Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу Ширин Шафиева
        У каждой катастрофы бывают предвестники, будь то странное поведение птиц и зверей, или внезапный отлив, или небо, приобретшее не свойственный ему цвет. Но лишь тот, кто живет в ожидании катастрофы, способен разглядеть эти знаки.
        Бану смогла.
        Ведь именно ее любовь стала отправной точкой приближающегося конца света.
        Все началось в конце июля. Увлеченная рассказом подруги о невероятных вечеринках Бану записывается в школу сальсы и… влюбляется в своего Учителя.
        Каждое его движение - лишний удар сердца, каждое его слово дрожью отзывается внутри. Это похоже на проклятие, на дурной сон. Но почему никто, кроме нее, этого не видит? Не видит и того, что море обмелело, а над городом повисла огромная Луна, красная, как сицилийский апельсин.
        Что-то страшное уводит Бану в темноту, овладевает ее душой, заставляет любить и умирать. И она уже готова поддаться, готова навсегда раствориться в последнем танце. Танце на костях.
        Ширин Шафиева
        Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу
        Часть первая
        Сальса и Веретено
        А вы подхватывайте: «Скок в яму, скок со дна, не сдомай веретена. Крутись, крутись, прялица, пока не развалится. Это вор-ключник, увезший хозяйскую дочь».
        У. Шекспир, «Гамлет»
        Всё началось в конце июля, когда на Апшероне стоит такая жара, что плавится асфальт, а море становится тёплым и липким, как кровь. Лейла, Бану и Мансура сидели на даче и ели арбуз с овечьим сыром. Бану никогда не понимала, как можно сладкое заедать солёным, ужас какой, поэтому она ела только арбуз и старалась не смотреть на сыр. Сквозь окна большого полукруглого ризалита кухни, где они расположились, были видны песчаный участок, заросший сорняками, с несколькими саженцами у дальней стены забора и двумя вполне взрослыми инжировыми деревьями, недостроенный дом, а за ним - голое, залитое солнцем кладбище. Горячий влажный ветер с той стороны нёс едва уловимый, но жуткий запах мертвечины. Впрочем, аромат мог исходить и от мусорной свалки, устроенной рядом с кладбищем. Девушки закрыли бы окна, но в этом случае они рисковали спечься заживо. Снаружи возле окон болтались двое рабочих, которым полагалось облицовывать дом жёлтым, как масло, известняком. Вместо этого один из них таращился на девушек, которые надели яркие шорты, второй же с безучастным видом курил, бросая окурки в яму, вырытую два года назад
под бассейн. В яме поселился ёж.
        Мансура, учившаяся в Лондоне, рассказывала подругам о вечеринках сальсы:
        - Англичан там почти нет, зато иностранцев полно. Больше чёрных, конечно. Вообще это ужасно весело.
        Измученный скукой и настойчивым летним зноем мозг Бану уцепился за слово «весело». Она находилась в том подвешенном состоянии, которое обычно сопровождает молодых людей, только что получивших высшее образование и размышляющих, а правильно ли вообще они выбрали специальность. Её снедала тоска по новым впечатлениям.
        - Что за сальса? - спросила Бану, выплёвывая арбузные семена на тарелку. - Она сложная?
        - Да нет, ерунда. - Мансура состроила пренебрежительную гримаску и встала, чтобы показать основные шаги: - Раз, два, три - пять, шесть, семь. - Она легко перебирала крепкими ногами в такт счёту, гипнотизируя рабочего, который даже рот разинул. Бану показалось, что она слышит легкомысленный ритм, почти примиривший её с припекающим солнцем, и этот ритм нахально запульсировал у неё в крови. Она потянулась; ей захотелось танцевать.
        - У нас будет полно свободного времени в этом году, - сказала Лейла. - Давай пойдём на сальсу?
        - Давай, - согласилась Бану и пошла мыть липкие от арбузного сока лицо и руки.
        Снаружи раздался вопль: рабочий, который курил, случайно соскользнул в яму для бассейна.
        Маятник Рока, стоявший до сих пор неподвижно, вздрогнул и закачался.
        На крыше пятнадцатиэтажного здания гостиницы, что победоносно возвышалось над окружающей его старой застройкой, устроили кафе. Здесь всё стоило очень дорого, кухня была дрянная, а персонал - наглый, но место считалось престижным и поэтому процветало, особенно в жаркий сезон. Под пыльными жёлтыми зонтиками расположились люди - по двое или по трое, но разговоров было мало, потому что большинство посетителей сидело, уткнувшись в свои телефоны. Экраны отражали алое пятно заходящего солнца, нагонявшего тоску и лень. Никто даже не бросал косых взглядов на одинокую девушку, заказавшую коктейль «Пина Колада» («Только сделайте покрепче, можно?»). Когда официант принёс расфуфыренный, похожий на откровенно ядовитый гриб коктейль, девушка, немного поразмыслив, решила всё же сфотографировать его. Наложив на фотографию модный фильтр, девушка выставила её в Instagram и отметила место: кафе Parfenon, а потом, недолго поколебавшись, приписала: «Мой последний коктейль, ням-ням:((((». Затем она выпила его, не почувствовав вкуса пересохшим языком, попросила счёт, оставила деньги и, подойдя к ограждению крыши,
переметнулась через него. Горячий встречный поток воздуха опалил лицо. Полёт был недолгим, но у самой земли девушка вдруг вспомнила, что забыла оставить смазливому официанту чаевые. Однако возвращаться было уже поздно.
        В это же самое время на пляже компания из ста человек вовсю развлекалась под горячие латинские ритмы, словно недостаточно было им сорокапятиградусного зноя (лето выдалось аномально жарким даже для этой местности). Здесь тряслись в такт музыке совсем юные девушки и взрослые дамочки в бикини, стройные и не очень, с телами упругими и рыхлыми, белокожие и смуглые, и мужчины, молодые и не совсем, демонстрировавшие все формы волосатости - у одних густая шерсть покрывала спину, плечи и шею, других лишь в стратегических местах украшал пикантный пушок. Впрочем, самое гладкое и ухоженное тело в этом сборище предпочло упаковаться в белоснежную майку с американской проймой и бриджи.
        Это был немолодой уже, но отчаянно молодящийся загорелый мужчина с веретенообразной фигурой и шеей длинной, как у гуся. Он скакал с микрофоном по шаткому дощатому настилу, возвышаясь над толпой и заводя её кривлянием и шуточками, понятными только посвящённым. Толпа воздевала к нему руки, словно он был некий мессия. Позади главаря трудился, истекая потом, диджей. Под ногами у собравшихся вертелся фотограф-доброволец.
        Многие посетители пляжа - в основном женщины - не сводили с танцоров глаз и спрашивали друг у друга: «Что это за весёлая компания?» И пляшущие среди обгрызенных початков кукурузы и пластиковых бутылок люди им охотно отвечали: «Мы - клуб сальсы, а это - наш Учитель». Кое-кто из загорающих полез в телефон, чтобы «лайкнуть» страничку клуба в Facebook. Мало ли что.
        Когда главный танцор, не переставая нести в микрофон околесицу, спустился со сцены к своим питомцам, одна из них - зрелая, расплывающаяся в разные стороны женщина с большими зовущими глазами - незаметно и нежно скользнула рукой по его упитанному заду. Мужчина не обернулся, но его огромный фиолетовый рот изогнулся в самодовольной улыбке.
        Море выплюнуло на берег маленького мёртвого тюленя, и его раздувшаяся тушка, окутанная водорослями, долго ещё перекатывалась в волнах, привлекая нездоровое внимание детей.
        Похороны проходили невесело. Причина этого, как предполагала Фатьма, тётя покойной, крылась в том, что в них принимали участие совсем молодые люди, студенты младшего курса, почти дети. Для некоторых это были первые похороны. Они ещё не успели приобрести светских привычек, необходимых каждому, кто любит развлекаться на похоронах, поминках и на сорока днях. (О, сорок дней - один из любимых праздников! На него никогда не зовут кого попало, быть приглашённым туда - великая честь, а уж какой плов там подают - прямо язык проглотишь!) Фатьма была настоящей мастерицей в подобного рода мероприятиях. И сейчас она сновала по квартире, отыскивая своих многочисленных знакомых среди людей, пришедших помянуть, посмотреть и, чего уж греха таить, обсудить вволю. А обсудить было что. Шутка ли - покойница девятнадцати лет прыгнула с небоскрёба, упившись спиртным! Она даже не оставила никакой записки, кроме этих дурацких статусов в этих непонятных социальных сетях. Фатьма слушала разговоры и ощущала некоторое презрение к говорившим. Сама она была не стара - ей недавно стукнуло тридцать пять, - и интернет не казался
Фатьме источником греха и разврата. Профессиональное чутьё подсказывало ей, что в этой трагической истории дело не обошлось без какого-нибудь парня, черноокого, темноволосого. Ну так в Баку все примерно такие, а остальное было скрыто от Фатьмы словно туманом. К тому же при каждой попытке подумать об этом черноглазом незнакомце у неё начинала болеть голова, и ей вдруг - впервые за все годы, богатые опытом посещения похорон, - захотелось домой.
        Нет, Фатьма не была чёрствой или бессердечной, свою племянницу она любила, и ей было искренне жаль её родителей, у которых лица от горя застыли, словно посмертные маски. Но в ничего не подозревающей Фатьме таился великолепный философ, поэтому, когда сестра позвонила ей и нечеловеческим голосом проревела новость в трубку, в один момент она нашла тысячи причин, по которым ей не следовало предаваться скорби чересчур активно.
        - Я узнаю, почему она сделала это, - раздался вдруг позади неё шёпот. А потом повторился, громче: - Я узнаю, почему она это сделала! - И снова, почти криком, так что все обернулись и зашикали с неподдельным возмущением: - Я узнаю правду!!!
        То сдали нервы у сокурсника погибшей Афсаны, тощего и невысокого юноши, он волочился за ней при жизни, докучая и вызывая раздражение, и, судя по всему, не собирался оставить её в покое даже после смерти. Фатьма покачала головой, уронив на выскобленный пол пару-тройку длинных чёрных волос. Она знала, что такое рвение никогда ещё не приводило к положительным результатам. В лучшем случае мальчишка останется с разбитым невыполненной клятвой сердцем.
        Фатьма разносила гюлаб - розовую воду для омовения рук и лица, ибо в свои тридцать пять она была девушкой, нет, не старой девой, а убеждённой девственницей - это ведь не одно и то же. Женщины растирали воду ладонями, проводили ими по лицу, и в воздухе разливался нагой, чувственный аромат роз, призванный прогнать излишнюю тоску, а Фатьма вдруг подумала: до чего же он неуместен на похоронах. И тут же поняла, почему всё идёт сегодня не так, как надо. Причиной было не отсутствие обычной оживлённой болтовни, какая бывает, когда потеря общего знакомого собирает давно не видевшихся людей («Ой, как ты похудела, машаллах, тьфу-тьфу, не сглазить!»). И не жидковатый чай, и не твёрдые комки, затесавшиеся в халве, заставляли людей, даже самых бывалых, смущённо переминаться с ноги на ногу и произносить нелепости. Странное любовное томление повисло над белой палаткой, разбитой поперёк улицы и перекрывшей движение транспорта, любовное томление дышало в углах квартиры, из которой вынесли тело, дрожало жарким приторным маревом над горькой полынью кладбища - оно сбивало с толку и сводило с ума. Словно любовь, как
настоящий убийца, пришла на похороны своей жертвы, чтобы посмеяться в лицо всем присутствующим. Словно бедная невинная девушка, вступившая в неведомую для неё до сих пор схватку с любовью, потерпела поражение, и теперь её не успокоившаяся душа самоубийцы распространяла вокруг себя истому, полную сожаления о том, что так и не случилось.
        Нарушив законы и традиции, Фатьма настояла на том, чтобы присутствовать на погребении. Ей не посмели отказать. Когда на глаза покойной упала горсть жёлтой земли, из ямы с возмущённым шипением поднялась большая пятнистая гюрза, распугав толпу суровых мужчин, и медленно уползла на запад.
        Юношу, который решил во что бы то ни стало добраться до истины, звали Байрам, что означает «Праздник». Он любил напоминать себе об этом в те моменты, когда его постигали жестокие разочарования, а постигали они его часто. Он сардонически ухмылялся судьбе и тайком ненавидел родителей, словно они были виноваты в том, что чары имени не сработали: жизнь его, как ни крути, нисколько не напоминала праздник. Вернувшись домой после похорон, он ушёл в свою маленькую комнатку, игнорируя мать, которая умоляла его поесть, заперся и просидел на кровати три часа в неподвижности и молчании. Затем он почувствовал голод, приоткрыл дверь и спросил:
        - Еда ещё осталась?
        - Осталась, - ответила мать голосом, полным недружелюбия. - Только остыла.
        - Согрей да.
        - Сам согрей, - отрезала родительница и ушла говорить по телефону.
        Байрам закрыл дверь и вернулся на кровать, приняв на сей раз горизонтальное положение. «Я страдаю, а меня даже не хотят накормить, - подумал он. - И родной матери я не нужен». Некоторое время он упивался этой мыслью, придумывая разные сюжеты своего суицида. Когда фантазия иссякла и ему надоело лежать, Байрам открыл Facebook и погрузился в изучение последнего месяца жизни своей ненаглядной Афсаны. Несмотря на неугасающий и вроде бы даже болезненный интерес к ней, он ни разу не удосужился пойти и посмотреть, как она танцует, хотя по всему было ясно, что эта сальса играла в её жизни чуть ли не главную роль. Все последние посты так или иначе были связаны с танцами. От фотографий с вечеринок, где Афсана представала в откровенных (на взгляд Байрама) нарядах в обнимку с самыми разными парнями, у Байрама закружилась голова, и эта запоздалая ревность ощущалась даже острее, чем если бы девушка была жива. Самое обидное заключалось в том, что больше половины этих наглецов выглядели едва ли лучше самого Байрама, и тем не менее им досталось то, чего никогда не доставалось ему. Байрам злился, но ему и в голову
не пришло упрекнуть себя за то, что он не догадался пойти на танцы, потому что он не привык действовать или принимать самостоятельные решения. Как и многие другие люди его формата, Байрам в глубине души считал себя невероятно прекрасным и искренне злился и недоумевал, когда девушки его отвергали. При этом ради налаживания личной жизни он не хотел пальцем о палец ударить, даже для Афсаны. Но теперь что-то изменилось. Он словно приподнял завесу и увидел краем глаза прекрасный, запретный, недоступный простому смертному мир, где жили существа иного склада, где веселье текло рекой и где все были друзьями. Этот мир кидал ему вызов. Откинувшись на кровать и уставившись в покрытый тёмными разводами потолок, Байрам подумал: «Я пойду туда в память о ней». С потолка сорвался кусок штукатурки и упал в паре сантиметров от головы Байрама, испачкав синтетическое пушистое покрывало с изображенным на нем ухмыляющимся тигром.
        Бану проводила время в приятной праздности. Защитив магистерскую диссертацию - не без успеха, - она наслаждалась бездельем, чего не могла себе позволить с тех пор, как впервые пошла в школу: жизнь её была образцово-показательной, покорённые вершины следовали одна за другой, она не знала, что означает «прожигать жизнь», и мечтала попробовать. Для начала она категорически отказалась устраиваться на работу, где её почти наверняка ожидала встреча с бывшими сокурсниками, от которых она только недавно избавилась.
        - Зачем мне работа? - с вызовом, в котором сквозила тайная горечь, вопрошала Бану. - Одежду покупать я не люблю, друзей у меня нет, никуда не хожу.
        И хотя и то и другое было правдой лишь отчасти, сама она твёрдо верила в то, что говорила. Она берегла своё одиночество, как кошка бережёт котят, а в ознаменование начала «прожигания жизни» прочла всего Гюстава Флобера. Флобер ей категорически не понравился, только полная насилия «Саламбо» пришлась по вкусу. Не то чтобы эта книга вдохновила Бану, но ей снова вздумалось написать грандиозный роман. По утрам, когда никто не мешал ей, Бану наполняла тишину мягким шуршанием клавиатуры.
        - Это будет бестселлер, вот увидишь! - гордо сообщила она Лейле, и та с истовой верой в подругу покивала головой, давая понять, что терпеливо подождёт, пока роман будет написан, чтобы прочесть его. Такая история повторялась уже несколько раз. Не видевшая жизни, но не обделённая фантазией юная писательница постоянно порождала нежизнеспособные творения. Некоторые бестселлеры Бану умирали на первых же страницах, иногда ей по инерции удавалось протаранить аж половину романа, но всякий раз, однажды перечитав написанное, она понимала, что это не более чем поток сознания, отправляла всё в архив и больше к нему не возвращалась.
        Бану бездельничала в своё удовольствие, а тем временем пришёл октябрь с его последним ласковым теплом, за которым обычно наступает резкий, как спуск на американских горках, скачок в зимний холод. Тогда начинает дуть резкий ветер, характерный для Баку, одно из поэтических самоназваний которого - Город Ветров. Говорят, что сейчас уже ветра не такие злые, как раньше, благодаря новым высоким домам, которые повылезали за последние десять лет, как грибы после дождя. И всё же в городе оставались ещё места для любителей экстрима. Однажды Бану своими глазами видела, как на продуваемом отрезке пути от ворот её университета до главного корпуса паренёк наклонился на сорок пять градусов от земли и лежал в таком положении некоторое время, поддерживаемый мощным потоком воздуха. Словом, время, когда в Баку дуют ветры, - самое неподходящее для тех, кто любит носить пышные развевающиеся юбки и распущенные волосы.
        Первого октября Бану с Лейлой пошли искать школу сальсы. У них на примете было два места, оба в центре города, потому что Бану наотрез отказывалась посещать заведения, удалённые от её дома больше чем на полчаса ходьбы. Первое место оказалось весьма «гламурным». Внутри было чистенько, прохладно от кондиционеров, свежий ремонт и, с позволения сказать, дизайн интерьера. Девушка на ресепшене, глядевшая на них свысока, словно небожительница, снисходительно назвала цену восьми уроков в месяц - пятьдесят манатов. Бану и Лейла вежливо поблагодарили её, взяли визитную карточку и пошли дальше.
        Со второй школой возникло некоторое затруднение. Несмотря на чётко указанный в интернете адрес, Бану и Лейла потратили немало времени на броуновское движение по улицам, тычась в разные двери. Школа была словно призрак, отмеченный на карте, но не существующий в реальности. Девушки обегали целый квартал, спрятавшийся в тени большого нового здания, но не нашли ничего похожего на место, где могли бы танцевать люди. Только напротив громады гостиницы притаился одноэтажный дом на высоком цоколе, украшенный изящной резьбой по камню - сейчас таких мастеров уже не осталось. Вокруг неистовствовали завихрения буйного ветра, который, казалось, дул здесь одновременно со всех сторон, хотя в тот день в городе стоял относительный штиль. Девушек чуть не вынесло на кишащую автомобилями дорогу, а глаза им забило пылью так, что слёзы потекли, размывая тушь, и они могли думать только об убежище. В углу дома зияла пасть входа в подвал. Над подвалом они наконец заметили убогую вывеску, в которой упоминалось слово «танцы», но про сальсу не говорилось ничего. Бану, покачиваясь на десятисантиметровых каблуках, с опаской
поглядела на крутые, кривые, разноразмерные и узенькие ступеньки, которые вели к наполовину открытой железной двери. Ветер настойчиво толкал Бану вниз. Переглянувшись, девушки взялись за руки, осторожно спустились по лестнице и открыли дверь.
        Перед дверью сидел негр. Едва увидев его, Бану поняла, что они пришли по адресу и место это гораздо более солидное, чем тот стерильно-чистенький и безлюдный фитнес-клуб, куда они зашли до того. Загадочный запах щекотал ноздри. В тамбуре над входом в зал висел огромный плакат, на котором в экспрессивной манере была изображена танцующая пара. В зале группа людей занималась классической хореографией. Бану поразило несоответствие между неуклюжими фигурами и упражнениями, ими выполняемыми. Это и решило вопрос, а вовсе не то, что цена в этой школе оказалась на двадцать манатов ниже. Договорившись с весьма лысым мужчиной, который с пылающим взором выскочил из зала при появлении девушек, словно учуял их, Бану и Лейла решили прийти на первое занятие в понедельник.
        - От этого места веет профессионализмом, - задумчиво произнесла Бану на обратном пути и выбросила визитную карточку первого клуба в урну. Налетевший резкий порыв ветра подхватил карточку, закружил её, перемешал с целлофановыми кульками и увлек в небо, поднимая все выше и выше, пока она не сгорела в верхних слоях атмосферы.
        Что-то в тот день разбудило Гюнай очень рано. Едва рассвело. Хрупкий утренний свет падал ей прямо на лицо, кто-то накануне забыл задёрнуть занавески, и поэтому Гюнай долго лежала, зажмурившись, прежде чем поняла, что заснуть больше не удастся. Первым, что она увидела, открыв глаза, был, как всегда, её муж: он лежал на животе со странно свёрнутой шеей, лицом к ней. И вдруг Гюнай поняла, что он уродлив.
        Когда они познакомились в школе сальсы, она не обратила на него внимания, и если бы её спросили, как он выглядит, не смогла бы сказать ничего определённого. Как-то само собой получилось, что они начали танцевать вместе всё чаще и чаще, сначала сальсу, а потом и бачату - танец откровенный и весьма способствующий сближению партнёров. Потом он стал провожать её до метро, а потом пригласил в кафе. Так, постепенно, они начали встречаться. Через полгода сыграли свадьбу, причём Учитель сам поставил для них танец жениха и невесты (за особую плату, разумеется). Родители Гюнай преподнесли молодожёнам подарок - четырёхкомнатную квартиру в новостройке, отделанную и обставленную со всей тщательностью. Всё было как полагается: гипсокартонная волна на потолке, неоновая подсветка, розовые занавески с плиссированными ламбрекенами и весьма недешёвая турецкая мебель в духе «дворцового переворота». Ещё через год в новой семье появился ребёнок. С этим её особенно торопили - родня мужа и её собственные тётушки. Все они безотчётно желали, чтобы к тому моменту, когда Гюнай и Халил осознают, что вступили в брак не по
любви, а от безысходности, их уже намертво связывало общее потомство.
        Сейчас Гюнай лежала пластом под одеялом, смотрела на гипсокартонную волну на потолке, линия которой попирала все законы природы и математики, и задавалась вопросом: а почему же она, собственно, вышла замуж за Халила? И тут же ответила - потому что он не плевал на тротуар, потому что его не интересовало, какой доход у её родителей и сколько стоит её мобильный телефон, потому что он не кидался на всех девушек подряд, потому что он работал на хорошей работе и был вроде бы из порядочной, интеллигентной семьи. Вот, собственно, и всё. К тому же она вышла замуж в двадцать три года, когда над ней уже нависла угроза остаться навеки старой девой, о чём не уставали напоминать ей родственницы женского пола, которым не терпелось потанцевать на свадьбе. Некоторые наиболее лютые уже принялись подбирать ей кандидатов на своё усмотрение. Среди женихов были сорокалетние девственники, чрезмерно привязанные к матерям, исправившиеся наркоманы и потерянные мальчики, которые мечтали поскорее жениться и начать ходить налево.
        Они бросили сальсу после того, как поженились. Халил начал работать на двух работах сразу, а Гюнай сидела дома, постепенно забывая всё, чему выучилась в институте, и готовя обеды, что поначалу её развлекало. Но скоро ей стало скучно. Ребёнок лишь немного скрашивал однообразные дни. Она выставляла в социальных сетях его фотографии, где они собирали немалое количество комментариев, полных умиления, люди писали, что дети - огромное, величайшее счастье, и это немного утешало Гюнай, к тому же приятно щекотало самолюбие, ведь она уже мать, а многие её сокурсницы до сих пор не замужем и наверняка умирают от зависти. И всё же она скучала. Она вроде как сделала всё то, ради чего жила на свете, и больше делать было нечего - только пожинать плоды своей успешности. В Facebook, там, где раздел информации, в качестве «места работы» она написала гордое «Мать и Жена». Если люди поверят в то, что Гюнай фантастически счастлива, то и она в это поверит.
        А сейчас она лежала и думала о том, что её муж некрасив. Как она раньше этого не замечала? Он был едва ли выше её самой ростом, щуплый, выцветший какой-то, с кошмарными мешками под глазами, как будто только и делал, что пьянствовал по ночам, хотя он вообще не брал в рот ни капли спиртного, потому что изображал из себя мусульманина. Да и на ощупь, в темноте, под одеялом, Халил был холодным и шершавым, словно ящерица.
        Гюнай попыталась прогнать эти мысли. «Просто мне приснился плохой сон», - сказала она себе. Но это было не так. Её голова до сих пор кружилась, а тело словно хранило чужое, позаимствованное тепло, потому что на самом деле Гюнай приснилось, что она танцует сальсу с Учителем.
        Наяву это произошло только один раз, случайно, когда Халил заболел и не пришёл, и Гюнай осталась без партнёра, а лишних мужчин, как обычно, не было. Учитель исполнил свой долг и танцевал с Гюнай сам, умело скрывая страдания по поводу того, что танцевала она плохо и её трудно было вести. А она словно впала в транс, дрожала и танцевала хуже обычного, потому что очень беспокоилась о том, что он подумает. После, когда удивлённая Гюнай пыталась понять, отчего же она так волновалась, она сказала себе, что, должно быть, поддалась всеобщему трепету перед непререкаемым авторитетом Учителя. С тех пор как он удостоил её танцем, все другие партнёры, включая Халила, казались ей неуклюжими и неумелыми. К тому же от многих из них дурно пахло.
        Напротив их дома возводили очередную новостройку, и в этот ранний час отчаянно торопящиеся рабочие уже начали осквернять тишину пыльного утра воплями лагунд, распиливающих камни. Находиться в спальне стало невозможно.
        Гюнай встала с кровати и пошла на кухню, чтобы, как всегда, приготовить завтрак, но вместо этого сварила себе безвкусный кофе в электрической кофеварке, подаренной свекровью, и села за стол, задумавшись. Хоть разочек, и Халилу вовсе необязательно об этом знать, она должна пойти на сальсу и вспомнить, как это было. Едва она успела принять это решение, как из спальни раздался грохот и оглушительный плач - ребёнок проснулся и умудрился вывалиться из кроватки.
        Байрам имел неосторожность поделиться планами относительно сальсы со своим давним приятелем Мамедом, когда они сидели на скамейке в сквере и щёлкали семечки, устилая ковром шелухи всю мостовую. Под ногами у них топтались толстые и обнаглевшие голуби, они активно поклёвывали мусор, но парни сорили куда быстрее, чем птицы успевали убирать.
        - Танцы? - Мамед разразился визгливым смехом, от которого две проходившие мимо женщины подпрыгнули. - Ты что, гомик?
        От злости и обиды Байрам не сразу нашёлся с ответом. Он проглотил семечку вместе со шкуркой и закашлялся под противным насмешливым взглядом Мамеда.
        - Я буду танцевать с разными красивыми девушками, а ты будешь сидеть один, грызть семечки, и тебя все будут отшивать, - сделал он наконец зловещее пророчество.
        - Красивые девушки не станут с тобой танцевать, - заявил Мамед, и, как положено хорошему другу, добавил: - Ты в каком виде?!
        Байрам обиделся и ушёл. «Сначала он издевается, а потом послушает мои рассказы и тоже припрётся, знаю я этого меймуна[1 - Обезьяна (пер. с азерб.).]».
        - Папа, я пойду на сальсу, - заявил он дома. Его отец никогда раньше не слышал слова «сальса» и не знал, что это такое, но на всякий случай дал своему отпрыску две затрещины и запретил.
        - Мне восемнадцать лет! - истерически крикнул Байрам. - И я сам буду решать, куда мне ходить!
        - Тогда на машину себе тоже сам заработаешь, - спокойно ответил отец.
        - И ладно, - прошептал Байрам и решил: завтра.
        Назавтра он прогулял занятия в институте, правда, он постоянно их прогуливал, но в этот раз у него была очень серьёзная причина: он морально готовил себя к тому, чтобы пойти на сальсу. Впервые в жизни Байрам пожалел о том, что получает убогую стипендию троечника: раньше он тратил её на сигареты, которые курил тайком от родителей, но теперь она вся будет уходить на оплату уроков сальсы. Он поискал школу на карте города и вздрогнул, заметив вдруг то, на что не обратил внимания раньше. Школа размещалась в здании, соседнем с тем, с которого спрыгнула Афсана. Фактически она упала у самого входа (задев чью-то машину, и хозяин автомобиля долго ещё будет капать на мозги семье покойной, требуя возместить ущерб). Байрам решил, что, возможно, он на верном пути и место самоубийства было выбрано не случайно. Афсана ведь могла сброситься и с Девичьей башни (Байрам очень давно не поднимался на Башню и поэтому не знал, что, пока она открыта для посетителей, на верхней площадке постоянно торчит озверевший от скуки полицейский, специально туда поставленный, чтобы отлавливать и штрафовать самоубийц и прочих желающих
полетать). Она могла даже утопиться в море. Но она пришла к школе, значит, и его путь ведёт к ней.
        Байрам вошёл туда в шесть часов вечера, словно в храм чужой религии, с опаской, остановился в тамбуре и стал глядеть в зал на единственную танцующую пару - было рано, занятия ещё не начались. Дверь, в которую толкался яростный ветер, коротавший день возле здания школы, распахнулась и чуть не зашибла Байрама. Увидев его, танцующий парень оставил партнёршу и поспешил к потенциальному клиенту.
        - Что вы хотели? - спросил танцор.
        - Записаться на сальсу… - робко ответил Байрам, успевший наглядеться на их танец и убедиться в том, что он так никогда не сможет.
        - А, вам туда, - парень показал на дверь в противоположном конце зала и вернулся к своей партнёрше, которая продолжала танцевать одна перед зеркалом.
        Байрам прошёл через зал, мимо умывающегося кота, похожего на пуму, который смерил его ледяным презрительным взглядом. Байрама передёрнуло, он ускорил шаг и вступил в маленький кабинет со скошенным потолком. За столом сидел мужчина, который показался Байраму огромным из-за накачанных мышц, которые он охотно демонстрировал посредством открытой майки. Он вёл с кем-то оживлённую переписку в телефоне и не сразу заметил посетителя, а только после того, как тот предупредительно запыхтел. Когда мужчина поднял на Байрама свои чёрные глаза и словно ввинтился ими в зрачки парня нахально и оценивающе, тот и вовсе почувствовал себя жалким ничтожеством.
        - Да? - нетерпеливо сказал мужчина, видя, что благоговейное молчание затягивается.
        - Я хотел на сальсу записаться, - промямлил Байрам, стараясь не смотреть ему в глаза, словно был преступником.
        - Занятия для младшей группы в понедельник и в четверг, начинаются в полседьмого и до восьми. Тридцать манат в месяц.
        - Угу…
        - А ещё у нас проводятся вечеринки по субботам. Членам клуба скидка - полцены!
        Мужчина выудил из ящика стола тетрадь формата АЗ, любовно разлинованную внутри на столбики.
        - Имя-фамилия скажи, - приказал мужчина.
        - Э-э-э - Байрамов Байрам.
        - Праздников Праздник, так и запишу. - Мужчина захихикал. - Твой номер - сорок два, запомни. Занятие в четверг. Оплату надо сделать заранее, в четверг сделаешь.
        - Спасибодосвидания, - с облегчением выдохнул Байрам и выскочил из кабинета, едва не столкнувшись в дверях с какой-то рыжей женщиной. В зале прибавилось народу, кот спал на оставленных танцовщицами сумках. Когда Байрам проходил мимо, животное активизировалось и попыталось укусить его за ногу. Боявшийся кошек Байрам в панике выбежал на улицу.
        На первое занятие Бану пришла в жёлтом, как цыплёнок, платье-трапеции, впрочем, она тут же переоделась в спортивные штаны и майку. На улице припекало солнце, но в самой школе было на порядок прохладнее, хотя большеголовые вентиляторы, напоминавшие футуристические подсолнухи, стояли неподвижно. Урок проходил тихо и спокойно, разминку вёл парень, похожий на кокосовую пальму из-за торчавших во все стороны кудряшек. Потом совсем новичков отправили в маленький зал учить основные шаги. Это был зал как зал, с прекрасными зеркалами, которые делали отражавшегося в них тоньше в два раза. В одной из стен Бану заметила маленькое окошко, расположенное примерно в метре от пола. Окошко было кокетливо приоткрыто. Бану не преминула засунуть в него голову, но не увидела ничего, кроме непроницаемой темноты, да холодный затхлый воздух неприветливо ударил в нос.
        - Там нет ничего интересного, - заверил её молодой пухленький специалист по основным шагам. Бану не поверила ему, но вопрос о маленьком окошке решила оставить пока открытым.
        После занятия Бану и Лейла отправились в кабинет внести плату за месяц вперёд. Их имена внёс в журнал тот же кудрявый парень, который вел разминку. Они пригляделись к нему внимательнее, и он показался им похожим на кубинца.
        - Спасибо, приходите к нам ещё, - пошутил он, принимая деньги.
        - Куда же мы теперь денемся, - в тон ему весело ответила Бану.
        Молодой лысый, которого они встретили в прошлый раз, проводил их взглядом, полным голода. Выйдя на улицу, где их встретил колючий ветер, Бану сказала:
        - Лейлуш, тебе не кажется, что в этом месте чего-то не хватает?
        - Не знаю… Чего?
        - Точно не скажу. Но они все словно ждут чего-то. Словно у них затишье перед бурей. Они похожи на… на планеты, у которых нет звезды. Понимаешь, о чём я?
        - Нет, не понимаю. Я ничего такого не заметила. Кажется, этот похожий на кубинца у них главный.
        Бану с сомнением покачала головой. Какой-то внезапно пробудившийся инстинкт подсказывал, что на увиденном ею полотне недостаёт последнего, главного штриха. Но ей не оставалось делать ничего иного, кроме как ждать.
        Тугая спираль истории начала разворачиваться не раньше, чем Бану и Лейла научились нескольким поворотам и поняли в общих чертах принцип подчинения партнёру.
        Разминка шла как обычно, но вдруг музыка замерла, остановив людей на половине движения. По залу прошёл сквозняк, наполненный загадочным ароматом. Входная дверь отворилась, и с той стороны понеслись волной передаваемые из уст в уста слова: «Он вернулся». А вслед за словами в зал ворвался человек, и все присутствующие разразились неожиданными аплодисментами. Бану не разглядела незнакомца, которого обступили со всех сторон, но сразу же невзлюбила его: не может быть хорошим тот, кого все так любят. А он прокатился по залу, стремительный и толстозаденький, сочно чмокая в щёчки всех, кто бежал поприветствовать его. Неприязнь Бану усилилась.
        Но в настоящую ненависть эта неприязнь перешла после урока, когда они с Лейлой имели неосторожность задержаться в тамбуре. Лейла искала в сумке мобильный, Бану нетерпеливо постукивала каблуком и смотрела на людей, которые почему-то вдруг оживились, как зомби, учуявшие запах свежих мозгов. Новоприбывший любимец публики тоже застрял в этом узеньком проходе, развлекая кого-то светской беседой, и Бану, стоявшая на ступеньках и таким образом оказавшаяся на одном уровне с довольно-таки рослым незнакомцем, сумела наконец разглядеть его. Он потряс её. Нельзя сказать, что он был безобразен, но таких людей Бану никогда не встречала, судя по всему, он был единственным представителем типажа. Странный человек заметил, что она пялится на него, и улыбнулся, обнажив шестьдесят четыре мелких торчащих вперёд зуба, причём уголки его влажного лилового рта чуть не соединились у него на затылке. Близко посаженные чёрные глазки, похожие на две пыльные черносливины, оставались холодными и смотрели пронзительно, что вкупе с оскалом хэллоуинской тыквы создавало пугающее впечатление. Бану подумала, что он похож на
марионетку, словно его не мать родила, а кто-то сделал с помощью рук и топора из небезызвестного носатого полена. Тем временем мужчина, очевидно, всё это время размышлявший над тем, как бы закрепить произведённый его феерической красотой эффект, решил остроумно пошутить.
        - Что это у тебя здесь? - спросил он, тыча смуглым ухоженным пальцем в грудь Бану. Та знала старую детсадовскую шутку, но и представить себе не могла, чтобы мужчина в столь почтенном возрасте сыграл бы её с девушкой не менее почтенного возраста. Поэтому она машинально опустила голову и тут же поплатилась за свою недальновидность: «марионетка» схватил Бану за нос, весьма больно и непочтительно дёрнул и, довольный собой, ускакал восвояси на своих крепких и гладких ножках. Бану чуть было не спросила громогласно: «Что это за придурок?», но сдержалась, и врождённая деликатность спасла её, потому что незнакомцем, дёрнувшим её за нос, был сам Учитель.
        Гюнай трепетала. Словно вход в пещеру, населённую дивами, манила и отталкивала простая железная дверь, некогда выкрашенная белой краской, а теперь потемневшая и хранящая на себе множество отпечатков ног. Яростный ветер, взявшийся непонятно откуда, толкал Гюнай в спину. Если бы кто-то спросил Гюнай, отчего она так волнуется, она не смогла бы дать внятного ответа. Может быть, она нервничала из-за того, что впервые делала что-то тайком от мужа. Собравшись с духом, она толкнула дверь и вошла внутрь.
        И тут же наткнулась на Учителя. Он стоял в коридоре, скрестив руки на груди, и оживлённо, по своему обыкновению, болтал с кем-то. Когда Гюнай попыталась прошмыгнуть мимо него, оставшись незамеченной, он воскликнул:
        - Девушка, ваше лицо мне знакомо!
        Гюнай подпрыгнула на месте и начала лихорадочно придумывать ответ, но Учитель уже вернулся к своему разговору. Он даже не помнил, как её зовут! «А что я хотела, - подумала Гюнай. - Может, он никогда и не знал, как меня зовут». Тут бы ей успокоиться да отправиться домой, к ребёнку, но в коридоре было много народу, и резко развернуться и уйти ей не хватило духу. Ведь тогда бы она выглядела глупо, как человек, который не знает, чего хочет! А Гюнай всегда знала, чего хотела. Во всяком случае, ей так казалось до недавнего времени. Гюнай направилась в женскую раздевалку, по коридору, мимо возбуждённых учеников, которые с любопытством провожали её глазами. Её окутала полузабытая, но, против всякого ожидания, такая родная атмосфера весёлого оживления. Как же Гюнай, оказывается, по ней скучала!
        В раздевалке уже никого не было, кроме кота, восседавшего на сумках, - она немного припозднилась. В зале заиграла медленная, романтическая кизомба, значит, началась разминка. Гюнай заторопилась, переодевая туфли, поэтому ей стало очень обидно, когда одинокая лампочка в раздевалке замигала, потускнела и погасла.
        Пробке не было видно конца. «Опять кто-то едет», - думала Чинара, наглухо закрывшаяся в своей машине, несмотря на то что духота мучила её. Водители сигналили как остервенелые, один идиот начал - и с пол сотни подхватили, очевидно, из солидарности. Не могли же они всерьёз верить, будто громкие звуки способны стереть с лица Земли стоящие впереди машины! Чинара тоже несколько раз вдавила кнопку клаксона, от злости и со скуки. Перебегавшая дорогу перед её автомобилем женщина схватилась за сердце от неожиданности и пробормотала какие-то проклятия. Чинара обозвала её «старой стервой», а потом покосилась налево - там мужчина, сидевший за рулём, воспользовался неожиданно появившимся свободным временем и устроил генеральную уборку в носу, одновременно разглядывая Чинару. Заметив, что она на него смотрит, он накарябал карандашом на обложке мужского журнала номер телефона и прижал журнал к окну, монотонно что-то бубня. Чинара порадовалась, что не слышит его, и посмотрела направо. Там стояла машина, битком набитая детьми, которые перемещались внутри неё, подобно пузырькам газа, доводя до совершенства общую
картину хаоса и ужаса. «Какое счастье, что мне это уже не грозит», - подумала Чинара.
        Десять лет назад Чинара развелась с мужем и с тех пор искала своё счастье, неутомимая, как следопыт. Любовники бросали её, реже она бросала их, некоторое время страдала, потом знакомилась с новым мужчиной, и всё начиналось сначала. С каждым разом найти новую жертву становилось всё сложнее, потому что старые старели, а молодые уезжали из страны. Те, кто оставался, не выдерживали даже самой слабой критики.
        Тот, кто должен был проехать по дороге, наконец проехал, взбешённые до крайности водители завели моторы, и вереница машин двинулась с места, словно огромный караван неторопливых верблюдов, но постепенно набрала скорость.
        - Ханым, ай ханым![2 - «Ханым» означает «госпожа» и является универсальным вежливым обращением к лицам женского пола (прим. авт.).] - крикнул мужчина, который ковырял в носу. - Эй, девушка!
        - Пошёл в задницу! - ответила Чинара, которую взбесил не столько факт приставания, сколько неуместное по отношению к сорокасемилетней женщине обращение «девушка». Она надавила на педаль газа и оставила незадачливого кавалера далеко позади себя. Чинара была решительной дамой.
        Несколько месяцев назад она рассталась с очередным возлюбленным, с которым встречалась довольно долго. Разрыв был болезненным, и Чинара долгое время не желала никого видеть. Постепенно всё забылось, ей снова захотелось любви. Однако, вернувшись в свои охотничьи угодья, Чинара обнаружила, что дичь за это время совсем перевелась. И вот летом она, кажется, нашла новый дивный сад, где произрастали прекрасные цветы, только и ждущие, чтобы их сорвали. Они с подругой поехали на пляж и там имели удовольствие наблюдать, как развлекается танцевальный клуб. Чинара, многоопытная женщина, знала, из каких соображений люди идут учиться танцевать, а значит, если она запишется в школу танцев, то непременно найдёт кого-то, кто скрасит её одиночество. Она бы отправилась туда ещё в августе, но в августе школа была закрыта, видимо, для того, чтобы дать возможность людям, постоянно проводящим время вместе, отдохнуть друг от друга. Поэтому весь август она посвятила восстановлению своей порядком приувядшей красоты. А в сентябре явилась в школу во всем блеске и имела там большой успех как танцовщица, потому что когда-то в
молодости занималась балетом и пребывала в отличной физической форме. И, что ещё приятнее, она нашла себе очень молодого партнёра, с которым собиралась выступить на предстоящем чемпионате.
        Сейчас она направлялась в школу сальсы, думая об Учителе, который сразу пленил её сердце своими дружелюбными - даже излишне дружелюбными - манерами. В тот день, когда Чинара впервые увидела его на пляже, он был самым ярким из всех, самым красивым. Она вздохнула. Её машина вздохнула вслед за ней, выпустила облако чёрного дыма и остановилась посреди дороги. Мотор заглох.
        В течение некоторого времени Бану не сталкивалась с Учителем лицом к лицу, и они не были знакомы официально, в основном потому, что она ещё не перешла в ту группу, которую он вёл. Лишь иногда он выскакивал из зала и по пути в туалет успевал ткнуть под рёбра парочку-другую девушек, которые изображали дикий испуг и радостно визжали. Бану никак не могла понять, что же им нравится в таком обращении, а потом махнула рукой, решив, что для некоторых из них это, возможно, единственный шанс ощутить физический контакт с мужчиной. Она сосредоточилась на танцах, и её очень скоро перевели в старшую группу начального уровня. Тогда они вместе с Лейлой собрались на ярмарку, потому что это оказалось единственное место, где можно было достать танцевальную обувь.
        Уже наступил ноябрь, но погода оставалась аномально тёплой. Лейла рулила, а Бану, высунув голову в окно, наблюдала сквозь тёмные очки за тем, как город растворяется в окружающем ландшафте по мере того, как они продвигались на юго-запад. Солнце плавило холм, по которому сбегали вниз и рассыпались, как горох, новенькие коттеджи наподобие американских, неуместные и беспомощные со своими зелёными скатными крышами в суровой, пустынной местности. Дорога, по которой они ехали, огибала холм, который с другой стороны оказался отвесной бледной скалой, изъеденной солёным ветром. Дальше они ехали мимо других холмов, фиолетовых, жёлтых, серых, более или менее застроенных, мимо кладбища, вскарабкавшегося в почти отвесную гору (Бану подумала, что покойников, вероятно, зарывали в землю в вертикальном положении), мимо нефтяных качалок, похожих на молящихся птиц. Потом наконец вдалеке на равнине, которую обступали голые холмы, показались ряды длинных арочных строений, похожих на ангары. Когда они приблизились, Бану смогла заглянуть внутрь и увидела бесконечную, до линии горизонта, стеклянную галерею, внутри которой
люди сновали, как муравьи.
        Они нашли для парковки свободное место у ресторанчика, откуда доносился дивный запах жаренного на углях мяса. Рядом расположилась розовая каменная коробка с ровным рядом окон - гостиница. С одной стороны над ярмаркой возвышался холм, с другой простирались пустые пространства, размежёванные столбами. Бану подумала, что во всём этом есть своеобразное очарование, ей даже захотелось остаться в чудовищной гостинице.
        Девушки довольно скоро заблудились. Бану не беспокоилась: она с интересом вертела головой, рассматривая людей и товары, дешёвые и многочисленные. Проходя мимо магазина мужской обуви, она ткнула Лейлу в бок и воскликнула:
        - А здесь продают подковки для единорогов!
        - Чего?
        - Обувь для несуществующих зверей.
        - А, для мужчин, что ли? - Лейла подумала немного. - Ну, может, эти существа выползают только по ночам, когда мы спим, поэтому мы их не встречаем.
        - А что, если мы купим пару подковок, мы сможем их приманить? - не унималась Бану.
        - Уж лучше попытайся на еду.
        Проходы между магазинами были почти перекрыты выставленными наружу ёлками, развешанные повсюду гирлянды, похожие на откормленных мохнатых гусениц, мягко касались голов отдельных высоких посетителей ярмарки: люди готовились к Новому году и к концу света. Когда Лейла покупала свечи, продавец спросил:
        - Сколько упаковок надо?
        Лейла слегка обалдела, потом засмеялась и ответила:
        - Одну, думаете, я к концу света готовлюсь?
        Истерия со свечами началась ещё в октябре, а в конце ноября достигла своего апогея: поверив календарю майя (которые, как презрительно заметила Бану, не смогли, между прочим, предсказать свой собственный конец, наступивший гораздо раньше), люди решили, что двадцать первого декабря непременно наступит конец света в виде тотального блэкаута. С чем связано было такое буквальное понимание словосочетания «конец света», до сих пор остаётся загадкой. Так или иначе, свечи считались панацеей от дня Страшного суда, и их покупали ящиками, что очень радовало торговцев, взвинтивших цены до небес. Консервы и вода в огромных баллонах тоже имели успех. Люди запасались провизией и свечами и с тревогой следили за страшными знамениями грядущего божественного пинка. В Акстафе корова родила двухголового телёнка, который обеими головами умел произносить имя Аллаха задом наперёд. Посмотреть на это чудо приезжали со всей страны, и хозяева телёнка на собранные с показов деньги сыграли роскошную свадьбу для своего сына, нимало не заботясь о том, что скоро конец света, ведь интернета у них не было, и новости они узнавали
только от соседей: у Ахмедовых сын привёл в дом девушку четырнадцати лет, и родители той пригрозили не принимать её обратно, а у Расуловых украли курицу, хотя та, может быть, сама сбежала от жестокого обращения, вот и все новости. Появлению двуглавого тельца никто из местных не удивлялся, а знамений тем временем становилось всё больше. Как-то ночью над городом повисла огромная луна, красная, как сицилийский апельсин. Когда Бану гуляла по самой красивой улице в городе, чтобы ровно в полдень загадать желание, часы на башенке здания городского совета пробили полдень целых три раза. А однажды утром, выйдя на бульвар, Бану увидела, что море за ночь опустилось сантиметров на двадцать, оставив как воспоминание о себе влажную полоску на столбах эстакады, да и та скоро высохла.
        Но конец света наступит позже, а в туфлях подруги нуждались сейчас. Был воскресный день, и поток посетителей всё прибывал. Стало очень шумно и душно. Бану и Лейла с трудом нашли нужный магазинчик, куда едва вместились все клиентки. Казалось, что весь город ринулся на сальсу, продавец чудом нашёл обувь подходящего размера. Бану села примерять туфли и заметила на замшевой подмётке клеймо «М.М».
        - Что это такое? - удивлённо спросила она.
        - «Мастер Мамед», - ответил мужик, сидевший в тёмном уголке магазина на низенькой табуреточке. - Мамед - это я!
        - Непревзойдённая работа! - хмыкнула Лейла.
        - Я и качество - это синонимы! - Мастер проявил чудеса остроумия и знания лексики.
        - Шьёт туфли из картона, зато профессионального тщеславия не меньше, чем у Лубутена! - восхитилась Бану, когда они вышли из магазина, купив по две пары обуви.
        И вот наконец случай свёл их в танце, если, конечно, бесконечное повторение одной и той же связки поворотов, которую они разучивали в тот день, можно назвать танцем. Впервые Бану танцевала с Учителем, и тогда она во второй раз отчётливо ощутила запах, исходивший от него, - тревожный дух мёда и плесени, тот самый запах, который заполнял весь подвал, когда Учитель был в школе, и от которого волоски на шее Бану встали дыбом, а сердце заныло. Учитель вёл необычайно мягко, так что Бану начало казаться, что она запуталась в молодой лиане. Ни один из партнёров, будь он новичком или матёрым почти-профессионалом, не был таким гибким. И это при таком крепком, накачанном теле! Учитель задал ей вопрос, назвав по имени. «Откуда он знает моё имя?» - удивилась Бану. А он, поразмыслив о чём-то, приказал ей:
        - После урока зайдёшь ко мне. - Бану вздрогнула, услышав этот тихий бархатный голос, потому что обычно Учитель вопил, как иерихонская труба. Заинтригованная, она с нетерпением ждала конца урока. Напоследок Учитель решил осчастливить всех демонстрационным танцем с какой-то маленькой, толстенькой и юркой женщиной, которая вертелась, как юла, и выглядела презабавно. Окружённый своими учениками, которые не сводили с Учителя глаз и объективов телефонных камер, он вертел задом, притоптывал ножками, вытягивая шею, будто сурикат.
        - Ну и фигурка у него, когда он крутится, вылитое веретено! - не удержалась Бану. Лейла расхохоталась, но её смех был заглушен громом благодарственных аплодисментов. Учитель с полушутливым видом раскланялся, крикнул: «Урок окончен!» - и удалился в кабинет, а за ним последовала процессия страждущих, и у каждого имелось к нему какое-то дело. Некоторые женщины, как заподозрила Бану, пришли к нему просто ради удовольствия поболтать и желания обратить лишний раз на себя его внимание. Бану не хотелось лезть в толпу, поэтому она, как змея, просунула голову в дверь и подождала, пока поток посетителей иссякнет. До неё доносились обрывки разговоров:
        - Я очень похудела от имбиря, правда, я ещё ничего не ела, кроме него, и ходила каждый день на фитнес…
        - Я пью чай с имбирём после каждой еды, но всё равно не худею.
        - Имбирь он от него не худеют, его едите и тогда то что съели не поправляетесь.
        Бану ещё не привыкла к неподражаемой манере Веретена изъясняться и сдержанно засмеялась в ладошку. Говорило Веретено по-русски без малейшего акцента, но с такими дикими ошибками, что после недолгого общения с ним мировоззрение человека в некотором роде менялось. Бану пока этого не знала.
        Из кабинета в раздевалку она бежала так быстро, как только позволяли танцевальные туфли, и в проходе чуть не сбила с костылей безногого молодого парня, который печально бродил между парами, танцевавшими в коридоре после урока для собственного удовольствия. Парня звали Тимур, и когда-то он был лучшим танцором в школе.
        Его притащил туда друг, фанатично сверкая глазами, в то время Тимур был совсем молоденьким, прытким и гибким. Он схватывал всё на лету, нравился партнёршам своей скромностью и застенчивой улыбкой, не пропускал вечеринок и семинаров. Только с Учителем Тимур не сдружился, а предпочитал обожать на расстоянии, потому что побаивался его.
        И вот однажды Учитель решил выставить своего лучшего ученика, как боевого петуха, на чемпионат страны по сальсе.
        - Реши, с кем будете выступать, вот с Нигяром, например, она очень хорошо танцует, займёте с ним какое-нибудь место…
        - Ну не знаю. - Тимур нервно переминался с ноги на ногу, а сам подумал, что ни за что не будет танцевать с Нигяр, потому что танец с ней будет похож на тренировку по дзёдо (каковое искусство заключается в умении драться деревянной палкой), ведь бедная девушка была пластична, как бревно.
        - Тогда с Юлей. В общем, составляйтесь в пару и начинайте готовиться.
        - Я не хочу э… выступать, - помявшись, признался Тимур.
        - Не хочешь выступать? - задумчиво переспросил Учитель, слегка нахмурив свои резко надломленные чёрные брови (Бану, описывая их подруге, сказала: «Так гримируют в театре актёров, которые играют злых колдунов»).
        - Н-нет, у меня времени нет э… Работаю, не успеваю.
        - Тимур, это же не всё время занимает, подготовка к чемпионату. Приходи по выходным и в любое другое время.
        - Нет, я правда не могу.
        - Уверен?
        - Да э…
        - Ну ладно, - холодно сказал Учитель, и больше они к этому вопросу не возвращались.
        А через три дня, добираясь утром до работы на автобусе, следовавшем четырнадцатым маршрутом, Тимур потерял ноги. День не задался с самого пробуждения. Сначала Тимур проспал, а потом перекрыли дороги. Через сорок минут, когда дороги освободились, явился четырнадцатый автобус, за рулём которого сидел злобный и даже как будто обкуренный водитель. Едва не снеся остановку, он тормознул, и железное чрево автобуса исторгло из себя массу взмыленных раздражённых людей. Какая-то дородная женщина, вылезая, продолжала скандалить с шофёром. Тимур едва успел заскочить внутрь, когда автобус сорвался с места, дребезжа распахнутыми дверями. Тимур висел на подножке, наполовину высунувшись на улицу, обдуваемый встречным ветром. Водитель, не переставая бормотать под нос какие-то проклятья, то резко тормозил, то так же внезапно срывался с места, отчего несчастные пассажиры подпрыгивали, словно шарики в погремушке. Автобус приближался к железной дороге, по которой неторопливо, но неумолимо шествовал товарный поезд.
        Водитель заметил его и, решив проскочить, хотя до поезда оставалась пара метров, со всей дури поддал газу и в этот же миг понял, что не рассчитал. Они с машинистом поезда встретились почти нос к носу, обалдело посмотрев друг другу в глаза, а потом автобус судорожно рванулся в сторону, освобождая рельсы, накренился и рухнул набок, как большое подстреленное животное. Тимур вылетел вон и кубарем понёсся под колёса поезда. Он успел остановить набиравшее силу качение, только когда обе его ноги аккуратно легли на рельсы. Остальное поглотила тьма, и эта тьма следовала за ним до сих пор, окружая его аккуратным яйцеобразным коконом, где бы он ни находился. Даже под светом летнего солнца вокруг Тимура всегда было темнее, чем везде.
        Но Бану, вихрем пролетевшая сквозь холодное облако тьмы, даже не заметила этого. Веретено считает её талантливой и приглашает позаниматься в дополнительной группе, ну надо же! Он пообещал разучить с ней разные элементы акробатики и вообще сделать лучшей танцовщицей школы. Ей это очень польстило, хотя реакция Веретена на её появление была ожидаемой и предсказуемой, ведь она-то, Бану, не с улицы на танцы пришла!
        Тимур вздохнул с покорным видом мученика и присел на скамеечку. Какая-то неведомая сила продолжала тянуть его в школу танцев каждый день, хотя танцевать он уже не мог.
        Байрам тоже не мог танцевать, хотя ноги у него имелись. Его полная беспомощность как танцора выяснилась через пару месяцев (задолго до этого выяснилась ещё его полная беспомощность как художника, поэта и музыканта), когда он всё ещё ходил в группу, где обучали основным шагам. Зато он обрёл кумира в лице Учителя. Он даже начал качаться дома, чтобы приобрести такие же внушительные бицепсы, но пока добился только того, что уронил гантели на пол и разбил метлах. Скандал вышел грандиозный.
        Однажды он отважился спросить Учителя:
        - К вам ходила девушка одна, Афсана…
        - Да-да, помню её. Кстати, что-то её давно не видно. Почему она не ходит?
        - Она умерла. Прыгнула с пятнадцатого этажа.
        - Аллах, Аллах! - всплеснул руками Учитель. - Кто это её так обидел?!
        - Не знаю, но скоро узнаю! Клянусь мамой!
        Через неделю Байрам попытался расспросить Учителя о жизни Афсаны в пределах школы, но когда он начал:
        - Помните, девушка, Афсана… - Учитель перебил его:
        - Афсана? Нет, а кто она? - Он очень быстро забывал тех, кто переставал приносить ему доход.
        Этот короткий диалог случайно был услышан человеком, который мог внести некоторое прояснение во мглу печальной тайны Афсаны.
        - Эй, мальчик! - позвал голос из тёмного угла. Байрам резко обернулся и встретился взглядом с пожилым мужчиной, ростом едва ли выше самого Байрама. У него были голубые глаза, голубые, как зелёный морской лёд, и это было его единственное достоинство. Байрам выжидающе уставился на незнакомца.
        Того звали Руслан, и он рассказал, как однажды на уроке Учитель, танцуя с Афсаной, дёрнул вверх её руку, как будто объявлял победителя в боксёрском поединке, и завопил:
        - Я поднимаю руку девушки, которая скоро будет одним из самых лучшим танцоров в нашем клубе! Похлопаем ей!!!
        И несчастную Афсану, которая в школе и в институте перебивалась с троек на четвёрки с минусом, а в сценических постановках сказок изображала чаще всего неговорящий куст, вдруг окатили шквалом аплодисментов. Она покраснела и стала совсем непривлекательной. Учитель же тем временем ухватил другую партнёршу и самозабвенно танцевал с ней. Девушка была чрезмерно высокой, ростом почти с него, и её длинные руки и ноги не успевали складываться в такт музыке, но странные инстинкты, руководившие этим человеком, заставили его в конце концов поднять и её руку, оповестив всех о новой кандидатке в лучшие танцовщицы школы. От намётанного голубого глаза Руслана не ускользнула перемена, произошедшая в лице Афсаны. К следующему уроку она старательно выучила подцепленное где-то на просторах интернета соло и даже нашла момент продемонстрировать его, но ни восторга, ни даже малейшего интереса ни у кого не вызвала, бедняжка.
        - Всё, дальше сами думайте! - подмигнул Байраму Руслан и скрылся куда-то. Байрам остался стоять на месте в полной растерянности, потому что рассказ показался ему бессмысленным. Чтобы голова не лопнула от непосильных рассуждений, Байрам цапнул какую-то девушку и начал отрабатывать движения, которые Учитель дал на уроке. В какой-то момент он страшно смутился и перепугался, потому что ему показалось, будто он увидел в зеркале Учителя, стоящего прямо позади него и наблюдающего за его потугами, но, обернувшись, Байрам увидел только кубинца Лопе, спешившего по своим делам.
        Руслан вообще любил сеять смуту - сказывались партийная молодость и привычка «причинять добро и наносить справедливость». Возможно, именно он и дал жизнь одному из ручейков, которые подпитали бурную реку дальнейших событий.
        На дополнительном занятии, первом дополнительном занятии Бану, этот желчный человечек встал с ней в пару и совершенно заболтал, пытаясь выяснить всё о девушке - кто её родители, единственный ли она ребёнок в семье, и в довершение всего:
        - В какой школе ты учишься и куда хочешь поступать?
        Бану ожидала этого вопроса и поэтому заранее рассвирепела, а когда вопрос действительно был задан, злорадно ответила:
        - Я уже давно окончила магистратуру! - и насладилась реакцией. Месть за излишне моложавый облик последовала незамедлительная и страшная. Руслан кивнул на Веретено, которое, проникновенно положив руку на кругленьким свои живот и надув лиловые губы, танцевало в середине зала, и обратился к Бану:
        - Это ты спрашивала про его жену?
        - Я? - удивилась Бану, которая никогда и никем, кроме самой себя, не интересовалась. - Нет, я не спрашивала. - И она придала своему лицу выражение полного безразличия. Но Руслан неумолимо продолжал:
        - Вон она, танцует с Джаванширом. - Бану покосилась в ту сторону и увидела плохо танцующую женщину с поразительно кислым выражением лица, о которой нечего было сказать. Бану пожала плечами и постаралась сохранить нейтральный вид. Впоследствии её очень забавлял тот факт, что она действительно старалась притвориться, будто ей всё равно, хотя ей и в самом деле было всё равно. Так кристально чистый, законопослушный гражданин при виде полицейского принимает принуждённо невинный вид, отчего начинает выглядеть, как самый отъявленный жулик.
        - Нет, ну ты представляешь, какой старый подлец! - возмущалась Бану, то и дело оглядываясь - вдруг кто из знакомых позади идёт, - когда они с Лейлой возвращались с занятия. - С таким ехидным видом сообщил мне про жену Веретена, как будто мне не всё равно!
        - А ведёт себя, как холостой мужик в активном поиске, - заметила Лейла, прыгая рядом с Бану, которая продолжала кипятиться:
        - Да какое мне дело до его жены? Я и запомнить-то, как она выглядит, не смогла!
        Но какой-то маленький червяк заполз в душу Бану и начал отравлять её продуктами своей жизнедеятельности: Бану очень не любила женатых мужчин. «От женатого мужчины веет тоской и безнадёжностью», - говорила она. От глупого, шумного, активного и не в меру весёлого Веретена тоже повеяло чёрной тоской, и было в этом что-то противоестественное. Как будто Бану подошла к столу, уставленному яствами, но все они оказались лишь муляжами.
        Почти у самого дома к ней прицепилась загорелая до чумазости цыганка. Она шла за Бану, дёргала за рукав и выводила её из себя непрерывным бормотанием:
        - На женатого думаешь, на женатого думаешь… Всё тебе, красавица, расскажу, остановись, послушай…
        Фатьма нашла в комнате Афсаны джаду[3 - Страшное слово. Универсальная угроза для, например, соседки, с которой у вас произошёл скандал. Обозначает разного рода порчи и проклятия (прим. авт.).]. Не то чтобы она его намеренно там искала, нет, просто она устроила небольшой осмотр вещей племянницы: вдруг та вела какой-нибудь тайный дневник. Хотя в наше время роль таких дневников исполняют социальные сети, но мало ли что. Подобного Фатьма не ожидала, но на полке, за скудной стопочкой новомодных книг, завёрнутые в тряпицу, были спрятаны чёрные куриные перья, пропитанные кровью и настоящим «волчьим жиром». Это было так мерзко, что даже видавшую виды Фатьму передёрнуло: в отличие от многих дилетантов, она знала, что называют «волчьим жиром» - вовсе не сало с откормленного волка, а сок могильного черв я, наевшегося человеческим трупом, который можно добыть только в ходе рискованной и малоприятной экспедиции на кладбище. Смажьте одежду жены «волчьим жиром» - и муж возненавидит её, отвернётся от неё и смотреть на неё больше не пожелает. Смажьте этим жиром дверь дома своего врага - и вы изведёте его вместе со
всей его семьёй. Сейчас этот ценный ингредиент для проклятий почти невозможно достать: люди уже не так храбры, как в былые времена. В большинстве случаев плохо осведомлённому заказчику просто подсовывают жир какого-нибудь животного, пользуясь лингвистической неразберихой. Правда, у некоторых и он работает отменно, ведь главное в таких делах - сила воли и ядерная мощь эмоций. Но если уж кто-то не поленился сходить на кладбище и разрыть могилу, собрать трупных червей - или заплатить за это, - значит, нужда была острой, как жажда самой жизни, значит, у Афсаны был не просто недоброжелатель, но лютый враг. Ничего не сказала Фатьма ни сестре своей, ни её мужу, а находку забрала к себе домой - потом она сядет за свой круглый стол, покрытый старой скатертью, закроет глаза и посмотрит, кто сотворил такое, кто навёл страшную, неотвратимую порчу на её племянницу. Кто мог пожелать ей зла, бедная девушка, совсем некрасивая, скромная, даже бровей не выщипывала и гулять не ходила, всё дома сидела, бозбаш[4 - Дословно - серая голова. На самом деле - суп (прим. авт.).] варила. Когда Фатьме сказали, что Афсана занялась
танцами - да ещё какими! - она поверить не могла. А история с коктейлем! Родители её клялись, что Афсана сроду спиртного в рот не брала, и Фатьма точно знала, что правду говорят.
        В углу комнатки стоял старый компьютер. Фатьма недолго думая включила его, и после некоторого сопротивления, которое все электроприборы обычно оказывали ей, он в итоге уступил и заработал. Рабочий стол компьютера украшали обои с разноцветными котятами. Проглотив ком в горле, Фатьма принялась методично просматривать все файлы, которые содержались в папке «Мои документы», а затем зашла на Facebook. Страница Афсаны была полна загадочных статусов на русском языке, явно позаимствованных с просторов интернета и повествовавших в основном о любви. «Сальса, всё дело в ней», - сказала себе Фатьма, разыскивая страницу клуба среди многочисленных интересов племянницы (странички с названиями «Нежность, которая между нами», «Самые красивые слова великих людей», McDonald’s, «Я люблю путешествия», «Горячий шоколад», «Прикольные котята», «Заниматься сексом» - Вай-вай-вай! - не удержалась от возгласа Фатьма). И вот наконец она - страничка школы! Судя по количеству «лайков», школа пользовалась огромной и всё возрастающей популярностью. Фатьма нажала кнопку, подождала три минуты, прокляла провайдера интернета и тут же
забыла о нём. В комнате резко потемнело: какое-то шалое облако заслонило солнце. Страничка наконец открылась, и на обложке Фатьма увидела фотографию, на которой были запечатлены самые разные люди. Но глаза Фатьмы были прикованы лишь к одному. Она зажала рот рукой, выдернула шнур компьютера из сети и выбежала из дому.
        Море отступило ещё дальше. Кажется, никого, кроме Бану, это не волновало. Ей же грезились великие катастрофы, огромные и прекрасные катаклизмы, которые внесли бы оживление в скучную и вялую жизнь столичного города, с трудом толкающего по своим венам тягучую массу озлобленных людей, каждое утро пытающихся попасть на работу, чтобы к вечеру заработать денег на дорогу домой… Уже стало видно канализационную трубу, которая раньше была скрыта под непрозрачной водой, и предательски шумела вытекавшая из неё бурая смесь. Под бордюром, отделявшим море от суши, обнажился полумесяц из песка и камней, окаймлённый бахромой сухих почерневших водорослей, и толстые белые чайки с криками топтались на этом новом пахучем полуостровке. Теперь можно было яснее разглядеть «Баиловские камни», остатки продолговатой крепости Сабаиль, выступавшие из морской воды. Когда-то крепость прочно стояла на суше, и её пятнадцать башен гордо смотрели во все стороны света, то ли поджидая врага, то ли высматривая караваны, следовавшие по Шёлковому пути, то ли храня сакральные тайны своих жрецов. А потом пришло море. Полвека назад оно
отступило настолько сильно, что до крепости можно было дойти пешком, и тогда кучка учёных быстро произвела обмеры, а обломки роскошного резного фриза, украшавшего маленькую крепость, увезли во Дворец Ширваншахов, где и сейчас их может увидеть каждый желающий.
        Бану мечтала о величественных цунами, а её личное цунами настигло её в лице Веретена. У каждой катастрофы бывают предвестники, будь то странное поведение птиц и зверей, или внезапный отлив, или небо, приобретшее не свойственный ему цвет. Но лишь тот, кто живёт в ожидании катастрофы, способен разглядеть эти знаки. Остальные порхают беспечно, как бабочки, и знамения беды касаются их сознания самым краем, вызывая порой лишь лёгкое беспокойство и мысль: «Интересно, будет ли всё так же хорошо завтра?» Бдительная Бану ощущала некую смутную угрозу со стороны Веретена. Оно проявляло к новой ученице повышенный интерес и не скупилось на комплименты: «Красавица, наша сладкая красавица, у тебя большое будущее». «Знаю, - мысленно отвечала Бану, - да только не в танцах, не здесь и не с тобой». И вежливо улыбалась ему.
        Однажды, это было в самом преддверии зимы - до конца света оставалось тридцать два дня, - Веретено в конце урока почему-то устроило показательный танец с Бану, хотя она была не совсем готова к этому. Она волновалась, чувствуя на себе пристальные взгляды, и знала, что, возможно, её дальнейшая популярность зависит от этого танца. Он пощадил её и делал лишь самые простые движения, которые Бану знала. Весёлая, до неприличия беззаботная музыка набирала обороты, когда Веретено, интимно понизив голос, предупредило: - Сейчас будем акробатику делать.
        - Сейчас?! - в испуге пискнула Бану. «Боги, на мне же нет специальных штанов под юбкой!»
        Веретено пробурило её чёрными, как межзвёздная пустота, глазами, и тихо приказало:
        - Не бойся.
        И неожиданно подхватил её, как торнадо, как взрывная волна, перевернул - Бану успела только еле слышно ахнуть - и поставил на место, аккуратно, словно ничего и не было. Но мир перевернулся на триста шестьдесят градусов, а это значило, что он уже никогда не будет прежним. Бану охватило что-то вроде эйфории. Она привыкла переворачиваться сама, полагаясь на силу собственных рук, таких верных, надёжных и знакомых, но никогда ещё не распоряжались её телом чужие сильные руки. Веретено показало ей себя с неожиданной стороны. В принципе, Бану уже готова была примириться с покалеченными фразами, которые выскакивали из его рта, как жабы и змеи изо рта заколдованной злой сестры, и перестать испытывать к нему презрение.
        Ученики завизжали от восторга и захлопали. Сквозь гвалт Бану едва сумела докричаться до Веретена и задать единственный интересующий её вопрос:
        - Я не слишком тяжёлая? - Она бы, верно, провалилась со стыда под фундамент, если бы хоть на секунду допустила мысль, что он считает её чересчур массивной.
        - Нет. - Веретено ласково засмеялось. - Я же сильный. А ты не видела, как я акробатику делал с Айнуром, - «с Айнур», мысленно поправила его Бану, - и с Юлей? Я поднимал их обоих, - похвастался он. «Обеих», - устало подумала Бану.
        - Нет, не видела.
        - Видео тоже не видела?
        - Кажется, видела, - соврала Бану, не желая окончательно расстраивать его.
        - Где видела? Напиши мне на Фейсбуке вечером, я тебе пошлю. - Веретено воодушевлённо помахало ручками.
        - Обязательно, - заверила его Бану, улыбаясь, как пиранья. Веретено думал, что она давно уже добавилась к нему в друзья, а она вовсе не собиралась вступать с ним ни в какие околодружеские отношения. Из всех семидесяти тщательно отфильтрованных друзей, которые были у неё в сети, шестьдесят восемь добавились к ней сами. Ей даже стало заранее жаль Веретено, когда она смотрела в спину ему, в приподнятом настроении направлявшемуся в кабинет, хотя, сказать по правде, оно забыло об этом разговоре уже через две минуты. Но всё же вечером из любопытства Бану впервые посмотрела его фотографии, тысячи разных снимков, сделанных верными учениками. Её поразило обилие поистине восточной лести, которую выливали на него поклонницы (ну и поклонники). Кое-кто из восторженных домохозяек даже написал ему: «Вы моя куколка!» У Бану зачесались руки приписать: «Куколка, которая никогда не станет бабочкой». Она сделала глубокий вдох и ушла со страницы, чтобы не впадать в дьявольское искушение.
        Всё это случилось в четверг, а в пятницу, под утро, Бану приснился сон. Во сне этом фигурировало Веретено, и его губы, о да, в основном - его губы, полные, фиолетовые, как рейхан[5 - Базилик.], и удивительно мягкие. Эти губы дарили ощущения неизведанные и такие яркие, словно поцелуй происходил не во сне, а наяву. Сон оставил приятное послевкусие, и Бану была поражена до глубины души - ведь ей понравилось, а сны с четверга на пятницу, как известно, сбываются. В свои двадцать три года одуревшая от тотального отсутствия каких-либо мужчин в своей жизни («Мужчины - это такие прекрасные, волшебные существа, о которых все говорят, но которых никто никогда не видел»), она поняла, что хочет, чтобы сон этот сбылся. Ей вспомнился запах Веретена. Аромат, который заполнял всё пространство под сводами подвала, словно живое существо.
        У Бану были недостатки, но никто никогда не упрекнул бы её в том, что она не честна с собой. Она не стала рассуждать и задумываться над тем, почему так резко, за одну ночь и даже без ведома её разума, изменилось её отношение к этому созданию, с которым они явно стояли на разных ступенях эволюционного развития. Стоило бы потянуть за многочисленные нити, которые, начав прясться в разных концах реальности, спутались в клубок переполоха в сердце Бану: злокозненное откровение Руслана, цыганские предостережения, чрезмерный энтузиазм самого Веретена. Но ей не хотелось ничего анализировать. «Да, это так, я пошла туда, чтобы найти свою любовь, и я наконец её нашла», - сказала себе Бану и полетела в этот вечер на танцы на широко распахнутых крыльях. Она даже не заметила, что софора японская, что росла возле дома и заглядывала прямо в окна квартиры, зацвела - одна среди своих сородичей, второй раз за год и в неположенное время.
        Гюнай снова начала писать стихи. Последние свои стихи она сочинила в шестнадцать лет, когда жизнь казалась ей ужасной, никто её не понимал, мир был жесток и бездуховен, и лишь она одна была настолько возвышенна, что сидела по ночам на подоконнике и смотрела на звёзды. Никаких звёзд в городе, конечно, видно не было, но Гюнай хотелось верить, что они светят где-то там, в глубоком бархатном небе. Теоретически. Потом она поступила в университет, погрузилась в налаживание отношений с руководством, вела общественно полезную работу по сбору денег (некоторые преподаватели перед экзаменами превращаются в настоящих языческих божков, требующих жертвоприношений), и ей стало не до стихов и прочей ерунды. Она чувствовала себя взрослой, рассудительной девушкой. Тетрадь со стихами была заброшена в самую глубину ящика письменного стола, вместе со шкатулкой, полной школьных записок. Иногда эти детские сокровища попадались ей на глаза, и тогда Гюнай удивлялась себе, ей даже становилось немного стыдно, но вышвырнуть всё это духовное наследие в мусорное ведро рука не поднималась.
        А теперь вот стихи начали выскакивать из Гюнай, как икринки из рыбы в известный период. В них она непрестанно жаловалась, хотя сама не могла понять - на что. Чувствуя себя неуютно, словно она была, как это называется, падшей женщиной, Гюнай специально оставляла исписанные листочки по всему дому. Но Халил работал на двух работах, и ему не было никакого дела до того, что там разбросано по квартире. Однажды Гюнай подошла к нему и сказала:
        - Я снова пишу стихи, знаешь?
        - Ты писала стихи? - Халил оттащил ребёнка от своего ноутбука.
        - Да. У меня есть целая тетрадь стихов.
        - Супер. - И он ушёл с головой в интернет.
        Гюнай задрожала от обиды и негодования. Ей хотелось закричать: «Если бы ты поинтересовался творчеством своей жены, то узнал бы, что со мной происходит, но тебе наплевать!» Вместо этого она наорала на ребёнка, который засунул телефон в рот, а ведь это была самая последняя, дорогая и популярная модель. Вот тут Халил немного удивился:
        - У тебя что, голова болит? Прими таблетку. Я тут в новостях прочитал, что сейчас на Солнце сильные магнитные бури. У метеочувствительных людей могут быть мигрени.
        - У меня никогда не было мигрени.
        И Гюнай заперлась в ванной комнате. Надо было успеть выпрямить волосы перед уроком.
        В тот день она ходила по школе с таким выражением лица, что Учитель подскочил к ней и приобнял за плечи своим характерным собственническим жестом (иногда он вообще опирался на какую-нибудь невысокую девушку, как на костыль).
        - Что случилось, почему мы без настроения сегодня?
        Лицо Гюнай волшебным образом преобразилось, словно с него спала чёрная вуаль. Она ласково улыбнулась.
        - Что такое? - продолжал любопытствовать Учитель. - С мужем поругались?
        - Всё хорошо, - слабым голосом ответила Гюнай. - Как пришла на сальсу, сразу стало хорошо!
        Чтобы закрепить результат своей душеспасительной деятельности, Учитель поцеловал её в макушку и сразу убежал за кем-то ещё. Гюнай осталась стоять на месте, улыбаясь как ненормальная и пытаясь подавить в себе смутную тревогу.
        Дома, причёсываясь перед сном у зеркала, Гюнай заметила, что в гуще тёмно-каштановых волос объявилась предательская седая прядка, совсем тонкая, и всё же очень красноречивая.
        Бану пересказала Лейле свой сон.
        - И как это было? - поинтересовалась та. Бану на секунду задумалась.
        - Как будто устрица пыталась съесть мои губы.
        - Фу, - сказала Лейла и прибавила с цинизмом будущего патологоанатома: - Но попа и ноги у него классные!
        - Не расчленяй его раньше времени.
        Весь день Бану думала о Веретене, пытаясь восстановить по памяти его облик, который постоянно от неё ускользал и потому уже успел обрасти несуществующими чарующими подробностями. Предвкушение встречи было сладким и пугающим, как чувство падения. И вот Веретено подошло потанцевать с ней. Бану смело подняла взгляд, который обычно упирался куда-то в область его декольте, на его лицо. Близко посаженные чёрные глаза смотрели на неё в упор. «Ой, мамочки, он всё-таки страшный!» И она снова уставилась куда-то в «ложбинку греха», которая обозначалась у него очень отчётливо благодаря накачанным грудным мышцам.
        - Смотреть надо на партнёра, когда танцуешь, - сказало Веретено, с лёгким смущением проследив за направлением её взгляда, и расстегнув пуговицу на рубашке.
        - Глазам больно смотреть на такую красоту, - брякнула Бану и быстро засмеялась, чтобы её слова не показались ни издевательством, ни правдой. Веретено вздёрнуло одну бровь. Затем, поразмыслив, расстегнуло ещё одну пуговицу. Бану начала млеть. Словно хрупкое насекомое с прозрачными крыльями, попавшее в лист росянки, она почувствовала себя парализованной, окутанной отвратительнои липкои нежностью, которую излучало всё его существо.
        Когда она заглянула в кабинет, чтобы внести оплату за следующий месяц, Веретено задержало её разговором:
        - Бану Балиева… Балиева. - Он водил указательным пальчиком по списку имён в журнале. - Редкая фамилия. Вы, случайно, не…
        - Нет, - ответила Бану раньше, чем Веретено закончило вопрос. Его лицо стало растерянным от непонимания.
        - Что - нет?
        - Ответ на вопрос, который вы собираетесь задать, - нет. - Бану откровенно забавлялась.
        Веретено приобрело ещё более глупый вид, не будучи привыкшим к такой сообразительности. Но всё же он решил упрямо задать свой вопрос:
        - Ты, случайно, не родственница Фарру ха Балиева?
        - Нет, - устало ответила Бану. Какие же люди предсказуемые! Все, кто слышал её фамилию, спрашивали о том же.
        - Ясненько. А что вам подвигало пойти на сальсу?
        Бану ответила, что это было спонтанное коллективное решение. Веретено заметно огорчилось, столкнувшись с непонятными словами, и задало другой вопрос:
        - Ну а вообще есть желание продолжать?
        - Конечно, - поспешила успокоить его Бану. «Ещё бы, не так часто к нему заявляются танцовщицы с моей подготовкой, небось мечтает, как я во славу его школы ломаю метафорические копья на состязаниях».
        Попрощавшись, она вышла. Группа танго уже разминалась во главе со второй помощницей Веретена - отставной балериной непонятных лет (это в её исполнении разминка в своё время привлекла Бану, с ностальгией вспомнившей ненавистные уроки хореографии). В дверях Бану столкнулась с очкастой женщиной, у которой волосы стояли дыбом и были похожи на метлу дворника. Эта прелестная нимфа стремительным шагом, согнувшись и грохоча сапогами на толстой подошве, направилась в раздевалку. «Не хотела бы я столкнуться с ней в словесном поединке», - подумала Бану и ещё раз заглянула в зал, надеясь полюбоваться Учителем на дорожку. Ей показалось, что кабинет, где сидело Веретено, полнится беспокойными тенями, в отчаянии бросающимися на стены, но Веретено вышло оттуда в одиночестве и потушило за собой свет.
        Её звали Сабина. Она была третья Сабина в своём школьном классе, пятая Сабина в университетской группе и, к счастью, единственная Сабина на работе. В солидной компании её знали все - она служила секретаршей. Носатая, кривоногая, похожая на тощую всклокоченную ворону в своих вечно чёрных одеждах, она шныряла по офису, истоптала ногами все лестницы - лифты она люто ненавидела, возникала неожиданно перед людьми, как призрак. С ней старались не говорить подолгу, потому что в любой невинной фразе она замечала какой-то неприличный подтекст и страшно негодовала. Всё потому, что совесть у Сабины была нечиста: вот уже год как она сгорала от страсти к своему шефу, молодому рыхлому папенькиному сынку с внешностью жертвы инцеста. Сабина обволакивала его своим вниманием, словно кисель желудок, постоянно готовая услужить. Шеф, как и все остальные сотрудники, старался лишний раз её не замечать: Сабина его пугала. Сквозь вечно заляпанные линзы очков она бросала на него долгие испепеляющие взгляды, когда он запирался в кабинете с очередной смазливой сотрудницей. По ночам она отводила душу в написании эротических
рассказов с участием шефа, его любовниц и себя, причём в конце добродетель всегда торжествовала над пороком. Эти рассказы Сабина публиковала в сети и имела большой успех у читателей. Так и проходила её жизнь: до шести вечера - в ревности, надеждах и метаниях, после шести - в сладострастном забвении творчества, в излиянии своих тёмных желаний на податливые и благодарные просторы интернета.
        Такое положение дел Сабину вполне устраивало, пока одна из дамочек, с которыми проводил время объект её страсти, не стала появляться на горизонте слишком часто. Тогда Сабина не на шутку встревожилась: вдруг шеф наконец познал любовь? С маниакальной педантичностью секретарша начала собирать сведения об этой вертихвостке. К счастью, Лала (так звалось новое увлечение) питала слабость к дешёвой популярности, а это означало открытый профиль на Facebook, возможность добавиться к ней в друзья (количество «друзей» Лалы перевалило уже за тысячу) и ежедневные отчёты о местонахождении. Благодаря своевременно выставленным фотографиям Сабина даже знала, что Лала ест на обед и когда посещает сортир. Она добавилась к сопернице в друзья, понаписала ей не в меру льстивых комментариев под фотографиями и тихо её ненавидела. Каждое напечатанное Сабиной «Ай, машаллах, какая красавица!» можно было прочесть как «Желаю сдохнуть в мучениях».
        Лала оказалась танцовщицей. С детства она занималась бальными танцами, и любовь всей Сабининой жизни увидел Лалу именно в тот момент, когда она исполняла аргентинское танго со своим партнёром на республиканском чемпионате, куда его, на свою беду, затащила прежняя пассия. Как Сабина ухитрилась прознать о деталях знакомства Лалы и шефа, остаётся загадкой. Впрочем, она была умнее, чем можно было бы предположить, глядя на её экстравагантную внешность. И никогда не сдавалась. Поэтому, подумав и даже сочинив в процессе очередной рассказ, она решила заняться танцами. В интернете Сабина вычитала, что танцы очень способствуют пробуждению женской энергии.
        Когда она впервые ступила под своды подвала, под её кожей прошла странная вибрация. «Женская энергия начала пробуждаться, даже не дожидаясь, пока я затанцую», - подумала Сабина и двинулась на звуки человеческих голосов. В дверях зала она столкнулась с миловидной русоволосой девушкой, их глаза встретились, и внезапно Сабина с потрясением узнала этот взгляд: точно такой же безумный, подозрительный, горящий взгляд она видела каждый день в зеркале. Потом девушка с явным облегчением отвела глаза, очевидно, оценив всю превосходящую ожидания степень привлекательности Сабины. Последняя была заинтригована. Ну а потом она забыла обо всём. Потыкавшись наугад в разные помещения, она была в итоге отправлена прямо к Учителю. Он обрадовался ей, как старой знакомой, и даже схватил за руку в порыве чувств. После этого вечно ледяные руки Сабины стали вдруг такими горячими, что, когда она вернулась домой и начала разделывать баранину, чтобы приготовить бугламу, куски бараньего жира растаяли прямо в её пальцах.
        Бану успокоилась, но не до конца. Она ведь прекрасно знала, что дело вовсе не во внешности и даже эта непонятного возраста женщина, похожая на чёрную кляксу, может оказаться страшной, лютой соперницей ей, карамельно-сладкой Бану.
        Лейле, этой милой маленькой девочке, всю следующую неделю пришлось терпеть страстные монологи подруги, наблюдать за её ревностью и умилением. «Язых киши[6 - Бедный мужик (пер. с азерб.).], чего ты от него хочешь, его возраста уже деревьев не осталось», - упрекнула однажды Лейла Бану. Но это была неправда. Никто не знал, есть ли ещё в мире деревья возраста Веретена или нет, ибо оно, подобно старой куртизанке, скрывало свой возраст. Как-то раз - зима уже наступила, и до конца света оставалось восемнадцать дней - Веретено подставило попку к обогревателю, растолкав тех, кто жался вокруг единственного источника тепла, с весёлым видом: «Дайте погреться, я всё-таки старый дяденька», - и принялся не по-мужски сюсюкать с равнодушным котом. И Бану вдруг поняла, что Веретено боится старости. Был это не абстрактный страх, вроде страха смерти у молодых, а тот горький страх, который возникает в человеке, который уже смотрит в глаза неотвратимой опасности. Паника. Ужас перед наступающим увяданием красоты и мужской силы, который он всё время пытался скрыть за весёлыми шуточками о старости.
        Однажды он рассказывал о далёкой латиноамериканской стране, в которой когда-то побывал и откуда вывез целый ворох впечатлений. Из всех чудес, виденных им за границей, больше всего его поразил танцор и преподаватель сальсы, разменявший в то время уже седьмой десяток.
        - И так он танцевал, - вещало Веретено, - что, я вам скажу, в нашем школе не все так станцуют. Я на него когда смотрел, прямо радовался. А я думал, что это я старый!
        - Вы самый молодой! - завопила одна из восторженных фанаток. «Ты бы ещё свой безразмерный лифчик в него кинула», - подумала Бану.
        - Ой, нет, я старый, старый! - кокетливо запротестовало Веретено, поигрывая мышцами груди.
        Так некоторые южноамериканские индейские племена при землетрясении начинают танцевать, якобы из солидарности с танцующей Землёй-матерью. Может быть, своими шутками Веретено пыталось задобрить старость, а то и сглазить её? Так или иначе, выглядел он свежо и мило. А к ревности, ненависти и любви Бану, узнавшей его страх, прибавилась ещё и острая, как ланцет, жалость.
        Порой ненависти в ней было больше, чем всего остального. Однажды, когда пришло время, как всегда, разбиться на пары, Веретено подхватило Бану за руку, но не успела она обрадоваться, как оно вдруг передумало и отдало её на растерзание Руслану, который зловеще заблестел стёклами очков. Весь остаток урока Бану провела с каменным лицом. «Жертва пластического хирурга-маньяка, рохля, баба, неуч», - с яростью думала она.
        В другой раз Веретено не только танцевало с ней, но ещё и толкнуло длинную речь о том, что Бану ждёт большое будущее в танцах и что она «гарантированный чемпион», если для неё найдётся партнёр. Всё бы ничего, но при этом он не выпускал руки Бану из своей тёплой ладони, держал её крепко, сжимал её ледяные гибкие пальчики, а она стояла с каменным лицом, как всегда, не смея показать своих чувств, которые разрывали её изнутри, словно космический пришелец-паразит. После этой проникновенной речи, когда все танцевали под музыку, он сказал:
        - Если для тебя не найдётся партнёра, я сам с тобой буду танцевать. Хочешь?
        Это, конечно, был трёп такой же бессмысленный, как и всё, что он говорил, но всё равно настроение у Бану поднялось на весь оставшийся вечер. Она радовалась, когда он просто говорил с ней, даже если это была всего лишь одна фраза.
        Придя домой, Бану захотела выпить чаю с шоколадом, но когда она открыла буфет, то увидела, что плитку по кусочкам растащили маленькие, но целеустремлённые муравьи, которые, прихватив с собой запас провизии, спешно покидали насиженное место и ровными колоннами уходили через всю кухню в приоткрытое окно.
        Чинара готовилась к чемпионату со всей отдачей. Она была очень энергичной женщиной и всё делала со страстью, отчасти именно это становилось причиной её неудач на поприще любви. Она быстро подружилась с Учителем. Оба казались людьми открытыми и дружелюбными и отлично дополняли друг друга: она - напористая и грубая, а он - мягкий, вкрадчивый и неумолимый, как пожар. Очень скоро Facebook заполнился их совместными фотографиями, на которых они крепко обнимались и были похожи на счастливую семейную пару. Оба выглядели несколько моложе своих лет, и это объединяло их на интуитивном уровне.
        Партнёр Чинары, Хафиз, был юн и свободен - ценное сочетание, хотя и вовсе не редкое. К Учителю у него, судя по всему, было излишне страстное отношение, и он постоянно говорил о нём что-нибудь ехидное. Однажды, критически оглядев его аэродинамическую фигуру, Хафиз шепнул Чинаре:
        - Что-то он потолстел. Попа стала как у медведя.
        Через пять минут Хафиз вышел на улицу покурить, и в рот ему залетела муха, которую он от неожиданности проглотил. На следующий день Учитель пришёл похудевший и помолодевший ещё лет на пять. Чинара поглядела на него с интересом, а потом заговорила с ним о делах: не нужны ли ему спонсоры для проведения чемпионата в Баку? Она - владелица салона красоты и могла бы организовать призы для участниц женского пола. Учитель выслушал её благосклонно и, недолго поразмыслив спинным мозгом, согласился - его очень радовала мысль о сокращении расходов. Тем более что отказывать женщине с таким выражением лица практически никто не отваживался. Разве что бывший муж, да и тот поплатился за свою строптивость. Когда-то он пытался обуздать темперамент своей супруги и даже изменял ей в назидание, чтобы знала своё место. Чинара развернула настоящую кампанию против бедняги, умудрившись настроить против него всех знакомых и даже его родную мать, переписавшую квартиру на невестку, которая собственными руками делала ей педикюр. Кончилось тем, что несчастный отверженный сунул голову в старую духовку и пустил газ. Только газ
скоро отключили во всём районе, а вместе с ним заодно и воду. Бывший муж очнулся от воплей соседей, да ещё участковый полицейский содрал с него немаленькие деньги за небезопасную для окружающих попытку суицида. «Ничего не может сделать без меня, даже с собой покончить», - удовлетворённо заявила Чинара.
        Они посвятили репетициям всё своё свободное время, танцевали во время уроков в коридоре, между уроками, оставались до одиннадцати вечера. Хафиз вёл неплохо, а Чинара вкладывала в танец всю душу, извивалась, как змея в линьке, словно пыталась выскочить из одежды без помощи рук. Как-то раз в школу зашла женщина с маленьким ребёнком, они наткнулись на танцующих бачату Хафиза и Чинару, женщина вскрикнула и закрыла ладонью ребёнку глаза. Словом, уже заранее всем было ясно, кто должен победить.
        По ночам, когда в школе оставалась лишь пара мужчин, бравших у Учителя частные уроки народных танцев, подвал обретал странную гулкость, заставляя Чинару поёживаться. Таинственный холод, который источали стены, пробирался под кожу и оставался там, а звук падающих капель на грани слышимости придавал школе дух необитаемости. Как-то раз, задержавшись до одиннадцати часов в маленьком зале, Чинара увидела, что из неприметной щели в полу сочится вода. За первой маленькой волной последовала вторая, такая же маленькая, но очень решительная, и очень скоро в углу комнаты образовалось пульсирующее озерцо, а вода всё прибывала. Чинара побежала искать тряпку, нашла чью-то майку, но, вернувшись, увидела, что нет никакой воды, и даже пол был сухой.
        Бану вспоминает. Вот ей пять лет, мама отвела её в балетную школу, и дети, наворачивая под музыку унылые круги по залу, хлопают ладошками и топают ногами. Но Бану это не нравится, она ведь не заключённый на прогулке по тюремному двору, чтобы ходить по кругу! Она выбегает на середину зала и начинает танцевать сама, как ей хочется. Её никак не могут успокоить. Преподавательница отводит Бану к матери и говорит, что этого не умеющего себя вести ребёнка больше приводить не надо.
        Ей десять лет, и она вместе с другими девочками бродит за кулисами театра. Там темно, и на обратной стороне задника колышутся огромные фантастические тени, а над головами девочек висят странные механизмы. Театр ещё не совсем достроен, но в нём уже идёт какой-то сборный концерт, на который их согнали в воскресный день. На девочках пёстрые костюмы, и они похожи на райских птиц. Райские птички порхают туда-сюда, хихикают и украдкой подглядывают за взрослыми танцорами. Тринадцать лет прошло с того дня, но Бану готова поклясться, что встречала его там, Веретено. Тогда он ещё наверняка танцевал сам - сколько лет ему было, тридцать? При мысли о том, что она могла видеть его, дико отплясывающего в национальном костюме, и не обратить внимания, Бану завыла и укусила себя за руку.
        Выходя из дому, она дрожала от непонятного страха и продолжала дрожать, пока не добиралась до школы. Бану проходила мимо её открытых окон и слышала голос Веретена. Ей удавалось определить его настроение по интонации, с которой он говорил или даже просто считал. Иногда он казался грустным или раздражённым, и Бану удивлялась: у кого же хватило совести его обидеть и чем можно было бы его утешить? К сожалению, утешителей хватало и без неё. Обожатели и друзья не оставляли его в покое ни на секунду. Перейдя множество опасных дорог, по которым машины ездили без какой-либо видимой системы, Бану оказывалась перед зданием школы, терзаемым поселившимся здесь ветром. Она осторожно спускалась по опасной лестнице, ступала в подвал, и её тут же обволакивал волшебный запах, который действовал на неё успокаивающе. Ей всегда ужасно хотелось узнать, чувствует ли кто-то аромат Веретена, кроме неё, но, конечно же, спрашивать об этом кого-то было бы слишком неудобно. Бану спокойно шла в раздевалку и там, переодеваясь, подслушивала разговоры, в которых нередко упоминали Учителя, с большим благоговением, надо сказать.
        Урок начинался с разминки, которую обычно вела Динара, помощница Веретена, женщина, которой могло быть как двадцать лет, так и сорок. Бану на всякий случай обращалась к ней на «вы». Учеников было так много, что иногда Бану не доставалось места у зеркала, и, делая наклоны в разные стороны с раскинутыми руками, она случайно касалась чьих-то пальцев. Это действовало на нервы. Само Веретено редко удостаивало разминку своим присутствием, но если и появлялось - где-то в последних рядах, в бриджах и майке непременно без рукавов, чтобы подчеркнуть красоту рук и плеч, - то внимание учеников уже было приковано к нему, лениво изгибавшемуся всем своим упитанным телом. Обычно он сидел в кабинете или сновал туда-сюда из зала в коридор по своим таинственным и, надо полагать, бессмысленным делам. Была у него одна особенность, которая удивляла Бану больше прочих: Веретено умело исчезать и появляться незаметно. Она могла не сводить глаз с двери, ожидая его появления, а он вдруг возникал в другом конце зала. Бану долго ломала голову над этим трюком, но так ни до чего и не додумалась.
        После разминки они танцевали бачату, которую Бану невзлюбила сразу же. Её повергала в ужас мысль, что кто-то может просунуть колено между её бёдер и танцевать в этом положении, будто так и надо. «Что за дела? Бачату надо танцевать с любовником! Ну или, по крайней мере, с тем, кого не отказалась бы видеть своим любовником! Почему я должна прижиматься к этим уродцам?» - горячилась она. И всё же любовь требовала гекатомбы. Сколько же потных, ледяных лап ей пришлось перещупать, и всё в надежде на то, что однажды она вложит свои руки в тёплые уютные ладошки, вдохнёт, как кислород, запах Веретена, полюбуется игрой бликов света на его шелковистой коже, сдержанно улыбнётся, глядя на его смешное хорёчье лицо.
        Бачату Учитель танцевал только со своей помощницей. Потом, когда начиналась сальса, она уходила и забирала с собой тех, кто ещё был недостаточно готов, чтобы учиться у Веретена, и тогда оно выбирало партнёршу из учениц. Это всегда был волнующий момент для женщин. Некоторые молча надеялись, другие, те, кто знал его давно, сами предлагали себя. Веретено выбирало только из лучших, и Бану ненавидела их. Время от времени он толкал одну и ту же речь:
        - Внимаем сюда! Когда танцуете, смотрим на партнёра. Это всем касается! Вот я танцую со своим партнёршей. Я танцую для неё, и она для меня в этот момент - самая-самая! Это называется мастерство актёра.
        Слушатели и правда благоговейно «внимали». А Бану стояла с отсутствующим видом и представляла себе Веретено в детстве. Вот он, маленький страшноватый мальчик, посмотрев балет по телевизору, мастерит себе из бумаги пачку балерины, надевает её и вертится перед зеркалом. И тут его за этим позорным занятием застаёт отец, мужчина суровый, старой закалки. Отвесив сыну несколько крепких оплеух, он говорит: «Если так хочешь танцевать, иди и танцуй мужские танцы». И Веретено становится «народником». Бану почти уверена в правдивости своих фантазий. Но её безмерно печалит то, что она никогда не узнает наверняка.
        Иногда Веретено, не выдержав, исполняло женскую партию, чтобы показать неуклюжим девушкам, как надо двигаться. Роль партнёрши давалась ему гораздо лучше, чем мужская, в ней он выглядел изящным, а плавность и мягкость его осторожных движений смотрелись органично. Мимо окон школы часто проходили праздношатающиеся парни, приехавшие в город из глухих деревень. Увидев в подвале двух танцующих в паре мужчин, они начинали издавать пронзительные вопли, как макаки, подвергшиеся нападению ягуара. Веретено с его поразительной терпимостью к людям только хихикало и кричало по-азербайджански: «Добро пожаловать, заходите к нам!» - и махало им могучей ручищей. Услышав это громогласное приветствие, чахлые бездельники, чьи рост и фигуры сильно пострадали в результате многовекового близкородственного скрещивания, пугались и убегали. От их неизбежного присутствия возле школы асфальт был заплёван с особым усердием. Причина состояла в том, что неподалёку в разваливающемся двухэтажном доме сохранилась с незапамятных времён чайхана. Там подавали чай в стаканах «армуды», имевших форму женской фигуры, - чай, прошедший
многочасовую термическую обработку в кипящей воде и утративший остатки вкуса, чай, из которого вытрясли всю информацию. На колченогих столах висели клеёнки и стояли пластмассовые сахарницы с неровными кусочками сахара, похожими на неотполированные глыбы мрамора. Над сахарницами кружилось в народной пляске тысячное поколение мух. Сюда приходили старики, чтобы играть в нарды, обсуждать падение нравов в стране и провожать немногочисленных проходящих мимо девушек липкими взглядами, и бешеные от отсутствия интимной жизни юноши. Иногда кто-нибудь из утомившихся танцоров в дни великих подготовок к чемпионатам заказывал чай из чайханы прямо в школу, что по какой-то непонятной причине раздражало Веретено, которое вообще-то отличалось милым и добродушным характером. Но с посторонним чаем в школе он боролся. Однажды он особенно сильно разозлился, и стакан лопнул прямо в руке ученика, заказавшего чай. Впоследствии тот утверждал, что от испуга слишком сильно сжал стакан, вот он и разбился.
        В конце урока Веретено обязательно показывало всю пройденную связку целиком, а ученики толпились вокруг и снимали видео на телефоны. Вопреки собственным наставлениям, Веретено почти никогда не смотрело на партнёршу, а глядело оно куда-то поверх её головы, скорее всего, на себя в зеркало; танцуя, оно закусывало нижнюю губу, отчего ещё больше становилось похожим на хищного зверька. Бану заметила это однажды, просматривая видеозапись, которой с ней поделилась Лейла - сама Бану никогда не делала записей, - и долго смеялась с умилением. Позже выяснилось, что нельзя доверять этому расфокусированному взгляду: не глядя ни на кого, Веретено видело всех, наблюдало и запоминало. Казалось, и сами стены в школе следили за происходящим и доносили ему. Однажды в коридоре Бану говорила с Лейлой, уткнувшись лбом в её висок, отчего со стороны они походили на заговорщиц:
        - Может, просто убить его и не мучиться? Для человечества это не будет потерей, а я бы почувствовала облегчение. Сил больше нет смотреть, как он бегает за разными бабами и хватает их за бока.
        - Везде он лезет э, как сохулджян![7 - Дождевой червяк (пер. с азерб.).] - воскликнула Лейла.
        - Что это такое?
        И тут Лейла с ужасом поняла, что сама не помнит перевода этого слова. Бану продолжила прерванную мысль:
        - Знаешь, я думаю, если отрезать ему голову, он будет, как курица, еще некоторое время бегать и танцевать без головы.
        И вдруг из противоположного конца школы, из зала, неведомо к кому обращаясь, Веретено крикнуло:
        - Нож у меня в кабинете!
        Байрам переживал противоречивый период своей жизни. С одной стороны, он был верен до уныния и никак не хотел забыть несчастную Афсану. С другой стороны, он постоянно танцевал с самыми разными девушками, некоторые даже улыбались ему! Сначала он думал, что они смеются над ним, и опускал глаза в пол с недовольным выражением лица. Потом понял, что на самом деле они выражают своё дружеское отношение, и слегка раскрепостился. Дошло даже до того, что он осмелился повторить фирменную шутку Учителя: он во время исполнения одного из движений бачаты неизменно похрюкивал, чем каждый раз вызывал восторженный смех. Байрам тоже однажды хрюкнул во время танца. Его партнёрша - девушка, о которой Байрам думал, что ей шестнадцать лет, - вскинула на него недобрые глаза и сурово заявила:
        - Тебе так не подходит делать. - Этот раздражённый выговор Байрам принял за милое кокетство, потому что считал девушек существами, неспособными сердиться и уж тем более показывать это. Поэтому продолжал хрюкать до тех пор, пока не началась сальса и девушка не бросила его, убежав к другому партнёру.
        Видимо, Байрам был законченным мазохистом, потому что из всех девушек он выбрал ту, которая была самой недружелюбной, самой недоступной и самой неподходящей для него, - Бану. Когда она говорила, он не понимал и четверти слов, употребляемых ею, но продолжал лезть с разговорами. Он отправил ей запрос на дружбу в Facebook, который она не приняла. Она даже не помнила ни его лица, ни его имени, потому что почти все парни на танцах, увы, казались ей слепленными по одной болванке. Но Байрам привык к положению безнадёжно влюблённого, любовь к Афсане закалила его и научила ждать. Очевидно, он решил дождаться смерти Бану.
        Про Афсану он тем не менее не забыл. Он продолжал копаться в её прошлом, вытащил на свет божий все её старые статусы:
        «Счастье - это когда просто смотришь в глаза человека и понимаешь, что его искала всю жизнь».
        «Сердце разбито… не подходите - поранитесь осколками».
        «Ты никогда не будешь моим, но я навсегда запомню твоё дыхание».
        «Любовь - это сказка, а сказка - обман!!!»
        И далее в том же духе - Байрам даже прослезился - до самого последнего, выставленного за день до рокового прыжка:
        «Просто помни, что я была на свете когда-то».
        «Она кого-то любила, - проявил наконец Байрам чудеса сообразительности, - но кого?»
        Побуждаемый в равной степени желанием разгадать загадку и почаще видеть Бану, Байрам пошёл на дополнительные занятия. Учитель иногда заставлял Бану становиться в пару с Байрамом, и это сделало парня ещё более преданным его поклонником. Он решил втереться к нему в доверие, чтобы Учитель разрешил ему всегда танцевать с Бану.
        - Ты давно ходишь?
        - Пару месяцев.
        - Как это?!
        Бану нервно пожала плечами, потом по неосторожности посмотрела ему прямо в глаза и скривилась в противной презрительной ухмылке. Байрам чуть не запрыгал от радости: она улыбнулась ему, он ей, наверное, нравится!
        Когда музыка закончилась, а вместе с нею должен был завершиться и танец, Байрам попробовал придержать в своих мокрых пальцах безвольную руку Бану. Так всегда делал Учитель: объясняя что-то (иногда по пятнадцать минут), он не выпускал руки партнёрши, кем бы она ни была, держал эту руку, гладил, сжимал, словно бездумно. Но Байраму не удалось повторить этот фокус: только он попробовал скользнуть пальцем по ладони Бану, как та злобно вырвала свою руку, как можно незаметнее вытерла её о кофту, повернулась к Байраму спиной и присела на низкий широкий подоконник, якобы чтобы отдохнуть. К ней тут же подлетел лысый молодой танцор по имени Джафар.
        Это был занимательный субъект. Его Бану и Лейла встретили одним из первых, когда пришли в школу. Это его рука вписала их имена в журнал. Когда Бану проходила мимо Джафара, он сворачивал тощую жилистую шею, глядя ей вслед, особенно если она была в короткой юбке. Один раз он так засмотрелся, отрабатывая акробатический элемент, что забыл подставить руки запрыгивающей на него партнёрше, и та чуть не свалилась на пол.
        Джафар попался в сети Учителя, когда ещё танцевал в ансамбле народных танцев под его руководством. Он был насильственно обучен сальсе и стал работать в школе танцев. Втайне Джафар ненавидел своего повелителя, он походил на строптивого раба, который только и ждёт удобного момента, чтобы прирезать господина и сбежать с его золотом. Под опёку Джафара попадали те, кто не был достаточно хорош для Учителя: полные тётушки в закатном возрасте, безнадёжно неповоротливые девицы со слишком большими ногами и руками, низкорослые малолетки, не научившиеся ещё краситься. Стараясь, как и многие, во всём подражать Учителю, Джафар лез к девушкам и даже к дамам в возрасте с поцелуями, щипками, тычками и прочими дикими выходками. Но то, что у Учителя выглядело мило и естественно (словно две подружки целуются в щёчки после долгой разлуки), Джафару придавало вид самого настоящего сексуального маньяка. Он угождал всем, всех поедал глазами, но… слишком часто они прижимались к нему своими разнообразными манящими телами, вся эта бачата, все эти поддержки с акробатикой. Женское тело стало для Джафара чем-то отвлечённым,
вроде спортивного снаряда. Их было слишком много, и в количественном отношении, и в качественном, возможно, именно поэтому постель его была одинока и пуста: он никак не мог сосредоточиться на одной-единственной, глаза разбегались, а руки не поспевали.
        Так Джафар схватил и Бану, которая сидела на подоконнике и с лирическим выражением лица наблюдала за Веретеном, чьи движения были так умильны, так неуклюже-грациозны, что она сравнивала его с кувыркающимся толстым котёнком. Поддев одну руку под колени Бану, Джафар обвил её второй рукой за талию и бесцеремонно рванул вверх. Девушка, почувствовав, что теряет сцепление с опорой, вскрикнула и задрыгала ногами, но Джафар был непреклонен и полон решимости преподать ей бесплатный частный урок танцев. Байрам заскрежетал зубами от ревности. Веретено, увидев эту картину, бросило свою партнёршу на произвол судьбы, подскочило к Джафару и Бану и затарахтело, мешая азербайджанский и русский:
        - Ай Джафар, бясьди да![8 - «Бясьди» означает «хватит». Иногда используется в качестве имени для девочки, которая у семейной пары далеко не первая.]! Вот ты на ней потом женишься? Он всем говорит, что женится! - Почему-то Веретено было помешано на браках между учениками своей школы. Должно быть, они позволяли ему ощущать себя доброй феей-крёстной. - Обидишь её - я тебя сам убью!
        - Тогда заранее займите место в очереди, - сказала Бану. - Обид я не прощаю.
        - Ух, вы посмотрите, какие мы злые! - Веретено ласково улыбнулось. - Уйди вообще, - приказало оно Джафару, и тот с недовольным лицом поплёлся обрабатывать толстую женщину, которую бросило Веретено. Само же Веретено схватило Бану и долго-долго танцевало с ней, мелодично мурлыча что-то себе под нос и периодически поглядывая вниз, на свою партнёршу, лукавым и нежным взглядом. Бану только металась, как щепочка на волнах, попискивала на особо сложных моментах, путала правую ногу с левой и цинично заглядывала ему в декольте. Иногда Веретено так крепко прижимало Бану к себе, что её грудь расплющивалась, и она боялась, как бы оно не почувствовало аритмичное биение её сердца. Музыка смолкла внезапно, и только тогда до Бану дошло: всё время, пока они танцевали, ученики стояли вокруг и жадно смотрели.
        Вернувшись с урока, Бану заметила, что запах Веретена вошёл в дом вместе с ней. Она вытащила из сумки кофту, в которой танцевала, и принюхалась к ней. Так и есть, кофта вся пропиталась чарующим ароматом. Бану заснула, уткнувшись в неё лицом.
        Из-за этого обонятельные галлюцинации преследовали её потом весь день, заставляя то и дело в панике озираться по сторонам и ворошить волосы. Утром, во время прогулки по бульвару, у Бану постоянно возникало ощущение, что Веретено рядом. Ветер доносил его запах с моря. Размах крыльев чаек напоминал по форме его губы. Бану была бы рада, если бы сейчас её отвлекло от сладких и мучительных воспоминаний хоть что-то.
        Перекинувшись через перила, она повисла над белой водой и увидела, что море продолжает уходить. «Если здесь оно убывает, - лениво подумала Бану, - значит, где-то оно должно прибывать? Кого затопило, интересно?» Она вспомнила, что много лет назад бульвар был затоплен. Деревья погибли, стоя в солёной воде, их чёрные скелеты поднимались из болота, в которое превратился берег, и место это было запущенным и печальным. Теперь всё по-другому. Куда ни кинь взгляд - повсюду густые заросли роз, экзотические растения, изумлённо расправившие листья, не понимающие, как они очутились в незнакомой стране. Но и весёлая зелень (зелёная даже зимой) не радовала Бану. Ей только хотелось знать, куда уходит море и не связано ли это с грядущим концом света.
        На танцах мало кто в него верил. Они скорее были склонны верить в своего Учителя. А тот в конец света не верил категорически. Он даже предложил собраться всем в школе и устроить вечеринку.
        - Надо будет выйти на улицы и танцевать, - шепнула Бану Лейле. Веретено сидело сзади и, оказывается, подслушивало.
        - Танцевать на улицах? - задумчиво переспросил он. Бану вздрогнула.
        - Ну, в пятницу конец света! Кто придёт на занятие?! - завопило Веретено, вскакивая с места и хватая по пути за нос какую-то чрезмерно накрашенную девушку.
        - Я, я, я! - закричали со всех сторон. Им нипочём был грядущий апокалипсис, словно какие-то доисторические язычники, словно танцующие яллы[9 - Народный танец.] наскальные фигурки Гобустана, они верили, что танцы спасут их.
        Веретено незаметно вытерло испачканные тональным кремом пальцы о штаны и добавило:
        - Кстати, пока не забыл. В следующую субботу у нас будет вечеринка! Будем встречать Новый год!!! - Бану, по несчастью, стояла рядом, поэтому чуть не оглохла от его объявления. - Это будет не просто вечеринка, а маскарад, - ему не с первого раза удалось выговорить это слово, - поэтому все должны прийти в костюмах! И в масках! Наступает год Змеи, поэтому тематика э-э-э… костюмов должен быть связан со змеями!!! - Бану бочком вдоль стены отошла подальше. - Цена билетов очень дорогая - десять манат! А для членов нашего клуба - пять! Билеты можно будет приобрести у меня.
        И он вернулся к уроку, но в конце, когда все расходились, снова напомнил о вечеринке и вдруг сказал Бану такое, что у неё в мозгу, словно личинка свиного цепня, поселилась глупая надежда, которая будет пожирать её до конца всей этой истории:
        - Надеюсь, вы там будете. - Веретено никак не могло определиться, на «вы» он с Бану или на «ты». - По стойке вижу, что будете.
        Бану в полуобморочном состоянии поплелась в раздевалку и там долго искала и не могла найти свою юбку, всё это время висевшую прямо перед её глазами.
        Гюнай с тех пор, как вернулась на сальсу, приобрела привычки, которых раньше у неё не было. Она начала подолгу рассматривать себя в зеркале, особенно по утрам, в те редкие минуты, когда её никто не дёргал за волосы и не требовал выдачи чистых носков. На протяжении всей жизни Гюнай, с самого её рождения, окружающие постоянно говорили ей, что она выглядит старше своих лет. Такая надбавка к возрасту Гюнай нравилась: она считала её признаком своей серьёзности. Быть серьёзной и ответственной - вот в чём Гюнай всегда находила успокоение, какие бы беды с ней ни приключались. Поэтому её не беспокоило, что в свои двадцать четыре года она выглядит слегка на тридцать пять. Лоб Гюнай уже был покрыт морщинами от бесконечных забот о ближних и дальних.
        Однажды утром она заметила, что эти морщины, придававшие ей весьма глубокомысленный вид, стали как будто резче. Да и складки появились вокруг губ, хотя она редко улыбалась, чтобы не показаться легкомысленной. Может, это свет так падает? Гюнай схватила зеркальце, подошла к окну и снова внимательно оглядела своё лицо. Так и есть - лишние морщины. Тут она заметила, что стоит перед окном в одной ночной сорочке, а рабочий из новостройки направил на неё приложенные к глазам в виде бинокля руки. Гюнай опустила жалюзи, рассеянно отметив про себя, что некоторые ламели помяты, перекошены, что надо бы их заменить, и вообще, занавески из тюля смотрелись бы гораздо приятнее в сочетании с розовыми ламбрекенами. Словом, она забыла про непонятно откуда появившиеся морщинки. Разве что вечером, когда Гюнай воровато красилась в супружеской спальне, чтобы пойти на сальсу, она положила на лицо чуть более толстый слой штукатурки, чем обычно.
        Учитель, обходя женщин, выстроившихся в ряд вдоль стенки в ожидании его приветственного чмока, задержал взгляд на Гюнай, положил ей ладонь на плечо и участливо сказал:
        - Ты что-то выглядишь как-то устало.
        Гюнай лишь виновато улыбнулась. Она и вправду почувствовала себя усталой после того, как он отошёл, и от слишком громкой музыки у неё разболелась голова. Дома она написала стихотворение:
        С тобой увиделись мы вновь!
        И сердце разгоняет по венам кровь.
        Я думала, что знаю себя,
        Но теперь я смотрю в твои глаза
        И вижу, что я другая.
        И рядом с тобой я на пороге рая.
        Но это всё несбыточные мечты,
        Потому что уже другую любишь ты.
        Потом она заперла тетрадь со стихами в ящик, хотя вероятность того, что, наткнувшись случайно на её стихи, Халил прочёл бы их, стремилась к нулю.
        Ночью Гюнай почему-то несколько раз вскакивала и пила воду. Ей казалось, что в квартире слишком жарко натоплено. Все кондиционеры, трудившиеся в полную силу, Гюнай выключила, но всё равно продолжала мучиться от жары и жажды. Она вошла в кухню и распахнула окно. Было новолуние. Морозный воздух ворвался в дом, пригласив с собой уличные звуки - негромкие, потому что квартира находилась на девятом этаже, но отчётливые. Постояв у окна, пока не замёрзла, Гюнай юркнула обратно под одеяло, заснула тревожным чутким сном, и ей снилось, что она снова в школе и должна писать на доске домашнее задание по математике, которого не сделала. Она даже попыталась решить все примеры в уме, но путалась. Написанные ею цифры постоянно менялись, а иногда превращались в какие-то непонятные символы. Словом, Гюнай проснулась совершенно разбитой и сразу поплелась в ванную, чтобы освежиться. Она чуть не захлебнулась, потому что уснула, умываясь. Отплевавшись, Гюнай посмотрела на себя в зеркало, и во рту у неё стало горько и сухо, а по телу побежали мурашки, как будто её поймали за каким-то непристойным занятием. Онемевшей
рукой Гюнай протёрла зеркало, словно надеялась, что его поверхность, непостижимым образом деформировавшаяся за ночь (оно, наверное, поплыло от жары, тупо подумала Гюнай), станет ровной и гладкой. Но картинка в зеркале не изменилась. Гюнай стояла и таращилась на своё обвисшее лицо, густую сетку морщин, набрякшие веки, поредевшие ресницы. Она посмотрела на руки - кисти стали похожи на засохшие опавшие листья платана, на которые очень приятно было наступать ногами в детстве, ведь они издавали такой смачный хруст.
        Тут, как назло, проснулся муж. Гюнай едва успела захлопнуть дверь ванной комнаты перед его носом и запереть её.
        - Ты там надолго? - уныло поинтересовался Халил, переминаясь с ноги на ногу.
        - А ты не стой под дверью! - Голос Гюнай стал визгливым от потрясения.
        - С тобой всё нормально? - обеспокоился Халил.
        - Да, да!
        Но когда Гюнай решилась выскочить из ванной, пряча лицо в ладонях, оказалось, что муж всё это время нёс караул за дверью. Гюнай в ужасе замерла, ожидая, что он схватит её за запястья и силой отнимет руки от лица, но Халил вместо этого ворвался в ванную, потому что ему ужасно хотелось в туалет. Истерически засмеявшись, Гюнай побежала дальше. Первой инстинктивной реакцией было схватиться за телефон, что она и сделала. Повертев его в пожухлых руках, Гюнай лишь через несколько минут сообразила позвонить матери. Мать не поняла практически ничего, она решила, что у Гюнай случилась истерика на почве боязни постареть, и это удивило её, ведь дочь всегда так мало волновалась по поводу своего внешнего вида. Тем не менее она тотчас собралась и приехала. К этому времени Халил уже ушёл на работу, так и не заметив, что произошло с его женой. А Гюнай, бегая из угла в угол, вдруг заметила, что жалюзи в спальне покрылись пятнами черной плесени. И она вспомнила, что говорили старики: «Если в дом пришла чёрная плесень, сожги дом со всем содержимым, ни одной вещи с собой не бери, уходи с того места и не возвращайся».
        Двадцать первого декабря, в день конца света, Бану, как всегда, пришла на бульвар, чтобы проверить, на месте ли море. Возле берега царило зловещее оживление, и Бану краем уха услышала что-то про утопленника. На широких ступенях, что спускались к воде, двое мужчин укладывали третьего. Бану никогда раньше не видела труп, поэтому она поспешила туда, чтобы восполнить пробел в житейском образовании. Вокруг мертвеца стояли несколько человек, случайные свидетели. Они, судя по всему, не были знакомы с ним, но кто-то уже обронил словосочетание: «Несчастная любовь», и все с сочувствием закивали головами. Бану пригляделась к утопленнику: это был совсем молоденький мальчик, лет семнадцати, и его глаза были выедены то ли солёной морской водой, то ли слезами. Мазут покрывал его тело. Бану поразило только это, и она подумала, что даже любовь к Веретену не заставила бы её прыгнуть в такую грязную воду.
        Она пошла дальше, туда, где впервые заметила отступление моря, и увидела обезумевших птиц, летавших над обнажённым песком. Толстые наглые вороны ходили по приоткрывшемуся дну, словно всегда были хозяевами на этой территории. Море отступило ещё на полметра, но почему-то никто из людей, что приходили на бульвар каждый день, не заметил этого. Собачники ругались с ненавистниками собак и друг с другом, женщина-йог бежала против ледяного ветра в одной майке, тучные дамочки, пытающиеся похудеть, медленно плелись, глядя себе под ноги. Никто не смотрел на море, а оно медленно, но верно сбегало из города. «Наверное, ему надоело принимать в себя всё наше дерьмо», - злорадно подумала Бану. Скоро она перестала думать о море - Веретено заняло все её мысли.
        Он подавал слишком много знаков - и в то же время совсем ничего не происходило. Он постоянно называл Бану «красавица», и она готова была поклясться, что остальным он этого не говорил. Ну то есть говорил. Но всем по одному разу. А ей всегда. А ещё иногда он обращался к ней по-азербайджански, специально дразнил её, потому что был осведомлён о плохом знании Бану государственного языка. «Мян азербайджан дилини пис билир?!»[10 - Я плохо знает азербайджанский язык? (Пер. с азерб.)] - смеясь, спрашивало Веретено. Синтаксически это предложение звучало так же неграмотно, как всё, что он говорил по-русски, но в этом случае он намеренно коверкал грамматику. Бану бесилась из-за того, что он над ней подшучивал, но, с другой стороны, когда он говорил по-азербайджански, да ещё неграмотно, то окончательно казался Бану человеком из другого мира (каким и был). Их полная социальная и интеллектуальная несовместимость ещё сильнее распаляла её. Бану представляла себе, будто она, единственная выжившая в кораблекрушении, попала на остров в океане, а Веретено - абориген, никогда не видевший в глаза книги и бегающий везде
совсем без одежды, примитивный, но притягательный, словно падший ангел.
        Бану давно уже забросила роман, который хотела написать. Это мог быть фэнтезийный боевик, основанный на почти реальных событиях и повествующий о борьбе двух группировок, образованных так называемыми Хакерами Сновидений. Ради этого романа Бану записывала все свои сновидения, а их у неё было немало. Но с тех пор, как Веретено впервые пришло к Бану в предрассветный час, она начала встречать его в каждом сне, и все видения приобрели характер, неподходящий для её книги. Она попыталась утолить свою тоску написанием стихов, но почти все они были выброшены, не будучи даже дописанными до конца: любые слова казались Бану беспомощными и ничтожными перед непостижимым очарованием Веретена. В поисках новых слов она бродила по городу. Толпа людей могла настигнуть Бану в любом месте, кроме Ичери Шехер - Старого Города, крепости, узкие улочки которой отдалённо напоминали ей Венецию. К счастью, Бану жила совсем близко от исторического центра города и могла уходить в это вечно прохладное царство тишины когда заблагорассудится. В детстве крепость казалась ей огромной и запутанной, она и представить себе не могла, что
сможет остаться там без папы или мамы и не заблудиться навеки. Теперь Бану старше, и лабиринт, которого много раз с тех пор коснулись нечестивые руки алчных застройщиков, оказался совсем не большим, а все намеренные попытки девушки заплутать и потеряться приводили к одному-единственному итогу: она всегда каким-то образом выходила на главную улицу, что вела к Девичьей Башне. Так что Бану пряталась в самом сердце старого города и чувствовала себя как Гамлет в скорлупе ореха. Среди закопчённых стен, увитых проводами, словно плющом, среди искусно вырезанных каменных украшений и лачуг, покрытых отслаивающейся сырой штукатуркой, исписанной чьими-то именами, мысли выравнивались, становились как морская гладь в безветренный день, а тяжёлые и вязкие воспоминания мало-помалу превращались в мечты. Скоро Бану уже знала в лицо всех крепостных кошек, которые сопровождали её, словно инфернальная свита, задрав хвосты и пронзительно мяукая. Внутри крепостных стен тихо шевелилась тайная жизнь, выдававшая себя только запахами кухонь и случайными прохожими. Людей Бану встречала редко, они неожиданно выныривали из-за
угла, всякий раз пугая её, и пугались сами. Однажды она действительно испытала серьёзный страх, когда проходила мимо тёмной подворотни и, заглянув туда из интереса, неожиданно увидела в упор смотрящего на неё из черноты неподвижного человека. Иногда Бану набредала на подростков, которые кучками сидели на перекошенных ступеньках перед подъездами и провожали её любопытно-подозрительными взглядами, потому что здесь она была чужая, и на детей, что путались под ногами со своими старыми сдувшимися мячами.
        Когда зима радовала город колючими дождями, Бану прятала голову поглубже в капюшон, надевала резиновые сапоги и с упорством бродила среди потоков воды, которые текли по старинной мостовой, образуя в ямах проточные озёрца. Однажды, возле резного сталактитового портала Дворца Ширваншахов, струи воды на потемневших булыжниках слились в его имя, оно было написано водой так отчётливо, что Бану восприняла это как знак свыше, хотя и не смогла понять, на что именно указывал знак. Она никогда не произносила имя Веретена, его шелковистое имя, которое щекотало язык и нёбо и которым так злоупотребляли все остальные. Его имя казалось Бану неким могущественным заклинанием, которое ни в коем случае нельзя произносить вслух.
        Может, она замкнулась бы в своём наваждении, окуклилась бы в этой бессмысленной страсти, но Веретено, подобно чёрной дыре, притягивавшее всё, что имело неосторожность попасть в пределы его горизонта событий, выуживало из неё слова и действия такие, что в другие времена Бану оставалось бы только дивиться своей решительности. Однажды Веретено показывало ей движение - Бану велась плохо, она не привыкла танцевать, повинуясь кому-то, даже если этим «кем-то» был мужчина, от чьей близости мурашки бежали по коже, - и Веретено сказало ей:
        - Видишь, я тебя тяну, а я не должен тебя с силой вести.
        - А так приятно, - ответила Бану. Он немного удивился, а может, только симулировал изумление.
        - Приятно должно быть во время другого, - назидательно промолвил он, но под его протокольной миной Бану разглядела отъявленное кокетство, словно луч солнца упал на мутную воду и обнаружил на дне сверкающее золотое кольцо. Бану посмотрела на себя в зеркало: отражение её лица рассекала косая трещина, отчего оно выглядело принадлежавшим двум разным людям, каждый из которых был безумен по-своему. Она провела рукой по стеклу и поняла, что трещина является всего лишь игрой её воображения.
        У Фатьмы накопилось слишком много дел. Трогательный маленький свёрточек, содержавший в себе джаду, лежал на застеклённом балконе в плотно прикрытом трёхлитровом баллоне, и все любимые комнатные цветы Фатьмы в радиусе метра от него почернели, скрючились и погибли. Сама Фатьма отнеслась к этому легкомысленно: она была уверена, что ни одно проклятье не пробьёт защиту, данную ей предками. Фатьма помнила свою прабабушку, крепкую женщину с непроницаемым взглядом, от которого окружающим становилось не по себе. Прабабушка была строга со всеми и только в Фатьме почему-то души не чаяла. Сидя в громадном кресле-качалке, которое было таким же старым, как она сама, прабабушка учила возившуюся у её ног Фатьму житейским премудростям. Однажды весной, когда с вершин гор начал сходить снег, она подозвала семилетнюю правнучку к себе и сказала ей:
        - Завтра на рассвете я уйду.
        - Куда? Можно мне с тобой?
        - На небо уйду. Тебе со мной нельзя, ты слишком маленькая.
        С тех пор смерть ассоциировалась у Фатьмы с чем-то вроде кино для взрослых. А прабабушка и правда умерла на следующий день в пять утра. Фатьма даже не плакала, наоборот, она недоумевала, отчего проводы любимого человека в такое приятное место столь печальны. Глядя на запеленатый труп, она решила, что сама прабабушка отправилась в путешествие налегке, а её тело доставят попозже в качестве багажа.
        В ночь похорон Фатьма проснулась, и ей показалось, что в комнату проникла кошка. Она сидела на комоде и играла чем-то, издающим мелодичный перезвон. Потом Фатьма вспомнила, что на ночь кошку всегда выпускают на улицу, как только становится тепло, она моргнула и увидела, что в комнате кошки больше нет, но к кровати Фатьмы подошла фигура, в которой девочка узнала прабабушку. Покойница присела на край постели, и матрас заметно опустился под её тяжестью. Бабушка Фатьмы, спавшая рядом, так и не проснулась и ничего не заметила.
        - Ты решила вернуться? - спросила сонная Фатьма.
        - Я пришла сказать, что всегда буду оберегать тебя. Когда тебе будет тяжело, позови меня - я всегда помогу.
        - А тебе не тяжело будет бегать вниз-вверх? - озаботилась Фатьма. Прабабушка рассмеялась:
        - Нет, не тяжело. - Наклонившись, она поцеловала правнучку и ушла, на этот раз уже окончательно. А девочка оказалась настолько благоразумна, что никому не рассказала о ночном визите, ни тогда, ни когда-либо потом.
        Фатьме было поручено уладить одно неприятное дело. Знакомые её знакомых женили сына и настояли на присутствии женщины - енгя, которая должна была проследить за тем, чтобы в брачную ночь всё произошло как надо, жених оказался бы дееспособным, а невеста - непорочной. Енгя пришла - усатая толстая женщина, которую трудно было заподозрить в наличии богатой интимной жизни, но которая тем не менее проявила такой энтузиазм в исполнении своих обязанностей, что жених увял, не успев расцвести, а невеста впала в истерику. Отец жениха набросился на женщину с кулаками, но енгя в долгу не осталась. Скандал продолжался до самого утра, после чего объединённое семейство собралось на совет, где должна была решиться дальнейшая судьба молодожёнов. Тут тётя жениха, сидевшего в уголке с лицом зелёным, как неспелая алыча, вспомнила о Фатьме, слава которой в определённых кругах разнеслась далеко за пределы Баку. Пришлось Фатьме собраться и поехать на автобусе в холодный северный район прямо посреди зимы. Ни одна женщина, кроме неё, не отважилась бы отправиться в другой город на общественном транспорте, тем более без
сопровождения. Но Фатьме были нипочём странные перекошенные лица её попутчиков. С невозмутимым достоинством она уселась в самом конце автобуса, на места, традиционно занимаемые мужчинами, и поставила маленькую дорожную сумку к себе на колени. Всю дорогу она неотрывно смотрела в окно, на присыпанные снегом холмы, на маленькие селения, окутанные дымом, поднимающимся от мангалов, на которых без устали готовили кебаб для проезжающих путников. Изредка по обочине дороги брела печальная тощая лошадь с укутанным всадником, но большей частью трасса была пустынна. Только скромные плиты - памятники жертвам автокатастроф, которые часто случались на трассе, и гвоздики, истлевшие под снегом. Иногда встречались целые островки таких символических надгробий, и в этих местах Фатьма, уносимая автобусом, успевала почувствовать сгустки тёмной энергии, стлавшейся здесь, подобно туману. Фатьму не заботило предстоящее ей дело: таких случаев в её практике было немало, и у неё уже выработалась последовательность действий. Она думала о своей покойной племяннице, которая, как Фатьма ни звала её, так и не явилась ни во сне, ни
наяву.
        - О, хвала Аллаху, ты здесь! - вскрикнула тётя жениха, увидев Фатьму, изящно выпрыгивающую из автобуса. Оставшиеся внутри мужчины все, как один, с нежной тоской глядели ей вслед. Фатьма оделась очень легко, несмотря на царивший в предгорьях мороз, она даже не надела шапки, потому что ей, сколько она себя помнила, всегда было жарко и она никогда не болела.
        - Как поживаешь? Как родители? Здоров ли дедушка? - из вежливости поинтересовалась Фатьма, хотя и так знала, что всё благополучно.
        - Какое уж тут здоровье? - запричитала женщина. - Вся семья опозорена!
        - Ну-ну, - рассеянно попыталась утешить её Фатьма. - Нет, сумку я сама понесу, ты что, она лёгкая! Тут нет никакого позора. Так со всеми иногда бывает.
        - В нашей семье такого не было, - отрезала женщина, не оставляя при этом попыток забрать у Фатьмы сумку.
        Они прокладывали себе путь по заметённой снегом дороге. «Какое странное время для свадьбы, - подумала Фатьма, - у молодых, наверное, тяжёлое, как грехи их предков, одеяло, набитое шерстью, под которым так приятно спрятаться вдвоём». Она вздохнула, вспомнив свой первый и единственный несостоявшийся роман, когда всё должно было вот-вот случиться, но горе-любовников поймали отец и мать Фатьмы, и больше она своего ненаглядного не видела, потому что он был русским, и семья Фатьмы не могла допустить их брака, на котором он, собственно, и не настаивал.
        Фатьма готова была даже совершить побег из дома, если бы он позвал, но он так и не позвал. Она прождала дни, недели, месяцы, запершись в подвале и ни с кем не разговаривая. Когда прошло полгода, она заговорила, но не сказала родителям ни слова правды с тех пор.
        Рёв мотора прервал тягучий поток воспоминаний.
        - Вот и дедушка. - Знакомая Фатьмы посмотрела на дорогу, по которой катился, испуская клубы вонючего чёрного дыма, старый автомобиль. За рулём сидел древний, как реликтовые леса Ленкорани, дед и курил.
        - Фатьма, ай Фатьма, как ты выросла! - крикнул он и выронил сигарету в снег. Впрочем, его это не смутило, он тут же достал новую.
        - Конечно, выросла, - сварливо ответила за Фатьму женщина. - Когда ты её видел в последний раз, ей было десять лет.
        - А сколько сейчас? Садитесь быстрее, бензин замерзает. Ай, Фатьма! В нехорошее время ты приехала, у нас тут такое происходит. Кто там женился?
        - Мой племянник! Она поэтому и приехала.
        Дед живо обернулся, продолжая ехать и не сбавляя скорости, и внимательно оглядел Фатьму.
        - Эге, вы думаете, что её лучше подсунуть жениху вместо той костлявой девочки? Да, да… хорошо как придумали…
        - Ты что болтаешь?! - возмутилась женщина и шёпотом прибавила: - Он немного выжил из ума. Сама понимаешь, девяносто два года.
        Фатьма с польщённым видом взбила волосы, чтобы они казались ещё пышней.
        Ей хотелось поскорее отделаться от этих несчастных жертв неуёмного любопытства енги и вернуться к расследованию смерти Афсаны, поэтому она не позволила хозяевам слишком долго отпаивать себя чаем с халвой, а сразу потребовала к себе сначала жениха. «Я дам ему особое снадобье, он станет сильным, как бык», - сказала Фатьма. Никакого снадобья, разумеется, давать ему она не собиралась. Вместо этого она завела его в маленькую комнатку и долго там что-то втолковывала, загипнотизировав парня пронзительным взглядом своих больших глаз. После этой беседы он вышел из комнатки с горящим взором и алыми щеками, а Фатьма позвала невесту. С девушкой разговор был гораздо короче, и, когда её выпустили, они с женихом ринулись в спальню так, что за ними едва успели закрыть дверь. Через пару часов Фатьма лично продемонстрировала всем желающим простыню, свидетельство того, что всё благополучно разрешилось, к удовольствию обеих сторон. Вся улица провожала Фатьму до автобусной остановки, как будто она была полководцем, освободившим город от вторжения захватчиков. Ей насильно впихнули две сумки гостинцев, потому что брать
деньги она наотрез отказалась.
        - Что ты там с ними сделала? - спросила женщина, пригласившая Фатьму и поэтому разделившая с ней часть триумфа.
        - О, я всего лишь рассказала им про любовь, - пожала плечами Фатьма и скрылась в душной утробе автобуса.
        А молодожёны через девять месяцев стали родителями истошно орущей тройни.
        Конец света так и не наступил. Быть может, кто-то в городе сидел дома с зажжёнными свечами и трясся, молясь своему апатичному богу. А клуб сальсы танцевал, готовясь к чемпионату города, назначенному на март, и молились все исключительно на Учителя. Сам же он с мягкостью капроновой удавки предлагал лучшим танцорам выступить, о нет, не во славу его, но ради школы.
        - На прошлом чемпионате, - разглагольствовало Веретено, - наша школа занял все первые места. Только третье место мы упустили паре из другой школы. Мне всё равно, кто будет от нас участвовать и кто победит. Но я хочу, чтобы все первые три места были нашим. А ты чего улыбаешься? Представил себе, как будешь выступать с Бану?
        Он делал похожие заявления не однажды, а вдалбливал им на каждом уроке (видимо, не без оснований боялся старости и сопутствующих ей недугов). Всякий раз, как Веретено заводило свою шарманку о чемпионате, Бану начинала заниматься посторонними делами. Иногда она брала на руки кота, и зверь вёл себя по-разному: то безвольно повисал у неё в руках, так, что казалось - налей его во что-нибудь, и он, как жидкость, примет форму сосуда, то артачился и пытался сгрызть руки Бану до локтя. Однажды Бану почему-то пришла раньше положенного времени, и они оказались в женской раздевалке наедине, Бану и кот, лежавший возле электрической печки с надменным выражением на длинной морде. Бану, которой было страшновато выходить одной в зал, где царила непривычная тишина, решила посидеть в раздевалке вместе с котом. Только она протянула руку, чтобы погладить его, как кот вдруг взвился и вцепился в неё когтями. Кто угодно на месте Бану заорал бы от неожиданной боли, но она носила в себе боль гораздо более сильную, поэтому только вздохнула, когда кот усилил хватку и его когти проткнули кожу на руке девушки. Почувствовав,
что жертва в его власти, кот на некоторое время замер.
        - Эй, отпусти, - велела Бану строгим голосом, который обычно хорошо действовал на детей и животных. Кот пустил в ход зубки, и челюсти у него оказались чрезвычайно крепкими. Бану зашипела от боли. Кот весело совершил ножками характерное движение велосипедиста. Бану приподняла руку с повисшим на ней зверем и осторожно потрясла ею в воздухе - безрезультатно.
        - Ну не об стену же мне тобой бить, - взмолилась Бану. Кот на секунду вытащил из неё загнутые, словно рыболовные крючки, когти, чтобы поудобнее перехватить руку, и Бану освободила её последним отчаянным рывком. Закатав рукав, она увидела, что кожа превратилась в фарш.
        - Придурок психованный! - Бану запустила в кота танцевальной туфелькой, которую не поленилась снять с ноги. Кот подпрыгнул и убежал за зеркало, стоявшее в коридоре. Три больших зеркальных листа принесли недавно и небрежно прислонили к стенам. Каждый раз, когда толпа учеников после занятия танцевала и бесилась в коридоре и кто-то задевал одно из зеркал, раздавался угрожающий гул, и зеркало начинало колыхаться, как поверхность озера, из которого вот-вот вынырнет мифический дракон. Бану каждый раз, замерев, ждала, что какое-нибудь зеркало упадёт и оросит тысячью осколков пол, покрытый стареньким линолеумом. К счастью, этого пока не произошло.
        Рука болела. Бану стёрла кровь салфеткой и порадовалась, что сейчас зима и не нужно носить майки без рукавов. Ученики уже начали приходить, и Бану отправилась в зал, где раздались первые звуки музыки. Это танцевал парень, похожий на кубинца (он и был кубинцем, в младенчестве занесённым неизвестным ветром в Азербайджан), с девушкой по имени Эсмеральда. Никто, кроме, пожалуй, её родителей, не мог бы сказать, почему столь бледному существу дали такое яркое экзотическое имя.
        Эсмеральда была из тех полукровок, которые лучше говорят по-русски, чем по-азербайджански, и которых всё время с нездоровым любопытством спрашивают об их национальной принадлежности. Но общий закон, суть которого заключается в том, что дети от смешанных браков часто отличаются нестандартной красотой, Эсмеральду почему-то обошёл стороной. В детстве ей пришлось несладко: её мать была помешана на бактериях, а лучшим способом борьбы против этих зловредных существ она считала хлорированную воду, которую каждое утро, оглашая двор протяжными позывными «Хлор вар, хло-о-ор»[11 - Хлор есть (пер. с азерб.).], приносил во двор разносчик этого в высшей степени полезного в хозяйстве средства. Мать Эсмеральды скупала хлор в промышленных количествах и добавляла его повсюду: мыла им овощи и фрукты, полы и посуду и даже купала ребёнка, отчего девочка в конце концов окончательно выцвела и покрылась невыводимыми прыщами. Даже её карие глаза побледнели и приняли какое-то заискивающее, униженное выражение, которое периодически сменялось косым подозрительным взглядом, неизменно вызывавшим у Бану желание проверить, на
месте ли кошелёк. Впрочем, был у Эсмеральды один большой талант: в любой зад она могла влезть без мыла. Она умудрялась писать в Facebook гипертрофированные до неприличия комплименты даже тем, при виде кого все честные люди стыдливо опускали глаза, стыдясь своей сравнительной красоты. Так и останется загадкой: была ли её душа настолько чиста, что всех людей она искренне считала прекрасными, или этим потоком всеохватывающей лести она удовлетворяла свою нездоровую страсть к подхалимству. Однажды на уроке Веретено показывало с Эсмеральдой акробатику, и, глядя на то, как она прыгает к нему на руки, Бану чуть было не возненавидела её, но тощая, маленькая и невыразительная фигурка девушки выглядела настолько жалкой, что Бану сменила гнев на милость и стала в искупление этого мимолётного порыва злости очень доброй и приветливой с Эсмеральдой. Лишь изредка ревность сухим пустынным ветром вздымала песок ненависти, осевший где-то на самом дне души Бану, - это происходило в те моменты, когда она замечала, что Веретено небрежно обнимает Эсмеральду, а та прижимается к нему всем своим тщедушным телом и по-собачьи
заглядывает в его глаза, которые, как всегда, блуждали неизвестно где, высматривая неизвестно что.
        Разодранная котом рука болела всё сильнее, но Бану терпела, пока Веретено вдруг не отобрало её у партнёра, при этом в шутку пригрозив кулаком тому бедолаге, который собрался с ней танцевать.
        Потом он посмотрел на Бану и хитро улыбнулся. Он явно был в хорошем настроении сегодня; во время танца он что-то напевал себе под нос и периодически поглядывал вниз, на Бану, которая становилась всё бледнее и бледнее.
        - Глаза у тебя какие пустые, - заявил он после некоторого наблюдения. - Никаких эмоций.
        - Вам лучше не видеть моих эмоций, - прошептала Бану, и тут с ужасом почувствовала, что кровь пропитывает ткань рукава и вот-вот проступит наружу. - Хм, можно мне выйти?
        - Куда, в туалет? - с любопытством спросило Веретено.
        - Нет, по делу…
        - Тогда нельзя. Все дела потом сделаешь. Я тебя не отпускаю. - Выражение его лица стало как у вредного ребёнка, который на глазах у взрослых делает то, что запрещено, и с интересом наблюдает за их реакцией.
        - Мне очень надо, - попыталась канючить Бану, но как-то неубедительно.
        - Я один раз сказал, - злорадно отрезало Веретено и закрутило Бану, как волчок.
        Музыка закончилась, и Веретено начало разбирать ошибки, которые умудрилось заметить у всех и каждого, несмотря на то что пристально смотрело на Бану во время танца. Она даже подумала, что у него, наверное, замечания готовы заранее, потому что он успел изучить всех учеников, которые повторяли одни и те же ошибки из года в год, подобно тому, как он из года в год повторял в одних и тех же выражениях свои наставления.
        Пока он стоял, сложив руки на груди, и говорил о том, как важно не смотреть в пол во время танца, Бану на цыпочках выбежала из зала и помчалась в раздевалку мимо удивлённых новичков, пытавшихся танцевать в коридоре. Рука кровоточила, и кровь никак не хотела сворачиваться, словно вопреки всем законам природы у Бану вдруг началась гемофилия.
        - Плохо, да? - вопросил тихий голос за её спиной. Бану резко обернулась и увидела юношу с белой, как гипс, кожей, на щеках окрашенной нежным туберкулёзным румянцем, и ясными глазами под высокими бровями, придающими ему возвышенный вид лика с иконы.
        - Это женская раздевалка.
        - Но ты же не раздеваешься.
        - Я могла бы и раздеваться.
        - В середине урока? Тогда мне бы повезло, а тебе - нет. - Юноша криво улыбнулся, правда, его эта кривая ухмылка ничуть не испортила. Он порылся в кармане брюк и вытащил большой носовой платок.
        - Вот, возьми.
        Поколебавшись, Бану взяла платок и приложила к царапинам. Платок побагровел и потяжелел.
        - Интересно, почему так… - растерянно спросила она скорее себя, чем неожиданного свидетеля.
        - Тут может быть всё что угодно, - загадочно ответил юноша. - Меня зовут Кафар, если тебе интересно.
        - Мне не интересно. - От огорчения Бану стала совсем неучтивой. Кафар тяжело вздохнул.
        - Советую вернуться на урок, а то Он разозлится.
        Тут, как по заказу, в коридоре зазвенел, отскакивая от стен, зеркал и голов, голос Веретена. Увидев Бану, выскакивающую из раздевалки, Веретено драматически, чтобы слышали все, закричало:
        - Так, я не понял, ты куда ушла?!
        - Ну я же сказала, что мне очень надо. - И, нагло посмотрев ему прямо в глаза, Бану прибавила вполголоса: - Вы такой хорошенький, когда злитесь.
        Он моментально смягчился, и на лице его отразилось довольство.
        - Разве я злюсь? Я же не злюсь. - Он взял Бану под ручку, и вместе они вернулись в зал. Кафар, оставшийся в раздевалке, вытянул из того же кармана платок, точь-в-точь такой же, как первый, и приложил его к сочащейся сукровицей открытой ране на своей ладони, которую Бану почему-то не заметила.
        Сабина нашла себя. «Из тебя выйдет отличная тангера», - сказала ей как-то раз отставная балерина и не покривила душой. Для того чтобы танцевать хорошее танго, нужно быть обуреваемым дикими страстями, а уж этого-то у Сабины хватало в избытке. Каждый раз, танцуя с новым партнёром, она представляла себе шефа, этого бесчувственного потаскуна, который в этот самый момент наверняка развлекался со своей «невестой», как её издевательски называла про себя Сабина. Её танго было отчаянным воплем отвергнутой любви, криком неутолённого желания, шипением безумной ревности. Учитель внимательно наблюдал за ней, прикидывая, какую выгоду можно извлечь из её таланта. Сначала он смотрел издалека, потом, когда сложные движения уже не смущали Сабину, он снизошёл до постоянных танцев с нею, стремясь развить её способности как можно скорее. Она уважала его. Он казался приветливым и порядочным (не то что предмет Сабининой любви!). Он проявлял заботу и внимание, делал ей комплименты, в которые Сабине так хотелось верить, хотя любому другому была очевидна их преувеличенность. Иногда Сабине хотелось прийти к нему в кабинет,
как многие, и поделиться своими горестями. Ей казалось, что он обязательно найдёт время, чтобы выслушать её, утешить, дать добрый совет. Обычная подозрительность изменяла ей, когда она смотрела на Учителя, тёплого и мягкого, как свежий хлеб.
        Раньше она с трудом покидала офис, где всё напоминало о любимом, даже если сам он где-то бегал. Теперь, по крайней мере дважды в неделю, она спешила, кидая в сумку свои вещи, и бежала вниз по лестнице тринадцать этажей. С лифтом у Сабины были связаны страшные воспоминания из детства. Однажды, когда ей минуло лет семь, она застряла в лифте с незнакомым мужчиной, и тот - вот ужас! - включил магнитофон, который таскал с собой, и слушал песни одного из местных популярных певцов битых полтора часа, пока Сабину не спасли. Сабина ничего не знала о судьбе обвиняемых в терроризме, попавших, скажем, в тюрьму Гуантанамо, но если бы узнала, то поняла бы, каково им было терпеть пытки музыкой. С тех пор она никогда не садилась в автобусы, избегала такси, а к лифтам близко не подходила, даже зная, что вероятность снова застрять в лифте с человеком-магнитофоном стремится к нулю. Таким же был при жизни отец Сабины - всегда, садясь в такси, приказывал вырубить радио, особенно если в репертуаре был кто-то из представителей местной эстрады - мужчины, поющие такими голосами, словно всю жизнь мечтали попасть в хор
кастратов, и женщины с прокуренным контральто, которых некоторые иностранцы принимают за трансвеститов. Однажды - хорошее было время - они всей семьёй и с друзьями поехали отдыхать в Алтыагач, нашли там отличный ресторан с шашлыками, но, к сожалению, ещё и с музыкантами, которые, увидев единственных посетителей, радостно принялись ублажать их слух неизбежными хитами. Тогда отец Сабины недолго думая встал из-за стола, подошёл к музыкантам и, протягивая им деньги, в пересчёте на нынешнюю валюту не меньше ста манатов, сказал:
        - Возьмите деньги и больше не играйте.
        Любовь Сабины стала как будто спокойнее, хотя отчаяния не убавилось. Странно, но ей ни разу не пришло в голову соблазнить шефа, который, в общем-то, был лёгкой добычей. Она даже не красилась и не стремилась одеться попривлекательнее. Какой-то вредитель в детстве вбил в лохматую голову Сабины, что женщина должна быть порядочной, заботливой и доброй, а красота и ухоженность - удел стервозных дур. К сожалению, добротой, которая, подсвечивая глаза изнутри, и вправду сильно украшает некоторых в остальном не привлекательных особ, Сабина была обделена с рождения. Это сразу становилось ясно при взгляде на её крючковатый нос и тонкогубый рот, сжатый так плотно, что в него нельзя было бы просунуть и лезвия. А от её нежности хотелось бежать на край света. Собственно, в этом и крылась тайна её безответной любви. Подобно грифу, который парит над одиноким путником, плетущимся по пустынной местности, она кружила вокруг шефа, выжидая, пока жертва сдохнет и можно будет насладиться пиршеством. Сабина всегда брала людей измором, будь то друзья или враги из ЖЭКа.
        Единственное, что немного пугало Сабину, было неприятной мелочью, но заставляло её затравленно оглядываться: когда она приближалась к школе, сшибающий с ног ветер, дувший здесь даже в безветрие, доносил до ушей Сабины голос того самого кошмарного певца, услышанного однажды в лифте, словно призрак из детства следовал за ней по пятам.
        Окровавленные бинты лежали в мусорном ведре, свернувшись, подобно гигантским морским червям, а Бану лихорадочно отматывала очередной кусок, чтобы перевязать руку, которая продолжала кровоточить без остановки уже второй день - не настолько сильно, чтобы Бану умерла от потери крови, но достаточно, чтобы её начало качать из стороны в сторону от слабости. Она пила витамин С, в интернете ещё говорилось, что нужно приложить к ране компресс из собственной урины, но моче, даже своей, Бану не доверяла. Показывать раны матери ей тоже не хотелось, это было прямым путём к врачу, а местным врачам Бану доверяла ещё меньше, чем моче. «Можно подумать, что меня не кот поцарапал, а василиск укусил», - пожаловалась Бану Лейле - единственной, кто был посвящён. Лейла удивлялась, тёрла лоб ладошкой, но, несмотря на то что училась в медицинском институте, ничем не могла помочь Бану - разве что вскрыть её тело после смерти.
        Бану собиралась на вечеринку, приуроченную - нет, не к отменившемуся концу света, а к Новому году. Вечеринку устраивал их клуб, точнее говоря, неугомонное Веретено, вся жизнь которого, словно жизнь короля-Солнце, состояла из празднеств в окружении верной свиты искренних обожателей, а также подхалимов и лизоблюдов. В этом Бану убедилась, просматривая в интернете фотографии с прошедших вечеринок - их было более тысячи. Веретено озаряло своим присутствием примерно половину. Через некоторое время Бану уже знала, кто его тайный недоброжелатель, а кто - поклонник: первые радостно выставляли его самые неудачные снимки, а вторые отбирали те, на которых он затмевал всех присутствующих красотой. На взгляд Бану, вторых было больше. Ей нравилось рассматривать коллективные фотографии, с которых Веретено смотрело прямо на неё пронзительно-тёмными, как у персонажей портретов Гойи, глазами, и его необыкновенное лицо словно светилось, а мужчины, окружавшие его, выглядели в сравнении с ним просто окривевшими уродами. Иногда контраст был настолько сильным, что Бану начинала неудержимо смеяться.
        Странно, но она никак не могла понять, кто же его жена. Запомнить её с той единственной встречи она не смогла, а на фотографиях и в жизни Веретено так крепко и страстно обнималось с сотнями женщин, что понять, кто же из них всё-таки его законная супруга, не представлялось возможным. В глубине души Бану и не хотела этого знать - что ей за дело до какой-то женщины, прилепившейся к нему, словно морской жёлудь к затонувшему кораблю. Наверное, бедняжке нелегко жить с человеком, который и на мужчину-то не похож, а скорее на какое-то природное явление или даже стихийное бедствие, вроде лесного пожара.
        Выйдя из дома, Бану порадовалась, что вечеринку устроили так близко к её дому: зима выдалась необыкновенно холодной, так же как лето - слишком жарким. Небо было невообразимо высоким и белым, как каррарский мрамор, Бану никогда раньше не видела такого, но чувствовала, что от него исходит запах снега. Город укутала непривычная тишина.
        Они с Лейлой пришли на вечеринку в почти одинаковых, покрытых сверкающей чешуёй платьях: Лейла - в золотом, Бану - в серебряном. Явились с опозданием, когда танцпол уже был горячим от трения множества крутящихся ног, проскочили незамеченными прямо под носом Веретена, которое, облачившись в немыслимый атласный чёрный жилет, стояло в излюбленной позе, сложив руки на груди, и наблюдало за происходящим.
        - Наконец ты пришла. - К девушкам, пыхтя, подкатился Байрам и тут же пригласил Бану на танец. Скрипя зубами, она согласилась, потому что дала себе твёрдое слово быть милой и весёлой в этот вечер, даже если Веретено и не взглянет в её сторону. Танец вышел довольно позорный, и Бану испытала огромное облегчение, когда он закончился.
        На вечеринку явились люди, которых Бану никогда не видела на занятиях, это были ветераны, прошедшие путь от зарождения школы, знакомые с Веретеном сто лет, видевшие самые славные годы его жизни. Бану ненавидела их всех только за то, что им посчастливилось греться в его лучах гораздо дольше, чем ей. Они были с ним на «ты» и целовали его при встрече. Веретено бегало туда-сюда, потому что считало своим долгом подойти к каждому, чтобы никто не остался без внимания и не завял от огорчения. Подошло оно и к Бану с Лейлой, сделав оживлённое лицо.
        - Кто тут у нас две русалочки! - Он протянул смуглую руку, покрытую незаметным пушком, желая погладить Бану по сверкающему животу. Бану отпрянула. Веретено явно обиделось, но постаралось не подать вида. Он начал смешно пританцовывать в такт музыке и спросил, обращаясь к одной Бану, словно Лейлы тут вовсе не было:
        - Ты видела такой танец? Когда-нибудь я тебя научу.
        - Я в своей жизни столько выступала, что видела, наверное, все танцы, - пафосно ответила Бану. - Между прочим, во времена нашей с вами молодости мы наверняка с вами встречались, жаль только, не запомнили…
        - Во времена нашей молодости?! - с притворным удивлением переспросило Веретено, корча смешную рожицу. - А мне говорили, что ты молоденькая. - И он сделал ноги, оскорблённый намёком на свою старость. Бану удовлетворённо ухмыльнулась: ей нравилось подкалывать его по мелочам. Упитанная нежная фигурка, состоящая сплошь из плавных линий, вызывала у Бану какое-то садистское желание мучить его.
        Было душно. Женщины, которых никто не приглашал танцевать, оккупировали все сидячие места. Но Бану, даже если бы и захотела сесть, не смогла бы: её постоянно приглашали, ибо постоянная реклама, которую делало ей Веретено на своих уроках, сильно подняла спрос на неё. Бану то и дело сбивалась, танцуя с опытными партнёрами, потому что краем глаза всегда пыталась следить за Веретеном, которое отплясывало с кем угодно, но только не с ней.
        - Смотри, вот его жена, - закричала Лейла на ухо Бану. Та пригляделась: Веретено танцевало очень пуританскую, формальную бачату с женщиной унылого вида, которая даже улыбалась как-то виновато, будто гость, случайно разбивший чашку.
        - Она ничего, приятная, - снисходительно вынесла вердикт Лейла.
        - Была когда-то, совсем давно, - поправила её Бану с безжалостностью своей эгоцентричной цветущей юности. - Если только она уже не родилась с таким выражением лица. К тому же у неё на лбу вместо настоящих бровей растут нарисованные. А в общем, она его очень выгодно оттеняет.
        Лейла лишь фыркнула - она привыкла к тому, что Бану относится ко всему чересчур страстно. Подойдя к столу, она взяла оставленный стакан с вишнёвым соком и сделала глоток, о котором тут же сильно пожалела, потому что в стакане оказался не вишнёвый сок, а чьё-то чужое вино.
        Бачата Чинары с Учителем произвела фурор на вечеринке в честь Нового года. Танец получился настолько впечатляющим, что большинство пар покинули танцплощадку, чтобы насладиться зрелищем. Всеобщее внимание опьянило Чинару и напомнило ей времена её молодости, когда она в весёлой компании танцевала пьяная на столе. От усердного вихляния бёдрами короткое платье задралось ещё сильнее. Приглашённый фотограф рухнул на пол, чтобы запечатлеть момент с наиболее выгодного ракурса. Потом, правда, он никому не отдал этих фотографий, а оставил себе, из любви к чистому искусству. Зрелые дамы, не имевшие возможностей Чинары для сохранения свежести, но которые, несмотря ни на что, поддерживали огонь в своих сердцах и были все как одна влюблены в галантного Учителя, обладавшего, помимо прочих достоинств, даром общаться с ними так, как будто он сам был женщиной, возненавидели Чинару всей душой. Поэтому, когда танец закончился, они устроили состязание: кто сделает Чинаре самый витиеватый, самый льстивый и лицемерный комплимент. Чтобы не упустить возможностей, Чинара быстренько разрекламировала им свой салон красоты.
Особенный упор она почему-то делала на то, что там подают бесплатные чай и кофе.
        Пара выпитых коктейлей не сильно ударила Чинаре в голову, но весьма расширила её кругозор и позволила посмотреть на некоторые вещи с новой стороны. Например, на Учителя. Ей показалось, что они могли бы приятно провести время вместе - по крайней мере, один раз, а дальше видно будет. Этот человек слегка пугал её, хотя объективных причин бояться его не было, он казался таким душкой! Чинара списала лёгкий страх, которого у неё перед людьми, а особенно перед мужчинами, отродясь не бывало, на уважение, которое к нему все испытывали как к преподавателю. Но уважение роману не помеха, мудро рассудила Чинара и отправилась искать его в толпе гостей.
        Она нашла его за ёлкой, он сидел у барной стойки (с трудом втиснувшись в стул) и пил дешёвый сок, разбавленный водой, который в баре продавали по удесятерённой цене. Со лба Учителя катился пот, как будто он пробежал пять километров за автобусом по жаре. Он улыбнулся ей и сказал:
        - Хорошо танцуете.
        - Ой, я так волнуюсь, когда танцую со своим любимым Учителем, - жеманясь, ответила Чинара. Он, давно привыкший к подобным заявлениям, притворно засмеялся:
        - А вы не волнуйтесь. Вы растёте очень, с тех пор как пришли.
        Чинара скромно захлопала накладными ресницами, которые от такого усилия начали медленно, но верно отлипать, и как бы в благодарность накрыла его руку своей ладонью. Учитель с интересом натуралиста, изучающего случайно севшую на него бабочку, посмотрел на эту кисть и сказал:
        - Какой у вас интересный узор на ногтях. Накладные или свои? Сами нарисовали?
        Чинара смутилась. Обычно в ответ на этот трюк с хватанием за руку мужчины начинали трепетать. Разговор резко стал каким-то бабским.
        - Это в моём салоне делают…
        - А у вас что, салон свой? Хорошо, хорошо. - Он отечески похлопал удивлённую его забывчивостью Чинару по руке и ретировался, прихватив с собой свой сок.
        Чинара поняла, что это будет не так просто, как она себе вообразила. Из всех мужчин, которые, как известно, напрочь лишены способности понимать намёки, этот был самый непонятливый.
        И к тому же, видимо, глазливый, потому что, переодевая туфли и застёгивая сапог, который в голени стал туговат, Чинара сломала свой наращённый ноготь под корень.
        Бану следила за танцующим Веретеном, и взгляд у неё был как у Медузы Горгоны. Её раздирали противоречивые чувства. Лейле пришлось выслушать немало бреда:
        - Правда, он похож на дрессированного медвежонка, когда танцует? Сладкий такой. Чтоб ему в аду гореть. Подлая тварь. - И дальше в том же духе, с частыми перерывами на танцы. Затем Бану заметила маленькое пятнышко крови, проступившее на рукаве платья, и поспешила в туалет, чтобы сменить повязку. В туалете обретались несколько девушек, устроивших традиционную фотосессию, и Бану пришлось ждать, пока они уберутся. Она перевязала руку, посмотрела на себя в зеркало, причесала спутавшиеся от бешеных танцев волосы («Видела, как старуха танцует?» - крикнуло Веретено Лейле, глядя, как Бану исполняет шаманский танец под обычную клубную музыку, поставленную в перерыве между латиной) и вернулась в зал.
        Точнее, в то, что считала залом. Сделав шаг, она попала в какое-то тихое огромное пространство, заполненное непроглядной тьмой. Исчезли все звуки, даже звуки шагов Бану не были слышны, как будто ей плотно набили уши ватой. Темнота и тишина напоминали о заброшенных горных шахтах. Только из-за приоткрытой двери покинутого туалета падала косая полоска света, но она умирала через несколько шагов, не освещая того, что простиралось перед Бану.
        Она сделала малюсенький неуверенный шажок вперёд. Не было ни голосов, ни даже просто ощущения чьего-то присутствия. Бану протянула руку, но нащупала лишь пустоту. Она словно оказалась в параллельном измерении, где никогда не существовало ни людей, ни музыки, ни света. Запаниковав, она бросилась назад, в туалет, и сидела там, сотрясаемая неконтролируемой дрожью, пока за ней вдруг не пришла Лейла.
        - Я думала, ты смылась через унитаз, - проворчала она.
        - Там не произошло ничего странного? - спросила Бану не своим голосом.
        - Твоё Веретено произносило безграмотную речь, а больше ничего не было. Как рука?
        - Без изменений, - прохрипела Бану.
        Они вернулись в зал, где было по-прежнему шумно, светло и многолюдно. Поискав глазами Веретено, она увидела его танцующим со своей ассистенткой, Динарой. Оба имели такой довольный вид, как будто они не надоели друг другу во время каждодневных занятий, и Бану снова почувствовала приближение удушливого приступа ревности. К счастью, этот танец закончился, начался другой, Веретено пригласило какую-то старую тётку, а саму Бану пригласил Джафар, улыбаясь ей, как Серый Волк Красной Шапочке. Он был тощим и жилистым, крепким, как вантовая конструкция, и Бану то и дело рисковала вывихнуть себе что-то. Рядом партнёрша Веретена неторопливо покачивалась у него в руках, как ладья на мягких волнах. Веретено неожиданно взглянуло Бану в глаза и прокричало, перекрывая музыку:
        - Ты обязательно будешь выступать на чемпионате!
        - Одна?
        - Найдём тебе партнёра, не волнуйся!
        - Партнёры на дороге не валяются.
        - Перед такой девушкой все должны валяться.
        «Вай-деде-вай, какой фантастический комплимент», - произнёс ехидный голос внутри Бану, но всё равно её щёки зарделись от удовольствия.
        Джафар тем временем скалился на Бану, но ничего не говорил, что было бы довольно страшно, если бы только Бану не чуяла нутром, что он безобиден. По окончании танца он облобызал ей руку и, скрючившись, начал красться к другой девушке.
        Бану отдыхала, стоя в уголке рядом с Лейлой спиной к залу, когда почувствовала опьяняющий сладкий аромат. Она резко обернулась, и Веретено, занёсшее лапки, чтобы неожиданно ткнуть её под рёбра, обиженно наморщило лоб:
        - Как ты узнала?!
        - Я почувствовала ваш запах, - честно призналась Бану, собрав в кулак всю свою волю, чтобы неотрывно смотреть в его бездонные глаза. У него были очень странные глаза, их умное, холодное и проницательное выражение никак не вязалось ни с его безалаберным поведением, ни с теми глупостями, которые он непрерывно болтал, ни с его заигрывающими улыбочками. Смотреть в его глаза было тяжело, а он и не думал их отводить, но Бану слишком сильно влекло к нему, чтобы её это смущало, и поэтому в их маленьком поединке она в итоге вышла победительницей: наглое, оценивающее выражение глаз Веретена исчезло, и где-то в самой глубине чёрной бездны возникла маленькая искорка растерянности. Ей даже стало его жаль немного, но он, беззаботно улыбаясь, спросил:
        - Правда? Я что, воняю? - И с задумчивым видом повёл длинным носом, принюхиваясь к своей одежде.
        - Нет. - Бану наблюдала за каплями пота, катившимися по его лбу, попадавшими в русла глубоких морщин и убегавшими в пушистые чёрные с лёгкой проседью волосы. Ей хотелось протянуть руку и провести пальцами по его мокрому лицу, но вокруг толпилось слишком много лишних свидетелей. - Просто я знаю ваш запах.
        Веретено заморгало, явно не понимая, как отнестись к услышанному. К таким тонкостям обращения он не привык, Бану, чтобы донести до него свои чувства, следовало бы хлопнуть его по заднице и закричать: «Машаллах, какой вы красавчик!!!»
        - Ну что, будешь выступать? Я хочу, чтобы ты выступала.
        - А вы найдите мне партнёра. - Бану почувствовала, что начинает уставать от пустопорожних разговоров о чемпионате.
        - Я зачем, ты сама да найди. Это же не то что ты подойдёшь и скажешь, давай жениться. Конечно, если ты скажешь, давай поженимся, тебе никто не откажет. Но это просто совместное выступление, тут нет ничего такого. - Он хотел сказать ещё что-то, но его отвлекли, и он убежал выполнять свои светские обязанности, напрочь забыв о том, что говорил с Бану.
        - Странный он, - возмутилась Лейла. - Сам говорит - выступай, а потом говорит - сама партнёра ищи, как будто это тебе надо, а не ему!
        - Да он просто невменяемый, - с восторженной нежностью подвела итог Бану.
        Вечер оказался богатым на события. По пути домой Бану нарвалась на какого-то пьяного иностранца, одного из тех, что сконцентрировались в этой части города, и тот принудительно продекламировал ей монолог «Быть или не быть» на английском, с собственными поправками и дополнениями, из которых Бану усвоила, что «быть» всё-таки намного веселее.
        Наутро после вечеринки Байрам был сильно не в духе. Толком пообщаться с Бану ему так и не дали, и он не мог понять, почему девушки шли танцевать с ним с такой неохотой. Он считал себя завидным партнёром. Всё свободное время - а его у Байрама было более чем достаточно - он посвящал просмотру роликов с сальсой и бачатой на YouTube. Сравнивая себя с матёрыми профессионалами из стран Латинской Америки, у которых танцы кипели в крови, Байрам делал вывод, что он вовсе не плох, ещё чуть-чуть - и затанцует как они. Он становился перед зеркалом и долго кривлялся, стараясь не попасться при этом на глаза никому из домочадцев. У Байрама созрел коварный план: предложить Бану выступать вместе, и, когда она согласится, они будут репетировать целыми днями напролёт, общаться, и она в него непременно влюбится. Особенно если он подарит ей айфон. Можно будет выпросить деньги у отца - на хорошую девушку он наверняка не пожалеет средств. Байрам и представить себе не мог, что Бану на самом деле вовсе не шестнадцать, как он думал, а все двадцать три, и что она не помнит ни его лица, ни его имени.
        Прежде чем делать такое серьёзное предложение, Байрам решил разведать обстановку. Занятия в школе танцев должны были возобновиться только через неделю после Нового года. Дождавшись первого в наступившем году урока, Байрам приступил к выполнению своего плана.
        Учитель на уроке отсутствовал, и поэтому на всём занятии, которое провёл кубинец Лопе, лежала печать уныния и грусти. Учитель куда-то уехал отдыхать, и никто не знал, когда Его Величество соизволит вернуться.
        Байрам наблюдал за Бану - та была черна лицом, настолько, что даже Байрам это заметил. После урока он дожидался их с Лейлой в коридоре. Бану шла, чеканя шаг так, что её каблуки застревали в дырках, которыми изобиловал старый пол. Лейла подпрыгивала рядом, как заводная игрушка. Они ни с кем не попрощались, Байрам незаметно последовал за ними. Поначалу он ничего не слышал, кроме ожесточённого пыхтения Бану, которая шла, то и дело проваливаясь в ямы в асфальте; если бы она не держалась за Лейлу - давно упала бы. Наконец Лейла заговорила:
        - Ой, ладно тебе! Подумаешь, уехал, не умер же.
        - Неделю, - срывающимся голосом отвечала Бану, - целую неделю я его не видела. И ещё не увижу целую чёртову неделю! Я буду тут страдать, а он там будет развлекаться. Как я люблю этот чудесный, справедливый мир! Жаль, что конец света не наступил!
        - Э-э, не надо так глобально. Вернётся он, и ты снова сможешь на него злобно не смотреть, как обычно делаешь.
        Бану захохотала, как Тёмный Властелин на пороге порабощения Вселенной. Байрам помотал головой, думая, что проблема то ли в его слухе, то ли в яростном ледяном ветре, который запустил щупальца под шапку. «Кто-то уехал ещё вместе с Учителем?» - тупо подумал он и принялся перебирать в уме всех, кого знал в школе, но вроде бы все основные персонажи оставались на месте. Не хватало только Учителя. Байрам решил послушать дальше.
        - Всю эту неделю я провела в созерцании его на видео. Придётся и дальше смотреть это проклятое видео.
        - Ты влюбилась в его танцевальные способности?
        - Способности? О, не смеши меня. Он просто выучил движения…
        И опять Байрам был в растерянности. Речь явно не могла идти об Учителе, который танцевал, как бог. (Бану сказала бы в таком случае - танцевал, как Уэуэкойтль, но у Байрама не хватило бы запалу даже полезть в Google, чтобы обогатить свои скудные познания.)
        - Тогда я не понимаю, зачем он тебе нужен. Он же старый!
        Байрама обуревали сомнения. Если речь всё же шла об Учителе, то действительно - где малолетняя Бану, а где он?
        - Я, знаешь ли, тоже уже не молода… - Теперь Байрам не был уверен, что следит вообще за Бану. Но тут она оглянулась, подозрительно щурясь в темноту. С тех пор как Бану влюбилась в Веретено, её одолевала паранойя. Но, к минутному счастью Байрама, он был как две капли воды похож на восемьдесят процентов остальных парней в Баку, и Бану, даже если и разглядела его лицо в темноте, то всё равно не узнала. Однако Байрам об этом не догадывался, поэтому испугался и притормозил. Он ничего не потерял: девушки уже дошли до машины, Лейла уехала, а Бану пошла дальше, одна, поминутно оглядываясь. Байрам перешёл дорогу и поспешил в сторону метро, пытаясь переварить полученную информацию. В метро его несколько раз зажимал турникет, хотя деньги с проездной карточки исправно снимались и снимались, пока ему не надоело и он не пошёл искать автобус, потому что перепрыгнуть через турникет было страшно.
        Новый год, которого в этот раз ждали меньше, чем Апокалипсиса, прошёл печально и незаметно, особенно у Бану, для которой любые праздники означали теперь только одно: на танцах занятий не будет и Веретена она не увидит. Поднимая бокал шампанского, золотистого и сияющего, как его кожа, Бану в порыве великодушия безмолвно пожелала ему всех благ, и в ответ на её мысли над городом раздался грохот первого пушечного залпа. Начался салют. Весь дом содрогался, от каменного фундамента до тростниковых перегородок, окна озарялись разноцветными сполохами, но самого фейерверка не было видно, как раньше, потому что несколько лет назад небо заслонила непропорционально высокая новостройка. Чтобы праздник не стал совсем уж безрадостным, Бану включила сальсу и начала танцевать сама с собой. Положа руку на сердце, она могла бы признаться, что сальса - не её, как и любые другие парные танцы, кроме разве что танго. В сальсе было слишком много жизнеутверждающего веселья, которое не вязалось с драматической натурой Бану, в музыке сальсы не было ни надрыва, ни интеллекта. Скоро Бану приелись легкомысленные ритмы латины.
Она поставила другую музыку, под которую танцевала и танцевала свои ритуальные танцы, пока с ёлки вдруг не упала игрушка и не разбилась на сорок четыре совершенно одинаковых по форме кусочка.
        Где-то в середине ночи, в час Быка, Бану вдруг позвонил один давний друг, которого она упустила из виду лет пять назад. Он был слегка пьян - не настолько, чтобы болтать глупости, но достаточно, чтобы начать вспоминать старых друзей. Его звали Эмиль. Бану выложила ему свою историю, стремясь разделить этот груз с кем-то, кто наутро забудет её откровения. В своё время Эмиль истрепал ей немало нервов рассказами о своей несчастной любви, и для Бану настала Ночь Расплаты.
        Эмиль внимательно выслушал её, сказал, что Веретено - мерзкий манипулятор, и пожелал ему в буквальном смысле «провалиться в канализацию». Бану обиделась. Она считала, что только у неё есть право проклинать Веретено, потому что она его любит всей душой.
        Наутро Эмиль позабыл и разговор, и Веретено, и свои пожелания. Он вообще не мог вспомнить, кому звонил ночью. Лишь через неделю, когда Эмиль вышел на работу после праздников, одно событие напомнило ему слова, неосторожно произнесённые в новогоднюю ночь.
        Он работал в маленьком частном офисе - квартира на первом этаже и подвал, где обитал полтергейст. Эмиль часто оставался один по вечерам, доделывать срочную работу, и слышал, как некто несуществующий поднимается по лестнице и снова спускается. Им с шефом всё было недосуг просмотреть записи с камеры наблюдения, и они решили оставить привидение в покое, пока оно не трогало дорогостоящую технику и вело себя относительно смирно.
        Первой на работу всегда приходила сотрудница Эмиля по имени Нармина, особа, помешанная на детективных сериалах. Главной мечтой всей её жизни было найти труп. В тот понедельник она пришла и увидела, что стеклянная дверь офиса запотела и покрылась длинными полосами, оставленными сползшими каплями, словно все выходные внутри на полную мощь работал кондиционер. Это само по себе выглядело ужасно подозрительно. Нармина отперла дверь, приоткрыла её и в ужасе отшатнулась - в нос ей ударил жуткий трупный смрад. Будучи не робкого десятка, Нармина зажала нос и осторожно вошла в офис. На первом этаже не обнаружилось ничего необычного, она даже заглянула за столы, в глубине души ожидая увидеть мертвеца под одним из них. Тут пришёл Эмиль. Она вскрикнула:
        - Ой, я думала, что тебя тут убили!
        - Нет, это пока ещё не меня убили, - мрачно ответил Эмиль. - Ты вниз спускалась?
        - Нет, там же темно. - Свет в офисе включался через общий электрический щит, по недоразумению находившийся в подвале. - Сам спускайся.
        Эмиль почувствовал, что обязан выполнить свой мужской долг. Он начал осторожно спускаться в тёмный подвал, Нармина, умирая от любопытства, кралась за ним. Временно слепой, Эмиль на ощупь миновал последнюю ступеньку. Раздались всплеск, крик и многофункциональный русский мат. Нармина на всякий случай взвизгнула и убежала наверх.
        - Ты наступил на мозги? - поинтересовалась она, перевесившись через перила.
        - Нет, - раздражённо ответил Эмиль. - Здесь затопило всё. Канализацию прорвало.
        «А я чуть было не узнала, каково это - найти труп!» - сокрушённо подумала Нармина.
        Злой, как Ахриман, Эмиль позвонил по горячей линии «Азерсу». Разговор он начал с фразы:
        - Я в дерьме!
        - Мы все в дерьме, - философски ответили на той стороне.
        - Да нет. - Эмиль ещё больше вышел из себя. - У нас прорвало канализацию и всё затопило. Вы должны приехать.
        - А что это вы по-русски говорите? - сварливо спросил его невидимый собеседник, перейдя вдруг на азербайджанский.
        - Как могу, так и говорю, - отрезал Эмиль. - При чём здесь это? Вы обязаны приехать и всё починить.
        Они прождали полдня, но никто так и не приехал. Последствия халатности были печальны. Потоп, не найдя в подвале офиса должного простора для размаха, выбрался на улицу. Огромная зловонная лужа поползла по дорожному полотну, и машины на полной скорости въезжали в неё, омываясь испражнениями всего города. Тут уже стало не до шуток: вызвали начальника канализации и ткнули его носом в лужу, как котёнка - «кто это сделал?!». Начальник понял, что место под ним начинает гореть, собрал воедино всё отпущенное ему природой самообладание и невозмутимо ответил:
        - А что это вы меня обвиняете? Это водопроводная вода.
        Ложь была очевидна, но балаган обещал стать интересным, поэтому для порядка вызвали ещё и начальника водопровода. Бедолага чуть не задохнулся от возмущения и попытался уличить коллегу в злостной клевете, но тот с пафосом закричал:
        - Клянусь здоровьем своей матери, это водопроводная вода! Принесите мне стакан!
        Шокированные таким поворотом дела, сразу несколько человек ринулись за стаканом. Стакан был торжественно поднесён, и, под восхищёнными взглядами собравшейся толпы, начальник канализации зачерпнул смердящей коричневой жидкости и залпом выпил её до дна. Толпа разразилась бурными аплодисментами и криками: «На бис!» Начальник водопровода осел на ступени офиса. Всё пошло прахом. Он только начал строить третью дачу! Аллах, за что ему это?! Разумеется, с должности его попёрли.
        Эмиль пропустил представление. Он поехал домой, потому что его обувь и джинсы были безнадёжно испачканы. В метро на него косо смотрели и старались держаться подальше, благо до часа пик было ещё далеко. И только по дороге он вспомнил разговор недельной давности. Заворожённый изяществом, с которым его собственное проклятье обернулось против него, Эмиль позвонил Бану и рассказал ей о потопе.
        - Тебе не следовало проклинать Веретено, - быстро сообразила она.
        - Да, видимо, не следовало. И ты будь с ним осторожна.
        - Мне ничего не сделается, я люблю его и поэтому могу проклинать сколько захочу.
        Это была неправда. Неудачи и странности преследовали её с тех самых пор, как Бану обнаружила в себе любовь, поселившуюся в ней, как гигантский инопланетный хищный червь в заброшенном туннеле метро. Царапины, нанесённые котом, так и не зажили, вынуждая Бану тратить столько бинтов, что их хватило бы на целую мумию. В довершение всех бед она, не получая энергетической подпитки от своего божественного любимого, так расстроилась, что заболела гриппом и пропустила неделю танцев. Когда она вернулась, Веретено было уже там - загоревшее и посвежевшее. Увидев Бану, он подскочил к ней и начал молча таращиться с явным укором во взоре. Бану не выдержала и пробормотала:
        - Не смотрите на меня, я после болезни.
        - После болезни? - недоверчиво переспросил он и ничего больше не сказал.
        Однажды, случайно оставшись без партнёра, Бану методом исключения досталась парню, давно хотевшему с ней выступать на чемпионате, но получившему отказ от самого Учителя, который счёл его слишком слабым для Бану. Ей самой показалось, что можно было бы с ним выступить - от безысходности. Бану с Вагифом (так звали её новоиспечённого партнёра) подошли к Веретену за благословлением.
        - Я хочу выступать с Бану, - без обиняков заявил Вагиф.
        - Очень хорошо. А Бану хочет с тобой выступать? - Веретено так и впилось в неё глазами, и Бану на мгновение показалось, что этим взглядом он пытается отговорить её от опрометчивого поступка.
        - Я не против.
        - Ура-а-а!!! - оглушительно заорало Веретено, вскочило на ноги и так хлопнуло Вагифа по спине, что у того осталась вмятина между лопаток. - Обидишь её - обижу тебя, женишься - полюблю. Только чтобы жениться, надо ещё её уговорить. - Веретено снова посмотрело на Бану странно. А Бану почувствовала горькую досаду. Любая матримониальная тема выводила её из равновесия, а в сочных фиолетовых устах Веретена - тем более. Он любил хвастать тем, что в его школе познакомились и поженились тринадцать пар. Когда он упомянул об этом впервые, Бану пробормотала:
        - Давайте же остановимся на этом волшебном числе. - А он как будто услышал её и с тех пор нарочно дразнил разговорами о свадьбах.
        Словом, всё благополучно разрешилось, Веретено получило то, что хотело, пусть и не в той форме, в которой ему мечталось, но выбор партнёров был невелик. Переодеваясь после урока, Бану по привычке заглянула под повязку, на которую уже поглядывали с интересом, и увидела, что раны исчезли, как будто не сохраняли первозданную свежесть в течение всего месяца. «Теперь, - сказала себе Бану, - я буду видеть его каждый день». Она сняла испачканные кровью бинты и спрятала их в сумку.
        - Ну что, вы участвуете? - поинтересовалась Лейла.
        - Да. Я буду сражаться на турнире за свою прекрасную даму.
        Дома Бану показалось, что она сошла с ума: бинты, которые она достала из сумки, были совершенно чистыми, словно их только что извлекли из упаковки.
        В семье Гюнай собрался женский совет. Сама Гюнай перебралась к маме, сказав Халилу, что соскучилась и мама хочет пообщаться с внуком. Как ни странно, Халил так и не заметил, что Гюнай резко постарела, что было бы объяснимо, проживи они вместе двадцать лет. На совете присутствовали мать Гюнай, свекровь, бабушка, бабушка Халила и его сестра, которая побежит потом делиться курьёзом со своими подругами, несмотря на то что женщины между собой решили хранить случившееся в строжайшей тайне.
        - Надо идти к врачу, - сказала мать Гюнай.
        - И к какому врачу вы пойдёте? - ехидно спросила свекровь. - Надо искать того, кто снимет порчу.
        - Вы что? Вы в это верите?! - возмутилась мать.
        - А чем ещё это объяснить. - Свекровь с победным видом откинулась на спинку стула. Было видно, что она довольна наконец-то подвернувшемуся поводу придраться к невестке. - Наверное, Гюнай кому-то сделала что-то плохое. Может быть, она не порядочна?
        - Я мать вашего внука! - взбеленилась Гюнай. - Как вам не стыдно такое говорить?!
        - А что это, милочка, за стихи? - Свекровь ехидно улыбнулась. Гюнай побагровела и пробормотала:
        - Это вы про те, которые я писала в шестнадцать лет?
        - Нет, дорогая, это я про те, которые ты пишешь сейчас.
        - Не понимаю, о чём вы.
        - А вот об этом, - не удержалась свекровь и полезла в карман за скомканной бумажкой, на которой старательным почерком Гюнай были выведены строчки: - Ты держишь меня за руку, и я прощаю тебе эту муку, твой облик навечно со мной, хочу всегда быть с тобой… Что это за кошмарная пошлятина? - Свекровь Гюнай преподавала русский язык и литературу в школе, поэтому привыкла высказывать критику творчества прямо в лицо автора, ну или в его тетрадь. Гюнай разрыдалась и вырвала стихотворение из пальцев свекрови, а её мать закричала:
        - Что это вы роетесь в вещах моей дочери?! - От этого крика бабушка Халила проснулась.
        - Что, что случилось? Нийя кышкырырсан?[12 - Почему кричишь? (Пер. с азерб.)] - Она плохо говорила по-русски.
        - Ничего, ничего, спите, - поспешно сказала свекровь, для которой эта женщина, в свою очередь, тоже была свекровью. - Ладно, об этом потом. Вы знаете, к какому врачу её вести?
        - У меня есть знакомый, - включилась бабушка Гюнай. - Он вас примет без очереди, он работает в частной клинике. Я позвоню кое-кому.
        Гюнай потащили к знакомому врачу, прежде чем она успела осушить слёзы. Над главным входом висела вывеска: «Медицинский центр Ахмед. Вы просто ахнете от нашей медицины».
        - У них хозяин - Ахмед Ибрагимов, - пояснила бабушка Гюнай.
        В приёмной теснилась толпа народу. Некоторые посетители торчали тут с самого утра и уже приобрели полуобморочный вид, причём не только больные, но и здоровые. Врач слыл общительным человеком, обожающим своих друзей и родственников, поэтому с самого утра принимал только их, причём, надо отдать ему должное, совершенно бесплатно. Остальные ждали столько, сколько позволяло терпение. Те, кто приходил не впервые, принесли с собой термосы и еду. Те, кому для обследования требовался пустой желудок, потихоньку зверели.
        Появление Гюнай внесло некоторое оживление. Дети начали дёргать матерей за юбки и показывать на неё пальцем: «А что случилось с тётей?» Кто-то прошептал: «Вай, биябырчылыг[13 - Позор (пер. с азерб.).]». Гюнай залилась слезами пуще прежнего, родственницы окружили её стеной. На шум из кабинета вышла медсестра, оглядела посетителей и объявила:
        - Гюнай.
        Молодой человек, страдавший язвой желудка и приходивший уже в третий раз, устроил грандиозный скандал и потребовал вернуть ему деньги. Покорное стадо, ожидавшее снисхождения от врача, очень удивилось такой наглости.
        - О, Наргиз, дорогая! - Врач обрадовался, увидев старую знакомую. - Сколько лет, сколько зим. Редко видимся с тобой, вот обидно, что только по таким плохим поводам. Что с твоей внучкой? Гюнай, где ты, краса-а-а… Хм. Да. Понятно. Сколько тебе лет?
        - Двадцать пять.
        - Сильные стрессы были?
        - Н-нет.
        Врач почесал лоб. В глубине души он был доволен, что ему довелось наблюдать такой интересный случай, и решил из профессионального тщеславия докопаться до сути проблемы.
        - Ну что, - бодрым голосом заключил он, потирая руки, как муха. - Сдаём все анализы, посмотрим, что к чему. Вы, главное, не переживайте.
        И э-э-э… - Он замешкался, потому что почувствовал: от него ждали конкретных рекомендаций. - Спать побольше, не переутомляться, не нервничать. Есть лёгкую пищу, но вовремя. Всё будет хорошо.
        Так началось паломничество Гюнай по разным кабинетам. За кругленькую сумму результаты анализов подготовили в рекордно быстрый срок, но проанализировать сами результаты никто был не в силах. Строго говоря, всё оказалось в полном порядке, не считая мелких нарушений, которые всё же не могли привести к таким катастрофическим последствиям. Знакомый бабушки, разведя руками, послал Гюнай к эндокринологу, тот, в свою очередь, направил её к невропатологу, который долго и озадаченно выстукивал её колени, словно надеялся найти там клад, а затем посоветовал идти к гинекологу, от чего Гюнай наотрез отказалась, хотя гинеколог и была женщиной. На все обследования ушло не меньше недели, так что попытка следовать рекомендации врача и не перенапрягаться была обречена на провал. Больше всего злило Гюнай то, что она не могла пойти на сальсу - не в таком же виде, да и сил не оставалось. Халил как-то раз, взглянув на жену повнимательнее, сказал:
        - Ты переутомляешься, наверное, что-то плохо выглядишь.
        Гюнай словно приросла к полу. Он что, слепой или ненормальный? Ответ был гораздо проще - Халил погряз в своей рутине настолько, что способность воспринимать новое и необычное у него атрофировалась, он стал эмоциональным импотентом. Работа, официальная и добавочная, высосала из него остатки сил, его трепыхание с целью заработать побольше денег, чтобы стать счастливым и благополучным, напоминало попытки насекомого, попавшего в паутину, выбраться, отчаянное размахивание крылышками, умножающее липкие путы. Он купил большой телевизор, но ему некогда было его смотреть. Он дарил жене красивые выходные платья, но ему некогда было выйти с ней в свет.
        «Может, всё не так заметно? - Гюнай изучала себя в зеркале. - Если накраситься посильнее… Сойду за сорокалетнюю. В конце концов, никто не знает, сколько мне лет. А Он… Он меня и не помнит вообще».
        С каким-то кровожадным остервенением она принялась выщипывать брови, пока они не превратились в шеренгу удивлённых одиноких волосков, не понимающих, что они вообще делают на этом лице. Следующим решительным шагом было создание густой чёлки, которая хоть и не подошла Гюнай, но прикрыла её покрытый канавами морщин лоб. Так. Обвисшую шею можно спрятать под водолазкой, правда, Гюнай не выносила водолазок и свитеров со стоячими воротниками - они душили её. Потом Гюнай накрасилась как можно ярче, наклеила ресницы и стала похожа на печальную престарелую проститутку, собирающуюся в свой прощальный рейд по беспокойным ночным улицам. Она себе понравилась. В конце концов, молодость никогда не была её главным достоинством.
        Ребёнок, глядевший ей вслед из-за решётки кроватки, как заключённый вслед освобождённому, вдруг открыл рот и неподобающе отчётливо произнёс в пустое пространство:
        - Мама старая.
        Бану гневалась. Они с Вагифом никак не могли прийти к консенсусу по поводу музыки для выступления. Партнёр был одержим какой-то странной манией подражать всем подряд, особенно чемпионам мира по сальсе. У одной пары он хотел позаимствовать музыку, у другой - весь танец. Бану, страдавшая болезненным индивидуализмом, выходила из себя и шипела: «А что в этом танце будет от нас?» Когда они наконец с большим трудом нашли песню, устроившую обоих, и предоставили её на одобрение Веретена, оно заявило, что музыка слишком сложная. Тут у Бану опустились руки, и она подумала, что пусть будет так, как он скажет. Только Веретено ничего конкретного не говорило. Ему и правда было безразлично, кто победит, - любимчиков он не заводил, несмотря на то что в определённых обстоятельствах мог оказывать кому-то особое внимание (например, если надо было уломать человека поучаствовать в чемпионате).
        Однажды, в ходе жаркого творческого диспута, Бану так рассвирепела, что даже повысила голос, чего никогда не делала в разговорах с посторонними и малознакомыми людьми. Веретено выскочило из кабинета, как чёрт из табакерки, и, посмотрев на Бану с Вагифом, предупредило:
        - Если вы не победите, она тебя убьёт!
        - По-вашему, я так жестока?
        - Ага. Маленькая садистка! - Веретено произнесло это с удовольствием, его тёмные глаза радостно засверкали.
        И Бану постаралась стать очень ласковой с Вагифом. А то этому Веретену ещё бог знает что может прийти в голову. Пустые черепа - отличный приёмник для любых случайных мыслей, витающих в нездоровом воздухе большого города, а Веретено в этом смысле очень походило на кошек: если что-то втемяшивалось в его голову, вытрясти это оттуда было уже невозможно.
        В тот день Бану вошла в кабинет, чтобы заплатить, как обычно, за следующий месяц - сказать по правде, она готова была вносить какую угодно оплату хоть каждый день, лишь бы только иметь возможность приходить лишний раз к Учителю. Пока он принимал посетителей, которые лезли к нему с самыми абсурдными вопросами, Бану разглядывала кабинет, облокотившись о косяк двери, и всегда находила в нём что-нибудь новое. Одно время на столе стояли два рога в металлической оправе на подставочке, так что Бану с трудом сдерживала себя, чтобы не спросить: «Какие чудесные рога, это вам друг подарил?» Потом, видимо, кто-то так и сказал, потому что рога исчезли, уступив место подарочному письменному набору, которые очень любят приверженцы дешёвой роскоши. Ещё в комнатке стоял облезший буфет, забитый конфетами, стаканами, почётными грамотами Веретена, его фотографиями в обнимку со старыми хрычами и прочим хламом. Другой шкаф был глухим и вызывал у Бану жгучее любопытство: она практически не сомневалась в том, что там хранится скелет.
        - Я заплатить.
        - Ага. Номер свой скажи.
        - Сорок восемь.
        - Ну как вы с Вагифом? - Веретено приняло деньги и спрятало их в ящик стола, а затем очень старательно вывело имя Бану в журнале. - Получается?
        - А вы как думаете?
        - Я хотел, чтобы ты с Фаридом танцевала. Но он уже окончательно влюблён в свою партнёршу. Вообще, - тон Веретена опять стал менторским, как всегда, когда он вдруг пускался в избитые рассуждения о бытии, - никогда нельзя влюбляться в партнёра по танцу, это очень мешает.
        - Поэтому иногда я танцую ещё хуже, чем обычно, - кивнула Бану с невинным видом.
        - Когда - иногда? - Веретено посмотрело на неё с некоторым испугом.
        - Когда танец - больше чем танец.
        - А когда он больше?
        - Для меня - всегда. Танец - всего лишь метафора.
        - Что? - Веретено испугалось, услышав незнакомое слово, звучавшее, как проклятие.
        - Метафора, - с жестоким удовольствием отчеканила Бану. Веретено помолчало некоторое время, а потом сказало:
        - Хорошее колечко. Только снимай его, когда танцуешь, а то оно руки царапается.
        - Слушаю и повинуюсь, мой господин!
        Веретено скорчило удивлённую рожу, но было ясно, что он против такого обращения, в принципе, не возражает.
        Кольцо в виде большого цветка, сработанное из серебра, тем вечером так и не снялось с пальца Бану, хотя всегда было ей велико. Не помогло даже мыло.
        «Проклятые джадугяры!»[14 - Те, кто делают джаду.] - Фатьма выдёргивала из горшков погибшие растения и жгла их в том же самом подносе, который служил ей для сжигания гармалы обыкновенной, которую Фатьма знала под именем «узярлик». Едкий дым расползся по комнатам, и целый месяц потом Фатьма не могла избавиться от этого запаха, хотя и держала окна открытыми весь февраль - столь сильным было проклятье. По разным причинам она всё откладывала разговоры с некоторыми людьми, которые, как она знала, могли раздобыть «гурд ягы». Прокрастинация была ей незнакома, равно как и само новомодное слово, но интуиция подсказывала, что результаты расследования могут оказаться ещё неприятнее, чем она ожидала. Ей не давал покоя человек, которого она видела на фотографии. Иногда он даже снился Фатьме, ничего особенного в этих снах не происходило, но после них Фатьма просыпалась ровно в четыре часа утра - всегда в одно и то же время - в холодном поту, с ощущением, будто всю ночь решала уравнения, в которых абсолютно все части были переменными. Она могла бы пойти на сальсу да и посмотреть на него, но боялась чего-то.
Каждый раз, когда Фатьма думала об этом черноволосом мужчине, на неё накатывало предчувствие, что её приход в школу танцев станет ошибкой, за которую придётся заплатить неоправданно высокую цену.
        Покончив со сжиганием ни за что ни про что расставшихся с жизнью цветов, Фатьма устроилась на кухне и медленно выпила одну за другой шесть чашек чая с айвовым вареньем, которое хранилось у неё с позапрошлого года. Обычно чаепитие помогало ей собраться с мыслями. Она уже знала, кого любила Афсана. Можно было бы понять, если бы она решила покончить с собой именно из-за безответной - разумеется! - любви, но джаду никак не вписывалось в эту энтимему. Если бы подклад совершила соперница - это означало бы, что у Афсаны как минимум имелись кое-какие шансы на взаимность. Фатьма любила свою племянницу и считала её хорошим человеком, но лгать себе она не привыкла и прекрасно понимала, что в этом случае у девушки не могло быть ни единого шанса. Значит, соперница исключалась. К тому же свёрток был спрятан прямо в доме, прямо в комнате Афсаны, значит, это сделал кто-то, имевший доступ в квартиру. Противно подозревать ближайших друзей и родственников, но такое бывает. Может быть, проклятье наложили на всю семью, и на Афсану как на самую ослабленную пал первый удар? Эта мысль Фатьме совершенно не понравилась.
Она решительным движением отодвинула от себя чашку и схватилась за городской телефон. Пора было сделать несколько звонков. От вспышки решимости Фатьмы большая коричневая сколопендра, неторопливо шествовавшая по деревянному потолку, вдруг сорвалась и плюхнулась прямо в чашку. Фатьма невозмутимо вытащила её двумя пальцами и посадила в самый большой горшок с фикусом.
        - Враги! - драматическим жестом Бану указывала на пару, которая тоже собиралась выступать на чемпионате от младшей группы. - Мы подсыплем вам толчёное стекло в туфли!
        - Она шутит. - Вагиф одарил их голливудской улыбкой.
        - Мы подсыплем вам снотворного со слабительным в воду, - продолжала грозить Бану. Ей нравилась эта пара - танцуя, они не сводили друг с друга глаз и нежно улыбались. В Бану не жил дух соперничества - по крайней мере, не в таких мелочах, как чемпионат города по сальсе. Она выступала только ради Веретена, и теперь у неё был повод не вылезать из школы целыми днями. Однажды в субботу она увидела его народный ансамбль - необузданная стихийная сила, прокатившаяся по школе, как орда кочевников-завоевателей, состоящая из субъектов, которых давно вышвырнули бы из института, если бы они не находились под всеобъемлющим крылом танцевального руководителя. Бану ждала Вагифа, крутилась в коридоре перед зеркалом, и Джафар поедал её глазами, когда они появились и начали с дикими воплями носиться по коридору, периодически затевая драки, словно петухи в курятнике.
        - Лучше не танцуй тут, а то они совсем взбесятся, - надменно глядя на них, посоветовал Джафар. Бану подумала о милом мягком Веретене, которого, казалось, каждый мог обидеть.
        - Бедный, как он с ними справляется?
        - У него есть свои способы воздействия, - ухмыльнулся Джафар, мгновенно поняв, о ком идёт речь.
        И правда, когда началась репетиция, Бану подкралась к двери и увидела, что Веретено возвышается над кругом пляшущих парней, словно гора Девилз-Тауэр, и было оно совсем другим, незнакомым и пугающим. Такого сурового, властного выражения лица Бану у него ещё не видела, и его подопечные явно не смели проявлять свой пыл в присутствии Учителя. Девушки там тоже были, все как на подбор маленькие, чернявые и кривоногие. Бану готова была прозакладывать душу, что они влюблены в Веретено, как кошки, и даже снисходительно пожалела их. Наверняка он казался им почти богом, существом из другого мира, артистического, высокого и недоступного. Смешные бедняжки! Шли бы лучше на сальсу. Народные танцы были его работой, сальса была его душой.
        Тяготы подготовки к чемпионату становились всё невыносимее. Бану испытывала всё меньшее желание флиртовать со своим партнёром, зато он был склонен к этому всё больше. Зря она намекала ему, что сохнет по другому мужчине: то ли это казалось ему сущим пустяком, то ли он просто не понял её намёков. Иногда Вагиф хватал Бану на руки (у них в школе танцев это вообще было принято, как заметила Бану) и отказывался отпускать, так что ей приходилось поколачивать его. Однажды Веретено заметило, как Бану лупит своего партнёра, и, радостно скалясь («Ух, какой же он сладкий, когда улыбается!» - подумала Бану), завопило:
        - Бьёт - значит любит!
        - Это не наш случай, - мрачно ответила Бану.
        - Да-а-а? Ну вы молодые, всё ещё впереди. В пашем школе поженились тринадцать пар.
        - Да, вы уже говорили, - устало ответила Бану. - Мы вашу коллекцию не пополним.
        - Не переживай, она тебя полюбит, - не унималось Веретено.
        - Не будет этого, даже если Солнце встанет на западе, - отрезала Бану, чувствуя нарастающий гнев.
        - Так никогда не говори, - с высоты своего убелённого сединами опыта печально сказало Веретено, на сей раз тихим голосом и обращаясь к одной Бану.
        - Он слишком молод для меня, - утешила его Бану. Веретено скорчило ужасающую гримасу удивления:
        - Правда? Вагиф, тебе сколько лет?
        - Двадцать шесть.
        - А тебе?
        - Двадцать четыре. - Для порядка и пущего эффекта Бану округлила в большую сторону.
        Притворная гримаса удивления на артистичном лице Веретена сменилась выражением неподдельного потрясения.
        - Двадцать четыре? Я думал, тебе семнадцать!
        - Ну, во всяком случае, вы не побили рекорд человека, который пропускал меня в бассейн за пол цены, потому что думал, что мне ещё нет пятнадцати, - на одном выдохе сказала Бану, и по мере того, как предложение набирало обороты, на лице Веретена расцветало непонимание.
        - Как-как? - переспросил он.
        - Меня пропускали в бассейн за полцены. Потому что думали, что мне нет пятнадцати. - «Господи, - подумала Бану, - если каждое сказанное сложноподчинённое предложение мне придётся для него разбивать потом на много маленьких, чтобы ему было понятнее…»
        - Да-а-а, - продолжало сокрушаться Веретено и как бы по рассеянности начало танцевать с Бану. - Вот так. Я думал, ты маленькая девочка, а ты, оказывается, взрослая девушка.
        «Да, и вас не посадят за совращение несовершеннолетних, если что», - с горечью подумала Бану, понимая: «если что» ей не светит.
        Привыкшие совать нос в дела собратьев по танцу, старожилы школы считали своим долгом дать Бану, у которой за спиной были годы выступлений на сцене, свои ценные советы. Особенно раздражал своей назойливостью Джаваншир, большая звезда маленького клуба, в чьём рту было несколько потемневших от времени и, видимо, перешедших по наследству золотых зубов. Он постоянно норовил поменять с трудом продвигавшуюся постановку танца по своему сомнительному вкусу, чем вызвал ненависть Бану, которая в последнее время вообще была склонна испытывать одни лишь негативные чувства - безнадёжная любовь ещё не улучшила ничей характер. Обидней всего было то, что Джаваншир договаривался с Вагифом, словно в их паре главенствовал он, хотя руководить должна была Бану как несравненно более опытная и умная.
        - Нет, ну надо же, - понервничав как-то раз, жаловалась она Лейле. - Какой-то Джаваншир, вчера спустившийся с гор, не умеющий разговаривать, а только гукать и показывать на пальцах, сколько ему лет, у которого первой любовницей была овца, - он мне - мне! - будет указывать, что и как мне делать?!
        Лейла, которая симпатизировала Джаванширу и считала его превосходным танцором, не разделяла негодования подруги.
        - Зачем ты так переживаешь? В следующий раз иди пожалуйся Веретено мюэллиму[15 - Учителю. Иногда используется как обращение не только к учителю, но и вообще любому мужчине, старше по возрасту или по должности.], и всё.
        Так Бану и сделала. В следующий раз, когда Джаваншир рассердил её и Веретено заметило, что гнев исказил детское личико Бану, на его расспросы она ответила:
        - Ваше величество, ваши подданные указывают мне, как мне ставить мой танец! - Она нарочно употребила слова «мне» и «мой» целых три раза. Веретено недовольно покачало головой и посоветовало:
        - А ты не обращай на них внимание. Серавно ты лучше знаешь.
        В этот момент Бану любила его ещё больше, ей показалось, что между ними существует тайное взаимопонимание. Веретено не сказало больше ни слова, но временами бросало на неё быстрые взгляды.
        Легкомысленное Веретено, конечно, забыло предупредить Джаваншира, чтобы тот не лез в дела Бану, потому что на следующий же день он увёл Вагифа в сторонку и, приобняв за плечи, долго о чём-то шептался с ним, после чего Вагиф вернулся к Бану и с маниакальным энтузиазмом предложил ей поменять кое-что в танце. Бану разозлилась и отказалась. Тогда Джаваншир начал убеждать её - Бану и половины слов не поняла из-за его кошмарного акцента, - но вдруг закашлялся, согнулся пополам и исторгнул изо рта что-то маленькое, с громким стуком упавшее на пол. Бану опустила взгляд и увидела золотой зуб.
        Танго - хореографическое отображение извечной войны между мужчиной и женщиной. Сабина, этот потрёпанный солдат любви, не просто осваивала танцевальные па - она нападала на них и захватывала в плен. Вне школы она по-прежнему оставалась уродливой и незаметной, но стоило ей войти в ярко освещенный зал и приступить к танцу, как она преображалась: очки начинали сверкать, волосы вставали дыбом, а лицо становилось одухотворенным и зверски-прекрасным. Учитель практически не выпускал её из рук, и Сабина уже начала чувствовать, как смыкается вокруг неё кольцо зависти и злобы. Каждой хотелось танцевать с Учителем, но эта честь изо дня в день доставалась почему-то именно Сабине. Все стали с ней очень любезны, запросы на добавление в друзья в Facebook посыпались как из рога изобилия: наверное, женщины рассчитывали выведать у неё секрет привлечения Учителя. Втайне ненавидевшая всех окружающих, Сабина со злорадством подтверждала запросы и никому о себе ничего не рассказывала.
        Зато она начала присматриваться к Учителю. Он завораживал. Мозги Сабины уже покрылись толстым слоем пудры, а с ушей её свисала лапша из комплиментов тончайшего помола. А однажды, после особенно страстного танго, он поцеловал ей руку. Его губы были мягкие и слегка влажные. Сабину не целовал до сих пор ни один мужчина, кроме покойного отца, и было это давно. Она пошла переодеваться, а поцелуй на её руке всё ещё горел, как клеймо. Потерянная на время урока осознанность вернулась к Сабине, и она попыталась вспомнить, каково это было - танцевать с ним, грудь к груди. В такие моменты она обычно ни о чём не думала или мечтала о шефе. Теперь она вспомнила, как Учитель дышал, как сосредоточенно кусал губы, как его рука скользила по её спине. Вспомнив один раз, Сабина уже не смогла этого забыть. Впервые за долгое время она ложилась спать с мыслями о другом мужчине. Это было так ново и странно, что пугало её. Сабине казалось, что она изменяет любимому, и она чувствовала себя путаной.
        Собираясь на следующий урок, она решила накраситься. Делала макияж прямо на рабочем месте, так что одна из сотрудниц, проходя мимо, тоненьким голоском заметила:
        - Ой, а зачем ты красишься?! Тебе так подходит без косметики!
        Сабина не удостоила её ответом: кругом одни недруги и недоброжелатели. Она своими глазами видела, как эта же девица настойчиво скармливала жирный торт с шоколадом другой сотруднице, толстой, как борец сумо, отчаянно пытавшейся похудеть и находившейся тогда как раз в разгаре диеты. Густо обведённые чёрным карандашом глаза сделали Сабину ещё больше похожей на ворону, но она осталась довольна и в довершение картины измазала свои узкие губы красной помадой. Затем обрызгала шею духами, которые нашла в комоде с бабушкиной косметикой. Этот запах мог поднять из могилы мёртвых.
        Учитель, оказавшись поблизости от неё, принялся усердно принюхиваться, пытаясь определить источник запаха.
        - Это ты так пахнешь? - спросил он со всей свойственной ему детской непосредственностью. Сабина вздрогнула и с усилием кивнула головой. Учитель ещё раз принюхался, с удовлетворённым видом сказал: «Этими духами у меня тетя душилась», - и отошёл поболтать с женщиной, мечтавшей сбросить вес, об альтернативных и чудодейственных методах похудения. В тот день он с Сабиной не танцевал, и она решила, что радикальная смена имиджа, пожалуй, оказалась тактической ошибкой. Топчась со своим неумелым и равнодушным партнёром у двери, Сабина заметила совсем юную девушку, почти девочку, которая наблюдала за ними сквозь стекло, стоя в тамбуре. У девушки было мрачно-лирическое выражение лица, словно у демона Врубеля, и, проследив за направлением её взгляда, Сабина поняла, что девушка смотрит на Учителя. Тут она вспомнила, что именно с этой девушкой столкнулась в дверях, когда впервые пришла в школу. Её охватило раздражение, подобное тому, которое она испытывала, когда шеф приводил в офис очередную шлюху да ещё просил её, Сабину, никого к нему не впускать. Тут Учитель заметил, что девица на него глазеет, и подскочил
к двери. У Сабины на мгновение потемнело в глазах, а когда её отпустило, никакой девушки за дверью не было и в помине.
        У Бану появилась привычка под предлогом того, что ей надо отдохнуть от репетиций (пришлось пожертвовать тщательно пестуемым образом железной леди, способной протанцевать двенадцать часов без передышки), становиться за дверью в главный зал и смотреть, как Веретено ведёт уроки танго. За неимением молодых и красивых женщин на этих занятиях Бану ревновала к тем, которые были. Обладая неплохой интуицией, она не могла не заметить, что на всех женщинах, посещавших уроки танго, лежит некая роковая печать. Каждая из них была колоритна в своей некрасивости. Особенно отличалась та, что танцевала лучше всех, - с суровой физиономией. Веретено постоянно использовало её для показательных танцев, на которые Бану смотрела с тоской и завистью, надеясь, что он заметит её, наблюдающую за дверью, и его тёмную голову посетят какие-нибудь догадки, но Веретено обычно бывало поглощено танцем и никого, кроме партнёрши, не видело. Но вот однажды, когда он по непонятной причине изменил своей постоянной партнёрше и, танцуя с другой женщиной, кинул взгляд на дверь, Бану попалась ему на глаза. Веретено тут же поддало жару и
страсти в своё танго, а когда музыка закончилась, поспешило к Бану, которая стояла, приблизив лицо вплотную к стеклу и опершись о него ладонями. Веретено со своей стороны приняло зеркально-симметричную позу. Бану слегка склонила голову набок и улыбнулась ему. Веретено картинно заиграло мускулами груди. Бану смилостивилась и изобразила восторженный обморок. Вообще-то она нечасто баловала его своим восхищением - надо же было ей хоть как-то выделиться из толпы пускавших слюни почитателей. Бану подозревала, что Веретено недоумевает по поводу её холодности, временами на него накатывало желание понравиться, выбить из неё хоть какое-то признание, кроме редких и чересчур тонких для его понимания комплиментов, которые он мог счесть и за издёвку. Если он подкрадывался сзади и тыкал Бану под рёбра (надо сказать, это происходило всё реже, а с тех пор, как выяснилось, сколько ей лет, вообще прекратилось), она одаривала его красноречивым взглядом, не надеясь, правда, что Веретено поймёт, что она считает его поведение более чем странным. Если он говорил ей приятные слова - всегда одни и те же, - она принимала их как
должное. Веретено взяло в привычку хвастаться перед всеми растяжкой Бану, как будто это была его заслуга, просило её продемонстрировать свои возможности, согнуться так и эдак, показывало её всем, кому только было можно («Нет костей, нет костей!» - без конца повторял он). Когда она, устав, присела на пол в позу, которую люди, разбирающиеся в йоге, опознали бы как вирасану, Веретено с умилением спросило:
        - Это твои ножки? - Бану давно заметила, что про её части тела он говорит исключительно в уменьшительно-ласкательном обращении.
        - Нет, - быстро сказала Бану, - Это ваши ножки. Все ножки, танцующие здесь, принадлежат вам!
        - Вот как? Ну-ну. - Веретено самодовольно почесало животик и поспешно занялось своими делами. А к Бану подскочил Вагиф и своими пересушенными руками ухватился за её локти, потащил вверх и уволок в маленький зал танцевать. Там было пусто, если не считать Кафара, который сидел на полу, возле разноцветной кучи резиновых ковриков для йоги, и изливал лучи света из своих прекрасных невинных глаз на всё вокруг. Увидев входящих Бану и Вагифа, он поджал вытянутые ноги. Бану хотела поприветствовать его, но он резко вскинул руку и прижал палец к губам, делая ей знак молчать. Во всём этом была таинственность, пришедшаяся Бану очень по душе, поэтому она решила поиграть в его игру и посмотреть, что произойдёт дальше. С полчаса они репетировали, потом Вагиф решил показать Бану своих новых кумиров, которых он нарыл в интернете, ушёл за ноутбуком и пропал с концами, чему Бану была рада, потому что ей хотелось пообщаться с Кафаром, загадочным и печальным. Был он так бледен, что его лицо почти сливалось со стеной, и тёмные волосы, брови и глаза казались нарисованными на ней.
        - Он слабый партнёр для тебя. Ну ты знаешь, наверное, - сказал Кафар.
        - Почему я ни разу не видела тебя на уроке?
        - Мне… Я не хожу. То есть… хожу. По другим дням. В старшую группу.
        - Все, кто ходит в старшую группу, ходят ещё и в младшую, и в среднюю. Ты же всё равно приходишь в школу и торчишь здесь.
        - Да. Я очень привязан к этому месту.
        Тут в комнату ворвался кот, пробежал мимо Кафара, зашипел на него и нырнул в маленькое окошко.
        - Куда он?! - испугалась Бану.
        - Крыс ловить. Не переживай.
        Бану наклонилась и попыталась просунуть голову в окошко, ощущая себя Алисой в Стране чудес.
        - Да что же там такое?
        - А я знаю, - неожиданно отозвался Кафар. - Когда-нибудь покажу тебе. Но не сейчас.
        - Что там? - В голосе Бану сквозила плотоядная жадность.
        - Всё скажу, только потом.
        - Когда?!
        - Когда ты будешь готова.
        - И что для этого должно произойти?
        - Ну… Как ты относишься к Учителю? - Кафар ошарашил Бану неожиданным вопросом.
        - То есть? Он хороший. Все его любят.
        - А ты?
        Бану сжала вспотевшие ладони в кулаки.
        - Ну он, конечно, обаятельный. Я нормально к нему отношусь.
        Кафар посмотрел на неё как-то печально, так что стало ясно: он не поверил ни одному её слову.
        Бану смутилась. У неё возникло пренеприятнейшее впечатление, что он скрывает что-то важное, неизвестное ей. Тут вернулся Вагиф, и от Бану потребовалась мобилизация всех душевных и физических сил, ибо репетиция продолжалась. Кафар с удручённым видом встал и покинул комнату, причём это ему удалось не с первого раза: он словно не заметил двери и чуть не врезался в стену, как будто собирался пройти сквозь неё.
        Зажав зубами кончик языка от напряжения, Чинара красила ногти лаком. Владея салоном красоты, она не позволяла никому притрагиваться к своим ногтям, предпочитая собственноручно рисовать вышедшие из моды с десяток лет назад психоделические узоры. В этот раз она вложила в каждый мазок особый смысл, ведь маникюр предназначался для глаз Учителя. Конечно, он был далеко не так молод, как ей хотелось бы, но на безрыбье и рак рыба, тем более что он так по-юношески непоседлив, вечно бегает и кричит от переизбытка энергии. Всю эту нерастраченную энергию Чинара хотела направить на себя, всю мощь этих крепких бицепсов, нежность ухоженных кистей рук и мягкость ягодиц. Чинара даже облизнулась. Её ни разу не посетило сомнение в том, что Учитель рано или поздно станет её любовником: ей казалось, что она хорошо знает такой тип мужчин - они никому никогда не отказывают. Этому надо было только сделать намёк потолще.
        Новая дверь в свежеотремонтированной квартире отворилась со страшным скрипом, и Чинара в который раз прокляла нерадивых мастеров. В комнату вошёл сын Орхан - детина двадцати пяти лет. Она его не очень любила - он был похож на бывшего мужа характером и лицом, постоянно подкалывал мать по поводу её любовных похождений, а сам вообще не посвящал её в свои дела, встречаясь с какими-то неподходящими девушками из неблагополучных, на взгляд Чинары, семей. В глубине души Чинара лелеяла мечту переселиться в центр города, там, где сосредоточились все бутики, дорогие рестораны и где чаще всего можно было встретить иностранцев, из которых получаются прекрасные верные мужья. Салон красоты Чинары (который она, не мудрствуя лукаво, назвала «Чинара»), находился почти в центре. Словом, Чинара хотела, чтобы сын подтянулся к культуре, женившись на приличной «девушке из центра», а он всё норовил жениться по любви, дурак такой! Любовь проходит через два года, а квартира неподалёку от Торговой и бульвара остаётся навсегда. Сама Чинара чрезвычайно гордилась своим достижением: на собственные деньги она приобрела квартиру
в престижной новостройке! Они с сыном заселились туда последними, дом уже был обжит. Первым делом, когда ещё не распакованные коробки и чемоданы лежали горой посреди пахнущей краской и лаком квартиры, Чинара обошла соседей по очереди и каждому из них сказала следующее:
        - У меня есть машина, у меня есть сын и нет мужа, и если кто-то откроет про это свой рот, я сама лично закрою его так, что пожалеете о том, что лезли в мои дела!
        Большинство соседей в ответ на эту тираду только пожали плечами, не желая связываться со скандальной бабой, но нашлась одна, точно такая же, как Чинара, и она почувствовала, что на ее лавры кто-то покушается, поэтому сразу возненавидела Чинару и пригласила её на чашку кофе. Началась настороженная дружба, которая в один момент могла перерасти во вражду, и так оно и случилось. Скандал слышали все, кто жил в том же подъезде. Соседка называла Чинару шлюхой, чем, правда, никого не удивила. Ответные слова Чинары были призваны не оскорбить, но деморализовать противницу: та была бездетной и мечтала о ребенке. Несколько раз у неё случались выкидыши, это её несказанно печалило, и вот Чинара заорала:
        - Твой живот на кладбище похож!
        Тогда соседка завопила и непременно спустила бы Чинару с лестницы, если бы вовремя подоспевший Орхан не увёл сопротивляющуюся и рвущуюся в бой мать подальше от позора. В общем, его появления всегда были некстати.
        - Петли надо смазать, - сказал Орхан.
        - Был бы мужчина в доме - смазал бы, - отрезала Чинара, дуя на ногти, чтобы поскорее высохли.
        - Вот поэтому папа тебя бросил.
        - Он меня не бросил! - окрысилась Чинара. - Я его выставила, и он так огорчился, что пытался себя убить, не помнишь, что ли?! Ну вот, ноготь смазала из-за тебя. Где ты шлялся?
        - Я тебе говорил, что буду на даче у Самира. Ты была, как всегда, занята и не услышала. Рассматривала на «Фейсбуке» фотографии своего учителя танцев. Позорные ваши фотки совместные.
        - Ай, мало говори! - отмахнулась Чинара. - Ты всё ещё встречаешься с той… как её?
        - Не знаю, о ком ты говоришь, - холодно ответил Орхан.
        - Я не хочу, чтобы ты просрал свою жизнь! Ты - мой единственный сын!
        - И что, ты меня в папы римские готовишь?
        - Тебе лишь бы издеваться. Куда пошёл! Вернись, я сказала! - Но Орхан уже ушёл в другую комнату, чтобы больше не разговаривать с матерью. К тому же он солгал ей, что был на даче.
        Он вернулся из самого странного путешествия в своей недолгой жизни. А произошло всё из-за этой Тани, которая бросила Рауфа после пяти лет отношений. Вроде всё было прекрасно, ещё вчера влюблённые щебетали и кормили друг друга с вилочки, вызывая у своих одиноких друзей глухое раздражение. А затем она просто объявила ему, что всё кончено, и даже не дала никаких объяснений. Тогда Рауф отправился выпивать в компании Агабалы, хорошего друга. Друг этот был геем.
        Агабала, или просто Балашка[16 - Малыш.], как его называли близкие друзья, подобно многим, приехал в Баку учиться, и он действительно учился, хотя поступил совсем не туда, куда мечталось его родителям. Они видели его экономистом, далёкий же от презренных материй Балашка хотел стать кинорежиссёром. Он уже снял одну короткометражку, которая принесла ему славу в узких кругах и репутацию чуть ли не гения. Друзья возлагали на него большие надежды и не могли дождаться того счастливого момента, когда Балашка пустится в свободное плаванье и поднимет национальный кинематограф до мирового уровня. Ориентацию свою он не выпячивал и не скрывал, но, вращаясь в среде людей творческих, редко становился жертвой предрассудков. Конечно, не было бы ничего загадочного в том, что Рауф позвал его с собой пить, если бы он позвал ещё кого-то из друзей. Но он не позвал, и, как оказалось, к счастью.
        Пока из недр искорёженного автомобиля извлекали тело Балашки, целого и невредимого Рауфа рвало на обочине, а вокруг стояли в полном сборе ближайшие друзья - всего шесть человек, в том числе и Орхан, - и думали, что делать дальше. Рауф не страдал от недостатка денег, зато страдал от избытка совести, так что волновал его не баснословный штраф за вождение в нетрезвом виде, а погибший Балашка и всё то, что он мог бы создать, но теперь уже не создаст.
        - Мы никогда не посмотрим его фильмов! - рыдал он. Никто не нашёл слов утешения, потому что все подумали о том же.
        - Как я посмотрю в глаза его родителям? - хрипел Рауф.
        - У него ещё брат и сестра были, - припомнил Орхан, намекая, что в семье есть запасные дети. Но Рауфу стало только хуже, и он вцепился пальцами в волосы.
        После двух дней тяжёлых раздумий - тело Балашки отправили к родным, обратно в деревню, из которой он отчаянно желал вырваться навсегда, - друзья решили: им надо поехать всем вместе и отвезти деньги родным погибшего, а Рауф останется. Он так и не решил, как же ему смотреть в глаза родственников Балашки. А тут ещё объявился возлюбленный Балашки - субтильный истеричный юнец, который кричал и называл Рауфа убийцей. К счастью, этого оказалось легко утешить деньгами.
        Шестеро друзей с тяжёлыми сердцами отправились в путь. Орхана как самого наглого и закалённого в бесконечных боях с матерью решили выпустить парламентарием. Он должен был вручить деньги родителям Балашки и сообщить, что Рауфу стыдно. Очень-очень стыдно.
        Им пришлось долго кружить по улицам, поскольку выяснилось, что никто толком не знал, где жила семья Балашки. Под конец, уже отчаявшись, они нашли дом, стоявший рядом с огороженным заболоченным участком. Они вылезли из машины и невольно замялись: никому не хотелось делать первый шаг к дому, двери которого были распахнуты, потому что люди непрерывно входили и выходили. Стоя перед бескрайним, сочно-зелёным болотом, от которого пахло колдовством и лесом, Орхан подумал о том, что охотно пожил бы здесь месяц-другой, слушая только шум ветра в кронах деревьев, густым покровом укутавших окружающие горы, да кваканье лягушек, смолкавшее перед закатом.
        - Ну что, пошли, - сказал он наконец, с трудом оторвавшись от созерцания окружающих пейзажей.
        Первым, кого они встретили в доме, был дядя Балашки. Орхан, после приличествующих обстоятельствам встречи слов, объяснил, что они друзья того, по чьей вине погиб Балашка, и пришли, чтобы передать материальную компенсацию, которая, конечно же, не возместит семье тяжёлой потери, но, по крайней мере, свидетельствует о том, что Рауф очень сожалеет о произошедшем, осознаёт свою вину и ему стыдно настолько, что он не в силах приехать сам. Нельзя ли увидеть родителей?
        - Ай, заходите, гостями будете! - воскликнул дядя и поспешил в глубину дома, откуда доносился голос муллы, читавшего молитвы. Друзья неуверенно переглянулись. Тем временем дядя Валашки что-то нашептал сидевшим в комнате мужчинам, после чего их лица оживились и просветлели. Они вскочили с мест и направились к прибывшим. Один был пожилым человеком («Отец Валашки», - с ужасом подумал Орхан), второй, похожий на Валашку, когда тот только приехал в Баку, очевидно, приходился ему младшим братом. Шестеро друзей невольно втянули головы в плечи.
        - А-а-а, добро пожаловать! - воскликнул отец Валашки и крепко пожал им всем руки.
        - Аллах рехмет элесин[17 - Упокой Господь его душу (пер. с азерб.).], - нестройным хором пробормотали друзья Рауфа, пряча глаза.
        - Вот, Рауф передал вам… - Орхан протянул отцу Валашки пачку банкнот. - Он был другом вашего сына, и он очень сожалеет…
        - Да, да, - беспечно перебил его мужчина и быстро сунул деньги в карман, не пересчитав их. - Ну с кем не бывает? Проходите в комнату. А почему Рауф сам не приехал?
        - Ему плохо. Стыдно. - Орхан начал испытывать странное чувство. Ситуация стала слегка напоминать театр абсурда.
        - Вай-вай-вай, ну зачем стыдно? Приехал бы, остался бы три дня справить, у нас такой плов будет, жена всю ночь стояла готовила, и халва у неё как цветочек! Ну ладно, раз не приехал, значит, не приехал, поздно звать уже. А вы чего здесь стоите, проходите, садитесь!
        - Нет, мы, наверное, лучше пойдём, - пробормотал Орхан, поглядывая на своих друзей, которые подавали ему страшные знаки глазами: лучше свалить. Они начали потихоньку продвигаться к выходу, но тут из другой комнаты, где сидели женщины, вышли мать и сестра Валашки.
        - Ну куда пошли?! - мать всплеснула руками. - Оставайтесь! А где Рауф-бей?[18 - Бей - уважительное обращение к мужчине, «господин».] Почему не приехал?
        - Он плохо себя чувствует после аварии.
        - А-а-а. Ну Аллах сахласын[19 - Пусть Бог бережёт его (пер. с азерб.).]. А то приехал бы, повидались бы.
        - Вы его знаете? - догадался Орхан.
        - Нет-нет. - Всё семейство бодро замахало руками.
        - Мы только о нём узнали, когда он чуть вместе с Агабалой не умер, - пояснил отец.
        - Вы, наверное, его вините, - сделал Орхан ещё одну попытку вникнуть в происходящее.
        - Виним? Нет, конечно, нет! - воскликнул отец.
        - С кем не бывает, - добавил дядя.
        - Хорошо, что с бедным мальчиком всё в порядке, Аллах сахласын, - добавила мать.
        Шестеро друзей отлично провели время. Свежий воздух, природа, мимо накрытых столов то и дело проходили гуси. Все были очень приветливы с ними, хотя на похороны собралось непривычно мало народу. Очевидно, Агабалу здесь не жаловали, и его друзья знали почему. Когда они уезжали, отец Валашки сказал им:
        - Всегда рады вам, будете поблизости - заходите, гостями будете! И Рауф-бей пусть приезжает, добро ему пожаловать! Обязательно передайте, пусть приезжает.
        - Хорошо, - сказал Орхан. И подумал, что обязательно расскажет убивающемуся другу, что для семьи Валашки он герой, избавивший их от позора. И самое страшное - это то, что они никогда не поймут, чего лишилась страна в лице их «неправильного» сына Валашки.
        На обратном пути друзья долго ехали в смущённом молчании, но потом Орхан не выдержал и заговорил:
        - Какой смысл во всём этом? Валашка с самого начала был обречён. Мы все обречены. Нас мало, так мало, что мы рассеиваемся… вроде как золото в морской воде, понимаете? Поэтому мы не можем найти друг друга, а когда находим - не узнаём. Даже родителям на нас плевать. Думаете, если я завтра сдохну, моя мать поймёт, чего мир лишился?
        Чинара перекрашивала ноготь, злилась и думала: как жаль, что прошло то время, когда сын зависел от неё материально и она могла пресечь его общение с неподходящими особами, просто перестав давать деньги на нужные в таких случаях расходы. Её раздражали и он, и его странные шутки, которых она не понимала. И вовсе они не позорные, эти фоточки. Они так мило смотрятся вместе, ей уже все знакомые сказали. Хотя, правда, они и про Чинару с Хафизом говорили то же самое. Её милые товарки готовы были сказать ей всё что угодно, потому что им была предоставлена солидная скидка и неограниченный кредит в салоне. Недавно Чинара обсуждала своего партнёра с самой близкой из подруг, той, которая чаще всех говорила правду.
        - Смутный он какой-то. Дохлый. Бачату танцует-танцует - хоть бы раз возбудился.
        Подруга фыркнула так громко, что у девушки, подстригавшей ей волосы, дрогнули ножницы в руке и она случайно хватила лишка. Покраснев, девушка попыталась незаметно исправить свою ошибку, благо дамы были заняты беседой.
        - Они, молодые, все сейчас такие. Это их интернет с ума свёл. Я сама тоже, знаешь, замечаю. Как мне вот мой подарил ноут, я всё время там лазаю, лазаю, а чего ищу - непонятно. И так время быстро проходит. Слушай, может, я приду тоже на вашу сальсу? Там клёво, да? А то у меня жир на животе.
        - От этих танцев ты не похудеешь, - быстро сказала Чинара. Её подруга была та ещё любительница опустить рыло в чужую кормушку! Не дай бог, она увидит Учителя живьём! На фотографиях-то он ещё так-сяк, а вот если начнёт танцевать и расточать любезности, эта жируха его точно сцапает.
        - Ой, ладно. Хотела на твоего Хафиза посмотреть.
        - Он не мой.
        - Ну и зря. Давай, покажи ему, чего стоит старая гвардия!
        - Кто это старая?! Хотя… знаешь, ты права. Я как будто заржавела вся. Пора размяться.
        - Развлекись, любовь моя! И не забудь позвать меня на свой чемпионат, когда он там?
        Чинара улыбнулась в чашку с кофе, в котором вдруг образовалась маленькая, но агрессивная воронка, уходившая упругим корнем на самое дно.
        Веретено, заботливо взяв Бану за тонкое запястье, вытащило её руку из щели между дверной коробкой и дверью, куда она беззаботно вложила пальцы, небрежно опершись о стену.
        - Сейчас кто-нибудь дверь закроет и твою ручку прищемит.
        - Это пустяки.
        Веретено задумчиво измерило пальцами толщину запястья Бану. Затем он подловил уныло бредущую мимо Эсмеральду, измерил её запястье, сравнил, махнул на бедную девушку рукой и позволил ей идти дальше. «Ну вот, создал мне врага на пустом месте», - сокрушённо подумала Бану, но выходка эта ей всё равно польстила. Он замечал её изящество, акцентировал на нём внимание, и это было прекрасно, это давало Бану стимул жить дальше, стимул, которого обычно само же Веретено и лишало её.
        Эсмеральда была отомщена в тот же день, а Бану со своего зыбкого Олимпа, на который её вознесло Веретено, была низвергнута им же прямо в Гадес.
        «А он хитрый. Сам укусит - сам же и оближет», - злилась Бану, наблюдая за тем, как вероломное Веретено обнимается с Эсмеральдой и целует её в макушку. Эсмеральда улыбалась счастливой застенчивой улыбкой, обхватив его живот своими худыми ручонками («С запястьями, которые всё равно толще моих», - в бешенстве отметила Бану). Урок уже закончился, пора было освобождать зал и начинать репетировать кому где повезёт - в коридоре или в маленькой комнате. Бану встала. К ней подскочил Джафар:
        - Куда направляешься?
        - В раздевалку.
        Джафар схватил её в охапку и на руках понёс туда, куда Бану легко дошла бы и своим ходом. Она не возражала. У дверей раздевалки он остановился и сказал:
        - Ну что, приехали.
        - Можешь отпускать.
        - Отпущу, только если поцелуешь меня.
        Не ломаясь лишний раз, Бану исполнительно поцеловала его в колючую щёку, пахнувшую резким одеколоном - этакий коктейль фальшивой ярко выраженной маскулинности.
        - А я тебя? - Бану послушно подставила свою покрытую пушком щёку губам Джафара, подумав при этом: «Что за детский сад? А впрочем, получай, Веретено!» Джафар с довольным видом отпустил её и оставил наконец в одиночестве. В раздевалке Бану тяжело опустилась на шаткий стул с выеденной начинкой - сидеть с некоторых пор стало немного больно, потому что те места, которым положено быть мягкими, у неё слегка убавились в объёме - и опустила голову на руки. Со шкафа мягко прянула вниз тень - это кот решил понюхать Бану. Удовлетворившись результатом обнюхивания, он вознамерился запрыгнуть к ней на колени, но Бану мысленно пребывала на несуществующем дне Бездны Челленджера, и никакой кот не мог вытянуть оттуда её, распластанную сотней мегапаскалей своего отчаянья. Кот был отброшен в сторону. Он холодно посмотрел на Бану выпуклыми янтарными глазами, ничего не сказал (этот кот никогда не разговаривал, Бану ни разу не слышала его голоса) и с независимым видом направился к своим мискам с едой, которые наполнял для него Джафар, хранитель кота при школе. Бану почувствовала себя виноватой, и от этого ей стало ещё
хуже.
        В коридоре колебались в танце тёмные тени, лица которых, за редкими исключениями, Бану никак не могла запомнить. Цепляясь каблуками за линолеум, она лавировала между ними, пытаясь разыскать Вагифа, но не очень-то этого желая. Зато она нашла Веретено - оно праздно водило указательным пальчиком по круглой плеши в центре головы Джафара, который сидел на скамейке и разве что не мурлыкал от удовольствия. Увидев Бану, Веретено оживилось, бросило Джафара и загудело:
        - Своего партнёра ищешь?! Он от тебя спрятался! Боится, что ты из него выпьешь всю кровь.
        - Так вот какого вы мнения обо мне, - тихо произнесла Бану, глядя в самую глубину его чёрных глаз и раздражаясь от того, что он упорно выдерживал её взгляд. - Разве из вас я когда-нибудь пила кровь? - И тут же ярко представила себе, как присасывается к его лебединой шее. У него по венам, небось, не кровь течёт, а чистый мёд.
        - А я и не говорю, что из меня пила. - Веретено, как всегда, приняло её скрытое за пристальным взглядом весёлое кокетство всерьёз и поспешило оправдаться: - А из него выпьешь. Ты же хочешь победить?
        - Я привыкла побеждать, - соврала Бану.
        - Ну надо учиться, гызым[20 - Девочка моя (пер. с азерб.).]. Надо учиться уступать.
        - Мы настолько безнадёжны?
        - А? Да нет… Кто сказал - безнадёжны? - Веретено поняло, что загнало самого себя в тупик, как это с ним постоянно бывало в конце редких диалогов-перепалок с Бану, и начало тактическое отступление в сторону туалета. До туалета было шагов пятнадцать, но за то время, что Веретено добиралось до него, его остановили не меньше пяти раз, и всякий раз ему приходилось выслушивать какие-то жалобы, пожелания, давать советы и утешать. «До чего же трудно изображать из себя заботливую клушу», - преисполнилась сострадания Бану и тут же вспомнила, что, в принципе, все хлопоты Веретена по поводу окружающих окупались сторицей: так или иначе, он всех использовал. Основной костяк школы - те, что прошли с ним огонь, воду и медные трубы, - составляли его личную свиту, которая сопровождала Веретено в бесконечных пирушках, вечеринках, поездках, сменявших друг друга, как узоры в калейдоскопе. Они подходили к его телефону, случись тому зазвонить посреди урока, и не без злорадства отвечали неугодным, домогавшимся разговора с Учителем, что он занят. Им позволялось дерзить ему (то же, должно быть, позволялось и остальным,
потому что по характеру Веретено было вовсе незлобивое, но никто, кроме Бану, не пытался проверить), позволялось приходить и уходить когда угодно, а также хватать его за всякие аппетитные места, каковой возможностью пользовались, ясное дело, только женщины. Те девушки, которые уже успели попасть в зависимость от него, но ещё не стали ему близки, становились наёмницами в группе, которую Бану называла «группа для физически неполноценных», которая на самом деле была просто группой для тех, кто не успевает приходить в основное время или хочет заниматься сальсой, так сказать, углублённо.
        Даже её саму, Бану, Веретено позвало в дополнительную группу вовсе не для того, чтобы она там стала лучше, как она осознала очень скоро, а чтобы она изображала профессиональную партнёршу для тех, кто был совсем плох. У Бану дома жил кот, старый, как египетские пирамиды. Усвоив твёрдо ещё в ранней молодости, что на свете нет существа слаще и умильнее, он учинял самые ужасные безобразия и помыкал домочадцами как хотел, зная, что никто не посмеет его наказать, взглянув на эту беленькую ангельскую мордочку. Веретено вело себя подобным же образом. Он заставил Бану всерьёз задуматься о значимости животной притягательности: ум, воспитание, эрудиция - всё это, конечно хорошо, но, как выяснилось, пасует перед банальным животным обаянием.
        Когда Бану напоминала себе о том, что Веретено обычный манипулятор, чьи наивные уловки видны любому человеку, наделённому интеллектом, она почти ненавидела его, но стоило ему притвориться и проявить внимание, как она таяла и готова была согласиться с любой дикой глупостью, им произнесённой. Это было похоже на конвульсии человека, оказавшегося в зоне действия оборванного контактного провода: шаг, падение, вставание, снова падение - до самой смерти. Иногда Бану посещало отчётливое ощущение, что живой ей из этой любви не выбраться. Её преследовало предчувствие неотвратимой катастрофы, каждая машина словно горела желанием её задавить, все каменные кронштейны на старинных домах целились ей в голову, маньяки в тёмных углах точили ножи. А однажды вечером, когда Бану сидела за письменным столом, компьютер, который перестал работать полгода назад, вдруг включился сам по себе, и на мониторе зловеще засиял «синий экран смерти».
        Мрачные мысли преследовали Байрама по пятам. Чтобы отвлечься от них, он даже начал посещать занятия в университете, что было оправданным шагом, потому что проблем в учёбе у него накопилось немало, а решать их было некому. Он и так потратил уйму денег, которых хватило бы на то, чтобы зарыть на будущее неплохой клад, на сдачу зимней сессии. Впрочем, преподаватели с их претензиями и нудными лекциями недолго занимали Байрама, а занимали его размышления о Бану, Афсане и подлости глупых девушек вообще и в частности. Имея кругозор настолько узкий, что он с лёгкостью мог пролезть в пчелиный хоботок, Байрам никак не мог поверить в чувства Бану к Учителю. Если бы он чаще ходил в институт, то услышал бы передаваемую шёпотом историю о пятидесятилетием профессоре, который по огромной любви женился на своей двадцатилетней студентке, которая была к тому же дочерью его ближайшего друга. Но интересы Байрама простирались не дальше новой модели смартфона, поэтому он ничего не знал ни о жизни вообще, ни о человеческой психологии в частности. «Надо её спросить. Подойти и спросить прямо - кто тебе нравится», -
хорохорился Байрам, потому что в глубине души (в самой-самой большой глубине, куда никто не мог бы добраться) он был храбр, как самурай. Учитель, ну надо же. А он-то, Байрам, ревновал её к разным красавчикам. (Бану ужасно удивилась бы, если бы узнала, что туда, на сальсу, ходили какие-то «красавчики».) И больше всего он ревновал её к Джафару. Учитель, значит. Да она на него даже не смотрела! Когда он в конце урока радовал всех своим танцем, она вертела головой по сторонам и смотрела куда угодно, только не на Учителя. И потом, он женат! (Хотя Байрам никак не мог понять, на ком именно.) Порядочные девушки в женатых не влюбляются, Байрам это знал наверняка, впитал с молоком матери. «Я, наверное, чего-то не так понял, спрошу у Бану, она мне точно с радостью всё расскажет, мы же друзья. Правда, она не приняла мой запрос о дружбе в «Фейсбуке». Не заметила, наверное». Об опасности задавания такого вопроса Байрам не подумал. Вместо этого он позволил воспоминаниям об Афсане бродить в гулких пространствах своей черепной коробки до самого конца лекции. Слова Руслана всплыли в памяти. «А для чего он мне это
вообще рассказал?» - недоумевал Байрам. Тут его осенило, и он почувствовал себя гением, хотя любому другому человеку такая мысль пришла бы в голову первой. Выпросив у соседа по парте огрызок бумаги и ручку, Байрам написал записку девушке, которая сидела впереди него и красила губы, не обращая внимания на преподавателя. Девушку звали Вафа. Она только и успела, что удивлённо принять записку, прочитать её и с интересом оглянуться на Байрама, как прозвенел звонок. Байрам тут же катапультировался.
        - Вафа!
        - Ай джан?
        - Ответишь на мой вопрос?
        - Знаешь, я не очень с ней дружила. По-моему, она ни с кем особо не дружила. У неё сестра была, кажется, да?
        - Да, младшая. Она ничего не знает, наверное. Может, Афсана о ком-то говорила?
        Вафа нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
        - Ну да, говорила. Про учителя сальсы всё время. Нам говорила - пойдите на сальсу, там такой учитель клёвый, как там весело. Ещё, помню, я платье одела, такое, с оборкой, а она хотела узнать, где я его купила, сказала, что учителю такие платья очень нравятся. Я ещё тогда смеялась, он же мужчина, какое ему дело до платьев? А она сказала, что нет, он всегда обращает внимание на красивые вещи. Ой.
        Байрам заметно переменился в лице.
        - Наверное, в него, - осторожно начала Вафа. - Но это всегда так бывает. Все всегда влюбляются в учителей танцев. И в инструкторов по фитнесу. И в стриптизёров. - Она начала потихоньку отходить от него. - Они для того и созданы, чтобы со всеми подряд флиртовать, это их работа. А может, и не в него. Я не знаю, я его никогда не видела! - И она убежала.
        Небеса разверзлись, и их вытошнило горькой, как желчь, правдой прямо на Байрама - так ему показалось. Ревность, не абстрактная, а воплощённая в большом сильном теле Учителя и оттого ещё более мучительная, пронзила его, как стрелы - святого Себастьяна. Почему же жизнь настолько несправедлива: одним достаётся всё, а другим - ничего?! Он, Байрам, бегал за Афсаной как привязанный, делал комплименты её сомнительной внешности, даже нарисовал её портрет (Мамед как верный друг заявил, что это портрет оборотня-верблюда на стадии трансформации в человека), а она, стерва такая, влюбилась в этого старого танцора. И Бану… Теперь у него не осталось сомнений. Не поздоровавшись с некстати шедшим навстречу ректором, Байрам помчался прочь из института, обгоняя холодный ветер. Был он тощий и лёгкий, поэтому бежал быстро, правда, так же быстро устал. Ленивая кровь разбежалась по венам, в кои-то веки омыла мозг, и тот транслировал в память Байрама когда-то где-то услышанную красивую фразу: «Надо искоренить зло». Кажется, теперь он понял, что это означает. У отца должен быть припрятан выкидной нож. Байрам так
торопился, что ветер раздул его расстёгнутую куртку, приподнял, как воздушный шар, на несколько сантиметров от земли и понёс в сторону дороги, где движение в это время дня было особенно оживлённым. Завопив, Байрам уцепился за фонарный столб и почувствовал себя вымпелом.
        Бану неожиданно обнаружила, что ей придётся танцевать ненавистную до судорог бачату на чемпионате. Она собралась было дать решительный отпор пышущему энтузиазмом Веретену, но потом подумала, что глупо ругаться с ним из-за такой мелочи, и вообще, продав коня, уздечку не зажимают. Значит, придётся взять себя в руки, употребить всё доступное актёрское мастерство и изобразить три минуты страсти перед залом, полным зрителей, с этим её партнёром, Вагифом, который, хоть и раздражал её глупостью и упрямством, выглядел всё же не настолько ужасно. Вот, например, Гюльбадам, постоянный партнёр Юли (одной из немногих девушек, которых Бану различала в этой школе, потому что все остальные здесь казались почему-то одинаковыми, как будто на конкурсе двойников), был такой некрасивый, что, даже когда он появился на свет, молодая акушерка подавилась слюной и чуть не задохнулась, а чуть позже вообще зареклась иметь дело с детьми, которые с непредсказуемыми лицами вылезают из своих матерей.
        С приближением чемпионата Веретено всё чаще впадало в несвойственную ему раздражительность. Однажды он был настолько не в духе, что, показывая какое-то движение Бану, всегда танцевавшей с распущенными волосами, которые хлестали мягкими концами лица партнёров, взял её за волосы, отвёл их назад, зажав в кулаке, и приказал:
        - Научись их вот так собирать в следующий раз.
        Но Бану, с некоторых пор взрывавшаяся быстрее, чем паровой котёл с вышедшим из строя предохранительным клапаном, агрессивно прошипела:
        - Если они вам не нравятся, постригусь наголо.
        Веретено обиженно насупило свои невероятные, напоминающие формой циркумфлекс, брови и пошло на попятную, по своему обыкновению:
        - Нет, ну не надо так крайне. Просто я, сколько лет танцую, столько волос мне в рот попали.
        - И чьи были самые вкусные?
        Веретено озадаченно усмехнулось и поспешило убраться подобру-поздорову. Бану ещё долго возмущённо пыхтела, хотя дело было пустяковое.
        - Ты почему всё время без настроения? - спросил её Вагиф.
        - Я с настроением, просто оно у меня плохое. Танцуем!
        Ночью, часа в четыре, она проснулась от кошмара, в котором ей привиделось, что её душат её же собственными волосами. Она вскочила в постели с хриплым вскриком и сразу схватилась за ножницы, мечтая отрезать волосы ко всем чертям. Только невероятное усилие воли позволило ей удержаться от соблазна. Днём она попросила маму подстричь себя. Печально глядя на падающие на пол светлые пряди, Бану подумала, что избавляется от своего главного украшения и что волосы длиной до плеч никогда не будут смотреться так же впечатляюще, как волна волос, струящаяся до пояса и по непонятной причине раздражающая Веретено.
        Наступил февраль - месяц смутный, изворотливый и полный компромиссов. Все, кто когда-либо отмечал День святого Валентина в угнетающем одиночестве, знают, насколько лицемерен и неприятен февраль - единственный месяц, которому сделали обрезание.
        Чёрный день Всех Одиноких настал, и народу на танцах собралось в два раза меньше, чем обычно. С убийственной жизнерадостностью скакавшее по залу Веретено вскричало:
        - Ну, я так понимаю, шут собрались все, кто не влюблённые!
        - Или влюблённые безответно, - пробурчала Бану. Стоявший рядом парень с недоверием покосился на неё. Донельзя мрачные лица всех присутствовавших говорили о том, что они чувствовали себя связанными общей напастью. Партнёров, как всегда, не хватало, и Веретено сказало:
        - Мальчиков, как всегда, у нас очень много. Поэтому будем все меняться. Чтобы справедливость восторжевст… восторжестовл… восторжествила.
        Бану отвернулась к стене, чтобы никто не заметил, как она смеётся. Её очень удивляло то, что кроме неё, кажется, никого не забавляла его невообразимая манера выражать свои мысли. Но нет, у всех были такие суровые и напыщенные физиономии, словно они присутствовали при блестящей ораторской речи.
        - Ой, а с кем я танцую?! - воскликнуло Веретено, и все засмеялись: так он говорил всегда, когда к нему подходила танцевать микроскопическая женщина, почти карлица, едва достававшая макушкой ему до груди. - Где моя партнёрша? - продолжал изгаляться он, картинно крутя головой, а потом опустил взгляд и удивлённо закричал: - 0-о-о! - Все прямо-таки животики надорвали от смеха, а низенькая партнёрша скривила лицо в подобии весёлой улыбки. Её мучениям никогда не суждено было кончиться.
        Они менялись партнёрами по цепочке, и, когда очередь танцевать с Веретеном дошла до Бану, оно окинуло девушку любопытным и даже слегка завистливым взглядом и поинтересовалось:
        - У тебя что, магазин платий?
        - Да, целый склад, - в тон ему ответила Бану.
        - Я смотрю на тебя, и мне прямо холодно, - пожаловалось Веретено: сегодня Бану нарядилась в облегающее чёрное платье с ромбовидным вырезом на уровне солнечного сплетения.
        - Для начала можете попробовать одеться, - пожала она плечами, выразительно глядя на его летнюю майку, которую он упорно не снимал, потому что чувствовал - она сводит женщин с ума. Веретено тут же завопило:
        - Меняемся! - И Бану полетела прочь. Сначала ей пришла в голову мысль, что наряд её показался Веретену слишком вызывающим, хотя оно всегда всячески демонстрировало, что местный менталитет ему в некотором роде чужд. Но потом она поняла: скорее всего, ему просто не понравилось, что Бану перетянула на себя часть внимания, предназначавшегося ему самому.
        Утром, одеваясь, Бану открыла платяной шкаф и закричала от неожиданности. Из зарослей одежды вылетела стая сверкающей моли цвета электрума. Бабочки бросились на раскалённую лампу и погибли все до одной, раззолотив пол и волосы Бану пыльцой со своих крыльев. Заглянув снова в шкаф, Бану увидела, что парой платьев можно теперь только ловить рыбу, а из живности осталась лишь одна маленькая серая моль, которая изо всех сил пыталась удержаться лапками на атласной ткани, но выбилась из сил и упала на пол, где была поймана кошкой и съедена.
        - Вот, полюбуйся, что твоя благоверная пишет! - свекровь Гюнай сунула сыну под нос её стихи. Халил пробежал строки глазами (он ненавидел литературу вообще и стихи в частности, за всю жизнь не прочёл ни одной книги, что часто бывает с детьми преподавателей литературы, и очень этим гордился).
        - Ну стихи.
        - Ну стихи! - передразнила его мать. - Вот тебе и ну! Если бы ты хоть одну книгу прочёл, ты бы, может быть, догадался, что просто так такие вещи не пишут. «Я видела тебя во сие, Твой светлый облик явился ко мне». Ей бы популярные песенки писать. Так ты думаешь, это твой светлый облик она видела во сне?
        Халил озадаченно почесал затылок.
        - А чей?
        - Надо это выяснить. Где она сейчас, как по-твоему?
        - Пошла с ребёнком гулять.
        - Ты хоть заметил, что с ней произошло?
        - Ну да, она чёлку сделала.
        - Чёлку. Да, чёлку.
        - Ты мне пытаешься что-то сказать? Скажи прямо, что ты играешься в эти свои игры.
        - Играешь. Правильно говорить - играешь.
        - Мама!
        Тут приход Гюнай положил конец этому обличительному диалогу.
        - Здравствуй! - с вызовом поприветствовала её свекровь. - Где ты была?
        - Мы ходили гулять. - Гюнай с затравленным видом вытолкнула ребёнка вперёд, словно надеялась, что он примет на себя основной удар. Свекровь внимательно изучила не накрашенное и старое лицо Гюнай и успокоилась. По крайней мере, в этот раз она действительно ходила гулять. Да и даже если она завела себе хахаля - вряд ли тот был так же слеп, как Халил, чтобы не заметить, что Гюнай больше не годится для амуров. Так что свекровь на время угомонилась и направила энергию в мирное русло, подскочив к внуку и начав лебезить.
        Халил опасливо последовал за Гюнай в спальню. Жена сидела перед зеркалом, закрыв лицо руками.
        - Как ты вообще?
        - Хорошо. - Голос Гюнай был зловеще спокоен. Она вспоминала последний урок, на котором Учитель окинул её пристальным взглядом и ничего не сказал - она даже не поняла, узнал он её или нет, а если узнал, то что подумал? - Знаешь, я решила снова пойти на сальсу, - полупризналась она в порыве откровенности.
        - Но я не могу, ты же знаешь, - искренне удивился Халил. - Я же работаю.
        - Не работай после шести!
        - Нам надо выплачивать кредит, нам надо поднимать ребёнка. Я должен содержать семью!
        - Ты всегда кому-то что-то должен! Ты вообще хоть раз в жизни что-то делал для себя? - Интонации Гюнай стали опасно визгливыми, что свидетельствовало о приближающемся потоке слёз.
        - Чем ты недовольна? - Халил разозлился и стал от этого ещё более некрасивым. - Хочешь, чтобы я развлекался целыми днями на танцульках? Я, между прочим… Благодаря мне ты можешь сидеть дома и не работать. И ты ещё чем-то недовольна?
        - Меня тошнит от твоей образцовости! - проревела Гюнай давно заготовленную фразу. Халил подавился очередными возражениями.
        - Мама была права, с тобой что-то происходит, - наконец холодно выдавил он из себя и вышел из спальни, не слушая, как она орёт ему вслед:
        - Со мной уже произошло, а ты даже не заметил!
        Холостой сосед за перегородкой раздражённо постучал по стене - он только собрался побаловать себя дневным сном.
        В этот момент на Гюнай напала какая-то одержимость. Первым делом она зашла в Facebook и поменяла статус «замужем» на «в свободных отношениях». Затем со злобным удовлетворением удалила все фотографии, на которых была вместе с мужем. Потом зашла на профиль Халила, который в своё время дал жене свой пароль, чтобы показать ей свою благонадёжность, поменяла его семейное положение на «всё сложно» и устроила совместным фотографиям всё ту же Варфоломеевскую ночь. Не прошло и пяти минут, как Халил, который тоже искал утешение в сети, ворвался в спальню с воплем отчаяния:
        - Ты зачем нас позоришь, дура?! Ты что, сошла с ума?
        Тем временем нашлась пара идиотов (или просто откровенных и честных циников), которые успели поставить «лайк» демонстративной смене семейного положения, и ещё несколько нетактичных людей, которые начали его комментировать и задавать глупые вопросы. Халил схватился за голову. Телефон Гюнай тем временем уже разрывался от звонков подруг.
        - Что ты творишь?!
        Окончательно обезумевшая, словно её околдовали, Гюнай лихорадочно кидала свои вещи в объёмистый чемодан, недавно купленный для будущего совместного отдыха, которого оба очень ждали. Ребёнок путался под ногами и хватал её нижнее бельё, а Халил стоял на месте и тупо таращился на жену, собравшуюся уходить. На него внезапно навалилась сонливость. Ему захотелось остаться одному и спать, спать, спать. Никакой работы. Никакой жены. Никаких обязательств.
        - Памперсы положи, - машинально напомнил он.
        - Щаз, - в несвойственной ей манере ехидно отозвалась Гюнай и позвала повелительно: - Сын! - Наклонившись, она поцеловала его в макушку. - Веди себя хорошо.
        И она повезла чемодан к выходу, мимо свекрови, которая стояла у стола, скрестив на груди руки, и смотрела на Гюнай с непередаваемым выражением ненависти, удивления и уважения. Не говоря ни слова, Гюнай закрыла за собой входную дверь.
        - Я сразу поняла, что она шизофреничка и змея подколодная, - не преминула подытожить мать Халила, - как только услышала её вкрадчивый голос.
        Халил долго безмолвствовал, а потом ошарашенно спросил:
        - А что я сделал?
        Вечером, открыв варенье, мать Халила увидела, что оно всё насквозь испорчено плесенью. Она вскрыла остальные банки, и в каждой либо росла пушистая зелёная плесень, либо копошились маленькие коричневые черви.
        Праздно сидя на скамейке в пустом коридоре - час был слишком ранний для танцев, - Бану жаловалась Кафару на судьбу, принуждавшую её танцевать бачату на сцене.
        - Всё равно что прилюдно любовью заниматься, честное слово! Я же не Саша Грей!
        - Кто такой Саша Грей?
        Бану посмотрела на него озадаченно.
        - Ты какой-то не от мира сего.
        Кафар заметно погрустнел, и Бану смилостивилась.
        - Не такой, а такая. Это известная порнозвезда. - И упреждающе уточнила: - Её все знают. По всему интернету про неё шутки гуляют, неужели ты не видел?
        - Я… редко захожу в интернет. - Кафар совсем скис.
        - Какой ты молодец! - подбодрила его Бану. - Значит, у тебя есть голова на плечах.
        - Хочешь потанцевать бачату со мной?
        Он был костлявый и казался невесомым. Бану представила себе, как их кости будут клацать друг о друга, и улыбнулась.
        - Ну давай.
        Кафар долго выбирал диск с музыкой и наконец нашёл бачату, которую Бану никогда не слышала ни на занятиях, ни на вечеринках. Это не была бездумная весёлая песенка, которые так любило Веретено, скорее в ней чувствовался даже некоторый трагизм, мысль, страсть. Кафар взял Бану за руки так бережно, как будто она была сложена из бумаги, и вёл так же осторожно, но потом разошёлся и повёл уверенно, словно стоял за штурвалом корабля. Внезапно Бану поняла, что ей легко, так легко, как не было ни с одним из партнёров, и, хотя Кафар исполнял незнакомые движения, она ни разу не запнулась и даже не задумалась о том, как нужно танцевать. Он оказался совсем не таким костлявым, как она думала, а мягким, даже немного зыбким. Они кружились, слившись с музыкой и друг с другом, и его колени были её коленями, его руки заканчивались там, где начиналась её талия, ей передавались его колебания, и она продолжала их с умноженным пылом, словно резонатор для камертона. Волосы Бану взлетали и падали, когда Кафар поворачивал её или наклонял до самого пола, под которым замерли мыши, прислушиваясь к звукам и вибрациям. В эти
мгновения Бану поняла, что бачату можно танцевать хорошо, если настроиться на чувства своего партнёра и довериться ему полностью, а Кафар очень располагал к этому.
        Время растянулось, и танец никак не заканчивался, да они оба и не хотели, чтобы он прекратился.
        Но тут повеяло холодом - кто-то открыл входную дверь и, стуча каблуками, спустился по ступеням. Кафар вздрогнул и отпрыгнул от Бану. Вошла одна из многочисленных обезличенных девушек непонятного возраста. Эту Бану всегда принимала за умудрённую бурной жизнью и ею же потрёпанную женщину лет тридцати пяти, но потом случайно узнала, что ей шестнадцать. От всех прочих эту отличало только одно: танцевала она хорошо.
        - Бану! Ты что тут делаешь такое странное? Танцуешь бачату сама с собой?!
        - Ха-ха, как смешно, - отозвалась Бану.
        - Нет, правда. Что это было?
        Бану с негодованием посмотрела на Кафара, который отошёл в заложенный дверной проём и стоял, почти растворившись в тени. Он, как и в прошлый раз, поднёс палец к губам.
        - Да. Танцую сама с собой. Бачату, видишь ли, надо танцевать с тем, кого любишь. Поэтому я танцую её с собой.
        Покосившись в сторону Кафара, Бану увидела, что он едва заметно улыбается.
        - Здесь все какие-то пришибленные, причём каждый по-своему. - Бану рассказала Лейле о Кафаре, и не только о нём. - Веретено из всех сделало чудиков.
        - А может, они уже такими были, когда встретили его.
        - Ну да, одинокие сердца, пришедшие на танцы, чтобы найти кого-то. - Бану подумала о себе. - Только почему-то никто никого так и не нашёл.
        - А как же легендарные тринадцать пар, про которые так любит говорить Клостридия?
        - Кто? - насторожилась Бану.
        - Клостридии - это такие бактерии. От греческого - веретено. Мы их как раз проходили недавно. Кажется, они вызывают ботулизм.
        Бану так и зашлась от смеха.
        - В этом что-то есть. Но с тобой страшно иметь дело!
        - Я буду считать это комплиментом. Кстати, ты мне покажешь этого Кафара? Я его что-то не видела ни разу.
        - Да ну? Он постоянно здесь ошивается, с печальным видом, как тень отца Гамлета.
        - Тут многие так ошиваются. - Лейла понизила голос до шёпота. - Например, Мехти. Он женился на той неделе. Вместо того чтобы уехать в какое-нибудь свадебное путешествие, он приходит, садится в уголке и смотрит на тех, кто танцует. Причём с таким ещё страданием во взгляде, как будто я не знаю что! И без жены приходит.
        - И ещё этот, Тимур безногий, - подхватила Бану. - Он-то чего приходит, хочет испить чашу страданий до дна? Вот я точно тебе говорю - это Веретено с ними что-то делает!
        - Со мной ничего не сделало, - возразила Лейла.
        - Потому что он знает, что ему не светит заставить тебя пахать на него, ты же в мединституте. И ещё не скоро откинешься, ха!
        - Ну да, может быть. Так ты идёшь на урок сегодня?
        - Нет, будем танец отрабатывать с Вагифом. Противно мне смотреть, как эта Клостридия обнимается со всеми.
        - Ай да, опять она начала! - Лейла закатила глаза, покачала головой и пошла в зал. Пока Бану с завистью глядела ей вслед, из дальнего угла выполз безногий Тимур, и в коридоре заметно потемнело.
        Подруга Фатьмы, жившая в Москве, исхитрилась позвонить ей и выудить признание в том, что Фатьма собралась посетить кладбище.
        - Ага, на Волчьи Ворота едешь?
        - Да, дело вышло.
        - Отлично. Там ты мне и нужна. Фатя, гурбан олум[21 - Буду твоей жертвой - используется при просьбе.], сделай для меня одну вещь!
        - Выкладывай, что у тебя. - Фатьма вздохнула, поняв, что сейчас ей надают поручений. Перехватив плечом телефонную трубку поудобнее, она принялась резать лук. Она хоть и жила одна, любила готовить для самой себя: это вносило в полную опасных неожиданностей жизнь приятную размеренность и надёжность. Запах оладий, которые жарила по утрам Фатьма, разносился по всей улице, и некоторые прохожие даже останавливались посреди дороги, зачарованно принюхиваясь.
        Радуясь, что в этот раз обошлось без дальних поездок в сомнительных компаниях, Фатьма попросила таксиста остановиться у одного из многочисленных цветочных киосков, расползшихся по длине всей дороги, ведущей к кладбищу. Она купила двенадцать красных гвоздик.
        Фатьма давно не бывала здесь, и её удивляли произошедшие за два десятка лет перемены. Серпантинная дорога уже не казалась такой крутой и опасной, как в детстве, а мрачный холм, нависавший над шоссе, теперь был сплошь застроен новенькими коттеджами. «Весело, должно быть, жить в особнячке с видом на кладбище», - подумала Фатьма. Судя по унылому виду домов, они тоже так считали. Скорее всего, в них никто и не жил. Зато оживление царило в многочисленных ресторанах и «шадлыг эви», вертепах для свадебных торжеств, выглядевших очень уместно на фоне полузаброшенного кладбища, простиравшегося на много километров вширь. Здесь собирались любители потанцевать на костях. Когда окна дворцов счастья пламенели в ночи, подобно глазам адских гончих, и кошмарная музыка лилась из всех щелей, дикие собаки и души покойников опасливо подходили к парадным дверям, с тоской и надеждой заглядывая внутрь.
        Фатьма велела таксисту ждать её и пешком двинулась по дороге, стараясь не упустить опознавательные знаки, которые ей продиктовали по телефону. Здесь было холоднее, чем в городе. Слева от кладбища, заросшего полынью и верблюжьей колючкой, простиралась пустынная низина, запертая между серо-коричневыми холмами, на которые проплывающие облака отбрасывали огромные чёрные тени. К подножию холма лепилась железная дорога, по ней медленно двигался старый товарный состав - бесконечная цепочка заржавевших цистерн.
        Мобильный телефон в старой облезлой сумочке настойчиво завибрировал.
        - Да?
        - Ты нашла могилу?
        - Почти. - Фатьма перепрыгнула через какую-то лисью нору. - Ага, вот он, твой любимый. - Она пристроила цветы на могильную плиту и отошла на шаг, вглядываясь в выбитое на чёрном полированном граните имя.
        - Теперь положи мобильник на могилу. Я хочу поговорить с ним.
        Фатьма вздохнула - её подруги все до одной отличались чудачествами, именно поэтому она с ними и дружила. Она положила телефон и пошла по своим делам, хотя и изнывала от любопытства - уж очень ей было бы интересно послушать, что можно донести до покойника по телефону и через два метра земли. Но ещё интереснее Фатьме было узнать о человеке, сделавшем джаду, поэтому она отправилась искать бездомного бродяжку, который присматривал за могилами за некоторое вознаграждение от родственников и друзей покойников. Это было нетрудно, потому что он давно уже заметил Фатьму и наблюдал за ней из-за двери собранного из шифера домика. Она почувствовала его взгляд, подошла к хибаре и громко поздоровалась. Тогда дверь открылась, и перед Фатьмой предстал субъект, заросший чёрной бородой по самый лоб.
        - День добрый, - обратилась к нему Фатьма. - Братец, у меня к тебе такой вопрос: ты не видел ли здесь кого-нибудь, кто в могилах копался?
        - Вай! Я тут ни при чём, тут Гасан сторож, целый день-ночь спит и жрёт, приходи кто хочешь, бери что хочешь. В тот день баран в могилу провалился, а я вытаскивать должен?!
        - Сердце моё и печень, я тебе что-нибудь говорю? На Гасана сверху Аллах смотрит. А ты тут целый день и по ночам, может, видел кого, очень мне надо найти того человека.
        - Ну была одна ханым. Уважение мне сделала, чтобы я ей свежую могилу показал. Хорошая такая ханым, я ее даже спрашивать не стал, зачем ей. У неё свои дела, а мне жить надо.
        - Ясное дело. - Фатьма медленно полезла в сумку. Бомж следил за ней, затаив дыхание. Увидев двадцатиманатную бумажку, он начал как-то суетливо подёргиваться.
        - Опиши мне её, окажи услугу.
        - Такая… Глаза как у испуганного марала.
        - Братец, да ты поэт! - недовольно поморщилась Фатьма. - А поточней?
        - Маленькая такая, как птичка. Извини, ханым. Ростом тебе до плеча и такая тощая, что я мог бы её одной рукой над головой поднять. Волосы белые, а наполовину - чёрные.
        - Крашеные, что ли?
        - Откуда мне знать. Наверное. На губе родинка большая, как будто муха сидит.
        - А, всё ясно. Спасибо, долгих тебе лет жизни! - Фатьма вручила осведомителю купюру.
        - Тебе спасибо, сестра. У тебя большое сердце!
        Фатьма вернулась на могилу, где надрывался телефон.
        - Алло?
        - Ты куда подевалась? Я тебе кричу-кричу.
        - Я подумала, что правильно будет оставить вас наедине.
        - Мы опять поругались.
        - Ну-ну, - пробормотала Фатьма. - Всё образуется. Помиритесь.
        Она почувствовала зависть. «Как же сильно они друг друга любят, если даже после смерти одного из них продолжают ругаться!» - подумала Фатьма.
        Бездомный ей очень помог. Благодаря его исчерпывающему, хотя и немного экспрессивному описанию она узнала исполнительницу джаду. Фатьма приглядывала за всеми коллегами и конкурентами, а та пигалица, что приходила на кладбище за жиром трупного червя, была Бясьди - девятая девочка в семье. Жизнь у неё сложилась тяжёлая, поэтому она выросла (если можно так выразиться) жестокой и суровой. Глядя на её хрупкое телосложение, никто не поверил бы, что она ещё девочкой собственноручно резала ягнят и свежевала их. Ей ничего не стоило раскопать могилу и собрать опарышей, и именно к ней сейчас направлялась Фатьма.
        Хранитель могил подождал, пока такси с Фатьмой скроется из виду, и отправился на могилу, которую она посетила, где поднял цветы, чтобы их перепродать. Но стебли гвоздик так обожгли его пальцы, что он выронил их и, ругаясь, поспешил прочь, опасаясь злых духов, которые, как он решил, сидели в цветах.
        В коридоре так надышали, что там стало тепло, несмотря на ветер, с завыванием просачивающийся в оконные щели: урок уже закончился, и все перетекли сюда из зала, освободив его для танго. Бану с Вагифом теснились в уголке, ближе ко входу, и пытались отрабатывать особо плохо получавшиеся связки движений. Бану была в растрёпанных чувствах - сегодня она совсем не видела Веретена, оно где-то рыскало, а урок вёл интеллигентный кубинец Лопе. Спустившись в подвал, Бану сразу поняла, что её любимого сегодня нет - в воздухе стоял холодный сырой запах без намёка на упоительную сладость, которая появлялась, если где-то неподалёку пробегало Веретено.
        - Эй! Мы танцуем на «пять»! - Бану попыталась удержать Вагифа в пределах музыки, где ему явно было тесно.
        - Да? Я что-то не заметил.
        - И ты меня не ведёшь, я сама танцую, без тебя.
        «Что, возможно, и к лучшему», - добавила она про себя. Вагиф надулся, а Бану почуяла вдруг, что Веретено наконец явилось. По школе зазвучал его голос, то громко, то тихо, и Бану делала над собой усилие, чтобы не обернуться. И зря. Он подкрался к ним с Вагифом сзади и оглушительно заорал ей прямо в ухо, отчего у ослабленного несчастной любовью сердца Бану едва не случился инфаркт. Она подпрыгнула и чуть не выругалась. Веретено было ужасно довольно - наверное, налопалось мяса с друзьями в каком-нибудь ресторане.
        - Ты поправляешься! - заявил он, глядя на Бану.
        - Наоборот, я худею.
        - Да? Что-то незаметно.
        - Это просто потому, что вы меня ненавидите.
        - Ц-ц-ц! Ты посмотри, она всегда такие слова говорит! Тебе не стыдно?
        - Нет, мне совсем не стыдно.
        - Ну ладно. - Слегка смущённое Веретено поскакало дальше по своим делам. Бану криво ухмыльнулась. Его непоследовательность сводила её с ума - то он опутывал её клейкой восточной лестью, то говорил гадости. Когда он возвращался обратно мимо Бану и Вагифа, девушка попыталась посмотреть на него с ненавистью, но он сказал:
        - Не притворяйся, я видел в зеркале, ты улыбалась.
        Вагиф всё это наблюдал, но вообще ничего не понял. Он пыхтел, пытаясь совершить сложное движение руками, которого сделать явно никогда бы не смог, потому что ему не позволяло природное телосложение. И всё же был полон решимости: пусть очень плохо, но он сделает это. Бану поглядывала на своего партнёра со смесью жалости и отвращения. «Ничего, - думала она, - Веретено увидит уродство и велит убрать. Соображает он, конечно, туго, но, когда речь идёт о танцах, его глаза открыты».
        Наконец трудами, кровью, потом и нервами (в основном нервами Бану) танец был поставлен до конца. Почему-то у Бану конечности ходили ходуном, когда они показывали его Веретену, и она надеялась, что он не заметит этого позорного признака трусости.
        - Нормально, только, Вагиф, тебе замечания, там надо это движения… - Бану отключилась, глядя на выпуклые вены, обвивавшие его толстые мускулистые руки, которыми он размахивал всё женственней и женственней.
        - А ты, - Веретено обратилось к Бану, и та поёжилась, - улыбайся да, когда танцуешь! А то такой впечатление, что у тебя какие-то дети дома голодные сидят.
        - Не беспокойтесь, я привыкла к сцене и буду улыбаться.
        - Такие бывает, - настаивало Веретено, - надо улыбаться ещё до того.
        - Тогда у меня появятся морщины.
        - Ой-ой, старуха! Как она любит спорить. Улыбайся своему партнёру. Смотри, как он смотрит. Он тебя боится!
        - Он не заслужил моей улыбки.
        - Она всегда такие жестокие вещи говорит! - Веретено взяло Бану за руку и начало показывать Вагифу, как правильно вести. Взглянув на его квадратное личико, Бану вдруг начала безудержно улыбаться и не смогла прекратить, даже когда её щёки свела судорога.
        На дикие крики сбежался весь отдел. Затаив дыхание, сотрудники слушали, как шеф ругается со своей подругой. У обоих были довольно визгливые голоса, так что понять, кто что кричит, можно было лишь по смыслу. Ещё ни разу такого не было, чтобы шеф вот так вот, при всех своих рабах, ругался бы с наложницей, но эта оказалась особенно скандальной.
        - Танцовщица. Артистический темперамент! - иронично прокомментировал один из работников, мужчина, чья молодость пришлась на время расцвета популярности «Битлз». Сабина недобро покосилась на него из-за стёкол очков.
        Тут дверь распахнулась, ударившись о стену и раскрошив краску, и из кабинета выскочила как ошпаренная Лала, вслед которой нёсся по воздуху мобильный телефон. Она отпихнула некстати вставшую на пути Сабину, захватила с чьего-то стола кусок шоколада и выбежала вон из офиса. Шеф в своём кабинете тем временем неумело матерился.
        Сабина была авантюристкой, хотя и не подозревала об этом, поэтому она взяла папку с документами и направилась прямиком в кабинет. Шеф сидел за столом, схватившись за голову.
        - Что такое? Что надо? - нелюбезно спросил он.
        - Тут нужно кое-что подписать, - прошелестела Сабина.
        - Ты что, не видишь, мне не до этого?
        - У вас что-то случилось? - Сабина ненавязчиво положила бумаги перед ним. Шеф посмотрел на неё сначала злобно, потом с недоверием, которое затем сменилось удивлением.
        - Ты вообще только что где была? - буркнул он.
        - Здесь, где же ещё. Что-то случилось? Я могу чем-то помочь?
        - Занимайся своими делами. Хотя да, можешь. Возьми баллон с краской и напиши на её машине, что она шлюха.
        - Ну сама я этого сделать не смогу - у меня много текущих дел. Но я обязательно позвоню людям, которые это сделают для вас. Только уточните, на чьей машине писать.
        Удивление шефа возросло.
        - Ну и где ты найдёшь таких людей? - с невесёлой улыбкой поинтересовался он.
        - У меня много знакомых, - туманно ответила Сабина. - На танцах самые разные люди.
        - На танцах?
        - Да, я хожу на танго. Для себя просто.
        - А можно мне как-нибудь прийти и посмотреть, как ты танцуешь?
        Сабина улыбнулась во весь рот, показав крупные крепкие жёлтые зубы.
        - Конечно! Вам всё можно. - Забирая документы, она легко и как будто случайно, но очень заметно коснулась руки шефа, подумав при этом, что Учитель её многому научил. Вспомнив его, она тут же забыла шефа, который остался нянчить своё горе в одиночестве.
        Вечером она задержалась - не специально, а заработавшись так, что потеряла счёт времени. Шеф, покинувший наконец свой кабинет, увидел Сабину на её посту, хотя уже стукнула половина восьмого.
        - Ты что домой не идёшь?
        - А? - Сабина дёрнулась. - Не знаю. Который час? О боже! Уже совсем стемнело.
        - Где ты живёшь? Хочешь, подвезу?
        Сабина уставилась на него немигающим взглядом. Она почувствовала, как на неё надвигается что-то неотвратимое, тёмное и страшное, но не смогла остановить слов, рвавшихся с языка:
        - Да, если вам не трудно.
        - Не обеднею. Всё равно вечер накрылся. Давай одевайся, и пошли.
        Быстро натянув чёрную дутую куртку и серую вязаную шапку, которая придавала ей сходство с гномом, Сабина вышла в холл. Шеф ждал её у лифта. Она притормозила перед раздвинувшимися дверьми.
        - У тебя что, клаустрофобия?
        - Н-нет… Просто нехорошие воспоминания.
        - Всё будет хорошо.
        Сабина вздохнула и вошла в лифт.
        - Видишь, ничего страшного не произошло, - сказал шеф, когда они вышли на втором этаже парковки. - Я к тебе не приставал.
        - Этого я не боюсь, - с пылом ответила Сабина. «Блин, зачем я это говорю? Я же мечтала об Учителе! Действую на автопилоте. А, плевать! Ничего не будет».
        - Не боишься? - Голос шефа сразу стал кокетливым и сальным.
        - Не-а!
        Он, чёрт подери, открыл перед ней дверцу машины! Теперь Сабина не была так уверена, что ничего не будет. Многие из её эротических рассказов начинались именно этим, а заканчивались ещё хуже. И всё же какая-то неконтролируемая сила словно толкала её под пятки - взлетай! Она упала на переднее сиденье, запрокинула голову и замерла.
        По дороге они болтали о разных пустяках. Сабина неотрывно смотрела на круглое белое лицо шефа и думала о том, что оно больше не вызывает у неё трепета, бешенства и повышенного слюноотделения, хотя по-прежнему кажется вполне привлекательным. Впервые в жизни она решила снять очки - до сих пор Сабина расставалась с ними только на время сна и купания. Шеф посмотрел на неё с предвкушением. В салоне было жарко натоплено, Сабина сняла шапку и принялась поправлять взлохмаченные волосы.
        На почти пустой трассе шеф вдруг решил разогнаться, и, когда Сабина недовольно вжалась в кресло, ожидая неприятности, что-то из пасти летящей навстречу ночи вдруг вдребезги разбилось о лобовое стекло и расплескало свои внутренности перед их испуганными глазами: это низко летевшая ворона не заметила вовремя опасности. В ужасе ругаясь и призывая Аллаха, шеф включил дворники, и покалеченный трупик смело на дорогу, где проезжающие машины окончательно превратили его в гербарий.
        Их путь пролегал мимо Кровавого Озера, Ганлы Гёль, о котором ходили слухи, что это место проклято. В тех слухах была изрядная доля правды - озеро подбиралось краем к кладбищу, просачивалось в потайные щели, подмывало могилы и поглощало останки, а ещё кто только не использовал это место в качестве мусорной свалки!
        В побагровевших от нечистот водах некогда курсировали огромные слепые сомы, которых ловили местные бомжи и полукриминальные элементы. Теперь даже полиция избегала появляться у озера: слишком много мусора, слишком много неприятностей. Здесь, на берегу, шеф остановил машину с молчаливого согласия Сабины и повернулся к ней. Она сглотнула и вся обратилась в пульсирующую испуганную массу, которая уже не в силах была заметить медленно поднявшиеся воды озера, из которых за ними наблюдали чьи-то белые глаза.
        Чемпионат становился всё ближе, Бану всё реже посещала уроки, и её общение с Веретеном в неудачные дни ограничивалось подглядыванием за дверью. Иногда она являлась в школу задолго до своего партнёра, даже зная, что Веретено придёт не раньше шести часов, чтобы ощутить его незримое присутствие, - школа дышала им, стены подрагивали от звучавшего в них недавно голоса, подвал превратился в независимый живой организм, а Учитель был его сердцем.
        Бану продолжала худеть. Она связывала это с интенсивной подготовкой: их танец был на порядок сложнее, чем у соперников, и ей приходилось много растягиваться и давать нагрузки на спину. Ещё несколько месяцев назад она послала бы в пекло любого, кто сказал бы, что ей придётся снова истязать себя физическим трудом по нескольку часов в день. Но теперь всё стало не важно. Всё, кроме Веретена. Бану было обидно, что он никогда не узнает: она выступает ради него, потому что он так хотел. Никогда не сможет он этого оценить, о нет, наоборот - однажды она перетянула спину, и обиженный позвоночник ответил на это болью, которую невозможно было скрыть. Увидев её, стоявшую, схватившись за спину, Веретено подскочило к ней и позлорадствовало:
        - Спина болит? Мало тебе!
        «Спасибо и на этом», - подумала Бану и ответила:
        - За что вы меня так ненавидите?
        Веретено искренне возмутилось:
        - Почему ты это взяла? Ты уже не первый раз такое говоришь.
        - Вас так радуют мои страдания.
        - А ты страдаешь?
        - Да, ужасно.
        - Почему? Зачем такая красивая молодая девушка… э, женщина должна страдать?
        - От неразделённой любви.
        - Да-а-а?!! - Веретено оживилось, как провинциальная сплетница, у которой муж давно помер, а дети вступили в брак и уехали в другие города. - К кому? К Вагифу?
        - Вы что, издеваетесь? А что сразу не к Руслану?
        - Ну Руслан, он старый, - осторожно сказало Веретено.
        - Не сильно старше вас, - мстительно ответила Бану.
        - Ну спасибо. - Веретено так обиделось, что обуздало своё любопытство и гордо удалилось.
        Спина прошла, и Бану с Вагифом решили потанцевать просто так, для удовольствия. В самый разгар танца Вагиф, который каким-то чудом умудрился запомнить всю школу в лицо, затормозил и присвистнул:
        - Это там не Гюнай идёт?
        - Какая Гюнай?
        - Ну Гюнай Салаева.
        Бану не знала никакой Гюнай, ни Салаевой, ни с другой фамилией, поэтому она пожала плечами и попыталась возобновить танец, но Вагиф стоял столбом.
        - Что с ней случилось?
        - А что с ней не так? - Бану вгляделась в женщину преклонного возраста, которая почему-то отчаянно молодилась и вырядилась как на панель.
        - Она постарела.
        - Все люди стареют.
        - Ей было лет двадцать пять, не больше!
        - Судя по всему, последний раз ты её видел тридцать пять лет назад. Кстати, как это возможно?
        - Ей было двадцать пять в прошлом году!
        - Быстро же она постарела.
        - Вот я и говорю! Может, это не она? Вроде она. Даже я эту куртку её помню. Точно она. Вай, что с ней случилось? Гюнай, привет! - Вагиф замахал руками, как отшельник на необитаемом острове, увидевший на горизонте корабль. Гюнай помахала в ответ.
        - Только не вздумай спрашивать, что с ней случилось, - спохватилась Бану.
        - Почему?
        - Потому что это нетактично.
        - Разве? Привет, как дела? А что с тобой случилось? Ты как будто старше стала.
        Гюнай покраснела, и это было заметно даже под слоем белой пудры, её глаза наполнились слезами, и она помотала опущенной головой.
        - Я не знаю, - прошептала она.
        Вагифу стало неловко, а Бану была вне себя от ярости. Но случай Гюнай её заинтересовал. Она давно заметила странную особенность женщин и девушек, ходивших на сальсу, - почти все они выглядели сильно старше своих лет, особенно те, кто наиболее тесно и тепло общался с Веретеном. Но так, чтобы постареть на добрую тридцатку в одночасье, - этого ещё не случалось. Гюнай ушла, а Бану, не теряя времени на распекание партнёра за бестактность, спросила:
        - Ты давно её знаешь?
        - Она сюда два года ходит. В том году вышла замуж, потом пропала на время, а недавно снова вернулась. Интересно, что с ней стало.
        - И что, хорошо танцует?
        - Так да. Не очень. Не так, как ты.
        - У неё тут много друзей?
        - Нет, не видел особо много. А что ты спрашиваешь?
        - Просто любопытно. Надо же понять, за что её постигла кара небесная.
        - Что-что? Кара небесная? Что это?
        - Забудь.
        Из мужской раздевалки выскочило Веретено, пышущее здоровьем и юностью, несмотря на упорно пробивающуюся седину и некоторое количество морщин.
        «Хотелось бы знать, что это он делал в мужской раздевалке», - подумала Бану. Учитель подлетел к ней, взял под руку и повёл в уголок, шепча по пути на ухо:
        - Ну, расскажи мне, кто заставляет тебя страдать?
        - Не скажу. Зачем вам это знать?
        - Ну если не Вагиф, то кто? Махмуд?
        - Я похожа на извращенку?
        Веретено захихикало.
        - Может, тогда Джаваишир?
        - Уже теплее.
        - Где теплее?
        - Я имею в виду, вы ближе к тому, чтобы угадать.
        - А-а-а. Неужели Джафар?
        Бану раздосадованно фыркнула.
        - Ещё теплее.
        - Что, наверное, Лопе?
        - Пф.
        - Так и не скажешь?
        - Мучайтесь.
        - Любишь ты всех мучить. - Веретено протянуло шаловливую ручку и погладило Бану по носу. «Хорошо, хоть не дёрнул, по своей привычке», - подумала Бану.
        Вечером она вдруг вспомнила Гюнай и её внезапное старение и перепугалась не на шутку. Кажется, она начала улавливать некую закономерность. В страхе Бану вертелась перед зеркалом, надувала щёки, чтобы разгладить гипотетические носогубные складки, и даже ударила по возможному старению ядерным маминым кремом для тех, кому за сорок пять. Наконец она успокоилась, увидев, что пока ещё выглядит молодо, и легла спать пораньше.
        А ночью ей приснилось Веретено, с завязанными глазами пытающееся поймать бегающих вокруг него Вагифа, Махмуда, Джаваншира, Джафара и Лопе, а Бану стояла рядом с большим зеркалом и мысленно умоляла: «Ну посмотри же в него!»
        Портниха шила недорого. Не то чтобы Чинара страдала от недостатка средств - деньги у неё водились в немалых количествах, но она сделала себя сама, из ничего, поэтому у неё осталась бедняцкая привычка экономить на каждой мелочи. Контакты этой портнихи ей дал сам Учитель. Набрав полный рот булавок, женщина сидела на корточках перед Чинарой и подкалывала подол платья.
        - Покороче. Сделайте ещё короче.
        Портниха с сомнением посмотрела на Чинару.
        - Я хочу сделать до середины колена. Так красиво будет.
        - Ну конечно, - саркастически отозвалась Чинара. - Любой ваш каприз за мои деньги.
        Портниха вздохнула. Она уже привыкла к таким клиенткам, у которых не было ни грамма вкуса, зато тонна гонору, и каждая из них почему-то воображала себя кутюрье, хотя самостоятельно даже пуговицу пришить не могла.
        - Хорошо, сделаем повыше.
        - До середины бедра!
        Чинара покрутилась перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон.
        - Что-то мне не нравится. Вырез маленький на груди.
        - Если внизу сильно открыто, наверху должно быть закрыто, и наоборот.
        - Мне нечего скрывать, у меня прекрасная грудь!
        - Да, что есть - то есть!
        В конце концов от платья осталась одна бирюзовая драпировка на животе, и та сидела ненадёжно.
        - Разошьёте камнями, чтобы всё сверкало. Только не стеклянными, стеклянными дорого. Пластмассовые тоже хорошо сверкают.
        Чинара лютовала так, потому что рассчитывала на безграничное внимание Учителя, который будет в судействе на чемпионате. Может, хоть тогда он увидит в ней женщину! А пока она репетировала с Хафизом бачату и бросала на него томные взгляды из-под наклеенных ресниц. Тот был настолько безразличен, что Чинара засомневалась - а традиционной ли он ориентации? Ей и на секунду не приходило в голову, что это, может быть, она утратила квалификацию.
        Но вот неугомонный Учитель устроил коллективный поход в театр Аздрамы. Находившийся в ближнем кругу Хафиз был приглашён, Чинара тоже подсуетилась и пошла. Она уселась рядом со своим партнёром и небрежно положила руку на подлокотник, где он мог бы её видеть. Руки у неё были ухоженные, молодые, и она ими по праву гордилась. Спектакль, чей сюжет как будто содрали из дешёвой мыльной оперы, шёл своим чередом, Учитель рыдал, а Чинара скучала. Она решила испробовать старое проверенное средство и как будто по рассеянности взяла руку Хафиза в свою. Тот отреагировал как положено: начал трепетать и даже засопел. Так они и сидели, пока спектакль не закончился смертью главной героини, которая, прежде чем умереть, долго распиналась перед зрителями. Зал зааплодировал, Учитель, утирая слёзы, вскочил на ноги и заорал «Браво!» своим мощным голосом так, что хрусталь на люстрах зазвенел, а Чинара и Хафиз, всё так же держась за руки, начали пробираться к выходу. «Его Величеству понравилось», - шепнул Хафиз на ухо Чинаре. В вестибюле им пришлось подождать остальную компанию, потому что вечер только начинался:
культурную обязанность они выполнили, и настало время кутежа и обильных возлияний. Учитель уже утешился и бодро возглавлял свою свиту, и направлялись они в ресторан Tri medvedya.
        Хафиз всю дорогу был какой-то вялый и печальный, и Чинара гадала, что не так. Она заигрывала с ним, делала тонкие намёки, которые потом начали становиться всё толще и толще. В ресторане она ничего не пила, кроме минеральной воды, зато Хафиз накачался пивом так, что ремень брюк стал ему тесен.
        - Сколько тебе лет? - спросила Чинара, потому что на Facebook он этого не указал: следом за Учителем все мужчины на танцах скрывали свой возраст.
        - Двадцать восемь.
        «Почти ровесник моему Орхану», - подумала Чинара.
        В конце пирушки, около полуночи, она предложила пьяному в лоскуты Хафизу подвезти его до дома. Тому было уже всё равно.
        Чинара была в некоторой растерянности. Ей не хотелось совершать всё вот таким вот образом: может, наутро он вообще ничего не будет помнить, произнесёт какую-нибудь засаленную фразу типа «сделаем вид, что ничего не было», и потом им будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Кроме того, она не могла понять, отчего он напился с таким отчаянием. Тем временем Хафиз заснул, разрешив её сомнения: адрес его она не успела спросить, значит, повезёт его к себе, а потом скажет, что не хотела будить.
        Она рулила левой рукой, а правой набивала текст (наращённые ногти, похожие на лопаточки для сыпучих продуктов, очень мешали, потому что телефон у Чинары был с touch screen), она писала сообщение сыну, чтобы узнать, дома он или нет, и если да, то велеть ему убраться куда-нибудь. Как назло, Орхан оказался дома и артачился, отказываясь уходить. Чинара так долго уламывала его, используя посулы, угрозы, жалобы и мольбы, что в конце концов он позвонил ей и долго кричал, обозвал мать гетерой и нимфоманкой (Чинара не поняла, что он имел в виду, но общий смысл уловила и обиделась) и закончил обещанием никогда больше не вернуться домой. Всерьёз эту угрозу Чинара не восприняла, поэтому осталась довольна исходом переговоров.
        Хафиз проснулся, выглянул в окно, увидел незнакомый район и выпал в осадок.
        - Где мы?
        - Я здесь живу.
        - А-а-а… - Он выглядел обескураженным.
        - Глупенький такой, - просюсюкала Чинара, ущипнув его за щёку. - Ты же вырубился и не сказал мне, где живёшь. Останься у меня, ничего страшного.
        - Э-э-э…
        - Ну мы же не чужие да люди.
        Смущаясь, Хафиз позволил привести себя в квартиру. Там выпитое пиво вдруг подействовало, и он побежал в туалет. Чинара тем временем приготовила две чашки растворимого кофе.
        Хафиз автоматически взял свою и отхлебнул. Чинара сделала глоток и одновременно посмотрела на него поверх чашки, взмахнув ресницами. Это был её второй излюбленный приём соблазнения. Хафиз подавился. Чинара вскочила и принялась бить его по спине, кашель его прекратился, а её удары плавно перетекли в ласку. Каким-то не рассчитанным материнским жестом она погладила Хафиза по голове, и внезапно тот разрыдался. Тут Чинара растерялась, а такое с ней бывало крайне редко.
        - Что, что такое?
        - Я т-т-так больше не могу, - завывал Хафиз. - Я хочу умереть.
        - Почему, что случилось? Расскажи мне.
        Хафиз кинулся лицом на пышную грудь своей партнёрши и невнятно проговорил:
        - Я, кажется, сошёл с ума. Это всё он, он…
        «Так, ещё пьяных признаний мне не хватало, - подумала Чинара. - Но кто же такой он? И что вообще… Он?!»
        - Вот зараза! - вскричала Чинара и вскочила с дивана так резко, что пролила на себя кофе. - Ну теперь мне многое понятно, - сказала она и гневно захохотала. Хафиз посмотрел на неё с упрёком.
        - Я правильно догадываюсь, кто он?
        - Не знаю, что на меня нашло. Зачем я пришёл. Извини, я лучше домой пойду.
        - Джяным, оставайся. Партнёры должны поддерживать друг друга. - Чинара потрепала его по волосам и пошла в кухню отнести чашки. В дверь позвонили. Чинара открыла и впустила в квартиру решительно настроенного Орхана.
        - Мне некуда пойти, и вообще, я передумал. Делайте что хотите. Я буду спать у себя в комнате.
        - Ну ты и вредина. Кстати, не бойся, он из этих.
        - Из каких? Жидомасонов? Свидетелей Иеговы?
        - Перестань свои шуточки… Ладно, не важно. Иди спать.
        Орхан прокрался в свою спальню и затаился там, рассчитывая услышать звуки разврата. Но всё было тихо. Впрочем, это его ничуть не успокоило: он очень хорошо знал свою мамочку, хотя предпочёл бы не знать вовсе. Уж очень прожжённой бабой она была.
        Однажды жена её любовника заглянула в телефон мужа и обнаружила там множество звонков на неизвестный номер. В полном ужасе она позвонила по этому номеру и угодила прямо в зубастую пасть Чинары. Поначалу та спокойно выслушала её и попыталась даже убедить, будто между ней и этим мужчиной ничего не было. Но бедняжка жена была наивна и неопытна, её голос звенел от нервов и раздражал Чинару всё больше. Под конец жена в отчаянии сказала:
        - Я мягкий человек! Но если ещё раз я увижу у него ваш номер, я уже буду вас позорить!
        И Чинара в ответ взревела:
        - Для меня это будет не позор, а пиар! Ты, может, и мягкий человек, а я не мягкий человек, и я тебе покажу, как надо позорить!
        И тут же перезвонила любовнику, который всё это время сидел в соседней комнате, подслушивал и трясся от страха, потому что знал взрывной характер Чинары, а ругаться с женой тоже было боязно, ведь это она кормила его обедом и стирала его грязное бельё. Поэтому он подпрыгнул на кровати, когда его телефон зазвонил.
        - Слышишь, ты, если твоё старое говно ещё раз мне позвонит, я вам такую жизнь устрою! - закричала Чинара.
        - Ну почему же «старое», - робко удивился любовник и муж. - Она же на семь лет младше тебя.
        Это окончательно вывело Чинару из себя. Бормоча «я ей покажу, как надо позорить», она позвонила одному из своих многочисленных «полезных» знакомых. На следующий день по дороге на работу неосторожный возлюбленный Чинары с ужасом обнаружил огромный билборд, на котором вместо рекламы было написано: «Муж Севиндж Бабаевой изменяет ей со мной, Чинарой Будаговой!» - и огромная совместная фотография его самого и Чинары в обнимку, а в углу - фигурка жены, взятая из Facebook фотография, самая неудачная и жалкая из всех. Несчастный казанова потерял управление автомобилем, врезался в машину, ехавшую впереди, и сломал себе два ребра.
        Воистину, Чинара была роковой женщиной. И сын её за это ненавидел.
        Вернувшись в гостиную, Чинара застала Хафиза прикорнувшим на диване. Подумав немного, она укрыла его пледом, потушила свет и ушла к себе.
        Ночью прилетела ворона, уселась на подоконнике и до самого рассвета рассматривала спящего Хафиза, а ему снился Учитель в образе танцовщицы стриптиза, крутившейся вокруг фонарного столба.
        За день до чемпионата была назначена генеральная репетиция в театре. Веретено нервничало и периодически начинало кричать на опоздавших, на осветителей, на людей, отвечавших за музыку. Бану рыскала по потаённым внутренностям театра в танцевальном платье, которое ей уже стало слегка велико, потому что она всё продолжала терять вес. Когда она появилась на сцене в этом платье, Веретено оживилось и закричало: «О-о-о-о!» Потом оно потеряло к ней интерес и снова забегало по делам.
        Танцоры торопливо испытывали незнакомый пол, оказавшийся слишком скользким. Кроме того, доски были сплошь утыканы гвоздями, и это вызывало некоторое замешательство у тех из партнёрш, которые во время танца должны были делать что-то на полу. Вагиф пытался укрепить на спине номерок, который постоянно норовил свалиться. Кто-то уже успел поругаться со своим партнёром, и из гримёрки доносились всхлипы.
        - Просто дурдом, - заметила Бану, заняв место в зрительном зале и зябко кутаясь в полушубок. - Ненавижу конкурсы. Если я проигрываю, это ударяет по моей оценке окружающих людей.
        Веретно сидело прямо перед ней, и она могла надышаться им вволю. Он раздавал указания и в какой-то момент схватился за голову, как будто испытывал усталость или боль. У Бану случился редкий приступ жалости; ей захотелось запустить руки в пушистые волосы Веретена и забрать всё его напряжение. Желание было таким сильным, что у неё даже закололо в кончиках пальцев.
        - Так, просьба всем касается, не уходите, когда танцуете, далеко! - загудело Веретено. - Вас будет не видно, потому что сцена глубокая!
        - Она похожа на пещеру, - подала сзади голос Бану.
        - На пещеру? - задумчиво переспросило Веретено и словно бы погрузилось в размышления над смыслом незнакомого слова. Бану знала, что этот маленький театр ему очень нравится: здесь потолок украшала лепка, из розеток свисали хрустальные люстры, балкон подпирали колонны, а высокие окна прикрывали грязноватые французские шторы - сплошная роскошь для бедных, и на Веретено, весьма мало осведомленное о разнообразных культурных ценностях (попросту говоря, слаще морковки ничего не евшее), она, разумеется, произвела впечатление.
        В итоге они отрепетировали всё, включая парад, за два часа и вернулись в школу. Там Веретено как будто слегка очухалось, наверное, потому, что оказалось на собственной территории. А вот Вану внезапно почувствовала себя выжатой, как губка. Она присела в самом далёком уголке коридора, пытаясь спрятаться, хотя её никто особо и не искал. Где-то в отдалении звучал, как удары колокола осаждённого города, голос Веретена, развлекающего публику или отчитывающего кого-то - Вану не могла разобрать слов.
        - Вечно с ним так, - произнёс кто-то сакраментальную фразу прямо у неё над головой. Вану чуть не свалилась со скамейки.
        - Кафар! Чёрт! Что у тебя за манера подкрадываться?!
        - Я не специально!
        - И что ты имел в виду - вечно с ним так? Как - так?
        - Приползёт откуда-нибудь с кислым видом, а потом тут насосётся энергии - и начинает кругом бегать и кричать.
        - Что ты несёшь?
        - Не обращай внимания. - Кафар мрачно посмотрел на неё, покачал головой и ушёл в мужскую раздевалку. Вану призадумалась, но её размышления были прерваны появлением Вагифа, который с маниакальным блеском в глазах искал Вану, чтобы надышаться перед смертью.
        - Он сказал, что мы танцевали хорошо!
        - Он сказал, что мы танцевали лучше, чем обычно.
        - Знаешь, - пустился в неожиданные признания Вагиф, - я его очень уважаю. Он хороший учитель, но ещё как человек он очень такой…
        «Самый обычный самовлюблённый манипулятор», - закончила за него Вану. Неугомонный Вагиф чуть ли не силком приволок своего обожаемого Учителя посмотреть на их танец ещё раз, и, хотя Вану чувствовала себя неловко, лишний раз тревожа Веретено, тем более что оно явно было этим недовольно, она испытывала благодарность к Вагифу за его настойчивость: каждая минута, проведённая в блистательном обществе Веретена, была бесценна.
        - Ты её зачем не до конца нагинаешь, - сказало Веретено, посмотрев, как Вану прогибается, сидя верхом на колене партнёра. - Такая гибкая она, спина без костей, а твоя задача зрителю это показать. А ты, Бану, не стесняйся, сядь на него как следует, а то ты опираешься на свои ноги и тебе неудобно.
        - На его тощей ноге сидеть ещё неудобнее, как будто на метле летишь, - дерзко ответила Бану. Выражение лица Веретена стало смущённое и слегка мечтательное.
        - Ну, иди ко мне, я жирненький. - Он подскочил к Бану и показал, как надо делать это движение. Ощущения для Бану были качественно иными, она и не знала, что этот сложный прогиб может быть настолько удобен в исполнении. Веретено, забывшись, всё крутило её вверх-вниз, пока у Бану не закружилась голова - то ли от счастья, то ли от чрезмерной нагрузки на вестибулярный аппарат. - Спинка уже не болит! - включил он маму-курицу.
        - Когда вы рядом, у меня ничего не болит. Вы для меня - как анестезия.
        - Ана-что?
        - Обезболивающее… а, не важно.
        Бану посмотрела ему в глаза - она никогда ещё не видела их с такого ракурса, сейчас их лица были прямо друг напротив друга, и его зрачки были глубокими, как нефтяные скважины. Голова Бану вдруг наполнилась странными образами, которых она никогда в своей жизни не видела - чьи-то лица, сырые стены заброшенных залов, партер, полный светящихся глаз. Бану заморгала и вцепилась в мягкое плечо Учителя. На секунду ей подумалось: «Что будет, если я его сейчас просто не отпущу, и гори оно всё синим пламенем?» В следующую секунду она уже стояла в шаге от него, и Вагиф тянул к ней костлявые длани, чтобы отработать наклон. Веретено ушло.
        Когда Бану и Вагиф решили сделать прогон под музыку, диск заело на этом самом наклоне, и, сколько они его ни ставили заново, так и не заиграл дальше.
        Для храбрости Байрам выпил полстакана купленной тайком от родителей левой водки, в результате его долго тошнило прямо на улице, отчего он окончательно вызверился. Отцовский нож неприятно оттягивал карман, Байраму казалось, что его контуры угадываются под тканью джинсов и все видят его и знают, куда и зачем он идёт. А направлялся Байрам на чемпионат. У него даже билет имелся - в другом кармане.
        Он слегка опоздал, хотя планировал прийти пораньше и сорвать чемпионат. Теперь приходилось ждать его окончания. Когда его на входе попросили предъявить билет, он по ошибке сунул руку не в тот карман и немного психанул. Наконец ему всё-таки удалось проникнуть в зал. Там Учитель уже вовсю разглагольствовал перед зрителями, которые сидели как загипнотизированные. Байрам вздохнул от какой-то неприятной тоски, словно ему сказали, что он никогда больше не увидит родного дома. Его руки были ледяными и дрожали, и такие же ладони сейчас были у всех участников чемпионата. Начался парад, и Байрам заметил Бану, которая шла об руку со своим партнёром. Она показалась Байраму совсем не такой милой, как обычно, потому что улыбку словно приклеили ей на лицо, а глаза были полны ненависти. У остальных участников вид был не лучше, и Байрам подумал: а не прячет ли каждый из них по ножу под платьем или рубашкой?
        Байрам честно посмотрел все выступления, даже малозрелищную бачату, которая в этот раз просто превзошла все ожидания: у одной из участниц из платья вывалилась обнажённая грудь, но она мужественно завершила танец перед всем залом, который гудел, как рой ограбленных пчёл. Ей долго хлопали, Байрам и тот сомкнул ладони пару раз, хотя ему сейчас было не до созерцания женских грудей.
        Затем последовал снова парад и награждение, а потом Учитель созвал всех фотографироваться, и на сцену ринулась половина зала. Байрам вскочил с места и побежал вместе со всеми. Разумеется, он очень постарался не попасть в объектив, что было не так уж сложно, учитывая то обстоятельство, что в него же стремились попасть человек сто пятьдесят. Байрам проскользнул за кулисы, начал поздравлять всех подряд, победивших и проигравших, а сам всё ждал Учителя, теребя в кармане сложенный нож.
        Наконец тот появился, чтобы сфотографироваться со своими питомцами, многие из которых уже в раздражении посрывали с себя костюмы и бронзовые медали. Сначала Байраму пришлось долго ждать, пока они наделают снимков вдоволь. Потом Учитель бегал от одного к другому, что-то всем говорил, агитировал людей прийти на праздничную вечеринку в честь победителей, которая должна была состояться через пару часов. Байрам почти отчаялся и уже почти согласился отложить свой замысел до более подходящего времени, хотя в глубине души знал, что во второй раз уже не решится на такое.
        И тут небеса, видимо, услышали его, потому что Учитель вдруг обратил внимание на Байрама, помахал ему широкой ладонью, подзывая к себе. И Байрам поплёлся.
        - Салам, Байрам! Как настроение, праздничное? Ну как тебе наш чемпионат? В следующий раз ты выступать будешь. Найдём тебе партнёршу.
        - Я хотел, чтобы мы с вами об этом поговорили. Можно вас на секунду туда? - Заикаясь, Байрам указал левой рукой на тёмный проход, соединявший две половины закулисного пространства. Учитель посмотрел на него странно потемневшими глазами, поджав нижнюю губу, отчего стал похож на приготовившегося к погоне горностая, и Байраму показалось, что сейчас он его пошлёт, скажет, что у него нет времени на глупости, но любопытство Учителя пересилило, и он сказал:
        - Ну пойдём. - Его голос показался Байраму очень неприятным.
        Они протиснулись в проход, похожий на один из тех шкуродёров, которые доставляют так много неудобств спелеологам, и оказались в большом и пыльном пространстве за сценой, где над их головами болтались загадочные механизмы.
        - Афсана прыгнула из-за вас, - без обиняков заявил Байрам, обмирая от собственной наглости и чувствуя себя всемогущим и справедливым карающим ангелом.
        - Куда прыгнула'? Какая Афсана? - с недовольным лицом спросил Учитель.
        - Убила себя. Ходила к вам на сальсу, - высоким голосом возвестил Байрам.
        - Из-за меня? Тебе не стыдно? Что ты говоришь?
        Байрам воинственно заверещал и выхватил из кармана нож, нажал на кнопку, и из рукояти выскочило с характерным щелчком, который так неприятно услышать в тёмной подворотне, длинное острое лезвие. Байрам подскочил к Учителю, и больше он ничего не успел сделать, потому что тот схватил худосочное запястье Байрама своей стальной ручищей и легко вывернул его. Байрам выронил нож и захныкал. Затем он попытался сокрушить Учителя апперкотом, но не смог впомнить, что это такое, и его левая рука с лёгкостью была перехвачена на полпути к упитанному телу противника.
        - Ты что, меня зарезать хотел? - обиженно спросил Учитель, рассеянно выкручивая правую руку Байрама.
        - Н-н-н-е-е-ет, - проблеял Байрам, пригибаясь к полу так низко, что мог сосчитать гвозди в каждой доске.
        - Аллах, Аллах, какой сегодня тяжёлый день, - устало прошептал Учитель, отпустил Байрама и наклонился подобрать нож. Внимательно осмотрев его, он спросил: - У папы взял?
        - Ага. - Байрам размазывал по лицу слёзы, которые текли у него не только из глаз, но и из носа, и даже, кажется, изо рта.
        - Верни ему и больше не бери, всё равно обратиться не можешь. А что я тебе сделал?
        - Аф-афсана, - пролаял Байрам. - Я же вам рассказывал. Она из-за вас прыгнула с новостройки и умерла, а я её любил.
        - Почему это из-за меня? - Глаза Учителя стали круглыми.
        - Она вас любила.
        - В ай? Правда, что ли? Ну-ну… Ей надо было обязательно мне сказать, мы бы что-нибудь придумали. - Он ласково потрепал Байрама по волосам, вернул ему нож, пошёл к своим ученикам, и его белый костюм светился в темноте. Свечение становилось всё сильнее и сильнее, так что в конце концов ослепило Байрама, он упал на пол и потерял сознание.
        Бану совсем не нервничала. Ей было безразлично, какое место они займут, единственное, чего ей хотелось, - произвести впечатление на Веретено. Сам он произвёл на неё впечатление своим одеянием, в котором выглядел так же странно, как вождь какого-нибудь первобытного африканского племени в костюме испанского гранда. Настроение он ей уже подпортил с утра тем, что не обращал на неё внимания, словно её тут и не было. Бану в припадке оптимизма списывала его равнодушие на царившую вокруг суету. Она с интересом разглядывала пару из другой школы - единственную, которая осмелилась бросить вызов Великому и Могучему. Вид у них был одинокий и потерянный, он - высокий и худой, она - маленькая и толстая. Бану послала им ободряющую улыбку. Они приняли улыбку за гримасу надменного превосходства, так как Бану уже разучилась улыбаться, и, прижавшись друг к другу теснее, задрожали. Бану отвернулась и вдруг увидела приземистого пузатого мужика с окладистой чёрной бородой и вроде в какой-то непонятной чёрной рясе.
        - Ого, а вот и батюшка пришёл нас благословить, а мулла где? - удивилась она. Стоявший рядом Вагиф удивлённо покрутил головой по сторонам, пытаясь понять, кого она имеет в виду. Потом он заметил «батюшку» и подобострастно захихикал:
        - Он тоже выступает. Ты что, не узнала его?
        Бану ещё раз с сомнением оглядела дородную фигуру, никак не сочетающуюся в сознании с танцами, зато ассоциирующуюся с ключами от кладовой на поясе, и осознала вдруг, что одеяние, принятое ею поначалу за рясу, на самом деле было чёрным костюмом с широкими брюками, надетым на объёмистого участника соревнования. «Какие экстравагантные личности попадают в паутину Веретена», - подумала она и захохотала.
        Всё обошлось благополучно, они с Вагифом заняли второе место, уступив первое «врагам», которые опять танцевали так, словно вокруг никого не было, нежно улыбаясь друг другу. А затем всё потерялось в суматохе. Бану куда-то бежала, с кем-то фотографировалась, принимала цветы от каких-то совершенно не знакомых ей людей и всё пыталась поймать взгляд Веретена. Он совсем не спешил поздравить её с медалью, хотя и поспособствовал её получению. Вагиф сиял, как новая пятидесятикопеечная монета, и, пользуясь случаем, обнимал Бану. Она насилу вырвалась из всей этой кутерьмы и отправилась переодеваться, почти полная решимости не идти ни на какую вечернику. Женская гримёрка пустовала. Бану заметила, что держит в руке неизвестно кем врученную бордовую розу. Она погладила её шелковистые лепестки и подумала о коже Веретена. Роза почернела и скукожилась.
        На левый глаз подводка всё никак не хотела ложиться. То ли рука у Чинары дрожала, то ли кто-то её сглазил, но линия всё время получалась кривая, размазывалась, приходилось переделывать, а времени было уже в обрез. Да ещё этот Хафиз, чтоб у него всё отсохло, опаздывал. Чинара уже несколько раз ему звонила, но партнёр не брал трубку. Под конец, когда она уже так разволновалась, что решила не искать больше Хафиза среди живых, он объявился. К Чинаре мгновенно вернулась вся её свирепость.
        - Мог уже вообще не приходить, - сказала она.
        - Меня задержали в дороге, - затравленно ответил Хафиз.
        В первый раз его остановили за превышение скорости. Он откупился. Система оповещения на дороге была налажена отменно: не проехав и ста метров, Хафиз был остановлен ещё одним постом. После краткого спора он оставил здесь ещё некоторую сумму. Дальше он ехал совсем осмотрительно, но забыл пристегнуться ремнём и снова был вынужден дать на лапу третьему постовому, который посмотрел на Хафиза, как на идиота, едва сдерживая ехидный смех. Когда машину тормознули в четвёртый раз, Хафиз выскочил из неё, пытаясь рвать на себе волосы, упал перед сотрудником полиции на колени и закричал:
        - Пистолет есть?
        - Да, есть, - удивлённо ответили ему.
        - Тогда убей меня! Убей меня!
        Вокруг них начала собираться толпа, и полицейский увёл Хафиза с его нервным срывом отпаивать чаем в ближайшей чайхане. Денег он с него не взял и даже за чай заплатил сам.
        Чинара не стала его слушать, а пошла докрашиваться. Хафиз бродил по лестницам и сцене, хлопая себя по плечам, и переживал не столько из-за чемпионата, сколько из-за того, что глупо выболтал свою тайну, которую уже несколько лет хранил запертой в самой далёкой кладовой своей души. Откровенность нападает в самые неподходящие моменты и в обществе самых ненадёжных людей, а со стороны Чинары Хафиз чувствовал что-то вроде угрозы. Особенно остро он осознал это, когда наконец увидел свою партнёршу в боевом облачении: платье едва прикрывало её тело сверху и снизу, зато сверкало, как взорвавшийся склад пиротехники, а на лице было столько грима, что Чинару едва можно было узнать.
        - Э… Отлично выглядишь.
        - Спасибо, - отрешённо ответила она, ища кого-то глазами. Найти Учителя был нетрудно - он был подобен белому лебедю среди ворон в своём праздничном костюме, но привлечь его внимание в такой день представлялось неразрешимой задачей. Чинара, как всегда, пошла напролом. Впившись длинными ногтями в рукав Учителя, она вынудила его посмотреть на себя:
        - Как вам моё платье?
        - О! Красиво. Блестит хорошо. Лопе!!! Номера готовы?! Сейчас будем проводить жеребьёвку. Все выступающие пары сюда! - От его голоса у Чинары звенело в ушах. Его рукав всё ещё находился в плену. Заметив это, Учитель посмотрел на Чинару с недоумением:
        - Да, вы что-то хотели?
        - Если у вас будет свободная минутка… Кое-что.
        - Сейчас, сейчас, - зачастил он, - я должен жеребьёвку провести, потом к вам подойду. Так, где там пара номер восемь? Пара номер восемь! - заорал он в микрофон с отчаянием, которое ему обычно заменяло то, что у других людей называется бешенством. - Ну почему я должен несколько раз вас повторять?!
        Чинара приняла мудрое решение оставить его в покое до поры и начала неторопливо разминаться. Демонстрация растяжки всегда привлекала к ней всеобщее внимание, и внимание Учителя в том числе - до тех пор, пока на танцы не пришла эта гибкая, как дождевой червяк, Бану. Она очень беспокоила Чинару, она обладала качествами, с которыми Чинара была не в силах тягаться, например молодостью. Зато у Чинары имелось бесценное преимущество - опыт и наглость в придачу к нему, на них она и уповала.
        - Зачем вы хотели меня на минутку? - поинтересовался Учитель, пробегая мимо Чинары.
        - Я просто хотела сказать, что мне будет очень приятно посидеть с вами где-нибудь наедине после чемпионата… Ну пообщаться.
        Учитель оценил Чинару взглядом, прикинул, сколько ей лет, подсчитал, во что примерно могут обойтись знаки внимания для женщины её типа, и в его голове сформировался решительный протест, который он постарался выразить как-то менее решительно:
        - Пообщаться можно, но вам со мной будет скучно, я старенький.
        - Я тоже уже не девочка. - Чинара принялась кокетливо накручивать прядь крашеных волос на палец.
        - Ну да, заметно, - не удержался Учитель, на которого иногда нападали приступы ехидства и откровенности. Чинара своими собственными ушами слышала однажды, как он спросил у одной пышной женщины: «Куда ты пухнешь?», да ещё схватил её за жирный живот в подкрепление своих слов. Но Чинара никогда не могла предположить, что и её не минует эта чаша. От злости и обиды она не смогла придумать ничего умнее, как сказать:
        - Ну вот, мы отлично подходим друг другу.
        - Нет, я так не думаю! - испуганно воскликнул Учитель и убежал. Чинара осталась стоять на месте с лицом, перекошенным от гнева. Затем она ринулась на поиски своего партнёра, шипя на ходу:
        - Звездюк, вот ведь звездюк! Выскочил из деревни и ещё выбирает тут! Что он о себе думает?!
        Выходила на сцену Чинара в таком отвратительном настроении, что хуже и быть не могло, но это не убило в ней желание танцевать - наоборот, в бачату она вложила весь свой гнев, всю свою страсть и горечь. Она извивалась и вертелась в руках Хафиза, поднимала колено, отчего и без того короткое платье задиралось на опасную высоту, размахивала волосами, и тут произошло то, чего она никак не могла предвидеть, но что вполне могла предречь портниха: когда Хафиз наклонил Чинару назад, так, что глубочайшее декольте было обращено к зрителям, одна из грудей Чинары не вынесла собственного веса и выскочила из платья. Зрители охнули и затаили дыхание. Одно из главных правил человека выступающего - не поправляй костюм на сцене, что бы с ним ни произошло, - Чинара помнила твёрдо и мужественно следовала ему, продолжая танцевать в священном безумии, полуобнажённая, словно вакханка. Все были в восхищении. Большинство мужчин забыло, кому они принесли цветы, и готовы были кинуть их к ногам Чинары. Учитель сурово поджал нижнюю губу и снимал баллы. Его коллеги снисходительно улыбались, откинувшись в креслах, чтобы сполна
насладиться зрелищем, и на время забросили судейство. Под конец третьей минуты Чинара уже так разошлась, что подумала, а не стоит ли ей вытащить и вторую грудь, для симметрии. Она впала в состояние опьянения. К счастью для репутации Учителя, конкурс закончился, музыку остановили, и Хафиз чуть ли не силой уволок кланяющуюся ревущей публике Чинару.
        Когда она в раздевалке попыталась вылезти из платья, оно словно приросло к её телу и никак не хотело сниматься. Чинаре пришлось поехать домой прямо в нём, радуясь, что у неё есть своя машина, а дома она разрезала платье ножницами, с грустью вспоминая, во сколько оно ей обошлось.
        Музыка гремела, и разноцветные огоньки плясали на лицах, искажая их черты. Пары топтали друг другу ноги, сталкивались, задевали руками проходивших мимо людей, бесновались в испарениях пота и показывали себя во всей красе. Утомлённая чемпионатом и безнадёжной страстью, Бану сидела на подлокотнике кресла и наблюдала за Веретеном, которое опять выматывало всю душу, танцуя со всеми, кроме неё. Он даже с Лейлой умудрился потанцевать! С трудом сдерживая слёзы, Бану сказала подруге:
        - Так, значит, он считает, что я недостаточно сильная для него партнёрша, а ты достаточно, да?
        - Ну спасибо, - возмутилась Лейла и мстительно прибавила: - Он ещё при мне одну девушку поцеловал.
        - Как?! Куда?!
        - В щёчку, куда. Чокнутая э ты! Она уходила, и он с ней попрощался.
        Выражение лица Бану заставило Лейлу пожалеть о том, что она рассказала ей про безобидный поцелуй.
        - Такой сифят[22 - Лицо. Русскоязычными людьми используется для обозначения какого-то особого лица, как правило, неприятного.] не делай да! Он с тобой и так носится всё время, подумаешь, на одной вечеринке не потанцевал.
        - Да он вообще сквозь меня смотрит, - упивалась своими страданиями Бану.
        - Этот Джафар меня взбесил. - Лейла решила её отвлечь. - На меня наскочил с размаху, чуть с ног не сбил, ещё сам же возмущается, типа, я слишком близко к нему встала. Ага, конечно, только и делаю, что липну к нему. Глаз у меня улетает от него! Придурок!
        - Глаз что делает? - потрясённо переспросила Бану, мгновенно осушив слёзы.
        - Ну выражение такое, гёз учур.
        - А-а-а… Ну так мои глаза сейчас полетят. Оба.
        Танцующие пары разошлись по периметру зала, и на середину вышел гвоздь сегодняшней программы-ансамбль народных танцев. То были семь немолодых женщин, изображавших молодых девушек. Их брови были сбриты и нарисованы заново на угрожающей высоте, а веки накрашены кричащими перламутровыми тенями синего цвета. Они начали медленно двигаться под громкую и ритмичную музыку, навевая на зрителей неодолимую сонливость.
        - Они как будто трупы, которые сильно накрасили, чтобы скрыть следы разложения, - заметила Лейла. А танец всё продолжался, немолодые женщины ходили и ходили гуськом, размахивая руками и пытаясь своей ещё большей невыразительностью оттенить весьма невыразительную солистку. Все в зале с облегчением вздохнули, когда представление закончилось и диджей дал бачату.
        Веретено танцевало бачату с Эсмеральдой. Она выглядела очень счастливой, когда Веретено крутило её, как хотело, прижимая к своей широкой груди это тщедушное тельце. Лица некоторых стоявших вокруг без пары женщин вытянулись ещё больше, так что Бану безошибочно смогла определить влюблённых в Веретено. Ей казалось, что она поняла, по какому признаку можно вычислить всех так называемых «женщин Веретена»: их поголовно отличало неимоверно унылое выражение лица, и во главе парада шла, конечно же, его несчастная жена. Опасаясь подцепить эту заразу, которую Бану считала чем-то сродни венерическому заболеванию, она время от времени заглядывала в зеркало и спрашивала себя: «А не унылая ли у меня физиономия?» Вот и теперь она собралась с духом и попыталась стать весёлой. Она даже кокетничала со всеми, кто приглашал её потанцевать, и ненавидела себя за это: ей казалось, что она ведёт себя как распоследняя шлюха, уподобляясь Веретену.
        Когда поставили клубную музыку, Бану растолкала людей вокруг себя и отправилась танцевать в свой собственный мир, где были только она да Веретено, каждым нервным окончанием ловившее её движения. Она сама не заметила, как оказалась в круге, и от неё чего-то ждали, словно она была жертвенной девушкой, которая должна затанцевать себя до смерти, чтобы умилостивить силы Природы и призвать весну на смену зиме. Бану закружилась на месте, как дервиш, и остановиться уже не могла. Всё вокруг превратилось в смазанное орущее пятно света, и только он один стоял неподвижно перед глазами, куда бы ни перемещался взгляд - Веретено словно выгравировали на сетчатке её глаз. Вокруг его фигуры закручивались тугими спиралями золотистые струи дыма, и его губы были как змеи, брови - как зубья капкана, а туловище - как барханы в пустыне. Он подошёл к Бану, грозный, подобно ангелу смерти, схватил её за руку и громовым голосом заговорил:
        - А чьи это топкие ручки? У тебя всегда такие красивые новые платьица, у тебя что, магазин платий?
        У Сабины пересохло во рту. Она поняла, что сейчас её будут целовать и избежать этого не получится, потому что она будет выглядеть противоречивой дурой. Она с запоздалым ужасом подумала, что на лбу у неё созревает алый прыщ и что голова три дня как не мыта, ну а что такое эпиляция, она вообще не знала. Единственное, на что она уповала, - так это на плохое освещение в машине и неразборчивость шефа, который наклонился к ней и ухватился за её губы своими. Это был первый в жизни поцелуй Сабины, и было обидно это признавать, но она не почувствовала ровным счётом ничего. «Наверное, слишком сильно и долго хотела, вот и перехотела», - подумала она, и тут ей в голову некстати пришёл Учитель. Сабина насилу вырвалась, так и не разомкнув губ. Положение её оказалось ужасно: надо было как-то избежать приставаний шефа, при этом не вылететь с работы, и ещё как-то добраться до дома.
        - В чём дело? - Шеф начал раздражаться.
        - Извините, но я думаю, что сейчас для этого неподходящее время и место. - Сабина хотела сказать это как можно мягче и женственнее, но отсутствие практики сказалось: вышло грубо.
        - Ты что, издеваешься?! Какого чёрта я тебя сюда вёз?
        - Я думала, вы хотели довезти меня до дома, - пискнула Сабина.
        - Когда я кого из сотрудников домой возил? Ты охренела?
        - Не хамите мне!
        - Я твой начальник и буду с тобой говорить как хочу. - Тут он решил сменить гнев на милость: - Ну чего ты боишься, глупая? Всё будет хорошо. - И он снова попытался поцеловать Сабину. Она вырвалась, и завязалась неуклюжая борьба. В машине было не много места как для обороны, так и для нападения. Кроме того, Сабине мешал какой-то идиотский страх испортить что-то или сломать. И когда она почувствовала, что ей не избежать позора, в боковом окне позади шефа вдруг возникло из мрака заросшее бородой и синее лицо мертвеца. Сабина вытаращила глаза и перестала сопротивляться. Поняв, что здесь что-то не так, шеф оглянулся, завопил и прижался к Сабине. Тут в другое окно упёрся чей-то раздувшийся живот, обтянутый полицейской формой. Сабина взвизгнула и отодвинулась подальше от окна, насколько это было возможно. Позабыв недавние распри, они с шефом сидели бок о бок и тряслись, вспоминая всё, что слышали об окрестностях Кровавого Озера. Мертвец слева наклонился и постучал скрюченным пальцем о стекло.
        - Ай бырат, - провыл он. - Стекло опусти. - Шеф хрюкнул и помотал головой. Живот справа отодвинулся, и в машину заглянула лоснящаяся рожа в фуражке.
        - Опускай, тебе говорят, - прогнусавила рожа.
        - Уф-ф, это просто полиция. - Сабина слегка расслабилась. Но шеф отчего-то психанул и попытался завести машину.
        - Я твой номер записал, - предупредил полицейский.
        - Лучше просто поговорите с ним, - посоветовала Сабина. Шеф покосился на синемордого типа, обтиравшего бородой окно, вздохнул и опустил стекло. Машину наполнил аромат гниения. Полицейский зашёл слева и спросил:
        - Чем это вы тут занимаетесь?
        - Разговариваем, - неубедительно соврал шеф.
        - Скажи «чтоб я умер»? Ты кого обмануть хочешь?
        - Я всё видел, - торжествующе ткнул пальцем в сторону шефа бородатый. - Бесстыдники. При мёртвых людях!
        - Ну и что? - вмешалась Сабина в своей обычной сварливой манере. - В законе нигде не сказано, что нельзя целоваться в машине на берегу Ганлы Гёль.
        Полицейский и «мертвец» переглянулись: они и сами не знали, что тут можно, а чего нельзя. Наступил момент, когда победить должна была самоуверенность.
        - Нельзя. Придётся штраф платить. Заплатите, и всё, я вас отпускаю.
        Шеф, приободрённый уверенностью Сабины, заявил:
        - У меня нет денег.
        Толстое лицо полицейского вытянулось:
        - Что значит - нет денег?
        - Кошелёк дома забыл.
        - А у неё?
        - Я всё днём потратила.
        Полицейский был готов заплакать.
        - Ну, дайте хоть что-нибудь!
        - У меня есть жвачка, - сжалилась Сабина. - Хотите?
        - Фруктовая? Давай, - с грустью согласился полицейский и протянул ладонь. Сабина отдала ему пачку жвачки, почти нетронутую, и полицейский с «мертвецом» отошли.
        - Всё, поехали отсюда. - Взяв себя в руки, шеф завёл машину и дал газу.
        - Вот жадные люди, - печально промолвил полицейский, глядя им вслед и жуя жвачку.
        - Пусть упадёт на их головы камень с меня размером, - поддакнул бомж, который работал с полицейским в паре, и тот за это не выгонял его с кладбища. Они развели на берегу маленький костерок и сели погреться, не обращая внимания на трёх людей, которые молча тащили к воде что-то большое и продолговатое. Так же тихо они опустили предмет в воду и поспешно удалились.
        А в Кровавом Озере последний выживший сом, весом в центнер, основательный, как лох-несское чудовище, обнюхивал незнакомый предмет, от которого заманчиво пахло пищей.
        Бану свято верила в то, что после чемпионата она больше никогда не покажется в школе. Она проклинала себя за непонятно откуда появившуюся в ней бесхребетность, когда через три дня после чемпионата собиралась на танцы. Её терзания по этому поводу прекратились, когда она увидела Веретено, повеселевшего после завершения всех этих мытарств. Едва увидев Бану, он подскочил к ней с криком «Щёчки, щёчки, щёчки!», в припадке умиления схватил её за щёки и начал трепать. Так же быстро он убежал, не дожидаясь реакции.
        Бану приложила к лицу ладони, опасаясь, как бы оно не деформировалось от такого обращения. Веретено своим поведением иногда ставило её в тупик, и Бану казалось, что в его просторном теле уживаются сразу несколько человек - и все разного пола. Один из них явно тяготел к материнству.
        - Привет, Бану! - Она обернулась на голос и чуть не застонала: её догонял Вагиф, явно вознамерившийся танцевать с ней до конца жизни, как будто одно совместное выступление обязывало его жениться на ней. - Ну как, отдохнула?
        - Ага, - соврала Бану, у которой ноги были стёрты чуть ли не до крови.
        - Мне так понравилось участвовать в чемпионате… - Вагиф начал перебирать все запомнившиеся моменты мероприятия. - Но больше всего мне понравилось, как платье упало с этой… женщины базальтового возраста.
        Бану живо представила себе, что почувствовала бы та женщина, если бы услышала про «базальтовый» возраст.
        - Ты, наверное, хотел сказать, бальзаковского?
        - Да, точно!
        - И платье с неё вовсе не падало. - Конечно, если бы Бану знала, какая история предшествовала падению платья, она бы не защищала Чинару.
        - Да ладно! Я сам видел! - Вагиф уже готов был поклясться самому себе, что видел то, чего он не видел.
        - Привет, Вагиф! - К ним подошла Гюнай. Её сморщенные руки тряслись. Вагиф беспокойно дёрнулся, потому что он до сих пор не привык к её новому возрасту.
        - Как ты?
        - Так да. Тихо-тихо.
        - Как твой ребёнок?
        - М-м-м, не знаю. - У Гюнай сделался безумный вид, она выкатила глаза, словно с трудом понимала, о чём идёт речь. - Он остался с Халилом, а я у мамы живу.
        - А что случилось? Я видел на «Фейсбуке», вы что, поругались?
        - Он не знает, кто я. - Не дожидаясь новых вопросов, Гюнай пошла в зал, откуда разносился голос Учителя.
        - Привет, Бану! - Это Байрам бежал в мужскую раздевалку.
        - Привет, - смущённо пробормотала себе под нос Бану, потому что не могла вспомнить этого парня.
        - Ты что, уходишь? - спросил Вагиф, сверля глазами спину Байрама, на которой болталась куртка.
        - Да! Учитель хочет пышки, сейчас побегу куплю. Бану, тебе взять?
        - Нет! - ответила шокированная Бану. Байрам притормозил было у двери, глядя на неё, но тут к нему подбежал кот, и страдавший айлурофобией Байрам выскочил в ненастье.
        В коридоре появилась выряженная пуще прежнего Чинара, в сопровождении блондинистого красавца-иностранца, который был младше неё лет на двадцать. Из зала к ним выкатилась дородная тётенька и полезла к Чинаре целоваться.
        - Где ты его откопала?
        - Ты не поверишь. В одном клубе.
        - А ты там что делала без меня? Старое ты бревно!
        - Помнишь, после чемпионата ко мне один хмырь подошёл?
        - Ещё бы я это не помнила. Ты мне так и не сказала зачем.
        - А он был владелец этого клуба. Предложил мне там выступать.
        - Да ты что?! - Подруга Чинары приложила к обведённым карандашом губам квадратные пальцы. - И ты что, согласилась?
        - Конечно. А что? Я же всегда об этом мечтала.
        - Молодец, хорошо и сделала! - Подруга с плохо скрываемой завистью посмотрела на иностранца. - А Учитель тебе, получается, уже не нужен?
        - Нет, зачем мне эта… рухлядь, бери себе, - великодушно разрешила Чинара.
        - Вот тебе и базальтовый возраст, - пробормотала Бану, оценив красоту и молодость спутника Чинары, который стоял столбом и застенчиво улыбался.
        Мимо них с Вагифом, похожая на крадущуюся крысу, просеменила женщина (а может, девушка), которую Бану видела на танго.
        - Привет, Сабина! - Вагиф знал её, потому что тоже ходил на танго.
        - Привет. - Сабина высокомерно посмотрела на обоих.
        - Ты теперь на сальсу тоже ходишь?
        - Да вот, решила.
        - А с работой получается?
        - Я уволилась.
        - Ай да?! Правда? Зачем?
        - Мне там все надоели, - отрезала Сабина и пошла в зал.
        - Что э… со всеми случилось? - удивлённо спросил Бану Вагиф.
        - Они превратились в зомби. По гаитянским законам тот, кто их обратил, попадает под статью номер двести сорок девять. - И, оставив Вагифа размышлять над тем, что ему теперь делать с этой странной информацией, Бану поспешила к началу занятия. За ней потянулась цепочка следов чьих-то мокрых босых ног.
        Бясьди была минималистом в их профессии - Фатьма поняла это, как только переступила порог её маленькой квартирки на Гянджлике. Сама Бясьди выглядела слишком просто: неопределённый возраст, коротко остриженные белые волосы, которые она всё время забывала или не успевала подкрасить у корней, никакой косметики, никаких браслетов, перстней и амулетов на шее. Её жилище было обставлено старой, хотя и хорошо сохранившейся советской мебелью, безликой и унылой. Здесь не было никакого намёка на домашний уют. Из больших окон, не прикрытых ничем, кроме тонких тюлевых тряпок, лилось слишком много солнечного света. Фатьма даже заподозрила бы, что пришла не по тому адресу, если бы не была знакома с Бясьди лично.
        - А, Фатьма. Знала, что ты придёшь. Заходи. Сейчас тебе чаю налью.
        Даже чай у Бясьди был унылый: она подала его в каких-то щербатых кружках, как будто так трудно было купить хорошенькие китайские фарфоровые чашки с блюдцами, по три маната штука, ничем не отличить от настоящих, которые Фатьма видела в фильмах про богачей и аристократов.
        И - о ужас! - она подавала его с кусковым сахаром! Фатьма печально глянула в глубину своей кружки, чай был чёрным, как вода в колодце, и она его едва пригубила.
        - Ты почему знала, что я приду?
        - Слышала про твою племянницу, Аллах рехмет элясин.
        - Так тебя попросили сделать джаду на неё? - У Фатьмы задёргался глаз.
        - Э, нет. Я что, чокнутая, делать на племянницу Фатьмы джаду?
        - Что тогда?
        - Не хочу ничего плохого сказать, но это Афсана заказала мне волчий жир.
        Фатьма чуть не выронила кружку, удержала её, облилась чаем и отставила кружку подальше от себя.
        - Скажи - чтоб мне умереть!
        - Чтоб мне умереть, если не Афсана мне джаду заказала! Только она не она была.
        - Как так?
        - Сама не своя была, говорю. Я в ней что-то тёмное заметила. Говорю, родная, дай посмотрю тебя, а она упёрлась, ничего, говорит, не надо, всё хорошо. Ты же знаешь, как бывает. Приспичит - и всё, покоя нет, ночами не спишь, пока не получишь. Для этого мы и есть, а не для того, чтобы отговаривать людей от опрометчивых поступков.
        - Я всю жизнь совершала опрометчивые поступки в своё удовольствие, - кивнула Фатьма.
        - Ну я ей и дала волчий жир и всё остальное. Денег взяла яланнан[23 - Ложно. Используется как «для виду».] просто, чтобы не получилось, что бесплатно. Знаю же, каково ей было. Потом я когда узнала, что с ней случилось, я себе сказала: «Бясьди, пепел тебе на голову, что дала ей в руки такое сильное средство». Может, оно против неё обернулось. Мы же не знаем, кому она хотела его подбросить.
        - Ты сказала, на ней что-то тёмное было? Воздействие?
        - Точно не могу сказать. Но мне прям страшно за неё было. Может, она защититься хотела?
        - Я, кажется, кое-что начинаю понимать. Спасибо, что приняла. Спасибо за чай.
        - Заходи, всегда рада тебе.
        - Вот выясню всё, приду, расскажу.
        Фатьма не могла сказать, что была сильно удивлена. Примерно к этому всё и вело с самого начала. В словах Бясьди о том, что девушка, может быть, хотела от чего-то защититься, было зерно здравого смысла. Она решила, что ей, наверное, надо пойти в школу сальсы и самой посмотреть, что там происходит. Только она об этом подумала, как сверху на неё вывалилось содержимое клоаки какого-то голубя.
        - Ах, чтоб тебя! Ладно, не пойду я туда, не пойду! - крикнула Фатьма, напугав прохожих.
        Каждый вторник марта жгли костры на улицах и во дворах. Приближался Новруз. Языческие настроения охватили всех - мусульман, православных и даже атеистов. Испытание медными трубами осталось позади, и Бану с относительно спокойной душой стала готовиться к наступлению астрономического Нового года, надеясь, что если она встретит его как надо, то в её жизни тьма отступит перед светом так же, как она сделает это в природе. Она с отчаянием дробила орехи в ручной мясорубке, ожесточённо толкла кардамон, маниакально месила тесто и закатала во все сласти свою горечь и тоску по Веретену, а шор-гогалы, жёлтые и круглые символы Солнца, стали чуть более солёными от слезинок, которые Бану нет-нет да и роняла в миску с мукой. Все яйца она выкрасила в кроваво-красный цвет, а сямяни[24 - Пророщенная пшеница.] выглядела так, словно по полю пшеницы прошёл смерч. Где-то Бану раздобыла алую ленту и завязала, как полагается по традиции, вокруг травяной лепёшки бантик, словно на белом платье невинной невесты или на шее жертвенного барана, которому перерезают горлышко на Гурбан Байрамы. Бану всегда казалось очень
знаменательным, что и невесту, и барана украшают одинаково, но в конце концов пришла к выводу, что в этом есть логика: оба они бывают принесены в кровавую жертву и переходят вслед за тем в качественно иную форму существования. Однажды кто-нибудь перепутает и ляжет в постель с бараном, фантазировала Бану, а невесте оттяпают голову. Разноцветные маленькие свечи были куплены заранее, и день весеннего равноденствия Бану собиралась встретить во всеоружии.
        Последний вторник в этом году пришёлся на канун праздника. К Бану пришли Лейла и Мансура, вернувшаяся домой на пасхальные каникулы.
        - Ты сама всё это приготовила? - ужаснулась Мансура, глядя на груды печёного, которое по стилю несколько отличалось от того, которое обычно готовила мама Бану.
        - Она хочет замуж, - съехидничала Лейла. - За нашего учителя танцев.
        - У него уже есть жена, - пробормотала Бану.
        - Никого из женщин на танцах, кроме тебя, это не смущает, - заверила её Лейла. - А давайте гадать!
        - Что, привяжем обручальное кольцо к нитке, обмакнём в стакан с водой, а потом будем считать, сколько раз оно ударится о стенки? - уныло спросила Бану. - Я не понимаю, как оно вообще может ударяться о стакан. С чего бы?
        - Ты когда-нибудь подслушивала под дверью? - спросила Мансура.
        - Ага, когда к Веретену в кабинет кто-нибудь заходит.
        - Ай сяни![25 - Ай тебя! (Пер. с азерб.)] Убийца э… ты! Я не про это. Я про гадание!
        - Можно, но в нашем доме одни иностранцы живут, - предупредила Бану.
        - Ну и что! Пойдём послушаем, - поддержала подругу Лейла. У Бану появилось лёгкое, но всё равно нехорошее предчувствие, однако это обещало стать довольно-таки увлекательным приключением, поэтому она накинула на себя шерстяной жакет, и втроём девушки вышли из квартиры.
        - Здесь мы слушать не будем, - Бану кивнула на соседскую дверь. - Они там всё время лаются, даже в праздники. Обязательно услышим какую-нибудь пакость.
        На втором этаже подходы к одной из дверей были забаррикадированы мешком с мусором, который хозяева планировали вынести когда-нибудь попозже, а за второй дверью проживал англичанин, наверняка валявшийся сейчас пьяным на кровати. Девушки поднялись выше и прильнули к ледяной железной двери, хихикая и толкаясь. Бану шикнула на них: она услышала какие-то голоса. Заиграла героическая музыка. В квартире кто-то смотрел фильм, и тут хорошо поставленный голос актёра дубляжа возвестил ошеломлённой Бану:
        - Тёмное проклятье на тебе!
        Бану оторвалась от двери и с досадой щёлкнула пальцами.
        - Кто-то налил суп в мою шапку!
        Вытирая перепачканные мукой руки о фартук, Фатьма выбежала на обиженный крик. Пострадавшим был маленький мальчик по имени Вюсал. Он нравился Фатьме; он всё время стоял в дверном проёме, за которым тянулся до их двора узкий переулок, и с серьёзным личиком созерцал происходящее на улице. В целом он был тихий, спокойный и доброжелательный ребёнок. И вот ему в шапку налили суп.
        - А ну покажи, - Фатьма заглянула в шапку, не беря её, однако, в руки. - Кюфта бозбаш. И даже очень свежий. Правда, бульон весь вылился. Зато остался горох, и фрикадельку тоже можно съесть, не переживай, - жизнерадостно заключила она. Вюсал посмотрел на неё, посмотрел на бывший суп и вздохнул. Он ненавидел супы, но этот-то достался ему даром! Не очень чистой ручонкой он подхватил фрикадельку и начал обречённо её есть. Остальным детям в подброшенные шапки положили нормальные вещи: сладости, орехи, сухофрукты. Глаза у Вюсала помокрели против его воли.
        - Подожди минутку. - Фатьма скрылась в доме и скоро вернулась оттуда с кульком, полным пахлавы, лист которой она только что разрезала на аппетитные, сочащиеся мёдом ромбы. Каждую пахлаву украшала половинка грецкого ореха. Вюсал шмыгнул носом, вцепился в кулёк и убежал.
        Вечером к Фатьме пришли подруги, такие же незамужние, как она. Строго говоря, ей следовало бы пойти к сестре и встретить Новруз с её семьёй, но с тех пор, как бросилась с высотки Афсана, в том доме царили холод и печаль, а Фатьме хотелось веселиться на праздник. Весь квартал благоухал специями - это Фатьма целые дни напролёт пекла сладости; её шекербура и пахлава славились среди соседей, знакомых и родственников, всем Фатьма принесла по щедрой порции и никого не забыла. Вечером к ней нагрянула орда хохочущих, ещё молодых подруг, и вместе они уселись за колченогий стол, на котором красовалась пёстрая хонча с сямяни в окружении печёного, орехов, конфет в блестящих обёртках и горящих разноцветных свечей. Каждая из собравшихся загадала себе по свечке, и, затаив дыхание, они следили за оплывающим воском: чья свеча раньше догорит, тот умрёт раньше всех. Свеча Фатьмы погасла последней. Основательно объевшись пловом, подруги поставили огромный чайник на огонь, причём для этого понадобилось сразу три женщины.
        - Почему ты не меняешь плиту? - спросила Аделя, пухлая домохозяйка с волосами, вытравленными до ярко-жёлтого цвета. - Я себе электрическую поставила, тоже четырёхглазую, только там конфорки вот на одном уровне с плитой. Очень удобно. - Аделя приехала в город из деревни, поэтому обожала технические новинки.
        - А если света нет? - Фатьма, напротив, относилась в технике с недоверием (взаимным, надо сказать). Подаренные надень рождения тостер и микроволновка пылились в кладовой, потому что у Фатьмы никак не доходили руки сплавить их кому-нибудь.
        - У нас тоже электрическая была, - вмешалась третья подруга. - Мы её только поставили, и в тот же вечер к нам гости пришли, мой дядя и его жена. Она на нашу плиту посмотрела такая и говорит: «Какая у вас новая плита хорошая!» И тут такой звук - крррр! - смотрим: прямо по стеклу трещина такая огромная пошла. Ну и глаз у этой тётки!
        - Я слышала, стекло на всех этих приборах иногда взрывается само собой, - сказала Фатьма, как бы оправдываясь за свой страх перед электрическими чайниками, плитами и иже с ними. - Не слышали? У Гюльки один раз стекло на весах взорвалось, осколки по всей комнате, хорошо, что её собачки рядом не было!
        - Гюльку разве стекло выдержит?! - воскликнула Аделя, и все женщины засмеялись. На покрытой тёмными пятнами белой стене заплясали тёплые жёлтые отсветы.
        - Дети развели костёр. Идёмте прыгать, а потом чай попьём.
        В центре маленького двора заканчивали свой век старые венские стулья, трещали доски, украденные детьми с близлежащих строек, чьи-то старые школьные тетради выгибались и показывали своё содержимое, прежде чем превратиться в облака хрупкого пепла, осыпавшегося и исчезавшего в самом сердце костра, где зарождался новый год. Подтянув юбку, Фатьма ловко перемахнула через костёр, оставив в ушедшем году все беды и болезни. Они едва уговорили весёлую толстушку Аделю прыгнуть, потому что она была неуклюжая, да ещё и оделась в синтетику. Под конец высокое сооружение из дерева развалилось, и Аделя всё-таки сумела переступить через тлеющую доску, оказавшуюся с краю. После этого Фатьма и её гостьи вернулись в дом, где воздали должное кулинарному искусству Фатьмы с таким воодушевлением, что на некоторых юбках разошлись замки. А сама Фатьма вдруг вспомнила о своей покойной племяннице и погрустнела. «Это ещё не конец», - подумала она. Во дворе умирающее пламя выстрелило в ночное небо снопом искр, повешенная на протянутой поперёк двора верёвке мокрая простыня вдруг занялась ярким пламенем, и ночь оживили вопли
изумлённых женщин.
        Уже восемь лет Бану не прыгала через костёр. Ей казалось, она непременно обрушится прямо в объятья огня и он продолжит то, что с успехом начала любовь: Бану сгорит дотла, и ветер развеет её прах, который потом попадёт в нос Веретену, и оно будет чихать, но так её и не вспомнит. Она робко притулилась у края большого костра, через который легко прыгали парни моложе её, и смотрела на шевелящиеся тени. Тут с бульвара понеслись завывания эстрадных звёзд - там соорудили сцену, и народ валом повалил отмечать праздник в городе. Наутро весь бульвар был устлан ковром из кульков и бумажек, а уборщики среди мусора находили обронённые кем-то в толпе деньги и радовались. Каспий отступил так, что открывшейся полосы песка хватило бы на добрый пляж, и люди с интересом перегибались через ограждение, чтобы посмотреть, что есть на морском дне. На дне в изобилии встречались стеклянные бутылки, но писем в них не было - только песок.
        Не побоявшись праздничной толпы, Бану вышла прогуляться. Она надела новое кашемировое пальто, белое, как сахар, и перчатки длиной до локтя. Любуясь на своё отражение в витринах, Бану шествовала по городу, словно величественный крейсер, и все смотрели на неё, кто с восхищением, а кто с завистью, но в действительности прогулка была шествием Титаника, и сама Бану прекрасно об этом знала. Её тянуло в сторону школы танцев, как преступника на место преступления. Она едва сдержала себя, чтобы не отправиться туда, не встать перед окном и не смотреть, как Веретено ведёт свои народные танцы. Проходя мимо магазина, Бану подумала, что неплохо бы купить плитку шоколада, но вовремя спохватилась, что больше не любит сладкое, да и солёное тоже: с некоторых пор её тошнило от любой еды.
        Во дворе, уставленном припаркованными машинами, пройти к подъезду, в котором жила Бану, можно было только мимо кострища, скалившегося обугленными ветвями. На этом месте жгли праздничный огонь уже много лет подряд, асфальт здесь сгорел, образовав довольно внушительных размеров впадину. Лавируя между машин, стараясь не запачкать пальто о грязные дверцы, Бану пробиралась к дому, но у кострища её нога вдруг поехала, как на льду, и Бану со всего размаху влетела в угли, подняв тучу пепла.
        Пепел оказался тёплым и мягким, и Бану вдруг поняла, что ей совсем не хочется подниматься на ноги. Она так устала. Двое из четверых мальчишек, которые загоготали, когда она упала, подбежали к ней и начали её поднимать, а Бану даже не пыталась помочь им, потому что ей было всё равно. Затем, оглядев своё пальто, она подумала, что надо бы убрать свидетелей такого позора, но потом ей опять стало всё равно.
        Вечером, зайдя на Facebook, Бану с удивлением увидела сразу несколько запросов на добавление в друзья, и все они были от людей с танцев. Бану усмехнулась: кажется, она прошла испытание и её приняли в семью.
        Часть вторая
        Веретено и ноль по Гринвичу
        Укололась однажды царевна веретеном.
        Очень ей это понравилось.
        Она снова укололась веретеном.
        И дала она брату своему уколоться веретеном.
        И брату тоже понравилось колоться веретеном.
        И дал он попробовать всему царству уколоться веретеном.
        И всему царству понравилось веретено.
        И все начали колоться веретеном…
        И жили они долго и счастливо и умерли в один день…
        От передоза веретена…
        Анекдот
        Ночь - царство Вагуса, блуждающего нерва, как утверждают медики. Ночью растрёпанные нервы Бану блуждали далеко, там, где спало безмятежным сном праведника золотокожее Веретено, разметавшись большим телом на постели, словно выброшенная на берег морская звезда. Ночь была в разгаре, и Бану, глядя на равнодушную, каменную Луну, жаловалась неразгаданным силам ночи:
        - О, ты прекрасен, возлюбленный мой, шея твоя - словно колонны храма в Карнаке, живот твой - словно улей, наполненный мёдом, руки твои - жаркое золото, губы твои - словно тисовый лук, натянутый для выстрела, глаза твои - черные агаты, и нет спасения от них! Почему мы не можем любить друг друга в кабинете на твоём столе, в гардеробной комнате ресторана, в подсобке театра, где угодно, там, где нас не найдут? Почему глаза твои не ищут меня, руки твои не ласкают меня, голос твой не шепчет моё имя, разве я действительно не более чем пустота между тобой и тем, на что ты смотришь?! О, мой возлюбленный, мой Учитель, мой царь, мой Бог! - так говорила она, и холодный ветер разносил её жалобы по городу, залетал в распахнутую форточку в спальне Веретена, щекотал его уши, и Учитель слышал голос Бану, но слов разобрать не мог.
        В четыре часа утра, когда даже тени от деревьев на стенах были светлее окружающего их мрака, нулевой меридиан подбирался к Бану, норовя проткнуть её насквозь, пронзив сердце, и ей казалось, что она чувствует лёгкий толчок Земли, перепрыгнувшей в новый день. Если ей доводилось спать в это время, именно в этот час к ней во сне являлось Веретено и кололо её пальцы до крови, только это не погружало её в блаженный сон, а наоборот - выбрасывало в мрачную явь, где никакого Веретена не было вовсе.
        Потом наступал рассвет, время, когда просыпается в Лунном дворце белый Нефритовый Заяц, чтобы под коричным деревом приготовить волшебный эликсир бессмертия.
        - О, Нефритовый Заяц, приготовь и для меня каплю эликсира, чтобы у меня было бесконечно много времени на завоевание сердца моего возлюбленного! Сердце его, словно спелый гранат, и сотни людей делят место в нём, подобно зёрнам.
        Сердце его, словно рубин, холодно и твёрдо, и моим слезам не растопить его.
        Безрадостна и тяжела весна в Баку. Льют дожди, сбивая с деревьев так и не облетевшие за осень и зиму сухие листья. То возвращаются неприкаянные холода, то наступает жара. Кругом все твердят о любви, хотя статистика говорит, что самое большое количество новых влюблённостей попадает на осень, а весна - время авитаминоза и депрессии, когда из фруктов - только старые сморщенные жёлтые яблоки и обескровленные апельсины.
        Шёл двадцать четвёртый в жизни Бану апрель - самый странный и печальный из всех, что она видела. Над ней не висел дамоклов меч экзаменов, поступления в институт или защиты диссертации, и тем не менее никогда ещё будущее не казалось ей таким мрачным, а настоящее - таким тошнотворным.
        Попав в плен тоски, затягивающей, как водовороты течения Сальстраумен, Бану увлеклась предсказанием будущего самой себе. Ей больше негде было искать надежду, всевозможные гадания стали для неё единственным источником, который иногда выдавал надежду скудными порциями. Дошло до абсурда: в ход пошли и одинаковые числа на электронных часах, появлявшиеся там всякий раз, когда Бану хотела проверить время, и бездушные онлайн-гадания в интернете, и обычные игральные карты. Все гадания противоречили друг другу, бросая Бану из крайности в крайность - карты обещали, что Веретено будет принадлежать ей, двадцатичетырёхрунный футарк уверял, что это несбыточная мечта и что самой Бану это вообще не нужно. Проверив же на Таро числовые вибрации его имени, Бану ужаснулась: выпал «Дьявол» - карта, символизирующая сложного, скрытного человека, который заблуждается в выборе пути, а в стремлении к славе может выйти за границы добра и зла, и к тому же подвержен искушениям и находится в рабской зависимости от эротических желаний. Впрочем, последний пункт выглядел ещё и обнадёживающе. Он в некотором роде ломал создавшийся
образ заботливой мамы-курицы, которая видит во всех окружающих исключительно слабых, бездарных и печальных существ, нуждающихся в поддержке, наставлении и утешении.
        Несмотря на то что безответная любовь сильно притупила её ум, Бану, помня о том, что любовный фронт требует не меньше расчётов, чем любое другое поле битвы, составляла стратегию, воображая себя по крайней мере Секстом Юлием Фронтином. Получив своё, Веретено перестало обращать внимание на Бану, успокоилось, решив, что она у него в кармане и жажда славы будет гнать её на сцену снова и снова. В ходе урока, на котором он не обмолвился с Бану ни единым словом, не бросил на неё ни одного взгляда, она решила, что пора принимать крайние меры, и исчезла.
        Уже после первого пропущенного занятия Веретено через Вагифа поинтересовалось, куда она вдруг пропала, и Бану поняла, что этот удав так просто её не отпустит. Он мог не замечать её присутствия, но не заметить её отсутствия он не мог. В течение целых девяти дней Бану придерживалась платонического целибата - не ходила на танцы, не видела Веретено, не говорила с ним, не слышала его повторяющиеся из урока в урок глупости, которые она уже начала обожать. Вернувшись, Бану поняла, что эффект от её профилактики оказался даже более сильным, чем ей мечталось. Веретено, очевидно, устрашённое перспективой потерять ценную танцовщицу, набросилось на неё, как медведица на потерянного и вновь обретённого медвежонка:
        - Девушка!!! Ваше лицо мне знакомо!!! Куда ты пропала?..
        Бану лишь сделала загадочное лицо и промурлыкала:
        - Я рада вас видеть. - Веретено опустило очи долу и приятно улыбнулось (то есть не демонстрируя зубов). Любопытство непременно заставило бы его повторить свой вопрос, но тут пришёл кто-то, кого он давно не видел, и всё его внимание переключилось на объятия и поцелуи с новоприбывшими. Бану пожала плечами и отправилась танцевать с пригласившим её парнем, который так извёл её сложными связками и множественными поворотами, что на время она выпустила из виду Веретено в его коротких штанишках и обтягивающей майке.
        Если бы Бану знала, что допрос на этом не закончится, она состряпала бы рассказ со множеством интересных приключений, удержавших её от прихода на сальсу, но она не подозревала, что её отсутствие задело Веретено за живое. Кода пришло время делиться на пары, он цапнул Бану и вместо того, чтобы считать для всех, допытывался:
        - Что с тобой случилось, почему на занятиях не приходила?
        - О, лучше вам не знать.
        - Это что это такое, чего мне лучше не знать? Болела, что ли?
        - Нет.
        - Кто-то дома болел?
        - Нет. Все здоровы.
        - А что тогда?
        - Я же сказала - лучше вам не знать.
        Веретено танцевало с томным видом, наклоняясь к Бану больше, чем надо бы, щекоча её шею лёгким дыханием, мелодично подпевая музыке, а иногда случайно касаясь рукой её щеки - разумеется, на том движении, в котором это выглядело бы абсолютно естественно. Бану была знакома со всеми этими штучками: так Веретено вело себя с многообещающими новенькими ученицами, если те не выглядели чересчур омерзительно или неприступно и не были обременены довеском в лице ревнивого парня. И тем не менее ей было приятно и непривычно, ведь недаром она любила говорить про себя: «Мужчин я видела только в кино и на картинках». Заманчивый запах его тела окружал её облаком, и она спешила впитать его в себя каждой порой своей кожи.
        Когда пришло время руэды, Веретено разразилось длинной речью, Бану его слушала вполуха, а он держал её за руку, играя по привычке её гибкими пальцами. И тут произошло нечто, чему она с трудом поверила. Крепко сжав руку Бану, он нежно погладил тыльную сторону её кисти, а потом сплёл их пальцы вместе. Бану стояла ни жива ни мертва. Ей было очень интересно, заметил ли кто-нибудь его манипуляции с их руками или все «внимают», преданно глядя ему в рот. Кровь билась в тоненьких венах, оплетавших её пальцы, словно пыталась вырваться наружу. Бану перестала понимать, где заканчивается её рука и начинается его. Веретено достигло пика коварства в своих манипуляциях. Догадывался ли он о её чувствах? Бану смотрела в зеркало на своё застывшее лицо, с которого уже несколько месяцев не сходило выражение слегка надменного равнодушия. Маска была идеальна, безупречна. Никто бы не заподозрил дикого кипения под этой коркой льда. Ненависть к Учителю душила Бану, словно угарный газ, ей хотелось вырвать у него свою руку и громко отчитать, чтобы все знали о его подлости, но разве могла она высвободиться из плена настолько
тёплого и уютного?
        К сожалению, это продлилось недолго, Веретено выговорилось, и началась руэда - бесконечная череда пляски по кругу с постоянной сменой партнёров, «групповуха от танцев», как её пренебрежительно называла Бану, считавшая, что танец должен служить исключительно выражению чувств между одним-единственным мужчиной и одной-единственной женщиной. Перелетая из рук в руки, она пыталась следить за Веретеном - не задержится ли в его руке чья-нибудь ещё, и ей казалось, что да, задерживается, она проклинала его и себя за свою глупую надежду.
        В самом конце урока он почему-то решил показать кизомбу - танец, который Бану видела только в исполнении Веретена, и выглядело это так: партнёрша повисает на партнёре, словно пьяная, и в таком положении они ползают из стороны в сторону. Вообще, танец считается очень романтичным, как по ритму и характеру музыки, так и по силе сжатия тел. Традиционно Веретено танцевало кизомбу с отставной балериной, но в этот раз почему-то позвало Бану. Та даже начала растерянно оглядываться по сторонам, ища подтверждения: да полно, её ли позвал он? Да, её, и поначалу окаменелое тело Бану Веретено держало на расстоянии, пока они осторожно топтались в магическом круге учеников, опасаясь наступить друг другу на ноги. Но потом он, что-то надумав, с томным выражением лица вздохнул и мягко приблизил Бану вплотную к себе, а она смотрела в стену поверх его плеча и чувствовала на себе злобные взгляды женщин. «Десять баллов из десяти господину Учителю за артистизм», - подумала она.
        - Почему не ходила? - настойчиво спросил он, почти касаясь губами её уха.
        - У меня были важные дела. - Бану решила напустить на себя солидности.
        - Надеюсь, ты не вышла замуж?
        - Да, конечно, вышла и уже успела развестись.
        - Кто этот счастливый?.. Несчастный?
        - Несчастный, потому что женился на мне, а счастливый, потому что развёлся?
        - Ага, - Веретено немного посоображало. - А, не, наоборот. Ну и шутки у тебя. Ладно, не хочешь говорить - и не надо.
        Бану грелась в исходившем от него тепле, она видела каждую маленькую искорку на его безупречной коже, его шея маячила перед ней, подобно Вавилонской башне, тёмные губы - капризно поджатая нижняя и верхняя, нахально вздёрнутая, - манили и дразнили, и Бану поняла, что хотела бы жить в те простые времена, когда завладеть объектом своей страсти можно было с помощью удара дубиной по голове и нескольких преданных соплеменников. С полсотни пар глаз были устремлены на них, и Бану всей душой, если только она у неё ещё осталась, ощущала одиночество, от которого эти люди мечтали избавиться, они бежали навстречу друг другу, и сталкивались, и смотрели друг другу в лицо многозначительно, но никто не мог придумать ни слова, чтобы выразить себя, и так же молча они расходились. «Я во главе их. Будь я настоящим мужиком - прямо сейчас шепнула бы Веретену на ушко: я вас люблю. Может он закричал бы - «уйди, противная, как тебе не стыдно», или, сконфузившись, ответил бы - «мне очень приятно, но давай ты больше не будешь упоминать об этом». Но, чёрт возьми, я бы дерзнула, пусть даже потом мне было бы гораздо горше и
тяжелее, чем тем, кто не дерзнул, и, по крайней мере, на смертном одре я бы не упрекнула себя за упущенные возможности! Прочти же это в моих глазах, видишь, какие они красные, в них все сосуды полопались от бесконечных слёз!»
        У стены, прислонившись к плакату с международного фестиваля сальсы, стоял Кафар, который, как всегда, почему-то не танцевал.
        - Куда ты смотришь? - ревниво спросило Веретено.
        - Там Кафар.
        - Кто? Кафар? - Его лицо застыло, чёрные глаза обратились внутрь себя, и он сбился с ритма, в смущении остановился, отстранив Бану. Она снова поискала Кафара, но тот куда-то делся.
        - Урок окончен! - гаркнуло Веретено и придержало за руку Бану, которая хотела уйти от него как можно дальше. - Где ты видела Кафара? - Он понизил голос до волнующих частот.
        - Он стоял там, в углу, - показала ничего не понимающая Бану.
        - И как он выглядел?
        - Красивый, как обычно.
        - Красивый, - тупо повторило Веретено, и взгляд его остекленел, как всегда, когда он пытался думать. Руки Бану он так и не выпустил, даже когда она робко пошевелила пальцами, щекоча его горячую ладонь. - Останешься?
        И Бану осталась, думая, что ей опять придётся терпеть какого-нибудь с трудом шевелящегося новичка, но Веретено так и не выпустило её из рук до самого конца. Когда урок закончился его обычными словами «С вами хорошо, без вас скучно» и объятиям пришёл конец, Бану по дороге в раздевалку чувствовала себя так, словно ей ампутировали часть тела, причём любимую часть.
        - Так всё и было. - Бану закончила свой беспорядочный рассказ, похожий на исповедь психопата, и Лейла покачала головой:
        - Может, он всё-таки испытывает к тебе какие-то чувства?
        - О да, - саркастически воскликнула Бану. - Я даже знаю какие. Безразличие и наплевательство.
        - Почему тогда он так себя вёл?
        - Чтобы вселить надежду, будь она проклята. Нет на свете чувства подлее и вреднее надежды.
        - Да, она мешает нам двигаться вперёд.
        - Вот именно. Вечно пережёвывать одну и ту же мечту, как корова, не терять надежды, даже если тебе уже сто лет и ты скоро сдохнешь, и упускать миллионы других возможностей… Найти бы ту тварь, которая научила людей надеяться!
        - Так можно далеко зайти. В конце концов ты захочешь отомстить Прометею за то, что дал людям огонь.
        - С ним уже поквитались, - отрезала Бану. - А я… Единственное, что я могу сделать, - так это не позволить себе надеяться.
        - И правильно! - угодливо поддакнула Лейла. - Веретено никогда тебя не полюбит, оно не способно любить никого, кроме себя!
        - Иди к чёрту! - заорала Бану. - Ты его совсем не знаешь!
        Субботу Бану и Лейла отмечали в пабе Finnegans, где отдыхали после работы в море трудяги-иностранцы и куда приходила местная юная интеллектуальная элита, не опасаясь, что здесь её разговоры будут подслушаны кем-то значительно менее интеллектуальным. Усевшись в дальний угол за массивный деревянный стол, подруги обозревали оттуда просторный зал с высокими сводами, отражавшими оживлённый гомон, и потягивали пиво, которое заказали из бунтарского чувства, хотя и не особенно любили его.
        К ним, против всякого ожидания, но с их милостивого согласия, подсели двое приличных с виду парней: один, дюжий рок-музыкант с длинными волосами, примостился со своими тарелками возле Лейлы, второй, бакинский яппи, светловолосый и красивый, очень гордившийся тем, что его все принимают за англичанина, даже сами англичане, уселся рядом с Бану. Завязалась неторопливая беседа, говорили в основном о музыке. Яппи старался блеснуть остроумием, а Бану сидела с отрешённым видом и бледным лицом. Ни одна фисташка не лезла к ней в горло. Она думала о Веретене. Лейла, напротив, ела с таким аппетитом, словно полдня гонялась с арбалетом за тем животным, которое подали к столу.
        - Бывают в жизни такие моменты… - многозначительно начала она, и все замерли, ожидая какого-то откровения, - когда я много ем, - неожиданно заключила Лейла. Бану захихикала. - Сегодня мы ходили в морг. Второй раз за семестр, представляешь, какие уроды?! А старший курс каждый день ходил!
        Яппи брезгливо поморщился.
        - Тебе нравится ходить в морг?
        - Конечно! Сегодня нам показывали голову в продольном разрезе. - Глаза Лейлы радостно заблестели, и она обмакнула картофелину фри в острый соус.
        - Круто, - оценила Бану и тут же представила себе голову Веретена в продольном разрезе. Без мозгов.
        Затем разговор за столом плавно перекинулся на «вечные» темы.
        - В стране, где нет официального разделения на классы, - с умным видом заговорил рок-музыкант, - каждый считает себя лучше других. Поэтому, вот если вы обратили внимание, в последнее время парочками почти не ходят. Я имею в виду, что парни гуляют с парнями, а девушки с девушками. У меня у самого столько знакомых хороших, умных ребят, которые никак не могут найти себе девушек, потому что считают, что кругом все девушки ограниченные и хотят только денег. А ещё у меня до кучи знакомых девушек, все умницы, красавицы и хотят любви, но вокруг же все парни тупые и хотят только денег… Почему так получается?
        - Потому что наше поколение унылое и дохлое. - Бану подняла наконец глаза от пиалы с фисташками. - Интернет нас доконал. Нам интереснее пялиться на снимки еды в Инстаграме, чем заниматься любовью. То есть не нам, а вам.
        - Конечно, целыми днями ныть о том, что Веретено такое недоступное, веселее, - поддела её Лейла. - При том, что сама виновата. Зачем покушаешься на чужое Веретено?
        - На чужой даче инжир слаще, - хихикнула Вану. - И оно вовсе не чужое. Оно - всеобщее, вроде охраняемого ландшафта.
        - Так, девушки, вы чего шифруетесь? - спросил яппи, недоумённо глядя то на Вану, то на Лейлу.
        - Ничего. - Вану принялась считать пузырьки в стакане с потеплевшим пивом. Такая печаль: её еда с некоторых пор всегда остывала раньше, чем она успевала её съесть, а напитки согревались раньше, чем она успевала их выпить.
        Она скомкала бумажную салфетку и бросила её в чистую пепельницу.
        - У кого-нибудь есть зажигалка? - спросила она, задерживая взгляд по очереди на двух молодых людях.
        - Я не курю, - с гордостью ответил яппи.
        - Я тоже, - признался рок-музыкант.
        - Вот как? - удивилась Вану. - Здоровый образ жизни, значит. А как же секс, наркотики и рок-н-ролл? А как же живи быстро, умри молодым?
        - Это всё стереотипы, - сконфуженно ответил музыкант.
        Заговорили о хобби и увлечениях. Лейла, мужественно тянувшая на себе беседу, поведала новым знакомым о сальсе, о вечеринках и чемпионате. Яппи оживился:
        - А я туда ходил одно время. Там ещё учитель такой… похожий на надувную резиновую женщину.
        Вану чуть не уронила бокал и так фыркнула, что фисташка выскочила у неё изо рта и ускакала по деревянному столу в неизвестном направлении. Откинувшись на резную спинку скамьи, Вану нервно расхохоталась.
        - Вот так сравнение. Но почему, чёрт подери?!
        - Да ну, он какой-то безволосый слишком и гладкий.
        - Ага, а я видела, у него в «Фейсе» лайкнута страница лазерной эпиляции, - не без злорадства сообщила Лейла. Для Вану это не стало новостью.
        - Удалять волосы - не позор для мужчины. - Она наставительно подняла палец вверх. - Единственное что - настоящий мужик должен делать лазерную эпиляцию без обезболивания!
        - А губы красить помадой со вкусом пива! - подхватила Лейла.
        - А брови выщипывать плоскогубцами, - заключил музыкант.
        Они подняли бокалы за настоящих мужчин. Потом за поэзию, и тут Лейла припомнила своё любимое стихотворение авторства Вану.
        - Я его даже наизусть помню. Только как вспомню, кому оно посвящено, мне противно делается, - доверительно сообщила Лейла собравшимся.
        - Кому оно посвящено? - спросил зеленоглазый яппи.
        Вану колебалась некоторое время, но тайна жгла ей горло, словно расплавленное золото - глотку Красса, и она призналась:
        - Надувной резиновой женщине. - Новые знакомые принялись смеяться, решив, что она отшучивается, и тема была закрыта. Потом Лейла спросила Вану:
        - Зачем ты всем рассказываешь о своей любви к нему?
        - Видишь ли, мой юный пытливый друг, - ответила Бану, - если человеку нечего скрывать - человеку нечего бояться.
        Яппи отодвинул в сторону тарелку, полную костей, на которых оставалось довольно много мяса, и положил на её место телефон. Бану не разбиралась в моделях этого бесполезного, по её глубокому убеждению, предмета, но яппи, приобретавший только самое дорогое и модное, был уверен, что произвёл на неё нужное впечатление.
        - Я добавлю вас в друзья на «Фейсбуке», - полувопросительно сказал он. Девушки кивнули, а Бану подумала: «Интересно, мы хоть раз ещё увидимся? Пару раз он поставит лайк под моими фото. А потом забудет о моём существовании, и, даже если я умру, он не будет об этом знать. Особенно если кто-то возьмёт на себя труд вести мою страничку от моего имени. Ну надо же. Интересная идея. Достаточно периодически заходить на «Фейсбук», лайкать статусы, делать перепост фотографий, чтобы создать видимость жизни человека, который давно мёртв. В каком страшном мире мы живём».
        - Что такое? - удивлённо спросил рок-музыкант.
        - Что?
        - Почему ты сказала, что мы живём в страшном мире?
        - Я произнесла это вслух? - испугалась Бану. - А, ну да. Это из-за интернета. У меня был знакомый, - тараторила она, стремясь скрыть свою оплошность, - который категорически отказывался регистрироваться в каких-либо социальных сетях. У него даже адреса электронной почты не было. Он был уверен, что за всеми нами следят.
        - Им же хуже, - улыбнулась Лейла и откусила голову креветке.
        На обратном пути, уже избавившись от новых знакомых, они снова заговорили о Веретене, и Лейла вскипела:
        - Ты уже сошла с ума, и ладно, но ты и меня тоже с ума свела! Та голова в морге показалась мне похожей на него! А когда мы уходили, я обернулась, и она мне подмигнула!
        - При чём здесь я?
        - Да ты из меня весь мозг вынесла!
        - Было бы что выносить, - огрызнулась Бану, сердясь больше всего оттого, что упрёк был справедливым. Слово за слово, и они с Лейлой поругались, но не разошлись по домам, а продолжали идти по улице вместе и орать друг на друга. Под конец Бану крикнула:
        - Покончу с собой, тогда ты увидишь!
        - Увижу тебя голой в морге!
        - Вай-вай-вай, девушки, не ссорьтесь, - встрял какой-то прохожий. Это отрезвило их, они перестали ругаться и холодно распрощались.
        Когда после весёлого вечера Бану вернулась домой, она села за стол и, не обращая внимания на лёгкое опьянение, схватилась за ручку: ей показалось, что в мозгу у неё заскреблись слова. Сначала они робко пробовали свои силы, привлекая к себе внимание Бану, потом заколотились, требуя выпустить их на волю. У Бану даже голова разболелась, и она почувствовала себя Зевсом, беременным Афиной. Словам было позволено излиться на бумагу, может быть, эти слова когда-нибудь стали бы поэмой.
        И было тихо и пусто на улицах. Чёрная и густая, словно нефть, тоска струилась сквозь щели в окнах, заполняла комнату, грозила грядущим летом, от которого Бану интуитивно ожидала катастрофы. Всё началось летом - и всё должно было закончиться летом. Вот бы он прочёл её стихи. Вот бы кто-нибудь сумел растолковать ему их смысл. Показать ему, что Бану балансирует на грани безумия и смерти, словно канатоходец над пропастью.
        Или, быть может, не стоит дёргаться, как муха в паутине, и покончить разом с этой абсурдной историей. Нет подвига глупее, чем самоубийство, но, с другой стороны, какова дама сердца - таковы и подвиги.
        И над ней некому смеяться, кроме Лейлы, которая, возможно, была слишком молода, чтобы испытывать такие чувства, и слишком правильна, чтобы испытывать такие чувства к нему. Но уж насмешки друзей она как-нибудь перенесёт, только они и отрезвляли её иногда. А для остальных ей, Бану, есть чем оправдаться.
        Время между их недолгими встречами превращалось в туманную бесконечность, отмеченную бездействием и безмыслием. Бану перестала даже слушать музыку, которая проносилась над её сознанием, словно ветер надо льдом, не затрагивая его. Ничто не заполнит эту тишину.
        Время - в смерти. Уходят под воду суда,
        В которых скорбящие мёртвых своих снаряжали.
        Теряет материя кварки. Ждут души суда.
        Стираются в пыль любимых имён скрижали.
        И птицам больше не летается и не спится,
        И море прячется за оберегами-берегами,
        Плавятся поплавки-улыбки и восковые лица,
        Выжжены хижины, сгорели лома-оригами.
        Перечитав написанное, Бану скомкала листы и выбросила их. Нет, никакие слова тут не помогут. Раньше ей казалось, что слова - самая могущественная сила в мире, и сила эта подчинялась ей. До тех пор, пока она не встретила существо, не понимавшее никаких слов.
        Она вдруг ахнула и схватилась за низ живота: ей показалось, что чья-то ледяная рука схватила и смяла в кулаке её внутренности, словно пытаясь вывернуть наизнанку. С полчаса Бану не могла разогнуться, и даже когда ледяная рука слегка ослабила хватку, осталась тупая, нудная, наводящая тошноту боль, которая так и не прошла.
        На следующем уроке Веретено снова танцевало с ней.
        - У неё всегда такие холодные ручки, и она дрожит. Почему она всегда дрожит? - Веретено обращалось к Руслану, который с неприкаянным видом стоял рядом и смотрел, как они кружатся в танце.
        - Говорят, у кого холодные руки - у того горячее сердце, - ответила Бану.
        - У тебя горячее сердце?
        «Однажды я вырежу своё сердце из груди и поднесу тебе его, ещё бьющееся, и тогда ты узнаешь, насколько оно горячее».
        - Конечно, горячее.
        - Что-то незаметно, - ехидно сказало Веретено. Бану посмотрела на него ясным, ничего не выражавшим взглядом. Его кожа была влажной, ему было жарко. Бану должна была положить ладонь ему на плечо по ходу танца, но она почему-то не смогла этого сделать: покрытая потом, кожа его казалась ещё более обнажённой, и Бану постеснялась лапать своего любимого за мокрое тело. Веретено в крайнем раздражении и даже с некоторой обидой само взяло её руку и положило туда, где ей следовало находиться.
        - Я не кусаюсь, - сказал он.
        Бану не выдержала и нервно захихикала. Потом поняла, что, должно быть, выглядит, как полная идиотка, и сказала:
        - Я думала, что вам будет неприятно.
        - Почему? - ошалело Веретено.
        - У меня холодные руки.
        - Зато у меня горячее тело. - Он улыбнулся и засиял, как всегда, когда разговор ступал на скользкую дорожку. Бану не знала, что ответить, тем более что она заметила на себе холодный испытующий взгляд Руслана. Вдруг она поняла, что этот человек презирает Веретено и завидует ему. Она вспомнила, что именно Руслан выставляет в сети все самые неудачные фотографии Веретена - те, на которых он гримасничает, или ест, или закрыл глаза. «Он считает себя намного умнее Учителя, и так оно и есть, - подумала Бану, - но женщины любят Веретено, а Руслан им безразличен. И он не может перестать дружить с Учителем, даже если и хочет, потому что его обаяние действует на всех. Он дружит с ним, даже несмотря на то, что платит ему. И за дополнительные занятия тоже».
        Не только Руслан наблюдал за ней. Молодая женщина, похожая на неандерталку, которая никогда не разговаривала с Бану, смотрела на неё так, словно хотела сожрать сырой и без соли, а из кожи её сделать себе бюстгальтер. Эсмеральда косила на неё глазом, измеряя миллиметры между телами Бану и Учителя. Внезапно постаревшая Гюнай тоже поглядывала в их сторону с выражением оскорблённой добродетели. Бану почувствовала, как вокруг неё стягивается кольцо ненависти и недоброжелательства. Боль в животе снова проснулась и показала зубки. Бану чуть не потеряла сознание от её неожиданности и свирепой силы, но её лицо сохраняло выражение полной безмятежности.
        Бану поискала глазами Кафара, но до конца урока он так и не появился. Они встретились потом. Бану слишком долго переодевалась, потому что по рассеянности, вызванной мучительными ощущениями, не могла найти свою одежду: туфли притаились под одним стулом, платье висело на другом, колготки уползли куда-то под скамейку. Когда она наконец укомплектовалась, в школе уже не осталось никого, кроме нескольких толстых мужчин неопределённого возраста, бравших частные уроки народных танцев.
        - Не понимаю, зачем это им нужно. - Кафар стоял за дверью и смотрел, как колышется жир на одном из учеников - точь-в-точь как желеобразное тело медузы.
        - Чтобы красоваться на свадьбах, - предположила Бану, которую занимал тот же вопрос.
        - А ты танцуешь всё лучше. У тебя есть свой стиль.
        - У меня во всём есть свой стиль.
        - Да, от скромности ты не умрёшь.
        - А что, были случаи?
        Кафар бледно улыбнулся.
        - Ты идёшь домой одна?
        - Да, а что?
        - Ничего. Просто подумал, вдруг тебя кто-то провожает.
        - Неужели ты хочешь меня проводить?
        - Хочу. Но не могу. Может, потанцуем лучше?
        Бану нервно заозиралась, надеясь увидеть Веретено, но оно где-то крепко засело и не собиралось появляться.
        - Лучше потом как-нибудь. - Ей внезапно опротивело это место, где, казалось, даже стены впитывали в себя мысли Бану, а затем нашёптывали их её врагам.
        - Ты придёшь на юбилейную вечеринку?
        - Нет. Не получается.
        - Жалко, - равнодушно ответила Бану и направилась к двери. Тут из зала выскочило Веретено, и они едва не столкнулись.
        - До свидания, ваше величество, - выпалила Бану. Он остался доволен.
        Вечеринкой в честь тринадцатилетия школы Веретено промывало ученикам мозги уже почти месяц: ему хотелось собрать как можно больше народу (и, соответственно, как можно больше денег). Бану принялась огорчаться заранее; она даже начала морально готовить Лейлу к тому, что не придёт. Лейла ворчала и посылала подругу к чёрту: декадентские настроения Бану вызывали у неё недоумение и беспокойство. Как-то она не выдержала и сказала ей: «Любит да он тебя, больше, чем остальных учеников, что тебе ещё надо?!» Надо? Чтобы мы уснули бесконечным сном, где времени в десятки раз больше, чтобы он был со мной всем телом, всей душой, слиться в одно целое. В полуночных фантазиях Бану проложила долгий увлекательный маршрут по всему его телу, так, что ей казалось: попадись Веретено ей волею чудесного случая в руки, она сыграла бы на нём, как на флейте, ни разу не сфальшивив. По утрам, прежде чем просыпалась Бану, просыпались мечты о нём, фантомные ощущения прикосновений его тёплых мягких рук, на мгновения заставлявшие забыть о непрекращающейся боли, которая пробуждалась сразу вслед за Бану, и день её проходил в дурмане.
Потом она приходила на сальсу - приближаясь к школе, она чувствовала тошноту, вызванную иррациональным страхом. Чувствуя, что её болезнь прогрессирует, Бану, однако, ничего не могла с этим поделать. Даже само Веретено не могло утолить этой жажды - чем больше внимания он уделял ей, тем больше ей хотелось.
        - Я теперь понимаю, что чувствует самка богомола, пожирающая своего самца. Это она не по злобе и даже не из-за нужды в белке. Это от всепоглощающей любви. Всепоглощающей… в прямом смысле. Единственный способ полностью завладеть своим возлюбленным - сожрать его, - выдала однажды Бану.
        - О, ты меня пугаешь! - воскликнула Лейла, зловеще усмехаясь. - Только не посвящай Веретено мюэллима в свои открытия.
        - Он недостаточно тонок для этого.
        - Зато достаточно толст, чтобы его съесть, - пошутила Лейла.
        А сама Бану худела не по дням, а по часам. Аппетит она давно потеряла, но всё же заставляла себя есть не меньше, чем прежде. Это не помогло ей - сначала она рассталась со своими бывшими, некогда вполне пышными формами, затем по-эльфийски тонкое тело начало приобретать пугающее сходство с фотографиями из пропагандистских статей о нервной анорексии. Тогда она решила не мучить себя понапрасну и почти перестала есть.
        Лейле всё же удалось уговорить свою печальную подругу пойти на вечеринку, но Бану, твёрдо решившая быть несчастной в этот вечер, сидела на диванчике, прижавшись к стене и баюкая свой живот, и отказывала всем, кто пытался с ней потанцевать. Она даже не стала переодевать туфли. Весть о том, что Бану не танцует, распространилась быстро, и даже как будто без помощи слов: скоро её совсем перестали приглашать. Веселье шло полным ходом и без Бану. Веретено нарочно устроило вечеринку в ресторане нового дорогого отеля, куда приходило много народу, особенно иностранцев - оно делало рекламу своей школе, демонстрируя своих учеников, как породистых собачек на выставке. Облокотившиеся на барную стойку белобрысые англичане с довольными улыбками наблюдали, как танцуют пары, мелькают голые ноги и задираются юбки. Бану, всю жизнь питавшая слабость к блондинам, рассматривала их и вдруг заметила одного в инвалидной коляске. Ей почему-то стало стыдно перед ним за весь их танцевальный клуб разом, хотя этот человек улыбался и выглядел вполне бодрым и довольным.
        Она была подавлена. Когда они с Лейлой вошли в ресторан, где устроили праздник, Веретено и не взглянуло в их сторону, зато подбежало к девушке, которая стояла в шаге от Бану, и начало с ней ворковать, то и дело щекоча ее под подбородком, как будто она была кошкой.
        - В крышку моего гроба забит ещё один гвоздь, - пробормотала Бану, но Лейла, поглощённая чудовищем всеобщей радости, не услышала её.
        - Я иду домой, - сказала Бану через пару часов безмолвного страдания на диване. - Где моё пальто?
        - Клостридия куда-то его унёс.
        - Спроси у него куда.
        - Сама спроси.
        - Я не хочу с ним разговаривать.
        Проклиная любовь, сколько её ни существует в мире, Лейла стала ждать, когда закончится песня и в кратком перерыве между двумя танцами Веретено окажется в свободном доступе. А он, словно почувствовав неладное, приблизился в танце к Бану и крикнул ей:
        - Ты следующая!
        - Неужели он решил удостоить меня высокой чести, - саркастически протянула Бану, настроение которой не стало лучше. Почему-то танец с ним на вечеринке казался ей такой же прекрасной и недостижимой мечтой, как легендарная Либерталия, вымышленное государство пиратов. В неукротимом треморе она дождалась конца песни, но Веретено не сдержало своего обещания, подцепив кого-то ещё. Потом была другая песня, и ещё одна, а он, казалось, совсем о ней забыл. Бану отправилась на поиски пальто и вскоре втянула в них всех окружающих, так что до Веретена наконец дошёл слух о том, что она уходит.
        - Нет, ты останешься!
        - А спорим, что не останусь. - Бану в этот момент подумала, что она, возможно, единственная из всех смеет ему перечить.
        - Что значит спорим? Моё величество приказывает вам оставаться. - Он наклонился к ней так близко, что она могла сосчитать похожие на горный хрусталь капельки пота на его лбу.
        - Ну что ж, если король приказывает, не смею перечить. - Бану опустила ресницы, мысленно пожелав ему гореть в аду.
        - Я буду с тобой танцевать! - Веретено вцепилось ей в руку. Бану была холодная, как углозуб, уснувший в тысячелетнем леднике. И он станцевал с ней. И было это никак.
        - А чего ты хотела? Сальса - это тебе не бачата и не танго, - глубокомысленно изрекла Лейла. - Как будто ты не танцевала с ним на уроках миллион раз.
        Бану больше нечего было ждать, она своё получила, поэтому она сбежала с вечеринки, как только разыскала пальто.
        Побег оказался верным тактическим ходом. Когда на следующий день Бану пришла в школу, первым, кого она встретила, было Веретено, бежавшее к ней навстречу и гудевшее, как отчаливающий пароход:
        - Я не понял! Когда король говорит, что уходить нельзя, куда ты уходишь?
        Откуда-то слышался назойливый стук капель. Улыбаясь, Бану пошла навстречу Веретену.
        - Взяла и уплыла, золотая рыбка.
        - Да. Ну и что?
        Мимо пробежал кот с крысой во рту. Крыса была ещё живая и отчаянно трепыхалась.
        - А я хотел с тобой танцевать.
        - Не лгите мне. Там было ещё много женщин, которых вам надо было… - Бану чуть не сказала «оприходовать», - одарить своим вниманием. Вы не стали бы танцевать со мной ещё раз. Не смогли бы, даже если бы и хотели. Тем более я на ногах едва держалась и танцевала плохо.
        - Речь идёт не о том, как ты танцевала, а про моих желаниях, - загадочно ответило Веретено.
        Кот сел, уставившись на них и придерживая крысу.
        - Ваши желания для меня, конечно, священны.
        - Но ты ушла. - Веретено печально покачало головой, но Бану знала, что каждое сказанное им слово - ложь и что он просто разыграл перед ней спектакль. Она разглядывала его губы и думала о том, что от бесконечной лжи они, должно быть, стали сладкими, как патока. И всё же почувствовала себя виноватой. Веретено ещё раз картинно вздохнуло для убедительности и отправилось восвояси.
        Кот милосердно свернул крысе шею и красивым галопом побежал за хозяином.
        Запах Веретена остался висеть в воздухе, подобно северному сиянию, и Бану заулыбалась, словно вдохнула окись азота. «Что-то неладное творится с Веретеном в последнее время, может, он всё-таки проникся ко мне какими-то тёплыми чувствами?» - подумала она и счастливо засмеялась, как полоумная, прижав руки к лицу. Пойманное боковым зрением какое-то движение в дверном проёме застало её врасплох. В дверях стоял Кафар, бледный, как гатыг, и такой же кислый.
        - Ну всё понятно, - сказал он.
        - Что тебе понятно? - Бану знала, что это бесполезный вопрос, но пыталась оттянуть время до неизбежного позорного признания.
        - Что между вами?
        - Примерно двадцать лет и сто баллов IQ, - не удержалась Бану. Кафар посмотрел на неё с укором.
        - Он нравится тебе?
        - Я люблю его.
        - Как и все мы. - Кафар опустил глаза в пол. - Ну всё, ты готова. - И он забежал в зал.
        - К чему? - закричала Бану и бросилась за ним, но в зале его не оказалось. Он словно сквозь землю провалился.
        - Кого ты ищешь? - спросило Веретено, которое уже успело переодеться в свою майку с американской проймой и теперь кокетничало с самим собой перед зеркальной стеной.
        - Кафара. Он сюда зашёл, а теперь пропал.
        - Кто это - Кафар? Твоя любовь? Сюда никто не заходил.
        Бану заглянула ему в глаза, но увидела в них только собственное злополучное отражение.
        - Ну что, готова к труде и оборону? - Веретено протянуло ей широкую ладошку, приглашая на танец. Бану взглянула на эту ладонь, и ей стало не по себе: там не было линии жизни.
        - Чего ты смотришь?
        Бану промолчала. Ей не хотелось делиться с ним своими соображениями. В сущности, за всё время их общения она не сказала ему ни слова правды и не жалела об этом.
        В тот вечер Веретено долго нудело об этике на танцевальной площадке: оно терпеть не могло неопрятного вида, а ему, видимо, испачкали его любимые танцевальные туфельки. Стоя на середине зала и выразительно жестикулируя, он говорил:
        - Когда танцуете, мы должны смотреть, чтобы никому не мешали. Вот я делаю поворот с партнёршей! Она не видит, куда идёт, потому что я - мужчина! И веду - я! Я должен смотреть, куда я ей веду, чтобы не столкнуться с другим парой. А то я вчера на вечеринке танцую, а мне все ноги топтают…
        Бану фыркнула, не слишком громко, но Веретено тут же повернулось к ней и спросило:
        - Я что, такой смешной? - И добавил, печально покачивая головой: - Ушла…
        - Да, я такая, - довольно отозвалась Бану.
        После занятия она рассказала Лейле о реакции Веретена на её побег с вечеринки.
        - Он думает, что клеит тебя, ты думаешь, что клеишь его, и вы оба очень довольны… собой, - заключила Лейла.
        - Ничего такого он не думает. Относится ко мне, как к маленькой девочке.
        - По сравнению с ним ты и есть маленькая девочка.
        - У меня уже могло быть четверо детей.
        - Ты же их ненавидишь.
        - Теоретически. Кстати, кто такая эта Зейнаб? Откуда она взялась?
        - Кажется, она перешла к нам из другой школы.
        «Эта Зейнаб» появилась в тот день в школе впервые и успела так нашуметь, что все ученики к концу занятия, включая даже Бану, запомнили её имя. Она была приземистая и толстая, с носом такого размера, что многие альпинисты сочли бы за честь покорить его. Первый раз она привлекла внимание Бану, когда на замечание Учителя: «Мне что-то запах долмы кажется» - закричала:
        - Это я, я готовила долму!
        - Кажется, кому-то не терпится замуж, - шепнула Бану Лейле. А Веретено тем временем вцепилось в Зейнаб и начало показывать движение. После этого она почувствовала себя настоящей хозяйкой заведения: комментировала каждую его реплику, оглушительно хохотала, повисала у Веретена на шее и в конце концов так разозлила Бану, что та сказала:
        - Распущенность - последняя надежда уродин. Красота говорит сама за себя. - Она произнесла это довольно тихо, но скандальной частью своей души надеялась, что Зейнаб её услышала.
        Бану думала про новенькую по дороге домой, пока её не напугал заунывный тонкий голос из ларька, провывший на русском языке, когда она проходила мимо:
        - Пышки, пы-ы-ышки!
        А потом наступило её любимое время - время сна. Бану была послушной девочкой: её мятежный дух слонялся по ночному городу, но тело ложилось спать ровно в десять часов. В тот день, прячась под одеялом с закрытыми глазами и ожидая сна, она услышала доносившуюся из проезжающей машины музыку, под которую она танцевала когда-то в детстве. Помнится, тогда она мечтала влюбиться в мужчину, для которого сможет танцевать, и вот…
        Кто-то запрыгнул ей на живот, отозвавшийся привычным взрывом острой боли, впрочем, быстро притихшей под действием чего-то тяжёлого и очень тёплого. Не открывая глаз, Бану подняла руку, показавшуюся ей невесомой, и нащупала шелковистую шёрстку. Она провела ладонью от холки до хвоста, но вместо хвоста нашла лишь острый осколок хрящика. «Это же покойный бесхвостый Монтгомери!» Бану вскочила в постели, и кот - точнее, его призрак - прянул с кровати на пол и исчез где-то в тёмном углу между стеной и платяным шкафом. «Почему он пришёл именно ко мне, он ведь никогда не любил меня», - озадаченно подумала Бану. Затем она повернулась на правый бок и в мечтах о Веретене уснула. Он снова снился ей, и в этом сне они точно не танцевали.
        - Ты не видела Кафара? - На следующем занятии Бану предприняла попытку разыскать своего таинственного друга. Первой, к кому она обратилась, была та самая девушка, которая взросло выглядела и хорошо танцевала. Её звали Айша - Бану наконец запомнила её имя после того, как, не удовлетворившись третьим местом на чемпионате, она зашвырнула букет цветов в дальний пыльный угол, разрушив уютное жилище безобидного паука. Тогда-то, по свежести чувств и непосредственности эмоциональных реакций Айши, Бану и поняла, что дама сия вовсе не так потрёпана и закалена житейскими бурями, как ей до сих пор казалось.
        - Нет, а кто это? - Айша завертела орлиным носом, почуяв гнилостный, заманчивый запах сплетни.
        - Никто. Совсем никто.
        «Похоже, тут никого не знают по имени, кроме нескольких карликовых звёзд клубного масштаба, которых знают все, и то потому, что Веретено произносит их имена по сто раз в день». А ведь Кафар был хорош. Но почему она ни разу не видела его на уроках?
        - Это твой парень? - не могла успокоиться Айша.
        - Нет у меня никакого парня. - Бану раздражало это слово. - И никогда не было.
        Айша, обидевшись, пошла переодеваться, а Бану села на скамейку, внутри которой, казалось, нашли приют все острые вещи мира, и начала ждать. Она слышала, как над её головой стучат каблуками прохожие. Вот запачканные серой грязью коричневые женские сапожки задержались у окна, неуверенно переступая мелкими шажками на месте, словно кто-то хотел заглянуть внутрь школы, но стеснялся. Бану вспомнила, как она сама проводила долгие мучительно-сладкие минуты возле окон, слушая голос Веретена. Охваченная внезапным подозрением, она вскочила ногами на скамейку и приблизила лицо к стеклу, но сапоги уже исчезли.
        - Красавица, ты чего залезла? Испачкаешь же, ну, тут люди сидят, а ты ногами залазиешь.
        - Мне показалось, я там кое-кого увидела. - Бану ничуть не смутилась, когда Веретено застало её за таким странным поведением.
        - Кого? Кафара своего? - Веретено так и сверлило её глазами, а Бану отвечала ему тяжёлым взглядом исподлобья.
        - Нет. Но я ищу его. Вы его не видели?
        - Ты такая фантазёрка! Здесь нет никакого Кафара.
        - Вы разве помните всех своих учеников по именам?
        - Да, конечно.
        «Всё ты врёшь, - подумала Бану, глядя в широкую спину удаляющемуся Веретену. - Помнишь только фаворитов, тех, кто делает тебе рекламу».
        У всех, кто проходил мимо неё в тот день, Бану спрашивала о Кафаре, но никто не знал, куда он подевался. Ни один человек не знал даже, кто такой Кафар. Отчаявшись узнать что-то, Бану рискнула обратиться к аксакалам. Руслан внимательно выслушал её вопрос, и его глаза цвета аквамарина разгорались за стёклами очков всё сильнее и сильнее, пока не стали полыхать, как квазары. «Ага, он что-то знает», - подумала Бану.
        - А где ты видела Кафара? - с фальшиво-незаинтересованным видом спросил Руслан.
        - Да здесь. В школе.
        - Ну? Правда? Я знал только одного Кафара, он ходил сюда лет десять назад. Молодой такой парнишка, чёрные волосы.
        - Нет, правда? Чёрные волосы? Конечно, это отличительная черта в нашей стране, - не сдержалась Бану.
        - Ну худенький такой.
        - Просто поразительно! Может, он ещё и роста невысокого был? - продолжала потешаться Бану, которая всё ещё не могла простить, да, видимо, уже и никогда не простит Руслану то, что он рассказал ей о безнадёжно-семейном статусе Веретена.
        - Нет, ростом он был повыше тебя, - невозмутимо ответил Руслан. «Это невеликое достижение», - подумала Бану.
        - И глаза, небось, карие, - уныло предположила она.
        - Как ты догадалась?! - Руслан наконец принял её игру, но Бану уже расхотелось играть.
        - Ну и куда он делся?
        - Не помню. Перестал ходить, по-моему. Ты, наверное, какого-то другого Кафара видела.
        - Не знаю. Но он так хорошо танцует бачату.
        - Бачату? - оживлённо переспросил Руслан. - Тот Кафар тоже хорошо танцевал. Даже первое место занимал на чемпионате.
        - Вот это действительно отличительная черта, - пробормотала Бану.
        - А?
        - Ничего, ничего. Хм. Спасибо вам.
        - Всегда рад помочь! - Руслан улыбнулся хищной улыбкой, которая на самом-то деле была самой искренней, но из-за вставных зубов выглядела так плотоядно, что хотелось убежать и никогда больше не просить его о помощи.
        Голова у Бану шла кругом из-за недоедания и из-за странной ситуации с фантомным Кафаром. Она была рассеянна на уроке, путалась в движениях, натыкалась на соседние пары и слишком громко болтала с Лейлой. Когда Веретено, пытаясь что-то объяснить, воскликнуло:
        - Внимаем сюда! - Бану рассеянно прокомментировала в полный голос:
        - Внимаем и вынимаем.
        Все засмеялись, а Веретено обиделось, хотя и не подало виду, но с Бану оно больше в тот день не говорило.
        В тот вечер, против обыкновения, Бану собралась быстрее всех, но, когда она выходила из раздевалки, декоративный шнурок её ботинка впервые за всё время своего существования развязался. Бану в раздражении бросила сумку прямо на пол, и присела, чтобы привести обувь в порядок. До неё долетали обрывки разговоров из раздевалки, и она против воли прислушалась к ним, а когда в беседе явственно прозвучало её имя, Бану и вовсе замерла, чтобы не пропустить ни слова.
        - А со мной она вообще никогда не здоровается, как будто она я не знаю что!
        - Вы заметили, она как будто со странностями?
        - У тебя она тоже спрашивала про какого-то Кафара?
        - А кто-нибудь знает, что это за Кафар?
        - Ха-ха, я знаю всех мужчин здесь, ха-ха. Кафара среди них нет.
        - Это её выдуманный друг.
        - Она что-то сильно похудела в последнее время, заметили?
        - Я её спрашивала, как у неё получилось, а она мне такая: «Я ничего специально не делала!» Наверное, сидит на какой-то диете или таблетки пьёт. А со мной поделиться не захотела. Ужасно вредная.
        Тут Бану в голову ударила кровь с таким количеством растворённого в ней праведного гнева, что она едва сдержалась, чтобы не ворваться в раздевалку с криком: «Вы с ума сошли, что ли, я тут умираю, а вы - диеты, таблетки, глупые жирные курицы!» Она крепко зажмурилась, повторила про себя эти слова ещё несколько раз, с каждым разом всё более и более злобно, и попыталась успокоиться. Пальцы сами собой совладали со шнурком, и у Бану больше не было причин сидеть на корточках перед раздевалкой. Трясясь от негодования, она пошла домой. С того вечера Бану приобрела привычку задерживаться у двери в женскую раздевалку и подслушивать разговоры. Чтобы не выглядеть сомнительно со стороны, она останавливалась за дверью под разными предлогами: то что-то сосредоточенно искала в сумке, то увлечённо смотрела в экран старенького телефона, перечитывая номера немногочисленных входящих звонков, то делала вид, будто ждёт кого-то.
        Как сквозь решето Эратосфена, Бану просеивала бессмысленную болтовню через свой мозг, выуживая факты, казавшиеся ей потенциально полезными или просто забавными. Она слышала, как Чинара расхваливает свой салон красоты, штамповавший одинаковых невест с одинаковыми причёсками из накладных волос и одинаковым вульгарным макияжем, менявшим их лица до неузнаваемости. Она слышала, как женщины постарше намекали молодым девушкам, что у них на примете есть хороший сын, или племянник, или сын племянника. Чаще всего она слышала оды в честь Учителя, словно ашуги собрались на состязание льстецов, где главным призом была привилегия доедать с его тарелки и спать у него под дверью. Впрочем, она была рада, что женщины так неистово выражают словами свой восторг: иногда надо как следует выговориться, чтобы успокоиться. То, что могло стать действием, становилось словом. Слова, подобные червям-паразитам, высасывали из хозяев все силы, становясь постепенно самостоятельными существами. Их произносили раз, два, десять, и вот уже все забывали человека, сказавшего их, а на сами слова смотрели, как на огромный камень у
дороги, который как будто с сотворения мира лежал здесь.
        - Пусть болтают, - шептала Бану. - Пусть читают друг друга, как открытую книгу, пусть следят друг за другом. Им невдомёк, что Веретено не знает слов, а значит, слова не имеют над ним власти.
        Однажды она услышала, как Зейнаб рассказывает, почему перебежала из своей школы танцев к Веретену.
        - А я на чемпионат пришла да, там Учитель такой клё-о-овый да, на нём такой белый костюм красивый, бомба костюм просто, и сам он такой, знаете… Видно, что ну очень э знает… Он танцует просто круто! Я подумала э, надо к вам пойти да, такой Учитель…
        «Учитель твой любит красивых, а предателям вроде тебя уготован девятый круг Ада», - злорадно подумала Бану и забыла о перемётной суме Зейнаб, а зря.
        Решив возобновить свои заброшенные на время утренние прогулки по бульвару, Бану как-то раз вышла из дому ещё до рассвета, пока на улицах было темно. Ей не хотелось видеть лиц идущих навстречу людей, они её раздражали, а золотисто-жёлтый фонарный свет дрожал и искажал их так, словно они были призраками. В тот день на город опустился небывалый туман, Бану никогда раньше не видела такого. Её как будто окружали белые стены, на которых, словно в театре теней, то и дело вырастали тёмные фигуры редких прохожих, деревьев и скамеек. Вдруг навстречу Бану из тумана выступил силуэт чёрной собаки. Бану ждала, что за собакой покажется и её хозяин, но собака была одна. Глядя на девушку прозрачными коричневыми глазами, она подошла к ней и приготовилась её преследовать. Бану отчего-то перепугалась, хотя она, в общем-то, любила бездомных собак и жалела их. Но эта напомнила ей баргеста, что приносит несчастья и смерть. Поэтому Бану резко свернула в противоположную сторону и, перепрыгивая через пышные кусты роз, оказалась на другой аллее. Собака нашла обходной путь и последовала за ней.
        - Отстань от меня, - прохныкала Бану. Собака посмотрела на неё печально, с укором и надеждой, и напомнила Бану Эсмеральду, которая взирала на Веретено такими же глазами. Бану продолжила отступление в сторону моря. Она перелезла через ограду и оказалась на амфитеатре, тремя широкими ступенями спускавшемся к воде. И тут Бану забыла про собаку. Моря не было.
        То есть она не могла сказать наверняка, что его не было совсем, потому что большую часть пространства вокруг скрывал туман, липкий и тонко пахнущий. Но под ступенями, пока хватало глаз, раскинулась полоска пляжа, выросшего, должно быть, из того маленького полуостровка, который образовался несколько месяцев назад. Суша состояла из песка и крупных угловатых валунов, на одном из которых Бану разглядела сквозь бледную пелену рыбака с удочкой. Рядом с ним примостилась маленькая толстая кошка, ожидая подачки.
        Подумав, Бану решила, что отступление моряне такая уж диковинка, его уровень всегда менялся, ведь во времена её детства даже бульвар был затоплен. Она вспомнила погибшие в солёной воде деревья, чьи мёртвые очертания резали горизонт, и бельмо огромного экрана для показа фильмов, единственной ногой стоявшего в затхлой воде бухты. Ей нравилось всё это, и она была счастлива. Теперь Бану не покидало смутное ощущение, будто тогда, будучи ребёнком, она упустила что-то очень важное. Хотя что она могла поделать?
        От грустных мыслей её отвлекла собака, чуть ли не ткнувшаяся носом ей в ладонь. Бану едва успела отдёрнуть руку.
        - Пристала она к вам? - раздался позади неё приятный женский голос. В испуге обернувшись, Бану увидела высокую стройную женщину средних лет. Её длинные чёрные волосы были собраны в сложную причёску, состоявшую из множества толстых кос, которые лежали на её голове свернувшись, подобно змеям.
        - Да, - коротко ответила Бану, не желая разговаривать с незнакомыми людьми.
        - Это странная собака, - ничуть не смущаясь, начала рассказывать женщина. - Она тут давно живёт. Кто-то выкинул её из дома, чтоб с ним родные дети поступили так же!
        - Да, действительно, - обрадованно поддержала её Бану.
        - Гулял тут по утрам один мужчина, она к нему пристала. Он сначала злился, потом привык, даже кормить её начал. А потом пошёл в ресторан летом и отравился рыбой. Насмерть. Вот так.
        «Зачем она мне это рассказывает? - подумала Бану. - И откуда она узнала, что он отравился, если он перестал ходить на бульвар?»
        - Значит, эта собака приносит смерть?
        - Нет, я думаю, смерть приносит рыба, если её съесть не в том месте и не в то время года, - серьёзно ответила женщина.
        Несколько минут, за которые успели погаснуть фонари, они шли в молчании. Затем незнакомка снова заговорила:
        - А потом собака гуляла с одной пожилой женщиной. Но однажды эта женщина возвращалась домой из магазина с тяжёлыми сетками. Была зима, и было уже темно. А днём, пока она была на работе, в её двор пришли рабочие, разломали весь асфальт и вырыли канаву. Они собирались отремонтировать трубы. Во дворе было темно, и женщина не заметила канаву. Она упала в неё, ударилась головой и умерла. Собаку опять некому кормить.
        - Здесь же полно ресторанов, - осторожно заметила Бану, поклявшись про себя ни за что не кормить собаку или отравить её при случае, если надо будет.
        - Она не ест ресторанную еду. Говорю же - странная собака. - Женщина протянула руку и рассеянно потрепала животное по голове. - А вас что-то беспокоит, да?
        Бану была возмущена до глубины души таким бесцеремонным вопросом, но решила ответить, хоть и не правду:
        - Море куда-то ушло.
        - А, это. Я давно за ним наблюдаю.
        - А всем как будто и дела нет.
        - Что же вы хотели, чтобы они взяли вёдра и побежали наполнять море обратно?
        Бану засмеялась. Женщина нравилась ей, она была красива необычной красотой. Такое лицо не годится для рекламы косметики, но его охотно снимут в интеллектуальном кино. А ещё (возможно, это было признаком обостряющегося сумасшествия) она чем-то напомнила Бану Веретено. У них были разные манеры, разные интонации, разная речь, но неуловимое сходство в выражении глаз сближало их. «Как её зовут, интересно?» - подумала Бану.
        - Меня зовут Фатьма, кстати, - неожиданно произнесла женщина. - А вас как зовут?
        - Бану.
        - Какое редкое имя, - вежливо ответила Фатьма. - Вы, наверное, живёте тут рядом, да?
        - Да.
        - А я живу не так близко, на улице Муртуза Мухтарова.
        Бану вежливо кивнула головой, хотя не имела даже отдалённого понятия о том, где эта самая улица находится.
        - Кстати, я гадаю. Если вам когда-нибудь захочется погадать - вот моя визитная карточка. - И Фатьма протянула Бану карточку, напечатанную золотом на чёрной бумаге: образчик завидной уверенности в собственном вкусе. Бану едва разобрала причудливый шрифт с завитушками:
        Фатьма Фатуллаева.
        Гадания, любые виды магии.
        Оплата по договоренности
        За этим следовали адрес и номер телефона. Вообще, Фатьма не нуждалась в представлении: обширная сеть знакомых её знакомых покрывала почти весь город. Визитные карточки она сделала для таких редких клиентов, как Бану, - скептически настроенных и мало с кем общающихся. Заинтригованная Бану, никогда не видевшая живую ведьму, на всякий случай спрятала карточку в карман, а потом покосилась на чёрную собаку, которая так и трусила рядом с ними.
        - Она что, и домой за мной пойдёт?
        Фатьма засмеялась лёгким приятным смехом человека, не обременённого никакими заботами.
        - Если надо, она пойдёт со мной.
        - Да уж, - кисло промолвила Бану, - неплохо бы. Терпеть не могу связываться с бездомными животными. Нет ничего подлее на свете, чем дать ложную надежду.
        Фатьма мигом стала серьёзной.
        - Моя племянница погибла из-за этого.
        - Из-за ложной надежды?
        - Думаю, да.
        - Что с ней случилось?
        - Она покончила с собой.
        - Не могу упрекнуть её за это, - пробормотала Бану. Её голова была низко опущена, и она вдруг поймала себя на том, что давно уже идёт, запрещая себе наступать на швы между плитами, которыми вымощена набережная.
        - Я хочу найти этого мужчину, чтобы другие девочки не совершили такой же глупости.
        - О, поверьте, вовсе незачем так убиваться, им стоит только попросить - и он ни в чём им не откажет! - крикнула Бану, резко поднимая голову.
        - Так-так. Значит, вы знаете, о ком речь? - удивилась Фатьма. Бану смутилась.
        - Да нет, это я о своём…
        - Ладно, - легко согласилась Фатьма. - Но всё-таки, если вам понадобится помощь… я всегда готова её оказать тем, кто пострадал от любви. Ну, до свидания.
        - До свидания, - растерянно ответила Бану, только начавшая привыкать к своей собеседнице. Как та и обещала, собака последовала за ней.
        Туман рассеялся, стало светло. Взглянув на море ещё раз, Бану смогла оценить масштабы катастрофы, постигшей город. Ширина пляжа, тянувшегося вдоль всего бульвара, достигала десяти метров. От новой суши несло солёной морской гнилью. Весь мусор, покоившийся до сих пор в мутной воде, лежал неприкрытый на песке. Кое-где поблёскивали зелёные бутылки, похожие на огромные самородки изумрудов. Бану отвернулась. Ей не терпелось дождаться того дня, когда море опустится так низко, что можно будет добраться до развалин крепости Сабаиль.
        Мимо прошла, переваливаясь и хромая на обе ноги, старуха, ворчавшая что-то по поводу моря:
        - Всё мусором завалили, зибиль[26 - Мусор (пер. с азерб.).] везде, сволочьлар[27 - - лар - окончание множественного числа в азербайджанском языке.]… - Она посмотрела на Бану взглядом человека, который нашёл подходящего слушателя и собирается произнести речь. Бану припустилась прочь, сделав вид, что она на бульваре для пробежки. Оказавшись на безопасном расстоянии, она остановилась, согнувшись пополам, и попыталась отдышаться. Ей показалось, что объём её лёгких сократился в три раза, но когда именно это произошло, Бану не могла вспомнить.
        Айша собралась замуж, что было так странно и неожиданно, что Бану даже проявила слабое подобие интереса к этому событию. В начале урока Веретено вдруг выскочило из кабинета с тусклым металлическим подносом, полным разноцветных конфет, и, противным голосом напевая что-то ужасно народное, обнесло сладостями всех присутствующих.
        - Что такое? - шепнула Бану Лейле, но, раньше, чем подруга успела ответить, Веретено вклинилось в разговор и громко протрубило:
        - Наша Айша обручилась вчера!
        - Жених - педофил? - тихонько удивилась Лейла.
        - Она не очень-то похожа на ребёнка, - заметила Бану, пряча конфету на раме зеркала. - А жениху лет двадцать. Он выглядит как её сын.
        - Разведутся через два года, - уверенно предсказала Лейла, уже успевшая съесть свою конфету.
        - Ты совсем не веришь в любовь, да? А может, их судьбы связаны, и они будут беречь друг друга до самого последнего вздоха, и на их могилах вырастут кусты роз, которые переплетутся между собой, и…
        - Перестань, с меня мясо уже посыпалось! - Лейла даже содрогнулась от неподдельного отвращения.
        - И почему ты сожрала свою конфету? Не хочешь увидеть во сне своего суженого?
        - Боюсь увидеть во сне своего педагога по анатомии. - Лейла мрачно смяла шуршащий синий фантик в кулаке. - Потому что он всех достал, мы только о нём и думаем. А ты что, надеешься увидеть свою Клостридию?
        - Если он снится мне каждую ночь, то почему бы ему не присниться и сегодня?! - весело спросила Бану.
        Тут к ним подошла виновница торжества собственной персоной. Айша протянула им два конверта, и обе девушки с ужасом догадались, что там - приглашения на свадьбу.
        - Буду рада вас видеть, - с неподдельной радостью сказала невеста. - Приходите обязательно!
        Бану и Лейла изобразили абсолютно одинаковые улыбки, сделавшие их лица похожими на древнегреческие театральные маски.
        - Конечно, придём! - пообещала Бану, прежде чем Лейла успела пнуть её по ноге.
        - Я на мели, - прошипела она, когда Айша отошла раздавать приглашения остальным.
        - А у меня вообще нет никаких источников дохода, - радостно ответила Бану. - Но там будет Веретено. Я не могу упустить возможность лишний раз его увидеть.
        - Когда-нибудь твоим именем назовут психическую болезнь, - пригрозила Лейла.
        - Значит, история моей великой любви останется в веках!
        Лейла презрительно хмыкнула: она до сих пор не могла понять, что же нашла её умная подруга в Учителе, и в глубине души верила, что всё это просто блажь, каприз избалованной девочки и самовнушение. А Бану, находившаяся сейчас на гребне волны своего постоянно меняющегося настроения, кокетничала со всеми подряд и громко смеялась. Веретено незаметно следило за ней - боковым зрением, в зеркалах, не упуская из виду на всякий случай и всех остальных своих учеников. Наконец он не выдержал и начал подкрадываться к Бану со спины, но, разумеется, в его голове и минуты не удержалась информация о том, что она всегда чувствует его приближение по запаху. Поэтому он не успел отдёрнуть руки, когда Бану, не оборачиваясь, поймала его за толстые запястья, с трудом обхватив их своими маленькими руками, и сильно сжала. Пытаясь скрыть своё замешательство, Веретено воскликнуло:
        - Ну и хватка у тебя!
        Хватка у Бану и правда оказалась сильная. Когда-то она посвятила немало времени накачиванию мышц, да и сейчас иногда находила в себе силы позаниматься на старом коврике. Этот коврик, иллюстрировавший сказку о Коньке-Горбунке, был одной из тех вещей, которые раньше можно было найти в каждом доме, уже изрядно изодранный кошкой, но всё ещё пригодный для занятий гимнастикой. Такие обезличенные предметы быта имеют свойство при случайном обнаружении в доме у кого-то чужого создавать ощущение сплочённости и единства, даже некоего духовного родства, они как будто говорят: мы все из одной страны, несмотря ни на что. Увидев свой коврик у кого-то в гостях, Бану была очень растрогана и даже испытала что-то вроде ревности.
        Веретено оказалось в дурацком положении (которое, надо заметить, было ему к лицу больше любого другого). Он некоторое время ждал, что Бану его сама отпустит, но ей вздумалось пошалить, и она не отпускала его. Тогда он начал вырываться силой, что выглядело со стороны совершенно нелепо: как будто слон пытается вырваться из объятий маленькой обезьянки. Ученики начали посматривать на них. Веретено скривило физиономию и выкрутило руки так, что Бану не сумела удержать его.
        - Надо было мне больше есть, - кисло сказала она. Веретено оглядело её своими пронзительными глазами, словно обмерив лазерной рулеткой, и сказало:
        - Нет, больше есть не надо.
        Хорошее настроение Бану продлилось недолго. Когда ученики разбились на пары, Веретено, повинуясь каким-то своим непостижимым капризам, пригрозило кулаком партнёру Бану и бесцеремонно отобрало её. Но не успела Бану обрадоваться этому, не успели даже её руки впитать в себя тепло его ладоней, как в голове Веретена что-то снова повернулось, и он довольно-таки грубо отпихнул её и пригласил Эсмеральду, которая засияла так, словно на суде за воровство ей дали условный срок. Бану с трудом собрала бесформенные осколки себя, склеила их фальшивой улыбкой, похожей на предсмертную судорогу мышц лица, и мужественно протанцевала до конца урока. Веретено больше не обращало на неё внимания.
        Придя домой, Бану увидела, что конфета помялась и растаяла в сумке, хотя, конечно, это не имело никакого значения. Она откусила половину - конфета оказалась наполнена ненавистной фруктовой начинкой, - а оставшуюся часть завернула в фантик и положила под подушку.
        Ей действительно приснилось Веретено. Бану бродила по самому большому концертному залу города, среди зрительских мест, некоторые были заняты, но кем - она не могла разглядеть. Вдруг к ней подбежал Лопе, ещё более растрёпанный, чем обычно, и Бану, засмотревшись на то, как прыгают его кудряшки, не сразу поняла, что он ей говорил.
        - Что ты здесь делаешь?! Сейчас твой выход!
        - Мой выход? - обмирая, переспросила Бану.
        - Ну да, сейчас же концерт по случаю свадьбы Учителя!
        - Он же женат! - в панике закричала Бану. - Неужели он не знает, что «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться»?!
        - Он женится на старой богатой вдове, - безжалостно ответил Лопе. - Иди танцуй.
        - Ещё чего, не буду!
        - Сладкая моя, ты что, забыла про наш уговор? - Веретено возникло за её спиной. - Ты танцуешь на моей свадьбе, а я к тебе буду приходить каждый день… - Он наклонился и поцеловал Бану в шею. Бану содрогнулась всем телом и побежала на сцену, по пути пытаясь переодеться. С ужасом поняв, что костюма для выступления у неё с собой нет и времени бежать за ним тоже нет, Бану выскочила на сцену в одном белье. Танца она не помнила и пыталась импровизировать, но её ноги дрожали и подкашивались, и она валилась на холодные доски после каждого прыжка. Вглядываясь в зрительный зал, Бану заметила, что Веретено с досадой поднимается со своего места в первом ряду и уходит куда-то за кулисы.
        Она нырнула вслед за ним в черноту закулисной вселенной и долго плутала в запутанных коридорах, вытянув вперёд руки в надежде наткнуться на тёплое его тело, пока не дошла до холла со стеклянными лифтами. В одном из них она и увидела своё обожаемое Веретено. Ладони Бану только успели врезаться в стекло дверей, закрывшихся прямо перед нею, и лифт унёс Веретено вниз, кажется, так низко, что он, верно, попал прямо в ад. Перед ней, как пятна света, что отпечатываются на сетчатке глаза после того, как посмотришь на что-то яркое, горели его чёрные, словно сажа, глаза. В них был призыв такой силы, что Бану, не раздумывая ни секунды, заскочила в соседний лифт и понеслась следом.
        Этаж, на котором она высадилась, был просторным и стерильно-чистым, со сверкающими мраморными полами и множеством парадных лестниц, сложно сообщавшихся между собой, ограждённых металлическими перилами, которые сияли, как зеркала. Больше всего это было похоже на реально существующее фойе того самого концертного зала, с которого Бану начала свой путь. Несмотря на то что лифт спустил её вниз на много десятков метров, зал оживляли огромные окна, сквозь которые лился безликий и бесцветный дневной свет.
        - Пришли посмотреть на наш эксперимент? - спросил её незаметно подошедший человек в белом халате. И вдруг из ниоткуда появилось несчётное количество существ, в которых Бану не сразу признала бывших людей. Они словно сошли с картин Босха, по пути растеряв уютный средневековый колорит и приобретя взамен него тоскливый медицинский вид. Некоторые были собраны из нескольких разных людей и в месте соединений аккуратно перевязаны ослепительно-белыми бинтами, у других неправдоподобно выворачивались конечности, словно они были кузнечиками.
        - Эксперимент?! - вскричала Бану, с ужасом пытаясь найти среди этих искалеченных созданий Веретено. - Что ещё за эксперимент?
        - О, мы собрали здесь всех самых порочных мужчин планеты: лжецов, предателей, мошенников и изменников, эгоистов и трусов, жадных, самовлюблённых, глупцов и грубиянов, садистов и манипуляторов. Мы пытаемся создать из них самого отвратительного мужчину на всей Земле.
        - Но зачем?!
        - Чтобы миллионы женщин безумно любили его безответной любовью, конечно!
        Бану металась от одного жуткого существа к другому, заглядывая в их невыразительные лица, пока один из них не указал ей на лестницу. Бану проследила за уходящими вверх ступеньками и поняла, что лестница на самом деле была подножием высокого трона, упиравшегося изголовьем в изгибающееся перекрытие-оболочку. Ей не понадобилось даже напрягать глаза, чтобы понять, кто сидит на троне. Она начала взбираться по лестнице, а ступени стали вдруг невыносимо высокими, как в древних замках, они крошились прямо под её ногами, и тем не менее так сильно было её желание добраться до Веретена, что Бану на одном дыхании одолела лестницу, но, когда оставалось всего несколько ступенек, силы вдруг оставили её, и она потянулась к нему за помощью. Но он так и не подал ей руки. И тогда лестница под ней начала осыпаться, и её протянутая рука судорожно схватила воздух, а затем Бану низвергнулась в пустоту, встряхнувшую её внутренности так, что она проснулась в холодном поту, как раз вовремя, чтобы услышать мелодичный бой настенных часов, вызванивающих четыре часа утра.
        На следующий день - после выступления на чемпионате Бану по настоянию Веретена посещала уроки четыре раза в неделю - она пришла немного раньше и сидела, глядя без особого интереса на то, как танцуют остальные пары. Веретено гибким шагом подкралось к ней и протянуло руку, параллельно ведя оживлённую беседу с двумя молодыми людьми, стоявшими тут же. Бану долго смотрела на эту руку и сидела на месте, не шелохнувшись. Удивлённое Веретено наконец перевело на неё взгляд.
        - Что такое? Я вас танцевать приглашаю.
        - А вы уверены? - ехидно спросила Бану, которая до сих пор люто ненавидела его за вчерашнюю выходку и ещё немного за то, что он не помог ей во сне.
        - Что значит - вы уверены? - От возмущения его голос даже зазвучал выше. - Да, я уверен. Я тебя танцевать приглашаю!
        - Ну ладно, - равнодушно ответила Бану и, словно нехотя, начала подниматься.
        - Нет, уже не хочу, - быстро сказал он, надувшись от обиды. Стайкой подошли несколько девушек, среди них была Зейнаб, и уселись рядом с Бану. Веретено чрезвычайно оживилось, набросилось на них с восторженными воплями и слюнявыми поцелуями. Они, видимо, и сами такого не ожидали. Зейнаб очень обрадовалась. В довершение своей детской мести он пригласил её танцевать. Это было так забавно, что Бану не смогла сдержать улыбки. Когда ей надоело наблюдать за потугами Зейнаб изобразить танец, она поднялась с места и пошла в раздевалку, просто чтобы куда-то пойти. Вслед ей раздался крик Веретена:
        - Красавица!
        Она не была уверена, что он обращается именно к ней, ведь они только что вроде как поссорились, поэтому Бану проигнорировала оклик.
        - Красавица! - Веретено повернулось к своей свите и отдало приказ: - Позовите её кто-нибудь.
        - Бану! - услужливо завопил Джаваншир.
        Она обернулась. Веретено спросило у неё о каком-то пустяке, она ответила, холодно и не глядя на него, а потом ушла. Когда она возвращалась из раздевалки, Веретено поджидало её в коридоре. Он подставил ей локоток, и под руку они вошли в зал. В тот день он много танцевал с ней, и она, справедливо рассудив, что ему можно сказать всё что угодно, потому что он всё равно не поймёт, а если и поймёт, то через пять минут забудет, призналась:
        - Иметь дело с вами - всё равно что раскачиваться на качелях над пропастью.
        - А какое дело ты со мной имеешь? - глупо спросил он. - Танцы?
        - Да, - покорно кивнула Бану. - Танцы.
        Он вдруг крепко обнял её, так, что она набрала полную грудь его запаха. «Какой мягкий, даже странно», - подумала та часть Бану, которая ещё могла соображать. Её руки непроизвольно сомкнулись на его толстенькой талии. Он был приятнее и желаннее, чем тёплая постель чёрным зимним утром. Упоительное волшебство момента нарушила Зейнаб, которая громким, противным и требовательным голосом начала звать Учителя по имени и дёргать его сзади за майку, чтобы спросить, а правильно ли она делает это движение.
        Чрезмерная активность не довела Зейнаб до добра. Веретено только собралось приступить к подробным разъяснениям насчёт одной особенно сложной связки движений, но был прерван страшным нечеловеческим криком. Кричал действительно не человек: Зейнаб случайно наступила на лапку коту. Учитель испепелил её неописуемым взглядом, а потом, заметив, что кот убегает, хромая, догнал его, схватил на руки и начал в панике бегать по залу с криком:
        - У него лапка сломалась! Позовите кто-нибудь веретенара! Зовите срочно веретенара!
        Бану и Лейла переглянулись и зарыдали от смеха, уткнувшись друг в друга лицами. Заметив это, Веретено сунуло пострадавшего кота в руки Джафару, который тихо, чтобы никто не услышал, проклинал неуклюжую Зейнаб.
        - Вы думаете, это, наверное, что ли, смешно?! - подскочило Веретено к девушкам и обожгло Бану ледяным взглядом.
        - Разве мы смеёмся? - горько спросила Бану (а Лейла стушевалась, потому что её общение с Учителем сводилось к минимуму). - Мы плачем.
        - Ну-ну, - угрожающе сказало Веретено, - плачьте, плачьте. Бедный мой котик.
        Зейнаб, бегавшая вокруг Джафара с котом и в ужасе причитавшая, бросилась к Учителю, чтобы вымолить у него прощение, но не преуспела в этом. Лицо Веретена приобрело угрюмое выражение, которое обычно наползало на него, когда Учитель думал, что его никто не видит.
        Вечером, когда Бану шныряла по Facebook, тайком рассматривая фотографии Веретена, ей написала Лейла: «Прикинь, я на ровном месте упала и вывихнула запястье!!! Вот сволочь твоя Клостридия!»
        Сама Айша, наверное, не потратила на подготовку к своей свадьбе столько времени, сколько Бану. Но чем дольше она прихорашивалась, тем меньше себе нравилась. Перед выходом Бану посмотрелась в зеркало и совсем расстроилась: некогда так умилявшие Веретено щёчки превратились в тёмные впадины, под глазами, словно кольца Сатурна, переливались синяки, которые не мог замаскировать ни один консилер, волосы, накрученные на бигуди, за ночь так и не высохли и сейчас висели, как перекрученные жгуты. Встретившись у входа в шадлыг сарайы под названием «Олимпус» с Лейлой, Бану расстроилась ещё больше, потому что Лейла была очень красивая. Взяв подругу под руку, Бану начала восходить по широкой мраморной лестнице, перила которой были густо убраны белым тюлем. Над их головами сверкала вытянувшаяся под тяжестью собственного веса люстра. В холле второго этажа висело ещё несколько.
        Как и положено, они пришли на полтора часа позже того времени, которое было указано в пригласительном. Жених и невеста ещё не явились. На трясущихся ногах, желая и боясь увидеть Веретено, Бану сложными манёврами продвигалась к своему месту, уворачиваясь от бегающих официантов и камер, снимающих сосредоточенно жующих людей.
        Им с Лейлой не досталось места возле Его Величества: он восседал за соседним столиком в окружении прихвостней, весёлых и готовых в любую минуту рассыпаться в комплиментах или разразиться смехом в ответ на его глупую шуточку. Он не заметил, как вошла Бану.
        «А всё потому, - думала она, неуклюже усаживаясь на тяжеленный стул, - что я недостаточно себя проявляю. Что мне стоило быть самой собой и войти в этот пиршественный чертог с помпой и скандалом, скажем, сбить с ног официанта, несущего полный поднос спиртного! Он бы барахтался в осколках, и все бы смотрели на нас, а я обошла бы его с этакой надменной улыбочкой на губах, как будто ничего и не произошло. Тогда Веретено точно заметило бы, что я пришла».
        Официант, ничего не ведающий об опасности, которая его миновала, спросил, какой напиток ей налить. Бану попросила апельсиновый сок и уже до самого конца свадьбы была обречена пить только его: едва её стакан пустел наполовину, как тот же официант с маниакальным упорством подливал в него всё тот же апельсиновый сок, не спрашивая, не желает ли Бану чего-то другого. Лейла рядом с ней с аппетитом ела каждое кушанье, которые следовали чередой одно за другим. Бану же отказалась от блинчиков с мясом, от кябаба мясного и куриного, от жареной рыбы, от плова. Она смотрела на вавилонские башни, сооружённые из фруктов, на чёрную икру, которая кочевала с одной свадьбы на другую и уже начала ощущать себя коренным жителем дома торжеств, и на Веретено, которое жрало. Да, он ел, как человек с чистой совестью или как человек, который знает, что легко сгонит набранный вес. У Бану в тарелке лежали лишь скорлупки от фисташек да несколько слезинок. Музыка ревела так громко, что мелодии было не разобрать, а уж про то, чтобы просто поговорить с соседями по столу, и думать нечего. К ним подскочил фотограф и предложил
сделать снимок - они отмахнулась от него, как от мухи, он оскорбился и ушёл снимать Веретено, которое охотно позировало с рюмкой водки в руке и куском мяса на тарелке. Он облачился в ужасающий костюм, с рукава которого не спорол этикетку. Бану ненавидела его от пушистой макушки до носков начищенных туфель, и в то же время думала, что, будь он её мужем, она ни за что не позволила бы ему ходить в таком виде. Она наряжала бы его в шёлк и бархат, как и подобает одеваться королю. И уж точно спарывала бы этикетки с рукавов.
        - О чём ты задумалась? - прокричала ей в самое ухо заскучавшая Лейла. - Сейчас придут жених и невеста.
        И правда: гости притихли, а музыка заиграла торжественная. В дверях появились новобрачные. Бану знала, что расписались они пару дней назад, но невеста все еще жила в доме родителей. Так что церемония бракосочетания, которая должна была состояться на глазах у пяти сотен гостей, была лишь фарсом, призванным вышибить у приглашённых слёзы - у кого умиления, а у кого и зависти. Айша в белом платье с красной лентой на талии, лентой, портившей всю картину, но зато означавшей непорочность невесты, и её муж в сером с блеском костюме шествовали по бордовой ковровой дорожке, а суетящийся официант, то и дело перебегавший им дорогу, словно чёрный кот, поджигал стоявшие по краям ковра фейерверки. Одна из женщин, подошедших слишком близко, закричала и начала размахивать руками: искры подожгли её синтетическое платье, и она голосила, пока кто-то из мужчин не схватил с ближайшего стола пакет с соком и не плеснул на неё. Впрочем, это мало кто заметил.
        Свадьба была не совсем обычная. Молодожёны не сидели за своим отдельным столом, печальным, как пустыня, словно каменные истуканы в ожидании тех, кто подойдёт поздравить и сфотографироваться. Айша перетанцевала сальсу, как была, в свадебном платье, со всеми желающими, её муж скинул пиджак и галстук и тоже не отставал.
        - Это четырнадцатая пара, которое поженился в нашем клубе! - донёсся до Бану глас, перекрывавший лезгинку. Веретено собрало вокруг себя толпу восхищённых слушателей и втирало им о пользе сальсы для личной жизни. «Словно Савонарола на площади, - подумала Бану. - Очень косноязычный проповедник». Веретено почувствовало её взгляд и подскочило, прорвавшись сквозь толпу:
        - А, ты тоже здесь, красавица? Скоро и твою свадьбу справлять будем!
        - Не будем, - отрезала Бану. - Замужество плохо влияет на фигуру.
        - На твою фигуру всё повлияет хорошо. Ты чего худеешь?
        - Это я с тех пор, как вы мне сказали, что я поправляюсь, есть не могу.
        - Я? Когда я тебе такое говорил? Я не говорил!
        Бану поняла, что бесполезно с ним спорить: он никогда не помнил того, что было ему неинтересно или не выгодно.
        Лейла нетерпеливо дёргала её за волосы:
        - Идём кинем уже деньги в ящик, а то если я ещё немного подержу их в руках - не смогу с ними расстаться. К тому же сейчас будет поздравительное видео от друзей Айши, они спели для них песню, мои уши этого не выдержат.
        Они вышли в холл, где на диванах и возле барной стойки развалились обессилевшие от танцев и шума гости. Там же стояли две урны, вроде тех, которые стоят в избирательных участках во время всенародных голосований.
        - Какое пожелание написать на конверте? - задумалась Бану.
        - Эщщщи, тебе это надо? - Лейла скривилась, выхватила из пальцев подруги конверт и протолкнула в щель. - Пошли бухать!
        В зале приглушили свет, по скользкому мраморному полу как ошалелые бегали разноцветные пятна света. Из неприметной двери вынырнула немолодая женщина в традиционном танцевальном костюме, с накладными косами и накладными ресницами, с маленькой пылающей синим огнём тарелочкой риса в руках. Бану и Лейла чуть не столкнулись с ней, но она ловко увернулась от них и пошла нарезать круги по танцевальной площадке перед столом жениха и невесты. Её длинная красная юбка описывала широкие круги, и пламя металось из стороны в сторону.
        - Когда-то она была примой государственного ансамбля, - шептался кто-то за спинами девушек. Бану обернулась и увидела двух абсолютно одинаковых невзрачных пожилых человечков. Один рассказывал другому: - За ней кто только не ухаживал. А теперь выносит плов на свадьбах. Как это получилось, непонятно. На её место другую взяли, говорят, что… - Тут он испуганно посмотрел на стоявшее неподалёку Веретено, чьи уши напряглись от подслушивания, проглотил остаток предложения и сбежал.
        - Дело тут нечисто, - сказала Бану Лейле. - Веретено точно как-то замешано в этой истории.
        - Танцовщицы быстро стареют и становятся никому не нужными, - пожала плечами Лейла. - Ту, которая её заменила, тоже скоро отправят разносить плов. Кстати, ты в курсе, что платье на тебе висит, как на вешалке? Хотя бы торт поешь.
        - Да, постараюсь, - покорно промолвила Бану. Танцовщица уже вручила тарелочку жениху и удалилась. Снова начались танцы. Некоторые гости разнузданно отплясывали, остальные предпочитали смотреть на веселье со стороны. Особая каста свадебного народа, эдакие go-go girls лезгинки для тех, кому за сорок, дородные бабёнки (в основном тётушки жениха, невесты или их троюродных братьев и сестёр), похожие на гусениц в своих трикотажных блестящих кофточках, зазывали гостей танцевать. Периодически они хватали сидящих за руки и тащили несчастных на танцпол. Те упирались, словно их вели к жертвенному камню, но, в большинстве случаев, уступали обаятельным халашкам[28 - Xалашка (тётушка) - та, которую назвать «ханум» уже не поворачивается язык, а на «мать» они обидятся. Впрочем, в лицо халашкой тоже не называют. Только если она действительно не приходится вам тётей.].
        - Что-то мне нехорошо, - сказала Бану, перед глазами которой Веретено изображало петушиный танец на пару с какой-то весёлой толстухой. - И ещё я боюсь этих гоу-гоу-халашек. Идём в туалет.
        В туалете уже собрались на фотосессию. Девушки фотографировали друг друга на телефоны и в тишине и спокойствии обсуждали наряды друг друга.
        - Слава Аллаху, мама разрешила мне одеть короткую юбку, - сказала одна из них. Бану присмотрелась и узнала Зейнаб. Она напялила зелёный шёлковый костюм и была похожа на плотно пообедавшую жабу.
        - Она тебе так подходит! - восхитилась Эсмеральда и чуть не заплакала от умиления.
        - Джан, роднулик! - просюсюкала в ответ Зейнаб.
        - На её месте я бы надела паранджу и осталась бы дома, - выразила вслух всеобщее мнение Лейла. К счастью, её не услышал никто, кроме Бану, чья голова была занята одной мыслью.
        - Как думаешь, у Веретена есть право первой ночи? - пустилась она озвучивать свои нездоровые фантазии. - Представь, входит новоиспечённый муж в спальню - а там Веретено, и он бросится ниц, и скажет: о, простите меня, Великий Учитель, за то, что я, презренный, дерзнул…
        - Ай, перестань! - воскликнула Лейла. - По-моему, ты преувеличиваешь! Не так уж они все ему и поклоняются.
        У входа возникла какая-то суета. В туалет вбежала пожилая девушка, её так и трясло:
        - У кого-нибудь есть сальсовые туфли?! Учитель сказал, что будет со мной танцевать!!! А я, дура, идиотка, не взяла туфли! Хотела взять и не взяла! У кого есть? Всё равно, пусть будут размером побольше-поменьше! А-а-а-а!!! - И она заметалась туда-сюда, как растревоженная мартышка по клетке.
        - Не поклоняются, говоришь? - усмехнулась Бану.
        - Вот тут чьи-то туфли! - голосом Иуды объявила Лейла и ткнула пальцем в туфли, оставленные беззаботной владелицей возле золотого дивана.
        - Я их одену, а вы скажите, что я потом верну, о’кей? - Девушка лихорадочно натянула чужую обувь, которая пришлась ей впору, и убежала.
        - Я смотрю, ты хорошо умеешь распоряжаться чужими вещами, - удивлённо заметила Бану.
        - Подожди, сейчас будет весело.
        Из кабинки вышла Чинара (практически в чём мать родила, если не считать тонкой полоски блестящей ткани, прикрывающей грудь и немного ягодицы) и подошла к дивану. Наклонилась и с негодованием закричала:
        - Кто поимел мои туфли?!
        Бану с Лейлой забежали вдвоём в одну кабинку и там согнулись от хохота.
        - Она изъясняется как герои фильмов Тарантино! - Бану вытерла слезящиеся глаза рукой.
        - Пошли, посмотрим, что дальше будет. Что за свадьба без скандала?
        Ругань Чинары удалялась и постепенно растворилась в шуме свадьбы. Девушки вошли в зал как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как она отдирает от Учителя его партнёршу и выговаривает ей за воровство. Веретено подумало, что они ругаются из-за него, и тихонько отошло в сторону: он любил становиться перезрелым яблочком раздора, но скандалов не выносил. Женская ругань вводила его в состояние кататонического ступора. Спасаясь от перебранки, он подошёл к Бану и протянул ей руку. Бану скинула свои туфли на высоком каблуке, став Учителю ростом до плеча, и вручила их Лейле:
        - Никому не отдавай. - И пошла танцевать с ним босая. Веретено взглянуло на неё и промолвило:
        - Так вот ты, оказывается, какая маленькая. А притворялась высокой. - И Бану вдруг вспомнила, что на одном из уроков, когда Веретено ещё не знало её имени, он велел долговязому ученику взять её в партнёрши со словами: «Ты танцуй с этой высокой девушкой», - и Бану была поражена до глубины души, потому что её нельзя было назвать даже девушкой среднего роста, даже с натяжкой. С такой откровенной, наглой и бессмысленной лестью ей ещё не доводилось сталкиваться, и она подумала: а что, если в глазах Веретена она и правда выглядела высокой?
        Бану было немного неудобно на поворотах, но пол был скользкий, музыка - медленная, а Веретено - заботливое, поэтому всё обошлось благополучно. После танца её пятки стали чёрными, словно она босиком прогулялась по угольной шахте.
        - Ну что, больше не будешь сидеть с недовольным сифятом? - спросила Лейла.
        - Буду. А что случилось? Он просто потанцевал со мной.
        - Когда он просто танцевал с другими, у тебя реакция была такая, как будто ты их на сеновале голыми застукала.
        Бану не ответила: она смотрела на Веретено, танцевавшее с Зейнаб бачату, и вид у Зейнаб был такой довольный, как если бы ей подарили волшебный горшок с бесконечным запасом жирного хаша.
        - Она улыбается ему так, как будто он - жареная баранья нога. - Лейла словно прочла её мысли.
        - Вот за это, Лейлуша, я тебя и люблю. Пошли отсюда, смотреть противно. - Бану снова почувствовала себя опечаленной.
        Как и все прочие мероприятия, свадьба не оправдывала её ожиданий. Разок она даже заглянула на кухню, где никто не обратил на неё внимания и всё было белым и серебряным, помечтала немного о том, как затаскивает Веретено в кладовку и душит его поцелуями, хотя, наверное, такого, как он, логичнее было бы вообразить в большой духовке, с яблоком во рту. Она немного поковыряла ложкой сытный белоснежный торт, бросила его, так и не дождавшись чая, который официанты разносили рандомно, видимо, разыгрывая его между гостями в рулетку. Наконец настал момент, которого больше всего ждали незамужние девицы. Невеста собралась кидать букет. Бану нехотя поднялась со своего места и составила компанию этой толпе, потому что не хотела показаться невежливой.
        Прямо перед ней скакал на месте от нетерпения какой-то страшный парень, которого, видимо, никто не хотел брать. Девушки искоса поглядывали на него с плохо скрываемой ненавистью. Когда Айша кинула букет, этот парень подпрыгнул, как блоха, выше своего роста, отбил букет головой, и тот прилетел прямо в руки ничего такого не ожидавшей Бану. Она машинально опустила голову и посмотрела на белые розы. Перед ней, словно росток волшебных бобов из-под земли, выскочило Веретено и торжествующе загудело:
        - Ага! Я же говорил, ты следующая!
        Бану провела рукой по крепким бутонам. Ей никогда не нравились белые розы. От её прикосновения цветы вдруг, не раскрывшись, пожелтели, скукожились и стали хрустящими, как старые газетные листы. Никто, кроме Веретена, не видел этого, а по его выражению лица было не понять, что он думает о такой странной метаморфозе. Он даже не выглядел удивлённым. Бану сунула ему в руки засохший букет и, взяв сумочку, отправилась домой.
        На следующий день она вышла из дома в десять утра и начала охоту на продавца цветов - этот человек с руками, в которых едва умещались пышные пучки мелких роз, прогуливался по двум центральным улицам. О том, что он где-то неподалёку, можно было догадаться по богатому розовому запаху, который расползался во все стороны на большой радиус. Когда Бану нашла продавца, они долго торговались, и наконец со словами: «За сколько сам купил, за столько тебе отдаю» - он вручил ей ни во что не завёрнутый букет, который топорщил острые, как копья, шипы. Бану взяла цветы, не обращая внимания на кровоточащие пальцы, в которые розы вонзили свои колючки с отчаянием попавшего в капкан животного, и поспешила домой. Но до дома цветы не дожили: они засохли и рассыпались, оставив на память о себе лишь исколотые руки.
        - Вот, значит, как, - пробормотала Бану. Ей было интересно, но она не огорчилась: в конце концов, никто не дарил ей цветов.
        Следующие дни на танцах ознаменовались только одним любопытным событием, и, хотя Бану с её любовной одержимостью не обратила на него никакого внимания, остальные обсуждали его взахлёб: выйдя замуж, Айша перестала ходить на танцы, и всех удалила из друзей на Facebook, и даже убрала профильную фотографию, которая всем так нравилась и на которой Айша танцевала бачату со своим постоянным партнёром. Когда об этом сказали Бану, которая даже не заметила, что количество её друзей уменьшилось на одного, она лишь пожала плечами: «А что, разве в этой стране не так принято? Разрывать все отношения после замужества?» То, что Айша перестала ходить на сальсу, легко объяснялось: она уехала в свадебное путешествие по Италии, но вот зачем было удалять всех из друзей, если она собиралась вернуться? Об этом тихонько шептались в углах подвала, а Веретено ходило с кислым видом. Ему было неприятно, ведь он потерял одного из своих берсеркеров, одну из немногих танцовщиц в школе, которые выходили на чемпионаты и завоёвывали медали. К тому же Айша была одной из самых преданных учениц, и львиная доля лести в его адрес
исходила именно от неё. Впрочем, теперь в его распоряжении оказалась Зейнаб. Хотя она двигалась не изящнее, чем медведь, ужаленный в попу пчелой, в искусстве лизоблюдства она была человеком умудрённым и многоопытным. Однажды на глаза Бану попалась совместная с Учителем фотография Зейнаб, к которой последняя сделала приписку, и Бану была поражена, до какого бессмысленного и даже не особенно выгодного для себя низкопоклонства может дойти человек.
        «А вот я и мой Учитель, Великий личност, огромное огромное вам СПАСИБО за ваш безценный труд! Я вас лублу!!!!! 111 Огромного СЧАСТЬЯ вам и вашей бизупречной семье, и вашей безподобной возлубленой, мы все так счастливы, что вы у нас есть, слава АЛЛАХУ за это!!!!!!!! 111 Желаю вам много-много таки же перданных учеников и сальсы по жизни!»
        Бану, само собой разумеется, рассвирепела. Особенно её задели слова о «безподобной возлубленой». Потом, поразмыслив, она кое-как уговорила себя, что ревновать Веретено к кому-либо бессмысленно, всё равно что ревновать, скажем, огромного мраморного Давида, что стоит голый на всеобщем обозрении в Академии. «Он - арт-объект, а я - идолопоклонница», - повторяла она про себя, словно мантру. Но иногда, в часы ночного безмолвия, когда нечему и некому было отвлекать Бану от мрачных мыслей, тысячи женщин в её воображении набрасывались на Веретено, как гарпии, и раздирали его на тысячи трепещущих кусочков с пронзительными криками: «Я буду твоей бесподобной возлюбленной!» Смысл этих слов Зейнаб открылся Бану позднее, когда она, как обычно, подслушивала за дверью раздевалки ядовитые женские разговоры.
        - А вы заметили, как она Учителя ко всем ревнует?
        Бану похолодела, и её сердце как будто оторвалось от держащих его артерий и вен: неужели её преступную любовь заметили?!
        - Ой, она такая страшная, ей только и остаётся, что ревновать всех ко всем!
        «Нет, вроде не про меня», - успокоилась Бану.
        - Да не, в реале она его ревнует! В тот раз они с ним стояли, шептались о чём-то. Я подошла такая и говорю: о чём вы тут секретничаете? Ой, девочки, вы бы видели её физиономию! Она вся такая надулась ещё больше и начала: а это не твоё дело, тыры-пыры, чего лезешь, не видишь, мы с Учителем разговариваем! Ну я такая вся в непонятках говорю - ладно, смотрю, она же в неадеквате, и отошла. Сам Учитель, походу, тоже удивился, вообще не понял да, что это было!
        - Да-да-да, я тоже однажды заметила: он танцевал с Бану, а эта Зейнаб на них так смотрела, как будто смерти желала!
        - И его жене она всё время такие комментарии пишет, прямо облизывает её, подозрительно это. Ну всё, девочки, я пошла.
        Бану порскнула в сторону от двери и едва успела присесть на скамейку, как из раздевалки вышла одна из безымянных девушек.
        - Ой, Бану, а ты что здесь делаешь?
        Бану возмутилась, но ей хватило самообладания не подать виду.
        - Сижу я здесь. - На глупый вопрос можно дать глупый ответ.
        - Ждёшь кого-то?
        - Ага, жду. - «Пока мимо проплывёт труп моего врага».
        До этого дня ей казалось, что она страдает апофенией, пытаясь сложить общую картину из разрозненных кусочков информации, подсмотренной, подслушанной, выисканной в запутанном лабиринте интернета, но теперь ей стало ясно, что интуиция её не подводила: Зейнаб была влюблена в Веретено.
        «Конечно, - рассуждала Бану, идя по улице и отчаянно борясь с пыльным ветром, который путал её волосы и резал полные слёз глаза, - в интеллектуальном плане она очень даже подходит ему. Хотя два болвана в одних отношениях - это слишком. Но никто не говорит, что она ему нравится. Он любит красивых, это ясно. Хотя, наверное, такие и кажутся ему красивыми - всё-таки своё, родное, привычное и понятное. Ой, нет! Он вообще не способен испытывать никаких чувств, у него ко всем только корыстный интерес. О, кто угодно, только не Зейнаб! Если бы это было так, я бы, наверное, побрезговала прикоснуться к нему после неё».
        На следующем уроке Веретено было ужасно весёлым, оно бегало, орало и хватало девиц за бока вдвое больше обычного. Чем веселее он становился, тем больше Бану погружалась в пучину ненависти и печали. Танцуя с одним из тощих, перепуганных не испытанной доселе близостью девушки учеников, она после очередного вопля Веретена сказала своему партнёру:
        - Он сегодня точно что-то принял.
        Партнёр в ужасе захихикал, как будто Бану, находясь в храме локального свирепого божка, совершила святотатство и теперь он ждал, что своды храма вот-вот обрушатся на их головы. И своды обрушились, но очень мягко, нежно и с заблаговременным предупреждением. Веретено, которое услышало неуважительные слова Бану, позвало её по имени и спросило, как у неё дела.
        - Плохо, - тихо, но отчётливо буркнула Бану.
        - А у меня хорошо! У меня сегодня хорошее настроение!
        «Очень мне нужны твои объяснения», - с раздражением подумала Бану, которой было непонятно, зачем Веретено подслушивает её разговоры с партнёрами, да ещё и оправдывается перед ней, когда она оскорбляет его.
        События словно ждали, пока Бану узнает о них, чтобы начать разворачиваться со скоростью света. Статусы Зейнаб на Facebook становились всё загадочнее и приобретали всё более слащавый любовный характер. Веретено танцевало с ней всё чаще и смотрело не поверх головы, как обычно, а прямо в её уродливое носатое лицо, а однажды - Бану готова была выколоть себе глаза - даже ущипнуло её за задницу, думая, что никто этого не видит. Отныне Зейнаб обращалась к нему не иначе как «джаным», вызывая у Лейлы рвотные позывы, а у Бану - сожаление о том, что в наше время ведьм сжигать не принято. Веретено цвело и молодело, купаясь в любви юной (как ни странно, Зейнаб оказалась младше Бану) девушки. Бану предпочла бы, чтобы он искупался в её крови. «Толку было бы больше для всех», - заявила она Лейле, а та сказала:
        - На твоём месте я бы его уже и за мужчину не считала.
        Когда Бану причёсывалась, на её расчёске стало оставаться всё больше волос. Бану теряла своё главное украшение и от этого страдала ещё сильнее, и ещё интенсивнее выпадали от этого её волосы. В конце концов она даже перестала их выбрасывать и начала собирать, распределяя в пучки, которые она перевязывала нитками и аккуратно складывала в пустующий ящик письменного стола. Однажды мама Бану случайно открыла этот ящик и закричала, решив, что её дочь наконец не выдержала и сняла скальп с одного из своих мифических врагов. В конце концов волос в ящике стало больше, чем на голове Бану, даже несмотря на то, что та в отчаянии мазала голову чесночным соком, отчего от неё постоянно разило колбасой, особенно когда она потела от весёлых танцев.
        Зейнаб же, решив во что бы то ни стало оттяпать Веретено у его семьи, подтянула себе в помощь тяжёлую артиллерию. На один из уроков пришла её мать: женщина в боевом раскрасе, с нарисованными бровями, которые идеально ровными линиями устремлялись в небо под углом в шестьдесят градусов, с обесцвеченными жёсткими волосами, приземистая и толстая. Она была похожа на воина ацтеков, и, увидев её, Бану сказала:
        - Ну если кто-то раньше времени распечатает этот бочонок с мёдом, мамаша повесит его открывашку себе на шею в качестве трофея.
        - Или заставит жениться, что гораздо хуже, - добавила Лейла. - И почему мне хочется вдеть ей в нос кольцо?..
        Напряжение нарастало, словно внутри бутылки шампанского, которую долго трясли. Веретено потеряло всякий стыд и писало разнообразные непонятные двусмысленности, адресованные Зейнаб, прямо в комментариях под фотографиями не причастных к делу людей, а потом…
        Всё внезапно кончилось так же резко, как началось. Зейнаб и её мать как в воду канули. Не осталось их и в Facebook. Бану не покидало ощущение, будто чего-то не хватает, словно она что-то важное упустила из виду, или забыла, или… Рефлекторно в окошке поиска она набирала букву Z, но никаких знакомых имён не выходило, и, что ещё хуже, она не могла понять, кого и зачем она пытается найти. Иногда её, танцующую или сидящую в уголке и смотрящую на других танцоров, посещало ощущение, схожее с дежавю, словно ложные воспоминания о том, чего никогда не было. Бану решила, что окончательно спятила, к тому же у неё появилась привычка говорить с самой собой. Однажды она рассказала Лейле об этих странных ощущениях. Лейла потёрла лоб ладошкой и, вопреки ожиданию Бану, не посмеялась над ней, а сказала, что и её преследуют ложные воспоминания, стоит ей оказаться в зале, но вот о чём они - она понять не может.
        Тогда Бану недолго думая начала проводить расследование. Для начала она прочесала журнал своего браузера и обнаружила, что за последние пару недель очень часто просматривала страницу некой Зейнаб на Facebook. Когда же она кликнула на ссылку, Facebook выдал уведомление о том, что эта страница была удалена. Бану задумалась. Никогда бы она не стала просматривать ничьих страниц из праздного любопытства, а среди её близких друзей никакой Зейнаб никогда не было. Рассудив, что, возможно, Зейнаб была обязана таким повышенным интересом ревности, которую вызывала, Бану подумала, что наверняка искала какой-нибудь компромат. А весь компромат у неё хранился в особой папке на компьютере. Сама не зная, с какой целью, Бану собирала туда все возможные доказательства блудливости Веретена и его тайных любовных похождений, о которых Бану ничего не знала, но подозревала.
        Первый же скриншот из интернета словно зажёг свет в голове Бану, разогнав муторный мрак, который наполнял её, и Бану всё вспомнила - и Зейнаб, и тот шум, который она подняла вокруг себя, и Веретено, делавшее вид, что отвечает взаимностью на её чувства, до тех пор, пока не запахло скандалом. Она вспомнила свои истерики на почве ревности, которые не могла больше сдерживать, раздавленная осознанием того, что ею пренебрегли - и ради кого!
        - А что ты хотела? - говорила Лейла. - Если бы ты так пресмыкалась перед ним, как эта Зейнаб, то сейчас была бы на её месте. Я думаю, он никому не отказывает, а тебе бы точно не отказал!
        В ответ на эти слова Бану расцарапала себе щёки.
        - У тебя, случайно, нет знакомых киллеров? - глухо спросила она подругу.
        - Думаю, ты и сама справишься, не трать деньги, потом откупишься от родственников, и всё будет пучком.
        Когда Бану была уже в шаге от какого-нибудь безумного поступка, после которого неминуемо образовался бы как минимум один человеческий труп, ситуацию неожиданно разрулила мать Зейнаб, свирепый воин ацтеков, ворвавшийся прямо на середину урока с яростным визгом, от которого полопалась краска на стенах. Переорав страстную сальсовую песенку, оскорблённая мать поведала всем, что Учитель их - проститутка и пусть вообще немедленно несёт кольцо её доченьке по всем правилам, иначе худо будет. Бану схватилась за горло: что там между ними произошло? Как выяснилось, ничего особо криминального, Веретено едва успело приступить к трапезе, можно сказать, оно только повязало салфетку на шею, подготавливая почву для будущего романа, но и этого хватило консервативной и решительно настроенной мамаше, которая усмотрела в успешном и всеми любимом Учителе блестящую партию для своей безнадёжной дочери.
        «Но что было потом?» - мучительно пыталась вспомнить Бану. Ей тогда стало так плохо, что пришлось сесть, её трясло - так её трясло только раз в жизни, когда в городе случилось сильное землетрясение, а Бану тогда была маленькая. Вроде бы Веретено со сконфуженным выражением на хорёчьей физиономии увело разбушевавшуюся мать Зейнаб в свой кабинет и долго с ней о чём-то говорило. Когда они вышли, её лицо уже не выглядело так, словно вот-вот лопнет. А потом урок продолжался как ни в чём не бывало. И на следующем занятии никто не вспоминал о скандале, хотя ожидать можно было того, что о нём будут говорить ещё несколько поколений сальсеро. «Как я могла об этом забыть?» - недоумевала Бану. Она рассказала эту историю Лейле.
        - Хм. Если бы обо всём забыла только ты, я бы сказала, что у тебя произошла избирательная амнезия в результате психологической травмы, полученной вследствие забытых событий.
        - Красиво глаголешь.
        - Но я почему не помню? И остальные как будто тоже не помнят, да?
        - Помилуй! Ты можешь себе представить, что они всё помнят и не болтают об этом из деликатности?
        - Нет. Сейчас это должен был обсуждать весь город. Он нас всех загипнотизировал!
        - На это нужно больше двух извилин.
        - Да у него их как минимум пять! Одна отвечает за шаг вправо, другая - за шаг влево, ещё две - шаг вперёд и назад, и одна - поворот! - быстро подсчитала Лейла.
        - И одна хватательная.
        Лишившись юного, хотя и несколько дряблого мяса Зейнаб, Веретено снова начало одаривать Бану своим вниманием, но она чувствовала себя выпотрошенной, и даже на радость ей не хватало сил. Она никак не могла побороть в себе смутное чувство брезгливости, потому что страхолюдный образ Зейнаб вставал перед ней всякий раз, когда она видела Веретено. Учитель чувствовал - что-то не так, но его лёгкой натуре было не понять, что именно.
        - Почему у тебя такое лицо всё время? Как будто у тебя дома дети голодные плачут? Что случилось?
        - Однажды я забыла кое-что очень важное.
        - Это что ты забыла?
        - Я не знаю. Я же забыла.
        Веретено закружило её в танце, и выражение его лица осталось непроницаемым.
        - О, я вспомнила! - Бану сымитировала озарение и отошла от него. - Я вспомнила то, о чём все забыли. И это очень неприятная вещь. Она причиняет мне невыносимую боль.
        - Какие неприятные вещи ты говоришь. - Его голос стал хриплым, и он попытался поймать взгляд Бану, но это ему не удалось. - И что же вы вспомнили?
        - Так, ничего.
        - Не мучай меня! Скажи!
        - Вам я ничего говорить не буду! - неожиданно даже для самой себя окрысилась Бану и, едва сдерживая слёзы, убежала в раздевалку.
        Придя домой, она разыскала в интернете другую школу сальсы. Эта школа тоже находилась в центре города, всего в двадцати минутах ходьбы от дома Бану, и отзывы о ней были очень хорошие. «Пусть тоже поревнует», - думала Бану, нажимая кнопку Like. Когда она пришла на сальсу в следующий раз, сразу несколько человек подкатились к ней с вопросами: уж не собирается ли она переметнуться в стан врага?
        - Да, - небрежно отвечала Бану, так спокойно, словно говорила о погоде. - Вот думаю перейти туда. Мне по времени удобнее там.
        - Как так?! - в священном негодовании вскричала Эсмеральда. - Наш Учитель в тебя всю душу вложил!
        - Он вложил в меня так много души, что я начала бояться, как бы его души не оказалось во мне больше, чем моей собственной.
        Это шокирующее известие долетело до Учителя раньше, чем Бану успела переодеть туфли.
        - Что, хочешь бросить нас? - Бану вошла в зал, и Веретено поспешило к ней, оскалив мелкие зубки в попытке изобразить улыбку.
        - Да, - всё тем же лёгким светским тоном ответила Бану. - Думаю, в другой школе мне будет поспокойнее. - И она бесстрашно посмотрела в его ещё больше потемневшие от гнева глаза. - К тому же оттуда ушла Зейнаб. Помните её? Я думаю, для них это невосполнимая потеря. Но, надеюсь, моя скромная персона позволит им пережить утрату такой великой танцовщицы, как…
        Она не успела договорить. В углу зала раздался страшный хруст, как будто ломались чьи-то гигантские суставы, и крайнее зеркало почернело от густой сетки трещин, расползшейся по нему, а затем задрожало и водопадом обрушилось на пол. Паутина разлома перекинулась на соседнее зеркало и дальше, зеркала одно за другим оглашали серебристым звоном зал, рассыпаясь на тысячи мелких осколков, которые разлетались по всему полу и лежали на нём, подобно алмазам в волшебной пещере. Оцепенев от удивления и страха, Бану наблюдала этот зеркальный исход и, даже когда затих звон последнего упавшего осколка, не смела пошевельнуться. Веретено хладнокровно смотрело на две опустевшие стены, зал уменьшился в четыре раза. Ученики вяло топтались на местах, не зная, как быть.
        - Ну если так вам удобнее, - обратилось Веретено к Бану, словно не было ошеломляющего падения зеркал, - я вас не держу. Но, надеюсь, месяц хотя бы доходите?
        Несмотря ни на что, Бану нашла в себе силы для последнего ядовитого укуса:
        - Конечно, дохожу, я же заплатила уже!
        Он отвернулся от неё и начал звонить уборщице, которая в школе появлялась, как комета, - раз в десятилетие. Со случайными и внезапными пятнами он расправлялся сам.
        Бану начало трясти. Ей захотелось броситься за Веретеном, догнать и закричать, что она никогда не покинет его, но потом Бану решила, что лишние глаза, наблюдающие за ними, ей ни к чему.
        Урок провели в коридоре. У Веретена был немного отсутствующий вид, но оно оживилось, когда в самом разгаре руэды в школе вдруг объявилась Айша и с визгом бросилась на шею Учителю.
        - Мы были в Венеции, но я не смогла долго без сальсы, без вас, дорогой Учитель, как я скучала! - без умолку тараторила она. - А где мой любимый партнёр? Ой, как я скучала! Мне было так неинтересно в путешествии!
        - В Венеции ей было неинтересно, - фыркнула Лейла.
        - С новым мужем ей было неинтересно! - подхватила Бану. - Говорила я - надо было до свадьбы его надкусить. Небось оказался унылым бревном.
        - Или она, - справедливо допустила Лейла. - А может, он стеснялся. У нас в группе один мальчик говорит, что «ой-ой, только после свадьбы, я уважаю свою девушку!».
        - Да ну? А нравственность его девушки не оскорбляет то, что он ходит в морг и смотрит на голые трупы женщин?
        - Не знаю, в следующий раз спрошу. Как раз мы проходим репродуктивную систему… А этот здесь опять что делает?
        Мимо них проковылял безногий Тимур, которому, в общем-то, не было никакого дела до Айши, но его притягивала толпа, в центре которой излучало нечто мощное Веретено, словно магнит среди железных опилок.
        Ночью Бану неожиданно позвонил тот самый яппи, с которым она познакомилась в баре. Он пригласил её в кафе, и Бану от отчаяния и безысходности согласилась. Они встретились на следующий день и пошли в то самое место, откуда роковым летним вечером сбросилась измученная напрасной надеждой Афсана. Бану сидела на том же стуле, что и её предшественница, и чувствовала странное неудобство, которое она принимала за естественное для первого в её жизни свидания смущение. Она помешивала ложечкой растаявшее мороженое в тарелке и слушала яппи, который обстоятельно разносил в пух и прах работу всех известных ему официантов и доказывал, что ни один из них не заслуживает оставленных чаевых. Бану прозрачным взором смотрела ему в область «третьего глаза» и думала: «Какие напрасные мучения». Мороженое в её тарелке превратилось в мерзкую несъедобную жижу. Покончив с официантами, яппи перешёл к критике ресторанной кухни, Бану межу тем разрывала под столом бумажную салфетку на мелкие кусочки и кивала головой, рассматривая его кожу, белизну которой она непременно оценила бы по достоинству, не стой у неё перед глазами
образ Веретена с его кожей, походящей на полированную бронзу. Она понимала, что яппи позвал её на свидание не потому, что очень сильно хотел её увидеть, а потому, что ему, как и многим другим, надоело коротать редкие часы досуга в обществе представителей своего собственного пола.
        Потом они долго гуляли по городу, обсуждая градостроительные преобразования, транспортные проблемы и тому подобные малозначимые вещи. Яппи иногда держал Бану за руку, но его прикосновения были такими безжизненными, что Бану, вспоминая прикосновения Веретена, нежные и в то же время очень уверенные, как движения ласкающейся к ногам кошки, даже не чувствовала, что хоть немного, да изменяет своему любимому. Она спросила яппи, где он живёт, и он ответил, что недалеко - возле бульвара. Тогда она спросила, видел ли он море и что он об этом думает.
        - Море? Нет, не видел. А что с ним?
        - Оно пересохло. Я хочу пойти и посмотреть, что там на дне.
        - Не думаю, что что-то интересное.
        Когда они распрощались у самого её подъезда, Бану чувствовала себя исполнившей какой-то не очень приятный долг. Ей было немного жаль своего незадачливого кавалера, который и сам не знал, что ему нужно, но гораздо большую жалость она испытывала к себе.
        Сев на диван в гостиной, она взяла старинные карты, хранившиеся в специальном мешочке из коричневого бархата с золотой кисточкой, и начала раскладывать пасьянс на любовь Веретена. Пасьянс уже почти сошёлся, но тут её прервал какой-то подозрительный шум, доносившийся со стороны камина. Бану бросила карты и с опаской подошла к камину. Из дымохода сыпались сажа, кирпичная крошка и мелкий мусор. А затем, словно кто-то не без усилий столкнул их с дымового зуба, на пол камина вывалились пожелтевшие от времени и тепла газеты, целая стопка. Издания оказались двадцатилетней давности. Первую страницу занимала фотография, на которой шокированная Бану узнала молодое Веретено в национальном костюме: фотограф запечатлел его во время танца. От его широкой профессиональной улыбки у Бану затряслись поджилки. Она позвала родителей и долго их пытала, желая разузнать, кто же спрятал в дымоходе эти газеты, но они не смогли сказать ничего определенного. Когда делали ремонт, разломали старую печку и построили камин, никаких газет там не нашли. Как всё-таки газеты попали в печь, для всех так и осталось загадкой.
        Половину ночи Бану провела за разбором газет. Она прочла статью о государственном ансамбле народных танцев. Навскидку Веретену на той фотографии было столько же лет, сколько ей сейчас. Он был стройнее, и морщины ещё не расчертили его лоб, но в остальном он выглядел точно так же. На других страницах содержались разные обыкновенные статьи и заметки: об изменении уровня моря, о введении новых государственных праздников, о закладке нового парка и прочая воодушевляющая чепуха. Около полуночи Бану закончила изучать свою находку и легла спать, оставив газеты на столе. В четыре часа ночи поднявшийся ветер влетел в приоткрытое окно и разбросал газетные листы по всей спальне, так что, проснувшись, Бану нос к носу встретилась со скалящим зубы Веретеном с фотографии.
        Было прохладно. Ночной ветер прогнал духоту из города, и Бану решила, что сейчас самое подходящее время для того, чтобы совершить вылазку. Она натянула блестящие чёрные резиновые сапоги и отправилась исследовать морское дно.
        Ранним утром в новой части бульвара было пустынно. К тому же с тех пор, как море ушло, вид обнажившегося дна и его запах отпугивал большинство людей, в том числе и тех, кто приходил сюда каждый день на протяжении десяти лет.
        Бану осторожно перелезла через сияющий хромом бордюр, боясь, как бы её не увидели охранники. Впрочем, она зря беспокоилась - охранники справедливо считали, что никому не придёт в голову лезть в морскую впадину, и сидели в своих стеклянных чёрных будках, мрачные и недовольные, как никогда. По широким ступеням Бану спустилась к песчаному берегу, недавно бывшему дном, и остановилась.
        Даже в деликатном, в пастельных тонах, предрассветном освещении морское дно выглядело ужасно - чёрный песок, в котором тонули бутылки, ржавая арматура, строительный мусор и ещё страшно представить что, трупы птиц, мёртвые водоросли, похожие издалека на тсантсы[29 - Высушенная особым образом человеческая голова. Черты лица сохраняются, но размером она становится с кулак (прим. ред.).], дохлые бычки и кильки - повсюду царили смерть и разложение. Бану вспомнила детство, поездки на пляжи, которые тогда ещё не были жалкими пятидесятиметровыми отрезками, огороженными со всех сторон и приватизированными до последней ракушки, а простирались на многие километры, дикие, лишённые таких благ цивилизации, как пластмассовые шезлонги и окурки вместо песка. На тех пляжах росли загадочные синевато-серые «заячьи уши» и валялись остовы лодок. Тогда Бану с подружкой играли в утопленников, прыгали на волны, строили замки из песка и в нём же рыли ямы-ловушки, коварно закамуфлированные раздобытым на ближайшем болоте рогозом. Они вылавливали из воды маленьких прозрачных, словно стекло, медуз и смотрели, как те тают на
солнце. Как печально, но теперь, думая о море, Бану могла представлять себе только Веретено, загорающее на берегу без какой-либо одежды!
        Увязая ногами в рыхлом песке, Бану побрела по морскому дну. Вдалеке пробежала дикая собака, спасшаяся от собачьего ящика. Бану замерла; собака не заметила её и скрылась за эстакадой, похожей на огромное членистоногое со множеством лапок.
        Она направлялась к крепости Сабаиль, сама не зная, что ей там понадобилось. Хотя, если подумать, что толку бродить по морскому дну совершенно без цели?
        В цепочке сырых, разрушенных водой и солью и затянутых водорослями камней не было ничего интересного. Крепость размером с новую эстакаду, которую построили здесь же, совсем рядом, очертаниями напоминала ожерелье с пятнадцатью подвесками. От кладки сохранилась лишь пара рядов. Бану обнюхала, как ищейка, каждый камень, но всё, что здесь можно было найти интересного, уже вынесли и разложили по музеям. Носком сапога Бану поковыряла ил, но и под ним ничего не нашла. Побродив вокруг, Бану отыскала место, где идеальная гладь песка была нарушена причудливыми линиями, по стилю напоминавшими геоглифы пустыни Наска. После долгого пристального изучения Бану поняла, что линии изображают большого человека, окружённого хороводом человечков маленьких, едва ли достающих ему до пояса. Рисунок выглядел так, словно кто-то начертил его ногой. Для Бану это означало только одно: кто-то побывал здесь до неё и, возможно, этот кто-то до сих пор здесь.
        Боковым зрением она уловила движение позади себя. Резко обернувшись с колотящимся сердцем, Бану увидела человека, который смотрел на неё так же испуганно, как и она на него.
        - Это я нарисовал. - Он дёрнул головой, как курица, в сторону линий на песке.
        - Ага, - промычала Бану, обходя его по дуге большего радиуса, чем было бы прилично: она одобряла сумасшествие, но только если оно не оказывалось слишком близко.
        - Смешная вещь с морем произошла, а? - не унимался странный тип. Несмотря на летнюю жару, от которой даже птицам хотелось улететь на север, он закутался в плащ. Его голова напоминала одуванчик, с которого не сумели сдуть до конца все семена.
        - По-моему, это не смешно, - отрезала Бану с приобретённой за последние месяцы резкостью.
        - О, вы не понимаете! - Он попытался подойти к ней, но она попятилась, и расстояние между ними не сократилось. На его сморщенном личике мелькнуло что-то похожее на обиду, но он взял себя в руки и продолжал: - Вы не помните просто. Вас тогда не было. Сколько вам лет? Четырнадцать?
        - Двадцать четыре. - Бану подошла к нему поближе.
        - О! Вы, верно, шутите. Но, так или иначе, это уже случалось. Лет двадцать назад.
        - Тогда берег был затоплен.
        - Это позже. А до того море ушло. Той зимой я потерял друга.
        - Он что, умер?
        - Хуже. - Мужчина пренебрежительно махнул рукой. - Женился. Повесил ковёр на стену, все эти тряпки, подгузники… А потом он уехал в одну из стран Латинской Америки, запамятовал в какую. И вернулся оттуда уже другим. Зря я думал, что он мне друг. Оказалось, что он никому не друг. Никогда не дружите с теми, кто глупее вас. Утянут за собой в пучину глупости, и ваш мозг станет как сморщенный изюм. И вообще - уезжайте! Уезжайте из этой страны, пока молоды!
        - Легко сказать.
        - Вы пока молодая, можете. Что здесь делать? Тоска и уныние. Знаете, наше общество ведь не прогнило, нет. Оно оцепенело и погрузилось в спячку. Нам не хватает куража даже на то, чтобы как следует нагрешить. Иногда я скучаю по временам морального разложения Римской империи, все эти Нероны, Калигулы… Сейчас никто не высунет носа за пределы своего телефона. А вы знаете, что подстерегает нацию, которая пытается совместить в себе две противоположные по сути культуры? Вот посмотрите на меня. Апатрид. Вы, наверное, не знаете, что это. Это человек, который…
        - Я знаю, что это, - с раздражением перебила его Бану. - А что стало с тем вашим другом?
        Незнакомец пожевал собственные синюшные щёки и неожиданно спросил:
        - Вы вот хотите замуж?
        - Однозначно нет.
        - Очень странно. А чего вы хотите?
        - Написать книгу, - неожиданно для себя призналась Бану.
        - Книгу? - человек фыркнул. - О чём?
        - Понятия не имею. Это должна быть хорошая книга.
        - Кто её будет читать?
        - Все, наверное. Хорошую книгу будут читать все.
        - То есть все те, кого вы с презрением называете «масса» или «толпа»?
        - Откуда вам знать, кого и как я называю?
        - О, я видел таких молодых людей, как вы. Они играют в интеллектуальные игры, пишут умные вещи в интернете, гуляют по одному и всех вокруг считают ничтожествами.
        - Я тоже знаю таких. Но я не такая.
        - Когда-то в молодости и я хотел написать книгу.
        - Почему не написали?
        - Не о чем было писать.
        - А что случилось с морем? И с вашим другом?
        - Они ушли.
        Странный собеседник Бану начал бродить кругами, словно понурый старый слон по арене цирка.
        - Вы могли бы написать книгу об этом.
        Он, кажется, очень удивился.
        - О моём друге? Что же о нём писать?
        - А чем он занимался в Латинской Америке?
        - О том мне не ведомо. Но, что бы там ни произошло, вернулся он Другим. Мне даже показалось, что я начал его бояться.
        Бану забеспокоилась.
        - Что значит - вернулся другим?
        - Не знаю. Но иногда я замечал, что его взгляд стал не таким глупым и бессмысленным, как раньше. И вы, кстати, растоптали мой рисунок.
        - Зачем вы его нарисовали?
        - Сам не знаю. Терпеть не могу ровных поверхностей.
        - На них очень легко споткнуться и упасть, - усмехнулась Бану. Незнакомец не улыбнулся. Глубоко вздохнув, как певец, собравшийся взять самую сложную ноту, он вдруг начал вещать:
        - На задворках Вселенной рождается белый карлик, но зрители в зале не видят этого: Мидзару закрывает им глаза! Каждый наш глаз - огромный подсолнух, в сердце которого сидит жадный спрут, и он поёт колыбельную чернил для всех, кто не может его слышать.
        - Воистину так, - сказала Бану, попятившись.
        - Если колокол бьёт по тебе - бей по колоколу! Он рассыплется в прах и покроет тебя серебристой пылью, как ночной мотылёк, если измазать им щёки. Вы, может быть, скажете, что всё это - ерунда и не стоит внимания, но я умею разжигать костры на воде, умею делать атом из пространства, умею делать из мухи - слона! Кто вы в сравнении со мной, если не жертвы несвоевременной контрацепции?! Все ненавидят красивых женщин, и они умирают от одиночества, как цветы однодомного растения в гетто, и из их прекрасных высохших тел делают мюсли. А вы едите на завтрак мюсли или пустые обещания? Я тоже много чего обещал в своё время, но лучшие письма никогда не доходят до адресата, а значит, если никто этого не видел - считайте, я ничего не обещал, и вообще, это моё личное дело - моё и Вселенной! Если встретите человека, у которого должен быть глупый взгляд и у которого он, вопреки ожиданиям, не глупый - бегите от него со всех ног! - закричал вдруг этот эксцентричный мужчина, и Бану отпрыгнула от него подальше, увязнув ногами в жидком песке.
        - Как это? - задала она бессмысленный вопрос, чтобы занять его мозг, пока он не решил вдруг наброситься на неё.
        - Потому что он уже не человек, а нечто иное! Бегите!!!
        Тут Бану не выдержала и побежала. Она не знала, станет ли он преследовать её, но была уверена, что ему её не догнать: уж слишком хилым он казался и слишком лёгкой была она. Вскарабкавшись по острым валунам на цивилизованную часть берега, она остановилась и отдышалась. Затем, увидев, что охранник подозрительно смотрит в её сторону, Бану поспешила домой. Но слова странного незнакомца долго преследовали её: казалось, что он говорил о ком-то, кого Бану знала.
        Вечером, придя на урок, ученики с удовольствием увидели гладь новых зеркал, сверкавших ярко, словно чистое озеро в солнечный день. Как объяснило им Веретено (явно почерпнувшее эти сведения из какого-то более умного источника), внезапное падение зеркал объяснялось дорожными работами, которые проводились неподалёку от школы. Действительно, вот уж несколько недель вокруг здания сверлили асфальт, и этот звук выводил всех из душевного равновесия, так что Лопе увеличивал звук музыки до предела: уж лучше оглохнуть, чем сойти с ума.
        - Они ведь не закончили работу и не скоро закончат, зачем вы повесили новые зеркала? - задала Бану коварный вопрос. У Веретена сделалось озадаченное лицо, он пробормотал что-то невразумительное и убежал обниматься с Айшей, чей юный супруг одиноко стоял в уголке и почёсывал макушку.
        - Это рожки режутся, скоро пройдёт, - ехидно сказала Бану, проходя мимо. И тут же удивилась сама себе: такой безжалостной и откровенной она была разве что в раннем детстве.
        - Это было грубо, но мне понравилось, - сказала Лейла. Бану беспокойно повела плечами: ей показалось, что Веретено услышало её замечание. Но даже если это было и так, он не подал виду, и урок прошёл без особых происшествий.
        - У нас остались пятнадцать минут. Руэда!
        Ученики быстро расходятся парами по краям зала, становятся в вытянутый эллипс, заменяющий им круг. Веретено подхватывает одну из своих любимиц, и та стоит, в притворном смущении переминаясь с ноги на ногу и улыбаясь.
        - Вспоминаем всё, что проходили! - трубит Веретено. Ладонь партнёра Бану - холодная и мокрая. Учитель подаёт знак - Лопе включает музыку. Цепочка людей начинает шевелиться, словно амёба, ожидая команды Учителя. Он поднимает руку, выкрикивает команду, никто не слышит. Но он показывает, что делать, и круг распадается на два. Круги движутся друг против друга. Партнёры меняются. Руки нового партнёра Бану - сухие и мозолистые. Она так вертит бёдрами, что вот-вот получит вывих. И всё равно ей кажется мало. Веретено машет рукой. Девушек крутят, и по залу гуляют маленькие вихри. Партнёры меняются. Два круга - мужской и женский - тасуются между собой, словно колода карт. Веретено меняет партнёров слишком медленно. Гремит музыка. Девушки трясут волосами. В зеркалах танцует тысяча человек. Голоса поют о любви. Бану не знает испанского, но уверена, что о любви. Руки её нового партнёра - жирные и пахнут дешёвым мылом. Веретено командует, танцующие круги подчиняются. От пола к потолку поднимается что-то хрупкое, но с каждым движением оно крепнет и обретает плоть. Веретено отдаёт приказ, и партнёры меняются.
Трижды хлопают в ладоши. Руки нового партнёра Бану - тёплые, мягкие и нежные. Это - руки Веретена. Он не смотрит на неё. Не смотрит ни на кого вообще. Он смотрит в центр зала, где в круге пляшущих человечков поднимается от пола к потолку нечто. И Бану думает, что, когда оно обретёт силу, люди будут уже не нужны.
        Веретено меняет партнёров слишком быстро.
        Воздух в зале сгустился, и в нём слоями колышутся запахи разных людей - пота, дешёвых дезодорантов, жвачек и духов. У Бану кружится голова, ей становится плохо, среди этой какофонии звуков, движений и запахов, подобно бриллианту в куче отбросов, сияет Веретено, его мягкая танцующая фигура, его тёмный сладкий аромат.
        Когда всё наконец закончилось, Бану первая выбежала вон из зала, пока коридор ещё не утратил своей тишины и прохлады, не заполнился массой, которая никак не могла остановить своей судорожной пляски.
        - Это позор, просто позор! - Лейла бежала вслед за ней. - Никак не разберусь с этой руэдой! Всё время путаюсь в ногах. Одна нога у меня, в общем, явно лишняя.
        - Да всем плевать, - заметила Бану. - Никто на тебя не смотрит.
        - Ну спасибо.
        - Никто ни на кого тут не смотрит. Все смотрят только на Учителя.
        - А как же у него тут поженились эти его легендарные тринадцать пар?
        - Наверное, они увидели отражения друг друга в его глазах. - Произнеся это, Бану подумала, что на самом деле его глаза чаще ничего не отражают, они только забирают и ничего не отдают. Как абсолютно чёрное тело.
        Кто-то шепнул её имя в самое ухо и добавил:
        - Не оборачивайся.
        Бану поняла, что это Кафар, играющий в какую-то свою непонятную игру, которой она потакает.
        - Подожди меня в маленьком зале.
        - Ладно, - отозвалась Бану.
        - Что ладно? - спросила Лейла.
        - Да я не тебе.
        - А кому? - удивилась Лейла. Бану отправила подругу в раздевалку, а сама проскользнула в пустующий зал. Чувствуя себя донельзя глупо, словно она раньше, чем нужно, явилась на свидание, Бану решила скрыть своё замешательство за отработкой некоторых движений сальсы. Покачиваясь от слабости и теряя ощущение пространства, она кружилась до тех пор, пока не услышала деликатное покашливание у себя за спиной.
        Кафар стоял, привалившись к стене, возле маленького окошка и смотрел на Бану, которая размахивала худющими руками, похожими на плети, перед зеркалом и кружилась, любуясь на то, как поднимается её юбка и развевается то, что осталось от её волос. Бану остановилась и поманила Кафара к себе рукой.
        - Я и не заметила, как ты вошёл. Ну-ка встань рядом со мной. Тебе не кажется, что мы похожи? Как будто брат с сестрой.
        Кафар пристально рассматривал их отражение. Они и правда казались неуловимо одинаковыми: тонкие тёмные брови, белые лица, бледные губы. Бану стала совсем худенькой, словно прозрачной. Отойдя в тень, Кафар непонятно зачем спросил:
        - Ты боишься смерти?
        - Нет, - спокойно ответила Бану. - Почему ты спрашиваешь?
        - Ты умираешь, Бану.
        - Мы все умираем.
        - Но ты умираешь прямо сейчас. Тебе мало осталось.
        - А ты откуда знаешь? Разве ты мойра?
        - Что-что? - насторожился Кафар.
        - Забудь. Что за странные предсказания? Почему я должна умереть скоро? Я всегда помню о смерти. И мне не очень-то хочется жить. Сам знаешь почему. Иногда я иду на красный свет и, знаешь, втайне надеюсь, что какая-нибудь машина собьёт меня. Или становлюсь над обрывом в Нагорном парке. И ветер толкает меня в спину. И мне не страшно - мне любопытно. Смерть следует по пятам за людьми, а я преследую смерть.
        - Ты думаешь, что смерть избавит тебя от Него? - Кафар странно подвернул кисти рук и начал раскачиваться из стороны в сторону.
        - А что, нет?
        - Меня не избавила. - Он поднял на Бану свои грустные и прекрасные глаза.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Тебя не удивляло, почему меня никто не видит, никто не знает, никто не помнит?
        - Удивляло. - Нехорошие предчувствия начали покалывать Бану. - Я спросила о тебе Руслана, а он сказал, что парень по имени Кафар, похожий на тебя, ходил в школу десять лет назад, а потом перестал и больше не появлялся.
        - Это и был я. - Стены и потолок вдруг начали странно кривиться и плыть в глазах Бану, словно она наелась мускатного ореха. - Но я не бросил танцы. Я не мог их бросить! Ты видела здесь хоть одного человека, который смог бросить сальсу?
        - Но, - Бану попыталась воззвать к остаткам логики, - если они бросили, то, ясное дело, я не могла их тут увидеть.
        - Тимур, у которого нет ног, продолжает ходить, - начал перечислять Кафар, не обратив на её слова внимания. - Мехти женился и всё равно целыми днями торчит здесь. Деля родила ребёнка и не смотрит за ним, ещё Нана, Алия, Джахангир…
        - Кто все эти люди?
        - Те, кому надо было уйти, но они все остались. А знаешь почему? Он не отпускает их.
        - Он? - слабым голосом переспросила Бану, прекрасно понимая, о ком идет речь. Она посмотрела на свои руки, чтобы проверить, не спит ли она, не страшное ли сновидение окружает её, но пальцев оставалось десять, они не становились прозрачными, не укорачивались, не исчезали и не множились, а значит, реальность вокруг была самая реальная, даже эти странно плывущие стены и этот гул, нараставший у Бану в голове.
        - Да, Он никогда не отдаёт то, что ему хочется иметь. Он никому не позволит предать себя, а уход от него, пусть даже не в другую школу, а так, в никуда, Он всё равно считает предательством.
        - А что случилось с тобой?
        - Я умер. - В мозгу у Бану словно набух и лопнул кровавый пузырь, в глазах потемнело, и она невольно ухватилась за Кафара, чтобы не упасть. Он поддержал её.
        - Но ты же не…
        - Я призрак.
        - Но ты плотный!
        - Да, немного. - Кафар задумался. - Знаешь, мне кажется, что я со временем становлюсь всё менее плотным. Ты и сейчас можешь засунуть в меня руку… Если захочешь.
        Бану захихикала.
        - В кого угодно можно засунуть руку, если очень захотеть.
        Кафар посмотрел на неё с укоризной, а потом взял её за руку и приложил ладонь Бану к своей груди.
        - Чувствуешь?
        - Сердце не бьётся.
        - Потому что его там нет. Проверь сама.
        Бану слегка надавила, и внезапно её пальцы погрузились в то место, где у Кафара должна была располагаться грудная клетка, на несколько миллиметров, встречая некоторое сопротивление, словно она пыталась окунуть руку в мешок с сахарным песком. Она испуганно отскочила от Кафара.
        - Чёрт, а мне так нравилось танцевать с тобой бачату. Это была самая бачатная из всех бачат, которые бывают на свете. - Кафар печально и вместе с тем самодовольно улыбнулся. - А почему я тебя вижу, а другие нет?
        - Я не знаю.
        - Так после смерти знание не приходит?
        - Кто тебе сказал такую глупость? Ты думаешь, тот, кто может подглядывать исподтишка, всё знает?
        - Нет. Как ты умер?
        - А вот это самое интересное. Сядь и послушай.
        Кафар пришёл на танцы одиннадцать лет назад. В то безоблачное время он учился в институте, а по вечерам бежал на сальсу, где царила атмосфера всеобщего братства. Ему очень нравилось там, он подружился со многими людьми, и особенно с Учителем, который вызывал у Кафара уважение, восхищение и желание походить на него, и они общались довольно-таки часто, так что Кафар, у которого дома говорили по-русски, даже начал допускать смешные ошибки в своей речи. Но его это не беспокоило, он списывал свои оговорки на рассеянность. Целый год продолжался круговорот плясок, вечеринок, поездок на море, в горы, походов по ресторанам и пивным, и Кафар уже чувствовал себя в школе лучше, чем в родном доме, и приходил на занятия всё раньше и раньше.
        И вот однажды он пришёл настолько рано, что застал Учителя, который, как впоследствии выяснилось, всегда заезжал днём в школу на пару часов по своим тайным делам. Кафар выходил из туалета и едва успел увидеть Учителя, кравшегося в мужскую раздевалку, а тот его не заметил. Побуждаемый желанием поскорее поздороваться, Кафар тоже вошёл в раздевалку, но Учителя там не оказалось, а жёлтая занавеска была отодвинута и развевалась от сквозняка. Дверь за занавеской, всегда до того запертая на замок, была приоткрыта. Тут-то и взыграло, на беду Кафара, его любопытство, и он юркнул за дверь, чтобы посмотреть, что там есть и зачем туда понесло Учителя.
        Он очутился в подобии тамбура и первым делом увидел окошко, то самое в маленьком зале, которое так интересовало Бану. Подняв глаза, Кафар рассмотрел большое железное колесо, а то, что он принял за обычную стену, на самом деле было платформой для гигантского загадочного механизма. Он двинулся дальше, и перед ним открылись просторные комнаты с высокими потолками, с которых краска сыпалась, как листья с деревьев осенью. Зажжённые лампочки, покрытые пылью, позволяли видеть, но ничего не освещали. Кафар шёл осторожно, инстинктивно стараясь не выдать своего присутствия. Пол был застелен досками и картоном, и эта тропинка показывала путь, который проделывал Учитель, в остальных местах этот настил отсутствовал, и там пол покрывало крошево осыпавшегося кафеля, штукатурки, битых стёкол. Когда Кафар приблизился к самому большому залу, освещённому лучше других благодаря открытому выходу во внутренний двор, ему показалось, что за ним мягко ступает кто-то невидимый, не имеющий никакой температуры тела. Он в страхе оглянулся, но за его спиной никого не было. Кафара тянуло, как магнитом, в этот зал, и, ступив в
него, он сразу увидел Учителя, стоявшего перед стеной. Доска со стуком подпрыгнула под ногой Кафара, и Учитель обернулся. Кафар застыл, в прострации глядя не на Учителя даже, а на стену и на то, что её покрывало.
        - Кафар, привет! Ты зачем за мной следишь? - возмущённо спросил Учитель, и его голос, рикошетом отскочив от влажных стен и каменных сводов, врезался в барабанные перепонки Кафара и запустил там какой-то губительный древний защитный процесс, заставивший его сорваться с места, когда Учитель начал идти к нему. Дорога была в его полном распоряжении, но страх лишил Кафара остатков разума, поэтому он побежал не в ту сторону. Учитель, пыхтя сзади, крикнул:
        - Не иди туда! Я не буду ругаться!
        Это обещание окончательно свело Кафара с ума, и он не смотрел под ноги. А посему с разбегу провалился в квадратный люк, крышка которого была утрачена много лет назад. На дне люка он ударился головой о какие-то трубы и умер.
        Учитель подскочил к люку буквально через секунду. Увидев неподвижно лежавшего Кафара, он сразу всё понял и огорчённо воскликнул:
        - Аллах, Аллах! - А затем, немного поразмыслив, добавил тихонько: - Как удачно получилось.
        Он быстренько разыскал крышку, закрыл люк и навалил сверху пару досок и лист картона. За всем этим Кафар наблюдал, стоя рядом. Затем Учитель, склонившись над импровизированным надгробием, прошептал:
        - Я надеюсь, тебя никто не будет искать.
        Так оно и вышло: о существовании Кафара с того момента все словно забыли, даже его родители не поинтересовались, куда пропал их сын. И Кафар остался в школе, скитаясь по ней, одинокий, и в моменты отчаяния жалел, что ему не были выданы звенящие цепи для пущего эффекта. Никто не видел его и не слышал, даже Учитель, хотя, когда Кафар проходил рядом, он вздрагивал и становился печальным и беспокойным - минут на пять.
        - И, знаешь, я совсем на него не злюсь, - с тоской заключил Кафар. - Всё равно я его люблю и уважаю. Хотя теперь и знаю почему.
        - Почему? - севшим голосом спросила Бану. - Что было на той стене?
        Кафар игриво пригрозил ей пальцем:
        - Ты мне всё равно не поверишь!
        - После того как я узнала, что ты привидение, ты ещё думаешь, что я в состоянии во что-то не поверить? Так что там было?
        - Пойди и посмотри сама.
        - Я разгадала твой хитрый план, - кокетливо сообщила Кафару Бану. - Ты хочешь, чтобы и я убилась, тогда мы с тобой могли бы день и ночь танцевать бачату.
        - Я хотел бы танцевать с тобой день и ночь, но я не хочу, чтобы ты умерла, именно поэтому я рассказал тебе правду, - с горечью ответил Кафар.
        - Тогда скажи, что там было.
        - Не могу. Это не моя тайна. Но если хочешь узнать и если у тебя хватит смелости - могу достать для тебя ключ от той двери.
        Бану сразу же согласилась; в таких ситуациях храбрость обычно не подводила её.
        - Прямо сейчас? - Она возбуждённо заплясала на месте.
        - Да нет, ты что. Сейчас куча народу придёт, как потом в мужской раздевалке появишься?
        - Женщина в мужской раздевалке производит совсем иной эффект, чем мужчина - в женской. Но ты прав. Так когда?
        - В пятницу приходи пораньше. Я заранее открою дверь, чтобы ты не возилась с ключом.
        Бану была уверена, что не сможет заснуть этой ночью после того, что узнала. Она долго думала о том, каково Кафару жить в виде призрака, которого никто не видит и не слышит. Ему должно быть очень одиноко, хотя саму Бану одиночество и смерть не пугали. Единственное, чего она боялась, - так это после смерти обнаружить себя снова в утробе какой-нибудь женщины и осознать, что всё начнётся по новому кругу. Может, младенцы, которые умерли, не родившись, - это те, кто сумел уговорить Вселенную избавить их от продления наказания в виде бесконечно повторяющейся жизни. Вот бы кто-нибудь смог утешить её, сказать ей, что реинкарнации не существует, подумала Бану, погружаясь в сон. Удивительно, но ей удалось отследить момент засыпания, и поэтому, идя по совершенно незнакомой улице, она точно знала, что всё вокруг - лишь плод её воображения. Периодически посматривая на свои руки, чтобы не терять контроль, Бану шла вперёд. Руки были полупрозрачными и серыми, пальцы то отрастали, то укорачивались и напоминали таинственных морских червей, растущих из песка. Улица вокруг тоже неуловимо менялась. Она состояла сплошь
из маленьких домиков, примыкавших друг к другу вплотную, земля была вымощена булыжником. На первых этажах теснились магазинчики, и буквы на их вывесках всё время менялись, а иногда и вовсе превращались в непонятные иероглифы. Бану заприметила в конце улицы заброшенный дом, облицованный красным поливным кирпичом: точь-в-точь такой стоял на одной из маленьких улиц в Баку. Ноги сами понесли Бану в этот дом, потому что к заброшенным зданиям она всегда была неравнодушна.
        Подъезд был расписан пасторальными сценами, но краски от времени потемнели и растрескались. Роскошные кованые перила, местами продавленные, извивались, как клубок змей, а ступеньки оказались щербатыми, словно по ним скатилось чугунное ядро. В здании было темнее, чем должно было быть в это время суток. Бану стало страшно, но нездоровое любопытство гнало её дальше. Поднявшись на второй этаж, она пошла по длинному коридору. Старые доски так и прыгали у неё под ногами, но шума не издавали. Несколько раз Бану напомнила себе, что это всего лишь сон. Из-за приоткрытой двери в конце коридора падала косая полоса света, тусклого и умирающего в пыли. По своей недавно приобретённой привычке Бану остановилась у двери, чтобы подслушать. Она услышала мужской голос, несомненно, принадлежавший Веретену:
        - Хочется быть птичкой и прилететь к тебе.
        - Моё окно всегда для вас открыто, - отозвался женский голос, на редкость противный, как показалось Бану.
        - Это сон. Это несчастный жалкий сон, я сама всё придумала, - прошептала Бану, чувствуя, как изнутри какие-то сухие щупальца впиваются ей в горло. Она едва подавила рыдания. Вслушиваясь в воркование, доносящееся из-за двери, Бану нащупала на стоявшем рядом разваливающемся комоде железный лом, покрепче сжала его в руке и взялась за дверную ручку.
        - И ради меня ты оставишь домашний очаг? Уйдёшь куда глаза глядят?
        - Очага у меня нет. Скорее пепелище.
        «Никто, кроме меня самой, не может так разговаривать, - подумала Бану. - Там нет никого, кроме меня».
        С воинственным криком и ломом на изготовку она впрыгнула в комнату и не увидела в ней ни единой живой души.
        - Так этот противный голос исходил от меня, - с раздражением сказала Бану вслух. - Где ты, Веретено?!
        Комната была уставлена пыльной мебелью, некогда роскошной, резной деревянной мебелью, которую насквозь проели жуки. Оставаться здесь одной Бану не захотелось. На несколько секунд она забыла имя Веретена, потом взяла себя в руки, вспомнила и позвала так громко, что ей показалось, будто она закричала не только во сне, но и наяву. Он появился позади Бану. Его лицо непрерывно менялось, и с такой скоростью, что у неё зарябило в глазах.
        - Да-да, - ехидно сказала она, наблюдая за тем, как его личины следуют одна за другой, - очень жизненно. В этом вы весь.
        Она схватила его за шиворот и изо всех сил встряхнула. И тут вдруг Веретено стало самим собой. Сколько ни вглядывалась Бану в его лицо, оно оставалось таким же, как наяву. От его тела даже исходило тепло, а подавшись вперёд, Бану уловила его запах.
        И тогда он впился в неё каким-то диким, людоедским поцелуем. Бану мгновенно утратила осознание: в этот миг ей не хотелось знать, что всё происходящее - лишь сон. Веретено обнимало её так сильно, что ноги Бану отрывались от пола. В суматохе они ударялись о мебель, Веретено протащило Бану по клавишам пыльного расстроенного пианино, огласившего пустой дом своим рёвом. Он куда-то повлёк её, и Бану было всё равно куда.
        Она почувствовала спиной пустоту. Её тело висело над шахтой лифта. «Зачем здесь лифт?!» - запаниковала Бану и взглянула на Веретено. Оно снова менялось, превращаясь в отвратительную тварь с влажными фиолетовыми губами, похожими на плотоядный тропический цветок. Мерзко улыбнувшись, он швырнул её вниз, в темноту.
        На несколько секунд падения у Бану захватило дух, и она решила, что сейчас проснётся, но сон почему-то не отпустил её. Она приземлилась во что-то мягкое, похожее на большие резиновые трубки. При более пристальном рассмотрении трубки оказались телами людей. Они были мертвы, но шевелились, смотрели на Бану белыми глазами и издавали стоны. Бану не испугалась. Их лица показались ей знакомыми: кажется, всех их Бану видела на уроках сальсы. Она попыталась ползти вверх по стене, но шахта была покрыта изнутри скользкой слизью, и чем больше усилий прикладывала Бану, тем быстрее она срывалась вниз. Наверху, в квадратике света, показалась тёмная голова. Человек чиркнул спичкой, и на мгновение пламя осветило чёрные провалы глаз под надломленными бровями. Веретено позволило спичке упасть в шахту, и, несмотря на долгий полёт, она не погасла, но разгорелась ещё сильнее. Трупы вспыхнули, и Бану почувствовала, как огонь срывает с неё плоть, и в считаные секунды от неё остались лишь обугленные кости. Она начала задыхаться и проснулась.
        Сон не оставил по себе никаких неприятных ощущений: настолько Бану упорствовала в своей любви, что ей запомнилась лишь первая его часть, а шахту лифта она запихала далеко в подсознание, где затем эта информация удалилась за ненадобностью.
        Новому дню исполнилось лишь четыре часа. Заснуть Бану уже не могла, и, когда ей надоело ворочаться с боку на бок, она включила ноутбук и отправилась в рейд по странице школы. Раньше ей никак не хватало терпения посмотреть все фотографии, но сейчас она не могла думать ни о чём другом. Кропотливо продиралась она через летописи истории школы и вот уже добралась до фотографий с пляжной вечеринки.
        Они были странными. Сначала Бану не могла понять, что с ними не так, но в них было нечто жутковатое, как в обращённом видеоряде. Обычные люди, немного голые, правда, танцуют толпой на пляже. Все в одинаковых позах. Видимо, они повторяют движения за кем-то, кто стоит на помосте. У всех одинаковые восторженные улыбки на лицах. Их руки воздеты, как будто они в экстазе молятся. «Они молятся Веретену. Да они же секта!» - с ужасом поняла Бану и щёлкнула по следующей фотографии. На ней все стояли на коленях, всё так же протягивая к Учителю руки и не сводя с него глаз, полных восторженного обожания. «Чума на оба ваши дома, - сказала себе Бану, всегда цитировавшая Шекспира на нервной почве, - надеюсь, я так со стороны не выгляжу». Бану внезапно стало очень холодно, и она натянула ночную рубашку на колени.
        Весь день от страха у неё болел живот, и впервые за всё время она пожелала, чтобы Веретена в школе не было. Но он, как всегда, сделал всё наоборот. Он не только пришёл раньше, чем обычно, но ещё и преследовал Бану по пятам.
        - Иди сюда, - вопило Веретено и тянуло к Бану свои бронзовые руки. Бану делала вид, что убегает. Он поймал её и ухватил за талию, измеряя её пальцами. Талия оказалась такой тонкой, что у Веретена даже не нашлось слов, чтобы прокомментировать это: он просто скорчил потрясённую рожу. Бану вспомнила фрагмент своего сна, покраснела и убежала в раздевалку.
        Там её поджидал Кафар, более бледный, чем обычно, и, может, это было всего лишь воображение Бану, но ей показалось, что он слегка просвечивает.
        - Готова?
        - Он в коридоре.
        - Так. Я его отвлеку, а ты быстро беги в мужскую раздевалку. - Кафар выскользнул в коридор. Скоро со стороны кабинета послышался грохот, как будто там кидались мебелью. Бану высунула голову из-за двери и увидела, что Веретено побежало на шум. Тогда она, не замеченная никем, прошмыгнула в мужскую раздевалку.
        Здесь было немного неуютно и пахло мужицким потом от одежды, разбросанной по стульям. Бану быстро пересекла комнату и остановилась у противоположной стены, в мощной толще которой зиял проём.
        Зазывно вздувалась замызганная жёлтая занавеска, при особенно сильных порывах сквозняка мягко касаясь лица Бану. За занавеской скрипела приоткрытая железная дверь, из-за которой тянуло сыростью. Внезапно за спиной Бану возник Кафар, напугав её до полусмерти.
        - Ну, что, пойдём, - нетерпеливо позвал он и исчез в темноте. Бану решительно шагнула вслед за ним. Стоило ей оказаться за дверью, как вокруг воцарилась тишина, словно школа танцев с её весёлым возбуждением и гомоном голосов, пытающихся перекричать друг друга, осталась на несколько километров позади. Постояв с минуту, Бану привыкла к полумраку и ступила на зыбкий пол, где кто-то постелил доски. Они шатались под её каблуками, что-то хрустело при каждом её шаге, а она вдруг уловила в холодном заплесневелом воздухе ноту дурманящего аромата и поняла - Веретено прошло здесь недавно.
        Прямо перед дверью темнела чёрная махина какого-то механизма с огромным колесом, словно Бану очутилась внутри гигантских часов. На вершину платформы, поддерживающей колесо, можно было бы вскарабкаться по железной лестнице с искорёженными ступенями. «Кафар не солгал», - подумала Бану отрешённо и пошла дальше. Помещение разветвлялось. Бану ушла направо - стены, покрытые обсыпавшимся кафелем, стекло хрустит под ногами. Здесь явно когда-то располагался туалет. Пройдя несколько маленьких комнат и коридор, она дошла до последней, где в стене был заложенный кирпичом арочный проём, из-за которого доносились голоса - проём вёл прямиком в зал. Бану стояла там, затаив дыхание и слушая жизнь школы, её музыку и её смех. Бану слегка трясло от мысли, что она находится в запретной зоне, в тайном логове, о котором никто не знает.
        Слева были две просторные комнаты, большая из них перекрыта крестовыми сводами и имела один неф, отделённый рядом колонн. Пол под высокими полукруглыми арками затопило водой, в которую с унылой ритмичностью падали капли. На потолке в меньшей комнате сохранились облезлые остатки гипсовой лепнины, из розетки свешивался остов люстры, в котором надрывалась, мигая, одинокая тусклая лампочка. Бану исследовала эту комнату: здесь в двух стенах чернели провалы, похожие на кладовки, но их истинную глубину Бану не смогла оценить, потому что зайти внутрь она не посмела. У стены в сводчатом зале каменная лестница вела к двустворчатой решётке. Бану осторожно поднялась по неровным ступенькам и выяснила, что решётка не заперта. Вынув кусок арматуры, вставленный в проушины, она вышла во двор, заросший сорняками и молодыми, но уже высокими и крепкими «вонючками». Затем, испугавшись вдруг, что её увидят жильцы соседних домов, она вернулась в подвал и снова закрепила решётку, а потом повернулась, и взгляд её наткнулся на противоположную стену, которая была освещена падавшим из дверного проёма светом. И тут Бану
словно приросла к ступеньке.
        Вся стена была густо увешана чем-то, что в первую секунду напомнило Бану уже хорошо сформировавшихся абортированных младенцев. Или корни женьшеня с отскоблённой шкуркой. Бану боялась пошевелиться, боялась сделать шаг в ту сторону, а Кафар, как назло, исчез. «Ну же, смелее, - сказала она себе, - я ведь и так уже знаю, кто он такой».
        И она пошла. Шаг за шагом стена приближалась, и всё чётче Бану видела пучки волос, маленькие глазки, безвольно повисшие ручки. Сколько же их было? Несколько сотен. Все разные, и у всех удивленные, испуганные лица, на некоторых пришпилены фотографии, взятые прямиком из социальных сетей, кое-кто уже покрылся плесенью. Маленькие восковые куколки, вылепленные его руками, такими горячими, что в них плавится не только воск, но и человеческие тела. Бану медленно брела вдоль скорбных рядов, и ей казалось, что она даже узнаёт лица. Вот эта куколка, из которой выдернули все волосы, - Джафар, который облысел в юном возрасте без видимых причин, зато ни один волосок не упал с тех пор с головы Учителя. Это несчастное существо с паклей на голове - Эсмеральда, добрая старая дева, иглами пронзено её лоно, и не может она хотеть ни одного мужчину, кроме Веретена. Все эти люди, что увивались вокруг него, как спутники вокруг Юпитера, увлечённые силой его непреодолимого притяжения. Одинокие, неудавшиеся, никому не нужные, они с горящими глазами и застывшими лицами снова и снова приходили на уроки танцев, и Учитель
согревал их теплом своего тела, зализывал их гноящиеся раны своим медоточивым языком, ласковым своим участием он создавал для них иллюзию их важности. Он словно говорил им: «Смотрите, вы можете быть прекрасными, даже если вы некрасивы, совсем как я!» И они верили ему. Мужчины перенимали его манеры, повторяли его плоские шутки. Но в их исполнении все эти щипки за щёчки, тычки под рёбра выглядели грубыми деревенскими заигрываниями, а в их устах его шутки начинали в полную силу искриться своей невообразимой тупостью. Он, ничего не скрывая, продолжал оставаться недосягаемым идеалом, к которому стремились мужчины и к которому страстно льнули женщины. Все подчинены, все околдованы, у всех марево перед глазами. Страшная догадка заколола у Бану в голове, и ноги сами понесли её быстрее - где я, где я, где я? Она металась от фигурки к фигурке, вглядываясь в потёкшие личики, пытаясь найти себя, узнать, и боялась найти себя, боялась узнать себя в уродливом чучеле, в какой-нибудь кошмарной восковой пародии, и боялась не узнать себя, ведь она считала себя такой хорошенькой! «Где я, где я, где я?!» - Все куклы
слиплись в один огромный ком, и этот ком выл, гримасничал и смеялся над ней. От тёмного колдовства у Бану закружилась голова, и её швырнуло к стене, в липкие, жирные, колючие объятия её знакомых и незнакомых. Уколы привели Бану в чувство, и она отпрянула.
        - Теперь ты знаешь! - воскликнул неожиданно появившийся Кафар.
        - Да, - хрипло ответила Бану. Кафар легко вздохнул.
        - Со мной происходит что-то странное, - прошептал он. Бану взглянула на него и увидела, что он становится всё прозрачнее. - Я исчезаю! - Он посмотрел на Бану огромными испуганными глазами и протянул к ней руки. Она рванулась ему навстречу, но не успела: её пальцы поймали лишь воздух, ставший очень холодным в том месте, где Кафар только что стоял. Бану застыла на месте и попыталась проанализировать исчезновение духа, чтобы оттянуть момент, когда придётся снова повернуться лицом к той стене. Мёртвые остаются в этом мире для того, чтобы исполнить какую-то миссию. Наверное, предназначением Кафара была передача его знания кому-то из живых. Теперь она, Бану, знает правду, и Кафар больше не нужен.
        Откуда-то с потолка вдруг с грохотом сорвался поток воды. Частично вода осталась на полу, частично ушла через зарешеченный сток. Бану машинально заглянула в него: из черноты веяло холодом подземелий. Она снова посмотрела на стену с куколками. «Я никогда не найду здесь себя», - обречённо подумала она и рванула прочь из этого места. У двери остановилась. Осторожно взявшись за занавеску, отодвинула её на несколько сантиметров и увидела, что раздевалка не пуста. Там был мальчик, один из безликих, он переодевался к уроку. Некоторое время Бану следила за ним, потом он наконец вышел. Бану выскочила из своего укрытия и выбежала из раздевалки, даже не заботясь о том, что её могут увидеть.
        В женской раздевалке, на её счастье, никого не было. Бану поглядела на себя в зеркало: зрачки расширены, губы белые, капли пота на лбу. Всё как всегда, её обычный чокнутый вид. Веретено вряд ли заметит разницу. У неё возникло искушение покинуть это проклятое место, но тогда она не смогла бы уже никогда вернуться за своей куклой и навеки осталась бы рабой колдуна.
        Она вспомнила пляжные фотографии. Все простирают к нему руки. Культ личности. Фанатичные вопли. Будь Веретено злее и храбрее - и в его честь запылали бы костры. Но ему достаточно было обожания горстки людей, угнетённых собственной неполноценностью, ему хватало его шутовской короны из фруктов и пальмовых листьев, которую возложили на него подданные его маленького королевства. Что же, теперь понятно, почему она, такая умная и привередливая, полюбила этого троглодита, который и двух слов-то связать не мог!
        Было обидно до слёз, что она позволила так глупо себя околдовать. Бану всегда считала себя человеком с непреклонной волей, которую не погнуло бы никакое колдовство (в которое она не очень-то и верила). О, все её прекрасные сны, куда Веретено вползало, словно гадюка, извиваясь всем своим шёлковым телом и всей своей скользкой душонкой! Неужели он видел всё, что видела она, и смеялся над ней, холодно глядя на неё своими чёрными глазками в форме шекербуры!
        «Надо обыграть его в его же игре», - злобно подумала Бану. На какие-то несколько мгновений ей показалось, что знание уже сработало как антидот и она больше не любит Веретено, а ненавидит его всей душой. Но потом, увидев его хватающим за бока какую-то перезрелую красотку, поняла, что ненависть любви вовсе не помеха, тем более любви, вызванной тёмной магией. Ей захотелось убить его, а потом и себя. «Вот был бы фокус, - усмехаясь, сказала себе Бану. - Мы бы прославились. Кармен по-азербайджански. Ревнивая девственница убивает Учителя-шлюху. Но до чего же банально!»
        Веретено снова как-то незаметно оказалось возле неё. Он положил ей на шею руку, тяжёлую и горячую, как туша только что забитого быка.
        - Ну что, готова танцевать?
        Бану смерила его взглядом, полным ненависти и презрения (как ей самой казалось), и брезгливо взяв его руку за запястье, скинула её со своего плеча. В его глазах что-то озорное, живое потухло и умерло.
        - А у вас глаза вовсе не чёрные, как мне казалось, а обычные карие, - нахамила Бану в довершение всего.
        - У тебя тоже, - обиженно ответило Веретено и ушло любезничать с другими дамочками, более расположенными делать ему комплименты. Бану злорадно ухмыльнулась и готова была поклясться, что, увидев эту ухмылку, Веретено чуть не заплакало.
        Весь день стояла такая духота, что, когда ночь разродилась грозой, это показалось естественным разрешением дневных мук. Бану проснулась в четыре часа, когда бархатную темноту прорезали светящиеся лезвия молний, каждая из которых была мощнее, яростнее и ярче предыдущих. В эту грозу молнии выдались какие-то особенно ветвистые. Бану выбралась из кровати, чтобы полюбоваться тем, как в небе вспыхивают перевёрнутые деревья. Гром то осторожно пробовал свои силы, тихо и деликатно перекатываясь в небе, словно прокашливался перед выступлением, а потом вдруг бил со всей силой, и тогда Бану казалось, что у неё раскалывается голова. В открытое окно проникал запах озона.
        В углу комнаты вдруг что-то зашуршало и затрещало, тихо, но неприятно, с угрозой. Одновременно спальня осветилась, как будто кто-то включил лампочку. Медленно Бану повернулась и увидела раскалённый шар, паривший возле электрической розетки, из которой, должно быть, и появился. Оцепенев от страха, Бану наблюдала за шаром. А тот вдруг задрожал на месте, как будто вздохнул, и плавно двинулся в сторону окна, возле которого стояла Бану. Та, вспомнив о правилах поведения с шаровой молнией, так же плавно, стараясь обуздать желание броситься прочь со всех ног или прихлопнуть молнию одеялом, начала отходить в сторону. Упершись спиной в стену, Бану замерла. Шар, повисев несколько секунд над Бану - она почувствовала, как все её волосы потянулись навстречу ему и чуть не загорелись, - вылетел в окно и умчался в сторону бульвара. Бану перевела дыхание и закрыла окно. Звуки грозы теперь раздавались как будто сквозь мешок ваты. Тупая боль в животе, не покидавшая её в последнее время ни на минуту, поутихла. Только теперь Бану поняла, как сильно она отравляла ей существование, хотя Бану и привыкла к ней настолько,
что почти перестала замечать. Ко всему можно привыкнуть, и только любовь, подобно орлу, клюющему печень Прометея, каждый раз доставляет свежие, неизменные страдания.
        Пора было снимать приворот.
        Она с трудом дозвонилась до Лейлы - та была на каких-то похоронах.
        - Ну чего тебе? - раздражённо зашипела она в трубку. - Я звук забыла отключить на телефоне, и он зазвенел на весь дом!
        - И что, мертвец встал?
        - Нет.
        - Тогда чего ты беспокоишься? Оставь мёртвых мёртвым и спасай живых, пока они ещё живы! Тем более что это твоя профессиональная обязанность.
        - У тебя опять Веретено в горле застряло?
        - Всё гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. И даже гораздо хуже, чем могла себе представить я.
        - А так разве может быть? Ну ладно, тогда я скоро приеду.
        Бану с облегчением дала отбой и начала звонить Мансуре: та уже вернулась домой из Англии.
        - С тебя всё началось, - сказала Бану подруге, - и ты просто обязана мне помочь с этим справиться.
        Мансура не возражала: в конце концов, не расскажи она подругам о сальсе, ничего не случилось бы. Поэтому она отложила несколько встреч и явилась к Бану спустя полчаса. Пока ждали Лейлу, Бану рассказала Мансуре некоторые подробности своей любовной эпопеи, которые ускользнули от подруги в ходе неровной, обрывочной и полной истерики переписки по интернету. Когда пришла Лейла, запыхавшаяся и недовольная, Бану выложила самую последнюю новость.
        - Ну, - после долгого шокированного молчания заговорила Лейла, - теперь, во всяком случае, мне ясно, что это не ты дура, а он - злобный шаман.
        - Сделай на него тоже приворот! - предложила Мансура.
        - Вот ещё, это унизительно! - возмутилась Бану.
        - Вообще да, пусть тебя любят за то, что ты такая классная, а не за приворот.
        - Спасибо, конечно. Но пусть лучше вообще меня оставит в покое. Неужели он за тридцать манатов в месяц готов меня со свету сжить?
        - Может, не в деньгах дело, - разумно предположила Лейла. - Ему, наверное, хочется, чтобы вокруг него всегда были поклонницы. Может, какая-то детская психологическая травма. Мы как раз проходим…
        - Ай, перестань. Вы, случайно, не проходите снятие приворотов?
        - Можно сделать лоботомию.
        - Ему или себе?
        - Обоим.
        - Её уже давно не делают, умник!
        - Тогда думай сама, - обиделась Лейла и полезла в интернет.
        Бану опустила голову и спрятала лицо в ладонях.
        - Не верю, что это происходит со мной.
        - Всё ужасное с кем-нибудь происходит, - отозвалась Лейла, прокручивая в компьютере какой-то список.
        - Что ты там делаешь? - Мансура заглянула ей через плечо. - Отвороты ищешь?
        - Они тут все какие-то… православные. Церковные свечи, «Отче наш», всякое такое.
        - Нет, это не годится! - трагически воскликнула Бану. - Только не те, где надо себя «рабой» называть! Хватит с меня рабства. И вообще, я - оголтелая язычница!
        - Так, так, так, - бормотала Лейла, орудуя мышью. - Тут, походу, отвороты на соперниц везде, а на себя нет, никто не хочет разлюбить, раз уж повезло влюбиться. А, стой, стой, кажется, что-то…
        Три длинноволосые головы склонились над монитором, где на зловещем чёрном фоне белыми буквами был описан ритуал.
        Ночь выдалась прозрачная. Луна только что перешла в третью четверть, и простой глаз всё ещё воспринимал её как идеальный круг на небе. Девушки жгли сорняки и высохшие лозы виноградника на участке перед домом: Лейла великодушно предоставила для сегодняшней ворожбы свою дачу, и они втроём снова собрались здесь, спустя почти год с того дня, когда у подруг возникла роковая идея заняться сальсой. Мансура слонялась вокруг костра, утаптывая и выравнивая землю. Бану сидела на скамейке, полной заноз, под инжировым деревом, а Лейла прыгала вокруг неё, размахивая ведёрком с водой, как кадилом, и бормотала названия разных болезней и органов на латыни, изображая экзорциста. Над костром вращалась, будто смерч, туча обезумевших от жажды крови комаров. Один отделился от стаи и вонзил свой хоботок в Бану, и, как только его просвечивающее тело наполнилось кровью, упал замертво.
        Искры костра взмывали в ночное небо, и когда Бану смотрела на них сквозь пальцы сложенных рук, ей казалось, что в небе, как сотни лет назад, горят звёзды.
        - Ну всё, можно начинать. - Мансура закончила чертить палкой на земле. Бану поднялась с места. Глянула на почти полную луну, висевшую над забором соседского дома, словно голова, насаженная на пику, взяла ведро с водой, фруктовый нож и подошла к костру.
        Костёр полыхал в центре большой спирали, которая вела к нему наподобие лабиринта. Бану пошла по спирали, с каждым витком всё сильнее ощущая жар огня. Когда нарисованная тропинка закончилась, Бану остановилась и подняла нож.
        - Давай! - крикнула Лейла.
        Бану боязливо осмотрела острое лезвие, покрытое разноцветными разводами.
        - Не трусь!
        Крепко зажмурившись, Бану что есть силы полоснула по ладони ножом и вздрогнула от боли. Горячая кровь побежала по запястью, обжигая кожу. Бану направила струйку крови в костёр, и капли зашипели, испаряясь. Сильно запахло железом.
        - Как кровь моя горит, так и любовь моя пылает, мучительная, беспощадная, жгучая, - пробормотала Бану, чувствуя себя на редкость глупо. - Как этот огонь я водой заливаю, так и любовь свою гашу. - Она вылила воду из ведра на костёр, и её лицо обдало паром. Стало темно, и только окна дома приветливо светились.
        - Ну что, как? - Лейла нетерпеливо подскакивала на месте.
        - Не знаю. Я ничего не чувствую, и у меня болит рука.
        Мансура с лёгким содроганием посмотрела на рассечённую ладонь Бану, а Лейла - с нескрываемым интересом. Бану же почувствовала, как ночь смыкается над её головой, становясь намного темнее. Бросив взгляд на окна дома напротив, она поняла, что это всего лишь соседи погасили у себя свет. Ей стало совсем неуютно. В довершение всего с остывающей крыши над их головами раздалось жуткое уханье совы. С минуту девушки стояли неподвижно, окаменев от неожиданности и ужаса, а затем Бану сказала робко:
        - Это просто сова. Славная пушистая сова, похожая на кошку. И у неё наверняка там наверху гнёздышко с тремя толстыми маленькими совятами.
        - Вы знали, что у вас на чердаке живёт сова? - поинтересовалась Мансура.
        - У нас что, есть чердак?! Кстати, я слышала, что сова приносит смерть. У знакомых наших знакомых, которые жили в районе, однажды так было. К ним ночью прилетела сова. Они в доме услышали её уханье, и тогда отец семейства полез на крышу, чтобы её прогнать. Они испугались, что она принесёт им смерть. И когда он полез, его лестница поехала, он упал и сломал себе шею.
        - Пока всё логично, - сказала Мансура.
        - Дайан да![30 - Подожди! (Пер. с азерб.)] Это ещё не всё. Там ещё дочка была, семнадцать лет ей было. И у неё был тайный чувак. Они, в общем, только три дня по отцу справили, и она захотела со своим парнем встретиться. Тайком. Они договорились, что ночью она ему посигналит свечой. И она посигналила. Но задела огнём занавеску, начался пожар, и они все сгорели.
        - Надеюсь, сова успела спастись, - пробормотала Бану.
        - Давайте чай пить, - предложила Мансура, предпочитавшая все проблемы решать с помощью-чая.
        - Только не здесь, а в доме. Тут нас комары сожрут. - Лейла побежала в дом и начала хлопотать, заваривая чай. Бану ушла в ванную комнату перевязывать рану. Кажется, она перестаралась и слишком глубоко порезала ладонь. Рука противно пульсировала.
        - Ну как теперь ты себя чувствуешь? - спросила Мансура. Бану съела конфету, чуть не сломав себе зубы о грильяж, и некоторое время прислушивалась к своим ощущениям.
        - Нет никаких изменений.
        Лейла подскочила к ней и сунула под нос телефон с фотографией Веретена.
        - Что?! Опиши мне его!
        - Его губы - как лепестки фиалки. Его кожа - как карамель. Его глаза - как бархат. Хочется затискать его до смерти, - монотонно проговорила Бану.
        - Наверное, надо поспать, утром проснёшься здоровая, - с некоторым сомнением в голосе произнесла Мансура.
        - Если только не начнётся гангрена, - ободряюще добавила Лейла, глядя на рану, которую Бану кое-как залепила пластырем - бинтов на даче не нашлось.
        Они допили чай в тревожном молчании. За окном в небе пролетело что-то светящееся. Неизвестный зверь скрёбся в дверь чёрного хода. Поднимался колючий песчаный ветер. Бану казалось, что они сидят в последнем в мире убежище, а снаружи их атакуют враждебные силы природы.
        Почему-то она мёрзла, хотя жара соответствовала сезону. Ей и правда захотелось спать, и она ушла на второй этаж, заняв западную комнату, потому что слишком хорошо помнила, каково это - просыпаться от того, что солнце забирается тебе в глаза.
        - Думаешь, ритуал сработал? - спросила Мансура Лейлу.
        - Надеюсь. А то она мне весь мозг вынесла этим Веретеном.
        - Знаешь, мне тогда показалось, что вокруг нас кто-то ходит.
        - На всякий случай пойду проверю все двери.
        Мансура кивнула, но про себя подумала, что если кто-то был рядом с ними во время ритуала, то двери его не остановят.
        Утром Бану проснулась от странного жужжания и стрёкота. Пытаясь определить источник шума, она нашла между сеткой от насекомых и оконной рамой маленькую песчаного цвета кобылку, неизвестно как попавшую туда. Бану открыла окно и сняла сетку, чтобы кобылка могла улететь, но та почему-то медлила - возможно, у неё были повреждены крылья. Бану пришлось бережно взять её в руку и нести через весь дом. Она вышла через дверь, что вела из кухни на участок, и отпустила кобылку в заросли виноградника. Тут она заметила на земле странную линию, словно кто-то лил чёрную густую жидкость тонкой струйкой. Пройдя вдоль линии, Бану обнаружила, что линия окольцовывает весь дом и не имеет ни начала, ни конца. Она побежала будить подруг.
        В изумлении они осмотрели линию несколько раз, Лейла даже упала на колени и понюхала её, но ничего не учуяла.
        - Остаётся надеяться, что нас не поразит стрела Зевса, если мы переступим через неё, - сказала она. Бану молча перешагнула линию. Ничего не произошло.
        - Ты не боишься гнева богов?! - вскричала Лейла, воздев руки, но Бану не забавлял этот спектакль.
        - Я в них не верю, - серьёзно ответила она. - Всякое дерьмо случается и без помощи богов. Им следовало бы совершить что-нибудь хорошее, чтобы я в них поверила.
        - Ты же вчера говорила, что ты оголтелая язычница, - уличила подругу Лейла.
        - Потому что мне была нужна помощь богов, - цинично признала Бану.
        - Ну и ладненько. Что там у нас на завтрак? - поинтересовалась Мансура.
        Они поели сыра со свежим хлебом, за которым Лейла сбегала в ближайшую пекарню. Бану чувствовала себя умиротворённой, но никак не свободной, в чём боялась признаться подругам. Те из деликатности не расспрашивали её.
        После завтрака съездили на местный пляж, усеянный мелкими и острыми, как осколки стекла, ракушками. Волны разгулялись, и все очень скоро устали от купания. Тогда они растянулись на больших пляжных полотенцах, расстеленных прямо на ракушках: светло-коричневые Лейла и Мансура и мертвенно-бледная Бану. Им не хотелось разговаривать, поэтому они просто смотрели по сторонам. В море две женщины в оранжевом и красном платьях купали совершенно голого ребёнка мужского пола лет шести. По берегу медленно плёлся загоревший дочерна мальчик в соломенной шляпе с оборванными полями и с ведром варёной кукурузы в руке. Он так разомлел от жары, что ему даже неохота было выкрикивать название своего товара. Другой мальчик, похожий на первого, как один участник конкурса двойников на другого, прогуливался верхом на тощей гнедой кляче. Где-то за кучами строительного мусора сигналила машина. Наверное, Бану задремала, потому что ей показалось, что кто-то гладит её горячей рукой по спине. Она вздрогнула и вскинула голову, но никого рядом не оказалось. Только её подруги лежали, спрятав лица под шляпки.
        К пяти часам вечера Бану начала нервничать.
        - Нам не пора ехать в город? - спрашивала она каждые десять минут.
        - А куда ты торопишься? - отвечала Лейла, а сама всё многозначительно поглядывала на Мансуру.
        - Так ведь сальса начинается скоро!
        - На урок мы не пойдём, - категорически заявила Лейла. - Нечего! Ты его не любишь!
        Бану закрыла глаза и помотала головой. Когда наступило шесть часов, сердце её учащённо забилось: уже не успеть! Подруги старались отвлечь её, как могли, но ей становилось всё хуже и хуже, как наркоману, не получившему вовремя дозу. Когда часы показали без четверти семь, её так скрутило, что она убежала в туалет, где её долго рвало сначала всем съеденным с утра, а затем морской водой и пустым желудочным соком. «Зря только ладонь резала», - думала Бану в перерывах между спазмами. Совершенно обессиленная, она заползла в спальню, рухнула на кровать и замерла. Но мысли в её голове скакали как ополоумевшие, и внезапно в этой сумятице проскочила одна очень важная. Воспоминание о другом береге того же моря, береге, укрощённом бетоном, где она повстречала черноволосую Фатьму, вручившую ей свою визитную карточку. «Если вам понадобится помощь, я всегда готова оказать её тем, кто пострадал от любви». Осталось только вспомнить, куда она девала эту карточку.
        Когда Лейла и Мансура поднялись в спальню, чтобы проведать Бану, та мирно спала, свернувшись костлявым угловатым калачиком на кровати, казавшейся слишком большой для неё. Они укрыли её одеялом и погасили в комнате свет.
        Вернулись в город на следующий день, ещё до полудня. Бану как будто воспряла духом, но не знала почему: то ли от того, что сегодня тоже должен был быть урок сальсы, то ли от того, что у неё появилась надежда в лице Фатьмы.
        В школе Веретено, не вспоминая о прежних обидах, подошло к Бану и спросило:
        - Вы думаете, что уже так научились танцевать, что можете не приходить на занятие?
        - Вы скучали по мне? - кокетливо спросила Бану.
        - Я? - Веретено немного подумало: соврать - не соврать, как выгоднее, и наконец решило: - Скучал. И не только я. Вагиф вон тоже скучал.
        - Какое мне дело до Вагифа? Пусть хоть умрёт от тоски.
        - У-у-у, какая ты жестокая.
        - Не такая жестокая, как вы.
        - А я что, проявлял когда-нибудь жестоким?!
        - Вы и сами не замечаете.
        - Гызым, я в своей школе всё всегда замечаю, - наставительно произнесло Веретено, а Бану почувствовала себя вдруг очень уставшей: ей показалось, что они оба ведут один и тот же нескончаемый диалог, похожий на стишок «У попа была собака». К счастью, кто-то опять его отвлёк (а отвлекался он легко, как кошка), и цепь разговора на время разомкнуло. В тот день у него было настроение занудствовать - с ним иногда бывало и такое. Он долго разжёвывал и объяснял вещи, казавшиеся элементарными, а под конец начал рассказывать:
        - Вот в моё время, когда мы танцевали, нас на занятиях учитель бил палкой. И вот многие это не выдержали, а те, кто выдержали, потом стал хорошим танцором только они.
        - Побейте меня! - воскликнула Бану, вызвав оживление среди приунывших учеников. Веретено шокированно посмотрело на неё и ответило:
        - Вот будешь себя плохо вести - побью.
        «Интересно, плохо - это как?» - подумала Бану.
        Тем же вечером, дома, она никак не могла решиться позвонить Фатьме. Необходимость звонить незнакомым людям всегда вселяла в неё ужас. «Если я не позвоню - я умру, и не просто, а в страшных мучениях», - сказала она себе и поудобнее перехватила телефон в мокрой от страха руке.
        Фатьма ответила после первого же гудка, и вместо «алло» произнесла:
        - Как хорошо, что вы всё-таки решили позвонить мне.
        Бану слегка оторопела от этой непринуждённой демонстрации магических способностей.
        - Да, это я. Один человек сделал на меня приворот. При помощи восковой куклы. Я видела, их там были сотни.
        - Вы нашли свою?
        - Нет. Их слишком много, я никогда не смогу её найти.
        - Люди находили и лучше спрятанные вещи. Обязательно надо её забрать, без неё я не смогу снять приворот.
        - Тогда я поищу её.
        - Позвоните мне, когда кукла будет у вас. Придёте ко мне домой с ней вместе. И не бойтесь. Всё будет хорошо!
        - Спасибо. До свидания.
        Ужасная перспектива маячила перед Бану, и она несколько раз напомнила себе, что терять ей нечего. К тому же она на правой стороне, а Веретено - нет. Если он застанет её за воровством восковых куколок, ему не в чем будет её упрекнуть. Она спасает себя.
        Бану было известно расписание всех уроков, которые проводились в школе, ещё она знала со слов Кафара, что Веретено иногда приходит днём, но когда именно и каждый ли день - этого Бану никто не поведал. Так что ей предстояло действовать на свой страх и риск. Приняв решение попробовать выкрасть куклу завтра, она проворочалась в постели без сна почти всю ночь.
        Час пополудни - час, когда человек только начинает осознавать бремя наступившего дня. В это время в большинстве офисов наступает обеденный перерыв, а те, кому посчастливилось всю ночь провести за развлечениями в ресторанах и ночных клубах, только продирают глаза, чтобы начать неторопливое шествие к новым увеселениям. Именно этот час выбрала Бану для своей вылазки.
        Дверь уже отперли. Дикий ветер, круживший возле школы в хороводе целлофановые пакеты и песок, буквально втолкнул Бану внутрь и захлопнул за ней дверь. Бану перевела дух и на цыпочках начала спускаться.
        Школа не издавала ни звука. Только уборщица размахивала тряпкой, как боевым знаменем, вытирая пол в коридоре. Бану рассчитывала пройти мимо неё, не вступая ни в какие лишние разговоры, но женщина бдительно выпрямилась и спросила по-азербайджански:
        - А ты куда?
        Бану разозлилась и ответила по-русски:
        - Вещь вчера оставила в раздевалке, надо забрать. - И с невозмутимым видом направилась в мужскую раздевалку. Что при этом подумала уборщица, её не волновало.
        На её счастье, дверь в тайное хранилище была почему-то открыта, и Бану испугалась, что Веретено внутри, но, потянув носом воздух, не уловила и тени его запаха. Проскользнув за дверь, она очутилась в кромешной тьме. А где выключатель, она не знала - в прошлый раз свет для неё зажёг Кафар. Скоро, однако, её глаза привыкли к темноте, а большой зал, где хранились куколки, довольно неплохо освещался благодаря дверному проёму, что вёл во двор. Бану не хотелось подходить к стене: от неё веяло чем-то жутким. Не злым, нет, потому что Веретено никогда не было злым по сути. Скорее в вольтах чувствовалась некая наивная, упрямая глупость. Sancta simplicitus, как подумалось Бану. Веретено напомнило ей детей, которые насаживают на кол жучков и разрывают муравьёв на части только из чистосердечного любопытства. Вряд ли это очаровательное создание осознавало, что делает, и отдавало себе отчёт в своей невыносимой жестокости. Скорее всего, Веретеном не руководило ничего, кроме инстинктов. И это было страшно. Такому человеку невозможно объяснить что-либо, с ним нельзя договориться.
        Превозмогая отвращение, Бану прохаживалась вдоль стены, кропотливо рассматривая детали внешности несчастных жертв. Наверху хранились самые старые, над которыми он, видимо, давно уже не работал. Их лиц было не разобрать, а иглы в их телах давным-давно проржавели и осыпались. Те куколки, что висели в нижнем ряду, выглядели посвежее. Среди них искала себя Бану, нашла Зейнаб, злорадно отметив, что Веретено вылепило довольно толстую фигурку, похожую на «палеолитическую Венеру». Но самой Бану не было. Она несколько раз внимательно осмотрела каждую куклу и так и не нашла себя. Она почувствовала отчаяние.
        И тут потянуло сквозняком, принёсшим с собой губительный запах Веретена. От страха центр тяжести Бану сместился куда-то в пятки, но всё же она нашла в себе силы оторвать ноги от пола и побежать в соседний зал. Там, трясясь, она влезла в одну из маленьких чёрных комнаток, где к тому же кошмарно пахло, и застыла. Из своего убежища Бану слышала, как Веретено ходит по залу, мурлыча себе что-то под нос, щёлкает выключателями. Затем раздался приглушённый рёв мотора. По всей видимости, в этот раз Веретено пришло сюда с чисто хозяйственной целью.
        Внезапная слабость размягчила Бану, и она схватилась рукой за стену. Та оказалась подозрительно податливой, словно была сделана не из камня или кирпича, а из тонкой древесно-волокнистой плиты. Бану надавила на неё посильнее, и плита вдруг отошла. Просунув пальцы в щель, Бану подцепила плиту и отодвинула её в сторону, а затем пролезла в образовавшееся углубление. Ощупав маленькое тёмное пространство, в котором она оказалась, Бану вдруг с удивлением обнаружила, что попала в шкаф. Она осторожно приоткрыла дверцу и увидела письменный стол в кабинете Веретена. Недолго думая она выбралась из шкафа. Ей стало интересно, что Веретено может хранить в ящиках.
        В первом Бану нашла бесконечный запас жвачек, в основном фруктовых: Веретено любило сладенькое. В другом ящике хранилась тетрадь приходно-расходная, где Веретено тщательно, аккуратным почерком отличника-первоклассника, вело учёт всех своих учеников. «Оставим это налоговой инспекции», - подумала Бану, закрывая ящик с тетрадью. Третий был заперт.
        И тут Бану поблагодарила всех тех, кто в детстве запирал от неё конфеты: это способствовало развитию навыков взломщика. Ей осталось только найти какую-нибудь проволочку, что было нетрудно. В кабинете хранилось множество забытых учениками вещей. Выудив из этой кучи хлама чью-то шпильку, Бану просунула её в замочную скважину, покрутила, приподняла и с удовлетворением услышала щелчок отпирающегося замка. Бедное наивное Веретено!
        Она выдвинула ящик и отшатнулась, как будто из его глубины на неё поднялась змея. Там лежала кукла. Бану трясущимися, как у алкоголика, руками взяла её и начала рассматривать.
        У вольта не было лица, зато на его волосы Веретено не пожалело длинных шёлковых нитей коричневого цвета. Талия у куколки была неправдоподобно тонкой, а грудь и бёдра на её фоне выглядели настолько пышными, что Бану усомнилась бы в том, что куколка изображает её саму, если бы не юбка. Талантливо сделанная из кусочка малиновой лайкры, она казалась миниатюрной копией той юбки, в которой Бану часто ходила на занятия, - такой больше не было ни у кого.
        Значит, вот какой видит её Веретено. Бану не знала, что и думать. Намёк на первичные половые признаки у фигурки тоже имелся, но иглы Веретено втыкало только в сердце и в голову. Самих иголок Бану так и не нашла.
        Звук лёгких шагов по залу заставил её в панике броситься обратно в шкаф. Она едва успела прикрыть за собой дверцы и задвинуть на место перегородку, когда Веретено вошло в кабинет. Бану оставалось только гадать, услышал ли он шум, который она произвела, но ей было уже всё равно: она завладела куколкой!
        Когда она пробиралась по коридору, неугомонное Веретено выскочило ей навстречу и очень удивилось.
        - Баку! Ты что здесь делаешь?
        - Меня здесь нет! - крикнула Бану в неожиданно нахлынувшей эйфории. - Я ваша галлюцинация! - Она выбежала на улицу и, только отойдя на два квартала, вдруг поняла, что это была их последняя встреча, её последний визит в школу, а она даже толком не попрощалась. Эта мысль крепко держала Бану за горло всю дорогу и отпустила только тогда, когда она, придя домой, повалилась на кровать и заплакала.
        Успокоившись, Бану сразу же позвонила Фатьме. Та очень обрадовалась, узнав, что Бану всё же удалось захватить куклу, и велела немедленно явиться к ней домой, продиктовав адрес: улица Муртуза Мухтарова, дом № 51.
        Дом, в котором жила Фатьма, располагался в районе трущоб, карабкавшихся вверх по холму, - самострои на скальных фундаментах, некоторым по сотне лет, рабочие хибарки, маленькие, но драгоценные особняки, случайно затесавшиеся среди хижин-мазанок. Из некоторых дворов, покрытых наростами аварийных лестниц и тенистых из-за пышно разросшихся деревьев хурмы, на Бану смотрели любопытные жители. Возле одной из ведущих во дворы низеньких дверей, выкрашенной яркой жёлтой краской, сидели на грубо сколоченной скамейке две старушки, укутанные в платки, несмотря на жару. Они проводили Бану возмущёнными взглядами, и, насколько Бану смогла понять их негодующее шамканье, ругали её на все лады:
        - На эту посмотри, маленькая девочка, накрасилась, как гулящая женщина! Куда её отец, мать смотрят!
        Напротив ворот, скрывавших переулок, который вёл к дому Фатьмы, стояла небольшая квартальная мечеть, а справа от дома возвышались два купола бани, похожие на женскую грудь. По описанию Бану без труда нашла это место. У растрескавшихся деревянных ворот сидел на корточках маленький чумазый ребёнок и угрюмо смотрел на неё. Бану с неприязнью обошла его стороной и вошла в длинный переулок, стиснутый глухими стенами из выветрившегося камня. Переулок заканчивался высокой аркой, больше половины которой утопили в пристроенном здании. Арка вела в дворик, похожий на застеклённую коробочку, облепленную лестницами.
        В дворике Бану увидела толстую смуглую женщину в засаленном цветастом платье, а рядом с ней Фатьму. Они сидели на старых стульях, тех, что избежали праздничного костра на Новруз, и грызли семечки. Бану подошла к ним и поздоровалась. Фатьма пригласила её подняться в дом.
        Квартира у Фатьмы дышала. В ней стояла та своеобразная атмосфера, которая сохраняется в старинных домах, если хозяева не берут на себя труд сделать ремонт. Высокие потолки, украшенные скромной лепкой, пожелтели, половицы издавали скрип при каждом шаге, на краске проступили пятна, в которых каждый из жильцов привык видеть что-то своё. Обои были подраны как будто кошкой, но, как Бану ни вертела головой, кошку она так и не увидела. Возможно, та спала где-нибудь в укромном углу. Разномастная мебель выглядела убого в этом интерьере, но в целом здесь было довольно уютно. Обеденный стол Фатьма покрыла кружевной скатертью. За этот стол они и сели. Бану украдкой разглядывала колдунью. Сегодня её чёрные волосы были распущены и свисали до самого пояса. На груди, наглухо прикрытой замысловатого покроя серым платьем, покоился кулон в виде странного чудовища отталкивающего вида, напомнившего Бану глубоководного удильщика.
        - Какой у вас интересный кулон, - заметила Бану.
        - Это амулет для отпугивания добрых духов, - отрезала Фатьма. - Давайте показывайте куколку.
        Бану с необъяснимым стыдом вытащила из сумки свёрток со своей фигуркой и протянула Фатьме. Та взяла его, развернула и начала тщательно изучать вольт.
        - Хм. - Она заглянула ей под юбку и повторила: - Хм.
        Потом она встала, сходила в соседнюю комнату и принесла оттуда колоду карт Таро. Наскоро разложив их, Фатьма нахмурилась и сказала:
        - Я, конечно, попробую снять приворот, но карты не обещают успеха. - Выпали перевёрнутый Маг, тройка Мечей в прямом положении, перевёрнутый Туз Жезлов и перевёрнутая Смерть. «Скорее даже обещают неудачу», - подумала Фатьма, но не сказала этого вслух. Она принесла из кухни поднос, в котором жгла всё, что нужно было сжечь, положила в него вольт, туда же кинула пару обрывков старых газет, полила керосином, чтобы пламя занялось, и подожгла маленький костёр. Огонь лизнул куклу, но, к большому разочарованию Фатьмы и к потрясению Бану, не причинил ей вреда: не горели ни синтетическая юбка, ни шёлковые волосы, а воск даже не думал плавиться, словно его опустили не в огонь, а в холодную воду. Фатьма дёрнулась и вскрикнула: ей как будто кто-то пощёчину дал. Она плеснула на костёр воды из кувшина, и комнату заполнил невыносимо едкий дым, который немного покружил над их головами, прежде чем вылететь в окно. Из соседних квартир раздались недовольные возгласы:
        - Опять эта Фатьма джаду делает!
        - Ай, Фатьма, дом спалишь один раз!
        - Фатьма, ты как бога не боишься?
        - Богов бояться - в храм не ходить! - дерзко ответила Фатьма и добавила, обращаясь к Бану: - Это они так, вид делают. А сами чуть что - ко мне бегут.
        - Ничего не получилось, да? - спросила Бану, не отрывая взгляда от невредимого вольта.
        - Нет. Тот, кто это сделал, очень сильный. Мне его не одолеть.
        - И что теперь?
        - Есть один человек, который сможет. Это только ехать к ней надо. Я ей позвоню, если захочет нас принять - хорошо.
        Бану забрала куколку с подноса и повертела в руках: она ей нравилась всё сильнее. Было в ней что-то трепетное, но трепетность эта исходила не от образа Бану, а от самого Веретена, которое слепило её своими тёплыми пальчиками. Бану живо представила себе, как он гладит её грудь, придавая ей форму, создаёт округления бёдер и ягодиц, прорезает ложбинку между ног. Бану не могла отделаться от ощущения, что он видел её голой. Особенно её умиляла маленькая юбочка - и ведь скроил точно по форме, надо же.
        - Она согласна. - Фатьма вернулась с радостной вестью. - Сказала, что примет нас. Надо будет ехать в Бузовны. Отдайте куколку, нечего её держать. - Она потянула вольт на себя. Бану вцепилась в него мёртвой хваткой, не желая отдавать творение Веретена. Но Фатьма оказалась сильнее и решительнее. Она всё-таки вырвала куколку из слабых рук Бану и спрятала её в свою потрёпанную чёрную сумку.
        Когда они вышли из дома, было почти шесть часов вечера, и звук азана, никогда не слышанный Бану вблизи, вселил в неё тоскливое беспокойство. Возле мечети собирались люди. Кое-кого из них Фатьма знала и рассказывала о них Бану, чтобы отвлечь её от тяжёлых мыслей:
        - Вот этот мужик - муж одной моей знакомой. Целыми днями делает намаз. Я ему даже сказала однажды: это как надо было нагрешить, чтобы столько молиться?! А он обиделся. Шуток не понимает. Его жена у меня джаду заказать хотела, на свою сестру, они квартиру поделить не могли. Но я такими делами не занимаюсь. Только если причина серьёзная. Если обидели человека очень сильно или если никакого другого выхода нет. Надо до остановки дойти.
        - А может, на такси? - уныло предложила Бану, которой не нравилось, что восковая куколка не с ней.
        - Ай, ай, дорого будет в Бузовны на такси!
        И они поплелись по предзакатной жаре к автобусной остановке, которая была сделана из стекла, отлично пропускавшего солнце и не оставлявшего ожидающим автобуса ни малейшего шанса уберечься от солнечного удара. Но в этом году Бану не мучилась от жары: она стала неуязвимой в своём душевном страдании. Адское пламя показалось бы ей тёплым ветерком с моря, если бы смогло уничтожить страсть к Учителю.
        Поначалу автобус останавливался каждые две минуты, вызывая у пассажиров глухое раздражение, но, по мере того как он удалялся от города, остановки происходили всё реже. Фатьма всё пыталась угостить Бану яблочком, но та отказывалась, и в конце концов Фатьма сказала:
        - Ему не будет плохо, если ты умрёшь от голода. Ему будет всё равно.
        - И мне тоже будет всё равно, - резонно заметила Бану. Красное солнце светило ей прямо в глаза, и она пожалела, что не села с другой стороны. Но так с ней всегда было. Она всю жизнь садилась не с той стороны. Убаюканная возмущённым бормотанием Фатьмы, Бану задремала на десять минут, а когда проснулась, ей показалось, что прошёл уже целый час.
        Наконец они приехали. Бану немного оживилась и шла, с интересом оглядываясь по сторонам. Фатьма увела её в самую глубину посёлка, где теснились старинные дома, облицованные гладко тёсанным известняком, с рядами лучковых окон, дома, похожие на романтические тюрьмы. Улица, по которой они шли, извиваясь, спускалась вниз, к морю. Они миновали нескольких мясных лавок.
        Возле них, прямо на дороге, были выставлены отрезанные бараньи головы. Головы смотрели стеклянными глазами прямо на Бану, а ей стало дурно от запаха. За очередным поворотом Бану увидела выросшие из земли остатки купола, перекрывавшего когда-то маленький четырёхугольный в плане храм. Земля под рассыпавшимся куполом была устлана толстым слоем стеклянных осколков, таинственно сверкавших в закатном свете, словно сокровища в гроте.
        - Это «Тарса пири», - пояснила Фатьма, заметив любопытство на лице Бану. - Люди приходят сюда и бьют здесь стекло, чтобы избавиться от страхов и болезней. И ещё от сглаза.
        - И что, помогает? - поинтересовалась Бану.
        - Наверное, да. Это очень древнее место. Хад-жар живёт здесь недалеко.
        И правда: они прошли всего один квартал вниз и остановились перед потрёпанной дверью, выходившей прямо на улицу. Фатьма постучала кулаком по двери - здесь не было ни молотка, ни звонка. Они простояли, наверное, пять минут в ожидании, прежде чем Бану прошептала:
        - Она не услышала.
        - Всё она слышала, - возразила Фатьма. - Да ей и не надо слышать. Она знает, что мы пришли.
        Бану пребывала в сомнениях, но вот за дверью послышались очень медленные шаркающие шаги. Кто-то неохотно отворил гостям, и в щёлочку Бану увидела два настороженных глаза, располагавшихся примерно на уровне её груди. Затем дверь открыли совсем. И Бану увидела очень старую, толстую и низенькую на грани карликовости женщину с волосами, покрашенными хной. Под бесформенной и засаленной одеждой было видно, что у неё нет одной груди. Когда-то много лет назад, когда судьба, носившая Хаджар на своих скользких крыльях, занесла её в армейский госпиталь с диагнозом «рак груди», по всему госпиталю пронёсся слух о женщине, которая готова принять и приласкать всех. В палату Хаджар началось настоящее паломничество, а она навёрстывала то, что ей предстояло упустить в будущем, после того как её тело изуродует скальпель военного хирурга. Она делала это без истерики и без вызова судьбе, как человек, основательно наедающийся перед долгим путём, где ему не представится возможность поесть. Хаджар знала, за что она расплачивается своим здоровьем и красотой, и готова была заплатить такую цену. Когда её левая грудь
навсегда покинула свою хозяйку, её похитили из операционной двое бойких пацанов, которые шныряли по всему госпиталю и воровали всё, что только могло скрасить скуку больных товарищей. Они притащили эту грудь в палату к друзьям, вызвав пару обмороков, одну рвоту и нездоровое оживление остальных. Ампутированная грудь потом долго переходила из рук в руки, пока не надоела им и не была выброшена.
        Хаджар и Фатьма оживлённо поприветствовали друг друга. А когда Хаджар взглянула на Бану, она воскликнула:
        - Вай-вай-вай! - и дальше, пока вела их в комнату, повторяла без остановки только это. Видимо, колдовство Веретена произвело на неё сильное впечатление.
        Обстановка в доме Хаджар была загадочная. Старуха жила одна и, судя по тусклым, будто сделанным из слюды окнам, давно уже не утруждала себя уборкой. В углах потолка всё обросло паутиной, а под буфетом вольготно перекатывались огромные комки пыли, похожие на толстых мышей. Все поверхности были уставлены безобразными безделушками, надаренными благодарными клиентами. Стул, на который усадили Бану, опасно скрипнул под ней, но, к счастью, выдержал её ничтожный вес. На столе валялся кусочек хлеба и нарезанный толстыми ломтями помидор: это был ужин хозяйки дома. Хаджар наконец перестала причитать «Вай-вай-вай» и заговорила деловито. Говорила она с Фатьмой по-азербайджански, поэтому некоторые тонкости ускользнули от Бану, но общий смысл она уловила.
        - Девочку сильно обработали. Покажи мне эту куклу.
        - Вот.
        Хаджар осмотрела вольт со всех сторон, заглянула ей под юбку, хмыкнула вроде как с удивлённой насмешкой и произнесла:
        - Вай! Очень сильное колдовство. Не наше колдовство. Посмотреть бы на того, кто это сделал.
        - У меня фотография есть. Принесла на всякий случай.
        - Умная ты, Фатьма. Давай её сюда.
        Хаджар отвела руку с фотографией подальше и воскликнула:
        - Ай, красивый мужчина, ай красивый какой! Харизма есть! Но душа тёмная, как ночь.
        Бану беспокойно поёрзала на своём стуле.
        - Ай, Фатьма, а я его помню! Приходила тут одна ко мне, молодая. Приносила его портрет. Только он тогда помоложе был. Говорит: хочу на любовника приворот сделать, чтобы ко мне совсем навсегда ушёл. А то завёл, говорит, шашни с какой-то заезжей танцоркой украинской, которая вокруг палки без штанов крутится! А я его как увидела, сразу поняла: никакое колдовство его не возьмёт, и ещё спасибо скажи, если сама жива останешься! Я ей говорю: у тебя, Сева, трое детей, о них думай, а этот мужчина тебе не нужен. И не мужчина он даже, а это… Существо такое, может и так, и эдак. Да не смотри, Фатьма, так, я не то имела в виду, что ты подумала, стыд тебе и позор! А то, что в нём как бы больше одного человека сидит. А она вот, женщина та, упёрлась и говорит: нет, хочу его, и всё! Тут мне, мне, Хаджар, пришлось врать и сказать, что на нём защита непробиваемая от приворота стоит и я слабая, чтобы её пробить. Вот та женщина и ушла. Я ещё ей в спину смотрела и думала: не дай Аллах когда-нибудь с этим мужчиной встретиться в бою. Но чувствовала, что придётся. И вот… - Она внимательно посмотрела на Бану: - Когда это у
тебя началось?
        - А? - тупо переспросила Бану. Фатьма быстро перевела ей вопрос на русский. Бану назвала точную дату, когда ей приснился тот самый сон. Хаджар нахмурилась и что-то забормотала себе под нос, став и правда похожей на настоящую ведьму. Так, бормоча, она склоняла голову всё ниже, её бормотание становилось всё глуше, пока не перешло в звериное посапывание. Бану подумала, что старуха уснула, но не посмела возмутиться вслух. Они с Фатьмой молча наблюдали за тем, как шевелились под веками глазные яблоки колдуньи: очевидно, она смотрела сон. Глядя на Хаджар и её жилище, Бану поняла, почему её собственные попытки разрушить колдовство были обречены на провал. Чтобы заставить реальность измениться, нужно уметь выбросить из головы всё, кроме мысли о своей цели, а мысли в голове Бану толкались, как чернь на площади во время казни, их было слишком много, и каждая из них обладала известной самостоятельностью и требовала к себе внимания. Хаджар была существом настолько примитивным, что её самоуверенность не знала границ, её мозг, казалось, был соединён непосредственно с Космосом, а инстинкты были поистине
животными, не забитыми никаким образованием и не подавленными разумом. Эта особенность, эта первобытная примитивность и делали их обоих - Веретено и Хаджар - такими сильными колдунами.
        Так продолжалось полчаса или, может быть, целый час - Бану потеряла счёт времени. У неё разболелись ягодицы от долгого сидения, но Фатьма не шевелилась, и Бану на всякий случай тоже не вставала с места.
        Вдруг голова Хаджар затряслась, словно через неё пропустили электрический ток, вместе с нею заплясала и кукла на столе, а потом вспыхнула ярким оранжевым пламенем. Глаза Хаджар широко раскрылись, и она откинулась на спинку стула. Оранжевый огонь погас, оставив вольт невредимым, и Бану осмелилась шёпотом спросить:
        - Не получилось?
        - Получилось, - ответила Хаджар по-русски. Грузно поднявшись на ноги, она взяла со стола вольт и убрала его в нижний ящик комода, затем из верхнего ящика того же комода достала маленькую бутылочку с широким горлышком, заткнутым пробкой. После этого Хаджар отлучилась на кухню, где долго гремела какими-то банками. Вернувшись, она поставила на стол солонку, кривую восковую свечу, спички и какие-то травы, камушки и прочие предметы, которые Бану приняла попросту за мусор. Взяв пальцами щепотку соли, Хаджар покружила её вокруг головы Бану, затем ссыпала в бутылочку, туда же насовала всё остальное и залила пробку воском со свечи. Подвесив бутылочку на красный шерстяной шнурок, Хаджар протянула её Бану и сказала:
        - Надень на шею и не снимай, даже когда спишь. Девять дней не снимай, а потом сними и закинь в море. Тогда будешь защищена от всякого колдовства. - Фатьме опять пришлось выступить в роли переводчика.
        Бану надела амулет. Он оказался очень тяжёлым. Бану подумала, что за девять дней грубая шерстяная нить натрёт на её нежной шее кровавую полосу, вроде странгуляционной борозды. Она уже начала жалеть о том, что так поспешно решила избавиться от сладостного марева любовного приворота. Теперь из её сердца словно вытягивали с мясом вросшие туда намертво ленты, и это было больно.
        - Это всё? - спросила она.
        - Да, - кивнула Фатьма. - Теперь ты свободна.
        - Теперь такой вопрос, - Бану приняла деловитый вид. - Сколько я вам должна?
        Фатьма почему-то нервно посмотрела на Хаджар, а та не отрываясь смотрела на Бану, но взгляд у неё был нездешний.
        - Нет, - сказала она наконец по-русски. - С тебя я деньги не буду брать. Пусть хранит тебя судьба. - Фатьма посмотрела на Хаджар широко раскрытыми глазами, но Бану этого не заметила: она косилась на тот ящик, в котором упокоилась ее маленькая восковая копия, и снова ощутила щемящее чувство где-то в желудке.
        - Ну спасибо вам. Спасибо. Спасибо, - в смущении бормотала она, потихоньку пятясь к выходу.
        - Я тут задержусь, если вы не против. Доберётесь до дома одна? - спросила Фатьма.
        - Да, конечно. Спасибо вам! До свидания.
        Бану выскочила из дома и побежала в ту сторону, где, если память не подводила её, находилась главная дорога.
        - Ну как? - спросила Фатьма.
        - Тяжело было. Хорошо, что я не успела много поесть. Он сильный, его питает любовь тех, кто его знает.
        - То есть его колдовство питает само себя?
        - Можно и так сказать. Почти. Ты правильно сделала, что сразу ко мне пришла. Дай чай налью тебе.
        Фатьме пришлось ждать, пока вскипит чайник. Когда Хаджар вошла в комнату, чашки в её руках тряслись и позвякивали, и сама она еле волочила ноги, но Фатьма и не подумала ей помочь: она знала, что этим только оскорбит старую ведьму до глубины души. Чашки у Хаджар оказались грязноватые, но Фатьма не хотела обидеть её, поэтому стойко отпила чаю и склеила себе зубы вареньем из непонятно чего, за давностью приготовления полностью утратившего какую-либо индивидуальность.
        - Ей бы влюбиться теперь, - задумчиво сказала Фатьма.
        Хаджар неопределённо хмыкнула.
        - Хотя в кого ей здесь влюбляться. Здесь каждая девушка несёт на себе свой собственный монастырь. А тупость и высокомерие наших мужчин берегут наше целомудрие лучше, чем любые стены.
        - Не нужны они нам, - проскрежетала Хаджар. - Они делают нас слабее. Питаются нашей силой. Я стала сильная, только когда перестала с мужчинами водиться. И ты тоже, как я помню, себя бережёшь.
        Две ведьмы, молодая и старая, посмотрели друг на друга с уважением. Хаджар налила себе и Фатьме ещё чаю, и они выпили его в тишине, думая каждая о своём. Наконец Фатьма сказала:
        - Как хорошо, что мы спасли эту девочку. Она какая-то… необыкновенная.
        - Угу, - хмыкнула Хаджар в глубину своей чашки.
        - А ты, прости за вопрос, конечно, почему с неё деньги не взяла? Мы же знаем, сколько стоит твоя работа.
        - Нельзя с неё деньги брать, - недовольно буркнула Хаджар, намекая, что расплатиться с ней следовало бы Фатьме, не деньгами, так подношениями.
        - Это почему же?
        - Она из другого мира. Я увидела перед ней что-то большое. Очень большое. Чувствую я, если жива буду, ещё увижу её. А ну как она и вспомнит: в таком-то году я старой колдунье Хаджар заплатила за то, что приворот сняла? Позор мне будет. Эта змеюка Чимназ надо мной смеяться будет, чтоб ей собаки на могилу нагадили!
        - Хм. Ясно. Но, конечно, на этом всё не заканчивается. Я вот думаю, как нам остальных освободить…
        - А они хотят, чтобы их освободили?
        - Но как же так. - Фатьма почувствовала, как кровь приливает к щекам: в ней заворочалось желание действовать. - Он убивает их своим колдовством.
        - Но кое-что даёт взамен, - возразила Хаджар.
        - Мы должны его остановить!
        - Мы помогаем только тем, кто просит нас о помощи. Нельзя помочь насильно. И он - наш брат! Мы не должны мешать ему, пока он не мешает нам.
        - Он мне не брат! Ты же видела, что он сделал с Афсаной! Я не должна отомстить за смерть племянницы?
        - Мсти, пожалуйста, удачи тебе! Но это - дело, которое только ваше. Твоё и его. Афсана сама виновата, ты уж извини меня. Зачем было прыгать? Зачем джаду делать хотела?
        - Ладно, а Бану? Она чуть не умерла!
        Тут Хаджар, к огромному потрясению Фатьмы, как будто засмущалась и тревожно заёрзала на стуле.
        - Бану, да… Хм. Бану. С ней мы хорошо поработали. Я ей одну вещь только не сказала.
        - Какую? - спросила Фатьма, предчувствуя нечто сногсшибательное.
        - Он приворот на неё сделал два месяца назад.
        Фатьма хлопнула себя ладонью по рту.
        - Ну да, а ты чего думала, она умирала? Не от приворота же! Не такой он криворукий. Умирала от того, что он приворот сделал на влюблённую девочку!
        - Вай-вай-вай! Влюблённую?! Она?
        - Она его сразу полюбила, это тебе старая Хаджар говорит. Но не показала виду. Уж больно гордая. Она его любила, а он так и не понял. Нет. Этот вертун хвостом зря на неё приворот сделал. Не та она, на кого можно было приворот делать.
        - Я не понимаю, зачем ему вообще понадобилось её привораживать. Он не собирался делать её своей любовницей. А на сальсу эту она и так ходила.
        - Эта девочка знает, как быть молодой. Она и сама не догадывается, но она секрет знает. Он почувствовал это. Он очень боится постареть, и она ему была нужна, чтобы всегда была рядом с ним. Вот молодость из неё, как из других, высосать не получается.
        - Да, это я заметила. Уже помирала, а всё равно на двенадцать лет выглядела.
        - Зато пока она рядом - он сможет вечно оставаться молодым. Но вот будет ли она рядом? Мы спасли её от смерти, но от любви спасти не сможем. Пусть всё идет как идёт, само уладится.
        Сказав это, старуха откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Она задремала, а Фатьма с грустью подумала о том, что есть в мире дикие силы, над которыми не властны даже они с Хаджар. И тогда, впервые за много лет, что она не позволяла себе вспоминать свою первую и единственную любовь, на дне грязной чашки старой колдуньи Хаджар перед ней возникли серые, как океан под тучами, глаза её потерянного возлюбленного. Фатьма долго смотрела в их глубину, а затем встряхнула головой и погребла эти воспоминания далеко под землёй кратковременной памяти, ибо иногда воспоминания об утраченной любви бывают страшнее радиоактивных отходов.
        В ту ночь Бану не запомнила ни одно из своих сновидений. Проснувшись, она ощутила такой аппетит, которого у неё не было уже очень давно. С удовольствием выпив чашку кофе с молоком и сахаром, густого, словно карамель, и съев целых три булочки с корицей, Бану поняла, что больше не страдает. Солнце заглядывало в окно, свет преломлялся в хрусталиках люстры, и его радужные росчерки лежали на стене. Наконец-то Бану это заметила.
        Весь день она бродила по дому и напевала, как безумная. Вечером позвонила Лейла и первым делом сказала:
        - А Веретено о тебе спрашивало.
        - Веретено пусть идёт… - Бану рассказала всё, что произошло с ней за вчерашний день.
        - Значит, больше не будет ни стихов, ни выносов мозга мне? - уточнила Лейла. - И на танцы ты больше не придёшь никогда?
        - Нет.
        - А как я без тебя?
        - И ты не ходи.
        На том конце телефонного провода Лейла завздыхала, а затем призналась:
        - Знаешь, а мне там нравилось. Они как-то не похожи на всё, что здесь есть.
        - Я этого не замечала, - холодно ответила Бану.
        - Потому что, кроме Веретена, ты вообще ничего не замечала, - резонно возразила Лейла.
        Следующая ночь тоже прошла спокойно. Ложась спать, Бану взглянула на часы: они показывали самое обычное время, а не сдвоенное или зеркальное. Призраки в доме угомонились. Покойный кот вернулся на своё место под мойкой.
        За следующие восемь дней Бану вернула свой прежний вид. Она поправилась (хотя талия так и осталась тонкой, что её очень радовало). На месте выпавших волос появились новые, синяки под глазами поблёкли, из взгляда исчезла затравленность. Бану больше не просыпалась в четыре часа утра, чтобы отдышаться после мучительно-сладких снов про Веретено. У неё даже появились новые замыслы для книги, и мир заиграл новыми красками. Амулет с каждым днём как будто становился тяжелее, словно набирал вес одновременно с его владелицей. Иногда Бану думала, что он тяжелеет, впитывая в себя зло, поразившее её. И вот наконец настал тот день, когда она должна была избавиться навсегда и от оберега, и от своей ужасной страсти.
        Бану шла по бульвару, щурясь от солнца, которое уже опустилось и светило прямо в лицо (а надеть тёмные очки она, как всегда, забыла). Воскресный день выманил в центр города весь народ с окраин, люди, нарядившись в свои самые красивые одежды, с возлюбленными под ручку и детьми под мышкой, толпились, медленно продвигаясь по аллеям в сторону нового торгового центра, и людской поток был как загустевшая кровь, а торговый центр - медленно пульсирующее сердце. Бану плыла против этого потока, немного задержалась возле женщины с волнистым попугайчиком: за небольшую плату птица вытаскивала бумажку с предсказанием из стакана, полного маленьких свитков. Поборов в себе мимолётное желание снова испытать судьбу, Бану решила, что с неё всё же хватит сверхъестественного, и пошла к морю.
        Подойдя к ограждению, Бану с изумлением увидела, что море подступило к самому краю, море снова тёрлось о колени города, не осталось нигде ни клочка суши, ни отмели, ни возвышающейся из воды изъеденной ржавчиной арматуры. С юга дул горячий Гилавар, и волны ударялись о берег, их гребни взлетали выше парапета и разбивались сверкающими осколками на плитах, устилавших набережную, которые стали скользкими и тёмными. Чайки с весёлыми криками летали над водой. Море вернулось, чтобы Бану могла отдать ему амулет, утопить в горькой воде под тонким слоем разноцветного мазута всю свою печаль и боль.
        На самом конце эстакады людей не было вовсе, только старик, сидевший на скамейке, кормил хлебом ленивых голубей, среди которых затесалась и пара чаек, - туда и направилась Бану. Толстые голуби, как самоубийцы, бросались ей под ноги, но она не замечала их. Подойдя к самому краю, Бану облокотилась на перила. Старик впился в неё пристальным взглядом. Она торопливо стащила с шеи амулет, посмотрела на него на прощание, взмахнула рукой и зашвырнула амулет далеко в открытое море. Он упал в воду с тяжёлым всплеском.
        - Зачем мусор в море кидаешь? - сварливым голосом спросил старик и плюнул себе под ноги. Бану даже не повернула головы в его сторону. Она смотрела на чаек и вспоминала время, когда размах их крыльев был похож на губы Веретена.
        Она возвращалась домой лёгким шагом, мечтая о новой жизни после года отчаянного барахтанья в трясине колдовской любви. С удовольствием глядя на своё отражение во всех витринах, Бану радовалась свой расцветшей красоте, своей гордой осанке, исправившейся после того, как с её спины сняли груз тяжёлой наркотической зависимости от эгоистичного и бесполезного учителя танцев. Всё казалось Бану прекрасным: лицемерные попрошайки, шумные плачущие дети, парни, бормотавшие ей глупые комплименты, пожилые пары, весёлые девичьи компании будущих старых дев и неудовлетворённых жён, галдящие в уличных кафе. И вдруг она услышала до дрожи в сердце знакомую мелодию кизомбы и слова:
        You took more than I could give you
        Now my arms are too weak
        I can’t hold you anymore
        Northen wind will carry you away
        To somewhere you can find youself
        Another prey
        But I will never look for anyone else…
        Под неё они делали разминку почти на каждом занятии, и в ней Бану могла разобрать только последнюю строчку. На миг она остановилась и смотрела, как мимо неё проезжает машина, в которой почему-то играла эта песня. А затем она скрылась, словно дилижанс, полный привидений. И Бану постаралась забыть о ней.
        Когда Бану пришла домой и включила компьютер, на глаза ей попалась папка под названием «Сальса». Там она хранила видео с уроков и кое-какие фотографии. Решение оборвать все связи потянуло руку Бану к кнопкам Shift и Delete, но потом что-то её остановило. «В последний раз. Только один раз посмотрю на него, чтобы убедиться - с наваждением покончено». Она включила видео - не смотренную ею раньше запись с семинара по кизомбе, который вело Веретено, болтая в своей обычной манере и топая ножками.
        И вот Бану увидела его - глупый, безграмотный, нетактичный, со смешной обтекаемой фигуркой, холодными карими глазами, похожими на два погасших уголька, и непропорциональным фиолетовым ртом. Наконец пелена спала с её глаз, и Бану смогла оценить Веретено трезво - как в тот вечер, когда увидела его в первый раз. «Но почему я не чувствую злобы и ненависти к нему?» Нежность, безграничная нежность, растворяющаяся в светлой печали по нему, по Веретену со всеми его странностями и страхами, по существу, которое так отчаянно желало, чтобы его все любили, так боялось старости, что билось с ней с отчаянием рыбы, выброшенной на берег, - Бану ничего не чувствовала, кроме обволакивающей нежности. Музыка играла, рассказывая о герое песни, который пытался забыть о своём разбитом сердце, подцепив девушку в ночном клубе, и удушливый поток слёз поднялся из самой глубины, хлынул наружу и затопил глаза, лицо, клавиатуру. Бану казалось, что ей не хватает воздуха, но в душе она уже знала, чего ей не хватает.
        И тогда сила, более древняя и могущественная, чем любое колдовство, выволокла её на улицу и погнала в сторону школы танцев. Бану помнила каждый камешек, каждую впадину на пути к школе, она могла бы прибежать туда с закрытыми глазами, чтобы стоять возле окон и слушать его голос, не смея показаться ему. Над ней возвышалась громада здания гостиницы. Решив посмотреть на жизнь с высоты птичьего полёта, Бану поднялась на крышу, где гремело столовыми приборами и щебетало девичьими голосами кафе. Бану рухнула на серый диван и подумала: «Сейчас он там. Ведёт народные танцы. Стоит, скрестив руки на груди, и замечает все ошибки».
        И она поняла, что полюбила Веретено настоящей, не навязанной любовью, в тот самый момент, когда впервые увидела его, переступившего порог зала, и ученики встретили его шквалом аплодисментов, в тот миг, когда вечный сквозняк донёс до неё его чарующий запах. Ненависть, которую она тогда почувствовала, была не чем иным, как реакцией на неожиданно вспыхнувшую страсть, так организм, поражённый вирусом, поднимает свою температуру, разжигая инквизиторский костёр. Бану потребовалось пройти через весь этот лабиринт интриг, сплетен, мистики и магии, чтобы убедиться в том, что любовь её - единственная истина, которая имела значение. Освобождённая от оков приворота, она из мелкой и бурной горной реки превратилась в величественный поток, разливающийся в конце своего пути по бескрайним просторам океана. Ничего больше не было важно - ни то, что он никогда не понял бы всех деяний любви, которыми она могла устелить его путь, подобно тому, как победителям под ноги бросали лепестки цветов, ни то, что он не знал толком ни одного языка, ни то, что волей непостижимого случая был женат, ни то, что он был неуловимым, как
ветер, как луч солнца, как молния. Любовь, слепая, как несчастный бог Хёд, убивший по ошибке своего брата Бальдра, сразила Бану наповал, невзирая на все её принципы. Бану могла бы и раньше догадаться, что произошедшее с ней и есть величайшее чудо необъяснимой любви, потому что так бывает всегда: ты загадываешь себе человека, наделённого всеми качествами, которые считаешь прекрасными, ты продумываешь каждую мельчайшую деталь его внешности, вплоть до золотых бликов на светлых волосах и веснушек на белой коже - а потом, как безумец, влюбляешься в скопище совершенно противоположных черт. Почти всю свою жизнь Бану была убеждена, что никогда не влюбится в своего соотечественника, это казалось ей таким же невероятным, как полёт на Юпитер. Веретено было, можно сказать, типичным представителем нации, как оно само сказало однажды, обсуждая с Бану вопрос национальности: «Я свой». «Вы больше свой, чем я», - печально ответила Бану, для которой любовь к нему стала единственным патриотичным поступком за всю её жизнь.
        Просто он всем приносил несчастья. Может быть, здесь действовали законы равновесия, и на одной чаше весов была его радость, его бьющая ключом энергия, его самодовольство, а окружающим приходилось уравновешивать это своими печалями, комплексами и бедами. Бедняжка, иногда он был бы и рад поделиться своей силой, но не знал, как это делается, необработанный интеллектом врождённый магический талант так же удачно подходил для работы над тонкими человеческими душами, как рашпиль - для полировки ногтей.
        В своих воспоминаниях она начала уходить в детство и, созерцая события далёкого прошлого с высоты своего осознания, поняла вдруг, что всё произошедшее с ней случилось только для того, чтобы привести её в итоге к неровным ступеням подвала, где её, подобно чудовищу, притаившемуся во мраке пещеры, подстерегала любовь, неотвратимая, как радиоактивное излучение. Жизнь перестала быть протяжённой во времени, и Бану казалось, что всё происходит с ней одновременно: вот она на тренировках по гимнастике, и ненавистная женщина-хореограф бьёт девочек палкой, и в этот же момент она, Бану, стоит на сцене, и яркий свет бьёт ей в глаза, мешая видеть зрителей, и она же среди других учеников школы стоит на разминке, играет такая привычная музыка, и Веретено, плотно вросшее в её плоть, въевшееся в её кость, танцующее у неё в крови, в своей чёрной майке поднимается на носочки и опускается, и она жадным взором глядит ему в глаза через зеркало. Во всех эпизодах, которые могла припомнить Бану, Веретено мелькало двадцать пятым кадром, маячило призрачным миражом на горизонте сожжённой солнцем пустыни. Не стало ни прошлого,
ни настоящего, ни будущего, Бану чувствовала себя маленькой испуганной девочкой, волей рока попавшей во власть зрелого мужчины, она ощущала себя взрослой женщиной, от которой требовалось принимать быстрые и жёсткие решения, которая ещё могла бы повоевать за свою любовь, Бану была старухой с навеки иссушенным сердцем, погрязшей в одиночестве и цинизме, полной воспоминаний об утраченных надеждах, о своей самой большой любви, похожей на прекрасное, удивительное дерево, приносящее бесконечные плоды необычайной сладости, но растущее на необитаемом острове посреди пустынного океана.
        Вся жизнь, прошедшая и будущая, навалилась на неё нестерпимым грузом. Если бы можно было уничтожить её одним махом, так же просто, как стереть все данные с компьютера!
        - «Пина Колада», сделайте крепкий, - сказала Бану подошедшему наконец официанту. Затем она прикрыла глаза и вспомнила запах Веретена, так отчётливо, что у неё захолонуло сердце. На мгновение ей показалось, что он стоит рядом, и если она откроет глаза, то увидит его любопытную хорёчью мордочку совсем близко от своего лица. Бану позволила этому чувству заполнить её и наслаждалась им до тех пор, пока не явился официант с коктейлем, в котором украшений было больше, чем ингредиентов. Не чувствуя вкуса, Бану потягивала коктейль и думала об учителе танцев. «Я не видела тебя уже три недели. Я скучаю по тебе. По тому, как ты ведёшь урок. По тому, как считаешь на разных языках. По тому, как ты повторяешь одни и те же слова, одни и те же шутки, по твоей привычке подкрадываться к ученикам и пугать их, по твоему мягкому телу, по твоим пушистым волосам и длинному носику. Я скучаю по музыке, под которую ты танцуешь, по зеркалам, в которых ты отражаешься, по сводам, под которыми ходишь ты, тихий и быстрый, как блаженная смерть».
        В обжигающем, словно вспышка атомного взрыва, свете новой правды Бану увидела ближайшее будущее, полное безысходности и рабской зависимости без какой-либо надежды на ответное чувство с его стороны: Веретено слишком любило самого себя, и на окружающих любви просто не хватало. Все пасьянсы сошлись, планеты выстроились в ряд, Луна затмила Солнце, и карты Таро вытолкнули из своих рядов «Смерть».
        Бану подошла к парапету, за которым начиналась бездна, и заглянула в неё. Внизу краснела крыша здания школы. Бану долго смотрела на неё, все мысли куда-то улетучились, но, несмотря на это, ей казалось, что голова потяжелела и перетягивает её вниз, туда, где она навсегда сможет остаться со своим любимым, следовать за ним невидимым вздохом, смотреть на него несуществующими глазами, ловить всей душой вибрации, производимые в воздухе его голосом. Она почувствовала, что ей пора уходить. И тут вспомнила, что не оставила официанту чаевых. Бану с досадой полезла в сумку, достала кошелёк и прибавила некоторую сумму к той, что уже лежала на столе в шкатулке. Затем она вышла в холл и нажала кнопку вызова лифта.
        notes
        Примечания
        1
        Обезьяна (пер. с азерб.).
        2
        «Ханым» означает «госпожа» и является универсальным вежливым обращением к лицам женского пола (прим. авт.).
        3
        Страшное слово. Универсальная угроза для, например, соседки, с которой у вас произошёл скандал. Обозначает разного рода порчи и проклятия (прим. авт.).
        4
        Дословно - серая голова. На самом деле - суп (прим. авт.).
        5
        Базилик.
        6
        Бедный мужик (пер. с азерб.).
        7
        Дождевой червяк (пер. с азерб.).
        8
        «Бясьди» означает «хватит». Иногда используется в качестве имени для девочки, которая у семейной пары далеко не первая.
        9
        Народный танец.
        10
        Я плохо знает азербайджанский язык? (Пер. с азерб.)
        11
        Хлор есть (пер. с азерб.).
        12
        Почему кричишь? (Пер. с азерб.)
        13
        Позор (пер. с азерб.).
        14
        Те, кто делают джаду.
        15
        Учителю. Иногда используется как обращение не только к учителю, но и вообще любому мужчине, старше по возрасту или по должности.
        16
        Малыш.
        17
        Упокой Господь его душу (пер. с азерб.).
        18
        Бей - уважительное обращение к мужчине, «господин».
        19
        Пусть Бог бережёт его (пер. с азерб.).
        20
        Девочка моя (пер. с азерб.).
        21
        Буду твоей жертвой - используется при просьбе.
        22
        Лицо. Русскоязычными людьми используется для обозначения какого-то особого лица, как правило, неприятного.
        23
        Ложно. Используется как «для виду».
        24
        Пророщенная пшеница.
        25
        Ай тебя! (Пер. с азерб.)
        26
        Мусор (пер. с азерб.).
        27
        - лар - окончание множественного числа в азербайджанском языке.
        28
        Xалашка (тётушка) - та, которую назвать «ханум» уже не поворачивается язык, а на «мать» они обидятся. Впрочем, в лицо халашкой тоже не называют. Только если она действительно не приходится вам тётей.
        29
        Высушенная особым образом человеческая голова. Черты лица сохраняются, но размером она становится с кулак (прим. ред.).
        30
        Подожди! (Пер. с азерб.)