сам? Нас могут скоро обнаружить. Тундра и высокие горы - больше не укрытие».
«Я понимаю. Но… - мальчик смешался. - Но куда же все уехали, папенька?»
Но вместо Платона Филипповича ответил князь Петр.
«Мы уж три десятка лет обследуем дикие пески, - медленно заговорил он. - Там, за ними, лежит земля, по большей части скупая, но обширная. Жалкие племена свирепых тартар не способны полностью знать ее пределы. Нужды нет, потаенные от них и пригодные для жизни места были найдены. Придется все начинать заново. Для того, чтобы Крепость выстояла на новом месте, вновь понадобятся все ее силы».
«Даже мой разум сему противится, - тяжело вздохнул Платон Филиппович. - Не лучше ль было малыми щепотками раствориться в России? У нас были на то все возможности… Не ошибка ли - сие решение, не страшная ли это ошибка?»
«Рюриковичи три с лихвой сотни лет незримо помогали родине, - с горечью ответил князь Петр. - Но сие было возможно лишь потому, что сердце ордена было цельным. Крепость гнала Рюрикову кровь по жилам великой страны. Без живого средоточия деятельность сия не возможна. Утвердив новое прибежище, мы, с Божьей помощью, воротимся».
Много, и зачастую все об одном и том же, говорили меж собой в эти дни отец с князем Петром. Егор же часами бродил по резному городку, звеневшему пустотой. Он открывал двери - те и раньше не ведали замков, остались не заперты и теперь - входил в дома, еще, казалось, теплые, не остывшие от недавних своих хозяев. Книжные шкапы бросались в глаза печальным отсутствием книг, на стенах зияли кое-где пустые картинные рамы. Но под ноги часто стелились дивно красивые китайские ковры, на кои страшно было ступить ногой. Впрочем, по две-три сиротливых книги иной раз находились - верно, такие, что были сочтены пустячными. Верно, здесь жили мальчики его лет, с кем он облазил бы все окрестности, с кем сдружился бы, быть может, больше, чем с лицейскими друзьями либо с соседями! Через год он бы воротился сюда вновь, с кузеном Сережкой, они ходили бы с новыми друзьями на охоту и рыбную ловлю, но этого не будет никогда. Здесь жили девочки, не такие, как российские, как рассказал отец, девочки, скакавшие верхом по-мужски и носившие в будни наряды ойроток - штаны и короткие платья до колен. Где они теперь, его
неслучившиеся друзья: вместе со взрослыми пережидают в шатрах страшные песчаные бури и берегут каждый глоток воды?
В небольшой церкви не было икон. Мальчик опустился на колени и, обращаясь к светлым прямоугольникам - отпечаткам недавно снятых образов - помолился о том, чтобы странствующие достигли прибежища.
Иной раз к прогулкам сына присоединялся Платон Филиппович, с болью и охотой рассказывавший и показывавший, где хранилась библиотека, где располагался арсенал, в каком тереме кто жил.
Так прошла неделя.
«Мы отдохнули с тобою после нашего пути, а князю Петру Федоровичу надобно догонять своих, - сказал отец. - Завтра выступаем в обратный путь, Егорка».
«А здесь… здесь все так и останется стоять пустое? - Сердце томительно сжалось. Егор с мольбою смотрел на отца, превосходно понимая, что не может услышать никакого иного слова, кроме „да“.
„Нет, - ответил Платон Филиппович. - Видишь ли, друг мой, здешние строения слишком хорошо слажены. Они могут несколько десятков лет стоять без человеческого присутствия. А это значит - их найдут рано или поздно люди, и никто не обещал, что люди эти будут непременно хорошие. Надобно, чтобы через год здесь уже ничего не было, кроме разве что камней-валунов“.
„Ну и что же тогда делать? - мальчик вконец потерялся“.
„Собирайся в дорогу, - молвил вместо ответа отец“.
Разгадка пришла на утро».
«Поможешь мне, Платон? - спросил князь Федор, вошедший к Роскофым с охапкою витых факелов, предназначенных, как подумал Егор, для прохода по пещерам. - Один я дольше провожусь».
«Что ж, нам, пережившим пожар Москвы, ничто не в диковину, - невесело усмехнулся Платон Филиппович».
«Папенька! Так это все сгорит?! - Не верилось, никак не верилось, что такое возможно, что мыслимо отдать огню этот городок-теремок, еще ожидающий своих хозяев, еще живой. Теперь уже не казалось страшным то, что было страшно еще минуту назад: одинокая зимовка брошенных жилищ, без дымка над трубами, без света в окошках».
«Ты должен помнить московские рассказы, это было всего за три года до твоего рожденья. Кому там было легче? Родовые гнезда оставляли тогда не только чистому пламени, но и презренному врагу».
Спустя малое время двое мужчин и один мальчик, стоя на некотором отдалении, смотрели, как за хороводом валунов распускаются под ясным солнечным небом прозрачно-алые исполинские цветы. Дымные струи оттеняли их, словно темная листва.
«Будет некогда день и погибнет священная Троя», - Платон Роскоф обнял сына за плечи. Егор отчего-то догадался, что отец декламирует Омира в переводе из-за того, что не вполне доверяет его познаниям в древнем греческом. А запомнить сие зарево между тем было необходимо, запомнить и понять.
Был полудень. Но и в темноте превращенный в факел городок долго еще посылал путешественникам последнее «прости».
Кажется, что охотничий костюм еще помнит тот дым, если уткнуть в него лицо. Походные сапоги еще помнят мягкий белый ягель, в коем тонули по щиколотку. Хорошо, что в конце августа приключилась эта корь, иначе было б вовсе невозможно возвращаться к занятиям… Слишком бы это было скоро. Собственная комната представлялась сейчас Егору Роскофу алхимическим кубом, в коем он, мальчик, последним покинувший Белую Крепость и родня сказочного царевича, должен претерпеть метаморфозу в обычного школьника, вдобавок весьма неуспешного в немецкой грамматике. Вот походное платье, а вот школьное, одеяния двух разных людей, но висят рядом. Крашеные стены цвета беж, еще два года тому обтянутые штофными обоями на золотых рейках: но сие мода прошлого столетия, сказала маменька. Любимые его картинки с суворовскими кампаниями на этих стенах. Жесткая и узкая кровать с саржевым пологом, учебники на ковре, те, что надлежит разобрать до обеда вместо бессмысленных шагов из угла в угол. Оконное стекло с выцарапанными алмазом буквами «РС» - при чем рцы слегка кривовато. Вне всякого сомненья - сие работа дяди Романа (который
взаправду дед, но о том всегда забываешь). Когда Роман Кириллович был маленьким, это была его комната.
Чтобы отвлечься от сумбура чувств каким-нито полезным занятием, Егор вытащил из бюро подаренную надень рожденья красивую булавку для галстуха. Украшающий ее бриллиантик вполне годился в дело. Рядом с предшествующими инициалами, штришок за штришком, на стекле начали проступать буквы «ГР».
Глава XV
Как же хотелось увидеть их всех, обнять, освежить душу видом несказанно дорогих лиц! И несносную Лёленьку, что не способна, кажется, часу прожить, никому не показав, где зимуют раки, и забавно ковыляющего по комнатам Антона-Антуана, должно статься, являющего в прадеда ученый ум. А где ж вы видали еще малое дитя, которое б догадалось в его годы, верней сказать, в его год с половиною, что замок отпирается ключом? От него убрали в нижний ящик бюро предмет каприза - коробку марципанов, но уже через несколько минут мальчик сердито тыкал ключом в замочную скважину, нужды нет, что сей ключ был от кладовой! А старший, Егор! Этот иной, быть может, из него выйдет известный путешественник, покоритель далеких земель. Каким надежным товарищем он показал себя в пути! Как бодро шагал по таежному бездорожью! А что сказать о любимице-дочери, златовласой бретонской принцессе, коли тут не достанет никаких слов!
Платон Филиппович негромко рассмеялся, вытянув длинные ноги, которым было тесновато под слишком низким стулом. Как только провинциалы живут в эдакой меблировке: все неудобно, все некрасиво, все не так. На тебя, друг де Роскоф, жизнь в глухом городишке действует не лучшим образом. Ты делаешься сентиментален! Романтизм и сентиментализм несовместны, вот, что ты сам сказал бы себе в готической юности. Семья твоя - самая обыкновенная, драгоценная лишь тебе одному, и не важно решительно, окажется ль среди твоих детей какой-нито гений, были бы счастливы и росли б людьми чести. Хорошо еще, что сахарную воду своего семейного счастья ты распиваешь в одиночестве, не угощая невольных собеседников, не извлекая миниатюр из-за пазухи и силуэтов из карманов!
Нужды нет, Лёлькин нрав сдабривает сию сахарную воду не то что гвоздикой, а иной раз и перцем. Но ведь всяк скажет - пряности штука ценная. Во всем остальном ты счастлив столь банальным образом, что остается только порадоваться отсутствию у тебя в юности профетического дара. Ты ведь признавал только жанр трагедии. Что ж, обижаться не на что. Все мы, романтики-готики, хлебнули по полной кружке из котла, в коем варился-клокотал черный античный ужас.
Платон Филиппович не без оснований подозревал, что тщательно им скрываемая от сторонних людей любовь к домашнему очагу столь велика не только потому, что юношеская трагедийность мироощущения естественным образом сменилась с годами спокойным жизнелюбием. Ломоть хлеба можно попросту есть, но, коли ты вспомнишь о голоде, ты не обронишь ни крошки. Как небрежничать каждой семейной минуткой, как ни упиваться ею, как ни примечать самых мелочей супружеской и детской жизни, когда десятки боевых товарищей твоих навеки остались неженаты и бездетны? Нужды нет, совеститься за то, что остался жив, Роскофу не приходилось - нарочно себя не берег. А все ж каждый живущий мужчина живет сейчас за десятерых, не за себя одного.
Ну и даст Бог. Мы, сдается, не так худо проделали старый кунштюк, к коему прибегали в свое время и проклятый Иоанн Четвертый и Петр Великий. Оба предшественника преуспели. Должен и Александр воротиться в свою столицу благополучен. До арестов заговорщиков либо остались считанные дни, либо ничего не осталось (как прознать о начале контрреволюции, сидючи в глуши?) Полно, сидеть в ней не непременно надобно, можно встать и пройтись, - хмыкнул Платон Филиппович, поднимаясь.
Разъезды Императора, без коих, кстати сказать, вполне можно было обойтись, завершились благополучно. Александр проехал по Земле войска Донского, оттуда завернул в Крым. В конце октября, правда, венценосец вновь немного приболел. Но лихорадку и слабость прогнали стакан горячего пунша на ночь да рисовый отвар, коим Виллие всегда пользовал Александра от жара. Уж на следующий день Император одолел девяносто верст, поскольку не желал огорчить супругу, уже ожидавшую его в Таганроге.
Все обошлось, Роскоф, чем дальше от столиц, тем безопасней! А теперь и вовсе пустяк остался: проскучать пару недель, думал Платон Филиппович, меряя горницу шагами.
- Благоволите принять? До вашего благородия особа с письмом из дому, - произнес слуга, застывший в дверях, дабы не препятствовать стремительному хождению Роскофа по чрезмерно малой комнате.
- Кто таков? - недовольно приподнял бровь Платон Филиппович. - Ты как докладываешь?
- Не моя вина-с! - поспешил оправдаться малый. - Не изволили назваться. И одеты в штатское платье.
Ну вот, приготовился скучать, досадливо подумал Роскоф. Нету, не обессудь, мил-человек, хоть с десятком писем из дому, а не пущу не то что в дом, где Император находится, но даже и в сад.
- Где он?
- У ворот.
- Вот пусть там и ждет, - Платон Филиппович досадливо махнул рукой. - Нет, не выходи к нему вовсе, сам.
Мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень. Платон Филиппович лишний раз глянул на наружные посты. Затем, заставляя себя идти медленно, двинулся к воротам. К добру ли давеча вспоминалась семья? Чем, как не тревогой о ней, легче всего выманить его сейчас из Таганрога, из этого небогатого особняка? Пустое! Это ведь только для простодушных соседей лакеи в Кленовом Злате - заурядные лакеи. Меж тем уже год, как оные взаправду - толковые вольноотпущенные на хорошем жалованьи, умеющие владеть оружием. И оружие у них есть. А Панна? А старшие мальчики в школьных стенах - Егорка и племянник Сережа?
Роскоф выровнял дыхание, отгоняя обрывки тревог, и приблизился к приезжему, чей теплый плащ указывал, что совсем недавно он пребывал в более холодных краях.
- Жарища, - приезжий перебросил полу через плечо. - Так и будешь у ворот держать, Роскоф?
- Медынцев?! - Платон не сумел сдержать изумления. - Меньше всего ждал тебя увидеть. Не подумал бы, кроме того, что ты в России.
- Я не только в России, я в отставке. - Арсений отвел глаза в сторону. - Я, собственно, по просьбе твоей сестры, она не хотела доверяться почте.
- Прасковья благополучна? - быстро спросил Роскоф, принимая послание. У сестры, видимо, не нашлось под рукою модного конверта, и она разобралась со своим письмом, как водилось в родительской молодости: перегнула лист пополам неисписанной стороной наружу, три раза свернула, разгладила и пришлепнула гербовой печаткой.
- Вполне, - Медынцев продолжал избегать встречи взглядов.
Не успокоенный, но позволивший себе тревогу Платон торопливо сломал восковую кляксу.
«Платошка, не обессудь, - словно бы зазвучало в его ушах сестрино контральто. - Тебя мне обвести вокруг пальца сроду не удавалось. Не могу и теперь сочинить неотложного до тебя дела сугубой секретности. Потому пишу правду как есть, а уж ты выворачивайся дальше сам. Медынцев очень искал с тобою повидаться, прочее из разговора поймешь. Он бы и без повода с тобою встретился, да надобно же щадить гордость ближнего. К тому ж без моей выдумки он бы ждал, когда ты в именье будешь, а хорошие дела надобно сразу и слаживать. Помирись с ним, Платон! Не все я знаю, что промеж вами было, да только время многое меняет. Любящая тебя сестра Панна».
Платон Филиппович, оторвавший наконец глаза от листа бумаги, порадовался, заметив, что детский друг старательно разглядывает усевшуюся на забор ворону. Ну, Прасковья, ну разодолжила! Вот кстати на скуку посетовал, оно и развлечение подвернулось. Придется расхлебывать, куда денешься.
- Медынцев, - теперь Платон был уверен, что ему удастся сохранить серьезную мину. - Не могу передать, как я тебе обязан.
- Пустое. Я рад быть полезну Прасковьи Филипповне, - голос Арсения вдруг сделался хриплым. - Знаешь, Роскоф… Сказать по чести, тебе не стоило держать на меня обиды, будь я хоть тысячу раз неправ.
- Вот как? - только и нашелся Платон.
- Так и никак иначе. Ты ведь тогда уже знал что-то, чего не знаю я. Из всех вас только Панна… Прасковья Филипповна - без двойного дна. Я знаю даже, когда сие двойное дно в тебе установилось: когда ты начал ездить на вакациях то ли в Сибирь, то ли на Урал. Куда на самом деле? Не будь войны, я бы подумал - в Италию.
- Куда?! - неподдельно изумился Роскоф. - Пройдем-ка лучше ко мне, не стоит на улице объяснять, с чего ты решил, будто я лгал о своих перемещениях.
Но когда детские друзья оказались замкнуты наедине в слишком тесном пространстве, обоими опять овладело мучительное замешательство.
- В таком закутке и людям жить невместно, - Арсений с деланным интересом обозрел комнатенку в два окна.
- Что поделаешь, - хмыкнул Платон. - Город Таганрог мало приспособлен принять разом всю свиту. Не обессудь - даже хорошей трубки не предложу, мы тут на биваках. Веришь ли, три недели не курил.
- Гиштория запомнит твою великую жертву во благо короны Романовых. - В Арсении, так же, как и в Платоне, невольно проснулись мальчишеские жесты и ухватки. Он уселся на единственный в комнате неудобный стул, но не приличным молодому дипломату образом, а верхом.
- Мои жертвы история едва ль запомнит, - отмахнулся Роскоф, плюхаясь на неудобный даже на вид диван.
- И после сего ты станешь мне колокол лить, что ездил на Урал? - вскинулся Медынцев. - Я вить в логике от тебя не отставал, Платошка. Могу кое-что сопоставить, собственно, уже сопоставил.
- Ну и? - невежливо вопросил Роскоф.
- Ты учился у Николя. Это раз. Сабуров также. Это два, - сухо начал Медынцев, не сводя с Роскофа пытливого взгляда. - Три - покойный Филипп Антонович был французской эмигрант. Четыре - я за границею немало имел бесед с духовным сословием. Пять - ты не масон.
- Так считай, моя логика прохудилась, - открыто улыбнулся Роскоф. - Что из сего вытекает, убей, не пойму.
- Ты - тайный иезуит, - отрезал Медынцев. - Все в вашей семье иезуиты.
- Особенно маменька, - ошалело пробормотал Роскоф.
- Да, я и об этом думал… Но это - единственное, что не сходится, да и то, быть может, потому, что я еще чего-то не знаю, - твердо возразил Медынцев. - Но я знаю также многое, весьма многое. Когда Папа сломился перед Бонапартом, Общество Иисуса устояло. Только у иезуитов в XIX столетии высокая образованность сопрягается с приверженностью к монархическому устройству. Другое дело, они сами иной раз желают решать, кому это устройство представлять. Но это уж так, мелочь. Великая Екатерина одной рукою разгоняла масонов, другой - привечала иезуитов, когда орден был под угрозою закрытия. Ты удивлен, что мне сие известно?
- По чести сказать, я о том впервые слышу сейчас от тебя. - Роскоф поднялся, следом встал и Медынцев. - Послушай, Арсюша… Так ты, стало быть, в отставку подал? Почему?
- Не захотел вступать в ложу. Неужто не ясно, что без этого на службе все зря, все попусту?
- А то ты раньше не догадывался?
- Раньше я не догадывался об изнанке масонства. Где они - там реформации и революции. Роскоф, ты увиливаешь от ответа.
- Ни мало, - Роскоф неуверенно протянул руку, словно она весила добрый пуд, и положил ладонь на плечо друга. - Просто я не знаю, враз ли ты мне поверишь. Но вообрази, только вообрази на мгновение, будто существует православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского и с оным однолеток.
- Фатаморгана какая-то… - Арсений не сбросил с плеча руки, словно бы не заметил ее. - И что, таковой существует?
- Почти. Существовал до сего года, ласкаюсь надеждой, будет существовать и впредь… Но нынче орден сей состоит в России из нескольких всего человек, одного из коих ты видишь перед собою. Ну что, Король Хрустальных Пещер, мир?
- Мир, Граф Черной Розы.
Друзья от души рассмеялись и обнялись. Словно десять лет долой, а то и больше.
- А у тебя, кстати сказать, сохранилась твоя часть Malleus bellorum? - придирчиво прищурился Арсений.
Если без латыни, то «Молотом войны» назывались игрушечные солдатики, вот только игралось в них не вовсе в малые лета, а годов с тринадцати. Затея самостоятельно лить в глиняных формах солдатиков пошла от Панны, но Панна теряла интерес к фигуркам, стоило на них высохнуть краске. Между тем у трех друзей потихоньку составилась сложная игра, чем-то похожая на шахматы, хотя количество ходов в них выбрасывалось костями. Первые образцы солдатиков еще походили на таковых, современных либо древнеримских, но затем пришла пора готических чудовищ. Платону, догадавшемуся первым, достались в его армию скелеты и вампиры, Арсений заказал себе античных кентавров с минотаврами и Медузой Горгоной, а Сережа - всевозможных химер. Игралось не на доске с клетками, а на полу, где расставлялись руины замков, деревья и скалы - также Прасковьиной работы. Правила совершенствовались и усложнялись по мере того, как друзья росли. Одна решительная баталия как-то раз продлилась - с незначительными перерывами - двое суток.
- А ты знаешь, моя армия у меня по сю пору с собой, - признался Платон. - В одиночку стратегии не разыграешь, а все ж люблю иной раз пораскинуть мозгами… Рано или поздно, конечно, отдам моему старшему.
Последнюю фразу Роскоф охотно бы взял назад, да уж слетело с языка, не воротишь. Думать же надо… Так ведь Арсюшка и не женился: на руке только перстенек с гербом-печаткой. А все ж сейчас, дал бы Бог, есть надежда, что эти двое как-то, да разберутся меж собою.
- А ты с чего про Malleus bellorum вспомнил? - поспешил он перевести разговор. - Так просто, либо хотел показать мне, насколько нелюбопытен?
- Не знаю сам, - Арсений рассмеялся. - Думаю, и то, и другое пополам.
- Ценю деликатность твою, но она чрезмерна, - улыбнулся Платон. - Только теперь я сам вправе решать, кому открыться. У юноши, как ты должен понять, такого права не было. Ты, я чаю, птица теперь вольная? Задержись на день-другой, найдется о чем потолковать.
- Прошу прощенья, Платон Филиппович, что запросто, - дверь отворилась и вошел Вилие, после чего в комнате показалось уж совсем тесно. При виде Медынцева старый шотландец не сумел удержать досадливой гримасы.
- Давний мой друг, господин Медынцев, совершенно надежен, - нетерпеливо обронил Роскоф. - Что-то не ладно, Яков Васильевич?
- Третий раз за месяц горячечное недомогание, - озабоченный лейб-медик без приглашения уселся. - Подозреваю febris gastrica biliosa. Само по себе опасности нет, да только третий уж раз… Изволил пить с Ее Величеством чай, вдруг сильная испарина, такая что из-за стола встать пришлось, слабость… Я не доволен, весьма не доволен.
- А, черт дери, достали-таки, - Платон Филиппович, резво вскочивший на ноги, сам покрылся обильной испариною - волоса его потемнели, прилипнув ко лбу.
Лейб-медик вышел - не дожидаясь и не прощаясь, что самое по себе убедило Медынцева в том, что слова его выразили весьма малую долю горькой истины.
- Роскоф! Я не стану тебя удерживать, время твое дорого, - произнес Арсений, тем не менее удерживая Платона на пороге. - Но командуй! Чем я могу помочь сейчас тебе… Нет, не тебе! Ему.
- Ему? - Платон коротко, иронично рассмеялся. - Тут уж ничем не поможешь, Арсюшка… Царю - репка! Но слушай, коли ты друг мне… Сейчас начнется смута, страшная… Какой еще святая Русь не знала. Скачи к Панне… Забери Сережку из школы, отправляйся с ними вместе к Лёльке… Егорку пусть тоже домой отзывает, Медынцев, Лёлька своенравна, сам помнишь, но хоть стучи кулаком по столу - сейчас все всурьёз… В Кленовом Злате - хорошая охрана, разберешься сам. Пусть все мои будут в Кленовом Злате и при тебе… Хоть эту тяжесть с меня сними, слышишь…
- Будь покоен, я тотчас назад… Но… - Медынцев заколебался. - Через верного ль человека ты дашь знать в столицу, если беда действительно грянет? У тебя есть, через кого снестись с властями?
- С кем с кем? - Роскоф вновь рассмеялся. Странная его веселость была неприятна. - В столице безвластие, неужто ты не слыхал?
- Но что Аракчеев? - Медынцев, казалось, переступил через себя, дабы произнести неприятное для него имя.
- А ты не слыхал разве? - похоже, все веселило в этот день Платона Филипповича. - Сдается, ты был прав в его отношении, а я как раз - ошибался.
- Я и по сей час почитаю себя правым, что Аракчеев - мерзавец, каких поискать. Но едва ль ты мог ошибиться в том, что он - верная собака государева. Просто в ту пору мне сие не казалось достоинством, а теперь - кажется.
- Некогда, Арсюшка, право, некогда… - Платон Филиппович отмахнулся от какой-то докуки. - Не тревожь себя попусту, лучше поспеши.
- Почитай, меня уж тут нет… - Однако же Медынцев еще, несомненно, продолжал быть. - Но не зря ль ты безумствуешь, Роскоф? Эскулап же сказал, что прямой опасности не видит…
- А что ему прикажешь еще говорить при чужом человеке?! Он все сказал, только ты не мог услыхать… Gastrica biliosa - Эзопов, извини, язык. Он сказал, что исчерпал все сомнения в том, что Император отравлен. - Роскоф досадливо махнул рукою и, не обращая уже внимания на опешившего Медынцева, стремительно зашагал прочь.
Глава XVI
Ладно обустроенное Грузино, что на правобережье Волхова, замерло под низким осенним небом, словно объятое чумой. Проезжего случайного удивило б то, что на улицах не играют дети, но для жителей в том уж давно не было необычного. Вечно напуганные матери первою мыслью своих чад внушали недопустимость производить какой-либо шум. Нечто иное, новое и по-новому жуткое, висело и над «помещениями» - так назывались выведенные в стройный ряд казарменные дома, и над нелепыми причальными башнями в форме пирамид, над строительством колокольни, над огромным парком и обоими барскими домами - зимним и летним. Что там, тихие дети, гиль! Взрослые, произнося самые необходимые в обиходе фразы, пугливо оборачивались по сторонам.
Диссонансом простучали в этой неживой тишине подковы лошади, подлетевшей к подъезду собранным галопом.
- Доложи, милейший: полковник Пестель, Павел Иванович, - довольно бойко обронил назвавшийся. Вся его кургузая «бонапартовская» наружность являла в это осеннее утро вид полного довольства, особо заметного рядом с выбежавшим лакеем, чье осунувшееся лицо было бледнее собственного парика.
- Их сиятельство граф Алексей Андреич, не изволят-с принимать, - сизыми губами прошелестел человек.
- Меня примет, - Пестель, соскочив, швырнул было лакею поводья, но тот не подумал их ловить. - Ты чего себе позволяешь, скот?
- Не принимают-с, - человек даже не отшатнулся при холостом взмахе хлыста в руке приезжего. - Хоть бейте, хоть убивайте, ваше благородие.
- А коли пришибу? - Пестель ощерился, не опуская хлыст.
- А хоть бы и так, ваше благородие, - в манере лакея проступило усталое спокойствие человека, чрезмерно утомленного долгим отчаяньем. - Дешевле отделаюсь.
- Что за ракалья?! - визгливый немолодой голос, донесшийся с самого верху лестницы, вынудил Пестеля поднять голову. - Филька, дрянь, почему не прогнал?! Запорю! Собак на него, живо!!
Высокий, худой как жердь, граф Аракчеев являл собою страшное зрелище. Немытые и нечесаные волоса свисали сосульками: мясистые уши выглядывали из них. Невыразимые и сюртук, казалось, не меньше недели заменяли ему ночную рубаху. Но безобразней всего выглядел платок на его тонкой шее - батистовый, некогда белый, покрытый какими-то бурыми пятнами, похожими на высохшую грязь.
- Повесить на меня всех собак вы еще успеете, Алексей Андреич, - отозвался Пестель вроде бы без испуги, но весьма громко, словно стремясь, чтоб явившийся из стеклянных дверей граф непременно узнал его голос.
- А, Павлушка! - граф, остановившийся в стеклянных дверях сделался из грозного каким-то расслабленным. - Не ждал тебя, но что уж, заходи. Решил, стало быть, навестить старика?
Взбежав по ступеням, Пестель проследовал за хозяином дома внутрь. Анфилада оказалась странно безлюдна. Была и другая странность: вопиющий беспорядок спорил с установлениями скрупулезнейшего порядка. В каждой из комнат висел на стене подробнейший перечень содержавшихся в ней предметов - от комода до салфетки на нем - а перечтенные предметы покрывала густая пыль.
- Все разбежались, сукины дети, кроме моих сыскарей, - аттестовал обозреваемую картину Аракчеев. - Хоронятся по своим углам, лешачихино отродье.
- И продвигается ль сыск? - спросил Пестель.
Оба вошли меж тем в кабинет. Хозяин сделал рукою вялый жест, приглашающий гостя сесть, и опустился в кресла сам.
- Без малого две дюжины мерзавцев взято, а толку нет. Как прижмешь посильнее, так показывать, понятно, начинают. Только так-то бестолково, один на второго говорит, третий на четвертого. Пятеро уж окачурились, а ни на синь пороху не яснее. Ты к обеду хотел остаться? Не стряпали у меня. Кушаю только мадеру с сухими бисквитами.
- Ну, уж здоровье-то надобно поберечь, - Пестель с интересом покосился на грязный платок. - Да никак это кровь, Алексей Андреич?
- Кровь, точно кровь - Настасьюшкина. Чтоб всяк знал, покуда всех злодеев не порешу - не успокоюсь, - уронил Аракчеев не без гордости. - Всегда чуяло сердце, что дура допрыгается. Крутенька была. А мужик, он, Павлушка, не любит, чтоб над ним не природный господин стоял, а свой брат. Даже собаку с умом бить надобно, не то что человечка. А бабу впрямь жаль, ох, как жаль-то… Тёплая была баба.
- Но весьма вовремя отчислилась, - Пестель хмыкнул. - Алексей Андреич, а не сами ль вы ее того, чикнули?
- Да ты что себе позволяешь, мальчишка?! - Хоть Аракчеев и вскинулся, но заметно было, что настоящей злости в нем теперь нет. Старик, похоже, устал ее демонстрировать, промелькнуло в голове у Пестеля. - Забыл, как я тебя за уши дирал? Нешто я похож на душегуба?! Выдумает же - сам чикнул.
- Простите великодушно, я уж так, к слову пришлось. - Пестель озабоченно нахмурился. - Не хотел ничего вверять бумаге, а чужой душе - еще больше не хотел. Вот сам и приехал, не обессудьте. Оно надежнее, самому. Всяк скажет - зачастил Пестель к благодетелю семейства - чинов ищет. Что удивительного?
- Ну, пошел тянуть кота… - Аракчеев поморщился. - Чего тебе, Павлушка, говори толком…
- Недели три еще продержитесь, Алексей Андреич? Очень надобно, чтоб не меньше…
- Ты из самого-то дурака не делай!
- Сам нездоров. Уж ему не до этого.
- Все одно не пройдет… Столица вторую неделю в безвластии… Еще денька четыре - и назначат мне замену.
- Алексей Андреич, благодетель, никак иначе нельзя! - проникновенно взмолился Пестель, прижимая к груди небольшую свою, приятно округлую руку. - Ну разве мне вас учить? Да я, вправду, в свистульки еще играл, когда вы уже и похитрее вольты выписывали… Ну придет запрос - а вы в ответ, мол, выезжаю завтра же! А назавтра главный злодей найдется, оно и не получилось выехать… Они вновь запрос - а вы опять - завтра незамедлительно! А назавтра - прихворнули от огорчений! Сильно ль больны? Уже лучше сделалось, встаёте - и в дорогу! Ан опять хуже! Станете, главное дело, все время грозить, что почти уж выехали - нипочем не дерзнут заместителя ставить!
- Шельма ты, Пашка, - Аракчеев одобрительно осклабился. - В мое время далеко бы пошел… Впрочем, гляжу я, друг ситный, во время нынешнее ты глядишь шагнуть еще дальше. Ладно, три недели не обещаю, но две проволочу как-нибудь. Управитесь?
- Да я-то слажу… - вид Пестеля остался озабоченным. - Кондрат может не поспеть. Алексей Андреич, Кондрату надобно изрядный груз в город завозить. Очень бы ваше отсутствие желательно. Ферт этот… Сабуров… Как пить дать будет людей просить, чтоб шерстить заставы. А вас нету - так кто ему людишек даст?
- А могу и сам отказать. - Аракчеев растянул губы в добродушной улыбке… - Кому отчет давать потом? Али ты не так-то уверен в успехе, как мне, старику, в уши дудишь?
- Да велика ль важность, уверен ли я?! - Пестеля словно вытолкнула из кресел какая-то сторонняя сила. Он в ажитации заходил по комнате. - Вы в этом уверены больше моего, Алексей Андреич! А знаете, отчего больше? Оттого, что не мне, а вам все эти Шервуды и Сабуровы вынуждены отчитываться в выявлении заговорщиков! Перед вами вся картина, как на ладони! Когда измена идет отовсюду, она перестает быть изменой! Она уже данность! Я знал, знал, что не ошибусь в вас, человеке высокого разума! Пусть дураки крепят мачты на тонущем корабле…
- Ты меня, никак, в крысы отрядил? - Аракчеев засмеялся. Настроение его улучшалось на глазах.
- Высокие словеса… Иной бы и рад шмыгнуть с тонущего корабля, да не умеет куда. Но мы-то с вами умеем, Алексей Андреич! Дело не в том, что мы нужны друг дружке сейчас - сие пустяк! Тут вопрос дальновзглядицы…
Аракчеев недовольно хмыкнул, и Пестель решился не мелочиться в серьезном разговоре.
- Вопрос перспективы, - с нажимом проговорил он. - Вам не дают развернуть свои дарования. Ваши поселения - прообраз всего будущего государства, каким оно предстает пред моим мысленным взором. Долой собственность, любую! Некоторые привилегии для тысячи примерно семейств, относящихся к, я придумал новое слово - управленцам! Без этого нельзя, но это будет каплею в море! А в остальном - полная свобода, свобода от собственности, полный порядок! Никаких унижающих человеческого естества сословий - все единственно граждане!
- Ладно, живы будем - поглядим, - рука Аракчеева в раздумчивости затеребила покрытый омерзительными пятнами платок. - Ты, Павлуша, вот что: больше ко мне не езди. Коли ваша возьмет - оно и ладно, а нет, так гибнуть будете без меня, старика. Сам понимаешь, в случае чего меня и оговаривать напрасно. Мне вера большая - будет и есть, мне, не вам, соплякам.
- И, как можно, Алексей Андреич, на свободе вы нам в любом случае нужней! - Пестель, отвесив краткий поклон, направился к дверям. - Три недели, ваше сиятельство, об одном прошу - не две, а три!
- Ступай себе, попробую проволочить, - Аракчеев слабо махнул рукою.
Лошади так никто и не подумал задать овса. Но даже эта досада не испортила настроения Павлу Ивановичу. По прекрасной грузинской дороге доскакал он до ворот, сменил аллюр на рысь. Эко здоров и свеж осенний воздух! Засиживается он в дому, надобно почаще делать прогулки. И фехтовать надо почаще, а то уж вон - одышка появилась. Надлежит получше себя беречь, есть для чего.
Хороша дорога, эх, хороша! В карете по такой - как по перине. Надо думать, старый черт умеет обустроиться. Эх, слыхал бы сей разговор Трубецкой! То-то бы глаза вытаращил. Куда Трубецкому! Аракчеев был лично его, Пестеля, победою, его Тулоном.
Никто б не поверил, что удастся его вовлечь, все до сих пор твердят об одном - Аракчеев, как пес, предан тирану. А надо бы глядеть в корень, как он, Павел Пестель, глянул на три аршина под землю. По настоящему не пригоден в заговор единственно сторонник монархического принципа, тьфу, убеждения. А личная преданность?! Ослы! Как один и тот же человек мог быть лично предан убитому и убийце, Павлу и Александру?! Вот то-то! Ему свет в окне только тот, кто сейчас силен. И покуда силен. А стало быть, ради более сильного, предаст не моргнув глазом!
Таскай, Шервуд, свои бумаги, таскай! Небось не знаешь, что все мне о тебе ведомо, что ради меня ты и старался, что от каждого доклада твоего граф делался все тоскливей и скучнее! И выше графа твои доклады не идут, тиран верит ему, как себе, да и нет никого еще, кому б мог он поверить!
Скольких усилий стоило одно - выждать нужный - ни на день раньше - момент… Э, минуту… Тьфу, да как это сказать на русском языке?! Выбрать час, чтоб затеять опасный разговор. И все срослось, все вышло!
Эх, бывает же в жизни полоса, когда черт ворожит, когда все само идет в руки! Старик хитрей хитрого, а поверил, будто он, Пестель, говорит с ним от лица всех заговорщиков! А они знать не знают… Дурак Якушкин, правда, подумал было, будто Пестель обезвредил старого хрыча, вовремя прирезав Миткову… Этим и объяснил, для чего были многочисленные поездки в Грузино. Дурак и есть! Кабы хрыч впрямь радел о вверенной ему столице, вверил бы сыск подручным и вся недолга!
Старик хитер - ни единою бумагою не связал себя в отношении заговора. И замечательно! Кому он после-то нужен, вовсе и незачем никому ничего знать! Дал образец общественного устройства - и спасибо на том, дальше без тебя сладим.
Свежий ветер уже не кружил листвы, деревья шевелили голыми ветвями. Превосходная дорога была пустынной. Нет, не вовсе пустынной: обернувшись на Грузино, Павел Иванович заметил двоих всадников.
Вот уж, всегда оно так: как по хорошей дороге - так непременно верхом, а как в экипаже - так ухабами!
Что ж, подводя итоги - поездка вышла удачная. Зря старик и тревожился - больше к нему выбираться незачем. Прощай, Грузино, ты уж теперь - вчерашний день, перевернутая страница!
Обернувшись второй раз, Пестель невольно приметил, что два других всадника изрядно сократили отделявшее его от них расстояние. И куда спешат? Оба вроде как в штатском платье. Или нет? Что это, вроде лисьей опушки, понизу головного убора? Ан не опушка, просто черный билликок на рыжих волосах.
Больше Павел Иванович решил не оборачиваться. Отчего-то, решительно ни с того ни с сего, сделалось ему жаль, что чалый его мерин Изюм, любимый за послушный нрав, хорош скорей в рассуждении безопасности, нежели скорости. Все ж-таки ударил он шенкелями в тучноватые бока, все-таки прибавил ходу. Да что за гиль, в самом деле? Кого бояться на дороге средь бела дня?
Показалось ли, что сзади тоже поспешают? Не надо оборачиваться, на таком расстоянии это уже заметно преследователям.
Преследователям? Тьфу, экие глупости. Вот уж слышен стук. Спешат, спешат. Догоняют. Надо только глядеть вперед, будто бы и дела ему нету до них, обгонят - и дело с концом. И дела никакого нет.
Двойной копытный стук поравнялся с Пестелем, разбился об него, потек с обеих боков. Обгоняют!
Вот уже впереди мотнулись конские хвосты, мелькнули спины и затылки всадников. Пестель невольно замедлил ход, норовя отстать побольше.
И тут неизвестные, словно на вольтижировке в манеже, выписали, отражая друг друга, полный разворот. Неизвестные?! Рыжий, как смутно угадалось Павлу Ивановичу с самого начала, оказался Василием Шервудом. А вот второму место было уж вовсе не тут, около царской свиты, далеко в Таганроге.
- Сирин?! - Павел Иванович поднялся в стременах. - Вы-то здесь какими судьбами?
- Да вот родитель мой просил передать вам поклон, - хмыкнул разрумянившийся от скачки Алексей Сирин.
- Я знать не знаю вашего родителя, вы что, Сирин, пьяны? - возмутился Пестель. Получалась какая-то дрянь. Лица же Сирина и Шервуда, чьи лошади танцевали на месте, преграждая ему дорогу, имели то выраженье, каковое бывает обыкновенно у бретёров, ищущих повода для вызова. Неужто Трубецкой пустился на какую-то хитрую интригу накануне дела? Или Рылеев? Что, если кто-то из дорогих товарищей решился его, Пестеля, устранить, чтоб не делиться лаврами?! Как бы вытащить пистолет?
Но другой пистолет был уж в руках Сирина.
- Не валяйте дурака, - надменно процедил он сквозь зубы. - Велика важность, что вы не знакомы с отцом моим! Зато он знает о вас куда лучше, чем вы можете себе вообразить! Коли угодно знать, я был всего лишь тем живцом, на который он ловил всю вашу масонскую шатию. Не зря ж он год спал на глазах у всей честной публики!
- Много подробностей, Алеша, - холодно улыбнулся русский шотландец. - Полковник Пестель, вы арестованы.
А, пожалуй что, рано было списывать старого гриба со счетов, пронеслось в голове Павла Ивановича. Вот когда он может пригодится, да еще как.
- Что ж, надо уметь проигрывать, - не без достоинства произнес он. - Не ждал от вас, Шервуд, никак не ждал предательства…
- Да неужто не ждали? - изумился собеседник. - А я-то думал, у вас, Павел Иванович, есть осведомитель близко к графу.
«Не знает, не знает главного… Ладно, оно еще ничего».
- Я как порядочный человек своего осведомителя ни в коем случае не выдам.
Странный, неправильный, веселый взгляд, которым обменялись через голову Пестеля его более рослые собеседники, сверх меры не понравился Павлу Ивановичу. «Не очень-то нам и интересно», - словно бы бросил Шервуду Сирин. «Да пусть хоть с кашей лопает все, что графишка знает», - словно бы ответил Сирину Шервуд.
Пустяк, гиль, примерещилось! Все расследованье заговора идет через Аракчеева, а значит, его, Пестеля, Аракчеев и вытащит. Вытащит скоро… Скоро? За три недели графу и не узнать про арест! Вот ведь нелегкая!
Дорожные свои пистолеты Павел Иванович уступил без тени недовольства. Надобно ж загнать себя в ловушку! Но никому из соратников не может он доверить свои расклады.
Пестель улыбнулся Шервуду, вкладывая в улыбку самое высокомерное бахвальство, на какое был способен. Все одно - томиться в заточении ему не более четырех недель.
Но тут-то неприятнейшая мысль пробежала струйкой холодного пота по позвоночнику. Если Рылеев впрямь Сирину доверил доставить яд, грозит ли что-нибудь Александру?! Неужто ему, Пестелю, расплачиваться теперь за ошибку Рылеева?
Пустое. Главное дело - не поддаться испуге. Сыграет тиран в дубовый ящик или нет, а самое большее через месяц Аракчеев поможет.
Глава XVII
- Чего б такого еще заказать, чтоб было не хуже мясного блюда?
- Матушка, уж полно бы ерундою тешиться, - несердито проворчала келейница. - Мать Игнатия даже баловство-то новомодное затеяла, молоко сладкое в лёд сбивать! Сейчас только в поварне миски серебряные мыла, что одна в другой вертятся. То-то ангины не занимать, свою учиним! А уж пирожков напекли - с капустой, с рисом, с яблоками! Белые грибы в волованах подадут, в сметане тушеные.
- А лука ни во что не добавляли? - осведомилась все же игуменья, хоть ответ знала наперед. - Маленькая Соломония лук на дух не выносит.
Шахматный столик у окна, за коим коротали час ожидания мать Евдоксия с матерью Наталией, являл вид середины битвы. Однако обей противницы то и дело забывали, чей теперь ход.
- Да уж все знают вас, привиред, - мать Наталия опустила рыжие ресницы, пряча весёлый взгляд. - Полно, в самом-то деле. Кельи готовы, все для дорогих гостей в полнейшем порядке. Матушка, что ж королевой-то моего коня едите, дайте-ка я ее ладьей сшибу! А вот теперь и конь мой безопасен.
- А разве не ты только что пешкой двинулась?
- Я - пешкой, а вы после того - другой пешкой, да королеву-то и открыли. За вами, матушка, сегодни ходы надобно записывать, как картежники делают.
- Картежники записывают не ходы, а ставки, - мать Евдоксия поднялась, прошлась по гостиной. - Что-то Лукерьи долго нет.
- Ну, Ольга-то Евгеньевна об один час не соберется. Надо думать, наша Лукерья им недели на сборы не даст, а все ж сколько-то провозились. Вот Прасковья Филипповна, та едва ли задержит. Прасковья Филипповна у нас - как солдат, лишней иголки в ранец не положит, а ничего нужного не забудет.
- Ну, не знаю, верно ль я Лукерье дело поручила, - игуменья подошла к окошку, словно намеревалась увидать в нем дорогу, а не нарядную осеннюю куртину, являвшую праздничное сочетание осеннего золота с темной хвоей подстриженных вечнозеленых кустарников. - Молода еще, хоть и пора уму быть, а все ж молода.
- Бог даст, сладит, - мать Наталия спрятала еще одну улыбку.
С трудницы Лукерьи игуменья взыскивала строже, чем со всех, обильнее всех осыпала ее тяжелыми послушаниями. Невдомек было матери Евдоксии, что по этому безошибочному признаку пожилые инокини, мать ли Неонила, мать ли Марфа, а уж тем паче мать Наталия, давно уж вычислили в девушке ее любимицу.
- Прости уж, мать Наталия, загоняла тебя вовсе, а пойди проверь, не напустили ли в кельи гостевые угару, когда топили.
Когда келейница вышла, мать Евдоксия отошла от окна и опустилась в покойное резное кресло, старое и скрипучее, помнившее не одну ее предшественницу. Право слово, не было в ней раньше этой склонности к волненьям по мелочам. Годы берут свое. А может статься и не в годах дело, просто она пытается растворить в хлопотах тревогу.
Довольно, путевые задержки неизбежны, но скоро все начнут прибывать. Луша справится - не надо лучше. Луша, духовная ее дочь, не меньше дорогая, чем кровная, незаменима в трудные минуты.
Ах, Луша-лучинка…
Как ясно запомнился ей ночной путь среди мертвецов! Правой рукою Елена Кирилловна со всех сил прижимала к себе дочь, левая же рука была мучительно праздной. Луша сидела совсем рядышком, и так хотелось привлечь ее к сердцу, согреть, но безошибочным материнским чутьем она понимала - нельзя, никак нельзя! Барыня не станет просто так обнимать деревенскую девчонку - а все должно быть обыкновенно, совсем обыкновенно, будто мертвецы и не ведут недвижного своего пляса по обеим колеям… Дитя не должно было понять, в какой мере оно достойно жалости - только что увидевшее лютую смерть отца и барина, бежавшее в одиночестве по дороге, которая страшней всех фантазий Данта! Сообразила бежать в Кленово Злато? Правильно! Прихватила от волков фонарь? Молодец! И все, и ничего больше, иначе детская душа утонет в ужасе.
Вроде бы пронесло, дитя не заболело, не повредилось рассудком… А все же не удивлена оказалась Елена Кирилловна, когда - уже в обитель - прибыла к ней девочка-подросток с письмом от Панны. Два года спустя это было.
«Ты так хочешь в монастырь? - мягко спросила она, вглядываясь в упрямое серьезное личико. Красивое бы было, кабы не суровая складка губ. - Разве плохо тебе в господском доме, при Прасковье Филипповне?»
«Плохо, - к ее удивлению, ответила девочка, сердито склонив голову - словно собиралась кого-то боднуть упрямым лбом. - Прасковью Филипповну никак нельзя не любить. А я не хочу любить ни барыню, ни малютку Сережиньку, ни замуж не хочу! Хочу любить только Господа - Его-то никто не может отобрать!»
«Что же, тогда будь по-твоему».
Ни разу не пожалела мать Евдоксия, что оставила при себе умную, исполнительную, охочую до учения девочку. А все же благословить на подрясник медлила. Призвание - дар, а не болезнь. Луша же была еще больна отвращением к человеческой природе. Обнаружится ли истинный дар, когда душа оттает? А оттает она неизбежно, в молодые годы горе смертно.
Молодые годы - да, молодые. Но между тем уже взрослые. Луше уж сровнялось двадцать четыре года, хотя по виду не скажешь. Но и это не странно: способность к мышлению замедляет телесную зрелость. А эту девчонку метлою станешь гнать из библиотеки - не выгонишь.
Библиотека. Экое странное слово. Когда так стали говорить вместо привычного слова вифлиофика? Вот уж и самое она произнесла на новый лад.
Четверть нового века прошла. Жизнь меняется. Елена Кирилловна невольно улыбнулась, вспомнив случайно услышанный разговор сына с кем-то из приятелей. Обрывок разговора, с чего он начался - неважно.
«Мы не такие, как поколенье родительское. Ты скажешь, у них не было нашей готики, нашего мистицизма, они были прозаичнее, стоит только взглянуть на их литературу, - взволнованно говорил Платон. - И верно, писали они прескучно. Все больше о морали да пользе государственной, сплошная тощища. Только я почти уверен, сие не оттого, что были они обыденны сами, как мы обыкновенно считаем по нашей заносчивости… Причина иная! Им некогда было писать. Что представляет для нас предмет праздных мечтаний, для них было - жизнью. Самой обыкновенной жизнью!»
«Ты хочешь сказать, что ундины плескались тогда в прудах, а саламандры так и прыгали в каминах?» - засмеялся приятель. Кто ж это был? Арсюша Медынцев? Нет, не он.
«Почти что это я и хочу сказать…» - не подхватил шутки Платон.
Ах, сын, ах умница, даже страшно, лучше б тебе быть поглупее. Странная тоска пронзила сердце Елены Кирилловны. Полно, та ли я самое, что игрывала в карты с демонами, меня ли спасали от упырей? Я ли собирала лилеи, чудесным образом выраставшие там, где шли святые мощи?
Теченье реки времен переменилось. Собственное прошлое кажется мне сном. Рассказывать бесполезно. О, одиночество перед собственными близкими! Мы уйдем, и никто не будет знать, какими были мы в самом деле.
А разговор, уязвивший ее сердце тревогой за сына, слишком чуткого и потому слишком уязвимого, случился на бале - за три недели до войны.
Что ж ей все вспоминается сегодни война? Будет грустить ни о чем, тайны не растворяются во времени, но лежат в нем до поры. Разве Соломония Роскофа не подает все наследственные признаки склонности к дактиломантии? И хорошо, что она, бабка Соломонии, еще жива - маленькой Нелли Сабуровой способность досталась раньше, чем было ей на пользу.
Скорей бы уж дождаться… Полно, тревоги ее зряшны. Можете, брат и сын, мудрить сколько вам угодно, а у нее, игуменьи древнего монастыря, тоже есть право действовать. И покуда Государь не воротился благополучен в столицу, со своей семьею она распорядится по своему… В давние времена по всему северному французскому краю строились особые храмы - «церкви укрепленные». Не шибко красивые, но зато все село могло переждать в их стенах вражий набег. В некоторых делалась даже специальная каморка для местных жидов. До таких крайностей мы еще не дошли, да и жидов поблизости нету, однако же стены монастырские ничем тем церковкам-крепостям не уступят.
- Матушка, матушка, едут! Карета в воротах!
- Одна карета? - Мать Евдоксия уж оглядывалась в поисках своей шали. - Что еще за новости, или отстали в пути? Сказано же было, держаться всем вместе!
Но шаль еще не была наброшена, когда надобность в ней отпала. Грохот мальчишеских шагов уж достиг передней.
- Бабушка! - радостно выпалил Егор.
- Матушка! - одновременно с ним воскликнул Сережа.
Не умея разобраться, чье обращение было правильнее, внуки переглянулись и прыснули смехом.
Не сдерживая улыбки, мать Евдоксия положила одну руку на золотую голову Егора, а другую - на каштановые кудри Сережи. Обрадованные столь великолепным приключением, как нежданные вакансы, мальчики сияли. Игуменью они не боялись нисколько.
Зато во взгляде матери Наталии, обращенном на мать Евдоксию, читалась неподдельная испуга и какая-то оторопь.
- Выросли, молодцы, - сдержав нетерпение, проговорила игуменья. - Вот что, бегите-ко к матери Игнатии. Скажете, я благословила попробовать, хорошо ли удалось мороженое.
- Ух ты, мороженое!!
- Мороженое, виват! Приказ атаковать!!!
Школьников и след простыл.
- Что случилось, мать Наталия? - ровным голосом спросила мать Евдоксия.
- Там… Молодой человек, что привез ребятишек… Просит принять…
- Так и что из того? - не поняла игуменья.
Словно отчаявшись объяснить что-либо словами, мать Наталия только махнула рукой.
- Ну, право слово… Проси!
Вошедший, возрастом лет тридцати с небольшим, не подошел за благословением, только почтительно склонил голову перед иконами. Серый сюртук, простой белый галстух…
- Да уж, - у матери Евдоксии отлегло от сердца. - Доложу я, сударь мой, всякое повидали эти стены, но вот иезуита в коротком платье лицезреют впервые.
- Не судите строго мадемуазель Лукерью, - вошедший мягко улыбнулся. - Я сумел ее убедить, что мне можно доверить дорожную безопасность моих учеников. Я понял по ее спешке, что вам было желательно как можно скорее увидеть всех родственников в стенах святой обители. Мадемуазель Лукерья направилась из столицы в Кленово Злато и Липовицы. Думаю, мы опередили их всего на полдня, ведь из ваших имений добираться сюда значительно ближе.
- Но что ж я, садитесь, отец мой, сестры хоть и перепуганы преизрядно, но кофей, думаю, сейчас будет. - Мать Евдоксия отметила про себя, что иезуит помнит, где расположены имения учеников. Да, верно говорят, что у них все на заметку. - Весьма любезно с вашей стороны было сделать себе такой труд. Давно ль изволите преподавать у Николя?
- Помилуйте, никакого труда. Кофей был бы верхом милосердия со стороны ваших сестер, в дороге порядочного не выпьешь. У Николя я менее полугода. Как и вообще в России.
- И так хорошо уже владеете русским языком, - заметила игуменья, усаживаясь визави.
- Благодарю, русский мой впрямь недурен, - широкая улыбка священника собрала морщинки в углах голубых глаз. Голубых глаз, смотревших с какой-то мягкой строгостью, или, напротив, строгой мягкостью. Чем-то знакомы, слишком знакомы были эти глаза. - За всеобщим замешательством я забыл представиться, простите великодушно. Я - аббат…
- Морван!! - Елена Кирилловна вскочила было, схватилась рукою за сердце, медленно опустилась вновь. - Ничего-ничего, Филипп, это от радости! Господи помилуй, такой радостью и убить можно в мои-то годы! Дай обниму тебя, покуда не видит никто!
Но не обняла, вместо этого стиснула обеими руками лицо молодого священника, опустившегося в тревоге на пол перед ее креслом. С жадностью вгляделась в знакомо-незнакомые черты.
- И мать, и отец, всего вперемешку! Сами-то как, говори скорей! Живы? Здоровы?
- Благодарение Богу! Мать уж тоже давно бабушка, шестеро внуков, - аббат Морван также казался взволнованным. Взгляд его, обращенный на мать Евдоксию, сиял каким-то совсем уж мальчишеским восхищением:
- Воистину, вас ли я вижу своими глазами - героическую молодую шуанку и девочку-демонобоицу?
- Полно, Филипп, полно… Как раз давеча я думала, что все сие было ровно и не со мною. Ты видишь игуменью сей обители - и только ее.
- Не знаю, каковое из трех обличий краше, но все сопряжены друг с дружкой неразделимо.
- Не попеняешь старухе, что называю тебя «на ты»? Ты мне почти что сын.
- Вы вправе меня так называть и по иной причине. Через обоих моих родителей я связан с вами двойными вассальными узами. Нужно ли добавлять, что вы вправе располагать мною?
- Благодарю тебя, друг мой. Ты явился кстати. Ну, наконец, и кофей прибыл!
Мать Наталия, вполне оправившаяся от изумления, внесла поднос с кофейником и чашками. Присутствовали также и сладкие пирожки, а сахар был наколот с ювелирным изяществом - надо думать, дабы не посрамить обитель в глазах чужестранца. Знали б сестры, что сей француз-иезуит - сын Прасковьи из села Сабурово!
- Зачем же ты теперь в России, Филипп? - спросила игуменья после того, как молодой священник несколько подкрепил силы. - Впрочем… можешь не говорить, догадалась.
- Не сомневался и мгновения, что догадаетесь. Конечно, я прибыл поклониться святому королю. О прошлый месяц мне уже довелось совершить сие пилигримство… паломничество в Москву. Ну и к тому же… - священник замялся. - Дела орденские в России не слишком хороши. Я был рад, когда представилась возможность послужить тут.
- Знаю, знаю… - игуменья сделала вид, что отпила еще глоток. Сердце еще частило от неосмотрительного сделанного предыдущего. - Екатерина Великая ценила опыт борьбы с каменщиками, накопленный Орденом Иисуса. Увы, при нынешнем помазаннике масонство вновь подняло головы. Ты, мнится мне, отче, здесь не вполне легален?
- Наполовину, - усмехнулся отец Филипп. - Как католический священник и преподаватель у Николя - вполне. Как коадъютор - тайно. После указа от 1820 года иначе и невозможно.
- Все наоборот делает против бабкиного! Ну да ладно.
- Могу ли я задать один вопрос?
- А можешь и не спрашивать, и так отвечу, - игуменья негромко рассмеялась. - Да, причина потаканья лености моих внуков тобою, отче, угадана. Боле двух десятков лет тому, как ты знаешь, французскими каменщиками был украден мальчик. Второй раз я такого не потерплю. По стране идет смута, и покуда оная не уляжется, все беззащитные члены семьи моей останутся здесь, в этих стенах, что не однажды укрывали Сабуровых и де Роскофов.
- Я буду в отпуску сколько потребуется. - Отец Филипп улыбнулся. - Заодно позанимаюсь немного с мальчиками, чтоб жизнь им не казалась вовсе уж мёдом. Точнее - мороженым. Быть может, коль скоро я сейчас единственный мужчина, мне имеет смысл патрулировать ночами стены? Оружия я с собою прихватил. Стрелок я меткий и вполне могу лишить боеспособности, не лишая при этом жизни.
- Ну, мы с сестрами, положим, тоже не лыком шиты, - игуменья никак не могла знать, что лицо ее сделалось моложе лет на десять. - Арсенал и свой имеется. А все ж благодарю. Обсудим вечером, много у меня к тебе вопросов, и праздных, и дельных. Хотя думаю, часть из них ты оставишь без ответа. Впрочем, я их тебе и не задам, маленькой Филипп. А теперь ступай, расположись, где мать Неонила благословила. Чай, устал с дороги-то.
Но откланяться священник не успел. Снаружи вновь сделалось шумно, шум достиг двери, растворил ее, проникая уже в покои.
Первыми вошли Ольга Евгеньевна с маленьким Антошей на руках и Соломонией, наряженной в синюю тальмочку и синий капор, необыкновенно шедшим к ее золотым волосам. За ними следовала Прасковья Филипповна. А за Прасковьей Филипповной, с видом равно смущенным и счастливым - Арсений Медынцев.
Глава XVIII
Куда ж запропастилась эта книга авторства сэра Вальтера Скотта? Луша стояла почти под потолком монастырской библиотеки - на шаткой лесенке. Оно и понятно, в монастыре, хочешь не хочешь, а мирские книги забираются на самые дальние полки. Но она готова была поручиться, что знает, где искать два темных кожаных томика, напечатанных в осьмушку листа. «История Шотландии», превосходное чтение для школьников. Ага, вот она, голубушка! Нет, сие только первый волюм. Кто тут самоуправствовал, кто разъединил книгу? В ее, Луши, отсутствие что-нибудь искали, как пить дать.
На широком столе внизу книги уже лежали стопками. По просьбе аббата Морвана Луша насобирала всего, что могло бы сгодиться для занятий с Сережей, Егором и Соломинкой. Прежде всего, конечно, лексиконы.
Как оно все устроилось за какие-то сутки, лучше и не надо. Впрочем, обычное дело в обители. Иной раз столько паломников наедет, что голова кругом. А так ли иначе всё утрясается. Так и теперь. Всем нашлось место: и обеим дамам, и детям, и Медынцеву, и иезуиту, и няньке, и четверым чрезмерно бравым молодцам из дворни, коих привезла с собою Ольга Евгеньевна. Дворовые устроили нечто вроде караула на стенах - по двое. Иногда к ним подключаются то Медынцев, то иезуит. Так, стало быть, надобно. Прасковья Филипповна помогает матери Игнатии, Ольга Евгеньевна собирает последние яблоки с матерью Неонилой. Малютка Соломка не вылезает из покоев игуменьи. Осталось только засадить мальчиков за книги, чтоб не начали ходить на головах.
Хорошая книга - «История Шотландии»! По привычке, о которой не подозревала самое, Луша раскрыла томик, чтоб проглотить, не слезая со стремянки, пару страниц.
«А жена коменданта крепости укачивала ребенка и пела ему песенку.
„Спи, дитя мое усни,
Глазки сонные сомкни!
Черный Дуглас не придет,
Сон малютки не прервет!“
„Ошибаешься, женщина“, - сказал невысокий темноволосый человек, шагнув из оконной амбразуры в комнату».
- Прошу прощения, mademoiselle Прохорова.
Книга, вылетевшая из дрогнувших рук, падала долго, трепеща, словно бабочка, плотными лиловыми страницами.
Роман Кириллович, одетый по-дорожному, поймал ее на лету.
- Я рассчитывал застать тут мать игуменью. У меня не больше полутора часов, я заехал по дороге в Таганрог. Пришлось изрядный крюк сделать. Мне сказали, она шла сюда.
- Матушка здесь была. - В горле вдруг пересохло. Луша попыталась сообразить, насколько покажутся ноги, если она будет спускаться. Принесла же нелегкая! Вот уж без кого легко можно бы тут обойтись. - Но в ближайший час ее нельзя беспокоить. Мать Марфа опять больна, у них с матушкой сериозный разговор в ее келье.
- Се-ри-оз-ный, - Роман Сабуров улыбался, протягивая кверху книгу. - Эко ж вы старомодны, mademoiselle Прохорова.
- Не гонюсь за модами, - Луша все же начала сходить вниз. - И отчего вы, Роман Кириллович, меня так величаете? Я просто Лукерья, Прохорова дочь, что превосходно вам известно.
- Мне известно, что вы - решительная и образованная особа, вполне доверенное лицо моей сестры. - Роман Кириллович протянул свободную руку, чтобы помочь девушке сойти с лесенки. Луша отшатнулась. - Вот только не пойму, отчего вы так не жалуете меня. Уж не влюбились ли ненароком?
- Боже упаси!! - выпалила Луша со столь неподдельной искренностью, что озадаченный Роман Кириллович даже отступил от нее на шаг. Впрочем, быть может, он сделал это единственно затем, чтоб полюбоваться, как залились румянцем ее щеки.
Но Луша уж успела взять себя в руки.
- Простите великодушно, не хотела сказать ничего обидного. Но и шутка ваша не уместна, Роман Кирилыч. Я живу в обители, мечтаю о подряснике, вам сие, поди, не в новость. Какие уж тут влюбленности?
- То есть противу меня лично вы ничего не держите?
- Ни в коей мере.
- Позволено ль мне будет спросить, отчего тогда при моем появлении все у вас валится из рук? Теперь вот книгу уронили, в Сабурове, куда сестра вас посылала поработать в архив, расколотили чашку. Помните, три месяца тому? Понимаю, что не должен был появляться в собственном дому без предупреждения, однако вы не производите впечатления пугливой особы. Влюбленность вы отвергли…
- Роман Кирилыч, пристойно ли шутить о влюбленностях с девицей, которая вам никак не ровня? - Луша наконец решилась вырвать книгу из руки Сабурова.
- Если в шутке нет правды, в ней нет и обиды. Куда вы, mademoiselle Прохорова? Спасаетесь бегством?
- Я иду за игуменьей.
- Вы только что сказали - она занята. Не будьте невежливы, займите гостя. Вы по-прежнему хотите уйти?
- Я принесу вам кофею. Или вы предпочитаете чай?
- Я предпочитаю чай, но мне его не нужно. Mademoiselle Прохорова, я не помню, когда высыпался в последний раз. Быть может, от этого я не вполне человеколюбив. Но, коль скоро игуменья еще не освободилась, я хотел бы дознаться, почему вы демонстрируете мне всю мыслимую для воспитанной особы неприязнь? Если вы, благодарение Богу, не влюблены в меня, отчего шарахаетесь, как ангел от серы?
- Экое роскошное mot! Приберегите его для тех, кто способен оценить! - Луша изо всех сил пыталась сдержать себя, но слова рвались, яростно рвались наружу. - Хотите правду?! Вы мне отвратительны! До того отвратительны, что я не могу с вами в одной комнате находиться, меня трясет! Да от вас разит войной, Роман Кирилыч! Уж я-то эту вонь знаю… Французы дважды шли через Липовицы - летом и зимою!
- Mademoiselle Прохорова, я французов, между прочим, воевал. - Сабуров тем не менее не казался обиженным. Вид глубокого внимания чуть смягчил черты его лица. - Вы, я чаю, азы логической науки проходили. Ну и где у вас хоть житейская логика? Отрадно, что вы не валите грехи республиканской шатии на весь народ французский и говорите на его наречии не без успехов, но и все же: шли враги, а я свой. Объяснитесь.
- Попробую. И простите меня, - Луше сделалось слегка не по себе, то ли из-за ярости своих выплеснувшихся чувств, то ли из-за странного терпения Сабурова. - Вправду простите, я не шучу. Вы не виноваты в себе самом. Просто… Просто я чую всегда в вас это… Я несправедлива, я знаю, что ваши войны всегда на правой стороне, но война вам - как рыбе вода…
- Начинаю понимать… «Повсюду мир, а все ж со мною еще немножечко войны, Пусть тот ослепнет, чьей виною Мы были с ней разлучены!» Так?
- Да.
Оба стояли под переносною лесенкой, словно гобеленные пастушки - под деревом. Луша пыталась укрыться за нею, словно ценя хоть какую-то преграду между собой и собеседником.
- Я не похож на Бертрана де Борна, дитя, - по-прежнему мягко произнес Роман Кириллович. - Он наслаждается войной. Больше, нежели женщиной или вином.
- А вы? - Луша отступила еще на шаг вокруг лесенки и теперь глядела на него как из-под арки.
- Я отнюдь не испытываю радости, когда убиваю врагов.
- Да вы вообще ничего не чувствуете, а это еще хуже. - Луша зачем-то прижала к груди «Историю Шотландии». - Хотя не совсем. Разве не обращаетесь вы с орудьями человекоубийства как с домашними любимцами? Разве не гладите вы пушки, не похлопываете по прикладу ружья? Не разговариваете с ножом?
- Откуда ты знаешь? - с удивлением спросил Сабуров. Не без удивления смотрел он на девушку, столь безыскусно признающуюся ему в своей неприязни. Необычайно хороша была она в этом оживлении чувств. Одетая более чем просто, в серую юбку и серую же блузу, пошитые из какой-то невзрачной ткани, названия коей Роман Кириллович, понятное дело, не знал, обута она тем не менее была прекрасно: в легкие башмачки по последней моде - из подметки проклевывался небольшой каблук. Серый плат нестрого покрывал ее льняные волосы, собранные в простую толстую косу. Как же красиво оттенял унылый наряд ее разгулявшийся румянец!
- Не знаю, откуда знаю, - продолжала между тем Луша. - Чую. Вы гладите какую-нибудь пушку рукой, как борзую… А приятно ль поглядеть на нее со стороны жерла? Того, что выплевывает ядро, способное превратить прекрасное тело человеческое, творение Божье, в безобразное кровавое месиво?! Роман Кирилыч, поймите, я не говорю, что вы плохи, что вы неправы, я помню, что вы - защитник Отечества, превосходно я это помню, да и не мог бы быть родной брат нашей матушки чем-то иным?! Но в вас - слишком много смерти. Той смерти, которую несут в мир мужчины… В вас ее - больше, чем в ком бы то ни было.
- Так я, стало быть, кажусь вам чудовищем? - как-то невесело усмехнулся Сабуров.
- Нет, - Луша стиснула свободную руку в кулачок. - Вы и есть чудовище, Роман Кирилыч.
- И чудовища иной раз стерегут красавиц, mademoiselle Прохорова, - в чертах Сабурова проступило странное волнение. - То, чему служу я, - красиво и истинно. Неужто это меня нимало в ваших глазах не делает привлекательней?
- Роман Кирилыч, простите, Христа ради, - Луша опустила глаза. - Я не имела права сейчас так говорить с вами. Ни по летам моим, ни из того, что сестра ваша - моя драгоценная благодетельница.
- А вы любите мою сестру, mademoiselle Прохорова? - какая-то новая мысль затеплилась в глазах Романа Кирилловича.
- Она лучше всех на свете! - пылко воскликнула девушка. - Как бы я хотела на нее походить, только походить на нее - невозможно, потому что другой такой не может быть в Натуре! Да я умерла бы за нее десять раз!
- Я бы тоже, - тихо сказал Сабуров.
- Ан вот ты где, Роман, - произнесла мать Евдоксия, входя.
Она словно бы не заметила смущенного вида Сабурова и Луши.
Вид же о обоих между тем отчего-то был таков, будто их застали на чем-то решительно неподобающем. Впрочем, Роман Кириллович бы в последнем случае смутился куда менее.
- Вы прежде меня побеспокоились, матушка, - наконец заговорил он. - Я и сам хотел всех отправить сюда, только вы опередили. Но из чего здесь Медынцев? Увивается за Панной? Я ему не доверяю.
- Доверься мне: он здесь не только поэтому, Роман. Ты, я слышала, ненадолго?
- На полчаса по моему брегету. Лена, а что ты так сияешь? Простите, матушка, случайно сорвалось.
- Бог простит. - Игуменья улыбалась. - А причина радости у меня есть. Отсудила я, Роман, рощицу, что еще в осьмидесятых годов от нас в казну отрезали. Теперь сестры не будут мерзнуть зимой-то. Вот и веселюсь.
- Хорошее дело.
- Я, матушка, отнесу учебники мальчикам, - Луша, подхватив несколько книг, выскользнула из библиотеки.
- Мне нужны все мыслимые противоядия, - Роман Кириллович принял обычный свой сосредоточенный вид.
- Тотчас же распоряжусь. Но только вот что, Роман… Не так уж и много противоядий, что помогают, когда уж организм отравлен. Да и вообще противоядий не так много, и они слабее ядов. Не обольщайся на сей счет.
- Без того всё делаем, чтобы яд ему не достался. Что случилось? - вертикальные морщины на лбу Романа Кирилловича проступили четче. - Лена, я вижу, что-то не так?
На сей раз он даже не заметил своей оговорки.
- Арсений был перед нами у Платоши, - медленно проговорила мать Евдоксия. - Государь уже болен. Болен не по-хорошему.
- Где Медынцев? - тут же спросил Роман Кириллович.
- На стене, дежурит.
- Ясно. Прости, распорядись, чтоб все лекарства были собраны побыстрей.
Через мгновение Романа Кирилловича уже не было. Вопреки его просьбе игуменья немного промедлила, глядя на свежие завалы выбранных Лушей книг.
- Хоть и грех средь таких волнений думать о собственной родне, - наконец проговорила она тихонько, улыбаясь, - а все ж я рада. Наконец-то нашлась, братец, на тебя управа. Ты ведь попался, теперь не убежишь.
Глава XIX
- У нас, венгерцев, отвращение к католичеству дается от рождения, ведь католическая вера связана с проклятыми Габсбургами…
Под окнами гостиничного нумера шумел Невский проспект. Не спасали даже зимние рамы. Впрочем, троим собеседникам, сидевшим в покойных креслах, шум сей, видимо, не слишком докучал. Темноволосый иностранец лет тридцати, изъяснявшийся по-французски с легким акцентом, впрочем, нисколько не вульгарным, курил сигару. Кондратий Рылеев и третий участник разговора - невысокий мужчина лет пятидесяти, отдавали предпочтение трубкам.
- Воистину, достойно восхищения, как герой ваш Ракоци, с малолетства отданный на воспитание иезуитам, остался в душе протестантом и ненавистником Габсбургов, - вежливо изрек Рылеев.
- Э, бросьте! К чему церемонии между братьями! - молодой венгерец, чьи черные кудри были модно приподняты над челом и приглажены с боков, с наслаждением прополоскал рот ароматным дымом и выпустил его. - Ракоци был премерзкий тип, честно-то говоря. Так перетрусил, когда крестьяне молили его возглавить восстание против австрияков, что бежал от собственных рабов сломя голову до Вены. А в Вене валялся у тирана в ногах, сам просил забрать в казну все родовые земли взамен любых других… На месте тирана я б так с ним и поступил. Когда же восстание поднялось, во главе его Ракоци поставили две вещи - обстоятельства и, конечно, происхождение из известной мятежной фамилии. Народ любит мятежных феодалов, и всегда готов подставлять за них лоб и бока. Что, собственно, ему и осталось, когда вождь со свитой прохлаждался при чужеземных дворах. «Князя Ракоци не кину, уезжаю на чужбину…» Еще бы кинуть, кто меняет пирог на кнут, а сало на топор?
- Представляется мне, я читал труд ваш о Ракоци, где в несколько ином ключе цитировали вы сии строки, - с сомнением произнес Рылеев.
Дребезжащий смех, слетевший с уст третьего собеседника, казался немного высоковат для мужчины. Как и голос, что, однако, не производило неприятного впечатления. Сам он казался столь сухощав, что и голос словно бы усох немного. Русые волоса его, подстриженные довольно коротко и вовсе не на модный лад, были жидки, но проплешины еще не прятали. Глаза, выцветшие с годами, некогда голубые, теперь казались прозрачными, цвета горного хрусталя. Взор их был доброжелателен и кроток. Был он из тех людей, что, нимало не имея в наружности женственного в молодых годах, старея, обретают нечто старушечье.
- И память вас не подвела, - произнес он, отсмеявшись. (Его французский не вызывал никаких сомнений - так изъясняются только германцы.) - Для восстаний необходимы герои. Своя ль окраска перьев ярка, пришлось ли поработать кистями и красками - не суть важно. Брат наш Ференц, понятное дело, всячески своего теску расхваливает.
- Увы, лично мне лицемерие претит, но признаю его необходимость… - пробормотал Рылеев.
- Ни мгновения не сомневаюсь, что вы умеете, когда необходимо, склониться пред суровостью необходимости, - венгерец доброжелательно рассмеялся, показав сверкнувшие под темными подвитыми усиками великолепные зубы, нимало не потемневшие от пристрастия к сигарам. Видимо, они подвергались наитщательнейшему модному уходу. - Как оно, бишь?..
Румянцев, Миних и Суворов,
Волнуют в нем и кровь и ум,
И искрится из юных взоров
Огонь славолюбивых дум.
Проникнут силою рассказа
Он за Ермоловым вослед
Летит на снежный верх Кавказа
И жаждет славы и побед.
Я не спутался? Экое славословие в адрес романовского волчонка!
- Вы знаете русский язык? - неприятно изумился Рылеев.
Напротив того, молодой венгерец сделал наиприятнейшую мину.
- О, я вообще легко схватываю языки! Ну что, брат Кондратий, удалось мне вас смутить?
- Нимало, - огрызнулся Рылеев. - Общий смысл виршей - гуманистическое наставление.
- Адресованное к сопляку, которому не судьба даже повзрослеть, - фыркнул венгерец.
- Признаюсь, я ничего не смыслю в поэзии, но, уж коли читать стихи, так обязательно было бы перевести для понимания всех присутствующих лиц, - тонко улыбнулся немец.
- Прошу великодушно прощения, дело того не стоит, - еще раз блеснул зубами венгерец. - Я всего лишь отдал дань восхищения пиитическому дару нашего брата.
- Увы, я вынужден тогда перевести беседу нашу в иное русло, - с мягкой укоризной заметил немец. - Хотя нимало не сомневаюсь, что таланты нашего дорогого русского брата превосходны. Брат Кондратий, я должен говорить с вами. Брат Ференц уполномочен при сем присутствовать, я доверяю ему, как самому себе. Это разговор не с членом «Пламенеющей Звезды» либо ложи «Трех Добродетелей», но как с главою Северного общества, занимающего в обеих ложах весьма подчиненное положение. Ласкаюсь надеждою, вы понимаете меня?
- Я понимаю Рыцаря Медного Змея, - холодно отвечал Рылеев, глядя не на собеседника, а через голову его - на Невский проспект в раме оконных стекол.
- О нет, мой друг, вы не вполне понимаете… - Немец зачем-то вытянул левую руку: на ее мизинце красовалось широкое кольцо с привычным изображением Адамовой головы. Рылеев проследил направление его взгляда - и недоуменно пожал плечами.
- Позвольте, у меня, кажется, есть то, что вам необходимо, - венгерец принялся искать что-то по карманам. Искомое, обнаружившееся во внутреннем кармане сюртука после нескольких минут поисков, во время коих все трое хранили молчание, приобретающее всё большую многозначительность, оказалось вещицей несколько неожиданной, но никак не таинственной - ювелирными щипчиками.
- Благодарю, - немец стянул кольцо с пальца. - А ведь вы, брат Кондратий, слишком молоды, дабы помнить, как за оное украшение в вашей стране можно было угодить под расследование.
- Память о том довольно сильна, я разумею общественную память. - Рылеев не отрывал взгляда от рук собрата.
Немец отогнул щипчиками лапки, сжимавшие крупный черный гагат с серебряным черепом. Под камнем в кольце оказалось эмалевое украшение, изящное по выполнению, но не по замыслу. Черно-белый рисунок являл собою розетку, вписанную в треугольник, вписанный в свой черед в усеченный круг, обрамленный какими-то башенками и флажками. С внутренней стороны круга тоже шли какие-то асимметричные изображения - совсем уж мелкие.
- Вот так, - германец, сложив камень и щипчики в собственный карман, вновь надел кольцо. - Так разговор пойдет веселее.
Рылеев невольно прижал ладонью запрыгавшую челюсть. Лицо его сделалось землистым.
- Не может быть… - почти шепотом произнес он. - Превосходный Князь Царской Тайны!
Тонкие губы старого масона едва дрогнули в улыбке. Он казался человеком, слишком привыкшим к неограниченной власти, чтобы получать от нее тщеславное удовольствие.
- Что вас удивило, брат? - вмешался венгерец непринужденно. - Разве мы не на пороге великого общественного сотрясения? Разве оно не заслуживает самого высокого внимания?
- Да… - Рылеев словно бы справился с собою. - Вы здесь, дабы не повторить французских ошибок. Опыт Франции нас многому научил. У России не будет своего аббата Баррюэля, чтобы изобличить нас, и своего Наполеона, дабы вернуть стране попов.
- Вы говорите как профан! - немец недовольным жестом бросил курительную трубку и поднялся.
- Слово графа Тёкёли, я бы под сими словами подписался. - Венгерец нахмурился. - Просветите, брат.
- Ищущий свет находит. - Пожилой масон в задумчивости прошелся по гостиной. - Ладно, по счастью, у нас есть немного времени. Речь, понятное дело, не об Огюстене Баррюэле. Нужды нет, сей слишком многое разузнал. А все ж не всё. Молодые мои братья, наша сила в том, что о нас говорят. Чем больше противуречий между говорящими, тем мы безопасней. Все профаны заметили, что обряд Непостижимого Божества, жрецом коего выступил Максимилиан Робеспьер, скроен был из масонской материи. Но главное прошло мимо их внимания. В период якобинского террора страна не была нами контролируема. Какие бы обряды ни практиковал Робеспьер, машина истребления при нем не слушалась, по сути, никого. Это был выпущенный из бутылки джинн, вы знаете арабские сказки, в коих собрана мудрость великого Востока… Гильотина хватала кого ни попадя, пострадали многие наши братья, увы. По счастью, когда гильотине был скормлен нами сам Максимилиан, положение начало налаживаться.
Рылеев слушал внимательно, но, сам не зная отчего, наблюдал краем глаза за Ференцем Тёкёли. Венгерец не был ему симпатичен. Хочет казаться повесою, но отчего сопровождает столь важную особу? И взгляд этих черных глаз, слишком пристальный, по-змеиному неподвижный… Должен бы вызывать недоверие, но отчего-то под взором этим, напротив, тянет говорить лишнее… И кое-что из сказанного весьма охотно Кондратий Федорович взял бы обратно.
- Таким вот образом, непременно нужно было выводить на доску новую фигуру… - продолжил между тем немец.
- Каковая забрала потом слишком много власти? - быстро спросил Тёкёли.
- Полноте. - Старый каменщик жестко усмехнулся. - Кто б ему дал?
Кондратий Федорович торопливо перебрал в памяти известных ему масонов в окружении Наполеона Бонапарта. Выходило изрядно. Жером и Луи Бонапарты - оба брата Наполеона. Жером так и вовсе стоял во главе Великого Востока Франции… Все его маршалы - Ней, Мюрат, Ожеро, Мортье… Да, пожалуй что неизвестно, кто кого направлял.[11 - Количество лож Великого Востока Франции при Н. Бонапарте увеличилось с 300 (на 1804 г.) до 1219 (на 1812 г.).] Но зачем тогда эти игры с Папой?
- Пусть профаны называет Наполеона спасителем католичества, - словно угадав мысли Рылеева, продолжил немец. - В добрый час! Суть-то дела всего лишь в том, что невозможно перебить всех попов без изъятья. Нужны были другие методы. Во Франции Наполеон преловко стравил их меж собою! Друзья мои, молодые мои братья - когда католическая Церковь благословила культ человека, это было худшим из ее поражений! А Наполеон между тем двинулся куда? - на Испанию да на Россию. В дикие страны, набитые монастырями. Жаль, что все так закончилось, ну да нового отца народов благословят православные попы.
- У старших братьев есть какие-либо волеизъявления о том, кому быть русским Наполеоном? - Рылеев помрачнел. Похоже, что большой ожидаемый денежный перевод на счет Русско-Американской компании будет с ложкою дегтя.
- Ни малейших, друг мой, ни малейших! - немец вновь засмеялся своим чуть дребезжащим смехом. - К чему вмешиваться в естественный ход вещей? Наполеон Бонапарт поднялся действительно сам.
- Восхищаюсь русскими братьями, - Тёкёли принялся выбирать новую сигару. - Оглядываясь на Францию, скажу по чести - сам бы предпочел заварить такую кашу не на родине, а у австрияков.
- Лес рубят, щепки летят, - Рылеев нахмурился, но тут же отворотился от венгерца к немцу. - Верно ли я понял, брат, что мое нетерпение знать, для чего вы изволили прибыть лично, может быть удовлетворено?
- Ни с властью, ни с политикой, ни с интересом денежным сие не связано. - Масон поднялся из кресел. - Не тревожьте себя напрасно, брат. В свое время вы все узнаете - если, конечно, раньше не поймете сами.
Вид главы Северного общества сделался мрачен.
- На вашем месте и в ваши годы я б тоже мне не поверил, - смех германца прозвучал куда как мягко. - Как бы мне убедить вас, брат Кондратий, что высочайшие из братьев уже не ищут суетных благ? Послушайте, молодые друзья мои, старую нашу притчу. Некий брат с младых лет посвятил себя поиску Истины. Много дорог прошел он в поисках дороги в ее чертог, и ничто ни единого раза не отвлекло его от поисков. Он проходил сквозь дремучие леса, проходил горными кряжами, морскими побережьями и болотами. Власы его поседели в пути, а он все искал. И вот поиски его увенчались успехом. Он дошел до чертога, где на сияющем троне сидела Истина. В нетерпении путник бросился к ней, дабы узреть ее лицо. Но в ужасе остановился на пороге. Лицо Истины было отвратительно и неимоверно безобразно. Любое человеческое безобразие уступало ему. В отчаянье путник упал на пол, раздирая на себе одежды. «Я нашел тебя! - крикнул он наконец, обращаясь к Истине. - Но как смогу я рассказать людям о том, какова ты на самом деле?!» Истина посмотрела на него и улыбнулась безобразною улыбкой. «А ты солги», - сказала она.
Кондратий Рылеев, давно уж оставивший свою трубку, собрал все силы, дабы придать лицу выражение вежливого внимания. Присутствие верховного каменщика продолжало оставаться для него неприятною загадкой. Чего такого могут потребовать верхи иерархии, чего нельзя было бы получить через вторых, третьих, десятых лиц? Зачем, подвергая свою, что уж говорить, весьма ценную особу ненужному риску, въезжать в страну накануне мятежа? Пусть даже под видом незначительного частного лица, но ведь никто не может быть совершенно безопасен в сем городе, когда вступит в действие его, Рылеева, план, а уж тем паче - план Якубовича! Да еще травит эти дурацкие мистические байки! Нашел время, не в ложе ведь выкаблучиваемся, а делом заняты.
- Я запомню сию историю навсегда, - с неожиданной серьезностью произнес Тёкёли. Стоя у окна, он щелкнул крышкою часов, не брегетом, а какой-то неизвестной Рылееву работы. Кондратий едва не поморщился, так вульгарно сверкнули при этом движении крупные бриллианты. Хорошо, что Рылееву с его места не оказалась видна внутренняя рамка из сапфиров с рубинами, обрамлявшая миниатюру, вправленную в испод крышки. Как и следовало бы предположить, это был портрет женщины. Женщина казалась лет двадцати пяти. Темные, как вороново крыло, волоса ее были собраны в изысканно простую прическу, карие глаза смотрели властно, чувственные губы хранили надменную складку. Редкая красавица, женщина нимало не наводила своим видом на мысли о кротости, доброте и милосердии, присущим ее полу. Впрочем, и недоброй она тоже не казалась - просто надменной.
- Между тем, брат Кондратий, уже третий час пополудни, - произнес он, еле скользнув по миниатюре взглядом. - Вы б не были недовольны, коли мы заедем теперь в Русско-Американскую компанию, не так ли?
Глава XX
Беспорядок в жилых комнатах никогда не сулит добра, невольно подумалось Платону Роскофу, в который уже раз за сутки заходившему в покои Императора. Когда рождаются дети, в доме тоже все вверх дном, но как-то совсем иначе. Но даже не знай ничего - сердце все равно сжимает тревога, стоит увидеть тарелку с объедками на рояле, смятую обеденную салфетку, никем не прибранную с пола, перьевую подушку и тулуп, брошенные на жантильную кушетку.
Платона Филипповича терзал мучительный стыд. В соседней комнате умирал человек, чьей смерти он ждал на протяжении нескольких лет. Не Император, чье правленье зашло в тупик, чьи благие деяния остались в прошлом, чей преемник сделался символом отрадных перемен… Не Император, просто человек, терзаемый невыносимыми муками, такой же человек, как он…
Если бы в комнату вошла сейчас мать, Платон не посмел бы взглянуть ей в глаза. Тому ли она учила его? Невольно вспомнился незначительный разговор за домашним чаепитием, годе эдак в десятом, еще из довоенного мира… Речь зашла о дурном управлении именьем соседей Пригоровых. Старик Пригоров, человек деспотичный и самовластный, не подпускал к хозяйственным делам единственного наследника, племянника, хотя уж давно соображал худо. «Слишком уж он ждет, когда дяди не станет, - со вздохом уронила Елена Кирилловна, разливая чай. - А ведь это кажется только, что чья-то смерть может принести счастье. Никогда такого не бывает. Оглянуться не успеешь, а взамен прежних тягот, что казались важней всего, пришли уж новые». «Но уж больно там дела плохи, - заспорил Роман. - Мужики нищают, управляющий ворует… Понятно, что у малого руки чешутся взяться за дело». «А когда все хорошо, чужой смерти и не ждут, - усмехнулась маменька. - А все ж-таки есть вещи, которых нельзя допускать никогда».
Что ж, Платон Роскоф, ты думал, будто усвоил урок, что никогда не мечтал найти в чужой смерти выгод для себя? А для Отечества, стало быть, вполне можно ждать смерти человека?
- Платон Филиппович! - на цыпочках вышедшего из спальной молодого свитского Роскоф расслышал только потому, что был настороже. Тот говорил еле слышным шепотом, словно соблюдение тишины давало надежду на улучшение. - Платон Филиппович, Государь вас зовет, сейчас, покуда Ее Величество вышли прилечь.
- Иду.
В спальне стоял душный запах лекарств. Свежая лужица крови у изголовья кровати поблескивала, медленно впитываясь в паркет.
- Полчаса назад пускал кровь, вот и пролилось немного, - хмуро уронил Виллие, перехватив взгляд Роскофа.
- И больше не дамся тебе под нож, эскулап, - попытался улыбнуться Александр. - И так уж меня… хоть жидам… на котлеты… продавай.
- Ваше Величество… Вам лучше немного? - осторожно спросил Платон Филиппович. Во время соборования самодержец вовсе не мог говорить.
- Лучше… - Александр попытался приподняться на подушках. Лицо его показалось бы иссиня-серым, даже не утопай оно в сугробах белоснежного льна. - Ты, поди, знаешь, Роскоф, к чему такое улучшенье?
Платон Филиппович наклонил голову. Притворство не имело смысла.
- Простите меня, Ваше Величество, - глухо, с усилием проговорил он. - Я не сумел вас уберечь.
- Бог простит, убереги мою семью… - Дыхание Александра приобретало тот несомненный характер, что знаком всякому, бывшему хоть раз свидетелем агонии. Однако слова он выговаривал теперь без видимого труда. - Знаешь, мысли в горячке моей все обращались к годам юности… Какое счастливое было время при жизни бабушки… Кто одурманил дворянство, Роскоф? И знаешь, пустяковый вопрос мучит меня наравне с важнейшими… Как думаешь ты, отчего убийство животного нам трудней простить, нежели убийство человека? За себя поручусь… Но думаю, не один я таков. Не подлым убийством герцога всегда был мерзок мне Бонапарт… Не тысячами других убитых… Нет! Тем, что мальчишкой он гнусно расправился с лошадью.[12 - Вероятно, Император говорит о том, как маленький Наполеоне Бонапарте, чтобы отомстить наказавшему его отцу, засунул в ухо его любимой лошади свинцовую пулю.]
Платон Филиппович больше вслушивался в дыхание Императора, чем в его слова. Однако ж нельзя было б утверждать, что слова не падали в смятенную его душу. Novissima verba[13 - Последние слова (лат.).] затрагивали чувствительные ее струны.
- Не думайте больше о нем! Не думайте о Бонапарте! - воскликнул он мягко. - Кто он такой, чтобы русский царь вспоминал о нем в эдакие минуты! Вы спасли Францию, вовлекши ее своей волей в Священный Союз! Без вас менее благородные противники растерзали б несчастную страну! Вы изгнали врага с родной земли!
- Ошибкою было… оставить Москву… - умирающий был неспокоен. Он боролся с жутким ритмом собственного дыхания, продолжая говорить.
- Об том будут спорить до скончания дней. Ответа же никто не сыщет, - Роскоф не повернулся к дверям, но боковым зреньем приметил, как в спальню вошли две фигуры в белом.
Елизавета Алексеевна, поддерживаемая под локоть юной Заминкиной, сделала ему знак, предупреждая, чтоб не поспешил встать. Платон Филиппович со свойственной ему пронзительностью интуиции понял - Императрица боится, чтобы слишком резкое его движение не обеспокоило ее супруга. Тем не менее и о том же свидетельствовала нервическая мина в лице Виллие, следовало уже уступить место той, кому по праву принадлежали последние мгновения.
Персты Александра уже теребили и мяли полотно пододеяльника.
«Она не переживет его… На день, на неделю, на месяц, но не больше… Господи, у нее больше смерти в лице, чем у мужа», - невольно подумал Роскоф. Если в Александре Павловиче еще ощутимо теплилась жизнь, побуждающая его вглядываться в собственное царствование, отыскивая утешения и скорби, Императрица казалась живым мертвецом - лишь по случайности не положенным в могилу. Точь-в-точь как и мужа, ее безжалостно бледнила белая ткань. А чепец, помятый после бессонной ночи, был метельно белым, нежно кружевным. Развившиеся, тоже неживые пряди волос спадали из-под него. С нее и с юной, здоровой, хотя и испуганной насмерть Аглаи, можно было писать аллегорию Жизни и Смерти.
Осторожно, плавно приподнимаясь (хоть и был уже уверен, что Император не видит его), Платон Филиппович успел кинуть ободряющий взгляд девушке. Бедняжка! Не успела в суматохе отцепить от кушака дурацкий этот красный цветок…
Пройдя мимо Виллие и Роскофа, будто не мимо, а сквозь, Елизавета Алексеевна опустилась на стул. Странная перемена происходила в ее лице: краски понемногу возвращались по мере того, как она вглядывалась в черты мужа. Несчастная женщина, страдавшая всю супружескую жизнь и только незадолго до ее конца обретшая в браке гармонию и взаимное понимание - что она видела, недоступное остальным - в покрытом влажной испариной лице супруга?
Она заговорила - шепотом. Только теперь, когда слабый шелест ее слов сделался до странности громок, Платон Филиппович понял, какой тишиною окутаны царские покои. Ни звука не доносилось ни из служб, ни из сада. Страшное ожидание!
- Лебеди… пруд… помнишь, мы кормили их тогда булкой… - говорила Елизавета Алексеевна, бережно прижимая к груди ту мужнину руку, что не была забинтована после кровопускания.
Платон Филиппович выскользнул из дверей, подав перед этим знак Заминкиной, чтоб последовала его примеру. Цари или боги умирают - а все одно есть вещи, которые не должно слышать чужим. Медик и два лакея не в счет, должность делает глухим. Только он, Платон Роскоф, не медик, а эта девушка скорей дитя, чем фрейлина.
Собравшиеся в примыкающих к спальне покоях (он не обратил внимания, кто из приближенных находился здесь) забросали Роскофа встревоженными вопрошающими взглядами. Не обратив на то внимания, он подошел к окну, в стекла коего бились осенние листья.
- Опять я лошадь запалил, чтоб мне за это год не похмеляться!
Негромкий возглас вошедшего ударил по нервам Роскофа отрадным громом. Роман! Кто б сомневался, что он будет здесь!
В руках Сабурова было что-то бесформенное, обернутое в холст.
- Эскулап там? - вместо приветствия бросил Роман Кириллович, кивнув на двери. Он, вне сомнения, более не скрывал особых полномочий и особых прав. - Кто-нибудь, горячей воды туда, красного вина, мокрое полотно! Живо! Пустой посуды, кофейных чашек!
Никто отчего-то не изумился странному его поведению, никто не послал вслед недоумевающих взглядов. Одна из императрицыных фрейлин сорвалась приказывать о требуемом, а две других, моложе, безмолвно обнялись и беззвучно заплакали. Но утешать ни один не подошел. Роман Кириллович уже скрылся в дверях спальни.
Ощутив вдруг необоримую потребность побыть в одиночестве, Платон Филиппович удалился в маленькую - в одно окно - горницу, где привык уже коротать часы вынужденного бездействия. Усевшись за маленький круглый стол, он позволил себе опустить голову на руки.
Роман знает признаки отравления, много чего знает, почерпнутого на далеком Алтае… Но что можно сделать, когда все проникнуто ощущением неотвратимой беды. Роман не верит в рок и смертные тени.
Сердце колотилось как-то странно - словно было в груди не одно. Бессознательным жестом Роскоф нащупал материнское благословение - ладонку, источавшую слабый цветочный аромат. Ландыши, не ландыши, быть может, яблоневый цвет? Но уж биться наперегонки с сердцем сие саше, чего б оно ни содержало, не может.
Что-то напомнило ему о Бретани… Быть может, простодушная кружевная накидка на столе? Странно, что узоры, выплетенные кружевницей в русской провинции, так схожи с бретонскими… Снег, смерть, метель, кружева…
- Вот ты где.
Роскоф вздрогнул. В голосе Романа Кирилловича не было больше той стремительной энергии, что три… О, боже, неужели пролетело уже три часа?
Сабуров устало опустился рядом.
- Голову свою готов съесть, что дело в растительном яде. Ничего нельзя сделать… Ничего! Медикус говорит, простуды с бронхитами тут свою игру сыграли.
- Я думал, еще днем отойдет… - В комнатке, куда Роскоф зашел без свечи, сгущались сумерки.
- Э, нет… Агония долгая будет, до утра как пить дать…
Когда речь заходила о смерти, Роман ошибался редко. Пожалуй, еще ни разу не ошибся.
- Вот что, Платон… - Сабуров нахмурился. - Император с тобою не говорил, покуда в сознании был?.. Великий Князь - он знает, что наследует престол?
- Нет, он ничего не упоминал.
- И ты дожидался, покуда упомянет? Не сумел выспросить?
- Зная его характер… Я почти уверен, что Его Высочество ничего не может наверное знать.
- Черт подери!
- Роман, я превосходно понимаю, что это важно. - Роскоф вздохнул. - Конечно, знай мы наперед, что век Александра столь недолог, сами бы приуготовили молодого человека. Боюсь, что это свалится на него несколько неожиданно… Хотя, с другой стороны… Поручусь, были намеки, были разговоры…
- Да в этом разве дело?! - Сабуров вскочил в досаде и заходил по комнатушке.
- Постой… Ты всерьез боишься, что Константин выступит как узурпатор?
- Едва ли… Ах, черт, умереть не может, чтоб не досадить!
- Роман!
- Да ладно, ладно… Платошка, ты впрямь не понимаешь, почему меня это заботит?
- Если не из-за посягновений Цесаревича на престол… Нет, тогда не понимаю. - Роскоф говорил, вполуха прислушиваясь к происходившему в других комнатах. Суеты и шума не было. Император еще боролся за жизнь.
- Поставь себя на место молодого Великого Князя, - Сабуров, уже овладевший собой, больше не мерил помещения шагами. Теперь он глядел зачем-то в темное окно. - Государь умирает. Ты то ли наследник, то ли нет. Все бегут к тебе с докладами - доклады один заполошней другого. Что ты сделаешь, дабы пресечь поскорей шатания и разброд?
- Ах, нелегкая! - Платон Филиппович стукнул себя ладонью по лбу. - Немедля начну присягу! Широкую присягу… Роман… Мы можем это пресечь! Государь еще жив. Можно сообщить наперед, можно все открыть Николаю! Надобно сделать это незамедлительно!
- Я все уже сделал. Доверенное лицо уже в пути.
- Ну, знаешь, - Роскоф не сумел скрыть досады. - Из чего ж ты тогда дергаешь за нервы себя и меня?
- Не знаю, - отрубил Сабуров. - Не могу понять. Ладно, ты прав - я переливаю из пустого в порожнее. Быть может, у меня тоже есть нервы. Вроде как раньше не примечал, ну да чего не бывает. Воротимся лучше туда.
Роскоф невольно содрогнулся. Стоит ненадолго отвлечься от ужаса агонии - и душа противится быть ее свидетельницей вновь. Ну да что уж, перефразируя Фонвизина - тебе смотреть тяжко, а ему каково терпеть? Платон де Роскоф, твое место у одра сюзерена.
Длительность агонии ослабила сопереживания свиты. В зале, примыкающей к спальне, теперь сидела на кушетке одна Заминкина. Девушка не плакала - но глаза ее и точеный носик были красны. В декольте был небрежно заткнут потерявший всякий вид носовой платочек.
- Вам бы стоило отдохнуть немного, дитя, - ласково обратился к ней Роман Кириллович, - Государыня еще долго пробудет у больного, а для срочных поручений там есть лакеи.
- Н-не могу ее… оставить… - упрямо выговорила девушка. - Буду тут сидеть, даже когда… д-дежурство закончится…
- Ну, полно… Полно…
Роскоф немного удивился тому, как смягчился голос Романа. А ведь обыкновенно он бежит от женских слез. Впрочем, это скорей детские слезы. Вот, опять хлынули в три ручья.
- Эдак и цветок ваш завянет, - по-прежнему сердечно продолжал Роман Кириллович. - Неужто в Таганроге есть оранжерея?
- Не знаю… - Заминкина слабо улыбнулась. - Это последний из букета… Не поверите, несколько недель эти цветы стояли… Когда брали, тепло еще было, в лесу.
- И с кем же вы собирали сии неведомые сказочные цветы?
- Да с Полем… - юная Аглая смутилась. - С месье Гремушиным. Уж так он обрадовался, когда их увидал.
- Не сомневаюсь, - сквозь зубы процедил Сабуров. Отеческие добрые ноты исчезли из его голоса, будто их и не было. - А теперь ступайте прилечь, mademoiselle. Обещаю, что едва ваши услуги понадобятся, вас немедля призовут.
По-детски послушно, не найдя в себе сил спорить с той повелительностью, что бывала при необходимости присуща Роману, Аглая Заминкина поднялась и направилась к дверям.
Покуда постукивали ее башмачки, Сабуров хранил молчание. Разве что пару раз скрипнул зубами.
- Что случилось, Роман?! - не выдержал наконец Роскоф.
- Digitalis purpurea, - почти прошипел Сабуров. - Цветок на ней. Digitalis!
- Да с каких пор ты разбираешься в цветах?! - вспылил Роскоф. Не взирая на гнев, он говорил вполголоса, чтоб не было слышно за дверьми спальных покоев. - Что, черт побери, происходит?
- В некоторых цветах я разбирался почти всегда. - Теперь Роман Кириллович казался совершенно безмятежен. - Стало быть, Гремушин.
- Но Роман… - Если бы перед Платон Филипповичем разверзся паркет, обнажив в расселине не подвал, а ледяные воды Стикса, он не был бы больше потрясен. - Поль… боевой наш товарищ…
- Кстати, о боях… и о товариществе тоже. Говорил ты ему во Франции, куда едешь?
- Можно считать, что нет! - облегченно выдохнул Роскоф. - То он только и знал, что я должен отъехать по семейным обстоятельствам. Надо ж было кому-то меня прикрыть перед начальством.
- Ну да, а остальное - невелика загадка. Помнят, мерзавцы, про золото семьи де Роскоф.
- Сперва объясни, что за связь ты углядел между предательством и цветком?
- Цветами, друг-племянник, цветами, большим их количеством, - с расстановкою проговорил Роман Кириллович. - Digitalis считают лечебным, да только куда больше народу от такого лечения в дубовый ящик сыграло, чем выздоровело. Меня то и мучило, что сорвались мы с места нежданно. Опять же - мои люди у всех свитских вещи обыскивали, не по одному разу. Даже украшения просматривали. Откуда было взяться яду? А яд по дороге, вишь, сыскался… Digitalis цветет и плодоносит одновременно… Куда угодно можно его подсыпать - зерна похожи на обычный мак.
- Мак?! - Платон Филиппович пошатнулся. - Черт, ах, черт! Роман, он при мне его сыпал! Я ничего не заподозрил… Болван! Идиот!
- Спокойно, Платон! Проделывал он это, вне сомнений, не только при тебе - яд накапливается медленно. Ладно, с Гремушиным после будем разбираться. Идем, Платон. Нам должно видеть, как ты сказал бы в школярские годы, скорбный финал трагедии.
Глава XXI
Соломка сразу поняла, где находится. Ни в каком другом месте никогда не бывало у нее такой простой кроватки с легким кисейным пологом. Огонек лампадки озарял келью, отведенную под детские покои. Маленький Антоша тихо дышал во сне в своей постельке. Лунный луч, видно, и разбудивший ее, скользил теперь по затейливой резьбе массивного черного шкапа. (Мебельное чудовище времен Екатерины Алексеевны, не иначе, вызвало днем сдержанное неудовольствие маменьки. «Пыли-то на нем, пыли! Ну, допустим, сейчас ее нету, обтерли, только завитушки эти дурацкие через сутки наново накопят! Отнюдь сие не полезно для детского сна! А Соломка от всего чихает, проснется с насморком!» Однако же предложение поменять горницами мальчиков и младших также не было ею одобрено. «Антоша должен быть поближе, чтоб я могла услышать, коли заплачет. Да при чем тут нянька? Что они вообще слышат, няньки эти?») И вот теперь, словно навстречу лунному лучу, одна из дверок шкапа бесшумно распахнулась.
Соломония нимало не испугалась, да и чего было б ей пугаться? Ничего страшного не было в легко шагнувшей из шкапа девочке лет двенадцати. Странного, впрочем, было немало. Отчего-то одета была эта девочка мальчиком - в кюлоты, сапоги для верховой езды и мужскую сорочку, белевшую в темноте ярким пятном. Золотые волоса свободно спадали ей на плечи, а лицо показалось почему-то знакомым. Но никаких сомнений у Соломки не возникло, невзирая даже на самую настоящую шпагу - это была девочка, а не мальчик.
«Что ты делала в гардеробе? - решилась она сразу спросить, впрочем, тихонько, чтобы не потревожить сон брата».
«А ты как думаешь? - девочка казалась доброжелательна, но вместе с тем очень надменна. Шаги ее были грациозны и легки, но легки скорей фехтовальной, нежели танцевальной легкостью».
«Днем он был пустой, - уверенно ответила Соломка. - Это волшебный шкап, да? А ты в нем живешь?»
Девочка засмеялась.
«Не больше, чем в чем-либо другом. Видишь ли, в старых вещах всегда живут люди. Тем-то они и хороши. Ампир, которым все обставила в вашем дому твоя маменька, конечно, по-своему красив, но он еще такой необитаемый!»
«А откуда ты знаешь, что у нас ампир? - пытливо спросила Соломка».
«От тебя, - девочка улыбнулась. - Мне очень многое о тебе известно».
«Ты - привидение»?
«Ни на волос не привидение. Мимо ты промахнулась».
Девочка, хоть и держалась покровительственно и чуточку заносчиво, очень Соломонии нравилась. Старшие всегда важничают. Но расспросить ее хотелось очень о многом, в том числе и выяснить, с чего это она разгуливает в мальчишеском платье.
«Давай тогда познакомимся. Я Соломония Роскофа».
«Да уж знакомы, - девочка прыснула смехом».
«Как это - знакомы, коли я твоего имени не знаю? - Соломка немного рассердилась. Кому ж понравится, когда над тобою хихикают?»
«Прекрасно ты знаешь ты мое имя! - продолжала веселиться новая подруга».
«Что-то я тебя не пойму».
«В этом и загвоздка, - девочка, чей наряд позволял бесшабашную вольность движений, уселась верхом на стул напротив приподнявшейся в кровати Соломки. - Но я весьма уповаю на то, что со временем поймешь. Ох, и трудно сие будет! Вы ведь, несчастные дети девятнадцатого столетья, слепы и глухи. Мы для вас тайна - навсегда неразгаданная. Мы - гармония, навсегда порушенная. Впрочем, у тебя-то будут инструменты, чтобы во многом разобраться».
«Какие инструменты?»
«Получишь, тогда и поймешь. Сейчас они тебе все одно без толку».
«А когда я их получу? И когда будет толк? - уперлась Соломония».
«Ну, знаешь… - теперь слегка обиделась девочка, хотя что ее могло обидеть? - Еще я же тебе и час называй! Может статься, через десять лет, а может, и завтра».
«Не качайся на стуле, Антоша проснется!»
«Он нас не слышит. У него в этой жизни свои дела, а у нас свои».
«У нас с тобой?»
«Ладно, мне пора теперь, - гостья легко поднялась».
«Погоди!»
Соломка проснулась.
Сердце весело колотилось в груди, а сон словно бы медлил растаять. Колченогий стул, во всяком случае, стоял точно на том же месте, что и во сне, когда на нем раскачивалась ночная гостья.
Да и сон ли это был? Во сне гостья вышла из кельи. Не глянуть ли вслед?
Соломинка спрыгнула с кровати прямо в мягкие домашние туфельки. Хорошо смазанная дверь даже не скрыпнула.
Конечно же, никого и не было, даже удаляющихся шагов не звучало в длинном темном коридоре. Приснилось, а жаль! По всему - приснилось. Наяву б она куда больше удивилась, что из пустых гардеробов по ночам вылезают девочки, да еще такие странные. Во сне же это казалось чем-то решительно заурядным.
Но возвращаться в постель не хотелось. Словно бы она проспала часов десять - сейчас бы только бегать и прыгать, да нельзя. Разве что потихоньку погулять, и подумать обо всем, что здесь успело приключиться.
Длинный вчерашний день казался Соломке таким же сном, как и безымянная гостья. Добрые лица и добрые руки возившихся с нею сестер - она половину их не успела запомнить по именам, обед с мороженым и шоколадом, и больше всего понравившаяся ей и старшим мальчикам свечная мастерская сестры Марфы. Средоточием мастерской был огромный широкий котел, в котором кипел воск. Снизу котел был вмурован в маленькую кирпичную печку, в которую надлежало понемногу подкладывать дрова. Сестра Марфа брала деревянную рамку, с которой свешивались веревочки - и ловко опускала ее на мгновение в кипящий воск. А за ней - следующую, и так - дюжину рамок! А затем первую из них она окунала второй раз - и дальше по кругу. Пять кругов - и вместо веревочек на рамках болтались уже самые настоящие свечки, оставалось только подровнять ножом фитили и кончики. Сережа, Егор и Соломка, понятное дело, попросились помогать. Увы, легкое, когда наблюдаешь за сестрою Марфой, дело оказалось вовсе нелегко. Свечки прилипали друг к дружке и кособочились. Но как же это было восхитительно, какой чудесный запах воска стоял в мастерской! У Егора в
конце концов получилось несколько вполне сносных свечей. Класть их в ящик сестра Марфа не стала, а отдала детям, сказавши, что могут сами поставить в храме. А тут уж и огонь под котлом пришлось гасить - сестра Марфа заторопилась на вечерню.
Погостить бы подольше! И сны тут снятся особенные, и чего только нет!
Непонятно, откуда, но Соломка наверное знала - в огромном этом старинным здании бояться ей решительно нечего. В толстых этих каменных стенах не живет ничего плохого. К тому же темнота была мягкой - почти на каждом углу ее прореживал теплый свет лампадок.
А из-под двери в маменькину келью пробивался огонек свечи.
Маменька, надо думать, опять перечитывает папенькины стихи. Она всегда их по ночам читает, когда папеньки нет. А перед приездом ворочает на место, да так хитро - листочек к листочку, все помнит, как что лежало. Читает и плачет иногда. А при папеньке называет все эти бумаги «рифмоплетством» и «твоими пустяками». Такая уж она, маменька Ольга Евгеньевна. Секрета ее, Соломка, конечно, никогда не выдаст, хотя и не понимает, зачем надобен такой секрет. Папенька бы только рад был, что вирши его нравятся до слез.
Но, прижавшись к замочной скважине, Соломка поняла, что угадала только отчасти. Слезы действительно были, но плакали, во-первых, и без бумаг со стихами, а во-вторых, двое. Тетя Панна, в бирюзовом шелковом капоте, сидела рядом с маменькой, накинувшей поверх ночной сорочки накидку лебяжьего пуха. Голова ее была склонена на маменькино плечо, руки обеих женщин были сплетены в объятии.
- Дура, Прасковья, какая ж ты дура… - всхлипывала маменька. - Я уж думала, что никогда не прекратишь ты себя терзать! Сколько мне раз тебя поколотить хотелось! Римлянка Корнелевская, вбила себе какой-то долг и ну живые чувства топтать!
- Лёля!..
- Да ладно тебе, не выпытываю же я, что там у тебя с Сергеем покойным как сладилось! Не выпытываю, слышишь! Да только Арсюшку ты всегда любила, с ребячества с самого! А уж он-то! Сколько раз мог жениться, так нет, тебя ждал, злодейку эдакую! Так и вправду начнешь о мужчинах хорошее думать!
- Ну, уж полно, не тебе, за Платоном-то, о мужчинах худое думать, - тетя Панна улыбнулась, смахнув рукою слезы.
- Ну, слышу голос преданной сестры! За Платоном, может, плохого думать и нечего, а для порядка надобно. Ты матери уж сказала?
- Нет еще. - Голос тети Панны упал. - Не знаю, Лёля, как и сказать-то. Не поймет она. Она ж после смерти папенькиной - сразу в монастырь. Ей не понять, что чувства человеческие - темный лес, в коем можно на полжизни заплутаться! Для нее все просто, все ясно, все навсегда. Не поймет она меня, никогда не понимала.
- А мне так сдается, она насчет вас уже обо всем догадалась.
Ну, все тут ясно, о чем только так долго болтать! Тетя Панна выйдет замуж за Арсения Сергеевича. Оно, конечно, хорошо, только плакать-то из чего? Потеряв всякий интерес к разговору, Соломка проскользнула дальше. Миновала келью тети Панны, где, понятное дело, было пусто, перед следующей, побольше, остановилась. И там не спали, вот уж ночь так ночь! Егорка и Сережа увлеченно играли в «Narr»,[14 - Narr - дурак либо шут: немецкая детская игра, в которой сбрасывают парные карты.] устроившись при свете единственной свечки на одной из кроватей. Карточки для этой игры, нарисованные тетей Панной, Соломка очень любила разглядывать, больше, чем играть. Особенно нравились ей дамы XIII столетия - в подробно выписанных платьях котте и глухих чепцах: вот бы куклам такое сшить! Но этим двоим, конечно, не до средневековых нарядов. Проигравший будет непременно желать отыграться - не останови, так будет это продолжаться до утра. Ишь, обрадовались, что не в школе, совсем голову потеряли.
- Вот тебе двое купцов!
- Ах, двое купцов? А двух рыцарей не хочешь? На!
Боясь привлечь внимание кого-нибудь из взрослых, мальчики разговаривали громким шепотом. Соломка подавила порыв нарочно простучать около их двери каблуками, чтоб задули свечу. Вся бы игра спуталась. Ну да уж ладно.
Остальные двери не бросали полосок света на пол. Ущербная луна выплыла из облаков в дальнем окне. Соломка залезла в узкую оконную нишу. Ух, ты, какая красота! Высокие древние стены, которых не могли скрыть обнаженные ветви деревьев, были прекрасно видны из гостевых покоев. Укрытые легкими деревянными навесами каменные зубцы их вздымались к осеннему небу. Надо же, она и не думала, что в монастыре ходят ночью по стенам сторожа! Да еще с ружьями за спиною - самих ружей не разглядела бы, да помогла луна, кинув на землю их преувеличенную тень. Два темных силуэта, идя с различных сторон, сблизились, остановились вместе, видимо, затеяв разговор. Один из силуэтов чем-то показался Соломке похож на Арсения Сергеевича. Ну уж это, конечно, глупость. С какой бы стати ему торчать на стенах? Уж он-то, надо думать, спит - хоть кто-то же должен этой ночью спать!
- Вот тебе раз, Соломония Платоновна.
Соломка спрыгнула на пол, не успев как следует перепугаться: игуменья улыбалась.
- Надумала мечтать при луне, так стоило бы шаль на плечики-то накинуть. Не жарко у нас. - В руке у матери Евдоксии был подсвечник с восковым огарком. Снаружи из-за этого сразу сделалось темнее. - Ты хоть знаешь, который теперь час?
- У меня нету часов, - смущенно парировала Соломка, не без робости глядя в игуменьино лицо, как из рамы выступающее из черного апостольника. Странное дело: отчего-то ей показалось, что, если только вглядеться повнимательнее, она разглядит нечто очень важное. Но увидеть удавалось лишь то, что бабушка не сердится.
- Экое упущение родни - девятилетняя девица и не при часах. Между тем теперь около трех пополуночи.
- А отчего ж вы не спите?
Выпалив этот вопрос, Соломка вконец смутилась. Строго говоря, у игуменьи было больше оснований его задать.
- Что ж - ты опередила, так придется мне отвечать. - Игуменья усмехнулась. Соломке почудилось теперь, что и она смотрит как-то слишком уж внимательно, с добрыми словами взгляд не вязался. Глаза игуменьи казались в темноте черными - и в каждом плясало отражение свечи, что она держала в руках. - Засиделась, вишь, за книгами. Гляжу - а все одно через час подниматься, так вроде и ложиться незачем.
- А зачем так рано подниматься? Ведь совсем ночь на дворе и через час ночь еще будет?
- Смешное ты дитя. Молиться пора будет, вот зачем.
- Молиться? Ночью?
- Так уж у нас принято. Скоро самое увидишь. Сестра Валерия пойдет с деревянною колотушкой на молитву будить. Стук-постук в каждую дверь!
- Как это - увижу? Разве мне можно не ложиться теперь спать? - заинтересовалась Соломка. Как же все выходило интересно! Ночь почти без сна!
- Раз уж ты все одно проснулась… Твой, конечно, выбор. Чего тебе хочется - воротиться в кровать или встать на молитву со мною и сестрами?
- С вами!! - Соломка запрыгала на месте. - Бабушка, а можно мне помочь по дверям колотить?
- Ну, это уж с сестрою Валерией улаживай. - Взгляд игуменьи был теперь самым обыкновенным и очень добрым. - Но, коли хочешь в часовню, беги и быстренько оденься. В часовню в ночной сорочке не ходят. И няню свою не буди. Для ночной молитвы даже святой король Людовик сам с одеждою управлялся. Думаю, об этом короле ты уж слышала. И услышишь еще немало. Беги!
Глава XXII
«Сабуров, вне сомнений, прав, - думал Алексей Сирин, летя в сторону столицы на собранном галопе. - Покуда Белое Воинство ушло из России, надо приуготовить почву для его возвращения. Император Николай Павлович, а суток не минет, как Императором сделается он, поймет, что надобно устроить у нас нечто подобное тому, что основал в Великобритании Даниэль Дефо. И без того уж на столетье с лишком от англичан отстали… А уж те не теряли времени! Ничего, догоним!»
Первая изморозь усилила запах прелой листвы. Поздняя осень бодрила, сгущающиеся сумерки не портили расположения духа. Двадцатисемилетний Сирин, охваченный созидательным нетерпением, не думал о смерти, чья тень осеняла его одинокий путь. Да и с чего было о ней думать: не спальные покои, где звучали сдержанные рыдания и страшное дыхание умирающего, оставлял он за собой, а всего лишь краткий разговор с Сабуровым, состоявшийся в пустой кордегардии. Судьбоносные, важнейшие для Империи перемены! Ради того, чтоб осуществились они гладко, не жаль опять пускаться в путь, хоть и предыдущее путешествие - из Грузина в Таганрог, было куда как стремительным. Ну и ладно, не до отдыха теперь! Что еще нужно в эдакие дни, кроме свежей лошади!
Как хотелось Алексею поскорей обсудить все происходящие события с отцом, Никитой Васильевичем. Немало говорят нынче о различиях поколений, об отчуждении, возникшем между отцами и детьми… Пустое! Екатерининской ты эпохи либо Александровской, а коли в семье есть взаимное доверие, обыкновение вместе обсуждать живейшие вопросы, велика ли трудность друг друга понять…
Нет, Никита Васильевич никогда не выказывал ему и трем дочерям чрезмерной ласки. Человек веселого и легкого нрава, бывал он и крутенек, в особенности в рачении прочно привить детям религиозные правила. Лучший фарфор можно было разбить без боязни признаться в провинности, но за кусок сдобной булки, съеденный в пятницу, суровое наказание следовало неотвратимо. «Я хочу знать, сын, чего ты лишен - силы воли или любви к Господу? - безжалостно выговаривал он. - Ты не способен дня перетерпеть без лакомства, либо равнодушен к тому, что Господь ради тебя отправил Сына Своего на муки в этот день?» Что тут было ответить? Маленький Алеша желал только одного - провалиться сквозь землю.
Много потом, узнав все печальные обстоятельства отцовского детства, Алексей лучше понял, из чего отец перегибал иной раз палку.
Жили Сирины наособицу, что в серпуховском их имении Груздеве, что в московском особняке. Того и следует ожидать, когда кто-нибудь, подобно Никите Васильевичу, связывает себя брачными узами, изумляющими общественное мнение. Никита же Васильевич сочетался браком с вольною крестьянкой.
Федора Ивановна никогда и не пыталась скрыть, что не получала вовсе того воспитания, что пристало дворянским или даже купеческого сословия девицам. Танцы она знала только народные и вовсе не смущалась пройтись вместе с дворовыми девками в хороводе. Любила носить дома сарафан и слишком уж многого не доверяла рукам прислуги.
Странности семейного быта накапливались в сознании мальчика медленно. Поначалу Алеша и не обращал на них внимания. Что с того, что маменька поправляла его ошибки в древнегреческом языке? Разве не все взрослые его знают? Маменька любила выезжать с отцом на охоту? Ну и опять же что с того? Любимым ее увлечением была давно вышедшая из моды охота соколиная. Охотничьими благородными птицами маменька опять же занималась только самое. Снисходительное пренебрежение соседей и знакомцев к супруге Сирина постепенно сменилось почтительным недоумением.
Но тайну Алексею довелось узнать немногим раньше, чем он полностью осознал ее наличие. В тринадцать лет он совершил с отцом путешествие на далекий Алтай. Тогда-то и довелось узнать, что маменька на самом-то деле много знатней отца: крестьянкою же оборотилась для того, чтобы неприметно вступить в ту жизнь, где никакого места ей вовсе не было. Увлекательней любого романа оказалась история родительской любви. Пленником довелось отцу переступить ворота горной цитадели. Только спустя пятнадцать лет - другом и братом ее обитателей - он воротился в Россию. И воротился не один, а с юной княжною Феодорой.
Федора Ивановна не смогла в тот раз собраться с мужем и сыном: она носила тогда младшую из Алешиных сестер - Машеньку. А еще через год семью поразило чудовищное несчастье: мать умерла от змеиного укуса. От укуса, что и смертельным вовсе не показался спервоначалу, а все же убил! «Сколько сотен лет прошло… К другому яду и к другим змеям привыкли, что поделаешь…» - таковы были последние слова ее, принятые за предсмертный бред докторами и прочими свидетелями кончины.
Второй раз Алексею не суждено оказалось побывать в Белой Крепости. Семейное горе померкло в ужасах войны. Ну, а теперь уж и не доведется. Но что о том…
Сирин вздохнул с досадою. Придется все же заночевать на станции. В шенкелях уж судороги. Заночевать - это, пожалуй, сказано громко, но часа четыре подремать, вытянув ноги, он может себе позволить. Краткий отдых окупится потом. А вон и станционные огни. Хоть бы народа было поменьше.
Народа не оказалось вовсе. Заспанная смотрительша не пришла в восторг от необходимости ставить самовар ради одного проезжего. Щедрость последнего, впрочем, увеличила вероятность того, что чай не замедлит. В ожидании Алексей улегся на жалобно скрипучий черный диван, прихватив пару оставленных предыдущими путниками газет. Ничего любопытного, впрочем, не писали. Второй месяц продолжали судить и рядить о кончине Максимилиана Баварского, обсуждалась также и независимость Бразилии. И что только тут обсуждать, ясно же, что португальцы нипочем ее себе не воротят.
Сирин хотел было использовать газету по лучшему назначению - прикрыть ею лицо, чтоб вздремнуть немного, но из сеней, к досаде его, донеслись голоса.
Вошел впрочем, единственный прибывший, правда, нашумевший на нескольких.
- Не обессудите ли, сударь, что присоединюсь к самовару, - обязательным тоном начал он, но тут же перебил сам себя. - Ба! Кого я вижу, Сирин! Мне как раз сказали, что из Таганрога кто-то скачет! Какими же судьбами - да еще верхом?
- Сколько вопросов зараз, Налимов, - подавив досаду, приподнялся Алексей. - Понятно, почему верхом - до санного пути далеко, а в экипаже можно здорово увязнуть.
- Тогда к чему же спешка? - доброжелательность знакомца смягчала излишнюю дотошность его расспросов.
- Еле-еле десять дней выкроил, - улыбнулся Сирин, пытаясь вспомнить, мелькало ли имя Налимова в донесениях. Вроде бы и нет, во всяком случае на общих собраниях заговорщиков не встречались ни разу. Хотя это-то как раз ни о чем и не говорит. - Жена моя, не помню, знаешь ли ты, при Императрице.
Предлог-то, конечно, удобен, вот только вправду жаль, что как раз с Аннушкою и не довелось повидаться. Какое там! Полчаса разговора с Сабуровым, сменил коня да снова в путь. Но Аннет бы только обиделась, не объяснять же ей. Нет, не объяснять. Слишком уж она еще молода, осьмнадцать лет. Тем больше бы она не поняла мужа, что теперь ей, надо думать, нелегко: Государыня в горе и тревоге, впереди предстоят тяжелые часы…
Пожалуй, только вообразив испытание, что предстоит его молодой жене, Алексей Сирин сердцем ощутил трагедийный холод происходящего… Ах, душа моя, ты бы, конечно, захотела, чтоб я оказался теперь рядом… Но долг дворянский прежде всего - тебе должно быть при последнем вздохе Государя и рядом с Государыней, а мне… Право, хорошо, что ты меня не видала, рассказать тебе мой долг много труднее…
- Эй, Сирин, ты далёко улетел? - Налимов расхохотался. - Я говорю, у меня превосходная польская бричка. Я еду налегке, так что на двоих места достанет.
- Сам-то ты откуда теперь? - вместо ответа спросил Сирин.
Смотрительша внесла наконец пышущий жаром самовар. Как обыкновенно водится у простого люда, свежие бублики грелись на нем на манер ожерелья. Ох, хорошо! Стой, Алексей Никитич, ничего хорошего. Что б сказал Сабуров, узнавши, что ты собрался преломить хлеб с тем кто может быть замешан в этом деле? Когда везешь важнейшее изустное поручение? Может, Налимов и не виноват, да только очень уж некстати он на этой дороге и в этот день.
- Конягу твоего я только что видал, не думаю, чтоб ты не решился с ним распрощаться, - продолжал между тем Налимов. - Право, докатим с удобством! Я был ненадолго в крымском своем имении, да еще кое куда по делам заезжал…
- Так ты из Крыма? - безмятежно спросил Сирин.
- Да, с лета в столице не был. Не думал так задержаться.
С лета в глуши, а откуда ж знаешь, что двор в Таганроге, отметил Алексей. Всякое, конечно, бывает, слухи ходят своими дорожками. А все ж еще одно недоумение на чашу весов.
- Ну так, что, Алеша, чайку? - Налимов подсел к скобленому столу.
- Да знаешь… пожалуй, отхотелось мне. - Сирин старался не вдыхать манящий запах из заварного чайничка. - Вина в эдакой мурье приличного не достать, а то б я выпил.
- Ну, удивил ты меня… - Налимов принялся наполнять чашку свою кипятком. - Помнится, на биваках ты первый был по части чаю… Иной раз голую мяту либо смородиновый лист хлестал, когда ничего лучше не было, но без горячего никогда не обходился.
Да, в биваках-то вся заковыка. Половина русского офицерства друг с дружкою «на ты», можно ль верить, что дороги наши разошлись так, что не дотянешься и не докричишься… Что вчерашние боевые товарищи - враги. Что новая война началась… И она пострашней прежней.
- Привычка из детской, - произнес он, притворяясь, будто подавляет зевок. - Я ж тогда вовсе безусым был. С тех пор пришел к твердому выводу, что лучший чай заваривает вдова Клико. Ладно, пора мне в дорогу. Ноги размял, в тепле отогрелся, чего еще?
- Э, погоди, Сирин! - запротестовал Налимов. - Разве не вместе едем? Чем тебе плоха моя бричка? В кои веки довелось повстречаться, и вот на тебе!
- Не обессудь, - Сирин легко вскочил на ноги. - Тороплюсь. Будь у тебя тройка - другой разговор. Сердечно рад был встрече.
- Похоже, ты и впрямь изрядно спешишь.
Показалось ли Алексею, что слова Налимова прозвучали уж слишком многозначительно?
Через несколько минут он снова скакал по тракту.
Неотведанный чай все не шел из головы. Ведь глупость же, право слово, уж от чашки чаю никакого вреда бы не вышло. Это все Сабуров, чтоб ему самому так вот ускакать от поданного самовара! Ладно, пустое. Отец, кажется, тоже взялся работать над прожектом нового учреждения. Еще даже не ведая о том, что дело не придется теперь откладывать в долгий ящик.
Доставить весть о смерти - к тому же опережая самое событие… Не самая приятная все же обязанность. Чем ближе к столице, тем больше заставлял думать о себе Таганрог. Вдруг сделалось мучительно жалко, что не удалось повидать Анетту. Что-то она делает теперь, свершилось ли уже самое страшное?
Погруженный в свои мысли, к тому же превосходный наездник, Алексей не сразу обратил внимание, что конь под ним козлит. Пару раз машинально обуздав своеволие животного, он почувствовал неладное, только когда чуть не грохнулся через голову под копыта: конь резко припал на передние ноги и одновременно взбрыкнул задом. Не чрезмерная ль горячность для такой, по чести говоря, клячи? Алексей сменил аллюр. Теперь, когда он, пытаясь разобраться, ехал шагом, нервы его ощутили неровность стука копыт.
Алексей спешился. Нелегкая, ах, нелегкая! Когда ж этот чалый охромел на правую заднюю?! Теперь сомнений не оставалось - далеко на нем не уедешь.
Ладно, Сирин, не вздумай терять головы! Держа чалого под уздцы, Алексей пытался овладеть собою, стоя на пустынной дороге. Тем не менее - это тракт, и хоть вокруг и глубокая ночь, а рано или поздно кто-нибудь да поедет мимо. В яме ты, по счастью, отдыхал не четыре часа, как намеревался, а всего час. Если за три часа удастся дождаться кого-нибудь на колесах, временной проигрыш вовсе невелик.
Может быть - воротиться назад, на покинутую станцию? Пустое, отъехать от нее успелось прилично. Придется ждать здесь, впрочем, даст Бог, не придется. Алексей с облегчением слушал приближающийся шум. Экипаж!
Экипаж оказался польской, крытой кожею, бричкой.
- Вот тебе раз! Что стряслось, Сирин? - весело окликнул Алексея Налимов со щегольских своих козел.
- Да, коняга, вишь, охромел, - небрежно отвечал Алексей, прикидывая, что явится меньшим злом: ехать ли с Налимовым, либо дальше терять время на дороге? Если действовать опять по-сабуровски, то надо что-то срочно сочинять. Причем правдоподобное. Отказ от помощи в такую минуту столь странен, что запомнится Налимову надолго. А этого вовсе не нужно.
- Да, здорово ты, похоже, спешил повидаться с женою, - сочувственно отозвался Налимов. - Правда, мой знакомец в свите сообщил, что ты о ней вовсе не спрашивал, как примчал.
- Ах, вот оно как, - заметивши в складках плаща собеседника блеск металла, Алексей сделал шаг к лошади: успеть бы укрыться за крупом.
- К сожалению так, Сирин. - Доброжелательная усмешка Налимова растаяла. Лицо его, слабо освещенное лунным светом, наполнилось каким-то веселым отчаянием. С эдаким выражением ставят на кон последний червонец. - Вез я знакомцу этому одну полезную штуку, да уж не понадобилось. Зря ты, право слово, со мною чайком не побаловался. Теперь все выйдет и неприятней, и хлопотней.
Сирин, сбив билликок с головы, пронырнул под шеей коня. Одновременно соскочил на землю и Налимов.
Сирин отчаянно рвал ремень седельной сумки, добираясь до пистолетов. Он успел бы вооружиться, когда б чалый, без того раздраженный, не вздыбился. Одного мгновения, что Сирин оказался открыт, было Налимову довольно. Щелчок, хлопок - и оружие выплюнуло свинец.
Выпустив седельную сумку, Сирин принялся медленно опускаться на дорогу.
Опасаясь подвоха, Налимов подошел не сразу, а только когда увидел, как прижатые к животу светлые перчатки Сирина почернели от крови.
- Ну, что, Алеша, репка? - спросил Налимов, наклонившись.
Сирин не ответил. Боль сверлила внутренности, словно в живот засунули раскаленную кочергу и теперь вращали, вращали. Он нашел все же силы дернуться, словно в предсмертной судороге.
- Ну, друже, не обессудь, а фарт сегодня мой. - Сирин с мукою ощутил, как Налимов подхватил его под мышки и поволок. Невыносимо трудно было сдержать рвущийся стон. - Уж на что я не рассчитывал в Таганроге, так на встречу с тобою. Даже и не думал гнаться-то… Заехал на станцию - глянь, ты собственною персоной! Не иначе черт ворожил!
Дотащив отяжелевшее тело до придорожной колеи, Налимов прислушался, и, успокоенный ночной тишиною, быстро обшарил карманы раненого.
- Пусто… На словах, стало быть, вез… Ладно, Алеша, теперь можешь свой секрет приберечь. Все одно до места не довезешь.
Убедившись, что тела не видно с дороги, Налимов проверил также содержимое седельных сумок, расседлал и разнуздал Сиринова коня, свалил сбрую в канаву и, вскочив в свою бричку, торопливо щелкнул хлыстиком.
Дожидаясь, покуда враг отъедет, Сирин боролся с заливающим сознание теплым туманом.
- Врешь, довезу… - выговорил он, даже не понимая, что вслух. Ему казалось, что всего лишь подумал. Трудно было отличить шум удаляющихся колес от шума в ушах. Также мешая слушать, тяжело ухало сердце. Алексей попросту положил себе сосчитать трижды до двадцати, а после пополз обратно на дорогу.
Глава XXIII
В скромном особняке в Таганроге, что приютил в своих стенах августейшее семейство, все переменилось до неузнаваемости. От недавней благоговейной тишины не осталось и следа: в стенах воцарились шум и суета.
Первые несколько часов гремели ведрами и тазами. После запахло ладаном, но мерное звучание Псалтири было оборвано довольно резко, после того, как к крыльцу подъехали две вместительных кареты.
Двери стучали повсюду, и топот ног нисколько не мешал звучавшим то там, то здесь рыданиям.
- Это я виновен, виновен во всем, виновен в смерти Божьего помазанника, - Платон Филиппович, вытащив из обшлага обшитый блондами платок, отер холодную испарину, крупными каплями выступившую на его мгновенно исхудавшем лице. Обыкновенные лиловые тени под его глазами, казалось, увеличились вдвое. Как же походил он в эту минуту на свою мать!
- Прекрати молоть чепуху! - резко одернул племянника Роман Кириллович. - Эдак и я скажу - виноват не ты, а я. Ты таков, каким уродился, ты не можешь не доверять людям, по крайности - боевым товарищам. Мне бы при нем и сидеть, а тебя на расследование кинуть. Правдоподобием увлекся, сам, вишь, не в свите… Пустое, Платошка. Ты знаешь, кого сейчас надобно уберечь, и видит Бог, его мы убережем. Дело продолжается, Роскоф. Для нас с тобою сменилось одно - содержание местоимения «он». Себя виноватить потом будем, а покуда сойдемся на том, что виновник все же Гремушин.
- Гремушина надобно взять под стражу, - голос Роскофа звучал глухо, но Сабуров понял, что родственник пробуждается к действию.
- С какой стати? - Тем не менее возразил он. - Платошка, ты представляешь себе, какая каша сейчас заварится? Один Господь ведает, что станется, будем ль мы с тобою оба живы.
Смерть проистекла от естественных причин, я уж переговорил с Виллие. Ни пригоршни соломы нельзя подбросить в костер, что неизбежно вспыхнет. Сейчас ад земной начнется, Платон, верь слову.
- Я понимаю тебя, и не собираюсь его вызывать, - ответил Платон Филиппович. - Потом, Бог даст… Найду пустячный повод.
- В Варшаву я также уже послал, - обронил Роман Кириллович.
- А это еще ради какого лешего? - недоуменно спросил Роскоф.
- Константин должен присягнуть первым, - твердо произнес Сабуров. - Это единственное спасение от мятежа.
- Ты думаешь, Константин пойдет на это? - с сомнением произнес Роскоф, принимаясь взад-вперед ходить по импровизированной кордегардии.
Всего через две маленьких залы совершался сейчас жуткий труд бальзамировщиков. Роман Кириллович уже пять раз ходил в спальню - не то совещаться, не то дабы что-то увидеть своими глазами. Уточнять Платон Роскоф не хотел, и, признаваясь откровенно, был рад, что его самого там пока не потребовалось.
- Не уверен. Цесаревича сейчас будет рвать надвое: править он не вправе, извини за дурной каламбур, а руки меж тем сами к короне потянутся… Нет, не настолько, чтоб схватить, а все же… Чует сердце, начнет тянуть и дотянет до беды. Тем не менее иначе было нельзя. Но самое главное - послал я Сирина Алешку к генерал-губернатору. Все документы, что собирали мы в обход графа, возьмет он с моей квартиры и доставит ему.
- Роман!! Да ты с ума не сошел?! - отчаянным шепотом прокричал Роскоф, памятуя о лишних ушах. - Мы же знаем с тобою наверное: Милорадович - в партии Цесаревича. Зачем его вводить в дела наши?
- Пришло время это сделать, Платон. Мы должны искать в графе союзника. Пойми, он потому почитает заговорщиков шалунами, что переворотов во дворцах наших было немало, а вот революций в стране - еще ни единой. Милорадович - человек века минувшего. Он, я чаю, мыслит, что немножко волнений в городе на пользу его интриге. Убедить его, что интриговать в пользу Цесаревича - лить воду на мельницу новых санкюлотов, можем единственно мы. Размах заговора, связь с масонскими ложами за границею, планы истребления августейшей фамилии, бонапартовско-робеспьеровские планы… Все это собрано у нас воедино, двух часов работы над бумагами будет довольно, чтоб генерал-губернатор понял, сколь важно немедля взять сторону Николая Павловича и ждать документального подтверждения воли покойного. Верь слову, он сразу начнет аресты в столице… Милорадович - интересан и своеволец, но не предатель и не дурак.
- Быть может, ты и прав… Быть может…
- О, прости Роскоф, думал, здесь пусто!
Платон Филиппович нимало не изменился в лице, просто поднял голову и окинул вошедшего Павла Гремушина взглядом, лишенным какой-либо неприязни. Так, легкое невнимание, естественное при столь трагических обстоятельствах.
- Ба!! Неужто Поль?! - голос Роман Кирилловича казался правдивейше сердечен. Первое восклицание прозвучало чуть громче, нежели позволяли печальные обстоятельства, затем он как бы спохватился и заговорил чуть тише, идя тем не менее с раскрытыми объятиями навстречу Гремушину. - Не знал даже, что ты в свите! Я чай, с войны не видались, с самого Парижа! Эх, время-то было! А ты, черт, все такой же, не изменился, нимало не изменился!
Пытаясь понять, какую игру играет Роман, Платон Роскоф весь обратился в зрение и слух, глядя, как тот обнимается с цареубийцей. Ни одной фальшивой ноты, как убедительна эта роль свойского малого, которую Сабуров при необходимости легко играл всегда. Но на сей раз самого себя превзошел. Как крепко обнял, но вместе с тем сколь уместным сие выглядит!
- Да и ты все тот же медведь, Сабуров, у меня аж ребра затрещали! - сердечно отвечал Гремушин. - Вот уж довелось встретиться. Ты-то как здесь сам?
- Да к Роскофу прискакал, с семейными делами, а тут такое, - Сабуров разжал объятия. Веселый огонек блеснул в сапфировых красивых его глазах. И веселье это было уже непритворно. Платона пробрала отчего-то ледяная дрожь. Он хотел что-то сделать и добился своего. Но чего? Пытался прощупать карманы? Что в них можно было найти? Яд и без того прояснен. Доказательств и без того нет, да они и не нужны теперь.
Нежданно кордегардия вдруг заволоклась перед глазами Платона белесым туманом воспоминания. Отчетливо увиделось, нет, не Кленово Злато, а Сабурово, куда ездили они со старшими проверять дом. Покуда Елена Кирилловна охотилась на моль в коврах, а Филипп Антоныч - на древоточца в балках, кои сам лазил проверить на чердаке, они, два школьника, бродили по саду.
«Ты на Алтае не вылезал от Иеремии, - услышал он собственный свой голос, еще отроческий, ломающийся. - По-моему, Роман Сабуров, тебя никто не проклинал».
«А соображаю не хуже проклятого, - усмехнулся Роман, небрежно приласкав каменную гриву льва, любовавшегося своим отраженьем в озерной воде. - Знаешь, я в малолетстве любил верхом кататься на этом зверюге».
«Роман, зачем тебе это? - Платон не дал разговору утечь в сторону. - Это же страшные гадости».
«Пригодятся. Спроси у Лены, небось подтвердит, что даже в самом красивом человекоубийстве красоты быть не может. Это все ребяческие игры. Я знаю двадцать способов убить человека не красиво, но сообразно своей необходимости. Слушай, Платошка, ну перейми ты хоть один! Хотя бы тот, про который я уж рассказывал тебе. Проще же простого! Просто надо хорошенько запомнить, под каким углом сдавить ребра. Что тут самое хорошее, покойник даже не догадается ни о чем, а в ящик дубовый сыграет в течение месяца».
Ох, Роман, Роман… Как ни вглядывайся, тени смерти не разглядишь в лице Гремушина. Лицо, как лицо. Но Роман сделал это, нет сомнений, Гремушин не жилец.
Платон Филиппович сам не понимал собственных чувств. Да, Роман всего лишь покарал убийцу. Цареубийцу. И все же, все же…
- Роскоф, у меня что, рожа перекосилась? - не без недоумения поинтересовался Гремушин. - Эко ты уставился!
- Прости, случайно… Задумался. - Больше всего Платону Филипповичу хотелось, чтобы Гремушин ушел куда-нибудь подальше. Чем дальше, тем лучше.
- Оно и понятно, есть о чем. - Гремушин хмыкнул. - Новодельную княгиню Лович в Императрицы… То-то дамочки наши обомлеют от чести служить столь сиятельной особе.
- И, полно… - перехватил разговор Сабуров. - Словила Лович свою фортуну, так и ладно. Глядишь, тоже фасон удержит, не хуже прочих.
- А что, не слышно было, вроде как слухи ходят, будто того, Цесаревич отказался в пользу Великого князя? - небрежно уронил Гремушин.
- Брехня! - добродушно отозвался Роман Кириллович. - На кофейной гуще нагадано.
- Эх, кофею-то я, как раз и не пил сегодня… Прислуга носится, как очумелая, оно и понятно, а все ж пойду, попробую добыть хоть что-нибудь посытнее сухой булки…
Гремушин скрылся в дверях.
Сабуров первый взглянул в глаза Роскофу. Взор Романа Кирилловича был пронзительно ясен.
- Догадался, что ли, Платошка?
- А ты как думаешь?
- Догадался, вижу. Ну и что, друг-племянник, осуждаешь?
Несколько мгновений Платон Филиппович молчал, потупив взгляд. Когда же он поднял наконец глаза, бледное лицо его казалось умиротворенным.
- В другое время и в другом месте - осудил бы, Роман, ты это знаешь. Но не теперь, нет, не теперь.
- Ну и проскакали на вороных. - Роман Кириллович замолчал в свой черед. Прежде чем он заговорил вновь, Платон каким-то внутренним чувством угадал, что о Гремушине уже полностью забыто. - Знал бы ты, как я сейчас молю Бога о том, чтоб Великий Князь не затеял присяги Константину.
Книга вторая
НИКОЛАЙ
Глава I
Монастырь нарядился с утра сияющим снегом. Все неприглядное, унылое и осеннее в несколько часов убедилось, укрылось от глаза. И Егор, и Сережа, и Соломония, как обыкновенно бывает у детворы, словно опьянели от радости, выбежали на двор полуодетыми, кинулись лепить снежки. За буйной баталией только они и не успели приметить, что в обители не все ладно.
- Мать Наталия, ну куда, куда она могла уехать, отчего без меня?! - со слезами в голосе допытывалась Луша. - Виданное ли дело, чтоб игуменья одна путешествовала?
Пожилая монахиня только вздыхала, потерянно бродя по келье в бесшумных своих войлочных туфлях. Все молчаливо свидетельствовало о том, что мать Евдоксия вознамерилась обойтись без помощи не только своих, но и наемных провожатых. Не взята даже дорожная серебряная посуда с охотничьими сценками, из богатого собранья щеток для волос недостает лишь одной. Все притирания и бальзамы остались на туалетном столике - в ряду склянок недоставало только пузатого зеленого пузырька с тинктурою эфедры. (В последние годы игуменья придумала не заваривать необходимое ей для дыхания растение водой, а настаивать на водке, чтоб всегда иметь под рукою.)
- Хоть, слава Богу, кузьмичёву траву не забыла… А пастилок от кашля не взяла! И мазь на змеином яде, все как есть оставила!
Особенно огорчало мать Наталию то, что игуменья не разбудила ее, когда затемно собиралась - верно как раз затем, чтоб забота келейницы не навязала ей ничего лишнего.
Половинка почтового листка с краткими распоряжениями, а попрощалась только с матерью Наталией да с привратницей! Особенно не понравилась келейнице эта необычная стремительность в движениях, это помолодевшее вдруг лицо… Да что она затеяла, ох, ведь затеяла же…
- Приказывает никому стен не покидать, покуда не воротится, - Луша разглядывала письмо, словно искала на бумаге водяные знаки. - С припасом пропускать только знакомых поставщиков… Господи, уж хоть бы Роман Кириллович здесь был, он бы разобрался!
Досадное виденье - суровое лицо Сабурова на мгновение предстало перед внутренним взором девушки. Всех в профиль чеканят, а этого хоть в анфас в металле выбивай, каждая черта как у статуи… Ох, да дался ей этот раскрасавец, да еще в эдакую минуту! А ведь в чем-то был он прав в том разговоре: никто не повинен, каким родился на свет, главное - чему и кому служит… Пустое! Надобно догнать Матушку!
- Мать Наталия, а куда она поехала, неужто не сказала?
- Ты, Лукерья, что задумала?
- Да ничего я не задумывала! Просто спросила.
- Просто спросила она, поди ж ты, - уставшая от волнений, мать Наталья наконец присела. - Ты, девица, не забыла часом, что такое послушание?
- А я еще покуда мирская!
- Не шути с этим, - лицо монахини сделалось строго. - Самое знаешь, воля игуменьи для всех для нас закон. Хоть десять раз она здоровьем не крепка, а решила ехать одна, стало быть, и будем здесь дожидаться.
- Да уж, Лукерья, хоть ты тут не пыли, - Ольга Евгеньевна, наблюдавшая из окна кельи за детворой, недовольно обернулась. - Не видишь, даже родная дочь вдогонку не кидается.
Все пять - келейница, воспитанница, дочь и невестка никак не могли покинуть игуменьиных покоев, словно секрет ее неожиданного отъезда лежал где-то среди флаконов и щеток - только поищи хорошенько.
- А что ж теперь, только болтаемся тут без толку, как сироты потерянные, - надулась Луша.
- И то правда, - Ольга Евгеньевна вздохнула.
А мать Евдоксия уж давно тряслась в это время в почтовом дилижансе, с каждою верстой все больше чувствуя себя Еленой Роскофой.
Доводилось ли Елене Роскофой когда-либо пользоваться такой неудобною колымагой? Ах, ну да, в Бретани же. Вот вопрос - французская была все таки получше, либо просто молодости все нипочем? Верней - второе, пожалуй.
Елена улыбнулась, берясь за четки. Молитва шла неровно, как плохая кудель. Отогнав праздные мысли, мать Евдоксия сосредоточилась. Правило все же было прочитано.
- Матушка, не угодно ли пирожка с капустой? Постные, сама пекла. - Дама, сидевшая напротив, копалась в изрядной корзине с домашней снедью. - Теперь все на иной манер, а я по старинке скажу - свои-то руки лучше кухаркиных. Мать моя покойная всегда и капусту рубила получше девок, и грибы солила, и пастилы терла. Зато уж и спросить умела по всей строгости. Нынешняя-то разве разберет, хорошо ль сготовлено? Вот-то то. Угощайтесь, сделайте милость!
- Благодарю, но я и проголодаться-то не успела.
Елена уж знала, что говорливую даму в капоре цвета «бедра испуганной нимфы» зовут Настасьей Матвеевной. Средних лет, казалась она вполне заурядною, хотя в молодости, вероятно, была хороша. Большие темные глаза хороши были и теперь. Быть может, даже слишком велики были эти глаза для худого продолговатого ее лица.
Елена и не знала, отчего отказалась от угощения. На самом-то деле она только просфору и съела с утра, боялась раньше времени разбудить келейницу. Поди с досады отказалась, она ведь знает, что дальше последует. За разговорами о хозяйстве-дороге-погоде пойдет пересказ особо важных личных обстоятельств, выспрашиванье, что думает о них монахиня (хорошо хоть, в дорожной одежде игуменью ей не опознать), а в действительности - не будет дама желать слушать монашеского мнения, а лишь ждать станет слов утешения, что поступила верно, что согрешила не сильно…
Да еще, как на грех, вдвоем оне едут! Не отвертеться. Уж подсел бы кто на станции! Едва ль, теперь все выжидают: санный путь не установился, а лед уж дорогу прихватывает. Ох, некстати! Ей бы сейчас посидеть да подумать в покое, не глупость ли она затеяла, да не напрасно ль оставила без пригляду обитель. Можно ли довериться тому, что руководит сейчас ею? Ведь столько лет минуло… Есть о чем поразмыслить. Ну да что уж. Жалко ведь их, мирских: все как по одной выкройке кроены.
- В столицу путь держите? - спросила она любезно, покоряясь неизбежному.
- Сперва в Гатчину, к родне, - оживилась дама. - А после надобно заехать в столицу. Сынок у меня в столице, служит. Долго не увидишь, так и пойдет сердце ныть, тревожиться, все ль с ним, любезным моим, ладно, благополучен ли?
- Полно, лучше поберегите сердце-то ради сына, - ободряюще улыбнулась Елена. - В наши годы надлежит сей орган беречь. Мы - особы немолодые, а сын ваш, я чаю, молодец хоть куда, здоров да силен! Теперь уж скорей его черед о матери тревожиться.
- Трудно он мне достался, матушка, ох, как трудно! Вот все и не поверю никак, что давно уж возмужал. Все вижу ребенком, ровно вчера дитятко мое при смерти лежало, - Настасья Матвеевна утерла слезу обшитым цветными кружевами желтым платочком. - Ну да милостива Пресвятая Богородица, сжалилась! От него ведь, матушка, от Конички моего, доктора-то уж отказались…
- Сколько ему было лет? - участливо спросила Елена.
Рыдван все потряхивало, иной раз колеса начинали елозить по льду, затем снова плюхали в грязь.
- Три годочка всего-то… - Настасья Матвеевна тихо плакала. - В эти годы жизнь детская - как былинка на ветру! Консилиум собрали. Круп либо дифтерит - мне даже и не говорили. Сказали - до утра не доживет, не мне, няньке, я вовсе плоха была с горя. По кроватке мечется, меня не узнает, а уж хрипы эти, в грудке, в горлышке, никогда мне не забыть этих хрипов! Ручки-то исхудали, все выпростались из рукавов рубашечки! Радость, счастье, сокровище мое, неужели ты уйдешь от меня?! Уйдешь!.. Нет, это невозможно, немыслимо!.. Разве могу я пережить тебя, шептала я, обливая слезами эти дорогие мне ручки. Разве нет спасения!.. Есть оно, есть… Спасение - одно милосердие Божие… Спаситель, Царица Небесная возвратят мне моего мальчика, возвратят, и снова он, здоровенький, весело улыбнется мне!..
Что уж там, мать Евдоксия едва ли могла бы счесть, сколько похожих историй довелось ей услышать. И не все из них были со счастливым концом, как судя по всему, эта. Редкая женщина не теряет хоть одного из детей. А тут, похоже, ребенок единственный. Однако ощущалась в рассказе Настасьи Матвеевны нечто непонятное. Сердце человеческое, покуда живо, затягивает самые жестокие свои раны. А тут - такой пыл, такая живость страдания! Ведь сын-то уж служит, стало быть, давно взрослый. Семейный уже, поди. Непонятно, что-то тут не так.
- Ох, матушка, в каком отчаяньи чувств упала я пред ликом Богородицы! Как молилась я о выздоровлении моего крошки, моего Кони! Никогда в жизни моей я так больше не молилась. И наконец странная слабость овладела мною. Я опустила голову в изножье кроватки моего мальчика, и, подумать только, уснула! Уснула, хоть могла пропустить последний его вздох, допустить, чтоб он умер в одиночестве! Но не обычный был тот сон. Вдруг, ясней, чем наяву, услыхала я чей-то незнакомый, но такой сладкозвучный голос… Говорил он: Опомнись, не моли о его выздоровлении… Господь Всеведущий, знает, зачем нужна теперь смерть ребенка… Из благости, из милосердия Своего хочет Он взять твоего сына! Хочешь, я покажу, что будет с ним, что принесет тебе страдания худшие, нежели нынешние? Неужели и тогда будешь ты все-таки молить о выздоровлении? - Да… да… буду… буду… все… все… отдам… приму сама какие угодно страдания, лишь бы он, счастие моей жизни, остался жив! - Ну, так следуй за мной!
Мать Евдоксия слушала теперь с большим вниманием. Нет, не заурядна, вовсе не заурядна оказалась дорожная история. И, сдается, конец ее не столь счастлив, как показалось вначале.
- Вслед за чудным голосом я шла, шла, сама не зная куда. - Взволнованно продолжала Настасья Матвеевна. - Пред собой видела я длинный ряд комнат. Первая из них та, где теперь лежал умирающий мой ребенок. Но он уже не умирал… Не слышно было предсмертного хрипа. Нет, он тихо, сладко спал, улыбаясь во сне… Крошка мой был совсем здоров! Я хотела подойти к кроватке его, но голос звал уж меня в другую комнату. Там был крепкий, сильный, резвый мальчик; он начинал уже учиться, кругом на столе лежали книжки, тетради. Вот он уж юноша… Взрослый… На службе… Но вот уж предпоследняя комната. В ней сидело много совсем мне незнакомых людей. Они совещались, спорили, шумели. Сын мой с видимым возбуждением говорил им о чем-то. О, как похож он был на нынешнего себя! Но тут вновь раздался голос, но теперь был он суров. «Смотри, одумайся, безумная!.. Когда ты увидишь то, что скрывается в последней комнате, там, за занавесом, будет уже поздно!.. Покорись! Взгляни на него - он чист как ангел, он не делал еще никакого зла!»
- И что вы? - быстро спросила мать Евдоксия.
- Я закричала… Нет, кричала я, нет, хочу, чтоб жил он! И тут занавес упал.
- Что было за ним? - мягко, но с незаметным напором спросила Елена. Кто б мог сказать ей, как похожа была она в эту минуту на отца Модеста. Но сказать что-либо было решительно некому - оне по-прежнему ехали вдвоем в карете.
- Виселица. - Настасья Матвеевна побелела, бестолково начала шарить в одеждах в поисках нюхательных солей. - Там была виселица.
- И дитя ваше выздоровело, - без вопроса сказала Елена. Страшная усталость сдавила ей грудь.
- С воплем ужаса я проснулась. Первой мыслью было - Коня умер! Но сыночек мой сладко и покойно спал. Он дышал теперь ровно, щечки порозовели. Вот он уже открыл глаза, протянул ко мне ручонки… Очарованная, я стояла перед ним, я обнимала его. Ох, надо было видеть лицо одного из этих эскулапов, что приехал на другой день осведомиться о часе кончины мальчика! Но няня вместо трупа показала ему спокойно сидящего на постельке Коню, здорового и веселого. Да ведь это ж чудо, чудо, все твердил он.
- Чудеса случаются самые различные, - тихо произнесла Елена.
- Но скажите, матушка, ведь виселица мне просто пригрезилась? - спросила Настасья Матвеевна, и Елена поняла, что ради этого вопроса и был весь разговор. - Разве стала бы Пресвятая Матерь Божия показывать мне такое?! Ведь это был кошмар, прицепившийся к моему чуду, как репей к шелку! Плод расстроенных нервов, не так ли? Как может попасть на виселицу не разбойник, а служащий дворянин? Отчего кошмар терзает меня, матушка?
- Бог весть, - Елена взялась вновь за черные узелки четок.
- Но вы… Вы ведь помолитесь за него? - мучительное разочарование и обида отразились в лице попутчицы. Но всего сильнее был страх. - Вот, я хотела бы… извольте… на обитель!
- В моих молитвах нет нужды, - спокойно ответила мать Евдоксия. - Вы сами за него уже помолились.
Оскорбленная и напуганная, соседка замолчала.
«Коня, - отчего-то подумала Елена. - Константин, не иначе. Впрочем, имя не важно, я тут не молитвенница. Чего б ни было суждено сему человеку, а поделать ничего нельзя».
Через несколько часов Настасья Матвеевна сошла.
Глава II
В большом домовом храме Зимнего дворца шел молебен о здравии того, кто уж не один день как был мертв.
Тень смерти, казалось, опередила весть о ней. Не было теплоты и надежды в возгласах священника, скорее робость и неуверенность звучали в них.
Великий Князь Николай Павлович стоял близ стеклянной двери, то и дело против воли своей на нее оборачиваясь. Камердинер Гримм должен был, по их уговору, подать ему знак в случае прибытия курьера из Таганрога.
Высокий этот (аж два аршина с двенадцатью вершками) златовласый красавец казался еще моложе своих двадцати шести годов. Единственным недостатком его наружности принято было считать чрезмерную ее северность. В синих глазах поблескивал ледок, цвету лица позавидовала б любая модница, нарочно хлебающая чашками уксус. Шутили, будто ртуть в термометре падает, когда в комнату входит Великий Князь. Холодноватой была и обычная его манера с людьми. Потому, быть может, никто и не заметил, как дурно он спал, сколь терзаем тревогою.
Седой Гримм тихо приблизился к двери. Около минуты старик колебался, не поскрестись ли тихонько в стекло, но тут Великий Князь скосился на дверь вновь. Камердинер отчаянно замахал рукою, словно вослед отбывающей карете.
Прежде, чем выйти, Николай Павлович бросил внимательный взгляд на мать. Мария Федоровна казалась погруженною в молитву. Домашние чепец и платье на ней были теплого цвета беж, словно спорила она в это утро с судьбою, отвращаясь против обыкновения от темного и мрачного.
Великий Князь тихо вышел. Смуглолицый и губастый Василий Андреевич Жуковский, стоявший рядом с вдовствующей Императрицею, проводил его встревоженным взглядом.
Все сделалось ясным сразу: выцветшие глаза старого слуги безмолвно точили слезы. Без единого слова Великий Князь прошел за Гриммом в библиотеку.
Генерал-губернатор поднялся ему навстречу.
- Все кончено, мужайтесь, дайте пример, - в голосе Милорадовича было не одно соболезнование: странное напряжение сквозило в его словах.
Николай Павлович тяжело опустился на стул, на мгновение прикрыл рукою глаза, силясь собраться с духом.
- Мужайтесь, Ваше Высочество, - странно, но смятение чувств Николая Павловича словно успокоило Милорадовича. Голос его сделался тверже.
- Уже не Высочество, - горько усмехнулся Николай Павлович.
- Ваше Императорское Высочество, - отчеканил генерал-губернатор.
Пробудившись от горя, как пробуждаются ото сна, Николай Павлович встретился с генерал-губернатором взглядом: сперва размытым, но быстро обретающим четкость.
- Ах, ну да, вы, поди, не знаете. В самое скорое время будут вскрыты документы, где выражена воля моего брата. Я наследую ему.
- Ваше Высочество, умершие не имеют воли. Ни к чему вскрывать сии ненужные теперь бумаги.
- Это измена! - Николай вскочил.
- Я верный слуга престолу! - возвысил голос и Милорадович. - Но он пуст, российский престол! Ваше Высочество, негоже занимать его в обход старшинства!
- Я помню, что говорю с героем Великой войны. - Николай Павлович то краснел, то бледнел. В библиотеке слышно было пение небольшого хора, молитва длилась - но все не о том, о чем надлежало молить теперь Всевышнего. - Только памятуя о сем, и делаю себе труд отвечать. Что решено меж нами, братьями, то решено. Кто вправе тут давать советы?
- Тот, у кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, Ваше Высочество, - Милорадович хлопнул себя по мундирному сукну, словно пытаясь подтвердить слова свои буквально. - Ваше Высочество, гвардия хочет Константина Павловича. Оступитесь, это будет по чести!
- Вы слепы, вы не понимаете, что творите, граф! - Николай волевым усилием вынудил себя не вспылить на прямую угрозу. - Перед отъездом брат мой говорил со мною. Страна объята заговором, а вы беретесь чинить тут гвардейские интриги!
- Да какой там заговор, - Милорадович пренебрежительно отмахнулся. - У меня уж несколько дней как один из этих заговорщиков обедает, некто Якубович. Кавказец, лихой малый, прибыл плакаться о гвардейском восстановлении. И то, заслужил. Буянят по молодости, вот и весь заговор. И все хотят Константина Павловича!
- Они хотят революции! Хоть тень беспорядка - и вспыхнет мятеж, мятеж страшный, французский!
- Отродясь у нас революций не бывало! А коли уж вы, Ваше Высочество, хотите пущего спокойствия - за чем же дело встало? Быстро присягаем Императору Константину - и покойнее некуда!
- Константин откажется!
- Да кто ж отказывается от престола?! - Милорадович рассмеялся.
- Он обещал. Он в морганатическом браке, он не имеет сыновей, он замешан в бесчеловечном преступлении!
- Гиль! Бывали вещи и похуже. Гвардия за Императора Константина, Ваше Высочество!
- Если вспыхнет смута, она падет на вашу голову, граф! Нам должно прочесть братние бумаги! Они лежат в Сенате, в Совете государственном, а еще одна копия в Москве, у Владыки Филарета.
- Вот тогда и пойдет смута, в коей угодно Вашему Высочеству узреть зерна революции!
Николай Павлович молчал: слепота генерал-губернатора раскрыла ему весь ужас положения. Если бы Константин был в столице! Если бы! Но его нет. Что же должно? Не дать революционерам повода смутить народ! Не допустить ни тени смуты, ни тени волнения! Любой ценой! Любой? Великий Князь заглянул в самые глубины своей души. Отказаться от того, к чему уж начал понемногу готовить себя, свое молодое честолюбие? Пусть так. Когда присяга будет принесена, Константину придется взять слово свое назад. Лучше так, чем хаос и террор.
- Будь по вашему, граф, - Великий Князь круто развернулся на каблуках, стремительным шагом направился к дверям, которые едва успел распахнуть перед ним Гримм.
- Так куда же вы?
Николай Павлович не ответил. Сопровождаемый недоумевающим генерал-губернатором, он воротился в церковь. Но, если уходил тихо, то вошел шумно, быстро, сразу же направившись к алтарю.
Все взгляды сосредоточились на его высокой фигуре. Само собой произошло такое, чего не бывает почти никогда: молебен прервался.
- Нет, ах, нет! - воскликнула Мария Федоровна посреди воцарившегося растерянного безмолвия. Сделала шаг к сыну, пошатнулась. Взмахнула руками. Прежде, чем ее успели подхватить, прозвучал тот страшный стук, с которым обыкновенно ударяется об пол человеческий затылок.
Вдовствующую Императрицу вынесли, даже не приведя в чувство: при себе, как на грех, ни у кого не оказалось нюхательных солей.
Николай не поторопился вслед: он по-прежнему стоял в трех шагах от алтаря.
- За упокой! Сейчас начнем за упокой! - отчаянным шепотом распоряжался священник Криницкий. Певчие зашелестели своими бумагами.
- После! - Великий Князь поднял руку. - Сперва, отче, принесите Евангелие и присяжный лист.
Несколько минут спустя перед Царскими вратами установили налой.
- Приводите к присяге.
Курносый, со взбитыми высоко надо лбом пышными каштановыми волосами, принц Евгений Вюртембергский почти с ужасом переглянулся с Жуковским. Торопливость Николая Павловича, в котором видели они нового Императора, изумила их как неприличный, решительно неприличный поступок. Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов оборотился к Милорадовичу. Тот отвел взгляд.
Но что это - Николай сам присягал, присягал, повторяя за священником?!
Шла присяга Императору Константину.
Боль от потери, странным образом заглушенная опасностью смуты, кольнула вдруг вновь. Взаимное раздражение последних лет, вызванное отсутствием прямого и естественного наследника, подозрительность брата, мелочные его придирки - все умалилось вдруг, словно Николай Павлович смотрел на былые обиды в обратный конец подзорной трубы. Подзорную трубу - небольшую, детскую - брат Александр подарил семилетнему мальчику надень рождения. И Николая отчего-то заинтересовало больше всего не то, как труба приближает далекие предметы, а как умаляет близкие. Потому, быть может, что только что прочел он книгу о странствии Лемуэля Гулливера в Страну лилипутов. «Да ты в окно погляди, в окно!» - смеялся Александр, пока мальчик разглядывал чернильницу и пресс-папье на столе.
Вот, оказывается, какие окуляры у горя! Мелочь, все худое - мелочь! Что бы ты сказал сейчас, брат, верно ли я поступаю? Я не ждал этого. А ты… ты хотел уж было объявить свою волю после возвращения. Не успел.
Николай Павлович, словно во сне, словно откуда-то издали видел священника с листом в руках, отблеск свечей на тяжелых киотах, растерянные, бледные лица. Присяга продолжалась. Верно ли он поступил, верно ли?
Николай Павлович случайно столкнулся взглядом со своим адъютантом - молодым измайловским полковником Николаем Годеиным. Выражение откровенной горькой обиды, обиды будто не за него, а лично своей, читалось в глазах его как по книге. Что б там ни говорил Милорадович, а отнюдь не все хотят Константина. Дорогого стоит этот скрытый пыл личной преданности тому, кто отказывается от власти. Спасибо, Годеин. Мне легче теперь от того, что ты так страдаешь за меня.
Николай Павлович незаметно улыбнулся своему адъютанту.
Глава III
- Это вы вырвали его у меня, вы!![15 - Действительные слова Якубовича. Их часто цитируют в рассуждениях о том, планом или мистификацией было провозглашаемое им намеренье убить Императора Александра. Но почему-то притом редко обращают внимание на его безусловную уверенность в том, что Император убит руками заговорщиков.] - Эти слова Якубович сопроводил зубовным скрежетом. В который раз за неделю произносил он одно и то ж - в разговоре со всяким, кто не отказывался его слушать. Подносил при этом руку к сердцу, где, всяк знал, лежал под сукном драгунского мундира полуистлевший приказ о выключении из лейб-гвардии Уланского полка и переводе на Кавказ, подписанный Императором. - Что мне было обещано?! Я сведу с ним кровавый счет, а затем мы поднимаем восстание на Юге! Я добился едва, чтоб отпустили меня в столицу на лечение - как будто ваши здешние хваленые медики хоть чем-то лучше наших армейских коновалов! Ради чего я ехал?! Разве эдак принято здесь - обманывать нас, кавказских героев?!
Сверкнув темными, навыкате, глазами, Якубович убрал теперь ладонь с сердца и столь же театрально коснулся черной повязки, перехватывавшей его лоб.
Круглолицый и круглоголовый князь Евгений Оболенский поморщился. Пахло от повязки дурно: рана Якубовича продолжала гнить.
«Что ж ты его так ненавидишь, крепкая твоя чрезмерно башка, - подумал он неприязненно. - Без него разве б ты стал героем? Что-то ты по доброй воле на Кавказ-то не рвался, брат. Куролесил себе вволю - то дебоши, то дуэли. Понятно, и у Александра терпенье лопнуло. Моветон, фанфаронишка, знать бы наверное: вправду ли у них там свое общество или цену себе набивает? А ссориться с ним нельзя, вдруг - и общество есть и сам Ермолов в нем?»
Оба сидели у Талона, ожидая заказанных одним устриц и бараньей ноги другим.
- Полно, Александр Иванович, - заговорил наконец Оболенский. - Кто ж виноват, что он удрать успел? Он же нежданно в Таганрог снялся, ты на Кавказе еще был.
- Ну и что с того, что удрал? Разве нельзя было переждать - чай, воротился бы? Я б ужо придумал, как отпуск-то продлить.
- Нельзя ждать было, никак нельзя! Есть люди, хоть мы и не знаем, кто сии, что жали на Александра-то, пусть, мол, обнародует, кто ему наследник. А тогда пропало дело, убивать бесполезно.
Оболенский оборотился все же на последних своих словах по сторонам. Зал был полупуст, стол их у дальней стены и вовсе безопасен в рассуждении праздного внимания. Чуть задержался его взгляд разве что на молодом щеголе, небрежно, словно картофель, убиравшем страсбургский паштет: отрежет жирный кусочек хлебной корки, задумается, манерно отхлебнет маленький глоточек шабли. Странно, отчего на балах ни разу этот красавчик не встречался? По виду бы должен.
Беседа с Якубовичем была Оболенскому не разбери поймешь приятна или неприятна в большей мере. Постоянным зловредным червем, точившим самолюбие молодого князя, была мысль, что не воевал он толком, хоть вполне мог бы. В шестнадцать-то годов воевали многие, да что уж там в шестнадцать, и в четырнадцать нюхали порох, и, случалось, в тринадцать. Даже Кондрат Рылеев и тот, пусть только в заграничный поход, пусть и не добыл славы, а все ж попал…
Рядом же с Якубовичем Оболенский словно вырастал в своих глазах. В шестнадцать лет не попасть на театр военных действий - одно, а до двадцати отсиживаться за печкою - уж вовсе другое.
- Ну а теперь-то, князюшка, теперь-то что получается? - Якубович доверительно понизил голос. Ярость его словно рукой сняло. - Что ж теперь делать-то станем? Ждали смуты, смуты нет. Уж вторая неделя пошла, как у нас новый Император - Константин-то Павлович. Скоро, поди, из Варшавы сам будет. Неужто нам надобно его ждать? Хоть какой-то шанс подняться, покуда дом-то без хозяина.
- Ни единого шанса, - Оболенский снова покосился на щеголя, теперь отиравшего губы салфеткой. Его все-таки раздражало, что по манерам и лондонскому платью выходило, что щеголь должен был хоть раз промелькнуть перед ним прежде, а вот память решительно сие отрицала. Иностранец? Да нет, русак и волоса русые. Вот ведь прицепилась досада. - Ни единого шанса, Александр Иваныч. Думали мы, будто Николай-то захочет за свои права побороться. Из первых же рук известно, что покойничек наш на него завещанье составлял.
- Так может он того, не знал?
- Эх, пустое. - Устрицы наконец явились, и Оболенский спрыснул первый кусочек живой слизи лимоном. Подцепил раздвоенною ложкой, с удовольствием гурмана всосал, облизнул губы. - Ну как он мог не знать? Оба адъютанта его - и Кавелин Александр, и Годеин Николаша - наши ребята. Уж они б ему сказали, ежели что! Да только нечего было говорить, они сами и донесли до нас, что знал. Превосходно все, подлец, знал! Так нет, слабаком оказался, не захотел на рожон лезть. А каков план был, Александр Иванович, каков план! Александр умирает, трон не пойми чей, волненье умов… А тут уж поднимать мятеж - милое дело. Все пшиком кончилось! Присяга по стране катится, тишь да гладь. Второй брат наследовал первому, третий ему присягнул… Беда! Обыграл нас Романов-третий, себя с носом оставил, лишь бы нам напакостить.
- А коли Константин того, тоже откинется? - теперь уже Якубович покосился на щеголя за дальним столиком. Впрочем, в отличие от Оболенского, лишь на одно мгновение: было совершенно ясно, что услышать из другого конца большой залы ничего нельзя.
- Смысла нет, - Оболенский вздохнул. - Даже если затевать всю канитель заново, с Константином, пропал мятеж. Помри Константин, тогда уж никто против Николая не выйдет - чистая игра, наследование законное, как ни кинь. Дрянь дело. Общества распускать мы, понятное дело, не станем. Затаиться придется, опять на дно уходить. Такие вот пироги.
- Эх, не погуляли. А я, стало быть, подлечусь еще маленько да обратно в горы. Обидно.
- Ничего, станем дальше думать.
На некоторое время оба сотрапезника занялись едой.
- Недурна баранина, - оценил Якубович. - Хотя я, признаюсь, с горской кухней приобвыкся, для меня остро, да не пряно. Горцы в баранине знают толк, как никто. А все ж обидно, что я, боевой офицер, да вынужден мелочиться, не решусь, вот, лишний раз себе страсбургского пирога заказать, как вон тот юнец. Все Александр виноват! Ишь, молоко на губах не обсохло, а туда же - подавай ему лучшее!
Якубович был не первым, кто впал в подобное заблуждение. Глядя на отца Робера Сеше, никто не дал бы ему его тридцати годов, как, впрочем, и не заподозрил бы, что молодой этот щеголь является отцом, отнюдь не имея детей. Отец Робер глядел на удивление юным, что, впрочем, не редкость среди чистокровных норманнов.
Потянувшись за хлебом, отец Робер чуть-чуть подался вправо. Лицезреть анфас обоих собеседников одновременно он, конечно, не мог, поэтому выбрал из двоих Оболенского. Речи же Якубовича приходилось просчитывать по ответным словам. Мог ли он знать, выполняя в юности послушание в приюте для глухих детей, сколь полезным окажется приобретенное им умение читать по губам в решительно иных оказиях! Он занимался тогда с самыми маленькими, которых надлежало еще только обучить тому, что, глядя в лицо собеседнику, они могут быть ничем не хуже тех, кто слышит.
Заговорщики между тем уж расплачивались. Щелкнул пальцами и аббат Сеше, не доевши и половины изысканного блюда. Через широкое стекло было хорошо видно, как, вышедши из ресторана, Якубович и Оболенский приятельски прощаются. Оболенский уселся в извозчичьи санки, Якубович пошел пешком.
Покинув ресторан в свой черед, отец Робер нырнул в украшенную золочеными орлами дверь расположенной напротив Талона аптеки.
В маленьком помещении с зелеными изразцовыми стенами и такой же печуркой было жарко натоплено. Пахло анисовыми каплями, лакрицей, чем-то незнакомым и душным. Заказав какие-то решительно ненужные пилюли для пищеварения, аббат, покуда хозяин, щуплый старичок в меховом жилете, удалился за прилавок в крошечную свою лабораторию, немного поулыбался кудрявой девушке в белом чепце (дочке либо внучке, не поймешь), пошутил с нею.
- Ой, да бросьте, сударь! Ни в жизнь не поверю, будто купец потеребил себя за нос, да так и остался с носом в руках!
- Отморозил, душенька, начисто отморозил! Тут же его, правда, повели к цирюльнику - авось пришил.
Похихикав вволю, девушка распорядилась обо всем, необходимом аббату. Принесла лист бумаги, чернильницу, перо, а покуда отец Робер писал записку, позвала мальчишку посыльного.
В ожидании аббат присел на обитый черною кожей каменно жесткий диван. Через открытую дверцу видно было, как старичок давит прессом в углубления своей доски. Девушка пересчитывала и переставляла за прилавком пустые стклянки: если прикрыть глаза, казалось, будто чокаются какие-то молчаливые бражники. Честно говоря, глаза отец Робер действительно прикрыл. Все-таки находился по морозу порядочно.
Дома, в Верхней Нормандии, такой холод редкий гость. И всегда незваный-нежданный. Но уж коли придет, мало не покажется. Ох, как же выстуживало порой их бедную хижину с земляным полом. В деревянные сабо набивали соломы, помогало мало. Братья и сестры плакали во сне. Им можно, они младшие. Робер старался не плакать, вызывался сам бегать по материнским поручениям. Хижина стояла на склоне холма - Верхняя Нормандия холмиста. А на соседнем склоне отчетливо виднелся маленький замок из красного кирпича. Две острые башни, крытые новой черною черепицей. Замок нарядно блестел стеклами. Как же там, верно, тепло! Матушка запрещала о чем-либо разузнавать нарочно, но все равно детям в конце концов сделалось известно, что его купил для своей семьи один из генералов узурпатора. Узурпатор был везде. В сельской школе, куда ходил Робер, за успехи на уроках дарили дурно отпечатанную цветную картинку, которую полагалось вешать дома на стену. Что-нибудь об узурпаторе. На той, что досталась Роберу, узурпатор шел по больничной палате, в открытых окнах которой виднелись пирамиды и пески. Десятки больных солдат радостно
приветствовали его, а он бесстрашно жал им руки. Офицер же, шедший за ним, закрывал лицо носовым платком - то ли из боязни заразы, то ли не вынеся зловония болезни. «На самом деле он велел всех больных расстрелять», - сказала матушка, брезгливо разглядывая принесенный из школы подарок. Робер не спрашивал, откуда матушка узнает об узурпаторе вещи, которых никогда не бывает в газетах. Рано или поздно все сказанное ею в его жизни подтвердилось. С этой наградной картинки Робер стал нарочно делать одну-две ошибки в уроках, чтобы не оказываться в классе первым.
Узурпатора поминали на мессе. Впрочем, ходить в церковь никто не неволил. Вот Сеше и не ходили. Молились дома, дома учились: куда было угнаться за матушкой школьному учителю! Вот только очень жалела она о библиотеке, что погибла в замке.
«Хотя бы наши книги не достались этим… этим… - сжимал кулаки Робер».
«Этим поддельным дворянам? - натолкнула на нужное слово мать. - Не думай о том, сын. Да, они живут в наших стенах, они носят громкие титулы, но есть вещь, присвоить и подделать которую невозможно. Сие - дворянская честь. Самое ценное сокровище наше сохранено - я передаю его в твои руки, в руки твоих братьев и сестер. Но мне важно, чтоб ты понимал все. Ответь мне, почему они графы и герцоги лишь по названию?»
«Ну, как же… - Робер замялся. Вроде бы все ясно, а ненависть путает мысли».
«Ведь ты знаешь, что любой честный человек может выслужить и дворянство и титул? - мать была мягко настойчива. - Любой француз, не так ли? Дворянское сословие всегда пополнялось. Но множить его может лишь законный Государь. Узурпатор способен плодить лишь поддельных герцогов. Если тебе скажут - он был коронован, не слушай этого. Не дай себя смутить - с таким же успехом можно было короновать кошку. Для коронации надлежит иметь права. А их не было и не могло быть».
«Матушка… Если бы, если бы Папа пошел на смерть, но не принял в этом части! - отчаянно выплеснул свой самый страшный соблазн Робер. - Врагам меня не смутить, но насколько бы легче было на душе, если б не это!»
«Ты растешь в мутные времена, - мать горько вздохнула. - Верно, мы худо молились - не заслужили Папы-мученика! В годы моей молодости все было так просто: были мы - и были они. А теперь они наряжаются в титулы и лезут в катехизис. Но сему придет конец!»
Русские войска вошли в Париж. Впервые в жизни наблюдая непривычную греческую литургию под открытым небом, Робер не мог понять своих чувств. Да, завоеватели. Но ведь и избавители тоже. В те дни он не мог знать, что Император Александр спас Францию от хищного расчленения союзниками. Русские… Кто мог знать, сколь связана с ними окажется его судьба?
- Да вы, отец, обнимаетесь с Морфеем!
- Что же, сии объятия нам не запрещены, - парировал аббат Сеше, поднимаясь навстречу аббату Морвану. - Не обессудьте, отец, устал как собака, вот и разморило. Чего только ни повидал во сне - и милую Нормандию, и казаков на Монмартре.
Шутки да смех - как еще могут приветствовать друг дружку молодые и беззаботные светские львы? Глядя на Морвана и Сеше рядом, никто не угадал бы, который из них будет по рождению крестьянин, а который - маркиз. Сутана выстраивает всех одинаково. Даже если не очень часто доводится ее носить.
- Сударь, ваши пилюли, - с улыбкою подбежала девушка, протягивая изящно обернутую в бумагу и повязанную ленточкой коробочку.
- Благодарю, моя милая, - улыбнулся в ответ отец Робер.
- Заходите к нам еще!
Иезуиты вышли из аптеки в морозный день.
- Итак, отец, вы сегодня мерзли не зряшно.
- В отличие от двух предыдущих дней. - Отец Робер пнул ногою подвернувшуюся льдинку. - Мне удалось присутствовать при беседе заговорщиков в ресторане. Похоже, худо оборотилось добром. Вместо молодого и благочестивого Императора сел вздорный и непредсказуемый. Сие, конечно, может дурно отразиться на успехе нашей миссии. Но вот для наших друзей, а в конечном счете - и для всего христианского мира, мы можем, как это русские говорят, увидеть бочку меда помимо ложки дегтя. Они деморализованы быстрой повсеместной присягой в столице. Едва ли теперь вспыхнет мятеж.
- Русские иначе говорят насчет бочки и ложки. Пословицы трудны для понимания. Ну да не в том суть.
- Вот напасть, куда теперь девать эти дурацкие пилюли. - Отец Робер пытался на ходу упихнуть изящный сверточек в карман.
- В пансионе пригодятся кому-нибудь, - отмахнулся аббат Морван.
- Трачу какую-то пропасть денег, половину зряшно, - продолжал досадовать другой иезуит. - Ну, для чего эта ваша причуда - чтоб брать в ресторане непременно самые дорогие блюда?
- А для того, что в сыске подозревают как раз тех, кто заказывает скромные кушанья, - серьезно возразил аббат Морван. - В кутиле никто не заподозрит шпиона. Забудьте об этих тратах, отец. Там, откуда взяты деньги, их еще не меряно. Но, возвращаясь к нашим баранам…
- Ревенируя к нашим мутонам, - произнес аббат Сеше по-русски.
Оба рассмеялись. Это было старое школярское развлечение - запихивать лексику родного языка в грамматические формы изучаемого.
- Что еще? - посерьезнел Морван.
- Еще немало. Почти наверное я понял, что меж собою они не стыдятся совершённого убийства.
- Все ж-таки убийство? - аббат Морван стиснул зубы.
- Да.
- Не знаю, бить ли отбой. Об этом посоветуется с русскими нашими друзьями. У меня так на сердце неспокойно. В столице - масон высочайших посвящений. Зачем? Чтобы так вдруг да отказались враги от смуты? Нет, не верю.
Веселый зимний Невский проспект тек мимо них нарядною, зимней, бурною рекой. Тяжелозвонко скакали породистые лошади, трусили наемные работяги. Цвели северными розами девичьи разрумянившиеся щеки в овальном обрамлении разноцветных капоров, нестерпимо ярко сверкал на солнце лед. Круглые афишные тумбы, косо нахлобучившие свои снежные шапки, сулили театралам встречу с Колосовой. Откуда-то тянуло горячим хлебным духом.
- Каждый раз поражаюсь, глядя на довольство мирной жизни, - вроде бы невпопад заговорил аббат Сеше. - Отчего люди не ценят каждого ее мгновения, не наслаждаются им во всей полноте? А ведь оное - карточный домик. Ткни перстом злой воли - развалится. И за хлебом будут стоять «хвосты», вместо римского права воцарится произвол, и страх выстудит каждый дом - не придут ли к тебе нынешней ночью, доживешь ли ты до утра?
- Нам легче сие понять, отец. Мы - дети руин. Русские знают о запустении и плясках смерти лишь по краткому году войны, мы же - по двум с лишком десятилетиям. А многого они еще не знают и вовсе. Они не знают, каково жить под властью безумия: десять лет - безумия хаотического, а еще десять - безумия упорядоченного. Вы же дивитесь их беспечности. Помните, в чем была в минувшем столетии главная победа князя тьмы?
- Ему никогда еще не удавалось убедить стольких в своем не существовании.
- А коли его нет, так и масоны - безобидные книгочеи. И никто не видит, что там, где они, рано или поздно вспыхивают революции. И льется кровь тех, кто помазан предстоять за свой народ пред престолом Всевышнего. Кровь Стюартов и кровь Бурбонов пролилась. Теперь им нужна кровь Романовых. Я знаю вашу превосходную память. Но все ж немедля направимся ко мне на квартиру, дабы вы поскорей смогли записать весь разговор. Быть может, в нем есть тонкости, о коих смогут лучше рассудить наши русские друзья.
- С Божьей помощью займемся этим. Но скажите мне, отец, нет ли возможности расставить ловушку на этого, приезжего? Неужто мы так его и упустим?
- Не хотелось бы… - в мрачной задумчивости проговорил аббат Морван. - Ну да один сюрприз для него у нас, пожалуй, припасен. Поглядим, как карта ляжет.
А молоденькая дочка аптекаря все вздыхала, протирая тонкое стекло, о любезном молодом красавце.
Глава IV
Далеко от столиц, в имении Груздево, привычный ритм жизни нарушился, поломался, как не вовсе остановившиеся, но не в лад побежавшие часы. Не ко времени распоряжались подавать обед, если вообще вспоминали об этом обеде, не спали ночами: кто просыпался к полудню, кто не ложился вовсе и бродил сомнамбулою с воспаленными сухими глазами.
- Ну что, Машенька, как сегодня Анюта? - тихо спросил Никита Васильевич Сирин, откладывая тетрадь и выходя из-за старомодной конторки навстречу вошедшей дочери.
- Не очень хорошо, папенька, - ответила девушка, опуская глаза.
- Оно и понятно - где сердцу жены выдержать такую тревогу? Я, старик, как-то нахожу себе дело. Надеюсь, сумел приучить и тебя к тому, что в жизни нашей семьи может случиться всякое. В любой час, в любой день. Аннушку же растили иначе. Постарайся, Маша, как-то приуготовить ее к дурным вестям.
- Над чем вы работали теперь, папенька? - сделав над собою усилие, спросила девушка. - Вы писали.
- Делал заметки о злочастной судьбе герцога Беррийского, - охотно заговорил старик. - Так, для себя да для вас. Известно ль тебе, Маша, что служил он предоблестно в нашей армии?
- Расскажите сначала, папенька, - слабо улыбнулась девушка. - С детских лет люблю слушать рассказы ваши из истории, пусть и невеселые.
- Герцог Беррийский - еще не история, Маша, - веско возразил дочери Сирин. - Он - еще не избытый наш сегодняшний день. Всего шесть лет будет в феврале со дня мученической его кончины. Но присядем тогда и повторим по порядку. Всегда повторяй все важное, всегда держи в голове, проверяй себя, как учитель проверяет дитя. Не верь архивам и бумагам - сколько их кануло в огне в минувшие годы! Мы живы единственно памятью. Итак, когда родился Карл-Фердинанд?
- Карл-Фердинанд, младший сын графа Карла д'Артуа, родился в 1778 году. Совсем ребенком застал он кровавый террор революции. К счастью христианского мира вывезен был он тогда из Франции. Юношей воевал с узурпатором, но я не знала, что в нашей армии.
- Я об том подробно пишу. После прочтешь. - Никита Васильевич встал с оттоманки, подошел к окну и некоторое время простоял, глядя, как северный ветер швыряет в стекла последние листья - бурые и прелые. При северном ветре всегда разгуливался рюматизм, боли в костях давно уж вошли в привычку. Проклятая старость, зачем ты нужна, зачем коптишь небо, когда гибнут молодые! Кабы перемениться нам местами, Алеша! Нельзя о том думать, все тяготы еще впереди. - Итак, 16 апреля по грегорианскому календарю Карл-Фердинанд сочетался браком с Марией-Каролиной Неаполитанской. Счастливый брак, но краткий, словно мгновение! Четыре неполных года, за которые не было рождено сыновей… В тринадцатый день февраля, когда герцог шел к своему экипажу, на него на глазах у супруги бросился с ножом убийца Ловель. Обычно говорят - нанес смертельные раны. Но ведь ты должна помнить, как все было на самом деле.
- Я помню, папенька, - странная жестокость отца, заставляющая теперь, в минуты домашней тревоги оживлять, питать собственным воображением картины чужой беды, не смутила девушку. Доверие ее было велико, а подчинение - охотно. - Ловель пытался отрезать герцогу голову, по счастью, не успешно. Обезглавливание - символ их безумия, ведь они обезглавливали даже статуи королей.
- Так и есть, - Сирин удовлетворенно кивнул - не столько дочери, сколько собственным мыслям. - Герцог промучился еще сутки. Конец Бурбонам! Ветвь пресеклась… Так думали враги. Верные же молились и плакали. Но можешь ли ты вообразить горькое ликование вдовы, когда спустя всего несколько недель после гибели супруга милосердная Натура шепнула ей о грядущем утешении? Мальчика, Боже, пошли мальчика! Вот к чему сводились все упования верных в течение почти осьми месяцев. И мальчик, по прозванью Ребенок Чудо, был послан. Маленького Генриха, герцога Бордосского, берегут денно и нощно как зеницу ока. Теперь ему пять лет. Слава Богу, он крепок и здоров.
- Вот ведь удивительно, что вы об этом заговорили сейчас.
В дому Сириных принято было говорить по-русски. Анна Дмитриевна следовала этому обыкновению в доме свекра, но русский язык ее казался немного искусственным.
- Аннушка! - было присевший на диван, старый Сирин торопливо вскочил. - Зачем тебе, друг мой, слушать наши мрачные разговоры?
- Может статься, что было кстати, - тихо улыбнулась юная женщина. В простом домашнем платье цвета перванш она казалась необыкновенно мила, быть может, потому, что не скрывала ради деревенской жизни своих веснушек. Конопушек этих, немало досаждавших ей и любимых мужем, между тем, было как на яичке ржанки. Очень шли они к каштановым, без помощи папильоток кудрявым волосам и голубым ясным глазам. Глаза, впрочем, припухли и покраснели.
- Ты плакала? - ласковая забота, прозвучавшая в голосе Никиты Васильевича, была мягче женской. Но Мария Никитишна не ощутила обиды, что с ее золовкою отец много добрей, чем с нею, родной дочерью. - Что тебя огорчило, Анюта?
- Я плакала… От радости, - молодая женщина смело подняла на свекра, которого обыкновенно робела, взгляд. Нечто новое, делающее ее взрослее, явилось родным в этом взгляде. - Но сперва о другом. Вы бережете меня, но ведь я не могу не понимать - с Алексеем беда. Ведь сие правда, папенька?
- Мы не знаем наверное, как и ты, да и не вправе были б скрыть, кабы узнали, - твердо ответил Сирин. - Но никогда сын мой не причинил бы нам напрасных тревог. Он при исполнении долга своего, а в стране царит смута. Мы можем лишь молиться, но надежд на то, что Алексей благополучен, почти что нету.
- Я слишком долго медлила порадовать Алешу… Все не была уверена до конца, - горько вздохнула Анна Дмитриевна. - Но с утра мне опять нездоровилось… Кузьминишна говорит, сомнений нет.
- Анетта! - Мария Сирина словно в испуге всплеснула руками. - Ты?..
- Да. Пусть малое сие Чудо - не для большого народа, а только для нашей семьи, от этого оно не меньше драгоценно! Это тоже будет мальчик, я знаю, я слышу… Мы назовем его Алексеем… Алексей Алексеевичем! Он… - Анна Сирина не смогла договорить.
- Аннушка, дочь моя… - Словно ослепнув вдруг, рукою нащупывая по стене дорогу, Никита Васильевич добрел до дивана. Ноги его подогнулись, он не сел, а скорее упал. Судорожно, будто противился удушью, вздохнул, а затем громко заплакал, нимало не скрывая старческих своих слез.
Глава V
- «Перехожу к делу и сообщаю Вам, что, согласно повелению нашего покойного Государя я послал матушке письмо с изложением моей непреложной воли, заранее одобренной как покойным Императором, так и матушкой…» Миша, и это все? Когда ты утром сказал мне и Ее Величеству, что Цесаревич отказывается от трона, я полагал, что ты привез документ для представления в Сенат.
Приход брата застал Николая Павловича за присланными с Монетного двора образцами новых рублей, каковые он разглядывал сквозь увеличительное стекло. Занятие, едва ль имевшее теперь смысл! Рублям этим не ходить… Курносый профиль Константина I, отчеканенный в металле, странно выявил сходство сына с отцом.
- Все отца поминает, - словно в созвучье с мыслями Николая проговорил Великий Князь Михаил. - Не хочу, кричит, чтоб меня удушили, как его…
- Как же несчастлива наша страна! - с сердечною мукой произнес Николай. - Без нашего разрешения во всей Европе пушка выстрелить боится, но минутной прихоти своекорыстных гвардейцев довольно, чтоб кого угодно низринуть с трона! Можно ли допустить, чтоб так продолжалось далее? Но скажи мне, когда он собирается в этом случае быть в столице, дабы принести мне присягу?
- Даже не знаю, как тебе сказать, - нахмурился Михаил. - Дело выходит скверное.
- Что, неужто он намерен тянуть до похорон брата? - встревоженно спросил Николай Павлович, отирая пот батистовым платком. Он чувствовал себя дурно, лихорадочно, словно говорил и двигался в бреду. Вырвать из сердца с корнем честолюбивые надежды, сие само по себе усилие мучительное и тяжкое. Но коли их, уже вырванные, ворочают тебе с предложеньем приложить обратно, пускай де прирастают вновь? Чей организм выдержит сие без потрясений?
- Хуже.
- Да что ж может быть хуже? Похороны не раньше, чем через месяц! А то и более… Страна не может столько быть без власти!
- Цесаревич вообще думает, что безопасней для него - не покидать Варшавы, - отрубил Михаил Павлович.
- …Что?! - Николай Павлович, сидевший напротив брата, резко поднялся.
- Увы, это правда.
- Это не правда, это катастрофа. Только его присутствие отменит присягу! Неужто он не понимает, что в противном случае выставляет меня узурпатором?
- Ты и сам изрядно виноват, - с досадою ответил Михаил. - Зачем ты все это сделал, когда тебе известны акты покойного Государя и отречение Цесаревича? Что теперь будет при повторной присяге в отмену прежней и как Бог поможет все это закончить?[16 - Действительные слова ЕИВ.]
- Ты не понимаешь, Миша… В стране зреет заговор, всякое промедление было страшно. Я выбрал меньшее из зол, но кто ж знал, что он пойдет против принесенной присяги?
- Да присяг-то было две! В те же сутки, что ты присягал ему, - Великий Князь с досадой кивнул на разбросанные по столику для чтения новенькие профили, - он присягал тебе!
- Прошу тебя, ворочайся назад, в Варшаву… - Николай Павлович на мгновение устало прикрыл глаза. - Не приказываю, прошу. Слухи уж сегодня, не сомневаюсь, начали ходить… Все заметили, что ты не присягал брату по приезде. Все гадают… Миша, убеди его, что, коль скоро он не хочет править, он должен помочь мне!
- Скажу тебе то, чего не повторю при чужих, - взволнованно заговорил Михаил Павлович, а в смежной комнате адъютант его брата, Николай Годеин, без того внимавший каждому слову, весь оборотился в слух. - Я с ним говорил перед отъездом, долог был наш разговор. Ты знаешь, сколь буен нрав нашего брата Константина, а теперь его раздирают самые различные чувства. Есть средь них и благородные, делающие ему честь. Он понял почти сразу, что престол навязывает ему гвардия. И даже к своей выгоде он не хочет быть марионеткою в руках честолюбцев. Воля покойного монарха священна, не гвардии ее рушить! Но есть в его сердце чувства и не столь высокие. Во-первых, впрямь боится он, что вознесшие сегодня могут оборотиться завтра убийцами. Во-вторых, отчасти не доверяет тебе… В третьих, и это хуже всего, он в душе злорадствует, что ты оказался в положении столь отчаянном… Я готов тотчас в дорогу, но едва ль мне удастся убедить Цесаревича приехать.
- И все же попробуй! Сделай все, что в твоих силах, убеди брата, что при угрозе революции не время сводить меж нами счеты! Пусть либо принимает трон, либо пусть ворочается домой и присягает мне! Пусть решится хоть на что-нибудь дельное! Боже милостивый, хоть бы ничего не содеялось прежде, чем он решится!
- Изволь, я попробую… - Михаил Павлович, слишком юный дня снедавших его забот, нервически заходил по комнате. - Только успех не обещаю, на него мало надежд, брат… По мне - волнений не избежать, чем скорей начать переприсягу, тем лучше!
- Присяга Константину прошла столь гладко. Как знать, быть может, все-таки обойдется?
- Нашел с чем сравнить! Умер бездетным старший брат, ему наследовал второй… Всем понятно, последнему неграмотному мужику все ясно! Когда производят штабс-капитана в капитаны, это - в порядке и никого не дивит, но совсем иное дело - перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе?[17 - Действительные слова ЕИВ.]
- Ты прав… Как, по-твоему, брат, о чем все же лучше просить Цесаревича - чтоб переменил решение либо чтоб присягнул мне перед народом? Что вызывает у него меньшее отвращение?
- Не умею тебе сказать. Но, коль скоро гвардия сейчас будет молить его все ж взойти на трон, лучше тебе не казаться с ними заодно…
- Миша, езжай! Попробуй все, не станем глядеть на других! На чаше весов все, судьба Отечества нашего, быть может, его существование. Ты знаешь, что смутьяны лелеют планы отменить регулярную армию? Подумай, сколько месяцев пройдет прежде, чем враги разорвут на куски страну![18 - Согласно прожекту Г. С. Батенкова, желавшего ликвидировать регулярную армию.] А маменька давеча еще сказала, что преклониться мне надлежит перед братом, - горько улыбнулся Николай. - Вот уж не знаю, чья из двух жертв больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах.[19 - Действительные слова ЕИВ.]
В соседней комнате Годеин, почти не таясь, принялся писать записку к Кондратию Рылееву. Впрочем, торопился он зряшно. В это же время князь Трубецкой, сидючи в своем клубе, услышал о том же волеизъявлении Цесаревича за трубкой ароматного табаку. Позлословив еще минут десять, дабы не показать выхваляющемуся осведомленностью собеседнику, сколь большое значение он придал сей новости, засобирался восвояси.
- Я поеду, - твердо произнес Михаил. Отводя взгляд от измученного лица брата, он вновь скользнул глазами по монетам, разбросанным по камчатой синей скатерти. Мелькнула глупая мысль: хоть подбрасывай на орла или решку, удастся ль избежать смуты? Ни на что путное этот профиль, похоже, не пригодится.
Глава VI
Что может быть несуразнее, чем безо всякой разумной надобности проводить время в столице?
Елена Роскофа, она же мать Евдоксия, вздохнувши, отошла от окон гостиничного номера. Вид на Невский успел ей преизрядно наскучить. И что она здесь делает уж не первую неделю, бросив без призору обитель, ей вверенную? Какими нелепыми предстают перед нею здесь, в прозаических, обтянутых английским ситчиком в мелкие васильки на палевом фоне, стенах причины, направившие ее в путешествие! Слабое ощущение, что ладанка с сухой лилеей вдруг ожила, забилась, ровно второе сердце? Смутные, куда менее отчетливые, нежели в молодости, сны о святом короле? Да уж, основательная вы дама, Елена Кирилловна.
День похож на день, а никакого смысла в этих днях нету. Что же, остается решить, что необходимость в приезде сюда ее дряхлеющему разуму примнилась, а еще положить хоть предел своему пребыванию в столице. Пора! Еще двое суток - и домой. Да, двое суток - срок самый разумный. Ежели вообще слово «разумный» тут уместно.
Однако даже глупую игру надлежит доиграть до конца. Сидючи в нумере уж наверное ничего не добьешься. Стало быть, как вчера, пора выходить в город.
И куда направить стопы? К казармам, вероятно, куда же еще. Тогда надобно одеваться. Позавтракать можно не в гостинице, а в городе, в приглянувшемся ей французском чайном салоне.
Салон, к некоторой ее досаде, оказался на сей раз битком набит. По счастью, когда Елена Кирилловна входила, наворковавшаяся влюбленная парочка (департаментский чиновник с несомненною модисткой) вспорхнула из-за столика, что стоял около сверкающего стеклами прилавка. Она поспешила занять столик. Досадно только, что он на двоих. Ну, да ей особо рассиживаться и незачем.
Соблазнительное великолепие являл между тем стеклянный прилавок! Словно для кукол выпеченные птифуры, фланы с черносливом, открытые яблочные пироги, бисквитные корзиночки с вареньем и взбитыми сливками! Ну как тут не вспомнить, что путешествующим пост разрешается?
Полно между тем лукавить. Заведено сие было в давние времена, когда путь вправду изнурял тяготами.
Елена Кирилловна заказала к чаю булочку, обсыпанную маком, больше было и нечего взять. При этом мысль о маке отчего-то показалась неприятна. Понятное дело, от безделья-то нервы куда как расстраиваются!
А все же безо всякого удовольствия щипала она румяный хлебец. Зато чай порадовал, превосходный китайский чай. Есть же люди, что пьют для бодрости кофей! Странные, право!
- Позволите ли, матушка, присесть? Не решился б вас обеспокоить, да все занято.
Елена Кирилловна кивнула с улыбкой. Молодой измайловец казался милым: с курносым немного носом и непослушными темными волосами, никак не желающими сложиться в модный зачес надо лбом. И глаза добрые.
- Три пирожных с фисташковым кремом да кусок шоколадного пирога! Да, и кувшинчик горячего шоколаду! Ой, уж простите матушка, что при вас скоромное намерен трескать, голоден до ужаса.
- Служащему воину пост разрешается. Ежели вы, конечно, не в отпуску.
- Как раз в отпуску, - молодой человек мило смутился.
- Вы всегда откровенны в ущерб производимому доброму впечатлению? - Елена Кирилловна улыбнулась.
Рассмеялся и молодой офицер. Меж тем принесли требуемое. Для начала измайловец атаковал пирог.
- Любоваться аппетитом молодежи, во всяком случае, приятно.
- Вот ведь странность. Как раз аппетита у меня и не должно быть. А он есть. - Измайловец усмехнулся, подняв на мать Евдоксию исполнившиеся какого-то странного выражения болотно-зеленые глаза.
- Терзания души редко способны победить потребности молодого организма, - мягко сказала Елена Кирилловна. - Романисты частенько лгут.
- Как догадались вы, что я терзаюсь?
- Экая загадка! Из чего еще молодой человек должен ожидать от себя отсутствия аппетита?
- Простите меня, я неприличен. Откровенничаю с особой, коей не представлен даже. Но уж тогда, матушка, я ведь верно обращаюсь к монахине? Уж тогда позвольте представиться. Подпоручик Петр Жарптицын.
- Уж не Петр ли вы Алексеевич? - с живостью поинтересовалась Елена Кирилловна. - То-то ваше лицо мне показалось смутно знакомо. Не подвизался ли батюшка ваш в торговом флоте?
- Истинная правда! Отец мой - старый моряк.
- И что он, здоров, жив?
- Благодарю вас, жив и вполне бодр. Увлекся теперь пасекою в нашем именьице под Калугой. Покуда больше расходу на все причиндалы, нежели меду, но главное, доволен. Но сколь счастливое для меня стеченье обстоятельств! Давнее знакомство ваше с моим отцом выключает меня из рядов невеж. Но ежели не невежей, то невеждой я остаюсь. Как надлежит обращаться к инокине, сударыня?
- Прежде всего, перед вами не инокиня, но монахиня. Называть же меня вы можете матерью Евдоксией.
- Сердечно рад!
Елена видела, что признание Жарптицына не было данью вежливости. Отнюдь. Вот уж всегдашняя магия черных ее одежд! Люди ждут от духовных лиц совета, когда находятся в каком-либо душевном затруднении. Что самое странное, нередко разговора ищут и суемудрые модники, отнюдь не полагающие себя верующими. Но странно ли сие? Доверие к духовному званию живет в давней памяти крови, без помощи бесов его не одолеть. А не все ж модники бесноваты.
- Рада и я, словно письмецо из давних времен получила. Но сказавши слово, говорите уж второе. Что у вас на душе, Петр Алексеевич?
- Никогда б не подумалось мне, что захочется открыться в терзаниях моих перед монахиней. - Жарптицын ожесточенно гонял вилочкой по тарелке недоеденный кусок пирожного. - Но вы, хоть и монахиня, кажетесь особою просвещенной…
- Не стану тратить сейчас времени, чтоб разъяснить вам, сколь мало просвещение и вера друг с дружкой на самом деле спорят. Вам сейчас не до того. Петя, вы моложе моего сына, как с сыном я буду с вами говорить. Прежде всего, я вижу, речь не о делах сердечных, иначе чтоб было вам до моей образованности?
- Да… Речь о нравственных максимах. Я не случайно помянул об образованности. Сам-то я плачевно недалек в философских и гишторических науках. Еще бы! Воспитывался я дома. Учителем моим был француз, которого я сам же в отрочестве взял в плен.
- Такого мне еще не доводилось слыхать! - Елена Кирилловна от души рассмеялась.
- Добрейший был малый, хоть в дом наш и зашел грабить. - Курносое лицо Жарптицына сделалось вовсе мальчишеским. - Мне тринадцать годов было, но один мужчина в доме, отец и старшие братья, понятно, воевали. Надо ж как-то матушку с сестрой защищать… Вошли трое в гостиную, ну а я сообразил, как только сил достало, тяжелую танкетку на них сверху скинуть. И ведь попал точнехонько! Двоих покалечил сильно, потом уж добил, ну а Жерома только зашиб… Пожалел, о чем не жалею. До конца войны мы с людьми его в чулане держали. Ну и как-то оно само сложилось, что уж ворочаться Жером не захотел… Ничего его там не ждало, нищета одна. Вот я и уговорил отца, пусть француза при мне в учителях оставит. Хотя какой уж из него был учитель… Но, Господи помилуй, о какой ерунде я сейчас болтаю! Тщился я всего лишь пояснить, что образование мое было самое поверхностное. А развел турусы на колесах, семейные рассказы… Но теперь пытаюсь я понять, ведь не предо мною первым стоит вопрос, меня лишивший покоя… Как выходили из моего положения другие? Должны же быть рассуждения, примеры гиштории… Мать Евдоксия, я вовсе не знаю, что
плохо, а что хорошо!
- А вот теперь, право, стоит перейти к делу ближе, - заметила Елена Кирилловна. - В чем заключается мучащее вас противоречие? Ну же, решайтесь, иначе разговор наш теряет всякий смысл!
- Сложно говорить, слишком много пришлось бы объяснять такого, что вам и вовсе неведомо в монастырской тиши. Но вообразите, только вообразите себе, что есть некая цель… цель благородная, которой ради не жаль и жизнь положить! Прекрасная цель, ведущая к общественному и человеческому благу… Что может быть естественнее, чем к ней стремиться? Но ежели люди, кои служат ей, вводят в соблазн тем, что не высоки, самолюбивы и своекорыстны сами? Вот первое мое сомнение: закрыть ли глаза на низость тех, кто хочет высокого? Если, допустим, человек нарочно истязает подчиненных своих, чтоб ополчить тех на вышестоящего? Но ежели еще хуже… предположим лишь, что начинаешь подозревать сотоварищей своих в отвратительном преступлении… Допустим, я говорю для примеру, столь отвратительном, как отравление. Но при том… когда б ты наверное знал о злодействе! Только подозрения - томительные, бесплодные… А все ж они точат душу, так точат! И вот в этом-то состоянии ты оказываешься перед необходимостью решительных действий! Возможности предаться своим сомнениям более нет. Надобно перейти Рубикон, оборотить слова делами.
Надобно выбирать, хочешь ли ты того! О, если б я знал!
- От одного сомнения я могу вас избавить. - Взгляд Елены сделался ледяным. - Император Александр был отравлен. У меня спрашивали для него противоядий, так что уверенность моя безусловна. Вопрос в том, сочтете ли вы возможным мне поверить на слово.
Звякнула упавшая на пол (не разбившись отчего-то) чашка. Петр Жарптицын сделался белее мраморной столешницы, в которую впились его пальцы. Он в ужасе смотрел на мать Евдоксию.
- Вы только потому и решились со мною заговорить, что уверены были - женщина и монахиня от дел заговора решительно далека? - грустно усмехнулась мать Евдоксия.
- Но как… Откуда…
- Вот уж это объяснять в самом деле долго. Скажу одно - объятую революцией Францию я видела изнутри. К слову сказать, с вашим отцом мы и познакомились на пути моем к родным пределам.
- Постойте! Так вы - госпожа Роскофа?!
- Была ею когда-то.
- Не мог я сопоставить… Понятно, вы назвались именем монашеским. Но о госпоже Роскофой отец немало рассказывал мне. Женщина, повидавшая столько ужасов!
- И не желающая навидаться их вновь, добавьте.
- Новая революция должна быть вовсе иной, чем та!
- Не в характерах ли ваших сообщников вы черпаете в том гарантию? - жестко спросила Елена.
- Но что мне делать? - в голосе Жарптицына было отчаянье. - Бежать их? Но куда бежишь? В этом деле запутались все. Только пуля в лоб - единственный исход тому, кто не знает, что ему делать.
- Очень умное решение, - Елена улыбнулась, снова сделавшись ласковой.
- Ох, простите!
- Не прощу, Петя. Эдакой глупости я не вправе простить. Когда б могла я передать вам свою уверенность в том, что пуля - не точка в конце романа, как полагают многие молодые глупцы! Иная жизнь - не укрытие от путаницы, каковую развел человек в этой.
- Да есть ли она, иная жизнь?
- Когда были вы недорослем, не приходилось ли вам жестоко терзаться при мысли об абсолютном небытии?
- Да, когда начал сомневаться во всем, чему учил в детстве приходящий в дом дьякон, единственный помощник бедняги Жерома.
- Вы просыпались в ужасе по ночам, в холодном поту. Вы готовы были кричать от душевной муки.
- Да, все так, но…
- А не приходило ль вам в голову, вижу, не приходило, что мысль об отсутствии той жизни так мучительна для разума потому, что является противоестественной? Разум отказывается, не может ее вместить. А поглядите, как разумно, как гармонично все в окружающем нас мироустройстве. Смена времен года, смена поколений… Сколько в этом гармонии! Будь действительной судьбою нашей небытие, мы легко примирялись бы с ним. Но не о вашей судьбе сейчас речь! Даже то, погубите ли вы свою бессмертную душу, не столь важно теперь! Вы готовите Отечеству чудовищные беды, вы уже в них виновны! Революция - джинн из арабской сказки. Выпустить его на волю можно, управлять им - нет! Он охоч до крови людской, сей джинн. Еще более - до мучений невинных жертв. Ах, Петя, во что вы ввязались!
- Но я не знаю, как развязаться! Хотел бы, что таиться, уж давно бы хотел.
- Да проще простого. Я не хочу, заметьте, переубедить вас. Не один, увы, никак не один разговор тут надобен, а времени мало. Я хочу лишь предложить максиму, которой вы искали: не делай того, в чем не уверен. Просто воздержитесь от чего бы то ни было.
Разве разумность сего для вашей совести не важнее того, что вас осудят другие?
- Важнее, - вид Жарптицына сделался решителен. - Упрекнут - пусть дуэль. Не суть.
- Поверьте, когда-нибудь вы будете тому рады. Увы, есть выход, для вас завтрашнего радостный более, но для вас сегодняшнего невозможный.
- Я не доносчик! - теперь к щекам измайловца жарко прилила кровь. - Пусть товарищи мои десять раз недостойны и неправы, я никогда…
- Да вижу, - устало отмахнулась Елена Кирилловна. - Даже мысль о безвинных жертвах революции, а они, верьте мне, будут, не порушит ложно понимаемого чувства чести. Тут я с вами ничего теперь не поделаю. Но могу ль я попросить вас об одном одолжении, вполне с вашими принсипами совместном?
- Приказывайте, я ваш должник. Знаю наверное, ничего бесчестного вы мне не способны предложить.
- А не могли бы вы… - Некоторое время Елена Кирилловна молчала, любуясь морозными цветами, на глазах распускающимися на стеклах. - Не могли бы вы, в более для того подходящем месте, скажем в моей гостинице, поведать мне все, что известно вам о заговоре, все подробности. Да не пугайтесь так! Порукою мое слово, что ни с одним человеком я полученными сведеньями не поделюсь. Ни в какой форме - ни взглядом, ни словом, ни запиской! Так пострадает ли честь ваша, если тайны разделит с вами всего лишь одна слабая женщина?
- Но… - Теперь Жарптицын казался обескураженным. - Зачем оно вам тогда? Что вы, одна, сможете с этим поделать?
- Покуда не знаю, - честно ответила Елена. - Вы расскажите, а там видно будет. Пути-то Господни неисповедимы.
Глава VII
Шампанское, всяк знает, надлежит пить единственно из хрусталя. Когда веселый туман заливает бокал, тяжелый кристалл весело зябнет, вызывая странный восторг души.
Шампанское надлежит пить в компании, шумно и дружественно.
Петр Каховский пил вдову Клико в одиночестве, из простого стакана. Початая бутыль высилась на подоконнике, рядом, на простой бакалейной бумаге, потихоньку вытекал из своей белой плесенной корки лимбургский сыр, купленный на Мойке в лавке Диаманта.
Покупки у Диаманта были верхом неблагоразумия, позволить себе каковое Каховский не мог никак. Ежели, конечно, положить, что завтра грядет такой же день, что и сегодняшний, обыкновенный день со своею мелочной суетой. Но, допустим, только допустим, что завтра грянет буря, гроза, землетрясение и потоп! Вот уж чудачество в этом случае платить по счетам!
Ах, мерзавцы… Из-за какого-то ликера (и не вкусного вовсе) да четверть пуда конфект в билетцах разжаловать в рядовые кавказского героя! Эка важность, убыль причинил прохвосту лавочнику, ведь все лавочники - прохвосты.[20 - Конфектный билетец - фантик. Петр Григорьевич немного кривит душою. Разжалован он был не только за украденные лакомства, но и за пьяный дебош, учиненный в дому коллежской ассесорши Вангергейм, а также за «леность к службе».] Ну да теперь никто не посмеет лезть с ерундой. Хорошо, кстати, что догадался он набрать теперь у Диаманта и конфект, вот этих, с апельсиновою начинкой, они вкусные, да сушеных ананасных долек.
Наполнив бокал вновь, Каховский подошел к небольшому помутневшему зеркалу, улыбнулся своему отражению и чокнулся с оным. Право, будь здоров Петр Григорьевич! Все одно делать нечего, кроме как пить.
Уже неделя, как не собирают более совещаний. Не успело улечься еще радостное возбуждение, воцарившееся, едва успели просочиться первые слухи об отречении Константина, как обособились эти шестеро: трое князей - Трубецкой, Оболенский да Одоевский, Пущин, Николай Бестужев да Кондрат Рылеев. Только приказы и раздают. На днях, правда, обещали общий сбор.
А дни бегут, бегут превесело. Снуют курьеры меж столицею и Варшавой. Где-то в пути застрял на маленькой станции Великий Князь Михаил, чтоб не метаться лишнего взад-вперед. Пытается что-то сделать, и зряшно! Цесаревич, как по заказу работает, уперся ни на чем. Каждый день между тем выбранная из могилы младшего братца лопата земли.
Еще недавно приунывшие, впавшие в сплин, как все теперь воспряли! Идет агитация в полках, одна средь солдат, другая средь молодых офицеров. Рылеев, кто спорит, хорошо взялся за дело. А и пусть его! Истинные герои не планщики, истинных героев выявляет сам мятеж… Ах, хмель мятежа, ты лучше любого шампанского!
Петр Григорьевич упал на кровать, не расплескав зажатого в руке бокала. Стены дрянной получердачной квартирки, что снимал он последний год, поиздержавшись на курортах,[21 - Немало слез пролито советскими и постсоветскими историками о чудовищной бедности Каховского. Не совсем понимаю, как увязать отсутствие «денег на хлеб» с длительным пребыванием на курортах Италии и Германии. - Примеч. авт.] где лечил свой бронхит, словно раздвинулись, уступая проносящимся в его воображении картинам.
Запах дыма, запах гари - он приятно будоражит душу по сей день. Закат над Москвою, кажется, никогда не сменяется ночью. По безлюдной ночной улице громко и победно стучат шаги. Шагают трое - весельчак Грандье, задира Барта и он, четырнадцатилетний, юркий, как белка, воспитанник университетского пансиона. Пансиона, впрочем, уже нет: все былые товарищи уехали из Белокаменной, сидят теперь по каким-то дурацким деревням под призором придирчивых учителей. Каждый вершит свою судьбу сам. Многие мальчики почитали Наполеона великим человеком. А как дошло до дела - преисполнились вдруг любви к этому отсталому дикому «Отечеству»! Жалели, что рано им на войну, а уж из Москвы собрались мигом. Только он, Петя Каховский, догадался отлучиться на минуту, когда уж подводы стояли во дворе пансиона, да юркнуть в подворотню… Искали, кричали, так и уехали без него. И полусуток не прошло, как в школьных дортуарах расквартировали французов. Петя знал, что легко сойдется с ними - и ведь сошелся! Ах, какие разговоры! Ему, как взрослому, щедро подливали вина… А разве он не взрослый? Разве не сам он положил конец нудной
зубрежке, тупому подчинению старшим?
А вот теперь он стучит сапогами по горбатой московской мостовой, а руку тянет тяжелый узел, связанный из скатередки. Узел приятно позвякивает стеклом. Грандье и Барта недовольны: в купеческом дому, куда они залезли сегодня, не нашлось ни бутылки вина. Это впрямь досадно, ведь все ближние дома уже разорены. Завтра придется идти подальше. Но по нему так и сегодняшняя добыча не столь плоха: дюжина стклянок вишневого варенья и малиновый сироп! С сухарями пойдет очень даже недурно. Маменька, Нимфодора Михайловна, никогда не давала варенья вдоволь, а уж такое, густое от сахара, вишневое без косточек, жалела особенно…
Как это оно вышло, что, выхлебав половину стклянки, он засунул в нее руку? А, хотел вытащить упавший внутрь сухарь! Сухарь удалось ухватить, но рука отчего-то застряла… Грандье и Барта, обозленные вынужденной трезвостью, принялись его задирать. «И как же ты теперь высвободишь руку, бедняга Пьер?» - покатывался со смеху Гастон Грандье.
«А вот так!» - Петя тяжело размахнулся плененной рукою и разбил стклянку о голову Грандье. Варенье так и потекло по мундирному сукну.
Особого вреда Гастону он не причинил, вот и остался жив. Но сердечной дружбе пришел конец. Прибили и прогнали.[22 - Не считаю излишним упомянуть, что об этих подвигах юного Каховского повествует Н. Греч. Весь роман не может состоять из отсылок к источникам, но здесь я делаю исключение ввиду недавно происшедшего эпизода. Некий, заметим, профессиональный историк, впервые услышав о мародерстве Каховского, печатно обвинил меня в необоснованной игре воображения. Уж коли историки, вместо естественного вопроса об источнике неизвестных им фактов, начинают кричать о клевете, то чего же ждать от прочих? Увы, сила привитых стереотипов велика.] Жаль.
Но все, что заварится сразу, как Николай объявит день переприсяги, будет повеселей веселых дней в пустой Москве, веселей кавказских пирушек…
Каховский лежа осушил бокал. Ах, как хорошо! Словно золотая влага попадает не в желудок, а в жилы, течет-струится по ним, бурля веселыми пузырьками. Или это не шампанское струится по жилам, а веселое слово «революция»?
Тираны, трепещите днесь,
Грядет священный час расплаты!
Не спрячут стены и палаты
Когда законом станет месть.
Тираны, трепещите днесь!
В одиночку пить не ладно, ну да с Петром Григорьичем можно! Еще по бокальчику? Будь, Петр Григорьевич, здоров! Звяк! Она еще пожалеет, что отсылала назад непрочитанными твои письма! Даже не распечатывала! Софи, бездушная своекорыстная кокетка, пренебрегшая тобою из-за горькой твоей бедности! Ясен день из-за бедности, по какой же еще причине женщина может пренебречь им, Петром Каховским?!
Но довольно о Софи Салтыковой, разве она достойна сейчас даже мыслей, не то, что сердечной тоски? Не было ничего, не было холодного лета под холмистым Смоленском, не было оброненного на траву платочка, что благоухал жасмином, платочка, который он осыпал по ночам страстными поцелуями… От обиды сжег уже выдохшийся, замусоленный платочек в печке, а после так сокрушался.
Не было, ничего не было! В жизни настоящего героя, грека либо римлянина древности, женщинам места нету. И великий Наполеон сие помнил. Женщины ждали в его приемной, когда Наполеон прервет работу над документами. На четверть часа женщину проводили в его кабинет, там же, на диване, он задирал юбки и брал ее без церемоний, как хотел, а затем снова ворочался к письменному столу… Что графиня, что горничная, плевать! Правду сказать, свою Жозефину Богарне Наполеон ценил больше прочих. Ох, должно быть, хороша была шельма! Кто побывал в конце войны в Париже, рассказывали о шесте, на котором он ее… Ах, нелегкая! «Я еду, не мойся!», так он ей сообщал заране… Должно и впрямь грязное женское тело похоже на лимбургский этот сыр - воняет и оттого вкусней… Вкусный сыр, жаль мало взял в лавке. И вино кончилось… Неважно… Важно одно: скоро все начнется. Быть может сейчас, в это мгновение, уже заваривается славная каша.
Глава VIII
Полковник Александр Федорович фон Моллер, уже прибывший в Зимний дворец, принимал гостя, о коем ему доложили, не успел он, стянув перчатки, согреть у каминного экрана озябших рук. Тут же пришлось вновь перчатки натягивать и выходить, чтоб разобраться самому, кто да зачем пожаловал.
- Ты теперь всех нужней, брат, так тебя днем с огнем не сыскать, - оживленно заговорил Николай Бестужев, входя вместе с Моллером в дежурное помещение. - Оболенский тебя искал, обыскался, к дяде твоему сановному заезжал - уж ты отбыл. Рылейка, бедолага, кашлял, а ездил за тобой на квартиру. Ну, думаю, во дворце-то застану, скоро тебе заступать.
- Не стоило эдак сюда являться, - Моллер нахмурился. - Право, зря я тебя провел. Лучше б на воздухе поговорили.
- На морозе, ты хочешь сказать. Нет, брат, благодарствую. Полно, сейчас не до глупостей и не до секретов. Ты, поди, слышал про переприсягу?
- Слышал. Что-то он быстро назначил день. Еще вчера ничего, а тут нате вам - завтра. Разве за день о таком объявляют? Ну да неважно. Про переприсягу я уже знаю.
- Так нужно ль тебе объяснять, отчего ты нынче вечером - наиважнейшая персона? - Бестужев сощурил глаза.
- Да уж сделай милость, объясни. - Моллер уселся на один из потертых диванов, жестом предложив гостю расположиться напротив.
- Твои финляндцы завтра - везде, - Бестужев сел, закинул ногу на ногу. - Сенат у тебя, Саша, почитай, в кармане. А самое главное - дворец. Ты прикажешь, все в наших руках, всё семейство в заложниках. Тогда авось и фарса с Константином не понадобится. Подтянем сразу половину войск к Зимнему, финляндцы по твоему слову без боя пустят, а там уж наша фортуна. Николай ото всего откажется, все подпишет. Еще бы нет, ради своей мелюзги да женушки! Наилучший план, а все потому, что твое дежурство!
- Меня не худо бы спроситься наперед, прежде, чем планы-то строить, - процедил сквозь зубы Моллер. - А ну как обернется неладно? О том вы думали?
- Думали, - отчеканил Бестужев. - Каховский так и прямо сказал, коли всех случайно перебьют, как оно в таких случаях обыкновенно бывает,[23 - Действительные слова Каховского.] не велика печаль. Николай со своим мальчишкой мертвы, Константин за тридевять земель, с Михаилом как-нито разберемся. Берем всю власть разом, без переходных фаз, без полутонов живописных.
- Общего решения убивать всю фамилию не было.
- Многих общих решений не было, да только, покуда мы их все примем, другого такого случая тридцать лет ждать! Это ж такая фортуна, Саша, что тиран-то вдруг помер, а с наследованием сумятица! Такая фортуна!
Николай Бестужев гордился своей превосходной памятью еще со школьных лет. Поди, удержи в голове, кому положено знать, что умереть Александру нашлось, кому помочь, а кто этого знать не должен никак! Кому известно, что фамилия августейшая - по любому не жильцы, а кто полагает о том спорить да решенье находить. А кто вообще (и ведь без этих-то дурачков сейчас никуда) думает, что вся петрушка - в пользу Константина. Как, например, болван этот Щепин-Ростовский, которому завтра московцев поднимать. Щепину-Ростовскому бы никак нельзя было проговориться, что не Константина на трон сажаем, а серьезными делами заняты.
Впрочем, хитрые игры кончаются. Бестужев невольно подобрался. Медля заговорить, окинул праздным взглядом крашенные в зеленый цвет стены офицерской комнаты при гауптвахте, разрисованные льдом оконные стекла, за которыми уже сгущалась ночь.
Моллер подошел к окнам и резким жестом спустил шторы. Затем обернулся к Бестужеву.
- Сената мне для вас не жалко - хоть лошадей туда заводите. А во дворец нет, не пропущу - не нравится мне все это.
- Мало ль, кому чего не нравится, Саша. Ты - член общества.
- Да ты, Мумия,[24 - Таким было в своем кругу прозвище Николая Бестужева.] не диктатор его!
- Надо будет, подтвердит и диктатор. Тебе сие понятно. Впрочем, есть и другое, о чем ты подзабыл. Ты - член ложи «Избранного Михаила»?
- Ты превосходно знаешь, в какой я ложе.
- Тогда изволь. Вот приказ того, подчиняться кому нас обязывает добродетель повиновения. Нас всех - уж я озаботился с утра получить сию бумагу.
- Тут ничего не писано про дворец, - продолжал спорить Моллер, вглядываясь в остроугольные немецкие буквы, в причудливую печать, некрасивую и неразборчивую, словно утыканное флажками колесо. Впрочем, в возражениях его не было напора. Он уступал, это чувствовали оба.
- Разве ж такие вещи доверяют бумаге? - Бестужев усмехнулся. - У меня есть полномочия приказывать братьям, в обычное время мне равным.
- Ладно, финляндцы пропустят, - резко ответил Моллер. - Когда подтянете полки? Я должен быть готов заранее.
- Это я тебе скажу часа через три. Я теперь в штаб. - Бестужев поднялся. - Скоро ворочусь.
- Твоя воля, - Моллер избегал взгляда собеседника.
- Саша, не держи на меня обиды! - голос Бестужева потеплел. - Мы такую кашу заварили, что тут уж не до сантиментов. Право слово, самим бы уцелеть. Или мы, или они, Рубикон позади остался.
- Понимаю, - Моллер смягчился в свой черед. - Неужто Превосходный Князь Царской Тайны - сам в столице? Мне Завалишин говорил, будто наше дело - часть целого, притом - наиважнейшая часть. А все ж я сомневался.
- Ох, дам я Завалишину в харю, как в бубен - по-нашему, поморскому! - Бестужев рассмеялся. - Средь своих ничего, а только язык у него уж больно длинен. Не сомневайся, Саша, место стране нашей с дня завтрашнего в авангарде! У французишек кишка тонка оказалась, а мы сладим. Ладно, прощай пока, дел-то еще!
Моллер кликнул, чтоб Бестужева проводили.
Руки все зябли.
- Новый Наполеон - ладно бы, а династия Трубецких вместо династии Романовых - это вовсе другое, - пробормотал он, возвращаясь к камину. - Наследственной власти хотят, а на всех ее не достанет, власти-то. Ну да по-всякому выходит: сейчас Николая держаться - гибнуть с ним заодно. Заодно да на дно.
- Ты пойдешь много глубже.
От неожиданности Моллер уронил перчатку за экран. Перчатка угодила прямо в огонь.
Моллеру показалось, что он сходит с ума. На диване, где минуту назад сидел он сам, разговаривая с Бестужевым, сидела теперь монахиня. Средних лет, с лицом, бледности которого позавидовали б столичные львицы, оттененным темной тканью апостольника, словно картина своей рамой. Выбившаяся наружу прядка темно-золотых волос, высокий упрямый лоб, насмешливые серые глаза.
- К-как? - Моллер некстати раскашлялся - злополучная перчатка успела изрядно надымить. - Как вы здесь оказались? Это невозможно!
- Невозможно? - Незваная гостья усмехнулась. - Чтобы в православной стране да было куда-либо невозможно пройти русской монахине? Гиль.
- Здесь дворец, а не проходной двор! - Моллеру удалось справиться с кашлем. В голове между тем отчаянным роем вились мысли, кои не успевал он облекать во фразы, не до того было. Много ль успела она услыхать? Образованная женщина, женщина из аристократической семьи. Что теперь делать, что делать, коли слышала? Все так и крутилось одновременно, а еще почему-то лезло вовсе дурацкое сравненье высоколобого этого лица с портретами кисти Веласкеса. Верно, походила в отрочестве на инфанту в серо-розовом. Дьявол! Почему эта инфанта идет на ум, когда надобно сосредоточиться? - Здесь все охраняется!
- Православными людьми и охраняется. - Гостья, вот наваждение, откровенно забавлялась. - А православным людям понятно, что от монахини и во дворце не вред, а единственно польза. Ежели, конечно, это простые православные люди, не порченные суемудрием. Проще сказать, меня пропустили солдаты.
- Да я их!! - Ярость обожгла Александра Федоровича. - Да за такое десять раз запороть мало!
- Милое дело. Подчиненные пропустили во дворец женщину, верноподданную и безобидную. А начальство, каковое намерено отворить ворота возглавляемым убийцами и предателями войскам, ставит им сей незначительный проступок в огромную вину. Никогда я не восхищалась мужскою логикой, но уж это, право, чересчур.
- Вы… слышали?
- С ребяческих лет знала, что подслушивать иной раз бывает весьма любопытно. - Монахиня продолжала улыбаться улыбкою не монастырской, а светской, холодной, как ее серые глаза, увеличенные лиловатыми тенями. - Но в кругах, где вам никогда не доводилось вращаться, учат оборачивать к пользе даже собственные пороки. Подслушивала и все до словечка сумела услышать.
- Вот как? - Смертельно напуганный, Моллер на глазах становился опасен. - А вы понимаете, что вы - в полной моей власти?! Я могу вас застрелить на месте, кто меня обвинит, вам здесь быть не положено! Я могу застрелить, задушить своими руками всякого, кто без разрешения проник во дворец! И я сделаю это! Мне терять нечего!
- Тебе есть чего терять, - вновь перейдя на «ты», монахиня смотрела на собеседника в упор, чуть сощурясь. Такой взгляд бывает на дуэли, когда противник требует тебя к барьеру.
Моллер отчаянно расхохотался.
- Ну да, конечно, сейчас я услышу речи про спасенье души!
- Отнюдь. - Монахиня осталась невозмутима, даже поудобнее засунула руки в свою муфточку. Муфта была отнюдь не соболья: простого черного сукна, изнутри и по краям обшитая козьим пухом. В помещениях гауптвахты вправду было холодновато. - Ни слова о спасении души вы от меня сегодня не услышите.
- Вы вправду монахиня? - Моллер спросил это отчего-то очень тихо. Ярость его сменилась растерянностью.
- Вне всяких сомнений. Но сейчас мне недосуг спасать масонские души, положенье вещей не таково. Быть может, я и должна буду напомнить сегодня о бессмертной душе и грехе иным людям. Но вам и сейчас - зряшная трата сил. Перейдем лучше к делу.
- Чего вы хотите от меня?
Быть может - денег, мелькнула слабая надежда. Тогда и убивать ее не надо, как бы все сладилось. Но в глубине души Моллеру не удавалось этой надеждой себя обмануть ни на миг.
- Масон, нарушивший волю своих собратьев, рискует уснуть. Полагаю, что отступившийся заговорщик также не вполне безопасен. Хотя в последнем и усомнюсь, у вас, заговорщиков, я успела понять, изрядный во всем беспорядок. Однако все сие весьма неприятные перспективы, понять вас можно. Но вы должны знать: оные - пустяк в сравненье с тем, что вас ждет, если вы пропустите своих во дворец.
- В случае успеха - какие мне неприятности? - Моллер усмехнулся.
- Смерть, - веско произнесла монахиня. - Смерть настолько чудовищная, что усыпление из рук «братьев» покажется вам забавою. Как бы ни возвеличили вас за предательство, есть человек, что до вас доберется. Ничто не остановит его. Он страшен, если б вы только могли знать, как он страшен. Девятилетним дитятею он убил первого врага, врага, покорного тем же силам, как те, коим служите вы. Убил не из пистолета, своими руками. Продумал и взвесил, лишь затем - выполнил: обхитрил, подобрался к оружию. Не только вспомнил, где у человека печень, но и сообразил не просто пронзить, а и пропороть ножом. Повис на ноже, а пропорол - еле силенок-то хватило. С тех пор он отменно повзрослел. Завтра он будет в малом числе верных слуг престола. Но не ласкайтесь надеждою, что сей может погибнуть в завтрашней смуте. Такие, как он, не погибают, у него звериное чутье на выстрел и удар. Он жесток, и жестокость его тем страшнее, что мученье врага всегда оставляет его холодным. Он не ликует, как заурядный мститель. Он спокоен, но цивилизованности в нем не больше, чем в древнем язычнике варяге. Я не хочу даже думать о том, что
он сделает с вами, четвертует, самое меньшее. Примите такую свою судьбу как данность, коли решитесь отворить ворота.
- Почему должен я верить какому-то рассказу? - Голос Моллера дрогнул. - Рассказу о человеке, что четвертует врагов престола! Чем докажете вы то, что такой мститель взаправду есть?
- Еще не мститель. Покуда - всего лишь защитник. Но берегитесь разбудить в нем чудовище. Берегитесь оборотить его во мстителя. А верить мне вы можете по одной-единственной причине: я говорю правду. Монашествующим лгать не пристало.
- Но из чего ж вам столь хорошо известна моя участь? - Моллер попытался ухмыльнуться.
- Я в первый раз в жизни пытаюсь кому-то растолковать, что являет собою сей человек, - голос монахини сделался мягок. - Но все поступки его при тех либо иных обстоятельствах всегда ясны мне заранее. Дело в том, что он - мой родной брат.
- Но… - Моллер не знал, что сказать: чувства его отчаянно смешались. Где-то в груди ныл тонкий, как слабая зубная боль, страх. Нет, не того человека, о ком монахиня говорила, он страшится. Страх вызывала в нем эта женщина, ее бледное лицо в обрамлении темного апостольника, золотая прядка на высоком лбу, четки на поясе, суконная накидка на том же козьем пуху; все вызывало в нем страх, не тот бурный страх, что только недавно мог толкнуть его на любой отчаянный шаг, страх тихий, цепенящий. Особенно страшны были серые ее глаза, с которыми он не мог больше столкнуться взглядом.
- Не говорю вам - берегитесь, - монахиня поднялась. - Если вы предадите, вам не уберечься.
- Я не сделаю этого. - Моллер сам не услышал своего голоса, даже не понял, произнес эти слова вслух или просто подумал.
Но монахиня услышала.
- Будьте наготове - они станут настаивать.
- Я… да. Вам не холодно? - Он сам не знал, зачем спросил. - Нынче так подморозило!
- Устав, что поделаешь.
Она направлялась уже к двери, прошла мимо него. Он почти не удивился тому, что она употребляет духи: нежный, свежий запах лилий исходил от ее черных одежд.
Она вышла. Моллер, опять не зная, зачем, кинулся смотреть ей вслед.
Черная легкая тень проскользнула мимо денежных ящиков, в сени, а дальше отчего-то не к лестнице, а в Салтыковский подъезд.
Словно ее и не было. Приснилась. Только в холодной комнате еще стоял запах лилий.
Глава IX
- Вот ведь чума! Что ж на него нашло? - Рылеев, за нездоровьем уже несколько дней как оборотивший в тайный штаб свою квартиру, ломал карандаши, сидя за письменным столом. - Бестужев, ты наверное ничего не мог исправить?
- Ни на волос не мог. Сам голову сломал, что с ним приключилось. Уезжал - был, голубчик, тепленький. Думал, сладил я дело. Ворочаюсь с инструкциями - как подменили Моллера. Нет де, да и весь сказ. Как пошел на меня ногами топать, потом по столу кулаком шарахнул, аж ящик расколотил. И все орал, будто не хочет, чтоб его из-за нас «четвертовали».
- Почему четвертовали? - с недоумением спросил Иван Пущин. - Кто ж в девятнадцатом столетии да в европейской стране станет четвертовать?
- Его как заклинило на этом четвертовании дурацком.
- Это худо, он может донести, - процедил сквозь зубы Арбузов.
- Пустое, Ростовцев уже донес, - отмахнулся Александр Бестужев. - Все одно обратного хода нам уже нет.
- Донос Ростовцева - гиль, - веско возразил Сутгоф. - Он сам рассказывал, чего понаписал Николаю. Один туман, никакого толку. А вот Моллер может донести важное: нам нужен Зимний.
- Стало быть, меняем план. Весь, наново. - Рылеев зашагал по комнате. - Без захвата Зимнего выйдет не дело, а игра в бирюльки.
В столовой вид покрытого зеленой камчатой скатертью стола был самый дикий. Стояли бутылки и бокалы, но вперемешку с кофейными чашками. Пузатый кофейник громоздился среди цимлянского как дом за частоколом, словно так и было надобно. Кто-то спросил и чаю. К кофею и чаю подали пастилы и сладкие сухари, к вину не подавали ничего - хлестали мимоходом, как воду. Премного курили - слуга не успевал подносить трубки. И не успевал собирать бокалы, что разбегались со стола на подоконники и столики, на фортепьяно и на горку, забегали в кабинет.
Постоянно звенел дверной колокольчик, стучали шаги. В гостиной и в кабинете яблоку было негде упасть. Раскрывались объятия, кто-то насвистывал из Глинки, кто-то громко швырялся стихотворными строфами… Уезжали, возвращались вновь. Сколь трудным оказалось впоследствии вспомнить, кто и когда был в последние два роковых дня на этой квартире, на Мойке!
- Ну и чего мы все тут расселись, будто пожарные под каланчей? - Нервы Каховского, расшатанные несколькими днями пьянства, не выдерживали. Он казался больней Рылеева: ввалившиеся глаза, обметанные темной коркою лихорадки губы. - Такие дела всегда ночью делались, а мы гадаем - кто донесет, кто нет! Я думаю, что и теперь, если начинать здесь, то лучше ночью; всеми силами идти ко дворцу, а то смотрите, господа, пока мы соберемся на площадь… да вы знаете, что и присяга не во всех полках в одно время бывает, а около дворца полк Павловский, батальон Преображенский, да и за конную гвардию не отвечаю. Я не знаю, что там успел Одоевский, так, чтобы нас всех не перехватили, прежде, чем мы соединимся.[25 - Действительные слова Каховского.]
- И ты думаешь, - Рылеев коротко, зло рассмеялся, - солдаты выйдут прежде объявления присяги?[26 - Действительные слова Рылеева.] Очнись, дружок! Ни один не почешется. Переприсяга - единственная наша надежда!
- Единственная наша, ты хочешь сказать, соломинка! - громко хмыкнул с углового дивана Якубович. Он прихлебывал вино - самым развязным манером, прямо из бутылки.
- А хотя бы и так, - огрызнулся Рылеев. - Скажи лучше, поведешь матросиков на Зимний? С Арбузовым? Одному ему матросов не поднять - эполеты жидки.
- И у меня тож не густы, - Якубович со стуком отставил бутылку.
Внимание всех присутствовавших оборотилось на них обоих - на Рылеева и Якубовича. Решалось самое важное.
- Ты можешь увлечь, тебе дано. Не обижайся, Арбузов, вдвоем вы лучше сладите. Ну так что, господа? Беретесь?
- Вести Экипаж с измайловцами? - переспросил лейтенант Антон Арбузов - остролицый, сухой, двадцатисемилетний.
- Раз уж добром не сладилось из-за Моллера.
- А коли не подымутся измайловцы-то? - вновь громко, в простецкой своей манере переспросил Якубович.
- Для успеха вполне достанет одного надежного полка,[27 - Действительные слова Трубецкого.] - веско подал голос князь Трубецкой. - Но бросить его надобно на дворец, Рылеев прав.
Трубецкой видел Якубовича во второй раз, а пригляделся к нему впервые. Оказался сей провинциальный буффон еще хуже, чем князь опасался заранее. В иных обстоятельствах он живо поставил бы моветона на место. Но Оболенский и Рылеев правы - эдакие горлопаны незаменимы, когда надобна смута. Однако ж за ним надобен призор. Только что предлагал разбить кабаки, чтоб чернь перепилась и пошла за мятежом.[28 - Действительное предложение Якубовича.] Как бы самовольно чего подобного не вытворил.
- И то верно! - Якубович непритворно рассмеялся, хлопнув себя по коленям. Сделалось ясным, что он лишь набивал себе цену, кокетничал. - Возьмусь, где наша не пропадала!
- Берусь и я, - голос Арбузова чуть дрогнул. На какое-то мгновение ему вдруг захотелось очутиться далеко-далеко от этой душной комнаты, где все дымили, а нездоровый Рылеев запрещал открывать фортки. Стоять бы сейчас на надраенной палубе «Проворного», слушая звон тугой парусины под ветром, впивая разгоряченным лицом мелкий балтийский дождик и морскую соленую пыль. Полно! Что за слабость? Не сам ли он основал тайное «Общество Гвардейского Экипажа»? Поди и Наполеон колебался перед Тулоном. - Я берусь.
- Вот и славно, вот и чудно! - Рылеев потянулся вновь за трубкой.
- Триста штыков… - Сутгоф, напротив, выпустил чубук. - Немало, но они раскиданы по всему дворцу. Нужна внезапность - не дать им стечься.
- Стало быть, уговорились. - Трубецкой окинул медленным взглядом собравшихся. - Главные силы завтра бросаем за дворец, избыток - уже на Сенат.
- Сенат что, Сенат - пустяк, тридцать пять штыков!
- Начальник восстания будет Оболенский, - холодно продолжил Трубецкой, недовольный тем, что его прерывают.
- А где он, кстати сказать?
- Занят в казармах. Ну, да он уж согласился заранее. Лихой малый!
- Но как же… - Полковник Александр Михайлович Булатов недоуменно переглянулся с Якубовичем. Отчего Оболенский? Не оттого ли, что Рюрикович? Его, героя, израненного на полях сражений, обходят в пользу необстрелянного! Якубович хоть на Кавказе пороху понюхал. Эвон, с головой-то каково… А этот… И Трубецкой расселся, словно уже в Эрмитаже. Глядит свысока, Гедиминович… Неладно, неладно…
- А Батенков был нынче? - озаботился вдруг Сутгоф.
- Вовсе не знаю, выйдет ли поутру из дому, - с досадой бросил Рылеев. - Такую нам с князь Сергей Петровичем вчера речь говорил, беда. Не хочет, вишь, арестовывать семейство. Стращал нас девяносто третьим годом: пойдет-де кровь литься, так уж захочешь - не остановишь.
- С этими филантропами ничего не сделаешь! - гневно выкрикнул Каховский. - Тут надобно просто резать, да и только![29 - Действительные слова Каховского.]
Многие, первым Арбузов, начали аплодировать, словно сидели в партере.
- Николая Первого - первым! - рассмеялся один из вовсе безусых под одобрительный хохот.
- Сердце у меня доброе, - заговорил Якубович, поймав на себе несколько взглядов. - Все знают, прежний Император жестоко меня обидел - перевел из гвардии. Я прибыл сюда того ради, чтоб свести с ним счеты. Но теперь мне с него не спросить. А Николай мне ничего не делал дурного, кабы рука моя не дрогнула. Предлагаю всем, кто тут есть, кинуть жребий.[30 - Действительное предложение Якубовича.]
- Жребий!
- Нет, не дело, надобно герою вызваться самому!
- Что за пустое ребячество! - Трубецкой поднялся, озирая собрание с высоты своего немалого роста. - Час уж поздний, надобно и честь знать. Да и выспаться не мешает. Подведем черту. Якубович и Арбузов ведут в любом случае Флотский Экипаж. Если будет фортуна - еще измайловцев. Каждый поднимает своих, подтягивается следом. После Сената захватываем крепость, Арсенал. К крепости идет Булатов. Далее, сообразно плану, все чрезвычайно удачно складывается в отношении Великого Князя Михаила. На Нарвской заставе нынче дежурит Кушелев. Михаил же Бестужев теперь дежурит по караулам. Оба предупреждены уже. Бестужев прискачет, быть может, уже прискакал, к нему. Кушелев скажет солдатам, будто тот привез приказ - арестовать Михаила. Все сие будет выглядеть очень правдоподобно. Солдаты поверят. Михаил способен сорвать нам всю игру. Но мы обезопасим его вовремя. Кстати, пусть никто не забывает говорить солдатам, что Николай его устранил. За сим, господа, позволю себе откланяться.
- Каков, однако, наш диктатор? - довольно потирая руки, воротился проводивший Трубецкого до сеней Рылеев. - Право, замечательным был наш выбор.
Булатов подумал о том, что решительно ничего замечательного в Трубецком не находит. И тут же в сердце как штыком ударила тоска. Лиза, Лизанька! Если б была ты жива теперь. Зачем все это, зачем? Жили, как на острове, вдвоем, острове зеленом, тенистом. Какие детские были твои слова: «Я не хочу умирать от тебя!» Как другая сказала б: «Не хочу от тебя уезжать…» Но ты от меня ушла насовсем, умерла насовсем, удалилась на веки от меня, от меня… Зачем я тут, среди чужих этих людей, надобно мне домой, к моим сироткам…
Булатов встряхнулся, словно пробуждаясь.
- Последнее дело не слажено. - Рылеев вдруг задышал часто. Он снова воротился к письменному столу, руки его слепо рылись в верхнем ящике, глаза меж тем искали кого-то в собрании. Глаза нашли быстрее, чем руки, остановившись на Каховском.
Но вот уж и руки догнали. В них был кинжал, дрянной горский кинжал, украшенный чеканкою, из тех, что везут с Кавказа на память приезжие. Старожилы таких не покупают.
В комнатах сделалось очень тихо. Рылеев шел к Каховскому, протягивая кинжал. Все масоны знали, что это должно означать.
Но Рылеев не удоволился жестом.
- Любезный друг, ты сир на сей земле, - произнес он проникновенно, ты должен собою пожертвовать для общества - убей завтра Императора![31 - Действительные слова Рылеева.]
Обсуждать было нечего. Смущенно зардевшись, Каковский повертел оружие в руках, затем отложил на подоконник, сразу же о нем позабыв. Никто, впрочем, и не ждал, что вправду возьмет дешевую игрушку с собою.
Вдруг вновь сделалось шумно. Пущин, Бестужевы, сам Рылеев, Сутгоф, Арбузов - все целовались с Каховским.
Пущин был уже в шинели. Пора, пора было расходиться. Хоть несколько часов сна - перед большим делом.
Глава X
- Глядит уже с важностью настоящего монарха.
Булатов предложил Якубовичу заночевать у него. Отбыли незаметно. Тесный полумрак кузова и равномерная тряска успокаивали нервы Булатова, утомленные бурным многолюдством рылеевской квартиры. Вообще утомлялся он быстро. Состарившийся за полтора года после смерти жены, по-стариковски себя запустивший, Булатов сроду не занимался политикою в более счастливые свои годы. Близкие с тревогою подмечали в нем новую черту характера - радостную, какую-то ребяческую готовность подчиняться чужой воле, если была она сильна. Кто узнал бы в нем прежнего героя Бауцена! Рылеев, которого прежде он недолюбливал, при новой встрече очаровал его, увлек за собою, словно гамельнский крысолов своею дудочкой. Теперь же непонятные чувства Булатова перекинулись на Якубовича.
- Вы, стало быть, также в отпуску? - спросил Якубович вместо ответа.
- Отнюдь. - Булатов простодушно улыбнулся. - Отлучился самовольно из полка, он у меня в Керенске стоит, под Пензою. Прислали мне письмо, что уж надобно быть.
- Лихо!
- Да чего уж там. Коли дело выгорит - кто мне попеняет? Провалимся - все одно отвечать за все разом.
- И то верно.
- А давно ль вы состоите в сей партии?[32 - Далее следует действительный разговор.] - с надеждой, словно ожидая, что Якубович развеет тайные его тревоги, спросил Булатов.
- Нет, недавно!
- Знаете ли вы по крайней мере отечественную пользу сего заговора?
- Нет! - горячо воскликнул Якубович. Ему не было понятно, к чему Булатов клонит.
- Как велико число наших солдат?
- И того нет!
- Давно ль вы знакомы с этими людьми?
- Князя вижу во второй раз! Рылеева тоже хорошо не знаю.
Некоторое время ехали молча.
- Боюсь я, не обманывают ли нас, - с тоскою заговорил Булатов. - Рылеева я знаю с детских лет. В Первом кадетском корпусе были мы в одной роте.
- Да неужто? - Якубович расхохотался. - А как Кондрата мальчишки звали?
- Угадали, - засмеялся и Булатов. - Конечно, Рылом. И вот что я вам скажу как человеку благородному. Рыло был просто рожден для заварки каш, но сам всегда оставался в стороне. Сколько раз он дружбы кадет расстраивал! Интриговал, шустрил, противу меня сколько раз подбивал товарищей… Да, было… Я тогда от него в стороне держался, не любил. Теперь он вроде бы человек порядочный, однако ж шибко мягко стелет перед князем этим.
- Стелет, будто в постельничие к нему нанялся! - хохотнул Якубович.
- И план его не хорош. Я предлагал позавчера имеющееся у меня войско разделить на два отряда, так нет, он все по-своему гнет. Метит в Бонапарты, в императоры!
- И каково ваше мнение? Как нам теперь быть? Признаюсь, я решительно согласен с вами и Трубецкой мне глубоко неприятен.
- Утро вечера мудренее, - вздохнул Булатов. - Однако надлежит нам, людям благородным, добиться от них большего толку прежде, чем что-то начинать делать.[33 - Безмерно удивительно, что разговор такого рода мог случиться между двумя людьми, уже согласившимися принять участие в кровавом мятеже. Но он был, подобный разговор.]
Якубович сделался мрачен. Тяжелое лицо его, перетянутый черною повязкою лоб выглядели зловеще при слабых лучах заглядывавших в окна фонарей.
…В Зимнем дворце между тем сбился обыкновенный, по-деревенски немудреный распорядок дня. Спали только дети. Уже в час по полуночи Николай Павлович воротился с Государственного Совета и прошел в свои комнаты: мимо бело-золотых как венчальные свечи конногвардейцев (только красные овалы супервестов ярко выделялись в полумраке), что стояли во внутреннем карауле, мимо князя Александра Одоевского, что им командовал. Князь старательно отводил глаза: ужели и он - тоже? Нет, не может быть, и в списках заговорщиков его нет.
Никто отчего-то не удивился присутствию в офицерской комнате того, кого в ней в эту ночь и этот час вовсе не должно было быть: Платона Роскофа.
Все видели друг дружку почти насквозь, но ни черные, ни белые фигуры еще не покинули своих шахматных клеток.
Александра Федоровна, в бирюзовом капоте и блондовом чепце, торопливо поднялась мужу навстречу. В руке ее была Метьюринова книга «Мельмот-скиталец».
- Ну и как сия новинка, хороша? - Николай Павлович рассеянно поцеловал жену в лоб.
- Право, не знаю… - Звонкий голос молодой женщины звучал напряженно, в нем была странная старательность, как если бы девочка отвечала не вполне хорошо затверженный урок. - Немножко путано пишет. Одна история начинается, в ней другая, а в другой еще и третья. И очень мрачно.
- «Мне поручено попирать ногами и мять все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой душе… все, что попадается на моем пути», - наугад раскрыв книгу, прочел Николай Павлович. - Да уж, невесело. Я тебя задержал, друг мой. Пора спать, давно уже пора.
- Что? О, да, конечно! - Александра Федоровна отложила толстый волюм на столик для чтения.
- Да, вот еще что… - Николай Павлович наконец решился. - Милая! Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью.[34 - Действительные слова ЕИВ.]
- Обещаю, - прошелестели в ответ нежные молодые губы. Даже не шепот, шелест пунцовых розовых лепестков, неуловимый шелест. Но тот, к кому был он обращен, услышал.
Неловко поставленная свеча капнула воском на раскрытую страницу, где молодой ирландец рвал на куски и швырял в огонь портрет своего проклятого предка.
…Проводив гостей, Рылеев воротился в кабинет. Семья, привыкшая за последние месяцы к постоянным и шумным сборищам в доме, давно уже спала. Все одно он не просил жену выходить к гостям: к чему ей слушать эдакие-то разговоры?
Однако же сам он не торопился спать, словно еще чего-то ждал. Бродил по комнате, рассеянно останавливался. Схлопнул колпачком огоньки лишних свечей, болезненно поморщился, поняв, что переусердствовал - теперь сделалось слишком темно. Хотел было вновь зажечь две из потушенных, передумал… Подошел к маленькому бюро, выдвинул один из боковых ящичков…
…
- Достал толстую пачку денег, но небольших, рублевиками, пересчитывал, - прочел Василию Шервуду спустя час Роман Сабуров. - Слугу перед этим отослал спать, когда в дверь постучали, открывал сам. Посетитель одет как мещанин, небогато, средних годов. Разговаривали недолго, судя по всему, в сенях. Выйдя на крыльцо, тот остановился, похлопал себя по карману, словно проверял, хорошо ли что-то положил. Вероятней всего, те деньги перекочевали от Рылеева к нему.
- Я вот чего не могу понять, Сабуров, - Шервуд, взяв у Романа Кирилловича прочтенную записку, машинально заложил ее в сафьяновую папку, что успела за сутки потолстеть вдвое. - Почему мы их не арестовываем? Почему? Ладно, Милорадович не получил вовремя предостережения, присяга Константину случилась…
На мгновение, всего на какое-то мгновение, двое мужчин замолчали. Единственное, что было им известно наверное: Алексей Сирин не въехал в столицу. Не было никакой возможности в сумасшедшем течении этих дней разузнать о его судьбе. Но и обольщаться не приходилось.
- Тогда уж не было надобности вводить губернатора в курс дела. Но теперь она возникает вновь - без него всех арестов не устроить.
- Его Императорское Величество не желает, чтобы Милорадович был теперь в курсе дела.
- Но почему, Сабуров, почему?!
- Потому, что сии аресты нам сейчас не нужны.
- Кто из нас бредит? - русский англичанин мрачно рассмеялся.
- Шервуд, мы не арестуем всех, мы не всех знаем. А коли возьмем лишь часть, так дадим им в руки сильнейший, страшнейший козырь.
- Какой? Я не понимаю.
- Начнут кричать, что арестовывают верных сторонников Константина.
- Вот оно что…
- К сему выводу пришел сам Государь. И он прав. Прав и в том, что, коли нам не нужны сейчас новые аресты, нечего и губернатору знать лишнее. Откуда нам может быть известно, что Милорадович лишь сторонник Цесаревича, а не что похуже?
Сабуров раскрыл папку, в которую Шервуд пристроил записку. Внутри папки был вклеен на длинных ярлычках неполный алфавит, что позволило ему вновь быстро найти ту часть бумаг, что касалась Рылеева. Роясь в них, он про себя ругнул Роскофа, пристроившего к делу вовсе ненужную дрянь: вирши, прочтенные Рылеевым на одном из недавних собраний заговорщиков.
«Так некогда взирал Нерон
На пламенеющее море,
И в оны дни Наполеон
Стоял, с величьем древним споря».
До конца он не дочел. Вирши были мутные, больше красот, нежели смысла. Море, надо думать, закатное. Закатность, надо понимать, не влезла в размер. Ну да, Нерон все в Анций катался, воздухом дышать… Вот и море.
Или прав племянник? Дурацкий стих чем-то зацепил, вертится в голове. А чем зацепил - непонятно. Это не нравилось, томило. Чушь! Экая чушь!
- Кто таков Милорадович, прояснится завтра, - веско произнес между тем Шервуд.
- Да, завтра прояснится весьма многое, - Роман, подошед к единственному в комнате окну, приник пылающим лбом к разрисованному морозными узорами стеклу. Стало чуть легче, но почти тут же по лицу потекла вода. - Впрочем, какое там завтра, Шервуд? Сегодня. Сегодня, четырнадцатого декабря.
…В это же время Кондратий Рылеев, тоже вглядываясь из окна в морозную ночь, бормотал что-то вовсе непонятное:
- Чтоб, коли наша не возьмет, и духа немецкого не осталось![35 - Действительные слова Рылеева, связанные с действительным планом, о котором - чуть позже.]
Глава XI
От общей ли тревожности, случайно ли, детей подняли раньше обыкновенного. Немного притихшие, словно им передалось душевное состояние взрослых, Александр и друг его детских игр граф Толстой, освобожденные в честь торжественного дня от занятий, играли на сверкающем паркете в солдатики, когда Платон Филиппович, позевывая в перчатку, вышел из комнаты для дежурных офицеров.
Ночь в высоких окнах, казалось, не растает никогда, столь густа и безнадежно вязка была ее темнота. Теплое сияние свечей, играя со светлыми легкими детскими волосами, словно окружало головы мальчиков пушистыми ореолами. Ну, нет! Они не святые, и, честью клянусь, вырастут и нагрешат по самое некуда!
- Как идет баталия, Ваше Высочество и Ваше Сиятельство? - пресерьезно спросил он.
- Никакой баталии нет, - ответил Алеша Толстой, тогда как Наследник только сердито вздохнул.
- Что так?
- А у нас солдатики только свои и союзные. Нельзя же своим своих воевать, правда? Нам нужны Бонапартовы войска или турки хотя бы.
- Поляков еще можно!
- Да ну, поляков! Их усмирил да и все! Для большой войны Бонапарт нужен, и маршалы, и Старая гвардия. И мамелюки! А их не делают. Поэтому у нас ученья. Все ученья да ученья.
- Да, огорчение нешуточное. - Мысль, пришедшая в голову Платону Филипповичу, заставила его непритворно улыбнуться. - Попробуем помочь делу!
Коробка с его частью стратегии «Malleus bellorum» валялась в дежурной на столике: он коротал с ее помощью тревожную ночь, как иные раскладывают пасьянс. Профанация, конечно, но ведь маленькие мальчики часто используют в роли солдатиков шахматные фигурки. Чем его монстры хуже шахмат? Главное - отвлечь детей.
- Вот вам, будем считать, бонапартисты.
При виде со стуком высыпавшегося на пол полчища вампиров Александр и Алексей разразились первым в это сумрачное утро действительно громким воплем.
- Ух!! Вот это да!!
- Вот это враги! Сашка, сейчас мы такое устроим!
- Мы их разобьем!! Только… - Алеша Толстой, вертя фигурку в пальцах, поднял на Роскофа свои большущие голубые глаза. - Платон Филиппович, а в это наверное можно играть? Мы их испортим случайно, а вон как аккуратно разрисовано!
Роскоф улыбнулся. Маленький граф задевал в нем какую-то чувствительную струну. Или он просто приукрашивает своими фантазиями манеру этого дитяти неожиданно задумываться посреди самой шумной игры, придает слишком большое значение рано выразившемуся художественному вкусу? Неужто вправду тоже будет сочинитель, когда вырастет?
- Делайте с ними что хотите, это подарок. Насовсем. Вам же не только сегодня нужны будут враги.
- Спасибо!!
- Виват Платон Филипповичу!
Когда фигурки были уже почти расставлены, вошел Николай Павлович: бледный после бессонной ночи, в сплошь тёмно-зелёном генеральском мундире Измайловского полка.
- О чем вы думаете, Роскоф? - спросил он с излишней резкостью. - Второго мальчика еще ночью надобно было отправить к родителям!
- Ваше Императорское Величество, я наполовину француз, - Платон понизил голос, чтобы дети не услышали. - Я слишком хорошо помню, что если их возьмет, доберутся до всех верных. С семьями. Мы просто не вправе проиграть сегодня. Меры же предосторожности на случай поражения излишни.
Маленький Алексей все же расслышал - по счастью, не слова Роскофа, но слова Николая.
- Никуда я не поеду! - подбежал он. - Когда мы станем большие, Сашка будет мой Государь, стало быть, мне нонче положено быть при нем!
- Благодарю за службу, Толстой, - отозвался Наследник, подняв голову от солдатиков.
Чувства Роскофа были до того обострены, что он словно черным по белому прочел желание Николая - ведь оба они были отцы. Николаю захотелось крепко обнять обоих мальчиков, прижать к себе. Но этого он не сделал.
- Что это за флеши? - склонившись над оловянной диспозицией, спросил он. - Разве их здесь надо устраивать? Они ж эдак под собственную артиллерию попадут![36 - Вероятнее всего, детское воспоминание великого писателя, как Государь задержался поиграть с ним и Наследником в солдатики, относилось к другому, более благополучному дню. Но ведь могло бы и к этому. Едва ли Николай Павлович пожалел бы минуты на то, чтобы отвлечь мысли детей. Вспомним, что накануне мученической кончины другой Государь и другой Николай читал с детьми книгу Жюля Верна.]
- Папа, а где тогда лучше артиллерии стоять?
- Вот сюда и передвинем, сразу лучше стало. А вот из этих чурочек тут надобно редут возвести.
- Вот так ладно?
- Другое дело! А где Marie?
- В кукольном домике сидит.
- Проведай сестру меж баталиями. - Николай Павлович распрямился и обернулся к Роскофу. - Ну, пора. Бог милостив, Роскоф. Ночь прошла покойно.
- Слишком много было извозчиков на улицах. Вдвое больше противу обычного. Государь, если хоть какая-то заминка - саперов сюда, для охраны дворца. Вы лучше моего знаете, что саперы не предадут.
- Да, так я и поступлю. - Николай Павлович поморщился, как от головной боли. - Коль скоро ты сам не доложил, мне остается думать, что от Перовского новостей никаких?
- Покуда никаких, Ваше Императорское Величество. Михаил Павлович еще не достиг Нарвской заставы. Перовский все сделает, он помнит, что Великий Князь должен спешить на присягу сразу, даже в дорожном платье. Но, может статься, они прибудут с минуты на минуту.
- Будем надеяться. Бенкендорф прибыл?
- Ждет, Ваше Императорское Величество.
Платон Филиппович не доверял Бенкендорфу[37 - Можно предположить, что Роман Кириллович не доверял графу потому, что тот состоял в одной ложе («Объединенные друзья») с П. И. Пестелем.] до конца, зная, что какие-то основания для недоверия есть у Сабурова. Верней сказать - не доверял до этого утра, до приезда графа во дворец. Ныне же сердце отпустило: нет, героя Темпельберга, героя, бравшего Фюрстенвальд, Берлин, Лувен и Мехелен, победителя Морана под Люнебургом, можно впрямь не считать изменником. Лица изменников уже проявляются.
Бенкендорф и Воинов уже входили в залу. Бессонная ночь была крупными буквами написана на лице у каждого.
- Что же, пора! - решительно произнес Николай. - С Богом! Если я хоть день пробуду Императором, все увидят, что я был того достоин.[38 - Действительные слова Николая Павловича.]
…В окна дежурного здания на Нарвской заставе колотил ветер, особенно злой ввиду открытой местности. Флигель-адъютант Перовский, коротавший время за томиком госпожи Ратклиф, придвинув свой стул к самой печке, с недоумением подумал о том, какая нелегкая уже полчаса держит Кушелева снаружи. Пожаловался вдруг на мигрень, да до сих пор и проветривается. Вот уж воистину проветривается, брр, подумать зябко. Хотя и впрямь бледен был как молочный обрат. Ну да пусть его мерзнет, коли охота. Скверная нынче ночь, тревожная, готические ужасы нейдут в голову, вспоминаются свои. Давненько, однако ж, не вспоминался плен! Шельмы же они были все, эти липовые «принцы»! По чести Мюрат не имел права приказывать арестовать того, кого не брали в плен! Я ж договаривался добром о пропуске без боя моих казаков - такое всегда бывало, не нами заведено. Так нет, ракальи без совести военной, схватили, заперли в церкви, грозились расстрелять поутру. Ох уж та ночь, когда ходил по пустому темному храму, как по комнате, мерил шагами. А казалось при этом, что в гробу лежу перед отпеванием. И ведь, дурень молодой, отчего-то даже в
голову не пришло помолиться! Сколько потом себя корил! Раз уж последние часы жизни довелось в храме Божием коротать, так и молился бы! А поутру уж мародеры пришли, начали иконостас обдирать. Перевели в подвал… Да еще рана открылась - думалось, помрешь от потери крови раньше, чем убьют…
Граф невольно посмотрел на серебряный протез, заменявший ему указательный палец левой руки. Полно, что вспоминать! Мюрат арестовал, Даву чудом не расстрелял. Полно, лучше, право, англичанку почитать, чем слушать вой ветра, да вспоминать ужасы плена… Государь опасается волнений при присяге. Бог даст, обойдется. Не на войне же, все-таки! Среди русских людей.
- Ну, что, не изволил еще быть тезка-то мой? - Весело окрикнул Кушелева с седла Михаил Бестужев. - То-то же!
- Бестужев! Все пропало! - от холода у Кушелева уже зуб не попадал на зуб.
- Что?! - Третий из братьев-заговорщиков спешился столь торопливо, что чуть не упал, поскользнувшись на льду, машинально дернул, удерживаясь, повод. - Тьфу ты, тихо, Гнедок! Не может быть - неужто уже проехал?! А куда ты смотрел?! Нешто трудно было задержать до меня, что, мол, сюда для него депеша придет?
- Нет, не проехал. Бога ради, отойдем от окна, он увидит.
- Да кто он-то? Что за комиссия?
- Перовский!
- Какие черти его принесли? - Бестужев невольно понизил голос. - Долго он тут будет околачиваться?
- Он здесь дожидается Великого Князя, - удрученно ответил Кушелев. - По прямому приказу Николая. Все пропало, Бестужев, все пропало!
- Погоди, погоди… Может, еще и не все… - Бестужев говорил рассеянно, как человек, отчаянно о чем-то размышляющий. - Слушай! А если выманить его, ну беспалого-то, из дому? А? Чтоб подальше от солдат? Сказать… сказать… Сказать ему, слушай, что Михаил здесь, что пешком к заставе подошел, а войти внутрь опасается, мол, сам скажет, что случилось? Вполне можно поверить, сейчас такое время, что всякое возможно! Прокатит, ей же ей прокатит! Я отойду вон, за деревья, а ты его вымани теперь, слышишь?
- И что дальше? - голос Кушелева сел. - Ты его убьешь?
- Да необязательно! - отмахнулся Бестужев. - Можно просто наброситься вдвоем, оглушим да свяжем! Ну и припрячем до утра в кустах!
- Ладно колокол лить! - хрипло выдохнул Кушелев. - В такую пору оставить беспамятного да связанного на земле - такое же убийство!
- А хоть бы и убийство! - в гневе воскликнул Бестужев. - Через сутки в городе трупов будет - хоть в поленницы укладывай! Одним больше да чуть раньше! Ну же, ты решаешься? Или я без тебя выманю!
- И сам не решусь и тебе не дам! - Кушелеву неожиданно сделалось тепло, даже жарко. - Я восставать против тирании брался, а в гнусностях я не участник!
- Экие мы совестливые! - Бестужев, вцепившись в шинель Кушелева, с яростью тряхнул его. - Кто сей ферт, как ни слуга тирана? Разве жизнь этого слепца стоит гибели нашего дела? Ты понимаешь, что Михаил может сорвать нам все дело, понимаешь или нет?! Заявись он раньше присяги в войсках - пиши пропало! Сердечный вам, солдатушки, поклон от братца моего Костеньки, он жив-здоров, чего и вам желает, а на престол не изволит желать! Ну, что тогда?
- Убери руки, - Кушелев с силой высвободился. - Будем считать, что дежурство свое ты исполнил. А более мы ничего друг другу не говорили. Езжай прочь, Бестужев! Ах, да! Коли захочешь удовлетворения - шли ко мне в любой день.
- Ага! Из одной камеры в другую, - Бестужев отчаянно расхохотался. - На чем стреляться-то будем, у арестантов, знаешь ли, братец, пистолеты отбирают! Надеешься переметнуться в последний момент и чистеньким вылезти? Шалишь! Коли они верх возьмут - тебе все одно тонуть. Да и мы припомним, коли фортуна будет.
- Я не за шкуру свою дрожу. - Кушелев теперь говорил покойно, как принявший решение человек. - Но коли с убийства начинать, так чем же мы кончим? Езжай себе, Бестужев! И не надейся меня убить, на свету да недалеко от будки, ничем это тебе не поможет. Живо всех подымешь по тревоге.
- Ужо тебе! - Бестужев прыгнул в седло, рванул в галоп с места. Черные голые ветви заходили под ветром, словно махали ему вслед.
Перовский, нимало не подозревая об угрозе для своей жизни, увлекся книгой.
…Каховский не ложился, засидевшись у Александра Бестужева.
- Я готов к цареубийству, - задумчиво, уже в который раз, повторял он. - Но не готов к тому, чего хочет Рылеев. А хочет он, оказывается, чтоб я взял всю вину только на себя, отвел ее от общества. Чтоб убил да за границу! Народ де не должен плохо об обществе понимать. Каково?
- Да какая разница, что он вообще понимает, народ этот! - Раздраженно бросил Бестужев. - Для чего тут театр устраивать? После переворота подарим им жизнь - отправим всю семейку морем за границу. А там уж и концы в воду, то есть в море. Брось, не бегай ты за Николаем, перемудрил Кондрат.
- Ты думаешь? - с видимым облегчением переспросил Каховский.
- Думаю, лишь бы все по плану шло. О, Якубович?
- Хоть бы снег пошел, все б потеплей стало! Да какой там - лошади стоя спят, еще, значит, подморозит. - Якубович сразу кинулся к источающий заманчивый жар голландке. - Отвык я на Кавказе-то от этих алеутских зим!
- Ничего, разогреемся! Новости какие явились? Я думал, уж вы с Арбузовым в Экипаже.
- Да я вот сказать зашел, - Якубович все грел руки перед печуркой. - Оно, пожалуй, не пойду я в Экипаж-то. К Сенату пойду со всеми, а Зимний с матросами брать я передумал.
- Что?! - в изумлении вскочил Бестужев. - Якубович, что за шутки?! Вам уж надобно там быть - Арбузов не справится один! Зимний - главнейшая часть плана у Трубецкого с Рылеевым!
- Вот уж сделайте одолжение, им и передайте, что я иначе решил.
Каховский затих, вжавшись в спинку дивана. Глаза его, воспаленные бессонною ночью, уперлись в лицо Якубовича. Тот, казалось, не обратил вниманья ни на шумное возмущение Бестужева, ни на безмолвный вопрос Каховского.
- Якубович! Сие неслыханно! Вы… Вы слово давали!
- А давал, - Якубович сделался вдруг весел. - Я своему слову хозяин: хочу даю, хочу обратно беру! Шутка! В полку у нас так говаривают. Мы, кавказцы, любим пошутить.
- Так вы идете в Экипаж?
- Нет, - с видимым удовольствием, словно дразнясь, ответил Якубович.
- Но почему? - Бестужев не обратил внимания на дерзость. - Почему?
- После как-нибудь расскажу, коли будет интерес. - Якубович внушительно развернулся в дверях. - Так что уж будьте ласковы - передайте и Кондрату и князю этому. Пускай уж там Арбузов как-нито расстарается один. Увидимся, господа, в Сенате!
…Не ведая о том, что план его рушится, Трубецкой мчался в превосходных своих легких санях на Мойку, к Рылееву. Ехать было всего ничего. Превосходно, как ни странно, успевший отдохнуть, только что откушавший кофею с горячим бриошем, он чувствовал себя на редкость бодро. Минуя Сенат, он приметил у подъезда множество саней. Уютно и добродушно светились в темноте окна.
Присяга сенаторов началась.
Глава XII
- Хоть на том спасибо! - единственное окно все той же паршивой служебной квартирки, явившейся сосредоточием всех ожидаемых Романом вестей, выходило на штофный подвал. Невзирая на ранний час, около запертой его на мощный замок двери топтался полицейский. - Канкрин, стало быть, успел распорядиться. Бог весть, насколько верно известие, будто кто-то из бунтовщиков хочет разбить кабаки и поднять чернь. Однако ж излишняя мера не помешает.
Вынужденное пребывание на одном месте изрядно нервило Сабурова. Но ничего не поделаешь, где плотину прорвет, покуда решительно непонятно. Вот и сиди тут, кукуй. Платон б на его месте сравнил себя с пауком, раскинувшим паутину по всему городу. Притом, понятное дело, в самом что ни на есть положительном ключе: как любитель мрачной Шотландии, Роскоф с юности пауков обожал и запрещал убивать. Эх, Платошка, Платошка! Книжки б тебе писать, а не расхлебывать санкюлотские каши. Легче б тебе жилось в сем подлом веке, когда б ты больше пошел в Филиппа, меньше в Лену. Вот, с кем бы хотелось поговорить сейчас, когда не знаешь, все ли возможное сделал, и все ли сделал верно, так это с Филиппом.
Сколько ж я увидал от тебя добра, Филипп де Роскоф!
Сабурову вспомнилось вдруг давнее. Как, шестнадцатилетним, воротился он в Кленово Злато на очередные вакации. Вскоре сделалось ему понятным, что шурин ищет разговора с ним наедине, но притом разговора как бы случайного. И случай представился на охоте, когда выжидали оба, пока поднимут зверя. Вспомнилась полянка, заросли молодого ясеня, бабочка-крапивница, присевшая на сапог.
«Знаешь, Роман, - неожиданно начал старший Роскоф. - Хотел я вокруг да около походить, а пожалуй, что и спрошу прямо. Скажи мне, ты уж связывался с продажной любовью?»
«Раза три доводилось, - беспечно ответил Роман, закусывая травинку. - Так и что особенного? Главное же дело - исповедаться после, верно? Сей грех в мужчине даже священников мало удивляет. Мой духовник, во всяком случае, не удивился».
«Так и я думал в твои годы. - На лицо Филиппа Роскофа пала тень. - Верней сказать - так и я в твои годы не думал. Бездумная жизнь легка. А размышлял ли ты об опасности дурных болезней?»
«Бог не выдаст, свинья не съест», - беспечно рассмеялся Роман.
«Только вот Творца всуе не поминай! - как-то холодно рассердился Филипп. - Ладно, не думал я, что придется кому-либо о том рассказать, да видно иначе с тобой не разберешься. Можешь ли ты вообразить себе, Роман Сабуров, что за год помолвки с твоею сестрой, я несколько раз был близок к тому, чтоб разорвать оную? Сей год был единовременно самым счастливым в моей жизни и самым мучительным. Я не мог спать долгими ночами - как убийце являются жертвы его злодеяний, так глумливым хороводом проходили предо мною воспоминания разврата. Всего лишь легкомыслие молодости! Но при мысли о том, с каким ослепительно чистым существом мне предстоит разделить ложе, я умирал от боли и стыда… Я казался себе с головы до ног покрытым какой-то вонючей черной грязью… И как я, такой, посмею подойти к ней, к ней, Роман?! Как я корил себя за легкомыслие былых лет! Нападали на меня мысли и похуже. Есть ведь болезни, что проявляются не враз, многие дремлют годами… Некоторые грехи отцов проступают лишь в детях. Что, если я - не только запятнан прошлым, но и сосуд будущего проклятия?! Я молился, я исповедовался, только это меня и
спасло».
Удар фехтовальщика беспощадно попал в цель. Старший Роскоф увидал сразу, по тому, как страшно напряглось лицо юноши, что говорил не зря. Но Роман все же попытался сопротивляться.
«И, дядя Филипп, ты женился на Лене, дело того стоило, - с деланной небрежностью отвечал он. - А где ж вторая найдется? Женщины все - курицы».
Только много позже Сабуров сумел понять, сколь трудно было шурину с его галантными правилами уходящего века не вспылить тут. Но Филипп Роскоф сдержался.
«Мы вменяем в необходимость прекрасному полу добрачную невинность и супружескую верность. Сами же не делаем себе труда ни во втором, ни в первом. Справедливо ли сие, Роман? Мы живем в дурные, развратные времена. Мы много разглагольствуем о чистоте крови, но часто ли думаем о том, что первый залог чистоты крови - в добрачном целомудрии обеих сторон? Обеих! Впрочем, я теперь о другом. Ты будешь изрядно удивлен, Роман Сабуров, но однажды ты встретишь еще одну женщину, каковая отнюдь не покажется тебе курицею. И, если ты не запомнишь сегодня моих слов, ты будешь мучиться однажды точно так же, как мучился я. И исход мучений не непременно выйдет счастливым. Запомни сие!»
Роман запомнил. Увы, не стоило ожидать, чтобы откровение шурина привело к жизни вовсе монашеской. Однако ж кокотками он с тех пор брезговал, да и вообще в связях своих всегда был умерен и осторожен. Благо женщины не так уж много места занимали в жизни Романа Сабурова. Но вот теперь…
Как же ты был прав, Филипп, как же ты был прав… Долго она не являлась, вторая. Как она похожа на Лену, не внешностью (разве что волоса сверкают светлым золотом), но каждой интонацией голоса, каждым невольным жестом! Она восторженно, самозабвенно впивает Ленины принсипы, Ленины взгляды, Ленины вкусы… Да уж, монахиня из нее никакая. Инокине вовсе не к лицу такая беззаветная преданность человеку. Скромная монастырская воспитанница… Тысячу раз наплевать с высокой колокольни! Сабуровы, царская родня, вправе не считаться ни с чьим мнением, кроме своего. А мое мненье таково: ты будешь моей женой, Луша.
Девять часов… Роман Кириллович щелкнул крышкой часов. Девять часов, пора б и быть новостям.
Внизу остановились санки, верней сказать, не успели даже остановиться, как из них выпрыгнул курьер. Не прошло и минуты, а Сабуров уже содрал облатку с письма.
Благодарение Богу, конногвардейцы присягнули! Очень важна была их присяга, ведь Цесаревич - их шеф.
Хорошие вести, как и дурные, не летают в одиночку. Один курьер, выходя, столкнулся в дверях носом к носу с входящим.
Первый Преображенский батальон благополучно присягнул во дворцовом экзерцир-гаузе.
Роман Кириллович осенил себя крестным знамением. Как всегда, когда он молился, казалось, будто выполняет он артикул. Впрочем, подумать о том было некому: он снова остался один и снова ждал.
Мысли о Луше испарились без следа. Роман Кириллович, меряя шагами комнатушку с покатым потолком, думал теперь только о присяге. Зачин хорош, но сие не больше, чем зачин. Самое худое - даже не ко всем известным заговорщикам можно приставить наблюдение. Катастрофически не достает исполнителей. Ах, если б Милорадович не был под подозрением! Если бы! А так без иезуитов вообще б не провернуться.
Роман задумчиво покрутил на пальце кольцо с литерою «А», свидетельством данных Александром тайных полномочий. Нет, право слово, коли удастся перевалить через сегодняшний день, буква «Н» должна быть много крупнее. Нужно новое учреждение, по-иному организованное, чем все, что было прежде. Учреждение, способное как окоротить гвардейскую вольность, привыкшую играть судьбами престола, так и выпалывать революционные всходы. Нужен еще православный орден наподобие иезуитского, нужно вообще заняться образованием молодежи духовного сословия… Невпроворот дел, лишь бы перевалить через этот четырнадцатый день декабря.
…Князь Трубецкой, уж два часа как воротившийся к себе на Английскую набережную, теперь в свой черед вызвал запискою к себе Рылеева и Ивана Пущина. В нетерпении Сергей Петрович спустился по широкой парадной лестнице и ждал гостей внизу, остановившись около правого из охранявших ее каменных львов с покрытыми на египетский манер головами. Вышколенные лакеи ничем не проявляли своего удивления, на самом деле изрядного.
- Ну, наконец-то! - Слуг, не понимавших, конечно, французской речи, можно было не смущаться. Трубецкой даже не стал ждать, когда у сообщников примут шубы. - Что с Экипажем? Я посылал людей наблюдать - никакого движения к Зимнему нету! Что медлит этот Якубович? Уже пошла воинская присяга! Николаю присягнули в двух местах!
- Якубович отказался, - рубанул с плеча Пущин. - Сидит у себя на квартире.
- А Булатов на месте? - лицо князя потемнело. - Он может поднять вместо Экипажа лейб-гренадер! С тех пор как они вынесли его на руках раненым, они, кажется, и теперь не спустят наземь. Надобно срочно послать к Булатову…
- Булатов… Весьма похоже, что и Булатов отказался также. Сейчас Оболенский ездит по казармам.
- Но какой смысл поднимать солдат, если никто не берет Зимний? Это же основа всего плана!
- Стало быть, станем перестраивать план на ходу, - в отличие от Трубецкого, Рылеев был собран и деловит, словно у себя в конторе. - Поднимем солдат, а там уж видно будет.
- Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две?[39 - Действительные слова Трубецкого.] - возразил Трубецкой.
Некоторое время они стояли молча: три головы многоглавого заговора. Трудно было бы нарочно подобрать людей столь различных. Элегантный лев большого света, Трубецкой был некрасив, некрасив на грани уродства. Фамильный очень длинный тонкий нос тянулся от неимоверно широких скул к небольшому узкому подбородку, губастый рот был неправильной формы. Глаза казались чуть навыкате, волоса были редки и рыжеваты. Вовсе неэлегантный Иван Пущин был рядом с ним мешковат. По-мордовски плоский в лице, темно-русый, с невысоким лбом - он глядел мужиком, наряженным в сюртук. Но во внешней его простоватости ощущалась какая-то покойная надежность, небольшие карие глаза глядели проницательно. Смугловатый красавец Рылеев вроде бы выигрывал от соседства обоих, но чрезмерная подвижность его лица и резкость его жестов преимущества наружности умаляли.
- Выйдет больше. Непременно должно выйти больше, - убежденно произнес он, похрустывая длинными пальцами.
- Так мы на вас надеемся,[40 - Действительные слова Пущина.] - веско проговорил Пущин, адресуясь к Трубецкому.
- Я… ну да, безусловно. - У Трубецкого словно занемели губы, говорить вдруг сделалось трудно. Это провал, отчаянно билась в голове мысль. Хаос вместо плана, самое худшее из всего, что могло произойти. Во что все это может вылиться? А ежели не удастся после обуздать войска и чернь?
- Тогда до встречи у Сената! Собираем силы там.
Рылеев и Пущин отбыли. Трубецкой еще долго, к полной растерянности прислуги, стоял около египетского льва, глядя на затворенные двери.
…Князь Евгений Оболенский сновал по городу, словно взбесившийся челнок. В Гвардейский Экипаж, в казармы к измайловцам, в Московский полк, к Таврическому саду, где стоял второй батальон преображенцев. Повсюду встречало его деловитое спокойствие, характерное для подготовки к большим действам. Нигде ничего! Долетел слух, будто в казармах конной артиллерии взяты под стражу трое младших офицеров - да и то не разбери поймешь, свои или просто вовремя не явились. Ткнулся в казармы - внутрь не пускают. Новое дело! Нелегкая, ах, нелегкая! Неужто все пропало?!
Зряшно подъехали к казармам, уже к московским, и Рылеев с Пущиным. Их встретили запертые ворота.
- Но ведь Миша-то Бестужев там, внутри! - в отчаяньи воскликнул Рылеев. - Что ж он, бездействует, что ли?!
Но Михаил Бестужев не бездействовал.
Глава XIII
- Ребятушки! Все обман! Нас насильно присягать заставляют! - отчаянно кричал на стылом казарменном дворе Щепин-Ростовский. - Константин Павлович вовсе не отказывался! Он в цепях теперь, у себя в Варшаве! Младший брат оказался злодей старшему! А Его Высочество шеф полка за четыре станции задержан, тоже в цепях! Не пускают его сюда, не хотят, чтоб он вам правду сказал!
Щеку Михаила Бестужева дернула злобная гримаса. Ах, только б нелегкая не принесла проклятого тезку! Хоть на часок бы ему еще задержаться в дороге, хоть бы сани, что ли, опрокинулись! Ах, чертов Кушелев! Пора было, однако, подсоблять Щепину: тот уж хрипел.
- Ребята! - Закричал он пронзительно. - Целовали мы крест и Евангелие Государю Императору Константину Павловичу! Целовали или нет?!
- Да что там, понятно, целовали!
- Целовали крест!
- Всю правду говоришь!
- Так на что ж нам другой-то Государь?! - перекрывая разнобой солдатских выкриков, еще повысил голос Бестужев. - Нешто два Государя бывают?!
Бывают, мелькнула в голове вдруг ненужная мысль, некстати сказал. Ну как про Петра-то в ребячестве кто помнит?
Никто не помнил. Напротив того, довод о невозможности двух царей разом произвел впечатление.
- Взаправду в цепях Михаил-то Павлович? - робко спросил до невозможности конопатый солдат. - Молоденький-то такой! Жалко!
- А не жалко будет, коли кровь его невинная прольется?! - воскликнул уже Щепин-Ростовский. - На нас ведь падет, на кого ж еще!
Подходили все новые и новые солдаты, передние подступали ближе, сужая круг.
- Вестимо, на нас!
- А вот и брат мой! - Михаил Бестужев показал рукою на вошедшего в ворота Александра, подъехавшего на ваньке. Отчего-то был тот в гусарских сапогах, никак не должных к флигель-адъютантскому мундиру. - Он только что из Варшавы! Сейчас он нам всю правду скажет!
- Я только ночью примчал!
Солдаты расступались, пропуская Александра Бестужева в центр круга.
- Я только ночью примчал! - повторил Александр. - Я тайным образом был у Государя Императора, у Константина Павловича! Государь жалует вас, ребята, пятнадцатилетней службою да денежною прибавкой! На вас, московцы, он особо надеется! Разве подведете?[41 - Речи подстрекателей приведены достаточно близко к свидетельским показаниям. Все это в самом деле говорилось. Многозначительно, что в числе обманщиков - обманутый. Щепин-Ростовский действительно полагал, что расчищает дорогу к трону для Константина.]
- Ну что, нету еще Михаила-то в городе? - в тревоге шепнул брату младший Бестужев, когда Александр замолк, переводя дух.
- Нам нынче черт люльку качает, - выдохнул тот. - До сих пор не въехал. Пошло дело, пошло - я сейчас с Каховским столкнулся, лейб-гренадер-то поднять…
- Ну, так что, ребята, постоим за правду?! - выкликал меж тем Щепин-Ростовский. - Святое дело, самозванца остановить!
- За правду! За Константина!
- За Константина Павловича!!
Морозный воздух пьянил, как шампанское. Все трое, стоявших в круге, ощущали одно: снежный ком покатился. Самого большого снежного кома не скатаешь, не вылепив перед тем маленького снежка, к коему будет липнуть весь снег на пути. Уже неважно, сколько солдат слушало, сколько верило…
- Ну так что - по ротам?! - решился наконец Александр Бестужев. - По ротам!!
- По ротам!!
- По ротам!!
Нежданно и так кстати забил барабан. Михаил Бестужев, не в силах сдержать переполнявшего грудь восторга, радостно, коротко расхохотался.
Люди сдвинулись наконец с места, потекли к казармам.
- А кто не будет держаться прежней присяги, того колоть!
Не прошло и получаса, как 3-я и 6-я роты начали построение на дворе.
Меж тем подпоручик Веригин, что попытался было помешать, оказался зажат между Щепиным с обнаженною саблей и Александром Бестужевым, поднявшим пистолет.
- А ну кричи ура Константину! - к смеху солдат понуждал Бестужев. - Кричи, покуда цел!
- Бестужев, Щепин… Это неблагородно, вы меня вынуждаете! - жалобной сбивчивой скороговоркой умолял Веригин. - Вы меня вынуждаете, я вам говорю, вы меня силой вынуждаете!
- Да полно! - Бестужев расхохотался. - Ни малейшего принуждения, любезный! Либо кричишь за Константина, либо прямым ходом отправляешься навещать троюродную прабабушку!
- Да и то не весь выбор, - подхватил Щепин, пьянея на глазах без вина. - Можем зарубить, можем пристрелить, может Саша тебя прикончить, могу я! Да ты свободен, брат, как аквилон!
- Ай, порты обмочит!
- Рубить его да вся недолга!
Солдаты хохотали, уже злым, уже тоже пьяным был их гогот. Смерть была в этом веселье - нетерпеливая, алчная. Свой голод она насытит все одно - но пусть уж кем-нибудь другим!
- Ура, Константин! - выкрикнул Веригин, жмурясь, чтоб не видеть многоглазой смерти. Крик прозвучал жалко, слабо.
- Не слыхать!
- Раньше-то погромче крикивал!
- Так вот, Николаша, ребятам слышно плохо! - Щепин играл саблей. - Нутко на bis!
- Ура, Константин!
- То-то же!
Николай Веригин не враз понял, что его оставили в покое. Ни Щепина, ни Бестужева больше не было с ним рядом. Все новые лица - и солдаты и офицеры - кто радостно возбужден, кто растерян и бледен, выстраивались на дворе. Часть людской массы, вылившись из ворот, перетекла уже на Фонтанку. Никому не нужный, он стоял у оштукатуренной стены. Картину бунта заволокло водянистой пеленой: слезы катились по щекам, стекали в рот. Прощай, честь! Ведь трусом не считал себя никогда, не хуже других подходил к барьеру… Но то, что происходило сейчас, было много страшней любой дуэли.
Уже никого не смущаясь, Веригин уткнулся лицом в обжигающе холодную стену и громко заплакал.
- Знамя!! Тьфу ты, леший, знамя позабыли!
Пробиться обратно во двор, против течения, было почти невозможно, к тому ж устремившихся за знаменем кто-то принял за возвращающихся в казармы. Пошла ругань, тычки.
Щепин кинулся прокладывать дорогу, размахивая саблей.
- Ваше Сиятельство, за что?! - жалобно вскрикнул молодой солдат с чухонским утиным носом. На рукаве его шинели выступила кровь. - Я ж за Императора Константина! Я с вами умирать шел!
Щепин-Ростовский протискивался уже обратно со знаменем в руках.
Испуганно заржали лошади. Из резко остановившихся саней выскочили трое, преграждая дорогу к набережной. Это были два генерала - Шеншин, командир бригады, и командир полка Фредерикс, а с ними полковник Хвощинский, командир батальона.
- Что вы творите, князь?! - зычно крикнул Фредерикс. - Куда вы ведете солдат? Стойте! Стойте же все!
- Не суйтесь-ка, сударь! Вас эдак и убить могут, очень даже могут убить, - лихорадочно приговаривал Бестужев, целясь Фредериксу в лицо.
- Шалишь! - Сабля со свистом распорола воздух. Раздался жуткий, слишком знакомый звук. Щепин опередил Бестужева, ударив генерала по голове.
Фредерикс упал на мостовую, обливаясь кровью.
Шеншин кинулся к нему, опустился перед раненым на колени, пытаясь понять, сколь страшен оказался удар. Тут сабля Щепина настигла и его.
- Хвощинский! Зачем вы с ними? Вы же из нас, вы нам нужны! - горячо убеждал между тем Бестужев. - Возьмите командование! Прошу, идите с нами!
- Ничего не стыдился я в своей жизни больше, чем стыжусь сейчас! - гневно бросил Бестужеву полковник. - Когда вам подобный называет меня своим… Нет, только не это! Солдаты!! Остановитесь! Вас вовлекают в измену!
Казалось, Щепин был повсюду со своей отведавшей мяса саблей. Он рубанул Хвощинского раз, другой, третий.
Все произошло очень быстро, ведь задние ряды, не видавшие расправы, напирали. Стучали сапоги: роты беглым шагом устремились по Гороховой к Сенату.
Бил барабан. Упоенно гремел лишенный смысла, лживый клич:
- Ура, Константин!!
Глава XIV
Якубович, квартировавший на Гороховой, маялся. Уж второй час, как воротился он к себе, напился кофею, чего не успел с утра. Старая карга хозяйка подала ввиду поста ситник вместо саек, которых он просил. Но и свежий ситник вкусней горских лепешек, будь они неладны. Как же наскучил Кавказ! На полчашки кофею полчашки ямайского рома из заветной фляжки - хорошо! Не успел откушать - забежал Булатов. Якубович открыл полковнику сам, прямо с чашкою в руке. От угощения Булатов отказался, да и вообще приходил зряшно. Вконец рассоплился, герой военный: с лица пожелтел, как воск, глаза ввалились, будто воск этот подтаял. Долго рассказывал, как заходил прощаться с Полинькой и Нюточкой,[42 - Анна Булатова впоследствии приняла постриг.] да играл с ними в волчки. Невинные создания, да прочая слезливая муть. Скучно! Все скучно!
Уговорились, впрочем, еще раз друг без дружки не начинать. Заодно Булатов сказал, что кабаки взяты в городе под охрану. Экая досада, ведь народ-подлец, нипочем не захочет лезть на полицейских. То есть захотеть-то, может статься, и захочет, коли подзудить хорошенько, да один выстрел - и пропало дело. Разбегутся, скоты!
Якубович еще досадовал на это, когда Булатов отбыл.
Ну, так и что выходит? Расклад Трубецкого сорван, что, конечно, хорошо. Вперед подумает глядеть на боевого кавказца, как солдат на вошь. Только что ж теперь-то делать?
Барабанная дробь донеслась с улицы громко - не помешали учиханные на зиму войлоком двойные рамы. Якубович кинулся к окну.
- Ура, Константин!
- Ура, Константин!!
Под окнами рекою текли московцы. Эвон, подняли все ж-таки! Усидеть было никак невозможно. Якубович с грохотом слетел по ступеням, вытаскивая на ходу саблю. Хотелось чего-то еще, сделалось весело и жарко, даже пот под шляпой прошиб. А зачем она, шляпа!
Якубович нацепил шляпу на острие сабли и высоко вскинул над головой, вливаясь в реку мятежа.
- Ура, Константин!
…Сенат охраняла паршивая горстка финляндцев, здорово оробевших. И было, отчего. Московцы все прибывали, двое Бестужевых и Щепин-Ростовский выстраивали каре под конным медным Петром. Скоро сюда подтянутся и другие, началось, не остановишь! Ждать и собирать, покуда на площади не станет тесно, а там уж решить, куда направить удар. Это Трубецкой любит играть лишь по нотам, а вот он, Александр Бестужев готов импровизировать!
…
- Миша, слава богу! - Николай Павлович раскрыл объятия брату. - Тут некоторые боялись злоумышления на тебя на Нарвской заставе! Не думаю, что до того дойти могло, а все ж хорошо, что ты благополучен. Прости, что велел тебе сразу во дворец, теперь вижу, что зряшно.
- Пустое. Скажи лучше, присяга идет? - взволнованно спросил Михаил Павлович.
- Идет себе, Миша. Ты, конечно, переоденься. Да не мешало бы прокатиться по полкам, только оно уже так, на всякий случай! Напрасны были наши тревоги, Миша! Сухозанет докладывал, что в артиллерии каких-то шалунов арестовали, так я даже приказал им сабли воротить. Сами ж солдаты их и скрутили, голубчиков! Все слава Богу!
- Погодим радоваться, - в усталом лице Михаила Павловича, являвшем собою приятный, но посредственный список с лица брата, вновь проступила тревога. - День-то еще не миновал!
- И, нашелся волхв, вещать об Ивановом дне! - Николай рассмеялся. - Порадуемся немного, брат! В жизни моей не было недель безумней и тревожнее, чем минувшие.
- Государь! Ваше Величество! - начальник штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт вошел, опередив доклад: само по себе сие говорило о дурных вестях. - Московский полк восстал! Шеншина и Фредерикса порубили саблями…
- Живы?!
- Покуда, во всяком случае, живы. Но раны тяжелы. Мятежники идут к Сенату, Государь!
- Началось… Все ж-таки началось, - сквозь зубы процедил Николай Павлович, встретился взглядом с братом, затем, уже со спокойною миной, оборотился к Нейдгардту:
- Генерал, пусть присягнувшие части будут приведены в боевую готовность. Преображенцы, конногвардейцы, кавалергарды - все.
…Не присягнули до сей поры лишь Экипаж, Московский полк, Финляндский полк и Лейб-гренадерский. Мало, но не довольно мало, чтоб отправиться на квартиру да завалиться на боковую.
Роман Кириллович все мерил комнату шагами. Изменилось лишь одно: по столешнице валялось теперь изрядное количество небрежно вскрытых записок.
Нельзя сбрасывать со счетов и то, что вполне возможно замутить и уже присягнувший полк. Платошка - вечно со своей лирикой. Пишет, что-де не понравилось ему, каким взглядом на него князь Одоевский поглядел, снимаясь с дежурства… Впрочем, в нашем деле мелочей нету.
Мысли Романа Кирилловича устремились в приятное русло. Вот угадать бы, каким будет оружие огнестрельное лет через тридцать… Ах, любопытно б дожить. А то четверть девятнадцатого столетья уж миновала, а мы, как дикие патагонцы: сыплем порох в ствол да пыжом забиваем, пулю следом суём, шомполом её, а то и молотком… А еще мелкого пороху на полку сыпать… Возня, возня… Времени зряшная, ненужная трата. Нет, мысль человеческую не остановить, особливо в искусстве смертном. Пистолет должен быть быстрым, быстрым в деле и в подготовке. И хорошо б, чтобы заряжался несколькими пулями. Да чтоб не враз все выстреливало, а можно было б перерывы делать меж выстрелами, вновь прицеливаться, но ствол да крючок одни… Ну, Сабуров, ты хватил! А отчего б нет? Сто лет назад Лепаж с его кремнем-зубом, ладно притертым винтом, показался б чудом. А станет выстрел скорым, много перемен за собою потянет… Наскучила линейная наша тактика… Гоняем по полю евклидовы фигуры, ровно дети малые. Строй держим, журавлиные шажки считаем, врага уж в лицо видим, а до команды терпи, не выстрели, кулаком погрозить - и то руки заняты…
Вооруженного лучшим оружием стрелка надо сыпать на местность, как горох из горсти…
Вот это будет война так война.
Примчалась новая депеша. Что на сей раз?
Роман Кириллович присвистнул.
«Волнения в Московском полку. Более полутысячи идет к Сенату под командованием офицеров. Вооружены боевыми».
Началось, будь оно неладно! Срочно надобно на площадь! Прежде всего - вывести артиллерию. Ужо будет вам сейчас «пламенеющее море», Нероны-Наполеоны…
Уже на пороге Роман Кириллович с силою хлопнул себя ладонью по лбу. Круто развернулся, кинулся обратно в комнату, к рассортированным бумагам. Искомое обнаружилось не сразу. Бумажка лежала в самом низу, среди ненужного.
- Эвон оно как… Дурень, как же я сразу не дошел! Вот ведь, что у Буонапарте-то общего с Нероном.
Роман Кириллович снова зарылся в бумаги. Губя собственную работу, он, торопясь, отбрасывал ненужное куда попало - на стол, на пол… Только когда бумажный сугроб стал ему по колено, он остановился, сжимая в руке на сей раз не лист со стихотворными строчками, а аккуратную тетрадочку, заполненную искусной, но неуловимо нерусской в манере начертаний рукою. Всего лишь список адресов - без единой приписки. Адресов было не меньше дюжины, вместе они удивляли. И блистательный Невский, и плебейские Пески… Странное соседство!
Тетрадку Сабуров взял с собой, вирши бросил на пол вослед другим бумагам, явственно утратив к оным интерес, только что столь немалый.
- Эй, малый, куда это ты разогнался?
- Так сами изволили приказать только что - к Сенату.
- К Сенату? - Роман Кириллович, даже не запахнувшийся полстью, озадаченно нахмурился. - Нет, на кой черт он нужен! Давай в ближнюю пожарную часть. В первую Адмиралтейскую.
Глава XV
Барабанщики били поход, знамя салютовало. Николай Павлович с небольшою свитой вышел к построению главного караула.
Среди сопровождавших Императора был полковник Хвощинский. Вид его был не параден, ужасен: один из ударов Щепина пришелся по уху. Из-за этой раны, не самой опасной, сукно напиталось кровью, словно морская губка. След другого удара зиял на лбу. Дабы остановить кровь, полковник по дороге несколько раз умывался снегом, поэтому водяные потеки перемежались с кровавыми.
Но барабаны били звонко и празднично.
Уже распорядился Император, дабы генерал Апраксин выводил на площадь своих кавалергардов, но самое важное должно было произойти сейчас.
- Солдаты! Присягали ль вы? - выкрикнул Николай после отдания чести, когда смолкло троекратное «ура».
- Так точно, Ваше Величество! - прогремело на платформе.
- А кому вы присягали, солдаты?
- Вам, Ваше Величество!
- Вам - это кому? - упрямо, по-мальчишески нагнув лоб, допытывался Николай.
- Государю Императору Николаю Павловичу!
- Коли так, добро! Теперь время показать верность присяге. Готовы ли вы за меня умереть?
- Готовы!
- Да!
- Все умрем!
Эти выкрики звучали уже не хором, вразнобой: каждый говорил и решал за себя.
- Все как есть умрем, Ваше Величество!
- Умрем за вас!
- Добро! - Николай коротко кивнул. Обернулся к офицерам. - Я знаю вас. Знаю и не спрашиваю ни о чем. Но мы все же постараемся нынче не умереть, а победить. Удвоить наружные посты! Приказывайте батальону строиться.
Вновь забил барабан.
Никто и не приметил, как явился Милорадович. Между тем было, на что поглядеть - с того начиная, что вошел он пешим. Он не шел даже, а почти бежал, шпага его отлетала далеко и билась о левую ногу. Мундир графа был расстегнут, галстук скомкан и конец его свободно болтался на груди. Граф тяжело, с присвистом, дышал.
Дальше случилось и вовсе невозможное. Подбежав со спины к Императору, наблюдавшему построение солдат, Милорадович с силою вцепился в его локоть, разворачивая к себе лицом.
Вспыхнув было румянцем на нарушение этикета, Николай Павлович оборотился к губернатору. И тут же об этикете забыл.
Лицо Милорадовича было страшно. В подобных случаях говорят обыкновенно, что человек словно постарел на несколько лет. Но Милорадович не постарел - он продолжал стареть на глазах. Казалось, небывшие прежде морщины проступают на его челе, словно оставляет свои борозды незримый плуг. Казалось, под глазами набухают мешки и опадают щеки, казалось волоса, кои граф из франтовства подкрашивал, седеют прямо под каштановою краской.
- Дело худо, Государь, - заплетающимся языком проговорил он. - Мятежники выступили к Сенату.
Несколько времени молча смотрели оба в глаза друг другу. Всю бездну отчаянья человека, прозревшего слишком поздно, увидел молодой Император в глазах боевого генерала. Не было нужды ни о чем говорить - все казалось слишком ясным. Гвардейское обыкновение влиять на судьбы трона обернулось тем зазором, куда просочилась революция.
Меж тем рука Милорадовича разжалась, выпустив локоть Императора, тяжело упала, словно налитая свинцом.
- Я знаю, - спокойно сказал наконец Николай. - Я готовлюсь вести в бой тех, кто мне еще верен.
- Повремените немного. Повремените немного, Государь. - Милорадович стиснул зубы. Лицо его заходило ходуном, отражая какую-то страшную внутреннюю борьбу. Еще мгновение - и чудовищное старение остановилось. Больше того - генерал словно приказал себе молодеть вновь. Спина его распрямилась, молодецки расправились плечи. - Я выведу медных лбов… Простите, Ваше Величество, я возглавлю Конную гвардию! А главное - я сам поговорю с бунтовщиками. Не с этими мальчишками обер-офицерами, нет! Я буду говорить с солдатами. Солдаты знают меня. Они послушают.
- Да, генерал. - Задумчиво, словно время на раздумья действительно было, проговорил Император. - Солдаты вас знают, чтут и уважают. Если чьим-то словам они могут поверить сейчас, то вашим. Отправляйтесь с Богом! Но и мы подтянемся, нужды нет.
Тут же подали взятые у кого-то сани. Милорадович с Башуцким, адъютантом, отбыли в них к Исакиевской площади.
Молодому Императору оставалось решить самое важно: кому доверить вести батальон преображенцев - быть может, один единственный верный батальон?
Ответ пришел быстро. Он был ясен и предельно четок: никому.
- К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, вполоборота налево и направо! - громко выкрикнул он.
Батальон, возглавленный необычным своим командиром, тронулся. Вышел левым плечом вперед, миновав косой забор стройки, на Адмиралтейский бульвар.
Слухи о беспорядках уж выгнали на улицы праздные толпы всех сословий. Многие видели, как молодой Император, преданный всеми, кто только мог предать, чеканил шаг впереди солдат, устремляясь навстречу возможной своей гибели.
…Якубович меж тем соскучился стоять без дела, а дела не было. Чтоб выстроить московцев в каре, он вовсе не требовался, новых частей не подходило.
Небрежно насвистывая, кавказец принялся прогуливаться от московцев к стройке, от стройки обратно. Прогулки его делались все длиннее, так что никто и не заметил, когда он в конце концов ушел вовсе.
…Платон Филиппович, казалось, был занят единственно тем, что наблюдал за детьми: Наследником, графом Толстым и маленькою Марией, гонявшими теперь в пятнашки. Наборный сверкающий паркет был так скользок, что казалось, будто дети катаются на коньках. Падали, во всяком случае, не меньше, чем на льду.
Наружные посты удвоены, добро. А все ж таки не лучше ль было занять оборону со всеми преображенцами? Нет, не лучше. Молодой суверен показал себя быстрым в решении чрезвычайных задач. Сегодня проиграет, конечно, обороняющийся. Наступление сейчас столь же необходимо, как и стремительные разъезды Михаила Павловича по полкам: кого-то, безусловно, убедит его присутствие. Кого-то, но не тех, что уже перешел Рубикон. Это тоже ясно, к сожалению.
- Платон… Филиппович, не так ли? - негромко прозвенел высокий женский голос. Нет, не женский, голос был девичьим, как и вся миниатюрная фигурка, как акварельное нежное лицо.
- Ваше Императорское Величество, для меня несказанная честь, что вы запомнили не только мое скромное имя, но и отчество, - Роскоф почтительно склонился перед вышедшей к детям Александрой Федоровной.
- Я помню даже, что вы - наполовину француз, - Императрица попыталась улыбнуться. Но попытке улыбки помешал дернувший ее щеку тик. Молодая женщина невольно закрыла лицо ладонью. Но и под ладонью щека дернулась - еще сильней. - Нике[43 - Так звала Александра Федоровна мужа.] упоминал мне, что отец ваш эмигрировал в Россию от ужаса революции.
- Можно сказать, что и так, Ваше Величество. Его отослал отец, мой дедушка. А сам остался за двоих бить врага. По счастью, он не сложил голову на гильотине, а умер собственною смертью. Большое счастье по тем временам.
- Вы потому - с нами? - неуверенно спросила Александра Федоровна. - Из-за вашего происхождения?
- Ваше Величество, поверьте, сегодня среди слуг престола не одни только дети эмигрантов, - мягко возразил Роскоф.
- Потому-то Нике и повел солдат сам? - горько усмехнулась Императрица. - Что-то не очень видно нынче тех русских. Но что я отвлекаю вас от важных забот?
- Помилуйте, Ваше Величество, какие заботы? Обычная дежурная скука.
- Полно, я не ребенок. А знаете, - Александра Федоровна, Роскоф чувствовал это, мучительно пыталась уцепиться хоть за какую-нибудь мысль, что позволила бы отвлечься от происходящего в городе. - Муж мой не хочет, чтобы Сашенька много занимался греческим и латынью. Он полагает, что живые языки для него много важнее.
- Может статься, Ваше Величество. Но, как любитель языков древних, я могу сказать, что Его Высочество лишится многих удовольствий.
- А я думаю, что просто Нике самого слишком жестоко бил за неуспехи в греческом этот строгий Ламсдорф. Муж очень хорошо знает греческий, но вовсе не любит.
Новая, еще более сильная гримаса исказила прелестное лицо. На сей раз дернулась даже шея.
Нервы, странная штука нервы… Их гонишь в дверь, а они лезут в окно… Ничего, Господь не без милости. Все пройдет,[44 - Не прошло до конца дней.] она даже забудет и никогда не вспомнит о том, как пыталась остановить рассекающую лицо испугу рукою…
Когда ж наконец придут известия с площади да из казарм?
Глава XVI
Двух взглядов оказалось Милорадовичу довольно, чтобы понять: состояние духа в казармах самое плачевное. Хотя присяга и была принесена, повсеместно царило всеобщее смятение чувств.
Когда был отдан приказ, «медные лбы» принялись мундштучить и седлать лошадей, однако же никогда еще столь привычное дело не совершалось столь бестолково и столь медленно. Не то, чтоб кто-то затягивал нарочно. Но растерянность и непонимание делали руки неуклюжими.
- Поторопи-ка их, голубчик, - бросил адъютанту генерал-губернатор, выходя из казармы на улицу.
Минут десять бродил Милорадович взад-вперед перед воротами. Походка его была по-прежнему судорожной, нервической. То и дело вынимал он часы.
Наконец из ворот выглянул Башуцкий.
- Ну, что там? - в сердцах выдохнул Милорадович. - Где, наконец, полк?
- Тотчас будет. - Встревоженное лицо молодого человека опровергало его же слова.
Конногвардейцы медлили. Не более дюжины оседланных лошадей было выведено из денников. Меж ними, озабоченный, растерянный, сновал граф Орлов - красавец, как и все мужчины этой фамилии.
- Ну же, граф, отчего ваши седлают как семинаристы?! - гневно окликнул его Милорадович. - Сколько можно, я вас спрашиваю?
- Наберитесь терпения, еще немного! Право же, немного!
- Покуда мы будем набираться тут терпения, единственный Император, что у нас есть, станет подставлять себя под пули? Да вы понимаете, что говорите? Если это не измена, то я китайский мандарин!
- Я не изменник, - от незаслуженного оскорбления лицо Орлова потемнело. - Полк будет выведен.
Из конюшен вывели еще двух лошадей. Впрочем, один из усачей тут же, закинув трензель за луку, устремился обратно в казарму.
- Куда тебя черт несет, Петров? - не выдержал молоденький Бахметев, адъютант Орлова.
- Виноват, ваше благородие, забыл рукавицы!
- Ах, чтоб тебя! - Орлов скривился, словно от мигрени. - Подождите еще, граф! Я их выведу!
- Я ждал двадцать три минуты, - Милорадович защелкнул свой брегет. - Больше не буду ждать ни одной! Лошадь!
Бахметев протянул повод своей.
Никто не успел поддержать стремя: генерал взлетел в седло с легкостью двадцатилетнего.
- Граф!!
Милорадович даже не обернулся к Орлову, и тот в последней отчаянной попытке потек следом - спотыкаясь на оледеневшей мостовой, спеша изо всей мочи.
- Следуйте за мной, по возможности добудьте коня! - с седла говорил Милорадович Башуцкому. Разговор немного задержал генерала, и Орлов сумел догнать его у выезда из Конногвардейской.
- Граф, постойте же! - Орлов, схвативший лошадь Милорадовича под уздцы, тяжело дышал. - Тем людям необходимо совершить преступление! Я их видел! Нельзя дать им такую возможность, нельзя! Полк растревожен, седлают вправду медленно, но клянусь Богом, я выведу его, дайте мне еще двадцать минут! Хоть пятнадцать, граф!
- Не хочу я вашего сраного[45 - В действительности генерал выразился еще хуже.] полка! - окрик Милорадовича был страшен, но смятения чувств было в нем не больше, нежели в холодном раскате грома. - Я сам все это кончу, один! И я не стану лить солдатскую кровь. Если чья кровь и прольется, так пусть лучше моя. Что ж это за генерал-губернатор, если не желает умереть, когда должно? Пустите!
Рука Орлова и так опустилась. Милорадович ударил шенкелями и помчался собранным галопом.
Теперь его догонял уже Башуцкий. Орлов растерянно глядел вслед несколько мгновений, стоя посередь мостовой. Затем, словно очнувшись, поспешил назад к конюшням.
…
- Ну, что Трубецкой? Где его носит? - нервно повторял Иван Пущин. - Что Булатов? Где лейб-гренадеры?
Не отвечая, Александр Бестужев все точил саблю о Гром-камень. Он уж пятый раз принимался вострить ее об основание монумента, дабы, как он сие себе сам объяснял, поднять боевой дух солдат. Дураку ведь понятно, что толком эдак ничего не заточишь, но важен сам жест.
- Зато глянь, какой-то ферт несется, - сквозь зубы проговорил Оболенский. - Густые эполеты, не из наших, стало быть.
- Тьфу, не вижу толком! - Каховский сощурил глаза, вглядываясь. - Кто таков? И вправду, толстый макарон!
- Ах, твою мать! - Бестужев даже забросил свое тираноборческое занятие. - Подслеповат ты, брат, пенсне пора заказывать. Это ж сам! Губернатор!
- Да не может быть! - воскликнул Пущин в сердцах. - Не в его теперь интересах за Нике вступаться! Он себя так уж провалил, двигая Константина! Ему теперь - Константин или крышка!
- До поры, - с расстановкой выговорил Оболенский. - До той поры, покуда не понял, что Константин - прикрытие. Стало быть - понял. И хуже гостя для нас сейчас нету.
- Приветим, ужо, - Каховский нервически усмехнулся.
Теперь Милорадович, скакавший со стороны стройки к правому фасу каре, был виден уже всем.
- Генерал скачет, видать, к нам! - воскликнул один из солдат-московцев. - Он ведь тоже за Константин Палыча!
- Вестимо, за него!
- А что, ребяты, поведет он нас, чай, на Варшаву, Государя-то спасать?
Первые ряды начали уж отдавать честь.
- Сми-р-р-н-аа!!
Зычный голос Милорадовича прокатился по стылой площади.
Пущин в замешательстве посмотрел на Каховского, Каховский на Бестужева, Бестужев на Оболенского.
- Солдаты!! - Милорадович, гарцевавший в дюжине шагов от каре, простер руку вперед. - Солдаты! Вас обманули изменники! Вас обманули враги Святой Руси и православного Царя! Против кого бунтуете вы? Противу власти законной и христианской! Солдаты! Кто из вас был со мною под Кульмом? Кто из вас был со мною под Бауценом? Кто из вас был со мною под Люценом? А под Лейпцигом - был ли со мною хоть один из вас?
Площадь молчала, замерев в напряженном внимании. Только валивший изо ртов пар свидетельствовал, что застывшие в строю солдаты - не изваяния.
- Никто не был?! - Милорадович, приподнявшись в стременах, размашисто осенил себя крестным знамением. - Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!
- Еще пять минут - и репка, - сквозь зубы проговорил Оболенский. - Эвон куда гнет!
- Пяти минут не будет, - Каховский был теперь бледней бледного.
- Офицеры! Почто толкаете вы солдат на мятеж?! Вы алчете узурпации?! Не со мною ли под Бородиным мяли мы бока узурпатору-корсикашке? Вы позабыли о том? Кто был со мною под Бородиным? Не помните, как заняли мы высоту? Молчите?! - Генерал-губернатор перекрестился вновь. - Бог мой, благодарю тебя! Здесь нет ни одного русского офицера!
Каховский обхватил одну руку другой и стиснул зубы в попытке унять колотившую его дрожь. Сперва это не удавалось, но он не оставлял усилий.
- Ни офицера, ни солдата! Кто ж вы передо мной, не нюхавшие пороху, но пытающиеся ввергнуть Отечество в пропасть революции? Мальчишки, буяны, разбойники да мерзавцы, осрамившие русский мундир, честь военную, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед Богом! Что вы затеяли? Что сделали?
- Законный Император - Константин! - нестройно послышалось в ответ. - Константина в оковы заковали и в тюрьму посадили!
- И молоденького Михаил Палыча перехватили из Варшавы да тож держат в оковах, потому он братнюю сторону держит!
- Ложь для баб дурных! Какой скудоумный ей поверил?! Михаил Павлович в Петербурге, он может подтвердить слова мои! Константин отдает трон брату по доброй воле! Да и нужно ли подтверждение моим словам, солдаты?! Разве не знает кто из вас, что боевые товарищи мы с Цесаревичем? Разве могу я, Милорадович, предать его? Вот, глядите! - Генерал-губернатор сверкнул извлеченной из ножен шпагой. - Кто тут грамотный?! Разве не начертано на сем оружии «Другу моему Милорадовичу»?! Сие подарок Константина!
- Да здравствует Император Константин!! - отчаянно закричал Бестужев с противоположного угла карея. Никто не подхватил.
Но к генерал-губернатору, раздвигая строй, бежал князь Евгений Оболенский.
- Извольте отъехать, Ваше Сиятельство! - крикнул он. - Оставьте солдат в покое, они делают свою должность!
- Да ты, сопляк, кто таков, чтоб лезть между мной и солдатами?! - рыкнул Милорадович. - По роже вижу, на войне не бывал!
- Отъезжайте!! - взъярился Оболенский. Он и вообще не переносил разговоров о том, что дожидался со службою конца военных действий и начал поздновато, аж на девятнадцатом году. Сейчас же нервы его были на пределе. - Прочь отсюда!!
- Да пошел ты на… - слова генерала вызвали смех в первых рядах карея. - Ребятушки! Государь Николай Павлович милосерд! Я сам поведу вас к нему, мы скажем…
- Прочь!!!
Оболенский, выхвативший у солдата ружье, принялся тыкать штыком в грудь графской лошади, понуждая ее отступить.
Тут и раздался выстрел.
Каховский в первое мгновение сам не понял, что попал. Затем как-то странно охнул, роняя уже ненужный пистолет.
Андреевская лента на груди Милорадовича окрасилась кровью. Граф еще сколько-то времени пытался удержаться в седле, затем стал заваливаться на бок. Испуганная штыковыми уколами лошадь вздыбилась.
Башуцкий успел подбежать и попытался подхватить падающего. Оба рухнули вместе, но поручику удалось предотвратить удар о мостовую с высоты - раненый упал сверху.
- Ах, ты!! - выдохнул Оболенский, со всех сил размахиваясь. Всю ярость свою на этих «героев войны», на то, что давно избытое боевое братство сейчас дает Милорадовичу так легко развалить его, Оболенского, Тулон, его такую близкую победу, вложил он в этот удар. Добить, добить этого буффона! Этого франта, этого… Ярость и подвела, не дала рассчитать удар. Штык вошел в спину неглубоко, наискось, но кровь тут же окропила заледенелый булыжник.[46 - Советская историческая наука долго будет повторять ложь о том, что Оболенский случайно ранил Милорадовича в ногу, пытаясь развернуть лошадь. Записная лжица Милица Нечкина даже уточнит «в правую ляжку». Между тем современники свидетельствовали о ранении в спину. Один из нынешних историков логически заключает: ударить в спину конного (то есть до выстрела Каховского) было при сложившемся раскладе почти что невозможно. Очевидно, что Оболенский просто «добивал раненого», уже упавшего.]
Что-то произошло, что-то сломалось. Казалось, еще только что было возможным кончить дело миром. Расправа над боевым их генералом не возмутила московцев. Словно откололась от берега льдина, на которой они стояли, бесповоротно унося их в открытое зловещее море беззакония. Он не лгал - это поняли теперь все. Но ни один не кинулся на помощь к раненому. Поздно! Теперь все одно пропадать, теперь - бунт, авось кривая как-нибудь вывезет… А верней - не вывезет, только возврата из бунта нет.
Черная тень солдатского отчаянья легла и на праздную штатскую толпу.
- Держитесь, Ваше Сиятельство, держитесь! - Башуцкий, пытаясь по возможности не причинить вреда, волок раненого в сторону манежа. Только как тут угадаешь, что меньше можно тревожить - пулевую рану либо штыковую? Как ни возьмись - все опасно. А оставлять нельзя, здесь нельзя, ведь добьют. - Держитесь, Ваше Сиятельство!
Ноги раненого волочились по камням, скрежетали шпоры.
Ударило еще несколько выстрелов - после никто так и не смог разобраться, кто стрелял вслед.
- Помогите же кто-нибудь! - глаза адъютанта пытались выхватить из толпы хоть одно лицо, в котором читалось бы простое человеческое сочувствие. Тщетно! Жгучее любопытство - спутник почти любого мятежа, пробуждающего самое низменное в человеческой натуре, а еще страх в лицах тех, кто не поддался общему безумию. Помочь жертве всегда означает подвергнуть риску себя. Вдруг не угодит твое благородство тем, кто уже начал убивать?
Сколь возможно бережно положив раненого, Башуцкий нырнул в толпу. Ухватил разом двух парней покрепче, уличных продавцов на вид. Одного зацепил за армяк, другого за рукавицу.
- А ну, живо, не видите, генерал ранен!
- Да пусти, барин, отчего я-то?
- Выпусти шапку! А ну выпусти!
- Пристрелю! - сквозь зубы прошипел адъютант.
Разносчики поняли: вправду пристрелит.
Вскоре Милорадовича уж подняли, осторожно понесли.
Находящихся внутри карея, впрочем, это уже не тревожило. Не было Трубецкого, не было измайловцев, хоть в их казармы задолго до рассвета, на полчаса опередив старших офицеров, пришли подпоручики Фок, Малютин, князь Вадбольский и Андреев, а вместе с ними - капитан Богданович. Не было финляндцев, хотя поручик Цебриков почти наверное обещал соучастие полковника Тулубьева в выводе войск, хотя уж дважды мотался в казармы Рылеев…
- Неужели московцы и есть все, чем мы располагаем? - мрачно проговорил Иван Пущин.
… - Неужели никого не удастся вывести, кроме преображенцев? - прошептал Николай, маршируя по Адмиралтейскому бульвару.
…Но Орлов, сам не ведая как, вывел конногвардейцев. Гремели подковы по мостовой - шла помощь Императору.
…Но Бестужев-мумия решил метнуть фараон, находясь в казармах Экипажа.
- Вы не слышите, что наших убивают там, на Сенатской! - кричал он дворне. - Там уже стреляют, стреляют по московцам!! Московцев убивают, а мы стоим! За мной!!! На площадь!!
И Экипаж стронулся. Матросы бежали в сторону Галерной. Помощь мятежникам спешила.
…А тем временем в Конногвардейских казармах единственная жертва прозвучавших выстрелов - Михаил Андреевич Милорадович, с багровой пеной на синих утончившихся губах, вконец обессиленный операцией, зачем-то потребовал, чтобы хирург показал ему только что извлеченную пулю.
Пулю пришлось поднести к самым глазам: зрение генерала мутилось.
- Не солдатская, - четко и ясно произнес он. - Не солдатская. Господи, благодарю Тебя! Я умру с легким сердцем.
Глава XVII
- У кота, у кота,
Да колыбелька золота!
А за милой моей,
Дают сотню рублей!
Выехали сваты,
В каменны палаты!
При сем разухабистом пении Роман Кириллович не изменился в лице, но поспешил выпрыгнуть из саней, приостановившихся, не доехав до Кирпичного переулка.
Словно навстречу ему дверь части громко распахнулась под ударом ноги. И словно выбила пробку наполненной шумом бутылки. Теперь орал не только рассевшийся в снегу около крыльца топорник, очевидно, вышедший остудить голову, но слились в единый рев еще множество нестройных мужских голосов. Пьяных голосов. Пьяных в лоскуты.
Вышедший же трубочист озирался по сторонам, словно только что и внезапно пробудился ото сна, а вид имел невообразимо дурацкий: два связанных меж собою черных кожаных сигнальных шара болтались у него на шее.
- У кота, у кота,
Да колыбелька золота!
А за милой моей,
Дают шесть душегрей!
Выехали гости,
Скачут через мостик! -
надрывался под крыльцом уже обезноженный топорник.
- К свиньям тебя в кормушку, - ругнулся Роман Кириллович, и, спихнув пьяного трубочиста с дороги, устремился внутрь. - Брандмейстер!
В низком помещении, где меж нарами висели веревки для сушения намокшей одежды, по обыкновению было хоть вешай топор, благо топоров хватало. Но происходило притом нечто не весьма обыкновенное: посредине громоздился польский бочонок[47 - В польской бочке - 8 ведер и 14 чарок.] с выбитым верхом. Водку из него черпали прямо кто чем мог - глиняными и оловянными кружками, ковшиками для воды.
- Брандмейстер!!
Зычный оклик Сабурова произвел некоторое действие. Брандмейстер отставил стакан и сделал пару неуверенных шагов навстречу.
- Что происходит, я спрашиваю?
- Так ведь не самочинно, ваше в… вашество, - пожарный зажевал конец фразы, обдумать которую не мог. - Особый случай! Да! Г… господа офицеры привезли от г… губернатора! Праздник! Присяга г… государю Николай Палычу! Сказано было, всем честным служивым г… гулять!
Лицо Роман Кирилловича потемнело. Резко обернувшись, он бегом бросился назад.
- К Львиному мостику! На Казанскую! Со всей мочи гони! - крикнул он, плюхнувшись в сани.
…После полудня уж минуло полчаса. Николай Павлович решился разделить то немногое, чем располагал. Одну роту он выдвинул на набережную, дабы отрезать карей от Исакиевского моста. Остальные преображенцы оставались при нем - на углу бульвара и площади.
- Государь! Слава Богу, медные лбы! - выкрикнул молоденький поручик Ивелин, но тут же густо залился краской. - Прошу прощения, Ваше Величество…
- Пустое, лбы и впрямь медные, долгонько добирались, - с облегчением рассмеялся Николай. - Вот что, друг мой… Ты, я гляжу, человек мне верный?
- Хоть нас и мало, зато предателей нет! - вытянулся молодой офицер.
- Езжай-ка стрелой к моим саперам. Из первых же саней высади седоков, хоть с пистолетом, и в казармы. Они должны были уж присягнуть. И, коли саперы мои присягнули мне, пусть выходят.
- На площадь, Ваше Величество?
Николай на мгновение задумался. Прав ли Роскоф? Если б знать наверное…
- Нет, в Зимний. Береженого Бог бережет, пусть укрепят защиту Зимнего.
Камни под ногами гудели. Конногвардейцы в латах летели галопом на своих мощных конях.
Полк гремел, как надвигающаяся гроза. Никаких сомнений не было больше в лицах, сомнения остались в казармах. Полк сделал свой выбор.
- Живее, Орлов! - крикнул Николай, не успел командир полка спешиться. - Разворачивай своих к Адмиралтейству спиной! Будем брать их в кольцо. Во всяком случае, попытаемся.
…Деревянная каланча 2-й Адмиралтейской части вызвала было у Роман Кирилловича досадливую мысль, что в городе, немало, невзирая на благодетельную воду каналов, страдавшем от пожаров, дело их тушения поставлено из рук вон плохо: уж коли может загореться то, что должно грозить огню… Впрочем, мысль он отбросил как ненужную и вновь выскочил из саней.
Оживленный гул, донесшийся, когда он рванул дверь части, было заставил его скрипнуть зубами.
- Вот так праздник!
- Любо!
- Жалует новый Государь простых служивых!
Польская бочка была и тут, но Сабуров с облегчением выдохнул: веселые голоса и лица были трезвы, а водка не почата. Как раз, когда он вбежал, один из пожарных примеривался, чтоб вышибить круг.
- Кто привез?! - взревел Роман Кириллович. - Задержать мерзавцев!
- Так ведь из дворца же прислали… По случаю праздника, - недовольно возразил брандмейстер.
- Ах, из дворца! Не от губернатора на сей раз, - коротко хохотнул Роман Кириллович.
- Как есть из дворца.
- Затейники… За ногу их!
Случись на месте Сабурова Платон Филиппович, тот задался бы непростым вопросом: кольцо с резным «азом», быть может, еще и способное прийти на помощь, не было известно Домрачеву[48 - Брандмайор Санкт-Петербурга.] с его ведомством. Ну кто, в самом деле, мог знать, что оное ведомство понадобится? И что делать, как вынудить к повиновению, как объяснить? Но Роман Кирилловичу всегда покорялись потому, что подобные вопросы вовсе не приходили ему в голову.
Выхватив из козел первый попавшийся топор, Роман шагнул к бочонку столь быстро, что пожарные в испуге шарахнулись по сторонам.
Два взмаха - и водка рекою хлынула на каменный пол.
- Скажите спасибо, дурачье, коли не отрава! Брандмейстер! Запрягать! Семь человек со мной, остальные по другим частям, живо! Опасность пожара! Коли привезут в какую часть водки, хватать каналий на «слово и дело»!
…Конногвардейцы перестраивались на площади. В это же время московцы обнимались с подтянувшимися матросами. Каждый стан мог видеть, что происходит в противном. И все всех вправду видели.
К Николаю Павловичу шел вразвалочку какой-то офицер. Никто толком не понял, откуда он: то ли со стороны карея, то ли нет. Издали бросалась в глаза черная повязка на его лбу.
- Ваше Величество! Государь! - возвысил голос Якубович, когда двое офицеров попытались воспрепятствовать ему подойти.
- Пусть, пропустите, - Николай успокаивающе махнул рукой.
- Государь! - Якубович ощущал спрятанный пистолет, словно тот был органом собственного его тела. Ему даже показалось, что пистолет пульсирует. Эка хорошо стоит, словно к барьеру подтянулся. Пальнуть, что ли? Никаких шансов у Палыча. Так-то оно так, да ведь не один… Убить - легче легкого, а вот уйти… А ну их, он не нанимался, в конце концов, каштаны из огня таскать ради князишки Трубецкого. - Государь! Я был среди них!
- Вот как?
Теперь они глядели друг другу в глаза. Взгляд Якубовича был сердечен и правдив, взгляд Николая - холоден.
- Я был среди них, - повторил Якубович. - Но теперь я не с ними! Я узнал, что они злоумышляют против Вашего Величества.
Фраза вышла глупейшей: ну как, в самом деле, можно выступить с мятежниками, не зная, что они замышляют против Императора? Но глупость смягчила подчеркнутая сердечность, с каковою была произнесена.
- Что ж, коли так, вы свою должность знаете, - сдержанно произнес Николай Павлович, меж тем, как невольное обращение «на вы» словно вычеркивало Якубовича из числа верноподданных. - Если, конечно, не лжете. Как ваше имя?
- Якубович, Государь. Я не лгу, поверьте! - Пистолет перестал дрожать, затих и словно бы отлепился от тела, оставив лишь неудобное ощущение давящего на ребра железа. К чему был весь этот разговор? - Я могу доказать свою преданность! Если Вашему Величеству будет угодно, я пойду туда… Пойду к мятежным, переговорю с ними. Я попытаюсь их убедить сложить оружие!
Якубович вдруг заметил Кавелина, адъютанта Николая Павловича. Взгляд, которым обменялись оба, был далек от всяческой приязни.
- Ну, что же… Сейчас любая попытка не лишняя, покуда есть еще надежда не пролить крови. Ступайте, г-н Якубовский.
- Якубович, - веско поправил кавказец.
- Ступайте.
Якубович двинулся к карею. Было обидно, что Император сбился с его фамилией, смутно и непонятно, для чего все было сказано и предложено, а вместе с тем все ж весело. Кто его знает, сил-то ровно-поровну. Ласковый телятя двух маток сосет, а ему, славному малому, надлежит всегда быть с фортуною. Так что оно выходит и правильно все сделано. А Кавелин что, Кавелин смолчит, самому дороже.
Якубович шел, посвистывая песенку, что последнее время ходила по казармам.
- У кота, у кота,
Колыбелька золота!
А за милой моей,
Дают семь соболей!
Выехали сестры,
Платья у них пестры!
Глава XVIII
- Не могу взять в толк, для чего надобно было переезжать из приличной гостиницы в меблированные комнаты, - недовольно проговорил Ференц Тёкёли, глядя в невысокое окно на непримечательную тихую улицу. - Мы ведь в сей столице ненадолго, да и чье внимание может привлечь приезд частных лиц?
- Как знать, может стечься и такое, что сия улица покажется нам вскоре на диво приятным местом, - усмехнулся его старший товарищ. - Она в стороне от…
- В стороне от чего? - переспросил Тёкёли, не дождавшись.
- Любопытство - не добродетель для каменщика, брат Ференц. Наш брат Рылеев наделен довольно изощренной фантазией. А что вы все позваниваете часами?
- Нервическое, я чаю. Долго нету новостей от нашего изощренно фантастического брата. Уж пора бы… Не догадается ли он, что используем нами втемную?
- Да это теперь и неважно. - Германец, порывшись в карманах, вытащил объемистую золотую бонбоньерку, разукрашенную тонкими арабесками. Потряс, высыпал в ладонь горсть засахаренных гвоздик, глазированных орешков и чернослива. Некоторое время оба молчали: германец лакомился, а венгр, чьи часы теперь не звонили, тем не менее словно прислушивался сквозь карман к их ходу. Он, несомненно, ожидал чего-то и то ли не мог, то ли не хотел этого скрыть.
- Догадки нашего брата Кондратия Рылеева больше не имеют никакого значения, - веско повторил старый масон. - События, ради коих мы подкармливали сотни молодых бездельников, произошли. Вернее сказать - происходят сейчас. Третья попытка, будем надеяться, на сей раз еще более значительная. Да что с вами нынче, брат Ференц, вы как на иголках сидите…
- Скорей уж мне впору подивиться вашему спокойствию, - хмыкнул Тёкёли. - Мы в городе, объятом мятежом, исход коего не решен. По распоряжению вашему я направил русским братьям письмо, чтоб выслали для нас охрану по новому адресу, да только…
Обрывая его слова, кто-то резко постучал три раза в дверь.
- Вот и они уж не замедлили. Нет, брат Ференц! В глубине души и я вовсе не спокоен, я полон нетерпения. Весело ощущать, как отражается твоя сугубая воля в судьбах народов. Что перед этим соблазны сладострастия! Я…
Германец не договорил, поскольку Тёкёли растворил в это мгновение дверь.
Лицо окутанного морозной пылью вошедшего не было видно из-за высоко поднятого ворота шинели.
- Как же нынче холодно! - весело и громко произнес он. - Рад бы я остаться дома, в тепле, да приходится весь день кружить по городу!
- Представьтесь для начала, брат, - веско произнес германец, вновь опрокидывая над своей горстью бонбоньерку.
- Вы неосторожны, смею заметить, - широко улыбнулся гость, расстегивая пуговицы. - Ну как раскрыли бы себя неосторожным обращением к профану? Одно дело произношением своим обнаружить баварца, коим Вы, конечно, являетесь, но вовсе иное - некстати явить в себе каменщика.
- Полно играть в бирюльки, - германец кинул в рот засахаренную фиалку. - Кто из профанов может явиться по этому адресу в этот день?
- Вопрос непростой, - гость, высвободившись из тяжелого одеяния, улыбнулся вновь. - В самом деле, какой профан может к вам пожаловать? Пожалуй, разве что ваш покорный слуга. Не дергайтесь! Вы причастны к кровопролитию, что происходит в городе. Эдак ведь можно не сдержаться, да и бока намять Превосходному Князю Царской Тайны.
- …Откуда?! - выдохнул, как прошипел, старый масон. - Профан не может сего знать! Вы не профан, вы ополоумевший брат, затеявший на свою голову рискованную шутку!
- Я не брат, а отец, да только отец не вашему брату, - холодно ответил гость.
- Вот как… - Побелевший масон все вертел в руках золотую свою коробочку, потихоньку отступая в сторону своего более молодого соратника. Последний же напряженно молчал, не сводя глаз с лица гостя. - Общество Иисуса, здесь, в России…
- Что сделать… Русское духовенство еще не научилось управляться с вам подобными. - Не поворачиваясь спиною к германцу, гость уселся. - Не ждите, кстати, обещанной подмоги - никто не придет ибо никто не получал послания с новым адресом. Снаружи нас ждет лишь мой брат.
- Ну и что с того? - ощерился баварец. - Похитить меня у вас не получиться, у меня ведь нету оснований опасаться за свою жизнь! Чем, как ни страхом за оную можно принудить к повиновению человека - средь бела дня, в большом городе? А я не боюсь, я насквозь вижу вашу слабость: убить меня вы не можете!
- Он не может вас убить, Превосходный Князь Царской Тайны, - сквозь зубы процедил Тёкёли, обращаясь к германцу. - Ни вас, сильного и могущественного, ни самого смиренного из живущих, никого. Он священник. Но в случае необходимости вас могу убить я. И сделаю сие не моргнув глазом.
- Ференц!.. - масон, выронив бонбоньерку, беспомощно схватился за сердце. - Ты уже убил меня.
- Еще нет. Обойдемся без аллегорий. Поздороваемся же, Филипп! - Тёкёли раскрыл иезуиту объятия. - Личина так осточертела мне, что я считал минуты до твоего прихода.
- Осторожнее!
- Пистолет у старой лисы разряжен, - Тёкёли демонстративно повернулся спиною к масону. - Не с кулаками же он на меня кинется?
- Как всегда, мальчишествуешь, - улыбнулся аббат Морван, все же обнимая венгра. - Успокойся! Благодарение Господу, тебе личина более не нужна.
- Этого не может быть… Ференц, я знаю тебя с твоих двадцати годов! Католический шпион средь нас! Невозможно, католики слишком дорожат эфемеридой, которую называют душою! - голос масона сделался отчаянным, молящим. Казалось, разум его мутился. - Разве ты католик?
- Я католик. - Отвращение, которым на глазах наливался устремленный на масона темный взгляд Тёкёли, был много красноречивее слов.
- Но ты же проходил все посвящения! - Зубы масона выбивали дробь. Нежданное преображение соратника во врага потрясло его до самых глубоких глубин.
- Проходил… - Отвращение в лице венгра становилось все сильнее: словно, долго удерживаемое под запретом, оно не враз могло достичь своей полной силы. - Я из проклятого рода, видите ли. Грязная работа как раз для меня. Ею занимался отец, занимались деды и прадеды. Строго говоря, моя мать не хотела быть с моим отцом - из-за родового проклятия. Но человек слаб, а женское сердце еще слабее. Много размышляя над книгами, я понял, что особо огорчаться ей не стоило. То, что течет в моих жилах со стороны матери, тоже вызывает большие сомнения. Она - из кочевого народа, пусть даже знатной крови. Кочевые народы служат Злу и несут Зло. Но живая душа сильнее древней власти. Можно и Добру послужить, чихнув на то, что в жилах. Так что все посвящения я прошел.
- Тогда ты больше не католик! Ты отлучен!
- Похоже, что так. Ничего. Когда все, узнанное мною за долгие годы франкмасонства, записанное, ляжет в тайных хранилищах Рима, я буду каяться. Долго, весьма долго. И, может статься, к седым волосам хотя бы, я буду допущен к святому Причастию.
- Как же ты сумел войти в доверие ко мне? - почти простонал масон. Лицо его кривилось, словно от терзаний мигрени.
- Да всякими способами, не без магнетизма, в том числе, - ответил Тёкёли с неожиданной усталостью в голосе. - Но это не суть важно. Большего, нежели я уже знаю, мне не узнать. Посему пришла пора остановить того, кто прибыл в эту страну со злоумышлением.
- Положим того, зачем я прибыл, вам не прознать, - криво усмехнулся каменщик.
- Я не Рылеев, понял сразу, - Тёкёли недобро сверкнул черными глазами. - Самая частая человеческая глупость - недооценка противника.
- Нам вполне ясно, чего ради столь значительная персона утруждала себя путешествием, - отчеканил священник. - Ясно, чего нельзя передоверить, ради какой мерзости вы прибыли. Ради ритуального убийства.
- Напыщенное злодейство из оперетты! - ощерился каменщик. - Подите на улицу, скажите, что есть в мире силы, ищущие присовокупить Николая Романова к Карлу Стюарту и Людовику Бурбону! А еще лучше - напишите в книге, да издавайте! Кто поверит?
- Никто, - священник печально улыбнулся. - Только ведь и «гадина», кою вы чуть было не «раздавили», чему-то учится. Мы никого не просим нам верить. Мы врачуем общественное мнение понемногу, меж тем занимаясь тем, что должно. Разве мы предъявим сие обвинение масонству? Нет, мы лишь втайне предотвратим то, ради чего затевался сей мятеж.
Крупная испарина выступила на лбу германца. Казалось, в невысоких стенам было слышно, в каком страшном напряжении мечутся его мысли в поисках спасения.
- Умно, - наконец произнес он, поникнув плечами. Казалось, масон отчаялся и сие странным образом его успокоило. - Может статься, теперь вы меня и обошли. Но в меньшей, куда меньшей мере, чем думаете сами. Вольные каменщики умеют ждать. Этот Николай либо какой-нибудь другой, сейчас либо сто лет спустя… - германец улыбнулся со старомодной слащавостью. - Впрочем, не стану лукавить. Скрепить общественный договор надлежащей жертвой было бы приятнее не через сто лет, но теперь… И все же не в моем приятстве дело. Христианская Европа не устоит, ее институты падут. Процесс сей обширен. И сегодня он продвинется даже в случае нашего поражения. Сегодня много русских едва не молится Наполеону Бонапарту, нашему ставленнику. Что перед этим победа русского над ним оружия? Император Наполеон - победитель русских! Настоящий, истинный победитель! Мерами его жизни любой честолюбивый русский юноша мерит свою. Сколько русских произносят в день слово «Тулон», вкладывая в него самые сокровенные свои упования? А теперь мы не пожалеем ни денег ни влияния, дабы подарить русскому обществу новых героев. На это, а не на их
победу, была настоящая наша ставка. Вы презираете в них убийц? Лучшие из юношей станут завтра молиться этим убийцам.
- Гиль! - Аббат Морван, сначала внимавший с напряженным выражением в лице, рассмеялся, не скрывая чувства облегчения. - Никогда подобного не случиться в этой прекрасной стране. Всему есть предел, в том числе и человеческому безумию!
- Убийцы, завистливые бездари, ничтожества! - подхватил Тёкёли презрительно. - Правду можно скрыть лишь в одном случае - когда победители пишут историю! Но на сей раз бунтовщикам не победить… Худо-бедно, а мы оказались готовы… Не выпади бунтовщикам карты с отсутствием Цесаревича в столице, заговор был бы раскрыт безо всякого мятежа. Нескольких недель к тому недоставало, уж Пестель с Муравьевым были арестованы… Я готов об заклад биться - мятеж будет подавлен! А нового, нового не допустит Сабуров! Еще пять годов тому, в Троппау,[49 - Имеется в виду контрреволюционный конгресс, созванный в 1820 году Священным Союзом.] я понял, что о Сабурова масоны обломают зубы в России. Право, Филипп, новый Император даст ему куда большую власть, нежели прежний…
- Вы называете при мне имена, строите планы… - Старый масон, чему-то было обрадовавшийся, пожелтел лицом. - Вы вправду убьете меня?
- Только в случае, если будем к тому понуждены, - ответил Морван. - Ваша жизнь в собственных ваших руках.
- Так что ж вы намереваетесь сделать со мною? - чуть тверже спросил баварец. - Увезете меня в Ватикан?
- Нет, - аббат Морван окинул собеседника равнодушным взглядом. - Ватикан не залечил еще ран, нанесенных узурпацией Бонапарта. Там для вас будет не довольно покойно. У ордена Иисуса есть свои темницы. Успокойтесь, никто не станет вас пытать, это не наши свычаи. Но вам будут предоставлены превосходные возможности к покаянию. Вижу, теперь эта мысль вам смешна. Погляжу, каково вы посмеетесь года через четыре… Никого вам не обхитрить, ибо единственным живым доказательством истинности покаяния будет добровольное ваше желание остаться в заточении. Но мы впустую тратим время, а оно дорого. Ференц, поручаю тебе сего падшего человека. Тебе и отцу Роберу. Пускайтесь в дорогу немедля. Benedicat te omnipotens Deus…
- Вы пойдете со мною по улице дружелюбны и веселы, - оборотился Тёкёли к масону. - Вы безо всякого понуждения сядете в экипаж. Тени сомнения будет довольно, чтобы стилет переселился из моего рукава под ваше ребро. Другого предупреждения не будет, так что прислушайтесь сейчас. Мне легче легкого вас убить. Я, видите ли, большой грешник.
Глава XIX
По Невскому льду, в полном вооружении, бежала первая рота лейб-гренадер, увлеченная поручиком Сутгофом. Бежала по помощь повстанцам, презрев только что данную присягу…
- Живей, ребята, живей! Все уж там! Только нас ждут! - весело покрикивал набегу рыжеусый долговязый Сутгоф.
Бежали, впрочем, и так весело. Лед, слепящий в лучах зимнего солнца, празднично звенел.
…На помощь Николаю подтянулись два эскадрона конно-пионеров, за ними - кавалергарды.
Чья-то рука протянула Императору приятно теплую глиняную кружку со сбитнем. Николай осушил не глядя, в три глотка.
- У разносчика купил, - улыбнулся принц Евгений. - Самая торговля у них, каналий, вона сколько зрителей набежало.
- А что, согревает. Продолжаем окружать, Эжен.
- У нас есть силы атаковать, Государь.
- Я хочу обойтись без атаки, - жестко возразил Николай. - Занимай Исакиевский мост.
…Лейб-гренадеры уж выбирались со льда.
- Тяжелые у вас сумы-то, ребята! - весело окликали их белокурые преображенцы. - Боевыми набили? Нешто вы вправду сюда пришли в своих стрелять? Ох, ребята, не попадут ваши пули![50 - Настоящие слова преображенцев.]
Пущин и Бестужевы уж обнимались и целовались с Сутгофом, когда подошел Якубович.
- Чего пришел? - недовольно бросил ему Бестужев-Мумия. - Ты говорил с тираном, я видел, близко говорил, а убить не убил! Тебя ж не обыскали даже…
- Во всем порядок должен быть, - с достоинством отвечал кавказец. - Не было уговору мне его кончить. А говорил затем, чтоб его настроение понять. Тоже не пустяк. Трусит он здорово, Палыч-то. Нутка ему сейчас требования выдвинем, а? Я б его живо убедил теперь, право же, дело!
- Слушай, а пошел бы ты отсюда лесом, - прищурился Иван Пущин. - Пустозвон ты оказался, братец. А ведь в серьезном деле пустозвона и прибить могут, под горячую-то руку. Не искушай.
Якубович насупился, но препираться не стал. Побрел к забору стройки, туда, где толпился простой люд.
Пущин проводил его хмурым взглядом. Мысль об отсутствии Трубецкого все больше терзала его. К тому же куда-то незаметно делся Рылеев. Может статься, все же пробует финляндцев поднять? Оно бы и хорошо, мало народу, ох, как мало… Но Трубецкой? Мысль опять, сделавши круг, воротилась к князю. Заварил кашу, а нам теперь расхлебывай. Где вот он теперь, когда его планом собранные готовятся к бою?
…
- Князь Сергей Петрович изволили прибыть, - доложили между тем графине Потемкиной, воротившейся из гостей. Половину намеченных визитов графиня наносить передумала: не было сил плыть в русле обыденной жизни, когда тревога о брате таким гнетом давила сердце.
- Слава Богу! - невольно воскликнула Елизавета Петровна. Стало быть, он все же не с теми, не с бунтовщиками! Стало быть, все речи брата, все многозначительные его оговорки в недавних беседах - так, пустое. Теперь многие так говорят, из чего она, глупая, решила, что Серж способен затеять революционное кровопролитие? - Где он, в дневной гостиной?
Не дождавшись ответа, графиня поспешила в небольшую уютную комнату, обтянутую веселеньким английским ситцем в мелкие незабудки. И мебель в дневной комнате была светлого дерева. На круглом столе, покрытом скатертью цвета чайной розы, валялся небрежно кинутый альбом английских каррикатур, словно кто-то его только что листал.
- Так где же князь? Разве он меня не дождался?
- Не отбывали-с.
Графиня кинулась в большую гостиную, не понимая, отчего так стучит в висках.
- Серж!
Библиотека, кабинет мужа…
- Серж, где ты?!
Столовая, малая столовая… Происходящее мучительно напомнило вдруг детские прятки. Так же кричала она когда-то иным, веселым и детским голосом.
Да где ж может он быть? Всегда умел он прятаться лучше всех, ее брат.
Что за глупости, что за страх? Не застал, уехал. Глупые слуги проморгали. Самое простое дело. Надо успокоиться. Надо помолиться, помолиться о том, чтоб Сергей не оказался причастен к беспорядкам, о которых толкуют сегодня во всех гостиных.
Графиня вошла в свою молельню и пронзительно закричала.
Князь Сергей Петрович лежал на полу под образами, растянувшись во весь свой немалый рост. Лежа он казался еще длиннее.
Поднялась суматоха, сбежались лакеи, горничные. Сергея Петровича перенесли на ближний диван - в будуаре.
- Жив, матушка Елизавета Петровна, жив! - приговаривал старый мужнин слуга Степан. - В обмороке изволят быть, в обмороке!
В чувство Трубецкого приводили долго. Обморок оказался глубок, сколько князь пролежал в нем - не известно. Упал неудачно, набил шишку на лбу. Пока суетились с солями, принесли из погреба льда, приложили ко лбу полотенце.
Быть может, лед и помог лучше солей. Сергей Петрович вздрогнул, окинув комнату мутным, размытым взглядом.
- Что случилось, Серж? Боже милостивый, ответь же, что?
Сергей Петрович отвел глаза от лица сестры, застонал.
Что мог он ответить? Ужасный день, начинавшийся так четко и победно, казалось, длился долгие годы. Трудно было поверить, что солнце даже не думает заходить, а оно, меж тем, весело золотило белые ламбрекены. Каким давним казалось утро, когда, расставшись с Рылеевым и Пущиным, он направился в канцелярию Главного штаба. Там все были, понятное дело, хорошие знакомцы, так что сочинить предлог для того, чтоб проболтаться час другой в канцелярии не составило труда. Это было удачной мыслью - и до Зимнего рядом, и вести о начале восстания всего прежде притекли бы как раз туда. Но вестей не было. А явившись, наконец, были они вовсе не теми, коих князь ждал. Никто не подумал двигать матросов на Зимний. Из казарм же и вовсе удалось вывести одних московцев. Карточным домиком рушился план.
Раздираемый тревогой, князь вышел из канцелярии, но по площади не дошел: глядел из-за угла дома, как строится бесполезный карей. Несколько раз ворочался в канцелярию, все ждал вестей о Якубовиче. Опять вышел на угол. Тут уж случилось вовсе неприятное: вместо подмоги московцам на бульвар промаршировали мимо преображенцы, возглавляемые отнюдь не арестованным Императором.
Да еще, как раз поравнявшись с князем, Николай Павлович приказал батальону остановиться, чтоб зарядить ружья. Князя он заметил, заметил и, кажется, что-то понял. Даже взглядами столкнулись на мгновение. Тяжко между тем смотреть в глаза человеку, которого сам же только что обрек на гибель! За глаза нет ничего легче решить, в глаза же неприятно, смутно… Прежде чем Император отвернулся, сделав вид, что не заметил князя, Трубецкой ощутил, как щеки заливает предательская краска…
Караулить на углу после этого отхотелось. Зашел к Илариону Бибикову, благо квартировал приятель при штабе. Не застал, но полчаса проваландался у него, якобы ожидая. Взаправду, конечно, не решался отъехать от площади, все ждал атаки Экипажа.
И Экипаж выдвинулся… вовсе не туда! Что тут делать дальше, что?! Уж сам не понимая, зачем, поймал извозчика и, в обход, поехал на Исакиевскую, к сестре Лизе.
Хотел передохнуть от ожидания, собраться с силами, а сделалось только хуже. В уютной тишине тревожные мысли набросились на растерзанные нервы, словно мухи на мед.
- Что… там, Лиза, что там?
- На площади… Серж, лежи спокойно, умоляю! Не знаю… Там стреляют.
- О, Боже! Вся эта кровь падет на меня! - Трубецкой зарыдал.
…Домишка, оказавшийся ближним в списке Романа Кирилловича, оказался в два невысоких этажа. Наверху, в тепло учиханных оконцах, висели кружевные занавесочки, внизу пустовала лавка. Закрытые ставни в ней были снаружи заколочены. Впрочем, замок на дверях висел новехонький.
- Ломайте топорами! - кивнул Сабуров.
При первых ударах на улицу выскочил владелец в подбитом заячьим мехом халате и турецких туфлях без задников.
- Что?!.. Что здесь… - голос его с перепугу подскочил до фальцета. - Да у меня все бумаги выправлены! Я налог платил с аренды!
- С аренды? - Роман Кириллович усмехнулся. - А кто ж у нас будет арендатор?
- Вы прав не имеете ломать хорошую дверь!
- Так где ключ?
- Как же у меня может быть ключ от чужого добра? Арендатор почтенный - Компания Российско-Американская!
- Вот оно как! Быстрей, ребята, не ждет наше времечко!
От двери только щепа летела.
- Каков же товар, для коего места на складах не нашлось?
- Перестаньте, я прошу, кто будет отвечать?! Товар как товар, ворвань да твердый жир тюлений, кто ж теперь за его сохранность-то поручится? Деготь еще… Не в жилые ж горницы мне перетаскивать?
- Деготь да ворвань? - Роман Кириллович расхохотался. - Ну и товары нынче из Аляски доставляют. В Вологодской губернии, стало быть, деготь вышел, а в Архангельске жиры.
Дверь рухнула. Шарахнулись во все стороны голохвостые крысы.
Запах, наполнивший темное помещение, кое-как освещенное теперь из дверного проема, явственно свидетельствовал о наличии ворвани.
Нимало не озадаченный, Сабуров ринулся в полумрак. Пожарные только ошарашено глядели, как приседал он у каждого бочонка, лез во все углы, что-то щупал, что-то нюхал.
- Оба-на! Есть! Сюда, молодцы!
Владелец протиснулся вслед за пожарными.
В руках Роман Кирилловича был теперь круглый берестяной туес, из тех, что используют в хозяйствах попроще для хранения крупы. Темный порошок, его заполнявший доверху, не оставлял о себе малейших сомнений, даже коли рядом не нашлось бы запаса похожих на крысиные хвосты фитилей. Нашлись также длинные факелы, не меньше полудюжины.
- Затейно придумано, ворвань да тюлений жир! - хмыкнул Роман Кириллович. - А уж когда б еще порох рванул…
Что-то происходило с лицом брандмейстера. Магнетическое подчинение, кое вызвал в нем Сабуров, сменилось теперь живым человеческим пониманием.
- Ядрёна-матрёна! - охнул один из пожарных. - Весь квартал бы заполыхал, дома-то какие…
- Как же так… Такой приличный господин… - владелец дома съехал по стене и осел на грязный пол. Одна нога в теплом голландской чулке лишилась своей туфли.
- Вот что… - Сабуров на мгновение задумался. - Оставлять так нельзя, оно и без пороха хорошо горит. Не поленимся - все волочем на лед. До ближнего канала - две минуты. Грузите. Да, еще, одного малого надо послать в объездку, пусть теперь объяснит остальным, что надобно искать.
- Стало быть, до того, ты, сударь, и не знал, что найдем? - весело усмехнулся брандмейстер. - Прости, твое благородие, что не знаю чина. Однако ж для того, кто вслепую ищет, ты находить горазд.
- Чего-то такого ждал, но теперь все сошлось. Пусть все на лед выносят, а порох - по ветру.
- А может, лучше порох-то сдать куда следует? - неуверенно спросил брандмейстер.
- Нет, - уверенно ответил Сабуров. - Все на лед, в сугробы, по ветру. Черт ведь его знает…
Не договорив, он уверенно, словно всю жизнь тем и занимался, взвалил вонючий бочонок на плечи.
- Быстро, грузим!
…Князю Сергею Петровичу подали полстакана мадеры, затем крепкого чаю… Сестра заботливо размешивала сахар. Блаженно ощутив себя больным, Трубецкой полностью отдался во власть добрых женских рук.
Нескончаемый день все длился, словно наступила полярная зима навыворот и солнцу вовсе не должно было заходить.
Глава XX
Проклиная себя, что не опередил Сутгофа, полковник Николай Карлович Стюрлер велел замкнуть казармы лейб-гренадер цепью, взбунтовавшую роту не пускать обратно.
- Видите, как начальники боятся? Цепь ставят! - говорил меж тем на дворе белокурый двадцатиоднолетний Панов. - Полки придут сюда да всех вас перебьют за ложную присягу![51 - Действительные слова и действительная угроза.]
Смущенные выходом первой роты, солдаты слушали с тревожным жарким интересом.
- Все уж там, кроме вас, все за законного царя, все за Константина! - Мундир на Панове был расстегнут, словно вышел он во двор прохладиться с душной пирушки. - Ребятушки! У меня ж за вас сердце кровью обливается! Почто этому Каину присягнули, что на доброго нашего Константина покушался?! Брата родного в железо заковал! Разве не грех на вас, лейб-гренадеры?!
- И то, грех!
- Что ж делать-то?
- Идти за мною! Не пойдете - один пойду, пускай и моя кровь на вас падет! Но уж и вы пощады не ждите потом!
- А что, веди! Все одно пропадать!
- К Сенату!
- К Сенату!!
- Нет! Не к Сенату! - Успев с полчаса тому стакнуться с Каховским и Рылеевым, Панов понял, что пора метнуть на стол главную карту. - Идем на Зимний! Зимний нам нужней всего! Боевыми заряжай!
- На Зимний!!
- Ур-ра!!
- Стойте, солдаты! Это измена! - Стюрлер, проверявший цепь снаружи, вбежал на двор. - Не слушайте предателя! Солдаты! Вы ж присягнули! Разве присяга теперь ничто?!
- Присяга твоя обман!
- Кровью смоем присягу царю-Каину!
Под ударом хлынувшей толпы Стюрлер отлетел к стене, упал.
Цепь в мановение ока оказалась смята. Размахивая саблей, Панов бежал по Мильонной к Дворцовой площади. Больше девяти сотен лейб-гренадер, сотрясаю улицу грохотом, мчало за ним.
…Великий Князь Михаил Павлович привел остававшихся в казармах московцев. Все же подтянулись измайловцы.
- Надо атаковать, брат! Чего мы ждем? Сейчас сил наших больше!
- Я хочу, чтоб солдаты увидали, стоять им тут смысла нету. Они захотят воротиться в казармы. Еще немного - и захотят.
…
- Саперы!! К нам саперы пришли! - Дети дружно облепили подоконник. - Платон Филипыч, гляньте, сколько саперов!
- Господи, благодарю Тебя! - Платон Филиппович размашисто перекрестился. - Ваше Высочество, эти саперы будут нас охранять, покуда ваш папенька, Его Императорское Величество, усмирит мятежников. С вашего позволения, я вас покину ненадолго.
Через несколько минут саперы выстроились во внутреннем дворе. Но вздохнуть с облегчением при виде тысячи человек, четко занявших оборонительную позицию, Роскоф не успел.
- Ура, Константин!!
Рев сотен глоток, нестройный, громогласный, был услышан во дворе всеми.
- Ура, Николай!! - слаженно прогремело в ответ. Внешний караул вступил в противостояние.
- Вперед, ребята!! - размахивая шпагой, кричал Панов. - Всего-то дела - пробиться в ворота! Внутри как по шелку пройдем! А ну, навались!!
Кровь отлила от лица, вся, до капельки: что было бы, думал Платон Филиппович, когда бы саперы опоздали минут на пятнадцать?! Впрочем, еще неизвестно, что будет теперь. Сколько их там, снаружи, атакует?!
Отчаянные крики и стук рукопашной со стороны ворот сливались в единый шум с командами офицеров, с лязгом затворов…
- Ух ты, Алешка, сейчас бой будет!! - возбужденно кричал товарищу маленький Наследник. - Смотри, ты смотри, как они встали! Изготовились!
- Немедля от окон!! - старый лакей Смирнов, позабыв обо всем, в том числе и о своей подагре, кинулся сердито стаскивать детей вниз. - Уши накручу всякому, кто вдругорядь подойдет, истинный крест, накручу уши!
Лейб-гренадеры разрозненною толпою, в разных мундирах, кто в парадных, кто в будничных, потоком хлынули на двор.
Даже если б вид сотен поднятых ружей и мог остановить своей нежданностью первые ряды мятежников, они не все равно понуждены были б продвигаться вперед, так напирали задние. Лишь нечто наподобие перибола - мертвая полоса - разделяла теперь саперскую тысячу и столько же готовых к атаке лейб-гренадер.
- Пропускай по-хорошему, за нами другие придут! Вам тут все одно полечь!
- Надобно, так поляжем! Не впервой!
- Только сперва вас с собой положим!
- Да еще сколько! Детишек иудам не выдадим!
Слова угроз, словно зловещие птицы, летали от одной толпе к другой через мертвую пустую полосу, булыжники казались черной рекой.
Стикс, невольно подумал Платон.
- Что, не ждали? Глянь, ребята, рожи-то в цвет ляжки испуганной Машки!
- Ура, Константин!!
- Царь Ирод ваш Константин, коли за родными племянниками вас прислал! Ура, Николай!!
Роскоф уже выделил взглядом главного зачинщика штурма - какого-то светловолосого поручика со смазливым, юным лицом, что стоял в стороне, опустив шпагу и прижав левую руку ко лбу. Поза его выражала несомненную растерянность.
Раздвигая строй плечом, Платон Филиппович пошел на сближение с ним. Пистолетная пуля ошибиться не должна. Надобно снять молодчика прежде, чем тот решится на команду. Лучше, конечно, надежно ранить… Пустое, де Роскоф, здесь не стрельбище. Рисковать нельзя, целить мгновенно и в грудь.
Панов между тем похолодевшей спиною ощущал, что раскиданные перед бутылочным горлом ворот финляндцы уже начинают стягиваться для удара в спину. Но главное, конечно, эти, впереди… Принесла же их нелегкая! Силы равны, но положение лучше у них, куда как лучше… Рисковать или нет? Ах, локоть-то близок…
Роскоф медлил поднимать руку, ощутив нерешительность Панова.
- Уходим, ребята! Измена! - пронзительно выкрикнул наконец тот.
Платон дал Панову раскрыть рот только потому, что чуткие в миг крайней опасности нервы уверенно подсказали: враг сейчас дрогнет.
- Измена!! - снова бессмысленно заорал Панов. - Идем спасать наших, идем к Сенату! Обратно, ребята!
Толпа лейб-гренадер устремилась вспять.
Бить ли в спины, отчаянно спросил себя Роскоф, но сам же удержал команду: пусть их теперь кто угодно бьет, главное - уходят отсюда.
Уф, семь потов сошло, семь жизней пережито. Уходят. Уходят, августейшая Семья в безопасности.
…Задыхаясь, выбиваясь из сил, полковник Стюрлер, не нашедший себе лошади, догнал лейб-гренадер уже на площади.
- Вас обманули… Обманули… - Он хватал солдат за руки, бесконечно повторяя одно и то ж, в последнем проблеске надежды находя работу мысли в лицах. - Вас обманули, нет никакой вражды между братьями, нет и быть не может!..
- А вы, полковник, на чьей стороне будете? - Каховский, вышед из-за монумента, угрожающе поднял пистолет.
Скользнув по штатской фигуре рассеянным пренебрежительным взглядом, Стюрлер, казалось, и вовсе не хотел сперва отвечать. Но все же надумал.
- Николаю я присягал и Николаю верен.
- Ах, вот оно! - Каховский вскинул пистолет.
- Колите, рубите его, ребята! - Уже приноровившийся убивать с Каховским на пару, Оболенский дважды рубанул Стюрлера по голове.
Полковник упал не сразу - отчаянно прошел к своим солдатам еще несколько заплетающихся шагов.
Глава XXI
- Ваше Величество, они убивают, - решительно произнес принц Евгений. - Мы не можем более ждать.
- Да, придется атаковать. - Лицо Николая Павловича оледенело.
- Ваше Величество, нужны не атаки, а пушки!
- Пушки? В моих обманутых солдат? Нет, Эжен, только не это… Не могу. Что владыка Серафим?
- Только что подходил к ним с владыкой Евгением. В его глазах убили полковника, имени митрополиту не известно. Мятежники - офицеры и штатские - оттеснили обоих владык обнаженными шпагами. Думаю, не зарубили только потому, что побоялись возмущенья своих же солдат. Мы действительно исчерпали все, Государь. У нас недостаток в пехоте, но кавалерии довольно.
- Пусть дают сигнал кавалерии.
…Прибывших с Пановым лейб-гренадер Александр Бестужев расставил в первые ряды карея: московцы уж начали околевать в одних мундирах.
Вся толпа - рабочие со стройки, праздные зрители дворянского и мещанского вида, мальчишки, разносчики, бабы - при сигнале к атаке посыпалась с площади во все концы. Кой-кого и помяли.
- Так-то лучше будет, нашли себе забаву! - красавец рядовой Павел Панюта молодецки разобрал поводья. - Неужто правда стрелять будут по своим, бунтовщики-то?
- А то не видел, чего творят! Голову береги, Пашка, на рожон-то не лезь! - сурово прикрикнул товарищ постарше.
- А, вам, старикам, под Фер-Шампенуаз веселей было! - весело откликнулся Панюта. - У кота да у кота, колыбелька золота… Ура, Николай!!
- Ура, Николай!
- Ура, Николай!!
Загудели камни. Все сделалось вдруг нарядным, зима умеет наряжать. Зенитное солнце позолотило белые колеты, заскользило по черным каскам и кирасам.
Конный полк, с неотпущенными[52 - Незаточенными, то есть годными для оглушающего удара, но не для кровопролития.] палашами, скакал на карей: рассеять и смять конями ряды.
- Стреляй! - отчаянно выкрикнул Александр Бестужев. - Ребята, пали!
Ротмистр Велио успел взмахом руки послать свой батальон в атаку прежде, чем страшный удар пули, словно бабка выбивает бабку, вышиб ему локоть.
Разрывая рот диким криком, Велио упал на колени. Кровь била из руки - уже бесполезной, уже ненужной, кровь дымилась, разъедая лед.
Стреляли боевыми, стреляли обильно.
- Ура, Константин!!
- Ура, Константин!!
- Ура, Николай! - Павел Панюта, уже достигший карея, пытался конской грудью отжать Панова от солдатского ряда.
- Ура, Константин!
Пистолетная пуля вошла ниже кирасы. Панюта качнулся в седле.[53 - Умер спустя несколько часов. Кираса и каска П. Панюты хранились в полку вплоть до 1917 года.]
За первой атакой последовала вторая: безоружные шли на вооруженных.
- Так нельзя дальше, брат! - Великий Князь Михаил Павлович подбежал к брату, когда барабанщик пробил второй отбой. - Так нельзя! Мы теряем верных!
- А что ты предложишь? - горько усмехнулся Николай. - Ты тоже за картечь?
- Нет, я сего не хочу. Я поскачу теперь к матросам, они тревожились обо мне!
- Миша… Я запрещаю! Ты ума лишился, смутьянам только тебя и надобно!
- Пустое, смутьянам надобен прежде всего ты. Нике, ты не можешь мне запретить!
- Не смей!
- Прости!
Великий Князь помчался к карею.
- Черт, Михаил! - простонал Сутгоф.
- Гиль, солдаты уж распалились… Он нам и вовсе не страшен, - выдохнул Оболенский, провожая глазами продвижение Великого Князя. Осторожно, стараясь держаться подальше, тот огибал карей, выискивая матросов. Поравнявшись, пришпорил коня и помчал напрямик.
- Звали?! Ну что, матросы, я в цепях?! Или заперт в тюрьме?! - конь Великого Князя танцевал на месте, гневный румянец заливал щеки, гневом звенел голос. - Нечего отводить глаза! Глядите на меня! Может, обманщики ваши скажут, что я вовсе убит?! Дурачье, вас обманули! Нам, троим братьям и честным христианам, меж собою брань не пристала! Мы все заодно, и брат мой Константин присягает брату моему Николаю!
Матросы слушали, растерянные. Краем глаза Михаил Павлович увидел, как из рядов выделились трое, соединились, пошли к нему… У первого, одетого в партикулярное платье, медленно поднимался в руке пистолет.
Страшно не было: гнев опьянял не хуже вина.
- Неужто не ясно?! - Михаил даже как-то весело возвысил голос. - Клеветою на нас троих вас заманили в революцию! В бесчестие, в кровопролитие, в разорение страны!
Пистолет, поднятый Вильгельмом Кюхельбекером,[54 - Не был приговорен к смертной казни, невзирая на то, что покушался на Великого Князя.] осекся.
- Опять у тебя порох с полки ссыпался, Кюхля ты эдакая, - хмыкнул князь Одоевский. - Оно и к лучшему, пожалуй.
Словно подтверждая его слова, два матроса решительно выступили вперед. Еще несколько зароптали, не решаясь тем не менее покинуть строй.
- Их-то Высочество чем виноваты?
- Ты чего, штафирка, шалишь?! Это ж Михал Палыч!
- Ваше Высочество, скачите прочь, убьют!
- Право слово, убьют!
- Поберегись, Михал Палыч! Нам уж все одно пропадать!
- Прочь с Богом!
Ничего нельзя было сделать. Офицеры и непонятные штатские сковали волю солдат, Михаил Павлович видел это. Неуверенно и медленно, словно во сне, он развернул коня.
…
- Артиллерию, - мучительно, будто слово было занозой каковую он с трудом из себя выдирал, приказал Император. - Артиллерию.
- Конной артиллерии нельзя верить, Государь, - словно бы невзначай произнес Кавелин.
- Пешую.
- Рылеев, может статься, скоро будет здесь с частью финляндцев, - растирая окоченевшие руки, проговорил Щепин-Ростовский.
- Не будет, - невесело возразил незнакомый князю молодой штатский. - Там ерунда какая-то, с финляндцами.
- Какая ерунда, я слышал, их удается вывести.
- Вроде удалось, а после обломалось. Всякое говорят. Чуть ли не монашка какая-то солдат отговорила казармы покидать.
- Ну вы, сударь, скажете… Монашка, только того недоставало! Не Рылеев же такое сказал? Вы его не видали, кстати сказать?
- Видал, как не видать. - Штатский улыбнулся как-то жалобно. - Он из финляндских казарм на квартиру к себе поехал.
- Не может быть! - опешил Щепин. - Мы здесь, а он… Как это на квартиру?
- Да вот уж так, - штатский пожал плечами.
Глава XXII
День истаивал, на площадь легли вечерние тени. Герой Фридланда и Прейсиш-Эйлау, генерал-майор Иван Онуфриевич Сухозанет, решился на последнюю попытку.
- Ребята, пушки перед вами! - крикнул он с коня, обращаясь единственно к солдатам. - Но Государь милостив - знать ваших имен он не хочет и надеется, что вы образумитесь! Вас он жалеет, Государь Николай Павлович!
- Чего прискакал, подлец Сухозанет? - развязно выкрикнул Каховский. - Может, ты нам принес конституцию?
- Я прислан с пощадою, а не для переговоров! - с достоинством воскликнул Сухозанет.
Пистолетные выстрелы разорвали перья на его султане, царапнули эполет.
С досадою развернув лошадь, старый вояка ударил шпорами.
- Пушки-то ведь впрямь выкатили, - сквозь зубы процедил Иван Пущин.
- Пустое! Пожалеет солдат! - хмыкнул один из Бестужевых, Пущин и не сразу понял в сумраке, кто - все-таки изрядно похожи были братья. Ах, Николай, Мумия.
С Николаем Бестужевым брезгливый Пущин старался не иметь дел. Хорош гусак, жить с позволения слабовольного мужа с чужой женою да плодить в эдаком тройном союзе детей! Каковы ж они вырастут, тем паче, что девочки?
Не странно, что в голосе Пущина прозвучало раздражение:
- Он уже солдат пожалел, иначе б Великие Князья и генералы не рисковали шкурой. Но Николай не хуже нас понимает, что в темноте мы можем получить подмогу.
- И мы ее получим! Наши люди в городе делают сейчас все… Измайловцев можно ждать наверное… Да уж, не Наполеон Николай Палыч, приказать бить на поражение кишка тонка! Наша возьмет, ей же ей! Ах, нелегкая! Гляньте только! Господи, да что ж теперь делать?!
Полки, стоявшие напротив карея, раздвинулись на две стороны. Жерла пушек зловеще открылись взорам, похолодевших, теперь уж не только от ледяного ветра, солдат. Первая пушка грянула, рассыпалась картечь.
Пули били в мостовую, рикошетами поднимая снег и каменные осколки. Несколько человек в первых рядах карея упало, послышались слабые крики смертной муки. Большинство упавших, впрочем, умерли мгновенно.
Жалобно звенели разбитые окна. Два орудия стреляло картечью, третье, от Галерной, выпустило одно, другое, третье ядро.
Боевые порядки мятежников были опрокинуты.
- Спасайся!
- Спасайся, кто может!
Солдаты и матросы, оборотившиеся в беспорядочную толпу, бежали, горохом сыпались на невский лед. Часть рассыпалась по дворам.
- Стойте! Ребята, стойте! - Вильгельм Кюхельбекер, летучей мышью раскинув руки в широких рукавах черной шубы, возвысил голос. - Стройся! Пойдем теперь в штыковую!
- Так ведь в нас пушками жарят! Ты чего, барин, оно же верная смерть!
- Пусть!
- Тебе пусть, а нам нет!
- Может уж довольно нашей крови нынче, а, штатский барин?
Вид солдат, обезумевших от холода и усталости, сделался угрожающим. Бесполезно, с отчаяньем понял Вильгельм Карлович. Не пойдут, не хотят, мерзавцы, бесполезно!
- Что там, на льду?! - Откуда-то возникла подзорная труба. Поднеся ее к глазу, Николай Павлович словно бы приблизился к восставшим на несколько расстояний. - Они перестраиваются! Чего они хотят?
- Боюсь, Ваше Величество, они хотят идти на крепость, - сквозь зубы процедил Кавелин. - И могут в том преуспеть, в Петропавловской теперь мало караула.
- Если дать им стянуться в крепость, мятежа сегодня не погасить! - в тревоге воскликнул Император.
- Ваше Величество, скверно! - Сухозанет скрежетнул зубами. - Картечью до Невы не достать, перетащить пушки не успеется.
- Ядро достанет, - позволил себе вновь вмешаться Кавелин.
- Пустое, - отмахнулся Сухозанет. - Многих ли ядром снимешь. Надобно заранее счесть, что крепость уже занята мятежниками и группироваться на окружение. Другого выхода не вижу.
…Московцы цепью разворачивались в сторону крепости.
- Нам бы хоть неделю продержаться, а там уж рванет в Малороссии, а там и Кронштадт вспыхнет, - задыхаясь после скользкой пробежки по льду, разгоряченный Михаил Бестужев, спотыкаясь, как на коньках, подбежал к Щепину.
- Продержимся, - выдохнул тот, глядя, как орудийная прислуга влечет в сгущающихся сумерках две пушки к парапету. - Этим они нас не остановят!
- Ну же, ребятушки, приналяжем еще! - кричал Михаил Бестужев. - Ужо отогреемся у Петра и Павла за пазухой! Натопим, водки выпьем! Ура, Константин!!
- В кого метить?! Без толку, все без толку! - громко простонал растерянный фейерверкер.
Маленькие фигурки на белом льду были видны еще вполне отчетливо. Они продолжали разворачивать цепь.
- Да уж, все одно, что по воробьям, - с коня отчеканил подскакавший человек в штатском. - По людям бить без толку. Целить незачем, бить в лед! Не мешкайте!
- В лед?!.. - молодой фейерверкер не без испуги обернулся на Романа Сабурова.
Вид Роман Кирилловича был довольно жуток. Одежда смята и грязна после предупреждения пожара, правый рукав сюртука разорван. В синих глазах бушевало холодное бешенство, тем более свирепое, что черты лица оставались покойны и неподвижны.
- В лед, - с расстановкой повторил он. - Хотели утопию, будет им утопия.
Мысль была простой, из тех простых мыслей, что лежат на поверхности, но находятся не просто. Особое зрение нужно для того, чтобы видеть эдакие решения задач.
- Но… - фейерверкер замялся.
- В лед, - Роман Кириллович скрипнул зубами.
Фейерверкер, словно магнетизированный, медленно оборотился к прислуге.
Бегущие не враз поняли, что страшный треск под ногами - не случайность и не промашка. Ядро с жутким звуком пробило толщу шагах в десяти от Михаила Бестужева.
- Э, мазилы! Поберегись! - залихватски выкрикнул он.
Следующий выстрел показался перелетом, проломив лед там, докуда еще никто не добежал.
Еще одна промашка… Еще… Словно брошенное об пол блюдо, белая толща пошла причудливым узором трещин. Затем послышался звонкий хруст, и смертельная чернота воды проблеснула в нескольких местах.
- Помогите!!
Ноги в сапогах скользили по кренящимся льдинам. Вот уже не удержался, упал первый из московцев, закричал, скатываясь на четвереньках, покуда кусок льда, словно перелистывающая страница, не очертил дуги, увлекая под себя.
Второй, пятый человек ушел под лед… Над Невой неслись стоны, вопли, отчаянные призывы к матери, не то суетное грязнословье, с которым мать поминает живой солдат, а та глубокая пронзительная суть, что открывается умирающему…
Не столь уж много было их, погибших. Но выстрелы сделали свое дело, оборотив выстраивающуюся цепь в обессмысленную перепуганную толпу. Солдаты и офицеры разбегались кто куда - лишь бы оказаться подале от страшного ледяного треска, лишь бы не ощутить предательской качки под ногами, лишь бы вылезти на берег…
С берега на лед прыгали мятежники, обратно карабкались побежденные. Крепости достигло человек дюжины с две, но никакого смысла в том уже не было.
- Кончено! - Вильгельм Кюхельбекер, пристроившийся на крыльце чьего-то парадного, обхватил руками дорическую колонну и зарыдал.
- Кончено! - Николай Павлович хотел осенить себя крестным знамением, но не сразу сумел поднять руку. Словно налитая свинцом, она отказывалась слушаться. Справившись, наконец, Император вытащил сперва из обшлага платок и промокнул чело, покрывшееся, невзирая на мороз, крупной россыпью пота. Затем, словно вспомнив, медленно перекрестился.
- Кончено, - Роман Сабуров самым неизящным образом сплюнул на мостовую. - Теперь только семь конюшен дерьма разгрести.
Ожесточения не было, да и откуда ему взяться? Победители отпаивали побежденных водкой из своих фляжек. Сумерки сгущались, толпа разбредалась по домам.
Глава XXIII
- Нике!! Нике! - взволнованно воскликнула Императрица, выбегая из передней в сени Салтыковского подъезда. Маленький Александр Николаевич следовал за нею, один из детей: за графом Толстым прислали с полчаса тому из дому, Марию Николаевну уложили спать. С Наследником же совладать не удалось - он желал дождаться отца. - Нике, благодарение Господу! Ты с нами! Ты живой!
- Ну что, Ваше Высочество? Сашка, ты хоть слушался маменьку? - рассмеявшись от облегчения при виде родных лиц, Николай Павлович разом заключил в объятия жену и сына.
Платону Филипповичу, наблюдавшему семейную встречу в почтительном расстоянии дюжины шагов, показалось, что за минувшую половину суток Император постарел лет на пять. Дворец покидал молодой человек, воротился назад зрелый мужчина. Впрочем, не придумывает ли он, как всегда? Просто смертельно усталое лицо, да и мудрено не устать до смерти в эдакой день.
- Папенька! А у нас саперы! Они пришли вперед мятежников! Они никого не пустили!
- Вот как, саперы? - Мучительному чувству вины еще предстояло терзать Императора в ночные часы: как допустил он, что семья оказалась почти открыта ввиду вооруженных бунтовщиков?! Сейчас он не хотел о том думать, мог позволить себе отдалить муки раскаянья. - Ну, так пойдем, поблагодарим саперов! Пустое, не ищи шинель, ты и в сюртуке не успеешь простыть!
В восторге ухватившись за отцовскую руку, Александр Николаевич устремился за ним во внутренний двор.
Особое положение еще не стерло своих примет. То там, то здесь горели в темноте разложенные прямо на булыжнике костры, кто-то грел руки, засовывая их почти в самое пламя, кто-то пил из манерки вынесенный с кухни ром…
Гомон, стоявший над почти тысячною толпою, мгновенно стих.
- Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!! - оглушительно прокатилось над двором.
- Солдаты!! - возвысил голос Николай Павлович. Странное, вдохновенное наитие владело им. Подхватив сына подмышки, он высоко поднял мальчика над головою. - Солдаты! Верные мои! Вот, кого спасли вы для меня и для Отечества!
В обе щеки расцеловав ребенка, Николай Павлович протянул его ближнему солдату.
Охнув от неожиданности, старый служака бережно, будто к иконе, приложился к нежной детской щеке.
Мальчика передавали из рук в руки, как передают на пожаре бадейку с водой. Пропахшие табаком солдатские усы смешно щекотали лицо. Эти колючие табачные поцелуи, о чем не ведал еще Александр Николаевич, запоминались на всю жизнь. До страшного смертного часа им суждено греть сердце. Довольный всеобщим вниманием, взволнованный перенятыми от отца чувствами, ребенок раскраснелся от возбуждения.
- Он вырастет надеждою православного мира, - сказал Императрице Платон Филиппович.
- А будет ли счастлив? Просто счастлив? - негромко ответила молодая женщина. - Что за странная судьба у моего Сашеньки, что так рано узнал он ужас смуты!
Отблески костров скользили в темноте по ее лицу словно красные тени неизбытой тревоги. Сердце Платона Филипповича болезненно сжалось.
- Зато взрослая его жизнь будет покойнее, - уверенно солгал он. На душе было совсем иное.
- Дай-то Господь.
Она не поверила. Платон и не ожидал, что она поверит.
Глава XXIV
- И вы, отец, в самом деле верите, будто матери наши в нежном отрочестве сражались с демонами?
- Мы крестьяне, люди простые. - Аббат Морван расколол серебряными щипцами грецкий орех. - Так что да. Вполне верю.
Ввиду того, что и Платон Филиппович, и Ольга Евгеньевна полагали более здоровым для детей жить в деревне (во всяком случае, покуда не придет время вывозить Соломонию), квартира Роскофа была до смешного невелика: кабинет, всего одна гостиная, столовая, спальня с боскетной, словом, как сказали бы англичане - кошку повесить негде. Не было ни кухни, ни комнаты для гостей. В краткие наезды в столицу Роскофы предпочитали отель, а обеды Платон Филипповичу в обычные дни приносили от Талона. Одна беда, от столичных рестораторов не дождешься постного обеда. Платон Филиппович попросту обходился в посты тельным, немного лукаво почитая пребывание в Санкт-Петербурге путешествием.
Подавали рыбу и на сей раз. Впрочем, рыбные приборы Захар, единственный лакей, уже унес, а на столе красовалась на зеркальной поверхности красного дерева (скатертей Платон Филиппович не любил) бутылка старого портвейна.
- Весьма недурное вино, - Ференц Тёкёли отхлебнул глоток и немного помолчал, наслаждаясь послевкусием. - А я вырос на Балканах. Сие способствует убеждению в материальной сущности нечисти всякого рода. Частенько мать мне говаривала в детстве про кого-нибудь из знакомых мальчиков «Очень-то не дружись с ним, дед его был вампир!» Я всегда ей верил.
- Как жаль, что с вашей матерью я знаком не был, - вздохнул Роскоф. - Не бывшего всегда жаль особенно.
- Она всегда знала самые невероятные вещи. За два дня до смерти так и сказала «Я ухожу первая из трех». Я даже вопросом не задался о том, откуда она знает, что подруги живы и благополучны. У меня есть время до отъезда. Вы представите меня вашей матери?
- Буду рад, - Платон Филиппович полюбовался немного тем, как играют в темном вине отражения свечей. - Как раз хотел бы я съездить к себе в Кленово Злато, а по дороге заехать ее навестить. Я чаю, она истревожилась без известий. Уж, не сомневаюсь, дошло до монастыря, что в столице был мятеж. Надобно успокоить маменьку. Право, господа, отдохнем хоть неделю-другую в монастыре да в Кленовом Злате. Все одно то, что теперь надобно разгрести в столице, дядя мой Сабуров сладит и один.
- Один, тогда как надобно целое учреждение, - нахмурился аббат Морван. - Как получилось, что вы, имея все же какие-то полномочия, допустили вспыхнуть мятежу?
- У Сабурова ограничений было вдвое больше, чем полномочий, - с досадой отвечал Роскоф. - Похоже, бутовщикам сам нечистый ворожил, такое стеченье обстоятельств работало на них. И своеволие гвардейское, и дурной нрав Цесаревича, и то, что Воинство впервые за сотни лет отдалилось от России… А главное то, что в разъеденной масонством армии никому нельзя было наверное доверять. Но вдругорядь все будет по-иному. На трон взошел деятельный и молодой монарх. Убежден, при нем Сабуров развернется. А я… я, с позволения сказать, свернусь. Хочется мне страх перевести на русский язык Шатобриана. Все времени недоставало.
- О, «Гений христианства» - книга презанимательная, - понимающе улыбнулся Морван. - Однако не слишком ли вы спешите обратиться к мирным трудам? Уголья пожара еще дымятся.
- Нужды нет, - отмахнулся Роскоф. - Знали б вы, отец, сколь раздирающе жалкими предстают сейчас мятежники! Двух суток не прошло, как начали они громко каяться и выдавать сообщников. Десять дней миновало, а они все строчат, строчат с плеча и без оглядки. Доходит до смешного, когда б не хотелось лить слезы. Некий Якубович, что должен был вести мятежных на Зимний дворец, хотел оправдаться перед преступными своими товарищами, что не сделал сего. И, надобно сказать, замыслил хитро. Он приметил, что газеты и книжки журналов, приносимые ему, иной раз уже помяты, и понял - каждый экземпляр путешествует по всем камерам. Тогда он булавкою между строк наколол в журнале небольшое послание. За ним книжка очутилась у убийцы, у Каховского. И что сделал сей молодчик? Тут же предъявил сие послание надзирателю! Можно подумать, их пытает кто-нибудь чудовищными пытками! Страшно, действительно страшно! Некоего Богдановича не успели арестовать - он перерезал себе горло бритвою. А один несчастный, Булатов, не столь уж и виновный, совершил самоубийство еще более ужасающее. Расколотил голову свою о стены камеры. Зрелище
было жуткое, даже Романа проняло. Герой войны, отец двух маленьких дочерей. Уверен, его ждало единственно помилование.
- Самоубийств следовало ждать, - мрачно заметил аббат Морван. - Самоубийство и одержимость идут рука об руку. Несчастный! Но между тем зачем оказалась в руках у того Якубовича булавка?
- Вы говорите то же, что и Роман, - усмехнулся Роскоф.
- А вы не запамятовали, кто меня воспитывал? - улыбнулся иезуит. - Мать не раз говорила, что дедушка Монсеньор почитал Романа Сабурова за родного внука.
- Вам повезло больше нас, отец, - заметил Тёкёли. - Нам так не посчастливилось повидать Антуана де Роскофа.
- Разве что… - Платон Филиппович оборвал сам себя. - Что же, друзья мои, решено с нашей поездкою в Кленово Злато? Жена моя и дети будут рады. Как раз нужно мне забрать их из монастыря. А Роман пусть ловит Кюхельбекера, убийцу несостоявшегося.
- Кому-то удалось бежать?
- Ну да, одному, и, конечно же, в Польшу. Ну да сие вопрос дней. Мятеж разгромлен, - Роскоф невесело вздохнул. - Завтра Рождество. А на душе безрадостно. Чувство такое, будто в нынешнюю зиму Господь наш не родится на свет. Разве заслужила Его рождение страна, что едва не восстала на священный институт монархии?
- Декабрь без Рождества? - Филипп Морван легко поднялся и подошел к темному окну. - Да сохранит нас от такого Господь! Киньте грусть, Платон де Роскоф. Гляньте, какой щедрый кружевной снег нисходит с Небес. Он убелит наши грехи. Рождество будет.
Глава XXV
В просторном кабинете было тепло. Китайский экран светился так ярко, что фигурки двух красавиц, переходящих ручей через горбатый мостик, перекинутый меж берегами, заросшими цветущими вишнями, колеблясь, отражались в вощеном паркете.
- А, я тебя ждал.
Слова молодого Императора прозвучали сердечно и спокойно, однако ж человек приметливый смог бы разглядеть за этим спокойным радушием немалое напряжение. А приметливости вошедшему было не занимать стать.
- Ждали, Ваше Императорское Величество? - глухо спросил Роман Сабуров. - Выходит, мне не примерещилось с похмелья…
- Нет, Сабуров, не примерещилось. - Николай Павлович вздохнул. - Я знал, что ты будешь в ярости. Однако я действительно приказал свернуть еще три десятка дел.
- Вдогонку к той полусотне, что было закрыто на прошлой неделе, - присовокупил Роман Кириллович. - Что происходит, Государь?
- Я чаю, ты и сам все понял. - Император посмотрел на Сабурова со странным состраданием. - Но надобно же отделить отпетых злодеев от случайных, того простая справедливость просит. Возьмем, например, Кавелина, разве он законченный мерзавец? Малого заморочили, с кем не бывает… Поумней его люди попадаются.
- Кавелин - куда ни шло, переметнулся вовремя, когда нам каждый человек был дорог. Но Годеин, Государь, Годеин! Оба ваши адъютанта - предатели. Люди, преломлявшие с вами хлеб, вхожие в вашу семью…
- Я приказал оставить без внимания. Теперь пусть служат правдою и верой.
- Закрывая их дела, мы обрубаем настоящее расследование по делу лейтенанта Завалишина. А он мне надобен, Государь, ох, как он мне надобен. Без Завалишина мне не ущучить Трубецкого в заграничных и масонских корнях заговора. Закрытие дел Годеина и Кавелина повлечет приостановление расследования, а заодно высвободит шеи Завалишина и Трубецкого из петли.
- Да пусть их живут.
- Право? - Роман Кириллович сердито полез в карманы, извлек одну из многочисленных записок. - «Прекрасно выдумал мой знакомый господин Оржинский: сделать виселицу, первым повесить Государя, а там к ногам его и братьев!» Смотрите, еще и поляки замешались, мало нам масонов. Вот, что думал об участи Вашей сей Завалишин.
- И ты хочешь, чтоб я ему уподобился? Что нам теперь до мелкого самолюбия мелкого человечка, Сабуров? С Трубецкого, конечно, спрос будет больший, он выше летал, куда как выше.
- Но Сперанский, Ваше Императорское Величество? Вот уж кто был высоко! Заговорщики строили планы на его участие в их правлении. Он не мог быть вовсе в стороне.
- Да и не был, похоже. Просто норовил duabus sedere sellis.[55 - Усидеть на двух стульях (лат.).] Глядел, чья возьмет, чтоб в любом случае остаться во власти.
- Государь! Не хотите же вы, знаючи сие, вправду его оставить?
- У Сперанского был свой резон, Сабуров. Люди, ему подобные, способны принести пользу даже при самых безумных правителях. Ну, коли бы я пропал, выиграла б Россия, пропади он со мною вместе? - По губам Николая Павловича скользнула мальчишеская улыбка. - Отец его был священником в Черкутине. Ты подумай сам, сколько грехов он за свою жизнь отпустил русским людям? Хоть о том в память, один-единственный грех сыну и мы простить можем.
Роман Кириллович не принял шутки, не улыбнулся в ответ.
- Некоторые нити ведут к Ермолову. А мы их обрываем. Сами.
- Так это же Ермолов. Ермолова трогать никак нельзя, сие не имя - легенда. К тому ж, Сабуров, тут, сам, поди, лучше моего знаешь, велика вероятность, что и вовсе он не виновен. Может статься, им лишь прикрывался Якубович.
- Но ведь хотелось бы наверное знать! Опять обрываем.
- Я лично повелел.
Сабуров неприятно скрипнул зубами. Гнев метался в его душе, как зверь в клетке. Дабы кинуть ему кость, Роман Кириллович оборотился от серьезных фигур к особе второй, если не третьей важности.
- А тот почему еще на свободе, Алексей Пушкин?
- Александр, - негромко поправил Император.
- Да по мне хоть Пахом, - огрызнулся Сабуров. - Противу молодчика целый воз показаний соучастников.
- Не так уж и много… теперь, - Николай отчего-то кинул беглый взгляд в сторону камина,[56 - По воле ЕИВ действительно были изъяты из десятков дел и сожжены бумаги, касающиеся А. С. Пушкина.] дотлевавшего уже, судя по тому, что экран с китаянками светился теперь совсем не ярко.
- Государь… - Сабуров, перехвативший взгляд Императора, взглянул на него так, словно был только что контужен.
- Ты не читал его? Это русский Шекспир, это вершина, выше коей наша литература не поднимется никогда. Да стихи Александра Пушкина…
- Стихи?! - Сабуров побледнел. - Ваше Императорское Величество… Вы это что, вы это серьезно, или с кудрявого дуба упали? Судьба Империи на чаше весов, а вы о каких-то стишках?! Он виновен по самую маковку, этот Алексей…
- Александр, - отчеканил Николай Павлович. - Вот ты теперь его имя запомнить не можешь, а между тем оно будет у школяров от зубов отскакивать в те времена, когда тебя будут помнить только прямые потомки, а меня те же школяры начнут путать нумером с более поздним тезкой, либо считать сыном своего брата.
- Да слыхал я, что из Пушкина этого студиозусы да другие писаки уж сейчас кумир вылепили. Читывал и сам, хорошо пишет, звучно, четко. Только оно тем и хуже, Государь. Уж коли мы о литературе сейчас речь ведем, коли, стало быть, больших забот у нас нету, так позволю заметить, что через стихи и смута легче от человека к человеку перекидывается, нежели через философические трактаты. Стишок любой безусый ментик, сроду двух страниц не прочитавший кряду, запомнит, чтоб на пирушке покрасоваться. Что он еще понапишет, с изменою-то в голове, вы о том думаете?
- Я сам буду его цензором! - Теперь был уже бледен и Император. - Я буду говорить с ним… Он ведь не таков, как те, он не маниак, жаждущий власти и крови! Он о России страждет! И слава ему едва ли иная надобна, чем та, что есть, благородная слава литератора… В стороне от смутьянов он протрезвеет, нужды нет.
- И как же Ваше Императорское Величество намерены оградить сего стихотворца от смутьянов? - Сабуров скрипнул зубами. - Вы думаете, довольно арестовать сотню, да полудюжину вздернуть?! Да оборотитесь на соперницу нашу, на Британию! Заговор Като-стрит, там ведь вообще пустяк был, дальше пустой болтовни не шло! А какое следствие велось, никому мало не показалось! Ваше Величество, умоляю вас, одумайтесь! Измена - сорняк, который надлежит полоть с корнями, иначе и смысла нету делать себе труд. После нас все опять зарастет, а может и ранее. Государь, неужто уже забыли вы, как трепетали за жизнь маленького Александра? Божье чудо вмешалось, дабы он не повторил участи дофина. Но не можем же мы все время ждать чудес. Государь, Бог с ним, с вашим Пушкиным, дайте мне возможность всерьез перетрясти остальных.
- А что мне прикажешь делать, Сабуров, коли французский казус никому в России мозгов на место не вставил?!
Стороннему наблюдателю не могло бы не показаться удивительным сходство этих двоих, молодого и постарше. Они стояли друг перед другом, оба рослые, кудряво златоволосые и ярко синеглазые, с красивыми правильными лицами. Казалось, каждый смотрит в зеркало собственного гнева.
- Повергнуть ли мне всю Россию в горе и трепет? - продолжал Император. - Едва ль сыщется дюжина среди лучших семей без единого сына в той либо иной приближенности к мятежу. Я что, Буонапарте для своего народа, Сабуров?!
- Не время для милосердия. Не время и не место.
- Когда милосердию есть место в сердце, для него всегда время.
- Ваше Императорское Величество, мы не пред гишториками теперь говорим. И не то они напишут о Вашем Величестве, когда вы явите теперь мягкость.
- Да пусть пишут, что им заблагорассудится. На гишториков мне наплевать, Сабуров. Я не пойду поперек себя. Отступись, довольно арестов, довольно следствия.
- Это окончательное решенье Вашего Императорского Величества? - Роман Кириллович сделался теперь на удивленье покоен. Дыхание его выровнялось.
- Это моя воля.
- Государь, благоволите принять мое покорнейшее прошение об отставке.
- Это окончательное твое решенье, Сабуров? - Николай Павлович отступил на несколько шагов и повернулся к подернутому ледяными узорами окну.
- Вы меня неволите к нему.
- Ты рубишь сгоряча, - Император глядел теперь не на Сабурова, а в синюю предрассветную тьму. - Кто у меня есть, кроме тебя да Роскофа?
- Роскоф пусть за себя думает сам, а я не стану работать с привязанной за спину правой рукой.
- Что ж, вольному воля. - Теперь лицо Николая Павловича не казалось красиво: осунувшееся, с ввалившимися глазами. Безмерная усталость, безмерное напряжение последних месяцев проступили в нем. - Вот, что я скажу тебе, Сабуров. Я не стану дарить тебя ни чинами, ни наградами. Такую преданность, такие заслуги царям земным награждать нечем.
- Ну, положим, одной награды я бы все ж попросил, - Роман Кириллович улыбнулся.
- Какой же?
- Государь, запретите масонские ложи.
- Считай, что это уж сделано. Я исправлю братнюю ошибку. Все станет как при моей бабке.
- Аракчеев замешан в заговоре.
- Не станем трогать того, кем дорожили, быть может, ошибочно, отец и брат. Но обещаю тебе, случай для него кончился.
- Вы не забудете, что иезуиты помогали нам?
- Нет, не забуду. Но речь о тебе, Сабуров. О тебе, не об иезуитах и не о франкмасонах. Запомни одно: твоему возвращению я всегда буду рад. Хоть через десять лет, хоть через двадцать, ежели Господу будет угодно даровать нам столь долгие годы.
- Я запомнил, Государь.
- И то ладно. Спасибо, хоть на Кавказ не просишься мне назло.
- Да какой еще Кавказ, терпеть его не могу! - На сей раз Сабуров рассмеялся. - Сакли, аулы, абреки, девы с кувшинами. Нет уж, весь этот романтизм не по мне.
- А что делать станешь?
- Имением давно заняться пора. Дом ветшает без хозяйского призора. А заодно и женюсь. Тоже давно пора, отгулял свое.
- И уж есть кто на примете?
- Есть.
- Коли так, то и удерживать тебя грех! Прости меня, не слуга, а верный друг мой. Зря говорят, будто двух правд в одном споре не бывает. Потому нам и нельзя согласиться теперь, что мы правы оба. Э, да что там! Прощай!
Суверен и подданный раскрыли друг другу объятия. Объятия боевых товарищей, крепче которых нет в этой жизни ничего.
После ухода Сабурова Николай Павлович долго еще смотрел в окно. Светлело. Уж слышалась отовсюду барабанная побудка.
- Дай тебе Бог счастья с молодой женой, - негромко молвил Николай Павлович. - Только долго ли ты усидишь в сельской тиши?
ЭПИЛОГ
- Вот уж веселились поставщики, глядя на адрес, по коему надлежит прислать заказ, - улыбнулась мать Евдоксия.
Луша прыснула.
Покои настоятельницы и впрямь являли самый необычный вид. На полу и креслах в беспорядке громоздились короба из веселого глянцевого картона, сугробами лежали вороха шелковистой упаковочной бумаги. Всего более приковывало взгляд выпорхнувшее из этих коконов атласное платье. Жемчужно-серое, с вновь вошедшей в моду баской, вроде бы скромное, платье было шедевром портновского мастерства.
- Она права, спору нет. Второй раз под венец, да уж не в самые юные лета - надобно понеприметнее. Однако знаю я Прасковью, ей волю дай, дома сошьет с девками. Не любит на себя деньги тратить. Так что без нашего с тобою вмешательства никак. - Мать Евдоксия придирчиво разглядывала пару кружевных перчаток - столь тонких, что их можно было бы пропустить через кольцо. Обручальное кольцо. - Вот уж тебя будем выдавать, так тут разгуляемся. Нынче в моду начал входить, пишут, fleur d'orange. А платье к нему белое.
Мать Евдоксия искоса взглянула на воспитанницу. Луша, само собою, залилась румянцем, но уже то говорило многое, что не последовало гневных возражений.
Вместо этого девушка подошла к креслу игуменьи и, подобрав подол, уселась перед ним прямо на пол.
- Как же я люблю вас, матушка! - Следуя сердечному порыву, она уткнулась лицом в колени своей собеседницы.
- Именно потому из тебя монахини и не выйдет, - мать Евдоксия ласково провела рукою по льняным волосам. - Удержу ты не знаешь в своих симпатиях да антипатиях, Лукерья. Уж умолчу о том, что симпатии твои иной раз трудно отличить от антипатий.
- Как же мне себя удержать, когда речь идет о вас? - Луша подняла лицо. - Разве не вы пробудили во мне главное - мысль? Разве не вы обрисовали контуры самой моей личности? Разве не вы являете собою совершенный пример для меня - в каждом вашем шаге? Разве не вы притом навсегда останетесь для меня самой непостижимой загадкою? Я люблю вас, как же я вас люблю!
- Не стану обижать тебя словами, что подобные чувства вообще присущи девицам, покуда не изольются в естественное русло, обратившись на мужа и детей. С тобою сие впрямь не совсем так. Немало вложила я в тебя своей души, уж не знаю, стоит ли за то благодарить. Но знаю, ежели я не успею, ты тем же отплатишь Соломонии.
Девушка ни словом не выдала, что слова эти для нее тяжелы.
- В том, матушка, можете быть уверены.
- А я и уверена. - Мягко отстранив девушку, мать Евдоксия поднялась, подошла к окну. - Свадьба Прасковьи с Медынцевым назначена на Красную горку. Не странно ли, что обычная наша, милая и мирная жизнь вновь заявляет свои права? Словно ничего и не было. Как же счастливы должны быть люди, и сколь мало ценят они свое счастье!
Мартовский ветер гонял в окне голые черные ветви. Но снега уж не было: земля лежала стылая, голая, словно бы и не сулящая никакой надежды на скорую радостную траву. Но по солнцу, не торопящемуся уйти, приближение весны все ж ощущалось.
- Вы революцию во Франции вспоминаете? Террор? Разоренье Божьих храмов, поругание святынь?
Луша не дождалась ответа, да и не ждала его. Мать Евдоксия молча глядела в окно.
- Как же я их ненавижу! - пылко воскликнула девушка. - Ведь должны были понять, во что ввергают Отечество!
- Прощения им нет, но как раз потому они нуждаются не в ненависти твоей, а в твоих молитвах. Нужды нет, они заслужили то, что претерпевают теперь - узилище и все то тяжкое, что с заточением связано. Нынешние страдания их несомненны. Поверь, легко жалеть тех, чьи чудовищные помыслы провалились!
- А вы ведь все одно не расскажете, матушка, что вы во время мятежа делали в столице?
- Да подумай сама, - мать Евдоксия взялась теперь за приготовленную для дочери кружевную шаль. - Ну что я могла там делать такого особенного? Сочти, что, хоть оно и неумно, просто хотелось мне в дни тревог быть поближе к Платону и Роману. Кстати, не знаешь ли случайно, Роман Кириллович приедет на этих днях?
Уловка не сработала.
- Ох, и не верю же я вам, матушка! - улыбнулась девушка, бережно укладывая тончайшие перчатки в предназначенный для них отдельно заказанный футляр. - Простите меня, грешную. А что до Романа Кирилловича, так вроде бы на грядущей неделе обещался. Как же я хотела бы знать, что на самом-то деле было!
Ну, уж оно и вовсе ни к чему, дорогое дитя, подумала мать Евдоксия. Ты и без того меня всю в романтические покрывала задрапировала, а все мои хождения по казармам и так выглядят со стороны как какое-то геройство. Поди объясни, что в действительности было это просто мучительное напряжение души, слабая надежда, что Господь поможет там, где недостает собственных жалких сил…
И ведь Отец Небесный вправду помог…
Впрочем, надо сказать, что с солдатом, у кого живая вера в сердце есть, хоть неуклюжая, хоть неразвитая, но незамутненная, с солдатом и легче говорить…
И она говорила. О да, говорила!
Мать Евдоксия ощутила вдруг, что ступням холодно. Ноги, обутые в домашние и такие теплые войлочные туфельки, вдруг вспомнили, как стыли в башмаках по дороге в казармы. Мороз пронимал тогда до костей. Или то леденящее было чем-то худшим, чем простое дыхание зимы?
- Скажи, служивый, не приходило ль к вам господ, военных и штатских, что зовут идти бунтовать противу Императора Николай Павловича?
- Не было таких, матушка, - в лице бывалого солдата проступило удивление.
- Так они придут, придут не с часу на час, но с минуты на минуту. Придут и скажут, что Николай Павлович - злодей своему брату, что он в каземат бросил Цесаревича…
- А такое поговаривают… Кто ж разберет, где правда? Нешто ты, матушка, ее знать можешь?
- Ее знает Господь, Который послал меня упредить вас, - голос Елены Роскофой, голос матери Евдоксии, возвысился, борясь с ледяным мертвым ветром. - Ссорятся братья либо мирятся, они не враги и не убийцы друг другу! Они друг другу даже не воры!
- Послушай-ка, Филат, что говорит монашенка! Право, послушай, ведь как раз вчера толк шел…
- И я тому толку верю! - задиристо вмешался щербатый Филат. - Нашел, брат, кого слушать, монашенок! Вот ответь-то, сестра, коли неправда, что Константин Палыча обошли, так кто ж стал бы за него заступаться? Ясен ведь день, кто за Константина, тот Константина и хочет в цари! Ежели тот по-хорошему от царства отказывается, да на трон не идет, из чего тогда врать? За кого тогда подниматься? Раз люди подымаются, значит есть за кого!
- Изрядный из тебя логик, Филат.
- Обзываться-то духовной особе не пристало!
- Я не обзываюсь, я хвалю. Толковый ты малый. Только вот что, ребятушки, сперва пустите меня к печке, да угостите хоть кипяточком! А там и растолкую, в чем наш Филат промахнулся.
- И то верно, ты уж синяя вся! Чего там кипятка, не пожалеем и чаю щепотки. А то рома капнуть можно, али ром непозволителен?
- Очень даже позволителен в эдакую пору.
Лед был сломан. Вынудив солдат проявить гостеприимство, Елена Кирилловна ждала теперь от них большего внимания и большей сердечности.
- Кто из вас, служивые, французов воевал? Кто Францию, пустую да разоренную, помнит?
От подола шел пар. Печные кирпичи источали доброе тепло. Елена грела руки, усевшись на полене. Солдаты потихоньку стянулись вокруг нее в кружок, словно дети вокруг матери, посулившей сказку.
Как объяснить неразвитому уму суть утопических прожектов? Как обосновать кровавую неизбежность красного террора? Да еще притом памятуя, что темных этих утренних минут совсем мало. И враги нагрянут с минуты на минуту, и надобно еще попытаться успеть в Финляндские казармы (о положении дел в прочих Жарптицын не знал). Как справиться с этим?
Ответ пришел сам. Платон и Панна были когда-то малы. А ведь объяснять приходилось многое, в том числе и непростое. Просто, подбирая слова, помнить своих детей малыми. И тогда все сладится.
- Не крушись, сестрица, - молвил один из солдат, заботливо вороша угли. - На разбойное дело не пойдем.
- А коли позовут вас на него свои же офицеры?
И снова молчание, опасное, томительное.
- Боевых отцов солдатских среди них нету, - наконец веско вымолвил один из ветеранов.
- Коли слова не удержите, я первая узнаю, - грустно сказала мать Евдоксия.
- Как тебя велишь понимать? - что-то в ее голосе насторожило солдат.
- А я там буду. Буду, и молю Господа, чтоб, коли пуля полетит в Николая Павловича, мне оказаться рядом, успеть закрыть его, нашу надежду, наш завтрашний день. Так что, коли Всевышний слышит мои молитвы, первая пуля мятежная будет в меня.
В лицах обступивших ее на выходе измайловцев она крупными буквами прочла свою победу.
- Брось, сестрица, не ходи никуда, женское ли дело?
- Когда мужчины безумны, все - женское дело.
Солдаты расступились перед нею.
А после была открытая всем ветрам площадь, движенье сил, своих и мятежных, карей… Был Милорадович, была голубая его лента, обагрившаяся кровью…
Недалеко от Государя, в праздной толпе стояла Елена Роскофа, не выпуская четок из рук… Конечно, ни Платон, ни Роман не заметили ее, не заметили единственно потому, что никак не могли ожидать увидеть. Словно декабрьская стужа выстудила из сердца мучительный страх за обоих: Елена его не испытывала.
Понятно, что ничем она не выдала своего присутствия. Оно бы только помешало безо всякой пользы.
Итак, чему была ты свидетельницей, Елена Роскофа? Свидетельницей ни много ни мало того, как чуть не погибла Россия. Гибель Франции тебе в молодости довелось узреть. Немало же выпало тебе увидеть своими глазами… Немало страшного, слишком уж страшного… Нет покоя на душе и сейчас. Грядущее темно. Что-то идет на ум славный Петя Жарптицын. Сколько их, таких Петенек, Сашенек, Алеш… Заложники безграмотных энциклопедий, легкая добыча всякого, кто вновь захочет расшатывать священные устои монархии, бесхитростные носители болезни, что дремлет в прекрасном теле древней Европы… Но в русском члене Европы революция страшней всего. Франция, быть может, еще оправится, Россия, неизлечившаяся до конца от азиатчины, сгорела бы в огне новой беды дотла.
- Матушка! - испуганно прозвучал, словно бы издалека, голос Луши. - Пятничную почту принесли, прикажете отложить покуда?
- Ну я и растеклась мыслию по древу! Дитя мое, который теперь час - уж, поди, скоро на вечерню?
- Четыре часа, Матушка, целый час вам до вечерни отдохнуть! Так что с письмами? Мать Наталия спрашивает, чтоб не подниматься зряшно.
- Пусть несет, разберу. Как раз за час и успею. Что-то я, Лукерья, ленива сделалась. Перед утреней уж отдохну.
- Мать Наталия, мать Наталия! - звонко позвала Луша в открытую дверь. - Несите письма-то, матушка благословила!
Келейница, по старчески шаркая туфлями, внесла серебряный поднос.
- Спаси Господи, мать Наталия. Ступай-ко ты до вечерни прилечь. И ты, Лукерья, свободна, покупки завтра с утра доразберем.
- Что-то мне тревожно вас оставлять, матушка! - девушка, испросив благословения, пылко поцеловала руку Елены Кирилловны, на мгновение прижалась к ней упругой юной щекой.
- Вот еще глупости, что со мною может случиться? Ступай, дитя мое, ступай с Богом.
Луша нехотя вышла вслед за матерью Наталией.
Ну да, как и следовало ожидать, счета из модных лавок. А все ж удивительно, с какой быстротой они прилетели вслед за покупками! Вот он, ювелир, а тут и платье, и белье… Только перчаточник не проявил отчего-то прыти. Ну да ладно, завтра всем все вышлем. А это еще что, экий толстый сверток!
Сорвав облатку, мать Евдоксия обнаружила, что верхний лист является чистым, листы же, вложенные внутрь, были обернуты еще одним, на коем незнакомая рука начертала несколько строк.
«Милость Божия да будет с Вами, мать Евдоксия! Благословите раба Божия Владимира, не имеющего чести быть с Вами знакомым. Быть может, Вас удивит дата четырехлетней давности на послании, которое я имею скорбную обязанность переслать Вам. Однако различных бумаг после христианской кончины известного Вам иерея Модеста осталось превеликое множество, а временем мы располагаем недостаточным ни на что. Покойный не успел дописать, а, следовательно, не отправил адресованную к Вам обширную этистолу. Разбирая по бумаге в месяц, до этих мы добрались лишь сейчас. Примите ее вместе с глубоким сочувствием к утрате, явящейся для Вас тяжелой. С просьбою о молитве…»
Нащупав рукою кресло, она села. Окажись кресло подальше, упала бы, не прошла б и двух шагов на сделавшихся ватными ногах. Чего ждала она? Ему ведь было не менее семидесяти. Стоит ли сожалеть о кончине такого человека? Нет, о себе, малодушной, все ее горе!
Как же он добр, как драгоценен последний его дар!
Вот уж явились глазу знакомые родные буквы.
«Маленькая Нелли, дитя моего сердца! Прости обращение не по чину, но в эти дни, когда падают последние песчинки в часах моей жизни, я все вспоминаю бледную сероглазую девочку с прямыми волосами, сияющими как золотой китайский шелк. Каким прекрасным выросло сие дитя! Сколько отцовской гордости (да простят мне Твои покойные родители) испытал я, наблюдая издалека за тобою! Мать чудесных детей, воспитанных вопреки суемудрому веку, мужественная шуанка, еще более мужественная женщина, воспринявшая горчайшее вдовство поводом для монашеского подвига… Ни в чем не разочаровала Ты меня, ни в большем, ни в малом. И что-то подсказывает мне, что еще не все события жизни Твоей перечтены. Каких-то я уже не увижу, во всяком случае - глазами живого. Ты ведь неугомонна, маленькая Нелли. Разве способна ты при важных событиях усидеть на месте, будь ты хоть трижды игуменья?
По чести, монашеский век Твой слишком краток для игуменства. Лучше, чтоб во главе обители становились такие, кто ушел от мира смолоду, не знал семьи. Но я, о чем ты едва ли знаешь, поддерживал Тебя. Знаю, ты сладишь.
Теперь, когда я пишу эти строки, мне несказанно хотелось бы живописать Тебе, что открывается моему взору, когда я выхожу за порог (на это я еще способен, вот, каков молодец!) Пустыню Говь[57 - Гоби.] тартары (а ведь ты догадалась, что у нас не было иного пути, кроме как в безлюдную Великую Тартарию) делят на три: Черную, Желтую, и Красную. Мы живем в Черной Гови (немного странно для Белого Воинства, не правда ли?). После долгих поисков (не без раченья Твоего покорного слуги) удалось изыскать место, отдаленное от троп кочевников и вместе с тем пригодное для обитания. Быть может, при слове „пустыня“, Ты прежде всего думаешь о бесконечных песках? Разуверься. Пески здесь, само собою, есть, и никому не пожелаю, как мне не единожды доводилось, угодить в песчаную бурю. Но вместе с тем их не так уж и много. И новая Крепость стоит отнюдь не в них. Здешняя пустыня глинисто-каменистая, по-здешнему зовется гамад. Потому и дома наши теперь не из доброго дерева, а из камней да глины. Впрочем, вид оных строений вполне живописен: они утопают в густых зарослях низкого дерева под названием саксаул. Вдали видны
хребты родного Алтая. Пресной и хорошей воды у нас в избытке, до нее только надлежало докопаться. Недостаток ощущается в топливе - приходится добывать уголь, благо он здесь залегает. А топливо, между тем, необходимо… Как же здесь холодно зимою, маленькая Нелли!
Покуда нас живет тут всего сто человек, но не за горами день, когда возводимый здесь городок примет всех. Исход близок. Но чем ближе его день и час, тем более терзают меня сомнения: а верно ли решение сей задачи?
Мы исходили из одного: для сколь либо деятельного участия в жизни любезного Отечества потребна некая точка сосредоточения, из коей тянутся незримые нити. Скрыть сию точку можно лишь поставив оную вне Российской Империи. Но сможем ли мы восстановить прежние тенета, загнав себя в далекие гамады? Сомнения терзают меня. Здешний климат слишком жесток, кочевники будут неизбежно тревожить нас, и не так, как на Алтае… На что достанет наших сил?
Иной выход был - раствориться в России, попытавшись все же сохранить совокупность взаимосвязей. Что ж, надобно кинуть уныние! Никогда не поздно будет к нему воротиться. Но паче чаянья…»
Вдруг она словно разучилась читать. Глаза бессмысленно заскользили по строкам, не различая букв. Больно, как больно!
Елена Кирилловна попыталась вчитаться вновь. Отчего-то сосредоточиться на чтении удалось только на третьей странице. Отец Модест писал уж вовсе о другом.
«За всю гишторию свою человечество сумело измыслить лишь три формы правления, и хоть оно лопни, четвертой не изобретет. Перечислю оные: монархия (тут ничего не надобно изъяснять), утопия (всегда беспощаднейше деспотичная, ну да Ты помнишь, куда благими побуждениями вымощена дорога), а также тельцекратия, она же народовластие. О ней добавлю немного особо. Сами по себе, внутри монархического устройства, установления народовластия хороши и уместны. Но равенство всех без изъятья в несовершенном нашем мире оборачивается тем, что одно неравенство все ж остается: неравенство имущественное. Оно и делается определяющим. Потому я и обозначил оное как тельцекратию, поклонение Златому Тельцу… Отрешившись от монархии, человечество девятнадцатого (либо двадцатого) столетия обречено метаться от Харибды утопии (с ее страхом, рабством и нищетой, сделавшимися уделом всех, кроме малой касты управителей, да и те будут жить в дрожи) к Скилле тельцекратии, с ее культом земных благ. По сути, тельцекратия есть новое язычество! К христианству обе формы будут равно враждебны, иначе не может и быть. Равно, но по видимости
различно. Будет время новых мучеников за веру: жестоко убиенных утопистами и гуманнейшее ввергнутых куда-нибудь в бедлам тельцекратами. Иначе не может и быть. Сейчас нас (не без оснований) более тревожит владеющий умами соблазн утопии. Я исполнен уверенности, что…»
И вновь способность к чтению ей отказала. Елена несколько времени скользила по буквам глазами, не в состоянии их сложить. Еще несколько страниц, написанных словно бы по-китайски. На сей раз новый отрывок сделался понятен вовсе уж близко к концу.
«Деятельное и просвещенное женское монашество - вот сила несокрушимая. Неизменно способствуй образованию молодых сестер, не единственно богословскому, открой при обители школу для детей. Тогда…»
Довольно! Сперва надлежит обрести душевный покой, смириться с горечью утраты. Каждой из этих драгоценных строк придет свой черед. Многажды будут они перечтены, множеством мыслей отзовутся в душе, воплотятся во множество дел.
Как все же странно, что письмо дошло к ней теперь, во дни, когда предан земле Император Александр, когда особенно терзают ее мысли об этих несчастных - о его убийцах. Их легко прощать - теперь, когда они повержены. Господи, благодарю Тебя за то, что Ты избавил сердце мое от испепеляющей ненависти Антуанетты де Лескюр, от горькой ненависти побежденного.
Развейтесь, злые тучи, я не верю вам! Никогда не придет времени, чтобы в России убивали священников и детей, чтобы произвол заменил римское право!
Такому не бывать, не бывать во веки веков.
Повинуясь невольному порыву, мать Евдоксия обеими руками растворила окно, чтобы впустить в келью студеный и чистый, животворный весенний воздух.
Закончено 30 августа 2010
в Провемоне
notes
Примечания
1
Старое название шляпы-котелка.
2
Надо думать, Роман Кириллович смотрит на астры. «Astrum» и «stella» являются синонимами в латинском языке, первое слово имеет греческое происхождение.
3
Каникулы (устар.).
4
Действительное мнение Александра I.
5
Занятно здесь рассуждение Платона Кирилловича: ведь и он также русский во втором поколении, по крайней мере - наполовину, но половина та по мужской линии, главная. И только что себя назвал мысленно де Роскофом, но, размышляя о русскости Шервуда, начисто о том забыл.
6
Буквально - «ученое незнание», богословский термин о непостижимости Божественного.
7
Летом 1824 года в Линцах.
8
Так называли роялисты сына убитого в 1820 году герцога Беррийского, представителя боковой ветви династии Бурбонов. То, что вдова непраздна, обнаружилось уже после убийства. Отсюда и идут в основном ныне здравствующие Бурбоны.
9
По планам декабристов, во главе республики должно было стать несколько диктаторов, причем каждый из них должен был иметь полномочия принимать решения за остальных. Вероятно, единоличное звание «диктатор», закрепленное на момент восстания за князем С. Трубецким, явилось следующей ступенью развития их планов.
10
«Тыкня» означает шпагу, между тем как саблю, по мнению П. И. Пестеля, следовало называть «рубней».
11
Количество лож Великого Востока Франции при Н. Бонапарте увеличилось с 300 (на 1804 г.) до 1219 (на 1812 г.).
12
Вероятно, Император говорит о том, как маленький Наполеоне Бонапарте, чтобы отомстить наказавшему его отцу, засунул в ухо его любимой лошади свинцовую пулю.
13
Последние слова (лат.).
14
Narr - дурак либо шут: немецкая детская игра, в которой сбрасывают парные карты.
15
Действительные слова Якубовича. Их часто цитируют в рассуждениях о том, планом или мистификацией было провозглашаемое им намеренье убить Императора Александра. Но почему-то притом редко обращают внимание на его безусловную уверенность в том, что Император убит руками заговорщиков.
16
Действительные слова ЕИВ.
17
Действительные слова ЕИВ.
18
Согласно прожекту Г. С. Батенкова, желавшего ликвидировать регулярную армию.
19
Действительные слова ЕИВ.
20
Конфектный билетец - фантик. Петр Григорьевич немного кривит душою. Разжалован он был не только за украденные лакомства, но и за пьяный дебош, учиненный в дому коллежской ассесорши Вангергейм, а также за «леность к службе».
21
Немало слез пролито советскими и постсоветскими историками о чудовищной бедности Каховского. Не совсем понимаю, как увязать отсутствие «денег на хлеб» с длительным пребыванием на курортах Италии и Германии. - Примеч. авт.
22
Не считаю излишним упомянуть, что об этих подвигах юного Каховского повествует Н. Греч. Весь роман не может состоять из отсылок к источникам, но здесь я делаю исключение ввиду недавно происшедшего эпизода. Некий, заметим, профессиональный историк, впервые услышав о мародерстве Каховского, печатно обвинил меня в необоснованной игре воображения. Уж коли историки, вместо естественного вопроса об источнике неизвестных им фактов, начинают кричать о клевете, то чего же ждать от прочих? Увы, сила привитых стереотипов велика.
23
Действительные слова Каховского.
24
Таким было в своем кругу прозвище Николая Бестужева.
25
Действительные слова Каховского.
26
Действительные слова Рылеева.
27
Действительные слова Трубецкого.
28
Действительное предложение Якубовича.
29
Действительные слова Каховского.
30
Действительное предложение Якубовича.
31
Действительные слова Рылеева.
32
Далее следует действительный разговор.
33
Безмерно удивительно, что разговор такого рода мог случиться между двумя людьми, уже согласившимися принять участие в кровавом мятеже. Но он был, подобный разговор.
34
Действительные слова ЕИВ.
35
Действительные слова Рылеева, связанные с действительным планом, о котором - чуть позже.
36
Вероятнее всего, детское воспоминание великого писателя, как Государь задержался поиграть с ним и Наследником в солдатики, относилось к другому, более благополучному дню. Но ведь могло бы и к этому. Едва ли Николай Павлович пожалел бы минуты на то, чтобы отвлечь мысли детей. Вспомним, что накануне мученической кончины другой Государь и другой Николай читал с детьми книгу Жюля Верна.
37
Можно предположить, что Роман Кириллович не доверял графу потому, что тот состоял в одной ложе («Объединенные друзья») с П. И. Пестелем.
38
Действительные слова Николая Павловича.
39
Действительные слова Трубецкого.
40
Действительные слова Пущина.
41
Речи подстрекателей приведены достаточно близко к свидетельским показаниям. Все это в самом деле говорилось. Многозначительно, что в числе обманщиков - обманутый. Щепин-Ростовский действительно полагал, что расчищает дорогу к трону для Константина.
42
Анна Булатова впоследствии приняла постриг.
43
Так звала Александра Федоровна мужа.
44
Не прошло до конца дней.
45
В действительности генерал выразился еще хуже.
46
Советская историческая наука долго будет повторять ложь о том, что Оболенский случайно ранил Милорадовича в ногу, пытаясь развернуть лошадь. Записная лжица Милица Нечкина даже уточнит «в правую ляжку». Между тем современники свидетельствовали о ранении в спину. Один из нынешних историков логически заключает: ударить в спину конного (то есть до выстрела Каховского) было при сложившемся раскладе почти что невозможно. Очевидно, что Оболенский просто «добивал раненого», уже упавшего.
47
В польской бочке - 8 ведер и 14 чарок.
48
Брандмайор Санкт-Петербурга.
49
Имеется в виду контрреволюционный конгресс, созванный в 1820 году Священным Союзом.
50
Настоящие слова преображенцев.
51
Действительные слова и действительная угроза.
52
Незаточенными, то есть годными для оглушающего удара, но не для кровопролития.
53
Умер спустя несколько часов. Кираса и каска П. Панюты хранились в полку вплоть до 1917 года.
54
Не был приговорен к смертной казни, невзирая на то, что покушался на Великого Князя.
55
Усидеть на двух стульях (лат.).
56
По воле ЕИВ действительно были изъяты из десятков дел и сожжены бумаги, касающиеся А. С. Пушкина.
57
Гоби.
|
