Незримая жизнь Адди Ларю Виктория Шваб
        Universum. Магический реализм. Бестселлеры Виктории Шваб
        Франция, 1714 год. Чтобы избежать брака без любви, юная Аделин заключает сделку с темным богом. Тот дарует ей свободу и бессмертие, но подарок его с подвохом: отныне девушка проклята быть всеми забытой. Собственные родители не узнают ее. Любой, с кем она познакомится, не вспомнит о ней, стоит Адди пропасть из вида на пару минут.
        Триста лет спустя, в наши дни, Адди все еще жива. Она видела, как сменяются эпохи. Ее образ вдохновлял музыкантов и художников, пускай позже те и не могли ответить, что за таинственная незнакомка послужила им музой. Аделин смирилась: таков единственный способ оставить в мире хоть какую-то память о ней. Но однажды в книжном магазине она встречает юношу, который произносит три заветных слова: «Я тебя помню»…
        Свежо и насыщенно, как бокал брюта в жаркий день. С этой книгой Виктория Шваб вышла на новый уровень. Если вы когда-нибудь задумывались о том, что вечная жизнь может быть худшим проклятием, история Адди Ларю - для вас.
        Виктория Шваб
        Незримая жизнь Адди Ларю
        Victoria Schwab
        The Invisible Life of Addie la Rue
        
* * *
        Патриции - на вечную память.
        Старые боги, может, и всемогущи, но отнюдь не добры и не милосердны. Они капризны, переменчивы, словно свет луны на воде или тени в грозу. Если ты все же хочешь их призвать, берегись: проси осмотрительно и готовься заплатить.
        Запомни: какое бы несчастье тебе ни грозило, как бы ты ни отчаялась, никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
        Эстель Магритт. 1642 - 1719
        29 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Девушка мчится со всех ног, горячий летний воздух обжигает ей спину. Но за ней не гонится разъяренная толпа, не полыхают вслед факелы. Лишь вдали поблескивают свадебные фонари да светит красноватое солнце, чьи лучи разбиваются о линию горизонта, разливаясь по холмам. Путаясь в высокой траве, она бежит к лесу в попытке обогнать догорающий закат.
        По ветру разносятся голоса, выкликая ее имя.
        Адели`н? Адели`н? Адели`н!
        Ее тень падает вперед - такая длинная, что края размываются. С волос осыпаются мелкие белые цветочки и усеивают землю, ложась на нее созвездием, почти таким же, что красуется на щеках беглянки.
        Семь веснушек. По одной на каждую любовь, что она познает, - так сказала Эстель, когда девушка была совсем юной.
        По одной на каждую жизнь, что она проживет.
        По одной на каждого бога, что станет за ней присматривать.
        Теперь они над ней насмехаются, эти семь отметин. Знаки обещаний и лжи. Ей не довелось влюбиться, никакую жизнь она не прожила, богов не повстречала, да и время уже на исходе.
        Но беглянка не останавливается и не оглядывается. Не хочет видеть, какая жизнь ждет ее позади - неподвижная, точно нарисованная. Застывшая, как могильный камень.
        Она просто бежит.
        Часть первая. Боги, что отвечают после прихода темноты
        «Revenir» (Вернуться), Арло Мире, 1721 - 1722 гг.
        Ясень, мрамор.
        Предоставлена музеем Орсе, Франция.
        Скульптурная композиция из пяти мраморных птиц на разных стадиях взлета, установленных на узком деревянном постаменте.
        Мире был прилежным автобиографом и вел дневники, дающие представление об образе его мышления и творческом пути. Идею создания «Revenir» он почерпнул в статуэтке, найденной на улицах Парижа зимой 1715 года. По общему мнению, деревянная птица со сломанным крылом (повреждения устранены) была воссоздана скульптором четвертой в ряду.
        Оценочная стоимость 175 000 долларов.
        I
        10 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Девушка просыпается в чьей-то постели. Она лежит совершенно неподвижно, стараясь задержать время, словно дыхание. Будто обладает властью остановить бег часов, не дать юноше, что спит рядом, проснуться, будто хочет сохранить память об их ночи одной лишь силой воли.
        Разумеется, этому не бывать. Он забудет, как забывают все. Он не виноват - никто из них не виноват.
        Парень еще дремлет. Его плечи медленно поднимаются и опускаются. На затылке вьются кольцами темные волосы; вдоль ребер тянется шрам.
        Черты, что давно запали в память.
        Его зовут Тоби.
        Прошлой ночью она назвала ему свое имя - Джесс. Соврала, но только потому, что не может назвать настоящее. Это одна из мелких жестоких деталей договора - спрятанная, словно крапива среди высокой травы. Потаенные шипы предназначены жалить. Что такое человек, как не оставленные им следы? Она научилась ступать между колючками, но есть раны, которых не избежать: память, фотографии, имя.
        В прошлом месяце ее звали Клэр, Зои, Мишель… Но пару ночей назад (когда она была Элль) они закрывали ночное кафе после одного из его концертов, и Тоби признался, что влюблен в девушку по имени Джесс - просто он ее пока не встретил.
        Так что теперь ее зовут Джесс.
        Тоби начинает ворочаться, тянется к ней, перекатывается, но и не думает просыпаться. Грудь ее пронзает привычная боль. Его лицо теперь всего в нескольких дюймах, губы приоткрыты, черные локоны упали на глаза, опушенные темными ресницами.
        Как-то мрак ехидно заметил - в тот раз они гуляли вдоль Сены, - что у нее есть свой «типаж», намекая, мол, большинство выбранных мужчин (и даже некоторые женщины) ужасно на него похожи.
        Те же темные волосы, проницательный взгляд, точеные черты.
        Как нечестно! В конце концов, она сама наделила мрак этими чертами. Придала ему форму, создала образ.
        «Разве ты не помнишь, - спросила она, - те времена, когда был лишь тенью и дымом?»
        «Дорогая, - ответил он своим глубоким тихим голосом, - я был самой ночью».
        А сейчас - утро. Другой город, другое столетие. Сквозь занавески пробивается яркий свет, Тоби опять ворочается, выныривая из сна. И девушка по имени… Джесс снова боится дышать, воображая вариант пробуждения, в котором Тоби просыпается, видит ее и помнит.
        В этой версии он улыбнется, погладит ее по щеке и скажет:
        - Доброе утро.
        Но ничего подобного не произойдет. Она не хочет встречать знакомый недоуменный взгляд, наблюдать, как юноша старается заполнить пробелы там, где должны быть воспоминания о ней, смотреть, как он берет себя в руки и изображает напускное безразличие. Она не раз видела подобное представление и знает все наизусть, поэтому соскальзывает с постели и босиком выходит в гостиную.
        В зеркале прихожей ловит свое отражение и замечает то, что замечают все: семь веснушек, рассыпавшихся звездной полосой по щекам и носу. Ее личное созвездие.
        Она подается вперед и обдает стекло дыханием, отчего то мутнеет. А потом кончиком пальца ведет по зеркалу, пытаясь написать свое имя.
        А…д…
        Но дальше не получается - буквы тают.
        Ничего не выходит - как ни старается она произнести свое имя или рассказать свою историю. А она предпринимала множество попыток - карандашом, чернилами, краской, кровью.
        Аделин.
        Адди.
        Ларю.
        Бесполезно. Буквы рассыпаются или исчезают. Звуки умирают в горле.
        Уронив руку, Адди отходит от зеркала и поворачивается, рассматривая гостиную. Тоби - музыкант. Признаки его творчества повсюду. К стенам прислонены инструменты. По столам раскиданы нацарапанные небрежной рукой стихи и ноты - наброски полузабытых мелодий валяются вперемешку со списками продуктов и планов на неделю. Но то тут, то там видна и другая рука: цветы, которые стали появляться на кухонном подоконнике, хотя Тоби не знает, как завел эту привычку; книга о Рильке - он не помнит, чтобы ее покупал. Вещи остались, пусть воспоминания и не сохранились.
        Тоби не торопится вставать, поэтому Адди готовит себе чай. Тоби чай не пьет, но заварка в доме имеется - в шкафу стоят жестянка листового цейлонского чая и коробка с пирамидками. Сувениры, оставшиеся после ночной поездки в супермаркет, где юноша и девушка, держась за руки, бродили по проходам, потому что не могли заснуть. Потому что Адди не хотела, чтобы эта ночь закончилась. Не готова была ее отпустить.
        Она поднимает кружку и вдыхает аромат воспоминаний. Лондонский парк. Пражский дворик. Переговорная в Эдинбурге. Прошлое, шелковой простыней наброшенное на настоящее.
        Сейчас - свежее нью-йоркское утро. Окна запотели от холода. Адди берет покрывало со спинки дивана и набрасывает на плечи. Один конец дивана занимает футляр для гитары, другой - кот владельца квартиры, поэтому Адди присаживается на фортепианную банкетку и дует на чай.
        Кот, которого тоже зовут Тоби (как объяснил его хозяин - «чтобы меня не принимали за чудика, когда я разговариваю сам с собой»), внимательно разглядывает гостью.
        Адди любопытно, помнит ли ее животное.
        Руки уже согрелись. Она ставит чашку на фортепиано, открывает крышку и разминает пальцы, а затем начинает играть - как можно тише. Из спальни доносятся звуки - просыпается Тоби-человек. Каждый дюйм тела Адди - от мельчайших косточек до последней клеточки кожи - застывает от ужаса.
        Впереди самое неприятное.
        Адди могла уйти - должна была уйти. Улизнуть, пока он спал, пока утро еще было продолжением их ночи, мгновением, застывшим в ловушке из янтаря. Но теперь слишком поздно. Поэтому она закрывает глаза и играет, опустив голову, даже сквозь музыку слыша его шаги; продолжает перебирать пальцами клавиши, даже когда он подходит к проему двери. Тоби стоит и разглядывает открывшуюся перед ним мизансцену, пытается собрать воедино хронологию вчерашнего вечера, гадая, где же та сбилась. Неужели он повстречал эту девушку и привел ее домой, а сам напился до чертиков и потому ничего не помнит?
        Но Адди знает - Тоби не станет прерывать ее игру, поэтому еще несколько секунд наслаждается музыкой и лишь потом заставляет себя остановиться, поднять глаза, притворяясь, что не замечает его смущения.
        - Доброе утро, - радостно произносит она.
        Акцент у Адди совсем легкий. Французский провинциальный говор, некогда отчетливый, стал почти неразличим.
        - Э… доброе, - отвечает он, запуская руку в спутанные черные волосы.
        Надо отдать ему должное, Тоби выглядит как всегда - ослепительно. Он несколько удивлен, застав в своей гостиной симпатичную девушку в одном нижнем белье, футболке с принтом любимой группы Тоби и пледе, наброшенном на плечи.
        - Джесс, - подсказывает она имя, которое он никак не может вспомнить, потому что вспоминать нечего. - Я не обижусь, если ты забыл.
        Тоби краснеет и прогоняет Тоби-кота, опускаясь на подушки дивана.
        - Прости… Обычно со мной подобного не случается. Я не из таких ребят.
        - А я не из таких девушек, - улыбается Адди.
        Тоби улыбается в ответ, светлея лицом, а потом кивает на фортепиано. Хорошо бы он сказал нечто вроде «Я и не знал, что ты играешь», но вместо этого Тоби произносит:
        - У тебя здорово получается.
        Ты не представляешь, чему можно научиться при наличии свободного времени.
        - Спасибо, - говорит она, пробегая пальцами по клавишам.
        Тоби вдруг принимается хлопотать и направляется на кухню.
        - Как насчет кофе? - спрашивает он, шаря по ящикам.
        - Я нашла чай.
        Адди снова начинает играть. Ничего замысловатого, просто поток нот. Начало какой-то мелодии. Она находит мотив, подхватывает его, позволяя музыке литься сквозь пальцы… В гостиную тут же возвращается Тоби с дымящейся чашкой в руках.
        - Что это? - спрашивает он. Глаза его горят особенным светом, свойственным творческим людям - писателям, художникам, музыкантам. Тем, кому известно, что такое вдохновение. - Звучит знакомо…
        Адди пожимает плечами.
        - Ты играл это для меня вчера ночью.
        Это не совсем ложь. Он в самом деле играл эту мелодию для нее. После того как она ему показала.
        - Правда? - сосредоточенно хмурится Тоби. Отставив чашку с кофе в сторонку, он тянется за карандашом и блокнотом, что лежат на столе поблизости. - Господи, ну и набрался же я…
        Он сокрушенно качает головой. Тоби не из тех авторов, которые пишут музыку под чью-то диктовку.
        - А помнишь что-нибудь еще? - спрашивает он, листая блокнот.
        Адди снова наигрывает мелодию, подсказывая ему ноты. Тоби не помнит, но он работал над этой песней несколько недель. То есть они работали. Вместе.
        Адди с легкой улыбкой продолжает играть. Это и есть трава между шипами. Безопасный островок, куда можно встать. Она неспособна оставить след сама, но, если действовать осторожно, получится передать его через кого-то еще. Конечно, ничего конкретного, ну так и вдохновение - вещь эфемерная.
        Тоби берет гитару, пристраивает на одном колене и подыгрывает Адди, мурлыкая себе под нос. Выходит хорошо, нечто другое, нечто особенное.
        Она останавливается и встает.
        - Мне пора.
        Тоби поднимает взгляд, и мелодия на струнах рассыпается.
        - Что? Но мы даже толком не познакомились.
        - Именно, - отвечает Адди и направляется в спальню за своей одеждой.
        - Но почему бы не познакомиться поближе? - возражает Тоби, откладывая гитару и волочась следом за гостьей.
        В этот миг все кажется ужасно несправедливым. На Адди впервые накатывает разочарование, что вот-вот выплеснется наружу. Ведь она недели напролет пыталась его узнать! А он забыл ее всего за несколько часов.
        - Не спеши, - просит Тоби.
        Прощаться Адди ненавидит. Не стоило задерживаться. Лучше было остаться вне поля его зрения, как и вне памяти, но ее всегда терзает мучительная надежда, что на сей раз все пойдет по-другому. Что кто-нибудь из них вспомнит.
        «Я помню», - шепчет ей на ухо мрак.
        Адди встряхивает головой, прогоняя навязчивый голос.
        - Куда ты торопишься? - уговаривает Тоби. - Позволь хотя бы приготовить тебе завтрак.
        Но Адди слишком устала, чтобы без передышки снова играть в ту же игру. Поэтому она врет, что у нее есть дела, не позволяя себе остаться. Просто нет сил начинать заново. Иначе цикл повторится вновь, только интрижка завяжется утром, а не вечером. И когда все закончится, легче не будет. Если уж начинать сначала, лучше в образе случайной незнакомки из бара, а не забытой партнерши на одну ночь.
        В любом случае сейчас это неважно.
        - Джесс, подожди, - просит Тоби, хватая ее за руку. Он хочет подобрать нужные слова, но сдается и пробует еще раз: - У меня сегодня выступление в «Эллоуэй». Ты должна прийти! Это…
        Разумеется, она знает, где находится бар. Там они и встретились в первый раз, и в пятый, и в девятый. Когда Адди соглашается, он одаряет ее ослепительной улыбкой. Как всегда.
        - Обещаешь? - спрашивает Тоби.
        - Обещаю.
        - Тогда увидимся там, - с надеждой произносит он, когда Адди поворачивается и идет к двери.
        На пороге она оглядывается и говорит:
        - А ты не забудь меня.
        Старая привычка. Суеверие. Мольба.
        - Разве у меня получится? - качает головой Тоби.
        Адди смеется, словно он пошутил. Но, устремляясь вниз по лестнице, знает: это уже произошло. Закрыв дверь, Тоби ее и не вспомнит.
        II
        Март такой капризный - будто шов между весной и зимой. Однако слово «шов» предполагает, что тот должен быть ровным, а март похож на грубую линию стежков, выполненную нетвердой рукой. Он колеблется между январскими ветрами и июньской зеленью. Не знаешь, чего ждать, выходя за порог.
        Эстель называла это «беспокойные дни»: теплокровные боги в эту пору начинают ворочаться, а холоднокровные - готовиться к спячке. Время, когда мечтателей посещают дурные мысли, а странники сбиваются с пути.
        Адди всегда была предрасположена и к тому, и к другому. Немудрено, ведь она родилась десятого марта, прямо посередине шва, хотя давно разлюбила праздновать этот день.
        Двадцать три года Адди боялась этой метки времени. Она означала, что Адди растет, становится старше. Позже, спустя столетия, день рождения потерял всякий смысл. Гораздо важнее стала ночь, когда она заложила душу. Дата смерти и возрождения, слившаяся в одно целое.
        Однако день рождения есть день рождения. В этот день положено получать подарки.
        Адди замедляет шаг у бутика модной одежды, ловя в стекле свое отражение. В широком окне застыл на бегу манекен. Он склонил голову, словно прислушивается к тихой мелодии. Длинное туловище укутано в свитер с широкими полосами, ноги в блестящих леггинсах и сапогах до колена. Одна рука поднята вверх - цепляет пальцами за воротник куртку, переброшенную через плечо.
        Адди разглядывает манекен и вдруг ловит себя на том, что пытается его скопировать - повторить позу, наклонить голову. Возможно, сегодня особенный день - то ли в воздухе витает обещание весны, то ли просто Адди в настроении попробовать что-то новое.
        В бутике царит аромат незажженных свечей и неношенной одежды. Адди пробегает рукой по ряду шелка и хлопка и наконец берет полосатый свитер из кашемира. Вешает его на локоть вместе с теми самыми леггинсами. Свой размер она знает. Он не изменился.
        - Добрый день! - приветливо здоровается жизнерадостная девушка-консультант. Ей около двадцати, как и Адди, и они похожи, хотя одна из них - настоящая и стареющая, а другая - лишь образ, застывший в янтаре. - Могу я вам чем-то помочь?
        - Не беспокойтесь, - говорит Адди, забирая с витрины пару сапог. - Я сама.
        Она идет за девушкой в заднюю часть магазина, где занавесками отделены три примерочные.
        - Если что - зовите, и я тут же приду, - улыбается консультант, занавеска падает на место, и Адди остается наедине с собой, мягкой скамейкой и зеркалом в полный рост.
        Она сбрасывает ботинки, снимает куртку и швыряет на скамейку. В кармане гремит мелочь, и что-то выпадает, приземляется с глухим стуком на пол и катится по тесной кабинке, остановившись только после удара о плинтус.
        Это кольцо.
        Небольшой круг, вырезанный из пепельно-серого дерева. Знакомый ободок, когда-то любимый, теперь же - вызывающий отвращение. Адди разглядывает его какое-то время, ее пальцы предательски дергаются, но она не тянется к кольцу, не поднимает, а лишь поворачивается спиной к деревянному кругляшу и продолжает раздеваться. Затем натягивает свитер, леггинсы, застегивает сапоги. Манекен был стройнее и выше, но Адди нравится, как на ней сидят вещи, нравится тепло кашемира, невесомость леггинсов, мягкая подкладка в сапогах.
        Адди один за другим отрывает ценники, на количество нулей ей плевать.
        «Joyeux anniversaire[1 - С днем рождения (франц.).]», - думает она, глядя в отражение.
        Адди склоняет голову, словно тоже прислушивается к какой-то негромкой мелодии.
        В отражении она видит самую что ни на есть современную девушку с Манхеттена, хотя лицо в зеркале веками остается неизменным.
        Адди оставляет старую одежду скомканной кучей на полу кабинки. Кольцо валяется в углу, словно брошенное дитя. Забирает она лишь забытую было мягкую куртку из черной кожи.
        Она такая поношенная, что стала тонкой как шелк. В наши дни за подобные вещи люди платят целое состояние и называют винтажными. Это единственное, что Адди отказалась скормить пожару в Новом Орлеане, хотя запах мрака въелся в куртку как дым, он на всем оставлял неизгладимый отпечаток.
        Но Адди все равно. Она любит эту куртку. Когда-то та была новой, а сейчас выглядит поношенной, какой никогда не станет ее хозяйка. Похоже на историю Дориана Грея, время отражается на коровьей шкуре, а не на человеческой коже.
        Адди выходит из маленькой занавешенной кабинки.
        Увидев ее, консультант в противоположном конце зала вздрагивает от неожиданности.
        - Все подошло? - уточняет она.
        Девушка слишком вежливая, чтобы признаться, что не помнит, как провожала кого-то в примерочные. Боже, благослови правила обслуживания клиентов!
        Адди уныло качает головой.
        - Иногда приходится довольствоваться тем, что есть, - вздыхает она, направляясь к выходу.
        Когда консультант найдет ее одежду - призрак Адди, свернувшийся клубком на полу примерочной, - она уже забудет, чьи это вещи. Посетительница исчезнет из вида, мыслей и памяти.
        Адди забрасывает куртку за плечо, подцепив пальцем за воротник, и выходит в солнечный день.
        III
        ВИЙОН-СЮР-САРТ
        ФРАНЦИЯ, ЛЕТО 1698
        Аделин сидит на скамейке рядом с отцом. Он для нее загадка, мрачный великан, которому куда уютнее в мастерской, чем дома. У них под ногами - груда деревяшек, похожих на маленьких человечков, что свернулись калачиком под одеялом. Колеса телеги грохочут; Максим, выносливая кобыла, тащит ее по переулку все дальше от дома.
        Дальше, дальше - слово, от которого бешено колотится маленькое сердечко Аделин.
        Ей семь лет. Столько же у нее на лице веснушек. Она умная, маленькая и проворная, как воробушек. Аделин месяцами уговаривала отца взять ее на ярмарку. Умоляла, пока мать не заругалась, что девчонка сводит ее с ума, и вот отец наконец согласился. Он плотник, папа Аделин. Три раза в год по дороге, что тянется вдоль Сарта, ездит в Ле Ман - большой город. Сегодня Аделин отправилась с ним. Сегодня она впервые покидает Вийон.
        Аделин оглядывается на мать, которая стоит в переулке возле старого тиса, скрестив руки на груди. Затем повозка заворачивает за угол, и мать исчезает.
        Мимо проносится деревушка - дома, поля, церковь и роща. Мсье Берже рыхлит землю, мадам Теро развешивает выстиранную одежду, а ее дочь Изабель сидит рядом на травке и плетет венок, сосредоточенно высунув меж зубов кончик языка.
        Когда Аделин похвасталась подружке предстоящей поездкой, Изабель лишь пожала плечами и сказала: «Мне и тут хорошо». Словно ты не можешь одновременно любить одно место и мечтать увидеть другое.
        Глядя на проезжающую мимо Аделин, Изабель машет ей вслед. За дальним краем деревушки, куда Аделин выезжать еще не доводилось, колесо повозки попадает в выбоину на дороге и вздрагивает, словно тоже пересекает некий порог. Аделин замирает, ей кажется, внутри вот-вот натянется канат, что связывает ее с деревней.
        Но она не ощущает никакого рывка, никаких пут. Повозка катит себе дальше, и Аделин, обернувшись, видит, как Вийон пропадает из виду. Она немного сбита с толку, слегка напугана. До сих пор деревня была для нее целым миром и вдруг оказалась лишь его частью, которая уменьшается с каждым шагом лошади, пока не становится размером с одну из отцовских фигурок, что могла бы уместиться на его мозолистой ладони.
        Путь до Ле Мана займет целый день. Дорогу скрашивают корзинка матери и отцовская компания. Первая - благодаря хлебу и сыру, чтобы набить живот, вторая - благодаря смеху отца и его широким плечам, заслоняющим Аделин от жаркого летнего солнца.
        Дома отец молчалив и всегда увлечен работой, но в дороге начинает оттаивать, откровенничать и говорить.
        Говорить - значит, рассказывать Аделин сказки. Истории, которые он собирает, как другие собирают дрова.
        - Il etait une fois[2 - Давным-давно (франц.).], - скажет он и пустится в повествования о дворцах и королях, богатстве и чарах, бал-маскарадах и великолепных городах.
        «Давным-давно…» - так начинается сказка.
        Аделин забыла сами истории, но будет вспоминать, как отец их рассказывает. Слова кажутся гладкими, точно речные камушки. Она гадает: продолжает ли отец делать это, оставаясь наедине с собой, нашептывает ли своим мягким голосом сказки в дороге лошадке Максим; бормочет ли их деревяшкам, когда занят работой… Или все они лишь для нее одной?
        Аделин хотелось бы их записать.
        Позже отец станет учить ее письму. Мать, узнав об этом, устроит скандал: обвинит отца, что тот дает дочери лишний повод бездельничать, тратить почем зря день напролет. Однако Аделин все равно: улучив минуту, она станет убегать к нему, и отец позволит ей упражняться в написании собственного имени на тонком слое пыли, что вечно покрывает пол мастерской.
        Но сегодня она только слушает.
        Мимо проносится сельский ландшафт, привычная картина мира. Всё поля, да поля, такие же, как возле их дома, да знакомые деревья, и когда повозка въезжает в следующую деревню, та кажется бледным подобием Вийона. Аделин начинает задумываться - неужели весь большой мир так же скучен, как их маленький?
        И вдруг показываются стены Ле Мана. Вдалеке разноцветным хребтом вдоль холмов высятся каменные гребни. Город в сто раз больше Вийона - по крайней мере, именно таким она его запомнила. У Аделин перехватывает дух, когда они проезжают в ворота и оказываются под защитой городских стен.
        За их пределами простирается лабиринт людных улиц. Отец направляет кобылку между домами, тесно, как камни, прижавшимися друг к другу, и вот наконец узкая дорога приводит к площади.
        В Вийоне, конечно же, есть площадь, да только она не больше, чем двор дома Ларю. Пространство же, что открывается перед Аделин, просто гигантское. Здесь столько народа, телег, торговых палаток, что и земли не видать. Отец останавливает повозку, и Аделин забирается на сиденье и дивится на ярмарку, пьянящий запах хлеба и сахара, что витает в воздухе, и людей, людей повсюду, куда ни кинь взгляд. Она никогда не видела такой толпы, не говоря уже о чужаках: перед ней раскинулось море чужаков с незнакомыми лицами и в непривычной одежде. Чужими голосами они выкрикивают странные слова. Аделин кажется, что ворота в ее мир широко распахнулись, словно к знакомому дому вдруг прибавилось множество комнат.
        Отец прислоняется спиной к телеге и заговаривает со всяким, кто проходит мимо, а сам тем временем обрабатывает ножиком деревянный брусок, что крутит в руках. Он снимает стружки с такой легкостью, с какой другие чистят яблоко, и длинные ленточки падают ему под ноги. Аделин любит смотреть, как он работает, как фигурки обретают форму, будто были такими всегда, только прятались, словно косточка внутри персика.
        Труд отца прекрасен: гладкое дерево искусной резки в грубых больших руках. Среди мисок и чашек, перемешанных с плотницкими инструментами, прячутся и игрушки на продажу: лошадка, мальчик, птичка, дом. Аделин выросла среди подобных безделушек, однако больше всего она любит не животных и не человечков.
        Больше всего она любит кольцо.
        Аделин носит его на тонком кожаном шнурке на шее. Кольцо пепельно-серого цвета, гладкое, точно полированный камушек. Отец вырезал его в день рождения дочери, сделал для девушки, которой она когда-нибудь станет. Аделин носит его будто талисман, будто амулет или ключ. Время от времени тянется к нему, поглаживая большим пальцем, как мать трогает четки.
        Цепляясь за это кольцо, словно за якорь, способный удержать ее в бушующем море, Аделин забирается на задок повозки и наблюдает за всем. Она устроилась достаточно высоко, поэтому может разглядеть здания вдали. Аделин приподнимается на цыпочки, гадая, как далеко простираются дома, но вдруг лошадь, которая проходила мимо, задевает своей телегой их повозку, и Аделин едва не падает, однако рука отца успевает схватить ее и притянуть назад, в безопасность.
        К концу дня, распродав весь товар, отец дает Аделин медяк и говорит, мол, купи себе все, что душе угодно.
        Аделин бродит от прилавка к прилавку, глазея на пироги и пирожные, шляпки, платья, кукол, и наконец выбирает пачку пергамента для рисования, перевязанную вощеной ниткой. Аделин восхищает чистота листов, мысль, что пустоту можно заполнить всем, чем захочется.
        На карандаши денег не хватает, но отец добавляет еще одну монетку и покупает пучок маленьких черных палочек. Он объясняет, что это уголь, и показывает, как нужно прижимать его к бумаге, как размазывать линию, превращая резкие штрихи в тени. Несколькими быстрыми движениями отец рисует в углу страницы птицу, и целый час Аделин пытается скопировать изображение - это ей куда интереснее, чем буквы, которые он подписал внизу.
        Отец тем временем собирается в дорогу, ведь день уже клонится к закату. На ночь они остановятся на постоялом дворе, и Аделин впервые заснет в чужой постели и проснется под незнакомые звуки и запахи. А потом наступит миг - короткий, точно зевок, - когда, проснувшись, Аделин не сразу поймет, где она. И ее сердце пустится вскачь - сначала от страха, потом от чего-то еще. От чего-то, что она пока не в силах описать словами.
        Домой в Вийон вернется уже другая Аделин - комната с окнами нараспашку, готовая впустить в себя свежий воздух, солнечный свет, весну…
        IV
        ОСЕНЬ 1703
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Вийон - прибежище католиков. Разумеется, та его часть, что на виду. В центре деревушки стоит церковь, мрачное каменное сооружение, куда жители ходят спасать душу. Мать и отец Аделин дважды в неделю преклоняют там колени, осеняют себя крестным знамением, читают молитвы и ведут беседы о Боге.
        Аделин уже исполнилось двенадцать, поэтому она следует примеру родителей. Но молится подобно тому, как отец соблюдает примету не класть хлеб вверх тормашками, как мать, лизнув большой палец, собирает со стола просыпавшуюся соль. Бессознательная привычка, но не вера.
        Церковь в деревне не нова, как и сам Господь. Но Эстель научила Аделин думать о Нем иначе. Она говорит, перемены опасны тем, что позволяют новому вытеснить старое.
        Эстель принадлежит всем и никому. Она сама по себе. Эстель выросла, словно дерево в центре деревушки у реки. Уж конечно, она никогда не была молодой - просто взяла и выскочила из самой земли сразу с шишковатыми пальцами, морщинистой, точно кора дерева, кожей и корнями, такими глубокими, что могут питаться из собственного тайного колодца.
        Эстель верит, что новый Бог слишком благородный. Она думает, Он принадлежит королям и большим городам. Господь посиживает на золоченой подушке над Парижем, и на крестьян у него нет времени. Ему не место среди дерева и камня, у речной воды.
        Отец Аделин считает Эстель чокнутой, а мать говорит, старуха отправится прямиком в Ад. Как-то Аделин рассказала это Эстель, а та рассмеялась похожим на шуршание опавших листьев смехом и объяснила - не существует такого места, одна лишь холодная земля да обещание сна.
        - А как же Небеса? - спросила Аделин.
        - Небеса - это уютное местечко в тени дерева, что раскинет ветви над моей могилой.
        Аделин исполнилось двенадцать, и она не знает, какому богу помолиться, чтобы отец передумал. Он собирается в Ле Ман: нагрузил повозку товаром, запряг Максим, но впервые за шесть лет Аделин с ним не поедет.
        Отец пообещал привезти ей свежий пергамент и новый уголь для рисования, но оба они прекрасно знают: дочь предпочла бы обойтись вовсе без подарков - лучше снова увидеть мир, чем разжиться пачкой бумаги. Ей больше нечего рисовать - она успела запечатлеть и серые очертания деревушки, и знакомые лица жителей.
        В этом году мать решила, что неправильно отпускать дочь на ярмарку, это уже неуместно, хотя Аделин знает - она вполне еще может уместиться на скамейке рядом с отцом.
        Матери хочется, чтобы Аделин больше походила на Изабель Теро - милую, добрую и совершенно нелюбознательную. Та рада-радешенька вязать день напролет, не поднимая взгляд к небесам и не гадая, что же там за поворотом, за холмами.
        Но Аделин не умеет быть такой, как Изабель. Ей не нравится так себя вести. Аделин хочется лишь поехать в Ле Ман и глазеть там на людей, любоваться поделками, пробовать еду, открывать что-то новое, о чем она прежде не слыхала.
        - Ну пожалуйста, - умоляет Аделин, глядя, как отец взбирается в повозку.
        Надо было укрыться среди товара в надежном месте под попоной. Однако уже слишком поздно. Аделин тянется к колесу, но мать хватает ее за руку и тащит назад.
        - Довольно, - строго говорит она.
        Отец смотрит на них, а потом отводит взгляд. Повозка трогается с места, Аделин пытается вырваться и догнать ее, но рука матери снова взлетает в воздух и на сей раз обжигает дочери щеку.
        На глаза наворачиваются слезы, на щеке расцветает румянец, который позже сменит синяк, и суровый голос матери оглушает еще одним ударом:
        - Ты больше не дитя.
        И Аделин понимает, вернее, не понимает, а чувствует - ее наказывают как будто за то, что она выросла.
        Она так злится, что хочет умчаться прочь. Схватить вязание матери и швырнуть в очаг, разбить все заготовки в мастерской отца!
        Но вместо этого она смотрит, как повозка поворачивает за угол и исчезает за деревьями. Схватившись за кольцо на шее, Аделин ждет, пока мать отпустит ее и велит помочь по хозяйству.
        И тогда Аделин отправляется на поиски Эстель. Эстель, которая все еще молится старым богам.
        Лет в пять или в шесть Аделин первый раз увидела, как та бросила в реку каменную чашу. Чаша была очень красивой, с кружевным узором по бокам, а Эстель просто взяла и кинула ее в воду, любуясь брызгами. Она стояла с закрытыми глазами, ее губы шевелились.
        Аделин подстерегла старуху - да, Эстель была старой, всегда была такой, - и по пути домой та объяснила, что молилась богам.
        - О чем?
        - Мари никак не может разродиться, - сказала Эстель. - Я попросила речных богов сгладить младенцу путь. Они это умеют.
        - А зачем ты отдала им чашу?
        - Боги ненасытные, Адди, вот почему.
        Адди. Уменьшительное имя, которое мать презрительно называет «мальчишечьим». А вот отец любит так называть дочурку, но только наедине.
        Это имя звенит в ее костях точно колокол. Имя, что подходит ей куда больше, чем Аделин.
        Эстель она находит в саду, где та скрючилась, точно сломанная ветка среди разросшихся плетей кабачка, колючих зарослей ежевики.
        - Адди, - произносит старуха, даже не подняв взгляда.
        На дворе осень, земля усеяна семенами фруктов, что не успели вызреть как полагается. Адди пинает их носком башмака.
        - Как ты говоришь с ними? - спрашивает она. - Со старыми богами. Ты призываешь их по имени?
        Эстель выпрямляется, и ее суставы хрустят, словно сухие ветки. Если вопрос ее и удивляет, она этого не показывает.
        - У них нет имен.
        - Ты знаешь заклинание?
        Эстель ехидно смотрит на нее.
        - Заклинания для ведьм, а их часто сжигают на костре.
        - Как тогда ты молишься?
        - Приношу дары и хвалу, но даже тогда они непостоянны. Боги не обязаны отвечать.
        - И что же делать?
        - Продолжать.
        Адди задумчиво покусывает щеку изнутри.
        - Сколько всего богов, Эстель?
        - Столько, сколько у тебя вопросов, - отвечает старуха без насмешки.
        Надо лишь помолчать, затаить дыхание и дождаться, пока Эстель смягчится. Это как, постучавшись к соседям, смиренно стоять у двери, зная, что кто-то есть дома. Когда слышишь шаги, тихий скрежет замка и понимаешь - вот-вот откроют.
        Эстель вздыхает.
        - Старые боги повсюду. Плавают в реке, растут на поле, щебечут в лесу. Они в солнечном свете, что ласкает пшеницу, и под молодыми деревцами весной, в виноградных лозах, обвивающих стену церкви. Они просыпаются на границе дня и ночи - на рассвете и в сумерках.
        Адди прищуривается.
        - Ты меня научишь? Научишь, как к ним обращаться?
        Аделин Ларю не только умна, но и упряма. Старуха вздыхает и начинает пробираться через сад к дому, а девчушка следует за ней, боясь, что, если Эстель уйдет без ответа, разговор будет окончен. Но она поворачивается, обращая к Адди морщинистое лицо.
        - Есть правила.
        Адди ненавидит правила, но знает, что порой без них не обойтись.
        - Какие, например?
        - Ты должна проявить перед ними смирение. Предложить дар. Что-то ценное для тебя. И быть осторожна в своих просьбах.
        Адди ненадолго задумывается.
        - И все?!
        Лицо Эстель темнеет.
        - Старые боги, может, и всемогущи, но отнюдь не добры и не милосердны. Они капризны, переменчивы, словно свет луны на воде или тени в грозу. Если ты все же хочешь их призвать, берегись: проси осмотрительно и готовься заплатить. - Она нависает над Адди, накрывая ее своей тенью. - Запомни: какое бы несчастье тебе ни грозило, как бы ты ни отчаялась, никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
        Два дня спустя, когда возвращается отец и привозит пачку пергамента и обмотанную веревкой связку черных графитовых стержней, первое, что делает Аделин, - выбирает лучший и втыкает его в землю на задворках сада. И просит, чтобы в следующий раз отец взял ее на ярмарку с собой.
        Если боги и слышат, то вида не подают.
        На ярмарку Адди с тех пор не ездит.
        V
        ВЕСНА 1707
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Моргнешь, и годы опадают словно листья.
        Аделин уже шестнадцать. Все говорят о ней как о летнем цветке, который нужно сорвать и поставить в вазу. Будто ее предназначение - расцвести, а затем сгнить. Взять хоть Изабель: все ее мечты - о семье, а не о свободе. Похоже, она довольна недолгим цветением и последующим увяданием.
        Вот уж нет. Аделин лучше станет деревом, как Эстель. Если нужно пустить корни, она предпочла бы остаться среди дикой природы, не дать себя срубить. Жить в одиночестве, расти под открытым небом, чем пойти на дрова, что согреют чужой очаг.
        Адди ставит корзину с бельем на бедро, взбирается на холм, откуда по заросшему бурьяном склону спускается к реке. У берега она опрокидывает корзину, выбрасывая грязную одежду прямо в траву. Среди юбок, фартуков и исподнего, словно секрет, прячется пачка пергамента. Не та, первая, - Адди собирала их год за годом, стараясь заполнить каждый дюйм пространства, использовать пустую страницу на всю катушку. Но все они похожи на тонкую свечу в безлунную ночь, что всегда слишком быстро гаснет. Способствует и то, что время от времени она приносит рисунки в дар.
        Адди сбрасывает башмаки и откидывается на склон, примяв юбки. Проводит ладонью по сорной траве и нащупывает истрепанный уголок бумаги - один из своих любимых рисунков. На прошлой неделе сразу после рассвета она свернула его квадратом и зарыла на отмели. Посеяла свой дар, точно зернышко или обещание. Жертву.
        Аделин все еще молится новому Богу, когда обязана это делать, однако, пока родители не видят, поклоняется и старым богам. Это проще простого: прячешь одного за щекой, словно вишневую косточку, и беседуешь с другими.
        До сих пор ей никто не ответил. Однако Аделин уверена, что они слушают.
        Когда прошлой весной Жорж Каро начал по-особенному на нее посматривать, Адди помолилась, чтобы он отвратил свой взор. И Джордж стал поглядывать на Изабель, которая вышла за него замуж и понесла первого ребенка, познав все сопутствующие тяготы.
        Прошлой осенью Арно Тюль ясно выразил свои намерения, и Аделин помолилась, чтобы он нашел себе другую невесту. Этого не произошло, однако зимой бедолага захворал и умер. Аделин страшно устыдилась облегчения, которое испытала, узнав об этом, но отнесла еще безделушек к реке.
        Она молилась, и кто-то, наверное, ее слышал, поскольку Адди все еще была свободна. Свободна от ухаживаний, от брака, от всего, да только не от Вийона. До поры Адди оставили в покое, и она взрослеет. И мечтает.
        Аделин сидит на склоне, держа альбом на коленях. Из кармана она выуживает кисет на веревке. Внутри, как монетки в рыночный день, гремят кусочки угля и несколько почти стертых драгоценных карандашей.
        Сначала Аделин обматывала грифели клочком тряпицы, чтобы пальцы не пачкались, но потом отец смастерил узкие деревянные полоски, в которые можно было вставлять стержни, и показал, как держать маленький нож и остро заточить уголь.
        Рисунки стали более четкими, контуры резкими, детали подробными. Картины расцветали на бумаге словно пятна - пейзажи Вийона, портреты жителей. Очертания прически матери, глаза отца, руки Эстель… А вот и спрятанный в сгибы и края каждой страницы секрет Аделин.
        Ее незнакомец.
        Каждый свободный кусочек заполнен им. Это лицо Аделин рисует так часто, что ее рука движется совершенно бессознательно, линии появляются сами по себе. Она может нарисовать его по памяти, хотя они никогда не встречались.
        В конце концов, он всего лишь плод ее воображения. Спутник, придуманный, во-первых, со скуки, а во-вторых, от тоски. Мечта, призванная разбавить одиночество.
        Аделин не помнит, когда это началось, но однажды она окинула взглядом деревню и задумалась, чего хочет.
        У Арно красивые глаза, но безвольный подбородок.
        Жак высокий, но блеклый, как придорожная пыль.
        Жорж сильный, но у него грубые руки, а повадки и вовсе как у деревенщины.
        Поэтому Аделин собрала черты, которые находила приятными, и создала нечто новое.
        Незнакомца.
        Сначала это казалось просто игрой, но чем больше Аделин его рисовала, тем увереннее становились линии, сильнее нажим карандаша.
        Темные кудри. Светлые глаза. Упрямый подбородок. Покатые плечи и изогнутые, словно лук Купидона, губы. Мужчина, которого она никогда не встретит, жизнь, которой никогда не узнает, мир, о котором может только мечтать…
        Когда ее одолевает беспокойство, Аделин достает рисунки и гладит пальцами теперь уже знакомые черты. А в часы бессонницы думает о нем. Не о высоких скулах или оттенке зелени, которым она наделила его глаза, но о голосе, прикосновении. Лежит и представляет, что он рядом, длинные пальцы вырисовывают невидимые узоры на ее коже.
        Он знает много историй.
        Не тех, которые обычно рассказывал отец - о рыцарях и королевствах, принцессах и ворах.
        Не простые сказки и предупреждения не пересекать запретную черту, а такие истории, что кажутся правдой.
        Описания дорог, сверкающих городов, мира, лежащего за пределами Вийона. Слова, что Аделин вкладывает в уста незнакомца, наверняка полны неточностей и лжи, однако звучат они так чудесно, так правдиво.
        «Если бы ты только видела», - говорит он.
        «Я бы все за это отдала», - отвечает Аделин.
        «Когда-нибудь, - обещает незнакомец. - Когда-нибудь я тебе покажу. Ты все это увидишь своими глазами».
        Слова, даже произнесенные мысленно, ранят. Игра превращается в желание - слишком искреннее чувство, слишком рискованное. И поэтому Аделин в своем воображении переводит тему в безопасное русло.
        «Расскажи мне о тиграх», - просит она.
        О гигантских кошках Аделин слышала от Эстель, а той поведал каменотес, что путешествовал в кибитке вместе с женщиной, которая клялась, мол, сама видела это животное.
        Незнакомец улыбается, взмахивает сужающимися к кончикам пальцами и пускается в повествование о диковинных зверях - их шелковистой шерсти, острых зубах, яростном рыке.
        Позабытое белье валяется на насыпи рядом с Аделин. Одной рукой она рассеянно покручивает деревянное кольцо, другой - рисует глаза незнакомца, рот, линию обнаженных плеч, каждым касанием вдыхая в него жизнь, каждым штрихом сочиняя новую историю.
        Расскажи о танцах в Париже.
        Расскажи о плавании по морю.
        Расскажи мне все.
        Ничего опасного или стыдного в этом нет. Аделин слишком молода. Все юные девушки склонны к мечтаниям. «Она повзрослеет», - говорят родители, однако Аделин лишь крепко цепляется за упрямую надежду на нечто большее.
        Мир должен расширяться, но вместо этого Аделин чувствует, как он сжимается, опутывая ее цепями по рукам и ногам.
        Плоские линии ее тела начинают обретать выпуклости. И вот уже угольная крошка под ногтями выглядит неуместно, как и мысль о том, что одиночество предпочтительнее общества Арно, или Жоржа, или любого другого мужчины.
        Аделин не в ладах со всем на свете, ей нигде нет места, она - оскорбление своего пола, упрямое дитя в теле женщины. Голова всегда опущена, руки крепко стискивают пачку пергамента, словно та - путь к спасению.
        Когда она все же поднимает взгляд, он неизменно упирается в окраины деревушки.
        - Мечтательница, - ворчит мать.
        - Мечтательница, - горюет отец.
        - Мечтательница, - предостерегает Эстель.
        Но Аделин кажется, что в этом нет ничего плохого. Пока она наконец не пробуждается.
        VI
        10 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        В перемещении по миру в одиночку есть своя гармония. Ты узнаешь, без чего можно и нельзя обойтись, какие простые потребности и маленькие радости определяют твою жизнь. Не еда, не крыша над головой, не основные телесные нужды - для Адди это роскошь, - а те вещи, благодаря которым сохраняешь рассудок. Они дарят удовольствие и делают жизнь сносной.
        Адди вспоминает отца и его резьбу по дереву. Как он счищал кору и кромсал брусок, обнажая форму, что скрывалась внутри. Микеланджело называл это ангелом в мраморе[3 - «Я видел ангела в куске мрамора. И резал камень, пока не освободил его». Микеланджело Буонарроти.], хотя Адди в детстве этого не знала. Отец говорил, в дереве сокрыта тайна. Он умел заставить дерево покориться - отсекал щепку за щепкой, кусочек за кусочком, пока не обнажится сущность. И знал, что такое зайти слишком далеко: срежешь чересчур много, и заготовка сломается в руках.
        У Адди было триста лет, чтобы попрактиковаться в отцовском искусстве, обкромсать самое себя и выяснить некоторые истины, осознать, без чего она не может существовать.
        И вот что она в итоге поняла: можно обойтись без еды - Адди не зачахнет; без тепла - холод ее не убьет. Однако без искусства, без чуда, без прекрасного она сойдет с ума. Уже сошла.
        Ей нужны истории.
        Истории - это способ сохранить себя. Чтобы тебя помнили. И забыли.
        Их можно поведать самыми разными способами: углем и песнями, картинами, стихами, фильмами.
        И книгами.
        С помощью книг, как выяснила Адди, можно прожить тысячи жизней. Или найти силы на одну очень длинную.
        Через два квартала от Флэтбуша она замечает на тротуаре знакомый складной столик зеленого цвета. За ним в колченогом кресле горбится Фред, уткнув покрасневший нос в книгу под названием «М - значит молчание». Как-то старик заявил (еще когда читал «З - значит злоба»), мол, намерен одолеть всю «Алфавитную серию» Сью Грифтон до того, как откинет копыта. Адди надеется, что у него все получится. Фреда терзает бесконечный кашель, и сидение на холоде только вредит. Но когда бы Адди ни появилась на этой улице, Фред всегда тут как тут.
        Он не улыбается и не треплется попусту. Все, что Адди о нем знает, она вытянула по ниточке за последние пару недель. Дело шло крайне медленно и с перебоями. Он вдовец, живет наверху, книги принадлежали его жене - Кэндес. Когда та умерла, Фред собрал их и вынес на продажу. Это все равно что отпускать ее по частям, продавая свое горе. Он сидит здесь потому, что боится умереть у себя в квартире в одиночестве. Боится, что его не найдут - о нем попросту не вспомнят.
        - Если я сыграю в ящик прямо тут, - говорит он, - хоть кто-нибудь да заметит.
        Фред - угрюмый старикашка, но Адди он нравится. За его брюзгливостью скрывается горечь, сдержанность скорби.
        Адди подозревает, что на самом деле он не хочет распродавать книги.
        Фред не назначил за них цену, прочел всего несколько, а ведет себя иногда так грубо, говорит таким ледяным тоном, что распугивает покупателей. Однако они все равно подходят и разбирают товар. Но всякий раз, когда кажется, что выбор книг стал меньше, появляется новая коробка, и ее содержимое восполняет зияющие пустоты. В последние пару недель Адди стала замечать новые обложки среди старых, свежие издания, а также карманные брошюры потрепанного вида, но с целыми корешками. Любопытно - покупает ли их сам Фред, или прохожие начали пополнять его странную коллекцию.
        Адди замедляет ход, пробегаясь пальцами по переплетам. Выбор здесь словно попурри нестройных нот. Триллеры, биографии, романы, в основном потрепанная популярная литература, иногда попадаются глянцевые твердые корешки.
        Адди сто раз внимательно изучала все богатство, но сегодня просто цепляет крайнюю книгу легким и быстрым, как у иллюзиониста, жестом. Несложный фокус. Неустанная практика привела к совершенству. Адди сует книгу под мышку и продолжает путь.
        Старик никогда не поднимает взгляд.
        VII
        10 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        У края Проспект-парка кучкой старых кумушек гнездятся рыночные ларьки. Число киосков с белыми козырьками на зиму сократилось, а теперь опять стало расти. На прилавках с корнеплодами, хлебом, мясом и прочими устойчивыми к холодам продуктами тут и там появляются цветные вкрапления - новые товары.
        Адди лавирует между покупателями, держа путь к маленькой белой палатке под названием «Проснись и пой», что притулилась у центральных ворот парка. Там торгуют кофе и выпечкой две сестры, которые напоминали Адди Эстель, если бы ту поделить на двоих женщин: одну оставить с тем же темпераментом, а другую сделать мягче, добрее, просто человеком, прожившим иную жизнь.
        Сестры круглый год торчат на своем месте - и в снег, и в жару, нечто постоянное в бесконечной суете города.
        - Здравствуй, милая, - улыбается Мел, обладательница широких плеч и буйных кудрей.
        Она очень приветливая: всякому кажется, что ему здесь рады. Адди нравится исходящее от Мел уютное тепло, хочется закутаться в него, как в любимый поношенный свитер.
        - Что закажешь? - интересуется Мэгги, та, которая старше и стройнее.
        На первый взгляд кажется, что она редко улыбается, но морщинки вокруг ее глаз опровергают эти подозрения.
        Адди заказывает большой кофе и пару маффинов, черничный и шоколадный, протянув скомканную десятку, которую нашла на столе у Тоби. Конечно, можно было бы стащить что-нибудь на рынке, но Адди нравятся уютная палатка и старушки-владелицы.
        - Есть десятицентовик? - спрашивает Мэгги.
        Адди выуживает из кармана мелочь, достает несколько четвертаков, затем пять центов и вдруг нащупывает кое-что еще. Деревянное кольцо снова на месте, теплое среди холодного металла. Коснувшись его пальцами, Адди сжимает зубы. Это словно назойливая мыслишка, от которой невозможно избавиться. Адди перебирает монетки, стараясь не трогать кольцо и сопротивляясь желанию зашвырнуть его в заросли травы. Она знает, что ничего этим не добьется. Кольцо всегда возвращается.
        Мрак шепчет ей на ухо, обвивая горло руками, словно шарфом:
        «Я всегда с тобой».
        Адди вытаскивает десять центов и прячет остальное в карман.
        Мэгги вручает ей сдачу: четыре доллара.
        - Откуда ты, солнышко? - спрашивает Мел, замечая в произношении Адди слабый акцент.
        Теперь он почти исчез: Адди лишь иногда проглатывает «с» и немного смягчает «т». За долгие годы ей так и не удалось до конца с ним распрощаться.
        - Много где побывала, - отвечает она, - но родом я из Франции.
        - Oh-la-la, - протяжно тянет Мел с четким бруклинским прононсом.
        - Держи, милая, - говорит Мэгги, передавая Адди пакет с выпечкой и высокий бумажный стакан.
        Она хватает его, с наслаждением грея замерзшие пальцы. Кофе крепкий и черный, Адди делает глоток, внутри разливается тепло, и вот она уже снова в Париже, в Стамбуле, в Неаполе.
        Глоток воспоминаний…
        Адди направляется к воротам парка.
        - Au revoir![4 - До свидания (франц.).] - выкрикивает вслед Мел, старательно выговаривая каждую букву, и Адди улыбается в плывущий от кофе пар.
        В парке воздух прохладен и свеж. Солнце взошло, но как бы оно ни пригревало, холодно еще по-зимнему. Адди выискивает солнечное местечко и опускается на покрытый травой склон под безоблачным небом.
        Кладет поверх бумажного пакета черничный маффин и попивает кофе, разглядывая книгу, которую позаимствовала со стола Фреда. Адди не удосужилась посмотреть, что же схватила, но теперь ее сердце замирает при виде потертой мягкой обложки с названием на немецком языке.
        «Kinder und Hausmarchen», Bruder Grimm.
        Сказки братьев Гримм.
        Немецкий Адди подзабыла. Он ютится в самом уголке памяти, которым она не пользовалась со времен войны. И вот Адди счищает с него пыль, зная, что язык как ни в чем не бывало лежит нетронутым под слоем грязи, стоит лишь ее смахнуть. Таков дар памяти. Она перелистывает хрупкие страницы, спотыкаясь взглядом о слова.
        Давным-давно Адди любила такие сказки. В детстве, когда мир был маленьким, а она мечтала о распахнутых дверях.
        Но теперь Адди слишком хорошо понимает, о чем эти истории. Сказки о простаках, что совершают глупости, предостерегающие легенды о богах и чудовищах, а еще о жадных смертных, которые желают слишком многого, а потом не могут понять, что потеряли. Пока не придется заплатить сполна и не станет чересчур поздно требовать вернуть все назад.
        Голос, словно дым, заполняет ее грудь.
        Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
        Адди отбрасывает книгу прочь, закрывает глаза и опускается на траву, пытаясь насладиться теплом солнца.
        VIII
        29 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Аделин хотела быть деревом. Расти себе как вздумается, не принадлежать никому - лишь земле под ногами и небу над головой, как Эстель. У нее будет необычная жизнь, возможно немного одинокая, зато своя собственная. Она будет принадлежать лишь самой себе.
        Но деревушки вроде Вийона опасны.
        Моргнешь - и минул год.
        Еще моргнешь - и пяти как не бывало.
        Эта деревня словно щель между валунами - достаточно широка, чтобы затеряться. В таких местах время незаметно утекает и размывается. Исчезают месяцы, годы, даже целая жизнь. Здесь рождаются и ложатся в землю на одном и том же пятачке.
        Аделин собиралась стать деревом, но в ее жизнь вошли Роже и его жена, Полин. Они выросли вместе, поженились, а потом их брак сгинул в мгновение ока, быстрее, чем вы успели бы зашнуровать ботинки.
        Тяжелая беременность, губительные роды, две смерти вместо одной новой жизни.
        Из четырех малышей осталось трое. Над могилой еще не остыла земля, а отец уже ищет новую жену, мать своим детям, новую жизнь ценой единственной и неповторимой жизни Аделин.
        Разумеется, она сказала «нет».
        Аделин двадцать три - слишком стара для замужества. Двадцать три - треть жизни пропала зря. Двадцать три - и ее дарят словно призовую свиноматку мужчине, которого она не любит, не хочет и даже не знает.
        Она сказала «нет» и выяснила цену этого слова. Оказалось, как и Эстель, она принадлежит деревне, и теперь деревня требует свое.
        Мать заявила, что это ее долг.
        Отец объяснил, что это удача, только Аделин не поняла, для кого.
        Эстель промолчала, поскольку знала, что у Аделин нет выбора в этой нечестной сделке. Такова женская доля: покориться обычаю и знать свое место.
        Она должна была вырасти деревом, а вместо этого пришли люди, размахивающие топором. И отдали ее.
        В ночь перед свадьбой Аделин лежит без сна и мечтает о свободе. Бежать. Украсть отцовскую лошадь - пусть это полное безумие. Она тронулась умом настолько, что готова и на это.
        Но Аделин просто молится.
        Она молилась со дня помолвки. За это время половину своих пожитков она утопила в реке, а другую зарыла на поле или закопала в грязь на склоне холма среди кустарника, там, где деревня встречается с лесом. Теперь время заканчивается, и подношений почти не осталось.
        Она лежит в темноте, покручивает деревянное кольцо на кожаном шнурке и размышляет, не выйти ли в ночь, не помолиться ли. Однако Аделин помнит грозное предостережение Эстель о тех, кто может ответить. Поэтому она складывает ладони и обращается к Богу своей матери. Просит о помощи, о чуде, о выходе. А в самый темный час даже умоляет о смерти Роже - все что угодно, лишь бы спастись.
        На мгновение Аделин испытывает вину, но тут же всасывает это чувство обратно, как воздух, который только что выдохнула, и ждет.

* * *
        Утро разбивается как яичный желток, выплескивая желтый свет на поле. Аделин, так и не сомкнув глаз, ускользает из дома еще до рассвета. Она петляет по высокой траве за огородами; юбки пропитываются водой. Аделин вязнет в тяжелой ткани, сжимая в руке любимый карандаш. Ей жаль с ним расставаться, но время почти вышло, и дарить больше нечего.
        На поле она вонзает острый кончик карандаша во влажную почву.
        - Помогите мне, - шепчет Аделин траве, озаренной солнечным светом. - Я знаю, вы тут. Знаю - вы слышите. Пожалуйста, пожалуйста…
        Но трава - это просто трава, а ветер - просто ветер. Никто не отвечает. Адели прижимается лбом к земле и рыдает.
        В Роже нет ничего плохого.
        Но и ничего хорошего. У него нездоровая бледная кожа, тонкие светлые волосы, а голос - точно дуновение ветра. Он берет Аделин за руку и еле сжимает ее, склоняет к ней голову, обдавая затхлым дыханием.
        Аделин же - овощ, что слишком долго рос на грядке. Кожура зачерствела, а сердцевина задеревенела, она так пожелала сама, но оказалось, все это лишь для того, чтобы ее выкопали и употребили в пищу.
        - Я не хочу за него замуж! - яростно шепчет она, цепляясь за поросшую сорняками землю.
        - Аделин! - кричит ее мать, точно окликает заблудшую овцу.
        Аделин поднимается, опустошенная гневом и горем. Когда она входит в дом, мать замечает лишь руки, заляпанные грязью, и велит дочери отмыть их в тазу. Аделин вычищает почву из-под ногтей, а щетка кусает ее за пальцы.
        - Что подумает твой муж! - пеняет ей мать.
        Муж.
        Это слово будто жерновой камень, такое же неподъемное и холодное.
        - Ничего, вот родишь деток, и станет не до беготни.
        Аделин снова вспоминает Изабель и пару мальчишек, цепляющихся за ее юбки. Третий малыш спит в корзине возле очага. Когда-то они вместе строили мечты, а теперь Изабель за два года постарела на все десять. Она всегда кажется уставшей, а там, где на щеках от смеха цвел румянец, темнеют провалы.
        - Замужество пойдет тебе на пользу, - говорит мать.

* * *
        День проходит как оглашение приговора. Солнце клонится к горизонту, словно коса падает на беззащитную шею. Аделин почти слышит свист лезвия, когда мать принимается укладывать ее волосы в корону, вплетая цветы вместо драгоценных камней. Ее платье - простое и светлое, но Аделин оно кажется таким тяжелым, будто сшито из кольчуги.
        Ей хочется кричать.
        Но вместо этого она хватается за деревянное кольцо на своей шее, словно пытается обрести равновесие.
        - Не забудь снять перед церемонией, - велит мать, и Аделин кивает, крепче стискивая пальцы.
        Из сарая, весь в стружке, пропахший древесным соком, приходит отец. Он кашляет, и слабый хрип отдается в его груди, точно рассыпавшиеся семена. Отец давно мучается этим кашлем, но не позволяет семье даже упоминать о нем.
        - Ты почти готова? - спрашивает он.
        Какой глупый вопрос.
        Мать говорит о свадебном ужине, словно тот уже начался и закончился. Аделин смотрит в окно на заходящее солнце и не прислушивается, но в голосе матери звучат веселье и довольство. Даже отец смотрит с облегчением. Их дочь пыталась проторить собственный путь, но отныне все налаживается, упрямая жизнь возвращается в колею, сворачивает на правильную дорогу.
        В доме чересчур тепло, застоявшийся воздух неподвижен, Аделин нечем дышать.
        Наконец звонят церковные колокола - гулко, как на похоронах. Аделин заставляет себя подняться. Отец берет ее за руку. Лицо у него печальное, но хватка жесткая.
        - Ты полюбишь своего мужа, - говорит он, но слова больше похожи на просьбу, чем на обещание.
        - Ты будешь хорошей женой, - говорит мать, и ее слова больше похожи на приказ, чем на просьбу.
        И вдруг в дверях появляется Эстель, одетая так, словно у нее траур. А почему нет? Эта женщина научила Аделин безумным мечтам, забила ее голову мыслями о свободе и несговорчивых богах, раздула угли надежды и позволила поверить, что жизнь может принадлежать ей самой.
        Свет за седой макушкой Эстель почти угас.
        «Время еще осталось, - говорит себе Аделин, - но оно улетучивается все быстрее с каждым вздохом. Время…» Она часто слышала, что его описывают как нечто равномерное и постоянное, будто песок в часах. Только это ложь, ведь Аделин чувствует, как оно, ускоряясь, обрушивается на нее. В груди раздается тревожный барабанный грохот, тропинка, ведущая наружу, непрерывной темной линией устремляется прямо к деревенской площади. На противоположном краю затаилась в ожидании церковь, светлая и незыблемая, точно надгробие. Аделин знает - если она войдет туда, обратно уже не выйдет.
        Грядущее промчится мимо так же, как прошлое, только все будет еще хуже, потому что исчезнет свобода. Останется лишь супружеское ложе да смертное, возможно, между ними - роды. А потом Аделин умрет, будто никогда и не жила.
        Не будет Парижа. Никакого зеленоглазого любовника, никаких плаваний на кораблях в дальние страны, никаких чужих небес. Никакой жизни за пределами Вийона.
        Вообще никакой жизни, если только…
        На тропинке Аделин вырывает руку из отцовской хватки и останавливается. Мать следит за ней, словно дочь собирается сбежать. Именно этого и хочет Аделин, однако понимает - это невозможно.
        У нее кружится голова.
        - Я приготовила мужу подарок, - вдруг вспоминает Аделин, - только оставила в доме.
        Мать смягчается, одобрительно кивает.
        Отец, заподозривший неладное, замирает на месте.
        Эстель прищуривает глаза. Она знает.
        - Пойду принесу… - Аделин поворачивает к двери.
        - Я с тобой, - спохватывается отец, и сердце Аделин замирает, а пальцы дергаются.
        Но Эстель его останавливает.
        - Жан, - вкрадчиво говорит она, - Аделин не может быть одновременно женой и твоей дочерью. Теперь она взрослая женщина, а не ребенок, за которым глаз да глаз.
        Отец всматривается в лицо Аделин и вздыхает:
        - Поспеши.
        Аделин уже умчалась.
        Назад по тропинке, мимо двери в дом, через комнаты на противоположную сторону к открытому окну, оттуда на поле и к дальней полосе леса.
        Восточную окраину деревни охраняют озаренные солнцем деревья. Их уже окутала тень, хотя свет еще не угас, время пока осталось.
        - Аделин! - зовет отец, но та не оглядывается.
        Она взбирается на окно и вываливается из него, цепляясь свадебным платьем за раму, а потом пускается бежать со всех ног.
        - Аделин, Аделин! - кричат вслед голоса, но с каждым ее шагом становятся тише.
        Вскоре Аделин пересекает поле, врывается в лес, ломая кустарник, и падает на колени прямо в жирную летнюю грязь. Стискивает в кулаке деревянное кольцо, оплакивая потерю еще до того, как снимает через голову кожаный шнурок.
        Ей не хочется приносить его в жертву, но Аделин уже отдала земле все, что у нее было, и ни один из богов не ответил. Только кольцо и осталось. Солнце садится, деревня зовет, а Аделин отчаянно пытается сбежать.
        - Пожалуйста, - прерывающимся голосом шепчет она, зарывая кольцо в поросшую мхом землю. - Я сделаю что угодно.
        Над головой бормочут деревья, а затем затихают, словно тоже ждут. Аделин молится богам Вийонского леса, всем и каждому, кто готов слушать. Ее жизнь не может быть такой. Есть нечто большее.
        - Ответьте же мне, - умоляет она. Свадебное платье пропитывается влагой.
        Аделин зажмуривает глаза и изо всех сил напрягается, пытаясь услышать, но единственный звук - ее собственный голос на ветру и имя, эхом отдающееся в ушах.
        - Аделин!
        - Аделин…
        - Аделин…
        Аделин пригибает голову к земле, сгребая в горсти темную почву, и кричит:
        - Ответь!
        Тишина смеется над ней.
        Аделин прожила здесь всю жизнь и ни разу не слышала, чтобы в лесу было так тихо.
        Ее пронизывает холод; Аделин не знает - исходит ли он от леса или из ее собственных костей, заставляя отказаться от последней битвы. Веки Аделин по-прежнему закрыты, поэтому она не видит, что солнце уже скрылось за деревней и сумерки уступили место темноте.
        Аделин молится и не замечает ничего.
        IX
        29 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Раздается звук - низкий грохот, глубокий и отдаленный, словно гром.
        Смех.
        Аделин открывает глаза и наконец замечает, что последние лучи солнца исчезли. Она поднимает взгляд, но ничего не видит.
        - Кто здесь?..
        Смех переходит в голос, что раздается где-то позади Аделин.
        - Не опускайся на колени, - говорит он. - Встань, дай себя разглядеть.
        Она вскакивает и поворачивается, но вокруг лишь тьма - безлунная ночь после захода солнца. И Аделин понимает, что совершила ошибку: это и есть один из богов, о которых предупреждала Эстель.
        - Аделин, Аделин! - доносится со стороны деревни. Звуки слабые и далекие, словно шум ветра.
        Она прищуривается, вглядываясь в тени между деревьями, но не видит никаких очертаний фигуры, ни самого бога, только его голос, он так близко, что обдает дыханием ее щеку.
        - Аделин, Аделин, - передразнивает он. - Они зовут тебя.
        Она снова разворачивается, но видит лишь густую тень.
        - Покажись! - велит Аделин резким и хриплым, словно хруст ветки, голосом.
        Что-то задевает ее плечо, касается запястья, прижимается к ней как любовник.
        Аделин тяжело сглатывает.
        - Кто ты?
        Прикосновения тени исчезают.
        - Кто я? - с иронией переспрашивает бархатный голос. - Зависит от того, во что ты веришь.
        Голос раскалывается, двоится, гремит в ветках деревьев и змеится по мху, накладывается сам на себя, покуда не оказывается везде.
        - Скажи мне - мне - мне, - эхом разносится он, - я дьявол - дьявол - дьявол - или тьма - тьма - тьма? Я монстр - монстр - монстр - или бог - бог - бог - или…
        Лесные тени сгущаются, словно грозовые тучи. Но когда струйки дыма оседают, их края обретают четкие линии, очерчивают мужской силуэт, подсвеченный огнями деревни, что горят у него за спиной.
        - Может, я такой? - произносят идеальные губы.
        Тень открывает изумрудные глаза под черными бровями, на лоб падают черные кудри, обрамляя слишком знакомое Аделин лицо.
        Это лицо она тысячи раз вызывала в своем воображении, воплощая карандашом, углем и даже во снах.
        Это незнакомец. Ее незнакомец.
        Аделин знает, что это какой-то фокус, лишь призрак в облике юноши, однако у нее все равно перехватывает дыхание. Сгустившийся мрак опускает взгляд вниз, на свою фигуру, словно видит себя впервые, и, похоже, зрелище ему нравится.
        - Ах, значит, девушка все же во что-то верит… - Зеленые глаза смотрят на Аделин. - Что ж… Ты звала, и я пришел.
        Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
        Аделин прекрасно это знает, но больше никто не отозвался. Он единственный, кто может помочь.
        - Ты готова заплатить?
        Заплатить.
        Принести жертву.
        Кольцо.
        Упав на колени, Аделин шарит по земле, нащупывает кожаный шнурок и хватает кольцо отца. Она протягивает богу испачканный грязью деревянный ободок, и незнакомец подходит ближе. Хотя выглядит он человеком из плоти и крови, двигается все равно как тень. Единственный шаг - и он уже рядом, заслоняет обзор. Одну руку бог кладет на кольцо, а другую на щеку Аделин. Большой палец поглаживает веснушку под глазом - краешек ее созвездия.
        - Дорогая, - говорит мрак, забирая подношение, - мне не нужны безделушки.
        Деревянный ободок в его руке рассыпается и превращается в дым. Аделин задушенно всхлипывает: терять кольцо и без того больно, но еще больнее видеть, как оно исчезает с лица земли - словно грязь смыли с кожи. Но если и этого дара недостаточно, что же тогда?
        - Пожалуйста, - умоляет Аделин, - я отдам что угодно.
        Вторая рука тени все еще лежит на ее щеке.
        - Думаешь, я чего-то от тебя хочу, - говорит он, приподнимая ее подбородок. - Но я беру плату только одной монетой.
        Мрак склоняется еще ниже, зеленые глаза его невозможно яркие, а голос мягкий, точно шелк.
        - Я покупаю лишь души.
        Сердце Аделин пускается вскачь. Она представляет мать, которая стоит на коленях в храме и говорит о Боге и Небесах, слышит отца - он рассказывает ей сказки о загаданных желаниях. Думает об Эстель - старуха ни во что не верит, кроме дерева, что вырастет над ее костями. Душа, сказала бы она, всего лишь семя, возвращенное в почву. Хотя именно Эстель предостерегала ее от тьмы.
        - Аделин, - шепчет мрак, и ее имя вязнет у него на зубах, будто мох, - я пришел. А теперь скажи, зачем ты меня звала.
        Аделин так долго ждала этой встречи, его появления, возможности попросить, что поначалу слова ее подводят.
        - Я не хочу замуж.
        Признавшись, она ощущает собственное ничтожество. Ее жизнь кажется ей ничтожной, и этот приговор отражается в глазах бога. Он как бы говорит - и все?!
        Но нет, это не все, есть нечто большее.
        - Я не хочу никому принадлежать, - с внезапной горячностью признается Адди. Эти слова точно распахивают шлюз, и из нее выливается остальное. - Никому, кроме себя самой. Я хочу свободы. Свободно жить, найти собственный путь, любить или остаться в одиночестве - по крайней мере, это будет мой выбор. Я устала от отсутствия выбора, меня пугают годы, что буквально проносятся под ногами! Не хочу умирать так, как жила - это и не жизнь вовсе.
        Тень нетерпеливо ее перебивает:
        - Зачем ты рассказываешь, чего не хочешь? - Его рука скользит в ее волосах, хватает за шею, притягивает ближе. - Лучше скажи, о чем больше всего мечтаешь.
        Аделин поднимает на него взгляд.
        - Хочу получить шанс жить. Хочу быть свободной. - Она думает о прошедших годах. Моргнешь - и полжизни утекло. - Хочу больше времени.
        Мрак внимательно ее рассматривает. Зеленые глаза меняют оттенок - становятся то цвета весенней травы, то летней листвы.
        - И сколько же тебе нужно?
        У Аделин голова идет кругом. Пятьдесят лет, сто - все ей кажется слишком мало.
        - Ах вот что, - ухмыляется мрак, правильно разгадав молчание. - Ты и сама не знаешь. - Зеленые глаза снова меняют цвет, на сей раз темнея. - Просишь неограниченного времени. Захотелось свободы без правил. Чтобы тебя ничто не связывало. Вздумалось жить по своему усмотрению.
        - Да, - кивает Аделин, задыхаясь от желания, но незнакомец недоволен.
        Он роняет руку, которой обнимал ее, и мгновенно оказывается в нескольких шагах - стоит, прислонясь спиной к дереву.
        - Мой ответ - нет, - произносит мрак.
        Аделин отшатывается, словно он ее ударил.
        - Что?! - Она так далеко зашла, отдала все, что имела, сделала свой выбор. Пути обратно - в прежнюю жизнь, в настоящее и прошлое без будущего - нет. - Ты не можешь отказаться!
        Темная бровь приподнимается, но во взгляде больше нет веселья.
        - Разве я джинн, связанный твоими желаниями? - Он отталкивается от дерева. - Или какое-то мелкое лесное божество из тех, кто довольствуется жалкими безделушками смертных? Я сильнее вашего Господа и древнее самого дьявола. Я - тьма меж звезд, я - подземные корни. Я - обещание и сила, в этой игре мои правила, я расставляю фигуры и выбираю время. И сегодня я отвечаю тебе «нет».
        Аделин, Аделин, Аделин!
        Огни за опушкой леса подступают ближе. В поле горят факелы. Это идут за ней.
        Тень бросает взгляд через плечо.
        - Отправляйся домой, Аделин. Возвращайся в свою жалкую жизнь.
        - Но почему? - всхлипывает она, хватая его за руку. - Почему ты мне отказываешь?
        Теплым и нежным касанием, так похожим на прикосновение дыма, он гладит ее по щеке.
        - Я не занимаюсь благотворительностью. Ты просишь слишком много. Сколько пройдет времени, пока ты насытишься? Когда я получу свое? Нет уж, я заключаю только конечные сделки, а ты предлагаешь иное.
        Позже она будет тысячи раз возвращаться к этому мгновению. В минуты отчаяния и сожалений, печали, жалости к себе и неукротимого гнева. И тогда Аделин поймет: она наложила на себя темные чары раньше, чем ее проклял он.
        Но здесь и сейчас Аделин видит лишь мерцающие огни факелов Вийона, зеленые глаза незнакомца, которого когда-то мечтала полюбить, и шанс на спасение, ускользающий вместе с касаниями его рук.
        - Хочешь конца? - решительно говорит она. - Тогда забирай мою жизнь, когда она мне надоест. Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна.
        Тень заинтригованно склоняет голову.
        Улыбка - точь-в-точь такая, как на рисунках, кривая, хранящая множество тайн, - озаряет его черты. А потом он притягивает Аделин к себе. Это объятия любовника. Он весь - дым и кожа, воздух и кость. Его рот прижимается к ее губам, и первое, что ощущает Аделин, - смена времен года, тот миг, когда сумерки уступают ночи. Затем поцелуй становится глубже, зубы тени плавно скользят по ее нижней губе, и к удовольствию примешивается боль, за которой на языке появляется медный вкус крови.
        - По рукам, - шепчет бог прямо ей в губы.
        А потом мир поглощает чернота, и Аделин падает.
        X
        29 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Аделин дрожит. Опускает взгляд вниз и понимает, что сидит на ложе из мокрой листвы. Секунду назад она падала - всего секунду, не успеешь сделать и вдоха, - но время, похоже, перескочило вперед.
        Незнакомец исчез, как и последние отблески света. Летнее небо, что проглядывает сквозь кроны деревьев, налилось бархатной тьмой, посреди которой сияет лишь низкая луна.
        Аделин поднимается на ноги, смотрит на свои чумазые руки, пытаясь отыскать сквозь грязь хоть какие-то признаки изменений.
        Но все будто бы осталось… по-прежнему. Может быть, слегка кружится голова, словно Аделин слишком быстро вскочила или выпила лишку вина натощак, но вскоре проходит и эта зыбкость, остается только ощущение, что мир перевернулся, но не упал, накренился, а затем восстановил равновесие и вошел в старую колею.
        Аделин касается языком губ, ожидая почувствовать вкус крови, но отметина, оставленная зубами незнакомца, исчезла, пропала, как и остальные следы его присутствия.
        Как узнать, подействовали ли чары? Аделин просила времени - целую жизнь. Ждать ли ей теперь год, три или пять, чтобы увидеть, появятся ли признаки старения? Может, взять нож и рассечь кожу - посмотреть, заживет ли та и как это произойдет? Но нет, неуязвимости Аделин не просила, и, если начистоту, она просто боится этого. Боится обнаружить, что ее кожа все так же уязвима, понять, что обещания тени просто ей приснились или, хуже того, оказались ложью.
        Аделин твердо уверена в одном: настоящая ее сделка или нет, она не откликнется на звон церковных колоколов и замуж за Роже не выйдет. Бросит вызов семье. Если понадобится - покинет Вийон. Она знает, что сделает все возможное, поскольку там, во тьме, была к этому готова. И, так или иначе, отныне ее жизнь будет принадлежать лишь ей самой.
        Эта мысль приводит ее в трепет. Страшась и волнуясь, Аделин выходит из леса.
        Лишь пройдя половину поля, она понимает, что в деревне стоит гнетущая тишина. И темнота.
        Не горят праздничные фонари, не звонят колокола, никто не выкрикивает ее имя.
        Аделин направляется домой, охваченная исступленным ужасом, и с каждым шагом тот все усиливается. К тому времени, как она добирается туда, голова у нее кружится от тревоги. Входная дверь отворена настежь, на дорожку льется свет, и Аделин слышит, как мать мурлычет на кухне, а отец рубит дрова за углом дома. Обычный поздний вечер, вот только он не должен быть обычным.
        - Maman! - окликает Аделин, переступая порог.
        Тарелка падает и разбивается об пол, и мать вскрикивает с перекошенным лицом - не от боли, а от неожиданности.
        - Чего тебе? - требовательно спрашивает она, и в ее голосе сквозит гнев, которого ждала Адди. А еще смятение.
        - Прости, - начинает та. - Знаю, ты, должно быть, злишься, но я никак не могла…
        - Да кто ты такая?! - шипит мать, и Аделин понимает, что ее сердитое лицо выражает отнюдь не гнев оскорбленной матери, а испуг.
        - Maman…
        Мать вздрагивает от одного лишь слова.
        - Убирайся из моего дома!
        Но Аделин подбегает к ней и хватает за плечи.
        - Что за глупости, это же я, А…
        Она хочет сказать - Аделин. Старается изо всех сил. Три слога произнести не так уж сложно, однако они вдруг становятся неодолимым препятствием. Уже после первого она начинает задыхаться и не может справиться со вторым. В горле словно застревает камень, и Аделин лишь безмолвно хватает ртом воздух.
        Она пытается опять произнести свое имя, на сей раз уменьшенный вариант - Адди, а затем фамилию - Ларю, но все тщетно. Слова застревают между разумом и языком. Однако в ту же секунду, когда Аделин делает вдох, чтобы сказать любое другое слово, оно рождается запросто, воздух наполняет легкие, и горло совершенно свободно.
        - Отпусти меня, - умоляет мать.
        - Что здесь творится? - требовательно вопрошает низкий и глубокий голос.
        Голос, что утешал Аделин ночами, когда она болела, рассказывал ей сказки, пока она сидела полу в мастерской отца.
        Сам он с охапкой дров стоит на пороге.
        - Папа… - бормочет Аделин, и тот отшатывается, будто его ударили.
        - Она сумасшедшая, - всхлипывает мать, - или злой дух.
        - Я ваша дочь! - настаивает Аделин.
        Отец морщится.
        - У нас нет детей.
        Это слова вонзаются в нее тупым ножом. Рана становится еще глубже.
        - Не может быть, - качает головой Аделин, не веря в нелепость происходящего. Каждый день и каждую ночь из своих двадцати трех лет она ночевала под этой крышей. - Вы же меня знаете!
        Как они могли ее не узнать? Аделин так похожа на родителей - глаза отца, подбородок матери, лоб, губы… Все черты почти точная копия. Они ведь тоже это видят, они должны!
        Однако для родителей это всего лишь очередное доказательство злых чар.
        Мать осеняет себя крестным знамением, руки отца обхватывают Аделин, и ей хочется прижаться к нему, окунуться в его тепло и силу, однако он лишь тащит ее к двери.
        - Нет… - умоляет она.
        Мать рыдает, прижав одну руку ко рту, другой сжимая деревянное распятие на шее. Она называет свою дочь порождением дьявола, чудовищем, сумасшедшей, а отец, ни слова не произнеся, крепко стискивает ее руку и вышвыривает из дома.
        - Уходи… - почти просящим тоном велит он.
        На лице его отражается печаль, но не та, что приходит вместе с узнаванием. Нет, так сожалеют о потерянных вещах, дереве, вырванном бурей, захромавшей лошади, резном орнаменте, испорченном неловким движением.
        - Пожалуйста, - молит она, - папа…
        Но он, помрачнев, выталкивает ее в темноту и захлопывает дверь, запирая дом на засов. В смятении, дрожа от ужаса, Аделин отшатывается. А потом поворачивается и мчится прочь.

* * *
        - Эстель… - тихо шепчет она, словно молитву. У дома же старухи кричит в полный голос: - Эстель!
        В хижине горит лампа. Когда Аделин подбегает к двери, у входа уже стоит Эстель, ожидая незваную гостью.
        - Кто ты? Чужеземка или злой дух? - осторожно вопрошает старуха.
        - Ни то, ни другое, - отвечает Аделин, представляя, как, должно быть, выглядит: платье разорвано, волосы растрепаны. Она выкрикивает слова точно заклинание: - Я человек из плоти и крови и знаю тебя всю жизнь. Ты делаешь для ребятишек куколки-обереги, чтобы малыши не болели зимой, считаешь персики самыми сладкими из фруктов, говоришь, что церковные стены слишком толстые и не пропускают молитвы, и хочешь, чтобы тебя похоронили не под камнем, а в тени большого дерева.
        В чертах старухи что-то неуловимо меняется, и Аделин замирает, надеясь, что наконец узнана.
        Но проблеск слишком мимолетен.
        - Смышленый дух, - говорит Эстель, - но в мое жилище не войдешь.
        - Я не дух! - вскрикивает Аделин и бросается к свету, исходящему от двери. - Ты рассказала мне о старых богах и способах их вызывать, но я ошиблась. Они все молчали, а солнце село слишком быстро. - Она крепко обхватывает себя, не в силах унять дрожь. - Я обратилась к ним чересчур поздно, кто-то ответил, и все пошло наперекосяк.
        - Глупая девчонка, - упрекает ее Эстель. На сей раз голос звучит уже теплее. Словно она узнала гостью.
        - И что же мне делать? Как все исправить?
        Но старуха лишь качает головой.
        - Тьма играет в собственные игры, - говорит она. - Устанавливает свои правила. И ты проиграла.
        Сказав это, Эстель возвращается в дом и запирает дверь.
        - Постой! - кричит Аделин.
        Она всем телом ударяется в закрытую створку и рыдает, пока у нее не подкашиваются ноги. Аделин опускается на холодные каменные ступени, продолжая колотить кулаком по дереву.
        А потом внезапно засов открывается. Дверь распахивается и появляется Эстель.
        - Что стряслось? - спрашивает она, изумленно рассматривая девушку, которая скорчилась на ее крыльце.
        Старуха смотрит на нее так, словно они никогда не встречались. Прошедшие минуты напрочь стерла запертая дверь. Недоуменный взгляд скользит по испачканному свадебному платью, растрепанным волосам, грязным ногтям, но на морщинистом лице нет узнавания, одно лишь сдержанное любопытство.
        - Ты чужеземка? А может, злой дух?
        Аделин крепко зажмуривается. Да что ж такое? Она все еще неспособна исторгнуть из горла звук своего имени. Когда ее приняли за злого духа, то вытолкали взашей, потому Аделин тяжело сглатывает и отвечает:
        - Я не из ваших мест. - По ее лицу струятся слезы. - Пожалуйста… Мне некуда больше пойти, - умоляет она.
        Старуха смотрит на нее долгим взглядом и все же кивает.
        - Жди здесь, - говорит она, улизнув обратно в дом.
        Аделин никогда не узнает, что собиралась сделать Эстель, поскольку дверь захлопывается и остается закрытой, а Аделин так и сидит на коленях, дрожа больше от потрясения, чем от холода.
        Она сидит еще долго, сама не знает, сколько, но когда пытается подняться - ноги совершенно не слушаются. Аделин направляется мимо дома старухи к деревьям, растущим позади, что стоят стеной, словно часовые, - прямо в беспросветную тьму.
        - Покажись! - кричит она.
        Но раздается только шорох расправленных крыльев, шуршание листьев под ногами, рябь потревоженного сонного леса. Аделин вызывает в памяти его лицо, эти черные локоны, зеленые глаза, старается снова придать мраку форму, но проходят мгновения, а она по-прежнему одна.
        Я не хочу никому принадлежать.
        Аделин ступает в глубину леса. Это совсем нехоженое место, повсюду переплелись ежевика и кустарник, колючие ветки цепляют ее за голые ноги, однако беглянка не останавливается, пока вокруг не смыкаются деревья, чьи ветви заслоняют луну над головой.
        - Я призываю тебя! - выкрикивает она.
        Разве я какой-то джинн, связанный твоими желаниями?..
        Низко растущая ветка, что наполовину утопает в лесном ковре, хватает Аделин за ноги. Она тяжело падает, вспахивая коленями неровную землю, а руками разрывая поросшую травой почву.
        Пожалуйста, я отдам что угодно!
        Из глаз вдруг брызжут слезы. Глупая, глупая, глупая! Аделин в отчаянии бьет кулаками по земле.
        Это гадкий фокус, кошмарный сон, но он пройдет! Сны ведь по своей природе недолговечны.
        - Проснись! - шепчет она во тьму.
        Проснись.
        Аделин сворачивается клубком на лесной подстилке, зажмуривается и видит залитое слезами лицо матери, искаженное тоской лицо отца, усталый взгляд Эстель. Она видит мрак - он улыбается. Слышит его голос, шепчущий слова, что связали их навеки.
        По рукам…
        XI
        10 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        В траву поблизости приземляется фрисби. Раздается топот бегущих ног, Адди открывает глаза и успевает заметить лишь огромный черный нос, стремительно приближающийся к ее лицу, а затем собака покрывает ей щеки влажными поцелуями.
        Засмеявшись, Адди садится и треплет густую шерсть. И едва успевает схватить зверюгу за ошейник, не дав той стащить пакет с оставшимся маффином.
        - Привет! - машет она хозяину собаки, который с противоположной стороны лужайки выкрикивает извинения.
        Адди бросает фрисби обратно, и пес уносится прочь. Она дрожит от холода - сна больше ни в одном глазу. Таков уж март: тепло всегда заканчивается быстро. Есть в этом месяце узкий промежуток, когда он притворяется весной. Этого достаточно, чтобы, греясь на солнце, вы оттаяли, но тепло недолговечно. Солнце уходит, и подкрадываются тени. Адди снова дрожит и рывком поднимается с лужайки, отряхивая леггинсы.
        Надо было украсть штаны потеплее.
        Спрятав бумажный пакет в карман, Адди сует книгу Фреда под мышку и покидает парк, направляясь на восток, вниз по Юнион, а потом вверх к набережной.
        На полпути она замирает, заслышав звуки скрипки, ноты ложатся одна к одной, точно спелые фрукты. У края тротуара на табуретке пристроилась женщина, зажав инструмент подбородком. Плывет мелодия, медленная и нежная, и Адди мысленно возвращается в Марсель, Будапешт, Дублин…
        Горстка прохожих останавливается послушать. Песня заканчивается, и раздаются негромкие аплодисменты, а затем снова звуки шагов. Адди, отыскав в кармане последнюю мелочь, бросает ее в распахнутый футляр, и музыка возобновляется, становясь более легкой и глубокой.
        Добравшись до кинотеатра в Коббл-Хилл, Адди проверяет расписание, потом толкает дверь и быстрым шагом пересекает переполненный вестибюль.
        - Привет! - перехватывает она парнишку с метлой. - Похоже, я забыла сумочку в третьем зале.
        Врать легко, если знаешь, что сказать.
        Уборщик кивает, не поднимая глаз, и Адди ныряет под бархатный шнур билетера в темный коридор. С каждым шагом ее походка становится размереннее. Из одних дверей доносится приглушенный гром - там показывают боевик. Из соседних створок просачивается музыка - романтическая комедия. Взлетают и опускаются голоса, Адди неторопливо вышагивает по коридору, изучая плакаты с анонсами и надписи с названиями фильмов над дверями. Она сто раз их видела, да и плевать.
        Похоже, в пятом уже идут титры - его двери распахиваются, и в холл выплескивается толпа. Сквозь поток выходящих Адди проталкивается в опустевший зал, между первым и вторым рядом находит перевернутое ведро попкорна, чьи золотистые камушки усеяли липкий пол. Берет его и возвращается в вестибюль, где пристраивается в очередь к буфету за тремя девочками-подростками.
        Наконец Адди подходит к стойке, за которой ждет юноша-буфетчик. Адди зарывается рукой в волосы, слегка их взъерошив, и огорченно вздыхает.
        - Простите, - говорит она, - какой-то малыш опрокинул мой попкорн. - Адди встряхивает головой, и буфетчик эхом копирует ее движение. - Может, вы просто подсыпете мне немного, и я доплачу, чтобы не…
        Она уже лезет в карман, будто бы за бумажником, но парень забирает у нее ведро.
        - Не переживайте, - говорит он, озираясь, - я понял.
        - Вы просто чудо, - сияет Адди, заглядывая ему в глаза, и парень отчаянно краснеет.
        Заикаясь, он бормочет, что это не проблема, совсем не проблема, хотя и бросает по сторонам взгляды - не появится ли менеджер. Высыпает остатки старого попкорна, наполняет ведро свежим и, как бы тайком, передает обратно.
        - Наслаждайтесь фильмом.

* * *
        Из всех изобретений, чье появление в мире довелось наблюдать Адди, - паровозы, электрическое освещение, фотография, телефоны, самолеты, компьютеры - больше всего она любит кино.
        Книги прекрасны - они компактны и долговечны, но, когда ты сидишь во мраке кинотеатра и смотришь на большой экран, весь мир исчезает, и на несколько коротких часов можно притвориться кем-то другим. Окунуться в романтику и интриги, комедию и приключения. И все это со стереозвуком и полноформатным изображением.
        Начинаются титры, и в груди вновь поселяется тяжесть. Какое-то время Адди словно парила, а теперь приходит в себя и тонет, пока ноги не оказываются прикованы к земле.
        Адди выходит из кинотеатра почти в шесть вечера, солнце уже садится. Она возвращается по обсаженным деревьями улицам, проходит через парк - рынок уже закрыт и в палатках никого нет, - к проржавевшему зеленому столику. Фред все еще сидит в своем кресле и читает «М - значит молчание». Раскладка переплетов на столе немного изменилась: тут зияет дыра на месте проданной книги, там - воткнут новый корешок. Свет тускнеет, скоро Фреду придется собрать коробки и унести их обратно в дом, подняться на два этажа вверх в свою спальню. Адди не раз предлагала ему помощь, но Фред решительно отказывался. Этим он тоже напоминает Эстель - несгибаемую, точно черствый хлеб.
        У столика Адди ныряет вниз и поднимается с книгой в руке, словно та только что упала. Осторожно, чтобы не опрокинуть стопку, кладет ее обратно. Наверное, Фреду как раз попался какой-нибудь захватывающий момент: он что-то бурчит, даже не взглянув на Адди или бумажный пакет, который та примостила поверх книги. С последним шоколадным маффином.
        Фреду нравятся только шоколадные. Однажды утром он рассказал Адди, как Кэндес всегда устраивала ему выволочку за любовь к сладкому, приговаривая, что она сведет его в могилу, но жизнь - та еще сволочь с извращенным чувством юмора. Кэндес больше нет, а он до сих пор ест дерьмо (слова самого Фреда, не Адди).
        Холодает, и Адди прячет руки в карманы. Она желает Фреду доброй ночи, а потом отправляется дальше, повернувшись спиной к заходящему солнцу и догоняя тень, которая вытянулась далеко вперед.

* * *
        Уже совсем темнеет, когда Адди добирается до «Эллоуэй», одного из тех баров, что, похоже, кичатся статусом дешевой забегаловки, только все портят многочисленные визиты знаменитостей, желающих «почувствовать Бруклин». У тротуара слоняется кучка людей. Они курят, болтают, ждут друзей, и Адди ненадолго задерживается среди них. Стреляет сигарету, просто чтобы чем-то заняться, и старается как можно дольше сопротивляться желанию легко толкнуть дверь. Ее настигает дежавю.
        Она знает этот путь. Знает, куда тот ведет.
        Внутри помещение «Эллоуэй» формой напоминает бутылку виски: узкое горлышко входа, стойка темного дерева, ведущая к комнате со столиками и стульями. Адди присаживается у бара. Парень слева предлагает ей выпивку, и она соглашается.
        - Дай угадаю, - улыбается он, - розе?
        Адди хотела было заказать виски, просто чтобы посмотреть, как вытянется от удивления его лицо, однако это совсем не ее напиток. Она всегда любила сладкое.
        - Шампанское.
        Парень делает заказ, и они ведут непринужденный разговор, пока не раздается звонок, и незнакомец отходит, пообещав скоро вернуться. Адди отлично знает, что его не стоит ждать, и даже благодарна за это. Она потягивает шампанское - скоро на сцену выйдет Тоби.
        Тот выходит, садится, приподняв одно колено, чтобы примостить на нем гитару, и робко, почти виновато улыбается.
        Тоби еще не научился захватывать внимание публики, но у него все впереди. Он оглядывает небольшую толпу и начинает играть. Адди закрывает глаза, растворяясь в музыке. Тоби исполняет несколько каверов, затем один из напевов собственного сочинения в стиле фолк.
        А потом это.
        Над залом пролетают первые аккорды, и Адди снова оказывается в квартире Тоби, где сидит за фортепиано, извлекая ноты из клавиш. Он тоже там, прямо позади нее, и пальцы его лежат поверх ее пальцев.
        Затем все сливается воедино, в мелодию вплетаются слова. Теперь она принадлежит Тоби. Будто росток, что пустил корни. Тоби будет помнить без посторонней помощи. Не ее - конечно, не ее, - но песню. Их песню.
        Музыка заканчивается, сменяясь аплодисментами. Тоби бочком пробирается к стойке, берет себе «Джек Дэниелс» с колой (для него выпивка за счет заведения), где-то между вторым и третьим глотком замечает Адди и улыбается. На какой-то миг ей кажется, он ее вспомнил. Однако правда в том, что Тоби просто ее хочет. При плохом освещении влечение легко принять за узнавание.
        - Извини, - говорит Тоби, наклоняя голову, как делает всегда, если смущается. Как в то утро, когда нашел ее у себя в гостиной.
        Кто-то задевает Адди за плечо, протискиваясь к двери.
        Адди моргает, и морок рассеивается.
        Она так и не вошла. Все еще стоит на улице, сигарета в руке истлела до фильтра. Незнакомец придерживает для нее створку:
        - Заходишь?
        Адди качает головой и заставляет себя отступить - от проема двери, от бара, от парня, который вот-вот выйдет на сцену.
        - Не сегодня, - отвечает она.
        Оно того не стоит.
        XII
        10 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Окутанная ночью, Адди бредет по Бруклинскому мосту. Весна поманила обещанием тепла и схлынула, точно прилив, вновь сменившись влажным холодом зимы. Адди выдыхает облачко пара, плотнее кутается в куртку и пускается в долгий путь по Манхэттену. Можно было просто поехать на метро, но Адди не любит находиться под землей, где воздух спертый и затхлый, а туннели так похожи на гробницы. Оказаться в ловушке, быть похороненной заживо - вот чего ты боишься, если неспособна умереть. К тому же Адди не против прогуляться. Она знает, как сильны ее ноги, и наслаждается усталостью, которой раньше опасалась.
        Совсем в позднем часу, с онемевшими от холода щеками, еле волоча ноги, Адди добирается до «Бакстера» на Пятьдесят шестой. Портье в элегантной серой форме придерживает дверь, и Адди входит в мраморный вестибюль. От внезапного прилива тепла кожу начинает покалывать. Мечтая о горячем душе и мягкой постели, Адди направляется к распахнутым дверям лифта, но консьерж за конторкой поднимается с места.
        - Добрый вечер, - говорит он. - Чем могу помочь?
        - Я к Джеймсу, - отвечает Адди, не замедлив шага. - Двадцать третий этаж.
        - Его нет, - хмурится консьерж.
        - Так даже лучше, - улыбается Адди, заходя в лифт.
        - Мэм! - кричит он, торопясь за ней. - Нельзя просто…
        Но двери уже закрываются. Ему не успеть, и он это знает. Портье разворачивается к конторке, тянется к телефону позвонить в службу безопасности, и это последнее, что видит Адди перед тем, как створки смыкаются.
        Возможно, он поднесет трубку к уху, даже начнет набирать номер, а потом мысль ускользнет. Портье недоуменно вытаращится на телефон, гадая, что же собирался сделать, горячо извинится перед голосом на том конце линии и опустится в свое кресло.

* * *
        Квартира принадлежит Джеймсу Сент-Клеру. Пару месяцев назад они познакомились в кафе в центре города. Когда он вошел, все места были заняты. Из-под его зимней шапки выбивалась белокурая прядь волос, очки запотели от холода. В тот день Адди была Ребеккой. Не представившись, Джеймс поинтересовался, нельзя ли присесть к ней за столик. Он увидел, что незнакомка читает «Cheri» Колетт, и сумел произнести пару фраз на неловком ломаном французском. Затем сел, и после обмена улыбками завязалась непринужденная беседа. Забавно, многим требуются годы, чтобы оттаять, а другие запросто заходят в каждую комнату, как к себе домой.
        Джеймс был как раз из последних, тех, которые мгновенно вызывают симпатию.
        На его вопрос Адди ответила, мол, она поэтесса. Соврать было легко - никто ни разу не спрашивал доказательств. Про себя же Джеймс объяснил, что у него перерыв между проектами. Адди растягивала свой кофе сколько могла, но в итоге чашка все равно опустела, как и у Джеймса. К тому же в заведении появились новые клиенты, которые словно стервятники принялись кружить в поисках свободных стульев. Джеймс начал вставать, и Адди окутала знакомая грусть. Но тут Джеймс поинтересовался, любит ли она мороженое, и, хотя стоял январь и земля была покрыта льдом и солью, Адди ответила, что любит. На сей раз они поднялись из-за столика вместе.
        И вот теперь Адди набирает на консоли у его двери шестизначный код и заходит внутрь. Включается свет, заливая деревянный пол и чистые мраморные столешницы, роскошные портьеры и мебель, что все еще выглядит нетронутой. Кресло с высокой спинкой. Кремовый диван. Стол с аккуратными стопками книг.
        Адди расстегивает сапоги, выступает из них у порога и босиком шагает по квартире, бросив куртку на подлокотник кресла. На кухне наливает стакан мерло, из ящика в холодильнике берет брусок сыра Грюйер, а из буфета - коробку деликатесных крекеров и устраивает импровизированный пикник в гостиной, где за стеклом от пола до потолка расстилается город.
        Она роется в аудиозаписях Джеймса, выбирает Билли Холидей, усаживается, подогнув колени, на кремовый диван и принимается за еду.
        Она могла бы полюбить такой дом, будь тот ее собственным. Удобная кровать. Полный шкаф одежды. Дом, где повсюду были бы следы ее жизни, вещественные доказательства памяти. Но, похоже, Адди неспособна удержать что-либо надолго.
        Хотя не сказать, чтобы она не пыталась.
        Адди годами собирала книги, хранила предметы искусства, прятала в сундуки изысканные платья. Но что бы она ни делала, вещи пропадали. Исчезали одна за другой или все разом, унесенные странными стечениями обстоятельств, а может, просто временем. Только в Новом Орлеане у нее был дом, да и тот принадлежал не ей одной, но теперь его больше нет.
        Единственное, от чего Адди не может избавиться, - это кольцо. Было время, когда она боялась снова с ним расстаться. Время, когда Адди оплакивала потерю. Когда ее сердце радостно забилось при мысли вновь обладать им десятилетия спустя.
        Теперь же она его не выносит. Оно неприятно тяготит карман ненужным напоминанием об очередной утрате. Каждый раз, когда пальцы задевают деревянный ободок, Адди буквально ощущает, как мрак целует ей костяшки, снова надевая кольцо.
        Видишь? Теперь мы в расчете.
        Вздрогнув, Адди опрокидывает бокал, и через край выплескиваются капли красного вина, кровавыми отметинами ложась на кремовую обивку дивана. С уст Адди не срывается ругательство, она не мчится за газировкой и полотенцем. Просто наблюдает, как пятна впитываются и исчезают. Словно их никогда и не существовало.
        Словно никогда не существовало Адди.
        Она поднимается и идет принимать ванну. Смывает грязь городских улиц душистым маслом, оттирает кожу дочиста стодолларовым мылом. Когда все утекает сквозь пальцы, ты учишься смаковать ощущения. Адди откидывается на бортик ванны и вдыхает аромат лаванды и мяты.
        В тот день они отправились за мороженым, она и Джеймс, а потом голова к голове ели его в кафе, воруя сироп друг у друга из чашек. Шапку он бросил на столик, обнажив светлые кудри, и выглядел совершенно ошеломительно. И пусть не сразу, но все же Адди заметила, что за ним следят.
        Она привыкла к мимолетным взглядам - у нее были резкие, но женственные черты: созвездие веснушек на щеках, сияющие глаза. Красота, над которой не властно время, как ей говорили. Но здесь крылось нечто иное. Люди поворачивали головы. Задерживали взгляды. Когда она поинтересовалась, почему, Джеймс посмотрел на нее с веселым изумлением и признался, что на самом деле играет в довольно популярном шоу. Сказав это, он залился румянцем, отвернулся, а затем снова глянул на Адди, будто готовился к каким-то радикальным переменам. Но она никогда не видела его шоу, а даже если бы и так, Адди не из тех, кто сходит с ума по знаменитостям. Слишком долго жила она на свете, слишком много знала актеров. И даже, можно сказать, в большей степени предпочитала тех, кто все еще не закончил искать свой образ.
        Итак, Джеймс и Адди продолжили…
        Она посмеивалась над его мокасинами, свитером, очками в проволочной оправе. Джеймс отшучивался, что родился не в том десятилетии. Адди заявила, что родилась не в том веке. Он дурачился, а она нет, однако в его манерах и впрямь проглядывало нечто старомодное. Ему было всего двадцать шесть, но в разговоре Джеймс немного понижал тон и произносил слова неторопливо, как человек, который знает силу своего голоса. Он принадлежал к тому типу молодых людей, что одевались на манер своих отцов. Глупая возня юношей, которые слишком торопятся повзрослеть.
        Голливуд тоже это заметил, и Джеймсу стали доставаться роли в костюмных пьесах.
        - Мое лицо создано для сепии, - пошутил он.
        - Лучше для нее, чем для радио, - улыбнулась Адди.
        Он и впрямь был красив, однако что-то в нем было не так. Джеймс улыбался чересчур уверенной улыбкой человека с секретом. Они доели мороженое, и тогда Джеймс признался. Легкая радость, которой он фонтанировал, угасла, Джеймс уронил пластиковую ложечку в чашку, закрыл глаза и произнес:
        - Извини.
        - За что? - удивилась Адди.
        Он откинулся на спинку стула и взъерошил волосы. Со стороны жест мог показаться небрежным, как кошачье потягивание, но стоило Джеймсу заговорить, на лице его отразилась боль.
        - Ты очень красивая, добрая, забавная…
        - Но? - надавила Адди, предчувствуя проблемы.
        - Я - гей.
        Слово будто застревало у Джеймса в горле, пока он объяснял, какое давление на него оказывали, как он ненавидит пристальный взгляд СМИ и все их претензии. Пошли сплетни, люди начали задавать вопросы, а он оказался не готов им рассказать.
        И тогда Адди поняла, что все это постановка. Сцена, разыгранная на всеобщее обозрение в стеклянной витрине кафе-мороженого. Джеймс продолжал извиняться, мол, не следовало ему флиртовать, использовать ее подобным образом. Но Адди не прислушивалась к его словам.
        Взгляд у него стал остекленевшим, заставляя ее задуматься, не к этому ли приему он прибегал, когда по сценарию требовались слезы. Если, конечно, Джеймс именно этого добивался. У Адди, разумеется, тоже имелись секреты, но ей ничего не оставалось, как продолжать их хранить.
        Однако она хорошо знала, каково скрывать правду.
        - Пойму, если ты решишь уйти, - признался Джеймс.
        Но Адди не вскочила и не схватила пальто.
        Просто потянулась и украла с края его миски чернику.
        - Не знаю, как ты, - легкомысленно сказала она, - а я отлично провожу день.
        Джеймс прерывисто вздохнул, смаргивая слезы, и улыбнулся.
        - Я тоже, - заявил он, и все пошло на лад.
        Гораздо легче поделиться секретом, чем мучительно его хранить, поэтому, снова рука об руку выйдя на улицу, они чувствовали себя заговорщиками, у которых кружится голова от разделенной тайны.
        Адди не переживала насчет того, что ее увидят, заметят: если бы кто-то и сделал снимки, те бы просто не получились.
        (Кто-то все же их сфотографировал, но лицо Адди всегда было благополучно смазано или затемнено, и всю следующую неделю заголовки в таблоидах кричали о загадочной девушке, пока неизбежно не сменились другими, более любопытными для публики.)
        Они вернулись сюда, в его квартиру в «Бакстере», чтобы выпить. Столы были сплошь завалены книгами и документами по Второй мировой войне. Джеймс признался, что готовится к роли, читая все рассказы очевидцев, которые смог отыскать.
        Он показал их ей, эти печатные свидетельства, и Адди сказала, что когда-то интересовалась войной и знает несколько историй. Она поделилась с ним, выдав их за чужие переживания, а не за собственный опыт. Джеймс слушал, устроившись в углу кремового дивана и поставив на грудь бокал виски.
        Они заснули рядом на огромной кровати, согреваясь теплом друг друга, а на следующее утро Адди проснулась до рассвета и улизнула, избавив обоих от неловкого прощания.
        Ее преследовало смутное ощущение, что они бы подружились. Если бы, конечно, Джеймс ее вспомнил. Адди старается об этом не думать, но порой ей грезится ее гипотетическое будущее, перед ней разматываются нити дорог, на которые она никогда не ступит. Но так и рехнуться недолго, поэтому Адди привыкла туда даже не заглядывать.
        И вот она вернулась, а его нет.
        Адди кутается в один из пушистых махровых халатов Джеймса, распахивает стеклянные створчатые двери и выходит на балкон спальни. На улице ветер, подошвы босых ступней обжигает холод. Вокруг низким ночным небом, полным фальшивых звезд, раскинулся город. Адди сует руки в пустые карманы халата и на дне находит его.
        Маленький деревянный ободок.
        Вздохнув, Адди вытаскивает его наружу. Облокотившись о балконные перила, заставляет себя посмотреть на кольцо. Внимательно изучить, будто ни разу не видела. Адди поглаживает обод, противясь желанию надеть его на палец. Конечно, она думала об этом в самые тягостные минуты, в миг, когда силы были на исходе. Но Адди не сломить. Она наклоняет ладонь и позволяет кольцу упасть во тьму.
        Вернувшись в квартиру, Адди наливает еще бокал вина и забирается на великолепную кровать, укладывается на египетские простыни, укрывшись пуховым одеялом. Она жалеет, что не вошла в «Эллоуэй». Что не дождалась в баре Тоби. Тоби, с его растрепанными кудрями и застенчивой улыбкой. Тоби, который пахнет медом, играет на телах, словно на музыкальных инструментах, и занимает так много места в постели.
        XIII
        30 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Чья-то рука встряхивает Аделин, и та просыпается. На миг она не понимает, где очутилась, словно еще находится под властью сонного морока и видения - должно быть, это лишь видение - о молитвах молчаливым богам, о заключенных под покровом тьмы сделках, о забвении.
        Аделин всегда обладала живым воображением.
        - Проснись… - говорит голос, который она знает всю жизнь.
        Рука снова крепко хватает ее за плечо, и Аделин прогоняет остаток сна. Над ней деревянный потолок сарая, кожу колет солома, а рядом на коленях стоит Изабель, чьи светлые волосы заплетены короной, а брови тревожно хмурятся. С каждым ребенком ее лицо немного увядает, каждые роды крадут еще один кусочек жизни.
        - Вставай, глупышка.
        Прежде Изабель бы так и сказала - упрек в ее голосе сглаживала доброта. Но губы подруги обеспокоенно поджаты, на лбу залегла складка. Она всегда хмурилась именно так - всем своим видом, но когда Аделин тянется разгладить морщинку у нее между бровями (чтобы стереть переживания, как делала тысячи раз прежде), Изабель отшатывается от прикосновения незнакомки.
        Выходит, это не сон.
        - Матьё! - кричит Изабель через плечо. В дверном проеме сарая стоит ее старший сын, держа в руках бадью. - Пойди-ка принеси одеяло.
        Парнишка исчезает в солнечном свете.
        - Кто ты? - спрашивает Изабель.
        Аделин пытается ответить, забыв, что неспособна назвать себя. Имя застревает у нее в горле.
        - Что с тобой стряслось? - настойчиво вопрошает Изабель. - Ты заблудилась?
        Аделин кивает.
        - Откуда ты?
        - Отсюда.
        Изабель хмурится еще сильнее.
        - Из Вийона? Не может быть! Мы бы обязательно встретились. Я тут всю жизнь живу.
        - Я тоже, - бормочет Аделин.
        Изабель, скорее всего, решает, что незнакомка бредит, поскольку качает головой, отбрасывая нелепую мысль.
        - Ох уж этот мальчишка, куда запропастился? - ворчит Изабель и снова обращается к Аделин: - Ты можешь подняться?
        Они выходят во двор. Аделин вся перепачкалась, но Изабель не отпускает ее, ведет под руку. У Аделин перехватывает дыхание от такой доброты, от тепла ее прикосновения.
        Изабель обращается с ней как с дикаркой, разговаривает мягко, плавно двигается, ведя Аделин к дому.
        - Тебе больно?
        «Еще как», - думает Аделин.
        Но, разумеется, Изабель спрашивает о ссадинах, порезах и ранах, а насчет них Аделин не слишком уверена. Она оглядывает себя. Ночью самое ужасное скрывала тьма. В утреннем же свете все оказалось как на ладони. Испорченное свадебное платье. Порванные туфельки. Запятнанная лесной грязью кожа. Прошлой ночью, пробираясь через заросли ежевики, Аделин поцарапалась о колючки, но сейчас на ее теле нет ни воспаленных рубцов, ни ран, ни следов крови.
        - Нет, - тихо отвечает она, когда девушки ступают в дом.
        Не видно ни Матьё, ни Анри, только третий ребенок - еще младенец, Сара, - посапывает в корзине у очага. Изабель усаживает Аделин на стул напротив малыша и ставит на огонь горшок с водой.
        - Ты так добра, - шепчет Аделин.
        - Я был странником, и вы приняли Меня[5 - Евангелие от Матфея, Синодальный перевод.].
        Это из Библии.
        Изабель подносит к стулу таз и тряпку, опускается на колени у ног Аделин, осторожно снимает грязные туфельки, ставит их к очагу, затем начинает счищать лесную грязь с рук гостьи и землю из-под ее ногтей.
        Между делом Изабель засыпает Аделин вопросами, на которые та пытается ответить, однако имя ей все еще не дается. А когда она говорит о своей жизни в деревне, о тени в лесу, о сделке, что они заключили, слова, сорвавшись с губ Аделин, не долетают до ушей подруги.
        Лицо той становится невыразительным, взгляд - неподвижным, и когда гостья наконец умолкает, Изабель быстро трясет головой, словно пытается пробудиться ото сна.
        - Прости, - говорит она со смущенной улыбкой, - так что ты сказала?
        Позже Аделин выяснит, что обрела способность лгать, и слова станут течь как вино: легко льются, легко проглатываются. Но правда всегда замирает на кончике языка. История Аделин останется нерассказанной для всех, кроме нее самой.
        Изабель вручает гостье чашку. Младенец в корзине начинает ворочаться.
        - До ближайшей деревни не меньше часа на лошади, - говорит Изабель, беря спеленутую малышку на руки. - Ты прошла весь этот путь пешком? Должно быть…
        Она, конечно же, обращается к Аделин, но голос ее звучит мягко, нежно, а взгляд устремлен к Саре. Изабель вдыхает аромат младенческого пушка на макушке ребенка.
        Похоже, подруга просто создана для материнства - слишком наслаждается им, ни на что больше не обращая внимания.
        - Так что же нам с тобой делать, - воркует Изабель.
        Снаружи на тропинке у дома раздаются шаги, словно кто-то идет по ней в тяжелых ботинках. Изабель слегка втягивает шею, похлопывая малышку по спинке.
        - Это мой муж, Жорж.
        Аделин хорошо знает Жоржа. Однажды, когда им было по шесть лет и поцелуи считались разменной монетой, как фигурки в игре, она его поцеловала. Но теперь ее сердце трепещет от ужаса. Аделин вскакивает, с грохотом роняя на стол чашку.
        Боится она не Жоржа, а порога дома и того, что случится, когда Изабель за него выйдет. Аделин хватает ее за руку, быстро и крепко, и страх впервые искажает черты подруги. Но вскоре ее лицо разглаживается.
        - Не волнуйся, - успокаивает она. - Я с ним поговорю. Все будет хорошо. Подожди, пожалуйста.
        И не успевает Аделин сказать и слова, ей вручают младенца, а Изабель выходит из комнаты.
        Страх сжимает грудь, но Изабель уже нет. Через распахнутую дверь слышны голоса во дворе, а слова уносит ветер. Малышка хныкает, и Аделин принимается слегка раскачиваться, успокаивая ребенка и саму себя. Дитя умолкает. Аделин как раз укладывает ее в корзину, когда раздается резкий вздох.
        - Отойди от нее. - Это вернулась Изабель. От ужаса голос ее натянут точно струна. - Кто тебя впустил?
        Христианская доброта мгновенно растаяла под напором материнского страха.
        - Ты впустила, - отвечает Аделин, борясь с желанием рассмеяться.
        Ей не смешно - это дает о себе знать безумие.
        Изабель в ужасе таращится на нее.
        - Врешь! - кричит она, бросаясь вперед, и только рука мужа ее останавливает.
        Он тоже смотрит на Аделин, словно на дикое животное, волчицу, что пробралась в дом.
        - Я не хотела причинить никакого вреда, - клянется Аделин.
        - Тогда убирайся, - приказывает Жорж.
        Другого выхода нет. Аделин кладет ребенка и покидает комнату, оставляя чашку с бульоном, таз на столе и бывшую подругу.
        Поспешно выходя во двор, она замечает, как Изабель прижимает дочь к груди, а затем в проеме двери встает Жорж с топором в руке, словно незнакомка - дерево, что вот-вот рухнет, и тень его падает на их дом.
        Потом уходит и он. Дверь запирают на засов. Аделин стоит на тропинке, не зная, что делать и куда податься. В ее сознании отпечатались колеи - гладкие и глубокие. Ноги множество раз носили ее в этот дом и обратно. Тело знает дорогу. Пройдешь по ней, повернешь налево и увидишь собственный дом, что отныне стал чужим Аделин, хотя ноги сами ведут ее туда.
        Ноги… Аделин трясет головой. Туфельки остались сохнуть у очага Изабель. Но у стены дома стоят ботинки Жоржа. Аделин забирает их и отправляется в путь. Не в дом, где выросла, а назад к реке, где когда-то начинала молиться.
        Воздух уже прогрелся и источает жару. На берегу реки Аделин сбрасывает ботинки и входит в неглубокую воду. Та плещется у ее икр, целует ямки под коленями. От холода перехватывает дух. Аделин смотрит вниз, ища свое отражение. В глубине души ей кажется, что она ничего не увидит, лишь отсвет неба над головой, но в глади реки отражается ее лицо, искаженное бегущей водой.
        Расплетенные косы, широко распахнутые глаза. Семь веснушек, смахивающих на брызги краски. Лицо, перекошенное страхом и гневом.
        - Почему ты не ответил? - яростно шипит Аделин солнечному лучу, блеснувшему на речной поверхности.
        Но вода лишь рассыпается мягким переливчатым смехом, журча по камням.
        Аделин сражается со шнуровкой свадебного платья, сдирает грязную тряпку и опускает в воду. Течение вцепляется в ткань, пальцы хотят ее отпустить. Позволить реке отнять последний клочок ее жизни, но у Аделин и так почти ничего не осталось.
        Она и сама окунается в воду, выпутывая из волос остатки цветов, смывая с кожи лесную грязь. На берег она выходит замерзшей, взбудораженной и обновленной. Солнце стоит высоко, день выдался жаркий, Аделин раскладывает платье на берегу на просушку и в одной сорочке садится рядом. Платье - словно призрак ее самой. Аделин смотрит на себя и понимает - больше у нее ничего нет.
        Платье. Сорочка. Пара украденных башмаков.
        В смутной тревоге Аделин начинает рисовать палкой бессмысленные узоры на иле, облепившем берег. Но каждая нацарапанная ею линия растворяется. Все происходит слишком быстро, река не успела бы ее смыть. Аделин проводит черту и еще не доходит до конца, как та начинает расплываться. Пытается написать свое имя, но рука замирает, придавленная тем же камнем, что не дает поворачиваться языку. Аделин чертит линию глубже, с силой надавливая на песок, но это неважно: вскоре и она исчезнет. Гневно всхлипнув, Аделин швыряет палку в сторону. На глаза наворачиваются слезы.
        Вдруг слышится топот маленьких ножек. Адди моргает: перед ней стоит круглолицый малыш. Четырехлетний сынишка Изабель. Адди брала его за руки и кружила, пока они, хохоча, не валились с ног.
        - Здравствуйте, - говорит мальчик.
        - Здравствуй, - отвечает она чуть дрожащим голосом.
        - Анри! - кричит мать малыша, выходя на берег с корзиной грязного белья.
        Заметив сидящую в траве Аделин, Изабель протягивает руку - не подруге, а сыну.
        - Иди сюда, - велит она, голубыми глазами пристально рассматривая незнакомку и обращаясь к ней: - Кто ты?
        Аделин кажется, что она стоит на краю крутого склона и земля уходит у нее из-под ног. Теряет равновесие и снова падает в жуткую пропасть.
        - Ты заблудилась?
        Deja vu. Deja su. Deja vecu.
        Она это уже видела. Уже знала. Уже прожила.
        Они это уже проходили, поэтому теперь Аделин знает, куда ступать и что сказать. Знает, какие слова отзовутся добром. Если спросить правильно - Изабель отведет ее к себе в дом, набросит на плечи одеяло, предложит чашку бульона. Какое-то время это будет действовать, пока не закончится.
        - Нет, - качает головой Аделин, - просто иду мимо.
        А вот этого говорить нельзя, и лицо Изабель мрачнеет.
        - Женщине не следует путешествовать в одиночку. Особенно в таком виде.
        - Знаю, - кивает Аделин. - Меня ограбили.
        - Кто? - бледнеет Изабель.
        - Незнакомец в лесу, - отвечает Аделин. В сущности, она не врет.
        - Тебе больно?
        «Да, - думает Аделин. - Ужасно больно». Но заставляет себя сказать:
        - Переживу.
        Выбора-то все равно нет.
        Подруга опускает таз со стиркой на траву.
        - Подожди здесь, - просит она, снова становясь доброй и щедрой Изабель. - Я скоро вернусь.
        Она берет кроху-сына на руки и поворачивает к дому. Стоит ей скрыться из вида, Аделин хватает платье, у которого все еще не просох подол, и натягивает его.
        Разумеется, Изабель опять все забудет. На полпути к дому она опомнится, замедлит шаг и станет гадать, почему пошла обратно без стирки. Решит, что на нее нашло помрачение - где же набраться сил с тремя детьми, один из которых к тому же все время орущий младенец, и вернется к реке. На сей раз на берегу не будет незнакомки, платья, сохнущего под солнцем, только палка, брошенная в траве, да гладь ила.

* * *
        Аделин сотни раз рисовала дом, где живет ее семья. Изображала угол наклона крыши, рельеф поверхности двери, тень, которую роняет мастерская отца, и ветви старого тиса, что застыл, словно часовой, на краю двора. За ним она сейчас и прячется, глядя, как у сарая щиплет траву Максим, развешивает на просушку белье мать, обстругивает деревяшку отец.
        Оставаться нельзя. Вероятно, можно было бы… попробовать отыскать способ перескакивать из дома в дом, как камушек, запущенный по воде. Но Аделин не хочет. Ведь, думая об этом, она чувствует себя не рекой или камнем, а рукой, что устала метать.
        Она вспоминает Эстель, закрывающую дверь… Изабель - добрую, а через мгновенье до смерти напуганную…
        Позже, много позже Аделин научится играть в эту игру и поймет, сколько раз можно переступать с ветки на ветку, прежде чем упадешь. Но пока боль слишком свежа, слишком остра, происходящее сложно осознать, как и невыносимо видеть усталый взгляд отца и упрек в глазах Эстель.
        Аделин Ларю не в силах оставаться чужой для тех, кого знала всю жизнь. Слишком больно смотреть, как они ее забывают.
        Мать торопливо уходит в дом, и Аделин покидает свое убежище за деревом и направляется во двор. Не ко входу в дом, а к мастерской отца.
        В единственном окне со ставнями не горит лампа, весь свет - лишь тонкая полоска солнца, что пробивается через открытую дверь, но и этого достаточно.
        Аделин наизусть знает, как здесь все устроено. Сладковатый воздух пахнет землей и смолой. Пол покрыт стружками и пылью, все поверхности уставлены статуэтками отца.
        Деревянная лошадка, вырезанная с натуры - с Максим, конечно, только не больше кошки. Набор мисок - их украшением служат лишь кольца дерева, из которого они сделаны. Стайка птичек, каждая размером с ладонь. Одни только взмахнули крыльями, другие их сложили, третьи расправили в полете.
        Аделин умеет рисовать мир углем и карандашом, а вот отец всегда творил с помощью ножа. Вырезал из ничего фигурки, придавая им форму, вдыхая жизнь.
        Зачем она пришла сюда? Аделин не знает. Возможно, попрощаться с отцом, самым любимым человеком на всем свете. Она хочет его запомнить. Помнить не грусть забвения в глазах, не хмурое лицо, с каким он вел ее в церковь, а вещи, которые отец любил.
        Как учил ее держать угольный стержень, с помощью нажима руки менять форму и придавать рисунку глубину и объем. Его песни и сказки. Те пять летних дней путешествия на рынок, когда Аделин стала достаточно взрослой для поездок, но еще маленькой, чтобы не вызвать скандал. Его заботливый дар - деревянное кольцо, которое отец сделал для единственной дочери в день ее рождения. То самое, что она подарила мраку.
        Даже сейчас рука Аделин тянется к шее - коснуться кожаного шнура, и что-то внутри сжимается, когда она понимает: кольцо исчезло навсегда.
        По столу разбросаны обрывки пергамента, испещренные рисунками и чертежами, отметками готовых и будущих изделий. У края притулился карандаш. Аделин тянется к нему, хоть где-то в глубине души и раздается боязливое эхо.
        Она подносит стержень к бумаге и начинает:
        «Дорогой папа…»
        Но карандашные линии быстро тускнеют. Стоило Аделин дописать эти два слова, как те исчезают. Она в сердцах бьет рукой по столу, опрокидывает небольшой горшочек с олифой, и драгоценное масло проливается на записи отца и деревянную столешницу. Аделин в ужасе пытается собрать бумаги, пачкает руки и задевает одну из крошечных птичек.
        Только паниковать ни к чему.
        Масло уже просачивается внутрь бумаги и тонет, словно камень, брошенный в реку, пока не растворяется окончательно. Так странно пытаться это осознать, понять, что исчезло, а что нет…
        Олифа растаяла, но и обратно в горшке не появилась, тот все еще пустой лежит на боку, содержимое пропало. Пятен на пергаменте тоже нет, он нетронут, как и стол под ним. Лишь руки Аделин испачканы, масло покрывает завитки на подушечках пальцев, линии ладоней.
        Все еще недоуменно таращась на свои руки, она шагает назад, и раздается ужасающий треск дерева, раздавленного каблуком.
        Это маленькая деревянная птичка, чье крылышко сломалось об земляной пол.
        Аделин расстроенно кривится - из всей стайки эта была ее любимицей. Она застыла с расправленными крыльями в момент первого взмаха. Аделин приседает подобрать птичку с пола, но когда выпрямляется, осколки уже исчезают, а игрушка на ее ладони снова цела. От удивления Аделин едва не отшвыривает ее, не понимая, почему это кажется таким невозможным. Ее превратили в незнакомку. Она сама видела, как исчезла из памяти всех, кого знала и любила, скрылась, точно солнце за облаком, как растворялась каждая отметка, которую Аделин пыталась оставить.
        Но с птицей все иначе.
        Наверное, потому, что ее можно держать в руках. Или потому, что на какой-то миг это кажется благословением - исправлять повреждения, устранять ошибки, - а не просто еще одним свидетельством стирания ее личности. Неспособность оставить след.
        Но пока Аделин не думает об этом. Позже она месяцами будет разгадывать тайну проклятия, запоминая его грани, изучая неприступную форму в поисках трещин.
        А сейчас просто сжимает в ладонях целую птичку и радуется, что та невредима. Аделин хочет вернуть фигурку в стаю, но что-то ее останавливает. Возможно, нелепость момента. Наверное, она уже скучает по этой жизни, хоть и не собиралась по ней скучать, но все же прячет фигурку в карман, потом заставляет себя выйти за порог и спешит прочь от отчего дома. Шагает вдоль дороги мимо кривого тиса, за поворот и дальше, к окраине деревушки. И лишь оказавшись там, бросает взгляд назад. Позволяет себе последний раз посмотреть на озаренные солнцем деревья у опушки, их густую тень, что простирается вперед, а потом поворачивается спиной к лесу, к деревушке под названием Вийон и к жизни, которая больше ей не принадлежит, и пускается в путь.
        XIV
        30 ИЮЛЯ 1714
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Вийон исчезает, словно телега за поворотом. Деревья и холмы поглощают его крыши. Когда Аделин набирается смелости еще раз оглянуться, деревеньки уже нет.
        Со вздохом она продолжает путь. Аделин морщится - ботинки Жоржа ей не подходят. Они велики чуть ли не вдвое. На бельевой веревке Аделин нашла чулки и запихала в носки ботинок, чтобы подогнать размер. Однако через четыре часа ходьбы она уже чувствует, что ноги стерты и кожаные стельки стали липкими от крови. Проверять страшно, поэтому она просто продолжает путь.
        Аделин решила отправиться в обнесенный стеной Ле Ман. Это самое дальнее расстояние, на которое ей доводилось путешествовать, однако никогда прежде она не совершала такой путь в одиночку.
        Аделин знает, что мир куда больше, чем города, раскинувшиеся вдоль Сарта, но сейчас неспособна думать ни о чем, кроме дороги, убегающей вдаль. Каждый сделанный ею шаг - шаг от Вийона, от жизни, которая ей уже не принадлежит.
        «Ты хотела свободы», - шепчет голос у Аделин в голове.
        Однако то не ее голос. Этот более глубокий и плавный, подбитый с изнанки атласом и древесным дымом.
        Она обходит стороной деревни, фермы по краю полей. Иногда Аделин кажется, что она осталась одна в целом мире. Словно художник набросал пейзаж, а затем на что-то отвлекся.
        Заслышав шум телеги, Аделин прячется в тени ближайшей рощи, пока опасность не минует. Далеко от дороги или реки она уходить боится, но однажды сквозь ветки деревьев замечает румяные плоды, и живот у нее начинает ныть от голода.
        Фруктовый сад.
        Благословенная тень и прохлада… Сорвав с низкой ветки персик, Аделин жадно впивается зубами в сладкий фрукт. Нутро сводит судорогой. Превозмогая боль, Аделин съедает в придачу грушу и пригоршню слив, черпает ладонью воду из колодца на краю сада и лишь потом с неохотой покидает временное убежище и возвращается в летнюю жару.
        Подступают сумерки, удлиняются тени. Аделин наконец опускается на берег реки и снимает ботинки, желая осмотреть раны на ногах.
        Однако их нет.
        На чулках не видно крови. Пятки не стерты. Пройденные мили, усталость от долгой ходьбы по грунтовой дороге не оставили следов, хотя каждый шаг отзывался болью. Плечи не обгорели на солнце, несмотря на то, что Аделин чувствовала его жар. Живот просит чего-то более сытного, чем ворованные фрукты, но свет уже идет на убыль, на холмы ложится тьма, фонари не горят, и домов не видно.
        Аделин настолько устала, что ей хочется свернуться клубочком прямо здесь, на берегу реки, и уснуть, но мошки, которые кружат над водой, так и впиваются ей в кожу. Поэтому она уходит в поле и ныряет в высокую траву, как поступала множество раз в детстве, когда хотела оказаться подальше от дома. Трава скрывала дом, мастерскую, крыши Вийона, и оставалось лишь чистое небо над головой, а уж оно-то могло быть где угодно.
        Глядя в мраморные сумерки, Аделин тоскует по дому. Не по Роже или будущему, которого для себя не желала, а по твердой хватке Эстель на своей руке, когда старуха учила ее подвязывать малину, по спокойному рокоту отцовского голоса, пока тот работал в мастерской, по запаху смолы и древесной пыли. Кусочки жизни, с которыми Аделин не хотела расставаться. Она запускает руку в карман, ища деревянную птичку. Раньше Аделин запрещала себе трогать игрушку, почти уверившись, что ее там больше нет. Что кража, как и все поступки Аделин, была отменена. Но деревянная фигурка, гладкая и теплая, все еще на месте. Аделин достает ее из кармана, поднимает к небу и удивленно рассматривает.
        Сломать статуэтку у нее не вышло. Зато вышло украсть.
        Среди огромного списка запретов - невозможность написать или произнести собственное имя, оставить след, - это первое, что у нее получилось. Воровство. Пройдет много времени, и Аделин выяснит, как далеко простираются пределы ее проклятия, а еще позже научится понимать чувство юмора мрака. За бокалом вина он посмотрит на нее и заметит между делом, что успешная кража - безликий акт. Не оставляющий следов.
        Но пока она просто радуется, что обзавелась талисманом.
        «Меня зовут Аделин Ларю, - твердит она себе, сжимая деревянную птичку. - Я родилась в Вийоне, в тысяча шестьсот девяносто первом году, в семье Жана и Марты, в каменном доме позади старого тиса».
        Аделин рассказывает историю своей жизни маленькой статуэтке, словно боится забыть себя так же легко, как другие. Она пока не подозревает, что отныне ее разум - безупречная клетка, а память - идеальная ловушка. Аделин никогда ничего не забудет, как бы ни хотела.
        Ночь приближается, и пурпур заката сменяется чернотой. Аделин смотрит во тьму, и ей кажется, тьма смотрит на нее в ответ - тот бог или демон с безжалостным взглядом и насмешливой улыбкой. Черты исказились - таким она его никогда не рисовала.
        Аделин вытягивает шею рассмотреть получше, и ей грезится, что звезды складываются в линии лица, скулы и лоб. Иллюзия очень четкая; Аделин чудится, что ночное покрывало вот-вот пойдет рябью, словно тени в лесу Вийона, и пространство между звездами треснет, явив изумрудные глаза.
        Аделин прикусывает язык, чтобы не позвать его, вдруг отзовется кто-то другой. В конце концов, она уже не в Вийоне. Неизвестно, какие боги околачиваются здесь.
        Позже она утратит силу воли. Впереди много ночей, когда отчаяние лишит ее страха, и Аделин будет кричать, ругаться, пытаясь заставить его встретиться с ней лицом к лицу. Все это произойдет позже.
        Сейчас она слишком устала, проголодалась и не желает тратить остатки сил на богов, которые не удосужатся ответить. Аделин сворачивается клубочком, зажмуривает глаза и ждет, когда придет сон. И вспоминает факелы в поле за лесом и голоса, что выкрикивали ее имя.
        Аделин, Аделин, Аделин…
        Слова ударяются о ее тело, барабанят по коже дождем.
        Чуть позже Аделин, вздрогнув, просыпается. Весь мир точно залит черными чернилами, ливень - внезапный и очень сильный - насквозь промочил ей платье.
        Аделин вскакивает и, подобрав юбки, мчится через поле к ближайшей роще. Дома она любила слушать, как дождь стучит по окнам. Лежала без сна и представляла, как умывается мир. Но здесь нет ни кровати, ни крыши над головой. От ливня Аделин замерзла. Она изо всех сил отжимает подол и забивается в корни дерева, дрожа под пологом листвы.
        «Я - Аделин Ларю, - твердит она себе. - Отец научил меня мечтать, мать - быть хорошей женой, а Эстель - разговаривать с богами».
        Аделин вспоминает, как старуха стояла под дождем, раскинув руки, словно пыталась поймать бурю. Эстель, которая любой компании предпочитала одиночество. Скорее всего, оставшись одна во всем мире, она бы только обрадовалась.
        Аделин силится представить, что сказала бы старуха, увидь она ее сейчас. Однако каждый раз, пытаясь вызывать в памяти колючий взгляд и хранящий тайны рот, видит лишь то, как Эстель смотрела на нее в последнюю встречу. Как нахмурилось ее лицо, а потом прояснилось, и целая жизнь была стерта, точно слеза.
        Нет уж, лучше об Эстель не думать.
        Аделин обнимает колени и старается заснуть еще раз, а когда снова пробуждается, сквозь ветки дерева льется солнечный свет. Неподалеку на поросшей мхом земле сидит зяблик и клюет подол ее платья.
        Спугнув птицу, Аделин сует руку в карман, проверяя, на месте ли статуэтка, а потом поднимается на ноги, покачиваясь от голода - за полтора дня она съела лишь пригоршню фруктов.
        «Меня зовут Аделин Ларю», - повторяет она, возвращаясь к дороге. Слова стали для нее своего рода заклинанием, они помогают скоротать время, и Аделин твердит их вновь и вновь.
        Дорога поворачивает, и Аделин застывает как вкопанная, быстро-быстро моргая, словно солнце светит ей в глаза. Весь мир залит ярко-желтым, на зелень полей точно набросили покрывало цвета яичного желтка. Аделин оборачивается, но позади царствуют такие же зеленые и коричневые краски, как прежде, - обычные оттенки лета. Поле, что раскинулось перед ней, засажено горчичным зерном, хотя пока она этого еще не знает. Для Аделин вид просто неотразим. Она любуется на него и на миг забывает о голоде, ноющих ногах, внезапной потере, дивясь ошеломляющей яркости и всепоглощающему цвету.
        Аделин пробирается полем, и бутоны гладят ее по рукам. Она не боится растоптать посадки - за ее спиной те сразу же выпрямляются, скрывая следы. Доходит до края поля и тропинки, которая ныряет в спокойную зелень, что кажется Аделин тусклой, и ищет взглядом новый источник чудес.
        Вскоре после этого она подходит к деревне покрупнее и уже хочет обойти ее стороной, но тут в воздухе разливается запах, от которого у Аделин начинает болеть живот. Масло и дрожжи, сладкий и душистый аромат хлеба.
        Платье Аделин словно свалилось с веревки - все мятое и грязное, волосы всклокочены, но она слишком голодна, ей плевать. Влекомая запахом, Аделин устремляется между домами вверх по узкой улочке к деревенской площади.
        Аромат выпечки густеет, а вместе с ним становятся слышны голоса. Аделин заворачивает за угол. Вокруг господской печи[6 - В XVIII веке во Франции сеньор обладал монопольным правом (т. н. баналитет) на мельницу, печь и виноградный пресс. Крестьяне были обязаны молоть зерно только на его мельнице, печь хлеб в его печи и давить виноград на его прессе, платя за пользование продуктами или деньгами.] на каменных скамейках сидят несколько женщин. Они смеются и болтают, словно птицы на веточке, пока в зеве печки поднимаются буханки. Вид крестьянок - до боли обыденный - раздражает. Аделин на миг медлит в тени переулка, прислушиваясь к щебету, но потом голод толкает ее вперед.
        Ей нет нужды рыться в карманах - она и без того знает, что монет не найдет. Хлеб можно на что-нибудь выменять, но, увы, все имущество Аделин составляет деревянная птица. Она нащупывает в складках юбки гладкое дерево и понимает, что не в силах разжать пальцы. Выпросить бы… Перед глазами Аделин встает презрительно скривившееся лицо матери.
        Остается лишь украсть. Разумеется, так нельзя, однако Аделин слишком голодна, чтобы раздумывать, насколько велик сей грех. Ничего не важно, кроме голода.
        Вряд ли печь кто-то охраняет, однако Аделин - как бы быстро она ни стиралась из памяти людей - все еще существо из плоти и крови, а не привидение. Нельзя просто подойти и взять хлеб, тут же поднимется шум. Разумеется, очень быстро о ней забудут, но до тех пор ей угрожает опасность. Может, схватить хлеб и умчаться прочь… Но сколько придется бежать и как быстро?
        И вдруг раздается мягкий всхрап, едва различимый среди болтовни женщин. Обойдя каменную хижину, за углом, на той стороне переулка, Аделин замечает свой шанс на спасение. В тени у забора рядом с мешком яблок и грудой щепок на растопку лениво пережевывает жвачку мул. Всего один резкий шлепок, и мул вздрагивает - больше от неожиданности, чем от боли, - а потом рвется вперед, разбрасывая яблоки и щепки. Воцаряется небольшой, но шумный переполох, мул с мешком зерна, притороченным к седлу, бросается прочь. Крестьянкам уже не до смеха, они вскакивают с тревожными криками.
        Аделин тенью скользит к печке, выхватывая из открытого зева ближайшую буханку. Обжигает пальцы, чуть не уронив хлеб, но голод сильнее боли, а та, как уже известно Аделин, недолговечна.
        К тому времени, как мул водворен на место, яблоки и щепки собраны, а женщины вернулись к печи, Аделин с буханкой уже далеко.
        На окраине деревни, в тени конюшни, Аделин впивается зубами в непропеченный хлеб. Тесто липкое и сладкое, глотается с трудом, но ей все равно. Зато это сытно и заглушает голод. Разум понемногу проясняется. Напряженные плечи расслабляются, и впервые с тех пор, как Аделин покинула Вийон, она чувствует себя почти человеком. Оттолкнувшись от стены конюшни, она снова пускается в путь, следуя за солнцем и рекой к Ле Ману.
        «Меня зовут Аделин», - снова начинает она, но вдруг осекается. Аделин никогда не любила свое имя, а теперь и вовсе лишилась способности его произносить. Как ни назови себя - это останется только у нее в голове. Аделин - та женщина, которая осталась в Вийоне накануне нежеланной свадьбы. А вот Адди - подарок Эстель. Короткое, яркое! Подходящее имя для девушки, которая ездила на рынок и старалась заглянуть за горизонт, рисовала и мечтала о больших свершениях, грандиозных мирах, жизни, полной приключений.
        Итак, она начинает заново:
        Меня зовут Адди Ларю…
        XV
        11 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Без Джеймса здесь слишком тихо. Адди он никогда не казался шумным - очаровательным, да, веселым, но не шумным. Теперь-то ясно, насколько Джеймс заполнял собой пространство.
        В ту ночь он поставил пластинку и подпевал, поджаривая на большой печи с шестью конфорками сыр, которые они позже ели стоя, потому что квартира была новой и стульев Джеймс еще не купил. Кухонных стульев по-прежнему нет, как и владельца квартиры - он пропадает где-то на съемочной площадке.
        Для одного человека дом слишком большой и тихий. Высота и двойное остекление блокируют звуки города, и Манхэттен за окном кажется серой неподвижной картиной.
        Адди включает пластинку за пластинкой, но музыка лишь эхом разносится по дому. Пытается посмотреть телевизор, но заунывное бормотание новостей звучит словно помехи, как и металлический хор голосов на радио. Всего этого недостаточно, чтобы ощутить себя настоящей.
        Снаружи - застывшее серое небо, здания скрыты пеленой дождя. В такие дни хорошо посидеть у камина с чашкой чая и увлекательной книгой, но в квартире Джеймса кроме газовой плиты разжечь нечего. Адди ищет в кухонном шкафу любимый сорт чая, но находит лишь пустую коробку у задней стенки; все книги в этом доме - исторические монографии, а не художественное чтиво. И Адди не хочется торчать здесь весь день наедине с собой.
        Она опять натягивает собственную одежду, расправляет одеяло на кровати, хоть знает наверняка, что уборщицы придут раньше хозяина. Бросив последний взгляд в окно на безотрадную картину, крадет с полки шкафа шарф - мягкий кашемир в клетку, у которого еще даже не оборваны бирки, - а потом со звонким щелчком захлопывает за собой дверь.
        Адди бредет по улице, поначалу не зная, куда. Порой она чувствует себя львом, который мерит шагами клетку. Но ее ноги живут своей жизнью, и вскоре они несут Адди дальше в центр.
        «Меня зовут Адди Ларю», - думает она на ходу.
        Триста лет прошло, а Адди все еще в глубине души боится забыть. Бывали и такие времена, когда ей хотелось, чтобы память ее подвела. В ту пору Адди отдала бы все, лишь бы поддаться безумию и раствориться в нем. Забыться - более милосердный путь.
        Как Питер Пэн в книге Джеймса Барри. В самом конце он сидит на камне, и воспоминания о Венди Дарлинг стираются из его памяти. Забывать - грустно. Но тому, кого забыли, очень одиноко. Он помнит то, что забыли остальные.
        «Я помню», - шепчет мрак.
        Почти ласково - словно никакого проклятия на нее не насылал.
        Плохая погода, а может, сентиментальное настроение, ведет Адди вверх по восточной окраине Центрального парка, к Восемьдесят второй, в гранитные залы музея Метрополитен.
        Музеи Адди всегда любила. Пространства, где история перемешана, искусство выстроено по ранжиру, а экспонаты покоятся на пьедесталах или висят на стенах над маленькими белыми пояснительными табличками. Адди иногда чувствует себя музеем, у которого лишь один посетитель - она сама.
        Адди пересекает большой зал, минует каменные арки и колоннаду, путь ее лежит через сотни раз виденные экспонаты греко-римской эпохи и Океании, через зал европейской скульптуры и искусства с его величественными мраморными статуями.
        Еще одна галерея, и Адди находит то, что искала. На прежнем месте, где и всегда, - в стеклянной витрине, растянувшейся вдоль стены. По обеим сторонам от нужного экспоната - фигуры из железа или серебра. Сама композиция невелика, длиной всего с руку от локтя до кончиков пальцев. На деревянном постаменте примостились пять мраморных птичек. Все они готовятся взлететь. Взгляд Адди притягивает последняя: изгиб ее клюва, угол наклона крыльев, пушистые перышки когда-то были запечатлены в дереве, а теперь живут в камне.
        Скульптура называется «Revenir». Вернуться.
        Впервые обнаружив эту работу, Адди дивилась на нее, как на маленькое чудо, установленное на белом оструганном блоке. Она никогда не встречала Арло Мире, автора, и все же он каким-то образом воплотил частичку ее истории, ее прошлое. Нашел и превратил в нечто запоминающееся, прекрасное произведение искусства.
        Адди хочется коснуться маленькой фигурки, погладить, как прежде, крылышки… Пусть это не та, что потерялась, ее вырезали не сильные руки отца, а незнакомец, однако птичка существует, она настоящая и в каком-то смысле принадлежит Адди.
        Секрет сохранен. Свидетельство сделано. Первый след, что она оставила в мире задолго до того, как узнала правду: идеи куда сильнее воспоминаний, они всегда стремятся прорасти и ищут способ пустить корни.
        XVI
        31 ИЮЛЯ 1714
        ЛЕ МАН, ФРАНЦИЯ
        В полях дремлющим исполином раскинулся вдоль Сарта город Ле Ман. Минуло больше десяти лет с тех пор, как Адди позволили отправиться с отцом на ярмарку.
        Она проходит в городские ворота, и сердце пускается вскачь. На сей раз Адди без отца, лошади и повозки, но в сумерках город кажется таким же шумным и оживленным, как ей и запомнилось.
        Она не пытается смешаться с народом. Если время от времени кто и бросает взгляд в сторону молодой женщины в перепачканном белом платье, то помалкивает. Одиночке легче в толпе.
        Вот только куда ей податься? На мгновение Адди замедляет шаг, чтобы поразмыслить, но вдруг совсем рядом раздается грохот копыт, и ее едва не сбивает телега.
        - Прочь с дороги! - кричит возница.
        Адди бросается назад, толкнув женщину, которая несет корзину с грушами. Несколько плодов падают на мостовую.
        - Смотри, куда прешь, - сердито брюзжит торговка.
        Адди хочет помочь ей поднять упавшие груши, но та хрипло вскрикивает и топает ногами, стараясь отдавить девушке пальцы. Отшатнувшись, Адди прячет руки в карманы, сжимает в кулаке деревянную птичку, продолжая путь по извилистым улочкам к центру Ле Мана. Улиц много, но все похожи одна на другую.
        Адди думала, в городе будет лучше, но, очутившись здесь, лишь еще больше растерялась. Слишком много она о нем нафантазировала. В прошлый раз Ле Ман показался ей чудом, грандиозным и живым. Ей помнился залитый солнцем шумный рынок, громкие голоса, эхом отражающиеся от каменных стен… Неприглядную сторону города заслоняли широкие плечи отца.
        Теперь ей повсюду чудится опасность: словно туман, она стерла жизнерадостное очарование, оставив лишь острые грани, что выступают сквозь дымку. Один город сменился другим.
        Как палимпсест[7 - Рукопись, написанная на пергаменте, поверх смытого или соскобленного текста.].
        Пока это слово ей незнакомо, но пятьдесят лет спустя Адди услышит его в парижском салоне. Мысль о том, что прошлое вымарано, переписано настоящим, напомнит ей об этом дне в Ле Мане.
        Город одновременно знаком ей и незнаком. Глупо было рассчитывать, что он останется прежним, когда изменилось все остальное. Когда изменилась сама Адди, превратилась из девушки в женщину, а затем в призрак, в тень.
        Адди тяжело сглатывает и выпрямляется, твердо решив держать себя в руках.
        Но где же гостиница, в которой они с отцом останавливались на ночь? Впрочем, если и удастся ее отыскать, делать Адди там нечего. Заплатить за ночлег нечем, и даже будь у нее деньги, никто не сдал бы комнату женщине, которая путешествует в одиночку. Ле Ман не настолько большой город, чтобы подобное происшествие ускользнуло от внимания лендлорда.
        Адди крепче сжимает деревянную фигурку в кармане юбки и шагает дальше. Прямо за ратушей раскинулся рынок, но он уже закрывается - опустели прилавки, разъезжаются повозки. Лишь обрывки салата да заплесневелый картофель валяются под ногами. Только Адди задумалась, не подобрать ли отбросы, как их расхватывают другие руки - поменьше и пошустрее.
        На краю площади примостился трактир. С лошади, серой в яблоках кобылы, спешивается заезжий гость. Поводья он бросает конюху, а сам устремляется на шум и гам, что доносится из открытых дверей. Конюх же ведет кобылу через дорогу, к приземистому сараю и скрывается в его нутре. Но внимание Адди приковывают не сарай и лошадь, а вьюки, перекинутые через ее спину. Пара туго набитых тяжелых мешков.
        Перебежав через площадь, Адди ныряет в конюшню вслед за кобылой и парнем, стараясь ступать как можно тише. Сквозь балки крепкой крыши слабо струятся солнечные лучи, создавая мягкий контраст - несколько бликов в многослойных тенях. Адди была бы не прочь запечатлеть на бумаге эту картину.
        В денниках топчутся с десяток лошадей. Мурлыча под нос какой-то мотив, всклокоченный конюх снимает с кобылы сбрую, водружает седло на деревянную перегородку, а затем начинает чистить шерсть лошади.
        Пригнувшись пониже, Адди крадется к задним стойлам, где на перегородках висят мешки, седельные сумки и попоны. Она жадно обшаривает карманы под клапанами и пряжками. Кошельков нет, однако Адди натыкается на тяжелое пальто для верховой езды, бурдюк с вином и костяной нож длиной с ее ладонь. Пальто она набрасывает на плечи, нож сует в один глубокий карман, вино - в другой и тихо, как мышка, ползет к выходу.
        Пустого ведра Адди не замечает, пока не натыкается на него. Раздается звон, и ведро с глухим стуком падает на сено. Адди замирает, надеясь, что за перестуком копыт конюх ничего не расслышит, но тот перестает напевать. Она скрючивается, прячась в тени перегородки. Проходит пять секунд, десять, и наконец пение возобновляется.
        Выпрямившись, Адди крадется к последнему стойлу, где жует зерно крупная упряжная лошадь. На перегородке висит седельная сумка, к которой и тянется Адди.
        - Что это ты делаешь? - Голос раздается слишком близко, прямо позади нее.
        Конюх больше не поет, не причесывает шерсть серой в яблоках кобылы, а стоит в проходе с хлыстом в руке.
        - Простите, - едва дыша извиняется Адди, - я ищу отцовскую лошадь. Он просил принести кое-что из сумки.
        Конюх, не моргая, разглядывает незваную гостью. Его лицо наполовину скрывают темные растрепанные волосы.
        - Которая же ваша?
        Нужно было внимательнее изучать не только поклажу, но и коней. Колебаться нельзя - обман выйдет наружу, поэтому Адди решительно поворачивается к рабочей кобыле.
        - Вот эта!
        Ложь могла бы легко сойти за правду, выбери Адди другую лошадь. Конюх мрачно улыбается в бороду.
        - Неужели? - удивляется он, постукивая хлыстом по ладони. - Понимаешь, в чем дело, эта - моя.
        Внезапно Адди до тошноты хочется рассмеяться.
        - Позвольте выбрать еще раз? - просит она, медленно пятясь к выходу.
        Где-то поблизости ржет конь, а другой бьет в пол копытом. Адди бросается в сторону. Конюх прекращает поигрывать хлыстом, разворачивается и кидается к ней. Двигается он ловко, по-видимому благодаря профессии, но Адди легче и ей есть что терять. Конюх лишь задевает воротник краденого пальто, но схватить не успевает. Он спотыкается, и Адди почти удается сбежать, но вдруг звонко брякает колокольчик, и раздается звук тяжелых шагов.
        Адди уже почти у самого выхода, но улизнуть ей не дает второй мужчина, чья широкая тень заслоняет дверной проем.
        - Никак кобыла вырвалась? - кричит он и наконец замечает девушку в ворованном пальто и в ботинках не по размеру с прилипшим к ним сеном.
        Отшатнувшись от него, Адди попадает прямо в объятия конюха. Тяжелые словно кандалы руки ложатся ей плечи, она старается вывернуться, но он сжимает ее крепко, до синяков.
        - Я тут воровку сцапал, - ухмыляется конюх, царапая ее щеку грубой щетиной.
        - Отпустите меня, - умоляет Адди.
        Но он только крепче прижимает ее к себе.
        - Девчонка-то не с рынка, - усмехается второй, вытаскивая из-за пояса нож. - Знаешь, что делают с ворами?
        - Я просто ошиблась! Пожалуйста, отпустите…
        - Плати - отпущу! - Он грозит ей ножом.
        - У меня нет денег.
        - Не беда, - незнакомец придвигается ближе, - воровки платят телом.
        Она пытается вырваться, но руки крепко сжаты чужими руками, лезвие пересчитывает шнуровку на платье, словно перебирает струны. Адди снова изворачивается, но не для того, чтобы освободиться, а чтобы дотянуться к карману ворованного пальто за ножом. Пальцы дважды мажут по костяной рукоятке, прежде чем удается за нее ухватиться.
        Отведя клинок, Адди бьет им в ногу конюха, лезвие вонзается в плоть. Тот вопит и швыряет ее, словно ужалившую осу, прямо на нож второго мужчины.
        Плечо пронзает боль. Клинок скользит по ключице, оставляя обжигающий след. Адди готова лишиться чувств, но ноги сами несут ее к выходу. Очутившись на площади, она бросается за бочку, прячась от преследователей. Спотыкаясь и проклиная ее, они выходят из сарая. Лица у них перекошены яростью и даже хуже того - каким-то первобытным голодом. Но буквально на ходу они замедляют шаг. Их решительность ослабевает, цель ускользает, и мысль, что нужно кого-то догнать, кажется странной. Мужчины озираются, а потом с недоумением смотрят друг на друга. Раненый выпрямился, на его брюках нет ни разрыва, ни крови. След, что Адди оставила на нем, исчез.
        Они пихают друг друга, обмениваются шуточками, разворачиваются и уходят обратно в сарай. От облегчения Адди тяжело падает вперед, утыкаясь головой в бочку. Грудь ломит от боли, ключицу жжет - Адди прижимает ладонь к ране, и пальцы окрашиваются красным.
        Дальше продолжать сидеть, скрючившись за бочкой, нельзя. Адди заставляет себя подняться. Она стоит, покачиваясь и борясь с дурнотой, но вскоре слабость проходит, а ноги все еще ее держат. Адди делает шаг, другой, прижав одну руку к плечу, второй крепко сжимая нож под полой краденого пальто.
        Покинуть Ле Ман она решается не сразу. Адди пересекает двор, стараясь быстрее убраться прочь от конюшни, и вскоре уже спешит извилистыми улочками мимо грязных гостиниц и таверн, гула голосов и хриплого смеха, с каждым шагом оставляя город позади.
        Боль в плече из жгучего жара превращается в тупую пульсацию, а затем и вовсе исчезает. Адди трогает рану, но той больше нет. Как и крови на платье, как и слов, что она пыталась нацарапать на прощание отцу, как линий, начертанных на илистом берегу Сарта.
        Осталась лишь корка засохшей крови на ключице и красновато-бурое пятно на ладони. На мгновение Адди невольно удивляется этой странной магии. Свидетельству того, что в каком-то смысле мрак сдержал слово. Правда, извратил все, и ее желание стало неправильным, каким-то мерзким. Однако он даровал ей Жизнь.
        Адди негромко стонет. В этом безумном звуке - облегчение и в каком-то смысле ужас. Она страшится голода, который недавно для себя открыла. Рези в ногах, хотя те не изранены и не покрыты синяками. Боли в плече, хотя царапина затянулась. Мрак, возможно, и освободил ее от смерти - но отнюдь не от страданий.
        Пройдут годы, прежде чем она в полной мере познает значение этого слова, но пока Адди просто радуется, что жива.
        В сгущающихся сумерках она подходит к окраине города, и облегчение тает. Так далеко Аделин ни разу не заходила.
        Очертания Ле Мана остались позади, высокие каменные стены сменились деревушками, разбросанными вдоль дороги, как рощицы, за ними чистое поле, а что дальше - Адди не знает.
        В детстве она часто карабкалась по холмам, что окружали Вийон, подбиралась к самому краю, где склон обрывался вниз, и замирала с колотящимся сердцем, подавшись вперед. Малейший толчок - и остальное твой вес сделает сам.
        И хоть сейчас она не стоит над пропастью, все же чувствует, что теряет равновесие.
        Но вдруг во тьме раздается голос Эстель.
        «Как дойти до края света?» - спросила она однажды. Адди не ответила, и тогда старуха ухмыльнулась морщинистым ртом и сказала: - «По шажочку».
        На край света Адди не собирается, но куда-то идти нужно. И в этот самый миг Адди понимает, куда пойдет.
        Она отправится в Париж.
        Адди и знает-то всего два города - Ле Ман и Париж. Это название множество раз произносили губы ее незнакомца, отец упоминал этот город в каждой сказке. Столица королей и богов, золота, величия и обещаний.
        «Вот как начинается история», - сказал бы отец, увидь он ее сейчас.
        Она делает первый шаг, и земля летит навстречу, но на сей раз Адди удается удержаться на ногах.
        XVII
        12 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        День просто замечательный.
        Солнце взошло, и воздух прогрелся. В таком большом городе, как Нью-Йорк, столько прекрасного - еда, искусство, множество культурных развлечений. Но больше всего Адди нравится его масштаб. Маленькие города и деревушки легко исходить вдоль и поперек. За неделю запросто обойдешь весь Вийон, изучишь каждую тропинку, запомнишь в лицо всех жителей. Но в Париже, Лондоне, Чикаго, Нью-Йорке нет необходимости продвигаться маленькими шагами и откусывать по чуть-чуть, чтобы сохранить новизну. Их можно пожирать жадно, от души, глотать каждый день и ночь, и пища никогда не закончится. Броди здесь годами - всегда останется новый переулок, новая лесенка, новая дверь.
        Наверное, поэтому Адди раньше его не замечала.
        Если спуститься по ступенькам, обнаружится полускрытый тротуаром магазинчик. Козырек когда-то был фиолетовым, но давно выцвел до серого, хотя название, выделенное белыми буквами, все еще читается отчетливо.
        «Последнее слово».
        Судя по вывеске - букинистический магазин, витрина которого пестрит корешками. У Адди слегка частит пульс. Она была уверена, что отыскала их все, но в том и заключается прелесть Нью-Йорка. Адди обошла существенную часть его пяти районов, и все же у города остались секреты. Некоторые спрятаны в тайных уголках - подвальные бары, подпольные заведения, клубы только для своих, - а другие находятся на виду. Словно пасхалки в кино, которые замечаешь, лишь посмотрев фильм пару-тройку раз. И дело не только в пасхалках: сколько бы Адди ни бродила по этим кварталам, сколько бы ни тратила часов, дней или лет на изучение Нью-Йорка, как только она поворачивается спиной, все будто тут же меняется. Одни здания растут, другие уменьшаются, закрываются и открываются магазины, приходят и уходят люди, колода сама по себе тасуется вновь и вновь.
        Разумеется, Адди не упускает возможность зайти. Негромкий звон колокольчика оповещает о прибытии покупателя, однако звук приглушают кипы разномастных томов. Некоторые книжные магазины больше похожи на выставочные галереи, другие стерильны, предназначены лишь для новых нетронутых книг. Но не этот. Здесь внутри - лабиринты стеллажей и груды фолиантов, нагромождения в два-три ряда, бумажные переплеты соседствуют с кожаными и картонными. В таких магазинах легко затеряться. Адди их обожает.
        У двери - касса, но за ней никого. Адди спокойно бродит по проходам, роясь на приглянувшихся полках. Покупателей почти нет, кроме белого старика, изучающего триллеры, и потрясающей чернокожей девушки, которая, скрестив ноги, сидит в кожаном кресле в дальнем конце магазина. В ушах и на пальцах у нее сверкает серебро, на коленях - огромный художественный альбом.
        Проходя мимо отдела с надписью «Поэзия», Адди кожей ощущает дуновение мрака. По голому плечу скользят острые, точно лезвие, зубы.
        Приди, любимая моя!
        С тобой вкушу блаженство я[8 - Марлоу Кристофер. Страстный пастух / пер. Н. Жданова.].
        Ответ Адди почти затерт от постоянных повторений:
        Откуда тебе знать, что такое любовь[9 - Строка из песни «You Don’t Know What Love Is», которую исполняли многие популярные американские певцы.].
        Она не задерживается, поворачивает за угол, погладив надпись «Теология». Примерно сто лет назад Адди ударилась в своего рода духовное пьянство и прочитала Библию, Упанишады и Коран. Шекспира с его собственной религией она тоже оставляет позади.
        В «Мемуарах» Адди останавливается. Изучает названия на корешках - так много «Мои…», «Мое…», «Я - …». Собственнические слова для описания собственных жизней…
        Какая роскошь - поведать свою историю. Чтобы ее прочли и запомнили.
        Что-то задевает руку, Адди смотрит вниз и встречается с парой янтарных глаз. Кот - комок пушистого рыжего меха, такой же старый, как книга у нее в руках, - заглядывает ей через плечо. Он открывает рот и издает какой-то глухой свистящий звук - то ли мяукает, то ли зевает.
        - Привет. - Она почесывает кота между ушами, и тот негромко мурлычет от удовольствия.
        - Ничего себе, - произносит мужской голос. - Томик обычно не пристает к людям.
        Адди оборачивается, собираясь сказать что-нибудь умное насчет клички кота, но увидев, кто стоит позади, сбивается с мысли. Всего на мгновение, прежде чем успевает рассмотреть лицо говорящего, она думает, что это…
        Но это не он. Разумеется, не он.
        Черные волосы обрамляют лицо непослушными локонами. Цвет глаз за очками в массивной оправе скорее серый, а не зеленый. Да и взгляд какой-то уязвимый, а не жестокий, и голос мягкий, теплый, без сомнения человеческий.
        - Вам помочь?
        Адди качает головой.
        - Нет, - откашлявшись, говорит она. - Я просто смотрю.
        - Что ж, - с улыбкой отвечает продавец, - тогда не стану мешать.
        Она наблюдает, как черная копна исчезает в лабиринте книжных корешков, а потом снова переводит взгляд на кота.
        Но тот тоже скрылся.
        Адди ставит книгу обратно на полку и опять принимается бродить по магазину, задержавшись в «Искусстве» и «Всемирной истории». Ей все кажется, парень вот-вот появится еще раз, и цикл повторится заново. Она раздумывает, что бы ему такого сказать. Нужно было попросить помощи, пусть бы он устроил ей экскурсию, однако продавец не возвращается.
        Колокольчик звякает вновь, оповещая об очередном покупателе. Адди к тому времени уже в отделе «Классики». «Беовульф», «Антигона», «Одиссея»… Последняя представлена в десятках разнообразных изданий. Адди просто берет первую попавшуюся, и вдруг в тишине раздается взрыв звонкого смеха. Через щель в книгах видно юную блондинку, облокотившуюся на прилавок. По другую сторону стоит продавец и протирает полой рубашки очки. Голова склонена, темные ресницы подрагивают. На девушку, которая даже привстала на цыпочки, чтобы стать к нему поближе, он и не смотрит. Та легонько касается его рукава, как Адди минуту назад касалась книжных корешков, и продавец улыбается. Застенчивой тихой улыбкой, которая стирает последнее сходство с мраком.
        Пользуясь тем, что он занят, Адди сует книгу под мышку и направляется к выходу.
        - Эй! - окликает ее голос - его голос, но Адди продолжает подниматься по лестнице на улицу.
        Миг - и она окажется на тротуаре, а парень ее забудет. Лишь миг - его разум умолкнет, и тогда…
        На ее плечо опускается рука.
        - Книги, вообще-то, денег стоят.
        Адди оборачивается. Перед ней стоит юноша-продавец с запыхавшимся и слегка раздраженным видом. Адди смотрит мимо него на приоткрытую дверь магазина. Наверное, она не закрыла створку. Он должен был остаться за дверью и все же выскочил за ней наружу.
        - Ну и?.. - требовательно вопрошает парень, убирая руку с плеча Адди и протягивая ее открытой ладонью вверх.
        Конечно, можно сбежать, но дело того не стоит. Адди проверяет ценник на обороте книги. Недорого, но больше, чем она думала.
        - Извини, - улыбается Адди, возвращая книгу.
        На лбу парня собирается слишком глубокая для его лица морщина. Похоже, он хмурится слишком часто, хотя на вид ему нет и тридцати. Молодой человек опускает взгляд на книгу и удивленно приподнимает брови.
        - В магазине полно антиквариата, а ты стащила «Одиссею» в мягкой обложке? За нее много не выручишь.
        Адди выдерживает его прямой взгляд.
        - Кто сказал, что я хочу ее перепродать?
        - Ты хоть видела, что она на греческом?
        А вот этого Адди даже не заметила. Впрочем, какая разница. Сначала она выучила классическую латынь, а несколько десятков лет спустя и греческий.
        - Такая уж я идиотка, - сухо отвечает Адди. - Надо было воровать на английском.
        Он почти - только почти - улыбается, но это отчего-то ее смущает.
        - Забирай, - говорит юноша, протягивая ей томик, - мы не обеднеем.
        Адди борется с желанием отпихнуть книгу обратно. Она не любит благотворительность.
        - Генри, - выглядывает из дверей хорошенькая черная девушка, - звонить копам?
        - Нет, - отвечает тот, не отрывая взгляда от Адди. Смотрит с прищуром, точно старается запомнить. - Все хорошо. Просто недоразумение.
        Адди разглядывает юношу - Генри, - затем забирает книгу, крепко прижимает к себе, а он спускается обратно в магазин.
        Часть вторая. Самый темный час
        «Забытая ночь», Саманта Беннинг, 2014.
        Акрил, холст, дерево.
        Предоставлено «Лизетт прайс Гэллери» Нью-Йорк.
        Черно-белое полотно с нанесенной послойно краской, рельефное изображение состоит из черного, угольного и серого цвета. На заднем плане выделяются семь маленьких белых точек.
        Хотя картина известна и сама по себе, она служит фронтисписом для серии работ Беннинг под названием «Я смотрю на тебя», где автор изобразила членов семьи, друзей и любимых в образе неба.
        Оценочная стоимость 11500 долларов.
        I
        12 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Генри Штраус возвращается в магазин.
        Беа снова сидит в старом кожаном кресле, пристроив на коленях раскрытый альбом.
        - Куда ты ходил?
        Он хмуро оглядывается на дверь.
        - Да так, никуда.
        Пожав плечами, Беа снова принимается листать руководство по неоклассицизму, которое и не думает покупать.
        Нашла библиотеку…
        Генри вздыхает, возвращаясь за кассу.
        - Прости, - говорит он девушке у прилавка. - Так о чем это мы?..
        Та прикусывает губу. Кажется, ее зовут Эмили.
        - Я собиралась пригласить тебя выпить.
        Генри немного нервно смеется в ответ - привычка, от которой он уже и не надеется избавиться. Девушка красива, по-настоящему красива, но ее глаза неприятно блестят, в них горит знакомый льдистый огонек, и Генри с облегчением сообщает ей о планах на вечер, радуясь, что не нужно врать.
        - Тогда как-нибудь потом, - улыбается она.
        - Как-нибудь, - эхом отзывается Генри.
        Эмили берет книгу и уходит.
        Едва за ней закрывается дверь, как Беа многозначительно откашливается.
        - Что? - спрашивает, не поворачиваясь, Генри.
        - Мог бы спросить ее номер.
        - Вообще-то у нас планы, - отвечает он, постукивая по прилавку билетами.
        Беа встает с кресла, кожаная обивка негромко скрипит.
        - Знаешь, - замечает подруга, кладя ему руки на плечи, - самое лучшее в планах то, что их всегда можно перенести на другой день.
        Генри разворачивается и обнимает ее за талию. Они стоят, словно пара детей в мучительном школьном танце, их руки образуют широкий круг, точно ячейка сети или звено цепи.
        - Беатрис Хелен, - укоризненно улыбается Генри.
        - Генри Сэмюэл.
        Двое молодых людей хорошо за двадцать обнимаются как малолетки. В другое время Беа надавила бы посильнее, принялась бы разглагольствовать о том, что необходимо найти кого-то (нового) и стать счастливым (опять). Но у них сделка: она не упоминает Табиту, а Генри помалкивает насчет профессора.
        У каждого есть свои поверженные враги, свои боевые шрамы.
        - Извините, - говорит подошедший старик-покупатель.
        Похоже, ему искренне жаль их прерывать. В руках у него книга. Генри улыбается, разрывает объятия и ныряет за стойку пробить товар.
        Беа забирает свой билет, бросив напоследок, что будет ждать приятеля на шоу. Генри кивает в ответ. Старик тоже уходит, а после остальные посетители сливаются в неразличимое/размытое пятно.
        Без пяти шесть Генри переворачивает табличку и закрывает магазин. «Последнее слово» ему не принадлежит, но с таким же успехом он мог быть его хозяином. Генри уже давно не видел настоящую владелицу, Маргарет. Та проводит свои золотые годы, путешествуя по миру на деньги, полученные по страховке покойного мужа. Осенняя женщина наслаждается второй весной.
        Генри насыпает в небольшую красную миску под прилавком пригоршню корма для Томика, местного старого кота. И тут же взъерошенная кошачья голова высовывается из-за корешков в отделе поэзии. Кот сутками дремлет среди книг. Его присутствие заметно лишь по опустевшей миске да прерывистым вздохам покупателей, когда те ненароком встречаются с парой немигающих янтарных глаз, следящих за ними с полки.
        Томик - единственное существо в букинистическом, которое обитает здесь дольше Генри. А тот служит в магазине последние пять лет, начав еще в ту пору, когда был аспирантом теологического факультета. Сначала он просто выходил на неполный день, нуждаясь в прибавке к университетской стипендии, но потом учеба закончилась, а работа осталась.
        Наверное, пора отыскать другую, оплата совсем дерьмовая. В конце концов, не зря же Генри двадцать один год получал дорогостоящее образование. В голове звучит голос Дэвида, его брата, - в точности такой же, как голос отца. Он спокойно интересуется, зачем ему нужна эта работа, неужели Генри и правда намерен провести так всю жизнь?
        Но Генри не знает, чем хотел бы заняться. Не может заставить себя уйти, это единственное занятие, в котором он еще не облажался.
        По правде говоря, Генри обожает магазин. Запах книг, их тяжесть на полках, привычные названия и новинки. В городе, подобном Нью-Йорку, поток читателей никогда не иссякнет. Беа уверена, что каждый работник книжного мечтает стать писателем. Но Генри не представлял себя в этой роли. Конечно, он пробовал писать, только ничего не получилось. Никак не находились слова, сюжет, тон. Генри не представлял, какую книгу мог бы добавить к миллионам уже написанных.
        Он всегда предпочитал быть хранителем историй, а не рассказчиком.
        Он гасит свет, берет билет, куртку и отправляется на шоу Робби.

* * *
        Переодеваться уже некогда. Спектакль начинается в семь, а «Последнее слово» закрывается в шесть. К тому же Генри не знает, в чем полагается ходить в авангардистский театр в Бауэри[10 - Название улицы и прилегающего к ней одноименного района в Нью-Йорке. Известен недорогими гостиницами и барами.] на пьесу о волшебном царстве, поэтому остается в темных джинсах и рваном свитере. Беа называет это «библиотечным шиком», хотя Генри работает не в библиотеке - сей факт подруга, похоже, просто не в состоянии уразуметь.
        Сама Беа выглядит, как обычно, до крайности модной в белом блейзере с закатанными до локтей рукавами, с тонкими серебряными кольцами на пальцах и в ушах, голову украшают скрученные в корону дреды.
        Стоя в очереди ко входу, Генри задается вопросом: есть ли хоть у кого-то в мире врожденное чувство стиля, или им приходится каждый день усиленно наводить глянец.
        Беа и Генри проходят вперед, показывая билеты. Шоу представляет собой причудливое сочетание театральной постановки и современного танца, что возможно лишь в городах, подобных Нью-Йорку. По словам Робби, спектакль поставили по мотивам «Сна в летнюю ночь», только шекспировский ритм сглажен, и насыщенность выкручена до предела.
        Беа пихает Генри локтем.
        - Видел, как она на тебя смотрела?
        - Что? О ком ты? - недоуменно моргает он.
        - Ты совершенно безнадежен, - закатывает глаза Беа.
        В вестибюле царит суматоха, и они начинают пробиваться через толпу, но тут кто-то хватает Генри за руку - девушка в рваном богемном платье. На висках у нее распустился нарисованный зеленой краской плющ. Одна из актрис шоу. Множество раз за последние пару недель Генри видел остатки похожего грима на лице Робби.
        В руках у актрисы кисть и миска с золотой краской.
        - Эй, ты без рисунка, - бесхитростно заявляет она и легким касанием кисточки украшает его щеки золотистой пыльцой.
        С такого близкого расстояния прекрасно заметно слабое мерцание в глазах девушки.
        - Ну как я вам? - интересуется Генри, задирая подбородок и притворно надувая губы.
        Он шутит, но на лице актрисы вспыхивает улыбка.
        - Само совершенство.
        От этих слов Генри охватывает дрожь, мгновенно перенося его в другое место. Темнота, и тяжелая рука на его шее, палец поглаживает щеку.
        Генри трясет головой, прогоняя морок.
        Беа позволяет девушке нарисовать у себя на носу блестящую полосу, поставить золотистую точку на подбородке и целых полминуты увлеченно с ней флиртует. Затем по фойе разносится звон колокольчиков, и актриса-фея исчезает в толпе.
        Генри и Беа направляются к дверям зала.
        Он протягивает руку подруге.
        - Ты же не считаешь меня совершенством?
        - Господи, конечно нет, - фыркает та.
        И Генри невольно улыбается. Другой актер, темнокожий юноша с розовым золотом на щеках, предлагает зрителям по ветке. Для настоящего растения листья слишком зеленые. Его сияющий взгляд - добрый и грустный - задерживается на Генри.
        Они показывают билеты контролеру - седой старухе едва ли пяти футов ростом. И та провожает их в зал, для равновесия схватившись за руку Генри. Она показывает им ряд и на прощанье похлопывает его по локтю, бормоча: «Хороший мальчик», а потом удаляется обратно по проходу.
        Сверившись с номерами на билетах, они проходят на свои места - три кресла в центре ряда. Посередине Генри, рядом Беа, а с другой стороны пусто - там должна была сесть Табита. Билеты купили несколько месяцев назад, когда они встречались и все еще было для них во множественном числе, а не в единственном.
        Грудь Генри сдавливает тупая боль.
        Сейчас он жалеет, что не потратил те десять баксов на выпивку. Гаснет свет, и поднимается занавес, открывая царство неона и стали, разукрашенное краской из баллончика. Посреди сцены на троне, развалившись, восседает Робби, копируя позу Дэвида Боуи в роли Короля гоблинов. Волосы уложены волной, лицо пересекают пурпурные и золотистые линии, превращая молодого человека в потрясающее и удивительное создание. Улыбка Робби навевает воспоминания о том, как Генри влюбился в него, когда им было по девятнадцать. Чувство, порожденное похотью, одиночеством и несбыточными мечтаниями.
        Ясный голос Робби разносится по залу.
        - Это история о богах, - провозглашает он.
        На сцену выходят музыканты, начинают играть, и на какое-то время спектакль увлекает Генри. Мир вокруг исчезает, окружающие звуки стихают, и сам Генри растворяется в действе.

* * *
        Но ближе к концу есть сцена, что проникает в самую глубь разума, засвечивая его, как лучи пленку.
        Робби, король Бауэри, поднимается с трона. На подмостки сплошной стеной льется дождь. Еще мгновение назад на сцене кишели люди, но теперь остался лишь Робби. Он касается рукой водной завесы, и та рвется, омывая его пальцы, запястье, дюйм за дюймом продвигается дальше, в конце концов обрушиваясь на все тело. Робби запрокидывает голову, и дождь смывает с его кожи золото и блеск, расплющивает идеальную прическу, стирая все следы магии и превращая томного высокомерного принца в мальчика - смертного, уязвимого и одинокого.
        Гаснет свет, и очень долго в театре слышен лишь шум воды. Стена ливня переходит в ровный ритм дождя, и вот уже по подмосткам тихо стучат капли. А потом, наконец, наступает тишина.
        Свет загорается, актеры выходят на сцену, и зал принимается рукоплескать. Беа восторженно аплодирует, оглядываясь на Генри. Лицо ее озаряет радость.
        - Что-то не так? - встревоженно спрашивает она. - У тебя такой вид, будто ты сейчас в обморок свалишься.
        Генри тяжело сглатывает, качая головой. В руке нарастает пульсация, и, опустив взгляд, он замечает, что впивается ногтями в шрам на ладони, откуда уже сочится кровь.
        - Генри?
        - Все нормально, - отвечает он, вытирая руку о бархатное кресло. - Спектакль просто потрясающий.
        Генри поднимается и направляется за Беа к выходу.
        Толпа тает, пока не остаются в основном члены семей и друзья актеров. Но Генри чувствует на себе чей-то взгляд, омывающий его как поток. Куда бы он ни посмотрел - повсюду дружелюбные лица, теплые улыбки, а иногда и нечто большее.
        Наконец в вестибюль врывается Робби и обнимает Генри и Беа.
        - Мои самые любимые поклонники! - восклицает он поставленным актерским голосом.
        Генри фыркает, а Беа протягивает Робби шоколадную розу. Это их давняя шутка - как-то Робби пожаловался, что ему приходится выбирать между шоколадом и цветами, на что Беа сказала: «Нынче День святого Валентина, да и после спектаклей обычно принято дарить букеты», а Робби возразил, мол, он-то не обычный актер, а кроме того, вдруг он проголодается?
        - Ты был великолепен, - говорит Генри, и это правда.
        Робби прекрасен, всегда таким был. Он прекрасно танцует, поет и играет, у него есть все необходимые актерские качества, чтобы получить работу в Нью-Йорке. От Бродвея его отделяют несколько улиц, но Генри не сомневается, что друг вскоре окажется там.
        Он запускает пятерню в волосы Робби. Когда те сухие, у них цвет жженого сахара, рыжевато-бурый оттенок - нечто среднее между каштановым и красным, зависит от освещения. Однако сейчас пряди еще влажные после финальной сцены. На какой-то миг Робби тянется к руке Генри и опускает на нее голову. Тот напрягается, ему приходится напомнить себе, что все это ненастоящее, уже нет. Он похлопывает друга по спине, и Робби выпрямляется, словно оживая и обновляясь.
        Затем поднимает розу высоко над головой, точно жезл, и объявляет:
        - На вечеринку!

* * *
        Раньше Генри думал, что вечеринки устраиваются только после последнего спектакля, для актеров это такой способ попрощаться, но потом узнал, что для театралов каждое выступление - повод для празднования. Снять возбуждение после сцены - или же, в случае приятелей Робби, продлить его. Почти в полночь они толпой набиваются в квартиру на третьем этаже в Сохо. Свет приглушен, в паре беспроводных динамиков звучит чей-то плейлист.
        Актеры перемещаются по помещению, словно кровь, бегущая по венам. Лица все еще раскрашены, но костюмы сняты, отчего не сразу разберешь - сценические персонажи перед тобой или обычные люди.
        Генри попивает теплое пиво и трет большим пальцем шрам на ладони. Этот жест быстро вошел в привычку.
        Какое-то время компанию ему составляла Беа. Вообще-то она предпочитает званые ужины, а не театральные вечеринки, изысканную сервировку и застольные беседы ценит куда больше пойла в пластиковых стаканчиках и перекрикивания стерео. Товарищи по несчастью укрылись в углу, и Беа изучала актерскую мозаику, словно картинки в одной из книг по истории искусства.
        А потом феечка из труппы унесла ее прочь. «Предательница!» - выкрикнул Генри ей вслед, хотя рад был снова видеть Беа счастливой.
        Робби между тем танцует посреди комнаты - как всегда, в центре событий. Он зовет Генри к себе, но тот качает головой, игнорируя призыв. Легкое притяжение, распахнутые объятия, дожидающиеся, когда же ты в них упадешь. В былые времена они идеально совпадали. Различия были лишь в силе того самого притяжения. Робби всегда удавалось беспечно парить, тогда как Генри бросался в омут с головой.
        - Эй, красавчик!
        Генри отрывает взгляд от своего пива и видит одну из главных исполнительниц шоу - потрясающую девушку с ржаво-красными губами и в короне из белых лилий, на щеках - золотой блеск, нанесенный по трафарету. Он смотрится как граффити.
        Она взирает на Генри с таким неприкрытым приглашением, что тот должен бы чувствовать себя желанным, ощутить что-то помимо грусти и одиночества.
        - Выпей со мной…
        Ее голубые глаза сияют. Она протягивает Генри небольшой поднос с парой шотов, где на дне растворяется что-то маленькое и белое. Потянувшись за напитком, Генри вспоминает все байки о том, что случилось с людьми, которые брали еду и питье у фейри. Он пьет и вначале чувствует лишь сладость и слабое жжение текилы, но потом мир начинает слегка размываться по краям.
        Ему хочется, чтобы стало легче, зрение прояснилось, но комната темнеет, и Генри понимает - надвигается буря.
        Первый приступ настиг его в двенадцать лет. Генри ничего подобного не ожидал. Только что синело небо, и вот уже хмурятся тучи, налетает ветер и хлещет дождь. Лишь годы спустя Генри начнет думать об этих тяжелых периодах как о бурях и верить, что, если только продержаться достаточно долго, они утихнут.
        Родители, конечно, желали ему добра, но всегда твердили нечто вроде «не вешай нос», или «все наладится», или - еще хуже - «все не так уж плохо». Легко говорить, когда в твоей жизни дождливых дней никогда не было.
        Дэвид, старший брат Генри, - врач, но и тот до конца не понимал. А вот Мюриэл, сестра, утверждала, что от подобных бурь страдают все творческие люди, и подсовывала ему таблетки из коробки для мятных пастилок, которые всегда носила в сумочке. Подражая языку Генри, она называла их «маленькими розовыми зонтиками», будто это всего лишь остроумная фраза, а не способ, которым брат пытался донести близким, что творится в его голове.
        «Это просто буря», - снова говорит он себе и находит предлог выбраться на свежий воздух. На вечеринке слишком жарко, Генри хочет выйти наружу, залезть на крышу и убедиться, что на небе нет никаких туч, только звезды. Но, разумеется, там нет никаких звезд. Ведь это же Сохо.
        Почти на полпути Генри останавливается и вспоминает шоу, вспоминает, как выглядел под дождем Робби. Задрожав, он решает не подниматься наверх, а спуститься на улицу и идти домой.
        Уже почти у двери кто-то хватает его за руку. Девушка с плющом, вьющимся на висках. Та самая, которая разрисовала его золотой краской.
        - Это ты! - говорит она.
        - А это ты, - отзывается он.
        Она стирает золотистое пятнышко со щеки Генри, и его словно бьет током, электрической искрой там, где кожа касается кожи.
        - Не уходи, - просит девушка.
        Он старается придумать, что ответить, а она прижимается ближе. Тогда Генри целует ее - быстро и глубоко - и отстраняется, когда слышит, как она ахает.
        - Извини, - бормочет он.
        Дежурное слово, такое же, как «пожалуйста», «спасибо» или «со мной все в порядке».
        Но фея тянется к нему и запускает пальцы ему в волосы.
        - За что? - говорит она, снова приникая к его рту губами.
        - Ты уверена? - бормочет Генри, хоть и знает, что она ответит, ведь он уже заметил в ее глазах тот самый отблеск, светлую пленку, затянувшую взгляд. - Ты этого хочешь?
        Ему нужно услышать правду, но правды для него больше не существует, а девушка просто улыбается и тянет его за собой к ближайшей двери.
        - Именно этого, - говорит она, - я и хочу…
        А потом они оказываются в одной из спален, дверь со щелчком захлопывается за ними, отрезая шум вечеринки, остаются лишь ее губы на его, а глаза в темноте больше не видны. Легко поверить, что все это правда.
        И Генри на какое-то время исчезает.
        II
        12 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди шагает по городу, листая «Одиссею» при свете фонарей. Давно она не читала ничего на греческом, но стихотворный ритм поэмы затягивает ее в строфы старого языка. На подходе к Бакстеру Адди почти растворяется в образе корабля, бороздящего водную гладь, и мечтает о бокале вина и горячей ванне.
        Но ей не грозит ни то, ни другое.
        Она хорошо рассчитала время - или, наоборот, плохо, как посмотреть, - потому что заворачивает за угол Пятьдесят шестой, как раз когда к парадному входу подруливает черный седан и из него на тротуар выходит Джеймс Сент-Клер. Он вернулся со съемок - загорелый, кажется счастливый и в солнцезащитных очках, несмотря на поздний час.
        Адди замедляет шаг и останавливается на другой стороне улицы, а привратник помогает Джеймсу выгрузить багаж и занести внутрь.
        - Черт, - бормочет она себе под нос, распрощавшись с ночлегом.
        Ни тебе ванны с пеной, ни бутылки мерло.
        Вздохнув, Адди шагает к перекрестку, пытаясь понять, что делать дальше.
        Слева раскинулся Центральный парк, точно темно-зеленое покрывало в центре города.
        Справа изломанной линией возвышается Манхэттен, квартал за кварталом от Мидтауна до Финансового.
        Адди поворачивает направо, держа путь к Ист-Виллидж. В желудке урчит, и где-то на Второй авеню она замечает свой ужин. Парнишка останавливает велосипед у обочины, достает из ящика за сиденьем заказ и несет полиэтиленовый пакет к дому. Адди подкрадывается к велосипеду и заглядывает внутрь ящика. Судя по форме и размеру упаковки, края которой загнуты и скреплены металлическими зажимами, внутри - блюда китайской кухни. Не успевает мужчина у двери расплатиться, как Адди вытаскивает картонную коробку и пару палочек и смывается.
        Прежде Адди стыдилась, что приходится воровать. Но чувство вины, как и многое другое, со временем исчезло. Голод ее не погубит, однако причиняет нешуточные страдания.
        Адди шагает по авеню Си, набивая рот «Ло Мейном», ноги уверенно несут ее по Виллиджу к кирпичному зданию с зеленой дверью. Пустую коробку она бросает в урну на углу и оказывается у двери, как раз когда оттуда выходит мужчина. Адди улыбается ему, он отвечает тем же и придерживает для нее дверь.
        По узким ступеням она поднимается на четыре пролета. Наверху - железная дверь. Адди обшаривает пыльную дверную коробку в поисках маленького серебристого ключика. Это открытие она сделала прошлой осенью, когда они с Сэм ввалились сюда, сцепившись руками и ногами. Сэм прижалась губами к ямке у нее под подбородком, а перепачканные краской пальцы просунула под пояс джинсов.
        Для Сэм это был на редкость импульсивный поступок.
        Для Адди - второй месяц романа.
        Страстного романа, ничего не скажешь, но только потому, что время для нее - непозволительная роскошь.
        Конечно, Адди мечтает лениво проводить утро за чашечкой кофе, закидывать ноги на колени любимого человека, шутить так, чтобы было понятно только двоим, и смеяться. Но подобное приходит только с узнаванием друг друга. Для Адди и Сэм медленное развитие отношений, неспешно разгорающееся желание, близость, растущая день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, невозможна. Это не для них. Поэтому хоть Адди и скучает по утрам, но предпочитает ночи. Если не дано любви, можно хотя бы попытаться избежать одиночества.
        Чуть-чуть поцарапавшись о металл, она нащупывает ключ и достает его из тайника. Ржавый замок открывается с третьей попытки - как и в ту, первую, ночь, - но наконец дверь все же распахивается, и Адди выходит наружу. Налетает ветер, она прячет руки в карманы кожаной куртки и пересекает крышу.
        Наверху пусто, всю меблировку составляют лишь три в разной степени покореженных шезлонга (кривые сиденья, спинки заклинило под странными углами, один подлокотник сломан). Рядом примостился чумазый холодильник, а на веревках для сушки белья качается гирлянда китайских фонариков, превращая крышу в захудалый, открытый ветрам оазис.
        Здесь тихо. Не абсолютная тишина - ее Адди пока не отыскала в этом городе и начала считать, что та исчезла вместе с остатками старого мира, - но такое же спокойствие, как везде в этой части Манхэттена. И не та тишина, что душила Адди в доме Джеймса, - гулкое безмолвие пространства, чересчур большого для одного человека. Эта тишина - живая, полная отголосков, сигналов машин и гудящих, как статическое электричество, стереобасов.
        Крыша обнесена невысокой кирпичной стеной, Адди ложится на нее животом, опирается на локти и смотрит вдаль, пока не забывает, где находится. Теперь она видит перед собой лишь огни Манхэттена, рисующие узоры на бескрайнем беззвездном небе.
        Адди скучает по звездам.
        Однажды, в 1965 году, она познакомилась с парнем. Когда Адди сказала ему, что ей хочется увидеть звезды, он увез ее на час езды за пределы Лос-Аджелеса, просто чтобы она могла на них насмотреться. Уже стемнело, он остановил машину и показал наверх. Его лицо светилось от гордости. Адди задрала голову и увидела жалкую подачку - пригоршню огоньков в небе, и что-то на нее нахлынуло. Безмерная грусть, которая сродни потере. Впервые за сотню лет она затосковала по Вийону. По дому. По месту, где звезды светили так ярко, что образовывали небесный поток, реку серебра, озаряя тьму лиловым мерцанием.
        Она поднимает взгляд поверх крыш и гадает, наблюдает ли за ней мрак после всех этих лет? Пусть прошли годы, пусть он как-то сказал ей, что не следит за жизнью каждого, ведь мир огромен и полон душ. Мол, он слишком занят, чтобы думать о ней.
        Позади с грохотом открывается дверь, и на крышу высыпает горстка людей.
        Два парня, две девушки.
        И Сэм…
        Ее тело в светло-серых джинсах и белом свитере словно длинный и яркий мазок кисти на фоне темной крыши. Волосы стали длиннее, они завязаны в неряшливый пучок, откуда выбилось несколько светлых локонов. Рукава свитера закатаны, и на предплечьях краснеют полоски краски. Адди задумывается - почти рассеянно, - над чем она сейчас работает…
        Сэм - художница. В основном абстракционистка. Ее квартира, и без того небольшая, заставлена холстами, прислоненными к стенам. Имя - звонкое и лаконичное. Полным - Саманта - она подписывает только готовые работы или когда чертит его вдоль чьего-то позвоночника посреди ночи.
        Все, кроме Сэм, с шумом разбредаются по крыше. Один из парней что-то рассказывает, но Сэм отстает на шаг и запрокидывает голову, наслаждаясь ночной прохладой. Адди пытается отвести взгляд, найти что-то другое, на что можно уставиться, якорь, чтобы противостоять притяжению этой девушки.
        И, разумеется, находит.
        «Одиссею».
        Адди почти утыкается в книгу, когда Сэм отводит взгляд от неба. Ее голубые глаза встречаются с глазами Адди. Художница улыбается… и на мгновение снова наступает август, они сидят за пивом на террасе бара и смеются. Стоит настоящее пекло. Адди убирает волосы с шеи, чтобы охладиться, а Сэм наклоняется и дует ей на кожу.
        А вот сентябрь, они лежат в разворошенной постели, сплетясь пальцами и запутавшись в простынях. Рот Адди скользит по жару между ног Сэм.
        Вдруг художница отходит от своих друзей и как бы случайно направляется к Адди. Сердце у той екает в груди.
        - Извини, что побеспокоили…
        - Ничего страшного, - говорит Адди, косясь в сторону, будто рассматривает город.
        С Сэм она всегда чувствует себя подсолнухом, бессознательно нацеленным на чужой свет.
        - Обычно все смотрят вниз, - замечает Сэм. - Здорово, что есть те, кто смотрят наверх.
        Время замирает. То же самое Сэм сказала, в первый раз увидев Адди. И в шестой, и в десятый. Но это не просто попытка завязать разговор. У Сэм взгляд художника - настоящий, ищущий. Тот, что изучает предмет и видит в нем больше, чем просто форму.
        Адди отворачивается, думая, что вот-вот раздастся звук удаляющихся шагов, но вместо этого слышит щелчок зажигалки. Сэм встает рядом, краем глаза Адди видит ее белоснежные локоны. И тогда сдается.
        - Украду одну? - спрашивает она, кивая на сигареты.
        - Конечно, - улыбается Сэм, - держи.
        Она достает сигарету из пачки и передает Адди вместе с неоново-синей зажигалкой.
        Адди засовывает сигарету в рот и крутит колесико. К счастью, у нее есть оправдание: поднимается легкий ветерок, и пламя гаснет.
        Гаснет, гаснет, гаснет…
        - Сейчас… - Сэм придвигается ближе, задевая Адди плечом, и загораживает ее от ветра.
        Сэм пахнет шоколадным печеньем - его печет сосед всякий раз, когда нервничает; лавандовым мылом - им она оттирает краску с рук; кокосовым кондиционером, который наносит на волосы на ночь.
        Адди не любит вкус табака, но от дыма теплеет в груди, а сигарета дает возможность занять руки, сосредоточиться на чем-то помимо Сэм.
        Они так близко, что смешивается пар от их дыхания. Сэм вдруг протягивает руку и касается веснушки на правой щеке Адди. То же самое она сделала в их первую встречу, такой простой и такой интимный жест…
        - У тебя здесь звезды, - говорит Сэм, и у Адди в груди снова что-то сжимается.
        Deja vu. Deja su. Deja vecu.
        Она борется с желанием преодолеть разделяющее их расстояние, погладить длинную шею Сэм ладонью и опустить ее на затылок, куда - Адди точно знает - она так удобно ложится. Они стоят молча, выпуская облачка бледного дыма, а остальные четверо смеются и кричат им в спины, а потом кто-то из парней - Аарон или Эрик - зовет Сэм. И она уходит, ускользает обратно. Адди хочется схватить ее, а не отпускать - снова.
        Но она отпускает.
        Прислоняется к невысокой кирпичной стене и слушает чужую болтовню о жизни, о взрослении, о списках предсмертных желаний и неверных решениях. Наконец одна из девушек говорит: «Черт, мы же опаздываем». И все - пиво допито, сигареты потушены, и стайка молодежи спешит к выходу, отступая, подобно приливной волне.
        Сэм покидает крышу последней.
        Она замедляет шаг и оборачивается, напоследок улыбаясь Адди, и только потом ныряет в проем двери. Еще можно поймать ее, побежать, остановить закрывающуюся створку… Но Адди не двигается с места.
        Раздается металлический грохот.
        Адди прижимается к стене.
        Кануть в забвение - это все равно что сойти с ума. Начинаешь сомневаться, где же реальность, существуешь ли ты на самом деле. Ведь как может что-то быть реальным, если его нельзя вспомнить? Это словно буддистская загадка о дереве, упавшем в лесу. Если никто не слышал звук его падения, упало ли оно на самом деле?
        Если человек неспособен оставить след, существует ли он вообще?
        Адди тушит сигарету о кирпичный выступ, поворачивается спиной к горизонту и направляется к сломанным креслам и зажатому между ними холодильнику. Осталась всего одна бутылка, которая плавает среди полурастаявшего льда. Адди откручивает крышку и усаживается на самый уцелевший шезлонг.
        Ночь выдалась не такая уж холодная, а она слишком устала и не в силах отправляться на поиски другого ночлега.
        Китайские фонарики светят достаточно ярко, Адди растягивается в кресле, открывает «Одиссею» и начинает читать об удивительных странах, чудовищах и героях, которым не суждено вернуться домой, а потом холод наконец ее убаюкивает.
        III
        9 АВГУСТА 1714
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Париж окутывает жара. Август и без того душный, но еще тяжелее дышать из-за разрастающихся построек, вони гниющей пищи и человеческих отходов огромного количества горожан, живущих друг у друга на головах.
        Через сто пятьдесят лет барон Осман изменит облик города, спроектирует дома с одинаковыми фасадами и выкрасит их в единый бледно-палевый цвет, создав образчик вкуса, лаконичности и красоты.
        Тот самый Париж, о котором мечтала Адди, и, несомненно, она увидит его своими глазами.
        Но пока что бедняки в отрепьях вынуждены жить в тесноте, а разодетые в шелка дворяне тем временем прогуливаются по садам. На улицах полно запряженных лошадьми повозок, на площадях толпится народ, кое-где средь полотна города торчат шпили. Богатство выставлено напоказ на широких проспектах, вздымается высокими крышами дворцов и поместий, а в закоулках ютятся лачуги, и камни мостовых черны от грязи и дыма.
        Но Адди настолько ошеломлена, что всего этого не замечает.
        Она обходит площадь по краю, глядя, как торговцы разбирают рыночные прилавки и пинают оборванных ребятишек, которые шныряют повсюду в поисках объедков. Адди сует руку в карман и рядом с деревянной птичкой нащупывает четыре медяка, найденные в украденном пальто. Всего четыре - чтобы выжить.
        Уже темнеет и собирается дождь, а нужно еще подыскать место для сна. Задача вроде бы несложная - комнаты внаем, похоже, сдаются на каждой улице. Но едва она успевает переступить порог первой ночлежки, как ее разворачивают.
        - Здесь тебе не бордель, - ворчит хозяин, надменно глядя на Адди.
        - А я не шлюха! - возражает она, но тот презрительно фыркает и щелкает пальцами, словно избавляясь от мусора.
        В следующем доме нет мест, в третьем слишком дорого, четвертый предназначен только для мужчин. К тому времени, как Адди переступает порог пятого, солнце село, а вместе с ним исчез и ее боевой дух. Она уже готова выслушать очередную отповедь, объясняющую, почему ей нельзя остаться под крышей, однако Адди не прогоняют.
        У входа ее встречает хозяйка в годах, тощая и чопорная, с длинным носом и ястребиным взглядом. Она пристально осматривает посетительницу и ведет в вестибюль. Комнатушки крошечные и грязные, но в них есть стены и двери, окно и кровать.
        - Плата за неделю вперед! - требует хозяйка.
        У Адди замирает сердце. Неделя невозможно длинна, когда воспоминания о тебе длятся миг, час, день…
        - Ну так что? - сердится старуха.
        Адди сжимает деньги в кулаке. Она осторожно достает три медяка, и хозяйка выхватывает их из протянутой ладони, точно ворона, стащившая кусок хлеба. Монеты исчезают в мешочке, привязанном у нее на талии.
        - Не напишете ли мне расписку, - просит Адди, - в доказательство, что я заплатила?
        Женщина почти оскорбленно хмурится:
        - Я честно веду дела!
        - Спору нет, - бормочет Адди. - Но комнат много, легко позабыть о постояльце…
        - Тридцать четыре года я управляю этим гостиным домом, - отрезает хозяйка, - и ни разу никого не забыла!
        «Жестокая шутка», - думает Адди, а старуха уже поворачивается и удаляется, оставив ее в комнате одну.
        Адди заплатила за неделю, но повезет, если удастся продержаться хоть ночь. Утром ее выселят, мадам станет на три монеты богаче, а Адди окажется на улице.
        В замке торчит маленький бронзовый ключ, и Адди с наслаждением его поворачивает. Раздается звонкий щелчок, словно камень плюхается в ручей. Вещей у нее нет, раскладывать нечего и переодеться не во что. Адди сбрасывает дорожное пальто, выуживает из кармана деревянную птичку и ставит на подоконник. Талисман, изгоняющий тьму.
        Она выглядывает в окно, мечтая увидеть величественные парижские крыши и ослепительные здания, высокие шпили или хотя бы Сену, но Адди забрела слишком далеко от реки. Небольшое окошко выходит лишь на узкий переулок и каменную стену дома - похожего на любой другой дом в любом другом городе.
        Отец рассказывал Адди множество прекрасных историй о Париже. По его словам выходило, что столица полна блеска и золота, магии и сновидений, которые только и ждут воплотиться в жизнь. Теперь она гадает - видел ли вообще отец Париж, или тот был для него просто громким именем, удачным фоном для принцев и рыцарей, приключений и королев. Все они слились в ее сознании воедино, став не картиной, а палитрой, тоном. Возможно, город был не таким великолепным. Может, это просто игра теней и света.
        Ночь выдалась серая и влажная, тихая морось дождя заглушает выкрики торговцев и стук повозок. Адди сворачивается клубком на узкой кровати и пытается уснуть.
        Она думала, у нее есть хотя бы ночь, но лишь только прекращается дождь и на город спускается тьма, как старуха стучит в дверь, в замок вонзается ключ, и в крошечной комнате поднимается суета. Адди грубо вытаскивают из кровати. Слуга хватает ее за руку, а хозяйка издевательски спрашивает:
        - Кто же это тебя сюда впустил?!
        Адди изо всех сил пытается стряхнуть остатки сна.
        - Вы! - восклицает она, жалея, что старуха не удосужилась проглотить гордость и дать расписку.
        У Адди есть лишь ключ, но показать его она не успевает: костлявой рукой хозяйка отвешивает ей тяжелую оплеуху.
        - Не ври, мерзавка, - оскаливается старуха. - Здесь тебе не богадельня!
        - Но я заплатила, - оправдывается Адди, прикрывая ладонью щеку. Однако все бесполезно. Три монеты в кошеле старухи - не доказательство. - Вы сами мне рассказали, что управляете этим заведением тридцать четыре года…
        На какой-то миг на лице хозяйки мелькает неуверенность. Слишком мимолетно, слишком скоротечно. Когда-нибудь Адди научится выпытывать секреты, детали, известные лишь друзьям и близким, но и это не гарантирует ей безопасность. Ее будут звать мошенницей, ведьмой, нечистым духом, сумасшедшей. Выбрасывать вон под десятком предлогов, хотя на самом деле причина лишь одна.
        Они не помнят.
        - Убирайся, - приказывает старуха.
        Адди едва успевает схватить пальто, как ее вышвыривают за дверь. Мигом позже она вспоминает, что на подоконнике осталась деревянная птичка, и пытается вырваться, вернуться за ней, но слуга держит крепко.
        Дрожащую от ужаса девушку выталкивают за порог. Единственное утешение - перед тем, как захлопнуть дверь, хозяйка бросает вслед Адди и ее деревянный талисман. Тот приземляется на мостовую, и от удара трескается крыло.
        На сей раз трещина не затягивается сама по себе. Старуха исчезает в доме, а рядом с фигуркой выпавшим пером остается лежать отколовшаяся щепка. Адди сдерживает жуткий смех, но ей не смешно, ее пугает безумие произошедшего. Нелепый и вместе с тем неизбежный итог ночи.
        Уже слишком поздно, или, может, слишком рано, город затих, небо затянуто серыми дождевыми облаками, но Адди знает: мрак приглядывает за ней.
        Она хватает птичку, прячет ее в карман, где лежит последняя монета, и встает на ноги. Ей зябко, она кутается в пальто, подол юбок насквозь промок.
        Измученная Адди бредет по узкой улочке. Наконец отыскав убежище под деревянным навесом, она прячется в щель между каменными зданиями, чтобы дождаться рассвета.
        Адди забывается лихорадочным полусном, чувствуя на лбу ладонь матери, переливы ее голоса, напевающего колыбельную. Материнскую руку, что поправляет на плечах Адди одеяло. Наверное, она заболела. Только в дни болезни мать обращалась с ней ласково. Адди не хочет просыпаться, упрямо цепляясь за воспоминание, даже когда шумный топот копыт и громыхание колес заглушают мелодию, вырывая Адди из тумана сновидения.
        Юбки, все в пятнах и измятые от короткого беспокойного сна, стоят колом от грязи. Дождь перестал, но город такой же чумазый, как и в день ее приезда. На родине хорошая буря отмывала деревеньку, и та блестела как новенькая. А вот копоть парижских улиц, кажется, не уничтожить ничем. Дождь сделал только хуже, мир стал мокрым и унылым, повсюду мутные коричневые лужи, полные вонючей грязи.
        И вдруг сквозь мерзкую вонь пробивается манящий аромат.
        Адди идет на запах и выходит к рынку. Торговля в самом разгаре: нахваливают товар лавочники, пищат цыплята, пока их тащат из повозок к прилавкам.
        Адди умирает от голода, она даже не помнит, когда последний раз ела. Платье ей мало, но оно никогда и не было впору - Адди украла его пару дней назад с бельевой веревки где-то под Парижем, устав от свадебного наряда. И, несмотря на голодные дни, свободнее сидеть платье не стало. Должно быть, ей и есть-то не нужно, от голода Адди не умрет, но сладить с резью в желудке и трясущимися ногами невозможно.
        Она разглядывает оживленную площадь, поглаживая последнюю монету. Не хочется ее тратить. Но, может быть, и не нужно: в такой огромной толпе легко что-то украсть. По крайней мере, так считает Адди, но парижские торговцы столь же проворны, как и воры. Они крепко держат свое, и Адди выяснит это на собственной шкуре. Пройдут недели, прежде чем она сумеет стащить яблоко, а воровать незаметно научится гораздо позже.
        Неловкая попытка украсть зерновой хлебец с прилавка пекаря оборачивается поимкой: мясистая лапа хватает ее за запястье.
        - Воровка!
        Мельком заметив пробивающихся сквозь толпу солдат, Адди стынет от ужаса - ее запрут в камере или в клетке!
        Она все еще девушка из плоти и крови и пока не научилась взламывать замки или очаровывать мужчин, чтобы освободиться от оков так же легко, как ее лицо ускользает у них из памяти. Поэтому Адди торопливо принимается умолять пекаря взять ее последнюю монету. Тот вырывает деньги у нее из рук, отмахивается от солдат и прячет медяк в кошеле. Для булочки слишком дорого, но сдачи Адди не получает. Пекарь говорит, мол, это плата за воровство.
        - Радуйся, что пальцы уцелели, - рявкает он, отталкивая ее с пути.
        Так Адди остается с жалкой булочкой и сломанной птичкой. Больше у нее ничего нет.
        Она поспешно покидает рынок и замедляет шаг только на берегу Сены. И там, не переведя дух, впивается в булочку. Адди старается растянуть лакомство, но хлеб исчезает мгновенно, будто капля воды в пустом колодце, а голод совершенно не утолен.
        Адди вспоминает Эстель.
        В прошлом году у старушки стало звенеть в ушах, днем и ночью изводил ее этот звук. Адди однажды полюбопытствовала, как она выносит постоянный шум, а Эстель ответила: «Со временем ко всему привыкаешь».
        Но вряд ли можно свыкнуться с голодом.
        Она разглядывает лодчонки, плывущие по реке, собор, вздымающийся из завесы тумана, - проблески прекрасного, что сияют точно драгоценности на фоне грязных городских кварталов, слишком далеких и однообразных, почти неразличимых.
        Адди стоит, не двигаясь с места, пока не понимает, чего же ждет. Она ждет помощи. Кого-то, кто придет и разберется во всем этом сумасшествии. Но никто не приходит, никто о ней не вспоминает. Если она продолжит ждать, то простоит здесь вечность.
        И Адди пускается в путь и по пути изучает Париж. Запоминает этот дом, ту дорогу, мосты, повозки и ворота в парк. За стенами проглядывает красота, просвечивает сквозь щелочки.
        Лишь годы спустя она выяснит, как устроен этот город. Запомнит механизм округов, шаг за шагом отметит путь каждого торговца, каждый магазин и улицу. Познакомится со всеми нюансами районов, обнаружит бастионы и трещины, поймет, как выжить и преуспеть промеж жизней других людей, выкроить среди них местечко и для себя.
        Позже Адди покорит Париж. Станет гениальной воровкой, неуловимой и быстрой. Изящным призраком будет скользить по богатым домам, заглядывать в салоны, гулять ночью по крышам и пить под открытым небом краденое вино. Будет смеяться и радоваться каждой пиратской победе.
        Позже - но не сегодня.
        Сегодня она просто пытается забыть о мучительном голоде и леденящем страхе. Сегодня она одна в незнакомом городе - ни денег, ни прошлого, ни будущего.
        Внезапно из окна на втором этаже кто-то вдруг опорожняет ведро, и густая коричневая жижа льется на булыжники прямо у ног. Адди отскакивает, пытаясь уберечься от помоев, и едва не сбивает с ног двух женщин в дорогих платьях. Дамы взирают на нее словно на мусор.
        Отшатнувшись в сторону, Адди присаживается на ступеньки ближайшей лестницы, но мгновением позже из двери выходит старуха и угрожает ей метлой - мол, бродяжка пытается отбить ее клиентов.
        - Проваливай в доки, если желаешь продать свой товар! - рявкает она.
        Адди не сразу понимает, о чем идет речь. Ее карманы пусты, торговать нечем. Но услышав это, карга многозначительно смотрит на нее и заявляет:
        - Но тело-то у тебя еще осталось?
        Адди наконец понимает, в чем дело, и заливается краской.
        - Я не шлюха, - бормочет она, собираясь уйти.
        Но старуха награждает ее презрительной усмешкой.
        - Ишь, какая гордячка! Гордостью брюхо не набьешь!
        Адди плотнее кутается в пальто и отправляется дальше, заставляя себя передвигать ноги. Ей уже кажется, они вот-вот подломятся, но вдруг она замечает открытую дверь церкви. Не большого, величественного собора наподобие Нотр-Дам, а каменного дома, зажатого между двумя другими зданиями на узкой улице.
        В отличие от своих родителей Адди никогда не была религиозной. Она всегда разрывалась между старыми богами и новыми, однако встреча с дьяволом в лесу дала ей повод поразмыслить. За каждой тенью стоит свет. Возможно, у мрака есть заклятый противник и получится как-то уравновесить свою участь. Эстель только посмеялась бы, но ее бог не дал Адди ничего, кроме проклятия. Так не стоит винить ее за то, что она пытается найти спасение у другого.
        Тяжелая дверь со скрипом поддается, и Адди ныряет внутрь. В помещении темно, и она моргает, давая глазам привыкнуть к мраку, а проморгавшись, видит витражи с цветными стеклами.
        Адди потрясенно вздыхает - такой красоты она не ожидала. Потолок у церкви сводчатый, а на стенах сияют красные, синие и зеленые узоры.
        «Тоже своего рода искусство», - думает она, проходя вперед, когда вдруг дорогу ей заступает священник.
        Он раскинул руки, но не в знак приветствия, а для того, чтобы преградить путь.
        - Прости, - качая головой, говорит он и как заблудившуюся курицу выпроваживает ее обратно по проходу. - Мест нет, все занято.
        Она снова выходит на ступеньки церкви, и за спиной тяжело громыхает засов. В голове снова насмешничает Эстель: «Вот видишь, только у новых богов есть засовы!»

* * *
        Адди не собирается идти в доки, ноги сами несут вдоль Сены, пока за рекой садится солнце, сбегают по ступенькам, стуча по доскам крадеными ботинками.
        В доках темно - корабли отбрасывают густые тени, повсюду нагромождение ящиков и бочек, канатов и раскачивающихся лодок.
        Ее провожают глазами. Мужчины забывают про работу, женщины, развалившиеся в тени, как кошки, впиваются взглядами. У них болезненный вид, раскраска слишком яркая, рты вымазаны кроваво-красным. Грязные платья изорваны, но все же лучше, чем у Адди.
        Она не решается окончательно, даже спуская пальто с плеч. Даже когда к ней подходит докер и начинает ощупывать, словно пробуя, созрел ли плод.
        - Сколько? - хрипло интересуется он.
        Адди не представляет, сколько может стоить ее тело и хочет ли она вообще его продавать. Она не отвечает, и руки сильнее терзают ее, крепче вцепляются в плоть.
        - Десять солей[11 - Французская средневековая медная монета.], - говорит Адди.
        - Да кто ты? Неужто принцесса? - гогочет докер.
        - Нет, - отвечает она, - просто девственница.
        Там, дома, бывали ночи, когда Адди мечтала о наслаждении, представляла рядом с собой во тьме незнакомца. Воображала, что он целует ее груди, что это его рука скользит у нее между ног.
        «Любовь моя», - говорил незнакомец, прижимая ее к кровати. Черные кудри рассыпались вокруг изумрудно-зеленых глаз.
        «Моя любовь», - вздыхала Адди, когда он входил в нее и ее тело поддавалось его силе.
        Он вонзался глубже, и она хватала ртом воздух и прикусывала руку, чтобы не закричать.
        Мать наставляла, что женское наслаждение - смертный грех, но в такие минуты Адди было плевать. В такие минуты оставались лишь страсть, желание и незнакомец, нашептывающий ей на ухо, растущее напряжение, жар, разгорающийся в колыбели бедер, а потом мысленно Адди тянула его на себя, тянула глубже и глубже, пока не разражался шторм, сотрясая все тело.
        В этот раз ничего подобного не было.
        Никакой поэзии в кряхтении неизвестного здоровяка, никакой мелодии и гармонии, лишь неумолимый ритм, с которым он врезается в нее. Никакого наслаждения, лишь давление и боль, жесткая плоть силой протискивается внутрь другой плоти. Адди поднимает взгляд в ночное небо, чтобы не видеть, как дергается тело докера, и понимает - мрак смотрит.
        Они вдруг снова оказываются в чаще леса, его рот приникает к ее, и кровь пузырится на губах Адди, когда он шепчет: «По рукам…»
        Здоровяк содрогается последний раз, придавливая ее неповоротливой тушей. Немыслимо! Не может быть, чтобы вот на это Адди променяла все, не таким представляла она будущее, которое стерло ее прошлое. Ужас стискивает ей грудь, но докеру плевать, а может, он ничего не замечает. Здоровяк просто выпрямляется и швыряет пригоршню монет на булыжники у ее ног и уходит. Адди опускается на колени, чтобы собрать вознаграждение, а потом опустошает желудок в Сену.

* * *
        Когда ее спросят о первых месяцах, что она провела в Париже, этом ужасном времени, Адди скажет, мол, то был период горя, растворившийся в тумане. Скажет, что ничего не помнит.
        Но, разумеется, она помнит.
        Помнит вонь гниющей пищи и отбросов, соленую на вкус воду Сены, фигуры в доках. Мгновения доброты, стертые захлопнувшейся дверью или рассветом, тоску по дому, его свежему хлебу и теплому очагу, семейному покою и твердости духа Эстель. По прошлой жизни, той, что она отдала за мечту, которую украли и заменили всем этим.
        Однако Адди помнит и как восхищалась городом, помнит свет, льющийся утром и вечером, величие, проглядывающее через неотшлифованный камень… Несмотря на всю грязь, беды и разочарования, Париж был полон сюрпризов. Красота просвечивала сквозь трещины.
        Она вспоминает короткую передышку, которую получила в первую осень, сверкающую листву на тропинках, разноцветную - от зеленой до золотистой, как на витрине ювелира. А потом внезапно пришла зима.
        Холод грыз пальцы на руках и ногах, а потом проглатывал их целиком. Холод и голод.
        Конечно, в Вийоне тоже случались голодные зимы, когда резкое похолодание губило урожай или поздние заморозки уничтожали посевы, но такого голода Адди еще не испытывала. Он скреб изнутри, водил когтями по ребрам. Он изматывал. И хоть не мог ее убить, ноющая боль в животе и страх никуда не девались. Адди не потеряла ни единой унции плоти, но нутро скручивалось, пожирая себя. Как мозоли не вырастали на ее ногах, так и нервная система Адди отказывалась приноровиться. Не было никакого онемения и легкости, что появляются с привыканием, нет - боль всегда была яркой и острой, и ощущения так же свежи, как память.
        Самое ужасное Адди тоже помнит.
        Той зимой на столицу внезапно обрушился мороз, безжалостный холод. За ним запоздалым ветром, разметавшим курганы мертвых листьев, хлынула волна болезни. Адди помнит, как мимо проезжали, грохоча, повозки со скорбным грузом.
        Адди отворачивается, стараясь не смотреть на небрежно сваленные в них тощие фигуры. Она плотнее кутается в украденное пальто и ковыляет по дороге, мечтая о летней жаре, а холод тем временем пробирает ее до костей.
        Казалось, уж больше никогда не согреться. Еще дважды она ходила в доки, однако стужа разогнала клиентов по теплым норам борделей. От мороза Париж ожесточился. Богатые сидят по домам, греясь у теплых очагов, а на улицах зима пожирает бедняков. И негде от нее укрыться, вернее, все убежища заняты.
        В тот первый год Адди слишком устала, чтобы отвоевывать себе место. Слишком устала, чтобы искать кров.
        Налетает очередной порыв ветра, и Адди, прикрыв слезящиеся глаза, сгибается пополам. Она забредает на узкую улочку в поисках укрытия и вдруг оказывается в блаженной тишине, безветренном покое, словно в пухе, теплом и мягком. У нее подгибаются колени. Она падает в угол напротив лестницы и смотрит, как синеют пальцы. Наверное, еще чуть-чуть - и кожа покроется инеем. Адди тихо, сонно удивляется собственной трансформации. Дыхание вырывается облачками пара, каждый выдох на миг заслоняет вид, и вскоре серый город становится белым, белым, белым… Странно - почему пар не исчезает? С каждым выдохом его становится немного больше, словно затуманивается стекло. Адди гадает, сколько его потребуется, чтобы исчез весь мир. Чтобы стереть его, как ее саму.
        Может быть, у нее все просто расплывается перед глазами.
        Ей плевать.
        Она устала.
        Так устала…
        Адди больше не в силах бодрствовать, так зачем сопротивляться.
        Сон - милосерден.
        Возможно, вновь она проснется весной, будто принцесса из отцовской сказки. Будет лежать на берегу Сарта, а Эстель станет подталкивать ее поношенным башмаком и бранить за то, что снова размечталась.

* * *
        Вот она, смерть.
        По крайней мере, на какой-то миг Адди так думает.
        Перед глазами темно, через холод пробивается вонь разложения, и Адди не в силах пошевелиться. Но тут она вспоминает, что не может умереть! Сердце упрямо бьется, не собираясь сдаваться, легкие борются за вдох, а конечности вовсе не неподвижны, а чем-то сдавлены - сверху и снизу тяжелые мешки. Ее охватывает паника, но разум все еще затуманен сном. Адди ворочается, и мешки над ней немного сдвигаются. Сквозь тьму проглядывает серая полоска света.
        Адди корчится и извивается, наконец вызволяет из западни одну руку, затем другую, прижимает их к телу и пытается протиснуться наверх. Нащупав под мешковиной кости, коснувшись восковой кожи, запутавшись пальцами в чужих волосах, она наконец просыпается окончательно и начинает отчаянно рваться, карабкаться и изо всех сил стремиться к свободе.
        Она пробирается наружу, уцепившись за костлявую спину мертвеца, и встречает взгляд белесых глаз. У трупа повисла челюсть, Адди выскакивает из повозки и падает на землю. Ее рвет, она захлебывается слезами, она - жива.
        Жуткие звуки рвутся из ее груди, судорожный кашель, не разберешь - рыдание или смех. Затем раздается ужасный крик, и Адди не сразу осознает, что он рвется с ее собственных потрескавшихся губ.
        Нищенка на другой стороне дороги в ужасе прижимает руки ко рту. Адди ее не винит. Должно быть, это жуткое потрясение - видеть, как из телеги выбирается мертвец.
        Бедолага лихорадочно осеняет себя крестным знамением, и Адди кричит ей хриплым и прерывающимся голосом:
        - Я не умерла!
        Но оборванка только шарахается прочь, и Адди обращает свою ярость на повозку.
        - Я не умерла! - вопит она, наподдав ногой деревянное колесо.
        - Эй! - кричит возничий, хватая за ноги тощего скрюченного покойника.
        - Проваливай отсюда, - рычит второй, беря труп за плечи.
        Конечно, они не помнят, как подобрали Адди.
        Она бросается прочь, а мужчины кидают в телегу очередного мертвяка, и тот с тошнотворным стуком ударяется о другие тела. Адди мутит при мысли, что она, пусть и недолго, лежала в этой куче.
        Щелкает хлыст, лошади трогаются с места, колеса стучат по булыжной мостовой, и только когда повозка скрывается из вида, Адди сует трясущиеся руки в карманы ворованного пальто и понимает, что они пусты.
        Маленькая деревянная птичка пропала.
        Последнее, что осталось от прошлой жизни, ушло вместе с мертвыми.
        Еще долго Адди будет привычным движением упрямо искать в карманах фигурку. Пальцам не объяснишь, что та исчезла, как не объяснишь сердцу, которое замирает всякий раз, когда карман оказывается пуст. Однако под покровом грусти расцветает и виноватое облегчение - ведь каждый миг с тех пор, как Адди покинула Вийон, она боялась потерять последний символ, который связывал ее с домом.
        Теперь он исчез, и Адди не только скорбит, но и немного радуется в глубине души - оборвалась последняя тонкая ниточка ее прежней жизни, и Адди по-настоящему, хоть и не по своей воле, свободна.
        IV
        29 ИЮЛЯ 1715
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Мечтательница - слишком нежное слово. Оно навевает мысли о сладких снах, ленивых днях в полях среди высокой травы, об угольных пятнах на мягком пергаменте.
        Адди все еще цепляется за мечты, но учится воспринимать жизнь трезвее. Не с точностью художника, рисующего полотно, а с точностью руки, затачивающей карандаш.
        - Налей-ка мне, - просит она, протягивая бутылку вина своему гостю.
        Тот вынимает пробку и наполняет пару бокалов, взятых с низкой полки в комнате, снятой на ночь. Один он вручает ей, но Адди не пьет, тогда мужчина за секунду опустошает свой одним глотком, отшвыривает бокал и хватается за ее платье.
        - Куда спешить? - хихикает Адди, подталкивая его в грудь. - Ты заплатил за комнату, у нас вся ночь впереди.
        Она старается не отпихивать его, не сопротивляться. Оказывается, некоторые мужчины получают от этого удовольствие. Так что Адди подносит к его жадному рту собственный бокал и начинает вливать кроваво-красное пойло ему в губы, притворяясь, что соблазняет его, а не принуждает.
        Он делает большой глоток и выбивает бокал из рук Адди. Неуклюже лапает ее грудь, сердито сражается с кружевами и завязками корсета.
        - Уж невмочь… - бормочет он, но снадобье в вине наконец одерживает верх, язык у него во рту ворочается с трудом, и громила умолкает.
        Он грузно садится на кровать, продолжая цепляться за ее платье, но вскоре уже закатывает глаза и опрокидывается набок, заснув еще до того, как голова коснется тощей подушки.
        Адди спихивает его на пол, куда он валится, словно мешок с зерном, и приглушенно стонет, однако не просыпается.
        А Адди распускает то, что он начал, - шнуровку корсета - и наконец снова дышит полной грудью. Парижская мода вдвое теснее деревенских нарядов и даже вполовину не так практична.
        Адди растягивается на кровати, радуясь тому, что та хотя бы на эту ночь у нее есть. Думать о завтрашнем дне не хочется, ведь завтра предстоит все начать сначала.
        В том-то и безумие ее положения. Каждый день - точно янтарь, а Адди - застрявшая в нем муха. Невозможно мыслить днями или неделями, когда живешь мгновениями. Время начинает терять значение, и все же она ведет ему счет. Забыться Адди, похоже, не может, как бы ни старалась, поэтому знает, какой сейчас месяц, какой день или ночь, поэтому знает, что уже минул год.
        Год с тех пор, как она сбежала с собственной свадьбы.
        Год с тех пор, как пыталась найти спасение в чаще.
        Год с тех пор, как выменяла свою душу на все это. На свободу. На время.
        Год, который она потратила на изучение границ новой жизни.
        Она металась по кромке проклятия, как лев в клетке. (Львов Адди уже довелось увидеть: они приехали в Париж со зверинцем и оказались совершенно не похожи на зверей из ее фантазий. Намного величественнее, чем она представляла, но и намного прозаичнее. Клетка подавляла величие. Адди десятки раз ходила на них посмотреть, видела их печальные взгляды, неотрывно устремленные мимо посетителей на щель в палатке - единственный проблеск свободы.)
        Год, который она провела связанная сделкой. Обреченная страдать, не умирая, голодать, не худея, жаждать, не увядая… Каждая минута намертво отпечаталась в памяти, а между тем ее саму забывали мгновенно, стоило скрыться из вида или захлопнуть за спиной дверь. Ни в чем и ни на ком она неспособна оставить след.
        Даже на том, кто сейчас храпит на полу.
        Адди выуживает из юбки склянку с лаундаумом и подносит к тусклому свету. Она потратила три попытки и две бутылки драгоценного снадобья впустую и только тогда поняла, что не может подмешивать отраву в бокал, не может собственноручно причинять вред. Но если добавить лекарство непосредственно в бутылку, вставить пробку на место и позволить мужчинам самим разливать вино по бокалам, они словно бы действовали по своей воле.
        Видите? Она учится.
        Только это очень одинокий путь.
        Адди наклоняет склянку, и остатки молочной субстанции стекают по стенкам. Любопытно, подарит ли оно ей ночь сна без сновидений, глубокий дурманящий покой?
        - Какое разочарование.
        При звуке этого голоса Адди едва не роняет склянку. Она принимается кружить по небольшой комнате, обшаривая темные углы, но не находит источник голоса.
        - Признаюсь, моя дорогая, я ожидал большего…
        Сначала кажется, что звук исходит из всех теней в комнате, но потом они собираются в самом мрачном углу, где клубятся подобно дыму. А потом в круг, что отбрасывает пламя свечи, из этих теней выступает он. На лоб ему спадают черные кудри. Скулы оттеняет чернота, зеленые глаза горят собственным внутренним светом.
        На какое-то предательское мгновение при виде знакомых черт незнакомца сердце Адди замирает, но она тут же понимает, что это всего лишь он.
        Мрак из лесной чащи.
        Весь год, что Адди жила под проклятием, она взывала к нему. Молилась в ночи, закапывала на берегах Сены монеты, которых и без того не хватало, умоляла отозваться и ответить: почему, почему, почему!
        Адди швыряет бутылку с дурманом ему в голову. Мрак не шевелит и пальцем, чтобы ее поймать, но в том нет нужды: она пролетает прямо сквозь него и разбивается о стену.
        Он сочувственно улыбается ей.
        - Здравствуй, Аделин.
        Аделин…
        Она думала, уже никогда не услышит это имя. Имя, что ноет, точно кровоподтек, имя, при звуках которого ее сердце пропускает удар.
        - Ты… - рычит Адди.
        В ответ следуют едва заметный наклон головы, легкая улыбка.
        - Скучала?
        Она бросается к нему, словно вылетевшая из бутылки пробка, хоть и думает, что пролетит насквозь, однако ее руки встречают плоть и кости или, по крайней мере, их иллюзию. Адди молотит кулаками по его груди, но это все равно что лупить по дереву, так же жестко и бессмысленно.
        Мрак с веселым изумлением смотрит на нее сверху вниз:
        - Вижу - скучала.
        Она вырывается. Ей хочется кричать, злиться, рыдать в голос.
        - Ты бросил меня там! Отнял все и ушел, знаешь, сколько раз по ночам я взывала…
        - Я тебя слышал, - самодовольно усмехается мрак.
        - Но так и не пришел! - гневно фыркает Адди.
        Мрак разводит руками, как бы говоря: «Но теперь-то я здесь».
        Адди хочется ударить его, хоть это бессмысленно, наказать, вышвырнуть из комнаты, но спросить она обязана:
        - Почему? Почему ты это со мной сделал?
        Он хмурит темные брови в напускной тревоге:
        - Я лишь исполнил твое желание.
        - Но я просила дать мне время и свободу…
        - Я подарил тебе и то, и другое. - Он поглаживает спинку кровати. - Минувший год обошелся без жертв… - Адди издает задушенный писк, но мрак продолжает: - Ты ведь осталась цела, верно? И невредима. Совершенно не постарела. Не увяла. Что же до свободы - куда уж больше? Живешь и не держишь ни перед кем ответа.
        - Ты знаешь, что я мечтала о другом!
        - Ты сама не знала, чего хотела, - резко бросает он, шагнув к ней. - А если и так, следовало проявить осторожность!
        - Ты меня облапошил…
        - Ошибаешься, - возражает мрак, окончательно сокращая расстояние между ними. - Разве ты не помнишь, Аделин? - Он опускает голос до шепота: - Ты была так порывиста, так дерзка, бормотала что-то, путаясь в словах, точно запиналась о корни. Перечисляла все, чего не хочешь.
        Мрак так близок к ней, он гладит ее по плечу, и Адди силится удержаться на месте - не хочет доставлять ему удовольствие, показывая испуг, не желает играть с ним в волка и овцу. Это непросто. Пусть мрак похож на ее незнакомца, он не мужчина. Даже не человек. Это всего-навсего маска, притом не слишком подходящая. Сквозь нее проглядывает существо из чащи, бесформенное, необъятное, чудовищное и опасное. За изумрудно-зелеными глазами поблескивает тьма.
        - Ты просила дать тебе вечность, и я отказался. Ты просила, умоляла, и помнишь, что сказала потом? - Он начинает цитировать одновременно своим и ее голосом, что эхом вторит ему: - «Забирай мою жизнь, когда она мне надоест. Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна».
        Адди пытается отстраниться от него, от этих слов, но на сей раз мрак ей не позволяет. Он крепче сжимает ее руку и обхватывает сзади шею, точно любовник.
        - Так не выгоднее ли для меня сделать твою жизнь невыносимой? Подтолкнуть к неминуемому поражению?
        - Ты не должен был… - шепчет Адди, ненавидя свой дрожащий голос.
        - Дорогая Аделин, - говорит мрак, запуская руку ей в волосы, - я торгую душами, а не занимаюсь благотворительностью.
        Он усиливает хватку, заставляя ее запрокинуть голову. Адди встречается с ним взглядом - в чертах незнакомца нет ни капли светлого, только звериная красота.
        - Ну же, - шепчет он, - отдай мне то, что я хочу, и покончим с этим, страдания прекратятся.
        Душу - за жалкий год горя и безумия.
        Душу - за медяки на булыжниках парижских доков. Не получишь!
        Но все же нельзя сказать, что она не колебалась. В глубине души Адди захотелось сдаться, пусть и на короткий миг. Возможно, именно потому она спрашивает:
        - И что будет со мной?
        Его плечи - те самые, что она рисовала столько раз, те самые, что сама сотворила, - лишь неопределенно приподнимаются.
        - Ты станешь ничем, дорогая, - просто отвечает он. - И это самая большая милость. Покорись, и я тебя освобожу.
        Если Адди и колебалась в глубине души, если и хотела сдаться - это не продлилось дольше минуты. В мечтателях силен дух противоречия.
        - Ни за что, - рычит она.
        Мрак хмурится, зеленые глаза наливаются тьмой, словно намокшая ткань. Он убирает руки.
        - Ты сдашься. И очень скоро.
        Он не отступает, не поворачивается, чтобы уйти, он просто исчезает - его поглощает темнота.
        V
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ ЙОРК
        Генри Штраус никогда не был жаворонком, хотя мечтал им стать. Проснуться с первыми лучами солнца, потягивая первую чашку кофе, пока город еще спит, а впереди брезжит новый, полный надежд день.
        Он пытался перестроиться, и в тех редких случаях, когда ему удавалось встать до рассвета, ловил кайф: смотрел, как начинается день, и хотя бы недолго ощущал, что шагает вперед, а не плетется сзади. Но потом ночь затягивалась, он снова просыпался поздно, и Генри постоянно казалось, что ему не хватает времени. Словно он всегда куда-то опаздывал.
        Например, сегодня Генри опаздывает на завтрак со своей младшей сестрой Мюриэль.
        Голова еще немного гудит после вчерашнего, Генри торопливо шагает вниз по улице и жалеет, что не отменил встречу. А ее стоило бы отменить. Однако в прошлом месяце он переносил завтраки с сестрой трижды, а ему не хотелось быть дерьмовым братом. Мюриэль вела себя как хорошая сестра, и это было мило. Прямо что-то новенькое в их отношениях.
        В кофейне, где Мюриэль назначила встречу, он прежде не бывал, она оказалась не из его излюбленных заведений. Хотя, по правде говоря, кафе в шаговой доступности у Генри закончились. Первое испортила Ванесса, второе - Майло. В третьем эспрессо на вкус напоминал уголь.
        Пришлось предоставить выбор сестре, и она выбрала «забавную крохотную забегаловку» под названием «Подсолнух». Забегаловка эта, по-видимому, не имела ни опознавательных знаков, ни адреса, и иного способа найти ее, кроме как воспользоваться неким хипстерским радаром, которого у Генри, разумеется, не было, не существовало.
        И вот на противоположной стороне улицы он замечает небольшой подсолнух, нарисованный по трафарету на стене. Генри бежит, чтобы успеть к светофору, едва не сбивает с ног парня на углу и принимается бормотать извинения, хотя тот без конца повторяет, мол, все хорошо, все в порядке. Наконец Генри находит вход в кофейню. Хостес уже собирается сообщить ему, что мест нет, но, подняв глаза от стойки, расплывается в улыбке и говорит, что сейчас же найдет ему столик.
        Генри оглядывает зал в поисках сестры, однако та всегда считала время гибким понятием, поэтому, несмотря на то, что Генри и сам задержался, Мюриэль безбожно опаздывает. А он втайне радуется, поскольку получил передышку. Можно успеть перевести дух, пригладить растрепанные волосы, выпутаться из удушливого шарфа и даже заказать кофе. Генри старался выглядеть достойно, хоть это было неважно - ничто не могло изменить мнения сестры, однако для Генри вопрос внешности все еще имел значение. Должен был иметь.
        Примерно через пять минут в кофейню ураганом темных кудрей и непоколебимой уверенности влетает Мюриэль.
        В свои двадцать четыре года Мюриэль Штраус рассуждает об окружающем мире исключительно в терминах концептуальной подлинности и творческого подхода к истине. С первого же семестра в Тиш[12 - Школа исполнительского, кинематографического и медиаискусства Нью-Йоркского университета.] она стала любимицей нью-йоркской художественной тусовки и быстро поняла, что ее поприще - критика, а не творчество.
        Генри любит свою сестру, искренне любит. Но Мюриэль напоминает сильные духи - лучше в малых дозах. И на расстоянии.
        - Генри! - кричит она, эффектно сбрасывая пальто и опускаясь на сиденье. - Отлично выглядишь.
        Утверждение не соответствует истине, однако Генри просто отвечает:
        - Привет, Мур.
        Она сияет и заказывает флэт-уайт[13 - Кофейный напиток, приготовленный путем добавления вспененного молока в эспрессо.], а Генри готовится к неловкому молчанию. По правде говоря, он не представляет, о чем разговаривать с сестрой. Но если Мюриэль что и умеет - так это поддержать разговор. Так что пока Генри потягивает свой черный кофе, кивая и поддакивая, сестра коротко обрисовывает ему последний скандал в поп-арт галерее, делится своим расписанием на Песах, восторгается экспериментальным арт-фестивалем на Хай-Лайн, хотя тот даже еще не открыт, и, лишь закончив возмущаться по поводу уличного арт-объекта, который, разумеется, вовсе не груда мусора, а символ избыточного потребления, переходит к их старшему брату.
        - Он о тебе спрашивал.
        Прежде Мюриэль никогда такого не говорила - никогда не упоминала Дэвида при Генри.
        - Почему? - беспомощно удивляется Генри.
        Мюриэль закатывает глаза.
        - Наверное, потому, что он о тебе беспокоится!
        Генри едва не захлебывается кофе.
        Дэвида Штрауса много что беспокоит. Например, его статус самого молодого главы хирургии в Маунт-Синае[14 - Один из самых старейших и крупнейших медицинских комплексов в США, расположен в Нью-Йорке.]. Очень вероятно, что и судьба пациентов ему небезразлична. Он всегда умудрится найти время для мидраша[15 - Толкование Торы в иудаизме.], даже если придется делать это посреди ночи в среду. Ему важно, чтобы родители гордились поступками сына. Что же касается младшего брата - Дэвида Штрауса беспокоят только бесконечные попытки Генри уничтожить репутацию семьи.
        Генри опускает взгляд на часы, хотя те ни о чем не говорят, они вообще не показывают время, если уж на то пошло.
        - Прости, сестренка, - говорит он, отодвигая стул, - пора открывать магазин.
        Мюриэль замолкает на полуслове - что совершенно для нее нехарактерно - и тоже встает. Она обхватывает Генри за талию и крепко его обнимает. Словно извиняется, словно ласкает, словно любит. Мюриэль на добрых пять дюймов ниже Генри, и будь они близки по-настоящему, он мог бы опустить подбородок ей на голову.
        - Не пропадай, - просит она, и Генри обещает, что не пропадет.
        VI
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Кто-то гладит Адди по щеке, и она просыпается. Прикосновение настолько нежное, что сначала Адди думает, это сон, но потом открывает глаза и видит китайские фонарики и Сэм, сидящую возле шезлонга на корточках. На лбу у нее собралась тревожная складка. Волосы распущены, и вокруг лица разметалась копна светлых локонов.
        - Привет, спящая красавица, - говорит она, засовывая обратно в пачку незажженную сигарету.
        Задрожав, Адди садится, сильнее кутаясь в куртку. Утро выдалось пасмурное и холодное, небо затянуто белым, солнца не видно. Она не собиралась спать так долго, допоздна. Идти, конечно, ей все равно некуда, но прошлой ночью, пока Адди еще не замерзла, затея остаться здесь казалась прекрасным решением.
        Распахнутая «Одиссея» свалилась на пол обложкой вверх. Та повлажнела от утренней росы. Адди хватает книгу, снимает суперобложку, старательно разглаживает согнутые и испачканные страницы.
        - Здесь холодно, - говорит Сэм, помогая Адди подняться на ноги. - Пойдем.
        Сэм всегда так общается. Вместо вопросов - утверждения, повелительное наклонение, которое звучит будто приглашение. Она тянет Адди к выходу, а та слишком замерзла, чтобы протестовать, поэтому просто позволяет Сэм утащить ее в квартиру, делая вид, будто не знает дороги.
        За дверью Адди встречает полный бедлам.
        Коридор, спальня, кухня - все битком набито холстами и картинам. И только гостиная, что расположена в задней части квартиры, просторна и пуста. Ни дивана, ни стола, ничего, только два больших окна, мольберт и табуретка.
        «Здесь я зарабатываю на жизнь», - заявила Сэм, когда первый раз привела сюда Адди.
        «Оно и видно», - отозвалась та.
        Художница распихала все имущество по трем четвертям пространства квартиры, чтобы сохранить на оставшихся метрах тишину и покой. Подруга предлагала ей снять студию буквально за гроши, но там было слишком холодно, а, по словам Сэм, писать она могла только в тепле.
        - Прости, - говорит Сэм, шагая по холстам и коробкам, - сейчас тут небольшой кавардак.
        Порядка Адди здесь никогда и не видела. Она бы с удовольствием взглянула, над чем работает Сэм, любопытно, откуда у художницы белая краска под ногтями и розовое пятно на подбородке, но вместо этого Адди следует за ней по загроможденной квартире на кухню. Сэм включает кофеварку, а Адди разглядывает помещение, отмечая, что изменилось. Вот новая фиолетовая ваза. Стопка недочитанных книг, открытка из Италии. Постоянно пополняющаяся коллекция кружек - из некоторых торчат чистые кисти.
        - Ты пишешь… - говорит Адди, кивая на стопку полотен, прислоненных к плите.
        - Да, - улыбается Сэм. - В основном абстракционизм. Как говорит мой приятель Джейк, бессмысленное искусство. Но оно не бессмысленно. Просто другие пишут то, что видят, а я - свои чувства. Возможно, когда одно чувство заменяется другим, это сбивает с толку, но в подобных метаморфозах есть своя красота.
        Сэм наливает кофе в две чашки. Одна из них зеленая, мелкая и широкая, как миска, а другая - синяя и высокая.
        - Кошки или собаки? - спрашивает она вместо «зеленая или синяя».
        Ни кошек, ни собак на чашках не изображено. Адди выбирает «кошек», и Сэм без объяснений вручает ей синюю.
        Их пальцы соприкасаются. Они стоят ближе, чем казалось Адди, достаточно близко, чтобы она могла разглядеть серебристые прожилки в голубых глазах Сэм, а та - сосчитать веснушки на лице гостьи.
        - У тебя тут звезды… - говорит она.
        «Дежавю», - снова думает Адди. Ей хочется отодвинуться, уйти отсюда, освободиться от бесконечного безумия зеркальных повторений.
        Но она просто обхватывает чашку руками и делает большой глоток. Рот окутывает сильный горький вкус, который потом раскрывается насыщенной сладостью. Адди вздыхает от наслаждения, а Сэм широко ухмыляется.
        - Здорово, правда? Секрет в…
        «Какао-крупке», - думает Адди.
        - …какао-крупке, - заканчивает Сэм и подносит к губам чашку. Та и правда огромная, словно миска.
        Она облокачивается на стойку и склоняется над чашкой, словно над подношением.
        - Ты будто поникший цветок, - поддразнивает ее Адди.
        - А ты полей меня, и увидишь, как я расцвету, - подмигивает Сэм, салютуя чашкой.
        Адди ни разу не видела художницу такой, по утрам болтать с Сэм ей не доводилось. Разумеется, они просыпались вместе, но те дни были омрачены извинениями и смущением. Последствиями забвения. В такие моменты лучше не задерживаться. А теперь, однако, что-то новенькое… Только что возникшие воспоминания.
        - Извини, - встряхивает головой Сэм, - я так и не спросила, как тебя зовут.
        Это ей в Сэм и нравится, Адди сразу отметила: художница живет и любит всем сердцем, делится теплом, которое большинство людей приберегают для самых близких. Ставит потребности выше доводов рассудка. Она привела незнакомку в дом, дала отогреться и только потом начала задавать вопросы.
        - Мадл?н, - выпаливает Адди первое подходящее имя.
        - Мое любимое печенье, - улыбается хозяйка. - А я - Сэм.
        - Привет, Сэм, - говорит Адди, как будто произносит ее имя впервые.
        - Итак, - начинает художница, словно только что додумалась спросить, - что же ты делала у нас на крыше?
        - О, - покаянно усмехается Адди, - я не собиралась там засыпать. Даже не помню, как села в шезлонг. Я и не подозревала, что так вымоталась. Я только недавно переехала сюда, в квартиру 2-Эф, оказалось, у вас тут очень шумно, так непривычно. Я не смогла заснуть и решила выйти подышать свежим воздухом, а заодно полюбоваться рассветом.
        Врать очень легко, слова уже не раз отработаны.
        - Да мы соседи! - радуется Сэм и добавляет, отставляя в сторону пустую чашку: - Я бы с удовольствием как-нибудь написала твой портрет.
        Адди так и подмывает сказать - ты его уже писала.
        - То есть, конечно, не совсем портрет, - бормочет Сэм, направляясь в коридор.
        Адди выходит следом. Сэм останавливается у стопки полотен и начинает перебирать их, как виниловые пластинки.
        - Я работаю над одной серией, - говорит она, - хочу запечатлеть людей в образе неба.
        Грудь Адди отзывается тупой болью - полгода назад они валялись в постели, Сэм гладила пальцем, будто кистью, звездный путь на лице Адди.
        - Знаешь, - сказала она, - говорят, люди похожи на снежинки, каждая в своем роде неповторима, а я думаю, они как небеса. Всякий раз, когда смотришь на небо, оно разное - то затянуто облаками, то предгрозовое, а порой ясное, но одинаковым не бывает никогда.
        - И на какое небо похожа я? - поинтересовалась Адди, а Сэм, не моргая, уставилась на нее, а потом просветлела лицом.
        Это было озарение, которое Адди сотни раз видела у художников, свет вдохновения, будто кто-то зажигал лампочку у них под кожей. Сэм ожила, встрепенулась, вскочила с кровати и потащила Адди в гостиную.
        Пришлось час просидеть на деревянном полу, укутавшись в тонкое одеяло и слушая бормотание Сэм, смешивающей краски, и шорох кисти по холсту. Когда Адди подошла взглянуть на картину, то увидела ночное небо, но не такое, каким его обычно изображают. Полотно было прошито смелыми росчерками угольных и черных полос, исполосовано резкими серыми линиями, а краска положена так густо, что выступала над холстом. По поверхности рассыпана пригоршня серебряных точек. Казалось, эти крапинки попали туда случайно, словно брызги от кисти, но Адди насчитала их ровно семь. Небольшие точки были расставлены широко, как звезды.
        Голос Сэм возвращает Адди в реальность.
        - Жаль, но любимую картину показать не могу, - вздыхает художница. - Она положила начало серии. Называется «Забытая ночь». Я продала ее коллекционеру из Нижнего Ист-Сайда. Это была моя первая большая сделка: я заплатила за аренду за целых три месяца и смогла выставляться в галерее. И все же расставаться было тяжело. Знаю, это необходимо, байки о голодающих художниках преувеличены, однако и дня не проходит, чтобы я о ней не вспоминала. Безумие в том, - рассеянно добавляет Сэм, - что каждый портрет с кого-то списан. Друзья, соседи, незнакомцы, которых я встретила на улице. Но ее, самую первую, хоть убей, вспомнить не могу.
        Адди тяжело сглатывает.
        - «Ее» - то есть это девушка?
        - Да. Думаю, да. В картине осталась ее энергетика.
        - Может, она просто тебе приснилась…
        - Может, - пожимает плечами Сэм. - Я всегда плохо запоминала сны. Но знаешь… - Ее голос обрывается, она смотрит на Адди точно так же, как смотрела той ночью, почти сияя. - Ты напоминаешь мне ту картину. - Она закрывает ладонью лицо. - Боже, звучит как самый дерьмовый подкат! Извини. Пойду-ка я в душ.
        - Мне пора, - спохватывается Адди. - Спасибо за кофе.
        Сэм прикусывает губу.
        - Ты правда должна идти?
        Вообще-то, не должна. Она могла бы отправиться следом за художницей в душ, завернуться в полотенце и сидеть на полу в гостиной, наблюдая, как Сэм изобразит ее на этот раз. Она могла, могла. Могла снова окунуться в эти мгновения, но только Адди знала - будущего в них нет. Лишь бесконечно повторяющееся настоящее. Адди прожила его с Сэм столько раз, сколько сумела вынести.
        - Извини, - отвечает она, превозмогая боль в груди, но Сэм лишь пожимает плечами.
        - Увидимся, - убежденно говорит художница. - Мы ведь как-никак соседи.
        Адди выдавливает бледное подобие улыбки.
        - И то правда.
        Сэм провожает ее к выходу, и с каждым шагом Адди все больше хочется обернуться.
        - Не пропадай, - улыбается Сэм.
        - Не пропаду, - обещает Адди, и дверь закрывается.
        Адди вздыхает, прислоняется к ней, слушает шаги Сэм по захламленному коридору и только потом заставляет себя уйти.

* * *
        Белый мрамор неба покрылся трещинами, и сквозь них проглядывают тонкие полоски синевы.
        Холод уже не такой обжигающий, и Адди подыскивает себе кафе с уличными столиками, где посетителей так много, что официант успевает выглядывать на террасу не чаще чем раз в десять минут. Она запоминает ритм его появлений, словно узник, который следит за поступью охранника, и заказывает кофе. Он не так хорош, как у Сэм, - горький и никакой сладости, зато достаточно горячий, чтобы не дать ей замерзнуть.
        Подняв воротник кожаной куртки, Адди снова открывает «Одиссею» и старается окунуться в книгу. Одиссей считает, будто плывет домой, чтобы после всех ужасов войны вновь встретиться с Пенелопой, но Адди много раз читала эту историю. Она-то знает: до возвращения еще далеко.
        Адди листает страницы, переводя с древнегреческого на английский:
        «Горе мне! Что претерпеть я еще предназначен от неба!
        Если на бреге потока бессонную ночь проведу я,
        Утренний иней и хладный туман, от воды восходящий,
        Вовсе меня, уж последних лишенного сил, уничтожат:
        Воздух пронзительным холодом веет с реки перед утром[16 - Гомер. Одиссея / пер. В. А. Жуковского.]»
        Официант возвращается на террасу. Адди, подняв взгляд от книги, наблюдает, как он хмурится, увидев уже доставленный заказ. Клиента парень определенно не помнит, но Адди выглядит так, словно сидит здесь давным-давно, а это уже половина победы. Мгновением спустя он поворачивается к паре, что стоит в дверном проеме в ожидании столика.
        Адди возвращается к чтению, но тщетно. Она не в настроении читать ни о приключениях пропавших мореплавателей, ни об их одиночестве.
        Да и плевать - кофе совсем остыл, поэтому Адди встает и вместе с книгой отправляется в «Последнее слово» за чем-нибудь новеньким.
        VII
        29 ИЮЛЯ 1716
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Адди замерла напротив лавки портного, где царит суматоха. Торговля идет бойко, несмотря на то, что день клонится к вечеру. Адди потуже завязывает чепец, который ветер пытается с нее сорвать. По шее стекает пот. На скромный головной убор вся надежда - в нем Адди должна сойти за горничную, он дарует ей неприметность, свойственную прислуге. Если Берт?н сочтет, что она горничная, то не станет пристальнее к ней приглядываться и не заметит платье Адди - простое, но отличного качества. Неделю назад она украла его прямо с манекена в точно такой же лавке на противоположном берегу Сены. Оно было красивым, пока Адди не зацепилась юбками за гвоздь, а потом кто-то вывалил ведро сажи почти ей под ноги. Рукав неведомо как испачкался в красном вине.
        Вот бы одежда тоже не поддавалась переменам, как сама Адди… У нее ведь всего одно платье - какой смысл иметь запас одежды, если ее негде держать?
        Позже, годы спустя, Адди попробует собирать безделушки, станет прятать их, как сорока в гнездо, но ей всегда будет мешать какое-то тайное заклятие - они будут пропадать, как деревянная птичка, которая затерялась среди мертвецов в повозке. Кажется, Адди не может ничего сохранить надолго.
        Наконец из лавки выходит последний клиент - лакей, в каждой руке у него по коробке, перевязанной лентами. Пока никто больше не успел ее опередить, Адди бросается через улицу и забегает в мастерскую.
        Помещение довольно тесное: стол, заваленный рулонами ткани, пара манекенов, демонстрирующих новейшие фасоны платьев из тех, что надеть и снять можно лишь в четыре руки - с валиками на бедрах, оборками на рукавах, туго стянутым корсажем, в котором почти невозможно дышать. Нынешняя мода велит высшему обществу Парижа разгуливать затянутыми в множество слоев ткани, как свертки, что не следует разворачивать.
        Маленький колокольчик у входа возвещает о ее прибытии. Портной, месье Бертин, скривившись, смотрит на Адди сквозь густые, словно ежевичные заросли, брови.
        - Уже закрыто, - резко говорит он.
        Адди благоразумно склоняет голову.
        - Меня послала мадам Лотрек.
        Это имя нашептал ветер, Адди подслушала его во время прогулок, но ответ верный. Портной подается вперед, внезапно заинтересовавшись.
        - Для Лотреков все что угодно.
        Он берет небольшой блокнот и угольный карандаш, и пальцы Адди сами по себе дергаются. Ее пронзает мимолетная грусть от тоски по рисованию.
        - Хотя довольно странно, - недоумевает Бертин, встряхивая усталыми руками, - почему вместо камердинера прислали горничную?
        - Он болен, - быстро отвечает Адди. Она учится лгать, подстраиваться под течение разговора, следовать его курсу. - Поэтому прислали меня. Мадам хочет устроить вечер с танцами, и ей нужно новое платье.
        - И, конечно же, у тебя есть мерки?
        - Да.
        Он молча смотрит на нее в ожидании, когда же ему вручат листок бумаги.
        - Ах нет, - торопливо объясняет Адди, - их нужно снять с меня - у нас в точности совпадает размер, потому меня и послали.
        Ей кажется, что ложь на редкость удачная, но Бертин лишь хмурится и бредет к портьере, отделяющей заднюю часть мастерской.
        - Принесу свои записи…
        Мелькает помещение, скрытое за занавесом, - с десятком манекенов и горой шелка, и портьера возвращается на место. Пока Бертин возится в дальней комнате, Адди прячется за прислоненными к стене рулонами муслина и хлопка. Она не впервые в этой мастерской и уже успела выучить здесь все уголки и закоулки, где можно укрыться. Адди ныряет в одно из таких мест, и к тому времени, как Бертин возвращается с бумагой в руке, он уже забыл о мадам Лотрек и ее странной служанке.
        Среди тюков ткани душно. Наконец Адди с радостью слышит звон колокольчика и шаркающие шаги - месье Бертин закрывает лавку. Сейчас он поднимется в свои комнаты наверху, поужинает супом, подержит ноющие руки в воде и отправится спать, пока не закончилась ночь.
        Адди ждет, когда наступит тишина и раздастся скрип досок над головой. И только тогда можно будет свободно бродить по мастерской и вволю рассматривать наряды. Сквозь витрину проникает сумеречный свет; отодвинув тяжелую портьеру, Адди входит в подсобку.
        Внутри темно - источником света служит единственное окно. Вдоль задней стены висят почти готовые плащи, и Адди делает себе зарубку на память вернуться сюда, когда осень сменит лето и станет зябко.
        Но внимание Адди отдано центру комнаты - там, словно танцоры на исходных позициях, застыло с десяток манекенов. Узкие талии задрапированы разнообразными оттенками серого и зеленого, одно платье темно-синее с белой окантовкой, другое бледно-голубое с желтой отделкой.
        Адди с улыбкой сбрасывает чепец на стол, встряхнув распущенной гривой. Гладит мотки узорчатых тканей, штуки богато окрашенного шелка, наслаждается качеством льна и саржи. Трогает корсеты с фижмами, воображая, как бы они на ней смотрелись. Проходит мимо муслина и шерсти - простых и прочных тканей, задерживаясь возле гаруса и атласа, такого тонкого, какой ей никогда не доводилось видеть дома. Дома… Это слово ей все еще тяжело произносить, хотя уже не осталось ничего, что бы связывало Адди с Вийоном.
        Она хватает один из корсетов - цвета синевы летнего неба - и вдруг, уловив краем глаза движение, замирает, боясь дышать. Но это всего лишь зеркало, прислоненное к стене. Адди поворачивается и принимается рассматривать в серебристой поверхности себя, словно портрет незнакомки, хотя выглядит она в точности как всегда.
        Прошло всего два года, а кажется, что десять, однако они не оставили на ней следа. Она должна была давно исхудать до кожи и костей, одеревенеть и пожухнуть, но лицо Адди такое же округлое, каким было в то лето, когда она покинула дом. Время и тяготы не оставили морщин на коже, на гладкой палитре щек разбросаны прежние веснушки. Изменились только глаза - на золотисто-карей радужке видны тени.
        Адди моргает, отводя взгляд от себя и платьев.
        В другом конце комнаты стоят три темных силуэта - мужские манекены, в кюлотах и сюртуках. В сумерках безголовые фигуры кажутся живыми. Они будто сгрудились кучкой и изучают незваную гостью. Адди рассматривает крой их нарядов - ни корсетов из китового уса, ни объемных юбок - и уже не в первый раз (и уж точно не в последний) думает, насколько проще мужчинам, как легко они шагают по свету, какой малой ценой им это достается.
        Адди тянется к ближайшему манекену и снимает с него сюртук, расстегивая пуговицы. Процесс раздевания до странного интимен, и Адди наслаждается им, в особенности потому, что мужчина ненастоящий и не может ее потискать, облапать или зажать.
        Адди ослабляет шнуровку своего платья и избавляется от него, а потом натягивает штаны, застегивая их под коленями. Затем надевает сорочку, поверх нее жилет, набрасывает на плечи полосатый сюртук и повязывает на шее кружевной платок.
        В этих модных доспехах она чувствует себя в безопасности, но, повернувшись к зеркалу, разочарованно вздыхает. Грудь у Адди слишком полна, талия - тонка, бедра придают брюкам объем не в том месте. Сюртук немного сглаживает картину, однако лицо ничем не скроешь. Изгиб губ, линия щек, гладкость бровей - все слишком мягкое и округлое, слишком женское.
        Схватив ножницы, Адди пытается отстричь волосы хотя бы до плеч, но ничего не выходит - через миг те прежней длины, а прядки сметены с пола невидимой рукой. Адди по-прежнему неспособна оставить никаких следов, даже на самой себе.
        Отыскав шпильку, она закалывает светло-каштановые волосы на мужской манер и, стянув с одного из манекенов треуголку, надвигает ее на лоб. Что ж, издалека, возможно, сойдет. Для мимолетного взгляда или ночью, когда густой мрак скроет детали, ведь даже при свете лампы обман виден сразу.
        Мужчины в Париже изнеженные, можно сказать красивые, однако они все же мужчины.
        Вздохнув, Адди сбрасывает наряд и весь следующий час примеряет платье за платьем, тоскуя по свободным штанам и удобной сорочке. Зато платья красивые и роскошные. Больше всего ей понравилось милое зеленое с белой отделкой, но оно не закончено. Воротник и подол еще ждут кружевной оторочки. Адди придет взглянуть на него через пару недель, возможно, ей повезет, и платье не успеют завернуть в бумагу и отправить какой-нибудь баронессе.
        В конце концов Адди останавливает свой выбор на темно-сапфировом наряде с серой отделкой. Цвет напоминает о ночной буре и небе, затянутом тучами. Шелк нежно ласкает кожу, ткань чиста, свежа и безупречна. Платье создано для балов и званых ужинов, слишком хорошо для той жизни, что ведет Адди, но ей все равно. Даже если она привлечет удивленные взгляды, подумаешь? О ней забудут еще до того, как успеют перемыть косточки.
        Собственное платье она надевает на манекен, забыв о чепце, что сорвала нынче утром с веревки для сушки белья. Шурша юбками, она выбирается из комнаты и находит запасной ключ, который Бертин прячет в верхнем ящике стола. Адди отпирает замок и, придерживая рукой колокольчик, выскальзывает наружу. Закрывает створку и наклоняется, чтобы подсунуть ключ под дверь, а когда встает и поворачивается, едва не сбивает с ног мужчину, стоящего позади.
        Неудивительно, что она его не заметила: от туфель до воротника он одет в черное и почти сливается с темнотой. Адди, уже пятясь, бормочет извинения, когда вдруг поднимает взгляд и замечает твердую линию подбородка, кудри цвета воронова крыла и самые зеленые на свете глаза, хотя во мраке их не должно быть видно.
        Он улыбается ей.
        - Аделин…
        Имя искрой взрывается на языке, зажигает в груди огонь.
        Мрак разглядывает ее новое платье.
        - Хорошо выглядишь.
        - Я такая же, как всегда.
        - Дар бессмертия, все как ты просила.
        На сей раз Адди не попадается на удочку. Не начинает кричать, осыпать его руганью, сетовать на проклятие, но все же, должно быть, на ее лице отражается борьба, потому что мрак смеется тихим и легким, словно ветер, смехом.
        - Пойдем, - говорит призрак, предлагая ей руку, - прогуляемся.
        Он не обещает проводить ее домой. И если бы стоял полдень, Адди бы воспротивилась просто из желания досадить. Впрочем, в полдень мрак и не показался бы… Но уже поздно, а по ночам разгуливают только дамы известного сорта.
        Аделин намотала на ус, что женщины - по крайней мере, женщины определенного класса - никогда не выходят в одиночку, даже среди белого дня. Их держат в домах как горшечные растения, прячут за занавесками. А когда они появляются на улице, то передвигаются в безопасной компании себе подобных и всегда при свете дня.
        Пройтись в одиночестве утром - скандал, но ночью и вовсе неслыханное дело. Уж Адди-то знает. Ей на собственной шкуре довелось испытать взгляды и осуждение со всех сторон. Женщины обливали ее презрением из окон, мужчины хотели купить прямо на улице, а благочестивые христиане пытались спасти ее душу, да только Адди ту уже продала. Последним она не раз отвечала согласием, но лишь ради прибежища на ночь, а не спасения.
        - Ты идешь? - спрашивает призрак, протягивая ей руку.
        Возможно, Адди сильнее тяготит одиночество, чем она думала, возможно, лучше компания врага, чем никакой.
        Руку Адди не принимает, но все же идет вперед. Ей не нужно смотреть, чтобы понять - он шагает рядом. Туфли Адди мягко стучат по мостовой, и теплый ветерок, словно чья-то ладонь, подталкивает в спину.
        Они идут в тишине, и наконец Адди устает от молчания. Набравшись смелости, она скашивает глаза и смотрит на него. Мрак идет чуть откинув голову, темные ресницы касаются щек, он глубоко дышит ночным воздухом, хоть тот благоухает отнюдь не розами. На губах его легкая улыбка, словно он совершенно расслаблен. Одним своим видом призрак насмехается над ней, края силуэта размыты, мрак сливается с тьмой, дым - с тенью, напоминая о том, кто он такой на самом деле и кем не является.
        Адди нарушает тишину:
        - Ты ведь способен принять любую форму, какую вздумается?
        - Верно, - кивает призрак.
        - Тогда изменись! Не могу это видеть.
        - Мне очень нравится этот образ, - покаянно улыбается он, - я думал, и тебе тоже.
        - Когда-то нравился! Но ты все испортил.
        Слишком поздно Адди замечает, что открыла ему брешь, трещину в своей броне. Теперь он не изменится никогда.
        На узкой извилистой улочке перед домом, если его можно так назвать, Адди останавливается. Обвалившееся деревянное строение, похожее на груду дров, заброшенное и все же не пустое. Оставшись одна, Адди пролезет в дыру в досках, стараясь не зацепиться подолом юбки, пробежит по неровному полу и по сломанной лестнице заберется на чердак, надеясь, что его еще никто не занял.
        Снимет платье цвета грозового облака, осторожно завернет в тонкую бумагу, уляжется на убогое ложе из доски и мешковины и уставится в дыру, зияющую в потолке в двух футах над головой, надеясь, что не пойдет дождь, а внизу по дому будут бродить потерянные души.
        Назавтра комнатушку займет кто-то другой, а через месяц здание сгорит дотла, но к чему сейчас волноваться о грядущем?
        Мрак точно занавес колышется у нее за спиной.
        - Сколько ты еще протянешь? - вслух размышляет он. - К чему страдать день за днем, не получая передышки?
        Те же вопросы Адди задавала себе глубокой ночью, в минуты слабости, когда зима вгрызалась ей в кожу, голод впивался в кости, когда пойти было некуда, заняться нечем, сон не шел, и даже мысль о том, что завтра придется вставать и начинать все заново, была невыносима.
        И все же эти слова, повторенные чужим голосом, теряли часть своего яда.
        - Неужели ты не понимаешь, - спрашивает он, вперяясь в нее зеленым взглядом, острым, точно битое стекло, - для тебя нет иного выхода, кроме того, что я предлагаю. Нужно всего лишь покориться…
        - Я видела слона, - перебивает его Адди. Слово выплескивается ледяной водой на горячие угли. Мрак все еще рядом, и она продолжает, не отводя взгляда от ветхого дома, сломанной крыши и чистого неба над ней: - Вообще-то, даже двух. Их показывали у дворца во время представления. Я и не думала, что бывают такие большие животные. А на днях на площади играл скрипач, - ровным тоном продолжает она. - При звуках его музыки я расплакалась. Никогда не слышала такой красивой мелодии. Я пила шампанское прямо из бутылки, пока солнце садилось над Сеной и звонили колокола Собора Парижской богоматери. В Вийоне я бы ничего этого не узнала. - Адди поворачивается к призраку. - Прошло только два года. У меня полно времени, представляешь, сколько всего я увижу?
        Адди расплывается в дикой улыбке, обнажая зубы, наслаждаясь тем, как с лица призрака исчезает смех.
        Маленькая, но все же сладкая победа - даже на миг увидеть, как его одолевает сомнение.
        Но мрак вдруг оказывается близко, совсем рядом, и воздух между ними колеблется, как пламя свечи. Призрак пахнет летними ночами, землей, мхом и высокой травой, что колышется под звездами. И чем-то более темным… Кровью на камнях, волками, бегущими по лесу.
        Он склоняется к ней, задевая щекой ее щеку, начинает говорить едва слышно, чуть громче шепота:
        - Думаешь, станет легче? Не станет. Тебя словно нет, каждый год покажется целой жизнью, и всякий раз тебя будут забывать. Твоя боль бессмысленна. Твоя жизнь бессмысленна. Годы кандалами на лодыжках притянут тебя к земле, сокрушат по крупицам, и под конец ты сама будешь умолять избавить тебя от страданий.
        Адди отстраняется, чтобы посмотреть ему в лицо, но призрак уже исчез. Она стоит одна на узкой дороге. Медленно вдыхает, прерывисто выдыхает и заставляет себя проделать то же самое еще раз. Затем выпрямляется, разглаживает юбки и шагает к ветхому строению, что по крайней мере на эту ночь послужит ей домом.
        VIII
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        В книжном сегодня людно. Малыш играет со своим воображаемым другом в прятки, пока его папаша роется в разделе военной истории. Какой-то студент, присев на корточки, рассматривает разные издания Блейка. За прилавком стоит вчерашний юноша. Адди привычно, словно листая книгу, разглядывает его.
        Непослушные, не поддающиеся укладке черные волосы падают ему на глаза. Он отбрасывает пряди, но те тут же возвращаются, придавая ему более молодой вид, чем на самом деле. Судя по его лицу, он не умеет хранить секреты.
        Очередь короткая, поэтому Адди топчется между разделами «Поэзия» и «Биографии». Она барабанит ногтями по полке, и спустя пару секунд из мрака над корешками высовывается рыжая голова. Адди рассеянно поглаживает Томика, и вот очередь сокращается до трех человек, двух, одного…
        Продавец - Генри - наконец замечает, что она околачивается поблизости, и какая-то тень пробегает по его лицу, слишком быстро, Адди не успевает разобрать, однако он снова обращается к женщине по ту сторону прилавка.
        - Да, мисс Клайн, - говорит Генри. - Все в порядке. Если ему не понравится, просто верните книгу.
        Покупательница уходит, сжимая сумку, и Адди выступает вперед.
        - Привет, - улыбается она.
        - Привет, - несколько настороженно отвечает Генри, - могу чем-то помочь?
        - Надеюсь, - улыбается Адди с отработанным обаянием. Она кладет «Одиссею» на стойку. - Приятель купил мне книгу, но у меня такая уже есть. Я хотела бы поменять ее на что-то другое.
        Генри внимательно смотрит на нее. Темная бровь приподнимается над краем очков.
        - Шутишь?
        - Знаю, знаю, - со смешком говорит Адди, - кажется невероятным, что у меня уже есть экземпляр на древнегреческом, но…
        Генри покачивается на каблуках.
        - Нет, ты не шутишь.
        Голос его звучит резко, и Адди от неожиданности осекается.
        - Просто решила спросить…
        - Здесь не библиотека, - ворчит Генри, - нельзя взять и поменять одну книгу на другую.
        Адди расправляет плечи.
        - Знаю, - несколько возмущенно возражает она, - но, как я уже сказала, я ее не покупала. Мне подарил друг, и мисс Клайн только что разрешили…
        Лицо Генри становится суровым, напоминая захлопнувшуюся перед носом дверь.
        - Позволь дать совет. В следующий раз, когда попытаешься вернуть книгу, не отдавай ее тому же, у кого украла.
        Адди словно ударяют камнем в грудь.
        - Что?
        - Ты была здесь вчера! - качает головой Генри.
        - Вовсе нет…
        - Я тебя помню.
        Три коротких слова переворачивают весь ее мир.
        Я тебя помню.
        Адди вздрагивает, будто ее ударили, и едва не падает, но тут же старается оправдаться.
        - Неправда, - решительно возражает она.
        Генри прищуривается.
        - Правда. Помню. Вчера ты была здесь, зеленый свитер, черные джинсы. Украла подержанный экземпляр «Одиссеи», а я спустил тебе это с рук, книга на древнегреческом все равно никому не нужна. А теперь у тебя хватило наглости заявиться обратно и попытаться обменять ее на что-то другое? Ты ведь и первую-то не покупала!
        Адди зажмуривается, перед глазами у нее все плывет. Бред какой-то!
        Ее невозможно…
        - Слушай, - говорит Генри, - лучше тебе убраться отсюда.
        Адди распахивает глаза - продавец кивает в сторону выхода. Она не в силах сдвинуться с места. Ноги отказываются нести ее от того, кто произнес эти три слова.
        Я тебя помню.
        Три сотни лет. Три сотни лет никто этого не говорил, никто, никто ее не помнил. Адди хочется схватить его за рукав, подтащить к себе, спросить, как так вышло, что особенного в обычном парне из книжного магазина… Но мужчина с книгой по военной истории торопится оплатить покупку, на его ноге виснет малыш, а юноша в очках пристально смотрит на нее. Все это неправильно. Адди, стараясь удержаться на ногах, вцепляется в стойку. Взгляд Генри совсем на чуть-чуть становится мягче.
        - Пожалуйста, - бормочет он, - просто уходи.
        Адди пытается покинуть магазин. И не может…
        Она подходит к двери, преодолевает четыре ступени от магазина до улицы, но в глубине души что-то не дает ей уйти окончательно. Она садится на порог наверху лестницы, боясь разразиться рыданиями или смехом, опускает голову на руки и таращится сквозь дверное стекло в магазин. Каждый раз, как в раме стекла появляется Генри, она наблюдает за ним и не может оторвать взгляд.
        Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню. Я тебя помню…
        - Что ты здесь делаешь?
        Адди моргает. В дверном проеме стоит Генри со скрещенными на груди руками. Солнце уже опустилось, надвигаются сумерки.
        - Жду тебя, - поежившись, отвечает она. - Извиниться хочу. За книгу.
        - Все нормально, - отрывисто бормочет Генри.
        - Нет, не нормально, - возражает Адди, вскакивая на ноги. - Позволь купить тебе кофе.
        - Ты не обязана.
        - Я настаиваю. В качестве извинения.
        - Я занят.
        - Пожалуйста…
        Должно быть, что-то в ее словах - отчетливая смесь надежды и необходимости, очевидный факт, что дело не в книге и не в извинениях, - заставляет юношу взглянуть ей в глаза. И она понимает, что до этого он хотел отказаться. Взгляд Генри странно испытующий, и что бы он ни увидел в ее лице, это изменило его мнение.
        - Один кофе, - соглашается Генри. - И доступ в магазин тебе все еще закрыт.
        Адди снова может дышать.
        - По рукам, - говорит она.
        IX
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Еще час до закрытия букинистического Адди ждет на ступеньках. Генри запирает магазин, затем поворачивается, и Адди готовится снова встретить пустой взгляд, подтверждающий, что предыдущий разговор был всего лишь сбоем, пропущенным швом в ее вековом проклятии.
        Но Генри смотрит на нее и узнает. Адди в этом совершенно уверена.
        Брови, приподнявшись, скрываются под спутанными локонами, словно он не ожидал ее увидеть. Но раздражение сменилось чем-то другим, и это «что-то» смущает Адди еще больше. Что-то менее неприязненное, чем подозрение, более сдержанное, чем облегчение, и все же это чудесно, ведь все это означает узнавание. Встреча не первая, а вторая или даже, скорее, третья, и на сей раз Адди не единственная, кто помнит.
        - Итак? - говорит Генри и протягивает руку, но не предлагая ее Адди, а веля показывать дорогу.
        Адди послушно идет вперед. Несколько кварталов они шагают в неловком молчании. Адди украдкой бросает на своего спутника взгляд, но это ничего ей не дает, кроме представления о линии его носа и очертаниях подбородка.
        У Генри голодный хищный взгляд. Он не слишком высок и все же сутулится, словно желает казаться ниже и незаметнее. В другой одежде и другой обстановке… Возможно, возможно. Но чем дольше Адди на него смотрит, тем меньше Генри похож на ее незнакомца.
        И все же…
        Что-то заставляет продолжать смотреть на него, не дает двигаться, как свитер, зацепившийся за гвоздь.
        Он ловит ее взгляд дважды и хмурится.
        Она ловит его взгляд и улыбается.
        В кофейне Адди просит своего спутника занять столик, а сама отправляется за кофе. Генри колеблется, словно порывается заплатить сам или боится, что отравят, но все же направляется в угловую кабинку.
        Она заказывает ему латте.
        - Три восемьдесят, - говорит девушка за стойкой.
        Поежившись от дороговизны, Адди вытаскивает из кармана несколько купюр - последние из позаимствованных у Джеймса Сент-Клера. На два кофе налички не хватит, а просто стащить нельзя, потому что парень ждет. И он помнит.
        Адди бросает взгляд за столик, где сидит Генри, сложив руки и уставясь в окно.
        - Ева! - выкрикивает бариста.
        Вздрогнув, Адди понимает, что позвали ее.
        - Итак, - говорит парень, когда она садится за столик, - значит, ты Ева?
        «Нет», - думает Адди.
        - Да, - отвечает она вслух. - А ты…
        «Генри», - мысленно подсказывает она.
        - Генри.
        Имя подходит ему, как пальто, сшитое по размеру. Генри: мягкий, поэтичный. Генри: тихий, сильный. Темные кудри, светлые глаза за тяжелой оправой. Адди знала десяток Генри в Лондоне, Париже, Бостоне, Лос-Анджелесе, но этот ни на одного из них не похож.
        Он бросает взгляд на стол, на свою чашку и пустые руки Адди.
        - А себе почему ничего не взяла?
        Та только отмахивается.
        - Не хочу пить, - врет она.
        - Очень странно.
        - Почему? Я обещала угостить тебя кофе. - Адди пожимает плечами и, запнувшись, продолжает: - Ладно, я потеряла бумажник. На две порции не хватило.
        - Так ты поэтому украла книгу? - хмурится Генри.
        - Я ее не крала, просто хотела обменять. К тому же я извинилась.
        - Разве?
        - Кофе, - кивает она на чашку.
        - Кстати об этом, - вздыхает Генри, поднимаясь с места. - Что тебе взять?
        - В смысле?
        - Кофе. Не выношу пить его в одиночку, чувствую себя полным придурком.
        - Тогда горячий шоколад, - улыбается Адди. - Горький.
        Генри снова приподнимает брови. Он идет к стойке, говорит что-то баристе, отчего та хохочет и подается вперед, как цветок к солнцу. Вскоре Генри возвращается со второй чашкой и круассаном. Поставив все это на столик, усаживается на свое место, снова ставя их в неравное положение. Маятник сместился в одну сторону, остановился посередине и качнулся в другую. Адди сотни раз играла в эту игру, она состоит из множества крошечных шагов навстречу, когда по ту сторону стола тебе улыбается незнакомец.
        Но это не ее незнакомец, и он не улыбается.
        - Итак, - говорит Генри, - что это было сегодня?
        - Честно? - спрашивает Адди, обнимая ладонями чашку. - Я думала, ты меня не вспомнишь.
        Вопрос эхом отдается у нее в груди, гремит, словно мелкая галька в фарфоровой миске, дрожит внутри, угрожая выплеснуться наружу.
        Как ты сумел запомнить? Как? Как?
        - В «Последнем слове» мало покупателей, - признается Генри. - И еще меньше пытаются уйти без оплаты. Так что ты произвела неизгладимое впечатление.
        Впечатление.
        «Впечатление» похоже на след…
        Адди проводит пальцем по молочной пенке на горячем шоколаде и наблюдает, как отметина исчезает, когда она убирает руку. Генри этого не замечает, но ее-то он заметил, ее он запомнил.
        Как же так вышло?
        - Что ж… - говорит он, но дальше не продолжает.
        - Что ж, - эхом повторяет Адди, потому что не может произнести то, что хочется. - Расскажи о себе?
        - Да что там рассказывать, - прикусив губу, отвечает он.
        - Ты всегда хотел работать в книжном?
        Лицо Генри принимает задумчивое выражение.
        - Вряд ли кто-то может назвать это работой мечты, но мне нравится.
        Он подносит кофе ко рту, но тут кто-то проходит мимо и задевает стул Генри. Тот успевает отодвинуть чашку, но мужчина принимается рассыпаться в извинениях. И никак не останавливается.
        - Боже, простите, - виновато произносит он.
        - Все нормально.
        - Я пролил ваш кофе… - взволнованно продолжает мужчина.
        - Вовсе нет, - отвечает Генри, - все хорошо.
        Если он и замечает, что мужчина слишком усердствует, то не подает вида. Генри по-прежнему не отводит взгляда от Адди, словно пытается прогнать человека.
        - Странно… - замечает Адди, когда тот наконец уходит.
        Генри лишь пожимает плечами.
        - Просто случайность.
        Адди не то имела в виду, но мысли несутся как поезд, нельзя позволить себе сойти с рельсов.
        - Итак, - продолжает она, - мы говорили о букинистическом. Он твой?
        - Нет, - качает головой Генри. - То есть, по сути, наверное, да, потому что я один там работаю, но магазин принадлежит Мередит, она почти все время разъезжает по круизам. А я - наемный служащий. Ну а ты? Чем ты занимаешься, когда не крадешь книги?
        Адди обдумывает вопрос, множество вариантов ответов, каждый из которых - ложь, и останавливается на наиболее правдоподобном.
        - Я - скаут талантов, - отвечает она. - В основном среди музыкантов, но и вообще среди людей искусства.
        Генри принимает серьезный вид.
        - Надо познакомить тебя с моей сестрой.
        - Неужели? - Адди уже жалеет, что не соврала. - Она художница?
        - Я бы сказал, она деятель искусства. Адепт.
        Ей нравится взращивать потенциал, - улыбается Генри. - Формировать нарратив творческого будущего.
        Адди и впрямь хотелось бы познакомиться с его сестрой, но об этом она помалкивает.
        - А у тебя есть братья или сестры? - интересуется Генри.
        Адди качает головой, отрывая кусочек круассана. Генри к нему и не притронулся, а у нее живот урчит.
        - Везучая, - говорит Генри.
        - Одинокая, - возражает она.
        - Тогда добро пожаловать к нам. У нас есть Дэвид - врач, грамотей и заносчивый осел, а также Мюриэль. Она… Она - Мюриэль.
        Он смотрит на Адди, и в его взгляде снова появляется та странная напряженность. Возможно, дело лишь в том, что в большом городе люди так редко смотрят друг другу в глаза, но Адди упрямо кажется, что Генри что-то ищет в ее лице.
        - Что с тобой? - спрашивает она, и Генри начинает отвечать, но вдруг меняет тему.
        - Твои веснушки похожи на звезды.
        - Все так говорят, - улыбается Адди. - Мое собственное маленькое созвездие. Первое, что замечают люди.
        Генри неловко ерзает.
        - А что ты замечаешь, когда глядишь на меня?
        Звучит несерьезно, но в вопросе скрывается нечто тяжелое, словно камень в снежке. Генри специально ждал, чтобы его задать. Ответ имеет значение.
        - Я вижу парня с темными волосами, добрыми глазами и открытым лицом.
        - И все? - слегка хмурится Генри.
        - Конечно, нет, но я пока плохо тебя знаю.
        - Пока… - эхом повторяет он, и в голосе его будто таится улыбка.
        Адди поджимает губы, заново рассматривая нового знакомого, и на какой-то миг посреди шумного кафе за их столиком воцаряется тишина. Проживи достаточно долго - и научишься разбираться в людях. Читать их, как книгу: некоторые отрывки подчеркнуты, кое-что прячется между строк.
        Адди изучает его лицо, тонкую морщинку, оставленную привычкой хмурить и приподнимать брови, складку губ, то, как он трет ладонь, будто старается унять боль, как подается вперед, устремляя на собеседника все внимание.
        - Я вижу кого-то неравнодушного, - медленно говорит она. - Возможно, даже чересчур. Того, кто чувствует слишком много. Кого-то потерянного и изголодавшегося. Таким людям кажется, что они чахнут в мире, полном еды, потому что не могут решить, чего хотят.
        Генри безмолвно таращится на нее, улыбка давно покинула его лицо, и Адди понимает - она оказалась слишком близка к правде. Адди нервно смеется, и окружающие звуки возвращаются.
        - Извини, - просит она, качая головой. - Слишком глубоко копнула. Наверное, надо было просто сказать, что ты красивый.
        Генри кривит губы в улыбке, но глаза остаются серьезными.
        - Что ж по крайней мере ты считаешь меня красивым.
        - Как насчет меня? - спрашивает Адди, пытаясь ослабить внезапно возникшее напряжение.
        Но Генри впервые не хочет на нее смотреть.
        - Я плохо разбираюсь в людях.
        Отодвинув чашку, он встает, и Адди думает, что она все испортила. Он сейчас уйдет.
        Но Генри вдруг поднимает взгляд и говорит:
        - Я проголодался. А ты голодна?
        И она снова может дышать.
        - Всегда! - отвечает Адди.
        На сей раз, когда он протягивает руку, Адди знает, что та предназначена ей.
        X
        29 ИЮЛЯ 1719
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Адди открыла для себя шоколад. Его достать труднее, чем соль, шампанское или серебро, и все же маркиза держит возле кровати целую банку темных сладких хлопьев. «Интересно, - размышляет Адди, посасывая тающую полоску, - пересчитывает ли их хозяйка каждую ночь или замечает пропажу, лишь нащупав дно банки?..» Маркизы нет дома, у нее не спросишь. Впрочем, будь она здесь, Адди вряд ли полеживала бы на пуховой перине.
        Но маркиза и Адди никогда не встречались. Она надеется, что и не встретятся. В конце концов, у маркизы и ее супруга довольно насыщенная общественная жизнь, и в последние несколько лет их городской особняк стал одним из ее приютов. Той, что живет подобно призраку, требуется приют.
        Дважды в неделю аристократы приглашают на ужин друзей, каждые две недели устраивают роскошные суаре, а раз в месяц, как сегодня, отправляются в экипаже через весь Париж поиграть в карты с другими членами благородных семейств и не возвращаются до самого утра.
        К настоящему времени слуги уже удалились в свои покои и, без сомнения, предаются там кутежу, а также наслаждаются мгновениями покоя. Они договорились о посменных дежурствах, и пока остальные отдыхают, у подножья лестницы стоит часовой. Возможно, они тоже играют в карты или просто радуются тишине опустевшего дома.
        Адди кладет на язык еще кусочек шоколада и снова падает в кровать маркизы, ныряя в облако воздушного пуха. Здесь больше подушек, чем во всем Вийоне, и в каждой из них - вдвое больше перьев. Наверное, вся знать хрупкая как стекло - упаси бог, разобьются, если укладывать их на слишком твердую поверхность. Разбросав руки, точно ребенок, что делает на снегу силуэты ангелов, Адди вздыхает от удовольствия.
        Около часа она провела, рассматривая обширный гардероб маркизы, но у Адди не хватит рук, чтобы влезть в любое из ее платьев, поэтому она завернулась в шлафрок синего шелка. Никогда ей не доводилось владеть настолько прекрасной вещью!
        Платье красновато-бурого цвета с кремовой кружевной отделкой она сняла и бросила на кушетку. Глядя на него, Адди вспоминает свой свадебный наряд из белого льна, который оставила в траве на берегу Сарта, словно змея старую кожу.
        Воспоминания липнут, как паутина.
        Адди плотнее кутается в шелк, вдыхает аромат роз, которым он пахнет, закрывает глаза и воображает, что это ее постель, ее жизнь, и на несколько минут этого довольно. Но в комнате слишком тепло, слишком тихо, и Адди пугается, что если еще немного полежит на мягкой перине, то утонет. Или еще хуже - заснет, и ее застукает хозяйка дома. Ужас, что будет, ведь спальня находится на втором этаже!
        На то, чтобы выбраться из кровати, уходит целая минута. Руки и колени вязнут в перине, пока Адди ползет к краю и некрасиво плюхается на коврик. Держась за дубовый столбик с изящно вырезанными ветками, она поднимается и разглядывает спальню, думая, чем бы заняться. Остекленная дверь ведет на террасу, деревянная - в холл. Комод, кушетка, туалетный столик с полированным зеркалом.
        Адди опускается на банкетку перед туалетным столиком и начинает перебирать склянки с духами и баночки с кремом, мягкий пушок пуховки, серебряные шпильки для волос в вазочке.
        Шпилек она набирает пригоршню и рассеянно принимается скручивать локоны, сворачивая их кольцами, убирая назад и закрепляя вокруг лица, будто не имея ни малейшего представления о том, что делает. Нынешний стиль напоминает воробьиное гнездо, пучок кудрей. Зато пока не требуется носить парик, чудовищное напудренное сооружение, похожее на башню из безе, которое войдет в моду через пятьдесят лет.
        Прическа готова, но требуется последний штрих. Адди берет жемчужный гребешок в форме перышка и вставляет зубья в локоны прямо за ухом. Странно, как меняет все впечатление крошечная деталь.
        Сидя на мягком стуле в окружении роскоши, закутанная в чужой шлафрок синего шелка и с уложенными в прическу локонами, Адди почти забылась, почти сумела ощутить себя кем-то другим. Юной дамой, хозяйкой дома, что может передвигаться свободно, чья репутация незапятнанна.
        Из образа выбиваются лишь веснушки на щеках - напоминание о том, кем была Адди, кто она есть и всегда будет. Но веснушки легко скрыть.
        Адди тянется за пуховкой и уже почти подносит ее к лицу, как воздух трепещет от легчайшего дуновения, и вокруг разливается не аромат Парижа, а запах чистого поля.
        - Я бы предпочел смотреть, как облака заслоняют звезды, - произносит голос.
        Адди бросает взгляд в зеркало и отражающуюся в нем комнату. Двери на террасу еще закрыты, однако спальня уже не пуста. С таким видом, словно стоит там уже давно, к стене прислонился призрак. Адди не удивлена встрече - он навещает ее каждый год, - однако встревожена. Она всегда будет нервничать в его присутствии.
        - Здравствуй, Аделин, - говорит мрак. Он в другом конце комнаты, но слова задевают ее кожу, словно опадающие листья.
        Адди поворачивается, хватаясь свободной рукой за незастегнутый воротник шлафрока.
        - Уходи.
        Призрак разочарованно цокает языком.
        - Прошел год, а тебе больше нечего сказать?
        - Нет.
        - Тогда я слушаю.
        - Я имела в виду «нет», - отрезает Адди, - это и есть ответ на твой вопрос. Единственная причина, по которой ты ко мне являешься. Хочешь узнать, уступлю ли я, и я говорю: нет.
        Его улыбка, дрогнув, исчезает. Джентльмен растворился, пришел волк.
        - Моя Аделин, ты отрастила зубки…
        - Я не твоя!
        Вспышка предупреждающего белого цвета, и волк снова притворяется человеком. Мрак ступает в круг света, но тени по-прежнему цепляются за него, размазывая грани образа.
        - Я даровал тебе бессмертие. А ты по вечерам лопаешь сладости в чужих постелях. Мне казалось, ты способна на большее.
        - И приговорил к меньшему. Явился позлорадствовать?
        Призрак проводит рукой по деревянному столбику балдахина, поглаживая ветки.
        - У нас годовщина, а ты плюешься ядом… Я хотел лишь пригласить тебя на ужин.
        - Не вижу угощения. К тому же я не желаю ужинать в твоей компании.
        Он быстр, словно ветер. Только что стоял в другом конце спальни - и вот уже возле Адди.
        - На твоем месте я бы не стал так презрительно отказываться, - заявляет он, касаясь длинным пальцем гребня в ее волосах. - Другой компании у тебя никогда не будет.
        Адди не успевает отшатнуться, как он уже исчез - снова стоит напротив, держась за шнурок звонка у двери.
        - Стой! - восклицает Адди, вскакивая на ноги, но уже поздно. Мрак дергает за шнур, и вскоре тишину дома нарушает звон колокольчика. На лестнице раздаются шаги, и Адди шипит: - Будь ты проклят!
        Она уже поворачивается, чтобы подхватить свое платье в попытке сберечь хоть немногое, прежде чем пуститься наутек, но мрак ловит ее за руку, принуждая остаться на месте, словно непослушное дитя.
        Горничная мадам открывает дверь. При виде пары незнакомцев в господском доме она должна бы испугаться, но девушка не выказывает потрясения. На ее лице нет ни удивления, ни гнева, ни страха. Вообще ничего. Лишь некая рассеянность и спокойствие, каким отличаются мечтатели и зачарованные люди. Со склоненной головой и сложенными руками горничная ждет приказаний. Адди с ужасом и облегчением понимает, что служанка околдована.
        - Сегодня мы ужинаем в гостиной, - по-хозяйски распоряжается мрак.
        В его голосе новая тональность, призрачная, словно паутина, покрывающая камень. Она дрожит в воздухе, окутывает горничную, и Адди почти чувствует, как чары - тонкие, неуловимые - скользят по ее собственной коже.
        - Да, господин, - слегка поклонившись, отвечает девушка.
        Она поворачивается, чтобы сопроводить их вниз по лестнице.
        - Идем, - улыбается мрак, изумрудные глаза самодовольно блестят. - Говорят, у маркиза один из лучших в Париже поваров.
        Он протягивает Адди руку, но та ее не принимает.
        - Ты же не думаешь, что я и вправду буду ужинать с тобой.
        Призрак задирает подбородок.
        - Ты же не позволишь пропасть такому великолепному угощению только потому, что придется разделить трапезу со мной? Полагаю, твой желудок куда сговорчивее твоей же гордости. Решай же сама, дорогуша. Оставайся в чужой комнате и наслаждайся украденными сластями, а я поужинаю в одиночестве.
        С этими словами он удаляется прочь, а Адди разрывается между желанием захлопнуть дверь за его спиной или пойти. Примет она приглашение или нет, ночь в любом случае испорчена. И даже останься она в спальне, душой последует в гостиную за призраком.
        Поэтому Адди отправляется с ним.
        Спустя семь лет Адди будет смотреть на парижской площади кукольный спектакль в повозке с занавесом, за которым актер держит на вытянутых руках деревянные фигурки. Он тянет за веревку, а их конечности дергаются. И Адди вспомнится эта ночь и ужин.
        Прислуга хлопочет вокруг них плавно, молча и бесшумно, словно подвешенная на ниточки, с той же сонной легкостью. Отодвигаются стулья, разглаживаются салфетки, открываются бутылки шампанского, и игристое льется в подставленный хрусталь.
        Но угощение подают чересчур быстро, первую перемену блюд приносят, когда бокалы еще полны. Какие бы чары ни наложил мрак на прислугу особняка, он сделал это еще до того, как появился в спальне. До того, как позвонил в колокольчик, вызвал горничную и пригласил Адди отужинать.
        В изящной гостиной особняка призрак должен бы выглядеть неуместно. В конце концов, он бог лесной ночи, демон мрака, однако восседает здесь со спокойствием и грацией дворянина и наслаждается угощением.
        Адди осторожно трогает серебряные приборы, позолоту на тарелках…
        - Наверное, я должна быть потрясена?
        Мрак с другого конца стола бросает на нее взгляд.
        - А это не так? - интересуется он.
        Слуги кланяются и отступают к стенам.
        Если честно, Адди напугана. Ее тревожит эта демонстрация. Адди и без того известна его сила (по крайней мере, она так думает), но заключить сделку - это одно, и совсем иное - наблюдать, как под власть призрака попадают другие. К чему он может их принудить? Для него это столь же легко, как дергать за ниточки?
        Перед Адди ставят первое блюдо: крем-суп бледно-оранжевого цвета, оттенком напоминающий рассветное небо. Пахнет чудесно. Шампанское пузырится в бокале, но Адди не позволяет себе коснуться ни того, ни другого.
        У нее настороженный вид.
        - Попробуй, Аделин, - говорит мрак, заметив это, - только фейри заманивают в западню едой и питьем. Я не из их породы.
        - Однако за все приходится платить.
        Мрак разочарованно вздыхает, глаза его вспыхивают бледной зеленью.
        - Ну, как пожелаешь, - бормочет он, беря бокал и делая большой глоток.
        Подождав немного, Адди в конце концов сдается и подносит хрусталь к губам, отпивая игристое. Ничего подобного она никогда не пробовала. Тысячи пузырьков лопаются на языке, сладкие и острые. Окажись она в другом месте, с другим мужчиной в любую другую ночь, растаяла бы от удовольствия.
        Вместо того чтобы смаковать каждый глоток, она одним духом опорожняет бокал, и к тому времени, как ставит его на стол, у нее немного кружится голова. Слуга уже наливает следующий.
        Мрак потягивает шампанское и молча наблюдает, как Адди ест. Тишина в гостиной становится гнетущей, однако Адди не спешит ее разбивать, сосредоточенно поглощая сначала суп, затем рыбу, а после - запеченную говядину. Она в месяц съедала меньше, а бывало - и за год, и наконец ощущает блаженную истому не только желудком. Насытившись, она принимается рассматривать человека, вернее, не человека, который сидит напротив, а за его спиной извиваются тени.
        Они впервые проводят столько времени вместе. Прежде были лишь короткие мгновения в чаще, несколько минут в грязной комнате, полчаса прогулки вдоль Сены.
        Но сейчас он первый раз не крадется за ней, словно тень, не мелькает, как призрак на краю поля зрения, а сидит на противоположном конце стола, на виду. И пусть Адди изучила черты лица незнакомца, сотни раз нарисовав этот образ, ей все же любопытно посмотреть на него в движении.
        И призрак ей это позволяет. Он совершенно не выказывает стеснения. Похоже, ему даже нравится внимание. Разрезав ножом мясо на тарелке, мрак подносит кусочек к губам. Черные брови приподнимаются, дергается уголок рта. Не человек - набор отличительных черт, выписанных старательным художником.
        В будущем это изменится. Мрак будет шириться, расти, заполняя пробелы между штрихами нарисованного ее рукой портрета, пока окончательно не присвоит картинку. Адди даже усомнится, что та когда-то была создана ею. Но пока что единственная черта в нем, которая полностью принадлежит ему, - это глаза.
        Адди представляла их сотни раз. О да, они всегда виделись ей зелеными, но в ее сновидениях носили одинаковый оттенок: спокойной летней зелени.
        У мрака глаза другие - поразительные, изменчивые. В них и только в них отражается малейшая перемена его настроения. Годы спустя Адди научится понимать их язык. Узнает, что от веселья они становятся оттенка летнего плюща, а от раздражения светлеют, как кислое яблоко. От наслаждения же темнеют почти до черноты, непроглядной, как ночная чаща, лишь по краям остается зеленый ободок.
        Нынче же они цвета мокрой травы, что полощется в русле ручья. К концу ужина они еще сменят цвет.
        Есть нечто томное в его позе. Призрак облокачивается на стол, рассеянно глядя в никуда, голова чуть склонена набок, словно он к чему-то прислушивается, а изящные пальцы поглаживают подбородок, будто незнакомец наслаждается собственным телом.
        Сама не понимая, что делает, Адди нарушает тишину:
        - Как тебя зовут?
        Призрак переводит взгляд на нее.
        - Зачем мне имя?
        - У всех есть имена, - настаивает Адди, наклоняя бокал в его сторону. - Имена имеют смысл, они имеют силу. Ты это знаешь, иначе не стал бы отнимать мое.
        Уголок рта призрака приподнимается в улыбке - волчьей, довольной.
        - Если это правда, зачем мне называть тебе свое? - спрашивает он.
        - Я же должна как-то звать тебя, когда порой вспоминаю. Пока что на ум приходят одни непотребства.
        Мраку, похоже, плевать.
        - Зови как хочешь, мне все равно. Как ты называла незнакомца в альбоме, по образу и подобию которого меня вылепила?
        - Ты сам себя вылепил, чтобы всласть надо мной поиздеваться. Мне бы хотелось, чтобы ты принял другой образ!
        - Во всем ты видишь жестокость, - морщится призрак, поглаживая бокал. - Я сделал это, чтобы тебе было привычнее.
        В душе Адди разгорается гнев.
        - Ты уничтожил единственное, что у меня оставалось.
        - Как печально, что у тебя оставались лишь сны.
        Адди страстно хочется выплеснуть шампанское ему в лицо, но она этого не делает. Знает, толку не будет. Она бросает взгляд на лакеев у стены и протягивает бокал, чтобы тот наполнили. Но слуги не двигаются с места - ни один из них. Они подчиняются воле мрака, а не Адди.
        Что ж, она встает и берет игристое сама.
        - Как звали твоего незнакомца?
        Адди возвращается на свое место, наполняет бокал, рассматривая тысячи шипящих пузырьков, поднимающихся на поверхность.
        - У него не было имени, - говорит она.
        Ложь, разумеется. Мрак смотрит на нее, словно об этом знает. Правда в том, что она примеряла десятки имен - Мишель, Жан, Николя, Анри, Винсент. Ни одно не подошло. А потом как-то ночью оно само у нее вырвалось. Адди свернулась клубочком в постели, кутаясь в его призрачные объятия, а длинные пальцы незнакомца играли с ее волосами. Имя слетело с губ, легкое, как дыхание, естественное, как воздух.
        Люк.
        Она думала о нем как о Люсьене, но напротив сидит мрак, и ирония ситуации, весь этот фарс похож на обжигающий напиток, что янтарем горит у нее в груди.
        Люк. Люцифер. Слова эхом отзываются в ней, будто ветер.
        Я дьявол или тьма…
        Адди не знает и никогда не узнает, но имя все равно испорчено. Так что пусть забирает.
        - Люк, - бормочет она.
        Призрак ослепительно улыбается, цинично изображая радость, и поднимает бокал, точно желает сказать тост.
        - Пусть будет Люк!
        Адди снова осушает бокал. Ей нравится головокружительная легкость, которую дарует шампанское. Конечно, это скоро пройдет, с каждым глотком чувства притупляются, однако Адди решительно сопротивляется, стараясь удержать это ощущение, выжать из ситуации все, хотя бы ненадолго.
        - Ненавижу тебя, - говорит она.
        - Ах, Аделин, - ухмыляется призрак. - Что бы ты без меня делала?
        Он покручивает между пальцами хрустальную ножку бокала, и в его гранях Аделин видит другую жизнь - свою и чужую одновременно. Ту, где свадьба состоялась, Адди не убежала в чащу на закате и не вызвала тьму, чтобы освободиться.
        Она видит себя - прежнюю себя, какой могла бы стать, - с землистым от усталости лицом, рядом стоят детишки Роже, на руках младенец. Вот она лежит с мужем в холодной постели, вот - склонилась над очагом, в точности как склонялась ее мать. Такая же, как у матери, скорбная морщина прорезает лоб, боль в суставах мешает зашить прорехи на одежде, да и баловаться рисованием больше недосуг. Росток ее жизни увял, она спешит коротким путем, столь знакомым в Вийоне каждому, - узкой дорогой от колыбели до могилы. Маленькая церковь уже поджидает, серая и застывшая, словно надгробие.
        Адди рада, что мрак не спрашивает, хочет ли она вернуться, согласна ли променять нынешнюю жизнь на прежнюю, потому что, несмотря на все горести и безумие, потери, голод и боль, картинка в хрустале ее все еще пугает.
        Ужин окончен. Прислуга стоит в тени, ожидая приказаний хозяина - лица пусты, головы покорно склонены.
        «Заложники», - думает Адди.
        - Я хочу, чтобы они ушли.
        - Хотеть тебе не позволено, - отрезает он.
        Но Адди видит его взгляд и не отводит свой. Теперь, когда призрак обрел имя, это легко. Отныне она воспринимает его как мужчину, а с мужчиной можно спорить, и после небольшой паузы мрак вздыхает, поворачивается к ближайшему лакею и велит прислуге взять бутылку игристого и проваливать.
        Наконец они остаются наедине.
        - Пожалуйста, - ворчит Люк.
        - Когда маркиз с супругой вернутся домой и обнаружат прислугу пьяной, их накажут.
        - Интересно, а кого обвинят в пропаже шоколада из господской спальни? Или синего шелкового шлафрока… Думаешь, когда ты крадешь вещи, никого не наказывают?
        - Ты не дал мне выбора! - покраснев, огрызается Адди.
        - Я дал тебе то, что ты просила, Аделин. Неограниченное время. Свободную жизнь.
        - И обрек меня на забвение.
        - Ты просила свободы - нет большей свободы, чем у тебя. Можешь бродить по миру беспрепятственно. Без ограничений, не связанная обязательствами.
        - Хватит притворяться, что желал мне добра.
        - Я заключил с тобой сделку, - тяжело опустив руку на стол, возражает призрак. В глазах его быстрой молниеносной вспышкой вспыхивает желтый огонек раздражения. - Ты явилась ко мне, просила, умоляла. Ты дала обещание, я назвал условия. Пути назад нет. Но если ты устала - только скажи, я жду.
        И снова в душе вскипает ненависть, за которую куда проще держаться.
        - Зря ты проклял меня. - У Адди развязался язык, но она не знает - виновато шампанское или она приспособилась к мраку, привыкла к его присутствию, как тело привыкает к чересчур горячей воде. - Если бы ты просто дал мне то, о чем я просила, я бы со временем перегорела, насытилась жизнью, и мы оба остались бы в выигрыше. А теперь, как бы я ни устала, никогда не отдам свою душу.
        - Упрямая! - скалится призрак. - Но даже камни рассыпаются в прах.
        Адди подается вперед.
        - Воображаешь себя кошкой, играющей добычей? Но я не мышь и едой никогда не стану.
        - Надеюсь, нет, - разводит руками Люк. - Давно мне не попадался такой твердый орешек.
        Игра. Все это для него игра.
        - Ты меня недооцениваешь.
        - Неужели? - Он делает глоток, приподнимая черную бровь. - Полагаю, мы вскоре узнаем.
        - О да, - говорит Адди, прихлебывая игристое. - Узнаем.
        Сегодня призрак преподнес ей дар, хотя Адди сомневается, что он это понимает. У времени нет лица, нет формы, с ним невозможно сражаться. Но своей издевательской улыбкой, насмешливыми словами мрак дал ей то единственное, в чем она по-настоящему нуждается: врага.
        Линия фронта очерчена.
        Должно быть, первый выстрел прогремел еще в Вийоне, когда вместе с душой Адди призрак украл ее жизнь, но здесь и сейчас начинается война.
        XI
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Генри ведет ее в бар, слишком людный, слишком шумный. В Бруклине все бары такие - очень тесно и толпы народа. «Негоциант» не исключение, даже в четверг. Адди и Генри удается найти место на задней террасе под навесом, но ей все же приходится наклоняться к нему, чтобы через шум расслышать его голос.
        - Откуда ты? - начинает она.
        - С севера штата, из Ньюберга. А ты?
        - Вийон-сюр-Сарт, - отвечает Адди. Название родной деревни все еще немного больно произносить.
        - Из Франции? Ты говоришь без акцента.
        - Я давно переехала.
        Они заказывают одну на двоих порцию картошки фри и пару бокалов пива, воспользовавшись скидкой «счастливого часа», потому что, по словам Генри, работа в букинистическом не слишком хорошо оплачивается. Жаль, Адди не может сходить и принести нормальные напитки, но она уже скормила Генри вранье насчет бумажника, и ей не хочется устраивать никаких выходок, особенно после «Одиссеи».
        К тому же она боится.
        Боится дать ему уйти.
        Боится выпустить его из вида.
        Что бы это ни было - временная вспышка, ошибка, прекрасный сон или невероятное везение, - Адди боится это упустить. Потерять Генри.
        Один неверный шаг, и она проснется. Неверный шаг, и нить прервется, проклятье снова обретет силу, все будет кончено, Генри исчезнет, и она снова останется одна.
        Адди заставляет себя встряхнуться. Наслаждаться текущим моментом, ведь долго он не продлится. Но здесь и сейчас…
        - О чем задумалась? - перекрикивает толпу Генри.
        Адди улыбается.
        - Жду не дождусь лета.
        И это не ложь. Весна выдалась долгая и дождливая, Адди устала мерзнуть. Лето - это жаркие дни и поздние закаты. Это еще один год жизни. Очередной год без…
        - Если бы ты могла попросить только что-то одно, - прерывает ее мысли Генри, - что бы это было?
        Он с прищуром разглядывает ее, словно она не человек, а книга, которую можно прочесть. Адди таращится на него, как на привидение, как на немыслимое чудо.
        «Такого, как ты», - думает она, но вслух, поднимая бокал, произносит:
        - Еще пива.
        XII
        Адди помнит свою жизнь по секундам, но в этот вечер с Генри все перемешалось. Время утекает сквозь пальцы, пока они бродят от бара к бару. После «счастливого часа» наступает пора ужина, а затем - напитков покрепче.
        И всякий раз, оказываясь перед выбором завершить вечер или продолжить его, они выбирают второе. Каждый ждет, что другой вот-вот скажет «Ну, уже поздно», «Мне пора» или «Увидимся», но по какому-то негласному договору им не хочется расставаться. Почему боится разрывать связь Адди, понятно, а вот Генри… Адди любопытно, что за одиночество отражается в его глазах, почему официанты и другие посетители так тепло смотрят на него и почему он так старательно этого не замечает.
        Вечер подошел к концу, наступила первая теплая ночь весны. Адди и Генри едят дешевую пиццу, прогуливаясь по улицам, а по небу тянутся низкие облака, подсвеченные луной. Адди смотрит на небо, и вслед за ней то же делает Генри. На мгновение, на одно лишь мгновение его взгляд становится невыразимо грустным.
        - Я скучаю по звездам, - говорит он.
        - И я, - кивает Адди.
        Он смотрит на нее и улыбается.
        - Кто ты?
        Взгляд его становится тусклым, и вопрос звучит будто Генри хочет узнать не «кто», а «как». Не «Как дела?», а почти «Как ты здесь оказалась?». Адди хочется выяснить то же самое, но у нее на это есть серьезная причина, а он всего лишь немного пьян.
        Генри абсолютно, совершенно обычный.
        Только он не может быть обычным. Обычные люди ее не помнят.
        Они подходят к метро, и Генри замедляет шаг.
        - Моя станция.
        Его рука выскальзывает из ее руки, и снова приходит знакомый страх развязки: вдруг все снова кончится ничем, мгновения будут упущены, а воспоминания стерты. Адди не хочет, чтобы ночь заканчивалась, чтобы чары развеялись, чтобы…
        - Давай увидимся еще, - предлагает Генри.
        Надежда так переполняет грудь, что становится больно. Адди сотни раз слышала подобные слова, но впервые это действительно возможно. По-настоящему.
        - Я тоже хочу, чтобы мы встретились.
        Генри улыбается, и улыбка озаряет все его лицо.
        Он достает сотовый, и у Адди замирает сердце. Ее телефон сломан, объясняет она, однако правда в том, что он до сих пор просто не был ей нужен. Пальцы всегда бессмысленно скользили по экрану. У нее нет электронной почты, ведь она неспособна отправить никакое сообщение, поскольку невозможность писать - часть проклятия.
        - Не знал, что в наши дни кто-то может обходиться без сотового.
        - Я старомодна, - улыбается Адди.
        Он предлагает зайти за ней завтра. Где она живет? Адди кажется, что сама вселенная над ней издевается.
        - Ночую у друзей, пока их нет в городе, - отмахивается она. - Давай лучше я зайду в книжный?
        - Тогда встретимся там, - кивает, пятясь, Генри. - В субботу?
        - В субботу.
        - Только не пропадай.
        Адди смеется тонким переливчатым смехом. Генри уходит. Вот он уже шагает на ступеньку, ведущую вниз, и Адди охватывает паника.
        - Постой! - окликает она. - Мне нужно тебе кое-что сказать.
        - Боже, - стонет Генри, - только не говори, что у тебя кто-то есть.
        Кольцо в ее кармане раскаляется.
        - Нет.
        - Ты агент ЦРУ и завтра отправляешься на сверхсекретное задание.
        - Нет, - смеется Адди.
        - Ты…
        - Меня зовут не Ева.
        - Вот как… - смущается Генри.
        Адди не знает, сумеет ли произнести свое имя, позволит ли ей проклятие, но хочет попытаться.
        - Я не сказала настоящее имя потому… Черт, все так сложно. Но ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты его знал. Услышал от меня.
        - Я слушаю… - вмиг становится серьезным Генри.
        - Ад… - Слог с непривычки застревает в горле, связки давно отвыкли его произносить, и она давится хриплым кашлем, но потом все же ухитряется выдавить: - Адди. - Тяжело сглатывает и пробует еще раз: - Меня зовут Адди.
        Имя словно парит между ними в воздухе.
        А потом Генри улыбается.
        - Что ж, прекрасно. Доброй ночи, Адди.
        Вот так просто. Два легких слога слетают с его губ.
        Она никогда не слышала таких прекрасных звуков. Адди хочет броситься ему на шею и слушать это вновь и вновь - немыслимое слово наполняет ее будто воздух и делает цельной. Настоящей.
        - Доброй ночи, Генри, - говорит она.
        Теперь ей хочется, чтоб он скорее повернулся и ушел, ведь сама она уйти от него неспособна.
        Едва дыша, Адди стоит как вкопанная у входа в метро, пока Генри не скрывается из виду. Она ждет, когда же нить оборвется и мир станет прежним, ждет, когда обрушится чувство страха и потери и понимание, что все это было лишь счастливым стечением обстоятельств, забавной ошибкой, а теперь сказка кончена и никогда не повторится вновь.
        Но ничего подобного она не ощущает - только радость и надежду. Ее ботинки отбивают ритм по тротуару, и кажется, вот-вот рядом в унисон раздадутся шаги. Послышится обволакивающий мягкий голос, ласковый и дразнящий. Но никакая тень не появляется. Сегодня - не тот день.
        Улица затихла, Адди одна, но впервые ей не одиноко. «Доброй ночи, Адди», - сказал Генри. Она невольно гадает - не разрушил ли он каким-то неведомым образом чары.
        Она с улыбкой шепчет:
        - Доброй ночи, Ад…
        Проклятье сжимает горло, имя застревает внутри, как всегда.
        И все же, все же…
        Доброй ночи, Адди.
        Три сотни лет она пыталась нащупать границы сделки, искала слабые места, прорехи в своей клетке, но так и не обнаружила выхода.
        Но Генри нашел какой-то немыслимый способ пробраться внутрь. Каким-то образом смог ее запомнить.
        Но как, как? Вопрос стучит в ее сердце, но в эту секунду Адди наплевать. В эту секунду она все еще слышит звук своего имени, настоящего имени, произнесенного кем-то другим, и этого ей довольно. Этого довольно.
        XIII
        29 ИЮЛЯ 1720
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Сцена подготовлена, декорации выстроены.
        Адди разглаживает льняную скатерть на столе, расставляет фарфоровые тарелки и бокалы - стеклянные, не хрустальные - и достает из корзины обед. Не ужин из пяти перемен, что подавали зачарованные руки, но свежую и сытную еду. Еще теплую буханку хлеба, кусок сыра, тушеную свинину. Бутылку красного вина. Адди всем этим гордится. Гордится, что обошлась без всякой магии, за исключением собственного проклятия, с помощью которого собрала угощение, - не просто глянула, сказала волшебное слово, и все чудесным образом устроилось.
        И дело не только в столе.
        Комнату Адди тоже подготовила. Никакой самовольно занятой спальни или нищенской лачуги - это место, по крайней мере сейчас, она может назвать своим. Два месяца искала его, четыре недели приводила в порядок, но старания оправдались. Снаружи ничего не заметно: только разбитые окна и покореженные доски. Все верно: нижние этажи непригодны для жилья, там нашли приют лишь грызуны и бездомные кошки. Зимой внизу полно бродяг, ищущих любого убежища, но сейчас на дворе разгар лета, городская беднота выползла на улицы, и Адди присвоила верхний этаж. Взобралась туда по лестнице и устроила вход и выход через окно, как детишки в игрушечной крепости. Забираться непривычно, но комната, где она свила гнездо, того стоит.
        Здесь есть кровать, заваленная одеялами. Сундук, набитый краденой одеждой. На подоконнике красуются безделушки - стеклянные, фарфоровые и костяные. Адди собрала их и выстроила в ряд, как стайку птиц.
        В середине узкой комнаты стоит накрытый льняной скатертью стол, подле него - два кресла. В центре стола - пучок цветов, которые Адди сорвала ночью в королевском саду и спрятала в складках юбки. Адди знает, что все это не продлится долго, так бывает всегда - легкий ветер непостижимым образом сметет талисманы с каминной полки, случится пожар или наводнение, провалится пол или тайное убежище обнаружит и займет кто-то другой.
        Однако весь прошлый месяц она собирала по кусочкам детали и расставляла их одну за другой, создавая видимость жизни. И если честно, не только для себя.
        Это для мрака. Для Люка.
        Вернее, назло ему, чтобы доказать: она жива и свободна и не уступит ему, не позволит дразнить себя подачками. Первый раунд за ним, но второй она выиграет.
        Поэтому Адди устроила комнату и все приготовила к приходу гостя, сделала прическу и нарядилась в шелковое платье цвета опавших листьев, даже затянулась в корсет, несмотря на свою ненависть к пластинам из китового уса. У нее был целый год, чтобы разработать линию поведения, и, приводя в порядок комнату, Адди перебирает в уме колкости, готовится к будущему сражению. Воображает, как Люк примется язвить, а она - отбивать выпады, и его глаза станут темнеть или светлеть в зависимости от поворота разговора.
        «Да ты отрастила зубы», - скажет призрак, а Адди покажет ему, насколько те острые.
        Солнце село, остается только ждать. Идут часы, от голода урчит желудок, стынет под салфеткой хлеб, но Адди не притрагивается к еде. Высунувшись из окна, она смотрит на город, на зажигающиеся огни фонарей.
        Он так и не появляется.
        Адди наливает себе бокал вина и принимается мерить шагами комнату. Капает воск с украденных свечей, оставляя лужи на скатерти. Опускается ночь, время идет, а он так и не приходит.
        Свечи оплывают и гаснут, Адди сидит в темноте, обдумывая произошедшее.
        Минула ночь, по небу крадутся первые лучи солнца. Наступило завтра, годовщина прошла, пять лет превратились в шесть без него. Она так и не увидела его лица, он не спросил, довольно ли с нее. Мир Адди рушится, потому что это нечестно, неправильно, это обман.
        Люк должен был прийти, так уж у них повелось. Адди не хотела, чтобы он приходил, никогда не хотела, однако ждала, ведь мрак ее заставил. Его визиты - единственное, что помогало ей сохранять равновесие, тонкую ниточку надежды, хоть она и ненавидела его, больше у нее ничего в целом мире нет.
        Конечно, в том-то и суть.
        Вот почему пусты стакан и тарелка и не занято кресло.
        Адди бросает взгляд в окно и вспоминает выражение его глаз, когда они загорались, изгиб его губ, объявляющих войну, и понимает, какой была дурой, как легко попалась на удочку.
        Внезапно все вокруг кажется ей отвратительным и жалким, и Адди становится невыносимо это видеть, и платье не дает дышать. Она рвет шнуровку корсета, выдирает из волос шпильки, выпутывается из платья, сбрасывает со стола посуду и швыряет в стену опустевшую бутылку.
        Руку пронзает боль - острая и самая настоящая, внезапный ожог, не оставляющий шрама, но ей плевать. Вскоре пореза как не бывало. Бокалы и бутылка целы и невредимы. Когда-то Адди считала свою способность исцеляться благословением, однако теперь беспомощность приводит ее в бешенство.
        Она крушит все, что попадается под руку, смотрит, как вещи бьются и, словно насмехаясь, обретают прежнюю форму, будто опять готовы повторить все сначала.
        И тогда Адди кричит.
        Внутри разгорается гнев, горячий и жаркий, гнев на Люка и на себя, но вскоре он сменяется страхом, тоской и даже ужасом - ведь ей предстоит пережить еще один год в одиночестве, не слыша собственного имени, не видя своего отражения в чужих глазах, без единственной передышки от проклятия. Год, пять или десять лет…
        И тогда Адди понимает, насколько ей необходимо было его присутствие, потому что без него она проиграла.
        Все пошло прахом; Адди падает на пол.
        Долгие годы спустя она увидит море и волны, что разбиваются о выщербленные белые скалы, и вспомнит слова Люка:
        Даже камни рассыпаются в прах.
        Засыпает Адди лишь после рассвета, но сон ее прерывист и полон кошмаров. Просыпается она, когда солнце уже встало над Парижем, но заставить себя подняться не может. Она дремлет весь день и половину следующей ночи, а очнувшись, понимает, что рана внутри заросла, как сломанная кость, и покрылась коркой.
        «Довольно», - говорит она себе, вставая.
        «С меня довольно», - твердит Адди, набрасываясь на зачерствевший хлеб и сыр, подтаявший от жары.
        Довольно!
        Придут и другие темные ночи, другие безотрадные рассветы. Всякий раз с приближением годовщины, когда дни будут становиться длиннее, мужество Адди будет немного ослабевать. Предательская надежда просочится как сквозняк. Но печаль сменяет упрямая злость, и Адди решает дать ей разгореться, укрыть и лелеять пламя - пусть станет таким сильным, что с одного раза и не задуешь.
        XIV
        13 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        В темноте Генри Штраус возвращается домой.
        «Адди», - повторяет он, перекатывая во рту ее имя.
        Адди, которая смотрела на него и видела парня с темными волосами, добрыми глазами и открытым лицом.
        Только его и больше ничего.
        Налетает холодный порыв ветра, и Генри плотнее кутается в пальто, поднимая глаза к беззвездному небу.
        Он улыбается.
        Часть третья. Три сотни лет и три слова
        Набросок салона без названия.
        Бернар Родель, приблизительно 1751 - 1753 гг.
        Чернила, пергамент.
        Предоставлено выставкой «Парижский салон» Британской библиотеки.
        Изображение знаменитого салона мадам Жофрен, посетители заняты беседой и отдыхом. Среди группы мужчин выделяются несколько узнаваемых персонажей: Руссо, Вольтер, Дидро, однако наибольший интерес представляют три дамы, кружащие по комнате. Одна из них явно сама мадам Жофрен, считается, что другая - Сюзанна Неккер, однако третья - изящная женщина, чье лицо усыпано веснушками, - остается загадкой.
        Вдобавок ко вкладу в «Энциклопедию» Дидро, Родель был заядлым рисовальщиком и, похоже, нередко практиковался на приемах в салоне мадам Жоффрен. Женщина с веснушками изображена на нескольких его набросках, однако имя ее так и осталось неназванным.
        Оценочная стоимость: неизвестно.
        I
        29 ИЮЛЯ 1724
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Свобода - это брюки и сюртук на пуговицах.
        Мужская сорочка и треуголка. Если б она только знала!
        Мрак утверждал, что даровал ей свободу, но на самом деле для женщин в мире, где они затянуты в свои одежды и заперты в домах, свободы не существует. Мир принадлежит мужчинам, лишь им позволено беспрепятственно разгуливать повсюду.
        Адди неторопливо вышагивает по улице, повесив на руку ворованную корзину. В проеме двери старуха выбивает половик, на ступеньках кафе сидят чернорабочие, но никто не моргнет и глазом - потому что они не видят в Адди женщину, которая прогуливается в одиночку. Они видят праздно слоняющегося на исходе дня юношу. Никто не думает, насколько странная и скандальная эта прогулка, никто вообще ее не замечает.
        По сути, Адди когда-то могла сберечь свою душу и просто попросить мужскую одежду.
        Без визитов мрака прошло четыре года. Четыре года, и на заре каждого Адди клялась больше не ждать его, однако ни разу не сдержала обещания. Как бы ни старалась, с приближением годовщины Адди становится похожа на туго заведенные часы, пружина которых не раскручивается до рассвета последнего дня. И даже тогда она лишь постепенно расслабляется, почти не испытывая облегчения, потому что знает - все начнется вновь.
        Четыре года.
        Четыре зимы, четыре лета, четыре ночи без него. В остальные она предоставлена сама себе и может тратить их по своему разумению, но как бы ни старалась Адди забыться в эти ночи, они принадлежат Люку, даже если его самого нет.
        И все же она не считает их потерянными, не приносит в жертву, будто они уже отданы мраку.
        Проходя мимо кучки мужчин, Адди приветственно приподнимает треуголку, пользуясь случаем, чтобы натянуть шляпу пониже на лоб. Вечер еще не наступил, и в свете ясного летнего дня она старается держаться подальше от людей, поскольку знает - от пристального взгляда обман не скроешь. Стоило подождать еще час, и завеса сумерек ее бы спрятала, но, по правде говоря, Адди не в силах была выносить тишину и тиканье часов, отсчитывающих секунды.
        Только не сегодня.
        Сегодня она решила отпраздновать свободу. Взобраться по белокаменным ступенькам базилики Сакре-Кер, усесться на вершине лестницы и устроить пикник.
        На руке висит корзина, полная еды. Со временем пальцы Адди стали ловкими и быстрыми, и последние несколько дней она старательно собирала угощение: буханку хлеба, ломоть вяленого мяса, кусок сыра и даже небольшую склянку меда величиной с ладонь.
        Меда Адди не пробовала с самого Вийона. Отец Изабель держал ульи и продавал янтарный сироп на рынке, разрешая девочкам обсасывать соты, пока пальцы их не слипались от сладости. Адди поднимает добычу навстречу лучам заходящего солнца, и те превращают лакомство в золото.
        Молодой повеса появляется прямо из ниоткуда. Задевает плечом руку Адди, и бесценная банка выскальзывает, разбиваясь о мостовую. Сначала Адди кажется, что на нее напали или решили ограбить, но незнакомец уже рассыпается в извинениях.
        - Идиот, - шипит она, переводя взгляд от золотистого сиропа, сверкающего обломками стекла, на мужчину, что стал причиной несчастья.
        Он молод, светел лицом и красив. У него высокие скулы и волосы цвета меда, в точности как тот, что растекся по земле.
        Однако незнакомец не один. Вскоре, хохоча и улюлюкая, появляются дружки парня. У них счастливый вид, как у всех, кто начал кутить еще в полдень. Но юноша, что толкнул ее, заливается краской и явно смущается.
        - Приношу искренние извинения… - начинает он, и тут выражение его лица меняется. Сначала на нем отражается удивление, затем веселье, и Адди догадывается - слишком поздно, - как близко они стоят, как хорошо освещено ее лицо. Слишком поздно понимает - он разгадал обман и все еще держит ее за рукав. На мгновение Адди пугается разоблачения. Однако когда друзья просят его поторопиться, юноша отсылает их прочь. Адди и незнакомец остаются одни на мостовой. Она готова вырваться и бежать, но вид у молодого человека совершенно не угрожающий, он лишь загадочно улыбается.
        - Отпусти! - требует Адди, немного понизив голос.
        Юноша только смеется, однако выпускает ее руку так быстро, словно коснулся огня.
        - Извини, - говорит он, - я ошибся. - А потом одаряет ее озорной улыбкой. - Впрочем, и ты, кажется, тоже.
        - Вовсе нет, - огрызается она, перемещая руку ближе к ножу, который лежит в корзине. - Я нарочно.
        Юноша улыбается еще шире, переводит взгляд на мостовую, где блестит разлитый мед, и качает головой.
        - Я хочу загладить вину, - говорит незнакомец, и Адди уже собирается сказать ему, мол, не стоит беспокоиться, все в порядке, однако он берет ее под руку, словно они приятели, и восклицает: - То-то же! Идем.
        И ведет ее к кафе на углу. Адди в таких местах никогда не бывала, у нее всегда недоставало храбрости, она боялась рискнуть и зайти туда в одиночку, тем более с такой ненадежной маскировкой. Но незнакомец притягивает ее к себе, будто это все ерунда, и в последний момент кладет ей руку на плечи. Ошарашенная внезапным и таким интимным прикосновением, Адди уже хочет отпрянуть, но вовремя замечает краешек его улыбки и понимает - он сделал это специально, ради того, чтобы не выдать ее секрет.
        В кафе жизнь бьет ключом, раздаются громкие возгласы, сильно пахнет дымом.
        - Осторожнее, - говорит незнакомец, а в глазах его прыгают искры веселья. - Держись поближе, да опусти голову, не то нас раскроют.
        Адди идет за ним к барной стойке, и он заказывает две небольшие чашки, в которых плещется черная как чернила жидкость.
        - Сядем у стены, - кивает он, - там свет не слишком яркий.
        Они устраиваются за угловым столиком, незнакомец ставит чашки и в цветистых выражениях поясняет, что это кофе. Адди, разумеется, о новом напитке уже наслышана, в Париже это последний писк. Однако, поднеся фарфоровую чашку к губам, она разочаровывается.
        Темная жидкость крепкая и горькая, чем-то напоминает шоколадные хлопья, которые Адди впервые попробовала несколько лет назад, но без привкуса сладости. Но юноша нетерпеливо и восторженно, словно щенок, взирает на нее, поэтому Адди все же проглатывает пойло. Она улыбается, баюкая чашку в ладонях, и смотрит из-под полей треуголки на мужчин, сидящих за столиками. Некоторые переговариваются, склонив головы, другие смеются и играют в карты или передают друг другу какие-то бумаги. Адди таращится на этих людей и снова удивляется, насколько открыт для них мир, как мало барьеров.
        Она переводит взгляд на своего спутника, который по-прежнему взирает на нее с безмерным восхищением.
        - О чем ты думала? - интересуется он. - Вот прямо сейчас…
        Юноша не был официально ей представлен, он просто с ходу окунулся в беседу, словно они знакомы много лет, а не несколько минут.
        - Я думала, - говорит Адди, - как легко, наверное, быть мужчиной…
        - Значит, ты поэтому так замаскировалась?
        - Поэтому и из ненависти к корсетам.
        Он смеется так легко и открыто, что Адди тоже невольно улыбается в ответ.
        - А имя у тебя есть? - спрашивает он, и Адди не знает, чье имя незнакомец хочет выяснить - ее собственное или того, кем она притворяется.
        - Том?, - отвечает она и наблюдает, как он пробует на вкус имя, словно кусочек фрукта.
        - Том?, - вторит юноша. - Рад знакомству. А я - Реми Лоран.
        - Реми… - эхом отзывается Адди, растягивая гласные.
        Имя ему подходит, больше, чем ей когда-либо шло «Аделин». Юное и сладкое, это имя позже будет преследовать ее, всплывая, как яблоки в ручье. Сколько бы она ни встретила мужчин, имя Реми всегда будет воскрешать в памяти этого яркого и жизнерадостного молодого человека. Такого она могла бы полюбить, будь у нее шанс.
        Адди отпивает еще немного, стараясь обхватывать чашку не слишком осторожно, сидеть с опорой на локоть и держаться раскованно, как держатся мужчины, когда не подозревают, что их пристально рассматривают.
        - Надо же, - восхищается Реми, - а ты хорошо изучила нашего брата.
        - Правда?
        - Потрясающе притворяешься.
        У Адди была куча времени попрактиковаться, и с годами это превратилось в игру, в развлечение. Адди умеет изобразить десяток разных персонажей и точно знает, чем отличаются герцогиня и маркиза, а также докер и торговец. Все это она могла бы поведать Реми.
        Но Адди лишь говорит:
        - Всем нужно как-то убивать время.
        Он снова смеется, поднимает чашку и между глотками принимается разглядывать посетителей, а потом его взгляд вдруг падает на что-то, что пугает Реми. Он давится напитком и заливается краской.
        - В чем дело? - удивляется Адди. - Что с тобой?
        Реми кашляет и едва не роняет чашку, показывая на господина, который только что вошел в дверь.
        - Ты его знаешь? - спрашивает Адди.
        - А ты не знаешь? - бормочет Реми. - Это же месье Вольтер.
        Адди качает головой, ей это имя ни о чем не говорит.
        Реми достает из кармана сюртука свернутый трубочкой тонкий буклет. На обложке напечатаны какие-то буквы. Адди, хмурясь, рассматривает заголовок. Она успевает разобрать только половину строки, как Реми открывает книжицу, и перед глазами Адди возникает мешанина слов, отпечатанных превосходной черной краской. Когда-то давно отец начинал учить ее читать: это были простые буквы, свободный рукописный шрифт.
        Реми внимательно наблюдает, как Адди изучает листок.
        - Прочесть можешь?
        - Буквы я знаю, - признается Адди, - но складывать их не очень-то умею. Пока справлюсь со строкой, забываю смысл.
        Реми удрученно качает головой.
        - Просто преступление, что женщин не учат так же, как мужчин. Не представляю жизни без книг. Без стихов, пьес и философских трудов. Шекспир, Сократ, что уж говорить о Декарте!
        - И все? - насмешливо поддразнивает Адди.
        - И еще Вольтер! Конечно, Вольтер. Очерки и новеллы!
        Последнее слово Адди незнакомо.
        - Длинная история, - объясняет Реми, - чистый вымысел. Про любовь или приключения, или о чем-то смешном.
        Адди вспоминает сказки, которые ей в детстве рассказывал отец, предания Эстель о старых богах. Однако новеллы Реми, похоже, представляют собой нечто большее. Адди пробегается пальцами по странице книжки, но смотрит при этом на Реми, а тот не отрывает взгляда от Вольтера.
        - Ты хочешь представиться ему?
        Реми в ужасе поворачивается к ней.
        - Нет, только не сегодня. Так будет лучше. Но какова встреча! - Он откидывается на спинку стула, сияя от радости: - Вот за это я и люблю Париж!
        - Ах, так, значит, ты не из этих мест.
        - А разве все тут - парижане? - Теперь он снова смотрит только на нее. - Нет, из Ренна. Вообще-то я из семьи печатника, но поскольку я самый младший, отец сделал серьезную ошибку, отослав меня в школу. Чем больше я читал, тем больше думал, чем больше думал, тем больше понимал, что должен жить в Париже.
        - А родители не возражали?
        - Еще как! Но я должен был поехать. Здесь все мыслители, здесь живут все мечтатели. Этот город - изменчивое сердце мира и его голова. - В глазах Реми зажегся свет. - Жизнь так коротка… Каждую ночь в Ренне, отправляясь спать, я лежал без сна и думал: вот прожит еще один день, кто знает, сколько осталось?
        Тот же страх погнал Адди в чащу роковой ночью, то же стремление определило ее судьбу.
        - И вот я здесь, - улыбнулся Реми. - Я бы не хотел жить ни в каком другом месте. Разве это не удивительно?
        Адди думает о витражах и запертых дверях, садах и изгородях, что их окружают.
        - Наверное, - отвечает она.
        - Должно быть, ты считаешь меня идеалистом.
        Адди подносит к губам чашку.
        - Я думаю, мужчинам живется легче.
        - Да, - признает Реми и с озорной ухмылкой кивает на ее костюм. - И все же ты, похоже, не из тех, кого легко удержать. Aut viam invenium aut faciam, как говорится.
        Адди пока не знает латынь, а Реми не объясняет, что это значит, но спустя много лет она встретит эти слова и поймет, о чем он говорил. «Найди дорогу или проложи собственный путь». И тогда она улыбнется тенью улыбки, что Реми разжег в ней этим вечером.
        - Наверное, я тебе наскучил, - краснеет Реми.
        - Вовсе нет, - качает головой Адди. - Скажи, а мыслителям хорошо платят?
        Он взрывается смехом.
        - Вообще-то не очень. Но я все еще сын своего отца. - Он показывает ей ладони - на линиях и подушечках пальцев отпечатались чернила, когда-то уголь так же пачкал ее руки. - И это хорошая работа.
        Адди слышится негромкий звук - урчание в его животе. Она почти забыла о разбитой банке и пролитом меде. Но остальное угощение все еще лежит в корзине у ее ног.
        - Ты когда-нибудь поднимался на Сакре-Кер?
        II
        15 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди думала, что за долгие годы свыклась со временем. Что примирилась с ним, и они нашли способ сосуществовать - друзьями, разумеется, не стали, но и не враждовали больше. И все же между четвергом и субботой время тянется беспощадно. Отсчитывает секунды, словно нищая старуха гроши на хлеб. Она не спешит, не сбивается. Ни потратить их, ни потерять немыслимо. Минуты бурлят неиссякаемым океаном между настоящим и будущим, между ней и Генри.
        Последние пару ночей Адди проводит в Проспект-парке, в уютной трехкомнатной квартире с эркером. Здесь живет Джерард - детский писатель, с которым она познакомилась в одну из зим. Огромная кровать, гора одеял, тихие завораживающие щелчки отопительных приборов, но Адди так и не удается уснуть. Она может лишь отсчитывать время, ждать и жалеть, что назначила встречу на субботу. Пришлось бы мучиться не два дня, а один.
        За триста лет она притерпелась ко времени, но теперь у нее есть настоящее и будущее и что-то ждет впереди. Ей ужасно хочется поскорее увидеть Генри, услышать, как он зовет ее по имени!
        Адди долго плещется в душе, пока не остывает вода, потом сушит волосы и трижды делает прическу - всякий раз разную. Она забирается на кухонный островок и принимается подбрасывать в воздух хлопья и ловить их ртом. Настенные часы отсчитывают минуты: 10.13, 10.14. Адди стонет. Ей нельзя встречаться с Генри до пяти часов вечера, а время, похоже, с каждой секундой течет все медленнее, лишая рассудка.
        Давным-давно ей не приходилось так скучать, сходить с ума от бездействия, и только к обеду Адди понимает, что испытывает совершенно другое чувство: она нервничает.
        К чему нервничать? Это слово, как и слово «завтра», обозначает то, что еще не произошло. Оно принадлежит будущему, а у нее до сих пор было только настоящее.
        Адди не привыкла нервничать.
        Когда ты постоянно одна, на это нет причин, ведь любую неловкую ситуацию стирает закрытая дверь или мгновение разлуки, и каждая встреча знаменует новое начало. Все с чистого листа.
        На часах 11.00, и Адди решает, что больше не в силах оставаться в доме. Она подбирает несколько упавших хлопьев, приводит помещение в прежний вид и выходит на улицы Бруклина.
        Позднее утро. Адди порхает из одного модного магазина в другой, подбирая новый образ, потому что на сей раз старый не годится. Она уже была в нем раньше.
        Раньше - еще одно слово, утратившее значение.
        Адди выбирает светлые джинсы, черные шелковые балетки и блузку с глубоким декольте. Поверх блузки она натягивает куртку, хотя та не очень подходит. Просто Адди не может с ней расстаться. В отличие от кольца куртка обратно не вернется.
        В отделе косметики Адди позволяет преисполненной энтузиазмом девице усадить себя на стул и целый час обрабатывать различными хайлайтерами, лайнерами, тенями. Лицо в зеркале выглядит красивым, но чужим. Теплые карие глаза Адди из-за дымчатых теней приобретают холодный оттенок, а кожа становится слишком гладкой. Все семь веснушек надежно скрыты матовой основой.
        Далеким эхом слышится голос Люка:
        Я бы предпочел, чтоб облака заслонили звезды…
        Адди отсылает девицу за коралловой губной помадой и, когда та уходит, стирает облака.
        Каким-то образом ей удалось протянуть до 16.00, и вот она стоит у букинистического, трепеща от надежды и страха. И тогда Адди заставляет себя обходить кругами квартал, считать камни в брусчатке, учить наизусть расположение магазинов, пока не наступает 16.45. Больше сил терпеть нет.
        Четыре узких ступеньки. Одна открытая дверь.
        Единственный удушающий страх.
        Что, если?
        Что, если они слишком долго пробыли по отдельности?
        Что, если трещины затянулись, проклятье снова обрело силу?
        Если это была просто случайность, жестокая шутка?
        Что, если… что, если… что, если…
        Вдохнув поглубже, Адди открывает дверь и входит. Но Генри нигде не видно: вместо него за стойкой кто-то другой.
        Девушка. В прошлый раз она сидела, поджав ноги, в кожаном кресле. Окликнула Генри, когда тот выбежал за Адди на тротуар. На этот раз, прислонившись к кассе, она листает большую книгу с глянцевыми фотографиями.
        Девушка - настоящее произведение искусства, поразительно хороша собой, темную кожу окутывает серебристый свитер, спущенный с одного плеча. Услышав звон колокольчика, она поднимает взгляд.
        - Могу чем-то помочь?
        До головокружения разрываясь между страхом и необходимостью, Адди отвечает не сразу.
        - Надеюсь… Я ищу Генри.
        Девица молча таращится на нее, и тут где-то позади слышится знакомый голос:
        - Беа, тебе не кажется, что это…
        Из-за угла, поправляя на ходу рубашку, появляется Генри. При виде Адди он умолкает. На мгновение, даже долю мгновения, ей кажется, что все кончено. Он забыл ее, она снова одна, и тонкие чары, сотканные недавно, развеялись.
        Но Генри улыбается и говорит:
        - Ты рано.
        У Адди кружится голова от света, воздуха и надежды.
        - Извини, - немного задыхаясь, отвечает она.
        - Ничего. Вижу, ты познакомилась с Беатрис. Беа, это Адди.
        Ей так нравится, как Генри произносит ее имя. Люк обычно использовал его как оружие, ей мерещился нож, скользящий по коже, а в устах Генри оно переливается колокольчиком, легким, ярким и прекрасным. Оно все еще звенит в воздухе.
        Адди, Адди, Адди!
        - Дежавю, - бормочет Беа, качая головой. - Бывало у вас такое, что видите человека впервые, но кажется, что встречались раньше?
        - Да, - прячет улыбку Адди.
        - Томика я покормил, - сообщает Генри, надевая пальто. - И не распрыскивай больше кошачью мяту в секции ужасов.
        Беа покорно поднимает руки, браслеты звенят.
        Генри с застенчивой улыбкой поворачивается к Адди.
        - Готова?
        Они уже на полпути к выходу, как Беатрис вдруг щелкает пальцами.
        - Барокко! - восклицает она. - Возможно, еще неоклассицизм.
        Адди недоумевающим взглядом смотрит на нее.
        - Ты о периодах искусства?
        - У меня есть теория, что все лица принадлежат какому-то направлению, времени…
        - Беа учится в аспирантуре, по истории искусств, - перебивает Генри, - если ты сама не догадалась.
        - Генри у нас представитель чистейшего романтизма. Наш приятель Робби - постмодерн. Авангард, разумеется, не минимализм. Но ты… - Она задумчиво постукивает пальцем по губам. - В тебе есть что-то неподвластное времени.
        - Хватит флиртовать, мы опаздываем на свидание! - ухмыляется Генри.
        Свидание. Адди будоражит это слово. Нечто заранее подготовленное, нечто запланированное. Не случайная возможность, а предопределенный момент будущего.
        - Развлекитесь от души! - весело напутствует Беа. - А ты не задерживайся допоздна.
        Генри закатывает глаза.
        - Пока, Беа, - говорит он, придерживая дверь.
        - Должен будешь! - бросает она вслед.
        - У тебя и так бесплатный доступ к книгам.
        - Это почти библиотека.
        - Вовсе не библиотека! - кричит он, и Адди, улыбаясь, поднимается за ним на улицу.
        Шутка явно только для своих, что-то общее, давнее. Адди до боли хочется выяснить, каково это - так хорошо знать другого человека, причем знать взаимно? Интересно, они с Генри смогут когда-нибудь вот так шутить? Если их знакомство продлится достаточно долго…
        Вечер холодный, и они идут бок о бок, не в обнимку, а слегка соприкасаясь локтями и греясь теплом друг друга. Адди изумляет этот юноша, что шагает рядом, зарываясь носом в шарф, она поражается мельчайшим изменениям в его поведении, малейшим подвижкам к непринужденности. Всего несколько дней назад она была ему совсем чужой, а теперь - нет. Он изучает ее с той же скоростью, как она изучает его, это только начало, все так ново, но первый шаг по дороге узнавания уже сделан. Шаг, который ей не позволялось совершить ни с кем, кроме Люка.
        И все-таки! Она здесь, с ним…
        «Кто ты?» - гадает Адди, глядя, как очки Генри запотевают от дыхания. Он ловит ее взгляд и подмигивает.
        - Куда мы направляемся? - спрашивает Адди, когда они подходят к подземке.
        Лицо Генри озаряется кривой застенчивой улыбкой.
        - Сюрприз! - говорит он, спускаясь по ступенькам.
        Они едут поездом до Гринпойнта, выходят на поверхность и возвращаются на полквартала назад к невзрачной витрине с надписью «Стирай-суши». Генри придерживает дверь, и Адди шагает внутрь. В помещении гудят стиральные автоматы, шумит вода, баки дребезжат вибрацией отжима.
        - Это же прачечная, - удивленно говорит Адди.
        Глаза Генри вспыхивают озорством.
        - Это тайный бар!
        При этих словах Адди окутывают воспоминания, она вдруг переносится мыслями в Чикаго, почти на сотню лет назад. В подпольном баре играет джаз, окутывая ее как дым. В воздухе висит тяжелый запах сигар и джина, звенят бокалы, выдавая тайну. Сверху нависает витраж с ангелом, протягивающим чашу, пузырьки шампанского покалывают язык. Мрак улыбается, прижимаясь к ней, и тянет ее на танцпол. Это начало и конец всего…
        Адди вздрагивает, заставляя себя очнуться. Генри придерживает для нее дверь в задней части прачечной. Адди готовится войти в темную комнату и невольно вернуться в прошлое, но вместо этого ныряет в помещение, залитое неоновыми огнями, где раздаются электронные звуки игрового автомата. Точнее, игры в пинбол. Вдоль стен теснятся машины, освобождая место для столиков, по одну сторону располагается деревянная стойка.
        Адди озадаченно озирается. Строго говоря, это не подпольный бар. Просто одно заведение под прикрытием другого. Палимпсест наоборот.
        - Ну, - застенчиво улыбается Генри, - как тебе?
        И Адди понимает, что улыбается ему в ответ. От облегчения у нее кружится голова.
        - Мне нравится!
        - Отлично, - говорит Генри, доставая из кармана мешочек с четвертаками. - Готова продуть?
        Еще рано, но в баре довольно много посетителей.
        Генри ведет ее в дальний угол, занимает пару старинных автоматов и выстраивает на крышке каждого по башенке четвертаков.
        Первую монету Адди вставляет в щель затаив дыхание - ей чудится, что неизбежно раздастся звон, и деньги выскочат обратно в чашку внизу автомата. Но машина проглатывает кругляш и пробуждается к жизни, издавая веселую какофонию света и звука.
        От радости и облегчения Адди вздыхает. Может, она и безымянна, так же безлична, как акт воровства, но сейчас ей на это плевать.
        Адди жмет на рычаг и принимается за игру.
        III
        Адди продолжает набирать очки, а Генри удивляется:
        - Когда ты научилась так хорошо играть?
        Но она и сама не знает. По правде говоря, Адди никогда раньше не играла. Правила она поняла не с первого раза, но потом нашла свой способ.
        - Я быстро учусь, - говорит Адди, и мяч проскальзывает между ее ракетками.
        - Рекорд! - объявляет автомат механическим голосом.
        - Так держать! - хвалит ее Генри, стараясь перекричать шум. - Лучше запиши на свой счет.
        Экран мигает, ожидая, что Адди введет имя, но она колеблется.
        - Вот так, - подсказывает Генри, демонстрируя, как перемещать красную рамку между буквами.
        Он уступает ей место, но как Адди ни пытается, у нее ничего не выходит. Только буква «А» дразняще подмигивает светом.
        - Ладно, плевать, - говорит Адди, отходя в сторону, но ее место занимает Генри.
        - Машины новые, а проблемы старые! - Он подталкивает автомат бедром, и квадрат становится на нужное место. - Вот так…
        Генри хочет отодвинуться, но Адди перехватывает его руку.
        - Запиши меня, а я пока возьму пива.
        В баре уже полно народа, и все становится проще. Адди утаскивает пару бутылок с края стойки и ныряет в толпу. Бармен даже не успевает оглянуться.
        С пивом в руках она возвращается к Генри, и первое, что видит, - ярко-красные мигающие буквы на экране.
        «Ади».
        - Я не знаю точно, как пишется твое имя, - объясняет Генри.
        Написано неправильно, однако это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме трех сияющих букв, которые выглядят почти как печать, как подпись.
        - Меняемся! - предлагает Генри и ведет ее к своему автомату. - Посмотрим, смогу ли я побить твой рекорд.
        Затаив дыхание, Адди мечтает, чтобы не сумел никто и никогда.

* * *
        Они играют, пока не заканчиваются четвертаки и пиво, пока в баре не становится слишком людно и неуютно. Когда сквозь шум и звон автоматов и гомон посетителей уже не расслышать голоса друг друга, Генри и Адди уходят из полумрака игровой галереи. Через ярко освещенный зал прачечной они выбираются на улицу, все еще бурля от возбуждения.
        Уже опустились сумерки, на небе низко клубятся плотные серые облака, что обещают дождь.
        Засунув руки в карманы, Генри оглядывает улицу.
        - И что теперь?
        - Хочешь, чтобы я выбрала?
        - Это свидание на равных, - улыбается Генри, покачиваясь с каблука на носок. - Я обеспечил первую часть. Твоя очередь.
        Адди мычит под нос и озирается, припоминая, что находится в окрестностях.
        - Слава богу, я нашла кошелек, - говорит она, похлопывая себя по карману.
        Конечно, ничего она не находила, однако перед тем как утром покинуть квартиру иллюстратора, вытащила из ящика буфета на кухне несколько десяток. Судя по недавней статье о Джеральде в «Таймс», где обозначили сумму его последней сделки, потерю он не заметит.
        - Сюда, - зовет Адди, убегая по тротуару.
        - Далеко еще идти? - интересуется Генри спустя пятнадцать минут.
        - Я-то думала, ты настоящий уроженец Нью-Йорка, - ехидничает Адди.
        Но Генри широко шагает, поспевая за ней, и вскоре они заворачивают за угол и оказываются у цели. Темную улицу освещает вывеска «Найтхок», белые лампочки вырисовывают на кирпичной стене узор, впереди выделяется красным неоновым цветом слово «Кинотеатр».
        Адди успела побывать во всех киношках Бруклина, в огромных развлекательных центрах с кучей залов и сиденьями как на стадионе и в жемчужинах инди-кинотеатров с потертыми диванами, видела все новейшие премьеры и ностальгические старые фильмы.
        «Найтхок» - один из ее любимчиков. Она изучает афишу и покупает два билета на «К северу через северо-запад», потому что Генри сказал, что раньше этот фильм не видел, затем берет его за руку и ведет в темный холл.
        Между сиденьями стоят столики с пластиковыми меню и листками, на которых записывают заказы. Адди раньше ничего не заказывала - карандашная надпись растворялась, официант о ней забывал, стоило ему потерять ее из виду. Она наклоняется и принимается с восторгом наблюдать, как Генри что-то пишет на карточке. Такое несложное действие - и таит в себе столько возможностей.
        На экране крутят трейлеры фильмов, зал постепенно заполняется. Генри берет ее за руку, переплетая их пальцы, словно звенья цепи. Она бросает взгляд на его лицо, вырисовывающееся в тусклом свете кинотеатра. Черные кудри, высокие скулы. Красивый изгиб губ. Мимолетное сходство.
        Уже не в первый раз Адди видит отражение Люка в чужом лице.
        - Ты таращишься, - шепчет ей Генри сквозь шум рекламы.
        Адди моргает и трясет головой.
        - Извини. Просто ты похож на одного моего старого знакомого.
        - Надеюсь, он тебе нравился.
        - Не совсем, - говорит она. Генри с притворной обидой глядит на нее, и Адди улыбается. - Все намного сложнее.
        - Неужели ты была в него влюблена?
        - Нет, - вздыхает Адди, но отвечает не сразу, не слишком эмоционально. - Но на него было приятно смотреть.
        Генри смеется, и тут гаснет свет и начинается фильм.
        Официант приносит заказ, низко склоняясь над их столиком. Адди таскает с тарелки один за другим ломтики картошки и наслаждается просмотром картины. Она бросает взгляд на Генри, пытаясь понять, нравится ли ему, но тот даже не глядит на экран. Его лицо, что всего час назад светилось энтузиазмом, искажено от напряжения. Ногой он беспокойно барабанит по полу.
        Адди взволнованно наклоняется к нему.
        - Тебе не нравится?
        Генри отстраненно улыбается.
        - Фильм неплохой, - отмахивается он, беспокойно ерзая. - Просто все немного медленно.
        Она хочет сказать: «Это же Хичкок», однако шепчет:
        - Поверь, оно того стоит.
        Генри, наморщив лоб, поворачивается к ней.
        - Ты уже видела?
        Разумеется, Адди его уже видела. Сначала в пятьдесят девятом, в Лос-Анджелесе, потом в семидесятых, на сдвоенном сеансе с последним фильмом Хичкока «Семейный заговор», а затем еще раз, несколько лет назад в Гринвич-Виллидж смотрела ретроспективу Хичкока. Он обладает уникальной способностью воскресать, возвращаться на экраны кинотеатров.
        - Да, - шепчет в ответ Адди, - но я не против.
        Генри молчит, но он определенно против. Его колено снова начинает подпрыгивать, а через несколько минут он встает и выходит в вестибюль.
        - Генри, - смущенно зовет его Адди, - что случилось, что с тобой?
        Она догоняет Генри уже на выходе, когда он открывает дверь и ступает на тротуар.
        - Прости, - бормочет он, - мне нужно было на воздух.
        Но дело явно не в этом. Генри шагает вперед.
        - Поговори со мной, - нервничает Адди.
        Он замедляет шаг.
        - Я просто хотел, чтобы ты мне сказала.
        - Сказала что?
        - Что уже видела этот фильм.
        - Но ты-то не видел! - возражает Адди. - А я с удовольствием бы посмотрела еще раз. Я люблю смотреть кино по второму кругу.
        - А я нет! - огрызается Генри и тут же словно сдувается, качая головой. - Прости, прости. Дело не в тебе. - Он запускает пальцы в волосы, поворачивается к Адди и смотрит на нее. Во тьме блестят зеленые глаза. - У тебя хоть раз возникало ощущение, что твое время на исходе?
        Адди моргает, возвращаясь на триста лет назад. И вот она уже снова стоит на коленях в чаще, шаря руками по поросшей мхом земле, а позади гудят церковные колокола.
        - Я не об обычном течении времени, - говорит Генри. - Я о том, что иногда оно ускользает так быстро, что ты пытаешься поймать его и удержать, но оно лишь продолжает утекать сквозь пальцы. С каждой секундой остается все меньше времени и все меньше воздуха. Порой, когда сидишь неподвижно, вспомнишь об этом, а подумав как следует, начинаешь задыхаться. В такие моменты мне срочно нужно встать и пройтись.
        Он нервно обнимает себя, впиваясь пальцами в бока.
        Адди давным-давно не испытывала ничего похожего, но она помнит это ощущение, помнит тот страх, такой тяжелый, что мог бы ее раздавить.
        Моргнешь - и полжизни как не бывало.
        Не хочу умирать так же, как жила!
        Родиться и лечь в землю на одном и том же пятачке.
        Адди берет его за руку.
        - Пойдем, - говорит она и тянет Генри на улицу. - Нам пора.
        - Куда? - спрашивает он, но Адди только вцепляется в него крепче.
        - Поищем что-нибудь новенькое.
        IV
        29 ИЮЛЯ 1724
        ПАРИЖ
        Реми Лоран - это смех, заключенный в человеческую оболочку, что выплескивается из него на каждом шагу.
        Они идут бок о бок по Монмартру, и Реми то и дело приподнимает треуголку на голове Адди, треплет ее за воротник, обнимает за плечи и наклоняется ближе, словно желает нашептать непристойный секрет. Реми нравится участвовать в ее спектакле, а Адди наслаждается тем, что может с кем-то разделить свой обман.
        - Тома, ты просто болван! - громко восклицает он, когда они проходят мимо кучки мужчин. - Прохвост ты, Тома! - хохочет он, завидев у входа в переулок пару женщин - по сути, еще девочек, со щеками, разукрашенными румянами, и завернутых в рваные кружева.
        Те охотно откликаются на призыв.
        - Тома! - дразнящим сладким эхом кричат шлюхи. - Давай повеселимся, Тома. Мы любим прохвостов!
        Адди и Реми взбираются по бесконечным ступеням Сакре-Кер. Почти на самой вершине он бросает пальто на лестницу, жестом приглашая Адди присесть.
        Они делят угощение и принимаются за еду. Адди разглядывает своего странного спутника. Он полная противоположность Люку во всех отношениях. Волосы его похожи на отполированную до блеска золотую корону, глаза голубые, как летнее небо, но дело даже не в этом, а в манере держаться: в охотной улыбке, открытом смехе, живой энергетике юности. Если Люк - воплощение пугающей тьмы, то Реми - полуденное сияние. И если последний не так красив, то лишь потому, что он человек.
        Он настоящий.
        Реми замечает, как она таращится на него, и смеется.
        - Ты нарочно меня рассматриваешь? Должен сказать, у тебя прекрасно вышло скопировать парижского юношу.
        Адди оглядывает себя - она сидит в свободной позе, лениво обхватив рукой колено.
        - Однако, - добавляет Реми, - ты слишком хорошенькая, даже в темноте.
        Он придвигается ближе и берет ее за руку.
        - А как тебя на самом деле зовут? - спрашивает он.
        О, как же ей хочется ответить! Она пробует назвать себя, решив, что, возможно, хотя бы раз имя сорвется с губ, но после «А» голос обрывается, и Адди произносит:
        - Анна.
        - Анна, - вторит Реми, убирая выбившуюся прядь ей за ухо, - тебе подходит.
        Долгие годы Адди будет примерять на себя разные имена, и всякий раз ей станут твердить эти слова, покуда она наконец не начнет задумываться, важно ли имя для человека. Сама идея теряет смысл, когда произнесенное множество раз слово распадается бессмысленными слогами и звуками. Эту затасканную фразу она будет считать доказательством того, что имена на самом деле ничего не значат, как бы ни хотелось ей услышать и произнести свое собственное.
        - Скажи, Анна, - говорит Реми, - кто ты?
        И она рассказывает. Или по крайней мере пытается - вываливает на него историю своего странного и необычного путешествия, а потом, когда понимает, что ни слова не дошло до сознания Реми, начинает сначала, но на сей раз выдает более приглаженную версию правды, более человеческую.
        История Анны - бледное подобие истории Аделины.
        Девочка хочет избежать женской участи. Отрекается от прежней жизни, бросает все, что когда-либо у нее было, сбегает в город одинокая, зато свободная.
        - Невероятно, - бормочет Реми, - ты просто взяла и ушла?
        - Мне пришлось, - отвечает она и совсем не лжет. - Ну признайся же, ты думаешь, я чокнутая?
        - И правда, - ухмыляется Реми, - безумнее не бывает. Ты невероятна! Какая храбрость!
        - Тогда я не думала о храбрости, - признается Адди, отщипывая кусочки от хлебной корки. - Мне казалось, у меня нет выбора. Будто… - Слова застревают прямо в горле. Непонятно, из-за проклятия или просто от тяжелых воспоминаний. - Будто я там и умру.
        Реми задумчиво кивает.
        - В маленьких деревушках жизнь скучна. Некоторым этого достаточно, им нравится предсказуемость. Но если ты пойдешь по следам других, не сможешь проторить собственный путь. Не оставишь свой след.
        У Адди сжимается горло.
        - Ты считаешь, жизнь ничего не стоит, если ты не оставил в мире следа?
        Реми становится серьезным - должно быть, он распознал в ее голосе грусть, потому что говорит:
        - Полагаю, есть множество способов сыграть свою роль. - Он достает из кармана книжку. - Она написана одним человеком - Вольтером. Но к ее созданию причастны и руки, которые ее напечатали. Другие изготовили чернила, и теперь книгу можно прочесть. Третьи - вырастили дерево, из которого сделана бумага. Все они имеют значение, хотя вся слава достается лишь имени, что стоит на обложке.
        Конечно, он понял ее неправильно, предположив, что Адди тревожит другой, более распространенный страх. И все же его слова имеют значение, хотя пройдет много лет, прежде чем Адди поймет, насколько они важны.
        Воцаряется тишина, тишина, что полнится мыслями. Жара спала, ночной час принес прохладу и ветерок. Время окутывает их покрывалом.
        - Уже поздно, - замечает Реми. - Позволь проводить тебя домой.
        - Не стоит, - качает головой Адди.
        - Еще как стоит, - возражает Реми. - Пусть ты в мужском наряде, но я-то знаю правду. Честь не позволяет мне тебя покинуть. Негоже разгуливать в одиночку по темным улицам.
        Он даже не представляет, насколько прав. От мысли разорвать нить этой ночи грудь Адди ноет от боли. Между ними уже зародились отношения - непринужденные, легкие, сложившиеся не за долгие дни и месяцы, а всего лишь за часы, но все же хрупкие и прекрасные.
        - Хорошо, - соглашается Адди, и улыбка, что озаряет лицо Реми, когда он слышит ее ответ, приносит ей чистую радость.
        - Показывай дорогу!
        Адди некуда его отвести, поэтому она отправляется в некое место, где ночевала пару месяцев назад. С каждым шагом в груди все сильнее сжимается, ведь эти шаги приближают к разрыву. Они выходят на улицу, где якобы находится ее воображаемый дом, и останавливаются перед чьей-то дверью. Реми наклоняется и целует Адди в щеку. И даже в темноте видно, как он краснеет.
        - Давай встретимся еще, - просит Реми. - Хоть при свете дня, хоть ночью. Будь женщиной или мужчиной, но, пожалуйста, позволь увидеть тебя снова.
        И тогда ее сердце разбивается, ведь нет никакого завтра, только сейчас, и Адди не готова оборвать нить, закончить ночь, поэтому она говорит:
        - Теперь позволь мне тебя проводить.
        Реми собирается было запротестовать, но она настаивает:
        - По темным улицам негоже разгуливать в одиночку.
        Они встречаются взглядами, и Реми, должно быть, понимает, что Адди имеет в виду. Или, наверное, так же, как она, не хочет, чтобы эта ночь заканчивалась.
        - Какое благородство! - бормочет он, быстро протягивает ей руку, и они снова отправляются в путь, со смехом возвращаясь по своим же следам туда, откуда пришли.
        Но если к ее воображаемому дому они шли ленивым шагом, к дому Реми торопятся, предвкушая грядущее. Добравшись до места, даже не притворяются, что собираются проститься. Их пальцы переплетены, он ведет ее наверх, они запинаются и задыхаются и, оказавшись на пороге съемной комнаты, уже не медлят.
        Адди понимает, что будет дальше, и что-то внутри нее трепещет. Секс всегда был лишь обузой, шагом, на который она шла по необходимости, и Адди всегда готовилась к расплате. И даже сейчас она ожидает, что Реми толкнет ее и задерет ей юбки. Что страсть исчезнет, ее попросту уничтожат неуместные действия.
        Но Реми не навязывается ей силой. Его желание похоже на туго натянутый между ними канат.
        Протянув руку, он решительно снимает треуголку с головы Адди и бережно кладет на комод. Пальцы скользят по ее затылку в волосы, его рот находит губы Адди и дарит застенчивые ищущие поцелуи.
        И впервые она не испытывает ни отвращения, ни ужаса, только какое-то нервное возбуждение. В воздухе разливается напряжение, смешанное с острой потребностью.
        Она теребит завязки его штанов, но руки Реми неторопливо распускают шнуровку ее сорочки, снимают ту через голову, разворачивают муслин, обернутый вокруг груди.
        - Куда проще, чем корсет, - бормочет Реми, целуя ее горло, и впервые с далеких ночей в детской кровати в Вийоне жар поднимается по щекам Адди, ползет по коже, спускается между ног.
        Реми ведет свою гостью на тюфяк, оставляя цепочку поцелуев на ее шее, на округлости груди, затем раздевается и укладывается на постель, на Адди. Она раздвигает ноги, и от первого толчка у нее перехватывает дыхание. Реми слегка отстраняется, просто чтобы поймать ее взгляд и убедиться, что все в порядке. Адди кивает, он снова склоняется за поцелуем и лишь потом опять подается вперед, все глубже и глубже, даря удовольствие. Ее обжигает жаром, и Адди выгибает спину.
        Тела двигаются вместе, и Адди жалеет, что не может стереть из памяти всех других мужчин, другие ночи, зловонное дыхание, неуклюжие туши, тупые подергивания, внезапно оканчивающиеся резким спазмом - после него они наконец от нее отваливались. Она была лишь сосудом для их удовольствия.
        Не в силах забыть эти ночи, Адди решает сама стать палимпсестом и позволить Реми писать поверх чужих строк.
        Вот как это должно быть…
        Реми шепчет ей в волосы чужое имя, но это неважно. В этот миг она согласна быть Анной, согласна быть кем угодно.
        Реми ускоряет темп, учащенно дыша, он старается погрузиться глубже, и Адди тоже спешит и сжимает его крепче. На лицо ей падают светлые локоны Реми, движения его бедер подталкивают ее к краю, пружина внутри сворачивается все туже и туже и наконец распрямляется. Спустя несколько мгновений ее догоняет Реми. Он падает рядом с ней, но не откатывается в сторону, а тянется убрать локон с ее щеки, целует висок и едва слышно смеется, но от этого Адди окутывает тепло.
        Упав на подушку, Реми после наслаждения засыпает беспробудным сном. Адди дремлет без сновидений. Ей давно ничего не снится.
        По правде говоря, сны покинули ее с той ночи в лесу. А если они и приходят - это единственное, о чем она не помнит. Возможно, ее голова слишком забита воспоминаниями. Или так проявляется еще один эффект проклятия - вести только ту жизнь, какую она живет. А может быть, это некое милосердие, избавляющее от многих кошмаров.
        Адди, счастливая и согревшаяся, остается рядом с Реми и на несколько часов почти забывает обо всем. Во сне он отодвинулся от нее и повернулся спиной. Адди кладет руку ему между лопаток, ощущая его дыхание, поглаживает пальцами впадину позвоночника, изучая его тело, как он изучал ее в разгар страсти. Прикосновение легче перышка, но Реми вскоре вздрагивает и поворачивается к ней.
        Лишь краткий миг его лицо сохраняет тепло и открытость, лицо, что склонялось к ней на улице и улыбалось, когда они в кафе делили один секрет на двоих. Смеялось, когда он провожал ее домой и потом вел к себе. Но Реми наконец окончательно просыпается, и вместе со сном ускользает и знание. По теплым голубым глазам и желанным губам пробегает тень. Увидев незнакомку в своей постели, Реми слегка вздрагивает и встревоженно приподнимается на локте. Ведь Адди, конечно же, теперь стала для него незнакомкой.
        Впервые с прошлого вечера его брови нахмурены. Запинаясь, он приветствует ее слишком официально, даже несколько сурово от смущения, и сердце Адди почти разбивается. Реми старается держаться любезно, и это невыносимо. Адди встает и принимается как можно быстрее одеваться, не в пример тому, насколько медленно он снимал с нее эту одежду. Адди не беспокоится ни о шнуровке, ни о пряжках, не смотрит на Реми, но вдруг чувствует тепло его руки на своем плече, почти нежное прикосновение. В отчаянии и безумии ей кажется, что, может быть, только может быть, еще возможно все исправить. Она поворачивается к нему, надеясь встретиться взглядом, но он отводит глаза и сует ей в ладонь три медяка.
        И Адди в душе леденеет.
        Плата.
        Пройдет много лет, прежде чем она научится читать на древнегреческом, и еще больше их пройдет, когда Адди наконец услышит о Сизифе, а услышав, понимающе кивнет. Ее руки ноют от тяжести камня, который она толкает наверх, а сердце болит, когда тот скатывается обратно.
        Но сейчас ей не приходят на ум никакие мифы. Перед ней лишь прекрасный юноша, который от нее отвернулся. Только Реми, и он не шелохнется, покуда она спешит к двери.
        Вдруг Адди замечает краем глаза какой-то предмет на полу - сверток бумаги. Буклет из кафе. Последнее произведение Вольтера. Адди и сама не знает, что заставляет ее поднять книжицу… Возможно, ей хочется иметь при себе символ прошедшей ночи, нечто большее, чем омерзительные медяки в ладони, но вот буклет только что лежал на полу поверх тряпок, а вот она уже прижимает его к себе вместе с ворохом вещей.
        Адди набила руку на воровстве, и даже если бы жест вышел неловким, Реми бы ничего не заметил - он по-прежнему сидит на кровати, глядя куда угодно, только не на гостью.
        V
        15 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди ведет Генри вниз по улице. Они сворачивают за угол и оказываются у невзрачной металлической двери, обклеенной старыми афишами. Поблизости топчется здоровяк, курит и листает фотографии в телефоне.
        - Юпитер, - непринужденно говорит Адди, парень выпрямляется и толкает дверь, за которой скрываются узкая площадка и лестница, ведущая вниз.
        - Добро пожаловать в «Четвертый рельс».
        Генри бросает на нее настороженный взгляд, но Адди хватает его за руку и тащит внутрь. Он тревожно смотрит на дверь, что закрывается позади.
        - Но четвертого рельса не бывает![17 - В метро есть третий рельс - конт?ктный - жесткий провод, предназначенный для осуществления скользящего контакта с токоприемником подвижного состава.]
        - Вот именно, - ухмыляется в ответ Адди.
        За это она и любит Нью-Йорк. Он полон тайных комнат, бесконечных дверей, ведущих в бесконечные пространства, и если у вас хватит времени, вы найдете много подобного. Некоторые Адди обнаружила случайно, другие во время той или иной авантюры. Она бережет их, прячет, как листки между страницами книги.
        Лестница ведет к другой, более широкой, каменной. Над головой - сводчатый потолок, штукатурку сменяет камень, затем плитка. Туннель освещают электрические фонари, но они располагаются далеко друг от друга, поэтому свет от них довольно слабый, однако его достаточно, чтобы увидеть выражение лица Генри, когда тот понимает, где они.
        В нью-йоркском метро около пятисот действующих станций, но о количестве заброшенных туннелей все еще спорят. Некоторые открыты для посещения, являя собой одновременно и памятники прошлого, и символ несбыточного будущего.
        У подземки есть свои секреты.
        - Адди… - бормочет Генри, но та поднимает вверх палец, склоняя голову. Прислушиваясь.
        Сначала они слышат лишь эхо музыки, отдаленный гул, скорее ощущение, чем звук. С каждым шагом вниз сам воздух вокруг наполняется рокотом, затем пульсацией и наконец ритмом. Впереди тупик, туннель замурован кирпичом, на стене белая стрелка, показывающая налево.
        Они поворачивают за угол, и музыка становится громче. Снова тупик, снова поворот и…
        На них обрушивается звук. Туннель вибрирует от силы басов, которые отражаются от камня. Мигают сине-белыми вспышками прожекторы, мерцание стробоскопа выхватывает кадры из жизни тайного клуба: извивается толпа, дергаются в ритме музыки тела, два музыканта терзают электрогитары на бетонной сцене, несколько барменов разливают напитки по стопкам, составленным в ряд.
        Стены выложены серой и белой плиткой, широкие полосы которой сходятся на арочном потолке и снова тянутся вниз, словно ребра грудной клетки какого-то большого древнего зверя. Кажется, ты находишься в его утробе, а ритм музыки бьется как сердце чудовища.
        Таков «Четвертый рельс» - первобытный, пьянящий. Люку бы здесь понравилось.
        Но он принадлежит Адди. Она сама нашла туннель, а потом показала его музыканту, который потом стал менеджером. В ту пору он как раз подыскивал новое место. Позже ночью она даже предложила название. Они сидели, склонясь над салфеткой. Парень записал его своей рукой, но идея принадлежала ей. Наверняка на следующий день он проснулся с похмельем и впервые задумался о «Четвертом рельсе». Через шесть месяцев Адди увидела возле железной двери здоровяка. Под облезлыми афишами прятался логотип, который они разработали вместе, только более приглаженный вариант. Адди ощутила уже знакомый трепет - когда ты нашептал что-то миру и затем видишь, как это воплотилось в реальность.
        Она тянет Генри к самодельному бару. Тут все просто: за широкой плитой из светлого камня, которая служит барной стойкой, стена делится на три секции. Из напитков - водка, бурбон и текила. Возле каждой секции стоит бармен.
        Адди заказывает две водки.
        Все происходит молча - нет смысла орать в таком шуме. Просто поднимаешь несколько пальцев и кладешь десятку на стойку. Бармен - стройный чернокожий парень с серебристыми искорками в глазах - наливает две стопки и разводит руками, как крупье, разложивший карты.
        Генри поднимает свою стопку, и Адди тоже. Они синхронно шевелят губами (кажется, он говорит: «Твое здоровье», Адди отвечает: «Салют!»), но звуки заглушаются, а звон стопок отдается лишь легкой дрожью в пальцах.
        Водка проваливается в желудок, как зажженная спичка, и внутри расцветает огонь. Пустые стопки опускаются на стойку, и Адди тянет Генри на танцпол, к извивающейся перед сценой толпе, но бармен вдруг перехватывает Генри за запястье. Он улыбается, достает третью стопку и снова наливает, прижимая руку к груди, показывая, что это за его счет.
        Они снова пьют, и снова от груди к конечностям растекается тепло. В руке Адди - рука Генри, которая тянет ее вперед. Оглянувшись, Адди видит - бармен все еще смотрит им вслед, и странное ощущение окутывает ее, как остатки сна. Она хочет что-то сказать, но музыка оглушает, водка размывает мысли, пока те не улетучиваются прочь. Адди и Генри ныряют в толпу.
        На поверхности царит ранняя весна, но здесь, в подземке, разгар лета, влажного и горячего. Текучая музыка, густой, словно сироп, воздух, повсюду мешанина переплетенных рук. За сценой туннель заложен кирпичом, от чего создается эффект реверберации[18 - Эффект многократного эха, возникающий в замкнутом пространстве при отражении звука от стен.], звуки многократно возвращаются, удваиваются, и каждая нота утончается, но не затухает до конца. Гитаристы, идеально попадая в унисон, играют сложную импровизацию, добавляя отголосков эха, взбалтывая воды толпы.
        Затем в круг прожектора выходит девушка.
        Эльфийского вида подросток, фейри, как назвал бы ее Люк, в черном кукольном платье и армейских ботинках. Белокурые волосы собраны в два пучка, кончики короной торчат вверх. Единственные цветные пятна - ярко-красный разрез рта и радуга, маской нарисованная на глазах. Гитары оживают, пальцы музыкантов принимаются летать по струнам. Содрогается сам воздух, удары отдаются на коже, в мускулах и костях.
        А потом девочка начинает петь.
        Ее голос - вопль, крик банши, если бы банши пели песни. Слоги сливаются, согласные почти неразличимы, и Адди подается вперед, силясь разобрать слова. Но те ускользают, прячутся в ритме, теряются в дикой энергии «Четвертого рельса».
        Гитары исполняют свой гипнотический припев.
        Певица кажется едва ли не марионеткой, которую тянут за ниточки. «Люку бы она понравилась, - думает Адди и на мгновение задается вопросом: - Бывал ли он здесь с тех пор, как она обнаружила это место?» Адди вдыхает воздух, словно пытается учуять мрак, будто он - дым, но затем заставляет себя остановиться, выбросить его из головы и освободить место для парня, что танцует рядом, подпрыгивая в такт.
        Генри запрокинул голову, очки запотели, пот стекает по щекам, словно слезы. На краткий миг он кажется невероятно, просто безмерно грустным, и Адди вспоминает, с какой печалью новый знакомый говорил о потерянном времени.
        Но потом Генри бросает на нее взгляд и расплывается в улыбке, морок исчезает, словно это была лишь игра света, и Адди гадает: кто он, откуда, как так получилось… Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, но в эту минуту Адди просто рада, что Генри здесь.
        Адди закрывает глаза, отдаваясь ритму музыки, - и вот она уже в Берлине, Мехико, Мадриде, и вот она снова здесь, сейчас, с ним.
        Они танцуют, пока не начинают болеть ноги.
        Пока кожа не становится влажной от пота, а воздух таким густым, что невозможно дышать.
        Пока в ритме не наступает затишье и между ними искрой не вспыхивает безмолвный разговор.
        Пока Генри не тянет ее обратно к бару, к выходу из туннеля, туда, откуда они пришли, но поток в этом месте движется лишь в одну сторону, через лестницу и железную дверь можно только войти. Адди кивает в совершенно противоположном направлении, на темную арку в стене возле сцены и ведет Генри к узкой лестнице. С каждой ступенькой наверх музыка затихает, оставляя после себя лишь белый шум, гудящий в ушах.
        Наконец они выбираются в прохладу мартовской ночи, с облегчением наполняя легкие свежим воздухом.
        И первый ясный звук, что слышит Адди, это смех.
        Генри с сияющими глазами поворачивается к ней, щеки его горят румянцем. Он пьян не столько от водки, сколько от энергии «Четвертого рельса», и когда начинается буря, он все еще смеется.
        Гремит гром, и секундой позже с неба обрушивается вода. Не мелкая морось и не редкие предупреждающие капли, что могли бы вскоре превратиться в монтонный дождь, а внезапный ливень. Тот, который падает стеной и за считаные секунды делает тебя мокрым насквозь.
        От резкого холода Адди задыхается. Ближайший навес всего в десяти футах, но ни один из них не стремится там укрыться. Адди улыбается дождю, подставляя кожу его поцелуям.
        Генри бросает на нее взгляд, и Адди смотрит в ответ. Он раскидывает руки, будто приветствуя бурю. Грудь его порывисто вздымается. Вода льется по черным ресницам, стекает по лицу, смывая с одежды запах клуба, и Адди внезапно понимает: несмотря на минутное сходство, Люк никогда не выглядел таким.
        Юным.
        Настоящим.
        Живым.
        Она притягивает Генри к себе и наслаждается тяжестью его теплого тела, укрывающего ее от холода. Запускает пальцы ему в волосы и впервые отводит пряди назад, обнажая резкие линии лица, голодные впадины под скулами, глаза оттенка яркой зелени, какими Адди их еще не видела.
        - Адди, - выдыхает он, и от этого имени у нее по коже мчатся искры.
        Генри целует ее, и у его поцелуя вкус соли и лета.
        Однако это слишком похоже на точку, но Адди не готова закончить вечер, поэтому она целует его глубже, превращая точку в вопрос, в ответ.
        И тогда они бегут - но не в укрытие, а к поезду.

* * *
        Затем, спотыкаясь, в прилипшей к коже мокрой одежде вваливаются в квартиру Генри. Запутываются руками и ногами в коридоре, пытаясь оказаться ближе друг другу. Адди стягивает с Генри очки и бросает на кресло, сбрасывает куртку, что липнет к телу. И они снова целуются. Отчаянно, алчно, дико. Она пробегает пальцами по его ребрам, цепляется за джинсы.
        - Ты уверена? - спрашивает Генри.
        В ответ Адди притягивает его губы к своему рту, направляя его руку к пуговицам своей блузки, а сама нащупывает ремень Генри.
        Он прижимает ее к стене и снова произносит ее имя. Молния пробегает по телу Адди, огонь пронзает самую суть и томлением опускается между ног.
        И когда они ложатся на постель, то на миг - на краткий миг - Адди переносится в другое место, где над ней склоняется мрак и шепчет ее имя, касаясь дыханием обнаженной кожи.
        Но для него она всегда была Аделин, только Аделин. Его Аделин, моя Аделин…
        Но здесь и сейчас она наконец-то Адди.
        - Скажи снова, - умоляет она.
        - Что сказать? - бормочет Генри.
        - Мое имя…
        Генри улыбается.
        - Адди, - шепчет он, уткнувшись ей в шею. - Адди… - оставляя цепочку поцелуев на горле, - Адди… - спускаясь на живот, - Адди… - смещаясь к бедрам.
        Его рот накрывает жар, пылающий между ее ног. Адди запутывается пальцами в черных локонах Генри, выгибая спину от удовольствия. Время содрогается, выпадая из фокуса. Генри возвращается по следам собственных поцелуев и припадает к ее губам, и вскоре Адди оказывается сверху, прижимая его тело к кровати.
        Нельзя сказать, что они идеально друг другу подходят. Генри не создан для нее так, как Люк, он куда лучше, ведь он настоящий. Настоящий, добрый, живой, и он ее помнит. Когда все кончено, Адди, задыхаясь, падает на постель рядом с ним. Пот ручьями стекает у нее по коже. Генри обнимает ее со спины, прижимая к своему телу, и Адди чувствует, как замедляется биение его сердца, снова становится мерным.
        В комнате наступает тишина, лишь дождь равномерно стучит за окном, страсть отступает, наваливается дремота, и вскоре Генри уже спит.
        Адди смотрит в потолок.
        - Не забудь, - тихо произносит она свою полумольбу-полумолитву.
        Объятия Генри становятся крепче, и он выныривает из дремы.
        - Что не забыть? - бормочет, почти засыпая снова.
        Дождавшись, пока его дыхание станет ровным, Адди шепчет в темноту:
        - Меня.
        VI
        29 ИЮЛЯ 1724
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Адди выбегает в ночь, размазывая по щекам слезы. Натягивает жакет, несмотря на летнюю жару, и одна идет через спящий город. Она не торопится в лачугу, что этим летом зовет своим домом, ей просто сложно усидеть на месте. Поэтому Адди идет.
        И в какой-то момент она вдруг осознает, что шагает не в одиночку. Чем-то веет в воздухе, может, легким ветерком, несущим с собой запах деревенского леса, и вот он уже здесь, идет с ней в ногу. Элегантный призрак, его воротник и манжеты отделаны шелком по последней парижской моде.
        Черные кудри, непокорные и свободные, развеваются у лица.
        - Аделин, Аделин, - говорит он.
        Голос его пронизан наслаждением, и Адди будто снова оказывается в постели, и Реми шепчет: «Анна, Анна», касаясь дыханием ее волос.
        Четыре года мрак ее не посещал.
        Четыре года Адди жила, едва дыша, и хотя она никогда бы не призналась в этом, увидеть его - все равно что воспарить в воздухе. Ужасное, вскрывающее грудину облегчение. Как бы ни ненавидела Адди этого призрака, этого бога и монстра в его украденном воплощении, он все еще единственный, кто ее помнит.
        Но ненависть ее от этого не становится меньше. Можно сказать, даже усиливается.
        - И где ты шлялся?
        В глазах Люка звездным светом горит самодовольство.
        - А что? Неужели ты по мне скучала?
        Адди молчит, не доверяя себе.
        - Ну же, - настаивает Люк, - ты же не думала, что будет легко.
        - Четыре года прошло! - восклицает Адди и морщится - слишком явно в ее голосе звучит гнев, выдавая отчаянное желание видеться с ним.
        - Четыре года это ничто. Один вдох. Один миг.
        - И все же сегодня ты явился.
        - Я знаю твое сердечко, дорогая. Я чувствую, когда оно замирает.
        Пальцы Реми, которые прячут монеты в ее ладони, внезапная тяжесть печали - и мрак, учуяв боль, явился как волк на запах крови.
        Люк рассматривает ее штаны, застегнутые под коленками, мужскую сорочку с открытым воротом.
        - Должен сказать, красный идет тебе больше.
        При упоминании о той ночи четыре года назад, когда он впервые не пришел, сердце Адди пропускает удар. Люк же наслаждается ее удивлением.
        - Ты видел!
        - Я сама ночь. Я все вижу. - Он подходит ближе, неся с собой запах летних бурь и поцелуи лесных листьев. - Платье, что ты надела в мою честь, было прелестным.
        Стыд, словно румянец, ползет под кожей, а следом - жар гнева. Он наблюдал! Наблюдал, как ее надежды таяли вместе со свечами, как она разбилась вдребезги - одна в темноте.
        Адди захлестывает отвращение. Она кутается в него плотнее, как в пальто, и улыбается.
        - Должно быть, ты считал, я зачахну без твоего внимания. Но я выстояла.
        - Прошло всего четыре года, - хмыкает мрак. - Возможно, в следующий раз я возьму паузу подольше. Или… - Он берет ее за подбородок, разворачивая к себе. - Просто отменю эти визиты. Разгуливай себе по земле сколько влезет до самого конца.
        Мысль об этом страшит Адди, хотя она не подает вида и спокойно заявляет:
        - Тогда тебе ни за что не заполучить мою душу.
        - Это всего одна душа, - пожимает плечами Люк. - Тысячи других ждут жатвы. - Он склоняется еще ближе, поглаживая большим пальцем линию подбородка, а остальными - массируя затылок Адди. Она пытается вырваться, но Люк держит ее железной хваткой. - Как легко было бы забыть тебя. Все прочие уже забыли. Соглашайся же, пока я не передумал…
        На какой-то жуткий миг она не решается отвечать, не доверяя себе. Слишком свежо воспоминание о тяжести монет в ладони, о ночной боли, и в глазах Люка зажигается победный огонек. Адди тут же трезвеет.
        - Нет! - опомнившись, рычит она.
        И на прекрасном лице Люка, словно в подарок, расцветает вспышка гнева.
        Его рука падает, и тело тает, будто дым. Адди снова остается одна во тьме.

* * *
        Это тот самый час, когда ночь начинает идти на убыль. Когда темнота рассеивается и теряет власть над небом. Медленно, так медленно, что Адди даже не замечает, прокрадывается свет, прячутся луна и звезды, и улетучивается тяжесть взгляда Люка.
        Адди карабкается по ступенькам Сакре-Кер, усаживается на верхушке лестницы. Позади - собор, у ног раскинулся Париж. Она принимается наблюдать, как двадцать девятое июля сменяется тридцатым, как над городом встает солнце.
        О книге, которую она подобрала на полу в комнате Реми, Адди почти забыла. Она стискивает ее так сильно, что ноют пальцы. И вот в бледном утреннем свете Адди ломает голову над названием, беззвучно произнося слова. «La Place Royale». Это новелла, новое слово, хотя она его еще не знает. Адди открывает обложку и старается одолеть первую страницу, но ей удается совладать только с одним предложением, а потом слова распадаются на буквы, а те расплываются. Ей хочется швырнуть треклятую книгу прочь, сбросить ее с лестницы!
        Но Адди лишь зажмуривается и делает глубокий вдох, вспоминая Реми. Удовольствие в его голосе, когда он говорил о чтении, восторг в глазах, свет и надежду.
        Путь будет изнурительным. Множество раз Адди придется начинать сначала, останавливаться и разочаровываться. На расшифровку первой книги у нее уйдет почти год - год Адди будет трудиться над каждой строчкой, искать смысл сначала в предложении, затем на странице и наконец в главе. И все же пройдет десять лет, прежде чем все станет происходить естественно, исчезнет задача, которую Адди поначалу ставила перед собой, и она начнет получать наслаждение. Это займет время, но время - единственное, чего у Адди предостаточно.
        Она открывает глаза и начинает заново.
        VII
        16 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди просыпается от запаха жареного хлеба, от шипения масла на горячей сковороде. В кровати рядом с ней никого, дверь почти закрыта, но слышно, как Генри ходит по кухне под тихое бормотание радио. В комнате холодно, а постель хранит тепло. Адди задерживает дыхание, стараясь сберечь этот миг, как делала тысячи раз, склеить прошлое и настоящее, отгородиться от будущего - от неизбежного падения. Но сегодня все иначе. Потому что есть тот, кто помнит.
        Она сбрасывает одеяло, шарит по полу в поисках одежды, но нигде не видно промокших от дождя джинсов и блузки, только знакомая кожаная куртка брошена на спинку кресла. Под ней - халат, мягкий и поношенный. Адди кутается в него, зарываясь носом в воротник - тот пахнет чистым хлопком, ополаскивателем для белья и немного кокосовым шампунем. Это запах Генри.
        Босиком она приходит на кухню, где Генри наливает кофе из френч-пресса.
        - Доброе утро, - с улыбкой говорит он, подняв на нее взгляд.
        Два слова, которые меняют ее мир.
        Не «Мне очень жаль», не «Я не помню», не «Наверное, я напился».
        Просто - «Доброе утро».
        - Я положил твои вещи в сушилку. Скоро высохнут. Выбирай чашку.
        У всех есть полка с чашками. У Генри - целая стена. Они висят на специальной семиярусной стойке по пять штук. Некоторые с рисунками, другие без, и среди них не найдется двух одинаковых.
        - Как-то их у тебя маловато…
        Генри смотрит на нее искоса, почти с улыбкой, которая похожа на луч солнца, просвечивающий сквозь занавеску, словно он выглядывает из-за тучи - не улыбка, а только обещание, но все равно греет.
        - Так было принято у нас в семье, - объясняет он, - любой мог выбрать чашку для кофе, и она задавала тон на весь день.
        Угольно-серая чашка, изнутри будто облитая жидким серебром, стоит на стойке. Чашка Генри. Грозовое облако и его изнанка. Адди разглядывает стену, пытаясь выбрать, и тянется за большой фарфоровой кружкой, расписанной синими листиками. Взвешивает ее в ладони и замечает другую, хочет вернуть первую на место, но Генри не позволяет.
        - Боюсь, выбор окончательный, - говорит он, размазывая масло по тосту, - завтра рискнешь еще раз.
        Завтра. От этого слова у нее внутри будто что-то набухает.
        Генри наливает ей кофе, она облокачивается на стойку, грея ладони об исходящую паром кружку, и вдыхает горько-сладкий аромат. На секунду, лишь на секунду, она снова сидит, скрывая лицо треуголкой, за угловым столиком в парижском кафе, а Реми подталкивает к ней чашку и говорит: «Пей». Вот что для нее воспоминания: прошлое проглядывает сквозь настоящее, как палимпсест на свету.
        - Кстати, - спохватывается Генри, - я тут на полу нашел кое-что. Твое?
        Адди поднимает взгляд и видит деревянное кольцо.
        - Не трогай! - Она выхватывает кольцо прямо из рук Генри, слишком быстро, слишком поспешно.
        Кончик пальца касается ободка, тот скользит по ногтю, словно монета, что катится на ребре и вот-вот упадет, так же легко, как стрелка компаса указывает на север.
        - Вот дерьмо! - Вздрогнув, Адди роняет кольцо.
        Оно звонко падает на пол и прокатывается несколько футов, прежде чем остановиться у края ковра. Адди сжимает пальцы в кулак, будто обожглась. Сердце ее гулко колотится в груди.
        Она его не надела!
        А если бы и надела… Адди бросает взгляд на окно, но за ним утро, свет струится сквозь занавески. Мрак не найдет ее здесь.
        - Что с тобой? - спрашивает сбитый с толку Генри.
        - Ерунда, - отмахивается Адди. - Заноза впилась. Дурацкое кольцо.
        Она медленно опускается на колени и подбирает его, осторожно касаясь только внешней стороны. В искусственном освещении светлое дерево кажется почти серым. Адди смотрит на него.
        - Была ли у тебя когда-нибудь такая вещь, которую бы ты одновременно любил и ненавидел и не мог от нее избавиться? Которую почти хочется потерять, но не по своей вине…
        Адди старается говорить легко, непринужденно.
        - Да, - тихо отвечает Генри и достает из ящика кухонного стола маленькую золотую штучку. Звезду Давида, кулон без цепочки.
        - Ты еврей?
        - Был. - Короткое слово, и им все сказано. Генри переводит взгляд на кольцо Адди. - Выглядит очень старым.
        - Так и есть. - Такое же старое, как она сама.
        Они оба давным-давно должны были износиться в ничто.
        Адди сжимает руку в кулак, и гладкий деревянный ободок впивается в ее ладонь.
        - Оно принадлежало моему отцу, - вздыхает Адди, и это не ложь, хотя по сути лишь начало правды.
        Адди убирает кольцо в карман. Ободок совсем невесомый, но она его чувствует.
        - Ну ладно, - спохватывается Адди, улыбаясь чересчур широко, - так что у нас на завтрак?

* * *
        Сколько раз она об этом мечтала… О горячем кофе и тостах с маслом, солнечном свете, что струится в окно, о новом дне, который не нужно начинать с нуля. Чтобы не было неловкого молчания, чтобы кто-то облокотился рядом на стойку, о простых радостях ночи, которую помнят.
        - Наверное, ты очень любишь завтракать, - замечает Генри, и Адди понимает, что таращится на еду, расплываясь в улыбке.
        - Просто это мое любимое блюдо, - отвечает Адди, тыкая вилкой в яйцо.
        Она ест, и надежда начинает угасать. Адди ведь не дурочка и догадывается - что бы это ни было, оно не продлится вечно. Слишком давно она живет на свете, чтобы возомнить, будто это ее шанс. Слишком давно она проклята, чтобы думать, будто это судьба.
        И Адди начинает сомневаться, а вдруг это ловушка? Какой-то новый способ ее помучить. Заставить вернуться в игру. И даже после всех этих лет ее окутывает голос Люка, тихий, низкий и ликующий:
        «Я все, что у тебя есть. Все, что у тебя когда-либо будет. Единственный, кто тебя помнит».
        У Люка был единственный козырь, который он всегда держал наготове, - его внимание. Вряд ли он отдал бы его другому. Но если это не ловушка, тогда что? Воля случая? Нежданная удача? Может быть, она сходит с ума - в конце концов, не впервые. Может, она замерзла там, на крыше Сэм, и теперь не в силах проснуться. Возможно, всего этого не существует.
        Но рука Генри лежит поверх ее руки, халат пахнет его ароматом, и звук ее имени возвращает Адди в реальность.
        - О чем задумалась? - спрашивает Генри.
        Адди берет тост и поднимает перед собой.
        - Если бы остаток жизни тебе пришлось питаться чем-то одним, что бы ты выбрал?
        - Шоколад, - не задумавшись ни на секунду, говорит Генри. - Очень темный, почти горький. А ты?
        Адди отвечает не сразу. Жизнь - долгий срок.
        - Сыр, - хорошенько поразмыслив, заявляет она.
        Генри кивает, и в кухне воцаряется молчание, скорее застенчивое, чем неловкое. Они украдкой бросают друг на друга взгляды, нервно посмеиваются - два незнакомца, уже не чужие, но пока еще очень плохо знакомые.
        - А если бы ты могла выбрать единственное время года? - спрашивает Генри.
        - Весна, - говорит Адди, - когда все обновляется.
        - Осень, - заявляет Генри, - когда все увядает.
        Оба они выбирают межсезонье, швы, рваные линии, когда природа не здесь и не там, балансирует на грани.
        И Адди бормочет почти беззвучно:
        - Ты бы предпочел все или ничего?
        Генри вдруг мрачнеет и колеблется, глядя на недоеденный завтрак и часы на стене.
        - Вот черт. Пора в магазин. - Он опускает тарелку в раковину.
        Последний вопрос остается без ответа.
        - Я - домой, - говорит Адди и тоже поднимается. - Переодеться и поработать немного.
        Разумеется, у нее нет ни дома, ни сменной одежды, ни работы. Она притворяется обычной девушкой, которая живет обычной жизнью, спит с парнем и просыпается, услышав «Доброе утро», а не «Ты кто такая?».
        Генри одним глотком допивает кофе.
        - Как продвигаются поиски талантов? - интересуется он, и Адди вспоминает, что говорила ему о своей профессии.
        - Нужно все время держать ушки на макушке, - отвечает она, обходя стойку.
        Генри ловит ее за руку.
        - Я хочу увидеться снова.
        - Я хочу, чтобы ты снова меня увидел, - эхом отзывается Адди.
        - Телефоном так и не обзавелась?
        Она качает головой.
        Генри задумчиво барабанит пальцами по стойке.
        - В Проспект-парке фестиваль фуд-траков. Встретимся там в шесть?
        - Это свидание? - улыбается Адди, кутаясь в халат. - Я приму душ перед уходом?
        Генри целует ее.
        - Конечно, просто захлопни потом за собой дверь.
        - Хорошо, - кивает Адди.
        Генри уходит, раздается щелчок входной двери, но на сей раз звук не пугает Адди. Это просто дверь. Не точка - многоточие, за которым последует предложение…
        Адди долго плещется в горячем душе, заворачивает волосы в полотенце и принимается бродить по квартире, разглядывая все, что не заметила прошлой ночью. В доме царят беспорядок и хлам, как во многих нью-йоркских квартирах, где слишком мало места, чтобы жить и дышать. Повсюду остатки былых увлечений. Шкаф с масляными красками и засохшими кистями в испачканных стаканах. Блокноты и тетради, в основном пустые. Несколько брусков дерева и скульптурный нож… При виде последнего где-то в глубине памяти, там, где воспоминания размыты и не так безупречно-отчетливы, слышится пение отца. Адди идет дальше и останавливается возле полки с камерами, которые смотрят на нее большими черными линзами.
        «Винтаж», - думает Адди, хотя для нее старинные вещи не представляют ценности.
        Она сама видела фотоаппараты на треногах, напоминающие неповоротливых зверей, которые прятали фотографа под тяжелым занавесом. Застала изобретение черно-белой пленки, а затем цветной. Неподвижные кадры превратились в видео, аналоговая аппаратура стала цифровой, а огромные истории легко помещаются на одной ладони.
        Адди трогает корпуса камер, похожие на панцири черепах. На пальцах остается пыль. Но фотографии - повсюду.
        Висят на стенах, мостятся на прикроватных тумбочках, ютятся в углах, в ожидании, когда же их повесят. На одной - Беатрис в художественной галерее, ее силуэт вырисовывается на ярко освещенном фоне. На другой Беатрис и Генри в обнимку. Она смотрит прямо, он - опустил голову, кажется, что они вот-вот разразятся смехом. Парень - вероятно, тот самый Робби. Беа была права: он выглядит так, словно сбежал с вечеринки в галерее Энди Уорхолла. Позади него толпа - размытое пятно тел, фокус на Робби, он смеется, на скулах горят полосы пурпурного блеска, на носу зеленые завитки, а на висках - золотистые.
        В коридоре висит еще одно фото, на нем все трое сидят на диване, Беа посередине, Робби положил ей ноги на колени, с другой стороны примостился Генри, лениво подпирающий рукой подбородок.
        Напротив - совершенно другой портрет, постановочное семейное фото, полная противоположность непринужденному снимку повседневной жизни. Генри снова сидит на краю дивана, но держится более прямо, на сей раз рядом с ним двое, определенно его брат и сестра. Девушка с ураганом непокорных локонов на голове прячет глаза за очками в «кошачьей» оправе - миниатюрная копия своей матери, что стоит, опустив ладонь ей на плечо. Парень постарше и посуровее выглядит двойником отца. И среди них младший сын - худощавый, настороженный. Он улыбается, но глаза смотрят серьезно.
        Генри глядит на Адди с фотографий, которые явно снял сам. Она чувствует его руку, художника в кадре. Она могла бы простоять там дольше, пытаясь выяснить правду, его тайну, ответ на вопрос, который снова и снова звучит у нее в голове, но Адди видит лишь юношу - грустного, потерянного, пытливого.
        Она переходит к книгам. Библиотека у Генри разношерстная, книги разбросаны по всем поверхностям в каждой комнате. Они занимают полку в гостиной, другую - поменьше - в коридоре, высятся стопкой у кровати и еще одной - на журнальном столике. Поверх груды учебных пособий с названиями «Переосмысление Завета» и «Иудейская теология в эпоху постмодернизма» лежат комиксы. Романы и автобиографии в бумажных обложках и твердых переплетах перемешаны между собой, некоторые из них старые и потертые, другие совершенно новые. Из десятка книг торчат закладки, отмечая незаконченное чтиво.
        Она поглаживает корешки, задержавшись у толстого золотистого тома. «История мира в ста предметах». Адди недоумевает: как можно свести человеческую жизнь, не говоря уже о цивилизации, к списку вещей. Существует ли вообще способ измерить ценность жизни не по оставленному в жизнях других людей следу, а по оставленным после себя артефактам.
        Она обдумывает собственный список. Историю Адди Ларю.
        Птица отца, затерявшаяся среди мертвецов в Париже.
        «Place Royale», украденная из комнаты Реми.
        Деревянное кольцо.
        Но это те вещи, что оставили отпечаток в жизни Адди. А что же оставит она? Свое лицо, отразившееся в сотне произведений искусства. Сочиненные ею ноты, которые легли в основу множества песен. Семена невидимы, идеи пускают корни, прорастают сами по себе.
        Праздное любопытство утолено. Адди принимается за целенаправленные поиски. Она ищет подсказку, что-нибудь, что угодно, стараясь понять Генри Штрауса.
        На журнальном столике лежит ноутбук. Он загружается без пароля, но когда Адди начинает водить по тачпаду, курсор не двигается. Она рассеянно стучит по клавишам, но ничего не происходит.
        Проклятие в силе. Хотя и не совсем…
        Адди бродит из комнаты в комнату в поисках разгадки. Кто же ты, Генри Штраус? В аптечном шкафчике стопка рецептов, названия медикаментов представляют собой одни аббревиатуры. Рядом - пузырек с розовыми таблетками, на нем самоклейкая этикетка с крошечным, нарисованным от руки зонтиком.
        В спальне - еще одна полка, на ней стопка записных книжек самых разных форм и размеров. Адди перелистывает их, но все они пустые.
        На подоконнике примостился старый снимок Генри и Робби. На нем они обнимаются, и Робби стоит прислонившись лбом к виску Генри. В их позах есть нечто интимное: глаза Робби полузакрыты, у него на затылке покоится рука Генри, как бы поддерживая его или стараясь прижать к себе. На губах Робби цветет безмятежная улыбка. Он счастлив. Он дома.
        На прикроватной тумбочке - старомодные часы. Минутной стрелки вовсе нет, а часовая указывает на начало седьмого, хотя на настенном циферблате горит 9:32. Адди подносит часы к уху, но те молчат - наверное, батарейка сдохла.
        И вдруг в ящике комода она находит носовой платок, сплошь в пятнах крови. Из платка выпадает кольцо - платиновый ободок с небольшим бриллиантом. Обручальное кольцо. Адди гадает - кому оно предназначалось, кем был Генри, пока не встретил ее, по какой причине пересеклись их пути.
        - Кто ты? - шепчет она в тишине пустой комнаты.
        Адди снова заворачивает кольцо в грязный платок, возвращает на место и плотно закрывает ящик.
        VIII
        - Беру свои слова обратно! Если бы мне пришлось всю жизнь есть что-то одно, я бы выбрала эту картошку!
        Засмеявшись, Генри крадет пару ломтиков из конверта Адди, пока они стоят в очереди за гиросом[19 - Блюдо греческой кухни, сходное с шаурмой или донером.]. Фургоны с едой яркой лентой тянутся вдоль улицы. Множество людей выстроились за роллами с лобстером и жареным сыром, банх ми[20 - Вьетнамский сэндвич.] и кебабами. Продают даже мороженое-сэндвич, хотя мартовский вечер свеж и обещает похолодание. Адди радуется, что догадалась надеть шапку и шарф, сменила балетки на высокие ботинки. Она греется в объятиях спутника, но вот в очереди за фалафелем появляется просвет, и Генри отходит к фургончику.
        Адди наблюдает, как он делает заказ в окошко. Женщина средних лет за прилавком наклоняется вперед, облокотившись на стойку, и вступает с ним в беседу. Генри серьезно кивает в ответ. Позади него вырастает хвост очереди, но продавщица, кажется, этого даже не замечает. С полными слез глазами она печально улыбается, берет Генри за руку и сжимает ее.
        - Следующий!
        Вздрогнув, Адди моргает, подходит к окошку и тратит последнюю ворованную наличность на гирос с бараниной и черничную газировку. Впервые за долгое время ей жаль, что у нее нет кредитки - и вообще нет чего-то большего, кроме одежды, которая на ней, и мелочи в кармане. Жаль, что вещи утекают словно песок сквозь пальцы и нельзя владеть чем-то, не украв его сначала.
        - Ты смотришь на свой гирос так, будто он разбил тебе сердце.
        Адди поднимает взгляд на Генри и растягивает губы в улыбке.
        - Уж очень аппетитно. Я просто подумала, как будет грустно, когда он исчезнет.
        Генри притворно вздыхает:
        - Самое плохое в еде то, что она рано или поздно заканчивается.
        Прихватив добычу, они устраиваются на поросшем травой склоне; сумерки подступают быстро. Генри добавляет к заказанному Адди гиросу фалафель, картошку фри и порцию пельмешек, и оба приступают к трапезе, обмениваясь кусочками, словно картами в покере.
        - Что это было? - вдруг спрашивает Адди. - Там, у фургона с фалафелем, продавщица чуть не плакала. Вы знакомы?
        Генри отрицательно качает головой.
        - Она говорит, я напоминаю ей сына.
        Адди молча таращится на него. Он не врет по крайней мере она так не думает, но это и не чистая правда. О чем-то Генри умалчивает, но Адди не знает, как спросить. Она берет пельмешек и кладет его в рот.
        Еда - одна из лучших вещей в жизни.
        Не просто еда - хорошая еда. От прокорма для поддержания сил до истинного наслаждения пищей - пропасть. Большую часть своей трехсотлетней жизни Адди ела, чтобы утолить муки голода, а последние пятьдесят она упивалась вкусом. Долгая жизнь в основном превращается в рутину, но еда похожа на музыку, на искусство, каждый раз обещает нечто новое.
        Адди вытирает с пальцев жир и опускается на траву рядом с Генри. В животе - замечательное ощущение сытости. Разумеется, это ненадолго. Насыщение, как и все остальное в ее жизни, всегда слишком быстро проходит. Но здесь и сейчас все совершенно… идеально.
        Адди закрывает глаза и улыбается. Кажется, она могла бы провести здесь всю ночь, несмотря на холод, смотреть, как сумерки сменяются тьмой, обниматься с Генри и мечтать о звездах.
        Из кармана пальто Генри доносятся мелодичные звуки. Он берет трубку.
        - Привет, Беа, - начинает Генри и резко садится. Адди не слышит его собеседницу, но догадывается о сути звонка. - Конечно, не забыл. Знаю, опоздал! Прости, уже бегу. Да, помню, помню.
        Он разрывает соединение и утыкается лицом в ладони.
        - Беа устраивает вечеринку. Я должен был принести десерт.
        Обернувшись на фургоны с едой, словно в каком-то из них содержится ответ, Генри смотрит на потемневшее небо, зарывается пальцами в волосы и принимается негромко ругаться. Но страдать некогда, ведь он опаздывает!
        Адди вскакивает и тянет его на ноги.
        - Пошли! Я знаю одно место.

* * *
        У лучшей бруклинской пекарни нет вывески, только желтый навесной тент над узкой стеклянной дверью и две широкие витрины, обложенные кирпичом. Пекарня принадлежит мужчине по имени Мишель. Он приходит каждое утро еще до рассвета и неспешно принимается творить чудеса. Яблочные тарты с тоненькими, как бумага, ломтиками фруктов, пирожные «Опера» с какао-глазурью, птифуры с марципаном, украшенные крохотными кремовыми розочками.
        Пекарня закрыта, но в окно видно, как в глубине помещения тень хозяина проходит на кухню. Адди барабанит костяшками по стеклу и ждет.
        - Ты уверена? - волнуется Генри, когда силуэт приближается и открывает дверь.
        - Мы закрыты, - говорит пекарь с выраженным акцентом.
        Адди быстро переходит с английского на французский и объясняет, что она подруга Дельфины. При упоминании дочери мужчина сразу смягчается, а еще больше добреет, услышав родную речь. Адди его понимает. Она знает немецкий, итальянский, испанский и даже чешский, но французский - это как хлеб из печи матери, как руки отца, строгающие дерево, бормотание Эстель в своем саду.
        Французский - это возвращение домой.
        Пекарь распахивает дверь.
        - Для друзей Дельфины все что угодно.
        В тесном помещении нет и следа Нью-Йорка, это чистый Париж с его разлитыми в воздухе ароматами сахара и масла. Витрины уже почти опустели, осталась лишь горстка прекрасных творений, задержавшихся на полке, ярких и редких, будто цветы на бесплодном поле.
        Адди и правда знает Дельфину, хотя та ее, конечно же, не знает. С Мишелем Адди тоже знакома, она приходит в эту пекарню как другие посещают фотографическую выставку: в поисках воспоминаний.
        Генри топчется позади, пока Адди и Мишель ведут светскую беседу, они счастливы немного поболтать на родном языке, отдохнуть от чужого. Шеф складывает остатки пирожных в розовую коробку и вручает гостье. Она интересуется ценой, предлагая заплатить, но Мишель качает головой и благодарит за недолгое возвращение на родину. Пожелав ему доброго вечера, они выходят на улицу. Генри таращится на спутницу, словно та совершила чудо, удивительный и волшебный подвиг.
        - Ты потрясающая, - говорит он, притягивая ее в объятия, и Адди, которая не привыкла, что за ее фокусами могут наблюдать со стороны, заливается краской и вручает ему коробку с пирожными.
        - Держи. Оттянись там хорошенько.
        Улыбка Генри увядает. Лоб собирается складками.
        - Разве ты со мной не идешь?
        Адди не знает, как отказать, ведь для отказа нет причин: она-то готова провести с ним всю ночь.
        - Лучше не надо…
        Но Генри принимается умолять:
        - Пожалуйста…
        Ужасная идея. Среди толпы тайна проклятия неизбежно выйдет наружу, но постоянно общаться с Генри в стороне от других людей - лишь оттягивать время. Но только так и можно добраться до края света. Вот что такое вечная жизнь. Сначала один день, за ним следующий, еще один - хватай что плохо лежит, береги каждую украденную у судьбы минуту, цепляйся за каждый миг, не упусти его.
        И Адди соглашается.

* * *
        Они отправляются в путь, держась за руки. Вечер из прохладного становится по-настоящему холодным.
        - Расскажи что-нибудь о своих друзьях, - просит Адди.
        Он задумчиво хмурится.
        - Ну, Робби у нас артист. Он потрясающий, но иногда с ним немного… сложно, - тяжело вздыхает Генри. - Во время учебы мы встречались. Он был первым парнем, в которого я влюбился.
        - Но у вас не срослось?
        Генри смеется, но как-то невесело.
        - Нет, он меня бросил. Слушай, это было сто лет назад. Теперь мы друзья и все. - Он трясет головой, будто прогоняя ненужные воспоминания. - С Беа ты уже знакома. Она классная, сейчас пытается получить докторскую степень, живет с парнем по имени Джош.
        - У них роман?
        - Нет, - фыркает Генри. - Ее интересуют девушки. А его - парни… вроде бы. На самом деле я не в курсе, это просто слухи. Но Беа, скорее всего, пригласит Мел или Элис, смотря с кем сейчас встречается, у них это вроде качелей. И не спрашивай о профессоре! - вдруг спохватывается он, ловит удивленный взгляд Адди и объясняет: - Несколько лет назад у Беа была интрижка с профессором Колумбийского университета. Беа влюбилась, но та оказалась замужем, так что все накрылось медным тазом.
        Адди вполголоса повторяет имена, Генри улыбается.
        - Это же не экзамен. Ты не провалишься.
        Адди изо всех сил желает, чтобы так оно и вышло. Генри чуть теснее прижимается к ней и, поколебавшись, наконец выдыхает:
        - Есть еще кое-что, ты должна знать.
        У Адди замирает сердце. Она готовится услышать признание, силой вырваннную правду, какое-то объяснение всего, что происходит с ней, с ними. Но Генри только поднимает взгляд к беззвездному небу и говорит:
        - Была одна девушка…
        Девушка. Это не объясняет ничего.
        - Ее звали Табита, - продолжает Генри, и каждый слог пронизан болью.
        Адди вспоминает кольцо в ящике и кровавые пятна на платке, в который оно было завернуто.
        - Что случилось?
        - Я сделал ей предложение, она отказалась.
        «Это правда, - думает Адди, - или нечто похожее». Однако она уже начинает понимать, как умело врет Генри, как искусно недоговаривает.
        - У всех есть шрамы, - говорит Адди. - Люди из прошлого.
        - И у тебя? - спрашивает он, и на миг Адди переносится в Новый Орлеан, видит разоренную комнату, зеленые глаза, потемневшие от ярости, и дом, охваченный пламенем.
        - Да, - негромко признается она и мягко прощупывает почву: - И секреты тоже имеются у всех.
        Генри смотрит на нее, и во взгляде отражается невысказанная правда, то, о чем он умалчивает, но он - не Люк, и зелень его глаз ничего ей не подсказывает.
        «Скажи мне, - безмолвно просит она, - скажи вслух, что бы это ни было!»
        Но Генри не отвечает.
        К дому Беа они подходят в молчании. Поднимаясь по лестнице, Адди начинает думать о вечеринке. Может быть, все пройдет хорошо. Вдруг к концу вечера ее запомнят. Она ведь с Генри…
        Может быть…
        Но тут открывается дверь - их встречает Беа с прихватками, заткнутыми за пояс. По квартире разносятся голоса.
        - Генри Штраус, ты так опоздал! Не вздумай сказать, что ты без десерта!
        Генри прикрывается коробкой с пирожными, как щитом, но Беа быстро ее забирает и заглядывает ему через плечо.
        - Кто это с тобой?
        - Это Адди, - улыбается Генри. - Вы виделись в магазине.
        Беа закатывает глаза.
        - У тебя не так много друзей, чтобы я могла в них запутаться! И вообще, - замечает она, награждая Адди кривой улыбкой, - такое лицо я бы точно не забыла. Над ним словно… не властно время.
        Генри недоверчиво хмурится.
        - Вы уже встречались, и ты именно это и сказала. - Он переводит взгляд на Адди. - Ты ведь ее помнишь, да?
        Адди колеблется - сказать правду невозможно, а соврать так легко - и качает головой.
        - Прости, я…
        Ее спасает появление девушки в желтом сарафане, бросающем вызов весенней прохладе. Генри шепчет, что это Элис.
        Девушка нежно целует Беа и забирает коробку с пирожными, оправдываясь, что не может найти штопор. Парень - кажется, Джош - берет у них пальто и провожает в квартиру.
        Помещение представляет собой переоборудованный лофт с открытой планировкой. Холл переходит в гостиную, а та - в кухню, пространство не разделено ни стенами, ни дверями.
        Снова дребезжит звонок, и в дом подобно падающей комете врывается парень с бутылкой вина в одной руке и шарфом в другой. Прежде Адди видела его только на фотографиях в квартире Генри, но сразу догадывается: это Робби.
        Промчавшись через коридор, он целует Беа в щеку, машет Джошу и обнимает Элис, а потом поворачивается к Генри и наконец замечает Адди.
        - А ты кто? - без обиняков спрашивает Робби.
        - Давай без грубостей, - обрывает его Генри. - Это Адди.
        - Девушка Генри, - вставляет Беа.
        «Зря она так», - думает Адди - Робби как будто окатили ледяной водой.
        Наверное, Генри тоже это замечает, потому что берет Адди за руку и объясняет:
        - Адди - скаут талантов.
        - Да? - немного оттаивает Робби. - А в какой области?
        - Искусство, музыка, всего понемногу.
        - Разве скауты талантов не специализируются на чем-то одном? - хмурится Робби.
        Беа пихает его локтем и тянется за вином:
        - Будь повежливее.
        - Не знал, что все заявятся парами, - бормочет Робби, следуя за ней на кухню.
        Она похлопывает его по плечу:
        - Можешь одолжить Джоша.
        Обеденный стол располагается между диваном и кухонной стойкой. Беа ставит дополнительные стулья, Генри открывает первые две бутылки вина, Робби разливает, Джош ставит в центр стола салат, Элис проверяет лазанью в духовке.
        Адди остается в стороне.
        Она привыкла, что внимание всегда либо было направлено только на нее, либо ее вовсе не замечали. Сияла, как солнце в центре чьего-то мира, или кралась тенью у обочины. Сейчас все иначе.
        - Надеюсь, вы проголодались! - восклицает Беа, водружая лазанью и чесночный хлеб в центр композиции.
        Генри при виде блюда слегка морщится. Адди сдерживает смех, вспоминая обжорство, которому они предались в парке, но с благодарностью берет тарелку. Она-то всегда голодная, от сытости остались одни воспоминания.
        IX
        29 ИЮЛЯ 1751
        ПАРИЖ, ФРАНЦИЯ
        Женщина без спутников всегда производит скандальное впечатление.
        И все же Адди решилась выставить себя напоказ. Она сидит, расправив юбки, на скамейке в саду Тюильри и листает книгу, прекрасно зная, что за ней будут следить. Даже таращиться. Но к чему волноваться? Греться на солнце не преступление, к тому же слухи не выйдут за пределы парка. Прохожие, вероятно, заметят такую диковинку и удивятся, но забудут о ней, не успев обменяться сплетнями.
        Она переворачивает страницу, легко скользя взглядом по строчкам. Теперь Адди крадет книги так же жадно, как еду, они стали жизненно важной частью ежедневного пропитания. Обычно философским трудам она предпочитает романы о приключениях и побегах, но сегодняшняя книга - реквизит, ключ для того, чтобы проникнуть в нужную дверь.
        Адди рассчитала время пребывания в парке, уселась на скамейке у края дорожки, где предпочитает совершать променад мадам Жоффрен. Наконец та показывается в конце тропинки, и Адди уже знает, что надо делать.
        Она переворачивает страницу, притворяясь страстно увлеченной чтением. Краем глаза Адди следит за приближением мадам. На шаг позади госпожи следует горничная с охапкой цветов. Адди поднимается на ноги, не отрывая взгляда от книги, поворачивается и неизбежно сталкивается с мадам Жоффрен. Сталкивается осторожно, чтобы не сбить ту с ног, а только слегка напугать. Книга падает на дорожку к ногам женщин.
        - Что за дурочка, - недовольно ворчит мадам Жоффрен.
        - Ах, простите! - в тот же миг восклицает Адди. - Я вас не ушибла?
        - Нет, - бормочет мадам, и вдруг ее взгляд падает на книгу. - Чем же вы так зачитались?
        Горничная поднимает упавший том и передает госпоже. Та изучает заглавие.
        «Pensees Philosophiques»[21 - Д. Дидро. Философские мысли.].
        - Дидро… - удивляется она. - Кто приучил вас к столь возвышенному чтению?
        - Отец.
        - Отец? Какая вы везучая девушка.
        - С этого все началось, - отвечает Адди, - но женщина сама должна позаботиться о своем образовании, ведь ни один мужчина пальцем о палец не ударит.
        - Верно сказано, - кивает мадам Жоффрен.
        Все идет по сценарию, хотя мадам об этом не знает. У большинства людей есть единственный шанс произвести первое впечатление, однако Адди, к счастью, уже имела возможность практиковаться несколько раз.
        Мадам хмурится.
        - И вы здесь, в парке, без горничной, без сопровождающего? Без компаньонки? Разве вам все равно, что скажут люди?
        Адди вызывающе улыбается.
        - Признаюсь, свободу я ценю больше репутации.
        Мадам Жоффрен коротко смеется - скорее удивленно, чем весело.
        - Дорогая, можно пойти против системы, а можно ее обыграть. Как вас зовут?
        - Мари Кристин, - отвечает Адди и добавляет: - Ла Тремуй.
        Мадам Жоффрен потрясенно распахивает глаза, и Адди наслаждается произведенным впечатлением. Целый месяц она тщательно изучала благородные семейства Парижа и места их обитания, отвергнув фамилии, что неизбежно вызовут чересчур много вопросов. Наконец она отыскала древо с такими раскидистыми ветвями, где легко могла затеряться кузина. И хоть salonniere[22 - Хозяйка салона (франц.).] гордится, что знает всех, к счастью, она неспособна запомнить их в равной мере.
        - Ла Тремуй! Mais non![23 - Невероятно (франц.).] - восклицает мадам Жоффрен, но голос пронизан не недоверием, а лишь удивлением. - Придется отчитать Шарля за то, что утаил вас.
        - Определенно, - с застенчивой улыбкой отзывается Адди, ведь она понимает, что этого никогда не случится, и добавляет, протягивая руку за книгой: - Что ж, мадам, мне пора. Я не желала повредить вашей репутации.
        - Какой вздор, - отмахивается мадам Жоффрен, чьи глаза блестят от удовольствия. - Скандалы меня совершенно не пугают. - Она возвращает Адди книгу, однако прощаться не спешит. - Вы должны посетить мой салон. Ваш Дидро там будет.
        На долю секунды Адди одолевает сомнение. В прошлый раз при встрече с мадам она совершила ошибку, изобразив ложную скромность, но с тех пор поняла, что salonniere предпочитает женщин, умеющих настоять на своем.
        Адди радостно улыбается:
        - С превеликим удовольствием.
        - Превосходно, - кивает мадам Жоффрен. - Приходите через час.
        Теперь следует ступать осторожно. Один неверный шаг - и все рухнет. Адди оглядывает себя:
        - О, - разочарованно вздыхает она, - боюсь, я не успею добраться домой, чтобы переодеться, а мое платье, конечно же, не подходит…
        Затаив дыхание, она ждет ответа мадам, но та протягивает ей руку:
        - Не беспокойтесь, дитя, уверена, мои горничные отыщут вам что-нибудь подходящее.
        Они вместе идут по парку, а служанка плетется позади.
        - Почему мы раньше никогда не встречались? - удивляется мадам. - Я знаю всех, о ком стоит знать.
        - О, я не из таких, - протестует Адди. - К тому же я приезжаю только на лето.
        - У вас произношение урожденной парижанки!
        - Требуется лишь время и практика, - отвечает Адди, и это, разумеется, чистая правда.
        - Так вы не замужем?
        Очередной поворот, очередное испытание. Адди называлась вдовой, замужней дамой, но на сей раз решает остаться свободной.
        - Нет, - отвечает она, - честно признаться, хозяин мне не нужен, а равного я пока не нашла.
        Своим изречением она вызывает улыбку мадам. Расспросы продолжаются на протяжении всего пути до рю Сен-Оноре, лишь там salonniere наконец отправляется готовиться к приему и отпускает Адди. Та наблюдает за ее уходом с долей сожаления. Теперь она сама по себе.
        Служанки ведут ее наверх, вынимают из шкафа платье и раскладывают на кровати. Оно из парчи, с узорчатой сорочкой и кружевами, обрамляющими ворот. Адди бы такое не выбрала, но все превосходного качества: последний писк французской моды, который напоминает ей кусок мяса, обвязанный травами и приготовленный к запеканию.
        Она усаживается перед зеркалом, поправляет волосы, прислушиваясь, как внизу открываются и закрываются двери. Дом гудит от прибывающих. Необходимо дождаться, когда наступит разгар приема и комнаты наводнят гости, тогда можно будет затеряться среди них. Адди в последний раз поправляет волосы и разглаживает юбки и, когда на первом этаже становится достаточно шумно и к голосам добавляется звон бокалов, спускается в главную залу.
        В первый раз Адди попала в салон по счастливой случайности, ей не пришлось разыгрывать представление. Она была поражена в самое сердце, обнаружив место, где женщинам позволено говорить или, по меньшей мере, слушать, где они могут пребывать без сопровождения, и никто их не осудит и не станет обращаться снисходительно. Она наслаждалась угощением, напитками и обществом. Притворялась, будто находится в кругу друзей, а не среди чужаков. Пока, завернув за угол, не увидела Реми Лорана. Он сидел на скамеечке между Вольтером и Руссо, размахивал руками и что-то говорил. Пальцы его по-прежнему были запятнаны чернилами.
        Увидеть его было все равно что запнуться, зацепиться ногтем о ткань. Миг, который выбил Адди из равновесия.
        С возрастом ее любовник заматерел, и все двадцать восемь прошедших лет отпечатались в чертах его лица. На лбу от долгих часов чтения пролегли морщины, на носу поблескивали очки. Но когда разговор вдруг касался особенной темы, в глазах Реми вспыхивала искра, и он снова становился прежним мальчиком, страстным юношей, который приехал в Париж в поисках великих умов и великих идей.
        Сегодня Реми нет.
        С низкого столика Адди берет бокал вина и бродит из комнаты в комнату, словно призрак, незаметная, но свободная. Слушает и заводит приятные разговоры, понимая, что на ее глазах творится история. Повстречав естествоиспытателя, увлеченного морем, признается ему, что никогда не видела морских просторов. Следующие полчаса он потчует ее рассказами из жизни ракообразных. Это приятный способ провести день, а особенно ночь - в эту ночь более прочих Адди нуждается в подобном отвлечении.
        Прошло шесть лет, и она не хочет думать об этом, не хочет вспоминать о нем.
        Заходит солнце, и вино сменяется портвейном. Адди чудесно проводит время, наслаждаясь компанией ученых и литераторов.
        Следовало бы заранее догадаться, что он все испоганит.
        Словно порыв холодного ветра в залу врывается Люк. От обуви до галстука он затянут в серое и черное. Единственные вкрапления цвета - знаменитые зеленые глаза.
        Они не виделись шесть лет, и то, что Адди испытывает при виде него, нельзя назвать облегчением, однако все же это самое близкое понятие. Словно тяжесть упала с плеч, и тело испустило вздох. Это не удовольствие, просто физиологически становится легче от того, что неизвестность сменяется определенностью.
        Она ждала, больше ждать нечего. Теперь впереди только неприятности и лишения.
        - Месье Лебуа! - приветствует мадам Жоффрен нового гостя.
        Адди на миг задается вопросом - не случайное ли стечение обстоятельств эта встреча, вдруг мрак благоволит салону и воспитанию умов? Однако местные завсегдатаи поклоняются не богам, а прогрессу.
        Но Люк уже безотрывно смотрит на нее, и в глазах его горит грозный огонь.
        - Мадам, - произносит он достаточно громко, чтобы слышала Адди, - боюсь, вы чересчур широко распахиваете свои двери.
        Нутро Адди леденеет, мадам Жоффрен немного подается назад, и разговоры несколько стихают.
        - О чем вы?
        Адди хочет скрыться, но салон переполнен, путь преграждают кресла и чьи-то ноги.
        - Вот та дама! - Головы начинают оборачиваться к Адди. - Вы знакомы?
        Разумеется, мадам Жоффрен с ней незнакома, уже незнакома, однако она слишком высокородна, чтобы признать промах.
        - Мой салон открыт для многих, месье.
        - На сей раз вы были слишком великодушны, - заявляет Люк. - Эта женщина - мошенница и воровка! Поистине испорченное создание. Даже нарядилась в одно из ваших платьев. Лучше проверьте-ка карманы и убедитесь, что она не стащила что-нибудь еще!
        Вот так просто он взял и превратил ее игру в свою собственную. Адди поспешно устремляется к выходу, но мужчины уже заступают ей путь.
        - Остановите ее! - кричит мадам Жоффрен.
        У Адди нет иного выбора, кроме как, растолкав толпу, броситься к двери и выбежать из дома в ночь.
        Разумеется, за ней никто не следует. Кроме Люка. Мрак шагает за ней по пятам, тихо посмеиваясь.
        Адди оборачивается к нему:
        - Я думала, у тебя есть занятия поважнее, чем докучать мне.
        - Однако это так увлекательно…
        - Ерунда! - качает головой Адди. - Ты испортил лишь один миг, один вечер, однако благодаря своему дару у меня будет еще миллион возможностей. Множество удобных случаев преподнести себя заново. Я могу вернуться туда хоть сейчас, и окажется, что твои обвинения уже забыты, как и мое лицо.
        Зеленые глаза ехидно поблескивают.
        - Полагаю, ты обнаружишь, что мое слово не забывается столь же быстро, как твое, - пожимает плечами Люк. - Конечно, они тебя не помнят, но идеи куда сильнее воспоминаний, они быстрее укореняются.
        Примерно через пятьдесят лет Адди поймет, что он прав. Идеи сильнее воспоминаний. И она тоже способна их посеять.
        X
        16 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Вечер пронизан волшебством. Адди находит дерзкое удовольствие в обыденных вещах. Первый час она боится выдохнуть, готовясь к катастрофе, но где-то между салатом и основным блюдом, между первым бокалом и вторым наконец расслабляется. По одну руку от нее сидит Генри, по другую - Элис, в доме царит дружеская атмосфера веселья, и Адди почти начинает казаться, что все взаправду, что здесь ей самое место и она обычная девушка с обычным парнем на обычной вечеринке. С Беа Адди обсуждает искусство, с Джошем - Париж, с Элис - вино. Генри под столом кладет ей руку на колено, и все происходящее удивительно просто и мило. Хочется смаковать эту ночь, точно шоколад на языке, распробовать каждую секунду, пока та не растаяла.
        Только Робби не выглядит счастливым, хотя Джош весь вечер делает попытки с ним флиртовать. Робби беспокойно ерзает, пытаясь привлечь внимание. Слишком много пьет, слишком быстро опорожняет бокал, не в силах усидеть спокойно хотя бы несколько минут. Похожую неугомонную энергию Адди замечала в Генри, но сегодня тот держится довольно непринужденно.
        В какой-то момент Элис выходит в уборную, и Адди думает: вот оно. Костяшка домино, которая обрушит остальные. И действительно - вернувшись к столу, Элис смотрит на Адди с замешательством. Однако она предпочитает скрыть смущение, а не демонстрировать его, поэтому ничего не говорит, только трясет головой, силясь прочистить мысли, и улыбается. Наверное, гадает, не слишком ли много выпила, и позже, перед десертом, отведет Беатрис в сторону и пожалуется, что никак не может вспомнить имя незнакомки.
        Меж тем Робби и хозяйка увлечены беседой.
        - Беа, - стонет он, - разве нельзя просто…
        - Моя вечеринка, мои правила! На твой день рождения мы отправились в секс-клуб в Бушуике.
        Робби закатывает глаза.
        - Это была тематическая музыкальная вечеринка эксгибиционистов!
        - Это был секс-клуб! - хором восклицают Беа и Генри.
        - Постойте, - Адди наклоняется вперед, - у тебя день рождения?
        - Нет, - решительно отрицает Беа.
        - Беа ненавидит дни рождения, - объясняет Генри, - поэтому мы до сих пор не знаем, когда она родилась. Самое близкое, что мы смогли угадать, это апрель. Хотя, может, и март. Или май. Поэтому каждая весенняя вечеринка может совпасть с днем ее рождения.
        Беа делает глоток вина, пожимая плечами.
        - Не вижу смысла. День как день. Зачем уделять ему столько внимания?
        - Затем, чтобы получить подарки, - объясняет Робби.
        - А я понимаю, - вмешивается Адди. - Лучшие дни - те, которые мы не планируем.
        - Как там тебя зовут? Энди? - сердито косится Робби.
        Она хочет поправить его, но буквы застревают в горле. Проклятие сжимает тиски, душит ее имя.
        - Адди! - говорит Генри. - А ты ведешь себя по-свински.
        За столом воцаряется нервная атмосфера. Элис, явно желая сгладить неловкость, пробует пирожное и заявляет:
        - Генри, десерт просто восхитителен!
        - Его Адди раздобыла, - улыбается он.
        Этого достаточно - Робби вспыхивает как спичка, с шипением и треском. Тяжело дыша, он вскакивает из-за стола.
        - Пойду покурю.
        - Только не здесь! - возражает Беа. - Вали на крышу.
        И Адди понимает: прекрасному вечеру настал конец, путь отрезан, потому что остановить Робби она не может. А пропав из вида…
        Джош тоже встает:
        - И я покурю.
        - Тебе просто лень мыть посуду! - упрекает Беа, но они уже направляются к двери, с глаз долой из сердца вон.
        «Вот так, - думает Адди, - в полночь заканчивается магия, а ты превращаешься в тыкву».
        - Мне пора, - заявляет она.
        Беа старается уговорить ее остаться, мол, она больше не позволит Робби ее обидеть, но Адди отвечает, что тот не виноват, просто день выдался долгий, спасибо за вкусную еду и чудесный вечер. Ну правда - ей и без того повезло, что она так далеко зашла и отлично провела время, увидела крошечный проблеск обычной жизни.
        - Адди, стой, - пытается остановить ее Генри, но она быстро целует его и торопится прочь, вон из квартиры и вниз по ступенькам в темноту.
        Вздохнув, она замедляет шаг. От внезапного холода на улице трудно дышать. Несмотря на все разделяющие их стены и двери, она ощущает тяжесть, что бросила Генри позади. Ей хотелось бы остаться. Когда он просил не уходить, надо было позвать его с собой, но заставлять Генри делать выбор нечестно. Он пророс корнями, а у нее есть только ветки.
        И вдруг позади раздаются шаги. Адди останавливается и с дрожью, даже после стольких лет, ожидает Люка.
        Люка, который всегда знал, когда ей больно.
        Однако догоняет ее не призрак, а парень в запотевших очках и распахнутом пальто.
        - Ты так быстро убежала! - говорит Генри.
        - Но ты догнал, - отзывается Адди.
        Возможно, она должна испытывать вину, но Адди лишь благодарна. Она привыкла все терять, но Генри по-прежнему здесь.
        - Друзья иногда такие сволочи, правда?
        - Ага, - поддакивает она, хотя не имеет подобного опыта.
        - Прости, - вздыхает Генри, кивая на дом Беа, - не представляю, что на него нашло.
        Но Адди отлично представляет.
        Проживи достаточно долго, и люди будут казаться тебе открытой книгой. Робби - любовный роман. Сказка о разбитом сердце. Он явно сходит с ума от любви.
        - Ты говорил, вы просто друзья.
        - Так и есть, - кивает Генри. - Я люблю его как родного и всегда буду любить. Но я не… никогда…
        Адди вспоминает снимок, на котором Робби прижимается к щеке Генри, о том, какое у актера было лицо, когда Беа сказала, что Адди и Генри вместе, и удивляется, как ее спутник до сих пор не догадался.
        - Он все еще тебя любит.
        Генри сдувается, как спущенный шарик.
        - Знаю. Но не могу ответить взаимностью.
        Не могу. Не «не хочу» или «не должен».
        Адди смотрит прямо ему в глаза.
        - Может быть, ты хочешь что-то мне рассказать?
        Она не представляет, что он может рассказать, какая правда способна объяснить присутствие Генри в ее жизни, но на миг, когда он смотрит на нее, его глаза застилает слепящая печаль.
        Но потом Генри притягивает ее в объятия, стонет и покорно говорит:
        - Я так объелся.
        И Адди, сама того не желая, смеется.
        На улице слишком холодно, поэтому дальше они идут в обнимку. Она даже не замечает, как оказывается возле его дома, пока не видит синюю дверь. Но Адди так устала, Генри такой теплый, и уходить не хочется, да он ее об этом и не просит.
        XI
        17 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди доводилось просыпаться сотнями разных способов. То от корки инея, образовавшейся на коже, то от солнца, что грозило ее поджарить. В безлюдных местах или предполагавшихся таковыми. Под грохот битвы, под плеск волн, которые бились о корпус корабля, при звуках сирен и шуме города и в тишине. Как-то раз ее даже разбудила змея, забравшаяся ей на голову.
        Но Генри Штраус будит ее поцелуями. Он сажает их один за другим, как цветочные луковицы, и те расцветают на ее коже. Адди улыбается и поворачивается к нему, кутаясь в его объятия, словно в плащ.
        В ее голове звучит голос мрака:
        «Без меня ты всегда будешь одинока».
        Но она прислушивается к стуку сердца Генри, тихим интонациям его голоса, когда он шепчет ей в волосы, спрашивая, не проголодалась ли она.
        Уже поздно, и ему пора в магазин, но он говорит, что «Последнее слово» по понедельникам не работает. Генри не знает, что Адди помнит маленькую деревянную табличку с графиком работы букинистического. Он закрыт только по четвергам.
        Но Адди его не поправляет.
        Они одеваются и идут в магазин на углу. Генри покупает сэндвичи с яйцом и сыром, а Адди направляется к холодильнику за соком. И вдруг она слышит звон колокольчика над дверью. Видит рыжеватую шевелюру, знакомое лицо - в помещение входит Робби.
        И в этот миг ее сердце замирает. Так бывает, когда запинаешься и внезапно теряешь равновесие.
        Адди умеет проигрывать, но сейчас оказалась не готова.
        Она хочет остановить время, спрятаться, исчезнуть! Но не сей раз ей некуда деться.
        Робби смотрит на Генри, Генри - на нее, и они словно заперты в треугольнике улиц с односторонним движением, сотканным из воспоминаний, потери памяти и невезения.
        Генри обнимает Адди за талию, а Робби награждает ледяным взглядом и спрашивает:
        - А это еще кто?
        - Не смешно, - хмурится Генри. - Ты не протрезвел, что ли?
        - Я что? - возмущается Робби. - Я никогда не видел эту девушку! И ты не говорил, что с кем-то встречаешься.
        Все происходит словно автомобильная авария в рапиде. Адди знала, это неизбежно: сочетание участников, места, времени и обстоятельств совершенно катастрофическое.
        Само существование Генри, ее удивительного и прекрасного оазиса, невероятно. Но он все же человек, а у людей есть друзья и семья, тысячи нитей, что связывают их с другими. В отличие от Адди, Генри был привязан всегда, ему не доводилось существовать в вакууме.
        Поэтому их отношения были с самого начала обречены.
        Но Адди все еще не готова.
        - Мать твою, Роб, вы же вчера познакомились.
        - Значит, вспомню, - глаза Робби темнеют, - только зачем - девок-то вокруг тьма.
        Генри тут же шагает к нему, но Адди его опережает, хватает за руку и тянет назад.
        - Стой, Генри.
        Она поместила себя и его в такую красивую склянку и берегла ее… Но стекло треснуло, и влага сочится наружу.
        Робби потрясенно взирает на Генри: предательство! И Адди его понимает - это нечестно. Всегда нечестно.
        - Пошли, - зовет она, сжимая его руку. Генри наконец поворачивается к ней, и Адди умоляет: - Пожалуйста, идем со мной.
        Они выходят на улицу. Спокойствие утра растаяло, забыто в магазине вместе с сэндвичами и апельсиновым соком.
        Генри трясется от ярости.
        - Извини, - ворчит он. - Робби та еще задница, но сегодня…
        Адди закрывает глаза и прислоняется к стене.
        - Он не виноват.
        Можно было бы попробовать все спасти, удержать выскальзывающую из рук склянку, зажать трещины руками. Но надолго ли? Разве можно оставить Генри себе? Все равно он вскоре заметит проклятие…
        - Он меня и правда не помнит.
        Генри, определенно сбитый с толку, недоуменно хмурится:
        - Как он мог тебя не запомнить?
        Адди отвечает не сразу.
        Легко быть честным, когда не можешь ошибиться, все равно твои слова никто не запомнит. Все, что ты бы ни сказала, останется лишь при тебе.
        Но с Генри все иначе, он ее слышит и помнит, поэтому каждое слово вдруг обретает значение, и честность становится неподъемным грузом.
        У Адди лишь один шанс.
        Она могла бы соврать ему, как любому другому, но Адди боится, что, начав, не остановится. К тому же ей не хочется лгать Генри. Она так долго ждала того, кто услышит ее и увидит.
        И Адди отчаянно бросается в пучину правды.
        - Ты знаешь, что некоторые люди не различают лица? Смотрят на друзей и членов семьи, людей, которых знают всю жизнь, и не узнают их?
        - В теории, конечно… - хмурится Генри.
        - Ну, а у меня противоположная проблема.
        - Ты всех помнишь?
        - Нет, - качает головой Адди, - то есть да, но я не об этом. Просто люди меня забывают. Даже если мы виделись сотни раз. Просто забывают.
        - Но в этом нет смысла…
        Верно. Конечно, в этом нет смысла.
        - Знаю, но такова правда. Если мы прямо сейчас вернемся в магазин, Робби меня не вспомнит. Ты представишь нас, но как только я отойду, пропаду у него из вида, он снова забудет.
        - Но почему? Как?
        Такие короткие вопросы. И чрезвычайно сложный ответ.
        Потому что я дура.
        Потому что я испугалась.
        Потому что я была неосмотрительна.
        - Потому, - говорит Адди, прижимаясь к бетонной стене, - что меня прокляли.
        Генри хмуро взирает на нее из-за очков.
        - Не понимаю…
        Адди глубоко вздыхает, стараясь успокоиться.
        И, раз уж решила сказать правду, продолжает:
        - Меня зовут Адди Ларю. Я родилась в Вийоне в одна тысяча шестьсот девяносто первом году в семье Жана и Марты. Мы жили в каменном доме за старым тисом…
        XII
        29 ИЮЛЯ 1764
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        У реки повозка с грохотом останавливается.
        - Я и дальше могу подвезти, - говорит возница, сжимая поводья. - До деревни еще миля.
        - Ничего, - отвечает Адди, - я знаю дорогу.
        Чужак с повозкой может привлечь внимание, а она предпочла бы вернуться тем же путем, каким покинула деревню, каким когда-то познавала каждый дюйм этой земли: пешком.
        Заплатив, она спускается на землю. Край серого плаща падает в грязь. Багажа у Адди нет, она привыкла путешествовать налегке. Вернее, привыкла расставаться с вещами так же легко, как ими обзаводилась. Так проще. Вещи слишком сложно сберечь.
        - Выходит, ты здешняя? - спрашивает возничий.
        Адди щурится на солнце.
        - Да, - отвечает она. - Но давно не была дома.
        Он осматривает ее с головы до пят.
        - Не так уж давно.
        - Ты не поверишь…
        Он щелкает кнутом, повозка катится прочь, и Адди остается одна среди знакомой до последнего камешка местности. Там, где она не была пятьдесят лет.
        Это вдвое дольше, чем Адди прожила здесь, но вот что странно - она все равно чувствует себя здесь как дома.
        Адди не знает, когда и как ей пришла в голову мысль вернуться. Та просто нарастала внутри, как буря, с того времени, когда весна стала перетекать в лето, тяжесть накатывала, обещая пролиться дождем, затем на горизонте собрались тучи, и в голове прогремели раскаты грома, заставляя Адди отправиться в путь. Возможно, ее возвращение - своего рода ритуал. Способ очиститься, навсегда распрощаться с Вийоном. Возможно, двинуться дальше. Возможно, попытаться найти опору.
        Здесь она не останется, это точно.
        На поверхности Сарта играют блики, и на миг Адди хочется помолиться, окунуть руки в неглубокую речушку, но ей больше нечего предложить богам и нечего им сказать. Когда было нужно, они не ответили.
        За поворотом, за рощей деревьев, среди невысоких холмов серыми каменными домишками, что укрылись в чаше долины, поднимается Вийон. Он разросся, немного раздался вширь, как мужчина в расцвете лет, однако это все та же деревушка. Вот церковь и городская площадь, а там, чуть позади центральных улочек, зеленеет опушка леса.
        Адди не сворачивает к городу, а направляется на юг. К дому.
        В конце переулка по-прежнему стоит на страже старый тис. За пятьдесят лет на ветках прибавилось узлов да ствол расширился, а в остальном дерево не изменилось.
        И на мгновение, когда в поле зрения попадает угол дома, время вдруг зависает, и Адди снова становится двадцать три года. Она возвращается домой из городка, или с реки, или от Изабель, несет таз со стиркой на бедре или пачку листов для рисования под мышкой. В проеме двери вот-вот покажется мать с испачканными мукой руками, раздастся ровный стук отцовского топора, тихие вздохи Максим, их кобылы, - та, как всегда, хлещет по бокам хвостом и жует траву.
        Адди подходит ближе, и наваждение рассеивается, превращается в воспоминание. Лошади, конечно, давно уж нет, отцовский сарай покосился на одну сторону, и на заросшей сорняками земле возвышается все такой же мрачный родительский дом.
        А чего она ожидала? Прошло пятьдесят лет. Адди знала, что никого здесь не найдет, но один лишь вид заброшенного родного очага выбивает ее из колеи. Ноги сами по себе несут Адди по грязной дороге к покосившимся стенам отцовской мастерской.
        Она толкает дверь - гнилая створка крошится - и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты - деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.
        Адди смахивает пыль и наблюдает, как та тут же вновь появляется под ее рукой. Сколько лет назад его не стало?
        Адди заставляет себя выбраться наружу и замирает. Дом ожил или по крайней мере начал просыпаться. Из трубы стелется струйка дыма. Окно распахнуто, тонкие занавески полощутся на ветру.
        Кто-то все еще здесь живет.
        Нужно уходить! Дом давно ей не принадлежит, но она уже торопливо пересекает двор и поднимает руку, чтобы постучать, однако на полпути замирает, вспомнив ту ночь, последнюю ночь прошлой жизни. Адди так и топчется на ступеньке, мечтая, чтобы выбор был сделан за нее, и все же она уже дала о себе знать.
        Колышется занавеска, окно загораживает тень. Адди успевает отступить всего на пару шагов, когда дверь немного приоткрывается. В щели показывается морщинистая щека, нахмуренная бровь и голубой глаз.
        - Кто там? - раздается слабый и хриплый женский голос.
        Он камнем ударяет в грудь Адди, выбивая весь воздух. Даже останься она смертной и размякни ее разум со временем, Адди все равно бы его помнила - материнский голос.
        Дверь со скрипом отворяется, и на пороге возникает она. Высохшая, словно растение зимой, узловатые пальцы впиваются в потертую шаль. Старая, даже древняя, но живая.
        - Я тебя знаю? - спрашивает мать, но по голосу ясно, что не помнит, в нем слышатся лишь сомнения и неуверенность старой женщины.
        Адди качает головой.
        Впоследствии она станет задумываться, что было бы, ответь она «да». Хватило бы в разуме матери, свободном от воспоминаний, места для правды? Пригласила бы она дочь войти, усадила бы у очага, поделилась бы скромной трапезой? Чтобы, когда Адди покинет родной дом, ей было бы что вспоминать, кроме того, как мать захлопнула перед ней дверь.
        Адди молчит, только пытается убедить себя, что эта женщина перестала быть ее матерью, когда она сама перестала быть ее дочерью, но, разумеется, ничего не выходит. А следовало бы!
        Адди уже отгоревала, и хотя она испытала при виде матери потрясение, боль не слишком остра.
        - Чего тебе? - сурово спрашивает Марта Ларю.
        Очередной вопрос, на который нет ответа, потому что Адди и сама не понимает. Она заглядывает через плечо старухи в сумрак помещения, которое когда-то служило ей домом, и странная надежда зарождается в груди. Если мать еще жива, то, возможно… Но Адди уже знает. Знает по паутине на двери мастерской, по пыли на неоконченной чаше, по усталому взгляду матери и темному неопрятному дому.
        - Извините, - бормочет она, отступая.
        Старуха не интересуется, за что, только, не моргая, смотрит, как Адди исчезает из вида.
        Дверь со скрипом затворяется, и Адди знает, что больше никогда не увидит мать.
        XIII
        17 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Слова текут легко. В конце концов, история-то простая. Адди много раз пыталась поделиться секретом - с Изабель, с Реми, с друзьями и незнакомцами, со всеми, кто готов был слушать, - и каждый раз наблюдала, как их лица становятся равнодушными, пустыми, слова повисают в воздухе, будто дым, а потом и его уносит прочь.
        Но Генри смотрит на нее и слушает.
        Слушает, как она рассказывает о свадьбе, о молитвах, которые остались без ответа, о подношениях, что делала на рассвете и в сумерках. О мраке в лесной чаще, явившемся в образе мужчины, о своем желании и его отказе. О своей ошибке.
        Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна.
        Он слушает, как Адди рассказывает о вечной жизни, о том, как ее все забывают, о том, как чуть не сдалась. Закончив, она, затаив дыхание, ждет - Генри вот-вот стряхнет наваждение и спросит, что же Адди хотела сказать. Однако тот лишь сосредоточенно хмурится, и Адди, чье сердце пускается вскачь, понимает: он слышал каждое слово.
        - Ты заключила сделку? - отстраненно уточняет Генри.
        Он настолько спокоен, что ей становится не по себе.
        Разумеется, Генри не поверит. Именно так она его и потеряет: не из-за стертых воспоминаний, а из-за недоверия.
        И вдруг ни с того ни с сего Генри принимается смеяться. Повисает на стойке для велосипедов, закрыв рукой лицо, и хохочет. Адди думает, что парень рехнулся, наверняка она свела его с ума, или он ее дразнит…
        Но это не тот смех, которым сопровождаются удачные шутки. Он слишком безумен, Генри даже начинает задыхаться.
        - Ты заключила сделку! - снова восклицает он.
        Адди тяжело сглатывает.
        - Слушай, я представляю, как все это звучит, но…
        - Я тебе верю.
        Адди смущенно моргает:
        - Что?
        - Я верю тебе, - повторяет Генри.
        Три коротких слова, столь же редких для нее, как «Я тебя помню». Казалось бы, их достаточно, но нет. Это не имеет смысла - ни Генри, ни все происходящее - и не имело с самого начала, а она слишком боялась спросить, узнать, словно это знание могло разрушить весь ее мир. Но Адди и так уже видит первые намечающиеся трещинки в его позе, чувствует их в своей груди.
        В голове у нее вертится столько вопросов. Она хочет спросить, кто ты? Почему не такой, как все? Почему помнишь меня, когда остальные забывают? Почему веришь в эту сделку?
        Но в конце концов задает лишь один вопрос:
        - Почему?
        Генри убирает руки от лица, смотрит на нее ярко горящими зелеными глазами и отвечает:
        - Потому что я тоже заключил сделку.
        Часть четвертая. Человек, который остался сухим под дождем
        «Открыт для любви».
        Авторы Мюриэль Штраус (проект) и Ланс Харрингер (воплощение), 2011 г.
        Алюминий, сталь, стекло.
        Предоставлено Школой искусств Тиш.
        Скульптура представляет собой подвешенное над ведром алюминиевое сердце, перфорированное небольшими отверстиями. Первоначально инсталляция была интерактивной. Рядом с сердцем на столе стояли флаконы разнообразного размера и формы, наполненные разными жидкостями, окрашенными каждая в свой цвет: вода, спирт, несколько видов краски. Участникам выставки предлагалось выбрать один из сосудов и вылить содержимое в сердце, откуда жидкость вытекала со скоростью, зависящей от вязкости вещества.
        Данная скульптура - главный элемент выпускного портфолио (собрания работ на тему семьи) М. Штраус. Автор не уточняла, кому из членов ее семьи посвящена указанная инсталляция, но объясняла, что «Открыт для любви» была создана в качестве «дани уважения исчерпавшей себя серийной моногамии и как свидетельство опасности неустойчивой привязанности».
        Оценочная стоимость неизвестна, работа передана автором Школе искусств Тиш для постоянной экспозиции.
        I
        4 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Мальчик рождается с разбитым сердцем. Врачи собирают его по кусочкам, вновь делают целым, и младенца отправляют домой. Счастье, что остался жив. Сказали, он поправился и может продолжать жить как все. Однако, подрастая, ребенок думает, что внутри у него что-то не так.
        Сердце качает кровь, клапаны открываются и закрываются, на снимках все функционирует должным образом. Но не до конца.
        Сердце осталось слишком открытым. Они забыли закрыть грудь броней, и теперь он чувствует… чересчур сильно.
        Возможно, кто-то назовет его впечатлительным, но дело не в этом. Ручка настройки сломана, и громкость выкручена на полную. Радость длится недолго, но воспринимается исступленно. Болезненные переживания тянутся нескончаемо и невыносимо.
        Когда умерла его первая собака, Генри рыдал неделю. После ссоры родителей, не в силах смириться с жестокостью прозвучавших слов, он убежал из дома; его искали целый день.
        И так во всем: когда Дэвид выбросил его плюшевого мишку, когда Эбигейл, первая подружка Генри, продинамила его с танцами, когда на занятиях пришлось препарировать свинью, когда он потерял открытку, подаренную дедушкой незадолго до смерти, когда Лиз изменила ему в школьном походе, когда Робби бросил его еще до конца первого курса… Каждый раз, неважно, насколько значительным был повод, Генри казалось, что сердце снова разрывается.
        В четырнадцать Генри впервые крадет отцовскую выпивку, просто чтобы приглушить звуки. В шестнадцать - берет пару таблеток из шкафчика матери, лишь бы унять боль. В двадцать так накачивается наркотой, что начинает видеть трещины у себя под кожей и думает, что вот-вот развалится на части.
        У Генри в сердце дыра.
        Через нее проникает свет.
        Проникают бури.
        Проникает все.

* * *
        Время течет чертовски быстро.
        Моргнешь, а учеба наполовину закончена, и тебя парализует мысль: если выберешь что-то одно, сотни других занятий станут тебе недоступны. Поэтому ты шесть раз меняешь специализацию и наконец останавливаешься на теологии. На какое-то время выбор кажется подходящим, но правда в том, что это лишь желание увидеть гордость на лицах родителей, ведь они считают своего сына подающим надежды раввином. Однако на самом деле тебе совершенно не хочется этим заниматься. В Священном писании ты видишь просто легенды, масштабный эпос, и чем больше изучаешь, тем меньше во все это веришь.
        Моргнешь, и тебе уже двадцать четыре, ты путешествуешь по Европе, думая - надеясь, - вдруг перемены зажгут что-то в твоей душе, что кусочек большого, более грандиозного мира поможет сосредоточиться и определиться. Какое-то время так и происходит. Но у тебя все еще нет ни работы, ни будущего - только антракт, и когда он заканчивается, твой банковский счет пуст, а ты по-прежнему ничего не добился.
        Моргнешь, и тебе уже двадцать шесть, тебя вызывают в деканат, говорят, что к науке у тебя не лежит душа, и советуют выбрать другой путь. Тебя уверяют, что ты еще найдешь призвание, но в этом-то вся штука: ты никогда ни к чему не стремился. Нет по-настоящему сильного притяжения к чему-то одному, зато тянет в сотни разных направлений, и теперь кажется, что все они недостижимы.
        Моргнешь, и тебе двадцать восемь, все остальные опережают тебя на милю, а ты все еще пытаешься нащупать тот самый путь. Есть какая-то ирония в том, что в попытках жить, учиться и обрести себя ты заблудился окончательно.

* * *
        Моргнешь, и ты познакомился с девушкой.
        Первый раз Генри увидел Табиту, когда она танцевала.
        На сцене было, наверное, не меньше десятка танцоров. Генри пришел посмотреть на представление Робби, но легкая стремительная фигура Табиты притягивала внимание, словно магнит. Взгляд то и дело падал на нее. Она обладала той красотой, от которой перехватывало дыхание, которую невозможно запечатлеть на фото, ведь все волшебство заключалось в движении. Танцем - изгибаясь телом, протягивая руки, плавно опускаясь на темный пол, - при помощи одной лишь мелодии она рассказывала историю.
        Впервые они встретились на вечеринке после представления. На сцене черты Табиты казались маской, холстом, на котором рисовали другие. Но здесь, в переполненной комнате, Генри видел лишь ее улыбку. От улыбки все лицо девушки от острого подбородка до линии роста волос сияло, излучая всепоглощающую радость. Генри не в силах был отвести от нее глаз. Табита над чем-то засмеялась - он так и не узнал над чем, - и ему почудилось, словно кто-то вдруг зажег все светильники в комнате.
        И у него тут же заболело сердце.
        Только через тридцать минут и три стопки Генри набрался смелости с ней поздороваться, но затем все пошло как по маслу. Ритмы и частоты синхронизировались, и к концу вечеринки Генри влюбился.
        Он и раньше влюблялся.
        В старшей школе в Софию.
        В университете - в Робби.
        Потом он повстречал Сару, Итана, Дженну - но отношения всегда были непростыми, запутанными. То начинались, то заканчивались, то упирались в тупик. Но с Табитой было легко и просто.

* * *
        Целых два года.
        Два года Генри с ней ужинал и завтракал, ел мороженое в парке, ходил на репетиции танцев, дарил букеты роз. Они ночевали друг у друга, обедали в ресторанах по выходным, запоем смотрели телешоу и даже сгоняли на север штата, чтобы познакомить Табиту с его родителями.
        Два года он меньше пил, не прикасался к наркоте, одевался так, как ей нравится, покупал слишком дорогие для его кошелька вещи, потому что хотел подарить Табите улыбку, сделать счастливой.
        За два года они ни разу не поссорились. Теперь Генри думает, что, наверное, это не такой уж и хороший знак.
        Два года, а потом где-то между его вопросом и ее ответом все полетело к черту.
        С кольцом в руке Генри опустился на колено в центре парка. Долбаный придурок! Ведь она ответила «нет».
        Мало того, «нет» - это даже не самое худшее.
        - Ты замечательный, - сказала она, - правда замечательный. Но ты не…
        Она не закончила, но этого уже и не требовалось, ведь Генри знал, что за этим следует:
        Ты мне не подходишь.
        Ты не дотягиваешь.
        Этого недостаточно.
        - Я думал, ты хочешь выйти замуж.
        - Хочу. Когда-нибудь.
        Смысл был кристально ясен, хотя Табита вслух ничего не произнесла.
        Только не за тебя.
        Затем она ушла. Так Генри и оказался здесь, в баре.
        Он напивается, но все еще почти трезв. Генри четко это знает: ведь мир пока стоит на месте, все кажется слишком реальным, и он по-прежнему испытывает боль. Генри резко подается вперед, падает подбородком на сложенные руки, таращась на батарею пустых бутылок на столе, и отводит взгляд от множества собственных искаженных отражениями лиц.
        В «Негоцианте» полно народа, гул стоит стеной, и Робби приходится кричать:
        - Да и к черту ее!
        Поскольку эти слова произносит бывший, легче Генри не становится.
        - Все путем, - машинально отмахивается он.
        Люди всегда так отвечают на вопрос «Как дела?», даже если сердце у них истекает кровью.
        - Все к лучшему, - добавляет Беа, и если бы подобную банальность ляпнул кто-то другой, она сама бы взашей вытолкала их в угол бара: тайм-аут на десять минут для банальностей!
        Но сегодня все только их и говорят.
        - Сбавь темп, малыш, - уговаривает Беа, поглаживая его по шее.
        - Я в норме, - твердит он.
        И Робби, и Беа знают Генри достаточно хорошо, поэтому прекрасно понимают, что он врет. Они знают о его разбитом сердце. Им доводилось помогать ему пережить бури. Это самые лучшие люди в его жизни, те, кто помогает ему держаться или по крайней мере не дают развалиться на куски. Но сейчас трещин слишком много. Сейчас между их словами и ушами Генри, между их руками и его кожей разверзлась пропасть.
        Они рядом, но кажется, что невыносимо далеко.
        Генри поднимает взгляд, изучая лица друзей. Они выражают жалость и ни малейшего удивления. Осознание пронзает его ледяной иглой.
        - Вы знали, что она не согласится.
        Молчание длится чересчур долго. Беа и Робби обмениваются взглядами, словно решают, кто возьмет на себя инициативу, а потом Робби протягивает ему руку.
        - Генри…
        Тот шарахается назад.
        - Вы знали!
        Он вскакивает, едва не сшибив столик.
        Беа сочувственно хмурится:
        - Ну же, присядь…
        - Нет. Нет. Нет.
        - Подожди, - говорит Робби, пытаясь его успокоить, - я провожу тебя домой.
        Но Генри невыносимо видеть, как Робби на него смотрит, он трясет головой, хотя от этого расплывается картинка перед глазами.
        - Нет, - противится он, - я хочу побыть один.
        Самая большая ложь в его жизни.
        Но Робби убирает руку, Беа качает головой, и они отпускают Генри.

* * *
        Он слишком трезв.
        Генри отправляется в винный магазин и покупает бутылку водки. Продавец взирает на него так, будто с Генри уже хватит и одновременно ему определенно требуется выпивка.
        Когда начинается дождь, Генри откручивает крышку зубами. В кармане звонит телефон: наверное, Беа или Робби. Больше все равно некому.
        Не обращая внимания на звонок, Генри задерживает дыхание. Говорит себе, что, если позвонят снова, он ответит. Если позвонят снова, он признается, что ему плохо. Но телефон молчит.
        Генри не винит друзей за это, особенно сейчас, после произошедшего. Он знает, как тяжело с ним общаться, знает, что должен был предвидеть, должен был…
        Бутылка выскальзывает из руки и разбивается о тротуар. Надо бы оставить ее там, но Генри не может. Он тянется собрать осколки, теряет равновесие и, пытаясь подняться, натыкается на битое стекло.
        Это больно, конечно же, больно, но боль слегка приглушает водка, тиски горя, разбитое сердце и все остальное.
        Генри лезет в карман за платком, куском шелковой ткани с вышитой буквой «Т». Он не захотел убирать кольцо в коробку - классическую безликую упаковку, которая выдала бы его намерение. Вместе с платком Генри выуживает и кольцо; кувыркаясь, оно летит на мокрый тротуар.
        Слова эхом отдаются в его голове.
        «Ты замечательный, Генри, правда замечательный. Но ты не…»
        Он прижимает платок к порезу, за считанные секунды шелк окрашивается красным. Платок испорчен.
        Мне тебя недостаточно.
        Руки - как голова. Кровь из них всегда так и хлещет.
        Генри сказал это Дэвид, его брат. Который с десяти лет знал, что хочет стать врачом.
        Легко не сворачивать с пути, когда шагаешь по ровной дороге и ступеньки пронумерованы. Генри смотрит, как платок пропитывается кровью, как на тротуаре блестит бриллиант, и хочет бросить его там, но не может себе этого позволить.
        Он решительно наклоняется и поднимает кольцо.
        Опрокидывай стопку каждый раз, как тебе говорят, что ты не дотягиваешь.
        Ты не подходишь.
        У тебя не тот вид.
        Не тот взгляд.
        Не так себя ведешь.
        Время неподходящее.
        Работа не та.
        Ты выбрал неверный путь.
        Не то будущее.
        Не то настоящее.
        Ты не тот, кто нужен.
        Не ты.
        (Не я?)
        Просто чего-то не хватает.
        (Не хватает…)
        В нас.
        Что я сделал не так?
        Ничего. Просто…
        (Ты тот, кто ты есть)
        Я не думала, что у нас серьезно.
        (Просто ты слишком…
        …милый
        …мягкий
        …чувствительный)
        Я просто не представляю себе наше будущее.
        Я кое-кого встретила.
        Прости.
        Дело не в тебе.
        Да заткнись ты!
        Мы на разных волнах.
        Мы не в одной лодке.
        Дело не в тебе.
        Мы не выбираем, в кого нам влюбляться.
        (И в кого - не влюбляться)
        Ты замечательный друг.
        Ты обязательно сделаешь счастливой какую-нибудь
        девушку.
        Ты заслуживаешь лучшего.
        Давай останемся друзьями.
        Не хочу тебя терять.
        Дело не в тебе.
        Мне жаль.
        II
        Теперь-то Генри знает, что напился.
        Он хотел дойти до стадии, где отключились бы чувства, но, похоже, проскочил ее, и все стало еще хуже. Голова сильно кружится, и ощущение далеко не из приятных. В заднем кармане брюк он нащупывает пару таблеток, которые подсунула ему Мюриэль, когда они виделись последний раз. «Маленькие розовые зонтики», - сказала она. Генри насухую их проглатывает, а дождь тем временем превращается в ливень.
        Вода течет ему на голову, заливая очки и рубашку.
        Генри плевать.
        Может быть, дождь его очистит.
        Или вообще смоет к чертовой матери.
        Он подходит к дому. Подняться по шести ступенькам до двери нет сил, а впереди еще двадцать четыре до квартиры, где когда-то у него было будущее. Генри садится на крыльцо, откидывается на спину и смотрит вверх - туда, где проходит граница крыши и неба, - и гадает, сколько шагов до края. Заставляет себя остановиться и прижимает ладони к глазам. «Это всего лишь буря», - говорит он себе.
        Задрай люки и пережди.
        Это всего лишь буря.
        Это всего лишь буря.
        Это всего лишь…
        Генри точно не знает, когда рядом с ним на ступеньке оказался мужчина. Только что Генри был один, и вот уже кто-то сидит возле него.
        Он слышит щелчок зажигалки, краем глаза замечает небольшой огонек. Затем раздается голос. Сначала кажется, он исходит из ниоткуда, а потом выясняется - от человека, что устроился рядом.
        - Дерьмовая ночь…
        Звучит как риторический вопрос.
        Бросив взгляд, Генри видит мужчину в черном плаще поверх блестящего темно-серого костюма. На какой-то жуткий миг ему кажется, что это Дэвид, его брат, явился напомнить Генри о том, как он разочаровал семью.
        У них с незнакомцем похожие темные волосы, тот же острый подбородок, но Дэвид не курит, не шляется по ночам в этом районе Бруклина и вполовину не столь красив. Генри смотрит на чужака, и сходство исчезает на глазах. Мужчина совсем не промок, хотя дождь по-прежнему льет как из ветра, просачивается сквозь шерстяной пиджак Генри и хлопковую рубашку, прижимается ледяными руками к его коже.
        Незнакомец в элегантном костюме не предпринимает ни малейших усилий, чтобы загородить от капель огонек зажигалки или саму сигарету. Глубоко затянувшись, он откидывается назад и облокачивается на мокрую ступеньку. Мужчина задирает подбородок, словно приветствуя дождь.
        Но тот его даже не касается. Капли падают, но человек по-прежнему сухой.
        «Наверное, это привидение, - думает Генри, - или волшебник. А скорее всего - галлюцинация».
        - Что тебе нужно? - спрашивает незнакомец, не отрывая взгляда от неба.
        Генри невольно съеживается, но в голосе чужака нет злости, только любопытство. Он наклоняет голову и смотрит на Генри такими зелеными глазами, каких тот никогда в жизни не видел. Настолько яркими, что сияют во тьме.
        - Прямо сейчас, в этот момент, чего ты хочешь?
        - Быть счастливым, - отзывается Генри.
        - Ах, вот что… - хмыкает незнакомец, выдыхая дым, - никто неспособен тебе это дать.
        Не ты.
        Генри не имеет ни малейшего понятия, кто этот человек, существует ли он на самом деле. Даже в тумане выпивки и транквилизаторов Генри понимает, что нужно заставить себя встать и идти домой. Однако ноги отказываются держать его, мир слишком тяжел, и слова начинают выплескиваться из него, идут потоком:
        - Не знаю, чего им надо. Кем они хотят меня видеть. Твердят, мол, будь собой, но подразумевают другое. Я так устал… - Голос его прерывается. - Устал от бесконечных неудач. Устал… дело не в том, что я один, я не боюсь одиночества. Но… - Генри сжимает пальцы на груди, - мне больно.
        Его подбородка касается рука.
        - Посмотри на меня, Генри, - просит незнакомец.
        Генри не называл ему свое имя. Он поднимает голову и смотрит в светящиеся глаза чужака. Что-то клубится в них, точно дым. Незнакомец по-волчьи красив. Он скользит по Генри изумрудным взглядом, голодным и пристальным.
        - Ты безупречен, - бормочет он, поглаживая Генри по щеке.
        Голос его словно шелк, Генри тянется к нему, к руке чужака, почти теряя равновесие, но тот отодвигается.
        - Боль прекрасна, - продолжает он, выдыхая облако дыма. - Она помогает переродиться, она творит.
        - Но я не хочу страдать! - хрипло возражает Генри. - Я хочу…
        - Ты хочешь, чтобы тебя любили.
        Генри издает задушенный звук, полукашель, полурыдание:
        - Да…
        - Тогда будь любимым.
        - Словно это так просто!
        - Действительно просто, если готов заплатить.
        - Такой любви мне не надо, - ворчит Генри.
        - Я не о деньгах, - мрачно улыбается незнакомец.
        - А о чем же?
        Чужак кладет ладонь Генри на грудь.
        - О том единственном, чем может заплатить каждый.
        На миг Генри кажется, что незнакомец желает заполучить его разбитое сердце, а потом до него доходит. Недаром Генри работает в книжном магазине - он прочитал множество эпосов, жадно глотал мифы и аллегории. Черт, первые две трети своей жизни Генри провел, изучая Священное писание, и вырос на Блейке, Милтоне и Фаусте. С тех пор прошло много времени. Все это казалось не более чем россказнями.
        - Кто ты? - спрашивает Генри.
        - Я тот, кто из углей раздувает пламя. Взращиваю человеческий потенциал.
        Генри молча таращится на незнакомца, на которого все еще не попало ни капли влаги, - дьявольской красоты знакомое лицо, глаза, внезапно принявшие змеиный разрез, - и догадывается, что происходит. Галлюцинация. Пару раз они у него случались из-за злоупотребления таблетками.
        - Я не верю в дьявола, - заявляет он, поднимаясь на ноги, - и в существование души тоже не верю.
        - Тогда тебе и терять нечего, - ухмыляется, глядя на него, незнакомец.
        Глубокая тоска, что за последние несколько минут улеглась благодаря разговору, снова поднимается на поверхность. Стекло грозит вот-вот треснуть. Генри слегка покачивается, но незнакомец помогает ему удержаться на ногах.
        Генри не видел, как тот встает, но теперь они смотрят в глаза друг другу. Когда дьявол вновь заговаривает, его голос обретает глубину, в нем звучит теплая забота, и кажется, будто на плечи накинули одеяло. Генри чувствует, как поддается.
        - Ты хочешь быть любимым всеми, - говорит незнакомец, - чтобы тебя на всех хватало. Я могу дать тебе это, и ты даже не заметишь расплаты. - Он протягивает руку. - Ну так что, Генри? Что скажешь?
        Генри не считает происходящее реальным, поэтому ему плевать.
        Или, может быть, человек, стоящий под дождем, прав: ему просто нечего терять.
        В конце концов, это просто.
        Так же просто, как шагнуть с края.
        И рухнуть с высоты.
        Генри берет протянутую руку, и незнакомец стискивает его ладонь так сильно, что вновь открываются порезы. Но Генри этого даже не чувствует. Не чувствует ничего, а мрак улыбается и говорит лишь одно:
        - По рукам.
        III
        17 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Тишина бывает самая разная.
        Гулкое безмолвие давно покинутых мест, приглушенная тишина заткнутых ушей. Гробовое молчание мертвых, тягостная немота умирающих.
        Глухое безмолвие человека, переставшего молиться, невесомое затишье пустой синагоги, затаенное молчание того, кто скрывает правду от самого себя.
        Неловкая пауза, повисшая между людьми, которые не знают, что сказать друг другу, и напряженное безмолвие тех, кому есть, но кто не представляет, с чего начать.
        Генри не знает, какого рода тишина повисла между ним и Адди, но она его убивает.
        Он начал свой рассказ еще возле магазинчика на углу и всю дорогу до дома продолжал говорить - было легче смотреть куда угодно, только не в лицо Адди.
        Слова так и лились из него, когда они подошли к синей двери его дома, пока поднимались по лестнице, шли по квартире, и вот правда, тяжелая словно дым, висит в воздухе между ними, но Адди по-прежнему молчит.
        Она сидит на диване, опустив подбородок на руку.
        За окном все тот же день, словно ничего не изменилось, но кажется, изменилось все, потому что Адди Ларю бессмертна, а Генри Штраус проклят.
        - Адди, - зовет ее Генри, не в силах больше выносить молчание, - пожалуйста, скажи что-нибудь.
        Адди смотрит на него сияющим взглядом, но не от чар, а от слез, и Генри не сразу понимает, убита она горем или счастлива.
        - Я все не могла понять, почему ты меня помнишь, ведь никто никогда не вспоминал. Я думала, это случайность или ловушка. Но ты - не случайность, Генри, и не ловушка. Ты помнишь меня, потому что заключил сделку. - Она качает головой. - Я триста лет пыталась снять проклятие, а Люк сделал то единственное, чего я не ожидала. - Она вытирает слезы и улыбается. - Он ошибся.
        Ее глаза торжествующе горят, но Генри ничего не понимает.
        - Выходит, наши сделки отменяются? Поэтому проклятия не действуют?
        - Мое - действует, Генри.
        Он съеживается как от удара.
        - Но мое не действует на тебя.
        Успокоившись, Адди берет его за руку.
        - Действует. Наши проклятия переплелись, спрятались друг в друга, как матрешки. Глядя на тебя, я вижу именно то, что хочу. Просто моя мечта не имеет ничего общего с внешностью, обаянием или успехом. В другой жизни это звучало бы ужасно, но мои мечты и желания совершенно не связаны лично с тобой, потому что больше всего я мечтала о ком-нибудь, кто меня запомнит. Поэтому ты способен называть меня по имени. Поэтому можешь уйти, вернуться и помнить, кто я такая. А я могу смотреть на тебя и видеть правду. И этого достаточно. Всегда будет достаточно.
        Достаточно.
        Слово раскрывается как цветок. В нем так много воздуха…
        Достаточно.
        Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.
        - Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…
        - Триста двадцать три года, - заканчивает она.
        - Никогда не встречался с женщинами постарше, - присвистывает Генри. - А ты неплохо сохранилась для своего возраста.
        - Вот уж спасибо, - смеется Адди.
        - Расскажи мне об этом.
        - О чем?
        - Не знаю… Обо всем. Триста лет - долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.
        - Наверное, да, - хмурится Адди, - но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.
        Они сворачиваются в клубок и ложатся на диван голова к голове, переплетясь телами, как мифические любовники, и между ними воцаряется новая тишина, легкая, словно тонкая простыня.
        А потом Адди спрашивает:
        - На сколько?
        Он поворачивается к ней:
        - Что?
        - На какой срок, - осторожно начинает Адди, словно пробует ногой тонкий лед, - ты заключил свою сделку?
        Генри, внезапно смутившись, отводит взгляд в сторону.
        - На всю жизнь, - отвечает он.
        Это не ложь, однако на лицо Адди опускается тень.
        - И он согласился?
        Генри кивает и снова притягивает ее к себе, измотанный всем, что рассказал и о чем умолчал.
        - На всю жизнь… - шепчет Адди.
        Слова продолжают звучать в темноте.
        IV
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        «Адди всегда такая разная, - думает Генри. - Но уж непримечательной ее не назовешь. Как можно забыть девушку, которая заполняет собой все пространство. С ней любое помещение озаряется историями, смехом, теплом и светом».
        Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.
        Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.
        Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги - часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги - подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.
        - Ты знала Хэмингуэя? - любопытствует Генри.
        - Встречались пару раз, - улыбается Адди, - но Колетт[24 - Сидон?-Габриэль Колетт - французская писательница.] была талантливее.
        Томик ходит за Адди по пятам. Генри, который никогда не видел, чтобы кот так интересовался другим человеком, сообщает это Адди. Она же в ответ лишь застенчиво улыбается и достает из кармана пригоршню кошачьих вкусняшек.
        Они встречаются взглядами, и Генри знает: пусть Адди сказала, что не застрахована от чар, просто их проклятия переплелись, однако факт остается фактом - в ее карих глазах нет колдовского блеска, они смотрят ясно. Адди как маяк, что горит в тумане. Она улыбается, и в мире Генри становится светлее. Адди отворачивается, и все меркнет.
        К кассе подходит покупательница, и Генри плетется к стойке.
        - Нашли, что искали?
        Глаза женщины уже сверкают блеском.
        - Да, - с теплой улыбкой кивает она.
        Генри гадает, кого она видит на его месте. Сына, любовника, брата, друга?
        Адди облокачивается на стойку и принимается рассматривать книгу, которую Генри листает в перерывах между клиентами: альбом повседневных фотографий современного Нью-Йорка.
        - Я видела фотокамеры у тебя дома, - говорит Адди, - и кучу снимков. Ведь это ты снимал, правда?
        Генри кивает, хотя ему хочется оправдаться, что это просто хобби, вернее, когда-то было хобби.
        - У тебя здорово получается! - сияет она.
        Приятно слышать, особенно от Адди. Он и правда неплохой фотограф, Генри это знает. Наверное, иногда даже чуточку лучше, чем просто неплохой.
        Еще в универе он фотографировал Робби, но только потому, что тот не мог позволить себе заплатить за съемку. Мюриэль называла работы брата «милыми». По-своему бунтарскими. Но Генри не собирался бунтовать, он просто хотел что-то запечатлеть. Он переводит взгляд на альбом.
        - У нас есть семейное фото, - говорит он, - не то, что висит в коридоре, другое. Мне тогда было лет шесть или семь. День выдался ужасным. Мюриэль прилепила жвачку на книгу Дэвида, а я болел, и родители ругались все время, пока не щелкнула вспышка. А на том кадре мы выглядим такими… счастливыми. Я посмотрел на него и понял, что фотографии далеки от реальности. На них не виден контекст, только иллюзия застывшей жизни, но жизнь - не снимок, она течет и меняется. Мне кажется, фото похожи на художественные книги, за то я их и люблю. Все думают, что на кадрах запечатлена правда, но это лишь очень убедительная ложь.
        - Почему ты перестал фотографировать?
        Потому что время не работает как камера.
        Моргнешь, и все неподвижно застыло.
        Моргнешь, и картинка делает рывок вперед.
        Он всегда считал фотографию хобби, частью курса по искусству, и к тому времени, как понял, что мог бы сделать ее своим основным занятием, стало уже поздно. По крайней мере, Генри думал именно так.
        Он слишком сильно отстал… И предпочел сдаться. Убрал камеры на полку вместе с прочими заброшенными увлечениями. Но, глядя на Адди, ему вдруг вновь захотелось снимать.
        Фотоаппарата у него, конечно же, с собой нет, только телефон, но в наше время и мобильника достаточно. Подняв его, Генри наводит камеру на неподвижную Адди, за чьей спиной высятся книжные полки.
        - Не сработает, - произносит она как раз в тот момент, когда Генри делает снимок. Вернее, пытается. Он стучит пальцем по экрану, но телефон не захватывает картинку. Генри пробует еще, на сей раз получается, но кадр полностью размыт.
        - Я же говорила.
        - Не понимаю, - ворчит Генри, - столько времени прошло. Как он предугадал изобретение фотопленки или телефонов?
        - Он не менял технологию, - грустно улыбается Адди, - только меня.
        Генри вспоминает незнакомца, который ухмылялся в темноте, и опускает телефон.
        V
        5 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Генри просыпается под шум утренней пробки. Вздрагивает от автомобильных гудков и света, что льется в окно. Пытается оживить прошлую ночь и сначала обнаруживает в памяти зияющую дыру: чистую грифельную доску, ватную тишину. Но потом зажмуривается, и тьма трескается, уступает место волне боли и печали. Генри вспоминает разбитую бутылку, ливень, незнакомца в темном костюме и разговор, который, наверное, ему приснился.
        Он знает, что Табита ответила ему отказом - это точно было реально, воспоминания слишком уж жалящие, такие могут быть только правдой. В конце концов, именно потому он и напился, а напившись, отправился домой под дождем, уселся передохнуть на крыльцо, а потом там к нему подсел незнакомец - нет, вот этого уже не происходило.
        Незнакомца и всю их беседу ему явно выдало подсознание, демоны Генри разыгрались в миг душевного отчаяния.
        Череп сверлит тупая боль. Генри потирает глаза тыльной стороной ладони, и щеки вдруг касается что-то металлическое. Он прищуривается и видит: запястье обхватывает кожаный ремешок с изящными механическими часами - на ониксовом циферблате блестят золотые цифры. Единственная стрелка, тоже из золота, застыла почти на полуночи.
        Генри никогда не носил часы.
        Тяжелый незнакомый предмет на запястье напоминает кандалы. Генри немедленно садится и хватается за застежку, испугавшись, что навеки прикован к часам и механизм не откроется. Но стоит чуть-чуть надавить, и та расстегивается, а часы падают на перекрученное одеяло. Они лежат циферблатом вниз, на обратной стороне тонкой изящной гравировкой выбиты три слова: «Живи на полную».
        Генри выбирается из кровати, подальше от часов, словно они его ужалят. Но часы просто лежат на месте. Сердце колотится в груди так громко, что даже слышен стук. Генри снова переносится во мрак вчерашнего вечера, дождь стекает ему на волосы, а незнакомец ухмыляется и говорит:
        - По рукам.
        Но ничего этого не было.
        Генри смотрит на свою ладонь: там неглубокие порезы, покрытые корочкой крови. На простынях тоже коричневато-красные капли. Разбитая бутылка! Значит, она была на самом деле. Но рукопожатие дьявола напоминает горячечный сон. Такое случается, реальная боль может присниться. Однажды, лет в девять или десять, Генри заболел ангиной, и боль была просто ужасной. Во сне он то глотал горящие угли, то оказывался в ловушке в охваченном огнем помещении, и горло раздирало дымом. Разум старается осмыслить страдания.
        Но часы…
        Поднеся их к уху, Генри слышит негромкий ритмичный стук. Никаких других звуков часы не издают (однажды ночью он разобьет их и обнаружит, что внутри корпус полый, и каким образом движется стрелка - неизвестно).
        В ладони они кажутся массивными, тяжелыми. Настоящими.
        Стук усиливается, и Генри вдруг понимает, что это вовсе не тиканье часов, а глухое постукивание костяшек по дереву, вернее, по входной двери. Затаив дыхание, Генри ждет, пока он прекратится, но звуки продолжаются.
        Генри пятится от часов, от кровати, хватает со спинки стула чистую рубашку.
        - Иду, - бормочет он, натягивая ее через голову.
        Воротник цепляется за очки, Генри задевает плечом косяк двери и негромко бормочет ругательства, всю дорогу от кровати до входа надеясь, что тот, кто стоит по ту сторону, устанет ждать и уйдет.
        Но гость не уходит. Наверное, это Беа или Робби, а может, соседка из квартиры дальше по коридору, Хелен. Должно быть, снова ищет свою кошку.
        Но за дверью стоит его сестра, Мюриэль.
        Мюриэль, которая за последние пять лет приходила к Генри ровно два раза. Из них один - потому что выпила за ланчем чересчур много травяного чая и не дотерпела до Челси.
        - Что ты здесь делаешь? - удивляется Генри, но она уже врывается мимо него в дом и разматывает шарф, который носит на шее скорее ради украшения, нежели для тепла.
        - А что, родственникам для визита нужны причины?
        Вопрос исключительно риторический.
        Она поворачивается и скользит по нему взглядом. Наверное, так же Мюриэль рассматривает музейные экспонаты, и Генри ждет, что она, как обычно, смешает его с дерьмом.
        Но сестра вместо этого говорит:
        - Неплохо выглядишь.
        И это очень странно, ведь Мюриэль никогда не врет (не любит, по ее собственным словам, поощрять заблуждения, поскольку мир и без того полон словоблудия). Мимолетный взгляд в зеркало только доказывает, что Генри и впрямь выглядит так же ужасно, как себя чувствует.
        - Вчера ты не ответил на звонок Беатрис, и она написала мне, - продолжает Мюриэль. - Беа рассказала про Табиту. Мне очень жаль, Генри.
        Сестра обнимает его, а Генри не знает, куда девать руки. Он так и держит их на уровне ее плеч, пока Мур его не отпускает.
        - Что случилось? Она тебе изменила?
        Генри хотелось бы ответить «да», ведь правда куда хуже, поскольку она заключается в том, что он попросту был ей неинтересен.
        - Да и плевать. К черту ее, ты заслуживаешь лучшего! - восклицает Мюриэль.
        Это почти смешно, раньше Мур постоянно уверяла, что Табита для него слишком хороша.
        Сестра обводит комнату взглядом.
        - Ты сделал ремонт? Стало так уютно.
        Гостиная Генри уставлена свечами, статуэтками, эстампами и прочими следами присутствия Табиты. Барахло принадлежит Генри, а стиль - ей.
        - Нет.
        Сестра все еще стоит. Мюриэль никогда не садится, даже на краешек не присядет.
        - Что ж, вижу, с тобой все хорошо, - провозглашает сестра. - В следующий раз снимай трубку. Кстати! - добавляет она, наматывая шарф уже на полпути к выходу. - С Новым годом!
        Генри с трудом вспоминает: Рош Ха-Шана[25 - Еврейский Новый год.].
        Заметив его замешательство, Мюриэль усмехается.
        - Раввин из тебя вышел бы ужасный.
        Генри не спорит. Обычно на праздник Генри ездил домой - как и сестра, - но в этом году Дэвид не сумел избежать дежурства в больнице, поэтому родители пересмотрели планы.
        - В синагогу пойдешь?
        - Нет, - качает головой Мюриэль. - Но сегодня в центре будет представление, покажут огненное шоу, вот и я с кем-нибудь свечу зажгу.
        - Ага, и мама с папой тобой будут гордиться, - ехидничает Генри, но на самом деле это вполне вероятно. Мюриэль Штраус все всегда делает правильно.
        - Каждый празднует по-своему, - пожимает плечами Мюриэль и взбивает шарф. Увидимся на Йом Кипур[26 - Самый важный праздник в иудаизме, день поста, покаяния и отпущения грехов.]. - Она уже подходит к двери, но вдруг поворачивается к Генри и взъерошивает ему волосы: - Мое маленькое грозовое облако. Не позволяй тьме слишком сгуститься.
        После ее ухода Генри устало прислоняется спиной к двери. Ошеломленный и совершенно сбитый с толку.

* * *
        Говорят, у горя есть стадии. Интересно, существуют ли подобные у любви?
        Может, это нормально - ощущать злость, грусть, пустоту и одновременно, к своему ужасу, почему-то облегчение? Возможно, дело в похмелье, которое дурманит чувства и сбивает его с толку.
        Генри заворачивает в «Обжарку» - шумную кофейню в квартале от магазинчика на углу. Здесь отличные маффины, неплохие напитки и ужасное обслуживание - обычное дело для этого района Бруклина.
        За кассой стоит Ванесса. Нью-Йорк кишит красивыми людьми, актеры и модели подрабатывают барменами и бариста, смешивают коктейли в ожидании звездного часа, чтобы платить за аренду жилья. Генри всегда считал Ванессу - хрупкую блондинку с крошечной татуировкой знака бесконечности на запястье - одной из них. Имя он точно не знал, просто так гласил бейджик, прикрепленный к ее фартуку, а вслух она ни разу его не называла. Вообще никогда с ним не разговаривала, разве что спрашивала «Что пожелаете?».
        Он подходил к стойке, Ванесса уточняла заказ и его имя (и это при том, что Генри заглядывал в эту кофейню шесть дней в неделю последние три года, из которых два она здесь работала), готовила ему кофе и подписывала стакан, ни разу не посмотрев на клиента. Переводила взгляд с рубашки Генри на экран компьютера, затем куда-то в область его подбородка, и все это время Генри казалось, что его здесь словно бы нет.
        Так было всегда.
        И только сегодня все изменилось.
        Принимая заказ, Ванесса смотрит выше. Совсем немного поднимает взгляд, всего на несколько дюймов, но теперь Генри видит ее глаза поразительно голубого цвета. На сей раз она таращится на него, а не на его подбородок, и улыбается.
        - Привет, - говорит Ванесса. - Что закажешь?
        Генри просит кофе и называет свое имя, обычно на этом все заканчивается. Но не сегодня.
        - Собираешься поразвлечься? - интересуется она, подписывая стакан.
        Ванесса никогда прежде и не думала с ним болтать.
        - Нет, иду на работу, - отвечает Генри, и она снова смотрит ему прямо в лицо.
        В ее глазах переливается странный, какой-то подозрительный блеск. Возможно, это просто игра света, но на миг кажется, будто глаза покрыты инеем или затянуты туманом.
        - А чем ты занимаешься? - вполне искренне любопытствует Ванесса.
        Генри рассказывает ей о «Последнем слове», и на ее лице отражается интерес. Она обожает книги и считает книжный магазин самым лучшим местом на свете. Генри оплачивает заказ, их пальцы соприкасаются, и Ванесса бросает на него еще один взгляд.
        - Увидимся завтра, Генри. - Она произносит имя Генри так, словно присвоила его, и озорно улыбается.
        Генри не понимает, что она флиртует с ним, пока не делает первый глоток кофе. Он замечает маленькую черную стрелку, которая указывает на дно стакана. Генри заглядывает туда и видит такое, от чего сердце вздрагивает, будто заведенный двигатель. На дне стакана Ванесса написала свое имя и номер телефона.

* * *
        Он отпирает решетку и дверь «Последнего слова», допивая кофе. Затем переворачивает табличку и приступает к привычной рутине: кормит Томика, включает свет, пополняет запас книг на полках и ждет звонка дверного колокольчика, оповещающего о приходе первого покупателя.
        Разбирая новинки, Генри натыкается на пожилую женщину, которая топчется по проходам от «Исторической литературы» к «Детективам» и «Любовным романам», а потом обратно. Он дает ей несколько минут, но когда она заходит на третий круг, решает вмешаться.
        - Могу вам чем-нибудь помочь?
        - Не знаю, не знаю, - бормочет она почти себе под нос, но потом все же оборачивается к Генри, и ее выражение лица вдруг меняется. - То есть конечно, будьте добры, помогите.
        Глаза старушки немного блестят, словно от слез, когда она просит Генри найти книгу, которую уже читала.
        - Теперь я уж не могу припомнить, что читала, что нет, - говорит она, покачивая головой. - Все вроде бы звучит знакомо, а обложки почти на одно лицо. Почему их такими печатают? Почему все такое однотипное?
        Генри подозревает, что дело в маркетинге и модных тенденциях, но понимает: объяснять, скорее всего, нет смысла. Вместо этого он просто спрашивает, помнит ли покупательница о книге хоть что-то.
        - Дайте-ка вспомнить… Она была толстая, в ней было что-то на тему жизни, смерти и истории.
        Описание совершенно не сужает круг поиска, но Генри привык, что люди не помнят подробностей. Покупатели постоянно ищут какую-то книгу, которую когда-то видели, но сказать о ней могут лишь «обложка была красная» и «кажется, в названии было слово “девушка”».
        - Она печальная и милая, - продолжает пожилая леди, - уверена, что действие происходило в Англии. Боже, какая дырявая у меня память! Кажется, на обложке была роза.
        Она оглядывается на стеллажи, заламывая морщинистые руки. Старушка явно не может принять решение, поэтому за дело берется Генри. Ему ужасно неловко, однако он достает с ближайшей полки толстый исторический роман.
        - Может быть, эта? - спрашивает Генри, протягивая покупательнице «Волчий зал».
        Уже взяв увесистый том в руки, Генри понимает, что книга не та. На обложке мак, а не роза, и в жизни Томаса Кромвеля нет ничего особенно печального или милого, пусть у автора и красивый, пронзительный слог.
        - Ладно, забудьте, - вздыхает Генри, пытаясь тут же забрать книгу у покупательницы, но лицо той светится от радости.
        - Это она! - старушка цепляется за его руку костлявыми пальцами. - Ее-то я и искала.
        Верится с трудом, однако пожилая дама так счастлива, что Генри начинает сомневаться в себе. Он уже собирается пробить чек, как вдруг вспоминает. Аткинсон! «Жизнь после жизни». Книга о жизни и смерти и об истории, печальная и милая, действие происходит в Англии, на обложке - две зеркально отраженные розы.
        - Постойте, - говорит Генри, ныряет за угол в проход, где выставлены новинки художественной прозы. - Это она?
        Женщина светлеет лицом точь-в-точь как прежде.
        - Да! Какой вы догадливый, это именно она и есть! - с той же убежденностью восклицает старушка.
        - Рад, что сумел помочь, - кивает Генри, совсем не уверенный, что у него получилось.
        Покупательница в итоге берет обе книги, не сомневаясь, что они ей понравятся.
        Остаток утра протекает так же странно.
        Мужчина средних лет приходит за триллером, а уходит со всеми пятью книгами, которые рекомендовал ему Генри. Студентка ищет книгу по японской мифологии, а когда Генри извиняется, что у них нет такой литературы, она чуть не из кожи вон лезет, уверяя его, мол, вы не виноваты, и настаивает, чтоб он ее заказал, хотя сама даже не уверена, запишется ли на этот курс. Парень с телосложением модели и скулами такими острыми, что можно порезаться, заходит поглазеть на раздел фэнтези и вместе с подписью на чеке оставляет адрес своей электронной почты.
        Генри точно так же выбит из колеи, как в тот момент, когда Мюриэль заявила ему, что он неплохо выглядит. Это похоже на дежавю и одновременно не похоже, потому что чувство для него совершенно новое. Словно первоапрельская шутка, когда вдруг изменили правила и все разыгрывают тебя одного.
        Последний покупатель произвел на Генри такое неизгладимое впечатление, что у него даже кровь прилила к щекам.
        В магазин вдруг врывается Робби, вслед ему звенит колокольчик.
        - Боже! - восклицает друг, обнимая Генри.
        На мгновение тот думает, не случилось ли нечто ужасное, и тут понимает, что да - и впрямь случилось, только с ним самим.
        - Все нормально, - вздыхает Генри. Разумеется, он врет, но день сегодня выдался такой странный, что все произошедшее до этого момента кажется сном. А может, это и есть сон? Если так, лучше бы не просыпаться. - Все нормально, - еще раз повторяет он.
        - Ничего не нормально, - отвечает Робби. - Просто знай - я рядом. Надо было и вчера пойти с тобой, я хотел приехать, когда ты на звонок не ответил, но Беа запретила: сказала, мол, пусть побудет один, а я по глупости взял да и послушался… Извини.
        Всю эту речь он выдает единым потоком, крепче сжимая приятеля, но Генри высвобождается. Слишком уютно становится в объятиях Робби, как в старом поношенном пальто, да и длятся они чересчур долго. Генри откашливается и отодвигается, Робби издает неловкий смешок и отворачивается. На лицо ему сбоку падает свет, и Генри замечает тонкую пурпурную полосу у него на виске, прямо возле линии рыжеватых волос.
        - У тебя там блестки.
        Робби лениво стирает остатки грима.
        - С репетиции остались.
        В глазах Робби странный стеклянный блеск, слишком знакомый, и Генри гадает - под веществами друг или просто давно не спал. В университете Робби так перло от наркоты, собственных мечтаний или грандиозных идей, что ему сначала приходилось выгонять всю энергию из тела, и только потом он отрубался.
        Звонит дверной колокольчик.
        - Сукин сын! - провозглашает Беа, швыряя сумку на прилавок. - Гребаный страус!
        - Здесь покупатели! - предупреждает Генри, хотя поблизости только глухой старик по имени Майкл, который часто заглядывает в отдел ужасов.
        - И что это за детская истерика? - весело любопытствует Робби.
        Трагедии всегда приводят его в отличное настроение.
        - Мой куратор - просто задница, - бурчит Беа, проносясь мимо них к отделам «Изобразительное искусство» и «История искусств».
        Обменявшись взглядами, друзья следуют за ней.
        - Ему снова не понравилось твое предложение? - спрашивает Генри.
        Большую часть года Беа пытается согласовать тему диссертации.
        - Он его отверг! - По пути она чуть не сбивает стопку журналов.
        Генри идет за ней, поправляя разрушения, оставшиеся после нее.
        - Сказал, мол, тема чересчур заумная. Как будто он понимает, о чем говорит!
        - Используешь это в заголовке? - ухмыляется Робби, но Беа не обращает на него внимания и достает с полки книгу.
        - Эта ограниченная… - она берет еще одну, - закоснелая, - и еще, - туша… - и еще одну.
        - Здесь тебе не библиотека! - ворчит Генри.
        Беа тащит кипу фолиантов к низенькому кожаному креслу и плюхается в него. Из-под вытертых подушек выпрыгивает комок рыжего меха.
        - Извини, Томик, - бормочет она и осторожно пересаживает кота на спинку старого кресла, где тот устраивается, подобрав лапы, похожий на буханку румяного хлеба.
        Беа, по-прежнему изрыгая себе под нос проклятия, листает страницы.
        - Я знаю, что нам нужно! - провозглашает Робби, поворачиваясь к закутку книгохранилища. - Вроде бы Мередит держит там запас виски?
        И хотя всего три часа дня, Генри не протестует. Он сползает на пол, опирается спиной на книжные полки и вытягивает ноги. На него вдруг наваливается невыносимая усталость.
        Беа, посмотрев на него, вздыхает.
        - Мне так жаль… - начинает она, но Генри лишь отмахивается.
        - Пожалуйста, продолжай громить своего куратора и мой отдел «Истории искусств». Хоть кто-то должен вести себя как обычно.
        Но Беа закрывает книгу и водружает ее на самый верх стопки, а затем садится рядом с Генри.
        - Можно я тебе кое-что скажу? - В ее голосе звучит вопросительная интонация, но Генри знает, что ответа не требуется. - Я рада, что ты порвал с Табитой.
        Генри чувствует укол боли, словно от пореза на ладони.
        - Это она со мной порвала.
        Беа отмахивается, будто такие мелочи не имеют значения.
        - Ты заслуживаешь того, кто будет любить тебя таким как есть. Хорошим ли, плохим или в припадке безумия.
        Ты хочешь быть любимым. Хочешь всем угодить.
        - Ну, когда я бываю собой, это не нравится никому, - тяжело сглатывает Генри.
        - В том-то и дело, Генри, - объясняет, наклонившись к нему, Беа, - что ты не был собой. Ты потратил кучу времени на людей, которые тебя не заслуживают. Они тебя даже не знают, потому что ты не позволяешь им себя узнать. - Она берет его лицо в ладони, и в ее глазах мерцает тот же странный блеск. - Генри, ты умный, добрый и до невозможности бесящий. Ты ненавидишь оливки и тех, кто болтает во время просмотра фильма. Любишь молочные коктейли и людей, которые смеются до тех пор, пока не начинают плакать. Считаешь преступлением сначала заглядывать в конец книги. Когда ты злишься, то становишься молчаливым, а когда грустишь - много и громко разговариваешь, и напеваешь, когда счастлив.
        - И?
        - И я сто лет не слышала, как ты поешь. - Беа убирает руки. - Зато видела, как ты сожрал чертову тонну оливок.
        Возвращается Робби с бутылкой и тремя кружками. Единственный посетитель «Последнего слова» уходит, и Робби запирает за ним дверь, выставив табличку «Закрыто». Он устраивается между Генри и Беа на полу и открывает бутылку зубами.
        - За что пьем? - интересуется Генри.
        - За новое начало, - усмехается Робби и разливает виски по кружкам, а глаза его продолжают гореть странным блеском.
        VI
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Звонит дверной колокольчик, и в магазин врывается Беа.
        - Робби думает, что ты его избегаешь, - заявляет она вместо приветствия.
        У Генри замирает сердце. Ответ, конечно же, «нет» и одновременно «да». Генри не в силах забыть обиженный взгляд Робби, но это не оправдывает его поступок. Хотя, возможно, и оправдывает…
        - Выходит, правда, - кивает Беа. - И где ты прятался?
        Генри хочет сказать «мы же виделись у тебя на вечеринке», но не знает, стерся ли у нее из памяти весь вечер или только эпизоды с участием Адди.
        Кстати, о ней…
        - Беа, познакомься, это Адди.
        Беатрис поворачивается, и на секунду, на одну лишь секунду, Генри кажется, что подруга все помнит. Беа взирает на Адди, как на произведение искусства, которое уже видела раньше. И Генри, несмотря на предупреждение, ждет, что подруга кивнет и скажет: «Рада видеть тебя снова».
        Но Беа только расплывается в улыбке.
        - У тебя такое лицо… Словно неподвластное времени.
        Генри потрясает это странное эхо, сила дежавю.
        Но Адди просто улыбается и отвечает:
        - Мне такое часто говорят.
        Пока Беа разглядывает Адди, Генри разглядывает свою подругу.
        Обычно та всегда выглядит безупречно, но сегодня у нее на пальцах следы неоновой краски, на виске - мазок золотистой, а на рукаве нечто похожее на сахарную пудру.
        - Чем ты занималась? - удивляется он.
        Беа бросает на себя взгляд.
        - О, я была в «АРТефакте»! - говорит она, будто это все объясняет. Видя замешательство Генри, Беа начинает рассказывать. «АРТефакт», по ее словам, - это наполовину парк аттракционов, наполовину художественная выставка, павильоны с интерактивными инсталляциями на Хай-Лайне.
        Беа принимается болтать о зеркальных залах и стеклянных куполах со звездами, сахарных облаках, перьях, оставшихся после подушечных боев, фресках, составленных из записок тысяч незнакомцев. Адди оживляется, а Генри думает: наверное, трудно удивить девушку, которая прожила триста лет.
        С сияющими глазами она поворачивается к нему и заявляет:
        - Мы должны туда пойти!
        И Генри сразу вспыхивает желанием попасть в то место. Разумеется, нужно что-то придумать с магазином, ведь других продавцов нет, а до закрытия еще четыре часа. Но у него появляется идея…
        Он берет книжную закладку - единственную собственную сувенирную продукцию букинистического - и с обратной стороны кое-что пишет.
        - Беа! - зовет он и подталкивает записку по стойке подруге. - Закроешь магазин?
        - У меня своих дел полно, - огрызается та, но затем переводит взгляд вниз.
        Аккуратным почерком Генри на закладке написано: «Абонемент в библиотеку “Последнее слово”».
        - Повеселитесь там как следует, - ухмыляется Беа, махая им вслед.
        VII
        5 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Иногда Генри хочет обзавестись кошкой.
        Вообще-то можно было бы приютить Томика, но приблудыш неотделим от «Последнего слова», и Генри терзает суеверное подозрение, что, если попытаться унести дряхлого кота из букинистического, он превратится в пыль, прежде чем окажется дома.
        Генри знает, слишком мрачно думать так о людях и домах, то есть в данном случае о домашних животных и их домах, но уже опустились сумерки, и он перебрал с виски. Беа проводит лекцию, Робби отправился на представление приятеля, поэтому Генри остался один.
        Он возвращается в пустую квартиру, жалея, что у него нет кота или хотя бы кого-то, кто бы его ждал.
        Входя, Генри пробует, как звучат эти слова:
        - Привет, котик, я дома… - произносит он, лишь после понимая, как это выглядит: двадцативосьмилетний холостяк, который разговаривает с воображаемым питомцем, и ему становится еще хуже.
        Достав из холодильника пиво, Генри таращится на открывалку - розово-зеленую штуковину в форме маски мексиканского рестлера, которую недавно привезла из Мехико Табита. Он с раздражением откладывает открывалку в сторону, принимается шарить в кухонном шкафу в поисках другой и находит деревянную ложку, магнит танцевальной труппы, кучку нелепых изогнутых трубочек для напитков. Озирается и обнаруживает еще десятки предметов, разбросанных по всей квартире. Все они принадлежат Табите.
        Взяв коробку с книгами, Генри выворачивает ее на пол и сваливает туда фотографии, открытки, книги в мягкой обложке, пару балеток, кружку, браслет, расческу, еще фотографии.
        Он допивает первую бутылку пива и открывает вторую об угол стойки, а затем продолжает собирать вещи, переходя из комнаты в комнату, не столько систематически, сколько погрузившись в собственные мысли. Через час коробка полна наполовину, но Генри уже выдохся. Ему больше не хочется этим заниматься, как и оставаться в квартире, которая кажется одновременно опустевшей и заваленной хламом. Слишком много пространства для размышлений и буквально нечем дышать.
        Несколько минут Генри сидит, подергивая коленями, между пустыми пивными бутылками и наполовину заполненным ящиком, потом вскакивает на ноги и выходит и дома.

* * *
        «Негоциант» набит битком. Здесь всегда так - это одна из тех забегаловок, чей успех объясняется удобным расположением, а не качеством выпивки. Местное заведение. Большинство завсегдатаев называют его просто «баром».
        Генри проталкивается через толпу, занимает стул у края барной стойки с надеждой, что несмолкаемый шум заставит его хоть немного забыть об одиночестве. Сегодня за стойкой Марк, ему за пятьдесят, у него седые бакенбарды и улыбка как из модного каталога. Обычно уходит не меньше десяти минут, чтобы его дозваться, но сегодня бармен направляется прямиком к Генри, не обращая внимания на очередь. Генри заказывает текилу, и Марк возвращается с бутылкой и парой стопок.
        - За счет заведения, - провозглашает он, наливая и себе.
        - Я так хреново выгляжу? - бормочет Генри, выдавливая слабую улыбку.
        Но во взгляде бармена нет ни малейшего сочувствия, только странная легкая дымка.
        - Выглядишь ты отлично, - отвечает Марк. Прямо как Мюриэль.
        Он впервые произносит больше одного предложения - обычно лишь уточняет заказы да кивает.
        Они чокаются стопками, и Генри заказывает еще, а потом еще. Он знает, что пьет слишком много и слишком быстро, заливая текилой пиво, которым налакался дома, и виски из букинистического.
        К бару подходит девушка и бросает взгляд на Генри.
        Она отворачивается, а потом смотрит на него снова, будто заметила впервые. И опять в ее глазах тот блеск, светлая пелена. Девушка наклоняется к нему, и Генри сквозь шум не слышит ее имени, да это и не важно.
        Они изо всех сил стараются перекричать посетителей, и незнакомка кладет руку ему на запястье, потом на плечо и наконец запускает пальцы в волосы Генри.
        - Давай ко мне? - зовет она, и Генри очарован страстью, звучащей в ее голосе, неприкрытым желанием.
        Но вскоре подходят друзья незнакомки и забирают ее с собой. Их глаза тоже сияют, когда они говорят «извини», «ты славный парень» и «удачного вечера».
        Генри сползает со стула и направляется в уборную. По толпе словно проходит рябь, головы поворачиваются ему вслед. Какой-то парень хватает его за руку и начинает рассказывать о своем фотопроекте, мол, Генри идеально подходит, и подсовывает свою визитку.
        Две женщины пытаются вовлечь его в беседу.
        - Хотела бы я иметь такого сына, - смущенно признается одна.
        - Сына? - хрипло смеется другая.
        Генри выворачивается и по коридору сбегает от них в уборную, где прислоняется к туалетному столику.
        Он не имеет ни малейшего понятия, что происходит.
        Начинает вспоминать: кофейня утром, телефон Ванессы на дне стакана; все эти покупатели в книжном, которым непременно требовалась его помощь; Мюриэль делает ему комплимент; светлый туман, который словно дым от свечи затягивает их глаза.
        Генри смотрит на запястье, где мерцают под лампами уборной часы, и впервые понимает, что все произошло на самом деле.
        Тот мужчина под дождем был настоящим.
        Сделка - реальной.
        - Привет!
        Генри поднимает взгляд - перед ним стоит парень с остекленевшими глазами и улыбается ему, словно встретил лучшего друга.
        - Кажись, тебе не помешает взбодриться. - Он протягивает ему небольшую стеклянную склянку с горсткой белого порошка.
        Первый раз Генри попробовал наркоту в двадцать.
        За трибунами стадиона кто-то протянул ему косяк. Дым обжег легкие, и Генри чуть не вырвало, но потом все пошло… мягко. Травка расширила место в черепной коробке, успокоила тревогу в сердце. Однако он не мог контролировать процесс. Валиум и Ксанакс нравились Генри больше, они притупляли все сразу, но к тяжелым наркотикам он не прикасался. Боялся - только не того, что все пойдет не так, а другого: что ему слишком понравится. Боялся соскользнуть, покатиться по наклонной, понять, что не хватает сил остановиться.
        В любом случае в кайфе Генри искал иного: просто тишины - такой счастливый побочный эффект. Ради Табиты он старался воздерживаться, но Табита ушла, и теперь все это неважно.
        Уже неважно.
        Генри просто хочет, чтобы ему стало хорошо.
        Подцепляет порошок большим пальцем - хоть и не знает, правильно ли делает, - и вдыхает. Тот врывается в ноздри ледяным холодом, и вдруг весь мир будто распахивается. Все проясняется, цвета сияют ярче, а картинка почему-то становится одновременно резкой и расплывчатой.
        Наверное, Генри что-то сказал, потому что парень смеется. Вдруг он протягивает руку и стирает с щеки Генри какое-то пятнышко, обжигая, как электрический разряд, будто там, где кожа касается кожи, проскакивает искра.
        - Ты просто совершенство, - говорит незнакомец, поглаживая его подбородок.
        Генри краснеет. Его накрывает волна головокружительного жара, и он рвется прочь.
        - Прости, - бормочет Генри, сбегая в коридор, где прислоняется к стене и ждет, пока мир встанет на место.
        - Привет.
        Перед ним стоит другой парень. За плечи он обнимает девушку; оба они высокие и по-кошачьи гибкие.
        - Как тебя зовут? - спрашивает парень.
        - Генри.
        - Генри, - эхом вторит его подружка с кошачьей ухмылкой.
        Ее взгляд полон такого откровенного вожделения, что Генри вздрагивает. Никто ни разу на него так не смотрел. Ни Табита, ни Робби. Ни на первом свидании, ни в разгар секса, ни когда он опустился на колено…
        - Меня зовут Люсия, а это - Бенджи. Мы искали тебя.
        - Что я натворил?
        - Пока ничего, - криво улыбается она, прикусывая губу.
        Парень, изнывая от похоти, смотрит на Генри, но тот сначала не понимает, чего они от него хотят.
        А потом вдруг до него доходит. И Генри разражается странным безудержным смехом.
        Ему никогда не доводилось участвовать в тройничке, если не считать тот раз в университете, когда они с Робби и еще одним парнем просто невероятно напились. Генри так и не вспомнил, что происходило потом.
        - Идем с нами, - зовет Люсия, протягивая руку.
        Десятки оправданий звучат в голове Генри и снова исчезают, когда он все же отправляется с новыми знакомыми.
        VIII
        7 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Боже, как приятно быть желанным.
        Куда бы ни пошел Генри, везде он ощущает пульсацию направленного на него внимания. И купается в этом внимании, в улыбках, тепле, свете. Впервые по-настоящему Генри понимает, что такое «опьянение властью».
        Это все равно что выпустить тяжелую ношу, которая оттягивала уставшие руки. Внезапная и немедленная легкость, словно воздух в груди, словно солнце после дождя.
        Так здорово пользоваться самому, а не давать пользоваться собой.
        Получать, а не проигрывать.
        Ощущения просто замечательные. Генри понимает: так быть не должно, но все именно так.
        Он стоит в очереди в «Обжарке» и отчаянно жаждет кофе.
        Последние несколько дней слились в сплошное пятно, поздние вечера сменяли странные рассветы, каждая минута была напоена пьянящим удовольствием: он нужен. Генри знает - все, что они перед собой видят, чудесно, превосходно, идеально.
        Он - идеален.
        И дело не в откровенной похоти, по крайней мере не всегда. Отныне людей влечет к нему, притягивает на его орбиту, но всякий раз по разным причинам. Иногда это просто желание, однако время от времени нечто более тонкое. Порой явная потребность, и не всегда Генри может угадать, что они видят, глядя на него.
        На самом деле единственное, что его тревожит, - глаза людей. Туман, который их заволакивает, превращается в иней, в лед. Неизменное напоминание, что новая жизнь Генри не совсем обычна, не совсем реальна.
        Но ему и этого хватает.
        - Следующий!
        Генри подходит к стойке, поднимает взгляд и видит Ванессу.
        - О, привет, - улыбается он.
        - Ты не позвонил, - заявляет она.
        Однако в голосе нет ни злости, ни раздражения. Он, можно сказать, звучит даже весело, дразняще. Но подобный тон обычно прячет смущение.
        Уж Генри ли не знать! Он сотни раз сам говорил так, скрывая боль.
        - Прости, - краснеет Генри. - Я не знал, можно ли.
        - Неужели имя и номер телефона слишком тонкий намек? - лукаво улыбается Ванесса. Рассмеявшись, Генри протягивает ей через прилавок телефон.
        - Набери, - просит он.
        Ванесса вбивает свой номер и нажимает кнопку вызова.
        - Ну вот, - говорит Генри, забирая сотовый обратно, - больше оправданий нет.
        Он чувствует себя полным идиотом, как пацан, который цитирует сцену из фильма, но Ванесса только краснеет и прикусывает нижнюю губу. Генри становится любопытно: а что, если позвать ее с собой прямо сейчас? Неужели она снимет передник, нырнет под стойку и?.. Однако ничего подобного он не делает, лишь обещает:
        - Я позвоню!
        - Уж постарайся, - хихикает Ванесса.
        Генри с улыбкой поворачивается к выходу.
        Он уже почти у двери, когда вдруг его кто-то окликает:
        - Мистер Штраус!
        У Генри начинает сосать под ложечкой. Ему знаком этот голос, он хорошо помнит пожилого мужчину с седыми волосами и разочарованным взглядом. Когда-то этот человек посоветовал ему покинуть кафедру, да и само учебное заведение, и постараться выяснить, к чему же лежит душа. - Уж определенно не к его предмету.
        Генри старается изобразить улыбку и терпит откровенную неудачу.
        - Декан Мелроуз, - кивает он, поворачиваясь к человеку, который сбил его с пути.
        Тот ни капли не изменился - кожа да кости, прикрытые твидовым пиджаком. Но вместо привычного презрения, которым обычно декан награждал Генри, старик выглядит довольным. В аккуратной седой бороде светится улыбка.
        - Какая удача, - заявляет он. - С вами-то я и хотел увидеться.
        Генри с трудом в это верит, но вдруг замечает светлую дымку в глазах Мелроуза. Но нужно быть вежливым, как ни хочется попросить декана отвалить к чертовой матери, поэтому Генри просто спрашивает:
        - Зачем?
        - На факультете теологии открыта вакансия, и вы нам идеально подходите.
        - Вы что, шутите? - Генри с трудом сдерживает смех.
        - Вовсе нет.
        - Я так и не получил докторскую степень. Вы меня вышвырнули.
        - Я вас не вышвыривал, - воздев палец вверх, протестует декан.
        - Пригрозили вышвырнуть, если я сам не уйду, - начинает сердиться Генри.
        - Верно, - искренне сокрушается Мелроуз, - я ошибался.
        Этот человек никогда и ни за что не произнес бы подобного. Генри хочется насладиться его раскаянием, но ничего не выходит.
        - Нет же, - возражает он, - вы поступили правильно. Это не мой путь, я не был счастлив. И у меня нет ни малейшего желания возвращаться.
        Вранье. Генри не хватает упорядоченности, цели и предназначения. Возможно, теология не идеально ему подходила - но, впрочем, и все остальное тоже.
        - Приходите на собеседование, - приглашает Мелроуз, протягивая визитку. - Я заставлю вас передумать.

* * *
        - Опаздываешь! - Беа поджидает Генри на ступеньках букинистического.
        - Прости, - бормочет он, открывая замок, и добавляет: - Вообще-то тут тебе не библиотека.
        Беа шлепает на прилавок пятидолларовую купюру и направляется в отдел искусства, уклончиво хмыкнув в ответ на его тираду. Генри слышит, как она сгребает с полок книги.
        Беа - единственная, кто не изменился. Похоже, она относится к нему в точности как прежде.
        - Слушай, - начинает Генри, идя к ней по проходу между стеллажами. - Тебе не кажется, что со мной что-то не так?
        - Нет, - отрезает Беа, изучая полки.
        - Да посмотри же на меня!
        Она поворачивается и изучает его долгим оценивающим взглядом с головы до пят.
        - То есть кроме отпечатка помады у тебя на шее?
        Краснея, Генри вытирает кожу.
        - Да, кроме этого.
        - Ничего, - пожимает плечами Беа.
        Но в ее глазах Генри видит уже знакомое мерцание, тонкую переливчатую пленку. Чем дольше Беа смотрит на Генри, тем сильнее блестит пленка.
        - Так-таки и ничего?
        Беа берет с полки книгу.
        - Генри, что ты хочешь от меня услышать? - спрашивает она, еще секунду задержав на нем взгляд. - Ты такой же, как обычно.
        - И ты не… - Он не знает, как задать вопрос. - То есть ты меня не хочешь?
        Беа поворачивается и с удивлением таращится на него, а затем принимается хохотать.
        - Прости, дорогой, - говорит она, наконец овладев собой, - только пойми меня правильно, ты очень милый, но я не меняла ориентацию.
        Услышав это, Генри чувствует нелепое облегчение.
        - Да в чем дело-то? - не понимает Беа.
        Я заключил сделку с дьяволом, и теперь каждый, кто посмотрит на меня, видит лишь то, что хочет видеть.
        - Ничего. Забудь, - качает головой Генри.
        - Что ж, - тянет Беа, кладя в стопку очередной том, - кажется, я нашла новую тему для диссертации.
        Беа тащит книги к прилавку и раскладывает их поверх учетных журналов и квитанций. Она принимается листать тома и открывать каждый из них на нужной странице, а затем делает шаг назад, обозревая получившуюся картину.
        Перед ней три портрета молодой девушки. Все они явно принадлежат разным временам и разным школам живописи.
        - И на что мы смотрим? - интересуется Генри.
        - Я зову ее призраком в раме.
        Одна из картин - карандашный набросок с обрывистыми, незаконченными очертаниями. Девушка лежит на животе, запутавшись в простынях. Волосы разметались, лицо - лишь росчерк теней, но видна небольшая россыпь веснушек на щеках. Внизу на итальянском подписано название:
        «Ho Portado le Stelle a Letto»
        Ниже - перевод на английский: «Я взял в постель звезды…»
        Вторая работа принадлежит кисти французского художника, абстрактный портрет в ярко-голубых и зеленых тонах, выполненный в технике импрессионизма. Женщина сидит на пляже, на песке возле нее - книга обложкой вниз. Через плечо она смотрит на художника; видно только часть лица, веснушки обозначены световыми пятнами и отсутствием цвета.
        Называется картина «La Sirene».
        Сирена…
        Последний портрет вырезан на доске вишневого дерева, тонкие линии очерчены проходящим насквозь светом.
        «Созвездие».
        - Видишь?
        - Вижу. Портреты.
        - Да нет же, - ворчит Беа. - Это портреты одной и той же женщины.
        - Только если с большой натяжкой, - приподнимает бровь Генри.
        - Да ты взгляни на линию подбородка, очертания носа и веснушки. Сосчитай их!
        Генри считает. На каждом изображении веснушек ровно семь.
        Беа касается первой и второй картин.
        - Итальянская работа датирована рубежом девятнадцатого века. Французский художник писал свою спустя пятьдесят лет. А эта, - говорит Беа, показывая на фото доски, - из шестидесятых годов прошлого века.
        - Скорее всего, они вдохновлялись друг другом, - предполагает Генри. - Кажется, существовала такая традиция, забыл, как она называется, когда один художник все время рисует некий образ, объект, прославляя его, второй вдохновляется им и отдает дань первому, и так далее?
        Беа почти отмахивается от него.
        - Да, перенимать друг у друга словечки или образы - это нормально, такое случается в лексиконах или бестиариях, но в традиционных школах искусства так не принято. Это все равно что впихнуть девушку с жемчужной сережкой на картину Уорхолла или Дега, не имея представления о Рембрандте. Если эта женщина стала таким объектом, он, по сути, оказывал влияние на искусство веками. Она как связующая нить между эпохами, а значит…
        - Значит… - эхом отзывается Генри.
        - Значит, нужно задать вопрос, кем же она была? - Глаза Беа возбужденно горят, как порой горят у Робби, когда перфоманс особенно удастся или он нанюхается кокаина.
        Генри не хочется ее разочаровывать, но она явно ждет, чтобы он высказался.
        - Ну хорошо, - мягко начинает Генри, - но если она была никем? Даже если на картинах изображена одна и та же женщина, возможно, первый художник ее просто выдумал?
        Беа хмурится и трясет головой.
        - Слушай, - пытается успокоить ее Генри, - я как никто хочу, чтобы ты нашла подходящую тему диссертации. Ради своего магазина, а также потому что волнуюсь за твой рассудок. Звучит-то круто. Но вроде бы последний раз тебе отказали из-за слишком вычурной темы?
        - Заумной.
        - Именно. Если уж тема «Влияние постмодернизма на архитектуру Нью-Йорка» показалась декану Перришу слишком заумной, что он скажет насчет всего этого? - Генри показывает на раскрытые книги, где с каждой страницы на него смотрит лицо с веснушками.
        Беа молча таращится на него, а потом на книги.
        - Вот черт! - вскрикивает она, хватает огромный том и несется к выходу.
        - Это не библиотека! - вопит ей вслед Генри, снова расставляя оставшиеся фолианты по местам.
        IX
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        На Генри вдруг находит озарение, и он замолкает. Генри давно забыл о попытках Беа отыскать тему, это незначительное событие среди треволнений прошедшего года осталось незамеченным, но теперь до него дошло.
        Девушка, которая послужила моделью для наброска, картины, скульптуры, сейчас шагает с ним рядом, касаясь перил, и лицо ее лучится восторгом.
        Они идут по Челси, направляясь к Хай-Лайн, и Генри замирает на середине пешеходного перехода, осознавая правду, этот хрустальный проблеск истины в собственном рассказе.
        - Это была ты…
        - Да, - ослепительно улыбается Адди.
        Гудят машины, мигающий сигнал светофора становится красным, Адди и Генри бегут на другую сторону.
        - Забавно, - говорит Адди, пока они поднимаются по металлическим ступеням, - о второй я и не знала. Я тогда отдыхала на пляже, а на пирсе сидел художник с мольбертом, но законченной работы я потом так и не нашла.
        - Я думал, ты неспособна оставить след, - качает головой Генри.
        - Так и есть, - соглашается Адди, глядя вверх. - Я не могу взять ручку, рассказать свою историю, применить оружие или заставить людей помнить. Но искусство… - она умиротворенно улыбается, - искусство - это идеи, а они сильнее воспоминаний. Как сорняки, всегда пробиваются на поверхность.
        - Но фото с тобой снять нельзя, и видео тоже.
        Адди теряет самообладание, но лишь на долю секунды.
        - Да, - очень отчетливо произносит она.
        Генри уже жалеет, что спросил, снова напомнил ей об оковах проклятия, а не стал обсуждать лазейки, которые она в нем обнаружила, однако Адди расправляет плечи, выпячивает подбородок и почти вызывающе-радостно улыбается:
        - Разве не прекрасно быть идеей?
        На подходе к Хай-Лайн на них налетает ледяной порыв ветра. В воздухе все еще веет зимой, но вместо того, чтобы прильнуть к Генри, прячась от стужи, Адди поворачивается к ветру. От мороза ее щеки покрываются румянцем, волосы развеваются, и в эту секунду Генри видит то, что видели все художники, то, что заставляло их хвататься за карандаши и краски, влекло к этой невозможной, неуловимой женщине.
        И пусть он твердо стоит на своих двоих, Генри кажется, что любовь сбивает его с ног.
        X
        13 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Люди то и дело говорят о доме.
        Дом там, где сердце. Нет места лучше дома. Стоит уехать, как тут же начинаешь тосковать по дому. Но ведь это не должно означать, что тоска одолевает тебя непосредственно дома, а именно так Генри себя и чувствует. Он и правда любит свою семью. Просто они не всегда ему нравятся. И не нравится тот, в кого он сам превращается рядом с ними.
        И все же Генри целых полтора часа тащится на север на арендованной машине, двигатель урчит, город позади исчезает из вида. Разумеется, лучше бы добраться на поезде, так дешевле, но Генри любит водить авто. Вернее, любит гул колес, неуклонное движение из одного пункта в другой, строгий маршрут, контроль. А больше всего ему нравится, что в дороге нельзя заняться ничем другим, кроме как ехать, держа руки на руле, устремив глаза вперед и слушая музыку в динамиках.
        Он предлагал Мюриэль составить ему компанию, но в глубине души только порадовался, когда сестра заявила, что уже садится в поезд: Дэвид приехал еще утром и заберет ее со станции. Выходит, Генри прибудет последним.
        Генри всегда последний.
        Чем ближе он подъезжает к Ньюбергу, тем сильнее меняется погода у него в голове. На горизонте предупреждающе грохочет, надвигается буря. Генри вдыхает поглубже, готовясь к действу под названием семейный обед Штраусов.
        Он так и видит - вот они впятером сидят за столом, накрытым льняной скатертью, словно нелепая ашкеназская имитация картины Рокуэлла: суровая сцена, мать на одном конце стола, отец на другом, они с братом и сестрой между родителями.
        Дэвид, неподвижный столп, с фирменным острым взглядом.
        Мюриэль, торнадо, с шапкой непокорных кудрей, бурлящая энергией.
        И Генри, призрак (у него даже имя неподходящее, совсем не еврейское, его назвали в честь старейшего друга отца, в знак уважения).
        Брат с сестрой хотя бы выглядят частью семьи. Бросив взгляд на Штраусов, любой легко уловит схожие черты: щеки, очертания челюсти, брови. Дэвид носит очки в точности как отец - на кончике носа, верхняя часть оправы заслоняет глаза. Мюриэль улыбается совсем как мать, открыто и радостно, и смеется как она, звонким глубоким смехом, откидывая голову.
        У Генри буйные кудри отца, серо-зеленые глаза матери, но где-то генетика дала сбой. Ему не хватает непоколебимости одного и радости другой. Разворот плеч, линия рта - неуловимые детали, из-за которых Генри смотрится чужаком.
        Ужин пройдет примерно так: отец и брат станут разглагольствовать о медицине, мать и сестра - об искусстве, а Генри - бояться того момента, когда очередь дойдет до него. Мать станет громко переживать, отец найдет предлог высказаться о полной неопределенности в жизни Генри, Дэвид напомнит, что брату почти тридцать, а Мюриэль скажет, мол, пора взять на себя обязательства, будто родители не ей до сих пор оплачивают даже мобильный.
        Генри сворачивает с автострады. В ушах у него гудит ветер.
        Проезжает центр города, и в черепе отдается гром.
        Статическая энергия напряжения.
        Он знает, что опоздал.
        Он всегда опаздывает.
        Из-за этого они все время ссорятся. Раньше Генри думал, что он слишком неорганизованный, а потом понял - таким образом срабатывает инстинкт самосохранения, он намеренно, хоть и подсознательно, пытается отсрочить неизбежную, неприятную обязанность являться на семейный сбор. Сидеть зажатым между братом и сестрой за столом напротив родителей как преступник перед расстрельной командой.
        Поэтому он и опаздывает. Когда отец открывает дверь, Генри готовится к упрекам, укоризненным взглядам, резким замечаниям о том, что его брат и сестра всегда приходят на пять минут раньше срока…
        Но отец только улыбается.
        - А вот и ты! - восклицает он, тепло взирая на сына.
        И в глазах его клубится туман.
        Возможно, этот ужин пройдет не так, как другие ужины Штраусов.
        - Смотрите, кто пришел! - провозглашает отец, ведя Генри в кабинет.
        - Давно не виделись, - замечает Дэвид, пожимая ему руку.
        Хоть они и живут в одном городе - черт, даже на одной линии метро! - последний раз Генри с братом встречались здесь, в доме родителей, в первый вечер Хануки.
        - Генри! - Мелькает шапка темных кудрей, и Мюриэль забрасывает руки ему на шею.
        Она целует его в щеку, оставляя отпечаток коралловой помады, которую Генри чуть позже сотрет у зеркала в коридоре.
        По пути между кабинетом и столовой никто не заводит речь о длине его волос (чересчур отросших) или свитере (поношенном, зато очень удобном).
        Никто не говорит, что Генри слишком худой, или что ему нужно больше бывать на солнце, или что он выглядит усталым, хотя, как правило, за всеми этими речами следуют другие ехидные реплики - что управлять книжным магазином в Бруклине просто не может быть настолько тяжело!
        Из кухни выглядывает мать, снимая с рук прихватки для горячего. Она обхватывает ладонями лицо Генри, улыбается и говорит, как рада, что он приехал.
        Генри ей верит.
        - За семью! - поднимает бокал отец, когда все усаживаются за стол. - Мы снова вместе!
        Генри кажется, будто внезапно он очутился в другой версии своей жизни - не в будущем или прошлом, а где-то параллельно. Там, где сестра его уважает, брат не отводит взгляд, а родители им гордятся. Осуждение развеялось в воздухе как дым. Генри и не представлял, насколько измучен виной. И без ее веса он чувствует головокружительную легкость.
        Эйфорию.
        О Табите не упоминают совсем, как и о неудачном предложении руки и сердца, хотя, разумеется, весть об их разрыве дошла и сюда, о чем свидетельствует пустой стул, и никто даже не пытается притвориться, что это, мол, семейная традиция такая.
        Месяц назад Генри по телефону сообщил Дэвиду о кольце, и брат рассеянно спросил - неужели он думает, что Табита действительно согласится?
        Мюриэль Табиту никогда не любила, впрочем, сестре не нравился никто. Не потому, что все любовники Генри были слишком для него хороши, хотя она и это упоминала, а потому что считала их занудами. Мюриэль и о Генри думала так же.
        «Дешевые сериальчики» - вот как она их порой называла. Не так тоскливо, как наблюдать на мониторе за медленно растущим процентом загрузки, но и ненамного лучше, чем старые набившие оскомину фильмы. Лишь Робби Мюриэль отчасти одобряла, и то, скорее всего, из-за скандала, который мог бы вспыхнуть, приведи Генри партнера к родителям. О Робби - что тот был не просто другом - знала только она. Единственный секрет, который ей удалось сохранить в тайне.
        Ужин выбивает Генри из колеи.
        Такой дружелюбный и интересующийся его делами Дэвид.
        Очень добрая и внимательная Мюриэль.
        Отец прислушивается к каждому слову Генри и проявляет искреннее любопытство.
        Мать говорит, что гордится.
        - Чем? - недоумевает Генри, а она смеется, словно это самый нелепый вопрос в мире.
        - Тобой.
        Отсутствие осуждения будоражит, и у Генри начинается своего рода экзистенциальное головокружение.
        Он рассказывает о встрече с деканом Мелроузом. Сейчас Дэвид заявит, что Генри недостаточно компетентен, а отец станет задавать коварные вопросы. Мать промолчит, а Мюриэль начнет во всеуслышание возмущаться, что Генри ушел оттуда по веским причинам, и если вернется обратно, к чему тогда все это было?
        Но ничего подобного не происходит.
        - Хорошо, - кивает отец.
        - Им страшно повезет, если ты согласишься, - поддакивает мать.
        - Ты бы стал отличным преподавателем, - поддерживает Дэвид.
        Одна лишь Мюриэль не согласна:
        - Тебе это не подходит.
        Но в ее словах не порицание, а яростное желание защитить.
        После ужина все расходятся по своим углам. Мать на кухню, отец и брат в кабинет, сестра на свежий воздух: посмотреть на звезды, почувствовать твердую почву под ногами. Обычно это означает накуриться.
        Генри отправляется на кухню помочь матери с мытьем посуды.
        - Я мою, ты вытираешь, - улыбается она, вручая ему полотенце.
        Они дружно работают, а потом мать откашливается, прочищая горло.
        - Жаль, что вы расстались с Табитой, - негромко говорит она, словно понимает, что эта тема под запретом. - Жаль, что ты зря потратил на нее столько времени.
        - Не зря, - отвечает Генри, хотя в глубине души согласен.
        Мать ополаскивает тарелку.
        - Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Ты этого заслуживаешь. - Ее глаза сияют, и, возможно, это не странный иней, а просто материнские слезы. - Ты сильный, умный и талантливый.
        - Ну не знаю, - вздыхает Генри, - мне кажется, я всех разочаровал.
        - Не говори так, - с искренней обидой увещевает мать и обхватывает его щеку ладонью. - Я люблю тебя, Генри, таким, какой ты есть. - Она роняет руку на тарелку. - Я сама тут закончу. Поищи сестру.
        Генри точно знает, где околачивается Мюриэль.
        Он выходит на заднее крыльцо. Мюриэль раскачивается на качелях и курит косяк, устремив мечтательный взгляд на деревья. Она любит сидеть в такой позе, словно ждет, что ее будут снимать. Генри фотографировал сестру пару раз, но кадры вышли слишком холодными и скованными. Заставьте-ка Мюриэль Штраус изобразить естественность.
        Доски слегка скрипят у него под ногами, и сестра улыбается, не поднимая глаз.
        - Генри…
        - С чего ты взяла, что это я? - удивляется он, устраиваясь рядом на качелях.
        - У тебя самый легкий шаг, - объясняет она, передавая ему косяк.
        Генри глубоко затягивается, задерживает дым в легких, и тот ударяет в голову. Мягкий, размытый гул. Они передают друг другу сигарету, наблюдая за родителями в окно. Вернее, за родителями и Дэвидом, который ходит за отцом по пятам, подражая ему.
        - Жуть какая, - бормочет Мюриэль.
        - И правда страшновато.
        - Почему мы так редко зависаем вместе? - хихикает она.
        - Ты очень занята, - говорит он. Лучше так, чем напоминать ей, что они вовсе не друзья.
        Мюриэль прислоняется головой к его плечу.
        - Для тебя у меня всегда найдется время.
        Они молча курят, пока не заканчиваются сигарета. Мать зовет их в дом, пора приступать к десерту. Генри поднимается. Голова его приятно кружится.
        - Мятную пастилку? - предлагает Мюриэль, протягивая ему жестянку.
        Генри открывает ее. Внутри - горстка маленьких розовых таблеток. «Зонтиков». Генри вспоминает проливной дождь, незнакомца, который остался совершенно сухим, и закрывает крышку.
        - Спасибо, не надо.
        Они возвращаются в дом к десерту и еще час болтают обо всем и ни о чем, и все так мило, приятно до зубовного скрежета, никаких ехидных подколок, мелких ссор, пассивной агрессии, и Генри кажется, что он все еще под кайфом, будто вдохнул травки и не выдохнул, легкие болят, но он счастлив.
        Генри ставит на стол недопитый кофе и поднимается:
        - Мне пора.
        - Оставайся, - предлагает мать, и впервые за десять лет ему хочется согласиться.
        Интересно, каково это - проснуться в теплой, непринужденной семейной атмосфере, но вечер выдался слишком уж идеальным. Словно пытаешься удержаться на тонкой грани между «отличной тусней» и ночью в обнимку с унитазом. Как-то не хочется нарушать равновесие.
        - Нужно возвращаться, - вздыхает он, - магазин открывается в десять.
        - Ты так много работаешь…
        Ничего подобного мать раньше не говорила. Однако говорит сейчас.
        Дэвид хватает его за плечо, смотрит милосердно затуманенным взглядом:
        - Я люблю тебя, Генри. Рад, что у тебя все хорошо.
        Мюриэль обвивает руками его талию:
        - Не пропадай.
        Отец выходит за ним к машине. Генри протягивает ему руку, а он обнимает его и говорит:
        - Я так горжусь тобой, сынок.
        В глубине души Генри хочется спросить, чем именно, огрызнуться, проверить чары на прочность, заставить отца усомниться, но Генри не может на это пойти. Он прекрасно знает, что все это ненастоящее, по крайней мере не совсем реальное, но ему плевать.
        Это все равно офигенно.
        XI
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Над Хай-Лайн звучит смех.
        Парк разбит прямо на заброшенной надземной ветке железнодорожных путей и тянется вниз вдоль западной окраины Манхеттена от Тридцатой до Двадцатой улицы. Это очень милое место со скамейками, фургонами с едой, туннелями, извилистыми дорожками. Много зелени и отличные виды на город.
        Сегодня все выглядит иначе.
        Часть парка занял полный красок и света «АРТефакт» и превратил его в фантастическую игровую площадку. Трехмерную панораму чудес и игры воображения.
        У входа активистка вручает посетителям цветные резинки на руку. На запястье пестрит радуга - каждый цвет открывает доступ в разные экспозиции выставки.
        - Этот перенесет вас на Небо, - говорит девушка, будто они находятся в парке аттракционов, - этот приведет в Голос, а этот - унесет в Память.
        Она смотрит на Генри и улыбается, глаза светятся голубым туманом. Пока он с Адди идет по вернисажу бесплатных выставок, художники поворачиваются ей вслед. Может, Генри и солнце, но она - сияющая комета, которая притягивает внимание как пылающие метеориты.
        Парень лепит из сахарной ваты фигурки и раздает съедобные произведения искусства. Некоторые узнаваемой формы - вот собака, жираф, дракон; другие абстрактные - рассвет, мечта, ностальгия…
        Для Генри они все на вкус как сахар. Адди целует его, и она тоже на вкус как сахар.
        Зеленые браслеты дают им пропуск в «Память» - своеобразный трехмерный калейдоскоп из цветного стекла. С каждым шагом он поворачивается и меняется.
        Они держатся друг за друга, пока тоннель бесконечно изгибается вокруг них, и хоть оба ничего не говорят, однако с радостью выбираются на волю.
        Пространство между экспозициями заполнено всевозможными инсталляциями. Поле металлических подсолнухов. Лужа растопленных мелков. Тончайшая, как бумага, завеса воды; они проходят сквозь нее, и на очках Генри остаются крошечные капли, а на коже Адди переливается радужный блеск.
        Как выясняется дальше, «Небо» размещено внутри туннеля. Это цепочка связанных между собой помещений, которые созданы художником по свету. Снаружи они ничего особенного из себя не представляют - просто отделанные деревом конструкции, будто сколоченные наспех, но внутри - внутри все иначе.
        Они входят, держась за руки, чтобы не потеряться. Одно из помещений ослепительно яркое, другое настолько темное, что кажется, мир совершенно исчез. Адди дрожит, крепко вцепившись в Генри. Следующее пространство заполнено туманом, ты словно паришь в облаке, а в другом тонкие нити, изображающие дождь, окутывают посетителя со всех сторон. Генри раздвигает рукой серебряные волокна, а те звенят словно колокольчики. В последнем зале - звезды. Он затемнен и в точности напоминает зал тьмы, но на сей раз мрак прорезают тысячи крошечных точек - Млечный Путь оказывается так близко, что величественного созвездия можно коснуться.
        И даже в этой темноте видно удивленное лицо Адди, краешек ее улыбки.
        - Три сотни лет, - шепчет она, - и ты все еще находишь что-то новое.
        Когда они выходят с другой стороны, жмурясь от яркого света, она сама тянет его к следующей экспозиции, следующей череде дверей, стремясь выяснить, что за ними.
        XII
        19 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        На сей раз Генри приходит пораньше.
        Он решил: лучше не опаздывать, но и явиться намного раньше ему не хочется - это даже хуже и будет выглядеть странно. Черт, надо просто перестать об этом думать.
        Глядя в окно припаркованной машины, он поправляет рубашку и волосы, а потом входит в ресторан.
        Яркая и шумная такерия представляет собой бетонный ангар - окнами служат складские ворота, а в уголке приткнулся фудтрак.
        Неважно, слишком рано он пришел или нет, потому что Ванесса уже внутри.
        Передник баристы она сменила на легинсы и цветное платье, светлые волосы, которые Генри раньше видел только забранными наверх, ниспадают волнами вокруг лица. Она замечает его и расплывается в улыбке.
        - Рада, что ты позвонил.
        - И я, - улыбается в ответ Генри.
        Они пишут заказ на маленьких листках бумаги крошечными карандашами, каких Генри не держал в руках с тех пор, как играл в мини-гольф в десять лет. Ванесса показывает на тако, Генри вносит его в список, и их пальцы соприкасаются. А потом еще раз - когда они берут чипсы, ноги скользят под металлическим столом, и у Генри в груди будто зажигается крошечная вспышка света.
        Он не болтает без умолку, не винит себя за каждый неправильный жест, не подбирает верные слова - больше их не нужно подбирать, ведь Генри не может ошибиться. Не нужно лгать или прикладывать усилия, казаться кем-то другим: отныне он хорош таким, какой есть.
        Еда просто отличная, но в заведении шумно, голоса посетителей эхом отдаются под высокими потолками, и когда кто-нибудь царапает металлическими ножками стульев по бетонному полу, Генри вздрагивает.
        - Извини, - говорит он, - местечко не очень.
        Такерию выбрал он, решив, что они просто зайдут выпить, но это же Нью-Йорк - коктейли стоят вдвое дороже еды. На зарплату продавца книг он и это с трудом может себе позволить.
        - Да ладно, я-то вообще в кофейне работаю, - хмыкает Ванесса, помешивая трубочкой безалкогольный напиток.
        - У тебя хотя бы есть чаевые.
        - А в книжном их не дают? - изображает шок Ванесса.
        - Не-а.
        - Даже если ты посоветуешь хорошую книгу?
        Генри с улыбкой качает головой.
        - Да это противозаконно! Надо поставить банку на прилавок.
        - И что я там напишу? - барабанит пальцами по столу Генри. - Книги кормят голодный разум, чаевые - кота?
        Ванесса весело хохочет.
        - Ты такой забавный!
        - Неужели?
        Она показывает ему язык.
        - Напрашиваешься на комплименты?
        - Нет, просто любопытно. Что ты вообще во мне нашла?
        Ванесса вдруг застенчиво улыбается.
        - Ну… Звучит глупо, но ты - именно то, что я искала.
        - А что ты искала?
        Если бы она сказала «Настоящего, чуткого, задумчивого», Генри бы купился.
        Но Ванесса говорит совсем другое: дружелюбный, забавный, энергичный, и чем больше говорит, тем толще в ее глазах слой льда, и в итоге под ним уже невозможно разглядеть, какого они были цвета. «Как она вообще видит?» - гадает Генри. Ответ, конечно же, - никак.
        В том-то и дело.

* * *
        Неделю спустя Генри, Беа и Робби сидят в «Негоцианте», заказав три пива и ведерко картошки фри.
        - Как там Ванесса? - интересуется Беа.
        Робби глубокомысленно таращится в свой бокал.
        - Отлично.
        Так и есть. У нее все замечательно, и у него тоже. У них все отлично.
        - Мы теперь с ней часто видимся…
        - А кто советовал поскорее забыть Табиту? - хмурится Генри.
        - Знаю, знаю, - поднимает ладони Беа.
        - Мы только начали встречаться. Вы прекрасно понимаете, как обстоят дела. Она…
        - Клон, - бормочет Робби.
        Генри тут же поворачивается к нему.
        - Да что с тобой? - злится он. - Давай уже, выскажись, тебя же научили выражать свои чувства!
        Робби с совершенно несчастным видом делает большой глоток пива.
        - Да она же копия Табиты. Худенькая блондинка…
        - И к тому же женщина?
        Это их давняя болевая точка: Генри не гей, в первую очередь его интересует личность, а уж затем пол. Робби морщится, но извиняться не спешит.
        - И вообще, я не бегаю за Ванессой. Это она меня выбрала. Я ей нравлюсь!
        - А она тебе? - спрашивает Беа.
        - Ну конечно! - чересчур быстро отвечает Генри. Она ему нравится. И, разумеется, нравится то, что ее тянет к нему (к такому, какого она видит).
        В диаграмме Венна[27 - Диаграмма, визуально отображающая все возможные логические отношения множеств, каждое из которых, как правило, представлено окружностью.] всех вариантов отношений, возможных между ними, точно есть зона, где они вместе. Он ведь не использует ее? По крайней мере, дело не только в нем - Ванесса тоже его использует, рисуя идеального возлюбленного на холсте собственной жизни. А раз это взаимно, значит, Генри не виноват, правда?
        - Мы лишь хотим, чтоб ты был счастлив, - вздыхает Беа. - После всего, что было, просто… притормози.
        Но на сей раз советовать притормозить нужно не Генри.
        Когда утром он просыпается, на кухне его ждут панкейки с шоколадной крошкой и стакан апельсинового сока, рядом с тарелкой - записка от руки с нарисованным сердечком и подписью «В». Уже три ночи Ванесса ночует у него и каждый раз после себя что-то оставляет: блузку, ботинки, зубную щетку в держателе возле раковины.
        Друзья молча смотрят на него, в глазах у них все еще клубится светлый туман. Генри знает - они за него волнуются, любят его и желают только добра. Теперь желают благодаря сделке.
        - Не переживайте, - говорит он, отпивая пиво. - Я не стану спешить.

* * *
        - Генри…
        Еще в полусне он чувствует, как Ванесса водит накрашенным ногтем по его спине. В окна струится слабый серый свет.
        - М-м-м?.. - бормочет он, поворачиваясь.
        Ванесса положила руку под голову, светлые волосы рассыпались по подушке. Интересно, долго ли она на него смотрела в ожидании, когда он проснется, прежде чем решилась разбудить?
        - Хочу тебе кое-что сказать… - Ванесса не отводит от него затуманенного взгляда.
        Это сияние, бледная дымка, что заволакивает глаза людей, начинает пугать Генри.
        - Что? - ворчит он, приподнимаясь на локте. - Что случилось?
        - Ничего… - улыбается Ванесса. - Просто… я тебя люблю.
        Самое страшное, то, что, похоже, она действительно в это верит.
        - Ничего не отвечай. Мы ведь совсем недавно вместе. Просто хотела, чтобы ты знал. - Ванесса прижимается к нему носом.
        - Серьезно? То есть прошла всего неделя…
        - Ну и что? Если уж ты уверен, то уверен. Я - уверена.
        Тяжело сглотнув, Генри целует ее в висок.
        - Пойду приму душ.
        Он долго, сколько может, стоит под горячим душем. Что сказать в ответ на ее слова? Как убедить Ванессу, что это не любовь, просто одержимость? Хотя, конечно, на самом деле это не совсем так. Он заключил сделку. Генри сам так решил, именно этого он и хотел.
        Ведь правда?
        Генри выключает воду и оборачивает вокруг талии полотенце. Вдруг начинает тянуть дымом.
        Не так, как пахнут спички, когда поджигаешь свечу, не так, как воняет гарью сожженная пища, - откуда-то несет угольно-черным смрадом вещей, для горения не предназначенных.
        Генри опрометью выскакивает в коридор. Возле рабочей поверхности кухни топчется Ванесса со спичками в руках. В раковине полыхает коробка с безделушками Табиты.
        - Какого черта ты творишь?
        - Ты слишком держишься за прошлое, - объясняет Ванесса, зажигает следующую спичку и бросает в коробку. - Буквально цепляешься. Все это время, пока мы встречались, у тебя стояла эта коробка.
        - Да мы знакомы всего неделю! - вопит он.
        - Ты заслуживаешь лучшего, - не отступает она. - Заслуживаешь счастья. Нужно жить настоящим. Так надо, это исцеление, это…
        Генри выбивает спички у нее из рук и отпихивает в сторону, хватаясь за кран. Вода с шипением льется в коробку, и пламя гаснет. Дым стоит столбом.
        - Ванесса, - сжав зубы, цедит Генри, - уйди.
        - В смысле - домой?
        - В смысле вали.
        - Генри, - хнычет она, цепляясь за его руку, - что я сделала не так?
        Можно было просто ткнуть пальцем в тлеющие остатки коробки в раковине или сказать, что все у них закрутилось чересчур быстро, мол, глядя на него, она видит лишь того, кого хочет видеть, не самого Генри…
        Но вместо этого он просто говорит:
        - Дело не в тебе, а во мне.
        - Нет, - стонет Ванесса. По ее щекам струятся слезы.
        - Мне нужно побыть одному.
        - Прости, - рыдает она, хватаясь за него, - прости, я так тебя люблю.
        Она обнимает его за талию, утыкается головой в грудь, и Генри уже кажется, что придется силой отталкивать ее от себя.
        - Ванесса, отпусти.
        Он выпроваживает ее, и она выглядит совершенно сломленной. Точно такой же, каким был сам Генри в ту ночь, когда заключил сделку. При мысли, что она уйдет потерянной и одинокой, у Генри разбивается сердце.
        - Ты мне дорога, - говорит он, обнимая ее за плечи. - На самом деле дорога.
        Ванесса немного успокаивается. Как засохшее растение, которое напоили водой.
        - Значит, ты не злишься?
        Конечно же он злится!
        - Не злюсь.
        Она снова утыкается ему в грудь, и он гладит ее по макушке.
        - Я тебе небезразлична.
        - Да, - Генри отодвигается, - я позвоню, обещаю.
        - Обещаешь… - эхом вторит Ванесса, пока он помогает ей собрать вещи.
        - Обещаю, - кивает Генри и провожает ее к выходу.
        Дверь захлопывается, Генри прислоняется к ней спиной. Противопожарный датчик наконец начинает заливаться сигналом тревоги.
        XIII
        23 ОКТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        - Да здравствует киновечер!
        Робби морской звездой плюхается на диван Генри, разбрасывая конечности. Беа закатывает глаза и толкает его:
        - Ну-ка подвинься!
        Генри достает из микроволновки пакет, перебрасывая его с руки на руку, чтобы не обжечься паром, а потом высыпает попкорн в миску.
        - Что за кино? - спрашивает он, выворачивая с кухни.
        - «Сияние»!
        Генри стонет. Он не любитель ужастиков, но Робби только дай повод поорать, он воспринимает такие фильмы как своего рода перфомансы, к тому же сейчас его очередь выбирать.
        - Что тебе не нравится? Скоро Хэллоуин! - защищается Робби.
        - Только двадцать третье, - ворчит Генри, но Робби относится к праздникам так же, как ко дням рождения, растягивая их на недели, а иногда и на месяц.
        - Вы кем пойдете? - интересуется Беа.
        Генри думает, наряжаться в костюмы - все равно что смотреть мультики. В детстве ты от них без ума, потом наступает подростковый возраст - период нейтрального отношения, затем в двадцать переодевания тебя забавляют. А потом каким-то образом костюмированные вечеринки вдруг снова становятся подлинным царством ностальгии, местом, где возможны чудеса.
        Робби подбоченивается, лежа на диване.
        - Я - Зигги Стардаст.
        Ничего удивительного - последние несколько лет он выбирал разнообразные образы Дэвида Боуи. В прошлом году был Изможденный Белый Герцог.
        Беа заявляет, что будет Ужасным пиратом Робертсом из фильма «Принцесса-Невеста», и смотрит на друзей - улавливаете, мол, иронию?
        Робби тянется к журнальному столику за камерой - древним Никоном, отныне выполняющим роль пресс-папье. Откинув голову, он смотрит в видоискатель на перевернутого вверх тормашками Генри.
        - Ну, а ты?
        Генри всегда любил Хэллоуин, не из-за возможности пугать, а потому что ему нравилось притворяться кем-то другим. Робби предлагал ему пойти в актеры - уж они-то меняют облик круглый год, но мысль прожить на сцене всю жизнь кажется Генри тошнотворной. Он уже наряжался Фредди Меркьюри, Безумным Шляпником, Такседо Маском и Джокером.
        Но теперь Генри чувствует себя кем-то другим без всяких переодеваний.
        - Да я уже готов, - ворчит он, показывая на свои обычные джинсы и облегающую рубашку. - Как по-вашему, кто я?
        - Питер Паркер? - гадает Беа.
        - Продавец книг?
        - Гарри Поттер в кризисе среднего возраста?
        Смеясь, Генри качает головой.
        - Да ты так и не выбрал! - прищуривается Беа.
        - Да, - признается Генри. - Но выберу.
        Робби все еще возится с камерой. Переворачивает ее, поджимает губы, давит на спуск. Слышится глухой щелчок - внутри нет пленки.
        Беа забирает у него фотоаппарат.
        - Почему ты так редко снимаешь? - спрашивает она. - У тебя здорово получается.
        Генри пожимает плечами - вдруг это шутка.
        - Может, в другой жизни, - вздыхает он, передавая друзьям пиво.
        - Еще не поздно, ты же знаешь, - говорит Беа.
        Вероятно, так и есть, но если начать сейчас, будут ли его фотографии воспринимать непредвзято? Или на каждом снимке отпечатается заветное желание Генри, и люди начнут в них видеть какую-то свою картинку, ту, что хотят увидеть, а не то, что он снял? Сможет ли Генри доверять их суждениям?
        Начинается фильм, и Робби требует, чтобы погасили весь свет. Троица усаживается на диван. Робби заставляют поставить миску с попкорном на журнальный столик, чтобы он не отшвырнул ее в первый же пугающий момент. Теперь Генри не придется после ухода друзей подбирать по всему полу хлопья. Следующий час он таращится на экран, каждый раз при звуках тревожной музыки отводя глаза.
        Мальчик катится по коридору на своем трехколесном велосипеде, и Беа бормочет: «Нет-нет-нет…» Робби подается вперед, навстречу ужасу, а Генри зарывается лицом ему в плечо.
        Появляются близняшки, и Робби хватает Генри за ногу. Жуткая сцена заканчивается, наступает затишье в действии, но друг не убирает руку. И Генри кажется, будто разбитая чашка снова склеена, края осколков совпали идеально, и все равно что-то не так.
        Взяв пустую миску из-под попкорна, Генри направляется на кухню.
        Робби перебрасывает ногу через спинку дивана:
        - Я помогу.
        - Я справлюсь, - бросает Генри, заворачивая за угол. Он снимает пластиковую обертку, встряхивает пакет. - Уж поверь, сумею положить пакет в микроволновку и нажать кнопку.
        - Ты всегда слишком долго возишься, - раздается голос Робби прямо позади Генри.
        Положив попкорн внутрь СВЧ, Генри закрывает дверцу, нажимает кнопку и поворачивается.
        - А ты вообразил себя блюстителем поря…
        Закончить он не успевает - Робби накрывает губами его рот. Ошеломленный Генри втягивает воздух, но Робби не отодвигается. Он прижимает Генри к столешнице - бедра к бедрам, пальцы скользят по подбородку, поцелуй становится все глубже.
        И это - это лучше, чем все предыдущие ночи.
        Лучше, чем внимание сотен незнакомцев.
        То, чем отличается отельная койка от домашней постели.
        Робби прижимается к нему отвердевшим членом, и у Генри ноет в груди от желания. Было бы так легко снова ввязаться в это, вернуться к знакомому теплу его поцелуев, его телу, к простым отношениям или чему-то настоящему.
        Но в том-то и проблема.
        В их прошлых отношениях, которые у них были на самом деле, как и все в жизни Генри, они закончились. Рухнули.
        В микроволновке начинают лопаться первые зерна, и Генри удается разорвать поцелуй.
        - Я так долго этого ждал, - шепчет Робби. Его щеки покрылись румянцем, глаза горят. Однако взгляд неясный - в нем клубится туман, затеняя синеву.
        Генри тяжело вздыхает, потирает глаза под очками.
        Попкорн трещит и хлопает, Генри выталкивает Робби в коридор, подальше от Беа и звуков ужастика. Приняв это за приглашение, Робби снова придвигается к нему, но Генри останавливает его, выставив руку:
        - Это ошибка.
        - Нет. Я люблю тебя и всегда любил.
        Звучит настолько искренне, что Генри приходится зажмуриться, чтобы сосредоточиться.
        - Тогда почему бросил?
        - Что? Не знаю. Ты тогда был другим, мы не подходили друг другу.
        - В каком смысле? - не отстает Генри.
        - Ты сам не знал, чего хочешь.
        - Я хотел тебя. Хотел, чтобы ты был счастлив.
        Робби качает головой.
        - Понимаешь, дело не только во мне. Ты тоже должен быть кем-то. Должен знать, кто ты. Тогда ты не знал. - Робби улыбается. - А теперь знаешь.
        Но в том-то и дело.
        Генри по-прежнему не знает.
        Не имеет ни малейшего представления, кто он такой, впрочем, как отныне и все остальные.
        Он сбился с пути, но по этой дороге точно не пойдет.
        До того, как начать встречаться, они с Робби были просто друзьями. И когда Робби разорвал отношения, вновь на долгие годы вернулись в прежнее русло. Генри любил его, а теперь все наоборот. Придется Робби искать выход или попытаться сдерживать свои чувства, как когда-то поступил Генри.
        - Чего вы так долго возитесь? - возмущается Беа.
        Из микроволновки пахнет гарью. Оттолкнув Робби, Генри нажимает кнопку и достает пакет.
        Поздно.
        Попкорн безнадежно испорчен.
        XIV
        14 НОЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Слава богу, в Бруклине полно кофеен.
        В «Обжарку» Генри не заходил со времен Великого пожара - 2013, как (с чрезмерным восторгом) называл происшествие с Ванессой Робби.
        Он встает в очередь и заказывает латте у очень приятного парня по имени Патрик. К счастью, тот традиционной ориентации. Пусть и смотрит на Генри мутными глазами, но видит в нем, похоже, только идеального клиента, дружелюбного и…
        - Генри?
        У него сводит живот. Генри знаком этот голос, высокий и нежный. Его имя из ее уст звучит так привычно. Он снова возвращается в тот вечер, когда как полный идиот опустился на колено и его отвергли.
        Ты замечательный. Просто чудесный, только не…
        Генри поворачивается. Перед ним - она.
        - Табита.
        Ее волосы немного отрасли, челка превратилась в длинную светлую прядь, локоны ниспадают вокруг лица. Табита стоит с непринужденной грацией танцовщицы.
        Генри не виделся с ней с того самого раза. До этого дня ему как-то удавалось ее избегать. Избегать встречи. Генри хочется отодвинуться на как можно большее расстояние, вот только ноги не слушаются.
        Табита тепло ему улыбается. Генри раньше любил эту улыбку, и каждый раз, как у него получалось заставить Табиту улыбнуться, он чувствовал себя победителем. Но сейчас она запросто награждает ею Генри, а карие глаза заволокло туманом.
        - Мне тебя не хватает, - говорит Табита, - очень не хватает.
        - И мне тебя тоже, - отзывается Генри, ведь это правда. Они два года провели вместе, а потом разошлись, и в жизни Генри на месте Табиты всегда будет зиять дыра. - У меня остались твои вещи, но потом случился пожар.
        - О боже… - Табита взволнованно касается его руки. - Как ты? Никто не пострадал?
        - Нет, нет, - качает головой Генри, вспоминая, как Ванесса стояла возле раковины. - Он был… небольшой.
        От Табиты пахнет сиренью. Этот запах исчез с его простыней только через неделю, еще через одну - с диванных подушек и банных полотенец. Она тянется к нему, и было бы так легко поддаться этой гравитации, той же самой, что влекла к Робби, знакомому притяжению к человеку, которого любил, затем потерял, и вдруг он вернулся.
        Но это все ненастоящее. Это нереально.
        - Табита… - начинает Генри, - ты сказала, что все кончено.
        Она качает головой.
        - Нет. Просто я была неготова сделать следующий шаг. Но расставаться и не думала. Я люблю тебя, Генри.
        И все же Генри колеблется. Он ей верит. По крайней мере, она и впрямь говорит искренне, а это еще хуже, потому что ее чувства все равно ненастоящие.
        - Может, рискнем снова? - спрашивает Табита.
        Генри сглатывает комок в горле и машет головой.
        Вот бы узнать у нее, что она видит, и понять, насколько огромна пропасть, что раскинулась между ним и тем, чего она хочет. Но Генри молчит. Потому что это уже не имеет значения: в глазах Табиты клубится туман. И Генри понимает - кого бы она ни видела, это не он.
        Он никогда не был тем самым.
        И не будет.
        Поэтому он дает ей уйти.
        XV
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Генри и Адди постепенно, одну за другой, возвращают цветные резинки «АРТефакту».
        Отдав пурпурный, они бродят по мелким бассейнам с водой высотой всего лишь в дюйм. Дно выстлано зеркалами. Они мерцают, отражают все и всех. Адди смотрит вниз, на рябь, что возникает от их шагов, и когда та затихает, сложно сказать, кто пустил ее по воде - она или Генри.
        Желтый открывает доступ в зал со звуконепроницаемыми кубами размером со шкаф. Некоторые усиливают звуки, а другие словно поглощают каждый вздох. Ты будто находишься в зеркальном зале, только поверхности искажают голос, а не отражение.
        Первое сообщение, мелким шрифтом отпечатанное на стене по трафарету, гласит: «Шепчи!». Адди шепчет: «У меня есть тайна…» - и слова кружат вокруг них, отражаясь от стен.
        Следующее велит: «Кричи!» - огромное слово размером со стену, на которой написано. У Генри едва получается издать тихий застенчивый крик, но Адди набирает в грудь побольше воздуха и рычит. Кажется, что поезд мчится под мостом. Услышав этот бесстрашный, свободный рев, Генри вдруг опустошает легкие, выдав гортанный хриплый звук, дикий вопль.
        Адди тоже не сдается, она кричит еще громче, и они надрываются до хрипоты, пока не заканчивается дыхание, и выходят из куба с радостным головокружением. Завтра у Генри будут болеть легкие, но оно того стоило.
        К тому времени, как они выбираются из павильона, уши снова начинают слышать. Над городом садится солнце, разукрашивая в цвет пламени облака, - удивительный весенний вечер, когда все озарено оранжевым светом.
        Они подходят к ограждению парка и смотрят на город. На зданиях полосами заката отражается заходящее солнце; Генри притягивает Адди спиной к себе, целует в изгиб шеи и улыбается.
        Адди лучше любых «розовых зонтиков».
        Лучше крепкого виски холодным вечером.
        Ему давным-давно не было так хорошо.
        Когда Генри с ней, время ускоряется, он чувствует себя живым, ему не больно.
        Адди прячется в его объятиях, словно он - зонт, а ей нужно убежище. Генри задерживает дыхание, будто старается задержать миг, не дать пролететь дням, не дать всему этому рухнуть.
        XVI
        9 ДЕКАБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Беа всегда утверждала, что вернуться в кампус - все равно что вернуться домой. Но для Генри все иначе. Впрочем, он никогда не чувствовал себя здесь как дома, только ощущал смутный ужас и передвигался тяжелой поступью человека, постоянно готового к разочарованию. Примерно то же самое он чувствует и сейчас, так что в каком-то смысле Беа права.
        - Мистер Штраус! - говорит декан, протягивая ему руку через стол. - Я так рад, что вы нашли время к нам заглянуть.
        Они обмениваются рукопожатием, и Генри опускается на стул. На таком же стуле он сидел три года назад, когда декан Мелроуз угрожал вышвырнуть его вон, если у него не хватит ума уйти самому. А теперь…
        Ты хочешь всем нравиться.
        - Простите, что так долго, - бормочет Генри, но декан отмахивается от извинений.
        - Я все понимаю, вы так заняты.
        - Верно, - кивает Генри, ерзая на сиденье. Костюм его бесит: слишком долго тот провисел, присыпанный нафталином, в глубине шкафа. - Итак, - неловко начинает Генри, - вы говорили, у вас есть вакансия, но не сказали, что это за должность: помощник или консультант.
        - Постоянная должность преподавателя.
        Генри таращится на седого декана, изо всех сил стараясь не рассмеяться ему в лицо. Должность не просто завидная, за такую перегрызут глотку. Люди годами ждут подобной вакансии.
        - И вы вспомнили обо мне.
        - Как только увидел вас в кафе! - отвечает декан, сияя улыбкой на миллион долларов.
        Ты хочешь быть тем, кто им нужен.
        Декан подается вперед:
        - Вопрос, мистер Штраус, совсем простой. Чего вы хотите?
        Слова эхом отдаются у него в голове, жутким грохочущим эхом.
        Тот же самый вопрос Мелроуз задал в роковой день августа, когда пригласил Генри к себе в кабинет через три года попыток получения им докторской степени и заявил, что все кончено. В глубине души Генри этого ожидал. Он перешел из духовной семинарии к более обширной программе религиоведения, сосредоточившись на темах, которые уже исследовали сотни людей, безуспешно разыскивал новую опору, не в силах проникнуться верой.
        «Чего вы сами хотите?» - спросил в тот день декан.
        Генри уже собирался ответить: «Чтобы родители мной гордились», но это явно была плохая идея, поэтому он сказал то, что больше всего походило на правду: что не знает наверняка. Годы прошли незаметно, все остальные выкопали траншеи, проложили путь, а он застрял посреди поля и не понимает, в какую сторону рыть.
        Декан выслушал, облокотился на стол и заявил, что Генри хороший парень, только этого недостаточно.
        И, конечно же, сказанное означало, что он не дотягивает.
        И вот теперь Мелроуз снова спрашивает:
        - Чего вы хотите?
        Ответа у Генри по-прежнему нет.
        - Я не знаю.
        Тут-то декан должен покачать головой и понять, что Генри Штраус все такой же пропащий. Разумеется, ничего подобного не происходит.
        Мелроуз улыбается:
        - Все нормально. Хорошо, что вы так искренни. Но вы ведь желаете вернуться?
        Генри молчит, обдумывает вопрос.
        Он всегда любил учиться. По-настоящему любил. Если бы всю жизнь можно было провести в лекционных залах, делая записи, переходя с кафедры на кафедру, изучая различные исследования, впитывая языки, историю и искусство, он был бы счастлив.
        Так прошли первые два года - без сомнения, счастливо. Рядом были Беа и Робби, и все, что ему было нужно делать, - только учиться. Заложить фундамент. Проблема в том, что на этом фундаменте предстояло возвести какой-то дом.
        Все казалось таким… однозначным.
        Выбор курса лекций превращался в выбор научного направления, что определяло карьеру, которая в свой черед определяла жизнь. Как можно решиться на такое, учитывая, что та вообще-то всего одна?
        Однако преподавание… Преподавание могло дать Генри желаемое. Ведь преподавание - это своего рода продолжение обучения, способ стать вечным студентом.
        Но все же он отвечает иное:
        - У меня недостаточно квалификации.
        - Вы не обычный кандидат, - признает декан, - но это не означает, что неподходящий.
        Однако в случае Генри именно это оно и означает.
        - Я так и не получил докторскую степень.
        Изморозь, что затянула глаза декана, превращается в слой льда.
        - Вы смотрите на вещи свежим взглядом.
        - Но разве я соответствую требованиям?
        - Они довольно гибкие и учитывают разные социальные группы.
        - Я не верю в бога.
        Тяжелыми камнями эти слова рассыпаются между ними. Произнеся их, Генри понимает, что это все же не совсем правда. Он уже давно ни во что не верит, однако даже ему тяжело отрицать существование высших сил, особенно когда сам продал душу низшим.
        В кабинете все еще царит тишина. Мелроуз молча смотрит на посетителя, и Генри уже было начинает радоваться, что сумел взломать систему.
        Но затем декан подается вперед и сдержанно заявляет:
        - Я тоже. Мистер Штраус, у нас образовательное учреждение, а не церковь. Сомнения лежат в основе распространения знаний.
        Но в том и дело. Сомневаться никто не будет. Глядя на декана Мелроуза, Генри представляет то же самое выражение слепого принятия на лице каждого преподавателя, каждого студента, и ему становится дурно. Посмотрев на Генри, они увидят ровно то, что захотят увидеть. Того, кого захотят видеть. И даже если ему встретится какой-нибудь конфликтный тип, заядлый любитель поспорить, это будет не по-настоящему.
        Уже ничего настоящего не будет.
        Глаза декана затянуты серой дымкой.
        - Вы можете получить все что угодно, мистер Штраус. Стать тем, кем пожелаете. Мы будем рады вашему возвращению. - Поднявшись, он протягивает Генри руку. - Подумайте.
        - Хорошо, - отвечает Генри.
        Всю дорогу из кампуса до метро он об этом думает, и в подземке тоже. С каждой станцией поезд все дальше уносит его от прошлой жизни. Той, что была, и той, что не случилась.
        Думает, когда открывает магазин и когда кормит Томика, когда распаковывает книжные новинки, до боли сжимая их в руках - но они хотя бы твердые и настоящие. В голове начинают сгущаться грозовые тучи; Генри отправляется в подсобку, достает хозяйское виски - на дне еще плещется спиртное, что осталось после ночи сделки, - и несет его в торговый зал.
        До полудня еще далеко, но Генри плевать.
        Подходят покупатели; Генри наливает в кофейную чашку выпивку и ждет, что кто-нибудь испепелит его взглядом, осуждающе покачает головой, выскажет недовольство или даже уйдет. Но все просто берут книги, улыбаются и смотрят на Генри так, словно он ничего особенного не делает.
        Наконец в магазин заглядывает коп. Он не при исполнении, и Генри даже не пытается спрятать бутылку за кассой, а, посмотрев прямо ему в глаза, отпивает из чашки в полной уверенности, что нарушил какой-нибудь закон - либо насчет распития в общественном месте, либо норму об открытой бутылке.
        Но полицейский лишь улыбается, делая вид, что тоже поднимает бокал.
        - Ваше здоровье! - говорит он, и его глаза затягивает иней.
        Есть такая игра: пей каждый раз, как услышишь, что кто-то врет.
        Ты отличный повар!
        (Говорят они, когда ты сжег тосты)
        Ты такой забавный.
        (Ты не рассказывал анекдотов)
        Ты такой…
        - красивый,
        - смелый,
        - преуспевающий,
        - сильный.
        (Ты уже начал пить?)
        Ты такой…
        - очаровательный,
        - умный,
        - сексуальный.
        (Пей же)
        Такой уверенный,
        Застенчивый,
        Загадочный,
        Искренний.
        Ты невероятный, противоречивый, ходячее созвездие странностей.
        Для каждого ты - все, абсолютно все.
        Дитя, которого у них никогда не было.
        Друг, о котором они мечтали.
        Благородный незнакомец.
        Успешный сын.
        Идеальный джентльмен.
        Идеальный партнер.
        Идеальный…
        Само совершенство.
        (Пей)
        Им нравится твое тело;
        Твой потрясающий пресс;
        Твой смех;
        Твой запах;
        Звук твоего голоса.
        Они хотят тебя!
        (Не тебя)
        Ты им нужен!
        (Вот уж нет)
        Они тебя любят!
        (Вранье)
        Ты - воплощение их желаний.
        Ты само совершенство, ведь ты ненастоящий.
        Ты идеален, потому что не существуешь.
        (В их глазах - не ты)
        (Всегда не ты)
        Они смотрят на тебя и видят лишь то, что хотят видеть.
        Потому что тебя они не видят вовсе.
        XVII
        31 ДЕКАБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Часы идут, отсчитывая последние минуты года. Все говорят, надо жить настоящим, наслаждаться моментом, но когда в съемную квартиру Робби в Бедфорде, которую он делит еще с двумя актерами, набивается сотня гостей, наслаждаться моментом становится весьма непросто. Генри зажат в углу коридора возле вешалки и шкафа. В одной руке пиво, вторая запуталась в рубашке парня, с которым он целуется. Парень этот другого круга, хотя отныне для Генри это понятие размыто. Кто вообще теперь его круга?.. Кажется, чувака зовут Марк, но в таком шуме расслышать непросто. Может, он Макс или Малкольм, Генри не имеет понятия. Хотелось бы сказать, что это первый человек, с которым Генри сегодня поцеловался, или хотя бы первый парень, но, по правде говоря, Генри и этого не знает. Не знает, сколько выпил, не знает, вкус сахара у него на языке или чего-то еще.
        В попытке забыться он порядочно напился, и к тому же слишком быстро. Вдобавок в Замке чересчур людно.
        Замком называют жилище Робби, правда, Генри не может вспомнить, за что помещение так окрестили. Он искал Беа, примерно час назад пробирался через кухню и видел ее сидящей на столешнице - она изображала бармена, выпендриваясь перед стайкой девушек, и…
        Внезапно парень начинает теребить ремень Генри.
        - Подожди, - просит тот, но музыка такая громкая, что его не слышно. Он притягивает Марка-Макса-Малкольма к себе, чтобы сказать ему прямо в ухо, но тот принимает это за сигнал продолжать целоваться.
        - Да стой же ты! - кричит Генри, отталкивая его. - Ты хотя бы меня хочешь?
        Глупый вопрос. Или по меньшей мере неверный.
        В глазах незнакомца клубится светлая дымка.
        - А почему нет? - удивляется он, опускаясь на колени.
        Однако Генри перехватывает его за локти.
        - Остановись. Просто остановись. - Генри поднимает его. - Что ты во мне видишь?
        Он решил задавать этот вопрос каждому, надеясь услышать подобие правды. Но парень смотрит на него подернутыми туманом глазами и хрипит:
        - Ты великолепен. Ты сексуальный, умный…
        - С чего ты взял? - перекрикивает музыку Генри.
        - Что? - кричит в ответ незнакомец.
        - С чего ты взял, что я умный, мы почти не разговаривали!
        От поцелуев губы Марка-Макса-Малкольма опухли, веки потяжелели.
        - Я просто знаю, - с небрежной улыбкой заявляет он.
        Но Генри этого больше недостаточно. Он уже начинает выпутываться из объятий, однако тут в коридор поворачивает Робби и видит: Марк-Макс-Малкольм почти завалил Генри на пол.
        Взгляд у Робби такой, будто Генри выплеснул пиво ему в лицо.
        Он разворачивается и уходит. Генри стонет, и парень, который к нему прижимается, думает, что это из-за него. Душный воздух не дает Генри осмыслить ситуацию, даже просто дышать.
        Перед глазами все плывет, и Генри, пробормотав, что ему нужно в туалет, выворачивается из чужой хватки. Он идет мимо туалета прямо в комнату Робби, запирает за собой дверь и открывает окно, получив в лицо порыв ледяного ветра. Холод кусается. Генри выбирается на пожарную лестницу.
        Он вдыхает ледяной воздух, и тот обжигает ему легкие. Прислонившись к окну, Генри опускает створку на место, и мир сразу же затихает.
        Это не тишина, ведь в Нью-Йорке тихо не бывает, вдобавок город бурлит, празднуя Новый год, но теперь Генри может дышать и думать. Может постараться забыть эту ночь - этот год - в относительном покое.
        Подносит к губам пиво, но бутылка пуста.
        - Твою ж мать, - бормочет Генри себе под нос.
        Он замерз, пальто валяется где-то под кучей другой одежды на постели Робби, но Генри не в состоянии заставить себя вернуться в квартиру за какой-нибудь курткой или выпивкой. Невыносимо видеть поворачивающиеся ему вслед головы, дым, который клубится в их глазах, тяжесть чужого внимания. От Генри не ускользает ирония его положения. Сейчас он бы все отдал за «маленький розовый зонтик» Мюриэль, но сил больше нет. Генри опускается на ледяную металлическую ступеньку, заверяет себя, что счастлив и именно этого и хотел.
        Пустую бутылку он ставит в горшок из-под какого-то цветка. На дне покоится горка окурков.
        Порой Генри жалеет, что не начал курить, просто ради того, чтобы время от времени был повод проветриться. Он пробовал пару раз, но привкус табака и вонь, которую тот оставлял на одежде, казались ему невыносимыми. У Генри была курящая тетя: ногти у нее пожелтели от сигарет, кожа сморщилась, как старая подошва, а кашляла она так, словно в груди грохотала банка с мелочью. Всякий раз, когда Генри затягивался, он вспоминал эту тетку, и ему становилось дурно - то ли от запаха табака, то ли от воспоминаний. Генри понимал, что оно того не стоит.
        Конечно, оставалась еще марихуана, но травкой принято делиться с другими, а не сбегать тайком, чтобы накуриваться в одиночку. Да и вообще, от нее Генри становился голодным и печальным. Вернее даже, унылым. После кучи затяжек его извилины не сглаживались, а просто перекручивались, и мысли начинали бродить по кругу.
        У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.
        - Ты чего здесь забыл? - Из окна выглядывает Беа.
        Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.
        - Робби в меня влюблен, - говорит Генри.
        - Он всегда тебя любил, - отзывается Беа.
        - Да в том-то и дело, - с досадой качает головой Генри, - он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…
        - А зачем тебе меняться? - Беа поворачивается к нему, в ее глазах поблескивает иней. - Ты прекрасен таким, какой есть.
        Генри тяжело сглатывает.
        - И какой же я? Какой я, Беа?
        Ему страшно задавать этот вопрос, страшно выяснить значение морозного блеска в ее глазах, узнать, кого она видит, когда на него смотрит. Жаль, нельзя забрать свои слова обратно.
        Но Беа улыбается и отвечает:
        - Ты мой лучший друг, Генри.
        Боль у него в груди чуточку слабеет. Потому что это действительно так, это правда.
        - Ты милый, чуткий и отлично умеешь выслушать.
        При этих словах у него сводит живот, потому что Генри нельзя назвать внимательным. Они постоянно ссорились из-за того, что он не придавал значения ее чувствам.
        - В нужный момент ты всегда рядом, - продолжает Беа, и у него ноет в груди, ведь Генри знает, это не так.
        На лесть от других не похоже - она не говорит о чумовых кубиках, точеных скулах, потрясающем голосе, очаровательном остроумии, не называет его сыном, которого у нее никогда не было, или своим пропавшим братом и не несет прочий вздор, который обычно выдают люди, глядя на Генри.
        - Мне бы хотелось, чтобы ты увидел себя моими глазами.
        Беа видит хорошего друга, и у Генри нет оправданий тому, что он никогда таким не был.
        Он обхватывает голову руками, нажимая пальцами на глаза, и видит звезды. Как это исправить - только это, - как стать тем, кого видит в нем Беа, исчезнет ли тогда из ее глаз иней, увидит ли она его ясно?
        - Прости, - шепчет он себе в колени и чувствует, как она принимается ерошить ему волосы.
        - За что?
        И что он должен ответить?
        Генри тяжело вздыхает и поднимает голову.
        - Если бы ты могла загадать одно-единственное желание, чего бы ты попросила?
        - Зависит от ситуации. Смотря во что мне это обойдется.
        - Откуда ты знаешь, что придется заплатить?
        - Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
        - Что ж… если бы ты продала душу дьяволу, чего бы попросила? Только одну вещь.
        Беа закусывает губу:
        - Счастье.
        - В каком смысле? То есть самой всегда быть счастливой без особых причин? Или делать счастливыми других? Радоваться своей работе, быть довольной жизнью, или…
        - Ты всегда слишком много думаешь, Генри, - смеется Беа, рассматривая пожарную лестницу. - Не знаю. Наверное, я хотела бы жить в мире с собой. Быть довольной. А ты?
        Сначала Генри хочет соврать, но не делает этого.
        - А я хотел бы быть любимым.
        Глазами, подернутыми инеем, Беа смотрит на него, и даже сквозь серебристый туман видно, что они неизмеримо грустны.
        - Никого нельзя заставить себя полюбить, Генри. Если нет выбора, все не по-настоящему.
        У Генри пересыхает во рту.
        Беа права. Разумеется, права.
        А он идиот, застрявший в нереальном мире.
        Беа подталкивает его плечом.
        - Эй, проснись! Лучше найди того, с кем поцелуешься в полночь. Это приносит удачу.
        Поднявшись, она ждет его, но Генри не в силах заставить себя встать.
        - Ты иди, я еще тут побуду, - бормочет он.
        Но Беа все же снова садится рядом. И пусть она сделала это из-за его проклятия, пусть видит в нем не того, кто он есть, когда Беа прислоняется к нему плечом, у Генри все равно словно камень падает с плеч. Лучший друг, который остается с ним во тьме.
        Вскоре затихает музыка, голоса звучат все громче, и где-то позади люди начинают обратный отсчет.
        Десять, девять, восемь…
        О боже.
        Семь, шесть, пять…
        Что он натворил?
        Четыре, три, два…
        Слишком быстро…
        Один!
        Раздаются аплодисменты и поздравления, Беа прижимается своими губами к его губам, мгновенно их согревая. Год уходит, счетчик обнуляется, тройку сменяет четверка, и Генри понимает: он совершил чудовищную ошибку.
        Загадал неправильное желание не тому богу, и теперь все им довольны, потому что сам он - ничто. Он идеален, ведь его не существует.
        - Год будет чудесный, - радуется Беа, - у меня хорошее предчувствие. - Она выдыхает облачко пара и встает, потирая руки. - Черт, как холодно! Пошли в дом.
        - Иди, я скоро.
        Беа верит ему. Ее ботинки стучат по пожарной лестнице, и вот она уже проскальзывает в окно, оставив его открытым для Генри.
        А он по-прежнему сидит один в темноте на ступеньках и уходит, лишь когда холод становится совершенно невыносимым.
        XVIII
        ЗИМА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Генри сдается. Он принимает условия сделки, которую привык считать проклятием. Он старается стать лучше как друг, как брат и как сын, старается забыть о тумане, который клубится в глазах других, притворяется, что все реально, что он сам - реален.
        И однажды он вдруг встречает девушку.
        Она крадет книгу в его магазине. Генри ловит ее на улице, и когда она поворачивается к нему, в ее глазах нет никакого инея, пленки, ледяного нароста. Ясные карие глаза, лицо в форме сердечка, семь веснушек, разбросанных по щекам, как звезды.
        Сначала Генри кажется, что это обман зрения, но назавтра она приходит снова, и опять тот же эффект, вернее, отсутствие всякого эффекта. Вместо пленки в ее глазах что-то другое. Она настоящая, неподдельная, и впервые за несколько месяцев Генри ощущает устойчивое влечение. Силу чужого притяжения.
        Другую орбиту.
        Когда эта девушка на него смотрит, она не видит идеала. Видит слишком взволнованного парня, чувствительного и потерянного. Жаждущего и изнывающего в клетке своего проклятия.
        Она видит правду. Генри не понимает, каким образом и почему, просто не хочет, чтобы это заканчивалось. Ведь впервые за долгие месяцы, даже годы, возможно за всю свою жизнь, ему не кажется, что он проклят.
        Первый раз он чувствует, что его видят.
        XIX
        18 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Остается всего один зал.
        Когда смеркается, Адди и Генри отдают голубые браслеты и входят в пространство из оргстекла, где рядами возвышаются прозрачные стены. Они напоминают Генри стеллажи в библиотеке или магазине, но никаких книг нет, только наверху висит табличка с надписью: «Искусство - это вы».
        В каждом проходе стоят миски с неоновой краской. А стены, конечно же, покрыты рисунками. Подписями и каракулями, отпечатками ладоней и узорами.
        Одни идут по всей длине стены, некоторые прячутся, словно тайные знаки, в других рисунках. Адди обмакивает палец в зеленую краску и подносит к стеклу. Она рисует спираль, но уже на четвертом завитке первый тускнеет, растворяется, как льдинка в глубоком пруду.
        Узор стерт.
        Адди не замирает от неожиданности, не унывает, лишь на лице мелькает печаль, но и та вскоре исчезает из вида.
        «Как же ты справляешься?» - хочет спросить Генри.
        Однако вместо этого он обмакивает ладонь в зеленую краску и подходит к Адди, но ничего не рисует, просто замирает возле стекла.
        - Положи руку поверх моей, - просит он, и Адди секунду колеблется, а потом кладет ладонь на тыльную поверхность его руки, накрывая своими пальцами пальцы Генри.
        - Теперь мы будем рисовать, - говорит он.
        Адди ведет его руку к стеклу и проводит указательным пальцем Генри по поверхности, оставив единственный след - зеленую линию.
        Генри буквально чувствует, как спутница задерживает дыхание, застывает, ожидая, что рисунок исчезнет.
        Но тот остается на месте, сияя невообразимым цветом.
        И тогда в душе Адди происходит какой-то сдвиг.
        Она проводит еще одну линию, потом третью, смеется, едва дыша, - ее рука по-прежнему лежит на его руке, а рука Генри - на стекле. И Адди начинает рисовать. Впервые за триста лет она рисует птиц, деревья, сад, мастерскую, город, пару глаз…
        Образы неуклюже, яростно выливаются из Адди, текут с помощью Генри на стену. Адди смеется, слезы катятся по щекам, ему хочется стереть эти слезы, но его руки стали ее руками - Адди рисует.
        А потом она снова окунает его палец в краску, подносит к стеклу и на сей раз робко, по одной букве, пишет.
        Пишет свое имя.
        Оно ложится посреди множества рисунков.
        Адди Ларю.
        Восемь букв, два слова. На первый взгляд ничем не отличаются от прочих следов, что они оставили, но разница существует. И Генри это понимает.
        Наконец Адди убирает свою руку от руки Генри, тянется к буквам и проводит по ним пальцем. Сначала кажется, что надпись стерта, что на стекле остались лишь зеленые полосы, но как только Адди отводит руку, надпись проявляется вновь - нетронутая, неизменная.
        И тогда для Адди что-то меняется. Накатывает на нее, как буря захлестывает Генри, но все иначе - это не мрак, а внезапная, головокружительная и ослепительная резкость.
        И Адди тянет его к выходу. Подальше от лабиринта, от людей, которые прогуливаются под беззвездным небом, от парка искусств, с этого острова, и тут Генри понимает, что она не уводит его прочь, а ведет куда-то.
        К парому.
        В сторону метро.
        В Бруклин.
        Домой.
        Всю дорогу она держится за Генри, переплетясь с ним пальцами с въевшейся зеленой краской. Адди не отпускает его, пока они поднимаются по лестнице и пока Генри открывает дверь. Только тогда она убирает руку и проносится в глубь квартиры.
        Генри находит ее в спальне. Адди достает с полки синюю записную книжку, берет со стола ручку и передает все это Генри. Тот опускается на краешек постели, раскрывает книгу - одну из тех, что никогда не трогал, - и Адди садится рядом с ним на колени, затаив дыхание.
        - Сделай так еще, - просит она.
        Генри подносит шариковую ручку к чистому листу и пишет ее имя плотным аккуратным почерком: Адди Ларю.
        Надпись не растворяется, не исчезает, по-прежнему остается в центре страницы. Генри поднимает взгляд на Адди - когда же она продолжит диктовать, что писать дальше, - но та смотрит только на буквы.
        А потом откашливается и говорит:
        - Началось все так…
        И Генри принимается писать.
        Часть пятая. Призрак, который улыбнулся, и девушка, которая улыбнулась в ответ
        «Ho Portado le Stelle a Letto» (Я взял в постель звезды).
        Маттео Ренатти, 1806 - 1808 гг.
        Карандашный набросок на пергаменте, 20*35 см.
        Предоставлено галереей Академии (Венеция).
        На рисунке изображена женщина, чьи линии тела очерчены перекрученными простынями. Лицо обозначено лишь несколькими штрихами, его обрамляет шапка спутанных волос, однако художник наделил модель весьма характерной чертой: семь небольших веснушек, разбросанных по щекам.
        Этот набросок был обнаружен в рабочем альбоме Ренатти за 1806 - 1808 гг. Согласно некоторым исследованиям он послужил источником вдохновения для его более позднего шедевра «Муза». И хотя поза девушки и изобразительные средства отличаются, количество и расположение веснушек позволяют судить о непреходящей важности модели в творчестве Ренатти.
        Оценочная стоимость 267 000 долларов.
        I
        29 ИЮЛЯ 1764
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Адди направляется к церкви, что стоит неподалеку от центра Вийона. Серое приземистое здание ни капли не изменилось после ее побега. Рядом - погост, огражденный невысокой каменной стеной.
        Могилу отца Адди находит быстро.
        Жан Ларю.
        Надгробие простое - имя, даты рождения и смерти, цитата из Библии: «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется»[28 - Послание к Римлянам 10:13, Синодальный перевод.]. Ни слова о том, каким он был человеком, ни упоминания о его ремесле, ни о доброте. Целая жизнь низведена до каменной глыбы и клочка травы.
        По пути на кладбище Адди нарвала небольшой букет диких цветов, что росли на обочине дорожки, - сорных цветов, белых и желтых. Она опускается на колени, чтобы возложить их на могилу, и замирает, разглядев дату на камне под именем отца.
        «1670 - 1714»
        Год, когда она покинула деревню.
        Адди принимается лихорадочно вспоминать, замечала ли у отца признаки болезни. Грудной кашель, слабость в членах. Воспоминания ее второй жизни отлиты в янтаре и прекрасно сохранились, а вот первой, той, когда она еще была Аделин Ларю, - воспоминания о том, как она, стоя на скамеечке, вымешивала тесто под присмотром матери, как отец вырезал в дереве лица, как она слонялась за Эстель по отмелям Сарта, - исчезают.
        Двадцать три года, что Адди прожила до чащи, до сделки, почти стерлись. Потом она будет помнить каждую минуту каждого дня из трехсот лет, но звук смеха отца почти забылся, как и цвет глаз матери, как и острые черты лица Эстель.
        Адди годами будет лежать без сна и рассказывать самой себе истории о девочке, которой когда-то была. Пытаться запомнить каждую мелочь, однако эффект получится противоположным: воспоминания как талисманы, монетки со святыми - если их часто брать в руки, гравировка стирается почти до основания, остаются лишь слабые очертания образа.
        Что же до болезни отца - должно быть, та просто затерялась среди прошедших лет, и впервые Адди благодарна очищающей природе проклятия, благодарна за то, что вообще заключила сделку, - не ради себя самой, а ради матери, ведь Марте Ларю пришлось оплакивать только одну потерю, а не две.
        Жана похоронили вместе с другими членами семьи. Младшей сестренкой Адди, которая едва дожила до двух лет, и его родителями - оба ушли еще до того, как Адди исполнилось десять. В следующем ряду покоятся уже родители деда с бабкой и неженатые братья и сестры. Клочок земли возле могилы Жана пуст - он поджидает его жену.
        Для Адди, конечно же, места нет. Но именно эта цепочка могил, словно временная шкала, протянутая из прошлого в будущее, и привела ее той ночью в чащу: страх прожить похожую жизнь, которая неумолимо окончится на этом клочке земли.
        Адди смотрит на могилу отца; ее одолевает неиссякаемая печаль утраты, наконец он обрел покой. Горе пришло и ушло: Адди потеряла этого человека пятьдесят лет назад и уже отгоревала по нему, и хотя боль никуда не делась, она не свежа. Ее притупило время, рана затянулась, превратилась в шрам.
        Она кладет на могилу цветы, а затем поднимается и идет все дальше в глубь кладбища, с каждым шагом возвращаясь в прошлое, и вот она уже не Адди, а снова Аделин. Не призрак, а смертная девушка из плоти и крови. Все еще привязана к этому месту, и корни ее ноют, как фантомные ампутированные конечности.
        Адди рассматривает имена на надгробиях - сплошь знакомые, разница лишь в том, что когда-то и они ее знали.
        Вот Роже, который покоится рядом с первой и единственной женой, Полин.
        Вот Изабель и ее младшенькая, Сара, они умерли в один год.
        А здесь, в самом центре погоста, имя, что значит для Аделин больше всего. Та, которая столько раз держала ее за руку, показала, что в жизни есть нечто большее.
        «Эстель Магритт, - гласит надпись на плите, - 1642 - 1719».
        Ниже даты - простой крест, и Адди буквально слышит, как старуха шипит сквозь зубы, ведь ее похоронили в тени храма, которому она не поклонялась.
        Эстель, которая считала, что душа - это лишь семя, возвращенное в почву, которая хотела, чтобы на ее костях выросло дерево. Эстель нужно было похоронить на опушке леса или среди грядок в саду. Или по крайней мере выбрать место ее упокоения в углу кладбища, где старый тис свесил ветки за низкую ограду, бросая тень на могилы.
        На краю погоста стоит убогий сарай. Среди прочих инструментов Адди находит там небольшую лопатку и отправляется в лес.
        На дворе разгар лета, однако под покровом деревьев царит прохлада. Полдень, и все же листья еще хранят аромат ночи. Запах леса самый обычный и вместе с тем ни на что не похожий. С каждым вдохом все сильнее на языке ощущается вкус земли, накатывают воспоминания о молитве девушки, в отчаянии роющей руками землю.
        Теперь же вместо этого Адди погружает лопатку в почву и выкапывает саженец - очень хрупкий, наверное погибнет при первой же буре. Баюкая его в ладонях, словно младенца, Адди несет саженец на погост. Если ее и увидит случайный прохожий и решит, что зрелище странное, он забудет его, не успев ни с кем поделиться. А если люди увидят дерево, что выросло над могилой старухи, может быть, они снова вспомнят о старых богах.
        Когда она покидает церковный двор, над деревней разливается звон колоколов, призывая жителей на мессу. Адди бредет по дороге, а из домов высыпают жители, ребятишки цепляются за руки матерей. Некоторые лица Адди знакомы, другие - совсем новые.
        Вот Жорж Теро, вот старшая дочь Роже, двое сыновей Изабель… Когда Адди в следующий раз посетит Вийон, они, последние остатки ее прошлой жизни - первой жизни, - уже будут мертвы и похоронены на том же клочке земли.

* * *
        Хижина на опушке леса остается заброшенной. Низкая изгородь обвалилась, садик Эстель запущен, сам домишко от возраста и без должного присмотра осел в землю. Дверь закрыта, на сломанных петлях висят ставни, из-за одной усталым глазом выглядывает разбитое окно.
        Когда Адди придет сюда в следующий раз, весь каркас дома скроет зелень, пройдет еще сколько-то времени, и чаща проглотит его окончательно.
        Но пока хижина стоит. Адди с украденным в деревне фонарем идет по заросшей сорняками тропке. Ей все чудится, что из леса вот-вот выйдет старуха с охапкой хвороста в морщинистых руках, но вокруг лишь стрекочут сороки да шуршит трава под ногами Адди.
        Хижина пустая и промозглая, ее темное нутро усыпано рухлядью - осколками разбитой глиняной чашки, обломками развалившегося стола. Однако пропали миски, в которых старуха смешивала мази; трость, на которую она опиралась в сырую погоду; пучки трав, свисавшие с балок; железный горшок из очага.
        Наверняка после смерти Эстель жители деревни растащили все ее вещи, поскольку те считались общественной собственностью, как и жизнь старухи, просто потому, что та не вышла замуж. Ее детищем был Вийон, ведь своих детей у нее не было.
        Адди ныряет в сад и собирает с заросшего участка все, что там умудрилось вырасти, - морковь, стручковую фасоль. Добычу она несет в дом и сгружает на стол. Распахивает ставни и вдруг оказывается лицом к лицу с чащей.
        Темным частоколом высятся деревья, перепутанные ветки смотрят в небеса. Корни леса ползут вперед, пробираются в сад. Медленный и терпеливый захватчик.
        Солнце уже клонится к закату, и хоть на дворе стоит лето, сквозь дыры в соломенной крыше в маленькую хижину заползает сырость, просачивается в щели каменной кладки и под дверь, окутывая дом холодом.
        Адди подносит к очагу украденный фонарь. Месяц выдался дождливым, дрова отсырели, но Адди терпения не занимать, она настойчиво раздувает пламя, пока хворост не схватывается.
        Прошло пятьдесят лет, а она все еще изучает условия проклятия.
        Адди не может ничего сотворить, но может пользоваться вещами.
        Не может сломать вещь, но может ее украсть.
        Не может разжечь огонь, но может его поддерживать.
        Адди до сих пор не знает - милосердие ли это или просто трещина в глыбе проклятия, одна из немногих щелей в ограде ее новой жизни. Возможно, Люк просто упустил это из вида. Либо нарочно расставил ловушку, чтобы дать Адди надежду.
        Адди вытаскивает из очага тлеющую веточку и рассеянно подносит к ветхому коврику. Тот достаточно сухой, чтобы вспыхнуть, однако и не думает загораться. Вне очага пламя дрожит и слишком быстро гаснет.
        Адди, тихо напевая, сидит на полу, скармливая огню ветку за веткой, пока пламя не прогоняет холод, как дыхание сдувает пыль.
        Его появление точно сквозняк.
        Он не стучит, никогда не стучит.
        Секунду назад Адди была одна, и вот уже ощущает чужое присутствие.
        - Аделин.
        Он произносит ее имя, и в душе Адди вспыхивает ненависть к самой себе, потому что она тянется к этому имени, как человек, жаждущий обрести укрытие от бури.
        - Люк.
        В Париже он был одет по последней моде, а в хижине появился в точности таким, каким показался ей в ночь их первой встречи, - тень и дуновение ветра, в простой черной сорочке с распущенными у ворота завязками. На его лице пляшут отблески пламени, словно углем затеняя скулы и лоб.
        Он скользит взглядом по скудной добыче на столе и лишь потом поворачивается к ней.
        - Вернулась туда, где все началось…
        Адди вскакивает, чтобы он больше не смотрел на нее сверху вниз.
        - Пятьдесят лет, - бормочет Люк. - Как быстро они прошли.
        Для Адди совсем не быстро, и он это знает. Люк всегда ищет голую кожу, уязвимое местечко, куда можно вонзить нож, но Адди не желает быть легкой добычей.
        - Вовсе нет, - холодно возражает она. - Странно думать, что одной жизни будет достаточно.
        Люк приподнимает краешек рта в улыбке.
        - Ты растопила очаг! Какое зрелище! Так похожа на Эстель.
        Адди впервые слышит имя старухи из уст Люка. Он произносит его почти с грустью, подходит к окну и вглядывается в кромку леса.
        - Сколько раз она стояла здесь, шепча свои молитвы чаще. - С потаенной усмешкой он смотрит через плечо на Адди. - То и дело разглагольствовала о свободе, а перед смертью была так одинока.
        - Нет, - качает головой Адди.
        - Тебе следовало быть с ней рядом. Облегчить ее страдания во время болезни. Помочь похоронить. Ты обязана была это сделать.
        Адди отшатывается, словно он ее ударил.
        - Все из-за твоего эгоизма, Аделин. Из-за него Эстель умерла в одиночестве.
        «Мы все умираем в одиночку», - сказала бы на это старуха. По крайней мере, Адди так кажется. Она на это надеется. Когда-то Адди была уверена, но уверенность померкла, стоило ей вспомнить голос Эстель.
        Мрак дуновением ветра перемещается по комнате. Только что стоял у окна - и вот уже позади Адди, шепчет ей в волосы:
        - Она так хотела умереть. Отчаянно нуждалась в отдыхе. Стояла у окна и умоляла, умоляла. Я мог бы даровать ей это.
        Адди вспоминает морщинистые пальцы, крепко сжимающие ее руку.
        Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.
        Она поворачивается к Люку:
        - Эстель никогда бы тебя не попросила!
        На лице Люка зарождается проблеск усмешки.
        - Верно. Но представь, как бы она огорчилась, узнав, что ты натворила.
        Адди вспыхивает от гнева. Не успевает она подумать, что делает, как рука ее взлетает сама по себе. И даже тогда кажется, что ладонь коснется только воздуха и дыма. Однако Адди застает Люка врасплох, рука хлопает по коже или чему-то подобному. От силы удара голова призрака слегка поворачивается. Но, разумеется, на идеальных губах нет ни капли крови, на прохладной скуле - румянца. Зато пропадает ухмылка.
        Или Адди так думает.
        А потом Люк принимается хохотать.
        Звук жуткий, будто ненастоящий. Мрак поворачивается к ней, и она каменеет. Больше в нем нет ничего человеческого. Чересчур выдаются кости, на лицо падает тень, глаза горят слишком ярко.
        - Ты забываешься, - шипит он, и голос бога растворяется в древесном дыме. - Ты позабыла, кто я.
        Внезапная острая боль пронзает ее ноги. Адди опускает взгляд, ища раны, но боль грызет ее изнутри. Глубокая внутренняя боль, словно вдруг навалилась усталость от всех когда-либо сделанных ею шагов.
        - Возможно, я был слишком милосерден.
        Боль раздирает руки и ноги, впивается в колени и бедра, запястья и плечи. Ноги подламываются, и Адди остается лишь пытаться сдержать крик.
        Мрак с улыбкой смотрит на нее сверху вниз.
        - Я чересчур облегчил твою участь.
        В панике Адди наблюдает, как ее руки высыхают и сморщиваются, под тонкой как бумага кожей проступают голубые вены.
        - Ты просила лишь жизнь. А я к тому же подарил тебе здоровье и юность.
        Узел волос распадается, пряди свешиваются на глаза - сухие, ломкие и седые.
        - И ты слишком задрала нос.
        Зрение Адди слабеет, расплывается, от предметов в комнате остаются лишь пятна и смутные очертания.
        - Возможно, тебе следует чуточку пострадать.
        Адди зажмуривается, сердце трепещет от ужаса.
        - Нет, - бормочет она.
        Единственная мольба, на которую Адди оказалась способна.
        Она чувствует, как мрак подходит ближе. Как его тень падает на нее. Сквозь тьму просачивается голос:
        - Я заберу всю эту боль, я дам тебе отдохнуть, даже взращу дерево над твоей могилой. Только сдайся…
        Это слово, будто слеза, размывает пелену. И Адди, испуганная, терзаемая болью, понимает - она выстоит.
        Она переживала и худшее. И еще не то переживет. А это ерунда - просто проявление мерзкого характера несносного бога.
        Отдышавшись, она прерывисто шепчет:
        - Катись-ка ты в ад.
        Адди готовится к самому плохому, гадая, проглотит ли он ее целиком или бросит изжеванной оболочкой валяться на полу в хижине старухи. Но опять раздается низкий рокочущий смех, а когда тот затихает, воцаряется тишина.
        Адди боится открывать глаза, но в конце концов набирается смелости и видит: она снова одна.
        Кости больше не болят, распущенные локоны окрасились в каштановый, а руки, которые недавно покрывали морщины, вновь стали молодыми, гладкими и сильными.
        Шатаясь, она поднимается и идет к очагу, но бережно разожженный огонь угас.
        Той ночью Адди сворачивается калачиком на трухлявом тюфяке, накрывшись ветхим одеялом, которое не успели стащить жители деревни, и думает об Эстель.
        Закрывает глаза и глубоко дышит, пока наконец не начинает чуять запах трав, запутавшихся в волосах старухи, аромат ее сада и живицы на дряхлых руках. Цепляется за воспоминания о кривой улыбке, похожем на карканье смехе, голосе, что рассказывал Адди о старых богах. Давным-давно, в юности, когда Эстель учила ее не бояться бурь, теней и ночных шорохов.
        II
        19 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Прислонившись к окну, Адди наблюдает, как над Бруклином встает солнце. Она с наслаждением греет ладони о чашку чая. Стекло затуманилось от холода, зима еще цепляется за утренние и вечерние часы. На Адди одна из толстовок Генри с логотипом Колумбийского университета. Одежда пахнет как Генри - старыми книгами и свежим кофе.
        Адди босиком прокрадывается в спальню. Генри, отвернувшись, лежит на животе в обнимку с подушкой. В этот миг он очень похож на Люка - и в то же время совершенно не похож. Иногда сходство настолько поразительное, что двоится в глазах. Черные кудри разбросаны по белоснежной подушке, а заднюю часть шеи покрывает пушок. Спина поднимается и опадает, Генри ровно и неглубоко дышит во сне.
        Адди ставит чашку на прикроватный столик рядом с очками Генри и часами на кожаном ремешке. Водит пальцем по ободу, где на черном циферблате сияют золотые цифры. От прикосновения часы переворачиваются, показав гравировку на крышке: «Живи на полную».
        Ее пробирает легкая дрожь, Адди хотела было взять часы и рассмотреть поближе, но Генри стонет в подушку, не желая просыпаться.
        Она забывает обо всем и снова юркает к нему в постель.
        - Привет.
        Нащупав очки, Генри водружает их на нос, смотрит на Адди и расплывается в улыбке. Адди это никогда не надоест. Он узнает ее. Настоящее наслаивается на прошлое, но не стирает его и не подменяет.
        Генри прижимает ее к себе.
        - Привет, - шепчет он ей в волосы. - Сколько времени?
        - Почти восемь.
        Застонав, Генри крепче ее обнимает. Он такой теплый, и Адди вслух мечтает проваляться с ним в постели весь день. Но Генри уже проснулся, и по его телу струится беспокойная энергия. Адди понимает это по напряжению рук, по смещению веса.
        - Мне пора, - бормочет она, ведь именно это полагается сказать, проснувшись в чужой постели. Когда ты помнишь, как туда попал.
        Однако Адди не говорит «мне пора домой», и Генри догадывается, о чем она умолчала.
        - Где ты живешь? - спрашивает он.
        «Нигде, - думает Адди. - Везде».
        - Я справляюсь. В Нью-Йорке полно кроватей.
        - Но дома у тебя нет.
        Адди смотрит на одолженную у него толстовку. Все ее имущество уместилось на стуле возле кровати.
        - Нет.
        - Тогда оставайся у меня.
        - Всего три свидания, и ты хочешь съехаться?
        Генри смеется - предложение и правда звучит нелепо. Но это не самое странное в их жизни.
        - А если я попрошу тебя остаться? Хотя бы на время…
        Адди не знает, что и сказать. И пока она обдумывает вопрос, Генри выбирается из постели, выдвигает нижний ящик комода и убирает в сторону одежду, освобождая место:
        - Вещи можешь положить сюда. - Внезапно в его взгляде появляется неуверенность: - У тебя же есть вещи?
        Когда-нибудь она объяснит ему детали своего проклятия, каким именно образом оно спутывает ее по рукам и ногам. Пока еще Генри этого не знает, не было необходимости просвещать. Для него ее история только началась.
        - Когда негде хранить вещи, нет смысла обзаводиться тем, что не можешь унести.
        - Что ж, если хочешь чем-то обзавестись - можешь держать свое имущество здесь.
        Сообщив ей это, Генри лениво направляется в душ, а Адди остается таращиться на выделенное ей место и размышлять, что произойдет с вещами, которые она положит в ящик. Они исчезнут сразу же или будут медленно пропадать одна за другой, как носки, пожираемые сушилкой? Ей никогда не удавалось долго чем-то владеть. Только кожаная куртка и деревянное кольцо, и то лишь потому, что Люк захотел, чтобы они у нее остались, навязал их ей под видом даров.
        Повернувшись, Адди принимается разглядывать одежду, брошенную на стуле.
        Она перепачкана краской Хай-Лайн. На блузке зеленые пятна, на коленях джинсов - пурпурные. Ботинки испачканы желтым и голубым. Адди знает, что краска выцветет, смоется дождем или просто сотрется от времени. Именно так и происходит с воспоминаниями.
        Они должны исчезать мало-помалу.
        Адди натягивает вчерашний наряд, берет куртку, но не надевает ее, а, аккуратно свернув, убирает в комод. Куртка лежит в ящике, где еще остается пустое место, которое так и ждет, чтобы его заполнили.
        Адди огибает кровать и едва не наступает на записную книжку, которая открытой валяется на полу. Наверное, ночью упала с постели. Адди осторожно берет ее в руки, словно страницы скреплены пеплом и паутиной, а не картоном и клеем. Ей кажется, от ее прикосновения бумага рассыпется, но ничего не происходит, и тогда Адди решается открыть книжку. Оказывается, первые несколько страниц исписаны. Еще раз набравшись смелости, Адди бережно гладит текст: выпуклые чернила, за каждым словом скрываются годы.
        «Так все и началось», - написано прямо под ее именем. Первое воспоминание Адди - поездка на рынок. Отец сидит рядом с ней, повозка полна его поделками. Затаив дыхание, Адди читает под негромкий шорох воды, доносящийся из душа.
        Отец рассказывает ей истории. Она не помнит их сути, но помнит голос…
        Она читает, пока не заканчиваются строчки, дальше идут пустые страницы, которые ждут продолжения.
        Генри выключает воду, и Адди заставляет себя закрыть дневник и бережно, почти благоговейно положить его на постель.
        III
        29 ИЮЛЯ 1778
        ФЕКАН, ФРАНЦИЯ
        Если подумать, Адди могла бы прожить всю жизнь и умереть, так и не увидев моря. Хотя это неважно. Сейчас Адди здесь. Справа каменными стражами, охраняющими пляж, возвышаются светлые скалы. Она сидит, расправив по песку юбки и устремив взгляд на морской простор. Береговая линия сменяется водой, а вода - небом.
        Адди, конечно же, видела карты, но бумага и чернила не дают совершенно никакого представления о море. О запахе соли, рокоте волн, гипнотических чарах прилива, бескрайности морских просторов. О том, что где-то там, за горизонтом, существует что-то еще.
        Пройдет почти сто лет, прежде чем Адди пересечет Атлантику и во время путешествия станет гадать, верны ли карты вообще, усомнится в самом существовании земли… Но здесь и сейчас Адди просто очарована.
        Когда-то весь мир для нее заключался в крошечной деревне посреди Франции. Но постепенно он становился все больше. Разворачивалась карта ее жизни, показывая холмы и долины, города, столицы и моря. Ле Ман. Париж. А теперь море…
        В Фекане она уже около недели, проводит дни на пирсе, любуется приливом. Если кто и заметит странную женщину, в одиночку прогуливающуюся по пляжу, ее не потревожат. Она наблюдает, как причаливают и отчаливают корабли, и размышляет, куда они плывут. Размышляет, что случится, если она взойдет на борт, куда ее доставит судно. Адди не хочет возвращаться в Париж. С пропитанием все сложнее, ее преследуют невзгоды, и в целом обстановка ухудшилась. Напряжение выплеснулось за пределы города, нервная энергетика докатилась и до побережья. «Тем больше причин, - думает Адди, - покинуть страну».
        И все же что-то всегда ей мешает.
        К примеру, сегодня это надвигающаяся буря. Черные тучи заволокли небо и нависают над морем. Кое-где солнечные лучи все же пробиваются сквозь облака, озаряя сизо-серую воду.
        Адди берет книгу, что лежала рядом с ней на песке, и принимается читать:
        Окончен праздник. В этом представленье
        Актерами, сказал я, были духи.
        И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
        Свершив свой труд, растаяли они[29 - Перевод М. Донского.]…
        «Буря» Шекспира. Иногда Адди сбивается, стиль не совсем привычен, английская рифма и размер все еще чужды ее разуму. Но она учится и порой даже попадает в ритм.
        Вот так, подобно призракам без плоти,
        Когда-нибудь растают, словно дым,
        И тучами увенчанные горы,
        И горделивые дворцы и храмы,
        И даже весь - о да, весь шар земной.
        Света становится все меньше, и разобрать строки непросто. О да, все дарованное нам когда-то исчезнет…
        И как от этих бестелесных масок,
        От них не сохранится и следа.
        - Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь, - продолжает знакомый голос за ее плечом. Тихий, словно едва слышный смех. - Не все жизни такие маленькие.
        Над ней тенью нависает Люк.
        Адди так и не простила ему ту жестокую ночь в Вийоне. И даже сейчас готова к повторению, хотя за прошедшие годы они несколько раз виделись и заключили осторожное перемирие, но все-таки лучше ему не доверять.
        Люк опускается рядом с ней на песок, лениво обхватывая рукой колено. Даже здесь его движения полны томной грации.
        - Я видел, как он это написал…
        - Кто, Шекспир? - Адди не в силах скрыть удивление.
        - А как ты думаешь, кого он звал в глухую ночь, когда не мог найти слов?
        - Врешь!
        - Бахвалюсь. Это не одно и то же. Наш драгоценный Уильям искал покровителя, и я любезно согласился.
        Буря все ближе; завеса дождя надвигается на берег.
        - Ты и правда таким себя воображаешь? - спрашивает Адди, стряхивая с книги песок. - Эдаким великодушным благодетелем?
        - Перестань дуться, ты сама сделала неправильный выбор.
        - Разве? Зато я все еще свободна.
        - И забыта.
        Но Адди готова к колкостям.
        - Как и большинство вещей. - Она устремляет взгляд на море.
        - Аделин… Какая же ты упрямица. А ведь не прошло и ста лет. Что же станет еще через сотню?
        - Понятия не имею, - равнодушно отзывается она. - Но думаю, ты обязательно поинтересуешься лично.
        Буря достигает берега. Уже падают первые капли, и Адди прижимает книгу к груди, пряча ее от дождя.
        Люк поднимается.
        - Пошли, - говорит он, протягивая руку.
        Это не столько приглашение, сколько приказ, но мелкий дождь быстро превращается в ливень, а платье у нее всего одно. Она встает без помощи Люка, отряхивает песок с подола.
        - Сюда…
        Он ведет ее по городу, не разобрать, куда, впереди маячит только силуэт здания. Но вот они подходят ближе, и Адди видит высокие шпили, пронзающее низкие облака. Так и есть - церковь.
        - Да ты шутишь.
        - Не я ведь вымок, - возражает Люк.
        И в самом деле, он остается сухим. К тому времени, когда они забегают под каменный навес, Адди уже мокрая до нитки, а на Люке ни капли. Дождь его даже не коснулся.
        Люк с улыбкой тянется к двери. И неважно, что церковь заперта. Будь храм закован в цепи, для Люка он остался бы открытым. Подобные препятствия, как уже поняла Адди, для мрака не имеют значения.
        Воздух в церкви затхлый, каменные стены сдерживают летнюю жару. Слишком темно и не видно ничего, кроме очертаний скамей и фигуры на кресте.
        - Узри же дом Божий! - простирает руки Люк.
        Возглас, негромкий и зловещий, эхом разносится под сводами.
        Адди всегда было любопытно, может ли Люк ступить на священную землю, и звук его шагов под сводами церкви служит ответом на сей вопрос.
        Адди идет по проходу и думает, в какое же странное она попала место. Не звонят колокола, не играет орган, нет привычной толпы, которая явилась на службу. Без всего этого церковь кажется заброшенной. Словно не храм, а склеп.
        - Не желаешь исповедоваться?
        Люк двигается так же плавно, как тени во тьме. Только что был позади нее - и вот уже сидит в первом ряду, закинув руки на спинку скамьи и лениво вытянув скрещенные ноги вперед.
        Адди преклоняла колени в маленькой каменной церквушке в центре Вийона, дни напролет просиживала в парижских соборах. Слушала колокола, орган и молитвы. И несмотря на все это, так и не поняла, что влечет людей в храмы. Как перекрытия церкви приближают тебя к небесам? Если Господь столь велик, зачем возводить стены, чтобы Его удержать?
        - Мои родители верили в Бога, - вслух размышляет она, проводя пальцем по спинкам скамей. - Они много о Нем говорили. О том, как Он милосерден, светел, какой властью обладает. Говорили, что Он везде, во всем! - Она останавливается у алтаря. - Они были так легковерны.
        - А ты?
        Адди поднимает взгляд на цветные витражи. Без солнца, что их озаряет, изображенные на них фигуры кажутся призрачными. Она очень хотела поверить. Прислушивалась, мечтая услышать Его голос, почувствовать Его присутствие, как ощущала на плечах тепло солнечных лучей, колосья пшеницы под рукой. Как чуяла присутствие старых богов, так почитаемых Эстель. Но в холодном каменном храме она не испытывала ничего.
        Адди качает головой и говорит:
        - Никогда не понимала, как верить в то, чего не чувствуешь, не видишь и не слышишь.
        Люк удивленно приподнимает бровь.
        - Полагаю, люди потому и зовут это «верой».
        - Сказал дьявол в доме Господнем… - Произнеся это, Адди бросает на него взгляд и замечает желтый проблеск в зеленых глазах Люка.
        - Дом есть дом, - раздраженно отзывается тот. - Этот принадлежит всем и никому. А ты теперь считаешь меня дьяволом? В чаще ты так и не сумела определиться.
        - Возможно, ты заставил меня поверить.
        Люк запрокидывает голову и коварно улыбается.
        - И ты решила, что если я настоящий, значит, он тоже. Свет тени моей, день моей тьмы? Возомнила, что, помолись ты ему вместо меня, он явил бы тебе свою доброту и милосердие?
        Об этом Адди размышляла сотни раз, но, разумеется, сейчас ничего не говорит.
        Люк убирает руки со спинки скамьи и подается вперед.
        - Но теперь, - продолжает он, - это останется для тебя тайной. Я же скажу вот что: дьявол - просто новое название одной очень древней концепции. Что же до Бога… если все, что нужно, - лишь склонность к драматизму и золотая отделка…
        Люк щелкает пальцами, и вдруг пуговицы на его сюртуке, пряжки на туфлях, шитье на жилете становятся не черными, а золотыми. На фоне безлунной ночи загораются звезды.
        Он улыбается и смахивает позолоту, словно пыль. Адди смотрит, как та исчезает, поднимает взгляд - и вот мрак уже прямо перед ней.
        - Но в том и разница между нами, Аделин, - шепчет Люк, дотрагиваясь до ее подбородка. - Я всегда отзовусь.
        Она невольно дрожит. От слишком знакомого прикосновения к коже, от жуткой зелени его глаз, дикой волчьей ухмылки.
        - Да и вообще, - продолжает Люк, убирая пальцы от ее лица, - каждый бог взимает свою плату. Не только я торгую душами.
        Он протягивает руку, и на его ладони прямо в воздухе загорается огонек.
        - Он позволяет душам увядать, я же их поливаю.
        Огонек вспыхивает, сворачиваясь в шар.
        - Он раздает обещания, я - плачу вперед.
        Яркая неожиданная вспышка, и вдруг пламя затвердевает.
        Адди всегда было любопытно, как выглядит душа. Какое высокопарное слово - душа… Как и «бог», «время», «пространство». Когда Адди пыталась ее вообразить, то представляла себе молнию, пылинки в луче солнечного света, грозу в облике человека, нечто белое и необъятное.
        Правда не так грандиозна.
        Шар в руке Люка горит неярким внутренним светом, мраморный и одновременно прозрачный, сияющий.
        - Только и всего?
        И все же Адди не в силах отвести взгляд от хрупкого шара. Она невольно тянется к нему, но Люк убирает руку назад, подальше от нее.
        - Не стоит обманываться внешним видом. - Люк крутит светящуюся бусинку между пальцами. - Глядя на меня, ты видишь мужчину, хотя знаешь, что я иной. Этот облик - лишь форма для глаз смотрящего.
        Светящийся шар начинает крутиться и меняться, превращается в диск, а затем в кольцо. Ее кольцо.
        Сияет ясеневое дерево, и при виде него сердце Адди замирает от желания схватить и пощупать знакомый гладкий ободок.
        Но она только сжимает руки в кулаки.
        - На что на самом деле похожа душа?
        - Я могу тебя показать, - мурлычет Люк, и огонек снова опускается ему на ладонь. - Скажи лишь слово, и я обнажу перед тобой твою собственную душу. Сдайся, и я обещаю: последнее, что ты увидишь, будет правда.
        Ну вот опять.
        Пряник - и тут же кнут, и то, и другое таит яд.
        Адди последний раз смотрит на кольцо, а затем отводит взгляд и поворачивается к мраку.
        - Ты же знаешь, - говорит она, - я лучше буду жить и удивляться.
        Рот Люка кривится, только непонятно, весело ему или он злится.
        - Как пожелаешь, моя дорогая, - кивает он, гася огонек пальцами.
        IV
        23 МАРТА 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди сидит в кожаном кресле в углу «Последнего слова». Где-то позади на полках мурлыкает кот. Она наблюдает, как покупатели тянутся к Генри, словно цветы к солнцу.
        Стоит узнать что-то, и оно сразу бросается в глаза. Кто-то скажет «пурпурный слон», и ты начинаешь видеть этих слонов повсюду: в окнах магазинов, на футболках, среди мягких игрушек на полке, на рекламных щитах - и удивляешься, как раньше не обращал на них внимания.
        То же самое с Генри и его сделкой.
        Мужчина смеется над всем, что бы тот ни сказал.
        Женщина сияет от радости.
        Девушка-подросток пользуется возможностью коснуться его плеча, руки и смущенно заливается краской.
        Но Адди совсем не ревнует.
        Слишком давно она живет на свете, слишком многое потеряла, а то немногое, что оставалось, отбирали или воровали. Адди привыкла делиться, но все же каждый раз, когда Генри украдкой бросает на нее взгляд, ощущает приятный прилив тепла и радуется ему, как солнцу, что выглянуло из-за туч.
        Адди забирается на кресло с ногами и кладет на колени книгу стихов. Пока Генри работал, она взяла себе в комиссионном магазине черные джинсы и свитер-оверсайз вместо забрызганной краской одежды. Но на ботинках в напоминание о прошлой ночи остались маленькие синие и желтые пятнышки. Почти фотография, материальное воспоминание.
        - Готова?
        Адди поднимает взгляд. Табличка магазина уже повернута надписью «Закрыто» наружу. Генри с курткой, переброшенной через плечо, готов к выходу. Он подает ей руку, помогая выбраться из кресла, которое, по его словам, имеет обыкновение поглощать людей.
        Они выходят из магазина и по небольшой лестнице поднимаются на улицу.
        - Куда теперь? - спрашивает Адди.
        Еще рано, в Генри бурлит беспокойная энергия. Похоже, чем ближе сумерки, тем он деятельнее. Закат знаменует неизбежное окончание дня, а вместе со светом уходит и время.
        - Ты была на фабрике мороженого?
        - Звучит заманчиво.
        Улыбка Генри тает.
        - Значит, была.
        - Я не против сходить еще раз.
        Генри качает головой:
        - Я хочу показать тебе что-нибудь новое. Такие места еще остались?
        Адди какое-то время молчит и наконец пожимает плечами.
        - Наверняка да. Просто я об этом пока не знаю.
        Она хотела, чтобы прозвучало весело и непринужденно, однако Генри хмурится.
        Глубоко задумавшись, он начинает озираться по сторонам.
        - Ладно, - говорит, беря ее за руку. - Пошли.
        Спустя час они стоят на центральном вокзале.
        - Не хочется тебя разочаровывать, - сообщает Адди, оглядывая шумный зал, - но здесь я бывала. Как и большинство людей.
        Генри награждает ее усмешкой, в которой светится чистое озорство.
        - Сюда!
        На эскалаторе они спускаются на нижний уровень. Взявшись за руки, лавируют в спокойном море вечерних путешественников по направлению к шумному ресторану, но, не доходя до него, Генри останавливается под перекрестьем арок, откуда коридоры ведут в разных направлениях. Он заводит ее в угол с колоннами, где арки расходятся в стороны, и поворачивает Адди лицом к вымощенной плиткой стене.
        - Стой здесь, - велит он и уходит.
        - А ты куда? - кричит вслед Адди, почти готовая бежать за ним.
        Но Генри возвращается и разворачивает ее обратно.
        - Стой здесь, вот так, и слушай.
        Адди прижимается ухом к плитке, но не слышит ничего, кроме шума и грохота шагов вечерней толпы. Она оглядывается через плечо:
        - Генри, я не…
        Но Генри уже нет рядом, он отбегает на тридцать футов к противоположной стороне арки. Смотрит оттуда на Адди и встает лицом в угол, как ребенок, играющий в прятки и считающий до десяти.
        Все это кажется Адди глупым, но она прижимается к плитке, прислушивается и ждет.
        И вдруг - как такое возможно? - слышит его голос:
        - Адди.
        Адди вздрагивает. Голос негромкий, но слышно ясно, будто Генри стоит прямо рядом с ней.
        - Как ты это делаешь? - спрашивает она в изгиб арки.
        И когда Генри отзывается, ей кажется, что он улыбается.
        - Это феномен. Когда пространство изгибается определенным образом, звук идет по изгибу арки. Называется «акустический свод».
        Адди поражена, она живет три сотни лет, и все же в мире есть для нее что-то новое.
        - Поговори со мной, - слышится голос из плитки.
        - Что сказать? - шепчет она стене.
        - Ну, - негромко отвечает Генри прямо ей в ухо, - расскажи какую-нибудь историю.
        V
        29 ИЮЛЯ 1789
        ПАРИЖ
        Город охвачен огнем. На улицах пахнет порохом и дымом, и хотя Париж всегда был беспокойным, последние пару недель шум не смолкает ни на миг. Палят мушкеты, грохочут пушки, выкрикивают приказы военные, из уст в уста передается:
        Vive la France! Vive la France! Vive la France![30 - Да здравствует Франция (франц.).]
        Две недели назад взяли Бастилию, и с тех пор город, похоже, разрывается на две части. Однако жизнь продолжается: Париж должен выжить, а его жителям предстоит преодолеть ежедневные невзгоды.
        Адди решила уйти ночью.
        Она плутает по темным закоулкам с саблей на боку и низко надвинутой на лоб треуголкой. Одежду она стащила с какого-то бедолаги, которого застрелили на улице. Ткань порвана, на животе - темное пятно, спрятанное под жилетом, что она сняла с другого трупа. Нищим ли выбирать? К тому же женщине путешествовать в одиночку слишком опасно. Еще хуже ныне выдавать себя за дворянина, лучше смешаться с толпой.
        По городу прокатилась волна - победоносная и хмельная. Со временем Адди научится чуять перемены по запаху, различать силу и насилие. Но энергия только что родившегося восстания пока удивительна и непонятна.
        Что же до самого города - из-за повсеместного нагромождения баррикад широкие улицы Парижа превратились в лабиринт. Любой путь ведет в тупик. Неудивительно, что, завернув в очередной раз за угол, Адди упирается в горящую груду ящиков и мусора.
        Грязно выругавшись себе под нос, она уже хотела было повернуть обратно, но позади раздаются шаги, и пуля вдруг продырявливает баррикаду над ее головой.
        Адди поворачивается: путь к отступлению ей преграждает десяток повстанцев, одетых в разношерстное тряпье. Тускло поблескивают сабли и мушкеты.
        В глубине души Адди радуется, что сняла свой наряд с простолюдина.
        Откашлявшись, она кричит, стараясь, чтобы голос звучал как можно грубее:
        - Да здравствует Франция!
        Мятежники издают одобрительные возгласы, но, к ее огорчению, не отступают, а подходят все ближе, держа оружие наготове.
        В свете пламени видны их стеклянные от вина и бешеной энергии ночи глаза.
        - Что тебе здесь нужно? - сердито спрашивает один.
        - Знать, это шпион, - влезает другой. - Солдатня любит прикинуться простолюдином. Обирают тела наших павших собратьев!
        - Я не ищу неприятностей, - протестует Адди, - я просто заплутал. Отпустите меня, и я тотчас уйду.
        - А потом вернешься с отрядом, - бормочет второй.
        - Я не шпион и не солдат, - взывает Адди. - Просто хотел…
        - Диверсию устроить, - подхватывает третий.
        - Слямзить наши припасы, - встревает еще один.
        Они больше не кричат - нет нужды.
        Мятежники подошли достаточно близко, и Адди остается лишь отступать к горящей баррикаде. Если бы только проскользнуть мимо, убежать, скрыться с глаз - ее сразу забудут, но назад пути нет. Боковые улочки перекрыты, за спиной жарко полыхают ящики.
        - Если ты не враг, докажи это!
        - Опусти оружие.
        - Снимай треуголку, посмотрим-ка на твою рожу.
        Тяжело сглотнув, Адди сбрасывает шляпу, надеясь, что темнота поможет скрыть нежные черты лица. Но тут позади раздается треск горящих ящиков, и улицу озаряет вспышка пламени. И Адди понимает - теперь света достаточно, чтобы все разглядеть. Понимает по их лицам.
        - Дайте пройти! - снова требует она, кладя руку на эфес сабли.
        Адди умеет владеть оружием, но мужчин пятеро, а она одна. И если обнажить саблю, останется только прорываться. Она, разумеется, выживет, но это небольшое утешение в свете того, что сейчас может с ней произойти.
        Повстанцы приближаются. Адди выхватывает саблю и рычит:
        - Назад!
        И вдруг, к ее удивлению, мужчины замирают на ходу. Тень падает на их лица, и те становятся безжизненными. Руки выпускают оружие, головы клонятся к плечам, и в ночи воцаряется тишина. Слышен лишь треск горящих ящиков и беззаботный голос за спиной Адди:
        - Люди совершенно не умеют жить мирно.
        Так и не опустив клинок, она поворачивается. Черным силуэтом на фоне пламени возвышается Люк.
        От сабли он не отшатывается, а протягивает к ней руку и с изяществом любовника, ласкающего кожу возлюбленной, гладит сталь. Словно музыкант настраивает инструмент. Кажется, лезвие сейчас запоет под его пальцами.
        - Моя Аделин, - говорит мрак, - умеешь ты найти на свою голову неприятности. - Он переводит живой взгляд зеленых глаз на застывших в неподвижности мятежников. - Повезло тебе, я оказался поблизости.
        - Ты же сама ночь, - передразнивает она, - ты и должен быть повсюду.
        На лице Люка мелькает улыбка.
        - Какая у тебя хорошая память. - Он сжимает клинок, и металл начинает разъедать ржавчина. - Наверное, это так утомительно.
        - Вовсе нет, - сухо возражает Адди. - Это дар. Столько всего, чему можно научиться! У меня много времени…
        Отголосок залпа не дает ей договорить. Пушка отвечает тяжелым громовым раскатом. Люк кривится в отвращении, Адди его недовольство забавляет.
        Снова ухают орудия, и Люк берет ее за руку.
        - Идем отсюда, я даже собственных мыслей не слышу, - говорит он.
        Быстро развернувшись на каблуках, Люк тянет ее за собой, но не вперед, а куда-то в сторону, в глубокую тень ближайшей стены. Адди вздрагивает, ожидая удара о камень, но тот поддается, и мир расступается. Адди не успевает набрать в грудь воздуха, как Париж исчезает. Впрочем, и Люк тоже.
        Она погружается в абсолютную тьму.
        Эта тьма не застывшая как смерть, не такая безжизненная и тихая. Слепая черная пустота жестока. Адди бьют птичьи крылья, ветер раздувает волосы. Звучат тысячи шепчущих голосов. Это ужас и падение, дикое животное чувство. Но едва у нее возникает мысль закричать, темнота вновь рассеивается, вокруг опять ночь, и Люк стоит рядом.
        Адди шатается, упираясь в дверной проем. Ей дурно, в душе сосущая пустота и растерянность.
        - Что это было? - спрашивает она, но Люк безмолвствует.
        Он стоит чуть поодаль в нескольких футах, облокотившись на перила моста, и смотрит на реку.
        Но это не Сена.
        Никаких горящих баррикад и пушечного огня. Нет мятежников, которые поджидают ее с оружием в руках. Только чужая река под незнакомым мостом, вдоль берегов выстроились неизвестные здания, чьи крыши покрыты красной черепицей.
        - Так-то лучше! - провозглашает Люк, поправляя манжеты.
        Каким-то неведомым образом он успел сменить одежду. Воротник стал выше, покрой и отделка - более свободными, но на Адди все тот же сюртук не по размеру, который она подобрала на парижской улице.
        Мимо, взявшись под руки, проходит пара. Из разговора Адди улавливает только непривычные интонации чужеземной речи.
        - Где мы? - настойчиво спрашивает она.
        Люк бросает взгляд через плечо и выдает такой же хаотичный набор слов, а затем повторяет по-французски.
        - Во Флоренции.
        Флоренция… Адди слышала о ней раньше, но толком ничего не знает, кроме того, что та не во Франции, а в Тоскане.
        - Как ты это провернул? Ты что… Ах, забудь, пустое. Просто верни меня обратно.
        Люк изумленно приподнимает бровь.
        - Для человека, у которого нет ничего, кроме времени, ты вечно куда-то спешишь, Аделин. - С этими словами он поворачивается и уходит, и Адди остается лишь следовать за ним.
        Она рассматривает новый необычный город. Повсюду причудливые формы и острые углы, купола и шпили, белокаменные стены и красная черепица на крышах. Краски Флоренции - из другой палитры, музыка - иной гармонии. От красоты замирает сердце, и на лице Люка расцветает улыбка, словно он чувствует, как наслаждается Адди.
        - Неужели ты бы предпочла горящие улицы Парижа?
        - Я полагала, ты любишь войну.
        - Это не война, - резко бросает он, - всего лишь мелкие перестрелки.
        Адди идет за ним в открытый дворик, уставленный каменными скамьями. Воздух напоен ароматом летних цветов. Люк шагает впереди, изображая джентльмена, который вышел на вечерний променад. Увидев прохожего с бутылкой вина под мышкой, он замедляет шаг. Манит к себе, и гуляка, точно пес, приближается к нему. Люк заговаривает с ним на том, другом языке - должно быть, флорентийском диалекте. Пусть Адди не знает слов, она слышит, каким манящим стал голос Люка, узнает прозрачный блеск, которым начинает мерцать воздух. Знаком ей и затуманенный взгляд итальянца. С безмятежной улыбкой тот протягивает вино Люку и рассеянно бредет прочь.
        Люк опускается на скамейку и из ниоткуда достает два стакана. Адди не садится. Она стоит и наблюдает, как мрак откупоривает бутылку и наливает вино.
        - С чего ты взяла, что я люблю войну?
        Впервые он задает ей честный вопрос, не старается подловить, что-то потребовать или принудить.
        - Разве ты не бог хаоса?
        - Я бог обещаний, Аделин, - кривится Люк. - В войнах их сложно сдержать. - Он подает ей стакан, но Адди не берет его. Тогда Люк сам ей салютует: - За долгую жизнь!
        Не в силах удержаться, Адди озадаченно качает головой.
        - Не понимаю. Порой тебе нравится заставлять меня страдать, понуждая сдаться. Но иногда кажется, что ты пытаешься облегчить мне жизнь. Выбрал бы уж что-то одно.
        По лицу Люка скользит тень.
        - Уж поверь, дорогая, от страданий ты не избавишься.
        Адди пронзает легкая дрожь, когда он подносит бокал к губам.
        - Просто я хочу сломить тебя сам.
        Адди оглядывается на усаженный деревьями двор, освещенный фонарями. На красной черепице крыш сияет лунный свет.
        - Что ж, придется тебе как следует постараться… - Но, снова посмотрев на каменную скамью, она замолкает. - Вот черт! - бормочет Адди, глядя на пустой двор.
        Потому что Люк, разумеется, уже исчез.
        VI
        6 АПРЕЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        - И что, он просто бросил тебя там? - ужасается Генри.
        Адди крутит в пальцах ломтик картошки фри.
        - Мог бросить и в каком-нибудь месте похуже.
        Они сидят за высоким столом в так называемом пабе - то есть баре, который зовется пабом за пределами Британии, - и делят на двоих порцию рыбы с картошкой и пинту теплого пива.
        Мимо проходит официант и улыбается Генри.
        Две девушки направляются в уборную. Оказавшись рядом с Генри и попав в поле его притяжения, они таращатся на него, замедляют шаг, а потом идут дальше.
        Из-за соседнего столика доносится бурный разговор: быстро и отрывисто говорят по-немецки. Адди улыбается.
        - Что такое? - спрашивает Генри.
        Она наклоняется ближе.
        - Вон та пара… - Адди кивает в направлении соседнего столика, - ссорится. Кажется, парень переспал со своей секретаршей. И с ассистенткой, и с инструктором по пилатесу. Его подружка знала о первых двух, а о третьей нет. Она жутко злится: они ходят на пилатес в одну студию.
        Генри изумленно смотрит на нее:
        - Сколько языков ты выучила?
        - Много, - отвечает Адди, но Генри желает знать точную цифру, поэтому она начинает загибать пальцы: - Французский, конечно же, и английский. Немецкий, итальянский, испанский, чешский, немного говорю на португальском, хотя не идеально.
        - Из тебя бы вышла отличная шпионка!
        Адди приподнимает бровь.
        - А кто сказал, что я ею не была? - Тарелки опустели. Адди оглядывается и видит, что официант ушел на кухню. - Пойдем, - бормочет она, хватая Генри за руку.
        - Но мы еще не заплатили, - хмурится тот.
        - Знаю! - кивает Адди, спрыгивая со стула. - Но если мы уйдем сейчас, он решит, что просто забыл убрать приборы, а нас и не вспомнит.
        Жизнь у Адди очень нелегка. Она так долго жила без корней, что не представляет, как их отрастить. Так привыкла терять вещи, что не знает, как их удержать.
        Как обживаться в мире размером с тебя саму?
        - Нет, это тебя он забудет. А меня будет помнить. Я-то не невидимка, Адди. Можно сказать, полная противоположность.
        Невидимка. Слово больно царапает.
        - Я тоже не невидимка! - протестует она.
        - Ты меня прекрасно поняла. Нельзя просто взять и уйти. Если б я и мог, - объясняет Генри, доставая бумажник, - это все равно неправильно.
        Ади больно, будто ее ударили. Она мысленно возвращается в Париж, когда порой не могла разогнуться от голода. Адди снова в особняке маркиза, ужинает в ворованном платье, а Люк внушает ей, что кто-то обязательно заплатит за все, что она украла, и у нее сводит живот.
        Лицо Адди горит от стыда.
        - Прекрасно! - говорит она, вытаскивая из кармана смятые двадцатки. Две из них она бросает на стол и смотрит на Генри: - Так лучше?
        Тот только мрачнеет.
        - Где ты взяла деньги?
        О том, как она посетила дизайнерский бутик, а после зашла в ломбард, передав вещи из одних рук в другие, ей рассказывать не хочется. Все, что у нее есть, - все, кроме Генри, - украдено. Как это объяснить? В каком-то смысле и Генри она тоже украла. Ей не хочется видеть на его лице осуждение, не хочется думать о том, что она это заслужила.
        - А это важно?
        - Вообще-то, да, - настолько убежденно отвечает Генри, что Адди вспыхивает.
        - Думаешь, мне нравится такая жизнь? - сквозь зубы бормочет она. - Ни работы, ни связей, ни возможности кого-то или что-то удержать. Думаешь, мне нравится одиночество?
        Вид у Генри становится расстроенным.
        - Ты не одинока, у тебя есть я.
        - Знаю, но тебе не нужно делать все - быть за меня всем.
        - Я не против.
        - Но я против! - огрызается Адди, потрясенная собственным гневом. - Я человек, а не домашнее животное, Генри, мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня свысока или нянчился со мной. Я делаю, что должна. Это не всегда приятно или справедливо, но только так я могу выжить. Жаль, что ты этого не одобряешь. Но уж такая я! Только так я и справляюсь.
        - Со мной такое не прокатит, Адди, - качает головой Генри.
        Она отшатывается, словно он ее ударил. Внезапно в пабе становится слишком шумно, слишком людно. Невыносимо здесь находиться, даже на месте стоять невозможно, потому Адди разворачивается и вылетает вон.
        На нее обрушивается холод улицы, и ей сразу становится дурно.
        Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.
        Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает - это страх.
        Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.
        Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует - это Генри.
        Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.
        Адди стирает со щеки слезу.
        - Я все испортила?
        - Что испортила? - переспрашивает он.
        - Наши отношения.
        - Адди. - Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. - Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.
        Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.
        Он полная противоположность Люка.
        - Я не знаю, что такое быть с кем-то, - шепчет Адди. - Не понимаю, как быть обычным человеком.
        Генри криво усмехается.
        - Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.
        Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.
        - Ты потом вернулась в Париж? - спрашивает Генри.
        Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.
        - В итоге да, - отвечает она.
        Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.
        До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.
        Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.
        Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.
        Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.
        Возможно, возможно, возможно…
        Однако уже никогда не узнать.
        VII
        29 ИЮЛЯ 1806
        ВЕНЕЦИЯ, КОРОЛЕВСТВО ИТАЛИЯ
        Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.
        В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.
        Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.
        Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив - сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.
        Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда - неловко.
        Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.
        Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.
        Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.
        В забвении тоже есть свобода.
        Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.
        - Что ты делаешь? - тихо спрашивает она.
        Художник отрывает взгляд от пергамента.
        - Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.
        Нахмурившись, Адди делает попытку встать.
        Тихо фыркнув, Маттео говорит:
        - Пока рано.
        Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.
        - Можно посмотреть? - просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.
        - Я не закончил, - отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.
        Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.
        Это она - и не она.
        Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.
        Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.
        Хотя все же удалось. Она так впечатлила Маттео, что тот увековечил ее в наброске.
        - Тебе нравится? - спрашивает он.
        - Да, - бормочет Адди, подавляя желание вырвать рисунок из альбома и забрать с собой.
        Всем фибрами души она стремится им обладать, сохранить для себя, любоваться рисунком, как Нарцисс смотрелся в пруд. Вот только заберешь его сейчас - и набросок пропадет или же будет принадлежать ей, лишь ей одной, а это все равно что исчезнуть, кануть в забвение.
        Если лист останется у Маттео, художник забудет, кто послужил прототипом, но сохранит сам набросок. Может быть, позже, когда она уйдет, Маттео обнаружит эскиз и удивится, что за женщина раскинулась на его простынях. И даже если он решит, что это результат ночной попойки, какой-то лихорадочный сон, ее образ все равно останется на пергаменте - палимпсест под законченной работой.
        Адди рассматривает набросок, радуясь своей благословенной памяти, и возвращает его автору. А потом встает и принимается одеваться.
        - Мы хорошо провели время? - спрашивает Маттео. - Должен признаться, я не припоминаю.
        - Как и я, - лжет Адди.
        - Значит, - с распутной улыбкой заявляет Маттео, - ночь действительно удалась.
        Он оставляет поцелуй на ее обнаженном плече, и сердце Адди трепещет, воспоминание о прошедшей ночи обдает теплом. Для Маттео она сейчас незнакомка, просто он, как и всякий художник, немного влюблен в новую музу.
        Легко можно задержаться и начать все заново, насладиться его обществом еще один день, но мысли Адди отданы наброску, она размышляет о значении тех линий, их важности.
        - Мне пора, - говорит она и тянется в последний раз поцеловать Маттео. - Постарайся меня запомнить.
        Его смех легкий, словно ветер.
        Маттео притягивает ее к себе, оставляя на коже призрачные отпечатки угля:
        - Как можно тебя забыть?

* * *
        Закатные лучи окрасили каналы в золото.
        Адди стоит на мосту над водой, потирает испачканный углем палец и снова думает о рисунке. Об интерпретации художником образа, как эхе правды, о тех словах, что давным-давно произнес Люк, когда изгнал ее из салона мадам Жоффрен: «Идеи куда сильнее воспоминаний».
        Несомненно, он хотел ее уколоть, но в этих словах крылся ключ, подсказка.
        Воспоминания неизменны, идеи же более свободны. Они прорастают корнями, спутываются и расползаются от источника. Они разумны, упрямы и, возможно - возможно! - достижимы.
        Ведь всего в паре кварталов отсюда, в маленькой квартирке над кафе, живет художник, а в его альбоме среди прочих работ есть набросок, и это ее портрет. Адди закрывает глаза, запрокидывает голову и улыбается. Ее грудь переполняет надежда. Неприступный монолит проклятия дал трещину. Адди думала, что изучила каждый дюйм, но теперь перед ней на щелочку приоткрылась дверь, что ведет в новую, только что обнаруженную комнату.
        Позади нее вдруг меняется сам воздух, овевая свежим запахом листвы, невозможным среди венецианского пекла.
        Она открывает глаза.
        - Добрый вечер, Люк.
        - Аделин…
        Адди поворачивается к нему лицом, к мужчине, которого воплотила в реальность, к призраку, дьяволу, что вызвала к жизни. И когда он снова спрашивает, не устала ли она, не хватит ли с нее, не готова ли она сдаться, Адди улыбается и отвечает: «Не сегодня».
        Снова потирает следы угля на пальцах и думает - не сказать ли ему о своем открытии, просто чтобы сполна насладиться его удивленным видом.
        Ей так и хочется выпалить: «Я нашла способ оставить след! Ты думал, что сотрешь меня из этого мира, но у тебя ничего не вышло. Я все еще здесь! И навсегда здесь останусь».
        Вкус этих слов - вкус торжества - сладок, словно мед. Но в глазах Люка горит предупреждающий огонек. Адди хорошо знает своего дьявола: уж он-то найдет способ обернуть ее открытие против нее самой, отнять маленькое утешение, прежде чем она догадается, как следует им пользоваться.
        Потому Адди просто молчит.
        VIII
        25 АПРЕЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        По лужайке прокатывается волна аплодисментов.
        День выдался просто великолепный, один из первых дней весны, когда даже после заката еще тепло. Они сидят на одеяле на окраине Проспект-парка и смотрят, как по ступенькам на сцену поднимаются артисты: как раз начинается выступление очередного певца.
        - Даже не верится, что ты все это помнишь! - говорит Генри.
        - Это как жить с бесконечным дежавю, - объясняет Адди, - только ты точно знаешь, где ты это слышал, видел или ощущал. Знаешь время и место, и воспоминания накладываются друг на друга как страницы в длинной и сложной книге.
        - Да я бы спятил, - качает головой Генри.
        - А я и спятила, - беззаботно отвечает Адди, - но когда живешь так долго, даже безумие в итоге заканчивается.
        Новый певец… поет не слишком хорошо. Подросток, который издает то визг, то рычание. Из песни Адди поняла не больше пары слов, не говоря уж о мелодии. Но зрители преисполнены энтузиазма, правда, не столько от представления, сколько от возможности помахать карточками с оценками.
        Эдакий открытый микрофон по-бруклински: благотворительный концерт, где одни платят за выступление, а другие за возможность судить первых.
        - Это даже жестоко, - говорит Адди, когда Генри передает ей карточки.
        - Во имя добра, - отвечает он, поежившись от последних воплей саксофона.
        Певца провожают слабыми аплодисментами и морем двоек и троек. Генри показывает девятку.
        - Нельзя раздавать всем девять и десять баллов! - возмущается Адди.
        - Мне их жалко, - пожимает плечами Генри. - Требуется немало мужества, чтобы подняться на сцену и выступить. А ты что поставишь?
        Адди разглядывает карточки.
        - Не знаю…
        - А говорила, что искать таланты - твоя профессия!
        - Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение - вдохновлять людей искусства.
        Генри поглаживает ее по щеке.
        - Ты вовсе не призрак.
        Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.
        Генри ставит семерку. Адди поднимает тройку.
        Он в притворном ужасе таращится на нее.
        - Что? Пели отвратительно!
        - Так мы оцениваем талант? Вот дерьмо!
        Адди смеется. На сцене объявлен перерыв и ведутся какие-то споры о том, кому выступать следующим; из динамиков раздается музыка в записи.
        Адди и Генри опускаются на траву, Адди кладет голову на живот Генри, и неглубокое дыхание качает голову, словно волны. Это совершенно особенное молчание - очень редкое, непринужденная тишина знакомых мест, тех мест, где тебе легко, потому что ты не одинок.
        Рядом на одеяле лежит записная книжка. Не синяя, а другая, и она уже почти исписана. Новый дневник изумрудно-зеленого цвета, оттенок похож на цвет глаз Люка, когда тот хочет покрасоваться. Между страницами лежит ручка, отмечая последние записи.
        Каждый день Адди рассказывает Генри истории.
        За кофе и яичницей она вспоминала мучительный путь в Ле Ман. Однажды утром в букинистическом, помогая Генри распаковывать книжные новинки, Адди пережила заново первый год в Париже. Прошлой ночью, когда они лежали обнявшись на смятых простынях, рассказала о Реми. Генри просил говорить правду, и Адди постепенно ее открывает. По кусочкам, обрывками, отмечая вехи в суматохе тех дней.
        Генри - словно сконцентрированная энергия, запертая в бутылке, он не в состоянии усидеть долго на одном месте, и как только наступает затишье, драгоценные мгновения покоя, хватается за ручку и дневник. И пусть Адди все еще трепещет от вида слов - ее слов, - бегущих по странице, она всякий раз подшучивает над ним из-за спешки.
        - У нас много времени, - напоминает она в такие минуты, приглаживая ему волосы.
        Адди подтягивается повыше к Генри и смотрит на угасающий свет, небо, расчерченное пурпурным и синим. Почти наступила ночь, и Адди знает, что никакая крыша не спрятала бы ее от мрака, однако, лежа под открытым небом, чувствует себя беззащитной.
        Им повезло, чертовски повезло, но удача слишком ненадежная штука, она всегда заканчивается.
        Возможно, ее нервирует Генри, который барабанит пальцами по записной книжке.
        Или безлунное небо.
        Или просто пугает счастье.
        Но пока над лужайкой звучит музыка, Адди не отрывает тревожного взгляда от тьмы.
        IX
        26 МАРТА 1827
        ЛОНДОН, АНГЛИЯ
        В Национальной галерее Адди могла бы жить вечно.
        Она и в самом деле провела здесь несколько месяцев, бродя между экспозициями, наслаждаясь картинами, портретами, скульптурами и гобеленами. Жила среди друзей, среди отголосков эха.
        Она прогуливается по мраморным залам и считает произведения, которых коснулась. Следы, оставленные чужими руками, что направила ее собственная рука.
        По последним подсчетам здесь их шесть.
        Шесть колонн, что возносят ее к небесам.
        Шесть голосов, что рассказывают о ней.
        Шесть зеркал, что отражают часть ее души в мир.
        Среди законченных работ ничего похожего на набросок Маттео нет. Но те самые линии он перенес в свой шедевр под названием «Муза». Адди улавливает их в очертаниях лица, опирающегося на руку, в изображении женщины, сидящей у моря.
        Она словно призрак, тонкая паутинка, что почти незаметным слоем покрывает его работы.
        И она тоже в них. Она здесь!
        Дежурный сообщает, что музей скоро закрывается, Адди его благодарит и идет дальше. Она могла бы задержаться, но в просторных залах не так уютно, как в квартире в Кенсингтоне, жемчужине, оставленной своими хозяевами без присмотра на всю зиму.
        Адди останавливается возле любимой картины - портрета девушки у зеркала. Она стоит спиной к художнику, сама комната и фигура героини прописаны очень подробно, но отражение передано лишь несколькими росчерками. Лицо - просто серебристые пятна в отражении. И все же, если приглядеться, можно увидеть на нем веснушки - разбросанные словно блуждающие звезды на скомканном сером небе.
        - Какая ты смышленая, - произносит голос позади.
        Только что Адди была в галерее одна, и вот уже нет.
        Она скашивает взгляд влево: Люк, склонив голову, смотрит мимо нее на картину, словно восхищается портретом. На какой-то миг Адди кажется себе шкафом с распахнутыми дверцами. Она не успела закрыться, не сжалась тугой пружиной в ожидании их встречи, ведь до нее еще месяцы.
        - Что ты здесь делаешь? - спрашивает Адди.
        Он ухмыляется, наслаждаясь ее удивлением.
        - Я повсюду.
        Адди никогда не приходило в голову, что он может заявиться к ней, когда заблагорассудится, что Люк не привязан к дате их сделки. Что он совершал визиты к ней (или воздерживался от них) всегда намеренно, по собственному выбору.
        - Вижу, ты была очень занята, - говорит Люк, изучая зелеными глазами портрет.
        Все верно. Она присыпала собой, точно хлебными крошками, сотню произведений искусства. Люку придется как следует потрудиться, чтобы стереть их все до единого.
        Однако в его взгляде плещется тьма - настроение, которому Адди не доверяет.
        Люк ведет пальцем вдоль рамы картины.
        - Уничтожишь ее, и я сделаю еще больше, - грозит Адди.
        - Это не имеет значения, - отвечает Люк, уронив руку. - Ты не имеешь значения, Аделин.
        Спустя столько лет слова все еще ранят.
        - Это все равно что притвориться, будто эхо и есть твой голос.
        К скверному настроению Люка, проявлениям его дурного нрава, коротким и ярким, точно молния, ей не привыкать, но сегодня он особенно жесток. Адди и не думает, что его взбудоражила маленькая хитрость, этот проблеск ее души, спрятанный между слоями искусства.
        Нет, сегодня мрак заявился к ней уже в отвратительном настроении. За ним словно тащится какая-то тень.
        Но с той ночи в Вийоне, когда она посмела его ударить, а он в ответ превратил ее в корчащийся на полу хижины Эстель полутруп, минуло почти столетие. Поэтому вместо того, чтобы спрятать зубки, Адди охотно бросается на крючок.
        - Ты же сам уверял, что идеи сильнее воспоминаний. А я могу быть сильной, необузданной. Упрямой, как сорняк, и ты не вырвешь меня с корнем! Думаю, ты даже этому рад. Именно за этим ты и пришел - ведь тебе тоже одиноко.
        Глаза Люка сверкают болезненной, грозовой зеленью.
        - Не мели вздор, - огрызается он. - Боги известны каждому.
        - Но помнят лишь немногих, - возражает она. - Сколько смертных ты встречал больше двух раз: первый - когда заключал сделку, второй - когда требовал плату? Сколько из них стали, подобно мне, частью твоей жизни? - На губах Адди играет победоносная улыбка. - Наверное, потому ты согласился проклясть меня на моих условиях. Теперь ты не так уж одинок, ведь есть кто-то, кто будет тебя помнить.
        Он мгновенно оказывается возле Адди, прижимает ее спиной к стене.
        - Я проклял тебя, потому что ты дура.
        Адди только смеется.
        - В детстве я представляла себе старых богов как великих бессмертных, которые выше мелких забот, что тревожат их паству. Думала, вы больше, чем люди. Но все совсем не так. Вы столь же легкомысленны и нетерпеливы, как презираемые вами человечишки, - выдыхает она. Люк стискивает ее сильнее, но Адди не дрожит и не съеживается, отважно выдерживает его взгляд. - Не так уж мы и отличаемся, верно?
        И гнев Люка вдруг остывает, только зелень глаз наливается чернотой.
        - Говоришь, хорошо меня знаешь? Давай-ка проверим…
        Опустив ее плечо, он хватает Адди за руку. Слишком поздно она понимает, что Люк задумал.
        Прошло сорок лет с тех пор, как он протащил ее сквозь тьму, но Адди не забыла те чувства - первобытный страх, шальную надежду и безрассудную свободу, что дают двери, распахнутые в ночь.
        Та не имеет границ…
        Но вот уже все кончено. Адди стоит на четвереньках на деревянном полу, руки и ноги дрожат от непривычного путешествия.
        В комнате пустая разоренная постель, занавески широко раздвинуты, пол сплошь устлан нотными листами. В воздухе царит затхлый болезненный дух.
        - Какая потеря, - бормочет Люк.
        Адди, пошатываясь, поднимается на ноги.
        - Где мы?
        - Ты приняла меня за жалкого смертного, - отвечает Люк. - Одинокого, павшего духом человека, который нуждается в чьем-то обществе. Ты ошиблась.
        Вдруг она замечает в комнате какое-то движение и понимает: они не одни. На банкетке для фортепиано, привалившись спиной к клавишам, корчится призрак старика с седыми волосами и безумными глазами.
        Он умоляет Люка на немецком.
        - Рано, - бормочет старик, прижимая пачку нот к груди. - Мне нужно еще немного времени…
        Он говорит странно, слишком громко, будто не слышит. Но Люк отвечает ему суровым ровным тоном, низким гудящим голосом, который не только слышишь, но и ощущаешь всем телом.
        - Увы, времени всегда недостаточно. Порой не хватает десятка лет, порой - мгновения. Но жизнь всегда кончается слишком быстро.
        - Пожалуйста, - умоляет старик, опускаясь перед мраком на четвереньки.
        Адди содрогается, увидев эту картину. Она знает, что мольбы не помогут.
        - Заключи со мной еще одну сделку…
        Люк рывком поднимает старика на ноги.
        - Время для сделок прошло, герр Бетховен. Говорите же, я жду.
        - Нет, - трясет головой старик.
        Адди не видит глаза Люка, но понимает, что его настроение изменилось.
        В воздухе поднимаются завихрения, ветер и еще кое-что посильнее…
        - Отдай свою душу, - велит Люк, - или я заберу ее силой.
        - Нет! - надрывно кричит старик. - Изыди, дьявол, изыди и…
        Больше ему ничего не удается произнести - Люк раскрывается.
        По-другому это и не назовешь. Черные волосы разлетаются по воздуху, извиваясь, как червяки, кожа идет рябью и трескается. То, что выплескивается изнутри, - уже не человек. Это монстр. Бог. Сама ночь и что-то еще, чего Адди никогда в жизни не видела, и ей невыносимо на него смотреть. Что-то старше самой тьмы.
        - Сдайся!
        Его голос тоже больше не принадлежит человеку, это свист веток на ветру, летняя буря, низкий волчий рык и внезапно осыпающиеся под ногами камни.
        - На помощь! - всхлипывает старик, но тщетно.
        Даже если в доме еще кто-то есть, он не услышит.
        Чудовище погружает руку несчастному в грудь.
        Старик, весь бледный и серый, шатается, а мрак срывает его душу как плод. Та с треском отделяется от тела, и сочинитель кучей валится вниз. Но Адди не отводит глаз от дрожащего и неровного пучка света на ладони Люка. Рассмотреть вьющиеся на поверхности цветные ленты, подивиться на образы, что сворачиваются внутри, Адди не успевает: мрак смыкает пальцы вокруг души, и та вспыхивает, как молния, исчезая из виду.
        Старик сидит на полу, привалившись к банкетке. Голова его запрокинута, глаза пусты.
        Позже Адди узнает, что почерк Люка всегда незаметен. Увидев дело его рук, люди скажут, что виновата болезнь. Сердечная недостаточность, безумие, самоубийство, передозировка, несчастный случай.
        Но сегодня Адди знает лишь одно: старик на полу мертв.
        И тогда мрак поворачивается к ней. В этом клубящемся дыме не осталось ничего от Люка, ни зеленых глаз, ни лукавой ухмылки. Лишь зловещая пустота, тень с зубами.
        Настоящий страх Адди не испытывала очень давно. Ей знакомы печаль, одиночество и горе. Но боятся те, кому есть что терять.
        И все же…
        Глядя в эту непроглядную черноту, Адди боится. Она пытается остаться на месте, сохранить самообладание, но делает шаг, другой и вот уже понимает, что пятится от него, от клубящейся тьмы, чудовищного порождения ночи, пока не упирается в стену.
        Но мрак продолжает приближаться. С каждым шагом дым уплотняется, обретая форму, затвердевает, как вихрь, запертый в бутылке. На лице прорисовываются черты, тени превращаются в свободные локоны, а глаза - у него снова появляются глаза - светлеют, словно влага высыхает на камне, огромная пасть становится красивым ртом, что лукаво и самодовольно улыбается.
        Он снова стал Люком, существом из плоти и костей. Он стоит так близко, что Адди чует, как от него струится прохладный ночной воздух.
        На сей раз мрак говорит с ней так хорошо знакомым ей голосом, касаясь ее щеки:
        - Что ж, моя дорогая… Так насколько мы отличаемся?
        Шанса ответить он ей не дает.
        Слегка толкает ее в грудь, и стена за спиной Адди растворяется. Она не знает, упадет ли, утянут ли ее вниз тени, но Люк исчезает, как исчезает и комната композитора… На мгновение мрак оказывается повсюду, и вот уже Адди стоит на булыжной мостовой, кругом ночь, смех и огни, отражающиеся в воде, и над Темзой плывет негромкая мелодичная песня.
        X
        15 МАЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Идея принести кота домой принадлежит Адди. Наверное, она всегда хотела завести питомца или же решила, что это пойдет Генри на пользу.
        Адди не знает, да это и неважно.
        Важно лишь то, что однажды, когда Генри закрывает магазин, на крыльце появляется Адди с романом в одной руке и дряхлым котом в другой, вот и все.
        Они приносят Томика в дом Генри, показывают ему синюю дверь и поднимаются вместе с котом в тесную бруклинскую квартиру. Иррациональные предчувствия Генри, что кот без своего магазина рассыпется в пыль, не сбылись. Томик просто неуверенно бродит повсюду около часа, а потом устраивается на стопке книг по философии и чувствует себя как дома.
        Адди и кот сворачиваются клубком на диване. Внезапно раздается щелчок Полароида, вспышка, и на миг Адди даже думает, что это может сработать. Вдруг у Генри получится ее сфотографировать, так же, как получилось написать имя?
        Но даже записи в цветных дневниках не принадлежат ей одной. Это ее история, записанная пером Генри, ее жизнь, пересказанная его словами.
        И действительно, когда фото проявляется, Адди там нет. Это не совсем она. У девушки на снимке волнистые каштановые волосы. Девушка на снимке одета в белую рубашку. Но у девушки на снимке нет лица. А если и есть, она всегда отворачивается от объектива, словно камера поймала ее в процессе вращения.
        Адди знала, что ничего не получится, но сердце все равно замирает.
        - Что за ерунда, - говорит Генри, крутя в руках фотоаппарат. - Давай я еще раз попробую?
        Адди его желание понятно. Очень сложно осознать, когда невозможное настолько очевидно. Разум никак не соглашается, и ты пытаешься снова и снова, думая, что в следующий раз уж точно будет по-другому.
        Адди знает, как сходят с ума.
        Но она идет у него на поводу, и Генри пробует второй раз, а потом и третий. Смотрит, как фотоаппарат заклинивает, как он выплевывает пустую карточку, как та выходит переэкспонированной, недоэкспонированной, размытой, пока голова не начинает кружиться от бесконечных вспышек.
        Позволяет ему выбрать другие ракурсы, другой свет, и в итоге весь пол оказывается усыпан фотографиями. Адди есть на этих снимках и одновременно ее нет, она там настоящая и вместе с тем призрачная.
        Генри замечает, что с каждой вспышкой Адди все больше расстраивается, излучает печаль, и только тогда заставляет себя отложить камеру.
        Глядя на эти кадры, Адди вспоминает картины в Лондоне и голос Люка в своей голове.
        Это неважно.
        Ты неважна.
        Адди бросает последний взгляд на фигуру девушки на снимках, черты лица, размытые до неузнаваемости. Закрывает глаза и напоминает себе, что есть множество способов оставить след, что фотографии лгут.
        И вдруг тяжелый корпус камеры оказывается у нее в руках. Она уже набирает в грудь воздуха, сказать, что ничего не выйдет, но Генри становится позади нее, кладет поверх ее пальцев свои и заставляет посмотреть в видоискатель. Он позволяет ей управлять его руками так же, как она красила стеклянную стену. Сердце Адди пускается вскачь. Она выстраивает кадр из фото, разбросанных по полу, в нижней части кадра - ее босые ноги.
        Затаив дыхание, с надеждой нажимает спуск.
        Щелчок. Вспышка.
        И на сей раз фотография получается.

* * *
        Вот их жизнь в кадрах: мгновения, как картины, запечатленные на полароидной пленке. Как цветы, засушенные между страницами книги. Прекрасно сохранившиеся.
        Вот они трое дремлют на солнце.
        Вот Адди гладит Генри по волосам, рассказывая ему свои истории, а он их старательно записывает.
        Вот Генри прижимает ее к постели, их пальцы сплелись, дыхание ускорилось, он уткнулся ей в волосы и эхом повторяет ее имя.
        Вот они вместе на его кухне: Генри обнимает Адди, положив свои руки на ее, и они вдвоем помешивают бешамель, месят тесто на хлеб.
        А когда хлеб уже в духовке, Генри обхватывает перепачканными в муке ладонями лицо Адди, оставляя белые следы повсюду.
        Они устраивают бардак, а по комнате разливается аромат свежеиспеченного хлеба.
        Утром все выглядит так, словно на кухне танцевали привидения, и Адди с Генри притворяются, что их там было двое вместо одного.
        XI
        29 ИЮЛЯ 1854
        ВИЙОН-СЮР-САРТ, ФРАНЦИЯ
        Адди не ожидала, что Вийон изменится.
        В ее детстве он всегда казался застывшим, как летний воздух перед грозой. Деревня, вырезанная в камне. Но как же там выразился Люк?
        Даже камни рассыпаются в прах…
        Но Вийон не рассыпался. Наоборот, он разросся, пустил новые корни и отсек старые. Лес оттеснили назад, деревья на опушке пошли на дрова, уступив место полям и посевам. Стен стало больше, чем прежде, больше домов, больше дорог.
        Адди идет по городку, волосы ее заправлены под чепец, она отмечает имена, лица, призраки призраков когда-то знакомых ей семей. Но Вийон ее юности окончательно поблек, и она гадает, неужели вот так же угасают воспоминания для других людей - просто детали постепенно стираются?
        Впервые она не узнает каждую тропинку.
        Впервые не знает, куда пойти.
        Она поворачивает за угол, думая, что увидит дом, но вместо одного строения там стоят два, разделенные невысокой каменной оградой. Идет налево, но на месте чистого поля возвышается конюшня, обнесенная забором.
        Наконец она находит дорогу, ведущую к ее дому. Затаив дыхание, Адди шагает по тропинке. У края участка гостью встречает старый тис, все такой же согнутый и с шишковатым стволом, и тогда внутри Адди расслабляется какой-то узел.
        Но все остальное, кроме дерева, изменилось. На старые мощи натянули новое одеяние. Мастерскую отца снесли, остался лишь след на земле, давно поросшей сорняками, - оттенок зелени немного отличается. Адди готовилась к гнетущей тишине заброшенного дома, но ее встречают суета, голоса и смех.
        В их дом переехала какая-то семья - переселенцы в растущий город. Улыбчивая мать и суровый отец, а по двору носятся два мальчугана с соломенными волосами. Старший гоняется за собакой, стащившей носок. Младший карабкается на старый тис и опирается босыми ногами на те же узлы и изгибы, за которые в детстве цеплялась Адди, когда лазила на дерево, зажав под мышкой листы для рисования. Она была примерно того же возраста… или старше?
        Закрыв глаза, Адди старается ухватить образ, но тот ускользает из рук. Ранние воспоминания не застыли в янтаре проклятия. Целые годы прошлой жизни утрачены. Когда Адди открывает глаза, на дереве уже никого нет. Мальчик исчез.
        - Привет, - говорит кто-то позади нее.
        Это младший мальчонка с открытым лицом смотрит на нее снизу вверх.
        - Привет, - отвечает Адди.
        - Ты потерялась?
        Адди колеблется, не зная, что сказать. «Да» или «нет» будет ближе к правде?
        - Я призрак, - говорит она.
        Мальчик удивленно и радостно распахивает глаза и просит доказательств. Велев ему зажмуриться, Адди ускользает.

* * *
        Пересаженное ею из леса дерево прижилось на кладбище и теперь нависает над могилой Эстель, накрывая тенью ее косточки.
        Адди поглаживает кору и удивляется, как из небольшого ростка получилось широкоствольное древо, что разбросало во все стороны свои ветки и корни. Сто лет прошло с момента его посадки. Когда-то такой промежуток времени казался немыслимым, а теперь его сложно определить. Адди измеряет время секундами и временами года, периодами похолодания и оттепелями, революциями и их отголосками. Она видела, как разрушаются и строятся здания, горят и возводятся заново города, прошлое и настоящее размыто, время слилось в единый непрерывный поток.
        Но дерево можно пощупать. Годы оставили след на его древесине, коре и корнях.
        Адди сидит у могилы старухи, баюкая собственные старые кости в пестрой тени, и считает, сколько прошло времени с прошлого визита. Она рассказывает Эстель истории об Англии, Италии, Испании, о Маттео, о галерее, о Люке, о своем искусстве и о том, как изменился за эти годы мир. И хотя другого ответа, кроме шелеста листьев, она не получит, Адди знает, что сказала бы старуха:
        «Все меняется, глупая ты девчонка. Такова природа мира. Ничего не остается прежним».
        «Только я», - думает Адди, но ответ Эстель сух как хворост: «Даже ты».
        Ей не хватает советов Эстель, пусть и воображаемых. За долгие годы голос старухи в памяти Адди стал хрупким, изношенным, размазанным, как все ее смертные воспоминания.
        Но здесь он вернулся.
        Солнце клонится к закату, когда Адди встает и направляется к окраине деревни и опушке леса, к тому месту, что старуха звала домом. Время не пощадило и его. Лес поглотил разросшийся сад, дикая природа одолела хижину, разрушила до основания, среди останков торчат макушки юной поросли. Дерево сгнило, камни рассыпались, крыша и вовсе исчезла, а прочее медленно пожирают сорняки и виноград.
        В следующий визит Адди от строения не останется и следа, все проглотит чаща. Но пока скелет, что неспешно тонет во мху, еще на месте.
        Уже на подходе к полуразрушенному домишке Адди замечает тень движения и понимает: хижина не совсем заброшена. Она думает, что это кролик или, может быть, молодой олень, а находит мальчика, который играет среди руин, карабкается по остаткам каменных стен и хлещет сорняки прутом, притащенным из леса.
        Мальчик ей знаком: это старший из сыновей, тот, что гонялся за собакой по двору. Ему примерно девять или десять. Он достаточно взрослый и смотрит на нее подозрительно, держа свой прут наподобие меча.
        - Кто ты? - возмущенно спрашивает мальчишка.
        На сей раз Адди не хочет притворяться призраком.
        - Ведьма!
        Она не знает, почему так ответила. Может, просто ради развлечения. Или потому, что правду говорить нельзя, а раз так - можно болтать что хочешь. Или потому, что так сказала бы на ее месте Эстель.
        Лицо мальчика омрачает тень.
        - Ведьм не существует, - возражает он, но в голосе нет уверенности, и когда Адди подходит ближе, мальчик пятится, наступая ботинками на хрусткие, высушенные солнцем ветки.
        - Ты играешь на моих костях, - предупреждает Адди. - Спускайся-ка, пока не свалился.
        От удивления мальчишка спотыкается, едва не поскользнувшись на островке мха.
        - Впрочем, если решишь остаться, - продолжает Адди, - там и для тебя местечко найдется.
        Он в ужасе спускается и уносит ноги. Адди наблюдает, как мальчик бежит, и в ушах ее отдается каркающий смех Эстель.
        Она не жалеет, что напугала ребенка, - вряд ли он запомнит. И все же завтра мальчик придет сюда снова, а Адди спрячется на краю леса, чтобы посмотреть, как он попробует вскарабкаться на обломки хижины. Парнишка предпримет попытку, но в глазах появится тревога, ребенок отступит и убежит прочь. Вспомнит ли он в тот момент о ведьмах и зарытых костях, если эта идея проросла у него в голове?
        Но сегодня Адди одна и думает лишь об Эстель.
        Она ведет рукой по полуразрушенной стене и гадает, не остаться ли здесь. Стать ведьмой в лесной чаще, плодом чужого воображения. Представляет, как отстраивает заново дом старухи, даже опускается на колени и укладывает горкой несколько небольших камней. Но уже на четвертом те рассыпаются и падают в сорную траву в точно таком же порядке, в каком она их оттуда подняла.
        Чернилами не написать.
        Рану не нанести.
        Дом не построить.
        Адди вздыхает. Из леса, щебеча, вылетает стайка птиц. Адди поворачивается к деревьям. Солнце еще не зашло, до заката примерно час, но она глядит в чащу, и ей чудится, что мрак смотрит оттуда в ответ.
        Она пробирается между наполовину вросшими в землю камнями и ступает под сень деревьев.
        Ее пробирает дрожь.
        Это как шагнуть сквозь завесу.
        Адди бредет между деревьями. Когда-то она боялась заблудиться, теперь каждый шаг запечатлен в ее памяти. Адди не собьется с пути, даже если сама захочет.
        В глубине чащи воздух прохладнее, под куполом леса ночь ближе. Теперь ей понятно, почему в тот день она потеряла счет времени. Почему граница между тьмой и закатом оказалась столь размытой. Она все думает - стала бы взывать к богам, если б знала, который час? Стала бы молиться, зная, кто ответит?
        Адди не отвечает на эти вопросы.
        Ответы ни к чему.
        Адди не знает, долго ли он крался за ней в тиши. Только слышит, как за спиной трещит ветка.
        - Какое странное паломничество…
        Адди улыбается про себя.
        - Неужели?
        Поворачивается и видит: Люк стоит, прислонившись спиной к дереву.
        Они встречаются не впервые с памятной ночи, когда он забрал душу Бетховена. Но Адди до сих пор не забыла ту сцену. А еще она помнит, что он специально все это ей показал. Чтобы она взглянула на него и познала силу его власти. Но это было глупо. Все равно что сбросить карты, когда на кону самые высокие ставки.
        «Я вижу тебя, - думает она, когда Люк отходит от дерева. - Я видела твое истинное обличье. Больше ты меня не напугаешь».
        Он ступает в бледный круг света.
        - Что привело тебя сюда?
        - Можешь считать, что ностальгия, - пожимает плечами Адди.
        - Я зову это слабостью, - задирает подбородок Люк. - Ты ходишь кругами, когда можно проложить новый путь.
        - Как я могу проложить путь, когда не могу соорудить даже горку камней? Освободи меня - и увидишь, на что я способна, - хмурится Адди.
        Люк со вздохом растворяется в темноте и возникает у нее за спиной, обдувая своим дыханием ее волосы.
        - Аделин, Аделин… - упрекает он, но Адди знает, что, если повернется, его там не окажется.
        Потому она стоит на месте, не отводя глаз от чащи, и даже не отшатывается, когда он касается ее и обнимает за плечи.
        От Люка пахнет дубом, листьями и напитанным дождем полем.
        - Разве ты не устала? - спрашивает мрак.
        И тут она вздрагивает. Адди ждала колкостей, но к вопросу, да еще заданному почти нежно, оказалась не готова.
        Прошло сто сорок лет. Целый век и еще почти половину она прожила будто эхо, будто призрак.
        Конечно Адди устала.
        - Разве ты не хочешь отдохнуть, дорогая?
        Слова осенней паутинкой скользят по ее коже.
        - Я бы похоронил тебя здесь, рядом с Эстель. Вырастил бы над твоей могилой дерево…
        Адди закрывает глаза.
        Да, она устала. Возможно, годы не сделали хрупкими ее кости, не ослабили тело, но усталость поселилась в душе как гниль. Случаются дни, когда Адди страшится прожить еще год, еще десяток лет, еще век. Случаются бессонные ночи, когда она мечтает умереть.
        Но утром Адди просыпается и видит розовое или оранжевое рассветное небо, просвечивающее сквозь облака, или слышит плач одинокой скрипки, музыку и вспоминает, что в мире существует красота.
        И ей не хочется ничего упустить - абсолютно ничего.
        Адди поворачивается в его объятиях и смотрит Люку в глаза. Она не знает, в чем дело. В наступающей ли ночи или в самой чаще, но Люк выглядит иначе. Вот уже несколько лет он появляется в кружевах и бархате, одетый по последней моде. А еще представал перед ней в образе черной дыры, необузданной и жестокой. Но сейчас Люк совершенно другой.
        Он как незнакомец, что она встретила той ночью. Дикая магия в обличье любовника.
        Его очертания скрадывает тень, кожа цвета лунного света, оттенок глаз в точности как лесная зелень.
        Неприрученное создание.
        Но и Адди тоже.
        - Устала? - с вызывающей улыбкой переспрашивает она. - Я только просыпаюсь.
        Ей кажется, он вознегодует, превратится в мрачную тень с клыками, но в глазах Люка нет и следа желтых крапинок. Они окрасились новым, пылающим оттенком зеленого. Позже, годы спустя, она поймет, что означает этот цвет, - веселье. Сегодня она видит лишь его проблеск.
        Люк легко касается губами ее щеки.
        - Даже камни рассыпаются в прах, - шепчет он и исчезает.
        XII
        13 ИЮНЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Парень и девушка идут держась за руки.
        Они направляются в «Трикотажную Фабрику», и, как большинство мест в Уильямсбурге, она совсем не то, чем кажется: не магазин народных ремесел и не ткацкая фабрика, а концертная площадка на северной окраине Бруклина.
        Сегодня день рождения Генри.
        Он спросил, когда родилась Адди, и, выяснив, что день рождения был в марте, огорчился.
        - Жаль, что я все пропустил.
        - Самое лучшее в днях рождениях то, что они случаются каждый год, - утешила Адди, прижимаясь к нему.
        Она тогда немного посмеялась, а глядя на нее, и он тоже, но в голосе Генри осталась какая-то грусть, и Адди решила, что это просто от рассеянности.
        Друзья Генри заняли столик у сцены и водрузили на него небольшие подарочные коробки.
        - Генри! - кричит Робби. Пару бутылок он уже опустошил.
        - Наше сладкое летнее дитя! Буквально, - смеется Беа, ероша Генри волосы.
        Затем они переводят взгляд на Адди.
        - Всем привет! - улыбается Генри. - Это Адди.
        - Ну наконец-то! - восклицает Беа. - Ужасно хотелось с тобой познакомиться.
        Разумеется, они уже знакомы. Друзья постоянно просят Генри познакомить их с его новой девушкой. Все время упрекают, что он ее прячет. Адди пила с ними пиво в «Негоцианте», приходила в гости к Беа на ночь фильмов, встречалась в галереях и парках. Беа каждый раз говорит о дежавю, потом о художественных направлениях, а Робби дуется, несмотря на попытки Адди его задобрить.
        Кажется, Генри это беспокоит больше нее. Наверное, он думает, что Адди все равно, но правда в том, что у нее нет сил возмущаться. Бесконечный цикл «привет - кто это - приятно познакомиться - привет» действует на нее как речная вода на камень - медленно, но неизбежно подтачивает. Адди просто научилась с этим жить.
        - Слушай, - говорит Беа, внимательно ее разглядывая, - ты мне кого-то напоминаешь.
        Робби поднимается, чтобы принести еще выпивку. При мысли, что придется начать все заново, у Адди замирает сердце, но Генри встает и перехватывает руку друга:
        - Я сам схожу.
        - Именинник не платит! - протестует Беа, но Генри только отмахивается и начинает пробираться сквозь толпу.
        Адди остается наедине с его друзьями.
        - Я так рада, что познакомилась с вами обоими, - говорит она. - Генри то и дело о вас рассказывает.
        Робби с подозрением прищуривается.
        Адди чувствует, как между ними снова вырастает стена, но она уже имеет представление о характере Робби, поэтому продолжает:
        - Ты же актер? Я бы с удовольствием сходила на твое шоу. Генри говорит, ты потрясающий.
        Но тут вмешивается Беа:
        - Генри выглядит счастливым. По-настоящему счастливым.
        - Так и есть! - подтверждает Генри, ставя пиво на стол.
        - За двадцать девять! - провозглашает Беа, поднимая бокал.
        Они принимаются спорить о достоинствах возраста и приходят к общему мнению, что двадцать девять - довольно бессмысленная годовщина, чуть меньше весьма значительных тридцати.
        Беа обнимает Генри за шею.
        - Но в следующем году ты официально станешь взрослым!
        - А я-то думал, это происходит в восемнадцать, - смеется он.
        - Да не смеши меня. В восемнадцать разрешено голосовать, в двадцать один - пить, а в тридцать ты уже можешь принимать решения.
        - Теперь-то ты куда ближе к кризису среднего возраста, чем в двадцать пять, - дразнит его Робби.
        Включается, чуть попискивая, микрофон. Ведущий объявляет о начале разогрева.
        - Итак, на сцене восходящая звезда! Уверен, вы слышали это имя, а если нет, вскоре услышите. Встречайте Тоби Марша!
        У Адди замирает сердце.
        Толпа кричит, приветствуя певца, Робби свистит, и на сцене появляется Тоби: все тот же красивый застенчивый юноша. Но он поднимает подбородок повыше и с гордой улыбкой машет публике. Словно из пробного наброска стал законченной работой.
        Тоби садится за фортепиано и начинает играть. С первых же нот Адди окутывает тоска. А затем он принимается петь.
        - Каждую ночь ты приходишь ко мне…
        Время ускользает, и Адди снова сидит на банкетке в его гостиной, на подоконнике исходит паром чай, а ее пальцы рассеянно перебирают ноты.
        - Это так просто - тебя любить…
        Она в его постели, и сильные руки Тоби играют мелодию на ее коже. Вспомнив об этом, Адди краснеет, а Тоби поет дальше:
        - Пусть мы встречаемся только во сне,
        Слишком боюсь я тебя забыть…
        Слов она ему не подсказывала, он сам их подобрал. Голос Тоби звучит чище, сильнее, более уверенно. Нужно было просто найти ту самую песню.
        Что-то заставляет толпу податься вперед и вслушаться. Адди накрепко зажмуривается, в ее голове тесно переплелись прошлое и будущее.
        Все те вечера в «Эллоуэй», когда она наблюдала за его игрой.
        Когда он подходил к ней в баре и улыбался.
        Все их «первые разы», которые для нее были вовсе не первыми.
        Палимпсест, что просачивается на поверхность.
        Тоби поднимает взгляд от инструмента. Разумеется, в таком огромном зале он никак не может ее увидеть, но Адди уверена, что Тоби смотрит на нее. Помещение вдруг словно плывет, и она не знает, в чем дело - в слишком быстро выпитом пиве или головокружении от воспоминаний, но когда песня заканчивается и публика награждает Тоби теплыми аплодисментами, Адди вскакивает и мчится к двери.
        - Адди, стой, - окликает ее Генри, но она не может ждать, хотя знает, что последует за ее уходом - Робби и Беа опять все забудут, и им с Генри придется начинать заново. Однако в эту секунду ей наплевать.
        Она не в силах сделать и вдоха.
        Двери распахиваются в ночь, Адди хватает ртом воздух, нагнетая кислород в легкие.
        Казалось, песня должна была ей понравиться.
        В конце концов, Адди любит навещать свои произведения искусства. Однако это были лишь обрывки, вырванные из контекста. Статуэтки птиц на деревянном постаменте, картины за ограждением в музеях. Экспонаты в стеклянных коробках под стеклом, оберегающим настоящее от прошлого. Но все меняется, когда стекло разбивается.
        Это ее мать в проеме двери, высохшая до костей.
        Реми в парижском салоне.
        Сэм, каждый раз предлагающая остаться.
        Тоби Марш, исполняющий свою песню.
        Для Адди единственный способ продолжать жить - это двигаться дальше. Они Орфеи, а она - Эвридика, и всякий раз, как они оборачиваются, она погибает.
        - Адди? - Прямо позади нее стоит Генри. - Что случилось?
        - Прости, - бормочет она, вытирая слезы. История эта слишком длинная и одновременно слишком короткая. - Я не могу вернуться, просто не могу.
        Генри бросает взгляд через плечо. Должно быть, он заметил, как во время концерта с ее лица сбежали все краски.
        - Ты его знаешь? Этого Тоби Марша?
        Адди еще не рассказывала о нем Генри, так далеко они пока не добрались.
        - Знаю, - говорит она, что не совсем правда, поскольку подразумевает нечто, принадлежащее прошлому, но как раз прошлое Адди недоступно.
        Генри хмурится - наверное, подозревает подвох.
        Он закидывает руки за голову.
        - У тебя остались к нему чувства?
        Адди хочет сказать правду: конечно, остались. Она никогда ни с кем не расставалась и не прощалась - ни точек, ни восклицаний, лишь целая жизнь многоточий. Когда другие пытаются начать сначала, они пробуют с чистого листа. Страницы Адди исписаны вдоль и поперек. Есть поговорка - «Разжечь старое пламя», но в случае Адди это не пламя, у нее полным-полно горящих свечей. Как их погасить? У Адди уже давно кончился воздух.
        Но это не любовь.
        Это не любовь, а именно она так волнует Генри.
        - Нет, - говорит Адди. - Просто он… застал меня врасплох. Извини.
        Генри взволнованно спрашивает, не вернуться ли ей домой, но Адди не знает, что он имеет в виду - ее одну или с ним вместе, и не слишком хочет выяснять, поэтому качает головой, и они снова идут в зал.
        Внутри уже другое освещение, сцена пуста, в воздухе грохочет хаус - разогрев перед основным шоу. Робби и Беа болтают, тесно склонившись друг к другу, в точности так же они сидели, когда Адди вошла в первый раз. Подходя к столику, она улыбается изо всех сил.
        - А вот и ты! - восклицает Робби.
        - Куда ты сбежал? - спрашивает Беа и переводит взгляд на Адди. - Кто это с тобой?
        Генри обнимает ее за талию.
        - Ребята, это Адди.
        Робби внимательно осматривает ее с головы до пят, но Беа лишь сияет улыбкой.
        - Ну наконец-то, - радуется она. - Мы давно мечтали с тобой познакомиться!
        XIII
        29 ИЮЛЯ 1872
        ПО ПУТИ В БЕРЛИН, ГЕРМАНИЯ
        Поезд мчится по немецкой глубинке; на столике негромко позвякивают бокалы, Адди пьет кофе в вагоне-ресторане и глазеет в окно, поражаясь скорости, с которой мир проносится мимо.
        Люди способны творить невиданные дела. Они жестоки, они развязывают войны, но также не чужды искусства и изобретений. Долгие годы Адди будет думать об этом снова и снова, глядя, как падают бомбы, рушатся здания, террор охватывает целые страны. Но эти мысли не оставят ее и тогда, когда на пленке запишут первое изображение, поднимутся в воздух самолеты, кино станет из черно-белого цветным.
        Адди удивляется.
        Она всегда будет удивляться.
        Глубоко погрузившись в раздумья, она не слышит проводника, пока тот не подходит прямо к ней.
        - Фройляйн, - говорит он, осторожно касаясь ее плеча, - ваш билет, пожалуйста.
        - Конечно, - улыбается Адди и делает вид, будто роется в сумочке. - Извините, должно быть, я забыла его в купе.
        Этот танец они танцуют не первый раз, однако впервые проводник следует за ней неотступной тенью в купе, которого у нее нет, за билетом, который Адди так и не купила.
        Она ускоряет шаг, надеясь захлопнуть за собой дверь, чтобы прилипчивый тип остался позади, но тщетно, кондуктор идет за ней по пятам. Адди останавливается у какого-то купе, конечно же ей не принадлежащего, и надеется, что оно хотя бы пустое.
        Ей не везет.
        Когда Адди тянется к ручке, та ускользает и поддается. За дверью открывается темное помещение, откуда появляется элегантный господин, чьи черные кудри будто чернилами нарисованы на висках.
        Адди затапливает облегчение.
        - Герр Вальд! - Кондуктор сразу выпрямляется, словно мужчина за дверью по меньшей мере герцог, а не сгусток мрака.
        Люк расплывается в улыбке.
        - Вот и ты, Аделин. Моя беглянка-женушка, - лукаво улыбаясь, говорит он мягким и сочным, точно летний мед, голосом, а затем переводит взгляд зеленых глаз на кондуктора: - А вас что снова сюда привело?
        Адди выдавливает сладкую до приторности улыбку.
        - Любовь моя, я забыла билет.
        Издав смешок, Люк достает из кармана кусочек бумаги и притягивает Адди к себе.
        - Какая ты забывчивая, милая.
        В глубине души Адди вся ощетинивается, но держит язык за зубами, крепче прижимаясь к нему.
        Кондуктор разглядывает бумажку, желает им доброго вечера и откланивается. Адди сразу же отшатывается от Люка.
        - Дорогая моя Аделин, - цокает языком он. - Ты ужасно относишься к мужу.
        - Я не твоя! И обошлась бы без твоей помощи.
        - Разумеется, - сухо соглашается Люк. - Идем, не стоит устраивать сцену в коридоре.
        Он затаскивает ее в купе, или ей так кажется, но вместо привычного уютного помещения она вдруг оказывается в темноте, бескрайней и глубокой. Сердце Адди пропускает удар и резко падает, когда они возвращаются в ничто, пустое пространство между мирами. Адди знает - она никогда до конца не сумеет осмыслить природу мрака. Потому что сейчас до нее наконец доходит, что это за место.
        Это он.
        Таков его истинный образ - безбрежная и дикая ночь, мрак, полный обещаний и жестокости, страха и свободы.
        И когда тьма вновь обретает форму, они уже не в немецком поезде, а на центральной улице города. Адди еще не знает, что это Мюнхен.
        Ей следовало бы злиться на перемену курса, внезапное похищение, но после короткого замешательства Адди овладевает любопытство. Ее захлестывает какое-то необычное ощущение. Предвкушение приключений.
        Сердце ускоряет бег, но Адди не хочет показывать Люку, как изумлена. Хотя подозревает, что он все равно в курсе. Слишком радостно блестят его глаза, окрасившиеся в более темный оттенок зелени.
        Адди и Люк стоят на ступеньках оперного театра. Ее дорожное платье исчезло, вместо него появился более красивый наряд. Адди гадает, настоящий ли он, как, собственно, и все остальное, или же это просто дурман, навеянный дымом и тенью. У Люка на шее серый шарф, зеленые глаза игриво посматривают из-под полей шелкового цилиндра.
        Повсюду суматоха, дамы и господа поднимаются по ступеням, чтобы посмотреть представление. Позже Адди выяснит, что это был Вагнер, «Тристан и Изольда», а пока эти слова для нее не имеют значения. Она не знает, что это пик карьеры композитора, а опера стала венцом его творчества. Адди упивается сладким предвкушением, что словно разлито в воздухе; через вестибюль с мраморными колоннами и расписными арками они проходят в концертный зал, отделанный бархатом и золотом.
        Опустив руку Адди на талию, Люк ведет ее в небольшую ложу с прекрасным видом на сцену. От волнения сердце Адди замирает, а потом ей приходит на память Флоренция.
        Не обманывайся моей добротой, - сказал он, - я просто хочу сломить тебя сам.
        Но когда они занимают места, в глазах Люка нет и следа злого огонька, в изгибе губ - жестокой насмешки. Только ленивое довольство кота, греющегося на солнышке.
        Им приносят пару бокалов с шампанским, один из них Люк протягивает Адди.
        - С годовщиной… - провозглашает он.
        Свет тускнеет, и поднимается занавес, оркестр начинает играть.
        Напряжение симфонии нарастает, музыка волнами захлестывает зал и разбивается о стены. Сила бури обрушивается на корабль. А потом появляется Тристан. И Изольда.
        Их голоса поистине грандиозны.
        Адди, конечно, и прежде ходила на спектакли, слушала симфонии и музыкальные пьесы, где звучали голоса такие чистые, что хотелось плакать. Но ничего подобного она раньше не знала.
        Как они пели! Ей не доводилось видеть чувства такой необъятной широты и размаха. Отчаянную страсть в каждом движении. Беспримесную силу удовольствия и боли.
        Адди хочется закупорить эти ощущения в бутылку и унести с собой сквозь тьму.
        Годы спустя она услышит эту симфонию в записи и выкрутит громкость до предела, до боли, окружая себя звуком, но это будет лишь жалкое подобие происходящего сейчас на сцене.
        Случайно отведя взгляд от исполнителей, она замечает, что Люк наблюдает за ней. И его глаза вновь окрасились в тот самый оттенок зелени. В нем нет скрытности или упрека, нет жестокости, лишь довольство.
        Позже она поймет, что это был первый вечер, когда Люк не попросил ее сдаться и ни разу не упомянул о душе.
        Но сейчас Адди думает лишь о музыке, об истории, которую та рассказывает. Сцена влечет ее к себе мелодией, пронизанной страданиями, сплетенными объятиями и взглядами любовников. Адди подается вперед, стараясь надышаться оперой, пока не начинает ныть грудь.
        Оканчивается первый акт, и занавес падает. Адди вскакивает и принимается рукоплескать.
        Она опускается на свое место; Люк смеется нежным шелковистым смехом.
        - Тебе нравится опера.
        Ей не хочется врать даже из желания ему досадить.
        - Это чудесно.
        - Угадаешь, кто из них мне принадлежит? - улыбается Люк.
        Сначала Адди не понимает, но потом до нее доходит. Настроение сразу падает.
        - Ты пришел потребовать их души? - спрашивает она и с облегчением видит, что он качает головой.
        - Нет, не сегодня. Но скоро…
        - Не понимаю, - удивляется Адди. - Зачем отнимать у них жизнь, когда они в самом расцвете?
        - Таковы условия сделки, - многозначительно смотрит на нее Люк. - Цена им известна.
        - Зачем талантливому человеку менять целую жизнь на несколько лет славы?
        Улыбка Люка меркнет.
        - Потому что время сурово ко всем, но еще суровее - к людям искусства. Зрение слабеет, голоса увядают, талант чахнет. - Подавшись ближе, он накручивает ее локон на палец. - Потому что счастье скоротечно, история долговечна, и под конец все хотят, чтобы их помнили.
        Слова как нож, что вспарывает плоть глубоко и быстро.
        Адди отбрасывает его руку и снова поворачивается к сцене. Опера продолжается.

* * *
        Представление долгое и вместе с тем заканчивается слишком скоро.
        Часы пролетают мгновенно. Хорошо бы остаться, уютно устроившись в кресле, и снова послушать оперу, потеряться в чужой трагедии, забыться красивыми голосами.
        И все же она не может не изумляться: все, что Адди полюбила, она узнала благодаря им - благодаря ему.
        Поднявшись, Люк предлагает ей руку.
        Адди ее не принимает.
        Они прогуливаются рядом по ночному Мюнхену. После оперы Адди все еще парит над землей, голоса певцов колоколом гудят в ней.
        Но и вопрос Люка тоже не смолкает в голове.
        Кто из них принадлежит мне?
        Она бросает взгляд на элегантную фигуру, вышагивающую рядом в темноте.
        - Какой была самая странная сделка, что тебе доводилось совершать?
        Запрокинув голову, Люк погружается в размышления.
        - Жанна д`Арк, - заключает он. - Отдала душу за проклятый меч, и ее нельзя было одолеть.
        - Но в конце концов ее победили, - хмурится Адди.
        - Однако не в бою, - лукаво ухмыляется Люк. - Не думай, что я придираюсь к словам, пойми: сила сделки - в ее формулировках. Жанна просила, чтобы бог защищал ее, пока у нее в руках меч. Но не просила способности его удержать.
        Адди потрясенно качает головой.
        - Я отказываюсь верить, что Жанна д`Арк заключила договор с тьмой!
        Губы Люка приоткрываются, демонстрируя острые зубы.
        - Хм… Возможно, я позволил ей верить, что к ней снизошло более… ангельское создание. Но сдается мне, в глубине души она знала. Величие требует жертв. Неважно, кому ты приносишь жертву, важно - во имя чего. К тому же в итоге она все же стала той, кем хотела.
        - Мученицей?
        - Легендой.
        Адди задумчиво качает головой.
        - Но как же творцы… Подумай, сколько прекрасного они могли еще принести в мир. Разве ты не скорбишь о них?
        Люк мрачнеет.
        Адди вспоминает, в каком настроении он был в ночь, когда они встретились в Национальной галерее, первые слова, что Люк произнес в комнате Бетховена.
        Какая потеря.
        - Разумеется, - отвечает Люк. - Но у великого искусства высокая цена. - Он отводит взгляд. - Уж тебе ли не знать в конце концов мы оба в каком-то смысле ему покровительствуем.
        - Я совсем другая! - протестует Адди, но в словах ее почти нет яда. - Я муза, а ты - вор.
        - За все нужно платить, - пожимает плечами Люк и больше не произносит ничего.
        Он наконец ее покидает, и Адди остается бродить по городу, а в голове у нее продолжает звучать опера, превосходно сохранившаяся в памяти. И тогда Адди безмолвно задается вопросом - разве человеческой душой можно оплатить столь великое искусство?
        XIV
        4 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Город вспыхивает огнями.
        Они собрались на крыше у Робби вместе с еще парой десятков приятелей посмотреть, как фейерверк раскрашивает небо Манхэттена в розовый, зеленый и золотой.
        Адди и Генри, конечно, стоят рядом, но для объятий слишком жарко. У него запотели очки, а пиво он почти не пьет, просто прижимает банку к шее.
        В воздухе проносится ветерок, даря примерно такое же облегчение, как сушильная вытяжка. Все принимаются преувеличенно ахать и охать, возможно, радуясь фейерверкам, возможно - слабому дуновению воздуха.
        В центре крыши - детский бассейн, окруженный лежанками; несколько человек полощут ноги в теплой воде.
        Фейерверки заканчиваются, и Адди оглядывается на Генри, но тот куда-то пропал. Весь день он пребывал в странном настроении, но Адди решила, что это из-за удушливой жары. Книжный закрыт, и большую часть дня они провалялись на диване перед вентилятором и таращились в телевизор, пока кот гонял по полу кубик льда. Невыносимая жара утихомирила даже бьющую через край энергию Генри.
        У Адди нет сил рассказывать ему истории.
        А у Генри нет сил их записывать.
        Широко распахнув дверь, на крышу выходит Робби с охапкой фруктового льда, словно ограбил фургончик с мороженым. Все бурно радуются, а Робби кружит между гостями, раздавая подтаявшее угощение.
        «Может, в двенадцатый раз повезет?» - думает Адди, когда Робби вручает лакомство ей. Хоть он ее и не помнит, Генри, наверное, много о ней рассказывал или просто Робби знает всех остальных и сделал выводы.
        Она выбивается из общей картины.
        Адди не медлит ни секунды.
        - Боже, ты, должно быть, Робби! - Она обнимает его за шею, расплываясь в улыбке. - Генри только о тебе и говорит!
        Он немедленно высвобождается.
        - Неужели?
        - Ты - актер. И Генри сказал, просто потрясающий. Вот-вот окажешься на Бродвее, это просто вопрос времени! - выпаливает она. Робби слегка краснеет, отводит взгляд, и Адди продолжает: - Я бы с радостью сходила на представление. Где ты сейчас играешь?
        Робби медлит, и Адди чувствует его колебания, словно он разрывается - сбежать от нее или все-таки похвастаться.
        - Мы собираемся ставить переосмысление Фауста. Ну знаешь, парень заключает сделку с дьяволом и все такое…
        Пряча эмоции, Адди кусает фруктовый лед, и зубы ломит от холода. Это вполне скрывает гримасу.
        Робби продолжает:
        - Но постановка будет больше походить на «Лабиринт». Эдакий Мефистофель через призму Короля гоблинов, - объясняет он, указывая на себя. - Сюжет крутейший! Костюмы чумовые. Но в любом случае начнем только в сентябре.
        - Звучит обалденно, не терпится посмотреть!
        Робби уже почти улыбается.
        - Думаю, выйдет круто.
        - За Фауста! - провозглашает Адди, салютуя фруктовым льдом.
        - И дьявола! - отзывается Робби.
        Адди споласкивает липкие от мороженого руки в детском бассейне и отправляется на поиски Генри. Находит она его в самом дальнем углу крыши, сидящим в одиночестве там, куда не достает солнечный свет. Он таращится на город, но не вверх, а вниз, через край ограждения.
        - Кажется, я наконец-то взломала Робби, - улыбается Адди, вытирая руки об шорты.
        - Да? - бормочет Генри, не слушая. По щеке у него стекает капля пота.
        Веет слабым ветерком, Генри закрывает глаза и слегка покачивается.
        Адди отводит его от края в сторону.
        - Что с тобой?
        - Ничего, просто хотел подумать немного, - мягко отвечает он.
        Но Адди слишком давно живет на свете и с легкостью опознает ложь. У лжи есть собственный язык, как язык времен года, или язык жестов, или язык цвета глаз Люка.
        Адди точно знает: Генри ей сейчас врет. Или по меньшей мере недоговаривает.
        А возможно, у него один из приступов бурь. Наверное, дело в жаре.
        Но, конечно, причина совершенно в другом. Позже Адди узнает правду и горько пожалеет, что не спросила тогда, не надавила, так и не выяснила…
        Все это будет позже, но в тот миг Генри прижимает ее к себе, целует - глубоко и жадно, словно старается заставить забыть увиденное.
        И Адди решает позволить ему попытаться.

* * *
        Дома, той ночью, когда становится слишком жарко спать, слишком жарко даже думать, они набирают прохладной воды в ванну, выключают свет и забираются внутрь, содрогаясь от внезапного благословенного облегчения.
        Они лежат в темноте, сплетясь под водой обнаженными ногами. Пальцы Генри выстукивают на колене Адди какую-то мелодию.
        - Почему ты не назвала свое настоящее имя, когда мы познакомились?
        Адди поднимает взгляд на потемневший потолок и видит Изабель во время их последней встречи: как та сидит за столом с совершенно пустыми глазами. Видит Реми в кафе, мечтательно смотрящего в сторону. Им было не дано ее услышать.
        - Я и не думала, что это возможно, - объясняет Адди, водя пальцами по воде. - Стоило мне попытаться рассказать правду, у людей пропадало с лиц всякое выражение. А когда хотела назвать имя, оно всегда застревало у меня в горле. - Адди улыбается. - Так было со всеми, кроме тебя.
        - Но почему? - удивляется Генри. - Если тебя все равно забывают, какая разница, что ты рассказываешь?
        Адди закрывает глаза. Вопрос хороший. Она задавала его себе сотню раз.
        - Наверное, он хотел меня стереть. Чтобы я была невидимой, неслышимой и сама себе казалась ненастоящей. Ты не представляешь, какая сила скрывается в имени, пока его не теряешь. До тебя Люк был единственным, кто мог его произнести.
        Голос клубится в ее голове как дым.
        О, Аделин…
        Аделин, Аделин.
        Моя Аделин.
        - Ну и засранец, - фыркает Генри, и Адди смеется, вспоминая все ночи, когда выкрикивала в небеса ругательства, обзывая Люка словечками куда хуже.
        А Генри вдруг спрашивает:
        - Давно ты его в последний раз видела?
        Адди сникает.
        Она вдруг оказывается в постели на смятых черных простынях. Жара в Новом Орлеане беспощадна даже по ночам. Люк окутывает ее своим прохладным телом, прикусывает плечо и шепчет:
        «Сдайся…»
        Адди сглатывает комок в горле, изгоняя воспоминания.
        - Лет тридцать назад, - говорит она, словно не считала дни. Словно не приближается их годовщина.
        Она бросает взгляд на кучу одежды на полу ванной: на кармане шорт отчетливо проступают очертания деревянного кольца.
        - Мы поругались, - говорит Адди.
        Это лишь отдаленно похоже на правду.
        Генри заинтересованно смотрит на нее, но не спрашивает, что именно произошло, и Адди ему благодарна.
        Время для этой истории еще не наступило. Позже она все расскажет.
        А пока Адди, протянув руку, включает душ. Тот льется сверху на них дождем, успокаивающим и мерным. И это идеальное молчание. Легкое и ни к чему не обязывающее. Они сидят друг напротив друга под холодным потоком, Адди закрывает глаза и запрокидывает голову, прислушиваясь к звукам импровизированной бури.
        XV
        31 ДЕКАБРЯ 1899
        КОТСУОЛД, АНГЛИЯ
        Идет снег. Не какой-то там налет инея или несколько заблудившихся пушинок, а настоящая белая пелена.
        Адди свернулась клубком на окне небольшого коттеджа. Позади горит камин, на коленях - распахнутая книга; она наблюдает, как небо обрушивается на землю.
        Ей по-разному доводилось провожать год.
        На лондонской крыше с бутылкой шампанского, с факелом в руке на мощеных дорогах Эдинбурга. Она танцевала в парижских залах и смотрела, как светлеет небо от фейерверков в Амстердаме. Целовала незнакомцев, распевала о друзьях, которых никогда не встретит. Отмечала с помпой и незаметно.
        Но сегодня Адди с удовольствием наблюдает, как за окном мир становится белым и все его очертания скрывает снег.
        Конечно же, дом ей не принадлежит - не в прямом смысле.
        Она обнаружила старый коттедж - заброшенный или просто позабытый. Мебель совсем дряхлая, шкафы почти пусты. Несколько месяцев Адди его обживала. Собирала дрова в рощице на другом конце поля, ухаживала за диким садом и воровала то, что не вырастила сама.
        Ей так хотелось дать отдых усталым костям.
        Снаружи унялась буря.
        Снег безмолвно лежит на земле, гладкий и чистый, словно неисписанный лист бумаги. Может быть, именно поэтому она вскакивает на ноги, кутается в плащ и выбегает на улицу. Ботинки тут же проваливаются в снег. Он легкий, как взбитая сахарная пенка, а на вкус как сама зима.
        В детстве, когда Адди было пять или шесть, в Вийоне тоже шел снег. Редкое зрелище - белый покров толщиной в несколько дюймов, который спрятал все. За считанные часы его уничтожили телеги, лошади и люди, бродившие туда-сюда, но Адди все же удалось найти клочок нетронутого белого полотна. Она бросилась на него, оставляя следы ботинок. Хлопала голыми ладошками по морозной простыне, любуясь отпечатками пальцев. Запятнала каждый дюйм холста. А после оглядела поле, сплошь покрытое следами, и расстроилась, что все закончилось. Назавтра заморозки ушли, остатки льда растаяли, и это был последний раз, когда Адди играла в снегу.
        До нынешнего дня.
        Ее ботинки похрустывают, оставляя на снежном полотне следы, которые тут же сглаживаются. Она касается пальцами мягких холмов, и те принимают прежний первозданный вид.
        Адди играет на поле, не оставляя следа. Мир по-прежнему безупречен, и на сей раз она благодарна проклятию.
        Адди кружится, танцует по снегу в одиночку, смеется, очарованная удивительным и вместе с тем простым мигом волшебства, а потом вдруг оступается - прогалина оказывается глубже, чем она думала.
        Потеряв равновесие, Адди летит в груду белого и вскрикивает от обжигающего холода: снег попал ей в капюшон и за ворот. Адди поднимает взгляд вверх. Снова начинается снег, пока слабый, снежинки падают словно звезды. В мире становится тихо, будто его закутали в хлопок. Если бы не ледяная влага, промочившая одежду, можно было бы остаться здесь навсегда.
        И тогда Адди решает задержаться хотя бы ненадолго.
        Она тонет в снегу, а тот скрадывает обзор, остается лишь небо над головой и ночь - холодная, ясная, полная звезд. В десять лет она ложилась среди высокой травы позади мастерской отца и воображала себя где угодно, только не дома.
        Как причудливо сбываются мечты.
        Но сегодня, глядя в бесконечную тьму, Адди думает не о свободе, а о Люке.
        И, конечно, он появляется. Возвышается над ней в ореоле тьмы, и Адди кажется, что она снова сходит с ума. И не впервые.
        - Двести лет, - говорит Люк, опускаясь рядом с ней на колени, - а ты все еще ведешь себя как ребенок.
        - Что ты здесь делаешь?
        - Я мог бы спросить тебя о том же.
        Он подает ей руку, и Адди ее принимает, позволяя вытянуть себя из сугроба, а потом они направляются к хижине, и на снегу остаются лишь его следы.
        Камин в доме погас. Тихонько простонав, Адди тянется за фонарем, надеясь, что огонь удастся разжечь вновь, но Люк бросает лишь один взгляд на дымящиеся угли и рассеянно щелкает пальцами. В очаге тут же вспыхивает пламя, расцветая теплом и отбрасывая тени.
        «Как легко он шагает по миру», - думает Адди.
        Каким сложным сделал ее путь.
        Люк разглядывает маленький коттедж, жизнь, взятую взаймы.
        - Моя Аделин все еще мечтает вырасти и стать Эстель…
        - Я не твоя, - отвечает Адди, хотя слова давно утратили яд.
        - У твоих ног весь мир, а ты тратишь время, притворяясь деревенской ведьмой, старухой, которая взывает к древним богам.
        - Я не взывала к тебе, а ты все равно пришел.
        Она рассматривает его - шерстяное пальто, кашемировый шарф, высокий воротник - и понимает, что впервые видит Люка зимой. Он выглядит превосходно, как и летом. Светлая кожа лица стала белоснежно-мраморной, а черные кудри приобрели оттенок безлунного неба. Зеленые глаза холодны и сияют ярко, как звезды. Он стоит у огня, и Аделин жалеет, что не может его нарисовать. После всех этих лет пальцы соскучились по кусочку угля.
        Люк проводит рукой по каминной полке.
        - В Париже я видел слона.
        Много лет назад эти же слова она сказала ему. Странный ответ, полный недосказанности.
        Я видел слона и думал о тебе. Я был в Париже, а ты - нет.
        - И вспомнил обо мне?..
        Люк и не думает отвечать на вопрос. Он оглядывает комнату и говорит:
        - Какой жалкий способ проводить год! Мы можем отпраздновать и получше. Пойдем со мной.
        Адди любопытно, куда - всегда любопытно, - но сегодня она лишь качает головой.
        - Нет.
        Гордый подбородок приподнимается, темные брови сходятся в одну линию.
        - Почему?
        Адди пожимает плечами.
        - Здесь я счастлива. Сомневаюсь, что ты позаботишься вернуть меня обратно.
        Его улыбка неуловима, как отблески пламени. Должно быть, на этом все и закончится. Она повернется и увидит, что он исчез, снова растаял во тьме.
        Но Люк, призрачный Люк, по-прежнему остается в ее взятом напрокат доме.
        Он опускается во второе кресло, создает из ничего чаши с вином. Адди и Люк сидят у камина, словно друзья или враги во время перемирия. Он рассказывает ей о том, как выглядит в конце столетия - на рубеже веков - Париж. О писателях, чье творчество процветает, об искусстве, музыке и красоте. Люк всегда знал, как ее соблазнить. Говорит, на дворе золотой век, время рассвета.
        - Тебе обязательно понравится, - вздыхает он.
        - Не сомневаюсь.
        Весной Адди поедет туда, увидит Всемирную выставку, Эйфелеву башню, железный шпиль, вздымающийся в небеса. Прогуляется по стеклянным зданиям, временным сооружениям, и все будут говорить о старом веке и новом, словно грань между прошлым и настоящим начертана на песке. Как будто они не спаяны воедино.
        История становится понятна, лишь когда бросаешь взгляд в прошлое.
        А пока Адди слушает Люка, и этого ей довольно.
        Как заснула, она не помнит, но когда просыпается ранним утром, дом пуст, от огня остались лишь угли. На ее плечи наброшено одеяло, а мир за окном снова стал белым.
        И Адди гадает - приходил ли он вообще?
        Часть шестая. Не притворяйся, что это любовь
        «Девушка из сна», Тоби Марш, 2014, нотные листы.
        Запись предоставлена семьей Першинг.
        Оригинальная нотная запись с автографом автора и исполнителя Тоби Марша начала его песни «Девушка из сна» была продана с аукциона в рамках ежегодного гала-концерта «Music Notes». Вырученные деньги пошли на финансирование программы по искусству в государственных школах г. Нью-Йорк.
        Хотя текст несколько отличается от итогового варианта песни, самые известные строки «Слишком боюсь я тебя забыть…» отчетливо видны в центре страницы.
        Считается, что эта песня положила начало известности Марша. Произведение и без того окружено слухами, и музыкант лишь добавил ему загадочности, заявив в 2016 году «Paper Magazine», что песня пришла к нему во сне: «Я несколько раз просыпался от аккордов, звучавших прямо у меня в голове. После пробуждения мне попадался текст, записанный на обрывках бумаги, но я не помню, чтобы писал его. Это было похоже на лунатизм. Песня, написанная во сне. Все это мне приснилось».
        Марш отрицает, что в то время находился под воздействием каких-либо наркотических веществ.
        Оценочная стоимость 15000 долларов.
        I
        29 ИЮЛЯ 1914
        ВИЙОН-СЮР-САРТ
        В Вийоне дожди.
        Сарт выходит из берегов, ливень превращает тропинки в грязевые потоки, что устремляются к дверям домишек, гудят в ушах Адди бесконечным шумом льющейся с небес воды. Она закрывает глаза, и ей снова десять, пятнадцать, двадцать. По отмытой дочиста деревне она бежит босиком с влажными юбками и развевающимися за спиной волосами. А потом снова открывает глаза, и проходит две сотни лет.
        Маленькая деревушка изменилась, и это заметно невооруженным взглядом. Адди узнает все меньше и меньше, находит больше и больше непривычного. Кое-где она еще может разглядеть знакомые места, но воспоминания поизносились, годы до сделки почти стерлись.
        Однако кое-что осталось неизменным.
        Дорога, что проходит через городок.
        Маленькая церковь в центре.
        Низкая ограда кладбища.
        Адди медлит в дверях часовни, наблюдая за бурей. Когда она приехала, у нее с собой был зонт, но резкий порыв ветра погнул спицы. Хорошо бы дождаться, пока перестанет дождь, ведь у Адди всего одно платье. Но она подставляет ладонь каплям, падающим с небес, и вспоминает Эстель: та, раскинув руки, всегда выходила навстречу буре и приветствовала непогоду.
        Покинув убежище, Адди спешит к воротам кладбища.
        За считанные мгновения она промокает до нитки, но дождь теплый, да и Адди не сахарная. Она идет мимо нескольких новых надгробий и множества старых, кладет по цветку шиповника на могилы родителей, а потом отправляется на поиски Эстель.
        Все эти долгие годы она скучала по старухе, по ее утешению и советам, сильной хватке, хриплому смеху. Эстель верила в Адди, когда та еще была Аделин, еще была здесь, еще была человеком. И хоть она изо всех сил цепляется за эти воспоминания, голос Эстель с годами почти исчез из памяти. Только на кладбище Адди могла его воскресить. Присутствие Эстель чудилось повсюду - в древних камнях, в земле, поросшей сорняками, старом дереве над могилой…
        Но как раз дерева-то и нет.
        Могильный холмик по-прежнему на своем участке, он осел, надгробие пошло трещинами, а вот прекрасное дерево с раскидистыми ветвями и глубокими корнями исчезло.
        Остался лишь корявый пень.
        Шумно вздохнув, Адди опускается на колени и гладит мертвый расколотый обрубок. Нет! Только не это… Она и так многое утратила и оплакала, но впервые за все годы ее настигает ошеломляющее чувство потери. Ей не хватает воздуха, не хватает сил.
        Горе, глубокое, точно колодец, окутывает Адди.
        Зачем сажать семена? Холить их и взращивать?
        Все равно все погибнет, умрет.
        Осталась лишь она - одинокий призрак, который горюет по своей потере. Зажмурившись, Адди пытается вызвать в памяти Эстель, вспомнить голос старухи: пусть та скажет ей, что все будет хорошо, что это лишь дерево, - но голос пропал, потерялся в буре эмоций.
        Адди сидит на кладбище до заката.
        Дождь превратился в морось, капли изредка барабанят по камню. Она промокла насквозь, но не чувствует этого - почти ничего не чувствует, пока за спиной не начинает дрожать воздух и сгущаться тень.
        - Мне жаль, - произносит шелковистый голос.
        Впервые на ее памяти слова из уст Люка звучат искренне.
        - Твоих рук дело? - шепчет она, не поднимая взгляда.
        К ее удивлению, Люк опускается рядом с ней на промокшую землю. Но его одежда выглядит совсем сухой.
        - Ты не можешь винить меня во всех несчастьях, - вздыхает он.
        Адди даже не понимала, что дрожит, пока Люк не обнимает ее за плечи. Она вздрагивает под тяжестью его руки.
        - Знаю, я бываю жесток, но природа суровее меня.
        Теперь Адди замечает: пень пересекает обугленная линия. Быстрый, горячий удар молнии.
        Легче ей не становится.
        Адди не в силах смотреть на обрубок дерева. Не в силах больше здесь оставаться.
        - Идем, - говорит Люк, поднимая ее на ноги.
        Адди не знает, куда они направляются, да ей и все равно, лишь бы подальше отсюда. Она поворачивается спиной к обугленному пню, почти сравнявшейся с землей могиле.
        «Даже камни…» - думает Адди, следуя за Люком прочь от кладбища, деревни, от своего прошлого.
        Сюда она больше не вернется.

* * *
        Париж, конечно же, изменился куда больше Вийона.
        За прошедшие годы его отполировали до блеска: белокаменные здания с угольно-черными крышами, высокие окна и железные балконы, широкие проспекты с цветочными магазинами и кафе под красными маркизами.
        Люк и Адди сидят во внутреннем дворике, ее платье полощется на летнем ветру, на столе - открытая бутылка портвейна. Адди пьет, надеясь стереть из памяти образ дерева, и знает, что никакое вино не избавит ее от воспоминаний.
        Но это не значит, что не стоит пытаться.
        Откуда-то с берега Сены доносится голос скрипки. За мелодией слышен шум автомобильного двигателя, мерный топот лошадиных копыт. Причудливая мелодия Парижа.
        Люк поднимает бокал:
        - С годовщиной, моя Аделин.
        Адди смотрит на него, уже приготовившись выдать привычную реплику, но вдруг осекается. Если она принадлежит ему - значит, и он должен принадлежать ей.
        - С годовщиной, мой Люк, - отвечает Адди, просто чтобы взглянуть на его реакцию.
        В награду она получает приподнятую бровь, вздернутый уголок рта, удивление в зеленых глазах.
        Затем он опускает взгляд, покручивая бокал.
        - Однажды ты сказала, что мы похожи, - говорит Люк словно бы сам себе. - Мы оба… одиноки. Я возненавидел тебя за это. Но ты в какой-то мере права. Полагаю, - медленно добавляет он, - в компании есть смысл.
        Никогда еще его слова не звучали так по-человечески.
        - Ты скучаешь по мне, когда тебя нет рядом? - спрашивает Адди.
        Он поднимает глаза, светящиеся изумрудом даже в темноте.
        - Я рядом куда чаще, чем ты думаешь.
        - Ну конечно, - фыркает Адди, - приходишь и уходишь, когда вздумается! А мне остается только ждать.
        Его взгляд темнеет от удовольствия.
        - Ты ждешь меня?
        Теперь черед Адди смотреть в сторону.
        - Ты сам это сказал. Нам всем нужна компания.
        - А если бы ты могла меня позвать?
        Пульс Адди слегка учащается.
        Она еще не подняла головы и потому сразу видит его - катящийся к ней по столу. Тонкий ободок, вырезанный из светлого ясеня.
        Кольцо. Ее кольцо!
        Дар, что она вручила мраку той ночью.
        Дар, которым он пренебрег, обратив его в дым.
        Тот образ, который он воссоздал в церкви у моря.
        Но если это иллюзия, то бесподобная. Вот выбоина - здесь долото отца вонзилось слишком глубоко. Вот гладкое местечко, отполированное пальцем за годы тревог.
        Оно настоящее. Должно быть настоящим. И все же…
        - Ты его уничтожил.
        - Забрал, - поправляет Люк, глядя на нее поверх бокала. - Это не одно и то же.
        Адди захлестывает неукротимый гнев.
        - Ты сказал, что это ерунда!
        - Я сказал, этого недостаточно. Но я не уничтожаю красивые вещи без причины. Я взял его на время, но оно всегда принадлежало тебе.
        Адди любуется кольцом.
        - Что мне нужно делать?
        - Ты умеешь призывать богов.
        В ушах раздается негромкий шепот Эстель:
        «Ты должна проявить перед ними смирение».
        - Надень его на палец, и я приду. - Люк лениво откидывается на спинку кресла, ночной ветер раздувает непокорные кудри. - Отныне мы равны.
        - Мы никогда не будем равны, - рассеянно отзывается Адди, покручивая кольцо.
        Она решает никогда его не надевать.
        Это вызов. Игра, замаскированная под подарок. Уже не война, а пари. Битва характеров. Для нее надеть кольцо, воззвать к Люку означает сложить оружие, признать поражение.
        Сдаться.
        Она убирает подарок в карман, принуждая себя выпустить его из пальцев, и только тогда замечает, какое напряжение разлито в воздухе.
        Она уже ощутила эту энергию раньше, однако не могла определить, что это, но Люк объясняет:
        - Грядет война.
        Адди пока ни о чем подобном не слышала. С печатью угрюмого раздражения на лице Люк рассказывает ей об убийстве эрцгерцога.
        - Ненавижу войну, - мрачно заключает он.
        - Думала, тебе нравятся распри.
        - Последствия их порождают всплеск искусства. Но война даже циников заставляет верить. Низкопоклонники жаждут избавиться от грехов. Все вдруг начинают цепляться за свои души и трясутся над ними, как вдова над лучшим жемчугом. - Люк скорбно качает головой. - Верните мне Belle Epoque![31 - Условное обозначение периода европейской истории между семидесятыми годами XIX века и 1914 годом.]
        - Кто бы подумал, что даже боги страдают ностальгией?
        - Тебе лучше исчезнуть отсюда, пока все не началось, - заявляет он, допивая портвейн и поднимаясь. Адди смеется: звучит так, будто ему не все равно. Кольцо внезапно тяжелеет в кармане. Люк протягивает ей руку: - Я помогу.
        Стоило бы согласиться, сказать «да», позволить провести себя через ужасающую тьму, спастись от паршивой недели в брюхе корабля, где придется ехать зайцем. Красоты морских просторов Адди все равно не видать.
        Но она была хорошей ученицей и привыкла твердо отстаивать свое.
        Люк качает головой:
        - Все такая же упрямая ослица.
        Адди бравирует, но после ухода Люка у нее не идут из головы тени в его глазах, мрачные речи о грядущем противостоянии. Если сами боги и черти страшатся битвы, это ли не знак?
        Спустя неделю Адди сдается и поднимается на борт корабля до Нью-Йорка.
        К тому времени, как тот причаливает к другим берегам, мир уже охвачен войной.
        II
        29 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Просто очередной день, уверяет себя Адди. Обычный день, как все остальные, но, разумеется, это не так.
        Минуло три сотни лет с тех пор, как она должна была выйти замуж - принять будущее против своей воли.
        Три сотни лет назад Адди опустилась на колени в чаще и воззвала к мраку, потеряв все, кроме свободы.
        Три сотни лет.
        Почему нет бури или затмения, которые бы отметили значимость момента?
        Но наступающий день прекрасен и безоблачен.
        Вторая половина кровати пуста, однако с кухни доносятся негромкие звуки. Пальцы ноют, и в центре ладони завязался болезненный узел - должно быть, она слишком крепко стиснула одеяло.
        Адди разжимает руку, и на пол падает деревянное кольцо.
        Она смахивает его с кровати, словно паука или дурное предзнаменование, прислушивается, как оно стучит, подпрыгивая по твердому полу. Адди подтягивает колени и утыкается в них головой, судорожно дыша. Напоминает себе, что это просто кольцо и сегодня самый обычный день.
        Но в груди все туже затягивается узел - глухой ужас, который велит бежать, бежать как можно дальше от Генри на случай, если явится он.
        «Не явится», - убеждает себя Адди.
        Давно уже не приходил.
        Но рисковать ей не хочется.
        Генри костяшками стучит по открытой двери. В руках у него тарелка, на ней пончик, в который воткнуто три свечи.
        Адди невольно смеется.
        - А это еще что?
        - Не каждый день твоей девушке исполняется триста!
        - Это же не день рождения.
        - Знаю, но другого названия не придумал.
        А в ее голове сразу дымом клубится голос:
        «С годовщиной, любовь моя».
        - Загадай желание, - предлагает Генри.
        Адди чуть медлит и задувает свечи.
        Генри заваливается на постель с ней рядом.
        - Я весь день свободен. В магазине прикроет Беа, можем сесть на поезд и… - Но, увидев ее взгляд, он осекается: - Что с тобой?
        Ужас, который страшнее голода, когтями впивается ей в живот.
        - Думаю, нам не стоит быть вместе. По крайней мере, сегодня.
        - Ясно, - огорчается Генри.
        Адди обхватывает ладонями его лицо и врет:
        - Это просто день, Генри.
        - Верно, просто день. Но сколько из них он испортил? Не позволяй отбирать у себя еще один. - Он целует ее. - У нас.
        Если Люк застанет их вместе, он устроит что-нибудь похуже.
        - Идем, - настаивает Генри. - Я верну тебя еще до того, как ты превратишься в тыкву. Если потом все же захочешь провести ночь по отдельности, я пойму. До темноты далеко, тогда и будешь о нем тревожиться, а пока что ты заслужила еще один отличный день. Прекрасные воспоминания.
        И правда. Она заслужила.
        Ужас понемногу отступает.
        - Хорошо, - отвечает Адди. Всего одно слово - и лицо Генри светится от счастья. - Так что ты задумал?
        Генри исчезает в ванной и возвращается с желтыми купальными плавками и перекинутым через плечо полотенцем. На кровать он бросает бело-голубое бикини.
        - Вперед!

* * *
        На Рокуэй-Бич - море разноцветных полотенец и воткнутых в песок флагов.
        Вместе с волной прилива прокатывается волна смеха. Дети строят песочные замки, взрослые отдыхают на солнышке.
        Генри раскладывает полотенца на небольшом свободном участке, придавливает обувью, чтобы не унесло ветром; Адди берет его за руку, и они, обжигая ступни, бегут по пляжу к влажной линии прибоя и ныряют в волны.
        От первого же прикосновения к воде, прохладной даже в такую жару, Адди вскрикивает и идет по песку вброд, пока не окунается в океан по пояс. Генри ныряет с головой и тут же выныривает, с очков капает вода. Он притягивает Адди к себе, сцеловывает соль с пальцев, она убирает у него с лица волосы. Адди и Генри стоят, обнявшись, в прибое.
        - Ну вот, - улыбается Генри, - ведь так же лучше?
        Да. Лучше.
        Они плавают и плавают. Наконец у них начинают ныть руки и ноги, а кожа морщится от воды, только тогда Адди и Генри выходят на берег и растягиваются на полотенцах, чтобы обсохнуть на солнце. Но лежать слишком жарко, и вскоре запах еды, которым веет с дощатого настила, заставляет вскочить на ноги.
        Генри собирает вещи, Адди присоединяется к нему и принимается стряхивать с полотенца песок.
        Вдруг откуда-то выпадает деревянное кольцо. Оно темнеет на песке, как дождевая капля на сухом тротуаре. Адди приседает рядом, присыпает его пригоршней песка и пускается вдогонку за Генри.
        Они заходят в бар с видом на пляж, заказывают тако и маргариту со льдом, наслаждаясь ароматом и сладко-соленой прохладой. Генри вытирает очки, Адди смотрит на океан. Прошлое приливной волной затапливает настоящее.
        Deja vu. Deja su. Deja vecu.
        - Что с тобой? - спрашивает Генри.
        Адди поворачивается к нему.
        - А что?
        - Такой взгляд у тебя бывает, когда ты вспоминаешь.
        Адди снова смотрит на Атлантический океан и бескрайнюю линию пляжа, на горизонте маячат воспоминания. За едой она рассказывает Генри обо всех побережьях, которые видела, о том, как переправлялась через Ла-Манш, о белых скалах Дувра, вздымающихся из тумана. О том, как зайцем плавала на корабле у берегов Испании, как по пути в Америку захворал весь экипаж и пассажиры, а ей пришлось симулировать болезнь, чтобы не приняли за ведьму.
        Когда Адди устает говорить и коктейль заканчивается, они снова отправляются на пляж и следующие несколько часов курсируют между торговыми палатками и прохладными объятиями прибоя, выходя на горячий песок, только чтобы обсохнуть.
        День проходит слишком быстро, как и все хорошие дни.
        Наступает пора уходить - они отправляются в метро, и поезд увозит их, пьяных от солнца и сонных. В дороге Генри достает книгу, но у Адди слипаются глаза, она придвигается к нему, смакуя аромат нагретой солнцем бумаги. Сиденье пластиковое, воздух в вагоне затхлый, но Адди еще никогда не было так хорошо.
        Она чувствует, как ее голова клонится на плечо Генри, а тот, прижавшись к ее макушке губами, шепчет три слова:
        - Я люблю тебя.
        Адди гадает: неужели эта нежность и вправду любовь?
        Бывает ли она вот такой мягкой, такой доброй?
        Это разница между жаром и теплом.
        Страстью и удовлетворением.
        - Я тоже тебя люблю, - отвечает она.
        Ей хочется, чтобы это было правдой.
        III
        29 ИЮЛЯ 1928
        ЧИКАГО, ИЛЛИНОЙС
        Над стойкой парит ангел. Это витраж, подсвеченный сзади: в одной руке ангел держит чашу, другую простирает вперед, словно призывая к молитве.
        Но это не церковь.
        Подпольные заведения нынче как сорняки, пробивающиеся между камнями Сухого закона. У клуба нет особых примет, только ангел с чашей, выбитое число «двенадцать» римскими цифрами над дверью - время начала и окончания работы, полдень и полночь, - бархатные портьеры, шезлонги, расставленные вдоль стен, и маски, которые выдают завсегдатаям у входа.
        Этот клуб, как и большинство остальных, лишь слух, секрет, передаваемый из одних пьяных уст в другие, столь же пьяные уста.
        Адди здесь нравится.
        В этом заведении царит первобытная страсть.
        Адди танцует. Иногда одна, иногда в компании незнакомцев. Растворяется в ритмах джаза, что волнами бьется о стены, заливая музыкой набитый публикой зал. Танцует, пока перья маски не начинают липнуть к щекам от пота. Задыхающаяся и красная, она наконец уходит с танцпола и падает в кожаное кресло.
        Почти полночь; ее пальцы поглаживают горло, где кожи касается теплый ободок деревянного кольца, висящего на серебряной нити. Оно всегда под рукой.
        Как-то раз нить порвалась, и Адди уже думала, что кольцо потерялось. Но позже нашла его в целости и сохранности в кармане блузы. В другой раз она забыла его на подоконнике, а спустя несколько часов снова обнаружила на шее.
        Единственное, что Адди не может потерять.
        По давней рассеянной привычке - как накручивают локон на палец - она поигрывает с кольцом. Скребет ногтем кромку, вертит в руках, не давая скользнуть на палец.
        Она хотела сделать это сотни раз. Когда особенно сильно страдала от одиночества, когда ей было скучно, когда видела что-то необыкновенно красивое и вспоминала о нем. Но Адди слишком упряма, а Люк слишком горд, и она решительно настроена на сей раз выиграть.
        Четырнадцать лет она противится желанию надеть кольцо на палец.
        Четырнадцать лет он ее не навещает.
        А значит, она права - это игра.
        Очередная расплата, позвать его - почти капитулировать.
        Четырнадцать лет.
        Адди одиноко, она немного пьяна, может быть, именно в эту ночь она сломается. Придется упасть, но не с такой уж большой высоты. Возможно, возможно… Чтобы занять руки, Адди решает выпить еще.
        Она заказывает в баре джин с тоником, но мужчина в белой маске ставит перед ней бокал шампанского. Среди пузырьков плавает засахаренный лепесток розы. На удивленный взгляд Адди бармен кивает на чью-то тень в отделанной бархатом кабинке. Маска незнакомца выглядит как переплетенные ветки, а листья обрамляют прекрасные глаза.
        При виде него Адди расплывается в улыбке.
        Сказать, что она испытывает лишь облегчение, значит солгать. Словно груз падает с ее плеч - наконец-то можно вдохнуть.
        - Я выиграла! - заявляет она, проскальзывая в кабинку.
        Хотя Люк сдался первым, глаза его победно горят.
        - Отчего же?
        - Я не звала, а ты пришел.
        Выпятив подбородок, он надменно осматривает ее.
        - Ты решила, я здесь ради тебя?
        - Ах, я и забыла, - отзывается Адди, подстраиваясь под его тон. - Ведь повсюду столько приводящих тебя в бешенство людишек, которых нужно убедить расстаться с душой.
        Идеальные губы кривятся в ухмылке.
        - Факт остается фактом: ты пришла ко мне. Я здесь хозяин.
        Адди озирается и внезапно понимает: это правда. Теперь она видит знаки повсюду. Впервые замечает, что у ангела над стойкой нет крыльев. Что его кудри черны как смоль. А ореол, который она приняла за нимб, скорее всего, свет луны.
        И ей становится интересно: что же ее сюда привело.
        Неужели они с Люком притягиваются словно магниты? Они так долго кружили вокруг друг друга, что обзавелись общей орбитой?
        Эти клубы станут для Люка излюбленным развлечением. Он посеет подобные заведения в десятке городов, будет заботливо пестовать и вырастит дикими и свободными. Их так же много, как церквей, скажет он, и они в два раза популярнее.
        Его клубы на любой вкус будут процветать еще долго после отмены Сухого закона, и Адди задумается, что так привлекает в них Люка - энергия, которая их переполняет, или благоприятная почва для отлова душ. Место, где можно высматривать, искушать, обещать. В некотором смысле - поклоняться, хоть и немного иначе.
        - Сама понимаешь, я выиграл.
        - Это просто случайность, - качает головой Адди. - Я не звала тебя.
        Он улыбается, поглядывая на кольцо на ее шее.
        - Уж я-то тебя знаю. Твое сердечко так и замирает.
        - И все же я не звала.
        - Да, - тихо выдыхает он, - но я устал ждать.
        - Так ты соскучился? - с улыбкой спрашивает Аделин.
        В зеленых глазах мелькает ответный проблеск. Преломление света.
        - Жизнь длинна, а люди - скучные создания. С тобой интереснее.
        - Ты забыл, что я тоже человек.
        - Аделин, - вздыхает Люк, и в его голосе слышится сочувствие. - Ты перестала быть человеком в ту ночь, когда мы впервые встретились. И никогда больше им не станешь.
        При этих словах ее обдает жаром. Не приятным теплом, а гневом.
        - Я - человек! - заявляет Адди, но голос подводит ее, словно она пытается произнести собственное имя.
        - Ты ходишь промеж них как призрак, - Люк подается вперед, склоняясь лбом к ее лбу, - потому что ты не такая, как они. Не можешь, подобно им, жить, любить. У тебя с ними нет ничего общего.
        Его рот произносит эти слова прямо ей в губы, голос - едва заметное дуновение ветра.
        - Ты моя. - Слова громом грохочут в его горле. - Ты должна быть со мной.
        Она смотрит ему в глаза и видит там совершенно новый оттенок зелени. На сей раз Адди прекрасно понимает его значение. Он вышел из себя. Грудь Люка вздымается и опускается совершенно по-человечески.
        Вот куда можно вонзить нож.
        - Я лучше останусь призраком.
        И мрак впервые за все время вздрагивает. Отшатывается назад, как тень, испугавшаяся света. Его глаза светлеют от злости, и перед Адди снова тот бог, которого она так хорошо знает, монстр, с которым она уже сталкивалась.
        - Воля твоя, - отзывается Люк.
        Адди ждет, что он растворится во мраке, готовится к внезапной бездонной пустоте, думая, что и ее сейчас поглотят и выплюнут на другом краю света.
        Но ни Люк, ни она не исчезают.
        - Тогда вперед, - кивает он на танцующую толпу, - возвращайся к ним.
        Лучше бы он ее наказал! Адди встает, хотя уже не в настроении пить или танцевать.
        Чувство такое, словно она ушла с солнечного света, потому что во влажном воздухе зала ей сразу становится холодно. Люк по-прежнему сидит в обитой бархатом кабинке, Адди продолжает веселиться, но впервые ощущает стену, разделяющую ее и остальных людей. Она ужасно боится, что он прав.
        В конце концов, Адди сдается и уходит.
        На следующий день клуб уже закрыт, Люк исчез. Между ними прочерчены новые границы, расставлены фигуры, завязалась новая битва.
        До начала войны они не увидятся.
        IV
        29 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди просыпается от толчка поезда. Открывает глаза, как раз когда вспыхивают и гаснут огни, и вагон погружается в темноту. В груди разливается паника, но Генри мягко сжимает ее руку.
        - Это просто метро, - говорит он.
        Свет загорается снова, поезд катится, голос по селектору объявляет, что они вернулись в Бруклин.
        Затем поезд снова проезжает подземный участок, а когда выныривает, солнце по-прежнему на своем месте, на небе.
        Измученные жарой и полусонные, они возвращаются в квартиру Генри, смывают в душе соль и песок и падают на постель. Влажные волосы приятно холодят кожу. Томик сворачивается клубком у ног Адди, а Генри прижимает ее к себе. Простыни прохладные, он - теплый, и даже если это не любовь, она все равно счастлива.
        - Пять минут, - бормочет он, уткнувшись ей в волосы.
        - Пять минут, - отзывается Адди, умоляя и обещая, и прижимается к нему крепче.
        Солнце стоит высоко в небе. Время еще есть.

* * *
        Адди просыпается в темноте. Когда она закрывала глаза, еще вовсю светило солнце. А сейчас комната погружена в полумрак, а небо за окном глубокого темного цвета.
        Генри еще спит, но в доме слишком тихо, все будто бы замерло. Охваченная ужасом Адди садится на постели.
        Она поднимается на ноги, не смея произнести его имя даже мысленно, выходит в темный коридор. Оглядывает гостиную, готовясь увидеть его растянувшимся на диване, расправившим длинные руки по спинке.
        Аделин.
        Но его там нет.
        Разумеется, нет! Прошло почти сорок лет. Он давно не приходит, Адди так устала его ждать.
        Она возвращается в спальню. Генри - волосы в беспорядке после сна - уже проснулся и ищет под подушкой очки.
        - Прости. Надо было завести будильник. - Он складывает в сумку сменную одежду. - Переночую у Беа.
        Адди перехватывает его руку.
        - Не уходи…
        - Ты уверена? - колеблется Генри.
        Адди ни в чем не уверена, но день был такой замечательный, что не хочется тратить впустую ночь, не хочется отдавать ее ему.
        Он и так много забрал.
        В доме совсем нет еды, поэтому они одеваются и отправляются в «Негоциант».
        Их переполняет сонная легкость, к усталости после длинного дня, проведенного на солнце, добавляется дезориентация от прогулки в темноте. Та придает всему призрачный вид - идеальное завершение идеального дня.
        Они заявляют официантке, что празднуют, а та интересуется, день рождения или помолвку.
        - Годовщину! - поднимает Адди бокал пива.
        - Поздравляю! - улыбается девушка. - И сколько лет?
        - Триста!
        Генри давится выпивкой, а официантка смеется, решив, что это шутка для своих. Адди просто улыбается. Играет музыка, перекрывая шум, и Адди заставляет Генри подняться.
        - Потанцуй со мной, - просит она.
        Генри тщетно объясняет, что не танцует, хотя в «Четвертом рельсе» растворялся в ритме вместе с ней, но здесь-то все иначе. Адди ему не верит: времена меняются, но танцуют все - вальс и кадриль, фокстрот и джайв, и еще десяток других танцев, уж Генри как-нибудь справится.
        Она тащит его между столиками на танцпол - Генри даже не знал, что в «Негоцианте» он есть, - и они оказываются на нем единственной парой. Адди показывает, как держать руку, как подстраиваться под ее движения. Как вести, как крутить ее, отклонять назад. Куда положить руки, как ловить ритм, и на какое-то время все становится легко, просто и правильно.
        Смеясь, они идут к бару за добавкой.
        - Два пива! - просит Генри.
        Бармен кивает и минуту спустя приносит им напитки. Но пиво только одно. Второй бокал пузырится шампанским, в котором плавает засахаренный лепесток розы.
        Адди кажется, что мир перевернулся и она оказалась в темном туннеле. Под бокалом лежит записка - изящным наклонным почерком на французском написано: «Моей Аделин».
        - Эй, - зовет бармена Генри, - мы это не заказывали.
        Тот кивает на другой конец барной стойки.
        - Комплимент от того господина… - И вдруг застывает. - Хм, он только что был здесь.
        Сердце Адди оглушительно бьется в груди. Она хватает Генри за руку.
        - Уходи!
        - Что? Подожди…
        Но времени уже нет.
        Адди тащит его к выходу.
        - Адди!
        Люк не должен видеть их вместе, нельзя показывать, что они нашли друг друга…
        - Адди!
        Она наконец оглядывается, и земля словно уходит у нее из-под ног.
        Бар неподвижен. Нет, он не опустел, но больше никто в помещении не двигается. Люди замерли на полпути, полуслове, не донеся напитки до рта. Не сами замерли, разумеется, их заставили окаменеть. Как марионеток, подвешенных на веревке. Музыка продолжает играть. Сейчас она негромкая, кроме нее во всем баре слышно только взволнованное дыхание Генри и стук сердца Адди.
        Во тьме звучит голос:
        - Аделин.
        Весь мир словно затаил дыхание. Раздается лишь негромкий звук шагов по деревянному полу. Из сумрака появляется фигура.
        Прошло сорок лет - и вот он, совершенно не изменился, так же как не изменилась и она. Те же кудри цвета воронова крыла, изумрудные глаза, лукавый изгиб губ. На нем черная рубашка на пуговицах, рукава закатаны до локтей, через плечо перекинут пиджак, рука свободно лежит в кармане брюк. Воплощение небрежности.
        - Прекрасно выглядишь, любовь моя, - улыбается он.
        При звуках его голоса в душе Адди как всегда ослабевает какой-то узел. Раскручивается канат, но не дает облегчения. Потому что она ждала, конечно же ждала, затаив дыхание, с ужасом и надеждой. И теперь наконец можно выдохнуть.
        - Что ты здесь делаешь?
        Люку хватает наглости принять оскорбленный вид.
        - У нас годовщина. Я-то думал, ты помнишь.
        - Сорок лет прошло!
        - И кто в этом виноват?
        - Один лишь ты.
        Краешки его губ приподнимаются в улыбке. А потом взгляд зеленых глаз обращается к Генри.
        - Полагаю, я должен быть польщен сходством?
        Адди не клюет на удочку.
        - Генри не имеет к этому никакого отношения. Отпусти его, он все забудет.
        Улыбка Люка увядает.
        - Я тебя умоляю, ты смущаешь нас обоих. - Он кружит вокруг них, словно тигр возле добычи. - Я ведь отслеживаю всех своих должников. Генри Штраус так отчаянно мечтал, чтобы его хотели. Продал душу за всеобщую любовь. Из вас вышла просто чудесная пара!
        - Так отпусти нас.
        Темные брови приподнимаются.
        - А ты решила, что я хочу вас разлучить? Вовсе нет. Время сделает все за меня, и довольно скоро. - Он поворачивается к Генри. - Тик-так. Ты пока измеряешь жизнь днями или уже начал отсчитывать часы? Или это еще тяжелее?
        Взгляд Адди мечется между ними: зеленые глаза Люка победно горят, с лица Генри сбежали все краски.
        Она ничего не понимает.
        - О, Аделин…
        Имя возвращает ее в реальность.
        - Человеческая жизнь так коротка. У некоторых она короче, чем у остальных. Наслаждайтесь тем, что осталось. И знай: это был его выбор.
        Закончив, Люк разворачивается и исчезает во мраке.
        Бар вновь оживает, заполняется шумом, и Адди вглядывается в тени, чтобы убедиться - те пусты.
        Человеческая жизнь так коротка.
        Адди смотрит Генри: тот больше не мнется позади нее, он бессильно опустился в кресло.
        У некоторых она короче, чем у остальных.
        Склонил голову и вцепился в запястье, там, где носят часы. Внезапно те вновь неведомым образом оказываются на его руке. Адди уверена на сто процентов - он их не надевал. Генри их не носит.
        Однако часы как наручники сияют на его запястье.
        Это был его выбор.
        - Генри, - начинает она, опустившись перед ним на колени.
        - Я хотел тебе сказать… - бормочет он.
        Адди притягивает часы к себе и всматривается в циферблат. Они с Генри провели вместе четыре месяца. За это время часовая стрелка переместилась с половины седьмого до половины одиннадцатого. Четыре месяца, на четыре часа ближе к полуночи. Адди всегда думала, что дальше стрелка пойдет на второй круг.
        «На всю жизнь», - сказал Генри. Она знала, что это ложь.
        Люк никогда бы не дал столько времени человеку - особенно после нее.
        Она ведь знала, должна была знать! Просто решила, что Генри продал душу за пятьдесят, тридцать или даже десять лет - этого бы хватило.
        Но на часах только двенадцать отметок, в году двенадцать месяцев, но Генри ведь не мог быть таким идиотом!
        - Генри, сколько времени ты попросил?
        - Адди, - умоляющим тоном произносит он, и впервые ее имя из его уст звучит иначе. Будто бы оно сломано.
        - Так сколько? - требовательно спрашивает она.
        Генри долго молчит.
        А потом наконец раскрывает всю правду.
        V
        4 СЕНТЯБРЯ 2013
        НЬЮ-ЙОРК
        Юноша страдает от разбитого сердца. Он устал от бесконечных бурь. Он пьет, пока осколки не перестают царапать ему грудь, пока в голове не стихают раскаты грома. Пьет, когда друзья убеждают, что все будет хорошо. Пьет, когда они говорят, мол, это пройдет, пьет, пока бутылка не пустеет и мир не начинает размываться. Недостаточно, чтобы утихомирить боль, поэтому он уходит, и они его отпускают.
        В какой-то момент по пути домой начинается дождь.
        Звонит телефон, и звонок остается без ответа.
        Разбивается бутылка, вспарывая ладонь.
        Вот он уже возле своего дома - сидит на крыльце, прижимая руки к глазам и убеждая себя, что это всего лишь буря.
        Но на сей раз она не собирается уходить. В облаках нет просвета, не видно лучей солнца на горизонте, гром в голове просто оглушающий. Генри достает несколько таблеток сестры - «маленьких розовых зонтиков», но те не помогают, поэтому он догоняется своими собственными.
        Откинувшись на мокрую от дождя лестницу, Генри таращится вверх, туда, где край крыши встречается с небом, и не в первый раз прикидывает: а сколько шагов отсюда до этого края.
        Генри точно не знает, хочет ли спрыгнуть. Вполне вероятно - нет. Может, он собирался войти внутрь, а затем подняться до квартиры, но у самой двери решает идти дальше, а потом - выйти на крышу. И, стоя там, под моросящим дождем, решает, что ему надоело решать.
        Путь прям. Полоса блестящего гудроном асфальта, и лишь ступеньки отделяют Генри от края. Таблетки действуют, успокаивают боль, вот только после них тебя окружает ватная тишина, и от нее даже хуже. Глаза закрываются, и конечности наливаются тяжестью.
        Это просто буря, говорит себе Генри, но он так устал искать от нее убежище.
        Это просто буря, но за ней всегда придет следующая.
        Буря, просто буря - но сегодня она слишком сильна. Генри не справляется.
        Он пересекает крышу, не замедлив шага, пока не подходит к самому краю, заглядывает за ограждение, а носки ботинок уже нащупывают пустоту.
        Там-то незнакомец его и находит.
        Именно там мрак предлагает ему сделку. Не на всю жизнь - всего лишь на год.
        Потом Генри удивится, как вообще согласился, отдал все за такую малость, но в тот миг, когда его ботинки уже скользят к краю, Генри думает лишь о том, что согласился бы и на меньшее. Вот и вся правда: он бы продал душу, всю свою жизнь даже за один день - за час, за минуту, за мгновение покоя.
        Просто чтобы унять боль в груди.
        Заставить умолкнуть бурю в голове.
        Генри слишком устал от боли. Именно поэтому, когда незнакомец протягивает руку и тянет его от края, Генри не колеблется.
        Он соглашается.
        VI
        29 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Теперь все обрело смысл.
        Стало ясно, почему Генри такой.
        Парень, который ни минуты не сидит на месте, не тратит время даром, ничего не откладывает на потом. Записывает за Адди каждое слово, чтобы дать ей что-то после себя. Не хочет терять ни единого дня, ведь их так мало осталось.
        Парень, в которого она влюбилась. Тот, кто скоро уйдет.
        - Но как? Почему ты отдал все за такую малость?
        Генри устало смотрит на нее.
        - В тот миг я бы согласился и на меньшее.
        Год. Когда-то ему казалось, что это ужасно много. А теперь время едва ли не на исходе.
        Всего год, и тот почти закончился. У Адди перед глазами стоит улыбка Люка, победная зелень его глаз. Они просто несчастные идиоты, им не повезло - он их заметил. Люк все знал, конечно, знал и позволил зайти так далеко.
        Позволил ей увлечься.
        - Пожалуйста, Адди, - умоляет Генри, но она уже вскакивает и направляется к выходу.
        Он пытается перехватить ее руку, но слишком поздно. Адди ушла.

* * *
        Три сотни лет. Адди прожила три века, и за это время земля много раз уходила у нее из-под ног, бывало, она не могла поймать равновесие или даже вдохнуть. Когда мир заставлял ее чувствовать себя сломленной, заблудившейся во мраке, потерявшей надежду.
        В ночь сделки, когда она стояла возле родного дома.
        В доках Парижа, где узнала цену своему телу.
        Когда Реми вложил монеты в ее ладонь.
        Когда, промокнув до нитки, она сидела у пня, что остался от дерева Эстель.
        Но сейчас Адди не ощущает себя сломленной и потерянной. Она пылает от ярости.
        Опустив руку в карман, она, конечно же, нащупывает там кольцо. Оно всегда на месте. К гладкому деревянному ободку прилипли песчинки. Адди без колебаний надевает его. Прошло сорок лет с тех пор, как она носила кольцо, но оно легко скользит на палец. В спину дует ветер, словно кто-то обдает ее прохладным дыханием, Адди поворачивается, чтобы взглянуть на Люка, но улица пуста. По крайней мере, там нет ни теней, ни богов.
        Ничего.
        - Покажись! - кричит она во все горло.
        На нее начинают обращать внимание, но Адди плевать, скоро они все забудут. Даже не будь она призраком, это Нью-Йорк: местные привыкли к диким выходкам фриков посреди улицы.
        - Проклятье, - бормочет она, срывает с пальца кольцо и швыряет на дорогу. Оно подскакивает, стуча на асфальте.
        Вдруг звук затихает. Гаснет ближайший фонарь, и из темноты раздается голос:
        - Столько лет прошло, а у тебя все такой же паскудный характер.
        Что-то касается ее щеки, и на шее начинает мерцать тонкая, как роса, серебряная нить. Та самая, что давно оборвалась.
        Люк проводит пальцами по ее коже.
        - Скучала?
        Развернувшись, она стряхивает его прикосновения, но руки проходят насквозь, а Люк уже стоит позади нее. Она пытается ударить еще, и на сей раз он тверд и неколебим как скала.
        - Отмени все! - кричит Адди, целясь ему в грудь, но кулак едва успевает коснуться рубашки - Люк перехватывает ее запястье.
        - Кто ты такая, чтобы приказывать мне, Аделин?
        Она старается высвободиться, но он держит каменной хваткой.
        - А помнишь, - почти небрежно заявляет Люк, - было время, когда ты униженно корчилась на лесной подстилке, умоляя за тебя заступиться?
        - Хочешь, чтобы я умоляла? Прекрасно! Я тебя умоляю. Пожалуйста, прошу, отмени все!
        Люк шагает вперед, заставляя ее испуганно отшатнуться.
        - Генри заключил сделку.
        - Он не знал…
        - Все всегда знают, - качает головой Люк. - Просто им не нравится расплачиваться. Душу продать проще всего, о времени никто не думает.
        - Пожалуйста, Люк…
        Его зеленые глаза светятся, но отнюдь не озорством или торжеством, а властью. Как у того, кто знает, что у него все под контролем.
        - Но зачем это мне? Зачем?
        У Адди есть с десяток подходящих ответов. Она пытается подобрать нужные слова, чтобы умиротворить мрак, но Люк приподнимает ее подбородок и заглядывает в глаза. Адди ждет, что он снова примется дразнить, разыгрывать их привычный сценарий, спрашивать о ее душе, но тот бездействует.
        - Проведи со мной ночь, - наконец говорит Люк. - Завтра. Отпразднуем годовщину должным образом. Сделай это, и я подумаю над тем, чтобы освободить мистера Штрауса от обязательств. Если, конечно, ты сумеешь меня убедить, - ехидно добавляет он.
        Разумеется, это ложь. Это ловушка, но у Адди нет иного выбора.
        - Я согласна, - отвечает она, и мрак с улыбкой растворяется в воздухе.
        Адди в одиночестве стоит на тротуаре, ждет, пока замедлится сердцебиение, и лишь потом возвращается в «Негоциант».
        Но Генри уже ушел.

* * *
        Она находит его дома, где он сидит в полной темноте на краю кровати. Одеяла все еще сбиты после дневного сна. Генри безмолвно таращится куда-то в пространство, как той ночью на крыше после фейерверков. И Адди понимает: она потеряет его, как потеряла всех. Сможет ли она опять пройти через это? Только не в этот раз.
        Неужели с нее не хватит потерь?
        - Прости, - шепчет Генри, когда Адди подходит и запускает пальцы ему в волосы. - Мне так жаль.
        - Ну почему, почему ты мне ничего не рассказал?
        Генри собирается с мыслями, а потом отвечает, глядя ей в глаза:
        - Как дойти до края света? Я хотел запомнить каждый шаг. - Мягкий прерывистый вздох. - Когда я учился в колледже, мой дядя заболел раком. Это оказалось смертельно. Врачи дали ему несколько месяцев, и он рассказал всем родным и знакомым. Знаешь, что они сделали? Они не выдержали - настолько были раздавлены собственным горем, что начали оплакивать его еще до того, как он умер. Невозможно игнорировать факт, что кто-то умирает. Эта мысль пожирает все нормальное, оставляя после себя одну гниль. Прости, Адди. Я не хотел, чтобы ты воспринимала меня так же.
        Адди забирается в постель и тянет Генри к себе.
        - Прости, - повторяет он тихо и твердо, как молитву.
        Они лежат, переплетя пальцы, лицом к лицу.
        - Прости.
        Адди буквально заставляет себя спросить:
        - Сколько тебе осталось?
        - Месяц, - тяжело сглатывает Генри. Слова отрезвляют, будто пощечина на нежной коже. - Ну, чуть больше. Тридцать шесть дней.
        - Уже полночь, - шепчет Адди.
        - Значит, тридцать пять, - выдыхает Генри.
        Она прижимает его к себе и обнимает, и он в ответ обнимает ее. Они держатся друг за друга так крепко, что становится больно, словно боятся, что их разлучат или другой выскользнет из рук и исчезнет.
        VII
        23 НОЯБРЯ 1944
        ОККУПИРОВАННАЯ ФРАНЦИЯ
        Адди ударяется спиной о каменную стену.
        Дверь камеры с громким стуком закрывается, Адди падает на пол, кашляя кровью. По ту сторону решетки заливаются хохотом немецкие солдаты.
        Из угла, где скрючились несколько мужчин, доносится бормотание. По крайней мере, сокамерникам плевать, что Адди женщина. А вот немцы это заметили, хотя поймали ее в невзрачных штанах и куртке и с зачесанными назад волосами. По их хмурым и ухмыляющимся физиономиям Адди поняла, что они определили ее пол. На десяти разных языках Адди объяснила солдатам, что сделает, посмей они приблизиться, но те лишь засмеялись и от души ее отдубасили.
        «Поднимайся», - приказывает она измученному телу.
        «Поднимайся», - велит усталым костям.
        Адди заставляет себя встать на ноги и доковылять до решетки. Сжимает руками холодную сталь, отчаянно трясет изо всех сил, пока мускулы не начинают ныть. Прутья стонут, но не поддаются. Адди до крови царапает болты, и солдат лупит кулаком по решетке, угрожая пустить строптивую заключенную на растопку.
        Она такая дура!
        С чего Адди взяла, что все получится? Решила, будто забвение - то же самое, что невидимость, и оно поможет ей остаться незамеченной. Зря она покинула Бостон: самое страшное, о чем там приходилось волноваться, это военные пайки и зимний холод. Вообще не стоило возвращаться во Францию. Дурацкая честь, упрямая гордыня. В предыдущую войну Адди сбежала, переплыла Атлантику, вместо того, чтобы встретить опасность дома. Ведь Франция для Адди почему-то всегда означала именно это - дом.
        Дом.
        В какой-то момент Адди решила, что может помочь. Разумеется, неофициально, но у тайн нет владельцев. Делиться ими мог кто угодно, даже призрак.
        Самое главное - не попасться.
        Три года Адди переправляла военные секреты через оккупированную Францию. Три года - и в итоге оказалась за решеткой. В каменном застенке неподалеку от Орлеана.
        Неважно, что они ее забудут. Это не имеет никакого значения - солдаты и не пытаются запомнить заключенных. Здесь все лица странные, чужие и безымянные, так что если Адди не выберется, она исчезнет.
        Адди прислоняется к ледяной стене, тщетно кутаясь в драную куртку, и закрывает глаза. Она не молится, вернее, не совсем, просто думает о нем. Возможно, даже жалеет, что сейчас не лето, не июльская ночь, когда он сам бы ее нашел.
        Солдаты довольно грубо ее обыскали и отобрали все представляющее хоть минимальную угрозу - с помощью чего она бы могла их ранить или сбежать. Кольцо забрали тоже, оборвав кожаный шнурок, на котором оно висело, и куда-то выбросили.
        Однако, покопавшись в своих лохмотьях, Адди нащупывает деревянный ободок в складках кармана. Она рада, что кольцо нельзя потерять, и с благодарностью подносит его к пальцу.
        На мгновение Адди колеблется - кольцо у нее уже двадцать девять лет со всеми сопутствующими обязательствами. За двадцать девять лет она ни разу им не воспользовалась.
        Но сейчас даже самодовольная ухмылка Люка предпочтительнее вечности в тюремной камере или еще чего похуже.
        Конечно, если он вообще явится.
        Шепот отдается в ее памяти, страх, от которого не избавиться, Чикаго - как комок желчи в глотке.
        В груди Адди горит гнев. В глазах Люка - яд.
        Лучше я останусь призраком…
        Она ошибалась.
        Ей вовсе не хочется быть таким призраком.
        И впервые за прошедшие столетия Адди возносит мольбу.
        Она надевает кольцо на палец и, затаив дыхание, чего-то ждет - вихря волшебства, порыва ветра.
        Но ничего не происходит…
        Ничего, и Адди принимается размышлять - а может быть, после стольких лет это лишь очередная уловка, способ разжечь огонь надежды, только чтобы потом его погасить, рассчитывая, что тот потухнет окончательно?
        Она уже готова разразиться проклятиями, как вдруг в камеру врывается ветерок. Он не ледяной, кусачий, а теплый, несущий с собой запах далекого лета.
        Узники в противоположном углу смолкают, сбившись в кучу. Обмякнув, они таращатся в пространство перед собой, словно над чем-то раздумывают. Снаружи затихли шаги солдат, подошвы не стучат по камням, замерла немецкая речь, голоса утонули в тишине, как галька в колодце.
        Повисло странное, непостижимое безмолвие, остался единственный звук - негромкое постукивание пальцев по решетке.
        Адди не виделась с ним со времен Чикаго.
        - Ах, Аделин, - вздыхает Люк, поглаживая ледяные прутья, - только взгляни на себя, в каком ты виде…
        Адди издает болезненный смешок.
        - Бессмертие развивает необычайно спокойное отношение к опасности.
        - Есть вещи и похуже смерти, - замечает Люк, словно Адди без него этого не знает. Он оглядывает тюрьму, скорчив презрительную мину: - Эти войны…
        - Только не говори, что ты им помогаешь.
        Люк принимает едва ли не оскорбленный вид.
        - Даже у меня есть предел.
        - Как-то ты хвастался передо мной успехами Наполеона.
        - Умей отличать амбиции от истинного зла, - пожимает плечами Люк. - Ну, довольно об этом. Как бы мне ни хотелось продолжить список моих подвигов, сейчас на кону твоя жизнь, - заявляет он, опираясь на решетку. - Как ты собираешься отсюда выбираться?
        Адди знает, чего он от нее хочет: чтобы она умоляла. Как будто надеть кольцо недостаточно. Как будто он еще не выиграл эту партию, эту игру. У Адди нутро завязалось в узел, отбитые ребра разболелись, и так разыгралась жажда, что она готова заплакать, лишь бы раздобыть немного воды. Но Адди никак не может себя заставить.
        - Ты же меня знаешь, - устало улыбается она, - что-нибудь да придумаю.
        - Ну как хочешь, - вздыхает Люк и поворачивается спиной.
        Этого довольно; мысль о том, что он покинет ее здесь одну, невыносима.
        - Постой, - отчаянно зовет она, бросаясь к решетке, и дверь вдруг поддается - замок не заперт.
        Люк, почти улыбаясь, смотрит на нее через плечо. Слегка повернувшись, он протягивает ей руку. Адди, спотыкаясь на ходу, вырывается из камеры на свободу и врезается прямо в него. На мгновение эти объятия, его теплое, твердое тело, окутывающее ее в темноте, дают иллюзию, что все настоящее, а Люк - человек. На мгновение она чувствует себя с ним как дома.
        Но мир сразу же раскалывается, и тени поглощают их без остатка.
        Вместо тюрьмы вокруг снова пустота, чернота и необъятная тьма. А когда все заканчивается, Адди вдруг оказывается в Бостоне. Солнце только начинает клониться к закату, от облегчения ей хочется целовать землю. Адди плотнее кутается в куртку и бессильно опускается на обочину. Ноги дрожат, на пальце по-прежнему надето деревянное кольцо. Она позвала, и он пришел. Адди знает, что это еще аукнется, но сейчас ей абсолютно наплевать. Она просто не хочет оставаться одна.
        Но когда Адди поднимает голову, чтобы поблагодарить, Люка уже нет.
        VIII
        30 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Адди собирается, а Генри таскается следом за ней по всей квартире.
        - Зачем ты согласилась? - то и дело повторяет он.
        Потому что Адди знает мрак лучше, чем кто-либо, понимает его образ мыслей, если не чувства.
        - Потому что не хочу тебя потерять, - говорит Адди, взъерошивая волосы.
        У Генри усталый, опустошенный вид.
        - Уже слишком поздно, - тяжело вздыхает он.
        Еще не поздно. Пока нет.
        Адди нащупывает в кармане кольцо: как всегда, оно лежит на месте и ждет своего часа. Дерево согрето теплом ее тела. Она вытаскивает его, но Генри перехватывает ее руку.
        - Не делай этого, - умоляет он.
        - Ты хочешь умереть? - спрашивает она, и слова чересчур громко разносятся по комнате.
        Генри немного уступает:
        - Нет. Но я сделал свой выбор, Адди.
        - Ты сделал ошибку.
        - Я заключил сделку. Мне очень жаль. Жаль, что я не попросил больше времени. Жаль, что раньше не рассказал тебе правду. Но что есть - то есть.
        Адди упрямо качает головой:
        - Может, ты и смирился, Генри, а я нет.
        - Ничего не выйдет. Тебе его не переубедить.
        Адди вырывается из его хватки.
        - А я хотя бы попробую, - заявляет она, надевая кольцо.
        Но тьма не сгущается вокруг, только тишина повисает в доме, а затем…
        Раздается негромкий стук.
        Адди рада, что Люк не ворвался сам. Генри с умоляющим взглядом встает в проходе, упираясь руками в стены и преграждая путь к двери. Подойдя ближе, Адди обхватывает ладонями его лицо.
        - Доверься мне, - умоляюще просит она.
        И решимость Генри ослабевает. Он роняет руку вниз, пропуская ее. Поцеловав его, Адди подходит к двери и открывает дверь мраку.
        - Аделин.
        На лестничной площадке многоквартирного дома Люк должен бы выглядеть неуместно, но это не так. Настенные лампы немного потускнели, свет льется мягкий, туманно-желтый, создавая вокруг черных кудрей ореол и бросая золотистые блики на зеленые глаза.
        Он весь в черном, в идеально сидящих брюках и рубашке на пуговицах. Рукава закатаны до локтей, черный шелковый галстук прихвачен у горла изумрудной булавкой. Для такого наряда на улице слишком жарко, однако Люка, кажется, это не заботит. Жара, как и дождь, да, наверное, и сам мир, не имеет над ним власти.
        Он не говорит Адди, что она чудесно выглядит.
        Вообще ничего не произносит.
        Просто поворачивается к лестнице, ожидая, что Адди последует за ним.
        Она выходит на площадку, а Люк бросает взгляд на Генри. И подмигивает ему.
        Лучше бы Адди остановилась прямо там! Развернулась и дала Генри затащить себя в квартиру. Нужно было захлопнуть дверь и закрыть ее на все замки.
        Но они этого не сделали.
        Адди оглядывается через плечо на Генри, который с мрачным видом смотрит им вслед, прислонясь к дверному проему. Ей хочется, чтобы он закрыл дверь, но Генри не двигается с места, и не остается ничего, кроме как уходить с Люком под его взглядом.
        Внизу Люк придерживает для нее дверь, но Адди вдруг останавливается, глядя на порог. В проеме перед ступеньками, ведущими на улицу, клубится мгла. Адди не доверяет теням, ведь непонятно, куда они приведут. Ей совершенно не хочется, чтоб Люк забросил ее в какую-нибудь далекую страну, если (когда) вечер пройдет плохо.
        - Сегодня я ввожу правила, - предупреждает Адди.
        - Неужели?
        - Мы не покинем город, - продолжает она, кивая на дверь. - И я туда не пойду.
        - Через порог?
        - Через тьму.
        - Ты мне не доверяешь? - удивленно приподнимает брови Люк.
        - Никогда не доверяла. К чему сейчас начинать?
        Люк беззвучно смеется и выходит на улицу, чтобы поймать машину. Мгновением позже у тротуара тормозит блестящий черный седан.
        Люк протягивает руку, предлагая Адди помочь забраться внутрь, но она обходится без его помощи.
        Он не называет водителю адрес.
        Тот его и не спрашивает.
        А когда Адди интересуется, куда они направляются, Люк оставляет вопрос без ответа.
        Вскоре они уже катят по Манхэттенскому мосту.
        Молчание, что воцаряется между ними, должно быть неловким. Прерванный разговор бывших, которые слишком долго прожили в разлуке, но все же недостаточно долго, чтобы друг друга простить.
        Что такое сорок лет против трехсот?
        Но это стратегическое молчание. Тишина, которая наступает во время разыгрываемой шахматной партии.
        И на сей раз Адди намерена выиграть.
        IX
        7 АПРЕЛЯ 1952
        ЛОС-АНДЖЕЛЕС, КАЛИФОРНИЯ
        - Боже, ты восхитительна! - восклицает Макс, поднимая бокал.
        Адди краснеет, опуская взгляд на свой мартини.
        Они встретились на бульваре Уилшир сегодня утром. Казалось, кожа Адди еще хранит отпечаток его простыней. Она расхаживала по тротуару в платье винного цвета - любимом платье Макса. Тот вышел на утреннюю прогулку, увидел ее, остановился и спросил - нельзя ли и ему пройтись с ней, неважно, куда она направляется. Когда они добрались до места назначения - симпатичного здания, выбранного наугад, - поцеловал Адди руку и попрощался, но не ушел, и она не ушла. Весь день они провели вместе. Бродили от чайной лавки к парку, затем в музей искусств и всякий раз находили оправдания не расставаться.
        А потом Адди призналась ему, что это был ее лучший день рождения за долгие годы, а он, представив, что такая девушка останется одна, в ужасе на нее уставился.
        И вот они уже пьют мартини в отеле «Рузвельт».
        (Разумеется, никакого дня рождения у нее сегодня нет, Адди и сама не понимает, зачем об этом сболтнула. Может, просто посмотреть, что придумает Макс. Или ей стало скучно еще раз проживать ту же самую ночь.)
        - Иногда встречаешь человека впервые, а кажется, что знаешь его сто лет. Бывало с тобой такое?
        Адди улыбается.
        Он всегда говорит одно и то же и всякий раз о них. Адди поигрывает серебряной нитью на шее, деревянное кольцо прячется за вырезом платья. Привычка, от которой она никак не может отделаться.
        У столика возникает официант с бутылкой шампанского.
        - Что это? - удивляется Адди.
        - За твой день рождения и мою удачу, раз уж мне повезло провести этот чудесный вечер с тобой, - сияет Макс.
        Адди восхищена крошечными пузырьками, поднимающимися со дна бокала. Еще не пригубив, она знает - шампанское превосходно. Дорогое, выдержанное. Знает Адди и то, что Макс легко может позволить себе подобную роскошь.
        Он скульптор - Адди всегда питала слабость к искусству, - притом талантливый, но не из тех, что без гроша. В отличие от многих талантливых людей, с которыми доводилось встречаться Адди, Макс при деньгах. Семейные капиталы пережили две войны и голодные годы между ними.
        Макс поднимает бокал, и на стол падает чья-то тень.
        «Наверное, официант», - рассеянно думает Адди, но Макс смотрит на подошедшего и хмурится:
        - Могу я вам чем-то помочь?
        И следом раздается голос - нежный, как шелк, дурманящий, как дым:
        - Полагаю, можете. - Возле их столика в элегантном черном костюме стоит Люк. Как всегда, он прекрасен. - Здравствуй, дорогая.
        Макс мрачнеет:
        - Вы знакомы?
        - Нет, - отвечает она, но Люк в то же время произносит:
        - Да.
        Увы, несправедливо, что его голос слышен, а ее - нет.
        - Старый друг, - бросает Адди, прикусывая язык. - Но…
        И Люк вновь ее перебивает:
        - Но мы давно не виделись, поэтому, если не возражаете…
        - Это совершенно неуместно… - ощетинивается Макс.
        - Убирайся.
        Всего одно слово, но воздух от его силы идет рябью, легкой дымкой окутывает Макса. Его сопротивление тает, раздражение сглаживается, глаза становятся остекленевшими. Он поднимается из-за столика и уходит, даже ни разу не оглянувшись.
        - Проклятье, - бормочет Адди, откидываясь на спинку стула.
        Люк опускается на свободное место и наливает в бокалы шампанское.
        - У тебя день рождения в марте.
        - Доживи до моего возраста, будешь праздновать, когда вздумается.
        - И долго ты с ним?
        - Два месяца. Не так уж плохо, - пожимает плечами Адди, отпивая игристое. - Он влюбляется в меня каждый день.
        - И забывает каждую ночь.
        Слова ранят, но не так сильно, как обычно.
        - По крайней мере, с ним я не скучала.
        Изумрудный взгляд скользит по ее телу.
        - И со мной бы не скучала, если бы захотела.
        К щекам Адди приливает жар.
        Не может же он знать, что она скучала по нему. Представляла его на месте своего незнакомца одинокими ночами в постели. Вспоминала всякий раз, когда поигрывала кольцом на шее, и всякий раз, когда намеренно его не касалась.
        - Что ж, - говорит Адди, допивая шампанское, - ты испортил мне свидание. Так что можешь хотя бы попытаться восполнить ущерб.
        Зелень в глазах Люка снова становится ярче.
        - Идем, - говорит он, помогая ей подняться с кресла. - Ночь только началась, найдем развлечение поинтереснее.

* * *
        В «Цикада клаб» кипит жизнь.
        С блестящего потолка низко свешиваются сияющие люстры в стиле ар-деко. В ложу ведет лестница с красной ковровой дорожкой. Столики покрыты льняными скатертями, перед невысокой сценой - отполированный танцпол.
        Они приходят, как раз когда духовой оркестр заканчивает играть и по залу проносятся отголоски труб и саксофона. В клубе людно, но Люк ведет ее через толпу к единственному свободному столику у сцены. Самому лучшему.
        Они занимают места, и тут же подскакивает официант с двумя мартини на подносе. Адди приходит на память, как пару столетий назад они впервые ужинали в особняке маркиза: еда была готова еще до того, как она согласилась разделить с Люком трапезу. Интересно, планировал ли он и этот вечер заранее, или просто мир прогибается, исполняя пожелания тьмы?
        Толпа взрывается аплодисментами: на сцену выходит новый артист, худощавый мужчина с бледным лицом и тонкими бровями. На лоб надвинута серая шляпа.
        Люк смотрит на него с неподдельной гордостью владельца.
        - Кто это? - спрашивает Адди.
        - Синатра.
        Оркестр встает, и мужчина начинает петь. Его песня, плавная и мелодичная, льется по залу. Адди завороженно вслушивается. Гости парами выходят на танцпол.
        Адди тоже встает и протягивает руку:
        - Потанцуй со мной.
        Люк внимательно смотрит на нее, но не делает попытки подняться.
        - А Макс бы потанцевал!
        Она думает, что он откажется, но Люк поднимается, берет ее за руку и ведет на танцпол.
        Она думает, он будет скованным и неподатливым, но Люк двигается с плавной грацией ветра, летящего по пшеничному полю, или бури, разыгравшейся в летнем небе.
        Адди пытается припомнить, были ли они хоть раз так близки, и не может. Они всегда соблюдали дистанцию.
        А теперь пропасть между ними исчезла.
        Его тело окутывает ее мягким покрывалом, словно ветер, словно сама ночь. Сегодня Люк не кажется порождением тени и дыма - его мускулы тверды, его голос обдает дыханием волосы Адди.
        - Даже если бы все, кого ты встречала, тебя помнили, я все равно знал бы тебя лучше.
        Адди всматривается в его лицо:
        - А я тебя знаю?
        Он склоняется к ней ниже:
        - Только ты и знаешь.
        Их тела прижаты друг другу, они идеально совпадают.
        Его плечо вылеплено для ее щеки.
        Руки созданы, чтобы обнимать талию Адди.
        Голос Люка заполняет пустоту в ее душе:
        - Я хочу тебя. Всегда хотел.
        Он смотрит на нее сверху вниз, зеленые глаза потемнели от удовольствия.
        - Я нужна тебе просто как некий приз, - старается отстоять свое Адди. - Как пища или бокал вина - ты хочешь меня поглотить.
        Он опускает голову, прижимаясь губами к ее ключице.
        - Это так ужасно?
        Люк целует ее горло, и Адди пытается подавить дрожь.
        - Неужели это так плохо, - спрашивает он, скользя губами по ее подбородку, - когда тобой наслаждаются? - Дыхание обжигает ей ухо. - Когда тебя вкушают?
        Люк опускает рот на ее губы, тот тоже словно создан для нее.
        Адди так и не поймет, кто кого поцеловал первым - она его или он ее, - кто начал поцелуй и кто на него ответил. Знает одно - между ними была дистанция, и она исчезла. Разумеется, Адди и раньше представляла, как целует Люка, еще в ту пору, когда он был порождением ее разума, и потом, когда он стал собой. Но в воображении Люк всегда целовал ее, будто забирал законную добычу в конце концов именно так он целовал Адди в ночь сделки - до крови на губах. Адди думала, что такими и останутся его ласки.
        Однако Люк целует ее так, словно дегустирует яд.
        Осторожно, вопрошающе, почти боязливо.
        И только когда она отвечает, Люк углубляет ласку, скользя зубами по нижней губе, прижимаясь к Адди всем жарким телом.
        На вкус он как ночной воздух, пьянящий запахом летних гроз, с легким оттенком древесного дыма, костра, что затухает в ночи. Он пахнет лесом и почему-то, к ее удивлению, домом.
        И внезапно вокруг нее - вокруг них - смыкается тьма, и «Цикада Клаб» исчезает. Негромкую музыку и голос певца сметает давящая пустота, резкий порыв ветра, колотящийся в ушах пульс. Адди, сделав единственный шаг назад, падает в вечность, а потом ее ноги нащупывают гладкий мраморный пол комнаты в отеле. Люк стискивает ее, толкает вперед, и она послушно откидывается на ближайшую стену, увлекая его за собой.
        Он поднимает руки, заключая Адди в клетку своих объятий.
        Если постараться, эту клетку можно легко сломать.
        Адди даже не пытается.
        Он снова целует ее, и на сей раз вовсе не боязливо. На сей раз в его действиях нет ни осторожности, ни готовности отступить. Поцелуй внезапный, резкий и глубокий, он лишает воздуха и мыслей, оставляя только жажду, и на какой-то миг Адди ощущает мрак, который зияет вокруг нее, хотя ногами она все еще стоит на земле.
        Адди доводилось целовать многих, но так не целовался никто. Дело даже не в технической стороне вопроса. Дело даже не в идеальной форме рта Люка, дело в том, как он им пользуется.
        Это как есть персики не в сезон и затем вкусить созревший на солнце плод. Или видеть жизнь в черно-белых тонах, а потом узреть полноцветное изображение.
        Поначалу это своего рода борьба, когда оба еще держат оборону, выискивая скрытое жало клинка, готового вонзиться в плоть. А потом наконец поддаются, бросаясь навстречу друг другу с силой слишком долго разделенных тел.
        Их слияние - битва на простынях.
        К утру следы этой битвы разбросаны по всей комнате.
        - Какое странное ощущение: мне не хочется уходить, - признается Люк. - Давно я такого не испытывал.
        Адди бросает взгляд в окно, где тонкой полоской занимается рассвет.
        - Тогда не уходи.
        - Я должен. Ведь я принадлежу тьме.
        Адди подпирает голову рукой:
        - Так ты исчезнешь, когда взойдет солнце?
        - Я просто уйду туда, где темно.
        Адди встает, подходит к окну и задергивает шторы, погружая комнату во мрак.
        - Ну вот, - говорит она, пробираясь к нему на ощупь. - Теперь снова темно!
        Люк смеется тихим чудесным смехом и опять притягивает ее на постель.
        X
        1952 - 1968
        ВЕЗДЕ, НИГДЕ
        Это просто секс.
        По крайней мере, с него все началось. Люк для нее как зараза, которую нужно вывести из организма. Она же для него - новая игрушка для развлечения.
        Адди почти надеялась, что они сожгут все чувства за одну ночь, потратят энергию, которую накопили за годы, пока описывали круги друг возле друга.
        Но два месяца спустя он отыскал Адди снова, появился из ниоткуда и вошел в ее жизнь. Это так странно - видеть Люка с наброшенным на шею шарфом среди опадающих листьев в красно-золотые осенние дни.
        Через пару недель он опять ее навестил. А потом - еще через несколько дней.
        Столько лет одиноких ночей, часов ожидания, ненависти и надежды. И вот наконец он рядом.
        И все же в промежутках между его визитами Адди дает себе обещания.
        Она не задержится надолго в его объятиях.
        Не заснет вместе с ним.
        Не будет чувствовать ничего, кроме его губ на своей коже, его рук, переплетенных с ее руками, его веса на своем теле.
        Крошечные обещания, и ни одно из них она не выполняет.
        Это просто секс.
        Который потом вдруг превращается в нечто большее.
        - Поужинай со мной, - говорит Люк, когда весна сменяет зиму.
        - Давай потанцуем, - предлагает он в канун Нового года.
        - Будь со мной, - наконец просит он, когда одно десятилетие перетекает в другое.
        Однажды ночью она просыпается в темноте от того, что Люк рисует кончиками пальцев узоры на ее теле. Адди до глубины души поражает его взгляд. Нет, не взгляд, а узнавание.
        Она впервые проснулась с кем-то, кто ее не забыл. Впервые услышала свое имя после перерыва на сон. Впервые не почувствовала себя одинокой.
        И что-то внутри нее разбивается вдребезги.
        Адди больше не испытывает к нему ненависти. И уже давно.
        Она не знает, когда начались перемены, случилось ли это в какой-то определенный момент, или, как предупреждал Люк, границы размылись постепенно.
        Адди знает одно - она очень устала, а с ним ее ждет отдых.
        И почему-то она счастлива.
        Но это не любовь.
        Каждый раз, как Адди понимает, что забывается, она прижимается ухом к его обнаженной груди, ловя биение жизни, дыхание, но слышит лишь тишину ночного леса и летние шорохи. Напоминание, что сам Люк - обман, что его лицо и тело просто маскировка.
        Что он не человек и это не любовь.
        XI
        30 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        За окном летят виды города, но Адди не поворачивает голову, не желает восхищаться небоскребами Манхэттена, высотками, что вздымаются по обе стороны дороги. Она разглядывает Люка и его отражение в затемненном стекле, линию подбородка, дуги бровей - все, что нарисовала собственной рукой долгие годы назад. Наблюдает за ним, как наблюдают за волком на опушке чащи: что же тот будет делать?
        Люк первым нарушает молчание. Первым делает ход.
        - Помнишь оперу в Мюнхене?
        - Я помню все, Люк.
        - Ты так смотрела на артистов на сцене, словно никогда раньше не бывала в театре.
        - В таком - не бывала.
        - При виде чего-то нового твои глаза наполнялись таким удивлением… Тогда я и понял, что мне не победить.
        Эти слова хочется смаковать, как глоток хорошего вина, но привкус винограда набивает во рту оскомину. Адди не доверяет Люку.
        Авто останавливается возле «Ле Куку» - прекрасного французского ресторана в нижней части Сохо. Снаружи по стенам вьется плющ. Адди уже ужинала здесь раньше, где подают два лучших блюда из всех, что она пробовала в Нью-Йорке. Интересно - знает ли Люк, как ей нравится этот ресторан, или у них просто совпал вкус?
        И снова он подает ей руку.
        И снова она ее не принимает.
        К дверям ресторана приближается пара, выясняет, что тот закрыт, и удаляется прочь, пробормотав что-то о бронировании. Но когда руку на ручку двери кладет Люк, та легко распахивается.
        Внутри с высокого потолка свисают массивные люстры, в блестящие окна заглядывает ночная тьма. Заведение выглядит огромным, в нем спокойно могла бы разместиться сотня гостей, но сегодня в зале пусто, только в открытой кухне колдуют два повара, а у стойки застыла пара официантов и метрдотель. При приближении Люка последний низко кланяется.
        - Месье Дюбуа, - бормочет он полусонным голосом, - мадмуазель.
        Он провожает их к столику на двоих, где перед каждым бокалом алеет роза, и отодвигает стул для Адди. Люк смиренно ждет, пока она займет свое место, и лишь потом устраивается сам. Метрдотель откупоривает бутылку мерло.
        - За тебя, Аделин, - подняв свой бокал, провозглашает Люк.
        Меню нет, никто не принимает заказ. Просто приносят тарелки.
        Фуа-гра с вишней, террин из кролика. Палтус в соусе «бер-блан» и свежеиспеченный хлеб, а также несколько сортов сыра.
        Еда, разумеется, превосходна.
        Пока Адди и Люк насыщаются, возле бара ждут метрдотель и официанты с распахнутыми пустыми глазами и безжизненными лицами.
        Именно эта сторона его силы и то, как небрежно он с ней обращается, всегда казалась Адди невыносимой.
        Она слегка наклоняет бокал в сторону марионеток.
        - Отпусти их.
        Люк покоряется. Легкий жест, и слуги исчезают. Адди и Люк остаются одни в пустом ресторане.
        - А со мной бы ты такое сделал? - спрашивает она.
        - Я не могу, - качает головой Люк, и Адди удивляется: неужели он ее так бережет? Однако следует продолжение: - У меня нет власти над обещанными душами. Они действуют по собственной воле.
        Слабое утешение, но хоть что-то.
        Люк смотрит в свой бокал. Покручивает ножку в пальцах, и там, в затемненном стекле, Адди видит их отражение - они лежат на смятых шелковых простынях, ее пальцы ерошат его волосы, руки Люка выписывают узоры на ее коже.
        - Скажи, Аделин, ты по мне скучала?
        Конечно скучала.
        Она может убеждать себя, как убеждала и его, что ей лишь хотелось, чтобы ее видели. Что ей недоставало его внимания, его пьянящих визитов - но дело не только в этом. Она тосковала по нему, как тоскуют зимой без солнца люди, которые даже не любят жару. Скучала по звуку его голоса, по умелым прикосновениям, по жарким спорам, по тому, как они подходили друг другу.
        Люк - центр ее притяжения.
        Триста лет ее истории.
        Единственная константа в жизни Адди, тот, кто всегда, всегда будет ее помнить.
        Люк - мужчина, о котором она мечтала в юности. Которого потом всей душой возненавидела, а после - полюбила. Адди скучала по нему каждую ночь, когда Люк ее покидал. Он не заслужил радости от ее страданий, потому что это была полностью его вина. Из-за него Адди не помнили, из-за него она теряла, теряла и еще раз теряла. Люка Адди не упрекала - это ничего бы не изменило, к тому же у нее еще кое-что осталось. Крошечный кусочек ее истории, который она сумела уберечь.
        Генри.
        Поэтому Адди делает ход.
        Потянувшись через стол, она берет Люка за руку и говорит чистую правду:
        - Конечно скучала.
        При этих словах зеленые глаза меняют цвет. Он гладит кольцо на ее пальце, обводит узоры на дереве.
        - Сколько раз ты почти надевала его? - задумчиво спрашивает Люк. - Часто ли думала обо мне?
        Ей кажется, он хочет ее подловить, но Люк шепчет:
        - Потому что я думал о тебе. Всегда.
        В воздухе между ними проскакивают слабые разряды грома.
        - Но ты не пришел.
        - Ты не позвала.
        Она опускает взгляд на их переплетенные руки.
        - Скажи, Люк, а было ли в этом хоть что-то реальное?
        - Что ты считаешь реальностью, Аделин? Ведь моя любовь для тебя ничего не значит.
        - Ты неспособен любить.
        Люк хмурится, и его взгляд вспыхивает изумрудными искрами.
        - Потому что я не человек? Потому что не могу состариться и умереть?
        - Нет, - отзывается Адди, забирая руку. - Ты неспособен любить, поскольку не знаешь, что такое заботиться о ком-то больше, чем о самом себе. Если бы ты любил меня, я бы уже была свободна.
        - Что за вздор, - раздраженно щелкает пальцами Люк. - Я не отпускаю тебя как раз потому, что люблю. Любовь алчна. Любовь эгоистична.
        - Ты говоришь о страсти.
        Люк пожимает плечами.
        - А они так отличаются? Я видел, что люди делают с любимыми вещами.
        - Люди - не вещи, Люк. И ты никогда их не поймешь.
        - Зато я понимаю тебя, Аделин. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо во всем мире.
        - Просто ты никого больше ко мне не подпустил. - Адди вздыхает, пытаясь успокоиться. - Я знаю, что меня ты не пощадишь. Возможно, ты прав - мы принадлежим друг другу. Но если ты меня хоть немного любишь, освободи Генри Штрауса. Если любишь меня - отпусти его.
        Лицо Люка искажает гнев.
        - Это наш вечер, Аделин! Не порти его болтовней о других.
        - Но ты сказал…
        - Идем! - приказывает он, отталкивая стол. - Этот ресторан мне больше не по душе.
        Официант как раз только что поставил на стол грушевый тарт, но лакомство вмиг сгорает до пепла, и Адди, как всегда, дивится капризам богов.
        - Люк… - начинает она, но тот уже, поднявшись, швыряет на испорченное блюдо салфетку.
        XII
        29 ИЮЛЯ 1970
        НОВЫЙ ОРЛЕАН, ЛУИЗИАНА
        - Я люблю тебя.
        Он говорит ей это за ужином в тайном баре Французского квартала - одном из многих своих проектов.
        Адди качает головой. И как это слова не обратились в пепел прямо у Люка рту?
        - Не притворяйся, будто это любовь.
        На лице Люка мелькает раздраженная гримаса.
        - И что же тогда, по-твоему, любовь? Расскажи мне. Убеди, что твое сердце не трепещет при звуках моего голоса. Что оно не сжимается, когда мои губы произносят твое имя.
        - Оно трепещет от моего имени, а не от твоего голоса.
        Уголки губ Люка приподнимаются вверх, глаза горят изумрудным огнем. От удовольствия он оживляется.
        - Возможно, когда-то так и было, но теперь это нечто большее.
        Адди боится, что он прав.
        А потом Люк ставит перед ней коробку. Простую черную коробку размером не больше ее ладони.
        Сначала Адди к ней не притрагивается.
        - Что там? - спрашивает она.
        - Подарок.
        Адди не торопится брать его в руки.
        - Ну же, Аделин, - ворчит Люк, забирая свой дар, - она тебя не укусит.
        Он открывает крышку и ставит перед ней. Внутри лежит простой латунный ключ.
        Адди интересуется, от чего он.
        - От дома, - просто отвечает Люк.
        Адди застывает. Своего дома у нее не было со времен Вийона. На самом деле не было даже своего угла, и она испытывает прилив благодарности, пока не вспоминает, что именно Люк за это в ответе.
        - Не дразни меня, Люк.
        - Я не дразню.
        Он берет ее за руку и ведет через Французский квартал к дому в конце Бурбон-стрит - желтому особняку с балконами и окнами в пол. Адди вставляет ключ в замочную скважину - раздается глухой щелчок. Если бы дом принадлежал Люку, а не Адди, дверь просто распахнулась бы от легчайшего прикосновения. Внезапно латунный ключ в руке становится тяжелым, настоящим. Драгоценным.
        За дверью - высокие потолки и деревянный пол, мебель, шкафы и пустые комнаты, которые предстоит обставить. Адди выходит на балкон, слушая, как во влажном воздухе разливается разноголосье Французского квартала. По улице струится необыкновенный джаз, мелодии накладываются одна на другую, переливчатые, живые.
        - Это твой дом, - говорит Люк, и кости Адди ноют от старого предчувствия.
        Но теперь эти ощущения всего лишь затухающий маяк, свет которого слишком далеко от порта.
        Люк притягивает ее спиной к себе, и Адди в который раз замечает, как идеально подходят друг другу их тела. Он словно создан специально для нее.
        Впрочем, это на самом деле так. Его тело, лицо, черты и правда созданы, чтобы она расслабилась, почуяла запах свободы.
        - Пойдем прогуляемся, - зовет Люк.
        Адди хочет остаться дома, начать обживать его, но Люк убеждает, что у них предостаточно времени и всегда будет достаточно. На сей раз мысль о вечности ее не пугает. Дни и ночи отныне не тянутся, а мчатся вперед.
        И Адди знает - что бы это ни было, оно не продлится долго.
        Просто потому, что так не бывает.
        Ничто не длится вечно.
        Но прямо сейчас она счастлива.
        Рука в руке они бредут по Французскому кварталу. Люк закуривает сигарету, и Адди говорит, что табак ужасно вредит здоровью, а он принимается беззвучно смеяться, выпуская дым.
        У одной из витрин Адди замедляет шаг.
        Магазин, конечно, уже закрыт, но даже в неосвещенной витрине видно манекен в черной кожаной куртке с серебряными пряжками.
        Рядом с отражением Адди возникает отражение Люка. Он прослеживает ее взгляд.
        - На улице лето, - замечает он.
        - Оно же не навсегда.
        Люк кладет руки ей на плечи, и Адди чувствует, как их облегает мягкая кожа. Манекен в витрине остается голым; Адди отмахивается от мыслей о годах, когда она страдала от холода, о тех временах, когда приходилось скрываться, драться и воровать. Она старается об этом не думать, но думает.
        Уже на полпути к желтому особняку Люк вдруг сворачивает в сторону.
        - У меня дела. Иди домой.
        Он уходит, а в ее груди барабаном гремит слово - дом.
        Но Адди не спешит домой, она отправляется следом за Люком.
        Он заворачивает за угол, пересекает улицу и подходит к магазину. На двери люминесцентной краской нарисована ладонь. Адди ныряет в тень.
        На тротуаре, склонясь над связкой ключей, стоит старушка, собираясь закрывать магазин. С локтя у нее свисает большая сумка.
        Должно быть, она слышит шаги, потому что негромко предлагает посетителю зайти завтра. А потом вдруг поворачивается и видит Люка.
        Адди тоже на него смотрит: он отражается в стеклянной витрине. И выглядит иначе, чем показывается ей. Должно быть, таким его видит та старушка. Его кудри по-прежнему черные, но лицо стало более худощавым, по-волчьи заострилось, глаза запали, а руки превратились в нечеловечески тонкие плети.
        - Уговор есть уговор, - произносит он, и слова словно повисают в воздухе. - Твой срок вышел.
        Адди следит. Ей кажется, женщина примется умолять, попытается сбежать…
        Но та опускает сумку на землю и задирает подбородок.
        - Уговор есть уговор. И я устала.
        Удивительно, но так еще хуже.
        Потому что Адди ее понимает.
        Потому что она тоже устала.
        Мрак тем временем снова становится непроглядным.
        Последний раз его настоящий образ Адди видела больше ста лет назад - этот катящийся гребень тьмы со всеми его зубами. Но на сей раз он не разрывает несчастную, не пугает, не неистовствует.
        Он просто окутывает старуху порывом ветра, заслоняя свет.
        Адди отворачивается.
        Она возвращается в желтый особняк на Бурбон-стрит и наливает себе бокал вина. Белого, прохладного, терпкого. Жара стоит невероятная. Балконные двери распахнуты настежь навстречу летней ночи. Адди облокачивается на перила и слышит, как возвращается Люк. Но не через парадный вход, как пришел бы возлюбленный, а сразу возникает в комнате за ее спиной.
        И когда его руки ложатся на плечи Адди, она вспоминает, как он обнял ту женщину у магазина, как окутал ее и поглотил целиком.
        XIII
        30 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        За время прогулки настроение у Люка немного поднимается.
        Ночь выдалась теплая, луна почти не видна. Он запрокидывает голову и глубоко вдыхает, насыщаясь воздухом, хотя от жары тот затхлый, словно в небольшом пространстве заперли кучу людей.
        - Давно ты здесь? - спрашивает Адди.
        - То прихожу, то ухожу, - туманно отвечает Люк, но она привыкла читать между строк и догадывается, что он пробыл в Нью-Йорке столько же, сколько она, тенью бродя за ней по пятам.
        Адди не знает, куда они направляются, и впервые задумывается - а знает ли Люк? Или он просто шагает, стараясь выторговать время до конца вечера?
        Они приближаются к центру, и Адди чувствует, как время сжимается вокруг них. Магия ли это Люка или ее память, но с каждым кварталом она видит, как убегает от него вдоль Сены, он уводит ее от моря, она бредет за ним по Флоренции, бок о бок они шагают по Бостону, рука об руку - по Бурбон-стрит.
        Здесь и сейчас, в Нью-Йорке, они вместе. Адди гадает: а что бы было, если бы он тогда не произнес роковые слова, если бы не раскрыл карты, если бы все не испортил?
        - Вся ночь наша, - говорит Люк, поворачиваясь к Адди. Его глаза снова сияют. - Куда отправимся?
        «Домой», - думает она, хотя не может произнести это вслух.
        Адди бросает взгляд на небоскребы, что высятся по обе стороны дороги.
        - С которого вид лучше?
        Спустя миг Люк улыбается, сверкнув зубами, и говорит:
        - Следуй за мной!

* * *
        За прошедшие годы Адди узнала много секретов Нью-Йорка, но этот ей неизвестен. Он располагается не под землей, а на крыше.
        На восемьдесят четвертый этаж можно добраться на двух лифтах. Первый совершенно обычный и идет только до восемьдесят первого. А вот второй - точная копия «Врат Ада» Родена с извивающимися телами, что изо всех сил рвутся на волю, - доставит вас на место.
        Если, конечно, у вас есть ключ.
        Люк вынимает черную карточку из кармана рубашки и вставляет ее в одну из разверстых пастей возле лифта.
        - Это твой? - спрашивает Адди, когда двери разъезжаются в стороны.
        - Ничто по-настоящему мне не принадлежит, - отвечает он, когда они входят в лифт.
        Подъем длится недолго: всего три этажа, и лифт останавливается, створки раздвигаются, открывая панорамный вид на город.
        Черными буквами у ног Адди вьется название: «Легкий путь».
        Она только закатывает глаза:
        - А «Преисподнюю» что, уже заняли?
        Глаза Люка сверкают от удовольствия.
        - «Преисподняя» - это другой клуб.
        Полы отлиты из бронзы, перила стеклянные, потолок не заслоняет небо; одни гости отдыхают на бархатных диванах, другие окунают ступни в неглубокие бассейны, третьи возле ограждения крыши любуются видом на город.
        - Мистер Грин! - радостно восклицает хостес. - С возвращением.
        - Спасибо, Рене. Позволь представить тебе Аделин. Предоставь ей все, чего она только ни пожелает.
        Рене бросает на Адди взгляд, но по хостес видно: та действует без принуждения, нет ощущения, что девушка зачарована, в ней заметна лишь преданность ответственного сотрудника, который отлично справляется с работой.
        Адди просит самый дорогой напиток, и Рене с ухмылкой смотрит на Люка:
        - Вы нашли подходящую пару.
        - Верно, - отвечает он, опуская руку на талию Адди и слегка подталкивая ее вперед.
        Она ускоряет шаг, устремляясь сквозь толпу гостей к стеклянному ограждению, откуда открывается вид на Манхеттен, и Люк роняет руку. Звезд, конечно, не видно, зато во все стороны галактикой света простирается Нью-Йорк.
        По крайней мере, здесь, наверху, Адди может дышать свободно.
        Повсюду легкий смех, фоновый шум толпы, наслаждающейся собой, и это намного приятнее душной тишины пустого ресторана, молчания в замкнутом пространстве машины. Над головой - открытое небо, вид на прекрасный город, к тому же они больше не наедине.
        Рене приносит бутылку шампанского с легким налетом пыли на стекле.
        - «Дом Периньон, 1959», - провозглашает она, предъявляя бутылку для осмотра. - Из ваших личных запасов, мистер Грин.
        Повинуясь взмаху его руки, Рене откупоривает шампанское и наливает в бокалы. Пузырьки такие крошечные, что кажутся бриллиантовыми вкраплениями в стекле.
        Адди пробует напиток и наслаждается искорками, покалывающими язык. Она разглядывает гостей: лица из тех, что кажутся узнаваемыми, хотя сложно сказать, где вы их видели. Люк показывает ей сенаторов, актеров, авторов книг и критиков, и она думает - продал ли кто-то из них сегодня свою душу? Или только собирается?
        Адди смотрит в свой бокал - пузырьки все еще плавно поднимаются на поверхность. Наконец она начинает говорить, не повышая голоса, почти шепотом, который тонет в гуле толпы, но Адди знает: Люк слушает и слышит.
        - Отпусти его, Люк.
        Тот поджимает губы.
        - Аделин, - предупреждающе произносит он.
        - Ты обещал выслушать.
        - Прекрасно. - Он опирается спиной на ограждение и простирает руки. - Расскажи мне все. Объясни, что ты нашла в нем - своем последнем человеческом любовнике.
        «Генри Штраус внимательный и добрый, - хочет сказать Адди. - Умный и живой, ласковый и нежный».
        В нем есть все, чего нет в тебе.
        Но Адди знает, что действовать нужно осторожно.
        - Что я в нем нашла? - переспрашивает она. - Себя. Не ту, какой стала, но, возможно, какой была в ночь, когда ты пришел меня спасти.
        - Генри Штраус хотел умереть, - хмурится Люк. - Ты хотела жить. Вы совершенно не похожи.
        - Все не так просто.
        - Неужели?
        Адди качает головой.
        - Ты видишь одни изъяны и промахи, слабости, которые можно использовать. Но люди сложнее, Люк, и это изумительно. Они живут, любят, совершают ошибки и столько всего чувствуют. И возможно - возможно, - я больше не одна из них, - вырывается у нее, потому что Адди знает - это правда. К добру или к худу. - Но я помню, - продолжает она, - помню, каково это, и Генри…
        - С Генри все кончено.
        - Он ищет себя, - возражает Адди. - И найдет, если ты ему позволишь.
        - Позволь я ему, он спрыгнул бы с крыши.
        - Ты не можешь знать и не узнаешь, потому что вмешался.
        - Я торгую душами, Аделин, а не даю второй шанс.
        - А я умоляю тебя отпустить его. Меня ты не отпустишь, так отдай взамен Генри.
        Люк раздраженно фыркает и обводит крышу рукой.
        - Выбирай, - приказывает он.
        - Что?
        - Выбери душу, которая займет его место. Любого незнакомца. Отдай проклятье Генри кому-то из них. - Его голос звучит приглушенно, спокойно и уверенно: - Всему есть цена. Она должна быть уплачена. Генри Штраус обменял свою душу. Ты отдашь чужую, чтобы вернуть ее?
        Адди таращится на толпу, что беззаботно прогуливается по крыше, на узнаваемые и совершенно незнакомые лица. Юные и старые, в парах и одинокие.
        Есть ли среди них невинные?
        Есть ли жестокие?
        Адди не знает, способна ли сделать это, но вот ее рука сама по себе поднимается и указывает на мужчину в толпе. Сердце глухо стучит в груди; она ждет, что Люк сейчас отпустит ее, выйдет вперед и потребует свое.
        Но он не двигается с места. Лишь смеется.
        - Ах, Аделин, - говорит он, целуя ее в макушку, - моя Аделин, ты даже не представляешь, насколько изменилась.
        Адди поворачивается к нему, чувствуя, как до тошноты кружится голова.
        - Больше никаких игр, - требует она.
        - Хорошо, - соглашается Люк и утаскивает ее во тьму.
        Крыша уходит из-под ног, вокруг простирается пустота, поглотившая все, кроме беззвездного неба, бесконечная, яростная ночь. А когда мгновение спустя та исчезает, мир погружается в тишину, город пропал из виду, и Адди снова остается одна в чаще леса.
        XIV
        1 МАЯ 1984
        НОВЫЙ ОРЛЕАН, ЛУИЗИАНА
        А вот как все заканчивается.
        На подоконнике мерцают свечи, отбрасывая длинные колеблющиеся тени на кровать. За распахнутым окном простирается самая черная ночь, в воздухе веет первыми проблесками лета. Адди нежится в объятиях Люка, а тот, как простыня, окутывает ее.
        «Вот что такое дом», - думает Адди.
        Возможно, это и правда любовь.
        И это самое ужасное. Она наконец кое-что забыла. Что совершенно неправильно, ведь только это и стоило помнить. Мужчина в ее постели - не человек. Их жизнь - не жизнь вовсе. Это игры, сражения в конце концов своего рода война.
        Что-то прикасается к ее подбородку, и Адди чудится - зубы.
        Люк шепчет, уткнувшись ей в затылок:
        - Моя Аделин…
        - Я не твоя, - говорит она, но Люк лишь улыбается, Адди чувствует его улыбку.
        - И все же мы вместе. Мы принадлежим друг другу.
        Ты принадлежишь мне.
        - Ты меня любишь? - спрашивает она.
        Он рассеянно поглаживает ее по ноге.
        - Ты же знаешь, что да.
        - Тогда отпусти меня.
        - Я не держу тебя здесь.
        - Я не то имела в виду, - говорит Адди, приподнимаясь на локте. - Дай мне свободу.
        Люк немного отодвигается, чтобы заглянуть ей в глаза.
        - Я не могу разорвать сделку. - Он склоняет голову, задевая черными прядями ее щеку, и шепчет: - Но, возможно, получится ее обновить.
        Сердце Адди тяжело колотится в груди.
        - Может быть, я смогу изменить условия.
        Она замирает, едва дыша. Слова Люка отдаются на коже.
        - Улучшить их, - бормочет он. - Тебе нужно лишь сдаться.
        Ее словно обдает холодом.
        Спектакль окончен. На сцену опускается занавес: прекрасные декорации, постановка, актеры - все скрывает темный полог.
        Сдайся.
        Приказ, сказанный шепотом в ночи.
        Предупреждение сломленному.
        Вопрос, который Люк задавал снова, снова и снова - годами, - пока не перестал. Давно ли он прекратил спрашивать? Но, конечно же, Адди знает: это случилось тогда, когда изменились его методы, когда он смягчился.
        Она круглая дура. Дура, потому что решила, что все это означает мир, а не войну.
        Сдайся.
        - Что? - удивляется Люк, изображая непонимание, но Адди бросает ему в лицо его же слово.
        - Сдаться?
        - Это просто фигура речи, - отмахивается Люк, однако он сам и научил ее, что слова обладают властью.
        Слово это все, слово Люка - змея, уловка, проклятие.
        - Такова природа вещей, - объясняет дьявол и продолжает уверять: - Просто чтобы изменить сделку.
        Но Адди отшатывается от него, высвобождаясь из объятий.
        - Хочешь, чтобы я тебе доверилась? Сдалась и ждала, что ты меня вернешь?
        За столько лет он множество раз менял формулировки.
        Ты смирилась?
        - Считаешь меня идиоткой, Люк? - Лицо Адди горит от гнева. - Поразительно, и как это у тебя хватило терпения? Но ты всегда наслаждался охотой.
        - Аделин… - Зеленые глаза прищуриваются во тьме.
        - Не смей произносить мое имя! - звенящим от ярости голосом восклицает Адди, вскакивая на ноги. - Я ведь знала, что ты монстр, Люк, я столько раз это видела. И все же решила - не представляю, почему, - что после стольких лет… Но, конечно, это была не любовь, даже не милосердие. Просто очередная игра.
        На мгновение ей кажется, что она ошиблась, - настолько обиженным и сбитым с толку выглядит Люк. Она спрашивает себя - а действительно ли он хотел сказать это, если, если…
        Но все кончено.
        Боль стекает с его лица и плавно, словно облако, затенившее солнце, растворяется. На губах Люка играет мрачная улыбка.
        - Слишком утомительной оказалась эта игра.
        Она знает, что вывела его на чистую воду, но правда ранит. Если раньше Адди была сломлена, теперь он ее сокрушил.
        - Так что не вини меня, если я испробовал другой прием.
        - Я виню тебя за все.
        Люк встает, и мрак, будто шелк, клубится вокруг него.
        - Я дал тебе все.
        - И все это было ненастоящим.
        Она не заплачет!
        Не даст ему насладиться ее страданиями.
        Она вообще больше ничего ему не даст.
        Так начинается бой. Вернее, так он заканчивается.
        Все же большинство сражений - не минутное дело. Они занимают дни, недели, стороны собирают снаряды, готовятся к битве.
        Но их война закалялась веками.
        Противостояние девушки и тьмы такое же древнее и неизбежное, как круговорот вещей в природе, как смена эпох.
        Адди стоило знать, что это произойдет. Возможно, она знала.
        Но и по сей день не представляет, с чего начался пожар. Возможно, причиной стали свечи, которые она сбросила на пол, или светильник, сорванный ею со стены, может, огонь запалил Люк, решив досадить ей в последний раз…
        Она знает, что в одиночку ей не хватило бы сил все разрушить, однако у нее получилось. У них получилось. Возможно, Люк позволил ей зажечь пламя. Или просто дал ему разгореться.
        В конце концов, какая разница…
        Адди стоит на Бурбон-стрит и смотрит, как пламя пожирает особняк. Когда приезжают пожарные, тушить уже нечего. Остался только пепел.
        Еще одна жизнь растаяла с дымом.
        У нее нет ничего, даже ключа в кармане. Раньше он лежал там, но когда Адди начинает его искать - ключ исчезает. Рука сама тянется к шее за деревянным кольцом.
        Она срывает его, швыряет в дымящиеся развалины своего дома и уходит прочь.
        XV
        30 ИЮЛЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Повсюду деревья.
        В чаще пахнет летом и мхом. Адди окутывает страх: что, если Люк нарушил оба правила вместо одного, утащил ее во мрак, унес из Нью-Йорка и бросил очень далеко от дома.
        Но когда глаза привыкают к темноте, Адди замечает линию горизонта над деревьями и понимает: наверное, она где-то в Центральном парке.
        Ее захлестывает облегчение.
        А потом во тьме раздается голос Люка:
        - Аделин, Аделин… - зовет он, и неясно, эхо ли это или сам Люк, который не принял форму смертного, избавился от плоти и костей.
        - Ты обещал! - напоминает она.
        - Неужели?
        Из мрака выступает Люк, в точности такой, как в роковую ночь, окутанный дымом и тенью. Буря в оболочке из кожи.
        Я дьявол или тьма? - спрашивал он тогда у нее. - Я монстр или бог?
        На нем уже нет черного костюма, он одет в точности как в тот раз, когда Адди впервые его призвала. Незнакомец в брюках, светлой сорочке с расстегнутым воротом; у висков вьются темные кудри.
        Греза, рожденная много лет назад.
        И все же что-то изменилось. В его глазах нет победного блеска. Они почти утратили цвет, посветлели настолько, что кажутся серыми. Адди никогда не видела у Люка подобного оттенка глаз, и все же она догадывается, что это печаль.
        - Я дам тебе, что ни пожелаешь, если ты кое-что сделаешь.
        - Что? - спрашивает Адди.
        Люк протягивает руку:
        - Потанцуй со мной.
        Его голос пронизан тоской, осознанием потери, и Адди думает, что, возможно, это конец всего. Их конец. Игра все же закончилось. В войне нет победителей.
        И она соглашается на танец.
        Музыки нет, но это неважно.
        Когда Адди берет его за руку, в голове у нее начинает звучать мелодия, нежная и успокаивающая. Не песня, но звуки летнего леса, шепот ветра в полях. Люк прижимает ее ближе, и она слышит, как печально и негромко плачет над Сеной скрипка. Рука Люка скользит по ее руке, и Адди чудится шорох прилива, симфония, что парит над Мюнхеном. Адди опускает голову ему на плечо, и ей мерещится дождь в Вийоне, оркестр в Лос-Анджелесе, пассажи саксофона, вплывающие в открытые окна особняка на Бурбон-стрит.
        Танец прекращается.
        Музыка затихает.
        По щеке Адди струится слеза.
        - Тебе нужно было всего лишь освободить меня…
        - Я не мог.
        - Из-за сделки.
        - Из-за того, что ты моя.
        Адди вырывается из его рук и отворачивается.
        - Я никогда не была твоей, Люк, даже в чаще той ночью. Даже когда ты уложил меня в постель. Именно ты сказал, что это просто игра.
        - Я солгал. - Слова вонзаются как нож. - Ты любила меня, а я любил тебя.
        - И все же ты не искал меня, пока я не нашла другого.
        Она поворачивается к нему, думая, что его глаза налились желтым от ревности, но те приняли тускло-зеленый оттенок самодовольства, что отражается и в выражении лица Люка, слабом изгибе брови, приподнятых уголках рта.
        - О, Аделин, неужели ты думаешь, вы нашли друг друга? - Подножка, внезапное падение… - Ты и правда решила, что я позволю такому случиться?
        У Адди земля уходит из-под ног.
        - Думаешь, подобное могло ускользнуть от моего внимания?
        Крепко зажмурясь и взявшись за руки, Адди и Генри лежат на траве в парке. Она смотрит в ночное небо и смеется, радуясь, что Люк наконец совершил ошибку.
        - Наверное, ты считала себя такой умной, - замечает он, возвращая ее в настоящее. - Возлюбленные, которых случайно соединили звезды. Каковы были шансы, что вы встретитесь - люди, продавшие душу, притом оба связанные со мной, чьи проклятья взаимоуничтожаемы? Ведь правда очевидна как никогда - это я подтолкнул к тебе Генри. Вручил, завернув и перевязав ленточкой, как подарок.
        - Но зачем? - спрашивает Адди, с трудом выдавливая слова. - Зачем тебе это?
        - Потому что этого ты и хотела. Так хотела удовлетворить свою потребность в любви, что ничего кроме нее не замечала. И я дал тебе это - подарил Генри. Надеюсь, теперь до тебя дошло, что любовь не стоит даже крошечного уголка в твоей душе, который ты для нее отвела. Уголка, куда ты меня не пускала.
        - Еще как стоит.
        Он ласково касается ее щеки.
        - Все кончится, когда он уйдет.
        Адди отшатывается от него. От слов Люка, от его руки.
        - Это жестоко, Люк, даже для тебя.
        - Нет, - огрызается он, - жестоко было бы дать ему десяток лет вместо одного года. Жестоко было бы позволить тебе прожить рядом с ним всю жизнь и наблюдать, как ты оплакиваешь потерю.
        - Я бы все равно выбрала его! Ты ведь не собирался возвращать ему жизнь, правда?
        Люк склоняет голову.
        - Уговор есть уговор, Аделин. Он обязателен к выполнению.
        - Значит, ты затеял все это, чтобы помучить меня…
        - Нет! - рявкает Люк. - Я просто хотел показать тебе, заставить тебя понять. Ты возвела любовь на пьедестал, но людская жизнь коротка, люди слабы, и любовь у них такая же. Неглубокая, недолговечная. Ты жаждешь человеческой любви, но ты не человек, Аделин. Ты перестала им быть сотни лет назад. Тебе нет места среди них, ты должна быть со мной.
        Адди отступает, жаркий гнев, что полыхал внутри, превращается в лед.
        - Наверное, для тебя это был суровый урок, - отвечает она. - Нельзя получить все, что хочешь!
        - Что? - ухмыляется Люк. - Хотят малые дети. Будь это обычное желание, я бы давно избавился от тебя, - с горечью выплевывает он. - Это необходимость. Она болезненна, но терпения мне не занимать. Слышишь, Аделин? Я нуждаюсь в тебе. Как и ты нуждаешься во мне. Я люблю тебя так же, как ты меня любишь.
        Его голос полон боли.
        Возможно, именно из-за этого Адди хочется заставить его страдать еще сильнее.
        Он хорошо обучил ее находить бреши в доспехах.
        - В том-то и дело, Люк. Я тебя совсем не люблю.
        Слова звучат мягко, спокойно, и все же в темноте они отдаются грохотом.
        Шумят деревья, сгущаются тени, а глаза Люка горят таким цветом, какого Адди никогда раньше не видела. Ядовитым. И впервые за долгие столетия она боится.
        - Неужели он столько для тебя значит? - спрашивает Люк твердым, как речные голыши, голосом. - Тогда иди. Проведи время со своим человеческим возлюбленным. Похорони его, поплачь по нему и посади дерево над его могилой. - Края силуэта Люка начинают размываться. - Я все еще буду здесь… Как и ты.
        Он поворачивается и уходит.
        Адди опускается на колени в траву.
        Она сидит так, пока первые лучи солнца не пронзают небо, а потом наконец заставляет себя подняться. В тумане Адди плетется к станции метро, прокручивая в голове слова Люка.
        Ты не человек, Аделин.
        Думаешь, вы нашли друг друга?
        Должно быть, ты считала себя такой умной.
        Проведи время со своим человеческим возлюбленным.
        Я все еще буду здесь.
        Как и ты.
        Когда она добирается до Бруклина, солнце уже всходит.
        Адди останавливается купить завтрак в качестве шага навстречу, извинения за то, что отсутствовала всю ночь, и ее взгляд падает на пачку газет у газетного киоска. В верхнем углу стоит дата:
        6 августа 2014.
        Она покинула квартиру Генри тридцатого июля.
        Проведи время с возлюбленным, сказал он!
        И отобрал его, украл не одну ночь, а целую неделю. Семь дней стерты из ее жизни… и из жизни Генри.
        Адди бежит.
        Врывается в дом, мчится по лестнице, роется в сумочке, но ключа нет, и тогда Адди принимается в отчаянии колотить в дверь кулаками. Ее охватывает ужас - вдруг мир изменился, вдруг Люк каким-то образом переписал не только время, забрал больше - забрал все.
        Но щелкает замок, распахивается дверь, а за ней стоит Генри - измученный, растрепанный, и по его глазам Адди понимает: он вообще не ждал ее возвращения. Что в один из дней, в какой-то миг решил, что она ушла.
        Адди стремительно бросается к нему.
        - Прости, - стонет она, имея в виду не только украденную неделю. Адди извиняется сразу за все - за сделку, за проклятие, за то, что все это - ее вина. - Прости! - снова и снова повторяет она.
        Генри не кричит, не злится, не ворчит «я же говорил». Просто крепко ее обнимает.
        - Хватит, - бормочет он и потом: - Пообещай мне. Останься!
        Он не задает вопросов, но Адди знает, о чем Генри ее умоляет: все забыть, прекратить борьбу, оставить попытки изменить их судьбы и просто остаться с ним до конца.
        Ей невыносима мысль все бросить и сдаться, просто сдаться без боя.
        Но Генри сломлен, и в этом виновата она, Адди, и в конце концов она все же соглашается.
        XVI
        АВГУСТ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Наступают самые счастливые дни в жизни Генри. Он знает, что это странно.
        Но теперь Генри по-своему свободен, ведь знание дарит своеобразное утешение. Конец неизбежно приближается, и все же у Генри нет ощущения безысходности.
        Он отдает себе отчет, что должен бояться.
        Каждый день Генри ждет, когда нахлынет неописуемый ужас, окутает грозовое облако, неизбежная паника поселится в груди и разорвет его на части.
        Но впервые за долгие месяцы, даже годы, так давно, что и не припомнить, Генри не боится. Конечно, он переживает за друзей, за книжный магазин и кота.
        Но за этим легким облаком тревоги только странное спокойствие и невыразимое облегчение: он нашел Адди, успел узнать и полюбить ее, увидеть, что она рядом с ним счастлива.
        Он счастлив.
        Он готов.
        Он не боится.
        Именно это твердит себе Генри.
        Он не боится.

* * *
        Адди и Генри решают выбраться за город, подальше от удушливой жары. Он берет машину в аренду, и они едут на север. На полпути к Гудзону Генри вдруг вспоминает, что Адди так и не познакомилась ни с кем из Штраусов. А потом его осеняет: до Рош ха-Шана он домой не попадет, а к тому времени его уже не станет. И если не свернуть прямо здесь, шанса попрощаться не будет.
        И сразу начинают сгущаться тучи, страх пробирается в грудь, ведь Генри даже не знает что сказать, не знает, выйдет ли из этого что-то хорошее.
        Но поворот остается позади, уже слишком поздно, и Генри снова может дышать свободно. Адди показывает на знак «Свежие фрукты», и они съезжают с автострады, чтобы купить на рынке персики и сэндвичи, а потом еще час катят на север, к национальному парку. Солнце здесь тоже жаркое, но тень раскидистых деревьев дарит прохладу. Генри и Адди весь день блуждают по тропинкам, а когда наступает ночь, устраивают пикник на крыше машины. Внизу - дикая трава, вверху - звезды.
        Звезд так много, что они рассеивают ночную мглу.
        И Генри все еще счастлив.
        Он все еще может дышать.
        Палатку они не захватили, все равно слишком жарко, чтобы в ней спать. Они расстилают одеяло на траве и смотрят на призрачный Млечный Путь. Генри вспоминает «АРТефакт» на Хай-Лайн, экспозицию неба и то, какими близкими там казались звезды, и как они сейчас далеко.
        - Если бы все вернуть, - спрашивает он, - ты бы снова заключила сделку?
        И Адди отвечает «да».
        Это была тяжелая и одинокая жизнь, говорит она, но и чудесная тоже. Адди пережила войны, сражалась в них, стала свидетелем революции и возрождения. Оставила свой след в тысячах произведений искусства, словно отпечаток пальца на дне невысохшей глиняной миски. Видела чудеса и сходила с ума, танцевала на снегу и до смерти замерзала на берегах Сены. Множество раз влюблялась в призрачного бога и однажды полюбила человека.
        Адди устала. Невыразимо устала.
        Но без сомнений она - жила.
        - Не бывает только хорошего или плохого, - говорит Адди. - Жизнь намного сложнее.
        И тогда посреди темной ночи Генри спрашивает, а стоило ли оно того.
        Стоили ли мгновения радости месяцев горя?
        Мимолетная красота - долгих лет страданий?
        И тогда Адди поворачивает голову, смотрит на него и отвечает:
        - Всегда.
        Они засыпают под звездами, а когда просыпаются утром, жара заканчивается, их встречает прохлада, первый вестник новой осени, той, которую Генри уже не увидит.
        И все же он твердит себе, что не боится.

* * *
        А потом оставшиеся недели превращаются в дни.
        Пора прощаться.
        Однажды вечером Генри встречается с Беа и Робби в «Негоцианте». Адди сидит за барной стойкой, потягивая газировку. Дает ему время поговорить. Генри хочет, чтобы она была рядом, Адди нужна ему - безмолвный якорь во время бури. Но они оба знают, что, присоединись она к компании, Беа и Робби могли бы все забыть, а нужно, чтобы помнили.
        На какое-то время все становится чудесно, до боли нормально.
        Беа рассуждает о своей диссертации - наверное, девятый раз оказался удачным, потому что проект одобрили. Робби рассказывает о премьере, которая состоится через неделю, но Генри не говорит ему, что пробрался вчера на генеральный прогон. Они с Адди, пригнувшись, спрятались на заднем ряду, чтобы посмотреть Робби на сцене - в родной стихии - гениального и прекрасного, с дьявольской усмешкой развалившегося на троне во всем блеске обаяния Боуи и собственных чар.
        Наконец Генри врет друзьям, что собирается ненадолго уехать из города.
        На север, навестить родителей. Да, еще не пора, но приехали родственники, и мама уговорила с ними повидаться. Это всего лишь на один уик-энд.
        Беа он просит поработать в магазине, а Робби - покормить кота.
        Они соглашаются - легко и просто, потому что не знают, что это прощание. Генри оплачивает счет, Робби шутит, Беа жалуется на своих старшекурсников, а Генри говорит, что позвонит, когда вернется.
        А когда он уже собирается уходить, Беа целует его в щеку, а он обнимает Робби. Тот строго наказывает ни в коем случае не пропускать представление, и Генри обещает, что ни за что не пропустит, и вот они уже уходят, и вот уже ушли.
        «Таким и должно быть прощание», - решает Генри.
        Не точка - многоточие, подвисшее предложение, пока его не продолжит кто-нибудь другой.
        Дверь, оставленная открытой. Дрема перед глубоким сном.
        Генри говорит себе, что не боится.
        Говорит, что все в порядке, с ним все нормально.
        А когда начинают одолевать сомнения, его руку накрывает рука Адди - мягко и уверенно ведет Генри домой. Они забираются в постель и прижимаются друг другу. Двое людей, укрывшихся от бури.
        Примерно в середине ночи Генри чувствует, как Адди встает с постели, слышит ее шаги в коридоре.
        Но уже слишком поздно, и мысли текут чересчур лениво.
        Генри переворачивается и снова засыпает, а когда просыпается в темноте, Адди снова рядом с ним.
        Стрелка на часах становится на деление ближе к полуночи.
        XVII
        4 СЕНТЯБРЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        Совершенно обычный день. Они угнездились в постели голова к голове, Генри гладит руки Адди, ее щеки, пальцами запоминает кожу. Он шепчет ее имя снова и снова, словно она может сберечь его, сохранить и пользоваться после того, как он уйдет.
        Адди, Адди, Адди…
        Но, несмотря на все, Генри счастлив. Или по крайней мере себя в этом убеждает. Твердит, что готов и что не боится. Думает, что, если остаться здесь, в постели, можно продлить день. Если затаить дыхание, секунды перестанут утекать, получится зажать минуты сплетенными с Адди пальцами.
        Эта мольба остается невысказанной, но Адди, похоже, чувствует его настроение, потому что даже не предпринимает попытки встать. Она лежит с ним в кровати и рассказывает истории.
        Уже не про их с Люком годовщины - те закончились, - но о других днях в сентябре или мае, тихих днях, которые никто бы и не вспомнил. О сказочных бассейнах острова Скай, северном сиянии в Исландии, о том, как она плавала в озере, настолько чистом, что видела дно на десять метров в глубину. Это было в Португалии… или в Испании?
        Истории, которые Генри никогда не запишет.
        Это его ошибка: он не в силах заставить себя выбраться из объятий Адди, подняться с постели, взять с полки единственную оставшуюся записную книжку. Их уже шесть, последняя заполнена наполовину, такой она и останется: чистые страницы, а до того - записанный плотным неразборчивым почерком фальшивый конец незаконченной истории. Сердце Генри пропускает удар, слегка замирает от ужаса, но он знает, что нельзя позволять буре разгуляться на полную, иначе та разорвет его на части, как небольшой озноб превращает легкую дрожь от холода в тряску, когда зуб не попадает на зуб. Нельзя терять контроль, нет, еще рано.
        Рано.
        Поэтому Адди говорит, а он слушает, пропуская через себя истории, словно волосы сквозь пальцы. И каждый раз, как на поверхность пытается пробиться паника, Генри с ней борется, задерживает дыхание и убеждает себя, что все в порядке, но не шевелится, не пытается встать. Просто не может, потому что, если встанет, чары разрушатся, время помчится вскачь, и все закончится слишком быстро.
        Генри знает, что это ужасно глупо, какое-то странное суеверие, но страх никуда не исчезает, он настоящий, а в кровати безопасно. Адди не двигается с места, и Генри так рад, что она с ним, благодарен за каждую минуту с момента их встречи.
        Где-то в полдень его вдруг накрывает голод. Генри просто умирает от голода.
        Это неправильно. Легкомысленно, поверхностно и неуместно, но голод мгновенно одолевает Генри, и вместе с его появлением минуты ускоряют бег.
        Невозможно удержать время.
        Оно мчится, стремительно несется вперед.
        Адди смотрит на Генри, будто может прочесть его мысли, увидеть, как в голове назревает буря. Но Адди - солнышко, она разгоняет облака, и снова на горизонте чистое небо.
        Она вытаскивает его из кровати и тянет на кухню. Генри сидит на табуретке и наблюдает за Адди, которая готовит омлет и рассказывает ему, как впервые летала на самолете, услышала песню по радио, увидела фильм.
        Это ее последний подарок, таких мгновений у Генри больше не будет.
        Он тоже преподносит ей последний дар - слушает.
        Вот бы снова забраться в постель с Томиком, но оба знают - пути назад нет.
        Теперь, когда они оттуда выбрались, неподвижность кажется Генри невыносимой. В нем бурлит беспокойная энергия, ему срочно требуется что-то предпринять, а времени не хватает, и Генри знает - его уже не будет никогда.
        Время всегда заканчивается за секунду до того, как вам пора. Постоянно не хватает какого-то мгновения.
        Поэтому, когда паника начинает захлестывать Генри, они одеваются, выходят на улицу и принимаются наворачивать круги по кварталу. Это все равно что зажимать рукой разбитое стекло, пытаться сдержать расползающиеся трещины, но Адди рядом, и ее пальцы переплетены с пальцами Генри.
        - Знаешь, как прожить три сотни лет? - спрашивает она.
        - Как? - подхватывает Генри.
        - Так же, как живут год, - секунду за секундой.
        У Генри гудят ноги, но беспокойство отступает - не исчезает совсем, но с ним уже можно справиться.
        Они идут в «Негоциант», заказывают еду, но не едят, пиво, но не пьют - Генри невыносима идея провести последние несколько часов в опьянении, как бы ни боялся он встретить судьбу в трезвом виде.
        Генри отпускает шуточки о последней трапезе, смеется над этой безумной мыслью, и лицо Адди искажается, всего на секунду, но Генри принимается извиняться - ему так жаль, а она обнимает его всем телом, и паника вновь вонзает в него свои когти.
        В голове нарастает буря, затмевая небо над горизонтом, но Генри и не думает сопротивляться.
        Пусть приходит.
        И только когда начинается дождь, Генри понимает, что буря - настоящая. Он запрокидывает голову, позволяя каплям струиться ему на лицо, и думает о ночи в «Четвертом рельсе», о том, как они вышли из клуба на улицу и на них обрушился ливень, от которого перехватило дыхание. Он вспоминает о том дне, а не о крыше, и это что-то да значит.
        Нынешний Генри так далек от того, который забрался на крышу год назад… А может, и не настолько далек. В конце концов, до края всего несколько шагов. Но Генри отдал бы все за то, чтобы спуститься обратно.
        Боже, он отдал бы все за еще один день.
        Солнце село, наступили сумерки, и Генри не встретит новый восход. Страх обрушивается на него, внезапный и предательский. Словно порыв ветра на застывший пейзаж. Генри сражается с ним, еще рано, чересчур рано, и Адди сжимает его руку, чтобы того не унесло прочь.
        - Останься со мной, - просит она.
        Генри отвечает:
        - Я здесь.
        Его пальцы крепко сжимают ее.
        Ему нет нужды спрашивать, как ей - отвечать.
        И без того ясно, что она будет рядом с ним до самого конца.
        Что на сей раз он не останется один.
        И с ним все хорошо.
        Все хорошо.
        Все будет хорошо. Время почти пришло.
        XVIII
        Время почти пришло, они уже на крыше.
        Это та же самая крыша, на которую Генри поднялся год назад, та, где дьявол предложил ему сделку. Круг замкнулся. Генри не знает, должно ли все произойти здесь, но это кажется ему правильным.
        Адди держит Генри за руку, и это тоже кажется правильным. Она - его громоотвод в надвигающейся буре.
        Осталось совсем немного, стрелка на часах всего в одном делении от полуночи. Генри так и слышит голос Беа:
        «Только ты можешь явиться загодя на собственные похороны».
        И Генри невольно улыбается и жалеет, что почти ничего не сказал Беа и Робби, но дело в том, что он просто не доверял себе. Генри попрощался как мог, хотя до поры до времени они об этом не узнают. Не хочется причинять им страдания, но радостно, что они есть друг у друга.
        Рука Адди сжимает его крепче.
        Как это будет? Похоже на сердечный приступ, внезапный и сильный, или на тихий сон? У смерти множество лиц. Может, явится мрак, запустит руку ему в грудь и как по волшебству вырвет оттуда душу? Или неведомая сила заставит его закончить начатое год назад? Подойти к краю крыши и шагнуть вниз. Найдут ли его потом на улице внизу, будто он сам спрыгнул?
        Или тело обнаружат на крыше?
        Генри не знает.
        Ему и не нужно знать.
        Он готов.
        Он, черт возьми, совершенно не готов!
        Не был готов в прошлом году, когда незнакомец на крыше протянул ему руку, и не готов сейчас. Генри начинает подозревать, что к смерти вообще не готов никто - ни когда наступает время, ни когда мрак приходит потребовать свое.
        Вдруг из соседского окна начинает струиться негромкая музыка, и Генри ненадолго забывает о смерти и крае крыши и вспоминает о девушке, которая держит его за руку. О той, что просит с ней потанцевать.
        Генри притягивает ее к себе: она пахнет летом, вечностью и домом.
        - Я здесь, - говорит Адди.
        Она обещала оставаться с ним до самого конца.
        До конца, до конца, до конца…
        Слова эхом отдаются в голове, как бой часов, но еще не пора, еще осталось немного времени, хотя оно уходит так быстро.
        Когда ты растешь, тебе говорят, что ты можешь испытывать за раз только одно чувство - злость, одиночество, удовольствие. Генри всегда думал, что это враки. Он испытывает множество чувств одновременно - десятки. Генри в растерянности, испуган и благодарен, ему жаль, он счастлив и боится.
        Но он не один.
        Снова начинается дождь, над городом разливается металлический запах бури. Генри она не страшит, ему кажется, в этом есть какая-то гармония.
        Они медленно кружатся по крыше.
        Генри несколько дней почти не спал, ноги у него налились тяжестью, голова с трудом соображает, минуты несутся одна за другой. Ему хочется, чтобы музыка была громче, а небо - светлее, чтобы у него было еще немного времени.
        Никто не готов умирать.
        Даже если он этого хочет.
        Никто не готов.
        Генри не готов.
        Но время пришло, пора.
        Адди что-то говорит, но часы остановились, стали невесомыми. Время пришло, Генри уже чувствует, как ускользает, как размывается его сознание. Сгущается ночь, и в любой миг из тьмы может появиться незнакомец.
        Адди поворачивает его лицо к себе и продолжает говорить, но Генри не слушает, он боится, что это прощание. Ему хочется задержать мгновение, продлить его, нажать на паузу и сделать стоп-кадр. Пусть все так и кончится - не мраком или чем-то другим, просто он навсегда останется в этом мгновении. Память, застывшая в янтаре, в стекле, во времени.
        Но Адди все еще продолжает говорить.
        - Ты обещал меня выслушать! Обещал, что все запишешь.
        Генри ничего не понимает - дневники лежат на полке. Он записал ее историю, каждое слово.
        - Я так и сделал.
        Но она качает головой.
        - Генри, я ведь еще не рассказала, чем все закончится.
        XIX
        1 СЕНТЯБРЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК, ЗА ТРИ НОЧИ ДО КОНЦА
        Некоторые решения принимаются мгновенно. Другие - со временем.
        После долгих лет мечтаний девушка заключает сделку с тьмой.
        В парня она влюбляется мгновенно и решает его освободить.
        Когда именно она принимает это решение, Адди не знает.
        Возможно, в ту ночь, когда Люк вернулся в их жизнь. Или в тот вечер, когда Генри написал ее имя.
        Или в тот день, когда он сказал: «Я тебя помню».
        Точно Адди не знает, да это и неважно.
        Важно то, что за три ночи до конца Адди потихоньку выбирается из постели. Генри ворочается во сне, слышит, как она крадется по коридору, но к тому времени, как Адди надевает туфли и ускользает из дома, уже снова спит.
        На часах почти два - не то слишком поздно, не то слишком рано, и даже Бруклин дремлет, когда Адди торопится в «Негоциант». До закрытия еще час, толпа схлынула, осталось лишь несколько посетителей, твердо решивших надраться.
        Она садится за барную стойку и заказывает текилу. Адди не большая любительница крепких напитков, но все же опрокидывает стопку. В груди разливается тепло. Адди лезет в карман и нащупывает кольцо.
        Пальцы сжимают деревянный ободок. Достав его, она ставит кольцо вертикально на стойку. Но у него нет ни орла, ни решки, нельзя решить - да или нет, она уже сделала выбор, и другого не существует.
        «Когда оно упадет, - думает Адди, - я его надену».
        Кольцо начинает падать - кружится и раскачивается, но тут поверх него ложится рука, прижимая украшение к стойке.
        Гладкая и сильная рука, с длинными пальцами - в точности такими, какими их Адди когда-то нарисовала.
        - Почему ты не со своим возлюбленным?
        Люк определенно не шутит. Его глаза невыразительны и темны.
        - Он уснул, а мне не спится.
        Люк убирает руку, и Адди смотрит на бледный кружок кольца на стойке.
        - Аделин, - шепчет он, поглаживая ее по голове, - будет больно. Но боль проходит. Все когда-то заканчивается.
        - Кроме нас, - бормочет Адди. И добавляет, словно сама себе: - Я рада, что это был только год.
        Люк усаживается рядом.
        - Понравилось тебе любить человека? Об этом ты мечтала?
        - Нет, - отвечает Адди, и это правда.
        Это было ужасно, сложно, чудесно, странно, пугающе. Хрупкие отношения - хрупкие до боли, - и они стоили каждой потраченной секунды. Ничего этого Адди не говорит. Ее «нет», отяжелевшее от надменности Люка, просто висит в воздухе между ними. Его глаза наливаются самодовольной зеленью.
        - Но Генри не должен умирать, просто чтобы доказать твою правоту.
        Самодовольство вытесняет гнев.
        - Уговор есть уговор. Его нельзя нарушать.
        - Но ты как-то упоминал, что можно пересмотреть условия. Ты говорил всерьез? Или это была уловка, чтобы заставить меня сдаться?
        Люк мрачнеет.
        - Никаких уловок, Аделин. Но если ты думаешь, что я изменю его…
        - Я не говорю о сделке Генри, - качает головой Адди. - Я о своей. - Она репетировала речь, но слова все еще даются с трудом. - Я не прошу милосердия, знаю, ты не занимаешься благотворительностью. Предлагаю обмен: отпусти Генри, пусть он живет, позволь ему помнить меня и…
        - Ты отдашь свою душу? - сразу спрашивает Люк, но в его взгляде проскальзывает тень, в словах - неуверенность, и хоть это не совсем тревога, Адди все же понимает, что добилась своего.
        - Нет, - смело отвечает она, - но только потому, что ты сам этого не хочешь. - И, опережая возражения, добавляет: - Тебе нужна я.
        Люк молчит, но глаза его светятся пробудившимся интересом.
        - Ты был прав. Я не одна из них. Уже нет. Я устала от потерь. Устала оплакивать все, что пыталась полюбить. - Адди нежно касается щеки Люка. - Но тебя я не потеряю. И ты не потеряешь меня. Так что я отвечаю: «Да». - Она смотрит прямо ему в глаза. - Сделай это, и я буду твоей, пока ты хочешь, чтобы я была рядом.
        Кажется, Люк даже задерживает дыхание. Адди не в силах сделать и вдоха. Мир накреняется, грозя упасть.
        А потом наконец Люк с улыбкой отвечает:
        - По рукам.
        Изумрудные глаза победно горят. Адди от облегчения падает ему на грудь, а он приподнимает пальцами ее подбородок, поворачивает к себе лицом и целует так, как целовал в ночь их первой встречи, - быстро, глубоко и жадно, прикусывая нижнюю губу. Во рту у Адди растекается привкус меди.
        И она понимает: дело сделано.
        XX
        4 СЕНТЯБРЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        - Нет! - в ужасе кричит Генри. Голос едва слышен сквозь бурю.
        На крышу быстро и безжалостно обрушивается дождь. Обрушивается на них.
        Часы остановились. Генри поднял руки вверх, сдаваясь, однако он все еще здесь.
        - Нет, - бормочет он, борясь с головокружением, - я тебе не позволю.
        Адди бросает на него сочувственный взгляд: разумеется, он не в силах ее остановить.
        Да и никто не в силах.
        Эстель говорила, что она тверда в своем упрямстве, как камень. Но даже камни рассыпаются в прах.
        А Адди - нет.
        - Ты не можешь, - повторяет Генри.
        - Дело сделано, - отвечает она.
        У Генри кружится голова, его мутит, земля словно уходит из-под ног.
        - Но почему? - с мольбой спрашивает он. - Зачем ты это сделала?
        - Воспринимай это как благодарность. За то, что ты меня разглядел. За то, что показал, каково это - когда тебя видят. Любят. Теперь у тебя есть второй шанс, но ты тоже должен дать окружающим увидеть тебя таким, какой ты есть. Найди того, кто будет тебя видеть.
        Это неправильно.
        Все это неправильно.
        - Ты его не любишь.
        Улыбка Адди преисполнена грусти.
        - Я получила свою долю любви, - отвечает она.
        Похоже, время и в самом деле пришло - перед глазами у Генри все расплывается и чернеет по краям.
        - Послушай! - торопливо продолжает она. - Жизнь порой кажется очень длинной, но под конец она утекает очень быстро. - Ее глаза остекленели от слез, но Адди улыбается. - Так что лучше уж проживи хорошую жизнь, Генри Штраус.
        Она почти ускользает, но он лишь крепче прижимает ее к себе.
        - Нет!
        Адди вздыхает, ероша ему волосы.
        - Ты так много дал мне, Генри. Пожалуйста, сделай кое-что еще. - Она прислоняется лбом к его лбу. - Помни меня.
        Она ускользает у него из рук, темнота застилает взор, крышу и девичий силуэт.
        - Обещай, - просит Адди, и ее лицо начинает расплываться, исчезают губы, каштановые кудри, лицо сердечком, широко распахнутые глаза и созвездие веснушек.
        - Обещай, - шепчет она, и Генри пытается снова прижать ее к себе и дать обещание, но когда руки смыкаются, Адди уже окончательно исчезает.
        А он падает.
        Часть седьмая. Я тебя помню
        «Девушка, которая ушла», 2014 г., полароидные фото.
        Автор неизвестен.
        Взято из личного архива Генри Штрауса.
        Шесть фотографий с изображением движущейся девушки, черты лица стерты, затемнены либо нечитаемы по различным причинам. От прочих отличается последнее фото, на котором запечатлена комната: пол, край стола, стопка книг, внизу кадра - женские ступни.
        Тема фотографий остается предметом бурных обсуждений. Вспышка стерла все значимые детали, но примечательными делает эти работы сам носитель. В стандартной фотографии желаемого эффекта движения позволила бы добиться длинная выдержка, но скорость срабатывания затвора Полароида сделала иллюзию еще более примечательной.
        Оценочная стоимость: не продается.
        Все указанные работы в настоящее время представлены на выставке «В поисках настоящей Адди Ларю».
        Куратор - Беатрис Колдуэл, доктор наук Колумбийского университета.
        I
        5 СЕНТЯБРЯ 2014
        НЬЮ-ЙОРК
        А заканчивается все так. Парень просыпается один в своей постели. Сквозь щель в шторах проникает солнце, город за окном залит дождем.
        Спросонья он вялый и мучается похмельем. Вроде бы спал, но, хоть убей, не может вспомнить, что ему снилось. Должно быть, какая-то жуть, потому что проснулся он с облегчением.
        Томик, распахнув оранжевые глазищи, таращится на гору одеял. Кажется, уже поздно, насколько можно судить по звукам движения автомобилей за окном и углу падения света.
        Генри не собирался спать так долго.
        Его любимая всегда просыпается первой. Сначала возится под одеялом, смотрит на него, мягко касаясь пальцами, - этого всегда хватало, чтобы проснуться. Первым он встал всего один раз и с удовольствием наблюдал, как она дремлет, свернувшись клубком и уткнувшись лицом в подушку.
        Но в тот день стояло дождливое рассветное утро, из окон струился серый свет, а сегодня солнце настолько яркое, что Генри не понимает, как они умудрились проспать.
        Он перекатывается, чтобы разбудить ее. Но другая сторона кровати пуста. Генри проводит рукой по простыням, но те холодные и не смятые.
        - Адди? - зовет он, поднимаясь на ноги.
        Ищет по всей квартире, проверяет кухню, ванную, пожарный выход, хоть знает - знает, точно знает, - что ее здесь нет.
        - Адди?
        И сразу вспоминает все.
        Это был вовсе не сон, никакого сна не было, лишь вечер накануне. Последний вечер его жизни.
        Запах влажного бетона на крыше, последний шаг стрелки часов, когда та указала на двенадцать. То, как Адди улыбнулась, посмотрела на него и заставила пообещать ее помнить.
        И вот он здесь, а Адди нет, и никаких следов не осталось, кроме воспоминаний и…
        Записных книжек.
        Генри быстро вскакивает и подходит к узкому стеллажу, где их хранит: красную, синюю, серебристую, черную, белую, зеленую. Всего шесть, и все они на месте. Он снимает дневники с полки, раскладывает на кровати, и вдруг откуда-то вываливаются полароидные снимки.
        Те, что он сделал вместе с Адди: на одних размыто лицо, на других она стоит спиной к камере, на третьих - призраком скользит в кадре. Генри долго их рассматривает в нелепом убеждении, что, если как следует прищуриться, получится ее разглядеть. Но сколько бы он ни таращился, на снимках только силуэты и тени. Лишь на одном можно различить семь веснушек, и то они еле видны - непонятно, веснушки ли это или игры памяти, которая подставляет пятнышки на нужное место.
        Генри убирает фотографии в сторону и тянется к первому дневнику, но вдруг останавливается. Внезапно ему кажется, что если он откроет записную книжку, то обнаружит лишь чистые страницы - чернила исчезли, как каждый след, что Адди пыталась оставить.
        Но взглянуть нужно. Генри открывает дневник - и вот они, ее истории. Страница за страницей исписаны его косым почерком, защищены от проклятия, ведь слова принадлежат ему, хотя история - ей.
        Она хочет свободы.
        В Роже нет ничего плохого.
        Она просто хочет пожить до того, как сгинет.
        Годы спустя Адди научится понимать язык его глаз.
        Она пробирается наружу, уцепившись за костлявую спину мертвеца.
        Первый раз. Вот как это должно быть.
        Он отводит глаза и сует ей в ладонь три медяка.
        Могилу отца она находит быстро.
        Генри берет следующий дневник.
        Париж охвачен огнем.
        Мрак снова становится непроглядным.
        Еще один …
        Над стойкой парит ангел.
        Генри долго-долго сидит на краю кровати, переворачивая страницы, перечитывая истории, а закончив, закрывает глаза и опускает голову на руки. Он сидит неподвижно среди открытых дневников.
        Потому что его любимая ушла, а Генри все еще здесь.
        И он помнит все.
        II
        13 МАРТА 2015
        НЬЮ-ЙОРК
        - Генри Сэмюэль Штраус, это полная хрень! - Беа возмущенно бросает последнюю страницу на журнальный столик, вспугнув кота. Тот переползает на стопку книг по соседству. - Нельзя взять и вот так закончить!
        Она, словно пряча от него, прижимает рукопись к груди титульным листом наружу.
        «Незримая жизнь Адди Ларю».
        - Что с ней случилось дальше? Она правда ушла с Люком? После всего?
        - Думаю, да, - пожимает плечами Генри.
        - Думаешь?!
        По правде говоря, он не знает.
        Последние шесть месяцев Генри переписывал истории из дневников, собирая их в черновик. И каждую ночь, когда руки сводило судорогой, а голова раскалывалась от бесконечного сидения за компьютером, он падал в кровать (которая больше не пахнет ею) и размышлял о том, как все закончится.
        Если закончится.
        Генри написал множество разных концовок: в одних Адди была счастлива, в других - нет, были и такие, где они с Люком сходили с ума от любви друг к другу, и те, где мрак носился с ней, как дракон с сокровищем, но все эти эпизоды принадлежали ему, а не Адди. Все, что бы он ни написал после последних секунд последнего поцелуя, - выдумка.
        Генри пытался.
        Но существует другая реальность, о которой никто никогда не узнает.
        Генри не знает, что случилось дальше с Адди, куда она отправилась и как у нее дела. Ему остается лишь надеяться. И он надеется, что она счастлива. Надеется, что ее все еще переполняют упрямые мечты и дерзкая радость. Надеется, что однажды они все же как-нибудь увидятся.
        - Ты и правда собираешься убедить всех в этом дерьме? - возмущается Беа.
        Генри поднимает взгляд.
        Ему хочется сказать, что все это правда.
        Что Беа и сама встречалась с Адди - все как он описал - и каждый раз говорила одно и то же. Хочется сказать, что они бы точно подружились. Что они вообще-то и подружились, вроде как «с одной встречи и на всю жизнь». Конечно, для Адди это было больше, чем она когда-либо имела.
        Но Беа ни за что бы ему не поверила, поэтому для нее история Адди остается выдумкой.
        - Тебе понравилось? - спрашивает он.
        Беа расплывается в улыбке. В ее глазах больше нет ни тумана, ни блеска, но Генри никогда в жизни так не радовался правде.
        - Это здорово, Генри, - говорит она. - По-настоящему здорово. - Беа постукивает по обложке: - Ты уж не забудь поблагодарить меня в послесловии.
        - За что?
        - Моя диссертация. Ты ведь помнишь? Я хотела написать ее о той девушке с портретов. Призрак в раме. Это она, правда?
        Конечно это она.
        Генри поглаживает рукопись. Та готова, и его одолевают грусть и облегчение. Он хотел бы поработать немного дольше, чтобы еще побыть с ней.
        И все же Генри рад, что у него остались записи.
        Ведь он уже начал забывать. Не потому, что попал под действие ее проклятия, образ Адди совершенно не стерся, просто, как это обычно происходит, подробности начали исчезать, постепенно растушевываться. Мозг забывает прошлое, чтобы дать место будущему.
        Но Генри не хочет отпускать, изо всех сил пытается не отпустить.
        Лежит по ночам в постели, закрывает глаза и старается вызвать в памяти ее лицо. Очертания рта, оттенок волос, вспоминает, как тень от прикроватной лампы падала на ее скулы, висок, подбородок. Звук ее смеха, голос, когда она почти засыпала.
        Конечно, эти детали не так важны, как те, что изложены в дневниках, но Генри невыносима мысль с ними расстаться.
        Вера в чем-то похожа на гравитацию. Если достаточно много людей во что-то верят, это становится реальным, как земля под ногами. Но когда ты один цепляешься за идею, за воспоминание, за девушку, ее трудно удержать - в любой миг она может растаять.
        - Всегда знала, что ты должен стать писателем! - восклицает Беа. - У тебя были все задатки, просто ты до последнего их отрицал.
        - Я не писатель, - рассеянно отзывается Генри.
        - Расскажи это в своей книге! Ты ведь ее продашь? Нужно издать ее, она слишком хороша!
        - Ну да, - задумчиво отзывается он. - Попробую.
        И Генри попробует.
        Он найдет агента, книгу выставят на аукцион, и в итоге Генри продаст ее при единственном условии: что на обложке будет лишь одно имя, причем не его. В конце концов издатель согласится. Все решат, что это отличный маркетинговый ход, но сердце Генри трепещет при мысли, что другие люди прочтут эти слова - не его, ее слова, и имя Адди будут передавать из уст в уста и помнить.
        Адди, Адди, Адди.
        Аванса хватит, чтобы рассчитаться за студенческий кредит на учебу. Деньги дадут ему немного вздохнуть и разобраться, чем же он хочет заняться дальше. Генри пока не знает, чем именно, но впервые в жизни его это не пугает.
        Мир огромен, а он его почти не видел. Генри собирается путешествовать, фотографировать, слушать истории других людей, возможно записывать кое-какие собственные мысли. Если уж на то пошло, жизнь кажется порой очень длинной, но промелькнет она быстро. Генри это знает и не хочет терять ни минуты.
        III
        3 ФЕВРАЛЯ 2016
        ЛОНДОН, АНГЛИЯ
        Книжный вот-вот закроется. В эту пору темнеет рано, а прогноз обещает снег - редкость для Лондона. Служащие суетятся, меняя старые стенды на новые, спешат закончить работу до того, как туман на улице превратится в мороз.
        Она бродит неподалеку, поглаживая большим пальцем кольцо, которое по-прежнему висит на серебряной нитке, и наблюдает, как две молоденькие девчушки обновляют экспозицию в разделе новинок.
        - Ты уже прочитала? - спрашивает одна.
        - Да, на прошлых выходных.
        - Не верится, что автор не захотел подписать свое имя на обложке, - говорит первая. - Наверное, какой-то пиар-ход.
        - Не знаю… - качает головой вторая. - Мне кажется, это очаровательно. Будто так все и было, и настоящий Генри рассказывает ее историю.
        Первая девушка хихикает.
        - Ты такая романтичная.
        - Извините, - перебивает их какой-то мужчина, - можно мне экземпляр «Адди Ларю»?
        По коже у нее бегут мурашки. С какой легкостью он выговаривает ее имя! Звуки, срывающиеся с языка иноземца.
        Адди ждет, пока троица отойдет к кассе, и наконец сама подходит к стенду. Не просто стол - целый стеллаж, на котором лицевой стороной расставлены около тридцати экземпляров. Такая же полка стоит у стены. Обложка самая простая, большую часть ее занимает название - достаточно длинное, чтобы захватить все пространство. Надпись выполнена почерком Генри, как заметки в дневниках возле кровати, только более разборчиво. Ее слова, написанные его рукой.
        «Незримая жизнь Адди Ларю».
        Она обводит пальцами имя, повторяя изгибы выпуклых букв, словно сама их пишет.
        Продавцы правы: имени автора нет. Фото на задней части тоже отсутствует. Никаких следов Генри Штрауса, только простой и чудесный факт - книга в ее руках, ее история, самая настоящая.
        Адди открывает книгу, ищет посвящение. Небольшие буквы в самом центре страницы: «Я тебя помню».
        Она закрывает глаза и воскрешает в памяти его образ в день их первой встречи в букинистическом: Генри облокотился на стойку и хмуро рассматривает незнакомку из-под очков.
        «Я тебя помню».
        Вот он в «АРТефакте», отражается в зеркалах, а потом в зале звезд, вот пишет ее имя на стеклянной стене, смотрит на нее в видоискатель Полароида, шепчет на Центральном вокзале, склонился над дневником, черные кудри скрывают лицо. Вот лежит рядом с ней в постели, на траве, в парке, на пляже, и их пальцы переплетены крепко, как звенья цепи.
        Чувствует теплые объятия Генри, когда он затаскивал ее под одеяло, его чистый запах, слышит мягкий голос - она попросила: «Не забывай меня», и он ответил: «Никогда».
        Адди улыбается, смахивая слезы, и вспоминает, как он стоял той ночью на крыше.
        Она столько раз приветствовала людей, но попрощаться ей довелось впервые. Этот поцелуй словно долгожданный знак препинания. Не оборванная линия длинного тире или стыдливое многоточие, а точка, закрытая скобка, конец.
        Конец.
        Вот в чем вся суть жизни в настоящем и только в настоящем - это окончательность. А Генри был идеальной паузой в рассказе. Шансом отдышаться. Адди все еще не знает - была ли это любовь или просто временная отсрочка. Может ли довольство соперничать со страстью, тепло греть так же сильно, как жар?..
        Но это был подарок.
        Не игра, не война, не битва характеров.
        Просто дар.
        Время и память - как мифические возлюбленные.
        Адди листает главы книги, своей книги, восхищенно взирая на собственное имя на каждой странице. Вот ее жизнь - и она ждет, когда о ней прочтут. Это нечто грандиозное. Значительнее самой Адди, значительнее любого из них, людей, богов, значительнее всего, что ни назови. История - это идея, живучая, как сорняк, она прорастает там, где ее посадили.
        Она начинает читать и уже доходит до своей первой зимы в Париже, когда вдруг улавливает спиной колебания воздуха.
        Имя - словно легкий поцелуй в шею.
        - Аделин.
        Люк здесь. Он обнимает ее за плечи, и Адди откидывается ему на грудь. Они подходят друг другу идеально, как подходили всегда, хотя Адди даже сейчас порой думает, что это просто в природе его сущности: дым заполняет собой любое доступное пространство.
        Его взгляд падает на книгу в руках Адди. На обложке - ее имя.
        - Какая ты сообразительная, - бормочет он, обдавая ее дыханием, однако, кажется, совсем не злится. - Пусть себе читают, пока ты - со мной.
        Адди разворачивается в его объятиях, чтобы взглянуть на него.
        Злорадствуя, Люк прекрасен.
        Разумеется, это неправильно. Высокомерие - отвратительная черта, но Люку идет идеально, как костюм, пошитый на заказ. Люк сияет - настолько ему по нраву результат собственной аферы. Он так привык, что всегда прав. Привык держать все под контролем.
        Глаза горят победной зеленью.
        Три сотни лет Адди училась понимать, какое настроение передает цвет этих глаз. Теперь она уже выучила значение всех оттенков и с одного взгляда догадывается о настроении Люка, его мыслях и желаниях.
        Удивительно, что за все эти годы он не научился видеть ее насквозь.
        Или, может быть, Люк замечает лишь то, что ожидает: гнев женщины, ее желания, страхи, надежду и похоть - простые, незатейливые сигналы.
        Однако так и не научился разгадывать ее лукавство или ухищрения, разбираться в деталях поведения, улавливать тончайшие нюансы ее речи.
        Адди смотрит на него и думает обо всем, что могли бы поведать ему ее глаза.
        О том, что он сделал огромную ошибку.
        Дьявол кроется в деталях, и Люк упустил самое важное.
        Конечно, это лишь придирки к формулировкам, но он сам научил ее, что слова - это все. Когда Адди ставила условия новой сделки, она не говорила «навсегда». Лишь - «пока ты хочешь, чтобы я была рядом».
        А ведь это совсем не одно и то же.
        Если бы ее глаза могли говорить - они бы смеялись.
        Объяснили бы ему, что он слишком капризный бог. Что задолго до того, как полюбить Адди, Люк ненавидел ее и сводил с ума. Со своей безупречной памятью она досконально разучила его козни, выучилась той же жестокости. На это у нее было три сотни лет, и теперь она сотворит из своей мести шедевр.
        Возможно, уйдет лет двадцать.
        Возможно, целая сотня.
        Но Люк неспособен любить, и она это докажет.
        Адди его уничтожит, разрушит саму мысль, что они должны быть вместе.
        Сведет его с ума и отпугнет от себя.
        А потом наконец он вышвырнет ее вон. И вот тогда Адди будет свободна!
        Она мечтает сказать все это Люку, просто чтобы увидеть, какого цвета станут его глаза. Какой оттенок у поражения? Какая зелень у неудач и проигрышей?
        Но чему он ее научил, так это терпению.
        Поэтому Адди не говорит, что началась новая игра, и у этой игры - новые правила. Не говорит о новой битве, которая уже в разгаре.
        Лишь, улыбнувшись, ставит книгу на полку и следует за ним во тьму.
        Благодарности
        Все, кто следит за мной в Интернете, знают, что у меня довольно сложные отношения с моими произведениями. Вернее, с их воплощением. Я держу этого монстра, пока не затрясутся руки и не заболит голова, потому что знаю: если отпустить его на волю сейчас, когда он еще не готов, он просто развалится, и придется собирать его по кусочкам, а несколько осколков непременно потеряются.
        Пока я пестовала историю Адди, меня поддерживали очень многие.
        Без них книга бы не состоялась. Поэтому мне нужно всех их поблагодарить.
        (Если честно, я ненавижу благодарности. Точнее, Благодарности. У меня ужасная память, все эти книги, похоже, оставили настоящие дыры в моем разуме, поэтому, когда доходит до благодарностей, я просто замираю - так боюсь кого-нибудь забыть.
        И ведь точно знаю, что забуду - я всегда забываю.
        Думаю, именно потому я пишу - пытаюсь ухватить идеи, пока они не ускользнули, иначе сидеть мне, таращась в пустоту, и задаваться вопросом: зачем я зашла в эту комнату, с какой целью открыла вкладку браузера или что искала в холодильнике…
        Звучит весьма иронично, учитывая содержание этой книги.
        Книги, которая так долго жила у меня в голове и занимала столько места, что можно считать, из-за нее я и позабыла. По крайней мере, какую-то часть.)
        Итак, вот неполный список.
        Моему папе, который прогуливался со мной по Восточному Нэшвиллу и выслушивал идею, впервые зародившуюся у меня в голове.
        Моей маме, которая прошла со мной этим извилистым путем и не дала заблудиться.
        Моей сестре Дженне, которая всегда точно знает, когда мне нужно писать, а когда остановиться и отправиться за каким-нибудь модным коктейлем.
        Моему агенту Холли, которая протащила меня по огненным болотам и ни разу не дала обжечься, утонуть или быть сожранной монстрами.
        Моему редактору Мириам, которая была рядом на каждом этапе этого долгого извилистого пути.
        Моему рекламному агенту Кристин, которая стала мне рыцарем, защитником и другом.
        Люсиль, Саре, Эйлин и потрясающей команде «Тор», которые верили в эту книгу, еще когда та была на этапе замысла, подбадривали меня, когда она превратилась в черновик, отстаивали ее, когда она стала законченным произведением, и на каждом шагу давали понять, что если я упаду - меня подхватят.
        Моим друзьям - вы знаете, о ком я, - которые блуждали со мной во тьме и помогали искать слова (и кормили жареным цыпленком).
        «Аль Маре» и «Ред Кайт» за то, что у меня было место где поразмыслить и писать и всегда под рукой имелся вскипевший чайник.
        Даниэлю, Ильде, Бритт, Дэну - за вашу страсть и за то, что приносили пиццу под дверь.
        Каждому книготорговцу, который так долго держал мои книги на полках.
        Каждому читателю, который обещал ждать роман и писал, что никак не может дождаться.
        notes
        Примечания
        1
        С днем рождения (франц.).
        2
        Давным-давно (франц.).
        3
        «Я видел ангела в куске мрамора. И резал камень, пока не освободил его». Микеланджело Буонарроти.
        4
        До свидания (франц.).
        5
        Евангелие от Матфея, Синодальный перевод.
        6
        В XVIII веке во Франции сеньор обладал монопольным правом (т. н. баналитет) на мельницу, печь и виноградный пресс. Крестьяне были обязаны молоть зерно только на его мельнице, печь хлеб в его печи и давить виноград на его прессе, платя за пользование продуктами или деньгами.
        7
        Рукопись, написанная на пергаменте, поверх смытого или соскобленного текста.
        8
        Марлоу Кристофер. Страстный пастух / пер. Н. Жданова.
        9
        Строка из песни «You Don’t Know What Love Is», которую исполняли многие популярные американские певцы.
        10
        Название улицы и прилегающего к ней одноименного района в Нью-Йорке. Известен недорогими гостиницами и барами.
        11
        Французская средневековая медная монета.
        12
        Школа исполнительского, кинематографического и медиаискусства Нью-Йоркского университета.
        13
        Кофейный напиток, приготовленный путем добавления вспененного молока в эспрессо.
        14
        Один из самых старейших и крупнейших медицинских комплексов в США, расположен в Нью-Йорке.
        15
        Толкование Торы в иудаизме.
        16
        Гомер. Одиссея / пер. В. А. Жуковского.
        17
        В метро есть третий рельс - конт?ктный - жесткий провод, предназначенный для осуществления скользящего контакта с токоприемником подвижного состава.
        18
        Эффект многократного эха, возникающий в замкнутом пространстве при отражении звука от стен.
        19
        Блюдо греческой кухни, сходное с шаурмой или донером.
        20
        Вьетнамский сэндвич.
        21
        Д. Дидро. Философские мысли.
        22
        Хозяйка салона (франц.).
        23
        Невероятно (франц.).
        24
        Сидон?-Габриэль Колетт - французская писательница.
        25
        Еврейский Новый год.
        26
        Самый важный праздник в иудаизме, день поста, покаяния и отпущения грехов.
        27
        Диаграмма, визуально отображающая все возможные логические отношения множеств, каждое из которых, как правило, представлено окружностью.
        28
        Послание к Римлянам 10:13, Синодальный перевод.
        29
        Перевод М. Донского.
        30
        Да здравствует Франция (франц.).
        31
        Условное обозначение периода европейской истории между семидесятыми годами XIX века и 1914 годом.