Склинь Роман Дмитриевич Шебалин
        #
        Шебалин Роман Дмитриевич
        Склинь
        Шебалин Роман
        Склинь
        Когда Андрей Александрович Аказов, двадцатипятилетний слегка лысоватый инженер, открыл дверь, - как тут некий мальчик поймал в зеркальце своем солнечный луч, и луч тот заиграл бликами на зеленом плаще слегка лысоватого инженера: гадость какая!
        "Подонок, - пробормотал Аказов, развернулся и крикнул мальчику с зеркальцем, - знаешь, что я с тобой сделаю?!"
        Что же?
        Вязкий ветер угрюмо шелестел в сизо-серых мартовских деревьях, прело пахло только что показавшейся мокрой травой.
        "Что?" - тяжело подумал Аказов. Вошел в пространство коридора с галереей почтовых ящиков, достал газету.
        Но вот угрюмое лицо Аказова озарилось улыбкой (достал газету, сжал ее в руках) - а вот что! - голову отвернуть! - вот что, - и энергичным движением рванул газету. И - крак! - оторвал кусок газеты, кусок газеты "Правда" - и - о ужас! (Аказов вздрогнул) - оторвал голову президенту (вместе с куском газеты). И тут же - (как же, поймаете вы меня!) - стал запихивать рваную газету в почтовый ящик соседки.
        "Они, это все они, гады-почтальоны, рвут газеты и рассовывают по ящикам, - глумятся, скоты жидовские. Надо рассказать об этом соседке."
        Увлеченный этой приятной идеей Андрей Александрович побежал было по лестнице на свой четвертый этаж, как вдруг - стал озираться.
        Словно окна бьют... и звук какой-то дрянной: ск... ск... Дальше словно срезалось.
        Позвонил: гадкий звонок, дребезжащий. Открыла соседка, полная женщина лет сорока в халате и шлепанцах.
        "Свинья толстая, вонючка..."
        "Здравствуйте, извините, у Вас спичек не найдется?" - попросил Аказов и сразу испугался чего-то. Соседка улыбнулась (завтра же прирежу свинью ушастую!) и покачала головой:
        "На что мне спички? нет их - как нет. А на что Вам, Саша?
        "Саша? какой я к черту ее Саша? ведьма толстая..."
        "Извините, так..."
        Соседкина дверь захлопнулась.
        "Гадюшник развели, почтальоны газеты рвут, плюют в почтовые ящики, матерятся, ругаются - отродья вонючие," - бормотал Аказов, пытаясь открыть свою дверь. Дверь почему-то не открывалась: это бесило.
        "У-у, жиды пархатые, грязь развели, - взгляд Аказова прошелся по чистенькому ковру соседки, - завтра же сожгу."
        Наконец дверь открылась. Вскользнувши в сумрачный коридорчик однокомнатной квартиры, где, холостой, проживал абсолютно один, бросил кейс на стул и направился на кухню. Есть, однако, не хотелось. Постояв на кухне минуты три, перешел в комнату. Там включил телевизор. Тут же: по телевизору какой-то тусклоглазый еврей начал нечто объяснять про политику и Прибалтику. Аказову, само собой, стало противно.
        Аказов ведь был великим человеком - пришли в голову великие идеи: бомбу на них необходимо сбросить! "Надо письмо написать, чтоб сбросили обязательно... Да вот, адрес не знаю, к подонкам еще попадет, прибьют ведь, гады.
        Но, это было б прелестно, - взорвать Прибалтику. А потом сразу уехать к тетке, в Краснодар. Нет, тоскливо: в Краснодаре - еврейские погромы, конечно, я-то не еврей, но кто этих фашистов знает... Хотя, несомненно, надо бы Прибалтику всю взорвать."
        Телевизор Аказов выключил. Трык: скользкий, стеклянный, мерзкий.
        "Чаю бы," - подумал Аказов. Хотелось спать. Постепенно становилось страшно.
        "Соседка ночью ворвется и потребует спички, она имеет право: у нее покойный муж в милиции работал. Хотя, зачем же, - сам он и придет, покойник, скажет, мол: жену хотел изнасиловать, нет, не жену, а вдову, а что мне вдову насиловать, я и покойника изнасиловать могу, да и покойник, откровенно говоря, сам может кого хочешь изнасиловать."
        Мысли летели в темноту, исчезая навек: так Андрей Александрович Аказов обычно засыпал.
        Ночью пошел дождь, раскатываясь тяжестью грома, ломился в окно, хватал, вертел, крутил; склинь, распластанная по стеклам тратарахала скользкими каплями о жестянку карниза - танцевала свой безумный воющий танец, извиваясь, стеная, бил ее в стекла гром брезентовым парусом, накрывая, давя...
        Аказов просыпался.
        Казалось сперва: комната раскачивается, и лунные блики, отражаясь в листве за окном, взлетают над полом, хихикая и повизгивая. Тут понял, что: дождь. Одеяло душило, затягиваясь под кожу, становясь частью тщедушного тела, втиралось, вхлестывалось...
        Наступала холодная тишина. Тихо, неотвратимо и величественно.
        "Рассвет, эй! скорей бы..." - мысль эта грохнула гранатой в пустой комнате, тишина словно остановилась, попятилась к двери, дверь скрипнула.
        Аказов испугался. Что-то мешало ему, что-то невыразимое тоскливо юлило в безобразном сознании.
        "Ну, что-нибудь... хоть бы что..." - молил Аказов, ежась в холодном одеяле. Дождь уходил, склинь тихо стекала со стекол. Аказов снова уснул.
        На работу свою Андрей Александрович Аказов уходил обычно в 7-45. Просыпался в
7-00.
        Проснувшись, поразился пустоте и ясности полутемной квартиры. Сконцентрировались пустота и ясность словно в одном солнечном блике на пыльном зеркале, это утро светом лизнуло...
        Аказов испугался. Тоска, щемящая и тяжелая, опять где-то там, внутри, зашевелилась скопищем рваного тряпья: ведь тот мальчик с зеркальцем, нашел-таки, выследил... убийца...
        Солнечный блик затрепетал, заерзал - поздно: стакан стремительно полетел в зеркало. Но странно, рука, пославшая стакан, промазала, стакан разбился о стену, упали на пол осколки.
        Тогда Аказову показалось, что нарочно промахнулся, стало невыразимо и страшно.
        "Завтракать и - на работу," - тупо подумал Андрей Александрович.
        Отправился на кухню. Кухня поразила его навалами серых кастрюлек, чашек, тарелок..
        Почему не убрал вчера? Аказов огляделся с противной улыбкой:
        "Так, так: так."
        Делать что-то, готовить - было лень. Часы причем показывали уже 7-35. Но Аказов словно тянул время.
        Подогрел позавчерашний суп.
        "Опаздываю," - тоскливая мысль эта вроде бы поразила Аказова. Он задумался. Думать было не о чем: страшно.
        Суп, налитый в плоскую голубоватую тарелку, отливал неясным серо-рыжим цветом. "Мерзость экая," - мелькнуло в голове Аказова; и, размахнувшись, он ударил ладонью по склизкой поверхности супа, - хлепнуло, брызнуло на аказовский костюм (Аказов уже оделся), на стены...
        Посмотрел на ладонь - с ладони в разбитую тарелку с остатками супа сочилась тонкой струйкой кровь. Аказов тупо смотрел на кровь, прислушиваясь: как что-то вдруг звяклое и тяжкое разлетелось эхом по полутемной кухне.
        "Ск... скл... л-л-л..." - испуганно забормотал Аказов. Поднял голову, огляделся. Руки дрогнули, и - сжалось, свернулось все тело: страх оглушил.
        "Ск... скл-л! скл!.." - закричал оглушенный Аказов. Мигом вскочил на подоконник (стекло сверкнуло зябью солнечных зайчиков) - сжал кулаки (больно!)
        - и, размахнувшись, изо всех сил по стеклу кулаками
        - хотел было ударить, но сверкнуло и охнуло что-то,
        - поскользнувшись...
        Только: стекло, вернее, горящий его кусок, и Аказов, падающий во взорванное пространство окна...
        Телефона в квартире Аказова не было. А если бы и был, то без толку звонить было - в полутемной квартире никто не поднял бы трубку. Пусто. Впрочем, иногда залетали голуби.
        Впрочем, и в дверь звонили. На третий день: взломали. Увидели: вся кухня залита кровью, а поперек подоконника, поперек оконной рамы, над балконом (с улицы не видно) - лежит тело, и кусок стекла торчит из того, что когда-то было шеей Андрея Александровича Аказова.
        весна, 1990.